© Перевод. Т. А. Осина, 2020

© Издание на русском языке AST Publishers, 2021

Начнем с детской присказки. В стране было графство; в графстве был город; в городе был дом; в доме была комната; в комнате была кроватка, а в той кроватке лежала девочка. Она уже проснулась и очень хотела встать, но боялась невидимой силы в соседней комнате — некой Бетти, чей сон запрещалось тревожить вплоть до шести часов, когда она просыпалась сама — «как заведенная» — и весь день не давала покоя никому в доме. Раннее июньское утро радовало солнечным светом и теплом.

На комоде напротив маленькой белой кроватки, где лежала Молли, возвышалась примитивная шляпная вешалка, а на ней висела шляпа, заботливо прикрытая от любой случайной пылинки большим хлопчатобумажным носовым платком. Кусок добротной ткани был настолько обширным и тяжелым, что если бы изделие отличалось особой нежностью и хрупкостью, то непременно бы «расплющилось» (еще один пример из лексикона Бетти). Однако шляпа была изготовлена из прочной соломы, а единственным ее украшением служила обвязанная вокруг тульи и спускавшаяся в виде тесемок простая белая лента. И все же внутри прятались маленькие аккуратные рюши, каждую складочку на которых Молли знала до единого стежка. Разве не она собственными руками, с невероятным старанием сделала их только вчера вечером? Разве не венчал рюши маленький голубой бантик — первое в жизни Молли поистине изысканное украшение?

И вот, наконец, часы на церкви плавно, мелодично пробили шесть раз, призывая жителей города встать и начать новый день, как делали уже сотни лет. Молли мгновенно вскочила, маленькими босыми ножками пробежала по комнате и приподняла платок, чтобы снова увидеть шляпу: залог радостного, праздничного дня, — а потом подошла к окну, с усилием открыла раму и впустила свежий утренний воздух. Внизу, в саду, роса на цветах уже высохла, однако дальше, в лугах, еще держалась на высокой траве. С одной стороны располагался небольшой городок Холлингфорд, на одну из улиц которого открывалась парадная дверь дома мистера Гибсона; там из множества труб уже начали подниматься хрупкие колонны и изящные завитки дыма: хозяйки встали и начали готовить завтрак для главы и кормильца семейства.

Молли Гибсон видела все это, однако думала о другом: «Сегодня будет прекрасный, прекрасный день! Как же я боялась, что он никогда не настанет или выдастся мрачным и дождливым!» Сорок пять лет назад [1] детские радости в сельской местности были очень простыми, и свои долгие двенадцать лет Молли прожила без единого происшествия, способного сравниться с сегодняшним торжеством. Бедный ребенок! Потеря матери, конечно, стала тяжким ударом и повлияла на ход жизни, однако едва ли оказалась событием в том смысле, о котором шла речь. К тому же тогда по малолетству девочка еще ничего не понимала, а сегодня впервые предстояло принять участие в ежегодном фестивале Холлингфорда.

Разбросанный провинциальный городок одной своей стороной уходил в поля возле ворот обширного поместья лорда и леди Камнор — «графа» и «графини», как их называли местные жители. Горожане сохранили немалую долю феодальных чувств, то и дело проявлявшихся в мелочах, которые сейчас кажутся забавными, но в свое время обладали нешуточной важностью. Реформа избирательной системы еще не состоялась, однако среди нескольких живших в городе свободных и просвещенных землевладельцев то и дело возникали разговоры либерального толка. Больше того: в графстве обитала принадлежавшая партии вигов [2] знатная семья, время от времени на выборах составлявшая конкуренцию Камнорам, которые выступали с позиций тори [3]. Можно предположить, что упомянутые выше либерально настроенные жители Холлингфорда могли бы по крайней мере признать возможность голосования за мистера Хейли-Харрисона, который выражал их взгляды. Однако ничего подобного: граф владел не только поместьем, но и значительной частью земли, на которой располагался Холлингфорд, а потому жители городка кормили, одевали, лечили и до определенной степени уважали и его самого, и все его семейство. Деды их отцов неизменно голосовали за старшего сына дома Камноров. По давней традиции каждый обладавший избирательным правом мужчина просто слушался своего лорда и не задумывался о таких химерах, как политические взгляды.

В те дни, когда железные дороги еще не получили распространения, подобный пример влияния крупных землевладельцев на простых соседей вовсе не представлял собой явления из ряда вон выходящего и приносил ощутимую пользу тому месту, где, подобно Камнорам, господствующая семья заслуживала глубокого почтения. Граф и графиня ожидали безоговорочного повиновения, а простодушное поклонение местных жителей принимали как должное. А если бы кто-то из обитателей Холлингфорда вдруг отважился противопоставить свою волю или мнение воле или мнению графа, то застыл бы в изумлении и с ужасом вспомнил французских санкюлотов, наводивших ужас в годы его молодости. Следует признать, что в ответ на почитание семья многое делала для города, неизменно относилась к вассалам снисходительно, а нередко даже проявляла доброту и заботу. Лорд Камнор лично вникал в дела города: случалось, отстранял управляющего и брал бразды правления в свои руки, чем крайне его раздражал. Управляющий был слишком богат и независим, чтобы держаться за место, где его решения могли в любую минуту лопнуть из-за того, что милорду внезапно вздумалось «заняться ерундой» (так неуважительно высказывался он о господине в домашнем кругу). На самом же деле граф всего лишь задавал вопросы своим подданным и любил управлять, основываясь на собственных наблюдениях и выводах. И за эту привычку подданные любили милорда еще глубже. Граф определенно не брезговал сплетнями, причем умудрялся эффективно портить отношения между управляющим и арендаторами. Графиня успешно восполняла эту небольшую слабость супруга своим высокомерным достоинством, проявляя снисходительность всего раз в год. Вместе с молодыми леди — своими дочерьми — она организовала школу, но не в современном духе, когда дети крестьян и рабочих получают образование более интеллектуальное, чем выпадает на долю знатных сверстников, а ту, которую следует назвать производственной. Там девочек учили шить, вести хозяйство, вкусно готовить, а главное, аккуратно одеваться в учрежденную благодетельницами единую форму: белый чепчик, белый палантин, клетчатый передник и синее платье. К костюму прилагались непременные реверансы и вежливые обращения к госпоже.

Графиня, поскольку значительную часть года проводила вдали от поместья, стремилась заручиться симпатией жительниц города, чтобы те посещали школу в долгие месяцы, которые сама она и ее дочери проводили в Лондоне. Многие праздные дамы охотно отозвались на призыв госпожи и с готовностью исполнили просьбу, сопроводив свои действия восхищенными восклицаниями и умильными вздохами: «Как это мило! Графиня такая заботливая!» И прочее.

Всегда считалось, что ни один приезжий не видел настоящего Холлингфорда до тех пор, пока не посетил школу и не выразил должного восторга при виде аккуратных маленьких учениц и их безукоризненного рукоделия. В ответ каждое лето назначался особый торжественный день, когда леди Камнор и ее дочери с великодушным и горделивым гостеприимством принимали попечительниц школы в Тауэрс-парке — величественном фамильном особняке, возвышавшемся в аристократическом уединении в центре обширного поместья, одним из входов обращенного к городу. Ежегодное празднество проходило в строго определенном порядке: в десять часов утра один из графских экипажей направлялся в Холлингфорд и методично объезжал дома удостоенных высокой чести дам. Забрав всех по очереди, возвращался через распахнутые ворота по тенистой подъездной аллее и доставлял нарядную публику к роскошной лестнице, что вела к массивным дверям особняка. Затем совершался следующий рейс, и в Тауэрс-парк прибывала новая партия очаровательных особ. Так продолжалось до тех пор, пока все приглашенные не собирались или в доме, или в великолепном саду. После должной демонстрации роскоши с одной стороны и безграничного восхищения с другой гостьям подавалось угощение, а за ним следовала новая волна восторженного любования сокровищами замка. Около четырех часов подавали кофе, и вскоре прибывал экипаж, чтобы развезти первую партию достойных особ по домам. Дамы возвращались в счастливом сознании восхитительно проведенного дня, слегка оттененном усталостью от долгих часов безупречных манер и высокопарных разговоров. Леди Камнор и ее дочери, в свою очередь, не обходились без усилий самовосхваления и усталости, которая всегда сопровождает сознательные попытки держаться в соответствии с требованиями того или иного общества.

Впервые в жизни Молли Гибсон получила приглашение в Тауэрс-парк. Для посещения школы она была слишком юной, так что причина внимания заключалась в ином. Случилось так, что однажды, когда лорд Камнор совершал очередную «исследовательскую экспедицию», из фермерского дома, который он собирался навестить, вышел мистер Гибсон — местный доктор. Желая задать какой-то небольшой вопрос (лорд Камнор редко проходил мимо знакомых, ничего не спросив, хотя далеко не всегда выслушивал ответ; таким был его стиль беседы), он проводил мистера Гибсона к одной из надворных построек, где к кольцу в стене была привязана лошадь доктора. Там же в ожидании отца спокойно и терпеливо сидела на своем маленьком растрепанном пони Молли. При виде приближающегося графа серьезные серые глаза широко раскрылись: в детском воображении этот седовласый, краснолицый, довольно неуклюжий человек представлял собой нечто среднее между архангелом и королем.

— Ваша дочь, Гибсон, а? Милая девочка. Сколько лет? А пони не мешало бы почистить и причесать. — Он потрепал животное по загривку. — Как тебя зовут, дорогая? Как я уже сказал, этот арендатор сильно задолжал с ежегодной платой, но если действительно болен, постараюсь договориться с Шипшенксом, хотя тот упрям. На что жалуется? В четверг приедешь на наше школьное собрание, милая… как тебя зовут? Не забудьте ее прислать или привезти, Гибсон, и устройте нагоняй своему конюху: уверен, что в этом году пони еще не стригли. Не забудь про четверг, милая… как тебя зовут? Договорились, не так ли?

Здесь граф увидел в противоположном конце двора старшего сына фермера и удалился своей семенящей походкой.

Доктор сел на лошадь, и они с Молли тронулись в путь. Некоторое время ехали молча, а потом с тревогой в голосе девочка спросила:

— Можно мне поехать, папа?

— Куда, дорогая? — уточнил мистер Гибсон, очнувшись от профессиональных размышлений.

— В Тауэрс-парк, в четверг. Ты же слышал. Этот джентльмен (она постеснялась произнести титул) меня пригласил.

— А ты хочешь поехать? Этот праздник всегда казался мне слишком долгим и утомительным. Начинается рано, а потом жара и все такое.

— Ах, папа! — укоризненно воскликнула Молли.

— Значит, тебе хочется принять участие?

— Да, очень хочется. Если разрешишь. Он же пригласил, ты сам слышал. Даже дважды или трижды.

— Ну что же, посмотрим… хорошо! Думаю, это можно устроить, если очень хочешь.

Они снова замолчали, а спустя некоторое время Молли проговорила:

— Пожалуйста, папа! Я очень хочу поехать, но… но мне все равно.

— Довольно странные слова. Полагаю, впрочем, что тебе все равно в том случае, если организовать поездку будет трудно. Но я смогу это сделать, так что считай вопрос решенным. Не забудь только, что необходимо белое платье. Скажи Бетти, что собираешься в гости в Тауэрс-парк, и она обо всем позаботится.

Чтобы уверенно отпустить дочку на праздник, мистеру Гибсону предстояло уладить два-три небольших дела, каждое из которых требовало некоторых усилий. Однако ему очень хотелось порадовать дорогую девочку, а потому на следующий день он отправился в Тауэрс-парк под предлогом посещения больной горничной, а на самом деле чтобы встретиться с миледи и добиться от нее подтверждения приглашения лорда Камнора. Время визита он выбрал с природной дипломатичностью, к которой часто прибегал в общении с благородным семейством: во двор въехал около полудня — незадолго до ленча и в то же время после того, как улеглось ежедневное волнение вскрытия почтового мешка и обсуждения его содержимого. Оставив коня на попечение грума, доктор воспользовался черным ходом: с этой стороны особняк носил название «дом», в то время как фасад гордо именовался Тауэрс-парком. Он осмотрел пациентку, дал необходимые указания экономке и с полевым цветком в руке отправился на поиски одной из молодых леди в сад, где, как надеялся и рассчитывал, встретил и саму леди Камнор. Обсуждая с дочерью содержание только что полученного письма, графиня одновременно распоряжалась посадкой новых диковинных растений.

— Заехал, чтобы осмотреть Нэнни, а заодно привез леди Агнес тот самый болотный цветок, о котором рассказывал.

— Благодарю вас, мистер Гибсон! Посмотри, мама! Это же редкая Drosera rotundifolia [4], о которой я так давно мечтаю.

— Ах, да! Согласна, очень миленький цветочек, вот только я совсем не ботаник. Надеюсь, Нэнни пошла на поправку? Мы не можем допустить, чтобы на следующей неделе кто-то из слуг болел, ведь в доме будет полно гостей! А тут еще напрашиваются Дэнби. Приезжаем после Троицына дня, чтобы насладиться тишиной и покоем, и половину прислуги оставляем в городе. Но как только люди узнают, что мы здесь, сразу начинают писать, как мечтают о глотке свежего воздуха и как чудесно у нас в поместье весной. А виноват прежде всего сам лорд Камнор: сразу начинает путешествовать по округе и приглашать соседей провести в Тауэрс-парке несколько дней.

— Ничего, мама, потерпи немного. В пятницу, восемнадцатого числа, вернемся в город, — попыталась утешить леди Агнес.

— Ах да, конечно! Сразу после визита школьных попечительниц. Но до этого счастливого дня еще целая неделя.

— Кстати, — вставил мистер Гибсон, воспользовавшись удобной возможностью, — вчера встретил милорда на ферме «Три дерева», и он любезно пригласил мою дочку на праздник в четверг. Уверен, что девчушка будет счастлива.

Он умолк в ожидании реакции леди Камнор.

— Ах да, конечно! Если милорд пригласил, полагаю, юная леди должна приехать, но лучше бы он не проявлял такого безудержного гостеприимства! И дело не в вашей дочке. Только представьте: на днях он встретил младшую мисс Браунинг, о существовании которой я даже не слышала.

— Она регулярно посещает школу, мама, — пояснила леди Агнес.

— Вполне возможно. Я же не говорила, что это не так. Знала, что есть попечительница по фамилии Браунинг, однако не подозревала, что их две. Разумеется, как только лорд Камнор услышал, что существует вторая особа, сразу пригласил и ее тоже. Поэтому, чтобы привезти всех, экипажу придется четырежды ездить туда и обратно. Так что ваша дочь, мистер Гибсон, никому не помешает, и ради вас я буду рада ее принять. Может быть, поместится на сиденье между двумя мисс Браунинг? Думаю, вы это устроите. Главное, чтобы на следующей неделе Нэнни окончательно выздоровела и смогла вернуться к работе.

Мистер Гибсон направился к выходу, однако леди Камнор его окликнула:

— О, вспомнила: к нам приехала Клэр. Вы ведь ее помните, не так ли? Когда-то давным-давно она была вашей пациенткой.

— Клэр… — озадаченно повторил мистер Гибсон.

— Забыли? Много лет назад мисс Клэр служила у нас гувернанткой, — подсказала леди Агнес. — Примерно лет двенадцать-четырнадцать назад, еще до замужества леди Коксхейвен.

— Ах да! — вспомнил доктор. — Та самая мисс Клэр, которая заболела скарлатиной. Очень хорошенькая деликатная девушка. Однако я думал, что она замужем!

— Да! — воскликнула леди Камнор. — Глупышка не понимала своего счастья, а ведь все мы так хорошо к ней относились. Уехала, вышла замуж за бедного викария и стала глупой миссис Киркпатрик, но мы все равно продолжаем называть ее Клэр. И вот теперь муж умер. Она осталась вдовой и живет здесь, у нас, а мы ломаем головы, пытаясь придумать, как устроить ее жизнь, не разлучая с ребенком. Если желаете возобновить знакомство, то она где-то неподалеку, в саду.

— Благодарю, миледи. Боюсь, сегодня нет времени. Еще предстоит немало визитов. Я и так задержался у вас слишком долго.

Несмотря на занятость, вечером доктор заехал к сестрам Браунинг и договорился, что Молли отправится в Тауэрс-парк вместе с ними. Высокие статные особы уже переступили порог первой молодости и встретили вдовца чрезвычайно любезно.

— Право, мистер Гибсон, мы будем счастливы, если Молли поедет с нами. Даже не стоило спрашивать! — воскликнула старшая мисс Браунинг, Кларинда.

— Не сплю по ночам, постоянно думаю о празднике, — добавила мисс Фиби. — Видите ли, никогда прежде не была во дворце, хотя сестра ездит туда регулярно. Мое имя уже три года подряд числится в списке попечительниц школы, однако графиня ни разу не упомянула меня в своей пригласительной записке. Не могла же я сама заявить о себе и явиться в такое великолепное место без приглашения, правда?

— В прошлом году я сказала Фиби, — вступила в разговор сестра, — что, несомненно, графиня всего лишь допустила непреднамеренную оплошность, если можно так сказать. Не увидев Фиби среди гостей, она бы глубоко расстроилась, но Фиби настолько деликатна, мистер Гибсон, что не захотела поехать и осталась дома. Уверяю вас, что ее отсутствие испортило мне все удовольствие: то и дело вспоминалось печальное лицо в окне, когда я уезжала. Поверьте, в глазах стояли слезы.

— Да, сестра, оставшись одна, я долго плакала, — подтвердила мисс Фиби. — Но все равно думаю, что правильно сделала, не поехав туда, куда меня не пригласили. Не так ли, мистер Гибсон?

— Несомненно, — подтвердил доктор. — Тем более что в этом году непременно поедете. А тогда шел дождь.

— Да, помню! Чтобы собраться с духом, начала наводить порядок в своем комоде и так сосредоточилась, что даже испугалась, услышав, как дождь стучит по стеклам. «Боже мой! — воскликнула я мысленно. — Во что же превратятся белые атласные туфельки сестры, если после такого дождя придется ходить по мокрой траве?» Понимаете, я много думала о ее новых туфлях, а в этом году она купила мне в подарок точно такие же: белые и атласные.

— Молли, конечно, знает, что одеться надо во все самое лучшее, — словно между прочим, заметила старшая мисс Браунинг. — Если нужно, можем поделиться бусами или искусственными цветами.

— Молли будет в белом платье, — поспешно вставил мистер Гибсон, не испытывая восхищения вкусом сестер Браунинг и не желая наряжать собственное дитя по их указанию: вкус старой служанки Бетти вполне устраивал его своей простотой.

Старшая мисс Браунинг встала и с едва заметным раздражением в голосе проговорила:

— О, очень хорошо! Уверена, что это будет правильно.

А мисс Фиби высказалась иначе:

— Несомненно, Молли в любом наряде будет выглядеть очень мило.

В долгожданный четверг, ровно в десять утра, графский экипаж отправился за первой группой гостей. Молли была готова задолго до его первого появления, хотя официальное уведомление гласило, что обе мисс Браунинг, а вместе с ними и она, поедут последним, четвертым рейсом. Накануне ее тщательно отмыли, и теперь лицо ее сияло чистотой; оборки на платье и ленты соперничали белизной со снегом. Хрупкую прелесть защищала доставшаяся от матери украшенная пышными кружевами черная накидка, которая на ребенке смотрелась старомодно и странно. Впервые в жизни Молли надела лайковые перчатки: до этого носила только хлопчатобумажные. Для маленьких, с ямочками, пальчиков перчатки оказались слишком велики, однако Бетти сказала, что это очень хорошо: хватит на много лет. От долгого взволнованного ожидания девочка то и дело вздрагивала, а однажды едва не упала в обморок. Бетти мудро заметила, что горшок, с которого не спускают глаз, никогда не закипит, однако Молли не отходила от окна, ожидая появления экипажа. И вот наконец спустя два часа из-за угла показалась громоздкая карета.

Ей пришлось сидеть, пригнувшись к коленям, чтобы не помять новые платья обеих мисс Браунинг, но в то же время не доставить неудобства занимавшей переднее сиденье толстой миссис Гуденаф и ее племяннице. В итоге она почти и не сидела. Кроме того, Молли пришлось ехать в середине экипажа, на виду у всего Холлингфорда. Для маленького городка день выдался слишком торжественным, чтобы жизнь текла в обычном режиме. Из окон верхних этажей глазели горничные; в дверях магазинов стояли жены торговцев; из хижин выбегали женщины с младенцами на руках; дети постарше, еще не знавшие, что графский экипаж следует встречать почтительно, весело кричали вслед. Привратница держала ворота открытыми и приветствовала реверансом каждую новую партию гостей. Вот, наконец, въехали в парк, а вскоре показался величественный особняк, и экипаж погрузился в молчание, нарушенное лишь единственным неуверенным замечанием гостившей у тетушки племянницы миссис Гуденаф. Увидев двойную полукруглую лестницу, та робко спросила:

— Кажется, это называется перроном, не так ли?

Однако в ответ на нее все дружно зашикали. Молли все это так расстроило, что захотелось как можно скорее вернуться домой, однако стоило ей вместе со всеми пройти по прекрасным угодьям, равных которым она не видела ни разу в жизни, как все страдания тут же отступили. По обе стороны дороги купались в солнечном сиянии бархатные зеленые лужайки и уходили в тень раскидистых деревьев. Если мягкие, залитые светом газоны разделялись узкими укрепленными канавами и сменялись лесным мраком, то ничего этого Молли не замечала, а сочетание ухоженных участков с естественными зарослями обладало в ее глазах непостижимым очарованием. Окружавшие особняк стены и заборы были скрыты плетистыми розами, жимолостью редких сортов и другими пышно цветущими лианами. Многочисленные клумбы оживляли изумрудное пространство багровым, алым, синим, оранжевым сиянием.

Крепко сжимая руку Кларинде, Молли вместе со всеми гуляла по саду под предводительством одной из дочерей графа и графини. Достойную леди чрезвычайно забавляло бурное восхищение, с которым гостьи встречали каждый новый пейзаж или просто милый, уютный уголок. Как приличествовало ее возрасту и положению, Молли молчала и лишь время от времени выражала восторг глубокими вздохами. Через некоторое время аллея привела к длинному мерцающему ряду оранжерей и теплиц, где гостей принял садовник. Эта часть сада интересовала девочку намного меньше, чем цветущие клумбы, но леди Агнес обладала глубокими научными знаниями, поэтому долго и подробно рассказывала о растениях. В конце концов, Молли страшно устала, у нее кружилась голова, но она стеснялась об этом сказать, и лишь потом, испугавшись, что рухнет в обморок прямо на грядку с драгоценными растениями, сжала руку мисс Браунинг и умоляюще прошептала:

— Нельзя ли мне выйти на воздух? Здесь совсем нечем дышать!

— Ах, конечно, дорогая. Должно быть, тебе еще трудно это понять, но здесь столько интересного и познавательного, так много латыни!

Кларинда поспешно отвернулась, опасаясь пропустить хотя бы слово из уникальной лекции об орхидеях, а Молли поспешила покинуть душную оранжерею. На воздухе она сразу почувствовала себя намного лучше и отправилась гулять по парку и саду, то с удовольствием забредая в тень деревьев, чтобы послушать пение птиц, то останавливаясь у центрального фонтана. Она бродила, разглядывая диковинные цветы, не задумываясь о том, куда идет, пока, наконец, не утомилась настолько, что захотела вернуться к особняку, но испугалась, что заблудится и наткнется на чужих леди, где не будет хотя бы одной мисс Браунинг. Солнце безжалостно пекло, от жары опять разболелась голова, и ноги сами понесли к раскидистому кедру, густые ветви которого почти касались зеленой лужайки и обещали щедрую тень и прохладу. Под деревом стояла простая деревянная скамья, и Молли присела отдохнуть, но не заметила, как уснула.

Разбудили ее голоса. Девочка испуганно вскочила и увидела двух дам, которые без стеснения говорили о ней, хотя были совершенно незнакомыми. От смутного ощущения вины, голода, усталости и утреннего волнения Молли расплакалась.

— Бедняжка! Должно быть, заблудилась. Несомненно, приехала из Холлингфорда вместе со всеми, — проговорила старшая из собеседниц, которая выглядела лет на сорок. Лицо дамы, которая на самом деле едва переступила порог тридцатилетия, не отличалось красотой и казалось весьма суровым, а платье исчерпало резерв богатства, допустимый для утренних фасонов. Низкий, лишенный модуляций голос в менее благородном обществе назвали бы грубым, однако это определение никоим образом не могло относиться к леди Коксхейвен — старшей дочери графа и графини. Вторая дама выглядела значительно моложе, хотя на самом деле была на несколько лет старше собеседницы. На первый взгляд она показалась Молли самой красивой особой, какую приходилось видеть, и действительно отличалась редким очарованием. На замечание леди Коксхейвен она ответила мягко, даже как-то жалобно:

— Бедная малышка! Наверное, у нее солнечный удар. Эта ужасная соломенная шляпа такая тяжелая. Позволь, дорогая, я развяжу ленты.

Опасаясь, что ее примут за самозванку, Молли наконец-то собралась с силами и пробормотала:

— Меня зовут Молли Гибсон. Я приехала вместе с сестрами Браунинг.

— Сестры Браунинг? — вопросительно повторила леди Коксхейвен, повернувшись к собеседнице.

— Думаю, это те две высокие полные дамы, о которых говорила леди Агнес.

— Ах да, скорее всего. Видела, как следом за ней шли несколько человек. — Она снова посмотрела на Молли и спросила: — Ты что-нибудь ела с тех пор, как приехала? Выглядишь совсем бледной и слабой. Или это от жары?

— Совсем ничего не ела, — вынуждена была признаться Молли, которая действительно жутко проголодалась и очень хотела есть.

Дамы что-то тихо обсудили, а потом старшая сказала тем властным тоном, которым привыкла отдавать приказы:

— Посиди здесь, дорогая. Мы сейчас дойдем до дома, и Клэр принесет тебе что-нибудь поесть. Потом можно отправиться и на поиски твоих компаньонок — пройти придется не меньше четверти мили.

Дамы удалились, а Молли осталась ждать на скамейке. Она не знала, кто такая Клэр, и почти не ощущала голода; знала только, что без посторонней помощи идти не сможет. Наконец хорошенькая особа вернулась в сопровождении лакея с маленьким подносом в руках.

— Смотри, как добра леди Коксхейвен, — проговорила та, которую звали Клэр. — Сама собрала тебе ленч. Давай-ка ешь, и сразу почувствуешь себя намного лучше, дорогая.

Дама повернулась к лакею:

— Можете не ждать, Эдвардс. Поднос я принесу сама.

Молли увидела хлеб, кусок холодного цыпленка, вазочку желе, бокал вина, бутылку воды и гроздь винограда. Дрожащей рукой девочка потянулась к воде, но из-за слабости не смогла ее удержать. Клэр поднесла бутылку к ее губам, и Молли, сделав несколько жадных глотков, сразу почувствовала живительную свежесть, однако есть не смогла: очень болела голова. Клэр растерялась.

— Попробуй хотя бы виноград. Обязательно надо что-нибудь съесть, иначе просто не дойдешь до особняка.

— Не могу, — прошептала Молли, с трудом подняв отяжелевшие веки.

— Ах господи! До чего же это утомительно! — посетовала Клэр все тем же ласковым голосом, словно и не сердилась вовсе, а лишь сообщала очевидную истину.

Молли почувствовала себя виноватой и совершенно несчастной, а Клэр чуть строже продолжила:

— Ну что мне с тобой делать? Я сама вот уже три часа здесь брожу, отчаянно устала, пропустила ленч…

Ее вдруг осенило:

— Мы вот как поступим. Полежи немного на скамейке и постарайся съесть хотя бы виноград, а я посижу с тобой и чем-нибудь подкреплюсь. Точно не хочешь цыпленка?

Молли улеглась и, лениво отщипывая виноградины, принялась с интересом наблюдать, с каким аппетитом леди проглотила и цыпленка, и желе, запив все это вином. В траурном наряде она выглядела такой прелестной и грациозной, что даже поспешность в еде — как будто боялась, что кто-нибудь увидит, — не помешала юной наблюдательнице восхищаться каждым ее движением.

— Ну и как, дорогая, готова идти? — спросила Клэр, когда поднос опустел. — Вот хорошая девочка. Видишь — ты почти справилась с гроздью. Если постараешься дойти до боковой двери, отведу тебя в свою комнату. Ляжешь на кровать, час-другой поспишь, и головная боль пройдет.

Они отправились в путь, причем, к великому стыду Молли, Клэр сама несла пустой поднос. Поскольку с трудом передвигала ноги, помощь предложить девочка боялась. Под боковой дверью подразумевалась лестница, что вела из недоступного для посторонних взглядов цветника в темный холл, или переднюю, откуда открывались многочисленные двери в помещение, где хранились легкие садовые инструменты, а также луки и стрелы молодых леди. Должно быть, леди Коксхейвен заметила парочку из окна, так как встретила их в передней и спросила заботливо:

— Как она сейчас? — Потом, заметив пустой поднос, добавила: — О, вижу, все в порядке! Ты все та же добрая старушка Клэр, но, право, надо было оставить поднос слугам. В такую жару жизнь сама по себе — тяжкий труд.

Молли очень хотелось, чтобы очаровательная спутница призналась леди Коксхейвен, что сама справилась с обильным ленчем, но, судя по всему, такая мысль не посетила хорошенькую головку и Клэр лишь вздохнула:

— Бедняжка! Она еще не пришла в себя. Говорит, что очень плохо себя чувствует. Хочу уложить ее в свою постель: может, уснет.

Молли слышала, как, уходя, леди Коксхейвен произнесла несколько слов в шутливой манере, и леди Клер ей сказала что-то вроде «должно быть, объелась». Ей было неприятно, но она действительно слишком плохо себя чувствовала, чтобы долго переживать, да и небольшая белая кровать в приятной прохладной комнате так и манила. Легкие муслиновые занавески время от времени приветливо вздрагивали от залетавшего в открытые окна легкого душистого ветерка. Клэр укрыла ее легкой шалью и задернула шторы, а когда собралась выйти, Молли осмелилась попросить:

— Пожалуйста, мэм, не позволяйте им уехать без меня. Пусть кто-нибудь меня разбудит, если усну. Я должна вернуться домой вместе с сестрами Браунинг.

— Не волнуйся, дорогая, я обо всем позабочусь, — пообещала Клэр, послав маленькой встревоженной девочке воздушный поцелуй, вышла из комнаты и тут же о ней забыла.

В половине пятого подали экипажи, и леди Камнор, внезапно устав от гостей и бесконечных однообразных восторгов, поспешила с отправкой.

— Почему бы, мама, не разместить их в двух экипажах и не избавиться от всех сразу? — предложила леди Коксхейвен. — Эти долгие переезды просто невыносимы!

В конце концов остальные вдруг тоже заспешили и принялись рассаживаться кто куда. Старшая мисс Браунинг оказалась в фаэтоне (или, как называла его леди Камнор, «фэйоте»). Мисс Фиби, в свою очередь, вместе с несколькими другими гостьями поспешно уехала в громоздком семейном тарантасе типа омнибуса. Каждая из сестер думала, что Молли Гибсон едет с другой, в то время как девочка крепко спала на кровати миссис Киркпатрик, урожденной Камнор.

Молли разбудили голоса горничных, которые пришли наводить в комнате порядок. Она села, убрала с горячего лба волосы и попыталась вспомнить, где находится, а потом, к изумлению служанок, встала с постели и спросила:

— Скажите, пожалуйста, когда мы поедем домой?

— Господи, спаси и помилуй! Кто бы мог подумать, что на кровати спит ребенок? Ты из Холлингфорда, милочка? Так ведь все уже давно уехали!

— Что же мне теперь делать? Леди, которую называли Клэр, обещала разбудить. Папа будет беспокоиться, а уж что скажет Бетти, даже представить не могу!

Девочка залилась слезами, а горничные принялись сочувственно качать головой. В эту минуту в коридоре послышались шаги и негромкий, чистый приятный голос, что-то напевавший. Это миссис Киркпатрик шла в свою комнату, чтобы переодеться к обеду, и пела итальянскую арию.

— Пусть сама разбирается, — сказала одна горничная другой, и обе поспешили вон.

Миссис Киркпатрик распахнула дверь и, увидев Молли, застыла от неожиданности, а потом, справившись с изумлением, проговорила:

— Совсем о тебе забыла! О, только не плачь: лицо распухнет и подурнеет. Разумеется, я сейчас все улажу. Если не удастся отправить тебя в Холлингфорд сегодня, то переночуешь здесь, а завтра утром что-нибудь придумаем.

— Но как же папа? — рыдая, воскликнула Молли. — Я всегда готовлю ему чай. К тому же, как я без спальных принадлежностей?

— Не стоит переживать из-за того, что нельзя исправить. Спальные принадлежности я тебе дам, а папе придется разок попить чаю без тебя. Если перестанешь плакать и приведешь себя в порядок, спрошу, нельзя ли тебе пойти на десерт вместе с мастером Смитом и маленькими леди. Пойдешь в детскую и выпьешь чаю, а потом вернешься сюда и приготовишься ко сну. Думаю, тебе необыкновенно повезло: многие девочки могут только мечтать о том, чтобы задержаться в таком великолепном доме.

Миссис Киркпатрик говорила и одновременно готовилась к обеду: сняла черное траурное платье, надела халат, распустила по плечам длинные мягкие каштановые волосы.

— У меня тоже есть дочка, дорогая! Она была бы на седьмом небе от счастья, если бы имела возможность погостить вместе со мной у лорда Камнора, но вместо этого вынуждена проводить каникулы в школе. А ты рыдаешь оттого, что придется остаться здесь всего на одну ночь. Я действительно была страшно занята с этими зануд… с этими приятными дамами из Холлингфорда, а думать одновременно о нескольких вещах невозможно.

Молли сразу перестала плакать и отважилась спросить:

— А почему все зовут вас Клэр?

— Потому что я жила здесь, когда еще была мисс Клэр Канмор. Красивое имя, правда? А потом вышла замуж за мистера Киркпатрика. Бедняга был всего лишь викарием, но происходил из очень хорошей семьи. Если бы три его родственника умерли бездетными, я стала бы женой баронета, однако Провидение не позволило этому случиться, а ведь мы должны довольствоваться тем, что имеем. Оба его кузена женились и завели большие семьи, а бедный дорогой Киркпатрик умер и оставил меня вдовой. С тех пор миновало уже семь месяцев.

— А как зовут вашу дочку? — спросила Молли.

— Синтия! Это теперь моя единственная радость. Если будет время, перед сном покажу ее портрет, а теперь мне пора идти. Леди Камнор просила спуститься пораньше, чтобы помочь занять гостей. Сейчас позвоню в колокольчик, а когда придет горничная, пусть отведет тебя в детскую и объяснит няне леди Коксхейвен, кто ты такая. Я очень сожалею, что так вышло, но не плачь и поцелуй меня. Ты действительно милая девочка, хотя и не такая очаровательная, как Синтия. О, Нэнни! Будь добра, отведи эту юную леди… Как тебя зовут, дорогая? Молли Гибсон? Отведи мисс Гибсон в детскую, к миссис Дайсон, и попроси позволить ей попить чаю с детьми, а потом вместе с ними прийти в столовую к десерту. Я все объясню миледи.

Нэнни заметно подобрела, когда получила от Молли подтверждение, что она действительно дочка доктора Гибсона, и с готовностью отправилась исполнять поручение миссис Киркпатрик.

Молли в детской освоилась сразу: с легкостью подчинилась требованиям и даже помогла миссис Дайсон: заняла малыша игрой, в то время как няня наряжала остальных детей к выходу в кружева, муслин, бархат и яркие широкие ленты.

Закончив, миссис Дайсон обратилась к Молли:

— Итак, мисс, другого платья у вас здесь нет?

Другого платья действительно не было, а если бы и было, то вряд ли оно оказалось бы лучше нынешнего, сшитого из толстого белого канифаса, поэтому осталось только тщательно умыться и позволить няне расчесать и надушить волосы. Молли подумала, что предпочла бы остаться в парке и переночевать под великолепным спокойным кедром, чем подвергаться неведомой пытке под названием «выход к десерту», явно считавшейся и детьми, и нянями главным событием дня. Наконец прозвучал призыв лакея, и миссис Дайсон в шуршащем шелковом платье во главе своей процессии направилась в столовую.

В ярко освещенной комнате вокруг красиво сервированного стола собралось большое общество джентльменов и леди. Каждый нарядный ребенок сразу подбежал к матери, тетушке или старшей сестре, и только Молли осталась стоять на месте: идти было не к кому.

— Кто эта высокая девочка в плотном белом платье? Полагаю, посторонняя?

Леди, которой адресовался вопрос, поднесла к глазам лорнет, но тотчас же опустила.

— Наверное, француженка. Знаю, что леди Коксхейвен искала компаньонку для своих девочек, чтобы те как можно раньше усвоили правильное произношение. Она, похоже, совсем растерялась!

Сидевшая рядом с лордом Камнором леди жестом подозвала Молли, и та подошла в надежде найти пристанище, но когда леди заговорила по-французски, густо покраснела и едва слышно пробормотала:

— Я вас не понимаю, мэм. Я всего лишь Молли Гибсон.

— Молли Гибсон! — громко воскликнула леди таким тоном, словно имя ничего ей не объяснило, зато его услышал лорд Камнор.

— Ах, так это ты спала на моей кровати?

Граф зарычал, как медведь из детской сказки, но Молли, к сожалению, не читала «Трех медведей», решила, что лорд разозлился по-настоящему, поэтому задрожала и прижалась к доброй леди, которая позвала ее к себе. Лорд Камнор, видимо, считал эту шутку удачной, поэтому все время, пока дамы оставались в столовой, насмехался над Молли, вспоминая то спящую красавицу, то царевну и семерых богатырей. Добрый джентльмен и не подозревал, какие мучения доставляли его шутки чувствительной девочке, уже и так страдавшей из-за того, что не проснулась вовремя. Если бы Молли вспомнила, что миссис Киркпатрик обещала ее разбудить, то без труда нашла бы себе оправдание, но бедняжка думала лишь о том, что она здесь чужая и лишняя на этом празднике жизни. Раз-другой она спрашивала себя, ищет ли ее отец, однако от одной лишь мысли о мирном домашнем уюте горло так больно сжималось, что Молли боялась разрыдаться. В то же время интуиция подсказывала, что чем скромнее она будет держаться, чем меньше хлопот доставит, тем лучше.

Надеясь, что никто ее не замечает, девочка вышла из столовой вслед за дамами, однако надежда не оправдалась: она немедленно стала темой разговора ужасной леди Камнор и ее доброй соседки по столу.

— Только представьте! Увидев эту юную леди, я приняла ее за француженку! У нее черные волосы и ресницы, серые глаза и совершенно особенный цвет лица, который встречается на севере Франции. К тому же леди Коксхейвен искала для своих девочек образованную и приятную в общении компаньонку.

— Нет! — возразила леди Камнор, как показалось Молли, очень сурово. — Это дочь нашего доктора из Холлингфорда. Приехала сегодня утром вместе в попечительницами школы. Устала от жары, уснула в комнате Клэр, а когда проснулась, все уже уехали. Завтра утром отправим ее домой, но на ночь придется оставить здесь. Клэр настолько добра, что готова приютить девочку у себя.

Эти слова содержали откровенное обвинение, и Молли чувствовала его с болезненной остротой. В этот момент подошла леди Коксхейвен. Голос ее звучал так же низко, как у матери, манера речи отличалась той же властностью, но душа у нее была куда добрее.

— Как самочувствие, дорогая? Выглядишь намного лучше, чем на скамейке под кедром. Значит, переночуешь у нас? Клэр, тебе не кажется, что мисс Гибсон заинтересуют книги с гравюрами?

Миссис Киркпатрик тут же подошла своей плавной походкой и принялась осыпать Молли ласковыми словами, пока леди Коксхейвен перебирала на столе толстые тома в поисках подходящей тематики.

— Бедняжка! Я видела, как ты смутилась в столовой, и хотела позвать к себе, однако не могла подать знак, поскольку в это время лорд Коксхейвен как раз рассказывал о своих путешествиях. О, вот замечательная книга: «Портреты» Лоджа [5]. Сяду рядом с тобой и объясню, кто эти люди и что они совершили. Не беспокойтесь, дорогая леди Коксхейвен, я присмотрю за девочкой. Предоставьте ее мне!

От этих слов Молли почувствовала себя еще хуже. О, если бы только ее предоставили самой себе! Если бы не старались казаться добрыми, не выражали столь явно свое деланое беспокойство! Излияния миссис Киркпатрик охладили благодарность в адрес леди Коксхейвен за попытку найти доступное развлечение. Она понимала, что доставила лишние хлопоты и делать здесь ей было нечего.

Вскоре миссис Киркпатрик попросили аккомпанировать леди Агнес, и тогда наконец Молли на несколько минут оставили в покое и она смогла осмотреться. Вряд ли хоть одна комната за пределами королевского дворца могла сравниться по великолепию с этой гостиной: огромные зеркала, бархатные шторы, картины в золоченых рамах, ослепительно яркий свет. Ей под стать были и те, кто ее заполнял: шикарно одетые леди и элегантные джентльмены. Неожиданно Молли вспомнила о детях, вместе с которыми пришла в столовую. Куда они делись? Если их увели спать, то, может, и ей следует уйти? Что, если самой попытаться найти дорогу в рай спокойной уютной комнаты? Нет, слишком далеко от двери она сидела, чтобы не привлечь к себе внимание, поэтому все, что оставалось, это механически, не глядя, переворачивать страницы и с каждой минутой все глубже страдать от одиночества и окружающей роскоши.

Через некоторое время в гостиную вошел лакей, остановился, кого-то высматривая, и направился к миссис Киркпатрик, которая сидела за фортепиано в окружении любителей музыки, аккомпанировала каждому, кто хотел спеть, и с приятной улыбкой выполняла все пожелания публики. Выслушав лакея, она встала и подошла к Молли.

— Знаешь, дорогая, за тобой приехал папа и привел твоего пони, так что тебе придется отправиться домой.

Домой! Обрадовавшись, Молли вскочила и едва не закричала во весь голос «ура!», однако миссис Киркпатрик охладила ее пыл:

— Но прежде ты должна подойти к леди Камнор, пожелать доброго вечера и поблагодарить за гостеприимство и доброту. Ее светлость вон там, возле статуи, беседует с мистером Кортни.

Хозяйка дома стояла всего в сорока футах, но это все равно что в сотне миль! Предстояло преодолеть это бесконечное пустое пространство на глазах у всех, чтобы произнести всего несколько слов.

— Это обязательно? — жалобно спросила Молли.

— Да, и поспеши. Ничего ужасного в этом нет, — раздраженно ответила миссис Киркпатрик, поскольку ее ожидали возле фортепиано и хотелось поскорее отделаться от обузы.

С минуту Молли помолчала, переминаясь с ноги на ногу, а потом едва слышно попросила:

— Не могли бы вы проводить меня?

— Конечно, с радостью! — тут же согласилась миссис Киркпатрик, решив, что это лучший способ поскорее освободиться.

Дама взяла Молли за руку и повела через всю гостиную к хозяйке, а проходя мимо инструмента, со своей ангельской улыбкой мягко пояснила:

— Наша маленькая гостья очень смущена, поэтому попросила меня проводить ее к леди Камнор, чтобы пожелать доброго вечера. За ней приехал отец, и она нас покидает.

Молли вдруг почему-то высвободила ладошку из руки миссис Киркпатрик, быстро подошла к великолепной в бордовом бархатном платье хозяйке, присела в почти безупречном школьном реверансе и проговорила:

— Миледи, приехал папа, чтобы забрать меня домой. Желаю вам доброго вечера и благодарю за доброту… то есть вашей светлости.

Ей вовремя вспомнились наставления мисс Браунинг относительно обращения к графу и графине, а также к их благородному потомству.

Как и почему так поступила, Молли не могла объяснить даже самой себе, но каким-то образом все-таки вышла из гостиной, не попрощавшись ни с леди Коксхейвен, ни с миссис Киркпатрик, ни «со всеми остальными», как непочтительно упомянула потом в мыслях благородное общество.

Мистер Гибсон ждал дочь в комнате экономки, куда Молли ворвалась, к откровенному неудовольствию почтенной миссис Браун, и бросилась отцу на шею.

— Ах, папа, папа, папа! До чего же я рада, что ты приехал!

Девочка разрыдалась и принялась истерично гладить отца по лицу, словно хотела убедиться, что это он, что действительно рядом.

— До чего же ты глупенькая, Молли! Неужели ты думала, что я оставлю свою дочурку где бы то ни было? Так радуешься мне, словно я мог за тобой не приехать! А теперь надевай-ка шляпу — и в путь! Миссис Браун, не найдется ли у вас шали, пледа или чего-то в этом роде?

Доктор даже не упомянул, что всего лишь полчаса назад вернулся домой после долгого объезда пациентов, усталый и голодный. Обнаружив, что Молли нет, сразу отправился к мисс Браунинг и застал сестер в горестном раскаянии, однако не стал выслушивать их оправдания и извинения, а поспешил домой и велел оседлать лошадь и пони. Хоть Бетти и крикнула, чтобы захватил юбку для ребенка, когда был всего в десяти ярдах от двери конюшни, возвращаться он не стал, а скрылся в темноте, бормоча ужасные проклятия, если верить словам конюха Дика.

Пока Молли ходила за шляпкой в комнату миссис Киркпатрик — по словам экономки, почти четверть мили, — добрая женщина успела поставить на стол бутылку вина и тарелку с пирогом, чтобы успокоить сгоравшего от нетерпения мистера Гибсона. Подобно большинству семейных врачей, доктор пользовался искренним расположением всех обитателей дома, и страдавшая подагрой миссис Браун никогда не упускала возможности выразить ему особое почтение и чем-нибудь побаловать, когда он позволял.

Она даже проводила обоих в конюшню, проследила, как Молли села на пони, собственноручно укрепила шаль и на прощание отважилась высказать предположение:

— Счастливого пути! Думаю, мистер Гибсон, дома вашей девочке будет лучше.

Едва выехав за пределы поместья, девочка пустила своего пони во весь опор, и мистер Гибсон заволновался:

— Дочка, здесь много кроличьих нор, и так быстро ехать опасно. Остановись немедленно!

Молли натянула поводья, доктор догнал ее и поехал рядом.

— В тени деревьев совсем темно, так что спешить нельзя.

— О, папа, никогда в жизни я так не радовалась! Чувствовала себя как свеча, на которую надели колпак.

— Неужели? А откуда тебе известно, что чувствует свеча?

— Совсем неизвестно, но, наверное, то же самое, что чувствовала я. — Молли немного помолчала и воскликнула: — Ах, до чего же здесь хорошо! До чего приятно ехать свободно, вдыхать свежий воздух и ощущать аромат росистой травы! Папа, ты здесь? Почему молчишь?

Мистер Гибсон подъехал ближе и, чтобы успокоить девочку, накрыл ее ладонь своей.

— Как хорошо, когда ты рядом! — Молли крепко сжала руку отца. — Знаешь, хочу сделать цепь, как у Понто, только длиной с твой самый дальний маршрут. Тогда можно будет прицепить один конец ко мне, а другой — к тебе. Если соскучусь, дерну один раз, а ты, если не сможешь сразу вернуться, дернешь два раза. Так мы никогда не потеряем друг друга.

— Насколько я понял, мне придется объезжать больных примерно так же, как пасутся ослы: с грузом на задней ноге.

— Груз — это я? Ну и пусть, лишь бы всегда оставаться с тобой. Я не обижаюсь.

— А вот я, пожалуй, обижусь: значит, я осел?

— Вовсе нет! Я же так тебя не называю, но все равно так приятно сознавать, что можно говорить что хочешь.

— Значит, вот чему ты научилась в столь избранном обществе? А я то-то ждал, что вернешься такой утонченной и юной леди, что даже решил подготовиться к встрече и прочитал несколько глав из «Сэра Чарлза Грандисона» [6].

— Надеюсь, что никогда в жизни не стану ни лордом, ни леди.

— Могу успокоить: лордом ты точно никогда не станешь, а шанс стать леди в том смысле, как ты понимаешь, равен одному из тысячи.

— Всякий раз, когда придется идти за шляпой, непременно заблужусь или, прежде чем отправиться на прогулку, поброжу по длинным коридорам и лестницам.

— Не забывай о горничных.

— Знаешь, папа, горничные еще хуже леди, а вот стать экономкой я бы не возражала.

— Еще бы! Тогда в твоем распоряжении окажутся все буфеты с джемами и десертами, — весело отозвался мистер Гибсон. — Но миссис Браун жалуется, что мысль о меню на завтра часто не дает ей уснуть, и это тоже необходимо учитывать. Как видишь, в любой ситуации есть свои плюсы и минусы.

— Да, правда, — серьезно согласилась Молли. — Вот, например, Бетти постоянно твердит, что зеленые пятна на моих платьях от сидения на траве и деревьях отнимают у нее последние силы.

— А мисс Браунинг призналась, что от переживаний из-за того, что они тебя потеряли, у нее разыгралась мигрень. Думаю, сегодня обеим сестрам будут сниться кошмары. Как, кстати, это случилось, милая?

— Да просто решила одна погулять по саду. Там так красиво! Заблудилась и присела отдохнуть на скамейку под большим деревом. Подошли леди Коксхейвен и эта миссис Киркпатрик. Потом миссис Киркпатрик принесла мне еды и отвела отдохнуть в свою комнату. Обещала разбудить, если усну, но, видно, забыла. Все уехали, и мне сказали, что придется остаться до завтрашнего утра. Я не посмела сказать, что хочу домой, и все время боялась, что ты будешь волноваться.

— Так что праздника не получилось, дорогая?

— Кроме утра: никогда не забуду утро в саду, — но потом почувствовала себя такой несчастной, как никогда.

Мистер Гибсон счел необходимым, прежде чем обитатели Тауэрс-парка вернутся в Лондон, нанести визит вежливости, поблагодарить все семейство за гостеприимство и извиниться за доставленное беспокойство. Граф, графиня и молодые леди готовились к отъезду, так что ни у кого из них не нашлось времени выслушать любезности доктора. И только миссис Киркпатрик, несмотря на необходимость сопровождать леди Коксхейвен во время посещения бывшей ученицы, сочла возможным принять мистера Гибсона от имени благородного семейства. Более того, она самым очаровательным образом заверила доктора в высокой оценке его профессионального внимания на протяжении многих лет.

За шестнадцать лет до описанных событий весь Холлингфорд глубоко потрясло известие, что известный каждому жителю опытный доктор мистер Холл собирается взять себе партнера. Обсуждать тему не имело смысла, а потому викарий мистер Браунинг, мистер Шипшенкс (управляющий лорда Камнора) и сам мистер Холл — главные мыслители небольшого местного общества — решили, что лучше позволить событиям развиваться естественным путем, и оставили попытки. Мистер Холл объяснил преданным пациентам, что даже самые сильные очки уже не могут обеспечить зрению необходимую остроту, а слух то и дело подводит. Впрочем, в этом отношении почтенный доктор упрямо придерживался собственного мнения и часто сокрушался по поводу небрежности современной манеры речи: «Говорят так, как будто пишут на промокашке: все слова сливаются в одно». К тому же мистер Холл страдал от приступов подозрительного свойства, которые называл ревматизмом, однако лечил так, словно это была подагра, отчего нередко оказывался не в состоянии срочно выехать по экстренному вызову. Однако слепой и глухой ревматик все равно оставался любимым доктором Холлом, способным избавить от любой болезни — конечно, если больной прежде не умирал, — а потому не имел права жаловаться на старость и брать неведомого партнера.

Несмотря на все доводы пациентов, доктор Холл оставался тверд в своем решении: давал объявления в медицинских журналах, читал рекомендательные письма, анализировал характеристики и квалификацию, — а когда пожилые незамужние леди Холлингфорда решили, что убедили своего сверстника в том, что он по-прежнему молод, доктор Холл их и вовсе сразил: стал повсюду возить с собой мистера Гибсона и «коварно», как они выражались, внедрять его в практику. Всех пациенток пожилого возраста возмущал этот выскочка, хотя никто ничего о нем практически не знал и не смог бы сказать больше, чем жители Холлингфорда выяснили в первый же день его появления в городе. Мистер Гибсон предстал высоким, серьезным, весьма привлекательным и достаточно худым, чтобы в те дни, когда «мускулистое христианство» [7] еще не вошло в моду, прослыть изящным. Говорил мистер Гибсон с легким шотландским акцентом и, как выразилась одна добрая леди, отличался странностью в разговоре, под которой она имела в виду сарказм. Что касается происхождения и образования нового доктора, то жители Холлингфорда решили, что он внебрачный сын шотландского герцога от француженки. В пользу этого суждения приводились вполне убедительные доводы, поскольку говорил он с шотландским акцентом, следовательно, был шотландцем; отличался весьма благородной внешностью и элегантной фигурой, к тому же, как отмечали недоброжелатели, любил важничать — следовательно, отцом его был знатный человек. Здесь уже ничего не стоило пройтись по всем ступеням иерархической лестницы: баронет, барон, виконт, граф, маркиз и, наконец, герцог. Заглядывать выше общественное мнение не решалось, хотя одна близко знакомая с английской историей почтенная леди заметила, что, по ее предположению, некоторые представители династии Стюартов не всегда соблюдали достоинство в поведении, а потому нередко имели детей на стороне. Однако в сознании большинства жителей Холлингфорда мистер Гибсон оставался сыном герцога, никак не больше.

Матерью его могла стать только француженка, ибо доктор обладал черными волосами и бледным лицом. А главное — он бывал в Париже!

Все эти умозаключения либо соответствовали истине, либо нет. Никто не знал больше того, что сообщил мистер Холл, а именно: профессиональная квалификация нового доктора так же надежна, как и моральные качества, и значительно превышает средний уровень. Представляя коллегу пациентам, это обстоятельство мистер Холл подчеркивал особенно старательно.

Не прошло и года партнерства, как он на собственном опыте ощутил быстротечность мирской славы: теперь ему хватало времени, чтобы нянчить свою подагру и беречь зрение. Вся работа легла на плечи молодого доктора, потому что большинство пациентов вызывали теперь мистера Гибсона. Даже в лучших домах и самом богатом и знатном из них, Тауэрс-парке, где мистер Холл представлял молодого коллегу со страхом и волнением относительно возможной реакции милорда графа и миледи графини, к концу года мистера Гибсона принимали с таким же почтением к его профессиональному мастерству, какое прежде оказывали самому доктору Холлу. Добродушный доктор с трудом перенес то унизительное обстоятельство, что однажды мистера Гибсона даже пригласили на обед в обществе великого сэра Эстли, главы профессионального сообщества! Разумеется, мистер Холл тоже получил приглашение, однако как раз в это время лежал с обострившейся подагрой (с появлением партнера ревматизму было позволено развиваться) и не смог поехать. Подобного унижения мистер Холл не смог перенести и, в конце концов, сдался на волю слабого зрения и плохого слуха и два последних года жизни почти не выходил из дому. Чтобы не скучать в одиночестве, презиравший женщин старый холостяк пригласил к себе осиротевшую внучатую племянницу и с радостью разделил общество хорошенькой, цветущей Мери Пирсон — доброй и разумной девушки. Она быстро подружилась с дочерьми викария, мистера Браунинга, а мистер Гибсон нашел время для тесного общения со всеми тремя особами. Весь Холлингфорд с увлечением обсуждал, которая из молодых леди станет миссис Гибсон, и испытал глубокое разочарование, когда разговоры о возможностях и сплетни о вероятностях по поводу женитьбы молодого красивого доктора закончились самым естественным в мире образом: его супругой стала племянница предшественника. К чести обеих мисс Браунинг следует сказать, что ни одна из них не проявила симптомов чахотки и даже признаков крайнего душевного расстройства, хотя их внешний вид и манеры подверглись тщательному наблюдению.

Бедная миссис Гибсон скончалась от чахотки через пять лет после замужества и три года после смерти дядюшки, когда единственной дочке Молли едва исполнилось три.

Мистер Гибсон переживал горе в одиночку и, больше того, старательно избегал любых проявлений сочувствия. А когда мисс Фиби Браунинг впервые вызвала его после утраты и разразилась неконтролируемым потоком слез, грозивших перейти в истерику, поспешно встал и покинул дом. Впоследствии мисс Браунинг заявила, что никогда не простит доктору холодности, однако спустя две недели осудила старую миссис Гуденаф за сомнения в глубине чувств мистера Гисбсона. К такому выводу почтенную леди привела слишком узкая полоска крепа на шляпе, которая должна была полностью закрывать тулью, а оставляла на виду целых три дюйма бобрового меха. Несмотря на все изъяны в поведении вдовца, по праву любви к покойной Мери обе мисс Браунинг считали себя самыми близкими друзьями мистера Гибсона. Сестры с радостью окружили бы маленькую Молли почти материнской заботой, если бы девочку не охранял дракон в лице няни Бетти, никого не подпускавший к своей подопечной. Особенно отрицательно блюстительница нравов относилась ко всем леди, которых в силу подходящего возраста, положения или знакомства подозревала в намерении смотреть на господина овечьими глазами.

За несколько лет до начала этой истории положение мистера Гибсона казалось окончательно утвердившимся как в общественном, так и в профессиональном плане. Овдовев, он, судя по всему, не собирался снова жениться, сосредоточив любовь на дочке, хотя редко открыто проявлял чувства. Чаще всего называл девочку гусенком и нередко смущал детский ум подшучиванием. Импульсивных людей презирал — должно быть, вследствие медицинского понимания вредных последствий неконтролируемого чувства для здоровья. Не имея обыкновения высказываться по другим вопросам, помимо сугубо интеллектуальных, обманывал себя, считая, что живет одним лишь разумом. Молли, однако, руководствовалась собственной интуицией. Хотя папа постоянно ее дразнил и высмеивал «самым жестоким образом», как говорили друг другу обе мисс Браунинг, когда их никто не слышал, девочка делилась с отцом радостями и горестями чаще, чем с Бетти — этой добросердечной мегерой. Дочка научилась прекрасно понимать отца, и между ними сложились замечательные отношения — полушутливые-полусерьезные, но неизменно доверительные. Мистер Гибсон держал трех служанок: няню Бетти, кухарку и девушку, считавшуюся горничной, однако на самом деле вольготно жившую за спинами двух старших. Три служанки были бы не нужны, если бы, подобно предшественнику, мистер Гибсон не держал двоих «учеников», как их называли в Холлингфорде, или «ассистентов», кем они действительно являлись, связанные контрактом, предусматривавшим серьезную плату за обучение профессии. Оба молодых человека жили в доме и занимали неловкое, двусмысленное или, по довольно справедливому замечанию мисс Браунинг, «земноводное» положение. Садились за стол вместе с мистером Гибсоном и Молли, при этом всякий раз стесняя доктора, поскольку мистер Гибсон не отличался разговорчивостью и терпеть не мог беседовать по необходимости. И все же он испытывал смутное чувство вины, словно за плохо исполненный долг, когда, закончив трапезу, неуклюжие парни с веселой поспешностью выскакивали из-за стола, благодарили наставника заменявшим поклон кивком, толкались в дверях, стараясь быстрее выйти из столовой, и, давясь от смеха, мчались по коридору в медицинский кабинет. Раздражение небезупречно исполненным долгом заставляло доктора еще более едко, чем прежде, критиковать их непонятливость, глупость или дурные манеры.

Помимо непосредственного профессионального обучения мистер Гибсон не знал, что делать со сменявшими друг друга парами молодых людей, чья миссия заключалась в терпеливом выслушивании преднамеренных оскорблений со стороны наставника и нанесении ему непреднамеренных обид. Раз-другой доктор отказывался принять очередного питомца в надежде освободиться от педагогического бремени, однако это не помогало. Репутация высоко-профессионального специалиста распространилась так быстро и широко, что плата за обучение, которую он назначал, считая запредельной, не вызывала ни малейших возражений: куда важнее казалось то обстоятельство, что молодой человек начинал карьеру с престижным званием ассистента доктора Гибсона из Холлингфорда. Однако когда Молли подросла и из ребенка превратилась в девочку — ей было лет восемь, — отец осознал неловкость частых завтраков и обедов в обществе учеников, когда его срочно вызывали к больным. Не столько ради образования Молли, а скорее чтобы исправить ситуацию, он нанял почтенную особу, дочь умершего хозяина магазина, чтобы та приходила каждое утро до завтрака и оставалась с подопечной до его возвращения, а если он задерживался, то до того времени, когда дочка ложилась спать.

— Итак, мисс Эйр, — подытожил мистер Гибсон накануне ее вступления в должность, — запомните следующее: в ваши обязанности входит поить молодых людей хорошим чаем, следить, чтобы они прилично вели себя за столом и — кажется, вы сказали, что вам тридцать пять лет? — пытаться вызвать их на разговор. Говорить разумно они все равно не смогут, так пусть хотя бы постараются не запинаться и не хохотать. Не учите Молли слишком упорно. Девочка должна уметь шить, читать, писать и считать. В остальном же хочу сохранить ей детство, а если решу обучить чему-нибудь более серьезному, то займусь сам. Честно признаться, не считаю, что способность читать и писать абсолютно необходима. Многие хорошие умные девушки выходят замуж, хотя и ставят вместо собственного имени крест. По-моему, грамота лишь сковывает природный ум, однако приходится уступать предрассудкам общества, мисс Эйр, а потому можете научить девочку читать.

Мисс Эйр слушала наставления молча — немало озадаченная, но готовая точно исполнить требования доктора, чью доброту вся ее семья неоднократно испытала на себе. Она заваривала крепкий чай; с готовностью помогала молодым людям как в отсутствие мистера Гибсона, так и при нем, и, в конце концов, сумела развязать им языки, незаметно вовлекая в беседы о мелочах в своей приятной домашней манере. Научила Молли читать и писать, однако честно постаралась сдержать ее развитие во всех других областях знаний. Лишь настойчивыми просьбами и уговорами Молли удалось убедить отца позволить брать уроки французского языка и рисования. Доктор постоянно боялся, что дочь вырастет слишком образованной, хотя волновался напрасно: сорок лет назад в такие маленькие городки, как Холлингфорд, редко заезжали крупные мастера науки и искусства. Раз в неделю Молли посещала уроки танцев, проходившие в зале главной гостиницы города под названием «Герб Камноров», а поскольку отец пресекал любую попытку интеллектуального развития, жадно прочитывала каждую попавшую в руки книгу — с еще бо́льшим восторгом оттого, что это запрещалось.

Для своего положения и общественного статуса мистер Гибсон имел чрезвычайно обширную и богатую библиотеку. Медицинская ее часть оставалась недоступной для Молли, поскольку хранилась в кабинете, а все остальные книги девочка либо читала, либо пыталась читать. Любимым летним местом обитания ей служила та самая вишня, от которой на платьях оставались терзавшие Бетти зеленые пятна. Несмотря на «тайную страсть» к чтению, Молли оставалась сильной, живой и цветущей девочкой и представляла единственную трудность для мисс Эйр, во всем остальном вполне довольной хорошо оплачиваемой работой, в которой остро нуждалась. Однако Бетти, хотя и согласилась с господином, когда тот объявил о необходимости нанять гувернантку для дочки, яростно сопротивлялась любой попытке ослабить собственное влияние на ребенка, после смерти миссис Гибсон ставшего ее счастьем, мукой и смыслом жизни. С первого дня она взяла на себя обязанность цензора каждого высказывания мисс Эйр и ни на минуту не попыталась скрыть глубокую неприязнь. Бетти не могла не уважать терпение и усердие доброй леди — ибо мисс Эйр представляла собой леди в полном смысле этого слова, хотя в Холлингфорде занимала скромное положение дочери лавочника — и все же вилась вокруг с надоедливым упорством комара, всегда готовая если не укусить, то хотя бы придраться.

Защита приходила к мисс Эйр с той стороны, откуда меньше всего ожидалась: от ученицы, против угнетения которой Бетти так упорно боролась. Молли очень быстро осознала несправедливость обвинений и начала еще глубже уважать мисс Эйр за молчаливое терпение, с которым та принимала нападки, доставлявшие куда больше страданий, чем предполагала сама Бетти. Поскольку мистер Гибсон поддерживал семью гувернантки в беде, та не жаловалась, чтобы его не раздражать. Награда не заставила себя ждать: как бы ни старалась Бетти отвлечь девочку от уроков, Молли не поддавалась на искушения, а продолжала старательно шить или решать сложную задачку. Бетти отпускала в адрес мисс Эйр двусмысленные шутки, на что Молли реагировала серьезным взглядом, словно просила объяснить непонятные фразы, а для остряка ведь нет ничего более унизительного, чем необходимость разъяснить, в чем состоит соль высказывания. Время от времени нянька окончательно теряла терпение и принималась разговаривать с мисс Эйр оскорбительным тоном, но если это случалось в присутствии Молли, девочка с такой страстью бросалась на защиту гувернантки, что Бетти пугалась, хоть и пыталась обратить детский гнев в шутку и призвать мисс Эйр вместе посмеяться.

— Что за дитя! Можно подумать, что я голодная кошка, а она — воробышек с трепещущими крылышками. Право, если хочешь сидеть в душной комнате и учить всякие бесполезные вещи, вместо того, чтобы кататься в повозке Джоба Донкина, то это твое дело, а меня это не касается. Маленькая мегера, правда? — закончив монолог, с улыбкой обращалась Бетти к мисс Эйр.

Однако бедной гувернантке происшествие вовсе не казалось смешным, а сравнение Молли с воробышком и уж тем более с мегерой отнюдь не вызывало восторга. Мисс Эйр отличалась здравомыслием и по домашнему опыту хорошо понимала опасность вспыльчивого нрава, поэтому начала осторожно пенять Молли за излишнюю горячность, но девочка не соглашалась с ней и даже обижалась. Однако это были всего лишь маленькие неприятности ее в целом очень счастливого детства.

Почти до семнадцати лет Молли прожила в доброжелательном окружении и обстановке, где самым крупным потрясением стало то самое происшествие в Тауэрс-парке. Она стала попечительницей школы, однако больше ни разу не приняла участия в ежегодном празднике в графском особняке. Найти благопристойную отговорку не составляло труда, хотя порой и возникало желание вновь увидеть прекрасный сад.

Леди Агнес вышла замуж, так что дома осталась только леди Харриет. Старший сын графа, лорд Холлингфорд, потерял супругу и стал проводить в поместье значительно больше времени. Это был высокий нескладный человек, которого считали таким же гордым, как мать, хотя на самом деле ему мешали застенчивость и неумение вести светские беседы. Он не знал, о чем можно говорить с людьми, чьи интересы и привычки не совпадали с его научными устремлениями, и с радостью принял бы в подарок учебник салонных разговоров и с добродушным прилежанием начал бы учить фразу за фразой. Лорд Холлингфорд нередко завидовал свободе своего болтливого батюшки, с восторгом общавшегося с каждым встречным и не замечавшего нелепости собственной речи, однако в силу природной сдержанности и стеснительности не пользовался популярностью, хотя отличался огромной добротой, чрезвычайной простотой характера и значительными научными достижениями, которые обеспечили ему высшую репутацию в сообществе ученых мужей. В этом отношении Холлингфорд им гордился. Жители знали, что высокий молчаливый неуклюжий наследник местного престола знаменит своей мудростью и сделал пару научных открытий, хотя каких именно, никто не представлял. Всегда можно было показать его приезжим: «Вот идет лорд Холлингфорд — тот самый знаменитый лорд Холлингфорд. Должно быть, вы слышали о его научных достижениях». Если приезжий слышал имя, то наверняка представлял и повод для славы. Если же нет, то почти всегда притворялся, что слышал, и таким способом скрывал не только собственное невежество относительно истинной причины репутации, но и невежество собеседника.

Лорд остался вдовцом с двумя или тремя сыновьями. Все они учились в частной школе, так что дом, где протекала семейная жизнь, опустел, и поэтому он проводил много времени в Тауэрс-парке, где мать им гордилась, а отец очень любил, но совсем не боялся. Лорд и леди Камнор всегда с радостью принимали друзей сына. Впрочем, граф и сам зазывал в дом первого встречного, а со стороны графини позволение приглашать в Тауэрс-парк самых разных людей служило доказательством огромной привязанности к сыну. «Самые разные люди» в действительности оказывались выдающимися учеными — без различия социального положения и, надо признаться, часто без изысканных светских манер.

Предшественник мистера Гибсона доктор Холл всегда встречал дружеское снисхождение со стороны миледи: выйдя замуж и приехав в Тауэрс-парк, она нашла в нем давнего семейного целителя, однако ни разу не попыталась изменить его привычку в случае голода подкрепиться в комнате экономки — хотя, разумеется, не вместе с миссис Браун. Спокойный, умный, толстый, краснолицый доктор предпочел бы такой вариант, даже если бы имел выбор (чего никогда не было) «перекусить», как он говорил, в обществе милорда и миледи в большой столовой. Конечно, если из Лондона вызывали какое-нибудь медицинское светило (вроде сэра Эстли), то ради него мистера Холла официально и церемонно приглашали к обеду. В подобных случаях почтенный доктор прятал подбородок в пышный воротник из белого муслина, надевал бриджи с бантами по бокам, шелковые чулки, башмаки с пряжками — иными словами, всячески лишал себя свободы и удобства — и в дилижансе отправлялся из «Герба Камноров» в поместье, по дороге утешаясь мыслью, как славно завтра, во время обычного визита, можно будет небрежно бросить в разговоре со сквайрами: «Вчера за обедом граф заметил… Графиня сказала… Вчера во время обеда в Тауэрс-парке я с удивлением услышал…» Однако после того, как мистер Гибсон стал главным целителем Холлингфорда, все изменилось. Обе мисс Браунинг считали, что причина предпочтения заключается в элегантной фигуре и изысканных манерах нового доктора, а миссис Гуденаф возражала, что дело в аристократическом происхождении: «Сын герцога, дорогая, и неважно, с какой стороны одеяла».

Однако факт оставался фактом: хотя мистер Гибсон нередко просил миссис Браун угостить его в своей комнате, поскольку не имел времени на долгий церемонный ленч с графиней, самые знатные гости Тауэрс-парка всегда встречали доктора с радостью. При желании он мог в любой день пообедать с герцогом — в том случае, если бы герцог приехал в поместье. Говорил он с шотландским, а не провинциальным акцентом и не накопил на костях ни единой унции лишней плоти, а ведь давно известно, что худоба — верный призрак аристократического происхождения. Бледность его лица сочеталась с черными волосами, при том что в то время — в десятилетие после окончания войны с Наполеоном — подобный контраст сам по себе считался отличием. Назвать доктора веселым никто бы не смог (как со вздохом заметил милорд, однако гостей приглашала миледи), а говорил он немногословно, всегда умно и часто с легким сарказмом, следовательно, представлял собой фигуру вполне презентабельную.

Шотландская кровь (шотландское происхождение мистера Гибсона сомнений не оставляло) придавала доктору некое колючее достоинство, заставлявшее всех вокруг относиться к нему с почтением. На этот счет вопросов никогда не возникало. На протяжении многих лет приглашения в Тауэрс-парк не приносили доктору особого удовольствия, но это было необходимым условием успеха в профессии без мысли о личном интересе.

Многое изменилось благодаря возвращению в поместье лорда Холлингфорда. Теперь во время визитов мистер Гибсон слышал и узнавал много интересного, что придавало новый импульс чтению. Время от времени он встречал среди гостей ведущих представителей научного мира: странного вида простосердечных людей, глубоко погруженных в собственную тему и мало сведущих в других вопросах. Мистер Гибсон понял, что способен по достоинству оценить людей подобного склада, а также почувствовал, что те дорожат честной и профессиональной оценкой. Вскоре он начал отправлять собственные статьи в наиболее уважаемые медицинские журналы. Таким образом, новая информация, новые мысли и научные перспективы наполнили его жизнь глубоким смыслом. Общение с лордом Холлингфордом не отличалось особой активностью: один был слишком молчалив и стеснителен, а другой — слишком занят, чтобы искать встреч с настойчивостью, необходимой для преодоления препятствующих частым беседам социальных различий, — но оба неизменно радовались любой возможности диалога. В то же время они оба могли положиться на симпатию и уважение со стороны друг друга с уверенностью, неизвестной многим так называемым «друзьям», и это расположение поддерживало каждого, но особенно, конечно, мистера Гибсона, поскольку доктор вращался в менее интеллигентном и образованном кругу.

Среди его знакомых не было ни единого равного собеседника, и это обстоятельство постоянно угнетало, хотя доктор никогда не признавал истинную причину депрессии. Был, в частности, сменивший мистера Браунинга викарий мистер Эштон — человек хороший и добрый, но полностью лишенный оригинальности мышления. Привычная вежливость и вялость ума заставляли его соглашаться с любым неоткровенно еретическим мнением и произносить банальности в самой благородной манере. Пару раз мистер Гибсон развлечения ради постоянными любезными признаниями доводов как «совершенно убедительных» и утверждений как «любопытных, но несомненных» завел доброго викария в трясину богословского замешательства, но страдания осознавшего глубину своих теологических заблуждений мистера Эштона и сожаление о недавних малодушных уступках оказались настолько искренними и болезненными, что доктор тут же утратил желание насмехаться и поспешно вернулся к доктрине англиканской церкви как к единственному способу успокоить израненную совесть викария. Во всех других вопросах, кроме вероучения, святого отца можно было увести куда угодно, поскольку полная невежественность мешала мягкому согласию привести его к пугающим выводам. Мистер Эштон обладал некоторым состоянием, не был женат и вел жизнь праздного и утонченного холостяка, но сам посещал бедных прихожан редко, и всякий раз, когда мистер Гибсон или кто-то другой сообщал об их нуждах, помогал самым щедрым и, учитывая давние привычки, самым самоотверженным образом. Частенько он даже предлагал:

— Пользуйтесь моим кошельком как своим, Гибсон. Сам я слишком редко беседую с бедняками и мало что для них делаю, но всегда готов оплатить все необходимое для каждого из нуждающихся.

— Благодарю, но я и без того обращаюсь к вам слишком часто и бесцеремонно. Позволите дать совет? Когда заходите в хижины, не старайтесь завести разговор, а просто говорите.

— Не вижу разницы, — буркнул викарий, — однако разница, должно быть, существует. Не сомневаюсь, что ваши слова вполне справедливы. Мне следует не вести беседу, а просто беседовать. И то и другое весьма непросто, а потому позвольте купить привилегию молчания вот этой банкнотой в десять фунтов.

— Спасибо. Должен признаться, что деньги меня не удовлетворяют — думаю, что и вас тоже, — но, возможно, Джонсам и Гринам они помогут.

После подобных речей мистер Эштон заглядывал в лицо мистера Гибсона с жалобным вопросом во взоре, словно пытался понять степень сарказма. В целом джентльмены прекрасно ладили, вот только, помимо свойственного большинству мужчин стадного чувства, истинную радость испытывали в обществе друг друга очень немного. Наверное, лучше других — во всяком случае, до появления в округе лорда Холлингфорда — мистер Гибсон относился к достойному сквайру Хемли. Почетный титул пришел к нынешнему обладателю из глубины веков: его предки именовались сквайрами сколько существует местная история. В графстве жили и более крупные землевладельцы, ибо угодья сквайра Хемли простирались не больше чем на восемьсот акров, однако семья владела поместьем задолго до появления графов Камноров, еще до того, как Хейли-Харрисоны купили Голдстоун-парк. Никто в Холлингфорде не знал такого времени, когда бы Хемли не жили в Хемли.

— С периода Гептархии — семи королевств [8], — утверждал викарий.

— Нет, — возражала мисс Браунинг, — я слышала, что Хемли жили в Хемли еще до прихода римлян.

Викарий уже готовился вежливо согласиться, когда миссис Гуденаф с неспешной убежденностью старейшины выступила с еще более поразительным заявлением:

— А я уверена, что Хемли из Хемли существовали еще в доязыческие времена.

В ответ мистер Эштон галантно поклонился и пробормотал:

— Возможно, вполне возможно, мадам.

Согласие прозвучало настолько любезно, что миссис Гуденаф гордо посмотрела вокруг, словно хотела сказать: «Вот и церковь подтверждает мои слова, так что никто теперь не осмелится их оспорить». В любом случае, если не аборигенами Хемли были, то очень старым семейством. На протяжении долгих веков они не увеличивали свое поместье, однако упорно хранили то, что имели, и на протяжении последних ста лет не продали ни единой крыши. Тягой к предпринимательству они не отличались: никогда не торговали, не играли на бирже, не пытались обновить способ ведения хозяйства, — также не держали капиталов в банке или, что было бы понятнее, не хранили золото в чулке. Жили просто: скорее как фермеры, чем как господа. Действительно, продолжая примитивные традиции и обычаи предков — землевладельцев восемнадцатого века, — сквайр Хемли жил скорее как йомен[9], когда такой класс еще существовал, чем как современный помещик. Спокойный консерватизм обладал достоинством, заслужившим уважение всей округи: сквайра Хемли с радостью приняли бы в любом доме графства, куда он пожелал бы зайти, — однако общество его не привлекало, возможно из-за того, что Роджер Хемли, который жил и правил в Хемли, не получил достаточного образования. Его отец, сквайр Стивен, провалил выпускные экзамены в Оксфорде и с гордым упрямством отказался от второй попытки. «Больше никогда!» — поклялся он торжественно, как клялись в те времена, и заявил, что никто из его будущих детей не переступит порог университета. Нынешний сквайр, будучи единственным ребенком в семье, вырос в полном соответствии с зароком отца: закончив захудалую провинциальную школу, где насмотрелся всякого непотребства, вернулся в поместье уже как хозяин. К счастью, такое воспитание не принесло ему особого вреда. Да, он остался дурно образованным и во многих отношениях невежественным, отчего, осознавая это, в обществе держался неловко и даже неуклюже, поэтому старался его избегать, а в своем тесном кругу проявлял упрямство, вспыльчивость и властность. С другой стороны, Хемли был сама честность, к тому же обладал редкой природной мудростью. Его речи всегда заслуживали внимания, хотя начинал он обычно с ложных предпосылок, которые считал абсолютно неопровержимыми, будто бы доказанными с математической точностью, но если вдруг случайно предпосылки оказывались верными, то никто другой не смог бы построить на них более разумных и глубоких аргументов.

Роджер Хемли женился на хрупкой, утонченной лондонской леди, и союз этот оказался одним из тех непостижимых браков, причину которых понять невозможно. Супруги жили очень счастливо, но все же, возможно, миссис Хемли не впала бы в состояние хронической меланхолии, если бы муж больше обращал внимание на ее духовные запросы или допускал к ней тех, кто смог бы заполнить эту нишу. После свадьбы сквайр любил говорить, что вывез из скопления домов под называнием «Лондон» самое ценное. Этот комплимент жене он повторял вплоть до ее кончины. Поначалу признание очаровывало, потом, вплоть до последнего дня, просто радовало, и все же порой миссис Хемли мечтала, чтобы супруг все-таки признал тот факт, что в большом городе есть что посмотреть и послушать. Однако мистер Хемли оставался тверд как кремень в своем решении больше не посещать столицу и, хоть и не запрещал жене туда ездить, не проявлял особого интереса, когда она возвращалась, полная впечатлений, что скоро миссис Хемли перестала с ним делиться. Щедрый муж с готовностью позволял ей ездить в Лондон, щедро снабжал ее деньгами и напутствовал при этом: «Вот возьми, дорогая, ни в чем себе не отказывай! Ты должна одеваться, как все они. Купи что душе угодно — за счет Хемли из Хемли. Сходи в парк, в театр, в гости — куда пожелаешь! Буду с нетерпением тебя ждать, чтобы вволю посмеяться».

А потом, когда жена возвращалась, муж отмахивался от попыток поделиться с ним впечатлениями: «Ну-ну, ты довольна, и прекрасно, хотя меня утомляет даже разговор о городе. Не понимаю, как ты все это вытерпела. Давай лучше выйдем в южный сад и посмотрим, какие чудесные цветы распустились там, пока тебя не было: твои любимые. А еще я съездил в Холлингфорд и купил в теплице саженцы тех растений, которые тебе особенно понравились в прошлом году. После бесконечных разговоров о Лондоне, от которых кружится голова, глоток свежего воздуха пойдет на пользу».

Миссис Хемли, дама сентиментальная, нежная и добрая, много читала и обладала тонким, просвещенным литературным вкусом, но вынуждена была отказаться от поездок в Лондон, от общения на равных с людьми своего образования, круга и положения. Из-за пробелов в воспитании муж не любил встречаться с теми, чье превосходство болезненно ощущал, и в то же время гордость не позволяла опускаться до тех, кого он считал ниже себя. Понимая, на какие жертвы жена пошла ради него, Роджер Хемли любил ее всей душой, однако, лишившись интеллектуального общения, супруга впала в депрессию. Вроде бы ничего определенного — просто постоянное легкое недомогание. Возможно, родись у них дочь, к ней вернулись бы необходимые силы, однако оба выживших ребенка оказались мальчиками, и, желая дать им то, чего лишился сам, отец очень рано отправил сыновей в подготовительную школу, откуда им предстояло перейти сначала в Регби, а потом в Кембридж. Мысль об Оксфорде вызывала в роду Хемли наследственную ненависть.

Старший сын Осборн, названный так по девичьей фамилии матери, обладал тонким вкусом и разнообразными талантами. Мальчик унаследовал ее аристократические черты, нежность, мягкость и почти девичью чувствительность. В школе учился хорошо, получал множество наград — одним словом, радовал родителей, а для матушки неизменно оставался близким другом и советчиком в любых затруднениях.

Роджер был на два года моложе брата: неуклюжий и крепко сбитый, как отец, с квадратным лицом, на котором застыло серьезное, даже угрюмое выражение. Учителя отзывались о нем как о старательном, но малоспособном ученике. Наград Роджер не получал, зато регулярно привозил родителям похвальные отзывы о поведении. Когда обнимал мать, та со смехом вспоминала басню о комнатной собачке и осле [10], так что, немного повзрослев, Роджер отказался от любых проявлений любви и нежности.

После окончания Регби его поступление в колледж по стопам брата вызывало у родителей глубокие сомнения. Миссис Хемли считала, что это будет напрасная трата денег, поскольку младший сын вряд ли отличится в интеллектуальной сфере. Что-нибудь практическое, вроде инженерного дела, подойдет ему значительно больше. Она думала, что поступление в один колледж и университет с выдающимся братом станет для Роджера слишком унизительным опытом: после множества провалов он с трудом получит диплом. Однако отец, как всегда, упрямо настаивал на своем решении дать сыновьям равное образование, равные возможности и те привилегии, которых лишился сам. Если Роджер не достигнет успеха в Кембридже, то виноват будет только он и никто другой. А вот если отец не даст ему возможности учиться, то впоследствии пожалеет о своем решении, как глубоко сожалел сквайр Стивен. В итоге младший брат поступил в Тринити-колледж по примеру старшего, а миссис Хемли опять осталась одна после года вызванной ее слабым здоровьем неопределенности в отношении будущего Роджера. Уже много лет она не выходила дальше сада, а бо2льшую часть времени проводила на софе, летом придвинутой к окну, а зимой — к камину. Ее гнездышко представляло собой просторную комнату, четыре высоких окна выходили на украшенную клумбами лужайку, за которой начиналась рощица с прудом, заросшим водяными лилиями. Об этом невидимом сказочном месте миссис Хемли сочинила немало очаровательных коротких стихотворений. Рядом с софой стоял небольшой стол, где лежали новейшие литературные произведения, карандаши, папка с листами бумаги и стояла ваза со свежими цветами, которые каждый день приносил ей муж, и не важно, зимой или летом. Каждые три часа горничная с лекарством, стаканом воды и бисквитом, а сам сквайр заходил каждую свободную от работы в саду или в поле минуту. И все же в отсутствие сыновей главным событием дня становились частые профессиональные визиты мистера Гибсона.

Доктор знал, что по Холлингфорду ходят слухи, будто миссис Хемли мнимая больная, а он потакает ее капризам, но, кроме усмешки, ничего эти сплетни не вызывали. Мистер Гибсон видел, что его посещения доставляют пациентке истинную радость и облегчают непонятное, но стойкое недомогание, а также не сомневался, что сквайр Хемли был бы рад, если бы он смог приходить каждый день, поскольку сознавал, что пристальное наблюдение за симптомами способствовало бы облегчению состояния больной. Помимо профессиональных причин существовала причина личная: общество сквайра доставляло доктору глубокое удовольствие. Мистера Гибсона чрезвычайно привлекала в мистере Хемли непоследовательность, странность, упорный консерватизм в религии, политике и морали. Порой миссис Хемли пыталась смягчить суждения супруга, которые считала оскорбительными для доктора, или сгладить слишком резкие противоречия, но в таких случаях муж почти ласково опускал на плечо доктора тяжелую ладонь и старался успокоить жену: «Оставь, дорогая: мы понимаем друг друга. Не так ли, доктор? Поверь, нередко он наподдает мне куда ощутимее, чем получает сам, вот только умеет ловко притворяться вежливым и скромным. И все равно я всегда знаю, что это пилюля».

Миссис Хемли часто выражала желание, чтобы Молли погостила у нее несколько дней, однако мистер Гибсон всякий раз отклонял приглашение, убеждая себя, что это нарушит ход учебы и регулярность занятий, хотя на самом деле просто не хотел расставаться с дочкой. Кроме того, нахождение в душной комнате вместе с больной не пойдет девочке на пользу. Если дома окажутся Осборн и Роджер, Молли попадет в нежелательную компрометирующую компанию юношей, но даже если их не будет, общество нервной сентиментальной дамы вряд ли подействует на нее благотворно.

И все же, в конце концов, настал день, когда мистер Гибсон сам предложил, чтобы Молли приехала погостить, и миссис Хемли приняла предложение, по ее выражению, «с распахнутыми объятиями сердца». Продолжительность визита не уточнялась. Причина изменения намерений доктора заключалась в том, что, как уже упоминалось, он принял учеников, пусть и неохотно, и в его доме появились мистер Уинн и мистер Кокс — «молодые джентльмены», как их называли в семье, или, как выражались жители Холлингфорда, «молодые джентльмены мистера Гибсона». Мистер Уинн, как старший по возрасту и более опытный ассистент, время от времени заменял наставника и тем самым приобретал опыт в посещении бедных и хронических больных. В напрасной надежде услышать свежую мысль мистер Гибсон нередко обсуждал с мистером Уинном профессиональные вопросы, но молодой человек оказался осторожным и безынициативным, из тех, кто никогда не принесет вреда поспешными выводами и действиями, но в то же время не станет принимать самостоятельно решения, а отсидится в безопасности. И все же мистер Гибсон, который помнил «молодых джентльменов» намного хуже нынешних, был доволен своим старшим учеником.

Мистер Кокс, девятнадцатилетний юноша с ярко-рыжими волосами и румяным, как у деревенской девушки, лицом, чего чрезвычайно стыдился, был сыном знакомого Гибсону джентльмена — офицера, служившего в Индии. В настоящее время майор Кокс занимал в Пенджабе какую-то непроизносимую должность, однако год назад, находясь в Англии, подчеркнуто высказал глубокое удовлетворение тем, что отправил сына на обучение к давнему другу, и почти навязал мистеру Гибсону опеку над юношей, выдав множество предписаний, которые считал уникальными. Доктор с легким раздражением заверил майора, что подобные предписания неуклонно выполнялись всегда, для каждого ученика, однако стоило бедному майору отважиться попросить, чтобы его мальчика считали членом семьи, чтобы он проводил вечера в гостиной, а не в кабинете, как мистер Гибсон решительно отказал: «Он должен жить точно так же, как другие. Не могу допустить, чтобы ступку и пестик притащили в гостиную и комната пропахла алоэ». — «Значит, мальчику придется самому делать пилюли?» — обреченно спросил майор. «Несомненно! Этим всегда занимается младший из учеников. Работа нетрудная, и всегда можно утешиться тем, что не придется глотать их самому. К тому же в его распоряжении всегда будет запас понефрактских пастилок и плодов шиповника, а по воскресеньям, в награду за труды, еще и немного тамаринда».

Майор Кокс вовсе не был уверен, что мистер Гибсон над ним не насмехается, однако договор уже был подписан, а преимущества обучения настолько очевидны, что он счел разумным не заметить сарказма и смириться с изготовлением пилюль. Утешение принесло поведение доктора в момент истины — во время прощания. Говорил он не много, однако смысл его слов: «Вы доверили мне своего мальчика, и я полностью принимаю ответственность», — был особенно дорог отцовскому сердцу.

Мистер Гибсон слишком хорошо знал свое дело и человеческую природу, чтобы оказывать молодому Коксу очевидное предпочтение, но время от времени все-таки давал понять юноше, что относится к нему с особой теплотой, как к сыну друга. Помимо этого обстоятельства сам молодой человек ему был чрезвычайно симпатичен: умный, непосредственный, импульсивный, всегда готовый высказать свое мнение. Порой он поражал доктора своей сообразительностью, но в то же время и грубых ошибок совершал немало. Мистер Гибсон порой шутил, что девизом его молодого коллеги наверняка будет: «Убей или вылечи», — на что мистер Кокс однажды совершенно серьезно ответил, что это правильная позиция любого врача: если не можешь вылечить пациента, надо просто быстро избавить его от страданий. Мистер Уинн с ужасом тогда заметил, что подобное избавление от страданий сочтут убийством. Мистер Гибсон в свою очередь сухо заявил, что совершенно согласен с обоими, но не стоит столь поспешно расставаться с выгодными пациентами. По его мнению, до тех пор пока те могут и готовы платить доктору по два фунта шесть пенсов за визит, следует всеми средствами поддерживать в них жизнь. Разумеется, в случае внезапного обнищания ситуация меняется. Мистер Уинн глубоко задумался над высказыванием наставника, а мистер Кокс лишь расхохотался. После долгих размышлений старший ученик возразил:

— Но ведь вы, сэр, каждое утро, еще до завтрака, навещаете старую Нэнси Грант, к тому же заказали для нее самое дорогое лекарство в аптеке Корбина.

— Разве вам не известно, как трудно бывает ужиться с собственными принципами? Вам предстоит еще многому научиться, мой юный коллега! — ответил доктор и вышел из кабинета.

— Никак не могу понять учителя, — сокрушенно вздохнул Уинн. — Над чем ты опять смеешься, Кокси?

— Да вот думаю, как тебе повезло с родителями: сумели внедрить в твой мозг прочную мораль. Если бы матушка не объяснила тебе, что убийство — это преступление, ты бы только и делал, что травил бедняков направо и налево, полагая, что исполняешь завет старика Гибсона, а на суде сказал бы в свое оправдание: «Господин судья, они не могли оплатить лечение, а потому я поступил так, как научил меня мистер Гибсон, великий доктор из Холлингфорда: отравил их».

— Терпеть не могу его насмешки!

— Да полно! Если бы не юмор учителя, не тамаринд и кое-что еще, давно сбежал бы в Индию. Ненавижу провинциальные городишки, запах больных людей и лекарств… Фу!

Однажды по какой-то причине мистер Гибсон неожиданно вернулся домой и, оставив лошадь в конюшне, вошел в холл через садовую дверь, поскольку сад соседствовал с хозяйственным двором. В этот момент из кухни выскочила младшая служанка с запиской в руке и направилась к лестнице, однако увидела господина, испуганно вздрогнула и хотела было вернуться в кухню. Если бы не это столь явное свидетельство вины, то лишенный подозрительности мистер Гибсон не обратил бы на девушку внимания, но сейчас быстро подошел и потребовал:

— Дай записку, Бетия!

Горничная растерялась и, запинаясь от страха, возразила:

— Это для мисс Молли.

— Немедленно отдай! — повторил хозяин с угрозой в голосе.

Служанка уже едва не плакала, однако продолжала держать записку в кулаке, спрятав руки за спину.

— Он велел передать лично, и я пообещала, честное слово дала.

Тогда мистер Гибсон приказал:

— Немедленно разыщите мисс Молли и скажите, чтобы спустилась сюда.

Хозяин пригвоздил Бетию неумолимым взглядом, и пытаться ускользнуть не имело смысла. Можно было бы незаметно бросить записку в печь, но бедняжка не догадалась: так и стояла словно изваяние, опасаясь поднять взгляд на господина.

— Молли, дорогая!

— Папа? Что-то ты рано сегодня, — удивилась ничего не подозревавшая девушка.

— Бетия, сдержи обещание: мисс Молли перед тобой, так что отдай записку ей в руки.

— Честное слово, мисс, я ни в чем не виновата!

Девушка взяла записку и хотела было развернуть, но не успела.

— Нет, дорогая, не стоит, — остановил ее отец. — Отдай мне. А ты, Бетия, скажи тем, кто тебя послал, что все письма для мисс Молли должны проходить через мои руки. Инцидент исчерпан, и все могут отправиться по своим делам.

— Но, папа, ты же можешь сказать, кто это написал.

— Обсудим как-нибудь позже.

Так и не удовлетворив любопытство, девушка неохотно вернулась наверх, к мисс Эйр, которая по-прежнему оставалась если не гувернанткой, то ежедневной компаньонкой. Доктор же вошел в пустую столовую, закрыл за собой дверь, взломал на записке печать и начал читать. Это было пламенное признание в любви от мистера Кокса, который заявлял, что больше не может видеть мисс Молли каждый день и не иметь возможности поведать о своей страсти. «О вечной страсти», как он выражался, чем вызвал усмешку у мистера Гибсона. Не согласится ли она взглянуть на него благосклонно? Не задумается ли о том, чьи мысли сосредоточены на ней? И так далее, с солидной долей комплиментов в адрес ее красоты. В его глазах Молли представала не бледной, а светлокожей; глаза ее сияли словно звезды; ямочки на щеках напоминали о прикосновении Купидона. И все в таком духе.

Закончив чтение, мистер Гибсон задумался. Кто бы мог представить, что юноша так сентиментален… Но, с другой стороны, в кабинете стоит собрание сочинений Шекспира. Пожалуй, пришла пора его оттуда убрать, а взамен поставить словарь Джонсона. Утешало лишь одно: абсолютная, на грани невежества невинность дочери. Совершенно точно это «признание в любви», как назвал его автор, первое, но все же слишком рано все это началось, и это тревожило. Подумать только, ведь ей еще и семнадцати нет, только через полтора месяца исполнится! Совсем ребенок. Впрочем, бедняжка Дженни была еще моложе, а как он ее любил! (Миссис Гибсон звали Мери, так что доктор вспоминал какую-то другую особу.) Мысли потекли в ином направлении, хотя он по-прежнему держал в руке открытую записку. Спустя некоторое время взгляд снова сосредоточился на листке бумаги, а сознание вернулось к настоящему. «Пожалею мальчика, ограничусь намеком: он достаточно сообразителен, чтобы понять. Бедный парнишка! Самое мудрое, конечно, отослать его восвояси, но куда же он пойдет? Дома-то у него нет…»

После некоторых размышлений в том же ключе мистер Гибсон сел за письменный стол и выписал юному влюбленному рецепт:

«Мастер Кокс (обращение „мастер“ затронет его за живое, усмехнулся доктор), 19 лет.

Pp: Verecundiae, Fidelitatis Domesticae, Reticentiae.

Signa: Capiat hanc dosim ter die aqua pura.

R. Gibson» [11].

Перечитав написанное, мистер Гибсон грустно улыбнулся: «Ах, бедняжка Дженни», — достал из ящика конверт, вложил в него пылкую записку и рецепт, а затем запечатал конверт перстнем с четко вырезанными старинными буквами инициалами R.G., но, прежде чем написать адрес, задумался: «Обращение „Мастер Кокс“ на видном месте мальчику не понравится. Не стоит подвергать его позору».

Имя адресата на конверте теперь выглядело так: «Эдварду Коксу, эсквайру».

Покончив с этим, доктор обратился к профессиональным делам, которые так своевременно привели его домой в неурочный час, а затем через сад вернулся в конюшню. Уже на лошади, внезапно будто что-то вспомнив, он обратился к конюху:

— О, кстати! Вот письмо мистеру Коксу. Будь добр, не отдавай его прислуге, а отнеси в кабинет сам, причем прямо сейчас.

Легкая улыбка, с которой мистер Гибсон выехал со двора, на пустынной улице мгновенно пропала. Придержав лошадь, он глубоко задумался о том, как неловко растить взрослеющую дочь без матери в одном доме с двумя молодыми людьми, пусть даже она видит их только за столом, а весь разговор ограничивается фразой: «Могу я положить вам картофель?» — или, как выражался мистер Уинн, «Могу ли я предложить вам картофелину?» С каждым днем такие вопросы все больше раздражали хозяина, но виновнику нынешнего затруднения мистеру Коксу предстояло оставаться в доме в качестве ученика еще целых три года, ведь он пришел последним, и их следовало как-то пережить. Что делать, если телячья любовь продолжится? Рано или поздно Молли все равно о ней узнает.

Непредвиденное обстоятельство до такой степени выводило из себя, что мистер Гибсон решил усилием воли выбросить его из головы, пустив лошадь галопом, и обнаружил, что тряска на развороченной за сотню лет булыжной мостовой чрезвычайно благотворно сказывается если не на состоянии костей, то на образе мыслей. В тот день он посетил множество пациентов и домой вернулся, представляя, что худшее осталось позади, а мистер Кокс понял прозрачный намек и принял предписание к сведению. Оставалось лишь найти надежное место для злополучной Бетии, проявившей столь предосудительную склонность к интригам. Однако мистер Гибсон ошибся в предположениях. Как правило, молодые люди появлялись в столовой к чаю, проглатывали по две чашки, прожевывали положенные тосты и исчезали. В этот вечер за непринужденным разговором на отвлеченные темы наставник пристально следил за учениками из-под полуопущенных ресниц и в результате наблюдения заметил, что мистер Уинн едва сдерживает смех, а рыжеволосый краснолицый мистер Кокс покраснел еще больше и явно пребывает в крайнем негодовании.

«Что же, пусть получит то, что хочет», — подумал доктор и препоясал чресла, готовясь к схватке. Он не последовал за Молли и мисс Эйр в гостиную, как обычно, а остался на месте и притворился, что читает газету, пока Бетия с распухшим от слез лицом и оскорбленным видом убирала со стола. Минут через пять после ее ухода раздался ожидаемый стук в дверь.

— Можно поговорить с вами, сэр? — послышался из коридора голос невидимого мистера Кокса.

— Конечно. Входите, мистер Кокс. Как раз собирался обсудить с вами счет из аптеки Корбина. Прошу, присаживайтесь.

— Вовсе не хотел, сэр, не думал… Нет, спасибо, лучше постою. — Он остался стоять, демонстрируя оскорбленное достоинство. — Речь о том письме, сэр. О письме с унизительным рецептом, сэр.

— Унизительный рецепт! Удивлен, что мое предписание способно получить такую характеристику, хотя порой, услышав диагноз, пациенты чувствуют себя униженными, и больше того, могут обидеться даже на то лекарство, которого требует заболевание.

— Я не просил прописывать мне лечение.

— Конечно нет! И все же именно вы тот самый мастер Кокс, который отправил записку с Бетией. Позвольте сообщить, что по вашей милости служанка лишилась места, а записка оказалась чрезвычайно глупой.

— Однако перехватив письмо, адресованное вовсе не вам, открыв и прочитав его, вы, сэр, нарушили кодекс чести джентльмена!

— Нет! — возразил мистер Гибсон с легким блеском в глазах и улыбкой на губах, не ускользнувшей от внимания возмущенного мистера Кокса. — Полагаю, когда-то я считался довольно привлекательным и, как все в двадцать лет, отличался самодовольством, но даже тогда вряд ли поверил бы, что все эти липкие комплименты адресованы мне.

— Вы повели себя не как джентльмен, сэр, — запинаясь, повторил Кокс и хотел добавить что-то еще, однако мистер Гибсон перебил:

— Позвольте сообщить вам, молодой человек, что поступок простителен только с учетом вашей молодости и полного невежества относительно правил домашней порядочности. Я принимаю вас, как члена семьи, а вы сбиваете с толку одну из моих служанок, наверняка подкупив взяткой…

— Право, сэр! Не дал ни пенни.

— Хотя и должны были. Следует всегда платить тем, кто выполняет ваши грязные поручения.

— Вы только что сами назвали это подкупом и взяткой, сэр, — в недоумении пробормотал мистер Кокс.

Не обратив внимания на его реплику, доктор продолжил:

— Побудили одну из служанок рискнуть местом работы, даже не предложив ни малейшей компенсации, и поручили ей тайно передать письмо моей дочери — совсем ребенку.

— Но, сэр, мисс Гибсон скоро исполнится семнадцать! Я сам недавно слышал, как вы это сказали, — гневно возразил юноша, однако доктор опять его не услышал.

— Вы не пожелали показать письмо ее отцу, принявшему вас в свой дом. Сын того майора Кокса, которого я хорошо знал, должен был прийти ко мне и открыто заявить: «Мистер Гибсон, я люблю — или воображаю, что люблю, — вашу дочь. Не считаю правильным скрывать от вас свое чувство, хотя не в состоянии заработать ни пенни. Не имея перспектив на независимое существование даже для себя еще в течение нескольких лет, не скажу ни слова о своих чувствах — или воображаемых чувствах — самой юной леди». Вот как должен был поступить сын вашего отца, хотя сдержанное молчание оказалось бы намного предпочтительнее.

— А если бы я так поступил, сэр — возможно, действительно следовало произнести эти слова, — взволнованно и торопливо проговорил мистер Кокс, — каким бы оказался ваш ответ? Вы бы одобрили мою страсть, сэр?

— Скорее всего я ответил бы — хотя не уверен в точности выражений, — что вы молодой болван, но не бесчестный молодой болван. Еще посоветовал бы не позволять себе задумываться о телячьей любви, пока она не выросла в истинную страсть. А чтобы компенсировать причиненное унижение, велел бы вступить в крикетный клуб Холлингфорда и постарался как можно чаще отпускать по субботам, во второй половине дня. А так придется написать лондонскому агенту вашего отца и попросить его забрать вас из моего дома. Разумеется, с возвратом уплаченных денег, что позволит вам устроиться на учебу к другому доктору.

— Отец ужасно расстроится, — горестно пробормотал исполненный отчаяния и раскаяния мистер Кокс.

— Не вижу другого выхода. Конечно, доставлю майору Коксу лишние хлопоты (конечно, о том, чтобы не ввести его в дополнительные расходы, позабочусь), но думаю, что больше всего его расстроит злоупотребление доверием, ибо я доверял вам, Эдвард, как собственному сыну!

Когда мистер Гибсон говорил серьезно, особенно о чувствах — он, кто так редко раскрывал сердце, — в голосе его появлялось нечто неотразимое для собеседника: переход от привычного шутливого тона к нежной искренности.

Опустив голову, мистер Кокс надолго задумался, а потом признался:

— Но я люблю мисс Гибсон. Кто же мне поможет?

— Надеюсь, мистер Уинн! — ответил доктор.

— Его сердце уже занято, а мое оставалось свободным до того момента, пока я не увидел ее.

— Не пройдет ли ваша… страсть, скажем так, если отныне мисс Гибсон станет выходить к столу в синих очках? Как я заметил, вы очень много рассуждаете о красоте ее глаз.

— Насмехаетесь над моими чувствами, сэр. Должно быть, забыли, что и сами когда-то были молоды.

Перед мысленным взором доктора возникла «бедняжка Дженни», и он почувствовал себя слегка пристыженным, а после минутного раздумья предложил:

— Что же, мистер Кокс, давайте попробуем заключить сделку. Вы поступили очень плохо. Надеюсь, в глубине души уже признали свою вину или признаете, как только остынете от этого разговора и немного подумаете. Но я не утрачу остаток уважения к сыну своего друга. Если дадите слово, что, оставшись в моем доме в качестве ученика или ассистента — назовите как угодно, — не попытаетесь вновь открыть свою страсть (видите, стараюсь взглянуть вашими глазами на то, что назвал бы фантазией) устно, письменно, взглядами или поступками лично дочери или в разговорах с другими людьми, то продолжите обучение. Если же не готовы пообещать, придется прибегнуть к названной мере, а именно написать агенту вашего отца.

Мистер Кокс застыл в нерешительности.

— Но мистер Уинн знает о моих чувствах к мисс Гибсон, сэр. У нас нет секретов друг от друга.

— В таком случае, он должен перевоплотиться в тростник. Вам известна история о парикмахере царя Мидаса, чьи пышные кудри скрывали ослиные уши. Поэтому, за неимением мистера Уинна, парикмахер приходил на берег озера и шептал тростнику: «У царя Мидаса ослиные уши». Однако он так часто это повторял, что тростник запомнил слова и постоянно их шуршал, так что скоро тайна перестала быть тайной. Если будете без конца твердить мистеру Уинну о своей симпатии, уверены, что он не поделится с кем-то еще?

— Если даю слово джентльмена, то даю его и за мистера Уинна.

— Полагаю, я вправе рискнуть. Но не забывайте: опорочить имя невинной девушки очень легко. Молли растет без матери, и уже потому должна ходить среди вас безупречной, как сама Уна[12].

— Мистер Гибсон, если хотите, готов поклясться на Библии! — горячо воскликнул молодой человек.

— Глупости. Можно подумать, что вашего честного слова, если оно чего-то стоит, недостаточно! На этом, если желаете, пожмем друг другу руки.

Мистер Кокс с готовностью схватил предложенную ладонь и больно вдавил мистеру Гибсону в палец кольцо, а выходя из комнаты, смущенно спросил:

— Можно дать Бетии крону?

— Разумеется, нет! Оставьте это мне. Надеюсь, ей, пока девушка здесь, вы не скажете ни единого слова, ну а я позабочусь, чтобы она устроилась в приличное место.

Мистер Гибсон велел подать лошадь и отправился к больным, осталось еще несколько вызовов. Он любил повторять, что за год совершает кругосветное путешествие, — не многие доктора графства обладали столь же обширной практикой. Он заглядывал в отдаленные хижины на краю деревень, заезжал в фермерские дома, навещал дворян в радиусе пятнадцати миль от Холлингфорда и оставался любимым доктором всех знатных семейств, по тогдашней моде каждый февраль уезжавших в Лондон и возвращавшихся в поместья в начале июля. В силу необходимости он редко оставался дома, но сейчас, в этот мягкий летний вечер ощущал отсутствие серьезной опасности, хотя с изумлением признавал, что малышка Молли быстро взрослеет и становится пассивным объектом того мощного интереса, который определяет жизнь женщины. Но при этом он так подолгу отсутствовал, что не мог оградить дочь в той мере, в какой следовало бы. Результатом раздумий стал утренний визит в дом сквайра Хемли, во время которого доктор предложил позволить дочери наконец-то принять приглашение хозяйки, которое до сих пор под любым предлогом им отклонялось.

— Если ответите мне известной пословицей: «Кто не захотел, когда мог, когда захочет, не сможет», — и, обещаю, я не обижусь.

Вне всякого сомнения, миссис Хемли искренне обрадовалась, что в доме будет гость, девушка, которую не нужно занимать. Можно предложить ей погулять по саду или, когда разговоры утомят больную, попросить почитать вслух. Юность и свежесть принесут в одинокую замкнутую жизнь очарование и аромат летнего утра. Трудно представить что-то более приятное, так что визит Молли в особняк сквайра Хемли был с легкостью улажен.

— Жаль только, что дома нет Осборна и Роджера, — проговорила миссис Хемли своим тихим мягким голосом. — Что, если девочка заскучает с нами, стариками? Когда она приедет? Жду ее с нетерпением!

Сам же мистер Гибсон в глубине души радовался отсутствию юношей: ему не хотелось, чтобы, едва спасшись от Сциллы, дочка сразу попала к Харибде. Впоследствии он не раз укорял себя за то, что считал всех молодых людей волками, которые гонятся за его единственной овечкой.

— Она еще ничего не знает о предстоящем визите, — заметил доктор, — а я понятия не имею, что ей понадобится и сколько времени займут сборы. Прошу вас о снисхождении: она пока еще всего лишь маленькая невежда и не вполне обучена этикету. Возможно, наши домашние манеры покажутся вам не вполне подходящими для девушки, однако, уверен, атмосфера вашего дома пойдет ей на пользу.

Услышав от жены о предложении мистера Гибсона, сквайр не меньше ее обрадовался приезду юной гостьи, ибо, когда не мешала гордость, отличался сердечным гостеприимством. Настоящий восторг вызвала мысль о том, что больная теперь будет проводить время в приятной компании, и все же Хемли заметил:

— Это даже хорошо, что наши оболтусы сейчас в Кембридже, а то, не приведи господь, и до романа недолго.

— И что же здесь такого? — пожала плечами более романтичная супруга.

— А то, что это вовсе ни к чему! — решительно отрезал сквайр. — Осборн получит превосходное образование, лучшее во всей округе, унаследует поместье и станет Хемли из Хемли. В графстве нет семьи древнее и достойнее нашей, поэтому он сможет жениться, когда захочет и на ком захочет. Если бы у лорда Холлингфорда была дочь, то составила б ему прекрасную партию. А влюбляться в дочь Гибсона ему незачем: я этого не допущу.

— Да, ты прав: она Осборну не пара. Ему надо смотреть выше.

— А что касается Роджера, — продолжил сквайр, — то ему придется устраиваться в жизни самостоятельно и самому зарабатывать себе на хлеб. Боюсь, его успехи в Кембридже весьма скромны, так что в ближайшие лет десять ему будет не до семьи.

— Если, конечно, речь не идет о богатой наследнице, — возразила миссис Хемли, в очередной раз продемонстрировав романтический, совершенно непрактичный склад ума.

— Ни один из моих сыновей не получит разрешения на брак с девицей из семьи, богаче нашей, — жестко заявил сквайр. — Ничего не имею против, если годам к тридцати Роджер сумеет обзавестись капиталом фунтов в пятьсот годовых, а жену выберет с десятью тысячами, но если мой мальчик с двумя сотнями фунтов — а ровно столько получит от нас Роджер — женится на особе с пятьюдесятью тысячами, я от него отрекусь. Это отвратительно.

— Но только не в том случае, если они полюбят друг друга и от этого брака будет зависеть их счастье, — мягко возразила миссис Хемли.

— Вот еще! Какая там любовь! Правда, моя дорогая, мы с тобой так страстно любили друг друга, что не могли и дня прожить врозь, но это совсем другое дело. Современная молодежь совсем не похожа на нас: любовь превратилась у них в нелепые фантазии и сентиментальный роман.

Мистер Гибсон решил, что вполне достаточно договориться о визите дочери с самими Хемли, так что не счел нужным ставить ее в известность вплоть до самого дня отъезда.

— Кстати, Молли, — сообщил он дочери утром, — сегодня ты отправляешься в Хемли. Миссис Хемли хочет, чтобы ты провела у них недельку-другую, и мне очень удобно воспользоваться приглашением именно сейчас.

— Поехать в Хемли, сегодня же! Право, папа, ты что-то от меня скрываешь. Что за таинственная причина? Пожалуйста, скажи, в чем дело! Погостить в Хемли неделю-другую! Но ведь я еще ни разу в жизни не уезжала из дому без тебя!

— Да и ходить не умела, прежде чем не поставила ноги на землю и не попробовала. Все когда-то случается впервые.

— Твое решение явно связано с тем письмом, которое ты у меня отобрал еще до того, как я успела рассмотреть почерк.

Серьезные серые глаза так пристально смотрели отцу в лицо, стараясь разгадать секрет, что он не выдержал и рассмеялся:

— А ведь ты колдунья, дочка!

— Значит, так и есть! Но если это письмо от миссис Хемли, то почему мне нельзя было его прочесть? С того самого дня — кажется, это был четверг? — постоянно казалось, что ты что-то затеваешь. Ходил с задумчивым, озадаченным видом, как настоящий заговорщик. Пожалуйста, папа, скажи, — подойдя ближе, умоляюще повторила Молли, — почему мне нельзя увидеть записку? И почему вдруг понадобилось ехать в Хемли?

— Тебе что, не хочется ехать? Желаешь остаться дома?

Если бы дочь ответила утвердительно, это доктора скорее бы обрадовало, чем расстроило: расставание даже на короткое время внушало ему ужас, — однако Молли сказала, пожав плечами:

— Не знаю. Наверное, если немного подумать, то пойму, чего хочу, а сейчас я просто удивлена столь неожиданным предложением, но одно знаю точно: не хочу уезжать от тебя. Почему ты меня прогоняешь, папа?

— В эту самую минуту где-то сидят три старые леди и решают твою судьбу. Одна держит в руке веретено и прядет нить, но вот на нитке образовался узелок и она не знает, что с ним делать. Сестра ее тут же вооружилась ножницами и по привычке приготовилась разрезать нить, но третья леди — самая умная — пытается сообразить, как распутать узел. Именно она решила, что тебе следует отправиться в Хемли, а остальные с ней согласились. Поэтому, раз богини судьбы решили, что визит необходим, нам с тобой остается только подчиниться.

— Все это ерунда, папа, и мне еще больше хочется узнать истинную причину.

Мистер Гибсон сменил тон и заговорил серьезно.

— Причина существует, Молли, но называть ее я не хочу. Я сказал тебе все, что считал нужным, и надеюсь, ты поведешь себя достойно и не станешь ничего выяснять.

— Хорошо, папа, обещаю не ломать голову над истинной причиной, но должна тебя расстроить. В этом году мне не шили новых платьев, а из старых я выросла: осталось всего три, которые можно носить. Как раз вчера Бетти заметила, что пора обновить гардероб.

— Разве то, что сейчас на тебе, не подойдет? Цвет очень милый.

— Да, но, папа, оно же шерстяное: в нем будет жарко, ведь с каждым днем становится все теплее.

— Жаль, что девочки не могут одеваться так же, как мальчики! — с досадой воскликнул мистер Гибсон. — Откуда мужчине знать, что дочери нужны новые платья? И где их взять, когда оказывается, что они нужны немедленно?

— Ах вот в чем вопрос! — всплеснула в отчаянии руками Молли.

— А нельзя пойти к мисс Розе? Разве у нее нет готовой одежды для девочек твоего возраста?

— Мисс Роза! Да мы никогда ничего у нее не покупали! — удивилась Молли, ибо отец назвал имя главной портнихи и модистки городка. Ей же всю одежду шила Бетти.

— Ну, судя по всему, многие уже считают тебя вполне взрослой юной леди, так что счета от модистки придется принять как должное. Конечно, не следует покупать то, что не сможешь оплатить на месте. Вот десять фунтов; отправляйся к мисс Розе или любой другой портнихе и выбери то, что придется по вкусу. В два часа Хемли пришлют за тобой экипаж, а все, что не успеешь собрать к этому времени, я передам с их прислугой в субботу, когда поеду на рынок. Нет-нет, не благодари! И деньги тратить жаль, и не хочу, чтобы ты уезжала и бросала меня одного: буду очень скучать. Только острая необходимость вынуждает прибегать к крайним мерам. Давай все решим побыстрее, пока я не расчувствовался до слез. Я так тебя люблю.

— Папа, ты опять говоришь загадками. Хоть я и пообещала ничего не выяснять, но если будешь продолжать нагнетать таинственность, уступлю любопытству.

— Иди и трать свои десять фунтов. Неужели непонятно, что это плата за молчание?

Сочетание запасов готовой одежды в салоне мисс Розы со вкусом Молли не привело к какому-либо успеху. В результате был куплен отрез сиреневого ситца: эта ткань легко стирается и хорошо подходит для утра, — а платье сшить к субботе могла и Бетти. Для праздников и торжественных случаев, под которыми подразумевались воскресные дни и вечера, мисс Роза убедила заказать наряд из яркого тонкого клетчатого шелка, очень модного в этом сезоне. Молли решила, что клетка порадует шотландскую душу отца, однако, едва увидев расцветку, доктор закричал, что тартан принадлежит несуществующему клану и ей следовало бы об этом знать, но что-либо менять было уже поздно, так как мисс Роза пообещала приступить к работе сразу, как только мисс Гибсон выйдет из магазина.

Вместо того чтобы отправиться по своему обычному дальнему маршруту, доктор все утро ходил по городу. Несколько раз встречал на улицах дочь, но если оказывался на противоположной стороне, не переходил через дорогу, а лишь кивал и продолжал путь, коря себя за слабость: при мысли о расставании на пару недель его одолевала тоска.

«В конце концов, она же вернется, и все будет так, как раньше, если глупец Кокс откажется от своих фантазий. В противном случае проблему придется как-то решать, но об этом можно подумать позже».

Стоит ли сомневаться, что новость об отъезде мисс Гибсон распространилась по дому задолго до ленча? Несчастное выражение лица мистера Кокса вызывало острое раздражение хозяина дома, то и дело метавшего в молодого человека яростные взгляды, открыто осуждая за меланхолию и отсутствие аппетита, которые тот демонстрировал с отчаянным упорством. Молли же, погруженная в собственные мысли и переживания, ничего не заметила, только раз-другой с грустью подумала, что пройдет немало времени, прежде чем снова удастся сесть за стол вместе с отцом.

Когда она поделилась с ним грустными мыслями, пока они вдвоем сидели в гостиной, ожидая прибытия экипажа, доктор только рассмеялся:

— Завтра поеду осматривать миссис Хемли и скорее всего останусь на ленч. Так что долго ждать тебе не придется.

Послышался стук колес подъехавшего экипажа.

— Ах, папа! — воскликнула Молли, хватая отца за руку. — Сейчас, когда пришло время, понимаю, что не хочу никуда уезжать!

— Глупости, детка. Не стоит уступать сантиментам. Скажи лучше, ничего не забыла? Это куда важнее.

Да, она взяла ключи и сумочку, а маленькая шкатулка уже лежала на сиденье возле кучера. Отец посадил дочку в экипаж, закрыл за ней дверь, и мисс Гибсон отправилась в путь в величественном одиночестве, посылая отцу воздушные поцелуи, в то время как, несмотря на презрение к чувствительности, мистер Гибсон стоял у ворот и смотрел вслед, пока экипаж не скрылся за поворотом. Вернувшись в кабинет, он обнаружил, что мистер Кокс, словно в помешательстве, неподвижно стоит у окна и смотрит на пустую дорогу, по которой уехала юная леди. Доктор вывел его из задумчивости резким, почти злобным выговором по поводу случившейся пару дней назад оплошности, когда ему пришлось провести у постели больной девочки, чьи родители совсем выбились из сил от множества бессонных ночей после тяжелого труда днем.

Молли немного поплакала, но, вспомнив, как рассердился бы отец при виде слез, заставила себя успокоиться. Ехать в роскошном экипаже по чистым зеленым улицам, где вдоль дороги росли душистые кусты жимолости и шиповника, было настолько приятно, что пару раз у нее возникло желание попросить возницу остановиться, чтобы сорвать несколько цветков. Молли так не хотелось, чтобы это путешествие длиной семь миль, омраченное лишь двумя обстоятельствами: тем, что клетка на шелке не соответствовала клану и что мисс Роза могла не успеть сшить платье к назначенному сроку, — заканчивалось. Наконец показалась деревня с разбросанными вдоль дороги домишками, со старинной церковью на зеленой лужайке, общественным зданием неподалеку и огромным деревом с окруженным скамейками стволом на полпути между церковными воротами и небольшой гостиницей. Возле ворот были сложены в поленницу дрова. Молли, немного утомленная поездкой, поняла, что это земли Хемли и, значит, поместье совсем близко.

Действительно, не прошло и четверти часа, как экипаж свернул в старинный парк, заросший травой, больше похожий на зревший для сенокоса луг. И вскоре подъехал к возвышавшемуся не далее чем в трех сотнях ярдов от большой дороги солидному особняку из красного кирпича. Лакей к экипажу не прилагался, однако возле двери стоял почтенного вида слуга в полной готовности встретить гостью и проводить в комнату, где в ожидании полулежала хозяйка.

Чтобы оказать Молли теплый прием, миссис Хемли поднялась с софы, даже произнесла короткую приветственную речь, сжимая ладони девушки и внимательно, словно изучая, глядя ей в лицо.

— Думаю, мы станем близкими подругами. Вы мне очень понравились, а я всегда верю первому впечатлению. Поцелуйте меня, дорогая.

Во время процесса «клятвы в вечной дружбе» очень непросто оставаться пассивной, поэтому Молли охотно исполнила просьбу больной.

— Хотела сама за вами поехать, однако жара настолько угнетает, что не хватило сил. Надеюсь, дорога была не слишком утомительной?

— Нет-нет, спасибо, — не стала вдаваться в подробности Молли.

— Ваша комната рядом с моей. Надеюсь, она вам понравится. А если нет, в доме есть спальни просторнее. Пойдемте, я провожу вас.

Миссис Хемли медленно, с трудом поднялась, поплотнее завернулась в тонкую шаль и повела гостью вверх по лестнице. В спальню Молли можно было попасть только из личной гостиной хозяйки, как и в ее собственную. Предоставив девушке самостоятельно осмотреться, хозяйка сказала, что ждет внизу, и закрыла дверь.

Первым делом Молли подошла к окну. Прямо под ним пестрел яркими красками цветник, чуть дальше под легким ветерком перекатывался мягкими волнами луг, а дальше начинался лес. Сквозь стволы старых деревьев, примерно в четверти мили, блестело серебром озеро. С противоположной стороны обзор ограничивался старинными стенами и остроконечными крышами многочисленных хозяйственных построек. Очарование тишины начала лета нарушалось лишь пением птиц и жужжанием пчел. Вслушиваясь в эти умиротворяющие звуки и рассматривая затененные участки пейзажа, Молли глубоко задумалась. К действительности ее вернули спустя некоторое время доносившиеся из соседней комнаты голоса: миссис Хемли что-то говорила служанке. Гостья вспомнила, что надо распаковать дорожный сундучок и разложить немногочисленные вещи в симпатичном старомодном комоде, призванном служить также туалетным столиком. Вся мебель в комнате выглядела хоть и старинной, но прекрасно сохранившейся. Шторы на окнах, похоже, были сшиты из индийской ткани едва ли не прошлого века, судя по выцветшим цветам. Возле кровати лежал лишь узкий коврик, оставляя непокрытым добротный деревянный пол из тщательно обработанных и пригнанных так тесно, что в щели не могла забиться ни одна пылинка, дубовых досок. Предметы современной роскоши полностью отсутствовали: не было ни письменного стола, ни софы, ни трюмо. В одном углу на стене была укреплена небольшая консоль с индийским кувшином, в котором стоял букет сухих цветов и трав, наполняя комнату вместе с растущей за окном вьющейся жимолостью изысканными ароматами, не сравнимыми ни с одними духами. Молли разложила на кровати белое платье (прошлогоднего фасона и размера), приготовившись к новому для нее процессу переодевания к обеду, достала рукоделие, привела в порядок прическу и, открыв дверь в гостиную, увидела, что миссис Хемли лежит на софе.

— Может быть, останемся здесь, дорогая? По-моему, у нас гораздо уютнее, чем внизу. К тому же, так не хочется опять подниматься, чтобы переодеться.

— С удовольствием, — с радостью согласилась Молли.

— О, вижу, вы взяли с собой рукоделие! Какая хорошая девочка, — похвалила ее хозяйка. — А я сейчас редко шью, зато много читаю. Любите читать?

— Все зависит от книги, — честно призналась Молли. — Боюсь, не слишком склонна к «чтению запоем», как называет это папа.

— Но поэзию ведь наверняка любите! — воскликнула миссис Хемли. — Вижу по лицу. Знаете последнее стихотворение миссис Хеманс?[13] Хотите, прочту?

Молли не успела ответить, а хозяйка уже начала читать по памяти, но девушка не столько слушала, сколько смотрела по сторонам. Мебель по стилю вполне соответствовала той, которая стояла в ее комнате: старинная, сделанная из качественных материалов, безупречно чистая. Возраст и чужеземный облик обстановки придавали гостиной живописность и уют. На стенах висели выполненные пастелью портреты. Один из них вполне мог изображать хозяйку дома в первом цветении молодости.

Однако вскоре проникновенные строки дошли и до ее сознания. Девушка отложила рукоделие и принялась слушать с тем самым глубоким вниманием, что было так близко сердцу миссис Хемли. Закончив и услышав восхищенный отзыв Молли, она сказала:

— Ах, когда-нибудь я вам непременно дам почитать стихи Осборна, только, чур, по секрету. Право, мне кажется, они ничуть не хуже произведений миссис Хеманс.

Надо заметить, что в те времена сказать девушке, что чьи-то стихи почти так же хороши, как творения миссис Хеманс, значило не меньше, чем сравнить безвестного поэта с Теннисоном.

— Мистер Осборн Хемли? Ваш сын сочиняет стихи? — с живым интересом спросила Молли.

— Да, и полагаю, его смело можно назвать поэтом. Это очень одаренный, умный молодой человек, который, возможно, получит стипендию и должность в Тринити-колледже. По крайней мере, он занимает не последнее место среди лучших математиков, а также ценится как знаток классической мировой и английской поэзии. Его портрет как раз за вами.

Молли обернулась и увидела рисунок пастелью с изображением двух мальчиков в детских брючках, пиджачках и рубашках с отложными воротниками. Старший сидел и увлеченно читал, а младший стоял рядом, пытаясь привлечь внимание брата к чему-то за окном этой самой гостиной, как было понятно по едва обозначенным предметам мебели.

— Какие замечательные лица! — искренне воскликнула девушка. — Наверное, портрет такой давний, что едва ли можно говорить о сходстве с вами, как будто это совсем другие люди.

— Несомненно, — согласилась миссис Хемли, как только поняла, что Молли имела в виду. — Скажите, дорогая, что вы о них думаете. Интересно сравнить ваше впечатление с настоящими характерами сыновей.

— Нет-нет, я не могу: это неслыханная дерзость. Разве что попытаюсь сказать пару слов о лицах, как они представлены на портрете.

— Ну скажите хотя бы это.

— Старший мальчик — тот, что явно читает, — красив, хотя основательно лицо рассмотреть сложно, потому что голова опущена, а глаза почти не видны. Это, как я понимаю, и есть мистер Осборн Хемли, который сочиняет стихи?

— Да. Сейчас он уже не так красив, но в детстве был само очарование. Роджер не идет с ним ни в какое сравнение.

— Да, второго ребенка трудно назвать красивым. И все-таки лицо очень мне нравится: глаза серьезные, вдумчивые, хотя все остальные черты кажутся скорее веселыми. Вряд ли обладатель такого лица способен отвлечь брата от урока.

— Ах, но это был вовсе не урок! Хорошо помню, что художник, мистер Грин, однажды увидел, как Осборн читает стихи, а Роджер пытается убедить его пойти кататься на телеге для сена. Таков «мотив» картины, если выражаться языком живописи. Роджер не слишком склонен к чтению: во всяком случае, не увлекается поэзией и романами, — но в то же время обожает естествознание, а потому, подобно отцу-сквайру, проводит много времени на воздухе. Ну а если все же остается дома, то читает научные книги. Роджер — юноша спокойный, уравновешенный и приносит нам с мужем глубокое удовлетворение, однако вряд ли его ждет столь же блестящая карьера, как Осборна.

Молли попыталась найти на портрете описанные миссис Хемли черты характеров ее сыновей, потом они поговорили о портретной живописи вообще, и время до того момента, когда колокольчик возвестил, что пора готовиться к обеду, который подавался ровно в шесть, пролетело незаметно.

Миссис Хемли прислала горничную, чем немало смутила и расстроила Молли. «Если они считают меня модницей, то их ждет разочарование. И все-таки жаль, что клетчатое платье еще не готово».

Впервые в жизни посмотрев в зеркало с легкой тревогой, она увидела стройную, довольно высокую девушку с тонкой талией, чуть смуглее сливочного, цветом лица с намеком на легкий румянец, миндалевидными серыми глазами в опушении длинных черных ресниц и копной кудрявых темных волос, связанных на затылке розовой лентой.

«Вряд ли меня можно назвать хорошенькой, — подумала Молли, отвернувшись от собственного отражения. — А впрочем, как знать…» Если бы она улыбнулась, вместо того, чтобы рассматривать себя так мрачно, показав в своей веселой очаровательной улыбке ровные белые зубы и милые ямочки на щеках, сомнений было бы куда меньше.

В гостиную она спустилась как раз вовремя, чтобы осмотреться и немного освоиться. Это была длинная, добрых сорока футов, комната, когда-то давно обитая желтым атласом, обставленная высокими стульями на тонких ножках и раскладными столиками. Ковер — явно ровесник штор — во многих местах протерся, а кое-где даже был стыдливо прикрыт небольшими половичками. И все же благодаря подставкам с растениями, громоздким вазам с цветами, старинному индийскому фарфору и маленьким застекленным шкафчикам-горкам здесь было очень уютно. Пять высоких окон выходили на прелестный цветник — точнее, тот участок сада, которому хозяин придал такой вид: яркие, геометрической формы клумбы сходились в центре солнечных часов.

От созерцания местных красот ее отвлек неожиданно вошедший в гостиную сквайр в утреннем костюме. При виде незнакомки в белом платье мистер Хемли остановился в полном недоумении, потом наконец собрался с мыслями и заговорил:

— О господи! Я совсем забыл. Вы ведь мисс Гибсон, дочка доктора Гибсона, не так ли? Наконец-то приехали к нам? Честное слово, дорогая, очень рад встрече.

Быстро преодолев разделявшее их расстояние, хозяин, стараясь исправить неловкость, с неистовой доброжелательностью принялся трясти руку гостьи, а потом, взглянув на запачканные краги, добавил:

— Однако надо пойти переодеться. Мадам любит порядок в доме. Таков один из ее тонких лондонских обычаев, и она сумела меня перевоспитать. Признаю: традиция хороша, так как вынуждает следить за собой, особенно перед встречей с дамами. Ваш батюшка переодевается к обеду, мисс Гибсон?

Не дожидаясь ответа, сквайр Хемли поспешил прочь, чтобы привести себя в порядок.

Обедали за маленьким столом в огромной гостиной. Здесь было так мало мебели, а территория выглядела настолько обширной и пустой, что Молли с тоской вспомнила уютную столовую в родном доме. Больше того: еще до окончания размеренного, торжественного обеда она с сожалением представила тесноту сдвинутых стульев, поспешность и ту неформальную свободу, с которой каждый старался как можно быстрее покончить с едой, чтобы вернуться к оставленным делам. Она попыталась убедить себя, что к шести часам все работы заканчивались, и при желании люди могли никуда не спешить, а прикинув на глаз расстояние от буфета до стола, пожалела слуг, которым приходилось носить тарелки и блюда. Но все равно обед показался крайне скучным и утомительным, намеренно растянутым по желанию сквайра, хотя и миссис Хемли выглядела уставшей. Ела она еще меньше Молли и, чтобы чем-то заняться, пока не убрали скатерть и на зеркально отполированную поверхность стола не поставили десерт, велела принести веер и бутылочку с нюхательной солью.

До этой минуты сквайр был слишком занят, чтобы говорить о чем-то, помимо непосредственных застольных нужд и пары важнейших событий, нарушивших монотонность его жизни. Сам он любил эту монотонность, но жена терпела с трудом. И вот сейчас, очищая апельсин, он повернулся к Молли и заявил:

— Завтра это придется делать вам, мисс Гибсон.

— Правда? Если хотите, могу почистить уже сегодня, сэр.

— Нет, сегодня вы еще гостья, потому будем следовать этикету, ну а завтра стану называть вас по имени и давать поручения.

— Вот и хорошо, — улыбнулась Молли.

— Я бы тоже хотела обращаться к вам как-то иначе, не «мисс Гибсон», — присоединилась к мужу миссис Хемли.

— Мое имя Молли: конечно, оно старомодное, и крестили меня как Мери, — но папа называет меня только так.

— Замечательно! Храните добрые старые традиции, дорогая.

— А на мой взгляд, «Мери» звучит куда лучше, чем «Молли», — возразила миссис Хемли.

— Дело в том, что Мери звали мою маму и при ее жизни меня назвали Молли, — тихо пояснила девушка, опустив глаза.

— Ах, бедняжка! — воскликнул сквайр, не замечая молчаливого призыва жены сменить тему. — Помню, как все горевали, когда умерла миссис Гибсон. Никто не знал, что она больна: всегда такая свежая и веселая, — и тут вдруг раз — и конец, если можно так выразиться.

— Должно быть, кончина жены стала для вашего отца сильнейшим ударом, — продолжила миссис Хемли, после того как сменить тему не удалось.

— Да-да. Так неожиданно и почти сразу после свадьбы, — вздохнул сквайр.

— После свадьбы прошло почти четыре года, — робко вставила Молли.

— Да разве это срок для пары, которая мечтает провести вместе всю жизнь? Все думали, что Гибсон женится снова.

— Господь с тобой! — остановила сквайра супруга, по выражению и изменившемуся цвету лица гостьи поняв, что мысль эта для нее нова и неприятна, однако мистер Хемли с трудом переключался с одной темы на другую.

— Что же, возможно, не следовало этого говорить, но все действительно так и думали. Сейчас-то уже он вряд ли женится, поэтому разговоры стихли. Ведь вашему батюшке, поди, за сорок?

— Сорок три. Не думаю, что он когда-нибудь думал о новом браке, — добавила Молли, возвращаясь к теме с тем спокойствием, с каким думают о надежно миновавшей опасности.

— Вполне согласна с вами, дорогая! Доктор не производит впечатления человека забывчивого и наверняка верен памяти жены. Не обращайте внимания на слова сквайра.

— Ах, миссис Хемли! Вам бы лучше отправиться к себе, если намерены настраивать нашу гостью против хозяина дома.

Молли вышла из гостиной вместе с миссис Хемли, однако с переменой комнаты мысли ее не изменились. Она продолжала думать об опасности, которой, как ей казалось, избежала, и удивлялась собственной глупости: как можно было ни разу не представить возможности нового брака отца? Молли чувствовала, что крайне невнимательно отвечает на замечания собеседницы, и, посмотрев в окно, неожиданно воскликнула:

— А вот и папа вместе с мистером Хемли!

Действительно, джентльмены шли через цветник из конюшни, и доктор по пути хлыстом сбивал с сапог пыль, чтобы появиться перед миссис Хемли в приличном виде. Он выглядел так привычно, так по-домашнему, что увидеть его во плоти оказалось достаточно, чтобы развеять охвативший сознание девушки призрачный страх новой женитьбы. Сердце наполнилось приятным сознанием, что отец не смог успокоиться, пока собственными глазами не убедится в благополучии дочери. Неважно, что говорил он с Молли мало, да и то исключительно в снисходительно-шутливом тоне. После отъезда мистера Гибсона сквайр принялся учить гостью играть в криббидж, и теперь она с радостью посвятила ему все свое внимание. Во время партии мистер Хемли ни на минуту не умолкал, то комментируя карты, то рассказывая о небольших происшествиях, которые могли ее заинтересовать.

— Итак, вы не знаете моих мальчиков, даже внешне. А могли бы знать, так как оба любили ездить в Холлингфорд, а Роджер к тому же не раз брал книги из библиотеки вашего отца. Мой младший сын склонен к естественным наукам, весь в меня, а Осборн унаследовал таланты матушки. Не удивлюсь, если когда-нибудь он что-нибудь напишет. Не отвлекайтесь, мисс Гибсон: сейчас я мог бы легко вас обмануть.

И так продолжалось до тех пор, пока дворецкий с торжественным видом не положил перед хозяином Библию, и сквайр поспешно, словно застигнутый на месте преступления ребенок, не сгреб карты. Горничные и лакеи выстроились для вечерней молитвы. Окна по-прежнему оставались открытыми, так что треск одинокого коростеля да уханье совы, доносившиеся из леса, сопровождали слова молитвы. На этом день завершился, и все отправились спать.

Вернувшись в свою комнату, Молли облокотилась на подоконник и глубоко вдохнула ночной аромат жимолости. Все, что находилось на некотором расстоянии от окна, утонуло в бархатной тьме, хотя присутствие различных предметов она чувствовала так остро, как будто их видела.

С мыслью, что здесь ей будет очень хорошо, Молли отвернулась от окна и начала готовиться ко сну, однако вскоре на ум пришли слова сквайра о возможности повторной женитьбы отца и отравили умиротворенное настроение. Но на ком он мог жениться? На мисс Эйр? Мисс Браунинг? Мисс Фиби? Мисс Гуденаф? По некотором размышлении все эти кандидатуры были отклонены, однако не получивший ответа вопрос тяготил сознание и время от времени выскакивал из засады, мешая спать.

Миссис Хемли к завтраку не вышла, и Молли оказалась в обществе одного лишь сквайра, что очень ее огорчило. В первое утро он отложил газеты: особенно интересное для него старинное издание партии тори со всеми местными новостями и «Морнинг кроникл», которое он называл горьким лекарством и читал, сопровождая множеством крепких выражений и тяжких вздохов, — но сегодня, однако, в соответствии с правилами хорошего тона, как пояснил впоследствии, старательно нащупывал почву для беседы. Говорить он мог о жене, сыновьях, поместье, ведении хозяйства, арендаторах, о неправильном проведении выборов в графстве. Круг интересов Молли ограничивался отцом, мисс Эйр, садом и пони; в меньшей степени ее интересовали мисс Браунинг, благотворительная школа леди Камнор и заказанное мисс Розе новое платье, однако во рту, как надоедливый попрыгунчик, то и дело вскакивал главный вопрос: на ком, по мнению окружающих, мог жениться отец? Пока, правда, крышка коробки захлопывалась всякий раз, как только самозванец просовывал голову между зубами. Во время завтрака хозяин и гостья держались исключительно вежливо, отчего оба немало устали.

Выйдя из-за стола, сквайр поспешно удалился в кабинет, чтобы углубиться в непрочитанные газеты. Кабинетом в доме называли комнату, где хозяин держал куртки, сапоги, краги, различные палки, трости, любимую лопату, ружье и удочки. Здесь же стояло бюро, а рядом располагалось треугольное кресло, однако книг не было видно. Бо2льшая их часть хранилась в просторной затхлой библиотеке в настолько редко посещаемом крыле дома, что горничная то и дело забывала открывать ставни на окнах, выходивших в заросший кустами участок сада. Сказать по правде, во времена покойного сквайра Стивена — того самого, который провалился на экзаменах в Кембридже, — ставни в библиотеке были установлены во избежание уплаты оконного налога.[14] Когда молодые джентльмены возвращались домой, горничная без малейшего напоминания ежедневно заботилась о комнате: открывала окна, разжигала камины и протирала богато переплетенные тома, представлявшие собой достойную коллекцию стандартной литературы середины прошлого века. Книги, купленные позднее, стояли в небольших шкафах между двумя окнами гостиной и наверху, в личных покоях миссис Хемли. Молли вполне хватило содержимого шкафа главной гостиной. Больше того, она так увлеклась романом Вальтера Скотта, что вздрогнула, словно от выстрела, когда примерно через час после завтрака по гравийной дорожке сквайр подошел к окну и окликнул ее, чтобы узнать, не желает ли гостья прогуляться вместе с ним по окрестностям.

— Вот пожалел вас, увидев, что сидите одна в гостиной. Должно быть, вам, милая, скучно проводить утро в обществе одних книг. Но, видите ли, мадам предпочитает подолгу оставаться в постели, о чем предупреждала вашего отца, да и я тоже.

Молли как раз добралась до середины романа «Ламмермурская невеста» и с радостью дочитала бы его до конца, однако забота сквайра тронула ее. Вдвоем они посетили старомодные теплицы, прошлись по аккуратным лужайкам. Хозяин имения показал гостье огромный огород и не удержался от распоряжений работникам, в то время как Молли следовала за ним по пятам, словно маленькая собачка, но думала вовсе не об уходе за горохом и капустой: все ее мысли занимали Равенсвуд и Люси Эштон. Спустя некоторое время все хозяйство было проверено и, где надо, приведено в должный порядок. Сквайр, наконец вспомнив про спутницу, повел ее в небольшой лесок, отделявший сад от полей. Молли наконец отвлеклась от событий семнадцатого века и, так случилось, что томивший ее вопрос внезапно, прежде чем она смогла его остановить, своевольно сорвался с губ.

— На ком, по вашему мнению, папа мог бы жениться? Тогда, давно, после маминой смерти, что говорили по этому поводу?

Последние слова она произнесла совсем тихо, и сквайр почему-то обернулся и пристально посмотрел в лицо юной спутнице. Оно было бледным, очень серьезным, а серые глаза настойчиво требовали ответа.

Трудно было сказать что-то определенное, ибо никто не знал, с чьим именем можно связать имя мистера Гибсона. Все разговоры ограничивались лишь обсуждением возможностей молодого вдовца с маленьким ребенком.

— Никогда не слышал ни о ком конкретном: его имя не связывали ни с одной леди, просто всем казалось естественным, что он женится снова. Впрочем, ничто не мешает ему сделать это и сейчас. По-моему, еще не поздно, о чем я и сказал Гибсону во время прошлого его визита.

— И что же ответил папа? — с замиранием сердца спросила Молли.

— О! Всего лишь улыбнулся и промолчал. Не стоит принимать слова слишком серьезно, дорогая. Вполне возможно, он никогда больше не женится. Ну а если женится, будет очень хорошо и для него, и для вас!

Молли что-то пробормотала себе под нос, и если даже сквайр слышал ее слова, то предпочел мудро изменить направление разговора.

— Вы только посмотрите! — воскликнул с преувеличенным восторгом хозяин имения, поскольку неожиданно они оказались на берегу озера или большого пруда. Посреди гладкого водного пространства возвышался крошечный островок, поросший деревьями: в центре — темными шотландскими елями, а возле берега — серебристыми плакучими ивами. — Надо будет обязательно отвезти вас туда. Честно говоря, не люблю плавать на лодке в это время года, потому что в прибрежном тростнике еще гнездятся птицы, но ради вас готов отступить от своих принципов. Там живут лысухи и поганки.

— Ах, смотрите, лебедь!

— Да, у нас их две пары, а еще есть цапли: они улетают только в августе, так что должны сейчас быть здесь, но до сих пор я еще ни одной не видел. Подождите! А вон там, на камне, не цапля ли, опустив голову, смотрит в воду?

— Пожалуй, только я ни разу не видела цаплю живьем.

— Они постоянно воюют с грачами, которые поселились вон на тех деревьях, что не годится для таких близких соседей. Если обе цапли на время оставляют гнездо, которое строят, грачи тут же налетают и разрушают. Однажды Роджер показал мне одинокую цаплю, за которой гналась целая стая грачей, и явно не с дружественными намерениями. Мой сын много знает о природе и порой обнаруживает что-нибудь удивительное. Будь он сейчас здесь, то уже не раз покинул бы нас: постоянно смотрит по сторонам и видит двадцать разных предметов там, где я замечаю лишь один. Случается, он вдруг убегает в рощу, потому что на расстоянии пятнадцати ярдов заметил что-то интересное: какое-нибудь растение, которое считает невероятно редким, — хотя я на каждом шагу вижу нечто подобное. А если по пути встретится что-то вроде этого, — сквайр осторожно тронул тростью тонкую паутину, — то он непременно расскажет, что за существо ее сплело, где оно живет: в гнилой хвойной древесине, в коре здорового дерева, глубоко в земле, в траве или где-то еще. Жаль, что в Кембридже не дают дипломов по естествознанию: Роджер наверняка стал бы отличником.

— Мистер Осборн Хемли очень умен, не так ли? — робко осведомилась Молли.

