Революционные события 1917 года коренным образом изменили положение народов бывшей Российской империи. Последовавшие трансформации в той или иной степени затронули всё население страны – независимо от сословной, этнической и конфессиональной принадлежности, места проживания и отношения к политике пришедших к власти большевиков. В настоящей работе предпринимается попытка взглянуть на то, как в межвоенный период протекали трансформационные процессы в среде сибирского еврейства.

По нескольким причинам автор сфокусировал свое внимание именно на Омске. Во-первых, до революции омская еврейская община являлась одной из старейших и крупнейших по численности в Западной Сибири. Во-вторых, город испытал на себе влияние всех ключевых социально-политических и экономических факторов, характерных для региона в целом (добровольные и принудительные миграции, строительство Транссибирской железнодорожной магистрали, Гражданская война). В-третьих, административный статус города как до 1917 года, так и впоследствии обуславливал концентрацию здесь различных властных структур, а значит, евреи Омска находились в непосредственной близости от наиболее значимых людей и институтов, определявших судьбу местного населения.

Сибирь никогда не являлась территорией традиционного проживания евреев. Более того, сибирские евреи представлялись их единоверцам из «России» (так здесь называли ту часть империи, которая простиралась к западу от Урала) не совсем «правильными». Например, Юлий Островский, автор первой работы об истории евреев региона, а также их правовом и экономическом положении, писал:

Речь шла в первую очередь о невысоком уровне соблюдения религиозных предписаний, переходе в бытовом общении на русский язык, острой нехватке в общинах людей, получивших основательное традиционное образование и способных квалифицированно исполнять обязанности раввинов, меламедов, шойхетов. Тем не менее евреи, появившиеся в Сибири «одновременно с первым ссыльным элементом и во всяком случае – не позднее второй половины XIX в.»[3], сохраняли национальное самосознание и охотно жертвовали деньги на общинные нужды. К началу 1910-х годов синагоги и молитвенные дома имелись даже во многих малых сибирских городах (Тюмень, Ялуторовск, Ново-Николаевск, Татарск, Тара и других), а в крупных городах возникли и новые формы еврейской общественной жизни – филиалы Общества распространения просвещения между евреями (ОПЕ), благотворительные учреждения нетрадиционного типа, образовательные и культурные организации. Несмотря на законодательные ограничения, численность сибирского еврейства постепенно росла – как за счет естественного прироста, так и благодаря миграциям (трудовым и принудительным).

Во многих городах можно усмотреть влияние локальной специфики на социальный состав еврейского населения. Так, Томск – с открытием в 1888 году первого в Сибири университета – считался интеллектуальной столицей региона, «сибирскими Афинами», и привлекал студентов-евреев со всей России, а местная еврейская община стала центром целого ряда общественных и культурных инициатив общесибирского масштаба[4]. В феврале 1917 года группе томичей даже удалось получить разрешение на издание журнала «Вестник сибирских евреев»[5]. В Тобольск и Каинск стекались многочисленные ссыльные, большинству из которых изначально предписывалось жить в сельской местности неподалеку[6]. В Омске, административном центре Западно-Сибирского (позднее Степного) генерал-губернаторства, ссыльным поселиться было труднее, еврейскую общину здесь основали отставные солдаты и несколько купцов[7].

Локальные особенности сказывались также на уровне межконфессиональной и межэтнической напряженности. В «столичном» Омске, несмотря на заметное присутствие евреев, практически не наблюдалось эксцессов на почве антисемитизма. За весь дореволюционный период известен лишь один инцидент такого рода: в июле 1914-го возле дома портного Неймана из-за бытового конфликта произошла потасовка между запасными солдатами и группой евреев, закончившаяся битьем стекол, избиением хозяина дома и антисемитскими лозунгами. Но этот эпизод оказался скорее исключением, чем правилом, и как выходящее из ряда вон событие широко освещался в газетах[8]. В других городах дела обстояли не так. Волна антиеврейского насилия, прокатившаяся по стране во время Первой русской революции, не миновала и Сибири. В Томске, например, в октябре 1905-го в течение нескольких дней продолжался еврейский погром, сопровождавшийся человеческими жертвами и разграблением магазинов[9].

Численность евреев Омска, по официальным данным, с 1897 по 1913 год увеличилась более чем в три раза – с 1138 человек до 3746. Но ничего необычного в таком «еврейском нашествии» не было: развитие экономики города привело тогда к существенному росту всего населения. В результате процент евреев даже немного снизился – с 3,0 % до 2,7 %.

В начале XX века, помимо двух синагог, нескольких хедеров и еврейского училища, в Омске имелись отделение ОПЕ, еврейская библиотека, общество любителей древнееврейского языка, кружки сионистов. Об уровне активности последних свидетельствует, например, тот факт, что, выступая на съезде сионистских организаций Сибири в Томске зимой 1903 года, омский делегат – раввин Шевель Мовшевич Левин – заявил о намерении вместе с единомышленниками открыть в городе «образцовый национальный хедер» в противовес «русско-еврейскому училищу»[10]. Но после секретного циркуляра Министерства внутренних дел «о сионизме и еврейском национальном движении», разосланного на места летом того же года, полицейские преследования положили конец любой легальной сионистской деятельности.

Во время Первой мировой войны Западную Сибирь, как и ряд других регионов страны, наводнили беженцы и выселенцы, то есть те, кто добровольно покидал свои дома, опасаясь приближения линии фронта, и те, кто был насильно выселен российскими властями из района боевых действий[11]. Заметную их часть составляли евреи – чрезвычайные обстоятельства вынудили правительство разрешить им селиться почти повсеместно за пределами черты оседлости, отменив де-факто (но не де-юре) действовавшие ранее ограничения[12]. Заботиться о переправке беженцев и выселенцев на новые места жительства, обеспечивать их питанием, одеждой, жильем и денежными средствами были призваны несколько общероссийских благотворительных организаций, в том числе и Еврейский комитет помощи жертвам войны (ЕКОПО). На местах также появились соответствующие структуры[13].

Летом 1915 года возник и Омский городской комитет помощи беженцам, который в свою очередь инициировал создание национальных организаций – латышской, польско-литовской, эстонской и еврейской. К работе еврейского комитета помощи беженцам оказался привлечен – в качестве как активистов, так и постоянных жертвователей – весь «цвет» местной общины: врачи Юдель (Юлий) Ласков и Вениамин Клячкин, купцы Моисей Саметник, Григорий Красных, Соломон Кадыш и другие, а возглавил его врач Исаак Шершевский[14]. Характерным было и участие евреев, причем на важных должностях (казначеев, председателей комиссий), в общегородском и польско-литовском комитетах. По состоянию на осень 1915 года на попечении еврейского комитета находилось 419 человек, что составляло примерно 11 % от общего числа беженцев, размещенных в Омске[15]. Прибывшие евреи (беженцы, выселенцы, а также военнопленные), значительную часть которых составляли носители идиша и традиционной культуры, придали мощный импульс национально-религиозной жизни и в Омске, и во всем сибирском регионе[16].

Но по-настоящему бурные события на «еврейской улице» Омска, как и всей страны, начались уже после Февральской революции. Первыми выступили общие сионисты. В городе быстро образовались сионистский комитет во главе с общественным раввином Беркой Шоломовичем Басиным и молодежный кружок «Гатхио» («Возрождение»), издавший один номер одноименного журнала. В марте 1917-го открылся филиал общества «Тарбут» («Культура»), названный «Л.Е.Я.» (то есть «Любители еврейского языка»), в задачи которого входило «развитие всех национально-культурных ценностей, как то: еврейского языка, истории, литературы, драматического искусства и т. п.» [17]. В ведение «Л.Е.Я.» поступила общинная библиотека, а членами организации стали 37 человек. Несколько позднее появились две сионистские группы социалистического толка – «Поалей Цион» («Рабочие Сиона») и «Цеире Цион» («Молодежь Сиона»).

В апреле 1917-го в городе организовалась ячейка социал-демократической партии Бунд во главе с Моисеем Шерманом, бухгалтером омского отделения Русско-Азиатского банка. В декабрьском номере журнала «Сибирский вестник Бунда», издававшегося в Томске, сообщалось: «Омская организация насчитывает до 100 членов. Аккуратно платящих членских взносов – свыше 70 ч. Численно омская организация, пожалуй, самая сильная в Западной Сибири». При этом особо подчеркивался пролетарский характер ячейки, которую «выгодно выделяет социальный состав ее членов – они почти все рабочие из беженцев»[18].

Февральская революция создала условия для реализации идей общинной автономии, горячо обсуждавшихся в российском еврействе с конца XIX века. Необходимость построения демократической общины, основанной на всеобщем равном избирательном праве, признавалась едва ли не всеми политическими силами, хотя в отношении самого ее характера имелись серьезные разногласия. Сторонники ряда еврейских партий, в том числе и сионисты, выступали за национально-персональную автономию и включали в предполагаемую сферу деятельности общины самый широкий круг проблем – вплоть до социального обеспечения, здравоохранения и регулирования эмиграции. Бундовцы придерживались концепции национально-культурной автономии и ограничивали компетенцию общины исключительно вопросами образования и культуры[19]. На общинных выборах, прошедших в 1917–1918 годах, победу во всех сибирских городах, как и в большинстве городов страны, одержали сионисты[20]. Но здесь, в Сибири, оторванной от остальной России на протяжении Гражданской войны, они получили немного больше времени для практического воплощения собственных представлений о независимой национальной жизни, чем в других регионах, где уже летом 1919-го демократические еврейские общины были запрещены.

Выборы в Омский еврейский общинный совет (ваад) состоялись в ноябре 1918 года. На них двадцать мест из тридцати получили кандидаты, шедшие по списку сионистского комитета (то есть общих сионистов). Члены «Цеире Цион» завоевали пять мест, внепартийный список «прихожан Нового молитвенного дома» – три места, бундовцы – всего два. В печати сообщалось:

В соответствии с позицией получивших большинство сионистов предполагалось, что в ведение совета перейдут все городские еврейские учреждения, включая школу, беженский комитет и погребальное братство. Вскоре, в январе 1919-го, членом исполнительного органа Национального совета еврейских общин Сибири и Урала на съезде в Иркутске избрали омского торговца Соломона Кадыша, бывшего заместителя городского головы, беспартийного, но поддержанного сионистами[22].

При правлении Колчака (с ноября 1918-го по ноябрь 1919 года), когда Омск сделался столицей Белой России, руководство еврейской общины неоднократно демонстрировало поддержку установившемуся режиму. Например, в феврале 1919-го на встрече с Верховным правителем представители общинного совета заявили о «сочувствии существующей власти», а осенью призвали своих соплеменников оказать помощь родине и армии, «сражающейся за свободную и счастливую жизнь»[23]. Вероятно, такая позиция нравилась далеко не всем даже внутри совета. По крайней мере, впоследствии, уже при советской власти, депутат от «Цеире Цион» Моисей Полонский вспоминал о том времени так: «…мне же еще как секретарю совета пришлось вести протокол заседания, на котором среди других вопросов был заслушан доклад об этом мерзком посещении ставленника буржуазии, показавшего себя повальными избиениями рабочих и крестьян и еврейскими погромами по всей колчаковщине»[24].

При всей показной лояльности своих лидеров евреи не спешили брать в руки оружие и вставать под знамена белого движения. Сказывались высокий уровень антисемитских настроений в колчаковских частях и неспособность военачальников гарантировать безопасность солдатам-евреям[25]. В списке омичей – солдат и офицеров белой армии едва наберется два десятка еврейских имен[26].

Сам Омск, став столицей, оказался одним из наиболее безопасных в Сибири мест для евреев (если те не являлись сторонниками большевиков). Но деятелей ваада не могли не беспокоить общая атмосфера террора, волна антисемитизма в прессе, юдофобские настроения отдельных «правителей» и атаманов, многочисленные случаи насилия в отношении евреев – как со стороны белых, так и со стороны красных. Как минимум один раз Омский еврейский общинный совет направил Верховному правителю обращение в этой связи – «Записку о тревожном положении евреев в прифронтовой полосе», выражавшую возмущение погромом в Кустанае[27].

Новообразованные еврейские общинные советы занимались в тот период и оказанием помощи иностранным военнопленным – участникам Первой мировой войны, среди которых было немало евреев. По данным, которыми располагали сионистские организации, на начало 1919 года на территории Сибири в лагерях находилось 3278 евреев-военнопленных (1458 офицеров и 1820 солдат), из них в Омске – 7 офицеров и 500 солдат[28]. Все они нуждались не только в материальной поддержке, но и в удовлетворении национально-культурных запросов. В некоторых лагерях (в Ново-Николаевске, Ачинске, Красноярске, Иркутске и других) при поддержке общин возникли своего рода «народные университеты» по изучению еврейской истории, иврита, «палестиноведения», выходили еврейские рукописные журналы на немецком, венгерском и идише[29]. Омский общинный совет прежде всего собирал средства для содержания пленников и их возвращения на родину. Проблему унаследовала вскоре и советская власть в лице различных государственных и партийных структур, в том числе и евсекций РКП(б), о чем речь пойдет ниже.

Победа большевиков в Гражданской войне уравняла еврейские демократические общины Сибири со всеми другими «буржуазными» еврейскими организациями страны. Красная армия заняла Омск в ноябре 1919 года, а уже два месяца спустя в Сибирский революционный комитет поступило заявление от Омского еврейского общинного совета (ваада) с протестом против изъятия у него общежития для инвалидов, дома дешевых квартир, больницы и училища. При этом авторы документа не скрывали главную цель своего обращения – «поставить перед советской властью в Сибири вопрос о еврейском равноправии»[30]. Разумеется, страстное выступление деятелей ваада не возымело никакого действия – большевики имели собственные представления о формах реализации этнического равенства. А еще через месяц постановлением Сибревкома все еврейские общинные советы региона были закрыты. Их имущество переходило «в ведение еврейских секций подотдела национальных меньшинств губернских или городских отделов народного образования», а имущество и предметы, относившиеся к религиозному культу, передавались «соединениям [объединениям] верующих на основании декрета об отделении церкви от государства»[31].

Таким образом, к весне 1920 года все еврейские социальные и культурно-образовательные учреждения Омска перешли под управление соответствующих отделов городской администрации, а две существовавшие издавна иудейские религиозные общины оказались зажаты в тиски нового ограничительного законодательства, постоянно ужесточавшегося в последующее десятилетие. Согласно этому законодательству, религиозные общества любых конфессий не обладали правами юридического лица и не могли владеть собственностью – культовые здания и утварь лишь передавались им в пользование. Общества обязаны были действовать в рамках типовых уставов, утверждавшихся местными властями, и регулярно предоставлять тем же властям сведения обо всех своих членах.

На рубеже XIX–XX веков в Омске действовали две синагоги, за которыми закрепились названия Старая (на углу Лагерной, бывшей Семинарской, и Почтовой улиц) и Новая (на углу Лагерной и Будочной). Синагоги, в официальной документации именовавшиеся также молитвенными домами, находились в непосредственной близости друг от друга. В остальных районах города потребности в них не было, поскольку с момента своего появления на берегах Иртыша и Оми евреи селились преимущественно в пределах так называемого Новослободского форштадта. Тенденция к компактному проживанию длительное время сохранялась и после революции.

30 ноября 1921 года прихожане Нового еврейского молитвенного дома обратились в Омгубюст (губернский отдел юстиции) с просьбой о передаче им в пользование здания синагоги, в январе 1922-го с аналогичной просьбой выступили прихожане Старого молитвенного дома. Полгода спустя, в августе, уставы обоих религиозных обществ были зарегистрированы[32].

Благодаря сохранившимся архивным документам известен официальный состав общин на протяжении почти всего довоенного периода. В момент регистрации список членов религиозного общества Старого молитвенного дома содержал имена 71 человека (включая 14 женщин), Нового молитвенного дома – 59 человек (включая 12 женщин). Первые годы списки постоянно пополнялись. В повестке каждого собрания, направлявшейся на согласование в исполком, всегда значился пункт «прием новых членов». К 1927 году прихожанами синагог числились 102 и 87 человек соответственно[33]. Сведения об их возрасте отсутствуют, но по косвенным данным можно заключить, что речь шла далеко не только о людях пожилого возраста. Например, в одном из обществ состоял студент-медик.

В списках учредителей обоих религиозных обществ подавляюще преобладали торговцы, но значились в них также один раввин, один меламед и три шойхета (в Сибири эта профессия обозначалась термином «еврейский резака»). Должность раввина Нового молитвенного дома занимал тогда Яков Аронович Якобсон, уроженец местечка Глубокое Виленской губернии[34]. А запись «еврейский домашний учитель» в графу «социальное положение» занес Лейзер Лейфер, представитель семьи омских старожилов, потомков ссыльных[35]. Кроме него в городе работали и другие меламеды. Так, в делах губернского отдела народного образования упоминаются учителя Давид-Лейба Вестерман и Герш Ледерман, которые, как явствует из документов, преподавали в «конфессиональных школах» (эвфемизм для хедера)[36]. Первый из них, выходец из Могилевской губернии, ради получения пенсии честно сообщил омским чиновникам: «Сим подписываюсь, что все время пребывания в Омске, а именно с 1918 г., занимался еврейскими уроками на еврейском языке»[37]. О втором, урожденном омиче, известно, что он отучился в ешиве где-то в западных губерниях, затем был призван в царскую армию, а в родной город возвратился после тяжелого ранения на фронте Первой мировой[38].

В целом необходимо отметить: благодаря притоку беженцев и выселенцев в Омске появилось немало людей, получивших традиционное образование в черте оседлости, что обеспечило еврейскую религиозную общину квалифицированными кадрами как минимум до конца 1940-х. Список ее членов, составленный в 1937 году, когда в городе оставалась лишь одна действующая синагога, содержит графу «Откуда и когда прибыл». Записи в этой графе свидетельствуют: на тот момент из 72 «официальных» прихожан лишь 29 являлись коренными жителями Омска, еще 21 человек переселился из других «внутренних» (то есть до революции располагавшихся вне черты оседлости) городов России – Тобольска, Томска, Тюмени, Татарска, Каинска, Тары, Барабинска, Свердловска, Самары и Вологды. Остальные 22 человека приехали из бывшей «черты»[39].

С начала 1930-х списочная численность общины постепенно снижалась. Отчасти это было связано с уходом из жизни представителей старшего поколения, отчасти – с очередным ужесточением антирелигиозной политики, в частности с принятием в 1929 году законов, утвердивших наряду со свободой вероисповедания и свободу атеистической пропаганды. Отныне открытая декларация религиозной принадлежности означала выражение нелояльности советским ценностям. Между тем еврейское население Омска непрерывно росло: в 1920-м – 3408 человек или 2,3 % от общего числа жителей, в 1926-м – 4089 или 2,5 %, в 1939-м – 4587 или 1,6 %. Несомненно, на праздничные богослужения собиралось куда больше евреев, чем числилось в списках, которые подавались общиной в контролирующие органы, но основная масса евреев города синагоги явно не посещала.

Последовавшая вслед за новым антирелигиозным законодательством волна повсеместных изъятий культовых зданий захлестнула и Западную Сибирь. «По просьбам трудящихся» одна за другой закрылись синагоги в Барабинске, Томске (одна из трех), Тюмени, Ново-Николаевске, Тобольске[40]. Омским синагогам в ту волну удалось уцелеть. Согласно протоколу общего собрания общин обоих молитвенных домов от 6 марта 1930-го, вопрос о передаче одного из зданий обсуждался, но результаты голосования продемонстрировали категорическое нежелание верующих сдаваться (из 125 присутствующих 123 высказались против передачи, один – за, еще один воздержался)[41].

Тот же вопрос вновь встал на собрании общин и два года спустя, причем на сей раз голосов «за» прозвучало несколько больше[42]. Вероятно, это стало проявлением внутриобщинных трений, которые явились неизбежным следствием происходивших процессов: старения прежних лидеров, упадка интереса к религии со стороны молодежи, падения денежных сборов и, скорее всего, разлагающей работы внутри общин, проводимой – с целью ослабить их влияние – советскими властями[43].

Осенью 1935 года, в рамках новой волны изъятий культовых сооружений, Омский облисполком постановил отобрать у верующих Старую синагогу. Причина такого решения формулировалась так: «…община… не производит необходимого ремонта»[44]. Ни к чему не привели ни жалоба руководителей религиозного общества, направленная в Президиум ВЦИК, ни их попытка найти компромисс с властями, отдав лишь флигель, где располагались сторожка и единственная в городе миква[45]. Здание было превращено в Дом санитарной культуры (позднее переименовано в Дом санитарного просвещения) и функционировало в этом качестве вплоть до 1990-х[46].

По состоянию на 1938 год в списке прихожан еще действовавшей Новой синагоги значилось 66 человек[47]. Община пользовалась ею до 1940 года, а в 1942-м – якобы добровольно – «произвела с районным жилищным отделом Куйбышевского района г. Омска обмен здания синагоги на молитвенное помещение в муниципализированном доме»[48]. Архивный документ гласит: «В период Отечественной войны в Омской области имелся один еврейский молитвенный дом, при котором раввина не числилось…»[49]

Новую синагогу власти заняли под заводское общежитие[50]. Но вернуться в нее евреям все-таки удалось. Произошло это уже после войны, в условиях относительной либерализации государственной политики по отношению к религии, когда иудейская община Омска была зарегистрирована местным уполномоченным Совета по делам религиозных культов – специального органа, созданного для проведения этой политики. В своем отчете в Москву уполномоченный сообщал:

После двухлетней борьбы, в 1946 году, ходатайство в конце концов было удовлетворено и в историческом синагогальном здании возобновились богослужения[52].

Кроме Омска, на всей территории СССР к востоку от Урала в послевоенную эпоху функционировали еще лишь три официальные синагоги – в Новосибирске, Иркутске и Биробиджане. Однако рассмотрение этого этапа в истории омской еврейской религиозной общины выходит за рамки настоящей статьи.

С окончательным установлением советской власти в Сибири (в Омске – с ноября 1919 года) начался процесс формирования нового управленческого аппарата и общественно-политических структур. Первый год их работы характеризовался полной неразберихой. Чиновники и партийные функционеры жаловались на отсутствие системы делопроизводства и острую нехватку кадров. Касалось это и учреждений, призванных осуществлять «национальное строительство», то есть распространять «идеи Октябрьской революции» и проводить национальную политику коммунистической партии среди представителей всех наиболее крупных этнических меньшинств, в том числе и евреев. В других регионах страны сеть таких учреждений уже работала, а в Москве располагались руководившие ими центральные органы[53].

