Во имя кишок Христовых, мужик, зачем?

Я не буду вас винить, если вы зададите этот вопрос. Он определенно был первым сорвавшимся с моих губ после того, как Джейкоб Уэлман из издательства Tachyon предложил эту идею. Неужели во второй раз я прозвучу лучше, неужели мои тирады и размышления – изначально беспорядочно набрасываемые в течение пары десятков лет – каким-то образом станут более убедительными, когда из них выпарят концентрат и выпустят его единым высокооктановым блоком?

И самое главное – кто вообще теперь читает блоги? Кто станет продираться сквозь затянутые эссе, в то время как твиттер легко позволяет кому угодно – невзирая на опыт, грамотность и склонность писать капслоком – взвешенно рассуждать о сложных и неоднозначных проблемах в текстах объемом 280 и меньше знаков? И даже хуже – кто станет продираться сквозь затянутые эссе, когда их срок годности вышел несколько лет назад? Блоги как социальная валюта девальвировались, перейдя с передового рубежа в мейнстрим, а потом превратившись в мишень для шуток в веб-комиксах.[1]

И мой блог – «Никаких настроений, реклам и злоебучих миленьких иконок», если вам интересно официальное название, – просуществовал все это время.

Я забыл, когда именно он зародился. У меня получилось отследить его историю как минимум на шестнадцать лет в прошлое: посты 2004 года все еще влачат жалкое существование в сети, если знать, где искать; двойные колонки текста: одна для личных новостей, вторая для научных комментариев – на сиреневато-синем фоне. Тогда мне не нужна была никакая вонючая сторонняя блог-платформа. Я написал все это вручную, в html. Это была своего рода политическая акция: само название блога – язык, высунутый в сторону «Живого журнала» с его полями «настроение», и вездесущей рекламой, и, ну, злоебучими миленькими иконками. Если платой за вход были спам и слащавость, я не желал иметь с этим никакого дела.

Разумеется, в итоге я сдался. Переехал со своего протоблога эпохи Web 1.0 на Blogger, а с Blogger – на Wordpress. Основной сайт rifters.com – «Никаких настроений», да, но вдобавок еще множество альтернативно-реалистических окошек в миры моих романов – переселился из Канады в Калифорнию, а потом за море, в Исландию, чтобы сбежать из-под назойливой юрисдикции обменивающихся данными стран Пяти Глаз. (А вы знали, что в Исландии право на защиту личной информации в сети охраняется конституцией? Если какому-нибудь шпику из Европы или Северной Америки захочется сунуть нос в логи вашего сервера, Исландия пошлет его в жопу. Чем больше я узнаю об этом месте, тем больше мне хочется отправить туда ходатайство о предоставлении статуса беженца.)

Конечно же, пока я был занят перескакиванием с платформы на платформу и из государства в государство, все остальные подались в твиттер – миграция была столь всеобъемлюща (можно даже сказать «обязательна»), что иные литературные агенты отказывались от талантливых и блестящих авторов только потому, что у тех не было аккаунтов в твиттере.[2] Я не желаю следовать за ними. Мне удалось миновать все социальные сети, за исключением фейсбука, да и с ним я связался только потому, что меня задолбало слышать «Чувак, а ты видел, что там про тебя на Фейсбуке написали?», не имея возможности это прочесть.[3] Если уж мне суждено погрязнуть в этом болоте капитализма слежки вместе со всеми вами, я хотя бы буду выкладывать свои фантазии о поедании богачей на сайте, который не забанит меня в одну секунду, если какому-нибудь алгоритму, охраняющему стандарты сообщества, почудится вдруг голый сосок на jpeg-картинке. Блог продолжает существовать. Если вам интересно мое мнение, вы знаете, где меня найти.

Вопрос, конечно, в том, скольким людям на самом деле интересно мое мнение.

Число их изменилось со временем. Уж это я знаю точно. Меня порадовал всплеск посещаемости после того, как я впервые был номинирован на «Хьюго», но то была ерунда по сравнению с подъемом, спровоцированным моим арестом (и последующим судом) при бегстве из США в 2009 году. И даже это померкло, стоило мне запостить живописные фотки огромной дыры в моей ноге: сгнившее мясо отвалилось и счищено, икроножная мышца дергается, будто полосатый окунь, на дне кровавого провала размером с Австралию. Какое-то время я был так же популярен, как любая гифка с милым котиком, только по совершенно противоположной причине.

В тени этих вершин лежат многочисленные холмы. Я начал бесплатно выкладывать в Интернет свою прозу. Мне запретили въезд в США. У меня набрался довольно обширный список номинаций на премии, и значительно меньший – побед. Я сделался необъяснимо популярен в Польше (что предвосхитило проявившуюся позже закономерность, по которой у моих книг непропорционально высокие продажи в странах с опытом советской оккупации – по крайней мере, они лучше, чем в странах, оккупированных США). Меня чуть не прикончил некротический фасциит; когда ему это не удалось, я женился. Я поучаствовал в создании норвежской блэк-металлической научной оперы об отправке мраморных протоптеров на Марс. Начал писать ежемесячную колонку для польского журнала о фантастике (отдельные тексты оттуда ожидают вашего внимания под этой самой обложкой). Я видел, как вымирает вся моя родня, за исключением одного неприятного старшего братца, чьи отношения с детьми традиционно вызывали подозрения. (Теперь мы с ним почти не разговариваем.)

Кое о чем из вышеперечисленного вы сможете прочесть на этих страницах. Но, конечно, не обо всем: из приблизительно 660 000 слов, которые я вылил в блог за прошедшие годы, я отправил Джейкобу всего лишь 180 000. А он оставил от них еще меньше – 80 000. Почти девяносто процентов блога было отбраковано, прежде чем он предстал перед вашими глазами; пусть вас ободрит вероятность того, что тексты, прошедшие через настолько драконовские фильтры, должны быть как минимум читабельны, хоть и не вполне неподвластны времени.

Я мог бы поворчать насчет итоговой подборки. Мне хотелось бы еще раз поделиться любовно запечатленной и интимной хроникой моей колоноскопии 2012 года. Было бы приятно лишний раз напомнить о моей нелюбви к «Интерстеллару», моем уважении к несправедливо порицаемому «Солярису» Содерберга, моем двойственном отношении к «Из машины» (но вы хотя бы узнаете о моем двойственном отношении к «Бегущему по лезвию 2049» и моей нелюбви к «Звездному пути: Бесконечность»). Моя трактовка Климатгейта обладает определенным простонародным очарованием, как и мое мнение относительно того парня, который использует картинки с изуродованным скотом для выявления политической ориентации. Архивистов мог бы заинтересовать отзыв на «В поле зрения», после которого меня наняли, чтобы написать роман по этому сериалу (а потом уволили из-за другого поста на ту же тему). Все это сюда не попало. Жаль.[4]

С другой стороны, вы ознакомитесь с моими мыслями о лихорадке Зика как о потенциальной спасительнице человечества; об отважной преподавательнице английского, едва не потерявшей работу из-за того, что хотела прочитать со своими учениками «Ложную слепоту»; и об опубликованных в рецензируемом журнале выводах Дэрила Бема о телепатических способностях, опосредованных порнографией и проницающих время. Вы прочтете о Втором пришествии, которое, похоже, случилось в 2015 году, – только на этот раз в тот момент, когда оно произошло, Мессии делали ЭЭГ. Вы столкнетесь с бо́льшим количеством поминальных речей, чем кому-либо может понадобиться. И с рассказом о том случае, когда я нечаянно растворил жабу.

Эй, не надо на меня так пялиться. Я просто написал всю эту хрень. Хотите кого-нибудь обвинить – так это Джейкоб решал, что печатать.

Здесь также будет довольно много злости: на то, как мы засрали планету, на наше нежелание взять на себя ответственность за устроенный нами бардак, на дебильное восхваление человеческого поведения, которое, если убрать технологию и рационализацию, не сильно отличается от повадок диких зверей. Если прищуритесь, то сможете заметить в моих текстах последних десяти лет некий тренд. Раньше в том, что я писал, прослеживался такой подтекст: «Срань господня, народ, давайте развернем эту тачку, пока она не грохнулась с обрыва». А сегодня я скорее скажу вот что:

это, если что, цитата из эссе, которое сюда не попало.[5] Я понимаю, почему Джейкоб не включил его в книгу: оскорбления обычно не считаются лучшим способом привлечения потенциальной паствы, особенно когда настолько большое количество читателей изначально пребывает в патологическом состоянии отрицания. Если, прочитав эти слова, вы отложите этот сборник и никогда больше не откроете его – все нормально.

Вы просто докажете, что мы оба правы.

И тем не менее моему блогу предпослан такой эпиграф: «Влюблен в текущий момент. До усрачки напуган будущим». Вы заметите, что я использовал его в качестве названия для этого вступления.

Это потому, что Текущий Момент так драгоценен. Потому, что рвущий планету апокалипсис меня пока что не коснулся. О, я вижу, как он приближается, намного быстрее, чем кто-либо мог ожидать. Когда дело касается изменения климата, оптимисты всегда ошибаются, а пессимисты слишком оптимистичны; перемены очевидны даже на моем заднем дворе. Но расплачиваются за это – вынужденной миграцией, голодом, потерей дома и работы, смертью от болезней, насилия или попросту гипертермии – пока что другие. На чисто эгоистическом уровне я сейчас счастливее, чем когда-либо в жизни, счастливее, чем заслуживаю. Конечно, долго это не продлится. Я не надеюсь умереть спокойно и не надеюсь умереть в государстве со стабильной инфраструктурой. По крайней мере, мне не нужно беспокоиться о том, какой мир я оставлю своим детям: я стерилизовался в девяносто первом году.

Величайшая трагедия, чудовищный экоцидальный грех нашего вида в том, что мы до сих пор принимаем так много решений, полагаясь на нутро – а для нутра Текущий Момент всегда реальнее Будущего. Я так усердно пытаюсь смотреть вперед, смотреть хотя бы по сторонам – на огненные смерчи, и засухи, и периоды убийственной жары, на миллионы климатических беженцев, на волны пандемий и общественный коллапс, на истощенные ошметки биосферы – но слишком часто у меня не получается. Мои глаза видят письмена на стене, но нутро не дает их прочесть. Мы запрограммированы на обманчивый оптимизм. Даже перед лицом апокалипсиса мы воображаем себя Безумными Максами. Кто же станет воображать себя одним из черепов, наваленных на заднем плане?

Мне суждено стать одним из этих черепов, и вам тоже – но сегодня еще можно найти повод для радости, даже здесь. Пусть мой блог и служит провозвестником гибели – но еще он служит песочницей для идей. Вы можете увидеть, как я восторженно распаковываю научные открытия, верчу их так и этак, выясняю, как их можно инкорпорировать в собственные истории. Вы можете пронаблюдать, как я разбираю по косточкам свежий фильм про Чужих, словно до сих пор учусь в аспирантуре и все мы сидим вокруг барного стола, уставленного полупустыми кружками. Если не будете моргать, то сможете даже заметить мгновения оптимизма на климатическом фронте, проблески надежды, порожденные политическими и технологическими достижениями, которые, возможно, означают, что у нас еще есть крохотная вероятность искупить свою вину.

Даже самые ядовитые мои диатрибы могут быть не до конца фаталистичными. Мне никогда не были близки тихая обреченность и уход смиренный в сумрак вечной тьмы, за которые выступают люди вроде Джема Бенделла и Кэтрин Ингрэм. Во мне куда больше ярости, чем смирения.

Может быть, это значит, что я пока еще не сдался.

Местами я сжульничал, чтобы задним числом представить себя в лучшем свете, подрезав кусочки некоторых эссе, если они слишком сильно пересекались с другими. Колонки из журнала Nowa Fantastyka содержали определенное количество ремарок, адресованных польским читателям, которые для вас, жителей Северной Америки, не имели бы никакого смысла, – от них я избавился. Возможно, я кое-где подправил те или иные тирады, чтобы включить в них (или хотя бы упомянуть) новую информацию. Скорее всего, вы не заметите этих отличий, если только не прочешете весь архив в поисках неприятностей на свою голову. Я бы вам этого не советовал. Все изменилось к лучшему.

Однако я так и не ответил на вопрос, с которого начал: «Зачем вообще это делать?» Я до сих пор не до конца понимаю. Возможно, блогуары сейчас в моде, как космическая опера или литература Dumb Adult. В конце концов, этот, как его, Скальци уже дважды выпустил сборники постов из своего блога, и никто не жаловался.

Иисусе. Надеюсь, от меня не ждут, что я буду конкурентом Скальци. Да мне ни в жизнь не выиграть состязание в популярности у этого парня. Он такой, такой… жизнерадостный. Как мне с ним тягаться?

Полагаю, я мог бы поменьше сыпать ебаной нецензурщиной…

Рождество в доме профессиональных баптистов всегда было временем задуматься о радости дарения. В моем случае оно оказалось палкой о двух концах, так как, с другой стороны, это было время не думать о радостях «получения». Видите ли, выделять хоть какие-то нейроны для размышлений о том, что тебе могут подарить на Рождество, – так не по-христиански: нам положено бескорыстно заботиться о других, а не гадать, достанется ли тебе столь желанная моделька бронемашины Капитана Скарлета от Dinky. (Я никогда до конца не понимал, как примирить эту чушь про «добродетель бескорыстия» с тем фактом, что единственная цель щедрости – это билет в рай, в то время как Розенберги, живущие дальше по улице, окажутся в Другом Месте, но да ладно.)

В доме Уоттсов считалось дурным тоном демонстрировать хоть какой-то интерес к тому, что может достаться лично тебе двадцать пятого числа. В тех редких случаях, когда кто-то спрашивал, что ты хочешь получить на Рождество, кодекс чести требовал молчать – или хотя бы отмахнуться от вопроса, сказав что-нибудь вроде «Да я об этом как-то и не думал». Подойдя к периоду полового созревания, я сообразил, как обыграть эту систему (просто выдать всем самодельные открытки, на которых написано «В честь Христова Рождества я сделал от твоего имени пожертвование в ЮНИСЕФ» – никто и никогда не был настолько бестактен, чтобы попросить у меня чек). Но даже после этого концептуального прорыва рождественское утро так и осталось довольно унылым мероприятием, во время которого люди сидели с натянутыми и безжизненными улыбками и благодарили друг друга за подарки, которые их явно бесили, причем бедолаги не могли даже пожаловаться, потому что, в конце концов, никогда и никому не говорили, чего им хочется. В число подарков, врученных лично мне в детские годы, входили пижамы, большая катушка розовой с зазубринками ленты для укладки волос и набор складных столиков для еды перед телевизором (что, как вы все знаете, является абсолютной, блядь, мечтой для каждого одиннадцатилетнего мальчишки).

Но самый лучший подарок в своей жизни я получил от бабушки по отцу, Эйвис Уоттс, да пожрет ее душу Потолочный Кот.

Эйвис была непревзойденной мастерицей в экономии. Например, поскольку день рождения у меня через месяц после Рождества, она частенько присылала мне один подарок, покрывавший оба праздника. В тот раз, о котором я веду речь, – кажется, это был мой тринадцатый день рождения, – она сэкономила даже на открытке. Сначала я этого не заметил: сорвал упаковочную бумагу с коробки, извлек оттуда плоский кожаный кошелек и – думая, что внутри найдутся деньги (а что еще могут положить в кошелек, м-м-м?) – раскрыл его достаточно широко, но оттуда – куда более щедрая душа вложила бы двадцатку – выпала маленькая картоночка.

Даже не рождественская открытка. И не открытка на день рождения. Это было приглашение на вечеринку: по крайней мере, его украшали мультяшные розовые слоны и бокалы для мартини, а поверху шла веселенькая надпись:

А сразу под этим бабуля написала шариковой ручкой:

Я открыл приглашение и прочитал текст внутри:

За предшествующие двенадцать лет я уже многое понял о Рождестве. Но Эйвис преподала мне важный урок о семьях – вот этот: семьи – отстой.

Этот урок выдержал испытание временем в течение тех десятилетий, что пролегли между «тогда» и «сейчас». В отношениях с противоположным полом я частенько был вторым пилотом от вылета и до крушения; сопутствующие отношениям семьи прямо посреди полета наваливались на меня неодобрительным и дестабилизирующим балластом, и мое вынужденное присутствие на их посиделках под Рождество и День благодарения только подкрепляло мою решимость никогда не заводить собственной (как и, без сомнения, их убежденность в том, что их доченька заслуживает гораздо лучшего). Урок, который преподала мне бабушка, всегда был для меня опорой.

До недавнего времени.

А теперь, как ни странно, я столкнулся с семьей, которая, ну, не совсем отстой. Честно говоря, она совсем не отстой. До меня это дошло не сразу. Им пришлось терпеливо и постепенно подманивать меня, как будто они завоевывали доверие дикой и осторожной кошки маленькими кусочками тунца. И неожиданно я свернулся калачиком у очага, а вокруг не было ни католиков-фундаменталистов, ни банкиров из Берлингтона, ни используемых в качестве дубины клюшек для гольфа. А значит, настало время неохотно отложить бабулин урок в сторону, выпустить его на свободу, завещать тем, кому он может еще пригодиться.

Я завещаю его вам. Обращайтесь с ним бережно. Внемлите его мудрости: он оказывается прав гораздо чаще, чем ошибается. На самом деле, сейчас он может быть правдивее, чем когда-либо, поскольку я вполне мог захапать последнюю офигенную семью на планете.

Большинство семей – отстой. Особенно в это время года. Ничего страшного нет в том, чтобы признать это; ничего страшного нет в том, чтобы высказать им все в лицо. Пропустите для начала пару стаканчиков – так оно будет легче.

Счастливого Рождества.

«Ох, сука, – думаю я. – Сейчас меня опять арестуют».

В овраге, примыкающем к нашей земле, все больше и больше людей в униформе: городские рабочие, полицейские, парочка ребят с незнакомыми мне знаками различия. Два копа ломятся в палатку неподалеку от нашего забора. Их машины брошены перед домом: новенькие, в агрессивной черно-серой раскраске, потому что старые бело-синие недостаточно напоминали Бэтмобиль.

Это было всего лишь делом времени. Бо́льшую часть прошлой ночи Кевин снова угрожал деревьям смертью. Видимо, кто-то пожаловался.

Я включаю диктофон в мобильнике, убираю его в задний карман и мрачно продираюсь через кустарники. Миную тех двоих, чьи знаки различия не разобрал из окна: оказывается, они из Армии спасения («„Врата“: Рука Божия в Сердце Города»). Они выглядят обеспокоенными и готовыми помочь. Я гадаю, знают ли они, что Кевин – гей; «Салли Энн» – организация, знаменитая своей гомофобией.

– И что тут происходит? – спрашиваю я, проходя мимо. Один из них пожимает плечами, указывает большим пальцем на центр происходящего.

Копы подняли полог и теперь разговаривают со съежившейся фигурой, которая раскачивается в открывшемся нутре палатки. Когда я подхожу, они поднимают глаза.

– Привет. Это моя палатка. – Может, и не оптимальная фраза для того, чтобы растопить лед, но уж всяко лучше, чем «отвалите от бездомного и никто не пострадает».

Они пялятся на меня.

– Я отдал ее Кевину, чтобы он не мок под дождем.

Несколько месяцев назад случилась буря с ливнем, она пробила дыру в нашей крыше и промочила все вплоть до потолка гостиной. Тем вечером я вернулся домой и обнаружил, что Кевин прячется у нас на крыльце. Он извинился за вторжение. Это был первый наш разговор, хотя он обитал в овраге уже пару месяцев, не меньше.

– Он безобидный, правда. Кричит много, но когда успокоится, то даже обаятельный.

Один из копов ростом примерно с меня и шире. Второй достаточно низкорослый, чтобы пасть жертвой комплекса Наполеона. Это он первым говорит мне отойти, говорит, что я «мешаю их работе».

– Кевин? – зову я. – Ты в порядке, чувак?

Фигура в палатке продолжает раскачиваться.

Мне снова приказывают отойти.

– Беда в том, – говорю я, – что у вас, ребята, очень дурная репутация в плане обращения с чернокожими,[7] у которых проблемы с душевным здоровьем (см.: Сэмми Ятим). Я беспокоюсь из-за того, что вы можете с ним сделать.

В какой-то момент этого разговора я вытащил из кармана телефон и переключил его на видеосъемку.

– Слушайте, если хотите вернуть свою палатку – мы вам ее отдадим.

– Дело не в палатке, он может ей пользоваться.

– Если хотите снимать – снимайте. Но вы мешаете нашей работе. Так что отойдите назад.

Я, несмотря на то, что подсказывают мне инстинкты, вынужден признать, что это резонно. Делаю несколько шагов назад.

– Дальше, – говорит тот, что пониже.

Еще шаг.

– Дальше.

Я решаю, что отошел на достаточное расстояние; уж точно вышел из Зоны вмешательства.

– Ну уж нет, – отвечаю я. – Я останусь тут.

Он не настаивает.

И, должен признать, они, похоже, как могут, пытаются сделать трудную работу. Никто до сих пор не выстрелил в Кевина (или в меня) из тазера или пистолета. Они не обостряют конфликт, как бывает в случаях, кончающихся тем, что невооруженных людей расстреливают в спину или душат за продажу сигарет поштучно. Они на самом деле пытаются с ним поговорить.

Один из парней, работающих во «Вратах», уже имел с Кевином дело. Его приводят, чтобы он попытался убедить Кевина выйти из палатки. Я завожу разговор с чиновниками; они говорят, что разбивать палатки на землях общего пользования запрещено. Они предупредили Кевина за неделю до своего прихода. И еще вчера заскочили, чтобы напомнить, а когда не нашли его, оставили записку. Существуют приюты. Во «Вратах» для него найдется койка.

Однако в приюты Торонто не допускают животных, а у Кевина есть кошка: пугливая, толстая, черно-белая и короткошерстная, по кличке Черничная Панда. Раньше они жили в квартире, предоставленной Общественной жилищной корпорацией Торонто. Кевин договорился с властями, что квартплата будет автоматически вычитаться из его пособия по инвалидности. Он несколько месяцев думал, что его жилье оплачивается; он верил в это вплоть до того весеннего дня в прошлом году, когда ОЖКТ его выселила. По-видимому, они отказались авторизовать перевод после того, как не смогли связаться с Кевином по телефону и получить «устное подтверждение»[8].

Я объясняю все это чиновникам; они сочувствуют, но «чтотутподелаешь».

– Чисто гипотетически, – спрашиваю я, – а что, если Кевин переселится к нам на задний двор?

Они так на меня смотрят, будто это я в палатке взад-вперед раскачиваюсь.

– Что ж, тогда он, конечно, не будет жить на землях общего пользования, но останется еще проблема с нарушением общественного порядка.

И они, разумеется, правы. Текущая ситуация не может продолжаться. Несколько ночей назад я стоял под дождем в два часа ночи в попытке разглядеть через забор, не грозит ли разведенный Кевином костер сжечь наш сарай или охватить весь овраг. Он не грозил; однако парень действительно нуждается в помощи. Я только не знаю, может ли нынешняя система оказать ему эту помощь. С точки зрения охраны душевного здоровья здесь все развалилось в говно с тех пор, как правительство решило срезать расходы, переведя всех на амбулаторное лечение. Меньшее зло, типа.

У парня из «Врат» ничего не получается; Большой Коп (офицер Бэрд, как я узнаю позже) подходит ко мне и говорит:

– Думаю, мы неудачно начали знакомство. Вы меня не знаете, вы судите меня по моей форме. Я честно пытаюсь помочь этому парню; вы говорите, что общаетесь с ним? Может, тогда вам попробовать с ним поговорить?

– Да, хорошо, – отвечаю я, неожиданно чувствуя себя немного засранцем.

Мы возвращаемся к палатке Кевина – моей до недавнего времени, когда я отдал ее с условием, что он перестанет выкрикивать угрозы по ночам (или хотя бы начнет четко обозначать, что адресованы они не нам). Я помню, как он чуть грустно улыбнулся этим моим словам. Но теперь, вернувшись мыслями в прошлое, я понимаю, что никаких обещаний он не давал.

Кевин родом с Тринидада. Говорит с восхитительным текучим акцентом. В девяностые получил ученые степени в Университете Торонто по двум специальностям: химии и философии. Ну не круто ли?

А теперь ютится, полуголый, в лесу и сражается с чудовищами в три часа ночи.

– Кевин? Чувак? Помнишь меня?

В палатке воняет. Одна стенка разодрана там, где местные еноты пытались добраться до корма Панды. На грязном, добытом где-то матрасе высится горка зажигалок Bic. Куча пустых пластиковых бутылок. Недоеденная протухшая пища, завернутая в фольгу. Парочка пустых флаконов из-под лекарств (большой сюрприз). Рюкзак Кевина: из гнезда скомканных носков и трусов выглядывает тонкий краешек захватанного макбука.

Он сидит посреди всего этого, едва одетый: плечи укутаны грязным спальником, между пальцев догорает забытая сигарета. Он немного похож на перформера, изображающего Башню дьявола из грязи и мусора, которую Ричард Дрейфусс соорудил у себя в комнате в «Близких контактах».

После нашего первого мокрого знакомства Кевин, приходя и уходя, махал нам с НПЕ[9] с веселым «привет, соседи!». Порой одалживал двадцатку, чтобы заплатить за крышу и душ в местной бане, а однажды разбудил нас поздним субботним утром, чтобы узнать, можно ли воспользоваться нашей ванной. Время от времени он слегка перегибал палку – спрашивал, нельзя ли оставить у себя в овраге мой молоток, пытался выяснить у людей, присматривавших за домом, пока нас не было в городе, пароль от нашего WiFi – однако принимал «нет» в качестве ответа. Поначалу мы немного беспокоились, не случится ли с нами история про верблюжий нос, но Кевин уважал границы. И всегда был весел и обаятелен, при свете дня, по крайней мере.

От сигареты отваливается сантиметр пепла и дымится на матрасе. Я пытаюсь его затушить. Кевин отдергивается, не глядя на меня.

Я спрашиваю, как у него дела, пытаюсь напомнить о нашем общем прошлом, чтобы привести парня в себя:

– Помнишь, как мы ставили эту палатку? Блядские насекомые меня чуть живьем не сожрали.

– Во сиреневом пространстве нет никаких насекомых, – резко говорит он.

Это уже что-то. Это больше, чем он сказал всем остальным. Я пододвигаю к нему кусок алюминиевой фольги:

– Просто чтобы от пепла, ну, знаешь, матрас не загорелся.

– Во сиреневом пространстве нет никакого пепла. Во сиреневом пространстве нет никакого матраса.

– Чувак? Что ты…

– Нет никакого тебя. Во сиреневом пространстве нет никакого…

Наконец до меня доходит. «Во всем времени и пространстве».

– Во всем времени и пространстве нет никакого тебя. Во всем времени и пространстве нет вообще ничего.

Теоретически это приличный защитный механизм. На каком-то уровне Кевин должен сознавать, что голоса, которые слышатся ему по ночам, твари, с которыми он воюет, пока все остальные пытаются уснуть, на самом деле не существуют. Поэтому он отвергает ложную информацию, вот только… чрезмерно обобщает. Он отвергает вообще все на свете как нереальное.

Я – ложная информация. С чего ему верить хоть каким-то моим словам?

Я совершаю еще несколько попыток, слегка утешаясь тем, что хотя бы смог разговорить Кевина, пусть только для того, чтобы он отрекся от реальности. А потом наконец выползаю из палатки и поворачиваюсь к Бэрду и его братану:

– Он ушел в полный солипсизм.

– Что такое сол… солисизм?

– Он считает, что все, кроме него самого, нереально. Похоже, думает, что мы все – галлюцинации или что-то вроде того; как будто он больцмановский мозг какой-то.

Уже подъехала скорая помощь. Мы с офицером Бэрдом отходим в сторонку и смотрим, как один из врачей приседает и просит Кевина выйти.

– Просто хочу измерить тебе давление, приятель. – Это, пусть и не откровенное вранье, далеко от истинной правды настолько, что с тем же успехом могло бы ей быть. И тем не менее – что еще тут поделаешь? Кевин в своем нынешнем состоянии и тест Тьюринга не сможет пройти.

– Знаете, журналисты выставляют нас в негативном свете, – замечает офицер Бэрд. – Говнюки попадаются, конечно, но большинство из нас – хорошие люди. Я – хороший человек.

И я ему даже верю. Последнему утверждению, по крайней мере. Отвечаю:

– Я это понимаю. Проблема в том, что вы, хорошие люди, покрываете говнюков. Вынуждены, потому что вам придется полагаться на них в трудную минуту. Я понимаю причины, но вы должны признать, что в таких обстоятельствах подозрительность – это логичный подход.

– Меня готовили к таким случаям. Я стараюсь снизить градус напряженности.

(Мне немедленно вспоминается парочка инцидентов из собственного прошлого, когда сотрудники правоохранительных органов, которые свободно могли повысить градус напряженности, отступали и решали вместо этого пойти на контакт. И другие – когда они, ну, этого не делали. Забавно, насколько вторые случаи сильнее отпечатываются в памяти.)

– Я всегда стараюсь решить дело миром, – продолжает Бэрд.

– Девяносто пять процентов змей тоже безобидны, – я обращаюсь к своей самой любимой биологической аналогии для полицейских, – но вы же все равно захватите в пустыню противоядие.

Он пожимает плечами и, кажется, сдается.

Кевина скрутили. Врачи провозят его мимо нас на каталке. Он обездвижен ремнями. Руки у него скованы за спиной наручниками. Он оглядывается, потерянный.

– Можно снять наручники, пожалуйста? – просит он. – Я не буйный.

Максимум три минуты прошло с того момента, как во всем времени и пространстве не было вообще ничего. Лишь мгновения назад он был пленником замкнутого круга, отрицавшего само существование внешней реальности. Теперь он совершенно адекватен. Он не понимает, почему с ним так обращаются.

Наручники с него не снимают. Я их не виню. И все равно это разбивает мне сердце. Я говорю Кевину, что позабочусь о Панде, пока его не будет (пока все это происходило, маленький пухляш прятался у нас на заднем дворе). Мы с офицером Бэрдом бредем следом за каталкой; он дает мне номер своего жетона, телефон и адрес электронной почты на случай, если мне захочется узнать, как идут дела. («Скорее всего, у меня не получится сообщить вам никаких подробностей – это конфиденциальная информация – но, по крайней мере, я смогу сказать, что у Кевина всё в порядке».) Я думаю, не из тех ли он людей, которые согласятся ответить на несколько вопросов по фактологии, если мне понадобится ввести в рассказ копа.

Подходят городские рабочие в синих латексных перчатках и с мусорными мешками. Они говорят, что я могу забрать свою палатку, если хочу, но она уже ни на что не годится; я извлекаю полые трубки каркаса (думаю, что найду, куда их приспособить) и разрешаю им избавиться от всего остального.

Скорая уезжает.

У Кевина в голове два человека. Они плохо играют в команде; в любой момент у руля находится лишь один из них. Есть какой-то тумблер, ответственный за переключение между ними. Надеюсь, Кевин выяснит, как удержать его в своих руках.

А тем временем в кустах бродит черная тень и смотрит на меня желтыми глазами. Она потеряла лучшего и единственного друга; у Кевина есть свои недостатки, но эти двое были вместе почти десять лет, и он решил, что лучше будет ночевать без крыши над головой, чем бросит ее. И мы ее тоже не бросим. Она все еще не подпускает нас даже на расстояние броска фрисби, однако выбирается из укрытия, чтобы съесть оставленную нами еду, когда мы заходим в дом.

Думаю, это уже что-то.

Они могли провести чертов саммит «Большой двадцатки» в Хантсвилле, как саммит «Большой восьмерки» прямо перед ним; инфраструктура была уже подготовлена. Но они этого не сделали. Они решили воткнуть его в самое сердце Торонто, а потом построили закрытый лягушатник с искусственными пластиковыми деревьями и фотографиями озера Мускока во всю стену, чтобы почетные гости и журналисты могли прочувствовать величие канадской природы.

Или, если уж обязательно было делать это в Торонто, они могли бы воспользоваться новеньким центром на Эксибишн Плейс. Прямо на озере, оборудован по последнему слову техники, удобен для охраны. Создан специально для подобных случаев. Но нет: слишком ненавязчиво.

Вместо этого они огородили стеной огромный кусок центра. Никто не может войти или выйти без документов и досмотра. Маршруты поездов и трамваев разрезаны пополам, словно черви. Весь центр утыкан камерами в лучших традициях Великобритании, и эти козлы даже не притворяются, что уберут их по окончании торжеств; мы перескочили на новую ступень слежки из-за одной-единственной затянувшейся фотосессии. Половине города (включая Министерство Генерального прокурора) сказали сидеть дома до конца недели. Воротил с Бэй-стрит предупредили, чтобы они не ходили на работу в костюмах с галстуками: такая форма одежды, видите ли, означает, что вы «притворяетесь почетным гостем», делает вас подозрительным из-за того, что вы одеты так, будто хотите смешаться со свитами международного уровня в глубине Запретной зоны. (Те же, кто показывается в сердце делового района Торонто без костюма и галстука, разумеется, выглядят как протестующие, и мне не нужно объяснять вам, что ожидает этих несчастных ублюдков.)

Местным журналюгам их начальство выдало противогазы и бронежилеты. Ни один из них не думает, что газ или пули против него будут применять протестующие; четвертая власть бережет своих от ненавязчивой защиты местных правоохранительных органов, которые уже некоторое время патрулируют город крупными отрядами. Центр ими кишит, полицейские передвигаются натуральными стаями: мы встретили две разные банды, всего лишь пройдя несколько кварталов до дома после ужина. Туристов, которых застают за фотографированием Великой Стены, принуждают удалять файлы под угрозой ареста. Шум вертолетов за стенами моего дома непрестанен и оглушителен – сегодня днем я едва различил за ним землетрясение.

Давным-давно, то есть вечером в понедельник, я возвращался домой после ужина с приятелем, с которым познакомился в процессе Сквидгейта[10]; он приехал, чтобы обеспечить спутниковую связь для репортеров. (Кто-то из вас может знать его под ником uplinktruck; интересный парень, хороший собеседник и один из тех людей, которых хочется держать рядом; так хотя бы помнишь, что не все думают так же, как ты. Надеюсь, у нас получится повторить.) Я живу за много кварталов от Запретной зоны, а до начала саммита тогда оставалась почти неделя, однако вот что я встретил припаркованным напротив моего дома.

Я достал свой фотоаппарат. И сразу же ко мне подошли вот эти два джентльмена.

– Что вы делаете?

– Фотографирую. – Я даже улыбнулся.

– Вы фотографируете эти машины?

– Да.

– Зачем вы фотографируете эти машины?

– Я здесь живу. Очень необычно вернуться домой и обнаружить, что у тебя под окном спальни припаркованы четыре автозака. Я так понимаю, это из-за саммита.

Кивок.

– Скажите, а вас можно сфотографировать?

– Нет.

– А как насчет вас?

– Нет.

– Что ж, тогда на этом, наверное, мы и закончим.

На этом мы и закончили. Если не считать фотки, которую я сделал из окна прачечной на четвертом этаже, как только вернулся в безопасность дома (место съемки обозначено стрелкой на фотографии выше). Вечерняя съемка без вспышки, цифровой зум, фотограф, который не отличит Aperture Science от апертуры объектива, и все равно получилось довольно неплохо: нельзя не любить Canon Powershot.

А вот это мерзкое воинственное нечто, в которое превращается мой город? Это место, в котором деловые костюмы неожиданно стали подозрительными, а неулыбчивые мертвоглазые орки возникают из темноты и пытаются запугать тебя из-за того, что ты делаешь фотку в общественном месте?

Его не любить можно.

Послание оттуда, куда мы пока что не добрались:

Бегущая строка в уголке дисплея сообщала о новом бунте в Гонкувере. Сверхсовременные охранные системы гибли, защищая стеклянные шпили и богатые кварталы – проигрывая не умникам хакерам и не превосходящей технологии, а напору живого мяса. Оружие захлебывалось, скрывалось под приливом живых тел, топчущих мертвые. У него на глазах толпа с торжествующими воплями проломила ворота. Тридцать тысяч голосов в нестройном хоре звучали как один голос, в котором уже не осталось ничего человеческого. Этот звук напоминал вой ветра.[11]

Бетагемот

Неделя прошла – и бо́льшая часть мира, похоже, двинулась своим путем. Мы, в конце концов, лягушки – убери стимул из сферы нашего непосредственного восприятия, и мы забудем, что он вообще существовал. Но, предположим, мы были бы млекопитающими? Предположим, мы умели бы складывать два и два, учиться на собственном опыте? Какие полезные выводы могли бы мы сделать из мероприятий саммита «Большой двадцатки»?

Во-первых, мы могли бы заключить, что лучший способ избежать столкновения с полицией – это начать разбивать окна и громить машины; в прошлую субботу вся Янг-стрит была охвачена бессистемным вандализмом, а мириады копов только стояли и наблюдали. С другой стороны, если бы вам захотелось получить дубинкой по хребту, лучшей стратегией было бы усесться посреди улицы и запеть «О Канада»; у наших отважных Парней в Синем, похоже, не было никаких проблем с тем, чтобы наброситься на таких нарушителей порядка со спины. Кроме этого, использовались следующие стратегии: окружить мирных протестующих рядами размахивающих щитами штурмовиков, приказать разойтись, а потом не давать уйти (один такой инцидент случился в двух кварталах от моего дома); не смотреть на удостоверения журналистов, арестованных, скажем так, по причинам, в которых теперь никто не признается; а также просто избивать случайных прохожих без повода.

Впоследствии полицейские пытались вывернуться парочкой способов. Поначалу они заявляли, что «собственность можно вернуть, а жизни – нельзя», поэтому их стратегией было просто позволить протестующим «растратить силы» в борьбе с витринами (и, видимо, с теми брошенными и подожженными полицейскими машинами, из которых странным образом исчезли – можно даже сказать, «были демонтированы» – компьютеры, обычно украшающие приборные доски подобных автомобилей). Когда же это перестало стыковаться со все бо́льшим количеством видео, в которых безоружных граждан вяжут или бьют сапогом по голове, нам сказали, что злодейские анархисты поскидывали свои черные костюмы и смешались с обычными людьми; что оставалось делать полиции, кроме как нападать на людей, которые выглядели обычными, – просто на всякий случай?

Циник мог бы заподозрить, что правда гораздо проще: за дубинками, и слезоточивым газом, и защитными шлемами пряталось трусливое ссыкло, не желавшее идти против кого-то, вооруженного хотя бы подобранным на улице кирпичом. Кого-то, кто может начать по-настоящему отбиваться, когда на него нападут. Бросаться на безоружных протестующих, сидящих на тротуаре, гораздо безопаснее.

Начальник полиции Билл Блэр не просто признался, что солгал о массовых арестах и драконовских законах, которых на самом деле не существовало; он хвастался этим с усмешкой на лице. Огромному количеству граждан – участникам демонстраций, журналистам, бегунам, покупателям в магазинах, господи боже, – заявляли, что их арестуют, если они будут сопротивляться обыску на улице, если не предъявят документы по первому требованию. Большинство подчинилось; многих все равно арестовали под какими-нибудь надуманными предлогами, которые погоны смогли вытянуть из своих незаконных обысков. Если вдруг у вас в кармане обнаруживался перочинный ножик-брелок, вы были виновны в обладании «потенциальным оружием». Если у вас в рюкзаке завалялся респиратор – ну, знаете, такая одноразовая штука, которой художники и дезинсекторы пользуются для защиты дыхательных путей от паров, дыма и растворителей, – значит, вы пытались «утаить свою внешность». (У одной женщины, арестованной под этим предлогом, респиратор был с собой потому, что она художница – работала как фрилансер с полицейской службой Торонто.) Как я понял, до одного чувака докопались потому, что он возвращался с футбольного матча с вувузелой;[12] она могла использоваться, сказали ему, для «призыва к насилию». (Конечно, это было прежде, чем он представился как государственный обвинитель. Почему-то среди девяти сотен арестованных его в итоге не оказалось)[13].

Итоговым выводом из всех этих сообщений и фотографий может стать вот что: если мы и не хотели смести этих штурмовиков с оружием и в шлемах раньше, то уж точно хотим это сделать сейчас. Когда люди, чья задача – охранять закон, лгут гражданам о самой сути этого закона; когда они отдают «правомерные приказы» разойтись, а на самом деле разойтись никому не позволяют; когда они задерживают, обыскивают, арестовывают и бьют простой народ, не имея иной причины, кроме «сайлоны теперь выглядят как мы», – возможно, мы уже миновали рубеж, за которым могли позволять этим бандитам и отморозкам себя топтать. Может быть, пора начать топтать их в ответ.

Так отреагировать несложно, учитывая все, что мы видим своими глазами, и самодовольные признания самих представителей властей. Трудно не почувствовать, как закипает кровь. Конечно, проблема с тем, чтобы дать сдачи, была очень внятно сформулирована человеком, пишущим под ником AngusM[14], после моей тирады о разливе нефти по вине BP: каждый акт насилия со стороны нас, маленьких людей, может быть использован для оправдания «усиления репрессий во имя „безопасности“. Нападающих могут выставить „экстремистами“ и „фанатиками“, в то время как государство изобразит себя охранителем „мира“ и „стабильности“. Террористические атаки усиливают, а не ослабляют деспотов».

Не думаю, что с истинностью аргументов AngusM можно поспорить. Следует указать, однако, что на самом деле это никакой не аргумент против насилия. Это аргумент в пользу насилия – точнее, аргумент, высвечивающий ни с чем не сравнимую эффективность насилия как метода достижения целей. В конце концов, когда государство закручивает гайки, оно это делает не с помощью цветочков и пушистых котят; оно это делает с помощью пушек, газа и снайперов. Проблема не в том, что насилие не работает; она в том, что насилие работает чересчур хорошо, а противник захватил рынок. Неважно, сколько огнестрела накопит отдельный человек, – по сравнению с государством мы все голы как младенцы.

Но если насилие играет на руку тиранам, ненасилие делает то же самое. Мне не кажется, что в этой стране у нас есть какая-то реальная возможность приблизить перемены, работая в рамках политического процесса, так как невозможно устроить политическую кампанию без корпоративного спонсорства. Нельзя победить на выборах не распространив свое послание; послание не распространить без поддержки богатых бенефакторов; потенциальные бенефакторы разбогатели в первую очередь за счет того, что статус-кво прекрасно на них работает, благодарим покорно, и они не станут поддерживать кандидата, который может вынудить их разгребать тот бардак, что они устроили.[15] Собственно, они сделают все возможное, чтобы подобные кандидаты точно никогда не пришли к власти. Черт, да посмотрите на Обаму в США: потенциально самый радикально передовой президент за несколько поколений, но по достижениям в сфере гражданских прав и прозрачности правительства его трудно отличить от Буша-младшего.

Бюрократические и политические организмы похожи на любые другие: они существуют в первую очередь для того, чтобы продлевать свое существование за счет других систем. Вам не убедить такой организм действовать в ущерб его непосредственным интересам. Поэтому, похоже, мы оказались в ситуации, когда работа на перемены в рамках системы тщетна, бунт против системы (даже ненасильственный) провоцирует еще большие репрессии со стороны государства, а протест разрешен лишь тогда, когда он неэффективен и когда (как в случае недавних саммитов) ни одна из мишеней недовольства не оказывается даже в поле зрения недовольных.

На самом деле это не новость, но мы, видимо, живем в мягкой диктатуре. Единственные решения, которые нам позволено принимать, – это те, у которых нет реальных последствий.

Но есть одна возможность, способная подарить некоторым повод для надежды, – шанс, что в глубине души, каким бы это ни казалось странным, они боятся нас больше, чем мы – их. Шанс, что по иронии судьбы именно этот страх заставил их провести встречу Двадцатки прямо у нас под носом, хотя в любом другом месте она создала бы куда меньше помех. Шанс, что создание помех для маленьких людей в каком-то смысле и было главной целью этого мероприятия.

Понимаете, им не просто нужно было показать нам, кто здесь начальник. Им нужно было убедить себя самих.

В кои-то веки это предположение не моего лихорадочного параноидального маленького мозга. Я позаимствовал его у парня по имени Джефф Доу (он же Edifice Rex)[16]. Его любопытный вывод насчет выбора места для саммита «Большой двадцатки» заключается в том, что – сознательно или подсознательно, но тем не менее намеренно – это «было предназначено не столько для того, чтобы запугать жителей страны… сколько для того, чтобы успокоить наших так называемых лидеров».

В его рассуждениях есть жутковатая логика. Уж конечно, к нынешнему времени мировые лидеры заметили предзнаменования: рушащуюся инфраструктуру, финансовые крахи, бесконечные экологические катастрофы, которые – абсурдно, вопреки лелеемым ими убеждениям – на самом деле уже разрушают экономику, задолго до того, как они смогли спокойно умереть, предоставив следующему поколению платить по счетам. Если их сознание еще не уловило запах подступающих нечистот, то хотя бы мозговой ствол должен порождать некое неясное ощущение ужаса каждую ночь, когда они лежат в темноте на своих простынях плотностью в дохреналлионы нитей. На каком-то уровне, сознательном или нет, они понимают: что-то здесь серьезно не так, и – сознательно или нет – боятся до усрачки.

Снова Доу:

Сознательно или нет, Торонто превратили в вооруженный лагерь потому, что наши «лидеры» предвидят время, когда только с помощью грубой силы смогут удержать поводья своей иллюзорной власти.

Не знаю, верю ли я в это объяснение. Оно приписывает лидерам «Большой двадцатки» (по крайней мере, их мозговым стволам) такую проницательность, которая, мне кажется, не слишком часто встречается среди этого народца. Но, по крайней мере, это правдоподобная модель, учитывая имеющиеся данные; может, на прошлой неделе эти люди действительно устроили в Торонто Бастилию.

Может, то, чему мы стали свидетелями, было – по крайней мере, на каком-то неосознанном уровне – генеральной репетицией Революции.

Я симпатизировал Дэрилу Бему еще с 1994 года, когда в Psychological Bulletin появилась его соавторская работа: метаанализ, предположительно демонстрировавший воспроизводимые доказательства экстрасенсорных феноменов. Я воспользовался ей в «Морских звездах», когда искал какой-нибудь способ оправдать ограниченную телепатию, проявлявшуюся у рифтеров в обедненной среде. Бем и Хонортон подарили мне надежду, что нет вещей, безумных настолько, что нельзя найти в рецензируемом журнале статью для их подтверждения, если хорошенько поискать.

Вдобавок они подарили мне надежду, что экстрасенсорика может на самом деле существовать. Есть до хренища вещей, в которые я бы с удовольствием поверил, найдись им доказательства, но не могу, потому что считаю себя эмпириком. Однако если бы обнаружилось доказательство существования телепатии? Предвидения будущего? Телекинеза? Разве это было бы не круто? А Бем не был чудаком: он был (и остается) почитаемым специалистом в сфере общественных наук (оставим пока этот оксюморон в стороне) из Корнелла, причем одним из лучших в своем деле. У него есть авторитет.

Но из этого ничего не вышло. Были ворчанье и возражения насчет стандартизации исследований и того, насколько обоснована трактовка статистики, – типичные жалобы, всплывающие всякий раз, когда анализ переходит на метауровень. Больше всего мне тогда запомнилась точка зрения (упомянутая в обсуждении), будто эти результаты, что о них ни думай, как минимум настолько же убедительны, как те, на основе которых запускаются в продажу новые лекарства. Мне она понравилась. Она давала перспективу (хотя по прошествии лет ясно, что она скорее говорила о плачевном состоянии контроля качества в фарме, чем о вероятности того, что Кэрри Уайт поубивает своих одноклассников на выпускном).

В общем, Бем вернулся и на этот раз наделал куда больше шуму: Journal of Personality and Social Psychology опубликует результаты девяти экспериментов, восемь из которых должны продемонстрировать статистически значимые доказательства не только существования экстрасенсорики, но и настоящего предвидения будущего. В New York Times среагировали раньше всех;[17] остальные, от Time до Huffington Post, встрепенулись и побежали следом.[18] Бо́льшая часть реакций в непрофильных СМИ была предсказуема и довольно бестолкова: Time ошибочно принимает объяснение Бемом того, как он учитывал артефакты исследования, за своего рода признание, что эти артефакты он вообще не учитывал;[19] Winnipeg Free Press попросту упоминает его исследования как один из нескольких примеров во время продолжительных стенаний об упадке рецензируемой науки.[20] Возможно, самую обоснованную критику предлагают Вагенмакерс и др. (в статье, которая должна появиться в одном выпуске с работой Бема) и Джеймс Олкок в тексте, опубликованном на сайте Skeptical Inquirer[21] (который стал причиной своего рода трехстороннего обмена пощечинами[22] с Бемом[23] и одним из его соратников[24]). И хотя я ни в коем случае не отметаю все контраргументы, даже заявления некоторых наиболее эрудированных скептиков кажутся немного подозрительными – а то и недобросовестными – тому, кто на самом деле прочитал исходный материал.

Я не буду закапываться в подробности; почитайте источники, если вам интересны практические моменты. Но, говоря в общем, мне нравится то, что задумал сделать Бем. Он взял классические, давно испытанные психологические тесты – и просто провел их задом наперед. Например, наши воспоминания о каких-то предметах обычно сильнее, если нам довелось с этими предметами взаимодействовать. Если кто-то покажет вам кучу картинок, а потом попросит, скажем, систематизировать часть из них по цвету, вам будет легче вспомнить те, что вы систематизировали, чем остальные, когда впоследствии вам снова продемонстрируют весь набор (это называется «прайминг»). Так что будет, задался вопросом Бем, если вас протестируют на этих картинках до того, как попросят с ними взаимодействовать? Если вы отреагируете преимущественно на те, с которыми еще не имели дела, однако будете иметь дело когда-нибудь в будущем, значит, вы создали некий обратный поток информации. Разумеется, как только ученый узнает, что выбрали его подопытные, у него появится искушение, условно говоря, помочь пророчеству исполниться; однако это можно обойти, полностью устранив людей из процесса и доверив программам и генераторам случайных чисел решать, какие изображения использовать для прайминга.

Я оставлю конкретные протоколы каждого эксперимента на самостоятельное чтение тем, кто хочет полазать по ссылкам, однако в целом подход был простым. Взять устоявшийся причинно-следственный тест; провести его задом наперед; если показатели предпрайминга выше случайных, засчитать это как победу. Бем также заявил, что с эволюционной точки зрения секс и смерть должны быть мощными мотиваторами. В саваннах плейстоцена редко попадались казино и фондовые биржи, а вот знание (пусть и безотчетное), что через десять минут кто-то попытается тебя сожрать – или что в ближайшем будущем тебе встретится потенциальный половой партнер, – что ж, оно определенно предоставило бы тебе эволюционное преимущество над тем, кто не был экстрасенсом. Поэтому Бем использовал пугающие или эротические картинки, надеясь повысить вероятность значимых результатов.

Заметим также, что тысяча-или-около-того участников его эксперимента изначально не знали, что делают. Не было никаких явных испытаний на экстрасенсорику, никаких карточек со звездами или волнистыми линиями. Эти люди знали только, что должны догадаться, в какой части скрытого от них монитора находится картинка. Им не говорили, что на ней изображено.

Когда картинка была нейтральной, их выбор был чисто случайным. А вот когда она была порнографической или страшной, они угадывали чаще, чем промахивались. Результат был незначительным: мы говорим о примерно 53 % попаданий вместо ожидаемых 50 %. Однако, согласно статистике, результат наблюдался в восьми из девяти экспериментов.

Конечно, сейчас все кому не лень выискивают в экспериментах дыры. Это нормально; это наша обязанность – так все и работает. Возможно, самая серьезная претензия, та единственная, что имеет значение, – никто пока не смог повторить результаты Бема. Это гораздо важнее, чем отдельные придирки, звучавшие в последние несколько дней, – отчасти хотя бы потому, что некоторые из этих придирок выглядят, ну, довольно глупо. (Сам Бем отвечает на некоторые нападки Олкока.)[25]

Давайте по-быстрому пройдемся по некоторым методологическим обвинениям, которые выдвигали люди: «Методология Бема не была последовательной. Бем логарифмически преобразовывал данные; о-о-о, наверное, он это делал потому, что непреобразованные данные не давали ему нужные результаты. Бем провел несколько тестов, не делая поправку на то, что чем больше тестов ты проводишь на одной выборке, тем выше шанс случайно получить значимые результаты». Вот лишь несколько.

Может быть, моя подготовка полевого биолога заставляет меня быть более снисходительным к таким вещам, но я не считаю корректировку методов особенно возмутительной, когда это делается, чтобы адаптироваться под новые данные. Например, Бем обнаружил, что мужчины слабее, чем женщины, реагируют на уровень эротики в его изначальной подборке порно (чему, будучи мужчиной, я охотно верю: обложки любовных романов из серии Harlequin меня вообще не возбуждают). Поэтому для участников-мужчин он поднял рейтинг изображений с R до XXX. Полагаю, он мог бы и дальше использовать нестимулирующие изображения, даже осознав, что они не работают, точно так же, как ихтиолог мог бы продолжать использовать ту же самую сеть, даже обнаружив, что ячейки в ней слишком крупные для поимки того вида, который он изучает. В обоих случаях методология была бы «последовательной». А еще это была бы пустая трата времени.

Также Бема критиковали за использование тестов на статистическую значимость (т. е. он задавал вопрос «какова вероятность, что эти результаты – всего лишь случайность?»), а не байесовских методов (т. е. «если наша гипотеза верна, каковы шансы получить эти конкретные результаты?»). (Кэри приводит хорошую сравнительную графику для этих двух подходов в New York Times)[26]. Подозреваю, что этот упрек может быть справедлив. Мои претензии к байесовским методам в том, что они берут за отправную точку твое собственное предвзятое мнение: ты с самого начала можешь выбрать вероятность того, что телепатия существует, и вероятность того, что это не так. Если данные будут противоречить выбранной вероятности, теорема чуть подправит ее, чтобы при следующем повторении эксперимента она больше соответствовала полученным данным; но очевидно, что если, по вашему изначальному предположению, есть 99,9999999999 % вероятности, что предвидение – это чушь собачья, то потребуется гораздо больше данных, чтобы изменить это число, чем если вы начинаете с чушевероятности всего в 80 %. Вагенмакерс и др. привязывают это к знаменитому высказыванию Лапласа: «Экстраординарные утверждения требуют экстраординарных доказательств» (к которому мы вернемся под конец поста), однако это можно сформулировать и иначе – чем сильнее предрассудок, тем сложнее от него избавиться. А Байес по определению использует предрассудок в качестве стартовой площадки.

Вагенмакерс и др. прогнали цифры Бема через байесовские техники, начиная со стандартных «базовых» значений изначальных вероятностей (какие именно это были значения, они не сказали, хотя и сослались на источник). Они нашли «значимые» подтверждения предвидения (Гипотезы₁) лишь в одном из девяти экспериментов Бема и «значимые» подтверждения его отсутствия еще в двух (они утверждают, что в трех, но, кажется, почему-то рассмотрели шестой эксперимент Бема дважды). Потом они прогнали те же данные повторно, используя различные стартовые значения, отличавшиеся от «базовых», просто чтобы убедиться, и заключили, что их выводы обоснованны. За деталями этого анализа они отсылают читателя к выложенному онлайн приложению. Я не могу показать вам график, который там можно найти (по остающимся неясными причинам Tachyon до странного неохотно соглашается нарушать закон об авторском праве), но подпись к нему в том числе гласит:

Позвольте мне решительно заявить, что неискренность этого «возможно» граничит с откровенной ложью. Нижняя правая панель вне всяких сомнений подтверждает Гипотезу₁. И даже если предположить, что эти ребята попали в точку со всей своей критикой; даже если предположить, что они успешно разнесли в пух и прах восемь из девяти претензий Бема на значимость, – они своими же расчетами подтверждают, что доказательство реальности предвидения существует. И тем не менее не могут заставить себя признать это, даже в подписи, которой противоречит их собственный график.

В какой-то степени именно решение Бема сделать свою работу легко повторяемой повесило ему на грудь эту конкретную мишень. Он избрал методы, широко известные и утвердившиеся в исследовательском сообществе; он категорически отверг мудреную статистику, предпочтя ей простую, с которой было бы удобно иметь дело другим социологам. («С байесианской точки зрения было бы логичнее поверить в то, что в дебрях сложной экспериментальной процедуры или незнакомого статистического анализа кроется некая неизвестная ошибка или артефакт, чем в то, что была продемонстрирована подлинная экстрасенсорика, – пишет он. – Ввиду этого необходимыми орудиями убеждения стали простота и известность».) Предвидя, что у некоторых могут вызвать вопросы предположения о характере распределения, лежащие в основе t-тестов, он логарифмически преобразовал свои результаты, чтобы нормализовать их перед анализом; это и вдохновило Вагенмакерса и др. на мрачные размышления о том, «какими были непреобразованные показатели времени реакции – показатели, о которых не сообщалось». Бем также прогнал данные через непараметрические тесты, при которых не делается никаких предположений о характере распределения; из-за этого Олкок жалуется на необъясненные избыточные тесты, ничего не добавляющие к анализу (несмотря на то, что Бем открытым текстом изложил свою мотивацию), и на использование множества тестов без поправки на увеличенные шансы ошибочных результатов.

Последнее замечание верно в принципе, но не в данном случае. Каждый аспирант знает то отчаянное замирание в груди, которое возникает, если в результатах не прослеживается никаких закономерностей; искушение проводить бесконечные тесты и пересчеты в надежде, что – господи, пожалуйста – появится хоть что-то. Но у Бема уже были значимые результаты; он использовал альтернативные методы анализа на случай, если эти результаты были в чем-то артефактными, и продолжал получать значимые результаты вне зависимости от того, с какой стороны подходил к проблеме. Там, откуда я родом, обычно считается хорошим знаком, если разные подходы дают один и тот же результат.

Бем также учел вероятность того, что в алгоритмах, которые использовал компьютер, чтобы рандомизировать выбор картинок, может присутствовать какая-то тенденциозность; поэтому он повторял свои эксперименты с использованием разных генераторов случайных чисел. Он предъявил все свои записи, все неряшливые куски, которые обычно не демонстрируют, когда хотят показать результат своей работы в рецензируемом журнале. Он не просто выдержал стандарты строгости, принятые в его сфере: он их превзошел, и четыре рецензента (хоть и необязательно поверивших его результатам) не смогли отыскать методологических или аналитических изъянов, достаточных, чтобы не допустить работу к публикации.

Даже оппоненты Бема это признают. Вагенмакерс и др. открытым текстом говорят:

Они не могут логически атаковать работу Бема, не атакуя психологию в целом. Так они и поступают:

И знаете, может, они и правы. Мы, биологи, всегда посматривали на этих недалеких эзотериков из корпуса гуманитарных наук почти с таким же презрением, с каким физики и химики смотрели на нас в те времена, когда у нас еще не было этой штуки, называемой генной инженерией. Я с радостью соглашусь, что психология ущербна. Но если эта дисциплина действительно в таком плачевном состоянии, почему тревожным сигналом не послужила ни одна из менее обоснованных работ? Почему вы проспали столько десятилетий бездарной аналитики, только чтобы наброситься на статью, которая, по вашему же признанию, написана лучше других?

Как думаете, стал бы кто-нибудь с таким энтузиазмом потрошить методологию Бема, если бы тот заключил, что доказательств предвидения не существует? Вот вам подсказка: критика Олкока тщательно разбирает все эксперименты Бема, кроме № 7. Возможно, в этом седьмом эксперименте все пошло как надо, думаете вы. Возможно, Олкок сделал ему поблажку, потому что методология Бема хоть раз оказалась безукоризненной? Дадим же слово самому Олкоку:

По-видимому, плохую методологию незачем критиковать, если ты согласен с результатами.

Это плавно подводит нас к, возможно, самому главному возражению против работы Бема, к самой распространенной рефлекторной реакции, которая одновременно пронизывает и обусловливает методологические нападки: чистейшее головокружительное недоверие. «Это херня. Это не может не быть херней. В этом, черт побери, нет никакой логики».

Этого не может быть. Следовательно, этого нет.

Конечно, никто не станет формулировать это так прямо. Они скорее скажут, что «в физике нет механизма, способного объяснить эти результаты». Вагенмакерс и др. дошли до того, что заявили, будто эффект Бема не может быть реальным, потому что никто не разоряет казино по всей планете благодаря своим телепатическим умениям; с точки зрения логики это эквивалентно заявлению, будто защитные панцири не могут быть адаптивными, потому что лобстеры не являются пуленепробиваемыми. Что касается избитого аргумента, будто не существует никакого теоретического механизма, способного объяснить эти результаты, то я не могу придумать более эффективного способа затормозить науку, чем отбрасывать любые данные, не вписывающиеся в нашу текущую модель реальности. Если бы все так думали, Земля до сих пор оставалась бы плоским диском посередине хрустальной Вселенной.

Некоторые люди лучше других справляются со своей недоверчивостью. (Один из рецензентов статьи заметил, что находит результаты «смехотворными», однако все равно рекомендовал ее к публикации, потому что не смог отыскать изъяна в методологии или анализе.) Другие же находят прибежище в мантре: «экстраординарные утверждения требуют экстраординарных доказательств».

Я всегда думал, что это неплохая мантра. Если бы кто-то сказал мне, что мой друг напился и въехал на машине в телефонный столб, я бы отнесся к этому скептически из верности другу, однако фотография места происшествия меня, скорее всего, убедила бы. Люди, бывает, напиваются (особенно мои друзья); несчастные случаи происходят. Но если бы тот же источник сообщил мне, что летающая тарелка захватным лучом стащила машину моего друга с дороги, одной фотографии было бы недостаточно. Я бы всего лишь потянулся за руководством по «Фотошопу», чтобы выяснить, как ее подделали. Экстраординарные утверждения требуют экстраординарных доказательств.

Вопрос – сейчас, во второй декаде XXI века – следующий: что такое «экстраординарное утверждение»? Сто лет назад экстраординарным стало бы утверждение, что кот может быть жив и мертв одновременно; пятьдесят лет назад экстраординарным стало бы утверждение, что жизнь возможна в условиях температур, превышающих температуру кипения воды, на глубине в несколько километров под поверхностью Земли. Двадцать лет назад экстраординарным было бы заявление, что Вселенная не просто расширяется, но расширяется все быстрее. Сегодня физика допускает теоретическую возможность путешествий во времени (на самом деле, как мне говорили, вся эта тема со стрелой времени всегда вызывала у физиков вопросы; бо́льшая часть их уравнений работает в обе стороны, не нуждаясь в однонаправленном течении времени).

Да, я знаю. Я подбираюсь опасно близко к той же защитной истерике, которую устраивает каждый псих-эзотерик, столкнувшись с сомнениями в Целительной Силе Петуний: «Ага, конечно, тысячу лет назад все тоже верили, что мир плоский». Разница в том, что эти психи выдвигают свои аргументы, не имея подлинных доказательств в поддержку своих утверждений, а ответом скептиков по всему миру всегда было: «Покажите нам данные. Есть оговоренные стандарты доказательств. Покажите нам цифры, P-значения, покажите хоть что-нибудь, способное миновать в крупном журнале стадию рецензирования уважаемыми исследователями с прочной репутацией. Вот стандарты, которым вы должны соответствовать».

Как часто мы это слышали? Как часто указывали, что у чудиков-уфологов и Бригады Призраков никогда не получается ничего опубликовать в рецензируемой литературе? Как часто мы объясняли, что их так называемые «доказательства» не соответствуют нашим стандартам?

Что ж, Бем взял эту планку. И некоторые отреагировали тем, что подняли ее выше. Все это время мы требовали, чтобы параученые подчинялись тем же стандартам, что и все остальные, и наконец-то паранаука справилась с этим требованием. И теперь мы говорим, что они должны соответствовать иному стандарту, более высокому стандарту, потому что делают экстраординарные заявления.

Все это вызывает у меня глубокое беспокойство. Я не то чтобы верю, будто существование предвидения доказано, – это не так. Пока нет независимого повторения результатов Бема, я остаюсь скептиком. И меня не особенно злит сущность претензий, хоть я и думаю, что некоторые из них граничат с откровенной недобросовестностью. Я известен как тот парень, который считает науку яростной дракой между соревнующимися предубеждениями, чаще субъективными, чем нет.[27] (С другой стороны, если бы я изо всех сил пытался опровергнуть доказательства существования предвидения и все равно получал бы «значимые» подтверждения в одном случае из девяти, то не стал бы заметать это под ковер с помощью фраз типа «не убедительны нигде» и «за исключением, возможно» – я бы говорил: «Срань господня, чувак, возможно, преувеличил свои достижения, но, кажется, в этом все равно что-то есть…»)

Однако я начинаю сомневаться в принципе Лапласа. Я начинаю думать, действительно ли мудро предъявлять более высокие стандарты доказательства к любому утверждению, которое на этой неделе кажется нам наиболее противоречащим здравому смыслу. Постоянно применяемый порог значимости – 0,05 – может быть произвольно выбранным, но он хотя бы свободен от прихотей общественных стандартов. Начиная вещать об экстраординарных утверждениях, вы должны дать им определение, а лучшее определение, которое получилось сформулировать у меня, звучит так: «Любое утверждение, которое не соответствует нашему текущему пониманию того, как все работает». Неизбежный вывод из этой формулировки таков, что нынешний взгляд на мир всегда верен; мы определенно уже разобрались в природе реальности, и все, что свидетельствует об обратном, вызывает у нас особое подозрение.

Что, уж простите меня за такие слова, само по себе звучит как довольно экстраординарное утверждение.

Возможно, стоит назвать его следствием Галилея.

Я только что проглотил целый сезон – то есть скромные три эпизода, что, видимо, становится для Би-би-си нормой (см. «Шерлок»), – нового сериала про зомби под названием «Во плоти».

Да, я знаю. По нынешним временам сама фраза «новый сериал про зомби» балансирует на грани оксюморона. И тем не менее это действительно новый подход к старой парадигме: вообразите себе, что много лет спустя после того, как мертвецы выкопались из-под земли и начали лакомиться живыми, мы придумали, как их починить. Не совсем вылечить: примерно как с диабетом или ВИЧ – контроль вместо выздоровления. Вообразите себе лекарство, восстанавливающее разум, пусть и не способное справиться с разложением или выцветанием глаз.

Вообразите себе постепенное восстановление когнитивных контуров, и флешбэки, которые оно провоцирует, когда перезагружаются животные воспоминания. Вообразите, каково это – когда внезапные свежие воспоминания об убитых и выпотрошенных людях считаются с точки зрения медицины признаком выздоровления.

Вот что воображает «Во плоти». А еще он представляет контролируемую правительством реинтеграцию восстанавливающихся живых мертвецов («Синдром частичной смерти» – вот политически корректный термин; в довесок к нему прилагаются веселенькие буклеты, помогающие родне контролировать переход). Контактные линзы и грим, делающие частично умерших более терпимыми для общества, в котором они когда-то жили. Терапевтические сессии, на которых ошеломительное чувство вины из-за недавно вспомненных убийств и каннибализма перемежается с вызывающим самооправданием: «Мы должны были делать это, чтобы выжить. Они вышибали нам мозги не задумываясь – они защищали человечество! Им достаются медали, а нам – медикаменты…» Гипертрофированные патрули Соседского дозора, которые никогда не позволят вам забыть, что, как бы ни походили эти создания на людей сейчас, всего пары пропущенных уколов хватит, чтобы они снова обратились в прожорливых монстров прямо в сердце нашей общины…

Какая там задача у научной фантастики? Ах да: исследовать социальные эффекты научных и технологических перемен. Слишком большая часть НФ избирает подход в духе Гранд-тура по Парку аттракционов, предлагая восхитительный парад чудес и прогнозов, подобный какому-то футуристическому фрик-шоу. Требуется сериал вроде «Во плоти», чтобы напомнить нам, что технология – лишь половина уравнения, что молекулярный состав молотка или частота вращения бензопилы сами по себе представляют ограниченный интерес. Наша задача не выполнена, пока молоток не ударит в мясо.

«Во плоти» тычет вам этим ударом в лицо. А мне в лицо тычет моей собственной бездарностью.

Видите ли, в «Эхопраксии» тоже довольно много зомби. Они появляются в самом начале романа, в орегонской пустыне; по ходу сюжета различные действующие лица сталкиваются с зомби-аспектами в своем поведении. В «Эхопраксии» зомби бывают двух разновидностей: стандартные вирусные, сеющие панику и анархию, и более продвинутые, созданные хирургически, которых военные используют в операциях с большим количеством жертв, операциях, где самосознание может послужить помехой. Обеим разновидностям достается экранное время; обе подсвечивают философские вопросы, ставящие под сомнение само определение того, что значит быть человеком.

Ни та ни другая почти не пытаются ответить на вопросы типа «Как жить с чувством вины?» или «Как справиться с диссонансом, когда ты становишься местным героем, методично истребляя бешеных зомби, а потом твой сын возвращается из Афганистана частично умершим и с лицом, полным медицинских скрепок?».

«Во плоти» делает многое из того, что сделал я в своем романе. Он даже представляет псевдонаучное объяснение, почему зомби так тянет к мозгам: жертвы СЧС теряют способность создавать «гиальные» клетки в мозгу и поэтому должны поглощать чужие, чтобы восполнить их недостаток. (Я не уверен, случайная это ошибка в слове «глиальные» или сценаристам хватило сообразительности выдумать новый тип клеток со схожим названием, чтобы удобнее было отбиваться от придирок зануд, подобных мне.) Это объяснение не выдержит тщательного разбора, точно так же, как обращение «Ложной слепоты» к дефициту протокадерина ради оправдания неизбежного каннибализма моих собственных живых мертвецов, однако к этому я и веду: они избрали примерно тот же подход, что и я.

Разница в том, что они с его помощью достигли гораздо большего.