— О да. Осборна можно смело назвать гением, и мы с миссис Хемли ожидаем от него великих деяний и очень гордимся им. Если все пройдет удачно, он получит место в Тринити-колледже. Как я вчера сказал на заседании городского магистрата, мой сын еще завит в Кембридже о себе. Разве это не загадка природы, — сквайр повернул к Молли простое честное лицо, словно собирался сказать нечто необыкновенное, — что я, Хемли из Хемли, который ведет родословную с незапамятных времен (говорят, от семи королевств)… когда, кстати, были эти семь королевств?

— Не знаю, — растерялась Молли.

— Должно быть, еще до Альфреда Великого, потому что он стал первым королем Англии. Так вот, я принадлежу едва ли не к самому старому роду в Англии и при этом сомневаюсь, что кто-то может принять меня за джентльмена: красное лицо, большие руки и ноги, тучная фигура (четырнадцать стоунов; даже в молодости никогда не было меньше двенадцати). И вот Осборн, похожий на мать, которая не отличит прадеда от Адама, да благословит ее Господь. В итоге у парня нежное девичье лицо, субтильное сложение, маленькие — почти как у леди — руки и ноги. Да, он уродился в мадам, а она, как я уже сказал, даже не знает собственного прадеда. А Роджер пошел в меня, и, встретив его на улице, никто не скажет, что этот краснолицый ширококостный коренастый парень — потомок древнего благородного рода. По сравнению с нами все эти Камноры, от которых так млеет весь Холлингфорд, не больше чем перегнивший навоз. Недавно мы разговаривали с мадам о возможности женитьбы Осборна на дочери лорда Холлингфорда — то есть если бы у него была дочь, — и я сказал, что вряд ли согласился бы на этот брак. Осборн, который ведет свой род от семи королевств, получит первоклассное образование, так с какой стати я должен интересоваться, где были Камноры во времена королевы Анны? [15]

Сквайр пошел дальше, продолжая размышлять, надо ли дать согласие на несбыточный брак с несуществующей невестой, и через некоторое время, когда Молли уже забыла, о чем он рассуждал, вдруг воскликнул:

— Нет! Уверен, что смотрел бы выше, так что лорду Холлингфорду повезло иметь одних сыновей.

Закончив прогулку, сквайр со старомодной вежливостью поблагодарил Молли за компанию и сообщил, что к этому времени мадам скорее всего уже встала, оделась и будет рада встретиться с гостьей. Пока Молли шла по тропинке через поле к дому, видневшемуся сквозь деревья, мистер Хемли провожал ее заботливым взглядом,

— Хорошая у Гибсона дочка, — пробормотал, обращаясь к самому себе, сквайр. — Но как встрепенулась, едва услышав о возможности новой женитьбы отца! Надо с ней поосторожнее. Кажется, мысль о мачехе ни разу даже не приходила ей в голову. Еще бы: мачеха для нее — совсем не то, что вторая жена для ее отца!

Если сквайр Хемли не смог ответить на вопрос Молли, какая дама могла бы стать второй женой ее отца, все это время судьба готовилась вполне определенно удовлетворить ее абстрактное любопытство. Однако судьба — особа коварная: строит свои козни так же незаметно, как птица вьет гнездо, и точно так же использует всякие мелочи. Первой «мелочью» в данной истории стал шум, поднятый Дженни (поварихой мистера Гибсона) по поводу увольнения Бетии. Надо заметить, что Бетия приходилась Дженни дальней родственницей и протеже, а потому повариха заявила, что отослать прочь следовало искусителя мистера Кокса, а вовсе не жертву искушения Бетию. С этой точки зрения мистер Гибсон вполне мог почувствовать, что поступил несправедливо, однако позаботился устроить девушку ничуть не хуже, чем той жилось в его собственном доме. Тем не менее Дженни предупредила, что тоже намерена уйти, и хотя по прежнему опыту мистер Гибсон отлично знал, что все угрозы поварихи — пустой звук, все же испытывал дискомфорт от неопределенности и постоянной неприятной возможности в любой момент встретить в своем доме женщину с таким оскорбленным и опечаленным лицом, какое искусно демонстрировала Дженни.

Наряду с этой семейной неприятностью возникла еще одна, куда более существенная. Во время отсутствия Молли мисс Эйр отправилась на море вместе с пожилой матушкой и осиротевшими племянниками и племянницами. Первоначально поездка планировалась всего на пару недель, однако примерно на десятый день мистер Гибсон получил прекрасно написанное, безупречно оформленное, восхитительно сложенное и аккуратно запечатанное письмо. Мисс Эйр горестно сообщала, что старший племянник заболел скарлатиной и возникла высокая вероятность заражения младших детей. Она глубоко сожалела о печальных последствиях болезни: опасности, дополнительных расходах и невозможности вернуться вовремя, — однако ни слова не проронила о собственных неудобствах, а лишь робко и искренне извинилась за то, что не сможет приступить к своим обязанностям в назначенное время, и осторожно добавила, что, возможно, это даже к лучшему, поскольку Молли не болела скарлатиной, и возвращаться раньше положенного срока было бы неразумно и опасно.

— Разумеется, — подытожил мистер Гибсон и, разорвав письмо пополам, бросил в камин, где оно загорелось ярким пламенем. — Лучше бы у меня был дом за пять фунтов и ни одной женщины в радиусе десяти миль. Тогда, возможно, было бы куда спокойнее.

Очевидно, он совсем забыл о способности мистера Кокса создавать неприятности, хотя при желании смог бы найти причину в ничего не подозревавшей Молли. Возвещенное тяжким вздохом появление в столовой поварихи-мученицы, вошедшей, чтобы убрать со стола, вывело мистера Гибсона из состояния задумчивости и побудило к действиям.

Первым его решением стало оставить Молли в Хемли-холле на более долгий срок. Они очень хотели ее видеть, и вот, наконец, дождались. Миссис Хемли, кажется, ее обожает, да и сама девочка выглядит вполне довольной и даже более свежей и здоровой, чем прежде. Следующим решением было сегодня же съездить к сквайру и выяснить, как там и что.

Миссис Хемли он нашел лежащей на софе в тени огромного кедра. Молли порхала вокруг и под ее мягким и чутким руководством подвязывала высокие стебли ярких гвоздик и обрезала отцветшие розы.

— А вот и папа! — воскликнула девушка радостно, когда он подъехал к белому забору, отделявшему аккуратный газон и безупречный цветник от естественного парка перед домом.

— Пройдите через гостиную и присоединяйтесь к нам, — приподнявшись на локте, пригласила миссис Хемли. — Хотим показать вам розовый куст, который Молли собственноручно обрезала, чем мы обе очень гордимся.

Мистер Гибсон оставил лошадь в конюшне и через дом вышел на веранду, где вокруг стола, на котором лежали книги и брошенное рукоделие, стояли стулья. Почему-то ему очень не хотелось просить, чтобы Молли задержалась еще на некоторое время, поэтому он решил первым делом проглотить горькое лекарство, а уже потом наслаждаться восхитительным днем, ароматным воздухом и приятным общением.

Доктор сел напротив миссис Хемли, а дочь подошла и положила руку ему на плечо.

— Приехал попросить об одолжении…

— Говорю сразу, что согласна. Разве я не отважная женщина?

Доктор с улыбкой поклонился и продолжил:

— Мисс Эйр, давнишняя гувернантка Молли, написала сегодня, что один из ее маленьких племянников, которых она на время отсутствия подопечной повезла в Ньюпорт, к морю, заболел скарлатиной.

— Уже поняла вашу просьбу, так что можете не продолжать. Буду только рада, если визит этой милой девочки продлится. Разумеется, мисс Эйр не должна пока возвращаться, поэтому Молли непременно должна остаться у нас!

— Благодарю. Благодарю от всего сердца! Именно в этом и заключалась моя просьба.

Ладошка Молли скользнула в широкую ладонь отца, в это теплое надежное гнездо.

— Папа! Миссис Хемли! Знаю, что вы оба меня поймете! Можно мне вернуться домой? Здесь очень хорошо, но… О, папа, я хочу жить с тобой!

В уме мистера Гибсона промелькнуло неприятное подозрение. Он повернул дочь к себе и пристально посмотрел в невинное лицо. От столь обостренного внимания девушка покраснела, однако глаза наполнились недоумением, а не тем запретным чувством, которое он боялся увидеть. На миг возникло сомнение: что, если любовь рыжеволосого мистера Кокса нашла ответ в сердце дочери? — но тут же на душе стало спокойнее.

— Молли, прежде всего это невежливо. Даже не знаю, чем и как заслужить прощение миссис Хемли. Ты что, считаешь себя самой умной? Неужели я не хочу твоего возвращения домой? Пока это невозможно, так что оставайся и благодари великодушную хозяйку!

Молли слишком хорошо знала отца, чтобы понять: если он что-то решил, то просить бесполезно. Собственная неблагодарность предстала в черном цвете. Она оставила отца, подошла к миссис Хемли и, не говоря ни слова, поцеловала ее. Хозяйка взяла гостью за руку и подвинулась на софе, приглашая присесть.

— Честно говоря, я сама собиралась просить вас о продлении визита, мистер Гибсон. Мы так подружились! Правда, Молли? Так что, пока этот племянник мисс Эйр…

— Неплохо бы его выпороть, — вставил доктор.

— …предоставил нам столь уважительный повод задержать Молли подольше, вам придется навещать нас почаще. Вы же знаете, что комната для вас всегда готова, так почему бы вам не выезжать на работу отсюда, а не из Холлингфорда?

— Благодарю. Если бы не ваша доброта к моей девочке, не удержался бы от невежливых комментариев.

— Умоляю, объясните: все равно ведь не успокоитесь, пока не откроете душу.

— Миссис Хемли догадалась, от кого у меня склонность к резкости! — заявила Молли. — Это наследственная черта!

— Я собирался заметить, что такое предложение — остаться здесь на ночь — могла сделать только женщина: сплошная доброта и ни капли здравого смысла. Как, по-вашему, меня можно в случае необходимости разыскать в семи милях от привычного места? К пациенту просто вызовут другого доктора, и не пройдет месяца, как моя практика рухнет.

— Разве нельзя отправить записку сюда? Услуги посыльного ведь не так уж и дороги.

— Только представьте, как, вздыхая на каждой ступеньке, старый Гуди Ханбери взбирается по лестнице в мой кабинет, а ему говорят, что предстоит протопать еще семь миль! Или подумайте о высшем классе: вряд ли избалованная леди Камнор поблагодарит меня, обнаружив, что всякий раз, когда пожелает видеть доктора, ей придется посылать грума в Хемли.

— Хорошо, хорошо, убедили: я действительно мыслю по-женски. Молли, коль уже вы тоже нашего племени, так принесите своему отцу клубнику со сливками. Такие скромные обязанности лежат на женских плечах. Клубника со сливками — одна лишь блажь и ни капли здравого смысла: непременно последует острый приступ несварения.

— Пожалуйста, не обобщайте, миссис Хемли! — весело возразила Молли. — Вчера я съела целую корзинку клубники! А когда мистер Хемли застал меня за этим делом, то даже сам сходил в кладовую и принес большую кружку сливок. И ничего со мной не случилось, не было никакого несварения.

— До чего же непосредственная… — заметил доктор, как только дочь отошла на приличное расстояние. — Но она хорошая девочка.

— Прелестная! Не могу выразить, до чего мы с мужем ее полюбили. Очень рада, что она останется погостить еще. Сегодня утром, едва проснувшись, я даже подумала с сожалением, что скоро Молли придется вернуться домой, и решила попытаться убедить вас продлить визит. Так что все сложилось как нельзя лучше. Возможно, месяца на два!

Сквайр действительно глубоко привязался к Молли. В их доме сразу стало светлее и веселее: порхала, что-то напевая, девушка, и впечатление оказалось абсолютно новым и восхитительным. К тому же Молли оказалась умной и услужливой, умела слушать и говорить в нужное время. Миссис Хемли совершенно справедливо поведала о привязанности мужа к девочке, однако то ли она выбрала неподходящий момент, чтобы сообщить ему о продлении визита, то ли он не смог справиться с обычным приступом дурного расположения, который обычно старался обуздывать в присутствии жены, но известие не вызвало ожидаемого энтузиазма.

— Об этом что, Гибсон попросил?

— Да, поскольку у него не было другого выхода: ее гувернантка мисс Эйр в отъезде по весьма серьезной причине, а находиться девушке в доме вместе с двумя посторонними молодыми людьми вряд ли прилично.

— Это проблема Гибсона. Надо было думать, прежде чем принимать учеников, или ассистентов, или как там он их называет.

— Мой дорогой! Право, я думала, что вы обрадуетесь этому известию, поэтому попросила оставить девочку здесь еще хотя бы месяца на два.

— Да, чтобы встретиться с Осборном! Роджер тоже приедет.

Помрачневший взгляд открыл миссис Хемли мысли мужа, но она попыталась возразить:

— О, дорогой, Молли не принадлежит к тому типу девушек, который способен привлечь молодых людей их возраста. Нам с тобой она нравится, однако юношам двадцати одного и двадцати трех лет нужно вовсе не это.

— А что им нужно? — прорычал сквайр.

— Они обращают внимание на модные платья, утонченные манеры. В своем возрасте они не в состоянии оценить прелесть Молли: их понятие о красоте подразумевает яркость.

— Полагаю, все это очень-очень умно, но ничего не понимаю. Знаю только, что очень опасно проживать парням двадцати одного и двадцати трех лет под одной крышей сельского дома с семнадцатилетней девушкой, и неважно, какие у нее платья, волосы или глаза. Особенно подчеркиваю, что не желаю, чтобы кто-то из моих сыновей или, не дай бог, оба в нее влюбились. Так что твоя идея чрезвычайно меня раздражает.

Миссис Хемли заметно побледнела и погрустнела.

— Может, устроить так, чтобы они не приезжали, пока она здесь? Остались бы в Кембридже, с кем-нибудь позанимались или на месяц-другой отправились за границу?

— Нет. Ты ведь их так ждешь! Видел, как отмечаешь дни в календаре, неделю за неделей. Лучше поговорю с Гибсоном, объясню причину и попрошу забрать дочь…

— Мой дорогой Роджер! Умоляю тебя так не поступать! Это будет крайне неблагородно и превратит в лицемерие все мои вчерашние слова. Ради меня, не заговаривай об этом с мистером Гибсоном!

— Ну-ну, не переживай! — поспешил успокоить жену сквайр, испугавшись возможной истерики. — Когда Осборн приедет, поговорю с ним и все объясню.

— А Роджер настолько погружен в свои науки, что, пожалуй, и саму Венеру не заметит, тем более что ни чувствительностью, ни воображением Осборна он не обладает.

— О, с молодыми людьми ничего нельзя загадывать! И все же с Роджером проще: он прекрасно знает, что не сможет жениться до тех пор, пока не добьется определенной финансовой стабильности.

В тот день сквайр старался избегать встреч с Молли, поскольку едва ли не чувствовал себя предателем, однако она не замечала его смущение и сдержанность и держалась по-прежнему просто и легко. В результате уже к следующему утру от его дурного настроения не осталось и следа, прежняя дружба была восстановлена. За завтраком сквайр передал жене письмо, та прочитала его и вернула с единственным комментарием:

— Как повезло!

— Да, очень!

Молли не связала эти восклицания с новостью, которую миссис Хемли сообщила днем: оказывается, Осборн получил приглашение от товарища погостить в поместье неподалеку от Кембриджа, а затем вместе отправиться в путешествие на континент. Следовательно, домой вместе с братом Роджером он не приедет.

— Ах, господи, как жаль! — сочувственно воскликнула Молли, и прозвучало это настолько искренне, что миссис Хемли порадовалась отсутствию мужа. — Вы так ждали его приезда! Боюсь, известие глубоко вас разочаровало.

Миссис Хемли с облегчением улыбнулась.

— Да, конечно, не без этого, но ведь надо думать не только о себе. Осборн с его-то поэтическим умом наверняка напишет нам из путешествия немало замечательных писем. Сегодня, кстати, у него экзамен, но мы не сомневаемся в успехе: сын наверняка окажется среди первых. Вот только жаль, что еще долго не увижу моего дорогого мальчика. Что же: все к лучшему.

Эти слова своей нелогичностью слегка озадачили Молли, но она вскоре выбросила их из головы, хотя тоже испытала легкое разочарование, узнав, что не увидит этого молодого гения — радость и надежду матушки. Время от времени в девичьих фантазиях возникал вопрос, каким он окажется: как прелестный мальчик с картины в гостиной миссис Хемли изменился за десять прошедших лет. Будет ли читать стихи вслух, и какие стихи — собственные или чужие? Впрочем, в бесконечной суете дня она совершенно забыла о своем разочаровании, а вспомнила новость лишь на следующее утро, да и то как нечто просто не столь приятное, как ожидала, но вовсе не как повод для сожаления. Дни ее пребывания в Хемли были наполнены мелкими обязанностями, которые выполняла бы дочь хозяев, если бы таковая существовала. По утрам Молли подавала сквайру завтрак и с радостью относила бы поднос в спальню мадам, если бы эта привилегия не принадлежала мистеру Хемли и ревниво им не охранялась. Кроме того, она читала вслух напечатанные мелким шрифтом газетные заметки: местные новости, известия денежной и зерновой биржи, — потом они вместе гуляли по саду, и она собирала цветы, чтобы украсить гостиную к выходу госпожи. Молли сопровождала также миссис Хемли в поездках в закрытом экипаже; вместе они читали стихи и сентиментальную литературу в гостиной на втором этаже. За прошедшие недели девушка научилась мастерски играть в криббидж и при должном старании даже иногда обыгрывала сквайра.

Помимо всего этого существовали и личные занятия. Выполняя данное мисс Эйр обещание, Молли по часу в день упражнялась на стоявшем в большой гостиной старом рояле. Освоив путь в библиотеку, девушка научилась самостоятельно открывать тяжелые ставни, если горничная забывала, залезала на лестницу и подолгу сидела на ступеньке, погрузившись в какой-нибудь старинный английский роман. Летние дни казались счастливой семнадцатилетней девушке невероятно короткими.

В четверг мирное течение сельской жизни было нарушено известием о приезде Роджера. Уже два-три дня миссис Хемли пребывала не в лучшем состоянии здоровья и не в лучшем настроении, да и сам сквайр казался раздраженным без видимой причины. Гостеприимные хозяева решили не сообщать гостье, что Осборн очень плохо сдал экзамен по математике, так что Молли знала лишь то, что видела: господа явно не в духе, — и надеялась, что приезд младшего сына улучшит их настроение, поскольку сама она ничем помочь не могла.

В четверг горничная извинилась за то, что не успела прибраться в ее спальне: пришлось готовить комнаты для мистера Роджера.

— Они, конечно, и без того были содержались в идеальном порядке, однако накануне приезда сыновей хозяйка всегда требует дополнительной уборки. А если бы ожидался приезд мистера Осборна, пришлось бы до блеска начищать весь дом. Он ведь старший сын, наследник.

Столь простодушное признание наследственных прав позабавило Молли, однако она и сама уже начала думать, что подобные усилия вполне оправданы. В глазах отца Осборн — представитель древнего рода Хемли из Хемли, будущий хозяин поместья, принадлежавшего семье уже в течение тысячи лет. Мать видела в нем родственную душу; к тому же старший сын походил на нее внешне и носил имя, повторявшее ее девичью фамилию. Своей верой в сына миссис Хемли увлекла и Молли, так что, несмотря на легкое отношение к словам горничной, юная гостья в полной мере выразила бы феодальную преданность молодому наследнику — если бы тот приехал.

После ленча госпожа отправилась отдыхать в ожидании Роджера, а Молли осталась в своей комнате, полагая, что не стоит показываться до обеда, предоставив хозяевам возможность встретить сына без посторонних глаз. С собой она взяла тетрадь стихов Осборна Хемли: мадам не раз читала ей некоторые из них, и Молли попросила позволения переписать те, что больше всего понравились. День выдался знойный, и девушка устроилась с тетрадкой у открытого окна, то и дело окидывая взглядом дрожащие в неподвижном воздухе сад и лес. Дом, окутанный тишиной, напоминал заколдованный замок, где самым громким звуком было жужжание больших синих мух на лестничном окне, а снаружи доносилось лишь гудение пчел на цветочных клумбах под окном. С далеких лугов, где убирали сено, вместе с его запахом, непохожим на ароматы роз и жимолости, доносились веселые голоса работников, заставлявшие лишь глубже чувствовать тишину. Пальцы онемели от непривычно долгого письма, и Молли, отложив перо, лениво попыталась выучить несколько строк наизусть.

Механически повторяя строки, она постепенно утратила понимание их смысла. Неожиданно раздался скрип открывшихся и закрывшихся ворот, шелест колес по сухому гравию, стук лошадиных копыт по дорожке, и через мгновение весь дом — холл, коридоры, лестница — наполнился звучным, энергичным голосом. Пол в холле был выложен ромбами черного и белого мрамора, а широкая пологая лестница, окружавшая пространство так, что можно было посмотреть вниз со второго этажа, оставалась не покрытой ковром (сквайр слишком гордился великолепными дубовыми ступенями, чтобы без необходимости их прятать, не говоря уже о вечной нехватке свободных денег на тщеславное украшение дома), так что каждый звук раздавался гулко и звонко. Через распахнутые окна было хорошо слышно радостное восклицание сквайра:

— Ну, вот и ты, сын!

Что-то негромко, мягко проговорила мадам, а потом прогремел громкий, зычный, странный голос, наверняка принадлежавший Роджеру. Захлопали двери, и теперь разговор доносился лишь урывками. Молли начала заново:

Ей удалось выучить стихотворение почти до конца, когда в соседнюю комнату поспешно вошла миссис Хемли и разразилась неудержимыми, почти истерическими рыданиями. Молли была еще слишком молода, чтобы обладать сложными мотивами, мешавшими немедленно выйти и постараться помочь, поэтому уже через мгновение стояла на коленях перед миссис Хемли, сжимала и целовала ее ладони и бормотала нежные слова сочувствия к неведомому горю, которые принесли заметное облегчение. Миссис Хемли немного успокоилась и даже печально улыбнулась сквозь слезы, а потом наконец проговорила:

— Это Осборн. Роджер нам все рассказал.

— Что с ним случилось? — встревожилась Молли.

— Я узнала еще в понедельник: пришло письмо, в котором бедняга сообщил, что не сумел сдать экзамен так хорошо, как мы надеялись, как надеялся он сам, и оказался среди самых слабых студентов. Мистер Хемли никогда не учился в колледже, учебных терминов совсем не понимает, и когда на его вопросы Роджер попытался объяснить причину неудачи брата, ужасно рассердился, услышав университетский жаргон. Он почему-то решил, что бедный Осборн слишком легко относится к своему провалу, сказал об этом Роджеру, и тот…

Рыдания возобновились с новой силой, а Молли не удержалась от комментария:

— Напрасно мистер Роджер, едва успев приехать, рассказал о провале брата.

— Тише, тише, милая! — остановила ее миссис Хемли. — Роджер хороший мальчик, и сам ни за что ничего бы не сказал, но муж принялся его расспрашивать, даже не дав перекусить, едва вошли в столовую. Единственное, что он сказал — во всяком случае, для меня, — что Осборн переволновался, а если бы сдал успешно, то получил бы стипендию и место в колледже. Но, по словам Роджера, с таким результатом надежды нет. Это просто убило отца: он так рассчитывал на успех старшего сына! Осборн и сам ничуть не сомневался в успешном исходе. Только мистер Хемли ничего не хочет слышать и страшно сердится. Бедный, бедный Осборн! Я так хотела, чтобы после экзамена он сразу приехал домой, а не к товарищу, надеялась утешить, а теперь рада, что его нет: пусть отец немного остынет.

Делясь невзгодами, миссис Хемли постепенно успокоилась и, наконец отпустив Молли переодеваться к обеду, заметила:

— Вы настоящее благословение для сердца матери, дитя! Умеете сочувствовать и в радости, и в горе, и в гордости (еще на прошлой неделе я так радовалась и гордилась), и в разочаровании. А теперь ваше присутствие за обедом позволит нам избежать болезненной темы. Бывают такие ситуации, когда гость благотворно влияет на обстановку и помогает сохранить мир в доме.

Готовясь к выходу и надевая в честь приезда молодого джентльмена безвкусное, слишком нарядное платье, Молли обдумывала новость. От известия о неудаче в Кембридже ее неосознанное поклонение Осборну ничуть не дрогнуло, но на Роджера, который, едва вернувшись домой, обрушил на родителей дурное известие, она рассердилась.

В гостиную она спустилась без каких-либо теплых чувств. Роджер стоял возле миссис Хемли, сквайр еще не появился, и Молли показалось, что, когда она открыла дверь, мать и сын держались за руки, однако полной уверенности не было. Хозяйка сделала шаг навстречу гостье и так тепло, дружески представила ее сыну, что, воспитанная на простых, искренних традициях Холлингфорда, Молли едва не подала руку для пожатия тому, о ком уже так много слышала: сыну добрых друзей. Оставалось лишь надеяться, что мистер Хемли не заметил этого движения, поскольку не сделал попытки ответить, а ограничился поклоном.

Высокий, крепко сложенный молодой человек производил впечатление скорее силы, чем элегантности: квадратное красное (по определению отца) лицо, глубоко посаженные карие глаза под густыми бровями, каштановые волосы. Чтобы что-то рассмотреть, он щурился, отчего глаза казались еще меньше. При желании сдержать смех большой рот с чрезвычайно подвижными губами забавно морщился и сжимался, пока наконец веселье не находило выхода, черты не расслаблялись и на лице не появлялась широкая солнечная улыбка. В такие минуты открывались безупречно ровные белые зубы — единственное украшение — и грубая внешность будто озарялась. Сочетание двух отличительных особенностей: привычки щуриться, придающей серьезный и задумчивый вид, и странное дрожание губ, предвещающее улыбку, отчего лицо выглядело чрезвычайно веселым, — придавало подвижному выражению более широкий спектр от мрачного до веселого, от оживленного до сурового, чем свойственно большинству людей.

В первый вечер Молли не успела глубоко вникнуть в характер молодого джентльмена: тот показался ей грузным и неуклюжим — с таким вряд ли она сможет подружиться. Что касается Роджера, то его мало заботило произведенное на гостью впечатление, поскольку в таком возрасте молодые люди больше видят, чем чувствуют, и с мучительным трудом находят темы для беседы с девушками, едва вылупившимися из скорлупы неуклюжего подростка. К тому же мысли его были заняты другими темами, которыми он вовсе не собирался делиться, несмотря на желание избежать тягости молчания в обществе разгневанного отца и робкой, расстроенной матери. Роджер увидел в Молли дурно одетую неуклюжую девицу, с ничем не примечательным, хотя и умным бледным лицом, не дурочку, вполне способную поддержать легкий разговор, только вот говорить она не хотела.

Разговорчивость младшего мистера Хемли показалась Молли холодной и бесчувственной, а неумолчный поток слов на самые разные отвлеченные темы вызвал недоумение и отвращение. Как он мог жизнерадостно болтать, когда мать сидела, не в силах проглотить ни кусочка, и пыталась спрятать подступавшие слезы, когда отец грозно хмурился и явно не обращал внимания — по крайней мере на первых порах — на его болтовню? Неужели мистер Роджер Хемли не испытывал к обоим ни малейшего сочувствия? В таком случае она сама проявит сочувствие, решительно отклонив предназначенную ей роль общительного собеседника, и мистеру Хемли пришлось в одиночестве пробираться по топкому болоту. Лишь однажды сквайр обратился к дворецкому с требованием дополнительного стимула в виде лучшего, чем обычно, вина.

— Принесите бутылку бургундского с желтой пробкой, — приказал он тихо, не обладая волей говорить обычным голосом.

Дворецкий ответил так же, однако близко сидевшая и молчавшая Молли услышала:

— С вашего позволения, сэр, таких бутылок осталось всего шесть, а это любимое вино мистера Осборна.

Сквайр повернулся и прорычал:

— Принесите бутылку бургундского с желтой пробкой, я сказал! И побыстрее!

Дворецкий удалился в недоумении, зная, что предпочтения мистера Осборна до этой минуты всегда определяли порядок в доме. Если старший сын желал какого-то особого блюда или напитка, особого места, особого уровня тепла или прохлады, его желания немедленно удовлетворялись, ибо он был наследником — самым утонченным, умным и талантливым в семье. Все слуги, как домашние, так и дворовые, разделяли это мнение. Если мистер Осборн считал необходимым спилить или оставить какое-то дерево, желал что-то изменить в хозяйстве, требовал чего-то особенного в уходе за лошадьми, все тут же бросались исполнять обладавшие силой закона распоряжения. И вдруг сегодня было приказано принести бургундское с желтой пробкой, и оно немедленно появилось на столе. Молли стала свидетельницей тихой страстности поступка. Она никогда не пила вина, а потому могла не опасаться, что ее бокал наполнят, однако, проявляя верность отсутствующему Осборну, сочла необходимым прикрыть бокал смуглой ладошкой и сидеть так до тех пор, пока вино не сделало круг и Роджер с отцом не насладились его вкусом.

После обеда джентльмены долго сидели за десертом. Молли услышала их смех, а потом увидела, как в сумерках они вышли в сад. Роджер без шляпы, с руками в карманах, беззаботно шагал рядом с отцом, который вновь обрел способность к обычному громкому, жизнерадостному разговору, совсем забыв про Осборна. Vae victis! [16]

Таким образом, с молчаливым противостоянием со стороны Молли и мало напоминавшим доброту вежливым безразличием со стороны Роджера молодые люди успешно избегали друг друга. У него хватало занятий, не требующих ее участия, даже если бы она была готова участвовать. Хуже всего оказалось то обстоятельство, что по утрам, пока миссис Хемли оставалась у себя, Роджер оккупировал библиотеку — любимое убежище Молли. Через день-другой после его возвращения домой гостья робко приоткрыла дверь и, обнаружив молодого хозяина погруженным в книги и газеты, в изобилии лежавшие на большом, обитом кожей столе, тихо удалилась, прежде чем тот успел повернуться, увидеть ее и отличить от горничной. Каждый день Роджер подолгу ездил верхом: и вместе с отцом по окрестным полям, и в одиночестве — далеко и хорошим галопом. Молли с радостью составила бы ему компанию, так как очень любила верховые прогулки. В первые дни в Хемли зашел разговор о том, чтобы послать в Холлингфорд за амазонкой и серым пони, однако после некоторого размышления сквайр заявил, что так редко выезжает дальше своих полей, где работают люди, что боится, как бы десять минут поездки по неровной рыхлой земле и двадцать минут неподвижного сидения, пока он будет давать указания, не показались ей слишком скучными. А теперь, когда Молли вполне могла бы ездить вместе с Роджером, ничуть ему не докучая — об этом бы она позаботилась, — предложения никто не повторял.

В целом до возвращения младшего из братьев жизнь текла приятнее.

Отец приезжал очень часто, хотя время от времени случались долгие необъяснимые перерывы, и тогда Молли начинала скучать и беспокоиться. Однако, появившись, мистер Гибсон неизменно объяснял свое отсутствие какой-нибудь уважительной причиной, а право дочери на привычную семейную нежность и способность ценить как слова, так и молчание, придавали общению невыразимую прелесть. В последнее время Молли постоянно спрашивала: «Когда мне можно вернуться домой, папа?»

Не то чтобы она чувствовала себя несчастной или нежеланной, нет: девушка обожала миссис Хемли, пользовалась любовью сквайра и не понимала, почему многие его боятся. А что касается Роджера, то если он и не добавлял удовольствия, то почти не мешал наслаждаться жизнью. И все же очень хотелось вернуться домой. Почему, Молли сама не знала, однако отчетливо ощущала острую потребность. Мистер Гибсон принимался объяснять и доказывать необходимость ее пребывания здесь, пока девушка не уставала от его заверений и усилием воли не подавляла просившийся на волю крик отчаяния, так как знала, что он огорчит отца.

Откроем тайну: во время отсутствия дочери мистер Гибсон все определеннее склонялся к новой женитьбе. Частично он осознавал направление движения, но в целом мягко, словно во сне, плыл по течению. Роль его оставалась скорее пассивной, чем активной; хотя, если бы разум в полной мере не одобрял грядущего шага, если бы он не верил, что новый брак поможет разрубить гордиев узел семейных затруднений, то вполне мог бы совершить усилие и безболезненно вырваться из сумятицы обстоятельств. А происходило все так.

Выдав замуж двух старших дочерей, леди Камнор получила ощутимую помощь в опеке младшей, леди Харриет, и наконец-то сочла возможным поддаться слабости и болезням. Однако природная энергичность не позволяла болеть постоянно, так что леди Камнор уступала недомоганию только после долгой череды обедов, балов и столичных развлечений. В таких случаях она сдавала леди Харриет на попечение леди Коксхейвен или леди Агнес Маннерс и удалялась в сравнительную тишину Тауэрс-парка, где находила себе занятие в великодушии и благотворительности, которыми поневоле пренебрегала в лондонской суете. Этим летом она утомилась раньше, чем обычно, и возжаждала сельского отдыха. По ее мнению, здоровье печально ухудшилось, однако, не сказав ни слова мужу и дочерям, леди Камнор приберегла признание для ушей доктора Гибсона. Она не желала жалобами — возможно, малообоснованными — отвлекать леди Харриет от радостей городской жизни, которыми дочь искренне наслаждалась, и в то же время не хотела провести в одиночестве три недели или месяц до приезда в деревню семьи, тем более что предстояло готовить очередной праздник для попечительниц школы. Надо заметить, что как сама школа, так и связанный с ней визит дам уже утратили в глазах графини обаяние новизны.

— Девятнадцатого, в четверг, — задумчиво обратилась леди Камнор к леди Харриет. — Что скажешь насчет приезда восемнадцатого, чтобы помочь с подготовкой? Сможешь остаться в поместье до понедельника, отдохнуть и подышать сельским воздухом. Вернешься в Лондон свежей и похорошевшей. Знаю, что отец с удовольствием тебя привезет. Разумеется, он собирается приехать.

— Ах, мама! — воскликнула леди Харриет, младшая, самая хорошенькая и избалованная из дочерей. — Никак не могу поехать. Двадцатого состоится лодочная прогулка: так жаль ее пропустить. А еще бал миссис Дункан и концерт Гризи. Пожалуйста, обойдись без меня. Да и чем я помогу? Вести провинциальные разговоры не умею, в местной политике Холлингфорда и графства ничего не смыслю. Только буду мешать, точно!

— Хорошо, дорогая, — вздохнула леди Камнор. — Совсем забыла о лодочной прогулке, а то бы не попросила.

— Как жаль, что в Итоне еще не начались каникулы! Сыновья Холлингфорда с радостью тебе помогли бы: такие шустрые ребята. Было так забавно в прошлом году наблюдать за ними у сэра Эдварда, когда они помогали деду принимать такую же компанию восхищенных гостей, какую ты собираешь в Тауэрс-парке. Никогда не забуду, как Эдгар с самым серьезным видом сопровождал пожилую особу в огромной черной шляпе и с безупречной грамматикой обо всем ей рассказывал.

— Мне нравятся эти мальчики, — вставила леди Коксхейвен. — Вырастут истинными джентльменами. Но, мама, почему бы тебе не пригласить Клэр? Ты хорошо к ней относишься, и она с радостью возьмет на себя все тяготы гостеприимства. Да и нам будет спокойнее, если она останется с тобой.

— Да, Клэр отлично бы подошла, — ответила леди Камнор. — Вот только как обстоят дела со школой? Мы не должны вторгаться в ее работу, чтобы не навредить; боюсь, дела и так идут не очень успешно. Бедняжке не везет с тех пор, как она нас покинула! Сначала умер муж, потом отказала в месте леди Дэвис, а за ней миссис Мод. А недавно мистер Престон сообщил вашему отцу, что она с трудом оплачивает школу в Эшкомбе, хотя лорд Камнор предоставляет дом даром.

— Не понимаю, почему так происходит, — высказала мнение леди Харриет. — Конечно, умом она не блещет, но так мила, услужлива и приветлива, обладает такими приятными манерами. Уверена, что любой, кто не слишком заботится об образовании, будет счастлив нанять ее гувернанткой.

— Что значит «не слишком заботится об образовании»? — возразила леди Коксхейвен. — Большинство семей нанимают гувернантку именно потому, что заботятся об образовании детей.

— Не сомневаюсь, что они так считают. Ты действительно заботишься, Мери, а вот мама не слишком заботилась, хотя наверняка думала иначе.

— Не понимаю, о чем ты, — раздраженно заметила леди Камнор, обиженная словами своей умной, но слишком прямой младшей дочери.

— Ах, мамочка, ты делала для нас все, что могла придумать, однако всегда была занята собственными интересами. А вот Мери не позволяет любви к мужу отвлечь ее от заботы о детях. Ты нанимала нам лучших учителей по каждому предмету (вдобавок Клэр в меру сил следила за приготовлением уроков), однако даже не подозревала, что некоторые учителя становились поклонниками очаровательной гувернантки, и завязывалось нечто вроде скрытого почтительного флирта, никогда ни к чему, впрочем, не приводившего. Ну а ты постоянно была занята ролью светской леди: модной, великодушной — и часто в самые ответственные минуты наших занятий призывала Клэр к себе, чтобы писать письма и разбирать счета. В результате я оказалась самой необразованной девушкой в Лондоне. Только Мери повезло: добрая неуклюжая мисс Бенсон так ее вышколила, что она и по сей день блещет точными знаниями, и часть ее славы отражается на мне.

— По-твоему, Харриет говорит правду, Мери? — обратилась встревоженная леди Камнор к старшей дочери.

— Я так мало занималась с Клэр: готовила уроки по французскому языку. У нее прекрасное произношение. Агнес и Харриет очень ее любили. Я же переживала за мисс Бенсон, а потому, возможно — леди Коксхейвен на миг задумалась, — вообразила, что она им льстит и потакает их капризам. Как я тогда думала, неосознанно. Однако девочки — суровые судьи, и бедной Клэр приходилось нелегко. Теперь я всегда радуюсь, когда мы можем ее принять и порадовать. Единственное, что смущает, это постоянное стремление отослать от себя дочь. Нам никогда не удается убедить ее привезти Синтию с собой.

— По-моему, ты несправедлива, — возразила леди Харриет. — Милая бедная женщина постоянно старается заработать на жизнь, даже гувернанткой поначалу служила. Что же ей оставалось делать, кроме как отправить дочку в школу? А когда Клэр приглашают в гости, она просто стесняется взять с собой девочку — помимо расходов на дорогу и наряды. И Мери тут же осуждает ее за скромность и экономность.

— В конце концов, сейчас мы не обсуждаем Клэр и ее обстоятельства, а стараемся обеспечить маме возможный комфорт. Не вижу варианта лучше, чем пригласить миссис Киркпатрик в Тауэрс-парк — разумеется, когда у нее начнутся каникулы.

— Вот последнее письмо.

Леди Камнор показала конверт, который искала в секретере, пока дочери спорили, поднесла к глазам лорнет и начала читать:

— «Привычные неприятности последовали за мной в Эшкомб…» — Нет-нет, не то. «По любезному предписанию лорда Камнора мистер Престон постоянно присылает мне из поместья цветы и фрукты». Ах нет, вот оно: «По обычному расписанию школ в Эшкомбе каникулы начнутся одиннадцатого числа, и мне придется позаботиться о перемене обстановки и воздуха, чтобы набраться сил к возвращению на работу десятого августа». Видите, девочки, она должна быть свободна, если, конечно, еще не нашла другого места для проведения каникул. Сегодня пятнадцатое.

— Немедленно ей напишу, мама, — с готовностью предложила леди Харриет. — Мы с Клэр давно дружим. Она доверялась мне во время романа с бедным мистером Киркпатриком, и с тех пор близкие отношения сохранились. Даже знаю, что помимо этого она имела еще три предложения.

— Искренне надеюсь, что мисс Баус не делится с Грейс и Лили своими любовными похождениями! Право, Харриет, когда Клэр вышла замуж, ты была не старше Грейс, — с материнской тревогой заметила леди Коксхейвен.

— Нет. Однако, благодаря чтению романов, была отлично образована в любовных отношениях. Вряд ли ты допускаешь романы в классную комнату, Мери, поэтому, если гувернантка поделится переживаниями, твои дочери не смогут окружить ее тайным сочувствием.

— Дорогая Харриет, не рассуждай о любви таким тоном — это неприлично. Любовь — дело серьезное.

— Милая мама, твои нотации опоздали на восемнадцать лет. Разговоры о любви уже утратили для меня свежесть: я устала от этой темы.

Последнее замечание относилось к недавнему отказу леди Харриет, расстроившему леди Камнор и рассердившему милорда, поскольку родители не находили в соискателе недостатков. Леди Коксхейвен не захотела продолжения разговора, а потому поспешила сменить тему:

— Пригласи бедную дочь приехать в Тауэрс-парк вместе с матушкой. Сейчас ей, наверное, семнадцать лет, если не больше, так что если миссис Киркпатрик вдруг не сможет составить тебе компанию, мама, Синтия вполне ее заменит.

— Когда Клэр вышла замуж, мне еще не исполнилось десяти лет, а сейчас почти двадцать девять, — сообщила леди Харриет.

— Перестань! Пока тебе еще двадцать восемь, а выглядишь намного моложе. Вовсе незачем постоянно упоминать о своем возрасте.

— В данном случае упомянуть стоило: я хотела уточнить возраст Синтии Киркпатрик. Скорее всего, ей около восемнадцати.

— Известно, что ее школа находится во Франции, в Булони. Не думаю, что Синтия уже такая взрослая. Клэр кое-что пишет о дочери. Вот: «Не вижу возможности позволить себе удовольствие пригласить дорогую Синтию домой на каникулы. Каникулы во французских школах не совпадают с нашими, поэтому если она приедет в Эшкомб восьмого августа, за два дня до начала моей работы, то лишь отвлечет время и мысли от непосредственных обязанностей». Как видите, ничто не помешает Клэр ко мне приехать, а перемена обстановки пойдет ей на пользу.

— Холлингфорд занимается устройством в Тауэрс-парке новой лаборатории и постоянно ездит в город и обратно. А Агнес собирается, как только окрепнет после родов, переехать в поместье, чтобы подышать свежим воздухом. И даже моя дорогая ненасытная персона недели через две-три, если жара продолжится, наконец-то наполнится впечатлениями.

— Думаю, если позволишь, мама, я тоже выберусь на несколько дней и привезу с собой Грейс. Уж очень она бледна и худа. Боюсь, слишком быстро растет. Так что, надеюсь, не соскучишься.

— Моя дорогая, — ответила леди Камнор, вставая. — Стыдно скучать, когда вокруг столько дел и обязанностей как перед другими, так и перед самой собой!

План в его нынешнем виде был представлен лорду Камнору и получил полное ободрение — впрочем, как и любой другой проект супруги. Пожалуй, характер леди Камнор был для него тяжеловат, однако в отсутствие графини граф не уставал восхищаться ее словами и поступками, хвастаться ее мудростью, великодушием, достоинством и энергией, как будто таким способом пытался укрепить собственную более слабую натуру.

— Хорошо. Очень хорошо! Клэр составит тебе компанию в Тауэрс-парке! Превосходно! Сам бы я до такого не додумался. Непременно поеду с тобой в среду, чтобы в четверг принять участие в празднике. Очень люблю этот день. Леди из Холлингфорда так приятны, так добры! Потом проведу день с Шипшенксом и, возможно, съезжу в Эшкомб, чтобы встретиться с Престоном. Гнедая Джесс проскачет туда и обратно за день. Подумаешь, каких-то восемнадцать миль! Так что к ночи вернусь в Тауэрс-парк. Два раза по восемнадцать — это тридцать?

— Тридцать шесть, — сухо поправила леди Камнор.

— Да, так и есть. Ты всегда права, дорогая. Престон — умный, толковый парень.

— Не люблю его, — возразила миледи.

— За ним, конечно, надо присматривать, но свое дело он знает. К тому же красив. Странно, что он тебе не по нраву.

— Никогда не думаю о красоте управляющего. Он не принадлежит к мужчинам, но внешность которых я обращаю внимание.

— Разумеется, он не твоего класса, но все же весьма привлекателен, а тебе может понравиться своим интересом к Клэр и ее перспективам. Постоянно предлагает какие-то усовершенствования в ее доме и, насколько мне известно, присылает ей цветы, фрукты и дичь так же регулярно, как это делали бы мы, если бы жили в Эшкомбе.

— Сколько ему лет? — осведомилась леди Камнор с легким подозрением относительно мотивов повышенного внимания.

— Думаю, примерно двадцать семь. Ах! Понимаю, о чем думает ваша светлость. Нет-нет! Для этого он слишком молод. Если желаете выдать бедную Клэр замуж, то поищите человека средних лет. Престон не подойдет.

— Насколько вам известно, сводничеством я не занимаюсь, даже ради собственных дочерей, так что заботиться о Клэр не собираюсь. — Графиня лениво откинулась на спинку сиденья.

— Что же, можете сделать кое-что похуже! Начинаю думать, что учительницы из Клэр никогда не получится, хотя сам не знаю почему. Для своего возраста она выглядит исключительно хорошо, а жизнь в нашем доме и общение с вами должно пойти на пользу. Послушайте, миледи: что скажете о Гибсоне? Вдовец, вполне подходит по возрасту, да и живет неподалеку от Тауэрс-парка.

— Только что сказала, милорд, что сводничеством не занимаюсь. Пожалуй, лучше поехать старой дорогой. Люди в этих гостиницах нас знают?

Они заговорили о другом и забыли о миссис Киркпатрик с ее профессиональным и матримониальным будущим.

Миссис Киркпатрик с радостью приняла приглашение леди Камнор. Именно на это она надеялась, но боялась рассчитывать, так как думала, что еще на некоторое время семья останется в Лондоне. Тауэрс-парк представлял собой роскошное место для проведения каникул. Миссис Киркпатрик хоть и не отличалась склонностью к планированию, но все же представляла тот эффект, что произведет небрежно брошенная фраза о гостеприимстве «дорогой леди Камнор», поэтому обрадовалась возможности приехать 17 июля в Тауэрс-парк. Гардероб не требовал особого пополнения; в любом случае у бедняжки на это не хватило бы денег. Она отличалась редкой миловидностью и грацией. Как известно, эти качества во многом восполняют недостатки туалета. Скорее вкус, чем глубокое чувство, руководил выбором мягких оттенков — фиолетовых и серых — которые в сочетании с черными деталями создавали впечатление неглубокого траура. Считалось, что в таком спокойном стиле она одевается в память о мистере Киркпатрике; на самом же деле это просто было сочетание благородства с экономией. Прекрасные волосы отличались тем ярким каштановым цветом, который почти никогда не седеет. Частью от сознания их красоты, а частью оттого, что стирка чепцов требовала затрат, миссис Киркпатрик никогда ничего не носила на голове. Цвет лица обладал яркими, живыми красками, почти всегда сопровождавшими некогда рыжие волосы. Возраст нанес коже единственный ущерб: теперь она выглядела скорее плотной, чем нежной, и меньше поддавалась непосредственному воздействию чувств. Сейчас миссис Киркпатрик уже не умела краснеть, а ведь в восемнадцать лет так гордилась своим румянцем! Большие мягкие фарфорово-голубые глаза не поражали богатством выражения или тени — возможно, из-за светлых ресниц. Фигура стала чуть полнее, чем прежде, однако сохранила грацию и гибкость движений. В целом миссис Киркпатрик выглядела гораздо моложе своего возраста, который неумолимо подбирался к сорока годам. Она обладала красивым голосом и хорошо, отчетливо читала вслух, чем очень радовала леди Камнор. Следует заметить, что по какой-то необъяснимой причине графиня любила миссис Киркпатрик больше, чем все остальные члены семьи. Впрочем, они тоже относились к ней с симпатией и находили полезным ее присутствие, поскольку она была осведомлена о привычках и обычаях дома, при необходимости могла вести беседу, причем достаточно осмысленно, если речь шла не о серьезной, сложной литературе, науке, политике или социальной экономике, а также умела слушать. Зато по поводу романов и стихов, путешествий и сплетен, личных подробностей или историй она всегда делала именно те замечания, каких ждут от внимательного, сочувствующего собеседника. К тому же ей хватало разума и чувства меры ограничиваться кратким выражением удивления, восхищения и изумления, которые, если речь заходила о более сложных для понимания вещах, могли означать что угодно.

Бедная неудачливая школьная учительница с удовольствием покинула постылый дом в Эшкомбе со старой облезлой мебелью (два-три года назад она по сходной цене приобрела ее у предшественницы), из окон которого открывался убогий вид на окраинные улицы провинциального городка, торжественно въехала в Тауэрс-парк в посланном за ней на станцию шикарном экипаже, с радостью поднялась по широкой лестнице, ни на минуту не сомневаясь, что вышколенные слуги позаботятся о сумках, дождевом и солнечном зонтах, плаще, так что не придется нести вещи самой, как это было еще утром, в Эшкомбе, когда тащила их вслед за тачкой с багажом. По устеленным мягким ковром пологим ступеням миссис Киркпатрик поднялась в гостиную миледи — прохладную, наполненную свежим воздухом и благоухающую ароматом только что собранных роз разнообразных оттенков даже в такой знойный день. На столе лежали еще не разрезанные новые романы, газеты и журналы, вокруг него стояли изящные кресла, обитые французским ситцем с изображением цветов, ярких, как живые. Свою спальню, куда ее немедленно проводила горничная, миссис Киркпатрик уже видела, и она казалась ей домом куда больше, чем оставленная утром убогая грязная комнатушка. С первого взгляда она полюбила тонкие занавески, дорогое постельное белье и мягкие ковры гармоничных цветов. Миссис Киркпатрик опустилась в кресло возле кровати и принялась размышлять о своей судьбе.

Кто-то может сказать: нет ничего проще, чем украсить такое зеркало муслином и розовыми лентами. Возможно. Однако попробуйте содержать его в приличном виде! Никто не поймет, какие усилия для этого требуются. В Эшкомбе у нее было такое зеркало, пока муслин не запачкался, а розовые ленты не выцвели. Чтобы их заменить, нужны были деньги, а заработать их непросто. Когда, наконец, все-таки удавалось, приходилось выбирать, то ли купить новое платье, то ли позволить себе какое-то развлечение или полакомиться фруктами, то ли приобрести модное украшение для гостиной. И прощай, несчастное зеркало! А здесь наверняка денег куры не клюют: никто не думает, во что обходится стирка, сколько стоит ярд розовой ленты. Если бы местным хозяевам приходилось зарабатывать каждое пенни, все было бы иначе: сразу научились бы рассчитывать, что купить. Неужели ей придется всю жизнь самой зарабатывать на жизнь? Это ужасно! Замужество — вот выход: муж заботится о материальном благополучии, а жена, как леди, украшает собой гостиную. Пока Киркпатрик не умер, так и было, а вот участь вдовы, увы, нелегка.

Помимо этого, существовал резкий контраст между теми скудными обедами, которыми ей наравне с ученицами приходилось довольствоваться в Эшкомбе: жесткий кусок говядины или баранины, картофель, запеканка на десерт, — с изысканными деликатесами на старинном дорогом фарфоре, которые каждый день подавали хозяевам, а заодно и ей самой, в Тауэрс-парке. Окончания каникул миссис Киркпатрик страшилась ничуть не меньше самой домашней из учениц, но поскольку до начала учебы оставалось еще несколько счастливых недель, она закрыла глаза на будущее и постаралась в полной мере насладиться настоящим.

Приятное, ровное течение летних дней облегчило состояние леди Камнор. Граф вернулся в Лондон, а они с миссис Киркпатрик остались вести спокойную размеренную жизнь, вполне соответствующую желанию графини. Несмотря на слабость и усталость, она с достоинством провела ежегодный праздник попечительниц школы: точно и подробно изложила, что именно необходимо сделать, где прогуляться, какие теплицы посетить и когда вернуться к «закускам». Сама же постоянно оставалась в доме в обществе двух-трех дам, решивших, что жара и утомление не для них, а потом отказавшихся присоединиться к войску под командой миссис Киркпатрик или к тем немногим избранным, кому лорд Камнор демонстрировал новые постройки на хозяйственном дворе. «С величайшим снисхождением», как впоследствии поведали слушательницы, графиня рассказала о жизни замужних дочерей: воспитании детей, планах на обучение и распорядке дня, — и это так ее утомило, что после отъезда гостей она скорее всего ушла бы к себе и прилегла отдохнуть, если бы по доброте душевной муж не позволил себе сделать неудачное замечание. Положив руку на плечо супруги, граф участливо сказал:

— У вас усталый вид, миледи.

Графиня тут же собралась с силами, встала и холодно заявила:

— Вам показалось, лорд Камнор! Как только устану, сразу же сообщу.

Весь вечер графиня старалась не горбиться, держала плечи прямыми, отказывалась от кресел и скамеечек для ног и решительно пресекала оскорбительное предложение лечь спать пораньше. Так продолжалось до тех пор, пока лорд Камнор оставался в Тауэрс-парке. Миссис Киркпатрик наивно верила своим глазам и заверяла графа, что никогда еще не видела дорогую графиню такой бодрой. Хоть граф и не задумывался о причине таких изменений, чуткое любящее сердце подсказывало, что супруга пытается скрыть от него недомогание, но слишком опасался ее гнева, чтобы по собственной воле послать за доктором Гибсоном.

Перед отъездом Клэр граф сказал:

— Для меня большое утешение оставить миледи на ваше попечение, но пусть ее поведение вас не обманывает. Она не покажет, что ей плохо, до тех пор, пока сможет это скрыть. Обращайтесь к Бредли, помощнице миледи (леди Камнор терпеть не могла новомодное слово «горничная»). На вашем месте я бы послал за Гибсоном, но так, чтобы она не догадалась, что для нее. Притворитесь, что сами плохо себя чувствуете.

В этот момент граф опять подумал о возможном браке и добавил:

— Лорд Холлингфорд считает, что другого такого доктора в округе нет. Заведите с ним беседу, так чтобы была возможность взглянуть на миледи. И непременно сообщите мне его заключение, действительно ли она нездорова.

Однако Клэр не меньше самого графа боялась что-нибудь сделать без приказа леди Камнор и понимала, что если пошлет за мистером Гибсоном без прямого на то указания, то попадет в немилость и скорее всего больше никогда не получит приглашения в Тауэрс-парк, образ жизни в котором своей монотонностью и ленивой роскошью вполне соответствовал ее вкусу, поэтому она попыталась переложить поручение графа на плечи помощницы графини.

— Миссис Бредли, скажите, вас не тревожит здоровье миледи? — осведомилась она однажды. — Дело в том, что лорд Камнор вообразил, что графине не слишком хорошо.

— Действительно, миссис Киркпатрик, по-моему, миледи сама не своя, хотя никак не могу понять, в чем дело.

— Не кажется ли вам, что имеет смысл отправить посыльного в Холлингфорд, к мистеру Гибсону, и попросить его навестить леди Камнор?

— Такой поступок будет стоить мне места, миссис Киркпатрик. До смертного дня, если Провидение сохранит ей разум, она будет все делать только по-своему или никак. Только леди Харриет умеет ее уговорить, да и то не всегда.

— Что же, в таком случае остается лишь надеяться, что с графиней все в порядке. Думаю, так и есть. Она говорит, что чувствует себя хорошо. Ей лучше знать, и дай Бог, чтобы так и было.

Ситуация через пару дней разрешилась сама собой: леди Камнор призвала миссис Киркпатрик и несказанно удивила:

— Клэр, вы должны написать мистеру Гибсону, что сегодня днем я хочу его видеть. Думала, он приедет сам, чтобы засвидетельствовать почтение, но увы…

У доктора не было времени наносить церемониальные визиты: территория его медицинской ответственности оказалась охвачена лихорадкой, и это занимало все время и силы. Ему оставалось лишь радоваться, что Молли спокойно живет в Хемли-холле.

Домашние неурядицы ни в малейшей степени не утихли, хотя на время пришлось о них забыть. Последней каплей и последней соломинкой послужил незапланированный визит лорда Холлингфорда, которого доктор однажды встретил в городе в первой половине дня. Обоих очень заинтересовал разговор о новом научном открытии, с которым лорд уже успел подробно ознакомиться, в то время как доктор лишь мечтал получить достоверные сведения. Внезапно лорд Холлингфорд без ложной скромности заявил:

— Гибсон, может пригласите на ленч? Позавтракал в семь, и с тех пор ничего не ел. Голоден, как зверь.

Мистер Гибсон был только рад оказать гостеприимство лорду Холлингфорду, которого уважал глубоко и ценил высоко, а поэтому немедленно пригласил его к раннему семейному обеду, однако произошло это как раз в то время, когда повариха, особенно болезненно переживавшая увольнение Бетии, не посчитала нужным исполнять свои обязанности безупречно. Замены горничной еще не нашлось, поэтому даже столь скромную трапезу, как хлеб, сыр, холодное мясо или другая простейшая еда, вовремя получить не удалось. Наконец (после многочисленных звонков) ленч все-таки подали, однако хозяин сразу заметил отсутствие привычной безупречности, почти недостаток чистоты во всем, что его сопровождало. Неаккуратно уложенная на тарелки еда, мутные приборы, если не совсем грязная, то несвежая, мятая скатерть — все эти бросающиеся в глаза досадные мелочи неприятно контрастировали с той изысканной, утонченной деликатностью, которая в доме гостя сопровождала даже буханку черного хлеба. Мистер Гибсон не счел нужным извиниться прямо, однако после ленча, при расставании, произнес:

— Как видите, человек в моем положении — вдовец с дочерью, которая не имеет возможности жить дома, — не в состоянии наладить порядок, позволяющий эффективно использовать то недолгое время, которое проводит здесь сам.

Доктор не упомянул о плохой пище, которую им пришлось разделить, хотя и подумал об этом. Досадное обстоятельство не осталось без внимания лорда Холлингфорда, ибо в ответ он заметил:

— Верно, верно. И все же человеку в вашем положении не гоже взваливать на свои плечи еще и хозяйственные заботы. Сколько лет мисс Гибсон?

— Семнадцать, крайне неудобный возраст для девушки без матери.

— Да, чрезвычайно. У меня, слава богу, только сыновья, а с дочерью тоже возникли бы проблемы. Простите, Гибсон, но ведь мы беседуем по-дружески? Никогда не думали о новой женитьбе? Конечно, это совсем не то, что первый брак, и все же: если найдете разумную симпатичную особу лет тридцати или около того, то управлять хозяйством станет она, что избавит вас от множества хлопот. К тому же ваша дочь будет окружена той нежной заботой, в которой, по-моему, нуждаются все девушки этого возраста. Тема, конечно, щекотливая, но уж простите за то, что говорю откровенно.

Впоследствии мистер Гибсон не раз вспоминал совет, однако в данном случае для начала следовало подумать, кто эта самая «разумная симпатичная особа лет тридцати или около того». Точно не мисс Браунинг, не мисс Фиби, не мисс Гуденаф. А сельские пациенты делились на два противоположных класса: с одной стороны, крестьяне, чьи дети не отличались ни воспитанием, ни образованием, а с другой — сквайры, чьи дочери считали, что мир перевернется, если одна из них выйдет замуж за местного доктора.

И так случилось, что в тот самый день, когда приехал по вызову леди Камнор, мистер Гибсон вдруг подумал, что, возможно, миссис Киркпатрик и есть та самая особа. Обратно он ехал, ослабив поводья и размышляя больше о том, что о ней известно, чем о состоянии пациентки или дороге. Он помнил ее еще как очаровательную мисс Клэр — ту самую гувернантку, которая когда-то давным-давно, еще при жизни его жены, заболела скарлатиной. Думая о прошедших годах, доктор не понимал, как ей удалось сохранить молодость. Потом стало известно о браке с викарием, а вслед за этим (он не помнил, сколько времени прошло) о его смерти. Кроме того, до него как-то доходили сведения, что, оставшись вдовой, миссис Киркпатрик служила гувернанткой в разных семьях, однако всегда пользовалась симпатией у обитателей Тауэрс-парка, которых он уважал независимо от их положения. Пару лет назад прошел слух, что она поступила на работу в школу Эшкомба — маленького городка в том же графстве, неподалеку от другого поместья лорда Камнора. Владение в Эшкомбе превосходило Холлингфорд по размерам, однако господский дом там не мог сравниться с Тауэрс-парком. Управлял поместьем — точно так же, как мистер Шипшенкс Тауэрс-парком, — агент мистер Престон. На случай редких приездов семьи в особняке содержались в особом порядке несколько лучших комнат, а остальной его частью мистер Престон — красивый молодой холостяк — распоряжался по собственному усмотрению. Мистер Гибсон знал, что у миссис Киркпатрик росла дочь, ровесница Молли. Конечно, о значительном — если вообще каком-то — благосостоянии Клэр говорить не приходилось, однако сам он жил очень аккуратно, выгодно инвестировав несколько тысяч фунтов, а помимо этого получал хороший профессиональный доход, который с каждым годом заметно возрастал. В этой точке рассуждения доктор прибыл к очередному пациенту и на время оставил мысли о браке и миссис Киркпатрик, но позже с удовольствием вспомнил, что лет пять-шесть назад случилось, что Молли ненароком задержалась в Тауэрс-парке, и миссис Киркпатрик отнеслась к его девочке с особым участием. На этом аналитические размышления доктора остановились.

Леди Камнор нездоровилось, но чувствовала она себя не так плохо, как в те дни, когда близкие боялись послать за доктором. Графиня с огромным облегчением приняла рекомендации мистера Гибсона в отношении питания и образа жизни. Подобные советы ab extra [17] порой доставляют радость тем, кто привык все решать не только за себя, но и за всех вокруг; случается, что полученное освобождение от ответственности благотворно действует на здоровье. В глубине души миссис Киркпатрик считала, что леди Камнор еще никогда не отличалась подобной сговорчивостью, и вместе с Бредли не переставала превозносить врачебное искусство мистера Гибсона, так благотворно действовавшее на миледи.

Лорд Камнор регулярно получал отчеты о жизни в поместье, однако и ему самому, и дочерям строго-настрого запрещалось приезжать. Пребывать в состоянии физической и умственной слабости, лени и нерешительности графиня предпочитала вдали от семьи. Нынешнее положение настолько отличалось от обычного, что подсознательно она боялась потерять престиж в глазах близких. Порой она сама писала ежедневные сообщения, порой поручала дело Клэр, однако в таких случаях непременно просматривала письма, а ответы на них неизменно читала сама, но все же иногда делилась содержанием с миссис Киркпатрик. И только письма милорда мог читать кто угодно, поскольку набросанные размашистым почерком строки любви и нежности не содержали никаких семейных секретов. Но однажды миссис Киркпатрик в письме графа, которое читала графине вслух, наткнулась на предложение, которое хотела было упустить, оставив для самостоятельного рассмотрения, однако миледи проявила свойственную ей проницательность. По ее мнению, Клэр была неплохой компаньонкой, хотя и не отличалась умом. Правда же заключалась в том, что она не всегда умела быстро находить выход из положения и принимать решения.

— Ну что же вы остановились? Читайте. Надеюсь, там нет дурных новостей об Агнес? Впрочем, дайте-ка письмо.

Леди Камнор негромко прочитала:

— «Как продвигаются отношения Клэр и Гибсона? Ты пренебрегла моим советом помочь этому роману, но, полагаю, сейчас, когда сидишь в одиночестве, немного сводничества тебя бы развлекло. Не представляю брака более удачного».

Леди Камнор воскликнула:

— Вам было неловко видеть эти строки, Клэр? Неудивительно, что вы внезапно остановились, так меня перепугав.

— Лорд Камнор, оказывается, любит пошутить, — пролепетала смущенная миссис Киркпатрик, вполне, впрочем, согласившись с заключением: «Не представляю брака более удачного».

Очень хотелось узнать, что думает по этому поводу графиня, потому что ее супруг, похоже, был уверен, что шанс действительно существует. Идея не показалась неприятной, и, глядя на задремавшую графиню, Клэр улыбнулась собственным мыслям.

Миссис Киркпатрик читала вслух до тех пор, пока леди Камнор не уснула, и сейчас книга осталась лежать на коленях, угрожая сползти на пол. Клэр смотрела в окно, но не видела ни деревьев в парке, ни холмов, а думала о том, как хорошо было бы опять иметь мужа и ни о чем больше не беспокоиться, элегантно сидя в собственной гостиной. В ее воображении некий кормилец быстро приобретал черты сельского доктора, когда послышался легкий стук в дверь и, едва ли не прежде, чем она успела встать, объект размышлений появился собственной персоной. Миссис Киркпатрик почувствовала, что краснеет, но не огорчилась, а, сделав шаг ему навстречу, кивком указала на спящую госпожу.

— Очень хорошо, — окинув пациентку профессиональным взглядом, тихо отозвался доктор. — Можно пару минут поговорить с вами в библиотеке?

«Собирается сделать предложение?» — с внезапным трепетом спросила себя Клэр и поняла, что готова принять человека, о котором еще час назад думала всего лишь как о представителе класса неженатых мужчин, для которых брак оставался возможным.

Однако она очень быстро обнаружила, что мистер Гибсон намеревался всего лишь задать несколько чисто медицинских вопросов, и сочла разговор неинтересным для себя, хотя, возможно, познавательным для него. Миссис Киркпатрик не подозревала, что, пока она говорила, доктор принял решение сделать ей предложение. На вопросы она отвечала многословно, однако он давно научился отделять зерна от плевел. Голос ее звучал так мягко, а манера речи радовала слух после того грубого, небрежного произношения, которое звучало вокруг. К тому же приглушенные цвета ее туалета и медленные плавные движения действовали на него так же благотворно, как на некоторых — мурлыканье кошки. Мистер Гибсон вдруг понял, что если еще вчера смотрел на эту женщину исключительно как на кандидатуру в мачехи для Молли, то сегодня увидел в ней жену. Для Клэр же желанным стимулом послужило письмо лорда Камнора: ей захотелось привлечь внимание доктора, и, кажется, удалось. И все же некоторое время беседа касалась исключительно состояния здоровья графини, а потом пошел дождь. Обычно мистер Гибсон не обращал внимания на капризы природы, но сейчас, когда появился повод задержаться, заметил:

— Погода совсем испортилась.

— Да, совершенно. Дочка написала, что на прошлой неделе два дня из порта Булони не могли выйти корабли.

— Значит, мисс Киркпатрик сейчас в Булони?

— Да, девочка учится там в школе: пытается усовершенствовать свой французский. Но, мистер Гибсон, не называйте ее «мисс Киркпатрик». Синтия вспоминает вас с такой… любовью. Четыре года назад она заболела здесь корью, и вы ее вылечили. Прошу, зовите мою дочь просто по имени: официальное обращение чрезвычайно ее смутит.

— Синтия… какое необычное имя, похоже на название цветка: цинния — и годится скорее для поэзии, чем для обыденной жизни.

— Это в мою честь, — с некоторой обидой возразила миссис Киркпатрик. Так захотел ее бедный отец. Мое первое имя тоже сходно с названием цветка — Лили. Сожалею, что вам не нравится.

Мистер Гибсон не знал, что сказать, поскольку еще не был готов беседовать на столь личные темы. Пока он сомневался, она продолжала:

— Когда-то я так гордилась своим красивым именем, да и другим оно тоже нравилось.

— Не сомневаюсь, — начал мистер Гибсон, но тут же умолк.

— Возможно, я напрасно уступила желанию мужа дать дочери столь романтичное имя, если у кого-то оно вызывает предубеждение. Бедное дитя! У нее и без того жизнь не сахар. Да и у меня… Растить дочь — огромная ответственность, мистер Гибсон, особенно в одиночку.

— Вы совершенно правы, — подтвердил доктор, вспомнив о Молли. — И все же девочка, которой посчастливилось иметь мать, не так остро чувствует одиночество, как та, которая осталась с отцом.

— Вы, конечно, имеете в виду собственную дочь. Простите, я неосторожно выразилась. Милое дитя! Как хорошо я помню это симпатичное личико, когда она спала на моей кровати! Должно быть, сейчас уже совсем взрослая! Они с моей Синтией примерно одного возраста. Как бы хотелось ее увидеть!

— Надеюсь, увидите. Хочу, чтобы увидели и полюбили мою бедную маленькую Молли как родную. — Доктор проглотил что-то внезапно возникшее в горле и мешавшее дышать.

«Неужели сейчас сделает предложение?» — с трепетом подумала миссис Киркпатрик, прежде чем он снова заговорил.

— Сможете ли полюбить ее как свою дочь? Постараетесь ли? Позволите ли мне представить вас ей как будущую мать и мою жену?

Все! Он это сделал: будь то умно или глупо, а сделал, — однако едва ли не через мгновение после того, как слова прозвучали и обрели собственную жизнь, возник вопрос, правильно ли поступил.

Она закрыла лицо ладонями и воскликнула:

— О, мистер Гибсон!

А потом, удивив не только его, но и в огромной степени себя, разразилась истерическими рыданиями: какое это облегчение — осознать, что больше не надо зарабатывать на жизнь тяжким трудом!

— Моя дорогая… дражайшая… — пробормотал мистер Гибсон, пытаясь утешить ее словами и лаской, но не знал, каким из двух имен назвать.

Немного успокоившись и догадавшись о его затруднении, она подсказала:

— Зовите меня Лили — терпеть не могу это ужасное имя Клэр. Напоминает о тех временах, когда я работала гувернанткой, но, слава богу, это уже в прошлом.

— Да. Но, несомненно, воспитанницы никого так не любили и не ценили, как вас, по крайней мере в этой семье.

— Да, они очень добры, но все-таки приходится всегда помнить о своем положении.

— Необходимо сообщить эту новость леди Камнор, — сказал доктор, думая больше о множестве появившихся обязанностей, вызванных только что сделанным шагом, чем о словах будущей жены.

— Вы сами ей скажете, правда? — проговорила миссис Киркпатрик, умоляюще глядя в лицо доктору. — Когда ей сообщает новости кто-то другой, проще понять, как она к ним относится.

— Конечно! Сделаю так, как вы пожелаете. Может быть, пойдем посмотрим, проснулась ли?

— Нет! Пожалуй, не стоит! Надо ее подготовить. Приезжайте завтра, хорошо? Тогда и скажете.

— Да, так будет лучше. Сначала сообщу Молли. Она имеет право узнать первой. Надеюсь, вы с ней искренне друг друга полюбите.

— Ах да! Уверена! Значит, завтра, а я пока подготовлю леди Камнор.

— Не вижу необходимости, но вам, дорогая, виднее. Когда сможете встретиться с Молли?

В эту минуту вошла служанка, и разговор прервался.

— Ее светлость проснулись и желают видеть мистера Гибсона.

Обе дамы последовали за доктором наверх, при этом миссис Киркпатрик старалась выглядеть так, как будто ничего не случилось, ибо непреодолимо хотела подготовить леди Камнор: то есть убедить, как был настойчив мистер Гибсон и как сломил ее сдержанное нежелание.

Однако в болезни, как и в здравии, леди Камнор обладала острой наблюдательностью. Она уснула с мыслью о соответствующих строках из письма мужа, с ними же пробудилась.

— Рада, что вы не уехали, мистер Гибсон. Хотела вам сказать… но что случилось? О чем вы беседовали? Вижу, произошло нечто экстраординарное.

По мнению мистера Гибсона, не оставалось ничего другого, как открыться перед ее светлостью. Он обернулся, взял невесту за руку и проговорил:

— Я попросил миссис Киркпатрик стать моей женой и матерью моего ребенка. Она согласилась. Не нахожу слов, чтобы выразить свою глубокую благодарность.

— О! Не вижу никаких препятствий. Уверена, вы будете счастливы. Очень рада! Пожмите мне руку, оба! — Коротко рассмеявшись, графиня добавила: — Как видите, все свершилось без моего малейшего участия.

При этих словах мистер Гибсон вопросительно вскинул брови, а миссис Киркпатрик покраснела.

— Клэр ничего вам не рассказала? В таком случае придется мне. Слишком хорошая шутка, чтобы держать ее при себе, особенно когда все закончилось так хорошо. Когда сегодня утром пришло письмо от лорда Камнора, я попросила Клэр прочитать его вслух, а она внезапно остановилась в том месте, где точки быть не могло. Я подумала: что-то случилось с Агнес, — поэтому взяла письмо и начала читать сама. Да, сейчас прочту вам это место. Где письмо, Клэр? Ах, не беспокойтесь, вот оно. Итак: «Как продвигаются отношения Клэр и Гибсона? Ты пренебрегла моим советом помочь этому роману, но, полагаю, сейчас, когда сидишь в одиночестве, немного сводничества тебя бы развлекло. Не представляю брака более удачного». Как видите, милорд в полной мере одобряет решение. Но я должна ему написать и сообщить, что вы уладили свои дела без моего вмешательства. Теперь, мистер Гибсон, давайте завершим медицинский разговор, и сможете продолжить беседу тет-а-тет.

Ни доктор, ни Клэр уже не испытывали такого желания поговорить наедине, как до оглашения письма графа. Мистер Гибсон старался не думать на эту тему, поскольку боялся вообразить, каким образом разговор повернулся так, что привел к предложению, однако леди Камнор проявила обычную настойчивость.

— Не придумывайте, идите. Я всегда отправляла дочерей беседовать наедине с мужчинами, за которых они собирались замуж, даже если сами они того не хотели. Перед каждой свадьбой возникает много вопросов, требующих обсуждения, а вы оба достаточно взрослые люди, чтобы избежать жеманства. Так что отправляйтесь!

Паре не оставалось ничего иного, как вернуться в библиотеку. Миссис Киркпатрик отправилась туда слегка недовольной, а мистер Гибсон в значительно большей степени сдержанным и саркастичным, чем в первый раз.

Едва сдерживая слезы, она призналась:

— Не могу представить, что сказал бы бедный Киркпатрик, если бы узнал о моем решении. Бедняга так презирал тех, кто не хранит помять о почившем супруге и вторично вступает в брак.

— Хорошо, что он не узнает, но если бы узнал, отнесся бы к этому мудрее. Очень часто второй брак оказывается счастливее первого.

В целом второй тет-а-тет по команде госпожи прошел не столь удовлетворительно, как первый: мистер Гибсон остро сознавал необходимость продолжить объезд больных, поскольку уже и так потерял много времени.

«Ничего страшного, — думал он по дороге, — скоро между нами установится взаимопонимание. Трудно ожидать, что с самого начала мысли потекут в одном направлении, да мне бы этого и не хотелось. Было бы скучно слышать от жены лишь эхо собственных мнений. Интересно, как ко всему этому отнесется Молли? Ведь и женюсь-то в основном ради нее». Далее, словно хотел себя в чем-то убедить, он занялся перечислением положительных качеств миссис Киркпатрик и тех преимуществ, которые дочь получит от предпринятого им шага.

Ехать в Хемли-холл в тот же день было уже слишком поздно: Тауэрс-парк находился в противоположном направлении от Холлингфорда, — так что в дом сквайра доктор попал только следующим утром, рассчитав время таким образом, чтобы, прежде чем миссис Хемли спустится в гостиную, выкроить полчаса, чтобы поговорить с Молли. Он предполагал, что после такого известия девочке потребуется утешение, а никто не смог бы выразить сочувствие лучше доброй хозяйки.

Утро выдалось солнечным и жарким. Работники в одних рубашках убирали ранний урожай овса. Доктор медленно ехал по дороге и не только видел их поверх живых изгородей, но и слышал размеренный, спокойный звук срезавших колосья кос. Косари молчали, так как разговаривать было слишком жарко. По другую сторону вяза, под которым мистер Гибсон хотел было остановиться, чтобы понаблюдать за работой и немного оттянуть разговор, которого боялся, лежала собака, охранявшая одежду и воду, и, высунув язык, тяжело дышала. Доктор упрекнул себя в слабости и продолжил путь. К дому подъехал уверенной рысью, причем раньше своего обычного часа. Никто его не ждал, все конюхи вышли в поле, однако для него это ничего не значило: в течение пяти минут мистер Гибсон сам выгулял коня, чтобы тот остыл, а затем отвел в стойло, ослабил упряжь и осмотрел с особой тщательностью. В дом доктор вошел через дальнюю дверь и сразу направился в гостиную, хотя предполагал, что Молли может оказаться в саду. Она действительно сначала отправилась туда, но жара заставила вернуться в дом. Утомленная зноем, девушка прошла через французское окно, села в кресло и уснула, причем шляпа и книга так и остались лежать на коленях, а рука безвольно повисла. Молли выглядела сейчас такой нежной, юной и уязвимой, что, глядя на дочь, мистер Гибсон испытал бурный прилив любви.

— Молли! — позвал он тихо и сжал тонкую загорелую руку. — Молли!

Девушка открыла глаза и в первый миг не поняла, кто перед ней, потом радостно вскочила и крепко обняла отца.

— Ах, папа! Дорогой, дорогой папа! Вот я засоня! Ты приехал, а тебя никто не встретил!

Мистер Гибсон молча увлек дочь к дивану и усадил подле себя. Говорить и не требовалось: Молли радостно щебетала.

— Я так рано встала! Наверное, потому и уснула. Но до чего же приятно выйти в сад, пока еще свежо, а вот день сегодня необыкновенно жаркий. Вряд ли итальянское небо, о котором так много говорят, может быть синее вон того маленького кусочка, который проглядывает сквозь дубы. Посмотри!

Она выдернула ладошку и обеими руками повернула голову отца так, чтобы и он увидел, и тут обратила внимание на его необычную молчаливость и даже вроде бы растерянность.

— Ты не получил письма от мисс Эйр? Как они там? Справились со скарлатиной? Знаешь, папа, что-то ты неважно выглядишь. Думаю, мне пора вернуться домой, чтобы присматривать за тобой.

— Плохо выгляжу? Тебе показалось, милая: чувствую я себя прекрасно, просто немного волнуюсь, потому что… потому что у меня для тебя есть новость. — Гибсон чувствовал, что начал неуклюже, но не отступать же. — Попробуешь отгадать какая?

— Разве это возможно? — удивилась Молли, однако тон ее изменился, словно инстинкт предсказал недоброе.

— Видишь ли, дорогая, — продолжил мистер Гибсон, снова взяв дочь за руку, — по моей вине ты оказалась в чрезвычайно неловкой ситуации: под одной крышей с посторонними молодыми людьми. В то время как я по долгу службы вынужден часто отсутствовать.

— Но ведь со мной остается мисс Эйр, — возразила Молли, все сильнее поддаваясь тяжелому предчувствию. — А больше мне, кроме нее и тебя, никто не нужен.

— Но ведь вот случилось же, что мисс Эйр не может за тобой присмотреть, и нет никаких гарантий, что ничего подобного больше не произойдет. Некоторое время мне ничего не приходило в голову, как с этим быть, но теперь принял решение, которое, надеюсь, сделает нас обоих счастливее.

— Собираешься снова жениться? — проговорила Молли сухим безжизненным голосом и осторожно высвободила ладонь из руки отца.

— Да, на миссис Киркпатрик. Помнишь ее? В Тауэрс-парке ее зовут Клэр. Когда ты в детстве случайно там осталась, она к тебе отнеслась по-доброму.

Молли молчала, не находя нужных слов и опасаясь, что если что-нибудь скажет, то гнев, ненависть, обида — все кипевшие в душе чувства — вырвутся в криках, воплях или, того хуже, в дурных словах, которые невозможно будет забыть. Казалось, что тот кусок суши, на котором она стояла обеими ногами, оторвался от берега, и теперь ее уносит в безбрежное море.

Мистер Гибсон понимал неестественность молчания и почти догадывался о причине, но знал, что для примирения с неожиданными изменениями требуется время, и верил, что эти изменения принесут дочери счастье. Раскрыв наконец секрет и сделав признание, которое почти сутки камнем висело на сердце, он испытал облегчение, поэтому не нашел ничего лучше, как заняться перечислением преимуществ женитьбы, которые уже успел выучить наизусть.

— Она подходит мне по возрасту: не знаю точно, сколько ей лет, но думаю, что около сорока, — а жениться на ком-то моложе не хотелось бы; Пользуется уважением лорда и леди Камнор, что само по себе является прекрасной рекомендацией; обладает исключительно тонкими, изысканными манерами — разумеется, почерпнутыми в тех кругах, где приходится вращаться. Так что нам с тобой, милая, чтобы не показаться простоватыми, придется немного над собой поработать.

Игривый тон не вызвал у дочери никакой реакции, и мистер Гибсон продолжил:

— Она умеет вести хозяйство, причем экономно, так как в последние годы держала школу в Эшкомбе. И, наконец, что тоже важно, у нее есть дочь примерно твоего возраста, которая, разумеется, приедет в Холлингфорд, будет жить с нами и станет тебе доброй подругой… сестрой.

Молли долго молчала, а потом тихо проговорила:

— Значит, ты выпроводил меня из дому, чтобы не мешала все это устроить?

Слова прозвучали из глубины оскорбленного сердца, однако реакция отца вырвала из пассивного состояния. Мистер Гибсон вскочил и, что-то бормоча себе под нос, быстро покинул комнату. Что именно он говорил, Молли не расслышала, хотя бросилась следом — по длинным темным коридорам в ярко освещенный солнцем хозяйственный двор, а потом и в конюшню.

— Ах, папа, папа! Я вне себя! Не знаю, что и сказать об этой мерзкой… отвратительной…

Доктор вывел коня: неизвестно, слышал ли он слова дочери, — и, поднявшись в седло, бросил сверху вниз мрачный, ледяной взгляд.

— Думаю, будет лучше, если сейчас я уеду, иначе мы наговорим друг другу много такого, о чем потом пожалеем. Мы оба слишком взволнованы. До завтра успокоимся. Ты хорошенько подумаешь и поймешь, что главный — единственно важный мотив моего поступка — твое благо. Можешь передать миссис Хемли — я сам собирался сказать, — что приеду завтра. До свидания, Молли.

Еще долго после отъезда отца — когда стук копыт по круглым камням мощеной аллеи давно стих — Молли стояла, прикрыв глаза ладонью и глядя в пустое пространство, где он растворился. Она боялась дышать: тяжелые вздохи срывались в рыдания, — наконец повернулась, но не смогла войти в дом, не смогла ничего сказать миссис Хемли. Перед лицом Молли стояли холодные глаза отца: как он смотрел, как говорил, как покинул ее.

Она вышла в сад через боковую калитку — ту самую, которой пользовались садовники, чтобы принести из конюшни навоз, — скрытую от глаз пышными кустами, вечнозелеными растениями и раскидистыми деревьями. Никто не узнает, что случилось, и никто ей не посочувствует. Хотя миссис Хемли очень добра и душевна, у нее свой муж, дети, личные интересы, а острое горе в сердце Молли не принимало постороннего участия. Она быстро зашагала через сад к укромному уголку, который считала своим: к скамейке, почти скрытой плакучими ветвями вяза, расположенной на просторной террасе, откуда открывался вид на живописные луга и поросшие травой холмы. Скорее всего терраса была специально устроена так, чтобы можно было любоваться залитым солнцем пейзажем с деревьями, шпилем колокольни, покрытыми черепицей крышами старых деревенских домов и темными полями вдалеке. В давние времена, когда в поместье жили большие семьи, леди в кринолинах и джентльмены в больших париках, с мечами в ножнах, во время прогулок, должно быть, занимали всю террасу, однако сейчас сюда никто не заглядывал, никто не нарушал тишины и одиночества живописного уголка. Молли даже думала, что только она знает об уединенной скамье под вязом, так как садовников держали ровно столько, сколько было необходимо для поддержания в порядке огорода и цветников возле дома, и там было не до отдыха на веранде.

Едва опустившись на скамейку, она в полной мере дала волю горю, даже не пытаясь найти причину слез и рыданий. Папа снова собрался жениться, а она повела себя плохо, и он обиделся на нее, уехал рассерженным. Папа больше не любит ее и хочет жениться, чтобы забыть и ее саму, и любимую маму. Так она думала в безутешном отчаянии и рыдала до полного изнеможения, до тех пор, пока не пришлось замолчать, чтобы восстановить силы и снова дать выход буре страстей. Она села на землю — самый естественный трон для безысходного горя — и прислонилась спиной к старой, заросшей мхом скамье, то закрывая лицо ладонями, то крепко сжимая руки, словно болезненное переплетение пальцев могло облегчить душевные страдания, поэтому не заметила возвращавшегося с поля Роджера Хемли, не услышала щелчка маленькой белой калитки.

Молодой человек охотился на земноводных в болотцах и канавах и сейчас нес через плечо полный сачок драгоценных гадов. Несмотря на то что он притворялся, будто равнодушен к еде в принципе, на самом деле обладал отменным аппетитом и спешил к ленчу. К тому же миссис Хемли придавала дневной трапезе большое значение и желала видеть сына за столом, поэтому ради матушки Роджер отступил от своих принципов, получив в награду вкусную и сытную еду.

Проходя по террасе в сторону дома, он Молли не видел, а прошагав еще ярдов двадцать под прямым углом, вдруг под деревьями, в траве, заметил редкое растение, которое давно мечтал увидеть в цвету, и вот наконец нашел. Положив сачок так, чтобы пленники не разбежались, Роджер легким, осторожным шагом направился к желанной цели, стараясь не повредить ни единого растения: вдруг неприглядный стебелек служит домом какому-то насекомому или сам вырастет в невиданный цветок или дерево?

Поиски привели его к вязу, почти незаметному с этой стороны террасы, и он остановился: на земле, возле скамьи кто-то в чем-то светлом сидел или лежал совершенно неподвижно — как будто в обмороке или в забытьи. Роджер прислушался, и через минуту-другую до него донеслись рыдания и невнятное бормотание.

— Ах, папа, папа! Если бы только ты вернулся! — причитал кто-то сквозь слезы.

Молодой человек присмотрелся, понял, что это девушка, и, решив оставить ее наедине с переживаниями, сделал несколько шагов в противоположном направлении, однако вновь услышал отчаянные рыдания. Лучшей утешительницей для девушки стала бы матушка, но прийти сюда она не могла. Не задумываясь, правильно ли поступает, Роджер Хемли развернулся и решительно направился к зеленому шатру под вязом. Увидев его рядом, Молли вздрогнула от неожиданности, поднялась, постаралась сдержать рыдания и инстинктивно пригладила ладонями спутанные черные волосы.

С глубоким, серьезным сочувствием Роджер взглянул сверху вниз, однако не нашел слов.

— Уже время ленча? — спросила Молли в надежде, что он не заметил ни слез, ни следов отчаяния на лице; что не увидел, как она лежала на земле и рыдала.

— Не знаю. Шел домой на ленч, но — позвольте признаться — не смог не остановиться, заметив ваше отчаяние. Что-нибудь случилось? То есть что-то такое, в чем могу помочь? Если природа печали такова, что участие невозможно, то и спрашивать незачем.

Молли до такой степени ослабла от переживаний и слез, что в данную минуту не могла ни идти, ни даже стоять, поэтому опустилась на скамью, вздохнула и так побледнела, что Роджер, испугавшись обморока, воскликнул:

— Подождите минуту!

Молли не могла сделать ни шагу, и он бросился к крохотному источнику, который давно знал, и вскоре вернулся с водой, которую бережно нес в свернутом наподобие чашки большом листе.

Даже эта капля подействовала благотворно, и Молли поблагодарила:

— Спасибо! Думаю, что скоро смогу вернуться в дом, так что вы можете идти по своим делам.

— Позвольте вас проводить. Матушка не одобрит, если я вернусь домой один, бросив вас здесь в минуту слабости.

Некоторое время оба молчали. Роджер на шаг отошел и принялся разглядывать листья вяза — как по привычке, так и для того, чтобы дать мисс Гибсон время прийти в себя.

— Мой отец собрался снова жениться, — проговорила наконец Молли, а зачем, не смогла бы объяснить.

Еще мгновение назад она не собиралась посвящать его в свои проблемы. Роджер выронил листок, который держал, обернулся и пристально на нее посмотрел. В молчаливой мольбе о сочувствии печальные серые глаза девушки вновь наполнились слезами, и взгляд ее сказал больше, чем слова. Роджер заговорил не сразу: просто почувствовал, что должен что-то сказать.

— Вас это очень огорчает?

Не отводя глаз, Молли кивнула одними губами и беззвучно сказала: «Да». Роджер молча гонял носком сапога подвижные камешки, пока мысли не оформились в нужные слова.

— Наверное, бывают такие ситуации — не говоря о любви, — когда почти необходимо найти замену матери… — заговорил наконец Роджер так, словно рассуждал с самим собой. — Возможно, этот шаг принесет вашему отцу счастье: освободит от множества забот и подарит подругу жизни.

— У него же есть я! — возразила Молли. — Не представляете, кем мы были друг для друга… во всяком случае кем отец был для меня.

— И все же он наверняка считает этот поступок необходимым и полезным, иначе ни за что бы не решился. Должно быть, ваш родитель делает это не столько ради себя, сколько ради вас.

— Именно так он мне и говорил, пытался убедить.

Не находя достойных аргументов, Роджер снова принялся гонять камешки, а потом вдруг поднял голову.

— Хочу рассказать об одной знакомой девушке. Когда умерла мать, ей едва исполнилось шестнадцать: она была старшей в большой семье. С этого момента она посвятила отцу лучшие годы юности: сначала в качестве утешительницы, а затем в роли компаньонки, секретарши — кого угодно. Отец вел крупный бизнес и часто появлялся дома лишь для того, чтобы отдохнуть и подготовиться к завтрашнему дню. И Элизабет неизменно оказывалась рядом, готовая помочь, поговорить или помолчать. Так продолжалось восемь-десять лет, а потом отец женился на особе немногим старше дочери. И что же? Поверите ли, теперь это самая счастливая семья из всех мне известных.

Молли внимательно слушала, но не находила сил для ответа. История неведомой Элизабет ее заинтересовала: еще бы! Эта девушка смогла стать для отца более важной, чем сама она, будучи моложе, стала для мистера Гибсона.

— Как это? — выдохнула она наконец.

— Элизабет сначала подумала о благополучии отца, а уже потом о собственном, — с суровым лаконизмом ответил Роджер.

Молли опять заплакала.

— Если бы речь шла о папином счастье…

— Должно быть, он так считает. Что бы вы ни думали, дайте ему шанс. Вряд ли на душе у него воцарится спокойствие, если дочь будет постоянно грустить и хмуриться, тем более что дочь, как вы сказали, необыкновенно ему дорога. Многое зависит и от леди. Мачеха Элизабет могла бы проявить эгоизм, заботясь лишь о своем благе, но счастье падчерицы было для нее так же важно, как для самой Элизабет — счастье отца. Будущая супруга мистера Гибсона вполне может оказаться такой же, хотя люди подобного склада встречаются нечасто.

— Не думаю, что она такова, — пробормотала Молли, вспомнив подробности дня в Тауэрс-парке.

Роджеру не хотелось выслушивать сомнения Молли, поскольку он чувствовал, что не имеет права влезать в семейную жизнь доктора — ни в прошлую, ни в настоящую, ни в будущую — больше, чем абсолютно необходимо для утешения случайно встреченной плачущей девушки. К тому же он спешил домой, так как матушка ждала к ленчу, и все же не мог бросить Молли.

— Надо думать о людях хорошо, а не ждать от них плохого. Звучит банально, но эта истина уже помогала мне, да и вам когда-нибудь наверняка поможет. Всегда следует прежде заботиться о близких, а уже потом о себе, избегая предвзятости. Я не слишком утомил вас своими проповедями? Надеюсь, от них появился аппетит? Лично я на проповедях всегда страшно хочу есть.

Казалось, мистер Хемли ждал, пока Молли встанет и пойдет вместе с ним, но на самом деле он стремился дать понять, что не оставит ее одну, поэтому она поднялась, но так медленно, что сразу стало ясно: было бы предпочтительно, чтобы он ушел без нее. Чрезвычайно слабая, она споткнулась о торчавший корень и едва не упала, но Роджер вовремя успел ее поддержать, да и потом, когда опасность миновала, не выпустил ее ладонь. Физическая слабость показала, насколько девушка молода и беспомощна, и Роджеру захотелось утешить ее. Так, крепко сжимая ладонь, он привел ее к дому, а на протяжении всего пути не произнес ни слова — просто не знал, что сказать.

— Наверное, вы сочтете меня жестоким, — проговорил он наконец возле французского окна гостиной. — Мне всегда трудно выразить чувства: сбиваюсь на абстрактные рассуждения — и все же глубоко вам сочувствую. Да, правда. Не в моих силах изменить обстоятельства, однако переживаю за вас так, что лучше не пытаться объяснить, ибо слова не приведут ни к чему хорошему. Не забывайте о моем сочувствии! Буду часто о вас думать, хотя вряд ли стоит возвращаться к этой теме.

— Знаю, как вы добры, — пробормотала Молли, вырвала ладонь и бросилась наверх, в одиночество своей комнаты.

Роджер сразу направился к матушке, которая сидела за столом, не притронувшись к еде, крайне раздраженная необъяснимым отсутствием гостьи. Она слышала, что мистер Гибсон приехал и уехал, и не могла узнать, оставил ли он какое-то сообщение лично для нее. Беспокойство о собственном здоровье, которое кое-кто из знакомых считал чистой ипохондрией, заставляло ее с нетерпением ждать любого мудрого слова доктора.

— Где ты был, Роджер? И где Молли… то есть мисс Гибсон? — поправилась миссис Хемли, стараясь сохранить барьер формальности в отношениях между молодым человеком и девушкой, волей судьбы оказавшимися в одном доме.

— Ловил земноводных. Кстати, забыл на террасе сачок. Мисс Гибсон сидела там и горько рыдала из-за того, что ее отец собрался снова жениться.

— Жениться? Не может быть!

— Да, в самом деле. И бедная девушка приняла эту новость очень тяжело. Может стоит отправить ей наверх бокал вина, чашку чая — что-нибудь такое. Она совсем обессилела…

— Пожалуй, схожу к ней сама.

Миссис Хемли поднялась, но сын, взяв за руку, возразил:

— Прошу, не надо. Мы и так заставили тебя ждать. Ты очень бледна. Пусть лучше Хэммонд отнесет.

Роджер позвонил в колокольчик, а миссис Хемли, безмерно удивленная, села на свое место.

— И на ком же он собрался жениться?

— Не знаю. Она не сказала, а я не спросил.

— Как это по-мужски! Дело в том, что половина проблемы заключается в характере будущей жены.

— Да, согласен: надо было спросить, — но почему-то подобные разговоры даются мне нелегко. Пожалеть — пожалел, но все же нужных слов так и не нашел.

— И что же ты ей сказал?

— Просто дал совет, какой казался мне лучшим.

— Совет! И это тогда, когда надо было ее утешить! Бедняжка Молли!

— Полагаю, если совет хорош, то послужит лучшим утешением.

— Зависит от того, что именно ты понимаешь под советом. Тише! Вот она.

К их удивлению, Молли выглядела почти как обычно: умылась, привела в порядок прическу, постаралась не плакать и говорить нормальным голосом, чтобы не расстраивать миссис Хемли. Она, конечно, не понимала, что следует рекомендации Роджера думать прежде об окружающих, но поступала именно так. Миссис Хемли, в свою очередь, не знала, удобно ли начать разговор с услышанной от сына новости, однако не могла говорить ни о чем другом.

— Дорогая, твой отец собрался жениться? Позволь спросить, на ком.

— На миссис Киркпатрик. По-моему, когда-то давно она служила гувернанткой в доме графини Камнор. Она часто там гостит, они зовут ее Клэр и, кажется, очень любят, — как можно спокойнее сказала Молли, стараясь не выдать истинных чувств.

— Кажется, я что-то слышала. Значит, она не очень молода? Так и должно быть. И тоже вдова. А дети у нее есть?

— Да, есть, дочь. Впрочем, я мало что знаю, — ответила Молли, опять едва не заплакав.

— Ничего, дорогая. Всему свое время. Роджер, ты куда? Ведь почти ничего не съел.

— За сачком, оставил на веранде: боюсь, как бы мои пленники не разбежались. А что касается еды, я сейчас ем очень немного.

На самом же деле молодой джентльмен не хотел мешать женщинам беседовать. Матушка обладала такой искренней добротой, что в разговоре наедине могла вытащить занозу из сердца девушки. Как только Роджер удалился, Молли подняла наконец на миссис Хемли несчастные глаза и заметила:

— Он был так участлив! Постараюсь запомнить его слова.

— Рада слышать, дорогая. Очень рада. Из слов сына я заключила, что он прочитал тебе небольшую лекцию. У мальчика доброе сердце, но манеры оставляют желать лучшего: порой он очень любезен, даже резок.

— В таком случае его манеры мне по душе: он помог понять, как дурно… я вела себя с папой сегодня утром!

Молли встала, бросилась в объятия доброй женщины и разрыдалась у нее на груди, переживая уже не из-за того, что отец снова женится, а из-за собственной несдержанности.

Не слишком учтивый в словах, Роджер умел проявить участие в поступках. Хоть страдания Молли и показались ему надуманными и, возможно, несколько преувеличенными, она глубоко переживала, и он постарался облегчить ее состояние вполне характерным для него способом. В тот же вечер установил микроскоп, разложил на маленьком столе собранные утром сокровища и пригласил матушку подойти посмотреть. Разумеется, как он и рассчитывал, Молли оказалась рядом, и Роджер сразу сумел заинтересовать ее своим делом, раздул искру любопытства и пробудил стремление к новым познаниям.

К обеду Молли спустилась, раздумывая, как скоротать долгие часы до сна, опасаясь, что уже утомила миссис Хемли во время дневной беседы, однако благодаря Роджеру, который принес книги и мастерски перевел сложный научный лексикон на приемлемый обыденный язык, вечерняя молитва наступила неожиданно быстро. А завтра предстояло покаяться перед отцом.

Однако мистер Гибсон, не любивший открытого выражения чувств, предпочел обойтись без слов сожаления, возможно, понимая, что чем меньше будет сказано, тем лучше. Ясно, что по данному вопросу они с дочерью не испытывали безусловного, гармоничного единодушия. Он прочитал в глазах своей девочки глубокое раскаяние, увидел, как мучительно она страдала, а потому ощутил в сердце острую боль и не позволил выразить сожаление относительно вчерашнего поведения:

— Ну-ну, достаточно. Знаю все, что скажешь. Знаю свою маленькую Молли — свою глупышку — лучше, чем она сама себя знает. Привез тебе приглашение. Леди Камнор желает, чтобы следующий четверг ты провела в Тауэрс-парке!

— Хочешь, чтобы я поехала? — спросила Молли с упавшим сердцем.

— Хочу, чтобы вы с Лили познакомились поближе и научились относиться друг к другу терпимо.

— А почему «Лили»? — окончательно растерялась Молли.

— Да, понимаю, не самое серьезное имя, однако оно принадлежит ей, а значит, я должен называть ее именно так! Терпеть не могу это «Клэр», как называют ее миледи и прочие обитатели Тауэрс-парка, а «миссис Киркпатрик» и вовсе нелепо: все равно скоро сменит фамилию.

— Когда, папа? — уточнила Молли, словно в прострации.

— Не раньше Михайлова дня[18], — ответил доктор и, следуя собственным мыслям, продолжил: — А хуже всего то, что она и дочь назвала почти как цветок: Синтия! Слава богу, ты у меня просто Молли.

— Сколько ей лет? Синтии?

— По-моему, она твоя ровесница. Учится в школе во Франции, набирается изящных манер. Приедет на свадьбу — тогда и познакомитесь, — а потом она вернется в школу еще на полгода или около того.

Мистер Гибсон полагал, что Синтия Киркпатрик приедет в Англию, чтобы присутствовать на свадьбе матери, однако сама миссис Киркпатрик подобного намерения не имела. Назвать данную особу решительной было бы трудно, и все же ей как-то удавалось избегать нежелательного для нее и получать желаемое. Она спокойно выслушала предложение мистера Гибсона, чтобы Молли и Синтия стали подружками невесты, однако сразу сообразила, что поблекшая невеста рядом с сияющей юной красотой дочерью будет выглядеть невыгодно. Осталось придумать убедительную причину, почему Синтии лучше остаться в Булони.

В первую ночь после помолвки миссис Киркпатрик легла спать в предвкушении скорой свадьбы. Главным преимуществом замужества было для нее освобождение от школы — нищей, неприбыльной, малочисленной: оплаты за обучение едва хватало на аренду здания, налоги, еду, стирку и зарплату учителям. Она не видела особых поводов для возвращения в Эшкомб: разве что закрыть дела и собрать свои вещи, — и надеялась, что пыл мистера Гибсона заставит его поспешить со свадьбой и потребовать, чтобы она как можно скорее рассталась со школой раз и навсегда. Миссис Киркпатрик даже заранее приготовила весьма убедительный и страстный монолог, способный устранить чувство неловкости, которое следовало бы испытывать при необходимости сообщить родителям учениц о закрытии школы и о том, что в предпоследнюю неделю летних каникул им придется подыскать для дочерей новое место обучения, однако уже следующим утром леди Камнор решительно отменила красивые планы, заговорив об обязанностях нареченных жениха и невесты.

— Разумеется, вы не сможете бросить школу внезапно, Клэр. Свадьба никак не состоится раньше Рождества, и это очень хорошо. Мы все соберемся в Тауэрс-парке, а для детей поездка в Эшкомб на бракосочетание станет прекрасным развлечением.

— Думаю… боюсь… не уверена, что в планы мистера Гибсона входит столь долгое ожидание. В подобных обстоятельствах мужчины крайне нетерпеливы.

— О, чепуха! Лорд Камнор рекомендовал вас своим арендаторам и наверняка не захочет причинить им неудобства. Мистер Гибсон сразу это поймет: он человек умный, иначе никогда не стал бы нашим семейным доктором. А что вы решили насчет дочери? Уже успели подумать?

— Нет. Вчера было слишком мало времени, а когда волнуешься, трудно думать о серьезных вещах. Синтии уже почти восемнадцать, так что, если мистер Гибсон пожелает, можно устроить ее гувернанткой в хороший дом, но это вряд ли: он слишком добр и великодушен.

— Что ж, в таком случае дам вам время сегодня уладить кое-какие дела, только не тратьте его на чувства: для этого вы уже далеко не молоды, — лучше придите к полному взаимопониманию, ведь в конечном счете именно от него зависит будущее счастье.

В итоге жених и невеста достигли некоторого взаимопонимания, но, к глубокому разочарованию миссис Киркпатрик, мистер Гибсон поддержал леди Камнор относительно обязательств перед ученицами и их родителями. Несмотря на то что с каждым днем все больше страдал от бытовых неурядиц, он все же был слишком благороден, чтобы пытаться убедить миссис Киркпатрик оставить школу хотя бы на неделю раньше того срока, который считал допустимым. Доктор даже не представлял, насколько легко было бы ее убедить; применив чудеса хитрости, ей не без труда удалось подвести жениха к мысли о Михайлове дне.

— Не могу выразить, Лили, какое счастье и облегчение испытаю, когда вы наконец станете моей женой, хозяйкой дома и защитницей бедной маленькой Молли, но никогда не посмею нарушить ваши прежние обязательства. Это было бы неправильно.

— Спасибо, любовь моя! Как вы добры! Большинство мужчин подумали бы исключительно о собственных желаниях и интересах! Уверена, что родители моих дорогих учениц придут от вас в восторг и удивятся столь глубокому проникновению в их интересы.

— В таком случае ничего им не говорите. Ненавижу, когда мной восхищаются. Почему бы просто не заявить, что желаете продолжать работу до тех пор, пока они не подыщут другую школу?

— Потому что не желаю, — честно ответила миссис Киркпатрик. — Больше всего на свете я мечтаю сделать вас счастливым, превратить дом в уютное, спокойное гнездышко и обласкать милую Молли, заменив ей мать. Не хочу приписывать себе добродетель, которой не обладаю. Будь моя воля, сказала бы: «Люди добрые, найдите своим дочерям другую школу к Михайлову дню, так как после него у меня появятся иные заботы». Страшно даже подумать, как в более позднее время вы будете возвращаться в темноте, промокнув под дождем, домой, где никто о вас не позаботится. Ах, если бы я могла принимать решения, то посоветовала бы родителям забрать своих чад у той, чье сердце уже далеко. Раньше Михайлова дня согласиться на свадьбу не могу: это было бы несправедливо и нехорошо, — да и уверена, что вы не станете меня принуждать, поскольку слишком добры для этого.

— Что же, если считаете Михайлов день подходящим, так тому и быть. А что говорит леди Камнор?

— О, я сказала ей, что, возможно, вы не захотите ждать из-за Молли. До чего же хочется побыстрее познакомиться с девочкой поближе!

— Да, вы правы. Бедное дитя! Кажется, новость изрядно ее напугала.

— Синтия тоже наверняка примет известие близко к сердцу, — вздохнула миссис Киркпатрик, желая продемонстрировать, что ее дочь ничуть не отстала в чувствительности и преданности от падчерицы.

— Пусть обязательно приедет на свадьбу! — заявил доктор по простоте душевной. — Они с Молли непременно поладят.

Миссис Киркпатрик решила не возражать, пока не придумает уважительную причину для отсутствия Синтии на свадьбе, поэтому сейчас лишь улыбнулась и нежно пожала руку, которую держала в своих ладонях.

Трудно сказать, которая из двух особ больше желала скорейшего окончания дня совместного пребывания в Тауэрс-парке: миссис Киркпатрик или Молли. Миссис Киркпатрик недолюбливала девочек как класс, ибо все тяготы ее жизни так или иначе исходили от них. На должность гувернантки она поступила очень молодой, и на первом месте службы потерпела поражение в борьбе с ученицами. Элегантность внешности и манер, скорее поверхностный лоск, чем характер, знания и умения помогали Клэр получать лучшие места, где к ней относились очень благосклонно, и все же постоянно приходилось иметь дело с капризными, упрямыми, самоуверенными, придирчивыми, любопытными и чрезмерно наблюдательными девицами. Затем, перед рождением Синтии, она мечтала о сыне в надежде, что, если три-четыре родственника мужа внезапно умрут, мальчик станет баронетом. И вот пожалуйста! Родилась девочка! Однако, при всей абстрактной нелюбви к девочкам в целом как напасти всей жизни (школа для молодых леди в Эшкомбе ничуть не уменьшила неприязни), миссис Киркпатрик искренне намеревалась отнестись к будущей падчерице со всей возможной добротой, тем более что помнила ее сонным ребенком, в глазах которого читала восхищение собственной персоной. Предложение мистера Гибсона она приняла главным образом потому, что устала зарабатывать на жизнь, но он ей нравился. Можно даже предположить, что она полюбила жениха — в своей вялой манере, конечно, — и собиралась полюбить его дочь, хотя с сыном было бы куда проще.

Молли тоже по-своему готовилась к новым отношениям и по дороге в Тауэрс-парк мысленно повторяла: «Буду, как Элизабет, думать о других, а не о себе», — однако в желании, чтобы день закончился как можно скорее, не присутствовало ни капли эгоизма, а хотела она этого горячо. Миссис Хемли отправила подопечную в гости в экипаже, которому предстояло ее дождаться и вечером привезти обратно. Чтобы Молли произвела благоприятное впечатление, перед поездкой она решила дать ей совет:

— Только не надевайте шелковое платье, дорогая: белое муслиновое подходит вам больше.

— Не шелковое? Но оно же совсем новое! Я специально его заказала.

— И все же, думаю, муслиновое лучше.

«Все, что угодно, только не этот ужасный клетчатый шелк», — подразумевали эти слова. Таким образом, благодаря заботам доброй хозяйки Молли хоть и выглядела немного странно и старомодно, но вполне благородно. Отец должен был ее встретить, однако задержался, и с первой минуты девушка оказалась лицом к лицу с миссис Киркпатрик, отчего несчастье далекого летнего дня вспомнилось особенно живо. Миссис Киркпатрик из кожи вон лезла, чтобы показать всю возможную доброту: в библиотеке, после первых приветствий, держала руку Молли в своей, то и дело поглаживая, мурлыча что-то невнятно любовное и глядя в смущенное лицо.

— Какие глаза! Совсем как у твоего дорогого отца! Мы ведь обязательно полюбим друг друга, не правда ли, милая? Хотя бы ради него!

— Я постараюсь, — храбро проговорила Молли, но больше ничего добавить не смогла.

— И те же кудрявые темные волосы! — никак не унималась миссис Киркпатрик, бережно убирая завиток с нежного виска.

— Папа уже седеет, — заметила Молли.

— Неужели? Не замечала: для меня он всегда будет самым красивым из мужчин.

Мистер Гибсон действительно был весьма привлекателен, и комплимент порадовал Молли, однако она не удержалась от возражения:

— И все же рано или поздно он состарится, а волосы станут совсем седыми. Наверное, он не слишком подурнеет, но все же.

— Ах, верно! Он будет привлекательным мужчиной. А уж он любит тебя, дорогая!

Молли не хотела, чтобы эта странная женщина говорила ей о любви отца, и густо покраснела. Хорошо, что удалось сдержать гнев и промолчать.

— Не представляешь, с какой любовью он рассказывает о тебе: называет маленьким сокровищем, — что я почти ревную.

Молли вырвала руку: подобные речи так оскорбляли, что сердце начало каменеть, — однако, сжав зубы, она постаралась «вести себя хорошо».

— Мы должны сделать его счастливым. Боюсь, что в последнее время многое в доме его раздражало, но теперь все будет иначе. — Заметив, как потемнели глаза Молли, миссис Киркпатрик добавила: — Ты ведь расскажешь мне, что он любит и чего не любит, да? Наверняка знаешь.

Лицо Молли немного прояснилось: конечно, она знала, поскольку любила отца и так давно наблюдала за ним, что понимала лучше, чем кого бы то ни было. И все же одна проблема оставалась неразрешимой: каким образом папа сумел настолько заинтересоваться миссис Киркпатрик, чтобы решить на ней жениться? А та тем временем продолжала щебетать:

— У всех мужчин, даже самых умных, есть свои фантазии и антипатии. Мне доводилось видеть джентльменов, которых выводили из себя сущие пустяки: открытая дверь, пролившийся в блюдце чай или криво наброшенная шаль. Да! — Она понизила голос. — Даже знаю один дом, куда лорда Холлингфорда больше никогда не пригласят лишь потому, что в холле он не вытирает ноги об оба коврика! Скажи мне, какие из подобных мелочей раздражают твоего отца, и я постараюсь избежать ошибок. Стань моей подружкой и помощницей, чтобы я смогла доставить ему как можно больше удовольствия. Буду счастлива исполнить малейшие его прихоти, даже в отношении своей одежды. Какие цвета он предпочитает? Хочу заслужить одобрение даже в этом.

Поток елея заставил Молли подумать, что, возможно, отец действительно сделал правильный выбор, и если она способна помочь сделать его опять счастливым, то так тому и быть, поэтому она всерьез задумалась о предпочтениях отца и о том, что, напротив, могло его раздражать.

— Думаю, ко многому папа равнодушен, но по-настоящему ему не нравится, если к его возвращению обед не готов и не подается в назначенное время, поскольку на еду его остается совсем мало: полчаса в лучшем случае, — а потом опять надо посещать больных.

— Спасибо, дорогая. Значит, пунктуальность! Да, в домашнем хозяйстве это чрезвычайно важно. Не устаю говорить об этом своим юным леди в Эшкомбе. Неудивительно, что бедный милый мистер Гибсон так расстраивается, если после тяжелой работы обед не подается вовремя!

— Папе безразлично, что есть: лишь бы что-то вовремя было готово. Если повариха пришлет только хлеб и сыр, ему хватит и этого.

— Хлеб и сыр! Неужели мистер Гибсон ест сыр?

— Да, очень любит, — просто подтвердила Молли. — Иногда, когда слишком устает, чтобы ждать, пока что-нибудь приготовят, ест просто сандвичи с сыром.

— Ах, дорогая, это никуда не годится! Даже представить не могу, что твой отец ест сыр. Такая грубая, дурно пахнущая пища! Надо поискать хорошую повариху, способную приготовить омлет или что-то элегантное. Сыр годится только для переработки!

— И тем не менее папа очень его любит, — упрямо повторила Молли.

— Ах, нет-нет! Мы сумеем отвадить его от этой привычки. Терпеть не могу запах сыра! Уверена, что мистер Гибсон не захочет меня огорчать.

Молли молчала. Выяснилось, что излишние подробности о предпочтениях отца вредны. Пусть лучше миссис Киркпатрик все выяснит сама. Повисла неловкая пауза: каждая из собеседниц пыталась придумать какую-нибудь другую, более приятную тему, — и Молли заговорила первой:

— Прошу вас, расскажите что-нибудь о своей дочери, Синтии!

— Да, ее так зовут. Красивое имя, правда? Синтия Киркпатрик. Правда, не такое изящное, как мое прежнее — Лилия Клэр. Все говорили, что оно очень мне идет. Как-нибудь, напомни, покажу тебе акростих, сочиненный на него одним джентльменом — лейтенантом пятьдесят третьего полка. Ах, чувствую, что нам будет, о чем поговорить!

— Но что же Синтия?

— Ах да, моя дорогая Синтия! Что именно ты хочешь о ней узнать?

— Папа сказал, что она будет жить с нами.

— Ах, до чего мило со стороны твоего доброго отца! Я не думала ни о чем другом, кроме места гувернантки, после окончания школы: она этому учится и проявляет большие способности, — но мистер Гибсон не захотел даже слушать! Вчера заявил, что, окончив школу, Синтия должна приехать сюда и жить с нами.

— И когда это произойдет?

— Поехала на два года, так что обучение продолжится до следующего лета: учит французский язык и одновременно преподает английский, — а потом уже приедет домой, и тогда мы станем самым счастливым квартетом! Не так ли?

— Надеюсь, — кивнула Молли и робко добавила, не подозревая, до какой степени миссис Киркпатрик желает услышать упоминание о скором замужестве: — Но ведь на свадьбу-то она приедет, правда?

— Твой отец просил, чтобы она присутствовала, но надо еще подумать, прежде чем решить окончательно: путешествие очень дорогое!

— Она похожа на вас? Хочу ее увидеть.

— Говорят, что она красавица. Яркая внешность. Наверное, я была такой же. Но сейчас мне больше нравится иной тип, — добавила миссис Киркпатрик, с сентиментально-мечтательным видом коснувшись темных локонов Молли.

— Наверное, Синтия очень образованна и обладает утонченностью леди? — наивно поинтересовалась Молли, опасаясь, что ответ вознесет мисс Киркпатрик на недосягаемую высоту.

— Так должно быть: я платила огромные деньги, чтобы ее учили лучшие педагоги, — но скоро ты с ней встретишься и сама все увидишь, а сейчас нам пора предстать перед леди Камнор. Как ни приятно беседовать с тобой, однако графиня наверняка уже нас ждет: ей не терпится увидеть ту, которую называет моей будущей дочерью.

Молли последовала за миссис Киркпатрик в утреннюю комнату, где леди Камнор сидела в легком раздражении, ибо закончила туалет несколько раньше, чем обычно, а Клэр этого инстинктивно не ощутила и не представила Молли Гибсон на четверть часа прежде назначенного срока. Каждое крошечное событие влияло на настроение выздоравливающей, а потому еще недавно Молли встретила бы снисходительное одобрение, но сейчас столкнулась с откровенным осуждением. О характере леди Камнор она ровным счетом ничего не знала: знала лишь, что должна встретиться с живой графиней и больше того, с «графиней всего Холлингфорда».

Миссис Киркпатрик ввела Молли в комнату за руку и представила:

— Вот моя дорогая доченька, леди Камнор!

— Право, Клэр, не торопите события. Она еще не ваша дочь и, вполне возможно, никогда ею не станет. Почти треть всех помолвок, о которых мне доводилось слышать, так и не закончились свадьбой. Мисс Гибсон, рада вас видеть, поскольку очень уважаю вашего отца. Когда узнаю ближе, надеюсь, проникнусь симпатией и к вам самой.

Молли, в свою очередь, всей душой надеялась, что никогда не познакомится ближе с этой суровой дамой, сидевшей в мягком кресле абсолютно прямо, отчего напряжение лишь усиливалось. К счастью, леди Камнор приняла молчание как покорное согласие и после небольшой инспекционной паузы продолжила:

— Да-да, Клэр, ее внешность мне нравится. Наверное, вам удастся что-нибудь из нее сделать. Вам же очень повезет, дорогая Молли, если вы станете взрослеть под присмотром леди, обучавшей хорошим манерам нескольких знатных особ. — Графиню внезапно посетила новая мысль: — Вот что я вам скажу, Клэр! Вам необходимо познакомиться ближе, ведь пока вы совсем друг друга не знаете. Свадьба состоится не раньше Рождества, так что будет лучше, если девочка поедет с вами в Эшкомб, постоянно станет находиться рядом, причем в компании ровесниц, что, несомненно, принесет ей пользу, поскольку она единственный ребенок в семье. Да, прекрасный план! Как хорошо, что мне это пришло в голову!

Трудно сказать, какая из двух слушательниц впала в более глубокое отчаяние от столь гениальной идеи. Миссис Киркпатрик вовсе не желала обзаводиться падчерицей раньше назначенного срока. Если Молли поселится в ее доме, придется распроститься со множеством тайных ухищрений в целях экономии и, что намного серьезнее, послаблений, вполне невинных по своей природе, однако в свете прошлой жизни казавшихся миссис Киркпатрик грехами, которые следует тщательно скрывать. Например, чудесный роман из городской библиотеки, зачитанный и грязный до такой степени, что страницы приходилось переворачивать ножницами; вольготное кресло, в котором она любила сидеть, развалившись, хотя в присутствии леди Камнор держалась прямо; лакомство, которое позволяла себе во время одинокого ужина. Все эти и многие другие приятные мелочи канули бы в прошлое, если бы Молли явилась в дом в качестве ученицы, квартирантки или гостьи, как это планировала леди Камнор. Клэр испытывала абсолютную инстинктивную уверенность в двух решениях: во‐первых, выйти замуж в Михайлов день; во‐вторых, не допустить приезда Молли в Эшкомб. Пока она улыбалась так сладко, словно радовалась предложению графини больше всего на свете, бедный мозг лазил по всем окрестным кустам в поисках причин отказа, однако Молли сама избавила ее от страданий. Трудно сказать, кто из трех собеседниц больше удивился сорвавшимся с ее губ словам. Она вовсе не собиралась это говорить, однако сердце переполнилось до такой степени, что услышала собственный голос прежде, чем осознала мысль:

— Не думаю, что это правильно, вернее, миледи, мне это совсем не нравится, потому что разлучит нас с папой в последние месяцы нашей с ним жизни. — С полными слез глазами и очаровательно искренним движением она вложила ладонь в руку будущей мачехи. — Я постараюсь хорошо к вам относиться, даже, возможно, полюблю и сделаю все, что необходимо для вашего счастья. Только не отрывайте меня от папы в те последние дни, которые принадлежат только нам двоим!

Искренне благодарная девушке за эти слова, миссис Киркпатрик ласково погладила ее тонкие пальцы, хотя не произнесла ни слова, молча ожидая реакции леди Камнор. Однако и в краткой речи Молли, и в откровенной манере присутствовало нечто такое, что не только не рассердило графиню, но даже позабавило. Возможно, она просто устала от липкого меда, в котором проводила свои дни. Прежде чем заговорить, она поднесла к глазам лорнет, посмотрела на обеих собеседниц и лишь потом воскликнула:

— Ну и ну, юная леди! Вот, Клэр, вам пространство для работы! Однако в ее словах немало правды. Должно быть, девушке ее возраста очень больно обрести мачеху, которая разлучит с отцом, несмотря на возможные преимущества в дальнейшем.

Молли почувствовала, что почти готова подружиться с суровой старой графиней за способность видеть правду, однако в новом стремлении думать об окружающих побоялась обидеть миссис Киркпатрик. Впрочем, внешние признаки особой тревоги не внушали, ибо означенная леди все так же сияла улыбкой и продолжала гладить ее ладонь. Чем дольше леди Камнор смотрела на Молли сквозь стекла лорнета в золотой оправе, тем больше интересовалась личностью девушки, а потому устроила нечто вроде проверки: засыпала ту настолько прямыми и откровенными вопросами, что любая другая леди ниже ранга графини усомнилась бы в их допустимости, однако вовсе не имевшими злого умысла.

— Вам шестнадцать лет, не так ли?

— Нет, три недели назад уже исполнилось семнадцать.

— Никакой разницы, на мой взгляд. Учились в школе?

— Нет, никогда! Всему, что знаю, меня научила мисс Эйр.

— Вот как! Полагаю, мисс Эйр была вашей гувернанткой? Никогда бы не подумала, что доктор Гибсон способен позволить себе содержать гувернантку. Но, разумеется, он лучше разбирается в собственных делах.

— Конечно, миледи, — ответила Молли, слегка обидевшись на сомнение в мудрости отца.

— Вы сказали «конечно», как будто все вокруг способны разобраться в собственных делах. Вы еще очень молоды, мисс Гибсон. Очень. Когда доживете до моих лет, станете думать иначе. Полагаю, гувернантка учила вас музыке, знанию глобуса, французскому языку и прочим общепринятым наукам? Никогда не слышала подобной ерунды! — воскликнула графиня, подогревая себя. — Единственная дочь! Если бы было полдюжины, еще можно было бы говорить о каком-то смысле!

Молли молчала, хотя это и требовало огромной выдержки, а миссис Киркпатрик гладила ее пальцы куда энергичнее, чем прежде, пытаясь выразить достаточную степень сочувствия, чтобы предотвратить неосторожное высказывание, но навязчивые движения надоели девушке и вызвали естественное раздражение, поэтому с легким нетерпением она вырвала ладонь из ее руки.

Возможно, всеобщий мир спасло лишь объявление о приезде мистера Гибсона. Всегда странно наблюдать, как появление в обществе женщин или мужчин особы противоположного пола немедленно сводит на нет все мелкие неурядицы и разногласия. Так случилось и сейчас. Миледи немедленно убрала лорнет и прогнала с лица хмурое выражение; миссис Киркпатрик сумела вызвать на щеках очаровательный румянец, а что касается Молли, то она и вовсе засияла восторгом, и подобно тому, как солнце освещает пейзаж, улыбка обнажила ее белые зубы, а на щеках появились милые ямочки.

После первых общих приветствий миледи пожелала остаться наедине с доктором, а Молли с будущей мачехой отправились в сад, чтобы, словно Гензель и Гретель в лесу, прогуляться по дорожкам, взявшись за руки или обняв друг друга за талию. Инициативу в подобных ласках проявила миссис Киркпатрик, а Молли осталась пассивной, чувствуя себя очень неестественно, скованно и странно. Она в полной мере обладала той искренней скромностью, которая не позволяет принимать проявления любви от человека, к которому сердце не тянется с импульсивным ответом.

Затем последовал ранний обед, или ленч, который леди Камнор вкушала в уединении своей комнаты, все еще оставаясь ее пленницей. Во время трапезы раз-другой Молли задумалась о том, что отцу, должно быть, неприятно то очевидное положение любовника средних лет, в которое миссис Киркпатрик ставила его в глазах слуг бесконечными нежными восклицаниями и намеками. Он же старался изгнать из разговора любую сентиментальность, ограничившись лишь фактами. А когда миссис Киркпатрик попыталась затронуть тему будущих отношений сторон, он настоял на самом формальном разговоре, сохранив сдержанный тон и после того, как посторонние покинули комнату. В голове Молли постоянно крутилась нескромная поговорка, которую нередко повторяла Бетти: «Двое — славно, трое — гадко».

Но куда она могла деться в этом странном, чужом доме? От размышлений ее отвлек адресованный невесте вопрос отца:

— Что думаете о плане леди Камнор? Она сказала, что посоветовала вам вплоть до свадьбы поселить Молли в Эшкомбе.

Миссис Киркпатрик заметно расстроилась. Если бы девушка снова встала на ее защиту, как перед графиней! Но предложение отца подействовало на дочь иначе, чем высказывание эксцентричной леди, какой бы всемогущей та ни казалась. Молли не произнесла ни слова: лишь побледнела и заметно заволновалась, — и миссис Киркпатрик не осталось ничего иного, как принять удар на себя.

— Было бы чудесно, вот только… Право, дорогая, ведь мы с тобой знаем, почему не хотим этого? И не скажем папе, чтобы он не возомнил о себе слишком много. Нет, дорогой мистер Гибсон, полагаю, я должна оставить девочку с вами, чтобы последние недели вы провели вдвоем. Было бы жестоко увезти ее.

— Но вы знаете, дорогая — я вам говорил, — почему в настоящее время Молли не следует оставаться дома, — энергично возразил мистер Гибсон. Чем ближе он узнавал будущую жену, тем считал более важным помнить, что, при всех своих слабостях, она сможет оградить Молли от приключений, подобных страстному порыву мистера Кокса. Поэтому одна из убедительных причин совершенного шага постоянно присутствовала в его сознании, бесследно исчезнув из гладкого, словно зеркало, сознания миссис Киркпатрик. Заметив на лице мистера Гибсона тревогу, она тут же вспомнила о своей миссии.

Но как подействовали слова отца на Молли? Ее отослали из дому по неведомой причине, так и оставшейся тайной для нее, но открытой этой странной женщине. Значит, отныне между этими двумя людьми установится полное взаимопонимание, а она навсегда отойдет в сторону? Неужели теперь и она сама, и все ее обстоятельства превратятся в предмет обсуждения наедине, в ее отсутствие, а ей суждено влачить жалкое существование во тьме? Сердце пронзила стрела ревности. Что же, раз так, можно отправиться и в Эшкомб, и вообще куда угодно. Думать о чьем-то счастье, забыв о себе, очень благородно. Но разве это не означает отказа от собственной индивидуальности, теплой любви и искренних желаний, которые делали ее самой собой? И все же казалось, что единственное утешение заключалось лишь в душевном холоде. Блуждая в лабиринте сомнений, Молли потеряла нить разговора. Третий действительно становился «гадким», если между двумя возникло взаимопонимание, из которого его исключили. Молли чувствовала себя глубоко несчастной и думала, что, поглощенный новыми планами и новой женой, отец не замечает ее состояния, однако доктор Гибсон все замечал и глубоко жалел свою девочку, вот только считал, что, не позволяя ей выразить нынешние переживания словами, оставляет шанс для будущей семейной гармонии. Его план заключался в попытке подавить чувства, скрывая сочувствие. И все же, когда пришло время уезжать, он сжал руку Молли и удержал в своей совсем не так, как миссис Киркпатрик прежде. А голос смягчился, когда попрощался с дочерью и, вопреки обычаю, добавил:

— Да благословит тебя Господь, дитя мое!

Весь день Молли держалась мужественно, не проявив ни гнева, ни антипатии, ни раздражения, ни сожаления, но, едва оказавшись в экипаже в полном одиночестве, разразилась отчаянными рыданиями и не могла успокоиться до тех пор, пока не приехала в Хемли-холл. Только напрасно она пыталась приклеить на лицо улыбку и скрыть очевидные признаки горя. Оставалось надеяться лишь на то, что удастся незаметно проскользнуть в свою комнату, умыться холодной водой и вообще привести себя в порядок. Однако у двери оказались возвратившиеся с послеобеденной прогулки сквайр и Роджер и великодушно пожелали помочь ей выйти из экипажа. Сразу поняв положение вещей, Роджер заметил:

— Матушка ждала вашего возвращения до последней минуты.

Молли следом за ним направилась в гостиную, но миссис Хемли там уже не оказалось. Сквайр задержался поговорить с кучером о лошадях, и когда они остались вдвоем, Роджер проговорил:

— Боюсь, вы пережили очень трудный день. Несколько раз вспоминал о вас, поскольку знаю, как никто, насколько сложно жить в новой семье.

— Спасибо, — дрожащими губами, опять едва не плача, пробормотала Молли. — Старалась, как вы советовали, больше думать о других, но порой это так непросто! Да вы и сами знаете.

— Да, — серьезно подтвердил Роджер, польщенный ее словами.

Поскольку он был очень молод, Молли вдохновила его на новую проповедь, в этот раз окрашенную откровенным сочувствием. Роджер не стремился добиться доверия, что было бы очень легко с такой простой девушкой, но хотел помочь ей, изложив некоторые принципы, которыми научился руководствоваться сам.

— Согласен, трудно, но со временем ты привыкнешь и будешь чувствовать от этого счастье.

— Ничего подобного! — решительно покачала головой Молли. — Что хорошего в том, чтобы убить себя и жить так, как угодно другим людям? Не вижу смысла. А что касается счастья, о котором вы говорите, то я, верно, больше никогда не почувствую себя счастливой.

В словах прозвучала неосознанная глубина, и в эту минуту Роджер не знал, что на это ответить; куда легче казалось найти возражение на утверждение семнадцатилетней девушки.

— Чепуха! Пройдет лет десять, и нынешнее испытание покажется вам ничтожным. Кто знает?

— Скорее всего. Наверное, все земные страдания со временем покажутся нам несерьезными, а ангелам уже сейчас кажутся такими. Но мы — это мы, и все происходит сейчас, а не когда-то потом, много-много лет спустя. И мы не ангелы, чтобы утешаться пониманием конца, к которому стремится жизнь.

Роджеру не доводилось еще слышать от Молли столь пространных монологов. Умолкнув, девушка не отвела взгляда, лишь, явно смущенная, немного покраснела, и молодому человеку это простое выразительное лицо доставило такую огромную радость, что на миг смысл ее мудрых слов утонул в жалости к печальной серьезности, с которой они прозвучали. Но уже в следующий момент Роджер Хемли стал самим собой: ведь ему, двадцатидвухлетнему, было так приятно, когда семнадцатилетняя девушка видела в нем почтенного учителя.

— Знаю, понимаю. Да, сейчас нам суждено с этим столкнуться. Так давайте же не станем углубляться в метафизику.

Неужели, сама того не зная, она предалась метафизике? — удивилась Молли.

— Впереди у каждого из нас множество испытаний, с которыми придется справляться. О, вот и матушка! Она объяснит лучше меня.

Миссис Хемли весь день плохо себя чувствовала, скучала по Молли, поэтому прилегла на софу, чтобы услышать подробный рассказ обо всем, что произошло с ее любимицей в Тауэрс-парке. Молли села на стул у изголовья, а Роджер, поначалу устроившийся с книгой поодаль, чтобы не мешать, скоро оставил попытки читать. Слушать рассказ девушки оказалось намного интереснее; к тому же, чтобы помочь в трудную минуту, разве не следовало ближе познакомиться с обстоятельствами?

Так продолжалось все оставшееся время, пока Молли жила в Хемли. Мадам глубоко сопереживала и желала слышать подробности: как говорят французы, сочувствовала en detail [19], в то время как сквайр переживал en gros [20]. Он глубоко переживал из-за очевидного горя девушки и едва ли не считал себя виновным в том, что в первый же день ее визита упомянул о возможном браке мистера Гибсона и не раз признавался жене: «Честное слово, лучше бы я не произносил тех злосчастных слов. Она сразу так всполошилась, словно почувствовала пророчество. Надо прежде думать, а уж потом говорить».

Роджер изо всех сил старался утешить девушку, по-своему тоже сочувствовал ей: ведь, несмотря на личные переживания, ради его матушки она пыталась казаться жизнерадостной. Он полагал, что высокие принципы и благородные наставления должны принести немедленную пользу, однако так никогда не бывает, поскольку любой добрый совет поначалу встречает молчаливое сопротивление. И тем не менее их духовная связь крепла с каждым днем. Учитель старался вывести ученицу из круга печальных мыслей и направить к иным, более широким интересам. Естественным образом на помощь пришли его занятия. Молли же чувствовала его благотворное влияние, хотя и не понимала почему: просто после каждой беседы ей все больше казалось, что все будет хорошо.

Тем временем роман не первой молодости жениха и невесты развивался вполне успешно: так, как им нравилось, — хотя, возможно, более молодым людям он показался бы скучным и прозаичным. Услышав от жены новость, лорд Камнор приехал в Тауэрс-парк в весьма приподнятом настроении. Подобно сквайру Хемли он также считал, что, упомянув о браке, принял в деле самое активное участие. Едва завидев супругу, он воскликнул:

— Я же тебе говорил! Разве не я предсказал, что они будут прекрасной парой? Даже не могу припомнить, когда еще я был так доволен. Можешь назвать меня сводником, дорогая, но я собой очень горжусь. Пожалуй, займусь-ка этим ремеслом: подбирать пары среди своих знакомых не первой молодости. Связываться с молодыми не стану: уж очень они капризны. Как думаешь, смогу?

— Чем бы дитя не тешилось… — сухо заметила леди Камнор.

— Но ты же не станешь отрицать, что мысль насчет женитьбы внушил доктору я.

— Да, но ведь ты же не говорил об этом ни с мистером Гибсоном, ни с Клэр. Разве не так?

В этот миг графиня вспомнила, как, читая письмо лорда, Клэр наткнулась на провокационные строчки, однако не упомянула об этом, а предоставила мужу выкручиваться самому.

— Нет! Разумеется, ни о чем подобном я с ними не говорил.

— В таком случае ты, похоже, обладаешь сверхъестественными способностями, если можешь воздействовать на чью-то волю, — безжалостно заключила жена.

— Право, сам не знаю. Бесполезно пытаться вспомнить, что именно сказал или сделал. Достаточно того, что очень доволен развитием событий и намерен проявить одобрение. Обязательно подарю Клэр какое-нибудь украшение, устрою завтрак в главном доме Эшкомба и напишу об этом Престону. Когда, ты сказала, планируется свадьба?

— Думаю, будет лучше подождать до Рождества, и уже сказала им об этом. Дети с радостью поедут в Эшкомб на торжество: если во время каникул выдастся плохая погода, в Тауэрс-парке они могут заскучать. Конечно, если ударят морозы, можно будет кататься на лыжах и санках, но в последние два года стояла такая сырость, что бедняжкам приходилось сидеть дома!

— Ты уверен, что другие «бедняжки» согласятся ждать до Рождества, чтобы устроить твоим внукам «римские каникулы»? Кажется, у Поупа [21] есть стихотворение на эту тему. Да, именно так: «римские каникулы», — повторил граф, решив блеснуть эрудицией.

— Это Байрон, — опустила супруга на землю графиня, — и не имеет к теме ни малейшего отношения. Удивлена, что ваша светлость цитирует Байрона, на редкость аморального поэта.

— Правда? Похоже, память подводит, — сообщил граф извиняющимся тоном. — А лорда Байрона я видел во время присяги в палате лордов.

— Не стоит о нем говорить, — заключила леди Камнор. — Я предупредила Клэр, чтобы даже не думала о свадьбе до Рождества: нельзя бросать школу столь поспешно.

Однако Клэр не собиралась ждать до Рождества и единственный раз в жизни решила без лишних слов и открытого сопротивления поступить по-своему. Сложнее оказалось противостоять желанию мистера Гибсона вызвать на свадьбу Синтию, даже если бы сразу после церемонии дочь вернулась в Булонь. Поначалу миссис Киркпатрик дипломатично заявила, что с радостью приехала бы, но вынуждена отказаться из-за дороговизны путешествия туда и обратно.

Однако, несмотря на очень скромный образ жизни, мистер Гибсон обладал щедрым сердцем, и это его качество проявилось в том, что он отказался от пожизненного права будущей супруги на мизерное, около тридцати фунтов в год, наследство, которое покойный мистер Киркпатрик оставил для Синтии, и решил, что после окончания школы девочка поселится в его доме и станет ему дочерью.

Дабы устранить сомнения насчет приезда Синтии на свадьбу, он дал невесте три банкноты по пять фунтов. Поначалу миссис Киркпатрик поверила, что так и будет, и даже зеркально отразила его желание, приняв за свое. Если бы письмо было написано и деньги отправлены в тот же день, пока длилось отраженное сияние любви и благородства, Синтия стала бы подружкой невесты — то есть собственной матери, однако этому помешали десятки мелких происшествий, в то время как ценность денег заметно возросла. Деньги доставались тяжелым трудом, доходы чрезвычайно скудными, а содержание дома требовало все бо2льших и бо2льших вложений, в то время как долгая, хотя, возможно, и необходимая разлука матери и дочери ослабила узы родительской любви, поэтому миссис Киркпатрик в очередной раз убедила себя, что лучше не прерывать занятия Синтии, тем более что семестр только начался. Пришлось написать мадам Лефевр очень убедительное письмо, и та ответила, причем подтвердила ее собственные доводы. Смысл этого письма был передан не отличавшемуся глубоким знанием французского языка мистеру Гибсону и, к его умеренному, но искреннему сожалению, поставил в данном вопросе точку.

Пятнадцать фунтов, конечно, так и не были возвращены. В действительности же не только эта сумма, но и значительная часть тех ста фунтов, которые лорд Камнор подарил в качестве приданого, ушли на оплату долгов школы в Эшкомбе, поскольку с тех пор, как миссис Киркпатрик возглавила учебное заведение, дела шли все хуже и хуже. К ее чести, покупке украшений она предпочла восстановление доброго имени. Одним из немногих положительных качеств данной особы следует считать регулярный расчет с магазинами, где она совершала покупки. В этом проявлялась доля здравого смысла: какими бы недостатками ни отличалась эта поверхностная и слабая натура, долги неизменно выводили ее из состояния душевного равновесия. И все же, когда выяснилось, что деньги будущего мужа не могут быть использованы по прямому назначению, миссис Киркпатрик не постеснялась, не сказав ни слова, потратить их на собственные нужды. Себе она купила лишь те вещи, которые могли произвести впечатление на дам Холлингфорда, убедив себя, что белье никто никогда не увидит, в то время как каждое платье не только не пройдет незамеченным в маленьком городе, но и вызовет бурное обсуждение.

Таким образом, запас белья так и остался очень скудным и далеко не новым, хотя все предметы туалета были сшиты из благородной материи и аккуратно заштопаны умелыми пальцами. Долгими вечерами, когда ученицы уже спали, миссис Киркпатрик терпеливо чинила белье, в то время как в сознании не угасала уверенность: когда-нибудь эту скучную работу будет выполнять за нее какая-то другая женщина. Да, именно в эти тихие часы в душе зрело желание, чтобы многочисленные случаи подчинения чужой воле больше никогда не повторились. Людям так свойственно видеть в той жизни, к которой они не привыкли, свободу от трудностей и лишений!

Миссис Киркпатрик не забыла, как однажды, уже после помолвки с мистером Гибсоном, больше часа провела у зеркала, укладывая волосы в сложную прическу, выбранную из каталога миссис Бредли, а когда спустилась, рассчитывая произвести на жениха самое благоприятное впечатление, леди Камнор бесцеремонно, словно девочку, отправила ее обратно, заявив, что не потерпит подобной нелепости. В другой раз графиня потребовала сменить платье на то, которое считала более подходящим. Эти мелочи стали последними примерами тех унижений, которые приходилось терпеть долгие годы, поэтому симпатия к мистеру Гибсону укреплялась по мере осознания его способности избавить от подобных проявлений диктата. В конце концов, этот период надежды и терпеливого шитья, хотя и обремененный преподаванием, оказался не совсем грустным. Свадебное платье обещали подарить бывшие воспитанницы из Тауэрс-парка, да и не только платье: все, что понадобится невесте в этот торжественный день. Лорд Камнор осуществил свое намерение подарить приданое в виде ста фунтов и приказав мистеру Престону устроить праздничный завтрак в парадном зале особняка в Эшкомбе. Несколько разочарованная отказом отложить свадьбу до рождественских каникул внуков, леди Камнор все же преподнесла невесте превосходные английские часы на цепочке — не столь изящные, но куда более точные, чем та иностранная безделушка, которая так давно висела у нее на поясе и так часто ее подводила.

Таким образом, миссис Киркпатрик уже изрядно подготовилась к предстоящему изменению в судьбе, в то время как мистер Гибсон ни в малейшей степени не украсил дом для будущей супруги, поэтому понятия не имел, что именно необходимо сделать, с чего начать. Многое нуждалось в исправлении, а времени для этого оставалось совсем мало. После долгих размышлений он принял мудрое решение во имя давней дружбы попросить одну из мисс Браунинг заняться самым необходимым, а другие работы хозяйка сможет осуществить по своему вкусу. Однако прежде чем обратиться со столь деликатной просьбой, следовало объявить о помолвке, ибо жители Холлингфорда ничего не знали о важном событии, а частые визиты доктора в Тауэрс-парк объясняли состоянием здоровья графини. Он представлял, как бы сам посмеялся, если бы какой-то немолодой вдовец вдруг сообщил о намерении жениться, а потому с крайней неприязнью думал о необходимом визите к сестрам Браунинг. Поскольку другого выхода не было, однажды он явился без лишних церемоний и поведал им свою историю. В конце первой главы, правдиво повествующей о телячьей любви мистера Кокса, старшая мисс Браунинг удивленно всплеснула руками:

— Подумать только: у Молли, которую я так часто носила на руках, появился поклонник! Не может быть! Фиби (та только что вошла в комнату), ты только послушай! У Молли Гибсон появился воздыхатель! Можно сказать, ей почти сделали предложение! Не так ли, мистер Гибсон? И это в шестнадцать лет!

— Семнадцать, — поправила мисс Фиби, гордая оттого, что знала все подробности жизни доктора. — Исполнилось двадцать второго июня.

— Тебе, конечно, виднее. Пусть будет семнадцать! — не стала спорить старшая мисс Браунинг. — Факт остается фактом: у нее есть жених, — в то время как мне кажется, что еще вчера она была ребенком!

— Не сомневаюсь, что история их любви окажется захватывающей! — в умилении проговорила мисс Фиби.

Мистер Гибсон предпочел продолжить рассказ, поскольку не дошел еще и до середины, а слушательницы едва ли не углубились в обсуждение личной жизни его дочери.

— Молли ничего об этом не знает. Я не делился ни с кем, кроме вас двоих и еще одного человека. Кокса изрядно отчитал и сделал все возможное, чтобы обуздать его «привязанность», как он сам выразился, однако совершенно не представлял, что делать с дочерью. Мисс Эйр уехала, а оставить ее под одной крышей с молодыми людьми, без присмотра, я не мог.

— Ах, мистер Гибсон! Почему же не прислали Молли к нам? — воскликнула старшая мисс Браунинг. — Ради вас и памяти ее дорогой матушки мы сделали бы все возможное!

— Благодарю. Ничуть не сомневаюсь в вашей готовности помочь, однако оставлять девочку в Холлингфорде в момент расцвета чувств мистера Кокса было опасно. Сейчас ему намного лучше. После голодовки, которую он счел необходимым продемонстрировать, аппетит вернулся с удвоенной силой. Вчера джентльмен благополучно справился с тремя порциями смородинового пудинга.

— Вы чрезмерно либеральны, мистер Гибсон! Три порции! Несомненно, мясное блюдо последовало в соответствующем объеме?

— О! Я упомянул об этом лишь потому, что у молодежи любовь обратно пропорциональна аппетиту, так что третий кусок пудинга следует считать положительным признаком. И все же то, что случилось однажды, вполне может повториться.

— Не знаю. Фиби тоже однажды получила предложение выйти замуж… — возразила мисс Кларинда.

— Ни к чему сейчас об этом упоминать.

— Чепуха, детка! Прошло уже двадцать пять лет! Его старшая дочь уже замужем!

— Считаю, что он не был постоянен в чувствах, — жалобно проговорила мисс Фиби своим нежным высоким голосом. — Не все мужчины такие, как вы, мистер Гибсон: верные памяти первой любви.

