Ровно в десять, как обычно, президент и один из совладельцев издательства «Про­за» Виктор Васильевич Игоряинов, высокий и тучный, но сохранивший подвиж­ность человек в костюме цвета тронутой солнцем лососины, быстрым шагом прошел в свой кабинет мимо секретарши Людочки. Дверь за Игоряиновым не успела захлопнуться, как тут же опять открылась, и в предбанник высунулась его голова — значительно ниже, чем ей полагалось быть, если учесть внушительный рост Виктора Васильевича; из этого следовало заключить, что он стоял, сильно согнувшись.

— Людочка, я, кажется, забыл поздороваться. Извините, пожалуйста... — сказала голова покаянно и склонилась еще ниже, а затем стала подниматься вдоль косяка, будто была прикреплена к нему. — И вот еще что: ко мне должен человек подойти, Каляев Андрей его зовут, отчество — Николаевич, так пусть посидит немножко — мне нужно сделать несколько звонков. Чаем его напоите пока, что ли...

Игоряинов притворил дверь и, судя по характерному щелчку, повернул ручку так, что открыть теперь можно было только изнутри.

Людочка неодобрительно покосилась туда, где секунду назад торчала голова президента. Гримаска на кукольном личике говорила о том, что ей эти извинения до лам­ почки и оставь даже Игоряинов дверь настежь, то и тогда он был бы ей нужен черта с два. Шефа своего Людочка решительно не уважала, хотя и жалела — за исключением тех редких минут, когда Виктор Васильевич впадал в беспричинный гнев и показы­ вал, кто в доме хозяин. В остальное же время он вел себя чрезвычайно тихо, был до приторности деликатен, разговаривал с сотрудниками спертым голосом и часто испытывал необъяснимое желание перед кем-нибудь извиниться. Четко улавливая та­ кие моменты, Людочка сразу начинала капризничать, и тогда Игоряинов бросал все дела и бежал к ближайшему киоску, чтобы купить что-нибудь вкусненькое. Возвратившись, он долго переступал с ноги на ногу перед ее столом, потом протягивал коробочку конфет и говорил искательно:

— Мир?..

Людочка как бы нехотя принимала дар, но после могла еще пару часов демонстративно болтать с подругой, занимая телефон, а Игоряинов, которому нужно было срочно позвонить по делу, терпеливо ждал. Увы, дела «Прозы» шли под гору и ради экономии количество телефонных номеров пришлось сократить. Игоряинов лично подал тому пример, отказавшись от второго, «секретного» номера.

Людочка любила спокойные утренние часы, когда Игоряинов по обыкновению замыкался у себя в кабинете и безостановочно звонил куда-то или клацал по клавиатуре — он все время звонил или клацал, — а прочие сотрудники еще не появлялись, поскольку подстраивались под директора и второго совладельца издательства Олега Мартыновича Любимова, приезжающего ближе к полудню и засиживающегося на работе до позднего вечера. В этом смысле самая тяжелая роль доставалась Людочке, которая хотя и считалась секретарем Игоряинова, выполняла секретарские обязанности и при Любимове — словом, была слугой двух господ и вынужденно приходила рано, а уходила поздно. Любимов придирчиво следил, чтобы Людочка не покидала рабочее место после ухода Игоряинова. Столь очевидное неудобство компенсировалось относительно высокой зарплатой и полезной близостью к начальству.

Обычно в прекрасные утренние часы Людочка доставала из нижнего ящика книжечку из серии «Любовный роман» издательства «Эдем» и, расположив ее между деловыми бумагами так, чтобы при необходимости можно было легко изобразить трудовое кипение, погружалась в мир яростных страстей, для которых Людочка, собственно, и родилась на свет, но которые до сих пор почему-то обходили ее стороной. Показывать книжечку было нельзя ни Игоряинову, ни тем более экспансивному Любимову. Оба при виде подобной литературы кривились, будто ели лимон без сахара. Особенно стимулировало такую реакцию то, что эдемовский «Любовный роман» шел нарасхват, а продукция «Прозы» расходилась вяло и частенько возвращалась из магазинов на издательский склад. Штука состояла в том, что «Проза» выпускала, повинуясь вкусу своих владельцев и руководителей, исключительно высоколобую литературу, а все их попытки издать что-либо «для денег» — календарь с кошками или открытки с артистами — приводили к провалам.

Итак, Людочка достала заветную книжку, вложила ее в раскрытый журнал «Ньюсуик» с интервью Игоряинова и прикрыла наполовину приглашением на имя Игоряинова участвовать в каком-то «круглом столе»; но только она нашла страницу, на которой остановилась вчера, как на пороге Людочкиной комнаты возник человек. Легкая небрежность в его одежде выдавала артистическую натуру, а выражение лица говорило о том, что он чем-то сильно недоволен.

— Нохѵ до уои до? — сказал человек и уставился на Людочку.

Людочка подумала: «Иностранец»— и стала искать в памяти соответствующую фразу на английском, ибо иностранцы в «Прозе» редкостью не были и Людочка, хотя и не знала ни одного иностранного языка, тем не менее могла отличить одно европейское наречие от другого и помнила несколько приветственных фраз на английском, немецком и французском. На этот раз, однако, нужная фраза, как назло, на ум не шла, и гость с любопытством следил за ее поиском, поскольку весь процесс отражался на Людочкином смазливом личике; когда же фраза была найдена и уже готовилась слететь с пухлых Людочкиных губ, он произнес:

— Не мучайтесь, прекрасная девушка. Я и сам языков не знаю... Этот ваш у себя? — И ткнул указательным пальцем в дверь кабинета Игоряинова.

— Вы Каляев? — спросила Людочка.

—  Каляев, Каляев... —  сердито  ответил  человек. —  Откуда это вы знаете, что  я

Каляев?

—  Виктор  Васильевич  просил  вас  подождать.  А  пока  могу  предложить  чай  или кофе... Правда, у нас растворимый.

— Так что же мешает ему принять меня? Мы договаривались на десять часов, и я опоздал на минуту лишь потому, что этот ваш Виктор Васильевич закрыл лифт перед моим носом.

Посетитель  явно  бравировал  своим  пренебрежительным  отношением  к  Игоряинову.

— Если вам назначено, вас примут, — сказала Людочка сухо; разговор отвлекал ее от книжки.

— Угу, — мрачно сказал Каляев и опустился на стоящий возле стены стул с поло­ манной спинкой. — Мне назначено, и меня примут. Надежда умирает последней. Лад­ но, давайте ваш кофе!

Людочка тяжко вздохнула. Ей очень хотелось сказать, что она секретарь — и не просто секретарь, а секретарь-референт, — а не подавальщица в столовой, но она сдержалась, нарочито медленно поднялась со своего места и подошла к маленькому столику у окна. Здесь стояли электрический самовар, заварной чайник, сахарница, банка бразильского кофе, а также поднос с разнокалиберными чашками и пластиковым стаканчиком из-под маргарина с торчащими из него ложками.

— Мне вон ту, большую, с синим рисунком, — не поднимаясь со стула, указал Каляев на приглянувшуюся ему чашку.

— Эта чашка Виктора Васильевича, — сказала Людочка. И в самом деле, именно из этой чашки Игоряинов любил, будучи в хорошем расположении духа, пить кофе, при­ сев на краешек Людочкиного стола.

— Скажите пожалуйста... — скорчил рожу Каляев, как будто отказывая Игоряинову в праве иметь в собственном издательстве собственную чашку. — Я и не претендую в таком случае. Выберите другую, на свой вкус, главное, чтобы побольше была. Обожаю пить из больших чашек. Насыпьте две ложки кофе без верха и четыре ложки сахара с верхом, а если у вас кусковой быстрорастворимый — то пять кусочков. Ложки у вас серебряные? Я чего спрашиваю — если серебряные, то они нагреваются и размешивать трудно. Вы ложку в чашку не опускайте, я сам опущу...

Тут уж Людочка не выдержала:

— Серебряные посетители крадут. Так что обходимся обыкновенными, общепитовски

ми, — сказала она ядовито и с треском поставила обратно на поднос чашку с синим рисунком, которую машинально взяла в руки. — Сами себе положите и пять ложек, и два кусочка, и черта с хвостиком.

— А общепитовские где берете — в общепите крадете? — неприятно хохотнул Каляев. — Хотя уже, по всем вероятиям, и нет общепита, приватизирован весь... Как, впрочем, и все издательское дело. Пища, так сказать, духовная не отстает от пищи, которую, так сказать, едят. Пища — она и есть пища...

Он прервал свою не вполне понятную тираду и с досадой посмотрел на часы. Людочка же приняла неприступный вид, вернулась за стол и вновь попыталась при­ ступить к чтению.

— Так, говорите, примет, если назначено? — потеряв интерес к кофе, миролюбиво сказал Каляев — не столько ища у Людочки подтверждения ее слов, сколько желая обратить на себя внимание. — А может быть, вы все-таки сообщите о моем появлении? Что, если он не видел меня, когда на кнопку лифта нажимал?

— Виктор Васильевич прекрасно знает, что вы должны прийти. У него важные переговоры по телефону, — сказала Людочка тоном, который свидетельствовал, что ее терпение истощилось, и нервно захлопнула книжку.

— О! Что это вы там читаете? — оживился Каляев.

— Не ваше дело! — отрезала Людочка совсем уж грубо.

— Нет, позвольте, позвольте! — он порывисто вскочил, отчего спинка стула отвалилась и громко ударилась о пол, но Каляев даже не повернул головы. — Мне это очень любопытно!

Людочка попыталась спрятать книжку в ящик, но Каляев выхватил ее и, взглянув на обложку, довольно рассмеялся:

— Дик Стаффорд, «Пиршество страсти». Вам нравится это название?

— Да, нравится! — выкрикнула Людочка. — И какое вам вообще дело до того, что мне нравится и что я читаю? И кто вы такой, чтобы мною командовать и задавать мне вопросы? Вы пришли к Игоряинову, его и спрашивайте!

— Я бы и спросил, но, как видите, пока лишен этой возможности.

— Сейчас вы ее получите! — сказала Людочка, пылая равной ненавистью и к этому странному посетителю, и к своему начальнику, имеющему обыкновение мариновать людей под дверью. — Пусть сам расхлебывает!

Людочка дернула дверь, и в этот момент в кабинете Игоряинова раздался звучный хлопок. Она прислушалась, но больше не донеслось ни звука. Уже не так решительно Людочка пошевелила ручку.

— Страус он, этот ваш Виктор Васильевич! — сказал Каляев. — Великий, доложу я вам, любитель прятать голову в песок. Ну да черт с ним — ведь примет же, если назначено, рано или поздно?!

«Господи! И за что мне это наказание?!» — подумала Людочка и вновь с силой дернула ручку.

— Бросьте, — сказал Каляев, опускаясь на стул и поднимая с пола оторвавшуюся спинку. — Вы не хуже меня знаете, что такая у него манера общаться с людьми, тем более с людьми хорошо знакомыми, которые могут о чем-то попросить. И не дуйтесь на меня, я не думал вас обижать — это день с утра сегодня какой-то не такой...

Людочка, которая еще несколько минут назад придерживалась прямо противоположного мнения, в душе согласилась с ним. Она перестала дергать ручку и остановилась в замешательстве.

— Бросьте, бросьте! — повторил Каляев. — Скажите лучше: вы, наверное, не первую книжку из этой серии читаете?

— Ну, читаю, — устало ответила Людочка. — И не одна я, у нас в издательстве все читают — в очередь.

— То-то же! — неизвестно чему обрадовался Каляев, пристроил спинку стула на место и энергично стал листать книгу. — Ага, вот оно! — Он вскинул глаза на Людочку и взвыл: — «Немилосердно палило тропическое солнце. Двое шли по заснеженному берегу, на который набегали крутые свинцовые волны. У каждого в руках было по ананасу — символу неуничтожаемой любви. Они знали, что Мария заждалась победи­теля их затянувшегося поединка...» Судя по закладке, вы сюда не дочитали, но вам эти строки знакомы. Вспомните, вспомните — про ананасы и заснеженный берег!

Людочка с удивлением обнаружила, что Каляев прав.

— Ничего мне не знакомо, — произнесла она не очень убедительно и тут же сдалась: — Ну, пусть даже и знакомы... И как вы узнали, если я сама об этом понятия не имела?

— Я телепат, — сказал Каляев серьезным тоном, — и умею читать мысли, в том числе и потаенные, на любых расстояниях. Мы же с вами находимся рядом, так что труда никакого, сами понимаете. И еще я сильный гипнотизер.

—  Правда? — веря и не веря одновременно, спросила Людочка. Она была весьма непосредственная девушка.

—  Правда! — со вздохом подтвердил Каляев, будто его выдающиеся способности доставляли ему сплошные неудобства.  —  Что же это Игоряинов не зовет меня, заснул что ли?

Людочка  сообразила,  что  из-за  двери  давно  не  слышно  ни  приглушенного  голоса Игоряинова, ни привычного клацанья.

— Вы же сами говорите, что у него такая манера, — сказала она, теперь уже не возражая против разговора с Каляевым. — А вы читаете мысли или передавать их тоже умеете?

— Я умею все! — с новым еще более тяжким вздохом сказал Каляев. — И телепатировать, и телепортировать, и левитировать, а также лечить по фотографиям и, на­ оборот, насылать порчу... Сверхчувственное — мое хобби сызмальства. Однажды на новогоднем празднике в детском саду я внушил Деду Морозу мысль спеть песню «Конфетки-бараночки*. Я даже вас могу кое-чему научить по этой части. Давайте встретимся вечером. Кстати! Сегодня день рождения у Бунчукова — вы его если не знаете, то слышали о нем наверняка, — и я приглашен. У Бунчукова все запросто, и ваше появление никого не удивит. Тем более что вы работаете при Игоряинове, а Бунчуков с Игоряиновым старые друзья. Решайтесь!

Людочке очень захотелось решиться, но она была не только непосредственная, но и благоразумная девушка. Вместо того, чтобы ответить на предложение Каляева, она подошла к двери и постучала. Ответа не было.

— Виктор Васильевич, к вам пришли! — крикнула она, но и это не возымело действия. — Господи, может быть, ему плохо стало?! Виктор Васильевич, Виктор Васильевич! — закричала она тонко.

Тотчас в коридоре раздались шаги, и в предбанник внесла себя дородная дама лет пятидесяти пяти в платье малинового цвета с оборками; в одной руке она держала бутерброд с маслом и колбасой, а в другой книжку из все той же серии «Любовный роман».

—  Что стряслось, Люда? — спросила она и строго посмотрела на Каляева, пред­ полагая именно в нем источник повышенной опасности.

—  Игоряинов! Заперся изнутри и не отвечает! — сказала Людочка и снова принялась стучать в дверь.

— Может быть, заснул? — предположила дама, держа книжку перед глазами Каляева. — Заложил вчера за воротник, а утром опохмелился, и развезло...

—  Глубокая мысль, — сказал Каляев и, склонив голову набок, прочитал вслух на­ звание книжки: — «Поцелуй длиною в жизнь».

— Да не пьет он, Вера Павловна, совсем не пьет — все знают. Он даже на дне рождения Любимова один сок пил.

— Ну, тогда я и не знаю, что думать. Вы, молодой человек, чем сидеть тут без дела, сходили бы к коменданту здания. Пусть пришлет слесаря.

— А где его искать? — спросил Каляев, хотя и не собирался идти ни к какому коменданту. — И потом, мне кажется, еще рано паниковать. Вы уверены, — спросил он Людочку, — что Игоряинов прошел к себе?

— Да я его, как вас, видела!

—  Витя! — крикнул Каляев и подергал ручку точь-в-точь, как это делала Людочка. — Витя, открой! Это я, Андрей!

Они прислушались втроем.

— Где искать коменданта, узнаете у вахтера на первом этаже, — сказала Вера Павловна и откусила от бутерброда. — И поторопитесь, вероятно, Виктору Васильевичу и вправду плохо.

Каляев поднялся, забыв про отломанную спинку, которая опять упала на пол, и пошел к лифту, со стыдом ощущая, что не столько переживает за Игоряинова, сколь­ко злится, что неожиданное происшествие изменило ему все планы.

Уже два месяца, как его преследовали сплошные неудачи. Видимо, так сошлись звезды, но стоило Каляеву заявиться в любой из многочисленных новых журналов, где дожидались публикации его сочинения, и поинтересоваться своими перспективами, как выяснялось, что журнал на днях свалился в финансовый штопор и уже, скорее всего, из него не выйдет. А если и выйдет, то вряд ли с помощью произведений Каляева, потому что читателю нынче нужно иное. Так говорили Каляеву малознакомые издатели, но, что именно нужно читателю — не уточняли, поскольку сами представляли это «иное» очень смутно.

Знакомые же издатели — а таких было даже больше, чем незнакомых, — рассказывали, как растут цены на бумагу и полиграфические услуги, показывали графики, изображающие рост курса доллара, и простыни факсов, но в конечном итоге сводили все к тому же — что сочинение Каляева хотя и вполне на уровне, но это уровень вчерашнего дня, который, правда, выше потребы сегодняшнего, но — увы, ничего не попишешь — нынешним читательским вкусам не соответствует. Журнал же, говори­ ли Каляеву, должен, исходя из требований рынка, этим вкусам, как раз наоборот, соответствовать — на то он и журнал.

В довершение всего пришло письмо из Новосибирска от старинного товарища Саши Прохоренкова, с этого года редактора «Сибирского альманаха», содержащее одно приятное сообщение — что повесть Каляева идет в ближайшем номере, и одно не­ приятное — что гонорара ждать не стоит, ибо денег едва удалось наскрести на бумагу и печать. Честный Прохоренков писал, что Каляев может, конечно, забрать повесть и отдать куда-нибудь в издание побогаче, но выражал надежду, что Каляев этого по старой дружбе не сделает.

Жить тем не менее как-то было надо. Вчера с рекомендациями Борьки Бунчукова, нежданно-негаданно отхватившего литературную премию со сложным названием, которое Каляев никак не мог запомнить, он явился в редакцию «Новой литературной газеты» наниматься в журналисты. Но рекомендации особого впечатления не произвели — то ли Бунчуков врал о своем влиянии, то ли, что с ним часто бывало, что-то напутал, — и лишь когда Каляев ненароком упомянул о своем близком знакомстве с Игоряиновым, в «Новлитгазе» смилостивились и предложили (с обидным уточнением: на пробу) написать материал для рубрики «Писатель ушел в издатели» — об Игоряинове. Каляеву это было вдвойне досадно — с Игоряиновым они действительно когда-то были близки, но потом жизнь развела их, что не мешало бывшим друзьям ревниво следить за успехами друг друга; при этом у Каляева успехов было поменьше, интервью у него никто не брал, и вообще мало кто помнил его имя, хотя — вот парадокс! — три сочиненные им книжки слыли чуть ли не образцом коммерческого успеха.

Однако делать было нечего, и Каляев прямо из редакции «Новлитгазы» позвонил Игоряинову, и тот, что с ним случалось не так часто во второй половине дня, оказался на месте и, что уж совсем невероятно, сам снял трубку.

— «Новая литературная газета», говоришь? — без особых эмоций переспросил Игоряинов, выслушав пространный монолог Каляева, из которого следовало, что Каляев может оказать дружескую услугу, а именно — прославить его в кругах писательских и издательских.

— И не только по названию! Совершенно новые литературные силы. Бунчуков у них там свой человек... Говорит, что ему предлагали возглавить отдел прозы, но он отказался...

— А-а, Бунчуков... —усмехнулся Игоряинов. — Да, знаешь, мне все равно: что новые силы, что старые — без разницы! Но ты заходи, ведь, почитай, года полтора не виделись.

— Когда? — с придыханием спросил Каляев, чувствуя, что материал для «Новлитгазы» грозит накрыться: он слишком хорошо знал Игоряинова, чтобы не понимать: приглашение заходить — не более, чем фигура речи.

Но Игоряинов сказал:

— Да хоть завтра заходи, лучше с утра. Утром у нас затишье.

— Заметано, — сказал Каляев и положил трубку, опасаясь, что Игоряинов переду­ мает.

После уже, капельку подумавши, он наметил своему визиту в «Прозу» еще одну цель — убедить Игоряинова взять его к себе на работу. Правда, существовал еще и Олег Мартынович Любимов, тоже старый знакомец и, увы, неприятель Каляева, но Любимова он пока сознательно не брал в расчет, руководствуясь, между прочим, любимой поговоркой Олега Мартыновича, что проблемы следует решать по мере их поступления.

Вокруг всего этого и вертелись мысли Каляева, когда он ехал в лифте, а потом искал, по указанию вахтера, в лабиринтах здания коменданта. Каморку коменданта, а точнее комендантши, ибо это оказалась молодая женщина в мини-юбке и полупрозрачной блузке, он в конце концов нашел, но тут выяснилось, что слесарь уже неделю в запое и когда выйдет из него — неизвестно.

— Что же делать? — растерянно сказал Каляев.

—   Не  запираться,  если  знаешь,  что  тебя  кондрашка  может  хватить.  Что,  вовсе никаких признаков жизни не подает?

Каляев развел руками.

— Ладно, что-нибудь соображу, — пообещала комендантша.

— И на том спасибо! — Каляев направился к лифту.

На седьмом этаже в коридоре, куда выходили комнаты, арендуемые «Прозой», тол­ пилось уже человек десять. Несколько голосов доносилось из предбанника перед кабинетом Игоряинова, и среди них выделялся раздраженный баритон Любимова:

— Скажите, Люда, — говорил Любимов, бодая воздух головой, украшенной бород­кой в пепельно-серых завитках. — Вы точно никуда не отлучались после того, как Виктор Васильевич вошел в кабинет?

— Ну сколько же можно! — не менее раздраженно отвечала Людочка; в другой момент она бы уже пустила слезу, чтобы отделаться от назойливого директора, но происшествие с Игоряиновым выбило ее из привычной колеи. — Конечно же, нику­да! Я разбирала почту, когда Виктор Васильевич прошел к себе, и продолжала ее разбирать, пока не вошла Вера Павловна...

— Когда я вошла, — уточнила Вера Павловна, — вы не разбирали почту, а стояли возле стула, на котором сидел молодой человек... Кстати, где он?

— Молодой человек? Как интересно! — саркастически сказал Любимов. — Неудивительно, что вы не заметили, как ушел Игоряинов.

От такой несправедливости из глаз Людочки брызнули неподдельные слезы.

— Так он же Игоряинова ждал! — выкрикнула она. — Виктор Васильевич, прежде... прежде чем закрыться, сказал, что к нему должен прийти... как его... Каляев!.. И пусть подождет... Вот он и сидел. И мы вместе стучали и кричали!..

—  Каляев? Андрей Каляев? — сказал Любимов, еще больше распаляясь от Людочкиных слез. — Ах, так тут у вас был Каляев?!

— Да, Каляев! — с вызовом отвечала Людочка, прямо-таки физически ощущая не­ доброе отношение Любимова к Каляеву и оттого проникаясь к Каляеву симпатией. — Между прочим, очень приятный человек.

Эти слова, сказанные Людочкой в порядке самозащиты, в этаком бездумном фрондерском порыве, окончательно вывели Любимова из себя.

— Вот он, этот ваш приятный человек! — Любимов схватил опрометчиво оставленное Людочкой на столе «Пиршество страсти». — Вот он, этот ваш приятный Каля­ев.

Присутствующие проследили, куда указывает палец Любимова, и прочитали на титульном листе: «Перевод А. Н. Каляева», а Людочка еще и отметила про себя необязательные слова «этот ваш», вспомнив, что Каляев все время употреблял их, говоря об Игоряинове.

— И вот еще этот ваш Каляев! — Любимов яростно пролистал книжку и ткнул в последнюю страницу, где среди выходных данных значилось: «Редактор А Н. Каля­ев». — Но самое занятное не это, Людочка моя дорогая! — Любимов сделал жест, подобный тому, каким патриции, сидящие на трибуне Колизея, обрекали на смерть проигравшего схватку гладиатора. — Самое занятное то, что ваш приятный Каляев никакой не редактор и не переводчик, он автор этого паскудства. Его разве что Счастьин по части литературного эксгибиционизма переплюнул. Дик Стаффорд — он же Андрей Каляев.

—  Личной  персоной!  —  сказал,  поклонившись,  Каляев,  который  на  протяжении монолога Любимова стоял в дверях.

Учитывая, что литературные вкусы Олега Мартыновича и Людочки расходились кардинально, лучшей рекомендации Каляеву сделать было невозможно. Людочка подозревала, что именно телепатические и прочие экстрасенсорные способности Каляева виноваты в тишине, наступившей в кабинете Игоряинова, и не сказала до сих пор об этом лишь потому, что опасалась насмешек Любимова, — так вот Людочка решила ни под каким соусом не выдавать Каляева.

— Полюбуйтесь! — сказал Любимов, окидывая Каляева взглядом; и хотя трудно было понять, на чем конкретно Олег Мартынович пытается заострить всеобщее внимание, Каляев стушевался.

— А дверь так и не открыли? — спросил он тихо, словно понимая, что сущей безделицей отрывает людей от важного занятия.

— В самом деле! — сказал Любимов и метнул «Пиршество страсти» через всю комнату в урну. — Люда, пошлите кого-нибудь за слесарем!

— Так его и посылали! — сказала Вера Павловна, указывая на Каляева.

— Ну и где же результат? — поинтересовался Любимов.

Каляев промолчал. Как-то и впрямь глупо вышло, что он проходил с полчаса и вернулся ни с чем, в то время как с Витей Игоряиновым там, за дверью, что-то случи­лось, и, возможно, все решают минуты.

— Попробуем сломать дверь, — сказал он и поднял с пола спинку от стула, намереваясь, непонятно как, использовать ее в качестве слесарного инструмента.

— Нет уж, давайте я! — Любимов потянул спинку к себе.

Несколько секунд они мерились силой под взглядами смотрящих из коридора сотрудников издательства, и бесспорно, что более молодой и не страдающий, в отличие от Любимова, геморроем и камнями в почках, Каляев в конце концов посрамил бы директора перед подчиненными, но тут на пороге комнаты возникла комендант­ша с фомкой под мышкой. Любимов и Каляев одновременно выпустили спинку, и она упала им под ноги. Комендантша походкой манекенщицы прошла к двери и просунула фомку под створку.

— А ну навалились дружно оба! — скомандовала она. — Весом своим давите, она и сойдет с петель!

Дверь так и сделала — с тем дополнением, что выворотила с мясом замок и, совершив пируэт, едва не прихлопнула Любимова и Каляева. Еще не смолк грохот падения, как Любимов стремительно вбежал в кабинет. На столе светился экран ноутбука, рядом лежала телефонная трубка, из которой неслись частые гудки. Игоряинова в кабинете не было.

— Чертовщина какая-то! — сказал Любимов. — Куда же он делся? Дверь действительно была заперта!

— Выходит, что все-таки снаружи, а не изнутри, — сказала Вера Павловна и с сожалением посмотрела на Людочку.

Людочка  же  бросила  взгляд  на  створку  двери,  перегородившую  проход,  уронила голову на руки и зарыдала.

Выйдя из «Прозы», Каляев пересек трамвайную линию, перелез через невысокий заборчик и оказался на широкой аллее, огибающей пруд. Здесь купил чебурек и сжевал его всухомятку. Половина чебурека досталась уткам, которые обступили скамейку с Каляевым и нагло хватали его за брюки желтыми клювами, похожими на стоптанные подошвы. Съев чебурек, Каляев вытер руки синим с бордовой полоской платком, на котором затейливо переплетались желтые буквы «А» и «К», и поплелся к метро. Дела впереди не сулили ничего путного, но увильнуть от них было нельзя. Каляев думал с тоской, что раз уж день начался так бестолково, то и продолжится, конечно, ничуть не лучше. И это, как мы скоро увидим, была пророческая мысль.Прежде всего ему надо было забежать в «Эдем» и попытаться получить хотя бы часть денег за вышеупомянутые «Пиршество страсти» и «Поцелуй длиною в жизнь», а также остаток гонорара за вышедшую в прошлом году еще одну книжку — «Страсть на склонах Фудзиямы». Против устоявшегося мнения, платили за эти сочинения плохо. Хозяин «Эдема» по фамилии Андропкин издательским делом занимался как бы между прочим; основной его бизнес заключался в купле-продаже. Каляев бы и фамилию его не запомнил, если бы время от времени ему не попадались торгующие всякой всячиной киоски с вывеской «Андропкинъ». Всем же в «Эдеме» заправлял Гришка Конотопов, однокурсник Каляева и дальний родственник Андропкина, бывший, как он сам о себе говорил, спившимся интеллигентом во втором поколении.

Именно Конотопов подбил Каляева к сочинению любовных романов. Как-то Каляев, не сумев пристроить ни с того ни с сего сочиненный детский рассказ в «Невероятные чудеса», решил, не откладывая, отнести его в «Юную смену» и специально проложил пешеходный маршрут между «Чудесами» и «Сменой» так, чтобы не миновать пивного ларька. Кружка при ларьке была одна — прикованная цепью к прилавку, и очередь стояла громадная, но он сразу не ушел, а потом, когда потерял минут двадцать, уходить стало жалко. Когда он уже почти добрался до цели, в ухо ему горячо зашептали:

— Скажешь, что мы вместе подошли.

Каляев  обернулся  и  с  трудом  узнал  Конотопова,  располневшего  и  обрюзгшего  за те два года, что они не виделись.

— Здорово, дружище, — прошептал Конотопов, оглядываясь на очередь. — Ты — как? Чем живешь-поживаешь?

— Так себе... Верчусь помаленьку, сочиняю кое-что.

— Как же, читал в «Полюсе», очень недурственно, — пролил Конотопов бальзам на авторское самолюбие, — хотя и заумно. Платят-то там как?

— На баварское, как видишь, не хватает.

— Не только у тебя, — печально сказал Конотопов. — Но есть идея!

— Какая идея? — бездумно спросил Каляев, хотя делать этого в принципе не следовало, — Конотопов слыл человеком необязательным, и не только слыл, но и был таковым.

—  Пока не скажу, — загадочно улыбнулся Конотопов. — Но в случае чего я тебя не забуду.

Когда они достигли прилавка, Конотопов первым схватил кружку, осушил ее в секунду и исчез. Каляев тотчас забыл о нем. Выпив пива, он добрался в конце концов до «Юной смены», но попал к завершению рабочего дня и в отделе прозы застал ка­кую-то незнакомую девицу, которая заговорила с ним так, будто он пришел с улицы, а не публиковался уже дважды в «Смене» с рассказом и даже повестью. Каляев разозлился, потому что надеялся, что в «Смене» рассказ уж точно возьмут и непременно сегодня, и наговорил девице разных гадостей, а потом, разошедшись, надерзил неожиданно появившемуся главному редактору — в общем, сделал не совсем то, что нужно. Рассказ после этого, разумеется, остался при нем. Домой Каляев прибыл крайне не­ довольный собой, потому что решительно не представлял, где добыть денег; год назад он ушел на вольные хлеба, но скоро обнаружил, что вольные хлеба и хлеб насущный — это две большие разницы.

По дороге он решил, что немедленно засядет за роман, который к тому дню писал уже почти год, но жена прямо в дверях вручила ему хозяйственную сумку и отправила за картошкой; потом, принеся картошки, он был послан за постным маслом, потом пришло время гулять с собакой, фоксихой Машкой, а на закуску сын-шестиклассник явил недюжинную тупость и никак не мог справиться с примером, в котором было навалом дробей, и десятичных и обычных, и хуже того — ответ, который получался у самого Каляева, не хотел сходиться с ответом, данным в конце учебника. Он едва дождался ночи, когда все домашние угомонились, отнес пишущую машинку на кухню, плотно притворил двери, закурил и дождался, пока Машка уляжется на ноги, что тоже входило в ритуал творческого процесса. Но только он вставил лист в каретку, как зазвонил телефон. Каляев схватил трубку, и тут под вздорный лай Машки состоялся исторический разговор с Конотоповым.

— Все тип-топ, наша с тобой идея претворяется в жизнь.

— Какая еще идея? — устало спросил Каляев.

—   Ты  способен  быстро  написать  роман  по  предложенному  образцу?  —  строго спросил Конотопов, не тратя времени на объяснения.

— Смотря какой, — ответил Каляев.

— Любовный.

— А образец — это «Анна Каренина»?

— Так можешь или нет?

— Если «Анна Каренина», то могу.

— Тогда приходи завтра в одиннадцать на Ново-Фонарный. Обойдешь универсам и за входом в подсобку увидишь вывеску с твердым знаком на конце — «Андропкинъ». Надо, старичок, ковать железо, пока оно мяконькое. Я на себя самое сложное возьму — организационную часть, а ты уж изволь — творческую. Тебе деньги нужны?

— Нужны, — честно ответил Каляев.

— Вот и приходи. Уверен, тебе понравится.

Назавтра Каляев первый и последний раз увидел Андропкина, который восседал в вольтеровском кресле на фоне упаковок с баночным пивом. Другой мебели в этом помещении не было, и Конотопов располагался на ящике с томатной пастой.

— Ну, наконец-то! — сказал он, суетливо освобождая на ящике место для Каляева.

— Как и договаривались, — ответил Каляев и садиться не стал. — Здравствуйте, —кивнул он Андропкину, который смотрел на него без особых эмоций.

Андропкин качнул двойным подбородком.

— Гриша за тебя поручился, — сказал он. — Сколько ты хочешь?

— Чего? — не понял Каляев.

— Чего-чего! — рассмеялся Конотопов. — Гонорара, вот чудак-человек!

— Все зависит от того, что вы желаете получить.

— Угу, — произнес Андропкин и погрузился в раздумье. Каляеву очень захотелось уйти. — Чтобы японка была обязательно, — нарушил молчание Андропкин. — А лучше японка и англичанка — чтобы ревновали друг к другу.

— И лесбийские мотивы? — подобострастно вставил Конотопов.

— Нет, — поморщился Андропкин. — У меня дочери пятнадцать — так вот, чтобы она читала нормально. Понял? Ну там, пара-тройка мужиков из-за японки должны соперничать, разлука быть должна, страдания и несколько драк стоящих, и все это погуще описать надо, так, чтобы слезу вышибало даже у гаишника. Постели много не надо, пусть будут поцелуйчики невинные, ну, там, разве что маленько потрахаются, а остальное читатель домыслит. Главное, чтобы все красиво было и все хорошие живы остались. Сумеешь?

— Не уверен, — сказал Каляев.

—  Цену набивает? — спросил Андропкин у Конотопова так, будто Каляева рядом не было.

— Творческий подход, — объяснил Конотопов. — Не бери на заметку.

— Вот тебе аванс, — сказал Андропкин и протянул Каляеву пачку в банковской упаковке. — Когда напишешь, а я написанное одобрю, получишь еще столько же и еще столько же, когда книжку напечатаю. Договор с тобой Гриша подпишет, и вообще я в это дело вникать не намерен. Вопросы есть?

Вопросов у Каляева не было. На улице он сказал Конотопову:

—  Гриша,  извини,  может  быть,  я  тебя  подвожу,  но  я,  наверное,  не  буду  ничего писать, а деньги верну.

— Что-о? — Конотопов аж присел от изумления. — Дурак! Вот дурак! — Он захлопал себя по бокам, как взволнованная курица. — Во-первых, ты абсолютно прав — ты меня подводишь. Во-вторых, пересчитай то, что получил. И в-третьих, это же собственное издательство, наше с тобой, неужели ты не понимаешь? Это же шанс! Я его убедил, что все будет тип-топ. Ну, напишешь ты про эту японку, выпустим книжонку-другую, а там понемногу все под себя подомнем. И тебе уже пора свою книгу иметь.

Этим змей Конотопов и купил Каляева. Все, однако, вышло не так, как живописал Конотопов и как в глубине души надеялся Каляев. Первый роман, ту самую «Страсть на склонах Фудзиямы», он сочинил на одном дыхании, недели за полторы — бумага так и отлетала от раскаленной машинки, — и получил через Конотопова одобрение Андропкина в виде новой денежной пачки, но дальше дело пошло туго. То ли Андропкин потерял интерес к издательскому бизнесу, то ли Конотопов что-то химичил — Каляев не понимал, что происходит. Купив на гонорар за «Страсть на склонах Фудзиямы» компьютер, он в охотку написал еще два романа и сглупил, отдав их Конотопову в обмен на обещание заплатить. Романы не замедлили превратиться в книжки (Каля­ев с мрачным удовлетворением отметил, что в окончательном тексте сохранились даже допущенные им опечатки), а денег как не было, так и нет.

Сегодня Каляев наметил решительный приступ, хотя, если честно, не представлял, как будет этот приступ осуществлять. В голове у него вертелось два варианта: 1) воззвать к совести Конотопова; 2) набить Конотопову морду. Имелся также запасной вариант, последовательно соединявший два основных. Как все это могло способствовать получению денег, было неясно. Но Каляев гнал от себя сомнения, по­ скольку боялся, что, начав сомневаться, вообще не пойдет в «Эдем». Он бы, кстати, и не пошел, но при одной мысли о таком повороте событий перед его внутренним взором проносились вихрем какие-то неясные образы, а затем возникало волевое лицо жены, страшным беззвучным ртом кричащее что-то, обличающее его бесхребетность и неспособность сделать в этой жизни хоть что-нибудь стоящее.

Прямо-таки физически ощутив строгий взгляд супруги, Каляев весь подобрался и втянул живот, с округлостью которого безуспешно боролся; особенно неистребимая округлость была заметна летом, под рубашкой. А на дворе, несмотря на май, стояло самое настоящее лето, необычайно раннее в этом году, и тополя уже повсюду разметали свой пух, который долго висел в воздухе, подобно непадающим снежинкам, а после, отяжелев, собирался волею сквозняков в шары разной величины и катался между скамейками и под ногами у прохожих. Каляев не прошел и половины недальней дороги до метро, как у него запершило в горле. Он снова достал платок с затейливым вензелем, приложил к носу и, чертыхаясь про себя, ускорил шаг. Настроение его окончательно испортилось. Он даже подумал, что позвонит из «Эдема» игоряиновской секретарше и под каким-нибудь предлогом отменит свидание.

Каляев проехал три станции на метро и, чтобы не идти по бульвару, который здесь тоже наверняка был засыпан мерзким всепроникающим пухом, воспользовался дворами между желтыми девятиэтажками, прозванными в народе сталинскими. В одном из таких домов, в частной квартире на шестом этаже, снятой Конотоповым на деньги Андропкина, и располагался «Эдем*. Все помещение издательства состояло из двух смежных комнат: в передней находился видавший виды письменный стол, всегда за­валенный бумагами, которые только складывались на него и никогда не разбирались, из-под бумаг выглядывал запыленный край неработающего факса; в углу стояли три оставленных хозяевами квартиры здоровенных горшка с кактусами, не знавшими полива, но это, вероятно, шло им на пользу, поскольку кактусы цвели круглый год, то по очереди, а то и все разом, распространяя неприятный запах, привлекавший летом полчища мух; у окна с тюлевыми занавесками был еще один стол с компьютером, за которым обычно сидела Вероника Рудольфовна, тетка Конотопова, взятая им на работу наборщицей. С компьютером Вероника Рудольфовна так и не совладала и поэтому, чтобы не терять времени даром, вязала немыслимыми узорами разные полезные вещи себе, Конотопову и главному бухгалтеру «Эдема*, своей сестре Изольде Рудольфовне. Справедливости ради стоит сказать, что наборных работ в издательстве было немного: кроме любовных романов и трех детективов, купленных Конотоповым в виде оригинал-макетов, то есть набора не требующих, «Эдем* выпустил десятка полтора брошюр, которые набирались и верстались где-то на стороне. Возле стола Вероники Рудольфовны торчал треножник, близнец тех, что украшают ритуальные залы крема­ториев; как он попал в «Эдем», никто не помнил. На треножнике лежала доска, бывшая, судя по филенке, когда-то дверцей от буфета; на ней покоился электрический самовар, точь-в-точь такой же, как и в «Прозе».

Во второй комнате всю стену напротив двери занимал гигантский диван, весь в коричневых пятнах; сбоку дивана был втиснут торшер с розовым абажуром в цветочках. Перед балконной дверью, скрываемой тяжелыми портьерами цвета мокрого асфальта, располагался письменный стол с бронзовой чернильницей в виде избушки на курьей ножке; рядом с чернильницей стояла гипсовая фигурка мужика в лаптях с нацарапанным на спине именем «Женя» и телефонный аппарат, который пересекала глубокая трещина. В комнате также имелось два стула, пуфик с вызывающе торчащим из его недр куском поролона, холодильник и в углу тяжелый сейф ядовито-зеленого цвета, увенчанный угрожающе накренившейся стопкой папок. Справа от сейфа на полке хранились издания «Эдема»; книг серии «Любовный роман» было уже штук пятнадцать — вместе с Каляевым эту ниву возделывали еще по меньшей мере шесть авторов. Здесь обитал сам Конотопов, а также, когда наступал срок квартального отче­та, возилась с бумагами Изольда Рудольфовна.

Кроме того, в этом же доме «Эдем» арендовал под склад подвал, где хранились книги. Правда, подвал почти всегда пустовал, ибо продукция «Эдема» — не то, что продукция «Прозы», — на складе не залеживалась. Подвалом заведовал подполковник за­паса Рудольф Петрович Ковыряко, совпадение имени которого с отчествами конотоповских теток очень веселило Конотопова, звавшего Ковыряко дедушкой Рудиком.