Вениамин Горелик, возглавивший в декабре 1920-го еврейский подотдел Сибнаца (Отдела по делам национальностей при Сибревкоме), утверждал, что ему приходится выполнять обязанности и машинистки, и регистратора, и делопроизводителя. На письма, направленные им в Москву – в Центральное бюро ев-секций РКП(б) и евотдел Наркомнаца – с просьбой прислать квалифицированных работников, поступили закономерные отказы: сложная ситуация с кадрами наблюдалась по всей стране и во всех сферах[54]. Столкнувшись со множеством трудностей, обескураженный Горелик сделал резонный вывод: «Широких перспектив для привлечения еврейских масс к советскому строительству нет, ибо нет самих широких масс, а есть масса, большей частью участвующая в общей жизни, как и все население»[55].

Тем не менее специальные еврейские подразделения возникли при различных учреждениях в Ново-Николаевске, Красноярске, Иркутске, Томске, Тюмени, Омске и других городах. В Омске, исполнявшем тогда функции административного центра Сибири, система оказалась одной из наиболее развитых в регионе: здесь образовалось четыре таких подразделения – при губернском отделе народного образования (губнаробразе), губкомах РКП(б) и РКСМ, а также губернском отделе по делам национальностей (губнаце). Первые три именовались еврейскими секциями (евсекциями), последнее – еврейским подотделом, но неофициально – тоже евсекцией[56]. В условиях кадрового дефицита и ограниченности средств сотрудники в них, как правило, работали по совместительству, занимая порой по несколько должностей в учреждениях новой власти. Например, Моисей Шерман, бывший бундовец, перешедший в РКП(б) и служивший в торговом бюро при губернском совнархозе, летом 1921 года попытался возглавить одновременно сразу три евсекции, правда неизвестно, удалось ли ему осуществить это намерение[57].

Наиболее ощутимую деятельность вела евсекция при Омском губнаробразе, под управление которой от ликвидированного общинного совета (ваада) перешла вся еврейская образовательная инфраструктура – училище, детский сад, летняя детская площадка и библиотека, располагавшиеся в одном здании. Училище новая власть сразу же превратила в советскую еврейскую школу 1-й ступени. Предпринимались даже попытки, судя по всему безуспешные, перевести преподавание в ней на идиш[58].

У этой евсекции, по крайней мере на начальном этапе, имелся значительный по местным масштабам штат из трех оплачиваемых сотрудников – заведующего и двух разъездных инструкторов, посещавших уездные города с еврейским населением (известно, например, о подведомственной губнаробразу еврейской школе в Татарске)[59].

В дополнение к уже действовавшим программам в марте 1920 года в том же здании был открыт еще и рабочий клуб имени Борохова с библиотекой-читальней, школой для взрослых и драмкружком. Газетная заметка свидетельствовала:

Очевидно, средств на клуб отпускалось мало, и месяц спустя та же газета жаловалась, что драмкружку по-прежнему «работать невозможно: нет сцены, нет даже ни одного стула»[61]. Но, несмотря на это, клуб продолжал свое существование, являясь фактически средоточием всей еврейской общественно-политической и культурной жизни города.

Комсомольская евсекция занималась в основном идеологическим просвещением «беспартийной молодежи». В одном из отчетов сообщалось:

Евсекция при Омском губкоме РКП(б), заметно оживившаяся после слияния с ней местной организации Бунда в мае 1921 года, претендовала, разумеется, на статус центрального органа, заведующего всеми «еврейскими делами»[63]. На ее заседаниях обсуждались вопросы реэвакуации беженцев и военнопленных, хозяйственной деятельности школы, детского сада и клуба, репертуара драматических коллективов, комплектования библиотеки, распределения «американских вещей», то есть одежды, поступившей от «Джойнта» в рамках программы помощи жертвам Гражданской войны[64]. Дублирование функций других организаций, попытки вмешиваться в их работу приводили к неизбежным трениям и конфликтам[65]. Ситуация отражала претензию компартии в целом контролировать все советские учреждения. Но, в отличие от общих партийных структур, формальные полномочия евсекций РКП(б) по всей стране ограничивались исключительно ведением коммунистической пропаганды на идише. В наибольшей степени это ослабляло их реальное влияние именно в специфических условиях Сибири, где уровень владения русским языком среди евреев был существенно выше, чем в бывшей черте оседлости.

Имелась у евсекции РКП(б) и еще одна линия конфронтации: состоявшие в ней выходцы из Бунда и левых сионистских партий противостояли на местной политической сцене членам Еврейской коммунистической партии «Поалей Цион», пытавшимся встроиться в менявшиеся реалии общественной жизни[66]. Так, с момента возникновения евсекции при губнаробразе, то есть с февраля 1920 года, ею заведовал Лев Кравчук, председатель омского комитета «Поалей Цион»[67]. И совсем не случайно клуб, созданный под его руководством, получил имя Бера Борохова, покойного идеолога поалей-ционизма. На этой должности Кравчук продержался до ноября, после чего инструктор евсекции Сибнаробраза, также базировавшегося в Омске, смог доложить начальству:

Клубу имени Октябрьской революции планировалось придать образцовый и общерегиональный статус. Тот же инструктор писал:

По всей видимости, под «представителем еврейской драматической сцены» подразумевался антрепренер одной из многочисленных бродячих трупп, выступавших на идише в городах и местечках «черты». В военное время немало участников таких трупп попало в Сибирь вместе с потоками беженцев. Вслед за антрепренером Подольским подтянулись и актеры, что позволило в декабре 1920 года объявить о создании в городе еврейского театра:

Просуществовал этот театр недолго: несколько месяцев спустя евсекция при губкоме РКП(б) постановила «не входить ни в какие переговоры с труппой, ибо… это спекулянты над спекулянтами»[71].

А вскоре в городе начнут поочередно исчезать все советские еврейские учреждения. Уже в сентябре 1921 года в одном из документов появилась запись на неграмотном русском языке: «В связи с отъездом беженцев на родин [у] евсекций союза молодежи ликвидировался»[72].

В течение последующего полугодия лишились оплачиваемых ставок и перестали функционировать три остальные омские евсекции, а в помещениях закрытых еврейской школы и еврейского рабочего клуба разместился «единый интернациональный клуб»[73].

Как видим, в начале 1922 года в Омске не осталось институционализированных форм еврейской национальной жизни в ее советской интерпретации. Причины такой краткосрочности их существования очевидны. По сути, первый руководитель еврейского подотдела Сибнаца был прав в своем пессимистическом прогнозе: ни в Омске, ни в Сибири в целом попросту не имелось трудящихся масс, коммунистическое воспитание которых требовалось бы вести на идише. С оттоком беженцев и военнопленных это окончательно прояснилось. К тому же с переходом к новой экономической политике началась перестройка всего управленческого аппарата. Вероятно, «добила» омские евсекции потеря городом статуса региональной столицы. С лета 1921-го централизованные структуры переводились в Новониколаевск, будущий Новосибирск, а следовательно, теперь «образцовые» еврейские учреждения в Омске теряли смысл. Что касается запросов тех омичей, кто все-таки нуждался в культуре на идише, то в дальнейшем их будут удовлетворять заезжие еврейские труппы из других городов[74].

Омская область и Тобольская губерния были включены в программу поселения евреев на земле еще в 1836–1837 годах. Несмотря на изменение планов Николая I и быстрое сворачивание программы, в Западную Сибирь успели тогда переселиться десятки, а возможно и сотни семей из черты оседлости, изъявивших желание стать хлебопашцами[75].

После революции идея использовать территорию региона для приобщения соплеменников к сельскохозяйственному труду нашла своих приверженцев в лице омских еврейских деятелей социалистической ориентации. В начале 1918 года в городе возник еврейский кооператив «Земля и труд», ставивший целью удовлетворение «хозяйственных и культурных нужд бедного населения»[76]. В его правлении доминировали представители сионистского рабочего движения «Цеире Цион» – Моисей Полонский, Лев Кравчук и другие. Не случайно в ноябре того же года кооператив направил приветственную телеграмму Третьему Всесибирскому сионистскому съезду в Томске, указав при этом свое название на иврите – «Гоорец-Ваавейде»[77]. Входил в правление и руководитель местной ячейки Бунда Моисей Шерман[78]. В период, когда Омск сделался столицей Белой России, кооператив, если верить позднейшим утверждениям Кравчука, служил прикрытием, позволявшим активистам «Цеире Цион» продолжать «уже нелегально свою революционную работу среди беженцев и военнопленных»[79]. О том, что произошло при очередной смене режима, его соратник Полонский вспоминал так: «По приходе соввласти, в конце 1919 года, кооператив „Земля и труд“ в числе других к[о]о[перативо]в был признан кооператотделом Губпродкома истинно кооперативным учреждением и влился в единое р[абоче]-крестьянское] кооперативное] о[бщест]во»[80]. О конкретных хозяйственных достижениях этого проекта ничего не известно.

Во второй половине 1920-х, с развертыванием в СССР масштабного государственного проекта еврейской земледельческой колонизации, открылись новые возможности для реализации старой идеи. Созданное в Омске отделение Всесоюзного общества по земельному устройству трудящихся евреев (ОЗЕТ) возглавил уже не раз упоминавшийся Шерман, бывший бундовец, а затем член бюро евсекции при губкоме РКП(б).

В мае 1927 года состоялось общее учредительное собрание трех товариществ по обработке земли – «Равенство», «Труженик» и «Самодеятель»[81]. Под них были выделены смежные участки земли всего в трех десятках километров от Омска – в Серебряковском сельсовете Ачаирского района. Поселок, основанный для размещения еврейских колхозников, получил название Шерман (или Шермандорф) – в честь первого руководителя местного ОЗЕТа. Как пояснялось в одном из документов, «благодаря ему возникли коллективы, ибо он видит разрешение еврейского вопроса только в переходе на земледельческий труд, к нему обращаются за всем»[82].

На начальном этапе в товариществах состояли 44 семьи (всего 258 «едоков чисто еврейской национальности»). Социальный состав глав семейств, согласно отчетам, распределялся следующим образом: фабрично-заводских рабочих – 1, крестьян – 2, ремесленников-кустарей – 9, служащих интеллигентов 19, бывших торговцев – 13[83].

Сохранившийся в архиве список участников ТОЗ «Труженик» содержит подробные сведения о главах двенадцати семейств. Большинство из них составляли выходцы из Витебской губернии, пятеро носили фамилию Рекант. Как видно, при формировании коллективов определенную роль играли родственные и земляческие связи. В графе «Давно ли в Омске, откуда приехал и причины прибытия» мелькают записи: «С 1916 г., война», «С 1919 г., голод», «С 1923 г., голод», «С 1923 г., на заработки». Из графы «Чем занимался при соввласти» следует, что семеро из двенадцати ранее торговали, а значит, в соответствии с Конституцией РСФСР 1925 года, были лишены избирательных прав[84]. В списке ТОЗ «Самодеятель» значится 19 семей – как минимум семь из них также относились к категории лишенцев[85]. Во второй половине 1920-х лишение избирательных прав, кроме собственно отстранения от участия в выборах, имело и куда более существенные экономические и социальные последствия: повышенное налогообложение, трудности с трудоустройством и получением бесплатной медицинской помощи, ограничения при приеме детей в вузы и техникумы. Таким образом, часть еврейского населения превратилась в парий советского общества и для восстановления в правах готова была взяться даже за незнакомый сельский труд[86].

Рис. 1.1. Список участников товарищества по совместной обработке земли «Труженик». Омск. 1927

О многочисленных тяготах, с которыми пришлось столкнуться недавним горожанам и новоиспеченным селянам, свидетельствуют жалобы, сразу же посыпавшиеся от них в правления товариществ. Участник ТОЗ «Равенство», например, писал: «Вследствие наступивших холодов и совершенного отсутствия теплой обуви и одежды, настоящим заявляю, что впредь до приобретения таковой от моей семьи в состоянии выходить на работу только один человек»[87]. Небеспроблемным оказалось и выстраивание отношений с крестьянами из соседних деревень. Чиновник секции колхозов – квазиобщественной структуры, позволявшей осуществлять партийное и государственное руководство колхозным движением на раннем этапе его существования, – докладывал:

Отношение населения к т[оварищест]вам двоякое: с положительной стороны это пос. Серебряковский совместно с т[оварищест]вами проектирует постройку школы, выделение самостоятельного с/совета и т. и., с отрицательной – это окружающее население составляет казачество и [его] взгляды [на товарищества] как на коллективы, тем более из евреев, недоброжелательны, это подтверждается тем, что был поджог леса и в результате поджигатели сидят в тюрьме[88].

Положение коллективов осложнялось тем, что Сибирь не являлась приоритетным направлением программы «земельного устройства трудящихся евреев» и, как следствие, регион не был внесен в соглашения между советским правительством и зарубежными филантропическими организациями. Летом 1927 года омские еврейские колхозники получили от «Агро-Джойнта» характерный ответ на просьбу о помощи: «…мы не можем удовлетворить вашего ходатайства, ибо наша работа ограничена определенными районами (Крым, Херсонский и Криворожский округа) и мы лишены возможности проводить работу вне этих районов»[89].

В январе 1928 года три товарищества были слиты в одно под общим названием «Равенство»[90]. Его руководитель Гирш Рекант в письме на имя заместителя председателя Центрального правления ОЗЕТа в Москве Исаака Рашкеса рапортовал:

Вот уже 9 месяцев как организовался наш поселок, в котором имеется около 30 домов, поднято 527 гектаров земли-целины, приобретено два трактора и другие сенокосные машины. Несмотря на неимоверные трудности, которые нам приходилось и приходится преодолевать, мы с верой в будущее продолжаем обосновывать и укреплять те завоевания, которые нами достигнуты. Несмотря на нашу просьбу в правление ОЗЕТ и к Вам, т. Рашкес, об оказании нам денежной помощи, мы до сих пор от Вас никакой помощи и поддержки не получили, даже не считаясь с тем, что наш поселок как первый в Сибири должен был быть поддержан Вами…[91]

Как первый еврейский сельскохозяйственный коллектив в Западной Сибири было представлено год спустя товарищество «Равенство» под Омском и на страницах журнала «Трибуна», органа ОЗЕТа. В небольшой заметке сообщалось:

В коллективе – 50 сем [ей] с 300-ми едоков. <…> В поселке 40 домов, постройки деревянные, саманные и земляные из пластов. Имеются 3 трактора «Интернационал» и много других машин. Скота имеется: крупного – 150 голов, молодняка – 30 голов, лошадей – 95 голов и овец – 120. <…> В прошлом году было вспахано 440 гектар, засеянных весной пшеницей-кубанкой. Овса было посеяно 60 гект., льна – 45 и корнеплодов – 10 гект. Всего хлеба собрано свыше 660 тонн. С началом молотьбы была организована вывозка зерна для сдачи государству. По настоящее время сдано около 500 тонн. Остальной излишек хлеба будет также сдан государству.

Несмотря на общий бравурный тон, журналист осторожно признавал, что за фасадом приведенных цифр скрывается отнюдь не столь радостная реальность:

Нынешний урожай далеко не обеспечивает большинство отдельных хозяйств членов коллектива. Настроение в коллективе все же бодрое[92].

Тем временем формировалась социальная инфраструктура еврейского поселка – в нем открылись аптека, клуб, изба-читальня, школа, в которой учились тридцать детей младшего возраста[93]. По сообщению «Трибуны», предполагалось даже выпускать стенгазету «Голос еврейского земледельца».

Как и повсеместно, в быту сибирских еврейских колхозников старые традиции причудливо сочетались с новыми, в частности отмечались и религиозные, и советские праздники[94]. Так, накануне еврейских осенних праздников 1928 года правление «Равенства», чтобы стимулировать хотя бы часть евреев выйти на поля, постановило: «Эти дни праздновать, но сноповязки должны работать беспрерывно, желающие добровольно идти на работу по установке снопов будут получать 3 рубля в день…»[95]Два месяца спустя в преддверии годовщины Октябрьской революции то же правление планировало: «…празднование провести в таком виде: утром устраивается детский утренник, на котором детям будет объяснено значение праздника, вечером же будет поставлена пьеса с докладом об 11-й годовщине»[96]. Соблюдался в товариществе и субботний отдых – преодолевать этот «пережиток прошлого» начальство пыталось при помощи все тех же материальных стимулов:

…успешному проведению сенокосной кампании мешают частые дожди, в то же время установленные общим собранием дни отдыха зачастую совпадают с хорошей погодой, поэтому Омская окружная секция колхозов считает возможным работу в дни отдыха не прекращать (если это потребуется по усмотрению руководителей и агронома), а проводить ее за счет желающих вести работу в дни отдыха с оплатой нарядов в двойном размере[97].

В конце 1929-го, года «великого перелома», наступление на «капиталистические элементы деревни» обернулось чистками и в «Равенстве». «Трибуна» писала:

Колхоз имел в своем составе бывших крупных торговцев.

После двукратного указания ЦП [Центрального правления] Озет о необходимости пересмотра состава коллектива и соответствующего постановления АПО коллегии [коллегии агитпропотдела] Омского окружного комитета ВКП(б) чистка была проведена Омской колхозсекцией против воли Омозета, который на своем заседании после чистки колхоза чистку отменил[98].

В другой публикации журнала сообщалось: «Руководители Омского Озета… решили до конца драться за сохранение внутри колхозов спекулянтов-торговцев и вступили по этому вопросу в конфликт с центральным правлением Озета и местной колхозсекцией». Ситуация характеризовалась как правоуклонистская практика, «в основу которой кладется принцип обслуживания всех евреев вместо того, чтобы все время делать ударение на обслуживание бедноты, трудовых слоев еврейства»[99].

Появились «разоблачительные» публикации и в омской городской газете[100]. Обвиненному в «правом уклоне» правлению Омского ОЗЕТа пришлось каяться в собственных грехах, и вскоре оно было заменено[101]. Судя по всему, на сей раз во главе отделения поставили бывшего депутата ваада от «Цеире Цион» Моисея Полонского, давно отказавшегося от прежних политических убеждений и состоявшего в ВКП(б)[102].

Что касается самого «Равенства», то там произвели новую чистку, а уголовное дело по неуплате налогов, возбужденное против «торговцев-спекулянтов», закончилось для них различными тюремными сроками. В результате из колхоза начали выходить некоторые из тех, кто чистке не подлежал, – вероятно, они опасались за дальнейшую судьбу хозяйства после удаления наиболее зажиточных и деятельных колхозников. К тому же, боясь обобществления скота, описанного окружным финансовым отделом, жители Шермандорфа зарезали всех коров и овец. Поселковый клуб был сожжен[103].

Подобное «развитие колхозного строительства» происходило тогда по всему Советскому Союзу, охваченному крестьянскими волнениями. Тем не менее ситуация в «Равенстве» привлекла повышенное внимание партийных функционеров, отвечавших за положение национальных меньшинств региона, и в Новосибирске спешно собралось специальное совещание нацотдела Сибирского крайкома ВКП(б). На нем звучали голоса, что в Омске «не учитывают особенностей евреев» и что «нельзя с одинаковой формальной рамкой подходить к еврейским колхозам». Кто-то даже «просил прекратить проводимую чистку как явно антисемитское дело». Другие видели проблему в плохой работе коммунистов-евреев, которые «не желают соприкасаться с еврейскими массами, с торгашами». Очевидно, среди собравшихся царили растерянность и непонимание того, как применять на практике противоречивые сигналы, поступавшие сверху[104].

Между тем в стране ширилось «социалистическое переустройство сельского хозяйства». Партия провозгласила курс на сплошную коллективизацию и ликвидацию кулачества как класса. ТОЗ было объявлено низшей формой колхозного движения, а высшей – сельскохозяйственная коммуна, то есть объединение крестьян с полным обобществлением средств производства. Насколько можно судить по обрывочным сведениям в публикациях того времени и архивных документах, в ходе происходивших перемен «Равенство» оказалось уничтожено, а его «бедняцко-середняцкую часть» загнали в коммуну имени 12-летия Октября, возникшую еще осенью 1929 года[105].

Сокращение размеров еврейского коллективного хозяйства в Серебряковском сельсовете, последовавшее за чистками и организационными преобразованиями, отразила очередная заметка в «Трибуне»:

В окрестностях Омска расположена коммуна «имени 12-летия Октября» (бывшая артель «Равенство»), насчитывающая 45 семейств (279 душ) при 2 400 га. Коммуна возвела собственными силами 33 жилых дома и соорудила колодезь.

Имущество коммуны состоит из 3 тракторов, 84 лошадей, 105 коров, 50 овец и пр.

Под посевы текущего] года (исключительно яровые) занято 1 150 га. Имеется также огород.

В коммуне устроены детские ясли, детплощадка и школа. С окружающим крестьянским населением установлены добрососедские отношения[106].

В соседнем Усть-Заостровском сельсовете существовал, ориентировочно с 1928 года, и еще один еврейский колхоз – «Первое мая». Количество членов в нем было заметно меньшим – 90 человек по состоянию на весну 1931-го[107].

Широкого распространения «еврейское земледелие» в Сибири так и не получило. Еще в январе 1930 года Центральное правление ОЗЕТа выпустило заявление:

…при проводимой в настоящее время сплошной коллективизации нецелесообразно организовывать отдельные еврейские колхозы в местностях, где нет компактных масс еврейской бедноты и где не ведется работа по заселению этой беднотой сплошных земельных массивов. В таких районах ОЗЕТ должен содействовать вовлечению трудящихся евреев в общие интернациональные коллективы[108].

В первой половине 1930-х деятельность общества в регионе была свернута[109]. В этот же период коммуну имени 12-летия Октября переименовали в колхоз имени Калинина, а поселение, когда-то носившее имя Шермана, получило название Калинино. В него стали перебираться крестьяне из расположенных вокруг хуторов, население сделалось смешанным, и к началу войны колхоз потерял свой национальный характер[110].

Еврейский сельскохозяйственный эксперимент под Омском не являлся единственным в Западной Сибири: известно об артелях «Золотая нива» под Каинском и «Найгебурт» («Возрождение») под Томском, а также о двух колхозах в Тюменской области – «Энергия» в Ишимском районе и «ОЗЕТ» в Ялуторовском районе. «Золотая нива» просуществовала до 1934 года, когда ее слили с соседним хозяйством. В начале 1940-х та же судьба ждала и «Найгебурт». Крохотные «Энергия» и «ОЗЕТ» оказались совсем недолговечными[111].

