Да нет, детей он, конечно, тоже любил. Тем более всему миру известно, что евреи очень любят своих детей. Это так же ясно, как и то, что у негров великолепное чувство ритма.

Подобные утверждения, они вроде как означают, что неевреи своих детей любят не очень, а у ненегров с чувством ритма полный завал.

В этом есть что-то неправильное.

Похоже, что любовь, по крайней мере к собственным детям, все же свойственна основной массе населения Земли. С чувством ритма дела, конечно, обстоят гораздо хуже…

Одним словом, Антон Белозор, будучи евреем, безусловно, любил своих детей. Но и его ближайший друг Ойгоев, будучи вепсом (это — коренное население карело-финской АССР, можно сказать, наши питерские индейцы), любил своих детей ничуть не меньше. И при этом он их постепенно нарожал аж троих, а Белозор — только двух. И никто не виноват, что в руках у Белозора была хлебная профессия скульптора, а в руках у Ойгоева малохлебная — поэта.

Антоша пару раз в жизни как следует напрягся. То есть наступил на горло по полной: Салехард, Тотьма, колхозные дома культуры, детские сады, оздоровительные комплексы: Ленины, Ленины, Ленины… Квартиру купил. Машину. И дачу построил. Потом уже можно было не мотаться по стране, можно было тихо сидеть в мастёре.

Лялька сказала, что больше ничего не нужно. Ну, это благородная Лялька так сказала. Ничего, мол, больше не нужно. Свежий воздух есть, и слава Богу. Это ей так казалось.

А что ей? Она ж не евреи, которые любят своих детей. Антоша-то точно знал, что детям необходим настоящий Еврейский отец.

При этом было ясно, что он на эту роль не тянет. У него в жизни были две роковые страсти, от которых он старался по мере сил и возможностей не слишком отвлекаться. Обе эти страсти не предполагали постоянного сидения дома с детьми, поэтому Антоша сообразил, что кроме как Ляльке Еврейским отцом в их семье быть некому, и продолжал еще немного напрягаться, впахивая в фонде на медленно угасающий коммунизм.

Денег хватало на то, чтобы Лялька могла не заморачиваться заказной работой и сидеть дома с детьми. А Антоша проводить время большей частью в мастёре, спокойно предаваясь своим роковым страстям.

Их у него, как мы уже говорили, было две.

Скульптура и бабы.

Этим отрицательный Антоша в корне отличался от положительного Ойгоева, у которого роковые страсти были: Пьянство и Машенька.

А поэзия являлась отходом основного производства, неким жмыхом, вырабатывающимся от водки и Машеньки. При этом страсть к Машеньке Ойгоеву удавалось утолять в полной мере, а страсть к пьянству сильно меньше. Машенька упорно не позволяла Ойгоеву ни спиться, ни даже просто запить: Ойгоев каждую ночь входил в Машенькино лоно, он не пропустил ни одной ночи, так сильна была его страсть к Машеньке, а в результате дети все рождались и рождались и как-то их надо было кормить.

Ойгоев все мечтал, что вот дети вырастут и тут-то он запьет по-настоящему, будет пить, как батя, каждый день — часов с четырех. Ойгоевский батя — старый вепс, тоже не сразу смог себе это позволить. Семья, война, работа… детей аж семеро, Ойгоев был последний, самый младший. В общем, как следует оттянуться раньше восьмидесяти все никак не удавалось, но зато сейчас бате было под девяносто и он квасил в свое удовольствие, в приятной компании соседей или часто навещающих его сыновей.

Ойгоев любил с папашей выпивать. И с Антошей выпивать любил, но Антоша ни малейшей страсти к пьянке не испытывал, а пил как все, в нормальном российско-питерско-богемном режиме, то есть много и часто: вечером дома с Лялькой, днем в мастёре с заказчиками или с приходящим в гости Ойгоевым — любимым другом. И конечно, с бабами.

Скульптура была первой ранней страстью Антоши. Он лепил сколько себя помнил, наверное, лет с трех. С семи ходил в керамический кружок при ЖЭКе, а в одиннадцать тетя Нора взяла его за ручку и отвела на экзамен в среднюю художественную школу при Академии художеств СССР. Сокращенно СХШ.