Мистер Гибсон поморщился. Его первой любовью была Дженни, однако это имя ни разу не упоминалось в Холлингфорде, а жена — добрая, симпатичная, разумная и дорогая сердцу — стала не второй и даже не третьей любовью. И вот теперь ему предстояло объявить о намерении жениться опять.

— Ну вот. Как бы там ни было, я счел необходимым защитить Молли от подобных посягательств, пока она так молода, а я не одобрил ухаживаний. Маленький племянник мисс Эйр заболел скарлатиной…

— Ах, до чего невнимательно с моей стороны не поинтересоваться! Как здоровье бедного мальчика?

— Хуже, лучше — это не имеет ни малейшего отношения к тому, что я собираюсь сказать. Дело в том, что пока мисс Эйр не сможет вернуться в мой дом, а оставить Молли в Хемли-холле навсегда невозможно.

— Ах, теперь понимаю, что означает этот неожиданный визит. Честное слово, настоящий роман.

— Люблю слушать любовные истории, — пробормотала мисс Фиби.

— В таком случае, если позволите, я продолжу, — потеряв терпение от постоянных помех, резче, чем хотелось бы, заявил мистер Гибсон.

— Конечно же! — пискнула мисс Фиби.

— Господи, благослови! — воскликнула мисс Кларинда не столь сентиментально. — Что же последует дальше?

— Надеюсь, моя свадьба, — прямо ответил мистер Гибсон. — Собственно, я пришел, чтобы поговорить именно об этом.

В груди мисс Фиби вспыхнула искра надежды. Во время завивки (тогда дамы носили локоны) в доверительных разговорах с сестрой она часто повторяла, что единственный мужчина, способный внушить ей мысль о замужестве, это мистер Гибсон. Если бы он сделал предложение, то ради дорогой бедной Мери она бы сочла необходимым ответить согласием. Впрочем, ни разу не объяснила, какое именно удовлетворение она планирует доставить покойной подруге, унаследовав ее бывшего мужа. Сейчас Фиби нервно теребила тесемки черного шелкового передника. В мгновение ока, подобно Халифу из восточной сказки, она задала себе тысячу вопросов, главным из которых стал — допустимо ли оставить сестру. Но прежде чем обременять себя воображаемыми трудностями, она заставила себя вернуться в действительность и дослушать гостя.

— Разумеется, было нелегко выбрать, кого именно следует попросить стать хозяйкой моего дома и матерью моей девочки, но, думаю, в конце концов я принял верное решение. Леди, которой я сделал предложение…

— Скажите скорее, кто это, будьте добры! — поторопила прямодушная мисс Браунинг.

— Миссис Киркпатрик, — ответил мистер Гибсон.

— Что? Гувернантка из Тауэрс-парка, которую так ценит графиня?

— Да, семья очень хорошо к ней относится, причем заслуженно. Сейчас леди держит школу в Эшкомбе, так что привыкла вести хозяйство. В свое время она воспитала дочерей леди Камнор, сама растит дочь, и, я надеюсь, проникнется теплым материнским чувством к Молли.

— Очень элегантная дама, — проговорила мисс Фиби, считая необходимым произнести нечто похвальное, чтобы скрыть пронесшиеся в голове мысли. — Видела ее в коляске вместе с графиней. Да, весьма недурна, весьма.

— Глупости, сестра! — возразила мисс Кларинда. — При чем здесь ее внешность? Ты когда-нибудь слышала, чтобы вдовец женился ради подобных пустяков? Главное здесь — некое чувство долга. Не так ли, мистер Гибсон? Мужчине нужна хозяйка, его детям — мать, а может быть, этого хотела покойная супруга.

Возможно, старшая сестра думала, что ему следовало выбрать Фиби: в ее тоне прозвучало уже знакомое доктору откровенное раздражение, — но сейчас он не пожелал об этом задумываться.

— Решите сама, мисс Браунинг, и разберитесь в моих мотивах. Признаюсь, я и сам не совсем их понимаю, однако определенно желаю сохранить прежних друзей, а потому надеюсь, что ради меня они полюбят и мою будущую жену. Помимо Молли и миссис Киркпатрик не знаю никаких других женщин, которыми дорожил бы так же, как вами. Поэтому хочу спросить: позволите ли Молли пожить у вас до моей свадьбы?

— Могли бы обратиться к нам прежде, чем попросили мадам Хемли, — ответила, немного утешившись, мисс Кларинда. — Мы давно с вами знакомы, дружили с беднягой Мери, хотя и не принадлежим к коренным местным жителям графства.

— Несправедливый упрек, — возразил мистер Гибсон, — и вы сами это знаете.

— Нет, не знаю. При каждой возможности проводите время с лордом Холлингфордом: гораздо чаще, чем с мистером Гуденафом или мистером Смитом, — и постоянно ездите в Хемли-холл, — не собиралась легко сдаваться мисс Браунинг.

— Выбираю лорда Холлингфорда, как выбрал бы подобного человека независимо от его ранга и положения: школьного швейцара, плотника, сапожника, — если бы те обладали такими же свойствами ума. Мистер Гуденаф — весьма достойный поверенный, всецело сосредоточенный на интересах местных и не думающий ни о чем ином.

— Ну-ну, перестаньте спорить. Фиби знает, что от споров у меня всегда болит голова. Просто я неудачно выразилась, и на этом остановимся. Хорошо? Скорее готова отказаться от своих слов, чем выслушивать возражения. Так о чем мы говорили до того, как вы бросились на защиту этих достойных джентльменов?

— О том, что к нам приедет дорогая маленькая Молли, — подсказала мисс Фиби.

— Да, мне следовало сразу обратиться к вам, но тогда Кокс пылал любовью. Трудно было предположить, что он способен выкинуть и какие неприятности мог доставить Молли и вам. Расставание оказало успокоительное действие, и сейчас юноша немного остыл. Думаю, Молли уже может жить в одном с ним городе без последствий более серьезных, чем пара вздохов при случайной встрече на улице. Готов умолять еще об одном одолжении, так что, мисс Браунинг, скромному просителю не к лицу с вами спорить. Необходимо подготовить дом к приезду новой миссис Гибсон: что-то покрасить, сменить обои, купить какую-то мебель. Вот только я понятия не имею, какую именно. Не согласитесь ли взглянуть на мое жилище и оценить, что можно сделать на сто фунтов? Стены в столовой можно покрасить. Обои в гостиной оставим на ее выбор: для этого у меня отложена небольшая сумма, — а весь остальной дом поступит в ваше полное распоряжение. Ну так что: согласитесь помочь старому другу?

Просьба идеально совпала со стремлением мисс Кларинды всем руководить. Распоряжение деньгами предусматривало постоянное взаимодействие с торговцами, чем она с удовольствием занималась при жизни отца и что почти утратила после его смерти. Убедительное доказательство доверия к ее вкусу и экономности благотворно повлияло на настроение, в то время как воображение мисс Фиби в большей степени расцвело от удовольствия видеть Молли своей гостьей.

Время летело стремительно. Стояла уже середина августа, так что если мистер Гибсон намеревался что-то сделать в доме, то приступать к работе надо было немедленно. Действительно, в некоторых отношениях договоренность мистера Гибсона с мисс Браунинг насчет Молли оказалась весьма своевременной. Мистер Хемли узнал, что перед поездкой за границу Осборн хотел несколько дней провести дома. Хоть крепнущая дружба между Роджером и девушкой нисколько не волновала сквайра, он панически боялся, что наследник падет жертвой обаяния дочки доктора, и так беспокоился, чтобы гостья покинула их дом до приезда старшего сына, что его супруга жила в постоянной тревоге, как бы Молли этого не заметила.

Каждая склонная к самокопанию семнадцатилетняя девушка готова сотворить себе кумира из первого, кто предложит иную систему ценностей, отличную от той, которой она неосознанно руководствовалась прежде. Таким кумиром стал для Молли Роджер. Почти в каждом вопросе она полагалась на его суждение и авторитет, при том что он произносил пару скупых фраз, сразу получавших силу принципа в дальнейших действиях и демонстрировавших естественное превосходство в мудрости и знаниях, неизбежное между умным, высокообразованным молодым человеком и невежественной, но готовой к развитию семнадцатилетней девушкой. И все же, несмотря на исключительно приятные отношения, каждый иначе представлял будущую любовь всей жизни. Роджер мечтал о совершенной во всех отношениях даме, которую смог бы назвать своей императрицей: прекрасной внешне, безмятежной в мудрости, всегда готовой дать совет и указать нужное направление. Девичий ум Молли рисовал портрет легендарного Осборна — трубадура и рыцаря, как он назвал себя в одном из стихотворений. Скорее, это был не сам Осборн, а кто-то на него похожий, так как облекать героя в плоть и кровь пока было страшно.

Заботясь о душевном спокойствии гостьи, мистер Хемли справедливо спешил отправить ее прочь из дома до приезда старшего сына. Да, без Молли он начал скучать, поскольку девушка чудесно исполняла те необременительные обязанности, которые могла бы исполнять дочь, и оживляла трапезы, которые нередко проходили в обществе одного лишь Роджера, невинными, но умными вопросами, искренним интересом к их разговору и веселыми ответами на шутки хозяина.

Роджер тоже скучал, поскольку замечания Молли порой проникали в глубину сознания и рождали неожиданные, доставлявшие радость мысли. Случалось также, что он сознавал собственную способность помочь ей в трудную минуту и заинтересовать книгами более высокого толка, чем романы и стихи, которые девушка читала прежде. После ее отъезда он вдруг ощутил себя так, будто его предали, причем самая способная ученица, и часто задумывался, как она без него обходится: читает ли рекомендованную литературу, ладит ли с мачехой. В первые дни после отъезда мисс Гибсон из поместья мысли молодого человека то и дело возвращались к ней, однако дольше и глубже мужа и сына тосковала миссис Хемли: в ее сердце Молли заняла место умершей в раннем детстве дочери. Ей горько не хватало ее девчоночьей непосредственности и шаловливости, безыскусности в общении и даже потребности в сочувствии, которую время от времени Молли без стеснения проявляла. Все эти особенности характера и поведения гостьи завоевали нежное сердце миссис Хемли.

Молли тоже остро ощущала изменение атмосферы, но еще острее осуждала себя за это ощущение, поскольку обладала врожденным чувством такта, заставлявшим высоко ценить образ жизни Хемли-холла. Дорогие подруги — сестры Браунинг — так искренне ее любили, пестовали и баловали, что девушка стыдилась собственной привередливости, замечая их более громкую и несовершенную манеру речи, провинциализм в произношении, отсутствие интереса к абстрактным понятиям и неуемное любопытство к подробностям чужой жизни. Они задавали такие вопросы о будущей мачехе, на которые не позволяла ответить искренне и правдиво преданность отцу, но когда доводилось рассказывать о жизни в Хемли-холле, Молли неизменно радовалась. Она была так счастлива там, так любила всех, включая собак, что с удовольствием описывала любую мелочь: как одевается хозяйка дома, какое вино предпочитает хозяин. Подобные разговоры позволяли вернуться в самое счастливое время. Однако однажды вечером, после чая, когда все трое сидели наверху, в уютной гостиной, окна которой выходили на Хай-стрит, и Молли с увлечением рассказывала сначала о радостях жизни в Хемли-холле, а потом о глубоких познаниях Роджера в естествознании, включая множество невиданных прежде удивительных растений и существ, ее неожиданно прервала адресованным сестре замечанием старшая мисс Браунинг:

— А наша Молли, похоже, успела сблизиться с мистером Роджером!

Ей, видимо, казалось, что девушка не найдет в этих словах ничего особенного или обидного, однако получилось как в детском стишке:

Молли ясно услышала иронию в тоне мисс Кларинды, хотя не сразу осознала ее причину, а вот мисс Фиби в этот момент слишком увлеклась вывязыванием пятки на чулке, чтобы проникнуться словами и подмигиванием сестры.

— Да, мы сблизились, и молодой мистер Хемли был очень добр ко мне, — с некоторым вызовом проговорила Молли, не желая вдаваться в подробности глубокомысленного замечания мисс Браунинг, пока не поймет его смысл.

— Должно быть, мечтаешь вернуться в Хемли-холл? Но он ведь не старший сын. Фиби! Не утомляй меня бесконечным подсчетом петель, а лучше включись в беседу. Молли как раз призналась, что много общалась с мистером Роджером и что он хорошо к ней относился. Я тоже не раз слышала, какой это приятный молодой человек, дорогая. Расскажи о нем поподробнее! Фиби, а ты послушай! В чем именно проявлялась его доброта, Молли?

— О, Роджер советовал, какие книги надо прочитать, а однажды прочел целую лекцию про пчел…

— Пчелы, дитя? При чем здесь пчелы? Кто-то из вас двоих, должно быть, не в себе!

— Ничуть. Оказывается, в Англии живет больше двухсот видов пчел, и Роджер рассказывал, чем они отличаются друг от друга. Мисс Браунинг, я понимаю, к чему вы клоните, — заметила Молли, густо покраснев, — но все это неправда, вы ошибаетесь. Если мои рассказы наводят вас на такие мысли, то больше вообще не произнесу ни слова ни о Хемли-холле, ни о мистере Роджере.

— Подумать только! Юная леди отчитывает старших! Мысли, возможно, и неразумные, вот только живут они в твоей голове. Позволь заметить, Молли, что ты еще слишком молода, чтобы думать о поклонниках.

Раз-другой Молли уже называли дерзкой и даже грубой, и вот сейчас эти ее качества опять заявили о себе.

— Я не уточнила, мисс Кларинда, какие именно неразумные мысли! Разве не так, мисс Фиби? Разве все это не собственное толкование вашей сестры, и отсюда нелепый разговор о поклонниках?

Молли пылала негодованием, однако обращалась за справедливостью не к тому человеку. Мисс Фиби попыталась восстановить мир так, как это делают те, кто не способен мыслить здраво и делать логические выводы:

— Поверь, дорогая, я ничего об этом не знаю. По-моему, ты просто неправильно ее поняла, а может, неправильно тебя поняла она. Или ничего не понимаю я. Так что лучше больше не говорить на эту тему. Кстати, сколько ты готова заплатить за половики в столовой мистера Гибсона, сестра?

Таким образом, взаимное раздражение мисс Кларинды и Молли продолжалось до конца дня, и спокойной ночи они пожелали друг другу крайне холодно. Девушка поднялась в крошечную, но чистую и аккуратную спальню с лоскутными шторами на кровати и окнах и таким же покрывалом, с туалетным столиком в японском стиле, буквально заваленным множеством крохотных коробочек, и небольшим зеркалом над ним, безжалостно искажавшим лицо каждого, кто имел неосторожность в него заглянуть. Эта комната с детства казалась Молли одним из самых чудесных мест на свете, особенно по сравнению с ее собственной голой спальней с белыми канифасовыми занавесками. И вот теперь она ночевала здесь в качестве гостьи, а все волшебные украшения, на которые прежде удавалось лишь взглянуть одним глазком, поскольку они были завернуты в папиросную бумагу, были в ее распоряжении. Только вот не заслуживала она этого заботливого гостеприимства, вела себя дерзко, рассердилась! Молли заплакала горькими слезами раскаяния и рыдала до тех пор, пока не услышала легкий стук в дверь. Открыв, девушка увидела на пороге мисс Кларинду — в необыкновенно высоком ночном чепце и легком ситцевом халатике поверх короткой нижней юбки.

— Боялась, что ты уже спишь, дитя, — проговорила та, закрыв за собой дверь. — Хочу сказать, что сегодня мы обе почему-то неправильно себя повели. Думаю, виновата я. Фиби не следует об этом знать, потому что она считает мое поведение безупречным. Пусть думает, что старшая сестра всегда права. Однако я готова признать, что высказалась чересчур резко. Давай больше не будем об этом говорить, Молли, но ляжем спать друзьями. И навсегда останемся друзьями, дитя мое, не так ли? А теперь поцелуй меня и больше не плачь, не то глаза покраснеют и распухнут. Да, и аккуратно задуй свечу.

— Я была не права, сама во всем виновата, — возразила Молли, целуя мисс Браунинг.

— Вздор! Не перечь мне! Раз я сказала, что это моя вина, значит, так и есть.

На следующий день вместе с мисс Клариндой Молли отправилась смотреть, как идет ремонт в родном доме, и вынуждена была признать, что изменения ужасны. Светло-серый цвет стен в столовой, хорошо гармонировавший с темно-красными плотными шторами и после уборки казавшийся не грязным, а сдержанным, уступил место очень яркому розово-лососевому оттенку, который никак не сочетался с наимоднейшими новыми занавесками цвета морской волны.

— Очень живенько, по-моему, — заметила мисс Браунинг, и Молли не осмелилась возразить, надеясь, что новые коричнево-зеленые половики немного приглушат эту жутковатую «живность».

Повсюду стояли лестницы и подмостки, а между ними с ворчанием бродила недовольная Бетти.

— Давай поднимемся наверх. Посмотришь спальню мистера Гибсона. Сейчас, пока идет ремонт, он переехал в твою.

Пусть и не слишком отчетливо, Молли помнила, как трехлетней малышкой ее привели в эту комнату, чтобы попрощаться с умирающей мамой. Помнила белое белье, муслин, бледное, изнуренное, печальное лицо с большими глазами, горевшими желанием в последний раз прикоснуться к мягкому теплому комочку, которого уже не хватало сил заключить в объятия. Потом, входя в эту комнату, Молли всякий раз представляла дорогое грустное лицо на подушке, очертания фигуры под одеялом. Девочка не боялась подобных видений — напротив, ценила их как напоминание об облике матери. С полными слез глазами она поднималась следом за мисс Браунинг, чтобы увидеть спальню в новом убранстве. Изменилось почти все: положение кровати, цвет мебели. Появился новый большой туалетный стол со стеклом на поверхности вместо примитивного комода с наклонным зеркалом, верой и правдой служившего маме во время недолгой замужней жизни.

— Надо все тщательно подготовить для леди, которая провела так много времени в особняке графини, — заметила теперь уже вполне смирившаяся с женитьбой доктора мисс Браунинг.

Приятная работа по обновлению дома соответствовала ее вкусам и наклонностям.

— Мебельщик Кромер пытался убедить меня купить диван и письменный стол. Эти торговцы готовы на все, лишь бы продать побольше вещей. Но я ответила: «Нет-нет, Кромер. Спальни предназначены для сна, а гостиные — для приятных бесед. У всего есть своя цель, так что даже не пытайтесь ввести меня в заблуждение». Да, если бы матушка поймала нас с Фиби в спальне днем, то отругала бы не на шутку. Вещи для игр на улице мы хранили в специальном шкафу внизу, а руки мыли в специально для этого отведенном аккуратном местечке. Подумать только: запихивать в спальню диван и стол! В жизни о таком не слышала. К тому же сто фунтов не бесконечны. Боюсь, в твоей комнате, Молли, ничего сделать не смогу!

— Чему я очень рада, — весело отозвалась девушка. — Почти все в ней сохранилось в том же виде, как при маме, когда они жили здесь с моим двоюродным дедушкой. Ни за что бы не согласилась что-нибудь изменить. Очень люблю свою комнату.

— Опасность не грозит, так как деньги заканчиваются. Кстати, Молли, тебе купят платье подружки невесты?

— Не знаю, как-то не думала об этом, как и о том, что буду подружкой.

— Непременно поговорю об этом с мистером Гибсоном.

— Пожалуйста, не надо. Сейчас у него и без меня большие расходы. К тому же я, если бы мне позволили, с радостью не пошла бы на свадьбу.

— Глупости, дитя. Весь город будет обсуждать это событие, ради отца тебе придется участвовать в церемонии и хорошо выглядеть.

Мистер Гибсон хоть ничего и не сказал дочери, поручил будущей жене подобрать платье для Молли, и скоро из столицы графства приехала модистка и привезла с собой простой и элегантный наряд. Платье сразу очаровало мисс Гибсон, а когда его подогнали по фигуре, девушка устроила для мисс Браунинг показательную примерку. Прежде чем спуститься в гостиную, она подошла к зеркалу и едва ли не испугалась собственного преображения. «Неужели я? Какая хорошенькая! Конечно, все дело в платье. Бетти сказала бы, что в красивых перьях любая птичка хороша».

С румянцем смущения представ перед хозяйками, Молли встретила восторженный прием.

— Честное слово! Ни за что бы тебя не узнала!

«В красивых перьях», — подумала Молли, чтобы обуздать проснувшееся тщеславие.

— Ты по-настоящему красива. Правда, сестра? — воскликнула мисс Фиби. — Право, дорогая, если бы всегда так одевалась, то выглядела бы лучше своей мамы, которую все считали очень хорошенькой.

— Да, так и есть, хотя ты совсем на нее не похожа: копия отца, — а белый цвет всегда выгодно оттеняет смуглую кожу, — вставила старшая сестра.

— Но разве она не красавица? — не сдавалась мисс Фиби.

— Даже если так, в этом заслуга Провидения, а вовсе не ее собственная. Да и модистке надо отдать должное. Что за восхитительный муслин! Наверняка стоит немало!

Вечером накануне свадьбы мистер Гибсон и Молли отправились в Эшкомб в единственной в Холлингфорде желтой почтовой карете. Им предстояло стать гостями мистера Престона, а точнее, самого милорда, в главном особняке поместья. Особняк вполне соответствовал своей репутации и очаровал Молли с первого взгляда. Каменное, со множеством фронтонов и разделенных средниками окон здание украшал виргинский плющ и яркие плетистые розы. Молли впервые увидела мистера Престона: управляющий стоял на пороге и встречал гостей — и тут же ощутила себя юной леди, поскольку даже не догадывалась, что он награждает комплиментами и одаривает кокетливыми взглядами каждую женщину моложе двадцати пяти лет. Мистер Престон был очень привлекательным мужчиной и прекрасно сознавал это. Светлокожий, с гривой каштановых волос и бакенбардами, блуждающими серыми глазами в окружении темных ресниц, он обладал к тому же прекрасной фигурой благодаря активным занятиям спортом, что обеспечило ему доступ в высшие круги общества. Он превосходно играл в крикет, а стрелял настолько метко, что любое уважающее себя семейство считало за честь пригласить его на охоту двенадцатого августа и первого сентября.[23] В дождливые дни мистер Престон учил молодых леди играть в бильярд, а при необходимости мог один отправиться в лес и добыть дичь. Молодой человек знал наизусть множество театральных пьес и был незаменим в постановке их на местной сцене. Для флирта с Молли у него имелись особые причины. Во-первых, пока вдова жила в Эшкомбе, он изрядно с ней развлекался, а теперь хотел, чтобы она увидела контраст между ним, таким красивым и ухоженным, и немолодым мужем. Во-вторых, мистер Престон питал глубокую страсть к другой — ныне отсутствующей — особе и считал необходимым эту страсть скрывать, а потому, хотя «малышка Гибсон», как он называл ее про себя, была и не столь привлекательна, как дама сердца, решил посвятить ей ближайшие шестнадцать часов.

Управляющий привел гостей в обшитую деревянными панелями гостиную, где весело трещал камин, а плотные бордовые шторы скрывали и уходящий день, и внешний холод. Стол был уже накрыт к обеду: белоснежная скатерть, сверкающее серебро, хрустальные бокалы, вино и осенний десерт на буфете. И все же мистер Престон счел необходимым извиниться перед Молли за простоту холостяцкого дома и тесноту комнаты, поскольку парадную столовую экономка уже заняла приготовлениями к завтрашнему торжеству. Затем он позвонил и вызвал горничную, чтобы та проводила гостью в ее спальню. Поднявшись, Молли увидела чудесное убранство: дровяной камин, зажженные свечи на туалетном столике, темные шерстяные шторы вокруг белоснежной кровати, расставленные повсюду большие фарфоровые вазы.

— В этой комнате останавливается леди Харриет, когда ее светлость приезжает в особняк вместе с милордом графом, — пояснила горничная и точно рассчитанным движением высекла из тлеющего полена мириады искр. — Помочь вам переодеться, мисс? Я всегда помогаю ее светлости.

Помня, что помимо того платья, в котором приехала, привезла лишь белое муслиновое, Молли поблагодарила добрую женщину и с радостью осталась в одиночестве.

Это называлось обедом? Почти в восемь часов вечера подготовка ко сну казалась занятием более естественным, чем переодевание к выходу. Однако все переодевание, которое она смогла придумать, заключалось в двух дамасских розах за поясом серого шерстяного платья — благо, на туалетном столике стоял большой букет разнообразных цветов. Она даже попробовала приладить алую розу в волосы над ухом. Получилось очень красиво, но слишком кокетливо, и роза вернулась в вазу. Темные дубовые панели во всем доме излучали теплое сияние; в разных комнатах, в холле и даже на лестничной площадке горели камины. Должно быть, мистер Престон услышал шаги Молли, потому что встретил ее в холле и проводил в маленькую гостиную, откуда, как он пояснил, открывалась дверь в гостиную более просторную. Та комната, где она оказалась, немного напоминала Хемли-холл: желтая атласная обивка семидесяти-, а то и столетней давности, исключительно чистая и хорошо сохранившаяся; огромные индийские шкафы и фарфоровые кувшины с благовониями; ярко пылавший камин, перед которым в утренней одежде стоял отец — такой же мрачный и задумчивый, каким оставался в течение всего дня.

— Эту комнату использует леди Харриет, когда на день-другой приезжает сюда вместе с графом, — пояснил мистер Престон, и Молли постаралась избавить отца от беседы, поспешив уточнить:

— Ее светлость часто здесь бывает?

— Не очень часто. Но верю, что с удовольствием проводит время. Возможно, по сравнению с более формальными порядками в Тауэрс-парке здесь живется свободнее.

— Готова признать, что дом великолепен, — заметила Молли, вспомнив впечатление теплого уюта, а управляющий принял похвалу как комплимент в свой адрес.

— Я боялся, что юная леди сразу заметит все несуразности холостяцкого быта. Чрезвычайно вам признателен, мисс Гибсон. Я по большей части обитаю в той комнате, где будем обедать, а еще в кабинете управляющего, где храню книги и документы, принимаю деловых посетителей.

Наконец сели за стол. Все поданные блюда показались Молли безупречно приготовленными и идеально сервированными, однако не удовлетворяли мистера Престона, который без конца извинялся перед гостями то за недосмотр повара, то за отсутствие должного соуса, постоянно ссылаясь на холостяцкое хозяйство, холостяцкое то, холостяцкое это… Вскоре это слово стало вызывать у Молли раздражение. К тому же ее смущало и расстраивало дурное настроение отца, однако она старалась поддерживать оживленную беседу, всеми силами избегая личной окраски, которую мистер Престон пытался придать всему вокруг. Она не знала, когда следует покинуть джентльменов, но, к счастью, отец подал знак, и мистер Престон проводил ее обратно в желтую гостиную, где долго извинялся за то, что вынужден оставить ее в одиночестве. Молли вздохнула с облегчением и прекрасно провела время, осматривая многочисленные украшения. Среди прочих милых вещиц оказался чудесный шкафчик эпохи Людовика XV со вставленными в полированное дерево чудесными эмалевыми миниатюрами. Когда вошли отец и мистер Престон, Молли стояла возле него со свечой в руке и пристально всматривалась в лица. Отец по-прежнему выглядел озабоченным и встревоженным, даже когда подошел к ней, легонько похлопал по плечу, посмотрел туда, куда смотрела она, и молча удалился к камину. Мистер Престон взял свечу из рук гостьи и галантно разделил ее интерес.

— Говорят, это мадам дю Барри, вот это — мадемуазель де Квентен, признанная красавица французского двора. Не замечаете сходства с одной из своих знакомых? — вкрадчивым голосом поинтересовался управляющий.

— Нет, — ответила Молли, снова взглянув на портрет. — Никогда не видела таких красавиц.

— Но разве сходство не очевидно? Особенно в глазах? — не унимался мистер Престон.

Молли напрягла память, но безуспешно.

— А мне вот эта дама напоминает… мисс Киркпатрик.

— Правда? — горячо подхватила Молли. — Ах, я так рада! Просто не приходилось встречаться, потому и не могла уловить сходство. Значит, вы с ней знакомы? Прошу, расскажите о ней побольше.

Прежде чем заговорить, мистер Престон задумался, а потом улыбнулся.

— Она очень красива, миниатюра, конечно, не может с ней соперничать.

— А помимо красоты? Что еще вы о ней можете сказать?

— Что вы хотите знать?

— Полагаю, она необыкновенно умна и образованна?

Слова вовсе не соответствовали тому, что Молли хотела спросить, однако выразить бескрайний и в то же время неопределенный интерес оказалось непросто.

— Она обладает природным умом и достигла значительного совершенства, однако ее непреодолимое очарование заставляет забыть все прочие достоинства. Вы спрашиваете, мисс Гибсон, поэтому я честно отвечаю, иначе не решился бы перед одной юной леди пылко восхвалять другую.

— Не понимаю почему, — удивилась Молли. — Даже если не стали бы ничего говорить, это неважно. Возможно, вам неизвестно, но после окончания школы мисс Киркпатрик приедет в Англию и будет жить с нами. Мы с ней примерно одного возраста, так что станем почти сестрами.

— Будет жить с вами? Правда? — оживился вдруг мистер Престон, услышав эту новость. — А когда она заканчивает? Сначала вроде говорили, что она приедет на свадьбу, но потом я услышал, что нет.

— Да, она ведь учится в Булони, так что путь неблизкий, чтобы ехать одной. А папа очень хотел, чтобы Синтия присутствовала на свадьбе. А заканчивает учебу она, кажется, на Пасху.

— Матушка ей не позволила приехать? Понимаю.

— Нет, не матушка. Директриса школы не сочла поездку возможной.

— Почти одно и то же. Значит, после Пасхи мисс Киркпатрик вернется и поселится с вами?

— Полагаю, что так. Она серьезная или веселая?

— Серьезная? Вряд ли! Думаю, правильнее будет назвать ее блестящей. Вы ей пишете? Если да, то прошу: передайте от меня привет и расскажите, как мы с вами о ней беседовали.

— Нет, не пишу, — лаконично ответила Молли.

Подали чай, а затем все разошлись по своим комнатам. Молли услышала, как отец что-то спросил возле камина, и мистер Престон пустился в объяснения:

— Горжусь приверженностью ко всему возможному комфорту и в то же время способностью при необходимости обходиться без него. Леса милорда богаты, так что девять месяцев в году балую себя камином в спальне, однако, путешествуя по Исландии, даже не морщусь от холода.

Свадьба прошла так, как обычно проходят подобные церемонии. Лорд Камнор и леди Харриет приехали из Тауэрс-парка, поэтому венчание началось поздно. Лорд Камнор исполнял роль отца невесты и сиял больше самих молодоженов и всех присутствующих. Леди Харриет стала второй подружкой невесты — «чтобы разделить обязанности Молли», как она выразилась. Из особняка поехали в церковь в двух каретах: мистер Престон и мистер Гибсон в одной, а Молли, к ее отчаянию, вместе с лордом Камнором и леди Харриет — в другой. Белое муслиновое платье, которое леди решила надеть в последний момент, уже пережило пару садовых вечеринок и пребывало в далеко не безупречном состоянии, однако настроение было отличным, что выражалось в бесконечных расспросах о том, какое впечатление Клэр произвела на Молли. Леди Харриет начала так:

— Смотрите не испортите ваше чудесное муслиновое платье. Положите подол отцу на колени. Уверена: он не станет возражать.

— Что, дорогая? Белое платье! Разумеется, нет. Напротив, очень рад. К тому же разве можно возражать по пути на свадьбу? Это же не похороны.

Молли добросовестно попыталась понять смысл высказывания, однако не успела: леди Харриет заговорила опять, причем сразу перешла к сути, чем всегда очень гордилась:

— Полагаю, второй брак отца — испытание для вас, однако скоро поймете, что Клэр — приятнейшая из женщин. Всегда позволяла мне поступать по-своему. Не сомневаюсь, что так же будет и с вами.

— Постараюсь относиться к ней хорошо, — тихо сказала Молли, с трудом сдерживая слезы, которые все утро упрямо подступали к глазам. — Мы еще мало с ней знакомы.

— Это лучшее, что могло произойти в вашей жизни, дорогая, — вступил в разговор лорд Камнор. — Вы очень хорошенькая юная леди, если позволите старику это заметить. Так кто же, если не жена отца, представит вас обществу, выведет в свет и все прочее? Так что сегодняшнее событие для вас даже лучше, чем для самих участников.

— Бедное дитя! — воскликнула леди Харриет, глядя на встревоженное лицо Молли. — Мысль о балах пока ее пугает. Но ведь вы будете рады обществу Синтии Киркпатрик. Не так ли, дорогая?

— Очень, — искренне ответила Молли, слегка повеселев. — Вы с ней знакомы?

— О, девочкой видела часто, потом тоже пару раз. Прелестнейшее существо с лукавыми глазами, если не ошибаюсь. Однако в нашем доме Клэр неизменно обуздывала нрав дочери. Должно быть, боялась шалостей.

Прежде чем Молли успела задать следующий вопрос, уже приехали в церковь, и они с леди Харриет устроились на скамье возле двери в ожидании невесты, вслед за которой должны были направиться к алтарю. Граф же в одиночестве отправился к дому миссис Киркпатрик, всего-то за четверть мили, чтобы ее привезти. Невеста гордилась тем, что к венцу ее поведет граф, обладатель рыцарского пояса, а его дочь исполнит роль подружки. Окруженная облаком приятных обстоятельств, в ожидании брака с достойным человеком, готовым содержать ее отныне и впредь, она выглядела счастливой и красивой, как никогда. Лишь при появлении мистера Престона лицо ее слегка затуманилось, а когда он последовал за мистером Гибсоном, улыбка несколько поблекла. Однако управляющий торжественно поклонился и серьезно погрузился в церемонию. Спустя десять минут все свершилось. Супруги поехали в особняк в карете, мистер Престон пошел пешком короткой дорогой, а Молли опять оказалась в тесном пространстве с довольно потиравшим руки, усмехавшимся милордом и леди Харриет, пытавшейся утешить многословными речами, когда лучше было бы помолчать.

К своему немалому огорчению, Молли узнала, что вечером ей предстояло вернуться в Тауэрс-парк вместе с графом и его дочерью. Днем лорд Камнор должен был заняться делами с управляющим, а после отъезда счастливой пары в недельное свадебное путешествие Молли предстояло разделить общество все той же чудовищной леди Харриет. Когда они остались наедине в гостиной, она уселась напротив камина, загородив лицо от огня экраном, и в течение нескольких минут неотрывно смотрела на Молли. Под этим нескромным взглядом та попыталась собраться с духом, чтобы посмотреть леди Харриет в лицо, когда та неожиданно сказала:

— Вы мне нравитесь: немного дикая, хочется приручить. Подойдите, сядьте возле меня. Как вас зовут? Или, как говорят на севере, кличут?

— Молли Гибсон. Но мое настоящее имя — Мери.

— Молли — такое милое, мягкое имя. В прошлом веке не боялись уменьшительных имен, а сейчас мы стали такими умными и гордыми. Больше никаких «леди Бетти». Удивительно, как не переименовали всю названную ее именем пряжу. Только представьте нитки «Леди Констанция» или шерсть «Леди Анна Мария».

— А я и не знала, что есть пряжа «Леди Бетти», — призналась Молли.

— Значит, не занимаетесь рукоделием! Клэр непременно приучит. Помню, как заставляла нас вышивать одну картину за другой: рыцарей на коленях перед дамами, невиданные цветы, — но справедливости ради надо сказать, что, когда работа мне надоедала, она сама доводила ее до конца. Интересно, как вы поладите.

— Мне и самой интересно, — вздохнула Молли.

— Я-то думала, что управляю ею, пока однажды не заподозрила, что на самом деле это она управляет мной. Легко жить, позволяя собой руководить: во всяком случае, пока не отдаешь себе в этом отчета, — а потом процесс может стать забавным.

— Не потерплю никаких уловок, — возмутилась Молли. — Ради папы буду стараться исполнять ее желания, но только разумные, конечно. Не позволю поймать себя в ловушку.

— А вот я уже слишком ленива, чтобы избегать ловушек: скорее люблю наблюдать, как хитро они расставлены, — призналась леди Харриет. — Но при этом, конечно, уверена, что если захочу освободиться, то смогу разорвать венок из трав, которыми меня опутывают [24]. Возможно, вам не удастся это сделать.

— Не понимаю, о чем вы, — возразила Молли.

— О, неважно. Наверное, даже лучше, что не удастся. Смысл моих слов таков: будьте хорошей девочкой, позвольте собой руководить, и тогда мачеха окажется милейшим созданием. Не сомневаюсь, что вы с ней прекрасно поладите, да и с ее дочерью тоже. А теперь пора позвонить к чаю: кажется, парадный завтрак призван заменить ленч.

В это время в комнату вошел мистер Престон, и, вспомнив, как вечером, за обедом, управляющий намекал на близкое знакомство с ее светлостью, Молли удивилась той холодности, с которой леди Харриет отправила его прочь, заявив вдогонку:

— Терпеть не могу таких выскочек! Изображает галантность перед особами, к которым обязан всего лишь проявлять уважение. Дурно воспитанный хлыщ! Как ирландцы называют таких? У них есть какое-то отличное слово.

— Не знаю. Никогда не слышала, — ответила Молли, устыдившись собственного невежества.

— Ах, значит, никогда не читали романов мисс Эджворт [25], правда? Если бы читали, наверняка помнили бы, что есть такое слово, даже если забыли бы, какое именно. Но если действительно никогда не читали, то эти книги скрасят ваше одиночество: чрезвычайно полезные, моральные и в то же время достаточно интересные. Когда останетесь одна, обязательно вам пришлю.

— Я не одна. Сейчас живу не дома, а у мисс Браунинг.

— Значит, принесу туда. Я знаю сестер: они регулярно приезжают на школьный праздник, — и зову их Пекси и Флепси[26], но они мне нравятся. Мне всегда хотелось понять, как вести себя с такими людьми.

Некоторое время Молли сидела молча, а потом набралась храбрости и заговорила:

— Ваша светлость, вы постоянно говорите о людях того сорта… того класса, к которому я принадлежу, как о каких-то особенных, странных, и все же беседуете со мной, причем открыто…

— Продолжайте. Мне нравится вас слушать.

Поскольку Молли молчала, леди Харриет осведомилась:

— Должно быть, в глубине души считаете меня невеждой?

Помолчав еще пару мгновений, Молли подняла на собеседницу прекрасные глаза и честно ответила:

— Да, немного, но думаю о вас и другое.

— Пока оставим «другое» в стороне. Разве не видите, малышка, что я говорю по-своему точно так же, как вы — по-своему. Это наше неотъемлемое свойство. Полагаю, некоторые из почтенных леди Холлингфорда говорят о бедняках тоном, который сами сочли бы неподобающим. Но я всякий раз сдерживаюсь, вспоминая, как закипает кровь, когда слышишь речи и видишь поведение одной из тетушек — сестер моей матушки, леди… Нет, имени ее называть не стану! Каждого, кто зарабатывает свой хлеб головой или руками, начиная со специалистов и богатых торговцев и заканчивая простыми тружениками, она зовет «человек», не удостаивая именем. А о своих слугах говорит как о собственности: «моя женщина, мои люди». Но, в конце концов, это не больше, чем манера речи. Мне не следовало разговаривать с вами таким тоном, поскольку вы совсем не похожи на многих жителей Холлингфорда.

— Почему? — удивилась Молли. — Я одна из них.

— Да, правда. Но — прошу, не осуждайте опять за невежество — большинство из них с таким подобострастием выражают почтение и восхищение, так стараются продемонстрировать наличие утонченных манер, что вызывают смех. А вы, в отличие от них, держитесь просто и естественно, поэтому я отделяю вас от остальных… А вот и чай: как раз вовремя, чтобы удержать меня от излишних откровений.

Мистер Престон появился сразу, едва закончилось чаепитие в легких сентябрьских сумерках.

— Леди Харриет, не хотите ли посмотреть на некоторые изменения в цветнике, по поводу которых я с вами консультировался, пока еще не совсем стемнело?

— Благодарю, мистер Престон. Как-нибудь в другой раз: приеду с отцом, тогда и взгляну.

Мистер Престон покраснел, однако сделал вид, что не заметил высокомерного тона и повернулся к Молли:

— А вы, мисс Гибсон, не желаете прогуляться и осмотреть сад? Ведь, вернувшись из церкви, вы еще ни разу не вышли из дома.

Молли не нравилась идея экскурсии наедине с мистером Престоном, но очень хотелось на свежий воздух, да и сад увидеть, на дом взглянуть со всех сторон было бы любопытно. К тому же, несмотря на неприязнь к управляющему, девушка ему сочувствовала.

Пока она раздумывала, медленно склоняясь к согласию, леди Харриет разрешила ситуацию в своей манере:

— Если мисс Гибсон пожелает осмотреть поместье, сопровождать ее буду я сама.

Когда управляющий ушел, в очередной раз униженный, ее светлость заметила:

— Из-за моей патологической лени вы весь день просидели в доме, однако оставаться с этим человеком наедине нельзя. Я испытываю к нему инстинктивное отвращение. Впрочем, не совсем инстинктивное: у меня имеются некоторые основания. Не хочу, чтобы вы дали ему повод надеяться на более близкие отношения. Нет, управляющий он очень толковый и отлично выполняет свою работу, так что возводить клевету не стану, но вот как человек… Запомните мои слова!

Вскоре подали экипаж, и после бесконечных последних указаний графа, которые он отложил до того момента, когда, подобно неуклюжему Меркурию, с трудом балансировал на подножке, все трое отправились обратно в Тауэрс-парк.

— Что предпочтете: заехать к нам и пообедать, после чего непременно отправим вас домой, или сразу продолжить путь? — осведомилась леди Харриет, когда карета остановилась возле парадной лестницы. Всю дорогу она, как и граф, проспала. — Говорите правду: и сейчас, и впредь, — это в любом случае забавно.

— Хотелось бы сразу отправиться к Браунингам, — ответила Молли, не желая повторения последнего и единственного вечера в Тауэрс-парке.

Лорд Камнор стоял на ступеньке, ожидая, когда будет позволено подать дочери руку и помочь выйти из кареты. Леди Харриет склонилась, чтобы поцеловать Молли в лоб, и пообещала:

— Обязательно скоро вас навещу: привезу книги мисс Эджворт и поближе познакомлюсь с Пекси и Флепси.

— Пожалуйста, не надо! — воскликнула Молли, отстранив ее светлость. — Вы не должны приезжать. Честное слово, не должны!

— Почему же?

— Потому что я этого не хочу, потому что не могу позволить насмехаться над добрыми подругами, у которых я живу, и называть их обидными именами.

Сердце Молли отчаянно билось, однако она сказала именно то, что считала необходимым.

— Моя дорогая малышка! — очень серьезно проговорила леди Харриет. — Глубоко сожалею о том, что как-то их назвала и обидела вас. Если пообещаю относиться к ним с уважением на словах, на деле и, возможно, даже в мыслях… тогда вы позволите приехать?

Молли растерялась.

— Лучше я сейчас же поеду домой, иначе скажу что-нибудь не то. Да и лорд Камнор вас ждет.

— За него не волнуйтесь: миссис Браун как раз докладывает ему последние новости. Итак, я могу посетить вас и… сестер Браунинг на определенных условиях?

В итоге Молли отправилась домой в гордом одиночестве, а почтенный молоток на двери дома сестер Браунинг настойчиво застучал, ведомый рукой лакея лорда Камнора.

Добрые хозяйки встретили ее, преисполненные гостеприимства и любопытства. На протяжении долгого дня они скучали по своей милой юной гостье, и каждый час по три-четыре раза обсуждали, что сейчас делают участники торжества. Труднее всего было представить, чем занималась Молли, но тем значительнее показалась огромная честь провести несколько часов наедине с леди Харриет. Пожалуй, это событие произвело на сестер впечатление более сильное, чем подробности самой свадебной церемонии, которые они знали заранее и уже успели не раз обсудить. Молли даже заподозрила, что в насмешках леди Харриет над подобострастием жителей Холлингфорда перед своим графством существует немалая доля правды, и спросила себя, какое изъявление почтения ожидает саму леди, если она все-таки нанесет обещанный визит. До этого вечера она вовсе не сбиралась скрывать факт высочайшего внимания, однако сейчас решила, что лучше не упоминать о возможности, если нет полной уверенности в ее осуществлении.

Но до появления леди Харриет к Молли нагрянул и вовсе неожиданный гость: приехал верхом с запиской от матушки и осиным гнездом в качестве подарка от себя Роджер Хемли.

До Молли донесся снизу зычный голос: кто-то осведомился у горничной, дома ли мисс Гибсон, — и с легким раздражением она поняла, что с визитом прибыл мистер Хемли и это наверняка оживит фантазии мисс Браунинг. Однако она ошиблась: ее добрые подруги не смотрели на молодых людей так, словно шлем и доспехи были их естественным одеянием, и сочли мистера Роджера Хемли, которого Молли считала ужасно некрасивым, чрезвычайно презентабельным. С румяным от скачки лицом он вошел в комнату, одарив всех любезным поклоном и широкой белозубой улыбкой, а пока Молли читала полное симпатии и добрых пожеланий небольшое послание миссис Хемли, вел с хозяйками приятную беседу. Сестры не заметили в его словах и тоне ничего подозрительного и тогда, когда он повернулся к мисс Гибсон:

— Как и обещал, привез вам осиное гнездо. В этом году недостатка в них не было: только на землях отца мы сняли семьдесят четыре штуки. А один из работников, который занимается разведением пчел, серьезно пострадал: осы выгнали пчел из семи ульев, поселились там и съели весь мед.

— Что за отвратительные жадные хищники! — воскликнула мисс Кларинда.

Молли заметила, что от неуместного употребления слова глаза Роджера лукаво блеснули, однако острое чувство юмора никогда не вступало в конфликт с уважением к тем людям, которые его забавляли.

— Думаю, они заслуживают огня и серы куда больше бедных невинных пчел, — заметила мисс Фиби и, грустно вздохнув, добавила: — Тем более что это так неблагодарно со стороны обожающего мед человечества!

Пока Молли дочитывала письмо, Роджер кратко передал хозяйкам его содержание:

— В четверг мы с братом планируем сопровождать отца на сельскохозяйственную ярмарку в Кэнонбери. Матушка просила передать, что будет чрезвычайно вам признательна, если на этот день отпустите к ней мисс Гибсон. Она очень хотела просить и вас составить ей компанию, однако из-за плохого самочувствия мы убедили ее ограничиться обществом мисс Гибсон, поскольку матушка не постесняется предоставить ее, если понадобится, самой себе, чего никогда не позволит в случае вашего присутствия.

— О, леди Хемли так добра! Ничто не доставило бы нам большего удовольствия, — с почтительным достоинством заметила мисс Браунинг, — но мы вполне понимаем обстоятельства, мистер Роджер, и признаем добрые намерения вашей матушки. Да, спасибо за внимание, как говорят простые люди. Кажется, пару поколений назад семьи Браунинг и Хемли даже породнились посредством брака.

— Насколько мне известно, так и есть, — подтвердил Роджер. — Матушка очень слаба и вынуждена заботиться о здоровье, что заставляет ее сторониться общества.

— Значит, вы разрешите мне поехать? — спросила Молли, радуясь возможности вновь встретиться с дорогой миссис Хемли, но в то же время опасаясь обидеть добрых подруг.

— Конечно, милая. Напиши любезную записку и не забудь упомянуть, что мы глубоко благодарны миссис Хемли за внимание.

— Боюсь, у меня нет времени ждать: в час должен встретиться с отцом, — возразил Роджер. — Лучше передам на словах.

Когда он удалился, Молли до такой степени обрадовалась предстоящей в четверг поездке, что почти не слышала, о чем говорили мисс Браунинг. Старшая сестра рассуждала о чудесном муслиновом платье, которое только тем утром отправили в стирку, и о том, как его получить к нужному дню; младшая совершенно не слушала и воспевала мистера Роджера Хемли:

— Какой обаятельный молодой человек! Вежливый, любезный! Очень похож на элегантных джентльменов нашей поры. Не правда ли, сестра? А ведь мистер Осборн, как говорят, еще красивее. Что думаешь, дитя?

— Ни разу не видела мистера Осборна, — ответила Молли, краснея и ругая себя за слабость.

Что это с ней? Ведь и правда ни разу не видела, просто очень много о нем думала.

В четверг к тому времени, как посланный экипаж привез Молли в Хемли-холл, Осборн уже уехал вместе с остальными джентльменами, чему она искренне обрадовалась, так как боялась разочароваться. К тому же оставалось больше времени для общения наедине с миссис Хемли: для тихой беседы о стихах и романах в утренней комнате; для полуденной прогулки в саду, среди осенних цветов в мерцающих каплях росы на тончайшей, переливающейся всеми цветами радуги паутине. Во время ленча из холла донеслись шаги и незнакомый мужской голос. Вскоре дверь открылась, и вошел молодой человек, который не мог быть не кем иным, кроме Осборна: красивый, утонченный, почти такой же изящный, как матушка, чью натуру он повторил. Внешняя хрупкость делала его старше своих лет. Безупречно и в то же время свободно одетый, он подошел к миссис Хемли и взял за руку, в то время как взгляд остановился на Молли, не дерзко или грубо, а словно критически оценивая.

— Да, вернулся раньше времени. Оказалось, что быки меня мало интересуют. Только разочаровал отца неспособностью оценить их достоинства и нежеланием что-либо о них узнавать. Тем более что запах в такую жару оказалось вынести выше моих сил.

— Дорогой мальчик, не надо извиняться передо мной: прибереги оправдания для отца, — а я очень рада твоему возвращению. Мисс Гибсон, как вы, должно быть, уже догадались, этот высокий молодой человек — мой сын Осборн. Осборн, это Молли Гибсон. Что-нибудь съешь?

Усевшись, он оглядел стол.

— А чего-нибудь посущественнее не осталось? Например, пирога с дичью?

— Сейчас позвоню, попрошу принести, — сказала графиня.

Молли тем временем пыталась примирить мысленный образ с реальным человеком, и это оказалось непросто. Молодой человек, высокий и худощавый, отличался некой женственностью движений, но вовсе не из слабости; обладал греческими чертами, однако голубые глаза смотрели холодно и едва ли не равнодушно. Разборчивость в еде вовсе не мешала отменному аппетиту. Однако идеальный герой Молли не должен был есть больше Айвенго, когда тот оказался гостем отца Така. В конце концов, она пришла к выводу, что с некоторыми изменениями мистер Осборн Хемли вполне мог соответствовать образу если не рыцаря, то поэтического героя. Он проявлял необыкновенное внимание к матушке, что очень нравилось Молли, а та, в свою очередь, выглядела такой счастливой, что пару раз гостье показалось, что в ее отсутствие эти двое чувствовали бы себя лучше. И все же не надо было обладать особой проницательностью, чтобы не заметить, что, беседуя с миссис Хемли, Осборн ни на мгновение не забывал про гостью. В его высказываниях то и дело появлялись фигуры речи и выражения, вряд ли свойственные простому общению ближайших родственников. Молли льстило, что такой образованный молодой человек — к тому же признанный поэт — считал необходимым ради нее возвести беседу над обыденностью. Таким образом, прежде чем день подошел к концу, без единого сказанного друг другу слова Молли восстановила героя на пьедестале и даже больше того: почти обвинила себя в неверности дорогой миссис Хемли за то, что в первый час знакомства поставила под сомнение его право на роль идола в глазах матушки. По мере того как Осборн оживлялся во время беседы, красота его проступала все отчетливее, а манеры, хотя и немного напускные, выглядели необыкновенно изящными. Прежде чем Молли уехала, из Кэнонбери вернулись сквайр и Роджер.

— Осборн здесь! — воскликнул мистер Хемли, раскрасневшийся от быстрой ходьбы и тяжело дышавший. — Какого черта ты не сказал, что возвращаешься домой? По дороге в таверну повсюду тебя искал. Хотел представить Грантли, Фоксу, лорду Форресту — людям с другого конца графства, которых тебе необходимо знать. А Роджер, пока бегал за тобой, пропустил половину обеда. И вот оказалось, что ты попросту тихо улизнул и все это время преспокойно сидел здесь, попивая чаек. В следующий раз, когда соберешься сбежать, предупреди. Я так боялся, что ты где-нибудь лежишь в обмороке, что не ощутил и половины радости от осмотра прекрасного скота.

— Точно упал бы в обморок, если бы остался, но сожалею, если причинил беспокойство.

— Ну-ну! — немного смягчился сквайр. — Да и Роджеру досталось: я его загонял.

— Мне было совсем не трудно, сэр. Жаль только, что вы переживали: я-то сразу подумал, что Осборн вернулся домой: ярмарка не в его духе, — возразил Роджер.

Молли заметила, как братья обменялись понимающими, полными любви и доверия взглядами, и прониклась к обоим еще большей симпатией.

Роджер подошел и сел рядом.

— Ну и как справляетесь с Юбером[27]? Не правда ли, очень интересно?

— Боюсь, не успела много прочитать, — с раскаянием призналась Молли. — Мои хозяйки очень любят со мной беседовать. К тому же предстоит еще многое сделать дома, а мисс Кларинда не любит ходить туда без меня. Знаю, что отговорка слабая, но все это занимает немало времени.

— Когда возвращается ваш отец?

— Кажется, в следующий вторник. Ему нельзя долго отсутствовать.

— Обязательно приеду, чтобы засвидетельствовать почтение миссис Гибсон, — пообещал Роджер. — Причем как можно раньше. Мистер Гибсон всегда был мне добрым другом — с раннего детства. Надеюсь, что к тому времени моя ученица прилежно выполнит задание, — с улыбкой добавил молодой человек.

Затем подали экипаж, и она в одиночестве отправилась в долгий обратный путь к сестрам Браунинг. Когда приехала, уже окончательно стемнело, однако мисс Фиби стояла на лестнице со свечой в руке и ждала.

— Ах, Молли! Я уже думала, что ты никогда не вернешься! Такая новость! Сестра уже легла. У нее разболелась голова. Думаю, от волнения, хотя она и говорит, что от нового хлеба. Пойдем тихонько наверх, и я расскажу! Кто, по-твоему, здесь был и даже чрезвычайно снисходительно пил с нами чай?

— Леди Харриет? — предположила Молли, ухватившись за слово «снисходительно».

— Верно. Как ты догадалась? Но она приезжала — во всяком случае, в первую очередь — к тебе. Ах, милая! Если не очень хочешь спать, то позволь посидеть с тобой и все рассказать: у меня сердце выскакивает, как только подумаю о том, как опозорилась! Она — то есть ее светлость — оставила экипаж у гостиницы и пешком отправилась по магазинам, как множество раз ходили и мы с тобой. Сестра легла вздремнуть, а я уселась возле камина, положила ноги на решетку, задрала платье выше колен и принялась расправлять бабушкины кружева, которые постирала. Хуже того, сняла чепчик, так как решила, что уже поздно и никто не придет. И вот сижу я в черной шелковой ермолке, а Нэнси заглядывает и шепчет:

— Там, внизу, леди. Судя по разговору, очень важная.

И вдруг входит сама леди Харриет: такая милая и любезная, что я даже не сразу вспомнила, что сижу без чепчика. Сестра так и не проснулась. Точнее, так и не встала. Уверяет, что, услышав звуки, решила, что это Молли принесла чай. А ее светлость, как только вошла, сразу опустилась возле меня на колени и извинилась за то, что поднялась, не дождавшись позволения. А потом восхитилась старинными кружевами, спросила, как я их стирала, и когда ты вернешься, и когда вернется счастливая пара. Потом встала сестра. Ты же знаешь, она не сразу приходит в себя после дневного сна. И вот, даже не посмотрев, кто со мной, сердито проворчала: «Шу-шу-шу! Когда поймешь, что шепот мешает больше обычного разговора? С тех пор как вы с Нэнси принялись шушукаться, я уже не могла спать!» Но все это она придумала, потому что храпела вовсю, как обычно. Поэтому я подошла к ней и тихо сказала: «Сестра, я беседовала с ее светлостью». — «Придумала еще: ее светлость! Совсем потеряла разум, Фиби, если говоришь такие глупости! Да еще в одной ермолке!»

К тому моменту она уже села, посмотрела по сторонам и увидела ее светлость: в шелку и бархате, без шляпы, с сияющими в свете камина прекрасными волосами. Сестра тут же вскочила, сделала реверанс и принялась извиняться за то, что спала, а я тем временем сбегала к себе и надела лучший чепчик. Действительно выжила из ума, если разговаривала с дочерью графа в старой черной шелковой ермолке. А ведь если бы знала, что она придет, могла бы надеть новую коричневую: лежит в комоде без дела! А когда вернулась, сестра приказывала Нэнси подать чай ее светлости — то есть всем нам. Пришлось взять разговор на себя, чтобы мисс Кларинда смогла переодеться в воскресное платье. Однако не думаю, что с ее светлостью мы чувствовали себя так же свободно, как я одна, когда сидела в ермолке и расправляла кружева. А она поразилась нашему чаю и спросила, где мы его покупаем, потому что никогда такого не пробовала. Я ответила, что покупаем у Джонсона и платим всего-то три шиллинга четыре пенса за фунт. (Правда, потом сестра сказала, что надо было назвать цену праздничного чая — пять шиллингов, — но только мы пили не его, так как по стечению обстоятельств его в доме не оказалось.) Ее светлость пообещала прислать свой чай — то ли из России, то ли из Пруссии, не помню, — и если он нам понравится, то купит для нас по три шиллинга за фунт. А потом передала тебе привет и сказала, что, хотя уезжает, ты должна ее помнить. Сестра решила, что это сообщение слишком высоко тебя вознесет, и заявила, что не желает его передавать. А я ответила, что наше дело передать, а Молли сама решит, как к этому отнестись. Тогда Кларинда хмыкнула, сказала, что у нее болит голова, и ушла спать. А теперь расскажи свои новости, милая.

Молли изложила скромные события. В другое время ее рассказ заинтересовал бы любопытную мисс Фиби, однако сейчас померк в ослепительном сиянии визита дочери графа.

Во вторник днем Молли вернулась домой — в уже чужой и, как бы сказали жители Уорикшира, «сторонний» дом. Новая краска, новые обои, новые шторы. Угрюмые слуги в лучшей одежде, явно недовольные переменами — начиная с женитьбы хозяина и заканчивая линолеумом в холле, «скользком, холодном, с ужасным запахом». Все эти жалобы пришлось выслушивать Молли, отчего ожидание и без того пугающей встречи не стало веселее.

Наконец послышался звук колес, и Молли застыла возле входной двери. Отец спустился первым, сжал ее руку и не отпускал до тех пор, пока не помог спуститься жене, а потом нежно поцеловал в лоб и представил супруге. Вуаль на шляпке миссис Гибсон оказалась так прочно закреплена, что прошло некоторое время, прежде чем дама сумела освободить лицо, чтобы поцеловать падчерицу. Затем потребовалось разгрузить багаж, и путешественники этим занялись, в то время как Молли стояла в стороне, не умея помочь и лишь замечая сердитые взгляды слуг, когда чемодан за чемоданом загромождали коридор.

— Молли, дорогая, проводи… маму в ее комнату!

Мистер Гибсон запнулся, поскольку как именно дочь должна называть его новую жену, до сих пор не приходило ему в голову. Молли густо покраснела. Неужели придется называть чужую женщину мамой — тем словом, которое всегда связывалось в сознании лишь с одним конкретным образом? Все в ней воспротивилось, однако она промолчала и пошла вверх по лестнице, в то время как миссис Гибсон время от времени оборачивалась с новым указанием относительно того, какой именно чемодан или сундук следовало принести прежде остальных. Она почти не разговаривала с падчерицей, пока обе не оказались в заново отделанной комнате, где по распоряжению Молли в камине уже горел небольшой огонь.

— Наконец-то, любовь моя, можно спокойно обняться. Ах, боже, до чего же я устала! Так быстро утомляюсь! Но твой дорогой папа — сама доброта. Господи, что за старомодная кровать! И какие… но это неважно. Постепенно отремонтируем дом, не правда ли, милочка? А сегодня послужишь моей маленькой горничной и поможешь кое-что устроить: совсем измучилась в дороге.

— Я попросила, чтобы вам приготовили перекусить. Может сказать, чтобы подали?

— Не уверена, что смогу спуститься в столовую. Было бы очень неплохо переодеться в халат и поесть вот за этим маленьким столиком, возле камина. Но как же твой дорогой папа? Вряд ли он станет есть без меня. Как известно, нельзя думать только о себе. Ладно, пожалуй, через четверть часа спущусь.

Тем временем мистер Гибсон обнаружил ожидавшую его записку со срочным вызовом к своему давнему пациенту и, торопливо перекусив, пока седлали лошадь, немедленно отправился в путь, вернувшись к давней привычке ставить служебные обязанности выше всего остального.

Как только миссис Гибсон узнала, что супруг не станет скучать в ее отсутствие — в одиночестве он успешно справился с солидной порцией хлеба и холодного мяса, так что опасения насчет потери аппетита оказались напрасными, — пожелала поесть в своей комнате. Не осмелившись передать слугам эту причуду, бедная Молли сама перетащила хотя и маленький, но довольно тяжелый для нее стол к камину, а потом принесла на подносе приготовленные блюда, расположив их так, как видела в доме Хемли: вместе с фруктами и цветами, присланными мистеру Гибсону из различных богатых домов, где его уважали и ценили. Как еще час назад она гордилась своей работой! И какими убогими показались усилия, когда, наконец-то освободившись от разговоров миссис Гибсон, она в одиночестве села выпить давно остывшего чая и утолить голод остатками курицы. Никто даже не взглянул на ее приготовления, не восхитился вкусом и ловкостью! Молли надеялась, что отец оценит ее старания: таким способом ей хотелось выразить доброе отношение к мачехе, — однако он их даже не увидел.

Как раз в эту минуту та позвонила, чтобы забрали поднос, а сама Молли пришла в ее комнату.

Девушка торопливо закончила трапезу и поспешила наверх.

— Мне так одиноко в этом странном доме, дорогая. Побудь со мной и помоги распаковать вещи. Думаю, твой дорогой папа мог бы отложить визит к мистеру Крейвену Смиту.

— Только вот мистер Крейвен Смит вряд ли сможет отложить собственную смерть, — невозмутимо возразила Молли.

— Забавная девочка! — коротко рассмеялась миссис Гибсон. — Но если этот мистер Смит действительно умирает, то зачем твоему отцу так к нему спешить? Разве он ожидает наследства или чего-то подобного?

Молли едва сдержала резкие слова, так и рвавшиеся с губ, и лишь ограничилась объяснением:

— Не уверена, что умирает. Так сказал посыльный. А папе иногда удается облегчить последние страдания. В любом случае его присутствие всегда служит утешением для семьи.

— Какими обширными познаниями для девушки твоего возраста ты обладаешь! Право, если бы раньше узнала подробности профессии твоего отца, вряд ли смогла бы принять его предложение!

— А я считаю его работу очень благородной, и скоро вы тоже это поймете, когда увидите, как благодарны ему люди!

— Давай сегодня больше не будем говорить о таких печальных вещах. Я так устала! Пожалуй, сразу прилягу, если только согласишься посидеть со мной, пока не усну, а если еще что-нибудь расскажешь, это будет и вовсе замечательно.

Молли взяла книгу и усыпила мачеху чтением, вместо того чтобы что-то рассказывать, потом спустилась в столовую и обнаружила, что камин погас. Таким способом слуги выразили свое недовольство тем, что новая госпожа предпочла есть в своей комнате. До возвращения отца Молли сумела разжечь огонь, а также накрыла стол к ужину, потом опустилась на ковер возле камина и предалась грустным размышлениям, отчего из глаз выкатилось несколько слезинок. Однако, едва заслышав шаги отца, она тут же вскочила и постаралась принять бодрый вид.

— Как мистер Крейвен Смит?

— Умер. Едва меня узнал. Он был одним из моих первых пациентов в Холлингфорде.

Мистер Гибсон опустился в приготовленное для него кресло, поднес руки к огню и погрузился в воспоминания, позабыв и про еду, и про дочь. Прошло немало времени, прежде чем, сбросив печаль и осмотрев комнату, он осведомился:

— А где твоя новая мама?

— Устала и рано легла спать. Ах, папа, неужели так уж необходимо называть ее мамой?

— Мне бы этого хотелось, — слегка нахмурившись, ответил мистер Гибсон.

Молли молча подала отцу чашку чая. Он размешал сахар и сливки, немного отпил и вернулся к разговору.

— Почему бы тебе не звать ее мамой? Уверен: она готова исполнять материнские обязанности. Все мы ошибаемся, так что поначалу ее привычки могут не совпадать с нашими, но в любом случае лучше начать с установления семейных связей.

«Что бы сказал об этом Роджер?» — спросила себя Молли. О новой жене отца она всегда говорила как о миссис Гибсон, а однажды в беседе с мисс Браунинг решительно заявила, что никогда не назовет ее мамой. Сегодняшний вечер нисколько не сблизил с обретенной родственницей. Молли молчала, хотя прекрасно понимала, что отец ждет ответа. В конце концов, он сдался и перевел разговор на другие темы: рассказал о путешествии, расспросил о Хемли, сестрах Браунинг, леди Харриет и поинтересовался, как она провела с ней время в Эшкомбе, однако в его манере ощущалась напряженность, а в ее — растерянность и сомнение. Неожиданно Молли заявила:

— Хорошо, папа, я буду звать ее мамой!

Мистер Гибсон крепко пожал ладонь дочери, однако заговорил не сразу.

— Ты не пожалеешь об этом, Молли, даже когда будешь лежать, как сегодня лежал бедный Крейвен Смит!

Некоторое время ворчание и вздохи двух старших служанок слышала только Молли, но потом услышал и отец, который, к ее огорчению, немедленно отреагировал:

— Вам не понравилось, что миссис Гибсон слишком часто звонит в колокольчик? Боюсь, вы избалованы. Но если не желаете исполнять волю моей жены, то лекарство в ваших собственных руках.

Кто из слуг удержится от искушения после такой речи заявить об увольнении? Бетти сообщила Молли о намерении уйти с таким независимым и равнодушным видом, какой только можно принять по отношению к воспитаннице, которую нянчила и опекала последние шестнадцать лет. Молли всегда видела в Бетти неотъемлемую принадлежность дома и считала, что с тем же успехом отец мог бы предложить разорвать отношения с дочерью. И вот Бетти спокойно рассуждает, где будет ее новое место: в городе или в деревне, — однако выдержка ее оказалась наигранной. Уже через пару недель она рыдала, думая о предстоящем расставании с подопечной, была готова остаться и каждые четверть часа отвечать на звонки. Даже твердое сердце мистера Гибсона не выдержало горя старой служанки, которое особенно ярко проявлялось всякий раз, когда хозяин проходил мимо.

Однажды мистер Гибсон сказал дочери:

— Хочу, чтобы ты спросила у мамы, сможет ли Бетти остаться, если извинится и все такое.

— Не думаю, что это реально, — ответила Молли траурным голосом. — Знаю, что она намеревалась написать в Тауэрс-парк, чтобы оттуда прислали одну из младших горничных.

— Что же! Единственное, что мне нужно, это уют и доброжелательные отношения в доме, куда возвращаюсь с работы. Слез хватает в других домах. Что ни говори, а Бетти прослужила у нас шестнадцать лет — трудно представить. Но, возможно, где-то ей будет лучше. Реши сама, стоит ли обращаться к маме, только помни: если она согласится, я буду рад.

Молли все-таки попыталась попросить мачеху о милости. Интуиция подсказывала, что попытка окончится неудачей, однако еще ни разу отказ не был облечен в столь мягкую форму.

— Моя дорогая девочка! Никогда бы не подумала отослать прочь старую служанку, которая нянчила тебя едва ли не с рождения. Для этого у меня не хватило бы духа. Если бы она исполняла все мои желания, то могла бы оставаться вечно. Разумно, не так ли? Но, как видишь, Бетти начала жаловаться, а когда твой дорогой папа с ней поговорил, заявила об уходе. Принимать извинения предупредившей об увольнении служанки противоречит моим принципам.

— Она так глубоко раскаивается, — принялась умолять Молли. — Уверяет, что готова исполнять все ваши желания и приказы, и просит позволения остаться.

— Но, дорогая, кажется, ты забываешь, что я не могу действовать против своих принципов, как бы ни жалела Бетти. Как я уже сказала, ей не следовало проявлять свой дурной характер. Хотя терпеть ее не могу и считаю никуда не годной служанкой, испорченной долгим отсутствием госпожи, смирилась бы с ней — по крайней мере, попыталась, — но теперь уже поздно: я почти наняла Марию, младшую горничную одного из арендаторов Тауэрс-парка, поэтому больше не напоминай мне о Бетти. Мне достаточно рассказов твоего дорогого папы, чтобы впасть в тоску.

Пару мгновений Молли молчала, потом все же спросила:

— Вы уже договорились насчет Марии?

— Я же сказала: «почти». Порой, милая Молли, мне кажется, что ты либо не слушаешь, либо слаба умом! — раздраженно воскликнула мачеха. — Мария служит в доме, где ей не платят столько, сколько она заслуживает. Возможно, хозяева просто не могут себе позволить! Всегда сочувствую бедности и никогда не скажу дурного слова о тех, кто небогат, но я предложила на два фунта больше, чем она получает сейчас, так что скорее всего уволится. А если они повысят жалованье, то я соответственно увеличу свое предложение. Поэтому уверена, что получу ее. Такая воспитанная девушка! Всегда приносит письма на подносе!

— Бедная Бетти! — вздохнула Молли.

— Бедная старушка! Надеюсь, урок пойдет ей на пользу, — вздохнула в ответ миссис Гибсон. — Жаль только, что Мария еще не служила у нас, когда жители графства начали приезжать с визитами.

Миссис Гибсон чрезвычайно радовалась обилию визитов «жителей графства». Ее супруг пользовался глубоким уважением, поэтому хозяйки особняков и поместий, приглашавшие его к своим родственникам, приезжая в Холлингфорд за покупками, считали необходимым засвидетельствовать почтение новой миссис Гибсон. Благодаря этим визитам значительно понизился уровень домашнего комфорта мистера Гибсона. Оказалось, что проносить горячие, аппетитно пахнущие блюда из кухни в столовую в то время, когда могли явиться с визитом благородные особы с носами особой тонкости, признак дурного тона. Еще более неловким оказался инцидент, случившийся оттого, что неуклюжая Бетти слишком поспешно открыла входную дверь в ответ на звонок важного лакея, для чего пришлось поставить корзину с грязной посудой на пути леди. К тому же обитавшие в доме молодые люди имели скверную привычку выходить из столовой спокойно, однако в холле давать волю смеху и шуткам, не обращая внимания на тех, кто там находится в этот момент. В качестве средства против всех неприятностей миссис Гибсон предложила обедать позже. Мужу она заявила, что ленч можно подавать ученикам в приемной. Элегантная холодная еда для нее и Молли не наполнит дом запахами, а для него она всегда будет иметь в запасе что-нибудь вкусное и деликатное. Доктор согласился крайне неохотно, поскольку приходилось менять привычки всей жизни, а с обедом в шесть часов вечера он никак не мог наладить график посещений больных.

— Не заботься о деликатесах, дорогая: хлеб с сыром составляет мой основной рацион, как это было раньше.

— Ничего не хочу слышать! Я не могу позволить сыру переступить порог кухни, — возразила жена.

— В таком случае готов есть там, — не стал спорить доктор. — Кухня находится рядом с конюшней, так что смогу сразу перекусить, не теряя времени.

— Право, мистер Гибсон, поразительно, насколько ваша внешность и манеры не соответствуют вкусам. Леди Камнор всегда говорила, что вы истинный джентльмен.

Потом уволилась кухарка, тоже старая, хотя и не такая, как Бетти. Идея поздних обедов ей не понравилась. К тому же, будучи прихожанкой методистской церкви, по религиозным убеждениям она не захотела готовить требуемые миссис Гибсон французские блюда, заявив, что это пища язычников. Совесть и вера не позволяли ей готовить свинину, печь жирные пироги с требухой: лучше уж уволиться. Таким образом, кухарка последовала за Бетти, и мистеру Гибсону пришлось удовлетворять здоровый английский аппетит дурно приготовленным омлетом, тефтелями, волованами, миндальными бисквитами и безвкусным сухим печеньем: порой он даже не мог понять, что именно ест.

Перед свадьбой он принял решение уступать в мелочах, но оставаться твердым в главном, однако разногласия по любому поводу возникали ежедневно и раздражали больше, чем если бы касались каких-то существенных вопросов. Молли знала о настроении отца по выражению лица не хуже алфавита, а вот его жена — нет. Не отличаясь проницательностью, если от настроения другого человека не зависело ее благополучие, она так и не поняла, как страдал супруг от ежедневных мелких уступок ее воле и прихотям. Мистер Гибсон никогда не позволял себе даже мысленно придавать разочарованию словесную форму, то и дело напоминая себе о достоинствах жены и утешаясь надеждой, что время сгладит противоречия. К тому же его выбило из колеи решение двоюродного деда мистера Кокса, который прежде не вспоминал о рыжеволосом внучатом племяннике, а тут неожиданно вызвал его после серьезного приступа болезни и назначил наследником при условии, что молодой человек останется при нем до конца жизни. Это произошло почти сразу после возвращения молодоженов из свадебного путешествия, и доктор не раз спрашивал себя, какого черта старик Бенсон не принял решение раньше и не избавил его дом от опасного присутствия молодого влюбленного. Надо отдать должное мистеру Коксу: в последнем разговоре с доктором в качестве ученика он стеснительно и неуверенно заметил, что, возможно, новые обстоятельства, в которых он оказался, могли бы изменить его мнение относительно…

— Нет! — поспешил возразить мистер Гибсон. — Вы оба еще слишком молоды, чтобы разобраться в собственных чувствах. Но даже если бы моя дочь оказалась настолько глупой, чтобы влюбиться, то ей бы никогда и в голову не пришло ожидать смерти старика, чтобы строить свое счастье. Думаю, в конце концов, он лишит вас наследства, и тогда окажетесь в еще худшем положении, чем прежде. Нет! Уезжайте и забудьте всю эту глупость. А когда забудете, можете нас навестить!

Мистер Кокс удалился, мысленно поклявшись в вечной верности своей любви, а мистеру Гибсону не осталось ничего иного, кроме как неохотно исполнить данное одному фермеру-джентльмену обещание принять на освободившееся место младшего сына мистера Грина. Ему предстояло занять последнее место в череде учеников, и он был на год моложе Молли. Мистер Гибсон надеялся, что ситуация с влюбленностью больше не повторится.

Среди наносивших визиты «жителей графства», как называла их миссис Гибсон, отметились и оба молодых мистера Хемли. Сам сквайр, как и планировал, поздравил доктора во время его посещения Хемли-холла, однако графиня, не имея возможности по состоянию здоровья нанести визит лично, но желая проявить внимание к супруге мистера Гибсона, а заодно узнать, как Молли ладит с мачехой, отправила сыновей в Холлингфорд с визитными карточками и извинениями. Молодые люди явились в заново обставленную гостиную свежими и разгоряченными ездой. Первым вошел Осборн — как всегда, элегантный, с прекрасными манерами, — а следом за ним Роджер, похожий на сильного, жизнерадостного, умного сельского жителя. Одетая для приема посетителей миссис Гибсон произвела то самое впечатление, на какое рассчитывала: очень хорошенькой женщины не первой молодости, но с такими приятными манерами и таким нежным голосом, что гости быстро забывали о ее возрасте. Поскольку мачеха не терпела вокруг себя ничего немодного или безвкусного: это оскорбляло ее взгляд, — пришлось с вниманием относиться к одежде, прическе, перчаткам и обуви Молли. Миссис Гибсон даже попыталась с помощью розмариновых умываний и особого крема осветлить ее кожу, однако Молли то ли забывала, то ли просто не хотела этим заниматься, а мачеха не считала возможным каждый вечер приходить в спальню падчерицы и принуждать. И все же девушка заметно похорошела даже на критический взгляд Осборна. Роджер, однако, пытался по внешности и выражению лица понять, счастлива она или нет: на этот счет матушка дала ему особое поручение.

Осборн и миссис Гибсон начали беседу по общепринятому образцу тех случаев, когда молодой джентльмен наносит визит замужней даме средних лет. Разговор зашел о постановках Шекспира и музыкальных новинках, причем сразу возникло соперничество в знании событий лондонской светской жизни. Во время пауз в своем общении с Роджером Молли слышала отрывки их диалога. Ее герой открывался в совершенно новом образе — не литературном, поэтическом, романтичном или критическом, а наполненном знаниями о новейших театральных и оперных постановках. Миссис Гибсон ему явно проигрывала, поскольку говорила с чужих слов и повторяла то, что услышала в Тауэрс-парке, а Осборн частенько сбегал из Кембриджа, чтобы посмотреть и послушать то одно, то другое чудо сезона. Однако миссис Гибсон обладала смелостью в создании фактов и особым искусством подбора слов и составления фраз таким образом, что казалось, будто мнения, на самом деле представлявшие собой лишь цитаты, были сформированы на основе личного опыта и наблюдения. Например, обсуждая манеру исполнения знаменитой итальянской певицы, она спросила:

— Вы заметили, что всякий раз, прежде чем взять высокую ноту, она поднимает плечи и сжимает руки?

Следовал естественный вывод, что сама миссис Гибсон заметила этот характерный прием. Молли слушала разговор с немалым удивлением, поскольку хорошо знала, где и как мачеха провела последний год, однако, в конце концов, решила, что, должно быть, что-то неправильно поняла, поскольку то и дело отвечала на вопросы и замечания Роджера. Сейчас Осборн казался совсем не тем человеком, которого она видела в Хемли-холле в обществе матушки.

Роджер заметил, что она часто смотрит на брата, и спросил:

— Вам кажется, что Осборн выглядит нездоровым?

— Нет-нет, дело не в этом.

— Он действительно плохо себя чувствует. Мы с отцом беспокоимся. Путешествие на континент принесло не пользу, а вред. К тому же, боюсь, сказалась неудача на экзаменах.

— Мне он вовсе не кажется больным, просто немного изменился.

— Он уже скоро должен вернуться в Кембридж: возможно, там ему станет лучше. Я тоже уеду на следующей неделе. Так что цель этого визита — не только поздравить миссис Гибсон, но и попрощаться с вами.

— Ваша матушка наверняка глубоко огорчится, когда вы оба уедете, но ничего не поделаешь: молодые люди редко живут дома.

— Да, — согласился Роджер, — конечно, она переживает, да и здоровье ее меня беспокоит. Надеюсь, когда-нибудь вы ее навестите: она очень к вам привязалась.

— Если смогу, — сказала Молли, украдкой взглянув на мачеху.

Почему-то казалось, что миссис Гибсон умудрялась одновременно болтать без умолку и слышать каждое слетавшее с губ падчерицы слово.

— Если хотите получить новые книги, составьте список и отправьте матушке до вторника, — предложил Роджер, — потому что после моего отъезда некому будет зайти в библиотеку.

Как только джентльмены уехали, миссис Гибсон, как обычно, принялась их обсуждать, как поступала всегда, едва закрывалась дверь.

— До чего же хорош этот Осборн Хемли! Какой приятный молодой человек! Почему-то старшие сыновья всегда вызывают симпатию. Ведь поместье достанется ему, не так ли? Попрошу твоего дорогого папу почаще его приглашать. Чрезвычайно полезное и приятное знакомство для тебя и Синтии. Второй брат, на мой взгляд, ему не чета: какой-то неотесанный мужлан, ни намека на аристократизм. Полагаю, он в матушку, которая, как говорили в Тауэрс-парке, не больше чем парвеню.

Молли настолько рассердилась, что не удержалась от злорадного замечания:

— Кажется, ее отец был русским купцом, торговавшим салом и пенькой, а мистер Осборн — копия своего деда.

— Подумать только! Но здесь не угадаешь. Во всяком случае, у него и внешность, и манеры истинного джентльмена. Поместье ведь должно перейти к нему целиком?

— Понятия не имею, — сухо ответила Молли.

Последовала короткая пауза, после чего миссис Гибсон проговорила:

— Знаешь, думаю, следует попросить твоего дорогого папу устроить небольшой званый обед и пригласить мистера Осборна Хемли: пусть освоится в нашем доме. После тоски Хемли-холла это покажется ему приятным развлечением. Полагаю, его родители выезжают не часто?

— На следующей неделе он возвращается в Кембридж, — сообщила Молли.

— Правда? Что же, в таком случае отложим мероприятие до приезда Синтии. Хочу, чтобы моя девочка пообщалась с молодыми людьми.

— Когда она приедет? — уточнила Молли, давно мечтавшая познакомиться с Синтией.

— О, даже не знаю! Может быть, к Новому году, а может, не раньше Пасхи. Сначала надо заново обставить эту гостиную и сделать ее и твою комнаты абсолютно одинаковыми. Они одного размера, только расположены в разных концах коридора.

— Собираетесь переделывать ее комнату? — изумилась Молли.

— Да. И твою тоже, дорогая, так что не ревнуй.

— О, пожалуйста, только не мою! — возмутилась Молли, которой надоели бесконечные изменения.

— Ну что ты! Твою комнату просто необходимо переделать. Маленькая французская кровать, новые обои, красивый ковер и модный туалетный столик с зеркалом изменят ее до неузнаваемости.

— Но я не хочу ничего менять! Мне и так все нравится. Умоляю, не надо ничего делать!

— Что за глупости, дитя! Никогда не слышала ничего более нелепого! Любая девушка была бы рада избавиться от мебели, пригодной только для чулана!

— Это была мамина комната, до того как она вышла замуж, — очень тихо проговорила Молли, непроизвольно выдвинув последний аргумент в надежде, что он не будет отвергнут.

Миссис Гибсон мгновение помолчала и ответила:

— Подобные чувства, несомненно, делают тебе честь. Но не кажется ли тебе, что они заходят слишком далеко? Значит, мы не должны покупать новую мебель и хранить это проеденное червями старье? К тому же, дорогая, после великолепной веселой Франции Холлингфорд покажется Синтии очень скучным, поэтому хочу сделать привлекательным хотя бы первое впечатление. Намерена устроить ее где-нибудь неподалеку и хочу, чтобы она приезжала домой в хорошем настроении. Между нами, дорогая: Синтия немного, самую капельку своенравна. Только не говори об этом папе.

— Но разве нельзя изменить только комнату Синтии, а мою оставить как есть? Пожалуйста, не трогайте!

— Ни за что! Не могу с этим согласиться. Только подумай, что обо мне скажут, если позабочусь о своей дочери и оставлю без внимания дочь мужа! Этого я не вынесу!

— Никто не узнает.

— В таком местечке, как Холлингфорд? Право, Молли, ты или очень глупа, или очень упряма, или тебе совершенно все равно, что обо мне станут говорить. Нет, я поступлю так, как считаю нужным! Пусть все узнают, что я не обычная мачеха и трачу деньги поровну на обеих дочерей. Так что продолжать разговор бесполезно.

Итак, маленькая белая кроватка, старомодный комод и прочие реликвии девических дней матушки были обречены на переселение в чулан. А через некоторое время, когда Синтия приехала домой с огромными французскими чемоданами, вся старинная мебель, заполнявшая пространство, необходимое для транспортировки новых сундуков, исчезла там же.

Все это время Тауэрс-парк пустовал. Леди Камнор проводила начало зимы в Бате, а семейство составляло ей компанию. В унылые дождливые дни миссис Гибсон неизменно вспоминала Камноров, как стала их называть, после того как обрела независимое положение. Таким образом она подчеркивала разницу между своей близостью к семье и той почтительной манерой, с которой горожане привыкли говорить о «графе и графине». Время от времени и сама леди Камнор, и леди Харриет писали своей «дорогой Клэр». Первая обычно давала поручения в поместье или в городе, которые никто не мог исполнить так же хорошо, как Клэр, ибо та знала вкусы и привычки графини. Поручения неизменно влекли за собой счета за экипажи из гостиницы «У Джорджа». Когда мистер Гибсон указал жене на это обстоятельство, в ответ она заметила, что после успешного исполнения просьбы непременно последует подарок в виде дичи. Почему-то объяснение не удовлетворило мистера Гибсона, однако больше он ничего не говорил. Послания леди Харриет были короткими и забавными. Она сохранила к давней гувернантке чувство, заставлявшее время от времени ей писать и радоваться, исполнив почти добровольно возложенную на себя обязанность. Поэтому, воздерживаясь от душевных излияний, леди Харриет сообщала семейные новости и сплетни того места, где находилась, считая, что благодаря этому и умеренным, но искренним выражениям симпатии Клэр не почувствует себя забытой давними воспитанницами. Как часто и подробно миссис Гибсон цитировала эти письма в беседах с дамами Холлингфорда! Эффект она испытала еще в Эшкомбе, а здесь он оказался ничуть не меньше. Однако ее озадачивали дружеские приписки для Молли и вопросы о том, понравился ли сестрам Браунинг посланный ею чай. В конце концов, Молли пришлось рассказать о проведенном в особняке Эшкомба дне и последующем визите леди Харриет в дом сестер Браунинг.

— Что за вздор! — раздраженно воскликнула миссис Гибсон. — Леди Харриет отправилась навестить тебя ради развлечения, а над сестрами наверняка лишь посмеялась. Те же теперь будут повсюду говорить о ней как о близкой подруге.

— Не думаю, что так: она действительно держалась вполне по-дружески.

— Полагаешь, что знаешь леди Харриет лучше меня? Я за пятнадцать лет изучила ее вдоль и поперек. Она относится к тем, кто ниже ее по положению в обществе, с пренебрежением, а сестер Браунинг высмеивает и называет не иначе как «Пекси и Флепси».

— Она обещала, что больше не станет, — промямлила загнанная в тупик Молли.

— Обещала? Леди Харриет? Тебе?

— Да, я ее об этом попросила…

— Подумать только! Даже я при столь долгом знакомстве с леди Харриет никогда бы не додумалась до подобной дерзости.

— Не думаю, что леди Харриет восприняла мои слова как дерзость.

— Просто ты ничего не понимаешь: она умеет хорошо притворяться.

Их беседу прервал сквайр Хемли, явившийся наконец с визитом. Миссис Гибсон встретила его со всей возможной любезностью и приготовилась, приняв извинения, заверить, что вполне понимает, как много забот ложится на плечи землевладельца, однако никаких извинений и объяснений не последовало. Сквайр душевно пожал даме руку, таким способом поздравив с выпавшей ей удачей заполучить столь ценного супруга, как его друг Гибсон, однако не произнес ни слова о пренебрежении долгом. К этому времени Молли научилась читать выражение его лица и сразу поняла, что случилось нечто серьезное и сквайр чрезвычайно встревожен. Он едва выслушал светскую речь миссис Гибсон, хотя та старалась произвести благоприятное впечатление на отца привлекательного молодого человека, к тому же богатого наследника, а потом повернулся к Молли и негромко, как будто исключая из беседы миссис Гибсон, сообщил:

— Молли, у нас дома все перевернулось вверх дном! Осборн потерял место в Тринити-колледже, ради которого туда вернулся. Потом с треском провалил дипломный экзамен — после всего, что обещал нам с матушкой. А я, как дурак, ходил и на каждом углу хвастался, какой умный у меня сын. Ничего не понимаю! Никогда не ожидал сверхъестественных успехов от Роджера, но Осборн!.. От огорчения мадам тяжело заболела и очень хочет вас видеть, дитя! Утром ваш отец к ней приезжал. Боюсь, бедняжка очень плоха. Рассказала ему, как мечтает вас увидеть, и Гибсон позволил мне съездить за вами. Вы же не откажетесь, правда? Она вовсе не бедна, если кто-то думает, что проявлять доброту следует только к беднякам, но тоскует по теплу и заботе, словно нищая.

— Соберусь за десять минут, — ответила Молли, настолько тронутая словами и манерой сквайра, что даже не подумала попросить позволения ехать у мачехи, раз его уже дал отец.

Когда она поднялась, намереваясь уйти, миссис Гибсон, не расслышав и половины сказанного и обидевшись на пренебрежительное отношение, осведомилась:

— Дорогая, куда ты это собралась?

— Миссис Хемли просила приехать, и папа разрешил, — ответила Молли.

— Моя жена заболела, — пояснил сквайр. — Она очень любит девочку, вот и попросила мистера Гибсона позволить Молли провести некоторое время в Хемли-холле. Он согласился, поэтому я за ней и приехал.

— Подожди минуту, дорогая, — заметно помрачнев, обратилась миссис Гибсон к Молли. — Должно быть, твой дорогой папа совсем забыл, что вечером ты должна ехать вместе со мной с визитом.

Повернувшись к сквайру, она пояснила:

— Я с этими людьми совсем не знакома, а мистер Гибсон вряд ли сможет меня сопровождать, так что отпустить Молли с вами не могу.

— Мне казалось, что жена должна слушаться мужа, но, очевидно, не всегда. Миссис Хемли, как свойственно больным людям, вложила в свою просьбу всю душу. Что же, Молли, — продолжил сквайр уже громче, придется подождать до завтра. Надеюсь, вы проведете сегодняшний вечер весело.

— Нет, — возразила Молли, — мне и раньше не хотелось ехать, а теперь тем более.

— Замолчи, дорогая! — резко оборвала ее миссис Гибсон и, обращаясь к сквайру, добавила: — Визиты, конечно, скучны для девушки: ни веселой компании, ни танцев, ни игр, и все же нельзя игнорировать добрых друзей мистера Гибсона — какими, несомненно, являются Кокереллы.

— Оставьте девочку в покое! — воскликнул сквайр. — Отлично понимаю, о чем она: скорее поедет к нам, чтобы сидеть возле постели больной, чем отправится с визитом с вами. Неужели нельзя ее отпустить?

— Нет! — отрезала миссис Гибсон. — Для меня важно выполнять обязательства. Кроме того, считаю, что Молли обязана сопровождать меня в отсутствие мужа.

Сквайр окончательно расстроился, а когда это происходило, он клал ладони на колени и тихо свистел. Молли отлично знала это выражение неудовольствия и надеялась, что раздражение не получит словесного выражения. Она едва сдерживала слезы, а потому пыталась думать о чем-то постороннем, а не о сожалении и раздражении. Монотонный голос мачехи она слышала и пыталась вникнуть в смысл слов, однако очевидное возмущение сквайра действовало сильнее. Наконец, после долгого молчания, он поднялся.

— Что ж, все ясно. Бедная моя супруга будет глубоко огорчена. Но ведь это только на один вечер, правда? А завтра мисс Молли ведь сможет приехать? Или после визита это слишком тяжело?

Столь неприкрытая ирония немного испугала миссис Гибсон и заставила слегка одуматься.

— Завтра — в любое время. Глубоко сожалею. Полагаю, всему виной моя обязательность. И все же признайте, что обещания надо выполнять.

— Мадам, разве я сказал что-то иное? Право, не стоит продолжать этот разговор, чтобы я не забыл о манерах. Очень надеюсь, что вы, миссис Гибсон, позволите Молли приехать к нам завтра утром, часов в десять.

— Разумеется, — ответила та с улыбкой, однако, едва сквайр вышел, ледяным тоном заявила: — Прошу, дорогая, больше никогда не подвергать меня таким дурным испытаниям. Какой этот сквайр грубиян! В лучшем случае йомен. Не смей больше самостоятельно принимать решения, словно независимая молодая леди, для этого есть я!

— Но папа мне разрешил! — с трудом выдавила Молли.

— Поскольку теперь я твоя мама, ты должна меня слушаться. Но раз ты все же должна поехать, то по крайней мере надо хорошо выглядеть. Если хочешь, дам тебе свою новую шаль и набор зеленых лент. Когда ко мне относятся с уважением, я тоже отвечаю добром. А в таком доме, как Хемли-холл, может появиться кто угодно, даже несмотря на болезнь хозяйки.

— Спасибо, но ничего этого не нужно: там никого не будет, кроме членов семьи, да и никогда не бывает. А уж теперь, когда она так больна…

Молли едва не заплакала: добрая подруга лежала в одиночестве и ждала ее, а она должна ехать с каким-то дурацким визитом к малознакомым людям. Только бы сквайр не подумал, что она сама не захотела с ним ехать, что предпочла этот никчемный вечер.

Миссис Гибсон тоже сожалела, что дала волю дурному нраву перед человеком, чье доброе мнение все-таки собиралась завоевать. Да и слезы Молли вызвали досаду.

— Понимаю, ты расстроена, но что мне оставалось? Во-первых, ты утверждаешь, что знаешь леди лучше меня, хотя знакома с ней без году неделя; потом принимаешь приглашение, даже не посоветовавшись со мной и не подумав, что мне будет неловко явиться к незнакомым людям в одиночестве, да еще под новой фамилией. А когда я предлагаю самые красивые и модные вещи из своего гардероба, заявляешь, что тебе это не нужно. Чем же мне порадовать тебя, Молли? Больше всего на свете я желаю мира в семье, но вижу на твоем лице только отчаяние?

Выносить эту муку дольше было невозможно, и Молли, быстро поднявшись в свою комнату — заново отделанную, красивую и такую чужую, — залилась слезами. Успокоилась она лишь тогда, когда сил совсем не осталось, и сразу подумала о бедной миссис Хемли, которая тоскует а гнетущей тишине старого дома. А мысль, что она обманула доверие сквайра, так надеявшегося на ее помощь, огорчила куда сильнее ворчания мачехи.

Если Молли полагала, что в Хемли-холле всегда царил мир, то глубоко ошибалась: в жизни дома что-то разладилось, — но самое странное заключалось в том, что общее раздражение породило общую связь. Все слуги оставались на своих местах долгое время и всегда знали, что беспокоит господина, госпожу или кого-то из молодых джентльменов. Любой из них мог бы объяснить Молли, что в основе всех невзгод лежали расходы Осборна в Кембридже, которые теперь, после провала на экзаменах, целиком обрушились на голову сквайра, однако, полностью доверяя словам миссис Хемли, которая рассказывала то, что считала нужным, она не поощряла сторонних сведений.

Увидев графиню лежащей на софе в полутемной гардеробной в соперничавших с бледностью лица белых одеждах, Молли поразилась произошедшим с ней изменениям. Сквайр, сопровождавший гостью, нарочито бодро провозгласил:

— Вот и она, наконец!

Молли не предполагала, что голос его обладает таким разнообразием интонаций: начало фразы прозвучало громко и радостно, а последние слова, когда увидел смертельную бледность жены: зрелище далеко не новое и почти регулярное, но всякий раз погружавшее в состояние глубочайшего потрясения, — едва удалось расслышать. Стоял чудесный спокойный зимний день: каждая веточка, каждый сучок на деревьях и кустах, покрытые инеем, сверкали на солнце. На падубе радостно распевала малиновка. Однако из окон гардеробной всей этой красоты видно не было: плотно задвинутые шторы не пропускали дневной свет. Даже перед камином стоял большой экран, заслонявший от яркого пламени. Миссис Хемли протянула Молли сухонькую руку и легонько сжала ладонь, а другую руку подняла к глазам.

— Сегодня мадам неважно себя чувствует, — покачав головой, проговорил сквайр и обратился к супруге: — Но не волнуйся, дорогая: дочка доктора — почти то же самое, что сам доктор. Приняла лекарство? Бульон выпила?

Он грузно подошел к столу и заглянул в каждую чашку, в каждый стакан, потом, вернувшись к софе, минуту-другую смотрел на жену, нежно ее поцеловал и сказал Молли, что полагается на нее.

Словно опасаясь замечаний и расспросов, миссис Хемли торопливо заговорила:

— Итак, милое дитя, расскажите мне все. Это не сплетни, потому что я не обмолвлюсь ни словом, да и недолго здесь пробуду. Как идет жизнь: новая матушка, добрые намерения? Позвольте помочь вам чем смогу. Наверное, дочке я была бы полезна, а вот сыновей понять трудно. Так что поведайте все, что считаете нужным, не бойтесь неприятных подробностей.

Даже со своим малым познанием болезней Молли сразу уловила лихорадочный характер этой речи. Интуиция или некое иное подобное чувство подсказало, что следует начать долгую историю о множестве событий: о свадьбе, жизни в доме сестер Браунинг, ремонте в доме, леди Харриет и многом другом — причем таким легким и спокойным тоном, чтобы миссис Хемли могла отвлечься от собственных невзгод. Миссис Хемли, однако, заметила, что девушка ни словом не обмолвилась о домашних неприятностях, и поинтересовалась:

— Вы с миссис Гибсон как, ладите?

— Не всегда, — призналась Молли. — Мы еще плохо знаем друг друга.

— Сквайр вчера вечером вернулся страшно рассерженным, и то, что он рассказал, мне очень не понравилось.

Эта рана еще не зажила, но Молли решительно хранила молчание, стараясь придумать другую тему для разговора.

— Ах, понимаю, дорогая! — воскликнула миссис Хемли. — Не хотите делиться своими неприятностями. Но все же вдруг я сумею помочь.

— Не думаю, что об этом следует говорить, — очень тихо сказала Молли. — Папа вряд ли одобрит. К тому же вы и так мне помогли — вы и мистер Роджер. Его полезные советы придают мне сил.

— Да, Роджеру можно доверять. Ах, милая, мне так много нужно вам сказать, но это чуть позже, а сейчас надо принять лекарство и постараться уснуть. Я так быстро стала уставать. А вы умница и гораздо сильнее меня, так что можете обходиться без сочувствия.

На сей раз Молли поселили в другой, более далекой комнате. Горничная объяснила, что госпожа не хотела беспокоить ее по ночам, а это было бы неизбежно в прежней спальне. Сюда же звуки не проникали, девушку никто не беспокоил, и лишь во второй половине дня хозяйка за ней прислала и со свойственной хроническим больным многословностью поведала о семейных бедах.

Миссис Хемли усадила Молли рядом на низкую скамеечку, взяла за руку и, глядя в глаза, чтобы сразу заметить каждую искру сочувствия, начала свой рассказ:

— Осборн так глубоко нас разочаровал! До сих пор не могу поверить. А уж как рассердился сквайр! Ведь он потратил столько денег! Чтобы оплатить счета, пришлось занимать у ростовщиков. Он, конечно, пытается бодриться, потому что боится нового приступа, но я все равно чувствую. Ему пришлось к тому же вложить средства в осушение земель в Аптон-Коммон, но это повысит стоимость поместья, а потому мы решили не экономить на том, что в конечном итоге принесет пользу Осборну. И вот теперь сквайр утверждает, что вынужден заложить часть угодий из-за долгов, а ведь это ранит его в самое сердце. Чтобы отправить обоих сыновей в колледж, ему пришлось продать много древесины. Осборн… О, каким чудесным, невинным мальчиком он был! Наследник, к тому же такой умный! Все твердил, что наверняка получит стипендию и место в колледже. И поначалу так и было, а потом все пошло прахом. Не знаю, как и почему это случилось, и оттого еще хуже. Возможно, сквайр написал ему гневное письмо, и это оборвало доверие. Но ведь мальчик мог бы сказать мне. Думаю, если признался бы, когда был дома, лицом к лицу, возможно, и сумела бы помочь. Однако он ничего не сказал, а теперь сквайр запретил ему здесь появляться до тех пор, пока не погасит долги из своего содержания. Только представьте: заплатить больше девятисот фунтов, получая двести пятьдесят в год! А Роджер? Что, если у него накопились долги? Он, как младший сын, получает всего двести фунтов в год. Сквайр приказал остановить работы по осушению, и я теперь не сплю ночами: думаю о несчастных семьях уволенных рабочих. Но что же делать? Я никогда не была сильной и, наверное, часто проявляла экстравагантность в привычках. К тому же это семейные традиции — осушать земли. Ах, Молли! Кто бы мог подумать, что такой умный мальчик, способный писать чудесные стихи, может поступить дурно? И все же, боюсь, он совершил что-то неприглядное.

— И вы даже не предполагаете, на что потрачены деньги? — робко спросила Молли.

— Нет, и это ужасно. Одни лишь счета: от портных и переплетчиков, за вино и картины — составляют около пятисот фунтов. Траты невероятные для таких простых людей, как мы, но можно представить, какова современная роскошь. Но ведь есть еще деньги, ушедшие неизвестно куда! Мы узнали о них от лондонских агентов сквайра, которые выяснили, что некие бесчестные юристы ставят под сомнение майоратное наследование! Но, Молли! Хуже всего… даже не знаю, как выразить… Все это подкосило здоровье сквайра, дорогого моего супруга. — Миссис Хемли вдруг истерично разрыдалась, но, несмотря на попытки Молли ее остановить, все равно продолжала говорить: — Он взял первенца на руки и благословил прежде, чем я его поцеловала, и всегда так любил своего наследника! А уж как его любила я! Порой мне даже казалось, что мы обделили Роджера.

— Нет, я уверена, что это не так! Мистер Хемли так предан семье! Думает только о вас. Может, он мало говорит о своих чувствах, но это все равно заметно. Милая, милая миссис Хемли, — продолжила Молли, решив сразу высказать все накопившиеся мысли. — Возможно, не следует осуждать мистера Осборна? Мы ведь не знаем, на что он потратил деньги: он так добр, что вполне мог кому-то помочь — бедняку, больному или, например, разорившемуся торговцу…

— Не тешьте себя иллюзиями, дорогая, — перебила ее мадам, горько усмехнувшись. — Остальные счета поступили от торговцев с жалобами на неуплату.

Молли на миг растерялась, но быстро сообразила:

— Что, если его оговаривают? Мне доводилось слышать, что в больших городах торговцы обманывают молодых людей.

— До чего же вы добры, дитя! — печально воскликнула миссис Хемли, благодарная девушке пусть за наивную, но искреннюю и горячую поддержку.

— А еще кто-то может злонамеренно вредить Осборну… то есть мистеру Осборну. Простите, что назвала его столь фамильярно.

— Неважно, как вы его назовете, Молли. Главное — то, что вы говорите. Доброе отношение мне как бальзам на душу. Сквайр настолько угрюм, что при виде его мне только хуже. А еще по округе бродят какие-то странные люди, допрашивают арендаторов и возмущаются из-за проданного леса, как будто ждут смерти его хозяина.

— Именно об этом я и говорю! Разве это не дурные люди? И так ли уж трудно дурным людям оговорить мистера Осборна, чтобы погубить?

— Ну как вы не понимаете! Из порочного пытаетесь сделать его слабым.

— Да, возможно, хотя не думаю, что мистер Осборн слаб. Вы же сама, милая миссис Хемли, знаете, насколько он умен. Да и пусть уж лучше будет слабым, чем порочным. Слабый всегда может стать сильным, если захочет, а вот порочный вряд ли способен исправиться.

— Наверное, я сама была очень слабой, — проговорила миссис Хемли, нежно поглаживая кудри девушки. — Сотворила кумира из своего прекрасного Осборна. И вот оказалось, что у кумира глиняные ноги, и он не способен стоять самостоятельно. И это лучшее мнение о его поведении!

Бедный сквайр действительно пребывал в печальном положении: разочарование в сыне, беспокойство за здоровье жены, финансовые затруднения, раздражение бесстыдными происками незнакомцев окончательно испортили его нрав. Он набрасывался на каждого, кто оказывался рядом, а потом сам страдал из-за собственной несдержанности и несправедливости. Старые слуги, возможно, не раз обманывавшие хозяина по мелочам, проявляли ангельское терпение, поскольку прекрасно понимали причину его дурного настроения. Дворецкий, который привык оспаривать каждое распоряжение, теперь незаметно побуждал Молли отведать то блюдо, от которого она только что отказалась, а потом оправдывался:

— Видите ли, мисс, мы с поварихой планируем обед так, чтобы господин хорошо поел. Но когда я подаю вам что-нибудь, а вы говорите: «Нет, спасибо», — он даже не смотрит в эту сторону. Зато если отведаете с удовольствием, то он сначала подождет, потом посмотрит, понюхает, поймет, что голоден, и начнет есть так же естественно, как котенок — мяукать. Вот почему, мисс, я слегка вас подталкиваю и подмигиваю, хотя прекрасно знаю, что это дурная манера.

Во время трапез наедине имя старшего мистера Хемли даже не произносилось. Сквайр что-то спрашивал о жителях Холлингфорда, но ответы почти не слушал, зато каждый день выяснял мнение Молли о состоянии жены. Однако если слышал правду — что миссис Хемли заметно слабеет, — то приходил в ярость. Он не мог и не хотел принимать истинное положение дел. Однажды даже вознамерился отказать от дома мистеру Гибсону, потому что тот настаивал на консультации с доктором Николсом — крупнейшим специалистом графства.

— Глупо считать ее тяжелобольной! Вы же знаете, что это просто хрупкость конституции, которой она всегда отличалась. А если не можете помочь в таком простом случае — никакой боли, только слабость и нервы; да, и не смотрите на меня так! — то лучше вообще откажитесь, и я отвезу ее в Бат или Брайтон. Считаю, что во всем виновата ее тонкая натура!

Однако грубое обветренное лицо сквайра выражало тревогу, несмотря на попытку не слышать шагов судьбы, как сам он однажды выразился, выдав собственные страхи.

Мистер Гибсон ответил очень спокойно:

— Знаю, что визиты вы не запретите, но в следующий раз привезу доктора Николса. А пока будем молить Бога, чтобы мой диагноз оказался ошибочным.

— Не хочу ничего слышать! — воскликнул сквайр. — Конечно, все мы когда-нибудь умрем, и она тоже, но ни один — даже самый умный — доктор в Англии не способен хладнокровно отмерить ей срок жизни. Надеюсь умереть первым, но свалю с ног каждого, кто заявит, что моя смерть близка. К тому же все доктора — невежественные шарлатаны: притворяются всезнайками, а на самом деле ничего не знают. Улыбаетесь? Да ради бога, мне все равно. Если не можете заверить меня, что умру первым, то ни вы, ни доктор Николс не войдете в этот дом, чтобы каркать и пророчить!

Мистер Гибсон уехал с тяжелым сердцем от мысли о скорой кончине миссис Хемли, однако не придал словам сквайра особого значения. И уже совсем о них забыл, когда около девяти часов вечера из Хемли-холла прискакал нарочный с запиской от сквайра:

Разумеется, мистер Гибсон немедленно отправился в поместье, впервые резко оборвав ворчливые жалобы супруги на жизнь, когда мужа вызывают в любое время дня и ночи.

На сей раз все обошлось, приступ удалось купировать, и на пару дней тревога и благодарность сделали сквайра покладистым и тихим, но потом он вернулся к мысли, что жена перенесла кризис и теперь находится на пути к выздоровлению. Однако его ждало разочарование. После консультации с доктором Николсом мистер Гибсон сказал дочери:

— Молли, я написал письма сыновьям миссис Хемли. Тебе известен адрес Осборна?

— Нет, папа. Он в опале. Скорее всего даже сам сквайр не знает. А мадам слишком слаба, чтобы писать.

— Ничего. Вложу его письмо в конверт Роджера. Братья всегда были близки, так что он должен знать. Уверен, что оба приедут, как только получат сообщение о тяжелом состоянии матери. Хочу, чтобы ты рассказала обо всем сквайру, хотя это нелегко, а с мадам поговорю я сам — так, как умею. Если бы мистер Хемли был сейчас дома, сообщил бы и ему, но он выехал в Эшкомб по срочному делу.

— Сквайр глубоко сожалел, что не сможет встретиться с тобой. Но, папа, он придет в ярость! Даже не представляешь, как он зол на Осборна!

Молли долго не решалась передать сквайру слова отца, так как очень боялась вспышки гнева. Ей уже достаточно хорошо были известны отношения в семье, чтобы понимать, что под старомодной вежливостью и приятным гостеприимством хозяина по отношению к гостье скрывается сильная воля и яростный нрав вкупе с упрямством в предрассудками (он называл их взглядами), свойственными тем, кто в молодости и зрелом возрасте общался, главным образом, с себе подобными. День за днем она выслушивала жалобы миссис Хемли на супруга за строжайший запрет появляться дома Осборну и не знала, как сообщить сквайру о том, что письмо с требованием немедленно приехать уже отправлено.

Они по-прежнему обедали с мистером Хемли вдвоем. За столом сквайр старался держаться любезно, поскольку был действительно был глубоко благодарен Молли за то утешение, которое она дарила супруге, даже пытался шутить, однако шутки тонули в молчании и оба забывали улыбаться. Заказывал сквайр и редкие вина, которые гостья совершенно не любила, но пробовала из вежливости. Однажды он заметил, что девушка с удовольствием отведала груши, которых в этом году в его саду созрело мало, и распорядился организовать поиски этого сорта по всей округе. Молли чувствовала, что сквайр очень хорошо к ней относится, однако расположение не уменьшало ужаса от прикосновения к больной для семьи теме. И все же это следовало сделать, причем безотлагательно.

После обеда в камине ярко запылали поленья. Свечи погасли, дверь закрылась, и Молли осталась наедине со сквайром за десертом. Она сидела на своем привычном месте сбоку. Место во главе стола пустовало, но поскольку распоряжений не поступало, тарелка, бокалы, приборы и салфетка сервировались так аккуратно и регулярно, как будто миссис Хемли могла войти в любую минуту. Действительно, порой, когда дверь, через которую она обычно входила, случайно открывалась, Молли невольно оглядывалась, словно ожидала увидеть высокую темную фигуру в элегантном платье из дорогого шелка и мягких кружев, которое миссис Хемли любила надевать по вечерам.

Сегодня Молли с болью осознала, что хозяйка больше никогда не войдет в столовую, и твердо решила передать сообщение отца, однако горло сжалось, а голос вышел из-под контроля. Сквайр встал, подошел к камину и с силой ударил кочергой по большому полену, чтобы то ярче разгорелось. Глядя в его широкую спину, Молли наконец решилась:

— Сегодня перед уходом папа велел передать вам, что написал мистеру Роджеру о том, что ему следует приехать домой. А еще в тот же конверт вложил письмо для мистера Осборна, поскольку не знал его адреса.

Сквайр положил кочергу, медленно выпрямился, но не обернулся, и после продолжительной паузы уточнил:

— Вызвал домой Осборна и Роджера?

— Да, — подтвердила Молли.

После этого наступила бесконечная мертвая тишина. Сквайр сложил ладони на высокой каминной полке и замер, согнувшись над огнем. Потом, вдруг резко повернувшись, с обычной яростью в голосе едва ли не прошипел:

— Роджер и так собирался приехать восемнадцатого числа. И Осборна тоже вызвал! Зачем? Впрочем, верно, все верно. Понимаю. Все-таки это случилось. Да, случилось! И виноват во всем Осборн. Если бы не он, она могла бы еще… Не могу его простить. Не могу.

Сквайр быстро вышел из комнаты, оставив Молли в одиночестве, но через некоторое время приоткрыл дверь и тихо попросил:

— Идите к ней, дорогая. Я не могу. Не сейчас. Но скоро приду. Нельзя терять ни минуты. Вы хорошая девушка. Да благословит вас Господь!

Не следует думать, что пребывание Молли в Хемли-холле текло гладко, без помех. Пару раз отец пытался вернуть ее домой, но делал это скорее всего против собственной воли. Это было требование миссис Гибсон — главным образом для того, чтобы продемонстрировать свои права как новой матери.

— Завтра-послезавтра поедешь домой, — говорил отец. — Мама считает, что люди неправильно поймут твое долгое отсутствие вскоре после нашей свадьбы.

— Ах, папа! Боюсь, миссис Хемли будет без меня скучать! Мне так нравится проводить с ней время!

— Не думаю, что это будет так же остро, как месяц-другой назад. Сейчас она бо2льшую часть времени спит, так что твое отсутствие даже не заметит. Позабочусь, чтобы ты вернулась как можно скорее.

В конце концов Молли покинула гнетущую тишину Хемли-холла и опять окунулась в царившую в Холлингфорде атмосферу болтовни и сплетен. Миссис Гибсон встретила падчерицу достаточно милостиво и даже приготовила подарок в виде изящной зимней шляпки, однако не пожелала слушать подробностей жизни друзей, которых Молли только что оставила, и сделала несколько замечаний насчет их обстоятельств, оскорбивших нежную душу.

— Как долго она тянет! После острого приступа твой папа думал, что конец близок. Должно быть, все в доме страшно устали. Ты, по крайней мере, выглядишь совершенно изможденной. Остается лишь пожелать, чтобы избавление наступило как можно скорее.

— Вы даже не представляете, насколько сквайр дорожит каждой минутой, — возразила Молли.

— Но ты сказала, что она много спит, почти не разговаривает, и вообще не осталось ни малейшей надежды. Ведь в такой ситуации все связаны по рукам и ногам беспокойством и ожиданием. То же самое было с моим дорогим Киркпатриком. Случались дни, когда мне казалось, что конец никогда не наступит. Но хватит об этом: с тебя и так достаточно переживаний, а меня рассуждения о болезнях и смерти вгоняют в тоску. И все же порой твой папа не способен говорить ни о чем другом. Сегодня собираюсь вывезти тебя в свет: немного развлечешься. Мисс Роза переделала для тебя одно из моих старых платье: мне оно стало тесновато. Обещают танцы. Это у миссис Эдвардс.

— Ах, мама, я не могу с вами поехать! — воскликнула Молли. — Мне нужно вернуться к миссис Хемли! Она страдает и, может быть, даже умирает, а я буду танцевать?

— Чепуха! Ты не родственница, а значит, не обязана переживать. Если бы она могла узнать и обидеться, я не стала бы тебя принуждать, но в данной ситуации придется поехать, и давай обойдемся без глупостей. Если так относиться к смерти чужих людей, то можно всю жизнь просидеть дома, в трауре и молитвах.

— Не могу, — повторила Молли и, подчинившись внезапному импульсу, обратилась к вошедшему в комнату отцу.

Сурово сдвинув густые черные брови, мистер Гибсон раздраженно выслушал аргументы жены и дочери и в отчаянном терпении даже опустился в кресло, а когда пришло время огласить решение, произнес:

— Полагаю, мне подадут ленч? Уехал из дому в шесть утра, и сейчас должен опять ехать, а в столовой пусто.

Молли бросилась к двери, а миссис Гибсон, поспешно позвонив, спросила недовольно:

— Куда ты, Молли?

— Всего лишь позаботиться о ленче для папы.

— Для этого есть слуги. В кухне тебе делать нечего.

— Право, Молли, сядь и успокойся, — буркнул мистер Гибсон. — Дома хочется мира и тишины, ну и поесть, конечно. Если мне надлежит разрешить ваш спор, что, надеюсь, больше не повторится, то пусть сегодня вечером Молли останется дома. Я вернусь поздно, много вызовов, так что проследи, дочка, чтобы меня ждал горячий ужин. Потом я надену все самое лучшее и приеду за тобой, дорогая жена. Скорее бы уже эти торжества закончились. Готово? Тогда пойду в столовую и наконец-то поем. Доктор должен питаться, как верблюд или как майор Дугалд Далгети [28].

Молли крупно повезло, что в этот момент прибыли посетительницы, ибо миссис Гибсон чрезвычайно рассердилась. Дамы поделились с хозяйкой последними местными новостями, и Молли предположила, что если выразит бурное удивление относительно помолвки, о которой они поведали, то инцидент разрешится сам собой, однако в полной мере этого не произошло: следующим утром пришлось выслушать подробнейший отчет о танцах и пропущенном веселье, а также узнать, что миссис Гибсон передумала отдавать ей платье, решив сохранить его для Синтии, если только оно не окажется слишком коротким. Синтия очень высокая! Таким образом, шансы Молли получить платье уменьшились вдвое.

Вернувшись в Хемли-холл, Молли обнаружила там Роджера и рассудила, что Осборн тоже скоро появится, однако о нем говорили очень мало. Сквайр теперь почти не выходил из комнаты жены: сидел возле нее, не отводя глаз, и время от времени издавал звуки, напоминавшие глухие стоны. Миссис Хемли находилась под действием снотворного и редко просыпалась, но когда это случалось, первым делом звала Молли и в нечастые минуты наедине спрашивала об Осборне: где он, знает ли о ее болезни и собирается ли приехать. Несмотря на слабость и помутившееся сознание, мадам сохранила два ярких впечатления: первое — это сочувствие, с которым Молли приняла ее рассказ о старшем сыне, а второе — гнев мужа. В присутствии сквайра она никогда не упоминала Осборна и старалась не говорить о нем с Роджером, в то время как, оставаясь наедине с Молли, не могла говорить ни о чем и ни о ком другом. Должно быть, ей казалось, что Роджер осуждает брата, хотя Молли сразу бросилась его защищать, что в то время показалось безнадежной наивностью. Как бы то ни было, а именно Молли стала для миссис Хемли единственным доверенным лицом, и именно ей было поручено узнать у Роджера, когда приедет Осборн. Кажется, в том, что это непременно произойдет, мадам даже не сомневалась.

— Запомните каждое слово. Роджер все вам расскажет.

Прошло несколько дней, прежде чем удалось задать какие-то вопросы, а за это время состояние миссис Хемли существенно изменилось. Наконец Молли застала Роджера в библиотеке. Он сидел, закрыв лицо ладонями, и не услышал шагов, пока гостья не подошла совсем близко, и только тогда убрал руки, поднял взъерошенную голову и посмотрел на нее красными от слез глазами.

— Хорошо, что вы один, — начала Молли. — Матушка ваша желает услышать новости о мистере Осборне. Еще на прошлой неделе просила поговорить с вами, но не представилось случая.

— При мне она почти не упоминает о нем.

— Не знаю почему. Со мной раньше только о нем и говорила, но в последние дни я мало ее вижу, к тому же сейчас она многое забывает. И все же, если не возражаете, хотелось бы иметь возможность хоть что-то ей рассказать.

Роджер опять опустил голову, некоторое время помолчал, потом все же спросил:

— Что матушка хочет услышать? Что брат приедет со дня на день, она знает?

— Да, но желает узнать, где он сейчас.

— Не могу сказать точно: не знаю. Полагаю, что за границей, но где именно, понятия не имею.

— Вы переправили ему папино письмо?

— Отправил другу, которому лучше известно, где его искать. Осборн прячется от кредиторов. Вы стали почти членом семьи, а потому я могу сказать правду. Это одна из причин, почему его местонахождение мне неизвестно.

— Так и передам. Но вы уверены, что мистер Осборн приедет?

— Абсолютно уверен. Надеюсь, что матушка его дождется. А вы как думаете? Вчера доктор Николс это подтвердил: приезжал вместе с вашим отцом и сказал, что больная держится лучше, чем можно было предположить. Не страх ли перемен заставляет вас так беспокоиться о приезде Осборна?

— Нет. Спрашиваю исключительно по просьбе вашей матушки. По-моему, она видит его во сне, а когда просыпается, сразу начинает о нем говорить, если рядом нет сквайра. Кажется, она как-то связывает меня с ним, потому что мы так много о нем беседовали.

— Даже не знаю, что бы мы без вас делали. Вы стали для матушки как дочь.

— Я так ее люблю, — тихо проговорила Молли.

— Да, вижу. Заметили, что иногда она называет вас Фанни? Так звали нашу младшую сестру, которая умерла. По-моему, она нередко вас принимает за нее. Отчасти поэтому, а отчасти потому, что в такое время трудно соблюдать формальности, я называю вас Молли. Надеюсь, не возражаете?

— Нет. Мне нравится. Но не расскажете ли еще что-нибудь о брате? Миссис Хемли очень хочет о нем услышать.

— Лучше бы спросила меня сама. Но нет! Я до такой степени связан обещанием хранить тайну, что не смог бы удовлетворить ее любопытство. Полагаю, сейчас он в Бельгии, куда уехал две недели назад, спасаясь от кредиторов. Вам известно, что отец отказался платить его долги?

— Да. Во всяком случае, что-то подобное слышала.

— Не думаю, что отец смог бы собрать необходимую сумму единовременно, не прибегая к чрезвычайно нежелательным мерам. Однако на некоторое время Осборн оказался в весьма неловком положении.

— Наверное, мистера Хемли выводит из себя таинственная причина траты таких сумм.

— Если матушка заговорит на эту тему, — поспешно сказал Роджер, — то заверьте ее от моего имени, что здесь нет ни порока, ни дурных поступков. Не могу сказать больше, но об этом беспокоиться не стоит.

— Не уверена, помнит ли миссис Хемли о своих переживаниях по этому поводу, — призналась Молли. — До вашего приезда, когда отец гневался, много об этом говорила, а сейчас, увидев меня, хочет вернуться к прежней теме, но память подводит. Думаю, что, увидев старшего сына, даже не вспомнит, почему так тревожилась в его отсутствие.

— Осборн скоро должен приехать. Жду со дня на день, — печально заметил Роджер.

— Полагаете, мистер Хемли встретит его очень плохо? — осведомилась Молли робко, будто гнев мог затронуть и ее.

— Не знаю, — покачал головой Роджер. — Болезнь матушки, конечно, могла его изменить, но он всегда с трудом нас прощал. Надеюсь, что ради нее отец постарается сдержаться и не даст себе воли, но ничего не забудет. У него не много привязанностей, но те, что есть, очень сильны, и все, что их касается, глубоко его трогает. Эта ужасная оценка поместья! Она навела его на мысль об обязательстве уплаты долгов по получении наследства!

— Что это такое? — не поняла Молли.

— Отсрочка платежа до смерти отца, что предполагает расчет продолжительности его жизни.

— Какой ужас! — воскликнула Молли.

— Уверен, как в самом себе, что Осборн никогда не смог бы сделать ничего подобного, однако отец высказал подозрение в очень резкой форме, чем обидел брата, поэтому тот не стал оправдываться даже в той степени, в какой мог. Хоть мы с Осборном очень близки, я не имею на него такого влияния, чтобы убедить рассказать отцу всю правду. Остается положиться на время, — заключил Роджер, тяжело вздохнув. — Если бы матушка оставалась прежней, то помирила бы нас.

Молодой человек отвернулся, оставив Молли в глубокой печали. Она знала, что каждый член семьи, которую она так любила, переживает трагедию, выхода из которой нет, а ее скромная помощь ослабевает с каждым днем, по мере того как миссис Хемли все глубже погружается во власть лекарств и лишающей рассудка болезни. Утром того же дня отец впервые упомянул о том, что ей пора вернуться домой навсегда. Миссис Гибсон требовала присутствия падчерицы — не по какой-то конкретной причине, а просто потому, что так ей хотелось. Миссис Хемли уже в ней не нуждалась, да и вспоминала о ее существовании все реже. Положение девушки в доме, где единственная женщина тяжело больна, становилось неловким (эта мысль пришла в голову отцу, а не дочери), однако Молли добилась позволения остаться еще на два-три дня: до пятницы, не дольше. Если миссис Хемли вдруг ее позовет, объяснила она со слезами на глазах, и услышит, что она уехала, то сочтет жестокой и неблагодарной!

— Дорогое дитя, она уже никого не позовет! Земные чувства погибли!

— Папа, это хуже всего. Не готова поверить, не хочу смириться. Она может совсем забыть меня, но, несомненно, до последней минуты, если лекарства не отключат сознание, будет искать глазами мужа и сыновей. Особенно своего дорогого Осборна, потому что он в беде.

Мистер Гибсон покачал головой, но не возразил, а спустя пару минут сказал:

— Ладно, если надеешься помочь той, что была к тебе так добра, не стану тебя забирать, но если до пятницы миссис Хемли тебя так и не позовет, вернешься домой?

— Перед отъездом я смогу увидеть ее хотя бы раз, даже если она обо мне не спросит?

— Да, конечно: тихонько войдешь и простишься. Но я почти уверен, что она о тебе не вспомнит.

— Как знать… Если не вспомнит, в пятницу вернусь домой, но, в отличие от тебя, я надеюсь, что позовет.

Молли слонялась по дому, стараясь сделать все, что возможно, за пределами комнаты больной, чтобы помочь остальным. Сквайр и сыновья выходили только к столу и по самым необходимым делам, поэтому Молли вела одинокую жизнь, ожидая, что ее позовут, но этого так и не произошло. Вечером того же дня, когда состоялся разговор с Роджером, приехал Осборн и сразу прошел в гостиную, где Молли сидела на ковре и читала при свете камина, поскольку не хотела просить свечи ради себя одной. Мистер Хемли шагал так поспешно, что мог бы споткнуться и упасть. Молли встала, Осборн, заметив ее, взял за обе руки, подвел ближе к свету и требовательно заглянул в лицо.

— Как она? Скажите! Вы должны знать правду. Получив письмо вашего отца, я мчался день и ночь.

Прежде чем Молли сумела ответить, Осборн упал в ближайшее кресло и прикрыл глаза ладонью.

— Ваша матушка очень больна, и это вам известно, а что касается боли, не думаю, что она ее испытывает. Она очень ждала вас.

Мистер Хемли громко застонал.

— Отец запретил мне появляться!

— Знаю, — поспешила заверить его Молли, чтобы предотвратить приступ самобичевания. — Ваш брат тоже отсутствовал. Боюсь, никто не знал, как тяжело она больна: болезнь продолжалась очень долго.

— Вы знаете… да! Она многое вам рассказывала, потому что очень вас любила. А я люблю ее. Одному богу известно, как я ее люблю. Если бы мне не запретили появляться дома, то рассказал бы ей все. Отец знает о моем приезде?

— Да, — подтвердила Молли, — я сказала ему, что вас вызвал папа.

В этот момент в гостиную вошел сквайр. Он не слышал, что старший сын уже дома, и искал Молли, чтобы попросить написать письмо.

Увидев отца, Осборн даже не встал с кресла, поскольку чувствовал себя слишком уставшим, слишком подавленным и оскорбленным гневными, подозрительными посланиями отца. Если бы в этот момент Осборн открыто проявил свои чувства, обстановка могла бы сложиться иначе, однако он предпочел молча дождаться, когда сквайр его заметит.

— Вы здесь, сэр! — произнес тот при виде сына и быстро покинул комнату.

Сердце сквайра стремилось навстречу первенцу, однако гордость не позволяла отцу и сыну сблизиться, и все же он направился прямиком к дворецкому и спросил, когда приехал мистер Осборн, на чем, успел ли уже поужинать, потом добавил, потерев лоб:

— Не могу вспомнить, мы сами-то уже обедали или нет. Бесконечные ночи, печальные дни окончательно выбили из колеи: все в голове перепуталось.

— Может быть, сэр, поужинаете вместе с мистером Осборном? Миссис Морган как раз собиралась отправить ему наверх еду. За обедом вы ведь почти ничего не ели, сэр: сразу встали и ушли в комнату госпожи посмотреть, не нужно ли чего.

— Да, теперь вспоминаю. Нет, ужинать не буду. Подайте мистеру Осборну вина, если пожелает: может, не потерял аппетит.

И сквайр отправился наверх с горечью и печалью в сердце.

Когда принесли свечи, Молли поразила перемена, произошедшая с Осборном. Он выглядел изможденным — возможно, после долгой дороги и тревоги — и вовсе не таким рафинированным, каким два месяца назад явился в их гостиную, но сейчас произвел на нее более приятное впечатление, да и тон замечаний его вызвал глубокое доверие. Осборн держался проще, не стыдился проявлять чувства. Тепло, с родственной любовью спросил о младшем брате. Роджера дома не было: уехал в Эшкомб, чтобы исполнить какое-то поручение сквайра, — и Осборн с нетерпением ждал его возвращения, меряя после ужина шагами гостиную.

— Уверены, что сегодня мне нельзя ее увидеть? — уже в который раз обратился он с вопросом к Молли.

— Боюсь, что нет. Если хотите, я поднимусь и спрошу. Но миссис Джонс — присланная доктором Николсом сиделка — чрезвычайно строгая особа. Пока вы ужинали, я заглянула и узнала, что миссис Хемли только что приняла лекарство и беспокоить ее ни в коем случае нельзя.

Осборн продолжал расхаживать по длинной комнате и говорил то с самим собой, то с Молли.

— Скорее бы Роджер вернулся. Кажется, он единственный обрадуется моему приезду. Отец сейчас постоянно обитает в покоях матушки, мисс Гибсон?

— Перебрался туда после рокового приступа. Думаю, корит себя за то, что в должной мере не встревожился раньше.

— Вы слышали все, что он мне сказал. Прием не самый теплый, не так ли? А дорогая матушка, которая всегда… и не важно, виноват я или нет. Надеюсь, Роджер сегодня вернется.

— Определенно.

— Вы ведь здесь живете? Часто видите матушку, или всемогущая сиделка не пускает?

— Миссис Хемли уже три дня обо мне не спрашивает, а без приглашения я к ней не захожу. Наверное, в пятницу уеду.

— Она очень вас любит. — Осборн помолчал и с болью спросил: — А она в сознании? Такая же, как всегда?

— Не всегда и не такая, — осторожно ответила Молли. — Слишком много лекарств, поэтому почти всегда спит, но никогда не заговаривается; только забывает все.

— Ах, мама, мама! — горестно воскликнул Осборн, неожиданно остановившись возле камина и склонившись над огнем.

Как только Роджер вернулся, Молли предпочла скрыться в своей комнате. Что же, похоже, пришло время покинуть печальный дом, где она больше уже ничем не могла помочь. Этой ночью, во вторник, она уснула в слезах. Через два дня наступит пятница, и придется вырвать себя из Хемли-холла с корнем.

Следующее утро выдалось таким солнечным, что сердце радовалось. Когда джентльмены спустились, Молли уже была в столовой и заваривала чай. Ее все-таки не покидала надежда, что, пока она еще здесь, сквайр и мистер Осборн все-таки достигнут взаимопонимания, ибо ссора отца и сына таит боль куда горше, чем посланная Господом болезнь. Только, похоже, зря она надеялась: встретившись за столом, они сидели как чужие и даже обращаться друг к другу избегали. Скорее всего самой естественной темой разговора могло стать долгое путешествие Осборна, однако он ни словом не обмолвился о том месте, откуда приехал, а сквайр не задал ни единого вопроса, который мог бы пролить свет на то, что сын хотел скрыть. Усугубляло дело то, что оба не сомневались: болезнь миссис Хемли обострилась из-за известий о долгах Осборна, — поэтому любые комментарии на эту тему оказались под строжайшим запретом. В итоге попытки поддержать разговор ограничились местными новостями и адресовались Молли или Роджеру. Несмотря на налет вежливости, такое общение не порождало удовольствия и даже дружеского чувства. Задолго до окончания дня Молли пожалела, что не приняла предложение отца и не уехала домой вместе с ним. Здесь никто в ней не нуждался. Сиделка всякий раз отвечала, что миссис Хемли ни разу не упомянула ее имени, а помощь по уходу не требовалась, потому что она сама со всем справлялась. Братья были полностью поглощены друг другом, так что Молли внезапно поняла, как много пищи для ума в одинокие дни давали короткие беседы с Роджером. Осборн держался чрезвычайно вежливо и даже в приятных выражениях выразил благодарность за внимание к матушке, однако не желал проявлять более глубокие чувства и почти стыдился вечерних откровений. Говорил он с ней так, как воспитанный молодой джентльмен и должен говорить с воспитанной юной леди, однако Молли с трудом выносила эту манеру. Только сквайр придавал значение ее присутствию: поручал писать письма и проверять мелкие счета, за что в порыве благодарности Молли была готова целовать ему руки.

Настал последний день ее пребывания в Хемли-холле. Роджер отправился исполнять очередное поручение отца. Молли вышла в сад, вспоминая лето, когда софа миссис Хемли стояла на лужайке в тени кедра, а теплый воздух полнился ароматами роз и шиповника. Сейчас деревья стояли голые, а в сухом морозном воздухе не чувствовалось живого дыхания. Окна комнаты миссис Хемли выделялись белыми ставнями, скрывавшими бледное зимнее небо. Молли вспомнила тот день, когда отец сообщил о намерении снова жениться: тогда заросли были оплетены засохшими сорняками и заледенели, а лишенные листьев ветви и сучки четко выделялось на фоне неба. Неужели когда-нибудь ей снова придется столь остро испытать несчастье? Добродетель или бесчувственность заставляла думать, что жизнь слишком коротка для глубоких переживаний? Единственной реальностью сейчас казалась смерть.

Идти дальше не хватало сил, и Молли свернула обратно к дому. Предзакатное солнце ярко сияло в оконных стеклах. Повинуясь неведомому импульсу, горничные вдруг распахнули окна в редко посещаемой библиотеке. Среднее окно также служило дверью: нижнюю ее половину скрывала белая деревянная панель. Молли ступила на узкую вымощенную дорожку, что тянулась мимо окон библиотеки и вела к калитке в белой изгороди перед домом, и вошла в распахнутую дверь. Она давно получила разрешение брать любые понравившиеся книги и даже увозить домой, и сегодня это занятие вполне соответствовало ее настроению. Молли поднялась на стремянку в темном углу комнаты, выбрала показавшийся интересным том и присела на ступеньку, чтобы начать читать. Так она сидела, в накидке и шляпе, когда в библиотеку поспешно вошел Осборн. Поначалу он не заметил, что в комнате кто-то есть, да и скорее всего вообще не обратил бы внимания, если бы Молли не подала голос:

— Не мешаю? Зашла на минуту, чтобы поискать кое-что почитать.

Не выпуская из рук выбранный том, она спустилась.

— Вовсе нет. Это я, должно быть, нарушаю ваше уединение. Сейчас быстро напишу письмо, чтобы успеть к почте, и уйду. С открытой дверью не холодно?

— Нет, напротив: свежий воздух.

Молли присела на нижнюю ступеньку и опять углубилась в чтение, а Осборн устроился за большим столом возле окна и начал писать. Минуту-другую тишину нарушал лишь торопливый скрип пера, затем послышался щелчок калитки, и в проеме открытой двери остановился Роджер — лицом к освещенному солнцем брату, спиной к притаившейся в уголке Молли. Еще не восстановив дыхание после быстрой ходьбы, он протянул брату письмо и напряженно проговорил:

— Вот возьми: это от твоей жены. Проходил мимо почты и захватил.

Осборн вскочил и в гневном отчаянии воскликнул:

— Роджер! Ты что, слепой?!

Молодой человек оглянулся, и Молли тут же поднялась — дрожащая и несчастная, как будто чем-то провинилась. Роджер вошел в библиотеку, и все трое выглядели в равной степени растерянными и испуганными. Молли, шагнув к Осборну, принялась извиняться:

— Мне так жаль! Я вовсе не хотела подслушивать, но так получилось. Клянусь, я никому не скажу! Ведь вы мне верите?

Повернувшись к Роджеру, девушка со слезами на глазах попросила:

— Умоляю, подтвердите, что мне можно верить!

— Да что уж теперь, — мрачно заметил Осборн. — Это Роджеру следовало бы посмотреть по сторонам, прежде чем говорить о деле такой важности.

— Виноват, признаю, — согласился Роджер и добавил, обращаясь к Молли: — Не представляете, как ругаю себя, даже при том, что уверен в вас, как в самом себе.

— Да, но ты же сам видишь, как можно случайно выдать тайну, которая имеет для меня огромное значение, — возразил Осборн.

— Знаю, но что же теперь?

— Давай прекратим препирательства, тем более что мы с тобой не одни.

Молли уже с трудом сдерживала слезы. Теперь, когда ее дали понять, что она лишняя, ничего другого, кроме как уйти, ей не оставалось.

— Ухожу. Наверное, мне вообще нечего было здесь делать. Мне правда очень жаль. Обещаю забыть все, что слышала.

— Это вряд ли, — по-прежнему сердито возразил Осборн. — Но готовы ли вы пообещать, что никогда и ни с кем об этом не заговорите — даже со мной и Роджером? Готовы ли вести себя так, как будто ничего не слышали? Брат подтверждает, что на ваше слово можно положиться, это так?

— Да, — кивнула Молли и даже протянула Осборну руку. — Обещаю, что никому ничего не скажу. А теперь пойду, пожалуй. Жаль, что я вообще здесь оказалась.

Она очень бережно положила книгу на стол и повернулась к двери, сдерживая слезы до той минуты, пока не окажется одна в своей комнате, но Роджер ее обогнал, распахнул дверь и, внимательно всмотревшись в лицо, протянул руку, словно хотел выразить сочувствие и сожаление о случившемся.

В спальне Молли дала волю слезам. Видимо, то, что произошло, стало последней каплей: чувства уже и без того были на пределе. Если прежде отъезд из Хемли-холла вызывал печаль, то теперь приходилось увозить с собой тайну, которую ей не следовало знать, ибо знание влекло за собой ответственность. Естественным образом возник вопрос, на ком женат Осборн. Молли прекрасно представляла, какую важность придавали этому в семье. К примеру, сквайр, желая показать, что наследник поместья недостижим для дочки местного доктора, в первые дни, пока не узнал Молли ближе, то и дело рассуждал о великолепной партии, ожидавшей Хемли из Хемли в лице Осборна. Мадам, пусть и неосознанно, тоже постоянно комментировала появление в доме неведомой супруги: «Когда Осборн женится, гостиную придется обновить». Или: «Скорее всего, супруга Осборна предпочтет западное крыло. Жить со стариками — непросто, но мы должны все устроить таким образом, чтобы молодая хозяйка испытывала как можно меньше неудобств». Или: «Конечно, когда приедет новая миссис Осборн, надо будет подготовить для нее новый экипаж, а нам сойдет и старый».

Эти и другие подобные высказывания создали у Молли впечатление о будущей миссис Осборн как о великолепной, блестящей молодой леди, чье присутствие превратит старый Хемли-холл из милого уютного гнездышка в официальный парадный особняк. Да и сам Осборн в беседе с миссис Гибсон отзывался о местных красавицах с ленивым пренебрежением и даже дома умудрялся держаться высокомерно. Только в беседе с миссис Гибсон высокомерие казалось социально презрительным, а дома — поэтически презрительным. Так какую же немыслимо элегантную особу выбрал он в качестве супруги? Что за леди смогла очаровать его, в то же время оставаясь тайной для родителей? В конце концов, Молли заставила себя отвлечься от напрасных попыток. Ничего узнать все равно не удастся, так что не стоит и стараться. Непреодолимая стена обещания преграждала путь. Скорее всего было бы неправильно вспоминать случайные обрывки разговоров и имена, чтобы составить связную картину. Молли боялась встретиться с кем-нибудь из братьев, однако за столом все собрались как ни в чем не бывало. Сквайр хранил молчание — то ли от меланхолии, то ли от недовольства. После возвращения старшего сына он не разговаривал с ним ни о чем, кроме самых необходимых, неизбежных мелочей, а состояние жены угнетало его, не позволяя видеть ничего вокруг. Осборн держался с отцом равнодушно, однако Молли понимала, что равнодушие это чисто внешнее, хотя и не примирительное. Спокойный, уравновешенный, естественный Роджер говорил больше других, однако многочисленные переживания сказывались и на нем. Сегодня он обращался, главным образом, к Молли, рассуждая о новейших открытиях естествознания, благо тема не требовала от слушателей активных ответов. Молли ожидала увидеть Осборна изменившимся: смущенным, пристыженным, сердитым или даже «женатым», — но за столом сидел самый обычный Осборн: красивый, элегантный, томный, сердечный с братом, вежливый с ней, в глубине души переживающий из-за ссоры с отцом. Она никогда бы не догадалась, что за столь обыденным поведением скрывается тайный роман и даже брак. Ей всегда хотелось прикоснуться к настоящей любовной истории. Сейчас это произошло, но создало лишь ощущение неловкости, неопределенности и обмана. Честный, прямолинейный отец, тихая, но открытая жизнь в Холлингфорде, где каждый знал, что делают остальные, по сравнению с этим казались надежными и добрыми. Конечно, она с болью покидала и любимый Хемли-холл, и свою дорогую, погруженную в болезненный сон подругу. Однако расставание с миссис Хемли значительно отличалось от расставания две недели назад. Тогда Молли была нужна каждую минуту и знала, что несет утешение, а сейчас для бедной леди, чье тело пережило душу, она не существовала.

Молли отправилась домой в экипаже. Напутствием стала искренняя благодарность всех членов семьи: Осборн обшарил оранжереи в поисках цветов; Роджер собрал книги по самым разным темам; сквайр долго тряс ей руку, не находя слов, а потом заключил в объятия и расцеловал, как родную дочь.

Когда Молли вернулась, отца дома не было, и встретить ее оказалось некому. Слуги сказали, что миссис Гибсон отправилась с визитами. Она поднялась к себе, чтобы распаковать и расставить привезенные книги, и, к своему удивлению, увидела, что в такой же комнате в противоположном конце коридора идет уборка, туда несут воду и чистые полотенца.

— Кого-то ждем? — спросила она горничную.

— Дочку госпожи из Франции. Завтра приезжает мисс Киркпатрик.

Неужели наконец-то появится неведомая Синтия? Какая радость иметь подругу, почти сестру, своего возраста! Подавленное настроение внезапно пережило возрождение. Теперь Молли с нетерпением ждала возвращения миссис Гибсон, чтобы расспросить обо всем. Должно быть, планы изменились неожиданно, так как еще вчера, в Хемли-холле, отец ничего не сказал. Наконец миссис Гибсон явилась, уставшая от ходьбы и тяжелого бархатного плаща, и пока мачеха не переоделась в домашнее платье, немного не отдохнула, задавать вопросы не имело смысла, а потом и не потребовалось: ответ последовал сам собой:

— Ах да! Синтия приедет завтра почтовым дилижансом, который прибывает в десять. Какой сегодня тяжелый день! Я едва не валюсь с ног! Полагаю, у Синтии появилась возможность покинуть школу на две недели раньше, чем мы планировали, и она с радостью ею воспользовалась, так что я не успела выразить свое мнение относительно столь раннего приезда: платить-то все равно придется, как если бы она осталась в школе до конца. К тому же я собиралась попросить ее привезти мне французскую шляпку, и тогда ты смогла бы заказать себе такую же, но, несмотря ни на что, я очень рада приезду бедняжки.

— С ней что-то случилось? — спросила Молли.

— Нет. С какой стати?

— Вы назвали дочь бедняжкой, вот я и подумала: она заболела.

— Ничего подобного! Просто привыкла так говорить после смерти мистера Киркпатрика. Если девочка растет без отца, ее всегда называют бедняжкой. Нет, Синтия никогда не болеет. Здоровая, как лошадь. В отличие от меня даже не почувствовала бы, насколько ужасна сегодняшняя погода. Не принесешь ли бокал вина и бисквит, дорогая? Я действительно очень ослабла.

Мистер Гибсон отреагировал на приезд Синтии намного активнее, чем родная мать. Он предполагал, что появление названной сестры станет радостным событием для Молли: несмотря на недавнюю женитьбу и новую супругу, все его интересы по-прежнему концентрировались на ней. Он даже нашел время подняться наверх и посмотреть спальни девочек, на обустройство которых выложил круглую сумму.

— Полагаю, молодым леди нравятся такие спальни! Конечно, очень мило, но…

— Моя прежняя комната устраивала меня куда больше, папа, но, возможно, Синтия привыкла к такой обстановке.

— Наверное. Во всяком случае, она увидит, что мы старались. Твоя комната в точности такая же, и это правильно. Если бы ее комната оказалась лучше, Синтия могла бы обидеться. Ну а теперь спокойной ночи в новой изящной кровати.

