Мы подлетали к аэропорту Ла-Гуардиа со стороны стелющегося под нами стального океана и приземлились в рыжевато-коричневых сумерках. Потом на такси, которые в Нью-Йорке похожи на фургоны для отлова бродячих собак, добирались до отеля «Плаза». Когда втиснешься в кабину такого такси, у тебя возникает ощущение, будто ты кого-то искусал, как бешеный пес, и тебя везут в приемник, чтобы усыпить. Я поделился этим соображением с Ренатой, и та сказала, что я хочу испортить ей настроение, а оно и без того плохое, поскольку мы отправились в путь как замужняя пара, не захватившая с собой брачное свидетельство. Швейцар услужливо помог Ренате выбраться из машины, и под сводчатым парусиновым проходом, залитым оранжевым светом и подогревавшимся изнутри горячим воздухом, она прошествовала в своих высоких сапогах к дверям гостиницы. Из-под распахнутой длинной польской дубленки, купленной мною в «Сепелии», была видна мини-юбка. Мягкую бархатную шляпку, фасон которой был заимствован у голландских портретистов семнадцатого столетия, Рената сдвинула на лоб. Ее лицо с гладкой кожей исключительной белизны слегка расширялось к подбородку, похожему на тыкву. Это был единственный ее недостаток. На шее у Ренаты были едва заметные жировые отложения. Такие же приятные припухлости я видел на бедрах и на внутренней стороне ног повыше колен. Кончики пальцев тоже говорили о чувственном изобилии. Я шел за Ренатой, устремив на нее восторженный взгляд. На мне было то самое клетчатое пальто, которое, по мнению Кантебиле и Стронсона, делало меня похожим на наемного убийцу. Но меньше всего я походил на киллера именно сейчас. Волосы у меня растрепались, и обозначившейся лысиной я чувствовал колыхание тепла. От зимнего воздуха нос у меня покраснел и еще больше отяжелели мешки под глазами.

Музыканты в «Пальмовом дворике» наигрывали слезливо-сентиментальную, клонящую в сон попсу. Мы зарегистрировались как мистер и миссис Ситрин, проживающие в Чикаго по вымышленному адресу, и в толпе студенток, приехавших в большой город на каникулы, пошли к лифту. От девчонок пахло неспелым бананом – волшебный дурманящий запах незрелости.

– Сколько цыпочек понаехало, – сказала Рената. К ней вернулось хорошее настроение. Мы шли по бесконечному коридору, устланному золотистым ковром с постоянно повторяющимся узором – черный завиток и цветок, цветок и черный завиток. Моя манера наблюдать за людьми забавляла ее. – Совсем на них загляделся… Но что это? – удивилась она, когда коридорный отпер дверь. – Дыра какая-то!

– Это номер в мансарде. Самый верх отеля. Отсюда открывается прекрасный вид.

– В прошлый раз у нас был люкс. Что нам делать на чердаке?

– Успокойся, дорогая, успокойся. Какая разница, где спать. Ты как мой братец Джулиус – выходит из себя, если ему не предоставляют самое-самое.

– Чарли, у тебя это очередной приступ скупости? Я помню, что ты говорил насчет последнего вагона.

Я пожалел, что пересказал Ренате любимое присловие бесподобной сочинительницы Джин Фаулер: «Деньги для того и существуют, чтобы выбрасывать их на ветер с заднего тамбура последнего вагона». Эта хлесткая по-журналистски фраза относилась к золотому веку Голливуда, хмельному, бесшабашному величию двадцатых годов, болезненной тяге сорить деньгами.

– Да, администрация права. Здесь самое лучшее место для того, чтобы полюбоваться Пятой авеню.

Вид и впрямь открывался изумительный. Я не большой любитель глазеть на красоты, зато непременно указываю другим на что-нибудь достойное внимания. Я делал это для того, чтобы уклониться от общения с ними. Пятая авеню сияла праздничной иллюминацией, перемигивались фарами дорожные потоки, особенно густые между Тридцатыми и Семидесятыми улицами, бегали, перемешивались, меняли цвет и форму огни в витринах магазинов. Я охватил все это одним взглядом в одно мгновение. Прошлой весной мы ездили с Ренатой в Шартр. «Красота, правда?» – воскликнула она. Я глянул: да, красота. Мне достаточно одного взгляда. Сберегаешь себе пропасть времени. Другой вопрос, на что потратить несколько сэкономленных минут.

Я не сказал Ренате, что Урбанович намерен наложить арест на мои вклады, но по движению ее глаз видел: на уме у нее деньги. В обычное время взор Ренаты был с благодарностью и любовью устремлен к небесам, но сейчас ее лицо приняло строгое, практичное выражение, которое я тоже любил. Она тряхнула головой.

– Поскольку мы оказались в Нью-Йорке, можно поговорить со здешними редакторами, предложить свои очерки. Кстати, Текстер вернул их тебе?

– С большой неохотой. Он все еще надеется выпустить «Ковчег».

– Еще бы! Со всякой тварью по паре. Он и сам по себе всякая тварь.

– Он мне вчера звонил. Приглашает на прощальную вечеринку на «Франции».

– Так его мамаша еще и вечеринки устраивает? Ей же лет сто, не меньше.

– Поэтому и разбирается в людях. Она всю жизнь в высшем обществе. Пристраивает богатеньких дочек и сынков. Всегда знает, где есть пустующий загородный дом или бесхозная яхта. Если ее собственное чадо впадает в хандру, она отправляет его на Багамы или на какой-нибудь уютный островок в Эгейском море. Тебе надо познакомиться с ней – тощая, умная, хитрая, на меня смотрит свысока. Я, видите ли, неподходящая компания для ее Пьера, поскольку она стоит на страже денежных мешков, отстаивает их право пить до бесчувствия и привилегию быть пустыми, никчемными людьми.

– Нет уж, уволь! – рассмеялась Рената. – Не хочу я на эту вечеринку. И ты поскорее проворачивай это дело с Гумбольдтовым завещанием. Меня серьезно беспокоит Милан.

– Ты действительно считаешь, что Биферно – твой отец? Впрочем, лучше уж он, чем этот педик Анри.

– Честно говоря, я и не помышляла бы об отце, если бы мы были женаты. Только неопределенное положение заставляет меня искать плечо, на которое можно опереться. Ты, конечно, скажешь, что я уже была замужем. Да, была, но плечо Коффритца оказалось не крепким. Кроме того, я несу ответственность за Роджера. Кстати, надо бы послать подарки детям, но у меня ни цента. Коффритц вот уже полгода не платит алименты. Говорит, у тебя богатый друг. Но я не потащу его в суд. И в числе твоих приживалок не хочу быть. Я просто забочусь о тебе, желаю тебе добра. Не то что хитрая лиса, дочка твоего антропософа. Узнал бы, где раки зимуют, если б попал к ней в руки.

– При чем тут Дорис Шельдт?

– При том. Кто перед отъездом написал ей записку? Я разобрала отпечаток в твоем блокноте. Не делай невинные глаза, Чарли, ты врун, каких мало. Сколько еще у тебя баб в запасе?

Меня не возмутило, что Рената шпионит за мной. Я давно перестал устраивать сцены. Наши поездки в Европу приятны сами по себе, а уехать от мисс Шельдт приятно вдвойне. Но Рената считала ее опасной соперницей, и даже ее мать выговаривала мне за Дорис.

– Простите, сеньора, – отвечал я. – До того эпизода с Флонзейли никакой мисс Шельдт вообще не было.

– Дорогой Шарль, пора уже забыть о мистере Флонзейли. Вы же не какой-нибудь провинциал, а известный писатель, – возразила она. – Флонзейли – дело прошлого. – Рената очень отзывчива; что ей делать, когда мужчина мучается? Она после этого проплакала всю ночь. – И потом: разве вас можно сравнивать? Он всего лишь владелец похоронного бюро, а вы homme de lettres[17]; человек более высокого положения должен быть снисходителен.

Я не могу спорить с сеньорой. Однажды я видел, как она шла утром в ванную комнату – дряблая, желтая, как кожура банана, безбровая, с бледным опущенным ртом. Мне стало жаль старую испанку. Я дал себе слово не перечить ей. Я подыгрываю сеньоре, когда мы садимся за триктрак.

– Главный недостаток мисс Шельдт – это ее отец, – сказал я, когда мы устраивались в нашем номере. – Разве можно тащить в постель дочь человека, который учит тебя важным вещам?

– Какие там важные вещи? Забивает тебе голову высокой чепухой…

– Рената, позволь, я процитирую стих из «Откровения Иоанна Богослова»: «…ты носишь имя, будто жив, но ты мертв. Бодрствуй и утверждай прочее близкое к смерти».

Снисходительно улыбаясь, Рената встала, поправила юбчонку.

– Знаешь, как ты кончишь? Будешь босоногим таскаться по Лупу с плакатом: «Туда, где нам предстоит веч ность!» Давай звони своему Хаггинсу, и пойдем ужинать – только не к Румпельмейеру.

Я позвонил Хаггинсу, и мы договорились встретиться на вернисаже в галерее Кутца.

– Что там, в Гумбольдтовом завещании? – спросил я.

– Есть кое-что, – ответил Хаггинс.

В конце сороковых Хаггинса знала вся Гринвич-Виллидж. В его квартире собирался кружок, где спорили о политике, литературе, философии. Там бывали такие люди, как Чиармонте, Рав, Абель, Пол Гудмен и фон Гумбольдт Флейшер. Помимо любви к Гумбольдту, меня, незаменимого члена кружка, ничто не объединяло с Хаггинсом. Мало того, кое-чем мы раздражали друг друга. Несколько лет назад на съезде Демократической партии в Атлантик-Сити, этой увеселительной дыре, мы наблюдали, как Линдон Джонсон язвил по поводу Губерта Хэмфри и его делегации. Хаггинс посылал репортажи со съезда в ежедневную «Женскую одежду», и что-то посреди праздничного запустения восстановило его против меня. Мы вышли на набережную, к укрощенному вдоль берега Атлантическому океану, и здесь Хаггинс обрушился на меня. Тряся седеющей козлиной бородкой, он в пух и прах разнес мою книгу о Гарри Хопкинсе, которую я выпустил той весной. Хаггинс был неплохим журналистом, куда лучше, чем я, и, главное, знаменитым богемным диссидентом, приверженцем революционных перемен. Что хорошего я нашел в заурядном политике Хопкинсе и вообще в Новом курсе? По его мнению, я постоянно протаскиваю в свои книги похвалы американской системе правления. Я – типичный апологет, рупор истеблишмента, продажный писака, можно считать, Андрей Вышинский. На съезд, как и повсюду, он явился в джинсах и кедах – длинноногий розовощекий разговорчивый заика.

Я смотрел на Хаггинса и видел самого себя. Перед моими глазами проплывали зеленые и янтарные пятна, в которых виделись бесконечные эпохи и эры сна и бодрствования. Он ошибался, полагая, что я не люблю его. Напротив, с каждым днем я привязывался к нему все больше и больше. Хаггинс постарел, безжалостное время избороздило его лицо, но он оставался все тем же гарвардским радикалом джон-ридовского типа, одним из тех вечно молодых и воодушевленных американских интеллектуалов, поклонявшихся кто Марксу, кто Ленину, кто Бакунину или Троцкому и восторгавшихся Айседорой Дункан, Максом Истменом, Жаном Кокто, Андре Жидом, русским балетом, Эйзенштейном – бессмертным авангардом тех незабываемых лет. Хаггинс не отказался от своего идейного багажа, как не отказался от доставшихся ему по наследству биржевых акций.

В галерее Кутца было полно народу. Посреди кучки посетителей разглагольствовал Хаггинс. Он умел вести серьезную беседу даже на шумной вечеринке. Гомон и выпивка его только воодушевляли. Но мне показалось, что сейчас у Хаггинса не совсем ясная голова, зато его головой, как частью тела, я всегда любовался: продолговатая, с высоким лбом, украшенная гривой благородной седины, хотя отдельные пряди длинных волос торчали на шее как колосья на ржаном поле.

Полнеющий живот облегала рубашка от Мерримаунта с широкими малиновыми и кроваво-красными полосами, напоминающими ленты на «майском дереве», вокруг которого пляшут англичане первого мая. Мне почему-то вспомнился приморский пикник в Монтоке на Лонг-Айленде лет двадцать назад. Голый Хаггинс сидел верхом на бревне и рассуждал о маккартистских чистках в армии. Напротив него в такой же позе сидела дама, тоже голая. Он говорил, не выпуская изо рта мундштук с сигаретой, давясь табачным дымом и заикаясь, а его пенис выражал все оттенки его мысли: то поднимался, то опускался, точно выдвижное колено у тромбона. Нельзя не любить человека, о котором сохранил такое приятное воспоминание.

Хаггинс, очевидно, был не рад встрече со мной. Он знал особенности моего характера, чем сам я не мог похвастаться. Но я решил держаться с ним по-дружески, даже если ему этого не хотелось. У меня тоже голова была не совсем ясная, полная незваных мыслей и безотчетного страха. Я не смел никого судить и пересматривать скоропалительные заключения, которыми грешил в молодости. Я сказал Хаггинсу, что рад его видеть и что он хорошо выглядит. Нет, я не покривил душой. У Хаггинса был хороший цвет лица, и несмотря на раздувшийся нос и распухшие, словно от пчелиного укуса, губы, мне по-прежнему нравилась его внешность. Правда, бородка ему не шла, с ней он смахивал на сельского старосту.

– П-привет, Ситрин! Т-тебя отпустили из Ч-чикаго? К-куда путь держишь?

– За границу.

– Т-твоя спутница ч-чудо как хороша. – Заикание не замедляло его речь, а, напротив, убыстряло ее: перекатывающиеся камни в горной речке показывают скорость течения. – Значит, хочешь п-получить свою до-до-до…

– Да, свою долю. Но сперва скажи, почему так холодно меня встречаешь? Мы с тобой знакомы больше тридцати лет.

– Ну, п-помимо т-твоих п-политических взглядов…

– Большая часть политических взглядов – это кипы старых газет, изъеденных осами, избитые фразы и жужжание.

– Т-тем не менее некоторые з-задумываются, к-куда движется человечество. К-кроме того, я хол-хол… из-за т-твоих д-дурацких шуточек на мой счет. Разве не ты с-сказал, что я – Т-томми Мэнвилл своего движения? И меняю п-пристрастия, как т-тот менял член? Д-два года назад т-ты с-смертельно оскорбил меня, п-помнишь? Это б-было на Мэд-дисон-авеню. На мне б-был значок п-протеста п-против п-политики п-правительства, и т-ты заявил, что раньше у меня хоть идеи были, а с-сейчас т-только значки остались…

Возмущенный Хаггинс ждал моих оправданий.

– С сожалением констатирую, что ты не перевираешь ни факты, ни мои слова. Каюсь, грешен. Но что ты ждал от жалкого провинциала? В сороковых я приехал в Нью-Йорк, познакомился с Гумбольдтом, но членом вашей шайки не стал. Когда вы все рассуждали о Кестлере или Троцком, я думал о своем. Кого интересует, какого мнения Лайонел Абель о современном театре, что пишет Пол Гудмен о Прудоне или что этот говорит о Кафке, а тот о Кьеркегоре. Помнишь, Гумбольдт жаловался, что хочет доставить женщинам удовольствие, но они не клюют на его удочку. Этак и я, тоже не клюю. Вместо того чтобы благодарить за возможность причаститься к культурному кипению деревни…

– Вместо этого т-ты б-берег себя для б-будущего. У т-тебя уже т-тогда б-была звездная б-болезнь. Хотя какая т-ты звезда? Так, малоизученная т-туманность.

– Берег себя – это ты верно сказал. Другие напичканы бог знает чем, а у меня в голове – абсолютная пустота. Ее-то я и берег. Каюсь, грешен в том, что считал себя умнее всех вас, поклонников семьсот восемьдесят девятого, восемьсот семидесятого, девятьсот семнадцатого. Впрочем, что я говорю? Серьезным делам вы предпочитали полуночные оргии. Вы веселились, а я ликовал: ловко я их провел.

– Т-ты и сейчас т-так д-думаешь?

– Нет, завязал.

– П-правильно, что т-ты п-поселился в Чикаго. Т-там с-считают, что земля – п-плохая, а луна с-сделана из зеленого с-сыра. Обрел д-дом, соответствующий т-твоему умственному уровню.

– Будь по-твоему. Я не пререкаться сюда пришел. Хочешь не хочешь, а между нами есть кое-что общее. Мы оба любили Гумбольдта. И еще: мы оба – старые кобели. Мы не принимаем друг друга всерьез, но женщины, кажется, принимают. Давай по делу. Что там с наследством?

– Обнаружился к-конверт с надписью «Ситрину». Что в к-конверте, не знаю, не читал. Его утащил Вольд-демар, дядька Г-гумбольдта… Не п-понимаю, как я стал его душеприказчиком.

– Он охомутал тебя, когда ты тоже загремел в психушку. Да еще наврал, будто я украл у него деньги. Кстати, тебя не было в «Беласко», когда он пикетировал театральный подъезд?

– Н-нет, не б-было. Г-говорят, занимательное было зрелище. – Хаггинс засмеялся и снова задымил сигаретой. Откуда пошла эта мода на мундштуки в тридцатых – от старой русской актрисы Успенской или от самого Франклина Рузвельта? Как Гумбольдт и я сам, Хаггинс был большим любителем старых фильмов. Гумбольдтов пикет и его собственная демонстрация у ограды Белого дома, наверное, казались ему эпизодами из лент Рене Клера.

– Не, я никогда не верил, что т-ты обокрал его. Напротив, я слышал, что он сам нагрел т-тебя на п-пару-т-тройку тысяч. Он что, п-подделал чек?

– Нет, просто в приливе дружеских чувств мы обменялись незаполненными бланками. Вот он свой и использовал. И это были не пара-тройка, а почти семь тысяч.

– Я и п-при жизни б-был у него к-как бы министром финансов. Д-даже убедил К-кэтлин отказаться от материальных п-претензий к нему. Но он обвинил меня в мошенничестве, с-сказал, что имею д-долю с незаконных оп-пе-раций. Мы расстались, и б-больше живым я его не видел. Чего т-только не п-приходило ему на ум! Однажды ему взбрело в голову, что п-пожилая г-горничная в г-гостинице устлала его к-кровать г-голыми д-девицами из «П-плейбоя». Начал г-гоняться за ней с молотком. Его с-скрутили и отвезли в п-психушку. Т-такая вот у нас шо-шоковая тетерапия. Американскому обществу п-придется за многое ответить!

– Да, удивительный, добрый был человек Гумбольдт. Я очень любил его. – Постороннему уху было, вероятно, странно слышать такую сентиментальную чушь на веселом вернисаже. – Он всем сердцем хотел дать нам что-нибудь утонченное, изысканное… Так ты говоришь, что дядюшка-лошадник забрал почти все его бумаги?

– Вместе с-с одеждой и ц-ценными вещами.

– Какие у Гумбольдта ценные вещи… Старик, должно быть, сильно переживал, потеряв племянника.

– Этот м-мошенник б-букмекер с-сразу с-смекнул, что б-бумаги человека, к-который заслужил б-большой некролог в «Т-таймс», п-представляют немалую ц-ценность, и п-примчался с К-кони-Айленда. Г-гумбольд его т-там в д-дом д-для п-престарелых засадил.

– Гумбольдт оставил ему какие-нибудь деньги?

– Т-только страховой п-полис. Ж-жить можно, если он его на скачках не пр-просадил.

– Как по-твоему, Гумбольдт был под конец в здравом уме и твердой памяти?

– Не з-знаю, но он нап-писал мне з-замечательное п-письмо, пр-процитировал к-кое-что из своих с-стихотворений. Одно – об его отце-мадьяре, к-который участвовал в экспедиции П-першинга п-против П-панчо Вильи.

– «Под стук копыт, под сабель звон несется славный эскадрон…»

– Не точно ц-цитируешь, – остановил меня Хаггинс.

– Я слышал, под твоим нажимом Гумбольдт завещал Кэтлин домик в Нью-Джерси.

– Б-было д-дело. К-кстати, К-кэтлин сейчас в Нью-Йорке.

– Правда? Надо ее повидать. Как найти Кэтлин?

– Она, к-как и т-ты, т-тоже в Европу намылилась. А г-где остановилась – не знаю.

– Ладно, я сам ее найду. Но сперва мне надо побывать на Кони-Айленде, у дядюшки Вольдемара.

– Он м-может ничего не отдать. П-прижимистый, б-бродяга. Я и з-звонил, и п-писал – б-безрезультатно.

– Вероятно, телефонного звонка мало. Он ждет, что кто-нибудь придет. Его же никто не навещает. А Гумбольдтовы бумаги у него в качестве приманки. Съезжу, попытка не пытка. Может быть, отдаст.

– Ж-желаю уд-уд… удачи, – сказал напоследок Хаггинс.

Рената была крайне недовольна, когда я сказал, что она должна поехать со мной на Кони-Айленд.

– Что, в богадельню? На метро? Нет уж, поезжай один.

– Нужно, Рената, нужно.

– Ты ломаешь мне весь день. Я наметила кое-какие дела по профессиональной линии. А дома для престарелых наводят на меня жуткую тоску. Последний раз, когда мне пришлось побывать в таком месте, у меня случилась истерика. Во всяком случае, на метро я не поеду.

– Другого способа добраться туда нет. Доставь старику удовольствие. Такой женщины, как ты, он в глаза не видел, хотя любил приударить за вашим братом.

– Ты мне зубы не заговаривай.

Рената была раздражена, и я уныло плелся за ней по улице. В метро была ужасная грязь, стены испещрены фантастическими пульверизаторными письменами. Рената шла, брезгливо подобрав подол длинной дубленки и сбив на затылок высокую голландскую шляпку. Старый парижский дружок сеньоры залюбовался Ренатиным лбом, когда они познакомились. «Un beau front![18] – повторял он снова и снова. – Ah, ce beau front!» Лоб, должен признаться, действительно прекрасный, но какие мысли бродят в этой голове? Сейчас я не видел ее лица. Рената шагала впереди, оскорбленная в лучших чувствах. Решила наказать меня. Но я не обижался. Мне было хорошо с ней, даже когда она сердилась. Люди оглядывались на нее. Я тоже не отрывал глаз от бедер Ренаты. Мне было безразлично, что происходило за этим beau front, вероятно, иные из высоких дум шокировали бы меня, но какое же утешение в ночные часы приносил один только ее запах! Наслаждение делить с Ренатой ложе далеко превосходило обычное удовольствие спать с женщиной. Даже лежать подле нее в полнейшем бесчувствии – целое событие. Даже бессонница рядом с ней не тяготила – обнимая Ренату ночью, я чувствовал, как энергия из ее грудей перетекает в мои руки и проникает до мозга костей.

Белое декабрьское небо нависало над темной унылой Атлантикой. Природа словно подсказывала людям, что жизнь – тяжелая штука, очень тяжелая, и потому они должны служить утешением друг другу. Рената считала, что я недостаточно утешаю ее. Когда телефонистка в «Плазе» обратилась к ней как к миссис Ситрин, Рената повернулась ко мне и радостно воскликнула: «Она назвала меня миссис Ситрин!» Я же как в рот воды набрал. Люди, в сущности, наивнее и простодушнее, чем обычно думают. Доставить им радость ничего не стоит. Я это давно понял. Рената испытала бы большую радость, если бы услышала: «Ну конечно, малыш! Из тебя выйдет замечательная миссис Ситрин. Почему бы не попробовать?» Что это стоило бы мне?.. Ничего, кроме свободы. Правда, я не слишком разумно распоряжался моей драгоценной и постылой свободой. Исходил из того, что впереди у меня уйма времени. Что важнее – неисчерпаемый запас неограниченной свободы или счастливая возможность спать с Ренатой? Когда эта поганка телефонистка назвала ее «миссис», а мое молчание красноречиво свидетельствовало о том, что никакая она не «миссис», а просто шлюха, Рената рассердилась. Стремление к идеалу сделало ее особенно ранимой. Но у меня тоже есть идеалы – свобода, любовь. Я хочу, чтобы меня любили ради меня самого, за то, что я – это я, любили без расчета на выгоду. Это одна из тех больших надежд, каких у меня, уроженца Аплтона и чикагского уличного мальчишки, было предостаточно. Подозрение, что прошло то время, когда меня могли полюбить ради меня самого, такого, как есть, причиняло мне огорчение. О Господи, как быстро меняется жизнь!

Я сказал Ренате, что с замужеством придется подождать, пока не кончится моя тяжба с Денизой.

– Да брось ты в самом деле. Она перестанет таскать тебя по судам, только когда ты отправишься на Вальдхаймово кладбище под бочок к маме с папой. А ты?

– Конечно, одинокая старость – это ужасно, – ответил я и осторожно добавил: – Но ты же можешь представить, как везешь меня в инвалидной коляске.

– Ты совсем не понимаешь женщин. Разве не видишь, Дениза хочет сделать тебя недееспособным во всех отношениях? Благодаря мне это ей пока не удалось. Благодаря мне, а не той хитрюге Дорис из картины с Мэри Пикфорд. Это я поддерживаю твою мужскую силу, потому что знаю, как это делать. Женись на мне и трахай на здоровье лет до восьмидесяти. А в девяносто, когда уже не сможешь, я все еще буду любить тебя.

Как моя палка барабанила по доскам забора, когда я мальчишкой бродил по улицам, так и Рената поочередно останавливалась у лотков с поп-корном, жженым сахаром или булочками с сосисками и понемногу пробовала то одно, то другое, то третье. Я шел за ней, пожилой господин, но с прямой спиной, с головой, полной забот, но с улыбкой на лице. Настроение у меня поднялось, не знаю почему. Это не было только результатом хорошего физического состояния, ночей, проведенных с Ренатой, или временного избавления от жизненных трудностей, которые, по мнению психологов-пессимистов, необходимы людям для счастья и представляют собой его единственный источник. Мужественно вышагивая за Ренатой, я подумал: нет, этим я обязан моему изменившемуся отношению к смерти. Я давно лелеял мысль о возможности иных исходов жизни. От этой мысли хотелось взмыть вверх. Еще более радостной казалась вероятность того, что есть нечто, куда стоит взмывать – некое невидимое неизведанное пространство. И это при том, что огромнейшая часть мироздания вообще не существует для человека. Неудивительно, что люди сходят с ума. Еще бы не сойти! Только подумайте, что мы, такие, как есть в материальном мире, являемся венцом творения. Только подумайте, что на нас обрывается цепь существования и после нас никого и ничего не будет. Однако допустите, что есть беспредельный космос, и дело примет иной метафизический оборот.

Рената, не останавливаясь, полуобернулась ко мне.

– Ты уверен, что старикан знает о нашем приезде?

– Да, я звонил ему. Он ждет нас.

Мы вошли в одну из тех улочек, где трудящийся люд обычно проводит свой летний отпуск, и нашли нужный дом – приземистое кирпичное сооружение с деревянным крыльцом-верандой, заставленным инвалидными колясками и ходунками.

В другое время я удивился бы тому, что произошло затем. Но в наши дни, когда мир перестраивается и старые установления и понятия, в том числе понятия о смерти, не прочнее японских фонариков, человеческие дела видятся мне ярче, яснее во всей своей натуральности и, я бы даже сказал, веселости. Даже самое печальное зрелище несет отпечаток веселости. Так или иначе, нас действительно ждали. Как только мы открыли переднюю дверь, нам навстречу, опираясь на палку, захромал какой-то старикашка, закричав: «Чарли! Чарли!»

– Вы – кто? – спросил я. – И где Вольдемар Вальд?

– Вольдемар в доме. Неужели не узнаешь меня, Чарли? Тогда послушай… – Он схватил меня за руку на манер Карузо и затянул дребезжащим тенорком «Сердце красавицы склонно к измене…».

Я всмотрелся. Да, это он. Те же когда-то рыжие и вьющиеся волосы, тот же кривой нос, те же хищные ноздри и торчащий кадык.

– Ну конечно же! Вы – Менаш. Менаш Клингер. Чикаго, штат Иллинойс, тысяча девятьсот двадцать седьмой год.

– Точно! – Для него это был торжественный момент. – Ты узнал меня, узнал?

– Святые угодники! Какой сюрприз! Ей-богу, я такого не заслуживаю. – Казалось, будто, откладывая посещение Гумбольдтова дядюшки, я упускал удачу, удивительные вещи, почти чудеса. Я встретил человека, которого любил давным-давно. – Это похоже на сон.

– Нет, Чарли, – возразил Менаш, – простому человеку это и впрямь казалось бы сном. Но ты у нас стал знаменитостью, у тебя куча друзей и старых знакомцев вроде меня. Они теперь боятся даже напомнить о себе. Я бы тоже боялся, если бы ты не приехал проведать моего приятеля Вольдемара. – Менаш повернулся к Ренате. – А это, должно быть, миссис Ситрин.

– Да, – соврал я не моргнув глазом и глядя Ренате прямо в лицо. – Это миссис Ситрин.

– Я вашего мужа еще мальчонкой знал. Столовался у его родителей. Сам-то я из Ипсиланти, а в Чикаго работал штамповщиком на «Вестерн электрик». Вообще-то я приехал учиться пению. Чарли был замечательный пацан. Самый добрый на всей Северо-Западной стороне. И в десять годков рассуждал как взрослый. Он у меня единственным другом был. По субботам я брал его в город на мои музыкальные уроки.