Лепка была с первого, то есть с пятого класса. Антоша навсегда запомнил этот класс — класс лепки. Деревянные столы на высоких ножках и в углу огромная ванна с сине-зеленой киммерийской глиной. Он никогда не видел столько глины. Сразу подбежал и запустил в нее обе руки. Антоше всегда и все хотелось потрогать.

Вот и баб тоже. А как только начинаешь их трогать, там внизу, примерно на полдороге от головы к пяткам, раз — и ружье навскидку. Ну и что дальше?

С этим Навскидкой непонятно как справиться. Но и ходить с ним по улице как-то неловко. Вот и приходилось засовывать его в бабу, после этого-то он хоть и ненадолго, но успокаивался. Тогда можно было некоторое время спокойно заниматься скульптурой.

Да, если б не беспокойный Навскидка, Антоша бы, ну честное слово, только любовался бы на женскую красоту, проводил бы по ней пальцами (а как же иначе, скульптор, он же видит не глазами, а пальцами, иначе какой же это скульптор?) и все. Больше ничего бы не делал. И был бы верный муж, как положено истинному христианину.

Антоша очень хотел быть истинным христианином, с тех пор как известный питерский донжуан и гуляка Пашка Ашкенази переехал в Москву, женившись на внучке замминистра, там, в Москве, влился в круг Высокой Богемы, познакомился с отцом Александром Менем, крестился и вернулся в Питер, чтобы привести к Богу питерских евреев. Питерские евреи его возраста в ту пору представляли из себя толпу матерщинников, распутников и пьяниц. То ли из Бабеля, то ли из Библии, (ну, там где про Содом и Гоморру).

Все это были здоровые загорелые мужики, ошалелые от собственного жизнелюбия, от мирного времени, от хорошего питания, оттого что на болгарских соках в городе выросло множество красивых баб с длинными ногами, а другие приподъехали поступать в институты со всех концов Империи, оттого что вокруг была странная "невер-невер лэнд", все эти двадцать лет нашей молодости, потом это время назовут Безвременьем. Когда было УЖЕ НЕ СТРАШНО, НО ЕЩЕ БЕСПЛАТНО. Умирающий коммунизм и зарождающийся капитализм. Дом без хозяина. И можно было самим хозяйничать. Они бросали свои дипломы технических вузов и шли поварами в поезда или брали на откуп "прием тары", или пункт сдачи вторсырья. Из докторов уходили в санитарные врачи, из скрипачей в ресторанные таперы. Из инженеров в карточные "каталы". Делали бабки и пропивали их с длинноногими, длинноглазыми блондинками, местными или лимитой, это было неважно. Самыми популярными личностями в этом кругу были не поэты и писатели, а врачи-венерологи, например знаменитый Борька Ашман по кличке Аптекман, умеющий распознавать триппер через три минуты после его получения по цвету ногтей. Он утверждал, что цвет ногтей чуть заметно меняется. Что и говорить — это были ЛЮДИ…

Именно в их среде и начал проповедовать новообращенный Пашка.

Из его проповедей следовало, что вся эта безбашенная братия должна немедленно прекратить свой привычный образ жизни, устыдиться себя самое и опустив очи долу от стыда тем самым поднять их к небу.

Не совсем понятно, как можно было заставить толпу взрослых людей, находящихся в здравом уме и трезвой памяти, все это проделать, но в прежние времена, когда язык Пашке требовался для убалтывания девок, он наточил его так здорово, что повальное крещение питерских евреев в середине восьмидесятых удалось ему почти так же хорошо, как когда-то его тезке там, на Ближнем Востоке.

Антоша, конечно же, пошел и крестился вместе с остальными ребятами. Но в отличие от остальных ребят, которым все было пофиг, главное, чтобы бронзовую шею украшала золотая цепь, а болтается ли на ней шестиконечная звездочка или крестик "с акробатиком" — не суть важно, он, Антоша, принял православие всерьез. Хотя знаменитую теорию о том, что иудаизм — предтеча, а вовсе не антагонизм христианства, он не особо хорошо понял. Антоша был человек не книжный, мало читающий.