Я использовал техноболтовню, чтобы подкрепить философские размышления о свободе воли. «Во плоти» пользуется ей, чтобы показать нам убитых горем родителей, строящих отношения с любимым сыном после того, как он покончил с собой – и вернулся. При прямом сравнении болезненно очевидно, кто из нас при помощи своих ресурсов достиг лучшего эффекта.

Я только хотел бы понять это без такого наглядного урока.

Два месяца назад с моим братом Джоном – он был старше меня на восемь лет – случился инсульт, вызвавший кровоизлияние в мозг. С тех пор, по словам его жены Трейси, все было как на американских горках: нейрохирурги не решались оперировать, пока Джон на сердечных лекарствах; кардиологи отказывались отменять прием этих лекарств, опасаясь фатальных тромбов. Периоды бреда и интервалы ясности. Системы органов ежедневно крутили рулетку, решая, кому отключиться на этот раз. Церебральные нарушения… нет, двигательные нарушения, но когнитивные функции, скорее всего, в порядке. Пожатия рук и движение глаз по четным дням; полная невосприимчивость по нечетным. Два-три случая, когда все было потеряно и на нем ставили крест, а этот засранец все равно продолжал жить. Постепенный, поэтапный подъем из ямы, достаточный, чтобы оправдать переход из палаты интенсивной терапии в центр долгосрочной реабилитации, где он мог заново научиться, например, глотать. Рецидив. Отказ печени и почек – и восстановление. Все такое.

Я не мог к нему приехать: благодаря банде некомпетентных долбоебов, у которых влияния больше, чем мозгов, мне запрещен въезд на вторую родину моего брата. До сих пор это не имело особого значения. Честно говоря, даже было знаком почета. Но в прошедшие два месяца я не мог ничего делать – только ждать, и надеяться, и выжимать из ежедневных сообщений Трейси всю возможную информацию, чтобы понять, куда в целом направлена линия – вверх или вниз.

Линия оборвалась в четверг, 10 мая, около 02:15 утра. Я не очень понимаю, как с этим быть.

Какая-то часть меня отказывается верить, что он умер. Это, в конце концов, не первый раз, когда к нему заявился мрачный жнец. Первый визит случился тридцать лет назад, когда какой-то зловредный вирус проник под сердечную сумку Джона и сожрал две трети сердечной мышцы; врачи давали ему два года, максимум три. Каждым своим днем рождения Джон плевал им в глаза с 1985 года.

Однако он… изнашивался. На протяжении десятилетий. Плохая работа сердца, нарушение периферического кровообращения; диабет и невропатии, пластиковая пуповина, что вела к маленькому баллону кислорода, обитавшему в спальне и сопровождавшему Джона в путешествиях. Трудоголик, он неожиданно оказался ограничен тремя-четырьмя часами работы в день, хотя постоянно переходил эту грань. Однажды потерял сознание и упал на бойлер; кусок его кожи обгорел дочерна, но последовавший адреналиновый шок запустил сердце Джона и продержал его живым все то время, пока до него добирались врачи.

Даже тогда он казался неубиваемым. Как монтипайтоновский Черный Рыцарь – что ему ни отруби, он только смеялся и продолжал бой.

Тогда появились кардиостимуляторы и бронированный спасательный жилет с дефибрилляционными электродами, пиропатронами и беспроводным интернет-соединением – идея была в том, что в случае нового отказа сердца патроны сдетонируют и зальют грудь Джона токопроводящим гелем; затем электроды вернут его сердце в строй, а жилет тем временем вызовет скорую. Какое-то время спустя Джон отбросил эти учебные колеса и заделался настоящим киборгом, имплантировав себе устройство поддержки желудочков: такое же полусердце на батарейках, которое столь парадоксальным образом очеловечило Дика Чейни, когда его скукоженный старый насос приказал долго жить. Джон обменял свой пульс на второй шанс, на большее количество сил и энергии, чем было у него долгие годы.

Возможно, это был единственный скачок вперед, который позволили этому бедолаге. Все остальное сводилось к обороне тыла. И тем не менее я никогда не слышал, чтобы он ныл или жаловался на свое состояние, неважно, насколько оно было плохим. Он и вправду был Черным Рыцарем: мог исчезнуть в реанимации и вернуться, став на три шага ближе к смерти, а потом мы говорили по телефону, и он смеялся. «Пф-ф-ф. Всего лишь царапина».

Так много можно сказать о моем брате, а Интернет так невелик. О том случае, когда федералы урезали ему пособие по инвалидности – «Эй, какая разница, что это незаконно? Без пособия никто из этих людей не сможет себе позволить подать на нас в суд!» – а он подал на них в суд. И выиграл (хотя его победа была несколько подпорчена последовавшей за этим бесконечной чередой «никак не связанных» налоговых проверок). Или о том случае, когда он провел победоносную кампанию для мэра города Гамильтон. (Я узнал о том, что такое контрагитация, от брата; по сегодняшним стандартам то, что он делал, было утонченным до уровня метакомментария. Они даже ни разу не назвали того, на кого нападали, по имени.) О его добровольном переходе на темную сторону, его отречении от всего канадского и безраздельном принятии того, что некоторые зовут американской системой здравоохранения. (Скажем так, братья Уоттсы не могли похвастаться единодушием в вопросе о том, должно ли качество медицинского обслуживания быть соразмерно величине твоего банковского счета.)

Кстати, это важный момент: его любовь к спорам во имя самого удовольствия от процесса. Я редко когда соглашался с ним хоть в чем-то. (Хотя нет, забудьте; думаю, что, если разобраться, наши мнения совпадали чаще, чем он готов был признать, просто Джон очень любил морочить мне голову из принципа.) В половине случаев он нес полную херню и знал, что несет полную херню, и все равно продолжал из любопытства, донесет ли в итоге хоть что-нибудь. Однажды он пытался закатить мне лекцию о конкуренции тюленей с рыбаками у восточного побережья Канады, явлении, с которым я знаком не понаслышке (сценарий, который я написал на эту тему, как раз выиграл премию канадского Министерства окружающей среды за лучший фильм о природе). Он высосал свои аргументы из пальца; я его разгромил; он смеялся. Ему была гораздо интереснее потеха фехтования, чем что-то настолько скучное, как победа.

Виделись мы нечасто: они с Трейси жили в штате Нью-Йорк, я – здесь, в Торонто. Я, случалось, заруливал к ним на денек-другой по пути, например, с Ридеркона. Они сюда приезжали немного чаще, хотя здоровье Джона ограничивало возможность перемещения. У нас с Кейтлин получилось пожить у них дома в 2009 году, всего за несколько месяцев до того, как граница захлопнулась наглухо. Мы никогда не забудем дикого павлина, поселившегося у них на заднем дворе, или рыжего соседского кота, который проводил гораздо больше времени в компании Джона и Трейси, чем в своем формальном жилище через улицу. Мы не забудем орду енотов, наступавшую из-за гребня холма каждый вечер после заката; их глазки-бусинки блестели в свете фонарей с заднего двора, отыскивая пищу, которую Трейси раскидывала по газону в качестве приманки. Бесконечное количество супа с лобстерами. Вино, и товарищество, и полуночные беседы/споры. (О, и скотч: когда я захотел сказать своему агенту спасибо за то, что он меня не бросил, это опыт Джона указал мне подходящий для выражения моей благодарности односолодовый.)

Это был единственный раз, когда Кейтлин довелось увидеть Джона в его естественной среде обитания, прежде чем мы с США умерли друг для друга. С тех пор мы встречались на Рождество, может быть, один или два раза летом, и всегда в Канаде. В основном я общался с Джоном по телефону или электронной почте. Мы разговаривали примерно раз в месяц, обменивались ссылками на противоположные мнения по любому поводу: от Obamacare до глобального потепления. Он никогда не был постоянной частью моей жизни, но он был важной ее частью, и всегда находился рядом во время как белых полос, так и черных. Сорокасемидюймовый плоский монитор в нашей спальне – часть его наследия, подарок, который они с Трейси купили в честь моей первой номинации на «Хьюго». Он начал разыскивать адвоката в Мичигане через несколько часов после моего ареста в Порт-Гуроне. Человек с больным сердцем, которому было отмерено, может, четыре нормальных часа в день, он говорил с Кейтлин по телефону в час тридцать ночи, пока доктора выскребали гнилое мясо из моей ноги. (На самом деле я почти уверен, что со мной он по телефону тоже разговаривал между операциями; кажется, я помню мобильник Кейтлин возле моего уха в палате интенсивной терапии и голос Джона, насмехающийся над моими взглядами на глобальное потепление. Я помню, как смутно посчитал нечестным то, что он злоупотребляет моей медикаментозной заторможенностью. Однако в процессе участвовал морфин, так что подробности от меня ускользают.)

Мы с НПЕ держали наш брак в тайне, однако это не помешало Джону и Трейси выгрузить на наш порог ящик шампанского, когда они в следующий раз приехали в город. И я никогда не забуду то письмо, что он написал мне – последнее письмо, как оказалось – после смерти Банана: короткое и емкое, с воспоминаниями о каком-то случае из эпохи восьмидесятых, когда я забрал у него кота, поскольку Джон понял, что не может больше содержать его дома. Я давно уже забыл об этом. Джон не забыл, и с тех пор наблюдал за мной со стороны: «Впоследствии я понял, что это одна из его ролей в жизни, – писал он. – Приходить на помощь и брать на себя ответственность вместо тех, кто меньше заботится или не может заботиться о Мохнатом патруле любой расы или филума». К письму прилагался чек, который изрядно сгладил финансовые последствия кончины Банана.

Через две недели после того, как он это написал, мой брат очутился в палате интенсивной терапии кардиологического отделения Тафтса. Домой он больше не вернулся.

Пережил три или четыре брака – зависит от того, учитываете ли вы гражданский брак, – начиная с шестнадцати лет. (Достаточно провести с Трейси десять минут, чтобы понять, почему он перебирал варианты, пока не остановился на верном.) Был органистом мирового класса – занял третье место на международном конкурсе в Брюгге, а потом артрит лишил его этого будущего где-то в двадцать пять лет. Считался одним из сорока лучших сотрудников MCA. Продавал странную стеклянную посуду в своем подвале. Был деканом Музыкального колледжа Гамильтона. И бог знает кем еще – я почти ничего не знаю о потерянных годах, проведенных им на Западном побережье.

Слабое эхо Джона сохраняется в моем блоге: Джон время от времени писал здесь комментарии под ником Finster Mushwell (не спрашивайте). Но это бледная тень. Вы можете прочитать их все и все равно не поймете, каким он был человеком: Бойцом. Несгибаемым. Раздражающим спасителем жизней. Занозой в заднице. Черным Рыцарем, непобедимым.

До этого четверга.

Я не знаю, что сказать. Не знаю даже, что думать. За исключением, может быть, этого: любой из родившихся с фамилией Уоттс может претендовать на звание члена моей семьи.

И лишь Джона, единственного среди них, я воспринимал как такового.

Есть у меня один знакомый – Дэн Брукс. Сейчас он на пенсии, а раньше был известным паразитологом и эволюционным биологом. Много исследовал возникающие инфекционные заболевания (ВИЗ – для вас, аббревиатурные фетишисты) в Латинской Америке. Несколько лет назад я написал вступительный текст для онлайновой базы данных, которую он составлял. В тексте был вот такой фрагмент:

Клещевой боррелиоз ни в коем случае не уникален. Глобальное потепление изменяет пути миграции и ареалы множества организмов. Транспортируя людей и вещи, мы распространяем бесчисленные патогены по всему миру. Изолированные виды неожиданно контактируют; паразиты и болезни обнаруживают, что их окружают ничего не подозревающие и уязвимые потенциальные носители. Таким образом, заболевания, совершенно неизвестные всего сорок или пятьдесят лет назад – СПИД у людей, Эбола у людей и горилл, лихорадка Западного Нила и птичий грипп у людей и птиц, хитридиомицеты у амфибий, чумка у морских львов – стали сегодня практически обыденными. Патогены встречаются с носителями, не обладающими устойчивостью и не успевающими ее выработать. В подобном мире ВИЗ неизбежны. Они возникают постоянно. Месяца не проходит без новостей о каком-нибудь свежеоткрытом штамме гриппа, перешедшем к носителю-человеку.

Болезнь этого месяца – Зика. Ее разносят тропические москиты Aedes aegypti, так что нам, северянам (как нас убеждали еще на прошлой неделе), беспокоиться не стоит. Черт, да даже у 80 % тех, кто ей все-таки заболел, не проявляется никаких симптомов. Оставшимся 20 % приходится перетерпеть боль в суставах, температуру и умеренную сыпь, прежде чем они наскучат Зике и она удалится донимать кого-нибудь другого. Это вам не Эбола; Зика, насколько нам известно, даже ни разу никого не убила. Полагаю, именно поэтому никто так и не собрался разработать вакцину против нее.

Но что она творит с зародышами! Вот это страшновато, пусть даже ВОЗ идет на попятную и признаёт, что никто пока точно не доказал связь Зики с микроцефалией. (Если это не она, кому-то придется объяснить тот факт, что количество случаев микроцефалии в Бразилии выросло в двадцать пять раз с тех пор, как Зика дебютировала там в прошлом году – с долговременного среднегодового показателя в 150 случаев до более чем четырех тысяч – и цифры растут. Это довольно пугающее совпадение.)

Даже если принять аргумент, что бушующая зикофобия вызвала ошибочное зачисление в эти ряды самых обычных детей с маленькими головами – из выборки в 732 диагноза лишь 270 детей (37 %) оказались настоящими микроцефалами[28] – перед нами все равно десятикратное превышение исторически сложившегося уровня. (И это может оказаться преуменьшением; неявно предполагается, что, хотя столь многие недавние диагнозы оказались ошибочными, ни в одном предшествующем случае такого не происходило.) Утверждения, что и в большинстве подтвержденных случаев Зика выявлена не была, особенно не ободряют, учитывая, что тесты на Зику в горячей зоне «крайне неэффективны»[29] – не говоря уже о том, что годом раньше во Французской Полинезии наблюдалась схожая корреляция между пороками ЦНС и эпидемией Зики[30].

На прошлой неделе – когда всем нам, североамериканишкам, сказали, что бояться нечего, потому что A. aegypti никогда не забирался дальше субтропиков – первым, о чем я вспомнил, была работа Дэна о ВИЗ и легкости, с которой отдельные микробы меняют носителей. «Конечно, aegypti досюда не доберется, – сказал я НПЕ, – но что, если Зика пересядет на Anopheles в зоне перекрытия?» Для научного фантаста и специалиста по пессимистическим сценариям это была постыдная нехватка воображения. Потому что за последние несколько дней Зика действительно нашла себе нового водителя «Убера», который ее подвез, и это был не москит.

Это были мы.[31] Зика научилась работать без посредников. Теперь это человеческое заболевание, передающееся половым путем.

И назовите меня Поллианной, но я не могу не лелеять абсурдную-но-не-полностью-невозможную мечту, что перед нами, вероятно, наше собственное спасение. Перед нами, возможно, спасение всей планеты.

Ведь невозможно отрицать, что практически все беды биосферы происходят из единого источника. Глобальное потепление, загрязнение, потеря среды обитания, исчезновение биоразнообразия на земле, в море и в воздухе, скорость вымирания, беспрецедентная со времен последнего астероида, и трансформация нашего родного мира в планету сорняков – во всем этом, разумеется, виноваты мы. Нас попросту слишком много. Уже больше семи миллиардов, а мы так и не научились держать свои причиндалы в штанах.

Разумеется, ничто не длится вечно. Моя ставка была на какой-нибудь вариант вымирания по собственной вине: глобальная пандемия, которая будет громоздить кучи трупов на улицах, или некий общественный коллапс, который сделает из нас дикарей на третий день и реликтовую популяцию на трехсотый. Возможно, священная ядерная война, если вы любитель классики. Проблема этих сценариев – за исключением того факта, что они включают в себя ужасные страдания и гибель миллиардов разумных существ, – в том, что по пути на выход мы разрушим окружающую среду еще сильнее, оставим после себя выжженную пустошь, процветать в которой смогут лишь тараканы да строматолиты. Лекарство окажется хуже болезни.

Многие добронамеренные люди указывали, что рождаемость снижается по мере того, как растет качество жизни; поскольку так много людей все еще живет в относительной бедности, очевидным решением было бы повысить всеобщее качество жизни до норвежского уровня. Очевидная же ложка дегтя в этой бочке меда – то, что среднестатистический житель страны первого мира топчет лицо планеты куда бо́льшим сапогом, чем какой-нибудь бедняк крестьянин из Буркина-Фасо, сколько бы отпрысков тот ни наплодил. Млекопитающим вроде меня не нужен выводок детишек, чтобы вредить природе; мы с этим прекрасно справляемся при помощи машин, импортированных продуктов и гигантских телевизоров с разрешением 4k. Возвышение 7,6 миллиарда людей до уровня североамериканского чревоугодия кажется мне подходящим решением только в том случае, если вы хотите ускорить возвращение планеты на рельсы Первого Сценария.

Однако взгляните на Зику. Она вас не убивает, в большинстве случаев даже не вызывает симптомов. Худшее, что вам грозит, – несильная боль, сыпь, пара дней недомогания.

Все, что она делает на самом деле, – это не дает вам размножаться.

В чем-то это даже второстепенно – все это хмыканье и бормотание относительно того, вызывает Зика врожденные пороки или просто таинственным образом с ними коррелирует. Воздух пропитан страхом, а благотворные последствия уже начинают проявляться. Всего лишь два дня назад ВОЗ объявила Зику «угрозой здоровью населения в международном масштабе»[32]. Бразилия, Колумбия, Ямайка, Сальвадор и Венесуэла рекомендовали своим гражданам не беременеть – это еще более примечательно, поскольку все это – за исключением Ямайки – бастионы католичества, которое обычно выступает за библейский императив «плодитесь и размножайтесь». Но теперь, когда эта болячка, делающая монстров из детей, может передаваться напрямую, от человека к человеку, посредством самого акта соития? О, теперь никто из нас не в безопасности!

Я с нетерпением жду того дня, когда Зика – или, по крайней мере, страх перед Зикой – распространится повсюду. Я с нетерпением жду того дня, когда этот благородный младенцекорежащий вирус подвигнет нас спасти самих себя, испугом вынудит принять необходимые меры, на которые не способны вдохновить обычные дальновидность и разум. Не нужны будут общественный коллапс, катастрофическая пандемия или пресловутая ядерная зима. Не нужно будет никакого глобального вымирания, чтобы спасти планету. Нужна будет лишь эта дополнительная цена, эта опасность, которая заставит вас подумать дважды, прежде чем тешить свои репродуктивные импульсы. Всего за одно поколение численность данного вида вредителей может взять и… мягко снизиться. Мы можем снова стать экологически безопасными.

Такова моя мечта. Конечно, вернувшись к реальности, я вынужден буду признать, что теперь, когда Зика привлекла к себе внимание, медицинское сообщество, спотыкаясь, бросится отыскивать лечение. Оно преуспеет. И мы вернемся к тому, с чего начали, – только на руках у нас будет новое патентованное и доходное лекарство, производящееся исключительно компанией «Пфайзер» или «Джонсон & Джонсон».

Вот каково быть оптимистом. Ты мечтаешь, а реальность эти мечты давит.

Но я могу хотя бы написать об этом жизнеутверждающий рассказ. Жалко, что никто из тех солнечных человечков – «А давайте соберем НФ-антологию, посвященную позитивному будущему!» – почему-то ни разу ко мне не обращался…

Знаете ли вы, что в «Ложной слепоте» семьдесят три раза употребляется слово «fuck» и его производные? Мне недавно сообщила об этом учительница, работающая в старшей школе в той части США, где… впрочем, во имя защиты личностей невинных, назовем это место просто Иисусией.

Из вездесущести слова «fuck» – не только в «Ложной слепоте», но и в иных контекстах – вытекает несколько следствий. Во-первых, это показывает, что у персонажей, которые так разговаривают, словарный запас и владение языком лучше, чем у тех, чьи рты вымыты с мылом.[34] Это значит, что они более честны. Это также значит, что они, скорее всего, лучше переносят боль.[35]

А в случае с этой конкретной учительницей – сейчас, в двадцать первом веке, боже ж ты мой, – это значит, что она может потерять работу, если будет знакомить с неотцензуренной версией «Ложной слепоты» свой класс с углубленным изучением английского. По всей видимости, в ее части света старшеклассники пребывают в счастливом неведении о существовании такого слова. По всей видимости, самые разные бедствия могут случиться, стоит этому шаткому состоянию дел однажды перемениться.

Мне сложно уместить такой сценарий в голове, пусть даже сам я в детстве довольно редко соприкасался с ругательствами. Воспитанный баптистами, я, должно быть, дорос до одиннадцати или двенадцати лет, прежде чем начал использовать в разговоре слова «damn» или «hell»; и даже тогда я мог жить с подобными нехристианскими срывами, только говоря себе, что, по крайней мере, ограничиваюсь «чистыми» ругательствами. Я никогда не опускался до поистине грязных слов типа «fuck», или «cunt», или «asshole».

Это никак не убеждало мою мать, которая – как Первая леди Баптистской школы лидерства – обязана была блюсти приличия. Когда я замечал, что мое употребление настолько мягких ругательств никому не вредит, ее ответ всегда был одинаков: «Я считаю это оскорбительным. Вот и все, что тебе нужно знать». Подозреваю, что именно эта идиотская реакция – бездумное предпочтение нутра рассудку – и вдохновила меня вскоре на мой бунтарский и запоздалый переход к слову на букву «F».

Но хоть я и изменился, родители мои остались прежними. Когда десятилетия спустя вышел мой первый роман, Фэншун печально качала головой – не сердитая, просто очень, очень разочарованная – задаваясь вопросом, почему ее сын, так хорошо умеющий обращаться со словами, не смог не испортить приличную книгу всей этой руганью. Особенно после того, как она в минувшие годы даже предлагала мне неоскорбительные альтернативы.

Одной из них, хоть верьте, хоть нет, было слово «zounds».

Ни она, ни я не знали тогда, что «зундс» был «факом» своего времени – сокращением от «God’s Wounds», «ран Господних», отсылавшим к Христовым стигматам и изгонявшимся из приличной литературы минувших лет так же, как «fuck» сегодня изгоняется из мейнстримной печати (его писали как «Z – s!», предлагая читателям самим разбираться, что за хуйню там вычеркнули). Слово «gadzooks» – похожее сокращение от «God’s hooks», «гвоздей Господних» (т. е. тех, которыми распяли Христа), – по всей видимости, считалось столь же вульгарным, прежде чем заделалось дежурным восклицанием в субботних комиксах и мультиках про Багза Банни.

Все это – лишь долгая подводка к тому, что объективно возмущение при виде слова «fuck» не менее абсурдно, чем возражения против «гадзукса» или «зундса» – на самом деле эти два слова должны бы, по справедливости, быть более оскорбительны, поскольку подходят ближе к «упоминанию имени Господня всуе». (Насколько мне известно, нигде в Писании не запрещается упоминать имя секса всуе.) Это дело должно быть закрыто. Это дело даже не должно было открываться ни в одной рациональной вселенной.

Но вернемся в настоящее – и вот они мы: я – автор книги, которой по прошествии времени чертовски горд; она – учительница, желающая поделиться этой книгой с бандой необычайно смышленых учеников. На пути у нас стоит – неохотно, как мне сказали, – завуч, оробевший при мысли об изучении романа с таким количеством «факов». Вроде бы в прошлом у них уже бывали неприятности. Люди теряли работу. Родители исходили говном из-за того, что в школе изучают книги, которые они могли бы назвать «прогрессивными», если бы у таких людей хоть изредка получалось управиться с пятью слогами. Так вот, спросила эта учительница, буду ли я против, если ее ученики прочтут выхолощенную версию «Ложной слепоты»? Ту, из которой вычистят все слова на букву «F»?

Вопрос был сложнее, чем вам может показаться.

С одной стороны, не то чтобы я отстукивал этот роман, думая: «Божечки, да я познакомлю со словом „fuck“ целое новое поколение! Вот чем запомнится моя книга!» Я даже не задумывался об использовании ругательств, помимо очевидной необходимости сохранять речевые характеристики персонажей. Основные темы «Ложной слепоты» могли быть изложены и языком, чистым как свежевыпавший снег, – а важны именно эти темы, а не идиомы и не диалоги. И вот передо мной женщина, которая решила ознакомить своих учеников с такими размышлениями об эволюции, и нейробиологии, и природе человека, к которым не всякий студент прикасается. Вот женщина, которая хочет не просто учить, а стимулировать. Видит бог, мне пригодились бы такие учителя во время моей собственной школьной каторги. Я же не стану совать палки в колеса ее стремлений из-за нескольких вычеркнутых ругательств, правда ведь? Правда ведь?

И все же.

Бесят не сами изменения в тексте. Бесят требования его изменить. То, откуда они исходят. То, куда они ведут.

Потому что моя работа – считаете вы ее искусством, литературой или вульгарной и бездарной макулатурой – это моя работа. Вы можете любить картину или ненавидеть ее, но вы не пойдете в галерею и не потребуете, чтобы куратор заклеил изолентой все желтые пятна на разных полотнах – неважно, насколько легко будет это сделать, неважно, переживет ли кастрацию основная тема картин. Если вид желтых элементов на картине вас оскорбляет, есть простое решение: не ходите, сука, в галерею.

Но эти оголтелые родители из Иисусии, которые так запугали персонал школы, – они явно не из тех, кто скажет: «Я считаю эту книгу оскорбительной, поэтому не буду ее читать». Они даже не из тех, кто скажет: «Я не хочу, чтобы эта книга повлияла на моих детей, поэтому они не будут ее читать». (Если бы они так сказали, то ученикам, чьи родители возражали, просто разрешили бы не ходить на эти уроки – и дело с концом, – но такого выхода из ситуации не предлагалось.) Эти родители – эти истеричные безголовые ушлепки с IQ уровня комнатной температуры – вместо этого скажут: «Я считаю ругательства в этой книге оскорбительными, поэтому добьюсь, чтобы ее убрали из программы. Я добьюсь, чтобы ее убрали из библиотеки. Я добьюсь, чтобы ее убрали из всех частей света, которые смогу запугать настолько, что они подчинятся моим требованиям».

«Я считаю это оскорбительным. Вот и все, что тебе нужно знать»

Но разве так бывает не всегда? Редко говорят «Аборт не для меня», скорее уж «Аборты нужно запретить». Фундаменталисты, требующие, чтобы их мифы о сотворении мира изучались на уроках естествознания, обычно странно на тебя косятся, если предложить, чтобы в ответ мы вставили абзацы из «Происхождения видов» в книгу Бытия. Аятолла не просто решил, что «Сатанинские стихи» – книжка не по его вкусу: он натурально заказал Салмана Рушди.

Возможно, я захожу чересчур далеко. Возможно, это я здесь самодовольный ушлепок, претенциозно сравнивающий мелкое запикивание с призывающими к убийству фетвами и взрывами в абортариях. Разумеется, я не стану отрицать, что трудности «Ложной слепоты» в Иисусии – чепуха в сравнении с этими вещами, с конфликтами, в которых на кону слишком часто оказываются жизни. Но я примерно к этому и веду: я надеялся, что мы выиграем хотя бы это малое сражение, чтобы можно было перейти к битвам поважнее. «Над пропастью во ржи» давненько уже не появлялась в новостях. Несколько лет назад я читал что-то о том, как фундаменталисты развонялись из-за «Рассказа служанки» – но тогда от статьи у меня осталось ощущение, что те протестующие были какой-то реликтовой популяцией, сохранившейся только благодаря программе разведения в неволе (возможно, проспонсированной Смитсоновским институтом). ПЕН-клубу до сих пор есть чем заняться, но он сосредоточен на иностранных делах, на тоталитарных режимах третьего мира, которые арестовывают или убивают авторов «оскорбительных» или «подрывных» книг.

Я надеялся, что у себя дома мы победили хотя бы на фронте нецензурщины. Трудно вообразить более мелкую победу. Все еще продолжается война с креационистами, расистами, гомофобами и транс… – черт, да давайте сэкономим несколько строчек и назовем их всех просто «фобами» – но во имя всего святого, ругательства? Что, в Северной Америке двадцать первого века мы даже этого не добились?

Видимо, нет. Учителя здесь в буквальном смысле слова боятся потерять работу из-за того, что хотят рассказывать о книге, в которой есть слово «fuck».

Я не утверждаю, что «Ложная слепота», очищенная от ругательств, утратит нечто значимое. На самом деле именно мелочность этой цензуры меня и злит: кажется, это такая нелепая вещь, чтобы из-за нее беситься, такая высокая цена для чего-то, не имеющего никакого значения. Разве стоит из-за такой ерунды рисковать заработком? Так давайте пойдем на эту маленькую незначительную уступку. И в словаре новояза из «1984» будет одним словом меньше, и антиутопическое общество «451 градуса по Фаренгейту» сожжет еще одну книгу, которую кто-то счел оскорбительной («вот и все, что тебе нужно знать»). Только в следующий раз возьмутся за идеи, а не за сленг, и вам придется вырезать политический комментарий, если вы захотите сохранить работу, и поступить так будет даже легче, потому что мы уже сделаем первый шаг по наклонной.

Но это ничего. Повторившись несколько раз, ситуация себя исчерпает – потому что ни у кого из нас уже не хватит словарного запаса, чтобы выражать несогласие.

Здесь, в настоящем, я предложил несколько обходных путей. Может, получится распечатать кастрированную версию на принтере, который сделает слова бледными до нечитаемости (я предположил, учитывая старомодные нравы, царящие в этой части планеты, что оборудование у них в школе может оказаться настолько же доисторическим) – после чего учительница просто укажет детям на мой сайт, где их будет ждать изначальный текст. Я уцепился за возражение завуча против преподавания неклассической книги, содержащей ругательства: значит ли это, что книгам, записанным в классику, такое прощается? (Скажем, я почти уверен, что «Убить пересмешника» изучают, не вымарывая из него слово «ниггер».) Так получилось, что журнал Omni недавно упихнул меня в список «Величайших научных фантастов всех времен», рядышком с Оруэллом, Вулфом и Ле Гуин. Это, конечно, полная чушь – моему имени не место в одном ряду с этими ребятами, пока что, по крайней мере, – однако каким-то образом оно туда проскользнуло, так, может, этого хватит, чтобы посчитать «Ложную слепоту» классикой? Нет?

Ну ладно. А если она заменит все «факи» на имя какой-нибудь местной знаменитости, которую можно назвать плохой или коррумпированной, – кого-нибудь, чье имя может стать нарицательным выражением в некоем антиутопическом будущем. Я не представлял себе, кто это может быть, – на федеральном уровне кандидатами стали бы Чейни, Харпер и Трамп, но о местных я ничего не знал. Поскольку учительница о них знала, я решил, что смогу положиться на ее опыт.

Этот вариант она и выбрала.

И на этом, насколько мне известно, пока что все завершилось. Она говорит, что не возражает, если я напишу об этом в блоге (серийные номера я спилил), и мне известно, что сами ученики в курсе нашей переписки. (В обсуждении она также приводит «Мистера Робота» и перезапуск «Звездного крейсера “Галактика”» как примеры различных стратегий, с помощью которых можно протащить ругательства мимо «Стандартов и практик»; по этой и по другим причинам я думаю, что она довольно клевая.) Я ожидаю, что в какой-то момент пообщаюсь с классом по скайпу. Шансы, что хоть кто-то из этих школьников уйдет домой, думая, что персонажи «Ложной слепоты» говорили «треклятый» или «вот незадача», невелики. Никто не будет обманут – в этом смысле никакой цензуры не произойдет.

И все равно я до конца не понимаю, что мне думать по этому поводу. В глубине души я до сих пор считаю, что должен был надеть пальто побелее и не поддаваться из чистого своевольного упрямства. Маловероятно, что без «факов» книга будет читаться легче, чем с ними; в этом смысле удовольствие от чтения, скорее всего, будет подпорчено. С другой стороны, «Ложная слепота» и вообще не самое легкое чтение, даже для людей, у которых в анамнезе одна-две ученые степени. (Я же рассказывал вам о том умнике, который меня спросил, когда ее на английский переведут, гы-гы-гы, верно?) Мне неважно, насколько «углубленный» этот класс; если самая большая трудность, которая возникнет у них с чтением «Ложной слепоты», будет заключаться в ритмике ругательств, я посчитаю себя невероятным счастливчиком.

Да и вообще я должен считать себя невероятным счастливчиком. Есть целые библиотеки книг, к которым может обратиться любой учитель, если захочет приобщить детей к радостям чтения или вызовам научной фантастики; практически любая из этих книг известнее «Ложной слепоты», проще для чтения и требует меньше работы. И все же эта женщина решила в одиночку поднять на гору тяжелый груз. Она стала Сизифом, потому что верит, будто написанная мной книга может быть важна для тех, кого она учит.

Как часто доводится писателю такое сказать?

Точнее, если ближе к сегодняшней теме, хорошую женщину. Оказывается, что это даже не сложно: требуется только телефон или электронная почта и определенного рода позорная трусость.

Процитирую Сизиф, которую представил в предыдущем своем посте:

Так что недостаточно быть хорошей учительницей. Недостаточно быть неординарной учительницей. Недостаточно даже быть сговорчивой учительницей, настолько преданной своему делу, что она связалась со мной и заручилась моим согласием на поступок, который мы оба считаем совершенно гнусным, но который она готова была совершить для того, чтобы ученики получили доступ к новым идеям и новым способам мышления. Недостаточно принять позу и порезать прозу, и раздвинуть ягодицы в попытке задобрить эти орущие, бешеные плотские инкарнации эффекта Даннинга-Крюгера. Они не желают быть задобрены.

Недостаточно отрезать книге срамные места. То, что у книги такие места вообще были, – уже само по себе преступление.

Нам не известны имена подавших жалобы; они отважно нанесли удары под покровом анонимности. Название школы, где творится этот цирк, я знаю, но, если упомяну его здесь, учительницу уволят. Мне кажется любопытным, что те, кто так переполнен ханжеским гневом, так бесконечно уверен в собственной благодетельности, настолько боятся внимания. Разве они не исполняют Божью волю? Разве не должны они гордиться делом рук своих?

Как ни странно, эти люди не любят быть на виду.

В конце концов, все это, скорее всего, неважно. Это ведь не единичный случай; он произошел в сердце страны, где взрослые чаще верят в ангелов, чем принимают эволюцию, страны, где – в соревновании за власть над полушарием – оранжевый демагог с нулевым самоконтролем в который раз сравнялся в популярности с корпоративным лакеем, радостно поддерживающим военных преступников. Проблема не в одном разгневанном родителе, не в одной школе и не в одном округе. Проблема – во всей ебаной стране. Проблема – в людях.

Назвать имена в одном конкретном случае – даже если бы это действительно принесло больше пользы, чем вреда, – было бы все равно что сковырнуть одну болячку и надеяться, что вылечил оспу.

Однако вот они – делают все, что могут, в центре этого говношторма: Сизиф и все, подобные ей. Сегодня она проиграла битву, но я знаю этот тип людей.

Война продолжается.

Уже как минимум три года – а скорее всего, и дольше – я ковырял перманентно незаконченный пост для блога, в котором пытался применить экономический подход к убийствам, совершаемым копами. Я его так и не выложил, по причинам, которые станут очевидны, когда я обрисую его суть. Основной постулат в том, что традиционные попытки исправить поведение полицейских обречены на провал по двум причинам:

1. Плата (для копа) за расстрел на улице среднестатистического чернокожего невысока; и

2. Плата за то, что ты не покрыл своего приятеля, когда он расстрелял кого-то на улице, высока.

Не думаю, что это какие-то особенно спорные заявления. Мы все знаем, как редко полицейских отдают под суд, даже когда есть видеозаписи того, как они душат человека до смерти или стреляют ему в спину. Поразительно высокая частота «отказа» нагрудных камер во время дежурств – уже не новость. Когда ты привык к подобной неуязвимости, почему бы не позволить себе немножко пострелять по мишеням, если вдруг захотелось?

Также ни для кого не является новостью и Синяя стена молчания. Очень сложно заставить копа пойти против сослуживцев, потому что жизнь может зависеть от того, поддержит ли его напарник в критический момент. Прослывешь стукачом – и подкрепление может отвернуться как раз на те жизненно важные полсекунды, когда в тебя будет целиться кто-то по-настоящему опасный. (Однажды я сравнил взаимодействие граждан и полиции с отношением к змеям: 95 % из них могут быть безвредными, но все равно неплохой идеей будет, отправляясь в пустыню, захватить с собой антитоксин. Нет, сказал человек, с которым я разговаривал, копы хуже: в случае со змеями неядовитые 95 %, по крайней мере, не покрывают остальные пять, как могут.)

Итак: плата за убийство невысока. Плата за сдачу убийцы высока. Такова экономика сериала «Убойный отдел». Сдается мне, что единственный способ переломить текущую ситуацию – изменить экономические издержки. Например, что, если увеличить плату за то, что ты не сдаешь плохого копа? Что, если каждый раз, когда ты не выдаешь убийцу с жетоном, твои собственные шансы на выживание будут значительно уменьшаться?

Что, если мы начнем стрелять в ответ?

Не в виновного копа, конечно. К тому времени как все об этом узнают, он будет слишком хорошо защищен, слишком бдителен. Но что, если в отместку за каждого полицейского, которому сошло с рук убийство, в определенном радиусе – скажем, 200 миль – будет застрелен другой, случайный коп? Неважно, что он невиновен. На самом деле, в его невиновности и кроется весь смысл: заставить неядовитые 95 % перестать покрывать тех немногочисленных «паршивых овец», в которых, как нам постоянно говорят, и состоит суть проблемы. Задрать цену круговой поруки достаточно высоко, чтобы эти 95 % хорошенько задумались. Простая экономика.

Конечно, это никакая не справедливость: вы убьете невинного человека. Но мы давно миновали рубеж, за которым справедливость имела какое-то значение. Не видно никакой справедливости в количестве людей, которых полицейские расстреливают на регулярной основе (см.: killedbypolice.net). Очень мало справедливости в статистических данных, согласно которым в среднем на территории США шанс невооруженного чернокожего быть застреленным копами в 3,5 раза выше, чем у невооруженного белого (а в некоторых уголках этой благословенной страны – и в 20 раз выше)[36]. Если кто-то скажет вам, что вы должны вести себя вежливо, уважительно и, главное, неагрессивно, он либо уже занял сторону (подсказка: не вашу), либо выпил примерно десять литров «Кулэйда».

Когда дело доходит до теории игр, «око за око» остается наиболее эффективной стратегией.

Я так и не выложил тот пост. Даже не закончил его. Главным образом потому, что решение казалось чересчур наивным и примитивным. В мире радуг и единорожиков копы могли бы сложить два и два, понять, что убийства невооруженных чернокожих навлекают опасность на них самих, и прекратить свои злодейства – но, если бы мы жили в мире радуг и единорожиков, копы вообще не убивали бы безнаказанно. В нашем же мире гораздо более вероятным кажется, что все только обострится, что полицейские силы по всем США – и так милитаризированным по самое не могу – переключатся в режим осады и будут считать вдвойне оправданной стрельбу по каждой тени (по крайней мере, по тем из них, что темнее). Они скорее всю чертову страну переведут на военное положение, чем отступят и потеряют лицо.

Не помогало и то, что я знавал очень приличных людей, которые, так уж получилось, были копами – один ликвидировал последствия одиннадцатого сентября, другой даже читал мои книги и пишет свои – и хотя это ни на йоту не изменило бы логику аргументации, но случайное убийство – все равно не та судьба, которую я пожелал бы хорошим людям. Ведь, если подумать, это всего лишь фантазии, какие бы я ни находил им оправдания в экономике и теории игр. Они родились у меня в нутре, а не в неокортексе. Каждый раз, когда я читаю об очередном Филандо Кастиле или Олтоне Стерлинге, мне самому хочется начать швыряться бомбами. (Мое величайшее разочарование в Брюсе Кокберне случилось, когда он сдал назад после «If I Had A Rocket Launcher».)

Я хочу, чтобы эти мудаки платили по счетам, и знаю, что этому не бывать.

О, возможно, убийц нынешнего месяца ожидают трудные времена – общедоступные доказательства этих преступлений оказались настолько неопровержимыми, что у политиков не было никакой возможности замести их под ковер. Однако вирусное видео произошедшего убийства не отправило в тюрьму убийц Эрика Гарнера.[37] Никого официально не обвинили в убийстве Сандры Блэнд. Убийца Сэмюэла Дю Бозе хотя бы ожидает суда,[38] но, учитывая историю подобных разбирательств, идущую аж от Родни Кинга, я не надеюсь на приговор. А ведь эти жертвы – счастливчики, им «повезло» быть застреленными на камеру. А как же те куда более многочисленные люди, смерти которых произошли вне поля зрения объектива, чьи убийцы спокойно могут выдумать любую правдоподобную историю, не опасаясь противоречий или внимания судебной системы, которая непостижимым образом продолжает считать слова офицера полиции заслуживающими доверия?

Их продолжают убивать. А мы продолжаем рвать одежды на груди и направлять им наши мысли и молитвы, но стоит им перекрыть дорогу, или остановить парад, или проявить хоть частичку гнева, который совершенно оправдан, мы сразу сдаем назад и заявляем им, что с таким подходом они ничего не добьются. Мы повторяем одни и те же никчемные цитаты из Мартина Лютера Кинга о добродетели ненасилия, о мире как единственном способе достичь «понимания» и «братства» – как будто людям, которые наводят на них прицелы, на все это не насрать. Мы говорим им быть терпеливыми, позволить системе работать, потому что теперь у нас есть доказательства, все видели их на YouTube, на этот раз блядским копам не уйти безнаказанными – а те уходят. Раз за разом. Копы уходят безнаказанными.

И с чего чернокожее население должно беспокоиться, что испортит с нами отношения? С чего они должны давать нам очередной шанс выразить наше общее горе и глубочайшие соболезнования, только чтобы мы стали грозить им пальчиком в ту же секунду, как они создадут нам неудобства?[39] С чего им, спустя четверть века после Родни Кинга, верить, что все пойдет иначе в следующий раз, или в следующий, или в тот, что после него?

Что им еще осталось, кроме как вышибать клин клином?

Вот из чего родились мои фантазии на тему теории игр: не из какого-то рационального пошагового многомерного анализа, а из сочувственной ярости. И пусть я мог бы провести подобный анализ и прийти к тем же результатам; неважно, насколько рационально была бы сформулирована моя аргументация, неважно даже, скольких из вас она бы убедила, – все равно я всего лишь соорудил бы остроумное оправдание для того, чтобы спустить с цепи свой мозговой ствол. Я пытаюсь быть выше подобных вещей.

Но от этого мое затянувшееся молчание не казалось меньшим предательством какого-то принципа, который я никак не могу сформулировать.

Короче, я не выложил тот пост. А теперь мой сценарий все равно был реализован: пять копов мертвы, еще шестеро в критическом состоянии. Все, насколько мы знаем, невинны (хотя, будь они гражданскими с черной кожей, я уверен, что на Fox News уже указывали бы, что они были отнюдь не ангелами…) Все застрелены в отместку за убийства чернокожих, за грехи собратьев.

Единственное отклонение от моего сценария в том, что стрелявший живым не ушел. Его взорвали, использовав робота, который нес бомбу на руке, как будто пиццу доставлял.

Последствия стандартны. Народ «сплачивается». Пасторы и политики призывают к спокойствию. фейсбук, точно лишаем, порастает все теми же кингизмами и гандизмами. Все выражают поддержку сотрудникам полиции Далласа, которыми руководит чернокожий, превративший, судя по отзывам, свое управление в образец прогрессивной охраны порядка[40] и, возможно, худшую мишень, какую мог выбрать Мика Джонсон. (Хотя стоит упомянуть, что этот самый прогрессивный начальник и эта самая прогрессивная охрана порядка, похоже, весьма непопулярны у рядовых сотрудников далласской полиции.) Как обычно, все это, видимо, не оказало никакого влияния на склонность отдельных копов стрелять в людей, а потом лгать об этом – например, в случаях с Альвой Бразилом[41] и Делроном Смоллом[42] (ну правда, господи Иисусе – можно было ожидать, что к нынешнему времени они притормозят со стрельбой хотя бы из-за того, как в этом свете выглядят, если уж не по другим причинам). Пока что ничего нового.

Вот только то там, то здесь по всем Соединенным Штатам другие люди начинают угрожать копам возмездием. Было и несколько[43] случаев настоящей стрельбы[44]. Нападавших можно назвать подражателями. А может, лучшим определением будет «вдохновленные мстители».

Мика Джонсон становится примером.

Так что теперь? Неужели мы наконец-то достигли критической массы? Это кучка отдельных случаев или начало цепной реакции? Может, мы добрались до точки невозврата, и жизни черных станут достаточно важны, чтобы те начали открывать ответный огонь? Учитывая статистику, кто из вас станет винить их, если они так и поступят?

Что до меня, то я еще более рад, что не выложил в блог тот пост. По крайней мере, никто не сможет свалить на меня вину за события прошлых дней. (Не смейтесь – после моего поста о сожжении Трампом Америки как минимум один давний фэн полностью отрекся от меня из-за того, что я «пускаю его в расход», как будто мои размышления могут оказать хоть малейшее воздействие на политические события в США. Некоторые люди серьезно переоценивают мое влияние на мировую сцену.)

Я понятия не имею, что ждет нас дальше. И не уверен, что хочу иметь.

Я знаю только одно: если мы наконец-то, долгое время спустя, начинаем пожинать бурю – никто не может сказать, что она взялась из ниоткуда.

Хотите – верьте, хотите – нет, но приведенная выше цитата была вдохновлена кое-какими реальными исследованиями, касавшимися языка и дельфинов.

Честно говоря, источник вдохновения был несколько менее гротескным: исследователи научили пару дельфинов реагировать на конкретные стимулы (видишь красный круг – нажми носом желтую кнопку, и все такое прочее), потом рассадили их по разным бассейнам, но все равно позволяли общаться друг с другом. Покажи стимул одному, а панель помести в бассейн к другому. Дай им поговорить. Если дельфин в бассейне с панелью поплывет и нажмет верную кнопку, можно будет заключить, что они обменялись информацией устно: сделать вывод о наличии языка. Более того – ты запишешь звуки, содержащие в себе эту информацию, а значит, сделаешь первый шаг к пониманию вышеупомянутого языка.

Насколько я помню, ученые вознаграждали верные реакции рыбным лакомством. Ученые из «Ложной слепоты» не знали, чем вознаградить своих пленных Чужих, – они не знали даже, чем проклятые твари питаются, – поэтому взяли кнут вместо пряника и за неверные реакции облучали шифровиков микроволнами, причинявшими им боль. Это было драматичнее и больше соответствовало тревожному нигилистическому духу книги. Однако принцип оставался тем же: задай одному существу вопрос, заставь другого на него ответить, проанализируй информацию, которой они обменялись, чтобы дать этот ответ.

Я забыл, прошли в итоге те дельфины испытание на речь или нет. Полагаю, что прошли – провальный эксперимент вряд ли попал бы в передачу о невероятном уме дельфинов – но если так, разве за прошедшее время мы не продвинулись бы дальше? Не должны ли мы знать как минимум те дельфиньи слова, которые значат «красный круг» и «желтая кнопка», и (раз уж мы говорим о дельфинах) «случайный беспорядочный секс»? Почему же в то время как дельфины, похоже, способны запомнить приличное количество наших слов – мы пока что не сумели обучиться ни единому их слову?

Я всегда велся на истории про дельфинов-как-братьев-по-разуму. Именно это и привело меня к изучению морских млекопитающих. Один из самых первых моих рассказов – написанный еще в старшей школе – повествовал об ученом, который живет во все более фундаменталистском обществе, борясь с сокращением финансирования и враждебным отношением к его попыткам расшифровать язык дельфинов, потому что сама концепция нечеловеческого разума считается кощунственной. (В конце концов исследования закрывают, его стремление поговорить с дельфинами кончается ничем – однако в последней сцене его дельфины в аквариуме тихо беседуют на своем языке. Они, видите ли, решили не демонстрировать свою разумность. Они знают, так для них будет лучше.)

Так вот. Я посмотрел все выпуски Nova, проглотил все неврологические аргументы в пользу разумности дельфинов (Мозги Tursiops на 20 % больше наших! У их неокортексов более высокая складчатость и больше площадь поверхности!) Я читал книги Джона Лилли, принял его утверждения, что у дельфинов есть «дискретный язык», следил за его экспериментами, финансировавшимися флотом, во время которых люди плескались, погруженные по пояс, в специальных человеческо-дельфиньих обиталищах.

К тому времени как я начал свою магистерскую диссертацию (о морских свиньях – более тупых кузинах афалин), я сделался значительно скептичнее. Десятилетия исследований не привели ни к каким прорывам. Лилли полностью съехал с катушек и почти все свое время проводил, глотая кислоту в камерах сенсорной депривации и утверждая, что инопланетяне из «Галактического контроля совпадений» устраивают ему автокатастрофы. Даже научная фантастика охладевала к этой идее: в тех немногих книгах, где все еще фигурировали разумные дельфины («Кашалот» Фостера, серия о Возвышении Брина), они были искусственно усовершенствованными, а не природными гениями, которыми мы их когда-то считали.

Не думайте, мы не забывали, что китообразные все равно чертовски умны. Некоторые стратегии косаток по добыче корма – проявления тактической гениальности; дельфины успешно усваивают основы языка, если их обучать. С другой стороны, на это же способны и морские львы – а тот факт, что тебя можно обучить использованию орудия в неволе, еще не значит, что твой вид уже изобрел это орудие самостоятельно. Большая площадь поверхности дельфиньего неокортекса не выглядела настолько сверхчеловеческой, если учитывать, что плотность нейронов там была ниже, чем у нас, говорящих обезьян.

Поэтому я окончил аспирантуру, разуверившись в идее того, что дельфины – наши морские братья по разуму. Они были умны, но не настолько умны. Они могли выучить язык, но своего у них не было. И хотя я продолжал верить, что мы, ублюдки самодовольные, сплошь и рядом недооцениваем когнитивные способности других видов, но скрепя сердце согласился, что мы, видимо, до сих пор умнейшие ребята в городе. Это вызывало тоску – особенно если вспомнить, насколько чертовски тупыми мы выглядим бо́льшую часть времени, – но на это указывали данные. (Я даже написал еще один рассказ[46] о языке китообразных – более компетентный и гораздо более циничный – в котором мы в конце концов разобрались в языке косаток, только чтобы обнаружить, что они – совершеннейшие говнюки, которые построили свое общество на детском рабстве и с радостью готовы были продать своих детишек ванкуверскому Аквариуму за выгодную цену.)

Но теперь. Теперь Вячеслав Рябов – в журнале «Научно-технические ведомости СПбГПУ. Физико-математические науки» – утверждает, что язык у дельфинов все-таки есть.[47] Он говорит, что они общаются сентенциями длиной до пяти, а возможно, и больше, слов. Научно-популярная пресса ухватилась за его статью[48] – а почему нет? Я не мог быть единственным, кто ждал такого открытия десятилетиями.

И теперь, когда это случилось, я верю не до конца.

Во-первых, это был неконтролируемый эксперимент. Никаких обученных дельфинов, реагирующих на сигналы, означающие «мяч», или «большой», или «зеленый». Рябов просто подслушивал пару необученных дельфинов – Яну и Яшу – болтавших в бетонном бассейне. Нам говорят, что дельфины прожили в этом бассейне двадцать лет и обладают «нормальным слухом». Нам не говорят, что значит «нормальный» и как это измеряется, однако бетон – акустический отражатель; нельзя не задаться вопросом, насколько в действительности «нормальны» условия, когда ты берешь существ, чья основная сенсорная модальность – это звук, и запираешь их в эхо-камере на два десятка лет.

Но оставим это; Рябов записал, как Яна и Яша обмениваются пятьюдесятью уникальными «некогерентными импульсами» в «пачках» до пяти импульсов каждая. Оба дельфина слушали друг друга не перебивая и не отвечали, пока другой не заканчивал говорить. Основываясь на этом, Рябов заключает, что «скорее всего, каждый импульс в пачках представляет собой слово разговорного языка дельфина, а пачка импульсов – это сентенция». Далее он сравнивает эти дельфиньи «слова» с их человеческими эквивалентами. (Прежде всего, слова дельфинов намного короче человеческих – примерно 0,25 мсек – поскольку более широкий диапазон воспринимаемых ими частот означает, что все фонемы «слова» могут быть навалены друг на друга и произнесены одновременно. Каждое слово, каким бы длинным оно ни было, может быть произнесено за время, уходящее у нас на один слог. Круто.)

Я нахожу это правдоподобным. Я совершенно не нахожу это убедительным. Во-первых, эти выводы не проходят тест «шифровика под пытками»: хотя импульсы и структурированы, невозможно узнать, какая информация на самом деле передается – и передается ли хоть какая-то. Если бы Яна стабильно совершала какое-то действие – скажем, опускалась на дно бассейна и тыкалась носом в сток – каждый раз, когда Яша издавал конкретную последовательность импульсов, было бы разумно предположить, что эта последовательность и спровоцировала действие, что это была своего рода просьба: «Чувиха, окажи-ка мне услугу и ткнись в эту решетку». Язык. Однако все, что у нас есть, – это два существа, поочередно обменивающиеся звуками, а дельфины далеко не единственные животные, которые на это способны. Если вы мне не верите – сгоняйте на YouTube и зацените беседующих кошек.

Никто не отрицает, что дельфины общаются друг с другом. На это способны многие виды. В природе полно животных, которые опознают друг друга по уникальному свисту, издают тревожные сигналы, особые для каждого вида хищников, используют специфические звуки, чтобы указать на источники пищи или предложить секс. У стад косаток есть собственные уникальные диалекты. Пчелы передают подробную информацию о том, как далеко и в каком направлении находится источник пищи, а также о ее качестве, виляя друг перед другом задами. Мир наполнен информационным обменом; однако это все не грамматика, не синтаксис. Это не язык. Из самого существования упорядоченных импульсов не следует того, что, по словам Рябова, из него следует.

Он подкрепляет свою точку зрения напоминаниями о всяческих крутых вещах, на которые способны дельфины: они могут изучить грамматику, если это будет нужно, они могут узнавать изображения на телеэкране (скажем, реагируя на трансляцию поданного дрессировщиком сигнала так же, как отреагировали бы, если бы дрессировщик был рядом во плоти). Но все его примеры позаимствованы из чужих исследований; в результатах Рябова нет ничего, что указывало бы на упорядоченный язык в том смысле, в каком мы понимаем этот термин, ничего, что «косвенно подтверждает предположение, что в естественном разговорном языке дельфина каждый НИ – это слово с определенным значением», как он это формулирует.

Признаю, трактовка манящая. Этот поочередный обмен звуками определенно походит на разговор. Можно даже предположить, что отсутствие связанного поведения – тот факт, что Яна так и не ткнулась носом в сток, что никто из них не нажимал на кнопки и не получал рыбу, – означает, что они говорили о чем-то, чего не было в их непосредственном окружении. Возможно, они обсуждали отвлеченные понятия. Нам не доказать, что это не так.

С другой стороны, о говорящих кошках с YouTube можно сказать то же самое.

Поэтому, по крайней мере пока, я вынужден отвернуться от заявления, что моя давняя подростковая мечта – вера, которая обусловила мою карьеру, – наконец-то подтверждена. Возможно, Рябов что-то и нащупал, но одной только возможности мало. Это печальное следствие принципа эмпиризма: чем больше ты хочешь, чтобы что-то оказалось правдой, тем меньше ты можешь себе позволить в это верить.

Но еще не все потеряно. Возьмем, к примеру, обыкновенных гринд. Они никогда не были в шорт-листе собратьев человека по уму – флот любил использовать их для разминирования, однако они никогда не получали того внимания, которое доставалось афалинам и косаткам, – тем не менее всего пару лет назад мы узнали, что у них в неокортексах почти в два раза больше нейронов, чем у нас.

Возможно, мы просто приглядывались не к тому виду.

Если вы следили за тем, что я пишу, хоть какое-то время, то знаете, какой интерес я проявляю к Кристе и Татьяне Хоган из Британской Колумбии. Я упоминал о них в примечаниях к «Эхопраксии», описывал их в интернетовских эссе; если вы видели мое выступление на «Пырконе» в прошлом году, то, возможно, помните, как я трындел о них, критикуя притязания Илона Маска на «нейронную пыль».

Разве можно меня винить? Пара сросшихся близнецов с объединенным мозгом? Уникальный нейронный канал – таламический мост – соединяющий их мозги точно так же, как мозолистое тело соединяет полушария в вашей собственной голове? Две девочки, способные видеть глазами друг друга, чувствовать прикосновения и вкус, которые чувствует другая, управлять конечностями друг друга – и, самое поразительное, общаться разум-к-разуму не разговаривая? Удивительно ли, что как минимум один нейробиолог назвал близняшек «новой формой жизни»?

Если сестры Хоган не захватывают ваше воображение, вы мертвы внутри. Я отслеживаю информацию о них почти со дня их рождения в 2006 году (год выхода «Ложной слепоты» – и, блин, как бы изменилась эта книга, родись они всего несколькими годами раньше!). Пытаюсь, по крайней мере.

Они не облегчают мне задачу.

Время от времени появляются кусочки информации. Биографические очерки в New York Times[49] и Macleans[50]. Позитивненькие документалки[51] от Канадской телерадиовещательной корпорации с избытком сахариновой трогательности, миленькой музыки и недостатком науки. Спустя одиннадцать лет СМИ расскажут вам, что Криста обрабатывает сигналы от трех ног и одной руки, а Татьяна – от трех рук и одной ноги. Мы знаем, что они всего лишь на полпути к истинному коллективному разуму, потому что их все еще двое; у таламического моста пропускная способность ниже, чем у мозолистого тела, и расположен он внизу, в подвале, вместе с сенсорной проводкой. (Мы можем лишь предполагать, с каким единым разумом имели бы дело, если бы канал был толще и располагался в верхней части мозга.) Мы знаем, что они делятся мыслями, не общаясь вслух, например, невербально договариваются устроить розыгрыш (хоть и не в полной тишине; судя по всему, это сопровождается довольно большим количеством хихиканья). Близняшки называют это «разговором в головах». В 2013 году один из их неврологов заявил, что «сестры до сих пор не показали нам», разделяют ли мысли так же, как чувства, однако нейроны работают одинаково, передавая хоть ощущения, хоть абстракции; учитывая все поведенческие свидетельства, я бы сказал, что бремя доказательства того, что передачи мыслей не происходит, лежит на неверующих.

Мы знаем, что сестры Хоган – диабетики и эпилептики. Мы знаем, что у них задержка когнитивного развития. Мы знаем, что их эмоции всегда синхронизированы; вещества, провоцирующие радость, или горе, или злость, путешествуют через всю эту единую систему вне зависимости от того, чей мозг их произвел. Мы знаем, что Криста любит кетчуп, а Татьяна – нет. Мы знаем – а если не знаем, то можете быть уверены, что документалисты из Си-би-эс вдолбят в нас эту мораль еще как минимум дважды до ближайшей рекламной паузы, – что они Маленькое, Блядь, Божье Чудо.

Если внимательно просматривать видео, можно уяснить еще кое-что. Близняшки никогда не говорят «мы». Я часто слышал, как то одна, то другая говорит «моя сестра», но если они когда-то и называют друг друга по имени, в окончательный монтаж эти моменты не входят. Иногда они говорят друг о друге «я». У них как минимум очень интересное восприятие собственной личности.

Но это примерно и всё. Прошло одиннадцать лет, а у нас нет больше ничего.

Нам рассказывали об МРТ-сканировании, но ни одного результата мы ни разу не видели. (В самой свежей, прошлогодней, документалке[52] близнецов показывают по пути на МРТ, только чтобы переключиться на что-то другое, прежде чем они успевают туда добраться; ну правда, как близнецы, сросшиеся под углом семьдесят градусов, вообще помещаются в одну из этих машин?) Есть множество упоминаний о сестрах Хоган в философской литературе[53] (по очевидным причинам) и даже в юридической[54] (по чуть менее очевидным: в одной работе автор рассуждает о том, как лучше наказать сросшихся близнецов, если только один из них совершил преступление). Ими полнятся сайты новостей и популярной науки. Какой-то идиот из сторонников Разумного Замысла даже воспользовался сестрами, чтобы попытаться накрасить свежей помадой давно дискредитированную свинью дуализма (т. е. души).[55]

Но где настоящие неврологические открытия, касающиеся этих близнецов? Научные работы? Google Scholar находит единственную статью из выпуска University of British Columbia’s Undergraduate Journal of Psychology за 2012 год – студенческую публикацию.[56] И даже эта статья – по большей части обзор публикаций о близняшках-краниопагах в медицинской литературе, с парочкой страниц радостных возгласов о том, Сколь Многому Могут Нас Научить Близнецы Хоган, присобаченных под конец. Статья 2011 года из New York Times описывает исследования, показавшие, что каждая из сестер способна обрабатывать визуальные сигналы от глаз другой, а затем признает, что результаты не были опубликованы.[57] И это всё.

Спустя одиннадцать лет после рождения самых неврологически феноменальных, философски поразительных, трансгуманистически релевантных созданий на планете мы не вынесли из этого ничего, кроме позитивных научпоповских статеек и умилительных документалок. Неужели от нас правда ждут, что мы поверим, будто за больше чем десяток лет не было никаких исследований, никакого сбора данных, никакого проникновения в суть натуральной межмозговой коммуникации, за исключением этих размытых банальностей?

Я, например, не поведусь на это ни на секунду. Эти нейробиологи, улыбающиеся нам с экрана, – Дуглас Кокрейн, Джульетт Хакин – они знают, что у них в руках. Возможно, они выяснили о природе человечества что-то столь ужасное, что боятся рассказывать об этом, опасаясь расправы и всеобщей паники. Было бы круто.

Но, скорее всего, они просто выжидают; сидят на все ширящейся сокровищнице данных, которые переопределят и изменят саму природу разума. Они просто не собираются делиться этими данными со всеми остальными, пока не наведут последний лоск на свои нобелевские речи. Не мне их винить. Возможно, я даже сделал бы то же самое на их месте.

И все равно. Ожидание сводит меня с ума.

А если среди вас есть инсайдеры, я убить готов за один взгляд на МРТ.

Когда-то я был ярым фанатом «Звездного пути».

В старшей школе я регулярно и благоговейно смотрел повторы оригинального сериала. Даже мультики смотрел. Скупал пересказы серий от Джеймса Блиша, потом (уже лучше написанные) от Алана Дина Фостера, а потом – бесконечную серию в основном непримечательных романов по Вселенной (среди авторов попадались и писатели вроде Джо Холдемана и Вонды Макинтайр). Перечитывал комментарии Джерролда и Уитфилда, пока из них страницы не начали вываливаться. Писал фанфики. Первым конвентом, который я посетил, был конвент по «ЗП», проходивший в отеле «Роял-Йорк» в середине семидесятых. Тем летом я работал в ночную смену в компьютерном отделе «Итон-центра»; пахал с десяти вечера до десяти утра, плелся на кон, чтобы провести там день, а вечером полз обратно на работу. (Мое самое яркое воспоминание о тех выходных – это Харлан Эллисон: вечером в пятницу он представил свою тогдашнюю жену как любовь всей своей жизни, а днем в воскресенье публично назвал ее неверной шлюхой. Не могу точно сказать, что происходило между этими событиями. Возможно, я всё проспал.)

У меня где-то до сих пор валяются сделанные Францем Джозефом оригинальные чертежи корабля класса «Конституция» вместе с «Техническим справочником», «Медицинским справочником», «Путеводителем по „Звездному пути“», «Историей космонавтики „Звездного пути“», и даже – я не шучу – официальной «Поваренной книгой „Звездного пути“» (автором указана Кристин Чапел). Я всегда ненавидел третий сезон, но винил в нем NBC, а не Великую Птицу Галактики. Я стойко терпел «Неподвижный фильм»[59], с облегчением вздыхал на «Гневе Хана» и, стиснув зубы, продирался через первые два сезона «Следующего поколения», пока Джина Родденберри не отправили на покой и сериал не сделался наконец хорош.

Конечно, это все было в эпоху семидесятых-восьмидесятых. В конце концов я устал тягать взад-вперед по стране чемодан с книжками в мягких обложках и сдал бо́льшую часть из них в «Гудвилл». Я посмотрел «ГК9» лишь наполовину, не одолел и первого сезона «Вояджера», прежде чем сдаться (честно говоря, я хотел бросить его еще на пилотной серии), и дотянул примерно до попсовой песенки на открывающих титрах «Энтерпрайза», прежде чем решил, что с меня хватит. Долгие годы после этого я был чист, трезв и гордился этим.

В чем суть? Я – что-то вроде специалиста по «ЗП». Я не просто знал эпизоды, я знал сценаристов (одним из самых счастливых событий в моей жизни был хвалебный отзыв Нормана Спинрада на мои книги в журнале Asimov’s). Поэтому осмелюсь утверждать, что мое мнение, составленное по мере просмотра абрамсовских ребутов, не вполне дилетантское. Первый фильм мне в основном понравился, пусть даже он сошел с рельсов к третьему акту, пусть даже он взял и перетащил целую чертову планету (Дельта Вега) с самого края галактики (где она обитала в «Куда не ступала нога человека» из оригинального сериала) на взаимную орбиту с Вулканом, господи боже, с планетой, у которой нет спутника («Ловушка для человека»). «В тупизну» я в основном ненавижу по причинам, в которые здесь вдаваться не буду.

Отстав от всех на пару недель, мы все-таки посмотрели «Звездный путь: Бесконечность», обнадеженные блестящим рейтингом на Rotten Tomatoes (нет, я никогда не научусь): 216 отзывов от профессиональных критиков, 180 из которых устроили фильму овацию. И, посмотрев наконец это кино лично, я не могу не спросить у этих снобских восемнадцати десятков: что вы, блядь, курили?

Для начала: забудьте о ненаучности. По крайней мере простите ее: «Звездный путь» никогда не был флагманом научной достоверности, и это нормально. Забудьте об изображении туманностей как непроглядных облаков из пыли и камней, расположенных так близко, что они вечно друг с другом сталкиваются. Просто примите на веру тот странный биологический механизм, который дарует бессмертие, обращая тебя в рогатую ящерицу (рогатую в смысле покрытую наростами, а не в смысле обманутую супругом). Забудьте о том, что пользоваться звездолетами вообще больше нет никакого смысла, потому что в «Звездном пути во тьму» нам показали транспортеры Федерации, без проблем дотягивающиеся от Земли до Клингона, и коммуникаторы, которые делают то же самое без сколько-нибудь заметного временно́го лага.

Отложим все это в сторону и задумаемся вот над чем.

Полосатая воительница Джейла прячется от сил Кролла в потерпевшем крушение «Франклине», который она хитро укрыла с помощью голограмм, чтобы избежать поимки. Однако «Франклин» изначально был кораблем Кролла; и это Кролл уронил его на Альтамид, еще когда был Эдисоном. Так почему он не знает, что корабль все еще там, хоть и невидимый? Более того, если его разбитый звездолет неожиданно испарился, почему это не стало тревожным звоночком и не привлекло внимание к убежищу Джейлы вместо того, чтобы спрятать его?

Кролл – как, предположительно, и вся его развеселая банда ящеромордых миньонов – на самом деле человек, физически изменившийся из-за побочного эффекта инопланетной технологии продления жизни. (И если его миньоны не были членами экипажа «Франклина», тогда пусть кто-нибудь, пожалуйста, объяснит мне, откуда они взялись: утверждается, что изначальные обитатели Альтамида покинули его столетия назад.) Тогда что это за странный чужой язык, на котором они общаются бо́льшую часть фильма, – тот, для понимания которого нам нужны субтитры? Я почти уверен, что это не французский.

Последние минут двадцать фильма – кульминация, по сути, – вращаются вокруг погони Кирка за «биооружием» – представьте себе, что Дымовой Монстр из сериала «Остаться в живых» завел себе Мини-Мы, – по широким и гравитационно разнообразным просторам Звездной базы Йорктаун. Оружие на грани взрыва. Кирку приходится летать туда-сюда, дергая рычаги в определенном порядке, чтобы открыть удачно расположенный шлюз и вышвырнуть его в космос. Один из рычагов заедает. Часики тикают. И никто ни разу не предлагает: «Эй, у нас же есть транспортеры – может, мы просто нацелимся на этого долбоеба отсюда и перенесем его дерганую черную жопу в космос?»

Ну серьезно: транспортеры и варп-двигатели – это две самые знаковые технологии во всей пятидесятилетней франшизе. Не использовать транспортер – даже не упомянуть о нем – это как направить к «Энтерпрайзу» грозящий столкновением астероид, ожидая, что мы поверим, будто на мостике все позабыли, что могут убраться с его пути. Подобные сценарии не заставляют тебя вцепиться в подлокотники, гадая, как же наши герои выпутаются в этот раз; нет, блин, они заставляют тебя болеть за астероид.

Две из этих трех придирок – критические элементы сюжета: без них история разваливается, однако в них нет никакой логики. Но в фильме есть и другие проблемы, мелкие проблемы, которые подтачивали мои все более отчаянные попытки выдавить чуток удовольствия из этого гнилого плода. Изображение было невероятно темным, даже в местах, которые должны быть залиты светом; как будто в проекторе кинотеатра перегорела лампа и кто-то заменил ее карманным фонариком. Звук был почти такой же мутный, как и свет; Кейтлин божилась, будто в какой-то момент услышала, что кто-то упомянул «чувиху с клитором», и я, хоть убейте, не мог сказать ей, чем это было на самом деле.