Больше штатных сотрудников в «Эдеме» не было. Функции главного редактора Конотопов возложил на себя, а корректора — на Веронику Рудольфовну, назначив ей за это двадцатипроцентную надбавку к зарплате. По поводу «не», в экстазе сливающихся с глаголами, неуместных запятых, несогласования падежей и прочих орфографических пакостей Конотопов сильно не переживал. «Ведь не умер же никто, нет?» — сказал он Каляеву, когда тот в брошюре о кровососущих насекомых, выпущенной «Эдемом» вслед за «Страстью на склонах Фудзиямы», нашел четыре различных написания слова «дезинфекция» — «дизинфекция», «дезенфекция», «дизенфекция» и даже «дизинфектция».

Поплутав по прямоугольным дворам с мусорными баками и чахлыми палисадниками, Каляев отыскал нужный дом и, не дождавшись лифта, пешком пошел на шестой этаж. Он вполне созрел для того, чтобы обрушить на голову Конотопова, зажавшего его кровные и вообще обманувшего его в лучших ожиданиях, все накопившееся и от бегства Игоряинова, и от пуха, проникшего в носоглотку, и от этого блуждания по дворам в то время, когда следовало сидеть в домашней тиши и творить нетленку — ту самую, что по дурости он отложил в сторону ради написания кошмарных «Страстей» и «Пиршеств».

Добравшись до обитой дерматином двери, Каляев нажал кнопку звонка, под которым было написано фломастером «Звонить три раза». Никто не открыл. Каляев выругался и нажал звонок еще дважды. Из-за двери соседней квартиры раздавались глухие удары, но в «Эдеме» стояла первозданная тишина. Каляев потоптался на лестничной площадке, соображая, где искать Конотопова. Он весь кипел и был готов осуществить вариант номер два, а именно набить бывшему однокурснику морду.

Соображал он, однако, не зря, поскольку вспомнил о существовании Ковыряко и поспешил по лестнице в подвал. Рудольф Петрович пребывал на посту. Он сидел, раздетый до майки и трусов, перед натюрмортом из расстеленной на столе газеты, жестяной банки с селедкой и бутылок с пивом.

— Где? — Каляев ткнул пальцем в потолок подвала.

—  Григорий Алексеич-то? — вопросом на вопрос ответил Ковыряко, чулком снимая кожу с крупной жирной рыбины.

— Да, Григорий Алексеевич! — произнес Каляев яростно.

— Не знаю, — равнодушно сказал Ковыряко. — Я за Григорием Алексеичем не слежу. Рудольфовны обе уехали огород копать, а Григорий Алексеич... Кто ж его знает, Григория Алексеича?..

Он взял селедку двумя руками и вгрызся в лоснящуюся спинку.

— А может быть, у вас ключ есть? Я автор, мне рукопись надо забрать, — непонят­но зачем соврал Каляев, хотя смысла проникать в «Эдем» в отсутствие Конотопова не было никакого.

—  Ключ?  —  опять  с  вопросительной  интонацией  произнес  Ковыряко  и  положил на газету обглоданный рыбий скелет. — Ключ есть... То есть нет. Нет у меня ключа.

— Так есть или нет?— зачем-то стал настаивать на внятном ответе Каляев.

Рудольф Петрович выдержал паузу, в продолжение которой виртуозно лишил кожи еще одну селедку, и сказал:

— Пиво будешь?

Тут бы Каляеву дать волю своему раздражению — все складывалось сегодня не так, как надо, ну решительно все, — но он сумел удержать себя в руках.

— Буду! — ответил он, как отрезал, и взял бутылку. — Открываете чем?

— И сельдь бери, — обвел Ковыряко стол широким жестом, взял другую бутылку и ловко открыл ее зубами. — Открывалка у меня на ключах в качестве брелока, а ключи... Да, кстати! Ключи у меня утром Григорий Алексеич попросил. Свои, говорит, забыл дома. Выходит, он ушел и мне ничего не сказал. А там, на связке, и ключ от склада... Во, дела! — И видя, что Каляев по-прежнему вертит бутылку в руках, сказал: — Эх ты, салага! Давай сюда. Я когда-то ногтем открывал, а Васька Суров, мой однокашник по училищу, тот вообще — глазом.

— Это как? — спросил Каляев, передавая бутылку.

—  Элементарно. Зажимал пробку бровью и щекой и бутылку рукой поворачивал.

Пробка в глазнице так и оставалась.

— А глаз?

— И глаз тоже оставался — не беспокойся, наше племя крепкое...

Ковыряко приладился зубами к пробке и через мгновение вернул Каляеву открытую бутылку, после чего снова сосредоточился на селедке. Каляев хлебнул теплого пива и, глядя, как Ковыряко, не отрывая селедку ото рта, продвигается от ее головы к хвосту, сказал:

— Может быть, Григорий Алексеевич не слышал моего звонка?

— Не исключено, — обгладывая рыбий хребет, согласился Ковыряко.

— Тогда, я, пожалуй, пойду, попробую еще позвонить.

— Це дило, — сказал Ковыряко, укладывая второй селедочный скелет рядом с первым. — Иди, а я дообедаю и подымусь. Или, может, селедочки со мной, а потом вместе, а?

— Нет уж, спасибо, — вздохнул Каляев. — Время нынче дорого.

—  Время — деньги, — сказал Рудольф Петрович и потянул из банки очередную жертву.

А Каляев допил пиво, вновь поднялся на шестой этаж и принялся звонить. Он звонил и сериями по три раза, как требовала надпись возле звонка, и одиночными, и наконец вдавил палец в кнопку и не отпускал ее, пока звонок, взвизгнув, не оборвался сам собой. Установилась тишина, и лишь из-за соседней двери доносились звуки редких ударов, — вероятно, там шел ремонт.

— К черту! — сказал Каляев, отчаявшись выдавить из звонка хотя бы какой-то звук.

Он вызвал лифт и взглянул на часы. Забежать домой, чтобы выгулять Машку и купить по дороге заказанные женой батон, пакет молока и чудодейственную, по словам жены, жидкость для чистки столовых приборов, название которой вылетело у него из головы, Каляев не успевал — иначе пришлось бы пожертвовать встречей с Вита­ліей Мельниковым, прибывшим из Америки и позвонившим накануне. Ножи и вилки могли потерпеть, но вот Машка теперь обязательно наделает по всему коридору аккуратные кучки — и вовсе не оттого, что ей так приспичило, а из подлости, чтобы лишний раз насолить ему.

И кто за язык его тянул, кто дернул обещать жене, что выведет Машку? Пилить полчаса в один конец ради Машкиного гуляния не укладывалось ни в какие его планы. А дал это обещание Каляев (заранее рискуя, что его не выполнит), потому что ощущал себя виноватым перед женой. Во-первых, он явился вчера после полуночи и подшофе: прогуливаясь и пересказывая друг другу содержание своих будущих произведений с поэтом Вадиком Портулаком, они завернули к общему приятелю Панургову, а у того как раз охлаждалась привезенная кем-то с Кавказа кизиловая водка; во-вторых, дома кончились деньги, и Каляев был отпущен за пределы квартиры (вместо того, чтобы чинить перегоревший утюг) лишь потому, что наплел, будто Конотопов звонил ему насчет гонорара и сказал, если деньги не взять сегодня, то завтра их может и не быть; в-третьих — и это главное, — он всегда чувствовал себя перед женой виноватым и, что неудивительно, был таковым.

Пригромыхал, сотрясая стены, лифт. Каляев с омерзением лягнул напоследок эдемовскую дверь... И дверь медленно, с легким скрипом, отворилась. Самые несусветные мысли пронеслись в голове Каляева, прежде чем он вступил во владения Конотопова. Мигом вспомнилось, как стоял он перед закрытой дверью в «Прозе», и почудилась некая связь между двумя этими событиями, хотя ничего общего тут не было и быть не могло. Равно как ничего общего не могло быть у известного писателя и переводчика, а в последние годы к тому ж — и одного из ведущих российских издателей, весьма уважаемого на Западе Виктора Васильевича Игоряинова и неопрятного алкаша Гришки Конотопова, когда-то с тройками закончившего филфак и до «Эдема» работавшего экспедитором на овощной базе. И все-таки Каляев ощутил неясную тревогу, объединив мысленно двух этих несовместимых людей.

Он распахнул дверь пошире и через полутемную прихожую вошел в комнату, где все было, как и всегда, разве что один из кактусов лежал на боку, а рядом с ним валялись раздерганный веник, белая дамская перчатка и пустая бутылка из-под водки. Не мешкая, Каляев прошел дальше и здесь тоже ничего необычного не узрел, не считая настежь открытого сейфа. Вообще-то, брошенный в таком виде сейф должен был навести на мысль об ограблении, но почему-то не навел. Может быть, потому, что нижнее отделение сейфа было набито пустыми бутылками.

Вместо того чтобы утруждать себя тревожными мыслями, Каляев открыл холодильник и, найдя там банку «Пепси», с удовольствием ее опустошил. Итак, выгулять Машку он не успевал, на встречу с Виташей идти было рано, а час наступал обеденный. В холодильнике он заметил банку ветчины и батон в целлофановом кульке. Это было похоже на Конотопова — хранить хлеб в холодильнике; так он его, наверное, предохранял от тараканов. Каляев даже слегка повеселел, представив физиономию Конотопова, когда тот выявит пропажу ветчины.

Взяв банку и батон, он отправился на кухню в поисках консервного ножа. Тараканы при его появлении бросились врассыпную. Ножа, как и следовало ожидать, не нашлось, хотя Каляев перерыл буфет снизу доверху. «Что же это за день такой?» — подумал он и вдруг услышал звук, этакое воркование, будто кто-то с кем-то перешептывается. Перед ним было две двери — в ванную и туалет. Не долго думая, он толкнул ближнюю — за ней обнаружился унитаз с неисправным сливным бачком; струйка воды, текущая из бачка, и заставила насторожиться Каляева. Он закрыл дверь в туалет и машинально открыл в ванную.

События последующих двух-трех минут, как ни старался он позже, так толком восстановить в памяти и не удалось. Во всяком случае, Каляев сознавал, что история, которую несколько позже вечером он со смаком рассказывал Бунчукову и Портулаку, имела с действительностью отдаленное сходство, а может быть, и вовсе никакого сходства не имела.

Открыв дверь в ванную комнату, Каляев увидел торчащие из ванны голые ноги. А потом, с задержкой охватив всю картину в целом, осознал, что ноги принадлежат Конотопову, который лежит в воде и лишь залитое кровью его безжизненное лицо плавает на поверхности. Каляев был человеком не робкого десятка и кое-что в своей жизни повидал, но тут оплошал: выскочил за дверь, не успев даже разглядеть труп. Тут же он сообразил, что убийца, может быть, еще прячется в квартире — скорее всего, в комнате Конотопова за портьерами, — и рванулся к выходу, намереваясь позвонить к соседям. В этот момент проем двери, открытой на лестничную площадку, загородила фигура в фартуке и с топором в руках. Каляев стоял против света и поэтому видел вместо лица фигуры неясное пятно. Фигура что-то сказала (слова пролетели мимо ушей Каляева) и направилась к нему, поднимая топор. Надо отдать должное Каляеву: в этой непростой ситуации он принял единственно правильное решение — не побежал назад с тем, чтобы забаррикадироваться в комнатах (что стоило прорубить топором картонные двери?), а пошел «на вы». Швырнул батон и банку с ветчиной в нечеткое лицо убийцы, оттолкнул его, выбежал на лестницу и понесся вниз. Но не преодолел и одного пролета, как на площадке остановился лифт. По инерции Каляев пролетел площадку пятого этажа, но все ж заставил себя затормозить, хотя и было страшно. Следовало вернуться назад и хоть как-то отвлечь убийцу от человека, который выйдет из лифта. Дело решали мгновения, и Каляев столь же быстро взлетел на площадку между этажами. Лифт открылся, и из него вышел Рудольф Петрович Ковыряко, уже облачившийся в брюки и рубашку с галстуком. Убийца, вероятно, занял позицию в дверях, и Каляеву виден не был.

— Сюда, сюда! — замахал он руками Ковыряко. — Скорее сюда!

— Одну минуточку, — сказал Рудольф Петрович спокойно и обратился к скрытому стеной убийце. — Что вы сказали?

Каляев понял, что убийца подманивает Ковыряко, и закричал:

— У него топор! Осторожно!.. Бегите, Рудольф Петрович!

И скакнул наверх, схватил бывшего подполковника за руку и дернул изо всех сил. Оба потеряли равновесие. Каляев налетел спиной на стену, но в следующее мгновение стена отодвинулась, пол и потолок поменялись местами, и Каляев оказался при­ жатым к полу. В один его глаз упирался подбородок Ковыряко, а краем другого он видел убийцу с окровавленным топором. Каляев попытался освободиться, но зав-складом держал его железной хваткой.

—  Спокойно,  писатель,  все  хорошо,  хорошо...  —  заговорил  Ковыряко,  дыша  селедкой и пивом. — Вот беда какая, от жары это у тебя, что ли?

Но Каляев его не слушал, а следил за убийцей в фартуке, который стоял у дверей лифта и пока никакой агрессивности не проявлял.

— Там Конотопов... зарубленный, — шепнул он, надеясь, что убийца его не услышит. — Отпустите меня, Рудольф Петрович, отпустите, Бога ради, скорее...

— Погоди, охолонись сначала, — сказал Ковыряко, ослабляя хватку. — Все нормально вокруг, все хорошо. И Конотопов никакой не зарубленный, и нет здесь вовсе никакого Конотопова. Это ты топора испугался и фартука в крови. Так это баранья кровь, человек баранью тушу из деревни привез, разрубил и продает...

—  Если много возьмете, отдам по сорок кило, — произнес убийца так, будто ни­чего необычного не происходило, а сам он стоял за прилавком в мясном ряду.

—  Баранину  человек  рубил,  понимаешь?  —  нарочито  ласково,  как  обычно  говорят с тупыми детьми, продолжал Ковыряко.

—  Да, понимаю, — сказал Каляев, которому уже было все равно — баранину рубил человек или человечину рубил баран.

— Точно понимаешь или еще беспокоиться будешь? — спросил Ковыряко.

— Точно. Это я так неудачно пошутил, — сказал Каляев, отворачиваясь, поскольку от Рудольфа Петровича сильно пахло селедкой.

На самом деле Каляев понимал лишь то, что опять вляпался в идиотскую историю. Не иначе игривая дьявольская рука руководила нынче его судьбой.

—  Тоже  мне,  шутник,  —  Ковыряко  перестал  прижимать  его  к  полу,  поднялся  и принялся отряхиваться. — Почем, говоришь?— обратился он к убийце.

—  По сорок, — ответил флегматичный убийца. — Но если полтуши возьмешь, а так — по пятьдесят.

— Может, возьмем на двоих? — предложил Ковыряко Каляеву.

— Наисвежайшая баранинка, — вставил убийца, он же продавец.

Каляев не ответил. Он уже стоял на ногах и разглядывал свои брюки.

— Давай, писатель, я тебе спину почищу, — сочувственно сказал Ковыряко. — Ты прости, но я даже не извиняюсь, хотя, конечно, запачкал тебя. У меня же рефлекс, я в спецназе оттрубил двенадцать лет... Да, а как ты дверь открыл?

Каляев усмехнулся.

—  Не заперта была. А в ванне труп Конотопова лежит, — произнес он, как бы не придавая значения своим словам.

—  Лежит, лежит... — с готовностью подхватил подполковник запаса. — Лежит и усами шевелит.

— Шевелит, шевелит, — в тон ему сказал Каляев. — Сходите в ванную и увидите, как шевелит.

Ковыряко прошествовал к ванной комнате, распахнул дверь. На лице его отпечаталось изумление.

— Вот те на! — воскликнул он. — Григорий Алексеич, что же вы так?!

Каляев глянул через его плечо. Окровавленный труп Конотопова по-прежнему плавал в ванне. Каляев хотел сказать что-то вроде: «А вы мне не верили!» — и даже не просто сказать, а сказать торжествующе, потому что пока Ковыряко шел к ванной, засомневался в наличии там Конотопова и внутренне был готов согласиться с пред­положением подполковника запаса, что во всем виновата жара, а может быть (это было уже его собственное предположение), и остаточные явления от кизиловой водки Панургова. Но фраза «А вы мне не верили!» показалась ему недостаточно хлесткой, а придумать что-нибудь еще он не успел, потому что труп приподнял из воды бледную руку, вяло поводил ею в воздухе, как бы приветствуя стоящих на пороге ванной, и с брызгами уронил обратно.

—  Ну,  видел?—  сказал  Ковыряко,  снова  обдав  Каляева  селедочным  запахом.  —

Расслабился Григорий Алексеич. А лицо это вы обо что — о раковину?

— О раковину, — подтвердил труп Конотопова.

Каляев  вздрогнул,  будто  пробудился  после  фантасмагорического  кошмара,  с  ненавистью оттолкнул напирающего сзади торговца мясом и выбежал вон.

Каляев опомнился на бульваре среди волн тополиного пуха, плюхнулся на скамейку в намерении обдумать происшедшее и успокоиться, но вместо этого принялся нещадно ругать себя и добавил в кровь адреналина. Постепенно, однако, он переключился на Игоряинова, чье позорное поведение дало почин неудачам сегодняшнего дня.

Три стадии пережили отношения Каляева и Игоряинова. Сначала было стремление Каляева подражать Игоряинову, потом — равноправие во всем, и под конец — легкая ирония Каляева, которую тот старательно прятал, и беспричинное, казалось бы, поскольку Каляев повода не давал, раздражение все понимающего Игоряинова. Ко времени их знакомства Игоряинов уже входил в невеликое число «наших литературных надежд», публиковался в толстых журналах и по-хозяйски разгуливал по Дому литераторов. Каляев же был провинциальным журналистом, с беллетристикой не печатался, и в Дом литераторов (а точнее, в ресторан Дома литераторов) его не пускали швейцары. Сознавая свое первенство, Игоряинов говорил с Каляевым покровительственно, но подчеркивал, что в делах литературных они равны. «Я бы предпочел по гамбургскому счету», — вот первые слова, которые Каляев услышал от Игоряинова, когда судьба свела их на семинаре молодых писателей. «Гамбургский счет» — любимое словосочетание Игоряинова в ту пору.

Прошло два года, и многое переменилось. Каляев перебрался в первопрестольную, напечатал в «Юности» повесть, а главное — даже самые обыденные вещи научился говорить со значением, как это принято в столице. Вот тогда они окончательно сблизились с Игоряиновым, и Каляев был одним из тех, кого Игоряинов позвал в «Рог изобилия» — организованный им неформальный (как тогда говорили) клуб писателей.

Уже сам факт создания клуба разгневал генералов от Союза писателей, очень подозрительных ко всему неформальному, Игоряинов был выведен за штат «наших литературных надежд», а один старичок, классик социалистического реализма, даже назвал его сектантом от литературы (после этого соклубники заглазно стали называть Игоряинова Секстантом). Игоряинов вместо того, чтобы покаяться или хотя бы все это молча проглотить, написал письмо в секретариат Союза и получил отповедь в «Литературке» за подписью «ОБОЗРЕВАТЕЛЬ». Правда, само письмо Игоряинова опубликовано не было и его мало кто читал, но в окололитературных кругах утвердилось мнение, что оно жуткое. После этого вплоть до самой перестройки ни об Игоряинове, ни об остальных «рогизобовцах» (это новообразование тоже изобрел старичок-классик, в юности бывший «пролеткультовцем») ничего слышно не было. Но когда стало можно, выяснилось, что зря времени они не теряли — даже медленно пишущий Каляев и тот сочинил «в стол» три повести.

Начался натуральный бум. Все литературные накопления были опубликованы, а издатели требовали: давайте еще, еще, еще... Казалось, так будет всегда, но, увы, литературу из письменных столов догнал и поглотил графоманский вал. Прежние издательства разорились, а новые создавались людьми, которые еще вчера торговали кроссовками. «Рогизобовцы» с удивлением обнаружили, что появились другие, менее разборчивые в средствах и оттого более удачливые претенденты на места, с таким трудом заслуженные в доперестроечных схватках; новым издательствам нужны были свои авторы, использующие простенький синтаксис и логику, доступную читателю с семиклассным образованием, — словом, авторы, понятные самим издателям. И многие не удержались — многие подались в свои...

Игоряинова новая ситуация коснулась совсем иначе, нежели его товарищей, ибо к этому времени он уже прочно входил в сонм крупнейших российских издателей. Сразу, как стало можно, часть соклубников во главе с Игоряиновым организовала редакционно-издательский кооператив «Проза». Издательского дела никто из них по-настоящему не знал, и «Проза» неминуемо была обречена на гибель, но тут на игоряиновском горизонте, как черт из табакерки, возник Любимов. Собственно говоря, познакомились они давно: когда-то молодой литсотрудник Любимов напечатал в журнале «Бытовая химия», где заведовал научно-художественным отделом, рассказ пятнадцатилетнего школьника Вити Игоряинова. С тех пор прошло, страшно пред­ ставить, четверть века, и все эти годы в министерстве химической промышленности, в ведении которого находилась «Бытовая химия», шла, то затухая, то разгораясь вновь, дискуссия, нужен журналу научно-художественный отдел или нет. Руководство журнала с подачи неугомонного Любимова, желавшего не только прославлять стиральные порошки и средства для обеззараживания унитазов, но и публиковать высокохудожественную прозу, с переменным успехом интриговало в курирующих журнал высших сферах в пользу художественности, а Любимов при этом еще и успевал со своим другом и соавтором Михаилом Вятичем заниматься сочинительством и ежегодно выпускать книжки — и художественные, и кулинарные, и научно-популярные, и даже книжки-раскраски для детей.

То, до чего не дошли руки чиновников министерства и партийных кураторов, содеяла перестройка. В не учтенный историей миг события приняли ураганный характер, и даже их непосредственные участники до сих спорят о том, что случилось раньше:ликвидация   научно-художественного   отдела,   закрытие   журнала,   упразднение министерства или прекращение в стране производства стиральных порошков. Как бы то ни было, редакция «Бытовой химии» в полном составе оказалась выброшена на улицу. Но тут на любимовском горизонте, подобно белому роялю в кустах, появился Игоряинов со своим новорожденным, но уже умирающим кооперативом. И черт из табакерки ударил по клавишам!..

Олег Мартынович включился в работу со всей страстью. Вскоре в числе сотрудников «Прозы» оказались лучшие кадры «Бытовой химии» и наиболее ценные из них были приняты в члены кооператива со всеми вытекающими отсюда правами. А еще через некоторое время «Прозу» со скандалом покинули наивные ее зачинатели, за исключением Игоряинова; кооператив перерегистрировали как товарищество с ограничен­ной ответственностью с двумя — Игоряиновым и Любимовым — товарищами-совладельцами во главе. В связи с этим ходили недобрые слухи, даже поговаривали, что кто-то из ушедших намерен судиться; насчет суда, конечно, был перебор, но репутация Игоряинова основательно подмокла. Тогда же незаметно умер «Рог изобилия», устоявший под прессом скверного тоталитарного государства, но не перенесший дележа кооперативного имущества при демократической власти.

Каляев в учредителях кооператива не состоял, и не потому, что его не позвали, а потому, что сознавал свою полнейшую неспособность к регулярной работе, и по собственной воле остался в стороне. Переломный момент в жизни «Прозы» стал, однако, переломным и в его отношениях с Игоряиновым, поскольку среди ушедших были Бунчуков и Панургов, которых Каляев числил в друзьях-приятелях, и прочие близкие его сердцу люди, а противоположную партию персонифицировал несимпатичный Любимов. Полного разрыва между Каляевым и Игоряиновым не произошло, но как- то само собой вышло, что видеться они перестали...

День едва подобрался к середине, а Каляев ощущал себя разбитым. Встречаться с Виташей особого желания не было, ибо нынешнее благополучие Виташи больше, чем что бы то ни было, наводило Каляева на мысль о своих неуспехах. Театральный художник Виташа был человеком не от мира сего и еще недавно влачил безвестное нищенское существование, а теперь ездил по америкам, вещал с телеэкрана и, по слухам, крутил роман с какой-то голливудской дивой. После института Виташу пригласил в «Открытый театр» сам Судаков, но где-то на ближних подступах к премьере — а ставили «Сирано де Бержерака» — он из-за пустяка напрочь разругался с мэтром, ни в каком театре впредь не служил и долгое время жил чем Бог пошлет. И вот как-то Бунчуков, на заре туманной юности проучившийся два неполных курса в Суриковском, по пьянке предложил Виташе съездить на лето в Инту рисовать вывески — дескать, он, Бунчуков, знает, какой там, на русских северах, спрос на вывески и может организовать выгодный заказ; и более того, такой заказ у него уже в кармане, да жаль, нет достойного партнера для поездки, а одному ехать... ну ты сам понимаешь, скучно одному.

Когда легкий на подъем Виташа с рюкзаком за спиной рано поутру вырос на пороге бунчуковской квартиры, будущий писатель-лауреат никак не мог понять, о каких таких северах идет речь, но, поняв, от своего не отступил. С больной головой он со­ брал багаж, куда, как выяснилось уже в Инте, затесались сразу три галстука и манишка, которой Бунчуков страшно гордился и которую в жизни не надевал, но не было ни одного носового платка, а трусы оказались одни и почему-то дамские.

Увидев трусы, Бунчуков дико захохотал, вспомнив, что запер в квартире Варьку Бодровинскую. Это придало ему дополнительные силы. Он напряг память и вспомнил, откуда втемяшилась ему в голову эта Инта, ибо Бунчуков, хотя и врал непрерывно, всегда имел всамделишно существующую отправную точку. Неделю назад Варька, работающая в какой-то природоохранной конторе, обмолвилась о своем ухажере- американце, специалисте по оленям и ягелю, иногда наезжающем в Москву, а прочее время пребывающем в совместной экологической экспедиции, которая базируется в Инте; американец был крайне огорчен тусклостью витрин и отсутствием ярких вы­весок в этом суровом городе.

Что именно Варька говорила, Бунчуков в точности не помнил, но это было и не важно. Проявив свойственную ему энергию, он в полдня нашел ухажера-американца, что было очень кстати, поскольку взятые с собой копейки они пропили еще в дороге. Упоминание о Варьке обеспечило им ужин и ночлег, а на следующий день — что самое курьезное — Бунчуков раздобыл-таки заказ на оформление вывески кафе «Русский чай».

Левую половину вывески, где красовался молодец в шароварах со связками бара­нок, надетыми крест-накрест, как пулеметные ленты, друзья выполнили суриком, правую, с кипящим чайником и переплетенными калачами, — костью жженой; иных красок на близлежащей стройке стащить не удалось. Вид вывеска имела зловещий, и Бунчуков,  живописуя  эту  легендарную  поездку,  всякий  раз  патетически  возвышал голос, когда доводил свой рассказ до сдачи вывески приемной комиссии. Денег им не заплатили, но и не побили, что, по-видимому, уже было колоссальным достижением.

Но не это главное — главное в том, что Виташа, прилично говорящий по-английски, крепко подружился с Байроном; так звали американца, и Бунчуков до сих пор не знал имя это или фамилия.

Дальше события понеслись вскачь: Байрон женился на Варьке (Бунчуков был у него свидетелем), и Виташа подарил им на свадьбу свою старую картину «Девушка, убегающая от милиционера», писанную маслом, — вообще-то масляные краски по причине их дороговизны он использовал редко. Картина была вывезена в Америку, где попалась на глаза искусствоведу из бывших советских. На удачу, искусствовед как раз собирался в Москву; оттуда он вернулся с картинками Виташи, без проблем про­пущенными таможней как малоценные. Через месяц Виташа получил от искусствоведа приглашение, собрал дежурный рюкзак и отбыл в Америку. Провожали его всем миром, и так хорошо провожали, что Бунчуков с Портулаком прямо из аэропорта угодили в вытрезвитель. Каляев же в последний момент сунул в кармашек Виташиного рюкзака нелишние для себя сто долларов.

И теперь вот Виташа вернулся на родину, но — все по тем же источникам, что распространяли слухи про голливудскую диву, — не навсегда; будто бы Виташу при­ гласили оформить спектакль то ли в одном МХАТе, то ли в другом, то ли в Малом театре; назывался также и Большой театр, и даже балетный спектакль «Шехерезада», но это было настолько чересчур, что друзья Виташи воспринимали вероятность та­кого поворота событий с юмором. Каляев тоже острил что-то про балетные пачки и кордебалет, но как-то кисло; с недавних пор у него возник комплекс, чего раньше не наблюдалось: он боялся, что его заподозрят в зависти к Виташе. Самое ужасное, что зависть наличествовала; Каляев ощущал, как ее червячок точит душу, и ему было стыд­но.

Он посмотрел на часы и увидел, что к Виташе опаздывает. Но сразу подумал, что безалаберный Виташа никогда не приходит, то есть раньше не приходил, вовремя, и представил, как придется маяться на солнцепеке. Заодно он обругал себя за место встречи, которое сам назначил — зачем-то предложил встретиться неподалеку от дома Виташи, куда из «Эдема» ехать на метро с пересадкой. Вообще о чем он думал, когда договаривался с Виташей? Какой смысл в ожидании бунчуковского застолья сидеть полдня в каком-нибудь занюханном кафе?

Тут Каляев вспомнил, что денег на кафе у него нет, и окончательно расстроился. В иной день он, не задумываясь, пошел бы с кем угодно и куда угодно без копейки за душой (тем более что сам жмотом не был), но в нынешней ситуации это выглядело непристойно. Прежде за бесштанного Виташу всегда кто-то платил, и получалось, что будет теперь   Каляев   заранее   рассчитывает,   что   Виташа,   обретший   благополучие,платить за него. Все эти рассуждения были законченной чушью, и Каляев понимал это, но поделать с собой ничего не мог. Решено! Он пойдет прямо к Бунчукову, и да простит его Виташа!

На эскалаторе он вспомнил о свидании, назначенном секретарше Игоряинова. Этим свиданием, конечно, можно было пренебречь, но в Каляеве взыграло ретивое. «Хватит! — сказал он себе. — Надо все делать так, будто все нормально! Что я сегодня как размазня какая-то!.. А девушка и вовсе не виновата!» С девушками же Каляев, когда пребывал в надлежащей форме, обращался чрезвычайно лихо.

Приняв твердое решение, Каляев выбрался из метро возле парка культуры и отдыха и два часа, сняв рубашку, гонял по пруду парка на водном велосипеде. Когда велосипед был возвращен в стойло, Каляев, весь в брызгах и порядочно загоревший,ощутил прилив бодрости и уже без насилия над собой с легким сердцем отправился на свидание к Людочке.

Каляев сидел на скамейке, курил и думал о своем романе. Старушки, которые выгуливали по аллее детей, глядели на него с подозрением: Каляев прикрывал нос от тополиного пуха платком, и струйки дыма вырывались из-под переплетенных желтых букв «А» и «К». Курить ему, конечно, не следовало, но он всегда закуривал, когда вспоминал о романе, который, с тех пор, как он познакомился с Андропкиным, не продвинулся и на десяток страниц. Можно было бесконечно костерить Конотопова, сбившего его с пути истинного, но Каляев понимал, что виноват сам. Это было тем более обидно, что поначалу роман писался легко.

Идея, положенная Каляевым в основу романа, была ровесницей русской литературы и отражалась уже в названии «Лишний человек нашего времени». Сюжет держался на взаимоотношениях главного героя, писателя Григория Александровича Двинского, и юной поэтессы Мэри; действие, сдобренное обильными авторскими отступлениями, происходило в доме творчества, где Двинский отдыхал после нескольких месяцев, проведенных в стреляющей Чечне, и вмещало события, обыкновенные для мест такого рода; выделялся разве что безобразный скандал с мордобоем, навязанный Двинскому молодым офицером, пребывающим в послегоспитальном отпуске и, несмотря на позднюю осень, ходившим в распахнутой шинели: под шинелью была видна блестевшая на пятнистой гимнастерке медаль «За отвагу». Впрочем, сама драка описывалась вскользь, а вот предшествующий ей спор был приведен подробно, так, будто Каляев записал его где-то на диктофон и затем расшифровал фонограмму.

Задача, которую Каляев поставил перед собой, выглядела столь же наивно, сколь и невыполнимо. «Все должно быть, как в жизни», — сказал он себе однажды и после делал вид, будто не знает, что в литературе, «как в жизни», быть ничего не может — даже в его романе, где прототипами действующих лиц выступали Бунчуков, Порту­лак, Панургов и иже с ними, и даже не прототипами, а как бы отчасти соавторами, поскольку изо дня в день подкидывали Каляеву новый материал. «Как в жизни» получалось только то, чего Каляев искренне не желал: Двинский, вопреки его стараниям, смахивал на него самого, и ничего тут не помогало — и то, что он наделил своего персонажа бледностью и хладнокровием, тогда как сам был розовощек и отличался непосредственной реакцией; и то, что тот был лет на десять старше него, когда-то служил в армии офицером и писал на армейские темы, тогда как военное образование самого Каляева ограничивалось институтской военной кафедрой; и то, наконец, что Двинский был холост, женщин презирал и бедную Мэри ни капельки не любил, а Каляев давным-давно женился, обожал вращаться в женском обществе и частенько влюблялся. Было нечто такое — неуловимое, но и ощутимое вполне, — что вынуждало Каляева, перечитывая поутру написанное за ночь, в ужасе хвататься за голову и бормотать: «Господи! Да это же я сам! Белиберда какая-то!..» В конце концов он устал с собой бороться и отдался на волю волн, в оправдание себе вспоминая шутку, которую мадам Бовари выкинула с Флобером.

И вот сейчас, затягиваясь горьковатым дымом и ощущая противный ком в горле, Каляев думал о том, что роман остановился вовсе не потому, что его соблазнил легким заработком Конотопов, а потому, что идея с Двинским-Печориным насквозь фальшива, и все ассоциации с аллюзиями фальшивы, и сюжет... «Надо все сжечь и писать от первого лица», — вдруг решил Каляев и — увидел Людочку, перебегающую через дорогу. Она пересекла трамвайную линию, остановилась у заборчика и стала оглядываться.

—  Эгей, прекрасная девушка, вы случайно ищете не меня?! — закричал Каляев и помахал Людочке рукой.

Людочка хотела крикнуть в ответ что-то вроде «Вас, прекрасный юноша!», но оробела и, перебравшись через заборчик, выдавила:

— Ну вот...

— Вот ну! — передразнил ее Каляев, выбросил сигарету и спрятал платок в карман. — Итак, главный пункт нашей программы: мы идем покупать подарок Бунчукову. Курс зюйд-норд-вест, и в ногу не идти, дабы не создать угрозу резонанса, в результате которого возможно обрушение тверди земной и тверди небесной, а также погнутие земной оси. Обопритесь, прекрасная девушка, на мою крепкую мужскую руку, и я введу вас в новый, доселе неизвестный вам мир, который и без вас был неплох, а с вами станет столь хорош, что тот, кто сам его не увидит, ни за что в его существование не поверит. Вперед!

Завершив этот короткий, но выразительный монолог, Каляев подхватил Людочку под локоть и повел по аллее. Людочка представляла начало свидания совсем по-другому. Каким оно должно было быть, она, правда, точно сказать не могла, но ожидала,что Каляев скажет что-нибудь значительное, а затем, не исключено, даже поделится с ней чем-нибудь сокровенным; в любом случае она надеялась получить подтвержде­ние своей догадки насчет Игоряинова и не сомневалась, что разговор пойдет о телепатии и гипнозе. Но Каляев понес нечто непонятное и явно издевательское. Следовало обидеться, и Людочка задумалась, как половчее это сделать, чтобы, с одной стороны, не оттолкнуть Каляева невзначай, а, с другой, дать понять ему, что так обращаться с собой она не позволит. Каляев же плавно перешел к тому, что следует подарить Бунчукову.

— Наш Бунчуков не прост, ох не прост, — говорил он, — и чем-нибудь тривиальным тут не отделаешься. Как-то, вы не поверите, мы ему подарили в складчину слона. Ну, не слона, а слоненка — слон не проходил в двери. Бунчуков кормил его морковкой и поил молоком из соски. Возни, известное дело, было много: одно купание чего стоило, да и слон — не котенок, его песочком пользоваться не приучишь. Но Бунчуков слоненка любил, и тот ему отвечал взаимностью. Едва Бунчуков выходил из троллейбуса на своей остановке, как умное животное, чувствуя его приближение, начинало трубить и бить копытами, отчего у соседей снизу падали люстры и осыпалась штукатурка, но они были членами «Общества любителей хоботных» и всё терпели. Проблемы возникли, когда слон вырос и пришлось разбирать потолок и, соответственно, пол у соседей сверху. К несчастью, соседи сверху животных не любили и обратились к участковому. Людей можно понять: любовь вещь такая — или она есть, или ее нет. Вообрази, что ты не любишь слонов, но вынуждена ходить по выступаю­щей из-под ковра слоновьей спине. К тому же слон попался игривый, не хотел стоять смирно, и ковер шевелился, из-за чего соседи сверху падали и ломали себе руки, ноги и позвоночники. В общем, жуть, и слона свезли в зоопарк. Слон не пережил разлуки с Бунчуковым, отказался принимать пищу и погиб, жертва бескорыстной любви! Чучело его можно видеть в Зоологическом музее. Бунчуков тоже перестал есть и был близок к летальному исходу, но, к счастью, рядом оказались мы, его друзья. С нашей помощью он превозмог свое горе и потом описал эту историю в рассказе «Девочка и слон», где в образе девочки вывел себя. По этому рассказу был снят мультфильм, который получил «Пальмовую ветвь» Каннского кинофестиваля и малого «Оскара». (Людочка, хотя была занята своими мыслями и слушала рассеянно, вспомнила, что как будто читала что-то похожее и даже видела такой мультфильм.) Или вот, однажды, — вдохновенно продолжал Каляев, — мы подарили Бунчукову «Киндер-сюрприз», здоровущее такое шоколадное яйцо сантиметров сорок в поперечнике, и внутри оказались игрушечка пластмассовая и тысяча долларов одной бумажкой. Этих денег, кстати, ему как раз хватило, чтобы разделаться с долгами, в которые он влез, когда оплачивал транспортировку слона в зоопарк. А в прошлом году мы подарили ему четырехместный водный велосипед, — вспомнил Каляев свое катание в парке. — Бунчуков его переправил в Венецию, где намеревается плавать по каналам. Дело за достойной компанией. Он в принципе не выносит одиночества, а велосипед к тому же, как я уже сказал, четырехместный. Если у тебя нет противопоказаний, эту компанию Бунчукову можем составить мы с тобой, и еще возьмем с собой Муську Кирбятьеву, ты о ней, конечно, слышала. Эта детективщица такая, ей по десять тысяч баксов за роман платят. Черным налом, разумеется. Муська сейчас на полном серьезе пишет роман, где все сюжетные ходы взяты из «Героя нашего времени». Правда, смешно?

— Почему же смешно? — возразила Людочка, которой давно хотелось сказать что- нибудь в пику Каляеву. — Ничего в этом смешного нет. Если автор пишет всерьез и при этом ничего не скрывает — что он взял и откуда. Наоборот, может оригинально получиться. «Герой нашего времени» нашего времени... — Она запнулась, ощутив неуклюжесть фразы.

—  Прекрасный  каламбур! —  воскликнул Каляев.  —  Это  такое редкое сочетание: красивая девушка и остроумная речь!

«Нет, он потешается надо мной», — подумала Людочка и шевельнула плечом, вынимая локоть из ладони Каляева. Но получилось так, будто сам Каляев ее руку и вы­пустил, потому что в этот момент он застыл, уставившись на витрину с многочисленными бутылками. Пока Каляев разглядывал наклейки, Людочку посетила мысль, что следует гордо распрощаться и уйти; она уже искала подходящие для этого слова, когда Каляев обернулся и сказал:

—  Помоги мне выбрать, пожалуйста. Я подумал, шут с ним, с каким-то там необыкновенным подарком, куплю я лучше Бунчукову бутылку.

—  Купите со змеей, — посоветовала Людочка, указывая на четырехгранный сосуд с китайскими иероглифами. — В одном флаконе и выпивка, и закуска!

Каляев рассмеялся. Людочка улыбнулась тоже: ей стало приятно, что удалось рас­смешить Каляева.

— Это редкое дамское качество — уметь попадать в тон мужчине, который несет ахинею, — сказал Каляев, — и при этом самой до ахинеи не опускаться. Ты подойдешь обществу, которое собирается у Бунчукова. Но насчет Венеции я не шутил, у нас с Бунчуковым наклевывается туда поездка на писательский семинар, — зачем-то соврал он. — Какой-то шалый миллионер с Сицилии собирает со всего мира авторов любовных романов. Свои причуды у богатых... А я в Венеции еще не был, так что отказываться грех.

Говоря это, Каляев пытался сосчитать в уме, хватит ли ему денег на указанную Людочкой бутылку — проклятая змея стоила недешево. С деньгами, которые жена выдала на хозяйственные расходы, выходило, что хватит и даже останется десятка на крайний случай, но совершенно не ясно было, как после оправдываться дома. И хотя Каляев принял решение мгновенно (не мог же он ударить в грязь лицом перед девушкой?!), при мысли о жене его чело омрачилось.