– А уроки ты брал у Всеволода Колодного, бывшего низкого баса в Императорской опере в Петербурге. Длинный, лысый и носил корсет. Проживал он тогда в Доме изящных искусств, комната восемьсот шестнадцатая.

– Когда мы встретились через много-много лет, он меня тоже узнал, – похвастался Менаш.

– У тебя был драматический тенор. – Я сказал это только для того, чтобы лучше представить, как, приподнявшись на цыпочки и прижав к груди мозолистые руки, он выводил свою партию. На глазах у него выступали слезы, голос дрожал и срывался от страсти и старания. Уже тогда я понимал: оперной звездой Менаш не станет, – однако верил, что он мог бы петь, если бы в юности ему не перебили нос. Он входил тогда в бейсбольную команду от городской организации Христианского союза молодежи. Какое пение с перебитым носом.

– Расскажи, расскажи, что еще помнишь!

– Помню, как ты ставил пластинки с записями Титта Руффо и Галли-Курчи из опер Верди и Бойто. А когда ты раздобыл пластинку с Карузо в «Паяцах», в тебе что-то перевернулось. Так ты сам говорил, помнишь?

– Как не помнить!..

Когда привязан к человеку, такие вещи не забываются, хотя прошло полвека. По субботам мы садились в двухэтажный автобус с открытым верхом и ехали в центр, на бульвар Джексона. По дороге Менаш объяснял мне, что такое бельканто, рассказывал об «Аиде», в которой мечтал спеть партию священника или воина. После занятий он водил меня в кафе Кранца и угощал шоколадным пломбиром. Потом мы шли послушать джаз-банд под управлением Пола Эша или на представление с учеными тюленями. Покусывая резиновые автомобильные рожки, тюлени наигрывали «Янки-Дудль». Вылазку завершало купание в Кларендоне. Замечательное место, если не считать того, что некоторые несознательные граждане писали в воде. По вечерам Менаш учил меня астрономии и рассказывал об учении Дарвина.

Менаш женился на своей однокласснице из Ипсиланти. Целыми днями она лежала в постели и плакала по дому. Звали ее Марша, и она страдала ожирением. Однажды я случайно увидел, как она, сидя в ванне, пыталась вымыть голову. Она черпала горстями воду, но поднять руки вверх не могла – такие они были полные. Сейчас ее уже нет в живых. Приехав в Нью-Йорк, Менаш устроился электромонтером в Бруклине, где и проработал почти всю жизнь. От его драматического тенора осталось старческое тявканье, а жесткие рыжие волосы превратились в седые, отдающие желтизной пушинки, едва прикрывающие плешь.

– Да, добрые были люди эти Ситрины. Разве что Джулиус другим выдался. Железный был паренек. Он жив? Твоя мама здорово помогала Марше. Бедная, бедная женщина… Ну, надо идти к Вольдемару. Он живет в задней комнате, за кухней.

Вольдемар сидел на краю кровати – с прилизанными, как у Гумбольдта, волосами, широкоплечий, широколицый, с широко поставленными серыми глазами. Милях в десяти отсюда нырял и выпускал громадные фонтаны воды кит, у которого глаза тоже широко поставлены.

– Так ты и есть приятель моего племяша? – спросил старый лошадник.

– Это Чарли Ситрин, – вставил Менаш. – Представляешь, Вольдемар, он меня узнал. Как пить дать узнал. Иначе и быть не должно. Я, можно сказать, состояние просадил, покупая ему кока-колу и сласти. Есть же в мире справедливость.

Дядюшку Вольдемара я знал по рассказам Гумбольдта. В нем, единственном сыне, мать души не чаяла, хотя он был порядочным лодырем, за что его исключили из школы, целые дни околачивался в бильярдных и по малости подворовывал у сестер – их в семье было четыре, и все старше его. Роль любимчика пришлась ему по нраву. Привычку нравиться он привил и Гумбольдту и стал тому скорее братом, чем дядей.

Я подумал, что жизнь куда щедрее на людей и события, нежели можно охватить умом и сердцем. Жизнь, с любовными связями и брачными планами, скачками и выигрышами, жизнь, где мечтают об оперной сцене, а кончают богадельней, – это только капля в море изобилия бытия. Посмотрите на дядю Вольдемара, сидящего на краю кровати в своей комнатушке, пропахшей кухонными запахами, на его лицо, смутно напоминающее лицо племянника, и голову, похожую на одуванчик, на кожу, сменившую желтизну на серость, посмотрите на его застегнутую доверху зеленую рубашку и выходной костюм в углу на проволочной вешалке под газетой (на собственные похороны надо приодеться), посмотрите картинки с лошадьми и боксерами на стене и вырезанную из книжной обложки фотографию Гумбольдта той поры, когда он был необычайно хорош собой.

Поскольку это и есть жизнь, двустишие Ренаты о Чикаго бьет в самую точку, хотя аэропорт служит только для того, чтобы переменить декорации, перенести нас из одного скучного мрачного места в другое, такое же скучное и мрачное. Почему в начале нашей беседы с дядей Вольдемаром в присутствии Менаша и Ренаты на меня нашел какой-то столбняк? Потому что в каждой встрече, событии или переживании есть нечто гораздо большее, чем способно постичь обыденное сознание, повседневная жизнь нашего «я». Человеческая душа принадлежит другому, бесконечно широкому, всеобъемлющему миру. Привыкнув думать о своем существовании как об одном в цепи множества моих же существований, я не удивился, встретив Менаша Клингера. Очевидно, мы оба состояли постоянными членами более объемного человеческого общежития, чем современная цивилизация, и его мечта спеть партию Радамеса в «Аиде» сродни моему страстному желанию выйти далеко за пределы интеллектуального круга моего поколения, потерявшего душу воображения. О, я преклонялся перед иными его представителями, особенно перед корифеями науки, астрофизиками, математиками и тому подобными. Но главный вопрос оставался открытым. А главный вопрос, как указывал Уитмен, – это вопрос о смерти. Музыка привязала меня к Менашу. Посредством музыки люди утверждают: вопрос, на который невозможно ответить логически, поддается решению в другой форме. Сами по себе звуки не несут определенного значения, однако чем гармоничнее, чем величественнее музыка, тем большим содержанием они наполняются и говорят о причинных связях бытия и предназначении человека. Несмотря на сонливость и слабость натуры, я тоже рожден для больших дел. В чем они состоят, я обдумаю позже, когда оглянусь на свою жизнь в двадцатом столетии.

Духовное око отменяет календари и даты, но останется одна – тот декабрьский день и поездка в вагоне метро, пережившем нашествие юных вандалов, вместе с прекрасной женщиной, провожаемой непристойными шуточками и свистом. Я шел за ней, вдыхая запахи поп-корна и сосисок, и размышлял о том, какой притягательной сексуальной силой обладает ее фигура и какая роскошная на ней одежда, и о своей дружбе с фон Гумбольдтом Флейшером, которая привела меня на Кони-Айленд. Благодаря чистилищу мысли я смотрел на происходящее словно со стороны и знал, как копились обстоятельства, вызвавшие прилив чувств при виде Вольдемара Вальда.

Тот между тем говорил:

– Не упомню, сколько годков ко мне никто не приходил. Видать, забыли меня. Гумбольдт ни за что не хотел везти меня в эту дыру – говорил, на время. Жратва здесь поганая, и обслуга хамит. Попросишь чего-нибудь, а в ответ: «Чего захотел, придурок!» Почти все – черномазые с Карибских островов, доктора – немчура битая. Мы с Менашем, считай, единственные американцы.

– И тем не менее Гумбольдт оставил вас здесь, – заметила Рената.

– Ему пришлось уладить кое-какие дела. Перед тем как загнуться, он целую неделю искал для нас отдельное жилье. Один раз мы с ним три месяца вместе прожили. Золотое времечко, скажу я тебе. Здорово жили, по-семейному. Встанем, бывало, утречком, яичница с беконом и душевный разговор, все больше о бейсболе. Я из него настоящего спортсмена сделал, ей-ей! Лет пятьдесят назад подарил ему перчатку для игрока первой базы. Еще футболу учил, показывал, к примеру, как пасовать нападающему… Моей матери железная дорога квартиру дала, коридор длинный-предлинный, мы там играли. Когда его папаша удрал, в доме одни бабы остались, и я один старался сделать из Гумбольдта настоящего американца. От баб один вред. Взять хотя бы имена, которыми они нас наградили. Только подумайте – Вольдемар! Мальчишкой дразнили меня Валяшкой. Или Гумбольдт! Моя психованная сестричка назвала его в честь памятника в Центральном парке.

Все это я знал по восхитительному стихотворению Гумбольдта. «Дядя-арлекин». В те дни, когда семья жила на Уэст-Энд-авеню, его сестрички утром бежали на работу, а Вольдемар-арлекин вставал в одиннадцать. Целый час принимал ванну, брился «жиллеттом», каждый раз новым лезвием, и завтракал. Мать сидела рядом – делала бутерброды, старательно выбирала косточки из жареной рыбы, наливала кофе, а он ел и просматривал газеты. После завтрака Вольдемар брал у матери несколько долларовых бумажек и отчаливал. Единственной темой его разговоров за обедом был спорт – Джимми Уокеры и Элы Смиты. Гумбольдт говорил, что дядю Вольдемара в родственном клане считали образцом американизма. Особенно успешно он играл роль плейбоя перед представительницами прекрасного пола и перед племянником. Когда по радио передавали репортажи с партийных съездов, он, опережая диктора, по памяти перечислял названия штатов: «…Калифорния, Канзас, Кентукки, Колорадо, Коннектикут…» – и слезы выступали у него на глазах от избытка патриотических чувств.

– Мистер Вальд, я приехал поговорить о бумагах, которые оставил Гумбольдт. О них сообщил мне Орландо Хаггинс.

– Знаю, знаю этого каланчу. Но сперва я вот что хочу спросить: имеют эти бумаги ценность или нет?

– Я вот на днях видел в «Таймс» – письмо Роберта Фроста потянуло на восемьсот долларов, – вставил Менаш. – А уж о рукописи Эдгара По и говорить не приходится.

– А что в этих бумагах, мистер Вальд? – спросила Рената.

– Как вам сказать… – протянул дядя Вольдемар. – По правде говоря, я никогда не понимал его писания. И вообще не большой охотник до чтения. Мальчишкой он знаете как дрался: на детской площадке его все боялись, здоровый был. Мог бы стать хорошим спортсменом и выступать в высшей лиге. Вместо этого Гумбольдт занялся какой-то чепухой, ошивался в библиотеке на Сорок второй. Я и оглянуться не успел, как он напечатал заумные стихи в журнале, ну из тех, что без картинок.

– Вольдемар, послушай, – выпятив грудь, свистящей фистулой начал Менаш. – Я Чарли еще мальчонкой знал. И скажу тебе по совести, ему можно доверять. Когда я впервые увидел его, то сказал себе: у этого пацана что на душе, то и на лице. Сейчас он, конечно, постарше, но все равно по сравнению с нами молодцом держится. Давай выкладывай начистоту, чего ты хочешь.

– Сами бумаги, вероятно, мало чего стоят, – сказал я. – Можно, конечно, попытаться продать их, глядишь, какой-нибудь коллекционер купит. Но не исключаю, что в них есть то, что годится для печати.

– Все это пустая сентиментальщина, – заметила Рената. – Как письмо с того света от приятеля.

– Ну а если они все-таки ценны, эти бумаги? – гнул свое Вольдемар, глядя на Ренату. – Не хочу, чтоб меня обдули. Разве мне что-нибудь не положено? Я к тому говорю, на кой мне торчать в этом дурдоме: когда мне показали некролог в «Таймс» – Господи Иисусе! Представляете мое состояние? Как будто собственный сынок умер, и я вообще один остался. Моя плоть и кровь! Я – руки в ноги и в город. Приезжаю в гостиницу, а половины его вещей уже нет. Полицейские и обслуга поживились. Ни наличности, ни машинки, ни авторучки, ни часов – ничего!

– Ты как собака на сене, ни себе, ни другим, – сказал Менаш. – Миллионы тут не светят. Отдай бумаги знающим людям, и дело с концом.

– А ты на меня не дави, приятели мы с тобой или нет? Как хочу, так и поступаю… Я вам откровенно скажу, мистер Ситрин. Я давно мог бы продать эти бумаги. Миллион не миллион, но заработал бы прилично.

– Значит, вы читали их?

– А как же, конечно, читал. Что мне еще делать? Только ни хрена не понял.

– Если бумаги представляют ценность, я вам честно скажу. Можете на меня положиться.

– А что, если пригласить юриста и составить документы?

Узнаю родственную Гумбольдту душу: чуть что – документ. Но и я становлюсь очень убедительным, когда вспыхивает спор. Моя рассудительность растет пропорционально желанию заполучить что-либо. Моему оппоненту начинает казаться, что элементарная справедливость требует незамедлительно удовлетворить мое желание.

– Мы составим любой документ, но сначала я должен ознакомиться с бумагами.

– Тогда читай их здесь, – заявил Вольдемар.

– Ты никогда не отступал, Чарли, – вмешался Менаш. – Принимай вызов.

– Потому как я не мастак по юридической части, – вставил Вольдемар. Мне показалось, что он вот-вот заплачет – так дрожал его голос. Я еще раз подумал, какая же малая малость отделяет его от смерти. Бледный лучик декабрьского солнца на потертом малиновом коврике под ногами словно говорил: «Держись, старина, не плачь». Эти слова донесли до нас сквозь немытое окно неслышимые электромагнитные волны, пришедшие с расстояния девяносто трех миллионов мыслей. Я и сам разволновался. Мне захотелось сказать старику что-то важное, утешающее. Например: «Не горюй, брат, нам всем предстоит пройти врата смерти». Нам всем предстоит вернуть Вселенной взятые на время вещества, из которых мы состоим. И еще скажу, что на том, вероятно, дело не кончается. Мысль о жизни, которую мы ведем, может там причинить нам такую же боль, какую мы испытываем здесь при мысли о смерти.

В конце концов я уломал дядю Вольдемара, и, став на колени, мы начали вытаскивать из-под кровати всякое барахло – стоптанные шлепанцы, старый шар от кегельбана, настольный бейсбол, потрепанную колоду карт, игральные кости с недостающими кубиками, какие-то коробки и чемоданы и, наконец, реликвию, которую я сразу узнал, – Гумбольдтов портфель с обтрепанными ремнями. Набитый до отказа книгами и пузырьками с пилюлями, этот портфель всегда путешествовал с хозяином на заднем сиденье его «бьюика».

– Погоди, мой архив тоже там, – засуетился дядя Вольдемар. – Я сам разберу, а то перепутаешь все.

Рената, тоже на коленях, обтерла бумажной салфеткой пыль с портфеля. «Клинекс» всегда был у нее под рукой. Вольдемар вытащил из портфеля пару-тройку страховых полисов, несколько карточек социального обеспечения, пачку фотографий наездников – верхом на лошадях, – полный, по его уверению, комплект победителей Кентуккийских дерби. Потом, как подслеповатый почтальон, стал медленно перебирать какие-то бесчисленные конверты. «Побыстрее не можешь?» – хотелось крикнуть мне.

– Вот он, – сказал Вольдемар.

На большом тяжелом конверте из оберточной бумаги мелким почерком было написано мое имя.

– Дай посмотреть, что там, – попросила Рената.

– Давай расписку, – пробурчал Вольдемар.

– Конечно. Рената, будь другом, составь текст. От мистера Вольдемара Вальда получил бумаги, завещанные мне фон Гумбольдтом Флейшером, – что-нибудь в этом роде. Я подпишу.

– Какие именно бумаги? – спросила Рената.

– Какие? – отозвался Вольдемар. – Перво-наперво длиннющее личное письмо мистеру Ситрину. Потом два запечатанных конверта, которые я не открывал, потому как это стало бы нарушением авторского права. Так люди говорят. По мне, все это ни хрена не стоит. А там смотри. Но я вот что хочу сказать. Из всей семьи остался жив только я. Мои родственники похоронены – кто здесь, кто черт-те где. Сестра, к примеру, попала в Вальгаллу. Это немецкие евреи небесное царство так называют. А племянник похоронен на муниципальном кладбище в углу для бедняков. Так вот я хочу снова собрать вместе всю семью.

– Вольдемар горюет, что Гумбольдт лежит в плохом месте. Непорядок это, – заметил Менаш.

– Если Гумбольдтова писанина чего-то стоит, то первым делом надо перенести парня в другое место. Не обязательно в Вальгаллу. Это моя сестренка всю жизнь билась, чтобы все было как у людей. Так вот хочу собрать своих покойников. Чтобы мы все вместе лежали.

Торжественность тона старого лошадника поражала. Мы с Ренатой переглянулись.

– Положись на Чарли, он все сделает, – посоветовал Менаш.

– Я непременно сообщу, что в этих бумагах, – заверил я дядю Вольдемара. – Обещаю заняться этим делом, как только вернусь из Европы. А вы подыскивайте кладбище для Гумбольдта. Я готов взять на себя расходы по перезахоронению.

– Ну, что я говорил? – обрадовался Менаш. – Из такого мальчишки, как этот, должен был вырасти настоящий джентльмен.

Я пожал старикам руки, правой пожимая сухонькую ладонь, а левой придерживая оба локтевых сустава, и обещал держать связь. Рената, в своей широкополой шляпе являвшая собой куда более внушительную фигуру, чем мы трое, вдруг сказала:

– Если Чарлз обещал, значит, сделает. Мы вот уедем, но думать он будет о вас.

Мы с ней вышли. В углу продутой ветром веранды, поблескивая трубчатыми скелетами из нержавейки, стояли инвалидные коляски.

– Никто не будет возражать, если я попробую… – сказал я и сел в одну из них. – Ну а теперь прокати, – попросил я Ренату.

Старики не знали, что и думать, видя, как высокая шикарная женщина с красивыми зубами, хохоча во все горло, возит меня взад-вперед по веранде.

– Рената, не беги, дурочка, старики обидятся. Просто толкай потихоньку.

– Эти чертовы ручки жутко холодные. – Она грациозными движениями натянула длинные, до локтей, перчатки.

Длинное письмо Гумбольдта, предисловие к его подарку, я начал читать в ревущем вагоне подземки. Оно было напечатано на папиросной бумаге. Прочитав очередной листок, я передавал его Ренате, но она, просмотрев несколько страниц, попросила:

– Скажи, когда доберешься до сюжета. Вся эта философия меня мало интересует.

Я не виню Ренату. Гумбольдт не был ее бесценным другом, пребывающим сейчас в нескончаемой ночи. Она не имела повода растрогаться. Рената не пыталась разделить мои чувства, да и я не хотел этого.

«Дорогой шевалье, – писал Гумбольдт, – положение мое – хуже некуда. Силы слабеют, но разум активен, как никогда. Как-то так устроено, что у лунатиков переизбыток энергии. Если старик Уильям Джеймс прав, и чтобы быть счастливым, надо жить на пределе энергетических возможностей, и мы созданы для стремления к счастью, то безумие – это состояние истинного блаженства, к тому же оно неотъемлемая принадлежность верховной политической власти».

Именно такого рода пассажи не нравились Ренате. Я согласен: в здравом уме подобное не напишешь. «Живу я в плохом месте, – продолжал Гумбольдт, – и скверно питаюсь. Месяца два сижу на холодной закуске. При такой диете не до высокого искусства. С другой стороны, копчености, картофель, салат и перчик способствуют здравости суждений. Ем я у себя в номере и вообще выхожу редко. Между ужином и сном огромный промежуток времени, которое я провожу, сидя у окна с опущенными жалюзи (кто станет смотреть в окно восемнадцать часов в сутки?), и перебираю жизненные ошибки. Иногда мне кажется, что я обращусь к смерти с просьбой повременить, потому что погружен в серьезную работу. Удастся ли мне перебороть смерть, если она придет за мной во время полового акта? Удастся, надо только говорить: делай это, делай то, не крутись, повернись, поцелуй меня в ухо, поскреби ногтями спину, осторожнее, яички не задень. Впрочем, в моем случае смерть – это желанная женщина, которая долго не отдавалась мне».

– Бедняга, теперь я понимаю его, – сказала Рената. – И вообще мне знаком этот тип мужчин.

«Дни приходят и дни уходят, и я все чаще думаю о тебе, причем думаю с такой ясностью, какая приходит только напоследок. Да, я причинял тебе зло, это правда. Вовсю поносил тебя, хотя знал, что ты стараешься найти мне приличную работу. Я называл тебя лицемером, продажной тварью, иудой, доносчиком, прилипалой, выскочкой. Поначалу я просто злобствовал, потом распалился. Злоба и ярость владели мной совершенно. Сейчас мне стыдно той проделки с проклятым чеком как раз в то время, когда ты скорбел по Демми Вонгель. Я из кожи лез, чтобы обмануть и опозорить тебя. Хочешь быть воплощением успеха и нравственности? Черт с тобой, это обойдется тебе в несколько тысяч долларов. Я хотел дать тебе возможность простить меня. Ты давно научился чувству всепрощения. Делая людям добро, ты теряешь голову. Дурацкая доброта выбивала у тебя из-под ног почву реальности, а теряя ощущение реальности, ты страдал так же, как и я. Впрочем, мои безумные затеи были абсолютно лишними, поскольку ты заразился болезнью славы и стяжательства. Ты совершал головокружительный полет по поднебесью успеха и дальше, выше. Благодаря присущему тебе чувству правды тебя должно было бы коробить от отвращения. Длинная, как химические формулы на классной доске, цепочка моих «доводов и поводов» приводила меня в восторг. Я стал маньяком. Заржавевший механизм моего мозга заработал на полных оборотах, и слова застучали как пулемет… Потом я впал в хандру, спустился в подземелье, залег на дно и замолчал на долгие годы.

Я часто спрашиваю себя, почему ты постоянно фигурируешь в моих маниакальных мыслях, в моих навязчивых идеях, в моих наваждениях. Ты, верно, один из тех, кто возбуждает родственные братские чувства. Но заметь, не всегда отвечаешь тем же, только обещаешь, господин Обещалкин! Безумная была идея – скрепить нашу дружбу братским союзом, но исходила она от тебя.

Но, как поется в модной песенке, «при всех твоих грехах, тебя не разлюблю…».

Теперь два слова о деньгах. Заполняя тот чек, я вовсе не собирался ограбить банк. Я получил по нему деньги, поскольку разозлился на тебя за то, что ты не навестил меня в Белвью. Вот я и решил наказать тебя. Ты безропотно принял наказание и вместе с ним взял грех на душу. Отнял у меня мой дух и вложил его в своего Тренка. Призрак Гумбольдта превратился в бродвейскую звезду. В нечистые обманные огни рампы. Твоя невеста погибла в джунглях. Это она не позволила тебе приехать в Белвью – я узнал это позже. Вот она, могучая сила денег, и опасные связи искусства с ними. Доллар как супруг души. Непонятно, почему никто не изучил этот странный брак.

Знаешь, что я сделал с теми шестью тысячами? Не поверишь – купил «олдсмобил». Не знаю, как я собирался ездить на нем по тесным улочкам Гринвич-Виллиджа. Чтобы держать гараж, мне пришлось ухлопать кучу денег – больше, чем я платил за свою дыру на пятом этаже в доме без лифта. Хочешь знать, что случилось потом? Я занемог, меня увезли в больницу, где провели курс шоковой терапии. А когда вернулся домой, не мог вспомнить, где мой гараж. Не нашел ни гарантийного талона, ни регистрационной карточки. Хорошо, что хоть успел до того покататься на этой машине. Когда у меня от бессонницы синели веки, я садился за руль и гонял – благо улицы по ночам полупустые. Однажды поздно вечером едем с приятелем мимо «Беласко», оттуда народ валом валит после спектакля. Я и говорю: «Видишь? Это они заплатили за этого зверя».

Заявляю, что действительно имел на тебя зуб. Ты считал, что я стану величайшим в нашем веке американским поэтом. Явился, видите ли, из висконсинского захолустья и говорит, что я – великий. Но я же никакой не великий! Да, народ ждет прихода большого поэта, ждет провидческих, прочищающих сознание слов. Народ хочет знать, что происходит с жизнью. Но последние годы я и читать-то поэзию не могу, не то что писать. Несколько месяцев назад открыл Платонова «Федра» и не мог одолеть ни страницы. Что-то сломалось у меня внутри. Не почувствовав прелести прекрасных оборотов, я заплакал. Куда подевалась первоначальная свежесть моего восприятия? Потом я подумал – может, поправлюсь, если буду осмотрительным? Но быть осмотрительным – значит отказаться от многих удовольствий. С другой стороны, Блейк прав, говоря, что удовольствие – пища интеллекта. И если интеллект не способен переварить мясо («Федра»), пора переходить на сухарики с теплым молочком».

Когда я прочитал слова о первоначальной свежести восприятия, слезы тоже выступили у меня на глазах. Рената покачала головой, как бы говоря: «Ох уж эти мне мужчины! Странные, загадочные существа. Попадешь в лабиринт жизни, а там – минотавр, у которого сердце разрывается из-за какого-то письма». Но я-то помню Гумбольдта в дни его молодости, осиянного ореолом славы, произносящего вдохновенные речи, умного, доброжелательного. В те времена его отрицательные черты были бесконечно малой величиной. Упоминание о сухариках привело на память подсоленный кренделек, который он жевал, стоя на жаре на тротуаре. В тот день я оказался не на высоте. Повел себя неправильно. Я должен был подойти к нему. Должен был взять его за руку. Должен был обнять. Хотя как знать, помогло бы это? Вид у Гумбольдта был ужасный. Шевелюру покрывал какой-то серый налет, как кустарник, пораженный неизвестной болезнью, глаза красные, кроличьи, костюм висел мешком. Он походил на старого бизона на последнем пастбище, и я постыдно бежал. Быть может, это происходило в тот самый день, когда Гумбольдт писал мне это прекрасное письмо. «Успокойся, малыш, – ласково сказала Рената, – вот вытри глаза». Она подала мне носовой платок. От него шел такой опьяняющий запах, как будто она держала его не в сумочке, а в собственной промежности. Я приложил платок к лицу и на удивление быстро начал успокаиваться. Эта молодая роскошная женщина хорошо понимала главные вещи.

«Сегодня утром взошло яркое солнце, – читал я дальше. – Для некоторой категории живых денек выдался великолепный. Проведя несколько ночей без сна, я все-таки помнил, как это делается – встать под душ, побриться, позавтракать и пойти к людям. Улицы окрашивал мягкий лимонный свет. (Надежда для безумного человеческого предприятия, именуемого Америкой?) Я подумал, что надо бы зайти в магазин «Брентано» и заглянуть в «Письма» Китса. Минувшей ночью мне вспомнилось, что Китс говорил о Роберте Бернсе что-то вроде того, как достижимые вещи губят самое богатое воображение. Первых поселенцев в Америке окружали густые леса, потом их стали окружать достижимые вещи, тоже густым разнорядьем. Суверенность воображения стала проблемой веры – либо ты веруешь, либо нет. Я начал было выписывать у Китса соответствующее место, но подошел служитель и отобрал книгу. Он принял меня за бродягу из Бауэри. Я вышел из магазина. Тем и кончился этот прекрасный денек. Я чувствовал себя Эмилем Дженингсом в одной его картине, помнишь? Бывший магнат, надорвавший здоровье на выпивке и блядях, заглядывает в окно собственного дома, где играют свадьбу его дочери. Полицейский гонит его: «Проходи, проходи», – и старик плетется прочь под звуки «Элегии» Массне.

Да, Чарли, я перешел на сухарики и теплое молочко. Большие дела мне уже не по плечу, но, как ни странно, острословие, призванное осмеивать реальные или мнимые пороки нашей жизни, не покинуло меня. Оно всегда при мне, мы стали с ним добрыми товарищами. Короче говоря, я сохранил чувство юмора, и теперь, когда уничтожены строчки и честолюбивые мечтания, оно приходит ко мне со старомодным поклоном из комедии Мольера.

Помнишь, как мы забавлялись с тобой в Принстоне, придумывая сценарий для фильма об Амундсене и Нобиле? Я всегда считал, что на нем можно сделать классную ленту – дал наброски одному парню, Отто Клински, который работает на радио в Рокфеллеровском центре. Он обещал передать их двоюродной сестре парикмахерши сэра Лоуренса Оливье. Та приходится сестрой уборщице в «Тайм» и «Лайф», а уборщица – мать косметички, что «делает голову» миссис Клински. После долгого хождения по рукам сценарий куда-то запропастился. Но у меня сохранилась копия, ты найдешь ее в моих бумагах».

Я нашел сценарий и с любопытством перечитал его.

«Но не считай его моим подарком тебе. Мы сочинили его вместе. Нет, я придумал другую историю, которая может принести целое состояние. Я увлеченно работал над этой вещицей. Она подарила мне часы здравомыслия во время бессонных ночей, когда одолевают идеи о конце света. Я получал удовольствие, выстраивая запутанный сюжет, а удовольствие, как известно, лечит.

Письмо затянулось. На следующей странице начинается сценарий. Я пытался пристроить его, но мне никого не удалось заинтересовать. У меня больше нет сил. Люди не желают иметь со мной дело. Помнишь, как мы ходили к Лонгстаффу? А теперь секретарши дают мне от ворот поворот. Наверное, я выгляжу как мертвец в саване на улицах Рима. Чарли, ты прошел только половину земного пути. У тебя много знакомых. Они не могут не прислушаться к кавалеру ордена Почетного легиона – к шевалье, к швали, – создателю «Тренка», автору жизнеописаний Вудро Вильсона и Гарри Хопкинса.