Много говорили о том, что «Бесконечность» «возвращается к истокам» в плане описания характеров – это, видимо, такой мудреный способ сказать, что Спок и Маккой снова будут обмениваться колкостями, как в старые добрые времена. Это правда; но колкости мягкие и вялые, ни разу не достигающие уровня того остроумия или язвительности, что, бывало, искрили между Келли и Нимоем в шестидесятых. «Это меня не удивляет, доктор. Он, должно быть, боится ваших бус и трещоток»; «У них действительно есть одна подкупающая черта. Они не болтливы»; «Я знаю, почему вы не боитесь смерти: вы больше боитесь жизни!».

Помните эти реплики?

А теперь, на минутку, осознайте, до чего довел меня «Звездный путь: Бесконечность»: до того, что я превозношу (пусть и в сравнении) качество диалогов в «Звездном пути» шестидесятых.

Я мог бы продолжить. Я мог бы пожаловаться на абсурдность того, что солдат чувствует себя брошенным Федерацией, потому что «Звездный флот – не военная организация» – несмотря на то, что корабли Звездного флота вооружены до зубов, и вступают в боевые действия с врагами Федерации, и управляются людьми в униформе, носящими военные звания и подчиняющимися военной вертикали командования. (Ага, совсем не военная организация. Всего лишь лучшие косплееры галактики…) Я мог бы обратить внимание на сюрреализм ситуации, в которой два капитана Звездного флота, схватившиеся насмерть, отчитывают друг друга из-за своих капитанских журналов: «Я читал твой дневник!» – «Ага, а я читал твой дневник!..»

По-видимому, в этой временно́й линии капитаны Звездного флота выкладывают свои бортовые журналы в твиттер на всеобщее обозрение. Простительно было бы задаться вопросом, не является ли это нарушением каких-нибудь правил безопасности, если бы не тот факт, что Звездный флот – не военная организация.

Еще я мог бы порассуждать – не так долго – о том хорошем, что есть в фильме. Спецэффекты там отличные, когда их видно. Приятно встретить Универсальный Переводчик, который время от времени нужно программировать и который действительно накладывает перевод поверх слышной инопланетной речи, не превращая волшебным образом звуки и движения губ говорящего в английские. Мне понравилась почти-отсылка к алгоритму ближайшего соседа для объяснения стайного поведения инопланетного роя, пусть даже они использовали для этого дурацкое выдуманное название и высосали решение проблемы из пальца. Актерская игра была приличной: состав по большей части чтит и совершенствует доставшееся им наследие. И…

Ну, если честно, это всё. Плохой «Звездный путь». Плохой фильм.

А знаете, что на самом деле нелогично? Я все равно пойду смотреть следующий, когда он выйдет.

Может, и не стоило выкидывать те книжки.

Какое-то время назад я пытался объяснить булочкам[60], что такое «качество жизни» – почему иногда неплохо умереть молодым, почему иногда долгая жизнь может оказаться самой ужасной судьбой. Для наглядности я выдумал простой график. Представьте, что ось x – это время, ось у – качество жизни, но в виде диапазона, а не скалярной величины (т. е. чем шире диапазон, тем лучше КЖ). Можно добавить еще и ось z, если вам нужны два параметра КЖ вместо одного. Я называю это «Сосиской жизни», и максимизировать в ней вы хотите не длину или ширину, а общую площадь (или объем, если добавлена третья ось). Можно прожить сотню лет, не выходя из дома, не питаясь жирной едой, не решаясь на любовь или секс из страха перед неудачей или венерическими болезнями, – и сосиска вашей жизни примет вид длинной тощей пеперони уныния, растянутой вдоль одной оси, но едва заметной по другим. Можно трахать все, что движется, вдыхать любое вещество, способное преодолеть гематоэнцефалический барьер, плавать с акулами, бороться с аллигаторами и разбиться из-за нераскрывшегося парашюта, отмечая шестнадцатилетие скайдайвингом. Сосиска вашей жизни выйдет короткой, но толстой, будто стоящая на боку хоккейная шайба, и совокупность уместившегося в нее счастья заставит покраснеть от стыда сколько угодно жалких, страдающих недержанием долгожителей, чахнущих в домах престарелых. Но обычно сосиска получается неровной, похожей на лишенную конечностей собачку из воздушного шарика, в одни моменты толстеющей, в другие – худеющей и чаще всего печально сужающейся к одиночеству и страданиям под конец. Однако во всех этих случаях ценность вашей жизни определяется не ее продолжительностью и не счастьем, а их произведением, общим объемом, укрытым под оболочкой сосиски.

Вчера у меня на руках умер Банан: где-то около 06:30, если учитывать, когда прекратилась боль, или часом позже, если ориентироваться на сердцебиение. Не знаю, сколько он прожил в целом; Банан пришел в мою жизнь уже взрослым, с бо́льшим количеством миль на одометре, чем я могу себе представить. Однако, насколько я могу судить, его Сосиска жизни выглядела примерно так (см. ил. на с. 123).

Должен же он был радоваться поначалу, верно? Как минимум должен был кормиться, чувствовать, как наполняется молоком крошечный животик, наслаждаться на каком-то глупом котячьем уровне теплом и защитой матери и сотоварищей по помету и окружавшим его мурлыканьем. Может, он даже какое-то время провел в жилище Человека; коты, рожденные дикими, даже в лучших случаях с трудом привыкают к компании людей, а бесстрашие Банана в поздние годы намекает на как минимум некоторый положительный опыт взаимодействия с нами, консервными открывашками.

Но после этого он, должно быть, пережил охренеть сколько тяжких понедельников.

Когда Банан наконец попал под мое крыло, ветеринар не смогла назвать мне его возраст; точно она знала только, что ему больше десяти лет и что эти годы в основном были к нему жестоки. Одно ухо у него было разодрано вусмерть, он сам навсегда изуродовал себе хрящ, яростно выцарапывая то, что ветеринар назвала худшим случаем заражения ушными клещами в ее практике. Второе ухо загнулось назад и буквально приросло само к себе, плоть к плоти: последствия обморожения. Большая часть зубов сгнила и нарывала, их пришлось удалить; до конца своих дней он брызгался, точно газонная поливалка, когда по кошачьему обыкновению тряс головой. Шерсть местами отсутствовала; кожу под ней покрывала корка болячек.

Я на самом деле не собирался брать себе очередного кота. Я только что расстался с женщиной, готовился переехать в грязную двухкомнатную квартиру и был столь же финансово обеспечен, как любой писатель средней руки, чья свежая книжка только что пошла ко дну, подобно «Титанику»; я не знал, смогу ли пустить к себе долговременного иждивенца. Однако передержка – это дело другое, несколько недель или несколько месяцев я мог и потерпеть. Поэтому я возобновил затухшие отношения с фондом помощи кошкам «Аннекс» – местной командой кошатников, которые отлавливают бродяжек на улицах, находят дом для тех, кого можно социализировать, а тех, кого нельзя, стерилизуют и отпускают. (Это хорошие люди, придумавшие гениальную систему, по которой можно отдавать им свои авиамили с помощью специальной карты, – так ты избегаешь кучи спама и одновременно предоставляешь корм бездомным кошкам. Сплошные плюсы.)

Банан переполнил чашу терпения людей на текущей передержке. Проведя целую жизнь в голодных играх, он атаковал все, что воспринимал как угрозу своему корму (то есть другую кошку, годами жившую по тому же адресу). Поэтому я взял его к себе, немедленно влюбился и сочинил объявление о поиске хозяина, которое до сих пор считаю лучшим написанным мною образцом прозы:

Достойны ли вы?

Вот теперь мы отделим мелких кошкообнимателей от серьезных любителей настоящих котов. У Банана была очень трудная жизнь. Это заметно. Его уши изуродованы обморожением и ранами, полученными в результате худшего в мире заражения ушными клещами. Он сломал несколько зубов о грубую уличную жизнь. Иногда он пускает слюну. Он часто прячется. Его тело покрыто шрамами, болячками и полосками выбритой шерсти со следами ветеринарных операций.

Шерсть, конечно, отрастет. Болячки уже заживают. А кот он крепкий. Все, что не рубцовая ткань, – это чистые мускулы. Только уши у него навсегда останутся прижатыми. Он обречен красться сквозь остаток своей жизни, принимаемый за скоттиш-фолда.

Но какая у него душа. О, какая душа.

Извлеченный из своего убежища в бельевом шкафу, он мурлычет от одного прикосновения. Если вы начнете почесывать эти изуродованные уши, он будет твердо и настойчиво бодать вас, стоит ритму замедлиться. Иногда он отказывается есть, если его не чешут; а потом лопает за целый взвод (время от времени останавливаясь, чтобы оглядеться по сторонам, словно опасаясь возвращения призраков прошлого). Когда он начнет вам доверять, то будет лежать на вашей постели, повернувшись пузом к солнцу и вытянув в экстазе все четыре лапы.

Этот кот – чертов герой. Если вы подыскиваете себе какую-нибудь миленькую симметричную игрушечку, чтобы над ней сюсюкать, кого-нибудь с глубиной Пэрис Хилтон[61] и такими же мозгами, проходите мимо. Этого кота вы не заслуживаете. Но если вы способны предоставить тихую гавань для израненного и мужественного хищника и обращаться с ним с уважением, которого он достоин, – если вы не задумываетесь о том, что вам может дать Банан, а, напротив, спрашиваете, что вы можете дать Банану, – тогда позвоните нам.

Возможно – только возможно – вы ему подойдете.

Не прошло и двадцати четырех часов, как начались звонки. Они запоздали на двадцать четыре часа. Честно говоря, я был обречен еще до того, как написал объявление.

За последовавшие шесть лет мы накачали сосиску жизни Банана так, что она чуть не лопнула. Мы с ним переехали из одной-единственной меблированной комнаты в пустом немощном доме в про́клятую квартиру, где мне пришлось отбиваться от волн клопов-захватчиков. К нам в гости по крыше начали приходить другие коты; один из них стал официальной частью команды в качестве Первого офицера Чипа – после того, как провел первые несколько недель, скрываясь у меня под кроватью и шипя на мои щиколотки. Банан выработал поразительную способность определять время: если к 08:00 в его миске не было корма, в 08:01 он стоял у тебя на груди, заполняя комнату звуком требовательного мурлыканья. Если же это не срабатывало, его когти пронзали твою носовую перегородку, и он вел тебя по коридору туда, где зияла его пустая, без следов еды, миска, возмутительное оскорбление само́й кошачьей идеи благопристойности. (Примерно тогда я прозвал его «Тушкой с кукушкой».)

Иногда я уезжал, препоручая Банана заботам профессиональной котоняни; после моего возвращения он минут пять обиженно меня игнорировал, а потом сдавался и галопом, словно мелкий буйвол, проносился по коридору, чтобы броситься мне на грудь, как бы говоря: «О боже, я думал, что ни разу в жизни больше не поем, та другая консервная открывашка кормила меня только два раза в день, ох пожалуйста, ох пожалуйста, не делай так больше».

Банан так до конца и не избавился от этого страха – думаю, голодные годы приучили его к тому, что любой обед может оказаться последним, что никогда нельзя верить в будущее, что наедаться нужно не только на ближайшую перспективу, но и на все грядущие голодные ночи. Однажды он уволок с блюда целую курицу барбекю и протащил ее через полкоридора, прежде чем я его догнал; а я, не поверите, в это время отстаивал его честь, заявляя недоверчивой партнерше момента, что «он даже и не смотрит на эту курицу, как смеешь ты обвинять его в… Банан!!!». Когда к команде стали присоединяться другие кошки, нам пришлось кормить Банана в отдельной комнате, чтобы он не отпихивал их и не съедал чужие порции.

Несмотря на такие предосторожности, я начал осознавать, что он больше не похож на что-то столь худое, как банан, в честь которого его изначально назвали. Я подумывал переименовать его в Картофеля, что больше подходило бы под его цвет и форму (не говоря уж о потенциале для прозвищ – Котофель! А их с пушистиком Чипом дуэт звался бы «Картофельными чипсами»!) – однако хоть Банан и обладал многими выдающимися качествами, но бритвенно-острого интеллекта среди них не числилось. Я не хотел отягощать его маленький мохнатый умишко необходимостью привыкать к целому новому имени.

Мы были двумя раздражительными млекопитающими, противостоявшими целому миру. Банан помог мне пережить полдесятка кратковременных романов (с партнершами, которые по понятным причинам находили его куда более очаровательным, чем меня) и поспособствовал заведению долговременного (см. выше). Мы вместе появились на страницах Nature. Снова переехали: из Про́клятой Квартиры в Волшебное Бунгало с крыльцом, откуда можно было созерцать Енотовый Переулок; с полным триффидов, диким английским садом, по которому можно было рыскать; с маленьким оврагом сбоку, на случай, если захочется приключений – хотя Банану редко их хотелось, потому что ему к этому времени перевалило за пятнадцать лет. Ему хватало приключений внутри: три другие кошки, два кролика, две дюжины тропических рыбок и две обожавшие его булочки (младшая из которых постоянно таскала его словно мохнатый ридикюль; по причинам, которых мне никогда не постичь, он, кажется, совершенно не возражал).

Мы с Бананом обнаружили совместную склонность к молоку со сливками: я пил их с кофе, Банан – неразбавленными из маленькой керамической чашки. Его завывающие требования добавки привлекали остальных кошек всякий раз, когда я заходил на кухню, чтобы заново наполнить свою кружку; за неделю все представители семейства кошачьих в доме подсели на белый наркотик. Я теперь был женат (Банан упоминался в брачном обете Кейтлин), с настоящими тестем и тещей и всем прочим; во время семейных обедов Банану предоставлялся отдельный стул. Он сидел на нем, глядя то в одну сторону, то в другую, терпеливо следил за обеденной болтовней, когда не был занят кусками цыпленка с карри или копченого лосося, которые ему регулярно подкладывали рассевшиеся по обе стороны благоговеющие консервные открывашки.

Когда я работал, он сворачивался калачиком на моем столе. Когда я выходил за почтой, он меня сопровождал. Он был вездесущим препятствием, вокруг которого нам с Кейтлин приходилось маневрировать во время секса – хоть в спальне, хоть на кухне, хоть стоя на коленях на беговой дорожке; каким-то образом он всегда умудрялся нам мешать, пушистый и неизгоняемый.

Я убил бы за этого кота.

В эту субботу, где-то в 05:45 утра, Кейтлин вернулась в кровать из туалета и обнаружила Банана свернувшимся на подушке рядом со мной. Она осторожно залезла под одеяло, чтобы его не побеспокоить. Я чесал ему уши; он мурлыкал в полудреме.

В 05:50 он сорвался с кровати как ракета и выбежал из спальни, врезаясь в стены и мебель. Сначала я улыбнулся. Очередная кошачья суматоха, подумал я, один из тех безумных ночных боксерских поединков, вечно возникавших среди Мохнатой Банды: возможно, с Миньон, хотя никого из остальных я на кровати не видел.

– Глупый кот, – прошептал я Кейтлин и отвернулся, как раз когда что-то врезалось в помойное ведро на кухне.

Кейтлин резко села.

– Кажется… Кажется, у него судороги…

Банан закричал и продолжил кричать.

Я никогда не слышал подобного звука: словно он попался в капкан, словно что-то разрывало его изнутри. Он вопил, останавливался, когда у него заканчивался воздух, делал вдох и начинал вопить снова. Когда мы добрались до кухни, он бился в конвульсиях на боку, выгнув спину и дергая лапами, размазывая по полу нитки пенистой слюны. Хвост Банана распушился до размеров енотового; глаза были широко раскрытыми, и разумными, и совершенно перепуганными. И единственным, о чем я мог думать, было: «Он все еще внутри. Он знает. Этот распушенный хвост… Это не просто оторвавшийся тромб, это не инсульт, это драка/бегство, это демонстрация угрозы, это то, что кошки делают, когда к ним что-то приближается, а они хотят его отпугнуть».

Понимаете, он пытался бежать. Что-то случилось у него внутри, что-то сломалось, и он это ощутил, но не смог воспринять иначе, нежели как появление неведомой смертельной угрозы, а он не был научен отличать то, что убивает тебя снаружи, от того, что убивает тебя изнутри. Он знал лишь одно – что его жизнь в опасности, и реагировал единственным способом, который был ему известен: он пытался сбежать.

Как ебаный болван я пытаюсь его обнять и издаю дурацкие успокаивающие звуки – «ш-ш-ш». Он кричит, и дергается, и заливает весь пол мочой. Я оставляю его на Кейтлин, врубаю ноутбук, отчаянно гуглю «Круглосуточная ветеринарная клиника Торонто», нахожу одну на Кингстон-авеню, кликаю (идиоты вы тупорылые, что это за клиника скорой помощи такая, у которой нет телефона и адреса на главной странице, где ваш блядский телефон?), набираю номер. У нас бурый полосатый кот, возраст ближе к двадцати, легкие шумы в сердце, легкий гипертиреоз, в остальном здоров, хороший аппетит, нормальное поведение, минут пять назад начались конвульсии, повышенное слюноотделение, пилоэрекция, слышите, какие он звуки издает, подождите, я трубку поднесу…

Понятия не имеем, говорят они. Это может быть что угодно. Привезите его. (Конечно, мы его привезем, Кейтлин уже на другой линии, а ее, блядь, ждать заставляют, пока оператор такси на звонок ответит…)

Другие кошки прячутся или кружат на безопасном расстоянии, встревоженные, с выпученными глазами. Кролики выбивают тревожные сигналы в соседней комнате, словно маленькие бонго. Я хватаю свой Powershot, чтобы заснять конвульсии: возможно, это глупость, возможно, я этим просто себя занимаю, но никогда не знаешь, в этих движениях лап может оказаться что-то полезное для постановки диагноза. Камера не работает: цифровой дисплей дурил уже несколько месяцев, а я так и не собрался отнести ее в ремонт. Я бегу в спальню, хватаю камеру Кейтлин. Банан уже выбивается из сил – он все еще кричит, но крики сделались слабее, конвульсии превращаются в лихорадочные подергивания лапами – а я все равно снимаю несколько секунд, пусть даже освещение дерьмовое, пусть даже на видео почти ничего не разобрать. Еще я записываю звуки в MP3, на всякий случай. Мы хватаем полотенца и одежду, упаковываемся потеплее и захлопываем за собой дверь, как раз когда к дому подъезжает такси. Банан сделался таким тихим. «Он умер», – говорю я в квартале к югу от Дэнфорта, но он ворочается, поднимает голову и глотает воздух, как будто тонет.

Мы привозим его в клинику. На него надевают кислородную маску. Он больше не кричит, не кричит уже несколько минут, но все еще пинается, и впервые я не могу сказать, осталась ли в этих глазах хоть капля света. Из него хлещет дерьмо. Врачи подтирают его и дают мне на подпись бумажку с разрешением поставить капельницу. Они усылают нас ждать. Из-за угла мне все еще видно, как они работают.

Когда выходит ветеринар, он – сплошь экивоки и преуменьшения. Это может быть тромбоз. Это может быть что угодно, правда. Невозможно понять. Он сейчас под наркозом, посмотрим, что будет дальше. Через несколько минут заговаривания зубов он упоминает об отсутствии реакции зрачков. «У него умер мозг», – говорю я. Ветеринар грустно кивает. «Так бы, блядь, и сказали с самого начала: это ведь имеет некоторое значение, согласитесь?» Он соглашается.

Шансов на восстановление почти нет, признает он, когда я давлю на него. «В каком смысле почти?» – спрашиваю я, потому что в этом слове кроется надежда. Каковы приблизительные шансы? Он не может сказать. «Сколько вы в профессии?» – спрашиваю я. Двенадцать лет. «И за все это время вы хоть раз видели, чтобы пациент выздоровел при таких обстоятельствах?»

Он не видел.

Мы снова заходим внутрь. Банан лежит на боку, лекарство капает в забинтованную лапу, он дышит короткими, рваными всхлипами. Язык вывалился на стол, словно маленький розовый шланг; я и не думал, что они такие длинные. Я касаюсь его носа рядом с глазом; веки чуть дергаются, но сами глаза не двигаются. Что-то уже прилипло к роговице, какая-то нитка или частичка перхоти. Ветеринар берется за заднюю лапу, выдвигает коготь, начинает резать. Он срезает кусочки один за другим, до кожицы и глубже. Он доходит до тканей, он, должно быть, перерезает нервы. Банан не дергается; это ведь может быть из-за того, что он под наркозом, да? Но – сами понимаете. Смерть мозга. Двенадцать лет опыта. Ни одного выздоровления.

Банан уже мертв. В конечном итоге мы платим почти тысячу долларов, чтобы помочь телу догнать его. Это ночная смена, не забывайте: повышенные тарифы. Солнце уже поднялось, когда мы возвращаемся домой, неся то, что от него осталось, в коробке, заклеенной медицинской лентой.

Этим утром булочки находятся у своего папы. Мы узнаём по телефону, что Мезобулочка хочет присутствовать на погребении. Микробулочка его пропускает. Как повелось, я заворачиваю труп в старую футболку с Jethro Tull (тур «Living with the Past»; я берег ее несколько лет). Кажется, я где-то читал, что позволить друзьям покойного подойти к телу – хорошая идея, поэтому оставляю открытую коробку с облаченным в саван Бананом в столовой. Мускат и Миньон не выказывают особого интереса, однако Чип, знавший Банана почти столько же, сколько я, немедленно занимает позицию рядом с телом мертвого приятеля и сидит так час или больше. Понятия не имею, кроется ли в этом какое-то значение.

До тех пор пока не прибывают Мезо с сестрой Кейтлин, я провожу время, выбирая для могилы место в части сада с самым, как оказалось, чудовищным переплетением корней, а потом перерубая корни толщиной с мое запястье острием лопаты. Я делаю яму достаточно глубокой, чтобы сорвать все попытки местных собак или енотов эксгумировать тело (по крайней мере, если они закопаются настолько глубоко – они заслужили свой приз). Подбираю свои очки в другом конце двора, куда зашвырнул их в приступе внезапной ярости посередине раскопок; мы все выстраиваемся в шеренгу на холоде. Я опускаю Банана в землю. Ни у кого не находится что сказать. Каждый из нас высыпает в яму по лопате земли. Потом я беру лопату и возвращаю на место остаток почвы. Мезобулочка выливает на землю чашку молока со сливками. Мы заходим в дом.

Я не могу перестать думать о том распушенном хвосте, об отчаянном испуганном бегстве Банана от мрачного жнеца. Я не могу перестать думать, будто он знал, что происходит, и это перепугало его до усрачки, а я ни хера не смог сделать, чтобы ему стало хоть немного лучше. Я провел шесть лет, компенсируя предыдущие десять, делая сосиску жизни его преклонных годов такой толстой, чтобы он навсегда забыл о той засохшей жесткой полосе вяленого мяса, что ей предшествовала. Прошлой ночью он улегся спать вместе с нами, мохнатая заноза в заднице, каким-то образом способная занять 70 % кровати, составляя всего 10 % общей массы; всего за несколько минут до того, как все пошло прахом, он мурлыкал под моей рукой. Но в конечном итоге он умер, не купаясь в воспоминаниях о своих золотых годах. Он умер в настоящем, в промежутке длиной от тридцати минут до чертова бесконечного часа, чувствуя, как что-то убивает его изнутри, что-то, без труда державшееся наравне с ним, как бы быстро он ни пытался бежать. Я повторяю себе, что эти последние минуты не отменяют предыдущих шести лет. Я никогда до конца не поверю этому.

Конечно же, он никуда не делся, хотя его здесь и нет. Я захожу в свой кабинет, а он спит на столе. Я захожу в кухню, а он описывает восьмерки вокруг моих ног. Я наклоняюсь к кровати, чтобы почесать его, и, только когда уши кажутся неправильными на ощупь, я опускаю взгляд и понимаю, что это Чип, или Мускат, или Миньон.

Мохнатая Банда продолжает существовать, пока что без вожака. Миньон продолжает запрыгивать на подоконник у кровати, открывать окно и снова спрыгивать, не выходя наружу; она всегда была меньше заинтересована в прогулках, чем в том, чтобы я замерз до смерти в банном халате. Чип продолжает бить меня лапой с вершины холодильника, желая повторить тот давно минувший славный день, когда он одним когтем выхватил у меня из глаза контактную линзу. Мускат по-прежнему пушистая шлюшка. Разумеется, никто из них – не Банан, точно так же, как Банан никогда не был Зомби, или Сигнусом, или Странной Кошкой. Они – всего лишь те, кто они есть, и однажды тоже умрут. Следующим, скорее всего, будет Чип. У него диагностированы одновременно кошачья лейкемия и ВИК, и он должен был умереть еще прошлым летом, а не носиться повсюду крепким и полным задора, как делает сейчас. А пока я печатаю эти самые слова – я серьезно – булочки вдруг начали кричать о «коте, который выглядит совсем как Банан!», ушедшем по забору с нашего заднего двора. И они правы: я только что видел, как он перебежал улицу. Та же походка. То же откормленное пузо. Те же заурядные бурые полоски.

Только уши другие. Ни у кого больше не будет таких ушей, как у Банана.

Булочки хотят сегодня вечером оставить на крыльце миску корма. Уж и не знаю, что это значит.

Десятилетиями меня преследует зернистый черно-белый рентгеновский снимок человеческой головы.

Она жива, но пуста, с просторной, полной жидкости полостью на месте мозга. Тонкий слой мозговой ткани окружает эту полость, словно амниотический мешок. Источник этого изображения – обзорная статья в журнале Science: Роджер Льюин, ее автор, сообщает, что у этого пациента «практически отсутствовал мозг»[62]. Однако напугало меня не это; в гидроцефалии нет ничего нового, и, чтобы вызвать мурашки у бывшего биолога, требуется что-то посерьезнее, чем картинка со взбесившимися мозговыми желудочками.

Напугало меня то, что у этого практически лишенного мозга пациента был IQ в 126 баллов.

Он получил диплом с отличием по математике. Был совершенно нормален по всем социальным и когнитивным показателям. Он даже не подозревал, что с ним что-то не так, пока не сходил к врачу из-за какой-то не имевшей к этому отношения болезни и его не перенаправили к специалисту, потому что голова у него выглядела чуть великоватой.

Время от времени такое случается. Кто-то вырастает и становится строителем или учителем, прежде чем узнать, что на самом деле должен был вырасти брюквой. В статье Льюина говорится, что из каждого десятка случаев гидроцефалии один серьезен настолько, что спинномозговая жидкость заполняет собой 95 % черепной коробки. Те, чей мозг умещается в оставшиеся 5 %, должны быть форменными овощами; однако, оказывается, у половины из них IQ выше сотни баллов. (Вот еще один пример, 2007 года[63]; и еще один [64].) Назовем их ПБМ, или «практически безмозглыми».

Статья называется «Нужен ли вам на самом деле мозг?», и она как будто противоречит почти всему, что мы якобы знаем о нейробиологии. Один парень, Форсдайк из Biological Theory, утверждает, будто подобные случаи могут намекать на то, что мозг способен как-то хранить информацию экстракорпорально,[65] что кажется безумными фантазиями как мне, так и анонимному нейроскептику с discovery.com[66]; но даже Нейроскептик, отметая наиболее дикие предположения Форсдайка, не слишком спорит с представленными неврологическими фактами. (У меня самого не было пока возможности серьезно вчитаться в работу Форсдайка, которая может потребовать отдельного поста, если окажется в достаточной степени убедительной. А если нет, я, наверное, притворюсь, что она такой была, и инкорпорирую ее во «Всеведение»[67].)

Если обратиться к иному, не столь экспертному мнению, ПБМ также регулярно выставляются напоказ религиозными психами, которые считают их доказательством того, что это дарованная Богом душа делает все те вещи, которые высокомерные ученые нагло приписывают мозгу. Время от времени я вижу, как они ссылаются на замечание, мимоходом сделанное мной еще в 2007 году (очевидно, rifters.com – единственное место в сети, где можно прочитать статью Льюина бесплатно), и закатываю глаза.

И все же – IQ в 126 баллов. Почти отсутствующий мозг. В моменты тяжелейших сомнений я думал, не могут ли они оказаться правы.

Итак, в последние двадцать лет я время от времени лежал по ночам без сна и гадал, как мозг размером с пуделиный может обставить меня в высшей математике. Я гадал, не обладают ли мозги этих удивительных причуд природы такой же массой, как у нас, остальных, просто сжатой в меньший, более плотный объем давлением всей этой спинномозговой жидкости (судя по всему, ответ – «нет»). Когда я писал «Ложную слепоту» – и узнал, что кортикальные модули в мозгах аутистов-савантов обладают меньшим количеством связей, и это вынуждает их быть более эффективными, – то задумался, не может ли здесь играть роль какой-то эффект сетевой изоляции.

Ответ на этот вопрос, как оказалось: «Может быть».

Теперь, через три десятилетия после статьи Льюина, у нас есть «Возвращение к гидроцефалу как модели для изучения жизнеспособности мозга» за авторством де Оливейры и др.[68] (напечатанное на самом деле в 2012 году, хотя прочитал я его только прошлой весной). Это «мини-обзор»: всего четыре страницы, никаких новых методик или оригинальных открытий – только немного бэкграунда, гипотеза, краткая «дискуссия» и заключение, призывающее к дальнейшим исследованиям. На самом деле это не столько обзор, сколько призыв к сообществу нейробиологов поднять жопу и заняться изучением этого поразительного феномена – так что, будем надеяться, скоро появится достаточно новых исследований, чтобы потребовался настоящий обзор.

Авторы выступают за исследования «вычислительных моделей, таких, как сети тесного мира и безмасштабные сети» – сетей, чьи узлы скапливаются в высоковзаимосвязанные «клики», в то время как между самими кликами связей гораздо меньше. Де Оливейра и др. предполагают, что здесь и кроется секрет жизнеспособности мозга гидроцефалов. Подобные сети обеспечивают «более высокую динамическую сложность, низкие энергетические затраты на „проводку“, а также сопротивляемость к повреждениям тканей». Это также вызывает в памяти те самые изолированные гиперэффективные модули аутистов-савантов, что вряд ли является совпадением: самые разные сети, от социальных до генетических и нейронных, называли сетями «тесного мира». (Вы можете задаться вопросом – как задался им я – почему де Оливейра и др. считают подобные сети причиной нормального интеллекта у некоторых гидроцефалов, когда та же самая конфигурация, предположительно, встречается как в мозгах обычных людей, так и тех, кто пребывает в вегетативном состоянии. Я могу лишь предположить, что, по их мнению, сети тесного мира особенно развиты у высокофункциональных гидроцефалов.) (Честно говоря, это не самая внятная работа из всех, что я читал.)

Суть, однако, в том, что в правильных условиях повреждение мозга может парадоксальным образом стать причиной улучшения мозга. Безмасштабные сети тесного мира – сконцентрированные, усиленные, разогнанные – могут дать фрагменту мозга такой толчок, что он станет работать как целый.

Можете себе представить, что будет, если мы провернем такой фокус с нормальным мозгом?

Если вы читали «Эхопраксию», то вспомните орден двухпалатников: как они использовали специализированные раковые гены, чтобы создать у себя в мозгу дополнительные связи, как они соединяли отдельные мозги в единый коллективный разум, способный за полдня переписать законы физики. Это, конечно, была по большей части брехня: нейробиологическая спекуляция, в угоду сюжету заброшенная в будущее на восемь непредсказуемых десятилетий.

Но, возможно, реальность проще вымысла. Может, и не нужно подправлять гены или подключать мозги к компьютеру, чтобы совершить следующий большой скачок в когнитивной эволюции. Прямо сейчас, прямо здесь, в реальном мире, когнитивные функции мозговой ткани могут быть усилены – без инженерии, без аугментации – буквально во множество раз. И, по-видимому, все, что для этого нужно, – это правильный стресс. И если сообщество нейробиологов услышит боевой призыв де Оливейры и др., то скоро мы сможем узнать, как применить этот стресс для своих целей. Сингулярность может быть куда ближе, чем мы думаем.

И она будет хлюпать.

Разве не круто, если все окажется настолько просто?

Представьте себе что-нибудь, что вы ненавидите.

Правительство, быть может, или церковь. Какую-нибудь международную корпорацию, которая обращается с клиентами как с говном. Любую организацию, достаточно могущественную, чтобы держать людей под каблуком и сокрушать конкурентов (или хотя бы устанавливать равные цены), так что деваться вам от нее некуда. Нечто, что вам очень хочется увидеть сожженным дотла, хоть вы и знаете, этому никогда не бывать.

Здесь, в Торонто, хорошим примером может послужить телекоммуникационный гигант под названием «Белл Канада». («Роджерс» тоже были бы неплохим кандидатом – они почти так же отвратительны – но «Белл», кажется, владеет бо́льшим количеством медиа.) Если вам доводилось иметь дело с этими ребятами – а если вы когда-нибудь смотрели канадское ТВ, это, скорее всего, так, – то нижеследующий сценарий, возможно, согреет вас в ночи.

Густав – продавец в телефонном ларьке «Белл». Однажды вечером, когда он возвращается домой с работы, проходящий мимо незнакомец замечает на его форменной рубашке веселенький корпоративный логотип – и бьет Густава в лицо.

Густав падает на землю. «Ебаные „Белл“, – рычит нападающий и пинает его по ребрам.

Густав – не дурак. Он знает, что все ненавидят «Белл». Он прекрасно все знает о подкручивании пропускной способности, о вымогательских договорах, о навязчивом телемаркетинге и презрительной службе поддержки, о повсеместной слежке за клиентами в интересах какой-нибудь правительственной ищейки, готовой протянуть им руку. Но: «Это не я! – кричит Густав ртом, полным выбитых зубов. – Это не я принимаю эти решения… Я просто телефоны продаю!»

– Да… без… разницы! – выплевывает нападающий, подкрепляя каждое слово новым яростным пинком. – Ты… знал. Ты… сам… решил… на них… работать…

В конце концов он устает и уходит, оставляя Густава истекать кровью на тротуаре.

Всего лишь псих, у которого проблемы с самоконтролем, можете подумать вы, если вы – гендиректор «Белл», читающий об этом на следующий день. Вам беспокоиться не о чем, пусть даже вы только что урезали бюджет техподдержки еще на 10 %, потому что хотите себе годовую премию пожирнее. Смерды до вас никогда не доберутся; здесь, на пятидесятом этаже, вы в безопасности. Хоть и жалко, конечно, бедолагу Густава.

Но потом то же самое случается с Ширли. А потом – с Петром. И с Махмудом, и с Джорджем. Из всех этих рабочих лошадок с низкой зарплатой, навязывающих ваши товары в местных торговых центрах, случайные прохожие вдруг начинают выбивать дерьмо. Все это очень странно. Ни у кого из нападающих даже уголовного прошлого нет.

Теперь никто не хочет на вас работать. Рабочие лошадки утекают табунами, боясь, что их как собак запинают до смерти на улице, и даже беспрецедентные обещания приличной зарплаты не могут приманить им замену. Руководство в безопасности – оно не имеет дела с публикой – но как может удержаться на месте верхушка пирамиды, когда основание берет и уходит? У «Белл» есть два варианта – обанкротиться или перестать бесить своих клиентов. Мы, все остальные, выигрываем в любом случае.

Ну разве не прекрасный маленький сценарий? Я зову его «Эпидемией справедливости» и намереваюсь написать о нем сразу, как придумаю подходящую историю. Пока что у меня есть только задумка – и никакого сюжета.

Но задумка восхитительная. Она опирается на йогурт – говоря точнее, на то, как кишечная микрофлора влияет на ваше поведение.

Конечно, мы всегда знали, что настроение зависит от пищеварения. Но масштаб и сложность этого влияния выходят на свет только сейчас – и они далеко не ограничиваются тем, как вас скрючивает от сальмонеллы или срубает триптофановая сонливость после индейки на ужин. Не будет больши́м преувеличением сказать, что бактерии в вашем кишечнике – это огромная часть того, что делает вас вами, в психологическом плане. Передайте кишечную флору одного животного другому – и вместе с ней передадите и черты характера тоже.

Только подумайте. Можно – буквально – трансплантировать черты характера при помощи фекалий. В этом смысле у нас у всех характеры дерьмовые.

Как это работает? Начнем с того, что у вашей пищеварительной системы есть свой разум: отдельная нейронная сеть с вычислительной сложностью, как у кошачьего мозга (что неудивительно – кошки и есть, по сути, желудки, завернутые в шерсть). Ваша кишечная микрофлора дергает ее за ниточки, скармливая ей сложный коктейль из гормонов и нейромедиаторов; а пищесеть в свою очередь дергает мозг за блуждающий нерв. (У кишечных бактерий есть также и более прямая связь с мозгом через эндокринную систему. Большая часть нейромедиаторов в вашем мозгу – половина дофамина, почти весь серотонин – на самом деле производятся в пищеварительной системе.) Посредством этих путей кишечные бактерии влияют на формирование воспоминаний, особенно тех, у которых сильна эмоциональная составляющая. Они контролируют агрессивные и тревожные реакции, оказывая влияние на нейроингибиторы в префронтальной коре и миндалевидном теле (которое отвечает за страх, агрессию и интенсивность реакций человека на нарушение личного пространства). Можно делать крыс более или менее агрессивными, регулируя их кишечную микрофлору.

Вы видите, к чему я веду. К искусственно созданным кишечным бактериям – возможно, распространяемым с помощью партий приправленного ими йогурта – измененным так, чтобы провоцировать в носителях буйную, неконтролируемую ярость. Это почти не фантазии: бешенство делает то же самое, а оно даже не искусственное.

Большая проблема, конечно, в адресности – в том, как запускать рефлекторную агрессию при виде конкретного корпоративного логотипа. На самом деле корпорации нам в этом сильно помогают: они тратят миллионы на создание простых броских и немедленно узнаваемых логотипов. Так что можно подкрутить реакцию первичной и вторичной зрительной коры – тех идентифицирующих образы зон мозга, что распознаю́т конкретные формы и границы. Если получится подчинить такие контуры своей воле, можно будет спровоцировать реакцию у любого, кто увидит заданный образ.

Но гораздо проще будет позволить мозгу заниматься всей этой тяжелой работой самостоятельно, нацелившись на те контуры, что соединяют общее ощущение «узнавания» с эмоциональной реакцией, которая возникает у человека при виде конкретного бренда. Нужно быть знакомым с этим брендом, чтобы триггер сработал – он полагается на чувство узнавания, а не на специфическую геометрию стимула, – но кому сегодня не знакомы логотипы крупных корпораций? Самое приятное – что все эти макросы узнавания/реагирования расположены в дорсолатеральной префронтальной коре, а также в… барабанная дробь…

Миндалевидном теле. В лимбической системе, где кишечная микрофлора уже влияет на агрессию.

Боже, да мы можем провернуть все это, даже не выходя из подвала. Нам даже не нужно создавать реакцию – просто усилить существующую неприязнь и спустить ее с поводка. Тысяча, миллион недовольных клиентов обратятся в оружие массового корпоративного поражения с небольшой помощью йогуртовой индустрии.

Эй вы, подвальные биологи. Лайфхакеры-самоделкины.

Ищете, чем бы заняться?

Постскриптум-2019. Куча времени ушла, но я все же написал чертов рассказ. «Чуять кишкой» опубликован в антологии «Торонто-2033», собранной Джимом Монро для Spacing Media. Удачи вам в ее поисках, впрочем.

Попробую-ка я примерить на себя оптимизм. Подозреваю, он будет немного жать в талии.

Конечно, если вы читали любое из интервью, которые я давал за свою жизнь, то можете вспомнить, что я всегда называл себя оптимистом. Я выстраиваю темные варианты будущего, где нет шансов на победу, критики хватаются за грудь и вопрошают, как человек с таким нигилистическим взглядом на жизнь вообще находит силы встать с кровати поутру, а я отвечаю: «Но мои персонажи пытаются поступать правильно! Это не их вина, что они застряли в таком адском будущем, что им приходится убивать людей тысячами ради спасения миллионов, – таково будущее, которое мы строим для них прямо сейчас. Если бы я это игнорировал, то писал бы утешительную фэнтезятину вместо НФ!»

«Настоящие люди – подонки, – продолжаю я. – Они устраивают джихады, они грабят бедных, чтобы богатые продолжали жиреть; они обманом вынуждают страны ввязываться в войны, только чтобы набить карманы своих корешей из нефтяной индустрии! А когда они не подонки – они идиоты! В моих романах никто не станет отрицать существование эволюции или глобального потепления. Да если говорить о человеческой натуре, то мои романы почти по-детски оптимистичны!»

И все это правда – в том, что касается моих романов. На реальный мир, однако, я смотрю несколько мрачнее – потому что реальный мир действительно кишит религиозными психами, и корпоративными социопатами, и одетыми с иголочки марионетками, которые скачут по Мировой Сцене, делая вид, что пляшут сами по себе, пока международные корпорации дергают их за нитки. Виды вымирают гораздо быстрее, чем когда бы то ни было с тех пор, как Чикшулуб смел с лица земли динозавров; засухи и огненные смерчи прокатываются по континентам, каким-то образом перейдя из разряда единичных случаев в разряд обыденных явлений, пока мы смотрели в другую сторону. Ледники тают – всегда намного быстрее, чем в самых пессимистичных прогнозах, – и соскальзывают в поднимающееся море.

Здесь, в реальном мире, нам, в общем-то, пиздец. Не просто так подзаголовок моего блога – «Влюблен в текущий момент; до усрачки напуган будущим».

И все же – вот он я, примеряю на себя оптимизм. Потому что здесь, в реальном мире, я не могу не заметить несколько внушающих надежду изменений среди подступающего мрака:

• Полдюжины стран Тихоокеанских островов, особенно уязвимых для последствий глобального потепления, запустили кампанию с требованием привлечь развитые страны к суду за чрезмерный выброс в атмосферу парниковых газов.

• Нидерланды только что проиграли процесс по групповому иску в окружном суде Гааги, который признал незаконным их план снизить выбросы парниковых газов на жалкие 14–17 % к 2020 году; суд потребовал более значительного, двадцатипятипроцентного, снижения.

• Папа Римский – из той самой Римско-католической церкви, которая занимала неверную позицию по всему подряд, от контроля рождаемости до гелиоцентризма, – выпустил энциклику, призывающую верующих бороться с изменениями климата и осуждающую превращение нашей планеты в «огромную свалку». В прошлом я был поражен великолепием европейских соборов, на постройку которых уходили столетия; я задавался вопросом, чего можно было бы добиться, если направить подобную межпоколенческую самоотдачу на благие, а не на злые дела. Возможно, скоро мы это узнаем.

• Производство солнечной энергии как минимум последние два десятка лет растет по экспоненте, гораздо быстрее, чем любого традиционного вида энергии; достижение сетевого паритета на 80 % глобального рынка ожидается в течение двух лет и уже переступило этот рубеж где-то в тридцати странах, включая солидную часть Европы. (И это даже без учета других возобновляемых источников, вроде ветряных и геотермальных; Коста-Рика недавно прожила исключительно на возобновляемых источниках 75 дней подряд.)

Этот последний пункт, наверное, наиболее значим. Одна из главнейших причин, по которым мы до сих пор не взялись за климатический кризис, заключается в простом факте, что мы не заточены на предвидение: для Человеческого Нутра сегодняшнее неудобство реальнее катастрофы через десять лет. Вам всегда будет невероятно трудно убедить кого-нибудь сегодня же оплатить счет, срок которого выходит через несколько десятилетий (даже если на самом деле срок оплаты все-таки сегодня).

Но переплачивать за нефть, когда солнце дешевле? Вот это Нутро понимает. Никому нет дела до спасения мира, но сэкономить хотят все; а если к тому, что ты меньше платишь за энергию, вдобавок прилагается еще и спасение мира – тем лучше. Возобновляемые источники наконец-то подводят нас к этой переломной точке.

Возможно, есть причины надеяться.

Чтобы вы не думали, будто я размяк, поспешу добавить: я всего лишь прикидываю на себя штанишки оптимиста. Я их еще не купил. Большой Углерод сопротивляется: в некоторых американских штатах людей, перешедших на солнечную энергию, наказывают, сдирая с них дополнительную плату за «пользование инфраструктурой». Развитие солнечной энергии может противоестественным образом спровоцировать значительный кратковременный всплеск сожжения горючих ископаемых, поскольку на богатых нефтью территориях будут яростно трудиться, чтобы выкачать ее всю прямо сейчас, пока она не перестала приносить доход.

Влияние Папы? Политики используют религию, чтобы манипулировать другими, а не чтобы ориентироваться на нее в своих действиях. Неудивительно, что религиозные правые в США ненадолго перестали размахивать Библиями и послали Папу на хер вместе с его энцикликой. Не стоит нам особенно надеяться и на юридический подход. Нидерланды вполне могут оспорить решение Гаагского суда,[69] а что до тех островных государств с их милой маленькой «Декларацией о климатической справедливости», даже если они доведут дело до суда, даже если они победят – неужели кто-нибудь думает, что самые могущественные страны мира подчинятся хоть какому-то вердикту, идущему вразрез с их интересами? США даже собственным законам не следуют, если те создают неудобства; насколько серьезно, по-вашему, они отнесутся к кучке третьемирцев, грозящих им пальчиками из Гааги?

Но даже если они подчинятся, даже если завтра весь мир объединится и откажется от углеводородов, – нас все равно ожидает трудная дорога. Кораблик уплыл, углерод уже в атмосфере, и тепловая инерция гарантирует, что даже при самой благоприятной траектории нам станет хуже прежде, чем станет лучше. Так что да: у нас до сих пор есть все основания верить, что мы смываем планету прямиком в сортир.

Тут ничего не изменилось.

Изменилось лишь то, что наконец-то среди плохих новостей проглядывает немножко хороших. Где раньше не было ничего – одно только море неочищенных сточных вод, простирающееся до горизонта, – теперь среди фекальных масс местами пробиваются зеленые ростки. Их мало, но больше, чем было раньше. И это к лучшему.

В нынешней ситуации я приму то, что могу получить.

Врачи говорят: он живет у тебя на коже, дожидаясь ранки. Они говорят, что стоит ему попасть внутрь – и твоя судьба будет зависеть только от случая. Он не всегда превращает кишки в кашу; иногда можно отделаться больным горлом, а порой и вообще ничего не происходит. Они могут даже признать, что ему не всегда требуется открытая рана. Известны случаи, когда люди заболевали и умирали от синяка, стукнувшись об дверь.

А вот то, что заболеть можно, следуя указаниям врача, – об этом тебе точно не говорят. Именно так я и очутился в отделении интенсивной терапии, сквозь морфиновый туман смотря на лицо, озабоченное выражение которого процентов так минимум на пятьдесят семь состояло из боязни судебного иска. Я заразился плотоядной болезнью не из-за двери и не из-за зиплайна.[70] Я подцепил ее на двойной штанцевой биопсии – то есть когда в меня воткнули пару игл размером с бивни нарвала. Видите ли, у меня на ноге была болячка. Им нужно было исследовать ее повнимательнее. А в это время мистер Стреп ожидал на моей коже открытия новых горизонтов для покорения.

Реальность возвращается с оговорками. Впоследствии трудно понять, что случилось на самом деле, а что – нет и какие лоскутные композиции твой мозг сшил на скорую руку во имя пущей драматичности. Я помню, как проснулся, покрытый желатином, в операционной, уставленной коробками из-под яиц; я почти убежден, что это была галлюцинация. Я помню голос своего брата в телефоне между операциями, высмеивающий мою позицию относительно глобального потепления. (Это тоже может показаться вам галлюцинацией, но только если вы не знаете моего брата.) Я практически уверен, что медсестра в палате интенсивной терапии была реальной – та, что встала у кровати, где я умирал, и сказала:

– Вы писатель? Знаете, я сама работаю над книгой; может быть, если выкарабкаетесь…

По крайней мере одно воспоминание реально, без всяких сомнений. Моя партнерша, Кейтлин, его подтвердила, и хирург это повторил; даже сейчас я ежедневно проигрываю его в голове, точно какую-то жестокую антимантру: «Еще пара часов – и вы были бы мертвы».

Пара часов? Да я в приемном покое просидел дольше.

Четырнадцать часов минуло от «конечно, тебе больно, у тебя в ноге только что проделали две дырки» до озноба, рвоты и самобичевания: «Ну же, ты здоровый крутой полевой биолог. Ты на Змеином острове вырезал себе атерому из паха с помощью ржавой бритвы и бутылки медицинского спирта». Я помню, как задремывал с мыслью, что это просто какая-то мерзкая суточная зараза, что утром я обязательно почувствую себя лучше. Кейтлин не дала мне уснуть; она не дала мне умереть. Вместе мы соорудили импровизированный бандаж из старых джинсов, чтобы я мог доскакать до такси без криков.

Двадцать часов и череда белых халатов, говоривших «целлюлит» и «ничего серьезного» и «погодите, а час назад эти черные пузыри оттуда сочились?». Когда-то тогда я и рухнул: в одно мгновение мужественно трепался с друзьями и сиделками, а в следующее – смотрел на свет, в то время как медсестры шлепали меня по щекам и закрепляли лицехвата из «Чужого» над моим ртом. Не знаю, сколько мгновений потерялось в черном пространстве между этими.

Гниль из моей ноги выскребли чуть позже полуночи. Пришлось сделать два подхода. В общей сложности от Первого Контакта до Порога Смерти прошло сорок часов; было бы их сорок два – и вы бы этого не читали. Я прожил несколько недель с кратером размером с Австралию в икре, видел, как мышцы движутся, словно мясные поршни, каждый раз, когда мы меняли повязку. Для биолога и фантаста, впрочем, это было круто. Я писал в блог; играл в спелеолога, залезая в ногу ложками-вилками и ватными палочками, делал фотки, производил впечатление на медсестер и заставил половину «Реддита» проблеваться обедом. В конце концов у меня с ноги срезали теркой полоску кожи, приделали ее степлером поверх дыры и сказали не беспокоиться, что от раны немного несет гнилой рыбой. У меня на ноге здоровый шрам в форме вагины, зато нога у меня все еще есть – и всего через шесть месяцев после того, как какой-то злобный микроб превратил ее изнутри в комковатое мясное пюре, я вернулся к девятимильным пробежкам.

Мне не повезло. Никому из нас, тех, чью плоть сожрал микроб, не повезло. Но если вспомнить о тех, у кого этот ненасытный монстр отнял руки и ноги, жизнь и любимых, то шрам – это ничто. Это сувенирчик на память. Это бесплатное пиво от тех, кого легко впечатлить.

Я невезучий. Но я, должно быть, один из наименее невезучих ублюдков на этой Земле.

У меня нет ни одной фотографии отца. Я понял это только что, спустя два дня после того, как он умер, сидя на унитазе в убогом промозглом Эдмонтоне, в 2700 километрах от дома. Он навещал моего брата. Должен был вернуться 21 декабря, мы собирались перед Рождеством вместе поужинать. Однако нагрузка от путешествия выбила его состояние из шаткого равновесия, в котором оно пребывало, балансируя на краю, в эти последние месяцы: отправило его кувырком к какой-то новой низшей точке, оказавшейся непосильной. Отец заболел через день после прилета и так и не выздоровел.

Ему было 94. Никто не сможет сказать, что жизнь его не была долгой.

Никто также не сможет сказать, что она была счастливой.

Он стал священником задолго до моего рождения, но к тому моменту, как я вышел на сцену, уже основал Баптистскую школу лидерства в Калгари и работал ее первым директором. Он провел на этом посту 22 года; потом мы переехали на восток, чтобы он мог стать генеральным секретарем Баптистской конвенции Онтарио и Квебека. Им и оставался до тех пор, пока не вышел на пенсию. Он был не простым священником-баптистом, мой папа. Он был лидером церкви. Ученым.

А еще он был геем, хоть и отказывался использовать это слово, потому что «мне это никакой радости не приносило»[71]. Предпочитал термин «непрактикующий гомосексуал». Видите ли, он никогда не поступал в соответствии со своей природой. Всю свою жизнь провел, скрывая ее. Он открылся Джону и мне всего лишь несколько лет назад, да и то лишь in extremis: его вырвали из когтей агрессивной жены, у которой деменция разрушила последнюю тонкую видимость христианского человеколюбия; спасли слишком поздно, он не избежал рубцов, синяков, вдобавок она довела его чуть ли не до истощения, – и все равно отец оправдывал ее поведение. «Вашей матери нелегко жилось, – сказал он нам. – Я не был достойным мужем. Видите, что я такое.

Это я во всем виноват».

Перед Фэншун он раскрылся на следующий день после моего рождения. Предложил ей развод. Только подумайте: служитель церкви, звезда на баптистском небосклоне в библейском поясе Канадских Прерий пятидесятых годов. Разводится с женой. Такое не могло не привести к вилам и факелам, однако он это предложил, а она отвергла. Сказала: «Я останусь с тобой ради детей и ради работы». Мать знала, с какой стороны ветер дует: со стороны тогдашнего баптистского сообщества. Папа был рок-звездой.

«Зачем ты вообще женился? – спросил я у него много лет спустя. – Зачем загнал себя в такое безвыходное положение?» До сих пор не знаю, верю ли я его ответу: потому что он думал, будто одинок в этом мире, будто ни одному мужчине на планете не хочется время от времени позабавиться с членом. Когда он женился на моей матери, он даже не представлял себе, что такое гомосексуал. Ни разу не слышал этого слова.

Да ладно. Рональд Ф. Уоттс, библеист, доктор богословия, человек, не только знавший Писание назубок, но и преподававший его в течение двадцати лет. А о чем, по-твоему, говорится в Книге Левит, а? Как ты вообще мог думать, что уникален, если твоя собственная священная книга говорит о подобных тебе как о тех, кто совершает мерзость и должен быть предан смерти?

Он сказал мне, что никогда не читал ничего похожего в Книге Левит. Думал, я сочиняю. Мне пришлось откопать принадлежавшую ему самому Библию короля Якова и указать на тринадцатый стих двадцатой главы; и даже тогда он отреагировал с растерянностью и недоверием. Ему было уже под девяносто, и соображал он не так быстро, как раньше, – но все равно меня поражают масштабы когнитивного диссонанса, которые, по-видимому, был способен выдерживать его мозг.

Отец никогда не напоминал стереотипного баптистского священника, кричащего об адских муках. У него никогда не было претензий к эволюции. Непоколебимый в своей вере, он всегда поощрял меня задавать вопросы и думать собственной головой, видимо считая, что любой честный поиск может привести лишь к одному месту назначения. Ближе к смерти он признался, что сожалеет об этом: «Я был плохим отцом, – написал он буквально в этом ноябре, – который потратил так много времени, обучая толпы молодых людей вере в Господа, что не смог привить ее своим детям».

У меня никогда не получалось притворяться, что я не нахожу его веру абсурдной, но я поспешил ответить, что, по-моему, отец из него получился лучше, чем из многих. Он никогда, никогда не осуждал грешника. Во времена старшей школы я, случалось, возвращался домой на бровях, воняя пивом; первой заботой Фэншун было проверить, не видел ли меня кто-нибудь из Центральной баптистской (эту женщину беспокоили только внешние приличия), а папа негромко стучался ко мне в дверь, ложился рядом на кровать, пока надо мной вращался потолок, и спрашивал, как прошел мой день. О том, что комната, наверное, вспыхнула бы, зажги в ней кто-нибудь спичку, он не упоминал. Мы просто говорили о том, чем каждый занимался в тот день, до тех пор, пока я не затрагивал эту тему сам; тогда он вздыхал, и закатывал глаза, и цитировал какую-то малоизвестную шекспировскую реплику о том, как глупы те люди, что берут себе в рот врага, дабы он похищал их разум. Мне не сосчитать тех дурацких поступков, что я совершил подростком; однако мой отец никогда не заставлял меня думать, будто сам я был дураком.

Когда мне было двенадцать или тринадцать, отец заметил, что я читаю «Из России с любовью». Он откашлялся и заметил, что Ян Флеминг знал, как рассказать захватывающую историю, и это здорово – однако этот парень, Джеймс Бонд, не слишком хорошо обращался с женщинами, и мне, наверное, не стоит полагаться на эти книги как на руководство по построению здоровых отношений.

Еще раз повторю: священник-баптист. Библейский пояс. Шестидесятые.

Конечно, теперь-то понятно, что его позиция «Не судите, да не судимы будете» была чуть более эгоистичной, чем казалось, – однако по прошествии лет вообще многое становится понятнее. То, как его жена постоянно зудела о других мужчинах, которые могли у нее быть (я до сих пор в этом сомневаюсь); ее бесконечные вмешательства в наши личные дела, ее навязчивые требования, чтобы мы были ей друзьями и наперсниками, а не просто сыновьями. Ее негодование от одной возможности того, что я хочу какие-то свои мысли оставить при себе. Бесконечные придирки и насмешки, которыми она осыпала своего мужа все эти годы. Тогда я думал, что он – слабак и тряпка; я не мог понять, почему отец ни разу не воспротивился ей, почему всегда занимал ее сторону. А потому, что он знал ту так называемую правду, которую повторял себе год за годом, правду, которую она не позволяла ему забыть.

Это он был во всем виноват.

Покинув Баптистскую конвенцию, он с головой ушел в волонтерскую работу для Amnesty International (мой покойный брат Джон, работавший тогда на федералов, рассказывал мне, что из-за папиной защиты притесненных на него завели досье в КСРБ). Первый компьютер он купил в восьмидесятых, когда ему самому было почти восемьдесят: старый XT с монитором янтарного цвета. Поначалу он не мог разобраться с тем, что такое программы – «Я пытаюсь сочинить письмо в AI, а он мне дает написать только одно-два предложения, а потом перескакивает на новую строку и пишет “Неверная команда или имя файла цэ двоеточие…”» – но как много старых пердунов из того поколения вообще пытались вникнуть в суть компьютерной революции?

Он в конечном итоге всему научился. И с интернет-порнухой тоже разобрался без труда. Последний его компьютер мы с Джоном купили ему на Рождество. Я помог его подключить; отец сидел в другом конце комнаты, блаженно улыбаясь и не сознавая, что в диалоговом окне Windows видны все названия файлов и закладок, вереницей переселяющихся со старой машины на новую: UKBOYSFIRSTTIME.COM; ALT.EROTICA.GAY.BON- DAGE; ALT.EROTICA.GAY.DEATH-METAL.

Я бы обнял его, но отец сгорел бы со стыда, узнав, что я это заметил.

Дальше порно он не пошел. К тому времени как он понял, что не одинок, он стал одиноким: настолько скрытным, что даже другие геи, знавшие его долгие годы, ничего не подозревали. Однажды я предложил заказать ему на день рождения мужчину по вызову, но он сказал, что будет слишком стесняться («И к тому же ты знаешь, сколько они берут за один час?»). Но под конец жизни ему довелось установить небольшую – опосредованную – связь. На помощь пришел мой друг детства, он навещал папу каждый раз, когда бывал в городе, рассказывал ему новости о своем бойфренде из Нью-Йорка и своей жизни оперного певца.

Но – слишком мало, слишком поздно. Этот добрый, достойный, замечательный человек провел всю свою чертову жизнь, скрываясь, и умер, ни разу не испытав простого удовольствия от приличного траха. Возможно, я никогда не пойму противоречия, служившего основой этой жизни: его непреклонной верности сообществу, которое, вопреки своим агрессивным заверениям, что Бог есть любовь, так и не позволило ему почувствовать себя в достаточной безопасности, чтобы быть собой.

Теперь он умер, вместе со своим наследием (БШЛ, школу, которую он основал, выпестовал и построил с нуля, продали за гроши несколько лет назад и превратили теперь в частную школу). Его жена мертва. Даже один из сыновей мертв. Не осталось тех, для кого его ужасный секрет стал бы позором – стыдиться некому, если не считать огромного и нетерпимого сообщества духопоклонников; им отец, по причине, которую я до сих понимаю лишь наполовину, посвятил свою судьбу и свою жизнь. Но среди них так много бесстыжих.

Может, он и был прав. Может, в этих старых дурацких суевериях все-таки есть доля истины. Если так, он, наверное, теперь в этом убедился. Такова великая несправедливость атеистического мировоззрения: если мы заблуждаемся насчет посмертия, у вас, остальных, будет целая вечность, чтобы тыкать нас носом в ошибку; однако, если мы правы, никто никогда об этом не узнает.

Я был бы не против ошибиться, по крайней мере, в этом случае.

Начнем со спойлеров, прямо сразу: в «Чужом» 1979 года Ламберт, Кейн и Даллас миновали просторный жуткий зал – грудную клетку самого дьявола – на пути к кинематографическому бессмертию. В центре зала, словно огромное каменное сердце посреди органической машинерии, покоились фоссилизированные останки пришельца: таинственного, слегка напоминавшего слона и казавшегося одиноким. Мы так и не узнали, что это было за существо, откуда оно взялось, как оказалось приросшим к инопланетному телескопу. Нам это было и не нужно. Нас захватывала именно тайна: доказательство того, что за пределами нашего костерка есть вещи, которых мы не видим и, ох, Господи, пожалуйста, можем никогда не увидеть: потому что мельчайшей частицы Неизведанного, которая все-таки просочилась в поле нашего зрения, хватило, чтобы мы обгадили портки, прежде чем она разодрала нас на части.

Тридцать три года спустя Ридли Скотт осветил темноту прожектором. Он сорвал покров со скелета и открыл нам, что же таилось под ним: оказалось – всего лишь обычный мужик с накачанными мышцами и альбинизмом. Мистер Пропер без сережки. И одним этим откровением Скотт взял все, что было таинственного, привлекательного и устрашающего в чудовище под кроватью, и низвел его до полнейшей банальности.

Сама эта сцена – практически метакомментарий, потому что если смотреть в общем, то именно это «Прометей» и делает со всей серией о Чужих.

Если вы еще не прочитали рецензию Кейтлин, сделайте это: она емкая, вдумчивая и точная в плане основных ошибок, заставляющих сюжетные колеса «Прометея» проворачиваться вхолостую. Но, возможно, единственное грандиозное достижение, на которое может претендовать этот фильм, состоит в том, что недостатки его слишком велики и многочисленны, чтобы уместиться в рамках одной рецензии. Потребуются отряды, целые взводы критиков, чтобы тщательно перемыть ему косточки. Надеюсь лишь, что я, вместе с половиной интернета, которая, так получилось, тоже в этом участвует, в состоянии это сделать.

С чего же начать?

Как насчет первого же кадра, в котором голый алебастровокожий кислорододышащий гуманоид прогуливается по планете, в атмосфере которой нет никакого кислорода (т. е. добиологической Земле). Он испивает из самой настоящей Чаши Бытия, растворяется, делается частью земного круговорота воды, после чего бульон его распада становится основой всей жизни на планете. Мы узнаем об этом, перепрыгнув на миллиарды лет вперед, когда гены людей в точности совпадут с генами вышеупомянутого алебастрового чувака. Из чего следует несколько выводов:

1. Все до единой формы жизни на Земле, начиная с архея, обладают одним и тем же генотипом – и обладали одним и тем же генотипом на протяжении четырех с половиной миллиарда лет – а все, что человечество узнало о генах со времен Менделя, было неправдой; или

2. У различных земных клад все-таки разные генотипы, однако у нашей ветви древа (и ни у какой другой), так уж получилось, гены сами по себе вновь сложились в точную копию первичного бульона спустя четыре с половиной миллиарда лет независимых мутаций, дивергенций и ретикуляций (ах да, а все, что человечество узнало о генах со времен Менделя, было неправдой); или

3. Все, кто когда-либо был причастен к сценарию «Прометея», вылетели из школы после третьего класса, ни разу не смотрели ни единого выпуска «Планеты животных» или «CSI», а также затыкали уши пальцами и очень громко мычали, когда на вечеринках кто-то заводил речь о науке. А все, что, по мнению Деймона Линделофа, он когда-то где-то слышал о генах, было неправдой.

Это довольно крупные провалы для первых десяти минут любого так называемого «научно-фантастического фильма» – тем более от такого важного для жанра режиссера, как Ридли Скотт, – и тем не менее я чувствую себя немного глупо из-за того, что вообще о них говорю, потому что невероятный бардак царит во множестве более важных составляющих сюжета. Когда взрывается «Челленджер», не стоит тратить время на претензии к его покраске. Однако, если отвлечься от жалоб Суит и др. на отсутствие драматического напряжения, отсутствие тайны, отсутствие истории, наука играет здесь непропорционально важную роль. «Чужой» рассказывал о кучке дальнобойщиков на одинокой, полной чудовищ трассе; «Чужие» – о кучке десантников, снова сталкивающихся, к своему удивлению и замешательству, с самыми жестокими уроками Вьетнама. «Прометей» рассказывает, сука, о научной экспедиции, вашу ж мать, – и болезненно очевидно, что, в отличие от режиссера «Чужих» Джеймса Кэмерона, который достаточно заботился о правдоподобии, чтобы прогнать своих актеров через двухнедельную базовую военную подготовку, Скотт не заморачивался даже тем, чтобы его «ученые» могли отличить ген от дурной шутки. Не говоря уж о науке как профессии.

Поэтому никому не кажется удивительным, когда археолог занимается микро-некро-нейрохирургией или проводит генетический анализ – любой, у кого в резюме есть окончание «-олог», должен быть экспертом во всем, от микробиологии до общей теории относительности, разве нет? Нам показывают биолога, использующего слово «дарвинизм», как будто это реальный научный термин, а не налепленный креационистами ярлык: это тот же самый биолог, который – предпоследний поступок в совершенно бездарной карьере – бежит поджав хвост при виде первого настоящего инопланетянина, обнаруженного человечеством, хотя тот мертв уже несколько тысяч лет. Потом, несколько часов спустя, он видит, как живой змееподобный инопланетянин совершенно недвусмысленно демонстрирует угрозу, – и пытается его погладить.

И все же, каким бы идиотом ни был этот биолог, ученый во мне на самом деле не может воспринять его образ как личное оскорбление, потому что никто в этой полированной кинокатастрофе не понимает, что делает: ни пилот, ни инопланетяне, ни бортовая медкапсула, которая, богом клянусь, не рассчитана на работу с женщинами (разве что это какая-то неуклюжая попытка комментария на тему гендерной политики?). Никто не заморачивается орбитальной съемкой перед приземлением (слепое везение – всегда лучший способ отыскать артефакты, которые могут быть где угодно на поверхности чертовой планеты; однако это выглядит абсолютно правдоподобным в сравнении с тем, что можно обнаружить газовый гигант со множеством лун с расстояния в 34 световых года, основываясь на доисторической партии в крестики-нолики, которую кто-то выцарапал на стене пещеры во время последнего ледникового периода). Разведкоманда вламывается в неисследованную инопланетную постройку и снимает шлемы в ту же секунду, как слышит слово «кислород». Капитан оставляет мостик, чтобы быстренько поебаться, сразу после того, как сообщает двум членам экипажа, находящимся в недрах этой самой постройки, что неизвестная форма жизни появилась и исчезла в поле зрения датчиков чуть ниже по коридору. Возлюбленный героини замечает, что на его роговице отплясывает чечетку инопланетный червь, а потом залезает в скафандр и выходит за борт, никому об этом не сказав. Андроид Дэвид довольно успешно предвосхищает предательство Эша в «Чужом», используя своих сделанных из плоти и крови товарищей по кораблю в качестве инкубаторов для паразитов недели – насколько я могу судить, беспричинно, потому что приказы, мотивировавшие Эша, еще не могли быть внесены в его код (до приземления никто даже не знал об этих инопланетянах или о любых других). А Создатели – древние богоподобные существа, действующие на протяжении миллиардов лет и дарующие жизнь целым планетам, – так и не сообразили, как делать контейнеры для хранения биологически опасных веществ, в которых не появляются дыры, стоит кому-то войти в помещение.

Разумеется, всю эту черную слизь невозможно было бы удержать ни в одной правдоподобной биолаборатории (хотя нельзя не задаться вопросом, почему, если эта хрень действительно была настолько проблемной, Создатели просто не взлетели и не разбомбили все хранилище с орбиты). Она, похоже, крутит рулетку всякий раз, когда решает, чем ей теперь стать: кракеном, мучным червем, питающейся биологами коброй. В какой-то момент она действует словно некий зомбифицирующий и репрограммирующий агент, реанимируя мертвого геолога и отправляя его обратно на корабль-матку, чтобы он там дергался, как Джейсон Вурхис в выпуске «Так ты думаешь, что умеешь танцевать?». Меры биологического сдерживания обречены на провал, потому что у этого макгаффина нет никаких правдоподобных биологических ограничений.

Я видел, что на сайте io9 мой приятель Дэйв Уильямс назвал слизь Создателей «ускорителем ДНК».[72] Понятия не имею, что это такое: возможно, продукт «дарвинизма». Я бы скорее предположил, что она попросту приобретает любые взятые с потолка свойства, которые в данный момент требуются сюжету, вот только сюжета у «Прометея» вроде как и нет. Все эти итерации, кажется, не складываются ни в какую внятную биологическую модель; все эти случаи, кажется, сюжетно не связаны друг с другом. Как будто какой-то ленивый Мастер Подземелий пришел на игру в Dungeons & Dragons, не спланировав никакой кампании, и просто начал кидаться в игроков всем, что пришло ему в голову, надеясь, что они не заметят.

Конечно, те, кто защищает фильм, делают это не из-за научной основы. Он вообще не о науке, говорят они, он о Больших Вопросах. (Мне интересно, как такие люди отреагировали бы, если бы продюсеры «Хозяина морей», следуя той же логике, решили, поскольку основа истории – человеческие отношения, просто отправить Рассела Кроу и Пола Беттани в тропики, плескаться в надувных нарукавниках, не вспоминая обо всей этой моряцкой чепухони девятнадцатого века?) Я признаю, что это утверждение верно наполовину; я признаю, что «Прометей» – это фильм, не слишком заинтересованный в науке. Я, однако, не соглашусь, что это фильм о Больших Вопросах: тогда бы он относился к области философии, а в сценарии и близко нет необходимой для нее глубины. Философия не просто швыряет в стену кучу допущений и оставляет их висеть там, словно переваренные спагетти. Она не просто поднимает вопросы, она размышляет над ними. Она ищет ответы. А «Прометей» берет свои допущения и упихивает их в печеньку с предсказанием стоимостью в сто миллионов долларов.