Представленные материалы, вынужденно фрагментарные, позволяют заключить, что после революции в Западной Сибири протекали те же процессы адаптации евреев к новым политическим, экономическим и социальным реалиям, что и по всей стране. Региональные особенности вносили свои коррективы только в хронологию и масштабы тех или иных явлений. Интеграция евреев, в первую очередь молодежи, в русскую культуру и общую общественно-политическую жизнь происходила здесь существенно быстрее, чем в бывшей «черте». Проект создания сети национальных школ с обучением на идише, обсуждавшийся в начале 1920-х, сразу же выявил свою нежизнеспособность в местных условиях и был остановлен, едва начавшись. Недолго проработали и специальные еврейские подразделения при различных партийно-государственных структурах, в том числе и евсекции РКП(б), а также еврейские рабочие клубы, библиотеки, театральные коллективы. Даже грандиозная советская программа еврейской сельскохозяйственной колонизации затронула обширный регион лишь в минимальной степени, а из горстки все-таки возникших национальных колхозов более десятилетия продержались всего один или два. Еще сохранявшиеся синагоги, находившиеся под жестким административным давлением со стороны властей, постепенно теряли свою роль важных центров национальной консолидации и собирали все меньшее число прихожан, в основном пожилого возраста. В период индустриализации мощные переселенческие потоки устремились в Омск, Новосибирск и другие промышленные центры – они принесли сюда и множество евреев, получивших инженерное образование в вузах европейской части СССР. Часть евреев находила себе применение в армии, партийных органах, управленческом аппарате, научных и образовательных учреждениях. Еврейское население Западной Сибири значительно выросло за 1920-1930-е годы, но в канун войны оно уже практически не обладало тем этническим своеобразием, которое описал историк начала столетия, и мало чем напоминало «особый тип евреев – сибирских евреев».

В 1930-е годы киевский Институт еврейской пролетарской культуры (ИЕПК) при Всеукраинской академии наук (ВУАН) являлся одним из двух существовавших в Советском Союзе научно-исследовательских учреждений, специализировавшихся на изучении истории, языка, фольклора, литературы, демографии, экономического положения еврейского народа, причем – более крупным по сравнению со своим минским аналогом. Бывший аспирант ИЕПК, американец Александр Померанц (1901–1965), впоследствии утверждал:

Характеристика выглядит чересчур восторженной, но она дает представление о том, как воспринимали институт некоторые современники (знавшие его, что важно, изнутри).

Закрыли ИЕПК в мае 1936 года – в период, когда национальная политика советской власти претерпела коренные изменения и осуществлялось постепенное свертывание национально-культурного строительства среди нацменьшинств[197]. Вскоре был упразднен и Институт национальных меньшинств в Минске вместе с его еврейским подразделением[198]. Не исключено, что та же политическая линия повлияла и на закрытие в Москве основной кузницы кадров для Коминтерна – Коммунистического университета национальных меньшинств Запада им. Ю. Ю. Мархлевского, в составе которого функционировал и еврейский сектор[199].

Сходные процессы протекали и в центре, и на местах. На Украине, помимо сворачивания коренизации, они привели также к ликвидации научных и иных учреждений, занимавшихся изучением историко-культурного наследия различных национальных групп, которые проживали на территории республики. Помимо ИЕПК, это произошло, в частности, с Институтом польской пролетарской культуры. Хотя в соответствии с постановлением Политбюро ЦК КП(б)У от 20 сентября 1935 года его должны были реорганизовать в Кабинет по изучению польской литературы, искусства и революционного движения Польши, на деле вместо этого упраздненного учреждения так ничего и не возникло[200]. В том же году закрыли Польский пединститут в Киеве, польские секторы газетного техникума и педагогического института в Харькове, ряд других польских учебных заведений[201].

Закрывались или реорганизовывались в то время также национальные театры, музеи, газеты. В феврале 1935 года ЦК КП(б)У принял постановление «Об издательстве „Укргоснацмениздат“», в котором утверждалось, что Государственное издательство национальных меньшинств УССР «слишком засорено антисоветскими элементами» (при их перечислении упоминались «немецкие фашисты» и «еврейские националисты»). В результате своих должностей и партийных билетов лишились директор «Укргоснацмениздата» В. Радлов, редактор его еврейского подразделения Исаак Сударский и секретарь парткома (он же редактор газеты «Dershtern») Самуил Гулько[202].

В апреле 1936-го некая высокопоставленная комиссия, скорее всего из ЦК КП(б)У, рекомендовала расформировать еврейский и польский отделы Киевского областного исторического архива, а кроме того, просить ВУЦИК (Всеукраинский центральный исполнительный комитет) отменить решение своего секретариата от 28 июля 1929-го об организации в архивах секций нацменьшинств[203]. Затем последовали «ликвидационные» постановления ЦК КП(б)У 1938 года «О реорганизации национальных школ на Украине» (10 апреля) и «О реорганизации особых национальных школ, техникумов, Одесского немецкого педагогического института и особых национальных отделов и классов в школах, техникумах и ВУЗах УССР» (29 июня)[204].

Формально закрытие ИЕПК было оформлено в виде протокольного постановления Политбюро ЦК КП(б)У от 16 мая 1936 года и решения Президиума Академии наук УССР (так отныне называлась высшая научная организация республики) от 29 мая[205]. Оба документа не содержали каких-либо подробностей и мотивировок, но предписывали, как и в случае с Институтом польской пролетарской культуры, создать взамен солидного научного учреждения куда более скромную структуру, подчиненную непосредственно президиуму академии[206]. В первом документе структура именовалась Кабинетом еврейской культуры, а во втором более узко – Кабинетом по изучению еврейской советской литературы, языка и фольклора.

Этномузыковед Моисей Береговский (1892–1961), перешедший в «кабинет» на должность заведующего фольклорной секцией, в одном из писем саркастически описывал произошедшее так:

Коллектив ИЕПК в пору его расцвета насчитывал более 100 человек[208]. Штат пришедшего ему на смену «нового ублюдка» первоначально предполагалось укомплектовать «в составе трех научных работников языковедов, одного по литературе и одного по фольклору»[209]. Уже не было у Кабинета еврейской культуры ни аспирантуры, ни собственного вместительного трехэтажного здания – взамен оставшимся сотрудникам выделили лишь несколько комнатушек в другом помещении…

Ликвидация ИЕПК для непосвященных явилась неожиданностью, тем более что у властей, не обходивших учреждение своим вниманием, оно находилось на хорошем счету. Еще в мае 1930-го в постановлении ЦИК УССР «Об обследовании работы среди национальных меньшинств на Украине» создание и функционирование ИЕПК представлялось одним из наиболее важных факторов национально-культурного строительства[210]. В последующие годы заметно улучшилось финансирование института, он получил разрешение на издание двух периодических изданий – лингвистического сборника «Afn shprakhfront» («На языковом фронте») и ежеквартального общенаучного журнала «Visnshaft ип revolutsye» («Наука и революция»)[211]. А в 1934 году к существовавшим ранее семи секциям – исторической, филологической, этнографической, литературной (литературоведческой, литературы и критики), социально-экономической, педагогической и библиологической (книговедческой) – добавилась и восьмая: Биробиджана (биробиджановедения)[212]. В мае того же года директор ИЕПК Иосиф Либерберг стал членом-корреспондентом ВУАН[213]. В те же дни он председательствовал на весьма представительной конференции, посвященной функционированию и дальнейшим путям развития идиша, которая прошла в Киеве при участии представителей партии и правительства Украины[214]. Как знак признания заслуг Либерберга и руководимого им учреждения следует расценивать и появившуюся летом специальную подборку материалов о достижениях ИЕПК в главной киевской газете «Пролетарська правда», органе обкома КП(б)У, облисполкома и облпрофсовета. Всю третью полосу одного из номеров и даже часть четвертой занимали заметки ведущих сотрудников института в сопровождении их портретов. Присутствовала там и большая «подвальная» статья самого директора под заголовком «В борьбе за большевистскую науку»[215]. А осенью Либерберг – в преддверии торжественных проводов в Биробиджан, где ему предстояло возглавить исполком новообразованной Еврейской автономной области, – получил от украинской академии денежную премию и благодарность за искоренение в ее стенах «националистических элементов» (читай: активное участие в чистках)[216].

Рис. 2.1. Материалы об Институте еврейской пролетарской культуры в газете «Пролетарська правда» (Киев, 1934. 9 июня)

Рис. 2.2. Ушер Маргулис, Авром Абчук, Иегуда Квитный, Залман Скудицкий, Менахем Кадышевич (слева направо)

Фото из газеты «Пролетарська правда» (Киев, 1934. 9 июня)

Однако 3 ноября 1934 года вышло постановление ЦК КП(б)У «О контрреволюционной работе остатков националистов и троцкистов и пособничестве им со стороны гнилых и либеральствующих элементов», в котором среди прочего указывались и места, где эти «остатки» занимаются своей вредительской работой: «особенно в отдельных научных и учебных учреждениях»[217]. Постановление было воспринято как сигнал для чисток в самом ИЕПК[218]. Стало ясно, что повеяли совсем другие ветры. Это

подтвердила и комиссия, работавшая в институте год спустя и обнаружившая именно то, что соответствовало спущенным сверху установкам. В докладной записке, составленной заведующим отделом науки ЦК КП(б)У Григорием Кровицким по результатам проведенной комиссией проверки, отмечалось:

Институт еврейской пролетарской культуры с первого дня своего существования установил связь с контрреволюционными организациями и элементами, находящимися в Польше. <…> В институт проникли террористические элементы. <…> Институт является центром сосредоточения многочисленных представителей бывших буржуазных еврейских партий. <…> В работах института пропагандируются националистические бундовские идеи и явно игнорируется и извращается ленинская национальная политика. За все время существования института не издана ни одна книга, вскрывающая контрреволюционную националистическую сущность Бунда и сионизма[219].

Закрытие ИЕПК, естественно, привело к увольнению (с 1 июня 1936 года) всего коллектива, который, судя по сохранившимся бухгалтерским ведомостям, насчитывал годом ранее 76–78 человек[220]. Типичная формулировка об их судьбе в постсоветских научных публикациях, посвященных истории института, звучит так: «Почти все они были арестованы»[221].

Как будет показано ниже, это существенно упрощает и искажает реальную картину. Скорее, такая формулировка отражает произошедшее в уже упомянутом Институте польской пролетарской культуры, где действительно, как заявил в 1933 году на ноябрьском объединенном пленуме ЦК и ЦКК (Центральной контрольной комиссии) КП(б)У нарком просвещения УССР Владимир Затонский, «остался неарестованным только один коммунист», причем все сотрудники «от директора до посудомойки» оказались «членами контрреволюционной организации»[222]. Ситуация с ИЕПК была куда более сложной.

Репрессии в отношении сотрудников ИЕПК были предрешены еще до того, как весной 1936 года секретарь ЦК КП(б)У Павел Постышев, ознакомившись с докладной запиской Григория Кровицкого «О состоянии Института еврейской пролетарской культуры», поручил передать ее, видимо в качестве «руководства к действию», лично главе НКВД Украины Всеволоду Балицкому[223].

«Действия» начались на несколько месяцев раньше – с ареста 1 ноября 1935 года молодого ученого, руководителя Кабинета советского строительства и права АН УССР и заместителя редактора ведомственной газеты «Радянська академія» Хаим-Бориса (Бориса Иосифовича) Лехтмана (1902–1936), который менее полугода проработал также научным сотрудником социально-экономической секции ИЕПК. Его обвинили в принадлежности к контрреволюционной троцкистской террористической организации, готовившей теракты против руководителей партии и правительства республики[224].

На первом допросе Лехтман соглашался лишь с тем, что «принимал участие в контрреволюционной группе философов… организованной и возглавляемой Нырчуком Михаилом Антоновичем», в которую вошел в 1931-м, когда «еще не знал о ее контрреволюционной сущности». Деятельность группы, по его словам, «сводилась к срыву борьбы на теоретическом фронте, которую проводила партия против меньшевиствующего идеализма, троцкизма и национализма»[225]. Но оперуполномоченному секретно-политического отдела Управления госбезопасности (УГБ) НКВД УССР старшему лейтенанту Грозному довольно быстро удалось убедить подследственного «говорить правду»[226]. Уже 22 ноября Лехтман сделал заявление, что показания, данные им на предыдущих допросах, «в части непринадлежности к контрреволюционной организации неверны». Далее в протоколе его допроса читаем:

На последующих допросах Лехтман вынужден был признать и продиктованные следователем детали своей террористической деятельности и, в частности, что ему было поручено вести наблюдение за машиной Косиора – с тем чтобы выяснить время выезда партийного деятеля из дому. Делал это «боевик-террорист» якобы по дороге в институт, а также во время работы – из комнаты научных сотрудников, окна которой выходили на улицу Карла Либкнехта рядом с особняком, где жил первый секретарь ЦК КП(б)У[228]. «Детали» эти присутствуют и в обвинительном заключении, основываясь на котором Военная коллегия Верховного Суда СССР 21 октября 1936 года приговорила Лехтмана, как и других подсудимых, к высшей мере наказания[229].

Трагическая судьба Лехтмана заслуживает столь подробного изложения потому, что, как свидетельствуют выявленные документы, именно его признания стали предпосылкой появления на свет четырехтомного группового дела, касавшегося деятельности ИЕПК. Уже сам характер показаний Лехтмана и имеющиеся в них совпадения с материалами дела, хронологические и иные, дают основания полагать: узнику подсказывали, что и о ком рассказать.

Например, 27 декабря 1935 года у Лехтмана, уже поведавшего всё о собственной «террористической деятельности» и, очевидно, окончательно сломленного, неожиданно спрашивают «о составе и работе института еврейской культуры», после чего тот подробно (даже слишком подробно для человека, проработавшего в ИЕПК лишь пять с половиной месяцев) и в нужном ключе рассказывает, что «в работе института отсутствует партийное влияние», а «абсолютное большинство партийного состава института является выходцами из других буржуазных и мелкобуржуазных антисоветских еврейских партий». Заявив, что «работа института за последние 2 года является совершенно неудовлетворительной как в смысле тематики, целеустремленности, так и в смысле выполнения научно-издательских планов», подследственный делает вывод: «Все это является результатом того, что в институте сконцентрировались ряд нежелательных элементов»[230].

Рис. 2.3. Ордер на арест Макса Эрика. Киев. 1936

Но в заключение, отвечая на наводящий вопрос: «Имеются ли у вас какие-либо конкретные факты наличия контрреволюционных группировок в институте еврейской культуры?», Лехтман проговаривается:

Конкретных фактов о наличии организованных контрреволюционных группирований у меня нет. Однако я должен подчеркнуть, что в связи с наличием компактной группы выходцев из других партий, а также отсутствия партийного руководства в самом институте, почва для создания контрреволюционных группировок, безусловно, имеется[231].

Попутно заметим, что декабрь 1935 года – это время, когда уже «задули другие ветры», а тема «засоренности» академических учреждений «чуждыми элементами» приобрела актуальность. Несколько месяцев спустя, 9 апреля 1936-го, в ИЕПК прошли первые аресты. За решеткой оказались четверо: главный редактор и сотрудник филологической секции Михл (Михаил Аронович) Левитан (1881–1938), заведующий секцией литературы и критики Макс Эрик (Залман Лазаревич Меркин; 1898–1937), заведующий социально-экономической секцией Исаак Израилевич Бляшов (Бляшев; 1886–1941), научный сотрудник исторической секции Иона Меерович Хинчин (1892–1940).

Теперь на очередных допросах Лехтман подробно излагает компромат именно на них. Сначала, 3 мая, он характеризует «политическое содержание и направление работы литературной секции», а 27 мая уже без каких-либо оговорок сообщает:

В институте была группа выходцев из антисоветских партий: Левитан, Меркин-Эрик и Хинчин, влиявших на политику и направленность работы института. Вся практическая деятельность этой группы была направлена на принесение политического вреда партии. С Хинчиным был в близких отношениях выходец из антисоветской партии Бляшов…[232]

Единственное возбужденное НКВД дело, которое было напрямую связано с деятельностью ИЕПК, именовалось – в представлении об исключении из партии трех его фигурантов – так: «О Левитане и друг [их]»[233]. Четвертый фигурант – Макс Эрик – в партии не состоял.

Хотя всем четверым ставили в вину «контрреволюционную подрывную работу на идеологическом фронте», очевидно, что основным мотивом для ареста являлось их прошлое. Все они состояли когда-то в еврейских «буржуазных», а значит и «антисоветских», партиях. Левитан, ветеран в области еврейского образования, умудрился даже побывать в шести[234]. Но и помимо этого из составленных на них «объективок» явствовало, что речь идет о «чуждых элементах». В «объективке» на Макса Эрика значилось, что его отец был крупным лесоторговцем и домовладельцем в Данциге, брат – банкиром, муж сестры осужден за участие во вредительской организации, действовавшей в Наркомземе СССР, а сам он служил офицером в польской армии. О Хинчине сообщалось, что в 1923-м он, тогда еще студент МГУ, голосовал за троцкистскую резолюцию и годом позже при проверке вузовских ячеек был исключен из партии, а его сына изгнали из комсомола – за контрреволюционное выступление на собрании. Бляшов, сын раввина, женатый на дочери попа, также исключался из партии – в 1921 году за «антипартийные поступки»[235].

Рис. 2.4. Анкета арестованного Михла Левитана. Киев. 1936

В ходе следствия к этим прегрешениям добавились и иные, призванные подтвердить выдвинутые против арестованных обвинения. Так, в деле содержится «Заключение (на основе материалов группы рецензентов) о печатных работах научно-исследовательского Института еврейской пролетарской культуры». Общий вывод этого документа, подписанного инструктором ЦК КП(б)У Белоцерковским и посвященного развенчанию различных «идеологически ущербных» книг и статей, включая и те, к которым имели непосредственное отношение обвиняемые, звучит так:

Значительная часть работ института и его сотрудников пронизана явно националистическими трактовками, идеализацией бунда и троцкизма. Основным методом протаскивания контрреволюционных идей национализма и троцкизма была публикация на страницах выпускаемых институтом книг большого количества цитат контрреволюционеров без всякой критики, а в редких случаях критики не партийной, беззубой[236].

Кроме того, следствие сполна воспользовалось острым межпоколенческим противостоянием в коллективе ИЕПК – противостоянием, которое весьма ощутимо в выдержке из стенограммы партсобрания института от 10 марта 1935 года, приобщенной к делу в качестве вещдока. На этом собрании Левитану пришлось отбиваться от нападок своих идеологически непримиримых молодых коллег[237]. Об этом же противостоянии упоминается и в воспоминаниях бывшей сотрудницы педагогической секции ИЕПК Эстер Розенталь-Шнайдерман (1902–1989). Она сообщает о конфликтах, то и дело возникавших между «стариками» с их «неправильными» взглядами и «правоверно настроенной» молодежью, а также об «уме и такте» директора Иосифа Либерберга, которому удавалось разряжать царившую в стенах учреждения напряженную атмосферу. Мемуаристка пишет:

Неоднократно очередное «ученое ничтожество» с партийным или комсомольским билетом набиралось наглости учить политическому уму-разуму известного, опытного беспартийного ученого[238].

Большинство среди опрошенных по делу девятнадцати свидетелей составляли как раз такие молодые научные сотрудники и аспиранты из числа «пролетарских» писателей. Многие из них с энтузиазмом восприняли представившуюся возможность попинать поверженных оппонентов и свести с ними давние счеты, а потому услужливо делились со следователями «интересными фактами», слухами, собственными наблюдениями, предположениями и подозрениями.

Один из них, например, утверждал, что «пребывание в рядах КП(б)У было со стороны Левитана маневром с целью ведения двурушнической подрывной работы внутри КП(б)У»[239]. Другой заявлял, что не только Левитан как главный редактор ИЕПК ответствен за «притупление бдительности» при проверке «троцкистской» работы Аврома Абчука (за это Левитана прорабатывали ранее), но и Макс Эрик, одобривший эту «антисоветскую и антипартийную книгу» и написавший к ней предисловие, а также Иона Хинчин, ее просматривавший[240].

О Хинчине в деле имеются и сведения, что он, работая заведующим еврейским отделом Киевского областного исторического архива «и имея в своем распоряжении архивы бывш[их] антисоветских партий – „Поалей Цион“ и друг [их], – уничтожил ряд документов, компрометирующих теперешних членов КП(б)У в прошлом деятелей этих антисоветских партий», причем в этом «замешан также Левитан»[241]. Но, судя по рассказу одного из свидетелей, в том же хранилище содержались и более «опасные» документы:

В начале 1935 года, зайдя к Хинчину на квартиру, я застал его в подавленном настроении и на мой вопрос о причинах такого настроения Хинчин мне рассказал, что Либерберг как-то привез из Москвы архивные материалы евсекции ЦК ВКПб и заставил его принять эти материалы для хранения в историческом архиве. Теперь в связи с арестом Чемеринского, быв[шего] зав. евсекции ЦК ВКПб, и усиленной бдительностью после убийства т. Кирова он боится держать эти материалы в архиве. На мой вопрос, знает ли он содержание этих материалов, Хинчин сказал, что они сугубо секретные и что там имеется якобы жалоба от ЦБ Евбюро в Политбюро на генерального секретаря ЦК ВКПб (т. е. на Сталина. – Е. М.) по вопросу работы в Москве театра «Габима»…[242]

Согласно другим показаниям, о «контрреволюционной троцкистской работе», проводившейся Хинчиным и его коллегой Гершем Вербером, «свидетельствует выпущенный сборник для системы партшкол под названием „Генеральная репетиция 1905 года“», в котором они «при переводе на еврейский язык трудов Ленина, Сталина, Ярославского с целью пропаганды нац [ионалистическо]-меньшевистских и троцкистских идей умышленно исказили текст»[243].

Бляшову среди прочего припомнили, что его сняли с работы в институте «за протаскивание троцкистской контрабанды на курсах пропагандистов». Опрошенная следствием свидетельница утверждала, что он, как и Хинчин, «никакой научной ценности не представляет»[244]. По словам другого свидетеля, Бляшов был «более близок к беспартийным работникам, нежели к партийцам»[245].

Но особенно доставалось Максу Эрику, прежде всего – за «его отчужденность от партийной и советской действительности, что находило свое выражение в постоянной критике недостатков советской литературы»[246]. Научная «поросль» наперебой обвиняла видного ученого в различных «идеологических преступлениях». В одном из протоколов, например, читаем:

На протяжении всей деятельности Эрика в институте последний избегал советской тематики. Отношение Эрика к молодым советским научным работникам и к аспирантам было безобразным, несоветским. <…> В 1932 году институт готовился к юбилею К. Маркса, я написал большую работу «Литературные вопросы у Маркса и Энгельса». Эрик мою работу в своих рецензиях хвалил, но препятствовал к изданию этой работы[247].

Схожие утверждения находим и в другом протоколе:

Работая аспирантом в лит. секции, я наблюдал, что коммунистам-аспирантам и честным советским работникам Меркин никакого содействия в работе и в их росте не оказывал, а наоборот, всячески поддерживал и выдвигал социально чуждые элементы (Дубилет, Брянский)[248].