Лялька читала непрерывно, и он радостно таскал в дом получаемый от Ойгоева Тамисямиздат, в том числе и труды отца Меня, гордился дружбой с Ойгоевым — настоящим поэтом, но, честно говоря, читать он просто не успевал. В основном Лялька пересказывала ему содержание всяких модных вещей, которые надо было знать, потому что ВСЕ это читали.

Правда, одна любимая книга у него все же была: "Мастер и Маргарита".

Он прочел ее рано, лет в тринадцать, и тогда же решил, что в этой книге есть все и совершенно непонятно, зачем существуют еще и другие книги. Там, в "Мастере", был Мастер — художник, творчество.

И Маргарита — женщина, любовь. И еще там были Бог и Дьявол. Все, кроме детей, но детей нет ни в каких взрослых книжках, так уж заведено.

Бог и Дьявол в "Мастере" Антону ужасно нравились. И то, что они не ругаются, а вроде как заодно. Сам себе Антон казался то Мастером, то язвительным Воландом, то беззащитным, до боли живым Иешуа.

Он поверил в эту книгу, как верят в Коран, Тору или Библию, потому что в тринадцать лет, когда человеку так необходимо во что-то поверить, судьба не положила ему под подушку Коран, Тору или Библию, а положила тайно принесенную продвинутой тетей Норой и скрываемую от патриархальных родителей булгаковскую Феерию-Мистерию-Пещное действо.

Антон, прочитав эту книгу, уверовал в Бога и Дьявола, которых не знал доселе, так же легко и естественно, как веровал к этому времени в любовь и в творчество, вещи и прежде ему знакомые. Он так никогда и не разобрался в ученом навороте насчет христианства и иудаизма, но он верил в Иешуа, голого человека, прибитого гвоздями к деревянной крестовине. Верил в зной, невыносимый жар, гудение слепней, губку с уксусом, грязное тряпье на бедрах.

И странно было уже к двадцати годам полностью заросшему дикой бородой Антоше видеть в зеркале собственное лицо, так абсолютно совпадающее с образом, запечатленным тысячи и тысячи раз на множестве икон и картин.

Он с детства привык быть хорошеньким мальчиком — рафаэлитовским ангелком, с узким смуглым лицом, осененным черными локонами, с антрацитово сверкающими глазами, с ресницами, которые приходилось постригать, потому что они мешали видеть, вот такое Пазолини — мечта пидораса. Родись он на двадцать лет пораньше, годам к семи все это кудрявое великолепие пришлось бы сбрить под нулевку, да и потом носить на голове аккуратно постриженные волосы, а на подбородке — аккуратно побритый подбородок, но Антошкина ранняя юность пришлась на середину семидесятых. Тогда длинные волосы на мужчине по всему миру не просто приобрели популярность, а стали символом борьбы человека за право на собственную личность, волосы стали олицетворением мужской силы — каждый отрастивший их становился Самсоном, подстерегаемым коварными Далилами, этим словом "Волосы" назвали знаменитую оперу о борьбе молодежи с прогнившим миром Среднего класса. По опере сняли фильм, фильм этот пришел в Россию через много-много лет, когда все это было уже не важно и не нужно, но тогда в середине семидесятых, ровно через год после того как Антоша прочел "Мастера", в нашей жизни появился "Чизус Крайст-Супер-Стар". Никогда теперь не узнаешь, какой гебист или дипломат-меломан первым привез в Москву эту кассету. Может, и моряк дальнего плавания? Кто-то привез. И распятый булгаковский Иешуа заговорил, запел по-английски — простые понятные слова. И музыка, достойная всей этой истории. Во всем мире эта опера сделала Иисуса молодежным кумиром. В России в нашем сознании он соединился с образом, созданным Булгаковым, и стал кумиром вдвойне. Борода и прическа а ля Голгофа — символ хипповского времени. Там, на Западе, к середине семидесятых они уже разобрались с волосами в школах и колледжах. У нас как раз в это время все началось. Все мои ровесники помнят эти ножницы в руках Завуча По Внеклассному Воспитанию.