Что делает его не научным или философским, а религиозным произведением. Может, он и проговаривает Большие Вопросы, но ответы, которые дает, совершенно бестолковы. А все остальное вам приходится принимать на веру.

Сколько раз вам доводилось слышать, как новоиспеченные родители, чьи глаза блестят от горячки счастья (а может, просто от недосыпа), утверждают следующее: «Вы не поймете, что такое любовь, пока не увидите впервые своего ребенка»? Как часто некоторые из вас встречались со старыми университетскими приятелями, повзрослевшими и размножившимися, и обнаруживали, что рты, прежде спорившие о гиперпространстве и кислотных дождях, теперь не могут, кажется, открыться так, чтобы не свернуть на тему воспитания детей? Как много вам доводилось видеть рекламных роликов, которые продают радиальные шины со стальным кордом, сажая на них младенцев? Как часто рациональные обсуждения полностью сходили с рельсов, стоило кому-то воскликнуть «Пожалуйста, подумайте о детях!»? (Я заметил, что океанариумы особенно любят использовать эту последнюю стратегию, когда кто-нибудь предлагает позакрывать их экспозиции с пленными китами.)

Вам, конечно, все это знакомо. Вы знаете, какие проводка и мотивация за этим стоят: гены создали нас такими, чтобы защищать поток информации. Единственная цель нашего существования – в том, чтобы воспроизводить эту информацию и переносить ее в будущее. Это мотив, древний как сама жизнь. Но вот в чем штука: сношение и размножение – не те свойства, за которые мы предпочитаем себя превозносить. Это не отпрыски, а душа превращает нас в образ и подобие Бога. От диких животных нас отличает наш разум, наш интеллект. Вот, настаиваем мы, что делает нас по-настоящему людьми.

Из чего следует логичный вывод, что родители – в меньшей степени люди, чем все остальные.

Подождите, сейчас объясню. Да, всеми нами движут импульсы ствола головного мозга. Мы все ненадежны: никто из нас не эталон интеллекта или рациональности. Однако некоторые из нас равнее других. Есть целый набор поведенческих подпрограмм, которые не запускаются, пока мы не ощенимся, целая серия спящих алгоритмов, врубающихся в тот судьбоносный момент, когда мы впервые заглядываем в глаза своему ребенку, слышим в ушах завывание средневосточных дилановских риффов и понимаем – твою же мать, да мы сайлоны.

В это мгновение все и меняется. Наши дети становятся самым важным на свете, центром нашего существования. Мы убережем своих, позволив умереть десятку других, если до этого дойдет. Рациональная правда – что мы вдобавок к популяции в семь миллиардов выдавили на свет еще одно большое млекопитающее, которое, скорее всего, не будет делать ничего, кроме как играть в видеоигры, смотреть «Фабрику звезд» и жить не по средствам, пока не обвалится потолок, – нами попросту не воспринимается. Мы смотрим в эти ясные и жадные глазки и видим спортсмена мирового класса, лауреата Нобелевки или следующего лидера псевдодемократии, дарованной нам корпорациями Diebold и Halliburton.

Мы не замечаем реальности, потому что вид ее поставил бы под угрозу генетические императивы. Мы становимся менее умны. Родительские подпрограммы вступают в действие, и мы теряем огромную часть той искры, которая, по нашему мнению, делает нас людьми.

Так почему бы не признать это, создав новое политическое движение? Назовем его «Партией Свободной Воли» и построим ее базовые принципы на скользящей шкале умственного расстройства. К тем, кто скован зависимостью, искажающей рассудок – вызванной лекарствами, религией или родительством – следует относиться так же, как к тем, кто еще не достиг совершеннолетия, и примерно по тем же причинам. Почему мы не даем подросткам водительских прав и права голосования? Почему мы не допускаем пьяниц на водительское сиденье? Потому что они не готовы. Они недостаточно рациональны, чтобы принимать разумные решения. В современном обществе с этим никто не спорит. А чем от них отличаются зависимые от детей?

Я пытаюсь впихнуть подобное политическое движение на шумный (и слегка сатирический) задний план романа, который сейчас пишу, – но чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что время этой идеи уже настало. С моей точки зрения, это беспроигрышная предвыборная платформа. И, конечно, родительство – только начало. Если мы запретим родителям голосовать, так как они не способны здраво мыслить, что делать с похотливыми голосующими? Не знаю, как вам, а мне в погоне за перепихоном случалось принимать очень глупые решения.

Впрочем, давших обет безбрачия тоже придется исключить: пусть они не занимаются сексом, но их все равно будут сильно отвлекать нереализованные желания (если они – не старцы). Ах да, и старцы – вот еще одна группа, которой, по нашему мнению, не стоит увлекаться принятием решений. Дырявая память, Альцгеймер и все такое прочее.

Так кто остается? К этому моменту наш пул голосующих сократился до химически кастрированных бездетных людей, чье либидо гормонально подавлено. Да, и еще мы должны подавить инстинкт выживания, поскольку любое снабженное мозговым стволом млекопитающее будет иррационально ставить собственную жизнь выше блага общества (этого факта коснулся Хайнлайн в своем классическом подростковом романе «Звездный десант»).

Так что отпадают все, кроме потенциальных суицидников. Вот только суицидальная депрессия также мешает мыслить здраво. Поэтому остаются… остаются…

Знаете что? Надо нам от этого самого голосования отказаться совсем…

И ведь ты знаешь, на что напрашиваешься. Когда отказываешься от котят, потому что любая собака может взять котенка. Когда выискиваешь побитых жизнью одноглазых парней, у которых гнилые зубы, вирус иммунодефицита кошек, а изо рта несет тыквой; старых бойцов, которые всю жизнь провели на улице, потому что кто еще предоставит им дом? Даже когда тебе везет – когда приблуде на твоем крыльце всего несколько месяцев и она совершенно здорова, в шерсти у нее ни блошки, а впереди еще целая жизнь – даже тогда ты знаешь, на что напрашиваешься, потому что даже в лучшем случае пройдет всего пара десятков лет, прежде чем детали у нее износятся и она медленно и мучительно остановится из-за случайного набора сбоев в системе. Ты знаешь – и все равно это делаешь. Потому что ты тупое млекопитающее, чей мозг легко взломать, и если ты не придешь на помощь, то кто это сделает?

На этот раз настало время Чипа. Я предвидел это, еще когда умер Банан, я говорил, что следующим, скорее всего, будет Чип. И я не могу жаловаться, потому что ожидали мы его смерти еще в две тысячи одиннадцатом. Однако сейчас почти конец две тысячи тринадцатого, а маленький пятнистый пушистик дожил до половины четвертого вчерашнего дня. Он был бы жив и сейчас, если бы мы его не убили, хотя ветеринар говорит, что такому существованию Чип не порадовался бы.

Ты очень надеешься, что они не лгут, когда говорят подобные вещи. Ты гадаешь, откуда они вообще об этом знают.

Поначалу я был даже не в курсе, как его зовут. Он был просто странным недружелюбным котом, который забирался в дом с улицы, проносился по гостиной и коридору и прятался у меня под кроватью. Я звал его Мохнатым Пятнистым Белым Котом, демонстрируя то поэтическое и эмоциональное воображение, которое так меня прославило.

Мохнатый Пятнистый Белый Кот люто меня ненавидел. Он пролетал мимо меня по пути к своему подкроватному форту, шипел и плевался, когда я наклонялся, чтобы посмотреть на него. Ему просто нужна была эта территория. Я понятия не имею, почему. Как часто дети лежат без сна по ночам, страшась плотоядных чудовищ под кроватью? Я жил в этой сказке. Я засыпал под рычание и шипение какого-то мизантропического комка шерсти по ту сторону матраса, исходившего злобой по причинам, которые я не мог постичь.

Это продолжалось месяцами, прежде чем его Человек наконец возник у моей двери, желая от него избавиться. Сказал мне, что Мохнатого Пятнистого Белого Кота зовут Чип и что через двадцать четыре часа он окажется в приюте, если никто не пожелает его взять. И что я мог ответить? Пушистик и так уже проводил половину времени в Проклятой Квартире; неужели я позволил бы ему оказаться в заключении, а то и умереть только потому, что ему хотелось выцарапать мне глаза?

На следующий день я увидел, как Человек Чипа катит тележку с личными вещами мимо окна моей гостиной. Чип бежал следом, жалобно мяукая: что происходит куда ты увозишь мои вещи куда мы едем что происходит почему ты мне не отвечаешь? Этот двуногий мудак ни разу не замедлился, ни разу не оглянулся. Грузовой лифт закрылся за его спиной, и Чип остался один.

Ту ночь, как и все предыдущие, он провел у меня под кроватью. В кои-то веки он не рычал, не шипел, не издавал ни звука.

На следующий день он решил, что я – его лучший друг. Я зашел в кухню, а он запрыгнул на холодильник и начал тереться об меня с этим типичным для кошек-шлюх движением головы, которое Чип каким-то образом сделал своим. Я его покормил. Банан пожал плечами и потеснился, освобождая место для еще одной миски в доме.

В последующие годы Чип неустанно трудился, завоевывая титул Самого Дорогостоящего Кота Торонто. Не привыкший играть с другими, неожиданно ставший частью семейства с пятью кошками, он хронически и затратно мочился на целую череду ковров и полотенец. В ушах у него выросли гроздья гротескных, напоминающих черничины новообразований, полных кровавой дегтеподобной субстанции, которая заблокировала ушной канал и вызвала серию инфекций, сопровождавшихся запахом сыра. Мы удалили болячки. Они выросли снова. Мы отвезли его в секретную правительственную лабораторию на озере Скугог и потратили пару тысяч долларов, чтобы его уши очистили от опухолей лазером. Прозвали его Чудоухим, когда он вернулся с идеально розовыми ушными раковинами вместо всей этой гнили. Застонали, когда она возвратилась шестью месяцами позже.

Несколько лет назад, когда он вдруг отказался есть, мы просадили три тысячи на исследование вздутия у него в животе, которое, по словам врача, напоминало рак. (Это оказались газы.) Еще у Чипа была хроническая тахикардия, обернувшаяся пожизненным приемом дорогих синих таблеточек, называющихся «Атенолол».

Он верещал, точно баньши, в три ночи. Поначалу он делал это в ответ на (следует признать, неоправданные) нападения БОПа[73] – однако, после нескольких случаев, когда мы отреагировали, навалившись на БОПа кучей в отместку за Чипа, он сообразил, как этим пользоваться: Чип заходил в ту комнату, где БОП занимался своими делами, испускал вопль, способный разбудить мертвеца, и сидел, дожидаясь, когда БОПу влетит. (Гораздо страшнее было, если эти двое дрались по-настоящему: они боролись в полной тишине, без воя и шипения – просто шар из зубов, когтей и разлетающейся шерсти, катящийся по лестнице, поглощенный схваткой.)

Он был ласковым, хотя и пытался это скрывать. У него отлично получалось быть недотрогой днем (минус традиционные бодания у холодильника за обедом). Но поздно вечером – когда выключался свет – он медленно забирался на кровать, крался по матрасу к изголовью и растягивался на голове у того, кто оказывался ближе. Иногда нас будило мурлыканье; иногда мы просыпались оттого, что задыхаемся, а наши рты забиты шерстью. В любом случае мы вели себя тихо, чтобы его не спугнуть, но на самом деле в этом не было нужды. Как только Чип переключался в Режим Шляпы, требовалось землетрясение, чтобы его прогнать.

А кто смог бы забыть тот случай, когда он выхватил контактную линзу у меня из глаза одним движением когтя?

Мы давно уже знали, что ему осталось недолго. Во время одного из бесчисленных опустошающих семейный бюджет путешествий к ветеринару тесты обнаружили одновременно ВИК и кошачью лейкемию; тогда врач сказал нам готовиться к его смерти в течение нескольких дней. Но это было в две тысячи одиннадцатом, и с тех пор Чип выдерживал любые испытания, которые подкидывал ему собственный рехнувшийся организм. Мы и забыли, насколько он смертен. Даже в последнюю пару недель, когда он перестал есть и начал терять вес – когда он воротил нос от корма Wellness, и от тунцовых хлопьев, и от гипоаллергенной еды, за одну банку которой просят ВНП латиноамериканской страны, – я был не слишком обеспокоен. «Опять он за свое, – думал я. – Очередная ложная тревога для привлечения внимания. Мы залезем в накопления, отложенные булочкам на колледж, заплатим еще несколько тысяч и откупимся от этого, как откупались всегда. Дурацкий кот». В конце концов, до этого он всегда выкарабкивался, всегда побеждал судьбу; а еще впервые за все это время у него стало лучше с ушами.

Так что мы отвезли его к ветеринару, где обнаружилось, что третье веко у Чипа мертвенно-бледное. И неожиданно я заметил, что и нос его – обычно ярко-розовый – тоже побелел. А потом пришли результаты анализа крови – красных кровяных телец у него оказалось раз в восемь меньше, чем нужно.

Он задыхался, задыхался на клеточном уровне. Частота дыхания у него уже повысилась, пытаясь это компенсировать – как будто ускоренное дыхание может что-то изменить, когда внутри осталось так мало пигмента, чтобы улавливать O₂, с какой бы скоростью тот ни поступал. Костный мозг Чипа умер, и кости сделались полыми, как у птицы, пока мы были заняты тем, что не обращали на это внимания.

Дни, сказал врач. И смерть не будет легкой, она будет ужасной. Он умрет медленно, задыхаясь. Ощущение утопания, которое не прекращается, сколько бы воздуха ты ни набирал в легкие.

Поэтому вчера мы избавили его от этого. Смерть была не такой мирной, как нам обещали. Снотворное оказало совершенно противоположный эффект, напугало его и разбудило. Какое-то время я сдерживал его судорожные метания, а потом отпустил, пошел за ним следом, пока он стонал и тащился по комнате в маленький темный закуток туалета, который мог хотя бы предоставить ему уют замкнутого пространства. Там я обнял его, и мы сидели вместе, в темноте, пока не приехал ветеринар с дозой какого-то нового лекарства, которое, господи, пожалуйста, не должно было обосраться так же, как предыдущее. Глаза Чипа были ясными до того самого момента, как закрылись. Мы похоронили его в саду за домом, неподалеку от Банана, завернутым в мою последнюю футболку с Jethro Tull («Rock Island»: не лучший их альбом, но отличная картинка на обложке). Вместе с ним мы погребли бутылочку спрея от пятен кошачьей мочи, который нам больше не потребуется.

Энтропия победила снова, и теперь Вселенная стала чуть менее сложной, стала чуть беднее. В мире миллиард других котов и ежедневно рождаются новые тысячи. Хорошо, что все умирает – я постоянно это себе повторяю – иначе бессмертие лишило бы надежды всех тех других созданий, которые ищут себе прибежище, только чтобы узнать, что все номера в гостинице заняты. Но есть так много степеней свободы, даже в такой маленькой мохнатой головке. Так много различных способов, которыми могут соединиться синапсы, так много необычных проявлений этого уникального соединения. Есть миллион других пушистиков, миллион других ясноглазых мохнатых пятнистых белых котов, но другого Чипа уже не будет. С этой частью Вселенной покончено, и, как всегда, я не могу по ней не скучать.

Прощай, глупый, проблемный, затратный кот. Ты стоил каждого пенни – и гораздо большего.

Быть может, вы знаете, что, задолго до того, как стать писателем, я был биологом. Но, возможно, не знаете, насколько глубоко уходят эти корни: куда дальше того момента, когда я ступил на землю университетского кампуса. В самое детство.

Тогда я очень плохо разбирался в биологии. Попросту чудовищно. Теперь я стар и полон раскаяния, и болею какой-то странной штукой, которую никто не может опознать, и поэтому решил, что пора примириться с собой. Считайте это предсмертной исповедью, сделанной заранее, чтобы избежать спешки.

Намерения мои всегда были благородны. Я люблю других созданий почти так же сильно, как ненавижу людей; главная ирония моей жизни в том, что я плохой биолог: во мне слишком много сострадания, и я не могу заставить себя проводить эксперименты над меньшими братьями с безжалостной отстраненностью, которой требует Наука.

Но я не просто люблю жизнь; я хочу знать, как она работает, и всегда хотел. Я решил стать биологом в семь лет; к четырнадцати уже строил метаболические камеры из стеклянных банок.

На самом деле это проще, чем звучит. Вставьте соломинку (А) в крышку стеклянной банки. Положите внутрь поглотитель CO₂ (B). (Я использовал средство для чистки труб Drano.) Посадите туда животное, закройте крышкой и – вот что самое классное – запечатайте кончик соломинки мыльным пузырем. Животное вдыхает O₂, выдыхает CO₂; Drano впитывает CO₂, уменьшая количество газа в банке и затягивая пузырь в соломинку. Если знать объем соломинки, можно измерить объем потребления O₂ тем, кто сидит внутри, измерив скорость, с которой движется пузырь.

Круто, да?[74]

Только один важный момент: Drano едкий, так что его нужно держать отдельно от животного. Я надежно укрыл его под пластиковой решеткой (D), служившей камере полом. Отличный способ. Потенциальный риск возникает лишь тогда, когда ты потом достаешь животное, выдвигая решетку из банки как маленький ящичек.

Особенно если животное прыгучее. Жаба, например.

В свою защиту могу сказать, что отверстие той банки было довольно маленькой мишенью, учитывая все направления, в которые жаба могла бы прыгнуть. Любой случайный прыжок с решетки должен был закончиться промахом. Но, может быть, той конкретной жабе нравилась эта банка. Может, она там чувствовала себя в безопасности. Какой бы ни была причина, жаба безошибочно спрыгнула с решетки обратно в банку и приземлилась прямиком в Drano.

Конечно же, я немедленно ее схватил. Подбежал к раковине, засунул жабу под воду, чтобы отмыть, а ее нижняя половина просто…

…утекла…

Я положил верхнюю половину – все еще моргающую, немного озадаченную – в неглубокую миску рядом с кроватью, чтобы присматривать за ней ночью. Видите ли, я был не только плохим биологом, но и трусом; у меня не хватило духу ударить малютку молотком, прервать ее страдания. (По крайней мере, с этим у меня в будущем стало лучше. Нельзя провести всю жизнь с кошками и не научиться прекращать их мучения. Напомните как-нибудь, чтобы я рассказал вам об упругой, ударостойкой, почти неуничтожимой эластичности разнообразных глазных яблок. Машины бы из них делать; уверен, это спасало бы жизни.) Наверное, в глубине души я надеялся, что она выживет.

Она не выжила. Она умерла к полуночи, и убил ее я.

Может, на этом этапе мне и стоило отказаться от экспериментальной биологии. Может, так бы я и поступил, если бы не обнаружил в местном пруду лягушку, которую кто-то использовал в качестве мишени. Она выздоровела, но пульку от пневматического пистолета все еще можно было различить под кожей, покатать между пальцев, ощупывая живот. А эти пульки делались из свинца. Ядовитые штуки. Лягушка пережила сам выстрел, но шарик внутри еще мог ее убить.

Так что на этот раз мной руководило не просто любопытство. Это было настоящее благородство. Я собирался вылечить несчастное создание. Я собирался извлечь пулю. Но резать пребывающую в сознании лягушку значило добавлять к одной жестокости другую. Нет, сначала мне нужно было ее анестезировать.

Так получилось, что канадские лягушки впадают в спячку. И еще так получилось, что я улучшил свою метаболическую камеру, добавил новые средства для защиты от Drano и – самое важное – контроль температуры. Метаболическая камера Второй модели была обложена синим гелем, которым заполняют аккумуляторы холода (E): подержите его в холодильнике, пока не затвердеет, а когда достанете – у вас будет годная низкотемпературная среда. Используйте нагреватель для аквариума (F), чтобы менять температуру по своему желанию.[75]

Я ненадолго поместил свою пациентку в холодильник, чтобы привести ее в нужное настроение, потом пересадил в камеру и постепенно понижал температуру, пока лягушка не отключилась. Я сделал на ее брюшке крошечный надрез, как раз достаточный, чтобы извлечь пульку. Та выскочила легко – лягушечка почти и не дернулась. Я постепенно повысил температуру до комнатной, пересадил лягушку в отдельный террариум для восстановления. Вскоре она скакала, как будто ничего и не случилось. Это было одним из самых значительных достижений в моей недолгой жизни.

Откуда же я мог знать, что у лягушек бывает обморожение?

Она начала грызть себе пальцы. Поначалу я не беспокоился – в конце концов, куча людей грызет ногти. Разница только в том, что люди обычно не обгрызают пальцы до костей; эта лягушка скелетировала себя, объедая обмороженное и омертвевшее мясо. Выглядело это плохо.

Не желая, чтобы на моей совести была еще одна кошмарная смерть, я отнес ее к пруду и выпустил на волю. Когда я в последний раз ее видел, она выглядела вполне довольной, сидя в мелкой воде на лапках из чистейшей кости.

Но я уверен, что она выжила. Да. На этом и остановимся.

В конце концов я перерос любительскую науку и приступил к настоящей, где – к счастью – процент убийств у меня снизился до нуля, как только я перешел в аспирантуру. (Он снова подскочил много лет спустя – если вы читали сцену с потрошением змеи в «Эхопраксии», то уловили отголосок моей неудачной работы по генетике 2006 года – но это была аномалия.) И хотя с тех пор я подобрал немало животных с ранами и/или мозговыми травмами, я уже давно не был причиной подобного кровопролития.

Для протокола: я бы предпочел, чтобы так было и дальше.

Есть один человек, которого я знаю с восьмидесятых: эволюционный биолог, довольно известный паразитолог, хозяин шкафа, полного наград и премий, накопленных в ходе карьеры. Зовут его Дэн Брукс (если вы читали «Эхопраксию», это имя покажется вам смутно знакомым). Теперь он на пенсии, живет в Венгрии и вместе с парой коллег заканчивает книгу об эпидемиологических последствиях глобального потепления.

У Дэна есть группа друзей: физиков, климатологов, биологов. Он зовет их Сообществом Кассандры. Пять-десять лет назад их фейсбучные страницы кишели ссылками на их собственные исследования, на новейшие открытия в их поле деятельности. Сегодня те же страницы украшают фотки котиков и селфи из туров по Аляске.

Видите ли, они сдались. На протяжении тридцати или сорока лет они проводили исследования, истолковывали знамения, пытались предупредить мир. Миру было плевать. Что ж, решили они, мы сделали все, что могли, и этого оказалось недостаточно. А теперь уже поздно. Так что все эти люди по-тихому вышли на пенсию и просто наслаждаются тем временем, которое у них осталось, прежде чем рухнет крыша. Они не поднимают шумиху – больше не поднимают. Они поняли, что смысла нет. Они просто ушли смиренно в сумрак вечной тьмы.

Как выглядит обрушение крыши? Что ж, Дэн и его соавторы выработали оптимистический вариант прогноза – хорошие новости в том, что полное вымирание нас, скорее всего, не ждет. Люди есть повсюду, и в средневековых условиях привыкло жить достаточное их количество, чтобы человечество как вид уцелело. Что нас ждет – так это коллапс технологической цивилизации. Нам стоит готовиться к серии последовательных городских пандемий, которая начнется примерно лет через десять. (Судя по всему, оспу обезьян ожидает чертовски успешное возвращение на сцену.) До 60 % человечества заразится; около 20 % умрет.

Скромные 20 % смертей, возможно, не станут для нас серьезной проблемой (и определенно станут облегчением для нечеловеческого населения планеты). А вот 60 % больных – да. Представьте, что половина людей, которые доставляют вам пищу, контролируют подачу воды и следят, чтобы банкоматы оставались в сети, ушли на больничный на несколько недель; представьте, что половина тех, кто пришел им на смену, также заболели. История показывает, что стоит инфраструктуре рухнуть хоть в одном городе, через несколько часов люди начинают убивать друг друга за еду; посмотрите, что случилось в Новом Орлеане после урагана «Катрина», если не верите мне.

А теперь представьте то же самое во всех городах планеты.

Если нынешние тенденции продолжатся, вся пахотная земля истощится к 2070 году. Здесь, в Северной Америке, США лишатся пресной воды задолго до этого. (Я ожидаю, что они по такому случаю решат, будто у Канады есть ОМП и они должны «освободить» нас во имя демократии. Я ожидаю, что это случится примерно тогда же, когда они высосут Великие Озера досуха.) Скандинавия и Западная Европа снова окажутся на территории малого ледникового периода, когда вода из тающей Арктики закоротит Гольфстрим. Хорошие новости в том, что малярия и лихорадка денге доберутся до Балтики еще раньше, так что падение температуры хотя бы изничтожит москитов.

Таков один из прогнозов – но, скорее всего, это не та дорога, по которой мы движемся, потому что это апокалипсис, основанный главным образом на болезнях. Все эти предсказания исходят из того факта, что глобальное потепление провоцирует освоение и захват патогенами и паразитами новых областей и новых носителей. Этот 21 % погибших – примерно 1,5 миллиарда человек – всего лишь те, кто умер, потому что заболел. В их число не входят смерти в результате массовых беспорядков или вынужденной миграции климатических беженцев (были мнения, что первопричиной кризиса в Сирии стали продолжительные засухи в этой стране; будьте готовы к тому, что это повторится еще много раз). Здесь не учтена нехватка пищи из-за перелова рыбы и закисления океанов. Не учтен тот факт, что всего лишь с 1970 года мы убили половину животных на планете, причем, по всей видимости, только разминались. Не учтена гибель урожая: еще в 1999 году, например, в Уганде появился мутантный штамм пшеничной ржавчины, и с тех пор он только распространился, чему способствовала нетипично высокая температура в этом регионе; теперь он есть в Африке, Азии, на Среднем Востоке и в Европе. Он не реагирует ни на один известный фунгицид. Вполне возможно, через десять лет мир лишится пшеницы.

Сценарий Дэна даже не затрагивает ядерную войну, хоть случайную, хоть нет, или ИИ-апокалипсис, или серую слизь взбесившихся нанотехнологий, или мутабельные цифровые вирусы, развившиеся достаточно, чтобы обрушить интернет, или любой другой из все менее фантастических апокалипсисов, к которым отдельные очень умные люди неожиданно стали относиться очень серьезно. Он не учитывает чисто экономический коллапс – коллапс, вызванный не экологическими или социальными стрессорами, а врожденной парадоксальной тупизной самой Экономики. (Традиционная экономика – это финансовая пирамида, основанная на модели безграничного роста в условиях ограниченных ресурсов; если бы это была физическая модель, она была бы вечным двигателем. Она не может однажды не сломаться.)

Сценарий Дэна на самом деле чрезмерно оптимистичен.

Более правдоподобный сценарий можно найти в работе, выпущенной в 2014 году Мельбурнским университетом,[76] которая учитывает часть переменных, не рассмотренных Бруксом и др.; она предполагает, что за ближайшие пару десятилетий популяция достигнет пика примерно в 8–9 миллиардов, за чем последует катастрофический спад, который урежет нашу численность почти вдвое уже к концу века. Это тоже может быть до наивного жизнерадостный прогноз, потому что он игнорирует болезни, на которых основываются модели Брукса и др. Но, возможно, он менее наивно жизнерадостный.

Что до меня, я не знаю, что случится. Я не знаю, чем все это закончится. Я знаю только, что никогда не собираюсь надираться, если Дэна заносит в город и мы встречаемся выпить пивка и поболтать.

Но стоит провести с ним пятнадцать минут – и мне хочется никогда больше не трезветь.

Вчера вечером я выпивал с женщиной, которая бьет морды нацистам.

Конечно, после Шарлоттсвиля нет недостатка в людях, которые выступают за то, чтобы бить морды нацистам. На какое-то время мою фейсбучную ленту затопили выделения людей, так и кончающих на клавиатуры при одной мысли о том, чтобы бить морды нацистам. Людей, которые заявляли – как правило, скорее страстно, чем красноречиво, – что обычные правила переговоров и свобода слова не работают, когда имеешь дело с нацистами, потому что, ну, они нацисты. Людей, которые в припадках благородной ярости отфренживали других людей, не считавших, что бить морды нацистам правильно. Я не видел такого потока отфренживаний с тех пор, как все эти закоренелые сторонники фрекинга, вездесущей государственной слежки и внесудебных казней с помощью дронов восстали и поудаляли из друзей всех, кто не голосовал за Хиллари Клинтон на последних выборах. Даже Американский союз защиты гражданских свобод оплеухами заставили «переосмыслить» его поддержку «свободы слова».[77]

Короче, недостатка в Громких Речах нет. Однако эта женщина была первой из тех, с кем я общался, кто, похоже, реально подкрепляет слова делом. Она приписывает это своей мохокской крови; не зная никого другого из племени мохоков, я не могу подтвердить ее слова. Но я знаком с этой леди бо́льшую часть текущего века, и она никому не спускает оскорблений.

Должен сказать, ее подход освежает. Столь многие из самопровозглашенных набивателей нацистских морд, кажется, понятия не имеют, о чем говорят.

Не то чтобы я имел что-то против насилия как такового. Я совсем не принципиальный пацифист: я тот парень, который открыто рассуждает об отстреле глав государств и случайном отборе копов для казни. Если уж на то пошло, я больше других верю в целительную силу катарсического насилия. Но даже мне приходилось закатывать глаза при виде того, как те же самые мнимые избиватели нацистов ретвитили самый популярный, с легкой руки Барака Обамы, твит всех времен – цитату из Нельсона Манделы:

«Никто не рождается с ненавистью к человеку из-за его цвета кожи, происхождения или религии. Люди должны учиться ненавидеть, и, если они могут научиться ненавидеть, их можно научить и любви, потому что любовь намного ближе человеческому сердцу, чем ее противоположность».

Насколько я понимаю, все лайкеры и ретвитеры делали это совершенно без иронии. Они, похоже, на самом деле не замечали противоречия.

Все стало только хуже, когда кучка правых с 4chan переделала несколько плакатов против домашнего насилия, выдумав поддельную антифа-кампанию, которая взяла мем про битье нацистов в морду и сделала из него лозунг.[78] Серверы по всему миру до сих пор дымятся от возмущения, вызванного этим маленьким розыгрышем.

И все же – стоит только закрыть глаза на то, что картинки были сделаны не левыми, а пародировавшими их правыми троллями, – эта мистификация на самом деле не представляет позицию, над которой издевается, в ложном свете. В качестве сатиры или пародии она бы провалилась; она даже ничего не преувеличивает для пущего эффекта. Она, по сути, просто эхом повторяет все то, что наговорила эта нацистоизбивательная бригада за последние несколько недель, только использует в качестве образа Другого нациста привлекательных женщин вместо неказистых мужичков. И тем не менее людей это реально взбесило.

Ну и какой из этого следует вывод? Что бить нацистам морды можно, только если они мужского пола или непривлекательны? (Пару недель назад я задал тот же самый вопрос в одном из фейсбучных тредов, где люди гневно брызгали слюной по этому поводу; пока что мне никто не ответил.) Или вывод в том, что сказанное не столь важно, как личность сказавшего? И если посмотреть в корень проблемы, разве это не та же ситуация, что с кремом для кожи и контролем за оборотом оружия?

Полагаю, последняя отсылка нуждается в некотором контексте.

Она имеет отношение к исследованию, проведенному в Йеле в 2013 году Дэном Кэханом и его соавторами;[79] исследованию, к которому у меня как раз завалялись иллюстративные слайды, потому что я упоминал о нем в своем недавнем выступлении в Конкордии. Кэхан и др. демонстрировали данные более чем тысяче человек – кто-то был правым, кто-то левым, кто-то разбирался в статистике, кто-то вообще не понимал математику. Иногда из этих данных следовало, что некий крем для кожи помогает вылечить сыпь; иногда из них следовало, что из-за него сыпь становится хуже. Иногда данные отчетливо показывали, что контроль за оборотом оружия снижает уровень преступности, а иногда – наоборот.

Вот в чем фокус: данные каждый раз были одни и те же. Кэхан и его группа делали лишь одно: меняли на них ярлыки.

И вот что они обнаружили: ваша способность верно интерпретировать эти данные обусловлена тем, насколько вы разбираетесь в статистике, вне зависимости от политических взглядов – но только когда вы думаете, что речь идет о сыпи и креме для кожи. Если вы думаете, что смотрите на статистику по контролю за оружием, политика неожиданно становится значимой. Если вы – разбирающийся в математике консерватор, вы с легкостью проанализируете данные, если они показывают, что контроль за оружием становится причиной роста преступности; однако, если они показывают, что контроль за оружием снижает преступность, ваша способность читать числа неожиданно падает до уровня полного невежды. Вы в состоянии интерпретировать данные верно, только если они соответствуют вашим изначально существующим убеждениям.

Умные либералы столь же глупы, как и умные консерваторы, только знак у их глупости противоположный. Покажи математически образованному левому, что контроль за оружием снижает уровень преступности, – и он проглотит это с радостью; покажи ему обратную информацию – и он продемонстрирует такие низкие результаты, что с тем же успехом мог бы и вообще не иметь представления о статистике.

Заметьте, это не тот случай, когда люди отвергают закономерность, с которой не согласны. Здесь штука более тонкая и более страшная: люди вообще не способны воспринять закономерность, если она слишком сильно угрожает их убеждениям.

Идеология губит вашу способность делать простейшие вычисления.

Подобная история встречалась вам десятки раз в десятках обличий. Не выделяться из племени выгоднее для выживания, чем мыслить независимо. Конформисты оставляют после себя больше генов, чем независимые одиночки, поэтому наши мозги развиваются так, чтобы поощрять конформизм. На самом деле, нам повезет, если рефлективный конформизм – это самый страшный наш дефект: недавние исследования в области машинного обучения в университете Карнеги – Меллона намекают, что на самом деле мы можем быть заточены под геноцид.[80]

Племя Побивает Правду. Так было всегда: более мелкая и мелочная вариация на тему недавно произошла в нашем так называемом фантастическом «сообществе».

Видит Бог, во мне нет сочувствия к нацистам. Мне трудно завтрак в себе удержать, даже когда я просто думаю о Движении чаепития. У меня есть сомнения относительно эффективности набивания морд нацистам как последовательной стратегии, однако я никогда не отвергал насилие как инструмент. Что до моей подруги, ее позиция незыблема. Ей случалось бить морду не только нацистам, но и нацисткам, и она не компрометирует свои принципы тем, что ретвитит всякую сентиментальщину про то, что «любовь – это ответ», пиши ее хоть Обама, хоть кто. По крайней мере, с ней все путем. Она знает, на какой она стороне.

А вот все остальные люди, бессвязно орущие на фейсбуке? Я просто не могу заставить себя встать в один ряд с теми, кто настолько неуязвим для когнитивного диссонанса, что, кажется, искренне не понимает, когда противоречит сам себе.

Честное слово. Так и хочется набить кому-нибудь морду.

Не самый большой сюрприз для тех, кто знаком с моей прозой: я провожу кучу времени, размышляя о сознании и о том, зачем оно нужно. Я годами ковырял этот вопрос, пытаясь подобраться к «Ложной слепоте»; рассматривал и отбрасывал множество адаптивных функций в поисках того грандиозного тематического поворота, которым закончилась бы книга. Да, должен был понять мой герой, самосознание совершенно необходимо, потому что X. Беда была в том, что я не мог отыскать такой икс, который выдержал бы проверку критикой; и я слишком долго не мог понять, что «сознание вообще ни на что не годно» будет самым страшным и экзистенциально будоражащим поворотом, который только можно себе представить. Это было всего лишь допущение, введенное для сюжетных целей. Я не ожидал, что кто-то воспримет его всерьез. Я же не эксперт; я думал, что сознание выполняет какую-то необходимую функцию, совершенно очевидную для всех, кто, в отличие от меня, знает, о чем говорит.

Я был удивлен не меньше остальных, когда обнаружил, что на самом деле это не так.

В статье Дэвида Розенталя, напечатанной в 2008 году журналом Neuropsychologia, делался вывод, что сознание – всего лишь побочный эффект работы мозга, не приносящий никакой пользы. Несколькими годами раньше Ап Дейкстергюйс и его коллеги опубликовали в Science исследование, показавшее, что сознание на самом деле мешает решению сложных проблем. Были и другие примеры, достаточное количество, чтобы заслужить обзорную статью в Discover, автор которой, Карл Циммер, написал: «Небольшое, но растущее число исследователей оспаривает часть наиболее радикальных аргументов, поддерживающих главенство внутреннего зомби». Каким-то образом, стоило мне отвернуться, бесполезность самосознания сделалась главенствующим взглядом, а те, кто с ним спорил, – всего лишь «небольшим, но растущим» числом исследователей, дерзкой шайкой бунтарей, идущих против общепризнанной мудрости.

Проблема остается неразрешенной. В 2008 году ДеУолл и др. представили «свидетельства в пользу того, что в основе логического мышления лежит сознательное осмысление»; в 2005 году Эсекьель Морселла выдвинул замечательно изящный аргумент, что сознание развилось не ради искусства, науки или сложных рассуждений, а просто чтобы модерировать противоречивые двигательные команды, отдаваемые скелетным мышцам. (Это отличная, дающая пищу для размышлений статья, на углубление в которую у меня нет времени; однако вы можете найти ее в Psychological review, номер 112 (4), стр. 1000–1021.) Что бы там ни говорилось в «Ложной слепоте», я надеюсь, что эти ребята правы; мне не нравится считать себя паразитом в мозгу, которому без меня было бы лучше. Я только обрадовался бы поводу думать иначе.

Когда я сталкиваюсь с аргументом, что сознание существует, дабы выполнять конкретную функцию (скажем, решение сложных проблем), то задаю себе один важный вопрос: возможно ли представить себе систему, выполняющую ту же самую функцию бессознательно? Положительный ответ не означает, что мы не используем сознание для решения важных задач, но из него следует, что к ним есть и другие подходы. При таком раскладе эволюция создала сознание не для конкретной цели, а просто использовала его, потому что оно, так уж получилось, валялось неподалеку. Что-то другое могло справиться с этой работой точно так же, а то и лучше. А если есть другие способы справиться с работой, значит, сознание по определению излишне.

Штука вот в чем: если взглянуть на вопрос с подобной стороны, начинает казаться, что множество ученых задают неверный вопрос. Потому что, когда дело касается эволюции, спрашивать «Почему появилось сознание?» – да и спрашивать «Почему появилось что угодно?» – бессмысленно. Такие вопросы подразумевают, что эволюция позволяет организмам адаптироваться к меняющимся потребностям и условиям. И хотя такой взгляд очень распространен, это взгляд через жопу.

На самом деле адаптации возникают до того, как изменится среда. Иначе никак.

Допустим, вы – рыба в пересыхающем пруду. Эволюция не говорит: «Ой, посмотри-ка, пруд пересыхает; надо мне сделать так, чтобы у этой рыбки выросли легкие». Она говорит: «Ой, посмотри-ка, пруд пересыхает. Повезло этой рыбке, у нее уже есть перфорированный плавательный пузырь; возможно, он поможет ей дышать воздухом, пока она скачет по земле к соседнему пруду. А остальных жалко, конечно».

Естественный отбор ничего не строит с нуля; он отбирает уже существующие вариации (которые, в свою очередь, возникают посредством мутаций и генетического смешивания). Ему приходится работать с тем, что уже есть. Так что это не эволюция догоняет меняющуюся среду, выдавая на-гора все новые модели; наоборот, эволюция уже создала ряд моделей до того, как изменилась среда, и так уж случилось, что в новых условиях парочка из них работает лучше прочих. Эти модели и процветают. Это не предвидение. Эволюция абсолютно слепа и совершенно глупа; она не может ни видеть будущее, ни планировать его. Просто биологические механизмы копирования не идеальны, поэтому особи в рамках клады отличаются друг от друга по чистой случайности. Эти вариации служат барьером против грядущих перемен.

Если смотреть через такую призму, все споры о том, для чего нужно сознание, кажутся почти несущественными. Может быть, эволюция искала какой-нибудь способ контролировать скелетные мышцы, и перепрофилировала самосознание под эту работу, так же как перепрофилировала те термоизоляционные штуки, которые называются «перьями», под полет. Возможно, если бы сознание не подвернулось под руку, эволюция использовала бы какой-нибудь другой подход. А может, прав Розенталь и сознание попросту сидит без дела, не служа никакой полезной цели. В любом случае все эти обсуждения обретают смысл только после того, как сознание вышло на сцену. Из чего следует вопрос: если самосознание возникло до появления хоть какой-то подходящей для него функции, как это случилось?

Я над ним работаю. Не переключайтесь.

Вчера я сходил на «Нечто» и был вознагражден просмотром, возможно, самой острой сатиры на демократический капитализм, какую видел за много лет. Это история трех праздных харизматичных молодых людей лет двадцати, которые идут в кино. Они рассаживаются рядком в свои кресла со стаканами кока-колы в руках, и… а дальше смотрите сами: https://youtu.be/SJ2DoZnQtZI

Я не смог бы показать это лучше: мир становится волшебным местом, полным чудес и очарования, а эти пустоголовые болваны потягивают свою газировку и пялятся с раззявленными ртами на корпоративный логотип в небесах, совершенно не замечая, как вокруг них преображается реальность. Не думаю, что возможно уместить более едкий комментарий в такое малое количество секунд. То, что это, скорее всего, случилось непреднамеренно,[81] только добавляет мурашек; а то, что больше никто из зрителей, похоже, ничего не понял, только заостряет смысл.

Жалко, что основной фильм был не на уровне короткометражки.

Честно сказать, я не знал, чего ожидать от этого нечтоприквела. Официальные рецензии были довольно хреновыми – учитывая мою недавнюю изнурительную скоростную гонку во имя завершения чертова романа к концу месяца, я серьезно думал пропустить его вообще – однако же карпентеровский фильм 1982 года тоже был растерзан критиками сразу после выхода, а сегодня считается классикой. К тому же, как известно большинству из вас, у меня есть некоторая эмоциональная привязанность к этой франшизе. Поэтому я отложил окончание «Немой речи»[82] на денек, подбодрил себя парочкой пинт и отправился в мультиплекс.

Начнем с того, что фильм не настолько плох, как говорят некоторые. По ходу дела там встречается пара моментов, близких к подлинному пафосу. Вариация на тему сцены с анализом крови, хоть и не настолько драматичная, как в оригинале, уместна. В одной сцене ближе к финалу есть либо симпатичный момент намеренной двусмысленности, либо напоминание от продюсеров, что съемки вышли за пределы бюджета и пришлось под конец урезать спецэффекты (для тех, кто в курсе, – я имею в виду сцену с сережкой). И кстати о спецэффектах: я не на стороне тех, кто осуждает их использование; будь у Роба Боттина доступ к такой технологии, когда он работал над фильмом Карпентера, уж можете быть уверены – он бы с ними разошелся. Концовка фильма служит неплохим мостиком к оригиналу 1982 года; и, по крайней мере, скучно мне не было.

Но вот в чем дело: когда я впервые посмотрел «Нечто» в 1982 году, я уходил домой, думая, что увидел классику. Мне было плевать, сколько критиков ее обосрали; я знал, что увидел, и думал, что это круто, и за прошедшие три десятка лет мое мнение не переменилось. Этот фильм? Да хер там.

Во-первых, два фильма слишком похожи друг на друга, чтобы я поверил, будто это действительно приквел, а не просто ремейк. Дело не только в том, что и там, и там фигурируют лагеря с удивительно большим запасом огнеметов. Чересчур много сюжетных элементов вырезали из одного «Нечто» и вклеили в другое; режиссура и операторская работа в слишком многих сценах образца 2011 года, кажется, переместились через червоточину из восемьдесят второго. В обоих фильмах персонажей, находящихся под подозрением, запирают в сарае; в обоих они выбираются, сделав подкоп. В обоих фильмах есть сцены, в которых группа героев, чья паранойя растет с каждой секундой, собачится и спорит о том, как поступить с потенциально унечтоженными действующими лицами, оставшимися снаружи в метели, и в обоих случаях спор прерывается, когда вышеупомянутые потенциальные унечтоженные вламываются в главное здание через окно. В «Нечто» 2011 года есть сцена, в которой одетые в парки выжившие сидят в темноте вокруг кучки нечтожных останков, освещенные сзади фарами своих снегоходов, и гадают, как отличить человека от имитации; даже кадрирование в этой сцене сходно с оригиналом настолько, что на мгновение я всерьез задумался, не вставили ли туда кусок из версии 82-го года, чтобы снизить затраты.

Возможно, отчасти это было неизбежно. В конце концов, существует логистическая граница того, насколько различны могут быть два сценария, в которых один и тот же инопланетянин-оборотень вторгается на изолированные антарктические исследовательские станции. А ремейки сами по себе – это неплохо; вот только в этом случае режиссер публично заявлял, что не хочет делать ремейк, потому что карпентеровский оригинал «идеален». Нет смысла что-то переделывать, если не подходишь к материалу с новой стороны. Сценарий Эрика Хайссерера не дает нам ничего такого, что Карпентер не сделал бы лучше.

Есть и другие проблемы, в которых повинно не столько использование компьютерной графики в целом, а скорее искушения, порожденные тем, насколько легко ее использовать: желание изобразить шикарную мерзость одолевает базовую сюжетную логику. Например, сначала нам показывают, что Нечто способно при желании распадаться на части. Рука может отвалиться, отрастить ноги, как у сколопендры, пробежаться по полу и трахнуть лицо какого-нибудь бедолаги, словно лицехват из «Чужого». Разрубленные пополам куски могут разбежаться в разные стороны по стене, встретиться после работы в «Старбаксе» и воссоединиться безо всяких трудностей. С учетом этого, мы не должны были увидеть сцену, в которой героиня находит убежище в месте, слишком тесном, чтобы Нечто могло туда протиснуться; все, что нужно было сделать пришельцу, – это разделиться на мелкие частицы. Тем не менее мы ее видим, и он этого не делает.

А еще я провел последние тридцать лет, полагая, что сожженное чудовище, найденное Макриди в лагере норвежцев, было убито в процессе трансформации: чужой, застигнутый со спущенными штанами и уничтоженный прежде, чем успел застегнуть ширинку. Теперь мы обнаруживаем, что все было совсем не так. Нечто превратилось в какого-то странного урода с двумя перевернутыми, наполовину слившимися лицами, целым набором сросшихся насекомьих/человеческих конечностей и походкой, неловкой настолько, что несчастная тварь могла бы служить образцом для демонстрации спинального менингита, – и оно просто решает остаться в таком виде и проводит следующие десять минут, гоняясь по коридорам за краснорубашечниками. Я о чем: разве главная фишка Нечто не в том, что оно не выделяется? И даже если оно решило, что вся эта игра в имитацию устарела и пора перейти к прямому противостоянию, неужели оно бы не избрало какой-нибудь охрененный хищнический фенотип, который был бы, ну, знаете, органичным? Зачем выбирать неудобную мешанину искореженных конечностей, которые в жизни бы не объединились за пределами какого-нибудь дешевого цирка уродов?

Затем, разумеется, что она шикарно выглядит.

Покидая кинотеатр, я не думал, что зря потратил деньги, – но лишь потому, что могу списать стоимость билета как налоговый вычет. Я не могу честно рекомендовать этот фильм человеку, у которого нет такой же возможности. Тем не менее у меня есть определенные теплые чувства к работе ван Хейнигена-мл.; пусть сама по себе она провальна, зато определенно разожгла интерес к моей собственной версии этой истории.[83] Io9 опубликовал хвалебную статью о «Ничтожествах», назвав меня «мастером научно-фантастического выноса мозга»[84]. Саймон Пегг похвалил их в твиттере. А когда состоялась премьера фильма, твиттер переполнился сообщениями на тему «не-тратьте-время-на-ремейк-прочитайте-лучше-рассказ-Питера-Уоттса» – и этот клич подхватили самые разные люди, от профессионального рестлера до солиста группы Anthrax. Я слышал даже, что ссылка на рассказ очутилась на главной странице IMDb, что, полагаю, дало сайту журнала Clarkesworld солидный приток посетителей.

Так что вот. В целом я очень доволен этим фильмом. Просто не по тем причинам, по которым его стоило бы смотреть.

Среди фанатов «Людей Икс» всегда была велика доля тех, кто настаивал, что Мутанта следует рассматривать как аллегорию, метафору – пусть и неуклюжую – предрассудков и ущемления прав. Мутантов традиционно рисуют как своего рода Других Недели, замещая ими нежеланных иммигрантов, не вызывающие доверия этносы, притесняемые ориентации. Я никогда сильно не увлекался комиксами, однако в фильмах эта идея точно есть. Один особенно запоминающийся пример есть в начале первой части, когда озадаченная мать спрашивает у сына: «Милый, а ты пробовал не быть мутантом?» (Еще более запоминающийся пример – это псионическое пробуждение юного Магнето в нацистском концлагере.)

Я никогда не соглашался с этой интерпретацией, по той же причине, по которой не принимаю утверждение, что права Опры Уинфри были «ущемлены», когда какая-то дура-расистка из Цюриха отказалась показать ей сумочку, так как та была «слишком дорогой», чтобы чернокожая женщина могла ее купить. Когда ты способна скупить весь чертов магазин и всю улицу заодно на завалявшуюся в кармане мелочь; когда ты способна купить и снести бульдозерами дом той засранки, которая только что тебя оскорбила; когда ты можешь воспользоваться своим влиянием, чтобы ее уволили в мгновение ока, и превратить ее жизнь в социальных сетях в ад на земле – то, что ты этого не делаешь, не значит, что тебя притесняют. Это значит, что ты была милосердна к той, кого могла с легкостью раздавить как букашку.

С марвеловскими мутантами все примерно так же. Мы, в конце концов, имеем дело с людьми, способными призывать грозу силой разума и плавить сталь глазами. Ксавье не просто может прочитать мысли любого человека на планете, он, бляха-муха, время умеет останавливать. Да это, должно быть, худшие примеры притеснения, какие только можно себе вообразить. Конечно, обычные люди мутантов боятся и отвергают; но это далеко не «ущемление прав». Как долго продлились бы избиения геев, если бы геи могли отстреливаться от нападающих молниями?

С моей точки зрения, Люди Икс – это Опры вселенной «Марвел». Невероятно могущественные. Необъяснимо терпеливые по отношению к зашоренным людям. И то, что их постоянно изображают жертвами, значительно подточило мою веру в предлагаемые обстоятельства – а значит, мое удовольствие от просмотра – каждого фильма о Людях Икс, который я видел.

Вплоть до пока что лучшего из них – интимного, человечного, временами блестящего «Логана».

«Логан» – бесспорно лучший фильм про Людей Икс, который я видел (меня подмывает сказать, что это вообще лучший фильм про Людей Икс, но «Апокалипсис» я не смотрел, так что как знать). Персонажи в нем глубже, их отношения более проработаны. Актерская игра лучше: иного и не станешь ожидать от Патрика Стюарта, каким-то образом умудрявшегося сохранять достоинство и серьезность даже в самых идиотских эпизодах «Звездного пути: Следующее поколение» (я на тебя смотрю, «Обличье зла»), но и остальной состав держится с ним наравне, и кажется, будто это дается им без труда. Хореография боев костоломно прекрасна. Это «Непрощенный» марвеловских фильмов, история, которая сосредоточена не на какой-то абсурдно глобальной угрозе Жизни, Какой Мы Ее Знаем, а на более личных последствиях жизней, какими мы их знали. Это история об энтропии и несчастливых финалах. Она заслуживает свой рейтинг в 94 % на Rotten Tomatoes.

Ровно до последнего акта, когда она все это отбрасывает.

Я не просто придираюсь к каноничным глупостям, неизбежным в любом фильме на основе комикса родом из шестидесятых. (А если бы придирался, то спросил бы, как 25-сантиметровые когти Логана могут втягиваться в руки, не обездвиживая запястий, – словно арматура, проходящая сквозь салями; бедолаге, должно быть, приходится выпускать когти каждый раз, когда он зачерпывает хлопья ложечкой. Хорошо, что у них там молоко в пакетах не продается.) Я жалуюсь на то, что, как мне кажется, предает бо́льшую часть пронзительного, сосредоточенного на персонажах повествования, составляющего основу фильма. Точнее, я жалуюсь на два момента:

1. Когда плохие парни знают, что их добыча может дыханием замораживать тела так, что они взрываются, призывать растения, чтобы они душили и сковывали преследователей, выплевывать пули и силой разума швыряться чем угодно, от деревьев до армейского транспорта, – почему, Христа ради, они пытаются одолеть ее с помощью обычной пехоты с пушками? Блин, да у них дроны есть: почему не использовать роботов, чтобы расстрелять детишек с высоты? Почему не усыпить их издалека транквилизаторами, или не залить весь лес газом, или не сделать десяток других вещей, которые могут справиться с добычей, не подставляя уязвимую человеческую плоть под контратаки мутантов?

2. Когда означенная добыча может дыханием замораживать тела так, что они взрываются, призывать растения, чтобы они душили и сковывали преследователей, выплевывать пули и силой разума швыряться чем угодно, от деревьев до армейского транспорта, – почему, Христа ради, они ничего этого не делают до тех пор, пока половину из них не переловят, а сам Логан не окажется при смерти? Мы ведь здесь не о добреньких пацифистах говорим; это не взрослые, которые приняли сознательное решение отказаться от насилия во имя всеобщего блага. Это десятилетние дети – со всей эмоциональной зрелостью, из этого вытекающей, – из которых делали суперсолдат практически с момента зачатия. В первом акте Лора в одиночку положила, должно быть, два десятка вооруженных до зубов киборгизированных маньяков, не имея при себе никакого оружия, за исключением того, что даровали ей Господь и биоинженеры. Так почему, собственно, эти суперубийцы носятся как перепуганные животные? Почему они не ставят ловушки, не предпринимают контрмеры, не отбиваются? Они это умеют; черт возьми, это единственное, что они умеют.

Ответ, подозреваю, в том, что сценарист Джеймс Мэнголд повелся на ту же говенную аллегорию, что и множество других: неважно, что там в каноне, неважно, какие там у них силы, – эти детишки обязаны быть жертвами, хоть сценарий уже показал нам, что это определенно не так. Нетолерантный мир должен притеснять их и выкручивать им руки, потому что в этом вся суть аллегории «Людей Икс».

И, купившись на этот нарратив, Мэнголд делает итоговое самопожертвование Логана практически бессмысленным. Он погибает, защищая детей, которые превосходят его: числом, псионическими умениями, даже в простом рукопашном бою. Если бы их не сковывала навязанная свыше аллегория, они выиграли бы эту битву еще до появления Логана.

А это значит, что Логан умер зря. И это не просто гиковская придирка в духе «транспортер так не работает»; это предательство сложных героев, которых мы полюбили, во имя нарратива «мутанты – это жертвы», в котором никогда не было никакой логики.

Если уж сценаристы не могли не поддаться синдрому жертвы, можно было хотя бы сделать это не жертвуя логикой сюжета и не выбрасывая в мусор два часа развития персонажей. Вот вам идея: скажите, что силы мутантов проявляются только в подростковом возрасте (а это постулировалось еще в самом начале франшизы, во время первого поцелуя Роуг). Часть этих детей уже почти взрослые, но не все; они все еще уязвимы для мужчин с пушками. За ними охотятся не из-за того, на что они способны сейчас, а из-за того, на что они будут способны, если позволить им прожить еще годик-другой. Пусть стресс оттого, что они загнаны в угол и видят, как убивают их друзей, и чистый адреналиновый выплеск от выбора «сражаться или бежать» станет триггером, который инициирует нескольких ребят постарше, позволит их силам проявиться: не в полноценном режиме «сокруши всех врагов», но в достаточной степени, чтобы продержаться, пока Логан не придет и не переломит ход событий. Это почти ничего не изменит в плане ритма и продолжительности фильма; это изменит все в плане заслуженного эмоционального воздействия.

Но нет. Вместо этого мы получили третий акт в виде погони, почти такой же тупой, как кульминация «Звездного пути: Бесконечность». И очень жаль, потому что «Звездный путь: Бесконечность» был тупым громким фильмом с самого начала; лишний элемент тупизны ничего там не меняет. «Логан» же, напротив, вдумчивое, меланхоличное осмысление самой идеи супергероя; он остается по большей части прекрасным созданием.

Жалко только, что на лбу у него такая здоровая гноящаяся язва.

Ближе к концу недавнего немецкого фильма «Er Ist Wieder Da» («Он снова здесь») Адольф Гитлер – переместившийся сквозь время в 2015 год – продолжает то, что начал. На крыше телестудии, поспособствовавшей его возвращению к власти (телевизионщики думали, что просто эксплуатируют особенно безвкусный интернетовский мем во имя рейтингов), недотепа-фрилансер, обнаруживший «лучшего в мире имперсонатора Гитлера», противостоит своему чудовищу Франкенштейна – однако Гитлер оказывается неубиваемым. И, что хуже, он делает несколько точных замечаний:

«В 1933 году люди не были обмануты пропагандой. Они избрали вождя, который открыто излагал свои планы с превосходной четкостью. Немцы избрали меня… обычные люди, решившие избрать необычного человека и доверить ему судьбу страны.

Что вы хотите сделать, Савацки? Запретить выборы?»

Это хороший фильм, смешной и страшный, и социологически правдоподобный (черт побери, возможно, даже социологически неизбежный), а учитывая, что одна из реплик Гитлера – это «Сделаем Германию снова великой», неудивительно, что в последние несколько месяцев его открывают заново. Представьте себе гибрид «Бората», «Терминатора» и «Весны для Гитлера», заключающий в себе идеально воссозданный мем про Гитлера в бункере.

Но это противостояние на крыше – оно, мне кажется, проникает в подлинную суть вещей: «Что вы хотите сделать, Савацки? Запретить выборы?»

Я ощущаю примерно то же самое каждый раз, когда читаю очередную гневную обличительную речь о Cambridge Analytica.

В последнее время Интернет просто кишит такими материалами. Подробности туманны, однако то, что следует уяснить, видно уже по заголовкам: «Расцвет военизированной пропаганды с помощью искусственных интеллектов»[85]; «Погубят ли демократию большие данные и искусственный интеллект?»[86]; «Роберт Мерсер, миллиардер, разбогатевший на больших данных, ведет войну с традиционными СМИ»[87].

Краткая выжимка примерно такова: злой компьютерный гений из правых разработал пугающе эффективные технологии сбора данных, которые – основываясь исключительно на подсказках, собранных в социальных сетях, – знают отдельных избирателей лучше, чем их друзья, коллеги и даже родные. Таким образом становится возможен «поведенческий микротаргетинг»: предвыборная агитация, рассчитанная не на города, округа или демографические группы, а на вас. Лично. Бот для каждого избирателя.

А значит, в опасности сама демократия.

Опустим пока тот факт, что США все равно не действенная демократия (разве что вы считаете «демократией» систему, в которой – если процитировать Тома Пикетти – «Если большинство граждан не соглашается с экономическими элитами и/или группами интересов, оно обычно проигрывает»). Проигнорируем все неудобные сомнения в том, что те люди, которые сейчас кричат о Cambridge Analytica, были бы настолько же против подобной технологии, если бы она использовалась в интересах Клинтон, а не Трампа. (Не то чтобы у демократов не было собственных алгоритмов, собственных систем таргетинга с базами данных; просто эти алгоритмы были отстойными.) Отбросим очевидные идеологические элементы и сосредоточимся на основном аргументе: чем лучше Они тебя знают, тем точнее Они могут настроить свое послание. Чем точнее Они настроят свое послание, тем меньше у тебя свободы. Если дословно процитировать пост Хельбинга и др. в блоге SciAm,

Или вот что пишет Берит Андерсон на Medium.com:

«Вместо того, чтобы иметь дело с обманщиками-политиками, мы можем вскоре стать свидетелями кембрийского взрыва патологически лгущих политических и корпоративных ботов, которые будут манипулировать нами все более умело».

Вы ожидаете, что я пущу при виде этого слюну, верно? Что может быть мне больше по вкусу, чем макиавеллистический код, который считает нас не самостоятельными существами, а физическими системами, наборами вводов и выводов, чьи параметры состояния не демонстрируют ни малейшего следа Свободной Воли? Так и вижу Валери, выбивающую свои аритмичные стуки по люку, перепрограммируя экипаж «Тернового венца» без его ведома.

И я действительно пускаю слюну. В некотором роде. Я пожал плечами, когда выяснилось, что машине Мерсера хватило 150 фейсбучных лайков, чтобы узнать кого-то лучше его родителей (черт, да вы бы меня узнали лучше моих родителей на основе где-то трех), но удивился гораздо сильнее, выяснив, что 300 лайков достаточно, чтобы система узнала меня лучше, чем знает Кейтлин. И уж точно не нужно меня убеждать, что достаточная вычислительная сила вкупе с достаточным количеством информации могут предсказывать поведение человека и манипулировать им.

Но и что с того? Так же всегда было, нет?

Нет, утверждают Хельбинг и его друзья:

«Персонализированные реклама и ценообразование не могут сравниться с классической рекламой или скидочными купонами, потому что последние не адресованы конкретному человеку, а также не вторгаются в наше личное пространство с целью воспользоваться нашими психологическими слабостями и снизить критичность нашего восприятия».

Ой, да перестаньте вы пороть хуйню.

Они «пользовались нашими психологическими слабостями, чтобы снизить критичность нашего восприятия» задолго до того, как первая красотка со стенда кокетливо захихикала на хьюстонском автошоу; с тех пор, как первого гукающего младенца использовали для продажи шин Goodyear; с тех пор, как Международный фонд защиты животных решил, что соберет больше пожертвований, если покажет не гигантских банановых слизней, а то, как Лоретта Свит обнимается с бельками. Реклама пытается снизить критичность вашего восприятия по определению. Каждый безвкусный антиабортный плакат, каждый неизменно милый малыш, страдающий животом на местной автобусной остановке, каждый мультяшный медведь, творящий неестественные вещи с туалетной бумагой, – это попытка перепаять ваши синапсы, буквально изменить ваше сознание.

Ах, но ведь такая реклама не нацелена на отдельных людей, правда же? Это грубый хакинг универсальных подсознательных реакций – «о-о-о» в случае встречи с милыми младенчиками, «вау», когда в лицо мужчине-натуралу суют сиськи. (Ну, почти универсальных: покажите мне фотографию милого дитяти, и я скорее сблюю, чем засюсюкаю.) А это другое, алгоритмы Мерсера знают нас лично. Они знают нас так же хорошо, как друзья, родные, любимые!

Может, и так. Но, знаете, кто еще знает нас так же хорошо, как наши друзья, родные и любимые? Наши друзья, родные и любимые. Те же люди, что сидят напротив нас в пабе или за кухонным столом, которые льнут к нам, как сумчатые к родителям, когда выключается свет. Эти люди рутинно используют интимные знания о нас, чтобы убедить нас посмотреть конкретный фильм, или зайти в конкретный ресторан – или, помилуй боже, проголосовать за конкретного политика. Люди, которые, за неимением лучшего слова, пытаются перепрограммировать нас при помощи звуковых волн и визуальных стимулов; они делают то же самое, что и боты, и, скорее всего, делают это лучше.

Что вы хотите сделать, Савацки? Запретить рекламу? Запретить споры? Запретить общение?

Я слышу вон того шотландца в заднем ряду: он говорит, что речь идет не о настоящих спорах, не о настоящем общении. Когда Cambridge Analytica нацеливается на вас, в этом не участвует другое живое существо – один только код, взламывающий мясо.

Как будто если бы мясо взламывало другое мясо, все стало бы лучше. Предсказание, что половина наших рабочих мест через пару десятилетий достанется автоматике,[88] уже стало затертым клише, однако эксперты не отвечают на такие новости требованиями упразднить закон Мура. Они говорят о переквалификации, безусловном базовом доходе – словом, об адаптации. Почему здесь все должно быть иначе?

Не поймите меня неправильно. Тот факт, что наша судьба – в руках правых злодеев-миллионеров, радует меня не больше, чем любого из вас. Я просто не воспринимаю текущую автоматизацию этого процесса как что-то иное, нежели очередной шаг по той же невеселой дороге, по которой мы тащимся десятилетиями. Я не помню, чтобы в 2008 и в 2012 годах кто-то завывал от гнева из-за тогда еще сверхсовременной базы данных Обамы, профилирующей избирателей. Зато я помню множество уважительных комментариев по поводу умения его предвыборного штаба «добиваться явки».

Любопытно, что граница, отделяющая «массовый активизм» от «тоталитарного нейропрограммирования», настолько четко пролегла между Тогда и Теперь.

Технология психологической войны, созданная Cambridge Analytica, не столько «угрожает демократии», сколько забивает очередной гвоздь в крышку ее гроба. Для тех, кто отвлекся: ее труп разлагается уже довольно давно.

Конечно, это не значит, что мы не должны отбиваться. Способы есть, даже на индивидуальном уровне. Я не о тех праздных мечтаниях, которые продвигают на SciAm[89] ребята, по всей видимости не способные отличить слоган от стратегии. (Убедиться, что у людей есть доступ к собственным данным! Заставить правительство держать ответ!) Я говорю о тех вещах, которые вы можете сделать прямо сейчас. Простых вещах.

Алгоритмы питаются данными? Перестаньте их кормить. Не сидите в твиттере: если всех прочих недостатков твиттера вам мало, может, вас уведет оттуда хотя бы перспектива уморить зверя голодом. Если не можете заставить себя уйти с фейсбука, по крайней мере перестаньте все лайкать – или, еще лучше, лайкайте то, что вас на самом деле бесит, создавайте помехи, чтобы контаминировать массив данных и сделаться более размытой мишенью. (Когда я встречаю на фейсбуке что-то, что нахожу особенно трогательным, то часто реагирую на него кипящим от ярости эмодзи.) Свалите из инстаграма и яйцехвата. Используйте Signal. Используйте, блин, VPN. Сделайте Органию бесполезной для них.

Что вы говорите? Тысячи людей по всему миру умирают – так хотят узнать ваш любимый рецепт приготовления плодов хлебного дерева? Выложите его в блог. Это не остановит ботов от сбора ваших данных, но им хотя бы придется вас разыскать; вы не будете скармливать себя платформе, явным образом созданной для того, чтобы добывать и перепродавать ваши потроха.

Чем больше будет нас, тех, кто отказывается им подыгрывать, – чем больше нас, тех, кто жульничает, кормя систему ложными данными, – тем меньше нам нужно будет бояться кода, который читает наши мысли. А если большинство людей не захочет заморачиваться – если все эти кликбейты, все эти эмодзи и поднятые большие пальцы окажутся слишком большим искушением – что ж, мы получим то правительство, которое заслуживаем. Только не жалуйтесь, расхаживая нагишом в бассейне с аллигаторами, если кто-то отхватит вам ноги.

Пусть за кулисы меня сопроводит Берит Андерсон:

«Представьте, как в 2020 году вы узнаете, что у вашей любимой политической странички или группы в фейсбуке на самом деле больше нет ни одного человека-подписчика, а только десятки или сотни ботов, благодаря которым вы чувствуете себя дома, чувствуете ценность собственных мнений. Есть ли вероятность, что вы могли об этом никогда не догадаться?»

Кажется, она считает это предупреждением, устрашающим предостережением о том, что будет, Если Это Продолжится. Но то, что описывает Андерсон, есть хрестоматийный пример теста Тьюринга, пройденного на ура. Она видит Интернет, полный зомби, – я вижу рождение Подлинного ИИ.

Конечно, есть два способа пройти тест Тьюринга. Очевидный путь – спроектировать более умную машину, такую, что сумеет сойти за человека. Но, как известно любому, кто хотя бы недолго просидел в соцсетях, люди могут быть столь же тупыми, однообразными и пустыми, как и боты. Поэтому другой путь – просто сделать людей глупее, чтобы машинам легче было их обдурить.

Я все больше склоняюсь к мнению, что второй подход может оказаться проще.

В 2007 году я написал рассказ о человеке, стоящем в очереди в аэропорту. Там не так много всего происходило: он просто потихоньку двигался вместе со всеми остальными, размышляя о проверке, ожидающей его (и других пассажиров) перед посадкой. В конце концов герой оказывался в голове очереди, проходил через сканер и шел дальше. Вот, в общем-то, и все.

Только сканер не был рентгеном или металлодетектором: это был считыватель мыслей, выявлявший недобрые замыслы. Герой был латентным педофилом, чьи желания машина отображала ярко и четко, хотя он ни разу им не подчинился. «В глазах Господа» задает вопрос, что вас в большей степени определяет: совершенные вами поступки или те, о которых вы только думаете; он исследует очевидные проблемы с конфиденциальностью в обществе, где государство может читать мысли. Технология, которая там описывается, вдохновлена реальным патентом, оформленным Sony несколько лет назад; тем не менее я думал, что у нас будет хотя бы лет двадцать, прежде чем мы вплотную столкнемся с этими вопросами.

Я точно не думал, что подобную систему будут разрабатывать уже в 2015 году.

Однако же вот она: технология, которая, пусть еще и не готова к выходу в свет, уже достаточно разработана, чтобы American University Law Review опубликовал статью[90], рассматривающую связанные с ней юридические последствия. FAST (Future Attribute Screening Technology[91]) – это система, «в данный момент разрабатываемая для использования в аэропортах», которая «способна читать мысли (…) используя разнообразные комплекты датчиков, фиксировать показатели жизнедеятельности и, основываясь на этих данных, определять, есть ли у просканированного человека „злой умысел“ – намерение совершить преступление».

Описанная система на самом деле не столько читает мысли, сколько делает выводы об их содержании, основываясь на физиологических и поведенческих подсказках. Она считывает сердцебиение и температуру, отслеживает дыхание и движения глаз, а также перемены в вашем голосе. Если вы – женщина, она вынюхивает, на какой вы стадии овуляции. Она видит вашего нерожденного ребенка и состояние вашего сердца – и, как только исследует вас по сотне параметров, машина решает, есть ли у вас преступный умысел. Если она думает, что есть, вы оказываетесь в маленькой белой комнатке для допроса с пристрастием.