Ты прочитаешь это письмо только после того, как я отдам концы. Зато ты получишь баснословное наследство. Получишь, поскольку ты и дорогуша, и никчемная личность.

Старина Генри Джеймс, о котором миссис Генри Адамс говорила, что он жует больше, чем откусывает, утверждал, что творческому уму нужнее намеки, нежели глубокие знания. Я, к сожалению, никогда не страдал недостатком знаний.

Данный сценарий основан на donnee, то есть происшествиях, почерпнутых из скандальной хроники, которую я всегда прилежно читал.

Verbum sat sapienti – понятливому достаточно одного слова.

Дарю тебе этот сценарий, Чарли. Он стоит несоизмеримо больше, чем те несколько тысяч, что я снял, заполнив пустой бланк с твоей подписью. Фильм по этому сценарию принесет миллионы, а на Третьей авеню целый год будут стоять очереди за билетами. Заранее договорись о проценте с кассовых сборов.

Ты, конечно, сумеешь довести эти наброски до ума. Только помни обо мне, как я помнил о тебе, разрабатывая сей сюжет. Ты использовал мой характер, сочиняя своего Тренка, я кое-что позаимствовал у тебя, создавая образ Коркорана. Смотри, чтобы твои карикатурные персонажи не своевольничали. Приведу мнение Блейка на этот счет. «Люблю забавы, – писал он, – но когда одни забавы – это противнее всего. Еще больше я люблю веселье, однако превыше всего ставлю счастье. Человек может быть счастлив в этом мире. Наш мир соткан из грез и фантазий. У одного слезы навертываются на глаза при виде цветущего дерева. В глазах другого дерево – это нечто зеленое, стоящее на пути. Природа для него – смешное уродство. Мне с таким не по дороге».

Я уже объяснил, почему ограничился набросками к сценарию. На большее меня не хватило. Жизнь не удалась, Чарли. Чтобы ты не обвинил меня в том, что я окончательно потерял вкус, постараюсь избежать красивых слов. Говоря попросту, я уже закинул ногу над краем гроба и оглядываюсь назад только затем, чтобы посмотреть, как ты трудишься на ниве смехачества.

По мере возможности помоги дяде Вольдемару. Если там есть другой свет, я буду ждать тебя.

Прежде чем засесть за сценарий, поставь пластинку с «Волшебной флейтой» или перечитай «Бурю» или же Эрнеста Теодора Амадея Гофмана.

Ты неисправимый лентяй и хулиган, но кое на что еще годишься. Даже каплю человечности сохранил.

Мы приходим в этот мир, чтобы быть полезными людям.

Не гонись за деньгами. Не поддавайся жадности.

Удачи с женщинами. И последнее: не забывай, что мы не земные существа, а сверхъестественные.

– Так вот из-за чего у нас пропали билеты в «Ла Скала»! – воскликнула Рената. – Упустили возможность побывать в лучшем оперном театре Европы. Представляю, какое это великолепие – «Севильский цирюльник»! И на что мы его променяли? На поездку на Кони-Айленд и наброски к дурацкому сценарию. Просто смешно! – Рената смеялась, у нее было хорошее настроение. И она была сегодня необыкновенно хороша: волосы, собранные в пучок, платье темных и красных тонов, какие всегда ей к лицу. – Но ты, кажется, не жалеешь, что пропустил спектакль. Темный ты человек, Чарли, хотя и с заслугами, и к культуре равнодушен. Как был, так и остался уличным мальчишкой из Чикаго.

– Постараюсь исправиться. Что сегодня в «Метрополитен»?

– Не хочу в «Метрополитен». Вагнер нагоняет на меня скуку. Может, в кино сходим, посмотрим «Глубокую глотку»? О ней много говорят. И не корчи, пожалуйста, презрительную мину. Знаю, не любишь фильмы с голым сексом. Почему? Почему делать куннилингус сладко, а видеть на экране гадко? Ты унижаешь меня своими хохмами. Потискаешь меня в постели, и я уже женщина определенного сорта – так, что ли?

Но говорилось все это добродушно и даже с любовью. Мы обсудили все это с Ренатой в Дубовом зале «Плазы», куда не доносились запахи вареных сосисок с бобами из богадельни. Жаль, надо было бы вытащить их оттуда и угостить. Менаш рассказал бы мне о моей маме, которая умерла, когда я был мальчишкой. Интересно, что сказал бы о ней взрослый человек – если, конечно, я был таковым. Джулиус говорил, что совсем не помнит ее. Для меня же она была как святая, и в моей привязанности к ней он усматривал что-то нездоровое. Откуда такая неудержимая, на грани истерии, тяга к прошлому? С клинической точки зрения это, наверное, и была истерия. С философской точки зрения дело обстояло лучше. Платон связывал воспоминания с любовью. Да, жаль, но я не имел права просить Ренату тащиться со стариками в какую-нибудь забегаловку, читать им меню, разделывать им устрицы, вытирать жирные капли на спадающих штанах, отворачиваться, когда у бедняг выпадали изо рта вставные челюсти. Ее тоже удивляло, что пожилому человеку вроде меня так хочется послушать о своей мамочке. Рядом с теми двумя я выглядел бы моложе, но не исключено, что она раздраженно смешала бы нас в одну кучу. Таким образом Менашу и Вольдемару пришлось обойтись без угощения.

Рената заказала себе красной икры. Объявила, что это награда за согласие ехать в вонючем метро. «Затем я возьму устричный салат, – говорила она официанту, – а на десерт профитроль. Мистеру Ситрину принесете омлет с травами. Вино закажет он». Я исполнил ее желание и попросил бутылку пуйи фюиссе. Когда официант ушел, Рената сказала: «Видела, видела, как бегали у тебя глаза по строчкам меню. Нечего строить из себя бедноту. Всегда можешь заработать кучу денег. Особенно если будешь держаться меня. Мы с тобой еще станем лордом и леди Ситрин, обещаю. После Кони-Айленда у тебя упало настроение, и посему разрешаю посмотреть на дам, которых привели сюда все эти биржевики и юристы. Посмотри и сравни».

– Нет никакого сравнения, – отозвался я.

Подошел официант с вином и разыграл обычное представление: показал мне этикетку, откупорил бутылку, налил мне попробовать, прежде чем разлить по бокалам. Я должен был оценить его услужливость.

– Мы правильно сделали, что прискакали в Нью-Йорк, – сказала Рената. – Ты закончил свои дела, и это хорошо. Тебе пора устраивать жизнь. Глубокие переживания делают тебе честь, но не слишком ли они затянулись? Ты, как балалаечник, по десять раз щиплешь одну и ту же струну. Ты что-то хотел сказать?

– Нет, ничего, просто подумал, как угнетают нас странности жизни в этом мире.

– Ты всегда говоришь «в этом мире», а мне от этого жутко становится. Этот профессор Шельдт, родитель твоей цыпочки Дорис, забил тебе голову рассказами о каких-то высших мирах. Когда ты рассуждаешь о том, что глаза не видят, уши не слышат, а душа покидает во время сна тело и что мертвые всегда с нами, мне кажется, будто мы оба сходим с ума. Неужели ты веришь в такую чепуху?

– Я стараюсь серьезно разобраться в этом. Моя мама без всякой теософии верила, что душа во время сна отлетает от нас. Чувствую, она была права, только моя набитая наукой голова этому противится. От этой, как ты выражаешься, чепухи я не стану ненормальным. Я сам по себе ненормальность. Ты себе представить не можешь, до чего богаты люди на всякую выдумку, на желания, на воспоминания о мертвых. И опять возникает вопрос: что такое смерть? И опять один ответ: неизвестно. Мы не знаем, что такое смерть, это губит нас и вместе с тем является нивой смехачества, которую, по мнению Гумбольдта, я все еще возделываю. Ни один уважающий себя человек не откажется отдать время, ум и душу решению этого вопроса вопросов. Но ни наука, ни философия, ни религия, ни искусство не могут разгадать загадку смерти…

– А твои бредовые теории, думаешь, разгадают?

Мне вспомнились строки Сэмюэла Дэниела. Поскольку Рената слышала эти строки раньше, я пробормотал их про себя, чтобы она снова не назвала меня балалаечником. Вот они: «Покуда скромное знание размышляло, нахальное невежество сделало дело». Я подумал о том, что другой жизни у нас в этом мире не будет – надо только научиться ее ценить. Но мы не научились этому, и у нас болит от этого сердце. Лично у меня оно болит постоянно, и мне это надоело.

– Хотя мне-то что, – проговорила Рената. – Верь во что хочешь, это так по-американски. Просто когда ты открываешь рот, в глазах у тебя появляется бесноватый блеск. Многообещающий псих – Гумбольдт правильно про тебя сказал, мне нравится. – Мне нравится, когда у Ренаты приподнятое настроение. Ее грубоватая прямота куда лучше любовного сюсюканья. Я смотрел, как она кладет мне икру, тертый сыр и яичную крошку на тонкий ломтик поджаренного хлеба, и чувствовал себя хорошо. – Ты только щебечешь, как десятилетняя девочка, – продолжала Рената. – Брось это. Теперь об этом так называемом сценарии. Гумбольдт считал, что оставляет тебе целое состояние. Бедняга, какое самомнение! Кто польстится на такую историю? В ней же ничего нет. И еще: дважды прокручивать одни и те же сцены, сначала с подружкой, потом с женой – зрители умрут от скуки. Продюсеры и режиссеры ищут что-нибудь увлекательное, вроде «Бонни и Клайда» или «Крестного отца». Чтобы убийство в надземке, голые он и она посреди пальбы, важная шишка на массажном столе, получающая пулю в лоб, – потягивая вино, смеялась Рената. Она знала, что я любуюсь лебяжьим изгибом ее шеи. – Разве не так? Нет. Гумбольдт не дотягивает, хотя думал, что он маг и волшебник. Но он плохо знал вкусы публики. Ты тоже не маг и не волшебник. Без режиссера твой «Тренк» не имел бы таких сборов. Ты сам мне это говорил… Кстати, сколько ты получил за права на экранизацию?

– В контракте значилось триста тысяч. Половину я отдал продюсеру, десять процентов – литагенту. Шестьдесят процентов оставшейся суммы отобрало налоговое ведомство. Пятьдесят тысяч я вложил в дом в Кенвуде, который сейчас принадлежит Денизе. – Рената выслушала отчет спокойно, почти безучастно. – Такова краткая история моего очередного коммерческого краха. Да, согласен, сам бы я ничего не добился. Пьесу сделали Гарольд Лэмптон и Кермит Блумгарден. Что до Гумбольдта, то он не первый и не последний, кто пытался совместить мирской успех со служением святому искусству. Он был обожжен поэтическим огнем, как говорил Свифт, и потому не нужен ни Церкви, ни государству. Зато он думал обо мне, Рената. Сценарий выражает мою глупость, неорганизованность, мою привязанность к нему и определенное стилистическое изящество. Гумбольдт тоже любил меня, и его прощальное письмо – тому свидетельство. Сценарий – это акт любви с его стороны…

– Чарли, смотри! Тебе несут телефон. Потрясающе!

– Вы мистер Ситрин? – спросил официант.

– Да.

Он вставил штепсель в пристроенную под столешницей розетку и подал мне трубку.

Звонил Алек Шатмар из Чикаго.

– Чарли, ты в Дубовом зале?

– Да, в Дубовом.

Алек радостно рассмеялся. Мы, двое пацанов, которые, натянув боксерские перчатки, молотили друг друга до крови, стали другими людьми. Я обедал в Дубовом зале пятизвездочного отеля, он звонил мне из своей конторы на улице Ласалль. Стены его кабинета обшиты панелями – тоже дубовыми. К сожалению, новости, сообщенные им, не были столь роскошными. А может, напротив? «Дениза с Пинскером обломали Урбановича. Он говорит, что ты должен внести залог в размере двухсот тысяч. Не слушал моих советов, вот и получай. Сколько раз я убеждал тебя припрятать хорошую сумму в Швейцарии? Нет, тебе, видите ли, надо быть на виду и не хочется делать ничего предосудительного. Тебя губит твой снобизм. Или хочешь жить в нищете? В таком случае ты к ней ближе на двести косых».

Голос Шатмара отдавался легким эхом. Это означало, что он говорит через усилитель и его секретарша Тюлип слышит наш разговор. Она ревностно следила за моими поступками, и Шатмар часто приглашал ее стать свидетельницей наших дружеских пререканий. Бледнолицая, тяжеловатая Тюлип несла на себе печать притворной печали, свойственной обитателям бывших богатых кварталов, но в целом женщина она неплохая. Тюлип предана Шатмару и прощает ему его слабости. Сам он слабостей за собой не знал. «Ну что, наскребешь на залог, Чарли?»

Я лихорадочно соображал, как скрыть неприятную новость от Ренаты.

– Похоже, особой спешки нет, – заметил я. – За тобой ведь кое-что числится.

– Мы договорились, что я выплачу тебе долг, взятый на кооперативную квартиру, в пятилетний срок. За этот год ты уже получил. Три десятилетия бесплатных юридических консультаций в счет, разумеется, не идут, – съязвил Шатмар.

– А кто втравил меня в отношения с оглоедами Томчеком и Строулом?

– Томчек и Строул – лучшие специалисты в Чикаго по бракоразводным делам. Но с тобой невозможно работать.

Рената подала мне еще одну тартинку с маслом, икрой и тертым яйцом.

– Залог – это новость номер один, – продолжал Шатмар. – Теперь слушай новость номер два. Ты должен позвонить своему брату в Техас. Его жена пыталась связаться с тобой. Нет, ничего страшного, не волнуйся. Джулиусу предстоит операция на сердце. Твоя невестка говорит, что врачи хотят вживить несколько здоровых артерий. Вот она и подумала, что его единственный брат должен об этом знать. Операцию будут делать в Хьюстоне.

– На тебе лица нет, – сказала Рената, когда я положил трубку. – Что-то случилось?

– Брату будут делать операцию на сердце.

– Ой-ой-ой!

– Вот именно. Я должен ехать.

– Надеюсь, наша поездка не откладывается?

– Мы можем лететь из Техаса.

– Тебе обязательно ехать?

– Обязательно.

– Я не знакома с твоим братом, но знаю, что он человек жесткий. Он не изменил бы из-за тебя свои планы.

– Рената, пойми, он мой единственный брат, а операция эта очень серьезная. Как я понимаю, хирург распиливает грудную клетку и вынимает сердце. Специальное устройство обеспечивает кровообращение. Все это чертовски страшные вещи – области высоких технологий.

– Ух ты! – ужаснулась Рената. – Надеюсь, мне никогда не будут распиливать грудную клетку.

– Милая Рената, сама эта идея применительно к тебе кощунственна. – Когда она раздевалась, ее груди под воздействием собственной тяжести и, вероятно, магнитных полюсов Земли слегка колыхались – одна направо, другая налево. Трудно заподозрить, что у Ренаты есть грудная клетка в обычном понимании этого слова, такая, как у моего седовласого располневшего брата.

– Ты, конечно, хочешь, чтобы я поехала с тобой?

– Это было бы очень приятно.

– И мне было бы приятно, если бы я была твоей законной женой. При необходимости я бы летала в Техас два раза в неделю. А ехать так, как какая-нибудь дешевка, – нет, дорогой, без меня. Одинокой женщине это не положено.

Рената тонко намекала на тот вечер, когда не пустила меня к себе, потому что у нее был похоронный царек Флонзейли. Рассказывала, как рыдала всю ночь, слыша мои настойчивые, сумасшедшие телефонные звонки.

– Женись на мне, – сказала Рената. – Мне надо изменить семейное положение. Я буду хорошей женой.

– Надо бы, не спорю. Ты удивительная женщина.

– Тут и спорить не о чем. Я завтра лечу в Италию. Встретимся в Милане. Правда, мне будет труднее пойти одной в магазин к Биферно. Разведенка, путешествующая с любовником; разве отец обрадуется? Я до сих пор помню, как нас с мамой выставили из его магазина на этой самой Виа-Монте-Наполеоне. Я стою перед витриной с дорогими сумочками и чемоданами и реву.

Одни слова Ренаты проходили бесследно, другие отдавались эхом. Выражение «Одинокой женщине это не положено» звенело у меня в ушах не переставая. А жениться только для того, чтобы она не изменила мне до моего приезда в Милан, глупо.

Я поднялся в наш номер и попросил телефонистку соединить меня с Корпус-Кристи.

– Юлик, это ты? – Так звали Джулиуса в семье.

– Я, Чаки, я.

– Завтра я буду в Техасе.

– А-а, тебе уже сказали. Меня будут резать в среду. Приезжай, ежели у тебя нет других дел. Я слышал, ты опять в Европу намылился.

– Из Хьюстона туда тоже есть рейсы.

Джулиус, конечно, обрадовался, что я собираюсь приехать, но человек он недоверчивый и мог подумать, не ищу ли я какую-то выгоду. Брат любил меня, но утверждал, что не любит, и сам поверил в это. Моя горячая братская привязанность льстила ему, но он боялся обмануться. Джулиус знал, его не любят, и потому мои горячие чувства к нему объяснял тем, что я человек недоразвитый и чокнутый, или же тем, что я, сам того не подозревая, спутался с шайкой мошенников. Куда ни кинь, Юлик везде видел подвохи и обман. Мужчина он был видный, красивый, лицо выразительное, большие глаза с хитринкой всегда настороже. Усики, как у покойного государственного секретаря Дина Ачесона, частично скрадывали хищный излом его рта. Жадный до жизни, он одевался в полосатое и клетчатое, броско, но элегантно. Иногда отвлекаясь от политики, Джулиус, благодаря косвенным связям с преступным миром, сколотил в Чикаго порядочное состояние, которое растратил на бракоразводный процесс. Оставив жену и детей, он переехал с другой женщиной в Техас, где снова нажил состояние и обзавелся потомством. Представить его небогатым человеком невозможно – Юлик всегда носил при себе крупные суммы, имел дюжину костюмов, десятки пар обуви, бесчисленное количество сорочек, запонок, колец, булавок, несколько больших домов, роскошные лимузины и грандиозное имение, где княжил властно и великодушно.

– Убей, не пойму, чего ты носишься со своим братцем. Тебя унижают, а ты гнешь спину. Забыл, как он обращался с тобой, когда ты был маленький? Сам мне об этом рассказывал. Ты возишься на полу со своими игрушками, а он наступает тебе на пальцы. Он сыпал тебе перец в глаза, бил палкой по голове, а потом, когда ты стал постарше, сжег все твои брошюры Маркса и Ленина. Задира он был страшный, даже с чернокожей служанкой дрался.

– Да, ее звали Бама, здоровая такая девка, футов шесть ростом. Однажды она отвесила ему хорошую затрещину, и было за что.

– Вечно устраивает скандалы и постоянно судится. Раз даже стрелял в автомобиль, который заехал на его аллею, чтобы развернуться.

– Да, но Джулиус хотел только прострелить шины.

– А прострелил окна. Его потом обвинили в вооруженном нападении – ты ведь сам говорил. Нет, он просто дикое животное, которое лезет в чужую жизнь. Или наоборот? Может, ты лезешь в его жизнь?

– Самое странное, что при всем том он вовсе не дикий зверь, а, напротив, человек вежливый и обходительный. Настоящий джентльмен. И главное – он мой брат. Иные люди настолько своеобразны, что нет охоты критиковать их. С ними не поспоришь, не поборешься. Они появляются в твоей жизни, и ты ничего с этим не поделаешь. Подлинность такого человека не вызывает сомнений, она не укладывается в рамки практических соображений, и ты страстно привязываешься к этой яркой личности.

Совершенно очевидно, что к этой категории людей принадлежит и сама Рената. Кроме того, она обладает еще одним неоспоримым преимуществом перед другими женщинами: много знает обо мне, знает почти всю мою подноготную. Я вложил в Ренату крупный духовный капитал, поскольку сам рассказал ей о себе. Она изучила жизнь и воззрения Чарлза Ситрина. Изучать жизнь Ренаты я не видел необходимости. Достаточно любоваться ею. Обстоятельства, однако, складывались так, что мне приходилось добиваться ее внимания. Чем больше фактов узнавала обо мне Рената, тем больше я нуждался в ней, а чем больше нуждался, тем больше возрастала цена, которую приходилось платить за ее внимание. В будущей жизни не существует таких духовных или эротических связей. Там не нужно ничего покупать и никого подкупать. Никому незачем объяснять, что ты хотел сделать, что сделал и что сделали другие, и так далее и тому подобное. (Хотя возникает естественный вопрос: с какой стати кому-то даром слушать твои бредни?) Наука о душе учит, что в будущей жизни главенствуют нравственные законы, и они такие же мощные, как законы физического мира. Конечно, я новичок в теософии, но основы все же освоил.

Много лет я собирался совершить прыжок к правде. Проще говоря, оперируя самыми современными методами философствования, попытаться выяснить, действительно ли значит что-нибудь появление в жизни признаков человеческого бессмертия. Это самая смелая, почти революционная акция, на какую может решиться отдельно взятая личность. С социальной и психологической точек зрения самая суть человеческих установлений выражает наше отношение к смерти. Рената говорит, что я ненавижу интеллектуалов. Да, я признавался, что хочу смешать их с грязью за то, что они попусту тратят свое и наше время. Вероятно, так оно и есть, хотя Рената преувеличивает мою злобу. Моим воображением давно завладела догадка, что природа не существует вне нас и отдельно от нас. Между миром объектов и миром субъектов нет непроходимой пропасти. Напротив, все, что вне нас, тесно соприкасается с тем, что внутри нас. Область объективного тождественна области субъективного, а природа – это мое собственное бессознательное существование. К этому выводу я пришел путем напряженной умственной работы, углубленного изучения наук и медитативного созерцания.

Итак, я находился в номере пятизвездочного отеля, но мне казалось, будто меня забросили в открытый космос. Поминутно менялись параметры, качалась система координат, распадалась связь времени. Следовало собрать все силы и, соединив метафизику с жизнью, снова обрести устойчивость.

Допустим вместе с тем, что в конце долгого и многотрудного жизненного пути нас ожидает беспробудное забытье, необъятные пустоты смерти. Что нам остается делать? Один выход – постепенно приучать себя к забытью с таким расчетом, чтобы, умерев, мы не заметили перемены. Другой – настолько испоганить себе жизнь, что смерть покажется желанной, истинным спасением. (В этом случае большая часть человечества будет готова помочь вам.) Есть третий выход, к которому редко прибегают. Он состоит в том, чтобы дать волю самым сокровенным элементам своего существа. Если впереди у нас только забытье и небытие, значит, расхожие представления справедливы, и точка. Это было бы удивительно, поскольку расхожие представления не утоляют моей жажды правды. Можно, однако, предположить и другое – что никакого небытия после смерти нет. Я лично считал так. Вернее, надеялся, что небытие не мой удел.

Такие вот мысли проносились у меня в голове, покуда Рената ворчала, что нас поселили на самом верху. Когда мы бываем с ней в Нью-Йорке, я делаю все по высшему классу. Сорю деньгами налево и направо, как старатель с Клондайка. Урбанович имеет основания утверждать, что я старый развратник, который разбазаривает свое состояние, не желая, чтобы оно попало в чужие руки. Деньги-то мои, что хочу, то и делаю. Но странная вещь: сколько почти незнакомых людей претендовали на них. Взять того же Пинскера, адвоката Денизы, волосатика с галстуком яичного цвета. Мы с ним, помимо дела, и парой слов не перекинулись. Как же он запустил руку в мой карман?

– Какие еще приготовления нам нужно сделать? – спросила Рената.

– Тебе тысячи долларов на неделю в Италии хватит?

– Чарли, ты бы слышал, что о тебе говорят в Чикаго. Это, конечно, Дениза старается. Она даже девчонок против тебя настраивает. Мама кругом слышит, что ты невыносим. А со своими знакомыми ты прикидываешься таким милым и добрым… Послушай, может, побалуемся по-быстрому? Даже раздеваться до конца не будем. Я знаю, ты иногда так любишь.

Чтобы облегчить доступ к телу, Рената стянула трусики, расстегнула бюстгальтер и села на край кровати, прелестная в своей полноте и наготе. Лицо у нее было бледное, глаза благочестиво устремились к небесам. Я приспустил штаны.

– Давай утешимся перед разлукой, – проговорила Рената. – Пусть будет что вспомнить.

Позади нас на ночном столике тревожно зазвонил телефон. Кто-то хотел поговорить со мной. Не знаю, что началось прежде – звонки или мои толчки.

– Беспокоят в самый ответственный момент, – рассмеялась Рената. – Пойди послушай. Все равно праздник испорчен. Вдобавок у тебя озабоченный вид – о дочках думаешь?

Я взял трубку и услышал голос Текстера.

– Я внизу, в холле. Ты не занят? Спустись в Пальмовый зал. У меня для тебя важные новости.

– Продолжение следует, – пошутила Рената.

Мы оделись и спустились вниз. Я поначалу даже не узнал Текстера. На нем был новый наряд: широкополая шляпа, вельветовые штаны заправлены в ковбойские сапоги.

– В чем дело? – спросил я.

– Хорошие новости. Я только что подписал договор на книгу о восточных диктаторах – Каддафи, Амине и прочих. Кроме того, мы можем подписать еще один договор – сегодня же, немедленно. По-моему, игра стоит свеч… Да, чуть не забыл. Одна дама тоже пыталась дозвониться тебе по внутреннему телефону. То ли вдова поэта Флейшера, то ли его разведенная жена, не знаю.

– Кэтлин? Где она? Куда ушла?

– Я сказал, что у нас с тобой неотложный разговор, и она согласилась прийти через часок в Пальмовый зал. А пока прогуляется по магазинам.

– Зачем ты это сделал? Зачем отослал ее?

– Не кипятись. Я устраиваю сегодня вечеринку на «Франции», забыл? У меня мало времени.

– Для этого и нарядились ковбоем? – спросила Рената.

– Я подумал, что неплохо выглядеть настоящим американцем, парнем из глубинки, у которого нет ничего общего с либералами на Восточном побережье.

– Ты делаешь вид, что принимаешь всерьез этих правителей из «третьего мира». А потом опишешь их как вульгарных владык и вояк, недоумков и преступников, – сказал я.

– Не так все просто, – возразил Текстер. – Дело обстоит куда серьезнее. Я хочу показать их не кровожадными демагогами и воинственными шутами, но вождями, бросившими вызов Западу. Хочу рассказать об их разочаровании западной цивилизацией, зациклившейся на технологии и торгашестве. Я проанализирую кризис истинных ценностей…

– Брось, Текстер, не морочь мне голову. Не касайся истинных ценностей. Послушай моего совета. Прежде всего не выпячивай себя, когда будешь брать интервью, и не задавай трудных вопросов. И второе: не вздумай состязаться с ними в азартных играх. Если вздумаешь сыграть с ними в триктрак, бридж или пинг-понг, из дворца вынесут хладный труп… Моего друга не узнаешь по-настоящему, – продолжал я, обращаясь к Ренате, – пока не увидишь его с кием в руке, с ракеткой или клюшкой для гольфа. Из кожи вон лезет – лишь бы выиграть, даже мошенничает. От него не жди пощады… И большой аванс тебе дали?

Текстер, конечно, ждал этого вопроса.

– Сравнительно неплохой. Но в Калифорнии нашлось несколько нахалов, возбудивших против меня дела о неуплате долгов. Поэтому мои адвокаты посоветовали мне не брать аванс целиком, а получать частями. Мне перечисляют пять сотен каждый месяц.

В Пальмовом зале было тихо. Музыканты ушли на перерыв. Рената гладила под столом мое колено. Потом взяла мою ногу, сняв ботинок, положила себе на колени и начала поглаживать ступню и подъем. Через минуту я почувствовал, что она направляет мою ногу себе в промежность. Возбуждала меня собой или себя моей ногой. Рената проделывала это и прежде, если компания за столом была скучной и общий разговор не интересовал ее. Расширяющееся к подбородку лицо Ренаты под широкополой шляпой, словно позаимствованной с картин старых фламандских мастеров, принимало мечтательное выражение. Оно выражало безразличие к нашим с Текстером отношениям и удовольствие, получаемое от тайных движений под столом. Как просто и естественно у нее все получалось – и хорошее, и плохое, и плотское. Я даже завидовал Ренате в этом смысле. Вместе с тем я не верил, что простота и естественность легко ей даются.

– Так что если ты намекаешь на мой должок, – говорил Текстер, – то тебе придется подождать еще. Взамен я кое-что предложу тебе. Нам с тобой надо сделать культурный путеводитель по Европе, знаешь, по типу «Бедекера». Я поделился этой идеей со Стюартом, моим редактором, он в восторге. Важно, чтобы в таком издании фигурировало твое имя. А я возьму на себя организационную сторону дела. У меня прирожденные организаторские способности. Я согласен быть младшим партнером в этом предприятии. Лучшего помощника ты не найдешь. Только поставь свою подпись, и у тебя в кармане пятьдесят тысяч.

Рената, казалось, не слышит наш разговор. Она пропустила упоминание о пятидесяти тысячах. Рената словно покинула нас и все крепче и крепче прижимала к нежному месту мою ногу. Мне передалось ее неутолимое желание. Она была просто великолепна. Если Ренате приходится общаться с полоумными, она по крайней мере знает, чем вознаградить себя, и мне это нравилось.

Разговор между тем продолжался. Мне было лестно услышать, что я еще могу получать крупные авансы.