Однажды, к бесконечному удивлению Молли, было объявлено о визите мистера Престона. Они с миссис Гибсон сидели в гостиной, а Синтия отправилась по магазинам, когда дверь открылась, имя прозвучало, и вошел молодой человек. Появление его вызвало больше смятения, чем Молли могла понять. Мистер Престон переступил порог с тем же уверенным видом, с каким принимал мистера Гибсона и Молли в особняке Эшкомба: разгоряченный верховой ездой, он выглядел великолепно. При виде посетителя брови миссис Гибсон слегка сдвинулись, а прием оказался намного холоднее, чем обычно, и все же Молли удивил ощутимый оттенок возбуждения. Когда джентльмен вошел в комнату, миссис Гибсон, сидевшая за пяльцами, уронила корзинку с шерстяными нитками. Молли хотела было помочь, но мачеха отказалась, сама собрала все мотки и только после этого предложила гостю сесть. Он тем временем стоял возле двери со шляпой в руке и изображал интерес к охоте за клубками, которого явно не испытывал, одновременно внимательно осматривая комнату и все замечая.

Наконец все расселись, и гость сказал:

— После вашей свадьбы, миссис Гибсон, я впервые оказался в Холлингфорде, иначе непременно засвидетельствовал бы свое почтение раньше.

— Не ожидала вашего визита: ведь в Эшкомбе очень много дел. Лорд Камнор сейчас в Тауэрс-парке? Уже больше недели я не получала известий от ее светлости!

— Нет, он все еще в Бате, но я недавно получил от него письмо с указаниями для мистера Шипшенкса. А что, мистера Гибсона нет дома?

— Нет. Он подолгу отсутствует. Точнее, почти постоянно. Не предполагала, что буду так редко видеть мужа. Жена доктора ведет очень уединенную жизнь, мистер Престон!

— Как это возможно, когда рядом такая компаньонка, как мисс Гибсон? — удивился гость, кланяясь Молли.

— О, я, конечно ж, имела в виду жизнь жены без мужа. Бедный мистер Киркпатрик всегда требовал, чтобы я повсюду его сопровождала: и во время визитов, и на прогулках, — а вот мистер Гибсон, видимо, считает меня помехой.

— Вряд ли вы сможете ездить за спиной папы на Черной Бесс, мама, даже в дамском седле — заметила Молли.

— Но он мог бы завести двухместный экипаж! Я уже не раз об этом говорила. А вечерами можно было бы использовать его для визитов. Я вот не поехала на ежегодный благотворительный бал именно потому, что просто не смогла заставить себя сесть в грязную пролетку из «Ангела». К следующей зиме надо будет непременно уговорить папу, Молли. Нельзя, чтобы ты и…

Она внезапно замолчала и тайком взглянула на мистера Престона, не заметил ли он оговорки. Он, разумеется, заметил, но постарался это скрыть, повернувшись к Молли:

— Вы уже посещаете балы, мисс Гибсон?

— Нет, — ответила Молли.

— Вас ждет большое удовольствие.

— Не уверена. Боюсь, у меня здесь почти нет знакомых.

— Думаете, молодые люди не найдут способа представиться хорошенькой девушке?

Именно подобными речами мистер Престон не понравился Молли в Эшкомбе, тем более что слова прозвучали в вульгарной манере, слишком уж интимной, однако ей удалось продолжить плести кружева с таким невозмутимым видом, словно ничего предосудительного гость не сказал.

— Надеюсь на первом же балу стать одним из ваших кавалеров. Когда будете принимать приглашение, прошу учесть, что я записался заблаговременно, и оставить для меня первую строчку.

— Ничего не могу обещать, — заявила Молли, из-под опущенных ресниц заметив, что джентльмен подался вперед, ожидая немедленного ответа.

— Похвально, когда юные леди проявляют осторожность, — заметил мистер Престон, невозмутимо обращаясь к миссис Гибсон. — Несмотря на утверждение об отсутствии партнеров, мисс Гибсон все-таки не желает получить одного гарантированного. Полагаю, к тому времени мисс Киркпатрик уже вернется из Франции?

Последние слова прозвучали точно так же, как все предыдущие, однако интуиция подсказала Молли, что для этого потребовалось усилие. Она подняла глаза и увидела, что гость крутит в руках шляпу, пытаясь показать, что вопрос был задан исключительно из вежливости, хотя слушал внимательно, с намеком на улыбку.

Миссис Гибсон слегка покраснела и замялась, прежде чем ответить.

— Да, конечно. Думаю, что зимой Синтия уже будет с нами и скорее всего начнет выезжать.

«Почему она скрывает, что Синтия уже здесь?» — удивилась Молли, а мистер Престон, продолжая улыбаться, как-то странно посмотрел на миссис Гибсон и спросил:

— Надеюсь, вы получаете от нее хорошие вести?

— Да, исключительно. Кстати, как поживают наши старые друзья Робинсоны? Они были так добры ко мне в Эшкомбе! Милые люди, я часто их вспоминаю.

— Непременно передам им ваши слова. Полагаю, у них все в порядке.

В этот момент Молли услышала знакомый щелчок входной двери: вернулась Синтия. Принимая во внимание некую таинственную причину, заставлявшую миссис Гибсон солгать и стремясь наказать мистера Престона за бестактность, девушка поднялась, чтобы выйти из комнаты встретить сестру на лестнице, однако один злополучный клубок запутался в подоле платья. Пока она освобождалась, дверь гостиной распахнулась и Синтия вошла, но тут же остановилась, глядя на всех присутствующих, но не делая ни шагу. Лицо ее мгновенно побледнело, но глаза, обычно такие мягкие и спокойные, наполнились огнем, брови сурово сдвинулись. После минутного колебания она все же справилась с шоком и сделала несколько медленных, спокойных шагов. Мистер Престон встал и с выражением полного восторга вытянул руку ей навстречу, однако Синтия не заметила ни его жеста, ни предложенного стула, устроилась на маленькой софе возле одного из окон и позвала к себе Молли.

— Посмотри, что я купила. Вот эта зеленая лента стоит четырнадцать пенсов за ярд, а шелковая — три шиллинга.

Девушка пустилась болтать о пустяках, словно ни мать, ни посетитель не стоили ее внимания. Мистер Престон понял намек и заговорил о последних новостях, о местных сплетнях, но, мельком взглянув на него, Молли почти испугалась исказившей красивое лицо гримасы с трудом подавляемого гнева и едва ли не жажды мести. Поспешно опустив глаза, она сосредоточилась на болтовне, однако не пропустила очевидной попытки миссис Гибсон загладить грубость дочери и, насколько возможно, уменьшить гнев гостя. Она говорила беспрестанно, словно хотела его задержать, в то время как до возвращения Синтии выдерживала продолжительные паузы, давая возможность проститься. Сейчас речь шла о семействе Хемли.

— Бедная миссис Хемли не могла обойтись без Молли: относилась к ней как к дочери, особенно в последнее время, когда, боюсь, на ее долю выпало немало тревог. Мистер Осборн — должно быть, вы слышали — не достиг выдающихся успехов в колледже, хотя родители ожидали от него многого! Но разве это важно? Ему не придется зарабатывать на хлеб! Считаю, что амбиции пусты, если молодому человеку профессия не требуется.

— Что же, во всяком случае, теперь сквайр должен гордиться. Я видел утренний выпуск «Таймс» с отчетом об экзаменах в Кембридже. Кажется, второй сын носит имя отца: Роджер?

— Да! — воскликнула Молли, быстро встала и подошла ближе.

— Он получил высший балл — вот и все, что мне известно, — сказал мистер Престон таким тоном, словно досадовал на себя за то, что нечаянно доставил радость собеседницам.

Молли вернулась на свое место рядом с Синтией и тихо, словно про себя, проговорила:

— Бедная миссис Хемли.

Синтия сочувственно сжала руку подруги, хотя и не понимала, отчего та загрустила. Да Молли и сама не понимала. Преждевременная смерть; вопрос, знают ли мертвые, что происходит на покинутой ими земле; провал блестящего Осборна; успех благородного Роджера; тщета человеческих желаний — все эти мысли смешались в сознании.

Через несколько минут, вернувшись в реальность, Молли услышала, как тоном фальшивого сочувствия мистер Престон говорит о семействе Хемли все самое плохое, что только можно представить.

— Бедный старый сквайр оказался не самым мудрым землевладельцем: печальным образом развалил все хозяйство, — а Осборн Хемли слишком нежен и утончен, чтобы понять, как увеличить стоимость земли, даже если бы у него был капитал. Человек с практическим знанием сельского хозяйства и суммой в несколько тысяч фунтов смог бы поднять доход до восьми тысяч в год. Конечно, Осборн постарается найти жену с деньгами. Семья старинная, знатная, поэтому он не побоится снизойти, хотя скорее все решит сквайр. Как бы то ни было, он непригоден к постоянной работе. Нет! Семья быстро приходит в упадок. Жаль, что древние саксонские дома исчезают с лица земли. Но над Хемли-холлом навис рок. Даже первый отличник Кембриджа — Роджер Хемли — не сможет ничего исправить, да и не захочет: получит стипендию и место в колледже, и на этом все закончится.

— А я так не думаю, — громко возразила Синтия. — Судя по тому, что говорят о мистере Роджере, он не допустит, чтобы Хемли-холл пришел в упадок.

— Им невероятно повезло заслужить поддержку самой мисс Киркпатрик, — усмехнулся мистер Престон и поднялся, намереваясь откланяться.

— Дорогая Молли, — прошептала тем временем Синтия, — прости мне эту маленькую ложь: я знаю о Хемли лишь то, что ты о них рассказывала. Не могла терпеть, чтобы этот выскочка говорил о них гадости, а ты с трудом сдерживала слезы.

Единственным непререкаемым авторитетом для Синтии оказался мистер Гибсон. В его присутствии она выбирала слова и проявляла больше внимания к матери. Очевидное уважение к отчиму и желание заслужить его одобрение заставляли ее держать себя в строгих рамках. Так она заслужила репутацию живой разумной девушки с неплохим знанием жизни, что делало общение с ней очень полезным для Молли. На всех мужчин мисс Киркпатрик производила примерно одинаковое впечатление. Первым делом их поражала ее внешность, а затем покоряла совершенно невероятная манера себя вести: «Вы гораздо умнее меня, так проявите снисхождение к моим причудам». Это была всего-навсего ничего не значившая уловка, которой сама Синтия не замечала, но действовавшая на окружающих беспроигрышно. Даже старый садовник Уильямс не стал исключением.

— Ах, мисс, какая замечательная леди! — поделился он с Молли. — Как по-доброму, смотрит, как говорит! Весной обязательно научу ее прививать розы. Уверен: она все поймет, хотя и притворяется глупой.

Если бы Молли не обладала самым кротким на свете нравом, то могла бы позавидовать всеобщему восхищению достоинствами Синтии. По простоте душевной ей ни разу не пришло в голову сравнить ее с собой по количеству получаемой любви, и все же однажды показалось, что подруга вторгается на ее территорию. Отправленное Осборну Хемли приглашение на обед было отклонено, однако молодой человек вскоре счел возможным нанести визит мистеру и миссис Гибсон. После отъезда из Хемли-холла и смерти миссис Хемли Молли впервые встретилась с ним и собиралась о многом расспросить. Терпеливо дождавшись, когда закончится поток пустых любезностей миссис Гибсон, она сумела наконец задать свои вопросы. Как поживает сквайр? Вернулся ли к своим обычным занятиям? Не пострадало ли его здоровье? Она старалась спрашивать как можно корректнее, словно прикасалась к болезненной ране. Прежде чем заговорить о Роджере, Молли мгновение помедлила, так как в сознании промелькнула мысль, что успешная карьера брата в Кембридже могла вызвать у Осборна сложные чувства, но потом вспомнила искреннюю братскую любовь и осмелилась затронуть тему, когда в комнату, подчиняясь призыву матери, вошла Синтия и села за рукоделие. Трудно было вести себя скромнее: она едва произнесла пару слов, — и все же Осборн моментально попал во власть ее чар. Его внимание через некоторое время как-то незаметно переключилось на Синтию, а к Молли он потерял интерес. Возможно, разочарование оттого, что не услышала о Роджере всего, что хотелось, придало особую проницательность, однако внезапно Молли поняла, что если бы Осборн и Синтия поженились, миссис Гибсон была бы довольна, и нынешнюю беседу она воспринимает как знаменательное начало счастливого романа. Помня о тайне, невольной обладательницей которой стала, Молли наблюдала за поведением гостя и думала о неведомой отсутствующей жене, не переставая гадать, привлечет ли мистер Хемли интерес Синтии. Держался он с нескрываемым расположением и пиететом к прекрасной молодой особе, а разговаривал с искренним интересом. Глубокий траур подчеркивал изящную фигуру молодого человека и тонкие, благородные черты лица, однако ни в словах, ни во взглядах не улавливалось даже намека на флирт в том смысле, в каком Молли понимала значение этого слова. Синтия тоже держалась очень скромно и спокойно, как обычно, когда разговаривала с мужчинами. В этом и заключалась часть ее непреодолимого обаяния. Разговор зашел о Франции. В юности миссис Гибсон сама провела в этой стране два-три года, а недавнее возвращение мисс Киркпатрик из Булони сделало тему вполне актуальной. И только Молли оказалась исключенной из общей беседы. Несмотря на неудовлетворенный интерес к успехам Роджера, в конце концов ей пришлось встать и попрощаться с Осборном ничуть не теплее, чем это сделала Синтия. Как только посетитель удалился, миссис Гибсон рассыпалась в похвалах:

— Право, начинаю верить в силу древней родословной! Истинный джентльмен! Какой любезный, какой приятный! Совсем не таков, как развязный мистер Престон!

Заметив быстро брошенный на нее тревожный взгляд, Синтия холодно произнесла:

— Близкое знакомство не пошло мистеру Престону на пользу. Было время, мама, когда мы обе считали его очень милым.

— Не припомню. Твоя память острее моей. Но мы говорили об этом обворожительном мистере Осборне Хемли. Молли, ты почему-то постоянно твердила о его брате: Роджер то, Роджер это. Ума не приложу, почему раньше ты почти не упоминала об этом молодом человеке?

— Я часто говорила о мистере Роджере? Не заметила, — слегка покраснев, пожала плечами Молли. — Наверное потому, что гораздо больше с ним общалась: он чаще бывал дома.

— Хорошо-хорошо, все в порядке, дорогая. Наверное, он просто больше тебе подходит. Но, честное слово, когда я увидела мистера Осборна рядом со своей дочерью, сразу подумала… Но, пожалуй, не стоит об этом говорить. Просто внешне они оба значительно привлекательнее окружающих, и это трудно не заметить.

— Прекрасно понимаю ход твоих мыслей, мама, — невозмутимо заметила Синтия. — И Молли, несомненно, тоже понимает.

— Ничего плохого в этом нет. Слышали, как он сказал, что когда брат вернется в Кембридж, почувствует себя свободнее? С тем же успехом мог продолжить: «Если тогда пригласите меня на обед, с радостью приду». Как раз и куры подешевеют. Повариха замечательно их готовит! Все складывается как нельзя лучше. Я и о тебе, дорогая Молли, не забуду: со временем, когда Роджер Хемли вернется, непременно приглашу и его на обед.

Молли не сразу поняла смысл последней фразы, но уже через минуту, когда увидела, с каким интересом наблюдает Синтия за ней, покраснела до корней волос.

— Боюсь, мама, Молли не испытает должной благодарности. На твоем месте я не стала бы давать обед ради нее. Лучше сосредоточь свою доброту на мне.

Общение Синтии с матерью нередко озадачивало Молли, и сейчас был тот самый случай, но ей захотелось что-то немедленно ответить на возмутительные слова миссис Гибсон.

— Мистер Роджер Хемли много времени проводил дома и был очень добр ко мне, когда я там жила, в то время как мистер Осборн появлялся крайне редко, потому его я упоминала гораздо реже. Если бы я… если бы он… Ах, Синтия, вместо того чтобы надо мной смеяться, лучше бы помогла найти верные слова!

Однако мисс Киркпатрик предпочла оставить ее просьбу без внимания и задумчиво проговорила:

— Идеал моей матушки произвел на меня странное впечатление. Не пойму: телесно или еще и умственно? Как по-твоему, Молли?

— Знаю, он слаб только физически, но зато хорошо образован и умен. Все об этом говорят, даже папа, не склонный кого-либо хвалить, поэтому провал в колледже кажется еще более странным.

— И все равно какая-то слабость в нем присутствует, хотя он и весьма мил. Наверное, тебе нравилось в Хемлихолле.

— Да, но теперь все кончено.

— Ах, ерунда! — воскликнула миссис Гибсон, отвлекшись от подсчета петель в вязании. — Вот увидите: молодые люди станут часто приезжать к нам на обед. Твой папа их ценит, а я всегда рада пригласить его друзей. Траур по матушке не продлится вечно. Полагаю, мы будем часто встречаться и скоро сблизимся семьями, а то что ни говори, добрые обитатели Холлингфорда, ужасно отсталые и ограниченные люди, вгоняют в тоску.

Казалось, предсказания миссис Гибсон сбылись, так как мистер Осборн Хемли стал часто посещать ее гостиную. Порой пророки прилагают усилия к осуществлению своих предсказаний, а миссис Гибсон определенно не сидела сложа руки.

Манеры джентльмена озадачивали Молли. Осборн упоминал об отлучках из Хемли-холла, но не уточнял, где именно был. Поведение его ни в малейшей степени не соответствовало ее представлению о жизни женатого мужчины: тому надлежало содержать дом и слуг, платить налоги и аренду, а главное — жить вместе с супругой. Вопрос: кто его таинственная избранница? — бледнел перед другим: где она скрывается? В качестве целей небольших путешествий Осборн упоминал Лондон, Кембридж, Дувр и даже Францию. Географические названия звучали вполне естественно, словно он не понимал, что выдает себя. Иногда вырывались такие фразы: «Ах, должно быть, в тот день я пересекал пролив! Какие были волны! Вместо положенных двух часов промучились целых пять!» Или: «На прошлой неделе встретил в Дувре лорда Холлингфорда, и он сказал…», «Сегодняшний холод не сравнить с тем, какой стоял в Лондоне в четверг: термометр показывал всего пятнадцать градусов».

Возможно, в общем потоке беседы эти небольшие откровения оставались незаметными для всех, кроме Молли, чье любопытство неизменно крутилось вокруг тайны, несмотря на старания не думать о том, что должно было тайной остаться.

Ей было абсолютно ясно, что дома Осборну плохо. Он утратил легкий налет цинизма, которым бравировал, обещая достичь грандиозных успехов в учебе. В этом заключался единственный положительный результат провала. Если мистер Хемли и не давал себе труда по достоинству оценить других людей и их достижения, то во всяком случае разговор его утратил избыточный привкус критического перца. Он держался более рассеянно и менее любезно, заметила миссис Гибсон, однако вслух не сказала, выглядел нездоровым, но это обстоятельство могло стать следствием душевного разлада, который Молли время от времени замечала сквозь вуаль светской беседы. Порой в разговорах с ней он вспоминал ушедшие счастливые дни или время, когда матушка была жива, после чего голос его стихал, а лицо омрачалось, так что Молли жаждала выразить глубокое сочувствие. Об отце он упоминал нечасто и всегда с тем болезненным напряжением, которое существовало во время ее жизни в Хемли-холле. Почти все знания об этой семье Молли почерпнула из рассказов мадам и не знала, насколько отец знаком с тонкостями их отношений, поэтому старалась не задавать лишних вопросов, тем более что обсуждать семейные дела пациентов мистер Гибсон всегда наотрез отказывался. Иногда ей казалось, что это был сон: те краткие полчаса в библиотеке Хемли-холла, когда она случайно узнала о столь важном для Осборна обстоятельстве, так мало повлиявшем на образ его жизни — как на словах, так и на деле. В течение тех двенадцати-четырнадцати часов, которые она после этого провела в доме, ни сам Осборн, ни Роджер ни словом не упомянули о женитьбе. Действительно, это вполне могло оказаться сном. Вероятно, тайна тяготила бы Молли куда болезненнее, если бы Осборн проявлял особое внимание к Синтии. Она определенно его интересовала и привлекала, но вовсе не страстно и пылко. Он восхищался ее красотой и ценил обаяние, но в то же время нередко отходил, чтобы сесть рядом с Молли и поговорить о матушке, вспомнить которую мог только с ней и больше ни с кем. Однако мистер Осборн так часто появлялся в доме, что миссис Гибсон имела некоторые основания считать объектом его интереса дочь. Молодому человеку нравилось общество двух умных красивых девушек с прекрасными манерами, тем более что одна из них была любимицей матушки, память о которой он свято хранил, однако зная, что не относится к категории холостяков, пожалуй, он слишком легкомысленно воспринимал как неведение окружающих, так и его возможные последствия.

Молли не любила первой упоминать о Роджере, поэтому упустила множество возможностей услышать новости. Осборн, в свою очередь, часто казался настолько рассеянным и пассивным, что лишь подчинялся общему течению беседы, а Роджер, как неуклюжий, не слишком любезный молодой человек, к тому же младший в семье, мало интересовал миссис Гибсон. Синтия же вообще никогда его не видела, так что редко им интересовалась. Молли знала, что после успеха на важном экзамене Роджер ни разу не приезжал домой, как знала и то, что он упорно к чему-то готовился: должно быть, к получению стипендии и места в колледже, — и все. Осборн неизменно отзывался о нем с любовью и уважением — больше того, с восхищением! И это скептически настроенный старший брат, редко простиравший свою оценку так далеко.

— Ах, Роджер! — воскликнул Осборн однажды, и Молли мгновенно навострила уши, хотя до этого не прислушивалась к беседе. — Таких, как он, один на тысячу. На тысячу, честное слово! Не думаю, что кто-то способен соперничать с ним в сочетании добра и настоящей надежной силы.

— Молли, — спросила Синтия после ухода молодого человека, — кто он, этот Роджер Хемли? Трудно понять, насколько можно верить похвалам брата, только эта тема вызывает его энтузиазм — уже не первый раз замечаю.

Пока Молли размышляла, с чего начать описание богатой личности, вмешалась миссис Гибсон:

— Добрые слова в адрес брата свидетельствуют о достоинствах мистера Осборна. Кажется, Роджер получил высший балл по математике, и это замечательно, не отрицаю его заслуг, однако в беседе неуклюж, не обладает галантностью старшего брата, а выглядит так, словно не знает, что дважды два — четыре, при всем математическом таланте! Если бы ты его увидела, то ни за что не поверила бы, что у мистера Осборна может быть такой брат. Ничего общего!

— А что думаешь ты, Молли? — настойчиво повторила Синтия.

— Мне мистер Роджер нравится, хоть он и не настолько красив, как Осборн, — искренне ответила та. — Очень тепло ко мне относился.

Произнести эти слова ровным тоном оказалось нелегко, однако Молли сумела, иначе Синтия не успокоится до тех пор, пока не поймет ее отношения к молодому человеку.

— Ведь на Пасху он наверняка приедет домой, тогда и увижу сама.

— Очень жаль, что траур не позволит братьям присутствовать на пасхальном благотворительном балу, — горестно вставила миссис Гибсон. — Не хочу вывозить вас, девочки: если не окажется достойных кавалеров, будет чрезвычайно неловко. Хорошо бы присоединиться к обществу из Тауэрс-парка: они всегда привозят несколько джентльменов, которые, после того как исполнят долг перед своими дамами, пригласят танцевать вас. Впрочем, со времени болезни дорогой леди Камнор все так изменилось, что, возможно, семья вообще не примет участия.

Пасхальный бал служил для миссис Гибсон постоянной темой обсуждения. Сначала она говорила о нем как о своем первом появлении в свете в качестве жены доктора, хотя всю зиму наносила визиты не реже двух раз в неделю, потом изменила аргументацию и стала утверждать, что должна представить обществу и свою дочь, и падчерицу, хотя местные жители уже не раз видели девушек прежде (правда, не в бальных платьях). Перенимая манеры аристократов в собственном понимании, почтенная леди все же твердо решила «вывезти» Молли и Синтию на бал, который считала равным представлению ко двору.

«Они еще не выезжают». Так звучало любимое оправдание миссис Гибсон, когда девушек приглашали в неугодный ей дом или забывали про нее. Она умудрилась выдвинуть эту нелепую причину даже тогда, когда однажды утром давняя подруга семейства Гибсон мисс Браунинг зашла пригласить Молли и Синтию на дружеское чаепитие с последующими карточными играми. Невинное развлечение планировалось в честь трех внуков миссис Гуденаф — двух юных леди и их брата школьника, которые гостили у бабушки.

— Вы очень добры, мисс Браунинг, но, видите ли, не могу отпустить: до пасхального бала девочки еще не выезжают.

— А до тех пор должны оставаться невидимыми, — добавила Синтия, как всегда иронически прокомментировавшая нелепое заявление матери. — Мы ведь такие высокие особы, что нам требуется санкция на игру в карты в вашем доме.

Синтии нравилось чувствовать себя взрослой, самостоятельной особой, а не послушной, едва оперившейся обитательницей детской, однако мисс Браунинг почувствовала себя оскорбленной.

— Ничего не понимаю. В мое время девушки свободно ходили в гости туда, куда их приглашали, вместо того чтобы устраивать фарс и демонстрировать великолепные наряды в общественных местах. Ничего не имею против того, чтобы знать вывозила дочерей в Йорк, Матлок или Бат и посвящала в светские развлечения (а самые честолюбивые отправлялись в Лондон, где молодые леди представлялись королеве Шарлотте и, возможно, танцевали на балу в честь дня ее рождения), но что касается нас, жителей Холлингфорда, мы знаем каждого ребенка с рождения. На карточных вечерах часто присутствовали девочки двенадцати-четырнадцати лет, спокойно сидели за своим рукоделием и учились себя вести на примере взрослых. В те дни даже не возникало речи ни о каких «выездах» для молодых особ рангом ниже дочери сквайра.

— После Пасхи мы с Молли тоже научимся вести себя за карточным столом, но не раньше, — с притворной скромностью заметила Синтия.

— Вы, дорогая, высоко цените свои шутки и насмешки, — ответила мисс Браунинг, — так что за ваше поведение не поручусь: порой заходите слишком далеко, — но вполне уверена, что Молли всегда будет той истинной леди, которой была и остается, а знаю я ее с пеленок.

Миссис Гибсон немедленно бросилась на защиту дочери — точнее, выступила против похвал в адрес Молли.

— Не думаю, мисс Браунинг, что вы сочли бы Молли истинной леди, если бы обнаружили там, где увидела я: на вишне, причем, уверяю вас, не ниже шести футов от земли.

— Да, это действительно нехорошо, — покачала головой мисс Браунинг, укоризненно взглянув на Молли. — А я-то думала, что ты уже оставила мальчишеские повадки.

— Ей необходимо воспитание, которое может дать только хорошее общество, — продолжила миссис Гибсон нападки на бедную падчерицу. — По сей день скачет вверх по лестнице через две ступеньки.

— Только через две, Молли? — воскликнула Синтия. — Слабовато! Я вот могу перепрыгнуть все четыре!

— Дорогая, о чем ты?

— Только о том, что, подобно Молли, нуждаюсь в воспитании хорошего общества. Поэтому прошу: позволь нам пойти вечером к мисс Браунинг. Я прослежу, чтобы Молли не залезла на вишню, а она, в свою очередь, позаботится о том, чтобы я не скакала по лестнице, как не подобает леди. Поднимусь так тихо и скромно, как будто уже выезжаю в свет и даже побывала на пасхальном балу.

Таким образом, разрешение все-таки было получено. Конечно, если бы в числе приглашенных оказался мистер Осборн Хемли, никаких проблем не возникло бы.

Едва войдя в маленькую гостиную, Молли чуть не воскликнула от неожиданности:

— Роджер!

— Ну вот, дорогие! — сказала с улыбкой мисс Фиби Браунинг, указывая на молодого человека. — У нас есть для вас джентльмен! Какая удача! Едва сестра сказала, что вы можете с нами заскучать — речь, конечно, не о вас, Синтия: вы ведь только что из Франции, — как вдруг, словно посланник Небес, приехал с визитом мистер Роджер. Не стану утверждать, что мы удержали его насильно, но были к этому близки, если бы он не остался по доброй воле.

Сердечно поприветствовав Молли, Роджер сразу попросил представить его Синтии.

— Хочу познакомиться с вашей подругой… или сестрой?

Его слова сопровождались той же доброй улыбкой, которую Молли помнила с первой встречи, когда сидела на скамейке, обливаясь слезами. Сейчас Синтия стояла рядом одетая, как всегда, с беспечной грацией. Аккуратная по натуре, Молли порой недоумевала, каким образом небрежно наброшенные платья умудряются выглядеть так свежо и ниспадать столь благородными складками. Например, светло-сиреневое муслиновое, в котором Синтия предстала сегодня, надевалось уже не один десяток раз и выглядело негодным к выходу… но только до того момента, пока не оказалось на ней. Изношенность превратилась в мягкость, и даже лишние складки придали ему элегантности. Сама же Молли, в безупречно чистом платье из розового муслина, выглядела как горничная. Удивило и другое: взор Синтии был серьезен, и в нем читались совершенно несвойственные ее характеру черты. Не было детской невинности и любознательности. Тем вечером она надела магические доспехи — как всегда, невольно, — дабы испытать свою власть над незнакомцем. Молли же рассчитывала поговорить с Роджером наедине: так хотелось узнать подробности о жизни сквайра, Хемли-холла, Осборна и его самого. Он держался сердечно и дружески, как обычно, и если бы здесь не было Синтии, надежды девушки оправдались бы, но, к сожалению, из всех жертв обаяния мисс Киркпатрик Роджер оказался самой скорой и податливой.

Молли все поняла сразу, еще за чайным столом, когда сидела рядом с мисс Браунинг и передавала бисквит, сливки, сахар с таким прилежанием, что никому бы и в голову не пришло, что ее сознание занято совершенно иным, нежели руки. Попытка завязать беседу с двумя робкими девушками на пару лет моложе закончилась тем, что они схватили ее под руки и потащили наверх, готовые поклясться в вечной верности. Затем выяснилось, что в игре в «очко» Молли непременно должна сидеть между ними, то и дело давая советы относительно ставок, так что ей не удалось принять участие в оживленной беседе Роджера и Синтии. Точнее, говорил один Роджер, причем чрезвычайно воодушевленно, в то время как подруга смотрела на него с огромным интересом и лишь изредка что-то тихо отвечала. В перерывах между собственными заботами Молли удалось поймать несколько фраз:

— У дяди мы всегда даем за три дюжины серебряную трехпенсовую монету. Знаете, что такое три пенса серебром, дорогая мисс Гибсон?

…Три класса объявляются в здании сената в девять утра по пятницам. Даже не представляете…

…Думаю, неприлично играть меньше чем по шесть пенсов. Этот джентльмен учится в Кембридже. Там они всегда играют с крупными ставками и иногда разоряются. Правда, дорогая мисс Гибсон?

…О, по такому случаю магистр гуманитарных наук, который возглавляет процессию кандидатов на почести, когда те входят в здание сената, получает звание отца колледжа, к которому принадлежит. Кажется, я уже об этом упоминал, не так ли?

Так получилось, что Синтия слушала рассказ о Кембридже и экзаменах вместо Молли, хотя та испытывала к этим новостям глубокий интерес, но не имела возможности задать свои вопросы ее собеседнику. А Роджер, которого она так хотела услышать, рассказывал обо всем, но, увы, не ей. Понадобилось собрать все свое терпение, чтобы составить небольшие стопки фишек и на правах арбитра игры решить, какие фишки следует считать шестеркой: круглые или прямоугольные. А когда все было готово и игроки заняли места за столом, Роджера и Синтию пришлось пригласить дважды, прежде чем они услышали. Когда их позвали первый раз, оба встали, но не тронулись с места, ибо Роджер продолжал говорить, а Синтия — слушать. Услышав свои имена во второй раз, они поспешили к столу и постарались сделать вид, что им безумно интересно, какова цена трех дюжин фишек и какие следует считать половиной дюжины — круглые или прямоугольные. В итоге, постукивая колодой по столу, мисс Браунинг объявила:

— Шестерки круглые, а три дюжины стоят шесть пенсов. Платите, пожалуйста, и начнем игру.

Синтия сидела между Роджером и школьником Вильямом Гуденафом, который по этому случаю глубоко страдал от привычки сестер обращаться к нему «Вилли», поскольку считал, что детское имя мешает красивой леди обратить на него не меньше внимания, чем на мистера Роджера Хемли. Юноша также попал под очарование красавицы, которая милостиво подарила ему пару ласковых улыбок.

Молли казалось, что игра никогда не кончится. Интересом к азартным играм она не обладала: какая бы карта ни выпадала, неизменно ставила две фишки, не думая, выиграет или проиграет. Синтия, напротив, заявляла высокие ставки и выигрывала, правда, задолжав Молли около шести шиллингов. Она не взяла собой сумочку и была вынуждена занять у более предусмотрительной сестры, которая сразу догадалась, что игра потребует денег. Если партия оказалась не слишком удачной для всех участников, то, во всяком случае, очень шумной. Молли думала, что раньше полуночи страсти не утихнут, однако, едва часы пробили девять, в гостиную вошла горничная с подносом, нагруженным сандвичами, печеньем и желе. Все зашевелились, и Роджер, словно только этого и дожидался, занял место рядом с Молли.

— Рад новой встрече. С Рождества прошло так много времени, — проговорил он тихо, не уточняя, при каких обстоятельствах девушка покинула Хемли-холл.

— Да, это было давно, — согласилась Молли. — Скоро Пасха. Очень рада была услышать о ваших успехах в Кембридже. Сначала думала отправить поздравление через брата, но потом решила, что вы и так наверняка получили их множество от знающих людей.

— Мне не хватало вашего поздравления, Молли, — улыбнулся Роджер. — Но я все равно чувствовал вашу радость.

— Радость и гордость, — уточнила Молли. — Так хотелось бы услышать побольше… Кажется, вы рассказывали Синтии…

— Да. Что за очаровательная особа! Готов признать, что вам повезло больше, чем мы когда-то предполагали.

— Пожалуйста, расскажите и мне что-нибудь о вашем новом статусе, — попросила Молли.

— Долгая история, а мне надо помочь мисс Браунинг раздавать сандвичи. К тому же вам это вряд ли интересно: слишком много технических деталей.

— Но Синтия слушала вас с таким интересом…

— В таком случае направляю вас к ней, а сам пойду помогу добрым хозяйкам. Кстати, скоро собираюсь нанести вам визит, чтобы засвидетельствовать почтение миссис Гибсон. Собираетесь вернуться домой пешком?

— Полагаю, что да, — подтвердила Молли, с радостью предвкушая продолжение.

— В таком случае я провожу вас: оставил лошадь в «Ангеле», а это на полпути. Полагаю, старая Бетти позволит составить компанию двум юным леди? Когда-то вы описывали ее как настоящего дракона.

— Бетти нас покинула, — грустно ответила Молли. — Теперь она в Эшкомбе.

Роджер изобразил должное сочувствие и отправился помогать хозяйкам. Короткий разговор показал, что его отношение к Молли не изменилось: осталось по-братски доброжелательным, однако с Синтией он беседовал иначе, и Молли подумала, что предпочла бы оказаться на ее месте. Да и сейчас Роджер не отходил от мисс Киркпатрик, предлагая то одну закуску, то другую и явно заигрывал. Каждое сказанное слово разносилось по всей комнате, но молодой человек не замечал этого, словно они беседовали наедине. В конце концов его назойливость Синтии надоела, и она взяла из его рук печенье. Роджер просиял так, будто его одарили цветами. Сцена выглядела банальной и даже смешной, и все же Молли почему-то расстроилась.

Вечер выдался дождливым, поэтому миссис Гибсон отправила за девушками не горничную, а наемный экипаж. Подруги решили сначала отвезти домой внуков миссис Гуденаф, но первой заговорила об этом Синтия, поэтому все благодарные возгласы достались ей.

Когда девушки приехали домой, мистер и миссис Гибсон ожидали их, чтобы выслушать, как прошел вечер.

— О, как и следовало ожидать, скука смертная, — демонстративно сказала Синтия.

— Что за компания собралась? — поинтересовался мистер Гибсон. — Полагаю, одна молодежь?

— Мисс Браунинг пригласили только внуков миссис Гуденаф: Лиззи, Фанни и Вилли, — но заехал с визитом мистер Роджер Хемли, и они оставили его на чай. Вот и все, больше никого не было.

— Роджер Хемли! — воскликнул мистер Гибсон. — Значит, вернулся домой! Непременно надо найти время навестить его.

— Лучше пригласи к нам, дорогой, — предложила миссис Гибсон. — Например, в пятницу, вместе с братом. Думаю, вечер пройдет очень приятно.

— Дорогая, эти молодые джентльмены из Кембриджа любят вино и не знают меры. Мой погреб не выдержит их регулярных набегов.

— Не предполагала, что вы настолько негостеприимны, мистер Гибсон!

— Обвинение несправедливо: речь шла лишь о запасах хорошего вина, — а вот если гости готовы довольствоваться пивом, то милости прошу. А какое впечатление мой любимец произвел на тебя, Синтия? Ты ведь впервые его увидела?

— О, мистер Роджер вовсе не так хорош, как его брат, не столь галантен и красноречив: больше часа рассказывал мне о каком-то экзамене, — но все же что-то в нем вызывает симпатию.

— Ну а ты, Молли, что скажешь? — спросила миссис Гибсон, желая показать, что живо интересуется мнением падчерицы. — Тебе тоже не понравился вечер?

— Напротив, все было неплохо, — неискренне ответила Молли.

Не объяснять же ей, что игра в карты ее совсем не интересовала, куда интереснее было бы побеседовать с Роджером, однако ничего получилось.

— У нас тоже был сегодня посетитель, — заметил мистер Гибсон. — Сразу после ужина явился не кто иной, как мистер Престон. Полагаю, сейчас на его плечи свалилось гораздо больше забот: Шипшенкс стареет, ему все сложнее заниматься поместьем в Холлингфорде. Так что, полагаю, видеть управляющего нам предстоит часто. Он много о себе понимает, как когда-то говорили в Шотландии, и сегодня держался совсем как дома. Если бы я пригласил его остаться или не начал показательно зевать, то и сейчас он сидел бы здесь. Малоприятный господин.

— Тебе не нравится мистер Престон, папа? — удивилась Молли.

— Как, впрочем, и половина знакомых. Хорошо говорит и, несмотря на молодость, успел многое повидать, но я мало что о нем знаю, кроме того, что работает управляющим в поместье графа Камнора. Просто скользкий он какой-то.

— Леди Харриет тоже отзывалась о нем крайне неодобрительно.

— Голова леди Харриет полна фантазий. Сегодня ей нравится одно, а завтра уже другое, — вмешалась миссис Гибсон, болезненно воспринимавшая каждое упоминание Молли о дружеских отношениях с означенной особой.

— Должно быть, ты хорошо знакома с мистером Престоном, дорогая. Полагаю, в Эшкомбе часто его видела?

Миссис Гибсон покраснела и, прежде чем ответить, взглянула на дочь, однако лицо Синтии ничего не выражало, хотя мать явно ждала от нее поддержки.

— Да, одно время мы часто с ним встречались: он посылал нам дичь, а иногда даже фрукты. О нем много чего говорили, но я не верю.

— А что именно? — заинтересовался мистер Гибсон.

— Да разное… Скандальные истории. Трудно поверить. Ведь внешне вполне приятный молодой человек. Да и граф ни за что не стал бы его держать, если бы все, что говорят, оказалось правдой. Точно ничего не знаю, но мне кажется, что все это просто грязные сплетни.

Синтия как-то странно отреагировала на слова матери: пробормотала что-то насчет страшной усталости и поспешно покинула гостиную.

Уже на следующий день Роджер приехал с обещанным визитом. Молли вместе с Уильямсом в саду разбивала клумбы, прилежно втыкая колышки в указанные им места. А когда выпрямилась, чтобы оценить результаты труда, заметила в окне мужской силуэт. Гость сидел спиной к свету, слегка подавшись вперед, как будто что-то увлеченно говорил или внимательно слушал. Узнать очертания головы не составило труда. Разговаривая с Уильямсом, Молли в то же время поспешно снимала садовый фартук и освобождала карманы.

— Думаю, я вам больше не нужна: закончите без меня. Знаете, что перед живой изгородью из бирючины должны расти яркие цветы? Насчет нового розария все понятно?

— Не уверен, что все запомнил, — покачал головой садовник. — Лучше, мисс Молли, объясните еще раз. Я уже не так молод, как прежде, и соображаю хуже. Не ровен час, что-нибудь перепутаю и посажу не там, где вы хотите.

Молли тут же отказалась от мысли вернуться в дом: старый садовник выглядел озабоченным и искренне хотел выполнить работу как можно лучше — и опять прошла по саду, все подробно объясняя и размечая колышками, пока нахмуренный лоб не разгладился.

— Теперь все ясно, мисс, теперь запомню.

Наконец-то Молли могла оставить Уильямса и вернуться в гостиную, однако едва подошла к двери, как в сад вышел Роджер. Выпала редкая удача, поскольку беседа наедине, пусть даже короткая, обещала больше, чем разговор в присутствии мачехи и Синтии.

— Только что узнал, где вы, Молли. Миссис Гибсон сказала, что ушли, но куда именно, не знает. И тут крупно повезло: случайно обернувшись, увидел вас в саду.

— А я заметила вас уже некоторое время назад, но не смогла оставить Уильямса. Сегодня он почему-то соображал хуже, чем обычно, и никак не мог запомнить, где устраивать новые клумбы.

— Значит, у вас в руке планы? Можно взглянуть? Ах, понимаю! Некоторые идеи позаимствовали из нашего сада, не так ли? Вот отмечена клумба алых гераней перед зеленой изгородью. Это придумала матушка!

Они помолчали, а потом Молли спросила:

— Как сквайр? Ни разу не видела его с тех пор.

— Говорил, что очень соскучился, но не может решиться приехать с визитом. Думаю, теперь вам неловко гостить в Хемли-холле, правда? Отец был бы очень рад: он относится к вам как к дочери, а мы с Осборном всегда будем видеть в вас сестру, ведь матушка нежно вас любила, а вы преданно о ней заботились. Но боюсь, что приехать вам не удастся.

— Конечно, нет, — поспешно подтвердила Молли.

— Думаю, ваше присутствие смогло бы нас примирить. Кажется, я вам уже говорил, что Осборн повел себя не так, как мне казалось правильным. Не то чтобы плохо: скорее я назвал бы это ошибкой суждения, — но отец составил некое мнение о… Неважно. Главное, в результате он по-прежнему не разговаривает с Осборном и сам от этого глубоко страдает. Брат тоже несчастлив. Матушка уладила бы ситуацию очень быстро. Возможно, и вам бы тоже это удалось — совершенно бессознательно, — поскольку в основе конфликта лежит та несчастная тайна, которую брат хранит относительно своих дел. Но говорить об этом бесполезно. Сам не знаю, зачем начал.

Молли все еще обдумывала услышанное, когда, желая сменить тему, Роджер признался:

— Не могу выразить, Молли, насколько мне симпатична мисс Киркпатрик. Должно быть, это хорошо — обзавестись такой подругой!

— Да, — с легкой улыбкой подтвердила Молли, — я очень ее люблю, причем с каждым днем все больше. Но как быстро вы сумели оценить ее добродетели!

— Я ведь не говорил о добродетелях, не так ли? — заметил Роджер, краснея. — И все же вряд ли это лицо способно обмануть. А миссис Гибсон держится очень любезно: пригласила нас с Осборном на обед в пятницу.

Молли вспомнила слова про запасы вина и пиво и спросила:

— И вы ответили согласием?

— Несомненно. Конечно, если не придется остаться с отцом. Дал предварительное согласие и за Осборна. Так что скоро снова всех вас увижу. А сейчас мне придется уехать — через полчаса должен быть в семи милях отсюда. Удачи вашему цветнику, Молли.

Дела в Хемли-холле обстояли хуже, чем Роджер счел нужным сказать. Больше того, основная причина конфликта заключалась в «манере поведения», как принято выражаться, всегда с трудом поддающейся определению и описанию. Несмотря на внешнюю пассивность миссис Хемли, именно она при жизни всегда оставалась руководящим духом дома. Все указания слугам, вплоть до самых мелких, неизменно исходили из ее гостиной или с софы под кедром, на которой она лежала. Дети всегда знали, где ее найти, а найти матушку означало найти любовь и понимание. Муж, часто пребывавший в гневе по многочисленным поводам, приходил к супруге за успокоением и лаской. Сознавая благотворное воздействие жены, в ее присутствии сквайр обретал душевный покой. И вот теперь краеугольный камень семейной арки выпал, и вся конструкция начала разваливаться. Всегда грустно наблюдать, как горе подобного свойства портит характеры скорбящих родственников. И все же, возможно, этот вред оказывается лишь временным и поверхностным; суждения, постоянно выносимые относительно того, как люди переживают потерю члена семьи, оказываются еще более жестокими и несправедливыми, чем суждения вообще. Так, сторонним наблюдателям могло показаться, что после смерти супруги сквайр стал еще более капризным и требовательным, нетерпимым и властным. На самом же деле утрата пришлась на то время, когда многие обстоятельства его встревожили, а какие-то горько разочаровали. Теперь не к кому было прийти за утешением, некому открыть страдающее сердце. Часто, видя, как обижаются на него окружающие, сквайр мог бы обратиться к ним со словами мольбы: «Сжальтесь надо мной, ибо я глубоко несчастен!» Нередко подобные молчаливые просьбы исходили из сердец тех, кто не умел справиться с горем, и служили молитвой против греха! Так что, видя, как слуги учатся его ненавидеть, а первенец старается избегать, сквайр никого не винил. Он знал, что становится домашним тираном. Казалось, будто весь мир ополчился против него, и ему не хватало сил противостоять. Иначе почему все вокруг пошло не так именно сейчас, когда в спокойных обстоятельствах он мог бы направить душевные силы на примирение с утратой любимой жены? Однако именно сейчас, когда на уплату долгов Осборна потребовались наличные деньги, урожай выдался чрезвычайно обильным, и цена на зерно опустилась так низко, как не опускалась уже много лет. Накануне свадьбы сквайр застраховал собственную жизнь на очень крупную сумму. Таким способом он хотел обеспечить жену и детей в случае своей смерти. Теперь единственным заинтересованным лицом остался лишь Роджер, и все же сквайр не хотел терять страховку, не уплатив ежегодный взнос. Не хотел и продавать часть унаследованного от отца поместья, к тому же строго ограниченного в порядке наследования и отчуждения. Порой он задумывался, как мудро было бы продать часть земли, а на вырученные деньги осушить и возделать оставшуюся территорию. Наконец, узнав от соседей, что правительство готово выдать аванс на дренаж и благоустройство по очень низкой ставке при условии, что работа будет сделана, а деньги выплачены в назначенный срок, жена убедила его воспользоваться займом. Однако теперь, когда ее уже не было рядом, чтобы вдохновлять, поддерживать и неустанно интересоваться ходом работ, сквайр охладел к идее, перестал выезжать на своей коренастой чалой лошади, чтобы наблюдать за ходом осушения заросших кустами болот и разговаривать с работниками на их сильном, нервном сельском диалекте. Тем не менее проценты правительству предстояло уплатить в срок, несмотря на то как шли дела. Затем зимой в Хемли-холле начала протекать крыша, и при подробном осмотре выяснилось, что совершенно необходима новая, причем срочно. Кредиторы, явившиеся от имени лондонского ростовщика, отозвались о лесах в поместье пренебрежительно: «Должно быть, лет пятьдесят назад это была отличная здоровая древесина, но сейчас так не скажешь. Деревья давно нуждаются в обрезке и очистке. Неужели здесь нет лесника? Ничего похожего на то, о чем говорил молодой мистер Хемли, когда предлагал лес в залог».

Сквайр горячо любил свой лес, и в этой любви проявлялась романтическая сторона его натуры, а поскольку древесина была источником финансового благополучия, еще и ценил. Слова кредиторов задели его за живое, хотя он и сделал вид, что не верит ни одному их слову, и постарался убедить в этом самого себя. Однако в конечном итоге серьезные неудачи и разочарования не затронули корней глубокой неприязни сквайра к старшему сыну. Ничто так не разжигает гнев, как раненая любовь. Мистер Хемли решил, что Осборн и его советчики рассчитывают на скорую смерть нынешнего хозяина поместья. Сама мысль до такой степени оскорбляла и унижала, что он отказывался подвергнуть ее рассмотрению, анализу и проверке, вместо этого опустившись до убеждения в собственной никчемности, неспособности грамотно управлять поместьем, однако в результате не смирился, а вообразил, будто Осборн винит в неудачах его и ждет смерти. Все подобные измышления могли рассеяться в беседах с женой или даже с теми, кого сквайр считал равным себе, если бы привык с таковыми общаться, но для этого не хватало знаний, достойного образования.

Возможно, порожденные этим недостатком горькие чувства — зависть и ложный стыд — в некоторой степени распространились на сыновей, причем на Роджера в меньшей степени, чем на Осборна, хотя первый становился куда более значительной личностью. В то время как Роджер отличался практичностью, интересовался окружающей жизнью и мельчайшими подробностями и наблюдениями, которые отец приносил из леса и с поля, Осборн был натурой тонкой, едва ли не по-женски изысканным в одежде и манерах, деликатным, галантным в обращении с дамами и высокомерным с теми, кого считал ниже себя. Этими чертами сквайр гордился в те дни, когда ожидал от старшего сына блестящей ученой карьеры. Тогда высокомерие и элегантность Осборна казались ступенью к блестящей женитьбе, призванной восстановить изначальное богатство древнего семейства Хемли. И вот теперь Осборн с трудом получил диплом; его привередливость привела к незапланированным расходам (так выглядело самое невинное объяснение долгов Осборна); гордость отца оказалась пустышкой. В результате характер и манеры несчастного молодого человека стали для сквайра постоянным источником раздражения. Пока жил дома, Осборн по-прежнему посвящал себя лишь чтению и письму, а подобное времяпрепровождение не представляло общих тем для обсуждения во время редких встреч с отцом за столом или по вечерам в гостиной. Возможно, если бы интересы старшего сына распространялись за стены дома, разговоров бы прибавилось, однако он страдал близорукостью и не мог разделить требовавших острой наблюдательности увлечений брата. Никого из близких по возрасту соседей он не знал, и даже любимая охота в этом сезоне не приносила удовольствия, поскольку отец продал одну из двух лошадей, которых ему позволялось брать. Конюшня вообще заметно обеднела — возможно, из-за экономии, которая прежде всего задевала интересы самого сквайра и Осборна, — и отец находил в этом жестокое удовольствие. Старый экипаж — купленная во времена относительного процветания тяжелая карета — после смерти мадам больше не требовалась и теперь постепенно разваливалась в дальнем, затянутом паутиной углу каретного сарая. Лучшую из двух упряжных лошадей использовали для двуколки, на которой ездил сквайр, объясняя всем, кто желал слушать, что впервые за много поколений Хемли из Хемли не могут позволить себе содержать настоящий экипаж. Вторую упряжную лошадь отпустили пастись, поскольку для работы она была уже слишком слаба и заслужила отдых. Заметив хозяина, старушка с дружеским ржанием спешила к ограждению и с благодарностью принимала из его рук угощение: кусок хлеба, сахар или яблоко. А тот подолгу жаловался любимице на то, как изменились времена с тех пор, когда оба они были еще в расцвете сил. Сквайр никогда не поощрял сыновей приглашать в дом друзей — возможно, тоже из ложного стыда и преувеличенного ощущения бедности жилища по сравнению с теми условиями, к которым, по его мнению, богатые мальчики привыкли дома. Объяснял он это Осборну и Роджеру, когда те еще учились в Регби, так: «Все вы, ученики частных школ, считаете себя неким подобием масонской ложи, а на остальных смотрите примерно так, как я смотрю на кроликов и прочую мелочь, которую не считаю настоящей дичью. Да, можете сколько угодно смеяться, но все же ваши друзья будут смотреть на меня искоса и никогда не задумаются о моей родословной, которая без труда затмит все их родословные вместе взятые. Нет, никогда не приму в своем доме того, кто способен взглянуть на Хемли из Хемли свысока, даже если вместо собственного имени рисует крест».

Поскольку мистер Хемли не желал принимать в своем доме гостей, гостить не могли у своих друзей и его сыновья. По этому поводу миссис Хемли неоднократно пыталась говорить с мужем, однако переубедить его не удавалось: предрассудки оставались незыблемыми. В отношении собственного положения как главы самого старого рода трех графств гордость сквайра процветала. Что же касалось его собственных достоинств, то неловкость в кругу равных, недостаток образования и отсутствие светских манер порождали чрезмерную чувствительность, слишком болезненную и острую, чтобы назвать ее скромностью.

Отношения между сквайром и старшим сыном перешли в стойкое пассивное отчуждение.

Дело было в марте, уже после смерти миссис Хемли. Роджер оставался в Кембридже. Осборн также покинул дом, не сообщив, куда именно направился, и сквайр решил, что в Кембридж или в Лондон. Когда сын вернулся, отец был бы рад услышать его рассказ о том, где был и что делал — просто как новости, способные отвлечь от нескончаемых домашних забот и тревог, — однако гордость не позволяла задавать вопросы, а Осборн не изъявил желания общаться. Постоянное молчание усугубило внутреннее разочарование сквайра, и через день-другой после возвращения сына он приехал домой к обеду усталый и раздраженный. Было шесть часов; он торопливо вошел в свою комнату на первом этаже, вымыл руки и поспешил в гостиную, решив, что опоздал, однако там было пусто. В надежде согреть ладони он подошел к камину, но огонь, остававшийся без присмотра, за день погас, и сейчас в нем мертвым грузом валялись дрова и дымили, вместо того чтобы весело гореть и согревать пространство. В открытую трубу нещадно задувал ветер. Часы на каминной полке остановились, поскольку никто не позаботился их завести. В гостиную заглянул старый дворецкий Робинсон, но, увидев сквайра в одиночестве, хотел было удалиться и подождать мистера Осборна, чтобы подать обед. Он надеялся остаться незамеченным, но хозяин его увидел и резко осведомился:

— Почему обед не готов? Уже десять минут седьмого. И почему не разожжен камин? Невозможно согреться!

— Полагаю, сэр, Томас…

— К черту Томаса! Немедленно подай обед.

Не в силах усидеть на месте, сквайр принялся собственноручно раскидывать дрова, высекая искры, потом кричать на Томаса, явившегося на шум, разжигать свечи, которые, по его мнению, тоже плохо горели. Пока сквайр таким образом выплескивал раздражение, вошел Осборн, как всегда, безупречно одетый, в вечернем костюме. Его медленные ленивые движения только подлили масла в огонь. Окинув взглядом собственный черный сюртук не первой свежести, коричневые потертые брюки, клетчатый хлопчатобумажный галстук и грязные сапоги, он едва не взорвался, глядя на безупречный костюм сына. Разумеется, сквайр счел его выражением высокомерия и претенциозности и собрался сделать презрительное замечание, но в этот момент дворецкий, заметив, что молодой господин спустился, объявил, что обед подан.

— Кажется, ведь шести еще нет? — удивился Осборн, доставая изящные часы. Вряд ли он не догадывался о грядущей буре.

— Уже больше четверти седьмого! — прорычал отец.

— Должно быть, ваши часы спешат, сэр. Я же всего два дня назад ставил свои по смене караула в Лондоне.

Итак, старым надежным часам в форме репы было нанесено оскорбление — тем более непростительное, чем менее объяснимое. Эти часы сквайру подарил отец в то время, когда часы еще были часами. Они диктовали точное время всем остальным приборам, будь то в доме, в конюшне, на кухне и даже в церкви. И вот теперь, в почтенном возрасте, на них высокомерно посматривала хилая французская безделушка, помещавшаяся в жилетном кармане, вместо того чтобы с достоинством занимать место в специальном отделении на поясе. И пусть безделушка чувствовала поддержку всего почетного караула и конной гвардии в придачу, Осборну не следовало выказывать пренебрежение к той вещи, которую отец считал собственной плотью и кровью!

— Мои часы похожи на меня, — раздраженно возразил сквайр. — Простые, но надежные. А главное, жизнь в моем доме идет по ним. Король, если желает, может руководствоваться сменой караула.

— Прошу прощения, сэр, — спокойно сказал Осборн, искренне стремясь сохранить мир. — Я пришел по своим часам, которые показывают точное лондонское время. Понятия не имел, что вы ждете, иначе оделся бы быстрее.

— Хочется верить, — заявил сквайр, усмехнувшись. — Мне бы даже в молодости было стыдно проводить у зеркала столько времени, как будто я женщина. А если бы улыбался собственному отражению и наряжался только ради удовольствия, стал бы презирать себя.

Осборн покраснел и собрался отпустить едкое замечание относительно внешнего вида отца, однако сдержался и тихо сказал:

— Мама всегда хотела, чтобы мы переодевались к обеду. Я привык делать это для нее и не хочу ничего менять.

Действительно, он сохранял верность священной памяти матери, поддерживая домашние обычаи, которые она ввела, но презрение, прозвучавшее в высказывании сына, вывело его из себя.

— Я тоже стараюсь жить так, как хотела она, причем это касается более важных вещей, чем тряпки.

— Я никогда не утверждал обратного, — попытался оправдаться Осборн, изумленный этой вспышкой гнева.

— Да, сэр, зато имели в виду: я понял это по вашим презрительным взглядам. Я никогда не пренебрегал ее желаниями. Если бы она захотела, я снова пошел бы в школу и начал учить азбуку, не стал бы слоняться и попусту тратить время, как некоторые великовозрастные…

Сквайр запнулся и умолк, но хоть слова и застряли в горле, гнев не иссяк, поэтому через некоторое время Осборн услышал:

— Не позволю прикрываться желаниями вашей матушки, сэр! Тем более что, в конце концов, именно вы разбили ей сердце!

Это было как пощечина, и молодой человек едва сдержался, чтобы не выйти из комнаты. Возможно, так и надо было поступить: оба немного остыли бы, потом объяснились и, возможно, помирились, — но он предпочел оставаться на месте и делать вид, что оскорбительные обвинения его никак не задевают. Безразличие к его словам вызвало крайнее раздражение сквайра, и он продолжал обвинять и упрекать сына до тех пор, пока Осборн, не в силах дольше терпеть, не повышая голоса, с горечью произнес:

— Я вызываю у вас только гнев. Дом больше для меня не дом, а клетка, где меня контролируют, отчитывают по пустякам и бранят за каждую мелочь, как ребенка. Дайте мне, наконец, возможность самому зарабатывать на жизнь: я, как старший сын, имею право просить об этом, — тогда уеду и больше не буду вызывать ваше раздражение ни внешним видом, ни отсутствием пунктуальности.

— Блудный сын сказал отцу почти то же самое: «Дайте мне положенную долю», — однако то, как он распорядился своими деньгами, мало меня вдохновляет…

Сквайр не договорил: мысль, как мало он может дать сыну в качестве «доли» или даже ее части, заставила умолкнуть.

Осборн осмелился возразить:

— Как всякий мужчина, готов зарабатывать на жизнь; вот только обучение любой профессии требует денег, а денег у меня нет.

— И у меня тоже, — коротко ответил сквайр.

— Что же делать? — спросил Осборн, мало веря словам отца.

— Прежде всего научиться жить дома, отказавшись от дорогих поездок, и сократить расходы на портных. Не прошу помощи в управлении поместьем: для этого ты слишком утонченный джентльмен, — но если не умеешь зарабатывать деньги, то хотя бы не трать.

— Я же сказал, что готов зарабатывать! — воскликнул Осборн, наконец-то не выдержав. — Вы чрезвычайно нетерпимы, сэр!

— Неужели? — скептически уточнил сквайр, внешне успокаиваясь, по мере того как возбуждался сын. — Но с какой стати я должен это терпеть? Отцы, вынужденные платить за экстравагантные привычки своих сыновей, при том что лишних денег у них нет, вряд ли готовы безропотно взирать на то, как проматывают плоды их труда. Ты совершил два поступка, которые любого способны привести в ярость: во‐первых, завалил экзамен, хотя твоя бедная матушка превозносила тебя до небес, и при желании ты вполне мог бы соответствовать ее ожиданиям, а во‐вторых… нет, не стану говорить.

— Нет уж, сэр, скажите, — попросил Осборн, в ужасе от мысли, что отец узнал о тайной женитьбе.

Сквайр же имел в виду кредиторов, которые пытались выяснить, как скоро наследник вступит в свои права, поэтому отрезал:

— Нет! Знаю то, что знаю, и не собираюсь сообщать откуда. Скажу лишь одно: твои друзья точно так же не в состоянии отличить хорошую древесину от плохой, как я не в состоянии понять, как тебе удастся заработать пять фунтов, чтобы не голодать. А теперь подумай о Роджере. Никто не ждал от него чудес, и вот сейчас он получит стипендию, а потом станет епископом, канцлером… да мало ли кем-то еще. А мы и не догадывались, что он настолько умен, — только тобой и восхищались. Не знаю, почему сказал «мы»… следовало сказать «я». Теперь всегда в этом мире буду только «я».

Мистер Хемли встал и торопливо вышел из комнаты, по пути опрокинув стул, но даже как будто этого не заметив. Осборн, который уже некоторое время сидел, заслонив глаза ладонью, вздрогнул, вскочил и поспешил вслед за отцом, но успел к кабинету лишь в тот момент, когда в замке повернулся ключ.

В столовую молодой человек вернулся разочарованным и огорченным, с тяжелым сердцем, поскольку всегда внимательно относился к способному вызвать пересуды нарушению привычных ритуалов, поднял стул и поставил на место, к столу, а потом таким образом переставил блюда, чтобы создать впечатление, что к ним прикасались, и только после этого вызвал дворецкого Робинсона.

Когда тот явился в сопровождении Томаса, молодой господин счел нужным сообщить, что отец устал и ушел в кабинет, а сам он десерта не хочет, но выпьет чашку кофе в гостиной.

Старый дворецкий отослал Томаса и доверительно обратился к Осборну:

— Еще перед обедом я заметил, что хозяин не в себе, сэр: устроил разнос Томасу по поводу погасшего камина: мол, невозможно согреться. Уж не заболел ли? Тогда понятно…

— Это непохоже на отца, ведь можно было просто поговорить с Томасом, — заметил Осборн. — Конечно, скорее всего его гнев объясняется плохим самочувствием?

— Нет, мистер Осборн, дело не в этом. Я и сам могу вспылить, хотя и, слава богу, отменно здоров, как мало кто в мои годы. К тому же время от времени Томасу полезно устроить трепку. Только исходить она должна из верного источника: от меня, сэр. Я лучше любого другого дворецкого знаю свое место, свои права и обязанности. Ругать Томаса — мое дело, а вовсе не господина. Господин должен мне сказать: «Робинсон! Поговорите с Томасом насчет камина». И я тут же приму меры. Но, как я уже сказал, оправдываю поведение хозяина умственным расстройством и физическим недомоганием, поэтому решил не заявлять об увольнении, как должен был бы поступить при более удачном стечении обстоятельств.

— Право, Робинсон, все это полная чепуха, — возразил Осборн, утомившись от долгих объяснений, которых почти не слушал. — Какая разница, кто сделал замечание Томасу: вы или отец? Принесите мне кофе в гостиную и больше не забивайте себе голову всякими пустяками.

Робинсон удалился, оскорбленный: его справедливые претензии остались без ответа. Как следует отчитав Томаса, он пробормотал себе под нос:

— После смерти доброй миссис Хемли все пошло не так: неудивительно, что хозяин переживает. Я тоже переживаю. Леди всегда относилась к дворецкому с уважением, выслушивала и не называла его тонкие чувства ерундой, как и мистер Роджер. Вот он бы непременно подбодрил сквайра, не допустил подобных срывов. Хорошо бы он приехал.

А в это время бедный сквайр, запершись наедине со своим горем и гневом в грязном неуютном кабинете, где с каждым днем проводил все больше и больше времени, до тех пор перебирал в уме накопившиеся злоключения, пока не запутался окончательно, и, чтобы отвлечься, достал бухгалтерские книги и принялся подсчитывать доход от аренды земли, однако всякий раз сумма получалась другой. Дошло до того, что, усталый, разочарованный и злой, он готов был закричать, как школьник над вредной задачкой, и, наконец с досадой захлопнул книги.

Стареет, похоже: голова уже соображает не так ясно, как прежде, горе помутило разум. А раньше мадам очень высоко ценила его умственные способности, да благословит ее Господь. Одна надежда теперь — сыновья. Ах Осборн, Осборн. Столько денег потрачено на его обучение, и что? Разоделся как хлыщ, и в ус не дует, словно отец должен платить его долги. Что, если и Роджер явится домой с целой кучей кредиторов? Нет, только не он. Пусть младший сын соображает медленнее брата, зато надежный. Наверняка занялся бы поместьем и уж, конечно, привел бы в порядок всю эту невозможную бухгалтерию. Скорее бы уж он приехал!

Осборн в одиночестве стоял у камина в гостиной, тоже обиженный и глубоко несчастный. Он не знал точно, каково финансовое положение отца: сквайр никогда не разговаривал с сыном спокойно. Многие из его противоречивых утверждений, правда, имевших под собой основание, Осборн считал все же преувеличенными, а постоянные напоминания о пяти фунтах молодому человеку казались невероятно обидными. Основным источником щедрого, если не сказать — роскошного, стола в Хемли-холле служило собственное хозяйство, поэтому в доме бедность не ощущалась. Пока Осборн мог удовлетворить все свои потребности, ни о чем ином задумываться не было нужды, но ведь у него есть жена. Чтобы навещать ее, требовалось часто уезжать, а кроме того, бедняжку следовало поддерживать материально! Но где взять деньги на эти путешествия и ее скромные нужды? Вот какую задачу пытался решить Осборн.

В колледже годовое содержание наследника поместья составляло двести пятьдесят фунтов, в то время как Роджеру приходилось довольствоваться двумя сотнями. Регулярные выплаты этих сумм доставляли сквайру немало хлопот, однако он считал неудобства временными — возможно, напрасно. Осборну предстояло свернуть горы: получить высшие почести и стипендию, жениться на родовитой наследнице, поселиться в многочисленных пустующих комнатах Хемли-холла и помогать отцу в управлении поместьем, которое со временем должно принадлежать ему. Роджеру следовало стать священником: спокойному, сдержанному молодому человеку прекрасно подходило это поприще, — но он отказался и предпочел более активный образ жизни. Со своей деловитостью и практичностью он мог стать кем угодно. То, что было неприемлемо для Осборна с его привередливостью и псевдогениальностью, вполне могло заинтересовать Роджера. Осборну повезло родиться старшим сыном, поэтому не придется пробивать себе дорогу в жизни; то же касается приобретения профессии.

И вот теперь Осборн жил дома, но мечтал оказаться в другом месте. Выплата содержания прекратилась: последние год-два он регулярно получал деньги исключительно благодаря усилиям матушки, — однако до сих пор о нынешнем материальном отторжении не прозвучало ни слова. Разговор о деньгах казался отцу и сыну слишком трудным. Время от времени сквайр подкидывал Осборну несколько фунтов, однако сопровождавшее подачку недовольное ворчание и полная неопределенность в отношении периодичности выплат делали процедуру совершенно непредсказуемой и болезненной.

«Что бы предпринять, чтобы обеспечить себе постоянный доход?» — размышлял Осборн, прихлебывая кофе из старинной фарфоровой чашки, которой пользовались несколько поколений обитателей Хемли-холла. Никто бы не поверил, что элегантный молодой человек в безупречным костюме, здесь, среди комфорта, близкого к роскоши, мучительно пытается решить столь меркантильную проблему, как добывание средств к существованию.

Осборн понимал, что так продолжаться не может. Даже если бы он поступил в «Темпл» или «Линкольнс инн», все равно в течение двух-трех лет ему требовалась бы финансовая поддержка: на армейское жалованье прожить невозможно, да и не для него это. Любая профессия подразумевает какой-то вид деятельности, совершенно неприемлемый для Осборна. Он даже думал податься в священники, если бы не нужно было еженедельно писать проповеди, даже когда нечего сказать. А еще всю жизнь придется общаться с теми, кто стоит ниже на социальной лестнице. И все же что-то надо делать: бедняжка Эме нуждается в деньгах. Разве можно сравнить здешние обильные обеды, которые подает Доусон, с ее несчастными двумя бараньими отбивными в день? Но что бы сказал отец, узнав, что он женился на француженке? В нынешнем настроении наверняка лишил бы наследства, если такое возможно, и стал бы говорить о ней нелицеприятные вещи. К тому же, она католичка. Если бы матушка была жива! Ей Осборн мог бы поведать свою историю, и она наверняка полюбила бы Эме! А сейчас придется хранить тайну. Но где же взять деньги? Где взять деньги?..

Осборн подумал о своих стихах. Что, если их издать? Станут ли они продаваться, принесут ли доход? Несмотря на печальный опыт Мильтона [29], ему казалось, что успех возможен. Он принес из своей комнаты рукописи и сел у огня, намереваясь составить критическое мнение и представить реакцию читающей публики. Со времени миссис Хеманс стиль его поэзии изменился. В своем творчестве Осборн отличался выраженной склонностью к подражанию, поэтому следовал примеру популярного автора сонетов. Он принялся листать стихи: поэтические строки почти в точности соответствовали биографическим подробностям жизни. Расположенные по порядку, произведения представляли собой следующую картину: «Эме, гуляющей с ребенком»; «Эме, поющей за рукоделием»; «Эме, отвернувшейся во время моего признания в любви»; «Признание Эме»; «Эме в отчаянии»; «Чужая страна, где живет моя Эме»; «Обручальное кольцо»; «Жена».

Дойдя до последнего сонета, Осборн отложил рукопись и задумался. Жена-француженка, католичка и, можно сказать, служанка, при том что отец ненавидел французов как всех вместе, так и по отдельности: всех вместе — как жестоких бандитов и головорезов, убивших своего короля и совершивших множество кровавых преступлений; по отдельности — как представленных в образе Бонапарта и различных карикатур на «лягушатников», популярных четверть века назад, когда он был молод и способен к впечатлениям. Что же касается той формы религии, в которой была воспитана Эме Шерер, то достаточно сказать, что разговоры о католическом освобождении только начались среди некоторых политиков, а угрюмое недовольство большинства англичан нарастало с угрожающим упорством. Осборн ясно понимал, что одно лишь упоминание о подобной мере в присутствии сквайра могло иметь непредсказуемые последствия [30].

Затем мистер Осборн Хемли осознал, что даже если бы его Эме получила невыразимое, ни с чем не сравнимое благословение родиться от английских папы и мамы, в самом сердце доброй старой Англии — например, в Уорикшире — и никогда бы не услышала ни о священниках, ни о мессах, ни об исповеди, ни о папе или Гае Фоксе [31], но появилась бы на свет, была крещена и воспитана в лоне англиканской церкви, ни разу в жизни не увидев стен папской капеллы… даже при всех этих преимуществах ее служба няней (каким был тогда английский эквивалент французского слова «бонна»? «Воспитательница» еще вряд ли была в ходу) с жалованьем раз в квартал, угрозой увольнения с предупреждением за месяц и чаем с сахаром в виде подачки стала бы страшным ударом для неистребимой фамильной гордости сквайра.

«Если бы он ее увидел! — думал Осборн. — Если бы только мог узнать!» Но, увидев несравненную Эме, отец наверняка услышал бы ее очаровательный ломаный английский язык, столь дорогой Осборну, поскольку именно на нем она призналась, что любит его всем своим французским сердцем. А мы уже знаем, что сквайр Хемли гордился непримиримой ненавистью к французам. Ах, она могла бы стать отцу такой милой, любящей, послушной дочерью! Заполнила бы собой зияющую пустоту в доме! Но он никогда ее не увидит, никогда не узнает и никогда не полюбит. И все же если бы в этих сонетах он назвал ее «Люси», а стихи заслужили признание в «Блэквуд» и «Квотерли»… весь мир начал бы разыскивать автора, и тогда он открыл бы отцу свою тайну — в случае громкого успеха это стало бы возможным. Тогда, наверное, отец спросил бы, кто такая Люси, и можно было бы во всем признаться. Если бы… До чего он ненавидел это самое «если бы»! Вот бы его не было! Сначала его жизнь строилась на «когда», потом «когда» превратилось в «если», а затем и совсем исчезло. Родители говорили «когда Осборн получит высшую степень», затем стали говорить «если получит», и вот полный провал. Он и сам говорил Эме «когда мама тебя увидит», а теперь думал: «если бы отец ее увидел», причем не верил, что это возможно.

В таких размышлениях Осборн провел вечер и, в конце концов, пришел к внезапному твердому решению испытать судьбу стихов у издателя с непосредственным намерением получить за них деньги и тайной мечтой, что в случае успеха сонеты сотворят с отцом чудо.

Когда Роджер приехал домой, Осборн немедленно посвятил брата в свои планы, поскольку никогда и ничего не скрывал от него подолгу. Женственная сторона его характера постоянно требовала присутствия наперсника и сердечного сочувствия. Роджер прекрасно знал, что его мнение ни на что не влияет, поэтому, едва услышав, что нужен его совет, заметил:

— Говорят, герцог Веллингтон считал, что нельзя давать совет, если не можешь содействовать претворению его в жизнь. Я точно не смогу. К тому же, старина, ты все равно никогда не следуешь моим советам.

— Согласен, особенно если они противоречат моим собственным намерениям. Наверняка ты думаешь о тайной женитьбе, но не знаешь всех обстоятельств. Я собирался объявить, но поднялся скандал из-за долгов, а потом заболела и умерла матушка. А сейчас отец изменился, стал таким раздражительным, что к нему не подступиться. Подожди: поживешь дома неделю, сам все почувствуешь! Робинсон, Томас — достается всем, но больше всех мне.

— Бедняга! — вздохнул Роджер. — Я заметил, как плохо он выглядит: похудел, съежился, да и цвет лица стал серым.

— Выходит из дому намного реже, чем прежде, так что ничего удивительного. Уволил всех рабочих с участка мелиорации, который так его интересовал, а после того как наша чалая однажды споткнулась и едва не сбросила его, ездить на ней перестал, но продать и купить другую, что было бы разумно, все же отказывается. Кормит двух старых, ни на что не годных лошадей и при этом постоянно твердит о слишком больших расходах и нехватке денег. Вот я и надумал, поскольку материальное положение отчаянное, попытаться издать свои стихи. Как думаешь, Дейтон напечатает подборку? Я их критически оценил и убрал слабые. В Кембридже тебя уважают; может, предложишь ему?

— Могу попробовать, — сказал Роджер, — но боюсь, что много ты за них не получишь.

— Я этого и не ожидаю: мне еще надо заслужить себе имя. Сотня меня вполне бы устроила. Имея сто фунтов, уже можно что-то предпринять: например, попытаться зарабатывать на жизнь сочинением и одновременно изучать право. На худой конец, на сто фунтов мы с Эме смогли бы уехать в Австралию.

— Австралия! Что ты будешь там делать, Осборн? А как же отец? Бросишь его? В таком случае желаю тебе никогда не получить эти сто фунтов, если намерен потратить их таким способом! Разобьешь отцу сердце.

— Не исключено, что однажды это уже случилось, но больше не повторится, — мрачно ответил Осборн. — Отец смотрит на меня искоса и избегает разговоров. Не укоряй за то, что замечаю подобные вещи и принимаю близко к сердцу. Именно чувствительность к внешним проявлениям дает те способности, которые меня отличают и, возможно, прокормят нас с женой. Скоро сам увидишь, как относится ко мне отец!

И Роджер увидел. За столом сквайр привык молчать, а погруженный в собственные заботы Осборн не стремился завязать разговор. Отец и сын лишь вежливо обменивались самыми необходимыми репликами и расставались с заметным облегчением: отец отправлялся размышлять о своих горестях и разочарованиях, которые действительно были глубоки, и о нанесенной сыном обиде, преувеличенной в сознании неведением относительно тех шагов, которые предпринимал Осборн, чтобы найти деньги. Если кредиторы оценивали шансы жизни и смерти сквайра, то сам Осборн думал только о том, когда, где и как раздобыть сумму, необходимую, чтобы очиститься от настойчивых претензий в Кембридже, уехать с Эме в ее родной Эльзас и там сочетаться официальным браком. До сих пор Роджер еще ни разу не видел жену брата. Осборн посвятил его в тайну уже после того, как совет смог бы принести пользу. А сейчас, в дни вынужденной разлуки, все мысли Осборна, как поэтическая, так и практическая стороны его ума сосредоточились на возлюбленной, коротавшей одинокие дни в съемной комнате сельского дома в ожидании его очередного приезда. Ничего удивительного, что с такой тяжестью в душе он неосознанно пренебрегал общением с отцом, однако его поведение сгущало без того печальную обстановку и несло тяжелые последствия.

— Позволите посидеть с вами, сэр, и выкурить трубку? — спросил Роджер в первый же вечер, заглянув в дверь кабинета, которую отец придерживал полуоткрытой.

— Мой табак не таков, к какому привыкли молодые люди, тебе не понравится, — ответил отец. — Лучше выкури сигару с Осборном.

— Нет, я хочу посидеть с вами, а крепкий табак ничуть меня не пугает.

Мягко, но настойчиво преодолев сопротивление, Роджер вошел в комнату.

— Одежда пропахнет. Придется душиться новомодным одеколоном, — угрюмо заметил сквайр, протягивая сыну короткую трубку с янтарным мундштуком.

— Нет, сэр, дайте-ка лучше длинную глиняную. Почему, отец, вы все еще считаете меня ребенком и подсовываете кукольную голову? — возмутился Роджер, глядя на резное украшение.

В глубине души сквайр порадовался, хотя и не проявил чувств, только пояснил:

— Три года назад Осборн подарил мне эту трубку, вернувшись из Германии.

Потом некоторое время оба курили молча, и даже просто присутствие сына утешило сквайра, а через некоторое время он заметил:

— Совсем недавно я понял, что суть человеческой жизни приходит и уходит за три года.

Сквайр опять умолк и глубоко затянулся, но пока Роджер решал, как ответить на этот трюизм, закончил курить и заговорил:

— Помню, сколько шума поднялось, когда принца Уэльского назначили регентом. Где-то читал — наверное, в газете, — что между королями и их наследниками всегда плохие отношения. Тогда Осборн был еще совсем маленьким и выезжал со мной на Белом Суррее. Ты, должно быть, не помнишь пони по имени Белый Суррей.

— Отлично помню. Только тогда он казался мне настоящим конем.

— А это потому, что ты сам был совсем маленьким мальчишкой. В то время в конюшне стояло семь лошадей, не считая рабочих. Не помню, чтобы в те дни меня что-то волновало, кроме здоровья матушки: она всегда была болезненной. Но до чего же красивым ребенком рос Осборн! Она неизменно одевала его в черный бархатный костюмчик! Щегольство, конечно, но красиво. Он и сейчас хорош собой, только лицо утратило солнечное сияние.

— Переживает из-за причиненного вам беспокойства, — заметил Роджер, принимая чувства брата как данность.

— Ничего подобного, — возразил сквайр и, вытащил изо рта трубку, с такой силой стукнул ею о камин, что она рассыпалась. — Надо же! Ладно, возьму другую. Так вот, ничего подобного, Роджер! Деньги его совсем не тревожат. Если ты старший сын и наследник, то получить деньги у евреев не составляет труда. Они просто спросят, сколько лет отцу, был ли у него удар или хотя бы приступ, и дадут нужную сумму. А потом начнут шарить вокруг дома, лазить по полям и лесам. Давай лучше не будем о нем говорить, Роджер. Бесполезно. Мы с ним не в состоянии понять друг друга. Наверное, только всемогущий Господь сможет нас примирить. Никогда не прощу ему причиненного матери горя. И все же есть в нем и хорошее! Такой умный, сообразительный, ловкий! Если бы только нашел достойное применение своим талантам! А ты всегда был немного заторможенным, Роджер: учителя постоянно об этом твердили.

— Да уж, как только в школе не дразнили! — коротко рассмеялся младший сын.

— Ничего, не переживай, — утешил его сквайр. — Я даже рад. Если бы ты был таким же, как Осборн, то тоже думал бы лишь о книгах да сочинительстве. Вряд ли захотел бы вот так просто посидеть и покурить с таким простым деревенским сквайром, как я. — Помолчав, мистер Хемли добавил: — Однако после успеха на экзамене ты прославился в Кембридже, а я почти об этом забыл: новость пришла в такое печальное время.

— Да, до следующего семестра я буду пользоваться огромным почетом, а потом придется отречься от трона.

Все еще с бесполезным куском трубки в руке, сквайр долго смотрел на тлеющие в камине угли, а потом, словно рядом никого не было, тихо проговорил:

— Когда она уезжала в Лондон, я каждый день ей писал, делился домашними новостями, а теперь ни одно письмо ее не найдет! Нигде и никогда!

Роджер быстро поднялся.

— Где ящик с табаком, отец? Позвольте набить вам другую трубку.

Сквайра растрогала забота сына.

— Ты только что приехал, сын, и не знаешь, каков я теперь. Спроси Робинсона, он расскажет, а Осборна не спрашивай: пусть хранит обиду в себе. Но любой из слуг пожалуется, что я постоянно срываюсь. Когда-то считался хорошим хозяином, но сейчас все изменилось. Осборн был ребенком, она была жива, и я был хорошим хозяином. Хорошим господином… да! Все прошло!

Сквайр зажег новую трубку и опять закурил, а Роджер, немного помолчав, начал рассказывать о приключениях на охоте одного кембриджского знакомого, причем с таким живым юмором, что отец не удержался от искреннего смеха. Вечер прошел замечательно, а когда оба встали, чтобы отправиться спать, мистер Хемли сказал сыну:

— В кои-то веки я отправляюсь к себе почти счастливым. Но, может, тебе было скучно со мной, неинтересно?

— После того как не стало мамы, не могу вспомнить вечера счастливее, отец, — с чувством возразил Роджер.

И это была правда, хотя он не дал себе труда выяснить причину счастья.

Все это произошло до первой встречи Роджера с Молли и Синтией в доме сестер Браунинг и скромного обеда в доме мистера Гибсона в пятницу.

Миссис Гибсон постаралась угодить братьям Хемли и преуспела: молодые люди остались довольны. Мистер Гибсон любил их обоих как за достоинства родителей, так и за собственные качества, поскольку знал с детства, поэтому держался с ними чрезвычайно любезно. Миссис Гибсон приняла гостей радушно, а сердечность хозяйки всегда успешно скрывает любые недостатки. Молли и Синтия выглядели великолепно, чего миссис Гибсон и добивалась, и сама она охотно принимала участие в разговоре. Осборн, разумеется, занял ее сторону, и некоторое время оба с легкостью манер и пустотой смысла поддерживали то, что называется искусством светской беседы. Роджер же, уделяя внимание то одной, то другой юной леди, с большим интересом слушал рассказ мистера Гибсона о статье по сравнительной остеологии[32], напечатанной в научном журнале, который лорд Холлингфорд регулярно присылал другу-доктору. И все же время от времени внимание его концентрировалось на лице Синтии, сидевшей между Осборном и миссис Гибсон. Она не слишком вникала в происходящее: опустив глаза, опушенные прекрасными длинными ресницами, бесцельно крошила на скатерти хлеб и думала о чем-то своем, но о чем именно, было не понять. Словно почувствовав, что на нее смотрят, Синтия подняла глаза и, встретив прямой, полный восхищения взгляд Роджера, слегка покраснела, однако, едва первый миг смущения миновал, пошла в атаку, обращая его неловкость в средство защиты от собственных нападок:

— Да, вы совершенно правы: я действительно не слушала. Видите ли, совсем ничего не понимаю в науке, но прошу: не смотрите на меня так сурово, какой бы глупой я ни выглядела!

— Да я ни о чем таком и не думал, — растерянно проговорил Роджер, не ожидавший такого напора.

— Синтия вовсе не глупа, — заметила миссис Гибсон, опасаясь, что критическое высказывание дочери будет воспринято буквально. — Но кто-то обладает талантом в одной сфере, а кто-то — в иной. Таланты дочери действительно не направлены на прилежные занятия наукой. Помнишь, дорогая, как я учила тебя пользоваться глобусом?

— Да, и в результате до сих пор не умею отличить широту от долготы и с трудом определяю, где вертикаль, а где горизонталь.

— Однако уверяю вас, — продолжила хозяйка, сделав вид, что не заметила сарказма дочери, обращаясь в первую очередь к Осборну, — что память на стихи у нее превосходная. Слышала, как она наизусть читала «Шильонского узника» [33] с начала и до конца.

— Полагаю, учить это было ужасно скучно, — вставил мистер Гибсон и улыбнулся Синтии, а та ответила ясным, полным понимания взглядом.

— Ах, дорогой доктор! Поэзия явно чужда вашей душе, и Молли в этом отношении — ваше истинное дитя: читает только умные книги, сплошь чертежи да цифры. Скоро станет настоящим «синим чулком».

— Мама! — покраснев, воскликнула Молли. — Книга показалась вам слишком умной, потому что там нарисованы различные формы пчелиных сот. Но она вовсе не была умной, скорее интересной!

— Не расстраивайтесь, Молли, — улыбнулся Осборн. — Лично мне «синие чулки» весьма симпатичны.

— А я возражаю против заключенного в вашем возражении противопоставления, — возмутился Роджер. — Книга была не умной, ergo [34], интересной. Уверен, что книга может быть одновременно очень умной и очень интересной.

— О, если вы намерены искажать логику и сыпать латинскими словами, то, наверное, дамам пришло время покинуть комнату, — заключила миссис Гибсон.

— Нет, мама, нельзя убегать с поля боя, поджав хвост, — возразила Синтия. — Возможно, это и была логика, но даже я поняла, что имел в виду мистер Роджер. К тому же я прочитала часть этой книги. Уж не знаю, насколько она умна, но точно очень интересна. По-моему, намного увлекательнее «Шильонского узника». Не случайно я заменила его в ранге любимых на «Занимательную историю Джона Гиплина» Уильяма Купера [35].

— Как ты могла произнести такую нелепость, Синтия! — укоризненно воскликнула миссис Гибсон, пока девушки поднимались вслед за ней на второй этаж. — Сама знаешь, что вовсе не глупа. Хорошо, не будь «синим чулком»: джентльмены избегают таких женщин, — но зачем же было принижать себя и возражать против всего, что я сказала о твоей любви к Байрону и поэзии! Да еще в присутствии Осборна Хемли!

— Но, мама, — возразила Синтия, — если я глупа, то правильно поступила, признав это; а если нет, то глуп тот, кто не понял шутки.

Слегка сбитая с толку, миссис Гибсон ждала объяснений.

— Только если он глуп, его мнение обо мне ничего не стоит. Следовательно, в любом случае все это не имеет значения.

— Ты окончательно запутала меня своими нелепостями, дитя. Молли на твоем фоне значительно выигрывает.

— Вполне с тобой согласна, мама, — сказала Синтия и, обернувшись, взяла Молли за руку.

— Да, но так не должно быть, — раздраженно воскликнула миссис Гибсон. — Подумай о своих преимуществах.

— Боюсь, я предпочла бы производить впечатление дурочки, а не «синего чулка», — возразила Молли, даже не пытаясь скрыть обиду.

— Тише! Они идут. Хлопнула дверь столовой! Никто не считает тебя «синим чулком», дорогая, так что не расстраивайся. Синтия, любовь моя, где ты нашла эти чудесные цветы? Кажется, анемоны? Идеально оттеняют цвет лица.

— Ну же, Молли, улыбнись! — воскликнула Синтия. — Ты же знаешь, что мама хочет видеть нас милыми разряженными куклами?

Мистеру Гибсону пришлось срочно отправиться по вызову к какому-то пациенту, а молодые люди перешли в уютную гостиную, где в камине весело потрескивали поленья. Стулья для всей компании были полукругом расставлены возле огня: хозяйка старалась создать теплую атмосферу, любезно держались девушки, и Роджер прошел в тот угол, где стояла Синтия и крутила в пальцах сачок.

— Скоро в Холлингфорде состоится благотворительный бал. Поедете?

— Да, мама хочет вывезти нас с Молли в свет.

— Рады, что сможете отправиться вместе?

Впервые за время короткого разговора Синтия подняла глаза и совершенно искренне, без тени иронии, ответила:

— Конечно. Мне без нее было бы страшно скучно.

— Вы, наверное, близкие подруги?

— Никогда не предполагала, что смогу так полюбить совершенно постороннюю.

Роджер подошел чуть ближе и заговорил чуть тише:

— Очень рад это услышать. Я часто спрашивал себя, сможете ли вы поладить.

— Правда? — удивилась Синтия. — Неужели думали о нас в Кембридже? Должно быть, Молли вам очень нравится!

— Да. Она долго у нас жила, да еще в такое тяжелое время, что стала мне почти как сестра.

— Она очень всех вас любит и так много рассказывала, что вы мне стали тоже как родные.

Роджер помолчал и признался:

— А я не знал вас даже по рассказам, поэтому — не удивляйтесь — сначала немного боялся, но как только увидел, сразу понял, что зря, и почувствовал облегчение.

— Синтия! — окликнула миссис Гибсон, решив, что младший брат уже исчерпал свое право на разговор наедине. — Иди сюда и спой мистеру Осборну Хемли какую-нибудь французскую балладу.

— Ты имеешь в виду «Ты пожалеешь, Колин»?

— Да. Такое забавное, игривое предупреждение молодым людям, — ответила миссис Гибсон, улыбаясь Осборну. — Там такой припев:

Совет может пригодиться, если речь идет о французской жене, но не подходит англичанину, мечтающему жениться на соотечественнице.

Выбор песни оказался чрезвычайно неудачным, однако миссис Гибсон об этом не подозревала. Впрочем, Осборн и Роджер сразу осознали пикантность ситуации и оттого почувствовали себя вдвойне неловко, а Молли смутилась так, как будто сама тайно вышла замуж. И все же Синтия невозмутимо исполнила развязную песенку, а матушка выслушала выступление с одобрительной улыбкой, совершенно не подозревая скрытого смысла. Осборн импульсивно встал за спиной Синтии, якобы для того, чтобы при необходимости переворачивать ноты, однако руки спрятал в карманы, а взгляд сосредоточил на ее пальцах. Несмотря на шуточные слова, лицо его выглядело мрачным. Роджер также казался серьезным, хотя держался намного свободнее брата. В душе он почти посмеивался над неловкостью ситуации, а заметив взволнованный взгляд и румянец Молли, понял, что она переживает намного глубже, чем следует, подошел, сел рядом и прошептал:

— Запоздалое предупреждение, не так ли?

Молли подняла глаза и ответила тем же тоном:

— О, мне так жаль!

— Не переживайте. Он скоро успокоится. К тому же мужчина должен принимать последствия своих поступков.

Не зная, что ответить на строгое замечание, Молли молча опустила голову, но заметила, что Роджер не изменил положения и даже не убрал руку со спинки стула. Любопытство заставило посмотреть внимательнее: Роджер сосредоточил взгляд на паре возле фортепиано. Осборн что-то энергично говорил Синтии, а та слушала, подняв на него полные любопытства глаза и даже приоткрыв рот, словно ждала момента возразить.

— Они говорят о Франции, — пояснил Роджер в ответ на невысказанный вопрос. — Осборн хорошо знаком с этой страной, а мисс Киркпатрик, как вам известно, училась там в школе. Беседа обещает быть очень интересной. Может быть, стоит присоединиться и послушать?

В вопросе не было ничего особенного, и все же Молли подумала, что мог бы дождаться ее ответа, однако Роджер ждать не стал, а просто поднялся, подошел к фортепиано, облокотился на крышку и принял участие в веселом споре, с восхищением глядя на Синтию. Молли едва не заплакала: еще минуту назад он сидел совсем близко, говорил с ней дружески и доверительно, а теперь держался так, словно забыл о ее существовании. Она думала, что переживает дурные чувства, и преувеличивала свою вину, называя себя скверной, завистливой, эгоистичной и злой, но ничто не помогало: настроение никак не улучшалось.

Тем временем миссис Гибсон затеяла истязание падчерицы, которое, как с тоской подумала Молли, никогда не кончится. До этой минуты рукоделие требовало внимания и точного подсчета, поэтому хозяйка дома не находила возможности приступить к своим обязанностям, одна из которых заключалась в исполнении роли беспристрастной мачехи. Поскольку Синтия играла на фортепиано и пела, теперь предстояло предоставить такую же возможность Молли. Игра и пение Синтии звучали легко и грациозно, однако весьма далеко от совершенства. При этом сама исполнительница выглядела столь очаровательно, что только ярые фанатики музыки обвинили бы ее в грязных аккордах и фальшивых нотах. Молли, напротив, обладала прекрасным слухом, хотя не имела возможности серьезно учиться, и все же, как по природной склонности, так и по упорству характера, могла двадцать раз подряд повторять сложный пассаж. Играть для слушателей девушка стеснялась, а если все-таки приходилось, выступала неудачно и всегда ненавидела собственное исполнение.

— Ну а теперь поиграй ты, Молли, — предложила миссис Гибсон. — Пусть гости послушают чудесную пьесу Калькбреннера, дорогая.

Молли умоляюще посмотрела на мачеху, однако после этого просьба прозвучала скорее как команда.

— Поспеши к инструменту, дорогая. Ничего, если сыграешь с ошибками: знаю, ты очень нервничаешь, — но не забывай, что находишься среди друзей.

Таким образом, возле фортепиано произошла небольшая перестановка, и Молли оказалась на месте пытки.

— Пожалуйста, отойдите! — обратилась она к Осборну, который возвышался за спиной, намереваясь переворачивать ноты. — Я знаю пьесу и вполне справлюсь сама. А еще лучше продолжите беседу!

Несмотря на ее просьбу, Осборн не тронулся с места и единственный из всех слушателей похвалил ее исполнение. Измученная сложным подсчетом петель, миссис Гибсон уютно задремала в своем уголке дивана возле камина. Роджер внял ее предложению и завел тихую беседу с Синтией, и в результате Молли несколько раз отвлекалась, чтобы взглянуть на пару: занятую рукоделием подругу и склонившегося над ней Роджера.

— Все, закончила! — объявила Молли, перевернув наконец последнюю, восемнадцатую страницу. — Наверное, больше никогда в жизни не стану играть!

Осборна развеселила ее горячность, и он рассмеялся. Синтия что-то сказала в ответ на ее заключение и сделала разговор общим. Миссис Гибсон очнулась, но сделала это изящно, как делала все в жизни, и с такой легкостью вклинилась в беседу, что почти убедила всех, что вовсе не спала.

Весь Холлингфорд лихорадило: перед Пасхой предстояло много чего сделать. Во-первых, сам праздник требовал новых нарядов, поскольку считалось, что птички с презрением относятся к тем, кто не надевает на Пасху что-то новое, и безжалостно метят старую одежду. Большинство дам предпочитали, чтобы божьи твари видели обновки собственными глазами, а не верили на слово, как пришлось бы в случае носового платка, нижней юбки или другого интимного предмета. По этой причине набожность требовала новой шляпки или нового платья, не удовлетворяясь даже парой перчаток. Накануне Пасхи мисс Роза неизменно получала множество заказов. Кроме того, в этом году благотворительный бал должен был состояться именно в Холлингфорде. Три соседних городка с примерно одинаковым населением: Эшкомб, Холлингфорд и Корхем — били расположены примерно на равном расстоянии друг от друга в вершинах треугольника. В подражание более крупным городам с их праздниками эти три местечка договорились по очереди проводить благотворительный бал в пользу госпиталя графства, и в этом году настал черед Холлингфорда.

Время способствовало гостеприимству, и каждый дом с претензией на благосостояние набился до отказа, а экипажи были разобраны заранее, на много месяцев вперед.

Если бы миссис Гибсон могла пригласить Осборна или Роджера Хемли сопровождать их на бал, а потом переночевать в их доме, или перехватить иного наследника имения, для которого подобное предложение стало бы удобным, то с радостью вернула бы свою гардеробную в прежнее состояние запасной спальни, но устраивать в доме переполох ради дурно одетых женщин, с которыми водила знакомство в Эшкомбе, не считала нужным. Ради мистера Престона стоило бы сделать исключение, если рассматривать его как привлекательного молодого человека и прекрасного танцора, однако помимо этого аспекта существовало еще несколько других. Мистер Гибсон считал необходимым ответить гостеприимством на гостеприимство, оказанное мистером Престоном во время свадьбы, но неприязнь, которую испытывал к джентльмену, не могло преодолеть ни чувство долга, ни даже более достойное чувство гостеприимства. Миссис Гибсон тоже имела к мистеру Престону претензии, боялась управляющего и в то же время им восхищалась, но не отличалась активным злопамятством. К тому же, как заявила сама, неловко являться на бал без джентльмена, а мистер Гибсон так ненадежен! Именно по этой причине, а также решив, что худой мир лучше доброй ссоры, миссис Гибсон стала подумывать пригласить мистера Престона в гости. Реакция Синтии, едва она услышала об этом, удивила и даже поразила. Девушка твердо заявила, что, если мистер Престон появится в доме, она вообще не поедет на бал. Заявление прозвучало с такой спокойной решимостью, что Молли пв недоумении подняла на подругу глаза, но увидела, что Синтия с преувеличенным вниманием рассматривает свое рукоделие, не желая ни с кем встречаться взглядом и что-то объяснять. Миссис Гибсон выглядела недовольной и раз-другой явно хотела о чем-то спросить, но на удивление не рассердилась, как того ожидала Молли, а, понаблюдав за дочерью, заявила, что не готова пожертвовать собственной гардеробной, да и вообще лучше прекратить этот разговор. Таким образом, никто из посторонних не был приглашен на время бала в дом мистера Гибсона, но миссис Гибсон открыто выражала свои сожаления о вынужденном негостеприимстве из-за отсутствия необходимого для гостей жилого пространства.

Другим поводом для необычного пасхального возбуждения в Холлингфорде стало давно ожидаемое возвращение в Тауэрс-парк после необычно долгого отсутствия графской семьи. Мистер Шипшенкс разъезжал по городу на своей толстой дряхлой лошади и договаривался то с каменщиками, то со штукатурами и стекольщиками о необходимости ремонта в принадлежавших милорду коттеджах, чтобы привести их к приезду господ в приличный вид — хотя бы внешне. Граф Камнор владел большей частью Холлингфорда, а те из горожан, что жили в домах других хозяев или в собственных, впали в ужас от грядущего контраста и решили тоже заняться ремонтом, поэтому теперь тротуары загромождали лестницы маляров, так что дамам приходилось пробираться за покупками по самой кромке, придерживая юбки, чтобы не испачкаться. Экономку и дворецкого из Тауэрс-парка тоже теперь часто встречали то в одном магазине, то в другом: они вдумчиво оформляли заказы на поставку лучших продуктов.

На следующий день после возвращения семейства в поместье леди Харриет зашла навестить свою бывшую гувернантку. Молли и Синтия отправились с каким-то поручением матушки, которая предвидела, что леди Харриет непременно нанесет визит именно в это время, и захотела побеседовать с ее светлостью без кого бы то ни было из домашних.

Привет от леди Харриет миссис Гибсон Молли не передала, зато с воодушевлением пересказала множество новостей. В поместье собиралась приехать герцогиня Ментейт с дочерью, леди Эллис. Эта новость стала главной. За ней последовало известие, что также ожидалось прибытие множества джентльменов, причем наряду с англичаними и французов. Конечно, эта новость должна была бы прозвучать в качестве основной, если бы существовала вероятность, что эти джентльмены могли танцевать и служить партнерами на балу, но леди Харриет представила их как друзей лорда Холлингфорда — следовательно, скорее всего бесполезных ученых мужей. И, наконец, на следующий день миссис Гибсон была приглашена в Тауэрс-парк на ленч: записку с просьбой приехать прислала с дочерью сама леди Камнор. Если миссис Гибсон сможет добраться до поместья самостоятельно, то обратно ей будет выделен экипаж.

— Дорогая графиня! Как она добра! — после минутной паузы воскликнула в ответ на сообщение миссис Гибсон с нежной преданностью.

Все дальнейшие разговоры в тот день были окутаны аристократическим флером. Одна из немногих книг, привезенных супругой в дом мистера Гибсона, была справочником в розовом переплете, и в ней миссис Гибсон прочитала: «Герцог Ментейт, Адольфус Джордж…» — и так далее и тому подобное, пока не выяснила все связи и возможные интересы означенной герцогини. Вернувшись вечером домой, мистер Гибсон сразу попал в атмосферу Тауэрс-парка и весело присвистнул, однако Молли уловила в этом деланом веселье оттенок раздражения. В последнее время она начала замечать его чаще, чем хотелось бы. Не то чтобы дочь задумывалась о причинах или сознательно выискивала признаки недовольства: просто слишком хорошо знала и любила отца, чтобы не замечать малейшего разочарования.

Разумеется, была заказана пролетка. Домой миссис Гибсон вернулась во второй половине дня, но достаточно рано. Если ее и постигло пренебрежение графини, она не обмолвилась ни словом, как не рассказала о том, что была вынуждена целый час ждать в утренней комнате без иного общества, кроме старой подруги — экономки миссис Бредли. Затем внезапно вошла леди Харриет и удивленно воскликнула:

— О, милая Клэр! Вы одна? А мама уже знает о вашем приезде?

После нескольких эмоциональных фраз она бросилась искать ее светлость. Та прекрасно все знала, однако не хотела прерывать беседу о приданом с мудрой, исполненной жизненного опыта герцогиней, чтобы вспомнить о терпеливо ожидавшей своей очереди безропотной Клэр — миссис Гибсон. За ленчем ее нечаянно обидел граф Камнор, который, решив проявить особое гостеприимство, громко воскликнул, что для Клэр подали целый обед. Напрасно миссис Гибсон ответила своим нежным голосом:

— О, милорд! Я никогда не ем мяса в середине дня, и вообще за ленчем почти ничего не ем.

Голос ее потерялся, и герцогиня могла уехать с мыслью, что жена доктора обедает рано, то есть если ее светлость вообще снизошла бы до подобных впечатлений. Ведь для этого следовало знать, что в Холлингфорде есть доктор, а у доктора имеется жена — хорошенькая, слегка поблекшая элегантная женщина средних лет, только что отославшая тарелку, так и не притронувшись к блюду, которое на самом деле мечтала отведать, потому что после долгого ожидания страшно проголодалась.

После ленча состоялась беседа с леди Камнор… впрочем, говорила только графиня.

— Очень рада вас видеть, Клэр! Думала, что больше никогда не вернусь в Тауэрс-парк, но вот, пожалуйста! В Бате нашелся необыкновенно умный лекарь: некий доктор Снейп. Мгновенно меня вылечил. Просто поставил на ноги. Думаю, что если снова заболею, то сразу пошлю за ним. Так важно найти по-настоящему знающего медика. Ах, постоянно забываю, что вы вышли замуж за мистера Гибсона. Конечно, он тоже очень умен и всякое такое (экипаж к дверям через десять минут, Браун, и пусть Бредли принесет мои вещи). Что я хотела спросить? Ах да! Как вы ладите с падчерицей? Мне она показалась довольно упрямой. Ой, я куда-то положила письмо, которое надо отправить с почтой. Помогите найти. Сбегайте в мою комнату и скажите Брауну, чтобы поискал. Оно очень важное.

Миссис Гибсон крайне неохотно отправилась выполнять поручение, так как еще не поговорила о том, о чем собиралась, и не услышала даже половины семейных сплетен. Однако возможность была упущена. Вернувшись, она обнаружила графиню с письмом в руке, которым она размахивала как жезлом в беседе с герцогиней:

— Все до последней мелочи получено из Парижа. До последней мелочи!

Леди Камнор оставалась леди в полном смысле, а потому не могла не извиниться за напрасное беспокойство, но эти слова стали последними, с которыми она обратилась к миссис Гибсон, так как должна была уехать вместе с герцогиней, а коляска для Клэр (как она упорно продолжала называть супругу доктора) уже ждала возле дверей. Леди Харриет оставила общество собравшихся на прогулку молодых людей и молодых леди, чтобы попрощаться с миссис Гибсон:

— Увидимся на балу. Вы, конечно, будете вместе со своими девочками? Должна непременно с вами поговорить: со всеми этими гостями в доме невозможно улучить ни минуты.

Таковы сухие факты визита, однако домашние миссис Гибсон увидели их только сквозь розовую вуаль.

— В Тауэрс-парке полно гостей: герцогиня и леди Эллис, мистер и миссис Грей, лорд Альберт Монсон с сестрой, мой старый друг капитан Джеймс из Королевского конногвардейского полка и другие. Но, конечно, я предпочла подняться в комнату леди Камнор, чтобы спокойно побеседовать. Правда, пришлось спуститься к ленчу. За столом увидела старых друзей и хотела возобновить прежние знакомства, но едва смогла и парой слов хоть с кем-нибудь перекинуться: лорд Камнор так обрадовался встрече, что, хоть между нами сидело шесть-семь человек, постоянно обращался с каким-нибудь любезным замечанием. А после ленча леди Камнор расспрашивала о жизни с таким интересом, словно я ее дочь. Когда вошла герцогиня, разговор переключился на приданое, которое она готовит для леди Эллис. Леди Харриет хочет непременно встретиться и побеседовать с нами на балу. Что за милое создание!

Последние слова прозвучали едва ли не с восхищением.

В день бала из Хемли-холла приехал слуга с двумя очаровательными букетами и «комплиментами от мистера Осборна и мистера Роджера Хемли в адрес мисс Гибсон и мисс Киркпатрик». Сюрприз получила Синтия и с букетом в каждой руке влетела в гостиную, где Молли пыталась читать, чтобы скоротать время до вечера.

— Смотри, Молли, смотри! Вот цветы для нас! Как это мило!

— От кого они? — спросила Молли, взяв один букет и с нежным восторгом прижав к лицу чудесные цветы.

— Как кого? От двух несравненных Хемли! Правда, приятно?

— Да, но весьма неожиданно!

— Уверена, что идея принадлежит Осборну. Он много времени проводит за границей, а там подобные знаки внимания обычны.

— Не понимаю, почему ты решила, что это придумал Осборн! — слегка покраснев, возразила Молли. — Мистер Роджер постоянно дарил цветы своей матушке, а иногда и мне.

— Неважно кто: нам прислали цветы, и это прекрасно. Послушай, вот эти красные чудесно подойдут к твоему коралловому ожерелью и к браслетам, — заметила Синтия, вытаскивая из букета сначала несколько камелий, а потом какой-то редкий, неизвестный цветок.

— О, пожалуйста, не надо! — взмолилась Молли. — Разве не видишь, как искусно подобраны оттенки и форма? Они так старались! Прошу, не нарушай гармонию!

— Ерунда! — возразила Синтия, продолжая уничтожать композицию. — Смотри, здесь вполне достаточно. Сделаю тебе небольшую корону: пришью на черный бархат, так чтобы было незаметно, совсем как во Франции!

— Ах, до чего жаль! Все испорчено! — вздохнула Молли.

— Ничего страшного! Я возьму себе этот букет, исправлю его, и ничего не будет заметно.

Синтия продолжала аранжировать алые бутоны и цветы по своему вкусу, а Молли молча наблюдала за ее ловкими пальцами.

— Ну вот, — заключила подруга. — Пойду пришью на черный бархат, пока не завяли. Увидишь, как будет красиво. А чтобы все получилось, в другом букете еще достаточно красных цветов.

— Спасибо. Но ведь тогда тебе достанутся только остатки этого букета?

— Ничего страшного. Все равно красные цветы не подойдут к моему розовому платью.

— Но послушай! Они так тщательно составляли композиции!

— Возможно, но я никогда не позволяю чувствам влиять на выбор оттенков. Розовый цвет обязывает. Это ты в белом муслине, чуть тронутом алыми аксессуарами, словно маргаритка, можешь взять в руки что угодно.

Синтия приложила массу усилий, чтобы нарядить Молли, а горничную направила в исключительное услужение матушке. Миссис Гибсон беспокоилась о своем наряде больше, чем каждая из девушек. Процесс вызывал как глубокие размышления, так и разочарованные вздохи. В итоге выбор остановился на жемчужно-сером атласном свадебном платье с обилием кружев и вышитой по подолу белой и цветной сиренью. Синтия отнеслась к своему туалету легче всех. Молли же восприняла церемонию подготовки к первому балу очень серьезно и даже с некоторым волнением. Синтия беспокоилась за нее ничуть не меньше; только Молли хотела выглядеть просто и естественно, а Синтия стремилась подчеркнуть особое очарование подруги: кремовую кожу, копну вьющихся темных волос, прекрасные миндалевидные глаза, светившиеся умом и любовью. В итоге Синтия потратила на туалет Молли так много времени, что сама одевалась в спешке. Уже готовая к выходу, Молли сидела в ее комнате на низкой скамеечке и наблюдала за легкими движениями красавицы, в то время как та стояла у зеркала в нижней юбке и ловкими уверенными пальцами укладывала волосы.

— Хотела бы я быть такой же хорошенькой!

— Право, Молли… — обернулась Синтия с готовым сорваться с языка восклицанием, но, заметив на лице подруги выражение угрюмости, прикусила язычок и, улыбнувшись собственному отражению в зеркале, изрекла: — Француженки сказали бы, что красивой тебя сделает вера в собственную красоту.

Немного помолчав, Молли ответила:

— Думаю, имеется в виду, что, если ты хороша собой, тебе и в голову не придет задумываться о своей внешности.

— Часы уже бьют восемь! Не пытайся понять мысли француженок, а лучше помоги с платьем. Вот умница!

Полностью одетые, девушки стояли у камина, ожидая прибытия экипажа, когда в комнату ворвалась Мария, преемница Бетти. Пока одевала госпожу, служанка время от времени поднималась в комнаты обеих леди и под предлогом помощи удовлетворяла любопытство. Вид прекрасных нарядов привел горничную в такое бурное возбуждение, что она не поленилась подняться в двадцатый раз, но уже с букетом, причем куда выразительнее, чем два предыдущих.

— Вот, мисс Киркпатрик!

Стоявшая ближе к двери Молли хотела было взять цветы и передать Синтии, но служанка запротестовала:

— Нет, это не вам, мисс! Это для мисс Киркпатрик. И записка!

Синтия молча приняла и то и другое, а записку развернула так, чтобы и Молли смогла прочитать несколько строчек:

В наши дни мало кто проявляет интерес к публичным балам, кроме самих танцующих и их родственников, но в дни юности Молли и Синтии — до появления железных дорог и, как следствие, экскурсионных поездов, которые сейчас исправно возят всех в Лондон и обратно, — посещение ежегодного благотворительного бала служило любимым развлечением населявших провинциальные городки Англии милых старых дев, хотя надежды на танцы давным-давно улетучились, а ответственность за юных леди так и не возникла. На балах они проветривали залежавшиеся в сундуках фамильные кружева и заскучавшие в шкафах лучшие платья; созерцали аристократов из окружающих поместий; сплетничали с ровесницами и с добродушным любопытством рассуждали о романах молодого поколения. Сестры Браунинг сочли бы себя печально обделенными судьбой, если бы что-то помешало им посетить благотворительный бал. Мисс Кларинда была бы рассержена, а мисс Фиби расстроена, не получив приглашения в Эшкомб или Корхем от подруг, которые, так же как они, четверть века назад миновали тот период жизни, когда еще танцуют, но по сей день любили посещать места былых радостей и наблюдать за развлечениями молодежи. Сестры прибыли в одном из двух имевшихся в Холлингфорде паланкинов. Вечера, подобные нынешнему, приносили щедрый доход двум старикам, терпеливо трусившим по улицам с грузом нарядных дам. Конечно, в городе возили пассажиров кареты и пролетки, но после долгих размышлений старшая мисс Браунинг выбрала более удобный способ передвижения, объяснив своей гостье, мисс Пайпер, за что именно:

— Паланкин приносят в комнату, где он согревается и принимает тебя, а потом аккуратно переносят в другое теплое помещение, так что можно выйти, не показывая щиколоток во время спуска или подъема по ступеням.

Конечно, в паланкине помещалась только одна особа, но, как заметила мисс Хорнблауэр, другая гостья, мисс Браунинг все устроила наилучшим образом: поехала первой и дождалась подругу в теплом гардеробе, — а потом обе леди рука об руку поднялись в зал и выбрали удобные места, откуда могли наблюдать за входящими и приветствовать знакомых. Затем точно так же прибыли мисс Фиби и мисс Пайпер и устроились в креслах, занятых для них заботливой мисс Клариндой. Младшие на два-три года леди также вошли в зал рука об руку, однако с некоторым волнением во взглядах и в движениях, отличным от уверенного достоинства старших. Наконец, воссоединившись, дамы отдышались и погрузились в беседу.

— Право, этот зал намного лучше зала судебных заседаний у нас в Эшкомбе! — заявила мисс Хорнблауэр.

— До чего мило украшен! — поддержала мисс Пайпер. — Как изящно подобраны розы! Жители Холлингфорда обладают прекрасным вкусом!

— А вот и миссис Демпстер, — объявила мисс Хорнблауэр. — Сказала, что ее с двумя дочерьми пригласил к себе мистер Шипшенкс. Мистер Престон тоже должен появиться; правда, вряд ли все приедут одновременно. Смотрите, вот молодой Роскоу, наш новый доктор. Кажется, весь Эшкомб собрался здесь. Мистер Роскоу! Мистер Роскоу! Идите к нам! Хочу представить вас сестрам Браунинг — подругам, у которых мы остановились. Уверяю вас, мисс Браунинг, мы очень высокого мнения о своем молодом докторе.

Мистер Роскоу раскланялся и, услышав похвалы, самодовольно просиял. Однако мисс Кларинда не собиралась признавать достоинств доктора, поскольку его практика наносила ущерб мистеру Гибсону, поэтому ответила:

— Конечно, хорошо, когда есть кому подменить мистера Гибсона, когда тот занят или случай пустячный. К тому же мистеру Роскоу очень повезло иметь такой пример перед глазами!

Возможно, мистер Роскоу принял бы высказывание ближе к сердцу, если бы в ту самую минуту внимание его не было поглощено появлением того самого мистера Гибсона, о котором только что шла речь. С трудом дождавшись окончания монолога мисс Браунинг, он спросил мисс Хорнблауэр:

— А кто эта очаровательная юная леди в розовом платье, которая только что вошла?

— О, это же мисс Синтия Киркпатрик! — воскликнула старая дама, для верности подняв к глазам увесистый лорнет в золотой оправе. — Как выросла! С тех пор как она уехала из Эшкомба, прошло уже года два-три. Всегда была очень хорошенькой. Говорили, что мистер Престон пылко ею восхищался. Но она была так молода!

— Сможете меня представить? — попросил нетерпеливый доктор. — Хочу пригласить ее на танец.

Вернувшись после обмена любезностями с миссис Гибсон, которую знала по Эшкомбу, и представив мистера Роскоу обеим юным леди, мисс Хорнблауэр поделилась впечатлениями с подругой:

— Нет, сколько амбиций! Как мы снисходительны! Помню времена, когда миссис Киркпатрик носила старые черные платья, а держалась скромно, даже с подобострастием, как и подобает директрисе школы, вынужденной самой зарабатывать на хлеб. А теперь вся в атласе и говорила со мной так, будто с трудом вспоминала, кто я такая. Еще не так давно миссис Демпстер спрашивала у миссис Киркпатрик, не обидится ли, если она пошлет ей отрез сиреневого шелка, на который служанка случайно опрокинула кофе, и та с благодарностью приняла подарок, а теперь вон разодета в пух и прах. В те времена она была бы рада выйти замуж хоть за мистера Престона.

— Ты вроде говорила, что он положил глаз на дочь, — заметила мисс Браунинг.

— Не исключено: он проводил у них много времени. Мисс Диксон, что теперь держит школу в том же доме, наверняка знает лучше.

— Граф и графиня очень любят миссис Гибсон, — заметила мисс Браунинг. — Знаю это от леди Харриет, которая как-то по осени заходила к нам на чай. Когда Клэр жила в Эшкомбе, они поощряли внимание мистера Престона.

— Ради всего святого, не передавайте ее светлости мои слова о мистере Престоне и мисс Киркпатрик, тем более что это, возможно, всего лишь сплетни.

Мисс Хорнблауэр заметно встревожилась: вдруг ее высказывание достигнет ушей леди Харриет, столь близко знакомой с ее приятельницами из Холлингфорда? Мисс Браунинг не спешила развеять иллюзию. Леди Харриет действительно заходила к ним на чай и вполне могла еще раз зайти. А главное, смятение подруги послужило достойной местью за дифирамбы в адрес мистера Роскоу, оскорбившие преданность сестер Браунинг своему доктору — мистеру Гибсону.

Тем временем приятельницы мисс Пайпер и мисс Фиби, прежде чем приступить к обсуждению нарядов присутствующих, обменялись комплиментами друг другу.

— Какой у вас восхитительный тюрбан, мисс Пайпер! Чудесно гармонирует с цветом лица!

— Полагаете? — уточнила мисс Пайпер, стараясь скрыть удовольствие: в ее сорок пять обладать цветом лица — это уже немало. — Купила в Сомертоне, у Брауна, специально для этого бала. Хотелось чем-то оттенить платье, не столь уже новое, поскольку никаких драгоценностей у меня нет.

И, вздохнув, леди с нескрываемым восхищением взглянула на миниатюру в окружении жемчужин на груди мисс Фиби.

— Да, красивый портрет, — согласилась та. — Это наша дорогая матушка, а у Кларинды портрет отца. Оба написаны в одно время. Вскоре после этого умер дядюшка и оставил нам по пятьдесят фунтов, и мы договорились потратить их на обрамление миниатюр. Поскольку они такие ценные, сестра держит их под замком вместе с лучшим столовым серебром, а шкатулку с ключом где-то прячет, но мне не говорит где. Утверждает, что у меня слабые нервы и, если грабитель приставит мне ко лбу пистолет или нож к горлу и спросит, где мы держим серебро и драгоценности, я сразу все выложу, а вот она ни за что не проговорится. Поэтому я редко надеваю украшение, а точнее — всего-то второй раз. И даже не могу достать и просто им полюбоваться. Да и сегодня не надела бы, если бы Кларинда сама не предложила, заметив, что это достойная альтернатива бриллиантам герцогини Ментейт, которая непременно явится в них.

— Ах, неужели? Вы не поверите, но я еще ни разу не видела живую герцогиню.

Мисс Пайпер расправила плечи и вытянула шею, как учили в закрытой школе тридцать лет назад, но вскоре забыла об осанке и возбужденно воскликнула:

— Смотрите, смотрите! Это мистер Чолмли, наш мировой судья, а с ним, в красном атласе, миссис Чомли, а также мистер Джордж и мистер Хэрри из Оксфорда, и мисс Чолмли, и хорошенькая мисс Софи. Хотелось бы подойти к ним и поговорить, но так неловко идти через весь зал без кавалера. А вот и мясник Брокс с женой! Да здесь собрался весь Корхем! Ума не приложу, где миссис Брокс нашла деньги на такое платье: ведь ее муж с трудом расплатился за последнюю овцу, которую купил у моего брата.

В этот момент оркестр, состоявший из двух скрипок, арфы и кларнета, закончил настройку и, стараясь не очень фальшивить, заиграл подвижный контрданс. Тут же начали складываться пары. Миссис Гибсон выглядела недовольной из-за того, что Синтия оказалась среди танцоров — преимущественно пунктуальных плебеев Холлингфорда, которые боялись упустить часть развлечения, за которое честно заплатили. Уважающие себя джентльмены всегда приезжают чуть позже назначенного времени. Свое недовольство она высказала Молли, которая сидела рядом, но тоже рвалась танцевать и нетерпеливо отбивала ритм ножкой в туфельке.

— Твой дорогой папа всегда так пунктуален! Сегодня это особенно досадно, потому что никто из знакомых еще не приехал!

— А я вижу много знакомых лиц. Вот мистер и миссис Смитсон со своей добродушной дочерью.

— Да, и еще книготорговцы и мясники.

— Папа встретил друзей, и теперь с удовольствием с ними разговаривает.

— Вряд ли друзей, скорее, пациентов, дорогая. Есть среди них вполне симпатичные люди, но, полагаю, они приехали из окрестностей Эшкомба или Корхема, не сумев рассчитать расстояние и время. Интересно, когда появится общество из Тауэрс-парка? Ах, а вот мистер Эштон и мистер Престон. Да, зал начинает наполняться.

Поскольку ожидалось прибытие самой герцогини в бриллиантах, бал обещал стать выдающимся событием. Все значительные дома в округе пригласили гостей, однако в этот ранний час в зале присутствовали только жители города. Обитатели окрестных поместий, как правило, приезжали позже, и главным среди них, несомненно, слыл лорд-лейтенант (глава судебной и исполнительной власти графства) из Тауэрс-парка, но сегодня они задержались дольше обычного, поэтому в атмосфере недоставало аристократического озона и в танцах тех, кто считал себя выше плебейского уровня торговцев, ощущалась вялость. Остальные, впрочем, от души наслаждались весельем: кружились и прыгали так, что щеки горели от радостного возбуждения, а глаза сияли. Некоторые наиболее сознательные горожане, кому поутру надо бло рано вставать, уже стали поговаривать, что пора бы домой, но желание увидеть герцогиню и ее бриллианты оказалось сильнее долга, ибо драгоценности рода Ментейт славились даже в более высоких собраниях, чем нынешнее, а молва о них распространялась устами болтливых горничных и экономок.

Как и предполагалось, мистеру Гибсону пришлось на время покинуть бал, но он пообещал супруге вернуться сразу, как только профессиональные обязанности будут исполнены. В его отсутствие миссис Гибсон сторонилась сестер Браунинг и других желавших вступить в разговор знакомых, чтобы сразу после появления высоких особ из Тауэрс-парка присоединиться к их компании. Если бы Синтия с излишней готовностью не принимала все приглашения подряд, то наверняка смогла бы очаровать кого-нибудь из более достойных молодых людей. Молли тоже пользовалась успехом, хотя из-за стеснительности танцевала не так легко и грациозно, как Синтия. Надо признать, что и она стремилась не пропустить ни одного танца — неважно, с кем. Наверняка в бальных книжках обеих дочерей уже не осталось свободных строчек для аристократических партнеров. Чрезвычайно раздраженная сложившейся обстановкой, миссис Гибсон внезапно почувствовала, что рядом кто-то стоит, и, слегка обернувшись, обнаружила, что это мистер Престон: охраняет только что оставленные девушками места и выглядит настолько мрачным, что если бы взгляды их не встретились, она предпочла бы не общаться, — но в данных обстоятельствах выхода не оставалось.

— Сегодня зал недостаточно освещен, вам не кажется, мистер Престон?

— Совершенно верно. Но есть ли смысл освещать давно не крашенные стены? К тому же эти растения в кадках все равно затемняют пространство.

— Да и общество тоже! Свежесть и яркость нарядов способствуют созданию светлой атмосферы, но посмотрите, как тускло одеты присутствующие! На большинстве женщин темные шелковые платья, годные только для утреннего туалета. Надеюсь, появятся обитатели поместий, обстановка сразу изменится.

Мистер Престон ничего не ответил, но вставил в глаз монокль — судя по всему, чтобы получше рассмотреть танцующие пары. Если бы кто-то проследил направление его взгляда, то без труда заметил бы, что джентльмен с недовольством смотрит на порхающую фигуру в розовом муслине. Впрочем, не только мистер Престон, но и многие из присутствующих не сводили с нее глаз — отнюдь не негодующих. Миссис Гибсон не отличалась достаточной наблюдательностью, чтобы это заметить, а просто видела рядом привлекательного джентльмена, с которым можно поболтать, вместо того чтобы общаться с теми, кого не считала достойными внимания, или сидеть в одиночестве до появления компании из Тауэрс-парка, поэтому продолжила:

— Вы не танцуете, мистер Престон!

— Нет. Партнерша, которую я пригласил, судя по всему, ошиблась. Жду, чтобы получить объяснение.

Поддавшись неловким воспоминаниям, миссис Гибсон предпочла промолчать. Подобно мистеру Престону, она наблюдала за Синтией: танец закончился, и девушка в сопровождении кавалера, мистера Хэрри Чолмли, молодая леди беззаботно шла по залу, не подозревая, что сейчас последует. Молодой человек подвел ее к креслам, и она заняла свободное место рядом с мистером Престоном, предоставив вернувшейся позже Молли сесть возле матушки. Синтия держалась так, как будто не подозревала, кто этот самый сосед. Миссис Гибсон склонилась к дочери и проговорила:

— Твой последний партнер выглядел истинным джентльменом, дорогая. Повышаешь требования. А то мне было стыдно смотреть на тебя в паре с секретарем присяжного. Молли, ты знаешь, с кем танцевала? Оказывается, это книготорговец из Корхема.

— Теперь ясно, почему он так хорошо разбирается в книгах и так интересно о них рассказывает, — живо ответила Молли, хотя и с некоторой обидой. — Он действительно вполне достойный человек, мама, и танцует замечательно!

— Очень хорошо. Только не забывай, что если продолжишь в том же духе, то завтра утром будешь здороваться через прилавок с теми, с кем сегодня танцевала, — заключила миссис Гибсон ледяным тоном.

— Право, не знаю, как отказать, если молодой человек представляется, приглашает на танец, а я сама ужасно хочу танцевать. Вы же знаете, что сегодня благотворительный бал, так что папа и другие танцуют со всеми, — попыталась возразить Молли, поскольку не могла сохранить мир в душе, не находясь в гармонии с окружающими.

Что собиралась ответить на это миссис Гибсон, теперь уже невозможно узнать: прежде чем она успела открыть рот, мистер Престон шагнул ближе и заявил преисполненным гнева тоном, который сам считал безразличным:

— Если мисс Гибсон испытывает трудности с отказом партнеру, ей достаточно обратиться за инструкцией к мисс Киркпатрик.

Синтия подняла прекрасные глаза к лицу джентльмена и очень спокойно, словно всего лишь констатируя факт, произнесла:

— Забываете, мистер Престон: мисс Гибсон призналась, что желала танцевать с тем, кто ее пригласил, — в этом вся разница, так что вряд ли я что-то могу посоветовать.

Ответил ли что-нибудь собеседник, Синтия не слушала, а вскоре ее увел очередной кавалер. К немалому раздражению Молли, мистер Престон занял освободившееся место. Сначала она опасалась, что джентльмен пригласит на танец, однако тот протянул руку к букету, оставленному Синтией на попечение сестры. Букет этот серьезно пострадал от жары и уже не выглядел таким свежим, как поначалу, в отличие от букета Молли, который, во‐первых, не претерпел изъятия красных цветов, сейчас украшавших темные кудрявые волосы, а во‐вторых, хранился намного бережнее, но Престон не сомневался, что это вовсе не тот букет, который он прислал.

— Вижу, мисс Киркпатрик не оказала мне чести взять букет, который я ей прислал. Полагаю, она получила его вместе с запиской?

— Да, — подтвердила Молли, — но эти цветы нам прислали раньше.

Миссис Гибсон поняла, что ситуация затруднительная, и умело пришла на помощь:

— Ах да! К сожалению, два прелестных букета были присланы из Хемли-холла — видите, какая красота у Молли в руках, — гораздо раньше вашего подарка, мистер Престон. Вы уж не сердитесь.

— Счел бы себя польщенным, если бы мой букет взяли вы, поскольку юные леди уже имели цветы. Старательно выбирал его у Грина, и, осмелюсь заметить, он куда изысканнее того, что мисс Гибсон так трогательно оберегает.

— О, это потому, что самыми эффектными цветами Синтия украсила мои волосы! — горячо воскликнула Молли.

— Неужели? — произнес Престон, явно обрадовавшись, что Синтия не придала букету от Хемли особого значения.

Поднявшись, он встал в кадриль следом за мисс Киркпатрик, и Молли заметила, что Синтии пришлось отвечать на его вопросы — явно против воли. Почему-то и его лицо, и манеры выражали власть над ней. Синтия выглядела недовольной, расстроенной, сердитой, обиженной, однако перед завершением танца явно ответила согласием на просьбу, поскольку мистер Престон удалился с неприятной улыбкой удовлетворения на красивом лице.

Все это время по залу распространялся недоуменный шепот относительно опоздания общества из Тауэрс-парка, и многие подходили к миссис Гибсон за разъяснениями, как будто она считалась признанным авторитетом в делах и планах графа и графини Камнор. Поначалу такое отношение льстило, но скоро неосведомленность поставила ее на одну доску с вопрошающими. Особенно переживала миссис Гуденаф: вот уже полтора часа она не снимала очки, чтобы с первой же минуты насладиться блестящим зрелищем.

— У меня сегодня разболелась голова. Надо было просто отправить деньги и остаться дома: видела множество подобных балов и милорда с миледи в их лучшую пору, — но все только и твердили, что о герцогине и ее бриллиантах, вот я и подумала, что еще ни разу не видела ни того ни другого. И потому приехала сюда, а дома напрасно расходуются уголь и свечи, потому что приказала Салли сидеть и ждать моего возвращения. Ненавижу пустые траты. Уродилась в матушку: таких бережливых хозяек, как она, сейчас уже не найдешь. Она была настоящей экономкой и на крошечный доход воспитала девятерых детей. Не позволяла нам проявлять экстравагантность, даже в случае холода. Когда кто-то из нас простужался, пользовалась случаем и стригла нам волосы. Говорила, что незачем болеть дважды, когда и одного раза достаточно: после стрижки мы непременно болели. И все же, несмотря ни на что, хочу, чтобы герцогиня приехала.

— Ах, только представьте, каково мне, — вздохнула миссис Гибсон. — Так давно не видела дорогих друзей, а вчера, пока гостила в Тауэрс-парке, совсем не успела с ними побеседовать: герцогиня хотела слышать мое мнение относительно приданого леди Эллис и задавала столько вопросов, что на это ушло все время. А когда прощались, леди Харриет выразила надежду на встречу сегодня, но уже почти двенадцать.

Все, кто претендовали на некую причастность к аристократии, болезненно страдали от отсутствия графской четы. Даже музыканты не желали играть очередной танец из опасения, что его прервет появление знатных особ. Мисс Фиби Браунинг защищала их, а мисс Кларинда со спокойным достоинством обвиняла, зато мясники, пекари и другие лавочники радовались свободе и веселились от души.

Внезапно послышался шум, все засуетились, и зал наполнился громким шепотом. Музыка смолкла, танцующие замерли в странных позах. Наконец-то вошел лорд Камнор в парадном мундире под руку с внушительных габаритов дамой средних лет, одетой совершенно нелепо: в яркое муслиновое платье, с живыми цветами в волосах, но без намека на украшения, а тем более бриллианты. И все же это наверняка герцогиня. Но что за герцогиня без бриллиантов, в платье, больше пригодном для дочери фермера Ходсона! Неужели это герцогиня? Вокруг миссис Гибсон быстро собралась небольшая толпа: все жаждали услышать подтверждение унизительной догадки. Следом за герцогиней шествовала леди Камнор, в черном бархатном платье больше похожая на леди Макбет. Сходство усугублялось мрачным выражением красивого лица, подчеркнутым заметными морщинами. Далее выступала леди Харриет и другие леди, среди которых выделялась одна, одетая в точности как герцогиня, и в отношении платья больше похожая на сестру, чем на дочь. Явился лорд Холлингфорд — с некрасивым лицом, нескладной фигурой и благородными манерами, — а также полдюжины более молодых джентльменов: лорд Альберт Монсон, капитан Джеймс и другие особы их возраста и положения: все они критически осматривали зал. Явно не обращая внимания на вызванную их появлением заминку, долгожданные гости направились к приготовленным для них почетным креслам. Танцующие пары распались, многие вернулись на свои места, А когда музыка возобновилась, в центре зала собралось меньше половины танцоров.

Леди Харриет, в отличие от мисс Пайпер возражавшая против прогулки по залу в одиночестве не больше, чем если бы головы зрителей оказались кочанами капусты, очень быстро заметила Гибсонов и сразу к ним направилась.

— Вот и мы наконец. Как поживаете, дорогие? О, малышка Молли! Чудесно выглядите! Правда, мы постыдно опоздали?

— Но сейчас всего лишь половина первого, — успокоила ее миссис Гибсон. — Должно быть, обед закончился очень поздно.

— Дело не в обеде, а в этой дурно воспитанной даме, которая после обеда поднялась в свою комнату и пропала там вместе с леди Эллис. Мы решили, что их наряды столь великолепны, что требуется время, дабы их надеть. В половине одиннадцатого мама послала к ним служанку сообщить, что экипажи поданы, но герцогиня потребовала бульон и, наконец, появилась в этом жутком детском платьице. Мама страшно на нее сердита, многие раздражены из-за того, что приехали поздно, а кое-кто и вообще считает, что не стоило ехать. Папа единственный, кто ничуть не переживает.

Затем, повернувшись к Молли, леди Харриет поинтересовалась:

— Много танцуете, мисс Гибсон?

— Да, почти каждый танец.

Казалось бы, ничего особенного, однако сам факт обращения леди Харриет к Молли подействовал на миссис Гибсон так, что она почувствовала себя уязвленной, но, разумеется, не проявила своих чувств, а просто пресекла любую возможность их дальнейшего общения, заняв место.

Леди Харриет пришлось сесть возле миссис Гибсон и, как потом заметила миссис Гуденаф, она «выглядела как все». Почтенная особа произнесла данное суждение, чтобы извиниться за небольшую неприятность, в которую случайно попала. Вооружившись очками, миссис Гуденаф пристально рассматривала аристократическое общество и громко расспрашивала мистера Шипшенкса — управляющего графа и своего доброго соседа, — кто есть кто. Напрасно тот пытался охладить ее пыл, отвечая шепотом. Дело в том, что миссис Гуденаф не только плохо видела, но и плохо слышала, а потому приглушенные ответы вызывали свежий поток вопросов. Прежде чем отправиться домой, дабы зря не тратились уголь и свечи, пожилая дама, после того как любопытство было удовлетворено, случайно остановилась напротив миссис Гибсон и, продолжая начатый разговор, заметила:

— В жизни не видела такой захудалой герцогини! Ни единого бриллианта! Вообще не на кого смотреть, кроме графини, а она, как всегда, выглядит достойно: даже похудела немного, — а больше ничего примечательного, так что и ждать столько было незачем.

Возникла пауза, а потом леди Харриет подала даме руку и проговорила:

— Вы меня не помните, но я видела вас в Тауэрс-парке. Леди Камнор действительно заметно похудела, но мы надеемся, что это пойдет на пользу здоровью.

— Это леди Харриет, — пояснила миссис Гибсон с отчаянной укоризной.

— Господи! Ваша светлость! Надеюсь, я не оскорбила вас? Понимаете, я и приехала-то ради того, чтобы увидеть герцогиню: думала, она пожалует в ожерелье и диадеме. В моем возрасте это был единственный шанс увидеть столь великолепное зрелище! Вот и сидела допоздна. А вышло вон как…

— Я тоже расстроена, — поддержала пожилую даму леди Харриет. — Хотела приехать пораньше, но не вышло, а сейчас прямо сбежать хочется и спрятаться под одеялами.

Признание прозвучало настолько просто и мило, что миссис Гуденаф расплылась в улыбке, а от ворчания перешла к комплиментам.

— Ах, вы само очарование! Вы уже простите, что бормочу не пойми что: я старая, и мне уже это позволено.

Леди Харриет встала, присела в глубоком реверансе, а затем пожала руку даме и проговорила:

— Не смею вас задерживать, но обещаю: если когда-нибудь стану герцогиней, то непременно приеду лично к вам во всех своих драгоценностях. Доброй ночи, мадам!

Миссис Гуденаф направилась к выходу, а леди Харриет воскликнула:

— Вот, знала, что так и будет! Причем накануне выборов в графстве!

— Не стоит так переживать из-за миссис Гуденаф, она постоянно ворчит! Уверена, что больше никто не станет сетовать на ваш поздний приезд, — заверила ее миссис Гибсон.

— А что скажете вы, Молли? — неожиданно спросила леди Харриет. — Не считаете, что своим опозданием мы потеряли популярность среди избирателей? Отвечайте правдиво, как всегда!

— Не знаю, как насчет популярности или голосов, — неохотно сказала Молли, — но думаю, что многих огорчил столь поздний приезд хозяев Тауэрс-парка. Разве это не доказательство популярности?

— Вы очень дипломатичны, — улыбнулась леди Харриет, похлопывая веером по щеке.

— Молли ничего не понимает! — не сдержалась миссис Гибсон. — Это дерзость для кого бы то ни было усомниться в праве леди Камнор приехать, когда ей удобно.

— Ладно. Пожалуй, пора вернуться к маме, — проговорила леди Харриет. — Но вскоре я опять наведаюсь в ваши края, так что приберегите для меня местечко. Ах вот и обе мисс Браунинг! Как видите, мисс Гибсон, я не забыла ваш урок!

— Молли, я запрещаю тебе так разговаривать с леди Харриет! — ревниво заявила миссис Гибсон, оставшись наедине с падчерицей. — Без меня ты никогда бы с ней не познакомилась, так что не смей постоянно встревать в нашу беседу.

— Но ведь если мне задают вопросы, надо отвечать на них, — попыталась оправдаться Молли.

— Надо, надо, признаю, однако в твоем возрасте рановато иметь собственное мнение.

— Не знаю, что с этим делать.

— Что за эксцентричная особа! Смотри: разговаривает с мисс Фиби. А та настолько глупа, что готова поверить в дружбу леди Харриет. Больше всего на свете ненавижу, когда чернь пытается приблизиться к знатным людям.

Молли не ощущала за собой вины, а потому не стала ни объясняться, ни отвечать на претензии, обратив взор на Синтию и стараясь понять произошедшую с ней перемену. Та танцевала с прежней легкостью и грацией, однако естественность движений перышка на ветру исчезла, с партнером разговаривала без того мягкого воодушевления, которое прежде сияло на лице. А когда подруга вернулась на место, Молли сразу заметила ее бледность и рассеянность и тихо поинтересовалась:

— Что случилось?

— Ничего, — резко ответила Синтия и с вызовом спросила: — С чего ты взяла?

— Не знаю. Просто выглядишь как-то… устало или расстроенно.

— Ничего не случилось… ну а если даже и так, не стоит об этом говорить. Всего лишь твои фантазии.

Ответ прозвучал крайне противоречиво и потребовал скорее интуитивной, чем логической интерпретации. Молли поняла, что подруга нуждается в покое и молчании, однако каково же было ее удивление, когда после всех замечаний в свой адрес и резкого с ним обращения мистер Престон неожиданно подошел, без единого слова подал Синтии руку и увел танцевать. Судя по всему, сцена поразила и миссис Гибсон, ибо, забыв о недавних нападках на Молли, она удивленно спросила, словно не доверяя собственным глазам:

— Синтия собирается танцевать с мистером Престоном?

Ответить Молли не успела, так как ее тоже пригласили, но на своего партнера и на фигуры кадрили она едва обращала внимание, сосредоточившись на знакомом розовом платье, и вдруг заметила, что Синтия стоит неподвижно, потупившись и слушая горячую речь мистера Престона.

Потом подруга начала медленно, рассеянно двигаться, словно не замечая ничего вокруг, а когда танец свел их ближе, Молли заметила, насколько помрачнело лицо Синтии, но в то же время пылало гневом.

Пока продолжалась кадриль, леди Харриет подошла к брату, взяла под руку и, увлекая прочь от высокородной толпы, сказала:

— Холлингфорд, ты даже не представляешь, насколько все эти добрые люди обижены и разочарованы нашим поздним приездом и нелепым нарядом герцогини.

— Какая им разница? — буркнул лорд.

— О, только не притворяйся глупым. Разве ты не понимаешь? Мы для них — главное развлечение! Спектакль с Арлекином и Коломбиной, только без масок.

— Не понимаю, о чем ты… — начал лорд.

— Раз не понимаешь, то просто поверь. Они действительно разочарованы, и неважно, чем именно. Обязательно нужно исправить впечатление. Во-первых, потому что не могу видеть вассалов разочарованными и недовольными, а во‐вторых, потому что в июне состоятся выборы.

— Считаю, что нам в парламенте делать нечего.

— Вздор! Папа страшно расстроится. Но сейчас некогда об этом рассуждать. Ты должен пригласить на танец одну из жительниц города, а я попрошу Шипшенкса представить меня респектабельному молодому фермеру. Не сможешь ли привлечь капитана Джеймса? Вон он рядом с леди Эллис! Постараюсь на следующий танец представить его самой страшненькой дочке портного!

Леди Харриет ухватила брата под руку, явно намереваясь отвести к какой-то партнерше.

— Прошу, не надо! Ты же знаешь, что я совсем не умею танцевать, — попытался сопротивляться бедняга. — Ненавижу! Всегда ненавидел! Даже не понимаю, что делать в кадрили.

— Но это контрданс! — решительно возразила сестра.

— Какая разница? И о чем разговаривать с партнершей? Не представляю. Ни единой общей темы. Все разочаруются еще больше, когда поймут, что я не умею ни беседу поддерживать, ни танцевать!

— Не трусь! По их понятиям, лорду позволено даже танцевать как медведь. А начать советую с Молли Гибсон — дочери твоего друга доктора. Хорошая, простая, умная девочка, что, наверное, для тебя куда важнее того банального факта, что еще и хорошенькая.

Леди Харииет едва ли не насильно подвела Холлингфорда к Гибсонам и провозгласила:

— Клэр, позволь представить мисс Гибсон моего брата. Он хотел бы пригласить ее на этот танец. Лорд Холлингфорд! Мисс Молли Гибсон!

Бедный Холлингфорд! Что ему оставалось? Пришлось подчиниться воле сестры. Они с Молли заняли свои места в центре зала, и каждый мечтал, чтобы этот танец как можно скорее закончился. Леди Харриет упорхнула к мистеру Шипшенксу, чтобы получить своего респектабельного молодого фермера, и миссис Гибсон осталась в одиночестве, мысленно умоляя леди Камнор, чтобы прислала за ней хоть кого-нибудь из своих джентльменов. Намного почетнее сидеть даже на самом краешке аристократического сообщества, чем здесь, среди простолюдинов! Она надеялась, что все увидят, как Молли танцует с лордом, и в то же время переживала, что выбрали не Синтию. Уж не входит ли в моду простота? Впрочем, есть еще лорд Альберт Монсон. Надо подумать, как бы так сделать, чтобы леди Харриет представила ее красавице дочери.

Тем временем Молли обнаружила, что лорд Холлингфорд — умный, ученый лорд Холлингфорд — с огромным трудом постигает рисунок танца: «скрестить руки, отойти назад, в середину и вперед», — и постоянно путает руки, то останавливается, возвращаясь на свое место, совершенно не представляя, что законы общества и правила игры требуют легко и весело скакать до тех пор, пока не доберешься до конца зала. Он быстро осознал, что танцует невероятно дурно, и в минуту относительного блаженного покоя так просто и искренне выразил сожаление, что Молли сразу почувствовала симпатию — особенно после того, как партнер признался, что вообще не хотел танцевать, а согласился исключительно по настоянию сестры. Молли увидела в джентльмене пожилого вдовца, почти ровесника ее отца, и скоро между ними завязался непринужденный разговор. Лорд поведал, что Роджер Хемли недавно опубликовал в научном журнале вызвавшую острый интерес статью с опровержением теории известного французского физиолога, в которой автор проявил редкую осведомленность в предмете. Новость чрезвычайно привлекла Молли. Задавая вопросы, она до такой степени удивила собеседника как живым умом, так и готовностью к восприятию новых знаний, что если бы лорд Холлингфорд мог беседовать с ней до конца вечера, то задание по завоеванию популярности показалось бы ему совсем легким.