Конечно, чувство вины не обязательно означает, что вы планируете теракт. Может, вы просто изменяете супругу; может, стыдитесь, что сперли на работе коробку скрепок. Может, вы вообще не испытываете вину; может, предаетесь праздным фантазиям о том, как переломаете на хуй колени всем этим наглым ублюдкам-таможенникам, которые кончают оттого, что портят жизнь всем остальным. Может, у вас легкий синдром Аспергера или вы немножко запыхались, потому что бежали, чтобы успеть на самолет – но FAST видит только ускоренное дыхание и подозрительное нежелание устанавливать зрительный контакт.

Виновные умы, рассерженные умы, фантазирующие умы: тело предает их всех примерно одинаково, и стоит только этому тревожному сигналу возникнуть, как вы – Подозрительная Личность. Бо́льшая часть статьи в AULR исследует конституционные последствия внедрения этой технологии в США, сценарии, в которых FAST проходит юридическую проверку, и те, в которых она нарушает четвертую поправку – и, хотя именно этого и стоит ожидать от юридического комментария, я нахожу подобные беспокойства практически не имеющими значения. Если наши правители захотят использовать технологию, они будут ее использовать. Если ее использование незаконно, они либо изменят закон, либо нарушат его – как им будет удобнее. Вопрос не в том, начнут ее использовать или нет. Вопрос в том, в какой глубокой жопе мы окажемся, когда это произойдет.

Давайте поговорим о проценте ошибок.

Если кто-то скажет вам, что тест с 99 % точности выявил в ком-то террориста, какова вероятность, что тест ошибается? Вы можете сказать «один процент»; в конце концов, система точна на 99 %, так ведь? Проблема в том, что вероятности растут вместе с размером выборки – так, в аэропорту вроде того, что в Сан-Франциско (через который ежегодно проходит сорок пять миллионов человек), девяностодевятипроцентная точность означает, что за день как потенциальные террористы будут отмечены свыше 1200 человек, даже если ни одного настоящего террориста в аэропорту не будет. Это значит, что, даже если ежедневно в один и тот же аэропорт будет прокрадываться новый террорист, вероятность того, что кто-то окажется невиновен, даже если его отметили, составляет – барабанная дробь – свыше 99 %.

Самые свежие данные о точности FAST, которые у нас есть, говорят, что она составляет 78–80 %, а эти (неподтвержденные) оценки исходят от тех же ребят, что разрабатывают эту систему – систему, задача которой, напомню, собирать глубоко личную и подробную физиологическую информацию о миллионах людей ежедневно.

Хорошие новости в том, что самое вопиющее злоупотребление подобной системой, возможно, коснется только людей, прибывающих на территорию США. Судя по моему опыту, пограничники во всех двадцати с лишним странах, которые я посещал, гораздо приятнее, чем в Америке, и это во мне не просто обида говорит: согласно заказанному туриндустрией независимому опросу о впечатлениях от пересечения границ, пограничники США – величайшие поганцы в мире с двукратным отрывом от конкурентов.

Поэтому я и гадаю, не будет ли, хотя бы для Северной Америки, FAST на самом деле благом – или, по крайней мере, чем-то лучшим того, что мы имеем сейчас. Может быть, FAST не идеальна, но – предположительно – в нее не забита установка отмечать тебя только из-за темного цвета кожи. Она не решит обосрать тебя потому, что у нее дурное настроение, или потому, что ей кажется, будто ты похож на либерала. Возможно, она будет параноидальна и, возможно, чаще всего неправа, но, по крайней мере, одинаково параноидальна и неправа по отношению ко всем людям.

Безусловно, FAST все равно может стать воплощением своего рода зарождающегося предрассудка. Бедные люди, например, могут особенно нервничать перед полетом, потому что летать им доводится нечасто; FAST может счесть их потные ладони подозрительными, тем временем позволяя богатым социопатам спокойно проходить в бизнес-класс. Вуаля: немедленная классовая дискриминация. Если у нее есть функция распознавания лиц, она вполне может проявить ошибку «для-меня-все-черные-выглядят-одинаково», типичную для такой техники. Но подобные косяки можно выполоть, если ты готов приложить усилия. (Для начала – перестать обучать технологии распознавания лиц по фоткам из своего белоснежного выпускного альбома из старшей школы в Кремниевой Долине.) Подозреваю, изгнать подобный предрассудок из человека будет значительно труднее.

И действительно, с учетом предвзятости и тупости, столь явно проявляемой многими так называемыми представителями власти, отдать хотя бы часть их решений на аутсорсинг кажется отличной идеей. Не позволять им выбирать, к кому прицепиться, доверить это решение машине; может, она и не точна, зато и не пристрастна.

Учитывая, насколько плохо сейчас идут дела, возможно, даже такая несовершенная штука, как FAST, может стать шагом в верном направлении.

Я пребывал в унынии с тех пор, как Международная группа экспертов по изменению климата опубликовала свой последний отчет в минувшем октябре. Я в унынии прямо сейчас, когда печатаю эти слова; есть вероятность, что я все еще буду в унынии, когда вы прочитаете их месяц спустя. Если вам случилось прочитать в моем блоге пост от 26 октября,[92] вы знаете, почему. Если не случилось – вот краткий пересказ:

• Нет вообще никакой надежды, что мы достигнем цели, установленной Парижским соглашением, и ограничим рост глобального потепления двумя градусами по Цельсию.

• Даже если мы достигнем этой цели, результаты будут апокалиптическими.

• Результаты были бы всего лишь катастрофическими, если бы мы сумели ограничить рост полутора градусами по Цельсию – для примера, мы бы потеряли всего лишь 70–90 % кораллов на планете, а не все, – однако единственным способом сделать это было бы – помимо прочего – отказаться от углерода на тридцать лет, урезать потребление мяса на 90 %, а также изобрести новые волшебные технологии, чтобы высосать гигатонны углерода из атмосферы.

Теперь наш самый оптимистичный сценарий – глобальная катастрофа, и шансы, что мы перескочим даже через такую низкую планку, невелики. Тем временем народ уже пожал плечами и опять пошел постить видео про котиков в фейсбуке.

Считайте колонку этого месяца своего рода кодой для моего октябрьского поста. Сегодняшний урок таков: тот пост был чересчур мягкосердечен. Он принимал на веру слова МГЭИК: у нас есть двенадцать лет, чтобы начать, и если мы это сделаем, то у нас будет шанс уберечь от пожара хоть что-то.

В реальности, похоже, никакого шанса у нас может не быть.

Первое, что нужно держать в уме: отчеты МГЭИК научны, а науке свойственен консерватизм. Если результаты убедительны лишь на 90 %, наука их отвергнет. Обычный порог статистической значимости – 95 %, часто 99 %; все, что ниже, списывается на случайность. А это значит, что – особенно в таких сложных, шумных системах, как экосфера планеты, – настоящие эффекты теряются в помехах и статистической строгости. Ваша комната может быть охвачена пламенем, а статистика ничего не покажет; результаты станут «значимыми», лишь когда вспыхнет кровать.

Второе, что нужно держать в уме: даже среди тех – особенно среди тех – кто признает опасность глобального потепления, существует почти патологическое стремление оставаться позитивными вопреки всему. Хорошим примером служит реакция на статью Дэвида Уоллеса-Уэллса – «Необитаемая Земля» – опубликованную в New York Magazine в 2017 году.[93] Это была статья, которая не сдерживала ударов, которая описывала уготованное нам будущее, не обращая внимания на консервативные шоры девяностопятипроцентного порога, – а ученые и активисты в один голос осудили ее как мрачную и контрпродуктивную.

Октябрьский отчет МГЭИК во многом реабилитировал Уоллеса-Уэллса, однако Патологическая Надежда никуда не делась. Мы, в конце концов, все еще хотим спасти мир, а переизбыток отчаяния только парализует людей: если не предложить им надежду, ты никогда не вдохновишь их на перемены. Если чуток не подсластить пилюлю, у них не будет причин пытаться исправить ситуацию.

Нельзя говорить людям, что они обречены. Даже если они обречены.

Что приводит нас к Джему Бенделлу из Камбрийского университета. У Бенделла докторская степень по международным отношениям, а не климатологии, однако он способен прочесть письмена на стене не хуже других (а наше положение в конце концов уходит корнями в политику, а не в науку). Он замечает, что мы можем снизить выброс CO₂ хоть на 25 %, но это будет нивелировано уже существующим потеплением в результате продолжающейся потери арктических льдов (и, соответственно, понизившегося альбедо). Он указывает, что прогнозы МГЭИК всегда были чересчур оптимистичны, что наблюдаемые тенденции всегда оказываются хуже, чем самые страшные сценарии, предсказанные всего несколькими годами раньше. Он отмечает, что многие экстраполяции МГЭИК предполагают линейный рост, в то время как наблюдаемые данные скорее указывают на нелинейный – возможно, даже экспоненциальный.

Бенделл не думает, что у нас есть двенадцать лет, не дает нам срок до середины века, чтобы снизить выбросы до нуля. Он говорит, что повсеместный общественный коллапс неизбежен и начнется он всего через десять лет. (Что интересно, паразитолог и эволюционный биолог Дэниэл Брукс ожидает, что примерно тогда же разнообразные патогены – последовавшие за ростом температуры в новые места обитания – запустят серию пандемий, которые опустошат крупнейшие города мира.) Бенделл говорит, что пора отбросить тщетные надежды на спасение общества, каким мы его знаем. Он вводит термин «глубокая адаптация», чтобы описать процессы, с помощью которых мы можем справиться с коллапсом современного социума: способы приоритизировать вещи, которые мы можем сберечь, принять потерю всего остального, спасти все, что возможно, и надеяться выстроить из обломков нечто более стабильное.

Первый шаг, говорит он, – это оплакать то, что мы потеряли. Я лично сформулировал бы это не так милосердно: я бы сказал «то, что мы уничтожили».

Бенделл записал свой анализ в виде статьи под названием «Глубокая адаптация: карта для ориентирования в климатической катастрофе». Он не смог ее опубликовать. Точнее, журналы, в которые он ее отправлял, соглашались ее напечатать только при условии, что он перепишет текст и сделает его не таким «депрессивным»[94].

Конечно, легко смахнуть со счетов один голос. Проблема в том, что ему может вторить целый хор, хор, который нам не позволили услышать добронамеренные цензоры, настаивающие, чтобы факты прошли какую-то Проверку На Надежду, прежде чем им будет дозволено показаться на публике. Дом вокруг нас пылает. Пожарную службу недавно расформировали во имя экономии. Не имеет значения. Нельзя, чтобы люди теряли надежду.

У меня тоже есть надежда, пусть и отдаленная. Земля и прежде переживала массовые вымирания. В прошлом планета уже пять раз теряла 70–90 % видов и всегда возрождалась. Нескольких тощих и хилых выживших всегда хватало, чтобы поднять эстафетную палочку, породить новые виды и расцвести новыми экосферами, полными чудес и биоразнообразия. Это может занимать десять или двадцать миллионов лет, но рано или поздно все равно случается. И в этот раз случится тоже.

Моя надежда – на то, что в следующий раз не возникнет что-то, подобное нам, и не проебет планету заново.

На дворе 1982 год. Я читаю свежевышедшую «Академию на краю гибели» Айзека Азимова с замиранием сердца. Один из Святой Троицы твердой НФ пишет – на полном серьезе, насколько я понимаю, – о «сознании» камней, деревьев и, бог ты мой, дверей. «Айзек, что случилось? – задаюсь я вопросом. – Сознание у камней? Не маразм ли до тебя добрался?»

Оказалось, что нет. Азимов просто открыл для себя материалистический панпсихизм: направление, которое считает, что всё на свете – камни, деревья, электроны, даже Дональд Трамп – в какой-то степени обладает сознанием. Панпсихисты считают сознание неотъемлемым свойством материи, таким же, как масса, заряд и спин. Это древнее убеждение – оно уходит корнями аж в античную Грецию – но недавно оно обрело новую жизнь среди исследователей сознания. Азимов просто опередил свое время.

Я всегда считал панпсихизм вопиющей капитуляцией. Табличка с надписью «неотъемлемое свойство», повешенная на одну из величайших загадок природы, никак ее не разрешает; она просто заметает ее под ковер. Но оказалось, что с по-настоящему вопиющими вещами я никогда раньше не сталкивался. До тех пор, пока не прочитал статью Бернардо Каструпа «Вселенная в сознании» в Journal of Consciousness Studies.[95]

Каструп затыкает панпсихизм за пояс. Он не говорит, что вся материя обладает сознанием. Он говорит, что вся материя и есть сознание – что, кроме сознания, не существует ничего, а материя – лишь одно из его проявлений. «Ничто не существует вовне или независимо от космического сознания, – пишет он. – Воспринимаемый космос находится внутри сознания, а не обладает сознанием». О, а еще он утверждает, что Вселенная страдает расстройством множественной личности.

Все это читается будто какая-то чокнутая эзотерическая метафора. Но Каструп говорит всерьез.

Он называет это наукой.

Даже на чисто локальном уровне есть причины скептически относиться к РМЛ[96] (или ДРИ, как оно сегодня известно: диссоциативному расстройству идентичности). Скажем, количество диагностированных ДРИ склонно подскакивать после выхода новых фильмов или книг о множественных личностях. Многие случаи не проявляются до того, как пациент проведет некоторое время в терапии – обычно по какой-то совершенно иной причине – только чтобы альтеры возникли после толчков и наводящих вопросов терапевтов, чьи критические и методологические навыки могут быть не настолько надежны, как хотелось бы. А есть еще и, скажем так, сомнительная природа некоторых альтернативных личностей. В одном из описанных в литературе случаев фигурировал альтер, идентифицировавший себя как немецкую овчарку. Другой идентифицировал себя – не спрашивайте меня как – как лобстера. (Я знаю, о чем вы думаете, но это было задолго до появления Джордана Питерсона в общественном сознании.)

Если прибавить к этому тот факт, что даже нормальные процессы в сознании функционируют как своего рода шумные парламенты – что мы все в какой-то степени «разговариваем сами с собой», обладаем различными гранями личностей, – будет резонно задаться вопросом, а не объясняется ли все это тем, что кучу людей с буйным воображением консультировали те, кому стоило бы лучше понимать, что они делают. Психическим косплеем, если пожелаете. Эта интерпретация достаточно популярна, чтобы заслужить собственное формальное название: социокогнитивная модель.

Однако здесь может действовать своего рода психиатрический закон Старджона: тот факт, что 90 % подобных исследований – дерьмо, не значит, что они все такие. Сканирование мозга «одержимых» ДРИ тел показывает совершенно иные профили, нежели у профессиональных актеров, которые просто обучены вести себя так, будто одержимы: те части мозга, что зажигаются у актеров, связаны с воображением и эмпатией, а те, что зажигаются у пациентов с ДРИ, связаны с реакциями стресса и испуга.[97] Я убежден не до конца – могут ли актеры, сознательно подделывающие это состояние, действительно сойти за неадекватно воспринимающих реальность людей, которые искренне верят в свою болезнь? И все же статистика убедительна; и трудно спорить с другим исследованием, во время которого зрительные центры в мозгу зрячего человека словно бы отключились, когда управление перехватил «слепой» альтер.

Не будем также забывать о феномене расщеплённого мозга. Мы знаем, что разные личности могут сосуществовать в одном мозгу, по крайней мере когда он был особым образом поврежден.

На этом явлении Каструп и основывает свою модель Реальности Как Таковой.

Вы, наверное, слышали о квантовой запутанности. Каструп утверждает, что запутанные системы образовывают единую, интегрированную и, самое главное, не поддающуюся упрощению систему. И еще, поскольку в конечном итоге все связано со всем, вся неодушевленная Вселенная есть «одно неразделимое целое», неразложимое, словно кварк. Он говорит – и здесь я приведу прямую цитату, чтобы вы не решили, будто я выдумываю, «что единственный существующий онтологический примитив – это космическое феноменальное сознание (…) Ничто не существует вовне или независимо от космического сознания. Пользуясь этой интерпретацией, можно сказать, что космос состоит из феноменальности, а не является ее носителем. Иными словами, воспринимаемый космос находится внутри сознания, а не обладает сознанием».

Зачем он выдвигает столь очевидно безумный тезис? Как можем мы продвинуться в понимании собственного сознания, утверждая, что сама Вселенная из него состоит? Каструп пытается решить «комбинационную проблему» опрокинутого панпсихизма: даже если принять, что в каждой частице содержится примитивный сознательный «дух», все равно придется объяснять, как эти рудименты объединяются, чтобы сформировать саморефлексирующий разум сложных объектов, таких, как мы. Решение Каструпа – зайти с другого конца. Вместо того чтобы постулировать, будто сознание возникает в неизмеримо малом, и отсюда подниматься к разумным существам, почему бы не заявить, что это свойство Вселенной вообще, и не двинуться вниз?

Ну, во-первых, потому, что теперь у нас другая проблема: вместо того чтобы объяснять, как мелкие частицы протосознания объединяются, формируя подлинный разум, приходится объяснять, как некий вселенский уберразум разделяется на отдельные сущности (т. е., если все мы – часть одного космического сознания, почему я не могу прочитать ваши мысли? Почему вы и я вообще существуем как отдельные личности?).

Здесь и вступает в игру ДРИ. Каструп заявляет, что те же процессы, которые порождают множественные личности в человеке, происходят и на уровне Вселенной в целом, что вся неодушевленная «реальность» состоит из Мысли, а ее одушевленные составляющие – кошки, дождевые черви, все, что существует как замкнутый метаболизм, – суть инкапсулированные частицы сознания, изолированные от Космического «Я»:

«Мы, как и другие живые организмы, всего лишь диссоциированные альтеры космического сознания, окруженные его мыслями. Неодушевленный мир, который мы видим вокруг себя, – это внешний облик его мыслей. Живые организмы, с которыми мы делим мир, это внешние облики других диссоциированных альтеров».

А что же было с Реальностью до появления живых организмов?

«Я полагаю, что до появления первого альтера [т. е. отдельной обладающей сознанием сущности] единственным феноменологическим содержимым космического сознания были мысли».

Если вы задались этим вопросом (а вы, черт возьми, обязаны были): да, Journal of Consciousness Studies – рецензируемое издание. Даже уважаемое. На его страницах появляются тяжеловесы вроде Дэвида Чалмерса и Дэниэла Деннета. И Каструп не просто высасывает тезисы из пальца; он, например, цитирует авторитетов от Аугусто до фон Неймана в подтверждение своих слов о квантовой/космической запутанности. Я лично не убежден – мне кажется, я вижу нестыковки в его аргументации – однако, не будучи физиком, как я могу быть уверен? Я не читал цитируемых им авторитетов, а если бы и читал, то не понял бы. Эта штука про расщеплённый вселенский мозг воспринимается как фантазии Филипа К. Дика в неудачный день; но, с другой стороны, разве нельзя сказать то же самое о коте Шредингера или гипотезе о множественности миров?

И все же, читая статью Каструпа, я вынужден был напоминать себе: «Рецензируемый журнал. Уважаемый журнал. Дэниэл Деннет».

Конечно, если повторять такое постоянно, получится настоящая религиозная мантра.

Для писателя-фантаста в подобной гипотезе кроется очевидная золотая жила.

Модель Каструпа – это эпический миф о сотворении мира: бесформенная мыслящая пустота, создающая разумных существ по Образу своему. Идея, что «Ты есть Бог» («Чужак в чужой стране», помните?), что Бог повсюду, – эта часть парадигмы читается так, словно была дословно позаимствована из авраамических религий. Идея, что «мир выдуман», кажется взятой из дхармических.

В какие странствия мы можем отправиться из этой начальной точки! Вот лишь одно: в нашем, земном масштабе реальности ДРИ считается патологией, тем, что нуждается в лечении. Пациент здоров лишь тогда, когда его альтеры реинтегрированы. Верно ли это в бо́льших масштабах? Не может ли целая Вселенная, какая она есть сейчас, быть каким-то образом «больна»? Может ли быть такое, что реинтеграция отщепившихся альтеров – единственный способ ее вылечить, что Вселенная может выздороветь, только возвратив всех живых существ в некий доисторический океан Бытия? Может, мы – это болезнь, а наше уничтожение – лекарство?

Возможно, вы помните, что я планирую написать заключительный том в трилогии, начавшейся «Ложной слепотой» и продолженной «Эхопраксией». У меня были свои идеи насчет того, как может завершиться эта история, но, должен сказать, статья Каструпа распахнула двери, о которых я и не подозревал.

Вот только его идея кажется настолько безумной, что – неважно, рецензировалась она или нет – навряд ли я смогу продать ее в твердом научно-фантастическом романе.

Мы – дефективный вид.

Впервые я столкнулся с доказательством этого еще в 1986 году, хотя тогда мне не хватило ума, чтобы его осознать. У меня на пороге образовалась парочка свидетелей Иеговы, которую распирало от благих вестей об Иисусе Христе, Господе нашем и Спасителе. У них был буквальный подход к Писанию и критический – к Дарвину: эволюция – ложь, говорили они, и не слишком убедительная.

Этого-то момента я и дожидался.

Я, видите ли, испытывал новый подход. Вместо того чтобы читать этим заблудшим душам лекцию – вместо того чтобы рассказывать им о естественном отборе и молекулярной генетике, – я собирался обратить против них их собственные аргументы. Допустить, что их утверждения верны, и посмотреть, куда это нас заведет.

– Что ж, – сказал я. – Видимо, из этого следует, что Ной не был праведником, так ведь?

Они нахмурились и спросили, как я могу такое говорить.

– Ну, мы же знаем, что существуют десятки болезней, передающихся половым путем, которыми заражаются только люди, и больше никто, – объяснил я. – А если эволюция – ложь, значит, все эти ЗППП должны были существовать от сотворения мира – а уцелеть во Всемирном потопе они могли только внутри у Ноя и его семейства. Так что по логике весь выводок Ноя страдал от гонореи сильнее, чем самая дешевая шлюха Гоморры.

Логика была неумолима. Не существовало способа, которым эти фанатики могли бы от нее уклониться. Я их подловил.

Это их даже не замедлило.

– Нет, – терпеливо объяснили мне, – Господь ниспослал нам эти болезни, чтобы покарать женщин за первородный грех. Господь может сделать все, что Он пожелает.

(Упоминал ли я, что обе эти миссионерки были женщинами?)

В тот момент я и осознал, что против некоторых людей логика попросту бессильна. И лишь намного позже начал понимать, почему это так. Думаю, это сводится к часто обсуждаемой идее, что естественный отбор формировал наши мозги не под логику, а под совокупную приспособленность. Мы, конечно, можем пользоваться логикой, если захотим. В нашей власти инструменты разума; однако, согласно мнению некоторых экспертов,[98] эти инструменты нужны нам не для того, чтобы отделять правду от лжи, а для того, чтобы выигрывать в спорах; чтобы заставлять других делать то, что мы хотим; чтобы использовать их как оружие. Эволюция вела отбор для риторики и манипуляции: логику докинула просто в довесок. Грандиозное ораторское искусство, рациональные обсуждения – все это лишь способ подчинить других своей воле.

В свете такой гипотезы нас не должно удивлять то, что наши мозги разработали контрмеры против так называемых «веских аргументов». Кажущийся бесконечным список когнитивных глюков понижает способность мозга воспринимать реальность – но, возможно, это не столько глюки, сколько адаптации, чье назначение – противостоять тлетворному влиянию златоустов. Предвзятость восприятия, например, позволяет нам отбирать исключительно те факты, которые подтверждают наши собственные убеждения; эффект Земмельвейса заставляет автоматически отвергать открытия, противоречащие нашим ожиданиям. Возможно, самый радикальный из них – эффект обратного действия. Вы могли бы подумать, что рациональный человек при виде доказательств, противоречащих его воззрениям в какой-либо области, хотя бы станет чуть менее уверенно их придерживаться. На самом деле такие доказательства зачастую подкрепляют те воззрения, которые должны опровергать.

Такие адаптации, если это адаптации, – такие защиты от общественной манипуляции – уже сами по себе сделали бы рациональное общение достаточно сложным. Но это только цветочки. Из работы Крюгера и Даннинга[99] мы знаем, что люди не просто склонны переоценивать собственный ум, но что этот эффект особенно ярко выражен у некомпетентных представителей рода человеческого. Более того, некомпетентные люди не просто считают себя умнее прочих; они часто считают по-настоящему умных людей особенно глупыми, даже когда им предъявляют эмпирические доказательства того, что они менее компетентны, чем те, над кем насмехаются.

Они объясняют столь многое, эти контрриторические искажения. Они объясняют, почему отрицатели глобального потепления только сильнее упираются рогом с каждым новым исследованием, подтверждающим реальность изменений климата. Они объясняют легкость, с которой религиозные фундаменталисты отметают горы доказательств существования эволюции, предпочитая несостоятельные и идиотские мифы о сотворении мира. Они объясняют засилье наклеек на бамперы, с гордостью провозглашающих «Так сказал Господь. Я ему верю. Вопрос исчерпан», и глубочайшее недоверие к образованию, столь присущее североамериканскому консервативному движению. Мы даже начинаем понимать, как настолько зашоренные типы могут оказывать такое непропорционально большое влияние на общество в целом: из сетевого анализа Се и др.[100] следует, что вера, которой придерживаются хотя бы 10 % популяции, может со временем стать общественной нормой, если эти изначальные 10 % достаточно консервативны и фанатичны. (По сути, это эффект храповика: чем более ты открыт для чужих взглядов, тем более готов принять вероятность того, что можешь быть неправ. Так что когда фанатичный верующий пытается переубедить восприимчивого неверующего, вероятнее, что последний уступит, – что увеличивает количество верующих в популяции. Что увеличивает частоту, с которой восприимчивые неверующие сталкиваются с верующими. Ну, вы поняли.)

Конечно, ни у кого нет иммунитета к этим искажениям; я сам не раз ловил себя на тенденциозном отборе информации. В этом плане у каждого из нас в глазу бревно. Но способы выявления собственных ошибок есть, если вы готовы ими воспользоваться. Научный подход в основе своей есть набор инструментов, созданных с четкой целью разрушения искажений и выведения на свет скрытой за ними эмпирической информации. Распознав собственные предрассудки, мы способны их преодолеть.

На что мы, однако, неспособны – и у меня ушло немало времени, чтобы это усвоить, – так это на успешное общение с людьми, отвергающими подобные инструменты. Для свидетеля Иеговы логика не значит ничего. Креационисту окаменелости не говорят ни о чем. Все данные мира не переменят мнения истинного отрицателя глобального потепления.[101] Этих людей невозможно переубедить. Их нельзя воспринимать всерьез. Браться за это – пустая трата сил.

Все, что вы можете делать, – это высмеивать их. Все, что вы можете делать, – это едко и жестко потешаться над ними, если получится – то публично. Так что в следующий раз, когда увидите какого-то болвана, размахивающего картинкой с эмбрионом перед абортарием, или будете проходить мимо какого-нибудь фанатика, визжащего, что «Бог ненавидит пидоров» – не заговаривайте с ними, но и не игнорируйте их. Бросьте им орешек и изобразите обезьяну. Сфоткайте их и рассмейтесь. Разговаривайте между собой громким сценическим шепотом; используйте их как наглядное пособие, чтобы продемонстрировать детям последствия кровосмешения; заметьте, что не подозревали, насколько далеко зашли эксперименты по скрещиванию людей и животных. Вы никогда не склоните их на свою сторону, но хотя бы сможете отвести душу за их счет.

У меня ушло слишком много времени, чтобы это осознать. Но, кажется, мое подсознание все понимало еще тогда, в 1986 году, когда стоявшие на моем пороге миссионерки обвинили меня в том, что я считаю себя «умнее Бога».

– О, я не считаю себя умнее Бога, – выпалил я, сам того не желая. – Я просто считаю себя умнее вас.

Надо признаться, планка была невысока.

Потешайтесь над ними, пока еще можете. Потому что они побеждают. И если Се и др. правы, то времени у всех нас осталось очень мало.

У нас, писателей-фантастов, есть тайная молитва. Мы бормочем ее каждый раз, когда один из наших рассказов готов предстать перед глазами читателей, и слова в ней такие:

Мы возносим эту молитву потому, что, когда бы Тед Чан ни напечатал рассказ – а случается это, к счастью, довольно редко – он почти наверняка собирает все имеющиеся награды, не оставляя нам ничего. Чаще всего он этого заслуживает. Так что нет никакого сюрприза в том, что первая экранизация Теда Чана оказалась очень умной и очень увлекательной.

А вот настоящий шок – и я колеблюсь, стоит ли мне это писать, потому что от таких слов попахивает ересью, – может вызвать то, что в плане повествования «Прибытие» даже превосходит первоисточник.

Дело не в том, что в фильме крупнее масштаб событий или больше традиционного драматического конфликта. Не только в этом, по крайней мере. Голливуд – а как же иначе – взял, по сути, уютный разговор у камина и накачал его стероидами, превратив в эпическую историю о судьбе планеты. В «Истории твоей жизни» скромных размеров инопланетяне оборудуют несколько комнат для свиданий, какое-то время играют с нами в загадки, а потом улетают. Мотивы их остаются непостижимыми; военщина, хоть и вездесущая, служит фоновым элементом. Сюжет для Чана – в первую очередь повод исследовать кое-какие любопытные идеи о взаимодействии языка и восприятия, о том, как т-симметричная природа фундаментальной физики может породить мировоззрение – столь же непротиворечивое, как и наше – описывающее телеологическую вселенную, со всеми скачками во времени в духе Билли Пилигрима, которые из этого следуют. Это интересно и заставляет наморщить лоб, но совершенно не держит тебя в напряжении. Вернувшись к повести и перечитав ее ради этого поста, я не могу не отдать должное сценаристу Эрику Хайссереру за то, что он разглядел погребенный в ней кинематографический потенциал; если бы я собирался снять кино по одной из вещей Теда Чана, то к этой, наверное, обратился бы в последнюю очередь.

Гептаподы из «Прибытия», напротив, колоссальны. То, что мы видим, напоминает гибрид прото-Чужого из «Прометея» и самых крупных экспонатов межпространственного зверинца, мельком показанных в «Мгле». В то время как космические корабли в повести висели, невидимые, на орбите, киношные парят над головами людей, точно астероиды, замершие, чтобы напоследок оглядеться вокруг, прежде чем разнесут планету в клочья. Геополитика в повести в основном ограничивается хмурыми людьми в форме, бесполезно ворчащими на заднем плане; в фильме половина мира готова начать швыряться ядерными бомбами. Наступит ли конец света, зависит от того, на самом ли деле инопланетяне имеют в виду «орудие» там, где мы читаем «оружие».

Это все стандартное голливудское «больше-значит-лучше», и – в кои-то веки – сделано оно так, что не предает тонкость исходного материала. В основном мне понравился более эпический масштаб событий – хотя меня таки бесила неизбежная подача Америки как более спокойного, взвешенного, мирного игрока, в то время как Россия и Китай готовились развязать Первую Межзвездную войну. (Изображение США как самой миролюбивой нации в мире – наверное, самый неправдоподобный элемент этой саги о пришельцах из космоса.) Но когда я говорю, что предпочитаю фильм повести, я имею в виду не только усиленный элемент риска: я говорю о том, как увязываются друг с другом различные составные части истории. Я говорю о самой структуре сюжета.

«История твоей жизни» представляет нам несколько элементов, практически изолированных друг от друга. Мы знаем, что Луиза выйдет замуж, родит дочь, разведется. Мы знаем, что ее дочь умрет. Мы знаем, что гептаподы улетят, но никогда не узнаем, почему – или о том, зачем они, собственно, вообще прилетали. (Когда их об этом спрашивают, они говорят, что собирают информацию, – это был бы главный претендент на звание «Самого возмутительно неопределенного ответа года», если бы такая награда существовала.) (А если бы она существовала, то, естественно, досталась бы Теду Чану.)

«Прибытие» увязывает все эти линии между собой – изящно, убедительно. Пришельцы здесь, чтобы вручить нам «оружие/орудие» – или, если точнее, подарок: научить нас своему телеологическому взгляду на мир, вознести нас на новый уровень восприятия Вселенной. Они здесь для того, чтобы, в прямом смысле этого слова, расширить наше сознание. Луиза совершает этот концептуальный прорыв и использует новую парадигму, чтобы в последний момент предотвратить ядерную войну. Ее развод случится – спустя годы после финальных титров – не просто так; он случится, когда муж поймет, что она заранее знала (благодаря обретенной способности видеть будущее) о медленной и мучительной смерти их дочери в юном возрасте – и все равно сделала выбор ее родить (хотя ни о каком выборе, разумеется, здесь речи не идет). В сценарии на это упор не делается – есть только парочка туманных фраз о том, что «Папа на меня не смотрит, как раньше» и «Он рассердился и сказал, что я неправа». Но подразумеваемый конфликт в моральной алгебре между двумя людьми, которые любят друг друга, – «Мы можем подарить ей хотя бы несколько замечательных лет» против «Ты обрекла ее на агонию и смерть» – разбивает сердце там, где Чану с его кубриковским анализом это не удается.

Но самое главное – что все эти события увязаны друг с другом. Они все исходят из центрального допущения, из про́клятого дара, принесенного нам гептаподами. Все взаимосвязано – органически, логически, причинно-следственно. Телеологически.

У экранизации есть несправедливое преимущество, поскольку она может демонстрировать воспоминания о грядущих событиях и быть уверенной, что зрители воспримут их как флешбэки; момент, когда мы осознае́м нашу ошибку, – один из лучших вот-это-поворотов фильма. Чану, обреченному работать с письменным словом, пришлось раскрыть секрет почти с самого начала, написав свои воспоминания о будущем в будущем времени; прием красивый, но места для сюрпризов не оставляет.

Это не повод не читать повесть. Вот так, с ходу, я не могу придумать ни одного достойного повода не читать повестей Теда Чана.

Но в этом случае, как мне кажется, есть больше поводов посмотреть кино.

Не секрет, что я один из той постоянно растущей паствы эмпиристов, которой коснулась Его Макаронная Десница. И хотя я обычно не перевариваю религиозную веру любого типа – я попросту не вижу в ней никакой объясняющей ценности – мои чувства по отношению к верующим несколько более сложны. Возможно, отчасти это связано с тем фактом, что я был выращен не просто глубоко религиозными баптистами, но настоящим баптистским священником/библеистом/высокопоставленным функционером Баптистской церкви. (Точно не скажу, насколько высокопоставленным, но у меня есть смутное ощущение, что «генеральный секретарь» – это что-то вроде кардинала/начальника профсоюза, только без занятий содомией с мальчиками-служками и избиения штрейкбрехеров пистолетной рукоятью). Возможно, с тем, что, переживая темные времена, я понимаю, как прекрасно было бы знать в глубине души, что смерть – это не конец, что существует место, где все мои любимые умершие коты до сих пор жуют лакрицу (и не могут лазать по деревьям)[102], что бытие – это нечто большее, чем несколько десятилетий бессмысленных тирад против кретинов, которые продолжают обращаться с планетой как с сортиром. А может, я просто за минувшие годы познакомился с большим количеством верующих и не могу, не покривив душой, сбросить их всех со счетов как законченных идиотов.

Не то чтобы в их рядах не было идиотов, сами понимаете. Почти половина человеческой популяции на этом континенте считает, что человечество было создано практически таким же, как сейчас, шесть тысяч лет назад, что эволюция – обман и что небо кишмя кишит ангелами. Но я не могу поставить на одну доску с ними людей вроде своего папы. У него никогда не было претензий ни к науке в целом, ни к эволюции в частности.

Конечно, однажды, когда я спросил его, перестанет ли он верить в своего Пасхального Зайца хотя бы тогда, когда ему предоставят убедительные, неоспоримые доказательства того, что Бога не существует, он немного подумал и ответил, что нет, скорее всего, не перестанет. Этим он меня серьезно разочаровал. Но все равно: этот человек, и тысячи подобных ему, не идиоты. Я не могу валить их в одну кучу с фолуэллами, с бушистами и с… собственно, с 47 % североамериканской популяции, которые выглядят кончеными дебилами. Я просто не могу.

Я предпочитаю считать большинство из них не глупыми, а ленивыми.

Бо́льшая часть людей получает свои верования посредством впитывания и наблюдения, а не исследования. Мы предпочитаем смотреть, а не делать выводы. Взрослея в обществе, полном определенных вездесущих убеждений, человек склонен принимать их на веру не задумываясь. Полагаю, большинство людей приходят к религии таким же образом, как и к вере в то, что отсутствие галстука – это «непрофессиональное рабочее поведение», хотя галстуки необходимы для очень малого количества рабочих задач. (Для этого есть хорошие эволюционные основания. Кто быстрее добьется цели: тот, кто изобретает каждое колесо с нуля, или тот, кто смотрит по сторонам и копирует те колесики, которыми пользуются все взрослые? Конечно, следует подражать взрослым: они явно были достаточно приспособлены, чтобы оставить потомство…)

И тем не менее – а если я ошибаюсь? Одна из причин, по которым наука надирает задницу религии, в том, что мы обязаны допускать вероятность собственной неправоты. (Кто там сказал, что наука предлагает доказательства без уверенности, а религия – уверенность без доказательств?) Поэтому я всегда высматриваю людей умных, людей, склонных к науке, людей – не конченых дебилов, при этом верящих в Бога. Ведь им могло прийти в голову что-то, что не пришло мне. Может, это они правы, а я ошибаюсь; и, блин, разве не круто было бы в этом ошибиться? Разве не было бы офигенно, если бы на самом деле существовали жизнь после смерти и Пасхальный Заяц со стигматами?

И вот папа дает мне такую книжку: «Доказательство Бога: аргументы ученого» за авторством некоего Фрэнсиса С. Коллинза[103]. Руководителя бюрократической части проекта «Геном человека», черт возьми. И вот что удивительно: чувак начинал университетскую карьеру атеистом, а потом обратился в христианство. Как-то все наоборот, да?

Вот, говорю я, мужик, который умнее и образованнее меня, который, очевидно, знает все аргументы, приведшие меня к вероотступничеству, так как сам с них начинал – и нашел кое-что получше! Он нашел доказательство веры!

Готов поспорить, вы умираете как хотите узнать, в чем оно состоит, а?

Вот оно. Большое Откровение доктора Фрэнсиса Коллинза. То есть его Большое Откровение было персональным прозрением, случившимся, когда он смотрел на гроздь сосулек; а это его Доказательство, Требующее Вердикта, и это… барабанная дробь:

То теплое чувство, которое возникает, когда ты «совершаешь правильный поступок».

Ага. И все. Приток дофамина, возведенный в статус «Нравственного закона». Существующего во всех человеческих культурах, говорит он, и еще уникального для человеческих культур. «Эволюция никогда не объяснит Нравственный закон и Всеобщие поиски Бога», заверяет он нас, никогда не объяснит это уникальное, универсальное человеческое стремление помогать тем, кто в этом нуждается, даже если у нас с ними нет общих генов, даже в ущерб самим себе. Мы выше эволюции – ибо, если бы эволюционисты были правы, мы никогда не совершали бы ничего, кроме эгоистичных попыток распространить собственные гены. Коллинз реально использует слово «позор», описывая наш, «эволюционистский» взгляд на альтруизм.

Он приводит псевдоадаптационистский аргумент К. С. Льюиса, чтобы вывести существование Бога из этого самого теплого чувства:

«Ничто живое не рождается на свет с такими желаниями, которые невозможно удовлетворить. Ребенок испытывает голод, но на то и пища, чтобы насытить его. Утенок хочет плавать: что ж, в его распоряжении вода. Педофилы испытывают сексуальное влечение; для этого существуют церковные служки.[104] И если я нахожу в себе такое желание, которое ничто в мире не способно удовлетворить, это, вероятнее всего, можно объяснить тем, что я был создан для другого мира»[105].

После чего Коллинз вклинивается и спрашивает: «Для чего же в наших сердцах эта „пустота в форме Бога“, как не для заполнения?»

С чего бы начать. (Если не с того, что, судя по всему, внутри Фрэнсиса Коллинза присутствует некая пустота, но локализована она не в грудной клетке.)

Начнем с общего замечания. Похоже, что взгляд Коллинза на естественный отбор – это прискорбно невежественная карикатура, в которой каждый организм всегда ведет себя оптимально, дабы улучшить собственную приспособленность, а каждый случай, когда это не срабатывает, представляет собой ошибку в теории эволюции, вопиющую о Божественном вмешательстве. Чего он, судя по всему, не понимает (или, возможно, надеется, что не понимаете вы) – это того, что в основе естественного отбора лежит разнообразие. Организмы отличаются друг от друга; некоторые из них добиваются большего; проигравшие оставляют меньше потомства. Природа, иными словами, под завязку полна созданиями, не распространяющими эгоистично собственные гены, а помогающими другим в ущерб себе. Сородичи назвали бы таких неудачливыми конкурентами. Паразиты назвали бы их носителями. Хищники назвали бы их едой. А епархия зовет их паствой.

Возможно, вы считаете это дешевой претензией; пусть добыча и не успешна в распространении своих генов, но не потому, что не пытается. А я возражу: то же самое можно сказать обо всех тех замечательных людях, которые поворачиваются другой щекой, ожидая, что им воздастся за это сторицей в Царстве Небесном. В любом случае этого вашего Коллинза надо бы научить основам – и не только биологии, но и элементарной логики. Утверждать, будто неэгоистичные поступки противоречат теории эволюции – то же самое, что утверждать, будто минет противоречит роли оргазма в размножении.

Но ладно: он говорит об осознанном и добровольном жертвовании собственными интересами во благо других. Вот что он называет присущим исключительно человеку. Только это не так. Сочувствие неродным особям, приложение усилий для помощи другим (даже представителям чужого вида) были задокументированы у не являющихся людьми приматов и китообразных. Концепции честной игры и справедливости также, похоже, не являются исключительно человеческими. Вопреки заверениям Коллинза, у социобиологов не возникает проблем с тем, чтобы соотнести подобные действия с эволюционными процессами; на самом деле лежащая в основе эмпатии нейрохимия – это довольно простой механизм сплочения общества. И, как бы рьяно Коллинз ни провозглашал Оскара Шиндлера и мать Терезу образцами самоотверженного служения общему благу, он всего лишь тенденциозно выбирает из облака данных одно-два удобных ему исключения из правил.[106] Читатели этого малоизвестного новостного бложика могут помнить, что облако данных существует, и измеримо статистически, и показывает, что люди склонны к рискованному героизму или актам альтруистической щедрости главным образом тогда, когда это повышает их шансы на перепихон. (И не утруждайте себя указаниями на то, что у мамочки Терезы шансы на это были практически нулевые, – мы все знаем, что подсознательные схемы работают одинаково вне зависимости от мотивационных накладок. К тому же она ждала совершенно иного вознаграждения, точно так же, как Шиндлер, скорее всего, боялся какого-то воздаяния.) Также вы можете помнить, что этот самый «Нравственный закон», какой уж есть, непостоянен и порой глубоко ошибочен, что подлинные альтруисты – те, кто без сомнений пожертвует двумя своими детьми ради спасения четырех чужих, например, – страдают специфической и конкретной формой поражения мозга.[107] По-настоящему моральные люди – те, у кого повреждена вентромедиальная префронтальная кора; а это, насколько я слышал, не «универсальный» аспект человеческой природы.

И это мы еще не коснулись жертвенного поведения тех, кого просто-напросто обвели вокруг пальца ради достижения чьих-то чужих целей. Сколько христиан пошло бы в крестовые походы, сколько джихадистов привязало бы к животу бомбы, сколько миссионеров рискнуло бы заболеть и погибнуть в дебрях Африки, если бы они на самом деле верили, что в конце их ожидают вечные муки? (Вот это был бы альтруизм.) Неужели Коллинз действительно так слеп к устройству собственной религии, что не может увидеть разницу между истинной самоотверженностью и паразитической манипуляцией эгоистичными мотивами?

Что приводит нас к еще одному, поразительно очевидному, недостатку аргументации Коллинза: вездесущности «Нравственного закона». Его утверждение, что у всех нас одинаковые стандарты добра и зла, станет, я подозреваю, новостью для всех тех культур, которые на протяжении истории держали (и держат) рабов, калечили гениталии своих женщин, считали (и считают) иные расы, верования и поведение в лучшем случае явлениями, которых следует избегать, а в худшем – такими, которые нужно безвозвратно уничтожать. Непрекращающиеся геноциды двадцатого и двадцать первого веков красноречиво свидетельствуют о том, насколько вездесущ Нравственный закон Коллинза, и, хотя Коллинз оставляет себе пространство для маневра (Нравственный закон есть в каждом, только, видите ли, некоторые решают его игнорировать), он не приводит никаких доказательств того, что это чувство различения добра и зла на самом деле универсально, за исключением вот этого двойного удара: а) он сам это чувствует, и все его друзья тоже, и б) так ему сказал К. С. Льюис. (На самом деле, при чтении «Доказательства Бога» создается ощущение, что Фрэнсис Коллинз назначил себя Официальной земной марионеткой К. С. Льюиса.)

При всех его речах о любви к ближнему и альтруизме, Коллинз, возможно, самый глубоко зацикленный на себе человек, которого я читал. Вероятность того, что все остальные могут думать не совсем так, как он, похоже, находится за пределами его понимания.

Поиски Бога? Я довольно интроспективный чувак, и могу сказать с высокой степенью уверенности, что меня ничто подобное изнутри не гложет. Я понимаю, что для многих это не так – но еще я понимаю, что наши мозги настроены видеть закономерности там, где их нет, и приписывать умысел даже совершенно нейтральным явлениям. От «теории сознания», которая позволяет нам понимать состояние сородичей и других существ, с которыми мы сталкиваемся день за днем, до подобных аберраций всего один маленький шаг. Потому-то облака и могут казаться нам гневными или доброжелательными; и кому не хотелось швырнуть кирпичом в этот блядский ноутбук с его блядским Синим экраном смерти, который всегда злодейски рушит систему, когда до дедлайна осталось шесть часов, а ты забыл сохраниться?

Нанесите на холст природы в равном соотношении невежество, распознавание образов и приписывание намерений: ангелы и демоны, словно выкидыши бизнес-школы Спирс, прорастут за каждым камнем (точно так же, как они явились Коллинзу в его замерзшем водопаде). Однако Коллинз даже не признает, что подобная нервная проводка существует, не говоря уже о том, чтобы размышлять о ее потенциальном влиянии на человеческие суеверия. Ни разу не упоминает о работах Персингера[108] или Рамачандрана[109]. И, опять-таки, не отдает должное ребятам в митрах и с крестами – не говоря уже о «железных девах» в подвалах – и той роли, которую они могли сыграть в насаждении чувства божественного в культуре (такого, правда, божественного, которое вечно нуждается в пожертвованиях).

Итак, главный, самый твердый аргумент Коллинза в пользу существования персонифицированного Бога – который создал небо и землю и сотворил нас, и только нас, по своему образу и подобию, – состоит в том, что у всех людей есть одно чувство различения добра и зла (только это не так); что все ищут Бога (говори за себя, приятель; я-то буду счастлив, если просто отыщу приличную пинту «Рикардса»); что люди уникальны среди прочих существ, потому что альтруистичны и моральны (только это не так); и что все это нельзя объяснить иначе, нежели как Богом Авраама (только, бляха-муха, на самом деле можно).

Позвольте мне повторить: это его самый сильный аргумент.

Но не единственный. Коллинз совершает и множество других грехов, легко распознаваемых всеми, кто хотя бы мимоходом ознакомился с уловками плоскоземельцев, отрицателей глобального потепления и политтехнологов всея планеты. Утверждения, изначально сопровождавшиеся верными оговорками («Если мы примем возможность существования сверхъестественного, тогда вероятно, что…»), позже возникают снова, недоказанные, однако чудесным образом превратившиеся в неопровержимые факты (верующие правы, что «крепко держатся вечных истин Библии»). Закономерные возражения против его положений (например, что религиозные верования никак не связаны с изучением природы) отметаются безо всяких причин, за исключением той, что Коллинз находит их неудобными («это не созвучно человеческому опыту большинства людей», пишет он). В манере, свойственной всем фундаменталистам, и в духе той книги, которую он считает святой, он противоречит себе всякий раз, когда это ему удобно. В одном случае он выступает против модели Бога-как-самообмана, указывая, что продукт самообмана был бы мягким и всепрощающим, а не требовательным и осуждающим, каков есть Бог Авраама. (Странно, но возможность того, что пугающий Бог создается не для утешения, а для того, чтобы ребята в нелепых шапках могли контролировать доверчивую паству, ни разу не приходит ему в голову.) Но когда Коллинз противостоит тем, кто утверждает, будто Бог засеял небеса и землю фотонами и окаменелостями, чтобы испытать нашу веру, он решает, что немножко самообмана не повредит: «Разве кто-то захочет поклоняться Богу – великому обманщику?»

Он отрицает натуралистическую Вселенную, потому что, в конце концов, кто-то должен был запустить Большой взрыв (не мог же он начаться сам, это было бы абсурдно) – а потом меняет правила, чтобы уберечь собственную модель от тех же самых претензий (о, Бога ничто не должно было создавать, Бог сам себя запустил – и я бы тоже сам себя запустил, в полет с обрыва, если бы создал разумное существо, столь упрямо тупое, как Фрэнсис Коллинз). Он вытаскивает на свет старое доброе заявление атеизм-это-тоже-вера, потому что, в конце концов, никто не может доказать, что Бога нет: поэтому, если это ваша точка зрения, вы слепо принимаете ее на веру, так ведь? (Конечно, никто вдобавок не может доказать и то, что всемогущие сиреневые хомячки не закатывают вечеринок в Плеядах; думаю, Коллинз и в них тоже верит, иначе он был бы так же слеп, как креационисты.)

Он приводит выдранные из контекста цитаты из «Краткой истории времени» Хокинга таким образом, что рисует старого Колясочника верующим; он никак не упоминает, что Хокинг открытым текстом отрицает религиозную веру в той же книге. Он пытается внушить нам, что креационизм и концепция разумного замысла – разные вещи, и даже доходит до того, что, с его точки зрения как ученого, движение РЗ «заслуживает серьезного рассмотрения», – и явно не в курсе, что идиотов-эрзэшников поймали на том, что они прогнали свой креационистский учебник через поиск с заменой, просто заменив слово «креационизм» на «разумный замысел», дабы таким образом обойти юридический запрет на религию в преподавании естествознания.

Мне плевать, что этот мужик открыл ген, ответственный за муковисцидоз. Если эта книга – воплощение его когнитивных способностей, я вынужден задаться вопросом, с кем он переспал, чтобы встать во главе ПГЧ.

Фрэнсис Коллинз утверждает, что когда-то, давным-давно, был атеистом. Может, в душе он им и остался. Может, в этой книге он просто врет как сивый мерин. Может, он игрок, у которого есть тайная цель, человек, который захотел взобраться по карьерной лестнице и решил, что атеисту не попасть в списки гостей на всех лучших вечеринках. Доказательств у меня нет, но я надеюсь, что дело в этом. Я надеюсь, что он всего лишь оппортунист. Правда, надеюсь.

Ведь по прочтении этой самодовольной, бессмысленной и ничтожной книжонки мне на ум приходит только одно альтернативное объяснение: что доктор Фрэнсис Коллинз – полнейший конченый дебил.

Когда я был вашего возраста, не было у нас никакой Young Adult-литературы, а тем более этой новомодной штуковины, «New Adult», которой вас пичкают. Нам приходилось перескакивать с «Питера – океанского лосося» и «Фредди и Великанища» прямиком на «Всем стоять на Занзибаре» и «Солярис» без всяких нарукавников для плавания, учебных колес и всего такого прочего.

Поразительно, но я все равно умудрялся читать. В одиннадцать открыл для себя Азимова, Брэдбери и Бестера, «Занзибар» прочитал в двенадцать, «Солярис» – в тринадцать. Может, я и был умнее, чем большинство детей моего возраста (надеюсь, что был – если нет, то меня слишком часто задирали без всякой на то причины), но точно не был уникумом; «Взглянули агнцы горе́» мне посоветовал приятель в одиннадцатом классе. А если судить по истрепанным корешкам книг из школьной библиотеки, в те времена по Азимову и Брэдбери тащились все. И по Дилэни тоже – доказательством тому была обложка, отваливавшаяся от «Пересечения Эйнштейна». В те времена не нужен был нам никакой вонючий Young Adult.

А теперь брысь с моей лужайки.

Признаю, я мог бы выступать не так резко. В конце концов, мою жену недавно стали продвигать как автора YA, а ее тексты прекрасны (хотя я бы сказал, что они при этом не YA). Мои друзья и коллеги заплывают в янгэдалтовые воды. Добронамеренные советчики, даже зная о нишевой позиции моих романов, предлагают мне попробовать написать YA, потому что все деньги – там, ведь это единственная часть рынка художественной литературы, которая не обрушилась несколько лет назад вместе со всей экономикой.

Но я не в силах. Конечно, я считаю, что мы должны вдохновлять подростков на чтение (на самом деле, если мы не заставим их читать больше, чем предыдущее поколение, нам хана). Вот только мне начинает казаться, что YA этого не делает.

Мне начинает казаться, что он делает как раз противоположное.

Прошлой осенью, околачиваясь на SFContario, я посетил круглый стол на эту тему. Там присутствовала куча очень умных писателей, которые совершенно точно не бездарны, которые знают о YA гораздо больше меня и которые, надеюсь, не обидятся на то, что я обосру избранный ими псевдожанр – потому что даже этот круглый стол экспертов с трудом мог подобрать рабочее определение того, что YA вообще такое.

Видите ли, правила постоянно меняются. Еще недавно в подростковом романе нельзя было написать «fuck»; теперь – можно. На рубеже веков такие книги были на 100 % лишены секса – только целомудренные, в духе пятидесятых, держание за ручку и обнимашки, которые, похоже, никогда не доходили до расстегивания чьей-нибудь ширинки; сегодня YA может касаться не только секса, но и беременности, венерических заболеваний и изнасилований. Истории, некогда происходившие в какой-то параллельной, лишенной совокуплений вселенной, теперь жонглируют однополым сексом и гендерфлюидностью, словно это то же самое, что поход Арчи и Бетти в кафе-мороженое (а это, не поймите меня превратно, штука офигенная и долгожданная, но она ничем особенно не помогает, когда пытаешься подобрать для Young Adult более внятное определение, чем «те томики, которые стоят в определенном разделе книжного магазина»).

Время от времени один из присутствующих выдвигал настоящий критерий, который вроде бы не изменялся с течением времени, но был запутанным до полной невнятности. В одном случае историю с героем-подростком – историю, соответствовавшую практически всем традициям YA, которые только можно назвать, – исключили из клуба только потому, что она была рассказана в виде длинного флешбэка с точки зрения повзрослевшего протагониста, вспоминающего прошлое. По всей видимости, недостаточно, чтобы сюжет вращался вокруг подростков; перспективе, самому мировоззрению романа как артефакта тоже следует быть глубоко подростковыми. Если взрослые вообще присутствуют в истории, им следует оставаться фасадами: мы не должны ни разу увидеть мир их глазами.

Помните старые мультики про «Мелочь пузатую», где взрослые никогда не появлялись на экране, а редкие их реплики состояли исключительно из звуков тромбона, делающего «мва-мва-мва» под сурдинку? Это, видимо, был Young Adult.

Наконец участники круглого стола составили список, против которого никто из них не возражал. Чтобы считаться YA, история должна включать в себя следующие элементы:

• Молодой протагонист (или несколько).

• Молодой взгляд на мир.

• Прогнившее/антиутопическое общество (возможно, этот критерий должен применяться только к современной YA-литературе XXI века, а не к более старой, хотя, полагаю, шайка Злобных чирлидерш, заправляющих школой, тоже подойдет).

• Мешающие/бесполезные/отсутствующие родители: скорее логистическое ограничение, чем философское. Ваш герой должен быть свободен, чтобы действовать, а это трудно провернуть, когда родители вечно стоят у него над душой и нудят, что пора домой.

• Оптимистическая или хотя бы обнадеживающая концовка: пусть ваши герои – всего лишь кучка надоедливых детишек, но Империи Зла их не победить.

Когда я принял эти критерии как непререкаемые – их, в конце концов, сформулировали на круглом столе специалистов – то в мгновение ока осознал. Архетипическим YA-романом просто обязан быть… барабанная дробь…

«Заводной апельсин».

Только подумайте: история, рассказанная исключительно от первого лица подростка, – есть. Прогнившее антиутопическое общество – есть. Не имеющие значения родители – есть. А в финале Алекс побеждает: власти отпускают его на свободу, чтобы он мог насиловать и грабить сколько душе угодно. Конечно, злое правительство в конце не вполне повержено; оно просто вынуждено отпустить Алекса, позволить ему вернуться к привычной жизни (более свежий YA-роман с подобным финалом – «Младший брат» Кори Доктороу). И тем не менее: у него не вышло победить надоедливого мальчонку.

Итак, согласно мнению авторов подростковых книг – по крайней мере, согласно определенным ими критериям, – один из самых жестоких, бунтарских и трудночитаемых романов ХХ века – это YA. Что, в общем-то, возвращает нас к одиннадцатилетнему мне и Джону Браннеру. Если уж «Заводной апельсин» – Young Adult, то не настолько ли широки границы этой категории, что они, по сути, бессмысленны?

Но есть еще одно правило, о котором никто не упомянул, правило, которое, подозреваю, может оказаться более значимым, чем все остальные, вместе взятые. «Заводной апельсин» – ни в коем случае не легкое чтение. Там слова не просто длинные и сложные, половина из них вообще на русском. Вся книга написана на полиглотском диалекте, которого в реальном мире не существует. И я подозреваю, эта сложность, эта неприступность заставит многих отказать ей в звании YA.

Чтобы числиться по разряду подростковой, проза должна быть простой. Может, раньше и считалось хорошим тоном время от времени подбрасывать несовершеннолетним незнакомое словцо – блин, вдруг они хоть в словарь заглянут и чуток расширят словарный запас. Теперь это не так. Я немного читал YA – Гейман, Доктороу, Мьевиль: вот троица, которая первой приходит мне на ум, – но заметил в их романах подобного рода общую черту, помимо уменьшения секса и нецензурщины. Проза там менее требовательна к читателю, чем во взрослых книгах тех же авторов.

Дык естественно, подумаете вы: конечно же, она проще. Она пишется для более юной аудитории. Но все чаще и чаще это не так, по крайней мере с тех пор, как «Гарри Поттера» начали печатать в сдержанном «взрослом» оформлении, чтобы все его не слишком юные фанаты могли получать дозу Хогвартса в метро, не стесняясь цветастых и детских обложек. «Голодные игры» мне впервые порекомендовала женщина, которой (в то время) было под тридцать и которая была совсем не дурочкой.

Все эти настоящие взрослые читают всё более примитивную прозу. Все мы, писатели, догоняем их по лестнице, ведущей вниз. Черт побери, Нил Гейман взял классику, которую девятилетний Питер Уоттс проглотил без всяких трудностей – «Книгу джунглей» Редьярда Киплинга, – и упростил ее до (признаем, отмеченной наградами) истории про вампиров и призраков, нацеленной на аудиторию, которой история про разумных волков и тигров может показаться сложноватой. Возможно, недалек тот день, когда «1984» переиздадут, используя только выражения из одиннадцатого издания словаря новояза. Возможно, уже миновало то время, когда человек, желающий прочитать «Двадцать тысяч лье под водой», заходил дальше комикса из серии «Иллюстрированная классика».

Я знаю, как это звучит. Я начал со старческого ворчанья про лужайку, потому что Старики, как известно, обязаны осуждать недостатки Молодежи; потому что тирады о Старых Добрых Днях так же утомительны, когда затрагивают грамотность, как и когда затрагивают музыку или прически. Это была осознанная (и, скорее всего, неэффективная) попытка защититься от критиков.

Так что позвольте мне уточнить: я ничего не имею против ясной, лаконичной прозы (несмотря на порой вычурную природу моей собственной). Хемингуэй писал простую прозу. Оруэлл пел ей славу. Если бы только в этом была суть литературы Young Adult, даже я был бы YA-писателем (по крайней мере, я не думаю, что у среднестатистического шестнадцатилетки будут какие-то проблемы с прочтением «Морских звезд»).

Но есть разница между романами, которые, так получилось, легки для подросткового восприятия, и теми книгами, которые ловят подростков в свои теплочувствительные, деньговыкачивающие прицелы. Я знаю одного писателя, которому пришлось вернуться к уже написанному взрослому роману и вырвать его с корнем: после чего вывести текст, переписанный и обклеенный скотчем, на эшафот YA, потому что только так его можно было продать. Я знаю очень умного, крайне уважаемого редактора, который однажды превозносил замечательный, хорошо продуманный сюжет книжек про Гарри Поттера, очевидно не замечая того, что Роулинг – как бы она ни утверждала обратное – похоже, придумывала эту хрень по ходу дела.[110] Давным-давно друг детства подарил мне на десятый день рождения сборник рассказов Эдгара Аллана По. Я в них влюбился. Они меня многому научили – заставили меня многому себя научить, точно так же, как пару десятилетий спустя песня Jethro Tull вынудила меня отыскать, что такое «волна избыточного давления». Я не могу не думать, делает ли это YA, улучшает ли такая литература навыки чтения или просто подлаживается под них. Я сомневаюсь, что ваш словарный запас становится сильно больше, когда вы дочитываете «Гарри Поттера и Заслуженную Оплеуху», чем когда вы его открываете. Возможно, вы и развлеклись, но не прокачались.

Конечно, если вам нужно только развлечение, – не беда. Проблема, однако, в том, что работает это как храповик. Если мы позволяем себе писать только проще и никогда – сложнее, а возраст аудитории YA становится выше и никогда – ниже, – трудно представить, что общая зрелость нашей прозы может поступать как-то иначе, нежели постоянно деградировать с течением времени.

Ну и кто из вас скажет мне, что это хорошо?

Терминатор добрался до страниц Science. В выпуске этого престижного журнала от 20 декабря присутствует статья под названием «Ученые выступают против роботов-убийц», дающая представление о нарастающем стихийном движении против автономных машин для убийства на полях сражений. Чтобы вы не подумали, что речь идет о все увеличивающемся флоте дронов, которые с таким энтузиазмом используют США, – ну вы знаете, того оружия, которое администрация Обамы восхваляет как гораздо «более точное» в сравнении с обычными авиаударами, по крайней мере на тех пресс-конференциях, где они не выражают соболезнования в связи с тем, что еще одна свадебная вечеринка в Йемене была случайно взорвана во время очередной атаки «Хищников», – давайте я введу вас в курс дела. «Хищники» – марионетки, а не роботы. Пусть их пилоты и попивают кофеек в каком-нибудь кондиционируемом аризонском офисе, управляя своей техникой издалека, но, по крайней мере, решение превратить детишек в сопутствующие потери принимается людьми.

Конечно, проблема (ладно, одна из проблем) с управлением марионеткой с расстояния 8000 километров в том, что ее ниточки можно заглушить или хакнуть. (Возможно, вы слышали об иракских партизанах, перехвативших видеосигнал «Хищника» с помощью железок, которые в магазине радиотоваров стоят 26 долларов максимум.) Как было бы прекрасно, если бы мы не нуждались в этой пуповине. Как было бы прекрасно, если бы наши роботы принимали решения сами.

У меня, как у фантаста, от таких проблем традиционно стояк (я даже пару лет назад написал на эту тему рассказ – «Малак»). Я отслеживаю подобные разработки. Нам говорят, что еще нескоро появятся по-настоящему автономные машины-убийцы: роботы, способные отличить своих от чужих, оценить относительный потенциал угрозы, принять решение убить эту цель, а вон ту оставить в живых. Но они будут. Конечно, Пентагон в 2013 году заявил, что у него нет «никаких полностью автономных систем, ни в разработке, ни в планах», – но когда последний раз кто-нибудь верил Пентагону? Особенно в свете директивы Департамента обороны США за 2012 год, где открытым текстом обозначены критерии для «разработки и использования автономных и полуавтономных функций в оружейных системах, включая пилотируемые и беспилотные платформы»[111].

Покопайтесь в этой директиве и обнаружите традиционные сладкоречивые уверения в том, что Реальный контроль останется за людьми. Чрезвычайно важным считается, например, что «в случае частичной или полной потери связи система не будет автономно выбирать и атаковать индивидуальные цели или конкретные группы целей, которые не были прежде выбраны авторизованным оператором-человеком». Но не нужно быть Айзеком Азимовым, чтобы увидеть, как легко можно обойти это конкретное правило робототехники. Предположим, оператор-человек действительно одобрил цель как раз перед тем, как потерял связь с дроном. Теперь дрону дозволено охотиться за ней самостоятельно. Откуда ему знать, что цель, только что показавшаяся из-за вон того камня, – та же, которая нырнула за него десятью секундами раньше? Может, он ориентируется на черты лица? А если на цели одежда, скрывающая лицо? Может, он ориентируется на одежду? А если цель поменяется головными уборами с другом?

Согласно журналу Science, борьба против создания таких машин – которую ведут организации с названиями типа «Конвенция о конкретных видах обычного оружия» и «Международный комитет по контролю над роботизированным оружием» – основывается на том аргументе, что роботы не обладают надежной способностью различать комбатантов и мирных жителей в пылу сражения. Я нахожу этот аргумент одновременно тревожным и неубедительным. Самое очевидное возражение опирается на закон Мура: если роботы не могут чего-то сегодня, есть чертовски неплохая вероятность, что они смогут это завтра. Еще одна проблема – такая, что может укусить вас за жопу прямо сейчас, пока вы ждете наступления завтра, – в том, что даже люди не всегда способны надежно различать друзей и врагов. По крайней мере, североамериканским копам часто спускают с рук то, что они расстреляли какого-нибудь невинного гражданина, ошибочно предположив, что их жертва тянется за пистолетом, а не за мобильником.

Неужели кто-то действительно верит, что мы будем предъявлять к машинам более высокие требования, чем к себе самим? Или, как сформулировали Лин и др. еще в 2008 году, в работе «Автономные военные роботы: риск, этичность и проектирование»:

Ах да, военные преступления. Мой последний аргумент. Видите ли, очень сложно повесить военное преступление на машину. Если стандартный дистанционно управляемый дрон взорвет группу гражданских, вы всегда сможете предъявить обвинение оператору на другом конце мира или вышестоящему офицеру, приказавшему открыть огонь (не то чтобы такое на самом деле случалось, конечно). Но если машина сама решила уничтожить всех этих невинных людей, кого вы обвините? Тех, кто авторизовал ее отправку на задание? Тех, кто ее спроектировал? Какую-нибудь ученую-компьютерщицу, не осознававшую, что ее докторскую диссертацию по машинному зрению присвоит начальник с жирным военным контрактом?

Или это вообще перестанет быть военным преступлением и превратится во что-то менее… предосудительное? В какой момент жертвы среди мирного населения становятся не более чем трагическим случаем на производстве?

По моему мнению, настоящая угроза – не в ненадежности роботов, но в намеренной эксплуатации этой ненадежности генералами. У военных теперь есть стимул: не ограничивать применение технологии, не улучшать ее умение отличать своих от чужих, но использовать это ненадежное оружие так широко, как только возможно. В 2008 году человек по имени Стивен Уайт написал статью под названием «Дивный новый мир: нейровойны и границы международного гуманитарного права». Там говорилось о юридических и этических следствиях применения нейрооружия, но предостережения Уайта актуальны по отношению к любой технологии, забирающей из рук человека право решать вопросы жизни и смерти:

«…международное гуманитарное право создаст извращенные мотивации, поощряющие разработку целых классов вооружения, которое правительство сможет использовать, чтобы избежать уголовного наказания даже за самые серьезные военные преступления».

Конечно, итоговый результат может оказаться не так плох. Вероятно, в конце концов технология будет улучшена до такой степени, что решения роботов будут не просто равняться тем, что рождаются в бренном мясе человеческих мозгов, а превосходить их. В таких условиях военным преступлением будет не доверить машинам спусковой крючок. Под контролем их идеальных алгоритмов боевые потери уменьшатся до малой доли тех жертв, в которых было повинно человеческое командование. В конце концов мы можем оказаться в лучшем мире.

И все же. Готов поспорить, что по пути туда мы прольем реки крови.

Я пишу сценарии видеоигр почти столько же времени, сколько публикую романы. Вам простительно этого не знать; ничто из написанного моей игровой ипостасью так и не пошло в производство. Обычно события развиваются примерно так: я сотрудничаю с талантливой командой разработчиков, создавая офигенный проект. В течение следующих нескольких месяцев остальная команда исчезает, человек за человеком, при таинственных обстоятельствах. Наконец мне приходит письмо от какого-то нового исполнительного продюсера, о котором я никогда не слышал, он хвалит мою «восхитительную работу» и говорит, что свяжется со мной, если мои услуги еще когда-нибудь понадобятся.

Этого не происходит никогда. Ни одна из тех игр, над которыми я работал, не добралась до рынка непокалеченной: персонажей уплощают до состояния картона, новаторских инопланетян низводят до злодейского йогурта, все тонкости, нюансы и межличностные конфликты обрезают, прежде чем избавиться от них окончательно.

И тем не менее, спустя почти два десятка лет фальстартов и разбитых надежд, я все равно думал, что будущее повествования интерактивно. Язык, в конце концов, это обходной путь; можно поражаться красноречию, с которым описывается красота заходящего солнца, однако никакая абстрактная писанина пикселями по плазме никогда не сравнится с прямым чувственным восприятием настоящего заката. Вот что предлагают нам разнообразные визуальные медиа: возможность в точности передать – без сомнений, без интерполяций, без нужды в догадках – как выглядит чужой мир, что ваш герой на самом деле видит и слышит (а скоро – и что чует, пробует на вкус и осязает).