— Змею мы съедим на десерт, — сказал он, засовывая бутылку в Людочкин пакет. — Когда я был в экспедиции на Амазонке, мы день и ночь ели змей. Рыба там в верховьях сплошь ядовитая, а змеи — наоборот. Если полить майонезом и посыпать перчи­ ком, получается похоже на куриные сосиски. Если же пропустить змею через мясо­ рубку да кориандра с базиликом присовокупить, то можно сделать пуанты — это такая туземная разновидность пельменей, рецепт изготовления которых принадлежит инкам. Он считался утерянным, но нам удалось выкупить у живущего в сельве индейского племени древний манускрипт с кулинарными пиктограммами. Бунчукову уда­ лось пиктограммы разгадать, и с тех пор он питается блюдами древнеиндейской кухни, в том числе и пуантами. Да, чуть не забыл: перед подачей на стол пуанты посыпаются майораном...

За такими, примерно, разговорами они добрались до Бунчукова. Впрочем, если не отступать от истины, говорил один Каляев, а Людочка просто не знала, что говорить; заведи Каляев речь о президенте «Прозы», она с удовольствием бы поддержала разговор, но Каляев старательно эту тему обходил, и Людочка сделала вид, будто не придает происшествию с Игоряиновым никакого значения.

Каляев нажал кнопку звонка, под которым был нарисован большой кукиш.

— Входите, открыто! — крикнули за дверью.

И они вошли в освещенную красным светом прихожую — лампочка здесь была заключена в колпак из красного стекла. Им навстречу понесло запахом какой-то еды — не то, чтобы противным, но чересчур густым.

—  О! Это что-то по древнеиндейскому рецепту, — успел сказать Каляев, как тут же мимо них из комнаты на кухню пробежали два раздетых по пояс человека.

Один из них, плотный, с ладно вылепленной мускулатурой, при виде вошедших взмахнул на ходу махровым полотенцем с Микки-Маусом в виньетке из белых мышек и сказал:

— Пардон! У нас авария!

А другой ничего не сказал, но бросил на Людочку с высоты своего баскетбольно­го роста, как ей показалось, заинтересованный взгляд.

Из коридора было видно, как они принялись что-то собирать на полу, причем высокий пристроился на корточках и орудовал совком, а плотный, стоя на четвереньках, промокал пол полотенцем и отжимал его над мусорным ведром.

— Я супу грибного наварил, думал вас супчиком порадовать, — закричал плотный, — а вот этот... вот этот... Вот этот кастрюлю опрокинул. Алкоголик паршивый!

Дай, говорит, супчиком оттянусь до подхода гостей — и оттянулся! Храпоидол! Век бы тебя не видать!

— Да сам ты эту кастрюлю и опрокинул, — вяло возразил длинный, царапая пол совком; косичка, в которую были забраны его волосы, подпрыгивала в такт движениям руки. — Я в дверях стоял, когда кастрюля упала, а ты у плиты был и локтем ее зацепил.

— Реникса какая! — аж задохнулся от возмущения плотный. — Ты меня с кузнечиком путаешь. Как я мог ее локтем зацепить, если я лицом к плите находился? У меня локти сзади, а не спереди. Смотри!

И  для  вящей  убедительности  он,  не  выпуская  из  рук  тряпки-полотенца,  поднес локоть с налипшей маленькой грибной шляпкой к носу длинного.

— Я у дверей стоял, — флегматично гнул свое длинный, — и если ты считаешь, что при этом я все-таки сумел свалить кастрюлю, то, значит, ты признаешь за мной способность двигать предметы на расстоянии.

— Как же, как же! — скорчил презрительную мину плотный. — Ты даже руками и ногами так двигать не умеешь, чтобы чего-нибудь не свалить. Или вот, к примеру, скажи, ты умеешь двигать ушами?

— Можно подумать, что ты умеешь.

— Умею!

— Подвигай!

— Ну, если не я, то бабушка моя умела. В юности она, между прочим, была очень миленькая и похожа на девушку, которую привел Каляев. И заметь, не хочет нас с ней знакомить...

—  Людмила,  —  сказал  Каляев,  —  коллега  известного  вам  Виктора  Васильевича Игоряинова, в некотором роде близкий ему человек...

Людочка запротестовала:

— Я всего лишь секретарь Виктора Васильевича.

— А это писатель Борис Бунчуков и поэт Вадим Портулак! — сказал Каляев, указывая на ползающих по полу друзей.

—  Писатель Бунчуков! — поклонился, не вставая с четверенек, Бунчуков и плюхнул в ведро полотенце.

— А я, стало быть, поэт Портулак, — сказал Портулак таким унылым тоном, слов­но и он не прочь побыть Бунчуковым, но коль скоро это место занято, то он согласен и на Портулака.

— Прошу простить за наш вид, но этот злодей перевернул кастрюлю супа, — не пожелал Бунчуков свернуть разговор на мирные рельсы. — Теперь придется его на­казать и оставить без сладкого. А какой был супчик! Из свежих подосиновиков...

— С шоколадом? — вставил Каляев. — По индейскому рецепту?

— И с карамелью, — вздохнул Бунчуков. — По рецепту племени чучо.

 Людочка перевела глаза с одного говорящего на другого и спросила:

— А где вы подосиновики в мае берете?

— Я их и в мае, и в ноябре, и в январе в ванне беру. Там у меня целые заросли комнатных подосиновиков. С тех пор, как Дрюша привез семена, их у меня всегда завались.

— Я привез с Амазонки, — уточнил Каляев. — А Дрюша — это сокращенно от Андрюши.

— Не представляете, как резво растут эти амазонские подосиновики, — продолжал Бунчуков. — Иногда снимешь утром урожай и пойдешь прогуляться. Возвращаешься, а они уже снова прут, через край ванны переваливаются.

— Главное, чтобы в комнату не заползали и не кусались, — сказала Людочка, показывая, что понимает шутку.

— У меня всюду по квартире капканы. Они не пройдут! Но пасаран!

Между тем останки грибного супа были собраны.

—  Ты, Вадим, — распорядился Бунчуков, — вытряхни ведро в унитаз, а я полом займусь.

— Так я и разбежался, — ответил Портулак, однако взял ведро и отправился в туалет.  Бунчуков же сбегал за еще одним махровым полотенцем и принялся мыть пол.Каляев повел Людочку в комнату.

— А почему он пол полотенцами моет? — спросила Людочка, когда они оказались вне досягаемости слуха Бунчукова.

—  Так завещала его покойная бабушка, — не задержался Каляев с ответом. — В этом есть некий сакральный смысл. Но лучше обо всем спросить самого Бориса.

Если кухня Бунчукова выглядела обыкновенно, то комната, куда вошли Каляев и Людочка, являла странное зрелище. Посреди, в окружении стульев, лежал на спине треснувшим зеркалом кверху старый трехстворчатый шкаф. Всю стену напротив входа занимали почетные грамоты — большие и маленькие, с профилями и без профилей, в рамках и без рамок. Стена справа от почетных грамот была пуста, если не считать красной стрелки с надписью «Спать сюда!», указывающей на дверь в смежную комнату, бархатного знамени с вышитой золотом надписью «19-му молокозаводу — победителю» и висящего над знаменем пионерского горна. Еще одну стену украшала гигантская полосатая шкура с пришитой к ней кроличьей головой со стоячими ушами, под шкурой стояло канапе с двумя креслами по бокам; и даже четвертая сторона прямоугольника комнаты, состоящая из громадного окна и выхода на балкон, смотрелась необычно, потому что все стекла были исписаны фломастером.

Все это произвело на Людочку столь глубокое впечатление, что она не сразу обратила внимание на двоих людей сидящих в креслах. Между ними, на канапе, стояли наполовину опорожненная литровая бутылка водки, банка с огурцами и две внуши­тельные рюмки. Один из них, поймав взгляд девушки, поднялся и назвался:

— Пшердчжковский.

— Людмила, — сказала Людочка.

—   Но  фамилию  мою  запоминать  бесполезно,  потому  что  в  ней  пять  согласных подряд — «эр», «дэ», «че», «же» и «ка», и ее все равно всегда путают, — грустно сказал Пшердчжковский и снова опустился в кресло.

Другой человек сидел не шелохнувшись, смотрел прямо перед собой и готовности знакомиться не изъявлял.

— Это Герасим, он глухонемой, — сказал Каляев Людочке. — Да-да, не удивляйся.

Когда его родители узнали, что сын родился глухонемым, они нарекли его Герасимом в честь Тургенева. Он работает тамбурмажором.

Людочка  хотела  спросить,  кто  такой  тамбурмажор,  но  тут  глухонемой  Герасим повернул к ней голову с висячими усами и выдал протяжный звук:

— Ы-ууумх...

Здравствуйте, — сказала Людочка, приняв это за приветствие.

— Ы-ууумх, — повторил Герасим.

—  Он не слышит и не говорит, но все понимает по губам, — поторопился вставить Каляев.

— Ы-ууумх, — снова издал звук Герасим.

— Он приглашает нас выпить водки, — сказал Каляев. — Для разгона.

— Водка — яд! — возвестил Пшердчжковский и живо налил себе полную рюмку.

—  Страшный яд, — подтвердил появившийся в дверях Бунчуков, — но зато очень полезный.

— Мы же тебе подарок принесли! — вспомнил Каляев. — Тебе, Бунчуков, как грандиозному любителю животных, анималисту-любителю, так сказать...

Из пакета была извлечена бутылка со змеей.

— Я ее пригрею на груди, — сказал Бунчуков.

— Мыслишь правильно, — одобрил Каляев. — И делай это, не откладывая, пока не надел рубашку.

Бунчуков оглядел себя, потом Людочку, поставил бутылку на дверцу шкафа и сказал Портулаку:

— Ну и вид же у тебя, — тоже мне, стриптизер нашелся!

И они отправились в смежную комнату.

— Это он смущается, — шепнул Людочке Каляев.

А Пшердчжковский взял бутылку, поглядел ее на свет и констатировал:

— Это — змея! По этому поводу следует выпить.

Твердой рукой он налил себе полную рюмку. Людочка, которая находилась рядом с ним и видела, как он наливал себе прошлый раз, могла поклясться, что больше он рюмки не касался. Тем не менее — факт: рюмку пришлось наполнять заново.

—  Ы-ууумх,  —  булькнул  Герасим,  по-прежнему  оставаясь  неподвижным,  словно был не только глухонемым, но и парализованным.

— Прости, — сказал Пшердчжковский и налил ему тоже.

В дверь позвонили.

—  Открыто! — закричал Бунчуков, пробегая через комнату и на ходу застегивая рубашку.

Коридор  заполнился  голосами.  Каляев  переставил  стеклотару  с  канапе  на  шкаф, усадил Людочку и уселся сам.

— Ну, как тебе здесь нравится? — спросил он.

—   Ничего...  —  расплывчато  ответила  Людочка,  но  немедля  поправилась,  желая сделать Каляеву приятное: — Интересно...

— Будет еще интереснее, — сказал Каляев, нов тот же момент отвлекся от Людочки и закричал: — О-о-о! Кого я вижу! Сколько лет, зим, осеней и весен!

А видел он перед собой человека лет сорока с благородной седой прядью в густой шевелюре, неестественно блестящими крупными зубами и в очках с большущими стеклами. Этот человек держал авоську, в которой соседствовали две бутылки шампанского, баночка черной икры, две пачки чая в блеклой упаковке, гроздь бананов и сувенирная коробка со спичками.

—  Андрей  Николаевич,  дорогой!  —  человек  распахнул  руки,  будто  хотел  обнять Каляева.

Постояв несколько мгновений в такой позе, он деловито выложил шампанское и икру на дверцу шкафа, а авоську зацепил за кроличье ухо, и она повисла между Каляевым и Людочкой.

— Рекомендую: Мухин Иван Михайлович — лучший бизнесмен среди инвалидов и лучший инвалид среди бизнесменов. Постоянно весь в работе. Вон, видишь, — Каля­ев боднул банан, торчащий из авоськи возле его виска, — образцы товара всегда с собой таскает. Ваня, чем ты там у инвалидов заведуешь?

— Отделом маркетинга и промоушена, — ответил Мухин и добавил, уже обращаясь к Людочке: — Вы знаете, инвалидское общество не платит налогов. Поэтому я вроде как при них, но и вроде как бы и сам по себе. Приходится отстегивать главному ин­валиду, но инвалиды ведь тоже есть хотят, правда?

Людочке оставалось только согласиться с этим бесспорным утверждением. А комната наполнялась новыми гостями. Первой вошла дама с тяжелым бюстом; каблуки ее цокали по паркету так громко, будто в бунчуковскую квартиру вступил кавалерийский полк. Это была Муся Кирбятьева, известная массовому читателю под псевдонимом Марина Ожерельева. На полшага позади Кирбятьевой держался Эдик Панургов, подвижный мужчина в синей водолазке, который одной рукой легонько поглаживал знаменитую детективщицу ниже талии, а другой поправлял очки в старомодной оправе; при этом он сардонически улыбался и подмигивал то ли Каляеву, то ли Пшердчжковскому, словно давая знать: «А вот и я!». За ними вошел Виташа Мельников; под пиджаком в крупную клетку на нем были желтая рубашка и ярко-красный галстук.

При виде Виташи Каляев виновато потупил очи долу. Но Виташа, похоже, и не думал укорять его. Спокойно протянул Каляеву руку. Каляев пожал ее и, повинуясь неожиданному порыву, обнял Виташу. От Виташи тонко пахло каким-то заморским одеколоном.

— Ну как ты? — выдохнул Каляев.

— Ничего, — сказал Виташа и показал глазами на Людочку. — А ты, я вижу, все так же.

— Ничего, — в тон Виташе ответил Каляев; ему польстило, что тот помнит о его репутации неотразимого ухажера. — Стараюсь поддерживать форму. Да и ты, говорят, теперь не промах по этой части...

Пока Виташа собирался с ответом, между ними втиснулся Бунчуков.

— Накрываем, братцы, на стол, то есть на шкаф. Еще Зойка обещала прийти, и даже не одна, а с сюрпризом, но это, как всегда у Зойки, не наверняка. Все остальные в сборе. Сядем, а там уж и поговорите.

— Сюрприз — это имя? — уточнил Каляев.

Бунчуков приосанился и возгласил:

— Работают все радиостанции Малого Урюпинска. Сегодня осуществлен запуск очередного серийного мужика «Сюрприз 127» с известной всем женщиной-исследователем Зоей Ковальской на борту...

—  Не смешно, — остановил его Каляев. — Особливо имея в виду, что она наша общая боевая подруга.

— Не смешно так не смешно, — не стал спорить Бунчуков и убежал за скатертью. 

Каляев был прав: если кто и мог претендовать на статус «общей боевой подруги»,так это Зоя Ковальская. Однажды, еще во времена «Рога изобилия», случайно появившись в их компании, Зоя пришлась ко двору. Всем она была хороша, а маленький пунктик — втайне Зоя отождествляла себя с Лилей Брик и искала своего Маяковского — выглядел милой безделицей. Что греха таить, кое-кто использовал этот пунктик в корыстных целях; тон задал Каляев, но скоро получил отставку, поскольку при наличии у него жены играть роль Лили Брик было затруднительно; потом его последова­тельно сменяли Бунчуков, Портулак и по недоразумению принятый за писателя Му­хин; этот ряд был дополнен окололитературными мужчинами со стороны. Роман с Портулаком едва не закончился для Зои достижением желанной цели, но Вадик, испугавшись ее напористости, однажды не явился на свидание, перестал подходить к телефону и не без труда отстоял свою независимость. Зоя к неудачам относилась философски и зла не помнила; с Портулаком — да и со всеми прочими своими любовника­ми — она умудрилась сохранить прекрасные отношения, равно как и видимость своей недоступности для всех тех, кто в число любовников не попал.

Вокруг шкафа началась суета. Появилась скатерть с аппликациями из серебряной фольги, изображающая батальную сцену в нескольких эпизодах, а именно попытку Бунчукова вступить в Союз советских писателей; бунчуковские друзья хорошо знали эту скатерть, изготовленную из двух больших красных флагов теперешней американкой Варькой Бодровинской под неусыпным руководством Бунчукова. Бунчуков скатерть любил и доставал только по особо торжественным случаям. Нынешний случай был как нельзя более торжественным. Во-первых, Бунчукову исполнилось сорок, что, как известно, происходит в человеческой жизни нечасто, а во-вторых, Бунчуков не далее как три недели назад разъехался с последней по счету женой и еще не успел отметить это событие в дружеском кругу; лежащий на полу шкаф был как раз следствием этого разъезда — великодушный Бунчуков сгоряча подарил его бывшей суп­руге на память о себе, но не сумел протащить в дверь и оставил лежать на спине по­ среди комнаты. Пока он решал — возвращать шкаф на прежнее место, туда, где теперь висело знамя, или разобрать и вынести по досточкам, — шкаф прижился в роли стола, тем более что стол в отличие от шкафа в дверь пролез и навсегда покинул Бунчукова.

В центре шкафа-стола разместились подарки. Здесь были: бутылка водки «Праздничная» и зонтик — от Портулака, бутылка греческого коньяка и кнопочный нож — от Панургова, шампанское и икра — от Мухина, украшенные автографами автора две книги Марины Ожерельевой с жуткими рожами убийц на суперобложках и букет гвоздик в блестящей фольге — от Кирбятьевой, чашка с нарисованными на ней зубами, у которой, стоило поднять ее, отваливалось и начинало клацать дно, — от Виташи Мельникова, недопитая Герасимом и Пшердчжковским бутылка водки «Российская» германского происхождения — от Герасима и, разумеется, бутылка со змеей— от Каляева и Людочки. Подарки окружал частокол пивных бутылок.

Кувертов — Бунчуков настаивал на этом слове — было устроено двенадцать, по три с каждой стороны шкафа; два лишних — для Зойки Ковальской и ее Сюрприза. Каждый куверт состоял из тарелки, вилки, рюмки и полулитровой пивной кружки. В углу комнаты стояла отставленная после гибели грибного супа за ненадобностью сиротливая стопка глубоких тарелок. Супа Бунчукову и в самом деле было жалко — на него пошли отборные подосиновики, собственноручно собранные и высушенные в прошлогоднем августе.

Грибник Бунчуков был азартнейший — до того азартный, что даже сегодня, со­ всем не в грибную пору, начал утро с похода за грибами, да еще и прихватил с собой любящего поспать Портулака. Об этом и рассказывал Портулак, пока гости рассаживались вокруг шкафа-стола.

— Загулял я вчера чуток у Эдика и думаю: метро уже закрыто, чего домой ночью через полгорода тащиться, а завтра к Бунчукову, когда Бунчуков рядом живет? Ну и пошел к нему. А он как раз нетленку творил и общаться со мной не пожелал. Я без претензий устроился в его девичьей постельке и заснул. Просыпаюсь оттого, что меня кто-то за плечо трясет. Ничего не пойму — на дворе еще темень, хоть зрачки вынимай. Протер глаза — смотрю передо мной Бунчуков в куртке и резиновых сапогах. «Пошли, — говорит, — грибы собирать». Ну, как вы все знаете, отказать Бунчукову, если он чего-то всерьез хочет, невозможно, проще отдаться, чем объяснять, почему отдаться не можешь. Я перечить не стал, оделся, и мы пошли. К счастью, идти было недалеко. Вошли в парк, свернули на какую-то тропинку — я спал на ходу, да и вообще у меня куриная слепота — и оказались на симпатичной такой полянке как раз одновременно с рассветом. Бунчуков давай кругами ходить, потом подскакивает ко мне и говорит: «Здесь! Ищи, Вадим, ищи!» Ну, я человек добросовестный, иду, качаюсь, как былинка, но раз обещал — ищу, а там языки тумана между деревьев тянутся, белые такие, противные...

— Ты забыл сказать, что прежде чем приказать тебе «Ищи!», я снял тебя с повод­

ка, — заметил Бунчуков.

— Не перебивай, — огрызнулся Портулак. — Значит, ползаю я между деревьев по уши в росе, языки тумана лижут мне пятки, а Бунчуков приговаривает «Ищи, Вадим, ищи! Тут грибов поутру навалом». Потом так уверенно подходит к одной елке. «Здесь, — говорит, — ищи. Под хвоей обычно беленькие растут». Кто бы другой уже буйство учинил и навеки бы разругался с Бунчуковым, но я не такой — я добросовестно снял слой хвои, а там бутылочка емкостью ноль тридцать три лежит. Полная, и даже горлышко сургучом залито. «Дальше ищи», — говорит Бунчуков. И верно: дальше дело бойчее пошло, под следующей елкой еще бутылка, а потом еще и еще... Эта скотина, оказывается, их еще осенью закопала и даже специально сургучом залила во избежание проникновения внутрь микроорганизмов и посторонней влаги.

— Я-то, конечно, скотина, — сказал Бунчуков. — Но объясни приличным людям, почему я тебя с той поляны увести не мог. Ужи солнце в зените, мамаши с колясками мимо проезжают, а этот миколог под каждым кустиком роет, как хряк, натасканный на трюфеля.

— А если ты не четыре зарыл, а пять или даже шесть, а после забыл? — парировал Портулак.

—  Тебе, по-моему, и четырех хватило, чтобы напиться и опрокинуть кастрюлю с супом.

— Ы-ууумх, — задумчиво произнес Герасим.

— Герасим прав, — сказал Каляев. — Надо, ребята, жить дружно. Я предлагаю тост...

— Стоп, стоп, стоп! — прервал его Пшердчжковский. — Прежде я бы хотел преподнести Боре свой подарок. А то мне не по себе: все подарки выложили на стол, а я на своем как собака на сене... — Он извлек из заднего кармана брюк два сложенных вчетверо листка бумаги. — Это ксерокопия моей статьи о Бунчукове, которая пойдет в нашем журнале в следующем месяце.

—  Он из «Литературы и мы», — шепнул Каляев Людочке. — Критик, публикуется под псевдонимом А.Незнамов.

Пшердчжковский же тем временем приступил к чтению статьи вслух:

— «Проза Бунчукова — это явление, и явление весьма своеобычное. Она уходит корнями в андерграунд семидесятых, а крона ее теряется в будущем, и пока никто не знает, какие плоды произрастут в ее ветвях. Замыслы Бунчукова поливариантны, вопросы, которые они вызывают, остры и требуют немедленных и четких ответов, но лукавая рука автора раз за разом ставит многоточие. Что это? Нарочито демонстрируемое намерение водить читателя за нос или же, наоборот, тщательно замаскированная растерянность самого автора перед сложностями бытия, которые ему открываются? Смею думать — ни то и ни другое. Ведь автор с первых строк намечает путь, по которому поведет читателя, но только намечает, и не каждому читателю дано разглядеть авторские вешки. Эта недоговоренность сознательна. Автор понимает, что читатель, дабы достигнуть нужной степени сопереживания, должен дозреть до пони­ мания авторского замысла — или, точнее, замыслов, поскольку в каждом своем про­ изведении Бунчуков преследует несколько целей, — поэтому автор долго водит читателя на одном месте, подобно тому, как Моисей водил евреев по пустыне. Лишь тогда, когда читатель созревает для катарсиса, Бунчуков раскрывает все карты и представляет на читательский суд свои выводы. Но происходит ли катарсис? Вот вопрос, который требует ответа, но останется без ответа еще долгое время. Потому что литература не может и не должна давать такой ответ, ибо она не может и не должна подменять собой жизнь. Только жизнь даст ответ на вопросы Бунчукова, только жизнь с ее вечной сменяемостью событий — от сотворения мира к появлению Мес­сии с двенадцатью апостолами и далее — к событиям XX и даже XXI века...»

—  Да, их было двенадцать, — пробормотал Каляев, и услышавшие его Бунчуков, Портулак и Панургов кивнули в знак понимания...

Да, их было двенадцать. Двенадцать плюс тринадцатый — Игоряинов, который их всех объединил. Двенадцать — как по заказу. Между собой они часто шутили над этим совпадением, но в иные моменты, случалось, видели в нем перст судьбы. Что  бы ни говорили они — и тогда, и после, — было, ох и было в них желание переделать в литературе всё и вся по-новому; и не просто переделать, а в соответствии с истиной; монополию же на истину они держали, как им казалось, крепко. И писали тоже крепко, и судили написанное строго. Публиковали их мало — а кое-кто и вовсе ни­ когда не видел свою фамилию напечатанной типографской краской, — но если публиковали, то это было общей радостью.

А потом — все кончилось. И они стали каждый сам по себе.

Вадик Портулак ушел от Бунчукова минут на десять раньше Мухина и Людочки. Но поскольку длинные ноги Вадика заплетались узлами (при этом он умудрялся идти строго по прямой, хотя и невероятно раскачиваясь), то нет ничего удивительного, что парочка догнала его у входа в метро. Вадик как раз собирался с силами, чтобы пройти мимо милиционера в вестибюле легким шагом студента, засидевшегося в библиотеке за книжками и теперь спешащего к старушке маме, которая уже ставит чайник на плиту. Чтобы на эскалаторе вознаградить себя за успешное преодоление турникета, он купил в киоске перед метро баночку «Холстена», и она приятно холодила бок через карман джинсовой куртки.

— Ну, пошли! — сказал Вадик подошедшим Мухину и Людочке, словно только их и ждал, и отважно толкнул тяжелую дверь.

Сошествие на эскалатор прошло без происшествий. Тут же выяснилось, что Вадику и Людочке ехать до одной и той же станции на окраине города; вообще-то, Портулак жил в самом центре, однако просто так отправиться домой показалось ему вдруг слишком скучным.

Людочка сама предложила Мухину роль провожатого и намеренно сделала это на глазах у Каляева. Она в красках представляла, как утром, проспавшись, он начнет кусать локти. Ведь наверняка же Каляев хоть немножко влюбился в нее, иначе чего он так настаивал на своем приглашении к Бунчукову?

В вагоне Портулак вытянул ноги поперек прохода и как будто задремал; зато Мухин говорил без умолку и определенно желал закрепить успех. Накануне он отправил семью погостить к теще, и знакомство с Людочкой давало надежду, что свобода будет использована по назначению. Издатель-бизнесмен и в самом деле понравился Людочке — если не считать старомодной авоськи с образцами, которую он пристроил у себя на коленях; в пачке с блеклым изображением слона в желтой попоне была дырочка, и оттуда, когда поезд тормозил, сыпалась чайная пыль.

— У меня есть друг — специалист по привидениям, — рассказывал Мухин, — который воздействует на привидения биолокацией. Он входит в дом, достает рамку и говорит хозяевам, живет в их доме привидение или нет. Он был в Англии и там в од­ ном замке выявил привидение...

— В Англии в каждом замке живут привидения, — не раскрывая глаз, сказал Портулак. — И, кроме того, английские призраки, по авторитетным научным данным, имеют электромагнитную защиту и биолокации не поддаются.

— Но он выявил уникальное привидение — без головы, — отстоял приоритет своего знакомого Мухин. — И как раз в том замке, где когда-то жила английская королева Мария Стюарт...

—  Мария Стюарт не была английской королевой, — кротко заметил Портулак, но Мухин уже переключился на другую тему.

— Между прочим, — сказал он, и голос его зазвенел, — мой дядя женил нынешнюю английскую королеву.

— Выдавал замуж, — вставил Портулак.

— Женил! — сверкнул стеклами очков Мухин. — Он занимал высокий пост и летал бомбить Берлин — ну как бы контролировал летчиков. А потом его поощрили и отправили в Англию...

— Бомбить? — спросил Портулак.

Людочка прыснула.

— Нет, военным атташе. И они с американским атташе женили английскую королеву. Так положено по этикету. Мы с англичанами тогда были союзниками, и они в знак особого уважения...

— К твоему дяде, — уточнил Портулак.

— Ну если ты меня будешь перебивать, то я не буду рассказывать, — вконец обиделся Мухин.

—  Нет,  почему  же,  валяй  дальше,  мне  очень  интересно,  —  сказал  Портулак,  но Мухин умолк, и остаток дороги они проехали молча.

Когда вышли из метро, Людочка спросила Портулака:

— Вам куда?

Он неопределенно махнул рукой.

— А мне туда, — указала Людочка в направлении стоящих в отдалении многоэтажек.

— Я провожу вас, — сказал Портулак.

— Я уже ее провожаю, — процедил сквозь зубы Мухин.

Людочка слушала этот разговор с превеликим удовольствием. Она уже предвкушала, как ее провожатые сцепятся между собой. Впрочем, рисовалась ей не — упаси Боже! — свара с руганью или, того хуже, драка, а нечто вроде рыцарского турнира; оба соискателя ее расположения выглядели бы в доспехах достаточно внушительно.

Часы Мухина показывали половину первого. Назад ему дороги не было: автобусы уже не ходили, а на частниках Мухин не ездил принципиально: поощрять рвачей было не в его правилах. Вадик тоже глянул на часы и подумал, что домой сегодня уже не попадет. На частниках, в отличие Мухина, он ездил, но очень редко — по причине хронического безденежья. Вообще-то, он не понимал, зачем увязался за этой парочкой, но отступать было поздно.

— Пошли вместе, — сказал он, не представляя, что будет делать дальше.

Идти пришлось долго, по неосвещенной разбитой дороге между угрюмыми дома­ми. Когда Людочка со словами «Вот мой дом» указала на шестнадцатиэтажку, в которой едва ли светилось два-три окна, оба снова поднесли часы к глазам. Было без десяти час. Они подошли к подъезду, возле которого стоял автомобиль, отдаленно на­ поминающий допотопную «Победу», но с каркасом из гнутых водопроводных труб.

— Я опоздал на автобус, — сказал Мухин и зачем-то уставился вверх, где в разрывах облаков виднелись звезды, похожие на блестящие шляпки обойных гвоздиков.

— Я тоже всюду опоздал, — понурился Портулак.

— Ты-то рядом живешь, домой дойдешь, — сказал Мухин, и по тому, как он говорил, было ясно, что почему-то именно Вадика он считает виновником своего опоздания.

— Не дойду.

— Пить не надо столько. — Мухин подсознательно попытался скопировать манеру говорить и саркастическую улыбку Панургова, но у него ничего не получилось, и оттого сказанное прозвучало грубо.

— Да, не надо, — смиренно согласился Вадик и достал из кармана пиво. — Будешь? Мухин взял банку, повертел перед глазами и сказал:

— Я «Холстен» не люблю. Самое лучшее пиво — это с белым медведем, — но банку открыл и стал пить.

Портулак же повернулся к Людочке, которая стояла в растерянности. С одной стороны, разговор, который вели мужчины, несомненно, имел к ней отношение, а с другой — он мало напоминал рыцарский спор из-за дамы.

— Я обманул вас, Люда, — скорбно произнес Портулак и всей своей длинной фигурой, похожей на вопросительный знак, изобразил раскаяние. — Я живу в другом конце города, а здесь оказался... Мне очень хотелось вас проводить...

— У нас есть раскладушка, —с какой-то странной интонацией сказала Людочка. — Я живу вдвоем с папой, и он... Он обожает принимать гостей, — твердо закончила она.

Мухин поперхнулся пивом.

—  А я как же? — произнес он оторопело, смахивая на маленького ребенка, которого поманили красивой игрушкой, но тут же ее спрятали.

— Бросим матрац на пол, — сказала Людочка.

Было начало десятого, а Олег Мартынович Любимов вопреки традиции уже сидел на работе. Справа от него, ближе к краю стола, лежала корректура книги «Фруктовая диета», составленной из его старых журнальных статей (в «Бытовой химии» Олег Мартынович вел «Кулинарный уголок» и слыл знатоком полезных свойств фруктов и овощей), а прямо перед ним покоилась, похожая на булыжник, которыми мостят главные площади областных городов, рукопись романа «Титановый лев», творение популярного автора Сергея Тарабакина. «Книжный вестник» рекомендовал Тарабакина как «основателя жанра русского героико-эротического боевика», а «Литературная витрина» называла «мастером фэнтезийной эротики». Любимов пятый раз перечитывал первый абзац «Титанового льва»: «Окно башни было столь узко, что даже излишне стройная фигура Б»Эггрза загораживала его целиком, но все ж пущенная снизу стрела попала в него и вонзилась Б’Эггрзу в плечо». Мысли директора «Прозы» были далеки от крутого повествования Тарабакина.

Почти сутки минули после странного исчезновения Игоряинова, а рационально­го истолкования случившегося до сих пор не было. Вчера вечером, так ничего и не добившись от своих сотрудников, Любимов сам обзвонил все больницы, куда, по его разумению, мог поступить больной Игоряинов Виктор Васильевич, но ничего путно­го не узнал. Тогда он заскочил к Вятичу и вместе с ним поехал к Игоряинову домой. Уже оттуда они позвонили Верховскому, и тот сказал, что информацию, переданную Марине Кузьминичне, почерпнул из сообщения Людочки. Вятич вспомнил, что присутствовал при этом событии. Людочка же, как помнил Любимов, ссылалась на Марину Кузьминичну. Круг замкнулся. Любимов в ярости позвонил Людочке, но она пребывала на дне рождения у Бунчукова.

Таким образом, версия с психушкой не получила достаточного подтверждения и отпала. Могло оказаться, что поднятый шум вообще не стоит выеденного яйца. Вятич, потомившись с полчаса под всхлипывания игоряиновской жены, вызвал Любимова на кухню якобы покурить и зашептал ему на ухо:

—  У бабы он какой-нибудь. Точно, Олег, тебе говорю. Как найдется, так мы же с тобой и окажемся по уши в дерьме.

С каждой минутой это предположение все крепче овладевало его умом. Поэтому интервалы между перекурами становились все короче, а монологи Вятича все убедительнее.

— Да что он, не мужик, что ли? — говорил Вятич, раскуривая трубку и ненароком пуская дым в лицо некурящему Любимову. — Ты погляди на эту мымру рыдающую, от такой и пенек налево пойдет. — Он указал трубкой в сторону комнаты, откуда неслись скорбные звуки. — А что, если наш Виктор Васильевич не впервые откалывает такой фортель и для нее мы ничего нового не сообщили? Может быть, она и сморкается специально: не желает выносить сор из избы и актерствует — строит, так сказать, хорошую мину при дрянной игре. Ведь может так статься, что мы нарушили установившийся в этом доме баланс сил и тем самым расстроили Вите семейную жизнь. Представь себе, Олежек, что он с минуты на минуту явится довольный такой, удовлетворенный физически и морально, а мы сидим, как два дебила, и отпеваем его. Недурна картинка? Прямо-таки «Не ждали» Ильи Ефимовича Репина...

Любимов и сам уже понемногу склонялся к мнению своего многолетнего соавтора. Хотя, надо признать, ни аргументы Вятича, ни то, как исчез Игоряинов, никоим образом не вязалось с известными Олегу Мартыновичу качествами президента «Прозы».

— Ну, ладно, — сказал он. — Допустим, Виктор рано утром появился на работе, а потом незаметно для Люды куда-то ушел. Раз он ушел именно так — не предупредив и, возможно, даже специально оставив видимость своего присутствия в кабинете, — значит, имел на то основания. Может быть, у него была какая-то встреча, и он не хотел, чтобы о ней знали?

— Здесь баба замешана. Я, когда с бабой дело связано, за версту чую. Чтобы жену за нос поводить, такое молниеносное посещение издательства в самый раз. Вени, види, вици — алиби обеспечено, и мчись по амурным делам! Если жена позвонит, любой скажет, что он на работе — только вышел на минутку!

 — Может быть, ты и прав, — согласился Любимов.

— Надо думать, как нам из этого положения выходить, — с энтузиазмом продол­жил Вятич. — Было бы правильно, если бы ты сейчас пошел к ней, к этой... красавице, — он опять ткнул трубкой в сторону комнаты, — и сказал, что все обстоит вовсе не так паршиво.

—  Лучше будет, если это сделаешь ты, тем более что идея принадлежит тебе, — сказал Любимов.

— Ну вот, ты кашу заварил, а как расхлебывать, так я...

Спор  их  прервал  телефонный  звонок  Бунчукова.  Любимов  порывисто  схватил трубку стоящего на холодильнике телефона.

— Алло, алло! — закричал он громко.

—  Сделайте  одолжение,  попросите,  пожалуйста,  Виктора  Васильевича,  —  вежливо сказали в трубке.

— Его нет, — крикнул Любимов.

— А не скажете ли, когда он будет? Мы договаривались о встрече...

— Когда договаривались? Когда вы разговаривали с Игоряиновым?

— А что такое?

— Виктор Васильевич исчез, и нигде его не могут найти.

— Ага, — удовлетворенно, как показалось Любимову, сказали в трубке.

— Скажите, кто вы! — напористо потребовал он.

— Никто, — ответили в трубке, — и звать меня Никак. — И раздались гудки.

Олег Мартынович вернул трубку на рычаг. Голос показался ему отдаленно знакомым.

— Миша, ты был неправ, — сказал он Вятичу после того, как передал содержание телефонного разговора. — Этот звонок подтверждает, что тут не все чисто, — и переменил интонацию, увидев, что из комнаты вышла жена Игоряинова: — Мы ведем поиски, и уже есть кое-какие результаты. Вот, — он кивнул на телефон, — нашли человека, с которым Виктор Васильевич договаривался о встрече. Будем ждать.

Ждали долго, за полночь. Любимов мерил шагами коридор, а Вятич, найдя в книжном шкафу томик Мандельштама, обосновался на кухне. Когда Любимов возникал в проеме двери, он читал ему какие-нибудь строки, вроде:

И говорил примерно следующее:

— Вот она, главная наша беда, вот она! Взорваны мосты между эпохами, всюду теперь срам и запустение, а на месте прежних красот сплошные черные дыры. И человек, подобно лошади на арене, как будто бы и вперед бежит, а на самом деле — по кругу! Когда же он делает попытку из этого круга вырваться, — Вятич приглушал голос, чтобы не было слышно в комнате, — и заводит хорошую бабу, то появляются сволочи вроде нас и закладывают его со всеми потрохами. Между прочим, у меня кот ужином не кормлен.

— А откуда ты знаешь, что хорошую? — устало спрашивал Любимов.

— Была бы плохая, он давно бы уже пришел домой, — отвечал Вятич и снова погружался в мир великого поэта.

В час ночи прибыла юная дочка Игоряинова со своим не менее юным мужем и развила бурную деятельность. Из недр шифоньера в спальне, из-под дамского белья, извлекли ридикюль с документами и семейными ценностями, которые были подвергнуты переучету. Ценности — горсточка царских червонцев в платочке, три золотых цепочки, два обручальных кольца, запонки с крошками-бриллиантиками, гранатовый  гарнитур,  платиновые  серьги  с  кораллами  и  старинная  табакерка  с  рубином,  подо­зрительно  большим,  чтобы  быть  настоящим,  —  все  оказалось  в  сохранности.  Жена Игоряинова несколько раз перебрала документы и наконец сказала тихо:

— Сберкнижки нет...

— Ты внимательно посмотрела? — напустилась на нее дочь.

— Вот здесь она лежала, между свидетельством о браке и моим дипломом...

— Так!.. — произнесла дочь трагическим тоном.

—  Надо смываться, — шепнул Вятич Любимову и боком, помаленьку стал сокращать расстояние до двери.

Юный муж вдруг дико захохотал. Любимов отшатнулся от него, но, к сожалению, в противоположную от выхода сторону и тем сорвал планомерное отступление.

—  Значит,  он  свидетельство  о  браке  оставил,  а...  сберкнижку  забрал?—  сотрясаясь от смеха, выдавил юный муж.

— Надо звонить в милицию, — распорядилась дочь. — Нет!.. Или не звонить, а поехать и написать заявление. Они обязаны искать. В конце концов, он не кто-ни­ будь, а президент лучшего в стране издательства! Вы на машине?

«Бедный Витя...» — подумал Вятич, но вслух произнести это не рискнул.

Через полчаса все пятеро были в отделении милиции. Затем Любимов развез всех по домам и к себе попал в начале пятого утра. Чтобы не будить спящую супругу, он прилег в гостиной на диване и, проведя в тяжелой полудреме часа три, поднялся крайне раздраженным. Съел свой обычный завтрак, состоящий из овсянки и кусочка голландского сыра, выпил чашечку кофе со сливками и отправился на работу. Первое, что он сделал, войдя к себе в кабинет, — это позвонил домой Игоряинову, почти не сомневаясь, что трубку возьмет сам президент «Прозы», но ответила его мымра жена. Ничего утешительного о судьбе мужа она сообщить не могла.

— Хороши в саду у нас цветочки, — сказал Любимов в пространство и склонился над рукописью Сергея Тарабакина.

Отсутствие Игоряинова нынче поутру, как ни странно, устраивало Олега Мартыновича. Рукопись мастера героико-эротического жанра возникла на его столе не случайно, но без согласования с президентом «Прозы». Более того, сегодня в кабинете Любимова должен был появиться и сам автор этой рукописи.

На  контакт  с  Тарабакиным  директор  издательства  пошел  скрепя  сердце.  Худо- бедно, но в кругах читательских «Проза» имела имидж издательства рафинированного   и всем даже, случалось,   издавала   поэтов-авангардистов,   например, известного Дмитрия Моноклева. Жаль только, что утонченность издательского вкуса приносила совсем мало денег, и Любимов, в отличие от привыкшего витать в облаках Игоряинова, предчувствовал в недалеком будущем угрозу финансового краха. Необходимо было что-то предпринимать, и он не нашел ничего иного, как вступить в переговоры с Тарабакиным и кое-какими другими авторами, раскрученными издательствами-конкурентами. Игоряинова он намеревался поставить перед фактом. Что же до Тарабакина, то Любимов намеревался заняться его рукописью лично и уговорить автора сгладить те места, которые могли бросить тень на репутацию «Прозы».