Текстер – ненаблюдательный человек. Он совершенно не замечал, что делает Рената, не заметил ее расширившихся зрачков, не заметил, чем кончилась ее изощренная проделка. То, что начиналось как почти невинная шутка, перешло в захватывающее физическое ощущение и завершилось желанной кульминацией. Рената вся задрожала и, выпрямившись на старинном стуле, замерла, точно в обмороке. Через минуту поволока с ее глаз спала, и, ласково поглаживая мне ногу, она посмотрела на меня ясным взглядом.

Текстер между тем говорил:

– Вижу, тебе не улыбается поработать со мной? Боишься, что я возьму свою долю аванса и испарюсь в неизвестном направлении? Тогда тебе придется либо возвращать свою долю, либо доделывать книгу одному. А это мука для человека с таким беспокойным характером, как у тебя.

– Деньги мне пригодились бы, это факт, но я не хочу стать самоубийцей. Если ты смоешься и мне придется работать одному, у меня голова расколется.

– Ты вполне можешь обезопасить себя от любых неожиданностей. Достаточно сделать в контракте соответствующие оговорки. Мы вставляем пункт о том, что твоя единственная обязанность – написать основной очерк по каждой стране. Стран я наметил шесть: Англия, Франция, Испания, Италия, Германия и Австрия. Все права на эти очерки будут принадлежать только тебе. Это одно стоит пятидесяти тысяч. Итак, я предлагаю вот что: мы начинаем с Испании. Испания – самая простая страна в этом отношении, и посмотрим, как оно пойдет. Стюарт обещает по одобрении рукописи оплатить номер в мадридском «Ритце» сроком до месяца. Разве это не справедливо? Вам обоим там понравится. Прадо – рядом, «Путеводитель Мишлена» перечисляет ряд первоклассных ресторанов вроде «Эскуадрона». Я договариваюсь о встречах с интересными людьми. К тебе в «Ритц» толпами пойдут художники, поэты, музыканты, архитекторы, руководители подпольных движений – все, кто душе угоден. Тебе остается только разговаривать с людьми, есть, пить, спать и к тому же заколачивать денежки. За три недели ты накатаешь материал под названием «Современная Испания. Культурный обзор» или что-нибудь в этом роде.

Вернувшаяся к действительности Рената с интересом слушала Текстера.

– Ваш издатель действительно готов заключить контракт? – спросила она. – Мадрид – это совсем не плохо.

– Ты же знаешь, какими капиталами ворочают крупные конгломераты подобного рода. Несколько тысяч – разве это сумма? – нажимал Текстер.

– Хорошо, я подумаю.

– Когда Чарли говорит «подумаю», это обычно означает «нет», – вставила Рената.

Текстер нагнулся ко мне, едва не задев меня краем своего широкополого стетсона.

– Я знаю, что ты думаешь. Лучше бы вплотную взялся за свою книгу о диктаторах – угадал? А то хватается за все сразу. Гонится за несколькими зайцами. Avec tout ce qu’il a sur son assiette[19] – и всем этим обеспечивает себе хлеб насущный. Но чем больше у меня дел, тем лучше, я так считаю. А своих диктаторов я за три месяца сделаю.

– Мадрид – это замечательно, – повторила Рената.

– Это ведь родина твоей мамы?

Рената кивнула.

– Позволь, я познакомлю тебя с положением, в котором находится сеть отелей «Ритц». Лондонский «Ритц» никуда не годится, стал запущенным, грязным. Парижский «Ритц» принадлежит арабским нефтебаронам типа Онасиса и стал прибежищем нежелательной публики. Там на порядочного человека и не посмотрят. В Португалии, как тебе известно, волнения, и лиссабонский «Ритц» – неспокойное место. Зато в Испании – тишина и полуфеодальный порядок, в Мадриде – прекрасное обслуживание, как когда-то в старину.

У Текстера и Ренаты была одна общая черта. Оба мнили себя европейцами. Рената – потому что ее мать была сеньора. Текстер – потому что имел в детстве гувернантку-француженку, а в юности изучал французский и получил степень бакалавра гуманитарных наук в Колледже Оливера в штате Мичиган, а также потому, что у его родственников обширные международные знакомства.

Помимо материальных соображений, Рената надеялась, что брак со мной принесет ей яркую, интересную жизнь. Текстер питал надежду более высокого порядка: я еще мог сказать новое слово.

Так, попивая чай с ликером, мы коротали минуты, пока я ждал, когда придет Кэтлин.

– Кстати, Чарли, я тут почитал Рудольфа Штейнера, чтобы быть в курсе твоих интересов. Увлекательнейшее занятие! Я-то полагал, что он что-то вроде мадам Блаватской, а он, оказывается, мистик-рационалист. Что он думает о взглядах Гете?

– Текстер, пожалуйста, не надо! – взмолилась Рената.

Но я истосковался по серьезному разговору и сразу же откликнулся.

– Нет, это не мистика. Гете просто вышел за рамки индуктивного метода. Он давал волю воображению и старался представить себя каким-нибудь объектом в природе. Художник тоже старается перевоплотиться в реку или звезду, он играет в перевоплощения. Кто-то даже писал об одном астрономе, который держит стада звезд. Он словно пас свой воображаемый скот на бескрайних лугах космоса. Шелли считал, что Адонис после смерти стал частью красоты и сделал ее еще краше. Гете полагал, что голубое небо – понятие сугубо теоретическое. Голубизна заключена в слове «голубой». Небо – голубое, потому что мы воспринимаем его таким. Моего покойного друга Гумбольдта, замечательного человека и замечательного поэта, страшила ортодоксия рационализма, и это стоило ему жизни именно потому, что он был художником. Разве недостаточно быть беззащитным двуногим существом без того, чтобы быть беззащитным двуногим духом? Мы не должны отказывать нашему воображению в праве на прямое и свободное общение со Вселенной, как понимал ее Гете: живым, развевающимся одеянием Господа Бога. Сегодня я осознал, Гумбольдт действительно верил, что люди – существа сверхъестественные.

– Ну вот, обязательно нужно распространяться о Гумбольдте? – возмутилась Рената.

– Наша мысль – неотъемлемая составляющая существования, – попытался продолжить я.

– Чарли, хватит!

Обычно обходительный, как и положено с дамами, Текстер произнес ворчливо, не выпуская трубку изо рта:

– Лично мне интересно, как работает мысль у Чарли.

– Может, оно и интересно, если не слышать каждый день его сумасшедшие теории. А мысль его работает просто. Он валит в одну кучу деятельность американского Конгресса, философию Канта, ГУЛАГ в России, голод в Индии, коллекционирование марок, любовь, поэзию, сон, смерть. Нет, меня такая работа мысли не устраивает. Если уж тебе очень хочется быть гуру, Чарли, иди до конца. Надень шелковый халат и тюрбан, отрасти бороду. С бородой и твоими тонкими ноздрями ты будешь выглядеть как настоящий духовный учитель. Я тоже наряжусь под стать тебе, и мы станем той еще парой! Мне иногда приходится ущипнуть себя, дабы убедиться, что я не сплю. Будто проглотила пятьдесят таблеток валиума.

– Люди с могучим интеллектом не могут с уверенностью разделить сон и явь.

– Если человек не знает, спит он или бодрствует, это еще не означает, что у него могучий интеллект, – возразила Рената. – По-моему, своей антропософией ты просто хочешь за что-то наказать меня. Понимаешь, о чем я? Та недоделанная блондинка познакомила тебя со своим папочкой, и с тех пор все пошло наперекосяк.

– Хотелось бы, чтобы ты закончил свою мысль, – снова обратился ко мне Текстер.

– Короче говоря, дело вот в чем. У человека нет возможности выяснить, что творится у него в сердце. Я имею в виду любовь, жажду выйти за грань бытия, восторг от созерцания красоты, которая не поддается приемлемому определению. Говорят, будто истинное знание – прерогатива науки. Но существует несколько видов знания. Личность не обязана любить мир. Возьмем жизнь такого человека, как фон Гумбольдт Флейшер…

– Опять этот Гумбольдт, – вздохнула Рената.

– Кто сказал, что поэзии не угнаться за наукой, что она должна плестись позади, что художественный метод мышления принадлежит детству человеческого рода? И вот такой человек, как Гумбольдт – отзывчивый, великодушный, наделенный богатым воображением, ходит в библиотеки, роется в книгах, читает старинные шедевры, воспевающие полноценную жизнь, штудирует Шекспира, у которого каждый человек – личность, поэтому каждый его взгляд и каждый жест несет определенный смысл, у которого каждое слово весомо и значимо. О заколдованный мир искусства! Но вот этот человек сталкивается с грубой реальностью, и чары рассыпаются, кончается колдовство. Но действительно ли реальность разочаровывает?

– Вот уж нет, – вставила Рената. – По себе знаю.

– Да, это мы убедили себя, что у нас не хватает силы воображения, чтобы установить связь каждого индивидуума со всем мирозданием.

Мне вдруг представилось, что Текстер в своем выходном наряде пришел в церковь на воскресную службу, а я с кафедры читаю проповедь. Рената тоже здесь, улыбается накрашенным ртом, приоткрывая белые зубы, ее темные глаза весело поблескивают. Ренату забавляют мой вид и мои слова, и она прерывает проповедь недостойными возгласами. Я хорошо знаю ее воззрения. Все, что говорят, и все, что делают, либо увеличивает, либо уменьшает удовольствие от соития. Этим Рената проверяет практическую ценность любого слова, любого поступка. Можно ли всласть трахнуться?

– Мы сегодня собирались на спектакль в «Ла Скала», – сказала Рената, – могли послушать божественного Россини. И знаете, Текстер, что мы делали вместо этого? Мы поехали на Кони-Айленд, где Чарли получил свою долю наследства, оставленного его дружком Гумбольдтом Флейшером. Куда ни кинь, везде Гумбольдт, как «Фигаро здесь, Фигаро там». Так вот, восьмидесятилетний дядюшка Гумбольдта передал Чарли пачку конвертов с бумагами своего племянника. Вы бы видели, как Чарли читал их и плакал. Вот уже месяц я от него только и слышу: «сон», «смерть», «Уитмен», «Платон»… Он как Лидия, татуированная леди, весь в информации – помните, была такая песенка «Можно многое узнать от Лидии»?

– Мне хотелось бы посмотреть эти бумаги, – сказал Текстер.

– Слушай, давай завтра вместе полетим в Италию, – обратилась ко мне Рената.

– Дорогая, я буду там с тобой через несколько дней.

Трио Пальмового зала снова заняло свои места на подмостках и заиграло музыку Зигмунда Ромберга.

– Ой, уже четыре! – воскликнула Рената. – Хочу посмотреть «Глубокую глотку». Там начало в четыре двадцать.

– Ну а мне пора в порт, – сказал Текстер. – Ты ведь придешь, Чарли?

– Надеюсь, но сначала мне нужно повидать Кэтлин.

– Я уже наметил маршрут поездки для встреч с моими диктаторами. Так что можешь в любое время связаться со мной, если решишь поехать в Мадрид и начать работу над путеводителем. Только дай мне знать, и я сразу же примусь устраивать встречу. Я знаю, у тебя много дел в Чикаго, но тебе понадобятся деньги… – Он глянул на Ренату, которая прихорашивалась перед уходом. – А путеводитель принесет большие деньги.

– Ну, я побежала! – объявила Рената. – Вечером увидимся.

Она перекинула через плечо ремешок сумки, прошествовала по роскошному ковру и скрылась за вращающимися дверями. Рената была как часть рождественского убранства, золотое украшение среди зеленых иголок.

Я заглянул под стол, чтобы надеть ботинок, но его там не было. Исчез. Рената унесла его в своей сумке. Этой выходкой она выразила недовольство предстоящей мне сентиментальной встречей с недавно овдовевшей и, вероятно, доступной приятельницей, тем более что самой Ренате пришлось идти в кино одной. Она лишила меня возможности подняться к себе в номер. Кэтлин могла появиться с минуты на минуту. Поэтому я сидел, слушал музыку и ощущал холодок под одной ступней. Поступок Ренаты был символичен, ибо свидетельствовал о том, что я целиком принадлежу ей. Но принадлежит ли мне она? Когда у Ренаты пробуждается собственнический инстинкт, мне становится не по себе. Я знал, что, уверенная в одном мужчине, она начинает подумывать о другом. А я? Очевидно, я больше всего хотел обладать той, которая больше всего хотела бросить меня.

– Кэтлин, дорогая, рад тебя видеть! – воскликнул я, когда она подошла к моему столику. Я встал, опираясь на обутую ногу. Кэтлин дружески поцеловала меня в щеку. Лицо ее не загорело под невадским солнцем. В ее светлых волосах появились серебристые пряди. Кэтлин не растолстела, но пополнела, стала мягче, потеряла упругость. Естественный след минувших лет. Когда-то лицо ее было усеяно веселыми веснушками; теперь они превратились в заметные пятнышки. Кэтлин была в черном шелковом платье, отороченном на груди золотым шитьем.

– До чего же приятно встретиться с тобой, – сказал я, и это была правда.

– Я тоже рада видеть тебя, Чарли.

Кэтлин села, но я продолжал стоять.

– Понимаешь, я снял один ботинок, который жмет, а он пропал.

– Странно, может, кто из обслуги взял? Надо обратиться в бюро находок.

Для проформы я подозвал официанта, объяснил, в чем дело, потом сказал:

– Поднимусь к себе в номер, надену другую пару. – Кэтлин вызвалась пойти со мной, но в номере были разбросаны вещи Ренаты и постель не убрана, поэтому я поспешно возразил: – Нет-нет, не надо. Подожди меня здесь. Я быстро. Заодно пальто прихвачу. Пойдем куда-нибудь выпить.

Я поднимался в шикарной клетке лифта и думал о том, какая она оригинальная и смелая, Рената, и как мужественно борется против пассивности, представляющей всеобщую угрозу для человечества. Раз я подумал об угрозе, она не может не быть всеобщей. Мыслить универсалиями становится для меня каким-то наваждением, пронеслось у меня в голове, когда я надевал другую пару штиблет. Туфли были мягкие, легкие, темно-красного цвета, и куплены не где-нибудь, не в соседней лавчонке, а в «Хэрроде». Передки, правда, были туповаты, зато их фасоном и мягкой кожей восторгался чернокожий чистильщик в Центральном оздоровительном. Я спустился вниз.

Этот день целиком отдан Гумбольдту. Его призрак неуклонно витал надо мной. Я понял, как волнуюсь, когда надевал шляпу. Руки у меня дрожали. Приближаясь к Кэтлин, я почувствовал, как дернулась правая половина моего лица. «Ого, – решил я, – это старый доктор Гальвани ставит на мне свой опыт». Мне привиделись двое мужчин, два мужа этой прекрасной дамы – оба в могиле, оба истлевают. Ее любовь не спасла их от смерти. Затем перед моим внутренним взором в виде темно-серого облака пронесся призрак Гумбольдта. Щеки у него обвисли, волосы растрепались. Я шел к Кэтлин под сладкие звуки трио Пальмового зала. Рената называла такую музыку «пирожком на бумажной розетке». Потом музыканты грянули марш из «Кармен», и я сказал Кэтлин:

– Пойдем посидим в каком-нибудь уютном баре, там, где потише.

Я подписал счет на головокружительную сумму, и мы с Кэтлин вышли из отеля.

Мы долго бродили по стылым улицам, пока не нашли приятный полуподвальчик на Западной Пятьдесят шестой, уютный и без рождественских излишеств.

Нам предстояло о многом поговорить, и начать мы должны были с Тиглера. Я не мог заставить себя сказать, какой он был замечательный человек, поскольку так не считал. Когда ему перечили, старый лошадник впадал в ярость и начинал топать ногами, как злой карлик Румпельштильтцхен у братьев Гримм. Ему доставляло особое удовольствие обманом вымогать у людей деньги. Если они не осмеливались возражать, он особенно презирал их. Его постояльцы, и я в том числе, часто сидели без горячей воды и света. Они шли к Кэтлин жаловаться и возвращались, забыв об обиде. Хозяйку ранчо любили и жалели, а хозяина ненавидели.

Достоинства этой длинноногой доброй веснушчатой женщины были очевидны. Главное среди них – долготерпение, выдержка, спокойствие. Гумбольдт любил играть роль бешеного турка, и тогда Кэтлин была его смиренной пленницей-христианкой. Она целые дни просиживала в так называемой гостиной так называемого коттеджа в деревенском захолустье и читала, читала. Солнечный свет едва пробивался сквозь маленькие и грязные окна. Иногда Гумбольдт велел ей надеть свитер и поиграть с ним в футбол. Они гоняли мяч, как заправские футболисты. Спотыкаясь о кочки, он посылал ей длинные пасы над веревкой, протянутой для сушки белья, и мяч нередко застревал в ветвях клена. Я помнил все до мельчайших подробностей, помнил, как Кэтлин вскрикивала, когда делала рывок, чтобы принять мяч на грудь, и как они сидели после игры на диване и пили пиво. Я помнил котов на подоконнике, у одного усики были маленькие, как у Гитлера. Мне казалось, что я слышу собственный голос. Кэтлин дважды была спящей принцессой, уснувшей под действием злых чар возлюбленных. «Знаешь, что говорят соседи-аборигены? – рассказывал мне Гумбольдт. – Говорят, держи бабу в ежовых рукавицах. А я часто думаю о нас с Кэтлин как об Эросе и Психее». Гумбольдт льстил себе. Эрос был прекрасен и вел себя достойно. Но куда подевалось достоинство Гумбольдта? Он отобрал у Кэтлин ее водительские права. Спрятал ключи от машины. Запретил разводить огород, потому что, по его словам, огородничество выражает мещанские устремления горожанина, чей предел мечтаний – деревенский домик. У входа в кухню росло несколько кустов помидоров, но они погибли, когда еноты опрокинули мусорные ящики. «Мы с Кэтлин заняты умственным трудом, – серьезно говорил Гумбольдт. – Кроме того, если мы разведем овощи или цветы, это бросится в глаза». Он опасался ночных налетчиков. Опасался, что куклуксклановцы поставят и подожгут в его дворе крест.

Я глубоко симпатизировал Кэтлин еще и потому, что она была соней. Я размышлял о причинах ее сонливости. Может, она рождена для того, чтобы постоянно пребывать в потемках сновидений? Бессознательное состояние – непременное условие блаженства Психеи. Но существует, вероятно, и более простое объяснение. Тиглер носил тугие джинсы, и спереди всегда был виден большущий комок. Да и Гумбольдт, стуча в дверь к подруге Демми, кричал: «Открой, я поэт. У меня здоровенный член!» Я, однако, подозревал, что Гумбольдт – просто тиран, которому нужно, чтобы женщина была тише воды и ниже травы. Все его любовные поползновения сводились к сумасшедшему деспотизму. Его прощальное письмо подтверждало эту догадку. С другой стороны, ничего не дано знать достоверно. А женщина без секретов – это не женщина. Может быть, Кэтлин решила выйти за Тиглера потому, что жизнь в Неваде сулила одиночество. Впрочем, хватит заниматься анализом.

Я поддался своей слабости говорить людям то, что они хотят услышать, и сказал:

– Запад пошел тебе на пользу.

В данном случае так оно и было. Более или менее.

– Ты тоже хорошо выглядишь, Чарли. Правда, немного усталый.

– Жизнь – это сплошная беготня. Может, и мне стоит пожить на Западе. Помню, как я целыми днями лежал под деревьями на вашем ранчо и смотрел на горы… Хаггинс сказал, что ты нашла какую-то работу в кино и едешь в Европу?

– Да. Ты был у нас, когда на вулканическое озеро приехала съемочная группа делать фильм о Внешней Монголии. Во всей округе нанимали индейцев, чтобы они на своих лошадках демонстрировали чудеса верховой езды.

– А Тиглера наняли консультантом.

– А отца Эдмунда – ты ведь помнишь его, правда? – пригласили на роль священника, который снимался в немом кино. Бедный отец Эдмунд, его так и не посвятили в сан. Он должен был сдавать письменный экзамен по теологии, нанял кого-то вместо себя, обман раскрылся. Жаль, потому что индейцы любили его. Однако я не ответила на твой вопрос. Да, я еду в Югославию, а потом в Испанию. Там гораздо меньше постановочные расходы. В Испании можно нанять целый полк, а Андалусия – идеальное место для съемки вестернов.

– Говоришь, Испания? Я сам подумываю поехать туда.

– Правда? С первого марта я буду в «Гранд-отеле» в Альмерии. Было бы замечательно встретиться там.

– Перемена пойдет тебе на пользу, Кэтлин.

– Ты всегда желал мне добра.

– Знаешь, у меня сегодня большой день. Он так или иначе связан с Гумбольдтом. Днем я был у дяди Вольдемара, кстати, встретил там человека, которого знал с детства, теперь ты. Все это так волнует…

– От Хаггинса я слышала, что ты собираешься на Кони-Айленд… По правде говоря, я не раз думала, что ты слишком привязан к Гумбольдту, хватаешь через край своей дружбой.

– Возможно, хотя я пытался сдерживаться. Я часто спрашиваю себя, откуда такой энтузиазм. Как поэт и мыслитель Гумбольдт, в сущности, не так уж многого достиг. И у меня нет ностальгии по старым добрым временам. Наверное, это происходит потому, что в Америке ничтожно мало людей, которые серьезно относятся к искусству и философии. Даже те, кто потерпел неудачу на этом поприще, оставляют след в памяти.

Мы подходили к большой теме. Мне хотелось взвесить добро и зло в Гумбольдте, понять до конца причины спада его творчества, присмотреться к бедам в его жизни, узнать, почему его талант принес такие малозначительные результаты, и так далее и тому подобное. Все это трудно обсуждать, хотя я был настроен на волну высоких материй и преисполнен симпатией к Кэтлин.

– В нем было какое-то старомодное очарование, – сказал я. – Какое-то волшебство.

– Ты просто любил его, – подхватила Кэтлин. – Я и сама была без ума от Гумбольдта. Он потащил меня в Нью-Джерси, в провинциальную дыру. Я была готова ехать с ним на край света, хоть на Северный полюс. Студентки мечтают приобщиться к литературной жизни, но для меня это почти не имело значения. Меня мало интересовали его друзья-литераторы. Они приезжали посмотреть, как Гумбольдт живет, а он устраивал представления. Когда они уезжали, он брался за меня. Такого общительного человека я больше не встречала. Он всегда говорил, что хочет попасть в высшие круги литературного мира.

– В том-то и загвоздка, что никакого литературного мира не существовало и не существует. В девятнадцатом веке мы знаем только гениев-одиночек. Ни Мелвилл, ни По не принадлежали к литературному миру. Первый томился в таможне, второй таскался по кабакам. В России Ленин и Сталин изничтожили литературный мир. Теперешняя ситуация в России похожа на нашу. И там, и у нас поэты возникают из ниоткуда. Откуда появился, например, Уитмен? Откуда у него такой громадный талант?

– Ты прав. Если бы была настоящая литературная жизнь и если бы Гумбольдт пил чай с Эдит Уортон и два раза на неделе виделся с Робертом Фростом и Томасом Стернзом Элиотом, он знал бы, что его признают и ценят. Один он не мог заполнить пустоту вокруг себя, – говорила Кэтлин. – Да, Гумбольдт был мудрец и волшебник. Рядом с ним я чувствовала себя полной тупицей. Чего он только не придумывал, в чем только не обвинял меня! Его изобретательность должна была вылиться в стихи, но он слишком много занимался устройством личных дел. На это уходил весь его талант. А я, как жена, страдала от последствий. Но хватит об этом. Позволь спросить… Вы ведь писали с ним какой-то сценарий?..

– Так, чепуховина, которой мы занимались в Принстоне, чтобы скоротать время. Ты упомянула о нем той молодой особе, миссис Кантебиле. Что она собой представляет?

– Она хорошенькая и придерживается старомодных правил приличия – наверное, начиталась Эмили Пост. Может прислать записку с благодарностью за изысканный обед. Вместе с тем красит ногти в немыслимые цвета, крикливо одевается, и у нее громкий грубый голос. С ней разговариваешь, и кажется, что она кричит, как юная студенточка… Поскольку я связалась с киношниками, меня интересует, что вы с Гумбольдтом написали. Как-никак из твоей пьесы сделали кассовый фильм.

– Нет, по нашему сценарию не отснять стоящего фильма. Среди действующих лиц Муссолини, папа, Сталин, Келвин Кулидж, Амундсен и Нобиле. Герой у нас – людоед. В фильме задействован дирижабль. Из полярных снегов действие переносится в сицилийскую деревушку. Может, кому-то из режиссеров сценарий и понравился бы, но ни один здравомыслящий продюсер не даст на картину ни цента. Конечно, в кино трудно что-либо предвидеть, я это понимаю. Кто бы в 1913 году взял сценарий о мировой войне? Или, допустим, ты предлагаешь мне киноверсию моей жизни еще до того, как я появился на свет, – не послал бы я тебя ко всем чертям?

– Тем не менее твоя пьеса имела огромный успех.

– Кэтлин, дорогая, поверь, что я, как шелкопряд, только выдал нить. А бродвейский наряд сшили совсем другие люди… Ты лучше скажи, что оставил Гумбольдт тебе?

– М-м, прежде всего он написал мне замечательное письмо…

– И мне тоже, причем полное здравых суждений.

– Нет, мое более путаное. И слишком личное, чтобы показывать его другим. В нем он составил полный перечень нехороших поступков, которые я якобы совершила. Видимо, хотел мне все простить, но прощал с такими подробностями, что читать стыдно. Даже Рокфеллеров упомянул. Правда, в письме есть и другие места, здравые и по-настоящему трогательные.

– И это все, что он оставил?

– Нет, есть еще кое-что. Наброски сценария. Поэтому я и спросила о том, который вы сочиняли в Принстоне. А тебе что, кроме письма?

– Поразительно! – воскликнул я.

– Что поразительно?

– То, что он сделал. Надо же придумать такое, когда знаешь, что вот-вот умрешь.

– Не понимаю.

– Скажи, этот сценарий – о писателе, у которого жена-мегера и прелестная молодая любовница? О том, как они отправляются путешествовать и как по возвращении он пишет книгу, которую не может опубликовать?

– Да, а что? Впрочем, я, кажется, догадываюсь.

– Ай да Гумбольдт! Ай да сукин сын! До чего же здорово! Он все продублировал. Та же поездка, но уже с женой, тот же сценарий нам обоим.

Кэтлин молча смотрела на меня. Губы у нее дрогнули, но она заставила себя улыбнуться.

– И зачем он оставил нам одно и то же?

– А ты уверена, что мы единственные, кто получил такое наследство? Ха-ха, давай-ка выпьем, помянем его. Славный был человек.

– Да, славный. И как бы мне хотелось… По-твоему, он специально это задумал?

– Кто это был? Кажется, Александр Поуп. Не мог выпить чашку чаю без того, чтобы не придумать что-нибудь этакое, экстравагантное. Так и Гумбольдт. Он до конца мечтал заработать кучу денег. На пороге смерти он решил сделать нас обоих богатыми. Удивительно, как ему удалось до последних дней сохранить чувство юмора и здравомыслие, чтобы написать два письма, по крайней мере два. Ты можешь возразить, можешь сказать, что Гумбольдт давно как бы эмигрировал в безумие. Возможно, ему удалось побывать на старой родине, повидать своих предков. Это, наверное, трудно – перенестись из этого мира в мир призраков. Или вот еще одно странное сравнение. Гумбольдт, как Гудини, вырвался из затворов паранойи, или маниакально-депрессивного психоза, или что там у него было. Да, так случается. Спящие просыпаются. Возвращаются домой эмигранты и ссыльные. Оживает гений.

– Вероятно, у него уже просто не было сил писать два разных письма – тебе и мне.

– А можно посмотреть на это иначе. Возможно, он хотел показать нам, чего в нем больше всего – интриганства, изобретательности, паранойи. Мало кто в этом смысле сравнится с ним. Помнишь, какой он выкинул номер с Лонгстаффом?

– Думаешь, он имел в виду что-нибудь еще? – спросила Кэтлин.

– Гумбольдт не мог ограничиться одной затеей.

– Может, он решил посмертно испытать наши характеры?

– Гумбольдт был абсолютно убежден, что я неисправим. Да и ты, вероятно, тоже. Ну что ж, он заставил нас пережить прошлое, подумать, поволноваться. Мы вот с тобой сидим, шутим, восторгаемся им и печалимся. Все это очень трогательно.

Кэтлин робко улыбнулась, но зрачки ее потемнели. На глаза навернулись слезы. Но она молчала и не двигалась. Такая уж была Кэтлин, эта крупная спокойная женщина. Мне неловко об этом говорить, но не исключено, что Гумбольдт хотел свести нас. Не обязательно, чтобы мы стали мужем и женой, а соединили наши чувства к нему и тем самым воздвигли ему памятник. Хотел и после смерти какое-то время участвовать в лживой комедии, именуемой человеческой жизнью. Вероятно, ему служила бы утешением и рассеивала бы могильную скуку мысль, что мы заняты его задумками. Платон, Данте и Достоевский много размышляли и писали о бессмертии, и Гумбольдт, горячий их почитатель, не мог сказать: «Да, они гении, но мы не обязаны принимать их идеи всерьез». Однако он сам принимал бессмертие всерьез? Молчок. Гумбольдт только говорил, что люди – существа не естественные, а сверхъестественные. Отдам все, чтобы выяснить, что именно он имел в виду.