Проводив партнершу на место, джентльмен обнаружил там вернувшегося мистера Гибсона и с удовольствием вступил с ним в беседу, но тут явилась леди Харриет и напомнила брату о необходимости выполнения светских обязанностей. Правда, вскоре лорд вернулся, чтобы рассказать доктору о той самой статье Роджера Хемли, поскольку друг о ней еще не слышал. В разгар беседы, обратив внимание на танцующую Молли, Холлингфорд вдруг прервал собственную речь восклицанием:

— Ваша дочь очаровательна! С большинством девушек ее возраста невозможно разговаривать, а она так умна и любознательна, интересуется наукой, даже «Царство животных» Кувьера читала.

Мистер Гибсон поклонился, глубоко польщенный комплиментом из уст этого достойного джентльмена. Скорее всего, окажись Молли легкомысленной кокеткой, лорд Холлингфорд не обратил бы внимания на ее внешность. Справедливо и обратное: если бы собеседница не была молода и хороша собой, он не стал бы пытаться произвести на нее впечатление рассуждениями на научные темы. Неважно как, но Молли сумела завоевать его одобрение и признание, так что, когда падчерица в очередной раз вернулась на свое место, миссис Гибсон приветствовала ее теплыми словами и милостивой улыбкой. Не требуется большого ума догадаться: чтобы стать тещей лорда и обрести полагающиеся привилегии и почет, необходимо установить теплые дружеские отношения с объектом интереса. Да, так далеко в будущее проникли мысли мудрой миссис Гибсон. А переживала она лишь о том, что счастливый шанс выпал Молли, а не Синтии. Впрочем, падчерица хоть и умна, но все же послушна, так что проблем не доставит. Жаль, что Синтия больше любит мастерить шляпы, чем читать книжки, но, возможно, этот недостаток поддается исправлению. А сейчас в ее сторону направлялся сам лорд Камнор, а леди Камнор кивала и указывала место рядом с собой.

В целом бал произвел на миссис Гибсон благоприятное впечатление, хотя за долгое пребывание в душном зале среди шума пришлось заплатить обычную цену: следующим утром она проснулась с головной болью, усталой и раздраженной. В более легкой степени те же последствия постигли и девушек. Синтия устроилась на подоконнике с газетой трехдневной давности в руках и сделала вид, что читает, когда внезапно раздался голос матушки:

— Синтия! Не пора ли тебе взять книгу и заняться самообразованием? Уверена, что твои высказывания никогда не заслужат одобрения, если не начнешь читать что-то еще помимо газет. И почему не упражняешься во французском? Вот Молли читала какую-то французскую книгу: кажется, «Царство животных».

— Нет, я ее не читала! — краснея, возразила Молли. — Просто когда в первый раз гостила в Хемли-холле, мистер Роджер иногда читал мне отрывки и объяснял, если что-то было непонятно.

— О, хорошо. Значит, я ошиблась. Но все равно, Синтия, тебе необходимо каждое утро читать что-то полезное.

К немалому удивлению Молли, подруга без возражений встала, сходила в свою комнату и вернулась с одной из привезенных с собой книг. «Век Людовика XIV», — прочла на обложке Молли и немало удивилась: Синтия и… Вольтер? — однако вскоре стало ясно, что «полезное чтение» — такое же надежное прикрытие для размышления о собственных проблемах, как газета.

Положение в Хемли-холле не улучшалось. Не произошло ничего такого, что смогло бы облегчить состояние неудовлетворенности, в котором пребывали сквайр и его старший сын, а продолжительность разочарования способна значительно углубить само чувство. Роджер изо всех сил старался примирить отца и брата, однако порой начинал думать, что разумнее не вмешиваться: оба взяли в привычку делиться с ним переживаниями, тем самым определяя чувства и мнения, которые, оставшись невыраженными, сохранили бы неопределенность. В повседневной жизни Хемли-холла происходило мало событий, способных помочь стряхнуть мрачное настроение, и обстановка уже начала сказываться на здоровье сквайра и Осборна. Мистер Хемли заметно похудел, кожа да кости, одежда обвисла, а румянец превратился в красные полосы, так что щеки стали напоминать яблоки сорта «эрдистон пепин». Роджер считал, что это из-за пренебрежения свежим воздухом и чрезмерного курения, однако вытащить его из дома стало трудно: он очень боялся наткнуться на свидетельство заброшенных мелиоративных работ или увидеть свой забракованный кредиторами лес. Осборн увлекся идеей подготовить стихи к печати и тем самым реализовать стремление к финансовой независимости. В совокупности с ежедневными письмами жене, а также прогулками к дальнему почтовому отделению, чтобы их отправить и получить ответные послания, тщательная редактура сонетов и редкие визиты в дом доктора Гибсона ради приятного общения с молодыми леди оставляли мало времени для бесед с отцом. Действительно, Осборн был слишком снисходителен к себе или, как он говорил, «чувствителен», чтобы терпеливо выносить постоянное ворчание, а то и вспышки отцовского гнева. Сознание собственной тайны также осложняло общение. Всем членам семьи крупно повезло, что Роджер не отличался «чувствительностью», иначе порой было бы трудно выносить всплески домашней тирании, которыми отец пытался установить власть над обоими сыновьями. Один из таких всплесков случился вскоре после благотворительного бала.

Роджер уговорил отца отправиться с ним в поля, и по предложению сына сквайр захватил давно забытую мотыгу. Прогулка оказалась долгой. Возможно, старший из мужчин ощутил чрезмерную усталость, поскольку на обратном пути стал, как говорят о детях, «капризничать» и набрасываться на спутника за каждое произнесенное слово. Роджер инстинктивно принял ситуацию и вытерпел нападки с обычным спокойствием. В дом они вошли через парадную дверь, поскольку именно она оказалась на их пути. На старом потрескавшемся мраморном столе лежала визитная карточка лорда Холлингфорда. Дожидавшийся возвращения господ дворецкий Робинсон поспешил вручить ее Роджеру.

— Его светлость очень расстроился, что не застал вас, мистер Роджер, и оставил записку, но, должно быть, ее случайно забрал мистер Осборн. Я спросил его светлость, не желает ли он встретиться с мистером Осборном, который был дома, однако его светлость ответил, что спешит, и попросил передать извинения.

— И не спросил про меня? — прорычал сквайр.

— Нет, сэр. Он бы и о мистере Осборне не упомянул, если бы я не напомнил. Хотел видеть именно мистера Роджера.

— Очень странно, — пробормотал сквайр.

Роджер промолчал, хотя, естественно, ему стало любопытно, и, не подозревая, что отец идет следом, направился в гостиную. Осборн сидел за столом возле камина с пером в руке и просматривал одно из стихотворений: что-то исправлял, что-то переписывал, надолго задумываясь над тем или иным словом.

— А, Роджер! — воскликнул он, увидев брата. — К тебе приезжал лорд Холлингфорд и оставил записку. Робинсон решил, что она адресована отцу, поэтому карандашом дописал слово «младший», и получилось: «Роджеру Хемли, эсквайру, младшему».

К этому времени сквайр уже вошел в комнату, все услышал и рассердился пуще прежнего. Роджер взял запечатанную записку и начал читать.

— Что там? — спросил отец.

Роджер передал записку, содержавшую приглашение на обед с месье Жофруа Сент-Илером[36], чьи взгляды по некоторым проблемам защищал в той самой статье, о которой лорд Холлингфорд рассказывал Молли во время танца. Месье Жофруа Сент-Илер в то время находился в Англии, на следующей неделе собирался нанести визит в Тауэрс-парк и желал встретиться с автором статьи, уже привлекшей внимание специалистов по сравнительной остеологии. Лорд Холлингфорд добавил несколько слов о своем желании познакомиться с соседом, чьи научные интересы совпадали с его собственными устремлениями. Далее следовало вежливое приглашение от лорда и леди Камнор.

Почерк лорда Холлингфорда был настолько неразборчив, что сквайр не смог прочитать записку сразу, но от помощи отказался и не без труда, но все же ее осилил.

— Значит, лорд-лейтенант все-таки заметил семейство Хемли. Скоро ведь выборы, и он решил нас заполучить? Только он не знает, что не так-то это легко. Полагаю, ловушка предназначена для тебя, Осборн? Что такого особенного ты написал? Чем восхищается этот месье?

— Я здесь ни при чем, сэр! — горячо отозвался Осборн. — Записка и приглашение предназначены Роджеру.

— Ничего не понимаю, — проворчал сквайр. — Эти виги, по-моему, не исполняют свой долг. Да мне и не нужно. Когда-то герцог Дебенхем относился к Хемли с должным уважением, как к старейшим землевладельцам графства, но после его смерти, когда должность занял этот захудалый виг, я больше ни разу не обедал у лорда-лейтенанта. Да, ни разу.

— Но, по-моему, сэр, лорд Камнор вас приглашал, только вы отказались, — заметил Роджер.

— Да, ну и что ты хочешь сказать? Полагаешь, я должен нарушить принципы своей семьи и подружиться с вигами? Нет уж, спасибо! Пусть к ним идет наследник поместья Хемли, тем более накануне выборов!

— Я уже сказал, сэр, — раздраженно повторил Осборн, как говорил всегда, когда отец нес околесицу. — Лорд Холлингфорд приглашает не меня, а Роджера. Это он приобрел заслуженную известность, написав статью о новейших французских исследованиях, поэтому, естественно, ученый-француз хочет с ним познакомиться, а гостит он у лорда Холлингфорда. Это абсолютно ясно и не имеет ничего общего с политикой.

Конечно, сквайр на это заявление отреагировал с еще большей язвительностью:

— Вы, молодежь, считаете, что все знаете, а я уверен, что это не больше чем фокус вигов. Зачем Роджеру — если действительно приглашают его — распинаться перед французом? Мы всегда их ненавидели и презирали. Но ты заблуждаешься, Осборн, утверждая, что приглашают не тебя, а младшего брата. Точно говорю: это тебя. Просто они думают, что старший сын носит имя отца — Роджер: Роджер Хемли-младший. Совершенно очевидно. Знают, что на мякине меня не проведешь, и применяют французскую хитрость. Зачем тебе писать о французах, Роджер? Я всегда считал тебя достаточно разумным, чтобы не обращать внимания на их бредовые идеи. Но если действительно приглашают тебя, я категорически против посещения дома вигов для встречи с иностранцами. Должны были пригласить Осборна. Если не я, то он представляет род Хемли. Не могут получить меня, так пусть попробуют одолеть его. К тому же Осборн немного похож на француза: не напрасно без конца мотается на континент, вместо того чтобы жить дома.

Прежде чем покинуть комнату, сквайр неоднократно повторил свои умозаключения, и всякий раз Осборн возражал, чем еще больше сердил отца. Когда же он наконец ушел, Осборн заявил брату:

— Разумеется, ты должен ехать, Роджер. Десять к одному, завтра он одумается и изменит мнение.

— Нет, не хочу его обижать, — твердо ответил в высшей степени разочарованный Роджер. — Вынужден отказаться от приглашения.

— Не будь глупцом! — воскликнул Осборн. — Неужели ты не видишь, что отец не в себе? Ты же сам слышал: он сам себе противоречил. С какой стати ты, взрослый человек, должен, словно ребенок, подчиняться ему?

— Давай не станем больше это обсуждать, — заключил Роджер, усаживаясь за стол писать ответ.

Закончив и отправив с посыльным отказ, он подошел к брату и положил руку ему на плечо. Осборн делал вид, что читает, но на самом деле переживал и за отца, и за брата, пусть и по разным причинам.

— Как продвигается работа, старик? Полагаю, стихи почти готовы к печати?

— Пока нет. Честно говоря, если бы не деньги, я вообще не стал бы их публиковать. Зачем нужна слава, если нельзя вкусить ее плоды?

— Оставим славу до лучших времен. Давай поговорим о деньгах. На следующей неделе буду держать экзамен на стипендию, и тогда сможем поправить положение. Никто не посмеет отказать в стипендии теперь, когда я стал старшим ранглером. Сейчас и сам ограничен в средствах, отца беспокоить не хочу, но как только получу деньги, сразу поедем в Винчестер знакомиться с твоей женушкой.

— В следующий понедельник исполнится месяц с тех пор, как я видел ее в последний раз, — задумчиво произнес Осборн, отложив перо и посмотрев в камин, словно надеясь увидеть в пламени дорогой образ. — В сегодняшнем письме Эме просит кое-что тебе передать. Перевести на английский невозможно, так что прочитай сам.

Осборн достал из кармана письмо и показал пару строчек. Несмотря на то что некоторые слова были написаны с ошибками, Роджер уловил в послании простую, уважительную благодарность и ощутил глубокую симпатию к неведомой невестке, с которой брат познакомился во время прогулки в Гайд-парке: помог молодой гувернантке найти потерянную детьми игрушку. Да, Эме Шерер была всего лишь французской бонной — симпатичной, очень грациозной и страдающей от шалостей подопечных. Будучи сиротой, она рано начала работать и сумела очаровать путешествовавшую английскую семью, когда доставила в отель галантерейные товары для мадам. Ей сразу предложили место бонны для детей — господам хотелось, чтобы дети учились французскому языку у француженки (из Эльзаса!). Вскоре в суете лондонской жизни госпожа почти перестала замечать Эме. Девушка страдала от одиночества в чужой стране, но свои обязанности исполняла старательно. Единственного проявления доброты оказалось достаточно, чтобы запустить фонтан. Между ней и Осборном вспыхнули чувства, но были грубо попраны госпожой, обнаружившей нежную привязанность между бонной своих детей и молодым человеком совершенно иного класса. Эме честно ответила на все вопросы хозяйки, однако ни светская мудрость, ни житейский опыт леди не смогли поколебать ее веру в преданность возлюбленного. Возможно, миссис Тауншенд исполнила свой долг, немедленно отослав Эме обратно в Метц, где когда-то ее встретила и где могли, возможно, обитать какие-то родственники. Однако она настолько плохо представляла ту жизнь, на которую обрекала отвергнутую протеже, что, едва выслушав лекцию миссис Тауншенд, которую та прочитала в ответ на требование сообщить, что случилось с его возлюбленной, Осборн Хемли немедленно бросился в Метц и нашел Эме. Событие произошло осенью, и Роджер узнал о нем как о свершившемся и непоправимом факте. Затем умерла их мать, и стало некому смягчить и задобрить сердце отца. Трудно сказать, однако, смогла бы миссис Хемли помочь в данном случае, потому что в поисках жены для наследника сквайр смотрел очень высоко. Мало того что он презирал всех иностранцев, католиков ненавидел особенно: его ненависть напоминала ужас наших предков перед колдовством. Глубокое горе лишь усилило предрассудки. Любые аргументы бессильно отскакивали от щита абсолютного неприятия, хотя в счастливые моменты импульс любви мог бы смягчить его сердце, только счастливые моменты не возникали, а импульсы любви меркли как перед частым раскаянием, так и перед все возраставшей раздражительностью. Поэтому Эме в одиночестве коротала дни в маленьком коттедже возле Винчестера, где Осборн устроил ее, когда привез в Англию. Ради скромного обустройства этого домика он и залез в долги так глубоко, ибо руководствовался собственными изощренными вкусами, а не ее детскими потребностями, и скорее видел в молоденькой француженке будущую хозяйку Хемли-холла, а не жену студента-неудачника, в настоящее время полностью зависевшего от отца. Он выбрал южное графство, расположенное вдали от тех мест, где имя Хемли из Хемли пользовалось широкой известностью, потому что не хотел, чтобы Эме даже на время приняла имя, ей не принадлежавшее. Во всех этих хлопотах Осборн искренне стремился исполнить свой долг, и Эме отвечала ему страстной преданностью и почтительным восхищением. Стоило его тщеславию наткнуться на препятствие, а достойному стремлению к университетским почестям разбиться о необходимость серьезной учебы, Осборн знал, куда обращаться за утешением. Милая Эме осыпала его похвалами до тех пор, пока слова не застревали в горле от наплыва чувств, и обливала негодованием каждого, кто посмел не признать достоинств любимого. Если она и хотела отправиться в шато, служившее ему домом, и познакомиться с семьей, то ни разу даже не намекнула о своем желании, умоляя лишь об одном: чтобы он проводил с ней больше времени. Те причины частого и долгого отсутствия, которые излагал Осборн, казались убедительными, пока он оставался рядом, но сразу теряли вес, как только он уезжал.

Во второй половине того дня, когда приезжал лорд Холлингфорд, Роджер поднимался по лестнице через три ступеньки и на повороте едва не столкнулся с отцом. После разговора о приглашении в Тауэрс-парк эта встреча стала первой. Сквайр остановил сына, преградив дорогу, и спросил наполовину вопросительно, наполовину утвердительно:

— Собираешься на обед с месье?

— Нет, сэр. Почти сразу отправил Джеймса с запиской и отказался. Для меня этот вечер не представляет особой важности.

— Почему ты так болезненно воспринимаешь мои слова, Роджер? — обиженно осведомился сквайр. — Все спешат от меня отделаться. Наверное, можно позволить человеку немного выпустить пар, когда он устал и переживает, как я.

— Но, отец, мне бы и в голову не пришло ехать в тот дом, где вами пренебрегают.

— Нет-нет, парень, — возразил сквайр, немного подобрев. — Скорее это я ими пренебрегаю. После того как милорд стал лордом-лейтенантом, они несколько раз приглашали меня на обед, но я ни разу не согласился: так выразил презрение.

Каждый пошел по своим делам, но на следующий день сквайр опять остановил Роджера.

— Заставил Джеймса примерить ливрею, которую он не надевал уже три-четыре года, так она ему мала: растолстел.

— Ему ведь совершенно необязательно ее носить. К тому же, парнишка Доусон с радостью ее заберет: ему совсем нечего надеть.

— Да-да. Но кто поедет с тобой в Тауэрс-парк? Необходимо ответить на визит этого лорда… как его? Не хочу, чтобы ты ехал без грума.

— Дорогой отец! Право, понятия не имею, зачем кому-то ехать за мной по пятам: я прекрасно смогу сам найти дорогу в конюшню, или меня встретит местный конюх. Не тревожьтесь об этом.

— Да, ты заметно отличаешься от Осборна, ничего не скажешь. Хочется верить, что это их не удивит. Но держись с достоинством и не забывай, что ты из семьи Хемли, которые живут на этих землях уже сотни лет, в то время как Камноры не больше чем мелкие виги, пришедшие в графство во времена королевы Анны.

В течение нескольких дней после бала Синтия выглядела рассеянной, больше молчала. Молли, с нетерпением ожидавшая обсуждения бала, что принесло бы не меньше удовольствия, чем сам вечер, с разочарованием встретила откровенное нежелание Синтии говорить на эту тему. Миссис Гибсон, в свою очередь, была готова говорить без остановки, однако ее высказывания напоминали готовые платья и никогда не соответствовали частным мыслям. Любой мог ими воспользоваться, а если изменить имена, то они годились для описания любого бала. Она так часто повторяла одни и те же выражения, что Молли с раздражением запомнила даже их последовательность.

— Ах, мистер Осборн! Как жаль, что вас там не было! Множество раз твердила себе, что вам следовало приехать… и вашему брату, конечно, тоже.

— Весь вечер о вас думал!

— Правда? Как мило с вашей стороны! Синтия, дорогая! Слышала, что сказал мистер Осборн Хемли? — обратилась миссис Гибсон к дочери, которая только что вошла в комнату. — В вечер бала он постоянно о нас думал.

— И не просто думал, — заметила Синтия со своей медленной мягкой улыбкой. — Мы должны поблагодарить его за прекрасные цветы, мама.

— О, — возразил Осборн. — Заслуга принадлежит не мне одному. Идея, возможно, моя, но осуществил ее Роджер.

— Главное — идея, — заметила миссис Гибсон. — Мысль духовна, в то время как действие всего лишь материально.

Эта великолепная фраза удивила ее саму, а в дальнейшем разговоре не возникло необходимости точно определить сказанное.

— Боюсь, цветы прибыли слишком поздно, чтобы принести пользу, — продолжил Осборн. — Следующим утром я встретил Престона. Разумеется, разговор зашел о бале, и я с огорчением узнал, что он нас опередил.

— Мистер Престон прислал всего один букет, для Синтии, — возразила Молли, оторвавшись от рукоделия. — Да и прибыл он уже после того, как мы получили цветы из Хемли-холла.

Прежде чем вернуться к работе, Молли заметила, как покраснело и вспыхнуло гневом лицо Синтии. И она сама, и матушка поспешили заговорить, как только Молли умолкла, однако у Синтии перехватило горло, так что исправлять оплошность пришлось миссис Гибсон.

— Букет мистера Престона выглядел формальным: такой можно купить в любой оранжерее. Ни тени чувства. Лично я больше обрадовалась бы нескольким ландышам, сорванным и подаренным от души, чем самому дорогому купленному букету!

— Мистер Престон не имел права заявлять, что опередил вас, — добавила Синтия. — Его букет принесли, когда мы уже собрались выезжать, и я сразу бросила его в огонь.

— Синтия, дорогая! — воскликнула миссис Гибсон, впервые услышав о судьбе цветов. — Подумай, какой ты предстанешь в глазах мистера Осборна! Но я могу тебя понять: должно быть, ты унаследовала мое предубеждение против цветов из магазина!

Синтия немного помолчала, а потом объяснила:

— Некоторые из ваших цветов, мистер Хемли, я использовала, чтобы украсить прическу Молли. Искушение оказалось непреодолимым, так как оттенок идеально гармонировал с ее коралловыми украшениями, но она строго осудила нарушение первозданного порядка, поэтому принимаю всю вину на себя.

— Как я уже сказал, цветы подбирал брат. Уверен, что он предпочел бы увидеть их в волосах мисс Гибсон, а не в огне. Мистеру Престону повезло значительно меньше.

История заинтересовала Осборна, и он решил углубиться в мотивы Синтии, но не услышал тихих слов Молли: «Свой букет я сохранила в неприкосновенности», — поскольку в этот момент миссис Гибсон громко и решительно заговорила о другом:

— Кстати о ландышах. Правда, что они растут в Херствуде? Сейчас еще слишком рано, но когда зацветут, надо будет обязательно туда сходить и устроить небольшой пикник. Вы, конечно, составите нам компанию, мистер Осборн? Думаю, это будет чудесно! Лошадь можете оставить здесь. Отправимся пешком в лес, наберем корзину ландышей, а потом вернемся домой обедать.

— Был бы очень рад принять участие в этой прогулке, — ответил Осборн, — но, к сожалению, могу уехать. Через месяц Роджер скорее окажется дома, чем я.

Он думал о визите в Лондон для публикации стихов, а затем о путешествии в Винчестер. Это удовольствие было заранее запланировано на конец мая, причем не только в его мыслях, но и в письмах к Эме.

— О, вы должны быть с нами! Мы непременно дождемся мистера Осборна, не правда ли, Синтия?

— Боюсь, ландыши ждать не захотят, — ответила дочь.

— Значит, отложим прогулку до цветения шиповника и жимолости. К этому времени вы ведь уже вернетесь? Или лондонский сезон слишком привлекателен?

— Не знаю, когда цветет шиповник.

— Поэт, а не знаете? Разве не помните строчек:

— Да, но в стихах не говорится, когда именно раскрылись розы. К тому же мои передвижения руководствуются скорее лунным календарем, чем цветочным, так что лучше пригласите брата: в любви к цветам он практик, а я теоретик.

— В данном контексте слово «теоретик» подразумевает невежество? — уточнила Синтия. — Конечно, все мы будем рады видеть вашего брата, но нельзя ли заполучить обоих? Признаюсь, я робею в присутствии таких ученых джентльменов, как мистер Роджер Хемли. Подарите немного обаятельного невежества, если оно называется столь суровым словом.

Осборн поклонился. Слушать похвалы было очень приятно, хотя он отлично понимал, что это всего лишь лесть. Элегантная дамская гостиная представляла желанный контраст тягостной домашней обстановке, и он любил приезжать к двум очаровательным девушкам и их матушке, готовой лить елей при каждом появлении гостя. К тому же поэтическая душа радовалась обилию цветов и следам женского присутствия — салфеточек, легких кресел и столиков. Обстановка выгодно отличалась от неуютной гостиной Хемли-холла, где и потертые бархатные шторы, и старинная громоздкая мебель давным-давно не знали внимания рачительной хозяйки. Еда, легкая и хорошо приготовленная, также лучше соответствовала его тонкому вкусу, чем жирные, тяжелые мясные блюда, подаваемые в отцовском доме. Осборн начинал опасаться, что визиты к Гибсонам становятся слишком частыми, и вовсе не потому, что боялся последствий общения с юными леди, потому что видел в них лишь друзей. Факт женитьбы постоянно присутствовал в сознании, а Эме слишком прочно жила в сердце, чтобы задумываться о чьих-то матримональных планах, но время от времени все же возникала мысль, не злоупотребляет ли он гостеприимством, на которое не сможет ответить.

Миссис Гибсон, конечно, тайно торжествовала, видя, что гость приезжает все чаще и проводит все больше времени в доме или в саду, поскольку не сомневалась, что джентльмена привлекает дочь. И если Синтия проявляла больше склонности к здравому смыслу, то матушка желала бы как можно чаще намекать на приближающийся кризис, но ее сдерживало интуитивное убеждение, что если своевольная дочь почувствует опасность и осторожные усилия матушки по ускорению катастрофической развязки, то восстанет со всей мощью и энергией прирожденной бунтарки. Так что пока миссис Гибсон утешалась мыслью, что Синтию захватят чувства раньше, чем она их осознает, и в этом случае у нее не хватит смелости противостоять тонким дипломатическим уловкам, даже если разгадает замысел. Однако Синтия уже пережила достаточно разновидностей флирта, восхищения и даже страстной любви, чтобы хоть на миг ошибиться в спокойной дружеской природе внимания Осборна, и принимала его так, как сестра принимает брата.

Обстановка изменилась, когда вернулся Роджер. Трепетная робость и едва скрытая пылкость его манер очень скоро объяснили Синтии, с какой глубокой любовью предстоит справиться на сей раз. Даже мысленно ей не потребовалось много слов, чтобы признать разницу в отношении к ней Осборна и Роджера задолго до того, как проблему поняла миссис Гибсон. Но прежде всех в душу Роджера проникла Молли, в первую же встречу после бала разгадав его тайну. Синтия медленно бродила по дому — бледная, с пустыми глазами — и при всей любви к воздуху и движению решительно отказывалась даже от простой прогулки. Молли с тревогой наблюдала за подругой, однако на осторожные вопросы о самочувствии получала лишь краткие ответы, и лишь когда между делом упомянула о мистере Престоне, сразу поняла, где кроется причина. Лицо Синтии мгновенно вспыхнуло, по телу прошла дрожь то ли возбуждения, то ли неприязни, а уста извергли несколько столь резких слов, что Молли поклялась себе больше никогда в жизни не упоминать это имя. Девушка представить не могла, что подруга испытывает к молодому человеку куда более болезненные чувства, чем она сама, а именно откровенную резкую неприязнь, что это он причина подавленного состояния Синтии. Продолжалось оно без видимых изменений столь длительное время, что заметила даже миссис Гибсон, а Молли всерьез встревожилась. Матушка сочла вялость и бледность дочери естественным следствием излишней активности на балу. Партнеры, чьи имена фигурировали в Книге пэров, не утомили бы и наполовину. Возможно, если бы пребывала в своем обычном состоянии, Синтия разрушила бы это умозаключение одной фразой. Нежелание дочери привычно возражать и спорить лишь обострило подозрения миссис Гибсон, так что вскоре, не без подсказки Молли, дело дошло до профессионального медицинского осмотра, хотя Синтия этому особенно противилась. Мистер Гибсон заключил, что не обнаружил ничего опасного: лишь некоторое снижение общего тонуса, а также депрессию тела и духа, что успешно лечится с помощью укрепляющих средств и отдыха.

— Как же я ненавижу, — буркнула в ответ Синтия, — когда доктора прописывают в качестве лекарства от разочарований и душевных страданий тошнотворные микстуры.

Девушка невесело рассмеялась, а мистер Гибсон, у которого всегда, даже в минуты сильнейшего недовольства, находились для нее доброе слово и улыбка, заключил:

— Отлично! Этим высказыванием ты признаешь наличие разочарований и душевных страданий. Заключим же сделку: если поведаешь их суть, постараюсь подобрать вместо «тошнотворной микстуры» иное лекарство.

— Нет-нет, — вдруг покраснела Синтия. — Я же не сказала, что сама испытываю страдания и разочарования: просто так заметила… в общем. О чем мне переживать? Вы с Молли так добры ко мне.

Глаза ее наполнились слезами, и мистер Гибсон поспешил успокоить падчерицу:

— Ну-ну, не станем говорить в таком серьезном тоне. Пожалуй, дам тебе сладкого сиропа, чтобы смягчить вкус горького лекарства, к которому вынужден прибегнуть.

— О, пожалуйста, не надо! Если бы вы только знали, как я все это ненавижу! Пусть лучше горькое останется горьким… А если я сама не всегда… правдива, то от других предпочитаю слышать правду.

Она опять улыбнулась, но слабо и едва ли не сквозь слезы.

Первым из посторонних, кто заметил перемены в настроении и манерах Синтии, стал Роджер Хемли — при том, что не видел ее до тех пор, пока «тошнотворная микстура» не оказала благотворного воздействия. В первые пять минут встречи Роджер почти не спускал с Синтии глаз: отвечая на любезные банальности миссис Гибсон, постоянно смотрел в ее сторону, а при первой же возможности остановился перед Молли, отгородив ее от тех, кто вошел в комнату, и спросил:

— Молли, ваша сестра выглядит очень нездоровой! Что с ней? Доктор осматривал? Простите, но часто члены семьи не замечают первых признаков болезни.

Любовь к Синтии поселилась в душе Молли крепко и основательно, но если что-то испытывало чувство на прочность, то это именно привычка Роджера постоянно называть девушку сестрой. Если бы так сказал кто угодно другой, она не обратила бы внимания, но слово, услышанное из уст Роджера, раздражало слух и ранило сердце, поэтому ответ прозвучал коротко и сухо:

— Скорее всего переутомилась на балу. Папа осмотрел ее и не нашел ничего особенного.

— Может, ей поможет перемена обстановки? — задумчиво проговорил Роджер. — Что, если пригласить ее в Хемли-холл? Разумеется, вместе с вами и с матушкой. Это было бы замечательно…

Молли чувствовала, что поездка в Хемли-холл при сложившихся обстоятельствах не будет иметь ничего общего с прежними визитами, а потому не могла сказать, как относится к идее.

Роджер продолжал:

— Надеюсь, вы вовремя получили наши цветы? Даже не представляете, как часто я думал о вас в тот вечер! Наверное, было весело? Множество кавалеров и все такое? Слышал, мисс Синтия не пропустила одного танца.

— Да, было очень весело, — спокойно подтвердила Молли. — Правда, не уверена, что захочу в ближайшее время повторить опыт: слишком много проблем возникло.

— Ах, наверное, вы имеете в виду нездоровье сестры?

— Ничего подобного! — резко ответила Молли. — Очень много хлопот: наряды, прически, — а на следующий день ужасная усталость.

Роджер мог бы счесть Молли бесчувственной, хотя на самом деле сердце ее странно сжималось, — но он был слишком добр по натуре, чтобы придать ее словам некий отрицательный смысл. Перед уходом, на виду у всех, взяв Молли за руку на прощание, он добавил так тихо, чтобы никто другой не услышал:

— Могу ли я что-нибудь сделать для вашей сестры? Если захочет что-нибудь почитать, пожалуйста: у нас, как известно, много книг. — Не получив никакого ответа ни на словах, ни во взгляде, Роджер продолжил: — Может быть, цветы? Она любит цветы. Ах да! В теплице уже созрела ранняя клубника. Завтра же привезу.

— Уверена, что Синтия оценит вашу заботу, — заметила Молли.

По неизвестной Гибсонам причине между визитами Осборна увеличились интервалы, а вот Роджер приезжал почти каждый день, и всякий раз с новым подношением в надежде улучшить состояние Синтии. Та встречала гостя так приветливо, что миссис Гибсон встревожилась, как бы, несмотря на «неотесанность» (как она предпочла мысленно выразиться), ему не удалось получить предпочтение перед Осборном, который по непонятной причине пренебрегал собственными интересами. В своей манере исподтишка она умудрялась постоянно задевать и унижать Роджера, однако стрелы отскакивали от сильной щедрой натуры, которая не имела представления о мотивах этих мелких уколов, и попадали в нежную душу Молли. В детстве ее часто называли дерзкой и вспыльчивой девочкой, и сейчас она начала понимать, что это вполне справедливо. То, что ничуть не обижало Роджера и не раздражало Синтию, заставляло ее кровь кипеть и бурлить. Однажды обнаружив стремление миссис Гибсон сделать визиты Роджера реже и короче, она постоянно следила за конкретными проявлениями недружественного намерения, понимала истинный смысл замечаний мачехи: «Мы с мистером Гибсоном были бы счастливы просить вас остаться на обед, однако не смеем проявлять эгоизм, зная, что ваш отец так слаб, к тому же дома один».

Стоило Роджеру появиться с букетом ранних роз, Синтии тут же предписывалось отправиться в свою комнату отдохнуть, а Молли — срочно сопровождать миссис Гибсон по внезапно возникшему делу. И все же, стараясь доставить радость Синтии, Роджер, который с детства не сомневался в дружеском расположении мистера Гибсона, отказывался понимать, что его не хотят видеть. Не получив доступа к больной, он интересовался ее здоровьем, оставлял какой-нибудь подарок и не считал зазорным зайти четыре, а то и пять раз в надежде однажды ее увидеть. Наконец настал день, когда миссис Гибсон переступила границу привычного пренебрежения и в несвойственном ей приступе суровости, поскольку обычно отличалась спокойным нравом, перешла к откровенной грубости.

Синтия тем временем поправлялась: хоть она и отказывалась это признать, микстуры облегчили состояние ее ума. Румянец и даже беззаботность вернулись, а причин для беспокойства не осталось. Миссис Гибсон сидела в гостиной за вышивкой, а девушки уединились на подоконнике, и Синтия весело смеялась над попытками Молли имитировать французский акцент, с которым она только что прочла отрывок из Вольтера. Обязанность (или фарс) «познавательного чтения» по-прежнему исполнялась каждое утро, хотя невольный автор идеи лорд Холлингфорд уехал в Лондон, не предприняв ни единой попытки вновь встретиться с Молли, как надеялась на балу миссис Гибсон. Несбыточная мечта утонула в весеннем тумане. Но сейчас стояло ранее июньское утро — восхитительное, свежее, напоенное ароматом цветущих растений. Половину времени, якобы посвященного французским текстам, девушки как можно дальше перегибались через подоконник и вытягивали руки, чтобы нарвать цветов плетистой розы. Наконец им это удалось: бутоны лежали на коленях Синтии, но многие лепестки пострадали, так что, хоть аромат и сохранился, прелесть цветов померкла. Раз-другой миссис Гибсон сделала им замечание: болтовня и веселье мешали ей считать стежки, — а ей осталось до выхода из дому закончить определенный узор.

— Мистер Роджер Хемли, — объявил дворецкий.

— Надоел! — воскликнула миссис Гибсон едва ли не в присутствии гостя и, раздраженно отшвырнув пяльцы, подала ему холодную неприветливую руку, все еще не в силах отвести взгляд от оставленной вышивки.

Джентльмен ничего не заметил и сразу прошел к окну, воскликнув искренне:

— Какая прелесть! У вас тоже расцвели розы, так что наши больше не нужны.

— Вполне с вами согласна, — заметила миссис Гибсон, прежде чем Синтия или Молли успели произнести хотя бы слово. — Вы долго приносили нам цветы, но теперь, когда появились свои, можете больше не беспокоиться.

Роджер взглянул на хозяйку дома с омрачившим лицо недоумением — не столько от самих слов, сколько от тона, — но миссис Гибсон, обладавшая достаточной смелостью для нанесения первого удара, решила продолжить нападение, пока существовала возможность. Наверное, Молли расстроилась бы больше, если бы не увидела, как покраснела Синтия. Она ждала ее реплики, зная, что при необходимости защиту вполне можно доверить находчивому уму.

Роджер протянул руку к лежавшему на коленях Синтии растрепанному букету.

— Во всяком случае, мое беспокойство — если миссис Гибсон считает его таковым — будет с избытком оплачено, если мне позволят взять вот это.

— Меняю старые лампы на новые, — с улыбкой проговорила Синтия, отдавая цветы. — Если бы всегда можно было столь же дешево покупать такие прекрасные букеты, какие вы нам приносите!

— Забываешь о времени, которое также входит в оплату, — вмешалась матушка. — Право, мистер Хемли, если будете приходить так часто и так рано, придется закрыть перед вами дверь! Часы между завтраком и ленчем я обычно посвящаю своим делам, а девочек стараюсь приучить к познавательному чтению и учебе, столь желательным в их возрасте, однако ваши многочисленные ранние визиты мешают регулярным занятиям.

Обидные слова были произнесены тем сладким, фальшивым тоном, который в последнее время раздражал Молли, как скрип карандаша по грифельной доске. Лицо Роджера изменилось: обычный румянец на миг поблек, появилось мрачное, недовольное выражение, — однако уже в следующее мгновение вернулась обычная искренность. Он согласился с хозяйкой дома, что визит действительно ранний, а привычный распорядок дня и в самом деле нарушен, поэтому ответил:

— Понимаю, что поступил опрометчиво: больше такого не повторится, — но сегодня на то есть особая причина. Брат говорил, что вы желали прогуляться в Херствуд во время цветения шиповника, а в этом году оно началось раньше, чем обычно: я не поленился проверить. К тому же вы предполагали отправиться еще до ленча и провести в лесу значительную часть дня…

— Прогулка планировалась в обществе мистера Осборна, а куда-либо отправиться без него мы не готовы! — холодно оборвала его миссис Гибсон.

— Сегодня от брата пришло письмо: он не сможет вернуться домой до того, как шиповник отцветет. Честно говоря, особой красоты кустариник не представляет, но день исключительно хорош. Вот я и подумал, что прогулка в Херствуд — прекрасный повод выбраться на воздух.

— Благодарю. Как вы добры! Даже жертвуете естественным стремлением проводить как можно больше времени с отцом.

— Рад сообщить, что отец чувствует себя значительно лучше и почти все время проводит в полях. Он привык находиться там один, поэтому я… мы считаем, что возврат к старым привычкам — хороший признак.

— А когда вы намерены вернуться в Кембридж?

Немного поколебавшись, Роджер ответил:

— Точно не знаю, пока не определился с планами. Должно быть, вы слышали, что теперь я член Тринити-колледжа. Думаю, что вскоре отправлюсь в Лондон.

— Ах, Лондон! Лучшее места для молодого человека трудно найти, — решительно заявила миссис Гибсон, словно пришла к этому умозаключению после серьезных размышлений. — Если бы сегодня мы не были так заняты, не устояла бы перед искушением сделать исключение из правила, то есть очередное исключение, поскольку и прежние ваши ранние визиты уже повлекли за собой немало исключений. Возможно, однако, до отъезда сможем снова вас увидеть?

— Обязательно зайду, — пообещал Роджер, намереваясь откланяться, с растрепанными розами в руке. Затем, обращаясь преимущественно к Синтии, добавил: — В Лондоне я пробуду не больше двух недель. Могу ли что-нибудь сделать для вас? Или для вас, Молли?

— Нет, благодарю, — любезно ответила Синтия и, повинуясь внезапному порыву, перегнулась через подоконник и собрала свежий букет из только что раскрывшихся бутонов. — Возьмите лучше эти, а увядшие цветы выбросите.

Роджер просиял, щеки вспыхнули горячим румянцем, и он с благодарностью принял подарок, однако старый букет не выбросил.

— В любом случае я смогу прийти после ленча, а в ближайший месяц стану приходить во второй половине дня — думаю, это лучшее время.

Слова адресовались обеим девушкам, однако предназначались только одной.

Миссис Гибсон сделала вид, что не услышала прощальной фразы, и протянула вялую руку.

— Полагаю, увидим вас по возвращении. Будьте добры, передайте брату, что мы мечтаем о его визите.

Когда мистер Роджер покинул комнату, сердце Молли едва не разорвалось от избытка чувств. Все это время она наблюдала за джентльменом и прекрасно видела его переживания: разочарование от грубо отвергнутого предложения совершить прогулку, а также запоздалое убеждение, что его присутствие почему-то неприятно супруге давнего друга семьи. Возможно, эти обиды затронули Молли даже острее, чем самого Роджера, а откровенная радость от подаренного Синтией букета отразила восторг, заставивший забыть о только что пережитой боли.

— Не понимаю, почему он приезжает в такое неудобное время, — проворчала миссис Гибсон, как только за джентльменом закрылась входная дверь. — Да и общаться с ним не так интересно, как с мистером Осборном: тот развлекал нас все время, пока его брат в Кембридже коптил мозги над математикой. Подумаешь, член Тринити-колледжа! Лучше бы оставался там, а не мозолил глаза здесь, будто нам все равно, с кем из Хемли идти на пикник.

— Одним словом, мама, кому-то позволено украсть лошадь, а другому нельзя даже заглянуть через забор, — заключила Синтия, слегка надув губы.

— Все знакомые и друзья неизменно относятся к братьям с уважением, а сами они с детства искренне привязаны друг к другу, поэтому Роджер и решил, что его будут так же рады видеть, как Осборна, — в глубоком возмущении подхватила Молли. — Подумать только: Роджер «коптил мозги»! Роджер неинтересен!

— Знаете что, дорогие, в дни моей молодости считалось неприличным, когда юные девушки сердились на родителей за то, что слегка ограничивали время визитов молодых людей. Порой существуют веские причины не одобрять визитов тех или иных джентльменов.

— Именно это я и сказала, мама, — заметила Синтия, изобразив на лице недоумение. — Кому-то позволено…

— Замолчи, неразумное дитя! Все твои замечания вульгарны, а это, по-моему, превзошло и их. Ты уже заразилась грубостью Роджера Хемли, дорогая!

— Мама! — гневно воскликнула Синтия. — Как ты можешь? Роджер Хемли был всегда очень добр ко мне и заботлив, особенно во время болезни. Не могу слышать, как ты его оскорбляешь! Если он груб, то я тоже готова стать такой же грубой.

Молли так расчувствовалась от этих слов, что едва не расцеловала Синтию за горячее заступничество, но, опасаясь скептических замечаний миссис Гибсон по поводу проявлений искренности, поспешно отложила книгу, убежала в свою комнату и заперла дверь, чтобы успокоиться. Спустя полчаса девушка смогла вернуться в гостиную и заняла свое прежнее место на подоконнике, где все так же сидела и смотрела в сад Синтия, недовольная и хмурая. Миссис Гибсон тем временем очень громко, отчетливо и прилежно считала стежки.

Все долгие месяцы после смерти миссис Хемли Молли не давала покоя мысль о том секрете, обладательницей которого она случайно стала в библиотеке в последний день пребывания в Хемли-холле. Неопытный ум не мог постичь, как можно, женившись, не жить с женой; как сын мог вообще вступить в брак без благословения отца и признания нового статуса всеми членами семьи. Порой те десять минут откровения казались ей не больше чем сном или фантазией. И Роджер, и Осборн хранили абсолютное молчание, ни взглядом, ни краткой паузой не намекая на особые обстоятельства. Казалось, оба совершенно забыли о существовании тайны. Во время следующей встречи с Молли сознание братьев заполняла кончина матушки, а потом в общении возникали продолжительные паузы, так что порой казалось, что братья забыли, каким образом она проникла в столь узкий круг посвященных. Иногда и сама Молли забывала о своем знании, но, должно быть, интуитивное ощущение все-таки присутствовало и позволяло справедливо оценивать истинную природу чувств Осборна к Синтии. Во всяком случае, она ни разу и на миг не предположила, что его нежная доброта — что-то иное, помимо дружеской вежливости. Странно, но в эти дни Молли воспринимала отношение Осборна к ней примерно так же, как когда-то отношение Роджера. Осборн воспринимался как друг, брат как для нее, так и для Синтии, с которым довелось познакомиться лишь теперь. Молли считала, что после смерти матушки Осборн очень изменился в лучшую сторону. Исчез его неизменный сарказм, не стало высокомерия, привередливости, тщеславия и самоуверенности. Она не подозревала, что за этими напускными манерами скрывалась неуверенность в себе и пряталась от посторонних нежная, легкоранимая душа.

Возможно, для окружающих ничего в поведении Осборна и не изменилось, но Молли видела его только в тесном дружеском кругу, где он всех хорошо знал, поэтому сомнений в совершенствовании не оставалось (хотя, возможно, Молли несколько преувеличивала степень его духовного роста). А это происходило потому, что, почувствовав горячее восхищение Роджера Синтией, Осборн устранился с пути брата и, чтобы не отвлекать на себя объект его поклонения, предпочел общество Молли. С ней можно было не разговаривать, если не хотелось. Между джентльменом и юной леди установились такие искренние отношения, что не нужно было скрывать, если грустно, и притворяться. Порой, правда, на Осборна находили приступы критичности и любви к иронии, и он обожал вызывать досаду брата, доказывая, что Молли куда симпатичнее Синтии: «Запомни мои слова, Роджер: не пройдет и пяти лет, как нежный румянец Синтии исчезнет, а фигура расплывется, в то время как Молли расцветет и станет еще краше. По-моему, малышка еще даже не перестала расти: уверен, что сейчас она выше, чем прошлым летом, когда я впервые ее увидел».

Роджер начинал горячиться, утверждать, что невозможно представить что-нибудь прекраснее глаз мисс Киркпатрик: мягких, серьезных, искренних, нежных, — чему нет аналогов в природе. Ответом ему было заявление Осборна, что лично ему куда милее серые серьезные глаза и длинные черные ресницы мисс Гибсон, однако это дело вкуса.

Первым уехал по своим делам Осборн, а через некоторое время Роджер, и, несмотря на недовольство неуместными и слишком частыми его посещениями, теперь, когда визиты совсем прекратились, миссис Гибсон заскучала. Молодой человек неизменно приносил с собой веяние атмосферы, которой никогда не было в Холлингфорде. Братья Хемли с готовностью оказывали мелкие услуги из тех, на какие мужчина способен ради женщины, и выполняли поручения миссис Гибсон, на которые сама она не находила времени. Бизнес доброго доктора разрастался. Он считал, что обязан успехом опыту и мастерству, и скорее всего разочаровался бы, узнав, что большинство пациентов посылали за ним исключительно потому, что он лечил обитателей Тауэрс-парка. Определенную роль в данном вопросе сыграла давным-давно установленная низкая ставка гонорара. Деньги, которые мистер Гибсон получал за визиты, едва окупали содержание лошади, однако когда-то, в дни молодости, леди Камнор заметила: «Как важно для развивающего собственную практику человека сказать, что он бывает в этом доме!»

Таким образом, престиж по умолчанию продавался и покупался, однако ни продавец, ни покупатель никогда не определяли природу сделки.

В целом редкое присутствие мистера Гибсона дома служило во благо. Иногда он и сам об этом думал, слушая слезливые жалобы по мелочам или милую болтовню на пустые темы и понимая, насколько незначительны чувства и интересы супруги. И все же мистер Гибсон не позволял себе сожалеть о совершенном шаге, а потому намеренно закрывал глаза и затыкал уши, чтобы не замечать тех досадных мелочей, которые непременно вызвали бы раздражение. Во время долгих переездов от пациента к пациенту он заставлял себя думать о положительных сторонах брака. У дочери появилась если не любящая мать, то постоянная дуэнья, к тому же хозяйка прежде неухоженного дома, миловидная женщина, которую приятно было созерцать во главе стола. Больше того, положительную роль в семейном балансе играла Синтия, которая стала для Молли замечательной подругой, причем девушки искренне друг друга полюбили. Женское общество было полезно и для него самого, и для его девочки — когда миссис Гибсон вела себя разумно и не слишком сентиментально, мысленно добавлял доктор. В этой точке он непременно останавливался, ибо никогда не позволял себе определять недостатки и слабости супруги. В любом случае она казалась вполне дружелюбной и чудесно подходила в качестве мачехи для Молли. Миссис Гибсон чрезвычайно гордилась своей ролью и часто повторяла, что в данном отношении совсем не похожа на других женщин. Здесь на глаза мистера Гибсона навернулись слезы: он вспомнил, насколько сдержанной в проявлении дочерних чувств стала его маленькая Молли, но как однажды, когда они встретились на лестнице без свидетелей, обняла и принялась пылко целовать. Чтобы отвлечься, доктор начал насвистывать старинный шотландский мотив, который слышал в детстве, а уже через пять минут осматривал распухшее колено маленького мальчика и думал, как облегчить участь матери, проводившей весь день на поденной работе, а ночами не спавшей из-за стонов ребенка.

Осборн вернулся домой первым, вскоре после отъезда Роджера, однако чувствовал себя вялым, нездоровым и, не пригодным к какой-либо деятельности. Таким образом, миновала неделя, прежде чем кто-то из Гибсонов узнал, что он уже в Хемли-холле, да и то случайно. Мистер Гибсон встретил джентльмена на одной из аллей неподалеку от поместья, хотя узнал не сразу: и походка изменилась, и внешний вид.

— Осборн, это вы? Не знал, что вернулись. Что стряслось? Походка как будто вам не меньше пятидесяти!

— Да, уже дней десять дома. Должен был нанести визит вашим дамам, так как пообещал миссис Гибсон сообщить о своем приезде, но дело в том, что отвратительно себя чувствую. Воздух угнетает. В доме совсем не могу дышать, а на улице устаю даже от короткой прогулки.

— Давайте-ка возвращайтесь, а я на обратном пути к вам заеду.

— Нет-нет, ни в коем случае! — поспешно возразил Осборн. — Отец страшно рассержен моими частыми отъездами, хотя я целых полтора месяца сидел дома. Списывает нездоровье на путешествия и крепко держит в руках тесемки кошелька. Я вырос в положении наследника без единого пенни в кармане, но время от времени все-таки должен уезжать. А если отец утвердится во мнении, что путешествия вредят здоровью, то окончательно прекратит субсидии.

— Могу ли я спросить, где вы проводите время, покидая Хемли-холл? — неуверенно осведомился мистер Гибсон.

— Скажем так: живу у друзей, в деревне, — неохотно ответил Осборн. — Веду полезную для здоровья жизнь: простую, рациональную и счастливую. Ну вот, уже сообщил вам больше, чем знает отец. Он никогда не спрашивает, где я бываю. А если бы и спросил, я бы не сказал — во всяком случае, так мне кажется.

Несколько мгновений мистер Гибсон ехал молча.

— Осборн, в какие бы неприятности вы ни попали, советую обо всем честно рассказать отцу. Я давно и хорошо знаю сквайра. Сначала он, конечно, рассердится, но потом одумается и найдет способ оплатить ваши долги, если дело в этом. А если возникло затруднение иного рода… все равно он остается лучшим, самым верным другом. Уверен, что именно разногласия с отцом дурно влияют на ваше здоровье.

— Нет, — твердо возразил Осборн. — Прошу прощения, но вы ошибаетесь. Я действительно серьезно болен. Готов утверждать, что нежелание испытать недовольство отца — следствие недостатка сил. Но никак не наоборот. Интуиция подсказывает, что здоровье мое пошатнулось.

— Никогда не ставьте интуицию выше реальности, — бодро посоветовал мистер Гибсон.

Спешившись, доктор перекинул поводья через руку и попросил Осборна показать язык, потом проверил пульс, задал несколько вопросов и заключил:

— Скоро вернем вас в норму, но хотелось бы поговорить спокойно, без этого зверя в качестве ассистента. Если сможете завтра приехать к нам на ленч, то застанете доктора Николса: он обещал осмотреть старого Роу. Таким образом, получите консультацию сразу двух докторов. А сейчас отправляйтесь домой. Для такого жаркого дня прогулка слишком продолжительна. И не хандрите, прислушиваясь к своей интуиции.

— А что еще мне остается? — пожал плечами Осборн. — С отцом мы не ладим. Изо дня в день только писать и читать невозможно, тем более что толку от этого мало. Скажу по секрету — не забудьте, — что пытался опубликовать некоторые из своих стихов, однако ни один издатель их не принял, даже в дар.

— Ого! Так вот в чем дело, мистер Осборн! Как я и думал, причина нездоровья кроется в голове. На вашем месте не стал бы переживать, хотя знаю, что давать советы легко. Если издателям не понравилась ваша поэзия, попробуйте силы в прозе, но главное, не переживайте из-за убежавшего молока. Все, больше не могу задерживаться. Приезжайте завтра, как я сказал. Уверен, что опыт двух докторов, а также остроумие и причуды трех милых дам непременно пойдут вам на пользу.

Попрощавшись, мистер Гибсон уселся на лошадь и отправился дальше той мерной, спокойной рысью, которую все в округе узнавали как аллюр доктора.

Ему не понравилось, как выглядит мистер Осборн, да и пульс плохой. Но, возможно, он ошибается.

На следующий день Осборн явился значительно раньше ленча, но никто и не подумал выразить недовольство. Чувствовал он себя значительно лучше, а немногие признаки недомогания вскоре бесследно исчезли от теплого, радостного приема. Молли и Синтия принялись наперебой рассказывать обо всем, что произошло за время его отсутствия, причем Синтия то и дело возвращалась к веселым беспечным расспросам о том, куда он ездил и чем занимался, однако подозревавшая правду Молли тут же вмешивалась, чтобы избавить гостя от боли лицемерия и обмана, которую сама испытывала намного острее, чем он.

Миссис Гибсон, как обычно, общалась с гостем бессвязно, сентиментально и льстиво. И все же, хотя Осборн часто мысленно улыбался ее словам, речь доставляла ему удовольствие. Вскоре, заранее обсудив состояние здоровья мистера Хемли, приехали доктор Николс и доктор Гибсон. Время от времени старый опытный врач окидывал пациента острым, пристальным взглядом.

Затем все сели за стол — веселые и голодные, все за исключением хозяйки, старавшейся умерить дневной аппетит и считавшей (впрочем, напрасно), что доктор Николс — отличный экземпляр для демонстрации слабого здоровья, который должным образом посочувствует хозяйке (как должен поступить каждый гость), которая жалуется на недомогание. Однако старый доктор был слишком хитер, чтобы простодушно угодить в эту ловушку. Он упорно предлагал отведать самые сытные и тяжелые блюда, а в конце концов заключил, что если ей не нравится холодная говядина, то стоит попробовать то же самое, но с маринованным луком. Блеск в глазах немедленно выдал бы коварный замысел, однако в это время мистер Гибсон, Молли и Синтия дружно нападали на Осборна из-за высказанного им литературного предпочтения, так что доктор Николс получил хозяйку в свое полное распоряжение. Когда ленч закончился, она с радостью предоставила комнату трем джентльменам, а впоследствии называла доктора Николса не иначе, как «этот медведь».

Вскоре Осборн поднялся наверх и, как обычно, стал рассматривать новые книги и расспрашивать обеих леди о занятиях музыкой, а через некоторое время все трое вышли в сад. Осборн опустился на скамейку, Молли занялась подвязкой гвоздик, а Синтия принялась грациозно и беззаботно собирать цветы.

— Надеюсь, мистер Хемли, вы замечаете разницу в наших занятиях. Молли посвящает себя полезным делам, а я — орнаментальным. А как вы назовете свое времяпрепровождение? Пожалуй, могли бы присоединиться к одной из нас, а не наблюдать, словно важная персона.

— Понятия не имею, чем могу помочь, — пожал плечами Осборн. — Хотел бы принести пользу, но не знаю как. Боюсь, чисто орнаментальная работа требует нежных рук, так что вам придется заниматься самостоятельно. К тому же меня совсем измучили бесконечные вопросы и придирки добрых докторов.

— Хотите сказать, что они терзали вас после ленча? — воскликнула Молли.

— Да, именно так. Боюсь, что не успокоились бы до сих пор, если бы миссис Гибсон не спасла меня своим появлением.

— А я думала, что мама ушла! — заметила Синтия, порхая среди цветов.

— Пять минут назад вошла в столовую, а как раз сейчас идет через холл. Хотите ее увидеть? — Осборн приподнялся.

— О, вовсе нет! — ответила Синтия. — Просто она очень спешила, и я подумала, что давно отправилась по делам. Леди Камнор дала ей какое-то поручение, и она хотела встретить экономку, которая по четвергам всегда приезжает в город.

— Этой осенью семейство графа вернется в поместье?

— Думаю, да, но точно не знаю и не интересуюсь. Они не слишком хорошо ко мне относятся, а я не настолько великодушна, чтобы хорошо относиться к ним.

— Мне кажется, что столь явный недостаток в оценке должен вызвать ваш интерес к столь необычным людям, — заключил Осборн с налетом преднамеренной галантности.

— Это комплимент? — уточнила Синтия, изобразив активную работу мысли. — Если желаете одарить комплиментом, то постарайтесь сделать его коротким и понятным: с трудом распознаю глубокий смысл.

— Значит, предпочитаете высказывания вроде «вы необыкновенно хороши собой» или «у вас очаровательные манеры»? А я горжусь умением старательно заворачивать засахаренные фрукты.

— О чем это вы? — спросила Молли, отвлекшись от своего занятия.

— Всего лишь обсуждаем, как лучше делать комплименты, — ответила Синтия, поднимая цветочную корзину.

— Не люблю комплименты, — заявила Молли. — Пожалуй, для меня они как кислый виноград.

— Чепуха! — воскликнул Осборн. — Хотите, скажу, как отзывались о вас на балу?

— Думаете, позволю вам пересказать мнение мистера Престона? — подхватила Синтия, презрительно поморщившись. — Можно захлебнуться в потоке лести!

— В твой адрес, — добавила Молли.

— В адрес любой женщины: так он понимает любезность. Если ты не против, давай проведем эксперимент, а успех оценишь сама.

— Нет-нет, только не это! — поспешила отказаться Молли. — Он мне страшно не нравится!

— Почему? — осведомился удивленный ее внезапной горячностью Осборн.

— Сама не знаю. По-моему, ему нет дела до чьих-либо чувств.

— Он думает лишь о собственных, — уточнила Синтия, — и не желает понимать, если ему говорят, что он не нужен.

— Его вообще это мало заботит.

— Очень интересно! — оживился Осборн. — Прошу, продолжайте!

— Вы его знаете? — спросила Молли.

— Встречал. Кажется, нас даже когда-то представляли друг другу. Но Хемли-холл расположен намного дальше от Эшкомба, чем Холлингфорд.

— Мистер Престон собирается занять место мистера Шипшенкса, и тогда будет жить здесь постоянно, — добавила Молли.

— Кто тебе это сказал? — воскликнула Синтия совсем иным тоном.

— Папа. Разве ты не слышала? Ах да, это было сегодня утром, когда ты еще не спустилась. Вчера папа встретил мистера Шипшенкса, и тот это подтвердил. А слух прошел еще весной!

Синтия промолчала, а вскоре заявила, что очень устала на жаре и собрала достаточно цветов, поэтому уходит в дом. Мистер Хемли откланялся, а Молли принялась выкапывать отцветшие растения, чтобы на их место посадить другие, которые цветут позже и, несмотря на усталость и жару, все-таки закончила работу и поднялась, чтобы переодеться и отдохнуть. Как обычно, первым делом Молли пошла проведать Синтию. Тихонько постучала в дверь спальни, однако ответа не получила и, опасаясь, что подруга заснула и лежит на сквозняке, тихо вошла. Синтия действительно лежала на кровати в такой позе, как будто упала, не заботясь об удобстве, и не шевелилась. Молли взяла шаль и хотела было ее укрыть, когда глаза вдруг открылись.

— Это ты, дорогая? Не уходи. Мне важно знать, что ты здесь.

Опять закрыв глаза, Синтия некоторое время полежала молча, потом вдруг села, убрала с лица волосы и пристально посмотрела на Молли.

— Знаешь, о чем думаю, дорогая? О том, что прожила здесь достаточно долго и теперь должна найти место гувернантки.

— Синтия, о чем ты? — воскликнула пораженно Молли. — Должно быть, уснула, и тебе приснился какой-то неприятный сон. Надо отдохнуть.

Девушка присела на постель, взяла слабую руку Синтии и принялась нежно гладить: ласка, которую Молли еще в раннем детстве переняла от матери — то ли как наследственный инстинкт, то ли как воспоминание, часто думал мистер Гибсон.

— Ах, до чего же ты добра, Молли! Интересно, если бы меня воспитывали так же, как тебя, я стала бы такой же хорошей? Но меня все больше шпыняли.

— Значит, больше не позволяй так с собой обращаться, — тихо посоветовала Молли.

— Ах, господи! Наверное, надо встать. Понимаешь, никто и никогда не любил меня так, как ты и, возможно, твой отец. Правда. Тяжело будет вас покинуть.

— Синтия, похоже, ты все-таки плохо себя чувствуешь или еще не совсем проснулась.

Подруга обхватила руками колени и посмотрела в пространство, потом, заметив тревогу на лице Молли, улыбнулась:

— Думаю, невозможно избежать своей судьбы, а где-то в другом месте я стану еще более одинокой и незащищенной.

— Что ты называешь судьбой?

— Ах, малышка, это всего лишь поговорка, — ответила Синтия, вернувшись к обычной манере. — Но сдаваться не собираюсь: хоть в душе я настоящая трусиха, готова бороться.

— С кем? — уточнила Молли, по-настоящему желая разгадать тайну — если тайна существовала — до дна, а затем найти лекарство от того отчаяния, которое переживала подруга, когда она вошла.

Синтия погрузилась в размышления, однако, уловив в собственном сознании эхо последнего вопроса, отозвалась:

— С кем? О! С кем бороться? Конечно же, с судьбой. Разве я не важная молодая леди, над которой навис рок? Право, Молли, детка, какой серьезной и печальной ты выглядишь! Не стоит так за меня волноваться. Я не настолько хороша, чтобы ты переживала. Сама давно мысленно выбросила себя, как ненужный хлам!

— Глупости! Не хочу, чтобы ты так говорила, Синтия!

— А я не хочу, чтобы ты постоянно понимала меня буквально, как ученицы в школе переводили тексты. До чего же жарко! Неужели прохлада больше никогда не вернется? Дитя мое! Какие у тебя грязные руки! И лицо тоже! А я тебя целовала; наверное, тоже измазалась. Правда, почти так же говорит мама? Но ты действительно больше похожа на вернувшегося с тяжелой работы Адама, чем на сидевшую за веретеном Еву.

Сравнение возымело желаемый эффект: чистюля Молли вспомнила, что не успела умыться после работы в саду (забыла из-за Синтии), и убежала в свою комнату. Синтия сразу бесшумно заперла дверь, достала из ящика стола кошелек и принялась считать деньги. Пересчитала раз, другой, словно надеялась обнаружить ошибку и неучтенную сумму, но в конце концов вздохнула и пробормотала с досадой:

— Какой глупой, какой наивной я была! Но даже если не устроюсь гувернанткой, успею все исправить.

Мистер Престон обосновался в новом доме в Холлингфорде, в то время как мистер Шипшенкс вступил в почтенную праздность, переехав к замужней дочери в столицу графства. Последователь энергично принялся за различного рода усовершенствования и, среди прочего, озаботился мелиорацией заброшенного участка принадлежавшей лорду Камнору земли, примыкавшей к владениям сквайра Хемли. Эти владения были вверены ему правительственным актом дарения, однако так и остались осушенными лишь наполовину, со сложенными стопками покрытой мхом черепицы и незаконченными бороздами — печальным свидетельством неосуществленных планов. Сам сквайр сейчас редко наезжал в эти места, переложив все заботы на егеря, проживавшего в хижине неподалеку от заросшего кустами участка. Сейчас этот старый слуга и арендатор тяжело заболел и отправил в Хемли-холл весточку с просьбой о встрече со сквайром, но вовсе не для того, чтобы поделиться какой-то тайной, а из одной лишь феодальной верности, заставлявшей умирающего вассала мечтать о возможности пожать руку и заглянуть в глаза господину, которому служил верой и правдой, как и многие поколения его предков работали на хозяев имения.

Сквайр не хуже старого Сайласа чувствовал и понимал существующую между ними связь, поэтому, хоть и не переносил вида заброшенной земли, приказал немедленно подать лошадь. Приближаясь к месту, где стояла хижина старика, он услышал звуки земляных работ и гул множества голосов — точно так же, как пару лет назад, — и остановился в недоумении. Да, никакой ошибки: вместо тишины и заброшенности лязг железа, мерный глухой звук переваливаемой из тачек земли, перекрикивания работников, — но все это происходило не на его территории, куда более достойной затрат и трудов, чем заросший тростником глинистый участок, где работали люди. Он знал, что земля принадлежит лорду Камнору, основательно разбогатевшему (мошенники виги!) и значительно поднявшемуся по социальной лестнице, в то время как семья Хемли обидно опустилась. Но все равно — невзирая на давно известные факты и здравый смысл — при виде работ, которые успешно осуществлял сосед, а сам он не смог, гнев сквайра мгновенно вспыхнул. Подумать только: презренные виги, пришедшие сюда лишь во времена королевы Анны, заткнули за пояс их, коренных жителей! Он проехал дальше, дабы убедиться, что рабочие не тронули его черепицу, сложенную неподалеку. Невеселые мысли, полные сожалений и вопросов, занимали разум сквайра Хемли, когда он подъехал к хижине и отдал лошадь парнишке, до того вместе с младшей сестрой забавлявшемуся строительством домиков из той самой черепицы. Даже если бы внук старого Сайласа разбил весь запас глиняных плиток на кусочки, сквайр не сказал бы ему ни слова, но рабочим лорда Камнора не простил бы ни единой черепичной крошки! Да, вот так: ни единой крошки!

Старый Сайлас лежал в неком подобии шкафа, открывавшегося непосредственно в гостиную. Маленькое окно, сквозь которое поступал свет, выходило прямо на болото, и днем клетчатую шторку отодвигали, чтобы больной мог наблюдать за работой. В комнате было очень чисто, и перед лицом близкой и всех уравнивающей смерти старик первым подал грубую узловатую руку сквайру.

— Знал, что вы приедете, господин: ваш отец приезжал к моему, когда тот умирал.

— Ну-ну, приятель! — воскликнул чувствительный сквайр. — Не торопи смерть. Скоро, глядишь, встанешь и пойдешь. Тебе принесли бульон, как я велел?

— Да-да. У меня есть все, что только можно пожелать. Вчера приезжали ваши сыновья: молодой сквайр и мастер Роджер.

— Знаю.

— Но сегодня я ближе к небесам. Хочу попросить вас присмотреть за зарослями в Уэст-Спинни, сквайр. Это утесник, где старая лиса устроила логово. Та самая, которую так и не смогли поймать. Вы были еще мальчонкой, но наверняка все помните, а я до сих пор без смеха не могу вспоминать ее выходки.

Старик действительно засмеялся, но тут же закашлялся, да так, что сквайр испугался. В комнату вошла невестка и сказала, что приступы стали очень частыми и настолько сильными, что она боится, как бы свекр не задохнулся. Все это было высказано просто, без трагизма и слез. Бедняки принимают неизбежность смерти куда спокойнее, чем принято в просвещенных кругах. Кажущееся равнодушие поразила сквайра, но когда женщина принялась заботливо усаживать больного, поправлять подушки, он понял, что слова ее были для умирающего не большей новостью, чем завтрашний восход солнца. Куда важнее ему казалось высказать хозяину то, зачем его, собственно, и позвали.

— Эти чужаки — я зову их так, потому что многие пришли издалека, хотя есть и другие — те, кого вы уволили прошлой осенью, когда остановили работы, — рубят утесник и другие кусты на топливо для костров. Живут далеко, поэтому обедают здесь. Если не приглядите, погубят все, что растет, вот я и решил сказать вам об этом, прежде чем умру. Приезжал пастор, но ему говорить нет смысла: он за графа, так что все равно не стал бы ничего делать. Думаю, граф и поставил его в приход, потому что налево и направо расхваливал его: мол, дает бедным работу, — но ни словом не обмолвился о ваших заботах, сквайр.

Долгая речь не раз прерывалась кашлем и приступами удушья. Наконец поведав главное, старик отвернулся к стене и, казалось, уснул, но внезапно вздрогнул и добавил:

— Отхлестал его от души: он хотел украсть фазаньи яйца, — а я не знал, что он сирота. Господи, прости!

— Это он о хромом Дэвиде Мортоне, который ставил капканы на оленей, — шепотом объяснила невестка.

— Но ведь Мортон давным-давно умер: поди лет двадцать назад, — возразил сквайр.

— Да, но когда дедушка засыпает после утомительных разговоров, всегда вспоминает прошлое. Теперь он долго не проснется, сэр, так что, если хотите подождать, лучше присядьте. — Хозяйка протерла стул фартуком. — Велел непременно его разбудить, если приедете вы или мастер Роджер: он уже был сегодня утром и обещал вернуться, — но если дедушку не трогать, то он проспит не меньше часа.

— Жаль, что не успели попрощаться, — а хотелось бы.

— Он всегда засыпает внезапно, — пояснила женщина. — Но если хотите, попробую разбудить.

— Нет-нет, не надо! — остановил ее сквайр. — Приеду снова — может быть, завтра. Передайте, что я искренне сожалею и сочувствую, и присылайте в Хемли-холл за всем, что потребуется. Мастер Роджер собирался приехать? Значит, расскажет, как Сайлас себя чувствует. Жаль, что я не успел попрощаться.

Сквайр дал шестипенсовик державшему лошадь мальчику, поднялся в седло, немного посидел, глядя на кипевшую работу и на свой заброшенный участок. Пилюля оказалась горькой. Сам он очень не хотел брать заем у государства, однако жена переубедила, а сделав шаг, гордился единственной уступкой духу прогресса, которую совершил в жизни. Пока миссис Хемли оставалась в сознании, сквайр досконально, хотя и медленно, изучил вопрос мелиорации. В сельском хозяйстве он разбирался прилично, и одно время первым среди окрестных землевладельцев применил новые технологии, начав осушать болота с помощью черепицы. В те дни многие судачили о чудачествах сквайра Хемли, но вступать с ним в спор опасались, дабы не выслушивать долгие аргументы, вычитанные в различных статьях по этому вопросу. И вот теперь все вокруг взялись за осушение. Проценты по долгу государству продолжали накапливаться, хотя сквайр Хемли ничего не предпринимал, а черепица портилась и падала в цене. Подобные мысли не радовали, и сквайр был готов драться с собственной тенью. Дурное расположение требовало выхода. Внезапно вспомнив об ущербе своему кустарнику, о котором услышал всего лишь четверть часа назад, он направился к работникам лорда Камнора, а по пути встретил мистера Престона — также верхом, — направлявшегося проверить, как идут работы. Сквайр не знал управляющего лично, однако по манере речи и проявленному почтению понял, что перед ним ответственное лицо.

— Прошу прощения. Полагаю, вы руководите этими работами?

— Именно так, — подтвердил мистер Престон. — Как этими, так и многими другими вместо мистера Шипшенкса. Полагаю, вы мистер Хемли?

Сквайр сдержанно поклонился. Ему не понравилось, что его назвали по имени, вместо того чтобы ограничиться уважительным «сэр», пока собеседник не представится.

— Я мистер Хемли из Хемли. Судя по всему, вы, как новый управляющий, еще плохо представляете границы земель лорда Камнора, а потому подскажу: моя территория начинается возле того пруда, как раз на возвышении.

— Мне это известно, мистер Хемли, — несколько раздраженно из-за обвинения в невежестве заметил мистер Престон. — Но могу ли поинтересоваться, почему именно сейчас вы обращаете мое внимание на это?

Сквайр начинал закипать, однако старался держать себя в руках, что требовало от него немало усилий: что-то в манерах и тоне хорошо одетого, красивого молодого управляющего невыразимо раздражало. Неприятное впечатление усиливалось невольным сравнением великолепной лошади, на которой сидел мистер Престон, с его собственной плохо ухоженной старой клячей.

— Мне сообщили, что ваши люди не соблюдают границ и вырубают на моей земле кустарник, чтобы разжечь костры.

— Не исключено! — Мистер Престон вскинул брови, всем своим видом выражая небрежность. — Должно быть, не видят в этом большого вреда. Но я выясню.

— Ставите под сомнение мои слова, сэр? — осведомился сквайр, дернув лошадь так, что та начала под ним гарцевать. — Я услышал об этом не более получаса назад.

— Сомневаться в ваших словах, мистер Хемли, — последнее, что пришло бы мне в голову, но, прошу меня извинить, аргумент, дважды приведенный вами в доказательство справедливости заявления — что вы слышали об этом буквально только что, — не настолько веский, чтобы исключить возможность ошибки.

— Лучше бы прямо сказали, что не верите мне, — проворчал сквайр, сжимая и слегка поднимая кнут. — А то слишком много слов — не могу понять, о чем говорите.

— Прошу не терять самообладания, сэр. Как и обещал, я выясню. Вы же не видели собственными глазами, как мои люди рубят кустарник, а не то непременно упомянули бы об этом. Я позволю себе сомневаться в справедливости ваших слов до тех пор, пока не узнаю все лично. Именно так я и поступлю, а если это обижает вас, то заранее прошу прощения, но намерений не изменю. Если установлю, что вашей собственности причинен вред, то немедленно прекращу действия и, разумеется, от имени своего господина компенсирую ущерб: возможно, даже до полукроны.

Последние слова мистер Престон произнес совсем тихо, как будто про себя, с легкой презрительной усмешкой на лице, а сквайр тем временем пытался успокоить кобылу, совершенно не замечая, что постоянно натягивает поводья.

Ни один из собеседников не заметил приближавшегося размашистым, уверенным шагом Роджера Хемли. Тот увидел отца от двери хижины старого Сайласа, а поскольку больной все еще спал, решил подойти и ненароком услышал часть беседы.

— Не знаю, кто вы такой, но видел разных управляющих: как джентльменов, так и тех, кто таковыми пытались казаться. Вы, молодой человек, явно принадлежите ко второй категории. На вашу дерзость следовало бы ответить хлыстом.

— Прошу, мистер Хемли, немного охладить пыл и пораскинуть мозгами, — холодно отозвался мистер Престон. — Негоже человеку ваших лет чрезмерно возбуждаться.

Скорее из желания избавить сквайра от возможности исполнить намерение и тем самым вызвать сплетни и пересуды, чем из-за страха, управляющий чуть отъехал, и как раз в этот момент Роджер Хемли подошел совсем близко, чтобы явственно услышать сказанное.

— Мистер Престон, не могу понять, что вы хотите сказать, — прозвучал его спокойный голос, — однако прошу не забывать, что мой отец — почтенный солидный джентльмен, и не вам давать ему советы по какому бы то ни было поводу.

— Хотел, чтобы он запретил своим рабочим заходить на мою землю, — пояснил сквайр сыну, сразу немного успокоившись, чтобы выглядеть в его глазах достойно, но, несмотря на сдержанные слова, присутствовали другие признаки волнения: бледность, дрожь в руках, огонь в глазах. — Но он отказался и поставил мои слова под сомнение.

Управляющий повернулся к Роджеру, словно от пьяного к трезвому, и заговорил холодно — если не оскорбительно, то чрезвычайно раздражающе:

— Мистер Хемли неправильно меня понял, что, возможно, неудивительно. — Многозначительный взгляд в сторону сквайра намекал, что тот вообще не в состоянии рассуждать здраво. — Я вовсе не отказывался поступать по справедливости — лишь попросил привести доказательства нарушения. Именно это и обидело вашего отца.

Мистер Престон вскинул брови и пожал плечами: мол, только и всего, — чему научился во Франции.

— В любом случае, сэр, никак не могу примирить произнесенные вами слова с почтением, которое должно проявлять к человеку столь солидного возраста и положения. Что же касается факта нарушения границы…

— Они вырубают кустарник, Роджер. Скоро дичи будет негде прятаться, — вставил сквайр.

Роджер поклонился отцу, однако продолжил фразу с того места, где остановился:

— …то я сам займусь этим вопросом в более спокойной обстановке. И если обнаружу, что нарушение действительно имело место, а вред нанесен, то прослежу, чтобы этому был положен конец. Пойдемте, отец! Хочу навестить старого Сайласа. Возможно, вы не знаете, но он тяжело болен. — Роджер попытался таким способом не допустить продолжения конфликта, однако не вполне преуспел: его спокойное достоинство взбесило мистера Престона, и вслед за противником он бросил весьма нелестное замечание:

— Положение, тоже мне! Как можно уважать человека, который начинает работы, не подсчитав их стоимости, а в начале зимы все бросает и увольняет людей, оставляя их семьи…

К счастью, продолжения гневной тирады Хемли из Хемли не услышали, поскольку Роджер крепко сжал поводья лошади отца и повел быстро по болотистой земле — якобы для того, чтобы поскорее выбраться на надежную дорогу, — а на самом деле, чтобы предотвратить новую вспышку ссоры. Хорошо, что старая кобыла его знала и на спокойствие реагировала лучше. В конце концов мистер Хемли не выдержал, вырвал поводья из рук сына и разразился бранью:

— Черт возьми, Роджер! Я не ребенок и не потерплю снисходительного отношения. Немедленно отпусти!

Без всяких возражений он подчинился. Они уже выбрались на твердую почву, и Роджеру не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел, как он принуждает отца прекратить конфликт. Спокойное повиновение приказу немедленно умиротворило сквайра.

— Да, уволил. А что еще оставалось делать? Платить было нечем. Он не знает, и никто не знает — только твоя мать поняла бы, — как тяжело далось мне решение уволить рабочих накануне зимы. Это для меня огромная потеря. Много ночей провел я без сна, ломая голову, что делать, и в конце концов отдал им все, что мог. Денег не было, так я забил трех бесплодных коров и раздал им все мясо. Позволил собрать в лесу все попадавшие деревья и закрыл глаза на то, что они ломали старые ветки с живых. И вот теперь этот подон… этот слуга меня обвиняет. Но я обязательно продолжу работы, хотя бы назло ему, и докажу, чего стою. Мое положение, подумать только! Хемли из Хемли ничуть не ниже его хозяина. Продолжу работы, вот увидишь! Надо только уплатить около двух сотен — проценты на государственный заем. Если бы обратился к ростовщикам-евреям, то смог бы достать денег, но Осборн уже протоптал тропинку и ответит за это. Непременно. Не потерплю оскорблений. Напрасно ты меня остановил, Роджер! Надо было отхлестать этого болтуна!

Сквайр снова вогнал себя в бессильный, мучительный для сына гнев, но в этот миг маленький внук старого Сайласа — тот самый, что держал лошадь, — выскочил из хижины и бросился им навстречу:

— Пожалуйста, сэр. Пожалуйста, сквайр. Меня послала мама: просила вас прийти. Сказала, что дедушка умирает, для него это большая честь.

Они направились к хижине. Сквайр ехал молча, внезапно почувствовав себя так, словно вырвался из урагана и попал в неподвижное, страшное место.

Не стоит предполагать, что встреча мистера Престона с Роджером Хемли способствовала улучшению отношений. Прежде они едва перекинулись несколькими словами, да и встречались очень редко, поскольку управляющий служил в Эшкомбе, в шестнадцати-семнадцати милях от Хемли-холла, и был на несколько лет старше Роджера, а когда жил в Холлингфорде, братья учились — в школе, потом в колледже. Враждовать с Хемли у мистера Престона имелись несколько причин. Синтия и Молли неизменно отзывались о братьях с дружеской симпатией, подразумевавшей близкие отношения. На балу их цветы получили предпочтение, а его были отвергнуты. Большинство знакомых отзывались о братьях хорошо, а мистер Престон питал инстинктивную животную зависть и ненависть ко всем популярным молодым людям. Их статус в графстве, несмотря на бедность семьи, значительно превышал положение Престона. Больше того, он служил управляющим в поместье знатного сторонника партии вигов, чьи политические интересы шли вразрез с интересами сквайра, преданного тори. Не то чтобы лорд Камнор заботился о каких-то политических интересах: его семейство получило земли и титул от вигов в эпоху Ганноверской династии, поэтому он традиционно считал себя вигом и в юности посещал клубы вигов, где проигрывал значительные суммы — опять же, вигам. Все это выглядело чрезвычайно убедительно, и если бы лорд Холлингфорд не представил в парламенте интересы графства от партии вигов, как это сделал отец до вступления в наследство, то, возможно, лорд Камнор счел бы британскую конституцию в опасности, а патриотизм предков грубо нарушенным. Если не брать во внимание выборы, он не видел различий между двумя партиями, а поскольку подолгу жил в Лондоне и обладал слишком общительной натурой, не мог отказать приятному человеку в гостеприимстве, кем бы тот ни был: вигом, тори или радикалом. Однако в сельской местности, где лорд Камнор служил лордом-лейтенантом, старые партийные различия все еще оставались тем тайным паролем, по которому определяли пригодность людей как к общению, так и к парламентским выборам. Если по случайному стечению обстоятельств сторонник вигов оказывался за обеденным столом в семействе тори — или наоборот, — пища сразу становилась невкусной, а вино — достойным осуждения. Брак между молодыми людьми из противоположных лагерей считался таким же неслыханным и осуждаемым событием, как союз Ромео и Джульетты. Разумеется, мистер Престон не относился к числу тех, кто способен игнорировать подобные предрассудки: с одной стороны, они его возбуждали, а с другой — вызывали к жизни талант к интригам от имени партии, с которой он себя ассоциировал. Больше того, он считал долгом перед господином любыми доступными способами «освобождать путь от врагов». Всегда ненавидел и презирал тори как сообщество, а после стычки на болоте возле дома Сайласа возненавидел всех Хемли в целом и Роджера — в частности, избранной прямо-таки лютой ненавистью.

«Этот сноб еще за все заплатит! — утешил себя мистер Престон, после того как Хемли его покинули. — Деревенщина! Старая кобыла и сама нашла бы дорогу, но мне понятна уловка: испугался, что папаша вернется и опять вспыхнет гневом. Положение, тоже мне! Нищий сквайр выгнал рабочих накануне зимы и обрек на голод». Так, прикрываясь сочувствием к уволенным рабочим, мистер Престон желчно услаждал собственную уязвленную гордость.

Были у нового управляющего лорда Камнора и поводы для радости: собственное поражение, как его ощущал, он мог забыть в приятных мыслях о повышении дохода и популярности на новом месте. Весь Холлингфорд считал необходимым засвидетельствовать ему почтение. Мистер Шипшенкс, простоватый ворчливый старый холостяк, по рыночным дням любил заглянуть в пивную, а то и пропустить чего покрепче с давними приятелями, успешно соревновавшимся с ними в винопитии. Женское общество, как элегантно выразилась мисс Браунинг, он не ценил и стойко отказывался принимать приглашения местных дам. В компании себе подобных мистер Шипшенкс называл эти приглашения приставанием старух. Однако те, разумеется, ничего не слышали. Небольшие записочки в четверть листа без конвертов (об этом изобретении в те времена еще не слышали), сложенные и запечатанные по углам, а не заклеенные, как сейчас, периодически циркулировали между мистером Шипшенксом и сестрами Браунинг, миссис Гуденаф и другими леди. Мисс Кларинда Браунинг писала:

Роджер перебрал в уме множество планов, посредством которых надеялся найти необходимые отцу деньги. Предусмотрительный дедушка по материнской линии — лондонский купец — так вдумчиво припрятал оставленные дочери несколько тысяч фунтов, что в случае ее смерти раньше мужа тот мог распоряжаться процентами с капитала, а в случае ухода обоих родителей младший сын вступал в наследство только в двадцать пять лет. Если же умирал раньше этого возраста, то причитающиеся ему деньги уходили к одному из кузенов с материнской стороны. Короче говоря, старый скупой торговец предусмотрел так много ограничений, словно оставлял десятки, а не пару тысяч. Конечно, Роджер мог обойти препятствия, застраховав жизнь до назначенного возраста. Возможно, если бы обратился к адвокату, то получил бы именно такой совет, но он не любил никому рассказывать о нужде отца в деньгах. Раздобыв копию дедовского завещания, после пристального изучения он пришел к выводу, что все упомянутые обстоятельства падут в свете природы и здравого смысла. В этом он слегка заблуждался, однако не оставил твердого намерения получить деньги и выполнить данное отцу обещание, но маячила перед ним и высшая цель: обеспечить сквайру жизненный интерес, способный отвлечь от сожалений и забот, едва ли не ослаблявших страдающий ум, — поэтому прежнее представление «Роджер Хемли, старший ранглер и член Тринити-колледжа с требованием высшей оплаты за любой достойный труд» скоро превратилось в «Роджер Хемли, старший ранглер и член Тринити-колледжа, согласен на любую оплату».

В это же время Роджера тяготило еще одно туманное семейное обстоятельство: Осборн — старший сын и наследник — скоро станет отцом. Поместье Хемли переходило к «наследнику мужского пола, рожденному в законном браке». Но был ли этот брак законным? Сам Осборн не только не сомневался, но и никогда об этом не задумывался, а Эме, сама наивность, скорее всего вообще не задавалась подобными вопросами. И все же кто мог сказать, сколько несчастий и теней незаконного происхождения таило будущее? Однажды, сидя рядом с беспечным, ленивым, легкомысленным Осборном, Роджер начал расспрашивать брата о подробностях брака, и тот инстинктивно почувствовал, к чему клонит многомудрый ранглер. Дело не в том, что Осборн не стремился к полной легальности в отношении жены, а просто так плохо себя чувствовал, что не хотел вникать в юридические тонкости. Его состояние напоминало рефрен скандинавской пророчицы Грея: «Оставь меня; оставь меня в покое».[39]

— Почему бы тебе не рассказать, как ты оформил брак.

— Как ты надоедлив, Роджер! — отозвался Осборн.

— Согласен, и все же!

— Я же говорил, что нас поженил Моррисон. Помнишь старину Моррисона из Тринити-колледжа?

— Самый добрый и бестолковый парень из всех, кого я знаю.

— Так вот: он принял сан, но экзамены так его утомили, что он выпросил у отца пару сотен и отправился путешествовать на континент. Собирался добраться до Рима, потому что слышал, какие там теплые зимы, и в августе оказался в Метце.

— Не понимаю, с какой целью.

— Он и сам этого не знал. Никогда не был силен в географии. Очевидно, решил, что раз Метц произносится по-французски, значит, должен находиться по пути в Рим. Кто-то в шутку так ему сказал. Но для меня стало удачей встретить его там, так как я твердо решил жениться, причем безотлагательно.

— Но ведь Эме принадлежит к католической церкви?

— Верно! Но я, как тебе известно, нет. Уж не подозреваешь ли, что я способен ее обмануть, Роджер? — Осборн внезапно выпрямился в кресле, покраснел и с негодованием посмотрел на брата.

— Ничуть! Уверен, что на такое ты не способен. Но ведь родится ребенок, а это поместье переходит по мужской линии, причем исключительно законной. Хочу знать, легален ли брак. Что-то мне подсказывает, что вопрос щекотливый.

— О! — выдохнул Осборн и снова откинулся в кресле. — Если речь об этом, то следующий наследник — ты, а тебе я доверяю как самому себе. Прекрасно знаешь, что брак мой настоящий, и я считаю его вполне законным. Мы отправились в Страсбург. Эме пригласила подругу — француженку средних лет, уже побывавшую и подружкой невесты, и дуэньей, и все мы предстали перед мэром… или префектом? Как он называется? Думаю, Моррисон веселился от души. В префектуре я подписал множество бумаг, причем не читая. Испугался, что осознанно не смогу подписать. Это был самый надежный план. Эме дрожала так, как будто вот-вот упадет в обморок. Потом мы поехали в ближайшую англиканскую церковь, в Карлсруэ. Пастора на месте не оказалось, поэтому Моррисон без труда арендовал помещение и на следующий день нас обвенчал.

— Но ведь наверняка должен существовать какой-то документ или сертификат?

— Моррисон обещал выправить все необходимые бумаги. Он должен знать свое дело. А я знаю, что хорошо заплатил ему за работу.

— Вам придется пожениться еще раз, — решительно заявил Роджер. — Причем до рождения ребенка. У тебя есть свидетельство о браке?

— Наверное, осталось у Моррисона, но брак легальный и по английским, и по французским законам. Правда, старина. Где-то лежат бумаги от префекта.

— Ерунда! Вам надо срочно пожениться в Англии. Эме ходит в римско-католическую часовню в Престаме, не так ли?

— Да. Она настолько предана своей вере, что ни за что на свете я не осмелился бы ее потревожить.

— Значит, обвенчаетесь и там, и в церкви того прихода, где она живет, — твердо заключил Роджер.

— Это вызовет беспокойство и потребует лишних расходов, — упрямо возразил Осборн. — Зачем суетиться? Ни Эме, ни я никогда в жизни не совершим подлости и не откажемся от брака. Если же родится мальчик, а мы с отцом умрем, то в твоей честности, старина, я уверен едва ли не больше, чем в своей!

— А если и я тоже умру? Похорони всех Хемли за компанию, раз уж об этом зашла речь. Кто тогда станет наследником поместья?

Осборн задумался.

— Полагаю, один из ирландских Хемли: кажется, они далеко не богаты. Да, пожалуй, ты прав. Но зачем думать о таких мрачных возможностях?

— Закон заставляет проявлять бдительность в таких делах, — спокойно ответил Роджер. — Поэтому на следующей неделе, когда окажусь в Лондоне, навещу Эме и все подготовлю к твоему приезду. Думаю, когда все свершится, то сразу почувствуешь себя счастливее.

— От встречи с ней — точно. Но что влечет тебя в город? Хотелось бы и мне иметь деньги, чтобы тоже свободно путешествовать, а не сидеть в этом скучном старом доме.

Порой Осборн любил пожаловаться на жизнь, забывая, что вполне заслужил такое положение и что значительную часть своего дохода брат отдает на содержание все той же Эме, но если бы подобные мысли были честно представлены перед его совестью, он бил бы себя в грудь и каялся, признавая вину. Проблема заключалась в том, что он был слишком ленив.

— У меня и в мыслях не было никуда ехать, — сказал Роджер, краснея так, как будто тратил не собственные, а чужие деньги, — но, увы, дела. Лорд Холлингфорд прислал письмо. Он знает, что я ищу работу, и услышал о каком-то предложении, которое считает в высшей степени подходящим. Вот его письмо. Если хочешь, прочитай, но ничего конкретного там нет.

Осборн прочитал и вернул листок брату, а спустя пару мгновений уточнил:

— Зачем тебе потребовались деньги? Неужели мы с Эме забираем слишком много? — с обидой, как будто Роджер его упрекал, спросил Осборн. — Мне очень стыдно, но что же делать? Только предложи работу, и я завтра же устроюсь.

— Не смей даже допускать в голову подобные мысли! Рано или поздно мне придется зарабатывать на жизнь, вот и ищу варианты. К тому же хочу, чтобы отец продолжил мелиорацию. Это пойдет на пользу и его самочувствию, и настроению. Если смогу найти необходимые средства, будете оба платить мне проценты, пока не отдадите всю сумму.

— Роджер, ты наше спасение! — воскликнул Осборн, пораженный благородством брата, однако даже не подумал сравнить его поведение с собственным.

Таким образом, Роджер уехал в Лондон, за ним последовал и Осборн, и почти три недели Гибсоны не видели никого из Хемли. Однако как волна догоняет волну, так один интерес сменяется другим: в поместье на осенние месяцы приехала «семья», как называли обитателей Тауэрс-парка. Дом снова наполнился гостями, а слуги, экипажи и ливрейные лакеи замелькали на двух улицах Холлингфорда, как мелькали вот уже много десятилетий.

Жизнь текла своим чередом. Миссис Гибсон нашла общение с обитателями поместья более интересным для себя лично, чем визиты Роджера и все более редкие — Осборна Хемли. Синтия давно питала антипатию к знатному семейству, привечавшему матушку и равнодушному к ней самой. Именно Камноров она винила в том, что была лишена материнской любви и ласки в том нежном возрасте, когда больше всего в этом нуждалась. Кроме того, Синтия скучала по своему преданному рабу, хотя и не испытывала к нему даже тысячной доли тех чувств, которые он питал к ней. Ее самолюбию льстило, что человек, которого уважают все вокруг и даже она сама, готов исполнить любое, даже самое безрассудное, ее желание, каждое слово считает бриллиантом или по крайней мере жемчужиной, а каждое действие принимает как благословение Небес. Синтия не обладала скромностью самооценки, хотя и чрезмерным тщеславием не отличалась. Сознавая глубину поклонения, сейчас, в силу обстоятельств лишившись открытого выражения преданности, девушка начала скучать. В отсутствие Роджера все вокруг казалось лишним: граф и графиня, лорд Холлингфорд и леди Харриет, другие дамы и джентльмены, лакеи, платья, мешки с дичью и слухи о верховых прогулках, — и все же она не любила Роджера Хемли. Нет, не любила. Молли это знала и часто сердилась, когда свидетельства холодности кололи глаза. В собственных чувствах она не разбиралась: должно быть, Роджер не занимал в них главного места, в то время как его жизнь целиком зависела от чувств и мыслей Синтии, — поэтому, глубоко проникнув в сердце подруги, поняла, что та не любит Роджера. Молли едва не рыдала от страстного сожаления при мысли о лежавшем у ног Синтии неоцененном сокровище, и все же сожаление это было начисто лишено эгоизма. Старинная мудрость гласила: «Не мечтай о луне, дорогая, ибо достать ее для тебя я не могу». Любовь Синтии стала той луной, о которой возмечтал Роджер, и Молли видела, что она недосягаема, иначе приложила бы максимум усилий, чтобы подарить ее ему.

«Мы брат и сестра, — часто думала Молли. — Давняя связь никуда не пропала, хотя он слишком глубоко поглощен Синтией, чтобы говорить на эту тему. Его матушка называла меня Фанни и считала почти дочерью. Сейчас надо ждать, наблюдать и думать, что можно сделать для брата».

Однажды с визитом к Гибсонам приехала леди Харриет — точнее, к миссис Гибсон, ибо та по-прежнему ревновала, если кто-нибудь в Холлингфорде оказывался в дружеских отношениях с обитателями Тауэрс-парка или был хотя бы немного осведомлен о делах в их имении. Мистер Гибсон вполне мог многое знать, однако был связан профессиональным обязательством хранить тайны пациентов. Из посторонних особ миссис Гибсон считала своим главным соперником мистера Престона, и тот обожал дразнить ее своей осведомленностью в семейных делах и подробностях жизни, о которых она не подозревала. Из домашних самую острую зависть вызывала падчерица, поскольку леди Харриет испытывала к Молли дружеские чувства. Пытаясь сократить нежелательное общение, миссис Гибсон умело создавала незаметные, но действенные препятствия, которые во многом напоминали рыцарский щит; только вместо представших перед путниками двух сторон — серебряной и золотой — леди Харриет неизменно созерцала желтое сияние, в то время как бедная Молли видела лишь холодный темный свинец. Обычно леди Харриет слышала объяснения: «Молли, к сожалению, нет дома: отправилась навестить старинных подруг матушки. Приходится часто напоминать о необходимости таких визитов: молодежь так забывчива. Но вы ведь дождетесь ее возвращения, не так ли? Знаю, как глубоко вы любите нашу девочку. Порой мне даже кажется, что приезжаете скорее к ней, чем к своей бедной старушке Клэр».

Самой же Молли приходилось выслушивать примерно такие отповеди: «Сегодня утром приедет леди Харриет. Больше никого принять не смогу, так что скажи Марии, чтобы всем отвечала, что меня нет дома: нам нужно о многом поговорить. Вы обе тоже не должны показываться. Конечно, из вежливости она спросит о вас, но входить в комнату и грубо прерывать нашу беседу по крайней мере неприлично».

Итак, в очередной визит леди Харриет миссис Гибсон хотела было обойтись обычными отговорками, но потом ей пришло в голову действительно отправить Молли куда-нибудь.

— Думаю, чтобы избавить ее светлость от нежелательного вторжения в самых разгар беседы, тебе, Молли, лучше сходить на ферму Холи и напомнить про сливы, которые я заказала, но до сих пор так и не получила.

— Давай я схожу, — вызвалась Синтия. — Путь неблизкий, а Молли еще слаба после недавней простуды. Что касается меня, то я обожаю дальние прогулки. Если хочешь избавиться от Молли, мама, то отправь ее к сестрам Браунинг: там всегда рады ее видеть.

— Я не сказала, что хочу от кого-то избавиться, Синтия, — возразила миссис Гибсон. — Ты всегда представляешь ситуацию предвзято и, как правило, неверно. Уверена, Молли, дорогая, что ты не считаешь так же. Все это только ради леди Харриет.

— Не думаю, что готова идти на ферму Холи: слишком далеко. Папа передаст ваши слова, так что Синтии тоже незачем туда ходить.

— Ну что ж, не в моих привычках заставлять: лучше уж обойдусь без сливового варенья. А ты действительно можешь навестить сестер Браунинг: они любят гостей. Заодно поинтересуйся, как чувствует себя мисс Фиби: я слышала, она простудилась. Передай им от меня привет.

— А куда все же деваться мне? — уточнила Синтия. — Хоть леди Харриет и не интересуется моей персоной так, как Молли — скорее, наоборот, — все-таки может спросить обо мне, так что лучше тоже держаться подальше.

— Верно! — задумчиво подтвердила миссис Гибсон, не улавливая в тоне дочери горькой иронии. — Скорее всего о тебе, дорогая, она не спросит, так что, полагаю, можешь остаться дома или, если хочешь, прогуляться до фермы Холи: действительно мне хочется слив. А может, побудешь в столовой и сервируешь ленч на тот случай, если леди Харриет пожелает задержаться? Она так непредсказуема! Не хочу, чтобы она решила, будто ради нее мы меняем свои правила. Я ей всегда говорю, что мы стремимся к простой элегантности. И все же не помешает достать лучшие приборы, поставить в вазу цветы, спросить повариху, что из обеденного меню она готова подать к ленчу, и оформить все изящно, естественно, как будто экспромтом. Думаю, тебе, Синтия, это по силам. А во второй половине дня сходишь к Браунингам, заберешь Молли, и вместе прогуляетесь.

— После того как леди Харриет благополучно уедет! Понимаю. Иди, Молли, да поспеши, а не то ее светлость явится и вдруг спросит не только маму, но и тебя. Я постараюсь забыть, где ты спряталась, чтобы никто ничего от меня не узнал, а у мамы вообще слабая память!

— Дитя, что такое ты говоришь! Не расстраивай меня своей глупостью! — раздраженно заметила миссис Гибсон, которую лилипутские стрелы дочери выводили из себя, и, как всегда, прибегла к обычному беспомощному средству расплаты — милостям в адрес падчерицы: — Молли, дорогая, хотя солнце и светит, ветер очень холодный, так что накинь мою индийскую шаль. На сером платье она будет выглядеть очень мило: алое с серым. Мало кому я рискнула бы ее дать, но ты такая аккуратная.

— Спасибо, — отозвалась Молли и покинула миссис Гибсон в беспечной небрежности относительно щедрого предложения.

Леди Харриет действительно расстроилась, не застав Молли, так как искренне любила дочку доктора, но, выслушав обычные отговорки, не нашла нужным выспрашивать подробности, а просто уселась в маленькое низкое кресло, положив ноги на каминную решетку. Изготовленная из блестящей стали, она представляла собой строжайшее табу для всех домашних и плебейских ног: посягательство считалось вульгарным и недостойным.

— Как я рада, дорогая леди Харриет! Даже не представляете, как мне приятно принимать вас возле своего очага, в этом скромном доме!

— Скромном! Право, Клэр, не говорите ерунды. Даже в этой небольшой гостиной достаточно удобств и разных милых вещиц, которые никак не подходят под определение «скромный».

— Ах, до чего же тесной она должна вам казаться! Даже мне пришлось привыкать.

— Что ж, возможно, ваша классная комната в Эшкомбе и была просторнее, но вспомните, какой пустой, голой и холодной она выглядела: ничего, кроме парт, таблиц и карт. Да, Клэр, я всегда соглашаюсь с мамой, когда она говорит, что вы принесли благо и себе, и мистеру Гибсону, такому замечательному человеку!

— Да, правда, — медленно согласилась мисс Гибсон, словно не желая легко расставаться с ролью жертвы обстоятельств. — Он действительно очень хороший. Вот только мы так мало его видим. Возвращается домой усталым и голодным, а вместо того, чтобы пообщаться с семьей, норовит поскорее лечь спать.

— Довольно, довольно! — перебила леди Харриет. — Настала моя очередь. Я выслушала жалобы супруги доктора, а теперь вы послушайте стоны дочери пэра. Наш дом переполнен гостями, так что сегодня я приехала к вам, чтобы найти уединение.

— Уединение! — воскликнула миссис Гибсон и разочарованно добавила: — Хотите, чтобы я ушла?

— Нет, что вы! Мое уединение нуждается в слушательнице, которой можно рассказать, как оно приятно. Устала от необходимости принимать и развлекать гостей. Папа так широк душой: каждого, кого встретит, сразу приглашает в дом. Мама серьезно больна, однако пытается убедить и себя, и окружающих, что здорова, поскольку считает болезнь следствием недостаточного самоконтроля. Ее очень утомляет толпа, жаждущая развлечений, как птенцы в гнезде жаждут еды. Поэтому я превращаюсь в птицу, кидаю в разинутые желтые клювы кусок за куском и тут же лечу за следующей порцией. О, это ужасно! Вот сегодня утром я соврала, что у меня неотложное дело, приехала сюда, чтобы посидеть в тишине и кому-нибудь пожаловаться.

Леди Харриет откинулась на спинку кресла и зевнула, а миссис Гибсон легонько пожала ей руку и сочувственно пробормотала:

— Бедная вы бедная!

Спустя некоторое время гостья выпрямилась и проговорила:

— В детстве считала вас моральным судьей. Скажите, как по-вашему, лгать плохо?

— Ах, моя дорогая! Как вы можете задавать такие вопросы? Конечно, это очень-очень плохо, даже предосудительно. Но уверена: вы пошутили, сказав, что солгали.

— Ничуть, действительно солгала.

— Но, дорогая леди Харриет, — возразила миссис Гибсон, слегка озадаченная смыслом вертевшихся на кончике языка слов. — Уверена: вы верили, что говорите именно то, что думаете.

— Нет, — отрезала гостья.

— А если нет, то виноваты не вы, а те люди, которые повергли вас в такое состояние.

Леди Харриет пару минут помолчала, а потом вдруг спросила:

— Скажите, Клэр, вы ведь тоже иногда лжете?

— Леди Харриет! Думаю, вы хорошо меня знаете, чтобы подозревать в чем-то подобном.

— Именно потому, что хорошо знаю, и спрашиваю. Что, если это ложь во спасение? Как после этого себя чувствуете?

— Если бы это было так, почувствовала бы себя несчастной, умерла бы от раскаяния. «Правда, чистая правда, и ничего, кроме правды» — вот мое главное правило. Я слишком прямодушна, да и в жизни моей так мало искушений.

— Значит, осуждаете меня? Если это так, то стану горько переживать из-за того, что, не подумав, сказала.

— Никогда вас не осуждала, даже в глубине души, дорогая леди Харриет. Осуждать вас! Право, это было бы слишком самонадеянно с моей стороны!

— Наверное, мне необходим исповедник! Только станете им не вы, Клэр, потому что вы слишком снисходительны!

Помолчав, гостья спросила:

— Не предложите ли скромный ленч, Клэр? Не хочу возвращаться домой до трех часов, тем более что всех предупредила, что раньше не освобожусь.

— Разумеется, с радостью, но, уж простите, у нас все очень скромно.

— О, всего лишь немного хлеба с маслом и, может быть, кусочек холодного мяса. Не стоит утруждаться из-за меня. А может, в это время вы обедаете? Тогда я просто составлю вам компанию, если вы не против.

— Непременно. Не стану ничего менять и с радостью разделю с вами нашу обычную трапезу, дорогая леди Харриет. Но обедаем мы поздно; сейчас только ленч. Смотрите, огонь почти погас: так счастливо видеть вас, что забываю обо всем!

Она дважды позвонила: очень внятно и с большим перерывом, — и Мария принесла угли.

Однако Синтия восприняла сигнал именно так, как надо: предназначенные для позднего обеда куропатки были немедленно поставлены на огонь; из буфета явился лучший фарфор, а стол украсился цветами и фруктами, аранжированными с обычным тонким вкусом. Поэтому, когда было объявлено, что ленч подан и можно пройти в столовую, леди Харриет сразу подумала, насколько излишними были извинения хозяйки, и еще раз убедилась, как хорошо устроилась Клэр. Синтия присоединилась к трапезе — как всегда, элегантная, само очарование, — но гостья почему-то почти не обратила на нее внимания. Присутствие девушки сделало разговор общим, и леди Харриет поделилась несколькими новостями, не имевшими для нее особой ценности, но обсуждавшимися в Тауэрс-парке.

— Лорд Холлингфорд тоже собирался к нам присоединиться, — поведала гостья, в частности, — однако был обязан — или счел себя обязанным, что одно и то же, — задержаться в городе из-за наследства Кричтона.

— Наследство? Лорду Холлингфорду? Как это мило!

— Не спешите радоваться. Ничего, кроме суеты. Слышали о богатом эксцентрике мистере Кричтоне, который недавно умер и, полагаю, воодушевленный примером лорда Бриджуотера, оставил попечителям, одним из которых является мой брат, крупную сумму? Деньги предназначены для того, чтобы отправить в научное путешествие достойного человека, который привезет на родину образцы фауны далеких стран, чтобы составить основу музея имени Кричтона и тем самым увековечить светлый образ благодетеля. Вот какие причудливые формы принимает человеческое тщеславие! Иногда оно поощряет филантропию, а иногда способствует развитию науки.

— А мне это представляется весьма похвальным и полезным, — благоразумно заметила миссис Гибсон.

— С точки зрения общественного блага — несомненно, однако для семьи это означает лишь то, что Холлингфорд остается в городе, точнее — ездит из Лондона в Кембридж и обратно. И там и там пусто и скучно, а мы ждем его в Тауэрс-парке. Вопрос надо было решить давным-давно, тем более что существует опасность прекращения действия завещания. Двое других попечителей сбежали на континент, заявив, что полностью доверяют Холлингфорду, но на самом деле просто хотели избежать ответственности. Впрочем, по-моему, ему процесс нравится, так что ворчать не следует. Брат считает, что выбрал лучшего из всех возможных кандидатов, причем в нашем графстве. Это молодой Хемли из Хемли. Вопрос, однако, в том, отпустит ли его колледж. Он член Тринити, старший ранглер или что-то в этом роде. Там сидят не дураки, чтобы отправлять своих лучших людей на съедение львам и тиграм!

— Наверное, Роджер Хемли! — радостно воскликнула Синтия.

— Но он не старший сын, а потому вряд ли его можно назвать Хемли из Хемли, — возразила миссис Гибсон.

— Как я уже сказала, человек Холлингфорда — член Тринити-колледжа, — подчеркнула леди Харриет.

— Значит, это мистер Роджер Хемли, — повторила Синтия. — И он сейчас в Лондоне по делам. Какую приятную новость услышит Молли, когда вернется домой!

— А при чем здесь Молли? — заинтересовалась леди Харриет. — Неужели … — Гостья вопросительно посмотрела на хозяйку, но вместо ответа миссис Гибсон бросила на дочь выразительный, полный значения взгляд, которого та, впрочем, не заметила.

— Ах нет. Вовсе нет! — Миссис Гибсон слегка кивнула в сторону дочери, словно хотела сказать: «Уж если кто его и заинтересует, то это она».

Леди Харриет наконец-то посмотрела на хорошенькую мисс Киркпатрик с интересом. Брат восторженно отзывался о молодом мистере Хемли, так что он вполне заслуживал наблюдения.

— А где Молли сейчас? — вдруг спросила гостья. — Хотелось бы увидеть мою маленькую наставницу. Говорят, она очень выросла.

— О, когда увлекается сплетнями с сестрами Браунинг, забывает про время, — пояснила миссис Гибсон.

— Так она у них? Обожаю этих Пекси и Флепси (в отсутствие Молли позволительно их так называть). Прежде чем уехать домой, непременно навещу сестер и, надеюсь, еще застану там свою дорогую Молли. Знаете, Клэр, я успела полюбить эту девушку!

Так, несмотря на хитрость и уловки, миссис Гибсон была вынуждена смириться с уходом леди Харриет на полчаса раньше, чтобы «заслужить популярность» (как та выразилась), навестив сестер Браунинг, но Молли покинула гостеприимный дом еще до приезда ее светлости.

В качестве искупления вины она отправилась на далекую ферму Холи, чтобы заказать сливы. Вина заключалась в обиде на грубый маневр, которым мачеха выдворила ее из дому. Конечно, Синтию она не встретила, а потому одна пошла по узким дорожкам между зелеными изгородями. Поначалу Молли терзала себя вопросами, насколько правильно оставлять без внимания небольшие домашние неурядицы: хитрости, уловки, искажения правды, то и дело имевшие место после женитьбы отца. Очень часто девушка с трудом сдерживалась: не хотелось доставлять отцу неприятности, но порой и лицо доктора выражало болезненное осознание несоответствия поведения жены его идеалам. Молли не знала, правильно ли все замалчивать. Из-за того что ей порой недоставало терпения, а также не было опыта в тех или иных жизненных обстоятельствах, она часто с трудом сдерживалась, чтобы не высказать мачехе суровую домашнюю правду. Но, возможно, пример отца (предпочитавшего молчать) и проявление доброты со стороны миссис Гибсон (в хорошем настроении она по-своему благоволила Молли) заставляли держать язык за зубами.

Тем вечером, за обедом, миссис Гибсон передала свой разговор с леди Харриет, по обыкновению придав ему личную окраску и намекнув, что было сказано много доверительного, чего она не может повторить. Трое слушателей внимали повествованию, не перебивая и не обращая особого внимания на подробности, однако лишь до того момента, когда она упомянула об отъезде лорда Холлингфорда в Лондон и причине его долгого отсутствия.

— Роджер Хемли отправится в научную экспедицию! — воскликнул внезапно воспрянувший духом мистер Гибсон.

— Да. Окончательное решение еще не принято, но поскольку лорд Холлингфорд — единственный заинтересованный попечитель, да еще и сын лорда Камнора, можно считать, что так и будет.

— Думаю, мне тоже следует подать свой голос, — заметил мистер Гибсон и снова погрузился в молчание, но теперь уже вполне осмысленное.

— Сколько времени его не будет? — спросила Синтия. — Без него ужасно скучно.

Губы Молли изобразили короткое «да», однако звука не последовало. В ушах у нее стоял гул, как будто остальные продолжали разговор, однако слова сливались в сплошную массу: звучали как невнятные восклицания и не влияли на главную новость. Сидевшим за столом казалось, что она спокойно обедает, а молчит потому, что с интересом слушает болтовню миссис Гибсон, а также замечания доктора и Синтии.

Прошло несколько дней, прежде чем мистер Гибсон нашел время отправиться в Хемли-холл, чтобы узнать более точные подробности поездки Роджера, чем информация, поступившая из постороннего источника, к тому же хотел выяснить, следует ли вмешаться в процесс. В целом положение складывалось так: мистер Гибсон считал, что симптомы болезни Осборна указывают на летальный исход. Доктор Николс, однако, с ним не соглашался. И хоть мистер Гибсон знал, что старый специалист обладает богатым опытом и считается искусным диагностом, все же правильной считал свою точку зрения, а это означало, что нынешнее состояние могло продолжаться годами, а могло оборвать жизнь молодого человека за час, если не за минуту. В данном случае возникал серьезный вопрос: правильно ли, если в течение двух лет Роджер будет находиться так далеко, что никакие срочные вызовы не смогут его вернуть? Если вопрос уже решился, то вмешательство врача лишь усилит страхи. В конце концов, доктор Николс может оказаться прав, и симптомы способны указывать на другую причину. Способны? Да. Указывают? Нет. На последний вопрос доктор Гибсон никак не мог ответить положительно, поэтому ехал медленно, в задумчивости почти отпустив поводья и склонив голову. Стоял один из тех редких тихих, прелестных осенних дней, когда на красных и желтых листьях висит блестящая от росы паутина, живые изгороди полны спелых ягод ежевики, а воздух наполнен коротким прощальным свистом птиц — совсем не теми долгими заливистыми трелями, которые восхищают нас весной. В сжатых полях то и дело слышались резкие взмахи крыльев куропаток, похожие на перестук копыт по мощеной улице. Хотя не ощущается ни малейшего дуновения, здесь и там на землю беззвучно падают листья.

Должно быть, сельский доктор воспринимал красоту окружающего мира острее большинства людей; поскольку любовался ею днем и ночью, в бурю и в дождь, в зной и мороз. Он никогда не выражал свои чувства вслух и, больше того, даже наедине с собой не облекал переживания в слова, но если когда-то и уступал сентиментальному настроению, то именно в такие дни. Подъехав к конюшне, он передал лошадь поспешившему навстречу груму, вошел в дом через боковую дверь и в коридоре встретил сквайра.

— О, Гибсон! Каким добрым ветром вас занесло? Не откажетесь от ленча? Все еще на столе, я всего минуту назад вышел из столовой.

Продолжая трясти руку доктора, хозяин усадил его за сытную трапезу, но тот первым делом спросил:

— То, что я слышал о Роджере, правда?

— Ага! Значит, уже слышали? Великолепно, не так ли! Стариной Роджером можно гордиться! Мы всегда считали его увальнем, но вот выясняется, что не всегда побеждают в гонке самые быстрые. Но скажите, что именно вы слышали? Что уже стало известно? Да вы наливайте себе полный стакан: это старый эль, мы такого уже не варим. Они с Осборном ровесники: его сварили той осенью и назвали элем молодого сквайра. Собирался открыть бочку на его свадьбе, однако неизвестно, доживу ли, так что открыл в честь успеха Роджера.

Старый сквайр по праву гордился элем молодого сквайра. Напиток действительно оказался крепким, как бренди, и пить его пришлось осторожно, маленькими глотками, добросовестно заедая холодным ростбифом.

— Да, так что же слышали? Новостей много, и все хорошие, хоть я и буду скучать по парню. Да, наверняка.

— Не знал, что вопрос уже решен: думал, что все еще в процессе.

— До прошлого вторника так и было. Сам он заранее ничего не сообщил: решил, что ни к чему напрасно нервничать — поэтому я вообще ничего не знал, пока не получил письмо от милорда Холлингфорда. Где оно?

Сквайр достал большую черную кожаную папку с разными документами, надел очки и принялся читать заголовки:

— «Измерение бревен», «Новые железные дороги», «Лекарство для коров от фермера Хейса», «Счета Добсона»… Хм… А вот и оно. Посмотрите сами. — Он передал листок мистеру Гибсону.

Это было умное, мужественное, прочувствованное письмо, объяснявшее старому мистеру Хемли условия завещания, попечителем которого являлся лорд Холлингфорд вместе с двумя-тремя коллегами. Сюда входили: свобода пользования средствами и щедрое вознаграждение за успешное выполнение задачи, привлекшее внимание нескольких знаменитых ученых, предложивших свою кандидатуру. Далее лорд Холлингфорд сообщал, что, много общаясь с Роджером после публикации его в ответ на статью французского остеолога, пришел к выводу, что именно в его личности попечители найдут соединение всех необходимых качеств в большей мере, чем в остальных претендентах. Роджер обладал глубоким интересом к предмету, обширными приобретенными знаниями и одновременно мощной природной способностью к анализу и классификации фактов, проявил особую наблюдательность, был молод, отличался великолепным здоровьем, силой и выносливостью, а также не состоял в браке. Здесь мистер Гибсон остановился и задумался. Его не очень интересовала процедура принятия решения. Решение принято, и это главное. Глаза скользили по вольному перечислению достоинств, пока не остановились на главном: высокой похвале сыну в письме отцу.

Сквайр наблюдал за доктором, ожидая, пока тот дойдет до самой важной части, и радостно потер руки:

— Да! Наконец-то добрались. Это лучшее, что можно услышать, не так ли? Причем из уст вига, что делает оценку еще более значимой. Но есть и еще кое-что. Послушайте, Гибсон, кажется, удача наконец-то мне улыбнулась. — Он передал доктору другое письмо. — Это пришло только сегодня утром, но я уже принял меры: немедленно вызвал бригадира рабочих. Даст Бог, уже завтра осушение возобновится.

Мистер Гибсон прочитал второе письмо, от Роджера. В некоторой степени оно в скромной форме повторяло сказанное лордом Холлингфордом и объясняло, почему он осмелился принять столь важное решение, не посоветовавшись с отцом. Во-первых, не хотел держать сквайра в неизвестности. Во-вторых, чувствовал, как никто другой, что создан именно для такой жизни. В-третьих, он сразу начал действовать. Зная, как отец страдает из-за вынужденной остановки работ, сумел немедленно получить деньги, обещанные в случае успешного завершения двухлетней поездки, и застраховал свою жизнь на тот случай, если не доживет до возвращения на родину, чтобы было чем покрыть аванс. Сумма будет срочно отправлена отцу.

Дочитав письмо, мистер Гибсон помолчал, а потом заметил:

— За страховку жизни в далекой стране придется заплатить немалую сумму.

— В его распоряжении стипендия, — пояснил сквайр, немного задетый словами доктора.

— Да, действительно. К тому же, насколько мне известно, Роджер — здоровый и сильный молодой мужчина.

— Ах, если бы я мог обо всем рассказать его матери! — пробормотал сквайр.

— Кажется, все решено, — заключил мистер Гибсон скорее в ответ на собственные мысли, чем на слова собеседника.

— Да! — подхватил сквайр. — Похоже, они не собираются ждать, пока зазеленеет трава под ногами: ему предстоит отправиться сразу, как только подготовит необходимое оборудование. Знаете, я почти хочу, чтобы он никуда не ездил. Кажется, вам, доктор, затея не очень нравится?

— Напротив, очень нравится! — жизнерадостно ответил мистер Гибсон, подумав, что все равно уже ничего нельзя изменить без далекоидущих неприятных последствий. — Право, сквайр, думаю, что иметь такого сына — огромное счастье и большая честь. Искренне признаюсь: завидую вам. В двадцать три года добиться невероятных успехов не каждому дано, и при этом держится просто и скромно: ни тени зазнайства!

— Да-да. Он мне сын куда больше, чем Осборн, который всю жизнь занимается неведомо чем.

— Нет, сэр, не хочу ничего слышать! Давайте хвалить одного, не ругая другого. Осборн никогда не отличался таким крепким здоровьем, которое позволило бы ему работать наравне с Роджером. Недавно встретил знакомого, который знает его профессора из Тринити-колледжа, и, разумеется, мы тут же начали сплетничать о Роджере: не каждый может похвастаться дружбой со старшим ранглером, — так что горжусь парнем не меньше, чем вы. Так вот, Мейсон передал мне слова профессора о секрете такого успеха Роджера: половина кроется в его выдающихся способностях, а всем остальным он обязан выдающемуся здоровью, силе и выносливости, благодаря которым мог столько работать. Еще профессор заявил, что еще не встречал человека с равными способностями как к физическому труду, так и к умственному. После краткого отдыха мистер Хемли брался за дело со свежими силами. Как врач, я в значительной степени объясняю его превосходство отличной конституцией, которой Осборн не обладает.

— Мог бы обладать, если бы больше бывал на воздухе, — упрямо возразил сквайр. — Он из дому почти не выходит — разве что для поездок в Холлингфорд. Надеюсь, он не вздыхает по одной из ваших девочек? Не хочу вас обидеть, но он унаследует обремененное поместье и должен жениться на деньгах. Роджер — дело иное, но Осборн — старший сын.

Мистер Гибсон покраснел, ибо на миг счел себя оскорбленным, потом осознал простую правду слов сквайра, вспомнил давнюю дружбу и заговорил спокойно, хотя и кратко:

— Не думаю, что происходит нечто подобное. Конечно, я редко бываю дома, однако ни разу не заметил ничего такого, что заставило бы заподозрить особый интерес. Если замечу, непременно сообщу.

— Право, Гибсон, не стоит обижаться. Рад, что у мальчиков есть приятное общество и место, которое можно посетить, и благодарен вам с миссис Гибсон за то, что их принимаете. Только бы они обошлись без любви: ничего хорошего она не приносит. Вот и все. Не думаю, что, пока я жив, Осборн сумеет заработать хотя бы фартинг, чтобы содержать семью, а если умру завтра, ему придется искать деньги, чтобы очистить поместье от долгов. Если порой я говорю не так, как следует: слишком эмоционально и резко, — то лишь потому, что переживаю.

— Даже не думал обижаться, — заверил старинного знакомого доктор. — Но давайте договоримся: если не хотите, чтобы ваши сыновья так часто посещали мой дом, как это происходит сейчас, то скажите им об этом сами. Мне они оба нравятся, и я всегда рад их видеть, но если они все-таки будут продолжать у нас бывать, то приготовьтесь принять последствия, какими бы те ни оказались, и не вините меня за то, что может произойти при частых встречах двух молодых мужчин с двумя юными леди. Больше того: хоть пока я и не заметил ничего подозрительного и обещал сообщить о первых тревожных симптомах, дальше не пойду. Если у кого-то возникнет… привязанность, я вмешиваться не стану.

— Не стал бы возражать, если бы мой Роджер влюбился в вашу Молли. Он способен и за себя постоять, и семью содержать, а она — необыкновенно милая девушка. Бедная моя жена так ее любила: относилась как к дочери. А вот за Осборна и поместье очень волнуюсь!

— В таком случае запретите старшему сыну появляться у нас. Мне будет очень жаль, зато вы перестанете беспокоиться.

— Подумаю об этом, однако Осборном трудно управлять: прежде чем что-то сказать, нужно изрядно собраться с духом.

Мистер Гибсон уже встал, намереваясь уйти, но при этих словах остановился и положил ладонь на рукав сквайра:

— Послушайте меня. Как я уже сказал, пока все в порядке, никаких тревожных симптомов, но профилактика всегда лучше лечения. Поговорите с Осборном прямо, но мягко, причем не тяните. Если несколько месяцев я не увижу его в моем доме, то все пойму. Если побеседуете с ним по-дружески, он послушает, а если убедит вас в отсутствии опасности, то пусть приезжает, как обычно, когда захочет.

Со стороны мистера Гибсона было очень благородно высказать сквайру доброе пожелание, и мистер Хемли начал разговор чрезвычайно сдержанно, но едва Осборн заявил, что отец не имеет права вмешиваться в его личную жизнь, тут же испытал очередной приступ гнева. Хотя впоследствии он вспомнил, что Осборн торжественно пообещал не думать ни о Синтии, ни о Молли как о возможной спутнице жизни, отец и сын пережили такой острый конфликт и наговорили друг другу столько неприятных слов, что если бы Осборна и Роджера не связывала истинная братская привязанность, то и они могли бы навсегда расстаться из-за несправедливых высказываний отца относительно их характеров и поступков.

Роджер всегда слишком любил Осборна, чтобы ревновать, хотя родители отдавали старшему сыну предпочтение, а его считали рохлей, и это было для него естественно. А вот Осборн был совсем другим: если в детстве он купался в родительской любви, то сейчас всеми силами боролся с завистью, страдал физически и морально. Однако и отец, и сын в присутствии Роджера старательно скрывали чувства. Когда он, счастливый и вдохновленный, приехал домой перед экспедицией, сквайр сразу заразился мощной энергией, и даже Осборн почувствовал себя лучше.

Терять время было нельзя. Роджер Хемли отправлялся в жаркие страны, а потому считал необходимым извлечь из зимних месяцев всю возможную выгоду. Первым делом нужно было съездить в Париж, чтобы встретиться со специалистами. Оборудование, снаряжение и прочий багаж должны были ждать в Гавре: именно из этого порта предстояло отправиться в дальний путь. Сквайр с интересом слушал рассказ сына о подготовке к экспедиции, а во время послеобеденных бесед даже попытался вникнуть в научные вопросы, но времени было слишком мало: Роджер не мог позволить себе оставаться дома больше двух дней.

В день отъезда он отправился в Холлингфорд попрощаться с Гибсонами пораньше, чтобы не опоздать на лондонский дилижанс. В суматохе последних недель у него почти не было времени думать о Синтии, но никаких свежих размышлений здесь и не требовалось. В сердце жил светлый образ, ради которого он готов был трудиться семь лет и еще семь, как трудился Иаков ради Рахили[40]. Уезжать и прощаться на два долгих года оказалось невероятно тяжело. По дороге Роджер спрашивал себя, можно ли поведать о чувствах ее матери, а может, даже самой Синтии, не ожидая и не принимая никакого ответа. Тогда она хотя бы будет знать, что нежно и верно любима, что в минуты лишений и опасностей образ ее будет светить, словно путеводная звезда… ну, и так далее. Со всей живостью воображения и банальностью фантазии Роджер называл возлюбленную звездой, цветком, нимфой, волшебницей, ангелом, русалкой, соловьем, сиреной — в зависимости от того, какая сторона заветного образа возникала перед мысленным взором.

После ленча Молли пошла прогуляться, миссис Гибсон отправилась с визитами, а Синтия решила остаться дома: в отличие от Молли ежедневная пешая прогулка не казалась ей обязательной. В хорошую погоду, если была в настроении, она могла пройти не меньше других, однако такое случалось все реже и реже. Синтия не испытывала желания нарушать привычный ход жизни, но если бы знала, что Роджер Хемли сейчас в Холлингфорде, то наверняка захотела бы пожелать ему счастливого пути и благополучного возвращения. Однако его появления в Хемли-холле ожидали только на следующей неделе, а потому в день отъезда все продолжали заниматься своими делами.

Молли выбрала маршрут, который любила с детства, и, пока шла, размышляла над вопросом, который с некоторых пор не давал ей покоя. Верно ли, что ради сохранения мира в доме можно оставлять без внимания некоторые отклонения от справедливости, которые замечаешь в тех, с кем живешь? Если люди объединяются в семьи, не принимают ли они на себя неких моральных обязательств, не понижают ли собственный моральный уровень, не обращая внимания на недостатки близких? Вот, например, знает ли отец о постоянных отклонениях мачехи от правды или намеренно старается их не замечать? Помимо этого Молли с горечью сознавала, что их с отцом душевная близость хоть и сохранилась, из-за постоянных препятствий общаться они стали намного меньше. Если бы отец проявил твердость, то смог бы восстановить дружбу с дочерью, и они снова стали бы вместе гулять, подолгу беседовать, шутить и обмениваться новостями. Мачеха не знала, что такое маленькие семейные радости, и, как собака на сене, решила, что не нужны они и падчерице. Но что толку переживать и сожалеть, если ничего нельзя изменить.

От грустных мыслей Молли отвлекли крупные спелые ягоды ежевики среди красных, зеленых и рыжих листьев живой изгороди. Сама она относилась к ежевике равнодушно, но знала, что Синтия ее любит. К тому же что может быть увлекательнее, чем собирать спелые ягоды. Поэтому, соорудив из листьев лопуха нечто вроде кулька, Молли забыла о своих огорчениях и полезла в колючие кусты. Набрав первую пригоршню ежевики, она попробовала пару ягод, но они показались ей совершенно безвкусными. Подол хорошенького ситцевого платьица зацепился за куст и порвался, губы стали фиолетовыми от съеденных ягод, и Молли, набрав сколько могла унести, отправилась домой в надежде незаметно проскользнуть к себе и зашить дыру, не оскорбляя взгляда до придирчивости аккуратной миссис Гибсон. Парадная дверь оказалась приоткрытой, и, оказавшись в полутьме холла, Молли заметила, что из столовой осторожно выглядывает миссис Гибсон. Жестом мачеха позвала ее к себе и плотно закрыла дверь. Бедная Молли ожидала выговора за порванное платье и небрежный вид, но выражение лица мачехи было таким таинственным, что она сразу успокоилась.

— Жду тебя, дорогая, чтобы не поднялась наверх, в гостиную: сейчас это может оказаться слегка не вовремя. Там Роджер Хемли и Синтия. Я случайно приоткрыла дверь, но тут же тихо закрыла — вряд ли они меня заметили. Разве это не замечательно, когда речь идет о любви? Ах, как это чудесно!

— Хотите сказать, что Роджер делает Синтии предложение? — уточнила Молли.

— Чего не знаю, того не знаю. Только слышала, как он сказал, что не мог уехать, не признавшись в своих чувствах: искушение увидеть ее оказалось непреодолимым. А это уже немало, не так ли, дорогая? Единственное, чего я хотела, это не позволить ему объясниться без помех, поэтому и ждала тебя, чтобы не дать потревожить их.

— Но разве мне нельзя пройти в свою комнату? — удивилась Молли.

— Конечно, можно, — разрешила миссис Гибсон с заметным раздражением. — Вот только в такой необычный момент я ожидала от тебя сопереживания.

Молли этих слов уже не услышала: прихватив с собой ежевику, ускользнула наверх и закрыла за собой дверь. Но что теперь Синтии ее ежевика? В этот момент Молли ровным счетом ничего не понимала: голова шла кругом, словно вечное вращение Земли влекло ее за собой вместе со скалами, камнями и деревьями [41], словно она не обладала собственной волей. Ей не хватало воздуха, и, открыв окно, Молли несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. Постепенно знакомая мирная картина проникла в сознание и смятение улеглось. Купаясь в лучах почти опустившегося за горизонт осеннего солнца, лежал любимый с детства пейзаж — такой же невозмутимый и полный тайной жужжащей жизни, как всегда в это время года и дня. В саду дарили краски и оттенки осенние цветы. Дальше на лугу паслись, не переставая жевать, ленивые коровы. В домах разводили огонь в очагах и начинали готовить ужин к возвращению работников, а в небо поднимались голубые столбы дыма. Вдалеке весело кричали бежавшие из школы дети.

В этот момент послышались другие, ближние звуки: этажом ниже открылась дверь, прозвучали шаги. Нет, он не мог уехать, не повидав ее и не попрощавшись. Не мог поступить столь жестоко и забыть бедную маленькую Молли, каким бы счастливым себя ни чувствовал. Нет! Раздались шаги, голоса; дверь гостиной снова открылась и закрылась. Молли опустила голову на сложенные на подоконнике руки и заплакала. Неужели она столь мало ему доверяла, что допустила мысль, будто он уедет, не попрощавшись с той, кого матушка так любила и даже называла именем покойной дочери? Вспомнив о нежной любви миссис Хемли, Молли расплакалась еще горше, потому что эта любовь исчезла с лица земли. Неожиданно дверь гостиной снова открылась, и кто-то стал подниматься по лестнице. Похоже, Синтия. Молли поспешно вытерла глаза, поднялась и постаралась выглядеть спокойной. Это единственное, что она успела сделать до того, как Синтия, на миг остановившись у закрытой двери, постучала, а услышав ответ, объявила из коридора:

— Молли! Здесь Роджер Хемли. Он хочет попрощаться с тобой перед отъездом.

Она не вошла в комнату, а тут же спустилась, словно стремилась избежать даже короткой встречи наедине. Глубоко вздохнув и собравшись с духом, перед прыжком в воду, Молли спустилась в гостиную.

Когда она вошла, Роджер о чем-то серьезно разговаривал с миссис Гибсон возле окна. Синтия стояла рядом и слушала, не принимая участия в беседе, и не подняла глаз даже тогда, когда Молли робко подошла ближе.

— Никогда не смог бы себе простить, — говорил между тем Роджер, — если бы принял от нее обещание. До моего возвращения мисс Киркпатрик останется свободной. Но надежда, доброта, согласие сделали меня безмерно счастливым. Ах, Молли! — воскликнул он, заметив наконец ее присутствие, обернулся и сжал ее ладони обеими руками. — Думаю, вы давно разгадали мой секрет, не так ли? Одно время хотел перед отъездом поговорить с вами и во всем признаться, однако искушение оказалось лишком велико: сказал Синтии, насколько глубоко ее люблю, и она ответила…

Роджер взглянул на возлюбленную со страстным восторгом и, кажется, забыл, что так и не закончил фразы.

Синтия не выразила желания повторить свои слова, и за нее заговорила матушка:

— Не сомневаюсь, что моя дорогая, милая девочка по достоинству оценила ваши чувства. Полагаю, теперь мне понятна причина ее весеннего недомогания.

— Мама, — внезапно возразила Синтия, — вам известно, что ничего подобного не было. Прошу не сочинять обо мне сплетен. Я обручилась с мистером Роджером Хемли, и этого вполне достаточно.

— Достаточно! Более чем достаточно! — воскликнул Роджер. — Обещания не приму. Я связан, но вы свободны. Мне нравится ощущать себя связанным: это дает мир душе — однако за два года может многое произойти и вы не должны сковывать себя обещанием.

Синтия молчала, явно что-то обдумывая, а заговорила миссис Гибсон:

— Вы, несомненно, чрезвычайно великодушны. Возможно, лучше будет вообще об этом не упоминать.

— Я бы предпочла сохранить это в секрете, — поспешно добавила Синтия.

— Конечно, дорогая. Именно это я и собиралась сказать. Когда-то я знала одну молодую леди, которая, услышав о смерти в Америке джентльмена, ее хорошего знакомого, тут же заявила, что была с ним помолвлена. Даже зашла так далеко, что надела траур. А потом выяснилось, что сообщение ложное. Джентльмен вернулся живым и здоровым и признался, что ни разу о ней не вспомнил. Молодая леди попала в крайне неловкое положение. Так что подобные вещи лучше до поры до времени держать в тайне.

Даже сейчас Синтия не удержалась от сарказма:

— Мама, обещаю не надевать траур, какие бы известия ни пришли о мистере Роджере Хемли.

— Просто Роджер, пожалуйста! — попросил молодой человек шепотом.

— А все вы станете свидетелями, что он обещал обо мне думать, даже если решит отказаться. Да, я действительно хочу, чтобы помолвка осталась тайной до его возвращения. Уверена, что все вы поддержите мое желание. Пожалуйста, Роджер! Пожалуйста, Молли! Мама, а тебя прошу особенно!

За такое обращение и такой тон мистер Хемли был согласен на что угодно и вместо ответа лишь молча нежно пожал невесте руку. Молли чувствовала, что никогда не сможет упомянуть о помолвке, как об обычной новости, так что заговорила опять одна лишь миссис Гибсон:

— Дорогое дитя! Почему «особенно» относится именно ко мне, бедной? Ты же знаешь, что нет на свете никого надежнее!

Небольшие часы на камине пробили полчаса.

— Мне пора! — в отчаянии воскликнул Роджер. — Как быстро летит время! Дилижанс остановится возле гостиницы «У Джорджа» всего на пять минут. Дорогая, любимая Синтия… — Он сжал ее руку, а потом, подчинившись порыву, обнял и поцеловал. — Только помните, что вы свободны! Напишу из Парижа.

— Если бы я считала себя свободной, — возразила Синтия, слегка покраснев, — разве позволила бы столь дерзкое обращение?

Даже в такой момент у нее нашелся остроумный ответ.

Затем настал черед Молли, и манера, голос, интонации Роджера снова наполнились братским теплом.

— Молли! Знаю, что вы меня не забудете. А я никогда не забуду вас и вашу доброту… к матушке. — Голос дрогнул, и пришлось поспешить с прощанием.

Миссис Гибсон заполняла пространство какими-то пустыми словами, Синтия перебирала цветы в вазе, стараясь аранжировать букет по своему вкусу, но не вникая в занятие. Молли стояла, замерев, не испытывая ничего, кроме потрясения. Ощутив прикосновение теплой ладони и подняв глаза — до сих пор смотрела в пол, как будто веки отяжелели, — она увидела, что место, где он только что стоял, опустело. На лестнице прозвучали быстрые шаги, открылась и закрылась входная дверь. Молли стрелой бросилась на чердак, окно которого выходило на ту улицу, по которой должен был пройти Роджер. Шпингалет давно не открывался и застрял, но Молли упорно дергала неподатливую железку.

— Я должна его увидеть! Должна, должна!

И увидела: Роджер бежал по улице, стараясь успеть на лондонский дилижанс. Прежде чем зайти к Гибсонам, он оставил вещи в гостинице. Обернувшись и прикрыв глаза ладонью, чтобы в свете заходящего солнца в последний раз взглянуть на дом и, конечно, увидеть Синтию, Роджер не заметил никого, даже Молли в чердачном окне, так как она отстранилась и скрылась в тени, зная, что не имеет права на последний, прощальный взгляд. Еще миг, и Роджер Хемли исчезнет на годы.

Молли медленно закрыла окно и покинула чердак, а вернувшись в свою комнату, едва начала переодеваться, как на лестнице послышались шаги Синтии. Молли поспешно подошла к туалетному столику и принялась развязывать ленты на шляпке, но они затянулись узлом и отказывались подчиняться. Синтия остановилась возле двери, слегка ее приоткрыла и спросила:

— Можно войти?

— Конечно! — придав голосу бодрости, ответила Молли, не в силах сказать «нет», пусть и очень хотелось.

Она не обернулась, поэтому Синтия остановилась за спиной, положила ладони на талию и заглянула через плечо, вытянув губы для поцелуя. Молли не смогла противостоять молчаливой просьбе, но мгновением раньше заметила в зеркале два отражения: свое собственное — с бледным лицом, красными глазами, испачканными ежевикой губами, спутанными волосами, в сбитой набок шляпке и порванном платье, а рядом — безупречно красивую, с нежным румянцем на лице, в элегантном наряде Синтию.

«О, ничего удивительного!» — подумала бедняжка и, повернувшись, обняла подругу, склонила голову на плечо, но в следующее мгновение отстранилась, сжала ладони подруги и заглянула в лицо.

— Ты любишь его всем сердцем, правда?

Стараясь скрыться от проницательного взгляда, Синтия прищурилась и с усмешкой заметила:

— Говоришь так торжественно, словно требуешь клятвы. Разве я не доказала это? Но ведь ты же помнишь, что не умею я любить: говорила тебе, и не раз, — и почти то же самое сказала и ему. Могу уважать, могу восхищаться, испытывать теплые чувства, но не любить, не сгорать от страсти… Даже к тебе, малышка, я скорее привязана, хотя и сильнее, чем…

— Нет, не надо! — остановила ее Молли, прикрыв ладошкой губы. — Не говори, не хочу слушать. Напрасно я спросила: заставила тебя лгать!

— Почему, Молли? — удивилась Синтия, в свою очередь пристально вглядываясь в лицо подруги. — Что с тобой? Можно подумать, ты сама к нему неравнодушна.

Кровь бросилась к лицу, потом медленно отступила, дав возможность говорить, и Молли сказала правду, хотя и не полностью.

— Да, я его люблю, люблю, как сестра, и горжусь воспоминаниями о его братском отношении ко мне, а тебя люблю вдвойне за то, что выбрала его.

— Право, комплимент не велик! — рассмеялась Синтия, с удовольствием выслушивая похвалы жениху и даже стремясь слегка его принизить, чтобы вызвать новую волну восхищения.

— Он слишком благороден, умен и образован для такой глупой девушки, как я, но даже ты признаешь, что совсем не красив и довольно неуклюж. А я люблю все красивое: вещи, цветы, людей…

— Нет, не стану обсуждать его с тобой. Сама знаешь, что говоришь вовсе не то, что думаешь, а просто чтобы мне противоречить. Нельзя унижать Роджера, даже в шутку.

— Тогда вообще больше не станем о нем вспоминать. Я так удивилась, когда он вдруг…

Синтия очаровательно покраснела и потупилась, вспомнив слова и поступок жениха, а потом взгляд ее упал на кулек из листьев лопуха, полный ягод, такой упругий, крепкий и зеленый еще час назад, когда Молли вернулась с прогулки, но сейчас обмякший, побледневший и увядший. Молли тоже на него посмотрела и ощутила некое подобие жалости.

— О, какая чудесная ежевика! Знаю, что ты собрала ее для меня! — воскликнула Синтия и, опустившись на стул, начала есть, аккуратно вытаскивая по ягодке из кулька кончиками изящных пальцев.

Когда осталось меньше половины, девушка воскликнула неожиданно:

— Как бы я хотела поехать с ним в Париж! Наверное, это было бы неприлично, но зато как увлекательно! Помню, как в Булони завидовала отправлявшимся в Париж англичанам. Тогда мне казалось, что в Булони не останавливается никто, кроме скучных школьниц.

— Когда он будет на месте? — спросила Молли.

— Сказал, что в среду: просил написать ему туда. Во всяком случае, он мне напишет.

Спокойно, деловито, без лишних слов Молли принялась приводить в порядок платье. Синтия сидела неподвижно, но спокойной не выглядела. О, до чего же Молли хотела, чтобы она ушла!

— Возможно, — проговорила Синтия после долгого задумчивого молчания, — мы с ним так и не поженимся.

— Почему же? — удивилась Молли, не скрывая горечи. — Нет ничего такого, что дало бы тебе повод сомневаться.

— О, только не воспринимай мои слова слишком серьезно! — пожала плечами Синтия. — Пожалуй, я думаю вовсе не так, как говорю. Шансы за и против, пожалуй, равны: два года — это очень долго! Он может передумать, или я, или появится кто-то еще… Что ты на это скажешь, Молли? О таком мрачном событии, как смерть, даже не думаю, но за два года всякое может случиться!

— Не говори так! Пожалуйста, не надо! — жалобно взмолилась Молли. — Можно подумать, что ты к нему равнодушна, а ведь он так тебя любит!

— Разве я сказала, что равнодушна? Всего лишь просчитывала шансы. Уверена: не случится ничего такого, что могло бы помешать свадьбе. Но, сама понимаешь, все бывает, так что нелишне заглянуть в будущее и представить, что может произойти. Знаешь известную мудрость? Надейся на лучшее, но думай о худшем. Но вижу, что сейчас ты не в настроении воспринимать подобные истины, поэтому пойду готовиться к обеду, а тебя оставлю заниматься платьем.

Прежде чем Молли осознала ее намерение, Синтия обхватила ее лицо ладонями и чмокнула в нос, после чего легко удалилась.

Мистер Гибсон за обедом не присутствовал — должно быть, задержался у пациента. Событие вполне обычное. Необычным стало то, что спустя пару часов, когда он сидел в столовой за поздней трапезой, миссис Гибсон спустилась и составила ему компанию. Обычно она предпочитала кресло или уголок дивана наверху, в гостиной, хотя очень редко позволяла падчерице воспользоваться упущенной ею привилегией. Молли с радостью сидела бы с отцом всякий раз, когда он обедал один, но ради мира в семье отказывалась от собственных желаний.

Миссис Гибсон устроилась в столовой возле камина и принялась терпеливо дожидаться того знаменательного момента, когда мистер Гибсон удовлетворит здоровый аппетит, выйдет из-за стола и устроится рядом. Как только это произошло, она поднялась, с непривычной заботой передвинула вино и бокалы так, чтобы он мог не вставать с кресла, и объявила торжественно:

— Должна поделиться с тобой невероятно важной новостью!

— А я-то думаю, что произошло? Ну давай, удивляй! — с улыбкой ответил доктор.

— Днем приходил Роджер Хемли, чтобы попрощаться.

— Попрощаться? Неужели уехал? Не думал, что так скоро! — воскликнул мистер Гибсон, явно расстроившись.

— Да. Но не это главное.

— Скажи: он уже покинул наши края? Хотелось бы с ним встретиться.