С  таким  настроем  он  оттолкнул  от  себя  воспоминания  о  событиях  прошедших суток и приступил к чтению героико-эротических приключений.

Любимов никогда прежде не читал Тарабакина и не встречался с ним. По мере того, как он погружался в «Титанового льва», автор все больше представлялся ему развратным коротышкой с пухлыми чувственными губами и бегающими глазками. Любимов так и видел, как Тарабакин сидит за компьютером и сладострастно бацает по клавиатуре толстыми, похожими на маленькие сосиски пальцами, а вокруг него бродит обнаженная гурия, которую он, ради пущего вдохновения, хватает за разные интимные места. Судя по количеству книг, вышедших у мастера фэнтезийной эротики, он мог на свои гонорары завести не одну гурию.

Сам роман, насколько Любимову удалось понять, повествовал о приключениях героя-великана Б’Эггрза, который через всякого рода препятствия пробирался к столице планеты Балландры, чтобы свергнуть захватившего престол колдуна Гаруна и вернуть бразды правления в руки законного императора. В пути Б’Эггрзу сопровождала фея Юя, чьи магические способности должны были, как намекал автор, помочь великану, когда он наконец доберется до дворца жестокого узурпатора. Каждый абзац был обильно полит кровью, причем Б’Эггрз проявлял поразительную изобретательность   в   способах   умерщвления   своих   многочисленных   противников: одного, например, он убил зубочисткой, проткнув ему сонную артерию, другого скормил хищным балландрийским воробьям-пираньям, охочим до человеческого мяса, третьего принудил проглотить механическую муху, которая принялась жужжать и биться о стенки желудка, в результате чего случилось прободение... Отрубленных же голов, распоротых животов и раздавленных конечностей вообще было не счесть.

Совершив дежурное убийство, Б’Эггрз очаровывал какую-нибудь красавицу и совершал с ней половой акт в самых невероятных условиях — скажем, начинал, повиснув над пропастью на ненадежной тонкой веревке, а заканчивал в водах бурной реки, куда они падали после того, как веревка все-таки обрывалась. Каждое такое любовное приключение Тарабакин описывал со смаком, не упуская малейших деталей, называя женские гениталии райскими вратами, священным лазом, уютной пещерой и даже норой Высокого Неба, а мужские — божественным стержнем, нефритовым стол­пом и почему-то кадуцеем. Между битвами и осеменением местных дам Б’Эггрз не забывал и о своей спутнице Юе, которая, стоило ему «ввести свой нефритовый столп в ее уютную пещеру, сладостно сотрясалась и непроизвольно меняла облик, — однажды Б’Эггрз обнаружил, что держит в объятиях королеву, и отшатнулся в трепете, но в следующее мгновение под ним снова лежала Юя, прекрасная и желанная».

Любимов как раз добрался до очередного соития Б’Эггрза и Юи. «Она, — читал Олег Мартынович, — затрепетала, раздвинула ноги и явила миру прекрасный бутон с нежно-розовыми лепестками. Это был вход в райские врата, и кадуцей Б»Эггрза дрожал, готовый ворваться внутрь, подобно воину передового отряда. Юя вскинула ему на­ встречу лобок, и он вошел в ее тело, как в храм».

Любимов был в кабинете один, но все равно поглядел по сторонам, будто опасался, что кто-нибудь может поймать его за чтением этой похабщины.

— Н-да... — с тоской промычал он, — тело не храм, а мастерская, и человек в нем работник...

В дверь постучали. Олег Мартынович мельком взглянул на часы: большая стрелка едва перебралась через цифру десять, завязал тесемочки тарабакинской папки, отложил ее и крикнул:

— Входите.

Он полагал, что это Людочка, и уже вознамерился выговорить ей за участие во вчерашней путанице, но в кабинет вошел пожилой человек с потертой хозяйственной сумкой. Запахло тройным одеколоном. Человек поставил сумку на кресло, из­влек две увесистые папки, попробовал перехватить их другой рукой, но не удержал и уронил на стол рядом с папкой Тарабакина.

—  Прошу  прощения,  —  сказал  он  и  протянул  Любимову  руку.  —  Моя  фамилия Бородавин.

Олегу  Мартыновичу  более  ничего  не  оставалось,  как  привстать  и  ответить  рукопожатием.

— Я ветеран войны и труда, награжден орденами Отечественной войны обеих степеней, Красного Знамени, а также Богдана Хмельницкого первой степени. Награждение последним, как вы, наверное, знаете, производилось за особые заслуги в организации сопротивления в тылу врага. За всю войну им награждено около трехсот человек, так вот — я один из них.

— Присаживайтесь, — указал Любимов на кресло.

Этот ветеран был ему совсем неинтересен, но не мог же он заставить стоять — пусть даже во время краткого разговора (директор полагал, что разговор будет кратким) — пожилого и столь заслуженного человека.

— Спасибо, — поблагодарил Бородавин, переставил сумку, в которой звякнули бутылки, на пол и расположился в кресле. — Вот принес вам мемуары, воспоминания о боях-пожарищах, так сказать...

— Превосходно! — Любимов состроил радушную гримасу. — У нас есть прекрасный специалист по операциям в тылу врага Гай Валентинович Верховский. Он прочитает вашу рукопись, выскажет свое суждение, ну и вообще...

Любимов прищелкнул пальцами, довольный, что таким хитрым образом отомстил Верховскому за вчерашнее. Он хорошо знал этот сорт авторов — никогда никуда не спешащих, настырных, прилипчивых, как репейники, готовых часами отлавливать чело­ века, от которого зависит судьба их обычно бездарной и никому не нужной рукописи.

— Рад познакомиться с товарищем Верховским, — сказал Бородавин.

—  Вот и чудненько. — Любимов озабоченно посмотрел на часы. — Он сидит на­ против моего кабинета по ту сторону коридора, слева — вторая дверь.

Но Бородавин остался в кресле.

—  Я хотел бы, — сказал он, протягивая Любимову одну из папок, — чтобы мою рукопись прочитали вы. Лично.

Олег Мартынович нервно поднялся на ноги, но все ж таки проявил терпение и отодвинул бородавинскую папку на край стола осторожно, почти деликатно. Бесцеремонный с подчиненными, он, когда дело касалось людей посторонних, смирял свой нрав и оттого становился занудным и многословным.

— Есть определенный порядок, — заговорил он, глядя поверх источающей удушливый запах одеколона головы Бородавина. — Он включает в себя все этапы прохождения рукописи через издательские инстанции. Рукопись читает кто-либо из редакторов и пишет свое заключение. Если мнение редактора положительно, рукопись читает главный редактор, а после его одобрительного отзыва рукопись попадает ко мне. Я понятно объясняю?

Бородавин молча кивнул.

— Так что же вы хотите? — спросил Олег Мартынович с тяжелым вздохом.

— Чтобы мои воспоминания прочитали вы сами. Я уверен: вам придется по вкусу... — Бородавин пододвинул директору издательства другую папку. — И вкус вас не обманет.

Любимов  опустился в  кресло, прикрыл глаза и подумал, что  хорошо  Игоряинову, когда Людочка сидит у дверей на страже и просеивает посетителей.

— Нашему издательству семь лет, — заговорил он медленно, — и за эти годы мы ни разу не издавали чьих-нибудь воспоминаний. Вряд ли будем издавать и впредь. Вы можете оставить мне свою рукопись, но даже если, предположим, она мне понравится и мы заключим с вами договор, то все равно издана она будет не скоро. К тому же экономическая ситуация ныне такова, что заключение договора еще не гарантирует выхода книги, как это часто думают авторы. Поэтому, если хотите, я вам дам адрес издательства, которое специализируется на издании мемуаров, и уж там-то вас встретят с распростертыми объятиями... — Любимов вытащил из ящика стола справочник «Издательства и полиграфические предприятия», полистал его и остановился на издательстве с безумным названием «Эскимо». — Вот. — Он переписал адрес «Эскимо» на листочек и вручил Бородавину.

— А ко мне поступила информация, что у вас тоже есть кое-какие планы насчет мемуаров, — сказал, положив листок на стол, Бородавин; в его голосе появились такие металлические нотки, что стало ясно: у врагов, попадавших в руки заслуженного партизана, не оставалось ни единого шанса.

— Нет! Нет у нас таких планов! — несколько повышенным тоном произнес Любимов и поднялся, протягивая руку для рукопожатия. — До свидания, товарищ... э-э-э...

— Бородавин. Сила Игнатович, — подсказал ветеран.

— Да, Бородавин. Спасибо за внимание к нашему издательству.

Бородавин тоже встал, пожал директорскую руку и вновь уселся со словами:

— Необходимо, чтобы вы, и никто иной, прочитали мои мемуары.

Олег Мартынович еще не осмыслил, что этой короткой фразой ветеран вернул разговор к самому началу, как дверь без стука открылась и в кабинет уверенной по­ ходкой вошел розовощекий молодой человек, прекрасную фигуру которого подчеркивал приталенный пиджак. Добрый молодец подошел к Любимову, широко осклабился и поздоровался.

—  Здравствуйте, — ответил Олег Мартынович, почему-то принимая молодого человека за инспектора налоговой полиции. — Вы кто?

— Я? — удивился вопросу молодой человек. — Я — Тарабакин.

— Одну секундочку, — сказал Любимов и обратился к Бородавину: — Вот видите, ко мне пришел автор, с которым была предварительная договоренность, занятой и уважаемый человек, написавший и опубликовавший не одну книгу. Теперь вы задерживаете не только меня, но и его тоже.

— Хорошо! — Бородавин наклонился вперед и уперся руками в колени, отчего приобрел сходство с постаревшим стервятником. — Договоримся так: вы берете у меня на прочтение рукопись, а я ухожу и появляюсь у вас завтра. Но после знакомства с рукописью вы не захотите откладывать разговор до завтра. На этот случай, — он выудил из кармана ручку и пачку «Примы*, оторвал от пачки полоску бумаги и нацарапал на ней цифры, — вот мой телефончик.

Любимов почувствовал, что еще чуть-чуть, и он схватит лежащие на столе папки и обрушит их на покрытую короткой серебристой растительностью ветеранскую го­лову.

—  Ладно,  оставляйте,  —  сказал  он,  лихорадочно  засовывая  бумажку  с  номером телефона в одну из папок. — До свидания, товарищ Бородавин.

— Спасибо, от всей души спасибо! — Бородавин выбрался из кресла, перегнулся через стол и, схватив морщинистой лапкой безвольную руку Олега Мартыновича, еще раз пожал ее. — Расписочку, если можно. Рукопись моя очень ценная, а то, сами понимаете, стихийное бедствие или пожар...

—  Рукописи  не  горят,  —  сказал  Любимов,  но,  чтобы  не  входить  в  новый  виток утомительного разговора, поторопился начертать расписку.

—  И печать, пожалуйста, — вежливо, с подобострастным поклоном попросил кавалер редкого ордена.

Любимов перевел дух, вынул из стола печать и что было силы ударил ею по бумажке, удостоверяя свою подпись.

— Спасибо, колоссальное вам спасибо, — пробормотал Бородавин, подхватил сумку, в которой опять звякнуло, и попятился к выходу. — Приятно было познакомиться, — сказал он, прежде чем закрыть дверь.

Пока длилась эта сцена, Сергей Тарабакин стоял сбоку директорского стола и лучезарно улыбался. Наконец взгляд Любимова упал на мастера героико-фэнтезийной эротики.

— Прошу, — указал он на кресло, которое покинул Бородавин, посмотрел на забытый ветераном листок с адресом «Эскимо» и вдруг, будто в него вселился неукротимый и шаловливый бес, сказал: — Я прочитал вашу рукопись и должен сообщить вам, что писать такое, конечно, можно, но печатать нельзя.

—   Однако  печатают,  —  снисходительно  ответил  Тарабакин.  —  Главлит  умер,  и теперь писатель — не тот, кто пишет, а тот, кого печатают.

— Но не в «Прозе», — сказал Любимов.

— Я не навязывался, — с недоумением и жалостью глядя на директора, заметил Тарабакин. — К тому же, полагаю, вы не смогли бы заплатить столько, сколько мне обычно платят.

— Вот и договорились, — сказал Любимов, показывая, что разговор закончен. — Забирайте вашего «Титанового льва» и отправляйтесь туда, где за такое платят хоть что-нибудь.

Бес, засевший в Олеге Мартыновиче, развлекался вовсю.

— Не замедлю, как только вы мне вернете рукопись, — сказал Тарабакин.

— Берите.

Любимов схватил со стола папку, и тут уж точно его действиями управлял бес, потому что тарабакинский роман остался лежать на столе, а в руки родоначальника русского героико-эротического боевика перекочевал один из экземпляров сочинения Бородавина. К несчастью, оба — и маститый романист, и начинающий мемуарист — не имели привычки писать на папках названия своих сочинений.

На  этом  бес,  видимо,  покинул  Любимова,  потому  что,  расставшись  с  Тарабакиным и поостыв, директор «Прозы» не одобрил свое поведение. И как всегда в таких случаях, у него возникло желание обойти подразделения издательства и дать кому следует нагоняй. Он резко встал из-за стола — так резко, что «Фруктовая диета» частично оказалась на полу, — и вышел в коридор, с другого конца которого в это мгновение появилась опоздавшая Людочка. На ней, бедной девушке, и выместил свое раздражение Олег Мартынович.

Очнувшись, Иван Мухин долго не мог понять, где находится. Комната, в которой он лежал, почему-то вызвала у него ассоциацию с трюмом корабля — сходство усиливали полумрак и то, что комната раскачивалась; хотя, надо признать, Иван никогда в корабельном трюме не был и слабо представлял его устройство. Он принял вертикальное положение и, несмотря на усиление качки, сумел добраться до окна и раз­двинуть шторы. Яркий свет хлынул в комнату и осветил мухинское тело цвета разбавленного молока. Иван смежил веки и прислонился щекой к стеклу. Сознание понемногу стало проясняться.

Он вспомнил, как гуляли вчера у Бунчукова, как ехали в метро с Людочкой и Портулаком и как Владимир Сергеевич рассказывал о снежном человеке. Последнее его воспоминание о прошедшей ночи являло фантасмагорическую картину, написанную кистью явно больного воображения: в левой части картины неумолимый, увеличенный до размеров комнаты агрегат со страшным грохотом крушил часы, а в правой бешено крутил колесами, но не сдвигался с места деревянный автомобиль. Дальше память Мухина сплошь занимало не поддающееся определению нечто, в котором смешивались вкусовые и зрительные ощущения, — это нечто имело грязно-красный цвет и привкус портвейна.

Пошатываясь, Мухин обогнул стул с беспорядочно наваленной одеждой и заметил лежащую на столе записку. «Иван, простите, не знаю, как Ваше отчество! — писал Бородавин. — Издательские дела вынудили меня уйти рано, и я не хотел Вас будить. Ешьте, что найдете в холодильнике, хлеб на столе, под салфеткой. Если будет нужда поправить здоровье, то лекарство на балконе, в ящике. Дверь захлопните. Если что — звоните. Теперь навсегда Ваш...» Далее следовал лихой росчерк.

Мухин повертел в пальцах записку и со вздохом облегчения вспомнил, как он сюда попал и что это за квартира. Жуткий деревянный автомобиль наконец умчался вдаль, а механизм для разбивания часов принял натуральные размеры и остановился. Издатель-бизнесмен кое-как оделся, передвинулся к холодильнику, обнаружил там сыр и кусок колбасы, но есть не стал — брезгливо понюхал и спрятал обратно. Потом от­ ломил кусочек хлебной корочки и пожевал.

Его чуть не стошнило. Он мешком упал на стул и вдруг почуял идущие отовсюду многочисленные запахи — главным в этом букете был крепкий рыбный дух. Обострившееся обоняние Мухин отнес на счет похмелья, но в следующую секунду обнаружил у себя поразительный слух. Воздух вокруг переполнялся шумами, из которых он легко вычленил звук электробритвы за стеной справа и капающую в раковину воду за стеной слева.

Все это здорово походило на галлюцинации, и Мухин незамедлительно поставил себе диагноз — «измененное состояние сознания». В «Энциклопедии паранормальных чудес» статья про это самое измененное состояние сознания (или, ради удобства, сокращенно ИСС) стараниями Марксэна Ляпунова заняла целых четыре страницы. «Энциклопедия» утверждала, что наиболее талантливые экстрасенсы, а уж тем более индийские йоги, тибетские махатмы и дагомейские колдуны после длительных тренировок обретают способность ввергать себя в ИСС в любой момент и на какое угод­ но время, но и обычным людям путь в ИСС тоже не заказан: для этого им нужно было «прийти в сильное эмоциональное возбуждение, подвергнуться применению алкоголя или наркотика». Сознание человека, оказавшегося в ИСС, подключается к некой информационно-распорядительной системе (ради удобства — ИРС), в которой со­держатся сведения обо всех событиях — прошлых, происходящих и будущих. С по­мощью ИСС и ИРС «Энциклопедия» объясняла ясновидение, вещие сны, существование привидений и кое-какие другие таинственные вещи.

Мухин горячо одобрил эту наукообразную галиматью и даже про себя позавидовал людям, добивающимся славы путем извлечения из ИСС блестящих ясновидческих достижений. Но, «подвергнувшись применению алкоголя» и осознав, что находится в ИСС, он даже не сделал попытки подключиться к ИРС, а направился на балкон, чтобы воспользоваться лекарством, о котором говорилось в записке Бородавина.

Вообще-то, пить портвейн, и к тому ж дешевый, не входило в обычай Ивана Мухи­на. Он предпочитал напитки более здоровые и изысканные — например, джин-тоник; в теплую погоду, если никуда не надо было идти, он любил развалиться в кресле у холодильника и попивать ледяное шампанское. Конечно, и сейчас он мог выбраться на улицу и выпить пару бокалов в ближайшем кафе, но, во-первых, до кафе еще надо было дойти, и, во-вторых, — как учил его грамотный в таких делах Марксэн, — подобное следовало лечить подобным: при отравлении портвейном в качестве лекарства годился только портвейн.

«Галлюцинации — слуховые и нюхательные... обонятельные! — думал Мухин, ковыряя пластиковую пробку. — Это все потому, что я смешал водку, шампанское, пиво и портвейн...» И отчасти он, безусловно, был прав.

Запах портвейна показался Мухину отвратительным. Он все-таки налил вино в подвернувшуюся под руку металлическую кружку и выпил, стараясь проглотить сразу, чтобы не ощутить вкуса, как делал это в детстве с рыбьим жиром. Сдержал рвотный спазм и прислушался к происходящему в желудке. Но вскоре опять переключился на внешнюю среду; вот что мешало ему по-настоящему прийти в себя — смешение окружающих звуков и запахов! Он даже испугался, поняв, что слышит то, что, в принципе, слышать не может, — скрип лебедки торчащего за окном строительного крана, до которого по прямой было метров восемьсот. «Майна!» — закричал маленький человечек на крыше строящегося дома, и кран, подчиняясь его команде, опустил плиту.

«И жена не вовремя уехала...» — почему-то подумал Мухин. Тут его мысли перескочили на клиента, с которым сегодня утром было назначено рандеву. Владимир Сергеевич не ошибся: индийский чай, представленный образцами в мухинской авоське, изготовлялся из второсортного грузинского на бывшей картонной фабрике. Клиент знал об этом не хуже Мухина и потому желал платить за чай как за грузинский, чтобы самому продавать, разумеется, по цене индийского. Мухин же хотел получить с него оптовую цену индийского. Читателю эти головоломные подробности ни к чему. До­статочно сказать, что разговор Мухину предстоял нелегкий.

«Вира!» — закричал далекий рабочий. Мухин поднял голову, упер взгляд в висящие на стене ходики с медной табличкой под циферблатом: «Дорогому тов. Бородавину — от соратников» — и снова плеснул в кружку, но пить не стал. Пора было собираться. При­хватив кружку и бутылку, он вышел на лестничную клетку и позвонил к Протопоповым.

Владимир Сергеевич был дома, поскольку заступал на ночное дежурство. Он ус­пел проводить дочь, немного поколдовал над микроскопом, ибо намеревался усовершенствовать его таким образом, чтобы при надобности использовать как телескоп, и как раз закончил писать сочинение на заданную тему «Моя встреча со снежным человеком».

«Дабы не усложнять работу ученых, которые, вероятно, еще займутся научной обработкой моего наблюдения, — писал Владимир Сергеевич, — я обопрусь исключительно на объективные факты. До 1973 г. я работал врачом на судах Мурманского морского пароходства, ходящих по трассе Северного морского пути, и получил известность как один из самых активных рационализаторов. Но моя страсть к изобретательству не нашла в пароходстве необходимой поддержки. В знак протеста я списался на берег и устроился врачом в сельскую амбулаторию на берегу Ковдозера, расположенного в южной части Мурманской области.

Берега Ковдозера богаты грибами и ягодами, сбор которых составляет едва ли не основное занятие населения близлежащих деревень. Но это занятие затруднено из-за сильной заболоченности местности. Известны случаи, когда в непроходимых болотах гибли целые крестьянские семьи. Поэтому мой проект болотохода на гусеничном ходу (надувные гусеницы из списанных автомобильных камер) со специальными приспособлениями для среза грибов и стряхивания ягод в плетеные короба был, как я считаю, весьма кстати. Но моя идея встретила непонимание у косного руководства сельсовета, которое всячески препятствовало ее воплощению, из-за чего работы по постройке болотохода осуществлялись втайне.

На создание болотохода на базе списанного снегохода из приспособляемых деталей и материалов ушло более восьми месяцев (я опускаю технические подробности). Испытания были назначены на середину сентября — время наиболее интенсивного сбора клюквы. Но, к сожалению, провести испытания не удалось, так как при выходе на исходные позиции в силу непредвиденных обстоятельств (сдутие гусениц) болотоход погрузился в трясину. Когда погружение достигло критической отметки, я покинул испытательское кресло и оказался по грудь в болотной жиже. Самостоятельно выбраться не удалось, и я воззвал о помощи, но так как испытания в опасении препон, чинимых сельсоветом, проводились без свидетелей, меня никто не услышал.

Я прощался с жизнью, когда на ближайшую кочку вспрыгнуло некое существо. В силу критической ситуации я плохо разглядел его. Существо наклонило ко мне ветку дерева, я ухватился за нее и выбрался на безопасное место. Поняв, что я спасен, существо скрылось. Я увидел его спину, покрытую рыжим волосом, и солдатскую шапку-ушанку на голове. Полагаю, что это был реликтовый гоминоид, в просторечии называемый снежным человеком, йети, а также алмасты, бигфутом, наснасом и каптаром. Шапку-ушанку он мог подобрать на свалке воинской части, расположенной неподалеку.

Отдельно отмечаю факт моего спасения реликтовым гоминоидом (примерно так же спасение на водах осуществляют дельфины). Полагаю, что это свидетельствует о наличии у реликтового гоминоида разума».

Закончив писать, Владимир Сергеевич отправился на кухню готовить рыбу по-польски. Ведь он был еще и выдающимся кулинаром! Рыба по-польски готовилась так: бралась в большом количестве мороженая мойва, иногда, то есть когда Протопопов был трезв, чистилась, а чаще — нет, и вместе с несколькими хвостиками петрушки бросалась в кипящую воду. Затем мойва выкладывалась на блюдо, поливалась уксусом, посыпалась рубленой зеленью с чесноком и поедалась с черным хлебом. Узнай про такое польское блюдо поляки, они могли бы счесть свое национальное достоинство оскорбленным, и случилось бы ухудшение международной обстановки, но за­пах варившейся мойвы, хотя и имел необыкновенную мощь, польской границы все-таки не достигал. Зато когда Протопопов открыл дверь, едва не сшиб с ног Мухина. Иван отшатнулся и замотал головой, как лошадь, которой досаждают слепни. Возможно, будь он в состоянии соображать и говорить, ему удалось бы уйти из цепких рук всегда алчущего общения Владимира Сергеевича, но, к сожалению, Иван не был способен делать ни то, ни другое. Пока он формулировал просьбу отдать куртку и авоську с образцами, обрадованный гостю Владимир Сергеевич схватил его под локоть и, не обращая внимания на вялый протест, затащил в квартиру. Затолкав несчастного в угол кухонного диванчика, на котором среди пустых бутылок валялась брошенная Портулаком папка с бородавинскими мемуарами, он подбежал к плите и принялся шумов­кой вылавливать разварившуюся мойву. Иван поставил бутылку на стол и машинально сглотнул то, что было в кружке. Портвейн свинцовой каплей устремился куда-то в темя. Он закрыл глаза, а когда открыл, Владимир Сергеевич уже побрызгал мойву уксусом, посыпал заранее заготовленной зеленью с чесноком и поставил тарелку на стол.

— Кушай, Ваня, не стесняйся! Уксус с чесночком хорошо лечат с утречка! — сказал он ласково. — Это я тебе как опытный медработник говорю.

Мухин потянул носом и — упал лицом в польский деликатес.

Мухин лежал с закрытыми глазами на широкой с продавленной сеткой протопоповской кровати и тихо стонал. Владимир Сергеевич сидел у него в ногах, прислонившись к никелированной спинке и положив босые ступни в разодранных шлепанцах на капот деревянного автомобиля.

— Запахи... запахи мучают... — простонал Мухин.

— Пройдет. Так проходит земная слава. — Цитатник, содержащийся в голове у Владимира Сергеевича, снова, похоже, дал сбой. — Сик транзит... — Он решил произнести ту же фразу на латыни, но забыл, как она звучит дальше, и потому сказал со­всем другое: — Эх, молодые люди, молодые люди... пить и похмеляться — это тоже искусство! Когда я плавал в северных морях, мы пили неразбавленный спирт прямо на льдине и закусывали сгущенным молоком. Белые медведи стояли за торосами и ждали, пока мы выбросим банки. Они раздавливали их одним ударом и вылизывали остатки...

При слове «спирт» Мухин, не открывая глаз, поморщился.

— Одним ударом! — значительно повторил, расправляя плечи, Протопопов, то ли восхищаясь медвежьей силой, то ли отождествляя себя с белым медведем. — Помню, наш капитан зайдет ко мне, хлопнет взамен завтрака стакан спиртяшки и вперед, к штурвалу! А ты, молодой мужик, после какого-то портвейна в обморок... Да что ты лежишь, как полено?! Надо пересилить себя и шевелиться, хотя бы языком и мозгами шевелить...

— Вы были коком? — нашел в себе силы Мухин пошевелить языком.

— Я был судовым врачом на ледоколе «Сакко и Ванцетти», — гордо сказал Владимир Сергеевич. — И потому говорю тебе как медик: недугу надо сопротивляться. Ну же, встряхнись! — Он подергал Мухина за неживую руку. — Но мне приходилось радовать команду чем-нибудь вкусненьким. Вот, скажем, навязали нам как-то на берегу вместо мяса замороженных котлеток. Раньше такие в «Кулинариях» по одиннадцать копеек продавались. Разумеешь? Утром котлетки, днем котлетки, на ужин котлетки. Команда отказывалась принимать пищу, и кок разбрасывал их бредущим за кораблем медведям. Матросы голодали, и все шло к повторению событий на броненосце «Потемкин», когда за дело взялся я. Я велел коку перемолоть жареные котлеты с моченой клюквой и подать так к столу в виде паштета для последующего намазывания на хлеб. Смели, будто тайфун прошел! Котлеты к клюкве берутся в соотношении пять к одному, добавляется чеснок, его вообще хорошо повсюду добавлять...

По телу Мухина прошла судорога.

— Тазик принести? — участливо спросил Владимир Сергеевич.

— Не надо... не надо про чеснок...

— Аллергия у тебя на него, что ли?

Мухин открыл глаза, закатил их и опять закрыл.

—  Это потому, что ты спортом не занимаешься. Вот я, к примеру, был чемпионом ледокола по двадцати семи видам спорта.

— По каким... двадцати семи? — выдавил Мухин.

Протопопов бодро начал перечислять:

—  По гирям, штанге, борьбе, боксу, шахматам, шашкам, домино, нардам, прыжкам с места, стрельбе... бегу по льдине... Это сколько уже?

— Не считал...

— Ну что же ты! Значит, так: по гирям, штанге, борьбе вольной и классической, боксу, дзюдо, прыжкам с места в высоту и длину, бегу на сто и четыреста метров... Это уже десять. Потом настольные виды: шахматы и шашки, обычные и в поддавки, — это еще четыре вида; домино и нарды — это еще два; карты — преферанс, дурак и очко — еще три. Итого уже девятнадцать. Далее — стрельба по банкам и бутылкам. И Чуть главное не забыл — плавание! Летом — пять дистанций на время, а зимой кто кого пересидит и кто дальше доплывет. Пересчитывай — всего двадцать семь видов. А ты не верил!

Мухин уставился в потолок.

—  Гляди веселей! — потрепал его по плечу Владимир Сергеевич. — Напрягись и вставай! Потом ноги сами пойдут!

Мухин приподнялся на локтях.

— Слышу, — сказал он, — как почки на деревьях лопаются...

— Поэзия? — нахмурил брови Владимир Сергеевич, вспомнивший, что стихи вчера читал другой гость. — Тоже балуешься?

—  Слышу, — глухо, как из бочки, продолжал Мухин, — как бабки внизу семечки лузгают и разговаривают...

— Хм... — Владимир Сергеевич посмотрел на него с сожалением. — И что же они говорят?

— Говорят, что дочка какого-то протопопа двух мужиков вчера ночью привела, — без всякой интонации сказал Мухин.

Владимир Сергеевич бросился на балкон. Старушки внизу на скамейке сидели, но как он ни силился разобрать, что они говорят, не сумел. Вернувшись в комнату, он спросил неприязненно:

— Шутки шутишь?

— Нет, я слышу, — скорбно и убедительно произнес Мухин; он теперь сидел, глубоко утопая в кроватной сетке. — И запахи, запахи!.. Что же это такое у меня? И-эс-эс...

Владимир Сергеевич не знал, что такое и-эс-эс, и потому на всякий случай сделал паузу, прежде чем сказать:

— Да, моя фамилия — Протопопов, и друзья, — Владимир Сергеевич провел рукой в воздухе волнистую линию, которая, вероятно, должна была символизировать друзей, — зовут меня Протопопом. Иногда так зовет меня любя и родная дочь. Не вижу в этом ничего дурного. Бородавина, например, Бородавкой зовут. Это во-первых. А во-вторых, называя себя и своего товарища мужиками, ты тем самым делаешь грязные намеки на мою дочь, которая ввела вас в мой дом, который оказал вам гостеприимство, которое способны оказать не все и не всегда!.. — Он запутался в при­даточных предложениях и замолчал.

— Я правда слышу, — с такой тоской произнес Мухин, что у Владимира Сергеевича пропала охота настаивать на сатисфакции. — Только голоса и звуки перемешиваются, и не все могу разобрать. Како... какофония в ушах. И с обонянием черт-те что творится — от запахов хоть умирай... Есть феномен такой паранормальный, я название забыл, когда человек очень слабые запахи воспринимает. — Мухин свесил ноги с кровати и попытался встать. — И шея болит! Окарябался, кажется... Не посмотрите, что здесь у меня?

Протопопов надел очки с круглыми стеклами, одна дужка которых держалась на канцелярской скрепке, подвел гостя ближе к свету и увидел на его шее слева, чуть ниже скулы, четыре небольшие, симметрично расположенные ранки. Вместо ответа он взял с верстака зеркальце на длинной ручке, которым пользовался, когда требовалось заглянуть в недра какого-нибудь сложного аппарата, и продемонстрировал ранки самому Мухину.

— Ничего не помню, — сказал издатель-бизнесмен. — Я вел себя... как?

— Да так... Никак.

—  Образцы  мои  отдайте.  Побыстрее,  если можно...  —  Мухин понуро  направился в коридор. — Я не могу... Запах чеснока...

Владимир  Сергеевич  сбегал  за  образцами  и  заодно  запихнул  в  авоську  мемуары Бородавина.

— Поэту передай, Вадиму, — указал он на папку, — и скажи ему, пусть заходит. А это тебе, для «Энциклопедии*. — Он сунул Мухину в нагрудный карман сложенный вчетверо листок бумаги. — Сам-то доберешься домой?

— Я не домой, мне еще к партнеру насчет чая договариваться, — ответил Мухин и ввалился в вызванный Протопоповым лифт.

Владимир  Сергеевич  вернулся к  себе,  допил  портвейн,  закусил  его  мойвой  и по­ шел доламывать микроскоп.

Основатель жанра русского героико-эротического боевика и мастер фэнтезийной эротики Сергей Тарабакин чувствовал себя глубоко уязвленным, хотя и не показал этого Любимову. Он не сомневался, что «создает настоящую литературу» (так было написано в предисловии к его двухтомнику). Однако ему мечталось о том дне, когда в этом убедятся и все остальные — в том числе, разумеется, и эстетические антагонисты, как высокопарно называл Тарабакин бывших «рогизобовцев», с которыми по старой привычке отождествлял «Прозу». При этом эстетических антагонистов Тарабакин презирал — во-первых, за то, что они презирали его, а во-вторых, за то, что их, в отличие от самого Тарабакина, почти не печатали.

Подсознательно он был готов к тому, что антагонисты рано или поздно падут перед ним ниц, и потому не очень удивился звонку Любимова. Зная все это, нетрудно представить, как сильно разочаровал Олег Мартынович мастера фэнтезийной эротики в очном разговоре. Компенсацию Тарабакин мог получить единственным способом — опубликовав «Титанового льва».

Имелось по меньшей мере три издательства, где его встречали с распростертыми объятиями. Вырулив с бульвара на оживленную магистраль, Тарабакин прикинул, что прямо по курсу лежит «Войпобабе», получивший название по начальным буквам фамилий своих основателей — Войтыллы, Померанцева и Бабеля (Бабеля-младшего, как называл себя сам Бабель). Это был бы наиболее подходящий вариант, но не далее как на прошлой неделе «Войпобабе» принял у Тарабакина рукопись «Балландрийской пучины». В пятнадцати минутах езды от «Войпобабе» находилась «Анафора», но и туда накануне он отдал эротико-психоделический роман «На нивах балландрийских». Оставалось ехать аж к кольцевой дороге, где в новостройках обосновалось издательство «Афродита».

Два месяца назад там вышел тарабакинский роман «В джунглях Балландры», на переплете которого монстр синего цвета распиливал бензопилой обнаженную красавицу. Рисунок впечатлял, но он-то и вызвал нарекания передовика эротико-фэнтезийного цеха; в его романе все было наоборот: красавица Юя, кочующая с героем-великаном Б’Эггрзом из романа в роман, распилила монстра, который навязчиво пытался ее изнасиловать. Поскандалив из-за ошибки, Тарабакин дал себе слово наказать «Афродиту» и никогда больше ничего ей не предлагать. Но сейчас он решил, что «Афродита» достойна амнистии, поддал газу и взял курс к кольцевой дороге.

Мухин сидел, отодвинувшись на самый край скамьи, и, не мигая, смотрел прямо перед собой. Его знобило, он по-прежнему ощущал всевозможные запахи и слышал то, чего, в принципе, не должен был слышать, — например, как за стенкой в другом конце коридора переговариваются милиционеры, но острота восприятия уже притупилась; даже когда бомж почесывался и распахивал некое подобие одежды, распространяя амбре, которое смешивалось с запахом хлорки, Мухин лишь прикрывал нос ладонью. Его мысли были подобны шустрым хвостатым мышам, бегающим в за­путанном лабиринте подполья, и он, как ни старался, не мог уследить за их броуновскими перемещениями. Он чувствовал себя глубоко обиженным, но суть своей обиды был не в состоянии высказать. И оттого обида становилась еще значительней и горше.

— Слышь, братан! — Бомж тронул Мухина за руку, отчего тот вздрогнул, как от укола. — Нервный какой! — удивился бомж. — Скажи мне, братан, там, на воле, чего сейчас — снег, дождь или, может быть, жара, как в Иокогаме?

Мухин дико взглянул на него, встал и отошел к стене.

— А в Иокогаме, должно быть, классно, — продолжил бомж и разом переменил тему. — Ишь, трясет тебя как. Но ничего, привыкнешь. Каждая баба девкой была, по первому разу многих трясет. Я тоже когда-то дергался. Вот ты человек грамотный, а знаешь ли ты, что все — и вещи, и люди — существует только в наших ощущениях? То есть меня для тебя как бы нет, пока ты меня не ощущаешь. Понял?

— Гегель, — сказал Мухин.

— Не совсем, но близко. Я весь прошлый год на Южной свалке жил, пока ее, сволочи, не заровняли. Микрорайон, видишь ли, строить будут. Рядом там мясокомбинат, и дня не было, чтобы колбасу не привозили. Во житуха была! А как-то из библиотеки списанные книги привезли. Пустых бутылок насобираешь, сдашь, купишь русского йогурта и колбаской закусишь. А потом завалишься в свой шалашик и — читать! Ты-то книжки любишь?

— Я их издаю.

— Ты? — засомневался бомж. — Ну, может быть. Ладно, давай знакомиться. — Он протянул Мухину коричневую, забывшую мыло руку. — Кирилл. Родители меня по- другому назвали, но все зовут Кириллом. И ты так зови.

Мухин поколебался и руки не подал.

— Эх ты, Гегель! — сказал бомж. — Брезгуешь, значит? А зря. Это потому, что ты не понимаешь, что и я, и протянутая тебе моя рука, и горячая вода с мочалкой, о которых ты сейчас подумал, сами по себе есть ничто, настолько ничто, что всего этого нет и не было до тех пор, пока ты все это не заложил себе в голову. Но, — Кирилл вытер нос грязным рукавом, — посмотрим на это дело под другим углом. Раз все существует только в наших ощущениях даже тогда, когда оно есть, то, значит, точно так же оно может существовать в наших ощущениях, даже когда его нет. Тебе всего-то надо представить, что я вышел из душевой, в свежей пижаме, наодеколоненный и в маникюре. Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей... Читал?

— Пушкин?

—  Хм, гляди-ка. Именно Пушкин. Ну, давай пять. Давай, давай! — Кирилл снова протянул руку. — Как тебя зовут?

— Иван. — Мухин чуть коснулся его ладони и сразу убрал руки за спину.

—  Вот и познакомились, братан. А что это за и-эс-эс такой, о котором ты толковал, когда тебя сюда закинули?

—  Измененное состояние сознания. Это как... ну... как бы подключаешься к иным сферам и ощущаешь не то, что видишь...

— Так я и говорю! — обрадовался Кирилл. — Видишь одно, а ощущаешь другое. А что ощущаешь — то и есть истинное. Главное — внутренний закон внутри себя иметь. Категорический императив. Канта листал?

Мухин Канта не листал, но на всякий случай кивнул.

— Ну тогда тебе моя мысль должна быть понятна. Лежу я у себя в шалашике и ощущаю, как в Иокогаме по пляжу гуляю, саке попиваю и ветчину с форелью трескаю. Или, скажем, ощущаю, что я колонизатор в Африке и все эти черножопые на меня вкалывают. А я сижу под балдахином, бабы ядреные такие вокруг меня танец живота танцуют, а другие бабы пальмовыми ветками мух отгоняют. Красота!.. У тебя дом есть?

— Квартира.

— Жаль, — искренне огорчился Кирилл, — а то бы я тебе предложил со мной по­ жить.  На  двенадцатом  километре  площадку  под  новую  свалку  выделили.  Построили бы шалашик, вдвоем оно душевнее путешествовать. Особенно хорошо в дождь — лежишь себе и ощущаешь египетские пирамиды, верблюдов и арабов в бурнусах, а он кап-кап, кап-кап. Может быть, все-таки вместе, а?

— Погружение в и-эс-эс — это целая наука, — произнес Мухин с неожиданной назидательностью. — К пустым мечтам она не имеет никакого отношения. Отдельные люди, будучи в и-эс-эс, могут даже летать. Натурально. Левитация называется.

—  С кровати на горшок! — Кирилл недобро засмеялся, продемонстрировав сиротливо торчащий спереди металлический зуб.

Но Мухин не уловил перемену в его настроении.

— Что книжки ты читаешь — это правильно, — сказал он, сохраняя менторский тон. — А вот то, что не моешься и по свалкам живешь, — это скверно. Лучше бы ты деньги, вырученные за сданные бутылки, на баню тратил. А кроме того... кроме того, надо не воображать себя черт знает кем, а работать идти. И жить устраиваться — ну там, квартиру снимать или в общежитие...

— Ага, жить и работать! — зло произнес Кирилл. — Если работать, времени, что­ бы жить, не останется. Не до ощущений будет, если работать пойти. А в общежитии комендант сидит — тоже ощущениям не способствует.

— А ты ощущай, будто никакого коменданта нет и ты по-прежнему в этом... сарае своем на помойке живешь.

— В шалашике, — поправил его Кирилл.