Свою лепту внесли и арестованные к тому времени «троцкисты» из числа бывших сотрудников ИЕПК, которые должны были засвидетельствовать контрреволюционный характер деятельности Левитана и его коллег. Кроме Лехтмана, уличающие показания против Макса Эрика и Бляшова вынудили дать и Григория Натановича Лозовика (1885–1936), профессора Киевского университета, крупного специалиста по истории Древнего мира и Ближнего Востока[249]. Его арестовали 28 февраля 1936 года как «активного участника контрреволюционной троцкистской организации, существовавшей в Киеве»[250].

Свидетельские показания были ретранслированы на допросах обвиняемых и большей частью ими отвергнуты, что, однако, не помешало отразить эти показания в обвинительном заключении, датированном 14 июня 1936 года. В нем опять-таки делался упор на наличие в ИЕПК «выходцев из еврейских националистическо-меньшевистских партий», которые направляли его работу «на путь политического вредительства». Приведем небольшие фрагменты этого характерного двенадцатистраничного текста:

…группа поддерживала и систематически выступала с защитой работавших в институте выходцев из еврейских антисоветских партий, допускавших политические прорывы в работе, ведя борьбу с лицами, пытавшимися выступать с разоблачением антисоветской линии работы института. Аналогичную отрицательную позицию они занимали в вопросе очистки института от социально-чуждых и классово-враждебных элементов.

<…>

В своей практической работе (литературной и редакторской) Левитан, Меркин и Хинчин, стоя на антисоветских позициях, допускали к печатанию книги, пронизанные националистическими трактовками, идеализацией контрреволюционного троцкизма и Бунда, с искажением цитат Сталина и Ленина.

<…>

Наряду с этим, обвиняемые Хинчин и Бляшов в своей лекторской работе пропагандировали идеи к[онтр]революционного] троцкизма и другие враждебные нам теории[251].

Отдельно отмечалась установленная следствием «связь Меркина с целым рядом лиц, прибывавших из-за кордона под видом интуристов и посещавших его на дому»[252]. В качестве примера таких лиц в документе фигурирует польский бундовец Гилинский, приезжавший в конце 1935 года[253]. В то же время на допросах повышенное внимание уделялось визитам в Киев двух других гостей из Польши – бывшего министра по еврейским делам в правительстве Украинской Народной Республики Моисея Зильберфарба (1876–1934) и лидера еврейского рабочего движения, члена ЦК Бунда, писателя и журналиста Якова Пата (1890–1966). Посещение Патом института и квартиры одного из сотрудников вызвало такой переполох, что инцидент разбирался на заседании парткома академии наук с участием руководителей ИЕПК, включая Хинчина и директора Горохова. В итоге секретарю парткома Михаилу Киллерогу было поручено «подробно ознакомиться с порядком посещения и ознакомления с работой института интуристами»[254].

Все обвиняемые так и не признали себя виновными, только один из них – Левитан – «виновным признал себя частично»[255]. И хотя в обвинительном заключении «политическое лицо» всех четверых было представлено в деталях и красках, составитель этого акта сделал вывод, что «следствием не собрано достаточно данных для предания привлеченных по настоящему делу суду». В итоге, «принимая во внимание их социальную опасность», следственное дело было направлено «на рассмотрение Особого совещания при Наркоме Внутренних Дел СССР с ходатайством о заключении обвиняемых в Исправтрудлагерь»[256].

Ходатайство, разумеется, было удовлетворено, и своим постановлением от 31 августа 1936 года ОСО отмерило всем максимально возможный тогда для этого внесудебного органа пятилетний срок[257]. Из ГУЛАГа трое из четверых осужденных уже не вернулись, а вернувшийся Бляшов погиб в Бабьем Яру[258]. Пришедшая в 1956 году реабилитация стала для них посмертной[259].

Наличие в ИЕПК значительного числа сотрудников с «запятнанной» политической биографией позволяло с легкостью привлечь к следственному делу других фигурантов и сделать его более массовым. Казалось бы, именно к этому чекисты и стремились. Всем обвиняемым на допросах предлагали назвать известных им лиц, которые в прошлом состояли в тех или иных еврейских партиях. Потенциальных жертв набралось немало. Но, в отличие от сотрудников Института польской пролетарской культуры, членами одной преступной организации их не объявили, да и арестовывали в разное время и по разным поводам, нередко без всякой ведомственной привязки.

Складывается впечатление, что чистки в эпоху Большого террора в значительной мере проводились «под заказ» – с ориентацией на врага, обозначенного в очередном оперативном приказе, директиве или шифротелеграмме. Конкретные деяния жертв значения не имели, и особые формально-юридические обоснования тоже не требовались. Яркий пример такого рода – дело Аврома (Абрама Пинхусовича) Абчука (1897–1937), еврейского прозаика и критика, научного сотрудника литературной секции ИЕПК.

Из института Абчука уволили еще в начале 1935 года – после зубодробительной критики, которой подверглась подготовленная им монография о еврейском литературном движении в СССР первого послеоктябрьского десятилетия[260]. Был признан «троцкистским» и его нашумевший «производственный» роман «Гершл Шамай»[261]. Но вот что удивительно: писателя, уже разоблаченного и заклейменного как троцкиста, до поры до времени не трогали – не привлекали ни к делу Левитана и Макса Эрика (хотя оба были прямо причастны к изданию злополучной монографии), ни к большому делу о троцкистской организации на Украине, по которому проходили многие другие сотрудники ИЕПК. И даже когда настал черед самого Абчука, речь при его аресте шла не о «вредительстве на идеологическом фронте» и вообще не о литературной или научной работе, а о «шпионской деятельности в пользу одного ино [странного] государства», под каковым подразумевалась Польша[262].

Дело в том, что арест Абчука произошел вскоре после выхода оперативного приказа НКВД СССР № 00485, утвержденного Политбюро ЦК ВКП(б) 9 августа 1937 года и подписанного наркомом Николаем Ежовым 11 августа. Вместе с приказом рассылалось и подробное «Закрытое письмо о фашистско-повстанческой, шпионской, диверсионной, пораженческой и террористической деятельности польской разведки в СССР».

В приказе констатировалось: «Даже сейчас работа по ликвидации на местах польских диверсионно-шпионских групп и организации ПОВ полностью не развернута. Темп и масштаб следствия крайне низкие». Основной задачей органов назывался «разгром антисоветской работы польской разведки», в связи с чем сотрудникам предписывалось 20 августа 1937 года начать и в трехмесячный срок закончить «широкую операцию, направленную к полной ликвидации местных организаций ПОВ», а среди шести категорий лиц, подлежащих немедленному аресту, присутствовали и «перебежчики из Польши, независимо от времени их перехода в СССР»[263]. Позднее указанный срок завершения операции неоднократно продлевался. Результат не заставил себя ждать. Только на территории Украины в 1937 году было арестовано 2498 «польских шпионов», и они заметно преобладали по численности над выявленными «агентами» других стран – Румынии, Германии, Латвии, Японии и т. д.[264]

В судьбе Абчука приказ сыграл роковую роль. Уроженец Луцка, в межвоенный период – столицы Волынского воеводства Польши, он вместе со своей невестой Гутой Шнейдер (по второму мужу Соголовой) в июне 1923 года нелегально перешел польско-советскую границу близ местечка Славута. Оба они, как утверждала впоследствии Соголова, были увлечены мечтой «жить в стране социализма»[265]. Абчук, правда, объяснял собственные мотивы прозаичнее: в связи с закрытием в Луцке еврейской народной школы он, тамошний учитель, потерял работу и рассчитывал вновь найти ее в СССР. Кроме того, писатель надеялся получить в «стране социализма» возможность печатать свои литературные произведения[266].

Впрочем, мотивы перебежчика и прочие нюансы никакой роли не играли. Учитывая приоритетность операции, о ходе которой требовалось докладывать каждые пять дней, еще один разоблаченный польский шпион значил тогда для чекистов куда больше, чем еще один выявленный троцкист, что и обусловило ведение дела в УГБ НКВД не 2-м, секретно-политическим отделом (СПО), отвечавшим за борьбу с внутренними врагами, а 3-м отделом – контрразведкой (КРО). Там под факт нелегального перехода границы сфабриковали обвинение в шпионаже – бесхитростную небылицу, не подкрепленную никакими доказательствами, кроме выбитого на допросах признания. Но, по существу, и оно в данном случае не требовалось, так как тем же приказом № 00485 вводился новый процессуальный порядок осуждения, согласно которому справки на обвиняемых каждые десять дней представлялись на рассмотрение комиссии из двух человек – начальника управления НКВД и прокурора (так называемой двойки). Они и решали, к какой из двух категорий отнести обвиняемого – к первой (подлежащие расстрелу «шпионские, диверсионные, вредительские и повстанческие кадры польской разведки») или ко второй («менее активные из них, подлежащие заключению в тюрьмы и лагеря, сроком от 5 до 10 лет»). Далее соответствующие списки отсылались на утверждение в Москву, где их должна была рассматривать и утверждать другая «двойка» – нарком внутренних дел и прокурор СССР. Но на практике после составления справки и определения меры наказания никто более в подробности не вдавался – все последующее происходило автоматически[267].

Избранная Абчуку мера наказания – расстрел – тоже никем сомнению не подвергалась, и решение «двойки» привели в исполнение меньше чем через месяц после ареста[268].

Большинство «выходцев из антисоветских партий», причастных к деятельности ИЕПК, репрессировали как членов «контрреволюционной троцкистской террористической организации». Те из них, кто на момент закрытия института (май 1936 года) еще состоял в его штате, в Кабинет еврейской культуры уже не переместились. За принадлежность к мифической организации были арестованы: в марте 1936-го – бывший научный сотрудник ИЕПК Мотель (Марк Абрамович) Мейлахс (1909–2003), в августе – первый директор института Иосиф Израилевич Либерберг (1897–1937), в ноябре – сменивший его на этом посту Гершон Бенционович Горохов (1891–1937) и научный сотрудник исторической секции Герш Алтерович Вербер (1900–1937), в июне 1937-го – заведующая архивом международной периодики Рахиль Соломоновна Ционовская (1892–1948) и научный сотрудник этнографической секции Зельман (Залман) Файвелевич Скудицкий (1906–1996), в январе 1938-го – учившийся некогда в аспирантуре исторической секции Израиль Моисеевич Чудновский (1908 – после 1968)[269].

Заметная, хотя и не определяющая роль в сценарной разработке секретно-политического отдела НКВД УССР отводилась Либербергу, вызванному под благовидным предлогом из Биробиджана в Москву и там арестованному. Учитывая его статус председателя облисполкома Еврейской автономной области, надо полагать, что согласовывалось это на самом верху. Проходивший по тому же делу бывший секретарь парткома Академии наук УССР Михаил Маркович Киллерог (Горелик; 1900–1937) на допросе 13 октября 1936 года сообщил, что Либерберг, будучи членом парткома и членом-корреспондентом, не только вел подрывную работу в ИЕПК, но и являлся одним из «руководителей троцкистско-террористической группы Академии наук»[270].

То же в унисон с ним подтвердили и другие подельники. Директор ИЕПК Горохов, который поначалу вообще отрицал какую-либо причастность к троцкистской организации, в конце концов подписал признание, что состоял в ней, причем завербовал его еще в 1934 году именно Либерберг[271]. А профессор-экономист Соломон Посвольский (1882–1936) «вспомнил», как во время встречи в Киеве в мае 1936-го Либерберг говорил ему, что через «всесоюзного старосту» Калинина добивается перемещения ИЕПК из Киева в Биробиджан – целиком или путем разделения института на две части. В этом, дескать, Либерберг видел выгоду для террористов, потому что таким образом речь шла о переброске на Дальний Восток не троцкистов-одиночек, а сразу целой группы, проверенной на подпольной работе в Киеве[272]. В свете этого не удивляет, что в обвинительном заключении по делу бывшего сотрудника ИЕПК Боруха Хубермана, речь о котором пойдет далее, Либерберг фигурирует уже как руководитель контрреволюционной троцкистской организации в ЕАО[273].

Расправа с «троцкистами-террористами» была скорой и жестокой[274]. Решением Военной коллегии Верховного Суда СССР от 8 марта 1937 года трое бывших сотрудников ИЕПК – Либерберг, Горохов и Вербер – были приговорены к высшей мере наказания[275].

В скорбный список лиц, причастных к ИЕПК и расстрелянных за «терроризм», следует включить и профессора-демографа Илью Исааковича Вейцблита (1895–1937), первого руководителя социально-экономической секции института, созданной в мае 1930 года[276]. Правда, пробыл он на этой должности недолго. Его монография о динамике численности украинского еврейства, удостоившаяся похвал европейских коллег, на родине подверглась яростным нападкам за «пессимизм» – то есть трезвую, неприукрашенную картину демографического спада среди еврейского населения, что квалифицировалось рецензентами в советской прессе как «неленинский» подход к статистической науке и национальной политике партии. Агрессивная критика вынудила Вейцблита покинуть институт[277]. Однако арестовали ученого (в марте 1937-го) и судили не за монографию. Как и в случае с Абчуком, его работа в ИЕПК и проявлявшиеся в ней «левые уклоны» чекистов не заинтересовали. Ко времени ареста Вейцблит преподавал в Киевском университете и заведовал сектором в УНХУ – Управлении народно-хозяйственного учета УССР, так что поневоле оказался среди «врагов народа», объявленных виновными в искажении результатов Всесоюзной переписи населения 1937 года[278]. Статистики не могли скрыть, в частности, демографические последствия спровоцированного Сталиным голода на Украине в начале 1930-х. В обвинительном заключении по делу говорится, что «УГБ НКВД УССР вскрыта и ликвидирована контрреволюционная право-троцкистская террористическая организация, ставившая своей задачей борьбу с партией и соввластью и проводившая вредительскую работу в системе народно-хозяйственного учета Украины», а Вейцблит с 1936 года являлся ее «активным участником»[279]. За это подсудимый был приговорен к расстрелу[280]. Его заявления в ходе судебного процесса, что он «террористом никогда не был», разумеется, уже ничего не могли изменить[281].

Необходимо включить в тот же скорбный список и еще двоих – уже упомянутых «подельников» Бориса Лехтмана и Григория Лозовика. Профессор Лозовик недолгое время работал научным сотрудником исторической секции ИЕПК[282]. Его не спасли ни «чистосердечное признание», ни выраженное в последнем слове глубокое раскаяние «в своих злодеяниях»[283].

Еще четверо «троцкистов» по постановлению ОСО получили различные сроки исправительно-трудовых лагерей: Ционовская и Мейлахс – по пять лет, Скудицкий и Чудновский – по восемь[284]. Их следственные дела составлены по обычной схеме: каждый изобличался ранее арестованным и расколовшимся «врагом». Показания на Ционовскую были даны недавним секретарем парткома АН УССР «осужденным террористом Киллерогом»[285]. На Мейлахса и Чудновского – Лозовиком, который якобы вовлек в организацию первого из них с заданием вербовать новых людей, а тот уже, выполняя это задание, завербовал второго[286]. Оба подследственных упорно отрицали обвинения, невзирая на пытки, моральные и физические. Много лет спустя, в 1954 году, Чудновский в жалобе на имя председателя КГБ СССР писал:

Рис. 2.5. Выписка из протокола Особого совещания по делу Мотла Мейлахса. Киев. 1936

Еще одним «троцкистом» предстояло стать и Боруху Исааковичу Хуберману (Губерману; 1897–1937), работавшему недолгое время, с 1930 по 1931 год, в социально-экономической секции ИЕПК и возглавлявшему парторганизацию института. В середине 1930-х он занимал ответственную должность в Далькрайкоме ВКП(б), но был снят с нее и назначен заместителем заведующего крайОНО, когда весть об аресте Либерберга, председателя облисполкома ЕАО, достигла Дальнего Востока[292]. По запросу НКВД УССР Хубермана арестовали в Хабаровске 19 января 1937-го – по обвинению в принадлежности «к к[онтр]революционной] тр[о]ц[кистской] террористической] организации»[293]. Однако его еще не успели доставить из хабаровской тюрьмы на Украину, как в апреле поступил новый запрос, в котором обвинение переквалифицировалось. Следствие, как оказалось, располагало данными, что «обв[иняемый] Хуберман, проживая до 1934 г. в Киеве, проводил активную контрреволюционную работу по насаждению групп польской организации войсковой „ПОВ“»[294].

В отличие от Абчука, Хуберман, хотя и проходил по тому же «делу ПОВ», перебежчиком не являлся. Тем не менее в его революционном прошлом тоже имелся «подозрительный» эпизод. В 1920–1923 годах он, уроженец польского города Пулавы, находился на нелегальной работе в Польше по линии Еврейской коммунистической партии «Поалей Цион» и так называемого Закордота, а позднее – разведывательного управления (Разведупра) штаба Красной армии[295]. Эпизод этот явно привлек внимание следователей, которые около двух месяцев подробно расспрашивали о нем Хубермана, но, видимо, не найдя за что зацепиться, в конце концов ограничились кратким изложением его показаний в обвинительном заключении. Очевидно, сам по себе факт нелегального пребывания в Польше, во время которого советского разведчика дважды арестовывали и при этом оба раза освобождали, в свете «польского» приказа НКВД СССР № 00485 представлялся достаточно компрометирующим[296].

Не менее подробно следователи выпытывали у Хубермана и сведения о его «связях с разоблаченным двурушником Либербергом»[297] и другими бывшими коллегами по ИЕПК, а в обвинительном заключении сумели объединить обе линии – «шпионскую» и «троцкистскую». С одной стороны, по версии следствия, в пору работы нацменинструктором Киевского обкома КП(б)У Хуберман «по линии „ПОВ" вел разведывательную работу и ведал расстановкой кадров „ПОВ" из числа членов партии», с другой – «в период активизации троцкистского подполья в Киеве… был завербован в троцкистско-террористическую организацию одним из ее руководителей, быв[шим] заведующим] культпропом Киевского обкома Гуревичем, который и ориентировал его относительно террористических установок организации»[298].

Уже одной «шпионской» линии, согласно все тому же приказу НКВД, было довольно, чтобы подвести Хубермана под категорию лиц, подлежащих высшей мере наказания. Как видно из приложенной к делу справки, именно по этой категории он и был осужден 13 сентября 1937 года, а спустя четыре дня – расстрелян[299].

Рис. 2.6. Справка о расстреле Боруха Хубермана. Киев. 1937

Иначе сложилась судьба супругов Гусовских – библиотекаря ИЕПК Ривы Пинхусовны (1905-?) и ее мужа, главного бухгалтера института Хаима Нухимовича (Наумовича; 1898–1944). Взятые под стражу в апреле 1938 года как активные участники сионистской организации, они сумели выйти на свободу в январе 1939-го «за недоказанностью состава преступления»[300]. Появление такой экзотической по тем временам формулировки стало результатом окончания «ежовщины» и наступления «бериевской оттепели»[301].

Те же «обстоятельства времени» сказались и на судьбе старшей машинистки ИЕПК Доры (Двойры) Исааковны Штиф (1879 – после 1939), вдовы бывшего руководителя филологической секции Нохема Штифа (1879–1933), арестованной 1 октября 1938 года по делу «Украинского бундовского центра»[302]. У нее, связанной родственными узами с видными деятелями «буржуазных» партий (муж – один из руководителей «Фолкспартей», родная сестра – Малка Ефройкина, жена Израиля Ефройкина, сооснователя той же «Фолкспартей», родной брат – Моисей Зильберфарб, основатель Социалистической еврейской рабочей партии СЕРП), не было шансов остаться не замеченной органами. Характерно, что первоначальное обвинение – связь с бундовским подпольем – в феврале 1939 года заменили другим, не менее произвольным: участие в антисоветской деятельности мужа и брата (обоих к тому времени уже давно не было в живых)[303].

Поскольку следователей интересовали главным образом «преступные связи» Доры Штиф, о ИЕПК в ее показаниях упоминалось разве что попутно, когда речь заходила о контактах брата-эмигранта во время визитов в Киев или об окружении покойного мужа. Но на страницах трехтомного «бундовского» дела и сам институт, и его ведущие сотрудники мелькают довольно часто. Так, одному из обвиняемых, еврейскому писателю Нояху Лурье (1881–1960), на допросе 28 августа 1938 года был задан вопрос о «подпольной деятельности» Бунда в стенах ИЕПК и «связях с иностранными разведками», на что последовал ответ, заготовленный следствием, по всей видимости, заранее:

В 1930 году в связи с ликвидацией евсекции при ЦК КП(б)У центр бундовской антисоветской работы на Украине был перенесен в Киев, в Институт еврейской культуры при Академии наук.

Руководитель института Либерберг, его заместитель Горохов, Губерман, Эрик под руководством Левитана превратили институт в контрреволюционный националистический очаг, используя во вражеских целях материальные и культурные ценности, установили контакт с фашистским Виленским еврейским институтом.

Либерберг и Горохов по заданию ЦК Бунда, таким образом, установили тесную связь с закордонными еврейскими научными учреждениями и использовали это для борьбы с Советской властью[304].

Позднее, 26 марта 1939 года, при оглашении своих показаний на заседании Военной коллегии Верховного Суда СССР Лурье заявил: «Этого не было. Я это отрицаю. Следователь в протокол записал это сам, и я должен был это записать (видимо, подписать. – Е.М.). Никакой подпольной организации „Бунд" не было»[305].

Можно только догадываться, с какой целью сценаристам этого дела, последнего массового дела эпохи Большого террора на Украине, понадобилось задним числом вовлекать в него осужденных по другим процессам «троцкистов», «террористов» и «шпионов», к тому же большей частью уже расстрелянных или умерших в заключении, да вдобавок еще и объявлять их бундовскими подпольщиками. Что касается Доры Штиф, то ее, как и Лурье, на указанном судебном заседании оправдали и освободили из-под стражи. Перед оглашением приговора в своем последнем слове она подчеркнула: «Под нажимом следователя я себя оклеветала, но, к счастью, не оклеветала других»[306].

По совпадению в один день с Дорой Штиф, 1 октября 1938-го, арестовали и Бузю (Бориса Ильича) Спивака (1894-?). В противоположность ей, он действительно являлся бундовцем с дореволюционным стажем и уже в советское время около десяти лет провел в ссылке и лагерях (с 1921-го по 1931-й – на Соловках и в Нарымском крае)[307]. На службу в ИЕПК Спивак поступил, видимо, в середине 1934 года – научным сотрудником исторической секции[308]. В следственном деле, правда, значилось, что он работал «переводчиком с русского языка на еврейский»[309]. Прошлое Спивака явно не составляло секрета для институтского начальства, и его уволили в ноябре того же 1934-го, когда над ИЕПК сгустились тучи[310]. Однако около четырех лет спустя при аресте он был обвинен в принадлежности не к «бундовскому центру», как Штиф, а к не менее мифической «меньшевистско-бундовской организации». Спустя еще год, 5 октября 1939-го, в отношении Спивака последовал приговор Особого совещания: восемь лет ИТЛ[311].