— Он передал тебе привет и наилучшие пожелания. Сожалел, что не получилось попрощаться, но все же позволь мне продолжить. Он застал Синтию одну, сделал предложение и получил согласие.

— Синтия приняла предложение Роджера? — медленно, словно не верил своим ушам, переспросил мистер Гибсон.

— Да, а почему это тебя удивляет?

— Я действительно удивлен. Он замечательный молодой человек, но мне казалось — простоват для Синтии… Впрочем, желаю ей счастья. Ты довольна? Помолвка может оказаться очень долгой.

— Ну что же делать… — понимающе вздохнула миссис Гибсон.

— Ему придется пройти через множество испытаний, а по возвращении он не станет ничуть богаче, чем сейчас, чтобы можно было содержать семью.

— Не могу с тобой согласиться, — возразила супруга в лукавой манере обладательницы скрытой от остальных информации. — Маленькая птичка начирикала, что здоровье Осборна не отличается крепостью, и тогда… кем станет Роджер? Наследником поместья.

— Кто сказал тебе насчет Осборна? — спросил мистер Гибсон, обернувшись и напугав жену резкостью тона. — Отвечай немедленно: откуда такие сведения?

Миссис Гибсон попыталась свести все к шутке:

— Разве это не правда? Ты готов утверждать обратное?

— Спрашиваю еще раз, Лили: кто тебе сказал, что жизнь Осборна Хемли в большей опасности, чем моя… или твоя? — гневно воскликнул мистер Гибсон.

— О, не говори так! Уверена, что моя жизнь вне опасности. Надеюсь, что и твоя тоже, дорогой.

В гневе доктор смахнул со стола бокал, и на мгновение супруга даже обрадовалась, что есть чем заняться, и принялась убирать осколки, приговаривая:

— Стекло так опасно! Сейчас все приведу в порядок!

— К черту стекло! — донесся до нее такой грозный голос, какого она еще не слышала из уст мужа. — Спрашиваю еще раз: кто тебе сообщил о состоянии здоровья Осборна Хемли?

— Поверь: я вовсе не желаю ему зла! И если, как ты говоришь, он совсем здоров, я буду только рада! — наконец испугалась по-настоящему миссис Гибсон.

— Кто сказал? — стоял на своем доктор.

— Если уж ты придаешь этому такое значение, то сам и сказал… или доктор Николс. Забыла.

— Я никогда не обсуждаю ни с кем подобные темы, как, впрочем, и доктор Николс. Лучше скажи правду, потому что до тех пор, пока я ее не узнаю, мы не покинем эту комнату.

— Лучше бы я до конца дней осталась одна, — проговорила обиженно миссис Гибсон, осматриваясь в тщетной надежде найти какую-нибудь нору, чтобы спрятаться.

Затем, словно на что-то решившись, она резко развернулась и заявила:

— Если не хочешь, чтобы кто-то услышал твои медицинские секреты, не обсуждай их так громко. В тот день, когда здесь был доктор Николс, мне потребовалось зайти в кладовку. Поварихе понадобилась банка варенья, и она остановила меня, когда я как раз оттуда выходила, вот и…

Она замолчала и сделала вид, что готова опять заплакать, но муж не позволил, потребовав продолжения:

— Полагаю, наш разговор ты подслушала?

— Всего лишь пару фраз, — почти с облегчением подтвердила миссис Гибсон.

— Каких именно? — строго уточнил доктор.

— Ты что-то сказал, и доктор Николс заключил: «Если у него аневризм аорты, то дни его сочтены».

— Что-нибудь еще?

— Да. Ты ответил: «Надеюсь, что ошибаюсь, но, на мой взгляд, симптомы вполне определенные».

— Откуда ты знаешь, что мы обсуждали Осборна Хемли? — осведомился доктор, видимо, рассчитывая сбить жену с толку.

Но едва почувствовав, что он решил ввести ее в заблуждение, миссис Гибсон воспрянула духом и заговорила куда увереннее, чем мгновение назад:

— Первое, что услышала, это имя, а потом уж…

— Значит, признаешь, что подслушивала?

— Да… — подтвердила миссис Гибсон чуть дрогнувшим голосом.

— Но как ты сумела запомнить диагноз?

— Потому что пошла… только не сердись: не вижу в этом ничего плохого…

— Не пытайся умерить мой гнев! Итак, пошла… куда?

— В кабинет и посмотрела в справочнике. Разве это преступление?

Мистер Гибсон не ответил и даже не взглянул на жену. Побледневший, хмурый, он наконец встал, тяжело вздохнул и произнес:

— Что же! Полагаю, как варим, так и печем?

— Не понимаю, о чем ты. — Миссис Гибсон надула губки.

— Возможно, — ответил доктор. — Очевидно, именно услышанное в тот день заставило тебя изменить отношение к Роджеру Хемли? Я заметил, насколько любезнее ты стала с ним в последнее время.

— Если хочешь сказать, что я полюбила его так же, как Осборна, то глубоко ошибаешься. Нет, даже несмотря на то, что он сделал предложение Синтии и, возможно, станет моим зятем.

— Итак, ты подслушала: признаю, что мы действительно говорили об Осборне, хотя диагноз требует уточнения, — и в результате изменила отношение к Роджеру. Рассматривая его в качестве непосредственного наследника поместья Хемли, стала относиться к нему куда радушнее.

— А что означает слово «непосредственный»?

— Пойди в кабинет и посмотри в словаре! — посоветовал доктор, окончательно выйдя из себя.

— Я знала, — пробормотала миссис Гибсон, судорожно вздыхая, — что Роджер очарован Синтией. Это все видели. Но пока он оставался младшим сыном, не имея за душой ничего, кроме стипендии колледжа, считала правильным держать его на расстоянии, как поступила бы любая мать с каплей здравого смысла. В жизни не видела таких простофиль и увальней.

— Осторожнее, а то придется проглотить свой язык, когда окажется, что он — наследник Хемли.

— Нет, не придется, — возразила миссис Гибсон, еще не понимая, к чему клонит муж. — Ты раздражен, потому что он влюблен не в Молли, и я считаю такое отношение несправедливым к моей бедной, выросшей без отца девочке. Вот я всегда старалась защищать интересы твоей дочери, как будто она мне — родная.

Мистер Гибсон предпочел не замечать обвинения и вернулся к тому, что считал более важным:

— Хочу знать точно, послужил ли причиной изменения твоего отношения к Роджеру наш с доктором Николсом профессиональный разговор? Стала ли ты поощрять его интерес к Синтии после того, как узнала, что он может унаследовать поместье?

— Полагаю, да, — угрюмо подтвердила миссис Гибсон. — Но даже если так, не вижу повода допрашивать меня, как на суде. Он влюбился в Синтию задолго до этого разговора, и она тоже очень хорошо к нему относилась. Я не вправе вставать на пути у молодых людей, да и какая заботливая мать не воспользуется благоприятными обстоятельствами. Возможно, лишившись любви, Синтия могла умереть: ее бедный отец страдал чахоткой.

— Разве ты не знаешь, что все профессиональные разговоры строго конфиденциальны? Что для меня стало бы глубоким позором выдать медицинский секрет, который я узнал по долгу службы?

— Да, конечно. Для тебя.

— А разве во всех подобных ситуациях мы с тобой не единое целое? Ты не можешь поступить бесчестно, не запятнав позором меня. Но если выдать профессиональный секрет для меня — позор, тогда как назвать торговлю информацией?

Доктор Гибсон старался держаться спокойно, но нанесенное оскорбление невыносимо жгло.

— Не понимаю, что ты называешь торговлей. Я вовсе не собираюсь торговать чувствами дочери, к тому же всегда считала, что ты будешь скорее рад, чем огорчен, если Синтия благополучно выйдет замуж и избавит тебя от своего присутствия.

Мистер Гибсон встал и, засунув руки в карманы, принялся молча мерить шагами комнату, не находя нужных слов, наконец заключил:

— Не знаю, что тебе сказать: ты или не можешь, или не хочешь понять, что я имею в виду. Я рад, что Синтия живет здесь: всегда относился к ней искренне, — и надеюсь, что для нее этот дом стал таким же родным, как и для моей дочери. Однако впредь буду держать ушки на макушке, проверять, надежно ли закрыты двери, чтобы еще раз не оказаться в подобной ситуации. Теперь давай обсудим нынешнее положение дел.

— Не думаю, что должна что-то тебе сообщать: это такой же секрет, как твои беседы о пациентах.

— Что ж, ты и так сообщила достаточно, чтобы я мог действовать, и я готов. На днях я пообещал сквайру непременно сообщить, если замечу что-нибудь между его сыновьями и нашими девочками.

— Но это была совсем не помолвка: мистер Хемли не пожелал связывать Синтию обязательствами. Если бы ты согласился меня выслушать, я бы все рассказала. Надеюсь, не отправишься к сквайру. Моя дочь просила, чтобы никто ничего не знал. А виной всему откровенность: не могу хранить секреты от тех, кого люблю, — вот и попала в ловушку.

— Сквайру сообщить я обязан, но больше никому ничего не скажу. А как соотносится с твоей откровенностью то, что ты подслушала и даже ни словом об этом не упомянула? Тогда я смог бы тебе ответить, что мнение доктора Николса в корне противоречит моему: он считает, что проблема, по поводу которой я к нему обратился, исключительно временная, и что Осборн Хемли, как и всякий другой мужчина, будет жить долго и счастливо, в кругу семьи.

Если доктор Гибсон и проявил некое искусство, чтобы высказаться, скрыв собственное мнение, миссис Гибсон не хватило тонкости, чтобы это понять. Она впала в отчаяние, и супруг, наблюдая за ней, почти вернулся в прежнее состояние духа, не без ехидства предложив:

— Давай обсудим это несчастье, поскольку, как я вижу, ты воспринимаешь его именно так.

— Ну, не то чтобы несчастье… — возразила миссис Гибсон. — Но, конечно, если бы я знала мнение доктора Николса…

— Теперь ты понимаешь, как полезно во всем со мной советоваться, — серьезно заметил супруг.

Миссис Гибсон, явно расстроенная, кивнула, а муж продолжил:

— Синтия связана неким договором с сыном сквайра, молодым человеком, у которого за душой нет ничего, кроме стипендии и призрачной возможности унаследовать обремененное долгами поместье: нет даже профессии. К тому же он отправился в опасное путешествие продолжительностью два года. Завтра мне предстоит поехать к его отцу и обо всем рассказать.

— Ах, дорогой, умоляю: если сквайр будет недоволен, то пусть непременно выскажет свое мнение.

— Вряд ли в данном случае ты сможешь действовать без Синтии, а у нее, если не ошибаюсь, твердая воля.

— О, не думаю, что для нее это станет трагедией. Моя дочь не из тех, кто легко влюбляется, да и вообще мало что принимает близко к сердцу. Но, конечно, никто не собирается принимать поспешных решений: двухлетнее отсутствие — срок немалый.

— Однако только что кто-то здесь говорил о чахотке и преждевременной смерти от разбитого сердца.

— Ах, мой милый! Ну зачем запоминать всякие глупости! Я имела в виду, что Синтия могла унаследовать от отца предрасположенность к болезни, а горе способно спровоцировать ее. Иногда мне становится страшно, но надеюсь, что такого не произойдет, потому что девочка способна рассуждать здраво.

— В таком случае, если сквайр не одобрит сложившуюся ситуацию, я смогу выступить как доверенное лицо Синтии и заверить его, что отношениям будет положен конец?

Вопрос поставил бедную миссис Гибсон в тупик, но по некотором размышлении она решила:

— Нет, отказаться мы не можем. Уверена, что Синтия на это не пойдет, особенно если за нее будет действовать кто-то другой. А Роджер действительно глубоко влюблен. Как жаль, что на его месте не Осборн!

— Знаешь, как я поступлю? — вдруг воодушевился мистер Гибсон. — Если молодые люди: замечательный парень и очаровательная веселая девушка — любят друг друга, отец молодого человека должен узнать правду. Скорее всего он рассердится и станет возражать, поскольку ясно, что с финансовой точки зрения решение абсолютно неразумно. Но пусть влюбленные переживут все эти невзгоды вместе и дождутся своего часа, и тогда вряд ли найдется девушка счастливее. Мечтаю лишь об одном: чтобы и Молли повезло встретить такого же героя.

— Постараюсь ей помочь: сделаю все, что смогу, — пообещала миссис Гибсон, обрадовавшись перемене в настроении супруга.

— Нет уж, спасибо, только не это. Строго-настрого запрещаю! Никаких стараний.

— О, только не сердись, дорогой! Я так испугалась, что ты опять выйдешь из себя!

— Все бесполезно! — мрачно заключил доктор и встал, закрывая дебаты.

Супружеская беседа не принесла удовлетворения, жена поспешила исчезнуть, а мистер Гибсон был вынужден признать, что выбранная им спутница жизни придерживается иных стандартов поведения, нежели те, которым следовал он сам и которые надеялся передать дочери. Он рассердился куда больше, чем хотел показать. В раздражении присутствовала настолько значительная доля недовольства собой, что он скрывал его, обдумывал и, в конце концов, позволил чувству разочарования женой прорасти и распространиться на ни в чем не повинную Синтию. В результате манера общения с супругой и падчерицей изменилась, сделавшись холодной и презрительной (совершенно неожиданно для второй), однако сейчас мистер Гибсон вслед за женой поднялся в гостиную и мрачно поздравил изумленную Синтию.

— Мама успела вам сообщить? — бросив на мать негодующий взгляд, проговорила девушка. — Это вовсе не была помолвка, и все мы договорились об этом не распространяться, в том числе и мама!

— Но, дорогая, ты же не можешь ожидать… чтобы у меня были секреты от собственного мужа? — удивилась миссис Гибсон.

— Нет, наверное. Во всяком случае, сэр, — сказала Синтия со своей обычной прямотой, — рада, что вы узнали. Вы всегда были мне добрым другом. Должна была бы сказать сама, но это даже трудно назвать помолвкой. Он не позволил мне связывать себя обязательством до его возвращения!

Мистер Гибсон мрачно взглянул на падчерицу, не поддавшись обаянию, которое в эту минуту неприятно напомнило манеры матушки, затем взял за руку и серьезно проговорил:

— Надеюсь, ты будешь достойной его, потому что и в самом деле получила приз. В жизни не встречал сердца искреннее и вернее, чем у Роджера Хемли, а ведь знаю его с детства.

Молли хотела поблагодарить отца за добрые слова в адрес друга, но Синтия сначала надула губки, а потом с дерзко усмешкой заметила:

— А вы не слишком ко мне благосклонны, мистер Гибсон. Полагаю, он считает меня достойной, а если вы так его уважаете, то должны бы уважать и его мнение обо мне.

Если она надеялась услышать какое-то оправдание, то была разочарована: мистер Гибсон рассеянно выпустил ее руку, сел возле камина и сосредоточил взгляд на углях, словно хотел прочитать в них будущее. Молли увидела, что глаза Синтии наполнились слезами, подошла к ней и, крепко сжав ладонь, с чувством проговорила:

— Дорогая, не расстраивайся.

— Ах, Молли, я всей душой люблю твоего отца. Чем же я провинилась, что он говорит со мной таким тоном?

— Не знаю, — пожала плечами девушка. — Возможно, устал или чем-то огорчен.

Разговор их прервал сам мистер Гибсон, который вернулся к действительности и обратился к Синтии.

— Надеюсь, не сочтешь мой поступок предательством, но я должен рассказать сквайру о… о том, что сегодня произошло между тобой и его сыном. Дело в том, что я связан обещанием. Он опасался — думаю, можно назвать вещи своими именами, — что между его сыновьями и вами произойдет нечто подобное, и взял с меня слово, что в этом случае я немедленно поставлю его в известность.

Синтия не смогла сдержать раздражение:

— Но я просила лишь об одном: сохранить все в тайне.

— Почему? — удивился мистер Гибсон. — Могу понять нежелание ставить в известность посторонних, но против ближайших родственников с обеих сторон ты не можешь возражать!

— Могу, — с вызовом заявила Синтия. — И если бы нашла способ, то не позволила бы никому ничего узнать.

— Я почти уверен, что Роджер сообщит отцу.

— Нет! — отрезала Синтия, презрительно взглянув на мать, которая, пристыженная и мужем, и дочерью, благоразумно хранила молчание, и добавила: — Я взяла с него слово, а он не из тех, кто нарушает обещания.

— Пожалуй, дам ему шанс. Из уст Роджера история прозвучит куда убедительнее. До конца недели воздержусь от поездки в Хемли-холл. Возможно, к этому времени он уже напишет отцу.

Некоторое время Синтия хранила молчание, а потом со слезами в голосе проговорила:

— Значит, слово мужчины преобладает над желанием жещины?

— Почему бы и нет?

— Поверите ли вы, если скажу, что разглашение доставит мне бездну страданий?

Вопрос прозвучал так искренне, что если бы мистер Гибсон уже не был раздражен и разочарован после разговора с супругой, то мог бы уступить, но сейчас лишь холодно ответил:

— Поставить в известность отца Роджера вовсе не означает разгласить тайну. Это преувеличенное стремление к секретности очень мне не нравится, Синтия. Создается впечатление, что за ним что-то скрывается.

— Пойдем, Молли, — внезапно позвала Синтия. — Чем спорить, давай лучше споем тот дуэт, который мы с тобой разучили.

Это было небольшое, очень живое французское произведение. Молли исполняла его небрежно, с тяжестью на сердце, в то время как Синтия — весело и воодушевленно, вот только в самом конце впала в истерику и с рыданиями бросилась наверх, в свою комнату. Не слушая ни миссис Гибсон, ни отца, Молли побежала следом, однако нашла дверь запертой, а в ответ на просьбы впустить услышала лишь отчаянные всхлипы.

Прошло больше недели после описанных событий, прежде чем мистер Гибсон счел возможным навестить мистера Хемли в надежде, что уже пришло то самое письмо из Парижа, в котором сын сообщал отцу столь важную новость, но с первого же взгляда стало ясно, что ничего сквайр не получал. Выглядел он значительно лучше, чем в последние месяцы: глаза светились надеждой, на лице играл здоровый румянец, рожденный, с одной стороны, долгим пребыванием на воздухе во время руководства земельными работами, а с другой — подаренным Роджером счастьем. Да, он болезненно переживал разлуку с сыном, но когда становилось особенно грустно, набивал трубку и медленно, с наслаждением выкуривал, снова и снова просматривая письмо лорда Холлингфорда, каждое слово которого уже знал наизусть, но притворялся, что забыл, чтобы еще раз прочитать хвалебные строки. После первых же приветствий мистер Гибсон энергично перешел к делу.

— Есть новости от Роджера?

— Ах да. Вот его письмо, — ответил сквайр, протягивая черную кожаную папку, в которой вместе с документами хранил и послание сына.

Мистер Гибсон принялся читать, едва улавливая смысл после того, как одним быстрым взглядом убедился в отсутствии упоминания Синтии.

— Хм! Вижу, сын не упоминает об одном очень важном событии, которое произошло сразу после того, как он вас покинул, — заговорил мистер Гибсон, цепляясь за первые пришедшие на ум слова. — Боюсь, что, с одной стороны, выдаю секреты, но в то же время хочу сдержать слово, которое дал во время нашей последней встречи. Выяснилось, что между Роджером и моей падчерицей Синтией произошло нечто такое, что вы предчувствовали… понимаете, о чем я? В ожидании лондонского дилижанса Роджер зашел к нам домой, чтобы попрощаться, застал ее одну и воспользовался возможностью побеседовать без посторонних глаз и ушей. Помолвкой они свой договор не называют, но, несомненно, это именно помолвка и есть.

— Дайте письмо, — сдавленным голосом потребовал сквайр и перечитал его снова, как будто мог пропустить что-то важное, а закончив, был вынужден признать: — Нет, ни слова об этом. Сыновья умеют играть с отцами в доверие, однако важные обстоятельства хранят при себе.

Гибсону показалось, что сквайра рассердило не столько то, что произошло, сколько то, что узнал об этом не от самого Роджера, но мудрый доктор позволил собеседнику справиться с чувствами.

— Он хоть и не старший сын, — продолжил сквайр, — но не такой союз я для него планировал. Как случилось, сэр, — внезапно набросился он на гостя, — что во время последней нашей беседы вы заявили, что между моими сыновьями и вашими девочками ничего нет? Наверняка все уже было!

— Боюсь, что так, но я ни о чем не подозревал, словно невинный младенец. Сам узнал только вечером того дня, когда Роджер уехал.

— Но прошла уже неделя, сэр. Почему же вы хранили молчание?

— Полагал, что Роджер сам обо всем расскажет.

— Сразу видно, что у вас нет сыновей: отцам, как правило, они не говорят и половины. Вот Осборн. Мы вместе живем, то есть садимся за один стол и ночуем под одной крышей… И все же… Впрочем, мир таков, каким его создал Бог. Говорите, это еще не помолвка? Но в таком случае что мы обсуждаем? Надеюсь, что парня постигнет разочарование, когда осознает собственную глупость? Это ведь глупость, не так ли? Спрашиваю вас, Гибсон, потому что вы должны знать эту девушку. Полагаю, денег у нее не много?

— Примерно тридцать фунтов годовых, пока жива матушка.

— Ух! Хорошо, что в ловушку угодил не Осборн. Что же, придется подождать. А из какой она семьи? Если судить по бедности, торговцев там никогда не было.

— Насколько мне известно, ее отец был внуком некоего сэра Джеральда Киркпатрика. Жена утверждает, что тот был баронетом, но точно мне ничего не известно.

— О, это уже что-то! Уважаю благородную кровь.

Мистер Гибсон не смог удержаться от уточнения:

— Боюсь, что кровь Синтии благородна не более чем на восьмую часть. О родственниках ее знаю лишь то, что отец был священником.

— Это все же лучше, чем торговец. Сколько ей лет?

— Почти девятнадцать.

— Хорошенькая?

— Да, многие считают ее красавицей, но это дело вкуса. Почему бы вам не удостовериться самому? Приезжайте к нам на ленч в любой день. Меня может и не оказаться, однако ее матушка будет дома. Познакомитесь с будущей женой сына.

Предложение оказалось несвоевременным и поступило слишком рано: спокойствие, с которым сквайр задавал вопросы, ввело доктора в заблуждение. Мистер Хемли тут же спрятался в свою скорлупу и заговорил презрительно.

— Тоже мне, будущая жена! Ко времени возвращения парень наверняка поумнеет. Два года среди зверей и диких африканцев научат трезво думать о жизни.

— Я бы сказал так: возможно, но маловероятно, — возразил мистер Гибсон. — Наколько мне известно, ни звери, ни дикие африканцы не славятся особой рассудительностью, а потому вряд ли смогут изменить его намерения, даже если представить, что найдется общий язык. Больше того, если мистер Роджер разделяет мои вкусы, то особенности их внешности заставят больше ценить светлую кожу и тонкие черты.

— Но вы сказали, что это еще не помолвка, — прорычал сквайр. — Если парень передумает, вы ведь не станете его разубеждать, правда?

— Разумеется, нет. Посоветую Синтии принять его решение — вот и все, что могу сказать. А сейчас не вижу повода для дальнейшего обсуждения. Сообщил, как обстоят дела, поскольку обещал дать знать, если что-то замечу, но в данных условиях остается одно: ждать.

Доктор взялся за шляпу, только сквайр не собирался так просто его отпускать.

— Подождите, Гибсон, не убегайте. Не обижайтесь на мои слова, хотя не вижу в них ничего обидного. Что это за девушка?

— Не понимаю, о чем вы, — буркнул доктор, хотя прекрасно все понимал, но просто был раздражен и не хотел продолжать разговор.

— Похожа ли… похожа ли она на Молли? Такая же разумная и спокойная, в аккуратно зашитых перчатках и чистеньких башмачках? Всегда готова сделать все, о чем ни попросят, как будто только об этом и мечтала всю жизнь?

Лицо мистера Гибсона смягчилось.

— Начнем с того, что Синтия намного красивее Молли и обладает непреодолимым обаянием. Всегда хорошо одета и замечательно выглядит — при том что не может потратить на наряды больших сумм. Всегда делает то, что ее просят, и умеет мило, остроумно ответить на любую реплику. Пожалуй, ни разу не видел ее рассерженной, но не знаю, насколько близко к сердцу она принимает происходящее. Давно заметил, что для спокойного нрава необходимо некое бесчувствие. В целом же считаю, что такие особы, как Синтия, встречаются одна на сотню.

Сквайр немного помолчал.

— В таком случае ваша Молли одна из тысячи. Но ведь она вообще не обладает родословной и, полагаю, не имеет шанса получить какие-нибудь деньги.

Сквайр просто думал вслух, вовсе не собираясь задеть доктора, но тот глубоко обиделся.

— Поскольку в данном случае Молли ни при чем, не понимаю, зачем трепать ее имя.

— Незачем. Конечно, совершенно незачем, — согласился сквайр, заметно раздражаясь. — Просто мысли мои ушли далеко вперед, и я подумал, как жалко, что она не годится для Осборна. Но, разумеется, об этом и речи быть не может.

— Разумеется, — согласился доктор. — Простите, сквайр, но мне действительно пора ехать, а вы сможете без помех направить свои мысли в нужое русло.

В этот раз он оказался у двери прежде, чем хозяин успел остановить, и на миг замер, нервно постукивая стеком по сапогу в ожидании неминуемых прощальных слов.

— Послушайте, Гибсон, мы давние друзья, и вы напрасно на меня обижаетесь. Во время единственной встречи с мадам вашей супругой мы с ней не нашли общего языка. Не стану утверждать, что она вела себя глупо, скажу лишь, что глупо вел себя один из нас, и это был не я. Однако забудем о неприятностях. Предположим, вы привезете и ее, и эту мисс Синтию (невероятно странное для христианки имя), и, конечно, малышку Молли сюда на ленч. В собственном доме я всегда чувствую себя свободнее, а значит, держусь любезнее. Можем вообще не упоминать о Роджере, а вы постараетесь убедить жену держать язык за зубами. Это будет нечто вроде небольшого комплимента по случаю вашей свадьбы и ничего больше. Да, ни единого слова ни о Роджере, ни об этой глупости. Увижу девушку и составлю собственное мнение. Как вам план? Осборн тоже будет, а уж он-то умеет беседовать с дамами. Порой мне кажется, что он и сам наполовину женщина: тратит кучу денег и ведет себя совершенно неразумно.

Чрезвычайно довольный идеей и своей столь пространной речью, сквайр улыбнулся. Мистер Гибсон с радостью принял предложение. Днем, когда доктору предстояло привезти своих дам в Хемли-холл, был выбран следующий четверг. Доктор решил, что в целом беседа прошла намного успешнее, чем можно было представить, поэтому пришел в негодование от реакции супруги на приглашение. После отъезда Роджера и последовавших за этим объяснений с супругом она считала себя оскорбленной. Как могли доктора утверждать, что шансы Осборна на долгую жизнь малы, если сами в этом не уверены? Она ценила мистера Хемли чрезвычайно высоко и с радостью поймала бы его для Синтии, если бы не испугалась, что дочь вскоре останется вдовой. Если миссис Гибсон что-то остро и переживала, то лишь смерть мистера Киркпатрика. Бесчувственная почти во всем, она не хотела сознательно подвергать дочь тем же страданиям, которые пережила сама, но, зная мнение доктора Николса, никогда бы не стала поощрять ухаживания Роджера Хемли. Никогда. К тому же после тех неприятных объяснений сам мистер Гибсон относился к ней холодно и сдержанно. Она не сделала ничего плохого, и все-таки испытывала суровое осуждение. С тех пор жизнь в доме текла вяло, скучно и тускло. Поскольку не стало визитов Роджера и развлечься его ухаживаниями за Синтией не было возможности. Сама Синтия преимущественно молчала, а что касается Молли, она пребывала в подавленном, мрачном настроении, чем до такой степени нервировала мачеху, что та постоянно срывала недовольство на бедной девушке, хотя знала, что она не ответит и не пожалуется.

Вечером того самого дня, когда мистер Гибсон навестил сквайра, его домашние сидели в гостиной одни, поскольку доктору предстояло посетить многих пациентов и вернулся он поздно. Обед отложили до его возвращения, так что какое-то время ни о чем другом, кроме еды, не говорили. Пожалуй, мистер Гибсон остался в той же мере доволен прошедшим днем, как и все остальные, поскольку необходимость разговора со сквайром тяготила его с первой минуты, когда он узнал об отношениях между Роджером и Синтией. Очень не хотелось сообщать об этом вскоре после своего опрометчивого заявления, что ничего подозрительного в доме не происходит: признание собственных ошибок болезненно для каждого мужчины. Если бы сквайр не обладал такой простой, бесхитростной натурой, то сделал бы серьезные выводы из явного сокрытия фактов и усомнился в полной честности мистера Гибсона в конкретном вопросе, однако в данном случае подобных несправедливых подозрений опасаться не стоило. И все же мистер Гибсон отлично знал горячность нрава своего собеседника и ожидал куда более резких высказываний, чем те, которые довелось услышать. А приглашение всех его дам — Молли, как с удовольствием полагал доктор, предстояло выступить в качестве примирительницы и создательницы дружеской обстановки — в Хемли-холл познакомиться со сквайром он считал особенно крупным дипломатическим успехом. В целом мистер Гибсон держался намного жизнерадостнее, чем в последние дни. Заглянув на несколько минут в гостиную, прежде чем отправиться с вечерним объездом больных, и тихо насвистывая незамысловатый мотив, он посмотрел на Синтию и подумал, что недооценил ее, описывая сквайру. Сейчас невнятный, едва слышный свист служил для него тем же, чем для кошки служит мурлыканье. Беспокоясь о чем-то, раздражаясь в ответ на человеческую глупость, страдая от голода, он не смог бы насвистывать. Молли инстинктивно почувствовала настроение отца, и от его тихого немузыкального свиста у нее поднялось настроение, чего не скажешь о миссис Гибсон. Сегодня свист особенно действовал ей на нервы, но после бурного разговора с мужем в день отъезда Роджера не решалась выражать претензии и даже жаловаться.

Наконец мистер Гибсон перестал свистеть и заговорил:

— Итак, Синтия, сегодня я был у сквайра Хемли и обо всем рассказал.

Девушка подняла на него вопросительный взгляд, Молли перестала вязать и прислушалась. Все молчали.

— В четверг мы все отправляемся к нему на ленч: он пригласил, и я дал согласие.

Его слова были встречены все тем же молчанием — возможно, естественным, но унылым и удручающим.

— Надеюсь, ты не против, Синтия? — спросил мистер Гибсон. — Возможно, встреча окажется несколько напряженной, но, надеюсь, положит начало новому взаимопониманию между семьями.

— Спасибо, — с усилием выдавила Синтия. — Но не слишком ли вы торопитесь? Я не хочу, чтобы кто-то что-то узнал до возвращения Роджера.

— Не вижу никаких препятствий, — возразил мистер Гибсон. — Мы с женой едем на ленч к своему старому знакомому и берем с собой дочерей.

— Не уверена, что поеду, — вставила миссис Гибсон, не вполне понимая, зачем, так как с самого начала решила ехать.

Однако слова нечаянно вырвались, и теперь предстояло объясняться, причем следовало непременно найти вескую причину для отказа.

— Почему? — незамедлительно спросил мистер Гибсон, быстро повернувшись.

— О, потому… что считаю, что правильнее было бы ему нанести нам визит. Я слишком переживаю, когда моей дочерью пренебрегают из-за отсутствия богатого приданого.

— Глупости! — воскликнул мистер Гибсон. — Уверяю, что ни о каком пренебрежении нет и речи. Сквайр не намерен никому сообщать о произошедшем, даже Осборну. Разве не таково твое желание, Синтия? Не намерен он также заводить разговор на эту тему и с вами, когда приедете. Но, естественно, у него есть желание познакомиться с будущей невесткой. А от визита сюда он воздерживается…

— В тот единственный раз, когда приезжал, сквайр был не слишком любезен, — перебила мужа миссис Гибсон. — Такой уж у меня характер, что не могу мириться с пренебрежением по отношению к тем, кого люблю, даже если судьба им не улыбнулась.

— Отлично! Значит, ты не едешь! — заявил мистер Гибсон, не желая вступать в дискуссию, тем более что нервы уже начали сдавать.

— Ты готова ехать, Синтия? — обратилась миссис Гибсон к дочери, уязвленная столь быстрым решением супруга.

Девушка сразу уловила суть вопроса и ответила с холодным спокойствием:

— Не особенно, мама: лучше бы отклонить…

— Приглашение уже принято, — холодно перебил падчерицу мистер Гибсон, поклявшись себе, что больше никогда в жизни не вмешается в те дела, где фигурируют женщины.

Его так тронула уступка сквайра и порадовала, и вот каков конец!

— О, пожалуйста, давай поедем, Синтия! — взмолилась Молли, с надеждой глядя на подругу. Уверена, что сквайр Хемли тебе понравится. Какое красивое поместье — ты даже не представляешь.

— Не хочу терять достоинства, — с наигранной скромностью ответила Синтия. — Ты же слышала, что сказала мама!

Ответ не соответствовал истинному положению вещей: она знала, что матушка уже мысленно выбирает платье, — а вот мистер Гибсон, даже будучи доктором, так и не научившийся анатомировать коварный женский ум, воспринял слова буквально и страшно рассердился как на саму Синтию, так и на ее матушку. Рассердился настолько, что, ни слова не сказав, стремительно направился к двери, намереваясь покинуть комнату, но голос жены его задержал:

— Дорогой, если ты хочешь, чтобы я поехала, то готова обуздать собственные чувства и поступить по-твоему.

— Буду признателен! — коротко бросил мистер Гибсон и удалился.

— Значит, поеду! — обреченно выдохнула миссис Гибсон, но вряд ли супруг ее услышал. — Наймем пролетку и наконец-то купим Томасу ливрею: давно пора. Надеюсь, дорогой мистер Гибсон не станет возражать. Томас поедет на козлах, и…

— Но, мама, у меня тоже есть собственные чувства! — возмутилась Синтия.

— Глупости, дитя! Все так хорошо устроилось!

В назначенный день они отправились в Хемли-холл. Мистер Гибсон знал, что планы поменялись и, в конце концов, все собрались, но отношение жены к великодушному приглашению сквайра до такой степени его рассердило, что миссис Гибсон не услышала от мужа ни интереса, ни любопытства по поводу как самого визита, так и оказанного приема. Равнодушие Синтии также чрезвычайно разочаровало мистера Гибсона. Он не вникал в общение дочери с матерью и не мог понимать, сколь значительная часть этого равнодушия была разыграна в пику фальшивой сентиментальности миссис Гибсон. И все же, несмотря на раздражение и недовольство, доктор сгорал от любопытства и при первой же возможности уединился с Молли, чтобы расспросить о визите в Хемли-холл, так как сам он не сопровождал своих дам.

— Итак, вы все-таки отправились в Хемли-холл.

— Да, и думаю, тебе тоже следовало поехать. Кажется, сквайр тебя ждал больше, чем нас.

— Сначала собирался, но потом, подобно другим, изменил решение. Ну и как прошла встреча? Судя по тому, что вчера вечером и матушка, и Синтия пребывали в благостном настроении, полагаю — хорошо.

— Да. Добрый старый сквайр встретил нас в лучшем костюме, держался со всеми безукоризненно вежливо и особенно любезно — с Синтией. Да и она и выглядела прелестно, и вела себя вежливо: гуляла с ним, внимательно слушала рассказы про сад и ферму. Мама пожаловалась, что устала, и осталась в доме, так что они прекрасно провели время вдвоем.

— А моя малышка бежала сзади?

— О да. Тебе же известно, что я там почти дома, а кроме того… — Молли замолчала, густо покраснев.

— Как по-твоему, она его достойна? — спросил вдруг отец.

— Роджера, папа? Синтия мила и очень-очень обаятельна.

— Может быть, может быть… но я все равно ее не понимаю. Зачем понадобилась вся эта секретность? Почему она не хотела засвидетельствовать почтение отцу Роджера? Приняла мои слова так холодно, как будто я потребовал отправиться в церковь!

— Не думаю, что не хотела, дело скорее в другом. Я тоже ее не всегда понимаю, но все равно глубоко люблю.

— Хорошо, что я не психиатр: душа женщин — потемки. Так ты действительно считаешь, что она его достойна?

— Ах, папа! — воскликнула Молли и умолкла. Как ни хотелось говорить о Синтии хорошо, почему-то на этот прямой вопрос не находилось нужного ответа.

Впрочем, доктор, похоже, его не очень ждал: погрузившись в собственные мысли, через некоторое время спросил, получила ли Синтия письмо от Роджера.

— Да. В среду утром.

— Тебе, конечно же, не показала? Впрочем, он прислал письмо сквайру, где рассказывает о делах. Я читал.

На самом же деле Синтия удивила Молли предложением прочитать письмо, но та отказалась: нехорошо подсматривать и подслушивать чужие признания.

— А Осборн был дома? — спросил мистер Гибсон. — Сквайр сказал, что, возможно, он вернется, но молодой человек настолько непредсказуем…

— Нет, его не было. — Молли густо покраснела, внезапно подумав, что скорее всего Осборн проводил время с женой, с той самой таинственной женой, о чьем существовании она случайно узнала.

Заметив смятение дочери, мистер Гибсон встревожился. Что бы это значило? Недавно выяснилось, что один из драгоценных сыновей сквайра влюбился, нарушив границы дозволенного пространства, так неужели нечто подобное произойдет между Осборном и Молли? Желая освободиться от неприятного предчувствия, доктор поспешил расставить все по своим местам:

— Дорогая, меня очень удивил роман между Синтии и Роджером Хемли. Если вдруг произойдет что-то еще в том же роде, немедленно признайся честно и открыто. Знаю, что вопрос тебя смущает, но я не стал бы задавать его безосновательно.

Мистер Гибсон коснулся руки дочери, и Молли взглянула на него чистыми искренними глазами, которые тут же наполнились слезами, взявшимися неизвестно откуда. Наверное, она уже не была такой сильной, как раньше.

— Если ты намекаешь на то, что Осборн думает обо мне так же, как Роджер о Синтии, это не так: мы просто друзья и ничего больше, и никогда не станем чем-то бо2льшим. Это все, что я могу сказать.

— Вполне достаточно, малышка, и это большое облегчение для меня. Пока не готов отдать свою маленькую девочку какому-то молодому человеку, будь он хоть принц.

Молли вдруг обняла отца за шею, склонила голову на плечо и разрыдалась.

— Ну-ну! Перестань, что ты? — удивился доктор, подводя дочку к дивану. — Зачем же плакать? Изо дня в день я вижу так много слез по действительно серьезным поводам, что вовсе не хочу видеть еще и дома, тем более что, надеюсь, для них нет причин. Ведь ничего не случилось? Правда, дорогая?

Мистер Гибсон слегка отстранился, заглядывая дочери в лицо, и Молли улыбнулась сквозь слезы, но уже без того печального выражения, что было раньше.

— Ничего, дорогой папочка. Ровным счетом ничего. Мне так хорошо с тобой! Я счастлива.

Мистер Гибсон понимал истинный смысл этих слов и знал, что невозможно исправить далекоидущие последствия собственного поступка. Для обоих было лучше не продолжать разговор, поэтому он поцеловал дочь и заключил:

— Верно, дорогая! Теперь наконец оставляю тебя в покое, и так заболтались. Лучше сходи погуляй, возьми с собой Синтию. Ну, до вечера, малышка.

Простые слова благотворно подействовали на растерзанные чувства дочери. Доктор произнес их сознательно, проявив отцовскую доброту, но ушел с острой болью в сердце, которую немедленно притупил, погрузившись в привычную заботу о пациентах.

Честь и слава получить собственного поклонника скоро выпала и на долю Молли, правда, несколько померкли оттого, что джентльмен, явившийся с твердым намерением сделать ей предложение, в конце концов, сделал предложение Синтии. Мистер Кокс вернулся в Холлингфорд, чтобы исполнить намерение, объявленное мистеру Гибсону два года назад: попросить руки его дочери, как только унаследует дядюшкиного поместье. Теперь это был богатый, хотя по-прежнему отчаянно рыжеволосый молодой человек. Он приехал в гостиницу «У Джорджа» в собственном экипаже, со своими лошадьми и грумом, но не потому, что собирался много ездить, а потому, что наивно полагал, будто внешние проявления богатства помогут в сватовстве. Да, мистер Кокс отличался столь очевидной скромностью в оценке собственных достоинств, что считал внешнюю поддержку необходимой, но в то же время гордился постоянством чувств. Действительно, учитывая, что он был ограничен родственным долгом, ожиданиями наследства и привязанностью к старому ворчливому дядюшке, редко появлялся в обществе, а еще реже в компании молодых леди, преданность Молли выглядела весьма достойной, особенно в его собственных глазах. Мистер Гибсон также высоко оценил верность слову и счел делом чести предоставить соискателю открытые возможности, в глубине души надеясь, что дочка не окажется глупой гусыней и не развесит уши перед невеждой, так и не запомнившим разницу между апофизом[42] и эпифизом[43]. Миссис Гибсон он представил мистера Кокса как своего бывшего ученика, бросившего овладение медицинской профессией потому, что старый дядюшка оставил ему достаточно денег, чтобы вести праздный образ жизни. Миссис Гибсон чувствовала, что в последнее время утратила расположение супруга, и надеялась восстановить репутацию, устроив хорошую партию для Молли, хотя доктор и запретил что-либо предпринимать в этом направлении. Поскольку сама она так редко высказывала вслух свои мысли, так часто меняла мнение, что не представляла, бывает ли у других иначе, мистеру Коксу был оказан самый радушный прием.

— Для меня большое удовольствие познакомиться с бывшим учеником мужа. Он так много о вас рассказывал, что мы воспринимаем вас едва ли не как члена семьи.

Чрезвычайно польщенный, мистер Кокс воспринял мелодичную прелюдию как доброе знамение и спросил, безжалостно покраснев:

— Мисс Гибсон дома? Когда-то мы были знакомы, то есть больше двух лет жили в одном доме, так что счел бы огромным удовольствием…

— Разумеется, Молли будет очень рада встрече. Я отправила их с Синтией — вы ведь еще не знакомы с моей дочерью Синтией? Они с Молли близкие подруги, — на короткую прогулку. Но день такой морозный, так что, думаю, скоро вернутся.

Хозяйка дома болтала без умолку, развлекая молодого человека разными пустяками, а тот любезно внимал, хотя постоянно прислушивался в надежде уловить знакомый щелчок входной двери, а следом гулкие шаги на лестнице. Наконец девушки вернулись. Синтия вошла первой — яркая, сияющая и цветущая, с блеском в глазах и свежим румянцем на лице — и при виде незнакомца удивленно остановилась в дверях. Следом появилась Молли: улыбающаяся, счастливая, с ямочками на щеках, однако заметно уступавшая Синтии в красоте, — и, шагнув навстречу, дружески поприветствовала гостя:

— О, мистер Кокс, рада вас видеть.

— Да, и я рад. Вы очень выросли, изменились… Наверное, не стоило этого говорить, — поспешно ответил молодой человек, неловко пожимая поданную руку.

Затем миссис Гибсон представила ему дочь, и девушки принялись обсуждать радости прогулки. В первый же визит мистер Кокс испортил свои шансы на успех, если вообще их имел, преждевременным проявлением чувств, а миссис Гибсон содействовала ему в этом, пытаясь помочь. Молли тут же утратила к нему интерес и настороженно отступила, что молодой человек счел неблагодарностью за двухлетнюю верность. И, в конце концов, мисс Гибсон оказалась не такой уж и прекрасной, как рисовалась в его мечтах, — мисс Киркпатрик выглядела куда красивее и доступнее. Синтия проявила огромный интерес ко всему, что говорил гость, как будто ничего важнее не было в целом мире, и выказала всевозможное молчаливое почтение — иными словами, применила все оружие для возбуждения мужского тщеславия. В то время как Молли спокойно оттолкнула поклонника, Синтия привлекла его мягкими пушистыми лапками, и постоянство пало перед ее чарами. Мистер Кокс порадовался, что два года назад мистер Гибсон запретил любое проявление чувств и не позволил зайти слишком далеко. Только Синтия могла составить его счастье.

Спустя две недели после того как направление его чувств решительно изменилось, мистер Кокс счел необходимым обратиться к мистеру Гибсону. Сделал он это с определенной долей ликования по поводу своего правильного поведения и немалой долей стыда от признания собственной изменчивости. Надо заметить, что в течение двух недель, якобы проведенных мистером Коксом в гостинице, а на самом деле, в доме мистера Гибсона, сам хозяин появлялся там чрезвычайно редко, видел бывшего ученика мало и считал, что тот поумнел, тем более что поведение Молли явно доказывало, что шансы на успех полостью отсутствуют. Однако мистер Гибсон оставался в неведении относительно очарования Синтии. Если бы заподозрил опасность, то пресек бы в зародыше, ибо не представлял, что девушка, пусть и не официально помолвленная с другим молодым человеком, способна принять новое предложение. Мистер Кокс попросил о разговоре наедине, и джентльмены устроились в бывшем кабинете, который теперь назывался приемной, но сохранил так много привычных черт, что только здесь гость мог чувствовать себя свободно. Покраснев до корней ярко-рыжих волос, он безостановочно крутил в руках новенькую шляпу, не имея представления, как начать фразу, и в итоге, забыв о грамматике, бросился в омут головой:

— Мистер Гибсон, думаю, вас удивит… да, уверен… то, что хочу сказать. Пару лет назад вы заявили, что порядочный человек должен сначала обратиться к отцу: а вы, сэр, заменили мисс Киркпатрик отца, — поэтому хочу выразить свои чувства, надежды или, лучше сказать, желания…

— Мисс Киркпатрик? — переспросил крайне удивленный доктор.

— Да, сэр! — отважно продолжил мистер Кокс, не собираясь останавливаться. — Знаю, что могу показаться непостоянным, но уверяю, что приехал сюда с сердцем, искренне преданным вашей дочери, и собирался предложить ей руку, сердце и все, что имею, но, право, сэр, если бы вы видели ее манеру всякий раз, когда я пытался проявить внимание… не просто уклончивую, а откровенно отталкивающую. Ошибиться невозможно. В то время как мисс Киркпатрик…

Мистер Кокс скромно потупил взор и с улыбкой разгладил ворс на шляпе.

— В то время как мисс Киркпатрик?.. — повторил доктор таким жестким голосом, что мистер Кокс — ныне почтенный землевладелец — ощутил такое же замешательство, как в годы учебы.

— Только хотел сказать, сэр, что, насколько можно судить по манерам, желанию слушать и очевидной радости от моих визитов… в целом, думаю, что могу надеяться, поскольку мисс Киркпатрик не совсем ко мне равнодушна. Готов подождать… то есть, сэр, не возражаете, если я поговорю с ней? — поспешно закончил мистер Кокс, встревоженный выражением лица собеседника. — Уверяю, что с мисс Гибсон у меня нет ни единого шанса.

— Вы правы: действительно ни единого шанса! — подтвердил мистер Гибсон. — Не воображайте, что меня раздражает именно это. Однако насчет мисс Киркпатрик вы заблуждаетесь: не думаю, что она могла иметь намерение поощрить ваши надежды!

Лицо мистера Кокса заметно побледнело: видимо, чувства, хотя и скороспелые, успели настояться.

— Полагаю, сэр, если бы вы могли ее видеть… не считаю себя тщеславным, а манеру так трудно описать. В любом случае позвольте мне испытать свой шанс и побеседовать с ней.

— Разумеется, если не передумаете, запрещать я не стану, но если последуете моему совету, то избавите себя от неловкости. Возможно, выдаю тайну, но полагаю, что должен предупредить: сердце ее занято.

— Не может быть! — воскликнул молодой человек. — Мистер Гибсон, очевидно, это ошибка. Я далеко зашел в выражении чувств и должен сказать, что она приняла признание в высшей степени благосклонно. Не думаю, что мисс Киркпатрик могла неправильно меня понять. Что, если она изменила решение? Возможно, в результате размышлений предпочла другого?

— Под «другим» вы, конечно, имеете в виду себя. Могу поверить в подобную изменчивость, — глядя на сидящий напротив образец, мысленно презрительно усмехнулся доктор, — но чрезвычайно расстроился бы, заметив это свойство в характере мисс Киркпатрик.

— Но ведь все возможно. Позволите ли встретиться с ней наедине?

— Конечно, мой бедный юноша, — ответил мистер Гибсон, ибо, несмотря на презрение, испытывал глубокое уважение к простоте, безыскусности, первозданной силе новоиспеченного чувства. — Сейчас же пришлю ее сюда.

Хозяин дома поднялся в гостиную, где надеялся застать Синтию, и она действительно оказалась там: как обычно, яркая и беззаботная, украшала шляпу для матушки и одновременно о чем-то непринужденно болтала с Молли.

— Синтия, буду признателен, если спустишься в мою приемную. Мистер Кокс желает с тобой поговорить!

— Мистер Кокс? — удивилась девушка. — Но что ему от меня нужно?

Очевидно, ответ на собственный вопрос пришел мгновенно, судя по залившему личико румянцу. Как только мисс Киркпатрик вышла из комнаты, доктор опустился в кресло и, чтобы найти повод для разговора, взял со стола свежий номер «Эдинборо ревью». Неизвестно, что там встретилось в статье, но через пару минут он обратился к молча сидевшей дочери:

— Молли, никогда не позволяй себе играть с чувствами честного молодого человека: это приносит боль.

Спустя некоторое время в гостиную вернулась чрезвычайно смущенная Синтия. Скорее всего девушка не решилась бы войти, если бы знала, что мистер Гибсон еще там, но ему было настолько несвойственно сидеть в гостиной среди бела дня и читать — или притворяться, что читает, что о такой возможности она даже не подумала. Отчим сразу поднял взгляд, поэтому не осталось ничего иного, как изобразить спокойствие и снова взяться за работу.

— Мистер Кокс по-прежнему внизу? — осведомился доктор.

— Нет, ушел. Попросил передать вам обоим свое глубокое почтение. Кажется, намерен сегодня же уехать. — Синтия попыталась держаться естественно, но не смогла поднять взгляд от рукоделия, а голос слегка дрожал.

Несколько минут мистер Гибсон продолжал читать, но Синтия чувствовала, что грядет серьезный разговор, и желала одного: скорее бы он нарушил тягостное молчание. Наконец мистер Гибсон устремил взгляд на нее и крайне недовольно провозгласил:

— Надеюсь, такое больше никогда не случится, Синтия! Я не одобрил бы поведение любой девушки — сколь угодно свободной, — если бы та благосклонно принимала особое внимание молодого человека и тем самым толкала его к предложению, принимать которое она не собиралась. Но что мне следует думать о юной леди в твоем положении: помолвленной, однако «в высшей степени благосклонно» (именно так выразился мистер Кокс) принимающей увертюры другого мужчины? Не думаешь, что напрасно доставила ему боль своим легкомысленным поведением? Впрочем, «легкомысленным» — самое мягкое из всех возможных определений. Прошу впредь не допускать ничего подобного, иначе буду вынужден характеризовать такое поведение более жестко.

Молли не могла представить, что означает «более жестко», поскольку манера отца и так казалась почти жестокой. Синтия густо покраснела, потом побледнела и, наконец, подняла на мистера Гибсона прекрасные, молящие, полные слез глаза. Взгляд, конечно, глубоко тронул, однако доктор немедленно принял решение не поддаваться внешнему обаянию, а справедливо судить поведение.

— Пожалуйста, мистер Гибсон, выслушайте меня, прежде чем так гневаться. Я вовсе не собиралась… флиртовать, просто старалась держаться любезно — как же иначе? А этот индюк мистер Кокс почему-то вообразил, что я поощряю.

— Хотите сказать, что не знали о зарождавшемся чувстве? — смягчился под действием сладкого голоса и умоляющего лица мистер Гибсон.

— Наверное, следует признаться честно. — Синтия покраснела и улыбнулась — совсем немного, но все-таки улыбнулась, — и сердце мистера Гибсона снова затвердело. — Раз-другой я подумала, что он держится чуть более комплиментарно, чем того требуют обстоятельства, но ненавижу обдавать людей холодом. Не представляла, что он вообразит себя серьезно влюбленным и устроит такое всего через две недели после знакомства.

— Кажется, вы отлично понимали, что он глуп, хотя это я бы назвал простотой. Никогда не думали, что это качество могло заставить его преувеличить ваши поощрительные слова и поступки?

— Не исключено. Что ж, готова признать, что кругом не права, а он прав, — обиженно заключила Синтия. — Во Франции мы говорили, что «всегда не прав отсутствующий», но в данном случае… — Она умолкла, не желая дерзить человеку, которого глубоко уважала и любила, потому что, выбрав другой способ защиты, лишь ухудшила бы ситуацию, а потом продолжила: — К тому же Роджер запретил мне считать себя связанной какими-либо обязательствами. Я была готова, но он не позволил.

— Глупости. Не станем продолжать этот разговор, Синтия! Я уже сказал все, что хотел. Надеюсь, что ты вела себя всего лишь легкомысленно и больше такого не повторится.

Он поспешно вышел из гостиной, чтобы прекратить бесполезное, вызывающее лишь раздражение обсуждение.

— Вердикт «невиновна!», однако подсудимой рекомендовано больше так не поступать. Кажется, верно, Молли? — уточнила Синтия, улыбаясь сквозь слезы. — Наверное, если бы твой отец не отчитывал меня так строго, было бы не так обидно. И за что? Кто мог подумать, что этот глупый рыжий мальчишка наделает сколько шума! Придумал себе, что принял все близко к сердцу, как будто любит меня несколько лет, а не несколько дней или даже часов.

— Я уже начала бояться, что он и правда влюбился в тебя по уши, — призналась Молли. — По крайней мере, раз-другой мне так показалось. Но я знала, что задержаться надолго он не сможет, а если что-то скажу, только поставлю тебя в неудобное положение. Теперь-то ясно, что сказать все-таки следовало!

— Ничего бы это не изменило, — призналась Синтия. — Я знала, что нравлюсь ему, а мне нравится, когда я нравлюсь, и всегда стремлюсь к тому, чтобы все вокруг меня любили, но при этом не заходили слишком далеко, потому что могут возникнуть неприятности. Отныне и до конца своих дней буду ненавидеть всех рыжих. Подумать только: какой-то мальчишка стал причиной серьезного недовольства твоего отца!

На языке у Молли крутился вопрос, который очень хотелось задать. Она пыталась сдержаться, и все-таки вопрос выскочил сам собой:

— А Роджеру ты об этом расскажешь?

— Не знаю, не думала, — пожала плечами Синтия. — Пожалуй, незачем. Может, потом, если все-таки поженимся…

— «Все-таки поженимся»… — тихо повторила Молли, но Синтия не обратила на восклицание внимания, закончив мысль:

— Когда увижу его лицо, почувствую настроение, расскажу, но не в письме, когда он далеко: может неправильно понять.

— Боюсь, даже расстроится, — заметила Молли. — И все же, наверное, очень здорово иметь возможность с кем-то делиться всеми своими трудностями и проблемами.

— Да, но я не хочу его тревожить. Куда лучше писать веселые письма, чтобы ему легче жилось среди африканцев. Ты вот повторила: «Все-таки поженимся». Знаешь, Молли, я не верю, что когда-нибудь выйду за Роджера замуж: сама не знаю почему, но такое у меня предчувствие, — поэтому лучше не посвящать его в свои секреты, иначе потом станет неловко!

Молли уронила рукоделие и застыла, глядя в пространство, а потом проговорила:

— По-моему, Синтия, это разобьет ему сердце.

— Глупости. Уверена, что мистер Кокс приехал сюда с твердым намерением сделать предложение тебе. Да-да, не красней так отчаянно. Наверняка ты поняла это не хуже меня, однако предпочла держаться отстраненно и даже неприязненно, а я пожалела его и утешила раненое тщеславие.

— Разве можно… как ты смеешь сравнивать мистера Роджера Хемли с этим Коксом? — в негодовании воскликнула Молли.

— Нет-нет, ни в коем случае! — возразила Синтия. — Они совершенно разные. Не принимай все так близко к сердцу: можно подумать, что это тебя обвинили во всех смертных грехах, а не меня.

— Да ты просто недооцениваешь Роджера! — заявила Молли, которой потребовалось немало мужества, чтобы произнести эти слова, хотя она сама не знала, что ей мешает.

— Неправда! Я высоко его ценю! Просто не в моем характере впадать в эйфорию, да и вообще не верю, что способна когда-нибудь влюбиться. Но я рада, что он меня любит и счастлив, и считаю его самым достойным джентльменом из всех, кого знаю (разумеется, за исключением твоего отца, когда не сердится). Что еще сказать, Молли? Хочешь, чтобы я назвала его красавцем?

— Знаю, что многие считают его малопривлекательным, но…

— В таком случае признаюсь, что разделяю их мнение, но мне нравится его лицо: умное и доброе, в десять тысяч раз лучше, чем красота мистера Престона!

Впервые за время этого непростого разговора Синтия стала абсолютно серьезной. Почему вдруг был упомянут мистер Престон, не знала ни одна из собеседниц: это вышло случайно, однако в глазах Синтии вспыхнула ярость, губы сурово сжались. Молли уже замечала у подруги такое выражение лица, причем всегда при упоминании имени одного-единственного человека.

— Синтия, с чем связана твоя ненависть к мистеру Престону?

— А разве тебе он нравится? И все же интересно, — вдруг как-то устало спросила подруга, — что бы ты обо мне подумала, если бы, в конце концов, я вышла за него замуж.

— Замуж? Он что, просил тебя об этом?

Не ответив на вопрос, Синтия продолжала следовать собственным мыслям:

— Случались и более невероятные вещи. Тебе никогда не приходилось слышать, как сильная воля подавляет более слабую до полного повиновения? Одна из девушек заведения мадам Лефевр отправилась служить гувернанткой в русскую семью, неподалеку от Москвы. Иногда я даже думаю, что напишу ей и попрошу найти и для меня место в России, чтобы только не видеть этого ужасного человека!

— Но ты же разговариваешь с ним, причем вполне дружески…

— А как иначе? — резко перебила ее Синтия, но тут же овладела собой и добавила: — Мы очень хорошо его знаем еще с Эшкомба, а это не тот человек, от которого легко отделаться. Вот и приходится держаться вежливо. Это не из симпатии, и он знает, потому что я говорила. Но хватит о нем. Не понимаю, как вообще пришло на ум его имя. Сам факт его существования, да еще в полумиле от нас, достаточно скверен. Ах, если бы Роджер никуда не уезжал, был богат, сразу бы на мне женился и избавил от этого человека! Стоило подумать о Престоне, и готова принять предложение даже бедного рыжего мистера Кокса!

— Совсем ничего не понимаю, — призналась Молли. — Мистер Престон и мне неприятен, но предпринимать такие отчаянные шаги, лишь бы оказаться подальше от него, это, по-моему, слишком.

— Не понимаешь, потому что ты — разумное и скромное маленькое существо, — ответила Синтия в своей обычной манере и поцеловала подругу. — Во всяком случае, признай, что я умею ненавидеть!

— Признаю. И все же не понимаю.

— Не переживай! Это давняя история, еще со времен Эшкомба. Все дело в деньгах. Бедность — это ужасно! Давай поговорим о чем-нибудь другом. Нет, лучше пойду закончу письмо Роджеру, иначе оно опоздает к африканскому кораблю.

— Разве корабль уже не ушел? О, надо было тебе напомнить! На почте висит объявление, что письма должны попасть в Лондон к утру десятого числа, а не к вечеру. Ах как жаль!

— И мне тоже, но уже ничего не исправить. Остается лишь надеяться, что задержка письма компенсируется радостью его получения. Куда больше меня тяготит недовольство твоего отца. Я его обожаю, а он превратил меня чуть ли не в преступницу. Понимаешь, Молли, я не встречала людей таких высоких моральных принципов и просто не знаю, как себя вести.

— Постарайся научиться, — мягко посоветовала Молли. — Роджер тоже высокопорядочен и вряд ли станет терпеть недостойное поведение.

— Ах, но ведь он любит меня! — воскликнула Синтия с очаровательным сознанием собственной власти.

Молли молча отвернулась: бессмысленно отрицать правду, да и ни к чему. Надо стараться ее не чувствовать: не чувствовать, что на собственном сердце тоже лежит тяжкий груз, в причину которого не хочется вникать, что всю зиму жила так, как будто солнце утонуло в сером тумане и больше никогда не засияет. По утрам просыпалась со смутным ощущением внутреннего разлада. Мир существовал неверно, а если она родилась, чтобы его исправить, то не знала, как это сделать. Несмотря на наивность, Молли не могла не чувствовать, что отец недоволен женой, которую сам выбрал. Долгое время его внешнее благодушие удивляло. Иногда удавалось бескорыстно радоваться удовлетворенности доктора, но чаще природа брала свое и Молли едва ли не раздражалась от того, что считала его слепотой. Однако сейчас что-то заставило отца измениться, и это «что-то» по времени совпало с помолвкой Синтии. Отец стал не просто чувствителен к недостаткам жены, а совершенно нетерпим, да и поведение его наполнилось едким сарказмом не только по отношению к ней, но и к Синтии, и даже — хотя очень редко — к самой Молли. Мистер Гибсон не был склонен к проявлениям страсти и кипению чувств: эмоциональные срывы принесли бы облегчение, даже если бы заставили осуждать себя за несдержанность, — однако и в речах, и в манерах доктор неизменно оставался спокойным, твердым и порой язвительным. Теперь Молли тосковала по той счастливой слепоте, в которой отец провел первый год брака: все-таки грубых нарушений семейного мира тогда не происходило. Кто-то мог решить, что мистер Гибсон принял неизбежное, однако сам он обходился народной мудростью: «Что толку плакать из-за убежавшего молока?» Он принципиально уходил от открытых столкновений с женой, прерывая дискуссии едким замечанием и покидая комнату. К тому же сама миссис Гибсон обладала вполне миролюбивым нравом и предпочитала, словно кошка, мурлыкать в приятном спокойствии. Она не понимала саркастических замечаний. Сарказм ее беспокоил, однако, не умея постичь всей глубины смысла и не желая напрягаться, она старалась как можно быстрее забыть странное высказывание, и все же чувствовала недовольство супруга и по-своему переживала. В этом отношении матушка и дочь были очень похожи: подобно Синтии Лили Киркпатрик всегда обожала всем нравиться и старалась восстановить добрые отношения, если не считала их окончательно утраченными. Порой Молли тайно занимала сторону мачехи: казалось, сама она никогда не смогла бы так же терпеливо выносить резкие замечания отца. Обида пронзила бы сердце, так что она либо потребовала бы объяснения и добралась до сути, либо погрузилась в отчаяние. А миссис Гибсон в таких случаях дожидалась, когда муж выйдет из комнаты, и произносила скорее удивленно, чем обиженно: «Кажется, сегодня наш дорогой папа слегка не в духе. Надо сказать кухарке, чтобы приготовила что-нибудь особенное на обед. Уверена: настроение мужчины зависит от комфорта в доме».

Так она стремилась восстановить добрые отношения с мужем — по-своему вполне искренне, — поэтому Молли часто жалела мачеху, хотя ясно видела, что именно в ней кроется причина все возрастающей язвительности и резкости отца. Мистер Гибсон действительно впал в ту преувеличенную раздражительность по отношению к слабостям жены, которую можно сравнить с физическим страданием от постоянного неприятного шума: те, кто оказывался в зоне его влияния, болезненно ждали нового повторения и находились в неослабном нервном напряжении.

Таким образом, Молли провела печальную зиму — даже независимо от скрытых в глубине сердца личных переживаний. Выглядела она неважно и постепенно впадала если не в болезнь, то в плохое самочувствие. Сердце билось слабее и медленнее, поскольку из существования исчезла надежда, пусть даже непризнанная — главный стимул к полноценной жизни. Казалось, в мире нет и никогда не будет спасения от молчаливого разногласия между отцом и его женой. День за днем, месяц за месяцем, год за годом придется сочувствовать отцу и жалеть мачеху, переживая за обоих — конечно, куда острее, чем переживала сама миссис Гибсон. Сейчас Молли не представляла, что одно время хотела, чтобы у отца открылись глаза, и мечтала, чтобы он изменил характер миссис Гибсон. Теперь положение казалось безнадежным, и единственное лекарство заключалось в том, чтобы как можно меньше думать о разладе. Следующим поводом для беспокойства стало отношение Синтии к Роджеру. Молли не верила, что Синтия его любит. Во всяком случае, это была вовсе не та любовь, которую проявила бы она сама, если бы выпало счастье… — нет-нет, не так: если бы оказалась на месте Синтии. Молли чувствовала, что бросилась бы ему навстречу с распростертыми объятиями, переполненная нежностью и благодарная за каждое драгоценное слово доверия. В то же время Синтия получала письма с удивительным спокойствием и читала со странным равнодушием, пока Молли едва ли не сидела у ног счастливицы и не заглядывала в глаза подобно ожидающей подачки собаке.

Конечно, она старалась проявлять терпение, однако не выдерживала и спрашивала:

— Где он сейчас, Синтия? Что пишет?

К этой минуте Синтия уже заканчивала чтение и слегка улыбалась, вспоминая любовные восторги и комплименты.

— Где? О, не посмотрела внимательно. Где-то в Абиссинии. Кажется, Гуон. Не смогла прочитать слово, да оно ничего не значит.

— Здоров? — уточняла жадная Молли.

— Теперь уже да. Пишет, что перенес небольшой приступ тропической лихорадки, но все прошло. Надеется, что привыкнет к климату.

— Ах, лихорадка! Но кто же за ним ухаживал? Необходимо лечение! Так далеко от дома! О, Синтия!

— Не думаю, что за беднягой вообще кто-то ухаживал. Вряд ли в Абиссинии есть больницы, сиделки и доктора. Но он взял с собой много хинина; кажется, не напрасно. Во всяком случае, пишет, что сейчас уже здоров!

Минуту-другую Молли сидела молча, а потом спросила:

— Каким числом датировано письмо, Синтия?

— Не посмотрела. Декабрь… да, десятое декабря.

— Почти два месяца назад, — заметила Молли.

— Да. Но я решила, что не стану напрасно беспокоиться, когда Роджер уедет. Если что-нибудь… случится, — пояснила Синтия, подобно большинству людей, используя эвфемизм к слову «смерть» (безобразное слово, которое не хочется произносить во цвете лет), — все закончится прежде, чем я узнаю о болезни, так что все равно ничем не помогу. Разве не так, Молли?

— Нет. То есть, конечно, все правильно, вот только сквайр не смог бы принять истину настолько легко.

— Когда получаю письма от Роджера, всякий раз отправляю его отцу небольшую записку. Но вряд ли стоит упоминать о лихорадке. Правда?

— Не знаю, — ответила Молли. — Говорят, что надо сообщать обо всем, но я бы предпочла неведение. Будь добра, скажи, есть ли в письме еще что-нибудь, что мне можно узнать?

— О, любовные письма всегда невероятно глупы, а это глупее, чем обычно. Можешь прочитать вот этот отрывок. — Синтия снова бегло просмотрела строчки и отметила пальцем точные границы. — Сама я его пропустила, потому что показалось скучно: там речь идет об Аристотеле и Плинии. А я пока пришью к шляпке ленты, чтобы было в чем отправиться с визитами.

Молли взяла письмо и подумала, что Роджер держал его в руках в той далекой пустынной земле, где никто не знал о его судьбе. Чуткие тонкие пальцы почти ласкали тонкую бумагу деликатным прикосновением. Молли увидела названия книг, которые, приложив старание, могла бы найти в Холлингфорде. Возможно, подробности и ссылки делали письмо сухим и скучным для кого-то, но только не для нее. Ведь Роджер сумел разбудить живой интерес к своим научным занятиям. Однако он извинился, заметив, что в диком краю больше не о чем писать, кроме как о своей любви, исследованиях и путешествиях. В джунглях Абиссинии не было общества, веселья, новых книг и светских сплетен.

Здоровье Молли пошатнулось; возможно, это стало причиной излишней впечатлительности. Отныне все дневные помыслы и ночные сновидения касались только болезни Роджера: в ее воображении он лежал одиноким и неухоженным в дикой чужой стране. Ее молитва звучала так же, как обращение истинной матери в суде царя Соломона: «О Господи! Даруй ей живого ребенка и не убей его!» [44]

— Позволь ему жить! Позволь жить, даже если я больше никогда его не увижу. Сжалься над его отцом! Пусть он вернется домой здоровым и счастливо соединится с той, кого так нежно любит! О Господи!..

Молли заливалась слезами и в рыданиях засыпала.

Синтия всегда относилась к Молли одинаково: ласково, сочувственно, с готовностью помочь, с искренней симпатией. Пожалуй, никого на свете она не любила так нежно и искренне, как ее. Однако Молли уже постигла поверхностный характер отношений в доме отца. Анализируя натуру горячо любимой подруги, не могла не понять, что при всей очевидной откровенности Синтии существовали границы, за которые ее доверие не простиралось; где начиналась сдержанность, а истинный характер покрывался пеленой тайны. Например, отношения с мистером Престоном часто ставили Молли в тупик. Она не сомневалась, что когда-то в Эшкомбе между ними существовала некая близость. Воспоминания терзали Синтию: она старалась обо всем забыть, тогда как он, напротив, стремился любым способом напомнить. Но почему близость прервалась, почему Синтия прониклась к мистеру Престону столь глубокой неприязнью? Многие обстоятельства этих отношений оставались тайной. Синтия решительно пресекала наивные попытки Молли проникнуть в ее прошлое, и периодически та натыкалась на глухую стену, преодолеть которую не могла — по крайней мере, с теми деликатными инструментами, которыми располагала и пользовалась. Возможно, Синтия раскрылась бы перед более напористым любопытством, умевшим повернуть себе на пользу каждую оговорку и каждое настроение, но интерес Молли рождался из любви, а не из грубого стремления узнать нечто пикантное, поэтому, почувствовав, что подруга не желает обсуждать период жизни в Эшкомбе, она сразу отступала. Однако если этой зимой Синтия сохранила в обращении с Молли мягкость манер и спокойную доброту, то наивная подруга оказалась единственным человеком, к которому красавица не изменила отношения. Влияние мистера Гибсона оставалось благотворным до той поры, пока Синтия чувствовала, что нравится доктору. Она пыталась оправдать высокое мнение, а потому в его присутствии сдерживала саркастические замечания в адрес матушки и многочисленные искажения абсолютной правды, однако сейчас постоянная неловкость порождала трусость, и даже преданная Молли не могла не заметить явных уловок Синтии в тех случаях, когда слова или поведение мистера Гибсона давили слишком безжалостно. Остроумные ответы матушке теперь звучали реже, и в обращении с ней появилась неведомая прежде обидчивость и вздорность. Эти изменения в настроении и расположении духа, представленные здесь как единое целое, на самом деле проявлялись в виде череды тонких отклонений в поведении в течение долгих зимних месяцев, наполненных темными вечерами и плохой погодой: всем тем, что проявляет изъяны характеров, как холодная вода — краски поблекшей фрески.

В течение значительного времени мистер Престон задерживался в Эшкомбе, поскольку лорд Камнор не мог найти достойного агента ему на смену. Пока место оставалось свободным, мистер Престон занимался обоими поместьями. Миссис Гуденаф серьезно заболела, и небольшое общество Холлингфорда не желало встречаться, пока одна из его важнейших особ находилась в опасности. По этой причине визиты стали редкими. Хотя мисс Кларинда заявила, что отсутствие светских искушений благотворно действует на утонченные умы после бесконечных развлечений осени, когда каждую неделю кто-нибудь приветствовал мистера Престона, мисс Фиби по секрету призналась, что они с сестрой стали ложиться спать в девять, поскольку каждый вечер играть в криббидж с пяти до десяти — явное излишество. Честно говоря, та зима прошла в Холлингфорде хоть и спокойно, но монотонно, поэтому в марте благородное общество встрепенулось, узнав, что недавно назначенный королевским адвокатом мистер Киркпатрик намерен приехать на пару дней, чтобы повидаться с невесткой, то есть с миссис Гибсон. Комната миссис Гуденаф сразу превратилась в центр плетения сложных сплетен. Всю жизнь сплетни составляли ее хлеб насущный, а сейчас стали мясом и вином.

— Надо же! — воскликнула еще слабая пожилая леди, выпрямляясь в кресле и упираясь руками в подлокотники. — Кто бы мог подумать, что у нее такие важные родственники! Однажды мистер Эштон сказал мне, что королевский адвокат имеет столько же шансов стать судьей, как котенок стать котом. Она почти сестра будущего судьи! Однажды я видела судью. Уверена, что не желала бы лучшего зимнего пальто, чем его мантия, если бы знала, где можно купить по дешевке. А ведь когда она жила в Эшкомбе, перелицовывала, чистила и красила шелковые платья, причем не по одному разу! Держала школу и при этом состояла в близком родстве с королевским адвокатом! Сказать по правде, это была не настоящая школа: в лучшие времена всего-то десяток учениц, — так что, возможно, он об этом и не слышал.

— Интересно, что они предложат гостю на обед, — задумчиво вставила старшая мисс Браунинг. — Сейчас не лучшее время для визитов: никакой дичи, ягнята в этом году поздние, а куры очень дорогие.

— Придется королевскому адвокату довольствоваться телячьей головой, — торжественно заключила миссис Гуденаф. — Если бы была здорова, то непременно переписала бы бабушкин рецепт фаршированной телячьей головы и отправила миссис Гибсон. Доктор всегда очень добр ко мне. Так что если бы дочь прислала из Комбермера осенних цыплят, то отдала бы их ему, но она постоянно их забивала и присылала мне, а недавно написала, что это последние.

— Интересно, устроят ли они вечер в честь мистера Киркпатрика, — проговорила мисс Фиби. — Хотелось бы раз в жизни посмотреть на королевского адвоката. Однажды видела судейскую охрану, но больше никого из сферы закона.

— Конечно, пригласят мистера Эштона, — уверенно заявила мисс Кларинда. — Три черные грации: Закон, Медицина и Религия. В подобных случаях в хорошие дома всегда приглашают пастора.

— Интересно, он женат? — осведомилась миссис Гуденаф, не обращаясь ни к кому конкретно.

Мисс Фиби испытывала не меньшее любопытство, однако не считала достойным девицы проявить его даже в отношении сестры, а ведь мисс Кларинда являлась источником информации, ибо по пути к миссис Гуденаф встретила на улице саму миссис Гибсон.

— Да, женат и, должно быть, имеет нескольких детей, потому что миссис Гибсон сказала, что мисс Киркпатрик одно время жила у них в Лондоне и училась вместе с кузенами. А еще она сказала, что его супруга прекрасно воспитана, из хорошей семьи, хотя и не принесла ему состояния.

— Очень почетное родство. Странно только, почему раньше мы так мало о нем слышали, — заметила миссис Гуденаф. — На первый взгляд, миссис Гибсон не из тех, кто скрывает хорошие связи. Обычно все мы в таких случаях выставляем напоказ все лучшее. Да, кстати о лучшем: помню, как сама не раз перешивала юбки, чтобы повернуть пятно к бедному мистеру Гуденафу. В первые годы брака он был очень добр и говорил: «Пэтти, возьми меня под левую руку, чтобы быть ближе к сердцу». Так мы и ходили, хотя ему было о чем подумать, кроме того, с какой стороны у него сердце. Так вот, я всегда переворачивала юбку испорченной стороной вправо, и когда мы шли рядом, никто не замечал пятна.

— Не удивлюсь, если он снова пригласит Синтию к себе в Лондон, — призналась старшая мисс Браунинг. — Если сделал это, когда был беден, то наверняка сделает и сейчас, став королевским адвокатом.

— Да, вполне возможно, что так и случится. Лишь бы только девочка не зазналась: Лондон в ее-то возрасте. Я впервые оказалась там в пятьдесят лет!

— Но молодая леди образованная, жила во Франции, — заметила мисс Фиби.

Миссис Гуденаф не меньше минуты молча качала головой и только после этого высказала авторитетное мнение:

— Это риск. Большой риск. Не хочу говорить доктору Гибсону, но на его месте постаралась бы сделать так, чтобы моя дочь не столь тесно общалась с девушкой, выросшей в той самой стране, где родились Робеспьер и Бонапарт.

— Но Бонапарт был корсиканцем, — возразила мисс Кларинда, куда более продвинутая и в знаниях, и в либеральных взглядах, чем миссис Гуденаф. — А общение с жителями других стран способствует развитию ума. Всегда восхищаюсь грацией и манерами Синтии: никогда не стесняется говорить, но знает меру. Всегда на месте в любом обществе. Ну а если слегка кокетничает, то это так естественно в ее-то возрасте! А что касается дорогой Молли, то в ней ощущается неловкость. В прошлый раз, когда была у нас на вечере, разбила лучшую чашку и разлила кофе на новый ковер, а потом все оставшееся время смущенно молча просидела в уголке.

— Бедняжка расстроилась из-за своей неудачи, сестра, — выступила в защиту всегда преданная Молли мисс Фиби.

— Разве я сказала, что нет? Но неужели из-за этого стоило молчать?

— И все же ты повела себя довольно резко… выразила недовольство…

— Считаю своим долгом выражать недовольство, когда молодежь ведет себя неаккуратно. А если понимаю свой долг, то и исполняю его. Не собираюсь сторониться правды, и молодые люди должны испытывать благодарность. Миссис Гуденаф знает, что не каждый возьмет на себя ответственность за их воспитание. Очень, очень люблю Молли Гибсон (как любила и ее матушку): пожалуй, она стоит полудюжины таких, как Синтия, — но даже ей непозволительно разбить мою лучшую чашку, а потом до конца вечера просидеть молча.

К этому времени миссис Гуденаф заметно устала. Неловкость Молли и разбитая чашка сестер Браунинг оказались темами не столь интересными, как вновь открывшееся счастье миссис Гибсон в виде успешного родственника в Лондоне.

Мистер Киркпатрик походил на многих мужчин, упорно пробивавшихся в профессии и обремененных большой семьей. Он был готов поддержать родственные связи, если это не требовало много времени и если (важнейшее условие) он о них помнил. Визит Синтии на Даути-стрит девять-десять лет назад не оставил в его памяти заметного следа после того, как однажды он изложил его возможность своей добродушной жене. Время от времени глава семьи даже пугался появления среди своих детей хорошенькой девочки, когда целая гурьба являлась к десерту и напоминала папочке, кто это такая. Но поскольку он имел обыкновение почти сразу уходить в кабинет и до ночи погружаться в бумаги, Синтия не произвела на него особого впечатления. Возможно, в следующий раз он вспомнил о ее существовании, когда миссис Киркпатрик обратилась с просьбой приютить дочь на ночь по пути в Булонь. Просьба повторилась при ее возвращении, однако случилось так, что во время обоих визитов мистер Киркпатрик не увидел племянницу и только смутно запомнил замечание жены, что опасно отправлять такую юную девушку в столь далекое путешествие, не позаботившись о ее безопасности надежнее, чем это сделала миссис Киркпатрик. Он знал, что супруга исправит все недостатки в этом отношении так, как будто Синтия ее родная дочь, а потому больше не думал о племяннице до тех пор, пока не получил приглашения на свадьбу миссис Киркпатрик с мистером Гибсоном — глубокоуважаемым доктором из Холлингфорда, и все такое прочее. Надо заметить, что внимание вызвало скорее раздражение, чем радость.

— Неужели эта женщина думает, что мне больше нечего делать, кроме как ездить по стране за женихами и невестами, когда приближается грандиозное дело Хьютона против Хьютона и у меня нет ни минуты свободной? — возмущенно обратился он к жене.

— Возможно, она ничего не слышала об этом деле, — предположила миссис Киркпатрик.

— Ерунда! Все газеты писали несколько дней подряд!

— Но могла не знать, что ты там занят.

— Могла, — задумчиво согласился супруг: такое невежество казалось возможным.

Но теперь грандиозное дело Хьютона против Хьютона ушло в прошлое; вершина королевской адвокатуры покорилась, и у мистера Киркпатрика появилось время для семейных связей и воспоминаний. Однажды во время пасхальных каникул он оказался неподалеку от Холлингфорда, имея в распоряжении свободное воскресенье, а потому предложил себя Гибсонам в качестве гостя с пятницы до понедельника, выразив острое желание (которое действительно испытывал, хотя и не столь остро) познакомиться с мистером Гибсоном. Несмотря на постоянную профессиональную занятость, мистер Гибсон всегда был гостеприимен. Больше того, ему хотелось вырваться из замкнутой интеллектуальной атмосферы и вдохнуть глоток свежего воздуха: узнать, что делается в большом мире за пределами привычных границ мыслей и действий, — поэтому он готовился сердечно встретить нового родственника. Миссис Гибсон трепетала от сентиментального восторга в ожидании семейного события, которое не произвело бы столь сильного впечатления, если бы мистер Киркпатрик по-прежнему оставался бедным юристом с семью детьми и жил на Даути-стрит.

Когда джентльмены встретились, их сразу привлекла друг к другу схожесть характеров в сочетании с разницей во взглядах, которая делала опыт каждого особенно ценным для собеседника. К миссис Гибсон, хотя семейная связь между ними почти ничего не значила, мистер Киркпатрик отнесся с очень вежливым вниманием и искренне порадовался, что вдове брата удалось выйти замуж за такого импозантного и умного человека, способного содержать жену в комфорте и великодушно относиться к ее дочери. Молли произвела впечатление очень умной девушки, которой для красоты не хватало яркости и энергии, хотя при более внимательном рассмотрении лицо ее оказалось не лишенным привлекательности: миндалевидные серые глаза, черные пушистые загнутые ресницы, ямочки на щеках, безупречные белые зубы. Однако все эти достоинства скрывались под вуалью вялости и медлительности, особенно заметных по контрасту с оживленной, быстрой, грациозной и остроумной Синтией. Как мистер Киркпатрик впоследствии признался жене, племянница его очаровала. А Синтия, готовая производить впечатление, как трехлетняя малышка, тут же забыла обо всех своих огорчениях и заботах, отбросила сожаление по утраченной симпатии мистера Гибсона. Сейчас она внимательно слушала и порой вставляла остроумные, хотя и наивные, замечания, чем привлекла особый интерес мистера Киркпатрика. Из Холлингфорда он уехал на удивление довольным: не только исполнил долг, но и получил удовольствие. К миссис Гибсон и Молли он испытывал обычное дружелюбие и не беспокоился о том, увидит ли их снова. Мистер Гибсон внушил королевскому адвокату горячее уважение и личную симпатию, которую, если бы позволила мирская суета, тот с радостью превратил бы в дружбу. А главное, мистер Киркпатрик твердо решил продолжить отношения с племянницей. Следовало обязательно познакомить с ней жену: пригласить девушку в гости и показать ей столицу. К сожалению, вернувшись домой, мистер Киркпатрик обнаружил огромное количество срочной работы, а потому на время отложил осуществление своих благородных планов, с головой погрузившись в текущие дела, и только в мае нашел возможность вместе с женой посетить ежегодную выставку Академии художеств, и один портрет настолько поразил сходством с Синтией, что королевский адвокат поведал и о ней, и о поездке в Холлингфорд больше, чем прежде. В результате на следующий день было написано и отправлено письмо, адресованное миссис Гибсон, с приглашением Синтии навестить родственников в Лондоне и множеством воспоминаний о детских шалостях, связывавших прошлое с настоящим.

Письмо было по-разному встречено каждым из сидевших за завтраком членов семьи. Сначала миссис Гибсон прочитала его про себя, затем, не раскрывая содержания, так что слушатели не представляли, к чему относится высказывание, заметила:

— Полагаю, они могли бы вспомнить, что я на целое поколение ближе, чем она, но кто сейчас думает о семейных чувствах. А я так тепло его встретила: даже купила новую поваренную книгу, чтобы приготовить что-то особенное.

Миссис Гибсон была явно обижена, но поскольку никто не знал, чем именно, утешить ее оказалось нелегко. Муж заговорил первым.

— Если ждешь сочувствия, поделись своим горем, — предложил мистер Гибсон.

— Полагаю, он думает, что проявляет великодушие, только сначала следовало пригласить меня, а не Синтию, — буркнула миссис Киркпатрик, еще раз пробежав глазами написанное.

— Кто такой «он» и куда приглашают Синтию?

— Разумеется, мистер Киркпатрик. Это письмо пришло от него. Приглашает Синтию в гости и ни слова не говорит ни о тебе, дорогой, ни обо мне. Мы так старались душевно его принять. Право, следовало бы пригласить и нас.

— Поскольку я все равно не смог бы поехать, мне безразлично.

— Но я бы смогла. И во всяком случае следовало проявить к нам уважение: это всего лишь дань вежливости. Подумать только: я даже уступила ему свою гардеробную!

— Если перечислять жертвы, то я каждый день переодевался к обеду, но все равно не считаю, что должен получить приглашение, хотя и буду рад принять Киркпатрика снова.

— Я не хотела бы отпускать Синтию… — задумчиво произнесла миссис Гибсон.

— А я и не смогу поехать, мама, — покраснев, возразила дочь. — Платья совсем истрепались, а старая шляпа едва держится.

— Но шляпу можно купить, да и новое шелковое платье тоже давно пора сшить. Наверное, у тебя скопилась приличная сумма: даже не вспомню, когда ты что-то себе покупала.

Синтия хотела было что-то сказать, но передумала и принялась намазывать маслом тост, однако есть его не стала, а положила на тарелку. Через минуту-другую, не поднимая глаз, девушка сказала:

— Очень хочу поехать, но не могу. Пожалуйста, мама, напиши ответ немедленно и откажись от приглашения.

— Глупости, дитя! Если человек в положении мистера Киркпатрика желает проявить любезность, нельзя отказываться без достаточной причины. Так великодушно с его стороны!

— Может быть, предложишь свою кандидатуру вместо меня? — спросила с надеждой Синтия.

— Нет-нет! Ни в коем случае! — решительно вмешался мистер Гибсон. — Твое замечание объяснение насчет одежды, Синтия, крайне банально: наверняка есть другая причина.

— Для меня достаточно и этой, — резко ответила Синтия, посмотрев доктору в лицо. — Позвольте мне самой решать. Нельзя ехать замарашкой. Помню, что даже на Даути-стрит тетушка очень заботилась об одежде, а сейчас, когда Маргарет и Хелен выросли и много выезжают… Пожалуйста, давайте оставим эту тему, поскольку ничего не получится.

— Интересно, куда ты дела деньги? — осведомилась миссис Гибсон. — За год ты получила двадцать фунтов, а потратила никак не больше десяти.

— Когда я вернулась из Франции, у меня почти ничего не было, — тихо ответила Синтия, явно встревоженная расспросами. — Давайте сразу решим, что я никуда не еду, и на этом поставим точку.

Девушка неожиданно поднялась из-за стола и быстро покинула комнату.

— Ничего не понимаю, — вздохнула миссис Гибсон. — А ты, Молли?

— И я тоже. Знаю только, что Синтия очень бережлива и не любит зря тратить деньги.

— Но в таком случае у нее должны быть деньги. Мне всегда казалось, что если не иметь экстравагантных привычек и жить скромно, то к концу года должна оставаться приличная сумма. Разве я не говорила об этом, мистер Гибсон?

— Возможно.

— А потому естественно возникает вопрос: куда делись деньги?

— Не могу сказать, — пожала плечами девушка, поскольку обращались явно к ней. — Может, кто-то нуждался в помощи, она и отдала.

Мистер Гибсон отложил газету.

— Совершенно ясно, что у Синтии нет ни платья, ни денег на поездку в Лондон, и она не хочет говорить на эту тему, предпочитает хранить все в тайне, ну а я тайны ненавижу. А поскольку думаю, что поддерживать знакомство, или дружбу, или что угодно с родственниками отца полезно, готов выделить Синтии десять фунтов. А если этого не хватит, то каждая из вас может немного добавить, или же придется без чего-либо обойтись.

— Как вы добры, мистер Гибсон! — восторженно воскликнула супруга. — Другого столь же щедрого, благородного человека я не знаю. Подумать только, отчим — и так заботится о моей бедной девочке! Но, Молли, ты тоже должна признать, что тебе повезло с мачехой. Разве не так, милая? Только представь, как нам будет хорошо вдвоем, пока Синтия гостит в Лондоне. Иногда мне кажется, что с тобой у нас отношения лучше, чем с ней, хоть она и родная дочка. Папа верно заметил: слишком уж она любит тайны, — а я если что и ненавижу, то именно скрытность. Десять фунтов! Право, эта сумма вполне поправит ее дела: можно будет купить пару платьев, новую шляпку и много чего еще! Дорогой мистер Гибсон, как вы щедры!

В ответ из-за газеты донесся звук, очень похожий на фырканье.

— Можно мне пойти наверх, обрадовать Синтию? — спросила Молли, вставая.

— Да, пожалуйста, дорогая. Объясни, что отказываться неприлично. Скажи, что твой отец хочет, чтобы она поехала, и что неправильно отвергать возможности, которые затем могут распространиться на всю семью. Уверена: если они пригласят меня — не обязательно прежде Синтии, поскольку никогда не думаю о себе и умею прощать людям несправедливость, не успокоюсь до тех пор, пока намеками не внушу им мысль прислать приглашение и тебе, Молли. Поверь, провести месяц-другой в Лондоне очень полезно.

Молли вышла из комнаты прежде, чем речь закончилась, а мистер Гибсон сидел, закрывшись газетой, однако миссис Гибсон преисполнилась вдохновения: в конце концов, лучше, если кто-то из семьи — пусть и не самая удачная кандидатура — отправится в гости, чем отказаться от приглашения и не иметь возможности хоть что-то об этом сказать. Поскольку мистер Гибсон так добр к Синтии, сама она тоже проявит доброту к Молли: постарается лучше одевать, приглашать в дом молодых людей, — иными словами, делать все, чего ни сама девушка, ни ее отец не хотели, и постоянно мешать их свободному общению, о котором оба мечтали: открытому, искреннему, без постоянного страха перед ее ревностью.

Молли нашла Синтию в гостиной у окна: девушка задумчиво смотрела в сад, — а когда подошла подруга, вздрогнула и воскликнула, протянув навстречу руки:

— Ах, Молли! Как я рада, когда ты рядом!

Подобные проявления чувств всегда убеждали Молли в минуты сомнений, что и Синтия преданна ей. Только что, за завтраком, ей так хотелось, чтобы подруга не вела себя так сдержанно и не скрывала мыслей, но в эту минуту казалось предательством желать, чтобы она стала другой.

— Думаю, тебя обрадует то, что я намерена сказать, — начала Молли. — Ведь ты же хочешь поехать в Лондон?

— Да, но при чем здесь мои желания, — вздохнула Синтия. — Ничего не изменить, все уже решено. Не могу объяснить почему, но не поеду.

— Если дело только в деньгах, дорогая, то папа готов подарить тебе десять фунтов, поскольку хочет, чтобы ты поддерживала отношения с родственниками.

— До чего он добр! — воскликнула Синтия. — Но я не могу взять эти деньги. Жаль, что не узнала вас несколько лет назад: тогда стала бы совсем другой.

— Не думай об этом! Мы любим тебя такой, какая ты есть, и не собираемся переделывать. Если не примешь подарок, то глубоко обидишь папу. Откуда твои сомнения? Думаешь, Роджер не одобрит?

— Роджер? Да о нем я даже не подумала! Какое ему дело? Я уже вернусь, прежде чем он об этом узнает.

— Значит, поедешь? — с надеждой спросила Молли.

Синтия на минуту задумалась и наконец ответила:

— Да. Наверное, глупо отказываться от помощи. Где мистер Гибсон? Хочу его поблагодарить. Господи, он так добр! Молли, какая же ты счастливая!

Девушка с изумлением взглянула на подругу: самой ей казалось, что многое в ее жизни пошло не так и уже никогда ничего не изменится.

— Вот он! — воскликнула Синтия. — Слышу его шаги в холле!

Она молнией пронеслась по лестнице, догнала отчима и, положив обе ладони на рукав, принялась благодарить с такой горячей импульсивностью и такой ласковой искренностью, что мистер Гибсон вновь ощутил прежнюю симпатию и даже на время забыл, что сердился.

— Ну-ну! Достаточно, дорогая! Давно пора навестить родственников, даже говорить не о чем.

— По-моему, твой отец самый обаятельный человек на свете, — заявила Синтия, вернувшись. — Поэтому постоянно боюсь потерять его расположение и страшно переживаю, когда думаю, что он мной недоволен. Ну а теперь давай обдумаем поездку в Лондон. Восхитительно, правда? Десяти фунтов хватит надолго, а в некотором смысле уехать из Холлингфорда — большая удача.

— Правда? — задумчиво уточнила Молли.

— Да, конечно! Речь вовсе не о расставании с тобой: это как раз очень грустно. Но, что ни говори, провинция есть провинция, а Лондон остается Лондоном. Не нужно улыбаться моим банальностям, — добавила Синтия так весело, что Молли удивилась внезапному изменению настроения: ведь всего полчаса назад с мрачной решимостью подруга отвергла приглашение.

В следующее мгновение она схватила Молли за талию и принялась вальсировать по гостиной с явной опасностью для многочисленных маленьких столов, заполненных objets d’art [45], как называла их миссис Гибсон. Однако с обычной легкостью и грацией Синтия избежала столкновения, а остановилась лишь тогда, когда заметила, что в дверях застыла матушка, изумленная весельем под странную французскую песенку:

— Надеюсь, вы обе не сошли с ума! Что все это значит?

— Только то, что я очень рада возможности поехать в Лондон, мама, — с притворной скромностью ответила Синтия.

— Не уверена, что помолвленной молодой особе к лицу безумно радоваться при мысли о предстоящем веселье на стороне. В мое время главным утешением в отсутствие возлюбленного служили мысли о нем.

— Наверное, эти мысли навевали грусть, потому что заставляли вспомнить, что его рядом нет. Сказать по правде, я действительно забыла о Роджере. Надеюсь, это не очень плохо. Осборн выглядит так, как будто скучает и за себя, и за меня. Каким больным он казался вчера!

— Да, — подтвердила Молли. — А я-то решила, что никто, кроме меня, не заметил его состояния. Для меня это стало настоящим потрясением.

— Ах, — вздохнула миссис Гибсон и многозначительно покачала головой, — боюсь, этот молодой человек долго не проживет. Очень боюсь.

— А что же будет, если он вдруг умрет? — воскликнула Молли, внезапно опустившись на стул при мысли о таинственной жене, про существование которой никто даже не упоминал. — И Роджер так далеко!

— Конечно, очень печально, и все мы будем глубоко страдать. Я всегда любила Осборна. Должна признаться, что, пока Роджер не стал для меня едва ли не родным, больше любила Осборна. Но нельзя забывать о живых, дорогая Молли, — заметив, что от мрачных мыслей глаза падчерицы наполнились слезами, сказала миссис Гибсон. — Наш добрый Роджер, несомненно, сделает все, что сможет, чтобы заменить старшего брата. А свадьбу можно на какое-то время отложить.

— Не стоит говорить об этом раньше времени, — поспешно вставила Синтия.

— Ну это же, дорогая, вполне естественно. Я всего лишь ответила на вопрос Молли, вот и все. А смерть ведь не выбирает: умирают не только старые, но и молодые.

— Если бы заподозрила, что и Роджер думает так же, — воскликнула Синтия, — даже имени его больше никогда бы не произнесла.

— Да это совершенно невозможно! — горячо откликнулась Молли. — Ты и сама прекрасно знаешь, что на такое двуличие он не способен.

— Не вижу в этих мыслях ничего дурного, — обидчиво возразила миссис Гибсон. — Молодой человек выглядит глубоко больным, что очень печально, а болезнь часто заканчивается смертью, как вам обеим прекрасно известно. И что же постыдного? Молли спросила, что будет, если Осборн умрет, и я постаралась ответить на вопрос. Как и все остальные, я не люблю думать и говорить о смерти, но сочла бы себя невеждой, если бы не задумалась о последствиях чьей-либо кончины. Кажется, то ли в Библии, то ли в молитвеннике есть даже указание об этом думать.

— А как ты представляешь последствия моей кончины, мама? — осведомилась Синтия.

— Ты самая бесчувственная девушка из всех, кого мне доводилось встречать, — ответила глубоко обиженная миссис Гибсон. — С удовольствием поделилась бы с тобой способностью переживать: во мне ее слишком много для счастья. Давайте больше не станем обсуждать состояние здоровья Осборна: уверена, что это было следствием переутомления или тревоги за Роджера. А может, и вовсе лишь расстройство желудка. Я поступила опрометчиво, заговорив о более серьезных причинах. Уверена, что дорогой супруг был бы недоволен, если бы узнал о моей несдержанности. Доктора не любят, когда кто-то обсуждает чье-то здоровье, а тем более строит предположения: считают, причем вполне справедливо, что мы вторгаемся на чужую территорию. Давай лучше подумаем о твоем платье, Синтия. Все же не могу понять, на что ты потратила все деньги.

— Мама, наверное, это прозвучит очень нехорошо, но должна заявить всем вам: поскольку ни у кого не прошу дополнительных денег помимо тех, что положены, отчитываться, как я ими распоряжаюсь, ни перед кем не собираюсь.

Дерзкие слова Синтия произнесла вполне почтительно, не повышая голоса, и это заставило на время мать замолчать, однако впоследствии, когда миссис Гибсон и Молли остались вдвоем, матушка не раз принималась гадать, на что дочь могла потратить все свои деньги, и не оставляла тему до тех пор, пока не утомлялась от предположений и сомнений. Сейчас, однако, она целиком сосредоточилась на практических вопросах. Присущий матери и дочери портновский гений скоро породил множество восхитительных идей, и все трое принялись за работу, чтобы «старый наряд выглядел почти как новый» [47].

Отношения Синтии со сквайром Хемли оставались точно такими же, как после осеннего визита в Хемли-холл. Тогда хозяин принял миссис Гибсон и обеих молодых леди с гостеприимной вежливостью, а Синтия произвела на него более благоприятное впечатление, чем сам он желал признаться.

«Конечно, девушка премиленькая, — думал сквайр. — Умеет держаться, любит учиться у старших. Это хороший знак. Но вот матушка ее мне почему-то совсем не нравится. И все-таки она мать, а дочь пару раз заговорила с нею так, как говорить с родителями негоже, это неправильно. К тому же вцепилась в меня так, что бедной Молли пришлось бежать следом, как собачонке, потому что дорожки в саду слишком узки для троих. А эта девица даже ни разу к ней не обернулась. Не хочу сказать, что она не любит Роджера: это было бы несправедливо, — и все же что-то смущает. Впрочем, за два года много воды утечет. Сын пока ни словом о ней не обмолвился, ну и я помолчу: подожду, когда сам приедет и расскажет».

После каждого письма от Роджера Синтия посылала сквайру коротенькие записки, и внимание ее смягчало сердце старика, но всякий раз он заставлял себя ограничиваться лаконичной благодарностью. Его ответы неизменно оставались несколько официальными, но Синтия не придавала этому особого значения, довольствуясь добрыми словами, но матушка относилась к запискам гораздо внимательнее и успела уяснить, что, судя по старомодному стилю, которым пишет сквайр, и сам он, и его дом с ободранной мебелью требуют обновления. И это, несомненно, наступит, когда… Она никогда не позволяла себе закончить мысль, хотя и повторяла, что в этом нет никакого вреда.

Но вернемся к сквайру Хемли. Вновь занявшись мелиорацией земель, он восстановил здоровье и даже часть былой жизнерадостности. Если бы Осборн узнал отца таким, то, возможно, прежняя близость между ними и возродилась, но старший сын или в самом деле очень плохо себя чувствовал, или же погрузился в болезненные привычки и уже не пытался сопротивляться слабости. Если отец намеревался вывести его из дому — да, раз-другой сквайр подавлял гордость и просил сына составить ему компанию — Осборн подходил к окну, выискивал что-нибудь сулившее опасность: облачко, ветер, солнце — и оставался дома, над книгами, лишь перемещался в другую комнату в манере, которую сквайр считал праздной и недостойной мужчины. Но если появлялась перспектива уехать, что сейчас случалось довольно часто, Осборна охватывала безудержная энергия: тучи на небе, восточный ветер, влажность воздуха больше не имели значения. А поскольку истинной причины постоянного стремления уехать сквайр не знал, то вбил себе в голову, что Осборн не любит Хемли-холл и общество отца его не устраивает.

Возможно, во время долгих вечеров наедине Осборн и рассказал бы отцу о своей женитьбе, если бы однажды сквайр не поведал о помолвке Роджера с Синтией. Случилось это дождливым воскресным днем, когда отец с сыном сидели в пустой гостиной. Утром Осборн в церковь не ходил, а сквайр ходил, и сейчас упорно пытался читать одну из проповедей Блэра. Как всегда по воскресеньям, отобедали прежде обычного. То ли ранняя трапеза, то ли длинная проповедь, то ли безнадежный дождь погрузили сквайра в томительную скуку. День казался невыносимо долгим. По воскресеньям действовали особые правила: холодное мясо на обед; обязательное чтение религиозных книг; запрет на курение после вечерней молитвы и на размышление о состоянии земель и урожая; упорное сидение дома в лучшем костюме, насколько позволяло посещение двух церковных служб и произнесение респонсория громче пастора. Сегодня дождь лил так безжалостно, что второй поход в церковь пришлось отменить. Но даже если учесть роскошь дневного сна, как много времени прошло, прежде чем слуги вереницей зонтов потянулись домой по тропинке через поле! Вот уже полчаса сквайр стоял возле окна, засунув руки в карманы. Губы то и дело складывались в привычный грех свиста, но столь же часто размыкались внезапной тяжестью, и в девяти случаях из десяти вместо свиста вырывался томительный зевок. Сквайр то и дело посматривал на сына, сидевшего возле камина с книгой в руках. В эти минуты бедный мистер Хемли напоминал маленького мальчика из детской истории, который просит птичек и животных поиграть с ним, однако всякий раз получает решительный отказ: у всех вокруг слишком много серьезных дел, некогда заниматься пустяками. Отцу хотелось, чтобы сын отложил книгу и поговорил с ним: было так сыро, так скучно, и небольшая беседа помогла бы скоротать время! Однако Осборн сидел спиной к окну, где стоял отец, ничего не замечал и продолжал читать. Он согласился с замечанием о том, что день выдался дождливым, но не продолжил тему многочисленными возможными банальностями. Сквайр почувствовал необходимость более острой темы, внезапно в голову пришла помолвка Роджера, и он не дал себе времени задуматься.

— Осборн, а тебе что-нибудь известно о сердечной привязанности брата?

Сработало! Сын тут же отложил книгу и повернулся к отцу.

— Что за привязанность? Нет, никогда не слышал. Не могу поверить. То есть, полагаю, речь идет о…

Осборн остановился, задумавшись, имеет ли право говорить о собственных предположениях.

— Ну, вот, теперь знаешь. Догадываешься, кто его избранница? Не то чтобы я в восторге, от нее, но девушка вполне милая.

— Неужели?

— Нечего ходить вокруг да около. Если начал, надо договаривать. Это мисс Киркпатрик, падчерица Гибсона. Но учти, это пока не помолвка, лишь договоренность…

— Что ж, я рад. Надеюсь, она отвечает взаимностью?

— Еще бы! Слишком он хорош для нее, чтобы не ответить. Если Роджер не изменит намерений, то, когда вернется, она будет очень счастлива!

— Странно, что сам Роджер ничего мне не сказал, — заметил Осборн, почувствовав себя слегка уязвленным.

— Мне тоже не сказал, — признался сквайр. — Узнал я от Гибсона. У нас была договоренность. Как-то я обмолвился, что не хочу, чтобы вы оба заинтересовались его девочками. Признаюсь, больше я беспокоился о тебе, но и для Роджера это плохо. Вот он пообещал сообщить, если что-то заметит. Даст Бог, все еще разладится, но если бы это был ты, то я скорее порвал бы с Гибсоном, чем позволил этому случиться. Так я ему и сказал.

— Прошу прощения, но заявляю решительно, чтобы больше к этому не возвращаться: я имею право самостоятельно выбрать жену и никому не позволю вмешиваться! — горячо воскликнул Осборн.

— В таком случае ты будешь сам ее содержать, вот и все! Если твой выбор не будет соответствовать возлагаемым на тебя надеждам, то не получишь ни пенни. Мне не важна ни красота, ни образованность, ни умение играть на фортепиано и все такое прочее. Если Роджер женится на этой девушке, подобных достоинств хватит на всю семью. Пусть избранница даже будет немного старше тебя, но зато с хорошей родословной и богатым приданым: вот что важно для этого старого поместья.

— Повторяю, отец: я сам выбираю себе жену и не подчинюсь диктату.

— Так-так! — пробормотал сквайр, тоже слегка разгорячившись. — Если ты не готов слушаться отца, то я не хочу признавать в тебе сына. Пойдешь против моего решения, ничего не получишь, вот и все. Сегодня предлагаю не ссориться: грешно в воскресенье, — к тому же я еще не все рассказал.

Осборн, с трудом сдерживая раздражение, уткнулся в книгу, сделав вид, что читает.

— Так вот, как я уже сказал, при первом нашем разговоре Гибсон заявил, что между вами и его девочками ничего нет, а если вдруг что-то возникнет, он сразу сообщит. И вот вскоре явился и поведал об этом.

— О чем именно? Я так и не понял, как далеко все зашло.

Тон Осборна еще больше разозлил сквайра.

— Вот об этом! В день отъезда, дожидаясь в Холлингфорде лондонского дилижанса, Роджер отправился к Гибсонам и признался в любви его падчерице, неужели непонятно?

— О таких подробностях вы еще не упоминали.

— Неважно. Как я уже сказал, Роджер без памяти влюбился в мисс Киркпатрик, а остальное понять не трудно. Так вот, я, собственно, о чем: ты остался единственным женихом на рынке, а я хочу возродить старое семейство. Не перечь мне в этом, не разбивай отцовское сердце.

— Отец, не говорите так, — попросил Осборн. — Готов сделать для вас все, что угодно, кроме…

— Кроме того, что мне особенно важно и о чем прошу?

— Достаточно на сегодня. Пока вопрос о моей женитьбе не стоит. Я болен, а потому не могу появляться в обществе и встречаться с молодыми леди, даже если бы имел доступ в достойный круг.

— Скоро получишь доступ куда угодно. Даст Бог, через год-другой наше положение поправится. А что касается здоровья, то откуда ему взяться, если день-деньской сидишь возле камина и сторонишься доброй кружки эля, как будто в ней яд?

— Для меня яд, — вяло парировал Осборн и провел рукой по корешку книги, как будто хотел вернуться к чтению. Сквайр заметил это движение и обиженно проговорил:

— Что же, пожалуй, схожу на конюшню и поговорю с Уиллом о старушке Черной Бесс. Узнать о болячках лошади не грех и в воскресенье.

Едва сквайр отец вышел из комнаты, Осборн положил книгу на соседний стол, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза ладонью. Состояние здоровья заставляло его переживать из-за многих обстоятельств, хотя меньше всего из-за того, которое порождало особую опасность. Долгое молчание о женитьбе делало признание куда труднее, чем на первых порах. Как без поддержки Роджера объяснить ситуацию такому импульсивному и нетерпимому человеку, как отец? Как рассказать об искушении, тайном браке, счастье и — увы! — последующем страдании? Да, оказавшись в столь непристойном положении, Осборн глубоко страдал и не видел иного выхода помимо единственного решительного шага, к которому не чувствовал себя способным, поэтому с тяжелым сердцем опять обратился к книге. На жизненном пути возникали многочисленные препятствия, а он не находил в себе сил, чтобы их преодолеть.

После разговора с отцом Осборн совершил один-единственный поступок: в первый же погожий день поехал в Холлингфорд, чтобы встретиться с Синтией и Гибсонами. Он давно у них не был: мешала дурная погода и плохое самочувствие. В доме царила радостная суета: Синтия готовилась к путешествию в Лондон и вовсе не пребывала в сентиментальном расположении духа, чтобы должным образом ответить на признания Осборна в радости по поводу счастья брата. Впрочем, для нее произошедшее уже настолько утратило новизну, что она почти не ощутила свежесть его впечатлений. Склонив голову, девушка вдумчиво оценила эффект только что созданного банта, и в этот ответственный момент Осборн склонился и заговорил:

— Синтия… теперь я могу так вас называть, правда? Очень рад новости. Только что услышал, но очень-очень рад!

— Не понимаю, о чем вы… — Конечно, она подозревала, о чем речь, и это ужасно раздражало: если так пойдет дальше, то никакой тайны не будет. И все же она постаралась скрыть недовольство: — Почему именно сейчас спрашиваете разрешения называть меня по имени? Разве прежде оно не срывалось с ваших губ?

Столь легкомысленная реакция на поздравление ранила сентиментальную душу Осборна, и около минуты он хранил молчание. А Синтия, закончив возиться с бантом, повернулась и, воспользовавшись тем, что матушка и Молли о чем-то беседовали, быстро и тихо проговорила:

— Думаю, могу предположить, почему вы только сейчас произнесли свою трогательную речь. Но известно ли вам, что это тайна? Больше того, наш договор еще не достиг торжественной определенности настоящей помолвки. Роджер не захотел. Больше ничего не скажу, и вы тоже не говорите. Пожалуйста, помните о том, что ничего не знаете. Это мой личный секрет, и я очень хотела бы его сохранить. Жаль, что обсуждений становится все больше. Похоже, вода просачивается даже через самую узкую щель!

После этого охлаждающего монолога Синтия присоединилась к матушке и Молли, сделав разговор общим. Осборн был глубоко разочарован, поскольку представлял пылкие признания влюбленной невесты, готовой вылить восторг на благодарного слушателя. Синтия обладала сложным характером: чем больше подозревала, что от нее ждут проявления чувств, тем меньше хотела оправдать ожидания, а чувства неизменно держала под контролем. Чтобы повидать невесту брата, Осборн совершил немалое усилие, и сейчас, утомленный и подавленный, откинулся на спинку кресла.

— Бедный вы бедный! — проговорила миссис Гибсон в своей мягкой утешительной манере. — Каким усталым вы выглядите! Возьмите одеколон и протрите лоб. На меня весенняя погода тоже дурно действует. Кажется, итальянцы называют ее «primavera» [48], однако деликатные организмы она угнетает как ассоциациями, так и переменчивостью температуры. Я постоянно вздыхаю: слишком чувствительна. Дорогая леди Камнор называла меня термометром. Слышали, как серьезно она болела?

— Нет, — ответил Осборн, не испытывая интереса к подробностям жизни графини.

— К счастью, сейчас ей уже лучше, но тревога о ее здоровье продолжает меня терзать, а долг удерживает здесь, вдали от постоянных известий. Никогда не знаешь, что принесет следующая почта.

— Где же она? — уточнил Осборн, проникаясь сочувствием.

— В Спа. Так далеко! Почта идет целых три дня! Можете представить, какое жестокое испытание для меня? Столько с ней прожила, стала практически членом семьи!

— Но в последнем письме леди Харриет выразила надежду, что графиня поправится и станет крепче, чем была все последние годы, — простодушно заметила Молли.

— Да… леди Харриет… конечно. Каждый, кто близко знаком с леди Харриет, отлично знает ее сангвинический темперамент и не готов полностью доверять легкомысленным утверждениям. Посторонние часто заблуждаются на ее счет: она обладает доступной манерой, которая их притягивает, но не думает даже половины того, что говорит.

— Будем надеяться, что в данном случае слова соответствуют мыслям, — коротко заключила Синтия. — Сейчас семья уже в Лондоне, и леди Камнор перенесла поездку нормально.

— Так они говорят, — заметила миссис Гибсон, покачав головой и особенно подчеркнув слово «говорят». — Наверное, я слишком волнуюсь, но очень, очень хочу убедиться собственными глазами. Только так можно успокоиться. Думаю, не поехать ли с тобой в Лондон на пару дней, Синтия, чтобы увидеть ее. Тем более что опасаюсь отпускать тебя в путешествие в одиночестве. Обсудим это, и, если что-то решим, напишешь мистеру Киркпатрику, объяснишь, что я беспокоюсь. А тебя не стесню: всего-то пару ночей придется поспать в одной кровати.

Таким тонким способом миссис Гибсон впервые выразила намерение на несколько дней отправиться в Лондон вместе с дочерью. Она вообще имела привычку излагать свои новые идеи в присутствии посторонних, чтобы в случае неодобрения членам семьи пришлось сдерживать чувства. Молли идея показалась великолепной. Она никогда не позволяла себе признать постоянное напряжение в присутствии мачехи, но сейчас сердце пело при мысли о целых трех днях — никак не меньше — абсолютной свободы общения с отцом, о возвращении прежних времен, о еде без мелочных придирок к деталям церемонии и безупречному поведению за столом.

«Будем есть хлеб с сыром и держать ленч на коленях; отомстим за то, что все это время приходилось есть мягкий пудинг вилкой, а не ложкой, и ковыряться в тарелке ножом. Папа сможет наливать чай в блюдце, а я, если захочу пить, могу воспользоваться полоскательницей. Ах, если бы удалось где-нибудь достать какую-нибудь лошадь! Серая амазонка, конечно, износилась, но еще вполне сгодится. Было бы просто восхитительно! Думаю, что смогу опять стать счастливой, а то долгие месяцы мне казалось, что никогда уже больше не испытаю удовольствия, не буду счастлива».

К реальности Молли, словно прочитав мысли, вернула Синтия:

— Наконец-то ты от нас избавишься.

— Не от тебя, Синтия: во всяком случае, не думаю об этом, — но если бы ты только знала, как я люблю папу, насколько больше и ближе общались мы раньше…

— Ах как часто я думаю, какими бесцеремонными захватчицами мы кажемся, и на самом деле являемся…

— Не считаю тебя такой: ты подарила мне новую радость, стала почти сестрой. Никогда не подозревала, насколько чудесны такие отношения.

— А мама? — спросила Синтия с надеждой.

— Она папина жена, — рассудительно ответила Молли. — Не могу сказать, что не жалею о том, что больше не занимаю в его сердце главного места, но так получилось… — Внезапно она зарделась и едва не расплакалась: мокрый вяз, глубокое горе, утешение и утешитель живо предстали в воображении. — Тогда именно Роджер сумел найти правильные слова! — Преодолев сомнения, Молли взглянула на подругу. — В первую минуту растерянности и печали Роджер объяснил, как следует относиться к папиному решению жениться. Ах, Синтия, какое это счастье быть им любимой!

Синтия покраснела от смущения и удовольствия.

— Да, наверное, но я очень боюсь, что он захочет всегда видеть меня такой же добродетельной, какой представляет сейчас, и всю оставшуюся жизнь придется ходить на цыпочках.

— Но ведь ты же хорошая, Синтия, так что притворяться вроде ни к чему, — возразила Молли.

— Ничего подобного: ошибаешься, — так же как и он. Придет время, и я упаду в твоих глазах с таким же грохотом, с каким на днях в холле рухнули со стены часы.

— Думаю, он все равно будет тебя любить, — не согласилась с ней Молли.

— А ты сама смогла бы? Осталась бы моей подругой, если бы выяснилось, что иногда я поступала очень дурно? Вспомнила бы, как трудно порой было вести себя правильно? — Синтия взяла Молли за руку. — Не станем говорить о маме ради тебя, меня и ее самой. Но знай, что она не способна помочь девушке добрым советом или… Ах, ты не представляешь, какой одинокой я себя чувствовала, когда больше всего нуждалась в поддержке. Мама об этом не знает. Ей не понять, какой я могла бы стать, если бы попала в хорошие, мудрые руки. Но я-то все понимаю и, больше того, стараюсь не обращать внимания, что хуже всего. А если бы начала задумываться всерьез, то замучила бы себя до смерти.

— Очень хотелось бы помочь или хотя бы понять, — грустно заметила Молли, оправившись от недоумения.

— Ты вполне в состоянии мне помочь, — заявила Синтия совсем в иной манере. — Умею украшать шляпки и мастерить головные уборы, но почему-то не умею так ловко складывать платья и воротнички, как это делаешь ты своими тонкими пальчиками. Будь добра, помоги собраться. Вот это настоящее, ощутимое добро, а не сентиментальное утешение в сентиментальной печали — скорее всего воображаемой.

Как правило, при любом расставании грустят те, кто остается дома. Путешественники, пусть даже остро чувствующие разлуку, в первый же час пути находят новые впечатления, способные скрасить уныние, но, проводив миссис Гибсон и Синтию к почтовому дилижансу, Молли, возвращаясь домой, едва не танцевала на улице, решительно заявив отцу:

— Ну вот, папа, теперь на целую неделю поступаешь в мое полное распоряжение. Придется слушаться!

— В таком случае постарайся не вести себя деспотично, а то бежишь так, что я едва успеваю. К тому же надо поприветствовать миссис Гуденаф.

Они перешли на другую сторону улицы, чтобы побеседовать с почтенной леди.

— Только что проводили жену с дочерью в Лондон! Миссис Гибсон уехала на целую неделю!

— Подумать только, в Лондон и всего-то на неделю! Помню, только дорога туда и обратно занимала три дня! Должно быть, вам, мисс Молли, будет очень скучно без подруги!

— Да, — подтвердила Молли, внезапно почувствовав, что должна сказать именно это. — Без Синтии будет очень одиноко!

— А вы, мистер Гибсон, вновь почувствуете себя вдовцом! Непременно приходите вечером ко мне на чай. Попытаемся вас развеселить. Может быть, во вторник?

Несмотря на то что Молли больно ущипнула за руку, доктор принял приглашение, к большой радости миссис Гуденаф.

— Папа, как ты мог согласиться и потерять целый вечер! У нас их всего шесть, а теперь остается пять. А я-то рассчитывала столько всего успеть!

— Что же именно?

— О, даже не знаю! Все, что не считается изящным и благородным.

Молли лукаво заглянула отцу в лицо, и глаза доктора озорно блеснули, хотя черты остались абсолютно серьезными.

— Не поддамся на искушение. Тяжелым честным трудом добился высокой степени благородства, и ты хочешь, чтобы я пал столь низко?

— У тебя нет другого выхода, папочка! Каждый день на ленч будем есть хлеб с сыром, а по вечерам будешь сидеть в гостиной в тапочках. Да, и еще! Как по-твоему, смогу я выехать на Норе Крейне? Примерила серую амазонку: кажется, она еще не слишком страшная.

— Начнем с того, что нет дамского седла.

— Конечно, старое не подойдет большой ирландской кобыле, но я не слишком привередлива, папа: надеюсь, как-нибудь устроюсь.

— Спасибо, но возвращаться к варварскому состоянию я не собираюсь. Возможно, это дурной вкус, но мне хочется видеть дочь должным образом экипированной.

— Только подумай: вместе проехать среди живых изгородей и полей! Шиповник уже в цвету, и жимолость тоже! Убирают сено! Как хочется снова увидеть ферму Мерримена! Папа, позволь прокатиться с тобой хотя бы разок! Пожалуйста! Уверена: как-нибудь все устроится.

И действительно, все как-то устроилось, и все желания Молли исполнились. Неделя счастливого общения с отцом омрачилась лишь одним маленьким изъяном: все наперебой приглашали их на чай, словно молодоженов. Надо заметить, что введенные миссис Гибсон поздние обеды нарушили расписание принятых в Холлингфорде скромных чаепитий. Как пригласить на чай к шести часам людей, которые в это время только обедают? А если они в половине девятого отказываются от печенья и сандвичей, то как побудить тех, кто уже проголодался, совершить вульгарный акт под их спокойным и презрительным взглядом? Поэтому приглашения посыпались на Гибсонов со всех сторон. Миссис Гибсон, поставив себе целью вписаться в «общество графства», невозмутимо приняла утрату местного обычая, но Молли скучала по домашней обстановке вечеров, которые время от времени посещала, сколько себя помнила, так что сейчас, хотя и ворчала при получении очередной треугольной записочки, лишавшей возможности посидеть вдвоем с отцом, искренне радовалась встрече с давними друзьями. Особенно сочувствовали ее «одиночеству» сердобольные сестры Браунинг. Если бы Молли не отказывалась, то обедала бы у них каждый день, а чтобы загладить обиду, приходилось навещать их часто.

За время недельного отсутствия миссис Гибсон дважды написала мужу. Эта новость доставила глубокое удовлетворение обеим мисс Браунинг, которые в последнее время держались в стороне от дома, где, как они решили, им не были рады. Сестры часто коротали зимние вечера в обсуждении семейной жизни мистера Гибсона, а обладая лишь догадками, находили тему бесконечной, так как могли изо дня в день изобретать новые возможности. Одной из тайн оставался вечный вопрос, как мистер и миссис Гибсон ладили между собой; вторая загадка заключалась в том, экстравагантна ли миссис Гибсон или нет. Два письма за неделю отсутствия свидетельствовали о том, что в те дни считалось очень высокой степенью супружеской привязанности, но не чрезмерной, ибо почтовые расходы составляли всего-то одиннадцать с половиной пенсов. Третье письмо показалось бы экстравагантным. Когда накануне возвращения миссис Гибсон Молли сообщила о получении второго, сестры переглянулись и одобрительно кивнули. Они пришли к выводу, что два послания свидетельствуют о взаимопонимании в семье доктора Гибсона: большее количество стало бы излишеством, а меньшее — формальным исполнением долга. Разногласие между мисс Клариндой и мисс Фиби возникло относительно того, кому было бы адресовано второе послание, если бы пришло. Написать дважды мистеру Гибсону означало бы проявить супружескую привязанность, но в то же время и Молли заслужила свою долю внимания.

— Ты сказала, дорогая, что пришло еще одно письмо? — спросила старшая мисс Браунинг. — Наверное, в этот раз миссис Гибсон адресовала его тебе?

— Это письмо наполовину мне — от Синтии, — а все остальное посвящается папе.

— Очень мило. Что же пишет Синтия? Хорошо проводит время?

— О да. Они давали званый обед. А однажды вечером, пока мама была у леди Камнор, Синтия вместе с кузинами ездила в театр.

— Подумать только! И все это за одну неделю? Не слишком ли много развлечений? Четверг ушел на дорогу, пятница на отдых. Воскресенье — везде воскресенье, а написали они, должно быть, во вторник. Что же! Надеюсь, вернувшись в Холлингфорд, Синтия не заскучает!

— Не думаю, что это возможно, — вставила мисс Фиби с ухмылкой и многозначительным взглядом, неуместным на простом добром лице. — Мистер Престон часто вас навещает, не так ли, Молли?

— Мистер Престон! — вспыхнув от удивления, повторила Молли. — Нет, совсем не часто. Всю зиму он провел в Эшкомбе. Только что вернулся сюда. Что заставило вас спросить об этом?

— Ах, одна птичка начирикала, — хихикнула мисс Кларинда.

Эту «птичку» Молли знала с детства, глубоко ненавидела и мечтала когда-нибудь поймать и свернуть шею. Почему бы просто не сказать, что не готовы назвать имя сплетника или сплетницы? Однако для мисс Кларинды эта поговорка оставалась любимой, а мисс Фиби и вообще считала ее вершиной остроумия.

— Однажды птичка пролетала по Хитлейн и увидела мистера Престона в паре с молодой леди — не скажем, с кем именно. Они прогуливались… хм… очень дружески. Он ехал верхом, но дорога поднималась на небольшой деревянный мост через ручей…

— Возможно, Молли призвана хранить секрет, и мы не должны ее спрашивать, — вставила мисс Фиби, заметив крайнее недовольство и смущение гостьи.

— Секрет невелик, — возразила мисс Кларинда, отказавшись от образа птички и горделиво осудив вмешательство сестры. — Мисс Хорнблауэр утверждает, будто мистер Престон сообщил, что помолвлен…

— Во всяком случае, не с Синтией, это я знаю наверняка! — горячо воскликнула Молли. — Прошу, прекратите передавать подобные ложные известия. Даже не представляете, сколько вреда они способны причинить! До чего же ненавижу пустую болтовню!

Конечно, со стороны Молли было не очень вежливо говорить в таком тоне, однако она думала о Роджере: разочарование, доставленное сплетнями, если бы он их услышал (в центре Африки!), заставило забыть о приличиях.

— Ай-ай, мисс Молли! Не забывайте, что я вам в матери гожусь, и не пристало мне грубить. «Пустая болтовня», подумать только! Право же…

— Прошу прощения, — извинилась девушка, вовсе не раскаявшись.

— Думаю, ты не специально нагрубила сестре, — вмешалась мисс Фиби, пытаясь загладить раздор.

Молли сразу не ответила: хотелось объяснить, сколько вреда могли причинить досужие разговоры, — потом все же сказала, пылая гневом:

— Разве не понимаете, что сплетничать плохо? Что, если кто-то из них увлечен вовсе не этим человеком? Такое вам не приходило в голову? Что, если, например, мистер Престон с кем-то обручится…

— Молли, мне глубоко жаль эту женщину, честное слово. Я очень плохого мнения о мистере Престоне, — заявила мисс Кларинда.

— Да, но его избранница вряд ли захочет слышать такие слова.

— Возможно, но вот что я тебе скажу: это крайне легкомысленный человек, и молодым леди лучше держаться от него подальше.

— Возможно, они случайно встретились на Хитлейн, — заметила мисс Фиби.

— Ничего не знаю, — ответила Молли. — Признаю, что вела себя неподобающе, но прошу: больше никогда не говорите на столь неприятные темы. У меня есть собственные причины просить вас об этом.

Она встала, по бою часов на церкви поняв, что уже поздно. Отец, должно быть, вернулся и ждет. Старшая мисс Браунинг сидела сердитая, и девушка, наклонившись, поцеловала ее в знак примирения..

— Как быстро ты растешь, Молли! — воскликнула мисс Фиби, пытаясь загладить недовольство сестры. — «Высокая и стройная, как тополь»: кажется, так поется в старой песне.

— Расти не только физически, но и в душе! — напутствовала гостью мисс Кларинда, провожая гостью взглядом. А как только та ушла, встала, плотно закрыла дверь гостиной, села возле сестры и тихо проговорила: — Фиби, тогда на Хитлейн вместе с мистером Престоном, когда миссис Гуденаф их увидела, была сама Молли!

— Господи, спаси и сохрани! — воскликнула мисс Фиби, сразу поверив. — Откуда ты знаешь?

— Сложила два и два. Разве ты не заметила, как она сначала покраснела, а потом побледнела и сказала, что точно знает: мистер Престон и Синтия не обручены?

— Может быть, и так, но миссис Гуденаф собственными глазами видела, как они гуляли вдвоем…

— Миссис Гуденаф всего лишь ехала в своем фаэтоне и пересекала Хитлейн возле Шер-Ок, — назидательно сообщила мисс Кларинда. — Всем известно, как она трусит в экипаже, так что скорее всего потеряла половину ума. А зрение у нее не самое лучшее, даже когда спокойно стоит на земле. У Молли и Синтии одинаковые клетчатые шали, одинаково украшенные шляпки, а с Рождества Молли догнала Синтию в росте. Я всегда боялась, что она останется маленькой и коренастой, но нет: выросла высокой и тонкой, как положено. Точно тебе говорю: миссис Гуденаф увидела Молли, но приняла за Синтию.

После того как мисс Кларинда сделала такое заключение, мисс Фиби тут же перестала сомневаться. Некоторое время посидела, глубоко погрузившись в размышления, а потом робко, ожидая немедленных возражений, произнесла:

— В конце концов, это не такой уж плохой брак, сестра.

— Фиби, для дочери Мери Пирсон этот брак никуда не годится. Если бы я знала то, что знаю сейчас, никогда не пригласила бы его на чай в прошлом сентябре.

— Но почему? Что ты знаешь?

— Ну, мисс Хорнблауэр многое мне поведала. Кое-что тебе даже не следует знать, Фиби. В Хенвике, где родился и вырос, Престон был обручен с очень хорошенькой мисс Грегсон, но ее отец навел справки и узнал столько безобразных фактов, что заставил дочь разорвать помолвку. А потом бедняжка умерла!

— Какой ужас! — воскликнула глубоко потрясенная мисс Фиби.

— К тому же, говорят, он играет на бильярде, делает ставки на скачках и даже держит собственных лошадей.

— Но разве не странно, что граф назначил его управляющим?

— Нет! Скорее всего нет. Он отлично разбирается в земельных и юридических вопросах. Думаю, милорд не замечает — если вообще знает — манеру, в которой мистер Престон разговаривает, когда выпьет лишнего.

— Выпьет лишнего! Ах, сестра, неужели он пьяница? А мы-то его приглашали на чай!

— Я не сказала, что он пьяница, — обиженно возразила мисс Кларинда. — Мужчина может иногда выпить лишнего, вовсе не будучи пьяницей. Не произноси таких грубых слов, Фиби!

После столь сурового упрека мисс Фиби пристыженно умолкла, а спустя некоторое время заметила:

— Надеюсь, это была не Молли Гибсон.

— Можешь надеяться сколько душе угодно, а я уверена в обратном. Но лучше не станем ничего говорить миссис Гуденаф. Раз она решила, что видела Синтию, пусть так и думает. Если точно узнаем, что это действительно была Молли, еще успеем распустить слухи. Мистер Престон вполне подходит Синтии: она ведь выросла во Франции, хотя и обладает прекрасными манерами: французское воспитание могло сделать ее одной из многих, — но получить Молли он не должен и не получит: сама явлюсь в церковь и заявлю протест против заключения этого брака. Боюсь все же, что между ними что-то есть. Мы с тобой обязаны ее беречь, Фиби. Я стану ангелом-хранителем, даже если сама Молли того не захочет.

Миссис Гибсон вернулась из Лондона, полная радужных впечатлений. Леди Камнор держалась очень приветливо и была «глубоко тронута, увидев меня сразу после возвращения в Лондон». Леди Харриет, как всегда, обожала свою давнюю гувернантку. Лорд Камнор «остался таким же душевным, как прежде», а что касается Киркпатриков, то даже дом лорд-канцлера не мог сравниться с их дворцом: «шелковая мантия королевского адвоката витала над горничными и лакеями». Синтия вызвала всеобщий восторг. Миссис Киркпатрик, словно щедрая фея, осыпала гостью платьями, хорошенькими шляпками и мантильями. По сравнению с этой роскошью скромный подарок мистера Гибсона в десять фунтов показался мелочью.

— Все они так ею очарованы, что даже не знаю, когда мы получим девочку обратно, — заключила миссис Гибсон. — Итак, Молли, а что делали вы с папой? Твое письмо показалось очень жизнерадостным. В Лондоне я не успела его прочитать: положила в карман и распечатала в дилижансе, на обратном пути. Но, дорогое дитя, что это на тебе? В этом узком платье и с растрепанными локонами выглядишь старомодно, к тому же локоны сейчас никто не носит. Надо придумать какую-то другую прическу.

Она попыталась пригладить черные кудри девушки, но та легонько отстранилась и спросила:

— Синтия что-нибудь говорила о письме из Африки? Я переправила его ей.

— Ах да! Бедная девочка! Наверное, письмо очень ее расстроило. Даже хотела не ехать на бал к мистеру Роусону, для которого миссис Киркпатрик подобрала ей платье. Однако повода для переживаний не было. Роджер рассказал, что снова переболел лихорадкой, но уже чувствует себя лучше. По его словам, в центральной части Абиссинии каждый европеец должен пройти испытание лихорадкой: это называется акклиматизацией.

— Синтия все же поехала на бал? — уточнила Молли.

— Да, конечно. У них была ведь не помолвка, а просто договор. Только представь, если бы она заявила: «Один мой знакомый два месяца назад переболел в Африке лихорадкой, поэтому сегодня вечером на бал я не поеду». Такое поведение выглядело бы показным проявлением чувства, а если я что-то ненавижу, то именно фальшивые поступки.

— Вряд ли Синтия получила удовольствие, — вздохнула Молли.

— О, получила, да еще какое! На ней было белое газовое платье с сиренью по подолу, и выглядела она — матери позволено немного пристрастия — поистине прелестно. Не пропустила ни одного танца, хотя ее никто и не знал, а утром отзывалась о бале с таким восторгом!

— Интересно, знает ли сквайр Хемли.

— О чем? Ах да, про Роджера. Скорее всего нет, и незачем ему сообщать. Не сомневаюсь, что сейчас уже все в порядке.

С этими словами миссис Гибсон вышла из комнаты, чтобы закончить разбор багажа.

Молли опустила рукоделие и вздохнула, мысли ее унеслись далеко. «Послезавтра исполнится ровно год с того дня, как Роджер пришел, чтобы предложить прогулку в Херствуд, а миссис Гибсон рассердилась из-за того, что явился до ленча. Интересно, помнит ли Синтия этот день так же хорошо, как я? А теперь, возможно… Ах, Роджер, Роджер! Молюсь о вашем благополучном возвращении домой! Как мы сможем пережить, если…»

Она закрыла лицо ладонями и постаралась не думать о плохом, но тут же внезапно вскочила, словно пронзенная: «Не верю, что она его любит! Иначе не смогла бы поехать на бал и весь вечер танцевать! Что же делать, если не любит? Что делать? Это же невыносимо!»

Предстояло выдержать долгие дни неизвестности относительно здоровья Роджера. Следующее письмо могло прийти не раньше чем через месяц, когда Синтия уже вернется домой. Молли с нетерпением ждала возвращения подруги, хотя не прошло и двух недель после ее отъезда, потому что даже не представляла, насколько утомительным окажется бесконечное общение наедине с миссис Гибсон. Возможно, за последние месяцы в ней накопилась раздражительность, но Молли все чаще приходилось выходить из комнаты, чтобы успокоиться после ее бесконечных рассуждений: как правило, выражений недовольства, жалоб, упреков, нотаций — не оставлявших ни единого конкретного впечатления о мыслях и чувствах мачехи. Всякий раз, когда что-то случалось, складывалось не так, как она хотела: мистер Гибсон холодно настаивал на том, против чего она возражала; повариха не так приготовила какое-то блюдо или горничная ненароком испортила хрупкую вещицу; прическа Молли не соответствовала ее вкусу, а платье казалось неуместным; запах пищи проникал в комнаты; приходили нежеланные посетители, а желанные не приходили, — всякий раз немедленно вспоминался и горько оплакивался бедный мистер Киркпатрик, даже едва ли не обвинялся, как будто, дай он себе труд выздороветь и жить дальше, помог бы ей в несчастьях.

— Когда представляю те счастливые дни, понимаю, что не ценила их по достоинству. Действительно: молодость, любовь! Разве мы думали о бедности? Помню, как после рождения Синтии дорогой Киркпатрик прошагал пять миль до Стратфорда, чтобы купить маффин, который я вдруг очень захотела. Не собираюсь жаловаться на твоего дорогого папу, но не думаю, что он… Впрочем, наверное, нельзя так говорить. Ах если бы только мистер Киркпатрик вовремя обратил внимание на кашель! Но он был таким упрямым! Мужчины вообще существа упрямые. В этом отношении эгоистичные. Он, конечно, не думал о том бедственном положении, в котором оставит жену. Мне как натуре тонкой и чувствительной пришлось тяжелее, чем другим. Помню небольшое стихотворение мистера Киркпатрика, где он сравнивает мое сердце со струнами арфы, откликающимися на каждое дуновение ветра.

— А я думала, для игры на арфе нужны сильные пальцы, — заметила Молли.

— Милое дитя, в тебе не больше поэзии, чем в твоем отце. А волосы! Еще хуже, чем обычно. Может, их намочить, чтобы разгладить эти неаккуратные завитки?

— Когда высохнут, станут еще кудрявее, — возразила Молли, и к глазам подступили слезы. Вспомнилась картина из раннего детства: молодая мама купает и одевает маленькую дочку, сажает малышку на колени, нежно накручивает на пальцы темные шелковистые колечки, а потом горячо целует кудрявую головку.

Осень прошла сквозь все свои стадии: уборка золотого урожая; прогулки по убранной стерне; набеги на орешник в поисках спелых орехов; освобождение яблоневых садов от румяного груза под радостные крики наблюдающих детей, — и вот, наконец, в сопровождении коротких прозрачных дней, яркая разноцветная листва. В природе царила тишина, нарушаемая лишь редкими выстрелами да шумом крыльев вспархивающих с поля куропаток.

После неудачного визита мисс Браунинг в доме Гибсонов ощущалось напряжение. Синтия мысленно держала всех и каждого на расстоянии вытянутой руки, особенно избегая бесед с Молли. Миссис Гибсон, все еще обиженная на мисс Браунинг за обвинение в ненадлежащем присмотре за падчерицей, избрала тактику крайне утомительного наблюдения за бедной девушкой: «Где ты была? Кого видела? От кого это письмо? Почему так долго не возвращалась, хотя собиралась только…» — как будто Молли действительно была замечена в неподобающем общении. Она отвечала на все вопросы с простым откровением абсолютной невинности, но любопытство (хотя она понимала его мотив и знала, что дело не в подозрении, а все делается для того, чтобы миссис Гибсон могла сказать, что хорошо следит за падчерицей) невыразимо обижало. Очень часто Молли предпочитала остаться дома, чем сообщить, куда собирается отправиться, даже если не имела конкретных намерений, а всего лишь хотела погулять и насладиться торжественной красотой увядающей природы. Это время стало для нее очень тяжелым: жизненная энергия иссякла, оставив от многих радостей лишь пустые оболочки. В девятнадцать лет ей казалось, что юность прошла! Синтия неуловимым образом изменилась: возможно, эта перемена могла повлиять и на отношение к ней далекого Роджера. По сравнению с отстранением подруги мачеха казалась почти доброй. Конечно, миссис Гибсон докучала постоянным наблюдением, но зато во всем остальном оставалась прежней. И все-таки сама Синтия выглядела встревоженной и озабоченной, хотя и не делилась переживаниями с Молли. В наивной добродетели бедная девушка винила себя в излишней чувствительности относительно манер Синтии: «Если мне тяжело выносить отсутствие Роджера и постоянную тревогу о нем, то каково ей?»

Однажды мистер Гибсон появился в гостиной бодрым и оживленным.

— Молли, где Синтия?

— Ушла по каким-то делам.

— Жаль. Но ничего. Как можно скорее надень шляпу и плащ. Я взял у Симпсона коляску: хотел вас прокатить. Места хватило бы для вас с Синтией, а теперь тебе придется возвращаться домой в одиночестве. Довезу до Барфорд-роуд: там сойдешь и обратно пойдешь пешком. В Бродхерст не повезу: могу задержаться надолго. Ну как, согласна?

Миссис Гибсон в комнате не было. Возможно, ее не было и дома, однако Молли это обстоятельство ничуть не беспокоило. Главное, что рядом отец. Уже через пару минут она сидела возле него в плаще и шляпе; задняя скамейка была поднята, и легкая тележка весело катилась, подпрыгивая на мощеных улицах.

— Ух как здорово! — воскликнула Молли после особенно ощутимого толчка.

— Для молодых, но не для старых, — ворчливо возразил мистер Гибсон. — Мои кости ощущают приближение ревматизма, так что предпочел бы ездить по щебню.

— Это предательство по отношению к прекрасному пейзажу и чудесному чистому воздуху, папа! Только я тебе не верю.

— Спасибо. Раз ты так любезна, пожалуй, высажу у подножия вот этого холма. Уже проехали указатель второй мили от Холлингфорда.

— О, позволь подняться на вершину! Знаю, что оттуда видна голубая гряда холмов Молверн, а среди лесов стоит Дорример-холл. Лошадь немного отдохнет, а потом я сразу сойду.

Они заехали на вершину холма и просто молча посидели, наслаждаясь великолепным пейзажем: посреди одетых в золото лесов — старинный кирпичный дом с кривыми трубами, обращенный к зеленой лужайке и тихому озеру, а за ним, вдалеке, холмы Молверн.

— Ну, теперь спрыгивай, девочка, и скорее беги домой, пока не стемнело. Тропинка через Кростон-Хит намного короче дороги, по которой мы ехали.

Чтобы добраться до Кростон-Хит, Молли пришлось пройти по узкому темному проулку с редкими старыми хижинами по обе стороны, потом пробежать через небольшой лесок, по дощатому мостику переправиться через ручей и подняться на противоположной стороне по высеченным в земле ступеням. В конце этого пути открывался Кростон-Хит — просторная долина, по краям застроенная домами работников, которую пересекала короткая тропинка в Холлингфорд.

Самой пустынной частью пути оказалась первая: проулок, лес, маленький мост и подъем по земляным ступеням, — но Молли нисколько не боялась, напротив, радостно шагала по проулку под низко нависшими ветками вязов, откуда время от времени падали крупные желтые листья, и вдыхала полной грудью чистый осенний воздух. Она уже подходила к последнему дому, когда услышала испуганный крик. Это малыш споткнулся и упал. Молли склонилась, подняла ребенка, прижала к груди и по грубым каменным ступеням понесла к хижине, решив, что это его дом. Им навстречу выбежала испуганная женщина с полным фартуком поздних слив. Увидев ее, малыш протянул ручонки, и женщина, тут же высыпав фрукты под ноги, схватила его, принялась утешать, а заодно и благодарить Молли, причем называла ее по имени. Девушка очень удивилась и спросила, откуда та ее знает, и женщина ответила, что до замужества работала служанкой у миссис Гуденаф, так что не могла не узнать дочку доктора Гибсона.

После короткой беседы Молли продолжила путь, время от времени останавливаясь, чтобы собрать букет из особенно ярких листьев. Войдя в лес и следуя изгибам тропинки, она вдруг услышала чей-то возглас и, остановившись, оглянулась. Среди янтарной и алой листвы сияли блестящей зеленью пышные падубы. Если здесь кто-то прятался, то только за этими кустами, поэтому Молли сошла с тропы и по бурым зарослям папоротника к подлеска направилась в сторону падубов. Там стояли мистер Престон и Синтия. Он крепко сжимал ее руки, и оба выглядели так, словно, услышав шорох шагов, прервали бурный разговор.

Пару мгновений все трое молчали, потом Синтия попросила:

— О, Молли! Иди скорее сюда и рассуди нас!

С презрительным выражением лица мистер Престон медленно выпустил руки Синтии. Он тоже выглядел очень взволнованным. Молли подошла и, пристально глядя на джентльмена, бесстрашно взяла подругу за руку. Тот не смог выдержать взгляда и обратился к Синтии:

— Тема нашего разговора не допускает присутствия третьих лиц. Поскольку мисс Гибсон претендует на ваше общество, вынужден просить назначить другое место и время для продолжения беседы.

— Если Синтия захочет, я уйду, — проговорила Молли.

— Нет-нет, останься: хочу, чтобы ты все услышала, — жалею, что не рассказала раньше.

— Иными словами, жалеете, что не рассказали о нашей помолвке, о том, что давным-давно пообещали стать моей женой. Прошу не забывать, что это вы взяли с меня обещание сохранить все в тайне, а не я с вас!

— Я не верю ему, Синтия! Только не плачь!

— Синтия, — проговорил мистер Престон с неожиданной нежностью, — умоляю, не уходите в гневе и обиде. Даже не представляете, как я страдаю! — Он шагнул к девушке и попытался взять за руку, утешить, но она в страхе отпрянула и разрыдалась еще отчаяннее. Присутствие Молли оказалось настолько желанной защитой, что Синтия позволила себе не сдерживать чувств.

— Уходите! — воскликнула Молли. — Разве не видите, что ваше присутствие терзает и без того измученную душу?

Но мистер Престон даже не пошевелился: будто и не услышал слов, не сводил глаз с Синтии.