— В сарае, в шалашике — какая разница? Прямо Ленин в Разливе какой-то. Неужели тебе нравится такая жизнь? Может быть, ты и ощущаешь, что сидишь после бани в пижаме и с маникюром, но я-то этого не ощущаю. Я вонь от тебя ощущаю, но как культурный человек этого не показываю...

— А насекомых?

— Что насекомых?

— Насекомых моих не ощущаешь?

— Нет... — У Мухина появилось плохое предчувствие.

— Сейчас ощутишь. — Кирилл раскрыл объятия.

— Ты что... ты что?! С ума сошел?! — заорал Мухин, отступая к двери.

— А я и так сумасшедший, — осклабился бомж, сверкнув зубом. — У меня и справка есть. Справка есть, а категорического императива нет. Такие дела. Ну-ка, братан, обнимемся!

— Эй! — Мухин забарабанил в дверь. — Милиция! Помогите!

— Кричи, кричи, — спокойно сказал Кирилл, делая к нему маленький шажок. — Меня тут все знают, я, можно сказать, тут свой человек. Никто не придет, потому что я не буйный, а обниматься — такого запрета нет.

— Не подходи, ударю! — по-дурному завопил Мухин, вжимаясь в дверь спиной.

—  Бей! — Кирилл рванул на груди тряпье. — По статье пойдешь — за избиение человека. Не бомжа, но человека! — Он поводил указательным пальцем в сантиметре от мухинского носа. — Сейчас, сейчас я тебя обниму!

— Ну, пожалуйста, не надо. — Иван был готов расплакаться. В иной ситуации и не будучи в разобранном состоянии он, очевидно, повел бы себя по-другому, но, увы, ситуация была хуже некуда, а состояние — гнуснее не придумаешь. — Я прошу тебя, Кирилл. Умоляю тебя...

— Ладно, обнимать не буду, — передумал бомж. — Я тебя просто поцелую.

Мухин хотел снова закричать, но слова застряли у него в глотке. Он выставил пе­ред собой руки, намереваясь оттолкнуть настырного безумца, но тот напирал, и вдруг... Мухин сам не понял, что случилось. Он лишь почувствовал солоноватый при­вкус крови на губах и увидел, как Кирилл с диким воем метнулся к противоположной стене. В этот миг дверь отворилась. Мухин ожидал узреть по меньшей мере ангела-избавителя с нимбом вокруг головы, но вместо ангела в камеру вбежали двое молоденьких милиционеров с дубинками.

— К стене! Быстро! — заорали милиционеры. — Руки за голову!

— У-а-а! — вопил Кирилл, держась за шею.

До Мухина внезапно дошло, что каким-то образом пострадал не он, а бомж. Дальше он перестал что-либо понимать, потому что получил дубинкой по лбу; однако сумел увернуться от нового удара, подпрыгнул так, что увидел фуражки милиционеров от­ куда-то сверху, и вымахнул в коридор. Перед ним оказалась еще одна открытая дверь, возле которой стоял милиционер. Мухин перелетел и через него, зацепив подошвой погон с двумя полосками, завернул за угол, проскочил еще одну дверь и попал, сам того не ожидая, на улицу. Еще через мгновение он уже был на покатой крыше сосед­ней многоэтажки и только тут опомнился; Господи, да что же такое творилось с ним?!

Из приземистого здания милиции выскочили люди в серой форме и засуетились, подобно муравьям, — чудесный слух Мухина различил их крики. Потом милиционеры рассыпались между домами, но минут через двадцать снова собрались у отделения и скрылись внутри. Мухин чуть напрягся и разобрал, как за стенами кто-то матерится и кто-то в ответ оправдывается, называя кого-то каратистом и сравнивая с Брюсом Ли.

— Личность?! Личность была установлена?! — спросил первый голос.

—  Не успели... Мы его в отстойник сунули... Сволочь, погон оторвал! — продолжил оправдания второй. — Взлетел аж над головой, прыгучий черт!..

— Что-нибудь изъяли у него?

—  Бумаги  какие-то,  записная  книжка  и  удостоверение  инвалида  первой  группы. Фальшивое, вестимо... Фотография темная, нос от уха не отличишь.

— Все изъятое ко мне. Шума пока не поднимать. Кретины!

Мухин сообразил, что речь идет о нем. На четвереньках он заполз за трубу и, боясь пошевелиться, просидел там довольно долго. Когда он решился снова глянуть вниз, у здания милиции было спокойно. В самом здании стрекотала пишущая машинка и кто-то канючил: «Это не я, гражданин начальник, не я... Христом-Богом... не я...» Мухин через люк спустился в подъезд, вышел на улицу и мелкими перебежками удалился от окаянного места. Судьба его хранила. Против своей манеры он остановил частника и без помех добрался до дома. Правда, в милиции, прежде чем посадить в камеру, у него вытрясли все деньги, но водитель попался добрый малый и спокойно дождался, пока Мухин принесет оговоренный полтинник.

А  начальник  отделения,  откуда  он  совершил  дерзкий  побег,  сидел  в  это  время  в своем кабинете и читал.

«...Комната, куда нас провели, была овальной формы, с дорогой кожаной мебелью и четырьмя дверями в разных стенах. Посреди ее стоял стол с бутылками водки и сытными закусками. На противоположных стенах висели две большие картины в богатых рамах с медными табличками, на которых были написаны названия: „В. И. - Ленин и И. В. Сталин намечают план ГОЭЛРО» и „Французские революционеры спрашивают совета у товарища В. И. Ленина».

—  Располагайтесь,  товарищи,  можете  пока  закусить,  —  сказал  сопровождающий и оставил нас одних.

Мы терялись в догадках. Есть не хотелось, но, боясь обидеть гостеприимных хозяев, мы сели за стол, выпили за победу и приступили к закуске. Я не заметил, как отворилась одна из дверей и в комнату вошел, ступая мягко, как барс, человек, которого прежде все мы знали по портретам. Это был Берия. С ним было еще четверо человек. Двоих мы знали — Колотовцева Г. Б. и товарища Васильева, который беседовал с нами еще в Энске. Двое других были — тов. Трапезунд и Равиль Зиннурович Хануманов, которым предстояло, как мы узнали позже, влиться в нашу группу. Первому — как политработнику, комиссару, а второму — в качестве медработника (по­ началу мы удивились его такой роли).

Тогда мы еще не знали, что в будущем Берия окажется английским шпионом, и воспринимали его как советского руководителя. Он был в гимнастерке военного образца, но без знаков различия. В левой руке он держал чайную розу. Мы поздоровались, как положено по уставу. Потом Берия обошел стол и вручил розу нашей боевой подруге Мане Соколовой, рядом с которой стоял Нугзар Габидзашвили. Их любовь зародилась в тылу врага, под обстрелом вражеских пуль и взрывами гранат. Когда мы ждали самолета для вылета в Москву, Нугзар и Маня подошли к тов. Бескаравайных как к старшему группы и попросили его ходатайствовать разрешить зарегистрировать их брак. Тов. Бескаравайных обещал содействие. Мы все были очень рады за Нугзара и Маню.

—  Продолжайте,  тов.  Бескаравайных,  —  сказал  Берия  приветливо.  —  Мне  о  вас много рассказывали.

— Что продолжать, товарищ Берия? — спросил мой боевой друг.

—  Тосты,  конечно.  Застолье  без  тостов  —  не  застолье.  Правильно  я  говорю,  генацвале?[3] — обратился он к Габидзашвили.

— Так точно, товарищ Берия!

— Хорошо! Продолжайте, тов. Бескаравайных!

Тов. Бескаравайных снова поднялся.

— Я предлагаю, — сказал он, волнуясь, — тост за вождя и руководителя всех трудовых народов, за учителя и вдохновителя наших побед, мудрого и великого полководца нашей доблестной и непобедимой армии, организатора побед на фронте и в тылу товарища Иосифа Виссарионовича Сталина!!!

Все встали и выпили. Ибо тогда еще мы не знали масштабов массовых репрессий.

—  А теперь, товарищи, о деле, — сказал Берия, когда все снова сели, но еще не закусили. — Я уполномочен передать вам привет от тов. И. В. Сталина...

— Ура! — закричали мы все и вскочили; — Слава тов. И. В. Сталину!

Берия переждал, пока все успокоилось, и сказал:

— Вам, товарищи, предстоит выполнить задание особой важности. Сделать то, чего никто, никогда и нигде не делал. Пока еще есть возможность отказаться; Никто не упрекнет вас в трусости, и вы будете использованы на другой работе. Готовы ли вы? Отвечайте, не стесняясь. Здесь все свои...

—  Готовы, готовы! — закричали мы все, а тов. Бескаравайных добавил: — Наши жизни принадлежат партии, народу и лично тов. И. В. Сталину!

— А вот товарищ Габидзашвили так не думает, — сказал Берия. — Бичо[4], ты почему молчишь, когда все говорят в едином порыве?

— Я тоже говорю, батоно[5], — ответил Нугзар Габидзашвили. — Но когда вы зада­вали свой вопрос, я как раз закусывал...

— Мама дзагли[6]! — воскликнул Берия. — И это говорит сын гор, который с молоком матери должен был впитать уважение к словам старших по званию. Шени пирши шевеци! Выйди бичо, вон в ту дверь. Там тебе все объяснят.

Я  не  знаю,  что  означают слова, сказанные по-грузински, но запомнил их, потому что после этого Нугзар Габидзашвили поднялся бледный как смерть, прощально поглядел на Маню Соколову, и больше мы его не видели. Следом за ним в ту же дверь вышел товарищ Васильев. Через много лет я узнал, что Нугзара, нашего веселого боевого грузина, расстреляли по приказу изверга Берии, и товарищ Васильев, позднее тоже расстрелянный, приложил к этому руку.

Причина столь жестокого и необъяснимого поступка стала ясна незамедлительно. Когда Нугзар Габидзашвили вышел, Берия посмотрел на красавицу Маню Соколову и сказал:

— Милая девушка, гимнастерка, эта страховидная юбка и эти кирзовые сапоги портят тебя. Поверь опытному мужчине. Выйди вон в ту дверь, — он показал не на ту дверь, куда указал выйти Габидзашвили, а на другую, — и поскорее возвращайся на­зад.

Когда Маня вернулась в платье из розового шелка с вырезом на груди (декольте), Берия усадил ее рядом с собой и положил руку на спинку ее стула.

— Какая вы прелесть, Маня! — сказал он похотливо и протер пенсне. Потом обратился к одному из своих сопровождающих: — Тов. Трапезунд, сделайте так, чтобы товарищи не скучали.

Тов. Трапезунд вышел и привел группу женщин по числу присутствующих. Весе­лье полилось рекой. Берия, тов. Трапезунд, Колотовцев и Хануманов веселились со всеми. Вскоре Берия что-то шепнул Мане, и они покинули нас. Мы подумали, что Маня получает особые инструкции, но теперь, зная, как Берия поступал с женщинами, не­трудно предположить, что он сделал с нашей Маней. Так Маня Соколова оказалась не на брачном ложе, а в постели развратника, изверга и убийцы лучших коммунистов в годы сталинских неправедных чисток...»

Дождавшись, пока откроется метро, поэт-рубаист Вадик Портулак, усталый и продрогший, забился в угол пустого вагона и мгновенно увидел сон, будто едет на верблюде по безлюдной пустыне и вдали, в горячем мареве, прорисовывается город с минаретами, садами и фонтанами. Он понял, что это мираж, но все равно направил верблюда к городским воротам. Ворота не отдалились и не исчезли, как полагалось бы миражу, и он въехал в них. Хриплый голос, напоминающий голос Владимира Сергеевича, сказал: «Осторожно! Двери закрываются!» — и ворота захлопнулись. Вслед за этим какие-то люди стащили Вадика с верблюда, взяли его под руки и повели к дворцу с крылечками, мостиками и башенками, протолкнули во внутренний дворик, и снова голос, теперь уж точно Владимира Сергеевича, сказал: «Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция— Чугунные Ворота». И ворота, тяжелые чугунные ворота, выкрашенные облупившимся суриком, не замедлили явиться; он прошел их, и Владимир Сергеевич услужливо сообщил: «Осторожно! Двери закрываются!» Перед Вадиком возникла анфилада залов, стены которых покрывали ковры; на одном из ковров он увидел объемное изображение и узнал себя, Панургова, Каляева и Бунчукова, вошел в это изображение и понял, что все они — лишь фигуры на доске, похожей на шахматную, но с большим, прямо-таки гигантским количеством клеток. «Осторожно! Ковер закрывается!» — сказал Владимир Сергеевич. Комнату внутри ковра, где Вадик оказался, тоже украшали ковры; из одного ковра вышел тучный человек в чалме и пригласил его за доску. Вадик сел и понял, что человек в чалме — это Валтасар, а доска и фигуры на ней — принадлежности для игры в Большого Шайтана. «Вам выходить», — сказал Валтасар, поглаживая крашенную хной бороду в затейливых за­витках. «Ходить?» — переспросил Вадик, берясь за фигурку — маленькую собственную копию. «Выходить», — повторил вавилонский царь и потряс его за плечо. Ужас накатил на Вадика, он понял: сейчас произойдет что-то ужасное...

—  Вам  выходить,  —  сурово  повторил  Валтасар.  —  Конечная  станция,  молодой человек. Приехали!

Портулак открыл глаза. Над ним стоял служитель метрополитена в фуражке и без бороды. Это была та станция, где через несколько часов предстояло оказаться Мухи­ну. Но, в отличие от Мухина, выходить наружу Портулак не стал и сразу поехал в обратном направлении. Глаза его предательски закрывались, но, опасаясь снова за­ехать к черту на кулички, он усилием воли разлеплял веки. В полудреме ему вспомнился  вчерашний  разговор  на  кухне.  Правда,  лица  Бунчукова,  Каляева  и  Панургова были подернуты дымкой, и слова, которые они говорили, звучали словно не по-русски,  но,  проносясь  в  сознании  метеорами,  эти  слова  оставляли  ощущение  тревоги. Иногда в поиск их смысла вклинивался пронырливый Владимир Сергеевич с сообщением о закрывающихся дверях. Как бы то ни было, Вадик добрался до дома, пролопотал матери что-то («Доброе утро, мама!» или, может быть, «Осторожно! Двери закрываются!») и, одетый, упал ничком на диван.

Разбудил его телефонный звонок. Мать сняла трубку с параллельного аппарата в коридоре, и по ее разговору Вадик понял, что звонит каляевская жена Ляля. Ситуация была обычная. На следующий день после застолья ревнивая Лялечка обзванивала друзей Каляева, и наводила справки, один ли он приходил, с кем и во сколько ушел. Затем снимался допрос с Каляева, и сравнивались результаты. Вадик, Бунчуков и Панургов врали каждый на свой лад, а Каляев говорил что-то свое и, пойманный на разночтениях, отбывал наказание на домашнем трудовом фронте. По-настоящему понимал Каляева лишь многократно состоявший в браке Бунчуков. Неженатому Порту­лаку семейные страдания Дрюши казались искусственными, и будет натяжкой сказать, что он им глубоко сочувствовал.

И на этот раз разговор матери Вадика и Ляли шел по наезженной колее. Ляля жаловалась на Каляева и подозревала супружескую измену, а мать Вадика, наоборот, Каляева защищала и ставила в пример своему непутевому сыну. Вадик не вникал в слова матери до тех пор, пока она не перешла на него самого.

— А какой он был симпатичный мальчик! — говорила мать. — Мы его одевали в матроску и в галстучек, он с трех лет ел ножом и вилкой и сам повязывал себе на шею салфетку. Такой трогательный был... А теперь?! Ходит ободранный, в грязных рубашках, где и с кем — непонятно. И если с вашим мужем, Лялечка, то это счастье, тогда я спокойна: Андрюша очень порядочный человек, и зря вы его ругаете. А мой-то, мой!.. Хоть бы на работу устроился. А то: «Я — человек свободной профессии! Я — творческий человек!» Разве стихи могут быть профессией? Он эпитафиями на жизнь зарабатывает[9]. Тьфу!.. Да и печатают его мало. Он из-за этого, может быть, еще и расстраивается. Приходит домой злой, выпивший, проблеет что-нибудь и заваливается спать. Хоть бы женщину себе нашел какую-нибудь, я уж не говорю, чтобы он женился, но хоть при ком-то был бы... Лялечка, дорогая, нет ли у вас подружки на примете? Не обязательно красивой и умной, главное, чтобы окрутить его смогла, олуха такого. Пропадет ведь, сопьется...

Вот этого Вадик особенно не любил. Он встал, скинул куртку и туфли и босиком вышел в коридор. Увидев его, мать прервалась на полуслове.

— Ой, Лялечка, у меня молоко на плите стоит, — закричала она, положила трубку и сказала сыну: — Сходи в душ, горе ты мое!Желание бузить по поводу лишних разговоров матери у Вадика вдруг пропало; может быть, на это просто не было сил. Он безропотно зашлепал в ванную и, уже засунув полную тяжелого тумана голову под душ, представил, что было бы, узнай мать об идее Владимира Сергеевича соединить его узами брака с Людочкой. Воображению Вадика явилась зоологическая сценка: мать и Владимир Сергеевич азартно размахивают громадными сачками, а он уворачивается от них, как мотылек. Когда он, едва промокнув волосы, вышел из ванной, на столе уже дымилась тарелка борща.

— Садись, горе луковое. Как нынче принято говорить, оттянись немножко, — сказала мать и, будто нарываясь на скандал, но на самом деле с наилучшими намерениями, добавила: — Подобрал бы тебя кто. Вот посмотри — Ляля. Беспокоится о своем Каляеве, уже второй раз сегодня звонит...

—  А  что  случилось?  —  с  надеждой,  что  разговор  замкнется  на  Дрюше, спросил Вадик.

— Он был у Бунчукова, а потом куда-то исчез. Утром... —Мать хотела сообщить о звонке Каляева, но мысли ее приняли иное направление: — А ты что, у Бунчукова не был?

— Я был у женщины. И может быть, даже на ней женюсь, если ты не будешь задавать мне вопросы и все своим вмешательством не испортишь, — пошел в атаку Вадик. — Так что Каляев?

— Найдется. — Мать пожала плечами; после сообщения сына судьба Каляева стала интересовать ее значительно меньше.

Вадик тоже больше ничего говорить не стал и доел борщ в полной тишине. Мать кротко шуршала у плиты и бросала на него вопросительные взгляды. Но Вадик не удовлетворил ее любопытства.

— Чаю налей, — сказал он, отодвинув пустую тарелку. — И если есть, с лимоном. Пожалуйста.

С этими словами Вадик ушел к себе и закрыл дверь. Вчера он не придал никакого значения предположениям Бунчукова, хотя, поддерживая игру, и не сказал об этом вслух. С Бунчуковым при обильных возлияниях случалось и не такое. Вспоминалось сказанное Борькой смутно; единственное, что зацепило Вадика, — тема, выбранная для стеба. Бунчуков, при всем своем разгильдяйстве, никогда не шутил над чужим несчастьем. Но сегодня, когда мать упомянула рядовую для каляевской семьи ситуацию, Вадик вспомнил, что это слово — «исчез» — произносилось и в связи с Игоряиновым, Максимовым и Поповым, а кроме того, вспомнил, что сам обещал зайти к тетке Жени Причаликова.

Не откладывая, он позвонил Бунчукову, но того дома не оказалось. Тогда он на­ брал рабочий телефон Игоряинова, и какая-то женщина — Вадик слышал, как она спрашивала у Любимова, что отвечать, — посоветовала ему позвонить Игоряинову домой. Там совсем юный голос (это был глумливый игоряиновский зять) предложил ему обратиться в милицию. Следом был сделан звонок Максимову, и плачущая жена Максимова почти дословно повторила ему то, что вчера говорил Бунчуков.

Вадик положил трубку, поднял глаза и увидел мать, стоящую перед ним со стаканом чая в подстаканнике. До пенсии она работала проводницей на железной дороге и натаскала домой этих подстаканников целый склад — достаточно, чтобы Вадик с его тонким поэтическим мироощущением подстаканники возненавидел. Видимо, сто­яла мать над ним давно.

— Скажи хоть, как ее зовут, — произнесла мать, искательно заглядывая ему в глаза.

—  Марина, — злорадно ответил Вадик, зная, что с этим именем у матери связаны неприятные ассоциации, — так звали нынешнюю жену Вадикова папы.

— Морская, значит, — поджала губы мать.

— Да, морская, а также речная, озерная, лиманная, прудовая, канальная и прочая водоемная. Убери ты от меня этот подстаканник! — наконец вспылил он. — И вообще оставь меня в покое!

— А как же чай? — с нарочитой покорностью спросила мать.

—  Вылей в унитаз! — отрезал Вадик и набрал телефон Виташи, чтобы еще раз, поподробнее, расспросить его о том, что случилось с Игорем Поповым.

— Ну вот, хотя бы ты нашелся, — сказал Виташа после взаимных приветствий, — а то Каляев вообразил незнамо что. Представляешь, он принял ваш розыгрыш за чистую монету!.. Мало ему было Игоряинова и вашего рассказа про Максимова, так еще и Бунчуков пропал посреди ночи. Спать ложились — он вроде был, а проснулись — ни слуху ни духу. Дрюша переволновался и давай звонить тебе, а после подался к Эдику, но его тоже не застал.

— Кирбятьевой он не звонил?

— Еще как звонил! Та в полном трансе. Эдик сбежал от нее на улице... Что же вы так зло Дрюшу разыграли? А тут еще я про Попова... Дрюша во все поверил на пьяную голову, на нем утром лица не было.

— А про Попова ты ничего не сочинил?

— Это Бунчуков и Каляев сочинять горазды. А я что прочитал в газете, то и изложил. Там заметочка куцая была, строчек тридцать от силы. Поднялся на крышу в зимний сад, вниз не спускался, и больше никто его не видел.

— А где сейчас Каляев, не знаешь?

— Домой пойдет, сказал, грехи перед Лялей замаливать.

— Это когда было?

— В начале десятого утра. А что?

— Да, в общем-то, ничего. Дома его нет, но он мог и завернуть куда-нибудь. Ляля его ищет — и сюда звонила, с матерью моей общалась... Понимаешь, никакого розыгрыша не было. Об Игоряинове мы узнали от самого Каляева, о Попове — от тебя, про Максимова — все тоже правда, я проверил.

— А ты не шутишь? — спросил осторожный Виташа.

— Не до шуток... И что, Бунчуков и Панургов больше не обнаруживались?

— Нет. Мы с Марксэном и этим... у которого пять согласных в фамилии, посидели после Каляева минут сорок и ушли. Дверь я запер, ключ на гвоздике висел, я его забрал. Если Борька без ключа ушел, то пусть дверь не ломает, а разыщет меня...

— Сообщу ему, если пересечемся... А скажи, вы не видели у Бунчукова ничего похожего на засохшую пену?

— Какую пену?.. Вспомнил! — вскрикнул Виташа. — Это у Игоряинова в кабинете была пена?

У Портулака по спине побежали мурашки.

-Да...

— И у Максимова?

— Да, да!

— И ты считаешь, что такое что-нибудь могло быть у Бунчукова?

— Ты что-нибудь заметил?

— Нет, ничего. Хотя и не приглядывался...

— Тогда вот что. У тебя какие планы?

— Вечером в театр собираюсь, а пока никаких.

— Отлично. Я иду к Причаликову — это еще один парень из нашей литературной компании. А ты сиди дома, никуда не выходи и жди моего звонка. Съездим потом к Бунчукову и все осмотрим.

— Ты думаешь, что с Борей что-то могло случиться? — дошло до Виташи.

— Ничего я не думаю. Мне вредно думать... — отвечал Вадик. — Ладно. Ты сиди, а я побежал.

На улице он купил бутылочку «Пепси», залпом выпил ее. День был жаркий, не лучше вчерашнего, и, пока Вадик, срезая путь через проходные дворы, дошел до дома,где жила тетка Причаликова, рубашка промокла насквозь.

Женя Причаликов был, пожалуй, самым талантливым из двенадцати «рогизобовцев» и самым неустроенным. Игоряинов писал добротно, Панургов— лихо, Бунчуков поражал знанием низов жизни, Каляев славился глубоким психологизмом, Максимов слыл юмористом, Капля считался хорошим рассказчиком, Прохоренков хитро закручивал сюжеты, Портулак отличался тонким лиризмом, Буркинаев весьма преуспел по части философской прозы и восточных религий, Верушин знал все и вся и обладал недюжинной фантазией, а Попов своими неожиданными текстами заслужил прозвище «наш Дали». Женя Причаликов умудрялся сочетать и то, и другое, и третье. Но, как часто бывает в таких случаях, именно к нему издатели благоволили меньше всего.

Донимали Причаликова и бытовые трудности: он происходил из глухой провинции, но и там не имел ни кола ни двора, а приехав в столицу, не сумел, подобно Каляеву и Панургову, натурализоваться посредством женитьбы. Он жил по студенческим общежитиям, откуда его регулярно выгоняли, и как запасной вариант изредка использовал двоюродную тетку, к которой сейчас направлялся Портулак. На исходе пере­стройки Причаликов поразил всех сообщением, что женится и уезжает в Израиль. Отъезд его совпал со скандальным уходом «рогизобовцев» из «Прозы», и на «отходной» присутствовали только трое из двенадцати — Портулак, Максимов и Капля. Они не­ мало потешились, наблюдая редкостную пару — горбоносую и сухопарую Свету, в одночасье ставшую Сарой, и Женю с его рязанской внешностью и рязанским же прононсом. Тогда Портулак предположил, что через два-три месяца, максимум через полгода, Причаликов вернет холостой статус и объявится в родных пенатах.

Все, однако, вышло по-другому. Правда, Сара-Света скоро исчезла из жизни Причаликова, но он безотлагательно вступил в новый брак, причем папа его новой жены владел фармацевтической фирмой. К этому времени относилось письмо, полученное Портулаком от Причаликова, где тот писал, что литературные занятия ненадолго вынужден оставить, но это не беда — есть шанс заработать денег и всю оставшуюся жизнь сидеть в башне из слоновой кости, не задумываясь о хлебе насущном. Последние же сведения о Причаликове дошли до Портулака осенью прошлого года, когда он увидел в магазине изданную в Израиле на русском языке причаликовскую книжку со старыми его вещами и навел справки о бывшем товарище. Выяснилось, что Причаликов занял кресло президента фирмы и часто приезжает в Россию, где у фирмы большой коммерческий интерес. Почему он не похвастался книжкой и даже не позвонил, оставалось строить предположения.

Вспоминая все это, Портулак вошел в подъезд и поднялся в лифте на шестой этаж. Не успел он позвонить, как на лестничную площадку выбежала, бросив дверь открытой, коротко стриженная блондинка, в которой Портулак с изумлением узнал Зою Ковальскую.

—  Ты  не  встретил  Причаликова?!  —  выкрикнула  Зоя так, будто  сталкивалась на этом месте с Вадиком по пять раз на дню.

— А он, что, приехал? — обрадовался Портулак, с опозданием замечая непорядок в Зоиной одежде: незастегнутую, выдающую отсутствие лифчика блузку, скособоченную юбку и тапочки-«вьетнамки» на ногах.

— Приехал, приехал... — отвечала Зоя. —Ты машину у подъезда не заметил — «вольво» цвета мокрого асфальта?

— Вроде была, — неуверенно сказал Вадик, вспоминая, что у подъезда огибал ка­кой-то автомобиль. — Может быть, в квартиру зайдем?

Зоя вошла первая и бросилась на балкон.

—  Нет, стоит. А я думала, на машине смылся, — сказала она, вытянула из груды валявшейся на кресле одежды трусики и стала поддевать их под юбку. — Поворотись, ну как тебе не стыдно!

«А то я не видел», — хотел сказать Вадик, но промолчал и отвернулся к стене, у которой на низкой тахте похабно развалилась постель со сбитыми простынями. На полу возле тахты стоял телефонный аппарат.

— Третьего дня иду по улице, и вдруг на тебе — Причаликов дорогу перебегает. Я ему: «Женя, Женя!» Он сделал вид, будто не слышит, и собрался в машину сесть, но от меня не убежишь! Оказывается, у него тетка еще зимой умерла, и он приехал квартиру на себя оформлять. Я вчера хотела его к Бунчукову притащить, но куда там! Ни в какую!.. Слушай, Вадик, мы свои люди?

—  Спрашиваешь! — Портулак обернулся и увидел, что Зоя стоит без блузки, но уже в бюстгальтере.

— Тогда сообщаю тебе: происшедшее между мной и Причаликовым было ошибкой. Моей, разумеется. Я же помню, какой он был несчастненький, так и хотелось приласкать его, приголубить. Увидела его и по старой памяти... Нет, ты послушай! Я спрашиваю: «Что пишешь?» — а он молчит и улыбается. Ну, думаю, у мужика сложный момент духовных исканий, хотя, между нами, на творческую личность он сейчас похож мало — сытый такой, вальяжный, и «вольво» ему очень идет. Правда, это не его машина, он ее у здешнего партнера по бизнесу одолжил. Богатенький нынче Причаликов, и друзья у него богатенькие!.. Ты зачем повернулся, я тебе разрешения не да­вала!

— В том, что богатенький, не вижу ничего плохого, — сказал Вадик и снова стал созерцать постель.

— И я не видела бы, если... Выпытывала я у него, Вадюля, выпытывала, что он пишет, а он молчал, молчал и как брякнет: «Я вообще уже забыл, как это делается. Недосуг!» Я думала, шутит. Ан нет! Нынче поутру он все и обосновал. Писатель, дескать, голодным быть должен, у сытого по-настоящему не получится. По себе, говорит, знаю. Как ни старался, не получается. Ну он и прекратил писать. Правда, книжечку издал, не удержался, и как удержаться, когда денег куры не клюют. Так сказать, посмертная книжка писателя Причаликова...

—   Типун  тебе  на  язык,  —  сказал  Вадик,  которого  Зоина  болтовня  уже  начала злить. — Ну, издал и издал.

Если честно, то он завидовал Причаликову, который при желании может взять да издать свою книжку.

— Я ему говорю, — продолжила Зоя, — раз сытость мешает тебе писать, то пере­стань жрать, отдай деньги угнетенным палестинским детям — и вперед! Всего-то делов, если за этим стало! А еще лучше возвращайся в Россию и пиши здесь, тем более что жить теперь тебе есть где. Чего-чего, а в голодные у нас попасть не проблема. «Э, нет! — отвечает. — Я уже отравлен другой жизнью. Да и бизнес не на кого оставить. Тесть помер, жена — дура, ни бельмеса в моей грязи не смыслит». Он какой-то целебной еврейской грязью торгует. Знаешь, есть грязь из Мертвого моря, а это еще из какой-то другой лужи, которую его покойный тесть откупил напрочь, и Женя говорит, что у нас она хорошо идет.

— Значит, Женя от тебя сбежал, — сделал вывод Портулак.

— Нет, это я его от себя отправила! — заявила Зоя.

— Из его квартиры?

— Я его не из квартиры, а в ванную отправила. Думаю, выйдет, и я пойду. А после — прощай, миленький! Мы странно встретились и странно разойдемся, — сильно фальшивя, пропела Зоя. — Как интеллигентные люди, свободные мужчина и женщина, так сказать...

— А он как интеллигентные люди не захотел...

— Не захотел. Понимаешь, я задремала, ночью-то мы не спали почти... — Зоя не­ натурально застеснялась. — В общем, лежу, а его все нет и нет. Пришлось встать и посмотреть, а его поминай как звали, только ванная вся пеной забрызгана, будто розового слона купали... Слушай, в чем же он на улицу вышел? Брюки, рубашка и даже исподнее на кресле лежат.

Портулак  распахнул  дверь  в  ванную.  Клочья  подсыхающей  розоватой  пены  были повсюду; на полочке у зеркала застыл громадный, с голову ребенка пузырь.

— То-то и оно... — Вадик стал звонить Мельникову. — Ты бы, Зойка, блузку надела. Значит, так, Виташа, — сказал он без всякого перехода, — я от Причаликова. Здесь полно пены. Ты понял меня? Вот так-то... Встречаемся через час у подъезда Бунчукова. Ключ не забудь. Пока.

— А что пена? — забеспокоилась Зоя. — Что-нибудь случилось?

— Ничего я не знаю. Мне, Зоя, идти надо. — Вадик отступил к двери.

— Нет, одна я тут не останусь! — Зоя обежала его и встала в проходе; в ложбинке между ее грудей Портулак заметил синяк. — И вообще, ты должен мне все рассказать. Я же вижу, я же понимаю: что-то случилось, и ты знаешь что. Слушай, а если это ты похитил Причаликова?! Из ревности!

Портулаку захотелось завыть. Он попытался прорваться, но от Зои и в самом деле убежать было непросто. Она, как выпустившая когти кошка, повисла на Вадике и, когда он пошел на попятный, заговорила вкрадчиво:

— Не будешь же ты драться со мной, милый Вадюля. Если ты мне не откроешься, я всем буду рассказывать, как ты ворвался к Причаликову, застукал нас в интересных позах и безуспешно пытался меня отбить.

— Мелкий шантаж, никто тебе не поверит, — поморщился Портулак.

— Я тебя все равно не отпущу.

Вадик усмехнулся:

— Черт с тобой! Одевайся, только побыстрее.

— А ты не смоешься, пока я буду застегивать пуговки?

—  Не смоюсь, — вздохнул Портулак. — Но договоримся: мы выходим отсюда и разбегаемся. А на все твои вопросы я отвечу завтра.

Пока он это говорил, Зоя с молниеносной скоростью надела блузку и даже успела накинуть жакет.

— Принимается, — сказала она, бросая взгляд в зеркало и беря Портулака под руку. — Но с одним уточнением: пока ты мне все не расскажешь, я от тебя не отстану. Насчет твоих «завтра» я опыт имею.

Портулак пропустил этот намек мимо ушей. Они захлопнули дверь, спустились вниз и прошли мимо «вольво», на багажнике которого маленький мальчик увлеченно что-то выцарапывал ржавым гвоздем.

— Ну, рассказывай, — сказала Зоя, — что ты сотворил с моим Причаликовым и при чем тут пена. Он, конечно, уже не то что раньше, но заметь: не далее как час назад он предлагал мне вселиться в бывшую теткину квартиру и превратиться в полноправную хозяйку. Его короткие наезды не в счет. Точнее, во время этих наездов я, вероятно, и должна была расплачиваться по счетам натурой. Но такова уж тяжелая женская доля. Квартира, как ты понимаешь, — это всегда актуально. Так что ты, воз­ можно, лишил мою жизнь горизонтов и теперь обязан это компенсировать хоть чем-то.

—  В общем, так... — Портулак изобразил готовность приступить к рассказу; они уже подходили к станции метро. — В общем, значит...

С этими словами он вырвал руку, юркнул в переулок и побежал между домами.

Несколько секунд его нагоняли возмущенные крики Зои, но потом они растаяли позади. Пробежав метров двести, Вадик остановился и перевел дух. Он подумал, что Зоя попробует поймать его у входа в метро, и потому направился к следующей станции. Это заняло лишних двадцать минут, и к дому Бунчукова Вадик прибыл с опозданием.

Первое, что он увидел, — это сидящие у подъезда Виташа и Зоя.

— Ну, слава Богу! — Виташа вскочил, взволнованно размахивая руками. — Хорошо, Зоя предупредила, что задерживаешься, а то я и о тебе мог подумать невесть что. Значит, Причаликов — еще один...

— Как ты тут оказалась? — уставился Портулак на Зою.

—  Ты сам при мне проболтался по телефону, что вы здесь встречаетесь, горе ты мое луковое...

— Ты ей все рассказал? — спросил Вадик, леденея от бешенства, — «луковым го­рем» его частенько называла мать.

— Я? — изумился Виташа. — Да нет: это она рассказала о Причаликове.

— Не траться зря, Вадюля, не ругай его, — посчитала нужным вступить в разговор Зоя. — Тайна сохранена, а голова моя заморочена окончательно. Я, дура, с открытой душой сообщила ему про Женю и про пену упомянула, а он давай перечислять: Игоряинов, Максимов, Попов... И Бунчуков с Причаликовым туда же! Прямо пузыри из сказки получаются — которые смеялись, смеялись и лопнули. Я — соломинка, ты, Вадюля, — лапоть, а Женя — пузырь. Не стыдно так пользоваться моей доверчивостью?

— Ключ не забыл? — спросил Портулак у Виташи, не сочтя нужным отвечать Зое.

— Не забыл.

— Тогда пошли.

Они поднялись наверх, и Виташа открыл дверь. Портулак просунул руку и нащупал выключатель. Красный свет залил коридор. Пока Виташа и Вадик заглядывали в ванную и туалет, Зоя прошла в комнату. Здесь был относительный порядок, если во­обще к квартире Бунчукова применительно это слово. На поверженном шкафу сто­яла одинокая бутылка из-под водки, которой перед уходом опохмелялись певец паранормального Марксэн Ляпунов и литературный критик Эмиль Пшердчжковский.

— Ничего необычного не замечаешь? — спросил Портулак Виташу.

Тот отрицательно покачал головой. Зоя прошла во вторую комнату, они последовали за ней. Постель, в которой проспали ночь Марксэн и Каляев, была не убрана; одеяло валялось на полу, и на пододеяльнике четко выделялся отпечаток рифленой подошвы.

— А помнишь, Вадюля? — сказала Зоя, похлопывая ладонью по кроватной спинке, на которой красовалась прилепленная Борисом наклейка с надписью «Наѵе а пісе ѵау», что соответствует русскому «Счастливого пути!».

Когда их роман был в разгаре, Бунчуков частенько одалживал Портулаку ключи от квартиры. Впрочем, эта кровать помнила Зою не только в сочетании с Портулаком, но и с Каляевым и самим Бунчуковым.

— И здесь все как обычно, — пробормотал Портулак, делая вид, что он, в отличие от Зои и кровати, не помнит ничего. — Пошли на кухню.

На кухне им открылся невообразимый натюрморт из грязных тарелок, объедков и пустых бутылок. Поверх всего этого лежали увядшие цветы и полотенце с потерявшим цвет Микки-Маусом. Приглядевшись, можно было узнать в лежащих на полу за­ сохших серых комках еще два полотенца.

— И здесь все как обычно, — передразнила Портулака Зоя. — Хватит мне лапшу на уши вешать. Давайте результаты вашего разгула ликвидируем, а там, глядишь, и Бунчуков подойдет. Послушаем, что он станет говорить, не зная, как вы тут мне ара­па заправляли. А что это полотенца у него в таком виде?

— Пойдем в комнату, Виташа, — сказал Портулак, принципиально игнорируя Зою.

— И не вздумай убегать. Догоню и ноги твои длинные выдерну. Ясно?

С  этими  словами  Зоя  приступила  к разборке завалов на столе. А Портулак завел Виташу в комнату, плотно притворил дверь и спросил:

— Ну и что же мы будем делать?

Оказавшись дома, Мухин первым делом залез в кладовку и отыскал за банками с краской респиратор, в котором прошлым летом покрывал пол едким лаком. Надел его — в нос ударил запах резины; это было неприятно, но терпимо, — прошел на кухню, покидал в полиэтиленовый пакет домашние запасы чеснока и выбросил в мусоропровод. Даже вид чесночных головок был ему отвратителен; одна выпала из пакета, и Мухин остервенело растоптал ее движениями из ритуального чукотского танца, посвященного поимке и разделке моржа, а потом тщательно вымыл пол.

Самое мерзостное заключалось в том, что Мухин вполне понимал неадекватность своего поведения и очень страдал от этого. Чувства его находились в совершеннейшем раздрае. В нем боролись два человека: один — рассудительный, неспешный в движениях, уверенный в том, что знает себе цену и что эта цена высока; другой — буйный, до сего времени дремавший в глубинах подсознания и вдруг неведомо как и зачем вырвавшийся наружу. Побеждал именно буйный, а рассудительному оставалось быть вынужденным свидетелем его несуразных выходок и страдать из-за них морально и физически.

Покончив с чесноком, Мухин зачем-то пробежался по комнатам, украшенным живописными полотнами кисти мамы Мухина, папы Мухина, жены Мухина и лично самого Мухина, а также рисунками мухинских сыновей, и остановился перед стен­кой, в которой хранилось семейное серебро. Рассудительный попробовал урезонить его, но, пока он перебирал в уме аргументы (а ум у них был общий, и он спотыкался о мысли буйного), буйный открыл военные действия и вытряхнул серебро на журнальный столик. «Что ты делаешь!..*— мысленно воскликнул рассудительный, но буйный оборвал его с такой страстью, что он тут же сделал вид, будто происходящее его вовсе не касается. Развивая успех, буйный деловито сгреб в охапку серебряные ложки и снова погнал мухинское тело к мусоропроводу. «Жена приедет — убьет!» — ужаснулся рассудительный, наблюдая все это как будто со стороны. «Я сам ее убью! — пообещал буйный. — Нечего было покупать чеснок и собирать серебро!» При упоминании о чесноке и серебре их общее тело передернулось. «Дура набитая!» — выдал буйный потаенные мысли Мухина о жене. «Не смей так думать! — возразил рассуди­тельный.— Она мать твоих... моих... наших детей!» — «Ха, ха, ха!»— демонически рассмеялся на этот пассаж буйный, взлетел под потолок и стал кружить вокруг люстры. «Ха, ха, ха!» — посыпался вниз, на голову рассудительного, его дробный смех.