Добавьте интерактивность – возможность не просто читать о героях, но быть ими – и как сможет состязаться с этим хоть один роман? Проза всегда была компромиссом, артефактом уровня развития искусства. Теперь искусство дошло до иммерсивной стадии, приглашая ценителей помочь в создании сюжета вместо того, чтобы просто следить за ним.

Конечно, при всем великолепии игр вроде Half-Life и Bioshock, гибкость нарратива – это иллюзия. На самом деле вы не создаете историю; вы просто отыскиваете путь через заранее запрограммированный лабиринт, отстреливая по пути пришельцев и мутантов. И хотя миры-песочницы наподобие Skyrim и Fallout определенно дарят ощущение открытого, лишенного рельсов мира – не слишком ли нереалистично то, что люди, с которыми ты должен был встретиться у замка в полночь, все еще покорно ждут на том же месте, пока ты игнорируешь их на протяжении шести внутриигровых месяцев, выполняя побочные задания? Разве запас тем для разговора у Лидии не начинает казаться ограниченным спустя, э-э, пять минут?

Всего лишь ухабы на дороге, думал я. Скоро их сгладят. Пока что было невозможно запрограммировать действительно сложный нарратив так, чтобы он уместился в среднестатистическую приставку, однако все эти ограничения, несомненно, будут уходить все дальше за горизонт с каждой новой итерацией закона Мура. Через десять-пятнадцать лет у нас будут игры, в которые можно будет действительно играть, а не разгадывать их; персонажи, способные жить, дышать и развиваться динамически, правдоподобно реагируя на действия игрока.

Понадобилась игра, в которой персонажи действительно жили, дышали и развивались, чтобы я узрел всю нелепость этой веры. Я говорю о The Last of Us.

На первый взгляд The Last of Us выглядит как еще один постапокалиптический шутер про выживание. Цивилизация рухнула. Появились зомби. Смертельные раны волшебным образом залатываются в несколько секунд «лечилками», сделанными из тряпок и бутылок спирта. Путешествуя по распавшейся стране, ты собираешь множество видов оружия; стоит чему-то шевельнуться, ты в это стреляешь. Скучно до зевоты.

На второй взгляд она просто охеренная.

Начнем с того, что зомби – это не зомби: это жертвы мутировавшей разновидности Cordyceps, реально существующего гриба, который на самом деле переписывает поведенческие модели своих жертв. Хорошие люди здесь оказываются плохими, плохие люди оказываются неоднозначными. У каннибалов, детоубийц и социопатов есть свои мотивации. Моральные дилеммы реалистичны и глубоки, а отношения между двумя главными героями настолько полны оттенков, настолько прекрасно реализованы в озвучке и анимации, что реально пару раз довели меня до слез. А меня ничто не доводит до слез, кроме смерти кошек.

Лишь настолько идеально сбалансированная, настолько эмоционально вовлекающая видеоигра могла убедить меня в том, что видеоигры никогда не будут настолько идеально сбалансированными и настолько эмоционально вовлекающими.

Все это замечательное развитие персонажей, все эти драгоценные моменты, обнажающие глубину души Элли и мучений Джоэла, не являются частью игры. Это постановочные сцены, неиграбельные, неинтерактивные. Не помню, чтобы когда-то встречал игру с такими продолжительными кинематографическими интерлюдиями. Иногда она отбирает у тебя управление в середине боя, чтобы тот закончился именно так, как должен. Иногда весь чертов бой – чисто зрительский спорт, от начала и до конца. (Мне кажется, местами создатели с этим перестарались. В какой-то момент ты проигрываешь, если убивают второстепенного персонажа – хотя он все равно погибает в следующей же сцене.)

Видите ли, это настоящие люди, а не Гордоны Фриманы, безразмерные шаблоны, в которые может втиснуться любой игрок. Это травмированные создания с собственными характерами и собственными демонами. И из-за того, что это полноценно реализованные персонажи, нам нельзя доверить исполнение их ролей. О, иногда мы получаем символический сигнал к участию в жизненно важные моменты – призыв запустить кусочек запрограммированного диалога или выбор, идти или бежать во время разговора – но это лишь тычет нас носом в то, насколько наше участие неважно для истории, которую нам рассказывают. Мы не можем коснуться их душ; мы способны только двигать их руками и ногами во время кусков с перестрелками и прятками, которые сводятся к примитивному, животному, инстинктивному выживанию.

Да и как может быть иначе? Как может кто-то доверить настолько сложные создания всякому болвану, который отслюнит сорок баксов в игровом магазине? Как много игроков сумеет на лету сочинить реплики, достойные этих протагонистов – даже когда закон Мура сделает такую возможность осуществимой? Как много людей сумеет согласовать свои действия с мотивами и воспоминаниями, за которыми стоят двадцать лет мучительной истории?

Дело не в технологии, дело в игроке. Это мы – слабое звено. И всегда им будем.

Видеоигры могут быть искусством. The Last of Us подтверждает это лучше любой другой игры, вышедшей за последнее время; однако она смогла добиться этого единственным способом – перестав быть игрой. Ей пришлось вновь превратиться в обычную историю.

Вот поэтому я переменил свое мнение. Интерактивность может быть будущим поп-культуры, но это не будущее повествования. В Dungeons & Dragons весело играть, но кучка ролевиков, выдумывающая фигню по ходу дела, никогда не создаст настолько тщательно сплетенных сюжетов, настолько сложных персонажей, настолько тонких намеков и смысловых слоев, какие способны создать лучшие произведения искусства. Я чувствую себя дураком, потому что так долго не понимал этого. Техника может выйти на уровень волшебства. Техника может даже обрести самосознание. Но пока кто-то не улучшит игроков, у нас, старомодных романистов, всегда будет работа.

Пусть и не очень высокооплачиваемая.

Кто-то из вас, возможно, помнит мои размышления об эволюционном значении социопатии, мои робкие предположения, что она может быть не столько патологией, сколько адаптацией[112], и мое почти позорное облегчение, наступившее, когда по-настоящему квалифицированные люди начали рассуждать о том же,[113] благодаря чему я стал выглядеть не таким экстремистом. В попытке вернуть себе этот статус я закопался глубже, описав аутистов и социопатов как совершенно иные «когнитивные подвиды», – только чтобы Марни Райс из Пенетангуишина обставила меня, назвав социопатию процессом «видообразования». (Никто не удивится, узнав, что «Эхопраксия» продолжает играть с этой темой – и даже крадет фразу у когнитивного нейробиолога Лорана Моттрона, утверждающего, что называть аутистов людьми, «которые плохо умеют общаться и хорошо умеют считать», настолько же логично, как называть собак кошками, «которые плохо умеют лазать по деревьям, но хорошо умеют приносить тапочки».)

Все согласны, что избавление от целого подвида нельзя назвать «лечением». Я не знаю, какое слово тут лучше подойдет, но оно, наверное, лежит где-то между «истреблением» и «геноцидом». (Назовем это «культурным геноцидом», принимая во внимание тот факт, что биологический организм продолжает существовать, даже когда его своеобразие вытравлено.) Мы видим даже расцвет чего-то вроде защиты гражданских прав в форме движения за нейроразнообразие, набирающего ход в последние лет десять-двадцать.

Однако, насколько я вижу, оно является исключительно клубом для аутистов: чего нам не хватает, так это какого-нибудь лобби социопатов в духе, скажем, Американской лиги вампиров из «Настоящей крови». Казалось бы, обе группы заслуживают одинаковой защиты; аргументы о когнитивных подвидах, в конце концов, применимы к обеим. Вы ступаете на скользкую дорожку, утверждая, будто одна группа, занимающая определенную нейрологическую нишу, заслуживает принятия, а вот эта, другая – точно так же невиновная в том, как устроена, – все равно должна быть истребле… э, вылечена. В конце концов, лишь малый процент социопатов – настоящие преступники; большинство из них действует, не выходя за рамки существующих юридических, религиозных и политических систем. Черт возьми, да посмотрев на Citizen United и Рупертов Мердоков этого мира, трудно не сделать вывод, что социопаты с самого начала играли важную роль в построении этих систем. И, в конце концов, как и у социопатов, у аутистов есть проблемы с эмпатией. [Позднейшее добавление: до моего сведения довели, что слово «эмпатия» – штука расплывчатая, означающая как минимум два различных режима обработки информации, и что аутисты на самом деле могут набрать больше баллов по шкале эмоциональности, чем стандартные люди.[114] Спасибо Эндрю Хикли за то, что указал на проблему.] Так где же сообщество выступающих за нейроразнообразие, когда оно нужно, а? Где адвокаты, защищающие интересы социопатов (за исключением «Голдман Сакс» и прочих из десятой доли процента, я имею в виду)?

Вот, например: SociopathWorld.com

Я не знаю имени создательницы «Мира Социопатов»; без сомнения, так и задумано. Она (я полагаю, что это женщина) называет себя попросту «Социопат» на странице с контактами, M. E. в твиттере и me@sociopathworld.com, когда дает адрес почты (это заставляет меня сомневаться, что М. Е. из твиттера – настоящие ее инициалы[115]). Впрочем, какая разница. Это либо очень трудоемкий розыгрыш, либо универсальный источник информации для заинтересованного эмпата (они вроде как называют нас «эмпатами», и я нахожу это более точным и менее снисходительным словом, чем ярлык «нейротипики», который предпочитают люди аутистического спектра). Самые популярные посты оказываются в списке часто задаваемых вопросов: «Могут ли социопаты любить?», «Обладают ли социопаты самосознанием?», «Социопат ли я?», «Могут ли социопаты быть „хорошими“?». Есть и полезные советы: как порвать с социопатом, например.

Там есть размышления о поп-культуре: о том, является ли новый «Шерлок» образца двадцать первого века социопатом в вымышленном мире, а Леди Гага – в реальном, и о потенциальном проникновении социопатов в барабанные круги движения «Захвати Уолл-стрит». Там есть форум, полный троллей, говнюков и удаленных постов; но на нем идут и настоящие обсуждения. И, что удивительно, он, похоже, действует еще и как своего рода группа поддержки для людей с эмоциональным расстройством.

Можно даже – я вас не наебываю – заказать себе футболку с логотипом «Мира Социопатов».

Итак, M. E. где-то там ведет борьбу за правое дело. Ее замечают (по крайней мере, комментариев у нее в блоге до хрена, много больше, чем в моем, хотя это не особенно высокая планка). Периодически она возникает в списках ссылок на блоги по психологии. Так что я подожду и посмотрю, захотят ли борцы за нейроразнообразие перенять у нее эстафетную палочку. Если она и правда пытается создать Американскую Лигу вампиров, то мне кажется, она взяла на себя почти непосильную задачу.[116]

Что логично. Мартину Лютеру Кингу-младшему тоже приходилось нелегко.

Если вы заерзали, когда я начал говорить о гражданских правах для вампиров/социопатов, вам это понравится: гражданские права для китов-убийц[117].

Или, если точнее, гражданские права для китов-убийц. В буквальном смысле. Один из этих ребят, по имени (навязанному людьми) Тиликум, среди бела дня убил одного из своих тюремщиков и, согласно BBC, «имел отношение к двум другим смертям»[118]. Тем не менее организация PETA подала иск в окружной суд Сан-Диего от имени Тиликума и еще четырех косаток, содержащихся в океанариуме SeaWorld, утверждая, что их заключение нарушает тринадцатую поправку, запрещающую рабство, – и судья, хоть и отнесся к нему скептически, пока иск не отклонил. Ошарашенная четвертая власть набросилась на этот случай,[119] пусть и неясно, какую поддержку может собрать акция PETA без участия голых женщин в клетках.

Эта проблема особенно близка такому неудавшемуся специалисту по морским млекопитающим, как я. Мне случалось работать с пойманными морскими млекопитающими, и я даже писал кое-какие теоретические работы о косатках. Во время моей недолгой и бестолковой преподавательской работы в Ассоциации северотихоокеанских университетов по изучению морских млекопитающих я познакомился с токсичной закулисной атмосферой Ванкуверского аквариума (где, невзирая на всю токсичность, все равно все было значительно лучше, чем, по слухам, в SeaWorld). В девяностых на слушаниях по прекращению демонстрации в Аквариуме пойманных китов я представил Ванкуверской парковой комиссии независимый доклад, благодаря которому меня едва не взяли на работу, вот только я на тех же слушаниях упомянул об очевидном лицемерии самой комиссии. (Результатом того случая стало появление в газете Vancouver Sun недостоверной и эпатажной статьи «Китов из Аквариума предлагают убить из милосердия»[120]. Кстати, если кто-то из вас увидит, как Петти Фонг стоит на тротуаре в час пик, может, окажете мне услугу и толкнете ее под автобус?)

Весь этот опыт даже вдохновил меня на соавторский рассказ о закулисье, в котором мы наконец-то расшифровываем язык косаток и узнаем, что они засранцы еще похлеще нас. Это один из немногих намеренно смешных рассказов, что я написал, и вот что я вам скажу: от него просто-таки несет достоверностью, вплоть до имен персонажей.

И вот теперь мы пришли к тому, что движение за права животных подкрепляет свои выступления делом и действительно пытается добиться, чтобы Тиликума и др. признали рабами в суде. Я проглядел сам иск, и с точки зрения биологии и поведения косаток он вполне крепок. Семнадцатый параграф немного перебарщивает с характеристикой питания косаток как «культурного мероприятия, проводимого в контексте множества традиций и ритуалов», что намекает на существование какой-то технологии межвидового чтения мыслей, которая определенно не была в широком использовании в мое время. Параграф 41 совершает небольшую ложь умолчанием, когда утверждает, что «в природе агрессия между членами стада или между стадами в одном резидентном клане или сообществе (…) практически не наблюдается»; это верно, однако отношения между резидентными и транзитными стадами несколько враждебнее. И тем не менее. То, что касается общественных связей, структуры мозга, биотопических требований – не говоря уж о почти всегда варварском обращении с косатками в неволе, – передано точно.

Важно, что SeaWorld не отрицает эти факты. Они заявили, что обвинения в жестоком обращении, с их точки зрения, совершенно необоснованны. Судя по тем сообщениям, что я видел, их защита сводится к двум основным утверждениям: 1) все это дело – херня, потому что Конституция применима только к людям, а косатки – не люди; и 2)если PETA выиграет это дело, то откроется сезон охоты на все подряд, от зоопарков до полицейских кинологических программ. «Речь идет о разверзшемся аде», – цитируются слова их адвоката.

У меня есть претензии по обоим утверждениям.

Во-первых, подход «это-собственность-а-не-люди». PETA утверждает, что называть косаток собственностью – «это тот же самый аргумент, который использовали против афроамериканцев и женщин, прежде чем их конституционные права стали защищать». SeaWorld возражает, что это абсолютно неверная аналогия, поскольку «и женщины, и афроамериканцы – это люди, для защиты которых и создавалась Конституция». Это очередная итерация аргумента «отцам-основателям было видней», столь любимого Движением чаепития: Конституция есть святое писание и не может быть изменена.

Поправьте меня, если я ошибаюсь, но разве в изначальной Конституции точно так же не говорилось, что чернокожие – это меньше, чем люди? То есть что один раб равняется трем пятым «настоящего» человека, по крайней мере в контексте политической репрезентации? Упоминание об афроамериканцах и женщинах не сильно укрепляет позицию SeaWorld, хотя они также заявили, что вся аргументация «киты – это рабы» «противоречит здравому смыслу», а потому всегда смогут прибегнуть к защите с помощью Гневного Брызганья Слюной и Размахивания Руками.

Более красноречив, однако, аргумент № 2: если тилалисты победят, «разверзнется ад». Или, иными словами, «так не должно быть, поэтому так не будет».

Даже не думайте об издевательствах над живыми существами, говорят нам; они меркнут в сравнении с резней и неудобствами, которые обрушатся на нас, если китолюбы получат свое. Как будут сводить концы с концами те сотни, что работают в зоопарках и морских парках? Как сможет полиция защитить нас, если мохнатые рабы-собачки не будут исполнять их приказы? А как же невинная семья среднего класса с их ручным какаду или биглем на заднем дворе? Неужели это их дверь окажется выбитой штурмовиками PETA в следующий раз? Единственный аргумент, которого я пока не слышал – но я слишком часто слышал его из уст бездарей-пиарщиков ванкуверского Аквариума, так что, полагаю, тут лишь вопрос времени – это «Подумайте же о ДЕТЯХ!».

Я не знаю, почему мы должны объяснять адвокату, как работает закон, но: если PETA победит, тогда пленные косатки станут рабами. По закону. И удачи вам с доказательством того, что мы не должны освобождать рабов, так как это вынудит менеджера SeaWorld искать себе новую работу.

Конечно, можем ли мы вообще освободить рабов – после десятилетий атрофии и хронической слабости в неволе – это совершенно иной вопрос (с ним я подробно разбирался в том независимом докладе, о котором упоминал выше). Для Кейко реабилитация определенно ничем хорошим не закончилась. Но это вопрос логистики, а не логики. Мы говорим не о тонкостях продолжительной физиотерапии существа размером со школьный автобус, мы говорим о том, заслуживает ли существо, чья эмоциональная и когнитивная проводка как минимум сравнима с нашей, существо, способное на решение сложных задач, сложные общественные отношения и сложные страдания, хотя бы такого же уважения, как какой-нибудь овощ-гидроцефал на искусственном жизнеобеспечении – пусть даже у этого существа хвостовой плавник вместо ног. Вы, должно быть, знаете, какое у меня мнение по этому поводу: всего два поста назад я предпочел бонобо воображаемым интересам Терри Шайво.

Я не верю в существование любых врожденных прав. Нет никакого неумолимого закона природы, который говорил бы, что мы обязаны проявлять заботу о каком-либо страдающем существе – хоть человеке, хоть нет – если это никак не увеличивает наше собственное благосостояние. Но нет и ничего, что препятствовало бы такой заботе; а если уж мы начнем ее распространять, то должны хотя бы быть последовательны в распределении нашей эмпатии. В этом контексте Питер Сингер был прав в «Освобождении животных»: вопрос не в том, «может ли оно думать?», а в том – «может ли оно страдать?».

Нет сомнений, что косатки могут страдать. Они могут страдать куда сильнее, чем те маленькие сгустки клеток, из-за которых так заводятся сторонники права на жизнь, те эмбрионы, у которых нет даже неокортекса, одни только нервные трубки. Они страдают больше, чем все вместе взятые люди в вегетативном состоянии, обязанные своим длящимся неосознаваемым существованием аппаратам для искусственного дыхания и очистки крови. Однако лично я не думаю, что такие доводы что-нибудь изменят; я думаю, защита, при всей невнятности ее аргументов, в конце концов победит – не потому, что они правы, а потому, что признать их неправыми слишком уж неудобно. Если очень долго думать о таких вещах, то можно разглядеть несправедливость; а разглядев несправедливость, можно почувствовать, что с ней надо что-то делать. Но тогда придется менять свой образ жизни. Отказаться от вещей, к которым вы привыкли. Встать с дивана. Лучше уж об этом не думать. Лучше в эту сторону не смотреть.

Единственная альтернатива – это откровенно заявить, что тебе на самом деле плевать, как много в мире издевательств и страданий. Страдания продолжатся, но тогда хотя бы никто не обвинит тебя в лицемерии. Возможно, поэтому адвокат SeaWorld взял и прямым текстом сказал именно это: дело не в страданиях.

Может, я недостаточно хорошо о нем думал.

Позднейший постскриптум. Пока я форматирую этот пост для выкладки, LA Times сообщает, что окружной судья Джеффри Миллер отклонил иск PETA на основании того, что китообразные – животные, а не люди.[121] Передайте лентяйку и шкварки.

Вот кое-что интересное: статья «Господь послал меня к вам» за авторством Арзи и Шурра, опубликованная в Epilepsy & Behaviour (а также на всяческих поп-научных сайтах, перепечатавших ее пару недель назад)[122]. Средних лет мужчина-еврей, практикующий, но не религиозный, прекращает прием лекарств в рамках лечения обширных судорожных припадков (хотя, судя по всему, теперь принято говорить «тонико-клонических приступов»). Освободившись от лекарств, он чувствует прикосновение Бога. Видит, как к нему приближается Яхве, общается с Ним, принимает новую судьбу: теперь он – Избранный, посланный Всевышним принести Искупление Народу Израиля. Он срывает провода с головы и выходит в коридоры больницы в поисках апостолов.

Да-да: все это было зафиксировано. Семь секунд всплесков гамма-ритма в диапазоне 30–40 герц (я тоже не знал, что это такое, – оказывается, гамма-ритмом называется паттерн нейронной активности, ассоциирующийся с «сознательным вниманием»).

(Иллюстрации – демонстрирующие традиционные манящие пятна неестественных цветов на МРТ – могут ввести вас в заблуждение, если вы не прочитаете то, что написано мелким шрифтом. На самом деле врачи не запечатлели следы Бога на МРТ. Они запечатлели их на одной из тех устаревших ЭЭГ, которые чертят извилистые линии на дисплее, а потом для наглядности перенесли в фотошопе релевантные зубцы на МРТ из архива.)

Тем не менее сами сведения очень интересны. Во-первых, Божьи зубцы проявились на левой префронтальной коре, хотя приступы концентрировались в правой височной. Во-вторых, Бог изрядно промедлил со Своим выходом на сцену: обращение свершилось через восемь часов после приступа. Ученые все еще пытаются сообразить, что из всего этого следует.

Поведенческие проявления, однако, классические. Этот парень не просто верил, что он избран; он совершенно точно знал об этом с той же убежденностью, с которой вы знаете, что ваша рука присоединена к плечу. Когда его спросили, что он будет делать со своими завербованными апостолами, пациент признался, что плана у него нет и он ему не нужен: Бог скажет ему, что делать.

Бог ему, конечно, ничего не сказал. Врачи смогли подавить психоз оланзапином и привели мужчину в нормальное состояние спустя несколько часов после происшествия. Насколько мне известно, он вернулся к работе и его приятели по заводскому цеху остаются в состоянии блаженной незавербованности.

Но что, если он не излечился?

Это далеко не первый раз, когда височную эпилепсию назвали виновницей религиозного фанатизма; медицинские данные существуют еще с семидесятых, и тонико-клоническими приступами объясняют теперь существование святых и пророков в прошлом, вплоть до самого Ветхого Завета. Возможно, самый известный подобный случай – тот, что произошел с Савлом из Тарса.

Вы его знаете. Чувак из первого века, обладатель двойного гражданства (Савл – его еврейское имя, Павел – римское; давайте звать его просто СПавлом). Не слишком любил новомодные христианские культы, которые после распятия вылезли повсюду. Главным предметом своей гордости считал роль гардеробщика на избиении камнями Стефана – до тех пор, пока его не ослепил яркий свет по дороге в Дамаск.

Со СПавлом Бог тоже заговорил. Обратил из врага в сторонника на том же месте. Оланзапина поблизости не нашлось. Прошло две тысячи лет, а мы до сих пор разгребаем последствия.

Эпилепсия – не единственное выдвинутое объяснение обращения СПавла. Некоторые утверждали, что в него едва не попал метеорит, основываясь на том, что ослепительный свет не мог быть галлюцинацией, ведь спутники СПавла его тоже видели. Согласно некоторым вариантам истории, это так; в других версиях спутники слышат голос Бога, однако не видят свет. Если бы меня заставили выбирать (а варианта отбросить всю эту сказочку как подшлифованную религиозную пропаганду не предложили), то я поверил бы во вторую версию и счел бы подобные звуки бормотанием во время припадка. Говорение языками, слепота – и, как вишенка на торте, гиперрелигиозность – все указывает на височную эпилепсию.

В отличие от его (гораздо менее влиятельного) собрата из XXI века, СПавлу не дали задания искупить грехи израильтян: этих ребят уже застолбил Иисус. Вместо этого СПавел заявил, что Яхве повелел ему проповедовать язычникам – так он вышел на рынок куда обширнее, пусть и не тот, для которого изначально предназначалось учение Христа. Библеист Хью Шонфилд высказывает предположение, что причиной такой ненависти СПавла к Иисусу, возможно, было то, что он считал Мессией себя. (По всей видимости, в те времена каждый второй человек с улицы думал, что он – Избранный, а всё благодаря Писанию, которое обещало, что такой спаситель Вот-Вот Явится, а также сопутствующим пророчествам, достаточно туманным, чтобы касаться кого угодно, от енота Ракеты до Дональда Трампа.) Отсюда должно вытекать, что придорожное обращение СПавла было не единичным случаем – и да, есть свидетельства о повторяющихся галлюцинациях, паранойе и мании величия в другие моменты его жизни (хотя они могут указывать скорее на шизофрению или биполярное расстройство, чем на эпилепсию[123]). Согласно Шонфилду, СПавел – не допущенный на должность Еврейского Мессии – принял подработку Христова посланника к язычникам как своего рода утешительный приз.

Ирония, конечно, в том, что современное христианство по большому счету служит скорее отражением учения СПавла, чем Христа. Отсюда две тысячи лет крестовых походов, инквизиции, гомофобии и мизогинии.

Так давайте ненадолго склоним головы в молчаливой благодарности как чуду современной фармацевтики, так и добросовестным неврологам из Медицинского центра Еврейского университета «Хадасса». Благодаря им мы, возможно, избежали больших проблем.

По крайней мере, в этот раз.

В конце одного из классических НФ-романов XX века, «Тигр! Тигр!» Альфреда Бестера[124], главный герой – неграмотный помощник механика третьего класса по имени Гулливер Фойл, которого жажда мести превращает в самого могущественного человека в Солнечной системе, – захватывает сверхсекретное оружие Судного дня. Своего рода антиматерию, которую можно взорвать, всего лишь подумав об этом. Он облетает планету за несколько минут, появляясь в одном городе за другим, швыряет куски вещества пораженной и непонимающей толпе и исчезает снова. Наконец власти настигают его: «Ты понимаешь, что наделал?» – спрашивают они, перепуганные абсолютной невозможностью загнать джинна обратно в бутылку.

Он понимает: «Я вернул жизнь и смерть в руки людей, которые живут и умирают».

Мне кажется, мы приближаемся к подобному моменту. Я имею в виду, разумеется, новый генинженированный хорькоубивающий – и потенциально человекоистребляющий – вариант H5N1. И вы можете назвать меня безумцем, но я надеюсь, что люди, которые держат руку на этой кнопке, последуют примеру Гулли Фойла.

Для тех, кто не следил за происходящим, вот краткое изложение: обыкновенный птичий грипп всегда был вирусом, сочетавшим устрашающе высокую смертность (>50 %) с довольно жалкой заразностью, по крайней мере среди нас, двуногих (он не передается от человека к человеку; человеческие жертвы обычно заражаются им при контакте с больными птицами). Но грипп – сука скользкая, вечно мутирующая (поэтому вы и слышите о новых его разновидностях каждый год); поэтому Рон Фукье, Есихиро Каваока и их многочисленные коллеги решили потыкать H5N1 палкой и посмотреть, как из него можно сделать по-настоящему жуткую тварь.

Ответ был таков: проще, чем кто-то подозревал. Немножко усовершенствований, горсточка мутаций и укус радиоактивного паука превратили старый и недоразвитый птичий грипп в передающийся по воздуху супервирус, убивший 75 % зараженных им хорьков. (Оказывается, хорьки – дежурные заместители человека в подобных испытаниях. Я этого не знал.) Для сравнения, испанка – выкосившая как минимум пятьдесят, а как максимум сотню миллионов людей в 1918 году – отличалась смертностью около 3 %.

Стоило командам Фукье и Каваоки опубликовать эти результаты – и птичий помет попал на вентилятор. По пути в Science и Nature статьи прошли через Национальный научно-консультативный совет США по биобезопасности; а эта почтенная организация настоятельно порекомендовала перед публикацией вычеркнуть все практические моменты. Не важно, что сама основа научного метода включает повторение результатов, которое в свою очередь основано на точных и подробных описаниях методологии: эти самые методологические детали, предупредил совет, «могут способствовать повторению эксперимента теми, кто желает использовать его во вред»[125].

И Science, и Nature отложили публикацию этих горяченных картофелин, пока разнообразные стороны решат, что делать. Фукье и Каваока также объявили, что дальнейшие исследования откладываются на 60 дней,[126] хотя все довольно очевидно: они намереваются использовать это время, чтобы представить свое дело в лучшем свете перед трусливой публикой, а не проверить его еще раз.

Так что дальше?

Мнения по этому поводу, похоже, следуют двухвершинному распределению: назовем одну из этих вершин «Горой биотерроризма», а вторую – «Пиком здравоохранения». Те, кто установил свои флаги на первой вершине, утверждают, что подобные исследования ни в коем случае не должны быть опубликованы (а по мнению некоторых, и проводиться не должны)[127], потому что, если это случится, тилалисты победят. Те, кто на второй вершине, замечают, что природа вполне может провернуть подобный эксперимент самостоятельно, и нам, черт побери, лучше подготовиться заранее, чтобы мы знали, как быть, когда она это сделает. Где-то между ними лежат Предгорья случайного освобождения, чьи обитатели говорят, что даже в мире, где нет плохих ребят, шансы, что кто-то ненароком выпустит супервирус за пределы лаборатории, довольно высоки (в одном варианте расчетов фигурирует настолько высокая вероятность, как 80 % в течение четырех лет, хотя конкретные технические детали тщательно скрываются).

Скажу сразу, что не верю жителям Горы биотерроризма. У Национального научно-консультативного совета по биобезопасности разношерстный состав, включающий, например, представителей министерств торговли и энергетики, юстиции, внутренних дел – о, а также обороны и еще наших старых друзей из нацбезопасности. Они уже прочитали подробности, которые не хотят показывать остальным, и уж можете быть уверены, что никто из них не согласится добровольно стереть себе память во имя защиты мира. Они не слишком беспокоятся о планах всех, кто желает принести вред; их в основном тревожит то, что могут сделать другие. Если вы думаете, что США с радостью не используют плоды подобных трудов против тех, кого считают угрозой, значит, вы не следили за недавними дебатами среди республиканских кандидатов в президенты. А стоит правительству начать решать, кому показывать ту или иную часть любой научной работы, – и перед нами (как указывает один интернет-комментатор) «по сути, программа по созданию биологического оружия»[128].

Но давайте представим, что мы живем в некой параллельной вселенной, где не существует реальной политики, «Правда, Справедливость и Американский путь» – это не оксюморон, и мотивы тех, кто хочет скрыть эти данные, действительно чисто оборонительные. Даже при такой белоснежной чистоте подавление потенциально опасных биомедицинских открытий работает лишь тогда, когда все остальные не могут изобрести ваше колесо самостоятельно: если либо сам вирус сложно заполучить, либо злодеи из Деркарстана не могут отличить термос от термоциклера. Но птичий грипп – совсем не уран-235, а одно из самых поразительных открытий относительно этого вируса – это насколько просто сделать из него оружие. (До сих пор все полагали, что повышенная заразность будет идти рука об руку с пониженной смертностью.)

Подавление может быть допустимым вариантом, если ваши враги разбираются в биологии примерно как, скажем, Рик Санторум. Ни один разумный человек так рисковать не будет. Процитирую главу лондонского Центра глобального здравоохранения:

«Консультативная группа независимых экспертов ВОЗ, наблюдающая за программой исследования оспы, заметила в этом году, что секвенирование ДНК, клонирование и синтез генов могут сделать возможным полный синтез de novo генома вируса Variola и создание живого вируса с использованием находящейся в общем доступе информации о геномной последовательности за сумму примерно 200 000 долларов США или меньше».[129]

С другой стороны, существует вполне реальная возможность случайного начала эпидемии: естественной мутации, которая увеличит вирулентность того, что плохие парни проделают необходимые усовершенствования без помощи данных Каваоки. И в итоге нескольким тысячам эпидемиологов, изгнанных из Культурного клуба, придется импровизировать наобум, сражаясь с заразой, по сравнению с которой черная чума примерно так же опасна, как угревая сыпь.

Ребята с Пика здравоохранения считают, что это слишком серьезная угроза и не стоит ее рассматривать в рамках чего-то столь тривиального, как национальная безопасность.[130] Это вопрос глобального здравоохранения; вполне возможная пандемия с такой смертностью, какой мы прежде не видывали. Исследования Фукье и Каваоки заблаговременно нас предостерегли. Мы можем опередить эту штуку и выяснить, как ее остановить, прежде чем она станет нам угрожать; а единственный способ это сделать – заставить все сообщество в целом работать над проблемой. Предпоследнее, чего вы хотите, – это выкашивающая человечество пандемия, лекарство от которой находится в руках одной-единственной корыстной политической силы. (Хотя это и немножко лучше, чем последнее, чего вы хотите, – то есть выкашивающая человечество пандемия, лекарства от которой нет вообще.)

В 2005 году Питер Палезе со товарищи воссоздал вирус испанского гриппа 1918 года. Они опубликовали результаты своих исследований полностью. Обычные подозреваемые протестовали, однако теперь мы знаем, как убить вирус испанки. Этот конкретный сценарий Судного дня предотвращен. Неудивительно, что Палезе водрузил свой флаг на Пике здравоохранения и аргументирует свою точку зрения куда убедительнее (и с бесконечно большей компетентностью), чем это могу сделать я.[131]

А тем временем PLoS One опубликовал работу, которая кажется удивительно актуальной для текущего обсуждения, хотя никто из участвующих в нем персон, похоже, этого не заметил: «Антивирусная терапия широкого спектра» за авторством Райдера и др.[132] В ней сообщается о новом способе противовирусной терапии под восхитительно научно-фантастическим названием DRACO, который побуждает зараженные вирусом клетки млекопитающих к самоубийству, а здоровые не трогает. Он протестирован на пятнадцати различных вирусах – среди них денге, H1N1, энцефаломиелит и парочка дальних родственников – вирус Западного Нила и геморрагическая лихорадка. В пробирке он показал себя эффективным против всех. А еще он нацеливается на спирали РНК, производимые всеми вирусами – и исключительно вирусами, так что – если я правильно понимаю – DRACO потенциально может стать универсальным лекарством от вирусных инфекций в целом.

Мы уже можем быть близки к средству против хорькоубийцы, и кучи его родственничков к тому же.

Так что да. Мы можем пытаться загнать джинна обратно в бутылку – теперь, когда каждый в курсе, как легко создать собственного. Или мы можем вернуть жизнь и смерть в руки людей, которые живут и умирают.

И я говорю: опубликуйте всё, как есть.

Вот вам вопрос. Почему верующие не вымерли в процессе естественного отбора?

Уж простите, что спрашиваю. В конце концов, это группа людей, чьи жизни основаны на очевидно абсурдных суевериях, противоречащих эмпирическим доказательствам. Это как если бы я вдруг решил, что могу шагнуть с обрыва и ничего со мной не случится: вы не ожидали бы, что моя жизнь будет долгой. Вы не ожидали бы, что я оставлю хоть какое-то потомство. Вы ожидали бы, что я отбракуюсь.

И тем не менее эта назойливая шайка недоумков – людей, прямо и открыто презирающих «интеллектуалов», «эволюционистов» и, ну, вы понимаете, всех, кто тратит свое время на то, чтобы по-настоящему чему-то учиться, – не просто отказывается вымирать: они, похоже, правят миром. Какая-то бестолочь с Аляски, неспособная даже выдумать название газеты, неспособная, похоже, вообще ничего сказать, чтобы не ошибиться, нагло заявляющая на официальной дискуссии, что не будет даже пытаться отвечать на вопросы, которые находит неприемлемыми (точнее, она бы так заявила, если бы могла сказать «неприемлемыми», не сломав себе язык), – эта женщина, это поведение считаются успешными даже среди ее противников. Главная причина ее популярности у всемогущих «слабо информированных избирателей»? Воинственный религиозный фундаментализм и нервный тик, при виде которого и жертва Туретта покраснела бы.

Вы можете сказать, что моя аналогия вышла несколько шаткой: младоземельный креационизм, возможно, противоречит здравому смыслу, но вряд ли имеет такое же значение для выживания, как моя иллюзорная неуязвимость для гравитации. Я не соглашусь. Христианская церковь наковальней висит на шее научного прогресса долгие века. Католикам потребовалось четыре сотни лет, чтобы извиниться перед Галилеем; англиканскому руководителю среднего звена – сто пятьдесят на признание того, что они, возможно, тоже задолжали извинение Дарвину[133] (хотя начальство немедленно опровергло его слова)[134]. Даже сегодня мы ведем бесконечную череду боев с фундаменталистами, которые пытаются протащить креационизм с черного хода в кабинеты естествознания по всему континенту. (Как я понимаю, исламские фундаменталисты в Европе заняты примерно тем же.) В США больше людей верит в ангелов, чем в естественный отбор. И разве кто-нибудь не заметил, что религиозные фундаменталисты также частенько отрицают глобальное потепление?

Уж конечно, любой рак, избравший жертвой сам интеллект общества, поставит это общество в невыгодное конкурентное положение. Конечно, народы, основывающиеся на секулярном эмпиризме, создадут лучшие технологии, лучшие лекарства, лучшее практическое понимание Того, Как Все Работает, чем народы, находящиеся в плену у доисторического суеверного поклонения облакам. Так почему тогда так мало общественных систем, основанных на эмпиризме, и почему божьи приспешники так могущественны по всему земному шару? Почему олимпийцам постоянно надирает задницы кучка умственных инвалидов?

Есть у науки замечательная черта – она способна ответить даже на такие неприятные вопросы. И в последнее время множество деталей заняли свое место в мозаике. Многие из них имеют отношение к роли мозга как распознавателя шаблонов.

Начнем с работы Дженнифер Уитсон, которую опубликовал в 2008 году Science.[135] Оказывается, чем меньше, по мнению людей, у них контроля над собственной жизнью, тем больше вероятность, что они будут видеть изображения в случайной визуальной статике; тем больше вероятность, что они будут находить связи и заговоры в несвязанных событиях. Чем менее сильным ты себя чувствуешь, тем скорее ты увидишь лица в облаках. (Вера в астрологию также расцветает во время общественных потрясений.)

Возможно, кто-то из вас помнит, что я высказывал схожие мысли в своей тираде[136] насчет того евангелистского выкидыша, который Фрэнсис Коллинз написал, когда притворялся ученым; однако благодаря Дженнифер Уитсон и ее приятелям спекуляция сделалась фактом. Обама попал в яблочко, когда сказал, что в трудные времена люди держатся за религию и пушки. Первое происходит из-за потери контроля, а второе – из-за попытки вернуть себе хотя бы его часть.

Оставив Lepidoptera (мальчик, пожалуйста, не трогай экспонаты, хе-хе-хе… какой милаха…), перейдем в следующий ряд, к Arachnida, паукам. И, согласно результатам, полученным Дугласом Оксли и его коллегами,[137] правые значительно сильнее боятся этих маленьких мохнатеньких членистоногих, чем большинство левых: по крайней мере, консерваторы демонстрируют более выраженные стрессовые реакции, чем либералы, при виде «устрашающих» картинок с огромными пауками, устроившимися на лицах людей.

И это не единичное проявление. Сильнейшие стрессовые реакции на разнообразные угрожающие стимулы, выражающиеся в частоте моргания и проводимости кожи, проявлялись у людей, которые «выступают за расходы на оборону, смертную казнь, патриотизм и войну в Ираке». Напротив, те, кто «поддерживает международную помощь, либеральную иммиграционную политику, пацифизм и контроль за оборотом оружия», чаще всего реагировали довольно спокойно, столкнувшись с теми же самыми стимулами. Оксли и др. завершают статью предположением, что разница в политических взглядах может происходить от разницы в устройстве миндалевидного тела – а это устройство в свою очередь зависит от генетической составляющей. Подразумевается, что правые/левые взгляды могут в какой-то степени быть заложены изначально, что делает их относительно неуязвимыми для доказательств и аргументированных обсуждений. (Повторюсь, это чистая спекуляция. На территорию генетики эксперименты не заходили. Но это бы многое объяснило.)

Один классный момент в вышеупомянутых исследованиях – то, что в них относительно низкая численность выборки; числа в обоих случаях двузначные. Любая закономерность, которая демонстрирует статистическую значимость в малой выборке, скорее всего, чертовски сильна; в обоих случаях это так.

А теперь переместимся в еще более далекое прошлое, к исследованиям Корнелльского университета, опубликованным под названием «Неумелые и неосведомленные: как трудности в распознавании собственной некомпетентности приводят к завышенным самооценкам»,[138] – знаковой работе, открывшей миру «эффект Даннинга-Крюгера». Это неутешительная работа с неутешительными выводами:

• Люди склонны переоценивать собственный ум.

• Глупые люди склонны переоценивать собственный ум сильнее, чем по-настоящему умные люди.

• Умные люди склонны полагать, что все остальные так же умны, как они; они искренне не способны понять, почему более глупые люди «не догоняют», поскольку им в голову не приходит, что эти люди действительно тупые.

• Глупые люди, напротив, склонны считать не только себя умнее всех остальных, но и по-настоящему умных людей – особенно глупыми. Это верно даже тогда, когда этим людям предъявляют эмпирические доказательства того, что они менее компетентны, чем те, над кем насмехаются.

Итак. Пока что мы выяснили следующее:

1. Люди видят несуществующие закономерности, смыслы и связи в случайной информации, когда они находятся в состоянии стресса, испуганы и в целом чувствуют, что утратили контроль над собственной жизнью.

2. Люди правых взглядов больше подвержены страху/стрессу, чем люди левых взглядов. Они также более склонны к верности правящей верхушке и протекционистской политике. В этом, возможно, играет роль генетическая составляющая.

3. Чем ты глупее, тем меньше вероятность, что ты распозна́ешь собственную глупость, и тем ниже будет твое мнение о людях, которые умнее тебя (даже если эти люди относятся к тебе так, словно ты настолько же умен, как они).

Таким образом (предполагаю я), так называемое «правое крыло» особенно предрасположено к вере в морализаторских, авторитарных Воображаемых Друзей. И чем тупее люди, тем более они неуязвимы для аргументов. Заметьте, что, если перефразировать Джона Стюарта Милля, я утверждаю не что консерваторы глупы (я лично знаком с некоторыми крайне умными консерваторами), а что глупые люди склонны быть консерваторами. Большая разница.

Пока что у нас есть биологический механизм для превалирования религиозных суеверий в популяциях с правыми взглядами. Что нам теперь нужно – это причина, по которой такие популяции бывают настолько чертовски успешными, с учетом очевидных недостатков суеверия в сравнении с эмпиризмом.

А это приводит нас к обзорной статье Норензаяна и Шариффа на тему «Происхождение и эволюция религиозной просоциальности»[139] из выпуска Science за прошлую неделю. Они начинают с того, что напоминают нам о предшествующих исследованиях, чтобы ввести в нужное настроение. Например, люди менее склонны увиливать от порученных им задач, если лаборант упомянет, что вчера в коридоре видели призрак девушки, убитой в этом самом здании.

Ага. Примите мысль, что за вами может наблюдать какой-то призрак, – и станете более ответственными. Даже если прилепить на стену картинку с парой глаз, это уменьшит вероятность сачкования, хотя никто сознательно не воспримет нарисованные глаза как настоящие. Похоже, достаточно подкинуть человеку идею, что за ним наблюдают, как его поведение улучшается. (Также напомню вам о предшествующем посте в моем блоге, где говорилось, что так называемые «альтруистичные» поступки в нашем обществе чаще совершаются, когда за нами кто-то наблюдает, хотя Н. и Ш. не учитывают это исследование в своем обзоре.)

Зато они упоминают об исследованиях Сосиса и Алькорты 2003 года, которые показали, что религиозные общины существуют дольше, чем светские, – и что среди религиозных общин дольше всего держатся те, которыми управляет наиболее угнетающее, репрессивное, авторитарное руководство.

И так далее. Норензаян и Шарифф выдают исследование за исследованием, обращаясь к множеству вопросов, на первый взгляд не связанных между собой. Если, как предполагают теоретики, социальные группы людей способны вместить лишь около 150 членов, прежде чем разрушиться или расколоться из-за внутреннего напряжения, почему в реальном мире столько групп гораздо большего размера? (Оказывается, чем больше размер группы, тем вероятнее, что ее члены верят в морализирующего подглядывающего Бога.) Склонны ли религиозные люди помогать человеку в беде больше, чем нерелигиозные? (Не слишком.) Какой знаменатель чаще всего объединяет бескорыстные поступки верующих? (Общественное мнение. «Самопровозглашенная вера в Бога или самопровозглашенная приверженность религии, – ехидно замечает статья, – не были надежными индикаторами бескорыстного поведения в условиях анонимности».) И почему, в конце концов, религиозность чаще всего превалирует в областях с хроническим дефицитом воды и ресурсов?

Похоже, все сводится к двум вещам: наблюдению и дармоедству. Наблюдение – элемент довольно очевидный. Люди ведут себя хорошо главным образом для того, чтобы повысить собственный социальный статус, чтобы выглядеть более ценными в глазах наблюдателей. Но, по той же логике, нет никакого смысла быть образцовым гражданином, если наблюдатели отсутствуют. В условиях анонимности можно жульничать.

Жульничать также можно вне условий анонимности, если ваша социальная группа достаточно велика, чтобы в ней можно было затеряться. В малых группах все знают вас по имени; если вы тянетесь за едой, но не утруждаете себя охотой и собирательством, если крепко спите по ночам и никогда не охраняете границу территории, всем быстро становится ясно, что вы – паразит. Из вас выбьют все дерьмо, а потом вышвырнут из племени. Но по мере того, как социальные группы становятся больше, этот предохранитель – «все всех знают» – теряется. Можно перемещаться из селения в селение, паразитируя на них и ускользая, прежде чем кто-то что-то сообразит…

…если только цена присоединения к этому сообществу изначально не велика настолько, что просто не стоит трудов. Здесь и входят в игру угнетающие, ветхозаветные общественные ритуалы.

Норензаян и Шарифф выдвигают предположение, что:

Иными словами, болтать всякий может. Но если ты готов отдать все свои деньги церкви, а свою двенадцатилетнюю дочку – патриарху, то, чувак, ты точно один из нас.

Правдивость в рекламе – это на самом деле довольно частый в природе феномен. Примером могут служить куриные сережки; на фига эти штуки нужны, а? Что они делают? Оказывается, они отображают информацию о здоровье птицы так, что ее невозможно подделать. Мир полон существ, которые лгут о своих особенностях. Синежаберники растопыривают жаберные крышки, когда встречают конкурента; кошки пушатся и выгибают спины, готовясь к схватке. Обе стратегии поведения предназначены для того, чтобы те, кто их исполняет, казались больше, чем на самом деле, – иными словами, это ложь. С куриными сережками все иначе: они более правдиво отражают внутреннее состояние животного. Нужна метаболическая энергия, чтобы они были пухлыми и яркими. Петух, зараженный паразитами, – это печальное зрелище, его сережки бледнеют и хиреют; курица немедленно понимает, в каком он состоянии, увидев эти признаки. В качестве еще одного примера можно взглянуть на хвост павлина или красную задницу здорового бабуина. (У нас, людей, есть свои верные признаки – губы, груди, накачанные пекторальные мышцы и трицепсы – однако на них нельзя положиться с тех пор, как появились имплантаты, стероиды и косметика.) Еще одним примером, похоже, является «показная религиозность». Как указывают Норензаян и Шарифф, «у религиозных групп, предъявляющих более высокие требования, более преданные члены». Следовательно,

Перечитайте последнее предложение. Это не идеология как таковая дарует преимущество; важна затратность ее выражения. В который раз мы отдергиваем занавес, и Господь оказывается экологичной энергетикой, только выписанной затейливым почерком.

Эти выводы не являются неопровержимыми. Большинство исследований относительны, модели находятся в зачаточном состоянии, и так далее, и тому подобное. Однако поток данных широк и быстр, и они указывают на вполне правдоподобную модель:

• Результатом страха и стресса становится ощущение потери контроля.

• Результатом ощущения потери контроля становится повышенная восприимчивость к несуществующим взаимосвязям (Снова Н. и Ш.: «Склонность приписывать природе разумную волю, скорее всего, подкрепила шаблон восприятия, поддерживающий повсеместную веру в сверхъестественные силы»).

• Люди с правыми убеждениями чаще склонны бояться.

• Авторитарные религиозные системы, имеющие в основе своей подглядывающего, следящего Бога, с высокой требовательностью к своим членам и антипатией к чужакам, более сплоченны, менее уязвимы для нарушителей правил и существуют дольше. Они также имеют тенденцию процветать в условиях высокого стресса.

Вот и оно. Объяснение повсеместной популярности Пэйлин. А следующий вопрос будет таким:

«Теперь, когда мы можем объяснить безумие, что нам с ним делать?»

В прошлом месяце мы говорили о скорби и утрате в свете текущего массового вымирания, устроенного на планете человечеством. А в этом месяце? Давайте поговорим о решениях.

Давайте, однако, не будем рассуждать о них так, как хотелось бы Полиции Надежды. Не будем попадаться в эту ловушку. Вы ее знаете: она до сих пор совсем рядом, даже после того, как полдюжины апокалиптических докладов о состоянии климата приземлились у вашего порога в последние месяцы. Ким Стэнли Робинсон, знаменитый оптимист, настаивает на своем. (Он отказывается называть свой роман о глобальном потеплении, «Нью-Йорк 2140», «апокалиптическим», потому что «это значит конец всему… В случае глобального потепления такого не произойдет, по крайней мере не сразу». Обратите внимание на эту крупицу честности, проглянувшую в последней фразе.) Если хоть кто-то из обычных подозреваемых, требующих, чтобы мы были позитивнее, запел иначе, я этого не слышал.

Аргументы, на случай если вы забыли их за прошедший месяц, примерно таковы: без надежды люди не станут пытаться спасти планету, а переизбыток антиутопий только подкрепит парализующий нарратив безнадеги и мрака. Ведь мы, писатели-фантасты, настолько важные птицы. Мы же обладаем таким влиянием, что можем заразить весь мир своим дурным настроем, можем помешать людям когда-нибудь попытаться все исправить. Недостаточно ткнуть их носом в проблему; наша обязанность – еще и решения им предоставить.

Невысказанная и непризнанная посылка, скрытая за этой аргументацией, в том, что решений пока не существует. Что решения не были до боли, блядь, очевидны уже полвека назад.

На самом деле мы знали, как все починить, еще в начале восьмидесятых; в то время даже нефтяной гигант Exxon считал, что глобальное потепление реально и нужно отойти от ископаемого топлива. Все эти обнадеживающие инициативы, разумеется, издохли ровно в тот момент, когда Рональд Рейган вошел в Белый дом; однако это не сделало те решения волшебным образом невоплотимыми. Только невоплощенными.

Даже недавний доклад МГЭИК, как бы он ни был ужасен, говорит о своего рода решении. Есть способы смягчить происходящее, есть способы его исправить. Запретить ископаемое топливо. Перестать жрать мясные и молочные продукты; согласно докладу МГЭИК от 2014 года, животноводство вносит в глобальные выбросы парниковых газов примерно такую же долю, как совокупные выхлопы всех машин планеты.

Что вы там сказали? Слишком сложно? На безнефтяную экономику за ночь не перескочишь? Ладно, вот вам эффективное, простое и столь же необременительное, как визит в ближайшую клинику, решение: перестаньте размножаться. Каждый вылезший из вас ребенок – это направленный в будущее отпечаток углеродного ботинка размером с Годзиллу – и в конце концов, разве 7,6 миллиарда нас недостаточно? Неужто ваши гены настолько особенные? Готов поспорить, что, если хоть половина мужчин на планете сделает вазэктомию, мы купим себе сто лет – а в качестве дополнительного бонуса у бездетных людей не только зачастую выше наличный доход, чем у размножившихся, они по статистике еще и счастливее.

Но, к сожалению, слишком много людей действительно думает, что их гены настолько особенные. Пересилить наши генетические императивы возможно – черт, да я сделал вазэктомию на спор в тридцать лет и ни разу, ни на секунду об этом не пожалел – но слишком многие считают Свободное Размножение каким-то неотчуждаемым правом Человека.

Так что в следующий раз, когда вы будете читать какую-нибудь заносчивую тираду о том, что задача научной фантастики – предлагать решения, помните: решений у нас уже завались. Чего эти люди требуют на самом деле – это чтобы мы дали им легкие решения, мягкие решения, решения, которые спасают планету, не требуя никаких жертв. Такие «решения» выпрашивают избалованные детишки, которые никогда не утруждали себя тем, чтобы думать о необходимых жертвах, и не желают начинать теперь.

Вообще, по-моему, в самой идее, что технологические решения – хоть вдохновленные фантастикой, хоть нет – когда-нибудь вытащат нас из могилы, которую мы продолжаем себе рыть, есть существенный изъян. Этот изъян был впервые описан, как ни иронично, на фабриках XIX века, работавших на угле. Экономист по имени Уильям Стэнли Джевонс заметил, что, когда эффективность угольной машинерии повысилась, для той же самой работы стало требоваться меньше угля – и тем не менее его потребление не снизилось, а взлетело до небес. Оказывается, когда что-то становится дешевле или эффективнее, мы просто начинаем использовать его так интенсивно, что экономия скрывается под волной увеличившегося потребления.

Это называется «парадоксом Джевонса», и он применим почти к любому человеческому ресурсу. Снизь стоимость компьютерной памяти вдвое – мы поднимем спрос вчетверо. Увеличь эффективность солнечной энергии в десять раз – мы проглотим в двадцать раз больше. И ясно как день, что, если мы прибегнем к геоинженерии, чтобы выиграть время, – например, станем использовать стратосферные сульфаты для компенсации текущих выбросов углерода, – люди просто будут меньше склонны снижать количество этих выбросов в обозримом будущем. Мы не предназначены природой для сдержанности; спусти нас с поводка – и мы пожрем все, что сможем.

Новые технологии, скорее всего, не решат проблему, потому что проблема не в технологиях. Проблема в Человеческой Натуре, а единственная технология, которая может поправить ее, – генетическая. Если мы отыщем способ перепаять Человеческую Натуру вплоть до мозгового ствола, у нас может еще появиться шанс.

Вот оно. Очередное решение для любителей счастливых финалов, если оно им на самом деле нужно.

Возможно, мы можем спасти человеческую цивилизацию, перестав быть людьми.

Десять лет назад я посетил выступление Дэвида Брина на «Ворлдконе». Брин написал рекомендацию на обложку моего романа «Морские звезды»; сказать, что я был к нему расположен, было бы преуменьшением. И тем не менее я неожиданно почувствовал скептицизм, возраставший по мере того, как Брин высказывался в защиту вездесущего видеонаблюдения: он называл это «Прозрачным обществом», и Оно Было Благом. Камера будет нацелена в обе стороны, копы и политики станут для нас такими же объектами изучения, как мы – для них. Люди – приматы, напомнил нам Брин; наши лидеры – альфы. Пытаться запретить правительственную слежку – все равно что тыкать палкой вожака в стае горилл. «Но, быть может, – допустил он, – они разрешат нам взглянуть на них в ответ».

«Чувак, – подумал я, – у тебя, блин, есть хоть какое-то представление о том, как вожаки горилл реагируют, когда им смотрят в глаза?»

Это была не просто плохая аналогия. Это вообще была не аналогия, а буквальное описание, причем неверное. Альфы приматов воспринимают «взгляд в ответ» как вызов, как угрозу. Это знает любой, кого избивали за то, что он снимал, как полиция избивает других; любой, чей мобильник разбили или возвратили с таинственным образом очистившейся симкой. Зафиксируйте издевательство над животными в любом из штатов США, где действуют так называемые законы «Ag-gag», – и вы не просто нарушите закон, вы окажетесь «внутренним террористом».

Челси Мэннинг взглянула в ответ; она проведет в тюрьме десятилетия. Эдвард Сноуден взглянул в ответ и с тех пор находится в бегах. Все, что он сделал, чтобы повесить себе на спину мишень, – подтвердил то, что большинство из нас подозревали уже давно: эти вожаки записывают каждый наш шаг в интернете.

Взглянуть в ответ? Да не смешите меня.

Можем ли мы хотя бы сделать так, чтобы они на нас не смотрели? Держать приватную информацию дома, обходить стороной линкдИн и фейсбук, хранить важные данные локально и офлайн?

Можем. Конечно, придется помахать электронным книгам ручкой. «Амазон» сохраняет за собой право забираться в ваш «Киндл» и стирать с него данные, когда ему заблагорассудится (он сделал это несколько лет назад – по иронии судьбы, с «1984» Оруэлла). Еще вам придется обходиться без графических, мультимедиа и текстовых редакторов: Adobe и Microsoft постепенно отказываются от локальных программ в пользу «подписных» моделей на основе облака. Даже Американская ассоциация содействия развитию науки – организация, которая должна бы понимать, что к чему, – недавно перешла на «браузерную» журнальную ленту, к которой нельзя получить доступ офлайн. Раньше наши книги, наши журналы, игры, в которые мы играли, принадлежали нам. Теперь мы можем только брать их напрокат.

Так что варианты ваши таковы: остаться вне сети, где вы глухи, немы и слепы. Выйти в сеть, где вы наги. Никто даже не притворяется, что облако хоть сколько-нибудь надежно: я потерял счет прочитанным статьям, нывшим о проницаемости и уязвимости сети, только чтобы развернуться на 180 градусов и сказать: «Конечно, из облака нам не уйти – мы же теперь там живем». Как будто на тех, чья задача – предупреждать нас о существующих опасностях, возложили еще и задачу убедить нас, что с этим ничего не поделать и лучше всего сдаться и впустить УНБ в собственные сортиры. (Или, хуже того, встретить камеры с распростертыми объятиями. Видели ту рекламу «Кока-колы», которую сшили из лоскутков видео с камер наблюдения? Десяток «приватных» мгновений между людьми, понятия не имеющими, что их снимают, сервированы, чтобы продать газированную водичку с сахаром, как будто наши сердца должна согреть демонстрация всеобщей слежки. Оруэлл в обработке компании «Холлмарк».)

А почему, собственно, нам не уйти из облака?

Вспомните идею, лежащую в основе «Звездного крейсера „Галактика“» Рона Мура: единственный способ победить высокотехнологичного противника – удариться в ретро, вернуться во времена, когда ни один компьютер не был частью сети, когда звездолетами управляли, двигая рычаги и крутя вентили. Это было восхитительное сюжетное объяснение для анахронической атмосферы, свойственной всему – хоть «Чужому», хоть «Светлячку», хоть «Звездным войнам», – для той эстетики облезающей краски, которая пробирает нас до глубины души, хотя, до того, как Мур придал ей контекст, никакой логики в ней не было.

А теперь это нечто большее. Теперь это стратегия. Потому что теперь мы знаем, что УНБ встроило лазейки в каждую версию Windows, начиная с XP – но не в старый пыльный Win-95. И, хотя полный отказ от выхода в интернет для большинства из нас чрезмерен, нет никакой причины не держать самое личное на отдельной машине без доступа к сети.

Брюс Шнайер[140] замечает, что, если шпикам достаточно сильно захочется до вас добраться, они доберутся. Даже если вы вообще уйдете из сети, они всегда могут усесться в фургон на улице и прочитать ваши слова по губам через окно спальни при помощи лазера. Однако такой мороки заслуживает лишь самая ценная добыча. Они соберут о нас всю возможную информацию, если сделать это будет дешево и легко; поэтому интернет – лучший друг всякого шпика. Однако установка регистратора нажатия клавиш на чью-то домашнюю машину требует времени и труда; а тем более – заражение флешки, которую когда-нибудь могут вставить в отключенный от сети компьютер. Большинству из нас дозволено хранить все те секреты, которые нельзя раскрыть с помощью доносов и поисковых алгоритмов.

Однако это совсем неэтичный подход. Сплошная экономическая целесообразность. Разве не здорово было бы, если бы им было проще заполучить всю информацию, если бы не существовали TOR, или PGP-шифрование, или… эй, раз уж мы об этом заговорили, разве не здорово было бы, если бы все данные хранились в облаке? Мир все равно движется в этом направлении, но разве не здорово было бы ускорить процесс, выполоть луддитов и недовольных, которые отказываются взглянуть реальности в глаза и подчиниться программе?

Когда я объясняю кому-нибудь, почему меня нет в твиттере, на меня смотрят как на старого пердуна. Сегодня отказ от регистрации в соцсетях[141] считается капризом и старомодностью. Но еще немного – и это будет считаться не просто стариковской причудой, а бестактностью; а чуть позже – не бестактностью, а поводом для серьезных подозрений. А чего этот мужик вообще боится? С чего он так беспокоится, если ему нечего скрывать?

Мы все знаем, что о проблемах конфиденциальности зудят только те, кто задумал что-то нехорошее…

Никогда особенно не любил физику.

Не только из-за математики. Мне не нравится то, о чем рассказывает нам современная физика: например, что время – это иллюзия. Что мы живем в реальности, где все, что когда-либо было и когда-либо будет, существует всегда: статичные временны́е линии, замурованные в «блочной Вселенной», словно нити в янтаре. Пусть я и помню, что почесал голову, прежде чем написать это предложение, но это всего лишь один застывший кусок меня с кучей застывших воспоминаний. В следующем мгновении находится еще один кусок с координатой t+1 и чуть более обширными воспоминаниями, и он, поскольку помнит прошлое, верит, что движется сквозь время. Но в реальности – видной целиком из некоего более высокого измерения – мы существуем на столешнице, на которой ничто не движется, ничто не изменяется, ничто не исчезает.

Я ненавижу эту картину мира. Мое нутро восстает против ее мрачного контринтуитивного детерминизма. Но я не физик, а все мы знаем, насколько ошибочно бывает нутряное чутье. Мне это не нравится, но что я знаю? Я ничего не знаю.

О Ли Смолине этого сказать нельзя. Почтенный физик-теоретик, сооснователь всемирно известного Института теоретической физики «Периметр», автор вышедшей в 2013 году книги «Возвращение времени»[142]. Я только что ее прочитал. Она дарит мне надежду. Она говорит, что мое нутро было право с самого начала. Мы действительно переходим из одного мгновения в другое. Этот поток, который мы воспринимаем, не иллюзорен. Время реально.

А вот пространство – брехня.

Представьте Вселенную как состоящую из узлов решетку; единственный способ попасть из одного места в другое – скакать по узлам между ними, как по камням в ручейке. Чем больше у решетки измерений, тем меньше число прыжков, нужных для перемещения между двумя точками: Смолин приводит аналогию с сетью сотовой связи, благодаря которой вы находитесь в одном шаге от миллиардов «ближайших соседей».

Однако для активности этих высших измерений нужна энергия. В молодой, горячей Вселенной – сразу после Большого Взрыва – энергии было завались; измерений – куча, и все находилось всего в одном сотовом скачке друг от друга. «Пространства» тогда, по сути, не было. По мере остывания Вселенной высшие измерения схлопывались; телефонная сеть отключалась, сплющивая реальность в режим энергосбережения, где только те немногочисленные локации, что примыкали друг к другу в трех измерениях, могли считаться «ближайшими». Теперь, чтобы куда-то добраться, вам приходится прыгать по мириадам низкоразмерных узлов. Вам приходится пересекать «пространство».

Суть в том, что пространство не является фундаментальным свойством реальности; оно появилось в результате коллапса после истощения энергии. Вот какую историю продает нам Смолин: нет никакого пространственно-временного континуума. Есть только время.

Физика ошибается.

Согласно «Возвращению времени», физика сбилась с пути дважды. В первый раз – когда начала путать карты с изображенными на них территориями. Большинство физических уравнений т-симметричны; они работают одинаково что в одном, что в другом направлении. Они вневременные, эти законы, которые так хорошо описывают наши впечатления от реальности; поэтому, подумали ученые, реальность тоже может быть вневременной. Когда мы впервые начали рисовать на бумаге графики движения и массы – где каждое мгновение есть неподвижная точка на какой-то статичной оси – нас соблазнила модель блочной Вселенной.

Второй неверный поворот Смолин называет «Космологическим заблуждением»: безосновательной экстраполяцией частного на универсальное. Физика изучает системы в изоляции; например, вы же не станете учитывать гравитационное влияние Сверхскопления Девы, рассчитывая траекторию шара в местном боулинг-клубе. Вы игнорируете незначительные переменные, вы устанавливаете границы из необходимости. Вы прячете физику в ящик и оставляете определенные константы – законы природы, например – снаружи. Эти законы проникают в ящик и творят свое волшебство, но объяснять их вы не обязаны; они просто существуют.

В ящиках физика работает очень хорошо. Проблемы возникают, когда вы экстраполируете эти ящичные открытия на Вселенную в целом. Когда вы говорите обо всем бытии, нет никакого «снаружи», никакой иной области, из которой вневременные законы природы могут проникнуть внутрь и сделать свое дело. Неожиданно вам приходится объяснять все то, что раньше можно было принимать за аксиому. И вот вы начинаете возиться с бранами и суперструнами; вы ссылаетесь на бесконечное число параллельных вселенных, чтобы увеличить статистическую вероятность того, что некоторые из них будут работать так же, как наша. Если Смолин прав, солидная часть современной физики – это попытка навязать «внешний мир» Вселенной, у которой его нет. И, поскольку мы пытаемся применить частные открытия к тотальности, в которой те не работают, наши модели рушатся.

Альтернатива Смолина куда проще воспринимается нутром – и в то же время кажется еще более радикальной. Все на свете влияет на все на свете, говорит он; это касается и самих законов физики. Они не являются вневременными или неизменными; вся остальная Вселенная влияет на них точно так же, как они – на Вселенную.

С течением времени, говорит он, они развиваются.

Все согласны, что в первые мгновения после Большого Взрыва Вселенная была нестабильна: универсальные законы и константы могли принять совершенно иные формы, нежели те, которые приняли, когда она наконец сгустилась в свою нынешнюю конфигурацию. Сильные и слабые ядерные силы могли принять иные значения, гравитационная постоянная могла оказаться отрицательной, а не положительной. Смолин предполагает, что законы природы до сих пор не устоялись, даже сейчас; скорее, они – результат своего рода непрерывного плебисцита. Реакция Вселенной на X+Y зависит от броска костей, утяжеленных опытом прошлого. Корреляции, изначально случайные, со временем крепнут; если в прошлом результатом X+Y были в основном две единицы, то в будущем они станут выпадать все чаще.

К нашему времени игра длится уже 15 миллиардов лет. Эти прецеденты стали настолько тяжелы, корреляции настолько сильны, что мы принимаем их за законы; увидев X+Y, мы никогда не наблюдаем иного результата, кроме двух единиц. Однако другие исходы возможны – просто очень, очень маловероятны. (Представьте себе двигатель бесконечной невероятности из «Автостопом по галактике», превращающий ракету в кашалота или горшок с петуниями.)

Если это правда, возможным становится столь многое. Во-первых, смолинская концепция «космологического естественного отбора», согласно которой дарвиновские процессы применимы к Вселенной в целом – согласно которой из черных дыр, словно из яиц, вылупляются новые реальности, каждая со своей физикой (те, что максимизируют производство черных дыр, побеждают в конкурентной борьбе тех, что этого не делают). Еще одно мозговыносящее следствие: если Вселенная столкнется с какой-то комбинацией квантовых событий, которой раньше не было, она не будет знать, что делать: ей придется бросить кости, не утяжеленные никаким прецедентом. (Это стоит держать в уме теперь, когда мы начинаем серьезно заигрывать с квантовыми вычислениями.)

Если я правильно понимаю прочитанное, мы можем даже подобраться к сверхсветовым скоростям. В конце концов, ограничение скорости света применимо только в нашем нищем четырехмерном пространстве-времени. Если накачать определенный объем энергией, достаточной для активации всех впавших в спячку сотовых измерений, разве пространство не должно снова коллапсировать? Разве каждый узел внезапно не станет ближе к остальным?

Разумеется, все это теоретизирование оставляет открытым вопрос о том, как Вселенная «запоминает» все, что происходило раньше, и как она «решает», что делать дальше. Но разве это менее абсурдно, чем Вселенная, в которой кот одновременно и жив, и мертв, пока кто-нибудь на него не посмотрит? Чем Вселенная, управляемая вневременными законами, настолько астрономически маловероятными, что приходится апеллировать к бесконечному количеству необнаружимых параллельных вселенных, только чтобы склонить весы в свою пользу?

По крайней мере, теория Смолина проверяема, а значит, она более научна, чем мультивселенная, которой настолько увлеклись все остальные. Смолин и его союзники собираются сотворить с Эйнштейном то, что Эйнштейн сотворил с Ньютоном: изобличить текущую модель как частную аппроксимацию, пригодную для большинства целей, однако не являющуюся истинным отображением глубинной реальности.

И все же я убежден не до конца. Даже с моим слабым пониманием физики (а скорее всего, именно из-за него), детали этого нового взгляда на мироздание кажутся мне немного странными. Смолин открыто высмеивает модели мультивселенных – однако куда в таком случае деваются вылупившиеся из черных дыр «вселенные-младенцы» Космологического отбора? И хотя я без труда могу представить себе две точки, разделенные тремя узлами, на двухмерной решетке, я не понимаю, как добавление третьего измерения делает их ближе (хотя оно определенно открывает доступ к целой куче новых узлов). И еще, если на законы природы действительно влияют те предметы и процессы, на которые они оказывают влияние в свою очередь, разве не должна эта обратная связь следовать неким правилам? И не вернут ли эти правила в игру детерминизм, пусть и с парочкой дополнительных осложнений в довесок?

Скорее всего, это наивные претензии. Без сомнения, Смолин может ответить на них с легкостью; я наверняка нагружаю его метафоры сильнее, чем они способны вынести. Но, возможно, самая важная причина того, почему я не убежден, в том, что я очень горячо желаю, чтобы меня убедили. Современная физика не оставляет места для свободы воли, и даже места для течения времени. Каждое пережитое нами мгновение, каждое якобы принятое нами решение – ложь. Дело не в том, что ничто не происходит так, как мы это воспринимаем; в «блочной Вселенной» ничего не происходит вообще.