Антоша всегда был странный мальчик. Говорят, что волосы — это зеркало личности. Антошины ангельские локоны годам к десяти превратились в те знаменитые еврейско-негритянские, не поддающиеся никакому воспитанию (даже внеклассному) буйные кудри, которые учителя всегда оскорбительно называют патлы.

Сами вы падлы!

Антоша являлся достойным представителем своих волос и тоже никогда никакому воспитанию не поддавался. Он с раннего детства отличался патологическим свободолюбием. Когда его приводили в два года на детскую площадку, где были качели, песочница и много других детей с разными игрушками, он первым делом начинал исступленно биться в чугунную калиточку, которая за ним только что захлопнулась. Его интересовало только одно — возможность выйти из этого замкнутого пространства, огороженного решеткой. И только когда мама или бабушка показывала ему, что калиточку можно легко открыть, если повернуть рычажок (другим детям этого не показывали, специально, чтоб они не знали, как свалить с этой площадки), Антоша успокаивался и шел играть в песочек. В детский сад его отдать так и не удалось — он бежал оттуда семь раз, последний, седьмой, уже из какого-то навороченного Детского Сада Для Детей Трамвайщиков, куда его специально отдали, по причине отдаленности этого детского сада от дома. Он был остановках в пяти, но Антоша все равно бежал. На этот раз как закоренелый уголовник с запасом питания на полдня и с пластмассовым игрушечным компасом. Компас не помог и домой его все равно привел районный Дядя Степа-Милиционер. После шестого побега родители отчаялись и оставили его дома на попечение больной бабушки. Бабушка большей частью смотрела телевизор, Антошу она с утра одевала и выпускала гулять во двор.

Это был окраинный двор на проспекте Обуховской Обороны, хрущевская пятиэтажка, заселенная заводскими лимитчиками-антисемитчиками, но маленький худой Антоша, с первого дня выяснив во дворе, что он еврей и за этим названием кроется непонятная вина, евреем быть согласился, но вину свою признать отказался и начал драться так, что через некоторое время его авторитет был установлен во дворе раз и навсегда. Антоша получил общепризнанный почетный статус драчуна, то есть воина, навеки перекрывший сомнительный и непонятный статус еврея. В школу он пошел с радостью и учиться начал хорошо, родители уже почти вздохнули с облегчением, но тут случилась новая беда — Антоша отказался ходить на уроки пения. Надо сказать, что с той же страстью, с какой он любил скульптуру, он ненавидел все виды пения. Особенно хоровое. В общем, семилетний Антоша сказал, что на пение он ходить не будет. Родители знали его к этому времени уже семь лет и даже почти не пытались уговаривать. Этому семилетнему человеку невозможно было объяснить, почему пение является обязательным предметом в начальной школе. Но это ведь никому на свете объяснить невозможно. Нет, про чтение, математику и физкультуру все понятно, но с пением понятно не совсем. Почему пение входит в общее гармоническое развитие личности? А если у человека нет слуха? Тогда этот предмет превращается в непрерывную череду унижений. У Антоши со слухом было все нормально, но его раздражали пустые и бессмысленные детские песенки и обязанность открывать рот под звуки рояля вместе с другими детьми. В общем, родители быстро поняли, что при системе всеобщего обязательного образования ему светит Школа для дураков, и с помощью знакомых сделали ему какую-то уникальную справку о болезни ушей, по которой он был от пения пожизненно освобожден.

С пятого класса он пошел в СХШ и там было все тихо — до седьмого. В седьмом он отрастил длинные волосы и началась эпопея с ножницами, затаскиванием в учительскую, скручиванием рук, укушением за палец химички, после чего к стрижке был привлечен физрук и так далее. Поскольку избить по-настоящему в кровь или, например, убить школьника все же не позволяется, Антоша выиграл эту очередную битву с социумом и остался нестриженным. Он ходил по школе с головой, напоминающей воронье гнездо — кудри-патлы буйно вились вверх и уже оттуда сверху, как ветки дерева, спускались на плечи. К шестнадцати годам у Антоши выросла приличная борода, а в двадцать он уже полностью походил на главного героя своей любимой оперы. Потом, когда времена изменились, Иисус вышел из моды и спокойно можно было стричься, Антоша не изменил однажды найденному образу и так и остался лохматым библейским персонажем. К тридцати годам его сходство с основателем христианства стало разительным.