Тут уж и рассудительному изменила рассудительность. Он схватил со столика гипсовую химеру, подарок тещи, привезенный из турпоездки во Францию, и запустил ею в выделывающего воздушные пируэты буйного. Промазал и залепил в середину зеркала, висящего между двумя картинами на противоположной стене. По зеркалу разошлись частые трещины, нижняя его часть рухнула на пол. Рассудительный устремился к осколкам, поднял, кровавя пальцы, самый большой. «Ха, ха, ха! Жена при­едет — убьет!» — передразнил его буйный и слизнул стекающую по руке струйку крови.

Оба ощутили на языке солоноватый и одновременно сладкий  привкус и, покоряясь могучему, но неясно откуда пришедшему зову, принялись лизать порезы. А тело их урчало, содрогалось от наслаждения, просило: «Еще, еще!» Буйный уже готов был пустить в ход зубы, чтобы разорвать плоть, мешающую литься сладкой жидкости, и — насытиться, насытиться, насытиться! «Мы погибнем!» — прорвалась сквозь пелену сладкой истомы мысль рассудительного, и, как ни странно, она остановила буйного. Общими усилиями они оторвались от окровавленных ладоней, которые все еще сжимали осколок зеркала, и вскрикнули: в зеркале не было отражения!

Осколок выпал из слабеющих рук. Буйный поплыл на окраину мухинского сознания и вскоре совсем исчез. Раздвоение кончилось так же внезапно, как и началось. Мухин медленно подошел к оставшейся на стене части зеркала и вгляделся в то мес­то, где надлежало быть его лицу. Увы! Там отражалась подернутая паутиной трещин розовотелая красавица в рубенсовском стиле; правая ее нога, зачем-то укороченная художником, казалась в искаженном отражении вообще лишенной колена — пышное бедро переходило прямо в ступню с наманикюренными ногтями.

Мухин застонал и перевел безумный взор вправо от зеркала. Там висела картина, которая изображала в натуральную величину обнаженную девушку с распущенными волосами, стоящую среди больших, с автомобильное колесо кувшинок. Слева же от зеркала на фоне грандиозного, сизо-малинового солнца сидел на могучем коне бога­тырь и лениво ковырял копьем истлевшие кости.

Такое уж было у Мухиных передающееся из поколения в поколение семейное хобби — писать картины маслом. Когда-то Иван потратил целый месяц, добиваясь, «что­ бы конь был не хуже, чем у Делакруа, а богатырь, как у Васнецова», и наедине с собой не сомневался, что достиг желаемого. В трудные минуты один взгляд на богатыря помогал Мухину обрести равновесие, но сейчас даже это многократно испытанное средство не оказало действия. Хуже того, ему привиделось, что богатырь перебирает его собственный прах.

Пересиливая себя, Мухин добрался до телефона и, слепо тыча в кнопки, с третье­го, не то с четвертого раза набрал номер Марксэна Ляпунова. На его счастье, Марксэн оказался на месте. Он недавно расстался с литературным критиком Пшердчжковским, но поскольку Пшердчжковский спешил по своим делам, то выпили они напоследок всего по бутылочке пива, и теперь Марксэн страдал от острой алкогольной недостаточности. Это только способствовало энтузиазму, с которым он отозвался на отчаянный призыв Мухина.

— Мне плохо, Марксэн, — пробубнил Иван и лишь после этого догадался снять респиратор. — Мне плохо, — повторил он противным замогильным голосом, не оставлявшим сомнений в тяжести переживаемого им момента. — Мне мерещится вся­кое. Вокруг люстры летаю. И-эс-эс — как в нашей энциклопедии... Мне очень плохо. И страшно. Я боюсь, Марксэн, я очень боюсь...

— Так! — решительно прервал его Ляпунов. — Ты, брат, допился. Delirium tremens в натуре. Капни в стакан воды нашатыря, употреби это — ив постель. Главное, про­держись до моего приезда! У тебя выпить есть чего?

— Шампанское... водка... коньяк... ликер «Адвокат»... — зачем-то стал Мухин перечислять на память содержимое бара.

— Ни к чему без меня не притрагивайся! Через полчаса буду. Ничего, я тебя в два счета поставлю на ноги!

Когда Ляпунов вошел в незапертую квартиру, Мухин по-прежнему сидел у телефона; на шее у него болтался респиратор.

— Мне плохо, Марксэн, — сказал он все тем же противным голосом, будто про­должал телефонный разговор. — У меня такое состояние... Там в комнате богатырь... так вот, ощущение, будто он колет меня своим копьем... или плашмя бьет, как милиционер дубинкой... Я, Марксэн, из милиции бежал...

— Нашатырь принимал? — спросил Ляпунов строго.

— Нет...

— Зря! — Ляпунов повел глазами и, на беду Мухина, приметил на стене аптечку. — Я тебе накапаю, — радостно закричал он, обнаружив пузырек с нашатырным спиртом, — как новенький будешь, глянцем покроешься!

Мухин принял стакан и механическим движением опрокинул его в себя. Вслед за этим внутри Мухина зажглась звезда. Она стремительно расширилась, и не объяснить было, как она помещается в столь малом объеме. Распираемый звездой, Иван подскочил и, мыча, подобно быку, получившему профессионально выверенный удар, на­ летел на стену. Марксэн увернулся от него и принял надменную позу тореадора.

Прошло несколько минут, прежде чем, к своему удивлению, Мухин понял, что не умер. Более того, лекарство подействовало. До ясности мысли ему было еще далеко, однако приключившаяся чертовщина отодвинулась куда-то и подернулась дымкой, будто кошмарный сон. Иван обратил к Марксэну затравленный взгляд и сказал:

—  Надо  что-то  делать.  Позвони  Февронье,  Чону  или  госпоже  Любаве.  Хоть  кто-то, может быть, примет меня прямо сейчас. Сам я не в силах...

— Запои дед Колымагин лечит. Еще можно к бабе Пульхерии обратиться...

— Да какой запой! Мне диагностика нужна. Чувствую: что-то у меня с энергетикой

не то...

— Тогда к Элине. Но Чон тоже подойдет.

Марксэн наконец понял, что Мухин не похож на запойного. «Довели, подлецы!» — подумал он, подразумевая под подлецами мухинских паранормалов. Рассказы на тему «Мухин и экстрасенсы» были любимым коньком Ляпунова, и, надо заметить, они пользовались неизменным успехом. Завершал их Марксэн обычно одинаково, говоря с озабоченным видом: «Боюсь, как бы не свихнулся он от такого общения!» И, видать, накаркал...

— Звони, Марксэн, звони! Если с ними ничего не получится, к этому... ну, который фантомов создает и по ним диагноз ставит...

— Дульчевский, — подсказал Ляпунов.

— Да, Дульчевский. Позвони ему. Пусть хоть по фантому...

Все упоминавшиеся — и «народная целительница Февронья, ограждающая от сглаза и порчи», и кореец Чон Ир Сун, «владеющий знаниями Древнего Чусона», и ясновидящая госпожа Любава, «способная познать болезнь, грозящую человеку в будущем, и поставить защиту», и дед Колымагин, «дистантно лечащий от запоев и предупреждающий циррозы», и баба Пульхерия, «ставящая заслон нечистой силе и укрепляющая защитные функции организма», и Элина, «работающая по ауре методами тибетских магов», и Дульчевский, «специалист по созданию двойников-фантомов, неотличимых от оригинала и выполняющих разнообразные функции», — все они были персонажами мухинско-ляпуновской «Энциклопедии паранормальных чудес».

— А может быть, не стоит никому звонить? Отлежишься и завтра будешь как огурчик, — сказал Марксэн. — Если хочешь, я у тебя останусь. Все равно мне сегодня на работу уже поздно. А чтобы скучно не было, Бунчукова позовем. И Каляева с Портулаком. — Он подумал. — И Пшердчжковского можно.

—  Звони, Марксэн, звони! — повторил Мухин, как заклинание, будто и не слыша его. — Прямо по списку! Говори, что ты от меня лично!

С этими словами он уполз в комнату. Оттуда донесся скрип диванных пружин.

Ляпунов понял, что спорить бесполезно. В составленном Мухиным списке против имен, фамилий или псевдонимов паранормалов стояли номера телефонов и указывалась специализация — например, «лечит болезни живота, молитвенная ликвидация запоров» или «гадает по кофе, определяет геопатогенные зоны, телепатирует».

Сообщалось также, как паранормал предпочитает себя именовать. Это было весьма кстати, учитывая то, что маги презирали колдунов примерно так же, как патриции плебеев, целители дружно обижались, если их причисляли к экстрасенсам, ясновидящие грозили судом тем, кто по неграмотности называл их гадателями, а Главный Шаман Людей и Верховный Шаман Сибири, бывшие между собой в контрах, и вовсе угрожали испепелить плевком каждого, кто посмеет их перепутать. Почему они до сих пор не испепелили друг друга, оставалось загадкой. И тех, и других, и третьих Марксэн считал первостатейными жуликами и завидовал их способностям делать деньги из ничего.

Специалистов по диагностике было восемнадцать человек. Первым по алфавиту шел бурятский целитель Айдабыйдин, возле фамилии которого была странная при­писка — «проездом». Далее следовали чудодей Борислав, колдун Буренков Трофим Трофимович и четыре мага — работающие в паре Вислоусов и Евфрат, Дульчевский, а также ЗЕНОН, чье не то имя, не то фамилия, не то псевдоним было напечатано прописными буквами; возможно, это была аббревиатура какого-то учреждения. ЗЕНОНА подпирали «диагност по фотографиям и другим личным предметам» экстрасенс Роман Кальников, ясновидящие Кумганов Е. Т. и Лукерья, русский национальный йог Федор Тарасович Мулькин и мануальный чародей Перельман. Гадатели были пред­ставлены супругами Евой и Маратом Пушкиновыми. Замыкали список кореец Чон Ир Сун, магесса Элина, колдунья Элита и мексиканская шаманка Эсмеральда Христофоровна, «использующая древне ацтекскую технологию релаксации».

Марксэн, смущенный припиской, пропустил бурятского целителя и принялся звонить подряд по списку. Но увы! Магия фразы «Я от Ивана Михайловича», видимо, была не столь сильна, как казалось Мухину. Чудодей Борислав спросил: «А кто это?» — и, не дослушав путаные объяснения Марксэна, повесил трубку. Колдун Буренков Трофим Трофимович, как любезно сообщила его супруга, уехал на огород сажать картошку. Маги Вислоусов и Евфрат находились на гастролях, и привет от Ивана Михайловича принял автоответчик. У Дульчевского было занято. Телефон ЗЕНОНА поскупился даже на ответные гудки и ограничился таинственными шорохами.

Пробежав список дальше, Марксэн отверг кандидатуры «диагноста по фотографиям» Романа Кальникова, национального йога Мулькина (потому что увидел Мухи­на в позе лотоса, и ему стало смешно) и мануального чародея Перельмана. Подумав, он отсеял также гадателей Пушкиновых, которые ассоциировались у него с цыганским табором, и шаманку Эсмеральду Христофоровну. Ясновидящий Кумганов Е. Т. отсеялся сам, сообщив, что он был бы рад помочь уважаемому Ивану Михайловичу, но, к сожалению, накануне поскользнулся на яблочном огрызке, вывихнул голеностоп и сейчас находится на постельном режиме. Чон Ир Сун отбыл в Париж на конгресс хранителей тайн Древнего Чусона. Магесса Элина, по сообщению ее домашних, пребывала в астральном контакте с буддой Шакьямуни и совместить будду с Мухиным не могла. Что же до колдуньи Элиты, то ее секретарша сказала, что может записать Мухина на прием, но только на конец следующего месяца.

Таким образом, осталась одна Лукерья. В начале работы над энциклопедией Иван поручил Марксэну съездить к Лукерье для сбора, как он называл, показаний, и неопытный по части обращения с тонкими душами чародеев и целителей Марксэн довел ясновидящую своими вопросами до гипертонического криза. У Лукерьи в паранормальных кругах оказались обширные связи, и энциклопедии едва не объявили бой­кот. С немалым трудом, посулив Лукерье дать ее большую фотографию и вдвое увеличить размер статьи о ней, удалось тогда Мухину вернуть все на круги своя, а с Марксэном он не расстался лишь потому, что не нашел никого ему на замену. Но и Марксэн не обошелся без потерь морального свойства. Его разыскал человек, назвавшийся менеджером Лукерьи, усадил в свой «мерседес», показал пистолет и без церемоний пообещал его употребить, если Марксэн еще раз посмеет...

— Не посмею! — поспешно заявил Марксэн, вываливаясь из машины.

Когда он поведал об этом разговоре Бунчукову, тот сказал:

—  Подумаешь, пистолет! У моего друга восемь пистолетов. В случае чего, один я попрошу для тебя, и вы сможете устроить дуэль.

Несмотря на такую блестящую перспективу, новая встреча с сумасшедшим менеджером не входила в планы Марксэна. Но Лукерья, как на грех, оказалась дома и с ходу согласилась принять Мухина.

— Завтра? В котором часу завтра подъезжать? — упирая на слово «завтра», с надеждой, что за ночь все рассосется, спросил Марксэн.

— Да чего уж откладывать. Везите, — сказала ясновидящая. — Ивану Михайловичу всегда рады помочь. И, кстати, он учеников моих посмотрит. Кое-кто из них далеко пойдет! Двое, без сомнения, достойны упоминания в его энциклопедии... Приедете — переговорим. Жду!

Ляпунов отправился к Мухину. Тот лежал на диване, широко раскинув руки, в позе распятого гладиатора.

— Лукерья готова принять, — сказал Марксэн, — но хочет, чтобы за это мы описали подвиги двух ее воспитанников. Я против — шарлатаны, наверное...

Мухин слабо пошевелил губами.

— Что? — не понял Марксэн.

— Едем, — прошептал Иван еле слышно. — Машину возьмем...

— Машину так машину. Коньяк у тебя где, в баре?

От работы до дома Верховскому было полчаса на метро. Ему повезло — сразу освободилось сиденье. Он достал сочинение Бородавина, но перебирать страницы было неудобно, с обеих сторон его сдавливали толстые тетки; поэтому Гай Валентинович оставил попытки найти место, где прервал чтение, отмерил на глазок полови­ну рукописи и спрятал обратно в портфель. Затем из портфеля было сооружено не­кое подобие пюпитра, на него водружены оставленные страницы, и Верховский по­грузился в чтение.

«Под шум самолетных моторов, несущих нас за линию фронта, вспоминалась вся моя прошедшая жизнь. Вспоминалась мать, простая неграмотная крестьянка, и отец, рабочий — золотые руки. Вспоминалось племенное хозяйство, из которого я ушел в армию, мой боевой конь Варяг и жившие на соседней улице девушки Даша и Мартена, отец которой работал знатным сталеваром. Также возникали в моей памяти светлые образы моих товарищей, с которыми я познакомился в Энске и которые уже сложили головы в битве с немецко-фашистскими лютыми изуверами, — возглавляли их образы дорогих Савелия Крыльева и Ульяны Ржавой. Я горел неукротимым желанием ото­мстить за них.

Так, постепенно, думая о сокровенных вещах, мы подлетели к цели. Первым шагнул в бездну Вася Плюгин, за ним — наш комиссар тов. Трапезунд и Равиль Зиннуро­вич Хануманов, наш врач, следом прыгали Маня Соколова и я. Тов. Матвей Бескаравайных, командир нашей группы, покинул самолет последним. Родная, но оккупированная, стонущая под пятой подлого врага земля понеслась нам навстречу. Но мы этого не видели, потому что прыгали в полной темноте. Мне повезло: я приземлился на поляне, а вот тов. Бескаравайных и Плюгин попали на деревья. Еще хуже пришлось нашему комиссару: он подвернул ногу, которая распухла и затрудняла его передвижения...»

Верховский  пропустил  десятка  два  страниц,  где  Бородавин  в  деталях  описывал, как Хануманов вправлял вывих комиссару Трапезунду.

«Мы вышли в назначенный квадрат, где в тайниках были заложены боеприпасы, продовольствие и необходимое нам снаряжение, в том числе и медицинская аппаратура для Равиля Зиннуровича Хануманова. Прежде чем вырыть землянку, тов. Трапезунд провел партсобрание. Мы собрались вокруг него в кружок, а Маня Соколова, которая не была членом ВКП(б), отошла за кусты. В основном тов. Трапезунд говорил о судьбоносности выполнения нашего задания. Видимая часть его айсберга была в том, чтобы совершать диверсионные акты против бесчеловечных и жестоких оккупантов вплоть до полного их изгнания с нашей родной земли. Но главная, то есть невидимая, часть айсберга состояла не в этом. Мы под видом обычных партизан должны были входить в доверие к селянам и искать среди них самых преданных патриотов, затем Равиль Зиннурович Хануманов должен был брать у них кровь на анализ и с помощью найденной в тайнике аппаратуры выявлять, окажутся ли эти люди восприимчивы к вакцине. Честь производить вакцинирование была поручена Васе Плюгину и мне. Думаю, нам удалось доказать, что не прошли даром упорные тренировки, которые мы перед заброской проводили на каучуковых моделях и специально проверенных на невосприимчивость к вакцине дезертирах и предателях Родины. Благодоря нам в зоне действия нашего отряда умножилось число бессмертных богатырей-патриотов. Но это было уже позже.

К сожалению, сутки выброски, так благополучно (если не считать ноги тов. Трапезунда) начавшиеся, далее были не так удачны и даже, можно сказать, трагичны. Когда партсобрание закончилось, мы стали звать Маню Соколову, но она не отзывалась. Поиски ее были долгими, но безрезультатными. Много позже мы поняли, как было дело. Наш лагерь мы разбили на острове посреди топкого болота. Вероятно, Маню привлекли сочные ягоды, она, уходя все дальше, угодила в трясину и утонула. После войны я неоднократно писал письма в вышестоящие инстанции (вплоть до ЦК), что­ бы в точке погружения Мани были проведены поисковые работы. Ведь она была вакцинирована и, следовательно, осталась жива, даже не будучи в состоянии выбраться со дна болота. Но поиски Мани произведены не были: помешали культ личности, волюнтаризм, застой и перестройка. Это дело будущих поколений.

Кроме того, что нам жалко было Маню, мы потеряли связь с Центром. Манина рация была теперь бесполезной железкой. Единственное сообщение, которое она послала, было о благополучном приземлении. Никто из нас, ни даже тов. Бескаравайных и тов. Трапезунд, не умели обращаться с рацией.

Когда мы поняли, что Маню не найти, тов. Трапезунд провел новое партсобрание, где обсуждались наши задачи в изменившихся из-за утонутия Мани условиях. После этого мы приступили к устройству лагеря, где позже провели больше полугода, с августа 1942 г. по апрель 1943 г. Лагерь был устроен...»

Верховский пролистал еще несколько страниц, подробно повествующих о рытье землянки, потом просмотрел по диагонали рассуждения Бородавина о роли в войне второго фронта и добрался до воспоминаний о боевых акциях. Длинные, с витиеватыми отступлениями описания гибели немецких эшелонов с «многочисленной вражеской живой силой и техникой» он тоже пропустил и продолжил чтение, лишь зацепившись за слова «Невидимая часть айсберга».

«Невидимой части айсберга мы, несмотря на отсутствие руководящих указаний из Центра, уделяли много времени. Местные жители помогали нам с воодушевлением, но после того, как немцам стало ясно, что в районе действует диверсионная группа, и они начали угрожать населению за это расправой, отношение к нам изменилось к худшему. Люди просили нас передислоцироваться в другой район и даже в безлюдные непроходимые леса, многие из них предлагали себя в проводники. Но мы отказывались, так как врагов в тех лесах не было, а мы прибыли для того, чтобы бороться с коварным и ненавистным врагом.

Были, однако, среди селян и те, кто понимал актуальность самопожертвования ради спасения будущих поколений. С такими мы вели постоянную агитационную работу. На коне тут был тов. Трапезунд. Его подход к селянам был тонок. В ход шли прибаутки, частушки и соленые солдатские шутки. Для этих разговоров обычно выбиралась ближняя к лесу деревенская хата, и мы, Вася Плюгин и я, вставали в боевое охранение. С собой на встречи с людьми тов. Трапезунд всегда брал сборник монгольских загадок. Устав партии и эти полные мудрости дружественного народа загадки были единственными книгами, которые имелись в нашем партизанском лагере. Обе эти книги были захвачены тов. Трапезундом с Большой земли.

Я как сейчас вижу перед собой этот сборник монгольских загадок. На передней его обложке был рисунок: „Товарищ Ленин передает товарищу Сухэ-Батору привет для монгольских трудящихся», а на задней обложке рисунок: „Товарищ Сухэ-Батор передает монгольским трудящимся привет товарища Ленина». Монгольские загадки служили как бы для затравки разговора, а потом лился задушевный разговор о текущем моменте, о том, как выбить фашистского гада с нашей святой земли и какую роль должен  сыграть  в  этом  патриотический  настрой  населения на поруганных  оккупацией территориях.

Постепенно в каждом из охваченных нами населенных пунктов были выявлены настоящие патриоты, из них был организован партизанский отряд „Варяг». Не скрою, что идея такого названия принадлежала мне. Мы (те, кто был вакцинирован) решили в целях конспирации не раскрывать членам отряда, привлеченным из местного населения, своих настоящих имен и впредь назывались кличками. Например, тов. Бескаравайных превратился в товарища Каравая, Вася Плюгин — в товарища Стремитель­ного, а я — в Орлова.

Равиль Зиннурович Хануманов взял у привлеченных членов отряда кровь на анализ, и были выявлены шесть человек с нужным составом крови, то есть пригодных для вакцинирования. По инструкции Центра, чтобы не раскрывать государственно­го секрета, вакцинирование надлежало провести втайне даже от этих людей. Поэтому для удобства дальнейших действий тов. Бескаравайных распорядился, чтобы их выделили в особое подразделение и разбили на две тройки, будто бы для выполнения особых задач. Этой группе отвели особую землянку.

Решено было напоить по очереди каждую тройку до бесчувствия и, когда они окажутся в таком виде, провести вакцинирование. Мне и Васе Плюгину эта задача не показалась сложной, до этого у нас уже имелся подобный боевой опыт. После выброски мы провели боевую операцию в одной деревне, когда тов. Бескаравайных по­ слал нас за салом. Мы с Васей вошли в деревню глубокой ночью и вакцинировали спящих ее жителей, по нашим подсчетам не менее четырнадцати человек. Это была наша с Васей Плюгиным инициатива, предпринятая без указания тов. Бескаравайных и без предварительного анализа крови этих людей Равилем Зиннуровичем Ханумановым. Тов. Бескаравайных объявил нам за самовольство выговор (тем более что сала, по причине бедности населения, добыть не удалось), но, по-моему, был доволен этой акцией.

Одну тройку отобранных партизан из отряда „Варяг» мы вакцинировали без труда. По плану все шло, и, когда дело дошло до второй тройки, мы, эти трое партизан, Вася Плюгин и я, выпили, как и в первом случае, четверть свекольного самогона. Это­го, к несчастью, оказалось мало для того, чтобы привести партизан из второй тройки в состояние, пригодное для вакцинирования. Поэтому я направился к тов. Трапезунду, у которого хранился трофейный шнапс. Но тов. Трапезунд сказал, что надо посо­ветоваться с тов. Бескаравайных (тов. Трапезунд не поверил, что нам не хватило чет­верти самогона). Пока они согласовывали вопрос, раздался взрыв страшной силы. Землянку, где находился наш соратник Вася Плюгин и партизаны, разворотило полностью. Мы все побежали смотреть, что случилось, надеясь при этом, что Васю Плюгина в качестве вакцинированного беда пощадила.

Тщетны были наши надежды. Васю разорвало в клочья. Погибли и партизаны, находившиеся с ним. Так нам и не удалось узнать доподлинно, что случилось в те короткие минуты, пока я ходил за шнапсом. Тов. Трапезунд высказал мнение, что Вася Плю­гин, приверженный долгу, решил-таки вакцинировать отобранных партизан, но они, не будучи в нужной степени бесчувствия и не зная о его благородной цели, оказали сопротивление. Кто-то, наверное, выхватил чеку из гранаты, от взрыва произошла детонация боеприпасов, и взрыв, случившийся в малом замкнутом объеме землянки, привел к полному разрушению людей, бывших в ней...»

Поезд остановился. Верховский поднял глаза и через стекло увидел написанное на стене название своей станции. Прижав к себе одной рукой портфель и рукопись, он проскочил в закрывающиеся двери, но зацепился за кого-то, и рукопись рассыпалась. Часть ее упала на рельсы, а часть оказалась внутри вагона. В руках у Гая Валентиновича осталось несколько помятых листков. Он сунул их в портфель и поспешил домой, к кошке Клотильде.

Несмотря на оставшееся в силе предложение Похлебаева не уходить с работы до полного прояснения ситуации, сотрудники понемногу стали разбегаться. К шести часам в издательстве остались, если не считать Любимова и Вятича, только работники бухгалтерии и Похлебаев с верными подчиненными Катарасовым, Винниковым и Вовиком Нагайкиным. Каждый из оставшихся был занят своим делом: бухгалтерия перебирала бумажки, Любимов сидел у себя в кабинете и переживал, Вятич курил трубку, Похлебаев ходил по коридору и поминутно заглядывал к Куланову с риторическим вопросом «Ну как?», а Винников, Катарасов и Вовик Нагайкин пили пиво, не сходя с рабочих мест.

Шли вторые сутки после исчезновения Игоряинова, но ясности по-прежнему не было никакой. Хуже того, все запуталось в немыслимый клубок, из которого торчало множество концов, и стоило потянуть за любой из них, как узлы затягивались еще туже. Любимов все чаще задумывался о причастности к этим странным событиям Каляева и невольно соглашался с Паблик Рилейшнз, потом от версии Паблик Рилейшнз перескакивал на рэкет, но и на рэкете его мысль не задерживалась, потому что, думал он, для рэкетиров засылать лжеследователя — слишком вычурно и, главное, непонятно зачем. «А для кого не вычурно?» — задал Олег Мартынович себе вопрос, и вдруг до него дошел, как ему показалось, истинный смысл пожелания Майзеля, что лучше бы уж «Прозой» занялась милиция.

Точно, как же он сразу не догадался?! Было, ох было в этом Вачаганском что-то гэбэшное! Любимов подскочил в кресле и взмахнул руками, как бы отталкивая формирующийся из воздуха светлый образ железного рыцаря революции Феликса Эдмундовича Дзержинского. В то, что Игоряинов занялся шпионажем, он не мог поверить и в страшном сне, а вот в то, что в КГБ, пусть даже и поменявшем название, работают сплошные идиоты, верил охотно. От идиотов же, как справедливо полагал Олег Мартынович, можно ждать чего угодно.

Поле  для  гэбэшных  фантазий  существовало  избыточное:  оба  руководителя  «Прозы» обожали ездить в заграничные командировки — на книжные ярмарки, конференции, стажировки и «для установления деловых контактов»; причем Игоряинов был всеяден и старался не упустить возможность побывать в новой стране, а Любимов предпочитал Штаты и Германию. В Штатах у него жил сын, уже получивший американский паспорт, а в Германии имелись некоторые финансовые интересы. Щекотливость ситуации состояла в том, что, хотя эти интересы были напрямую связаны с «Прозой», о них знал (в той части, в какой ему полагалось знать) лишь главбух Дмитрий Иванович Куланов. Игоряинов кое о чем догадывался, но с квазиаристократической брезгливостью делал вид, что все это его совершенно не касается.

Итак, наконец-то Олег Мартынович нашел достойную внимания версию происходящего. Единственный плюс этой версии был в том, что она вряд ли могла грозить ему обвинением в гибели Игоряинова. «Спасибо и на этом», — подумал он, желчно улыбнулся и продолжил мерить шагами кабинет.

Выходило, что они с Игоряиновым товарищи по несчастью и несчастье это весьма значительно. Правда, у Игоряинова было одно серьезное преимущество: с ним несчастье уже случилось; а перед Любимовым разверзалась неизвестность, и он неожиданно поймал себя на том, что завидует исчезнувшему президенту. Ему стало стыдно и беспокойно от мысли, не проявил ли он в эти суматошные дни беспричинной мягкости, свидетельствующей о трещинах в характере, либо, наоборот, чрезмерной жесткости, свойственной брутальным натурам. Ко всему прочему Олег Мартынович еще и боялся показаться смешным.

Поэтому новое свое появление в коридоре он обставил с максимальной простотой, говорящей, с одной стороны, о несгибаемости перед обстоятельствами, а с другой — о готовности испить горькую чашу до дна. В этот момент Олег Мартынович очень напоминал Кая Юлия Цезаря, которому множество прорицателей и даже жена Кальпурния, видевшая вещий сон, не советовали ходить в сенат, но он все равно по­шел, потому как долг — превыше всего.

Сейчас долг Олега Мартыновича заключался в том, чтобы поехать домой к Игоряинову и морально поддержать его осиротевшую семью.

— Я съезжу к Игоряинову, — сказал он Похлебаеву и Вятичу, — а вам советую отправляться по домам. Толку от вас не Бог весть сколько, а за моральную поддержку — спасибо. И орлов своих, Борис Михайлович, тоже отправляйте отсюда. А то знаю я: сначала пиво, потом чего покрепче. А утром мне придется с арендодателями объясняться из-за покореженных огнетушителей...

Вспомнив про утро, Олег Мартынович погрустнел, и голос его дрогнул. Утром он мог оказаться рядом с Игоряиновым, и хорошо, если не в каком-нибудь тайном гэбэшном морге.

Поэтому-то он благородно отказался от компании Вятича — чтобы не подвергать его опасности, — сел в свои «Жигули» и поехал, нервно реагируя на автомобили в соседних рядах. Ему хотелось материться, но отчего-то он этого не делал и только отбивал ладонью по рулю ритм самых непристойных ругательств. Неподалеку от дома Игоряинова он затормозил и, не выходя из машины, купил у мальчишки-разносчика пачку сигарет. Дым вошел комом в забывшее его вкус горло, и Олег Мартынович зашелся в кашле...

Гай Валентинович Верховский вложил в чеснокодавилку зубок чеснока и засунул ее в рукав пиджака. В этот момент дверь открылась, и на пороге показался Бородавин с бутылкой портвейна.

—  Здорово, Протопоп, — сказал он, увидев Владимира Сергеевича, — но извини, ты не вовремя. Ко мне из издательства должны прийти. Вот так-то!

— Здравствуйте, Сила Игнатович. — Гаю Валентиновичу надоело топтаться за спиной стоящего, как монумент, Протопопова, и он вышел на авансцену. — Я редактор издательства «Проза» Верховский.

— Вот видишь, Протопоп! — сказал Бородавин, переложил бутылку из правой руки в левую и приготовился к рукопожатию. — Мое почтение, товарищ Верховский!

Случилась заминка, ибо этого самого естественного развития событий Верховский не предусмотрел. Пожать протянутую руку он не мог — и не только по моральным соображениям; для этого надо было переложить чеснокодавилку из правого рукава в левый, то есть, в сущности, проделать то же, что Бородавин проделал с бутылкой.

Можно было, конечно, не раздумывая, наброситься на Бородавина, но Гай Валентинович боялся оконфузиться. Мемуары Бородавина на поверку могли оказаться выдумкой, совпавшей в деталях с его собственным военным опытом, или, что вполне возможно, капитан запаса партизанил в тех же местах, слышал те же, что и он, рас­сказы о нечистой силе и на склоне лет положил их в основу фантастической повести, придав ей форму воспоминаний старого вояки.

Несколько мгновений рука Бородавина висела в воздухе. Неожиданно Верховский нашелся:

—  Сила Игнатович, через порог руку жать не годиться! — сказал он с подобием улыбки. — А то поссоримся, и не получится у нас никакой работы.

—  Нет, нет, нет! — будто не на шутку испугавшись такой перспективы, трижды вскрикнул Бородавин и отступил в глубь квартиры.

Гай Валентинович пропустил вперед Протопопова и аккуратно уронил чеснокодавилку в карман. Но Бородавин уже забыл о несостоявшемся рукопожатии и жеста­ми стал приглашать в комнату. И снова Владимир Сергеевич опередил Верховского, вошел и расположился за столом.

— Володя, может быть, ты все-таки позже зайдешь? — сказал Бородавин.

— Я хочу поприсутствовать, — ответил Владимир Сергеевич.

—   Ну,  если  товарищ  редактор  не  возражает...—  Бородавин  обратил  взгляд  к Верховскому.

— Не возражаю, — сказал Верховский.

—  Ага,  —  Бородавин  кивнул,  словно  поняв  нечто,  поставил  бутылку  на  стол  и принес с кухни три стакана.

— Мне на дежурство, — поморщился Владимир Сергеевич. — Разве что символически, три капельки...

— А я на работе, — сказал Верховский. — На работе я не пью.

— А за знакомство? — Бородавин разлил. — Я специально в холодильник три бутылочки заложил.

— Разве что за знакомство. — Владимир Сергеевич подмигнул Верховскому, и они с Бородавиным выпили.

— Я, Сила Игнатович, при исполнении, — заговорил Верховский, — а кому, как не вам, человеку военному, знать, что это такое. Пока дело не сделано...

—  Что-то  голова  у  меня  гудит  сегодня.  К  перемене  погоды,  наверное,  —  сказал Владимир Сергеевич.

— По телевизору передали: в верхних слоях атмосферы сосредоточились массы воздуха из Атлантики. Обещают циклон и затяжные дожди. — Бородавин налил Владимиру Сергеевичу и себе, и они выпили. — Нынче жаркие погоды установились чересчур рано, и, значит, похолодание перед летом будет обязательно. Может быть, товарищ Верховский, вы коньячку хотите? Я-то сам красненькое предпочитаю, иногда — водочку, а для почетных гостей у меня и коньячок припрятан.

— Я бы предпочел чаю, — сказал Верховский.

— Хорошо. Чаю так чаю.

Бородавин  разлил  себе  и  Протопопову  остатки  портвейна  и,  прихватив  пустую бутылку, ушел на кухню. Оттуда послышался стук чашек.

— Что же вы тянете? Так мы никогда не докопаемся до истины! — страстным шепотом заговорил Владимир Сергеевич. — Хотя бы намекните ему, Игоряинова упомяните как бы невзначай, а там уж и я вступлю.

— По первому впечатлению он нормальный человек, — столь же тихо ответил Гай Валентинович. — Ничего страшного, если походим вокруг да около. Уж я-то знаю: лучше сто виноватых отпустить, чем одного невиновного обидеть. Но вы будьте наготове. Я заговорю с ним о рукописи, а вы не теряйте бдительность, и если что...

— Не беспокойтесь, я вам помогу, — заверил Владимир Сергеевич и глотнул портвейна. — Сейчас мы его культурненько разоблачим, да так технично, что он этого и не заметит.

И помог. Когда Бородавин появился в комнате, держа в одной руке чашку с дымящимся чаем, в другой сахарницу, а под мышкой новую бутылку портвейна, Владимир Сергеевич встретил его прямым, как боксерский удар, вопросом:

— Скажи мне, Сила, как соседу, как другу скажи. Ты — вампир?

Сначала Верховскому показалось, что Бородавин не расслышал. Сила Игнатович с каменным лицом дошел до стола, поставил чашку, сахарницу и бутылку, сел и произнес ломающимся голосом:

— Зачем же так? Оскорблять зачем?.. — Дергая кадыком, он осушил свой стакан. — От других мог, но от тебя, Володя, я этого не ожидал.

— А что я такого сказал? — с полным сознанием своей правоты заявил Владимир Сергеевич. — Я спросил, потому что на это есть причины. Если ты не вампир, то я даже извиниться могу за свой вопрос, а если вампир— то уж извини... Точнее, не извини, а это уже другой разговор.

— Я, Володя, свой долг перед Родиной выполнял. Перед Родиной с прописной буквы. Хочешь называть меня вампиром— называй, но знай, что этим ты даже не меня — ты память павших моих товарищей оскорбляешь. Павших там, — Бородавин указал пальцем в сторону балкона, — на полях сражений.

— Значит, то, что вы написали в своих воспоминаниях, правда? — сказал Верховский. — Без домыслов, преувеличений и фантазий?

— Правда, чистая, как слеза. Там все правда, но еще не вся правда. Кое-что изъято по рекомендации компетентных товарищей. Не пришло еще время, срок давности не истек. А я, между прочим, подписку давал. Государственная тайна!

— Ишь, а мне и в голову прийти не могло, что ты такой засекреченный, — сказал Владимир Сергеевич и сорвал пробку с принесенной бутылки. — Однако, Сила, все равно выходит, что ты вампир.

— Э, Володя... — Бородавин пододвинул Протопопову свой стакан. — Если с вражеской точки зрения подойти, то, конечно, вампир. А если с нашей, советской... —

Он встал, и Верховский сжал в кармане чеснокодавилку, но Бородавин подошел к шкафу и вынул подплечник с парадным капитанским кителем, усыпанным орденами, медалями и какими-то значками. — То вот, — он закончил фразу. — Ты, Володя, разницу между разведчиком и шпионом чуешь?

— Вроде... оно, да... — пробормотал Владимир Сергеевич.

—  Примерно такая же разница между мной и вампиром. Я не напрашивался, но и

от службы не бегал. Приказала Родина, и я пошел.

— А родину персонифицировал Лаврентий Павлович, — усмехнулся Верховский. Бородавин  не  понял,  что  означает  «персонифицировал»,  но  уловил  что-то  обидное и счел нужным показать, что и он, Сила Бородавин, не лыком шит.

— От вас чесноком пахнет за три версты, — сказал он, обнаруживая способность к иронии. — Это ваше личное дело, если вы его кушать любите, но если это вы специально для меня, то зря. Мне от него ни тепло, ни холодно. Считалось, что этого не достичь, а я упорными тренировками добился. Меня наизнанку выворачивало, ломало всего, а я по весне этот самый чеснок наперекор всему прямо с грядки жрал. Геор­гий Бенедиктович Колотовцев, пока не сбежал на Запад, тщетно пытался понять, как мне это удается. Все меня Митридатом называл — был в древности такой царь, который яд ложками принимал и так привык к нему, что никакая зараза его уже взять не могла. Георгий Бенедиктович на других экспериментировал, да где уж там... Не верил он в силу воли советского человека. Потому и дал деру. Говорят, что в Америке у него вилла и целый гараж автомобилей...

— На свете счастья нет, но есть покой и воля, — процитировал Владимир Сергеевич и отхлебнул портвейна.

— Вы правы, — признался Верховский, — в карманах у меня чеснок.

— Вы, что же, думали, что я на вас наброситься могу? — Бородавину стало смешно.

— А что, не случалось в мирной жизни ни разу ни на кого набрасываться? Вы знаете Игоряинова Виктора Васильевича?

— Нет, — пожал плечами Бородавин, — а кто это?

— А поэта Портулака?

— Понятия не имею.

— А мне сказали, что это он надоумил вас отнести рукопись в «Прозу».

— А-а, понял, о ком это вы. Я с ним вчера вечером познакомился у Володи и фамилию не спросил. Вы думаете, что я его... это... Володя, это ты сказал товарищу Верховскому, что я поэта Портулака вакцинировал?

— Не я, — кротко ответил Владимир Сергеевич и потянулся к бутылке.

— Как-то странно у нас, товарищ Верховский, разговор пошел. Я себя, как на доп­росе, чувствую. Давайте уж перейдем к рукописи, — сказал Бородавин. — По-вашему, она требует доработки? Я в литературном отношении имею в виду.

— Да, да... — Гай Валентинович был очень далек от литературного отношения к мемуарам Бородавина. — И все-таки признайтесь, Сила Игнатович, вам приходилось применять свои способности... вакцинировать других людей, кроме тех случаев, что вы описали в мемуарах?

— Ну, если уж вам так интересно... Вот это как раз мне и пришлось изъять по настоятельной просьбе компетентных товарищей. Не для печати могу рассказать, но только между нами. Володя, — Бородавин протянул к Протопопову руку со стаканом, — дай мне слово, что ты никогда и никому не расскажешь.

— Даю! — сверкнул глазами Владимир Сергеевич, двигая свой стакан навстречу бородавинскому. — Пусть даже, Сила, ты и вампир, но я доверие ценю. А слово мое, Сила, крепче стали. Как алмаз мое слово!

— Из всей нашей группы я один остался в живых... — начал Бородавин...

Важность обнародуемых фактов и желание избежать свойственных устной речи неточностей заставили нас воспользоваться еще не подвергшимся цензуре экземпляром мемуаров и заменить слово, изреченное Силой Игнатовичем, на слово, им же написанное. Для читателя, не приемлющего литературных условностей и желающего знать в реалистических подробностях, как протекал рассказ Бородавина, сообщаем, что трижды Сила Игнатович прерывал свой монолог, и они с Владимиром Сергеевичем чокались и выпивали. Верховский слушал молча и помешивал остывший чай.

«Из всей нашей группы я один остался в живых. Связь с Центром мне удалось установить через полгода, и сразу же поступил приказ возвращаться назад. За мной прислали самолет, из чего я заключил, какое значение мне придается. Меня поместили на охраняемом объекте в Подмосковье и приказали подробно описать все события после выброски нашей группы. Этот мой отчет сохранился в архивах и очень помог мне при работе над настоящими воспоминаниями.