Очевидно, что закрытие ИЕПК произошло вследствие изменений в национальной политике сталинского режима и не имело непосредственного отношения к наступившей вскоре эпохе Большого террора, хотя часть сотрудников, в том числе такие видные деятели, как Иосиф Либерберг, Макс Эрик и Михл Левитан, стали жертвами репрессий. Как это ни покажется кому-то странным, какого-либо единого дела, объединявшего всех «окопавшихся» в институте «врагов», не существовало. «Враги» оказались самых разных мастей: вредители на идеологическом фронте и троцкисты-террористы, националисты и шпионы, меньшевики и бундовцы. Соответственно, и арестовывали их по мере актуализации тех или иных «преступных деяний».

Как уже отмечалось, чаще всего основанием для репрессий становилась принадлежность в прошлом к «буржуазным» партиям, разумеется, преимущественно еврейским, но это отнюдь не придавало следственным делам «национальной окраски» – этнический фактор в тот период, в отличие от процессов конца 1940-х – начала 1950-х, особой роли не играл. Вместе с тем выяснилось, что далеко не всех сотрудников ИЕПК с запятнанной политической биографией настиг «карающий меч советского правосудия» – невзирая на имевшиеся компрометирующие материалы, а порой и уже наклеенные ярлыки. К примеру, в деле Доры Штиф имеется запись, что «до последнего времени Штиф была связана с группой еврейских националистов: Добин, Лурье, Слуцкий и другими»[312]. Тем не менее двое из перечисленных – научные сотрудники филологической секции Шимон Яковлевич Добин (1869–1944) и Бер Айзикович Слуцкий (1877–1955) – оставались на свободе, хотя их местонахождение было известно следствию[313].

Что послужило причиной подобной «избирательности»? В своих воспоминаниях Евгения Гинзбург, сама прошедшая все круги ада в эпоху Большого террора, отмечала, что «нарушение логики» являлось «законом этого безумного мира»[314]. Но все-таки можно предположить: у исполнителей, перегруженных огромным количеством фабрикуемых дел, попросту не до всех доходили руки.

А кое-кому, например литературоведу и историку Абраму Юдицкому (1886–1943), работавшему в исторической секции ИЕПК, удалось спастись, вовремя скрывшись с глаз чекистов. Его сын свидетельствует:

На Юдицкого действительно имелся компромат – как и на его начальника, руководителя исторической секции Ушера Маргулиса (Марголиса; 1891–1976)[316]. Из воспоминаний Саула Борового явствует: во время первой волны арестов Маргулис еще находился в Киеве и опасался, что придут и за ним[317]. Дожидаться этого он не стал, тоже перебравшись в Москву. Как мы уже знаем, туда же ранее переехал и Меер Винер. Все они уцелели. Судя по этим и другим примерам, иногда такая тактика срабатывала[318]. По-видимому, у киевских чекистов в обстановке, когда «врагов народа» приходилось арестовывать десятками и сотнями, недоставало ни времени, ни служебного рвения, чтобы искать улизнувших у них из-под носа «подозреваемых».

Всего, по нашим данным, возможно неполным, во второй половине 1930-х годов репрессиям подверглись двадцать человек, которые в разные годы работали в киевском Институте еврейской пролетарской культуры, восемь из них были расстреляны [319]. Это, конечно, лишь небольшая часть его сотрудников, но оттого последняя глава истории разгромленного научного учреждения не выглядит менее трагичной.

Существующие на сегодняшний день монографии и отдельные статьи, посвященные еврейским научным учреждениям в СССР, в основном ставят своей целью крупными мазками показать становление и постепенное угасание «еврейской науки» в советский период, а также пытаются вписать этот процесс в более широкий историко-культурный контекст. Так, применительно к исследованиям по истории евреев в России авторы одной из работ заключают: «Советизация науки, приход в нее на смену „буржуазным спецам" бывших деятелей левых еврейских политических партий, привели не только к полной зависимости науки от государства, но и, в конечном итоге, к гибели этой отрасли исторических знаний»[393]. В другой работе подчеркивается, что «еврейская наука в советских условиях была тепличным растением, взращенным советской национальной политикой»[394]. Автор третьей работы указывает на «существенную дистанцию между официальной и неофициальной иудаикой»[395].

Нельзя не заметить отчетливую тенденциозность приведенных высказываний и заложенное в них заведомо негативное отношение к любой «официальной иудаике» в СССР. Одно из следствий подобного отношения – недооценка или даже полное игнорирование деятельности советских еврейских этнографических организаций, прежде всего музеев. Между тем ее результатом стали значительные по объему и ценности вещевые и художественные коллекции, а также документальные фонды, составляющие сегодня важную часть культурного наследия российских евреев[396].

В центре внимания настоящей статьи – еврейская секция, работавшая в ленинградском Государственном музее этнографии (ГМЭ) в предвоенные годы. Отметим некоторые особенности этой структуры – характерного образца «официальной иудаики», который, как станет ясно из дальнейшего изложения, едва ли можно назвать «тепличным растением».

Во-первых, благодаря планомерной научно-исследовательской, экспедиционной и собирательской деятельности сотрудников оказалась достигнута главная цель, ради которой секция и создавалась, то есть был «выдан на-гора» итоговый продукт – выставка «Евреи в царской России и в СССР», признанная современниками несомненным достижением советского музейного строительства тех лет[397].

Во-вторых, в штате секции состояли преимущественно «молодые специалисты, получившие высшее образование при советской власти», – те, кто, по мнению американского историка-слависта Юрия Слёзкина, был полон «желания преобразовать свои отрасли (науки. – А. И.) в соответствии с марксистскими принципами». Однако необоснованным обобщением выглядит утверждение, что «гордые своим социальным взлетом, но не уверенные в своих профессиональных возможностях, эти научные выдвиженцы» занимались исключительно тем, что «вели войну с немарксистскими учеными, организациями, изданиями и темами»[398]. Наоборот, именно молодые «выдвиженцы», сотрудники секции Исай Пульнер, Михаил Шахнович и Марк Гитлиц, смогли не только собрать, обработать и представить широкой публике уникальные коллекции, но и своими публикациями оставить яркий след в таких научных областях, как этнография, история религии, лингвистика.

В-третьих, период наибольшей активности еврейской секции пришелся на годы Большого террора, когда в стране имели место не только массовые репрессии, но и радикальный поворот в национальной политике – реорганизация национальных административно-территориальных образований, свертывание национально-культурного строительства среди нацменьшинств, окончательный переход к концепции «единой общности» народов Советского Союза[399]. Такие изменения политической конъюнктуры не могли не отразиться на работе еврейского подразделения ГМЭ, в том числе и на его основном проекте – уже упомянутой выставке.

Сохранившиеся в архивах документы секции – протоколы заседаний, планы и отчеты, полевые материалы, в частности фотографии и списки привезенных из экспедиций экспонатов, докладные записки, переписка, экспозиционные планы и стенограммы их обсуждений – позволяют пролить свет на многие вопросы, связанные с развитием «еврейской науки» в Советском Союзе, а в более широком смысле – проследить, как посредством этнографических штудий и музейных экспозиций в стране формировались представления о новом советском еврействе, равноправном члене «братской семьи народов СССР»[400].

Многие историки соглашаются с тем, что на рубеже 1920-1930-х годов произошел «подлинный „Великий перелом", который оказал на отечественную этнографическую науку жесткое „форматирующее" влияние»[401]. К тому времени в стране сложилась централизованная система партийно-государственного управления деятельностью научных учреждений и организаций. Ключевым элементом системы стала обновленная Академия наук СССР, очищенная от наиболее последовательных сторонников старых «буржуазных» научных школ. Согласно новому уставу, принятому в 1930 году, союзная академия должна была всячески содействовать «выработке единого научного метода на основе материалистического мировоззрения» и направлять всю систему научного знания «к удовлетворению нужд социалистической реконструкции страны»[402].

В соответствии с такими директивами перед этнографами встал целый ряд задач. Прежде всего требовалось определить место их дисциплины в структуре советской науки и ее функцию «на службе социалистического строительства», внедрить в исследования марксистскую методологию, выявить объект изучения и преодолеть «терминологический хаос» в теоретических построениях. Среди многочисленных обсуждений, проводившихся в тот период, наиболее существенными для «форматирования» советской этнографии стали два совещания, организованные Государственной академией истории материальной культуры АН СССР в 1929 и 1932 годах с участием руководителей научных учреждений, видных ученых, профессоров ленинградских и московских вузов.

Главное следствие ожесточенных споров, которые велись на этих форумах и во многом касались смысла базовых терминов (таких как культура, этнос, формация, пережитки и прочее): этнография была объявлена вспомогательным направлением марксистской исторической науки. Например, в резолюции совещания 1932 года отмечалось: «Построение этнографии как самостоятельной науки с особым предметом и методом изучения, противостоящей или равноправной истории, противоречит марксистко-ленинскому учению о диалектике исторического процесса»[403]. Впрочем, достигнуть полного единства взглядов по этому вопросу так и не удалось – диспутанты видели марксизм по-разному[404]. Тем не менее установки, разработанные в ходе совещаний, по словам публикаторов и исследователей их материалов, «принесли в этнографическую науку марксистскую парадигму, подкрепленную всеми идеологическими, цензурными и репрессивными ресурсами большевистского государства» [405].

Теперь этнографам предписывалось в своей деятельности руководствоваться социальным заказом, продиктованным советской национальной политикой. Николай Маторин, заведовавший на тот момент антирелигиозным отделением географического факультета Ленинградского государственного университета (ЛГУ), в докладе, прочитанном на совещании 1929 года, призвал «признать работу, выполняемую этнографами, как работу общегосударственного значения и осуществлять планирование ее в соответствии с конкретными задачами национальной политики и социалистического строительства»[406]. Это заявление было с энтузиазмом принято переполненным залом.

«Великий перелом» в советской этнографии сказался не только на направлениях работы академических институтов, таких как уже упомянутая Государственная академия истории материальной культуры или Институт по изучению народов СССР (ИПИН), но и на деятельности музеев соответствующего профиля.

С одной стороны, их «удельный вес» в научной сфере возрос, поскольку в начале 1930-х – в рамках реформы высшего образования – были закрыты этнографические факультеты и отделения университетов Москвы и Ленинграда. Музейные же учреждения, как ленинградские (ГМЭ, Музей антропологии и этнографии, Музей истории религии), так и московские (Центральный музей народоведения и Центральный антирелигиозный музей), по-прежнему продолжали активно заниматься исследованиями по этнографии – проведением экспедиций, формированием коллекций, подготовкой научных публикаций[407].

С другой стороны, усиление политико-идеологического контроля над всеми структурами, причастными к производству репрезентаций истории и культуры, привело среди прочего и к пересмотру роли музеев. Советская власть стала рассматривать их не столько как научные центры, сколько как учреждения пропаганды и политпросвещения трудящихся. 20 августа 1928 года было опубликовано постановление ВЦИК и Совнаркома РСФСР «О музейном строительстве в СССР», в котором говорилось «о приближении музеев к общим задачам и нуждам социалистического строительства, о более широком обслуживании культурно-просветительных потребностей масс, о необходимости построения экспозиций на базе марксистско-ленинской методологии»[408].

В декабре 1930 года в Москве по инициативе Наркомпроса РСФСР был созван Первый Всероссийский музейный съезд, способствовавший дальнейшей регламентации всей деятельности советских музеев. Высокий статус мероприятия подчеркивался присутствием на нем государственных и партийных деятелей из высших эшелонов власти, включая заведующего сектором науки Наркомпроса Ивана Луппола, заместителей наркома Моисея Эпштейна и Надежды Крупской, представителей ЦИК СССР, ВСНХ, Красной армии, наркоматов труда, здравоохранения, земледелия и торговли, а также многих авторитетных деятелей науки и музейного дела. Сам нарком народного просвещения Андрей Бубнов прислал съезду письмо-приветствие и выступил на его закрытии[409].

В своем докладе Иван Луппол привел выработанную им «на основе диалектико-материалистического метода» классификацию. Все советские музеи он разделил на естественно-научные, технико-экономические, общественно-исторические и «надстроечные» (антирелигиозные, художественные), причем музеи народоведения, то есть этнографические, отнес к общественно-историческим – сказалось «марксистское» положение о вспомогательной роли этнографии по отношению к истории[410].

В принятой съездом резолюции «Принципы и формы массовой политпросветработы в музее» отмечалось:

Задачи этнографических музеев конкретизировались в другой резолюции:

Иными словами, советским этнографическим музеям предписывалось перейти от демонстрации вещей к демонстрации идей и процессов, то есть посредством создания «новых марксистских экспозиций» участвовать в мобилизации широких масс на активное участие в социалистическом строительстве, в том числе в национальных районах и республиках СССР[413].

Основополагающие решения съезда полностью соответствовали политико-идеологическим установкам ВКП(б) и воспринимались музейными работниками не просто как общие указания, а как обязательные и безотлагательные требования, выполнить которые надлежало в предельно сжатые сроки. Это привело к тому, что многие музеи начали действовать как своего рода «фабрики по строительству экспозиций», не заботясь о том, может ли та или иная тематика быть раскрыта на подлинных экспонатах[414]. Как отмечала историк музейного дела Татьяна Станюкович, в тот период появляется даже «своеобразное гонение на вещи», когда «из экспозиций выхолащивается вещевой материал, вместо которого стены и шкафы заполняются лозунгами и цитатами, схемами, фото– и статистическими таблицами» [415]. Указанная ею тенденция, не всегда в столь радикальной форме, прослеживается вплоть до начала войны с нацистской Германией. Хотя музеи продолжали заниматься полевой работой и формированием коллекций, было практически невозможно «строить новые экспозиции, отражая в них то, что происходит в стране, не теряя при этом этнографической специфики», поскольку «то новое, что пришло уже в жизнь народов страны, еще не вылилось в новые формы материальной культуры или народного искусства, еще не „овеществилось"»[416].

Та же проблема встала и перед сотрудниками еврейской секции ГМЭ в процессе сбора этнографических материалов, необходимых, чтобы представить культуру нового советского еврейства – «национальную по форме и социалистическую по содержанию» – на выставке «Евреи в царской России и в СССР».

В мае 1934 года Этнографический отдел Государственного Русского музея (ЭО ГРМ) был преобразован в ГМЭ – новое учреждение с собственным уставом, подчиненное Наркомпросу. Одновременно – постановлениями ВЦИК и ЦИК СССР от 7 мая того же года – Биробиджанский еврейский национальный район Дальневосточного края получил статус Еврейской автономной области (ЕАО).

Второе событие можно считать кульминацией беспрецедентного еврейского модернизационного проекта, то есть проекта кардинального переустройства всей экономической и культурной жизни евреев в СССР. Важным инструментом его реализации стала земледельческая колонизация, осуществлявшаяся правительственным Комитетом по земельному устройству трудящихся евреев (КОМЗЕТ) при поддержке Всесоюзного общества по земельному устройству трудящихся евреев (ОЗЕТ). В результате их деятельности в конце 1920-х годов на юге Украины и в Крыму возникли так называемые районы сплошного еврейского земледелия, впоследствии превратившиеся в пять еврейских национальных районов[417]. Но идея создания еврейской республики в Крыму, декларировавшаяся рядом видных деятелей КОМЗЕТа, таких как Юрий Ларин и Абрам Брагин, в конце концов была отклонена, вытесненная аналогичным планом на более приоритетном для советского руководства направлении – дальневосточном.

Историк Алексей Миллер справедливо отмечает: «…советская национальная политика… знала только один способ решения проблем этнических меньшинств – превращение их в большинство или титульную национальность в специально созданных для этого административных образованиях. На практике часто получалось, что другие группы населения, проживавшие на территории автономий… оказывались ущемлены в своих правах»[418].

Проявлением такой политики и являлась попытка образовать еврейскую республику в отдаленном, малонаселенном районе Дальнего Востока путем переселения туда десятков и даже сотен тысяч евреев из европейской части СССР[419]. Биробиджанский проект выступал своего рода советской альтернативой сионизму. Публицист и активный деятель Евсекции Исаак Сударский откровенно писал по этому поводу: «В Биробиджане еврейские трудящиеся станут строителями нового поселения как в культурном, так и в государственном отношении. Отсюда ясно, что пунктом притяжения (для евреев. – А. И.) есть и будет не Палестина, а Биробиджан»[420].

Имел проект и другие задачи. Увеличение количества жителей на граничившей с Манчжурией территории – за счет в целом лояльных советской власти евреев – должно было способствовать усилению обороноспособности страны, а также экономическому развитию региона. Председатель Центрального совета ОЗЕТа (ЦС ОЗЕТ) Семен Диманштейн декларировал: «Чем сильнее мы будем на Дальнем Востоке, тем дальше отодвинется там опасность войны»[421].

Два отмеченных выше и никак не связанных между собой события – организация этнографического музея в Ленинграде и провозглашение ЕАО на Дальнем Востоке – способствовали, несомненно, возникновению идеи: иметь в структуре ГМЭ отдельное подразделение, нацеленное на создание экспозиции, которая продемонстрировала бы «достижения ленинско-сталинской национальной политики» среди советских евреев, и прежде всего важнейшее из них – ЕАО. Такая экспозиция, построенная в соответствии с директивами Первого Всероссийского музейного съезда 1932 года, прекрасно вписывалась в концепцию нового музея.

Судя по всему, впервые идея официально прозвучала в октябре 1934 года на заседании Ленинградского отделения ОЗЕТа при участии почетных членов этого общества – востоковеда Дмитрия Позднеева и историка философии Семена Грузенберга, а также заведующего Отделом народов Белоруссии ГМЭ Антона Супинского[422]. По результатам заседания ЛенОЗЕТ обратился с предложением «о создании Биробиджанского отдела при музее» к члену коллегии Наркомпроса Феликсу Кону. На встрече Кона с директором ГМЭ Павлом Воробьевым было решено, что музей «возбудит об этом ходатайство перед Наркомпросом»[423].

Таким образом, изначально предполагалось, что музейная репрезентация еврейского хозяйственного и культурного строительства в СССР будет связана в первую очередь с новым «еврейским национальным государством», как назвал ЕАО председатель ЦИК Михаил Калинин в 1934 году на встрече с рабочими московских предприятий и работниками еврейской печати. «Всесоюзный староста» также заявил тогда, что «образование такой области в наших условиях есть единственный способ нормального государственного развития национальности» и «лет через десять Биробиджан будет важнейшим, если не единственным, хранителем еврейской социалистической национальной культуры»[424].

Позднеев, как и ряд других российских востоковедов, выступал активным сторонником биробиджанского проекта. В одной из своих статей он писал:

Судя по другим статьям Позднеева, опубликованным и неопубликованным, он считал, что создание ЕАО будет способствовать экономическому развитию края, богатого полезными ископаемыми, и в то же время послужит решению «еврейского вопроса», то есть обретению евреями собственной территории и государственности[426].

Несмотря на столь очевидную, казалось бы, политическую актуальность, выдвинутая ЛенОЗЕТом идея погрязла в бюрократической трясине: «Дело тянулось два года до ноября 1936 г., когда оно почему-то опять всплыло и возник вопрос… о создании еврейской секции в составе белорусского отдела»[427]. Скорее всего, подчинение секции именно этому отделу носило относительно случайный характер и определялось субъективными обстоятельствами – личным знакомством Позднеева с возглавлявшим этот отдел Супинским. Последний к тому же интересовался еврейской этнографией, а отчасти и деятельностью ОЗЕТа.

На сей раз дело действительно сдвинулось с мертвой точки, а профессор Позднеев получил должность консультанта ГМЭ с возложением на него обязанностей по подготовке к открытию еврейской секции. В начале 1937 года новоназначенный консультант направил музейному руководству записку на пяти страницах, в которой поделился «несколькими соображениями по поводу дальнейшей работы еврейской секции», а также ее административного статуса[428]. Вместо секции при Отделе народов Белоруссии он предлагал организовать полноправный еврейский отдел[429]. Однако по уставу ГМЭ отделы полагались только национальностям, имевшим собственные республики в составе СССР. На это Позднеев возражал, что «данный вопрос определяется фактической важностью народности для музея, а не титулами объектов изучения и показа, тем более что преобразование Еврейской автономной области в республику, вероятно, недалеко»[430]. Далее, демонстрируя тонкое политическое чутье, он приводил вполне основательные аргументы за создание именно еврейского отдела:

Через несколько дней, 10 января, Позднеев выступил перед сотрудниками ГМЭ с докладом «Постановка еврейского отдела в Государственном музее этнографии», в котором высказал следующие доводы в пользу своего предложения:

В настойчивом стремлении Позднеева утвердить в структуре ГМЭ именно еврейский отдел – на правах других национальных отделов музея – и «объединить» в нем всех евреев СССР, можно усмотреть безоговорочное следование партийной линии, направленной на возникновение «советской еврейской национальности». Игнорируя дисперсность расселения евреев, а также языковые и культурные различия между еврейскими этническими группами, профессор последовательно приписывал советскому еврейству основные базовые составляющие сталинского определения нации: «Нация – это исторически устойчивая общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры»[433]. Речь шла об обретении евреями своей национальной территории в Биробиджане, ведении ими там хозяйственной и культурной деятельности, наличии общего языка еврейских трудящихся – идиша, для дальнейшей унификации и распространения которого предполагалось созвать в ЕАО специальную научную конференцию[434].

Тем не менее статус секции так и не изменился по крайней мере до конца 1938 года[435]. Забегая вперед, отметим, что лишь после открытия выставки «Евреи в царской России и в СССР» в марте 1939-го еврейская структура в составе ГМЭ, формально так и не преобразованная в отдел, все-таки получила официальное наименование «Секция евреев СССР» и де-факто действовала как самостоятельное подразделение музея. Более того, выставку предполагалось расширить и включить в постоянную экспозицию, а в одном из документов отмечалось:

Принятое администрацией ГМЭ первоначальное решение об учреждении еврейской секции при Отделе народов Белоруссии – с последующим переименованием и повышением ее реальной роли до уровня отдела – по-своему отразило противоречивость еврейского национального строительства в СССР, различные концепции которого оставались дискуссионными вплоть до конца 1930-х годов. Эта противоречивость отчетливо проявилась и на выставке, ставшей вершиной всей деятельности секции, не ускользнув от внимания специалистов и наиболее проницательных посетителей. В обзорной статье по истории ГМЭ, опубликованной еще в эпоху брежневского застоя, по этому поводу деликатно отмечалось: «Экстерриториальность евреев, значительная нивелировка материальной культуры составили особые трудности для построения этнографической экспозиции»[437].

Вопрос об этнографической экспедиции в Еврейскую автономную область возник еще на стадии организации в ГМЭ еврейской секции. Профессор Позднеев вспоминал, что в 1934 году Наркомпрос был готов «отпустить на экспедицию для сбора материалов в Биробиджане 30 000 руб.», добавляя: «У ЦС ОЗЕТа ГМЭ просил 50 000 руб., на что согласия дано не было, но и отказа не последовало»[438].