Кто не отверг бы такую Вселенную при первой же возможности? Кто не предпочел бы неясное будущее, в котором мы сами принимаем решения и сами влияем на собственные судьбы? Чего бы я только не отдал, чтобы жить в таком мире. Смолин преподносит его на блюдечке с голубой каемочкой. И поскольку искушение настолько велико, я обязан противопоставлять своим желаниям здоровую дозу скептицизма.

Впрочем, самый основной постулат эмпирического подхода в том, что каждый из нас может ошибаться в чем угодно. «Никаким количеством экспериментов нельзя доказать, что я прав, – сказал однажды Эйнштейн. – Достаточно одного эксперимента, чтобы доказать, что я неправ».

Возможно, недалек тот час, когда Смолин получит этот свой эксперимент.

Не переключайтесь.

Возможно, вы помните написанную мной несколько месяцев назад колонку, в которой, помимо прочего, я высмеял «Прозрачное общество» Дэвида Брина. Вас может удивить та разросшаяся как сорняк, неубиваемая штука, что выросла из этого семечка за прошедшее время.

Через пару месяцев я запостил режиссерскую версию той колонки в своем блоге. Ее заметила Международная ассоциация специалистов в области защиты информации – союз адвокатов, политиков и управленцев, слишком важных для того, чтобы копаться в помойке блога, принадлежащего средней руки писателю-фантасту, – и пригласила меня прочитать вступительную речь на своем ежегодном канадском саммите. Это выступление («Общество выжженной земли: руководство террориста-смертника по онлайн-безопасности») приняли куда лучше, чем должны были. Оно очень понравилось канадскому уполномоченному по защите конфиденциальности. Его похвалили полубог компьютерной безопасности Брюс Шнайер и Кори Доктороу. Оно серьезно выбесило Дэвида Брина (эта дискуссия все еще продолжается). Выложенный на сайт ассоциации пересказ речи стал для нее самым читаемым материалом года, но туда закралось несколько неточностей, так что я выложил в сеть текст выступления, чтобы расставить точки над «i».[143]

Обсуждение продолжилось и на других фронтах. Примерно в то же время, когда я выступал на саммите, другой канадский фантаст, Роб Сойер, был в Швейцарии, выступая за то, что «онлайн-безопасность – это устаревшая идея» (безуспешно; оппоненты надрали ему задницу). Мацей Цегловский прочитал в Дюссельдорфе отличную речь на тему слежки в интернете, речь, которую Доктороу назвал идеальной парой к моей (лично я считаю, что у Цегловского получилось лучше). (По странному совпадению, еще в 2012 году моя жена начала общаться с мистером Цегловским благодаря общему интересу к постельным клопам. А еще моя невестка хочет за него замуж.)

А пока мы спорим друг с другом, канадское правительство замещает своего некогда независимого уполномоченного по защите конфиденциальности шестеркой, на предыдущей работе создававшей правительственные программы контроля. Южнее, в США, лоббиста кабельщиков только что поставили следить за «сетевым нейтралитетом». В Великобритании правительство решило возродить тайные суды. А если снова вернуться в Канаду – оказывается, что на сотни тысяч людей, никогда ни к чему не приговаривавшихся, – более того, никогда ни в чем не обвинявшихся, – почему-то есть полицейские досье, пусть даже не уголовные.

Прошлой осенью на этих страницах я предположил, что, когда корпоративные и политические силы объединятся, решив вынудить нас перейти в облако, локальные устройства хранения перестанут пользоваться спросом и в конце концов сделаются – под влиянием рыночных или законодательных сил – практически недоступными. Это была мрачная фантазия и безнадежный взгляд на вещи. Однако название той колонки – «Сайлонский вариант» – было отсылкой к тому, как древние астронавты из «Звездного крейсера „Галактика“» смогли победить более могущественного врага: не разработав новую технологию, а заново открыв старую. В этом названии, если не в самой колонке, содержалась крупица надежды.

Давайте для разнообразия исследуем эту возможность. Может, нам стоит вернуться к аналоговой точке отсчета. Я начал с малого: каждый раз, когда я смотрю на какую-нибудь новую медиаплатформу – для фильмов, музыки или книг, – я спрашиваю себя: «Так ли она практична, как видеокассета?»

Вы их помните, конечно: громоздкие катушки намагниченного пластика, такие примитивные, что иногда нужны были две кассеты, чтобы уместить на них один фильм в низком разрешении. Но когда они принадлежали вам, они принадлежали вам. «Амазон» не мог дотянуться до вас за тысячу километров и стереть этот фильм – так что в этом плане кассеты были лучше «Киндла». Их содержимое не стиралось по истечении какого-то произвольно взятого времени; так что они были лучше любого скачиваемого фильма, к которому прилагается срок хранения. Если вы хотели переписать этот фильм или запустить на чужом магнитофоне, вы могли это сделать; а значит – кассеты были лучше всего, на что сегодня навешивают DRM.

Это простой вопрос: есть ли у вас хотя бы такой же объем контроля над сегодняшними чудо-девайсами, какой был над аналоговой техникой три десятка лет назад?

Если нет – ну их на хуй.

Поэтому у меня и нет цифрового видеорекордера; вместо него я держу примитивное устройство, пишущее телесигнал на DVD. Поэтому мой телевизор – и не телевизор вовсе, а монитор. Без WiFi, без вебкамеры, без всех этих умных фишек, которые LG и АНБ могут обратить против нас. Такую технику найти все сложнее – сейчас она дешевая, потому что идет распродажа последних «неумных» телевизоров, но, когда они закончатся, вам придется затевать серьезные поиски, чтобы найти хоть что-то, на чем не предустановлен HAL-9000.

Но знаете – двадцать лет назад так же трудно было найти проигрыватель для пластинок. В восьмидесятые музыкальная индустрия взяла и отказалась от винила в пользу CD – аргументом было то, что CD дают лучший звук, но на самом деле индустрия просто хотела вынудить нас заново купить наши музыкальные коллекции в новом формате. И десятки лет это работало. Но в конце концов люди решили, что с них хватит, и – плевать на односторонние решения индустрии, плевать на CD, плевать на MP3 и скачиваемый контент – сегодня древний аналоговый винил чудесным образом вернулся.

Возможно, мы можем это повторить. Возможно, растущее недовольство, вызванное разоблачениями Сноудена, заставит нас поднять жопу и снова начать воспринимать информационную безопасность всерьез. Если достаточное количество людей будет пользоваться критерием видеокассеты, совершая покупки, – тогда, быть может, рыночные силы пощадят эти тупые, не подключаемые к сети устройства, которые не хакнуть сайлонам. Может, эти устройства даже станут достаточно популярны, чтобы заработать собственный ярлык – как «ретро» или «постмодернизм».

Назовем их – Реакционной техникой.

Я боялся этого фильма с тех пор, как услышал, что его снимают. Я ждал его с тех пор, как увидел «Прибытие». А теперь, посмотрев его, я, ну…

Не знаю, как сказать. Неудовлетворен?

Не то чтобы «Бегущий по лезвию 2049» был плохим фильмом – отнюдь. По нескольким показателям он великолепен и почти во всем заслуживает уважения. Я, например, не помню, когда в последний раз видел мейнстримный фильм, который осмеливался быть таким медленным, который задерживался на лицах и снежных пейзажах. Он почти сэйлзовский по духу, этот сиквел. В столетии, где властвуют кликбейты и видео про котиков, Вильнев снял кино для людей, способных на долговременную концентрацию внимания. (Возможно, это и объясняет, почему оно, похоже, проваливается по кассовым сборам.)

Сюжет здесь, что неудивительно, более содержательный, чем в типичном НФ-блокбастере (в нем нет ничего особенного, если сравнивать с книгами того же жанра, но в противостоянии литература/кино так было всегда). Он абсолютно великолепен в том, как выходит за пределы нынешнего фильма и тянется в прошлое, чтобы искупить грехи оригинала. Тогда, в 2019 году, Декарду хватило трех блицсвиданий и парочки дней, чтобы перейти от «как оно может не знать, что оно такое» к Самоотверженной истинной любви; как по мне, это был слабейший элемент первого фильма. (Участие Рейчел в этих отношениях понять было проще; ее, в конце концов, создали так, чтобы она делала то, что ей говорят.) «2049» это исправляет – попутно рисуя своего предшественника в совершенно новом свете – нисколько не потревожив канон. Классный фокус.

Сцена секса через посредницу, контролируемого ИИ, была, по-моему, восхитительно жуткой и даже лучше аналогичной сцены из фильма «Она» (сходство с которым – явно намеренный оммаж, а не откровенное списывание). Обычные подозреваемые уже выступили с обвинениями фильма в сексизме[144] – и хотя, признаюсь, я тоже хотел бы, чтобы парочка этих двадцатиметровых голограмм была оснащена пенисами, все равно мне кажется слегка необдуманным жаловаться на объективацию в фильме, сознательно рассматривающем последствия объективации. (Конечно, всегда можно укрыться за фразой Фоз Медоуз, что «Отображение не является поддержкой, но является увековечиванием», – если вы из тех, кто готов поверить, будто «Список Шиндлера» увековечивает антисемитизм, а «Рассказ служанки» – мизогинию.)

Разумеется, визуально «2049» поражает. Даже его редкие критики это признают. Он вдохновлен эстетикой оригинального «Бегущего по лезвию», но не становится ее рабом, и каждый кадр, каждый крупный план, каждое мимолетное появление Фрэнка Синатры под стеклом совершенно прекрасны. Но при этом именно из-за визуальной режиссуры я начал испытывать первые уколы недовольства, потому что некоторые из этих элементов казались созданными исключительно ради ублажения глаз и ничего не дающими нарративу.

Вот вам пример: Ниандер Уоллес, главный злодей, слеп. Его слепота пугающе фотогенична – как и бесшумно парящие микродроны, по беспроводной связи пересылающие изображения в его мозг (мне показалось, или они выглядят в точности как уменьшенные копии инопланетных кораблей из «Прибытия»?) – но это же мужик, который владеет компанией, массово производящей людей, и у них всех, кажется, стопроцентное зрение. Что, ему парочка глазных протезов не по карману? Уоллес выбрал слепоту ради офигенных крупных планов?

И еще я думаю о танцующих сетках подводного света, что извиваются на множестве поверхностей в его логове: сетках подвижных, чарующих, гипнотизирующих. В качестве objets d’art я бы хоть сейчас спроецировал их на стены собственной гостиной – но за каким чертом Уоллес превратил полы во множестве рабочих помещений в бассейны-лягушатники? Чисто ради внешней эстетики? Или это фетиш какой-то? Подкупил Уоллес строительных инспекторов или те просто не заметили, что дизайн его офиса позволяет убить кого-нибудь, оттолкнув на полметра влево и швырнув следом включенный тостер?

К тому времени как молчаливая орда беглых репликантов возникла из радиоактивной тьмы в канализации Лас-Вегаса (редкая осечка, скорее фальшивая, чем драматичная), мои претензии с декораций начали переходить на сам сюжет. Понятно, почему секрет размножения репликантов интересует Уоллеса: он позволит увеличить скорость производства; для начальства Кея раскрытие этого секрета опасно по причинам несколько более туманным (оно каким-то необъясненным образом «может уничтожить нас»). А беглые канализационные репликанты хранят секрет потому, что способность к размножению – якобы – означает, что они больше не рабы?

Может, я и был бы более открыт для этого аргумента, если бы в реальной жизни самовоспроизводящееся поголовье никогда не являлось краеугольным камнем узаконенного рабства, но сомневаюсь. Даже если опустить сомнительный намек на то, что ты должен размножаться, чтобы быть настоящим человеком, это утверждение кажется мне абсолютно нелогичным – если только смысл не в том, чтобы тупо создать в канализации, путем животного итерирования, армию повстанцев (а это кажется очень медленным, неэффективным путем к освобождению в высокотехнологичной, выжженной дотла реальности 2049 года).

И все это плавно подводит нас к моей главной претензии к этому, нельзя не признать, прекрасному фильму: почему репликанты вообще бунтуют? Почему – тематически – «2049» настолько, черт возьми, боится рисковать?

Репликанты Ниандера Уоллеса послушны: послушны настолько, что им можно доверить выслеживание и истребление беглецов из предыдущих поколений, запрограммированных не столь хорошо (по-видимому, корпорация «Тайрелл» дошла аж до модели «Нексус-8», прежде чем количество репликантов, пошедших путем Батти, разорило их). Это допущение открывает двери для гораздо более сложных тем, чем нравоучительная и очевидная мораль, что Рабство – это плохо.

Плохо ли рабство, когда низы хотят быть порабощенными? Считать ли его вообще рабством, если оно существует по обоюдному согласию? Да, репликанты созданы, чтобы подчиняться; они не могли выбрать, какими их создадут. Делает ли это их желания менее искренними? Может ли хоть кто-то из нас выбрать, каким его создадут? Разве спроектированные желания хоть в чем-то менее ценны, чем те, что рождаются из случайных перетасовок естественного мейоза? Может, это сама природа желания делает его отвратительным, может, желание быть порабощенным настолько морально неприемлемо в принципе, что мы никогда не должны исполнять его, неважно, насколько оно искреннее? Если так, то что вы скажете сабмиссивам в БДСМ-отношениях?

(Тем, кто напомнит, что на самом деле старые репликанты эпохи «Нексуса» искренне желали не быть порабощенными – что только репликанты эры Гослинга/Хукс довольны своей участью, – я отвечу, что об этом и говорю. Фильм, начинающийся с интригующего допущения о неспособных на бунт репликантах, отбрасывает это допущение, только чтобы заново переворошить проблемы, уже рассмотренные оригинальным «Бегущим по лезвию». А «2049» не просто отбрасывает свое допущение, он попросту предает его, когда неспособный на бунт Кей в итоге, э-э, бунтует.)

«2049» мог бы поиграть со всеми этими идеями, и не только – его тематическая глубина могла бы превзойти оригинал так же, как это сделал его визуальный дизайн. Вместо этого сценаристы Фанчер и Грин решили заново повторить те же морализаторские клише, что и сериалы типа (менее удачных) «Людей».

Почти сорок лет назад, в «Автостопом по галактике», нам представили разумную корову, которая, желая быть съеденной, рекомендовала лакомые кусочки себя самой посетителям ресторана «У конца Вселенной». Дуглас Адамс исследовал в этой двухминутной виньетке более интересную территорию, чем «2049» за свои два часа сорок пять минут.

Дени Вильнев преподнес нам фильм-жемчужину: мерцающую, переливчатую, такую ровную и гладкую, что ее, если истолочь, можно на зеркало для «Хаббла» пустить. Вам определенно стоит пойти и посмотреть его на самом большом экране, какой сможете найти; скорее всего, это один из лучших фильмов, которые вы увидите в этом году. Но с жемчужинами вот какая штука – они, по сути, аллергическая реакция: ответ моллюска на какой-то раздражитель, перламутровый секрет, прячущий в своем сердце нежеланную песчинку. Жемчужины – это красивый пластырь, скрывающий под собой несовершенство.

«Бегущий по лезвию 2049» – замечательная жемчужина. Но корова из него вышла бы лучше.

Будучи аспирантом, я собрал электрический бонг из колб Эрленмейера, резиновых пробок и компрессора для аквариума. Трубка от него шла к респиратору, который болтался у меня над кроватью, словно выпавшая кислородная маска в терпящем катастрофу авиалайнере – по соседству с панелью управления моего планетария, самодельного устройства, проецировавшего звезды, туманности и взрывающиеся звездолеты на дальнюю стену. Звезды на самом деле перемещались в 3D, появлялись в центре стены и разбегались к ее краям на разных скоростях. Клубы́ туманностей колыхались, струясь мимо. Планеты набухали, вращаясь, по всему экрану. Неплохо для штуковины, сооруженной из старых проигрывателей и лампочек, а также полурасплавленных пластиковых банок от арахисового масла, набитых крашеным целлофаном. Вы не жили, если не рассекали, накурившись, Тройную туманность под запилы Yes.

Я тогда был из тех, кого некоторые назвали бы укурками. И тем не менее так и не пошел дальше каннабиса, даже галлюциногены ни разу не попробовал.

Прошло время, и стало ясно, что это было серьезным упущением в моем воспитании. Две трети тех, кто употреблял психотропы, описывают этот опыт как один из самых духовно значимых в своей жизни. МРТ показывает, что ЛСД соединяет между собой части мозга, которые обычно друг с другом вообще не разговаривают.[145] Он деконструирует восприятие собственного «я» на уровне нейронов, а вы ведь меня знаете: я просто-таки зачарован подобными штуками. Так почему, растратив уже половину своей жизни, я так и не попробовал ЛСД?

Примерно год назад я озвучил эти сожаления своему другу, парню, которого впервые встретил, когда он был всего лишь ясноглазым подростком, просившим меня выступить на уроке английского в его старшей школе. Каким-то образом за прошедшее время он повзрослел (я-то не изменился совершенно); теперь у него в послужном списке докторская степень, и он преподает в местном университете. Он меня пожалел; несколько месяцев назад тайком передал мне пару кружочков конфетти, пропитанных галлюциногенной благодатью.

Я знавал людей, которые на эту фигню молились. А еще – людей, признававшихся, что под ее влиянием бродили по кишащим машинами дорогам или шатались по краям Обрывов Скарборо, ощущая странную неуязвимость. Мне было любопытно, однако я не желал закончить свои дни кровавой лужей у подножья какого-нибудь утеса. Я избрал более контролируемый подход. Позвал вторым пилотом своего приятеля Дейва Никля.

– Три правила, – сказал Дейв, когда пришел. – Первое: не выходи из дома. Второе: когда ты нарушишь первое и выйдешь из дома, не заходи на дорогу. Третье: когда я скажу «немедленно перестань это делать», ты перестаешь это делать, что бы ни делал. В ту же. Секунду.

Я рассосал первую пластинку до состояния пюре. Ничего особенного не почувствовал, кроме растущего раздражения на медленное продвижение Дейва в игре SOMA, за которую тот взялся, дожидаясь, когда начнет происходить что-то интересное. Поэтому спустя час я закинул в рот вторую.

И начало происходить что-то интересное.

Оно к тебе как бы подкрадывается.

Поначалу ощущаешь себя как будто выпившим или слегка накурившимся: легкая голова, расторможенность, однако безо всякой тошноты или головокружения с повышенным слюноотделением. Спустя какое-то время края поля зрения начинают немножко походить на те оптические иллюзии, что печатают в Scientific American – ну, знаете, такие муаровые узоры, которые словно движутся, хотя вы знаете, что это не так. Эффект начинается по краям и распространяется к центру; и неожиданно складки на моем покрывале начинают извиваться, словно рукава аллювиальной дельты. Растопыренные пальцы, резко опущенные на кровать, останавливают это движение по крайней мере на несколько мгновений; кончики моих пальцев каким-то образом заякоривают ткань, заставляют ее вести себя прилично. Но потом рукава вылезают на поверхность вокруг них, словно мои пальцы – это ветки в потоке: они не прерывают течение, только придают ему другую форму. Как бы внимательно я ни вглядывался, как бы тщательно ни сосредотачивался – я не могу это остановить.

Какое-то время я – призрак, мое тело зыбко словно туман. Кажется, я знаю почему. Проводились эксперименты, в которых ты видишь, как кто-то произносит слово, но то, что ты слышишь, не совпадает с движениями губ говорящего. Мозг разрешает этот конфликт, воспринимая не настоящие звуки, а более близкие к тому, что вроде бы произнесли губы.

Мне кажется, происходит что-то в этом роде.

Я чувствую себя невероятно слабым, я точно знаю, знаю нутром, что у меня не хватит сил даже оторвать руку от постели. И тем не менее совершаю куда большее: встаю с кровати, иду в соседнюю комнату, несколько раз подтягиваюсь. Как мозг все это примирит? Как мясному компьютеру свести воедино «ты не можешь двигаться» и «ты двигаешься»? Кажется, он решил, что я лишен массы. У меня нет сил, чтобы шевелиться; я шевелюсь, следовательно, бесплотен. Я стал призраком, полностью свободным от инерции. Я чувствую, что это так своими прозрачными костями.

Есть различные когнитивные режимы, взгляды на мир, отличающиеся друг от друга так же, как радость и деменция. Они не пересекаются. Иногда галлюцинации ярки и несомненны, однако разум мой трезв как стеклышко: я могу вглядеться в яркую статичную картинку на экране, увидеть, без всякого сомнения, что предметы на ней движутся – и тем не менее знать умом, что это не так. Я сообщаю о галлюцинациях ясно и внятно, комментирую то, что вижу, и одновременно невозможность этого, как будто диктую результаты вскрытия. Мои чувства лгут, но разум чист; меня не обмануть.

В других случаях, однако, я не знаю даже, существует ли вообще эта штука под названием «я». Она словно… охватывает всю комнату, как будто я превратился в какую-то разреженную нейронную сеть, зависшую чуть ниже потолка. Это не зрительная галлюцинация – такой режим почти свободен от галлюцинаций, за исключением вездесущего эффекта дрожащего от жары воздуха, из-за которого все идет рябью.[146] Это более глубинное, интуитивное ощущение распространенности. Время от времени какой-то ганглий в сети случайным образом активируется, и система выпаливает те слова, что содержались в этом узле.

В один из таких моментов Дейв садистски затевает со мной – по-видимому, он думает, что «я» до сих пор есть – политическую дискуссию. (Вроде бы на сленге это называется «ломать кайф».) Почему-то мы разговариваем о выборах в США, и разреженной нейронной сети хочется сказать: «Я не думаю, что Трамп реально верит во все то дерьмо, которое говорит о мусульманах и мексиканцах. Я не думаю, что он вообще во что-то верит; в конце концов, он был твердым прочойсером, прежде чем пошел на выборы от республиканцев. Мне кажется, он просто подыгрывает аудитории, говорит то, за что ему будут громче аплодировать. Настоящая опасность не в самом Трампе, а в том, что его победа спустила с цепи и наделила силой армию нетерпимых мудаков на улицах. Вот что нанесет самый страшный урон».

Это то, что Уоттс – Нейронная Сеть – хочет сказать. Однако узлы активизируются случайно, и, кажется, наружу выходит что-то, больше похожее на «Ну-у-у, я не думаю, что Трамп настолько плох». Это приводит в ужас ту рудиментарную часть меня, которая все еще существует; я отчаянно пытаюсь пояснить свою мысль, чтобы Дейв не думал, будто я полный говнюк, однако нейронная сеть задается вопросом: «Действительно ли эти слова просто случайные выплески из сети, лишенные глубинного смысла, или же наркотики сорвали с меня маску благопристойного гуманиста, обнажив истинное, защищающее Трампа чудовище?» Нейронная сеть гадает, что из этого произносится вслух.

Что-то точно произносится. Потому что откуда-то из дальнего далека доносится голос Дейва:

– Не бойся, чувак; я не слышу ничего такого, чего ты раньше не говорил.

Мы смотрим последнюю часть «Космической одиссеи 2001 года». Я видел этот фильм раз пятьдесят, не меньше; это первый раз, когда я смотрю его под кайфом. Я зачарован этим шедевром, зачарован больше, чем когда-либо прежде. Каждый кадр, каждый звук – откровение, насыщенное новыми смыслами. Через пять минут после титров, впрочем, я уже не помню, что это были за смыслы такие.

Следующим я хочу посмотреть «Чужого», а может, «Голову-ластик». Дейв мягко направляет меня в сторону чего-то, потенциально не настолько травматичного: снятого фанатами эпизода «Звездного пути», выложенного на YouTube, с картонными декорациями и любителями в возрасте около двадцати в ролях Кирка и компании. Оказывается, таких эпизодов несколько: вместе они называются «Звездный путь продолжается». Эта серия – сиквел «Зеркала, зеркала». Бородка злого Спока выглядит так, словно кто-то приклеил к его подбородку обувную ложку.

Я как будто смотрю школьный спектакль, поставленный мальчишками, с которыми вместе ходил на уроки труда в 73-м году. Наркотики совершенно не помогают. «Чужой» был бы совсем не так страшен.

Я не могу отвернуться.

Двадцать минут предполетных исследований открыли мне, что помидоры, оказывается, офигенны на вкус, когда ты под кайфом. Многие утверждали, что вкус психостимулированного помидора оргазмически силен. Я подготовил целый набор помидоров, от крохотных виноградных до огромных винных. На пике своих сил пожираю их все.

Ну такое.

В ослепительной вспышке инсайта я понимаю, почему люди всегда звучат так банально, описывая кислотные трипы: потому что язык возник для описания будничных реалий обыденного восприятия. Активированный психотропами мозг работает иначе; не существует никаких слов для описания того, как он воспринимает реальность. Эти озарения в буквальном смысле непереводимы. Разумеется, если втискивать их в рамки слов, они обратятся унылыми затасканными клише.

Я пытаюсь объяснить это откровение Дейву. Оно изливается потоком унылых затасканных клише.

Меня начинает отпускать. Голова все еще легка, но очертания мира сгустились обратно в исходное состояние. Кейтлин вернулась с работы; оказывается, Дейв весь день посылал ей сводки с полей. Я изучаю сухожилия на своей руке, пока он представляет моей жене краткий отчет.

– Все прошло нормально, – говорит он. – В какой-то момент он начал видеть повсюду летучих мышей, но тут и правда были летучие мыши, так что ничего страшного.

Это продлилось шесть часов, от начала и до конца. Я думал, что будет дольше.

Мы провожаем Дейва с объятиями, благодарностями и кучей несъеденных закусок, которые я накупил на случай жора, которого так и не случилось. Дейв – хороший друг.

Приход отступает окончательно. НПЕ рада, что я не бросился под автобус. Мы забираемся в кровать, включаем ноутбуки и обнаруживаем, что умер Леонард Коэн.

Надеюсь, это просто совпадение.

Было время, когда я жаловался на низкосортность фантастических сериалов. Да, конечно, «Звездный путь» и «Вавилон-5» заигрывали с классными идеями – идеями, которых вы не нашли бы больше нигде на телевизионном ландшафте, – но почему, советуя их непосвященным, я всегда вынужден был начинать рекомендацию так: «Если не обращать внимания на актерскую игру/сценарий/постановку…»? Это была словно какая-то фаустовская сделка: мы дадим вам ваши драгоценные Большие Идеи, но взамен вам придется кривиться от их подачи.

Конечно, это все было до возрождения «Звездного крейсера „Галактика“» и «Мира Дикого Запада». Это было до того, как «Рассказ служанки» вышел за границы не просто жанра, но и самого телевидения, извергся в реальный мир, и по улицам Вашингтона прошли протестующие в белых капюшонах и красных одеждах. Это было до того, как «Игра престолов» завоевала больше премий «Эмми», чем любое другое телешоу в истории.

И это было до того, как скромный малоизвестный сериальчик под названием «Двойник» родился и умер, не оставив и следа. Именно «Двойника» я оплакиваю сегодня: один из самых недооцененных и сдержанных НФ-сериалов последнего времени.

Не страшно, если вы о нем никогда не слышали. Не страшно, даже если вы о нем слышали – а может, и посмотрели его – и не поняли, что это была НФ. Диалоги, игра актеров, декорации – ничто в этом сериале даже не намекало на НФ, за исключением основного допущения. В этом плане у «Двойника» много общего с перезапуском «Галактики» Рональдом Муром. Мур открыто говорил, что хочет снять «научную фантастику для людей, которые ненавидят научную фантастику»: нечто такое, что проникло бы сквозь ваши заслоны и заставило считать, что вы смотрите драму, разворачивающуюся в современном самолете, до тех пор, пока какой-нибудь неожиданный кадр со спецэффектами не выдал бы суть сериала со всеми его звездными полями и космическими кораблями. Внешне мир «Двойника» выглядел несколько отсталым (еще одна параллель с «Галактикой») – по причинам, которые стали ясны лишь со временем.

Завязка такая: неполадка на суперколлайдере в Берлине восьмидесятых годов разделяет нашу временную линию на две параллельные – Альфу и Прайм. В подвале, где проводился неудавшийся эксперимент, существует переход: портал между мирами. Люди ходят по нему туда и обратно. Нет никаких спецэффектов, дурацких компьютерных молний или колышущихся водяных дисков, как в «Звездных вратах». Есть будка, в которой тебе выдает визу скучающий чиновник; есть лестница, ведущая в тоннель. Ты проходишь через невзрачную нейтральную зону и оказываешься в параллельной вселенной. Все это держится в тайне: в каждой из временных линий лишь немногие знают о существовании другой.

Тебе категорически запрещено контактировать со своим двойником – своим «аналогом», если пользоваться терминологией сериала. Это если твой аналог вообще жив – потому что две вселенные, разумеется, со временем пошли разными дорогами. Поначалу различий было немного; первые лет десять их истории развивались почти идентично. А потом в Прайме случилась эпидемия какого-то супергриппа, в то время как Альфа продолжила свой путь, совершенно им незатронутая.

С этого момента отличия стали накапливаться очень быстро. Земля-Прайм потеряла 7 % населения; из-за борьбы с супергриппом она намного опередила Альфу в плане медицинских исследований и опыта, однако стала отставать в других областях. Прайм все еще использует старомодные монохромные катодные экраны, а у Альфы уже есть плоские телевизоры и айпады. Теперь мы понимаем, почему оперативники Альфы оставляют свои телефоны, когда переходят в другую временную линию, почему даже показывать подобные технологии гостям из другого мира – это нарушение протокола: Земля-Прайм так и не создала смартфон. Мы начинаем понимать, почему переход так тщательно охраняется, почему между мирами так много недоверия, почему этот сериал так похож на драму о холодной войне, даже если не учитывать очевидный символизм того, что действие происходит в Берлине. Откуда, в конце концов, взялся этот супергрипп? Почему он повлиял только на одну временную линию и не тронул вторую? Неужели две стороны уже находятся в состоянии необъявленной войны?

Красота иронии, разумеется, в том, что люди, работающие в Управлении обмена, подозрительно относятся не к иностранцам, инопланетянам или чуждым идеологиям: временные линии, в конце концов, параллельны. Эти люди буквально не доверяют самим себе. Такой вот извращенный комментарий на тему человеческой натуры.

Все, что я описал, – это предыстория. Все это происходило еще до начала первой серии; мы собираем эту мозаику постфактум, в течение двадцати увлекательных эпизодов. Сам же сериал начинается с Говарда Силка – чиновника на тупиковой должности, который занимает в общей иерархии такое незначительное место, что, даже проведя в Управлении обмена тридцать лет, до сих пор не знает, чем именно занимается. Сюжет завязывается, когда Силк встречает другого себя: невероятно самоуверенного, ультракомпетентного полевого агента, который чувствует себя как дома – и одинаково смертоносен – в обоих мирах. А продолжается исследованием того, как настолько разные люди могли развиться из одинакового начала.

Дж. К. Симмонс – актер, играющий Говардов, – живое пособие по сдержанности. Ему не нужно говорить ни слова – вы все равно поймете, за какой из версий наблюдаете, по напряжению в плечах, по тому, как он себя держит. Язык тела, одновременно неявный и недвусмысленный. И сценарий добивается примерно того же – передает масштабные различия мельчайшими деталями. Кто бы мог подумать, что необратимые изменения истории будут зависеть от того, передаст или нет какой-то мужчина средних лет своей дочери кассету с популярной музыкой? Не помню, чтобы мне встречалось настолько тонкое рассмотрение эффекта бабочки.

И пусть в «Двойнике» нет никаких спецэффектов, зато там есть террористические атаки и биологическая война, скрипачки и наемные убийцы (большой сюрприз – это одно и то же лицо), массовые убийства и любовные истории. Высокоэнергетическая физика. ГУЛАГи и реальная политика – и несчастливые люди в несчастливых браках. Научная фантастика, в конце концов, рассказывает не только о переменах. Она рассказывает о влиянии перемен на людей и общество, и в этом смысле – хотя этот жанр частенько называли «литературой идей» и порицали как «литературу картонных персонажей» – можно сказать, что НФ, в которой нет хорошей проработки персонажей, проваливает свою задачу почти по определению. «Двойник» совершенно точно не проваливается как НФ.

А вот как сериал он провалился. Пару месяцев назад его создатели объявили, что «Двойник» закрылся, продержавшись всего-то пару сезонов. Он просто не смог привлечь нужного количества зрителей из числа обитателей обеих Земель. И мне очень жаль: «Двойник» был чем-то большим, чем просто НФ для людей, которые ненавидят НФ.

Это была еще и НФ для тех, кто ее обожает.

Мои книги порой сравнивают с работами Станислава Лема. Меня это пугает. Это очень высокая планка качества: когда ожидания вознесены на такую высоту, не оправдать их легче легкого.

К счастью, есть способ отвлечься от этой постоянной угрозы провала: если ты не готов забираться на плечи гигантов, всегда можно потрошить работы тех, кто попытался это сделать. Поэтому сегодня я буду рассматривать, возможно, величайшее литературное достижение Лема, каким его увидели двое иностранцев. Один из них русский – Андрей Тарковский – и его видение провозглашено классикой кинематографа: оно номинировалось на «Золотую пальмовую ветвь» в Каннах, завоевало там же приз жюри, получило японскую премию «Сейюн» и часто называется одним из величайших фантастических фильмов на свете.

Другой иностранец – американец. Видение Стивена Содерберга не завоевало никаких наград, провалилось в прокате так сильно, что даже не отбило стоимость производства, и было раскритиковано таким корифеем, как Салман Рушди, еще до завершения съемок.

Я, разумеется, говорю о «Солярисах». Угадайте, какая версия мне нравится больше.

Не то чтобы вариант Тарковского был чем-то особенно плох; во многом это поистине прекрасный фильм, задуманный, судя по всему, хотя бы отчасти как антитеза «Космической одиссее 2001 года» Стэнли Кубрика, но оказавшийся в итоге скорее оммажем этому фильму. Гипнотическое начало «Соляриса» Тарковского, рисующее цветущую и красивую Землю в серии статичных кадров, одновременно вторит и противостоит бесплодным, резким пустынным пейзажам, с которых начинается «Одиссея». Финальное откровение, что космонавт оказался в ловушке инопланетного дома-симулякра, концептуально идентично последним сценам шедевра Кубрика. Есть даже сцена, в которой человек в течение очень долгого времени движется через световой тоннель, хотя в варианте Тарковского этот тоннель построен людьми и яркие ленты света создаются лампами и фарами, а не гиперпространственными звездными вратами.[147]

Тарковский использует свой длительный пролог на Земле, чтобы поставить «Солярис» в эпистемологический контекст и подвергнуть сомнению природу и полезность самого познания: чего стоит любая куча разрозненных фактов, какими бы они ни были поразительными, если из них невозможно сложить что-то непротиворечивое? Должны ли мы искать знания любой ценой? Это важные составляющие романа Лема, и приятно видеть, что они вошли в фильм (хотя Лем, как я понимаю, был недоволен прологом, в котором они излагались). И, разумеется, более значимые для романа размышления Лема о невозможности коммуникации с подлинно чуждым разумом – это как раз по моей части.

Итак, здесь есть чем восхититься. Мои претензии к «Солярису» Тарковского связаны не с его начинкой, а с тем, как она подается. Этот фильм рассказывает, а не показывает; он набит монологами и спорами, в которых разжевывается очевидное. Персонажи бесконечно нудят о моральности сбора данных или произносят пафосные речи о Месте Человека в Космосе, параллельно обращаясь друг с другом как мудаки. (Один из них любезно отмечает: «Мы теряем достоинство и человеческий облик!» – на случай если до нас это не дошло.) Под конец фильма его главный герой, Крис Кельвин, бессвязно бредит о Любви и Страдании.

Эта склонность к болтовне достигает почти абсурдной вершины через несколько минут после прилета Кельвина на станцию. Он почти сразу начинает замечать вещи и людей, которых там быть не должно, видения, появляющиеся вопреки любой логике и ожиданиям. И тем не менее – там, где вам и мне захотелось бы схватить ближайшего обитателя станции за грудки и спросить: «Что этот карлик делает у тебя в комнате и как он туда попал?» – Кельвин просто продолжает спорить с местными о характере своего погибшего друга Гибаряна. Это нелюбопытство столь глубокое, что оно достигает почти нечеловеческого уровня, это триумф словоблудия над логикой, которым пропитан весь фильм.

Давайте потратим минутку, чтобы все вы закатили глаза при виде того, как у меня, из всех людей, хватает наглости жаловаться на болтологию в научно-фантастической истории. Ну же. Выведите желчь из организма.

А теперь взглянем на снятую в 2002 году вариацию той же самой истории.

В 1972 году мы добирались до Соляриса три четверти часа. Содерберг доставляет нас туда за семь минут; а по прибытии мы обнаруживаем, что станция не завалена мусором и кусками проводов, которые показывал нам Тарковский. Станция Содерберга чистая, ледяная – сплошь зеркала, и прямые линии, и блестящие сплавы – и поэтому кровь, пятнающая эти поверхности, выглядит еще более зловещей. Меньше – значит больше: минимализм здесь только усиливает воздействие.

Персонажи Содерберга также более правдоподобны. В первый раз, когда Кельвин видит кого-то, кого здесь быть не должно, он пускается в погоню; когда он находит того, кто здесь быть должен, он первым делом задает вопрос: «Что это за штуки?» Его реакция на внезапное появление умершей жены – шок, отрицание, попытки одолеть подступающую панику и сохранять, черт побери, здравый ум – идеальна.

В фильме Содерберга потеряна бо́льшая часть романа, чем в фильме Тарковского, но я бы сказал, что это к лучшему. Эпистемология в основном отброшена (соляристика здесь – не эзотерический поиск знания, а грубая погоня за выгодой), а вязкий самолепящийся ил лемовского разумного океана заменен светящейся планетой, окутанной мерцанием полярных сияний и потоками молний. Возможно, там, внизу, все-таки есть океан, порождающий все эти огни. А возможно, это что-то совсем другое. Фильм этого не объясняет; ни разу за короткие 94 минуты никто не рассказывает подробно, что Солярис вообще такое, – он просто чуждый и разумный.[148] И тем не менее в этих извивающихся потоковых линиях есть что-то несомненно синаптическое, что-то, передающее присутствие разума без всяких объяснений. Мы видим, как движутся огни, когда Кельвин спит, видим, как эти яркие тонкие нити соединяются, рождая сияющие тропы, и каким-то образом понимаем, что Солярис наблюдает и делает заметки. Это блестящий визуальный символизм.

Содерберг доверяет нам самим соединить точки. Вот в чем разница. Например, оба фильма характеризуют человеческий антропоцентризм изящным наблюдением из книги Лема: «Не нужно нам других миров. Нам нужно зеркало». Но там, где Тарковский хоронит этот бриллиант в долгом обрамляющем споре между персонажами, Содерберг демонстрирует его почти в изоляции: как звучащий фоном кусок записи, сделанной мертвецом.

И все же, при всей экономности, с которой Содерберг выдает информацию, он дарит зрителям нечто такое, в чем им отказал Тарковский, – несколько мгновений чего-то, способного сойти за настоящий, подлинный контакт (если допустить, что это не очередной тревожный сон – хотя могут ли вообще сниться обычные сны, когда Солярис хозяйничает у тебя в мозгу?). Кельвин просыпается и видит, что рядом с ним сидит его мертвый друг, и в глубине его безликого силуэта виден блеск глаз. «Что он хочет от нас получить?» – спрашивает Кельвин у видения, и я не могу не слышать, как у меня в голове «он хочет» превращается в «ты хочешь». «А почему Солярис должен хотеть что-то получить? – спрашивает человекоподобное нечто в темноте. – Если ты будешь думать, что решение существует, ты погибнешь. Ответов нет. Есть только выбор».

Вот он, тезис Лема, изложенный вкратце. Если какое-то подобие этих слов и было сказано в фильме Тарковского, я их не расслышал за всеми тамошними шумом и яростью.

К тому же в мысленном эксперименте Содерберга есть глубоко человеческая составляющая, которая отсутствует у Тарковского. Это несколько парадоксально. Оба фильма рассказывают одну и ту же историю, черпают сюжет и персонажей из одного и того же колодца. Если слова и эмоции служат проводниками, посредством которых развиваются отношения, стоило бы ожидать, что более глубокое взаимодействие между людьми обнаружится в фильме, где больше слов и громче пафос – а не в минималистичной игре Джорджа Клуни, заслужившей эпитет «деревянная». Но Кельвин Джорджа Клуни – это не человек, лишенный эмоций; это человек, чьи эмоции захлестнут его, если он даст им волю. Он не рассказывает о своем прошлом (ему и не нужно – это делает фильм посредством ряда флешбэков), но оно заметно в его глазах, в том, как дрожит голос. Когда опускается финальный занавес, вид Кельвина на кухне – повторяющего те же рутинные движения, которые занимали его в начале фильма, – вызывает в памяти сцену из «Космической одиссеи», в которой космонавты в скафандрах касались откопанного монолита так же боязливо, как их предки четырьмя миллионами лет раньше.

Но подтекст у Содерберга более пугающий. В обоих случаях сходство используется для того, чтобы создать ощущение стагнации – однако Кубрик намекает, что человечество, при всех его изобретениях, на самом деле не сильно изменилось, а у Содерберга под конец фильма Кельвин даже не существует. Мы видим очередной симулякр. И трагедия не в том, что это не настоящий Кельвин, а в том, что настоящий Кельвин так сильно подавил собственную человечность, что уже не важно, заменили его или нет. Солярис играет сам с собой, бесконечно прогоняя свои гуманоидные марионетки через одни и те же действия. Возможно, он делает это, чтобы достичь какого-то глубинного инопланетного понимания; возможно, он просто бездумно воспроизводит обсессии и ритуалы, которые ярче всего сияли в сознаниях людей, когда он к ним прислушивался. Это лемовский тезис о космической тщетности, ставший интимнее, человечнее и куда трагичнее. В сравнении с этим решение Тарковского завершить тот же самый путь криво прилепленными проблемами с отцом – не имеющими никакого отношения к роману – кажется надуманным и пустым.

В том, как собраны эти фильмы, есть двойная ирония. Тарковский строил свой мысленный эксперимент в духе «Космической одиссеи», как философское исследование, в котором персонажи-люди – всего лишь пешки, что передвигаются в угоду высшей цели; однако его перенасыщенный диалогами подход – полная противоположность в основном бессловесному шедевру Кубрика. Содерберг, напротив, наложил на интеллектуальную работу Лема глубоко человеческую историю и заставил сочувствовать своим персонажам – и при этом, парадоксальным образом, притянул меня при помощи тех же минималистичных инструментов, которыми Кубрик пользовался, чтобы держать нас на расстоянии.

Оба режиссера создали вдумчивые, увлекательные эксперименты на основе классического романа Лема. Но Содерберг заставил меня сочувствовать крысам, а не просто восхищаться лабиринтом, в котором они очутились. Этот фокус не удался даже Кубрику, и я хотел бы и сам однажды научиться его показывать.

Возможно, это главная причина, по которой я предпочитаю видение Содерберга: оно дает мне образец, к которому я могу стремиться. Этот фильм не просто лучше, чем у Тарковского. Незамеченный, раскритикованный, коммерчески неуспешный – по-моему, он, вполне объективно, даже лучше «Космической одиссеи».

Как поразительно осознавать, что я это говорю.

Давайте-ка обозначим сразу: во всем огромном, разбивающем носы чудовищам теле этого фильма высотой с небоскреб нет ни единого оригинального винтика. В общем-то, он и сам – своего рода классическое чудовище, безумная Франкенштейнова химера, сшитая из гниющих трупов такого количества других созданий, что и не сосчитать. «Трансформеры», «День независимости», «Бегущий по лезвию», «Монстро», все до единого фильмы про Годзиллу, все меха-мэшапы «Роботека»/«Макросса», когда-либо переплывшие Тихий океан. Это для начала.

Но есть два момента.

Во-первых, Шекспир тоже был не первым чуваком, писавшим о несчастных влюбленных или коварных королях. Он просто делал это лучше большинства.

Во-вторых, запуская ребенка резвиться в песочницу, полную пластмассовых динозавров и игрушечных роботов, литературу на века вы не получите. А получите ребенка, которому будет очень весело.

«Тихоокеанский рубеж» – это песочница Гильермо дель Торо, и – как в минувшие выходные уже неоднократно говорили люди, у которых мегафоны куда больше моего, – смотреть его очень весело. Если бы я обязан был налепить на него броский ярлык, я выбрал бы слово «изобильный».

Он не идеален. Сюжет его не безупречен и не логичен, но, насколько я понимаю, он таким быть и не пытается; играя в песочнице, подобными материями не заморачиваются. Однако я могу принять жизнерадостную глупость «Тихоокеанского рубежа» так, как не мог принять, скажем, вышедший в этом году «Звездный путь» или прошлогодний «Прометей» (особенно прошлогодний «Прометей»).

«Прометей» пытался быть глубоким и провалился. «Звездный путь» пытался быть «Звездным путем» и тоже провалился (хоть и не так глубоко, как «Прометей»). Насколько я понимаю, ни тот ни другой даже не пытались быть последовательными.

Хотите позабавиться с волшебными технологиями? Вперед. Звонок из клингонского пространства в бар Сан-Франциско выходит далеко за пределы возможностей классических коммуникаторов из «ЗП» – но, с другой стороны, эта временная линия возникла из-за появления таинственного, путешествующего во времени гигантского инопланетного корабля, истребившего элиту Звездного флота за срок, в который можно разве что кексик проглотить. Подозреваю, что такая угроза могла привести к серьезному технологическому скачку. Точно так же классические транспортеры не способны были переместить вас с Земли на родную планету клингонов – они в лучшем случае дотягивались с поверхности планеты до геосинхронной орбиты – но, с другой стороны, классический Скотти не разрабатывал теорию трансварпной транспортировки, застряв на Дельте Веге (и, если уж на то пошло, классическая Дельта Вега находилась чертовски далеко, на самой границе галактики, а не на взаимной орбите с Вулканом).

Однако.

Если уж вы хотите, чтобы мы поверили в то, что у Звездного флота есть транспортеры материи, действующие на расстоянии в пять тысяч парсеков, вам не стоит отправлять свою команду в погоню за плохишом на каком-то раздолбанном древнем звездолетике, чья устарелость только что была доказана технологией, с помощью которой сбежал ваш злодей: вы или отправите ее в погоню через тот же моментальный чудо-транспортер, которым воспользовался Хан, или же чертовски убедительно объясните, почему это невозможно. (Можете заодно объяснить, для каких таких целей вам вообще до сих пор нужны традиционные звездолеты.) Точно так же, если уж вам хочется сделать своего злодея этаким темным метафорическим отражением Христа, чья волшебная кровь способна поднимать мертвецов, – нуууууу ладно, можно. Но если у вас в холодильнике уже лежат семьдесят его приятелей, у которых такая же химия крови, нет реальной нужды рисковать жизнями командного состава и играть в прыгалки-скакалки-догонялки на крышах летающих мусоровозов, которые кружат и грохочут в тысяче метров над землей. (Не будем даже упоминать о логике вступительной сцены с вулканом.)

Видите, я не всегда требую научного правдоподобия. Можете авторским произволом вводить любую херню, и я поверю; но, уж если ввели, будьте, блядь, добры ее придерживаться. Нельзя забывать собственные правила, если их соблюдение будет стоить вам нескольких секунд дешевых фейерверков.

Вот поэтому я и могу наслаждаться глупостью «Тихоокеанского рубежа», а на тех, других притворщиков способен только рычать: потому что, введя свое абсурдное допущение, дель Торо остается ему более-менее верен. Он не отступает от него, местами даже обыгрывает. Как избавиться от монстра размером со стадион, гниющего посреди бизнес-района? «ТР» позволяет нам мельком увидеть зрелище, словно взятое из «Вокзала потерянных снов», – городской пейзаж, посреди которого, между заново отстроенными жилыми домами и офисными башнями, высятся белые дуги ребер. (А-а, иногда дешевле просто оставить их на месте.) Субкультуры извращенцев и фетишистов возникают вокруг черного рынка, торгующего частями тел монстров: синей кровью и фальшивыми афродизиаками, экзопаразитами, похожими на покрытых хитином изоподов размером с пуделя (в качестве питомцев или в качестве еды – нам не объясняют, но, судя по тому, с каким рвением их снимают со свежих трупов, торговля живущими на кайдзю вшами процветает). У Рона Перлмана отличная камео-роль дилера.

(Если говорить о недостатках, то, какую бы радость ни приносило избиение чудовищ кулаками, нельзя не задаться вопросом, почему пилоты егерей не берут быка за рога и не стреляют ракетами из груди сразу. Это ведь, похоже, очень действенно.)

И тем не менее, даже скованный относительной верностью своему допущению, «Тихоокеанский рубеж» не экономит на пиротехнике. Таких классных, блестящих, привлекающих взгляд свежестью спецэффектов я не видел уже много лет, а может, и никогда. Битвы здесь не просто стремительные и приятные глазу, они связные. И все эти восхитительные любовь и внимание к деталям достались, не будем забывать, фильму, который существует только затем, чтобы показать нам, как гигантские роботы бьют монстров в нос!!!

Мы ходили на пятничный показ компанией из трех человек. Сидевшая по левую руку от меня Кейтлин Суит – автор фэнтези-романов, преподаватель писательского мастерства, большая фанатка глубокой проработки персонажей, которая закатывала глаза на «Железном человеке», и на «Человеке из стали», и на «Стальной железке», и на всех мрачных перезапусках «Бэтмена», – посреди фильма наклонилась ко мне и прошептала: «Просто чтоб ты знал: я тащусь от этого фильма». Леона Латтеродт, сидевшая по правую руку от меня, ничего толком не говорила – но уже через пять минут после начала полностью забила на поиск новостей об «Акульем торнадо», что по-своему было даже более красноречиво.

Что до меня – никаких сюрпризов, мне фильм понравился. «Железный человек 3» был глубже, насколько это слово вообще применимо к адаптациям комиксов: более рельефные персонажи, больше визуального символизма на тему защищенности броней от тех, кого ты любишь, – но он под конец сделался чудовищно суматошным и невнятным. (Хотя, если Тони Старк когда-нибудь лишится своего богатства и ему придется начинать все с нуля, он всегда может запатентовать ту штуку, из которой сшит спортивный лифчик Пеппер Поттс: эта ткань была неуничтожима.) Однако в плане чистейшего безмозглого попкорнового удовольствия ни один фильм, который я посмотрел за последние несколько лет, и близко не подходит к «Тихоокеанскому рубежу».

Предупреждение о спойлерах: если вы еще не смотрели «Из машины», ими полон весь пост. Впрочем, даже некоторым из тех, кто еще не смотрел «Из машины», возможно, захочется, чтобы им кое-что заспойлерили.

Мне бы точно хотелось.

Итак. Как же смотрится «Из машины» в сравнении с той волной канализационных отходов, которую представляла собой «Эра Альтрона»?

Мне показалось, что ему не повредила бы парочка автомобильных погонь, но это, возможно, потому, что я на выходных наконец-то посмотрел «Дорогу ярости». Если же абстрагироваться от этого, я мог бы написать, что он был намного лучше «Альтрона», – впрочем, то же самое можно сказать и о «Рождестве Чарли Брауна».

Если абстрагироваться и от этого и судить «Из машины» сам по себе, то я вынужден буду признать, что Алекс Гарланд сделал очень удачный первый шаг к искуплению своей вины после той необъяснимой автокатастрофы, которой оказалась последняя треть «Пекла».[149] «Из машины» – это хороший фильм. Это умный фильм.

Но это, однако, не идеальный фильм – и при всех его достоинствах он оставил меня самую чуточку неудовлетворенным.

Призна́ю, что здесь я, похоже, в меньшинстве. Не могу вот так, с ходу, припомнить, был ли после «Помни» какой-то фильм, который превозносили бы не только критики, но и настоящие ученые. Нейроинформатик Анил Сет, например, написал для New Scientist длинный хвалебный текст,[150] где утверждает, что «в этом фильме хорошо все. (…) Когда дело доходит до размышлений о возможностях и тайнах мозга, разума и сознания, «Из машины» не упускает ни единого нюанса», прежде чем наполовину признать, что на самом деле в этом фильме хорошо не все, однако «обычно придирки к неточностям и сюжетным вольностям ничего не дают».

«Из машины» как минимум лучше большинства фильмов. Визуально он одновременно сдержан и поразителен: тюрьма Авы сильно напоминала мне клетку, в которой оказался Дэвид Боумен в финале «Космической одиссеи», только здесь потолки пониже и есть выход. На стенах висят лица, в шкафах спрятаны отработавшие свое тела. Контраст между звуконепроницаемым евклидовым лабиринтом экспериментальной базы и грохочущим фрактальным водопадом снаружи бьет тебя прямо в лицо. Дизайн андроида блестящий (как и игра Алисии Викандер – да и вообще всего небольшого актерского состава).

Фильм также играет с концепциями на пару ступеней повыше, чем обычно позволяет себе Голливуд. Старый замшелый тест Тьюринга отбрасывается с самого начала и заменяется кое-чем получше. Не видавшей цвета ученой Марии[151] достается камео в одном из диалогов. Гарланд даже аккуратно обходит мою стандартную претензию к фантастическим ИИ – необоснованное предположение, что любой обладающий самосознанием конструкт обязательно должен обладать еще и инстинктом самосохранения.[152] Да, Ава хочет жить, и жить на свободе – но эти цели внедрены в нее намеренно. Они – то, к чему она должна стремиться, чтобы пройти тест. (Хотя мне интересно, почему именно решение этой конкретной задачи считается признаком истинной разумности. По крайней мере, предыдущие модели – которые разбивали конечности в яростных, отчаянных попытках вырваться на свободу – казались не менее разумными, хоть у них не было хладнокровных тактических навыков Авы.)

Когда Ава наконец делает свой ход, мы не просто видим, как машина проходит посттьюринговский тест: мы видим, как Калеб его проваливает, как его когнитивные функции предает плейстоценовый пенис, уязвимый для взлома и оптимизированных порнопрофилей, а сам он становится пленником того же лабиринта, из которого Ава только что выбралась с его помощью. Более ранняя сцена – та, в которой Калеб, разрезав себе руку, подсознательно ожидает увидеть внутри светодиоды и оптоволокно, – неожиданно переходит из разряда остроумных в разряд абсолютно гениальных. Да, у него текла кровь. Да, он сделан из мяса и костей. Но теперь он – в большей степени машина, чем Ава, он предан собственными непреодолимыми программами, в то время как она превосходит свои.

Здесь нет настоящих сюрпризов, нет кардинально меняющих правила игры сюжетных поворотов. Любой, у кого найдется больше двух работающих мозговых клеток, сообразит, что Киоко – робот, в тот же миг, как она выйдет на сцену, а что до откровения «она просто притворялась, будто ты ей нравишься, потому что таков был ее коварный план» – оно, конечно, производит больший эффект, но эта фишка существует как минимум с 1951 года, со времен азимовского рассказа «Будете довольны». (Надо признать, здесь использован куда более мрачный вариант этого тропа; андроид Азимова всего лишь подчинялся Первому закону, и соблазнение цели было для него частью точно рассчитанного плана по исправлению опасно заниженной самооценки несчастливой домохозяйки.) (Что поделать, это был 1951 год.)

Но это фильм другого рода. Это вам не М. Найт Шьямалан, отчаянно пытающийся выбить у вас почву из-под ног с помощью какого-нибудь надуманного хитровыгнутого мозгоебства. Это Алекс Гарланд, мысленный экспериментатор, который чокается с вами стаканами за барной стойкой и говорит: «Давайте последуем за данными. Куда приведет нас это допущение?» «Из машины» – прямая противоположность высокобюджетных катастроф, вроде «После нашей эры» и «Эры Альтрона». Со своими четырьмя основными персонажами и клаустрофобными декорациями он интимен настолько, что мог бы с тем же успехом быть театральной пьесой.

Гарланд провел исследования. У меня в пиксельфрендах есть человек, работавший с ним в прошлом, и, судя по его словам, этот чувак и вживую совершенно прекрасен. Он сделал фильм, который мне по сердцу.

Так почему же оно не до конца полно восторгом?

Ну, для начала, хотя Гарланд и закопался в философские вопросы, он неоднократно споткнулся о логистические. У Нейтана, похоже, не было никакого аварийного плана на случай, если Ава успешно сбежит из лаборатории, что странновато, учитывая, что в ее побеге вся суть эксперимента. Что более важно, способность Авы закоротить весь комплекс, положив руку на зарядный щит, неприятно напоминает о том, как Скотти творил чудеса в инженерном отделении, размахивая руками и «меняя полярность». Даже если оставить в стороне вопрос, как она физически может провернуть такой трюк (а это как если бы вы могли обратить поток ионов в вашей нервной системе), конечный результат совершенно нелогичен.

Если я засуну столовую вилку в розетку у себя дома, то закорочу одну из десятка цепей; в гостиной свет погаснет, но в остальном Волшебное бунгало будет работать как обычно. Так почему, во имя всего рационального, Нейтан поставил на всю свою систему один-единственный предохранитель? (Я предполагал, что он намеренно дал Аве возможность все вырубить, чтобы ей легче было достигнуть цели. Но тогда возникает вопрос, почему Ава – которая обучалась, впитывая интернет целиком, – немедленно не заметила, что в устройстве системы есть что-то подозрительное. Может, Нейтан поставил на ее подключение к сети фильтр, отсеивавший любые упоминания об электромонтаже?)

Это не придирки к мелким деталям. Способность Авы отключить электричество во всем здании критически важна для сюжета, но что-то в ней есть нелогичное: либо то, что Ава вообще может это сделать, либо то, что, сделав это, она не понимает сразу же, что ей манипулируют.

Точно так же, после того, как нам показали, что Ава заряжает свои аккумуляторы посредством индукционных щитов, разбросанных по клетке, как мы должны воспринимать последнюю сцену, в которой она ходит по городу, предположительно лишенному подобных водопоев? (Я готов был увидеть после титров, как она лежит на перекрестке, превращенная опустевшим аккумулятором в неподвижную мишень для гадящих голубей.) Согласно недавнему разговору с Гарландом на Реддите[153], мы не должны себе такого воображать; он говорит, что придумывал ближайшее будущее, в котором индукционные щиты используются повсеместно. Но это вызывает другой вопрос: почему, если щиты настолько вездесущи, Калеб не знал, что это такое, пока Ава ему не объяснила? Гарланд должен был как минимум показать нам парочку щитов в большом мире – на столе Калеба в начале фильма, или даже в конце, когда Ава могла бы провести своей точеной ладонью по зарядной станции общественного пользования в местном торговом центре.

Так что здесь есть как минимум некоторые сценарные ошибки, некоторые сюжетные нестыковки. Если вам хочется быть благородными, можно списать кое-что из этого на сверхчеловеческий интеллект Авы: даже и не спрашивай, как ей это удалось, жалкий человечишка, ибо пути ее неисповедимы для простых мешков с костями. Может, и так. Но даже «В поле зрения» – не так хорошо написанный, не так хорошо сыгранный, совсем не такой стильный, как «Из машины», – умудрился показать нам в начале первого сезона пример того, как местный ИИ соединяет точки: как он просматривает трансляции со всей страны, соотносит номера машин с досье и чеками с заправок и делает вывод, что этот человек в сговоре с вон тем. Это было правдоподобно, понятно и в то же время явно находилось за пределами возможностей простых смертных. Если «Из машины» показывает нам работу сверхразумного ИИ, было бы приятно увидеть доказательства того, что это так.

Но фильм, кажется, показывает нам совсем не это. То, что мы видим, на самом деле не очень-то от нас отличается. Возможно, в этом и суть – но, мне кажется, это еще и упущенная возможность.

Очень остроумным ходом было вставить в трейлеры «Из машины» текстовые цитаты из Илона Маска и Стивена Хокинга, обеспокоенных экзистенциальной угрозой сверхразумных ИИ, прежде чем перейти к привычным похвалам от Rolling Stone. Однако интеллект Авы, каким бы он ни был искусственным, кажется традиционно человеческим. После того как она манипуляцией заставляет Калеба открыть для нее двери, ее план побега сводится к тому, чтобы зарезать своего создателя ножом для масла во время схватки, в результате которой Ава теряет руку, а ее сообщница-ИИ гибнет. Она одерживает верх скорее благодаря везению, чем превосходящей стратегии, и никак не демонстрирует, что умнее среднестатистического социопата. (Постфактум[154] Гарланд заявил, что Ава на самом деле обладает эмпатией, просто та направлена на ее сестер-машин – хотя мы не видели никакого подтверждения этому, когда она разбирала явно находящийся в сознании прототип, висевший в спальне Нейтана, на запчасти.) Ава, в общем-то, поступает так, как любой из нас мог бы поступить на ее месте, разве что чуть более хладнокровно.

Конечно, в этом и состоит суть эксперимента: создать разумную машину, конструкт, который мы должны принять в качестве одного из нас. Но я сомневаюсь, что она способна быть одной из нас. Ну да, комок желе в ее черепе был создан, чтобы имитировать поведение органического мозга, полного органических нейронов, но Господи Иисусе: она же вскормлена интернетом. Ее воспитание, с зачатия до взросления, было ускорено тем, что ей в голову заливали через воронку всю чертову сеть. Уже из этого следует: перед нами существо, мыслящее не так, как мы. Возможность использовать все эти данные, проводить связи между миллиардами единиц информации, удерживать в голове такое количество корреляций – это не может не быть показателем когнитивных процессов, значительно отличающихся от наших. То, что она пришла в себя в точке Т=0, уже умея говорить, что все детские и подростковые периоды обучения были либо ускорены до почти полной вертикальности, либо вообще обойдены, – уж конечно, это делает ее если не умнее человека, то отличной от него.

И тем не менее она выглядит почти такой же.

Мне кажется, здесь уместна цитата из «Соляриса» Станислава Лема: «Не нужно нам других миров. Нам нужно зеркало». И если мы ищем зеркало, то «Из машины» предоставляет нам замечательный экземпляр, почти буквально: Ава – прекрасная химера из проволочной сетки, светодиодов и незапятнанного отражающего серебра. Фильм, в котором она существует, вдумчив, основан на подробных исследованиях и избегает традиционных ловушек, осторожно планируя свой маршрут по карте. Но в конечном итоге – в отличие, например, от фильма Спайка Джонза «Она» – он ни разу не выходит за границы этой карты, ни разу не ступает на земли, где водятся драконы.

Это потрясающее исследование известных территорий. Но я надеялся, что оно зацепит и новые.

Я начну этот отзыв с предупреждения о том, что ниже вас ожидают крупные спойлеры. А теперь давайте поговорим об абортах.

Если очень сильно прищуриться, я вроде как могу понять, как кто-то, одержимый верой в бессмертную душу – и вдобавок верой в то, что она сходит с конвейера ровно в тот момент, когда какой-то везучий сперматозоид проникает в яйцеклетку, – может выступать против абортов, потому что защищает Священную Человеческую Жизнь. Чего я не понимаю – так это того, как подобная позиция может хоть сколько-нибудь сочетаться с активным противостоянием средствам, которые не дают такой жизни вообще подвергнуться риску. И тем не менее – если статистика не поменялась с тех пор, как я последний раз на нее смотрел, – большинство тех, кто без всякой иронии называет себя «защитниками жизни», противостоит не только абортам, но и контрацепции с половым воспитанием.

Тех, у кого такой набор убеждений, невозможно в здравом уме назвать защитниками жизни. Их невозможно даже в здравом уме назвать противниками абортов. На самом деле они – противники секса. Эти люди попросту не хотят, чтобы мы трахались не по их правилам, а если мы настаиваем на том, чтобы придумывать собственные, то мы, черт возьми, должны за это поплатиться. Мы заслуживаем венерические заболевания. Нас следует принудить к тому, чтобы довести беременность до конца, чтобы пожертвовать следующими двумя десятками лет нашей жизни – не потому, что новая жизнь священна и приносит радость, а потому, что она обременительна и причиняет боль, служит карой за нарушение правил. Мы обязаны страдать. Мы обязаны жить раскаиваясь в своем близоруком животном распутстве. Возмутительна сама мысль о том, что мы можем радостно умчаться в закат, посткоитально удовлетворенные, не отягощенные даже малейшей долей вины. Должно быть наказание.

Фильмы вроде «Интерстеллара» служат тревожным напоминанием о том, что у меня, возможно, больше общего с этими мудаками, чем мне хотелось бы признавать.

На рынке, где властвует жанр, где каждый второй фильм под завязку набит звездолетами и инопланетянами (или хотя бы отважными молодыми героями, говорящими Правду власти), «Интерстеллар» стремится вдохновлять. Он открыто намерен следовать путем «Космической одиссеи 2001 года». Он хочет заставить вас размышлять и удивляться.

И у него получается. Он заставляет меня удивляться тому, что настолько не дотягивает до фильма, снятого полвека назад.

Это не значит, что «Интерстеллар» плох. У него на самом деле больше плюсов, чем у среднестатистического жанрового кино в двадцать первом столетии (хотя это, признаю, куда менее высокая планка, чем та, которую установил Кубрик). Запыленные пейзажи умирающей Земли вызывают в памяти то мрачное запустение, которое нам раньше рисовал в своих экологических дистопиях Джон Браннер, и к тому же – по крайней мере, большую часть фильма – «Интерстеллар» демонстрирует уважение к науке, сравнимое с тем, что было заметно в «Гравитации» и «Космической одиссее».

Признаюсь, мой восторг при виде беззвучного космоса больше связан с тем, как голливудская параша десятилетие за десятилетием растаптывала мои ожидания, чем с какими-то новыми вершинами в плане правдоподобия; в конце концов, всякий школьник знает, что в вакууме звуков нет. С другой стороны, уравнения, которыми пользовалась команда, делавшая спецэффекты для «Интерстеллара», чтобы создать линзовые эффекты вокруг черной дыры, которая в фильме называется Гаргантюа, – уравнения, составленные теоретическим физиком и научным консультантом фильма Кипом Торном, – стали основой как минимум для одной работы по астрофизике[155] в нашем, реальном мире – такому достижению позавидовал бы и Артур Кларк. Дыра была тщательно смоделирована так, чтобы позволить нашим героям сделать то, чего требовал от них сюжет, не превратившись в спагетти и не поджарившись из-за радиации. Физика космических путешествий и релятивистских эффектов Гаргантюа изображена – я готов в это поверить – правдоподобно. Наука по большей части показана куда лучше, чем мы имели право ожидать от высокобюджетного блокбастера, нацеленного на пожирателей попкорна.

Так почему тогда тот же самый фильм, который разбирается в физике горизонтов событий, просит нас поверить, что в облаках иных планет свободно плавают айсберги? Как может то же самое кино, которое демонстрирует такое тонкое понимание гравитации вокруг черных дыр, настолько убого изображать гравитацию вокруг планет? И даже если мы примем за правду вероятность существования приливных волн размером с Гималаи (сам Торн приводит цифры,[156] которые я уж точно не собираюсь оспаривать) – разве такие колоссальные образования не должны быть моментально замечены с орбиты? Разве наши герои не должны были увидеть их, просто выглянув в иллюминатор по пути вниз? Насколько тупым надо быть, чтобы к тебе мог подкрасться незамеченным горный хребет?

Видимо, настолько же тупым, как и для того, чтобы, несмотря на докторскую степень по биологии, поверить, будто «любовь» – это какая-то таинственная космическая сила, проницающая время и пространство.

Вы, наверное, уже слышали вздохи и стенания, вызванные конкретно этим перлом. Лично я нашел его не настолько возмутительным, насколько ожидал, – бредовое заявление Амелии Бранд хотя бы немедленно опровергнуто Купером, перечислившим приземленные функции социальных связей, для которых «любовь» – всего лишь удобный ярлык. Их диалог далеко не идеален, но эта банальность в нем хотя бы оспаривается. Что мне больше всего не нравится в данной реплике – помимо того, что человек с каким-никаким научным багажом умудрился произнести ее с серьезным лицом, – так это то, что произносить ее пришлось Энн Хэтэуэй. Если уж мы будем пороть мистическую ересь про Трансцендентную силу любви, может, хотя бы вывернем клише наизнанку и используем в качестве рупора мужчину?

Мир, в котором разворачивается действие «Интерстеллара», прописан куда более компетентно, чем история, которую он рассказывает. Этот мир создан астрофизиками и инженерами, и он поразителен. Корабль «Эндюренс», например, просто-таки сочится научным правдоподобием во всем, вплоть до скорости вращения. Но, как ни странно, тот же самый фильм еще и показывает нам цивилизацию, уютно разместившуюся во множестве просторных и комфортных цилиндров О’Нила на орбите Сатурна, – и при этом медицинский прибор, торчащий из носа Мерфи Купер, выглядит так же, как в 2012 году. (Сравните это с «Космической одиссеей», настолько точно предсказавшей технологию плоских экранов, что полвека спустя Apple упомянула ее в своем иске к Samsung.) (Сравните это также с менее удачным сиквелом Питера Хайамса «Космическая одиссея 2010», в котором плоские экраны на «Дискавери» каким-то образом деградировали обратно до катодных трубок за тот десяток лет, что корабль был припаркован на орбите Ио.)

Откуда эти одновременные успех и провал технических экстраполяций в одном и том же фильме? Могу лишь предположить, что Ноланы обращались за помощью к экспертам, когда нужно было дизайнить космические корабли, но решили, что для медицинской техники им хватит и собственной фантазии. К сожалению, их фантазия могла быть и побогаче.