– Авторские права на эти сценарии трудно защитить, – сказала Кэтлин. – Гумбольдт, очевидно, получил юридическую консультацию на этот счет. Он запечатал свой сценарий в конверт, пошел на почту и послал заказной бандеролью на собственный адрес. Этот конверт до сих пор не вскрыт. Мы располагаем копиями.

– Верно. Мне передали два запечатанных конверта.

– Два?

– Во втором был сценарий, который мы набросали в Принстоне. Теперь я понимаю, чем забавлялся Гумбольдт в этой паршивой гостинице. Он продумал все до мельчайших деталей и соблюдал юридические формальности. Вполне в его духе.

– Послушай, Чарли, мы должны поделить гонорар пополам.

– Господь с тобой, Кэтлин! С коммерческой точки зрения эти наброски – ноль.

– Ошибаешься, – твердо возразила Кэтлин. Я удивленно посмотрел на нее. Категорическое возражение не в характере скромной Кэтлин. – Я показала сценарий кое-кому из киношников, подписала договор и уже получила по опциону три тысячи долларов. Половина – твоя.

– Неужели нашелся чудак, который выложил за это денежки?

– Я имела даже два предложения и решила принять то, которое поступило от компании Стейнхолса. Так куда переслать тебе чек?

– В данный момент у меня нет постоянного адреса. Я езжу с места на место. Но все равно, Кэтлин, я не возьму этих денег, – заявил я и тут же подумал, что скажу Ренате. Она так остроумно высмеяла подарок Гумбольдта, что я, как представитель нашего с ним уходящего поколения, чувствовал себя оскорбленным. – И что, уже дописывают сценарий?

– Его всесторонне рассматривают. – Голос Кэтлин, по временам переходящий почти в девчоночий писк, сорвался.

– Бог ты мой, какое нагромождение невероятностей! – воскликнул я. – Хотя я всегда немного гордился своими странностями, но теперь вижу, что они всего лишь жалкие подобия множества настоящих странностей, происходящих всюду и везде. И вообще странности не мое личное качество, а условие человеческого существования. Вот почему Гумбольдтовы карикатуры на любовь и честолюбивые желания, и вообще его хохмы могут показаться интересными деловым людям.

– У меня хороший юрист, и договор со Стейнхолсом предусматривает гонорар в тридцать тысяч долларов. При благоприятных условиях компания может поднять его до семидесяти тысяч. Это выяснится приблизительно через два месяца, к концу февраля. Чарли, как совладельцы мы должны заключить особый контракт.

– Нет, Кэтлин, не добавляй невероятностей. Никаких контрактов. Да и деньги мне не нужны, у меня хватает.

– До нашей встречи я тоже так думала. Кругом только и слышишь о твоем миллионном состоянии. Но в Пальмовом зале я увидела, как ты подписываешь счет. Ты прошелся по всем строчкам сначала сверху вниз, а потом снизу вверх. А я помню, с каким шиком ты расплачивался раньше и не задумывался над тем, сколько дать на чай. Не смущайся, Чарли, мы же свои люди.

– Нет-нет, Кэтлин, у меня достаточно денег. А что до счета, то это отрыжка Великой депрессии. К тому же здесь стали немилосердно драть. Старые клиенты возмущены до глубины души.

– И еще твоя бывшая жена затеяла против тебя очередную тяжбу. По себе знаю, что это такое, когда на тебя наваливаются судья и адвокаты противной стороны. Недаром заправляла в Неваде ранчо и держала пансион.

– Да, деньги уплывают сквозь пальцы. Беда в том, что сколотить состояньице и потом жить припеваючи – невозможно. Такого не бывает. Гумбольдт этого так и не понял. Он думал, что разницу между успехом и неудачей делают деньги. Когда у человека есть деньги, с ним происходят странные превращения. Ему приходится бороться с безличными силами в обществе и самом себе. Успех не зависит от личности. Успех обеспечивают сами деньги.

– Не виляй, Чарли, не уходи от разговора. Ты всегда проявлял исключительную наблюдательность. Я много лет видела, как ты словно подсматриваешь за людьми. Как будто ты их видишь, а они тебя нет. Однако ты не один такой.

– Стал бы я селиться в пятизвездочном отеле, если бы сидел на мели?

– Один не стал бы, но с молодой женщиной…

Итак, крупная, постаревшая, но еще привлекательная Кэтлин с печальным лицом и пронзительным, срывающимся голосом много лет изучала меня. Кэтлин давно привыкла к своей пассивности и в силу этой привычки обычно смотрела на собеседника искоса. Но сейчас ее взгляд был прям и полон теплоты и дружеского участия. Меня трогает, когда люди входят в мое положение.

– Как я понимаю, ты направляешься с этой дамой в Европу. Мне Хаггинс сказал.

– Да, верно.

– Куда? Зачем?

– Куда? Зачем? Бог ведает, – сказал я и замолчал. Я мог бы многое поведать Кэтлин, например, о том, что уже не отношусь серьезно к вещам, к которым серьезно относятся серьезные люди, – к метафизике или так называемой политике. Мог бы признаться, что понятия не имею, зачем я лечу в Италию с прелестным существом. Мог бы сказать, что мне нужны любовь и ласка, необходимые лет тридцать назад. Что это значит – под шестьдесят добиться того, о чем мечтал в двадцать пять. Добьюсь, ну и что? Я был готов раскрыться перед этой прекрасной женщиной. Я видел, что она тоже выходит из состояния духовной спячки. Мы могли бы поговорить хотя бы о том, почему сон словно запечатывает человеку душу и почему просыпаешься с какой-то дрожью, в каком-то тревожном ожидании. Я мог бы спросить, может ли дух жить отдельно от тела. Меня подмывало сообщить, что я пытаюсь разобраться в проблеме смерти. Я взвешивал, не стоит ли обсудить с ней завет Уитмена о предназначении поэта. Уитмен был убежден, что демократия не выстоит, если ее поэты не создадут великие поэмы о смерти. Я чувствовал, что Кэтлин – та женщина, с которой можно говорить задушевно и о чем угодно, но стеснялся. Старый волокита, потерявший голову из-за златокудрой прелестницы, выдумщик, возмечтавший добиться исполнения юношеских желаний, вдруг начнет распространяться о сверхчувственном сознании и великой демократической поэме на тему смерти – представляете? Нет, Чарли, мир полон странностей и без тебя. Именно потому, что Кэтлин – та женщина, с которой можно поговорить, я молчал. Молчал из уважения к ней. Молчал, потому что хотел получше разобраться в волнующих меня вопросах.

– На следующей неделе я буду в Белграде, – сказала Кэтлин. – Остановлюсь в «Метрополе». Будем держать связь. Я настою на заключении нового договора и перешлю его тебе на подпись.

– Не надо, Кэтлин, прошу.

– Почему не надо? Не хочешь получить свои собственные деньги от одинокой вдовы? Но мне не нужна твоя доля. Таким путем.

Кэтлин – прекрасная и умная женщина. Она поняла простую истину – что я много трачу на Ренату и вскоре сяду на мель.

– Дорогая, зачем ты утащила мой ботинок?

– Не удержалась, – величественно ответствовала Рената. – Жаль, что не видела, как ты ковыляешь наверх в одном ботинке. А что подумала твоя приятельница? Не дуйся, мы оба любим шутки, это нас и связывает.

Шутки связывали нас крепче любви. Ренату забавлял мой характер и мои привычки. Она забавлялась мной, причем так сильно, что со временем это занятие, как я надеялся, сольется с любовью. От любви я ни под каким видом отказываться не собирался.

– Ты уже однажды утащила мой ботинок в Париже, помнишь?

– Еще бы! Это было, когда тот несносный французишка начал язвить по поводу твоей орденской ленточки. Говорил, что третья степень дается мусорщикам и свиноводам. Я утащила твой ботинок, чтобы отомстить ему, утешить тебя и позабавиться самой. А помнишь, что я сказала потом?

– Помню.

– И что?

– Люди раздеваются, а боги не одеваются.

Рената рассмеялась. На ней был темно-красный дорожный костюм. С новой прической, накрашенная, она приготовилась к отлету. Мы уже были в аэропорту имени Кеннеди.

– Чарли, плюнь ты на эту дурацкую поездку в Техас. Полетим лучше в Милан, ты нужен мне. Как я одна договорюсь с моим папочкой Биферно? Твой братец совсем не хочет, чтобы ты приезжал, и ты ему ничем не обязан. Ты говоришь, что любишь его, а он тебе отвечает хамством. Ты с ним – душа нараспашку, а он тебе пинок под зад. С хамами нужно по-хамски. С волками жить – по-волчьи выть. Я тебе скажу, что он сейчас думает. Он думает, что ты специально выбрал подходящий момент, чтобы запустить руку в его денежные предприятия. Может, он чуточку прав? Не бойся, я не буду тебя осуждать. У меня нет никакого желания лезть в твои финансовые дела, но мне кажется, что тебе не помешала бы приличная сумма. И еще. Вы обязательно сцепитесь с его женой из-за того, у кого больше прав руководить траурной церемонией, если до того дойдет. Зачем ему видеть ваши скорбные физиономии перед тем, как пойти под нож. Короче говоря, ты даром тратишь время. Лети со мной. Я просто мечтаю выйти за тебя замуж в Милане под моей девичьей фамилией, Биферно, и чтобы к венцу меня повел мой настоящий папа.

Мне очень хотелось угодить Ренате. Она достойна того, чтобы все складывалось как она хочет. В своем долгополом кожаном пальто, несравненной шляпе, элегантных сапогах и с шарфиком из «Гермеса», Рената была таким же национальным достоянием, как Пизанская башня, и не должна находиться в личном владении. Но сама она предъявляла свои права – на имя, на отца, на мужа. Как глупо с ее стороны! Какая профанация собственной персоны! Правда, сторонний наблюдатель мог сказать, что я тоже предъявляю свои права, пусть и на другом уровне. Право на порядок, безопасность, благоразумие, бережливость и прочие буржуазные ценности!

– Пойдем выпить в ВИП-зал, – предложила Рената. – Здесь ужасная толчея и бокалы грязные.

– Но у меня больше нет туда пропуска.

– Зато у тебя есть твой Циттерблум. Тот, который взялся купить тебе сокрытие от налогов, а вместо этого год назад угробил чужие двадцать тысяч на какие-то нефтеразработки. Позвони ему, пусть устроит. Я помню, как он обещал: «Для тебя, Чарли, что угодно и в любое время».

– Ты хочешь сделать из меня рыбака из «Волшебных сказок» братьев Гримм. Жена послала его к морю, чтобы он попросил у золотой рыбки дворец.

– Выбирай выражения, милый. Я не собираюсь пилить тебя, но мы имеем право выпить на прощание по высшему классу, а не среди всякого сброда.

Я позвонил Циттерблуму. Его секретарша за несколько минут организовала нам вход в Зал для высоких персон, а я подумал, сколько выгоды можно извлечь из своих потерь и поражений – стоит только приложить немного умственных усилий.

Я потягивал «Кровавую Мэри» и мрачно думал о том, как сильно я рискую ради старшего брата и как мало он это оценит. Идеальный мужчина исходит из того, что и женщина у него идеальная, но мы-то далеки от идеала. Я, однако же, не хотел, чтобы меня попросили предсказать, как все получится, потому что, если бы сделал это, все исчезло бы в вихре ветра.

– Как насчет беспошлинной бутылочки «Ма Грифф»? – проронила Рената. Я купил ей самую большую бутылку и сказал:

– Тебе передадут ее в самолете, а я даже глотка не отведаю.

– Не огорчайся. У нас будет чем отметить нашу встречу. Но только при условии, что твой братец не подкинет тебе какую-нибудь женщину.

– Ему сейчас не до того. А вот ты, Рената, – когда последний раз видела Флонзейли?

– Флонзейли – пройденный этап. Мы расстались навсегда. Человек он неплохой, но мне не по душе его похоронная профессия.

– Зато он очень богат.

– Как главе фирмы ему сейчас не приходится трудиться самому, но я помню время, когда он сам бальзамировал покойников. Я не согласна с твоим – как его… Фроммом? – который утверждает, что наша цивилизация погружается в некрофилию. Но если говорить серьезно, я, с моей фигурой, должна оставаться нормальной бабой. Иначе на что я гожусь?

Я совершенно пал духом и размышлял, в чем ее слова правдивы, а в чем – нет, и вообще, увидимся ли мы снова. Но несмотря на трудности последних дней, я словно ощущал какой-то стержень в себе.

– Прощай, дорогой! Я завтра же позвоню из Милана тебе в Техас, – сказала Рената, и мы поцеловались много раз. Мне казалось, что она вот-вот расплачется, но слез не было.

Я побрел по бесконечному туннелю «Трансатлантических авиалиний», похожему на чудовищную глотку или коридор в экспрессионистских фильмах, прошел проверку «на металл», поднялся в самолет, летящий в Хьюстон, и всю дорогу читал книги по оккультизму. В них было несколько увлекательных пассажей, к которым я еще вернусь. Днем я добрался до Корпус-Кристи, снял номер в ближайшем мотеле и отправился к Джулиусу. Дом у него был большой, новый, обсаженный пальмами, джакарандой, мушмулой. Газоны были такие гладкие, что выглядели искусственными, покрытыми зеленой упаковочной стружкой. У ворот стояло несколько дорогих автомобилей. Когда я позвонил в дверь, в холле зазвенели колокольчики и залаяли собаки. Чувствовалось, что система сигнализации и меры безопасности продуманы досконально. Наконец замысловатые замки отперли, и моя невестка Гортензия открыла широкую тяжелую дверь, обшитую полинезийской резьбой. Она прикрикнула на собак, правда любовно, потом повернулась ко мне. Гортензия, высокая прямая особа с голубыми глазами и полными губами, не вынимая сигареты изо рта, сказала:

– Чарлз! Как ты к нам добрался из Хьюстона?

– Взял машину напрокат. Как ты, Гортензия?

– Джулиус ждет тебя. Он сейчас одевается. Проходи!

Она попридержала собак, размерами лишь немного уступавших лошадям, и я пошел к хозяйской спальне, приветствуя по пути племянников. Малышня молчала, вероятно, не признавая меня за полноправного члена семьи. Я вошел в спальню. Юлик был в длинных, доходящих до колен, полосатых трусах.

– Я так и подумал, что это ты, Чак.

– Ну вот мы опять встретились, – сказал я.

Выглядел Джулиус неважно. Живот у него раздался, грудные мышцы заострились, между ними густела сероватая растительность. Но держался он, как обычно, молодцом. Лицо властное, прямой нос, торчащие усы, ухоженные седые волосы, живые проницательные, отдающие холодным блеском глаза. Под ними мешки. Он всегда носил такие, «семейные», трусы, тогда как я предпочитал короткие спортивные. Джулиус исподлобья посмотрел на меня. Целая жизнь пролегла между нами. Для меня она была непрерывной рекой, а он принадлежал к типу людей, живущих переменами. Для него не существовало ничего постоянного. Мои братские чувства, заставившие меня приехать, озадачивали и смущали его, льстили ему, но внушали подозрения. Верный ли я человек? Нет ли за мной каких-либо грешков? Юлик так и не составил окончательного суждения обо мне, как я не составил окончательного суждения о Текстере.

– Раз уж ты решил приехать, мог бы остаться в Хьюстоне, – заметил он. – Мы завтра едем туда.

Я видел, что он не до конца переборол братскую привязанность ко мне.

– Ничего, считай, что я совершил увеселительную прогулку. И в Нью-Йорке у меня особых дел не было.

– Мне сегодня еще надо посмотреть кое-какую недвижимость. Поедешь со мной или поплещешься в бассейне? Вода на подогреве.

Прошлый раз я действительно спустился в бассейн, но один из его волкодавов до крови укусил меня за лодыжку. Вдобавок Джулиус знал, что я приехал не затем, чтобы плескаться в подогретой воде.

– Ну что ж, я рад, что ты здесь. – Он отвернулся и уставился куда-то вдаль, и его мозг, привыкший все просчитывать до конца, наверняка просчитывал шансы на благополучный исход. – Эта проклятая операция портит ребятишкам Рождество, да и тебя с твоими не будет.

– Я послал девчонкам кучу игрушек от Шварца. Прости, я не подумал о том, что надо привезти подарки твоим мальчишкам.

– Да что бы ты мог привезти? У них все есть. Каждый раз ломаю голову, какую еще игрушку купить. А к операции я готов. Врачи в Хьюстоне несколько дней продержали меня в постели, брали анализы. Я двадцать тысяч пожертвовал этой больнице в память о папе и маме. Да, я готов, разве что у меня несколько фунтов лишнего веса. Чак, ты только подумай, эти злодеи вынимают тебе из груди сердце… Там есть одна бригада хирургов, она уже тысячу таких операций делала. Я рассчитываю, что уже первого февраля снова буду в лавочке. Кстати, деньги-то на текущие расходы у тебя есть? Тысяч пятьдесят наберется? А то могу сообразить для тебя какое-нибудь выгодное дельце.

Джулиус, бывало, позвонит мне в Чикаго и говорит: «Пришли чек на тридцать, нет, на сорок пять тысяч». Я безропотно заполняю и отправляю чек. Проходит неделя, другая… Ни ответа ни привета. Потом, через полгода, приходит контракт, в котором моя сумма удвоилась. Ему доставляло удовольствие зарабатывать для меня деньги, но раздражало, что я не вникаю в детали сделок и не ценю его оборотистость. А мои доходы пропадали в нефтяных скважинах Циттерблума, попадали в руки Денизы, Томчека и Строула, перекачивались в сейфы налогового департамента и обеспечивали проживание Ренаты в Озерной башне.

– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался я.

– Есть несколько идей, – ответил брат. – Ты ведь знаешь, какие сейчас в банке процентные ставки по вкладам. Не удивлюсь, если очень скоро они достигнут восемнадцати процентов.

В доме постоянно работали три цветных телевизора. Их картинки добавляли пестроты к убранству комнат. Обои на стенах отсвечивали золотым тиснением. Ковер казался продолжением лужаек. Интерьер плавно перетекал в экстерьер, словно через какое-то волшебное окно; спальня соприкасалась с садом. В углу стоял большой голубой тренажер. На полках красовались призы и памятные подарки: Гортензия, завзятая любительница гольфа, неизменно побивала противников. Сделанные на заказ огромные шкафы были набиты костюмами, бесчисленными галстуками, шляпными коробками и растяжками для обуви. Джулиус, разборчивый в одежде, гордился своим гардеробом и потому взирал на меня как Дуглас Макартур высокой моды.

– Ты всегда был неряхой, Чарли. Покупаешь модную одежду, имеешь портного, а все равно неряха. Где ты купил эти уродские штиблеты? И пальто у тебя – попона, а не пальто. Такие штиблеты лет пятьдесят назад оборотистые ребята толкали зеленым провинциалам, да еще значок в придачу давали. А ну снимай свою попону! – Он кинул мне в руки черное пальто с узким бархатным воротником. – Здесь все равно так тепло, что в нем не походишь. Бери, дарю! Знай наших! А твою попону мои молодцы отнесут на конюшню. Ну, надевай обновку.

Я сделал то, что было приказано. Так выражалась его любовь. Сам Джулиус стал натягивать безукоризненно скроенные широкие брюки с громадными отворотами, но они не сходились на животе.

– Штаны-то после чистки сели, – крикнул он Гортензии, находящейся в соседней комнате.

– Да, малость сели, – спокойно ответила та.

Так уж было заведено в этом доме – говорить все напрямик, без всяких там интеллигентских намеков и экивоков.

Мне была также выдана пара братниных туфель. Мы носим обувь одного размера. И прямые носы у нас одинаковые, и мы оба пучеглазые. Не знаю, как смотрятся эти черты на мне, но ему они определенно придают властный вид.

Теперь, когда я думаю, что земная жизнь любого человека лишь одно из звеньев в бессчетной череде других жизней, меня интересует духовная биография Юлика. Кем он был прежде? Никакая биологическая эволюция, никакая западная цивилизация не могла за каких-то шестьдесят пять лет создать такого представителя человеческого племени, как Джулиус Ситрин. Он принес в наш мир самые потаенные свои свойства. В кого бы ни перевоплощался он в прошлом, я считаю, что как богатый и истый, то есть неотесанный, американец Джулиус потерял в этой жизни почву под ногами. Америка подвергает человеческий дух суровому испытанию. Не удивлюсь, если она отодвинет всех нас на более раннюю ступень развития. Некие высшие силы находятся, судя по всему, в состоянии неопределенности, и чувствующая часть души слишком вольничает, опираясь на материальные удобства. О, какое это утешение для людей – животные соблазны и страсти. Не помню, кто из журналистов писал, что есть страны, где наши объедки, наши отбросы примут за деликатесы.

– Ты, значит, в Европу двигаешь? По работе или так мотаешься? Причем всегда с бабой. Какая мочалка подцепила тебя на этот раз?.. Ч-черт, я, конечно, могу влезть в эти штаны, но нам предстоит порядком поколесить… На кой хрен мне мучиться? – Джулиус в сердцах стянул брюки и кинул их на кровать. – Хочешь знать, куда мы едем? Есть тут великолепный земельный участок, акров на сорок или пятьдесят, на одном полуострове. Принадлежит он кучке кубинцев. Эту землю отхватил какой-то генерал, который был у них диктатором еще до Батисты. Давно это было. Знаешь, как он это проделал? В гаванских банках обычно собирали истрепавшиеся купюры и грузили в машины, чтобы отвезти в специальные печи. Отвозить-то отвозили, но не сжигали, нет, сэр, а тайком вывозили с Кубы в Штаты и клали на счет этого самого генерала. Так он скопил целое состояние и купил государственную землицу. Сейчас там его внуки живут. Никудышный народ, банда бездельников и гуляк. Только и умеют, что пить, спать, колоться, блядовать. Знаешь, как это бывает – яхты, лимузины, самолет. Их жены хотят навести там порядок, застроить участок, чтобы земля приносила настоящий доход. Похоже, выставят на торги. Предложения будут миллионные. У меня есть свои люди среди кубинцев, которые этих самых наследников еще по Кубе знали. Думаю, мы найдем подход… Кстати, я тут получил письмо от адвоката Денизы. Спрашивает, в какой реально сумме выражается твой процент в моих «Сельских жилкооперативах». Ты что, обязан им все докладывать? Кто он такой, этот Пинскер?

– У меня не было выхода. Они проверили мои налоги.

– Какая же ты все-таки бестолочь! Учился, учился, а ничему не научился. И вроде бы из хорошей семьи вышел, и ребенком был смышленым. Если уж тебе так хочется быть интеллектуалом, то почему не Германом Каном или Милтоном Фридменом? Одним из тех напористых ребят, которые читают «Уолл-стрит джорнал»? Кому нужен твой Вудро Вильсон и другие покойники: пишешь какую-то чушь, читать невмоготу. Прочитаю полстраницы и начинаю зевать. Мало тебе папа давал подзатыльников, не то что мне. От хороших затрещин ты очнулся бы. Любимчиком был, это тебя и испортило. Вдобавок женился на этой проклятой бабе. Ей бы террористкой быть из «Освободительного фронта Палестины». Я как увидел ее острые зубки и завитки на висках, сразу подумал: «Хана парню!» Ты вот все стараешься доказать, что жизнь на нашей планете никуда не годится. Может, и не годится, но сам ты – человек конченый. Ей-ей, мне бы твое здоровье! Все еще гоняешь мяч с Лангобарди? Говорят, он джентльменом заделался. А как идет твой суд с Денизой?

– Плохо. Судья велел мне внести залог. Двести тысяч.

Джулиус аж затрясся.

– Во дают! Все, плакали твои денежки. Кто твой адвокат? Все тот же школьный приятель, толстожопый Шатмар?

– Нет, Форрест Томчек.

– Знаю Томчека, я с ним в юридическом училище учился. Строит из себя государственного человека, а сам мошенник из мошенников. Вежливый такой, уговаривать умеет, без мыла в зад влезет. А судья кто?

– Некто Урбанович.

– Не знаю такого. Но раз он принял решение против тебя, это о многом говорит. Может, его подкупили? Может, жмет на тебя, чтобы ему еще дали? Сейчас мы это мигом выясним. О мужике по имени Фланко слышал?

– Соломон Фланко? Он же адвокат чикагской мафии.

– Соломон в курсе всего. – Пальцы Юлика забегали по кнопкам аппарата. – Фланко, – сказал он, когда междугородная соединила его с Чикаго, – это Джулиус Ситрин, из Техаса… У вас там есть судья по гражданским делам, Урбановичем зовут. Он берет? – Внимательно выслушав ответ, Джулиус сказал: – Спасибо, Фланко. Я еще перезвоню тебе. – Положив трубку, брат стал выбирать рубашку и остановился на спортивной. – Нет, Урбанович, похоже, не берет. Чтобы ни одного пятнышка на послужном списке. Хочет сделать карьеру по своей судейской части. Хитрый, бродяга, и ужас какой строгий. Раз он насел, не видать тебе денег как своих ушей. Спиши по графе «Убытки». Ну ничего, мы побольше наживем. У тебя что-нибудь отложено?

– Нет.

– И счета за границей нет? И своего человека в полулегальном бизнесе?

– Нет и нет.

Джулиус смерил меня взглядом, как бы говоря: «Ну и ну!» Потом его лицо, изрезанное морщинами от возраста, треволнений и ожесточенных боев за существование, немного смягчилось. Под ачесоновскими усами заиграла легкая улыбка.

– Даже не верится, что мы с тобой братья, – сказал он. – О нас можно поэмы писать. Предложи эту тему своему приятелю – поэту фон Гумбольдту Флейшеру. Как он, кстати? Помнишь, однажды в пятидесятых я возил вас по всем нью-йоркским ночным клубам? Вот потеха была, особенно в «Копакабане».

– Да, вечерок получится на ять. Гумбольдт был в восторге. Он умер.

Юлик взял ярко-синюю шелковую сорочку и надел ее. Помнится, в прошлый мой приезд путем строжайшей диеты он добился известной стройности и носил великолепные приталенные рубашки. Но и тогда пол его «кадиллака» был усеян арахисовой скорлупой. Сейчас же он сильно растолстел. Передо мной было так хорошо знакомое, старое раздавшееся тело: обвисший живот, веснушки на бесформенных плечах и красивые тонкие руки. Я смотрел на брата и видел в нем тучного и словно страдающего одышкой подвижного и хитроватого пацана и его глаза с одним и тем же выражением: «Не виноватый я». Я знал его всего с головы пят, знал родимое пятнышко на запястье, сломанный и снова сросшийся нос, помнил, как он прикидывался мальчиком-паинькой, помнил, как однажды, когда мы купались в поганой висконсинской речушке, распорол себе бедро о разбитую бутылку и как сквозь слой жира сочилась из ноги кровь. Помню, как мы ходили на Мичиганский бульвар смотреть парад участников войны. На нем были просторные, похожие на шаровары, штаны гольф, оранжевая футбольная майка и черные в рубчик чулки. Он сажал меня на плечи и держал за ноги. Потом мы зашли в туалет Публичной библиотеки, высокие желтые писсуары там были похожи на огромные морские раковины, и он помог мне выудить из-под рубашки и трусов мою пипиську. Было это, кажется, в 1923 году. В двадцать восьмом он нанялся носильщиком в «Американ экспресс». Затем работал на конечной автобусной станции. Он водился с уличными парнями и был такой же крутой, как они. Тем не менее Джулиус прошел вечерний курс в институте Льюиса и окончил юридическое училище. В начале пятидесятых он уже брал в Европу свой «паккард» и переправлял его из Парижа в Рим по воздуху, потому что езда по горным дорогам его утомляла. Только на личные нужды он тратил шестьдесят – семьдесят тысяч в год. Не сосчитать, сколько раз он терял состояние и наживал снова.

Я помнил мельчайшие факты биографии Юлика. Это и радовало, и раздражало его. И о чем это говорило? Что я люблю Юлика? Некоторые специалисты считают, что такая феноменальная память – симптом истерии. Сам Юлик помнил только деловые сделки.

– Значит, твой приятель Гумбольдт окочурился? Любил плести всякую чертовщину и одевался хуже тебя, но мне он нравился. И выпить умел. От чего он загнулся-то?

– Кровоизлияние в мозг, – пришлось соврать мне. Болезнь сердца была сегодня запретной темой. – Он кое-что оставил мне по наследству.

– Что? Неужели у него были деньги?

– Нет, только рукописи и разные бумаги. Я поехал в дом для престарелых забрать их у его дяди, и знаешь, кого я там встретил? Менаша Клингера.

– Менаша? Тот рыжий из Ипсиланти? Драматический тенор, который столовался у нас в Чикаго! Не встречал человека, кто бы так обманывался на свой счет. Голоса у него, считай, не было, но носился он с ним как с писаной торбой. Половину жалованья ухлопывал на уроки пения. А когда подцепил гонорею, другую половину пришлось отдавать докторам. Неужели он такой старый, что попал в богадельню? Мне шестьдесят пять, а он всего лишь на восемь лет старше меня. Знаешь, что я на днях нашел? Документ о нашем праве на участок семейного захоронения на Вальдхаймовом кладбище. Там осталось еще место для двух могил. Ты мою не хочешь купить, а? Я не собираюсь валяться в грязи. Пусть меня кремируют. Улетучусь в атмосферу. Ищи меня в сводках погоды.