Настоятельная необходимость проведения такой экспедиции диктовалась главным принципом всех вновь открывавшихся экспозиций ГМЭ – принципом контрастного противопоставления прошлого и настоящего. Резолюция Первого Всероссийского музейного съезда требовала от этнографических музеев показывать, с одной стороны, эксплуататорский, колониальный характер национальной политики имперской России, а с другой – успехи Советского Союза в разрешении национального вопроса. Так, на двух выставках 1935 года – «Узбеки XIX–XX вв.» и «Карелия и Кольский полуостров» – дореволюционное прошлое узбеков и карелов освещалось преимущественно негативно, а социалистическое настоящее – исключительно позитивно[439]. Такое соотнесение, как справедливо отмечает современный исследователь, «было непростым, учитывая более яркий характер традиционной культуры прошлого по сравнению с образцами предметов эпохи социалистического переустройства»[440].

Проблема со всей очевидностью встала перед сотрудниками учрежденной в декабре 1936 года «секции по изучению народов ЕАО с еврейским народом как основным объектом научно-исследовательской и экспозиционной работы» (так «политически грамотно» новое подразделение ГМЭ квалифицировалось в одном из документов)[441]. Выразительных материалов «эпохи социалистического переустройства» остро не хватало, в то время как для демонстрации на будущей экспозиции дореволюционного еврейского прошлого в распоряжении музейщиков имелись богатые коллекции. Можно было, например, с успехом задействовать предметы и фотоснимки, собранные ранее такими известными этнографами, как Федор Волков, Александр Миллер, Александр Сержпутовский и другие[442]. Кроме того, в 1930 году в ГМЭ были переданы экспонаты, конфискованные в ленинградской Большой хоральной синагоге, преимущественно «предметы культа»[443]. Наконец, в фондах музея хранилась коллекция, сформировавшаяся в 1912–1914 годах благодаря экспедициям Еврейского историко-этнографического общества (ЕИЭО) по местечкам черты оседлости.

Эти экспедиции, проводившиеся под руководством писателя и общественного деятеля С. Ан-ского, несомненно, имели первостепенное значение для развития еврейской этнографии и фольклористики в России[444]. Их материалы составили ядро собрания и экспозиции первого в России еврейского музея, который с некоторыми перерывами работал в Петрограде-Ленинграде с 1914 по 1929 год и послужил вдохновляющим образцом для инициаторов целого ряда аналогичных проектов, успешно реализованных в СССР[445]. Среди таких проектов можно назвать Всеукраинский музей еврейской культуры им. Менделе Мойхер-Сфорима в Одессе (1927–1941), Туземно-еврейский музей в Самарканде (1927–1938), Историко-этнографический музей евреев Грузии в Тбилиси (1933–1951), а также многочисленные еврейские отделы в краеведческих музеях Бердичева, Винницы и других городов[446].

Судьба собрания оказалась печальной. ЕИЭО и его музей – на волне кампании по ликвидации «буржуазных» и «националистических» научно-просветительных организаций – были закрыты постановлением административного отдела Леноблисполкома № 21430 от 6 декабря 1929 года[447]. Предметные коллекции и архив музея, а также архив ЕИЭО, – не без участия уже упоминавшегося Ивана Луппола, руководившего тогда Главнаукой, – постепенно распределились между различными учреждениями Ленинграда, Москвы, Киева, Одессы и Минска[448].

Одним из таких учреждений стал Этнографический отдел Государственного Русского музея, в собрание которого предметы и документы из музея ЕИЭО поступали в два этапа.

Первый этап имел место еще в ранний послереволюционный период, когда еврейский музей приостановил свою работу. В мае 1918 года Ан-ский, опасавшийся за судьбу коллекции в обстановке насилия и грабежей, передал на временное хранение в ЭО ГРМ пять ящиков, содержавших наиболее ценные экспонаты. В соответствии с условиями, выдвинутыми Русским музеем, они должны были находиться на охраняемом складе не более года и по истечении этого срока поступить в собственность государства, если не будут востребованы владельцем. Вскоре несогласному с политикой большевиков Ан-скому пришлось навсегда покинуть Советскую Россию. Летом 1923 года еврейский музей вновь открылся для посетителей, но его руководителям ценой многолетних усилий удалось вернуть лишь часть сданных на хранение материалов, да и произошло это всего за несколько месяцев до ликвидации ЕИЭО[449].

Затем начался второй этап: предметы из только что закрытого музея стали передаваться в тот же ЭО ГРМ. Ученый секретарь отдела Аркадий Зарембский сообщал руководству:

В дальнейшем – в связи с обращениями целого ряда организаций, заявивших права на уникальное собрание, – ликвидационная комиссия пересмотрела свое решение, а передача предметов и документов в ЭО ГРМ была остановлена. Тем не менее в результате описанных событий Русскому музею достался значительный фрагмент наследия Ан-ского.

И этот фрагмент, и прочие еврейские коллекции, имевшиеся в фондах ГМЭ, предоставили еврейской секции прочную базу для ведения научно-исследовательской и экспозиционной работы. Позднее все эти коллекции были в полной мере задействованы на выставке «Евреи в царской России и в СССР» для демонстрации «эксплуататорского и угнетательского характера» национальной политики самодержавия. Вместе с тем сотрудники секции, как и руководство ГМЭ, ощущали явную нехватку этнографических материалов, способных представить «достижения ленинско-сталинской национальной политики» в отношении евреев. Разрешить эту проблему и была призвана биробиджанская экспедиция, в ходе которой предполагалось такие материалы собрать. Причем разработка плана экспедиции, ее проведение и камеральная обработка результатов первоначально возлагались на заведующего Отделом народов Белоруссии Супинского и консультанта по еврейской секции Позднеева, который также составил предварительную смету на сумму 150 000 рублей[451]. Основные задачи будущей экспедиции Позднеев сформулировал – как всегда публицистично и политически грамотно – в статье, написанной для газеты «Ленинградская правда», но, судя по всему, оставшейся неопубликованной:

Утверждение Позднеева, что дружба народов в ЕАО «постоянно растет и крепнет», соответствовало общей линии озетовской пропагандистской публицистики, декларировавшей: «Биробиджан… почти не заселен и на эту землю не имеется претендентов со стороны местного населения»[453]. Об этом же писал и другой ленинградский профессор, Владимир Вощинин: «…район этот населен крайне слабо (его общая плотность населения – около 1 чел. на 1 [кв.] километр)». Но далее тот же специалист связывал «недостаточно интенсивное в прежнее время заселение интересующего нас района» с «закреплением лучших земель в чрезмерном количестве за казаками»[454]. Фактически он осторожно намекал, что в случае приезда на Дальний Восток значительного числа евреев эти «лучшие земли», расположенные вдоль реки Амур, могут превратиться в «яблоко раздора» – что в итоге и произошло, но главными «оппонентами» выступили уже отнюдь не казаки.

Хотя в 1928 году советское правительство и выделило для еврейской колонизации обширный Бирско-Биджанский район площадью в 2,5 миллиона гектаров, на практике земель, удобных для хозяйственного освоения, было не так много[455]. В записке 1933 года геоботаник Дальневосточного филиала АН СССР описывал ситуацию следующим образом:

Из приведенного текста можно сделать вывод: проблема заселения и освоения большей части выделенной территории продолжала оставаться актуальной на протяжении длительного периода. Между тем конкуренция за свободные участки, пригодные для земледелия, остро проявилась уже в конце 1920-х.

По данным переписи 1926 года население Бирско-Биджанского района, сосредоточенное преимущественно вдоль линии Транссибирской железнодорожной магистрали и южного берега реки Амур, насчитывало 34 195 человек (русских – 30 417, корейцев – 3178, «туземцев», то есть гольдов и тунгусов – 600)[457]. Что же касается амурских казаков, которых упоминал Вощинин, то до Октябрьской революции на рассматриваемой территории их проживало около 15 тысяч, но к 1923 году, по некоторым оценкам, оставалось не более шестисот. Дело в том, что многие казаки в Гражданскую войну воевали на стороне Сибирской армии адмирала Колчака и после поражения белого движения ушли в Манчжурию, забрав с собой семьи, а оставшихся беспощадно уничтожали чекисты. Опустевшие казацкие станицы постепенно заполнялись переселенцами из Европейской России, в основном русскими и украинцами[458].

Корейцы в отдельных административных частях района составляли почти четверть населения. Они перебирались сюда из близлежащей Манчжурии и даже с Корейского полуострова, захватывали свободные участки и основывали свои поселки, нередко избегая натурализации. Промежуточным пунктом для них служило крупное корейское село Благословенное, существовавшее с 1871 года[459].

Неконтролируемая миграция беспокоила и местные, и центральные власти. В декабре 1926 года Президиум ВЦИК определил порядок землеустройства корейских мигрантов, согласно которому запрещалось наделять их землей от границы с Кореей до Хабаровска и предписывалось переселить всех, кто не получил землю, на север Хабаровского округа и в Благовещенский округ. Для ликвидации незаконных корейских хозяйств устанавливался трехлетний срок[460]. Но еще до его истечения президиум Дальневосточного крайисполкома выпустил особое постановление, в котором указывалось:

Планы корейского переселения неоднократно корректировались, но в полном объеме выполнены так и не были. Власти объясняли это отсутствием финансовых средств, а также сопротивлением со стороны корейцев, в том числе и «корейского партактива». Говорилось и об «искривлении национальной политики», выразившейся в построении корейских сельсоветов не по территориальному, а по национальному принципу. В очередной резолюции президиума Далькрайисполкома подчеркивалось:

С конкуренцией со стороны корейцев за возможность использования наиболее привлекательных земельных участков создатели ЕАО столкнулись с первых лет освоения Бирско-Биджанско-го района. Заместитель председателя КОМЗЕТа Абрам Мережин в докладе, прочитанном на объединенном заседании организации в июле 1928 года, делился впечатлениями от поездки на Дальний Восток:

Как видим, наметившееся противостояние Мережин, в полном соответствии с риторикой царских властей, называл «корейским вопросом» и далее в своем докладе констатировал, что решать его следует путем вытеснения корейцев в выделенные специально для них северные районы Дальневосточного края, подчеркивая при этом: «…нет ничего несправедливого в том, что [мы] относимся отрицательно к заселению корейцами предоставленного для трудящихся евреев Биро-Биджана»[464].

Одновременно Мережин заявлял, что на Дальнем Востоке «никогда не было никакого еврейского вопроса», так как местные жители знали только «евреев политкаторжан, политссыльных», а не торговцев евреев, и оптимистично высказывался об отношении русского населения к еврейской колонизации:

Свои выводы Мережин основывал как на личных впечатлениях, так и на результатах изыскательских экспедиций, проводившихся в этом районе Дальневосточного края с целью уточнения границ и выработки планов освоения, в первую очередь – экспедиции КОМЗЕТа (1927) под руководством профессора Воронежского сельскохозяйственного института Бориса Брука, а также экспедиционной поездки комиссии американской организации ИКОР (1929)[466]. Их материалами сотрудники еврейской секции ГМЭ активно пользовались десятилетие спустя при подготовке выставки «Евреи в царской России и в СССР»[467].

Проблема совместного проживания разных народов на территории Бирско-Биджанского района, возникшая в связи с его еврейской колонизацией, привлекла внимание сотрудников экспедиций и нашла отражение – прямое или косвенное – в составленных ими этнографических описаниях корейцев, русских (включая амурских казаков), китайцев, а также тунгусов, гольдов и представителей других национальных меньшинств.

Корейцы в экспедиционных материалах изображались как «чужие», их образ жизни и экономическая деятельность всячески экзотизировались[468]. Профессор Брук, например, утверждал: «Главное свое благосостояние корейцы построили на культуре мака (опий), которая является в настоящее время запретною. Сельскохозяйственные орудья у корейцев совершенно первобытные „времен ассирийских", но они по-своему своеобразны и удобны»[469]. В другом месте отчета Брук сообщал: «Опий являлся в крае, особенно среди китайско-корейского населения, ценностью, не менее привлекательной, чем золото. На опий расцениваются различные блага»[470].

Весной 1937-го к деятельности еврейской секции ГМЭ в качестве научного сотрудника был привлечен, вероятно Супинским, этнограф Исай Пульнер, который в конце того же года вступил в должность заведующего секцией. Несомненно, амбициозный тридцатисемилетний ученый прекрасно подходил для этой роли, поскольку имел обширный опыт административной, полевой, научно-исследовательской и экспозиционной работы. Немного позже Евгений Кагаров, видный историк и филолог, написал о нем: «Пульнер является в настоящее время лучшим в СССР знатоком этнографии евреев нашего Союза и одним из наиболее известных представителей советской этнографической науки вообще»[482].

Еще в 1924 году студентом Ленинградского института еврейской истории и литературы (так после множества реорганизаций именовался бывший Петроградский еврейский университет) Пульнер принял участие в экспедиции под руководством профессоров Льва Штернберга и Владимира Тана-Богораза, по результатам которой опубликовал пространную статью о евреях Гомеля[483].

Окончив институт в 1925-м, начинающий исследователь поступил на этнографическое отделение географического факультета Ленинградского госуниверситета. В последующие три года ЛГУ дважды командировал его в Грузинскую ССР и один раз в Могилевскую губернию БССР для прохождения полевой практики по изучению грузинских и белорусских евреев[484].

В 1929-м Пульнер активно сотрудничал с музеем ЕИЭО, по заданию которого летом совершил очередную поездку в Грузию – по городам Цхинвал, Кутаис и Они[485]. А в ноябре он вынес на обсуждение руководителей общества, доживавшего свои последние дни, предложения по коренной перестройке постоянной экспозиции. Его проект декларировал разрыв со старыми «немарксистскими» принципами конструирования музейных репрезентаций и следовал новым политико-идеологическим установкам, закрепленным в правительственном постановлении 1928 года «О музейном строительстве в СССР». Предполагалось, что в новой экспозиции будет два раздела – «Евреи в царской России» (об «истории еврейского бесправия» в бывшей черте оседлости) и «Евреи после Октябрьской революции» (с упором на их участие в социалистическом строительстве, включая основание еврейских земледельческих колоний и учреждение национальных районов). И в названиях разделов, и в их содержании уже просматривалась структура будущей выставки в ГМЭ, а в более широком смысле – отражались представления Пульнера об этнографической экспозиции, построенной на основе «марксистко-ленинского учения о диалектике исторического процесса»[486].

Другой пульнеровский проект – «по планировке п [од] отдела верований» – поступил в те дни на рассмотрение этнографической секции музея ЕИЭО. В своих разработках молодой ученый следовал подходу, предложенному профессором Владимиром Таном-Богоразом для антирелигиозной выставки в бывшем Зимнем дворце (на ней Пульнер занимался подготовкой раздела «Иудаизм»). Как писал Тан-Богораз, тема выставки «определялась как типология и эволюция религии»[487]. Развивая и конкретизируя идеи учителя, Пульнер предлагал еврейскому музею показать развитие иудаизма «в историческом отношении (представляя не только жизнь и творчество одного человеческого поколения, но целого ряда поколений, отмечая эволюцию отдельных культурных институтов и явлений)»[488].

Последовавшая вскоре ликвидация ЕИЭО и его музея не позволила обоим реэкспозиционным проектам осуществиться.

В сентябре 1930 года дипломированный этнограф-кавказовед Исай Пульнер поступил на должность библиотекаря еврейского отделения (группы) при Отделе национальностей Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина и вскоре был назначен заведующим этим отделением. В течение двух лет он успешно совмещал библиотечную работу с музейной – создавал раздел «Иудаизм» Ленинградского государственного антирелигиозного музея, разместившегося в бывшем Исаакиевском соборе, а также оформил еврейскую выставку во Дворце культуры им. Горького[489]^[490]. Одновременно Пульнер продолжал активно заниматься и полевыми изысканиями – в качестве начальника еврейско-белорусской этнографической экспедиции Центрального музея народоведения он обследовал местечки Дубровно, Ляды и Любавичи". Более того, вскоре деятельный и энергичный исследователь предпринял попытку организовать «еврейскую рабочую группу» при белорусском секторе Института по изучению народов СССР.

Выбор ИПИН в качестве научного учреждения, где могла бы функционировать такая группа, был не случаен. В 1930-е институт играл важную роль в сталинском проекте национального строительства и представлял собой признанный исследовательский центр всесоюзного масштаба, облеченный доверием и поддержкой советского руководства. С точки зрения вопросов методологического характера его сотрудники занимались «уточнением методов диалектического материализма» в этнографии и «борьбой с уклонами», а в планах научной работы ИПИН значились, например, такие направления, как изучение вопросов этногенеза, исследование «пережитков социального строя» и «надстроечных явлений», например религии, комплексное изучение «человека как производительной силы»[491].

В заседании по организации еврейской рабочей группы, проходившем 8 февраля 1931 года под председательством заведующего белорусским сектором Антона Супинского, кроме Пульнера приняли участие ученый секретарь ИПИН Михаил Худяков, сотрудники ЭО ГРМ Александр Сержпутовский и Аркадий Зарембский, бывший руководитель упраздненного музея ЕИЭО Абрам Брамсон, известный еврейский историк Юлий Гессен и другие [492]. Все они приветствовали начинание, ради которого собрались, но многие не могли скрыть недоумения по поводу прикрепления группы к белорусскому сектору, в то время как Пульнер объявил, что ее задача – «изучение евреев всего Союза»[493]. Гессен даже высказал пожелание, «чтобы работники, интересующиеся изучением небелорусских евреев, входили в состав других секторов»[494]. Оппонируя подобным голосам, Худяков заявил:

Затем на заседании была рассмотрена и одобрена программа работ только что учрежденной структуры. Среди прочего в документе декларировалось: «группой должна быть организована в ближайшее время евр [ейская] экспедиция»[496].

Несмотря на основательно проработанный план деятельности и попытки привлечь к сотрудничеству известных специалистов – таких как востоковеды Израиль Франк-Каменецкий и Андрей Борисов, этнограф Исаак Винников, статистик Вениамин Биншток, – группа не просуществовала и двух месяцев, вероятно – из-за отсутствия финансирования.

И все-таки инициатива Пульнера имела свои положительные результаты. Летом 1931 года по заданию белорусского сектора ИПИН и ЭО ГРМ он участвовал в обследовании интернационального (белорусско-еврейского) колхоза «Октябрь» в местечке Пропойск (ныне Славгород) и даже сумел приобрести некоторые предметы для коллекции музея – несмотря на то что «его экспедиция была фактически сорвана по вине неприсылки денег» [497]. По поручению тех же организаций он составил и «план в виде тезисов по реорганизации этнографической выставки евреев в Русском музее»[498].

Вскоре эти тезисы, переработанные в статью, появились на страницах журнала «Советская этнография». Их содержание с точки зрения политико-идеологических требований не выходило за рамки реэкспозиционных проектов, реализовывавшихся во многих советских этнографических и краеведческих музеях тех лет. Пульнер жестко критиковал дореволюционные «еврейские буржуазные музеи», которые, по его мнению, «замыкали еврейскую культуру в узкие националистические рамки, отрывали ее от всего окружающего, идеализировали, облагораживали» и к тому же отводили центральное место религии. В новых выставках автор призывал отразить «успехи советского строительства и культурной революции в еврейской среде и приобщение еврейских трудящихся к общей борьбе за выполнение плана социалистического строительства»[499].

В статье делался акцент на двух принципиальных позициях. Во-первых, Пульнер указывал:

Во-вторых, в качестве основного экспозиционного комплекса для репрезентации культуры «западных евреев» в прошлом и настоящем автор статьи выбирал еврейское местечко и предлагал «показать возникшие после Октябрьской революции и наступающие социалистические элементы местечка… их здоровую жизненную силу, преимущества и выгоды перед всем старым и умирающим», обратить особое внимание на «вредительскую и контрреволюционную роль духовенства», а также продемонстрировать «интернациональное единение трудящихся разных наций… вовлеченных в новые социалистические формы труда и быта»[501].

Уже несколько лет спустя Пульнер был вынужден пересмотреть свои подходы. На выставке «Евреи в царской России и в СССР», одним из главных творцов которой он являлся, были представлены разные еврейские субэтносы, а основным объектом, вместо еврейского местечка, сделались новые еврейские сельскохозяйственные поселения на юге Украины и в Крыму, но прежде всего – Биробиджан.

Такой поворот во взглядах ученого корреспондировал с отчетливо оформившейся политической линией. Режим поощрял «консолидацию наций», под которой подразумевалось растворение малых этнических единиц в более крупных. В преддверии переписи 1937 года наметился курс на сокращение списка советских национальностей. Статистики и этнографы пытались обнаружить свидетельства успешного слияния народов на пути к коммунистическому обществу[502]. Очевидно, эта линия наложила определенный отпечаток и на еврейское национальное строительство в СССР. Идея «разных евреев» оказалась несозвучной времени.

Подобным образом и местечко, признанное советскими публицистами «безобразной единицей капиталистического устроения», но окончательно так и не реформированное, уже не могло выступать основным объектом выставки, призванной предъявить успехи политики партии в решении «еврейского вопроса»[503]. В центре такой выставки должно было находиться главное достижение этой политики – дальневосточная еврейская автономия.

Впрочем, Пульнер, прекрасно чувствовавший изменения политической конъюнктуры, обратил внимание на возрастающую значимость биробиджанского проекта еще в 1934 году. Вместе с другими сотрудниками еврейского отдела Государственной публичной библиотеки он работал тогда над составлением «библиографии и сборника материалов по Биробиджану», а также подал руководству служебную записку о проведении в одном из библиотечных залов выставки, посвященной только что провозглашенной ЕАО[504].

Противоречия, связанные с деятельностью Пульнера на службе тоталитарного государства, неминуемо заставляют задуматься о внутренних интенциях, побуждавших руководителя еврейской секции ГМЭ постоянно действовать в двух противоположных, по сути, ролях – охранителя национальной культуры и одновременно проводника сталинской национальной политики. Заостряя, можно поставить вопрос: правомерно ли считать его продолжателем дела Ан-ского? Но едва ли на этот вопрос может быть дан однозначный ответ. Взгляды многих советских ученых претерпевали в тот период неизбежные изменения по мере того, как господствующая коммунистическая идеологии превращалась в социальную силу, склоняющую людей к конформизму[505].

Так или иначе, умело лавируя между опасностями быть обвиненным или в еврейском национализме, или в поддержке полной ассимиляции евреев, Исай Пульнер с неутомимым упорством продолжал собирать, обрабатывать и вводить в научный оборот – посредством статей и выставочных проектов – материалы по еврейской этнографии, при этом он активно использовал экспедиционные находки и методические наработки Ан-ского[506]. Предметы и документы, собранные Пульнером в 1920-1930-е годы и отложившиеся в фондах РЭМ, представляют собой важнейший источник для изучения еврейской традиционной культуры, а также истории советского еврейства. Они еще ждут своих исследователей[507].