Как раз в этом возрасте Антоша крестился и начал посещать церковь. Ближайшую к дому. Там висели иконы, сладковато-пошловатые иконы конца девятнадцатого века, и на всех был старательно нарисован масляными красками он — Антоша. Старушки смотрели на него испуганно и крестились. Антоше стало стыдно, и он в церковь ходить перестал. Иногда они с Ойгоевым ездили в одну маленькую — деревенскую. Там получил приход одноклассник Антона по СХШ Васька Постников. Васька не поступил в Академию художеств и пошел в Семинарию. Теперь он был батюшкой в деревне недалеко от Питера, и друзья ездили к нему — немножко молились и потом славно выпивали. Там, в деревенской церкви все иконы были старого письма, вытянутое спокойное лицо Спасителя уже не казалось Антоше похожим на свое собственное и оттого Антоша твердо уверовал, что в деревне Бог — настоящий.

Обычно они ездили к Ваське с ночевкой, стояли вечерню, исповедовались, а поутру причащались. Грехи у них были всегда одни и те же: у Ойгоева — пропивание семейных денег с Антошей, а у Антоши — пропивание семейных денег с посторонними женщинами, то есть то же самое, но с особым цинизмом. И потом еще — соитие с этими посторонними женщинами, хотя после пары бутылок женщины совсем уж переставали быть посторонними, они становились родными и их можно было смело приносить на алтарь ненасытного Навскидки.

Антоша хотел по-честному быть настоящим христианином и расстраивался из-за этого Навскидки, такого же неудержимого и неуправляемого, как волосы и как сам Антоша. Получалось, что Антоша — гораздо больший грешник, чем Ойгоев. С Ойгоевым греха прелюбодейства почти никогда не случалось. И вовсе не потому, что, как учит нас еще одна всемирно известная истина, ЮЖНЫЕ МУЖЧИНЫ МОГУТ МНОГО, А СЕВЕРНЫЕ МНОГО НЕ МОГУТ. Нет, у северного Ойгоева, так же как у южного Антона, пару раз в день Навскидку настойчиво заявлял о себе, но ойгоевская Машенька была страстная брюнетка, из таких, из гоголевских — Ведьма-Солоха, всегда готовая Навскидку принять в свое жаркое лоно, а антошина Лялька была нежная блондиночка — из таких, из босховских — прозрачная олениха, белоглазая чудь, и она хотела любви не каждую ночь и вообще не чаще трех-четырех раз в неделю. Прямо, как рекомендовано в знаменитой книге "Медицинские аспекты брака", выпущенной талллинским Медгизом на русском языке в 1976 году и заменившей моему поколению "Кама Сутру", "Плейбой", "Философию в будуаре" и прочих ласточек сексуальной революции. В общем, Лялька не могла так много любить телом, как требовалось Антоше, и он изменял ей.

В дохристианский период он не особо тяготился этим фактом. Тем более, что существовала еще одна идиома, очень подходящая к случаю:

У ЮЖНЫХ МУЖЧИН ИНСТИНКТ ТРЕБУЕТ РАСПЫЛЕНИЯ СЕМЕНИ ПО РАЗНЫМ ОБЪЕКТАМ. Что-то в таком духе. Это Антошке подходило. Получалось, что он не просто распутничает, а как положено ЮЖНОМУ, распыляет семя. Хотя на самом деле, по причине не только любви к бабам, но и жалости к ним, Антон попусту своим семенем не размахивал и следил, чтобы оно в бабу не попадало, потому что аборт — это больно и страшно, а внебрачные дети — это безотцовщина (не может же Лялька стать Еврейским отцом его детям от другой женщины), но по крайней мере теоретическое оправдание собственной гульбе в дохристианский период у него имелось. А в христианский — не имелось уж никакого оправдания. Одни только муки совести. А что делать? Ну разве что отрезать нафиг этого бесноватого Навскидку. Так ведь жалко его, дурака. Пожалеешь в очередной раз, да и загонишь кому под кожу.