Каждый день со мной много беседовали товарищи из НКВД. Официально арестованным я не считался, но и выходить никуда не мог. Объект строго охранялся. Тогда же я узнал, что предатель Трапезунд сделал свое черное дело. Немецкая авиация стерла объект Зет с лица земли. Погибло все оборудование, материалы исследований и даже кто-то из вакцинированных, в которых угодила прямым попаданием авиабомба. Колотовцев Г. Б. спасся чудом, но был тяжело ранен, и из-за этой и других причин исследования были приостановлены.

Через много лет до меня дошли сведения, что вину за гибель объекта Зет возложи­ли на безвинного товарища Васильева. Он был арестован и без суда расстрелян. На­казаны были и многие другие люди. Думаю, что и мне грозило полное уничтожение, потому что разговоры, которые со мной вели, по форме были самые настоящие доп­росы. Но физических мер ко мне не применяли, обращались сносно и кормили три раза в день. Много давали пюре с селедкой, а компоту мало, и потому постоянно хотелось пить.

Следователи не понимали, как вышло, что группу вакцинированных людей так легко уничтожили фашисты. Этот вопрос задавался снова и снова. Смысла в этих допросах не было, потому что я и так скрупулезно изложил все в своем отчете. А насчет причин гибели нашей группы, то и я не знал ответа. Те, кто допрашивал меня, намеренно тянули время и ждали, что решит руководство.

В один день все переменилось. Меня вывезли на загородную дачу и уже не допрашивали и даже предоставили кое-какую свободу. Например, разрешили выходить во двор и гулять без охраны. Я понимал, что меня к чему-то предназначали, а к чему — этого те, кто окружали меня, не знали, потому что все решалось на самом верху, чуть ли не в Политбюро. Мне почему-то думалось, что, возможно, я получу приказ проникнуть в самое логово немецко-фашистского зверя и убить фашистскую черную гадину— ненавистного гада Гитлера. Имея это в виду, я возобновил занятия немецким языком. Ведь от занятий в Энске моя память сохранила всего несколько слов: „хендехох”, „шпрехен зи дойч”, „цурюк”, „капут”, „швайн” и „васисдас”, — да и то я не был уверен, что помню их правильно. Для этого я попросил доставить мне нужные книги. Но книги мне не понадобились. Той же машиной, что привезла книги, я был достав­лен на ту самую дачу, где когда-то Берия знакомился с нашей группой и где навсегда разлучили влюбленных — Маню Соколову, ныне пребывающую в болоте, и нашего веселого грузина Нугзара Габидзашвили, ныне убитого палачами.

Вечером того же дня меня пригласили в кабинет убийцы и изверга Берия. Когда я вошел и отрапортовал, он не поздоровался, не предложил мне сесть и долго изучал меня сквозь стекла своих зловещих пенсне.

— Мне известно о ваших делах, — сказал Берия с грузинским акцентом. — Я докладывал о них товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину. Есть мнение поручить вам особое секретное задание.

— Готов служить Родине до последней капли крови, — сказал я.

— До последней не надо, — оскалился изверг Берия. — Наоборот, мы устроим так, что у вас будет очень много крови. Мы поселим вас в доме с прислугой, вы будете иметь все, что захотите. Но помните: о вашем задании не должен знать ни один чело­век. И даже если я сам заговорю о нем в присутствии других людей, вы должны объявить меня лжецом и врагом народа.

Я не осмелился спросить, в чем будет заключаться мое задание, но скоро все разъяснилось. Берия нажал на столе квадратную кнопку цвета слоновой кости, и в комнату вошла медсестра в белом халате.

— Подойдите ко мне, — сказал ей Берия. — Продезинфицируйте вот здесь. — Он указал место у себя на шее и, когда медсестра протерла ему шею ваткой, провел похотливой рукой по ее крутому бедру настоящей русской красавицы. — Вы свободны, дорогая! — Потом, когда медсестра вышла, он обратился ко мне: — Подойдите ко мне, товарищ старший лейтенант!

— Я лейтенант, товарищ Берия, — сказал я.

— Старший лейтенант госбезопасности Бородавин, подойдите ко мне! — повторил Берия. — Вот сюда! — Он откинул голову в кресле и вытянул, как мог, шею. — Кусайте сюда. Смелее, товарищ старший лейтенант, смелее!

Мне не оставалось ничего, как вакцинировать этого душегуба. Когда я садился в машину, чтобы ехать на предназначенную мне квартиру, я заметил, как из боковой двери дома вынесли носилки, на которых под простыней лежал мертвый труп медсестры. Я подумал, что и меня уничтожат — раздавят прессом или сожгут в доменной печи, но этого не случилось. После я понял почему. У изверга Берия отсутствовало в крови нужное вещество, и он специально сохранил мне жизнь в надежде, что если я его буду вакцинировать регулярно, то вещество у него все-таки появится.

С того дня, вплоть до 1953 г., когда праведная пуля народа оборвала жизнь нелюдя Берия, я жил на спецдаче НКВД под требовательной охраной. Хотя и был я подневольным, мне присвоили звание капитана и, вообще, обращались со мной уважительно: кормили вкусно, не жалели мяса и давали вдоволь сладкого. Для поддержания тонуса мне часто доставляли ампулы с кровью из института гематологии. Особенно нравилась мне кровь IV группы. Ее действие сравнимо с хорошим портвейном (но не „Агдамом”).

Раз в два-три месяца, а после смерти И. В. Сталина в марте 1953 г. каждую неделю, меня возили к людоеду Берия для его вакцинирования. К счастью, ничего для Берия из этого не вышло, и ему не удалось обрести практическое бессмертие и захватить власть в стране. По слухам, которые я проверить не могу, необходимое вещество было у И. В. Сталина, но Берия скрыл от тогдашнего признанного вождя народа возможность его успешного вакцинирования.

Говорят, что И. В. Сталин до самой своей кончины спрашивал, как идут исследования Колотовцева Г. Б., но Берия его сознательно обманывал, заявляя, что успехов не достигнуто, чтобы после смерти И. В. Сталина стать первым человеком в нашей великой и прекрасной стране. И еще говорят, будто уже на своем смертном одре И. В. Сталин приказал репрессировать Колотовцева Г. Б. как не оправдавшего ожиданий, но Берия отложил выполнение этого указания из личных шкурных соображений. Это стало известно Колотовцеву Г. Б., и он, уже при Хрущеве, завязав контакты с американским посольством, был тайно вывезен в багажнике посольского автомобиля с двойным дном за границу.

После казни Берия мной занималась специальная комиссия. Из рядов госбезопасности меня уволили, но дали пожизненную пенсию. Ведь хотя я и вынужден был неоднократно вакцинировать Берия, делал это по принуждению, и это пользы Берия не принесло. В том, что этот монстр рода человеческого не добился бессмертия, есть и моя заслуга, потому что, зная о злодействах Берия, я старался кусать его не очень глубоко. Не исключено, что как раз я являюсь спасителем нашей страны, а может быть, и всего прогрессивного человечества.

Хочу  сказать  и  о другом.  Благодаря  устойчивой  практике я достиг  большого  искусства в вакцинировании, которое, к сожалению, так и не получило массового развития. Моя невостребованность угнетает меня. Ранки после моих укусов оставались такие маленькие и незаметные, что Колотовцев Г. Б. называл их произведениями искусства, а меня — пунтилистом[10]. Так что об искусстве я упомянул не ради красного словца. Всего получалось четыре ранки...»

Когда Бородавин дошел до этого места, Владимир Сергеевич вскрикнул:

— Ой! — и принялся изо всех сил подмигивать Верховскому.

— Ты чего это, Володя? — спросил Бородавин.

—  Я знаю, я догадался, я видел эти ранки! — закричал Владимир Сергеевич. — Я понял: он бизнесмена укусил! Хватайте его, Гай Валентинович!

Но сам рванул вон из комнаты.

—  Не знаю я никакого бизнесмена, — сказал Бородавин потускневшим голосом и попытался встать.

—  Сидеть! — страшно крикнул Верховский и, перегнувшись через стол, вцепился ему в плечо.

Несколько  секунд  они  боролись,  наконец  Бородавину  удалось  вырваться.  Он  отскочил к балконной двери, дико завращал глазами и поднялся над полом.

—  Сидеть! — заорал Верховский; все прочие слова в этот ответственный момент он забыл.

Бородавин  заколыхался  в  воздухе  и  тоже  закричал,  брызгая  отравленной  вампирской слюной:

— Вы не имеете права... Мы крови своей не жалели, а вы по тылам... От института гематологии открепили, средств у них нет, демократы сраные, а организму требуется... Я президенту писал, а мне в ответ шиш, хрен мне в ответ!.. Я на всех управу найду! Я твой чеснок тебе в глотку засуну!..

Не опускаясь на пол, изгибаясь, подобно водоросли, оторвавшейся от морского дна, он поплыл в направлении Верховского. Гай Валентинович швырнул в него чеснокодавилкой и выхватил серебряные ложки. Увидев это, Бородавин рассмеялся, но появление ложек было не более чем отвлекающим маневром. В следующее мгновение Верховский схватил его за руку, перевернул в воздухе и опустил лицом на край стола. Раздался хруст крошащихся зубов...

А во дворе дома происходило не менее захватывающее действо. Из подъезда, всполошив сумерничающих на скамеечке старушек, выскочил, размахивая топором, чело­век в шлепанцах на босу ногу и рваной майке. Его вид был ужасен, и старушки не сразу признали Протопопова. Владимир Сергеевич рысью пересек двор и, оказавшись пе­ред старой полузасохшей осиной, с утробным гиканьем принялся ее рубить. Старушки жалобно запричитали и порскнули в кусты.

Людочка, ни жива ни мертва от страха, наблюдала за отцом с балкона. За ее спи­ной, в комнате, лежали обломки кабины деревянного автомобиля, обрушенной на пол во время молниеносного появления Владимира Сергеевича. Она ничего не поняла, когда отец, обдав ее запахом портвейна, влетел в квартиру, выхватил из-под кирпича топор и стремительно удалился. В замороченной Людочкиной головке возникло пред­положение, что он хочет сразиться с вампиром и сейчас она останется сиротой...

Владимир Сергеевич срубил толстую ветвь с многочисленными отростками, под­хватил ее и побежал обратно в подъезд. В лифт ветвь не влезла; поэтому он пошел наверх пешком, и, когда, запыхавшись, заволок свою ношу в бородавинскую квартиру, самое интересное здесь было уже позади. Следом за ним показалась Людочка с иконкой в руках. Они увидели, что Сила Игнатович лежит, уткнувшись лицом в половичок, а Верховский сидит на нем верхом.

—  Подержите его еще немного, пока я кол вытешу... — сказал Владимир Сергеевич.

—  Папа!..  —  вскрикнула  Людочка,  явственно  представив,  что  произойдет,  когда кол будет готов.

—  Не надо... не надо, — зашамкал разбитым ртом Бородавин. — Я тоже жертва сталинизма...

— И вправду не надо, — сказал Верховский. — Я ему передние зубы очень удачно выбил. Не до укусов. Лучше помогите связать.

Вдвоем они связали Бородавина и усадили на стул. На соседний стул опустился Верховский; резкие движения не прошли ему даром, язва в желудке ожила, зашевелилась, подобно маленькой хищной рыбке. Протопопов снова взял топор и поманил им Людочку, опасливо жавшуюся к дверям.

— Иди сюда, дочь, не бойся, мы его разоблачили! Он, сволочь, всех перекусал! И бизнесмена этого... как его... и поэта Портулака, и президента вашего. Все они теперь уже, того... вампиры! — Тут он заметил иконку и с воодушевлением закричал: — Неси сюда, дочь, святое изображение! Испробуем его силу на вампирской нечисти!

— Мракобес! — выкрикнул Бородавин. — Ты бы еще попа привел!

—  Ишь как колдобится! — Протопопов поднес иконку к самому лицу вампира. — Не нравится! А когда поэта Портулака кусал, тебе нравилось?..

—  Темный  ты  человек,  Протопоп!  —  с  неожиданной  грустью  произнес  Бородавин. — Научную проблему хочешь решить с помощью поповских штучек.

— Посмотрим, что ты запоешь, когда за тебя специалисты возьмутся, — сказал Владимир Сергеевич, не уточняя, кто эти специалисты. — Что же нам делать с ним, Гай Валентинович? В милицию сдать?

— В ФСБ меня сдайте... — заговорил Бородавин. — Они разберутся...

— Молчи, кровопийца! — оборвал его Протопопов. — Без тебя решим.

—  Сдать  успеется,  —  сказал  Верховский.  —  Сначала  надо  людей  предупредить. Давайте пока запрем его где-нибудь.

— В ванную его, в нашу, — предложил Владимир Сергеевич, — там задвижка снаружи. Привяжем к трубе тройным морским узлом моего личного изобретения. Никогда не освободится, разве что трубу оторвет. Я на ледоколе однажды в шутку белого медвежонка к штурвалу привязал, так он со штурвалом убежал — чуть из-за этого катастрофы и повторения челюскинской эпопеи не вышло... А ну, вставай! — Владимир Сергеевич схватил Бородавина под мышки и поволок в коридор. — Люда, ветку с собой прихвати!..

— Товарищ редактор, не трогал, никого не трогал!.. Если бизнесмена только, и то чуток! Пьяный был, собой не владел... А он лежит, дышит!.. — закричал вампир и дальше понес бессвязно, суча ногами и извиваясь всем телом: — Не хотел, обстоятельства вынудили!.. Из-за нехватки средств, в целях улучшения благосостояния!.. Я президенту писал... на станцию переливания крови... в институт гематологии!.. Володя, мы же товарищи были!

— Тамбовский волк тебе товарищ! — отрезал Владимир Сергеевич, гоня его пинками через лестничную площадку в свою квартиру и норовя отхватить топором вампирское ухо. — Если не замолчишь, я в тебя кол все-таки вгоню!

Он закрыл дверь, задернул дверь на задвижку и с довольным видом прислушался к установившейся в ванной тишине. Потом помог дочери справиться с веткой, которая, даром что неживая, вела себя, как рассерженный осьминог, — одними щупальцами крепко вцепилась в косяк, а другими норовила съездить Людочке по лицу. Владимир Сергеевич остервенело рубанул по наиболее наглому отростку, и ветка, словно поняв, что он не шутит, шмякнулась на пол.

— Ага! — победно воскликнул Владимир Сергеевич и принялся скакать вокруг ветки, нанося беспорядочные удары; могло создаться впечатление, что эта несчастная ветка и есть его главный враг.

Тем временем Верховский позвонил в «Прозу» и узнал от Куланова, что Любимов отбыл к Игоряинову. Главбуху он ничего не сказал и перезвонил домой президенту «Прозы». Но туда Любимов еще не доехал. Жена Игоряинова сообщила, что Виктор Васильевич вестей о себе не подавал и новостей у них никаких. Ее Верховский тем более не стал вводить в курс дела и лишь попросил, чтобы Олег Мартынович, когда появится, обязательно позвонил своей секретарше Людмиле.

Шок, в котором Людочка пребывала последние полчаса, понемногу проходил. Она очень легкомысленно отнеслась к тому, что отец и Верховский пошли разбираться с предполагаемым вампиром, и по-настоящему испугалась, когда Владимир Сергеевич схватился за топор. С того момента она находилась в странном оцепенении, как это бывает во сне, когда все видишь и чувствуешь, но не можешь ничего предпринять. Все, на что хватило Людочку в эти небывалые минуты, — это снять со стенки книжного шкафа иконку. Лишь оказавшись на родной кухне, пропахшей рыбой по-польски, она стала возвращаться в нормальное состояние.

Надо отдать ей должное, первое, о чем она подумала, была печальная судьба укушенного Портулака. Людочка поняла, что вампирского укуса для превращения в вам­пира недостаточно — требуется еще что-то, но в отношении Вадима не сомневалась ни секунды. Исчезнуть с балкона на двенадцатом этаже мог только летучий вампир — если, конечно, с Портулаком не случилась еще какая-нибудь аномалия. «Антигравитация», — вспомнила Людочка научное слово и сразу отбросила его за ненадобностью.

Следующей ее мыслью было предупредить обо всем Каляева. Теперь Людочка поняла, что Каляев — жертва обстоятельств, такая же, как и она сама. О желании составить с ним пару «перципиент-реципиент» она уже позабыла и вспоминала о Каляеве с долей снисходительности. Людочка даже испытала гордость от того, что участвовала в раскрытии подноготной всех этих кошмарных происшествий, а Каляев теряется в догадках и ни о чем таком не подозревает. Поколебавшись, какую роль выбрать: безутешной страдалицы, потерявшей близкого человека (постфактум Людочке казалось, что она была влюблена в Портулака), или спасительницы, этакой Жанны д’Арк, берущей под свою защиту слабых, нерешительных и, главное, неразумных муж­ чин (таковым ей сейчас представлялся Каляев), — Людочка выбрала второе.

Телефона Каляева она не знала, но зато у нее был добытый еще утром телефон Бунчукова. Людочка набрала номер, и ждать, пока снимут трубку, ей долго не пришлось.

Людочка бросила трубку и весьма решительно сказала Верховскому:

— По телефону говорить бесполезно. Пока сами не увидят, никто не поверит. Вадим в дороге, он едет к детективщице Кирбятьевой, которая Ожерельева. Ее адрес я записала. Там собирается много народу, и Вадим... Вы представляете, что там будет, они же ни сном ни духом!..

— Давайте я туда поеду, предупрежу их.

— Так они вас и послушают! Они же самостоятельные такие ребята, — покровительственно сказала Людочка, искренне ощущая превосходство над «ребятами». — Каляева вы видели сегодня в «Прозе»...

— Он что, правда дамские романы сочиняет?

— Правда.

—  Вот жулик! И ведь произвел на меня благоприятное впечатление... А этот Фома неверующий, с которым вы говорили?

— Это Борис Бунчуков, тоже писатель, лауреат... Вадим прекрасные стихи писал... рубаи... — со всхлипом произнесла Людочка. — Он мне стихотворение посвятил. Что же теперь с ним будет? Может быть, противоядие есть?

— Вот оно — противоядие! — прервал их разговор Владимир Сергеевич и помахал над головой кривой сучковатой палкой, которую при желании можно было признать за кол. — Пока вы здесь разговоры говорите, поэт Портулак людей кусает и тем ряды вампиров умножает. — Владимир Сергеевич остановился и повторил случившуюся рифму: — Кусает — умножает... Я, Гай Валентинович, так думаю, что ехать необходимо нам вдвоем. Я вас на своей машине домчу. А Люда вот этого покараулит. — Он постучал колом по двери ванной.

— Я с ним одна не останусь. Я лучше с вами. — Людочку передернуло от мысли, что придется стеречь вампира.

— И правда, негоже оставлять девушку одну... — сказал Верховский.

— Но и Бородавку без присмотра бросать нельзя, как вы не понимаете! — Владимир Сергеевич возмущенно потряс колом. — Нет, я, конечно, приверну его к трубе тройным морским, но пример медвежонка... Он соседей затопит, если трубу сорвет. И вообще! Я в прошлом году смеситель нового типа изобрел, так знаете, когда он оторвался, сколько шума от соседей снизу было!

—  Возьмем его с собой, — предложил Верховский. — Как наглядное пособие. С ним легче поверят.

— Ага! Самого его про себя рассказывать заставим, — обрадовался Владимир Сергеевич. — Ради воспитательного эффекта.

— Перевоспитаете вы его вряд ли, — сказал Верховский. — Я полагаю, Люда, что мы Бородавина заберем, а вам следует остаться дома. Я ведь Любимова просил сюда позвонить. Объясните ему все.

— Он не поверит.

—  Не поверит, но какую-то зарубочку себе сделает. — Верховский прижал ладонь к животу. — У вас нет но-шпы? — спросил он Владимира Сергеевича.

—  Я  сторонник  естественной  борьбы  с  заболеваниями  и  лекарств  дома  не  держу, — ответил тот. — Но признаю хирургическое вмешательство. Однажды в молодости мы с женой отдыхали в горах, и парень из нашей группы сломал ногу. Врач турбазы уехал в город, фельдшер был так пьян, что ничего не допросишься, медпункт за­перт. А я единственный медик в округе, и инструментов у меня никаких, кроме молотка и пилы с рубанком. Но справился, шину наложил. Кстати сказать, — он глянул на заросший паутиной потолок, — во мне, наверное, умер травматолог. И стоматолог тоже, — добавил он после краткой паузы. — Я однажды в полевых условиях зуб плоскогубцами удалил.

На этом лирические отступления завершились, и Верховский с Протопоповым обсудили план дальнейший действий. Победило предложение Владимира Сергеевича: закамуфлировать связанные руки Бородавина старой курткой и выйти на улицу под видом подгулявшей компании. В связи с этим вампир выслушал многословный инструктаж, смысл которого можно передать одной фразой, употребленной Владимиром Сергеевичем не менее двадцати раз: «Сиди тихо, а не то!..» Незавершенность фразы была, вероятно, своего рода ораторским приемом, который подкреплялся демонстрацией осинового кола. Что же до необходимости передвигаться при исключающей передвижение команды сидеть тихо, то эта неувязка только усилила впечатление от горячего монолога. Бородавин с достоинством молчал, похожий на центрального персонажа картины народного художника Бориса Иогансона «Допрос коммунистов», но, когда кол проносился у него перед глазами, втягивал голову в плечи.

Старушки, еще не оклемавшиеся от страшного явления Владимира Сергеевича с топором, дружно вздрогнули, когда они вышли из подъезда. Бородавин, зажатый между Верховским и Протопоповым, едва перебирал ногами; куртка у него на спине вздымалась горбом: это Владимир Сергеевич упирал ему кол между лопаток. Чтобы кол не выпал на землю, Протопопов придерживал его, заложив руку под куртку Бородавина, и могло показаться, что отношения у них даже нежнее, чем просто приятельские. Они подошли к сооружению из труб, колес и кузова неясного происхождения.

— Это ваша машина?!. — вырвалось у Верховского.

— Собственной конструкции! —ответил Владимир Сергеевич и потянул водитель­скую дверцу.

Сухо треснуло, и от дверцы отделилась ручка.

— Клей испорченный подсунули. — Протопопов забросил ручку подальше в кус­ты. — Вы его, Гай Валентинович, подержите, а я попробую открыть с другой стороны. Кол, кол перехватите! — закричал он, увидев, что Верховский зачарованно разглядывает машину. — Вот так, прямо через куртку!

Убедившись, что кол по-прежнему упирается в спину Бородавина, он обошел автомобиль и дернул другую дверцу. Она со скрипом открылась, явив диковинный салон. На месте отсутствующей приборной панели торчали многочисленные цветные проводки; заключенный в фальшивую крокодиловую кожу руль формой напоминал самолетный штурвал; обивка отсутствовала, если не считать кожзаменителя на по­толке; сквозь проржавевший пол виднелась земля; невысокие спинки передних сидений были из толстой фанеры, причем у водителя имелся подголовник, в котором угадывалось стоматологическое прошлое; сиденье пассажира было откидным; заднее сиденье заменял ящик, выкрашенный в болотный цвет, в каких обычно хранится армейское имущество; с ящика свисали клочья звериной шкуры.

Когда  Бородавина  стали  заталкивать  в  машину,  он  неожиданно  затрепыхался  и воззвал к старушкам:

— Люди, помогите! Похищают! Убивать везут без суда!.. Ради Родины старался, крови своей не жалел! Орденами награжден, почетными грамотами!.. Демократы сраные, донорам деньги не платят!.. Мне льготы положены!..

Из-за этого завершающая фаза отбытия была скомкана. В тесном салоне получилась куча мала, кол упал куда-то вниз, и если бы Бородавин пожелал покусать их, то, несомненно, достиг бы цели. Но Сила Игнатович, надо отдать ему должное, ни о чем таком не помышлял и продолжал надсаживать горло:

—  Ну, где ваш кол, фашисты недобитые?! Вгоняйте, вгоняйте его в меня, глубже вгоняйте! Родину продали, подонки, предатели!

Трясущиеся  руки  Протопопова  соединили  проводки,  мотор  взревел,  но  сдвинуться с места не удалось: проклятый кол намертво заклинил педали.

— Смотрите, смотрите, как втаптывают в грязь человека! Я историю мог повернуть, я от Берия вас всех спас! Пролейте слезу, киньте цветочек под колеса этого катафалка! — уже откровенно юродствуя, закричал Бородавин.

Старушки  закудахтали  и  боязливо  приблизились  к  машине.  Понемногу  собралась толпа. Протопопов тянул кол обеими руками и твердил вполголоса:

— Что, бабки, собрались, шли бы отсюда. Не видите, машина сломалась?

А вдохновленный аудиторией Бородавин энергично перечислял свои заслуги:

— Награжден орденами Отечественной войны обеих степеней, Красного Знамени и Богдана Хмельницкого первой степени. Восемь медалей имею, почетные грамоты и ценные подарки. Мое партизанское имя школе присвоено. Сила Орлов — вот мое партизанское имя. Люди, будьте бди...

Верховский накрыл ему голову валявшейся на ящике шкурой и навалился сверху.

—  В психушку везем! — тяжело дыша, сообщил он собравшимся. — Допился до белой горячки и вообразил себя героем.

От такой несправедливости Бородавин замычал и задрыгал ногами. Старушки укоризненно затрясли подбородками.

—  Сделайте одолжение, захлопните дверцу, — попросил зрителей Гай Валентинович.

Просьбу исполнили. В следующее мгновение машина подпрыгнула и сорвалась с места. Верховского больно ударило о ящик, но он не выпустил вампира из рук. Владимир Сергеевич коротко глянул назад и, убедившись, что Бородавин опасности не представляет, поддал газу. Одной рукой он держал руль-штурвал, другой — добытый из-под педалей кол. Глаза его горели, одухотворенный борьбой лик был решителен и страшен.

Когда автомобиль Владимира Сергеевича скрылся из глаз, Людочка облегченно вздохнула и перекрестилась. Вообще-то, о религии и христианских обрядах она имела смутное представление. Бог казался ей сердитым дедушкой, находящимся в курсе всех ее немудреных дел, но это, к сожалению, не означало автоматического выполнения им Людочкиных просьб. Иногда Бог просьбы выполнял, иногда нет, и Людочка, как ни старалась, не могла обнаружить в его действиях логику. Изредка ей в голову приходила крамольная мысль, что, возможно, Владимир Сергеевич бывает прав, когда, напившись портвейна, начинает отрицать само существование Бога, и тогда ее некрепкая вера подвергалась испытаниям. Но верить Людочке больше было не в кого и не во что, кроме, разумеется, любви и прекрасного принца. Но поскольку принц запаздывал, акции Бога, хотя, случалось, падали в цене, никогда не обесценивались полностью. В иные же моменты, когда Людочка мечтала об исполнении какого-ни­ будь желания, но шансов на это было мало, божеские акции шли в рост.

Сейчас был именно такой момент. Людочка отыскала в отцовском кавардаке скотч, приладила деву Марию на шкаф с косыми полками и пошептала какие-то одной ей ведомые слова. «Прости его, грешного!» — так, имея в виду Портулака, она закончила свою краткую молитву, и надо было уже говорить с Любимовым.

То, что звонит Олег Мартынович, Людочка обычно распознавала по трели звон­ка — какой-то особенно требовательной; стоит, казалось, промедлить, и аппарат уподобится, насколько это возможно, директору «Прозы» — начнет дергаться, подпрыгивать, повышать собственную температуру и громче звонить, то есть доступным­ ему, аппарату,способом   демонстрировать   крайнюю степень возбуждения и высказывать Людочке свое «фе». Когда раздавалась характерная трель, Людочка неслась к телефону, забывая обо всем на свете. Не следует поэтому удивляться, что все торжественные мысли, обращенные к Деве Марии, выскользнули из ее головы за короткий промежуток между первым звонком телефона и тем мгновением, когда она услышала Олега Мартыновича.

— Ну что там, Люда, еще у вас стряслось? Чего меня Верховский искал? — спросил Любимов вместо приветствия.

Этот естественный вопрос застал Людочку врасплох. Слишком свеж был в ее памяти разговор с Бунчуковым. Поэтому, может быть, Людочка решилась на шаг, невероятный в иных обстоятельствах.

— Я знаю, что случилось с Виктором Васильевичем, но не могу говорить по теле­фону. Подъезжайте к моему дому. Я буду ждать. Мы отправимся в одно место, где вам все объяснят, — сказала она и надавила пальчиком на рычажок.

Настойчивый любимовский звонок раздался снова, но Людочка, собрав волю в кулачок, заставила себя не подходить к телефону. Когда же аппарат забился в истерике, она героически выдернула шнур из розетки. После этого облачилась в свое лучшее и совсем новое платье, которое надевала всего два раза — на концерт Филиппа Кир­корова, куда ходила с Вовиком Нагайкиным, и на свадьбу дочери Игоряинова. Нельзя сказать, что оба случая оставили у нее приятные воспоминания. Нагайкин ее разочаровал: по дороге он напился пива и дважды отлучался в туалет, а после концерта норовил затащить Людочку в темный подъезд. Свадьба игоряиновской дочки прошла на уровне, но как раз это и огорчило Людочку: она не была завистлива, но все же... все же, все же, все же...

Вспомнив все это, Людочка решила, что если и стоит испытывать судьбу в третий раз, то не сегодня. Платье возвратилось на подплечник, и вместо него Людочка надела строгий синий костюм, подаренный ей издательством на двадцатипятилетие. Да!

Людочке шел уже двадцать шестой год, а в ее личной жизни не было и крупицы определенности. Мужчины были, а определенности не было. Жизнь Людочке испортила работа в «Прозе», куда ее пристроили по знакомству после трехлетнего сидения в унылой конторе, изучающей расход воды на душу населения. Поначалу издательский быт показался ей сплошной феерией, вокруг вращались поэты-писатели, и кое-кто из них проявлял к ней неформальный интерес. Но, увы, поэты-писатели ветрены и непостоянны. Например, Владлен Безруков, первый Людочкин мужчина, написал и даже опубликовал в своей книжке «Цветы рая» стихи с посвящением «Людмиле Протопоповой»:

А после этого самым банальным образом изменил ей с какой-то манекенщицей. И что только эта манекенщица нашла в лысеющем, с брюшком, разменявшем пятый десяток Безрукове?!

Вспомнив Безрукова, Людочка перескочила на другого поэта — Портулака — и ощутила себя глубоко несчастной. Большая фантазерка, она живо вообразила, что было бы, не встань вампир Бородавин на их пути — да, да, на их с Вадимом совместном пути! Как Портулак на нее смотрел! Как смотрел он, когда вчера ехали в метро, и после, когда читал стихи, которые Владимир Сергеевич заклеймил как упаднические. Людочка не смогла вспомнить ни строчки, но почему-то подумала, что стихи Вадима лучше безруковских (и это делает честь ее вкусу). «Ни с того ни с сего такие стихи не сочиняют, — решила она. — Он влюбился в меня, а я... не поняла...» Одинокая слеза скользнула по ее щеке.

— Упустила я своего журавля... — сказала Людочка вслух.

Она попыталась вызвать в памяти облик Портулака, но, кроме длинной фигуры, длинных же рук и ног в джинсах, ничего не вспомнила. Лицо Вадима представилось ей белым пятном, а когда она напряглась в стараниях восстановить в памяти черты, вдруг ставшие дорогими, из пятна проступили безумные глаза и длинные клыки, слов­ но Портулак превратился не в вампира, а в саблезубого тигра... Людочка отмахнулась от страшного видения и подумала, что это Бог посылает ей испытание. Может быть, если она не откажется от Вадима, то... то все будет хорошо?[11]

Людочка вошла в отцовскую комнату, задумчиво переступила через останки деревянного авто, обогнула самовар с торчащей вбок закопченной трубой и оказалась на балконе, откуда Портулак отправился в свой вампирский полет.

Уже почти стемнело, выступили бледные звезды. Гудящий между ними самолет мигал красными огнями. Вполне могло статься, что где-то там в небесной дали летит сей­ час Вадим Портулак, повинуясь зову вещества, делающего человека вампиром. Людочка увидела его настоящее, одухотворенное лицо, рассекающее облака, и хвост волос, летящий параллельно спине. В таком вампирстве не было ничего плохого, а, наоборот, ощущались приподнятость и поэтический восторг. Людочка даже была не против, чтобы такой вампир слетел с небес к ней на балкон. Она нашла бы, что сказать ему, как утешить горемыку. Например, можно было бы прижать его голову к груди, погладить по волосам и сказать: «Бедный, бедный ребенок...»

Людочка вгляделась вверх, словно кто-то и впрямь должен был с минуты на мину­ту спланировать к ней с ближайшего темного облака. Непонятно, чем бы все это закончилось, если учесть, что любые, даже самые немыслимые желания имеют свойство материализовываться, но как раз в то мгновение, когда Людочка уже была готова разглядеть в небе точку, обретающую очертания человеческой фигуры, снизу до­несся автомобильный сигнал. Она опустила глаза и увидела «Жигули» Олега Мартыновича.

—  Ну, говорите, говорите! — потребовал Любимов без лишних предисловий, когда Людочка спустилась к машине. — Что с Игоряиновым?

— Я по дороге расскажу, — сказала Людочка, собираясь с силами. — Виктор Васильевич жив и в своем роде здоров, но где он, никому не известно. Там, куда мы едем, знают больше меня и все вам сообщат в подробностях. Верховский с моим отцом уже там.

— Где это там? И что значит в своем роде здоров?.. — ледяным голосом спросил Любимов. — Ладно, говорите, куда ехать.

Услышав, что они едут к Марии Кирбятьевой, сиречь Марине Ожерельевой, Олег Мартынович сильно удивился. Кирбятьева числилась в его списке сразу вслед за Тарабакиным. Не далее как на прошлой неделе он дважды звонил к ней и приглашал в издательство. Договориться о встрече не удалось (Муся пасла Панургова, хотя Любимову дала понять, что разрывается между воплощением в жизнь творческих планов и поимкой преступников), но надежда заманить Кирбятьеву в сети «Прозы» осталась. И вот теперь он ехал к русской Агате Кристи при столь необычных обстоятельствах. Мысль о том, что это как-то связано с Игоряиновым, не обрадовала Олега Мартыновича — переговоры с Кирбятьевой велись сепаратно, и Игоряинов, коль скоро он жив и в своем роде здоров, мог устроить по этому поводу колоссальный скандал.

— Давайте, давайте рассказывайте! — потребовал Любимов у Людочки, когда они тронулись с места.

—  Вечером того дня, когда все это  случилось с Виктором Васильевичем, пропал еще один человек, поэт Вадим Портулак... — начала Людочка.

—  Поэт? Портулак? — мгновенно отреагировал Олег Мартынович. — Пастернака знаю, Портулака — нет. Пропал — и что?

— Дело в том, что он пропал прямо с нашего балкона. Вышел на балкон, а в комнату не вернулся. Прямо как Виктор Васильевич... только тот в комнату вошел и об­ратно не вышел. Но это одно и то же...

— Везет вам, Люда. Все пропадают, и кто выходит, и кто входит — стоит им с вами соприкоснуться. А при чем здесь Верховский?

— Он-то и разгадал, почему так происходит. К нему попали мемуары нашего соседа Бородавина...

На Олега Мартыновича повеяло запахом тройного одеколона.

—...и он вычислил по ним, что... — Людочка затаила дыхание, ибо заранее в красках представила, как Любимов примет ее сообщение. — Гай Валентинович вычислил, что Бородавин — вампир, — сказала она не очень уверенно.

Любимов, однако, лишь косо взглянул на нее и оставил сообщение без комментариев. Людочка помолчала и продолжила, все убыстряя темп рассказа:

— Гай Валентинович предполагает, что Бородавин укусил Игоряинова и Портулака, и еще одного человека, издателя Ивана Мухина. У него в крови какое-то вещество, которое передается укусом. Бородавин, — тараторила Людочка, — в войну был нашим разведчиком у немцев. Его и других разведчиков специально заразили этим веществом, чтобы сделать бессмертными. Но другие все равно погибли, а он остался жив и написал мемуары...

Людочка говорила еще долго, но Любимов слушал ее невнимательно и думал о своем. Да, укатали Сивку крутые горки! Услышь он подобные речи вчера, то, несомненно, выдал бы что-нибудь вулканическое. Но всему есть предел, и нервная энергия Олега Мартыновича истощилась. И потом: бреда в словах Людочки было не больше, чем в обвинениях  лжеследователя  Вачаганского  или  в  поведении  жены  президента  «Прозы». Клавдия Максимовна Игоряинова, едва Любимов сегодня вступил в президентскую  квартиру,  принялась  размахивать  у  него  перед  носом  сберкнижкой  и  кричать, что вот, дескать, нашлись денежки, сберкнижка отдельно лежала — Витя, рассеянный с улицы Бассейной, брал ее, чтобы отметить проценты, и не положил обратно в ри­дикюль, а завалил бумагами у себя на столе. «Так что в этом смысле все нормаль­но!» — завершила монолог игоряиновская жена. Олег Мартынович, еще не скинувший со своих плеч груз неправедного обвинения в гибели президента «Прозы», потерянно поддакнул ей, и кто знает, чем бы закончилась эта сцена, если бы дочь Игоряинова не вспомнила  о  звонке  Верховского.  Любимов  перезвонил  Людочке  и  был  таков;  боясь преждевременного   ажиотажа,   он   объяснил   домашним   Игоряинова   свой   спешный отъезд издательскими делами.

Теперь  в  этом  смысле  Клавдии  Максимовны  и  Людочкино  в  своем  роде  крутились перед ним верткими змейками и мешали вести машину...

—...и вот они повезли Бородавина как наглядное пособие, чтобы с его помощью разоблачить Портулака перед лицом его товарищей, — вторглись в сознание Олега Мартыновича слова Людочки.

Он вспомнил, откуда знает фамилию Бородавина и почему связывает с ней запах тройного одеколона. Ну да: ветеран, у которого в сумке звенели пустые бутылки. Любимов вспомнил, с каким упорством Бородавин навязывал ему рукопись, и сказал:

— Да, еще тот вампир!

Людочка замолчала, ожидая, что Олег Мартынович молвит еще что-нибудь, но так и не дождалась. Дальше ехали в тишине.

Вообще-то, когда Любимов понял, что у Кирбятьевой его ждут Каляев и К0, первым его побуждением было развернуться, высадить Людочку у ближайшей станции метро и возвратиться в «Прозу». Каляев опять вплетался в игоряиновское дело — теперь в неблагодарной роли возможной жертвы своего товарища вампира Портулака, а Верховский выступал героическим усмирителем вампира-ветерана. Глупость ситуации была беспредельна, она не поддавалась анализу.

Но Олег Мартынович сдержал порыв, проехал до светофора и за это время решил отозваться на приглашение. Во-первых, он полагал, что, может быть, в самом деле узнает что-нибудь об Игоряинове; во-вторых, это был повод поговорить с Кирбятьевой о возможном сотрудничестве; в-третьих, Олегу Мартыновичу пришла мысль предложить Каляеву написать любовный роман для «Прозы». Естественно, не такую галиматью, которой зачитывается Людочка, а нечто интеллигентное и даже интеллектуальное. Что-то вроде современных «Опасных связей»... Олег Мартынович не сомневался: Каляев согласится. Вопрос только — потянет ли?

И в-четвертых, самое главное. Директор «Прозы» помнил о гипотезе Изабеллы Константиновны. На мгновение предположив, что едет в логово игоряиновских убийц, он преисполнился гордости за свой поступок и тем отрезал себе все пути назад. Что же до россказней о вампирах, которые обрушила на него Людочка, то... «Бедняжка!» — подумал Олег Мартынович и в преддверии своих героических дел великодушно не стал говорить ей, какая она дура.

 Когда Верховский и Владимир Сергеевич ввели в комнату Бородавина, трезвых в ней не было, если не считать дам, Любимова и Буркинаева.

—  Папа! — вскрикнула Людочка, но Владимир Сергеевич остановил ее театральным жестом.

— Спокойно, дочь. Были непредвиденные трудности, но мы их преодолели, хотя пришлось пожертвовать автомобилем. — Он молодецки тряхнул седым чубчиком, давая понять, что плевал на автомобиль.— Господа, мы доставили сюда вампира, чтобы он сам рассказал, как дошел до жизни такой. Давай, Сила Игнатович, замаливай грехи!

Бородавин  еще  на  лестнице,  предупрежденный  о  необходимости  замаливать  грехи, начал с тех же слов, с которыми утром вошел в кабинет Любимова:

— Товарищи! Я — ветеран войны и труда, награжден орденами Отечественной войны обеих степеней, Красного Знамени и Богдана Хмельницкого первой степени. Награждение орденом Богдана Хмельницкого производилось за особые заслуги в организации сопротивления в тылу врага...

На этом монолог кавалера орденов был прерван.

— Так вот же он, поэт Портулак, маскируется, — воскликнул Владимир Сергеевич, разглядев сидящего в кресле Вадима. — Эх, жалко, кол потеряли! Знал бы я вчера, когда он ко мне в зятья набивался!

— Нет, этого я не вакцинировал, — заявил Бородавин.

— Гай Валентинович, — обратился Любимов к Верховскому, — вы-то хоть можете мне объяснить, что здесь происходит?

— Вот этот товарищ — вампир, — Верховский указал на Бородавина, — в чем он сам, кстати, не видит ничего дурного. Свою биографию он поведал в мемуарах, которые вы передали мне сегодня с Изабеллой Константиновной. Забористый текст, смею вам доложить.