К началу апреля 1937 года Позднеев и Пульнер разработали детальный план и предварительную смету биробиджанской экспедиции еврейской секции ГМЭ[508]. Тогда же на свет появился план (проект) будущей выставки с рабочим названием «Еврейская автономная область»[509]. Согласно этим документам, участники экспедиции должны были собрать информацию по истории и современному состоянию области, включая статистические и демографические данные о составе ее населения, сведения о сельском хозяйстве, промышленности и культурном строительстве. Среди экспонатов, которые намечалось привезти, значились фотографии старых рабочих и стахановцев, изобретений и особо торжественных моментов на предприятиях (праздники, премирование, открытие новых цехов), образцы спецодежды, продукции и орудий труда, сельскохозяйственных культур и дикорастущих растений, плакаты, стенгазеты, костюмы, лозунги, детские игры, предметы домашнего обихода, модели фабрик и заводов, многое другое[510].

Особое внимание уделялось изучению различных народностей – евреев-переселенцев, амурских казаков, корейцев, китайцев, эвенков, гольдов, тунгусов. Предполагалось собрать предметы их материальной культуры и быта, образцы фольклора, изучить народные обычаи и ритуалы. При этом в плане (проекте) выставки имелось любопытное замечание, что «китайцы спаивали и эксплуатировали местное население»[511].

Политико-идеологические задачи экспедиции сформулировал, выступая перед сотрудниками, директор ГМЭ Николай Таланов:

Пространные рассуждения Таланова, на которые Пульнер осторожно возражал, что «этнический момент здесь не должен превалировать»[513], находились в русле развития советской этнографии 1930-х годов, предметом изучения которой являлась не столько та или иная этническая группа, сколько новый советский человек в целом. Культуре же отводилась лишь роль своеобразной декорации или, согласно знаменитому сталинскому определению, «формы» – чего-то однозначно второстепенного по сравнению с «содержанием».

Согласно первоначальной смете, для реализации планов биробиджанской экспедиции требовалось выделить существенные финансовые средства:

Определенную часть расходов планировалось покрыть за счет поступлений от ЛенОЗЕТа. Однако Центральный совет ОЗЕТа не только запретил председателю своего ленинградского отделения Борису Эскину выдавать кому-либо субсидии, «но и отобрал у ЛенОЗЕТа все его ресурсы, оставив какие-то гроши для проведения работы всего года»[515]. В результате намеченное ранее участие в экспедиции самого Эскина не состоялось, а фактические расходы экспедиции в итоге оказались сокращены более чем в два с половиной раза и составили всего 27 202 руб.[516]

На одном из совещаний в ГМЭ был утвержден состав экспедиции: помимо Позднеева и Пульнера в него вошли «молодая тунгусоведка» Валентина Романовская и художник Георгий Траугот, а начальником назначили заместителя директора музея по научной части Даниила Соловья[517]. Предполагалось, что вслед за первой партией исследователей через некоторое время будет направлена вторая партия в лице сотрудника еврейской секции ГМЭ, религиоведа и фольклориста Михаила Шахновича, а также Менахема (Михаила) Кадышевича, ранее работавшего секретарем Дальневосточного комитета ОЗЕТа и возглавлявшего секцию биробиджановедения в киевском Институте еврейской пролетарской культуры[518].

Еще в первой половине 1937 года администрация музея вступила в переписку с различными учреждениями еврейской автономии «для облегчения работы экспедиции и для большего ее контакта с местными органами власти, предприятиями, колхозами и общественностью»[519]. Потребность в этом всячески подчеркивал в письме Таланову председатель Научно-исследовательской комиссии по изучению культуры и естественных богатств ЕАО при облисполкоме Михаил Бейнфест:

В свою очередь Позднеев указывал музейному руководству: «…юг и запад Биробиджана – пограничная полоса с Маньчжоу-го, куда требуются особые пропуска, и здесь без представителей НКВД и Красной армии нельзя ступить и шагу»[521]. Действительно, с начала подготовки экспедиции ее деятельность находилась под пристальным надзором чекистов. Сохранилась переписка ГМЭ с ленинградским отделением НКВД о выдаче сотрудникам пропусков в ЕАО, а также разрешений осуществлять зарисовки, вести фотосъемку, получать снимки от местных фотографов[522].

К 12 апреля 1937 года подготовительный этап экспедиции завершился, и ее участники Соловей, Позднеев, Пульнер и Романовская выехали в Биробиджан, двумя месяцами позже к ним присоединился Траугот. На основе биробиджанских натурных зарисовок художник выполнит позднее настенные панно, которые станут важнейшим элементом выставки «Евреи в царской России и в СССР».

За четыре месяца – с апреля по июль – ленинградцам удалось собрать обширные материалы, включая 97 документов, полученных от расположенных в городе Биробиджане организаций и учреждений – КОМЗЕТа, отделов землеустройства, народного образования, здравоохранения, областного промыслового союза, сельскохозяйственной опытной станции и Биробиджанского фанерного завода, а также от колхозов «Красный Октябрь» (поселок Амурзет), им. Сталина (село Екатерино-Никольское), им. Буденного (село Столбово) и им. Кирова (поселок Бирофельд)[523].

В 72-страничном отчете, составленном Соловьем и Пульнером по окончании экспедиции, рапортовалось, что ее участники привезли 321 фотоснимок (часть из них предоставила научно-исследовательская комиссия при облисполкоме), и описывалась их тематика:

В том же отчете особо отмечалось, что предметы материальной культуры собраны только по корейцам. Отсутствие аналогичных материалов по евреям объяснялось так:

Далее в отчете перечислялись группы «еврейских экспонатов», которые удалось собрать для предстоящей выставки:

Тем не менее экспедицию трудно было назвать удачной. Как признавались сами ее участники, выполнить намеченный план они не сумели. В качестве одной из причин называлось «намеренное вредительство бывшего руководства Еврейской автономной области во главе с первым секретарем обкома М. П. Хавкиным и председателем облисполкома И. И. Либербергом» [527]. Например, Романовская в своем отчете писала:

В действительности на темпах работы экспедиции не могли не отразиться партийные чистки, начавшиеся в Биробиджане после визита туда «железного наркома» Лазаря Кагановича, и смена руководства области. Получать необходимые документы в областных, районных и городских учреждениях в то время оказалось непросто. Осталась без удовлетворения и просьба, поддержанная письмом в местные органы власти от Феликса Кона, – выделить одного члена обкома и «группу товарищей» в помощь ученым из Ленинграда[529].

Соловей и Пульнер указывали еще на два обстоятельства, помешавших им в выполнении плана: во-первых – неприбытие Шахновича и Кадышевича, а главное – неожиданный отзыв исследователей обратно в Ленинград телеграммами от 21 июня и 6 июля 1937 года[530]. Причиной столь серьезного решения, как досрочное завершение экспедиции, стало закрытие ГМЭ для перестройки экспозиций, последовавшее за инспекционным визитом в музей представителей Дзержинского райкома ВКП(б) и сопровождавшееся разгромными публикациями в прессе. В частности, тогдашний секретарь райкома Алексей Кузнецов на страницах партийного журнала подверг музейное руководство жесткой критике за «политическую беспечность и потерю большевистского чутья», в результате которых в большинстве экспозиций были «выявлены материалы антисоветского, контрреволюционного характера»[531].

Новый директор музея Ефим Милыптейн[532], назначенный взамен Таланова, в полной мере демонстрируя «большевистское чутье», писал в музейный отдел Наркомпроса:

Несколько месяцев спустя, в ноябре, музей снова открылся, причем без существенных изменений в структуре экспозиции, но целый ряд сотрудников подвергся репрессиям. Так, уже уволенный с должности директора Николай Таланов был арестован, обвинен в контрреволюционной деятельности и шпионаже, а затем расстрелян.

Сталинские репрессии не обошли стороной и участников биробиджанской экспедиции. Через два месяца после ее завершения за решеткой оказался Позднеев, «гражданин СССР, беспартийный, профессор, консультант Государственного музея этнографии с 1936 г. по день ареста, пенсионер», как значилось в уголовном деле. Обвиненный в проведении шпионской деятельности в пользу Японии, семидесятидвухлетний востоковед постановлением комиссии НКВД и прокурора СССР от 20 октября 1937 года был приговорен к высшей мере наказания[534]. Очевидно, следователи обратили внимание на недавнее посещение им района, граничившего с оккупированной японскими войсками Манчжурией. По понятным причинам имя Позднеева в материалах еврейской секции ГМЭ в дальнейшем уже никогда не упоминалось.

Из-за временного закрытия ГМЭ обсуждение результатов биробиджанской экспедиции состоялось почти через год после ее завершения – на заседании ученого совета музея под председательством Милыптейна. С основным докладом выступил руководитель экспедиции Соловей, с содокладом – Траугот. Обоих засыпали вопросами: сколько средств затрачено, почему в задачи не входило этнографическое исследование, сколько дней было потеряно в связи с досрочным отзывом в Ленинград, что собрано по народному творчеству, в какой мере собранное удовлетворяет требованиям экспозиции и какой процент из привезенных материалов может быть в ней использован? [535]Наиболее критически настроенные участники заседания сходились во мнении, что «экспедиция своих функций и задач не выполнила»[536]. По поводу отсутствия предметов еврейской материальной культуры прозвучало заявление: «…у евреев этнография есть; только ее не сумели найти, так как в экспедиции… этнографических методов в работе не было»[537]. Но принятая в конце концов резолюция оказалась не столь категоричной:

При просмотре отложившихся в архиве РЭМ материалов, собранных биробиджанской экспедицией, невольно возникает ощущение, что сотрудникам еврейской секции пришлось проявить недюжинную изобретательность, чтобы выбрать из сводок, ведомостей и отчетов местных учреждений такую информацию, которая могла бы однозначно подтвердить «достижения социалистического строительства в ЕАО». Наиболее противоречиво выглядят документы по переселению евреев из европейской части страны на Дальний Восток. Едва ли не каждый из них показывает, что превращение евреев в самую многочисленную национальность ЕАО столкнулось с существенными трудностями. Например, темпы переселения, запланированные на вторую пятилетку, выглядели так:

Рост населения биробиджанского района, запроектированный по 2-й пятилетке, 1 окт. 1933 г.[539]

На деле планы систематически не выполнялись, количество прибывающих евреев постепенно сокращалось. Текущее положение с переселением в 1936–1937 годах приведено в следующей таблице[540]:

В документах, привезенных экспедицией, указывались и причины невыполнения планов по переселению евреев:

Причины невыполнения нашими организациями нарядов текущего года в основном следующие:

а) Слабое руководство со стороны ЦСО [Центрального совета ОЗЕТа] работой по переселению.

г) Формальная и подчас недоброкачественная присылка озеторганизациями материалов по предварительной регистрации и отчетных материалов по выполнению нарядов (на переселение. – А. И.).

д) Отсутствие какой бы то ни было работы с зарегистрированными кандидатами на переселение.

е) Отсутствие связи с переселившимися в область, а также обратниками (то есть теми, кто уехал из ЕАО. – А. И.) в связи с имеющимися фактами обратничества.

ж) Совершенно неудовлетворительная работа по выявлению и вербовке переселенческих кадров из местечек, в частности отсутствие работы по групповому переселению строительных рабочих и колхозников[541].

В итоге, согласно отчету экспедиции, в 1937 году в области проживало 65 тысяч человек, из них – всего около 25 тысяч евреев[542]. Даже эти сомнительные данные свидетельствовали: надежды на то, что к концу 2-й пятилетки еврейское население ЕАО превысит 180 тысяч человек и составит 60 % от всего населения, оказались несбыточными.

Некоторый оптимизм внушали собранные сведения о развитии сельского хозяйства, промышленности и социальной сферы. В документах приводились разнообразные цифры о росте на территории области посевных площадей, о количестве колхозов, фабрик и заводов, школ и других учебных заведений, больниц и яслей, о численности врачей и среднего медперсонала. Особого внимания исследователей заслужил Биробиджанский государственный еврейский театр[543].

Но главное – экспедиции удалось найти «нового человека на берегах рек Биры и Биджана», о чем торжественно сообщалось в отчете:

В процессе десятилетнего социалистического строительства области бывшие местечковые балагулы, мелкие торговцы, «люди воздуха», люди, подчас не имеющие никакой определенной программы, нищие и бесправные, угнетенные постоянным преследованием царизма, превратились в свободных и активных строителей социализма, стали передовыми колхозниками и стахановцами промышленности. Экспедицией собраны свыше 20-ти автобиографий таких людей[544].

Поиски дополнительных экспонатов для заполнения сохранявшихся пробелов в будущей экспозиции были поручены Исаю Пульнеру, Михаилу Шахновичу и филологу, специалисту по языку идиш Марку Гитлицу[545]. Об их усилиях свидетельствует переписка дирекции ГМЭ с различными организациями и учреждениями – Историко-этнографическим музеем евреев Грузии в Тбилиси, Всеукраинским музеем еврейской культуры им. Менделе Мойхер-Сфорима в Одессе, Туземно-еврейским музеем в Самарканде, Кабинетом еврейской культуры АН УССР и Центральной еврейской библиотекой им. Мориса Винчевского в Киеве, государственными еврейскими театрами Москвы, Одессы и Киева, а также Музеем В. И. Ленина в Москве, Музеем истории религии АН СССР в Ленинграде, Белорусским государственным музеем в Минске[546].

В январе 1938 года Гитлиц посетил в Москве редакцию газеты «Der ernes», научную комиссию Центрального совета ОЗЕТа и Государственный еврейский театр (ГОСЕТ), ознакомился с их архивами и обсудил возможности использования на выставке материалов из этих собраний[547]. Летом того же года, если верить документам, художник Соломон Юдовин, также привлеченный к работе, съездил в родное местечко Бешенковичи на Витебщине, где «разыскал… бывших участников „Пурим-шпил“ и зарисовал эскизы костюмов „Пурим-шпилер[ов]“»[548]. Впоследствии эти эскизы вошли в экспозицию[549]. При посредничестве Шахновича по обмену из Музея истории религии удалось получить несколько «бумажек от детских флажков (симхастора)», рисунки, «изображающие различные моменты религиозного быта», «маленькую тору» и «ветку для праздника» (то есть лулав, атрибут праздника Сукес)[550].

Но наиболее существенное пополнение еврейских коллекций ГМЭ новыми экспонатами стало следствием командировки Пульнера в Москву, Киев, Одессу, Тбилиси и Баку в мае-июне 1938 года. За два месяца он посетил ряд музеев и частных коллекционеров, приобрел у них или получил путем обмена редкие, порой уникальные предметы еврейского быта и культового назначения, фотографии, документы, другие материалы. Важнейший эпизод поездки в отчете о командировке он описал так:

Мой приезд в Москву совпал с ликвидацией ОЗЕТа и его Центрального совета. В связи с ликвидацией ОЗЕТа мною был поставлен перед ликвидкомом вопрос о передаче музею:

1) Фототеки (фотографии и негативы) Центрального совета.

2) Библиотеки.

3) Архива.

4) Коллекции картин и скульптур…

5) Еврейских фильмов.

Моя просьба, за исключением вопроса о передаче архива, была удовлетворена.

ОЗЕТ значительно обогатил еврейские коллекции музея и дал возможность восполнить большие пробелы в разделах «Соцстроительство» и «Фашизм – это война и голод» еврейской экспозиции[551].

Следует пояснить, что, пока сотрудники ГМЭ занимались планированием выставки и сбором необходимых для нее материалов, советское правительство фактически свернуло биробиджанский проект. В середине 1938 года КОМЗЕТ и ОЗЕТ были ликвидированы, а их руководители, в том числе Семен Диманштейн и Абрам Мережин, обвинены в «еврейском буржуазном национализме» и расстреляны. Репрессии затронули и партийно-хозяйственную элиту ЕАО, и рядовых переселенцев. Деятельность зарубежных еврейских филантропических организаций, вносивших существенный вклад в развитие автономии, оказалась под запретом на всей территории СССР, их представительства закрылись. Переселение евреев на берега Биры и Биджана было приостановлено.

Все эти события, в особенности ликвидация ОЗЕТа, имевшего через ЛенОЗЕТ налаженную связь с ГМЭ, отрицательно сказались на строительстве еврейской выставки. Первоначально намечалось сдать экспозицию к первой годовщине сталинской конституции – 5 декабря 1937 года, затем открытие перенесли на 1 сентября 1938-го[552]. В конце концов выставка начала работу только в марте 1939-го.

Собранных сотрудниками еврейской секции ГМЭ материалов, а также выделенной им существенной суммы почти в 180 тысяч рублей[553] оказалось достаточно, чтобы создать в музее масштабное «инструктивное пространство» выставки «Евреи в царской России и в СССР», призванное способствовать мобилизации широких масс на активное участие в социалистическом строительстве [554]. Экспозиция задействовала понятную рядовым посетителям политико-идеологическую метафорику, связанную с мифологизированными и героизированными образами новых советских евреев – ударников-стахановцев, покорителей крымских степей и биробиджанской тайги, подлинных строителей социализма и носителей пролетарского интернационализма.

В неопубликованной совместной статье Пульнер и Шахнович описывали пространство выставки следующим образом:

В таком «бодром, светлом, легком и парадном» зале располагались, следуя распространенному экспозиционному приему советских музеев 1930-х годов, два раздела выставки, контрастно противопоставленные друг другу: вводный («Евреи в царской России – тюрьме народов») и основной («Евреи в СССР – социалистической родине трудящихся»)[556].

Во вводном разделе еврейское «вчера» представало в виде двух «обстановочных сцен» («Старое еврейское местечко» и «Народный театр „Пурим-шпил“»), двух макетов («Жилище портного» и «Хедер – еврейская религиозная начальная школа»), а также 23 щитов-стендов с «плоскостными материалами» и предметами из этнографических коллекций, включая и собрание Ан-ского. Пояснительные тексты информировали, что «местечковое население… влачило нищенское и полуголодное существование, задыхаясь под гнетом богачей и царской полиции»[557]. Благодаря этому местечко исключалось из современного контекста и, в соответствии с советскими идеологическими установками, органично встраивалось в контекст «непригодного прошлого»[558].

Положительную интерпретацию в этом разделе получило только «еврейское народное творчество». В то же время религиозная традиция, с которой оно было неразрывно связано, разоблачалась как способ одурманивания масс. Возникавшее противоречие снималось утверждением: «В произведениях народного творчества трудящиеся выражали свой гнев и протест против векового угнетения, свои радости и страдания, чаяния и надежды, свободомыслие, оптимизм и веру в светлое лучшее будущее»[559]. Кроме того, народное творчество трактовалось как неисчерпаемый источник для развития советской еврейской культуры.

Всю грандиозность преобразований в еврейском сообществе, произошедших после Октябрьской революции, посетители выставки должны были в полной мере ощутить в основном разделе, центральной частью которого стал экспозиционный комплекс «Еврейская автономная область». Для этого использовались приемы монументальной пропаганды – прежде всего речь идет о двух настенных панно, выполненных Георгием Трауготом по натурным эскизам в технике фресковой живописи. По мнению директора ГМЭ Милыптейна, это была «первая фундаментальная живопись в музее, проделанная с большим вкусом, художественным чутьем»[560].

На фресках присутствовали поля пшеницы, комбайны, грузовики с отмолоченным хлебом, индустриальные предприятия, добыча мрамора, вокзал с прибывающим поездом, пароход на Амуре, самолет в небе[561]. Таким образом, ЕАО была представлена в духе пропагандистских клише 1930-х годов, героизировавших строительство «еврейской республики» на Дальнем Востоке СССР[562].

Другие экспонаты, например макет «Освоение тайги», показывавший суровый быт первых еврейских переселенцев, или модель пчеловодческой пасеки еврейского колхоза в Бирофель-де, а также собранные биробиджанской экспедицией материалы, выставленные на пятнадцати щитах, детализировали или поясняли содержание живописи Траугота, методично и последовательно подтверждая важную политическую идею: «Впервые в истории еврейского народа осуществилось его горячее желание о создании своей родины, о создании своей национальной государственности»[563].

Между тем этнографическая составляющая основного раздела оказалась выражена чрезвычайно слабо. Об этом еще на стадии обсуждения плана (проекта) выставки предупреждали члены ученого совета ГМЭ, заявлявшие, что сотрудники еврейской секции «пошли по линии наименьшего сопротивления, заменяя этнографические сцены макетами, которые, может быть, стоят дешевле или дороже, но… это то, что меньше всего нам нужно»[564].

Действительно, в реалиях ЕАО методы классической этнографии, использованные Пульнером и его коллегами, явно дали сбой. Вместо привычных результатов полевой работы – материалов об обычаях, быте, жилище, одежде, утвари, фольклоре – участники экспедиции смогли предъявить лишь некие идеологизированные суррогаты: описания и фотоснимки новых ритуалов (коллективное обсуждение сталинской конституции, демонстрация избирателей в городе Биробиджане), образцы политически грамотного фольклора (еврейские народные песни о Ленине и Сталине, колхозные частушки), модели стандартных колхозных домов[565]. Подобные экспонаты прекрасно вписывались в общую канву советской социалистической культуры, но не обладали «национальной самобытностью». Похоже, именно на это намекала ироничная запись, оставленная в книге отзывов одним из посетителей: «Да, все это очень хорошо. Но, однако, где же сами евреи?»[566]

Проблему осознавали и организаторы выставки. Отчасти они надеялись разрешить ее, следуя распространенной в то время идее о переходе от демонстрации вещей к демонстрации идей и процессов[567]. Восполнить ощущавшийся в основном разделе недостаток оригинальных этнографических экспонатов пытались при помощи обилия живописных и скульптурных работ, портретов советских вождей, фотомонтажей, красочных карт, диаграмм, лозунгов, документов, цитат из сочинений Ленина и Сталина.

Нелегким делом оказалось и выполнение еще одной задачи, важность которой неоднократно отмечалась в развернутом плане (проекте) выставки: показать «интернациональную дружбу» разных национальностей, вовлеченных в хозяйственное и культурное строительство на берегах Биры и Биджана[568]. Изначально предполагалось использовать в различных подразделах диапозитивы «Типы корейцев и амурских казаков», «Интернациональная дружба школьников ЕАО (евреи, русские, корейцы, китайцы)», «Жизнь и быт колхозников ЕАО: евреев, корейцев, русских, китайцев», а также построить обстановочную сцену «Корейцы-колхозники на полевых работах»[569]. Намечалось отразить и тот факт, что «территория Биробиджана издревле была заселена тунгусскими племенами охотничьего быта»[570]. Но никаких упоминаний об этих материалах в путеводителе по выставке мы не находим.