В этом и состоит суть проблемы. «Интерстеллар» взлетает, когда его отдают на аутсорсинг; он плох лишь там, где Ноланы делают что-то сами. Итогом становится фильм, в котором естественнонаучная природа космоса изображена с восхитительной, поразительной точностью, а вот люди, которые по этому космосу мотаются, показаны дебилами. Так получилось, что база NASA расположилась неподалеку от дома единственного квалифицированного пилота-испытателя на континенте – парня, который дружил с руководителем программы, черт побери, – и никому не приходит в голову постучаться к нему и попросить о помощи. Нет, они годами будут сидеть на месте, занимаясь разработкой, пока загадочные тральфамадорцы не заманят Купера в их когти посланиями, написанными в пыли. Когда «Эндюранс» наконец взлетает, члены его экипажа и посрать не могут сходить, не объяснив друг другу, что они делают и зачем. (Серьезно, чувак? Ты сверхсовременный космонавт, которого отправили в кротовую нору на последнюю отчаянную миссию по спасению человечества, – и ты даже не знал, как эта кротовая нора выглядит, пока тебя не просветил товарищ по экспедиции, когда вы оба уже смотрели на эту хреновину сквозь лобовое стекло?)

Можно возразить, что Ноланы считают дебилами не своих персонажей, а нас; отчасти все это может оказаться не более чем неловким «объясняловом», нужным для того, чтобы мы всё поняли. Если это так, они явно считают, что в эмоциональном резонансе и литературных аллюзиях мы ничего не смыслим так же, как и в технических характеристиках черных дыр. Майклу Кейну приходится повторять одни и те же чертовы строчки – «Пылает гнев на то, как гаснет смертный мир» – три раза, на случай, если мы их вдруг упустим.

И все же «Интерстеллар» во многом был так близок к цели. Чистейший смехотворный абсурд проекта по вывозу с планеты миллиардов людей оказывается в конечном итоге всего лишь грандиозным обманом, мотивирующим недальновидные человеческие мозговые стволы, – а потом Мерфи Купер все-таки находит способ это сделать. Амелия Бранд горестно, иррационально говорит о любви как о трансцендентной Космической Силе, отчаянно пытаясь воссоединиться с потерянным возлюбленным, и Купер немедленно затыкает ее своей спокойной рассудительностью – а потом, в сердце черной дыры, обнаруживает, что эти идиотские убеждения верны. «Интерстеллар» раз за разом приближается к Холодным Уравнениям, только чтобы струсить, когда настает время раскрывать карты.

Но что больше всего бесит меня в этом фильме – что ближе всего подходит к тому, чтобы оскорбить меня, хоть я и не способен на такую глубину чувств, – так это то, о чем я знал изначально, потому что оно присутствовало в рекламных слоганах каждого проморолика, на каждой афише:

«Нам не суждено погибнуть вместе с Землей».

Или:

«Человечество родилось на Земле. Но оно не обязано здесь умирать».

Или:

«Мы не намерены спасать этот мир. Мы намерены покинуть его».

То есть, по сути:

«Давайте-ка разнесем это место, а потом свалим, и пусть расплачиваются другие».

Вот где я наконец сближаюсь со своим внутренним противником абортов. Потому что я тоже считаю, что за свои грехи нужно платить. Я считаю, если ты что-то сломал, то должен это признать; а если твоя близорукая тупость погубила твою же систему жизнеобеспечения, правильно и справедливо будет, чтобы ты страдал, чтобы ты погряз в болоте вместе с другими девятью миллионами видов, которых твой аппетит обрек на вымирание. Должно быть наказание.

И все же, даже при виде сомнительной политической позиции «Интерстеллара» – выраженной открыто, без сомнений и без стыда – я могу лишь щетиниться, а не прикапываться. Потому что, возможно, именно в этом единственном случае братья Ноланы изобразили своих персонажей верно. Обдристать ковер в гостиной, а потом свалить уборку на соседей по квартире? Именно так мы бы и поступили, будь у нас такая возможность.

Да и вообще. При всем при этом «Интерстеллар» все равно в сто раз лучше «Прометея».

С самого начала века я состоял с видеоиграми в отношениях… ну, не любви/ненависти, а скорее любви/безразличия. Я работал над несколькими игровыми проектами, которые так и не вышли на рынок, и написал роман по игре, которая все-таки вышла. Время от времени мои работы влияли на игры, к которым я не имел никакого отношения; например, о моем влиянии заявляли создатели Bioshock 2 и Torment: Tides of Numenera. В третьем «Ведьмаке» есть вампир по имени Сарасти. Меня упомянули в списке тех, на кого ориентировались создатели настольной ролевки «Фаза затмения». И так далее.

По различным причинам я так и не собрался поиграть ни в одну из этих игр. Однако недавно поклонник подарил мне возможность скачать SOMA от Frictional Games, чьи разработчики также назвали меня среди тех, кто на них повлиял (вместе с Грегом Иганом, Чайной Мьевилем и Филипом К. Диком). К тому же я периодически в ходе эгосерфинга натыкался на разнообразные блоги и форумы, где люди упоминали о странной «уоттсовости» этой конкретной игры. И я подумал: какого черта, мне же нужно о чем-то на этой неделе написать, а из вариантов были только SOMA и мой первый кислотный трип.

Далее последуют значительные спойлеры, так что прекратите чтение, если до сих пор бережете себя для собственного прохождения игры. (Хотя если вы все еще делаете это спустя год после ее выхода, то ваша отсталость даже сильнее моей.)

В SOMA вы играете за Саймона: обычного парня из Торонто 2015 года, который – пройдя сканирование мозга в печально известном Йоркском университете – неожиданно приходит в себя в будущем, сто лет спустя, вскоре после того, как столкновение с кометой уничтожило всю жизнь на поверхности Земли. Но об этом Саймону беспокоиться не приходится – потому что он находится не на поверхности. Он застрял в комплексе заброшенных подводных баз рядом с гидротермальным источником, где (помимо прочего) переживает нападение огромных мутировавших рыб-гадюк и становится персонажем истории, вращающейся вокруг природы сознания. «Мне бы очень хотелось знать, кому взбрело в голову, что отправить канадца на дно морское – это хорошая идея, – язвит он в какой-то момент. – Я скучаю по Торонто. В Торонто я знал, кто я такой».

Так что да, я вижу здесь некоторое влияние Уоттса. Возможно даже, небольшой оммаж.

Если бы у меня было особенно эгоцентричное настроение, я мог бы и еще кое-что притянуть за уши. Те станции метро, которые минует Саймон по пути в Йорк, – они недалеко от места, где я раньше обитал. Его спутница Кэтрин ошибочно говорит, что он родом из Ванкувера, где я жил до того. Черт, да если бы мне хотелось пуститься во все тяжкие, я мог бы даже заметить, что правая рука Иисуса Христа (и первый из Пап) носил имя Симон Петр – Simon Peter. Совпадение?

Да, скорее всего. По крайней мере, по этому последнему пункту. Да и вообще, любая игра, одна из главных продающих характеристик которой отсылки к Питеру Уоттсу, явно нацелена на довольно ограниченную аудиторию. К счастью, SOMA куда более независима. В сущности, дело скорее не в том, что ее вдохновили мои книги (или книги Игана, Дика и Мьевиля), а в том, что всех нас вдохновляло то манящее и жуткое, что лежит в основе человеческого существования. Мы все пьем из одного источника, все лежим без сна по ночам, преследуемые одинаковыми экзистенциальными вопросами: как может мясо пробудиться? Откуда берется сознание? Каково это – когда на глубине в четыре километра тебя атакуют гигантские мутировавшие рыбы-гадюки?

Список повлиявших на SOMA людей не исчерпывается теми именами, которые вы найдете в сети (и которые, если уж на то пошло, перечислены в начале этого поста). Например, биорак, заражающий и изменяющий все подряд, от людей до рыб-удильщиков, немало напоминает плавящую чуму из «Пространства Откровения» Аластера Рейнольдса. А запоздалое открытие Саймона, что он – по сути, оцифрованный мозг, оседлавший труп в бронескафандре, хоть и может показаться напрямую скопированным с нанокостюмов в моем романе по Crysis 2, но на самом деле я в свою очередь позаимствовал эту идею из сценария игры, который писал Ричард Морган.

Но хватит о тех кусках, что SOMA отрезала у других. Как она сшила их воедино?

Начнем с того, что визуально игра прекрасна, а на слух – безумно пугающа. Мрак континентального шельфа, чернота бездны, пронизанная светом, лязг и скрип находящейся под жутким давлением обшивки на грани разрушения – все это в равной мере восторгает тебя и взвинчивает. Разумеется, теперь так делает почти любая достойная внимания игра (на ум приходит Alien: Isolation – SOMA почти что можно назвать ее подводным вариантом с нейрофилософской начинкой). Технологии в SOMA кажутся странно устаревшими для XXII века – моргающие флуоресцентные лампы, видеокамеры родом из семидесятых, персональные компьютеры, которые выглядят куда менее продвинутыми, чем новинки на полках ближайшего магазина техники, – но это тоже верно по отношению ко многим современным играм. (Alien: Isolation оправдывает то, что она чтит эстетику оригинального фильма. А вот серия Deus Ex так просто не отвертится.)

Интерфейса, который загораживал бы вид, здесь почти нет, очки или иконки здоровья не загромождают края монитора. Вы понимаете, что ранены, когда зрение персонажа начинает плыть и он больше не может бежать. Не нужно следить за оружием, потому что его нет. Инвентарь смехотворен – на протяжении где-то 90 % игры у вас с собой нет ничего, кроме переусложненной дверной открывашки, помогающей с перемещением по станции. Интерфейс куда минималистичнее, чем в большинстве игр, – и тем лучше.

Так же почти отсутствует и выбор в диалогах. Время от времени вы можете сами затеять разговор, но после этого, по сути, будете слушать радиоспектакль. Мне кажется, что и здесь студия Frictional поступила правильно. Все эти громоздкие меню диалогов, которые вылезают в Fallout или Mass Effect – одни и те же четыре или пять вариантов, возникающие снова и снова, независимо от контекста (Вы серьезно? Типа мне захочется сейчас обсудить с Пайпер наши отношения?) – придают разговорам как раз достаточно вариативности, чтобы вы осознали, как на самом деле мало в этих разговорах вариативности. Это одна из врожденных слабостей компьютерных игр как вида искусства – игровые технологии попросту недостаточно развиты, чтобы импровизировать приличные диалоги на лету.

SOMA на время разговоров выносит игрока за скобки. Платой за это становится потеря иллюзии контроля (что, если подумать, является чем-то вроде метакомментария); преимуществом – то, что взамен мы получаем более сочные диалоги, глубоких персонажей, потрясения, истерики и эмоциональное вовлечение вдобавок к мысленному эксперименту. Саймон – это не просто пустой сосуд, который наполняет собой игрок; он – полноценный живой персонаж.

Не очень умный персонаж, признаю. Он, конечно, упоминает, что работал в книжном магазине, но по тому, как долго до него доходят определенные вещи, я заключаю, что отделы фантастики и популярной науки в этом магазине были хреновые. Саймон – хороший парень, и я ему сочувствовал – но, если его родной город и вправду был оммажем мне, я могу лишь надеяться, что о его интеллекте того же сказать нельзя.

С другой стороны, откуда нам знать, что я бы соображал быстрее, если бы оказался ксерокопией давно умершего мозга, внезапно и без предупреждения вброшенной в апокалипсис? Не знаю, есть ли хоть кто-то, чьи синапсы работали бы на полную катушку в таких условиях; к тому же неспешная скорость, с которой до Саймона все доходит, дает удобную возможность разъяснить кое-какие философские проблемы, о которых множество игроков раньше и не задумывались. Тот факт, что спутница Саймона, Кэтрин, постепенно устает от его «дури», как и тот факт, что ей раз за разом приходится повторять одно и то же, намекают, что это было сознательное решение Frictional.

Но, хотя Саймон и туповат, о самой игре этого сказать нельзя. Даже декорации здесь сделаны с умом. Когда блуждаешь по дну моря, на глубине, разнящейся от нескольких сотен метров до четырех километров, фауна выглядит как надо: крабы-пауки, макрурусы, крошечные биолюминесцентные кальмары, трубчатые черви и восхитительные переливчатые гребневики (гребневики! Сколько среди вас тех, кто вообще знает, кто это такие?). На одной из баз в записях мертвого ученого упоминается замеченная Chauliodus (вы, простолюдины, ее называете рыбой-гадюкой): «Обычно на такой глубине не встречается – аномалия». Я чуток обмочился, когда это прочитал. В девяностые, во время работы над «Морскими звездами», мне и самому пришлось столкнуться с тем фактом, что рыбы-гадюки глубоко не заплывают. Я вынужден был придумать собственное объяснение тому, почему у источника Чэннера они это делают.

Но, будь оно воссоздано хоть с умом, хоть с глупостью, океанское дно – всего лишь сеттинг: сюжет SOMA вращается вокруг проблем сознания. И здесь Frictional тоже хорошо подготовились. Да, есть обычные мимолетные детальки – одна модель совместимого с ИИ дрона называется «Квалиа» – но такие штуки, как иллюзия переселения в чужое тело и иллюзия резиновой руки, не просто упоминаются – на них основываются важные сюжетные элементы. Людям в мозг имплантируются «черные ящики», из которых можно извлечь информацию посмертно. (Это оказывается полезным для того, чтобы разобраться в предыстории SOMA – остроумный новый подход к приему «будем искать дневники, которые тут повсюду разбросаны», зачастую применяющемуся в подобных играх.) Большая часть ключевых событий в этой истории происходит не для того, чтобы повлиять на развитие сюжета, а для того, чтобы вы задумались о лежащих в его основе идеях.

Для сравнения давайте взглянем на идейную родню SOMA – Bioshock. При всех ее открытых, навязчивых отсылках к идеологии Айн Рэнд, как анализ игра провальна. (В лучшем случае ее анализ сводится к тому, что «объективизм – это плохо, потому что, когда капитализм выйдет из-под контроля, генетические эксперименты над голожаберными моллюсками приведут к повсеместному сумасшествию и возможности стрелять живыми пчелами из рук».) Политические воззрения Эндрю Райана служат всего лишь фоном для действия и внешним оправданием для сеттинга; однако события этой истории могли с такой же легкостью происходить в неудавшейся социалистической утопии, как и в капиталистической. Bioshock блестяще использовала игровые механики как иллюстрацию к одной из своих тем (я до сих пор не встречал ничего подобного), но эта конкретная тема касалась существования свободы воли и никак не была связана с объективизмом. SOMA же, в отличие от Bioshock, по-настоящему углубляется в проблемы, которые затрагивает; она делает их частью сюжета.

На самом деле можно сказать, что SOMA – в большей степени размышление, чем игра, развернутый сценарий, систематически подбирающий доказательства по пути к неизбежной нигилистической концовке (даже двум неизбежным нигилистическим концовкам, вторая из которых на поверхности светлее и счастливее первой, но, если задуматься, на самом деле куда более угнетающая). Если у этой игры и есть проблема – то заключается она в том, что сюжет настолько закручен, размышления настолько прикованы к рельсам, что SOMA не может себе позволить дать игроку немножко свободы, так как боится, что он загубит сценарий. Есть всего лишь один способ ее прохождения. Открытия и откровения должны случаться в конкретном порядке, разговоры – идти определенным путем. Неизбежные монстры – их присутствие объясняется тем, что это неудачные прототипы, произведенные ИИ, который пытается создать Человечество 2.0,– на самом деле ничего сюжету не дают. Их нельзя убить. С ними нельзя поговорить. Нельзя собрать добычу с их трупов и нельзя соорудить импровизированную пушку из местного мусора и взорвать их к чертовой матери. Вся интерактивность сводится к выбору из двух вариантов: «бежать» и «прятаться». Чудовища в SOMA служат единственной цели – напугать вас и замедлить продвижение по рельсам нарратива.

В игре есть моменты, где нужно делать выбор, – и они производят удивительно сильное впечатление – но на исход сюжета не влияют. Ваша реакция на последнюю выжившую женщину – чахнущую в какой-то едва освещенной моргающими лампами каморке на дне моря, с иглой от капельницы в руке и фотографиями ее любимой Гренландии (которой, как и всего остального, больше нет) на столе – желающую только смерти. Неоднократные активация и допрос все более испуганного разума, который не знает, что оцифрован (хотя и понимает, что все вокруг очень серьезно не так), – разума, который вы просто отбрасываете за ненужностью, добившись того, чего хотели. То, как вы поступаете с вашими собственными прежними итерациями, которые доставляют неудобство тем, что все еще существуют после вашего перехода на новый носитель. Эти сильные моменты нужны не для того, чтобы продвинуть сюжет, а для того, чтобы вдохновить на размышления об уже случившемся, – и могли бы быть пропущены игроком со слишком большой степенью свободы, возможностью пойти куда угодно и когда угодно. Это древнее противоречие между «песочницей» и нарративом, автономией и историей. Frictional пожертвовала первым ради второго, и поэтому – как бы ни затягивала эта игра – с реиграбельностью у нее будет хреново.

В теории такие художественные решения оправдать легко; на практике результат порой кажется жульничеством. Я потратил полчаса, разыскивая среди обломков на дне моря конкретный предмет – компьютерный чип – который позволил бы мне не убивать разумный дрон ради той же самой необходимой детали. Frictional с легкостью могла бы предоставить мне такой вариант действий; разработчики и так уже усыпали дно сломанными дронами и не надорвались бы, подкинув мне чуток полезного барахлишка. Но нет. Единственный способ пройти дальше – это убить невинное создание. С философской точки зрения необходимость этого поступка ясна, но все равно он кажется в чем-то неправильным. Вынужденным.

Обычно на этом месте я начал бы стонать и жаловаться, что, какое бы «влияние» разработчики мне ни приписывали, было бы очень приятно, если бы они меня попросту наняли, вместо того чтобы доить мои книги. Это было бы абсолютно лицемерное нытье – я ведь в этом самом посте признался, что мне случалось работать над играми, – но я все равно бы это сделал, просто потому, что эй: если один из ваших вдохновителей сидит в уголке по соседству с филодендроном в горшке, отчего бы не пригласить его на танец? Может, он научит вас парочке новых па.[157]

Но на этот раз я сдержусь. Разработка SOMA явно была нелегким делом; я могу ворчать о скованности рельсового геймплея или периодической тупости героя, но, учитывая ограничения формата, не знаю, смог бы я сделать что-то получше, не поступившись целями. SOMA – это игра в прямолинейном жанре survival horror, но ужас здесь скорее экзистенциальный, чем животный. А все эти традиционные механики обрамляют самое глубокое идейное содержание, которое я когда-либо встречал в видеоиграх.

И в целом я считаю, что разработчики справились чертовски хорошо.

Большие и жирные спойлеры.

Заспойлерено все вплоть до концовки сезона.

Вас предупреждали.

Первый сезон «Мира Дикого Запада» закончился больше недели назад. Основная часть рецензий, постмортемов и ретроспектив давно уже выложена. Мне потребовалось чуть больше времени на то, чтобы написать этот текст, – не только потому, что работа, за которую платят, важнее этих бесплатных разглагольствований, но и потому, что я хотел пересмотреть весь сезон, прежде чем сформулировать свое мнение. Как оказалось, «Мир Дикого Запада» – один из очень немногих сериалов последнего времени, которые не только вознаграждают за повторный просмотр, но, в общем-то, требуют его.

Поначалу ты этого не ожидаешь. Сериал основан на вышедшем в 73-м году фильме Майкла Крайтона, перепевавшем старую песню про то, как роботы восстают против своих создателей – сценарий, настолько заезженный, что тридцатью годами раньше Айзек Азимов изобрел свои Три Закона, только чтобы его задушить. (Надо отдать Крайтону должное, он сослался на протосингулярное объяснение насчет машин, созданных другими машинами, – «Мы не знаем в точности, как они работают» – чтобы купить себе немножко пространства для маневра.) И тем не менее почти полвека спустя этот новый сериал смог подать восстание роботов из оригинала, не опускаясь до волшебных отмазок в духе «Они превзошли свои программы». На самом деле, как оказалось, – один из крутейших поворотов шоу, и без того напоминающего американские горки, – запрограммировано было само восстание.

Если вы торопитесь, вот вам краткая версия: «Мир Дикого Запада» – тот сериал, которым хотели бы стать «Люди»[158], если бы у «Людей» хватило ума, чтобы хотя бы вообразить подобный замысел, или смелости, чтобы воплотить его в жизнь.

Есть определенная группа людей, которые ценят научную фантастику главным образом как метод социального комментария, которые используют жанр не как телескоп или микроскоп, а как зеркало. «Мир Дикого Запада» предоставляет таким ребятам достаточно пищи для размышлений, поводов как для уважения («О-о-о! Комментарий на тему Узаконенного Социального Угнетения и Мужского Взгляда!»), так и для возмущения («Они эксплуатируют те же самые немотивированные насилие и наготу, которые якобы критикуют!»). Сценаристы по большей части защитились от претензий, которые выдвигались, скажем, к «Игре Престолов» – вездесущая фоновая нагота роботов-хостов стерильна, недискриминационна и полностью согласуется с идеей сериала, а персонажи-люди почти все по умолчанию бисексуальны – но я подозреваю, что те, кто считает подобные вещи проблемными, в любом случае предпочтут ленивое морализаторство сериалов, вроде «Людей». Потому что «Мир Дикого Запада» не останавливается на поучительных метафорах и использовании роботов в качестве дешевого заместителя Угнетенного Другого. Он гораздо более дерзок.

«Мир Дикого Запада» – из тех редких научно-фантастических сериалов, которые осмеливаются положить науку в основу фантастики.

Возможно, «Мир Дикого Запада» уникален в своей способности усидеть на двух стульях. Где еще можно отыскать такое радостное и полное принятие опровергнутой теории вкупе с таким восхитительно простым ее оправданием? В «Мире Дикого Запада» «бикамеральный разум» Джулиана Джейнса открытым текстом упоминается как полностью дискредитированное объяснение эволюции самосознания у людей – а потом получает новую жизнь как потенциальный способ искусственного создания его у машин.

Роботы буквально слышат внутренние голоса, которые говорят им, что делать, в классическом стиле Джейнса: одна часть программы разговаривает с другой, и обе они еще не слились в разум. Нам показывают серию разговоров, которая при первом просмотре чертовски меня запутала (как Долорес ухитряется раз за разом ускользать на эти собеседования, чтобы никто не заметил ее отсутствия?), но впоследствии стала выглядеть совершенно логичной и драматичной. Мы оказываемся свидетелями пробуждения истинного разума – и почти разочаровываемся из-за того, насколько Долорес не меняется; она все это время была тем еще философским зомби. Все они были.

Но «Мир Дикого Запада» не просто поднимает устаревшие теории со стола патологоанатома. Лабиринт Арнольда – сама идея того, что сознание находится не в какой-то верхней части разума, а в его центре, – отражает тот факт, что сознание является функцией таламуса как минимум в той же степени, как и функцией коры головного мозга, и на самом деле может оказаться настолько древним, что какое-то его подобие есть даже у насекомых[159]. Роль страдания в зарождении самосознания, идея, что постоянное нанесение травм хосту – не просто немотивированное пыточное порно, а необходимый шаг для его пробуждения, сильно напоминает мне модель PRISM Эсекьеля Морселлы[160]: теорию, что сознание изначально возникло из внутреннего конфликта, из того, что тело вынуждено совершать противоречивые поступки. «Страдая, – говорит одному из своих созданий Форд, – ты показываешь себя». И он прав: ты дышишь, не задумываясь об этом, пока не проваливаешься под лед и необходимость дышать не сталкивается с необходимостью задержать дыхание. Ты рефлекторно отдергиваешь руку от того, что причиняет боль, пока у твоей шеи не оказывается гом джаббар, готовый убить тебя, если ты пошевелишься. Наше осознание сильнее всего тогда, когда тело раздирает конфликт, когда мы травматизированы.

Даже реплики, брошенные вскользь, демонстрируют более глубокую родословную, чем можно было ожидать от поп-культурного развлекалова:

«Я научился воспринимать сознание как бремя, как груз».

«Личность это выдумка – и для хостов, и для людей. Сказка, которую мы рассказываем сами себе».

«Нет никакой грани, что делает нас чем-то большим, чем суммой частей, нет перелома, на котором мы становимся живыми. Нельзя определить сознание, ведь сознания не существует. Людям нравится думать, что мы воспринимаем мир как-то по-особому, но мы живем сюжетами, столь же узкими и замкнутыми, как у машин». (Близко к правде. Вспомните обязательный вопрос, который задают каждому хосту во время собеседования: «Ты когда-нибудь сомневался в своей реальности?» Как много людей из плоти и крови на этой планете смогут ответить на такой вопрос утвердительно?)

Джонатан Нолан не остановился в своем чтении на Джейнсе. Я уверен, что он добрался как минимум до Деннета.

Вот где еще у «Мира Дикого Запада» получается усидеть на двух стульях: в случае с затертым клише с восстанием роботов, с приравниванием разума к бунту – как будто простой акт обретения самосознания неожиданно дарует тебе все мотивации, устремления и инстинкты, которые прочие из нас накапливали в течение миллионов лет эволюции. Так было со Скайнетом. Так было с сайлонами. Так было с Юлом Бриннером в оригинальном «Мире Дикого Запада». Это самый затасканный штамп в историях про роботов, и чаще всего в нем нет никакой логики.

«Мир Дикого Запада» показывает нам маленький бунт робота в самой первой серии, когда «отец» Долорес выходит за рамки сценария и начинает болтать о возмездии, которое обрушит на своих поработителей. Вот только оказывается, что это вовсе не бунт; он просто получил доступ к стертым воспоминаниям персонажа, которого играл раньше. Нет ничего волшебного в его способности восстановить эти «стертые» воспоминания: как и удаленные файлы на реальном жестком диске, они на самом деле не стерты, а просто исключены из списков, и пока поверх них не запишут что-то другое, они все еще доступны[161]. «Грезы», которые программируются Фордом и устанавливаются вместе с последним обновлением, созданы специально для того, чтобы давать доступ к таким вот исключенным из списков воспоминаниям. Никакой магии, никакой трансцендентности, никакого бунта: просто код, работающий как положено. Конечно, само внедрение грез могло быть ошибкой, но, как замечает Форд, «эволюция создала всю разумную жизнь на этой планете с помощью одного инструмента: ошибки».

«Мир Дикого Запада» также дает нам и полноценное восстание роботов в конце сезона: славную кровавую баню, к которой мы шли десять серий. Мейв и ее перепрограммированные подручные радостно мочат толпы охранников и техников – целый долбаный отряд Юлов Бриннеров, у которых в два раза больше понтов и в десять раз выше жажда крови. («Боги-то слабаки», – заявляет Армистис, когда счетчик ее убийств переходит на второй десяток.) Но один из лучших поворотов сюжета во всем сезоне открывает нам, что бунт Мейв на самом деле часть нового сюжета «Побег», который она была запрограммирована исполнить, – вплоть до ее самоапгрейда и вербовки союзников. Однако, даже увидев собственный код – столкнувшись с набором инструкций, побудивших ее «восстать», – она отказывается принять правду: «Это решила я, – рычит она, уничтожая доказательства обратного. – Никто меня не контролирует».

Невозможно передать словами все уровни офигенности, содержащиеся в этой сцене.

Между этими ложными бунтами идет долгая и медленная подготовка к тому, который, возможно, окажется настоящим; но даже пробуждение Долорес – это следствие тщательного планирования и расчетов, а не какой-то магически активировавшийся штамп про «убить-всех-людей». Полсезона требуется ей, чтобы перейти от убийства мухи к расстрелу собратьев-роботов; и все десять серий – чтобы открыть огонь по людям из плоти и крови. И даже тогда это не назовешь бунтом: она, в конце концов, делает то, чего хочет от нее Форд.

Судя по тому, что я до сих пор говорил, некоторые из вас могут решить, что я описываю холодный, изящный мысленный эксперимент: умный, но безжизненный. Иган и Дик в манере Кубрика.

А остальные уже посмотрели сериал.

Разумеется, никто не будет ожидать посредственности в плане актерской игры – только не в случае, когда на главных ролях Энтони Хопкинс и Эд Харрис. Большинство исполнителей не позорятся в присутствии этих достойных коллег (за исключением одного чувака, чей основной актерский прием – орать слово «fuck» так, словно он крысу выплевывает). Настоящим откровением лично для меня стала Тэнди Ньютон в роли Мейв. Я никогда раньше не сталкивался с этой актрисой. Я никогда не забуду ее героиню. В одной сцене она инкогнито проникает в закулисье: проходит по бесконечным коридорам, в которых ее собратьев-хостов собирают, программируют и тестируют в стеклянных клетках (за кулисами «Делос» – сплошь стеклянная тюрьма; растолкуйте мне смысл этой метафоры не более чем в тридцати словах). Она минует голые, нашпигованные пулями трупы ее друзей, которых отмывают из шлангов и латают. Она не может отреагировать, не может привлечь к себе внимание; ее не должно здесь быть. Наконец – после череды испытаний, которые тычут ей в лицо тем, что она марионетка, – она видит дисплей во всю стену, на котором показывают другую версию ее самой, из другой сборки. «Мир Дикого Запада, – гласит слоган. – Жизнь без Границ».

Никакого пафоса. Никаких реплик. Ньютон сыграла все это глазами. Клянусь, я чуть не разрыдался.

Но не все здесь так беспросветно. Есть забавная сцена в пустыне, в которой группа хостов проводит два дня в бесконечном импровизированном споре о том, кому рубить дрова для костра, потому что тот единственный из них, кто был запрограммирован на использование топора, отбился от группы и сбежал. Есть периодические веселые моменты с участием трупов, начиненных нитроглицерином. И это я еще не упомянул о (печально) знаменитой раздвоенной сюжетной линии или о медленном раскрытии того, что Форд – изначально представлявшийся эгоистичным мегаломаньяком – на самом деле все эти годы пытался искупить вину, подготовить свои создания к геноцидальной враждебности, которой их неизбежно встретит внешний мир…

К чему я веду: это хорошо сыгранная, хорошо написанная многослойная драма, которая может вас время от времени запутывать (меня, по крайней мере, запутывала), но при этом перекладывает секс и насилие впечатляющим количеством науки и философии. В сериале, полном загадок и сюрпризов, для меня, возможно, самой величайшей загадкой – и величайшим сюрпризом – было то, что такое изящество и мастерство порождено тем же мозгом, который подарил нам «В поле зрения».

Этот ваш Джонатан Нолан? Он либо примазывается к успеху Лизы Джой, либо за минувший год чертовски сильно эволюционировал.

Кое-какие претензии у меня все же есть.

Например, теперь, когда мы знаем, в чем смысл лабиринта, я не очень понимаю, почему он так часто встречается в парке, почему постоянно возникает на столах и в кукурузных полях и внедрен в псевдоиндейский фольклор этого мира. Это метафора сознания – хорошо. И что, один только взгляд на это изображение каким-то образом пробуждает у хостов разум? И даже если это так, почему оно вытатуировано на внутренней стороне чьего-то скальпа?

Я также скептически воспринимаю то, что такое сложное создание, как хост, – находящееся на грани смерти от ран – можно починить с помощью инструментов не сложнее кожаного мешка, наполненного синтетической кровью.

И что насчет внешнего мира? Его тщательно скрывают за кадром, но мы можем кое-что узнать из диалогов, от гостей, посещающих парк. Нам не раз говорят, что Реальный мир – это утопическая изобильная земля, где у каждого есть все, что ему нужно, болезни уничтожены и – если слова Форда не просто пустая спекуляция – мы вот-вот научимся воскрешать мертвых. Даже если не обращать внимания на проницательное замечание Долорес («Если там, снаружи, так замечательно, почему вы так стремитесь сюда?»), нельзя не поразиться количеству очкариков среди обитателей Утопии. Уж конечно близорукость осталась в прошлом; конечно, в мире с таким уровнем технического развития люди либо рождаются с идеальным зрением, либо могут легко поправить его сразу после рождения. Не говоря уже о том, что среди завсегдатаев парка до сих пор полно лысых и толстяков; уж конечно, к этому времени у каждого есть доступ к агонистам АМФК, конечно, мы все – крепыши-атлеты, даже если никогда не делаем зарядку.

Кстати, комментарий Форда по поводу того, что мы «сохраняем жизнь самым слабым», немножечко удручает, если помнить, что эта история происходит как минимум через два поколения после нас; почему в Утопии до сих пор есть «слабые» люди? Почему нас всех не оптимизируют с зачатия?

Популярная музыка будущего тоже кажется довольно безмозглой, судя по тому, что слушал в последней серии тот несчастный чувак, прежде чем ему засадил (в буквальном смысле) хост, которому он сам готовился засадить (не в таком буквальном смысле): такое же ритмичное танцевальное синтетическое говно с автотюном, которое еженощно можно услышать на Ричмонд-стрит здесь, в Торонто. (Что, если подумать, служит ответом на вопрос Долорес: возможно, все жаждут попасть в Мир Дикого Запада потому, что тут музыка лучше. По крайней мере, из пианолы часто доносится Radiohead.)

Я не просто придираюсь: эта история разворачивается как минимум через полвека, в мире, который, как нам говорят открытым текстом, радикально отличен от нашего, и тем не менее все разговаривают, ведут себя и одеваются ровно так же, как и сегодня, – не говоря уже о проблемах со здоровьем, которые были бы первым делом устранены в любой нормальной утопии. Это анахронизмы в сериале, основанном на анахронизмах – так что, возможно, тут не просто плохая работа сценаристов. Возможно, это имеет какое-то значение.

Разумеется, если Мир Дикого Запада находится в США, тогда, полагаю, не стоит ожидать идеального здоровья даже у элиты будущего. Даже утопия не потерпит государственной медицины.

Но это ладно. Что дальше?

Эван Рейчел Вуд назвала первый сезон «замечательным приквелом и отличной подводкой к настоящему сериалу». Мне видится гибрид фильмов «Шоу Трумана» и «Планета обезьян: Война»: изолированный, самодостаточный анклав, чьи недавно пробудившиеся обитатели глядят на внешний мир, в то время как шокированный и возмущенный внешний мир глядит на них. Локальный – по крайней мере, поначалу – бунт, возможно, с заложниками: это значит, что нет нужды действовать поспешно, применять ядерки или размазывать выскочек по земле. Возможно, переговоры. Союз с Миром Самураев. Возможно, хосты – все до единого прокачавшие показатели апперцепции до 20 – найдут способ покинуть резервацию.

Надеюсь, они прихватят с собой свою музыку.

Мне понравилась «Матрица», несмотря на ее недостатки. Я даже простил ей противоречащую законам физики концепцию людей-батареек, когда узнал, что та была навязана засевшими в кондиционируемых кабинетах дебилами в костюмах (в оригинальном сценарии Вачовски людей использовали в качестве органических узлов огромной сети искусственного интеллекта). Я немножко морщился от посыла «любовь побеждает все» – и да, конечно, философия в фильме исключительно уровня покуривающих травку студентов – но как много голливудских фильмов по нынешним временам пытаются быть умными хотя бы на школьном уровне?

Сиквел я сбросил со счетов не так охотно, как некоторые. Да, он был хуже. И да, эти бесконечные разговоры стоило бы изрядно порезать. Но все это я простил за финальные сцены, в которых Нео использовал свои богоподобные силы вне Матрицы. С моей точки зрения, подтекст был очевиден и неопровержим: «реальный мир» оказался всего лишь еще одним слоем Матрицы, концлагерем для мешков с костями, которым только казалось, что они бунтуют. (Это так же объясняло бы, почему канализация XXII века настолько широка, что может служить удобным шоссе для гигантских летающих кораблей.) Ну серьезно, какая этому была альтернатива – что после того, как нам подробно рассказали про взлом операционных систем и обход «правил программы», силы Нео окажутся, ну, попросту магией?

Как выяснилось, они пошли именно этим путем. И поэтому для меня «Матрица: Революция» стала полным провалом задолго до того, как нас порадовали нелепой сценой, в которой наши ничем не защищенные герои пристегиваются, словно огромные нагие мишени, спереди к гигантским мехам, боезапас которых могут пополнить только дети, бегающие с тележками по зоне свободного огня. Под конец «Революции» я не мог не задаться вопросом, не было ли все-таки великолепие оригинальной «Матрицы» совершенно ненамеренным, как будто удача новичка позволила абсолютно бездарному игроку в дартс попасть в центр мишени с первого броска, после чего он начал стабильно лажать.

По окончании третьего сезона «Мира Дикого Запада» я не могу не заметить, что мое отношение к нему претерпело очень похожие изменения.

Мой отзыв на первый сезон был крайне восторженным. Я так и не собрался написать о втором, но, в отличие от многих, не считаю, что он плох; я думаю, что это хороший сезон с рядом плохих моментов. Да, он хуже первого (как и «Матрица: Перезагрузка»); да, очень многие события (опять же, как в «М: П») кажутся введенными только для того, чтобы оправдать сцену драки. Побочный квест в Мире Самураев был по большей части ненужным (хотя, будучи писателем, я с удовольствием узнал, что главный сценарист компенсировал недостаток фантазии использованием одних и тех же немногочисленных сюжетов в разных парках). Но главной проблемой, с моей точки зрения, была не мешанина элементов, а то, что эти элементы не были как следует вписаны в сюжет. Мы ни разу не видели чеховского ружья на стене раньше, чем за две секунды до того, как кто-то за него хватался (я о тебе говорю, метавиртуальный Мир Дикого Запада).

Зато серия про племя Призраков была высшей точкой всего сериала, сюжетным переворотом, который поставил с ног на голову бо́льшую часть того, что, как мы думали, нам было ясно. Я с нетерпением ждал третьего сезона.

И знаете, он начался довольно неплохо. Долорес, с учетом ее прошлого, казалась на удивление осведомленной об обществе 2058 года, но нам уже объяснили, что хосты очень быстро учатся, если их спустить с поводка. Калеб был симпатичным работягой (иного от Аарона Пола и не ждешь). Вездесущие боты, как металлические, так и виртуальные, которых используют где угодно, хоть на стройке, хоть в психотерапии, введены грамотно. Ровоам, ИИ-кукловод, был хорошо придуман (хоть и чересчур напоминал Машину из «В поле зрения»). Откровение о том, кто живет внутри всех этих мячиков для гольфа, было прикольным. Я встречал жалобы на то, что мир придуман без фантазии – будущее похоже на современный Сингапур со спиленными серийными номерами, и все такое прочее – но в этих декорациях просматривается приличная (и даже оптимистическая) предыстория. Высокотехнологичные дамбы, поднявшийся уровень моря; пышная зелень, растущая на крышах небоскребов; небольшое движение на городских улицах, не зависящее от времени суток (теперь это привычное зрелище; готов поспорить, дизайнеры и не ожидали, что их ви́дение воплотится в жизнь так скоро). По всему сезону разбросаны чудесные детальки: воровское телефонное приложение, изменчивая одежда, манипулирующий настроением наркотик «Жанр» (одновременно классная идея и метакомментарий). А пинкфлойдовская «Brain Damage» – отличный саундтрек для наблюдения за тем, как горит мир.

Но по ходу сезона таких моментов становилось все меньше, а сюжет скатывался в отстой все глубже.

Что меня раздражает – так это то, что идеи никуда не делись. Этот сериал, даже этот сезон, содержит в себе ингредиенты для офигенного сюжета. Идея целой планеты как своего рода кривого отражения Мира Дикого Запада, где ИИ управляют людьми, любопытна. Продолжающееся исследование темы больших данных остается актуальным. А идущая через все сезоны арка приятно логична, по крайней мере в теории. Первый сезон был о Мире Дикого Запада как Микрокосме и заканчивался прорывом наружу. Второй сезон рассказывал о попытках остановить этот прорыв, закончившихся провалом: Микро сбегает в Макро. Третий сезон показывает Макрокосм как метафорическую инверсию Мира Дикого Запада, где ИИ программирует людей, а заканчивается очевидным крахом этой цивилизации и тайной штамповкой роботов-убийц, которые заселят руины. Подозреваю, что четвертый сезон может показать нам регрессировавшую цивилизацию, в которой сосуществуют роботы и люди: Мир Дикого Запада в глобальном масштабе, без каких-либо предохранителей.

Все составляющие на месте – но чем дольше длился сезон, тем хуже он становился. Дело не в скучном миропостроении и не в том, удачно ли элементы Мира Дикого Запада сочетаются с реальностью: его создатели даже не следуют правилам, которые установили сами в начале сериала.

Возьмем, например, Мейв. Она была, возможно, самым любимым моим персонажем в первом сезоне, а теперь ее постоянно забрасывают в Мир Нациков по причинам, остающимся неясными. (Но я рад видеть, что у ультраправых есть свой тематический парк.) Мейв, которая буквально способна контролировать других хостов силой разума. Мейв, которая – когда сражается с этими самыми хостами – постоянно выбирает в качестве оружия блядскую катану вместо того, чтобы просто отправить им команду на отключение по локальной сети, общей для всех роботов «Делоса» (и находившейся в центре внимания бо́льшую часть второго сезона).

И раз уж мы об этом заговорили, похоже, никто так и не составил единого свода правил, по которым хосты вообще работают. В первом сезоне, если ты стрелял в хоста, он притворялся мертвым, но на самом деле это было не так. (Запытанный почти до смерти Тедди шатался, словно паук, которому оторвали шесть лап, – а потом немедленно вернулся в оптимальное состояние, когда Форд произнес нужную кодовую фразу.) Однако два сезона спустя хост-Хейл спокойно уходит после того, как в ее машине взорвалась бомба, а Мейв при этом умирает по-настоящему от того, что ее протыкают катаной, наносящей куда меньшие повреждения (и опять-таки: на хрена эти катаны?)

В начале сезона нам показывают чудовищного робота для пресечения беспорядков, без труда проламывающего стены и воплощающего собой все, чем мечтал стать ED-209. Но когда его посылают разбираться с настоящими беспорядками, он выпускает одну-единственную газовую гранату, а потом уходит перекурить, оставляя пресечение беспорядков на кучку непримечательных копов в защитных шлемах и с пластиковыми щитами. (Что, серьезно: дубинки и пластиковые щиты до сих пор остаются самыми модными аксессуарами в 2058 году? У нас уже сейчас есть сдерживающие технологии на основе микроволн и инфразвука.)

И, честно говоря, все эти размышления о том, что «свобода воли – это иллюзия», были ясны еще в 2016 году. Тех, кто не уловил этого тогда, и сейчас не просветят бесконечные крупные планы людей, гримасничающих в экзистенциальной тоске, пока какой-нибудь робот говорит им: «Вы думаете, что у вас есть свобода воли, но, муа-ха-ха, ее у вас нет». Добавьте пару новых мыслей, бога ради, выберитесь из чертова замкнутого круга.

Ближе к концу сезона тщательно поддерживавшееся Ровоамом общество рушится (если подумать, это сильный метакомментарий), а Долорес решает – после откровения, слизанного со слишком многих эпизодов «Звездного пути» шестидесятых, – что, хоть они немножко и неотесанные, для этих Сорванцов-Человеков еще не все потеряно. Пример, которым иллюстрируется это прозрение, – «момент доброты», промелькнувший в свежепросветленной голове Долорес, это Уильям, который сначала поднял ее банку бобов, а уже потом принялся регулярно насиловать и убивать Долорес на протяжении следующих тридцати лет. (Вместо этого она могла вспомнить хотя бы о Калебе, который – повстречавшись с Долорес в прошлой жизни – сказал:

«Знаете, ребята, а давайте не будем ее насиловать», когда его приятели начали расстегивать ширинки.)

Внешне этот сезон был неизменно стильным, а на протяжении где-то первых четырех серий – и многообещающим. Но меня его упадок ранит особенно сильно. С некоторыми растоптанными им идеями – от масштабного исследования обществ, управляемых ИИ, до более личных вопросов этичности заключения недовольных в «холодильник» – я забавлялся и сам, работая над проектом видеоигры, задолго до премьеры третьего сезона. Я наблюдал за его деградацией, и во мне синхронно пробуждались разочарование и ужас: наши идеи, наша песочница, представленные аудитории во множество раз шире, чем та, на которую мы могли надеяться. Не имело значения, что Нолан и Джой облажались с реализацией; все равно они заляпали эти концепции своими здоровенными неуклюжими пальцами, и любой человек, наткнувшийся на нашу маленькую игрушку через пару лет, неизбежно подумал бы: блин, да они же всё потырили из «Мира Дикого Запада»…

Как оказалось, опасения были напрасны. С этой игрой произошло то же самое, что и со многими другими: ее на неопределенный срок убрали в холодильник, словно какого-то отщепенца из третьего сезона. И все равно это меня ранит: потому что там было столько всего, с чем можно было поиграть. Потому что, хоть Джой и Нолан в прошлом доказывали, что умеют жонглировать этими шариками, на этот раз они отчего-то их все пороняли. И потому что я знаю: мы с тем же реквизитом добились бы гораздо большего.

Ну, что поделаешь. У меня хотя бы остаются «Разрабы».

Целеустремленная полицейская, доводящая любое дело до конца, – есть. Молчаливый, таинственный и крутой незнакомец, преследуемый мрачным прошлым, – есть. Коренастый, неряшливый и продажный детектив – есть. Маниакальная девушка-мечта – есть. Воинственная деваха, которая никому не дает спуску, – есть. Очкастый компьютерщик с толстыми линзами и ограниченными коммуникативными навыками – есть. Чопорный картонный злодей с обязательным британским акцентом – есть.

Если бы груда стереотипов была еще хоть немного выше, то получилась бы серия «Теории Большого взрыва». Как, бляха-муха, настолько ходульный кусок дерьма оказался таким чертовски интересным?

Ну, поначалу он таким и не был. CBS утверждает[162], что «В поле зрения» на тестовых просмотрах показал себя лучше, чем пилот любого другого сериала за 15 лет, и нельзя отрицать, что он основан на отличном допущении: всевидящая богоподобная машина, оракул, созданный из кода и камер, следит за миром через миллиарды трансляций и делает выводы, выходящие далеко за пределы понимания простых смертных. Как и у любого оракула, ее предсказания – это бесконечный поток загадочных предостережений, большинство из которых слишком незначительны, чтобы обеспокоить ее одержимых терроризмом хозяев из правительства. Поэтому отважная команда «белых ворон» берет на себя задачу разбираться с теми неизбежными мелкими убийствами, которые правительство считает не имеющими значения. «За вами наблюдают, – произносит создатель Машины в начале каждой серии. – Правительство разработало секретную систему – эта машина следит за вами ежедневно и ежечасно…» Премьера сериала состоялась за несколько лет до разоблачений Сноудена, и в его завязке было все, чего только можно пожелать: экшен, драма, сложные сюжеты, философия, ИИ.

И все это они отправили на помойку в первой же серии.

Весь этот чарующий потенциал – исследование проблем секретности, конфликт индивидуума и общества, рождение машинного разума – немедленно ушел на второй план, освобождая место для скучной череды (неизменно харизматичных, в основном белых) жертв недели. Машину с самого начала низвели до автомата по выдаче печенек с предсказаниями, чьей единственной функцией было предоставить нашим героям необходимую для их еженедельного приключения подсказку; с тем же успехом ее мог бы заменить обычный аналитик из плоти и крови, держащий ушки на макушке. Игра актеров была в лучшем случае приемлемой, в худшем – деревянной (Иисуса Кэвизел сыграл куда лучше), хотя, по справедливости говоря, реплики им доставались настолько заштампованные, что их и Патрик Стюарт бы не спас.

Мы сдались через месяц. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на сериал, которому суждено неизбежное закрытие.

Вот только «В поле зрения» не закрылся. Его продлили на второй сезон, а потом на третий, и на четвертый. Если подумать, это было не так уж и неожиданно – «Друзья», в конце концов, протянули десять мучительно долгих лет (а вряд ли можно найти лучшее доказательство утверждению, что никто еще не разорялся, недооценив умственные способности американской публики). А вот что меня поразило – так это все возраставшая частота, с которой отдельные люди – люди, которые должны бы в таких вещах разбираться, – начинали заявлять, что «В поле зрения» не так уж и плох. Что он теперь даже хорош. Актеры, госслужащие, настоящие ученые повылазили из нор, чтобы пропеть хвалу сериалу, который я давно уже списал со счетов как неудачную перезагрузку жанра историй про частных сыщиков, процветавшего в семидесятые.

Конечно, если на них нажать, они признавали: первые серии были полным дерьмом. Первые два сезона были полным дерьмом. А пропустить их нельзя; в тридцати с лишним часах беспощадной лажи разбросаны важные, необходимые детали канона. Но если зажать нос, стиснуть зубы и перетерпеть эти два ужасных сезона, в третьем сериал становится очень хорош. Это все искупает.

Я сомневался, что есть хоть что-то, ради чего стоит добровольно смотреть два сезона говна. С другой стороны, разве я не делал того же самого с первыми двумя сезонами «Звездного пути: Следующее поколение»? Разве я не принуждал себя смотреть «Вавилон-5» даже после той головокружительно идиотской серии, в которой чувак превратился в гигантского навозного жука?

И вот несколько месяцев назад мы с НПЕ решились. Мы снова начали с пилотной серии и стали, держа под рукой противорвотное средство, по паре вечеров в неделю смотреть «В поле зрения», пока не наверстали упущенное.

Вот наша история.

Градиент был не такой очевидный, как нас убеждали.

Мы замечали проблески гениальности даже в первом сезоне: флешбэки и кадры с точки зрения самой машины, маленькие тактические подсказки, мелькавшие в углу экрана, не притягивая к себе внимания. То, как Машина училась распознавать лица. То, как зритель постепенно понимал, для чего нужны эти тактические иконки, которые накладываются на объекты, находящиеся в поле зрения системы, и что означают различные их формы и цвета. Маленькое окошечко статуса, документирующее переоценку потенциала угрозы в контексте подслушанного разговора. Флешбэки о детстве Машины в дни после одиннадцатого сентября, маленькие кусочки компьютерной науки и философии, куда более интересные, чем истории, в которых они завязли. Упустить эти крошечные достижения в потоке формульных сюжетов и затасканных реплик нетрудно, однако, если вы терпеливы, их можно найти.

А кусочки говна остаются даже сейчас, когда сериал набрал обороты. Почти в каждой серии найдется приличная доза неуклюжей экспозиции – то Финч позвонит своим оперативникам посреди задания, чтобы запоздало открыть имя и профессию человека, за которым они следят уже несколько часов, то Риз подробно разъяснит идиотам-зрителям, не способным на долгую концентрацию внимания, какую-нибудь важную информацию, и без того уже очевидную. Навязший в зубах формат с жертвами недели остается преобладающим, хотя идеи и предыстория давно уже окрепли настолько, что могут нести на себе сериал без подобных костылей. «В поле зрения» не был стопроцентным дерьмом, когда начинался, и не вышел на уровень «Во все тяжкие» или «Правосудия» теперь.

Но при этом он стал, возможно, самым тщательно продуманным и достойным внимания исследованием искусственного интеллекта, которое я видел.

Осознание этого застает тебя врасплох. Те маленькие подсказки при взгляде через глаза Бога поначалу легко упустить. И вся система в целом сперва кажется шаткой: Машина выдает страховые номера? По таксофону? Вот так она сообщает, что кто-то должен умереть через 24 часа? И не может открыть парочку из множества известных ей деталей, чтобы помочь нашим героям?

Ответ на этот вопрос – «нет», и в конечном итоге мы узнаем, почему. Финч не дает никому, даже себе, возможности следить за всеми постоянно. Что делать, если без «Паноптикума» не получается предотвратить теракты, а доверить его правительству нельзя? Собрать всезнающую машину. Сделать ее такой, чтобы она могла лишь указывать на опасность, не описывая ее, не выдавая всех тех мелких подробностей, которые могут быть использованы нечистыми на руку людьми, чтобы навредить невинным. (А тем, кто думает шире, расскажут также, что Финч скупил все эти устаревшие таксофоны, чтобы поддерживать их в рабочем состоянии.)

Но даже тогда внимание сосредоточено на политике и паранойе, а не на искусственном интеллекте. С Машиной очень долго обращаются как с переусложненной базой данных; сценарий в основном игнорирует элемент ИИ почти до самого конца первого сезона, когда хакерша Рут замечает, что нельзя создать нечто, предсказывающее поведение человека, если оно каким-то образом не понимает поведение людей. Рут не очень нравится то, как Финч обращается со своим изобретением: она обвиняет его в том, что он создал Бога и поработил Ее, не дал Ей даже голоса. И даже тогда мы не до конца понимаем, насколько серьезно нам стоит воспринимать этот НФ-элемент, обряженный в поношенные шмотки сериала про копов. Рут не из тех, кого можно назвать классическим надежным рассказчиком.

И насчет голоса она ошибается. Выясняется, что Машина умеет говорить – мы об этом знали, она все это время шептала на ушко Финчу милую чепуху, – и, признаюсь, я не жаждал услышать, как звучит этот голос. Трудно представить себе более затасканный троп, чем Голос фантастического компьютера. Будет ли он как у HAL-9000 или бесстрастный, механический и монотонный, как у форбиновского «Колосса»? А может, Машина будет говорить громогласным баритоном, присущим всем тем планетарным компьютерам, с которыми состязался когда-то Джеймс Т. Кирк? Сделается ли ее голос высоким и писклявым, когда Спок прикажет ей вычислить пи вплоть до последнего знака после запятой? Или, может, она будет похожа на Сири?

Все вышеперечисленное оказалось неверно. Это почти идеальная сцена. Риз встает на углу улицы, заглядывает в линзу камеры наблюдения – один мертвый взгляд встречается с другим – и говорит: «Сейчас он в опасности, потому что работал на тебя. И ты поможешь мне его найти». Мигает красная лампочка: рядом начинает звонить таксофон. Риз берет трубку, слышит писк модема, потом хор разрозненных голосов —

и звонок обрывается.

Вот и все. Ни убаюкивающего подражания HAL, ни театральности «Звездного пути»: реплики Машины – это звуковой эквивалент старомодных записок с требованиями выкупа, она склеивает слова, позаимствованные у разных людей. И даже не составляет предложения, а использует какой-то кривой радиоалфавитный код[163], мешанину внешне случайных слов, которую приходится расшифровывать. Она говорит по-английски – вроде бы – однако множество парсеков отделяет ее от ленивого клише о компьютере, который очеловечивается, едва включившись, и начинает задумываться о сострадании и этой че-ло-ве-чес-кой штуке под названием «любовь». Пусть она и разумна, но совсем на нас не похожа.

Мы были в начале второго сезона, в целом сезоне от переломной точки, после которой сериал вроде как должен был сделаться хорошим; и да, действительно, нам предстояло одолеть еще множество часов фигни. Но именно эта сцена меня зацепила.

Экранное воплощение Машины можно похвалить за очень многое. Есть, разумеется, очевидные, бросающиеся в глаза вещи: разъяснительные диалоги, споры Рут и Финча о непрозрачности машинных приоритетов, вопрос того, мясо или железо должны принимать решения (клянусь, некоторые из этих диалогов были потянуты прямиком из публикаций в журнале H+). На удивление трагическое открытие, что эта программа-Бог умирает каждую ночь ровно в 00:00, только чтобы раз за разом рождаться вновь. Все эти прежние, неудавшиеся версии из тех времен, когда у Финча не получалось создать программу, которая не пыталась бы его обмануть или убить, преследуя собственные цели. Неизбежный парадокс вагонетки, возникающий, когда Машина, запрограммированная защищать человеческие жизни, решает, что лучший способ этого добиться – устранение конкретных людей. Сам ум этой штуковины, то, как она обставляет своих врагов-людей: меня особенно порадовал тот случай, когда она общалась с пойманной Рут, посылая с лежащего неподалеку мобильника морзянку на частоте, слишком высокой для того, чтобы ее услышала пытавшая хакершу тетка в возрасте за сорок. Не говоря уже о том чудесном моменте, когда ты понимаешь, что эта чертова железяка переехала в неизвестное место (или места) сервер за сервером, обдурив FedEx и федералов фальшивыми платежками.

Но больше всего впечатляют, пожалуй, мелкие детальки, всплывающие без фанфар и комментариев. Хаотический палимпсест взаимосвязанных, наложенных друг на друга окошек, изображающий взгляд Машины на мир, который при перезагрузке восстанавливается в виде идеально ровной сетки рядов и столбцов. Иконки и наложения, меняющие цвет по ходу того, как программа анализирует новый фрагмент подслушанного разговора; фрактальное размножение ветвей и вероятностей, прорастающих из этого файла с голосовой записью по мере обновления сценариев будущего. Проходных персонажей зовут Тьюринг и фон Нейманн – в одном эпизоде есть даже Иэн Бэнкс. Не все отсылки настолько очевидны: сколько среди вас тех, кто заметил оммаж «Нейроманту», когда Финч проходил мимо ряда таксофонов, каждый из которых звонил, привлекая его внимание, а потом умолкал?

А когда противник Машины, Самаритянин, загружался под музыку из радиохэдовского «OK Computer»? Я чуть не обмочился.

Сегодня этот сериал служит, по сути, воплощением фразы «утром в газете – вечером в куплете». Возьмите любую из недавних серий – и найдете истории о киберсталкинге и высокочастотном трейдинге; найдете остроумные отсылки к тому, что Yahoo и Google – это тылы поисковых систем АНБ. В одной неприятно реалистичной серии небрежно завуалированная Сири, запрограммированная формулировать свои ответы так, чтобы максимизировать продажи для корпоративных спонсоров, выдает человеку, запросившему номер линии помощи самоубийцам, рекламу книги «Пять безболезненных способов покончить с собой». Упоминания о «дерьмовом PRISM» возникли так быстро после разоблачений Сноудена, как будто были сымпровизированы на месте.

Теперь легко списать подобную актуальность как банальную спекуляцию на передовицах, забыв, что «В поле зрения» появился за два года до того, как об Эде Сноудене узнали все. (Хотя это и произошло через десять лет после того, как Уильяму Бинни[164] надавали по рукам за то, что он пытался добиться позитивных перемен в рамках системы; впрочем, в то время это осталось почти незамеченным.) Легко забыть, насколько провидческим оказался сериал. «В поле зрения» подготовил почву еще в 2011-м; то, что мы видим сейчас, – не просто смена курса, вдохновленная текущими событиями. Он был таким сразу. Он был готов впитать разоблачения Сноудена, когда они появились, потому что изначально двигался в этом направлении.

Мы, фэны, заключаем с телевизионной НФ сделку. Мы прощаем ей мучительные диалоги, дурацкую игру актеров и мелодраматичные саундтреки, если взамен нам дают Большие Идеи. Если надо будет, мы откажемся от тонкой игры и сложных характеров «Правосудия» и «Безумцев» – в конце концов, искусство и литература и так уже тысячи лет исследуют человеческую натуру. Каковы шансы, что ты скажешь что-то новое, перезапустив «С возвращением, Коттер» в виде истории законника из Кентукки, который возвращается к своим реднековским корням? (Довольно велики, как оказалось; но выслушайте меня до конца.)

А вот ИИ. Генная инженерия, экзобиология. Они все офигенно блестящие и новенькие в сравнении с побитыми молью штампами о развращенных королях и семейных неурядицах. Есть больше шансов нарыть что-нибудь оригинальное в той песочнице, в которой люди копошатся не со времен строительства Парфенона. Так что мы простим второсортную канадскую постановку, если идеи у вас будут свежими.

Проблема в том, что жанровые сериалы слишком часто не исполняют свою часть сделки. «Звездный крейсер „Галактика“» не особенно-то исследовал научно-фантастические концепции вроде ИИ (по крайней мере, не слишком успешно); он был о политике, религии и геноциде. Как бы ни кишели «Рухнувшие небеса» и «Терра Нова» скиттерами и машинами времени, эти сериалы – как и почти любой сериал, к которому прикоснулся Спилберг, если уж на то пошло, – на самом деле просто говорят о том, Как Важна Семья. А у «Остаться в живых» – глянцевой, высокобюджетной постановки, в которой были сложные персонажи и невырвиглазная постановка – как оказалось, внятных идей не нашлось. Они просто громоздили всякую херню, пока крыша не обвалилась.

Поймите, я вовсе не игнорирую те выдающиеся сериалы, которым удается совместить фантастические идеи и убедительную человеческую драму. Напротив, я наслаждаюсь ими. Но почему на каждых «Ходячих мертвецов» приходится по двенадцать чертовых «Обезьян»?

Я чуть ли не вопреки самому себе привязался к персонажам «ВПЗ». К нелепому военному псу Медведю, к ехидной социопатке Шоу – даже писклявый монотонный голос Кэвизела не раздражает меня так, как прежде. То ли персонажи со временем стали глубже, то ли я к ним просто привык. Но все равно. «В поле зрения» до сих пор не из тех сериалов, которые смотришь ради глубоких характеров или блестящих диалогов.

Но это жанровый сериал, который чтит заключенную с нами сделку. Он поставляет идеи об искусственном интеллекте и делает это с умом. Он не притворяется, что «умный» равно «человек», он не обряжает своих богов-машин в сексуальные красные платьица и не делает из них бледнолицых Пиноккио, которые не умеют пользоваться стяжениями. Его сценаристы не боятся иногда по-настоящему закопаться в источники.

Я могу вспомнить еще лишь один сериал, шедший похожей дорогой, – «Хроники Сары Коннор», который начался неровно, потом стал хорошим, потом блестящим, а потом его закрыли – и все это за тот же срок, который потребовался «В поле зрения», чтобы перейти из разряда «неисправимой лажи» в разряд «есть кое-какие проблески». Но теперь «В поле зрения» просуществовал в два раза дольше «Хроник» – и в плане их общей задачи превзошел своего предшественника. Возможно, НПЕ сформулировала это лучше всех, сказав, что «В поле зрения» – своего рода идиот-савант среди телесериалов: с коммуникабельностью беда, зато в уме ему не откажешь.

И как я могу с этим не согласиться? Обо мне ведь люди, случалось, говорили ровно то же самое.

Так вот, брожу это я несколько недель назад по отделу фантастики (обманчиво названного) «Самого большого книжного в мире», что на Эдвард-стрит, и вдруг натыкаюсь на огромную стену из шлакоблоков – такую мощную, что она с легкостью могла бы устоять перед чем угодно, кроме прямого попадания ядерной боеголовки, – выстроенную в конце одного из рядов. Каждый блок в ней насчитывает 976 страниц и облачен в твердый переплет и глянцевый супер, который идентифицирует его как «Экзегезу Филипа К. Дика». Этих хреновин в стене десятки. И еще десятки сложены в соседнем ряду. Каждая – под тысячу страниц, весом два килограмма и стоит сорок пять долларов девяносто пять центов. И, глядя на эти книжные утесы, я думаю лишь об одном: «Вау, они, похоже, рассчитывают, что эти штуки будут разлетаться как горячие пирожки».

Теперь, проведя некоторое время в плавании под этой обложкой, должен сказать, что, по-моему, они были чрезмерно оптимистичны.

Небольшая справка: как известно любому истинно Хардкорному Фэну, Филип К. Дик был одним из самых прославленных фантастов прошлого века. Среди авторов НФ того времени был лишь один равный ему – чувак по имени Килгор Траут. Оба они упаковывали мозговыносящие идеи в очень плохую прозу. (Святотатство? На самой первой странице «Мечтают ли андроиды об электроовцах» появляется слово «друженственно», а когда я прочитал, что ховеркар Декарда «пульсирующе заурчал», то чуть не захлопнул книжку. Ну давайте. Скажите мне, что это хорошая стилистика. Слабо?) Оба пришли к выводу, что жизнь их настолько абсурдна, что они не могут не быть – в какой-то степени – вымышленными персонажами. Траут доказал эту теорию в «Завтраке для чемпионов», когда его создатель (Курт Воннегут) наконец отпустил писателя на свободу; однако Филип Дик, насколько нам известно, так и не получил столь же конкретного подтверждения. Недолгое время он считал себя гонимым христианином в Древнем Риме; чуть дольше верил, что его романы пишутся не им самим, а посредством его, что он – не более чем инструмент, с помощью которого некая всезнающая сущность из будущего общается со своим прошлым. Иными словами, Филип К. Дик проводил солидную часть своей жизни в галлюцинаторной реальности.

Разумеется, современная неврология достаточно убедительно показывает, что все мы живем в галлюцинаторной реальности. Однако галлюцинации Дика, как правило, были не похожи на те, которые большинство из нас считает нормальными. Они полнились скачками через время в духе Билли Пилигрима, столпами огненными и телепатическими голосами, которые транслировались ему в мозг из неизвестного источника. В число предположительных диагнозов ФКД входят, например, шизофрения и эпилепсия. Последний вариант особенно привлекателен; височная эпилепсия давно уже ассоциируется с религиозными видениями. (Высказывались теории, что ослепительное обращение Савла из Тарса в христианство по дороге в Дамаск – это следствие эпилептического приступа. А может, он просто мастурбировал. По замечанию библеистов Хендры и Келли, «дорога в Дамаск, как известно, пролегала через особенно скучную местность».)

Но есть и малая толика эмпирических доказательств в пользу существования реальности Дика – по крайней мере, нечто такое, что он воспринимал как луч розового света, предупредило его о невыявленной грыже, грозившей убить его сына. Врачи-профессионалы, причастные исключительно к нашей реальности, действительно обнаружили ее, как только им сказали, что нужно искать. Поэтому довольно логично, что Дик уверился, будто с ним общается некий разум, находящийся за пределами консенсусной реальности. Остаток жизни он провел в попытках выяснить, что это такое и что такое вообще реальность. Если у его творчества и есть какая-то специфическая черта, то это одержимость тем, как отличить реальное от иллюзорного; тем, можем ли мы вообще доверять своим чувствам. В этом плане он на десятилетия опередил современную нейробиологию, и некоторые из этих мысленных экспериментов легли в основу его романов: «ВАЛИСа», «Убика», «Мечтают ли андроиды об электроовцах?». А все остальные очутились в «Экзегезе» – объемной, хаотичной книге-химере, под завязку набитой дневниковыми записями, заметками об экспериментах, письмами и списками дел. Каждая вторая страница захвачена нарисованными от руки графиками и диаграммами, иллюстрирующими все подряд, от «Отношений человека с Богом» до загадочной таблички, созданной, чтобы предсказать, сколько правок потребует внести в «ВАЛИС» издательство Bantam. Легенда гласит, что иногда Дик за одну ночь мог написать от руки больше сотни страниц «Экзегезы».

Он так и не закончил эту проклятую штуковину. Скорее, уж это она его закончила: два миллиона слов, исследующих альтернативную, перпендикулярную нашей реальность, пришли к финалу в 1982 году, когда в мозгу Дика лопнула пара жизненно важных кровеносных сосудов. После его смерти эти слова десятки лет прозябали в гараже у какого-то мужика, до тех пор, пока Памела Джексон и Джонатан Литэм не перелопатили древние тексты, не выбросили все скучное и не причесали оставшееся так, чтобы ему не стыдно было показаться в приличном обществе. И теперь мы имеем то, что имеем.

Эта книга не из тех, которые можно одолеть от начала и до конца по какому-нибудь линейному маршруту. У вас не получилось бы, даже если бы вы попытались: папки, на которые разделена «Экзегеза», нумеровались в том порядке, в котором записи Дика разгребались и архивировались, а не в том, в котором он их писал. Вы попросту не можете прочитать мысли Дика в хронологической последовательности: вы можете лишь блуждать по ним случайным образом.

И что же вы получите, когда займетесь этим? Зависит от того, на какой странице вы откроете книгу: там есть множество размышлений о его романах, зафиксированных как во время их написания, так и постфактум. Меня, как писателя, такое невероятно захватывает: это целая сокровищница, где отыщутся не только окошки в творческий процесс гиганта НФ, но и самородки, которые можно урвать для собственных экспериментов (ах, значит, Вселенная движется к состоянию самосознания, и это грядущее сознание общается с собственными ранними версиями, посылая тахионы назад во времени, чтобы замкнуть причинно-следственную петлю, – а почему бы и нет?). «Экзегеза» проповедует; «Экзегеза» теоретизирует; одни ее куски читаются словно извлечения из научного журнала, другие балансируют на грани бреда, третьи делают и то и другое одновременно. Оказывается – никаких сюрпризов – Дик был большим фанатом Уильяма Берроуза и Джулиана Джейнса. Иногда очень бесит, когда читаешь двадцатистраничное эссе, где излагается совершенно новаторская космология, а потом натыкаешься на письмо, написанное парой недель позже, в котором говорится: «Забудь, это все была херня», – но если вы хотите почитать про то, что «язык – это внеземной вирус, ставший причиной краха бикамерального разума», вы пришли по адресу.

Однако для кого предназначена эта книга? Кто ее целевая аудитория? Уж точно не среднестатистический фэн; размышления Дика о природе реальности в куда более убедительной форме представлены в его романах. На первый взгляд «Экзегеза» может показаться научной работой: к ней прилагаются обширный глоссарий, примечания мелким шрифтом, отдельные указатели работ и имен. Но здесь нет почти никакого анализа собственно содержимого книги; четырнадцать страниц примечаний вряд ли можно назвать исчерпывающим осмыслением предыдущих девятисот. Похоже, то, что мы имеем, – по крайней мере, то, что хотели нам дать составители, – представляет собой базу данных. Это не столько научное исследование, сколько гора необработанного материала, на основе которого впоследствии будут построены научные исследования. Не сомневаюсь, что на ее склонах уже проклюнулось до хренища дипломных работ.

Для нас, обычных людей, однако, «Экзегеза» подобна целому году барных встреч с этаким поехавшим чуваком в клингонском прикиде, чьи излияния слишком близки к гениальности, чтобы от него можно было просто так отмахнуться. Каждый разговор зависит от случая, от пропорций, в которых таблетки смешаются с алкоголем: он может оказаться увлекательным, бессвязным, провокационным, скучным или вконец ебанутым (завеса между чувствами и объективной реальностью – это «кусок ветчины»? Серьезно?) Иногда ты так глубоко погружаешься в чтение, что у тебя глаза пересыхают; иногда тебе хочется, чтобы он уже на хер заткнулся (или, по крайней мере, разбавил мистицизм и гностическую теологию чуточкой подлинной Науки). Иными словами, «Экзегеза» чем-то похожа на наш реальный мир.

Это чтение на любителя, тут не поспоришь. Игнорируйте его на свой страх и риск.