У Джулиуса тоже были свои мысли о смерти. Когда теплым майским днем хоронили папу, он сказал: «Погодка слишком хороша для похорон. Я такого денька не упомню». Могильщики отвернули искусственный травяной ковер. Внизу, в буро-желтой земле, зияло уютное прохладное лежбище. Небольшой подъемник медленно опускал на холщовых ремнях гроб. Меня бросило в холодный пот. Не было на свете человека, которому так не хотелось проходить врата смерти, как папаше Ситрину. Великий спринтер, целеустремленный бегун по пересеченной местности, он органически не мог лежать спокойно.

Юлику захотелось показать мне, как Гортензия заново отделала детские комнаты. Но я-то знал, что он надеется найти там шоколадки. Буфеты в кухне были на замке. Доступ в холодильник тоже был ему запрещен.

– Она правильно делает, что прячет от меня съестное, – сказал Джулиус. – Пора перестать постоянно жевать. Это вредно. Ты вот говорил, что это ложный аппетит, и советовал сунуть в рот два пальца, когда кажется, что голоден. Как это помогает, мышцы желудка переворачиваются, что ли? У тебя-то воля есть, да еще физкультурой занимаешься – и на перекладине подтягиваешься, и гири выжимаешь, и грушу колотишь, и трусцой бегаешь, и по деревьям, как Тарзан, лазаешь. Не стыдишься того, что делаешь, запираясь в сортире? Знаем мы таких. Сколько бы ни талдычили о духовной жизни и долбаном искусстве, у тебя всегда стоит. Я в твоей пьесе ни хрена не понял, со второго действия ушел. Кино, правда, лучше, но и там целые сцены – скучища. Мой друг, сенатор Ив Дирксен, одно время тоже увлекался литературой. Поздравительные открытки стихами писал. Жуткий жулик был, ни стыда ни совести. Зато хоть подсмеивался над собственными дешевыми хохмами. Слушай, я давно хотел у тебя спросить… Мне вот что кажется. Когда в искусстве начали крутиться большие деньги, у нас в стране все пошло не по-людски. И чем дальше, тем хуже. Как по-твоему?

– Я не много об этом знаю. Смешная идея – из художников сделать капиталистов, но в ней что-то есть. Америка решила долларом поверить все, что имеет отношение к Прекрасному. Ты, может, читал записи никсоновских пленок? Президент сказал, что не желает пачкаться этим дерьмом – литературой и искусством. Сказал так, потому что отстал от жизни. Совершенно не понял духа современного капитализма…

– Но-но, без лекций. У меня твои поучения во где сидят. – Джулиус полоснул пятерней по горлу. – Помню, сядем поесть, а ты рассуждать начинал про Маркса, про Дарвина, про Шопенгауэра. Не о том, так о другом. Еще юнцом был, а туда же. Сколько книжек из «Современной библиотеки» собрал. Ни у кого во всем квартале столько не было. Ставлю пятьдесят против одного, что и сейчас проворачиваешь мозгами какую-нибудь сумасшедшую теорию. Жить без этого не можешь. Однако нам пора ехать. Надо еще подхватить двух кубинцев и ирландца из Бостона. Лично мне искусство до лампочки.

– Ты однажды пытался стать фотографом.

– Не может быть! Когда это было?

– Когда отпевали покойников в Русской православной церкви. Помнишь, она на углу Левитт-стрит и Хэддон-стрит стояла. Оштукатуренная вся и с золотыми куполами, как луковицы. Родня обычно около открытых гробов снималась. И ты хотел договориться со священником, чтобы он назначил тебя церковным фотографом.

– Правда? Ай да я! Ай да молодец! – порадовался Юлик, но улыбка у него какая-то неуверенная, задумчивая. Он потрогал руками обвисшие щеки, сказал, что слишком гладко сегодня выбрился, а кожа у него нежная, чувствительная. Брата беспокоил мой приезд, связанный с возможностью последнего прощания. Он признавал, что я правильно сделал, что приехал, но вместе с тем клял меня за это. Чего я ношусь со своей братской любовью? Чего прилетел, как ангел смерти? А мне куда ни кинь, всюду клин. Если бы я не приехал, он бы затаил смертельную обиду.

Вот уже полвека, как мы смеемся одним и тем же глупым шуткам. «Знаешь, кто бывает в больнице? Больные», – или: «Один раз в состязаниях по истории я завоевал первый приз, но когда увидели, как я беру награду, отобрали ее» – или что-нибудь в этом роде. Было время, когда я еще возражал Джулиусу, спорил с ним. «Ты дешевый популист и несчастный невежда, – говорил я тогда. – Ради новой родины отказался от своего русско-еврейского наследия. Стал доморощенным игнорамусом и заядлым американцем». Теперь я давно перестал говорить такие вещи. Я знал, что, захватив решето белого винограда, он запирается у себя в кабинете и читает книги по истории еврейского народа – Арнольда Тойнби, Р.Х. Тони, Сесила Рота и Сало Бэрона. Но если вдруг возникал разговор об этих книгах, Юлик намеренно коверкал ключевые понятия.

Джулиус, миллионер и строитель Американской империи, без оглядки гнал свой «кадиллак». Нам в глаза било палящее солнце, и над огромным блестящим черным капотом автомобиля, должно быть, витали души живущих на земле миллиардов. В какой-нибудь далекой Эфиопии люди гибли от голода и дизентерии. Сидя на корточках над вонючей лужей, они листали брошенный туристами экземпляр «Бизнес уик» и видели его портрет и портреты других важных богатых персон. Впрочем, второе такое лицо трудно сыскать. Его свирепый профиль приводил на память латинское слово «чарах» – жадный, хищный; или одного из полубезумных «королей» на полотнах Жоржа Руо.

Мы проехали его предприятия – «Сельский жилкооператив» и «Оружейные мастерские Трамбулла», видели множество принадлежащих ему зданий.

– Я с этим кооперативом чуть не разорился, – пояснил Джулиус. – Архитектор уговорил меня сделать на крыше бассейн. Потом обнаружилась нехватка нескольких тонн бетона. И в довершение ко всему мы на целый фут вышли за границу участка. Никто ничего не заметил, но мне все равно пришлось избавиться от проклятой стройки. Я ее выгодно продал, хотя бумажной волокиты было – не дай Бог… Послушай, Чак, как я понимаю, тебе нужен постоянный доход. Твоя стерва не успокоится, пока ей на тарелочке с голубой каемочкой не принесут твою голову. Ума не приложу, как ты не сподобился отложить деньжат на черный день. У тебя, видать, мозги набекрень. Кому не лень делает тебя как маленького. Сколько ты угрохал на Циттерблума, который обещал тебе крышу от налогов, навязанных нам Дядей Сэмом. Здорово он тебя провел. Теперь от него ни цента не получишь. Да и другие, наверное, задолжали тебе тысячи и тысячи. Иди с ними на мировую. Скажи, что готов взять только половину, но наличными. Я научу тебя отмывать деньги и сделать так, что они вроде бы исчезнут. Затем ты закажешь билет в Европу и поселишься в хорошем городке. Какого черта тебе оставаться в Чикаго? Скучнее места нет на свете. Для меня-то оно не скучное, потому что я там разные дела проворачиваю. Но у тебя ведь никаких дел. Встанешь утречком, выглянешь в окошко, на дворе дождь и слякоть, задернешь занавеску и ляжешь на диван с книжкой. В городе грохот, но ты ничего не слышишь, и если живой, значит, у тебя железное здоровье. Я что хочу сказать? Есть у меня идея. Мы покупаем на двоих дом на Средиземном море. Моим ребятишкам надо языки знать и культуры малость понабраться. Ты будешь учить их. Наскреби двадцать пять косых, и я гарантирую тебе прибыль из расчета двадцать пять процентов годовых. На них и будешь жить за границей.

Джулиус говорил, а я думал о его жизни и его карьере. Но я не мог выложить ему что думаю. Мои мысли были непередаваемы. Так кому же они нужны? Их выдает странная, прихотливая вязь. Мысли должны быть основаны на реальности. Слова должны иметь определенное значение, и человек обязан отдавать себе отчет в том, что говорит. На это и жаловался Полонию Гамлет: «Слова, слова, слова». Вообще-то замечательно, когда у тебя есть мысли – будь то о звездном небе или о категорическом императиве, о величии Вселенной и возвышенности морального закона. Юлик не единственный человек, кому пришлось повозиться с бумагами. Мы все вынуждены возиться с бумагами. Сейчас я не хочу переводить бумагу на Юлика. Да, у меня есть кое-какие свежие соображения. Но я не готов делиться ими с ним. В прошлом мысли были реальны, их нельзя было хранить в портфеле акций и облигаций. Теперь наши авуары – это наши мозги. За один вечер можно услышать пять взглядов на теорию познания. Выбирай любую. Но ни один не исчерпывает сути вещей, не имеет силы истины и ничего не говорит душе. Нет, я не был готов сообщить Юлику ничего такого, что представляло бы настоящий интерес. Мне нечего было предложить брату, который собирал силы, чтобы мужественно встретить смерть. Он не знал, что это такое, и потому боялся ее и злился. Я должен был бы кое-что объяснить ему, хотя бы намеком. Но никакие намеки не помогут перед концом. Выходит, я не выполнил домашнего задания. «Что ты имеешь в виду, говоря «дух, бессмертие»? – сказал бы он. – Неужели ты в это действительно веришь?» Но я не мог ничего объяснить ему убедительно. Возможно, мы с Ренатой съездим на поезде в Таормину, где я спокойно погружусь в размышления.

Наши заботливые, вышедшие из постаревшей Европы родители произвели на свет двух шутов-американцев – одного неистового шута-миллионера, другого – высоколобого шута-интеллектуала. Теперь, когда бывший толстый пацан был на последнем берегу, мне хотелось сказать, что эта потрясающая, сладкая и одновременно горькая шутка (я имею в виду жизнь) не кончается – кончается только известное нам, – а за ней следует что-то еще. Но я не мог ничего доказать своему упрямому братцу, которого пугала приближающаяся пустота, пугали теплый майский денек и удобное прохладное лежбище в земле. Если бы я заговорил, то мог бы сказать только вот что: «Слушай, помнишь, как мы переехали из Аплтона в Чикаго и поселились в полутемной квартирке на Райс-стрит? Ты был толстым мальчиком, а я худым. Помнишь, как мама смотрела на тебя любящим взглядом, а папа бесился, когда ты макал хлеб в какао? Помнишь, как папа вкалывал в булочной? Это было до того, как он занялся дровяным бизнесом. Он не мог найти другой работы. Вот и получилось, что джентльмен работал по ночам пекарем. Помнишь, как, придя утром домой, он вешал в ванной спецовку, и там всегда пол был усыпан мукой и пахло булочной, а потом целый день спал на диване, усталый и сердитый, спал, подложив одну руку под голову и зажав меж колен другую? Мама начинала кипятить на угольной плите белье, и мы с тобой бежали в школу. Помнишь?

Теперь скажу, почему я вспомнил все это. В силу веских причин эстетического порядка прошлое не должно быть навсегда вычеркнуто из истории. Никто другой не вложил столько души, как я, в то, чтобы прожитое, пережитое нами не было забыто, не стерлось из памяти. Тем более любовь. Любовь дана нам в благодарность за бытие. Любовь, Юлик, превратилась бы в ненависть, будь она обманом и пустой видимостью».

Но ни один из строителей нового Юго-Востока в Техасе не стал бы слушать такие речи. Они запрещены в условиях существующей цивилизации, которая доказала свое право устанавливать любые законы многими совершенными ею чудесами, например тем, что за четыре часа перенесла меня из Нью-Йорка в Хьюстон, или тем, что научила людей вскрывать грудную клетку и пересаживать в сердце новую ткань. Однако Джулиус признавал неизбежность смерти, это было неотъемлемой чертой его характера. От нас не остается ни следа – разве что горка земли, перерытая давно сдохшими кротами.

Юлик тем временем говорил, как он собирается помочь мне немного нажиться. За пятьдесят тысяч он готов взять меня в долю одного действующего предприятия.

– Оно приносит от двадцати пяти до тридцати процентов прибыли. Если ты будешь получать каждый год по пятнадцать тысяч плюс гонорары за свою писанину, то можешь плюнуть на чикагский сброд и безбедно жить в какой-нибудь второразрядной стране вроде Югославии или Турции.

– Так одолжи мне эти пятьдесят тысяч. Я заработаю такую сумму за год и верну тебе долг.

– Тогда мне самому пришлось бы обратиться в банк за кредитом, – возразил он. Однако мы оба Ситрины, в наших жилах течет одна кровь. Поэтому он вряд ли надеялся, что я приму за чистую монету его откровенное вранье. – Нет, Чарли, и не проси. Это не честная игра.

– Ты хочешь сказать, что если дашь мне в долг и не заработаешь при этом хоть самую малость, то потеряешь частицу самоуважения?

– С твоим талантом кратко выражать свои мысли я бы так писал! Я ведь в тысячу раз больше твоего знаю. Конечно, я должен иметь некоторую выгоду – как же иначе? В сущности, дело-то я проворачиваю, от самого начала до конца. С другой стороны, если ты устал от своего образа жизни – а я не понимаю, как можно не устать, – то запросто перебирайся в Техас и разбогатей без моей помощи. В штате большие масштабы и хорошие перспективы.

Большие масштабы и хорошие перспективы Техаса не пробудили дремлющие во мне деловые амбиции, зато напомнили о захватывающем эссе одного ясновидца, которое я прочитал в самолете. Эссе произвело на меня глубокое впечатление, и сейчас я думал о нем снова и снова. После того как к нам сели двое кубинцев и бостонский ирландец и сразу же задымили сигарами, я почувствовал, что меня подташнивает от дыма и тряски, поэтому размышления над ясновидением помогали отвлечься.

Машина выскочила из города и помчалась вдоль побережья.

– Тут есть стоящая рыбная лавка, – сказал Джулиус. – Давайте остановимся. Надо купить Гортензии копченых креветок и копченого марлина.

Мы подъехали к торговой точке. Рыбину не успели снять с весов, а брат уже стал отщипывать от нее кусочки и съел хвостовую часть до того, как ее завернули.

– Не подавись, – сказал я.

Юлик не обратил на меня внимания и правильно сделал. Подавиться он не подавился, но попросил одного из кубинцев, Гаспара, сесть за руль. Сам он устроился на заднем сиденье, сунув под него рыбину.

– Надо оставить Гортензии, – сказал он. – Обожает марлина.

Я сомневался, что Гортензии что-то достанется, так как знал о его необыкновенной жадности к жизни, женщинам и жратве. Но мне хотелось, чтобы Юлик почувствовал хоть легкий укол совести за то, что перед опасной операцией набивает живот копченой рыбой.

Одновременно я старался сосредоточиться на видении, которое явилось ясновидцу, и описанному им с такими поразительными подробностями. Мне было известно, что во время сна душа и дух покидают тело. Но оказывается, усилием воли их можно извлечь оттуда, когда бодрствуешь, то есть когда работает сознание. Делается это с целью наблюдения над внутренним миром человека. В результате такого извлечения все происходит не как обычно, а наоборот. Вещи и явления превращаются в свою противоположность. Тогда посвященные могут видеть свое «я» со стороны, а не воспринимать внешний мир шестью чувствами и разумом, как это обычно бывает. На внешний мир, который мы, как правило, осознаем изнутри – вот горы, вот облака, вот леса и моря, – как бы изливаются душа и дух. Мы больше не видим его, ибо мы и есть внешний мир. Внутренний и внешний миры меняются местами. Ясновидец переносится в космос, который он прежде наблюдал. Оттуда, с новой орбиты, он видит центр, который и есть его собственное «я». Теперь это «я» – внешний мир. Всемогущий Боже, ты видишь очертания человека, но это твои собственные очертания. Видишь собственные кожу, и мышцы, и кровь. Видишь себя, как видишь любой объект в природе. Но какой это чудесный объект! Твои глаза – это два сияющих солнца, излучающих свет. Их узнаешь по этому свету. Твои уши узнаешь по благозвучию. От кожи исходит свечение. Человеческое тело тоже испускает свет, звук и электромагнитные колебания. Это физическое существо, когда на него смотрит Дух. В этом Божественном сиянии видно даже движение мысли. Ваши мысли черными волнами проходят сквозь светоносное тело, говорит ясновидец. И вместе со всем этим великолепием приходит знание звезд, движущихся в пространстве, где прежде мы были неподвижными. Но нам только кажется, что мы неподвижны, ибо мы движемся вместе со звездами. Внутри нас – целый звездный мир, который мы видим, когда Дух занимает новый пункт наблюдения вне своего тела. Обычно он обитает в наших мышцах, что удостоверено подписью космоса. И наша жизнь, и наша смерть скреплены печатью Вселенной.

Я очнулся от своих мыслей. Мы проезжали какие-то топкие места, заросшие болота. Иногда попадались мангровые рощи. Слева переливался на солнце Мексиканский залив. День стоял жаркий. То и дело погромыхивали грузовики. На полуострове было много свалок и огромное кладбище старых автомобилей. Наш «кадиллак» остановился, тяжелые дверцы его распахнулись, и мы все вылезли из машины. Наши спутники разбрелись кто куда, рассматривая рельеф местности, пробуя качество грунта. Они уже строили грандиозные планы. В их воспаленном воображении витали хрустальные дворцы и умытые росой сады.

– Скальная порода, – заметил ирландец из Бостона, ковырнув землю передком белой туфли из телячьей кожи. Он уже поведал мне, что никакой он не ирландец, а поляк. Его имя, Кейси, – это английская версия имени Казимир. Он принял меня за бизнесмена. Кем еще может быть человек по фамилии Ситрин? «Ваш брат – гениальный предприниматель и строитель, – сказал он. – Какая у него смекалка!» Его плоское веснушчатое лицо расползлось в наигранной улыбке, которая лет пятнадцать назад покорила всю страну: так улыбался один знаменитый актер. Чтобы состроить такую улыбку, надо вздернуть верхнюю губу, обнажая десны, а самому смотреть на собеседника чарующим взглядом. Лучше всего это удавалось Алеку Шатмару.

Кейси, высокий внушительный мужчина со впалой грудью, напоминал одетого в штатское сыщика из Чикаго. Уши у него были сморщенные, как китайская капуста. Он тщательно выговаривал слова, будто заочно прошел курс английского, читаемый в Бомбее. И тем не менее его говор мне понравился. Я видел, он хочет, чтобы я замолвил за него словечко перед Юликом и понял его. Кейси отошел от дел, поскольку был полуинвалидом и теперь изыскивал способы защитить свое состояние от инфляции. Кроме того, он тосковал от безделья. Лучше делать дела, чем двигаться к смерти. Деньгами не измеришь время.

С тех пор как я погрузился в изучение духовного мира человека, многие вещи предстали передо мной в новом, более ясном и отчетливом свете. Я видел, например, какие демонические страсти скрываются в Юлике. Он взобрался на груду гравия и, делая вид, что обозревает окрестности как будущую строительную площадку, жевал копченые креветки из пакета.

– Ничего, тут есть где развернуться, – говорил он. – Но голова поболит порядком. Начинать надо с расчистки территории. Предвижу проблемы с водой и канализацией, а я даже здешних зональных тарифов не знаю.

– Зато тут можно поставить первоклассный отель, – вставил Кейси. – По обе его стороны – жилые дома с видом на океан, роскошные пляжи, бухта для яхт, теннисные корты…

– Легко сказать! – отозвался Юлик. О, хитроумный, осмотрительный Юлик, мой дорогой братец! Я чувствовал, что его охватил азарт предпринимательства. Этот участок мог принести миллионы. Он набрел на него в тот момент, когда хирурги точили свои ножи. Перед его душой открылись блистательные возможности, но ожиревшее, отяжелевшее, перетрудившееся сердце угрожало свести его в могилу. Стоит только подумать, что пробуждается лучшая часть твоего существа, как в дверь кто-то стучит. Всегда так. В нашем случае этот «кто-то» – Смерть. Я понимаю Юлика, понимаю его стремления. Как же иначе? Я, так сказать, оформил на него пожизненную подписку. Поэтому знал, какой рай он видит на месте этой свалки – башни, окутанные морской дымкой, импортный травяной ковер, умытый росой, окруженные гардениями бассейны, где прекрасные женщины подставляют солнцу свои холеные тела, а вышколенные слуги-мексиканцы в расшитых рубашках вполголоса отзываются: «Si, señora» – «Хорошо, сеньора, обязательно, сеньора». Благо «мокрых спин», то есть эмигрантов, переплывших через Рио-Гранде из Мексики в Штаты, было хоть отбавляй.

Я догадывался, какие у Юлика бухгалтерские книги. Их можно читать как Гомера, они сокровищница литературы. Если зональные тарифы воспрепятствуют его предприятию, он выложит миллион долларов на взятки. Юлик словно носил пышные царские одежды, тогда как меня втиснул в узкий спальный мешок. Однако мне предстояло проснуться для больших дел. Фигурально выражаясь, я пока только закипал. Мне еще надо дойти до точки кипения. Я должен действовать от лица всего человечества. Я отвечаю не только за собственную судьбу, но обязан продолжить дела моих неудачливых друзей, того же фон Гумбольдта Флейшера, которому так и не удалось достичь высшего типа бодрствования. Кончики моих пальцев зудели от нетерпения. Пальцы уже бегали по клавишам духовного инструмента – воображения – в ожидании, когда я буду готов. Еще немного, и раздастся трубный глас, слышимый за пределами Земли, там, в космическом пространстве. Когда в нас проснется спасительная сила воображения, этого мессии будущего, мы сможем открытыми глазами смотреть на жизнь и любоваться земными красотами.

Причина, по которой юлики (и кантебиле) в нашем мире так притягивают меня, проста: эти люди точно знают, чего хотят. Их желания могут быть мелкими, низкими, но они идут к своей цели, не смыкая глаз. На берегу уолденского пруда Торо наблюдал одного из сурков. У того, живого, подвижного, взгляд был пронзительнее, чем у любого окрестного фермера. Грызун спешил нанести ущерб урожаю, который с таким трудом вырастил фермер. Хорошо было Торо восхвалять сурков и насмехаться над фермерами. Но если общество потерпело крупную нравственную неудачу, земледельцу есть отчего впасть в спячку. Или посмотрите на сегодняшний день. Юлику не давали уснуть, а я, полный благих порывов, сознаю, что хороший сон американского детства затянулся у меня на полвека. Даже сейчас я приехал к Юлику затем, чтобы он помог мне снова вернуться в детство, вдохнуть запахи тех давних, добрых, словно приснившихся времен, запахи, которыми был пропитан мой брат. Он смотрел на солнце, быть может, последний раз, а я все еще чего-то от него ждал.

Юлик держался с двумя кубинцами так же учтиво, как поляк Кейси с ним. Они были нужны ему в предстоящих переговорах с владельцами участка. Эти двое хорошо их знали, кое с кем еще в школу ходили, кое-кому, как они намекали, доводились двоюродными братьями. Оба представляли собой знакомый тип карибского плейбоя: хорошо одетые, здоровые, полноватые круглолицые мужчины с голубыми, нередко недобрыми, глазами. Такие играли в гольф, катались на водных лыжах, скакали на норовистых лошадях, увлекались автомобильными гонками, водили двухмоторные самолеты. Они знали французскую Ривьеру, Альпы, Париж и Нью-Йорк, равно как ночные клубы и игорные дома по всей Вест-Индии.

– Горячие ребята, – сказал я Юлику. – И у нас они не утихомирились.

– Сам знаю, что горячие. Но мне надо привлечь их. Сейчас не время мелочиться. Тут на всех хватит.

Еще до того, как мы с Юликом обменялись этими репликами, нам пришлось сделать две остановки. Первая была на фруктовой ферме. Юлик сказал, что обещал Гортензии привезти хурмы. Рыба была уже съедена. Мы сидели в тени под деревом и ели огромные сочные красные плоды. Юлик забрызгал соком рубашку и, увидев, что ее все равно придется отдавать в чистку, стал вытирать о нее руки. Он пребывал в каком-то забытьи, глаза у него провалились, казалось, он не с нами, а где-то там. Кубинцы достали из багажника сумку с клюшками и начали гонять по полю мяч. В гольф они играли превосходно, несмотря на тяжелые задницы и складки жира, образующиеся под подбородком, когда нагибались к мячу. Били они по очереди, били красиво и сильно. Удар – и мяч улетал в неизвестном направлении. Когда мы собрались ехать дальше, выяснилось, что они захлопнули в багажнике ключ от зажигания и от самого багажника. Пришлось позаимствовать у хозяина фермы инструменты, и через полчаса кубинцы открыли багажник, помяв и поцарапав при этом металл новенького «кадиллака» и сбив краску.

– Ничего, ничего! – твердил Юлик. Он, конечно, разозлился, но вида не показал: без двоюродных братьев Гонзалесов ему теперь никуда. – Пустяки, малость подправить и подмазать, и дело с концом… А теперь надо заехать куда-нибудь выпить и поесть.

Мы остановились у мексиканского ресторана. Юлик быстро умял изрядную порцию цыплячьих грудок с наперченной подливкой. Я свою порцию доесть не смог. Он взял мою тарелку и заказал еще пирога с орехом пекан и чашку мексиканского какао.

Когда мы добрались до дома, я сказал, что поеду в свой мотель: устал, надо полежать.

Прощаясь, мы постояли с Юликом в саду.

– Ты хоть какое-нибудь представление об этом полуострове получил? – начал он. – Если дело с участком выгорит, это будет самая удачная операция в моей жизни. Этим хитрожопым кубинцам придется помогать мне. Я их заарканю, заарканю! Пока буду выздоравливать, мне сделают землемерную съемку и составят карту местности. К началу переговоров с этими ленивыми латиноамериканцами у меня будут макеты сооружений и полный финансовый план. – Помолчав, он добавил: – Конечно, если останусь жив, ты меня понимаешь… – Юлик протянул руку и набрал с маршалы горсть плодов. – Не хочешь попробовать?

– У меня заворот кишок будет от обжорства.

Юлик стоял и задумчиво жевал ягоды, выплевывая косточки и кожуру и вытирая свои ачесоновские усы. Взгляд его был устремлен вдаль. Его одолевали тяжелые мысли. Они были меленько написаны на каждом квадратном дюйме его нутра.

– Чак, мы с тобой в Хьюстоне до операции не увидимся. Гортензия против. Сказала, я с тобой распускаюсь, а она знает что говорит. Я еще вот что хочу сказать. Если я умру, женись на Гортензии. Она хорошая баба, лучше не найдешь, тем более сам. Она честная, я ей на сто процентов доверяю, понимаешь? Конечно, крупновата, зато я с ней хорошо пожил. У тебя не будет никаких финансовых проблем, поверь мне.

– Ты сказал ей об этом?

– Нет, но написал это в письме. Гортензия, верно, догадывается, что, если я загнусь на операционном столе, мне хотелось бы, чтобы она вышла за другого Ситрина. – Он строго посмотрел на меня. – Она сделает все, как я велю. И ты тоже.

Стареющая луна висела золотым шаром. Между мной и Юликом прокатилась волна любви, и никто из нас не знал, как с ней справиться.

– Ну ладно, пока. – Брат отвернулся.

Я сел в машину и тронулся в путь.

– Все в порядке, – сказала Гортензия по телефону. – Ему в сердце пересадили ткань с ноги. Теперь он еще здоровее будет.

– Славу Богу! Значит, он вне опасности?

– Да, завтра можешь повидать его.

Гортензия не захотела, чтобы я был в больнице во время операции. Поначалу я приписал это невольному соперничеству жены с братом мужа, но потом изменил мнение. На ее месте я тоже относился бы с подозрением к той безграничной, полуистеричной привязанности, какую питал я к Юлику. Сейчас в голосе Гортензии зазвучали нотки, каких мне не случалось слышать прежде. Гортензия выращивала диковинные цветы и имела привычку покрикивать на собак и мужчин. На этот раз, однако, я почувствовал в ее тоне ту теплоту души, которую она обычно приберегала для своих экзотических питомцев. Фон Гумбольдт – а он строго судил людей – не раз говорил мне, что я человек отнюдь не мягкий, а, напротив, слишком суровый. Перемены во мне (если таковые произошли) порадовали бы его. В наш век поголовного критицизма люди вслед за наукой (точнее сказать, научной фантастикой) полагают, что они разочарованы, расстались с иллюзиями, которые питали друг к другу. Согласно всеобщему закону сохранения энергии, нынешнее умаление достоинств ближнего – вещь куда более реалистичная. Поэтому у меня и были кое-какие сомнения насчет Гортензии. Теперь же я решил, что она хорошая женщина.

Я лежал у себя в номере на широченной кровати, читал Гумбольдтовы бумаги и Рудольфа Штейнера, и мне было хорошо.

Не знаю, что я ожидал увидеть в палате, где лежал Юлик, – пятна крови или костные опилки. Хирурги распиливают человеку грудную клетку, вынимают сердце и, отложив его в сторону, выключают, как какой-нибудь моторчик; потом, закончив работу, опять включают его. Я не мог отделаться от этого ощущения. Но вот я вошел в палату и увидел, что она залита солнечным светом и заставлена цветами. Над изголовьем у Юлика висела небольшая медная пластинка, на ней были выгравированы имена папы и мамы. Лицо у брата было желто-зеленое, горбинка на носу заострилась, седые усы топорщились точно иглы ежа. Но вид у него был довольный. Меня обрадовало, что он такой же неуемный, как всегда. Конечно, Юлик был еще слаб, но все равно казался воплощением энергии и деловитости. Если бы мне вздумалось сказать ему, что вид у него немного нездешний, он обдал бы меня холодным презрением. Окна в палате блестели чистотой, всюду стояли великолепные розы и георгины, и в обитом кожей кресле сидела, закинув ногу на ногу, миссис Ситрин. Несмотря на полноватые и коротковатые ноги, Гортензия, невысокая сильная женщина, была довольно привлекательна. Жизнь продолжалась. Могут спросить какая. Эта, наша земная жизнь. Могут спросить, что она такое – земная жизнь? Впрочем, не время ударяться в метафизику. Я был счастлив, но не давал воли своим чувствам.