— Искренне писал, за искренность и поплатился, — охотно отреагировал Бородавин. — Издайте мои мемуары, товарищ директор, — не пожалеете. Я скоро знаменит стану, тогда каждый за честь почтет. Шумиха пойдет, а вы сразу книжку на прилавок. Всем нос утрете, умнее всех окажетесь!

—  Господин Любимов, предложите ему десять процентов потиражных, — дал совет Панургов.

— Вы что, сговорились все?! Какой еще вампир?!. Гай Валентинович, вы понимаете вообще, что несете?!

—  Понимаю, и не только это, — вздохнул Верховский. — Бородавин, подтверди­те, что вы вампир.

—  По  заданию  партии  и  народа,  ради  победы  над  врагом,  в  целях  партизанской борьбы...

—  Стоп! — прервал его Владимир Сергеевич. — Отвечай, Бородавка, в последний раз по-хорошему прошу: ты кусал поэта Портулака или нет?

— Я уже сказал все, что сказал, — ответил Сила Игнатович замысловато и выставил вперед правую ногу, напоминая плененного варварами, несколько потрепанно­го, но гордого римского воина, который ни за что не раскроет тайну дислокации родной когорты.

— Так, выходит, ты не вампир? — обратился Владимир Сергеевич к Портулаку.

— Вампир, — буркнул тот.

— Зачем, ну зачем, Вадим, вы на себя наговариваете?! — Людочка сдавила пальца­ми виски. — Или все-таки не наговариваете?

— Раз я с балкона улетел, — сказал Портулак, — значит, я вампир. Ваш Бородавка своего покрывает.

— Врет в белый свет, как в копеечку, — парировал Бородавин. — Он на мой бал­кон перелез и через мою квартиру на лестницу попал. Прошу зафиксировать: я запросто мог его вакцинировать, но не подумал даже. А бизнесмен лежал... дышал... белокожий такой...

— Ничего не понимаю, — сказала Кирбятьева. — О чем идет разговор? Вампиры, оборотни... Вы лучше ответьте: президент «Прозы» отыскался?

— То-то и оно. — Каляев отвернулся к окну; под фонарем, у тележки с хот-догами, ходил на задних лапах, выпрашивая сосиску, здоровенный пес черной масти. — Мы о главном напрочь забыли. Что-то не то с нами происходит...

— Я тебе, старик, еще вчера про твою рефлексию говорил и даже называл адрес, куда ее следует засунуть. — Панургов откупорил очередную бутылку. — Кому налить, желающие есть?

— Я желающий. — Владимир Сергеевич положил руку на плечо сидящего Портулака. — Не обижайся, Вадим, ошибочка вышла. Но если оглянуться на эволюционное развитие нашей страны!.. — Владимир Сергеевич многозначительно поднял палец. — Не лезь в бутылку! — скаламбурил он, кивая на бутылку в руке Панургова, рассмеялся в одиночестве и выпил, так и не дождавшись ответной реакции Портулака.

—   Бокалы  наливаются,  в  них  отблеск  янтаря,  и  лица  разгораются,  как  вешняя заря... — продекламировал, не поднимая от колен буйной головы, Бунчуков.

— Люда, я ухожу. С меня хватит! — сказал Любимов, глядя в направлении ширмочки, за которой спал Мухин; там происходило какое-то движение. — Я так и не понял, какое отношение этот ералаш имеет к Виктору Васильевичу. Но этого, вероятно, мне никто объяснить не сможет.

— Почему же? Я что угодно могу объяснить, — объявил Панургов.

Олег  Мартынович  оставил  его  слова  без  ответа,  потому  что  из-за  ширмочки  по воздуху, аки по воде, неторопливо выплыл потомственный дворянин Иван Мухин.

Иван спал, и при каждом выдохе его губы трогательно складывались в трубочку, похожую на маленькое сопло. Марксэн Ляпунов с пьяной непосредственностью потянул его за торчащий из дырки в носке мизинец, и бизнесмен-издатель медленно по­ плыл на середину комнаты. Все растерянно молчали.

— Аура прохудилась... Свечение... Неопалимая купина... — пробормотал Мухин во сне, подергал ногами и перевернулся на спину. Голова его откинулась назад. Справа на шее Ивана четко обозначились четыре аккуратные ранки. — Один-один в нашу пользу, — сказал Мухин и причмокнул губами.

— Господи!.. — со всхлипом выдохнула Зоя и прикрыла рот рукой, Людочка спряталась за спину Владимира Сергеевича, а у Кирбятьевой-Ожерельевой зародился оригинальный сюжет. Панургов принял значительное выражение, словно говорящее: «Спокойно, старики и старухи, все под контролем, хрен-перец. Я уже послал своих людей»; но выглядел он не лучше остальных. Верховский отошел к стене и угрюмо закурил.

— Вот я и говорю, что бизнесмена вакцинировал, — нарушил тишину Бородавин. — Так как, товарищ директор, насчет мемуаров?

— После, после...— отмахнулся Любимов.— Все здесь было, аттракционов не хватало. Прямо-таки Копперфилд, он же — Додик Коткин из Одессы. Сделать такое в обычной комнате, а не на сцене очень неслабо.

— Вот и дьявольщина, — сказал Каляев. — Это не розыгрыш, не коллективное помешательство, а обыкновенная дьявольщина. Будничная такая, незамысловатая. Она есть всегда, но очень редко предстает в концентрированном виде. Странно, что се­рой не пахнет...

— Вы ошибаетесь, молодой человек. Все это укладывается в научные рамки, — перебил его Верховский; лицо Гая Валентиновича стремительно приобретало землистый оттенок.

—  Значит, наукой управляет дьявол, и рамки определяет тоже он. Тогда не удивлюсь, если эта наука без труда объяснит случившееся с Игоряиновым.

— Нет, тут пока объяснения нет и, боюсь, скоро не будет. Разве что бог из машины...

И тут в комнате появился еще один человек. Мгновение назад его не было, а теперь он сидел в кресле, которое только что занимал Панургов, и внимательно изучал присутствующих. Сам же Панургов невесть как оказался на полу возле кресла; он дико вращал глазами, но звуков не издавал, будто онемел.

— Бог из машины — это хорошо сказано, хотя до классической трагедии вы не дотягиваете, — звучно произнес вновь прибывший. — Но мне ближе мнение Каляева, он прав: дьявол звучит красивше. Дьявол из машины! Очень литературно, между прочим, звучит.

— Верушин! — как будто внезапно прозрев, узнал говорящего Каляев.

— А вот и не Верушин, — резвым тенорком ответил Верушин. — Счастьин моя фамилия. Счастьин! Так и прошу величать. Отличие Счастьина от Верушина небольшое, но существенное, как любил говаривать мой любимый преподаватель научного коммунизма. Верушин — человек реальный, а Счастьин, как многие из вас давно уже догадались, фантом. Но что с того, что я призрак, если я существую? Вам упрекать меня в этом по меньшей мере несерьезно. Не стоит швыряться камнями, живя в доме из стекла. И потом, я не более фантом, чем вы все. Каждый из вас живет в своем бреду, и бред этот подчас ой как несимпатичен! Положение усугубляется тем, что вы все, каждый в отдельности, несимпатичны сами себе. Интеллигенция, елы-палы! — Верушин-Счастьин поудобнее устроился в кресле и закончил тираду приглашающим жестом: — А почему вы водку пить перестали? Давайте, давайте водку пить!

— Все, я пошел, — сказал Любимов. — Мне надоели фокусы.

В кармане у Верушина-Счастьина пикнул пейджер. Он пробежал глазами возникшие строчки и сказал:

— Одну минуточку, Олег Мартынович, не соблаговолите ли вы уделить мне одну минуточку?! У вас проблемы с издательским портфелем, ведь так? А я могу предложить вам свой роман «Кастетом и лаской». Прямо из печки, я точку поставил сегодня утром, сам еще не знаю, что там понаписал. Гарантирую полную реализацию и отказываюсь от гонорара. Будем считать это благотворительной акцией. Одно-единственное мое условие— не менять ни строки. Но ответ следует дать немедленно.

—  Как, не читая? И вы не затруднились перечитать, и я — не читая? — удивился Олег Мартынович.

— Не читая, — бестрепетно подтвердил Верушин-Счастьин. — У вас одна минута, та самая, на которую я вас задержал. Согласны?

—  Ну, в общем... — заговорил Олег Мартынович, соображая, как бы поизящнее и не отказаться, и не согласиться.

— «Проза» дышит на ладан. Вам выживать надо? — спросил Верушин-Счастьин строго.

— Надо, — ответил Любимов.

— Вот и ведите себя соответственно. Следующий, пожалуйста, — сказал Верушин- Счастьин.

Пикнул пейджер, и через мгновение директор «Прозы» уже сидел в своем автомобиле. В одной его руке дымилась сигарета, а другая держала договор — от типового издательского он отличался отсутствием раздела «Порядок расчетов». Там, где обычно проставлялась сумма гонорара, почерком Любимова было вписано: «Передано автором в качестве благотворительного акта». Договор, как положено, удостоверяли печать и подписи сторон.

Ничего противоестественного в таком своем перемещении Олег Мартынович не увидел. Он сунул договор в бардачок, докурил и ударил по газам. Лишь отъехав порядочно, он вспомнил, что ничего не узнал об Игоряинове и вообще ничего не прояснил, но это не показалось ему существенным.

А  в  кирбятьевской  квартире  Верушин-Счастьин  посмотрел  на  экранчик  пейджера и повторил:

— Следующий, пожалуйста... Следующий — это вы, Гай Валентинович. Но-шпы у меня в карманах не завалялось, и было бы верхом бездушия заставлять вас ждать. Я не буду вам ничего предлагать, потому что все равно откажетесь. Да и не нужно вам ничего. Ведь так, если по большому счету?

— Так, — ответил Гай Валентинович.

— Тогда не будем тянуть резину...

И Верховский обнаружил себя дома перед пюпитром с райскими птицами. На листках бородавинской рукописи лежала Клотильда и лениво шевелила хвостом. Гай Валентинович не удивился происшедшему. Он провел пальцем по Клотильдиной полосатой спине и полез в ящик, в котором хранил лекарства.

— Теперь ты, Виташа, — сказал Верушин-Счастьин. — Тебе я тоже ничего не предлагаю и ни о чем тебя не спрашиваю. Потому что, если спросить, чего тебе надо, ты обязательно скажешь какую-нибудь ерунду. Например, попросишь мороженого, по­литого черничным вареньем. Так что, пока! Твое здоровье!

И Виташа прямиком попал в артистическую ложу Большого театра. На сцене рушилась мачта на попавшем в бурю пиратском корабле, сверкали молнии и волновалась бывшая морем синяя ткань, под которой, создавая волны, прыгали на корточках артисты кордебалета.

Мачта еще не упала, а Верушин-Счастьин уже распрощался с Марксэном Ляпуновым.

— Марксэн, отправляйся к себе, проспись, — сказал он без затей.

— Ы-ууумх, — ответил Марксэн и очутился на домашнем диване; ослабевшие руки выронили рюмку, она упала на пол и покатилась по дуге.

— Ваш черед, Владимир Сергеевич, — продолжил Верушин-Счастьин.

— Если можно, меня вместе с дочкой. — Владимир Сергеевич подхватил Людочку под руку.

— Ну, папа! — сказала Людочка, которой очень хотелось остаться.

— Вот выйдешь замуж, тогда и будешь свое мнение иметь. Так что я желаю, чтобы вместе с дочкой. — Владимир Сергеевич подбоченился.

Верушин-Счастьин посоветовался с пейджером и сказал:

— Не возражаю! Пусть это и будет вашим желанием. А кроме того, в честь сегодняшних событий ваше ночное дежурство отменяется, и вы награждаетесь отгулом. Надеюсь, отгул не пройдет зря, и вы порадуете мир изобретением какого-нибудь утюга на воздушной подушке.

Людочка попыталась вырвать локоть из отцовской руки, но лишь произвела чрезмерное возмущение воздуха. Сквозняк овеял безмятежного Мухина, и тот развернулся вокруг своей оси, как космонавт в невесомости. Но этого Владимир Сергеевич и Людочка не увидели, потому что уже стояли посреди деревянного мусора, оставшегося после вытесывания кола. С кухни по-домашнему благоухало рыбой по-польски, и оба ощутили страшный голод. Но в следующее мгновение Людочка вновь предстала перед Верушиным-Счастьиным.

— Вы остались на бобах, и это несправедливо, — сказал Верушин-Счастьин. — Что бы вам хотелось получить в подарок? Впрочем, можете не говорить, это и без вас известно.

Людочка несмело повернулась к Портулаку.

— Нет, только не это! — Поэт испуганно всплеснул руками и зацепил пребывающего в медленном вращении Мухина. Иван принял положение, близкое к вертикаль­ному, и прильнул лбом к Людочкиному плечу.

—  Тогда берите этого, — весело сказал Верушин-Счастьин. — Выгодная партия! Жаль, что женат, но это поправимо!

— Этого не хочу, — ответила Людочка, оттолкнула Мухина и, словно боясь, что может дать слабину и все-таки согласиться, добавила поспешно: — Нет, нет, ни за что!

Мухин,  получив  новое  ускорение,  столкнулся  с  Бородавиным  и,  презирая  закон всемирного тяготения, величественно взмыл к потолку.

— На нет и суда нет, хотя Мухин — мужчина не из худших, — не стал настаивать Верушин-Счастьин. — Отправляйтесь к отцу, привереда!

В ту же секунду Людочка снова, теперь уже окончательно, оказалась дома, прямо на кухне, перед тарелкой рыбы по-польски. Она наколола на вилку кусок мойвы, но вспомнила Портулака и заплакала; слезы текли по ее щекам, капали с подбородка в тарелку и смешивались с уксусом...

Верушин-Счастьин сверился с пейджером и обратился к Кирбятьевой и Зое:

— Ну что ж, дорогие дамы, займемся вами. Вам налить?.. — Дамы отрицательно покачали головами. — Ну как хотите. Вас я тоже ни о чем спрашивать не буду, а преподнесу...

— То есть как это не будете? — прервала его Кирбятьева. — Я на своей жилплощади и вправе потребовать...

— Что? Что вы вправе? — в свою очередь остановил ее Верушин-Счастьин.

— Я должна знать, что мне предлагают, и в любом случае не намерена исчезать отсюда. Я здесь прописана. Эдик, мужчина ты или не мужчина, да скажи ты ему, в конце концов!..

Панургов  тяжко  вздохнул,  но  говорить  ничего  не  стал.  Верушин-Счастьин  покосился на экранчик.

— Решено! — сказал он.

И Кирбятьева обнаружила себя идущей вдоль какой-то нескончаемой стены с пистолетом в руке. Судя по царящей впереди тьме, там не могли не затаиться маньяки, грабители и террористы. Кирбятьевой стало страшно и очень захотелось выбросить пистолет. Она села на холодный камень и заплакала.

— А вы, Зоя, тоже считаете, что имеете право? — поинтересовался Верушин-Счастьин.

— Не знаю, — честно ответила Зоя.

Верушин-Счастьин посмотрел на экранчик и прочитал вслух:

— «Моноклев Дмитрий Александрович, поэт-авангардист, пишет без знаков препинания. На днях в телевизионной дискуссии на тему „Больше ли ныне в России поэт чем поэт?» известил общественность, что Мандельштама и Гумилева впервые прочитал в тридцать пять лет, но это не повредило формированию его поэтического „я». Очень талантливый. Нуждается в опеке и женской ласке, а то такой облезлый ходит». — Он поднял глаза на Зою: — Ну, берете? Вот как он пишет о женщине. — Верушин-Счастьин снова уткнулся экранчик:

— Забавно, — сказала Зоя. — Но почему он путает «одевает» и «надевает»?.. — и без всякой электрички перенеслась в свою маленькую комнатку в пригороде, на кушетку под олеографией, изображающей Леду и лебедя.

— Вот потому-то Дмитрию Александровичу Моноклеву и нужна женская ласка, — меланхолично ответил Верушин-Счастьин, но Зоя его уже не услышала. — Мухин, а тебе чего хочется?

— А? Что? — в ответ на прямое к себе обращение Мухин проснулся и утвердился на ногах; к своей радости, он осознал, что неприятные ощущения его покинули; бес­покоил только отвратительный запах чеснока, исходящий от Портулака, но это была чепуха по сравнению с ИСС, в котором пребывал его организм еще недавно. — Выходит, — сказал он, прикрывая нос рукой, — я заснул стоя, как лошадь? Мой дядя, между прочим, мог не спать четверо суток. Однажды мы с ним пошли на неделю в горы, и все это время он не спал и подтрунивал надо мной: «Бедный Ваня еле дышит, спотыкаясь, чуть бредет...» Дядя был очень образованный человек, сочинял стихи на десяти языках и на восемнадцати их читал. А что это вы все на меня так уставились?..

— За всех не скажу, а что касается меня, то я не уставился, а лицезрю, — внес не вполне ясное уточнение Верушин-Счастьин. — Тебе, Иван, полагается компенсация за неудобства, как уже перенесенные, так и за те, которые тебе предстоит еще пере­нести. Не представляю, как ты будешь жить, не видя своего отражения: ни причесаться, ни прыщик выдавить...

— Да уж... — начал было Мухин, но тут пейджер снова напомнил о себе.

Верушин-Счастьин поглядел, что написано на экранчике.

—  Чтобы  не  портить  статистику  раскрываемости  преступлений  в  районе,  решено  не  заводить  дело  о  твоем дерзком побеге из милиции. Это во-первых. А во-вторых... Однако это вопрос интимный, и выставлять его на всеобщее обсуждение я не имею права... Ну, на посошок!

В тот же миг Иван оказался дома с подсоединенным к бокам ремкомплектом Бубенкера: к левому боку красным проводком, к правому — синим. Его лицо и грудь были влажны от препарата А-2. Ему захотелось кому-нибудь пожаловаться, и он вспомнил о жене, но тут к нему сошла с картины пышнотелая рубенсовская девушка.

— Я твоя, твоя, — страстно зашептала она ему в ухо. — Ты должен полюбить меня всей душой...

— Почему это я должен полюбить тебя? — капризно спросил Мухин; спросил, если без обмана, для проформы: девушка эта, творение его собственной кисти, всегда ему нравилась.

—  Потому что ты заведуешь у инвалидов маркетингом и промоушеном, а у меня одна нога короткая, — простодушно объяснила девушка.

И Мухин полюбил ее на всю свою предстоящую бесконечную жизнь. Если забежать вперед, то можно увидеть, как всякий раз, стоит Мухину освободиться от опеки жены, спускается рубенсовская девушка в его жаркие объятия и они любят, любят, любят друг друга, до одури любят...

—  Прямо завидки берут, — сказал Верушин-Счастьин. — Но не будем отвлекаться. Товарищ Бородавин Сила Игнатович, вы готовы?

— Так точно! — отвечал Бородавин.

— Вот на кого следует равняться: еще не знает к чему, но уже готов. — Верушин- Счастьин глянул на экранчик. — А хотите, Сила Игнатович, у вас из крана вместо горячей воды всегда кровь будет литься?

— А горячая вода как же? — спросил ветеран.

— Ну, знаете, нет в мире совершенства. Подойдите-ка ко мне! — Верушин-Счастьин посмотрел вампиру в глаза и сказал громким шепотом: — Вы даете слово больше никого не вакцинировать?

— Слово офицера!

Пикнул  пейджер.  Верушин-Счастьин  прочитал  на  экранчике:  «Врет,  конечно.  Но врет со всей искренностью».

— Не понял, — сказал он вслух.

—  Слово офицера даю, поверьте, я оправдаю!.. — поклялся Бородавин, посчитав, что Верушин-Счастьин обращается к нему.

Пейджер снова пикнул, и вновь появилась надпись: «Снаряд дважды в одно место не падает». Верушин-Счастьин оттопырил нижнюю губу.

— Ладно, Бородавин. Снаряд дважды в одно место не падает. Придется вам поверить. — Он развернул вампира на сто восемьдесят градусов и развязал ему руки. — Примите наркомовские сто граммов и отправляйтесь...

Через мгновение Бородавин возник за столом, на котором в лужице портвейна лежал договор с издательством «Проза» на издание мемуаров «Мы крови своей не жалели...». Бородавин изучил подписи, свою и Любимова, и зачем-то поскреб пальцем печать. Потом поставил пустой бокал из-под боевых ста граммов и подумал, что до­говор надо бы обмыть и пригласить соседа Володю Протопопа. Но вспомнил, что отношения с Протопопом порушены навсегда...

Печальный, Бородавин побрел на балкон, к заветному ящику, но только оказался у двери, как она сама открылась: за нею стоял Владимир Сергеевич с прижатой к груди охапкой бутылок.

— Я... м-м... как бы это... Ключи у меня... оказались... твои... — заикаясь, еле выговорил Владимир Сергеевич. — Я думал, Бородавка, что ты не вернешься уже, а зачем добру пропадать?

— А я вот вернулся... — Бородавин пропустил Протопопова в комнату. — Да ты, Володя, не бойся — я тебя не трону и зла на тебя не держу. Если подумать хорошо, ничего не изменилось — наоборот, разъяснилось, к общему удовольствию. — Он открыл бутылку. — Давай, как встарь, поговорим по-соседски и по-мужски.

И они распили бутылку, и еще одну, и еще, и еще... И поговорили — об изобретательстве и международной обстановке. А потом, к середине ночи, когда запасы на балконе иссякли, Бородавин надел капитанский китель с орденами, и они пошли к киоскам возле метро, но где-то на полдороге притомились, присели на чахлый газон­чик, да так и заснули в обнимку.

На рассвете их растолкала дворничиха. Владимир Сергеевич приподнялся на локте и повел рассказ про культурных англичан, которые день и ночь валяются на траве в Гайд-парке, но вредная баба занесла над ним карающую метлу. Он сноровисто перевернулся на живот и отполз; дворничиха повторила замах, и Протопопов побежал, оттолкнувшись сразу четырьмя конечностями, а затем плавно перейдя на две, — как бы повторив путь, пройденный обезьяной до первочеловека. Если бы кто-нибудь в этот момент сумел заглянуть в черепную коробку великого изобретателя, он был бы несказанно поражен. Весь ее объем занимала приснившаяся Владимиру Сергеевичу конструкция опохмелятора — две соединенные пожарным рукавом трехлитровые банки, наполненные составом со сложной химической формулой. Следом за Протопоповым по-куриному, через каждые два-три метра отталкиваясь подагрическими ногами от земли, летел звякающий орденами Бородавин.

— Все подъезды зассали, алкоголики! — кричала им вслед дворничиха.

Но мы нарушили хронологию событий и снова забежали вперед. А в тот момент, когда Бородавин исчез из комнаты Кирбятьевой, Верушин-Счастьин поднял глаза на оставшихся и сказал:

— Ну и ладно. Теперь о наших делах...

Пикнул пейджер, и оцепенение, охватившее «рогизобовцев» с появлением Верушина-Счастьина, пропало. Все заговорили разом, и то, что хотел сказать Верушин-Счастьин, — а может быть, даже и сказал, — потонуло в общем хоре. Но вот что стран­но: никто не искал объяснений происшедшему, словно ничего и не происходило сей­час в этой комнате, а просто собрались выпить и закусить старые друзья. Впрочем, если бы кто-нибудь мог поглядеть на экранчик, то он как раз и прочитал бы короткую и, откровенно говоря, загадочную фразу: «Ничего не происходило!!!» Три восклицательных знака ясности не прибавляли.

—  Веру шин! Стас! Ты откуда взялся?— воскликнул Каляев, как будто только что узрел Верушина.

— А вот и не Верушин, — пробасил Верушин. — Или уже почти не Верушин. Счастьин, братцы, Счастьин моя фамилия.

Бунчуков расхохотался:

— А мы-то гадали: кто же это такой — «Мечом и поцелуем»?! А это ты, оказывается! И как там у тебя еще — «Шашкой и лобзанием»?

— И, кроме того, «Кинжалом и нежностью». А скоро в «Прозе» выйдет четвертый роман — «Кастетом и лаской», — попал ему в тон Верушин-Счастьин. — Трилогия моя, знаешь ли, логично перестроилась в тетралогию, а там и до пенталогии недалеко...

— Как же это, Стас, тебя угораздило? — сказал Каляев.

— Примерно так же, как и тебя.

— Но я же несерьезно, ради хохмы...

— Это результат у тебя получился несерьезный. «Эдем», поди, денежки не платит?.. А у меня — серьезный. И стал я Счастьиным.

— Хоть горшком становись, только в печку не лезь.

 Верушин-Счастьин улыбнулся, но ничего не ответил.

— Дрюша, хрен-перец, существует закон сохранения удачи, — сказал Панургов, поднимаясь с пола. — Стасу повезло, следовательно, где-то кому-то должно было не повезти. Нечет выпал тебе, но это означает лишь то, что когда-нибудь рано или поздно тебе выпадет чет.

— В следующей жизни, — пробормотал Каляев.

— Если будешь себя правильно вести, то и в этой тоже. — Верушин-Счастьин встал и прошелся по комнате: три шага до кровати с ширмочкой, три обратно; за это время Панургов снова вальяжно расселся в кресле. — Я ведь не ради пустых разговоров пришел, — сказал Верушин-Счастьин, сделав вид, что не заметил перемещения Панургова. — Вспомните, друзья, как вы все здесь оказались. Ты, Дрюша, и ты, Вадим, при­были сюда под флагом, на котором было начертано: «Надо что-то делать!». Тебя, Верхняя Вольта, под этот флаг призвали...

— И, кстати, ничего не объяснили до сих пор. — Буркинаев вышел из пратьяхары, но, боясь погрязнуть в хаосе реальности, тут же настроился на перемещение в дхарану — состояние концентрации и сосредоточения.

— Еще объяснят, — заверил его Верушин-Счастьин и продолжил: — Тебя, Эдик, доставили под конвоем, а ты, Бунчуков, явился сам. Словом, инициатива «что-то делать» исходила от Каляева и Портулака. Вопрос — почему? Потому, можно было бы ответить, что именно им довелось увидеть розовую пену там, где исчезли Игоряинов и, соответственно, Причаликов. Но есть вопрос посущественнее: почему именно Каляеву и Портулаку выпал жребий увидеть розовую пену? Что за совпадение такое: Каляев был в «Прозе» второй раз в жизни, а Портулак едва вспомнил, где живет Причаликов...

— Так сошлось, — сказал Портулак лишь для того, чтобы что-то сказать.

— А если кто-то устроил, чтобы так сошлось? Если вообще все, что происходит с нами, со всеми двенадцатью, — звенья единого плана? Очень, Вадик, заковыристого плана!

— У, куда ты загнул! Если в смысле философском...

—  Стоп,  машина!  О  предопределенности  поговорим  в  другой  раз,  —  предложил Бунчуков. — Давайте уж об Игоряинове.

— Мы до него еще дойдем, — сказал Верушин-Счастьин. — Но прежде мне необходимо вам кое-что пояснить. Я недаром заговорил о некоем едином плане. Такой план существует, и я имею тому неопровержимые доказательства.

— Полученные, надо полагать, в доверительном порядке от Господа Бога! — Панургов подкинул ногой шлепанец так, что он перекувырнулся в воздухе, и поймал его большим пальцем. — Кто же еще, старики, владеет информацией в таком объеме?

— А хоть бы и от Бога. — Верушин-Счастьин потер ладонь о ладонь. — И я готов ввести вас в курс этого плана.

— Валяй. — Панургов потянулся к бутылке.

Вот что еще странно: столько выпили, а все были трезвые.

—  Чтобы  было  понятнее,  начну  издалека...  —  Но  запикал  пейджер,  и  Верушин-Счастьин отвлекся. «Покороче. Ждать недосуг», — про себя прочитал он.

—   Ишь,  машинкой  какой  обзавелся,  —  сказал  Каляев;  его  посетила  неуместная мысль, что пейджер — идеальное средство для общения с женой.

— Подумаешь, у меня таких четыре, — хмыкнул Бунчуков. — Причем одна инкрустирована бриллиантами и моржовой костью.

— Я в двух словах, — сказал Верушин-Счастьин и спрятал пейджер в карман. — Ровно три года назад, день в день, я узнал, что болен СПИДом. Узнал случайно — в поликлинике отказывались выдать бюллетень, пока не сдам анализы. Я сразу позвонил Игоряинову — в «Прозе» у меня лежала рукопись, договорные сроки истекали, и книга, казалось, вот-вот выйдет. Я спешил, будто все могло кончиться в любую секунду, — в тот момент для меня не было ничего главнее этой книги. Но Игоряинов был в отъезде, уж не помню, в Париже или Праге, и меня долго отсылали от одного сотрудника к другому. Потом с извинениями и реверансами сообщили, что книгу уже месяц как решили не печатать, а мне о том не сообщили из-за технической ошибки. Я стал возмущаться, что-то кричать про договор, чуть ли не угрожать... В общем, повел себя курам на смех. А на том конце просто повесили трубку. Я вышел из телефонной будки, забыв там сумку с дискетой, на которой был записан новый, накануне законченный роман. Когда я вспомнил о сумке и вернулся, в будке уже ничего не было. Утром я сунул в компьютер, не проверив, чужую дискету с вирусом, диск «полетел», и про­павшая дискета содержала единственный экземпляр... Я приехал домой и весь день пролежал, не вставая, а потом пришла с работы жена, и я сказал ей про СПИД. До этого я терялся в догадках: откуда? — но тут по ее бегающим глазам все понял. Не помню, что сделал в тот момент, кажется, схватил ее за горло. Она вырвалась и закричала — что денег в доме на два пирожка, а я на что-то еще претендую...

Пикнул пейджер. Верушин-Счастьин с досадой посмотрел на экранчик. «Заканчивай. Недосуг. А то придется мне самому», — гласило послание неизвестного корреспондента.

— Я, бешеный, выскочил на улицу, и только одно понимал ясно: что недолгий ос­таток жизни пройдет в бессмысленных мучениях. Ноги принесли меня в парк, это был всегдашний маршрут — но обычно я прогуливался не спеша, а на этот раз несся, будто за мной гнались. Было еще не поздно, но внезапно стемнело, и — ударил гром, полил дождь, страшный ливень, какой бывает раз в десять лет. За стеной воды я не видел ни деревьев, ни того, что под ногами. Молнии пробивали тьму, но лишь выхватывали отдельные предметы и ничего не освещали. Я побежал назад, но, сделав всего несколько шагов, остановился: мне некуда и незачем было идти. Мысль о самоубийстве я отложил только потому, что не знал, как лишить себя жизни в этом насквозь пропитанном водой парке. И, кроме того, мне хотелось написать прощальную записку — пустая надежда, что кто-то прочитает и поймет, поймет... — Пикнул пейджер, Верушин-Счастьин судорожно дернулся и сказал: — Заканчиваю уже... Мокрый до нитки, я пошел к выходу из парка. У ворот я поскользнулся, упал и такой, в грязи с головы до ног, вышел на освещенную улицу. Дождь, как специально, кончился, из магазинов посыпались прятавшиеся там люди. И я понял, что ненавижу их; я сгнию, а они останутся — им будет наплевать, что меня уже нет. Я выглядел, наверное, нелепо, и люди бросали на меня быстрые взгляды. Мне казалось, что они смеются надо мной, и я не выдержал. Какие-то парни затеяли возню у меня за спиной, я развернулся и ударил одного, другого. Глаза застила грязно-красная пелена, сквозь нее проступали фрагменты лиц. «Ну — кто?! Кто хочет еще?!» — крикнул я, и толпа испуганно расступилась. Я побежал наискось через дорогу к своему дому. Завизжали тормоза, машина пошла юзом, зацепила меня и выскочила на тротуар. Я устоял на ногах и бросился к ней, чтобы выместить свое зло на водителе, но увидел за рулем Сергея Тарабакина. Я смешался, а он не узнал меня — даже не взглянул в мою сторону. Связываться с безумцем ему не хотелось. Пока я приходил в себя, Тарабакин дал задний ход, съехал на дорогу и был таков...

Снова запищал пейджер. «Все, иду!» — возвестил экранчик.

— Не надо, я сам, я уже — все! — в отчаянии выкрикнул Верушин-Счастьин и добавил несуразное: — Помилосердствуй!

Пикнул пейджер. «Даю  минуту, но терпение на исходе»,  —  возникла надпись на экранчике.

— Тарабакин уехал, а я остался стоять... — быстро, глотая окончания, заговорил Верушин-Счастьин. — Это было несправедливо! Если б я мог догнать его, я бы убил... Я понял, что меня забудут на второй же день... Утопающий хватается за соломинку... и я подумал, только подумал: «Отдам все, лишь бы...» — Верушин-Счастьин бесцветно улыбнулся. — Не вышло из меня Иова... Я мог бы потратить последний свой год и восстановить роман, но я выбрал другое. И вот я стою перед вами: у меня здоровая кровь и отличный аппетит, жена мне верна, и денег хватает на все. Не беда, что роман погиб, — я написал другие романы. Я пишу, не останавливаясь, и все разлетается по издательствам, как свежие бублики в базарный день. Правда, пришлось взять себе псевдоним...

— А о чем был тот роман? — спросил Портулак.

— Да так... Там был эпиграф из лингвистического справочника: «Два русских слова — „хохот” и „тоска” не имеют аналогов в других языках»... — Пикнул пейджер, но на этот раз Верушин-Счастьин не стал смотреть на экранчик. — Я уполномочен внести деловое предложение, — сказал он, переменив тон. — Прошу выслушать меня со всем вниманием, тем более что иного пути, как принять это предложение, у вас нет. Предупреждение вам дано. Каляев и Портулак уже догадались, что Игоряинов и иже с ним — это неспроста. Есть силы, не желающие отдавать литературу на откуп тарабакиным и кирбятьевым.

— Но силы-то нечистые, — усмехнулся Каляев.

— А какие бы ни были!.. Лучше мы, чем тарабакины. Они обращаются с литературой, как с трехрублевой вокзальной девкой.

— А кирбятьевы — как с трехрублевым вокзальным парубком, — вставил Бунчуков.

— Если откажемся мы, то не откажутся они, — сказал Верушин-Счастьин. — Конечно, придется идти на компромиссы. Разумное, доброе, вечное нужно подсевать малыми дозами, иначе случится аллергия. Эдик, ты согласен со мной?

— Понимаешь, старик, хрен-перец, какая штука — вопрос в том, что за гарантии и от кого. — Панургов подбросил шлепанец, но на этот раз промахнулся и не поймал его. — Продажа души, надеюсь, на повестке дня не стоит?

— Оставим душу высокой поэзии. А гарантии самые надежные, — ответил Веру­шин-Счастьин (экранчик украсили три восклицательных знака). — Наша задача — занять выгодные позиции и понемногу, исподволь влиять на ситуацию. И наградой за это нам будет бытие. Поясню для ясности: все живое и неживое обладает по меньшей мере двумя качествами — бытием и небытием. С одной стороны, наличествует бытие присутствующих, с другой — небытие Игоряинова, Причаликова, Попова, Максимова и Прохоренкова.

— И Саша Прохоренков тоже?! — спросил Каляев.

Верушин-Счастьин покачал головой, удивляясь его непонятливости.

— Бытие ваше плавно переходит в небытие, вы маргиналы, простите уж за такое слово. Вот, к примеру, ты, Бунчуков, замечательно смотрелся, когда получал свою премию. Смокинг тебе идет. Но... Ты все знаешь не хуже меня. Скоро о твоем лауреатстве забудут и в журналы зазывать перестанут. Или ты, Верхняя Вольта. Книжка у тебя вышла, не спорю, но скажи, как она продается?

—  Плохо, — сказал Буркинаев, так и не добравшийся до дхараны и оттого недовольный.

— А если точнее — то никак не продается. Не раскручен ты, Верхняя Вольта, и потому в «Федорове унд Гутенберге» с тобой общалось человек десять случайных посетителей... Или ты, Вадим. Не берусь рассуждать, хороший ты поэт или так себе, но это и неважно. Посмотри на Моноклева — за его автографами народ давится, на презентации моноклевских книжек впору ОМОН вызывать, а тебе не видать такого как своих ушей. И тебе, Дрюша, тоже, между прочим. С тобой еще хуже: тебя вообще печатать не будут. Лишний пишущий человек нашего времени! Надо же такое удумать. Говорить об этом можно на каждом перекрестке, а вот романы писать противопоказано. Ты сам, может быть, не понимаешь, но это сущий анекдот — ну, как если бы сочинить статью о вреде цензуры, принести ее цензору и наивно полагать, что он шлепнет разрешающую печать. С таким подходом ты скоро не то что Машкину кашу жрать начнешь, ты ее саму от голода слопаешь. — Верушин-Счастьин помолчал, дав Каляеву ужаснуться бездне сотворяемой им глупости. — Я намеренно принижаю проблему и не говорю о высоком, ведь все высокое, ребятки, как бы вы там ни наводили тень на плетень, без ущерба для мировой гармонии сводится к ложке да плошке. А теперь об условиях, — сказал он, взглянув на Панургова. — Они просты: вы бросаете все прочие дела и пишете. Роман в двадцать листов за три месяца, строго по графику. Ваши книги печатают и выплачивают вам нехилые гонорары. Идет?

— И... все? — спросил Каляев. — Кому и зачем нужно, чтобы мы писали?

— Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Остальное недостойно обсуждения. Я также уполномочен объявить, что при вашем безоговорочном согласии Игоряинов, Причаликов, Попов, Максимов и Прохоренков возвратятся в бытие. Судьбы их будут решены после индивидуальных бесед.

— А Капля? — спросил Портулак.

— Увы. Он теперь проходит по другому ведомству...

Каляев подошел к окну и снова увидел черного пса. Тот сидел, по-человечьи привалившись спиной к стене, и лениво смотрел по сторонам.

— Как я понимаю, — сказал Каляев, — нам предлагается подписать договор с дьяволом.

— Угу. Коллективный Фауст, — добавил Бунчуков.

— Если речь идет о возвращении пропавших, я готов, — сказал Портулак.

—  Я тоже готов. — Каляев полез за сигаретой. — Это шантаж, но нам ничего не остается, как поддаться на него.

— И я не против. — Панургов пожал плечами. — Мы ничего не теряем.

— А ты, Верхняя Вольта? — спросил Верушин-Счастьин.

— Я не понимаю ваших игр.

— Но чтобы не портить общую картину...

— Я согласен, — сказал Буркинаев и, минуя дхарану, ушел в самадхи — состояние, наилучшим образом приспособленное для постижения высших истин.

—  Отлично. Тогда считаю до трех. На счете «три» договор обретет силу, и обратного хода не будет. Раз, два...

— Стоп! — крикнул Панургов. — А если кто-то из нас нарушит условия?

— Тогда бытие сменится небытием.

— Для всех?

— Для нарушителя.

Панургов подумал немного.

— Ладно, давай дальше.

Внизу взвизгнула собака. Боковым зрением Каляев заметил, как черный пес бежит по тротуару и за ним несется, бросив свою тележку, продавец хот-догов.

—  Считаю снова, — сказал Верушин-Счастьин. — Раз, два, два с половиной, два... сомневающихся нет?., хорошо... два с тремя четвертями... Три!

Раздался звук, с каким вспучиваются пузыри на болоте. И в комнате, смазанные, как на плохих фотографиях, возникли Игоряинов, Попов, Максимов, Прохоренков и Причаликов. Поколыхавшись в воздухе, они приняли четкие очертания. Первые четверо выглядели обычно. Причаликов был гол и сжимал в кулаке презерватив - как видно, только что использованный..

- Алло, алло... - проговорил Прохоренков, держа руку возле уха так, будто в ней была телефонная трубка, поднял глаза и смолк в изумлении.

 - Телепортация, господа, телепортация, - произнес Верушин-Счастьин трескучим, как будто и не своим голосом. - Прежде чем оставить вас, должен ответить,­ просто-таки не могу не ответить Каляеву. Во-первых, о шантаже. Вам кинули кость, дали возможность обрядиться в тогу благородства, а ты - шантаж! Сознание жертвы, принесенной ради бытия своих товарищей., весьма поможет вам через год-другой., когда появятся деньжата и слава. Вы примете их без колебании, ибо жертвы не должны быть напрасными, а благородство должно вознаграждаться. Правда, не исключено, что кто-то из вас, хорошо подумавши, после этого предпочтет бытию не­ бытие... Во-вторых, зачем нужен такой договор? Есть опасения, что вы вообще за­молчите, а молчание неподконтрольно и подозрительно. Пройдет этак лет тридцать, и из пыльного стола какого-нибудь полузабытого молчуна извлекут рукопись, которая не сгорит, а это... без этого желательно обойтись. Потенциальных молчунов хватает. Может быть, вам неприятно слышать, но вы еще не самые опасные из них... И последнее, насчет второй. договаривающейся стороны. Верно, Дрюша, верно - договор вы заключаете не со мной. Но и не с дьяволом. Ему наплевать на всех нас с высокой. башни. Наш визави - мелкий. бес. Богатыри - не мы! С чем я всех, и себя в том числе, поздравляю.

И Верушин-Счастьин растворился в воздухе.

Раздался хлопок. Но никто не исчез, не лопнул, не превратился в розовую пену. Это Бунчуков дернул ниточку хлопушки, и всех засыпало конфетти.