— Да уйдите же наконец! — гневно воскликнула Молли. — Если действительно хотите, чтобы она успокоилась. Неужели не ясно, что слезы из-за вас?

— Уйду, если мисс Киркпатрик сама мне прикажет, — сказал мистер Престон.

— Ах, Молли, не знаю, что делать, — пробормотала Синтия, открыв лицо и разрыдавшись еще отчаяннее.

Девушка была близка к истерике, сквозь рыдания пыталась что-то говорить, но разобрать было невозможно, и Молли распорядилась:

— Сбегайте к ближайшему дому и принесите воды!

Мистер Престон не двинулся с места, и Молли разозлилась:

— Почему стоите как истукан?

— Разговор еще не закончен. Не уйдете до моего возвращения?

— Нет. Разве не видите, в каком она состоянии?

Мистер Престон поспешно удалился, хотя и с очевидной неохотой.

Синтия продолжала рыдать, а немного успокоившись, воскликнула:

— Молли, я его ненавижу!

— Почему он сказал, что вы помолвлены? Постарайся не плакать, дорогая, и объясни. Насколько в моих силах, постараюсь помочь, но пока не представляю, что все это значит.

— История слишком долгая, чтобы сейчас рассказывать, а у меня совсем нет сил. К тому же он возвращается. Немного приду в себя, и пойдем домой, там все и расскажу.

— С радостью, — согласилась Молли.

Мистер Престон принес воды, и Синтия напилась и успокоилась.

— Что ж, не будем терять время: пойдем домой, — предложила Молли, — а то темнеет очень быстро.

Только она напрасно надеялась так легко отвязаться от мистера Престона: уступать тот не собирался.

— Полагаю, поскольку мисс Гибсон уже многое узнала, лучше рассказать ей всю правду: что мы обручились и, как только вам исполнится двадцать лет, должны пожениться. Иначе ваше пребывание здесь, со мной, да еще по предварительной договоренности, может показаться ей странным и даже двусмысленным.

— Но мне известно, что Синтия помолвлена с другим человеком, а потому никак не могу вам поверить, мистер Престон.

— Ах, Молли! — воскликнула Синтия, пытаясь сохранить видимость самообладания. — Я не помолвлена ни с тем, кого ты имеешь в виду, ни с мистером Престоном.

Джентльмен холодно улыбнулся.

— У меня хранятся письма, способные убедить мисс Гибсон в правоте моего утверждения, а при необходимости и мистера Осборна Хемли — ведь, полагаю, речь о нем?

— Вы оба меня крайне озадачили, — задумчиво заключила Молли. — Единственное, в чем я не сомневаюсь: мы не должны здесь стоять в столь поздний час. Нам с Синтией нужно немедленно вернуться домой, а вы, мистер Престон, если хотите поговорить с мисс Киркпатрик, приходите в дом моего отца и, как пристало приличному человеку, открыто попросите о встрече.

— Что ж, я готов, — ответил мистер Престон. — Буду рад объяснить мистеру Гибсону суть своих отношений с мисс Киркпатрик. Если не сделал этого раньше, то только потому, что следовал ее воле.

— Прошу, Молли, перестань! — взмолилась Синтия. — Верю, что ты хочешь мне добра, но ведь ничего об этом не знаешь, а потому только вредишь. Я уже в состоянии идти. Пойдем скорее, а дома все объясню.

Она взяла подругу под руку и попыталась ускорить шаг, но мистер Престон не только не отставал, но и не умолкал.

— Не знаю, что вы скажете дома, но не станете же отрицать, что обещали стать моей женой? Что исключительно по вашей воле я так долго хранил помолвку в тайне?

Это была его ошибка. Синтия остановилась и, уперев руки в бока, обернулась.

— Если вам так угодно, если я вынуждена говорить здесь, то признаю, что в буквальном смысле ваши слова справедливы. Когда я была одинокой шестнадцатилетней девушкой, вы — кого я считала другом — дали мне денег на неотложные нужды и заставили пообещать выйти за вас замуж.

— Заставил! — с особым выражением повторил мистер Престон.

Синтия покраснела до корней волос.

— «Заставил» — неправильное слово. Признаюсь, что тогда вы мне нравились, были почти единственным другом, и если бы зашла речь о немедленном браке, я не стала бы возражать, но теперь я знаю вас намного лучше. В последнее время вы настолько измучили меня преследованиями, что решительно утверждаю (как утверждала уже не раз): ничто не заставит меня выйти за вас замуж. Ничто, хотя и понимаю, что избежать огласки, потери репутации и тех немногих друзей, что у меня есть, не удастся.

— Я всегда буду с тобой, — вставила Молли, тронутая тоном глубокого отчаяния.

— Тяжело слушать такое признание, — заметил мистер Престон. — Вы можете считать меня плохим человеком, но вряд ли усомнитесь в моей истинной, страстной, бескорыстной любви к вам.

— Напрасно, — ответила Синтия, уже совершенно придя в себя. — Ах, когда думаю о самоотверженной привязанности, которую видела… знала… когда думают сначала о других, а потом о себе…

Синтия боялась открыть ему слишком многое, и мистер Престон воспользовался возникшей паузой.

— Вы не считаете любовью готовность ждать несколько лет, молчать, исполняя вашу просьбу, страдать от ревности и пренебрежения, веря торжественному обещанию шестнадцатилетней девочки, с возрастом утратившему силу. Синтия, я любил вас, люблю и не могу от вас отказаться. Если сдержите слово и выйдете за меня замуж, клянусь заслужить ответную любовь.

— Ах, если бы… если бы только я не приняла те злосчастные деньги! С них все началось. Да, Молли, я откладывала каждое пенни, чтобы вернуть долг, но он отказывается брать. Надеялась, что если смогу откупиться, то освобожусь.

— Звучит так, как будто вы продали себя за двадцать фунтов, — холодно возразил мистер Престон.

Они уже почти подошли к домам, и кто-то мог их услышать. Если ее спутники были полностью поглощены диалогом и не думали о неловком положении, то Молли сознавала неуместность театрального действа и даже подумывала поискать защиты под чужой крышей. Во всяком случае, присутствие хозяев положило бы конец постыдной перепалке.

— Я не продала себя: тогда вы мне нравились, — но до чего же ненавижу вас сейчас! — выкрикнула Синтия, не владея собой.

Мистер Престон поклонился и быстро зашагал прочь по тропинке, чем доставил значительное облегчение. И все же девушки почти бежали, как будто спасаясь от погони. Стоило Молли заговорить, как Синтия взмолилась:

— Если любишь меня, если жалеешь, то сейчас больше не произноси ни слова. Домой мы должны вернуться так, как будто ничего не случилось. Перед сном зайди ко мне в комнату, тогда все и расскажу. Знаю, что сурово осудишь, но все равно готова признаться.

До дому они дошли молча и, проскользнув незамеченными, спрятались в своих комнатах, чтобы успокоиться и отдохнуть перед неизбежным семейным собранием за обедом. Молли испытывала столь мощное потрясение, что, если бы речь шла о ее собственных интересах, вообще не спустилась бы к столу. Она сидела у зеркала в мягкой полутьме. Не зажигая свечей, и, подперев голову руками, пыталась усмирить бешено бьющееся сердце, вспоминала все, что услышала, и гадала, как запутанные отношения отразятся на тех, кого любила. Роджер. Ах, Роджер! Один в далекой таинственной стране, глубоко влюбленный (вот что такое любовь — та достойная любовь, о которой говорила Синтия!). И вот приходит другой, чтобы забрать любимую, заявив, что она не такая, какой должна быть! Разве такое возможно? Что он подумает, что почувствует, если узнает? Бесполезно пытаться представить его боль; оставалось лишь мыслью, советом или действием освободить Синтию из ловушки и не позволить воображению представить картины возможного страдания.

Спустившись перед обедом в гостиную, Молли нашла там Синтию в обществе матушки. Свечей не зажигали, так как в камине весело горел огонь. С минуты на минуту ожидали возвращения мистера Гибсона. Синтия сидела в тени, так что Молли только по голосу определила, что она спокойна. Миссис Гибсон рассказывала о впечатлениях прошедшего дня: кого застала дома во время визитов, кого не застала, какие новости услышала. Чуткое ухо Молли воспринимало голос подруги как утомленный и вялый, однако ответы звучали уместно, интерес проявлялся в нужных местах, а при необходимости Молли, хотя и не без усилия, приходила на помощь. К счастью, миссис Гибсон не отличалась умением различать тонкие оттенки поведения. С возвращением мистера Гибсона относительные позиции присутствующих изменились. Теперь Синтия заставила себя держаться оживленно — как от сознания, что проницательный отчим заметит дурное настроение, так и оттого, что сама принадлежала к тем прирожденным кокеткам, кто от колыбели до могилы инстинктивно проявляет очарование, чтобы заслужить одобрение любого оказавшегося поблизости мужчины — неважно, молодого или старого. Она слушала замечания и рассказы мистера Гибсона с милым вниманием прежних дней, так что вскоре Молли уже не могла поверить, что перед ней сидит та же самая девушка, которая два часа назад рыдала настолько бурно, что сердце разрывалось от жалости и сочувствия. Да, она выглядела бледной и смотрела на мир распухшими глазами, но внешность говорила о минувшем страдании, превратившемся в нынешнее переживание.

После обеда мистер Гибсон отправился к городским пациентам, а миссис Гибсон устроилась в кресле, прикрылась газетой «Таймс» и уютно, с почтенным видом задремала. Синтия в одной руке держала книгу, а другой защищала глаза от света. Только Молли сидела на подоконнике: ставни не были закрыты, поскольку заглянуть в окно никто не мог, — и не могла ни читать, ни спать, ни работать. Ничто не мешало смотреть в темноту, пытаясь различить очертания предметов: хижину в дальнем конце сада; высокую березу с круговой скамейкой; проволочные арки, по которым летом поднимались розы. Каждый силуэт неясно выделялся на бархатном фоне неба. Вскоре подали чай, и возникла обычная вечерняя суета. Со стола убрали скатерть, миссис Гибсон проснулась и сделала то же самое замечание о дорогом папе, которое делала ежедневно в этот час. Синтия тоже казалась такой же, как всегда. И все же какую огромную тайну хранило это ее спокойствие, подумала Молли. Наконец настало время привычных прощаний перед сном. Девушки разошлись по комнатам, не обменявшись ни единым словом. Поднявшись к себе, Молли остановилась: забыла, она ли должна пойти к Синтии или Синтия сама к ней придет, — потом сняла платье, надела халат, немного подождала и даже на минуту-другую присела. Синтия не появилась, поэтому Молли вышла и постучала в дверь напротив. Подруга сидела возле туалетного стола, еще не начав переодеваться, опустив голову на руки, и, казалось, совсем забыла о назначенной встрече. Увидев Молли, девушка вздрогнула и смерила подругу полным тревоги и боли взглядом. Сейчас уже не имело смысла притворяться.

— Ты сказала, что все объяснишь, — начала Молли.

— Пожалуй, уже нечего: и так все знаешь, — медленно ответила Синтия. — Может, не без подробностей, но представляешь, в какой западне я оказалась.

— Я вот о чем подумала, — не очень уверенно произнесла Молли. — Что, если ты признаешься папе?..

Синтия вскочила и решительно выкрикнула:

— Нет! Ни за что, иначе сразу придется покинуть дом, а ты сама знаешь, что больше мне идти некуда — разве что дядя примет: родственник все же… Или попробовать устроиться гувернанткой? Подходящая воспитательница для девочек, ничего не скажешь!

— Пожалуйста, Синтия, не надо так отчаиваться! Не думаю, что ты поступила очень плохо. Ты сказала, что это не так, и я тебе верю. Этот ужасный человек сумел каким-то образом тебя запугать. Не сомневаюсь, что папа сможет все уладить. Тебе только нужно довериться ему и рассказать…

— Нет, Молли, — снова категорично возразила Синтия. — Не могу, и все. Если хочешь, расскажи сама, только прежде дай мне время уйти из дома.

— Отлично знаешь, что никогда не скажу ничего такого, чего ты не хочешь, — обиженно заявила Молли.

— Правда, дорогая? — переспросила Синтия, взяв подругу за руку. — Даешь слово? Торжественно обещаешь? Очень хочется рассказать тебе все, если уже все равно ты знаешь много.

— Да, обещаю не проронить ни звука, можешь не сомневаться, — подтвердила Молли.

— Верю. Знаю, что не подведешь.

— Но все же подумай о том, чтобы признаться папе и попросить его о помощи.

— Никогда, — отказалась Синтия все так же решительно, но уже спокойнее. — Разве не помнишь, что он сказал по поводу этого нелепого мистера Кокса? Как строго меня отчитывал, как долго я была у него в немилости, если вообще из нее вышла? Как говорит мама, я — одна из тех, кто не может жить с людьми, которые думают обо мне плохо. Возможно, это слабость или грех: сама не знаю, да и не хочу знать, но действительно не могу чувствовать себя счастливой в одном доме с тем, кто знает о моих недостатках и считает их важнее моих достоинств. Твой отец составит именно такое мнение. Я уже говорила, что он (да и ты тоже) обладает более высоким жизненным стандартом, чем все вокруг. Нет, я бы этого не вынесла! Если узнает, то страшно рассердится! Никогда не простит, а я так его ценю!

— Не мучайся, дорогая: папа ни о чем не узнает, — успокоила подругу Молли, заметив, что Синтия опять того и гляди впадет в истерику. — И не станем больше это обсуждать.

— И ты никогда не произнесешь ни слова. Обещай! — потребовала Синтия, крепко сжимая ее руку.

— Не произнесу до тех пор, пока не позволишь. А теперь давай подумаем, нельзя ли тебе помочь. Ты лучше ложись, а я сяду рядом, и все обсудим.

Синтия покачала головой и опять опустилась в кресло возле туалетного столика. Помолчали. Потом Молли спросила:

— Когда началась эта история?

— Давно: четыре-пять лет назад. Я была совсем ребенком, предоставленным самому себе. На каникулах мама уехала к кому-то в гости, а Доналдсоны пригласили меня с собой на фестиваль в Вустер. Даже не представляешь, как заманчиво это звучало, особенно для меня, запертой в огромном ветхом доме в Эшкомбе, где мама держала школу. Дом принадлежал лорду Камнору, а мистер Престон, как управляющий, следил за порядком. Помимо непосредственных обязанностей он очень сблизился с нами. Наверное, мама думала… нет, не стану ничего говорить. И без того к ней достаточно претензий, чтобы упоминать о том, что может оказаться лишь фантазией…

Синтия умолкла и пару минут просидела, вспоминая прошлое. Молли поразилась, каким усталым и постаревшим выглядело сейчас обычно свежее, прекрасное лицо. Должно быть, скрытые от мира страдания постоянно терзали душу подруги.

— Да! В любом случае мы с ним очень сблизились. Он свободно расхаживал по дому, вникал во все мамины дела и в подробности ее жизни. Говорю это затем, чтобы ты поняла, насколько естественным мне казалось отвечать на его вопросы, когда однажды он пришел и нашел меня не в слезах — нет. Ты знаешь, что, несмотря на сегодняшнюю истерику, плачу я редко. Я не знала, что делать, поскольку мама, хоть написала и разрешила поехать с Доналдсонами, не сказала, где взять деньги на путешествие, а тем более на новое платье, — при том что из прошлогодней одежды я выросла, не говоря уже об обуви и перчатках. Одним словом, не в чем было пойти даже в церковь.

— Но почему же ты не написала маме и не рассказала о затруднении? — спросила Молли в естественном недоумении.

— Хотела бы иметь возможность показать тебе то письмо. Впрочем, ты читала ее письма и знаешь, как она умеет оставить без внимания самую суть каждого факта. В данном случае подробно описывала удовольствие от своего отдыха, доброту хозяев, желание, чтобы я оказалась с ней, радость от моей предстоящей поездки, но о том единственном, что казалось мне важным: куда она направится дальше, — даже не упомянула. Сообщила, что на следующий день покинет гостеприимных хозяев, а к определенному числу вернется домой. Письмо я получила в субботу, а праздник начинался в следующий вторник.

— Бедная Синтия! — воскликнула Молли. — И все же, если бы написала, письмо могло догнать адресата. Не хочу осуждать, просто не могу примириться с мыслью о твоей дружбе с этим опасным человеком.

— Ах! — вздохнула Синтия. — Как легко делать правильные выводы после того, как увидишь, какое зло порождают неверные домыслы! Я была совсем юной, почти ребенком, а он в то время слыл нашим другом. Кроме мамы, другого близкого человека у меня не было. Доналдсоны оставались всего лишь добрыми знакомыми.

— Сочувствую, — тихо заметила Молли. — Я была очень счастлива с папой, и с трудом понимаю, насколько иначе сложилась твоя жизнь.

— Иначе! Вот уж действительно. Забота о деньгах отравляла жизнь. Мы не могли сказать, что бедны: это повредило бы школе, — но я была готова голодать, если бы мы с мамой счастливо жили вместе, как ты и мистер Гибсон. Главное зло заключалось не в бедности, а в том, что я была ей не нужна. Как только наступали каникулы, она спешила умчаться в какой-нибудь богатый дом. Должна сказать, что когда приезжали посетители, я нередко ставила маму в достаточно неловкое положение. Девочки этого возраста невероятно чувствительны к мотивам слов и поступков и склонны задавать неудобные вопросы, так как понятия не имеют о правде и фальши светской жизни. Судя по всему, я очень ей мешала и чувствовала это. Мистер Престон понимал мое положение, а я испытывала благодарность за его добрые слова и взгляды — те крошки милосердия, которых ты не заметила бы. В тот день он пришел, чтобы проверить, как идет ремонт, и нашел меня в классе. Разложив на столе потертые перчатки, старые ленты, выцветшую летнюю шляпу, я грустно рассматривала свое богатство. От одного взгляда на это убожество можно было прийти в отчаяние. Мистер Престон сказал, что очень рад моей предстоящей поездке на праздник вместе с Доналдсонами. Думаю, новость ему сообщила наша старая служанка Салли. Однако я настолько расстроилась из-за отсутствия денег, а тщеславие мое до такой степени взбунтовалось, что твердо решила никуда не ехать. Он сел за стол и мало-помалу выудил из меня все проблемы. Иногда мне кажется, что в те дни он был очень хорошим и добрым, поэтому принять предложенные деньги совсем не показалось неправильным или глупым. Мистер Престон сказал, что в кармане у него есть двадцать фунтов, которые не понадобятся еще несколько месяцев. Долг смогу отдать, когда будет удобно, — точнее, конечно, отдаст мама. Она должна понимать, что мне понадобятся деньги, и скорее всего решит, что я обращусь именно к нему. Двадцать фунтов не очень много, поэтому он готов отдать мне их все. Я понимала — во всяком случае думала, что понимаю, — что никогда не истрачу двадцать фунтов, и собиралась отдать все, что останется. И это было начало! Звучит не очень страшно — правда, Молли?

— Нет, — не очень уверенно ответила девушка. Ей не хотелось брать на себя роль судьи, и все же мистер Престон вызывал острую неприязнь!

Синтия продолжила:

— Скоро от двадцати фунтов почти ничего не осталось. Пришлось купить туфли, перчатки, шляпку, накидку. Белое муслиновое платье мне сшили к отъезду во вторник, а шелковое потом отправили по адресу Доналдсонов. Затем выяснилось, что в Вустере необходимо купить еще и бальное платье, потому что всех нас пригласили на бал. Миссис Доналдсон дала мне билет, но идею отправиться на бал в том самом белом муслиновом платье, которое я два вечера подряд надевала в их доме, не одобрила. Ах Господи! До чего же приятно быть богатой! Знаешь, не могу не чувствовать себя очень хорошенькой; не видеть, что все вокруг мной восхищаются. А впервые поняла это тогда, у Доналдсонов. Подумала, что в новых нарядах выгляжу особенно привлекательной. Конечно, равных по красоте не было и быть не могло. До чего же приятно ощущать свою власть! К концу веселой недели к компании присоединился сам мистер Престон. В последний раз он видел меня в убогой одежде, из которой я давно выросла, — одинокой, несчастной, в слезах, без единого пенни в кармане. А у Доналдсонов встретил юную королеву! Да, яркие перья украшают птичку: окружающие превозносили мои достоинства. На балу, в вечер приезда мистера Престона, вокруг собралось так много кавалеров, что не хватило танцев. Наверное, тогда он действительно в меня влюбился. Не думаю, что это случилось раньше. А я сразу почувствовала, как неловко оставаться у него в долгу. С ним я не могла держаться так же высокомерно, как с другими. Ах, до чего же неприятно и унизительно! Но тогда он мне нравился и казался другом. В последний день, гуляя в саду вместе со всеми, решила поблагодарить его и сказать, что двадцать фунтов принесли настоящее счастье (уже начинала чувствовать себя Золушкой, когда часы бьют полночь). Хотела заверить, что постараюсь вернуть деньги как можно скорее, хотя страшно боялась признаться маме и понимала, как трудно будет собрать нужную сумму. Разговор закончился очень быстро, потому что, почти к моему ужасу, мистер Престон начал пылко признаваться в любви и умолять выйти за него замуж. Я так испугалась, что убежала к остальным. Тем же вечером получила письмо с извинениями за то, что он меня напугал, и с мольбой о свадьбе в любое удобное время. Да, чрезвычайно настойчивое и страстное письмо с упоминанием о несчастном долге, который переставал быть долгом, а превращался в аванс тех денег, которые станут моими, если только… дальше ты сама все представляешь, Молли, лучше, чем я могу вспомнить и рассказать.

— И что же ты ответила? — едва дыша, спросила Молли.

— Ничего не ответила до тех пор, пока не получила второе письмо с мольбой написать несколько строчек. К этому времени мама уже вернулась, и возобновилась обычная унылая бедность. Мери Доналдсон часто писала, воспевая достоинства мистера Престона так старательно, как будто он ей за это заплатил. Я и сама заметила, насколько он популярен, к тому же испытывала к нему симпатию и благодарность, поэтому все-таки написала и дала слово в двадцать лет принять его предложение, но потребовала до тех пор держать обещание в тайне. Старалась забыть, что заняла деньги, но почему-то всякий раз, когда вспоминала о грядущем браке, начинала его ненавидеть. Не могла терпеть пылкие приветствия наедине. Кажется, мама начала что-то подозревать. Не могу внятно изложить все подробности. Тогда, наверное, просто не понимала, а сейчас уже забыла. Знаю только, что леди Коксхейвен прислала ей какие-то деньги: якобы на мое обучение, как она выразилась. Мама выглядела очень расстроенной и недовольной, и мы совсем с ней не ладили. Поэтому я так и не сказала о проклятых двадцати фунтах, а продолжала убеждать себя, что если выйду замуж за мистера Престона, то платить не придется. Низко и нечестно. Но, Молли, я жестоко наказана: теперь этот человек мне отвратителен!

— Почему? Когда твое отношение к нему изменилось? Все это время ты держалась пассивно.

— Сама не знаю. Ненависть росла в душе еще до поездки в Булонь. Он заставил чувствовать себя в его власти, а постоянными напоминаниями о помолвке вызвал стойкое неприятие всех своих манер. Да и с мамой держался дерзко. Скажешь, что я плохая дочь. Возможно. Но насмешки над ее недостатками казались мне оскорбительными; я ненавидела, как он выражал свою любовь ко мне. В начале второго семестра в школу мадам Лефевр поступила ученица из Англии — родственница мистера Престона, которая меня почти не знала. Теперь, Молли, постарайся как можно быстрее забыть все, что я тебе скажу. Эта девочка постоянно твердила о своем кузене Роберте — очевидно, он считался в семье звездой: такой красивый и обаятельный, что все леди в округе в него влюблены, причем даже благородные леди…

— Леди Харриет! — негодующе воскликнула Молли.

— Не знаю, — устало ответила Синтия. — Не думала об этом тогда и не думаю сейчас. Кузина рассказала, что одна хорошенькая вдова отчаянно добивалась его взаимности, и мистер Престон часто высмеивал ее маленькие хитрости и уловки, которые, как ей казалось, он не замечал. О, и за этого человека я обещала выйти замуж! Взяла у него деньги в долг, писала ему любовные письма! Ну вот, теперь ты все понимаешь, Молли!

— Нет, еще не все. Что ты сделала, услышав, как он говорит о твоей матери?

— Единственное, что могла: написала, что ненавижу его, что никогда за него не выйду и при первой же возможности отдам и долг, и проценты.

— И?..

— Мадам Лефевр вернула письмо, заявив, что в ее заведении ученицам не позволено отправлять послания джентльменам, если она предварительно не ознакомится с содержанием. Я объяснила, что это друг семьи, агент, управляющий мамиными делами: никак не могла открыть правду, — однако ничего не получилось. Пришлось увидеть, как мадам Лефевр сожгла письмо, и пообещать, что впредь не повторю ошибки. Только в этом случае она не скажет маме. Поэтому осталось одно: успокоиться и ждать возвращения домой.

— Но после возвращения ты не встречалась с мистером Престоном — по крайней мере, некоторое время?

— Нет. Но смогла писать и начала собирать деньги, чтобы отдать долг.

— И что он ответил на твое письмо?

— Сначала притворился, что не верит в серьезность намерений, что решил, будто бы это временная обида, которую можно загладить уговорами.

— А потом?

— Потом опустился до угроз. К сожалению, я струсила. Не смогла допустить, чтобы о моей глупости сплетничали, мои письма показывали и читали — о, такие откровенные письма! Подумать только: обращалась к этому человеку «Мой дорогой Роберт!»

— Но как же ты смогла… договориться Роджером? — в ужасе спросила Молли.

— Почему нет? — резко возразила Синтия. — Я была свободной и свободной остаюсь, а это способ убедить себя в этом. Роджер мне нравился. Так приятно общаться с порядочным человеком, на которого можно положиться. К тому же я не камень, чтобы остаться равнодушной к проявлению нежной любви, так непохожей на алчное чувство Роберта Престона. Понимаю, что ты считаешь меня недостойной мистера Роджера Хемли. Конечно, если вся эта история откроется, он и сам не сочтет меня достойной. Иногда думаю, что надо бы оставить Роджера, уехать и начать новую жизнь где-нибудь подальше отсюда. Пару раз даже собиралась выйти замуж за Престона, чтобы ему отомстить и навсегда заполучить в свое распоряжение, но только мне же будет хуже: он словно тигр — красавец с блестящей полосатой шкурой, но с хищным сердцем и жестокой душой. Как я упрашивала его расстаться по-хорошему, без огласки!

— Огласка больше навредит ему, чем тебе, — успокоила подругу Молли.

Синтия побледнела.

— Но в тех письмах я упоминала о маме: сетовала на ее недостатки, — но не сознавала силу искушений. А теперь Роберт угрожает показать письма твоему отцу, если открыто не признаю помолвки.

— Он этого не сделает! — негодующе воскликнула Молли и поднялась перед Синтией, словно перед самим мистером Престоном. — Я его не боюсь. Он не посмеет меня оскорбить, а если и посмеет, то мне безразлично. Договорюсь с ним о краткой встрече и попрошу вернуть письма. Увидим, сможет ли он отказать.

— Ты его не знаешь, — покачала головой Синтия. — Он много раз назначал мне свидание, якобы чтобы забрать деньги, которые ждут его уже четыре месяца, и отдать мои письма. Бедный, бедный Роджер! Как он далек от интриг! Когда хочу написать ему слова любви, не позволяю себе, потому что признавалась в чувствах другому, недостойному. А если мистер Престон узнает о нашей помолвке, то страшно отомстит обоим, доставив боль злосчастными письмами, которые я написала в шестнадцать лет! Да их и было-то всего семь! А теперь они словно мина под ногами, которая может взорваться в любой момент. И тогда все взлетит на воздух, — добавила Синтия горько.

— Как же их получить? — задумчиво спросила Молли. — Непременно это сделаю. С папиной защитой он не посмеет отказать.

— Ах, но в этом-то и заключается проблема! Роберт знает, что больше всего на свете я боюсь осуждения со стороны твоего отца.

— И при этом утверждает, что любит тебя!

— Такова его любовь. Он заявляет, что ему безразлично, каким образом получит меня в жены, а полюбить себя он заставит.

От усталости и отчаяния Синтия горько расплакалась. Молли крепко ее обняла, прижала голову к груди и принялась укачивать, словно маленького ребенка.

— Ах какое облегчение все тебе рассказать! — пробормотала Синтия, и Молли тут же ответила:

— Уверена, что правда на нашей стороне, а потому он не сможет не отдать письма.

— И возьмет деньги? — добавила Синтия, подняв голову и заглянув подруге в лицо. — Он должен принять деньги. Ах, Молли! Тебе не удастся сделать это, скрыв правду от отца! А я лучше уеду в Россию и наймусь гувернанткой. Почти верю, что готова… Но отец ничего не должен знать. Пожалуйста, Молли, ничего! Я не вынесу осуждения мистера Гибсона. Обещаешь ни слова не говорить ни ему, ни маме?

— Обещаю: ничего не скажу. Сама знаешь, что я готова пойти на все, лишь бы…

Она не договорила: «…избавить тебя и Роджера от боли», — Синтия перебила:

— Ни одна причина на свете не должна позволить тебе рассказать отцу. Если не удастся, значит, не удастся. Буду любить тебя даже за напрасную попытку и не стану чувствовать себя хуже, чем прежде. Даже лучше, потому что со мной останется твое сочувствие. Только обещай ничего не говорить мистеру Гибсону!

— Я уже дала слово, но готова повторить. А теперь ложись в постель и постарайся уснуть. Бледна как простыня. Если не отдохнешь, непременно заболеешь. Уже третий час, и ты дрожишь от холода.

Наконец подруги пожелали друг другу спокойной ночи. Молли вернулась к себе и одетой упала на кровать. Силы ее покинули. Если Роджер случайно услышит эту историю, любовь его потерпит сокрушительный удар. Но достойно ли скрывать от него правду? Ей предстоит убедить Синтию самой обо всем рассказать, как только жених вернется в Англию. Чистосердечное признание чудесным образом облегчит неизбежную боль. Молли все думала о Роджере: что он почувствует, что скажет, как пройдет судьбоносная встреча, где он сейчас — до тех пор, пока не вспомнила о том, что предложила и пообещала сделать. Когда первое возбуждение улеглось, отчетливо проступили все трудности, главная из которых заключалась в том, каким образом добиться встречи с мистером Престоном. Как это удавалось Синтии? А переписка? Невольно возникла мысль, что за внешней открытостью поведения подруги таились подводные течения. Еще более неприятно поразила мысль, как бы самой не оказаться втянутой в порочную практику. Надо стараться двигаться по прямой дороге, а если придется свернуть в темный проулок, то лишь для того, чтобы избавить от боли дорогих сердцу людей.

Показалось странным после бурной ночи встретиться за завтраком в безмятежном спокойствии. Синтия выглядела бледной, однако невозмутимо разговаривала на обыденные темы, в то время как Молли сидела молча, наблюдая и постепенно приходя к выводу, что, прежде чем приобрести столь безупречное самообладание, подруга должна была накопить богатый опыт тайных переживаний. Среди пришедших утром писем оказалось одно от лондонских Киркпатриков, но написала его не Хелен — близкая подруга и постоянная корреспондентка Синтии, — а ее сестра. Как выяснилось, Хелен переболела гриппом и пока чувствует себя очень слабой.

— Пусть приедет к нам и подышит свежим воздухом, — посоветовал мистер Гибсон. — В это время года в деревне лучше, чем в городе, если конечно, дом не расположен в низине. К счастью, наш дом стоит на возвышенности и хорошо проветривается, так что сырости можно не опасаться. А о ее здоровье я позабочусь.

— Это было бы чудесно! — заключила миссис Гибсон, быстро прикинув, какие изменения в хозяйстве необходимы для приема молодой леди из дома мистера Киркпатрика, а также сопоставив неизбежные неудобства с возможными преимуществами.

— Разве ты не рада, Синтия? А ты, Молли? Пусть девушка погостит у нас, а потом ты наверняка получишь приглашение в Лондон. Разве это не замечательно?

— Ну уж нет: никуда я Молли не отпущу, — возразил мистер Гибсон, уже прекрасно умевший читать мысли жены.

— Милая, бедная Хелен! — продолжала щебетать миссис Гибсон. — С радостью за ней поухаживала бы! Дорогой, давай превратим твою приемную в ее личную гостиную.

Незачем объяснять, что перевесила чаша весов с неудобствами от присутствия в доме постороннего человека.

— Больной, конечно, необходим покой. В общей гостиной ее будут постоянно тревожить посетители, а столовая настолько… как объяснить? Оттуда никогда не выветриваются запахи пищи. Если бы ваш дорогой папа позволил открывать окно, стало бы намного лучше…

— Но почему же нельзя использовать гардеробную в качестве спальни, а маленькую комнатку рядом с гостиной в качестве гостиной? — осведомился мистер Гибсон.

— Библиотеку, — пояснила миссис Гибсон, предпочитая называть так бывший книжный шкаф. — Только диван туда вряд ли поместится. Да и сквозняки повсюду. Нет, дорогой, лучше не станем приглашать Хелен. Ей дома куда удобнее!

— Ну что ж, — пробормотал мистер Гибсон, не настолько заинтересованный в положительном решении вопроса, чтобы вступать в борьбу, — возможно, ты права. Придется выбирать между привычными удобствами и свежим воздухом, тем более что некоторые больше страдают от нехватки первого, нежели второго. Знай, что я буду рад принять мисс Хелен Киркпатрик, если она пожелает приехать, однако ни за что не уступлю приемную. Там я зарабатываю на хлеб!

— Напишу им и расскажу о доброте мистера Гибсона, — благодушно заявила супруга, после того как доктор вышел из комнаты. — Они будут так же признательны нам, как если бы Хелен приехала!

То ли от известия о болезни кузины, то ли по другой причине после завтрака Синтия впала в уныние и в таком состоянии пробыла весь день. Теперь Молли понимала причину частой смены настроений подруги и старалась не докучать ей и быть терпимой. Ближе к вечеру, оставшись наедине с Молли, Синтия подошла, но встала так, чтобы не было видно лица, и с надеждой спросила:

— Ты это сделаешь? То, о чем говорила ночью? Весь день об этом думаю. Иногда мне кажется, что, если убедительно попросить, он может отдать письма. Во всяком случае, если тебе не очень противно, то попробовать можно.

Так получилось, что, чем дольше Молли думала о предстоящем разговоре с мистером Престоном, тем острее ненавидела идею. Но ведь она сама предложила помощь и не собиралась идти на попятную, поскольку верила, что способна принести пользу, и не видела, каким образом это может навредить, поэтому согласилась и постаралась скрыть недовольство, стремительно возраставшее, по мере того как Синтия принялась торопливо объяснять детали.

— Встретишь его в Тауэрс-парке: на аллее, что ведет от сторожки к главному дому. Он будет возвращаться оттуда: там всегда много дел, и у него есть все ключи. Можно подождать возле сторожки, не обязательно заходить далеко.

Молли недовольно подумала, что Синтия имеет богатый опыт в устройстве подобных встреч, и отважилась спросить, как мистер Престон узнает о ее намерении.

— Ах, какая разница! Он будет рад прийти! Ты же слышала о его намерении продолжить разговор. Впервые свидание назначу я. Если бы только удалось освободиться! Всю жизнь была бы тебе благодарна!

— Это, наверное, ужасно, — призналась Молли, густо покраснев. — Хотя я и не смогла бы принять предложение — даже от Роджера, — если бы над головой висела нерасторгнутая помолвка.

— Забываешь, насколько я ненавижу Престона! — возразила Синтия. — Скорее именно это, а не избыток любви к Роджеру, заставило меня заключить этот договор. Роджер не хотел произносить слово «помолвка», но я произнесла, чтобы почувствовать себя свободной. И если бы не письма, то и стала бы свободной! Ах если бы удалось убедить его взять эти деньги и вернуть письма! Тогда можно было бы обо всем забыть. Он бы женился на другой девушке, я бы вышла замуж за Роджера, и все бы успокоилось. В конце концов, речь идет об ошибках юности, не более того. Можешь предупредить мистера Престона, что если он все-таки предаст мои письма гласности — покажет твоему отцу или сделает еще что-то подобное, — я сразу уеду из Холлингфорда и больше никогда сюда не вернусь.

Итак, перегруженная множеством условий и оговорок, без понятия, что скажет, в условленный час Молли отправилась к назначенному месту. Хоть ей и претило и само поручение, и манера, в какой Синтия говорила о Роджере. И все же он была готова все вытерпеть ради спасения подруги и возвращения ее на путь добродетели. День выдался ветреный. Под шум высоких голых деревьев она миновала ворота и ступила на алеею. Шагала быстро, чтобы не было возможности думать. Примерно в четверти мили от сторожки аллея изгибалась, а затем прямо стремилась к пустующему дому. Чтобы не терять сторожку из виду, Молли остановилась возле дерева лицом к ней. Вскоре послышались шаги по траве. Престон заметил полускрытую стволом женскую фигуру и решил, что это Синтия, но, когда подошел ближе и девушка обернулась, вместо ее прекрасного лица увидел бледное, суровое лицо Молли. Она не произнесла слов приветствия, и по всему было видно, что ей страшно, но серые глаза встретили его вопросительный взгляд твердо и мужественно.

— Синтия не смогла прийти? — осведомился мистер Престон.

— Не знала, что вы надеялись встретить ее, — ответила Молли с легким удивлением.

По простоте своей она решила, что подруга предупредила его о встрече именно с ней в условленном месте и в условленное время, однако Синтия для этого оказалась слишком хитра и заманила туманной запиской, где, избегая прямой лжи, заставила поверить, что явится лично.

— Она написала, что будет здесь, — заявил мистер Престон, крайне раздосадованный неожиданной встречей с мисс Гибсон.

— Мисс Киркпатрик попросила меня вместо нее прийти сюда и встретиться с вами, — заявила Молли, — подробно объяснив суть ваших отношений.

— Неужели? — презрительно усмехнулся мистер Престон. — Мисс Киркпатрик не самая открытая и правдивая особа на свете!

Молли покраснела, но при всей грубости его тона сумела сохранить спокойствие и тем самым укрепить пошатнувшуюся решимость.

— Не пристало говорить так о даме, которую желаете видеть своей женой. Но сейчас важно не это. У вас хранятся несколько ее писем, и она хотела бы получить их обратно.

— Вот как?

— Вы не имеете права держать их у себя.

— Законного или морального? О каком праве вы говорите?

— Не знаю. Просто негоже джентльмену хранить письма от девушки, которая хотела бы их забрать, а тем более использовать для шантажа.

— Вижу, вы действительно знаете все, мисс Гибсон, — заметил мистер Престон более уважительно. — Во всяком случае, она рассказала вам свою половину истории. А теперь выслушайте мою. Мисс Киркпатрик торжественно, как истинная женщина, пообещала мне…

— Да какая женщина! Ей тогда едва шестнадцать исполнилось!

— Вполне достаточно, чтобы отвечать за свои действия. Но если хотите, назову мисс Киркпатрик девушкой. Итак, она торжественно пообещала стать моей женой, оговорив лишь тайну помолвки и некоторый период ожидания. Затем писала письма, повторяя данное обещание, — достаточно откровенные, чтобы доказать, что считала себя связанной словом. Я не привык поддаваться на обман. Не выставляю себя святым и в большинстве случаев умею постоять за свои интересы. Вы прекрасно знаете, что за душой у нее нет ни пенни, а в ту пору не было и влиятельных друзей, способных как-то помочь в жизни. Страсть моя была совершенно бескорыстной. Она и сама знает, что я вполне мог жениться на богатой наследнице. Одна из таких была к тому же красива и питала ко мне нежные чувства.

Самодовольство и хвастливость Престона возмутили Молли:

— Прошу прощения, но мне не интересно слушать о ваших матримональных возможностях. Я пришла сюда по просьбе Синтии, которая вас совсем не любит и не хочет выходить за вас замуж.

— Что же, значит, придется заставить полюбить, как было когда-то: мисс Киркпатрик меня не только любила, но и дала обещание. Очень надеюсь, что после свадьбы сумею внушить ей прежнюю любовь — ту, которую она выражает в письмах.

— Синтия никогда не выйдет за вас замуж, — твердо заявила Молли.

— В таком случае, если есть мужчина, чьим мнением она дорожит, он получит возможность прочитать ее письма ко мне.

Молли едва не рассмеялась, уверенная, что Роджер ни за что на свете не опустится до подобного, но потом подумала, что вся эта история и особенно общение с мистером Престоном доставит боль, если сначала он не услышит правду от Синтии. Придется Молли самой что-то предпринять, чтобы избавить его от боли, но прежде чем она решила, что именно, мистер Престон продолжил:

— На днях вы обмолвились, что мисс Киркпатрик помолвлена. Могу я узнать, с кем именно?

— Нет, не можете. Сами слышали, как она сказала, что это не помолвка. Но будь даже это так, неужели думаете, что после ваших слов я открыла бы имя ее избранника? Можете не сомневаться в одном: он никогда не прочтет ни строчки из ваших писем. Для этого он слишком… Нет, не произнесу больше ни слова: все равно не поймете.

— Мне представляется, что этот таинственный «он» — счастливец, нашедший горячую защитницу в лице мисс Гибсон, с которой вовсе не обручен, — заключил мистер Престон с таким презрительным видом, что Молли едва не расплакалась, но сдержалась и продолжила борьбу не только за Синтию, но и за Роджера.

— Ни один уважающий себя мужчина не станет читать эти письма. А если кто-то все же прочитает, то настолько устыдится, что не захочет обсуждать. Зачем они вам?

— Они содержат многочисленные обещания выйти за меня замуж.

— Но Синтия утверждает, что скорее навсегда покинет Холлингфорд и станет сама зарабатывать свой хлеб, чем исполнит обещание.

Мистер Престон не смог скрыть глубокого унижения. В эту минуту он выглядел настолько расстроенным, что Молли почти прониклась жалостью.

— Уверены, что передаете чистую правду? Она действительно произнесла эти слова, отдавая себе отчет в чувствах и мыслях? Конечно, если они соответствуют истине, — продолжил Престон, взяв себя в руки. — Молодые леди обожают бросаться словами вроде «ненавижу» и «презираю»: знаю немало особ, которые так говорили про мужчин, за которых мечтали выйти замуж.

— Не готова отвечать за других, — возразила Молли. — Знаю только, что Синтия… — Она на мгновение умолкла, но тут же заставила себя закончить фразу: — …ненавидит вас так, как девушка ее характера вообще способна ненавидеть.

— Ее характера? — растерянно повторил мистер Престон, пытаясь скрыть унижение.

— Да, потому что я ненавидела бы сильнее, — тихо добавила Молли, но замечание ее было оставлено без внимания.

Мистер Престон ковырял тростью мягкую землю и сосредоточенно смотрел под ноги.

— Итак, не соизволите ли вернуть письма через меня? Уверяю, что заставить ее выйти за вас замуж все равно не удастся.

— Все не так просто, мисс Гибсон, — проговорил мистер Престон, внезапно поднимая голову. — Вы, похоже, даже не подозреваете, что, помимо любви, существуют и другие чувства, которыми можно руководствоваться. Никогда не слышали о мести? Синтия так долго обманывала меня обещаниями, что… Впрочем, бесполезно об этом говорить. Безнаказанным это не останется, так ей и передайте. Письма я сохраню и, когда сочту нужным, использую в своих интересах.

Провал миссии привел Молли в отчаяние. Почему-то она надеялась добиться успеха, а в итоге все испортила. Оставался ли какой-нибудь действенный аргумент? Тем временем, мистер Престон продолжал, подстегивая себя мыслью, как две девушки обсуждали его персону. К горечи любовного разочарования добавился гнев уязвленного самолюбия.

— Мистер Осборн Хемли может услышать о содержании писем, оставаясь слишком благородным, чтобы их прочитать. Даже до вашего отца могут долететь неприятные слухи. Насколько помню, в своих посланиях мисс Киркпатрик не слишком лестно отзывается о леди, которая стала миссис Гибсон. Есть и…

— Хватит! — перебила Молли. — Не хочу ничего слушать! Одинокая девушка считала вас своим другом, а вы… Но я предвидела такой исход нашей беседы. Первое, о чем подумала, это рассказать все отцу, но Синтия взяла с меня обещание этого не делать, поэтому я поведаю все леди Харриет и попрошу ее поговорить с отцом. Уверена, она не откажет, а противостоять лорду Камнору не в ваших силах.

Мистер Престон прекрасно знал, что убедить графа в своей невиновности действительно не сможет. Ни один порядочный джентльмен не допустил бы столь вероломного поведения и шантажа с письмами, которые позволил себе управляющий поместьями — пусть даже такой деловой и квалифицированный. Удивляло лишь то, как смогла сообразить стоявшая перед ним наивная девочка. На миг все чувства померкли перед восхищением. Испуганная, но отважная, она продолжала бороться даже тогда, когда вроде бы потерпела поражение. Но больше всего Престона поразило то, что в полной мере отразило его натуру: он осознал, что Молли совершенно не воспринимает его как молодого мужчину, а себя — как девушку, словно она ангел во плоти. Хотя стало ясно, что выхода нет и придется вернуть письма, Престон не собирался сразу сдаваться. Задумавшись, каким образом оттянуть время, он вдруг услышал на гравийной дорожке скрежет копыт, а спустя мгновение звук проник и в сознание Молли. На лице отразился испуг, она была готова убежать, но не успела: мистер Престон крепко сжал ее руку.

— Спокойно. Пусть увидит. Вы не совершили ничего постыдного.

Пока он это говорил, мистер Шипшенкс появился из-за поворота аллеи и подъехал вплотную. В отличие от Молли Престон заметил на умном обветренном лице пожилого джентльмена особый проницательный взгляд, но не придал этому значения, а шагнул навстречу и поприветствовал. Тот же обратил все свое внимание на его спутницу:

— Мисс Гибсон! Не слишком ли ветреный день для прогулки, юная леди? А уж стоять на одном месте и вовсе холодно. Не так ли, Престон?

Он многозначительно ткнул молодого коллегу хлыстом, на что тот ответил:

— Да. Боюсь, слишком задержал мисс Гибсон беседой, что непростительно.

Молли не знала, как себя вести в таких ситуациях, поэтому молча поклонилась и, горько переживая провал миссии, отправилась домой. Она пока не знала, что победила, да и сам мистер Престон еще не успел ясно осознать поражение. Молли не успела отойти достаточно далеко, поэтому услышала голос мистера Шипшенкса:

— Простите, что нарушил ваше уединение, Престон.

Однако смысл фразы не проник в сознание: девушка переживала, что ничего не добилась и возвращается к Синтии побежденной.

Синтия, с нетерпением дожидавшаяся возвращения подруги, встретила ее у входа и сразу увлекла в столовую.

— Похоже, ничего не вышло: вижу, что писем у тебя нет. Собственно, другого я и не ожидала.

Она села, как будто так легче было справиться с разочарованием, а Молли, словно провинившаяся школьница, принялась оправдываться.

— Глубоко сожалею! Я очень старалась, но мистер Шипшенкс помешал разговору.

— Вот же незадача! Принесла его нелегкая! Как по-твоему, если бы времени было больше, удалось бы вернуть письма?

— Не знаю. Плохо, что мистер Шипшенкс увидел меня наедине с мистером Престоном: теперь пойдут сплетни.

— О, вряд ли он что-нибудь подумает на этот счет. А что сказал мистер Престон?

— Кажется, до последней минуты он искренне считал, что ты с ним до сих пор помолвлена, а письма — тому доказательство. Судя по всему, он тебя любит… по-своему.

— Вот именно: по-своему! — презрительно фыркнула Синтия.

— Чем больше об этом думаю, тем яснее понимаю, что нужно сказать папе: пусть с ним поговорит. Я пригрозила ему, что расскажу обо всем леди Харриет, и тогда сам лорд Камнор заставит его вернуть письма. Но это будет крайне неловко.

— Крайне! — повторила Синтия мрачно. — Но он наверняка понял, что это всего лишь пустая угроза.

— Ну почему? Я могу написать хоть сейчас, если хочешь. Только мне кажется, папа справится с этим лучше и без лишнего шума.

— Вот что, Молли: ты мне пообещала, что ничего не скажешь мистеру Гибсону, и думаю, не нарушишь данного слова, но все же: если что-то пойдет не так, немедленно уеду из Холлингфорда и больше никогда не вернусь!

В нервном возбуждении Синтия встала и принялась складывать шаль Молли.

— Но, Синтия, ведь есть еще и Роджер! — воскликнула та.

— Да, знаю, можешь не напоминать, но я не смогу жить в одном доме с человеком, который считает меня едва ли не распутницей, хотя ничего страшного я не совершила. Приехав сюда, чувствовала себя такой счастливой! Все вы любили меня, восхищались мной, а теперь… Да, Молли, даже ты, я заметила, относишься ко мне иначе: ведь у тебя мысли написаны на лице, и прочитать их ничего не стоит. Ты думаешь: «Какая Синтия обманщица: все это время морочила голову сразу двум мужчинам!» Эти мысли наверняка волновали тебя куда больше, чем жалость к девушке, у которой не было ни защитников, ни друзей, ей всегда приходилось самой заботиться о себе.

Молли молчала. Синтия была во многом права, но далеко не во всем. Молли по-прежнему искренне любила подругу и переживала из-за создавшегося положения куда сильнее, чем сама Синтия. Сознавала она и то, что во время разговора с мистером Престоном испытала немало боли и унижения — больше, чем могла вынести. Крупные слезы подступили к глазам и потекли по щекам.

— Ах, до чего же я жестока! — воскликнула Синтия. — Как я посмела упрекать тебя! Все это ведь правда, и я заслужила презрение.

— Ты не упрекала! — возразила Молли, попытавшись улыбнуться. Возможно, и я поступила бы точно так же.

— Нет, ты бы так не поступила никогда, потому что совсем по-другому устроена.

Всю оставшуюся часть дня Молли пребывала в дурном настроении и плохо себя чувствовала. Необходимость что-то скрывать оказалась для нее настолько необычным, не испытанным прежде грузом, что угнетала морально и физически.

Этот кошмар никак не удавалось стряхнуть. Так хотелось все забыть, и все же любое мелкое происшествие заставляло заново вспоминать каждое слово. На следующий день с утренней почтой принесли несколько писем. Одно из них, адресованное Синтии, пришло от Роджера. Молли ничего не получила, и ей оставалось лишь наблюдать, как подруга с задумчивой грустью читает заветные строчки. Ей казалось, что Синтия не имеет права читать искренние признания Роджера, пока не поставит точку в отношениях с мистером Престоном и откроет ему истинное положение дел. И все же, как всегда, та смущалась и краснела от слов восхищения и любви.

— Ну наконец-то! Именно этого я и ждала! — вдруг раздался ликующий возглас миссис Гибсон, только что отложившей адресованное мужу письмо.

Повернувшись к дочери, она пояснила:

— Послание от мистера Киркпатрика, дорогая. Он просит тебя приехать к ним и помочь подбодрить Хелен. Бедная девочка! Боюсь, она очень нездорова, но мы не могли пригласить ее сюда, не потревожив дорогого папу. Он не может обойтись без приемной. И я была готова отказаться от гардеробной, там невозможно устроить бедняжку с достаточным комфортом. В письме Каркпатрику я рассказала, как ты переживаешь из-за Хелен, и как хотела бы ей помочь (уверена, что так и есть). Теперь они ждут тебя в гости.

Глаза Синтии сверкнули.

— Поехала бы с радостью! Но как же ты, Молли?

— Успеешь собраться к вечернему дилижансу? — осведомился мистер Гибсон. — Удивительно, но после двадцати лет практики в Холлингфорде меня впервые вызвали в Лондон на завтрашний консилиум. Боюсь, леди Камнор чувствует себя хуже.

— Что ты говоришь? Бедная дорогая графиня! Какой это шок для меня! Хорошо, что успела позавтракать, а то кусок не полез бы в горло, — проговорила миссис Гибсон.

— Нет-нет, ничего страшного не произошло: всего лишь стало немного хуже, — но это вполне может означать, что скоро наступит заметное улучшение. Не вкладывай в мои слова иного смысла, кроме буквального.

— Ну слава богу! Как насчет твоих туалетов, Синтия?

— Все в порядке, мама, спасибо. Буду готова к четырем часам. Молли, поможешь собраться? Хотела с тобой поговорить кое о чем, — попросила Синтия, испытывая некую неловкость.

Девушки удалились, и едва закрылась за ними дверь, Синтия сказала:

— Какое облегчение оказаться как можно дальше от этого человека. Только не подумай, что я рада тебя покинуть. Вовсе нет.

Заявление носило несколько преувеличенный характер, но Молли ничего такого не ощутила.

— Ничего подобного. Представляю, как должно быть неприятно встречаться с джентльменом на людях, если до этого встречалась наедине. Лично я постараюсь обходить мистера Престона стороной. Но, дорогая, ты ни слова не сказала о письме Роджера. Как он? Оправился после лихорадки?

— Да, вполне. Пишет в очень хорошем настроении. Как всегда, много рассказывает о птицах и зверях, местных обычаях и прочем в том же духе. Если хочешь, можешь прочитать отсюда, — указала Синтия, — и вот до этого места. А я тем временем буду собираться. Видишь, как я тебе доверяю. Можешь прочитать и до конца, но вряд ли тебе интересны чужие любовные признания. А так хоть составишь представление о том, где он, что делает, как живет. Потом сможешь переслать копию его отцу.

Молли без единого слова взяла письмо, ушла в гостиную, села за стол и принялась переписывать указанную страницу. Несколько раз перечитала дозволенные строки и задумалась, позволяя воображению нарисовать автора письма так, как его видела, и так, как представляла. Из глубокой задумчивости вывело внезапное появление сияющей радостью Синтии.

— Больше никого нет? Какое счастье! Ах, мисс Молли, на самом деле вы более красноречивы, чем сама себя считаете. — Она подняла большой толстый конверт и тут же, словно испугавшись, снова спрятала в карман, а потом подошла ближе. — В чем дело, дорогая? Все еще переживаешь над письмом Роджера? Лучше взгляни сюда: это же те самые ужасные послания, которые мистер Престон милостиво вернул благодаря твоим усилиям. Они уже два года висели над моей головой как дамоклов меч! Надо поскорее их сжечь!

— Ах какая радость! — воскликнула Молли, живо вставая. — Вот уж не думала, что он их вернет! Мистер Престон оказался лучше, чем я думала. Видишь, все закончилось благополучно! Как думаешь, он откажется от притязаний?

— Может, и не откажется, но теперь это уже неважно: доказательств у него больше нет. Какое чудесное избавление! И я обязана им тебе, моя дорогая маленькая защитница! Осталось совершить лишь одно, последнее усилие, и если согласишься…

— Ах, Синтия, не проси больше ни о чем. Не соглашусь. Даже не представляешь, с каким ужасом я вспоминаю вчерашний день и многозначительный взгляд мистера Шипшенкса.

— Просьба совсем маленькая. Не стану отягощать твою совесть рассказом о том, как получила свои письма, но их принес не тот человек, которому можно доверить деньги. Я должна отдать мистеру Престону двадцать три фунта и сколько-то шиллингов. Положила сумму под пять процентов, и она немного выросла. Ах если бы ты только знала, с каким легким сердцем я уеду, если согласишься передать долг. Это последняя просьба, причем вовсе не срочная. Если вдруг случайно встретишь джентльмена: в магазине, на улице, даже в гостях, — а деньги окажутся в кармане, отдать не составит труда.

Молли помолчала.

— Папа передаст. Ничего страшного. Попрошу его не задавать вопросов, и все.

— Очень хорошо, — согласилась Синтия. — Поступай как считаешь нужным, но все же мой вариант лучше: если что-то просочится… Впрочем, уже столько для меня сделала, что грех обижаться на то, что отказываешься сделать больше!

— Ненавижу все эти тайны! — взмолилась Молли.

— Да какие здесь тайны? Просто передать конверт! Разве ты отказалась бы отнести весточку мисс Браунинг?

— Это вовсе не одно и то же. Весточку мисс Браунинг я передала бы открыто, у всех на глазах.

— Ну, не смею настаивать, хотя и, не скрою, очень жаль: это было бы просто завершение мучительных отношений, терзавших меня долгие годы. Впрочем, поступай как знаешь!

— Ладно, давай конверт, — сдалась Молли. — Попробую.

— Что за прелесть! — обрадовалась Синтия. — Да, хотя бы попытайся. А если не удастся передать тайно, не ставь себя в неловкое положение и сохрани до моего возвращения. Тогда уж Роберт точно получит свои деньги, даже против воли!

— Дорогая Молли, почему не приходишь с нами пообедать? Я сказала сестре, что пойду к тебе сама и как следует отчитаю. Ах, мистер Осборн Хемли, это вы?

На круглом лице мисс Фиби появилось настолько откровенное выражение любопытства относительно нарушенного тет-а-тет, на что Осборн и Молли с улыбкой переглянулись.

— Уверена, что… да, иногда случается… думаю, наш обед… — пробормотала мисс Фиби, но потом, немного успокоившись, все-таки сумела высказаться связно: — Мы только что узнали, что миссис Гибсон уехала в пролетке от гостиницы: сестра отправила Бетти заплатить за пару кроликов, которых поймал в силки Том Остлер (надеюсь, нас не привлекут за браконьерство, мистер Осборн, ведь силки не требуют лицензии?). Оказалось, что Том повез твою дорогую маму в Тауэрс-парк, так как Грин, который обычно управляет пролеткой, растянул лодыжку. Мы как раз закончили обедать, но когда Бетти сказала, что Том Остлер не вернется до позднего вечера, я воскликнула: «Ну вот, бедная девочка сидит дома одна, а ведь мы так дружили с ее матушкой, когда та еще была жива!» Очень рада, что ошиблась.

— Я вообще-то приехал к мистеру Гибсону, но, как выяснилось, он отправился в Лондон, и мисс Молли любезно предложила мне присоединиться к ней за ленчем. Впрочем, мне уже, пожалуй, пора.

— Ах ты господи! Какая жалость! — заволновалась мисс Фиби. — Я вам помешала, хотя и пришла с лучшими намереньями. Вечно все делаю невпопад, с самого детства.

И все же Осборн удалился прежде, чем мисс Фиби успела закончить свой путаный монолог, на прощание смерив Молли странным тоскливым взглядом, который поразил ее в тот момент и навсегда остался в памяти.

— Так приятно беседовали, и вот явилась я и все испортила. Ты очень добра, дорогая…

— Вы о чем, милая мисс Фиби? Если думаете, что между мной и мистером Осборном Хемли роман, то глубоко заблуждаетесь. Кажется, я уже говорила об этом, так что поверьте.

— Ах да, помню, а сестра почему-то решила, что речь шла о мистере Престоне.

— Оба предположения в равной степени ошибочны, — заметила Молли, улыбаясь и стараясь выглядеть невозмутимой, однако густо покраснев при упоминании об управляющем.

Ей с трудом удавалось поддерживать разговор: из головы не выходил Осборн: его изменившаяся внешность, меланхоличные слова печального предчувствия, откровения насчет жены — француженки, католички, служанки. Воображение трудилось, пытаясь соединить факты, а потому нескончаемая болтовня доброй мисс Фиби воспринималась с большим трудом, но едва голос стих, Молли вернулась к действительности и сумела механически уловить эхо последних слов, судя по интонации и выражению лица гостьи, оказавшихся вопросом. Та спрашивала, не желает ли Молли прогуляться вместе с ней к местному книготорговцу Гринстеду, который, помимо основного бизнеса, служил агентом Книжного общества Холлингфорда: получал подписные издания, вел счета, заказывал книги из Лондона и за небольшую плату позволял обществу хранить свою литературу на полках магазина. По сути, это был центр новостей и главный клуб городка. Все, кто претендовал на утонченность и знатность, считались его членами, здесь утверждалась именно знатность, а не образованность и интерес к литературе. Несмотря на любовь к чтению, ни один из городских торговцев даже не подумал бы предложить себя в качестве члена общества, и в то же время многие семьи из сельских поместий числились среди подписчиков, хотя вступили в клуб по обязанности и редко пользовались его услугами. Кое-кто из жителей Холлингфорда, например миссис Гуденаф, считали чтение бесполезной тратой времени, которое можно было бы направить на полезные дела: шитье, вязание или выпечку, но все равно вступили в клуб, поскольку считали его необходимым свидетельством достойного положения. Точно так же эти почтенные матроны полагали бы страшным унижением, если бы вечером после чаепития в гостях их не провожала домой хорошенькая молоденькая горничная. Иными словами, магазин Гринстеда стал прекрасным местом для встреч и отдыха: этот взгляд на Книжное общество разделяли все его члены.

Молли поднялась к себе, чтобы собраться на прогулку в компании мисс Фиби, и, открыв один из ящиков, увидела конверт Синтии с деньгами для мистера Престона, аккуратно запечатанный в виде письма. Тот самый конверт, который она с огромной неохотой согласилась передать в качестве заключительной точки в долгой истории. Молли брезгливо взяла конверт: некоторое время она о нем не вспоминала, и вот теперь следовало как можно скорее от него избавиться. В надежде на удачу она положила конверт в карман, и удача действительно улыбнулась: войдя в магазин Гринстеда, где, как всегда, несколько человек рассматривали книги и записывали названия в журнал заказов, Молли сразу увидела мистера Престона. Конечно, тот поклонился. Не сделать этого джентльмен не мог, однако выглядел чрезвычайно недовольным и раздраженным. Образ мисс Гибсон живо напомнил о недавнем поражении и унижении, а также о том, о чем он особенно упорно стремился забыть: о полученном из простых и искренних слов убеждении, что Синтия его ненавидит. Если бы мисс Фиби заметила мрачное выражение красивого лица, то смело могла бы разубедить сестру в предположениях относительно отношений молодого человека с Молли. Однако мисс Фиби сочла неприличным подойти, остановиться рядом с мистером Престоном и начать осматривать полки в близком соседстве, а потому удалилась в противоположный конец магазина и занялась покупкой писчей бумаги. Молли нащупала в кармане драгоценное письмо. Как осмелиться подойти к мистеру Престону и передать конверт? Пока она колебалась, всякий раз в последний момент не решаясь сделать шаг, мисс Фиби закончила покупку, обернулась и, театрально взглянув в спину мистеру Престону, прошептала:

— Думаю, сейчас надо пойти к Джонсону, а потом вернуться сюда за книгами.

Они перешли через улицу, но, едва оказавшись в галантерейном магазине, Молли устыдилась собственной трусости. Как можно было упустить такую удобную возможность? Едва мисс Фиби занялась выбором товара, девушка пробормотала извинения и, не глядя по сторонам, побежала обратно к Гринстеду, зная, что мистер Престон еще оттуда не вышел. Он действительно стоял возле прилавка и разговаривал с хозяином. Молли поспешно вложила конверт в руку управляющему — к его немалому удивлению и почти против воли — и повернулась, намереваясь уйти, но в дверях магазина возвышалась только что вошедшая миссис Гуденаф и смотрела круглыми, как у совы, глазами, из-за очков казавшимися еще круглее. Она прекрасно видела, как Молли Гибсон передала мистеру Престону конверт, который тот, зная, что находится под наблюдением, сразу спрятал в карман. Возможно, располагая временем на размышление, он не преминул бы подвергнуть Молли публичному позору, отвергнув то, что она так стремительно навязала.

Вернувшись в Холлингфорд, мистер Гибсон обнаружил множество ожидавших помощи пациентов: два дня относительной свободы привели к целой неделе напряженной работы. Срочные вызовы ни минуты не оставляли для домашних, но Молли все же поймала отца в холле и, подавая пальто, торопливо прошептала:

— Папа! Вчера к тебе приезжал мистер Осборн Хемли. Выглядел совсем больным и очень тревожился о своем здоровье.

Мистер Гибсон внимательно посмотрел на дочь и пообещал:

— Сейчас же к нему поеду, только не говори об этом миссис Гибсон. Надеюсь, ты ничего ей не сказала?

— Нет, — ответила Молли, поскольку упомянула лишь о визите Осборна, утаив его цель.

— Вот и не говории. Незачем. Впрочем, сегодня поехать не удастся, но в ближайшие дни непременно его навещу.

Что-то в тоне и манере отца расстроило Молли, хоть она и убедила себя, что очевидное нездоровье Осборна частично «нервное», то есть воображаемое. Ее немного успокоило веселье гостя при появлении мисс Фиби: вряд ли человек, считающий, что жизнь его висит на волоске, способен так искренне наслаждаться комической ситуацией. И вот тревога вернулась, стоило сказать отцу про изменившуюся внешность Осборна. Все это время миссис Гибсон читала письмо Синтии, которое муж привез из Лондона: при высоких почтовых ценах использовалась каждая возможность частной доставки. В поспешных сборах Синтия забыла так много важных вещей, что теперь составила длинный список. Молли удивилась, что просьба поступила не к ней, поскольку не понимала, что Синтия испытывает определенную неловкость. Причина охлаждения заключалась в том, что теперь Синтия уже не занимала столь высокого места в оценке Молли и не могла не отстраниться от той, кому доверила собственные слабости. Синтия хоть и уважала Молли, была уверена, что подруга никогда и словом не обмолвится о ее прошлых ошибках и заблуждениях, и все же мысль, что наивная, чистая, открытая девушка узнала множество ее тайн, охлаждало чувства и сдерживало желание продолжать близкую дружбу. Как бы Синтия ни упрекала себя в неблагодарности, ее радовало, что Молли находится теперь далеко. Трудно было бы беседовать так свободно, словно ничего не произошло, или обсуждать фасоны платьев, ленты и кружева, когда последний разговор касался совсем других тем и вызывал бурный взрыв чувств.

Потому так и вышло, что письмо от Синтии было адресовано не Молли, а миссис Гибсон, и она делилась с падчерицей фрагментами новостей.

— Хелен, должно быть, уже выздоровела, иначе Синтия не вспомнила бы о розовом муслиновом платье и венке из маргариток, — пришла к выводу Молли.

— Не вижу никакой связи, — раздраженно возразила миссис Гибсон. — Хелен никогда не повела бы себя настолько эгоистично, чтобы привязать Синтию к себе, как бы ни была больна. А я никогда бы не отпустила дочь в Лондон, если бы знала, что ей предстоит постоянно сидеть в четырех стенах, да еще в гнетущей атмосфере духоты и нездоровья. К тому же Хелен полезно послушать красочные рассказы Синтии о вечерах и балах. Даже если бы дочь не любила светских развлечений, я велела бы ей принести себя в жертву и ради кузины выезжать как можно чаще. Считаю, что следует больше думать не о своих желаниях и чувствах, а о том, как бы скрасить жизнь больной. К сожалению, мало кто задумывался об этом так же глубоко, как пришлось мне!

Здесь миссис Гибсон сочла необходимым вздохнуть и снова обратилась к письму Синтии. Насколько Молли поняла из бессвязного послания, то и дело прерываемого еще более бессвязными комментариями матушки, Синтия была рада составить компанию Хелен, но в то же время вполне готова принять участие в небольших развлечениях, которыми изобиловал дом дяди даже в это время, когда в Лондоне все замирало. Упомянула миссис Гибсон и мистера Хендерсона, а потом продолжила почему-то невнятным бормотанием, хотя скрывать было абсолютно нечего, ибо Синтия писала буквально следующее:

Низко склонив голову, как будто в лицо дул холодный ветер — хотя воздух не шевелился, — мистер Гибсон быстро приближался к дому, а поднявшись на крыльцо, позвонил, чего обычно никогда не делал. Дверь открыла Мария.

— Передайте мисс Молли, чтобы пришла в столовую, только не говорите, что это мой приказ.

Что-то в тоне хозяина заставило горничную послушаться, хотя Молли удивленно уточнила:

— Меня ждут в столовой? Но кто?

Мистер Гибсон вошел в комнату и закрыл за собой дверь, чтобы немного побыть в одиночестве. Положив ладони на каминную полку и опустив на них голову, он попытался унять бешеный стук сердца и успокоиться.

Дверь открылась. Он понял, что вошла Молли, прежде чем услышал изумленный возглас:

— Папа!

— Тише! — Мистер Гибсон резко обернулся. — Закрой дверь и подойди.

В явном недоумении она приблизилась, и мысли сразу обратились к Хемли-холлу.

— Что-то с Осборном?

Если бы мистер Гибсон не был настолько взволнован и мог рассуждать здраво, то этот вопрос его бы успокоил, но вместо того, чтобы искать утешения в побочных обстоятельствах, он строго спросил:

— Молли, до меня дошли слухи, что ты поддерживаешь тайные отношения с мистером Престоном: встречаешься в укромных местах, передаешь письма. Это так?

Хоть мистер Гибсон и заявил, что не верит сплетням, и действительно в глубине души не верил, голос его звучал жестко и холодно, лицо было бледным и угрюмым, а взгляд безжалостно вонзался в глаза дочери. Молли задрожала, но не попыталась спрятаться от этого неумолимого взгляда. Если она и молчала, то лишь потому, что в этот момент стремилась соотнести свою роль с ролью Синтии. Пауза длилась всего мгновение, однако для того, кто ждал бурного отрицания, этого было достаточно. Мистер Гибсон взял дочь за руки и, не сознавая, что делает, до боли сжал запястья. Молли вскрикнула, и только после этого хватка ослабла. Девушка со слезами взглянула на свои руки, не в силах поверить, что отец мог применить физическую силу. В тот момент данное обстоятельство показалось куда более неожиданным, чем то, что он узнал о случившемся, пусть даже в грубо искаженной форме. Молли по-детски протянула к отцу руку, но если ожидала жалости, то просчиталась.

— Ничего страшного, скоро пройдет, — произнес мистер Гибсон, едва взглянув на красный след. — Ответь на вопрос: ты встречалась… с этим человеком наедине?

— Да, папа, но не думаю, что поступила дурно.

Мистер Гибсон сел в кресло и горько усмехнулся:

— Ах вот как! Что же, придется как-то это пережить. Утешает, что твоя мама не дожила до этого дня. Значит, это правда… а я не верил, смеялся над их болтовней. Стало быть, это я круглый дурак!

— Папа, это не мой секрет, иначе ты узнал бы все и сразу. Да, ты огорчен, я понимаю: ведь до сих пор никогда тебя не обманывала. — Молли попыталась взять отца за руку, но он засунул ладони в карманы и опустил голову, с преувеличенным вниманием рассматривая рисунок ковра. Тогда она умоляюще воскликнула: — Папа! Разве я тебя когда-нибудь обманывала?

— Откуда мне знать? Бог весть, что еще всплывет!

— С каких пор ты стал верить сплетням? — в отчаянии вопросила Молли. — Какое им всем до меня дело?

— Каждый считает своим долгом облить грязью девушку, нарушившую элементарные правила приличия.

— Папа, ты несправедлив! Никаких приличий я не нарушала. Хочешь знать подробности? Слушай. Однажды встретила мистера Престона — в тот вечер, когда ты меня высадил из коляски и пешком отправил через Кростон-Хит, — и с ним был еще… кое-кто (имя назвать не могу). Второй раз встретила его уже специально, один на один, в Тауэрс-парке. И это все, папа. Больше ничего сказать не могу. Ты должен мне верить.

Мистер Гибсон невольно смягчился: слова прозвучали с неоспоримой убедительностью, — но минуту-другую сидел молча, а потом поднял голову и впервые взглянул на дочь. Лицо его оставалось очень бледным и хранило печать последней предсмертной искренности, когда истинное выражение не прикрыто жалкими попытками сохранить условность.

— Что за письма? — произнес он коротко, словно стыд не позволял выспрашивать подробности.

— Я передала ему всего одно письмо, не мое, да и то думаю, что это был всего лишь конверт, без каких-либо посланий. Этот конверт и всего две встречи и составляют все мое общение с мистером Престоном. Ах, папа! Что же такое наболтали сплетницы, если так тебя огорчили — даже шокировали?

— Неважно. Будь добра теперь поведать все, чтобы я мог оспорить каждое обвинение в отдельности.

— Но это невозможно: я дала слово.

— Я почти не сомневаюсь, что речь идет о Синтии. Если скажешь мне правду, я сделаю все возможное, чтобы защитить тебя и прикрыть ее.

— Нет, папа! — решительно возразила Молли после короткого раздумья. — Все, что касается меня, ты знаешь. Больше сказать ничего не могу: дала обещание.

— В таком случае твоя репутация останется испорченной. Единственный выход — получить полное объяснение этих тайных встреч, что я и намерен сделать, выудив правду из самого Престона!

— Папа! Умоляю мне поверить. Да, ты узнаешь всю правду, но именно ее-то я и стараюсь скрыть, потому что сразу несколько человек станут очень несчастными. Лучше все оставить как есть.

— Но почему должна страдать ты? Сегодня мисс Браунинг послала за мной, чтобы сообщить, что говорят о тебе в городе: твое доброе имя смешали с грязью. Ты не подозреваешь, Молли, какая мелочь способна на всю жизнь погубить репутацию девушки. Я с трудом ее выслушал, хотя и не поверил ни единому слову. И вот теперь ты сама подтверждаешь, что многое в этом рассказе — правда.

— Я ничего не боюсь, папа. И если ты мне веришь, мы эти слухи переживем. Не бери в голову.

— Но ты не знаешь силы злонамеренных языков, детка.

— О, раз ты говоришь мне «детка», уже ничего не страшно. Милый, милый папа! Уверена, что лучше и умнее всего просто не обращать внимания на пересуды. В конце концов, не все же сплетничают с дурным умыслом: например, сестры Браунинг. Постепенно они забудут, как много шума раздули из мелочи, но даже если нет, ты ведь не заставишь меня нарушить обещание, правда?

— Наверное, нет, но не смогу с легкостью простить ту, что воспользовалась твоим наивным великодушием и втянула в грязную интригу. Ты еще слишком молода и видишь в подобных ситуациях лишь временные неприятности, а у меня опыта побольше.

— Вероятно, я поступила глупо, но что сделано, то сделано, и никто меня не заставлял. Уверена, что поступила правильно, к тому же все закончилось. Рада признать, что своими действиями, пусть и неловкими, положила конец некрасивой истории. В этом и заключалась моя цель. Ну а если кто-то хочет поговорить об этом, придется потерпеть нам обоим, дорогой папочка.

— А мама… миссис Гибсон что-нибудь знает? — внезапно встревожился мистер Гибсон.

— Нет. и я прошу ничего ей не говорить. Она способна навредить больше всех остальных. Все, что могла, тебе рассказала.

Сообщение, что жена ничего не знает, доставило мистеру Гибсону огромное облегчение. Его вдруг испугало, что та, на ком он женился в поисках защитницы и наставницы для дочери, не только была в курсе опасного приключения с мистером Престоном, но и сама его инсценировала ради спасения собственной дочери. Мистер Гибсон ни мгновения не сомневался, что причина неприятностей заключалась в Синтии, но сейчас, слава богу, миссис Гибсон не играла предательской роли, и в этом состояло единственное утешение, извлеченное доктором из уклончивого заявления Молли, что осведомленность мачехи могла привести к еще бо2льшим осложнениям.

— Итак, что будем делать? — спросил мистер Гибсон. — Слухи ползут по городу. Неужели делать вид, что ничего не происходит, когда все вокруг только и делают, что полощут твое имя?

— Боюсь, что так. Глубоко сожалею: вот уж не думала, что ты когда-нибудь об этом узнаешь. Но я уверена, что, если больше ничего не произойдет и из случившегося ничего не последует, сплетни и любопытство постепенно иссякнут сами собой. Знаю, что ты мне веришь, но пожалуйста, постарайся не обращать внимания на злые языки и людскую глупость.

— Приложу все силы, Молли, — пообещал доктор.

— Ради меня!

— А у меня есть выбор? — мрачно усмехнулся мистер Гибсон. — Разве что добраться до Престона…

— Поверь, это не лучший исход: сплетен станет еще больше. А ведь в конечном итоге он не так уж и виноват. Нет, виноват, конечно, но ко мне отнесся хорошо, — добавила Молли, вдруг вспомнив слова Престона, произнесенные при виде мистера Шипшенкса: «Вы не сделали ничего постыдного».

— Ты права: ссоры следует любым способом избегать, особенно если задета честь женщин, — но рано или поздно все равно придется побеседовать с Престоном и объяснить, что не стоило ставить мою дочь в двусмысленное положение.

— Он и не ставил: вообще не знал, что я приду, и никак не ожидал меня увидеть. И, если бы смог, конверт не взял бы.

— Все это тайна, но чужая, а я не хочу, чтобы моя дочь была замешана в чужие тайны.

— Но что же делать? А ведь есть и еще одна тайна, которую я обязана хранить, и ничего здесь не изменить.

— Хорошо, что ты не главное действующее лицо в этой ситуации, даже если второстепенной роли избежать не удалось. Итак, очевидно, придется уступить тебе и сделать вид, что ничего не происходит?

— А что, есть другие варианты, учитывая обстоятельства?

— Действительно, вариантов нет.

На миг глаза Молли наполнились слезами: девушке, никогда ни о ком не сказавшей недоброго слова, тяжело сознавать, что весь мир ополчился против нее, — но она тут же справилась с собой и даже смогла улыбнуться:

— Это почти так же, как удалять зуб: сначала страшно, а потом такое облегчение! Было бы куда тяжелее, если бы я действительно что-нибудь натворила.

— Синтия должна знать… — начал мистер Гибсон, но Молли тут же коснулась пальцами его губ.

— Папа, не надо ничего говорить: ни подозревать, ни обвинять, — иначе Синтия уйдет из дома. Ей гордость не позволит жить здесь, потому что у нее нет другого защитника, кроме тебя. А Роджер! Ради Роджера ты никогда не скажешь и не сделаешь ничего такого, что могло бы заставить Синтию уехать. Он доверил свою избранницу нам: беречь, заботиться, пока его нет. Ах, даже если бы она оказалась порочной, а я бы совсем ее не любила, то все равно берегла бы для него. Но в душе она хорошая, и я искренне ее люблю. Не обижай ее, папа: помни, что она целиком от тебя зависит!

— Господи, как было бы хорошо в мире без женщин. Они способны напрочь лишить разума. Из-за тебя совсем забыл, что еще час назад должен был посетить бедного старого Джоба Хаттона.

Молли подставила губы для поцелуя.

— Ты ведь не сердишься на меня? Правда, папа?

— Поди прочь! — заявил мистер Гибсон, целуя дочь. — Если и не сержусь, то зря: это ж надо умудриться устроить в городе такой переполох!

Молли хоть и храбрилась, но досталось ей больше отца. Мистер Гибсон держался в стороне от сплетен, а она постоянно оказывалась в самой их гуще. Миссис Гибсон простудилась и не смогла участвовать в добром старомодном обмене визитами, вызванном приездом двух хорошеньких, но невоспитанных племянниц миссис Даус, которые смеялись, болтали и были бы рады флиртовать с мистером Эштоном, если бы тот смог понять отведенную ему роль. Мистер Престон не принимал приглашения на чаепития с такой же неизменной готовностью, как в прошлом году, поэтому нависшая над Молли тень не затронула его — партнера в тайных встречах, столь значительно поколебавших женскую добродетель Холлингфорда. Саму Молли продолжали приглашать на прежних основаниях, поскольку считали невозможным затронуть доброе имя мистера и миссис Гибсон, однако в воздухе висел молчаливый протест. Все держались вежливо, но никто — сердечно. Поведение окружающих ощутимо отличалось от недавнего одобрительного покровительства, хотя в чем именно, она не смогла бы определить. Несмотря на чистую совесть и храброе сердце, Молли остро чувствовала, что ее лишь терпят, но не приветствуют. От нее не укрылся громкий шепот двух мисс Окс. Впервые увидев героиню свежего скандала, они принялись ее разглядывать и, даже не пытаясь понизить голос, критиковать внешность. Молли возблагодарила судьбу за то, что отец не был любителем наносить визиты, если те не были связаны с посещением больных, и даже за то, что мачеха чувствовала себя слишком слабой, чтобы выезжать, — настолько обидным казалось отношение окружающих. Даже мисс Кларинда Браунинг — давняя добрая подруга — разговаривала с ней холодно и сдержанно, ибо так и не услышала от мистера Гибсона ни единого слова в ответ на самоотверженный подвиг, который совершила, передав ему все городские сплетни о дочери.

И только мисс Фиби относилась к Молли с еще большей нежностью, и это ранило самолюбие девушки куда сильнее, чем все унижения вместе взятые. Мягкая рука, сжимавшая под столом ладонь, чтобы успокоить, стремление постоянно вовлечь в разговор трогали Молли едва ли не до слез. Иногда бедная девушка спрашивала себя, не плод ли ее воображения изменения в поведении окружающих. Если бы не разговор с отцом, разве почувствовала бы разницу? Она старалась не расстраивать его и переживала постоянные мелкие уколы самостоятельно, как могла, даже не пыталась избегать участия в увеселениях и светских мероприятиях Холлингфорда. Лишь однажды нарушила свое правило, когда отец сказал, что его беспокоит кашель миссис Гибсон, а потому Молли лучше отказаться от вечера у миссис Гуденаф, на который были приглашены все трое, но должна была отправиться только она. Сердце радостно подпрыгнуло, но она тут же осудила себя за избавление ценой чужих страданий.

Благодаря предписанному мужем лечению миссис Гибсон стало легче, и больная в порыве благодарности погладила Молли по голове:

— Право, дорогая! По-моему, твои волосы стали мягче и уже не вьются так сильно, как прежде, что придает тебе шарма.

Похвала мачехи была хорошим знаком: она явно пребывала в благодушном настроении.

— Жаль, конечно, что из-за меня тебе пришлось пропустить вечеринку, но дорогой папа так волновался! Джентльмены всегда относились ко мне с нежностью, а бедный мистер Киркпатрик никак не мог налюбоваться. Однако, по-моему, мистер Гибсон влюблен еще сильнее. Уходя, он заявил: «Береги себя, Лили, — а потом вернулся и добавил: — Если не будешь в точности следовать рекомендациям, за последствия не отвечаю». А я погрозила пальцем и ответила: «Не волнуйся чрезмерно, дурачок».

— Надеюсь, мы выполнили все, что он велел, — заметила Молли.

— О да! Мне уже намного лучше. Думаю, что, хоть уже и поздно, ты еще можешь пойти к миссис Гуденаф! Мария проводит, а я буду рада увидеть тебя хорошо одетой. Когда неделю-другую носишь тусклые теплые платья, очень хочется взглянуть на яркий вечерний наряд. Поэтому поторопись, дорогая, и непременно принеси побольше новостей. А то полмесяца я просидела дома и не видела никого, кроме вас с папой. К тому же, это неправильно — лишать молодую леди развлечений.

— О, пожалуйста, мама, не настаивай! Так не хочется никуда идти!

— Я все понимаю, дорогая, но считаю, что с твоей стороны весьма эгоистично не принять жертву, которую я готова принести ради тебя.

— Вот именно: для вас это жертва, — а я вовсе не желаю выходить из дому.

— Замечательно. Разве я сказала, что у тебя нет выбора? Да ради бога, поступай как знаешь.

Некоторое время продолжалось угрюмое молчание, а потом миссис Гибсон томным голосом спросила:

— Может, расскажешь что-нибудь забавное?

Молли выудила из глубин памяти несколько почти забытых простеньких историй, которые ей самой вовсе не казались забавными и, судя по всему, миссис Гибсон тоже оставили равнодушной, потому что вскоре она со вздохом заметила:

— Какая скука! Жаль, что Синтии нет дома.

Молли восприняла замечание как упрек в тупости и предложила:

— Может, написать ей и попросить вернуться?

— Даже не знаю. Хотелось бы многое выяснить. В последнее время ты ничего не слышала о бедном дорогом Осборне Хемли?

Молли помнила требование отца не обсуждать здоровье Осборна, поэтому ничего не ответила, да этого и не потребовалось, так как миссис Гибсон продолжила бессвязно размышлять вслух:

— Видишь ли, если мистер Хендерсон так же внимателен, как весной, а шансы относительно возвращения Роджера туманны… Надо признать, что Африка не просто нездоровая страна, а дикая и во многих частях даже людоедская. Конечно, я чрезвычайно расстроюсь, если с этим молодым человеком что-то случится, хотя он и держится неуклюже. Часто вспоминаю, что читала о ней в книжках по географии, когда ночами не спалось. Так вот: что, если мистер Хендерсон действительно глубоко привязан! Будущее скрыто от нас высшим разумом, иначе я захотела бы туда заглянуть. Если знать, какие события грядут, можно точнее рассчитывать свое поведение в настоящее время. Но в целом думаю, что не стоит тревожить Синтию. Если бы предполагали заранее, могли бы устроить ее возвращение вместе с лордом Камнором и графиней.

— А что, леди Камнор уже в состоянии путешествовать?

— Да, конечно, иначе я не стала бы рассуждать о возможности Синтии вернуться вместе с ними, хотя это было бы очень хорошо: придало бы ей вес в кругу лондонских юристов.

— Значит, леди Камнор поправляется?

— Разумеется. Странно представить, что папа не сказал тебе об этом. Впрочем, он всегда так осторожен в разговорах о пациентах. И правильно. Правильно и деликатно. Даже мне почти ничего не сообщает. Да, едут: граф и графиня, леди Харриет, лорд и леди Коксхейвен, леди Агнес! А я заказала новую зимнюю шляпу и черное атласное пальто.

Леди Камнор действительно до такой степени оправилась после приступа и последующей операции, что доктора позволили перевезти ее в Тауэрс-парк, на свежий воздух. Соответственно все близкие сопровождали графиню с помпой, приличествующей знатной особе, супруге пэра. Существовала высокая вероятность, что семья останется в поместье дольше, чем в последние годы, когда леди Камнор бесконечно ездила в Лондон и обратно поправлять здоровье. В конце концов, нет ничего полезнее, чем жить в старинном фамильном доме. Каждый чувствовал это по-своему, особенно лорд Камнор. Его талант к сплетням и любовь к мелким подробностям быта не находили плодотворной почвы в лондонской спешке, а тем более уничтожались в зародыше во время путешествий на континент, поскольку он плохо говорил по-французски и с трудом воспринимал чужой язык на слух. К тому же граф привык во все вникать: хотел знать, как живут арендаторы, кто, когда и где родился, женился и умер, что на каких полях посадили, — и отличался совершенно фантастической памятью на лица. В то же время лорд был невероятно добродушен и разъезжал на своей ленивой коренастой кобыле в сюртуке с глубокими карманами, полными мелких монеток для детей и пакетиков нюхательного табака для взрослых. Любил он также выпить чашку-другую чаю в гостиной жены и за этим напитком сплетниц мог исправно повторить все, что услышал за день.

Леди Камнор пребывала как раз в той стадии выздоровления, когда болтовня лорда доставляла особую радость, но поскольку всю жизнь сурово осуждала сплетни, сейчас считала нужным сначала выслушать, а уже потом высокомерно осудить. В семье постепенно сложился обычай: вернувшись с пешей прогулки, поездки в коляске или верхом, собраться в комнате графини и за чаем, во время ее раннего обеда, обменяться свежими местными новостями. После того как все истории были изложены (ни в коем случае не раньше), домашние непременно выслушивали хорошо знакомую проповедь леди о вреде досужих разговоров, о возможном несоответствии истине всего, что только что узнали, и низости передачи сплетен.

В один из ноябрьских вечеров члены семьи, как всегда, собрались в комнате леди Камнор. Одетая в белое и укрытая индийской шалью, больная возлежала на софе возле камина. Леди Харриет сидела на ковре напротив огня, маленькими щипцами подбирала угли и складывала красной ароматной горкой в центре каминной топки. Леди Коксхейвен, как всегда в сумерках, вязала сетки для фруктовых деревьев своего имения. Служанка леди Камнор пыталась налить чай в тусклом мерцании единственной маленькой восковой свечи в дальнем углу (слабые глаза госпожи не выносили яркого света). В окна уныло стучали голые ветки деревьев.

Леди Камнор постоянно выражала свое недовольство тем, кого особенно любила. Мужа бранила бесконечно, и все же сейчас, когда он задержался, уже заскучала и даже отказалась от чая. Все знали: это только потому, что его не было здесь, чтобы подать чашку и выслушать обычное обвинение в глупости за то, что никак не мог запомнить: сначала надо положить сахар, а уже потом добавить сливки.

Наконец лорд Камнор явился.

— Прошу прощения, миледи. Знаю, что опоздал. Почему ты до сих пор не пьешь чай? — Он бросился, чтобы подать жене чашку.

— Ты же знаешь, что я никогда не добавляю сливки прежде сахара, — проворчала графиня, больше, чем обычно, подчеркнув слово «никогда».

— Верно! Что я за дурак! Никак не запомню! Понимаешь, встретил старика Шипшенкса, вот в чем причина.

— Причина подать сначала сливки, а потом сахар? — уточнила жена в своей обычной манере, которую считала шутливой.

— Нет-нет! Конечно, нет! Просто Шипшенкс говорит не переставая: уйти от него невозможно. Я не думал, что уже так поздно!

— Что же, теперь, когда все-таки удалось вырваться, можешь рассказать нам, о чем вы говорили?

— Говорили? Разве я сказал, что мы говорили? Не думаю, что я произнес хотя бы десяток слов: все больше слушал. Ему всегда есть что сообщить. Больше, чем Престону, например. Да, кстати: он говорил и о Престоне. Старый Шипшенкс считает, что тот скоро женится, и утверждает, будто весь город прямо-таки гудит о нем и дочке Гибсона. Они встречались в парке, обменивались письмами и вообще вели себя так, как те, кто намерен пожениться.

— Очень жаль, — вздохнула леди Харриет. — Мне всегда нравилась эта девушка, а вот этого образцового управляющего терпеть не могу.

— Скорее всего это сплетни, — заметила леди Камнор, громко обращаясь к дочери. — Твой отец всегда приносит новости, а на следующий день сам же их опровергает.

— Нет, в данном случае очень похоже на правду. Шипшенкс говорит, что эта новость у каждой пожилой леди на языке.

— По-моему, история не очень красивая. Интересно, как Клэр могла допустить такое безобразие, — вставила леди Коксхейвен.

— По-моему, главная героиня романа — хорошенькая хитрая дочка Клэр, мисс Киркпатрик, — высказала догадку леди Харриет. — Насколько я знаю, эта юная леди всегда была склонна к изящным интригам. А маленькая Молли Гибсон в силу своей детской искренности и наивной неловкости никак не вписывается в любовные игры, тем более в тайные! Эта девочка — эталон правдивости. Папа, ты уверен, что именно мисс Гибсон спровоцировала скандал в Холлингфорде? Может, все же мисс Киркпатрик? Известие о ее свадьбе с мистером Престоном вовсе не кажется невероятным. Но если это действительно моя маленькая подружка Молли Гибсон, пойду в церковь и заявлю протест против заключения брака!

— Право, Харриет, не понимаю, почему тебя всегда так волнуют мелкие подробности жизни Холлингфорда!

— Они сами живо интересуются нашими делами. Если бы я собралась замуж, наверняка захотели бы знать каждую подробность: как и где мы встретились, что сказали друг другу, во что я была одета, сделал ли он предложение лично или в письме. Несомненно, добрые сестры Браунинг точно знают, как миссис Гибсон воспитывает своих девочек, так что поинтересоваться их жизнью — всего лишь дань вежливости с нашей стороны. Лично я полностью разделяю папин энтузиазм и люблю слушать местные сплетни.

— Особенно если таковые хорошенько приправлены перцем скандала, как в этом случае, — вставила леди Камнор с неожиданной вспыльчивостью больного человека.

Леди Харриет покраснела от раздражения, но тут же взяла себя в руки и продолжила, но уже более серьезно:

— Признаюсь, история Молли Гибсон действительно меня интересует. Я люблю и уважаю эту девочку, а потому не хочу, чтобы ее имя произносили в паре с именем управляющего. Думаю, папа что-то перепутал.

— Нет, дорогая, уверен, что повторил все слово в слово, как услышал. Если бы знал, что это так расстроит тебя или миледи, вообще не заговорил бы об этом, Шипшенкс назвал мисс Гибсон, а потом долго рассуждал, какая жалость, что девочка дала повод к пересудам. Престон, конечно, отлично ей подходит, и никто не сказал бы ни слова, будь они поосмотрительнее. Но постараюсь найти для вас более приятную новость: старая Марджери из сторожки умерла, и теперь некому учить девочек из вашей школы крахмалить белье, а Роберт Холл в прошлом году выручил за яблоки сорок фунтов.

Таким образом, разговор постепенно ушел в сторону от Молли Гибсон, и только леди Харриет продолжала с интересом обдумывать услышанное, пока не пришла к выводу, что это очередная выдумка Шипшенкса.

Дабы удостовериться в собственной правоте, на следующий день леди Харриет отправилась в Холлингфорд и ради удовлетворения любопытства по пути навестила сестер Браунинг. Она бы не упомянула о слухах, если бы не знала, что обе дамы — близкие подруги Молли Гибсон. Если бы мистер Шипшенкс заговорил о скандале в ее присутствии, леди Харриет немедленно заставила бы его замолчать одним из своих высокомерных взглядов, но ей хотелось знать правду, потому и обратилась прямо к старшей мисс Браунинг:

— До меня дошли слухи о моей юной подружке Молли Гибсон и мистере Престоне. Это правда?

— Ах, леди Харриет! Вы уже слышали. Нам так жаль!

— Жаль чего?

— Думаю, с позволения вашей светлости, ничего не стану говорить, пока не узнаю, что именно вам известно, — ответила мисс Кларинда.

— Нет уж, — с усмешкой возразила леди Харриет. — Не скажу ни слова до тех пор, пока не пойму, что вы знаете больше. Тогда, если хотите, обменяемся сведеньями.

— Боюсь, бедной Молли совсем не до смеха, — покачала головой мисс Кларинда. — Люди такое говорят!

— Но я им не верю. Нет, не верю! — вставила мисс Фиби, вытирая слезы.

— Тогда и я не стану, — поддержала ее леди Харриет, взяв за руку.

— Ах вот как? Тогда, Фиби, хотелось бы знать, кто меня так упорно убеждал в обратном.

— Я всего лишь пересказала то, что услышала от миссис Гуденаф, сестра. Но если бы ты видела, как бедная Молли сидела в углу гостиной и весь вечер рассматривала альбом с видами Англии и Уэльса, когда никто с ней не разговаривал, и оставалась такой же милой и любезной, только, может быть, немного бледной, то — кто бы что ни говорил — ни за что не поверила бы! — решительно, со слезами на глазах, заявила мисс Фиби.

— Как я уже сказала, полностью с вами согласна, — повторила леди Харриет.

— Но как тогда ваша светлость объяснит ее встречи с мистером Престоном в различных неподходящих местах? — спросила мисс Кларинда, готовая, надо отдать ей должное, примкнуть к защитникам Молли, если бы при этом удалось сохранить репутацию способной к дедуктивному мышлению. — Я взяла на себя смелость послать за ее отцом и все ему рассказать. Думала, что он, по меньшей мере, отхлещет мистера Престона кнутом, но он не поверил и никак не отреагировал.

— В таком случае доктор Гибсон наверняка знает то, чего не знаем мы, — решительно заключила леди Харриет. — В конце концов, всему, что так активно обсуждают, можно найти полторы сотни абсолютно естественных и убедительных объяснений.

— Когда я разговаривала с мистером Гибсоном, он не знал ни одного, — возразила старшая мисс Браунинг.

— А что если мистер Престон обручен с мисс Киркпатрик, а Молли всего лишь посредница? — проницательно предположила леди Харриет.

— Не вижу, как предположение вашей светлости способно изменить ситуацию. Если он честно и благородно помолвлен с Синтией Киркпатрик, то почему не посещает ее открыто в доме самого мистера Гибсона? Почему Молли приходится унижаться до тайных действий?

— Это трудно объяснить, — пожала плечами леди Харриет. — И все-таки хочется верить в чистоту Молли Гибсон. Уверена: она просто не могла совершить ничего недопустимого. Я твердо намерена заехать за ней — миссис Гибсон вроде бы слегла с ужасной инфлюэнцей, — и мы вместе нанесем визиты к главным городским сплетницам. Например, навестить миссис Гуденаф — или Бэденаф? Как там ее? Ведь это она распространяет злостные слухи. Но сегодня уже не получится: сейчас почти три, а мне предстоит еще встретиться с папой. Помните, мисс Фиби: мы с вами защищаем оскорбленную невинность, вдвоем против всего мира! Дон Кихот и Санчо Панса! — добавила она, легко сбегая по старомодной лестнице.

— Не думаю, что это хорошо с твоей стороны, — недовольно заметила мисс Кларинда, оставшись наедине с сестрой. — Сначала убеждала, что все это правда, вынудила сделать то, чего мне вовсе не хотелось, потому что я искренне поверила тебе. И вот теперь плачешь и утверждаешь, что сама не веришь ни единому слову, а меня выставляешь чудовищем и клеветницей. Нет, не оправдывайся! Не хочу ничего слышать!

Она оставила мисс Фиби в слезах и стоически заперлась в своей комнате.

Тем временем леди Харриет ехала рядом с отцом, делая вид, что слушает его рассуждения, однако на самом деле пытаясь представить возможные поводы странных встреч Молли Гибсон с мистером Престоном. Случай оказался тем самым, о котором французы говорят: «Подумай об осле, и увидишь его уши». На повороте дороги показался мистер Престон собственной персоной: ехал навстречу на хорошем коне, в безупречном костюме для верховой езды.

Сидя на старой кобыле в поношенном сюртуке, граф жизнерадостно воскликнул:

— Ага! Вот и Престон! Добрый день. Как раз хотел вас спросить насчет пастбища возле фермы Хоум. Джон Брикл хочет его распахать и засеять. Там не больше двух акров.

Пока джентльмены рассуждали о земле, леди Харриет обдумала ситуацию и, как только отец замолчал, заговорила:

— Мистер Престон, позвольте задать вам пару вопросов, а то я в полной растерянности.

— Конечно. Буду счастлив предоставить любую информацию, какой владею.

Но едва эти вежливые слова были произнесены, как сразу вспомнилась угроза Молли рассказать об интриге леди Харриет. Впрочем, письма уже были возвращены, и дело закончилось. Она вышла победительницей, он — побежденным. Не могла же мисс Гибсон оказаться настолько мстительной, что исполнила угрозу.

— Сплетницы Холлингфорда без устали треплют доброе имя дочери мистера Гибсона в связи с вашим именем. Можно ли поздравить вас с помолвкой с этой молодй леди?

— Да кстати, Престон, надо было сделать это сразу! — перебил лорд Камнор в припадке неуместного добродушия, но дочь спокойно возразила:

— Папа, мистер Престон еще не ответил, насколько правдива информация.

Она окинула управляющего строгим взглядом госпожи в ожидании ответа, причем ответа правдивого.

— Я не настолько удачлив, — ответил мистер Престон, стараясь незаметно заставить коня проявить нетерпение.

— В таком случае можно опровергнуть пересуды? — быстро уточнила леди Харриет. — Или есть повод думать, что когда-нибудь это случится? Спрашиваю, потому что подобные слухи, не имея оснований, вредят репутации молодой леди.

— Очевидно, таким способом он держит других соискателей в стороне, — вставил лорд Камнор, чрезвычайно довольный собственной проницательностью, а леди Харриет продолжила:

— А я очень интересуюсь судьбой мисс Гибсон.

По манере ее светлости мистер Престон понял, что, как он выражался, «влип». Вопрос заключался лишь в том, сколько именно ей известно.

— Не питаю намерений или надежды интересоваться мисс Гибсон больше, чем сейчас. Буду рад, если этот прямой ответ избавит вашу светлость от недоразумений.

Он не смог скрыть ноты презрения, сопровождавшей последние слова, причем проявилось оно не только в самой фразе, но и в тоне, и во взгляде. Оно предполагало сомнение в праве леди Харриет задавать подобные вопросы и бросало вызов. Однако эта нота презрения разожгла темперамент пылкой, но скучающей особы: ее светлость не собиралась сдерживаться в общении с тем, кто стоит ниже на социальной лестнице.

— Итак, сэр! Знаете ли вы, какой вред наносите репутации молодой леди, встречая и задерживая долгими разговорами, когда она идет одна, без сопровождения? Даете — вернее, уже дали — повод для неблагоприятных обсуждений.

— Дорогая Харриет, не слишком ли ты спешишь? Что, если мистер Престон имеет конкретные намерения?

— Нет, милорд, намерений в отношении мисс Гибсон у меня нет, хоть она и очень достойная молодая леди, вне всякого сомнения. Леди Харриет поставила меня в такое положение, что приходится признать — хоть это и неприятно, — что, по сути дела, перед вами отвергнутый жених: меня после довольно долгой помолвки отвергла мисс Киркпатрик. Мои беседы с мисс Гибсон никак не назовешь приятными. Это не трудно представить, если скажу, что, на мой взгляд, именно она явилась зачинщицей и, определенно, исполнительницей решительного шага мисс Киркпатрик. Удовлетворено ли ваше любопытство моим унизительным признанием?

— Харриет, дорогая, ты заходишь слишком далеко! Я не имею права вмешиваться в частные дела мистера Престона!

— И я имею не больше права, — призналась леди Харриет с обворожительной улыбкой, которую позволила себе впервые с начала беседы. — С того самого времени, когда несколько лет назад, уверенный в собственной неотразимости, мистер Престон позволил себе тон галантной фамильярности и заговорил с дочерью графа как с равной. Однако он простит меня, надеюсь.

Милостивая манера леди Харриет должна была заставить управляющего почувствовать, что сейчас о нем думают лучше, чем несколько минут назад.

— Дело в том, что досужие языки Холлингфорда обсуждают мою подругу мисс Гибсон в самой неблагоприятной манере, поскольку извлекли предосудительные выводы из того общения, суть которого мистер Престон только что объяснил.

— Думаю, нет необходимости просить леди Харриет считать объяснение сугубо конфиденциальным, — заметил мистер Престон.

— Конечно, конечно! Это каждому ясно! — воскликнул граф и отправился домой, чтобы немедленно поведать жене и леди Коксхейвен, о чем говорила леди Харриет с мистером Престоном, — разумеется, под строжайшим секретом.

На протяжении нескольких дней леди Харриет пришлось пережить немало ограничений в манерах и чувстве собственного достоинства, но она утешилась визитом к Гибсонам. Узнав, что все еще слабая миссис Гибсон спит, ее светлость без труда увлекла ничего не подозревавшую Молли на прогулку. Они дважды прошли по главной улице городка, на полчаса задержавшись в магазине Гринстеда, и завершили тур визитом к сестрам Браунинг, но тех, к сожалению, не оказалось дома.

— Может, это даже к лучшему, — решила леди Харриет после краткого размышления. — Оставлю карточку и припишу твое имя, Молли.

Слегка озадаченная властной манерой, с которой ею распоряжались, словно неодушевленным предметом, Молли взмолилась:

— Пожалуйста, не надо, леди Харриет! Я никогда не оставляю карточек: у меня их просто нет, — а сестрам Браунинг вообще захожу запросто, когда угодно!

— Ничего, малышка. Сегодня сделаешь все в полном соответствии с этикетом. Передай миссис Гибсон приглашение приехать на целый день в Тауэрс-парк. Пусть сообщит, когда почувствует себя достаточно хорошо, и мы пришлем за ней экипаж. Но лучше приехать на несколько дней — в это время года вредно находиться на улице вечером, даже в экипаже.

Все это леди Харриет говорила на белом крыльце дома сестер Браунинг, а на прощание, пожимая руку Молли, добавила:

— Передай маме, дорогая, что я приезжала ее навестить, но узнав, что она отдыхает, утащила тебя на прогулку. И не забудь о приглашении — ей понравится. А теперь до свидания! Мы хорошо поработали: даже лучше, чем ты думаешь.

Молли прекрасно все слышала, но леди Харриет, похоже, специально привлекла к ним внимание.

— Если после нашей сегодняшней прогулки с мисс Гибсон город не изменит отношения к девочке, то я совсем не знаю родной Холлингфорд.

Миссис Гибсон медленно поправлялась после инфлюэнцы, так что прежде чем смогла принять приглашение леди Харриет посетить Тауэрс-парк, Синтия уже вернулась из Лондона. Если Молли показалось, что при расставании подруга вела себя несколько прохладно — если подобная мысль хотя бы на миг проникла в ее сознание, — то при встрече наверняка бы раскаялась: Синтия была весела и держалась с прежней родственной нежностью. Обнявшись, девушки поднялись в гостиную и сели на диван, не размыкая рук. Синтия выглядела спокойнее, чем прежде, когда неприятный секрет тяготил душу, заставляя метаться от отчаяния к возбуждению.

— Да, эти комнаты по-домашнему привычны и уютны, — заметила она. — Но ты, мама, кажешься слабой, и это огорчает. Молли, почему ты не написала и не вызвала меня?

— Хотела… — начала было Молли.

— Но я ей не разрешила, — перебила миссис Гибсон. — В Лондоне тебе было намного лучше, чем здесь. Все равно бы мне не помогла, а письма доставляли радость. А теперь Хелен почти выздоровела, и мне лучше, и ты вернулась как раз вовремя: здесь все ждут благотворительного бала.

— Но в этом году мы не поедем, мама! — решительно возразила Синтия. — Бал назначен на двадцать пятое, не так ли? Ты еще не поправишься настолько, чтобы нас сопровождать.

— Все вовсе не так уж плохо, как ты пытаешься изобразить, — проворчала миссис Гибсон.

Она относилась к тем своевольным больным, кто склонен преувеличивать пустячное недомогание и не признавать серьезных недугов. В данном случае доктору пришлось решительно запретить любые развлечения, и последствия не замедлили сказаться на настроении пациентки, которое тут же отразилось на веселой, жизнерадостной Синтии. Молли с трудом поддерживала настроение двух унылых особ, не говоря уже о собственном. Вялость миссис Гибсон объяснялась болезнью, но почему Синтия почти все время молчала и часто вздыхала? Молли терялась в догадках, тем более что время от времени подруга призывала ее порадоваться некой таинственной и неведомой добродетели, которой овладела. А Молли была настолько молода, что верила: после каждого проявления добродетели настроение должно подняться, ободренное чистой совестью. Увы, с Синтией такого не случалось. Порой, в минуты особенно глубокого уныния, она говорила: «Ах, Молли! Позволь моей добродетели отдохнуть! В этом году она принесла такой богатый урожай. Я так хорошо себя вела — если бы ты знала все!» Или: «Право, Молли, моя добродетель, должно быть, спустилась с облаков! В Лондоне она претерпела критические испытания. Могу сравнить ее с воздушным змеем: то летает в небе, а то вдруг внезапно спускается и путается в кустах. Это, конечно, аллегория, однако поверь в мою необыкновенную добродетель в Лондоне. Это дает мне право запутаться в маминых кустах и зарослях».

История с мистером Престоном показала Молли, что Синтия обожает сохранять таинственность. Если даже ей и было любопытно, то она не старалась придавать ее намекам особого значения. Однажды покровы с тайны все же упали, и выяснилось, что мистер Хендерсон сделал Синтии предложение, которое, впрочем, было отвергнуто. Учитывая все обстоятельства, Молли не смогла по достоинству оценить так часто упоминаемую героическую добродетель. Тайна раскрылась самым неожиданным образом. Как всегда во время инфлюэнцы, миссис Гибсон завтракала в постели, и письма для нее приносили на подносе. Как-то раз она вышла в гостиную с открытым письмом в руке.

— Это от тетушки Киркпатрик, Синтия. Она прислала счет дивидендов, так как твой дядюшка очень занят. Но объясни, что она имеет в виду.

Миссис Гибсон протянула дочери листок и указала пальцем нужный абзац. Синтия отложила рукоделие, прочла написанное, внезапно покраснела, а потом смертельно побледнела. Словно для того, чтобы почерпнуть мужества из глубокого чистого источника, девушка посмотрела на Молли, а потом тихо сказала:

— Тетушка имеет в виду, мама, что в Лондоне мистер Хендерсон сделал мне предложение, но я ему отказала.

— И при этом ни словом не обмолвилась матери! Узнаю случайно! Право, Синтия, я не заслужила такого. Что же заставило тебя отказать мистеру Хендерсону? Такой блестящий молодой человек, истинный джентльмен! К тому же, как говорил твой дядюшка, обладает отличным состоянием.

— Мама, ты, наверное, забыла, что я обещала выйти замуж за Роджера Хемли? — спокойно уточнила Синтия.

— Нет, конечно, не забыла. Разве можно забыть, если Молли то и дело повторяет слово «помолвка»? Но если принять во внимание всю неопределенность — в конце концов, это не было конкретное обещание, — он мог бы предположить… что-то другое в этом смысле.

— В каком смысле, мама? — резко уточнила Синтия.

— Ну… что-то более подходящее. Мог бы предположить, что ты встретишь кого-то, кто понравится больше — даже притом, что так мало бываешь в свете, — и изменить свое намерение.

Синтия раздраженно дернула плечом, словно хотела остановить мать.

— Я никогда ничего подобного не говорила. Как тебе такое пришло в голову, мама? Мое намерение выйти замуж за Роджера не изменилось, и на этом конец: не желаю больше никаких разговоров на эту тему.

Девушка вскочила и поспешно покинула комнату, а миссис Гибсон воскликнула:

— Выйти замуж за Роджера! Прекрасно! Но кто может гарантировать, что он вернется живым? А если и вернется, то на какие средства они намерены жить, хотела бы я знать? Это не значит, что ей следовало принять предложение мистера Хендерсона, хотя он ей и нравился: истинной любви нельзя мешать, — но зачем так решительно отказывать? Можно было подождать, пока… ну, пока не выяснится, как обстоят дела. Да еще и мне нездоровится: сердце трепещет! Крайне бесчувственно со стороны Синтии.

— Определенно… — начала Молли, но вспомнила, что мачеха слаба и не сможет без раздражения выслушать аргументы в пользу истины.

Подавив возмущение несправедливым отношением к Роджеру, она ограничилась предложением лекарства от «сердечного трепета».

И лишь когда девушки остались вдвоем и Синтия опять заговорила на животрепещущую тему, Молли не стала сдерживаться.

— Ну вот, теперь ты знаешь все! — начала Синтия. — Очень хотела рассказать все сама, но не знала как.

— Полагаю, это как в случае с мистером Коксом? — мрачно уточнила Молли. — Ты просто мило держалась, а он принял любезность за кокетство.

— Не знаю, — вздохнула Синтия. — То есть не знаю, как было воспринято мое поведение, но подобного результата я не ожидала и никакой цели не преследовала. Впрочем, что об этом теперь рассуждать.

По мнению Молли, ни один мужчина в мире, каким бы добрым и привлекательным ни был, не выдерживал сравнения с Роджером: мистеру Хемли не было равных.

Синтия надолго замолчала, а когда все же заговорила, это была совсем другая тема и тон: раздражительный. Упомянула она и о недавних опытах в добродетели.

Вскоре миссис Гибсон смогла наконец принять приглашение погостить в Тауэрс-парке хотя бы пару дней. Леди Харриет сообщила, что матушка будет рада компании в той уединенной жизни, которую все еще вынуждена вести, и миссис Гибсон почувствовала себя по-настоящему необходимой: леди Камнор находилась в стадии выздоровления, общей для всех больных. Вновь проснулась весна жизни, а вместе с ней вернулись прежние желания, намерения и планы, отступившие во время тяжелого периода. Однако телесных сил пока не хватало для исполнения воли энергичного ума, и трудность управления непослушной парой слабого ленивого тела и активного сознания делала ее светлость чрезвычайно возбудимой и даже нервной. Миссис Гибсон тоже оказалась недостаточно выносливой и терпеливой, а потому в целом визит в поместье не соответствовал ее радужным ожиданиям. Леди Коксхейвен и леди Харриет понимали состояние здоровья и настроение матушки, а потому, почти не обсуждая в разговорах между собой, старались надолго не оставлять Клэр в комнате больной. И все же несколько раз, когда одна из дочерей являлась на смену миссис Гибсон, находила ее в слезах, в то время как леди Камнор горячо рассуждала на очередную грандиозную тему вроде спасения мира. Миссис Гибсон непременно воспринимала подобные высказывания как указания на собственные оплошности и пыталась по мере сил защитить положение, каким бы оно ни сложилось. Во второй, и последний, день пребывания гостьи в Тауэрс-парке леди Харриет вошла в комнату и обнаружила, что матушка что-то громогласно осуждает, в то время как миссис Гибсон сидит с обреченным видом.

— В чем дело, матушка? Ты не слишком разволновалась? Как бы не стало хуже…

— Ничего подобного! Я всего лишь говорю, глупо одеваться кухарке как королева: надо помнить о своем статусе. Вот во времена моей бабушки каждый класс имел свои отличительные особенности: слуги не подражали торговцам, торговцы не копировали ремесленников, и так далее. А эта глупая женщина принялась расхваливать свое платье, как будто я ее в чем-то обвиняла или вообще о ней думала. Что за нелепость! Честное слово, Клэр, муж нещадно тебя избаловал: совершенно разучилась слушать и не видишь, что думают о тебе. Думаешь, что твои недостатки кому-то интересны, что мир вращается лишь вокруг тебя и все восхищаются твоим очарованием и любезностью.

— Поверьте, леди Камнор: просто я услышала, что этот шелк подешевел, вот и купила его в «Ватерлоу-Хаусе» уже после закрытия сезона, — робко пояснила миссис Гибсон в ответ на сердитую отповедь, прикасаясь к самому красивому из своих платьев, но ошибочно оценивая источник раздражения.

— Опять, Клэр! Сколько раз можно повторять: мне нет дела ни до тебя, ни до твоих платьев, ни до их стоимости! За них платит твой муж, и пусть у него болит голова, сколько ты тратишь на наряды.

— Всего лишь пять гиней за платье, — жалобно пробормотала миссис Гибсон, совершенно не вникая в причину гнева графини.

— Очень красиво, — решила вмешаться леди Харриет, пытаясь погасить конфликт и утешить бедную женщину, однако леди Камнор не отступала.

— Нет! Ты должна это узнать. Когда меня что-то возмущает, я говорю об этом прямо, не хожу вокруг да около, не пытаюсь подбирать слова. Если хочешь знать, Клэр, то я готова объяснить, в чем твоя главная вина. Ты избаловала свою дочь до такой степени, что она сама не знает, что творит. То, как она обошлась с мистером Престоном, это следствие ужасного воспитания, тебе предстоит за многое ответить.

— Мама, ну пожалуйста! — воскликнула леди Харриет. — Мистер Престон не хотел, чтобы об этом говорили.

Тут же раздался удивленный возглас миссис Гибсон:

— Синтия? Мистер Престон?

Если бы леди Камнор обладала способностью различать интонации, то сразу бы поняла, что собеседница понятия не имеет, о чем это они.

— Что касается желаний мистера Престона, мне нет до них дела: мой долг осудить проступок, — высокомерно заявила леди Камнор в ответ на предостережение дочери. — Надеюсь, Клэр, ты не станешь утверждать, что ничего не знала о давнишней помолвке своей дочери с мистером Престоном, которую она, наконец, решила разорвать, причем использовала в качестве марионетки святую невинность — дочку Гибсона — не помню, как ее зовут, — чем превратила и ее, и себя в мишень для сплетен всего Холлингфорда? Помню, во времена моей молодости была одна особа, которую прозвали «изменница Джесси». Лучше последи за дочерью, не то и ее как-нибудь обзовут. Предупреждаю по-дружески, Клэр: если не возьмешь ее в руки, то, прежде чем благополучно выйдет замуж, она попадет еще не в одну переделку. Не то чтобы меня хоть каплю волновали чувства мистера Престона: даже не знаю, есть ли у него таковые, — но я хорошо знаю, как следует держаться молодой особе. А теперь обе уходите и пришлите сюда Доусон: очень устала и хочу вздремнуть.

— Право, леди Камнор, о чем вы говорите? — воскликнула миссис Гибсон. — Разве Синтия когда-нибудь была помолвлена с мистером Престоном? Это всего лишь давний флирт… не больше…

— Позови Доусон, Харриет, — повторила леди Камнор, не обращая на госью внимания, и закрыла глаза.

Леди Харриет прекрасно знала нрав матушки, а потому почти силой вывела миссис Гибсон из комнаты: по пути та не переставала повторять, что все это неправда: дорогую леди Камнор ввели в заблуждение.

Лишь когда они оказались в комнате леди Харриет, хозяйка заговорила:

— Итак, Клэр, слушай. Тебе придется поверить тому, что я намерена сказать, поскольку эту историю мне поведал сам мистер Престон. Началось с того, что до меня дошли сплетни, связанные с его именем, я встретила его во время верховой прогулки и спросила, что все это значит. Разумеется, сначала он не хотел ничего говорить: ни одному мужчине не понравится признаваться в том, что его бросили, — и он попросил нас (я была с отцом) никому ничего не говорить. Но увы: папа поделился новостью с мамой, — так что, как видишь, она владеет самыми достоверными сведениями. Надежнее не бывает.

— Но Синтия обручена с другим человеком, да и в Лондоне получила блестящее предложение. От мистера Престона одни неприятности.

— Ну уж нет! Думаю, в данном случае ваша очаровательная мисс Киркпатрик организовала помолвку с одним, если не с двумя джентльменами, а третьего привлекла ради выгодного предложения. Терпеть не могу мистера Престона, но считаю, что в данном случае он не кривил душой.

— Не знаю… Всегда чувствовала, что он таит на меня обиду, а мужчины так изобретательны в мести. Признайте, что, если бы вы с ним не встретились, на меня бы не вылился гнев дорогой леди Камнор.

— Она всего лишь хотела вас предупредить. Мама всегда очень строго воспитывала нас, не допускала даже намека на флирт.

— Но характер невозможно изменить: Синтия не строит глазки и не хихикает, как дурочка; всегда держится, как подобает леди: это невозможно отрицать, — но обладает способностями привлекать мужчин (должно быть, унаследовала от меня). — Миссис Гибсон застенчиво улыбнулась в ожидании подтверждения, но восторженной оценки не прозвучало. — Но, конечно, я с ней поговорю и выясню всю подноготную компрометирующих слухов. Пожалуйста, передайте леди Камнор, что ее слова о моем платье и прочем глубоко меня задели, а ведь оно и стоило всего-то пять гиней: со скидкой при первоначальных восьми!

— Не стоит волноваться еще и этому поводу: и без того выглядите чрезвычайно возбужденной. Не удивлюсь, если у вас лихорадка! Не надо было надолго оставлять вас с мамой в ее жаркой комнате, хотя знаете ли, она всегда очень рада вашему присутствию.

Леди Харриет ничуть не кривила душой: графиня Камнор действительно ценила компанию Клэр, хотя постоянно читала ей унизительные нотации, отчего нынешней миссис Гибсон всегда было не по себе. И все же даже такие встречи с графиней считались честью, поскольку приглашались на них далеко не все.

Леди Харриет сочла необходимым уделить внимание Клэр больше обычного, чтобы загладить досаду, да и леди Коксхейвен долго беседовала с гостьей, прибегая к научным данным и глубоким выводам, что было лестно, хотя совсем непонятно. Лорд Камнор — великодушный, веселый, добрый и свободный в поступках — в качестве благодарности за визит вручил ей кусок оленьей вырезки и сверток мелкой дичи. Возвращаясь из Тауэрс-парка в одиночестве, но зато в великолепном экипаже, миссис Гибсон осознала лишь один недостаток своего там пребывания: недовольство леди Камнор, — и решила, что виновата в этом дочь, не желая принимать правду, заключавшуюся, как не раз объясняли здравомыслящие члены семьи, в состоянии здоровья графини.

Миссис Гибсон не собиралась обрушивать на Синтию все свои неприятности, как не собиралась отчитывать за странное поведение, которому наверняка есть убедительное объяснение, но, обнаружив дочь спокойно сидевшей в гостиной, безвольно опустилась в свое кресло и в ответ на бодрое приветствие устало проговорила:

— Жаль, что визит оказался не настолько приятным, как я ожидала.

Взгляд ее сосредоточился на ковре, а лицо осталось равнодушным к участливым вопросам дочери.

— Может, все же скажешь, в чем дело? — невинно уточнила мисс Киркпатрик.

— В тебе, Синтия, в тебе! Мне и в голову не могло прийти, что придется выслушивать нечто подобное.

Глаза девушки вспыхнули, лицо исказила гримаса гнева.

— Какое им до меня дело? И с какой стати вообще меня обсуждают в Тауэрс-парке?

— В городе только о тебе и говорят, так что удивляться нечему. Лорд Камнор всегда все слышит и знает. Если не хочешь, чтобы люди сплетничали, веди себя осторожнее.

— Зависит от того, что именно говорят, — пожала плечами Синтия, изображая легкость, которой не ощущала, поскольку догадывалась, о чем пойдет речь.

— Мне, во всяком случае, было не до веселья. Нет ничего приятного в том, что леди Камнор отчитывала меня как школьницу за поведение моей дочери: флирт, разрыв помолвки, — так, будто я имею к этому какое-то отношение. В общем, визит испорчен.

Миссис Гибсон то и дело театрально вздыхала, и Синтии ничего не оставалось, кроме как сесть напротив матери.

— Может, все-таки расскажешь, что именно наговорили? Если в чем-то обвиняли, мне следует знать.

Их прервала Молли, которая вошла в комнату после утренней прогулки.

— Молли, мама вернулась из Тауэрс-парка, — обратилась к подруге Синтия. — Милорд и миледи снизошли до чести обсуждать мои преступления. Вот пытаюсь выяснить, о чем именно шла речь. Никогда не претендовала на безупречную добродетель, поэтому никак не могу понять, какое дело их светлостям до меня, бедной.

— Не до тебя, а до меня! — поправила дочь миссис Гибсон. — Они сочувствовали мне, поскольку знали, как неприятно, когда имя дочери у всех на устах!

— Как я уже сказала, все зависит от причины. Если бы я собралась замуж за лорда Холлингфорда и все вокруг только об этом бы и твердили, то никто не стал бы возражать.

— Но речь вовсе не о браке с лордом Холлингфордом, так что незачем о нем вспоминать. Все говорят, что ты давным-давно обручилась с мистером Престоном, а теперь отказалась за него выйти, и обвиняют тебя в непостоянстве.

— А ты хочешь, чтобы я за него вышла, мама? — спросила Синтия с пылающим лицом, опустив глаза.

Молли не могла понять, что происходит, но надеялась в случае необходимости выступить в качестве посредника или миротворца.

— Нет, — быстро проговорила миссис Гибсон, явно обескураженная. — Разумеется, не хочу. Ты связала себя с Роджером Хемли, очень достойным молодым человеком, однако никто не знает, где он, да и жив ли вообще. Но если даже и жив, то за душой у него нет ни пенни.

— Прошу прощения, но мне известно, что от матери ему досталось состояние, пусть и небольшое. А еще он непременно заслужит славу и признательность, а вместе с этим придут деньги, — возразила Синтия.

— Ты связала себя с ним, а раньше и нечто подобное совершила с мистером Престоном, вот и устроила… путаницу. — Миссис Гибсон ни за что на свете не произнесла бы слово «непристойность», хотя именно оно пришло на ум первым. — И вот теперь, когда появился по-настоящему достойный претендент — привлекательный, воспитанный, истинный джентльмен со значительным состоянием, — была вынуждена ему отказать. Закончишь свои дни старой девой, Синтия, чем и разобьешь мне сердце.

— Вполне возможно, — спокойно согласилась дочь и добавила, серьезно и немного печально: — Порой мне кажется, что старые девы и получаются как раз из таких, как я.

— Не хочу знать твоих секретов до тех пор, пока они остаются секретами, — не сдавалась матушка. — Но когда о тебе судачит весь город, наверное, и я имею право их услышать.

— Но, мама, я даже не подозревала, что стала объектом обсуждения, и до сих пор не понимаю, как это случилось.

— И я не понимаю. Знаю только то, о чем уже сказала. Однако мне в лицо бросают обвинения в плохом воспитании из-за твоего дурного поведения. Это очень неприятно.

Миссис Гибсон заплакала, и как раз в эту минуту вошел муж.

— Ты вернулась, дорогая! Добро пожаловать домой! — приветствовал мистер Гибсон супругу, подошел и поцеловал в щеку. — А что это — слезы?

Бедному доктору тут же захотелось исчезнуть.

— Да! — воскликнула миссис Гибсон в надежде любой ценой получить сочувствие и поддержку. — Вернулась и рассказываю Синтии, как леди Камнор отчитывала меня за ее поведение. Ты знал, что она, оказывается, обручилась с мистером Престоном, а потом расторгла помолвку? Все вокруг судачат об этом, даже обитатели Тауэрс-парка.

На миг мистер Гибсон перевел взгляд на Молли и сразу все понял. Губы его сложились так, словно он собрался свистнуть, однако звука не издал. Как только матушка обратилась к отчиму, Синтия изменилась до неузнаваемости: дерзость исчезла, уступив место ранимости. Молли присела рядом с ней.

— Синтия, это правда? — очень серьезно произнес мистер Гибсон. — Я кое-что об этом слышал, хотя и не много. Но скандал такого свойства, что тебе необходимо обзавестись защитником — верным другом, который знает всю правду.

— Молли все знает, — произнесла Синтия после долгого молчания.

Миссис Гибсон также притихла в присутствии супруга, хотя и сгорала от ревности: Молли знала секрет, о котором она даже не подозревала.

— Да, и мне это отлично известно, — жестко заявил мистер Гибсон. — Как известно и то, что Молли пришлось вынести клевету и злословие: из-за тебя, Синтия, — но она отказалась что-либо объяснить, потому что дала тебе слово.

— Значит, ты что-то все-таки сказала? — укоризненно проговорила Синтия, глядя на подругу.

— У меня не было другого выхода, — ответила Молли.

— При этом она ни разу не упомянула твое имя, — продолжил мистер Гибсон. — хотя догадаться не составило труда.

— Почему она вообще об этом заговорила? — обиженно уточнила Синтия.

И сам вопрос, и тон, которым был он задан, возмутили мистера Гибсона, и он не выдержал:

— До меня дошли слухи, что мою дочь обвиняют в неприличных тайных встречах с мистером Престоном, и я потребовал объяснений. Нет нужды вести себя неблагородно, Синтия, поскольку ты виновата в непостоянстве и флирте, причем в такой степени, что втянула в это болото даже Молли.

Синтия подняла голову и посмотрела отчиму прямо в глаза:

— Вы готовы обвинить меня, мистер Гибсон, даже не зная обстоятельств?

Он и сам почувствовал, что перегнул палку, но не смог сдержать порыв. Мысль о доброй кроткой дочери, которая терпеливо вынесла все несправедливые обвинения, не позволила взять себя в руки.

— Да, готов, — подтвердил мистер Гибсон. — Невозможно предугадать, что за злые измышления затрагивают действия, хотя бы немного выходящие за границы приличия. Из-за твоих интриг Молли пришлось многое пережить. Признаю, что возможны смягчающие обстоятельства, однако тебе придется все их вспомнить, чтобы оправдать свое поведение перед Роджером Хемли, когда он вернется домой. Я просил поведать мне всю правду, чтобы до тех пор, когда он приедет и станет защищать тебя по законному праву, иметь возможность это сделать. Мне необходимы объяснения, каким образом ты оказалась помолвленной сразу с двумя мужчинами. Наверняка городским сплетницам еще ничего не известно о помолвке с Роджером Хемли. Скандал сосредоточился на Молли, хотя должен был коснуться тебя, Синтия. Ведь ты наверняка встречалась с ним без нашего ведома, в уединенных местах.

— Папа, — не выдержала Молли, — если бы ты знал обстоятельства, то не разговаривал бы с Синтией так сурово. Позволь ей рассказать тебе все — так же как она поведала мне.

— Готов выслушать, — заявил мистер Гибсон, однако Синтия возразила:

— Нет, вы оскорбили меня! Таким тоном вы не имели права со мной говорить, а потому я не могу вам доверять и отказываюсь принимать вашу помощь! — Голос ее на миг дрогнул. — Не думала, что и вы так же жестоки, как другие, но смогу стерпеть.

После страстного монолога, несмотря на попытку Молли удержать подругу силой, Синтия вырвалась и выбежала из комнаты.

— Ах, папа! — воскликнула девушка, со слезами приникая к отцу. — Позволь все тебе рассказать!

Многозначительное покашливание напомнило ей о присутствии миссис Гибсон, и решив, что некоторые подробности прозвучат неловко, Молли умолкла.

— Думаю, мистер Гибсон, вы были слишком жестоки с бедной сиротой, — выдавила миссис Гибсон, прикрывая лицо носовым платком. — Будь ее бедный отец жив, ничего этого никогда бы не произошло.

— Вполне возможно. И все-таки не понимаю, на что вам обеим жаловаться. Мы с дочерью защищали ее как могли. Я люблю ее почти как родную, почти как свою Молли, и это правда!

— В том-то и дело, мистер Гибсон, что «почти», и не более.

Не желая участвовать в супружеской перепалке, Молли незаметно выскользнула из гостиной и отправилась на поиски Синтии. Ей казалось, что она несет оливковую ветвь мира в виде слов отца: «Люблю ее почти как родную…» — но Синтия заперлась в своей комнате и не пожелала открыть дверь.

— Впусти, пожалуйста! — попросила Молли. — Хочу кое-что тебе сказать. Открой!

— Нет! — отрезала Синтия. — Не сейчас. Оставь меня в покое. Не хочу ничего слушать, не хочу никого видеть. Все потом…

Молли не уходила, стараясь придумать, что бы еще такое сказать, как убедить Синтию открыть, но спустя минуту-другую та сама спросила:

— Ты все еще здесь, Молли?

А когда девушка в надежде на милость подруги ответила «да», тут же услышала непреклонный металлический голос:

— Уходи. Не могу выносить твое присутствие: стоишь там, слушаешь и ждешь. Ступай вниз, прочь из дому… куда угодно. Это единственное, что я готова от тебя принять.

Молли до сих пор не сняла уличную одежду, а потому поспешила выскользнуть из дому и отправилась в сторону полей, где с детства искала покоя и уединения, пытаясь утомить движением страдающее сердце. Усевшись возле живой изгороди, бедняжка закрыла лицо руками и задумалась о несчастье Синтии, которое не могла и не имела права облегчить. Она не знала, сколько времени так просидела, но вернулась в свою комнату, уже когда время ленча прошло. Дверь напротив стояла распахнутой — Синтии не было. Молли сняла верхнюю одежду и спустилась в гостиную. Подруга с матушкой сидели в напряженных позах вооруженного нейтралитета. Лицо Синтии напоминало маску, но при этом она невозмутимо вязала, словно ничего не случилось. Миссис Гибсон держалась иначе: на лице сохранились следы слез, и появление падчерицы было встречено кивком и улыбкой. Синтия же словно не услышала стука двери и не ощутила движения платья, даже головы не подняла. Молли взяла книгу — не для того, чтобы читать, а чтобы создать видимость занятия, исключающего необходимость говорить.

Молчание, казалось, продолжалось бесконечно. Молли даже вообразила, что какое-то древнее заклинание связало всем языки и обрекло на неподвижность. В конце концов Синтия попыталась заговорить, но, чтобы слова прозвучали внятно, остановилась и была вынуждена начать еще раз:

— Хочу, чтобы вы обе знали: между мной и Роджером Хемли все кончено.

Молли уронила книгу и с приоткрытым ртом попыталась понять смысл произнесенных слов, а миссис Гибсон отреагировала так, словно ее обидели:

— Могла бы понять твое заявление три месяца назад, когда ты была в Лондоне, но сейчас это просто глупость, и ты сама это прекрасно знаешь.

Синтия промолчала, но решительное выражение ее лица никуда не исчезло и тогда, когда Молли, наконец, заговорила:

— Синтия, подумай о нем! Ты разобьешь ему сердце!

— Нет, — возразила та, — ничего подобного. Но даже если и так, я ничего не могу изменить.

— Все эти сплетни скоро стихнут, — попыталась убедить ее Молли, — а когда он узнает правду из твоих уст…

— Из моих уст он никогда не услышит ни слова правды. Я не люблю его настолько, чтобы унижаться до извинений и умолять о прощении. Признание способно стать… нет, не назову его приятным, но способным облегчить душу и ум, а не унижением в обмен на прощение. Не могу выразить. Единственное, что знаю, причем знаю твердо и готова следовать убеждению…

Она так и не договорила, но буквально через пять секунд матушка заметила:

— Думаю, фразу надо закончить.

— Не могу даже представить, как объяснить все Роджеру Хемли. Не вынесу, если он будет думать обо мне хуже, чем думал раньше, каким бы наивным ни было его суждение, а потому предпочту больше никогда с ним не встречаться. Правда заключается в том, что я его не люблю. Отношусь с симпатией, уважаю, но выйти замуж не готова. Я написала ему об этом и сразу почувствовала облегчение, поскольку неизвестно, когда и где письмо его застанет… И старому мистеру Хемли тоже написала.

Когда мистер Гибсон вернулся домой, после прошедшего в молчании обеда Синтия попросила о разговоре наедине в приемной, где подробно изложила ту историю, которую несколько недель назад открыла Молли, а закончив, неожиданно попросила:

— Теперь, мистер Гибсон — я по-прежнему считаю вас другом, — помогите мне найти дом как можно дальше, где сплетни и пересуды, о которых постоянно твердит мама, не смогут меня найти. Наверное, неправильно ждать от людей снисхождения, но я такая, какая есть, и другой не буду. Вы, Молли, местные… все чего-то от меня ждут. Не могу существовать в такой атмосфере. Хочу уехать и стать гувернанткой.

— Но, дорогая Синтия, рано или поздно Роджер вернется, и ты сразу окажешься за каменной стеной.

— Разве мама не сказала, что я решительно порвала с Роджером? Сегодня утром сообщила об этом и его отцу: письмо должно дойти уже завтра. Если сам Роджер когда-нибудь получит то письмо, которое отправила ему, я буду уже далеко: может быть, даже в России.

— Глупости. Помолвка, подобная вашей, не может быть расторгнута иначе, чем по взаимному согласию. Не освободившись, ты лишь доставишь другим много боли. Пройдет месяц, и сама передумаешь. Как только успокоишься, обрадуешься поддержке такого мужа, как Роджер. Да, ты виновата, поскольку сначала повела себя глупо, а потом неправильно, но ведь вовсе не обязательно, чтобы муж считал тебя безупречной?

— Нет уж: я хочу, чтобы супруг думал обо мне именно так, — уверенно заявила Синтия. — Поскольку я совсем его не люблю, даже не представляю, как буду просить у него прощения, словно напроказивший ребенок.

— Но ведь ты же стоишь передо мной и ожидаешь милости!

— Да, но вас я люблю, и часто говорила об этом Молли. Я с ужасом думаю, как Роджер стал бы судить меня по своим высоким законам, которые совершенно мне не подходят, и, в конце концов, милостиво простил.

— Да, в таком случае ты поступила правильно, разорвав помолвку, — глубоко вздохнув, проговорил мистер Гибсон. — Бедный парень! Но ничего, страдание только закаляет. У него крепкое надежное сердце, так что справится.

На миг своевольное воображение Синтии устремилось вслед за исчезающим сокровищем: любовь Роджера показалась утраченной драгоценностью. И все же она понимала, что не вправе владеть высоким чувством во всей его полноте и страстной чистоте. После того как опорочила и растоптала обожание, собирать жалкие крохи не было желания. Однако впоследствии, с течением лет, когда было уже слишком поздно, она часто пыталась проникнуть в непостижимую тайну «того, что было бы, если бы…».

— И все же подожди до завтра: утро вечера мудренее, — посоветовал мистер Гибсон, хотя пользы от этого и не чувствовал. — Те ошибки, которые ты совершила, поначалу были всего лишь детскими оплошностями, но привели к большой лжи.

— Не пытайтесь определить оттенки черного, — горько заметила Синтия. — Я не настолько глупа, чтобы не знать это лучше всех. А что касается моего решения, то осуществила его сразу. Роджер не скоро получит мое письмо, но надеюсь, что рано или поздно все же получит. Думаю, и сквайр Хемли не расстроится. Ах, сэр! Если бы я росла в других уловиях, то наверняка мое сердце не было бы таким холодным и злопамятным! Нет-нет, утешать меня не надо, не смогу этого вынести. Всегда мечтала о восхищении, поклонении, добром отношении. Эти злые сплетни коснулись даже чистой, ни в чем не повинной Молли! Да, жизнь действительно безжалостна.

Синтия склонила голову на сложенные руки — как подумал мистер Гибсон, устав телом и разумом. Решив, что увещевания ничего не изменят, он вышел из комнаты и позвал грустно сидевшую в уголке Молли.

С нежностью девушка обняла подругу, прижала голову к груди и пробормотала, поглаживая по волосам, словно мать, утешающая ребенка.

— Дорогая, милая, милая Синтия! Я так тебя люблю!

Все это время Синтия не двигалась, а потом, внезапно вскочила и, глядя в печальное лицо Молли, воскликнула:

— Роджер женится на тебе! Вот увидишь! Вы оба хорошие…

Однако Молли вдруг с отвращением ее оттолкнула и воскликнула, покраснев от стыда и возмущения:

— Прекрати! Еще утром он был твоим, а вечером уже мой? За кого ты его принимаешь?

— За мужчину, — улыбнулась Синтия. — Только и всего. Возможно, лучшего из них, и тем не менее предсказуемого.

Молли слушала ее без улыбки, и в эту минуту в приемную, где сидели девушки, вошла испуганная Мария.

— А что, господина нет?

— Как видишь, — ответила Синтия. — Слышала, как пять минут назад хлопнула дверь: похоже, отправился по делам.

— Что же делать? — воскликнула горничная. — Из Хемли-холла верхом прискакал гонец и сообщил, что мистер Осборн умер и сквайр срочно требует доктора.

— Как это? — не поверила своим ушам Синтия, а Молли выбежала на крыльцо, завернула за угол и возле конюшни увидела посыльного. Тот сидел на взмыленной лошади, а вокруг собрались расстроенные известием слуги. Этого элегатного, любезного молодого человека здесь хорошо знали: он приезжал в дом их господина. Молли подошла к всаднику и коснулась ладонью горячей влажной морды лошади.

— Доктор готов ехать, мисс? — спросил посыльный, при свете фонаря разглядев, кто подошел.

— Мистер Осборн действительно умер? — тихо уточнила Молли.

— Боюсь, что так. Во всяком случае, мне так сказали, вот я и гнал изо всех сил. Вдруг еще не конец? Где же доктор, мисс?

— Скорее всего у кого-то из больных. Кажется, его уже ищут, но я сейчас пойду сама. Ах, бедный сквайр!

Она сходила на кухню в надежде узнать, куда мог отправиться отец, однако слуги ничем помочь не смогли. Никто в суматохе не услышал, как открылась и закрылась входная дверь, и не заметил, куда исчезла Синтия. Молли побежала наверх, в гостиную, где возле двери в растерянности стояла миссис Гибсон, прислушиваясь к необычному шуму в доме.

— В чем дело, Молли? Как ты бледна!

— Где папа?

— Уехал. Что-то случилось?

— Куда?

— Не знаю. Я спала, а Дженни поднялась в спальни. Эта девушка всегда отлынивает от работы.

— Дженни, Дженни! — нетерпеливо позвала Молли.

— Не кричи, дорогая. Позвони. Что произошло?

— Скажи, Дженни, Кто вызвал папу? — спросила Молли, встретив горничную на лестнице.

К ним присоединилась и Синтия, которая тоже пыталась выяснить, где доктор.

— В чем все же дело? — совсем растерялась миссис Гибсон. — Неужели никто не может мне наконец ответить?

— Осборн Хемли умер! — мрачно сообщила Синтия.

— Умер! Осборн! Бедняга! Я знала, что это случится. Да, так и знала. Но мистер Гибсон уже ничем ему не поможет. Бедный, бедный Осборн! Интересно, где сейчас Роджер? Теперь ему придется вернуться домой.

Дженни получила нагоняй за то, что появилась в гостиной вместо Марии, и от испуга лишилась без того небогатого разума. Ее ответы на торопливые вопросы Молли оказались сумбурными и сбивчивыми: в заднюю дверь постучали, но она не посмотрела, кто это, и ничего не спросила; он вызвал хозяина и что-то сказал, хозяин очень заторопился, взял шляпу и уехал.

«Скорее всего ненадолго, иначе сообщил бы, куда отправился, — подумала Молли. — Но как же бедный старый сквайр? Ведь совсем один!»

Эта мысль заставила ее действовать.

— Беги к Джеймсу и скажи, чтобы поставил на Нору Крейн дамское седло, в котором я ездила в ноябре. Не плачь, Дженни! Никто на тебя не сердится. Лучше поспеши!

Через минуту Молли появилась среди собравшихся в костюме для верховой езды, с решительным взглядом и плотно сжатыми губами.

— Молли, что ты придумала? — возмутилась миссис Гибсон.

Синтия сразу все поняла и принялась на ходу поправлять наспех надетую подругой амазонку.

— Я должна поехать. Не могу даже представить, как он там один. Как только папа появится, наверняка сразу поедет в Хемли-холл. Если не понадоблюсь сквайру, то вернусь вместе с ним.

Миссис Гибсон что-то крикнула вслед, но Молли не стала ее слушать. В конюшне пришлось ждать посыльного: чрезвычайные обстоятельства не помешали ему с аппетитом подкрепиться принесенной слугами едой и запить угощение пивом. Появление молодой госпожи явно прервало оживленную беседу, однако Молли успела уловить несколько фраз:

— Среди высокой травы… Сквайр не позволил никому к нему прикоснуться: сам понес на руках, как малого ребенка. Часто останавливался, даже раз сел на землю, но ни разу не выпустил. Мы думали, что уже не сможем его поднять, как и тело.

Тело!

До того, как услышала это слово, Молли не представляла Осборна мертвым.

Они ехали быстро, поэтому иногда приходилось замедлять ход на подъемах или чтобы дать лошадям отдохнуть, и Молли снова и снова слышала это ужасное короткое слово и повторяла его, чтобы осознать горькую правду. Когда наконец показался освещенный луной дом, тихий и мрачный, она затаила дыхание и на миг почувствовала, что у нее не хватит смелости войти и увидеть то, что внутри. В одном из окон горел свет, по-земному грубо контрастируя с серебряным небесным сиянием. Посыльный показал на единственное живое окно и — едва ли не впервые за всю дорогу — заговорил:

— Это бывшая детская. Его положили там. Сквайр не смог подняться по лестнице, поэтому выбрали ближайшую комнату. Наверняка они со старым Робинсоном сейчас там: его допустили как единственного грамотного среди дикарей, пока не появится доктор.