Однажды в мастерской у своего приятеля Рашида он увидел сувенирную тарелку из Башкирии: усатый мужчина сидел, скрестив ноги, на ковре, окруженный какими-то вполне рождественского вида веточками, а за его спиной невероятная красотка — раскосенькая брюнеточка подняла над головой поднос с чайником (или кофейником?), миской каких-то восточных сладостей и вазой с фруктами.

— Это что?

— Это мусульманский Рай.

— А почему баба одна? Я вроде слышал, там семьдесят положено.

— Не знаю. Семьдесят не семьдесят, но семь-то уж наверняка положено.

— Слушай, ты ж башкир! Ты должен точно знать!

— Да я ж православный. И в Башкирию прошлым летом первый раз попал.

— Тебя Пашка крестил? Со всеми ребятами?

— Почему Пашка? Меня бабушка крестила. Как только родился. Отец узнал, уже поздно было. Он хотел обрезание сделать в мечети, как положено.

— У Остапчука, наоборот — мама и бабушка там, в Уфе, понесли его в мечеть и уже ихний резник татарский начал резать, а тут украинский папаша-коммунист ворвался прямо в мечеть, схватил Юрку и унес. Это ему соседи капнули, что ребенка обрезать понесли. И с тех пор у Юрки на хую круглый шрам по всему периметру. Имени экуменизма и дружбы народов.

— А ты откуда знаешь? В бане что ль с ним парился?

— А мне одна баба рассказала. Он ее… А потом я ее тоже… случайно встретил.

— Вот сука!

— Она сказала, что он ей разрешил эту историю рассказывать.

— Может спьяну и разрешил. Все равно — сука.

— Ляльку тоже бабушка крестила. И к церкви она совершенно равнодушна. Язычница какая-то… Слушай, такой Рай можно запросто дома устроить.

— Можно еще и лучше — если бутылочку коньяку добавить в натюрморт.

— Это неважно. Но баб — точно надо добавить.

Антоша потом долго думал про мусульманский Рай. Кажется, там было все-таки про семьдесят девственниц. Сам Антоша ни одной девственницы не видал. Его окружали взрослые девушки, расставшиеся со своей девственностью некоторое время назад при неведомых Антону, более или менее романтических обстоятельствах. С Лялькой они поженились совсем рано, он только что пришел из армии и ему было двадцать один, а ей — девятнадцать, но она уже умудрилась побыть замужем за человеком по имени Витя Вихрев и развестись. Антон никогда не спрашивал ее про девственность. Но размышляя о мусульманском Рае, решил расспросить.

— Лялька, ты девственность потеряла от Вихрева?

— Нет, от вилки.

— Вилка, это кто?

— Вилка — это не кто, а что. Вилка — это предмет хозяйственного назначения. Частично мельхиоровый, частично пластмассовый. С четырьмя зубчиками.

— Зачем? Почему от вилки?

— Понимаешь, мы начали жить с Вихревым, уже целую неделю трахались. А крови ни капли, и вообще он не мог толком сказать, все произошло или нет. А меня это страшно волновало.

— А "Медицинские аспекты брака" ты читала? Там же все объясняют.

— В том-то и дело, что я стала читать эти дурацкие аспекты и ничего не поняла! Там вообще получалось, что лучше терять девственность под наблюдением врача. А мне не хотелось под наблюдением врача. Мне хотелось — под наблюдением Вихрева и больше никого. В общем, я совершенно отчаялась, взяла вилку и ткнула туда для проверки.

— Зубьями? Сумасшедшая!

— Ну почему ж зубьями? Круглой пластмассовой ручкой. Знаешь, эти наборы — ножи-вилки "под слоновую кость". Я поискала по дому какой-нибудь подходящий по форме предмет, нашла вилку и ткнула. Стало больно на секундочку и немножко крови вылилось.

— Все равно сумасшедшая. Вихрев не обиделся?

— Нормально…