– Ну, малыш, ты рад? – спросил Юлик тихим голосом.

– Конечно, рад.

– Вот видишь. Выходит, сердце можно починить, как ботинок. Можно поставить новую подметку и даже передки. Как это делал Новинсон на Аугуста-стрит…

Похоже, я вызываю у Юлика ностальгию. Он любил слушать то, о чем не помнил сам. Где-то я читал, что вожди африканских племен имеют при себе особых вспоминальщиков. Я был таким вспоминальщиком при Юлике.

– В окне у Новинсона стояли военные сувениры с семнадцатого года, – начал я. – Гильзы от снарядов, продырявленные каски, походные сумки. А на стене висел раскрашенный рисунок, сделанный его сыном Иззи. Испуганный клиент подпрыгнул в воздух и кричит: «Помогите!» Это означало: «Не экономьте на ремонте обуви».

– Вот видишь, – сказал Юлик Гортензии. – Его только заведи, а там пошло-поехало.

Гортензия улыбнулась. Лицо у нее было бледное, как у напудренного танцора из театра кабуки. Выдающиеся скулы и полные губы в алой помаде усиливали сходство с японкой.

– Ну что ж, Юлик, теперь я могу со спокойным сердцем уехать.

– Послушай, Чак, всю жизнь собирался попросить тебя купить мне в Европе одну вещь. Хочу иметь хороший морской пейзаж. Чтобы ни скал, ни судов, ни людей – только бушующий океан. Чтобы везде вода и вода. Всегда любил такие картины. Раздобудь мне такую картину. Я тебе хоть пять тысяч заплачу, хоть восемь. Позвони, как увидишь подходящую, и я перешлю деньги.

Юлик считал, что мне полагаются комиссионные. Его удивило бы, если бы я не захотел немного при этом подзаработать. В такие вот необычные предложения выливалось его великодушие. Это тронуло меня.

– Обязательно похожу по галереям.

– Ну и хорошо. А как насчет пятидесяти тысяч? Подумал над моей идеей?

– Я бы с удовольствием. Деньги мне позарез нужны. Я уже телеграфировал одному моему другу, Текстеру – он сейчас на «Франции» плывет в Европу. Сообщил, что готов ехать в Мадрид поработать над его проектом, составлением «Бедекера» по культуре Европы. Итак, впереди у меня Мадрид.

– Отлично. Тебе нужны свежие идеи. Пора возвращаться к работе. Я тебя знаю: когда не пишешь, с тобой черт-те что происходит. Из-за своей бывшей и ее адвокатишек совсем перестал писать… Гортензия, теперь мы должны присматривать за Чарли.

– Согласна, должны. – С каждой минутой я все больше и больше восхищался Гортензией. Какая замечательная и отзывчивая женщина! Какие эмоции скрывались под маской кабуки! Раньше меня отталкивала грубоватость Гортензии, но теперь от нее не осталось и следа. – Может, еще раз попытаться договориться с Денизой?

– С ней договоришься, – протянул Юлик. – Не успокоится, пока ей на тарелочке с голубой каемочкой не принесут его голову. Он отдаст, а она запросит еще и еще. Судиться с такой – все равно что ссать против ветра. Оно, конечно, каждому нужна женщина, но он почему-то выбирает тех, кто только выкачивает из него денежки и силенки. Нет, парень, надо работать, надо выдавать продукцию. А то люди подумают, что ты помер, а они просто пропустили некролог. Сколько ты рассчитываешь получить за этот путеводитель? Пятьдесят тысяч? Требуй сто, не меньше. Налоги-то опять повышают. На бирже играешь? Конечно, играешь, чего я спрашиваю. Ты же у нас специалист по Америке. Значит, должен делать то, что делает вся страна. Знаешь, как бы я поступил на твоем месте? Накупил бы акций железнодорожных компаний. Некоторые по сорок центов за доллар идут. Энергетический кризис заставляет нас снова вспомнить о каменном угле. А как его иначе транспортировать, если не по железной дороге. Да и новые шахты надо открывать. В Индиане, Иллинойсе и вообще на всем Среднем Западе богатейшие месторождения антрацита. Его, правда, можно растолочь, смешать с водой и пустить пульпу по трубам. Но это неэкономично. Сейчас даже вода вздорожала. – Юлик разыгрывал очередную капиталистическую фугу. Что касается угля, он был романтическим поэтом, Новалисом, воспевающим подземные сокровища. – Накопи деньжат и пришли мне. Я уж найду, куда их повыгоднее вложить.

– Спасибо, Юлик.

– Ладно, отваливай. Поживи в Европе. И вообще, на кой хрен тебе возвращаться? Не забудь про картину.

Они с Гортензией углубились в планы застройки принадлежащего кубинцам полуострова. Джулиус запыхтел над картами и кальками, а Гортензия начала звонить в банки. Поцеловав брата и его жену, я поехал в аэропорт.

Хотя меня переполняла радость бытия, я чувствовал, что в Милане происходит что-то неладное. Меня беспокоила Рената. Я не знал, что она там делает. Вчера вечером я позвонил ей из мотеля, спросил, как дела.

– Я не буду разговаривать по межконтинентальному телефону, – сказала она. – Это слишком дорого.

Потом добрых две минуты плакала в трубку. Но даже ее всхлипы из-за Атлантики были свежее, приятнее, чем у любой другой. Затем Рената посмеялась над собой, плаксой, и произнесла:

– Ну вот, по крайней мере проронила несколько слезинок. Да, лети в Мадрид, я тебя встречу там, обязательно встречу.

– Ты выяснила, действительно ли синьор Биферно твой отец?

– Можно подумать, что ты умираешь от нетерпения. Тогда вообрази, каково мне. Да, думаю, Биферно мой папан. Я это чувствую.

– Интереснее, что чувствует он. Должно быть, красавец мужчина. Такая женщина, как ты, не родится от каждого встречного-поперечного.

– Он совсем старенький и сгорбленный. Выглядит как заключенный, которого забыли выпустить из «Алькатраса». Но мы с ним не разговаривали. Он не захотел.

– Почему?

– Мама не сказала мне, что начала против него судебный процесс. Ему вручили уведомление как раз накануне моего приезда. Мама обвиняет его в неисполнении отцовского долга. Требует выплатить детское пособие и возместить расходы по моему воспитанию.

– Какое детское пособие? Какое воспитание? Тебе скоро тридцать. Значит, сеньора не сообщила тебе про свою затею? Просто не верится.

– Когда тебе не верится, когда в твоем голосе слышишь: «Этого не может быть!» – значит, ты разозлился до чертиков. Тебе просто жалко денег, которые уходят на нашу поездку.

– Рената, объясни мне, бестолковому, зачем сеньоре понадобилось огорошить Биферно именно в тот момент, когда ты вот-вот разгадаешь загадку своего рождения? Загадку, которую, кстати сказать, она должна была бы решить сама. Ты едешь по зову сердца, по зову крови – сколько времени ты горевала, что не знаешь свою девичью фамилию, – а твоя собственная мамаша начинает строить козни. А ты еще меня упрекаешь, обвиняешь в том, что рассердился. Дикость какая-то – этот план, состряпанный старухой. Этот обстрел, бомбежки, требование безоговорочной капитуляции, победа…

– Ты просто не выносишь, когда женщины подают на мужчин в суд. И пожалуйста, не трогай мою маму. Ты даже не представляешь, чем я обязана ей. Воспитать такую дикую девчонку, как я, – это тебе не пером водить. Да, сыграла она надо мной шутку, ну и что? Над тобой еще не то проделывают. Тот же Кантебиле – гореть ему в вечном адском огне, – или Шатмар, или Текстер. Ты с Текстером ухо востро держи. Номер в «Ритце» на месяц бери, но ничего не подписывай. Иначе он заграбастает деньги, а тебя завалит работой.

– Нет, Рената, он человек со странностями, но я доверяю ему.

– До свидания, дорогой. Безумно по тебе скучаю. Помнишь, ты рассказывал мне про британского льва, который стоит, положив лапу на земной шар? И добавил, что положить лапу на мои полушария куда лучше, чем владеть империей. Над Ренатой тоже никогда не заходит солнце. Жди меня в Мадриде.

– Похоже, ты поиздержалась в Милане.

Рената ответила в духе Юлика, сказав, что я должен опять взяться за работу.

– Только, Бога ради, не пиши такой зауми, которой пичкал меня последнее время.

Вдруг словно атлантическая волна встала стеной между нами или космическая пыль покрыла спутник связи. В трубке затрещало, разговор прекратился.

И все же, когда угловатые орлиные лапы помчали меня по взлетной полосе, когда самолет оторвался от земли и мощные моторы на огромных распластанных крыльях понесли меня сквозь слои атмосферы один за другим, я почувствовал себя легко и свободно. Зажав, как всадник, портфель меж колен, я откинулся на подушку сиденья. В конечном счете дурной, дурацкий иск сеньоры, которая полностью им себя дискредитировала, укрепил мое положение. Моя доброта, долготерпение и здравомыслие давали мне определенное преимущество перед Ренатой. Теперь только надо не суетиться и держать язык за зубами.

Думы о Ренате пошли густым косяком, от малозначительных, вроде вклада, который внесли прекрасные женщины в развитие капитализма и демократии, до более глубоких и возвышенных. Попробую пояснить свою мысль. Рената, как и многие другие, хочет, чтобы ее жизнь «стала частицей истории». Будучи в биологическом отношении благородным животным, она волею судеб оказалась в чужом подвиде – как, например, Маха с полотна Гойи, неожиданно закурившая сигару, или «Чудесная любовница» Уоллеса Стивенса, которая ни с того ни с сего закапризничала и надулась: «Фу!» То есть она возмечтала бросить вызов подвиду, к которому, по общему мнению, принадлежит. И одновременно продолжала с ним сотрудничать. Я однажды сказал Ренате:

– Такую женщину, как ты, можно назвать глупой лишь в том случае, если Бытие отделено от Познания. Но поскольку Бытие – форма Познания, существование человека – это его собственная заслуга.

– Значит, я все-таки не глупая баба. Не могу быть глупой, потому что хороша? Вот здорово! Ты всегда был добр ко мне, Чарли.

– Потому что я люблю тебя, малыш.

Потом она заплакала, так как в половой жизни не достигла того, что предназначено ей природой. С ней такое бывало. Начинала корить себя: «Я же обманщица! Я больше люблю, когда под столом». Я умолял Ренату не преувеличивать, объяснял, что Эго освободилось от Солнца и должно претерпеть боль освобождения (Штейнер). Современные воззрения на отношения полов ничего противопоставить этому не могут. Самые безудержные земные радости не освободят нас от вселенской тирании своего «я». Плоть и кровь на это неспособны. И так далее и тому подобное.

Наш «боинг» плыл на шестимильной высоте – гигантская полость, залитая светом, с большим киноэкраном в передней части, с баром и стюардессами, разносящими виски и фисташки. Внизу бушевал океан. Второй пилот сказал, что во время бури борт подвергается громадным нагрузкам, но виднеющиеся сквозь дневную дымку гигантские волны казались не больше бугорков, которые чувствуешь, проводя языком по нёбу. Мы пересекали многочисленные меридианы планеты Земля. Я привыкал думать о ней как об училище человеческих душ и материальном местонахождении духа. Чем дальше, тем больше я убеждался, что на протяжении лишь одной человеческой жизни душа, с ее проблесками Добра, не сумеет вырваться из своей телесной оболочки. Платоново учение о бессмертии – отнюдь не метафора, не иносказание, как утверждают иные философы. Платон верил в бессмертие буквально. В условиях одной жизни добродетель пришла бы в отчаяние. Только глупцы пытаются примирить Добро со Смертью как конец всего. Или, как сказала бы моя дорогая Рената, «лучше ни одного, чем одного».

Короче говоря, я позволил себе думать о чем угодно, не мешая мыслям растекаться по древу. Но я чувствовал, что самолет и я – мы оба движемся в верном направлении. Мадрид – неплохое место. Попытаюсь снова взяться за работу. Мы с Ренатой проведем там чудесный месяц. Мне вдруг пришел на ум плотницкий ватерпас. Надо сделать так, чтобы пузырьки наших с ней ватерпасов остановились посередине, чтобы никаких отклонений и уклонов. Тогда мы достигнем того, что удовлетворит ум и сердце. Если люди чувствуют, что, говоря об Истине и Добре, обманывают себя и других, то это происходит потому, что пузырьки в их ватерпасах сбились к краям, потому что они верят в науку, хотя ничего в ней не смыслят. Мне незачем играть с огнем и доигрывать с прогрессивными идеями, какие еще существуют. У меня остается всего лет десять, чтобы возместить упущенное в своей, почти даром прожитой, жизни. Не следует тратить время на угрызения совести и раскаяние. Кроме того, там, за смертным порогом, ждет моей помощи Гумбольдт. Живые и мертвые принадлежат к одному землячеству. Наша планета представляет собой обширное поле для поступков и проступков. Мне выпало на долю повернуть колесо бытия хоть на пол-оборота, хоть на четверть, хоть на малую толику, чтобы перенести из этого мира еще встречающееся взаимопонимание в мир иной, где без взаимности невозможно быть самим собой. У меня много и других своих мертвых помимо Гумбольдта. Погоди, погоди, не помешался ли я! Впрочем, почему должна страдать моя восприимчивость, даже если такое подозрение справедливо? Напротив… Поживем – увидим, заключил я. Будь что будет.

Мы летели безоблачными высотами, и в чистом свете, падающем из иллюминатора на замечательный коричневый напиток в моем бокале, мне виделись полупрозрачные частицы и температурные кривые охлажденной и подающей тепло жидкости. За такими забавами я провел время перелета через Атлантику. В Лиссабоне нас задержали на несколько часов, и в Мадрид мы прибыли с большим опозданием.

Двери в гигантском туловище «боинга» с китовым горбом впереди раскрылись, и пассажиры, в том числе нетерпеливый Чарлз Ситрин, потекли по трапу вниз, на твердую землю. В фирменном журнале я прочитал, что в истекающем году число туристов превысило население Испании приблизительно на десять миллионов. Но кто из американцев возьмется утверждать, что приезд в Старый Свет не стал значительным событием в его жизни. Под здешними небесами больше, чем в Чикаго, обращали внимания на манеры. Так оно и должно быть, пространства в Европе иные. Отнюдь не затерявшаяся в этих пространствах Рената ждала меня в «Ритце».

Между тем мои спутники по чартерному рейсу, группа пенсионеров из Уичито-Фолс, устало плелись по длинным переходам и коридорам. Не туристы, а амбулаторные больные. Я резво обошел их. Я был первым на паспортном контроле, первым у багажного транспортера. И вот нате вам. Старики из Уичито-Фолс давно уехали, и я уже заподозрил, что чемодан старого бабника с пижонистыми куртками, модными сорочками и полдюжиной галстуков из «Гермеса» потерялся. Но наконец он появился, подпрыгивая на роликах конвейерной ленты, как женщина на высоких каблуках, ковыляющая по булыжной мостовой.

Сидя в такси, я подумал: хорошо, что прилетел поздно вечером. Улицы были пустыми, и машина на полной скорости мчалась к отелю. Немедленно иду к Ренате в номер, раздеваюсь и – в постель к ней. Не похоти ради, а удовлетворения страстного желания для. Не могу передать, как мне близко утверждение Мейстера Экхарта относительно вечной молодости души. От самого начала до самого конца она остается одной и той же, говорит он. У души нет возраста, она неподвластна времени. Увы, остальное в нас не так постоянно. Начали отрицать разницу между душой и телом, незачем отрицать телесный тлен и пытаться каждый раз начинать жизнь заново. И тем не менее здесь, с Ренатой, я хотел сделать еще один жизненный заход. Я дал себе обещание быть более нежным и возьму с нее обещание быть более верной и доброй. Все это, конечно, не имело никакого смысла. Но следует помнить, что до сорока пяти лет я был круглый идиот, после сорока пяти – идиот наполовину. Во мне вечно останется что-то идиотское. И тем не менее, чувствуя прилив надежды, я мчался на такси к Ренате. Проходя последние отрезки земного пути, я надеялся, что именно здесь, в Испании, в спальне, наконец-то случится все хорошее, долгожданное.

Ливрейные лакеи у входа в «Ритц» взяли мой чемодан и портфель, и сквозь вращающиеся двери я вошел в круглый вестибюль гостиницы. Я не рассчитывал, разумеется, увидеть Ренату в одном из великолепных кресел. Такой королеве не пристало сидеть в вестибюле в третьем часу ночи наряду с дежурной обслугой. Нет, она, должно быть, лежит не смыкая глаз – прекрасная, с повлажневшими ладонями, и ждет своего единственного неповторимого друга. Есть мужчины помоложе, покрасивее, поздоровее. Но другого такого, как Чарли Ситрин, не найти, и Рената это понимает.

По телефону Рената сказала, что жить в одном номере неприлично. «В Нью-Йорке это не имеет никакого значения, но здесь, с разными фамилиями, это будет совсем по-блядски. Конечно, это двойные расходы, но ничего не поделаешь».

Я попросил служителя на ресепшн позвонить миссис Коффритц.

– У нас миссис Коффритц не останавливалась.

– Тогда миссис Ситрин.

Миссис Ситрин тоже не оказалось. Какое жестокое разочарование, какой удар! Не успел я погрузиться в печальные размышления, как подошел консьерж и вручил мне телеграмму из Милана: «Непредвиденная задержка Биферно сдается позвоню завтра люблю и обожаю».

Меня проводили в мой номер, но я не мог восхищаться его испанским великолепием: шкафами с резьбой, тяжелыми занавесями, турецкими коврами и креслами, мраморной ванной, старомодными светильниками в стиле спальных вагонов прошлого. Кровать с покрывалом из муарового шелка стояла в занавешенной нише. Я разделся донага и положил голову на подушку. В довершение всех бед молчал Текстер. Непременно надо связаться с ним. Он должен проинформировать Стюарта, что я принимаю его предложение провести месяц в Мадриде за счет издательства. Это очень важно. У меня оставалось около четырех тысяч, и держать тридцать суток два номера в «Ритце» мне не по карману. К тому же доллар падал, песета невероятно поднималась, и я не верил, что Биферно идет на уступки.

Сердце отчаянно ныло. Я не могу передать словами его жалобы. Я проклинал дурацкое положение, в котором оказался. Будь оно неладно, вынужденное безделье! Я лежал за много тысяч километров от моего последнего ночлега, лежал неподвижный и печальный. Температура моего тела опустилась по крайней мере на три градуса ниже нормы. Меня с детства приучили презирать жалость к самому себе. Основа основ американского воспитания – быть бодрым, деятельным, чтобы организм работал как отлаженная энергетическая система, и превыше всего – стать добытчиком. Добыть себе пару Пулитцеровских премий. Орден Почетного легиона (низшей степени), медаль клуба «Зигзаг» и изрядную кучу денег (значительную часть которых отобрал суд по гражданским делам). Я поставил перед собой последнюю, несравненно более трудную задачу, а именно полный пересмотр взглядов на метафизику, достижение самого верного метода мышления над проблемой смерти. Мне припомнилась цитата из Кольриджа, которую привел в оставленных бумагах фон Гумбольдт Флейшер, насчет замысловатых метафизических размышлений. Как там, дай Бог памяти? Метафизические размышления полезны в часы горя, например, когда сидишь у постели смертельно больного ребенка. Я встал, чтобы найти в портфеле тот листок с цитатой из Кольриджа, но передумал. Подозревать, что Рената бросает меня, – это совсем другое дело, нежели быть смертельно больным. Зачем она огорчает меня? Зачем заставляет рыться голым в бумагах покойника под этими светильниками из спальных вагонов? Нет, я просто устал, из-за перелета расстроился ритм организма.

От мыслей о Гумбольдте и Кольридже я перешел к теориям Джорджа Суибла и сделал то, что сделал бы в данных обстоятельствах он. Открыл кран с горячей водой, а пока ванна наполнялась, постоял на голове и сделал мостик, держа весь свой вес на пятках и затылке. Потом выполнил несколько упражнений, рекомендованных знаменитым доктором Якобсеном, специалистом по сну и сбросу напряжения. В его пособии говорится, что расслабляться надо каждым пальцем рук и ног поочередно. Рецепты доктора Якобсена оказались, однако, неуместными. Они напомнили мне, что делала с пальцами Рената в минуты эротического экстаза. (Пока она не просветила меня, пальцы ног были просто пальцами ног.) После всего этого я снова лег в постель и стал умолять свою потрясенную душу оставить меня на время в покое, дать отдохнуть бедному телу. Взяв телеграмму Ренаты, я вожделенно уставился на слова «люблю и обожаю». Последним усилием мысли решил, что она говорит правду, и провалился в глубокий сон. Много, много часов я спал как убитый.

Потом зазвонил телефон. В полутьме занавешенного алькова я попытался нащупать выключатель. Выключателя не было. Дотянувшись до трубки, спросил:

– Который час?

– Двадцать минут двенадцатого. К вам в номер поднимается дама, – сказала телефонистка.

Дама! Рената! Я раздвинул занавески на окнах и побежал в ванную сполоснуть лицо и почистить зубы. Потом натянул халат, пригладил волосы, прикрывая наметившуюся лысину, и уже вытирался тяжелым махровым полотенцем, когда раздался прерывистый стук в дверь, похожий на стук телеграфного ключа, только более мягкий, многообещающий.

– Дорогая! – воскликнул я и распахнул дверь.

Передо мной стояла мать Ренаты. На ней был темный дорожный костюм, что-то вроде мантильи, вуаль и шляпка.

– Сеньора… – проговорил я.

В своем средневековом одеянии она величественно вплыла в номер. Потом, протянув за спину руку в перчатке, ввела Роджера, маленького сына Ренаты. «Роджер… Зачем он здесь? И что вы делаете в Мадриде, сеньора?»

– Бедный ребенок. Уснул в самолете. Пришлось попросить, чтобы его понесли на руках.

– Но ведь на Рождество он должен быть в Милуоки у бабушки и дедушки?

– У дедушки инфаркт. Вдруг умрет. Что касается отца, мы не могли его разыскать. У меня Роджеру быть нельзя, слишком мала квартира.

– Но у Ренаты тоже есть квартира, – возразил я.

Сеньоре, занятой сердечными делами, некогда было присматривать за Роджером. Некоторых господ из числа ее ухажеров я знал. Мудро старуха поступает, что не показывает им внука.

– Рената в курсе?

– Конечно! Она знала, что мы с Роджером едем. Мы с ней по телефону обо всем договорились… Чарлз, дорогой, закажите нам завтрак, не откажите в любезности. Роджер, ты ведь поешь хрустящих хлопьев, правда? А мне, пожалуйста, горячее какао, две свежие булочки и бокальчик бренди.

Ребенок, сгорбившись, сидел на ручке кресла.

– Давай, малыш, ложись на мою кровать. – Я снял с него сапожки и отвел в нишу.

Сеньора проследила, чтобы я хорошо укрыл его и задернул занавеси.

– Так это Рената велела привезти Роджера сюда?

– Конечно. Вы наверняка тут несколько месяцев проведете. У нас не было другого выхода.

– Когда приезжает Рената?

– Завтра Рождество, – ответила моя возможная теща.

– У вас поразительная осведомленность, сеньора. Да, Рождество, и что из этого? Приедет она сюда на праздники или отметит Рождество в Милане, с папочкой? Или еще куда-нибудь поедет? Но Рената не может этого сделать. Вы же подали в суд на мистера Биферно.

– Чарлз, мы летели десять часов. У меня нет сейчас сил отвечать на ваши вопросы. Закажите завтрак и, пожалуйста, побрейтесь. Не привыкла видеть за столом небритого мужчину.

Упоминание о бритье побудило меня вглядеться в лицо сеньоры. На нем лежала печать величия. В мантилье и вуали она восседала, как леди Эдит Ситуэл. Ее власть над дочерью, которая была так нужна мне, простиралась очень далеко. В глазах моей гостьи затаилась змеиная сухость. Она тронулась умом, это факт. Но завидное и нездоровое самообладание делало ее неприступной.

– Я успею побриться, пока принесут какао. Скажите, сударыня, почему вы выбрали такой неудачный момент, чтобы преследовать синьора Биферно по суду?

– Это мое дело. Оно никого не касается.

– Разве? Ренаты тоже не касается?

– Вы говорите, как если бы были ее мужем. Рената поехала в Милан, надеялась, что тот тип признает свою дочь. Разве ее мать не заинтересована в этом? Кто воспитал девочку? Кто сделал из нее такую исключительную женщину? У синьора Биферно три дочери, и все некрасивые простушки. Если он хочет иметь четвертую, красивую, которую родила ему я, пусть платит по счетам. Не вам учить испанку таким вещам.

Я сидел на диване. На мне был мой любимый бежевый шелковый халат, не совсем, правда, свежий. Кисти на концах слишком длинного пояса много лет волочились за мной по полу. Официант вкатил столик с завтраком и широким жестом сдернул с него салфетку. Мы поели. Сеньора смаковала коньяк, а я разглядывал ее лицо: наметившиеся усики на верхней губе, орлиный нос, крупные ноздри и желтоватые белки.

– Я купила билеты на «Трансатлантические линии» через вашего агента, ту португалку, которая щеголяет в пестром тюрбане, ее, кажется, миссис Да Синтра зовут. Рената посоветовала попросить фирму записать стоимость билетов на мой счет. Наличных у меня ни цента не было. – Сеньора в этом отношении похожа на Текстера. Оба с гордостью и с видимым удовольствием сообщают, как мало у них денег. – А здесь еще сняла комнату для нас с Роджером. Мой институт закрылся на зимние каникулы. Я хоть отдохну немного.

Насколько мне известно, дома для умалишенных не закрываются. Но сеньора имела в виду другое – секретарские курсы, где преподавала коммерческий испанский. Я всегда подозревал, что на самом деле она не испанка, а мадьярка. Как бы то ни было, учащиеся ценили ее. Если в учебном заведении нет человека с сумасшедшинкой, ничему хорошему там не научат. Годика через два-три сеньора выйдет на пенсию. Кто тогда будет возить ее в инвалидной коляске? Неужели она видит меня в этой роли? Вероятно, старуха надеялась, что, подав в суд, разбогатеет. Почему бы и нет? В Милане тоже есть свои урбановичи.

– Таким образом, мы проведем Рождество вместе, – заключила сеньора.

– Малыш совсем бледный. Уж не заболел ли? – встревожился я.

– Да нет, просто устал.

Тем не менее Роджер спустился с небес с гриппом. Администрация отеля прислала одного из лучших в Мадриде врачей. Испанец, окончивший Северо-Западный колледж в Миннеаполисе, пустился со мной в разговор о Чикаго и основательно потряс мой карман, ибо пришлось заплатить ему по американским ставкам. Кроме того, я дал сеньоре денег на праздничные подарки, и она накупила кучу безделушек.

На Рождество настроение у меня совсем упало. Жалея, что со мной нет моих девочек, я радовался компании Роджера. Мы читали с ним сказки, вырезали из старых газет полоски и склеивали их в длиннющие ленты. В номере, и без того душном, стоял запах клея и типографской краски. Рената не звонила.

Мне вспомнилось, что Рождество в 1924 году я встретил в туберкулезном санатории. Нянечки дали мне большой пестрый мятный батончик и ажурный чулок с шоколадными монетками, обернутыми в золотые бумажки. Я чуть не заплакал от этого подарка, и мне еще больше захотелось к маме, папе и даже зловредному брату Джулиусу. У меня защемило сердце, задрожали руки, но я, постаревший изгнанник, нашедший приют в Мадриде, подавил нахлынувшие чувства и, вздыхая, продолжал резать и клеить полоски из газет. Дыхание бледного Роджера отдавало шоколадом и клеем. Бумажная лента уже дважды обежала номер, и теперь ее предстояло повесить на люстру. Я старался держать себя в руках, но иногда меня словно прорывало. Я терял самообладание, если начинал думать о том, что делает Рената в своем гостиничном номере в Милане, о мужчине, который с ней, об их позах и пальцах. Ну нет, им не удастся превратить меня в человека, выброшенного после кораблекрушения на необитаемый остров. Я старался вспомнить цитату из Шекспира о том, что «Цезарь» и «опасность» – это два слова, рожденных на свет в один день, причем Цезарь старше и страшнее. Но это было слишком отвлеченно и не помогло. К тому же двадцатый век не удивишь ни ревностью, ни завистью, ни горем. Двадцатый век видел всякое. После смертоубийственных войн и холокоста некого винить за отсутствие интереса к личным неудачам и бедам частного человека. Я составил мысленный список проблем, стоящих перед миром: эмбарго на нефть, упадок Британии, голод в Индии и Эфиопии, будущее демократии, судьбы человечества. Но и это не помогло, как не помог Юлий Цезарь. Настроение оставалось паршивым.