Молли спрыгнула с седла, прежде чем спутник успел помочь, подобрала юбку и, не позволяя себе вновь подумать о том, что ждет впереди, побежала по знакомой дорожке, потом по парадной лестнице, через несколько дверей, остановилась перед последней, чуть приоткрытой, прислушалась и осторожно заглянула внутрь. Сквайр в одиночестве сидел возле постели, держал сына за руку и неподвижно смотрел в пространство. Когда Молли вошла, он не пошевелился и даже не взглянул в ее сторону. Горькая правда уже проникла в сознание: ни один доктор, даже самый искусный, не сможет вернуть жизнь в мертвое тело. Молли подошла неслышно, стараясь не дышать, молча, потому что не знала, что сказать. Когда нет надежды на земную помощь, какой смысл рассуждать об отце и его отсутствии? Постояв немного, она присела на ковер у ног старика. Должно быть, сквайр заметил, что кто-то пришел, однако внимания не обратил. Так они сидели молча, не шевелясь: он в кресле, а она на полу, возле лежавшего на кровати мертвого Осборна Хемли. Молли подумала, что своим присутствием мешает отцу созерцать спокойное лицо сына, частично, но не полностью скрытое простыней. Время еще никогда не казалось настолько бесконечным, а молчание — глубоким. Потом на дальней лестнице послышались тяжелые медленные шаги. Молли знала, что это не отец, а все остальное казалось неважным. Ближе, ближе. Шаги замерли за дверью, раздался тихий, неуверенный стук, и высокий худой старик в кресле вздрогнул. Молли поднялась, открыла дверь и увидела верного дворецкого Робинсона с чашкой бульона на серебряном подносе.

— Да благословит вас Господь, мисс. Постарайтесь убедить его выпить хотя бы немного. Ничего не ел с самого завтрака, а сейчас уже второй час ночи.

Дворецкий осторожно снял крышку, и Молли отнесла чашку туда, где сидел сквайр: молча, потому что не знала, как предложить прозаическое утешение глубоко погруженному в горе человеку, — поднесла ложку бульона к его губам, словно это был больной ребенок, а она — сиделка. Сквайр инстинктивно проглотил, но тут же отстранил чашку, порывистым жестом показал на кровать и воскликнул:

— Он больше никогда не сядет со мной за стол. Никогда!

А потом упал ничком на тело и зарыдал с таким безудержным отчаянием, что Молли испугалась, как бы он не умер от разрыва сердца. Ее присутствие, слова, слезы сквайр замечал не больше, чем луну, безучастно смотревшую в незанавешенное окно, а потом оказалось, что рядом стоит отец.

— Оставь нас, Молли, — мрачно попросил доктор, ласково погладив дочь по волосам. — Посиди в столовой.

Долгий самоконтроль сменился дрожью и страхом: она в ужасе пробиралась по залитым лунным светом коридорам. Казалось, сейчас навстречу выйдет живой Осборн и все объяснит: отчего умер, что сейчас чувствует и что ей следует делать. Последние несколько шагов до столовой дались с особым трудом и с безумным ужасом. Молли распахнула дверь и увидела свечи, накрытый к позднему ужину стол и Робинсона, наливавшего вино в графин. Очень хотелось плакать: забиться в уголок и пролить море слез, но здесь это было невозможно. Она опустилась в глубокое кожаное кресло и почувствовала себя очень усталой и безразличной ко всему на свете, но жизнь предстала в виде Робинсона, который поднес к ее губам бокал вина:

— Выпейте, мисс. Это добрая старая мадера. Ваш папа сказал, что нужно немного поесть. Да, так и сказал: «Моя дочь останется здесь, а она еще слишком молода для таких переживаний. Убедите ее поесть, иначе окончательно сломается».

Молли промолчала: сил отказываться и сопротивляться не осталось, — поэтому пригубила вина и по совету старого слуги немного поела, а потом вернулась в кресло и позволила себе вволю поплакать.

Мистер Гибсон спустился очень нескоро: вошел, остановился спиной к пустому камину и несколько минут простоял молча, а потом проговорил, наконец:

— Лег в постель. Мы с Робинсоном с трудом его уложили. Но когда я уходил, он позвал меня и попросил разрешить тебе остаться. Право, не знаю. В такой ситуации сложно отказать.

— Я хочу остаться, — сказала Молли.

— Правда? Вот умница. Но ты справишься?

— О, не волнуйся, справлюсь. — Она помолчала, потом спросила: — Из-за чего Осборн умер?

— Сердце остановилось. Все равно не поймешь, если начну объяснять. Я давно предполагал такой исход, но дома лучше об этом не упоминать. Видел его в прошлый четверг, и он выглядел намного лучше, чем прежде: я даже сообщил об этом доктору Николсу, — но при такой болезни не предугадаешь, что случится завтра.

— Видел в прошлый четверг? Но почему ты мне ничего не говорил? — удивилась Молли.

— Не привык обсуждать пациентов. К тому же хотел, чтобы он считал меня в первую очередь другом. Любая тревога относительно здоровья лишь ускорила бы катастрофу.

— Значит, он не знал, что болен? То есть, что болен серьезно и может в любой момент умереть?

— Нет, совершенно ничего не знал, только замечал симптомы, которые и ускорили конец.

— Ах, папа! — воскликнула Молли.

— Сейчас некогда вдаваться в подробности, — продолжил мистер Гибсон. — Тем более что, пока точно не известно, судить нельзя. Первым делом необходимо решить срочные проблемы. Ты ляжешь спать здесь? А то скоро уже светать будет.

— Да.

— Думаю, заснешь сразу: в твоем возрасте это нормально.

— Папа, должна кое-что тебе сказать. Мне известен секрет Осборна, который я обещала хранить, но когда встретила его в последний раз, показалось, что он предчувствовал скорый конец и боялся.

Молли не выдержала и разрыдалась так горько, что отец испугался приступа истерики, но она сумела взять себя в руки, посмотрела в полное тревоги лицо и даже сумела улыбнуться.

— Я ничего не могла сделать, папа!

— Да, знаю, но продолжай: пока не узнаю, что за секрет, все равно не усну.

— Осборн был женат, вот в чем секрет.

— Женат! Что за ерунда! Почему ты так решила?

— Он сам мне сказал. То есть некоторое время назад я сидела в библиотеке и читала. Вошел Роджер и заговорил с Осборном о его жене. Роджер меня не видел, а Осборн видел. И они вместе потребовали, чтобы я сохранила тайну. Думаю, я не сделала ничего плохого.

— Сейчас не время думать: плохо или хорошо, — просто расскажи все, что знаешь.

— Тогда не знала больше ничего, но полгода назад, в ноябре, когда ты ездил в Лондон к леди Камнор, Осборн приходил к тебе и передал мне адрес своей жены — также по секрету. Думаю, Осборн рассказал бы больше, но явилась мисс Фиби.

— И где же его жена?

— Кажется, где-то на юге, возле Винчестера. Он сказал, что она француженка, католичка и гувернантка.

— Уф! — озадаченно вздохнул отец.

— А еще, — продолжила Молли, — он говорил, что есть ребенок. Теперь ты знаешь столько же, сколько я, кроме адреса. Осборн написал адрес на листке, и я храню его дома, в надежном месте.

Очевидно забыв, что уже глубокая ночь, мистер Гибсон сел, вытянул ноги, засунул руки в карманы и задумался. Молли молча сидела рядом, слишком усталая, чтобы даже говорить.

— Да! — воскликнул наконец доктор, быстро вставая. — Сегодня уже ничего не получится, а завтра утром что-нибудь придумаю. Бедное бледное личико!

Он сжал печальное лицо дочери ладонями и поцеловал, потом позвонил и велел Робинсону прислать горничную, чтобы та проводила мисс Гибсон в спальню.

— Рано он не проснется, — пояснил доктор на прощание. — Потрясение лишило сил. Подайте завтрак в комнату, а к десяти я приеду.

Робинсон распахнул перед Молли двери, когда экипаж еще не подъехал к крыльцу, и сообщил, что сквайр с нетерпением ждет ее возвращения: уже несколько раз отправлял его наверх, к тому окну, откуда видна дорога из Холлингфорда. Когда девушка вошла в гостиную, сквайр стоял посреди комнаты, явно прилагая усилия, чтобы не поспешить навстречу, как того требовал строгий этикет во время траура. В дрожащей руке он держал листок, а на столе в беспорядке лежало еще несколько вскрытых конвертов.

— Все верно, — сразу заговорил мистер Хемли. — Брак законный, а он — ее муж… точнее, был мужем. Бедный, бедный мальчик! Дорого он за это заплатил! Видит бог, моей вины здесь нет. Прочитай, дорогая. Вот свидетельство о браке Осборна Хемли и Марии Эме Шерер. Приход, церковь, свидетели — все как положено. Ах ты господи! — простонал сквайр и упал в ближайшее кресло.

Молли присела рядом и прочитала документ, долгого изучения которого не требовалось, чтобы убедиться в факте бракосочетания. Оставалось дождаться, когда сквайр немного успокоится и обретет способность говорить отдельными словами и фразами, а не восклицаниями.

— Да, всему виной мой дурной характер и несдержанность. Только она могла сохранить мир. А после ее ухода стало еще хуже. Хуже и хуже! И вот чем все закончилось! Он боялся меня. Да, боялся. В этом заключена горькая правда: боялся, — и оттого держал переживания в себе. Они его и убили. Наверное, врач что-нибудь сказал бы о больном сердце, только теперь-то знаю я причину, но уже слишком поздно. Слишком поздно! О, мой мальчик, мой мальчик!

Мистер Хемли закрыл лицо руками и принялся раскачиваться с такой горестной безысходностью, что у Молли едва сердце не разорвалось от жалости.

— Здесь еще несколько писем, — попыталась она отвлечь безутешного отца. — Можно прочитать?

В другое время ей и в голову не пришло бы читать чужие письма, но сейчас нужно было как-то прервать молчаливое отчаяние старика.

— Да, читай, читай, — отозвался сквайр. — Ты больше поймешь, а то я разбираю только отдельные слова. Я для тебя их и положил. Потом скажешь, что там написано.

Познания Молли в современном письменном французском языке уступали пониманию языка мемуаров герцога де Сюлли, к тому же, стиль и грамматика писем оставляли желать лучшего. С большим трудом все-таки ей удалось перевести на приличный разговорный английский несколько невинных признаний в любви, которые свидетельствовали о полном подчинении воле Осборна, вере в его цель — словно его суждения и решения не подлежали сомнению. Простые, бесхитростные фразы легко проникли в сердце сквайра. Вероятно, если бы Молли читала по-французски свободнее, то не смогла бы передать их в таких трогательных, сердечных, искренних выражениях. Время от времени попадались предложения по-английски — именно их жаждавший утешения сквайр прочитал, дожидаясь возвращения Молли.

— Дальше, читай дальше, — просил он всякий раз, стоило ей остановиться, и слушал, прикрыв лицо ладонями.

— Видели это, сэр? Свидетельство о крещении: «Роджер Стивен Осборн Хемли, рожденный двадцать первого июня… сын Осборна Хемли и Мари Эме …»

— Дай скорее, — потребовал сквайр дрогнувшим голосом и нетерпеливо протянул руку. — Роджер — это я, а Стивен — мой бедный старый отец. Он умер в достаточно молодом возрасте, но я почему-то всегда думаю о нем как о старике. Он обожал маленького Осборна. Хорошо, что мальчик вспомнил про своего деда Стивена. Да, так его звали! И Осборн, Осборн Хемли. Один Осборн лежит мертвым на кровати, а второго я никогда не видел и до сегодняшнего дня даже не слышал о его существовании. Малыша надо звать Осборном, Молли. Роджер уже есть. Даже два, но один из них уже никуда не годится. А Осборна больше не будет, если не назовем так моего внука. Устроим его здесь, возьмем няню, будем выплачивать матери содержание в ее стране. Хорошо, что ты нашла этот документ, Молли. Я его сохраню. Подумать только: Осборн Хемли! Если Бог даст мне силы, мальчонка никогда не услышит ни единого бранного слова, никогда! Чтобы не боялся. Ах, мой Осборн, Осборн! Если бы ты знал, как болит сердце за каждую ссору! Если бы знал, как я любил тебя, мой мальчик!

Судя по тону писем, Молли усомнилась, что мать с легкостью согласится расстаться с ребенком. Возможно, в строках и не сквозила глубокая мудрость, но буквально каждая фраза была проникнута любовью. Сейчас, конечно, не время высказывать сомнения, поэтому Молли позволила сквайру задать тысячу вопросов относительно возможного развития событий, выслушивала догадки. Незнание обстоятельств и невладение ситуацией привело обоих к самым фантастическим, невероятным предположениям. Так прошел этот непростой день, и наступила ночь.

Правом присутствовать на похоронах обладали немногие, но обо всех позаботились мистер Гибсон и поверенный сквайра, который вел дела семьи долгие годы. И все-таки Молли считала, что необходимо сообщить об утрате вдове, которая одиноко живет в окрестностях Винчестера и пребывает в неведении, ожидая хоть какой-то весточки от того, кто лежит мертвым в далеком доме. Одно послание от Эме уже пришло на почту, куда поступала вся корреспонденция, но в Хемли-холле, конечно, об этом ничего не знали.

— Сообщить необходимо, — решил мистер Гибсон, когда Молли следующим утром поделилась с отцом своими соображениями. — День-другой промедления особой роли не играют, но у бедняжки будет время подумать и подготовиться.

— К чему? Все равно придется сказать правду, — возразила Молли.

— Да, верно, но пока можно написать, что он серьезно болен. Кажется, они переписывались ежедневно, так что из-за трех дней молчания она наверняка переживает. Расскажи, как узнала ее адрес и прочее; сообщи, что ты ему друг, поэтому взяла на себя смелость сообщить ей истинное положение вещей. Напиши завтра, а через день уже поведаешь всю правду. Думаю, беспокоить сквайра по этому поводу не стоит. После похорон подумаем о ребенке.

— Мать никогда не расстанется с сыном, — заметила Молли.

— Вот еще! Пока ее не увидим, утверждать ничего нельзя. Здесь для мальчика будут созданы все условия, а она — иностранка, и скорее всего захочет вернуться на родину. Надо многое обсудить с поверенным.

— Ты всегда осторожничаешь, папа, но в этом случае я скорее всего права, судя по письмам, которые прочитала.

— Время покажет, — не стал спорить мистер Гибсон. — Итак, родился мальчик? Миссис Гибсон особенно настойчиво интересовалась этим обстоятельством, поскольку оно примирит ее с отказом Синтии Роджеру. Конечно, это хорошо для обоих, хотя он и приедет намного раньше, чем предполагал. Они совсем не подходят друг другу. Бедный Роджер! Какого труда мне стоило вчера ему написать! Как он это переживает? И что станет делать дальше? И все-таки я рад, что появился этот маленький наследник. Не хотелось бы, чтобы поместье перешло к ирландским Хемли. Когда-то Осборн упомянул, что в очереди на наследование они следующие. Итак, Молли, напиши маленькой француженке и немного ее подготовь. Ради памяти Осборна надо попытаться смягчить удар.

Письмо потребовало от Молли огромных усилий. Прежде чем получилось нечто удовлетворительное, несколько вариантов были забракованы. Отчаявшись написать лучше, она запечатала письмо и отправила, не перечитывая. Через день ей пришлось еще раз пережить этот ужас: написать второе письмо, уже с кратким и сочувственным сообщением о смерти Осборна. Отослав мрачное известие, Молли прониклась состраданием к несчастной вдове, оставшейся в чужой стране, даже не имевшей возможности попрощаться с покойным супругом, запечатлеть в памяти его черты. В тот день девушка много говорила о неизвестной Эме со сквайром, и он с готовностью выслушивал любые рассуждения о внуке — даже самые невероятные, — но морщился при любом упоминании «француженки», как он ее называл, хотя и беззлобно. Для него невестка оставалась просто иностранкой: болтливой, темноглазой, излишне эмоциональной и, возможно, еще и накрашенной. Он готовился проявить уважение как к вдове сына и считал своим долгом выделить ей содержание, однако очень надеялся никогда не встретиться лицом к лицу. Поверенному, мистеру Гибсону, а также многим другим предстояло оградить его от этой опасности.

А в это время миниатюрная сероглазая женщина как раз ехала в Хемли-холл не к хозяину, а к его покойному сыну, которого все еще считала своим живым мужем, хотя и знала, что нарушает его волю. Поскольку Осборн никогда не тревожил ее жалобами на здоровье, полная жизни Эме не предполагала, что смерть так рано унесет возлюбленного мужа. Оказывается, он был болен: очень болен, — как написала незнакомая девушка, — но Эме ухаживала за родителями и знала, что такое болезнь. Французский доктор хвалил ее за ловкость и аккуратность, но даже если бы она оказалась худшей из сиделок, ухаживать за мужем собиралась. Разве не там место жены, не у постели мужа? Поэтому без долгих размышлений Эме начала собираться, роняя слезы в саквояж, который старательно складывала. А рядом, на полу, сидел малыш почти двух лет от роду, и для него всегда находилась улыбка и ласковое слово. Служанка, которая безошибочно разбиралась в людях, очень любила эту маленькую женщину. Эме сообщила ей, что муж заболел, а та достаточно знала семейную историю, чтобы понимать: госпожа не признана законной женой, — но мгновенное решение отправиться к нему, где бы он ни был, вызвало уважение. Осторожность вырастает из осведомленности, а у Эме не было причин чего-то опасаться, только служанка умоляла оставить ребенка:

— Он такой милый, общительный малыш, но в пути и сам устанет, и вас утомит. Да и муж ваш может быть настолько тяжело болен, что ему не до сына будет.

— Ну что вы! — возразила Эме. — Мать никогда не устанет от собственного ребенка. А если месье не потерял рассудок, то будет рад услышать лепет сына.

В результате на ближайшем перекрестке Эме села в вечерний дилижанс, а Марта передала ей крупного энергичного мальчика, восторженно верещавшего при виде лошадей. В Лондоне жила знакомая француженка, хозяйка галантерейного магазина, к которой Эме и направилась, чтобы скоротать несколько ночных часов перед ранним утренним дилижансом в Бирмингем. Поскольку свободной кровати в доме не оказалось, бедняжка прикорнула на диване, но зато утром мадам Полин появилась с чашкой хорошего кофе для матери и сытного бульона для малыша. Подкрепившись, они вышли в бескрайний мир, чтобы найти того, в ком сосредоточилось все человеческое счастье. Эме помнила, как называется деревня, где, по словам Осборна, он выходил из дилижанса, а дальше шел пешком. Хоть она и не смогла бы правильно написать неуклюжее английское слово, зато произнести — медленно и внятно, — так чтобы кондуктор понял, сумела, как и выяснить, что приедут туда не раньше четырех.

Сколько всего могло случиться за это время! Рядом с мужем она бы ничего не боялась, но вот как без него? Во многих отношениях Эме была особа деловая и практичная, зато в каких-то оставалась по-детски наивной. К тому времени как дилижанс остановился в Фавершеме, она уже составила план действий, попросила хозяина трактира, чтобы кто-нибудь помог донести саквояж и проводил в Хемли-холл.

— Хемли-холл! — повторил трактирщик. — Там сейчас серьезные неприятности.

— Да, я знаю, — ответила Эме и поспешила вслед за тележкой с саквояжем, с трудом удерживая на руках спящего ребенка.

Кровь стучала в ушах, висках и во всем теле, глаза не различали ничего вокруг. Опущенные ставни ни о чем не говорили, к тому же она торопилась.

— К парадной двери или к черному ходу? — уточнил коридорный из гостиницы.

— К той, что ближе, — ответила Эме.

Таковой оказалась парадная дверь. В это самое время Молли сидела в полутемной гостиной и читала сквайру письма Эме к мужу. Несчастный отец не уставал их слушать: казалось, сам звук негромкого, нежного голоса успокаивал. Он уже почти запомнил текст наизусть и по-детски исправлял, если вдруг одно слово заменялось другим. Вот уже несколько дней в доме стояла тишина: слуги ходили на цыпочках, говорили шепотом и бесшумно прикрывали двери. Ближайшие звуки жизни издавали грачи, уже по-весеннему суетившиеся на деревьях. Неожиданно тишину пронзил резкий звонок парадной двери — очевидно, под воздействием настойчивой, но невежественной руки. Молли перестала читать, удивленно посмотрела на сквайра и встретила столь же недоуменный взгляд. Возможно, оба подумали о раннем (и невероятном) приезде Роджера, но промолчали, потом услышали, как Робинсон пошел к двери, и больше ничего. Да и слышать особенно было нечего: старый слуга распахнул дверь и увидел на крыльце женщину с ребенком на руках. Она старательно произнесла заранее заготовленную английскую фразу:

— Можно видеть мистера Осборна Хемли? Знаю, что он болен, но я его жена.

Дворецкий, конечно, догадывался, что существует какая-то тайна: это давно заподозрили слуги, — но открылась она только что. Стоявшая перед ним молодая женщина спрашивала о своем муже как о живом, и присутствие духа покинуло Робинсона. Он не смог сказать правду, и, оставив дверь открытой, попросил:

— Подождите немного, я скоро вернусь.

В гостиной, где, как он знал, сидели хозяин и Молли, он быстро подошел к девушке и что-то прошептал на ухо, после чего та побелела.

— В чем дело? Что случилось? — встревожился сквайр. — Только ничего не скрывайте, я этого не вынесу. Роджер?..

Оба испугались, что он упадет в обморок, но сквайр поднялся и подошел к Молли вплотную. Неизвестность пугала больше всего.

— Приехала миссис Осборн Хемли, — сообщила Молли. — Я написала ей, что муж серьезно болен, и она решила приехать.

— Кажется, она не знает, что случилось, — добавил Робинсон.

— Не могу ее видеть, не могу! — воскликнул сквайр, в ужасе забившись в угол. — Ты встретишь ее, Молли, да? Иди!

Молли пребывала в нерешительности, поскольку тоже боялась предстоящего их объяснения. Робинсон добавил:

— Она такая маленькая и слабая, а малыш у нее на руках крепенький.

В этот момент дверь тихо открылась, и, едва не падая от усталости, в комнату вошла миниатюрная женщина в сером платье, с ребенком на руках. Не дожидаясь приглашения и представления, она сразу обратилась к девушке, которую увидела, не заметив сквайра:

— Вы, должно быть, Молли, та самая леди, которая сообщила мне о болезни мужа? Он упоминал вас. Проводите меня к нему?

Молли промолчала, но глаза сказали страшную правду. Эме сразу все поняла и воскликнула:

— Он ведь не… Нет! О, муж, мой муж!

Она закачалась, руки утратили силу, ребенок закричал, засучив ножками, протянул ручонки за помощью. И она подоспела в лице деда, прежде чем Эме без чувств упала на пол.

Малыш по-французски стал звать мать, пытаясь добраться до нее, причем рвался так энергично, что сквайру пришлось поставить его на пол. Мальчик тут же потопал к матери, возле которой сидела Молли, положив ее голову на колени. Робинсон побежал за водой, вином и служанками.

— Бедная, бедная девочка! — пробормотал сквайр, склоняясь и плача над страданиями той, кого впервые видел. — Она же совсем молодая, Молли. И, должно быть, очень его любит.

— Несомненно! — быстро ответила Молли, развязывая шляпку бедняжки и снимая с рук старые, но аккуратно зашитые перчатки.

Пышные черные волосы обрамляли бледное невинное личико, маленькие, аккуратные, хотя и смуглые руки украшало обручальное кольцо. Малыш вцепился в палец матери, прижался к ней и закричал еще громче. От настойчивого призыва рука шевельнулась, губы дрогнули, сознание частично вернулось. Эме не открыла глаз, но из-под ресниц скатились тяжелые слезы. Молли немного приподняла ей голову и попыталась дать вина, а потом воды, но она отрицательно помотала головой.

— Отпустите меня. Оставьте одну, — выдавила наконец несчастная.

С помощью служанки Молли отнесла гостью в самую лучшую спальню, уложила на кровать и притенила без того тусклый свет. Эме не пыталась ей помочь, но и не сопротивлялась, и сама больше походила на труп. Однако, уже собираясь выйти, чтобы принять дежурство за дверью, Молли не столько услышала, сколько почувствовала:

— Еда… хлеб и молоко ребенку.

Когда ей самой принесли поесть, она молча отвернулась к стене. В спешке ребенка оставили с Робинсоном и сквайром. По какой-то неизвестной причине мальчика пугал краснолицый Робинсон с хриплым голосом, и он тянулся к деду, словно чувствовал родную кровь. Когда Молли спустилась в гостиную, сквайр уже заботливо кормил внука и выглядел более умиротворенным, чем во все предыдущие дни. Время от времени малыш переставал есть и неприязненно косился на дворецкого или начинал хныкать, забавляя старого слугу и доставляя радость деду.

— Эме пришла в себя, но отказывается от еды и питья, даже не плачет, — сообщила Молли, не дожидаясь реакции, так как сквайр ни на кого не обращал внимания, занятый исключительно внуком.

Робинсон поделился новостями:

— Дик Хейворд, коридорный из «Хемли Армс», сказал, что дилижанс, на котором она приехала, отправился из Лондона в пять утра. Пассажиры заметили, что по пути она много плакала — думала, никто не замечает, — и ничего не ела, только кормила ребенка.

— Она измучена. Пусть отдохнет, — постановил сквайр. — Кажется, этот славный парнишка не прочь поспать у меня на руках. Да благословит его Господь!

Молли тем временем выскользнула из комнаты и отправила посыльного в Холлингфорд с запиской для отца. Сердце тянулось к несчастной незнакомке, и она не знала, что делать дальше.

Время от времени она поднималась, чтобы взглянуть на девушку вряд ли старше ее, лежавшую с открытыми глазами, но совершенно неподвижно — как мертвая, бережно укрывала и старалась, чтобы ее сочувственное внимание не было назойливым. Ничего больше для нее она сделать не могла. Сквайр всецело занялся ребенком, однако нежность Молли адресовалась бедной вдове, хотя это и не значит, что она не восхищалась крепким, здоровым, сообразительным мальчиком, которого явно нежно любили и о котором тщательно заботились. Спустя некоторое время сквайр шепотом заметил:

— Она не похожа на француженку. Правда, Молли?

— Не знаю, никогда не видела француженок, но говорят, что Синтия — одна из них.

— И вовсе не выглядит гувернанткой, правда? О Синтии говорить не станем, раз она так обошлась с моим Роджером. Я уже начал было думать, как им помочь поскорее пожениться и стать счастливыми, но тут пришло это письмо! Никогда не видел в мисс Киркпатрик свою невестку, однако готов был принять как супругу сына. Но слава богу, все кончилось, и незачем о ней вспоминать. Возможно, она действительно больше француженка, чем англичанка. А эта бедная девочка кажется мне благородной. Надеюсь, у нее есть родственники. Ей ведь лет двадцать, не больше, а я-то думал, что она старше моего бедного мальчика!

— Нежное милое создание, — согласилась с ним Молли. — Вот только, похоже, известие ее основательно подкосило: лежит как мертвая.

— Нет-нет! — возразил сквайр. — Разбить сердце непросто. Мне так часто хотелось умереть, но так ни разу и не получилось: придется прожить «все назначенные дни», как говорится в Библии. Сделаем для бедняжки все, что сможем, и не отпустим до тех пор, пока не восстановит силы для дороги.

Молли в недоумении слушала, как сквайр рассуждает по поводу отъезда Эме, насчет которого, кажется, не сомневался. Он определенно собирался оставить ребенка здесь и, наверное, имел на это законное право — но согласится ли Эме отдать сына? Молли с нетерпением ждала отца: только он, такой проницательный, умный и опытный, сможет разрешить затруднение.

Наступил ранний февральский вечер. Малыш спал на руках у деда до тех пор, пока сквайр не устал его держать и не уложил на диван: тот самый прямоугольный желтый диван, где миссис Хемли любила отдыхать в подушках. После ее кончины его поставили к стене и использовали как простую и удобную мебель. И вот опять на нем будет спать человек: маленький пухлый мальчик, похожий на херувима с итальянской картины. Укладывая ребенка, сквайр все приговаривал, вспомнив жену:

— Как бы она обрадовалась!

Молли же думала сейчас о бедной молодой вдове. В этот момент для нее существовала только Эме. Вскоре, хотя показалось, что прошло немало времени, послышались звуки, свидетельствующие о приезде мистера Гибсона, а уже спустя минуту он вошел в освещенную причудливым пламенем камина комнату.

По взгляду отца, растиравшего замерзшие руки, Молли сразу поняла, что кто-то уже успел поставить его в известность о состоянии дел в Хемли-холле, однако он просто подошел к сквайру с приветствием и подождал, пока тот расскажет все сам. Хозяин возился со свечой на письменном столе и, прежде чем что-то произнести, зажег ее, взял в руку, поднес к софе и осторожно, чтобы не разбудить неловким движением или звуком, показал спящего малыша.

— Что же! Превосходый молодой джентльмен! — отозвался мистер Гибсон, возвращаясь к камину. — Насколько я понимаю, приехал он не один: должно быть, где-то здесь его мать. Нам предстоит называть бедняжку «миссис Осборн Хемли»! Печальный визит: кажется, она не знала о кончине мужа.

Он говорил, не обращаясь ни к кому конкретно, чтобы при желании могли ответить и Молли, и мистер Хемли.

Сквайр отозвался первым:

— Да! Она переживает ужасное потрясение. Лежит наверху, в лучшей спальне. Хотелось бы, чтобы вы ее осмотрели, Гибсон, если, конечно, позволит. Ради моего бедного мальчика надо отнестись к его жене как можно лучше. Ах, если бы он мог видеть, как сладко спит в нашем доме его сын! Представляю, насколько угнетала его необходимость все скрывать. Но он же знал меня! Знал, что я страшно лаю, но не кусаю. А теперь все кончено. Да простит меня Господь, если был слишком жесток: вот и наказан за свои грехи.

— Папа, по-моему, Эме серьезно больна: возможно, ей даже хуже, чем мы думаем. Может, сразу ее осмотришь? — высказала свои опасения Молли.

Мистер Гибсон поднялся по лестнице вслед за дочерью. Сквайр тоже пошел, полагая, что исполняет свой долг, и даже испытывая удовлетворение оттого, что преодолел желание остаться с ребенком. Эме лежала в той же позе. Сухие открытые глаза смотрели в стену. Мистер Гибсон что-то спросил, но она не ответила, и он положил пальцы на ее запястье, чтобы проверить пульс, однако прикосновение осталось незамеченным.

— Надо дать ей вина и бульона, — сказал доктор и отправил Молли на кухню.

Попытка заставить выпить лежавшую на боку Эме немного вина закончилась неудачей — вино вытекло на подушку. Мистер Гибсон внезапно встал и вышел, а Молли сжала маленькую безжизненную руку. Сквайр стоял рядом в молчаливом горе, тронутый бедственным состоянием такого молодого и, должно быть, еще недавно полного жизни и горячо любимого создания.

Вскоре доктор вернулся, шагая через две ступеньки, с полусонным ребенком на руках, и не усомнился разбудить малыша, чтобы тот заплакал. Взгляд доктора сосредоточился на лежащей фигуре. Услышав детский плач, Эме вздрогнула, а когда мальчика положили рядом, ей за спину, и он начал подбираться ближе, повернулась, обняла его, прижала к себе и начала ласково успокаивать.

Прежде чем Эме снова утратила способность к восприятию, мистер Гибсон обратился к ней по-французски. Идею подал малыш, который то и дело повторял: «Maman» [52]. Затуманенному сознанию бедняжки родной язык оставался более понятным, а главное — хотя доктор этого не знал, — только так она воспринимала руководства к действию.

Поначалу мистер Гибсон говорил по-французски скованно, но постепенно набирал уверенность, побуждал Эме к коротким ответам, затем к более пространным высказываниям, и время от времени вливал в рот каплю вина, пока не принесли более существенной пищи. Молли удивилась тихому, спокойному, сочувственному голосу отца, хотя и не смогла уловить значение быстро произносимых слов.

Через некоторое время, когда мистер Гибсон исполнил свою миссию и все снова собрались внизу, он поведал о путешествии Эме кое-что новое. Спешка, действие вопреки запрету, тревога за мужа, бессонница, дорожная усталость не очень способствовали ожидавшему в конце пути потрясению, и доктор всерьез беспокоился о душевном здоровье Эме, тем более что ее ответы на вопросы отличались странной непоследовательностью: казалось, она с трудом осознает происходящее. Мистер Гибсон боялся развития серьезного недуга и в ту ночь задержался допоздна, чтобы обсудить с Молли и сквайром множество важных вопросов. Единственное, что утешало в состоянии Эме, это вероятность полного бесчувствия завтра, в день похорон. Измученный противоречивыми чувствами, сквайр оказался не в состоянии заглянуть дальше испытаний ближайших двенадцати часов. Он сидел, обхватив голову ладонями, отказывался лечь спать и даже не хотел думать о внуке, еще три часа назад вызывавшем нежную привязанность. Мистер Гибсон проинструктировал одну из горничных относительно ухода за миссис Осборн Хемли и решительно отправил Молли в постель, а когда та попыталась доказать необходимость ночного дежурства, строго заключил:

— Только подумай, дорогая, насколько меньше хлопот доставил бы дорогой сквайр, если бы послушался. Своим упрямством он лишь усиливает тревогу. Однако горе оправдывает любое поведение. Тебе же потребуются силы и завтра, и в другие дни, поэтому сейчас следует немедленно лечь спать. Я очень хорошо представляю твои непосредственные обязанности в ближайшее время и сожалею, что Роджер в отъезде: предстоит немало серьезных дел, потребуется сила и выдержка. Я не сказал, что Синтия поспешно отправилась в Лондон к дяде Киркпатрику? Полагаю, этот визит призван заменить отъезд в Россию в качестве гувернантки.

— Не понимаю твоего сарказма! Уверена, что она говорила об этом вполне серьезно. Да-да! — вступилась за подругу Молли. — Поначалу. Не сомневаюсь в искренности ее намерений. Однако сложности нынешнего времени и положения должны были привести к какому-то результату, а воля дядюшки Киркпатрика решила проблему: ведь поездка в Лондон все же лучше, чем служба гувернанткой где-то в Нижнем Новгороде.

Как и надеялся мистер Гибсон, мысли дочери потекли в новом направлении. Молли вспомнила о предложении мистера Хендерсона, о столь поспешном отъезде Синтии — что бы все это значило? Так, размышляя и предполагая, и не находя определенных ответов, она незаметно уснула.

А потом потянулись долгие дни бесконечных забот: никому даже в голову не приходило, что Молли может покинуть Хемли-холл, пока там находится бедняжка Эме. Отец не позволил ей самой ухаживать за больной, нанял двух профессиональных сиделок, сменявших друг друга. Обязанностью Молли стало следить за исполнением более сложных рекомендаций по поводу лечения и питания.

Сквайр, ревновавший внука ко всем вокруг, никого к нему не подпускал, а физическую сторону ухода осуществляла одна из самых опытных служанок. Молли постоянно требовалась и самому мистеру Хемли, чтобы выслушивать его бесконечные бессвязные горестные откровения относительно смерти сына, восторги по поводу очарования малыша и тревожные опасения, вызванные затянувшейся болезнью невестки. Молли не обладала удивительной способностью Синтии заинтересованно выслушивать заурядные разговоры, однако там, где участвовало сердце, умела проявлять глубокое сочувствие. В данном случае она хотела лишь одного: чтобы сквайр не видел в Эме той помехи, которой явно ее считал, хотя на словах ни за что не признал бы этого. Он часто повторял, что, даже если больной станет лучше, ее нельзя отпускать до полного выздоровления, — хотя никто, кроме него самого, ни на миг не предполагал, что Эме оставит сына. Однажды Молли спросила у отца, не пора ли поговорить со сквайром: объяснить, что ребенок не сможет без матери, а значит, ей нельзя уезжать.

— Наберись терпения и жди, — коротко ответил мистер Гибсон. — Время все расставит на свои места.

Благом оказалось и то, что Молли пользовалась всеобщей любовью старых слуг: они безропотно выполняли все ее распоряжения. Во многом помогал авторитет отца, а также то, что она никогда не заботилась о собственных удобствах и ничего не требовала для себя лично. Молли с величайшей кротостью терпела бытовую неустроенность, но не думала об этом, стремясь помочь всем, кому это было нужно, и исполнить данные во время ежедневных визитов многочисленные поручения отца. Возможно, он слишком перегружал дочь обязанностями, но она никогда не жаловалась и безропотно выполняла каждое указание. Только однажды, уже после того как миссис Осборн Хемли, как выразились сиделки, «перешла черту» и лежала слабая, словно новорожденный ребенок, но без лихорадки и в полном сознании, на внезапный вопрос отца, как она себя чувствует, Молли ответила, что смертельно устала: голова постоянно болит, а мысли путаются и вязнут, словно в болоте.

— Не продолжай, — остановил ее мистер Гибсон в остром приступе тревоги, если не раскаяния. — Приляг здесь, спиной к свету. Сейчас вернусь и тебя осмотрю, а уж потом поеду.

Он отправился на поиски сквайра и прошел немалый путь, прежде чем обнаружил мистера Хемли на поле яровой пшеницы, где женщины занимались прополкой, а маленький внук резвился в самых грязных местах, доступных маленьким ножкам, а потом хватал деда за палец и хохотал.

— Итак, Гибсон, как больная? Лучше? Вот бы в такой чудесный день вынести ее на воздух! Я постоянно уговаривал своего бедного сына почаще выходить из дому: наверное, даже раздражал назойливостью, — но природа — великолепный источник силы. Хотя, возможно, английский воздух не подействует так благотворно на француженку: полностью поправиться можно только дома, где бы он ни находился.

— Не знаю. Мне кажется, что надо устроить Эме здесь. Трудно вообразить место лучше. Но сейчас разговор не о ней, а о моей дочери. Можно заказать для Молли экипаж?

Последние слова прозвучали с таким напряжением, словно мистер Гибсон поперхнулся.

— Конечно, — тут же согласился сквайр, опуская внука на землю, чтобы повнимательнее взглянуть на доктора, потом схватил за руку. — В чем дело? Не отводите глаз, говорите правду!

— Ничего особенного, — торопливо ответил мистер Гибсон. — Просто хочу подержать ее дома, под постоянным наблюдением.

Возвращались они вместе. Сквайру очень хотелось поговорить, но сердце старика настолько переполнилось чувствами, что он не знал, с чего начать, но наконец признался:

— Знаете, Гибсон, Молли стала для меня как родная. Боюсь, мы навалили на нее слишком много разных дел. Как по-вашему, еще не поздно?

— Откуда мне знать? — едва ли не отчаянно воскликнул мистер Гибсон.

Однако сквайр отлично понял причину несдержанности и не обиделся, хотя до самого дома не произнес больше ни слова. Потом отправился на конюшню и грустно остановился в сторонке, наблюдая, как впрягают лошадей, и думая, что не представляет жизни без Молли, что до этой минуты не ценил ее по достоинству. И все же он стоял и страдал молча, что было достойно уважения, поскольку обычно демонстрировал окружающим мимолетные всплески эмоций, словно в груди помещалось настежь распахнутое окно. Сквайр видел, как доктор посадил в экипаж дочь, явно в расстроенных чувствах, а потом встал на ступеньку и поцеловал холодные слабые пальчики. И здесь спокойствие изменило ему. Попытавшись поблагодарить и благословить девушку, он бурно разрыдался, и ему понадобилась помощь мистера Гибсона, чтобы спуститься.

Так неожиданно Молли покинула Хемли-холл. Время от времени ехавший рядом отец заглядывал в окно и что-нибудь говорил, чтобы ее подбодрить и развеселить. Примерно в двух милях от Холлингфорда он пришпорил коня, послал дочери воздушный поцелуй и обогнал экипаж, чтобы приехать домой раньше и подготовить всех к встрече Молли.

Миссис Гибсон с нетерпением ждала падчерицу, потому что «чувствовала себя такой одинокой без своих дорогих девочек», и не уставала повторять:

— Право, милая Молли, какая радость, хоть и нежданная, только сегодня утром я спросила твоего папу, когда мы наконец увидим свою малышку. Как всегда, он ничего не ответил, но, думаю, потому, что решил доставить мне удовольствие. Выглядишь немного… как бы это сказать? Вспоминаю строчку из стихотворения Колриджа: «Назови ее прекрасной, а не бледной». Вот и назовем тебя прекрасной.

— Лучше бы ты ее отпустила и позволила по-настоящему отдохнуть. Не найдется ли пары любовных романов? Такая литература мгновенно усыпляет.

Доктор не уходил, пока дочь не легла с книгой в руке. Миссис Гибсон послала падчерице воздушный поцелуй и изобразила недовольство, когда муж взял ее под руку и увел.

— Итак, Лили, девочке необходим покой: она переутомилась, — едва оказавшись в гостиной, произнес мистер Гибсон крайне серьезно. — Это моя вина. Надо постараться оградить ее от любых переживаний и забот, а то все это может плохо кончиться.

— Бедняжка! Она так похожа на меня: тоже все принимает слишком близко к сердцу. Ничего, дома и стены помогают. Могу твердо обещать, что буду веселой и жизнерадостной, а тебе, дорогой, придется немного оживить свое грустное лицо. Ничто так не удручает больного, как печальные взгляды окружающих. От Синтии сегодня, кстати, пришло письмо! Дядя Киркпатрик относится к ней как к дочери: подарил билет на концерт старинной музыки, — а мистер Хендерсон нанес визит, как будто ничего и не произошло.

Мистер Гибсон не смог удержаться от мысли, что с такими новостями и радостными предвкушениями жене ничего не стоило казаться веселой и жизнерадостной, а вот ему куда сложнее изменить выражение лица, когда дочь лежала без сил, на грани нервного истощения. Однако доктор всегда оставался человеком дела, склонным к немедленным решениям, и точно знал, что «кто-то должен следить за порядком, пока другие спят; только так движется мир».

И все-таки то, чего опасался доктор, случилось: Молли заболела. Не так резко и агрессивно, когда возникает угроза жизни, но силы ее таяли, и отец испугался, что вселед за нервным истощением начнутся еще более серьезные проблемы.

Поскольку, по мнению миссис Гибсон, ничего тревожного, что следовало бы сообщить Синтии, не происходило, в письмах она скрывала от дочери некоторые факты домашней жизни.

Осторожные фразы вроде «Молли ощущает весеннюю погоду» или «Молли переутомилась в Хемли-холле и теперь отдыхает» не передавали реального положения дел. Себя же миссис Гибсон убеждала, что не следует портить Синтии удовольствие от лондонских развлечений рассказами о состоянии здоровья Молли. Да и сказать особенно было нечего: один день в точности напоминал другой. Но случилось так, что леди Харриет, часто посещавшая Молли сначала против желания миссис Гибсон, а потом с ее полного согласия, сама написала Синтии, причем по инициативе миссис Гибсон. Однажды, перед тем как уйти, леди Харриет на несколько минут задержалась в гостиной и между прочим заметила:

— Право, Клэр, я провожу в вашем доме так много времени, что пора завести здесь рабочую корзинку. Мери заразила меня своим трудолюбием: хочу вышить маме подушечку для ног. Это должно стать сюрпризом, а если буду работать здесь, она ничего не узнает. Вот только в этом милом городке никак не могу найти золотых бусинок для анютиных глазок, а лорд Холлингфорд, хоть и готов достать луну с неба, понятия не имеет, что это такое…

— Дорогая леди Харриет! Не забывайте о Синтии! Только представьте, как ей будет приятно что-то для вас сделать!

— Правда? В таком случае могу доставить ей массу удовольствия. Но только не забудьте, что это вы предложили! Пусть купит мне еще и шерстяные нитки. Так легко порадовать человека! Но если серьезно: вы действительно думаете, что можно написать ей и сделать несколько заказов? Ни Агнес, ни Мери сейчас нет в Лондоне…

— Уверена: Синтия придет в восторг, — заявила миссис Гибсон, сразу сообразив, как повысится их с дочерью авторитет, если в дом дядюшки Киркпатрика для нее придет письмо от леди Харриет. Поэтому дала адрес, и леди Харриет написала.

Всю первую часть письма заняли извинения и заказы, но потом, в полной уверенности, что миссис Гибсон сообщила дочери о состоянии Молли, леди Харриет написала:

«Сегодня утром наконец увидела Молли. Дважды меня к ней не пускали, так как она слишком больна, чтобы общаться с посторонними. Хотелось бы заметить поворот к выздоровлению, но с каждым разом она выглядит все хуже. Боюсь, мистер Гибсон считает случай очень серьезным».

Июнь подошел к концу. Синтия поддалась упорным уговорам Молли и отчима, горячим призывам мистера и миссис Киркпатрик и вернулась в Лондон, чтобы продолжить прерванный визит, но случилось это не раньше, чем внезапное возвращение, вызванное желанием ухаживать за Молли, благотворно сказалось на отношении к ней переменчивых жителей городка. Скандал с мистером Престоном утонул в забвении; теперь все только и говорили, как добра мисс Киркпатрик, как отзывчива. В свете выздоровления Молли все вокруг приобрело яркие краски, как и следовало, когда в садах распустились настоящие розы.

Однажды утром миссис Гибсон принесла Молли большую корзинку роз, присланных из Хемли-холла. Девушка по-прежнему завтракала в постели, но в этот раз спустилась, чтобы поставить цветы в гостиной, и при этом радовалась как ребенок каждому цветку:

— Ах, бело-розовая! Миссис Хемли их особенно любила, а они так походили на нее! А вот эта, эглантерия, наполнит ароматом всю комнату. Правда, палец уколола, но это неважно. Ах, мама, вы только взгляните на эту! Забыла название, но она очень редкая и растет в укромном уголке сада, возле тутового дерева. Роджер еще мальчиком на собственные деньги купил саженец для мамы и сам посадил.

— Наверное, Роджер и прислал эти розы. Слышала, как твой папа вчера сказал, что встретил его.

— Неужели? Не может быть! Роджер приехал! — воскликнула Молли и густо покраснела, а потом побледнела, как полотно, испугавшись, что выдала себя с головой.

— Ах ты же легла спать до того, как папа вернулся, а рано утром его вызвали к надоедливой миссис Билл. Да, позавчера Роджер неожиданно появился в Хемли-холле.

Новость поразила Молли настолько: Роджер приехал домой! — что она откинулась на спинку стула, не в силах больше заниматься розами.

Так случилось, что в этот день мистер Гибсон получил особенно много вызовов и вернулся домой только ближе к вечеру, и тем не менее Молли дожидалась его в гостиной и даже пропустила свой обычный сейчас дневной сон, и все ради того, чтобы как можно больше услышать о Роджере, возвращение которого все еще казалось невероятным. На самом же деле путешествие закончилось естественным порядком, и просто долгая монотонность болезни лишила ее ощущения реального времени.

Покидая Англию, Роджер собирался обогнуть восточное побережье Африки вплоть до мыса Доброй Надежды, а оттуда предпринять путешествие в соответствии с научными целями. В последнее время все письма адресовались в Кейптаун. Именно там два месяца назад он и получил известие о кончине Осборна, а также торопливое, небрежное письмо Синтии насчет разрыва помолвки. Вернувшись в Англию, он предстал перед учеными коллегами, объяснил семейные обстоятельства и предложил отработать пять оставшихся месяцев в любое удобное для них время. Предложение было с пониманием принято. В ученый совет входили преимущественно состоятельные джентльмены, осознававшие необходимость доказать правомерность брака старшего брата Роджера и упрочить положение его сына в качестве естественного и законного наследника старинного фамильного поместья. Эту информацию, хоть и в более сжатом виде, мистер Гибсон представил Молли за несколько минут. Она сидела на диване с блестящими глазами, румянцем на щеках, а когда отец замолчал, протянула:

— Ну во‐от!

— Что «ну вот»? — не понял доктор.

— О, так много всего! Целый день ждала тебя, чтобы расспросить. Как он выглядит?

— Если молодой человек способен вырасти в двадцать четыре года, то вырос. Стал выше, больше, сильнее, мужественнее.

— О! Значит, изменился? — взволнованно уточнила Молли.

— Нет, не изменился, но и не остался прежним. Загорел так, что стал похож на негра. А еще отрастил шикарную бороду: ни дать ни взять хвост моей гнедой кобылы.

— Борода! Продолжай, папа! А голос? Говорит так же, как прежде?

— Готтентотского акцента, если ты об этом, не уловил. Не произнес он и фразы «Цезарь и Помпей очень похожи между собой, особенно Помпей» — единственный образец африканского наречия, который приходит на ум.

— Никогда не могла понять, в чем тут соль, да и вообще смысл, — заметила миссис Гибсон, входя в гостиную.

Молли встревожилась: хотелось задать множество вопросов и получить четкие, конкретные ответы, — но знала, что, как только в беседу вступала мачеха, отец сразу вспоминал, что должен срочно ехать к больным.

— Скажи, как они там уживаются все вместе?

Этот вопрос не хотелось задавать в присутствии миссис Гибсон, так как и Молли, и отец молча согласились держать при себе все, что касалось состояния дел в Хемли-холле.

— О! — воскликнул мистер Гибсон. — Роджер там навел порядок своей спокойной твердой рукой.

— Навел порядок? Значит, что-то было не так? — быстро вклинилась в разговор цепкая миссис Гибсон. — Должно быть, сквайр не поладил с французской невесткой? Я так рада, что Синтия вовремя вышла из игры: было бы очень неловко оказаться замешанной во всех этих сложностях! Бедный Роджер! Каково это: приехать издалека и обнаружить, что его место занято ребенком!

— Ты еще не вошла, дорогая, когда я объяснял Молли главную причину его возвращения домой: намерение немедленно установить сына покойного брата в законном наследственном праве, — поэтому теперь, когда выяснилось, что часть работы уже выполнили до него… успокоился и вполне доволен.

— Значит, он не очень огорчился, что Синтия разорвала помолвку? — Теперь миссис Гибсон без смущения так называла их договор. — Не зря я никогда не верила в глубину его чувств.

— Напротив: Роджер серьезно переживает. Вчера мы долго беседовали на эту тему.

И Молли, и миссис Гибсон были бы рады услышать подробности беседы, однако были разочарованы. Единственное, о чем сказал мистер Гибсон, это твердое намерение Роджера лично поговорить с Синтией. Узнав, что сейчас она в Лондоне, он решил дождаться ее возвращения, вместо того чтобы просто написать.

— А миссис Осборн Хемли? Как она? — продолжила расспросы Молли.

— Искренне рада возвращению Роджера. Прежде я ни разу не видел, чтобы Эме улыбалась, но теперь это время от времени происходит. Они определенно давние добрые друзья, и в его присутствии она становится более уверенной. Подозреваю, сквайр уже изложил ей свое требование вернуться во Францию и решить, оставит ли она ребенка ему или заберет с собой. Ультиматум прозвучал в не самое удачное время: бедняжка тяжело болела и мало что соображала, — и до приезда Роджера ей не с кем было посоветоваться.

— Судя по всему, вы о многом успели поговорить.

— Да. Я ехал к старому Абрахаму, и сквайр окликнул меня из-за живой изгороди: сообщил новость о возвращении сына и пригласил на ленч. Искушение оказалось слишком велико, и я не устоял. К тому же каждое слово Роджера для меня на вес золота. Чтобы все это узнать, потребовалось не так уж много времени.

— Думаю, скоро мистер Роджер Хемли явится сюда собственной персоной, — обратилась миссис Гибсон к Молли. — Тогда все узнаем сами.

— Ты тоже так думаешь, папа? — уточнила Молли, поскольку ей показалось, что на лице отца отразилось сомнение.

— Не знаю, дорогая. Вряд ли он выберет время для светского визита. Не убедившись наверняка в намерениях Синтии, Роджер не захочет приходить туда, где ее узнал и полюбил. Впрочем, мистер Хемли всегда поступает так, как считает правильным — хочет того или нет.

Едва дождавшись, когда муж договорит, миссис Гибсон эмоционально заметила:

— Убедиться в намерениях Синтии! По-моему, она выразила их вполне определенно. Разве нет?

— Пока Роджер не уверен, что письмо не было следствием мимолетного настроения. Я сказал, что так и есть, хотя не счел возможным объяснять причину. Он намерен поговорить с Синтией и лично убедиться, что ее чувства остыли. Я же не верю в успех этого мероприятия, о чем ему и сообщил. Но ему необходимы доказательства, так что он поступит как считает нужным.

— Бедная Синтия! Моя бедная девочка! — жалобно воскликнула миссис Гибсон. — На какие тяжкие испытания она обрекла себя, связавшись с этим человеком!

Глаза мистера Гибсона гневно сверкнули, однако губы остались плотно сжатыми. Единственное, что он себе позволил, это едва слышно пробормотать:

— Этим человеком? Возмутительно!

Молли тоже болезненно восприняла некоторые выражения отца. Например, ее покоробили слова «светский визит». Неужели для Роджера встреча с ней — всего лишь формальность?

Как бы там ни было, а визит состоялся, причем довольно скоро. Молли сразу заметила, какую острую, даже болезненную, неловкость Роджер испытывает по отношению к миссис Гибсон. Но, разумеется, та не ощутила ничего, кроме гордости и польщенного тщеславия оттого, что ее почтил своим присутствием известный путешественник, о чьем возвращении в страну сообщили газеты. Даже лорд Камнор и все обитатели Тауэрс-парка проявили к нему интерес.

Молли сидела в простеньком, но очаровательном белом домашнем платье, с книгой в руках, но скорее мечтала, чем читала. Июньский воздух дарил свежесть и ароматы буйно цветущей в саду растительности и молодой листвы. В такое время чтение возле окна очень быстро превращалось в его видимость. К тому же процесс то и дело прерывала миссис Гибсон глубокомысленными замечаниями об узоре своей вышивки. После ленча, когда было принято наносить визиты, Мария объявила, что явился мистер Роджер Хемли. Молли вскочила, но тут же смущенно замерла на месте, когда в комнату вошел загорелый, бородатый солидный мужчина. Потребовалось усилие, чтобы узнать в нем того молодого человека, которого так хорошо знала. Месяцы, проведенные на африканской жаре, и постоянные тревоги в условиях близкой опасности подчеркнули и углубили морщины на лице. Не лучшим образом отразились на нем и недавние семейные и личные переживания: явно не способствовали жизнерадостности и веселью, — но голос остался тем же, и Молли восприняла это как добрый знак.

— С глубоким сожалением услышал о вашей тяжелой болезни! Выглядите такой хрупкой! — с нежным сочувствием тепло проговорил Роджер.

Молли тут же залилась краской, но все же заставила себя поднять голову и посмотреть на молодого человека чудесными мягкими серыми глазами.

— О, теперь я уже почти здорова. Обидно болеть, когда все вокруг цветет и благоухает.

— Мы все перед вами в долгу. Отец не перестает восхищаться и благодарить…

— Пожалуйста, не надо, — перебила его Молли, не в силах сдержать слезы.

Роджер понял, что лучше оставить ее в покое, и обратился к миссис Гибсон:

— А моя маленькая невестка не устает восхищаться месье доктором, как она называет вашего мужа!

— Пока еще не имела удовольствия познакомиться с миссис Осборн Хемли, — ответила миссис Гибсон, сладко улыбнувшись. — Прошу передать мои извинения. Дело в том, что Молли требовала постоянной заботы. Она мне как дочь, поэтому неустанно находилась при ней и не ездила никуда, кроме Тауэрс-парка. Пожалуй, там для меня второй дом. Но, насколько мне известно, миссис Осборн Хемли собирается скоро вернуться во Францию?

Небольшая ловушка, ловко поставленная в надежде на новости из жизни семейства Хемли, оказалась успешной, и Роджер ответил:

— Уверен, что, немного окрепнув, моя невестка будет рада встретиться с друзьями семьи. Надеюсь, однако, что во Францию она больше не вернется. Родители ее умерли, так что, полагаю, мы сумеем убедить остаться в Хемли-холле, но сейчас говорить об этом еще рано.

Завершив «светский визит», Роджер встал и распрощался, но возле двери оглянулся с таким видом, словно хотел сказать что-то еще, но не решился, а встретив пристальный взгляд Молли, смутился и поспешил уйти. Спускаясь по лестнице, молодой человек подумал: «Осборн не ошибся! Она действительно выросла в изящную благородную красавицу».

Мистер Гибсон упомянул о желании Роджера побеседовать с Синтией прежде всего для того, чтобы жена передала его слова дочери. Сам он необходимости в разговоре не видел, но считал, что мисс Киркпатрик должна узнать всю правду о себе, но миссис Гибсон, для вида согласившись с мужем, даже не упомянула о его словах, а написала дочери:

Утро застало миссис Гибсон в более благоприятном настроении, и она написала и отправила письмо в Лондон. Теперь нужно было лишь удерживать Синтию в разумном состоянии — иными словами, уговаривать и побуждать к покорности, — но усилия оказались совершенно излишними. Еще до завтрака Синтия получила от мистера Хендерсона пылкое послание: признание в вечной любви, категоричное предложение выйти за него замуж и оповещение, что, не доверяя медленной почте, он намерен последовать за своей богиней в Холлингфорд и явиться собственной персоной утром, в то же самое время, когда днем раньше приехала она. Об этом письме Синтия никому не сказала. К завтраку спустилась поздно, когда мистер и миссис Гибсон уже закончили трапезу, однако опоздание нашло логичное объяснение в дорожной усталости прошлой ночи. Молли пока не вставала так рано. Синтия молча села за стол, но не притронулась к еде. Вскоре мистер Гибсон отправился по вызовам, а Синтия с матушкой остались вдвоем.

— Дорогая, — заговорила миссис Гибсон, — ты совсем ничего не ешь. Боюсь, после роскошных блюд на Гайд-Парк-стрит наша еда кажется тебе слишком простой и невкусной?

— Нет-нет, — успокоила ее Синтия. — Просто не голодна, вот и все.

— Если бы мы были так же богаты, как дядюшка Киркпатрик, то с удовольствием держала бы элегантный стол, однако скудные средства не позволяют. Вряд ли мистер Гибсон способен при всем старании заработать больше, чем сейчас, в то время как перспективы юриспруденции безграничны. Лорд-канцлер! Даже титул звучит как целое состояние!

Синтия была погружена в собственные мысли, но все-таки ответила:

— Сотни адвокатов не имеют практики. Успех имеет и другую сторону, мама.

— Да, но ты же не станешь отрицать, что многие юристы обладают солидным капиталом.

— Не исключено. Мама, сегодня мистер Хендерсон может нанести нам визит.

— Ах, драгоценное дитя! Но откуда ты знаешь? Доченька, дорогая Синтия, должна ли я тебя поздравить?

— Нет, но хочу сообщить, что еще до завтрака получила от него письмо, а днем он приедет на почтовом дилижансе.

— Предложение сделано? Или будет сделано?

Синтия покрутила в пальцах чайную ложечку, а потом подняла взгляд и, словно очнувшись и уловив эхо вопроса, ответила:

— Предложение? Да, полагаю, предложение сделано.

— И ты приняла? Ответь «да», Синтия, осчастливь наконец маму!

— Нет, для того, чтобы осчастливить кого-то, не скажу «да». Поеду лучше в Россию, страну огромных возможностей.

Надо признаться, что последнюю фразу она произнесла исключительно для того, чтобы вернуть матушку с небес на землю, поскольку решение уже было принято. Однако миссис Гибсон не поддалась на провокацию, так как придала высказыванию еще меньше значения, чем оно имело в действительности. Жизнь в далекой чужой стране, среди совершенно других людей не казалась Синтии слишком уж привлекательной.

— Ты всегда выглядишь чудесно, дорогая, но почему бы сегодня не надеть прелестное платье из сиреневого шелка?

— Не изменю ни единой нитки в своем туалете.

— Ах, милое своевольное создание! Знаешь, что тебе все к лицу!

Поцеловав дочь, миссис Гибсон удалилась с намерением предложить мистеру Хендерсону ленч, способный убедить гостя в благосостоянии семьи.

Синтия поднялась к Молли, чтобы поделиться новостью, но поскольку подруга чувствовала себя разбитой после дурно проведенной ночи, отложила разговор до более удобного случая. Миссис Гибсон передала Молли извинения за то, что не навестила утром, и попросила Синтию объяснить это подготовкой к визиту мистера Хендерсона, но та не выполнила поручение, а просто села рядом с подругой и взяла за руку. Просидев несколько минут в молчании, девушка поспешно встала и заявила:

— Я тебя оставлю: есть дела, — а ты отдыхай. Мне нужно, чтобы днем ты чувствовала себя хорошо.

Вернувшись в свою комнату, Синтия заперла дверь и задумалась, даже не догадываясь, что в это самое время кто-то думает о ней, и это вовсе не мистер Хендерсон. Роджер услышал от мистера Гибсона о возвращении Синтии и решил немедленно к ней отправиться, чтобы попытаться объясниться и понять, наконец, что препятствует продолжению отношений. Чтобы хорошенько поразмыслить и дождаться той минуты, когда можно будет сесть на коня и отправиться навстречу судьбе, он ушел в лес. Роджер помнил, что вторгаться в дом в запретные утренние часы нельзя, но когда возлюбленная так близко, а время тянулось так медленно, ожидание оказалось невыносимым.

И все же ехал он медленно, принуждая себя к терпению и спокойствию.

— Миссис Гибсон дома? Мисс Киркпатрик? — спросил Роджер Хемли открывшую дверь горничную Марию.

Та смутилась, но Роджер этого не заметил.

— Думаю, да. Впрочем, не уверена! Не пройдете ли в гостиную, сэр? Знаю, что там мисс Гибсон.

Роджер поднялся в нервном ожидании предстоящего объяснения с Синтией. Трудно сказать, чего он испытал больше, застав Молли одну: облегчения или разочарования. Мисс Гибсон полулежала на софе в распахнутом в сад эркере, прикрывшись легким белым покрывалом, сама почти такая же белая, в белой кружевной косынке, чтобы защититься от свежего ветра. Роджер нацелился на беседу с Синтией, а потому совершенно не представлял, что можно сказать кому-то другому, и констатировал очевидное:

— Кажется, вы не совсем здоровы.

Молли села, попытавшись унять дрожь, и коротко ответила:

— Просто плохо спала, вот и все.

Она надеялась, что он уйдет, но почему-то хотела, чтобы остался. Роджер не ушел, а взял стул и сел рядом, лицом к окну, в надежде, что Мария передаст мисс Киркпатрик, что ее ждут, и скоро на лестнице послышатся быстрые легкие шаги.

Он понимал, что надо о чем-то говорить, вот только не мог придумать, о чем именно. Щеки Молли порозовели от смущения. Раз-другой она сама собиралась что-нибудь сказать, однако не решалась, и паузы между редкими разрозненными фразами становились все длиннее и длиннее. Внезапно во время одной из пауз из сада донесся звук далеких счастливых голосов. Приближаясь, голоса становились громче и явственнее. Все больше смущаясь, Молли против воли наблюдала за лицом Роджера, который сидел лицом к окну и видел сад. Внезапно он покраснел, словно сердце разогнало кровь бурным потоком. Из-за кустов показались Синтия и мистер Хендерсон. Склонившись, он заглядывал ей в лицо и что-то горячо говорил. Слегка отвернувшись в милом смущении, она прятала лицо в цветах, явно кокетничая. Когда парочка вышла на открытое пространство, появилась Мария. Ей хватило женского такта, чтобы отозвать Синтию в сторонку и сообщить, что в гостиной ее ждет мистер Роджер Хемли. От внимательного взгляда Роджера не укрылось, как девушка вздрогнула, повернулась к джентльмену, что-то сказала и направилась к дому. Роджер торопливо проговорил вдруг севшим голосом:

— Молли, скажите правду: не стоит беседовать с Синтией? Уже слишком поздно? Что это за человек?

— Мистер Хендерсон. Приехал только сегодня, но она уже приняла его предложение. Ах, Роджер, простите, что причиняю вам боль!

— В таком случае скажите ей, что я приходил и ушел.

Роджер яростно бросился вниз, и вскоре громко хлопнула входная дверь. Едва он покинул дом, как в гостиную вошла Синтия — бледная, но решительная, — и удивленно спросила, оглядываясь, как будто мистер Хемли мог спрятаться.

— Где он?

— Ушел! — едва слышно проговорила Молли.

— Ушел. О, какое облегчение! Наверное, такова моя судьба: не простившись с прежним поклонником, получить нового. Впрочем, я же все ему написала: зачем было приходить?

Заметив, что подруга побледнела и упала на подушки, Синтия бросилась к колокольчику, чтобы вызвать Марию, а когда та прибежала, стала требовать воду, соль, вино — что-нибудь!

Наконец Молли пришла в себя, и Синтия, выдохнув, карандашом поспешно нацарапала записку мистеру Хендерсону, чтобы возвращался в гостиницу «У Джорджа», где остановился, и тогда ему будет позволено прийти вечером. Записку отнесла вниз Мария, и, прочитав ее, поклонник был явно разочарован, лишившись общества возлюбленной из-за внезапного нездоровья мисс Гибсон.

Долгий день в чужом городишке он скоротал за письмами родственникам и друзьям, в которых сообщал о своем счастье. Киркпатрики получили его послание одновременно с дипломатической депешей миссис Гибсон, в которой та сумела раскрыть тайну ровно настолько, насколько захотела, никак не больше.

— Как он? — осторожно поинтересовалась Синтия, когда они с Молли сидели в тишине гардеробной миссис Гибсон.

— Ах, Синтия! Так тяжело было видеть его страдания!

— Терпеть не могу людей с глубокими чувствами, — недовольно заметила Синтия. — Зачем так переживать. Неужели нельзя отпустить ситуацию без трагизма? Ему нужна не я — я недостойна его любви!

— У тебя счастливый дар влюблять в себя. Вспомни мистера Престона: он тоже до последнего верил и не терял надежду.

— Не надо сравнивать Роджера Хемли и мистера Престона: один слишком хорош для меня, а второй — слишком плох. Надеюсь, что мистер Хендерсон окажется чем-то средним. Я и сама такова: хоть порочной себя не считаю, но знаю, что не добродетельна.

— Он действительно настолько тебе нравится, чтобы выйти замуж? — с сомнением спросила Молли. — Подумай хорошенько: ведь, отвергая поклонников, ты доставляешь им боль, о чем наверняка даже не догадываешься.

— Наверное, ты права, а потому не обижаюсь на тебя. Впрочем, я знаю, что непостоянна, и никогда не приписываю себе отсутствующих качеств. Я об этом и мистеру Хендерсону сказала…

Синтия вдруг умолкла и покраснела, явно что-то вспомнив, на лице ее появилась улыбка.

— Неужели? И что же он сказал?

— Что я нравлюсь ему такой, какая есть. Так что, как видишь, он предупрежден. Только, кажется, опасается, что я передумаю, потому хочет жениться как можно скорее. Не знаю, соглашаться ли… Ты его почти не видела, Молли, но вечером он придет, и я не прощу тебя, если не сочтешь его очаровательным. Мне кажется, я полюбила его уже тогда, несколько месяцев назад, когда он впервые сделал предложение, только не захотела в это верить. Временами я чувствовала себя по-настоящему несчастной, даже думала, что надо заковать сердце железными обручами, чтобы не разбилось. Помнишь немецкую легенду о Преданном Джоне? После долгих испытаний и мучений его господин, наконец получил корону, богатство и даму сердца. А когда молодожены ехали из церкви в запряженной шестеркой карете с Преданным Джоном на запятках, послышались три громких щелчка: это разрушились железные обручи, скреплявшие его сердце во время несчастий господина [53].

Вечером пришел мистер Хендерсон. Внешне джентльмен был весьма привлекателен, не самоуверен, благороден, но без глупого лоска. Говорил свободно и легко, ни разу не произнес ничего неуместного. Безукоризненно одетый, не пытался привлечь внимание к своему туалету. Впечатление производил весьма благоприятное, хотя обладал скорее легкомысленным остроумием, чем умом. Однако Молли чего-то не хватило, и она не могла решить, понравился он ей или нет. В глубине души она сочла джентльмена банальным, но, разумеется, счастливой Синтии об этом не сказала. Миссис Гибсон тоже пребывала на седьмом небе: говорила мало, однако все ею сказанное выражало высшие чувства безупречным языком. Мистер Гибсон оставался дома недолго и постоянно сверлил ничего не подозревавшего мистера Хендерсона пронзительным взглядом. Гость же вел себя именно так, как от него и ожидали: уважительно — по отношению к мистеру Гибсону; почтительно — с миссис Гибсон; любезно — с Молли и преданно — с Синтией.

На следующий день, застав дочь одну, мистер Гибсон поинтересовался:

— Итак, что скажешь о будущем родственнике?

— Даже не знаю. Думаю, очень хорош в деталях, но скучен в целом.

— А по мне так он безупречен, — заметил мистер Гибсон, чем несказанно удивил Молли, но уже мгновение спустя она почувствовала иронию, а он продолжил: — Не удивляюсь, что Синтия предпочла его мистеру Роджеру Хемли: такие духи! Такие перчатки! А волосы! А шейный платок!

— Папа, ты несправедлив: не совсем же он пустышка, есть и какие-то чувства. К тому же он очень красив и вроде бы ее любит.

— И Роджер тоже. И все же, должен признаться, я рад возможности выдать Синтию замуж. Эта девушка всегда будет затевать новые романы и проскальзывать у мужчин между пальцами, если тот не станет смотреть в оба. Так я сказал Роджеру.

— Значит, ты уже видел его, после того как он был здесь? — быстро спросила Молли.

— Встретил на улице.

— Как он?

— Нельзя сказать, что счастлив, но ничего: он справится. Говорит без эмоций, сдержанно и особенно не распространяется, но сразу заметно, что глубоко страдает. Не забывай, впрочем, что для Роджера это не новость: письмо пришло три месяца назад, — а вот сквайр отреагировал куда более гневно: не мог понять, как кто-то посмел отвергнуть его сына. Масштаб греха предстал перед ним только сейчас, в непосредственном присутствии Роджера.

Каким бы ни был мистер Хендерсон женихом, он оказался крайне нетерпеливым и потребовал немедленной свадьбы: самое позднее через две недели, — но в любом случае перед долгими каникулами, чтобы сразу уехать за границу. Приданое и предварительные церемонии его не интересовали. Как всякий щедрый отец, мистер Гибсон отозвал Синтию в сторонку и вложил в руку стофунтовую купюру.

— Вот. Это покроет путь в Россию и обратно. Надеюсь, ученицы окажутся послушными.

К немалому его удивлению, Синтия бросилась отчиму на шею и расцеловала.

— Вы самый добрый человек на свете! Не знаю, как и благодарить!

— Если помнешь и испачкаешь воротничок, вычту за стирку. Не могу же я быть не таким элегантным, как твой мистер Хендерсон.

— Но ведь он вам нравится, правда? Вы ему очень понравились.

— На первых порах все мы ангелы, а ты — архангел. Надеюсь, он достойная замена Роджеру.

Синтия сразу стала серьезной.

— Такая глупая история. Мы настолько разные…

— История закончилась, и ладно. Мне пора ехать, да и твой прекрасный возлюбленный уже на подходе.

Мистер и миссис Киркпатрик прислали горячие поздравления, а миссис Киркпатрик в частном письме предупредила, что несвоевременное известие о Роджере должно считаться строго конфиденциальным. Как только мистер Хендерсон появился в Холлингфорде, миссис Гибсон написала второе письмо с просьбой забыть все, что было сказано в первом. Тогда она чрезвычайно волновалась относительно истинных чувств дочери и сама не знала, что говорит: преувеличивала одно и забывала о другом. Сейчас все встало на свои места: мистер Хендерсон сделал Синтии предложение, и она его приняла. Оба невероятно счастливы и (уж простите матери тщеславие) представляют собой прелестную пару. В ответ мистер и миссис Киркпатрик прислали столь же любезное письмо, где восхваляли несравненные достоинства мистера Хендерсона, восхищались Синтией и настаивали, что свадьба должна состояться в их доме на Гайд-Парк-стрит, куда непременно должны приехать мистер и миссис Гибсон вместе с Молли. В конце письма была сделана небольшая приписка:

Весь Холлингфорд поспешил поздравить счастливую пару и выяснить подробности помолвки. Некоторые недовольные жители города во главе с миссис Гуденаф сочли, что перенесением свадьбы в Лондон их лишают законного права стать свидетелями прекрасного зрелища. Даже леди Камнор не осталась безучастной. Вопреки своему правилу не наносить визитов «вне своего круга», один-единственный раз она все же навестила Клэр, чтобы поздравить в свойственном ей стиле. Однажды утром Мария едва успела подняться в гостиную и оповестить:

— Пожалуйста, поторопитесь, мэм, к воротам подъезжает экипаж из Тауэрс-парка, а в нем сидит сама графиня!

Часы показывали одиннадцать, и миссис Гибсон с негодованием встретила бы любого, кто осмелился бы явиться в столь неурочный час, однако на пэров и их жен общепринятые правила приличия не распространяются.

Вся семья встала по стойке «смирно», чтобы приветствовать леди Камнор в гостиной. Графиню усадили в лучшее кресло, организовали освещение по ее желанию, и только после этого раут начался. Она заговорила первой… и леди Харриет, которая подошла поболтать, сразу умолкла.

— Провожала Мери — леди Коксхейвен — на железнодорожную станцию новой линии между Бирмингемом и Лондоном и подумала: почему бы не заехать к вам и не поздравить? Клэр, какая из этих молодых леди собралась выйти замуж? — Графиня надела очки и внимательно посмотрела на одинаково одетых Синтию и Молли, а когда ей должным образом представили невесту, продолжила: — Думаю, будет нелишне дать вам совет, дорогая. Немало о вас слышала, и очень рада за вашу матушку, потому что она достойная жещина и всегда добросовестно исполняла обязанности гувернантки в нашей семье. Так вот, счастлива слышать, что вы заключаете столь почетный брак. Надеюсь, замужество загладит прежние ошибки в поведении — пусть и незначительные — и вы будете жить на радость матушке, к которой мы с лордом Камнором искренне благоволим. Однако надо вести себя скромно в любом положении, которое изберет для вас Господь: будь то собственная семья или одиночество. Следует почитать супруга и во всем поддерживать его мнение. Видеть в нем мудрого распорядителя и не совершать поступков без его совета.

Хорошо, что лорда Камнора в гостиной не было, иначе слова жены стали бы для него полной неожиданностью, поскольку никак не совпадали с реальностью.

— Аккуратно ведите счета и помните о своем месте в жизни. Насколько понимаю, мистер… — Она оглянулась, ожидая подсказки забытого имени. — …мистер Хендерсон занимается правом. Хоть против юристов и существует предубеждение, среди них есть и вполне порядочные, респектабельные люди. Уверена, что и мистер Хендерсон таков же, иначе ваша добрая матушка и наша давняя подруга мисс Гибсон не одобрила бы эту помолвку.

— Он адвокат, — вставила Синтия, не в силах сдержаться. — Выступает в судах.

— Ах да. Адвокат. Суды. Понимаю, так что незачем говорить слишком громко, дорогая. Что я собиралась сказать до того, как вы меня перебили? Немного привыкнув к приличному обществу, поймете, что перебивать не принято. Это считается дурной манерой. Хотела еще многое посоветовать, но вы спутали мысли. Харриет, о чем просил узнать твой отец?

— Полагаю, ты имеешь в виду мистера Хемли?

— Ах да! В следующем месяце собираемся пригласить к себе друзей лорда Холлингфорда, и лорд Камнор особенно желает видеть мистера Хемли.

— Сквайра? — удивленно уточнила миссис Гибсон.

Леди Камнор слегка поклонилась, словно хотела сказать: «Если бы не перебили, пояснила бы сама».

— Нет, речь идет о Роджере Хемли, знаменитом путешественнике и ученом. Полагаю, он доводится сквайру сыном. Лорд Холлингфорд хорошо его знает, однако, когда мы пригласили молодого человека в первый раз, он отказался и не объяснил причину отказа.

Неужели Роджер действительно отклонил предложение из Тауэрс-парка? Миссис Гибсон не могла в это поверить. А леди Камнор продолжила:

— В этот раз мы особенно желаем его видеть: на той неделе в Англию вернется мой сын лорд Холлингфорд и приедет герцог Атерстон. Кажется, мистер Гибсон очень близок с мистером Хемли. Как по-вашему, ему удастся убедить молодого человека почтить нас своим присутствием?

Все эти уважительные слова прозвучали из уст гордой леди Камнор в адрес Роджера Хемли, которого пару лет назад хозяйка дома выгнала из гостиной за несвоевременный визит, а Синтия выбросила из своего сердца! Миссис Гибсон испытала глубокое изумление и робко пробормотала, что уверена: мистер Гибсон исполнит любое пожелание ее светлости.

— Спасибо. Вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы понимать: я не из тех людей, а Тауэрс-парк не из тех домов, которые зазывают к себе гостей, но в данном случае склоняю голову. Знатные персоны должны первыми оказывать почести тем, кто отличился в искусстве или науке.

— К тому же, мама, — добавила леди Харриет, — папа утверждает, что Хемли владеют своей землей со времен Вильгельма Завоевателя, а мы обосновались в графстве всего-то век назад. Ходят слухи, что первый Камнор разбогател на продаже табака при короле Якове.

Если леди Камнор и не принялась немедленно нюхать табак, то повела себя в аналогичной манере: завела с Клэр негромкий, но авторитетный разговор о деталях свадьбы, который продолжался вплоть до той минуты, когда она собралась закончить визит. Произошло это в самый ответственный момент, когда леди Харриет восторженно описывала достоинства курорта Спа — одной из предполагаемых остановок во время свадебного путешествия молодоженов.

Тем не менее леди Камнор приготовила невесте ценный подарок: Библию и молитвенник в бархатных переплетах с серебряными застежками, а также набор хозяйственных учетных книг: в начале каждой графиня собственной рукой обозначила правильное количество хлеба, масла, яиц, мяса и бакалейных продуктов в расчете на одного члена семьи. Все это сопровождалось лондонскими ценами, так что даже самая неопытная хозяйка могла понять, превышают ли расходы реальные средства, — так графиня и пояснила в прилагаемом к благочестивому подарку письме.

— Если собираешься в Холлингфорд, Харриет, передай эти книги мисс Киркпатрик, — обратилась леди Камнор к дочери, запечатав письмо со всей строгостью и аккуратностью безупречной хозяйки. — Кажется, завтра все они едут на свадьбу в Лондон, несмотря на то что я напомнила Клэр об обязанности венчаться в одной из местных приходских церквей. Она ответила, что вполне со мной согласна, но муж так хочет посетить столицу, что долг супруги не допускает возражений. Я посоветовала повторить ему мои доводы против свадьбы в Лондоне, но боюсь, что она подчинилась. Во время жизни у нас покорность была главным недостатком Клэр: она всегда соглашалась и никогда не могла сказать «нет».

— Мама, — лукаво заметила леди Харриет, — разве ты относилась бы к ней так же хорошо, если бы она постоянно возражала и отвечала «нет», когда ты хотела услышать «да»?

— Несомненно, дорогая. Люблю, чтобы все имели собственное мнение. Вот только когда мое мнение основано на опыте и размышлениях, мало кому доступных, считаю, что они должны проявить уважение и принять к сведению то, что им говорят. Думаю, только упрямство мешает им это признать. Надеюсь, я не деспот? — спросила графиня с нескрываемой тревогой.

— Даже если так, дорогая мама, — ответила леди Харриет, нежно поцеловав графиню, — это мне ближе, чем демократия. Моим пони, например, можно управлять только с помощью диктата, чтобы заставить ехать в вязовую рощу.

Однако, приехав к Гибсонам, леди Харриет совсем забыла и про пони, и про рощу.

Молли сидела в гостиной бледная и дрожащая, с трудом сохраняя спокойствие. Когда леди Харриет вошла, в комнате больше никого не было. Повсюду валялись подарки, оберточная бумага, картонные коробки и наполовину распечатанные фарфоровые изделия.

— Ты похожа на Гая Мария на развалинах Карфагена, дорогая! В чем дело? Почему у тебя такое горестное лицо? Надеюсь, свадьба не расстроилась? Хотя, если речь идет о прекрасной Синтии, удивляться не приходится.

— Ах нет! Все в порядке! Но я простудилась, и папа считает, что мне лучше никуда не ехать, а остаться дома.

— Бедняжка! Ведь это твое первое путешествие в Лондон!

— Да. Но больше всего мне жаль, что не удастся побыть рядом с Синтией до отъезда. А еще папа… — Она умолкла: душили слезы, а плакать открыто было совестно, — наконец, откашлялась и продолжила: — Папа так мечтал об этих каникулах, собирался посетить несколько мест и встретиться со множеством друзей: даже список составил! И вот теперь говорит, что не готов оставить меня одну на целых три дня: два в дороге туда и один день — свадьба.

В этот момент в гостиную вошла миссис Гибсон, явно расстроенная, но присутствие высокой гостьи ее утешило.

— Дорогая леди Харриет, до чего мило с вашей стороны! Вижу, что бедное дитя поделилось своими горестями, — а ведь все шло просто замечательно! Уверена, что виновато открытое окно: Молли настаивала, что не дует, и вот пожалуйста! Знаю, что без нее не смогу наслаждаться поездкой и свадьбой своей единственной дочери, так как не имею права оставить больную на Марию. Скорее готова сама чем-нибудь пожертвовать, чем думать, что бедняжка одинока и неухоженна.

— Наверняка Молли страдает ничуть не меньше всех остальных, — заметила леди Харриет.

— Нет, не думаю, иначе позавчера не сидела бы спиной к открытому окну, хотя я предупреждала, что этого делать не стоит, — возразила миссис Гибсон со счастливым пренебрежением хронологией событий. — Но теперь уже поздно переживать и сожалеть. Мой долг — устроить все наилучшим образом и жизнерадостно смотреть в будущее. Хотелось бы убедить Молли поступать так же. Понимаете, леди Харриет, для девушки ее возраста отмена первой поездки в Лондон — огромное разочарование.

— Дело не в этом, — начала Молли, однако леди Харриет жестом попросила ее помолчать и заговорила сама:

— Право, Клэр! Думаю, если поможете мне, то удастся все устроить. Мистер Гибсон сможет оставаться в Лондоне сколько сочтет нужным, а Молли получит необходимый уход и перемену обстановки, в чем, по-моему, нуждается больше всего. Не могу отправить ее на свадьбу и показать Лондон, однако готова пригласить и перевезти в Тауэрс-парк, а потом ежедневно отправлять вам сообщения, чтобы мистер Гибсон не тревожился. Что скажете?

— О, я не могу принять это приглашение, — пробормотала Молли. — Буду всем только мешать.

— Никто тебя не спрашивает, малышка. Если мы, мудрые взрослые дамы, решим, что надо ехать, придется молча подчиниться.

Миссис Гибсон тут же принялась торопливо подсчитывать все «за» и «против» предложения. Среди плюсов оказалось то, что Мария сможет сопровождать их с Синтией в качестве «личной горничной»; мистер Гибсон останется дольше, а в таком месте, как Лондон, всегда желательно иметь под рукой мужчину, тем более такого: хорош собой, благороден и пользуется особым расположением процветающего деверя. В итоге достоинства перевесили недостатки, и миссис Гибсон воскликула.

— Чудесно! Трудно представить что-нибудь более полезное для бедной крошки! Вот только что скажет леди Камнор? Неловко ее напрягать.

— Вам известно, насколько мама гостеприимна: она счастлива лишь тогда, когда в доме полно народу, — и папа всегда ее поддерживает. К тому же она благоволит к вам, испытывает благодарность к доброму доктору и наверняка полюбит девочку, когда узнает ее так же близко, как знаю я.

Сердце Молли оборвалось. Если не считать вечера свадьбы отца, она не бывала в Тауэрс-парке с того самого злополучного дня в глубоком детстве, когда уснула на кровати Клэр. Она боялась и графиню, и сам дом, но предложение леди Харриет удачно решало проблему с ее устройством, с утра занимавшую всех и каждого в доме. Молли молчала, хотя губы время от времени вздрагивали. Ах, если бы сестры Браунинг не отправились навестить мисс Хорнблауэр! Тогда она смогла бы переехать к ним и временно пожить их странной, тихой, примитивной жизнью, вместо того чтобы покорно выслушивать, как обсуждают ее участь, словно она неодушевленный предмет!

— Поместим Молли в южную розовую комнату — как вы помните, смежную с моей спальней. А в гардеробной устроим уютную маленькую гостиную на тот случай, если ей захочется посидеть в одиночестве. Ухаживать за ней станет Паркс. Уверена, что мистер Гибсон уже отлично знает квалификацию этой горничной. А когда простуда пройдет, я буду сама каждый день вывозить ее на прогулки и, как обещала, регулярно отправлять бюллетени. Прошу, передайте все это мистеру Гибсону, и будем считать вопрос решенным. Завтра в одиннадцать приеду за Молли в закрытом экипаже. А теперь нельзя ли увидеть прекрасную невесту, чтобы передать подарок от мамы и собственные наилучшие пожелания?

Синтия с притворной скромностью приняла и то и другое, не выразив особого восторга и благодарности, так как не ощутила искреннего расположения к гостье, но когда миссис Гибсон рассказала о предложении леди Харриет, глаза ее просияли радостью, и она так искреннее поблагодарила гостью, словно получила личное благодеяние. Заметила леди Харриет и то, что она взяла Молли за руку и больше не отпускала, как будто не хотела думать о скором расставании. Этот скромный естественный жест сказал об отношении Синтии к подруге больше, чем любые разговоры.

Молли надеялась, что отец станет возражать, однако и здесь ждало разочарование: доктор, напротив, порадовался, что заботу о дочери взала на себя леди Харриет. О смене обстановки и чистом воздухе доктор говорил как о манне небесной: сельская жизнь и отсутствие волнений пойдут Молли на пользу. Сам он мог бы отправить ее только в одно подобное место: в Хемли-холл, — но боялся ассоциаций с началом болезни.

На следующий день Молли уехала, оставив родной дом в нагромождении сундуков, чемоданов и коробок, а также других признаков скорого путешествия семьи в Лондон, на свадьбу. Все утро Синтия провела с подругой: занималась ее вещами, авторитетно рекомендовала, что с чем лучше надеть, и радовалась приятным мелочам. Приготовленные для подружки невесты аксессуары теперь были призваны служить милыми украшениями в Тауэрс-парке. Девушки говорили об одежде, как будто в жизни не было предмета важнее: каждая боялась затронуть серьезную тему, — причем Синтия больше переживала за Молли, чем за себя. И лишь когда объявили, что экипаж прибыл, проговорила:

— Не стану тебя благодарить, Молли, и признаваться в любви, ты и так все знаешь.

— Не надо, а то расплачусь: не выдержу наплыва чувств.

— Знай, что ты всегда будешь моей первой гостьей, но если наденешь коричневые ленты с зеленым платьем, сразу выставлю за порог!

Так они расстались. Мистер Гибсон ждал в холле, чтобы помочь дочери подняться в экипаж. Он очень спешил успеть ее проводить, и теперь давал последние напутствия относительно здоровья, а напоследок пошутил:

— Вспомни о нас в четверг. Не знаю, кого из трех поклонников Синтия в последний момент назначит женихом, но намерен ничему не удивляться и отдать ее тому, кто явится к алтарю первым в назначенное время.

Молли уехала, и пока могла видеть дом, не переставала отвечать на воздушные поцелуи, посылаемые мачехой из окна гостиной. А тем временем взгляд сосредоточился на чердачном окошке, откуда почти два года назад она смотрела, как уезжает Роджер. Как все изменилось с тех пор!

В Тауэрс-парке леди Харриет первым делом проводила гостью к матушке, зная, что та ожидает положенной дани уважения хозяйке дома, но постаралась максимально сократить официальную часть и устроить Молли в комнате, которую старательно для нее приготовила. Леди Камнор держалась с гостьей на удивление благожелательно, если не сказать приветливо.

— Вы гостья леди Харриет, дорогая. Надеюсь, она хорошо все подготовила и сумеет обеспечить вам необходимый комфорт. А если что-то не так, сразу жалуйтесь мне.

Леди Камнор шутила очень редко, из чего леди Харриет заключила, что Молли очень понравилась матушке.

— Ну вот и апартаменты, ваше королевское величество. Не смею входить, пока не получу позволения. Вот последний номер «Квотерли», новейший роман и свежее эссе. Сегодня вам не нужно спускаться в столовую, если не возникнет особого желания. Паркс принесет и сделает все, что скажете. Постарайтесь как следует отдохнуть и побыстрее набраться сил, так как в ближайшие два дня мы ждем приезда великих и знаменитых гостей, которых, полагаю, вы тоже захотите увидеть. Обед у нас тянется невероятно долго и будет утомителен для вас. Ничего интересного не пропустите: сейчас в доме только кузен Чарлз — само воплощение умного молчания.

Молли с радостью приняла все предложения леди Харриет и даже обрадовалась возможности не принимать никаких решений. Начался дождь, и для августа день выдался совсем мрачным. В маленькой гостиной весело горел камин, распространяя аромат. Из окна открывался великолепный вид на окрестности, и даже можно было рассмотреть шпиль Холлингфордской церкви, так что по дому скучать не придется. Девушка устроилась на софе с книгами. Ветер швырял в окно пригоршни дождя, но в комнате было тепло и уютно. Леди Харриет привела горничную и, прежде чем та начала деловито распаковывать вещи, представила ее:

— Вот, Молли, это миссис Паркс — единственный человек, которого я боюсь как огня. Ругает меня, как маленькую, если чем-нибудь измажусь, и заставляет ложиться спать, когда совсем не хочется. Поэтому, чтобы избавиться от тирании, с радостью отдаю вас на растерзание. Паркс, вручаю вам мисс Гибсон; заставьте ее есть и пить, спать и отдыхать, одевайте и причесывайте, как считаете нужным, — в общем, управляйте железной рукой.

Леди Харриет быстро ретировалась, а Паркс начала правление с того, что уложила Молли на софу и выдвинула условие:

— Если отдадите мне ключи, мисс, разберу вещи и сообщу, когда настанет время причесать вас к ленчу.

Если леди Харриет время от времени использовала просторечные выражения, то научилась им явно не у Паркс, которая гордилась умением говорить на правильном английском.

Спустившись к ленчу, Молли оказалась в компании «воплощения умного молчания» Чарлза и его тетушки, леди Камнор. Чарлз Мортон приходился племянником графине, сыном ее единственной сестры. Это был некрасивый светловолосый джентльмен лет тридцати пяти, богатый, чрезвычайно разумный, неуклюжий и сказочно неразговорчивый. Он питал многолетнюю хроническую привязанность к кузине Харриет, но она ни во что его не ставила, хотя матушка горячо желала этого брака. Врочем, леди Харриет поддерживала с поклонником дружеские отношения и манипулировала им по своему усмотрению, нисколько не сомневаясь в его постоянной готовности слушаться и повиноваться. Именно она представила ему Молли.

— Итак, Чарлз, девушка нуждается в развлечении без малейшего усилия и напряжения с ее стороны. Она еще слишком слаба, чтобы проявлять активность ума или тела. Просто возьми ее под свою опеку, когда дом наполнится гостями: сажай так, чтобы все видела и слышала, но при этом не утомлялась.

Таким образом, сэр Чарлз уже за ленчем принял Молли под свое спокойное и надежное покровительство. Говорил он немного, но дружелюбно и сочувственно. Как предполагали леди Харриет и он сам, вскоре Молли ощутила себя вполне комфортно. Вечером, когда семья собралась за обедом — после того как Молли выпила чаю и отдохнула, — пришла Паркс, помогла переодеться в приготовленное для поездки в Лондон новое платье и причесала — как-то причудливо, но очень даже симпатично, — так что, посмотрев в зеркало, Молли едва себя узнала. Леди Харриет проводила гостью в великолепно обставленную огромную гостиную, с детства сохранившуюся в памяти как место для бесконечного хождения из конца в конец. В дальнем углу леди Камнор сидела за гобеленом. Свет камина и свечей сосредоточился на единственном ярком пятачке, где вскоре леди Харриет принялась накрывать чай. Лорд Камнор дремал в кресле, а сэр Чарлз читал дамам вслух выдержки из свежего номера «Эдинбург ревью».

Ложась спать, Молли призналась себе, что в Тауэрс-парке ей очень нравится, а засыпая, постаралась примирить новые впечатления со старыми. Гостей ожидали следующим вечером, так что впереди оставался еще один спокойный и счастливый день. Леди Харриет прокатила гостью в своем любимом маленьком экипаже, запряженном парой пони, и впервые за много недель Молли ощутила восхитительную весну восстанавливающегося здоровья: танец молодого духа в свежем, очищенном вчерашним дождем воздухе.

— Дорогая, если найдете силы спуститься к обеду, то увидите гостей по одному, по мере появления, вместо того чтобы сразу окунуться в толпу незнакомцев. Холлингфорд тоже будет. Надеюсь, вам понравится.

Так вечером Молли появилась в столовой и узнала — по крайне мере, увидела — самых выдающихся гостей Тауэрс-парка. Следующий день выпал на четверг — день свадьбы Синтии. В деревне он выдался ясным и теплым, а вот чем порадовала погода в Лондоне — неизвестно. Спустившись к позднему завтраку, Молли нашла несколько писем от домашних. С каждым днем и даже часом она чувствовала себя все лучше и не хотела считаться больной дольше, чем это было необходимо, а выглядела уже настолько хорошо, что сэр Чарлз отметил это в разговоре с леди Харриет. Некоторые из гостей отозвались о мисс Гибсон как о прелестной, грациозной и воспитанной девушке. Так прошел четверг. А в пятницу, как обещала леди Харриет, приезда ближайших соседей, которые собирались задержаться до понедельника, но кого именно — неизвестно. Спустившись в гостиную перед обедом, Молли с удивлением увидела среди джентльменов мистера Хемли. Они оживленно беседовали и, как ей показалось, окружали его всевозможным вниманием и почтением. Роджер увидел ее, отвлекся, не расслышал вопроса и в результате ответил поспешно и невпопад. Молодой человек слышал, что Молли гостит в Тауэрс-парке, но удивился ничуть не меньше, так как после возвращения из Африки видел ее лишь раз, да и то слабой и больной. А сейчас — в красивом платье, с искусно причесанными пышными волосами, с чуть зардевшимся от смущения личиком и непринужденными спокойными манерами — Молли поразила новизной облика, хотя он сразу узнал в молодой леди мисс Гибсон. Им овладело то восхищенное почтение, которое большинство молодых людей испытывают при виде хорошенькой девушки: нечто вроде стремления заслужить новое отношение, непохожее на прежнюю легкую дружбу. Роджеру не понравилось, когда, к Молли подошел сэр Чарлз, чтобы проводить в столовую. От внимательного взгляда не утаилась проскользнувшая между ними улыбка. Роджер не мог знать, что оба послушно выполняли указания леди Харриет, которая хотела оградить Молли от необходимости вести светские беседы, но тем не менее не мог избавиться от недоумения и во время обеда то дело поглядывал на пару. Вечером, в гостиной, он опять обнаружил Молли в обществе того же гостя, обладавшего преимуществом двухдневного общения, знакомства с местными событиями, а также с шутками и заботами семейного круга, но не знал, что ей не терпелось отделаться от сопровождающего, чтобы освободить место Роджеру. Очень хотелось расспросить о жизни в Хемли-холле в последнее время. Таким образом, оба желали побеседовать наедине, но все вокруг словно сговорились не оставлять им ни единого шанса. Лорд Холлингфорд увлек Роджера в круг джентльменов средних лет, чтобы услышать его мнение по какому-то научному вопросу. А от Молли не отходил молодой Эрнест Уотсон, считая ее самой очаровательной девушкой среди присутствующих и доводя до головокружения бесконечным потоком умной светской болтовни. В итоге Молли так устала и побледнела, что недремлющая леди Харриет послала ей на выручку сэра Чарлза, и Роджер увидел, что, обменявшись с хозяйкой несколькими словами, та тихо удалилась. Пара адресованных кузену фраз подсказала, что возвращения не предвиделось. Эти фразы могли иметь и другое объяснение, кроме очевидного.

— Право, Чарлз, учитывая, что она на твоем попечении, мог бы избавить ее от красноречия мистера Уотсона: я и сама выдерживаю его только в безупречном здравии, да и то недолго.

Но почему же Молли на попечении сэра Чарлза? Почему? Роджер вспомнил немало мелочей, способных подтвердить ревнивые фантазии, и отправился спать озадаченным и раздраженным. Отношения — если это были отношения — показались ему неуместными, нелепыми и поспешными. В субботу повезло больше: удалось провести недолгую беседу в самом заметном месте дома: на диване в холле, где Молли отдыхала по приказу леди Харриет, прежде чем подняться к себе после прогулки. Роджер заметил ее, остановился рядом и, сделав вид, что заинтересовался золотой рыбкой в мраморном водоеме, заговорил:

— Мне страшно не повезло. Вчера вечером хотел подойти, но вы были заняты разговором беседой с мистером Уотсоном. А потом явился сэр Чарлз Мортон и с непререкаемым авторитетным видом увел вас прочь. Вы давно с ним знакомы?

Роджер совсем не собирался говорить о сэре Чарлзе в таком тоне, однако слова вырвались сами собой.

— Нет, совсем недавно. Ни разу не видела, прежде чем приехала сюда во вторник. Леди Харриет поручила ему следить, чтобы я не уставала, потому что еще недостаточно поправилась. Сэр Чарлз — кузен леди Харриет, и выполняет все ее распоряжения.

— О! Конечно, красавцем его не назовешь, но, должно быть, он весьма неглуп.

— Да, наверное, но он почти все время молчит, так что судить трудно.

— В графстве его очень уважают, — заметил Роджер, желая загладить оплошность.

Молли поднялась.

— Надо идти наверх. Присела здесь на пару минут отдохнуть: леди Харриет велела.

— Побудьте еще немного, — попросил Роджер. — Здесь так хорошо. От этой вазы с водяными лилиями веет прохладой. К тому же я вас очень давно не видел, а мне нужно передать сообщение от отца. Он очень на вас сердит.

— Сердит на меня! За что? — удивленно воскликнула Молли.

— Да! Услышал, что вы приехали сюда подышать свежим воздухом, и обиделся, что не в Хемли-холл! Сказал, что негоже забывать старых друзей, а воздух у нас не хуже, чем здесь.

Молли приняла заявление всерьез и не сразу заметила на лице Роджера улыбку, а потому огорченно воскликнула:

— Ах, какая жалость! Будьте добры, объясните сквайру, как все произошло. Леди Харриет навестила нас в тот самый день, когда было решено, что я не поеду… — Она собиралась сказать «на свадьбу Синтии», но внезапно умолкла, покраснела и выразилась иначе: — …не поеду в Лондон. Она тут же приняла решение, что я еду к ним, убедила маму и папу, что это необходимо. Сопротивляться было невозможно.

— Думаю, если хотите быть прощены, вам придется поведать эту историю лично сквайру. Почему бы после Тауэрс-парка вам не приехать в Хемли-холл?

Переезд, словно она особа королевских кровей, из одного поместья в другое вовсе не соответствовал примитивным домашним понятиям Молли, а потому она ответила:

— Когда-нибудь с удовольствием приеду, но сначала все-таки вернусь домой: теперь я буду им нужна больше, чем прежде…

Осознав, что опять затрагивает болезненную тему, Молли умолкла. Роджеру не нравилось, что она постоянно думает о его переживаниях относительно свадьбы Синтии, и знает, что эта тема способна причинить боль. Возможно, знает также, что он тщательно скрывает эту боль, но не обладает достаточной гибкостью ума, чтобы искусно изменить направление беседы. Все это неизвестно почему раздражало Роджера, и он решил схватить метафорического быка за рога. Пока этого не случится, общение с Молли останется ненадежным, как всегда бывает, если старательно избегать трудных тем.

— Ах да, конечно: теперь, после отъезда мисс Киркпатрик, на вас легла двойная нагрузка. Вчера видел в «Таймс» сообщение о ее свадьбе.

Тон Роджера изменился, однако имя прозвучало, и это имело огромное значение. Он продолжил:

— И все же я считаю, что должен настоять хотя бы на коротком визите к отцу, тем более что, даже всего лишь со вчерашнего дня, выглядите вы заметно лучше. К тому же, Молли, — теперь Роджер говорил в своей обычной манере, — нам опять нужна ваша помощь. Эме боится и стесняется отца, а он не знает, как с ней себя вести. И все же, если бы кто-то им помог, они смогли бы установить добрые отношения. Для меня это стало бы огромным утешением перед отъездом.

— Перед отъездом? Неужели снова собираетесь в путешествие?

— Да. Разве не слышали? Научная миссия требует завершения. В сентябре уеду еще на полгода.

— Помню. Но почему-то решила, что… Вы так основательно устроились в Хемли-холле.

— Кажется, так же думает и отец, но вряд ли я когда-нибудь вернусь домой навсегда. Отчасти поэтому и хочу, чтобы отец смирился с мыслью, что Эме останется жить с ним. К сожалению, вынужден вас оставить: народ возвращается с прогулки, — но надеюсь увидеть вас снова. Возможно, удастся поговорить сегодня днем: мне надо о многом вас расспросить.

Они простились, и Молли поднялась к себе счастливой, с радостно бьющимся сердцем, переполненная теплыми чувствами. Это так замечательно — разговаривать с Роджером по-дружески. Еще недавно казалось, что больше никогда не удастся увидеть прославленного бородатого великана в прежнем свете братской близости, но сейчас, кажется, положение изменилось.

Днем возможности для продолжения беседы не представилось. Молли отправилась на прогулку в коляске в обществе двух вдов и старой девы, не теряя надежды, что увидит Роджера за обедом, а потом еще и завтра. В воскресенье вечером, когда в ожидании торжественного обеда все сидели на лужайке, Роджер продолжил разговор про отношения невестки и отца. Единственным связующим звеном между ней и сквайром, несомненно, оставался ребенок, и он же, вызывая постоянную ревность обоих, превратился в яблоко раздора. Чтобы объяснить Молли сложность ситуации, Роджеру пришлось посвятить ее в мелкие детали повседневной жизни. Углубившись в беседу, молодой человек и девушка удалились в одну из укромных тенистых аллей. Леди Харриет отошла от группы гостей, взяла под руку бродившего неподалеку лорда Холлингфорда и с фамильярностью любимой сестры осведомилась:

— Не думаешь, что твой образцовый молодой джентльмен и моя любимая юная леди ищут друг в друге лучшие качества?

Лорд, не отличавшийся особой наблюдательностью, лишь равнодушно уточнил?

— О ком ты?

— Потрудись посмотреть вон туда. Кто это?

— Мистер Хемли и… кажется, мисс Гибсон? Не понимаю. О! Если ты намерена позволить воображению лететь в этом направлении, то напрасно тратишь время. Роджер Хемли скоро обретет европейскую славу!

— Вполне возможно, но моего мнения это не меняет. Молли Гибсон вполне способна оценить его достоинства.

— Да, очень милая, хорошенькая сельская девочка. Ничего не хочу сказать, но…

— Вспомни благотворительный бал. Тогда, после единственного танца, ты назвал ее необычайно умной. Но мы с тобой напоминаем джинна и фею из «Тысячи и одной ночи», которые наперебой восхваляют принца Карамалзамана и принцессу Будур.

— Хемли не намерен жениться.

— Откуда ты знаешь?

— Он не обладает солидным личным состоянием, а в науку надо вкладывать огромные средства. Среди ученых состоятельных людей можно пересчитать по пальцам.

— О, если это единственное, что препятствует матримониальным планам, то ведь жизнь очень непредсказуема — много чего может произойти: например, кто-то оставит ему наследство, или встретится богатая дама…

— Тише, Харриет! Это безнравственно — столь вульгарно рассуждать о возможностях поправить материальное положение.

— Можно подумать, никто об этом не знает.

— Вот и оставь это на их совести. Я не люблю рассуждать на подобные темы.

— Какой ты стал скучный, Холлингфорд!

— Разве я когда-то был другим? — с улыбкой спросил лорд.

— Если ждешь комплиментов, то зря. Только придет время, и вспомнишь мои слова. Хочешь, сделаем ставки, а кто выиграет, тот купит подарок принцу Карамалзаману или принцессе Будур — как получится.

Лорд Холлингфорд вспомнил слова сестры, услышав, как на следующий день, уезжая из Тауэрс-парка, Роджер сказал Молли:

— Значит, я могу пообещать отцу, что на следующей неделе вы нанесете ему визит? Даже не представляете, как он будет рад.

На следующий день Молли отправилась домой, с удивлением осознав, что покидать гостеприимное поместье совсем не хочется. Здоровье вернулось, радость расцвела в душе, а в жизнь закралась новая, еще не признанная надежда. Странно ли, что мистер Гибсон удивился скорому выздоровлению дочери, а миссис Гибсон отметила блеск в глазах и особенную грацию?

— Ах, Молли! — воскликнула мачеха. — Сколько пользы, оказывается, может принести девушке хорошее общество. Даже неделя общения с такими людьми, что собираются в Тауэрс-парке, способно дать солидное «светское образование», как сказала одна знатная леди — к сожалению, имя я забыла. В тебе появилось что-то новое, неопределенное, что способна привить только аристократия. При всех достоинствах, моей дорогой Синтии этого всегда недоставало. Впрочем, мистер Хендерсон так не считает: трудно найти более преданного мужа. Представляешь, купил ей бриллиантовый гарнитур, так что пришлось сказать, что я старалась воспитать в дочери скромность вкуса, а он не должен портить жену роскошью. Жаль только, что она уехала в путешествие без горничной. Единственное пятно на солнце, упущение в подготовке. Дорогая Синтия! Думая о ней, каждый вечер молюсь о возможности найти для тебя точно такого же мужа. Но ты до сих пор не сказала, кого встретила в Тауэрс-парке!

Молли перечислила множество имен, Роджера Хемли назвала последним, но миссис Гибсон отреагировала мгновенно:

— Подумать только! Этот молодой человек пробивается все выше и выше!

— Хемли — более древний род, чем Камноры, — возразила Молли, краснея.

— Право, твоя демократичность никуда не годится. Знатность — огромная привилегия. Достаточно дорогого папы с его демократическими убеждениями. Но не станем ссориться. Теперь, когда мы с тобой остались вдвоем, должны крепко подружиться. Надеюсь, что так и будет. Полагаю, Роджер Хемли не упоминал о несчастном маленьком Осборне?

— Напротив: сказал, что отец обожает внука. Да и сам он очень гордится племянником.

— Так и думала: старый сквайр должен был обрести новую привязанность. Очевидно, французская мамаша об этом уже позаботилась. В последнее время он едва тебя замечал, а до этого души не чаял!

Прошло полтора месяца с отмены Синтией помолвки, и Молли считала, что охлаждение к ней сквайра связано как раз с этим, но не стала на это указывать.

— Сквайр передал мне приглашение на следующей неделе приехать и погостить, если вы, конечно, не возражаете. Кажется, миссис Осборн Хемли, которая еще не окончательно окрепла, нужна компаньонка.

— Даже не знаю, что сказать. Не хочу, чтобы ты общалась с француженкой сомнительного статуса, и не вынесу расставания с единственной оставшейся дочерью. Пригласила в гости Хелен Киркпатрик, однако она пока не может приехать. Да и дом следует привести в порядок. Папа наконец-то согласился пристроить еще одну комнату, ведь Синтия и мистер Хендерсон наверняка захотят нас навестить. Да и другие гости появятся. К тому же Мария просится на неделю в отпуск. Но я не могу препятствовать твоим желаниям, так что поддержу тебя при разговоре с отцом.

Сестры Браунинг явились с визитом на следующий день и выслушали двойную порцию новостей. Миссис Гуденаф навестила сестер в день возвращения от мисс Хорнблауэр и сообщила потрясающий факт: Молли Гибсон отправилась в гости в Тауэрс-парк, причем не на час-два, а на несколько дней, как и положено благородной молодой леди. Поэтому сестры Браунинг и отправились в Холлингфорд, чтобы услышать от миссис Гибсон подробности свадьбы Синтии, а также расспросить о визите Молли в Тауэрс-парк. Однако миссис Гибсон не приняла двойного интереса, а давняя ревность к дружбе Молли с графским семейством снова проявилась во всей полноте.

— Итак, дитя, — обратилась тогда мисс Кларинда к самой Молли, — расскажи, как чувствовала себя среди знатных особ. Не стоит принимать их внимание близко к сердцу: они проявляют интерес исключительно из уважения к твоему отцу.

— Думаю, Молли прекрасно сознает, — вставила миссис Гибсон самым мягким и вкрадчивым тоном, — что обязана привилегией исключительно желанию леди Камнор освободить меня на время свадьбы Синтии. Как только я вернулась домой, вернулась и Молли. Не считаю возможным злоупотреблять гостеприимством дольше, чем это необходимо.

Молли почувствовала себя чрезвычайно неловко, хотя и знала, что утверждение это несправедливо.

— И все же, Молли! — не сдавалась мисс Кларинда. — Неважно, по какой причине ты отправилась в гости: благодаря ли собственным достоинствам или вследствие уважения к твоему отцу и особому отношению к миссис Гибсон, — расскажи подробно, чем там занималась.

Молли не оставалось ничего иного, кроме как представить подробный отчет о проведенных в поместье днях. Надо отметить, что при отсутствии критических замечаний миссис Гибсон рассказ был бы намного интереснее. А так приходилось говорить, соблюдая осторожность: самый верный способ испортить любое повествование. Наибольшее раздражение вызвало ее заявление непосредственно перед тем, как сестры Браунинг собрались уходить.

— Молли постоянно твердит об этом визите и страшно им гордится, как будто никто, кроме нее, не бывал в благородном доме. А на следующей неделе собирается в Хемли-холл, что уж совсем нескромно.

Однако в беседе с миссис Гуденаф, явившейся с поздравлениями следующей, миссис Гибсон говорила совсем иным тоном, поскольку между двумя особами всегда существовал молчаливый антагонизм.

— Да, миссис Гибсон! Полагаю, должна пожелать вам радости по поводу замужества мисс Синтии. Некоторых расставшихся с дочерьми матерей приходится утешать, но, кажется, вы к их числу не относитесь.

Поскольку миссис Гибсон не знала, как именно следует реагировать на подобные замечания, воскликнула:

— Ах да! Невозможно не радоваться счастью дочери! И все же…

— Эта молодая особа не была обделена мужским вниманием: да и неудивительно — такая хорошенькая. Вот только внимания и воспитания ей явно недоставало. Слава богу, удалось найти такого приличного мужа. Говорят, помимо дохода от юриспруденции мистер Хендерсон располагает солидным личным состоянием.

— Все всякого сомнения, Синтия получит все, что способен дать мир, — с достоинством заключила миссис Гибсон.

— Так-так! Она всегда была моей любимицей. Я уже говорила внучке (ибо миссис Гуденаф явилась в сопровождении юной леди, явно мечтавшей о куске свадебного торта), что никогда не относилась к тем, кто ее осуждал, называя ветреной кокеткой и изменницей. Приятно слышать, что она так комфортно устроилась в жизни. Теперь, полагаю, вы намерены что-нибудь сделать и для мисс Молли?

— Если, миссис Гуденаф, вы имеете в виду, что, предприняв какие-то шаги, чтобы ускорить ее замужество, я готова лишить себя общества падчерицы, ставшей мне как родная дочь, то очень ошибаетесь. К тому же не забывайте, что я совсем не склонна к сводничеству. Синтия познакомилась с мистером Хендерсоном в Лондоне, в доме дядюшки.

— Ах, да! Кажется, кузины очень часто болели и нуждались в уходе, а вы быстро сообразили, что она способна принести пользу. Не спорю: для матери это разумный поступок, — всего лишь хочу замолвить словечко за мисс Молли.

— Спасибо, миссис Гуденаф, — отозвалась Молли, не зная, сердиться или смеяться. — Если захочу выйти замуж, никого не стану беспокоить, справлюсь сама.

— В последнее время Молли приобрела такую популярность, что не знаю, как удержать ее дома, — пожаловалась миссис Гибсон. — Я без нее очень скучаю, но все-таки сказала мистеру Гибсону, что молодые особы должны развлекаться и смотреть мир. Пребывание в Тауэрс-парке, когда там собралось избранное ученое общество, принесло Молли большую пользу. Я сразу заметила изменения в манерах, речи, выборе тем. А вот теперь ее пригласили в Хемли-холл. Для каждой матери счастье видеть, как востребован ее ребенок. А другая дочь — моя Синтия — шлет нам из Парижа чудесные письма!

— Конечно, со времени моей молодости много изменилось, — отозвалась миссис Гуденаф. — Так что скорее всего не мне судить. Когда я вышла замуж в первый раз, после венчания мы в почтовой карете отправились в дом его отца, за двадцать миль, где нас поджидал великолепный ужин в компании родственников и друзей. Да, таким стало мое первое свадебное путешествие. А второе состоялось, когда я, уже хорошо зная себе цену, решила отправиться в Лондон. Меня сочли чересчур экстравагантной и расточительной, хотя Джерри оставил мне значительное наследство. А теперь молодые люди мчатся в Париж, вовсе не думая о деньгах: хорошо, если бездумные траты не приводят к плачевным результатам. Если во имя брачных шансов Молли все-таки что-то делается, я очень рада. Правда, это не совсем то, чего бы я желала для Анны Марии, но как только что заметила, времена меняются.

На этом разговор закончился. Подали свадебный торт, вино, и Молли занялась угощением. Однако последние слова миссис Гуденаф застряли в сознании, и она попыталась объяснить их множеством способов, кроме очевидного. Впрочем, вскоре справедливость очевидного объяснения подтвердилась. Как только миссис Гуденаф удалилась, миссис Гибсон поручила падчерице поставить поднос на открытое угловое окно: для следующей партии гостей, — а под окном проходила дорожка от двери к улице, и Молли случайно услышала, как миссис Гуденаф говорит внучке:

— Миссис Гибсон знает что делает. Вполне возможно, что мистер Роджер Хемли унаследует поместье, и вот тогда уже она отправляет туда падчерицу.

Больше услышать ничего не удалось: дамы удалились из зоны слышимости, — но и этого Молли было достаточно, чтобы чуть не разрыдаться от обиды: несомненно, миссис Гуденаф сочла неприличным посещение Хемли-холла, когда там находится Роджер. Конечно, эта дама не отличалась тактом, а миссис Гибсон, судя по всему, намека не заметила. Ей казалось вполне естественным, что сейчас Молли отправится в Хемли-холл так же запросто, как и раньше. Да и сам Роджер приглашал ее настолько открыто и искренне, что не возникло сомнения в абсолютном приличии визита, который до этой минуты казался в высшей степени желанным. Молли чувствовала, что ни с кем не сможет поделиться мыслью, порожденной замечанием миссис Гуденаф; не сможет первой упомянуть о неприличии, одно представление о котором заставляло краснеть, а затем попыталась успокоить себя рассуждением: если бы поездка действительно выглядела сомнительной, неделикатной или в малейшей степени нежелательной, разве не отец запретил бы ее первым? Однако рассуждения не помогли: фантазия оказалась сильнее разума. Чем активнее Молли старалась прогнать сомнения, тем упорнее они возвращались (точно так же, как Дэниел О’Рурк сопротивлялся человеку с луны, когда тот настойчиво побуждал его покинуть надежное место на серпе и шагнуть в пустое темное пространство[54]): «Чем больше просишь, тем крепче буду держаться». Конечно, подобные переживания девушки могут показаться наивными и даже забавными, однако они ввергли ее в глубокое несчастье. Все, что Молли оставалось, это сосредоточиться на старом сквайре, его умственном и физическом комфорте, а также попытаться сгладить противоречия между ним и Эме. И при этом как можно меньше внимания обращать на Роджера.

Ах, добрый милый Роджер! Дорогой Роджер! Будет очень трудно ограничиться простой вежливостью, но именно так и следует поступить. В общении с ним надо оставаться естественной, как всегда, иначе он заметит разницу. Но в чем заключается естественность? Насколько надо избегать общения? Заметит ли он, если она станет более скупой в беседах, более расчетливой в словах? Увы, отныне простота отношений исчезла раз и навсегда! Решено: она целиком посвятит себя сквайру и Эме и выбросит слова миссис Гуденаф из головы. Но что бы они ни говорила себе, в чем бы ни убеждала, свобода поведения исчезла. Те, кто не знал Молли раньше, просто сочли бы ее замкнутой, неловкой, неуверенной в себе, но в глазах Роджера она предстала настолько иной, что различие его встревожило. Чтобы ее пребывание в Хемли-холле не вызвало пересудов, срок не должен был превышать тот, что она провела в Тауэрс-парке, но если уехать раньше, сквайр воспринял бы это как личное оскорбление. Но до чего же очаровательным выглядело поместье в сиянии ранней осени! Возле парадной двери, ожидая прибытия гостьи, уже стоял Роджер. Когда появилась Эме: в глубоком трауре, с ребенком на руках, словно хотела спрятать за ним смущение, — немного отстранившись, пропустил невестку вперед. Однако удержать малыша не получилось: он высвободился из объятий матери побежал к своему приятелю, кучеру, чтобы прокатиться по двору, как было обещано. Роджер говорил мало, передав инициативу Эме как молодой хозяйке, однако та держалась крайне скованно. Узнав Молли, она сразу взяла ее под руку и отвела в гостиную, где в порыве благодарности за заботливый уход во время болезни обняла и горячо расцеловала. После искреннего выражения чувств они сразу прониклись друг к другу.

Приближался ленч. К этому времени сквайр теперь всегда возвращался домой, даже если не чувствовал голода: хотелось посмотреть, как ест внук. Молли сразу уяснила положение дел в семье: даже если бы Роджер ни словом не обмолвился об этом, не составило бы труда понять, что ни свекр, ни невестка еще не подобрали ключ к характеру другого, хотя и жили несколько месяцев под одной крышей. Эме так нервничала, что совершенно забыла то немногое, что могла сказать по-английски, и лишь ревниво наблюдала, как сквайр обращается с внуком. Надо признать, что особой мудростью поступки деда не отличались: ребенок с откровенным удовольствием пробовал все, что видел на взрослом столе, в том числе и крепкий эль. Из-за тревоги за сына Эме не могла уделять много внимания Молли, но не возражала свекру ни единым словом. Роджер сидел во главе стола, напротив деда с внуком, а Молли и Эме — от него по бокам.

— Итак, вы смогли выбраться к нам, — обратился к гостье сквайр. — Когда услышал, что вы поехали в Тауэрс-парк, решил, что до нас так и не доберетесь. Неужели не нашлось другого места, где можно было переждать отсутствие родителей, а?

— Меня пригласила леди Харриет, вот я и поехала. А теперь пригласили вы, и я здесь, — ответила Молли.

— Думал, вы знаете, что в Хемли-холле вам всегда рады и ждать приглашения не нужно. Право, Молли! Вы для меня куда больше дочь, чем эта мадам. — Сквайр поймал укоризненный взгляд девушки и немного понизил голос: — Да она все равно не понимает по-английски.

— А по-моему, понимает! — тихо возразила Молли, не поднимая глаз, чтобы не увидеть на лице Эме румянца смущения и выражения растерянности.

Словно что-то почувствовав, Роджер обратился к невестке с каким-то вопросом, за что Молли была ему глубоко благодарна. Эти двое заговорили о чем-то своем, предоставив хозяину и гостье возможность продолжить диалог.

— Крепкий парнишка, правда? — гордо заметил сквайр, гладя малыша по кудрявой голове. — Уже запросто может четыре раза затянуться дедовой трубкой.

— Больше не буду, — решительно заявил мальчик, помотав головой. — Мама не велит: говорит — это плохо.

— Совсем в ее духе, — проворчал сквайр, на сей раз понизив голос. — Ну какой вред от трубки?

После этого заявления Молли поняла, что спорить бесполезно, постаралась перевести разговор на общие темы и до конца ленча расспрашивала сквайра о том, что ему было интересно: о полевых работах, осушении болот, будущем урожае, — даже согласилась посмотреть, как идут работы. Насчет общения с Роджером волноваться не приходилось: он полностью посвятил себя невестке. И все же однажды вечером, когда Эме ушла наверх, чтобы уложить сына, а сквайр задремал в кресле, память внезапно оживила в сознании слова миссис Гуденаф. Молли осталась наедине с Роджером, и далеко не в первый раз, но избавиться от скованности не сумела, отвечать на его заинтересованные взгляды с прежней свободой не получалось. При первой же паузе в беседе она схватила книгу, предоставив Роджеру возможность с раздражением и обидой гадать о причинах столь странных перемен. Так продолжалось на протяжении всего визита. Даже если иногда Молли забывалась и вела себя с прежней естественностью, то постепенно все равно замыкалась, возвращаясь к холодной сдержанности. Роджер с каждым днем все болезненнее ощущал ее отдаление, тяжело переживал, но тем острее желал узнать причину. Эме тоже заметила, насколько скованной Молли становилась в присутствии Роджера, и однажды, не удержавшись, спросила:

— Вам не нравится Роджер? Непременно понравится, когда узнаете, какой он хороший! Очень умный и ученый, а еще добрый.

— Да, я знаю, Мы достаточно давно с ним знакомы, чтобы это понять.

— Конечно, он не такой любезный, как мой бедный муж, да вы ведь и сами знаете. А расскажите мне о нем еще… если не трудно. Вы с ним познакомились еще при жизни его матушки?

Молли прониклась глубокой симпатией к этой маленькой женщине: когда была спокойна, она держалась легко и непринужденно, — но ощущая неопределенность своего положения в доме мужа, относилась к свекру с подозрением, да и он тоже демонстрировал далеко не лучшие качества характера. Роджер мечтал примирить враждующие стороны и несколько раз обращался к Молли за советом, как достичь цели. Пока разговор касался конкретной темы, она рассуждала в унаследованной от отца спокойной разумной манере, но потом снова впадала в ступор. Сохранять напускную замкнутость оказывалось нелегко, особенно после того как ей стало ясно, что такое поведение доставляет Роджеру боль. Молли пряталась в своей комнате и разражалась внезапными рыданиями, желая как можно скорее покинуть Хемли-холл и вернуться в пустое спокойствие родного дома. Однако настроение быстро менялось, и она цеплялась за каждый стремительно пролетавший час, словно боялась пропустить хотя бы миг счастья. Дело в том, что незаметно для гостьи Роджер старался сделать визит приятным, но из-за того, что отношение Молли к нему изменилось, свои идеи реализовывал через домашних. Однажды Эме предложила отправиться в поход за орехами; в другой раз маленький Осборн пожелал устроить пикник на свежем воздухе, потом произошло еще что-то интересное. Молли радовалась как ребенок, но ей и в голову не приходило, что все это придумывал Роджер.

Визит уже почти подошел к концу, когда однажды утром сквайр обнаружил Роджера в старой библиотеке с книгой в руках и настолько погруженного в собственные мысли, что вздрогнул при появлении отца.

— Так и знал, что найду тебя здесь, мой мальчик! До наступления зимы надо бы привести эту комнату в порядок. Для тебя это самое подходящее место, а вот воздух здесь тяжеловат. Может, пройдемся? Посмотришь, не пора ли посеять траву на лугу. Пора выбраться на свежий воздух, а то совсем зачах над книгами. Ничто так не отбирает у человека здоровье, как ученость!

Роджер послушно отправился вместе с отцом на превращенное в луг осушенное болото, и когда отошли на почтительное расстояние от дома, вдруг сказал:

— Надеюсь, ты не забыл, что в следующем месяце мне предстоит вернуться на мыс Доброй Надежды? Ты говорил о ремонте библиотеки. Если это ради моего удобства, то не беспокойся и не трать деньги: меня всю зиму не будет дома.

— И что, никак нельзя отменить путешествие? — расстроился сквайр. — Я так надеялся, что ты вернулся насовсем!

— Мне необходимо завершить работу.

— Но ведь ты там не единственный — могут найти кого-то другого.

— Никто, кроме меня, не сможет закончить исследование. К тому же договор есть договор. Когда я написал лорду Холлингфорду, что должен съездить домой, то пообещал вернуться и отправиться в экспедицию еще на полгода.

— Да, знаю. Ну что ж, тогда, пожалуй, ремонт и правда не нужен. Мне будет трудно с тобой расстаться, как всегда, но для тебя это хорошо.

Роджер покраснел.

— Ты имеешь в виду мисс Киркпатрик… Точнее — миссис Хендерсон? Отец, позволь заверить тебя, что это был опрометчивый, необдуманный поступок, теперь я полностью в этом уверен. Мы совершенно разные люди. Конечно, получив ее письмо — там, на мысе, — я впал в отчаяние, однако сейчас считаю, что все к лучшему.

— Верно! Сразу видно — мой парень! — воскликнул сквайр и горячо пожал сыну руку. — А теперь расскажу, что услышал на днях перед заседанием городского магистрата. Все говорили, что в течение нескольких лет эта особа была обручена с Престоном, но недавно разорвала помолвку.

— Не хочу ничего слышать! Возможно, у нее есть недостатки, но я ее любил.

— Ну, может, ты и прав. Скажи: я действительно очень плохо себя вел с Осборном? Бедному мальчику не следовало так замыкаться в себе и таиться. Если и было у меня заветное желание, то лишь увидеть Осборна женатым на благородной, родовитой, богатой английской леди, а он выбрал эту француженку без роду-племени…

— Неважно, кем она была, посмотри лучше, кем стала! Удивительно, отец, что ты не очарован скромностью и обаянием Эме!

— Даже хорошенькой ее не назову, — буркнул сквайр, опасаясь услышать повторение тех аргументов, которые Роджер часто приводил, чтобы убедить его относиться к невестке с должной симпатией и по праву причитающимся уважением. — Твоя мисс Синтия была очень хорошенькой, вот уж чего у нее точно не отнимешь! Но подумать только: оба моих сына выбрали невест ниже своего статуса и ни один даже не взглянул на мою маленькую Молли! Боюсь, я бы все равно рассердился, но малышка непременно нашла бы путь к сердцу старика, не то что эта французская особа или та, другая.

Роджер молчал.

— Не понимаю, почему бы тебе не обратить внимания на дочку доктора. Я поутих в амбициях, а ты в любом случае уже не наследник. Не думал об этом, Роджер?

— Нет! — категорично отрезал сын. — Слишком поздно, да и к чему. Давай больше не будем говорить о моей женитьбе. Вот этот участок?

Вскоре они уже с увлечением обсуждали ценность осушенной земли и перспективы превращения ее в пастбище. Внезапно сквайр, хоть и поддерживал разговор, ни с того ни с сего спросил:

— Ну а если все-таки постараться?

Роджер прекрасно знал, что имеет в виду отец, однако предпочел притвориться, что не понимает, и лишь спустя некоторое время негромко ответил:

— Не стану даже пытаться, и хватит об этом.

Сквайр сейчас был похож на ребенка, которому не дали понравившуюся игрушку. Время от времени разочарование возвращалось, и тогда он винил Синтию в нынешнем равнодушии Роджера к женитьбе.

Так случилось, что именно в последнее утро в Хемли-холле Молли получила письмо от Синтии в новом качестве: миссис Хендерсон. Почту принесли перед завтраком. Роджер уже ушел, а Эме еще не спустилась. Молли в одиночестве сидела в столовой за накрытым столом, и когда появился сквайр, как раз закончила чтение и тут же с радостью поделилась новостями. Однако стоило ей упомянуть про Синтию, лицо сквайра едва ли не перекосилось, и она была готова откусить себе язык.

— Не хочу о ней слышать, — заявил мистер Хемли. — Ничего и никогда. Она исчадие ада, проклятье для моего Роджера. Сегодня ночью я почти не спал, и все из-за нее. Теперь бедный мальчик заявляет, что вообще не собирается жениться! Жаль, что ни один из моих сыновей не выбрал вас, Молли. Поверьте старику: вы стоите десятка подобных этой ветреной девице. Жаль только, что молодые люди ничего не понимают.

Горестно вздохнув, он отошел к буфету и принялся резать ветчину, пока Молли с трепещущим, но призванным к молчанию сердцем наливала чай. Лишь огромным усилием воли ей удалось сдержать слезы. Сейчас она чувствовала всю двусмысленность своего положения в доме, который прежде считала почти родным. После бестактного замечания миссис Гуденаф и этой речи сквайра, подразумевавшей — по крайней мере, в ее чувствительном воображении, — что он предлагал ее в жены Роджеру и получил отказ, Молли невыразимо радовалась скорому отъезду домой.

Пока она переживала, с прогулки вернулся Роджер, тотчас заметил, что гостья расстроена, и по праву давнего друга пытался выяснить, что случилось. Все последние дни Молли держала его на почтительном расстоянии, словно намеренно исключая возможность поговорить по душам, а сейчас и подавно делала все, чтобы скрыть чувства: поспешно пила чай, нервно крошила тост. Пришлось взять разговор на себя и старательно поддерживать до появления Эме. Девушка пришла, явно встревоженная. Выяснилось, что малыш дурно спал ночью, а сейчас забылся беспокойным лихорадочным сном, и она не могла его оставить. Все сразу заволновались. Сквайр отодвинул тарелку и больше не прикоснулся к еде. Роджер попытался расспросить Эме о подробностях, но она расплакалась и не смогла ничего сказать. Молли быстро предложила не ждать одиннадцати, а подать экипаж немедленно — вещи уже собраны, — чтобы на обратном пути он привез отца. Если выехать сейчас же, можно застать доктора дома после утреннего объезда городских пациентов, пока он не отправился по дальним адресам. Предложение было принято, и Молли пошла переодеваться в дорогу, а когда вернулась, Эме и сквайра не было: малыш проснулся, и мать с дедом бросились к нему, — и в гостиной остался только Роджер, причем с огромным букетом цветов.

— Это вам, — поспешил он произнести, когда, застав его в одиночестве, гостья хотела было выйти. — Я собрал их перед завтраком.

— Спасибо, — поблагодарила Молли. — Вы очень добры.

— Скажите, я все еще могу считать вас другом? — вдруг спросил Роджер, стараясь не замечать, как она напряжена.

— Думаю, да. А вас что-то смущает?

— Скажите честно, как всегда: я чем-нибудь вас обидел или рассердил? Мы ведь чудесно проводили время в Тауэрс-парке.

Голос Роджера звучал так искренне, хотя и грустно, что Молли с трудом удержалась от желания все рассказать: только он мог научить, как правильно себя вести, умел рассеять иллюзии, — если бы сам не был причиной ее растерянности и переживаний. Как передать оскорбительные для любой девушки слова миссис Гуденаф? Как повторить сожаление сквайра и заверить, что она, так же как и сам Роджер, не хочет, чтобы давняя дружба пострадала от мысли о более близких отношениях?

— Нет, Роджер, ни разу в жизни вы меня не обидели и не рассердили, — ответила наконец Молли, впервые посмотрев ему прямо в гляза.

— Верю, поэтому прекращаю расспросы. Не подарите в подтверждение дружбы один цветок?

— Возьмите любой, — протянула весь букет Молли.

— Нет, выберите сами.

В эту минуту в гостиную вошел сквайр, и Роджер взмолился, чтобы Молли не принялась перебирать цветы в присутствии отца, но она воскликнула:

— О, как хорошо, что вы пришли, мистер Хемли! Вы знаете, какой цветок у Роджера любимый?

— Не уверен, но, кажется, роза. Экипаж подан. Молли, дорогая, не хочу торопить, но…

— Понимаю. Роджер, вот вам роза! Как только приеду домой, сразу же отправлю сюда папу. Как чувствует себя малыш?

— Боюсь, начинается лихорадка.

Не переставая рассуждать о внуке, сквайр проводил гостью к выходу. Роджер шел следом и, сам того не замечая, продолжал мысленно задавать себе сложные вопросы: «Слишком поздно? Или нет? Сможет ли она когда-нибудь забыть, что моя глупая любовь досталась особе настолько чуждой?»

А Молли, сидя в экипаже, размышляла: «Мы опять друзья. Вряд ли он вспомнит, что там навоображал себе сквайр и так неосмотрительно предложил. Как хорошо вернуться к прежним простым отношениям! И цветы чудесные!»

Роджер долго смотрел вслед удаляющемуся экипажу, а когда тот скрылся из виду, отвернулся и задумался. Еще вчера он считал, что Молли воспринимает симптомы зарождавшейся любви — на его взгляд, очевидные, — как отвратительную неверность в ответ на непостоянство Синтии, что ей кажется, будто бы привязанность, так быстро перенесенная с одного объекта на другой, ничего не стоит. Именно поэтому холодностью и отчуждением она захотела убить чувство в зародыше. Однако сегодня утром искренность и приветливость вернулись — по крайней мере, перед ее отъездом. Роджер попытался догадаться, что расстроило Молли во время завтрака, даже унизился до вопроса Робинсону, не получила ли мисс Гибсон писем, а узнав, что одно письмо пришло, постарался убедить себя в том, что именно оно послужило причиной ее дурного расположения. Но все плохое уже позади: после невыясненного отчуждения они опять стали друзьями, — только теперь Роджеру этого казалось мало. С каждым днем он все отчетливее сознавал, что Молли и только она способна составить его счастье. Он чувствовал это и раньше, но не смел надеяться, хотя отец упорно навязывал ему тот самый путь, который он хотел избрать. «Незачем „стараться“ ее любить, — говорил себе Роджер. — Любовь уже здесь, в сердце». И все же к новому чувству он относился с ревнивой настороженностью. Достойна ли чистой, искренней Молли та любовь, которую он прежде предлагал кокетливой Синтии? Не станет ли нынешнее чувство насмешкой, повторением прошлого: накануне очередного продолжительного путешествия, да еще если он приедет в Холлингфорд и сделает предложение в той же самой гостиной. Решение пришло естественно и бесповоротно. Сейчас они расстались друзьями (Роджер поцеловал розу, залог дружбы и доверия), в Африке его поджидают многочисленные опасности, которые он представлял теперь куда конкретнее, чем в прошлый раз, и до возвращения нечего даже пытаться завоевать любви больше, чем уже существует. Зато потом, благополучно исполнив миссию и вернувшись героем, он сможет положить победу к ногам той единственной, в ком воплотился идеал женщины. И это было не пустое тщеславие из опасности получить отказ. Если Господь позволит вернуться живым и здоровым, так или иначе он испытает судьбу. А до тех пор будет надеяться. Он уже не мальчик, чтобы бросаться в омут с головой, а мужчина, способный ждать и терпеть.

Здесь история обрывается без надежды на продолжение. Роман, обещавший стать завершающим произведением жизни, превратился в мемориальный труд. Еще несколько дней, и мы увидели бы финальную главу, увенчанную свадебными венками и яркими цветами, а теперь приходится печатать другое завершение романа — один из тех белых обелисков, которые стоят разбитыми на церковном кладбище [55].

Но если роман не доведен до конца, необходимо дополнить его достоверно известными нам завершающими подробностями. Мы знаем, что Роджер Хемли женился на Молли, и это главное. Собственно, можно больше ничего не говорить, но если бы автор продолжала жить и писать, наверняка опять отправила бы своего героя в Африку, в края, далекие от Хемли-холла. Не приходится выбирать между дальним расстоянием и продолжительным временем. Сколько часов в сутках, если проживаете их вдали от счастья, которое вам принадлежит? Сколько, если от источников Топинамбо сердце десять раз в день летит, как почтовый голубь, к единственному источнику добра и возвращается, не доставив весточки? Значительно больше, чем можно сосчитать, — так почувствовал Роджер. Дни складывались в недели и отделяли его от той минуты, когда Молли подарила единственный цветок. Уже миновали месяцы после разрыва с Синтией, в чьих достоинствах он начал сомневаться прежде, чем понял, что она не стоит надежды. Если такими были его дни, то из чего же складывалась медленная процессия недель и месяцев, проведенных в одиночестве, вдали от родных мест? Они тянулись, словно годы домашней жизни, наполненные уверенностью в свободном постоянстве Молли. В результате задолго до завершения экспедиции все, что было связано с Синтией, покинуло сознание Роджера, ум и сердце наполнили новые мысли и переживания.

Роджер благополучно вернулся на родину. Увидел Молли, вспомнил, что время расставания могло показаться ей гораздо короче, чем ему, и снова испытал страх, что она сочтет его легкомысленным и непостоянным. Поэтому молодой джентльмен, столь уверенный в себе и твердый в научных вопросах, с трудом нашел смелость, чтобы поведать о своей любви и надежде, и мог бы потерпеть поражение, если бы не начал с того, что показал тот самый цветок, который Молли когда-то выбрала из букета. Можно лишь вообразить, насколько очаровательной предстала бы сцена в описании миссис Гаскелл, если бы она дожила до этой точки сюжета. Но мы твердо знаем, что все подробности, особенно относительно того, что говорила, делала и как выглядела Молли, оказались бы восхитительными.

Роджер и Молли поженились. Если кто-то из двоих испытал большее счастье, то это Молли. Мужу не потребовалось заимствовать средства из небольшого состояния, причитающегося сыну бедного Осборна, поскольку он получил место профессора в крупном научном учреждении и завоевал прочное положение в просвещенном мире. Сквайра Хемли брак сына чрезвычайно порадовал, а невестка сразу стала ему родной дочерью. Если кто-то испытал страдания, то только мистер Гибсон, но принял партнера, чтобы иметь возможность время от времени ездить в Лондон, гостить у дочери и зятя и отдыхать от миссис Гибсон. О том, как сложилась после замужества жизнь Синтии, автор поведала нам не много. Действительно, вряд ли здесь что-то можно добавить, разве что рассказанный миссис Гаскелл один очень характерный анекдот. Однажды, когда Синтия вместе с мужем гостила в Холлингфорде, из случайного замечания мистера Гибсона мистер Хендерсон узнал, что семья близко знакома со знаменитым путешественником и ученым Роджером Хемли. Синтия ни разу о нем не упомянула. Какой чудесной предстала бы сцена в живом, талантливом описании!

Однако бесполезно вздыхать о том, что еще смогла бы сделать нежная и сильная рука, уже не способная создать ярких образов, подобных Молли Гибсон и Роджеру Хемли. В этих кратких заметках мы уже изложили все известное о планах автора на завершение романа. Оставалось написать последнюю главу, так что не стоит глубоко сожалеть о литературной потере. Больше того: все, кто был знаком с миссис Гаскелл, скорбят не столько о романистке, сколько о женщине — одной из добрейших и умнейших в своем времени. И все же с точки зрения литературы ранняя смерть вызывает глубокое сожаление. Роман «Жены и дочери», а также предшествовавшая ему очаровательная небольшая повесть «Кузина Филлис» и роман «Поклонники Сильвии» показали, что в последние пять лет жизни миссис Гаскелл открыла новую страницу творчества — полную юношеской свежести души и кристальной ясности ума. Ум миссис Гаскелл всегда отличался редкой живостью и остротой, но сейчас исчезла даже малейшая дымка. Прочитав эти последние книги Элизабет Гаскелл, вы почувствуете, как автор уводит вас из отвратительного порочного мира, полного эгоизма и низменных страстей, в другой, где много слабости, много ошибок, страданий и горестей, но где людям удается найти спокойную, цельную жизнь, а главное — поймете, что этот мир так же реален, как и тот, прежний. Каждая страница сияет добротой и мудростью. Здесь мы встречаем чистый разум, обращенный к чувствам и страстям, живущим в ищущих спасения душах, а не к тем, что гниют во мраке. Этот дух особенно отчетливо присутствует в последних произведениях автора: повести «Кузина Филлис» и романе «Жены и дочери». Обе эти работы доказывают, что конец жизни вовсе не означает спуск в сырую туманную долину, а напротив, символизирует восхождение к чистому воздуху устремленных в небеса холмов.

Здесь мы ничего не говорим о проявленных в последних произведениях чисто интеллектуальных качествах. Через двадцать лет этот вопрос может оказаться главным, однако перед свежей могилой трудно так думать. Одно несомненно: как произведения искусства и результаты жизненного наблюдения последние книги миссис Гаскелл занимают центральное место среди высших художественных достижений нашего времени. В «Кузине Филлис» есть непревзойденная во всей современной литературе сцена, где после заготовки сена вместе с работниками Холман заканчивает день псалмом. То же самое можно сказать о сцене последнего романа, где после ссоры отца с Осборном Роджер приходит к нему в кабинет, чтобы выкурить трубку. В этих сценах, сменяющих друг друга подобно драгоценным камням ожерелья, мало той осязаемой субстанции, которую смог бы «схватить» заурядный автор. Его перу недостаточно «материала» в полудюжине крестьян, распевающих в поле гимны, или в сердитом старом сквайре, курившем трубку вместе с сыном. Еще меньше интересного он нашел бы в горестях девочки, против воли отправленной в гости в полный чужих людей богатый дом. Но именно в подобных описаниях творческий гений проявляется с недостижимо яркой силой. То же самое относится и к персонажам произведений миссис Гаскелл. Характер Синтии — один из самых сложных в наше время. Совершенное искусство всегда скрывает трудности, которые преодолевает, и мы до тех пор не понимаем достоинств образа, пока не пытаемся проследить процесс создания характера Тито в «Ромоле»[56]. Конечно, Синтия не настолько сложна и великолепна, как это грандиозное порождение искусства и мысли — редчайшего искусства и глубочайшей мысли, — но также принадлежит к образам, способным родиться только в большом, чистом, гармоничном и справедливом уме, а явиться на свет из-под руки, послушной тончайшим движениям мысли. С этой точки зрения Синтия представляет собой более важное творческое достижение, чем деликатно, тонко и правдиво изображенная Молли. Сказанное о Синтии в полной мере относится к Осборну Хемли. Убедительная передача такого ускользающего характера является столь же показательным испытанием мастерства, как безупречный рисунок ноги или руки — на первый взгляд несложный, а на деле почти неисполнимый. Со времени «Мери Бартон» миссис Гаскелл представила дюжину образов более впечатляющих, чем Осборн Хемли, однако ни одного столь же идеально законченного.

Необходимо отметить еще один момент, имеющий серьезное и обобщенное значение. Да, здесь не место для критики, и все же поскольку мы говорим об Осборне Хемли, трудно не указать на особый пример тончайших представлений, ощутимый во всех значительных произведениях. Автор показывает Осборна и Роджера — двух мужчин, с точки зрения описания являющих собой совершенно разный тип. Они не похожи ни внешне, ни внутренне. У них разные вкусы, разные манеры и разные жизненные пути. Это люди, с точки зрения общества незнакомые между собой. И все же никогда братская кровь не сказывалась и не проявлялась так явственно, как в отношениях Осборна и Роджера Хемли. Естественное изображение этого свойства уже стало бы огромным достижением мастера, однако представление «сходства в различии» настолько органично, что мы даже не задумываемся о нем, как не задумываемся о присутствии на одной ветке ягоды и цветка — это «мастерство превыше мастерства». Собирая ежевику, всегда видим рядом ягоды и цветы, но не удивляемся несоответствию и даже не задумываемся о странной игре природы. Более слабые писатели, пусть даже весьма известные, ухватились бы за «контраст», полагая, что усиливают драматизм сюжета. Автору «Жен и дочерей» подобная дешевая анатомия кажется ненужным отступлением от основной линии. Люди в романе рождаются естественным способом, а не создаются, как монстр Франкенштейна, поэтому, когда сквайр Хемли женился, его мальчики вполне естественно появились на свет разными — как ягода и цветок на ветке ежевики. Миссис Гаскелл не считает нужным это обсуждать. Подобного различия следовало ожидать от союза сельского помещика с воспитанной в столице образованной, утонченной особой, которую он выбрал в спутницы жизни. Взаимная привязанность молодых людей, их доброта (и в старом, и в новом смысле слова) — не что иное, как продолжение тех неосязаемых нитей любви, которые связывают отца и мать крепче уз родства.

Однако мы не позволим себе и дальше писать в том же духе. Нет необходимости объяснять понимающим читателям, что является и что не является настоящей литературой; рассказывать, что миссис Гаскелл была одарена наивысшими художественными способностями из тех, что доступны человечеству. Больше того: на склоне ее дней творческие способности созрели и обрели новую силу и красоту, подарив нам лучшие литературные произведения из всех созданных на английском языке. А сама она была такой, какой предстает в своих книгах: мудрой и доброй.