В мадридском «Ритце» есть кабинет парикмахера, выдержанный в стиле восемнадцатого века. Я отправился туда не для того, чтобы подстричься, – мне нужно было успокаивающее прикосновение человеческих рук. Я сидел в старинном резном кресле, обитом парчой, и мне казалось, что ситуация проясняется. Допустим, дедушку Коффритца действительно разбил паралич, но каким образом сеньоре удалось так быстро оформить паспорт и визу для Роджера? Ответ очевиден. Я тайком заглянул в паспорт и обнаружил, что он выдан в октябре. Мои дамы продумали и спланировали все заранее. Только мне не удалось заглянуть в завтра. Следовательно, необходимо немедленно перехватить у них инициативу.

Самый умный ход – жениться на Ренате, пока она не узнала, что я практически разорен. Это будет не просто ответный удар. Несмотря на все штучки Ренаты, я был без ума от нее и смотрел на них сквозь пальцы. Она явно провоцировала меня, когда не отперла мне однажды вечером дверь или когда в прошлом октябре положила на самом видном месте в своей сумке противозачаточные средства. Мы тогда расставались в аэропорту Хитроу всего на три дня. Какое это имеет значение? Этот жест говорил лишь о том, что, возможно, подвернется какой-либо интересный мужчина. Нет, проблема в другом: способен ли я, несмотря на всю мою образованность или благодаря ей, понять до конца такую женщину, как Рената. В отличие от Гумбольдта я не подвержен приступам ревности. Помню, как в Коннектикуте я цитировал короля Леонта из «Зимней сказки»: «Задрожало сердце у меня в груди, пустилось в пляс, но не от радости, увы!» Пляска сердца – это и есть классическая ревность, которая, к счастью, обошла меня стороной. Рената совершала чудовищные поступки, это верно, но, может быть, они – вынужденная мера? Она вела военные действия, и когда одержит надо мной победу, когда мы станем мужем и женой, остепенится, станет другой. Опасная особа, это факт, но я не могу увлечься женщиной, если она не способна причинить мне вред и обобрать до нитки. Моему сердцу не привыкать преодолевать препятствия, сваливать с себя камни. Испания – величественная сценическая площадка. Рената исполняла роль Кармен, Флонзейли – вероятно, это был именно Флонзейли – тореадора Эскамильо, а мне отводилась роль дона Хозе, даром что я был вдвое старше его.

Не медля ни минуты, я набросал планы ближайшего будущего. Гражданские браки в католической стране не приняты. Обряд бракосочетания может совершить, вероятно, военный атташе или нотариус в американском посольстве. В одном из антикварных магазинов (люблю мадридские антикварные магазины) выберу два обручальных кольца и, не задавая Ренате лишних вопросов о Милане, закажу в «Ритце» обед с шампанским. После того как отправим сеньору назад в Чикаго, мы втроем можем переехать в Сеговию, город, который я хорошо знаю. После гибели Демми я много путешествовал, и в Сеговии мою печаль отчасти развеял римский акведук. Я не раз приходил к тем древним каменным аркам, которые легко парили в воздухе, хотя казалось, что они вот-вот обрушатся. Камни подавали пример мне. Для медитаций не найти лучшего места, чем Сеговия. Мы могли бы поселиться en famille[20] на одной из старых улочек. Я попытался бы найти путь от будничного сознания к чистому сознанию духа, а Рената походила бы по лавчонкам в поисках предметов старины для нью-йоркских декораторов. Возможно, она прилично заработала бы на этом. Роджер посещал бы детский сад. Со временем к нам приехали бы мои дочери. Как только Дениза выиграет процесс и получит денежки, она наверняка постарается избавиться от девочек. У меня как раз хватит наличных, чтобы обустроиться в Сеговии и обеспечить Ренате небольшой начальный капитал. Не исключено, что я напишу предложенное Текстером эссе о современной испанской культуре, если это удастся сделать без большого вранья. Однако как будет реагировать на мой обман Рената? Правильно будет реагировать. Расценит это как хорошую шутку, а хорошую шутку она ценит больше всего на свете. Когда я скажу, что у нас осталось всего несколько тысяч долларов, она звонко рассмеется и воскликнет: «Ах ты, пройдоха!» Рената рассмеется, потому что я переживал главный приступ в моей полной треволнений жизни – надежду заброшенного в мире человека на исполнение невыразимого словами деяния, томительное до боли в сердце ожидание чуда. Это состояние началось, вероятно, в детстве и дошло до порога дряхлости. «Ч-черт возьми, – подумал я, – надо решать раз и навсегда». Чтобы среди любопытной обслуги в «Ритце» не пошли сплетни, я отправился на Главный почтамт, с его пирамидами на крыше и полусонными залами, и послал в Милан теле грамму: «Рената дорогая приезжай завтра зпт Поженимся твой верный любящий Чарли».

Всю ночь я ворочался, не мог уснуть из-за того, что написал слово «верный». Оно могло испортить все дело, поскольку косвенно намекало на ее неверность и мое прощение. Но ничего такого я не имел в виду. Так уж получилось. Будь я лицемером, никогда не попадал бы впросак. С другой стороны, будь я чист как стеклышко, не проворочался бы всю ночь без сна, тревожась, что она неправильно меня поймет. Впрочем, я напрасно мучился сомнениями. Рената ничего не ответила.

Вечером мы ужинали с сеньорой в романтическом ресторане отеля, и я сказал ей:

– Ни за что не догадаетесь, о ком я думал весь день. – Не дожидаясь ответа я произнес: – О Флонзейли! – Имя прозвучало как внезапное нападение на защитные укрепления моей спутницы. Но она была сделана из прочного материала и притворилась, что не расслышала. – Флонзейли, понимаете? Флонзейли! – повторил я.

– Не так громко, Чарли, не так громко. Что случилось?

– Это я у вас должен спросить, что случилось. Где мистер Флонзейли?

– Не знаю и не хочу знать… Будьте добры, попросите официанта налить вина. – Сеньора хотела, чтобы с официантом разговаривал я, не только потому, что она дама, а я сопровождающий ее кавалер. Сама она довольно бегло говорила по-испански, однако с заметным мадьярским акцентом. На этот счет у меня не оставалось никаких сомнений.

Сеньора умела вести разговор. Если молчание за столом затягивалось, она спрашивала, правда ли, что перед смертью люди лихорадочно ищут способа примириться с собственной душой. Я рассчитывал, что упоминание Флонзейли застанет ее врасплох, но вместо этого она преспокойно попросила вина. Именно она удумала привезти Роджера в Мадрид, чтобы я не кинулся в Милан и не застукал Ренату и Флонзейли. Он тоже сходил по ней с ума, но я не виню его. Нельзя винить человека, который больше общается с мертвыми, чем с живыми. Понятно, почему он потерял голову. Такое тело, как у Ренаты, нечасто увидишь. Что до нее самой, она жаловалась, что от его ухаживаний веет могильным холодом. Но я не буду спорить, если скажут, что в том-то и состоит его привлекательность. Я пил кислое вино и не пьянел, старался смотреть на вещи трезво, однако на душе все равно было кисло.

Работа чистого сознания не всегда приводит к пониманию происходящего. Надежду на такое понимание давала моя настольная книга «Высшие миры и как достичь их познания». Книга содержала точные инструкции. Одно из предлагаемых упражнений состояло в том, чтобы попытаться проникнуть в желание другого человека при определенных обстоятельствах. Чтобы сделать это, надо отвлечься от всего личного, быть абсолютно беспристрастным, не хвалить и не порицать человека за это желание. Таким путем можно постепенно ощутить, что чувствует чужая душа. Я проделал этот эксперимент над моей Мэри. На свой прошлый день рождения она захотела, чтобы ей подарили велосипед с несколькими переключателями скоростей. Мне показалось, что она недостаточно подросла для такой машины. Мы пошли в магазин, но я отнюдь не был уверен, что сделаю дочке этот подарок. Я попытался представить себе это желание, мне захотелось самому пережить его, но тщетно. Мой эксперимент потерпел фиаско. Если мне не дано познать желание моего собственного ребенка, как я могу вообще разбираться в людях? Меня прошиб холодный пот. Я повторил этот эксперимент на нескольких знакомых и малознакомых людях, но результат был тот же. Я знал только свои желания и желания литературных образов вроде Макбета или Просперо – и то благодаря гениальной способности их создателя постигать человеческий характер и находить единственно верные и понятные слова.

Я все-таки купил Мэри злосчастный велосипед и через несколько минут уже кричал: «Господи, да не съезжай ты с тротуара! Шею сломаешь». Нет, я не опасался за дочь, она у меня молодец. То был вопль отчаяния, потому что не понял душу ребенка.

И все же я не отказываюсь от попыток познать людей. Я настроен видеть их в чистом свете, наделенными глубочайшими чувствами и величайшими достоинствами. Передо мной расстилались блестящие возможности, которые я не научился использовать. Не буду углубляться еще раз в эти материи, не буду тренькать на одной струне, в чем обвиняла меня моя подруга. Познание должно прийти само собой из неизбежной самодостаточности сознания и вложить оставшиеся у меня силы в Душу созидательную.

Не знаю, о чем думали дамы, которые ужинали с другими мужчинами, но старая сводница, сидящая напротив меня за столом, преследовала цель, не отличающуюся оригинальностью. Если бы ей понадобилась моя душа, вернее, то, что осталось от души, мне бы несдобровать. Но она хотела всего лишь подороже сбыть с рук дочь, пока та в цвету и в соку. Значит, все кончилось? Значит, я получил отставку? Много лет мне было хорошо с Ренатой, коктейль с шампанским, на столе орхидеи, и эта красавица, почистившая перышки, но подающая обед в одних трусиках. Я ел, пил, смеялся до упада над ее стриптизом, современной формой любовных забав героев и королей. Где вы теперь, те чудные минуты? Для меня они были поистине чудными. Может быть, для нее они не были столь чудными, зато Рената всегда оставалась моим верным товарищем и мы хорошо понимали друг друга. По крайней мере на ее перкалевых простынях и посреди половодья пуховых подушек. Все это, вероятно, позади. А мне остается только обедать в «Ритце» и довольствоваться услугами посыльного, швейцара, официантов, метрдотеля и молоденького подручного, одетого как коридорный в Америке. Он разливал по бокалам ледяную воду и серебряной лопаточкой сгребал крошки со скатерти. Из всей гостиничной обслуги он нравился мне больше всех. При сложившихся обстоятельствах я не мог подавить желание всплакнуть. Я был убит горем. У меня не было денег, и сеньора знала это. У Флонзейли, напротив, деньги не переводились: покойников всегда хватает. Его поддерживает сама природа. Рак, аневризмы, кровоизлияния – вот на чем росло его богатство. Мертвецы хором пели ему славословие: «Живи вовек, Соломон Флонзейли!» Меня одолевала жалость к себе, а Флонзейли в это время добивался Ренаты. Вероятно, я буду надевать два носка на одну ногу, как доктор Лутц, и мочиться в ванну. «Это конец», – говорила об отце Наоми. Очевидно, бумаги на участок на Вальдхаймовом кладбище хранятся в столе у Джулиуса. Вполне вероятно, что мне до срока понадобится там несколько квадратных метров. Надо сходить в Прадо, посмотреть ту даму Веласкеса, которая похожа на Ренату. Или это картина Мурильо?

Эти мысли проносились у меня в голове, когда я сидел с сеньорой за столиком с серебряными приборами, вдыхал коньячные пары и смотрел, с какой быстротой подавали перемены блюд.

– Вчера я послал Ренате телеграмму, попросил выйти за меня замуж, – сказал я.

– Правда? Как мило! – отозвалась сеньора и добавила ледяным тоном: – Давно пора. С гордой женщиной нельзя плохо обращаться… Ну, я рада, что у меня будет знаменитый зять, и для Роджера вы как родной папа.

– Но она ничего не ответила.

– Почта ужасно работает, – вздохнула сеньора. – И вообще в Италии все идет прахом… А позвонить не пробовали?

– Пробовал, хотя было поздно. Никто не ответил.

– Наверное, уехала с отцом на Рождество. У Биферно есть дом в горах.

– Почему бы вам с вашим влиянием не помочь мне, сеньора? Я приехал в Испанию, чтобы работать над оригинальным путеводителем. Если мы с Ренатой поженимся, то после Мадрида вместе отправимся в Вену, потом в Рим и Париж. Я куплю новый «мерседес-бенц». Наймем гувернантку для мальчика. Предприятие обещает большие деньги. – Я сыпал громкими именами, хвастался высокими связями в европейских столицах, плел бог весть что. Но сеньора слушала вполуха. Может быть, она имела разговор с Шатмаром, а тот любил выдавать мои планы и секреты, не знаю почему. Потом сказал: – Сеньора, что, если нам сходить в кабаре – как его? Кабаре «Фламенко»? Люблю сильные голоса и чечетку. Роджера оставим с няней.

– О, я согласна.

Мы провели вечер с цыганами. Я кидал песеты налево и направо. Как только стихали гитарные переборы и хлопанье в ладоши, я говорил об обручальных кольцах и свадебных подарках.

– Вы часто гуляете по городу. Вам не попадалось что-нибудь, что может понравиться Ренате? – спросил я.

– Тут хороши кожаные изделия – перчатки, пальто, сумки, обувь. Но в одной улочке я набрела на магазинчик, где продают необыкновенно изящные плащи. Мне посчастливилось потолковать с президентом Международного общества любителей плащей – Los Amigos de la Capa, и он показал мне несколько великолепных образцов с капюшонами и без. Мне особенно понравились из темно-зеленого бархата.

– Я завтра же куплю Ренате такой.

Если бы хоть в мимолетном взгляде или в непроизвольном движении сеньоры выразилось недоумение, я догадался бы, что мне делать. Но она только сухо посмотрела на меня, и по столу словно скользнула тень, возникшая из глубины ее зрачков. Мне казалось, будто золотым осенним деньком я попал в лес и, шурша опавшими пахучими листьями, выхожу на лужайку и вижу змею, уползающую в кустарник на опушке. Последние дни я каждую свободную минуту захаживал в Прадо, благо музей рядом с «Ритцем», и подолгу всматривался в причудливые творения Гойи и Босха. Мой мозг привык к видениям и галлюцинациям.

– Вы наконец-то проявили здравый смысл, поздравляю, – сказала моя стареющая спутница. – Я хорошо воспитала дочь. Она будет превосходной женой любому серьезному мужчине.

Слова сеньоры намекали на то, что я, прирожденный простофиля, был серьезным мужчиной и что две дамы – дочь и мать – еще не пришли к окончательному решению. Появился повод хорошенько выпить, что я и сделал, пропустив изрядное количество лепантского бренди. В результате я спал без задних ног и наутро проснулся отдохнувшим. Открыв форточки, я стоял на солнышке у окна и любовался величественной площадью, бегущими автомобилями и отелем «Палас» на противоположной стороне. Принесли завтрак: ароматные булочки, кофе, скульптурное сооружение из масла, джем «Здоровяк». Десять лет я жил по первому классу, считай, в роскоши – одевался у лучших портных, шил на заказ рубашки, носил безупречные с эстетической точки зрения шелковые галстуки. Теперь эта дурацкая расточительность кончилась. Пережив Великую депрессию, я знал, что такое бедность. Большую часть жизни я прожил в бедности. Быть бедным трудно, но не потому, что приходится ютиться в крохотной комнатенке, а потому, что ты не способен поразить воображение хорошеньких женщин, рассчитывающих вступить в брак или даже вынашивающих планы стать хозяйкой замка, как это удалось сделать молоденькой миссис Чарли Чаплин, которая в благодарность родила своему знаменитому старому мужу десять детей. Мог бы я существовать, не производя впечатления на женщин? Возможно, Рената любит меня так, что согласится жить в бедности. На доход в пятнадцать тысяч долларов, обещанный мне Джулиусом, если я вложу в его дело пятьдесят тысяч, можно неплохо устроиться в Сеговии. Я даже не буду возражать, чтобы сеньора жила с нами до конца своих дней. Надеюсь, конец не заставит себя ждать. Я ничего не имею против сеньоры, вы же понимаете, но все же неплохо поскорее потерять ее.

Я попытался позвонить Текстеру в Париж, он должен был остановиться в отеле «Королевский мост», но мне ответили, что господин с таким именем среди гостей не числится. Вероятно, он гостит у подруги матери, принцессы де Бурбон Шестой. Потом я заказал разговор с Нью-Йорком. Мне хотелось самому обсудить с Карлом Стюартом идею «Бедекера» по культуре. Кроме того, следовало убедиться, что мой счет в «Ритце» будет оплачен. Дожидаясь соединения с Нью-Йорком, я стоял у окна и любовался снегом и солнцем. Солнце представлялось мне не шарообразным скоплением плазмы, а неким организмом, живым существом, со своими привычками и причудами.

Благодаря пенициллину Роджер поправился, и бабушка повела его в Центральный парк. Так что утро у меня было свободное. Я отжался тридцать раз, постоял на голове, побрился, оделся и вышел на улицу. Миновав главный бульвар, я тихими улочками направился к старому городу, намереваясь найти там для Ренаты тот самый плащ, о котором говорила сеньора. Но тут мне вспомнилась просьба Джулиуса привезти ему морской пейзаж – «чтобы одна вода, и больше ничего». Времени у меня было вдоволь, и я долго бродил по антикварным лавкам, галереям и выставкам. Однако в безбрежных зеленовато-синих далях, в этих волнах с пеной и брызгами, в солнечном свете и во мгле, в штормах и штилях непременно виднелась скала, или парус, или пароходная труба. Художники почему-то не писали стихию как таковую, словно боясь безлюдья и безразличия океана. В голове у меня зазвенели строки Шелли:

Но Джулиус не понимал, зачем это нужно, чтобы что-то раскинулось на морских просторах. Библейский Иов посылал голубей, чтобы узнать, спала ли с лица земли вода. Джулиус, напротив, послал вместо голубя младшего брата, чтобы тот нашел ему воду и больше ничего. Молоденькие продавщицы в черных халатиках сбились с ног, разыскивая морской пейзаж с одной водой. Они старались угодить хорошо одетому заезжему американцу с туристическими чеками в кармане. Что до меня, я не чувствовал себя иностранцем среди испанцев. Они походили на моих родителей и на моих тетушек и дядюшек – иммигрантов, двоюродных братьев и сестер. Мы расстались с испанцами в 1492 году, когда евреи были изгнаны из страны. Не так уж давно, если не мелочиться.

Поэтому я продолжал размышлять, в какой мере американцем был Джулиус. С самого начала он уверовал, что Америка – богатая и счастливая страна и ей незачем беспокоиться о чем-либо, но отвергал культуру старинных кланов, считал мещанскими их идеалы и устремления. Взгляды знаменитого Сантаяны отчасти совпадали со взглядами Юлика. Американцы не достигли идеалов отцов-основателей и тяжело переживали это. Жантильной Америке не хватало широты души, твердости характера, богатства талантов. Новой Америке времен молодости Юлика нужны были удобства, развлечения, здоровье, футбол, политические компании и не слишком печальные похороны. Потом в этой новой Америке обнаружились другие склонности, появились новые причуды. Кончался период изобилия, достигнутого тяжелым трудом, период расцвета ремесел и техники, направленных исключительно на удовлетворение материальных интересов. Почему Джулиусу захотелось отметить удачную операцию по пересадке новой ткани в его сердце, проделанную благодаря новейшему медицинскому оборудованию? Отметить приобретением марины? Потому что даже он чувствовал метафизические позывы в душе, не знающей покоя, – деловой расчетливой американской душе. Шесть десятилетий он крутился как белка в колесе, вынюхивал выгоду, проворачивал несусветные дела. Под конец Юлику надоело измываться над собственным «я». Что означал морской вид без единого признака земли и человека? Он означал свободу стихии, освобождение от будней, беспокойства, страха. О, блаженная свобода!

Я знал, что если поспрошаю служителей в Прадо, те непременно покажут мне художника, который напишет для меня морской пейзаж. Он запросит пару тысяч, зато Джулиус обещал мне пять. Мм-да… По зрелом размышлении я отверг идею нажиться на брате, с которым связан неземными узами.

Просмотрев все морские виды в этой части Мадрида, я пошел по указанному сеньорой адресу за плащом.

В лавке меня встретил президент общества Los Amigos de la Capa – невысокий полный мужчина. Он стоял скособочившись, как не стянутый ремнем аккордеон. Лицо усеяно черными пятнами, плохие зубы и дурной запах изо рта. Поскольку американцы не терпят никаких изъянов в своей внешности, я, кажется, первый раз почувствовал, что я в Старом Свете. Деревянные полы в лавке кое-где проломились. Плащи были развешаны под потолком. Продавщицы шестами снимали эти великолепные одеяния и примеряли их на себя, чтобы показать товар лицом. Карабинерская накидка Текстера показалась бы тряпкой рядом с ними. Я выбрал черный плащ с красной подкладкой (красное и черное лучше всего идут Ренате) и выложил двести долларов карточками «Американ экспресс». Последовал длительный обмен благодарностями и любезностями. Я пожал руки – всем без исключения – и поспешил в «Ритц» похвастаться обновкой.

Сеньоры в отеле не было. Роджера я нашел в своем номере. Он сидел на диванчике, закинув ноги на пухлую дорожную сумку. Тут же была горничная. «Где бабушка?» – спросил я. Горничная объяснила, что приблизительно два часа назад сеньору куда-то срочно вызвали и она уехала, а ей велела присмотреть за ребенком до моего возвращения. Я позвонил кассиру, и тот сказал, что моя гостья, дама из номера 482, выехала из отеля, а ее расходы занесут в мой счет. Затем я набрал номер консьержа. А-а, да-да, мадам велела подать лимузин, ей нужно в международный аэропорт. Куда мадам летит? Нам это неизвестно. Через нашу администрацию она билетов не заказывала.

– Чарли, у тебя нет шоколада? – спросил Роджер.

– Есть, малыш, есть. Я принес специально для тебя. – Роджер был ужасный сластена, и я подал ему целый шоколадный батончик. Нашелся-таки человек, чьи желания я понимал. Мальчик хотел к маме. Мы оба хотели к его маме. Бедный ребенок, подумал я, когда он снимал с батончика фольгу и набивал рот. Я сильно привязался к нему. Роджер был в том нежном возрасте, когда маленькое существо – как пульсирующий комок, в нем нет ничего, кроме беззащитного, жаждущего и жадного детского сердечка. Хорошо помню, как я себя ощущал в его возрасте.

Поняв, что я немного говорю по-испански, горничная предположила, что я, наверно, дедушка Роджелио. «Нет!» – в сердцах ответил я. Мало того что бедное дитя бросили на меня – надо еще и дедушкой быть?! Все ясно. Рената проводит медовый месяц с Флонзейли. Ни разу не выйдя замуж, сеньора не жалела сил, чтобы добиться респектабельного положения для дочери, а Рената при всей своей сексуальной сверхобразованности была послушным ребенком. Возможно, строя планы для дочери, старая интриганка чувствовала себя моложе. Облапошив меня, она скинула лет пятнадцать, не меньше. Что же до меня, я наконец уразумел связь между вечной молодостью и непроходимой тупостью. Если я еще не слишком стар, чтобы гоняться за Ренатой, то достаточно юн, чтобы страдать подростковой влюбленностью.

Сказав горничной, что мы с Роджелио даже не родственники, хотя по возрасту я вполне могу сойти за его дедушку, я дал ей сто песет, чтобы она посидела с ребенком еще часок.

Конечно, финансы мои на исходе, но у меня еще хватит денег на некоторые благородные нужды. Я мог позволить себе пострадать как джентльмен. Сейчас мне было не до Роджера. Меня подмывало пойти в «Ретиро», где я мог забыться, колотить себя в грудь или топать ногами, проклинать все и вся или плакать. Я уже подходил к двери, когда зазвонил телефон. Я схватил трубку, надеясь услышать голос Ренаты. Звонили, однако, из Нью-Йорка.

– Мистер Ситрин? Говорит Стюарт. Мы с вами незнакомы, но я много слышал о вас.

– Да-да, я хотел спросить вас кое о чем. Вы собираетесь издать книгу Пьера Текстера о диктаторах – это так?

– Мы возлагаем на нее большие надежды.

– А где сейчас Текстер, в Париже?

– Нет, в последнюю минуту у него изменились планы, и он полетел в Южную Америку. Насколько я знаю, он сейчас в Буэнос-Айресе, хочет взять интервью у вдовы Перона. Волнующий момент, не правда ли? Страна на грани катастрофы.

– Видите ли, я сейчас в Мадриде. Смотрю, есть ли возможность сделать путеводитель по культуре европейских столиц…

– Вот как?

– Разве Текстер ничего не говорил вам об этом? Я думал, вы дали нам «добро».

– Впервые слышу.

– Мистер Стюарт, вы уверены, что ничего не забыли?

– Решительно не понимаю, о чем вы говорите!

– Поставлю вопрос иначе: ваше издательство оплачивает мое пребывание в Мадриде?

– Насколько мне известно – нет. С какой стати?..

– Ay, que lío!

– Простите…

В нише вдруг стало холодно. Я забрался с телефоном в постель.

– Это испанское выражение, вроде французского malentendu. По-нашему это «дурацкая путаница». А проще говоря, меня снова надули.

– Не разъясните ли все это в письме? Не откажите в любезности, – сказал Стюарт. – Вы сейчас над чем-нибудь работаете? Мы могли бы рассмотреть…

– Нет-нет, ничего.

– Но если над чем-нибудь начнете работать…

– Я напишу вам.

Разговор, разумеется, оплачивал я.

Меня трясло от злости. Я попросил телефонистку еще раз позвонить Ренате. Скажу этой сучке пару ласковых. Наконец соединили с Миланом, но там сказали, что миссис Коффритц уехала и будущего адреса не оставила. Пока я дошел до «Ретиро», злость моя улетучилась. Я задумчиво бродил по дорожкам парка. Напрашивался тот же вывод, к какому я уже приходил в кабинете судьи Урбановича. Какой смысл отчитывать Ренату? Гневные, глубокие по мысли, отмеченные безукоризненной логикой и проникнутые поэтическим духом речи годятся для Шекспира, но мне ничуть не помогут. Мне страстно хотелось выговориться, однако меня некому было слушать. Рената вообще заткнула бы уши. У нее на уме было другое. Ну что ж, она по крайней мере доверила мне Роджелио и рано или поздно пришлет за ним. Бросив меня, она сослужила службу Чарли Ситрину – так Рената, во всяком случае, считала. Следовало давно жениться на ней. Я человек нерешительный, колебался, и это оскорбляло ее. Она правильно сделала, что подбросила мне своего малыша. К тому же мои дамы справедливо сочли, что Роджелио, связав меня по рукам и ногам, не даст мне возможности преследовать их. Да и нет у меня намерения их преследовать. Теперь я уже не мог позволить себе этого. Начать с того, что счет в «Ритце» вылился в астрономическую сумму. Сеньора сделала с десяток звонков в Чикаго, чтобы не потерять связь с неким молодым мужчиной, своим очередным affaire de ceur, который в свободное от нее время занимался починкой телевизоров. Рождество, расходы на врача и лекарства для Роджера, подарки ему, изысканные обеды и плащ для Ренаты уменьшили мои активы на треть. На протяжении многих лет, начиная с бродвейского успеха «Фон Тренка» или приблизительно с момента гибели Демми Вонгель, я не считал деньги и жил на широкую ногу. Теперь же придется возвращаться к тому образу жизни, который ведут миллионы обитателей многоквартирных новостроек. Оставаться в «Ритце» нельзя. Наилучший выход – поселиться в каком-нибудь пансионе.

Людям придется объяснять, кто такой Роджер. Если я выдам себя за его дядю, это вызовет подозрения – где его родители и прочее. Если назовусь дедом, то придется и вести себя соответственно. Лучше всего сказаться вдовцом. Правда, Роджелио называл меня Чарли, но у американских детей так принято. В известном смысле мальчишка и вправду был сиротой, а я – скажу без преувеличения – по-настоящему скорбел по его маме. Я приобрел для себя нарукавную траурную повязку, черные носовые платки и несколько отличных черных шелковых галстуков. Роджеру же купил симпатичный черный костюмчик.

В нашем посольстве я рассказал довольно правдоподобную историю о том, как у меня похитили паспорт. Мне повезло: разбором таких дел занимался молодой человек, который читал мои книги о Вудро Вильсоне и Гарри Хопкинсе. Сам он окончил исторический факультет Корнуэльского университета и однажды даже слышал мое сообщение на собрании Американской исторической ассоциации. Я рассказал ему, что жена моя умерла от лейкемии, а бумажник с документами и деньгами выкрали в мадридском автобусе. Мой собеседник сообщил, что Мадрид славится обилием карманников. «Действуют они очень умело. Настоящие мастера своего дела. Чистят карманы даже под сутаной у священников. Многие испанцы называют Мадрид столицей карманного воровства. Впрочем, хватит об этом… Может, прочтете лекцию для работников ЮСИА[21]?»

– Благодарю, но я слишком подавлен. Кроме того, я собираю материал для книги об испано-американской войне.

– Кое-кто из моих родственников тоже страдал лейкемией. Смерть словно крадется к человеку. Страшная вещь.

Хозяйке пансиона «Ла Рока» я рассказал, что маму Роджера задавил грузовик. «Это было в Барселоне. Она неосторожно сошла с тротуара, и вот…»

– Какой ужас!

– Да, это было ужасно… – С помощью словаря я хорошо подготовил свою роль и потому бегло продолжал: – Моей бедной жене раздавило грудную клетку, лицо было изуродовано. Она умерла в страшных мучениях.

Лейкемия – слишком легкая кара для поганки Ренаты.