Необходимость корректировки экспозиционных планов была вызвана появлением на свет постановления Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) «О выселении корейского населения из пограничных районов Дальневосточного края» от 21 августа 1937 года. В соответствии с ним, «в целях пресечения проникновения японского шпионажа» корейцев массово депортировали в Южно-Казахстанскую область, а также Узбекистан. В числе прочих депортации подверглись и более 4,5 тысяч корейцев, проживавших на территории ЕАО[571]. Неудивительно, что в отзыве Центрального совета ОЗЕТа на проект выставки «Евреи в царской России и в СССР» содержалась строгая директива: «Все, что приведено в разных отделах касательно вселения в область корейцев и развития их хозяйства и быта, исключить»[572].

Исчезновение с выставочных стендов упоминаний не только о корейцах, но и о тунгусах, гольдах и китайцах можно объяснить стремлением снять щекотливую оппозицию «колонизатор – абориген». На ранней стадии колонизации Биробиджанского района в пропагандистских публикациях ОЗЕТа еврейские переселенцы представали агентами прогресса, «культуртрегерами»: с их приходом в тайге «появились тракторы, дорожные машины, экскаваторы… мелиорация, агрономия, строительство» и началась «жизнь культурная». «Туземцы» же, например удэгейцы, экзотизированно изображались как «наивные дикари», которые «в своем развитии не пошли дальше того уровня, на котором прочее человечество стояло много тысяч лет тому назад», из чего делался вывод: «еврейская колонизация… отвечает давно созревшим потребностям коренного населения»[573]. Но к концу 1930-х подобный подход признали ошибочным[574].

С другой стороны, чрезмерное акцентирование роли евреев в развитии Биробиджанского района давало повод к обвинениям в «буржуазном национализме и еврейском шовинизме». Поэтому немало рисунков и фотографий на выставочном щите, посвященном истории ЕАО, представляли амурских казаков: их быт, историю, участие в Гражданской войне на стороне большевиков[575].

В итоге показ «интернационального единения трудящихся разных наций», о котором так много говорилось в подготовительных документах выставки, фактически свелся лишь к одной обстановочной сцене «Дружба народов», оформленной художником Давидом Загоскиным. О ней в статье Пульнера и Шахновича сказано так:

Устроители выставки едва ли могли обойти вниманием этот «праздник евреев и казаков». Встреча в Цимле представляла собой идеально спланированную пропагандистскую акцию, поскольку за неделю до нее, 20 апреля 1936 года, ЦИК СССР выпустил постановление «О снятии с казачества ограничений по службе в РККА». Тем самым с казаков было снято подозрение в скрытой нелояльности советской власти из-за массовой поддержки ими белого движения в годы Гражданской войны, и они становились вполне легитимными членами «братской семьи советских народов». К тому же сам факт еврейско-казацкого соцсоревнования, учитывая исторический антагонизм между двумя группами, несомненно, имел важное политико-воспитательное значение, а потому активно популяризировался в советской печати[577].

Как уже говорилось, ко второй половине 1930-х Пульнер отошел от идеи, что «нельзя экспонировать все еврейские этнические группы, проживающие в СССР, совместно». Напротив, чтобы показать этнокультурное многообразие еврейства, он включил в экспозицию манекены «пожилой грузинской еврейки» и «молодой грузинской еврейки с бубном в национальном костюме», а также щиты «Грузинские евреи», «Горские евреи» и «Среднеазиатские евреи», на которых преимущественно располагались фотопортреты «новых советских евреев», например мастера хлопководства Гидеева и стахановца кожевенного завода Катанова, а также снимки со сценами радостного труда в еврейских колхозах Грузии, Дагестана, Азербайджана и Узбекистана[578]. Эти материалы не только частично восполняли недостаток в основном разделе выставки «этнографического колорита», но и выглядели как аккуратное и аргументированное возражение некоторым ученым, таким как Артур Зифельдт-Симумяги, утверждавшим, что «из всех „еврейских" групп только евреи европейские… имеют свой особый язык идиш и свою национальную культуру», и предлагавшим отказаться от «клерикально-сионистской традиции» выделения «в особую мнимо-расовую вероисповедную группу „горских евреев"»[579].

Для оценки того, как «инструктивное пространство» выставки воспринималось тогда специалистами, следует обратиться к протоколам совещаний комиссии по приемке экспозиции «Евреи в царской России и в СССР», а также к официальным отзывам представителей музеев, институтов и творческих союзов. Судя по этим документам, в целом научное сообщество Ленинграда оценило экспозицию положительно, высказав некоторые критические замечания главным образом по поводу вводного раздела и достаточно неконкретно прореагировав на основной. В частности, академик Василий Струве, директор Института этнографии АН СССР, считал, что на выставке «недостаточно ярко показана эксплуатация евреев в прошлом», а историк Юлий Гессен – что надо показывать «прошлое евреев шире, чем это сделано»[580]. Очевидно, обсуждать репрезентации ЕАО и вообще современности ученым мешала элементарная самоцензура.

Иное отношение к выставке проявили рядовые посетители, оставившие в книге отзывов, которая велась вплоть по июнь 1941 года, около 200 записей на русском и идише. Наиболее сильное впечатление на большую часть аудитории произвели материалы, связанные со «старым еврейским местечком». Особо интересна реакция выходцев из бывшей черты оседлости, чьи отклики нередко напоминали заключения экспертов. Их определенно удовлетворяло и радовало, что хорошо знакомые им с детства предметы повседневного обихода выставлены в витринах и тем самым наделены ценностью музейных экспонатов, то есть культурного наследия, которое нужно сохранять для будущих поколений. Подобная метаморфоза спровоцировала смысловую перекодировку даже тех предметов, которые были призваны выставлять напоказ собственную ущербность, наглядно демонстрируя «непригодное прошлое». Пример таких предметов – амулеты и талисманы, а также «„квитлах“ – записки-„прошения“, которые клались на могилы так называемых цадиков („праведников", „чудотворцев")»[581]. В глазах большинства посетителей любование стариной никак не вступало в противоречие с идеологическим посланием выставки.

А вот по поводу основного раздела экспозиции авторы книги отзывов, в отличие от специалистов, позволяли себе высказываться весьма критически. Вот характерная запись: «…слабо представлено участие еврейской интеллигенции в современном искусстве, науке, живописи, скульптуре». Встречались также замечания, что «жизнь евреев в Биробиджане отражает только часть общей жизни советской еврейской нации» или что «необходимо расширить отдел, отражающий жизнь евреев в СССР»[582].

Справедливости ради следует отметить, что на выставке присутствовали такие объекты, как щит «Растет советская еврейская культура» или макет спектакля «Бар-Кохба» по пьесе Самуила Галкина, поставленного московским ГОСЕТом[583]. Но количество экспонатов подобного рода показалось некоторым посетителям явно недостаточным. Многочисленные пожелания расширить основной раздел свидетельствуют: попытка подать ЕАО как «родину всех советских евреев» – если не в настоящем, то в будущем – оказалась несостоятельной. Идентифицировать себя с биробиджанскими рабочими и колхозниками ленинградские евреи в массе своей были не готовы. Для них, независимо от социального статуса, культурными героями являлись известные представители еврейской интеллигенции – музыканты, писатели, художники, актеры, интегрированные в советскую творческую элиту.

Один из наиболее осведомленных посетителей оставил в книге отзывов следующую запись:

«Ваши рассуждения и оценка, данная еврейскому народу, политически безграмотна, – отвечал ему Пульнер на следующей странице книги отзывов в соответствии со сложившейся практикой тех лет. – Евр. авт. обл. строится и растет с каждым днем»[585].

Эта переписка точно отразила двусмысленную ситуацию, в которой находились создатели выставки «Евреи в царской России и в СССР». Пока она готовилась, статус ее главного объекта – Еврейской автономной области – претерпел заметные изменения. Во всяком случае, вопрос о создании «советской еврейской республики» в Биробиджане к тому моменту уже был снят с повестки дня.

В постепенном и мучительном процессе смены культурных парадигм, подкрепленном репрессиями сначала против «буржуазных профессоров», затем против их гонителей – радикально настроенных молодых ученых-марксистов, обвиненных в троцкизме, определялись границы советской этнографии и закладывались жесткие правила конструирования музейных экспозиций, прославлявших достижения национальной политики партии. Бурные дискуссии конца 1920-х о методе и объекте исследований сменились во второй половине 1930-х всеобщим единодушием и обсуждением частных вопросов полевой работы, целью которой стало обнаружить и зафиксировать у той или иной народности ростки новой культуры – обязательно «национальной по форме и социалистической по содержанию». Отдельные сотрудники музеев и научных учреждений, ощущая несоответствие между партийными установками и фундаментальными основами этнографической науки, но не посягая на незыблемость утвердившейся повсеместно марксистко-ленинской методологии, еще пытались встроить в канву пропагандистских экспозиций некоторую этнографическую начинку. Но даже такие попытки подвергались корректировке и нередко были чреваты суровыми обвинениями. Непрекращавшиеся разоблачения «вредителей» в академической среде наложили на многие дошедшие до нас документы той эпохи отпечаток нервозности, скрываемой при помощи «политически грамотной» риторики.

Возникновение еврейской секции ГМЭ и создание выставки «Евреи в царской России и в СССР» совпали по времени с постепенным сворачиванием советского еврейского модернизационного проекта. Но – в силу самой логики развития сталинского режима – чем больше неразрешимых противоречий и трудностей возникало при воплощении проекта в жизнь, тем сильнее активизировалась его репрезентационная составляющая[586]. Масштабы массовой пропагандистской кампании, инициированной КОМЗЕТом и ОЗЕТом, только расширялись по мере того, как реальные результаты их деятельности становились все скромнее. Таким же образом функционировала и вся советская культура, направлявшая свои усилия главным образом на мифологизацию действительности вне всякой связи с подлинным положением вещей.

Несомненно, выставка, открытая в залах одного из центральных этнографических музеев страны, должна была стать апофеозом не только агиткампании за «нового советского еврея», но и всего проекта социально-культурного преобразования еврейского сообщества. Доверие к науке как наиболее объективному интерпретатору реальности являлось в СССР существенным фактором, определявшим функционирование массового сознания: все общественные явления структурировались и репрезентировались в соответствии с марксистско-ленинской классовой теорией. Музеефикация успехов, достигнутых ЕАО – главным детищем национальной политики партии по отношению к евреям – в сфере хозяйственного и культурного строительства, имела целью придать проекту законченный, реализованный вид и «научно подтвердить» его воплощение в жизнь с точки зрения этнографии – науки, изучающей народы.

Но едва ли можно утверждать, что сотрудникам еврейской секции удалось создать в залах ГМЭ эффективное «инструктивное пространство», что объяснялось в первую очередь противоречивостью самой задачи. Привлекательная картина жизни «новых советских евреев» на берегах рек Биры и Биджана призвана была служить приманкой, подталкивавшей их соплеменников к переселению в ЕАО. Однако записи в книге отзывов отражали недоумение посетителей. Они, несомненно, принимали формирование «советской еврейской нации» за свершившийся факт, но не находили в экспозиции убедительного объяснения того, каким образом дисперсное расселение евреев, преимущественно горожан из европейской части страны, окажется трансформировано в компактное проживание на территории удаленной дальневосточной автономии[587]. Впрочем, такое решение не удалось выработать и «архитекторам» еврейского модернизационного проекта из высших властных структур.

Так или иначе, выставка «Евреи в царской России и в СССР» явно отвечала социальному заказу и положительно оценивалась властями. В этой связи важный символический смысл приобрело решение руководства ГМЭ включить ее в постоянную экспозицию в качестве одного из отделов. Тем самым подтверждался статус евреев как полноправной национальности Советского Союза – наряду с другими национальностями, которым посвящались музейные отделы. Рассматривался и вопрос о расширении выставки, пополнении ее новыми этнографическими материалами, для чего планировались экспедиционные поездки, в том числе в западные области Украины, присоединенные по пакту Молотова-Риббентропа[588].

Осуществлению этих планов помешала война с нацистской Германией. В конце июня 1941 года выставка «Евреи в царской России и в СССР» была закрыта. Коллекции, собранные сотрудниками еврейской секции ГМЭ, переместили в запасники, где они частично пострадали во время артиллерийских обстрелов и бомбежек немецкой авиацией[589]. Руководитель еврейской секции Исай Пульнер, остававшийся в блокадном Ленинграде, умер от голода в январе 1942-го.

В послевоенный период деятельность еврейской секции уже не возобновилась и никаких попыток воссоздать экспозицию, посвященную евреям, не предпринималось. А с конца 1940-х годов еврейская тема в этнографических музеях страны, как и в советской науке в целом, фактически оказалась под запретом – на несколько десятилетий[590].

В 1938 году, после закрытия всех (за исключением театрального училища в Москве) еврейских учебных заведений, существовавших ранее в европейской части СССР, а также московской газеты «Der ernes» («Правда»), инфраструктура культурной жизни на языке идиш в стране радикально сократилась. Некоторое расширение этой инфраструктуры вновь происходило с сентября следующего года по июнь 1941-го в аннексированных районах Польши и Румынии, а также в прибалтийских республиках: новая власть открывала там еврейские школы, периодические издания и театры. Одновременно бывшими польскими, румынскими, литовскими и латвийскими гражданами укреплялись кадры советской еврейской культуры, в частности ими пополнялись еврейские секции Союза писателей СССР[684]. До войны действовало три таких секции: одна функционировала на базе московского отделения всесоюзной организации, две другие – на Украине и в Белоруссии. Первоначально, при основании Союза писателей в 1934 году, предполагалось, что членство в них будет открыто для всех литераторов-евреев вне зависимости от языка творчества. Поэт Перец Маркиш, возглавлявший секцию в Москве, вспоминал:

В конце концов из этой затеи ничего не вышло, и в еврейских секциях сгруппировались только поэты, прозаики, драматурги и литературоведы, писавшие на идише. Такой «языковой подход» соответствовал и общепринятой в СССР системе категоризации писателей и актеров в качестве еврейских, русских или, скажем, украинских.

С началом войны членство в Союзе писателей зачастую стало определять судьбы людей. С одной стороны, обладатели членского билета (национальность при этом не имела значения) относились к разряду населения, которому властные структуры оказывали помощь при эвакуации в восточные регионы страны и обустройстве на новом месте. В Самарканде и Алма-Ате при местных отделениях ССП даже возникли тогда свои еврейские секции, объединившие эвакуированных писателей[686]. С другой стороны, в Москве через Союз писателей осуществлялся набор в народное ополчение. Среди ополченцев, погибших в боях на подступах к столице, было и немало еврейских авторов, например поэт Самуил Росин, прозаик Самуил Годинер, литературоведы Арон Гурштейн и Меер Винер[687]. Еврейские литераторы служили – и погибали – также и в регулярных частях Красной армии. В 1985 году, к сорокалетию победы над фашизмом, московское издательство «Советский писатель» выпустило сборник стихов на идише «Di lire» («Лира»), в который вошли произведения двадцати трех поэтов, не вернувшихся с фронта.

Еврейские секции ССП оказались тесно вовлечены в деятельность Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), первым мероприятием которого «задним числом» официально считался так называемый радиомитинг еврейской общественности, состоявшийся в конце августа 1941 года в московском парке имени Горького и транслировавшийся на весь мир. На самом деле в коридорах власти идея создания ЕАК к тому моменту окончательно еще не выкристаллизовалась – свое место в структуре государственного аппарата он займет только в феврале 1942-го. Изначально комитет располагался в Куйбышеве (ныне Самара), куда временно переехали многие правительственные учреждения и иностранные посольства – из опасений, что Москва может быть сдана. 7 июня у новой еврейской организации появился собственный печатный орган – газета на идише под названием «Eynikayt» («Единение»), первые месяцы выходившая раз в десять дней, а в сентябре, когда ЕАК вместе с редакцией переместился в столицу, ставшая еженедельной. В Москву возвратились и многие еврейские писатели (некоторые, как Ицик Фефер, бывший киевлянин, поселились там впервые)[688]. С 22 февраля 1945-го «Eynikayt» выпускалась уже три раза в неделю. Фактически издание заменило собой всю советскую периодику на идише, прежде всего газеты, печатавшиеся перед войной в Киеве, Минске, Вильнюсе, Белостоке, Риге и Львове[689].

В годы войны большинство потенциальных читателей такой периодики находились в центрах эвакуации на востоке страны, что отражалось на географии распространения «Eynikayt». Подписка на газету лимитировалась, при этом в 1944 году, например, 400 экземпляров выделялось Свердловской области, 300 – Ташкентской, по 250 – Горьковской, Челябинской и Чкаловской, и только по 50 – Киевской и Харьковской[690]. В отсутствие альтернатив потребность в газете была высокой, и даже в крупных городах она оставалась малодоступной. Но попытки лидеров ЕАК превратить «Eynikayt» в ежедневное издание и расширить его аудиторию одобрения сверху не получили: основной задачей комитета являлась пропаганда за рубежом, куда и уходила заметная часть мизерного тиража[691].

Судя по всему, руководство агитпропа не видело смысла в ведении целенаправленной патриотической и антифашистской агитации среди еврейского населения страны: для этого потребовался бы печатный орган на русском языке. На идише же большинство советских евреев не читали. Этот язык был абсолютно чужд и неашкеназским еврейским субэтническим группам Средней Азии, Кавказа и Крыма, но те явно не интересовали ЕАК – разве что «Eynikayt» порой публиковала о них этнографические зарисовки[692]. Можно предположить, что многие евреи в Советском Союзе никогда газету не видели и даже не знали о существовании ЕАК, хотя информация о нем время от времени и появлялась в центральной прессе. Не случайно в марте 1945 года президиум комитета занес в повестку очередного заседания: «Вопрос о русском журнале крайне важен. Выделить группу товарищей, чтобы принципиально решить этот вопрос. Поговорить с Лазарем Моисеевичем [Кагановичем] о необходимости русского издания»[693]. Неизвестно, состоялся ли такой разговор с самым высокопоставленным евреем страны (Каганович занимал тогда пост заместителя председателя Совета народных комиссаров), но так или иначе проект русскоязычного журнала не осуществился.

Название «Еврейский антифашистский комитет» могло легко ввести в заблуждение неискушенного зарубежного наблюдателя, способного принять ЕАК за инициированную снизу общественную организацию, элемент гражданского общества – тем более что в США действовали (и действуют до сего дня) организации с созвучными наименованиями, например Американский еврейский комитет (American Jewish Committee) или Еврейский рабочий комитет (Jewish Labor Committee). В действительности, как и остальные подобные структуры, нацеленные на ведение пропаганды за рубежом, – Всеславянский комитет, Антифашистский комитет советских женщин, Антифашистский комитет советской молодежи и Антифашистский комитет советских ученых, – ЕАК создавался в недрах высшего партийного аппарата. Очевидно, советские директивные органы сочли еврейский участок пропагандистского фронта заслуживающим отдельного внимания. Все пять антифашистских комитетов были подразделениями Советского информационного бюро (Совинформбюро), образованного постановлением ЦК ВКП(б) и Совета народных комиссаров СССР уже на третий день войны, 24 июня 1941 года[694].

Заместителем начальника Совинформбюро (с 1945 года – начальником) являлся Соломон Лозовский, когда-то в эмигрантской молодости руководивший профсоюзом еврейских шляпников в Париже, а затем на протяжении многих лет возглавлявший подконтрольную Коминтерну структуру – Красный интернационал профсоюзов (Профинтерн). В 1937-м этого старого большевика фактически сослали на должность директора Гослитиздата, но два года спустя он опять пошел на повышение, став заметной фигурой в партийно-советской номенклатуре – заместителем наркома иностранных дел и членом ЦК[695]. По словам Лозовского, мысль о создании нескольких антифашистских комитетов родилась в ходе его разговора с первым начальником Совинформбюро, секретарем ЦК ВКП(б) Александром Щербаковым осенью 1941-го[696].

Рис. 4.1. Газета «Eynikayt» («Единение»), орган Еврейского антифашистского комитета в СССР. Москва. 1946

Добровольное членство в антифашистских комитетах не подразумевалось. Наоборот, чиновники государственного аппарата тщательно отбирали и проверяли кандидатов на основе профессиональных и политических критериев. В первую очередь требовались писатели, журналисты и переводчики. Ицик Фефер, считавшийся ведущим еврейским поэтом Украины, в 1941-м «был вызван на работу в Еврейский антифашистский комитет». Аналогично Маркиш тогда же «был вызван в ЦК ВКП(б) вместе с другими писателями»[697]. К 1944 году в ЕАК состояло 62 человека, в том числе офицеры и генералы, актеры, художники, врачи, ученые, делегаты от Еврейской автономной области[698]. При этом основную работу выполняли поэты и прозаики, главным образом писавшие на идише. Многие из них числились в штате, но не входили в представительский состав комитета и его президиум. Давид Бергельсон, получивший – после возвращения из эмиграции в 1934-м – статус классика советской еврейской литературы, назвал ЕАК «организатором работы писателей»[699]. Комитету даже удалось то, что осталось нереализованным в еврейских секциях ССП, а именно – наладить сотрудничество с русскоязычными авторами-евреями, прежде всего Ильей Эренбургом и Василием Гроссманом. Наиболее ярко это проявилось в работе над «Черной книгой», документировавшей нацистские преступления против евреев на территории СССР и Польши[700]. Характерно, что Всеславянский комитет тоже привлек к своей деятельности ведущих мастеров пера[701].

Однако стать председателем ЕАК, несмотря на доминирование в нем литераторов, было суждено выходцу из другого цеха – театрального. Среди советской еврейской культурной элиты имелось лишь два кавалера высшей государственной награды – ордена Ленина: Маркиш и актер Соломон Михоэлс (оба стали орденоносцами в 1939-м). Но второй из них в глазах тех, кто принимал решение, явно больше подходил для ответственной должности. Ко всему прочему он обладал еще и почетным званием «Народный артист СССР», возглавлял заметное в культурной жизни Москвы и всего Союза учреждение – Государственный еврейский театр (ГОСЕТ), да и советская карьера у него смотрелась убедительней, чем у Маркиша. Последний, «не поняв задачу Великой Октябрьской социалистической революции», на несколько лет уезжал из страны, но затем, согласно энциклопедической статье, его отрезвил «резкий контраст между ленинско-сталинской национальной политикой и средневековым бесправием евреев за границей»[702].

В ЕАК, как, несомненно, и в прочих звеньях Совинформбюро, да и всего госаппарата, НКВД (с 1946-го – МГБ) могло положиться на своих осведомителей. Известно, например, что секретным сотрудником органов с агентурным именем «Зорин» являлся Фефер[703]. К тому же грань между осведомителем и просто бдительным советским гражданином всегда оставалась нечеткой. Так, Маркиш, имевший сложные отношения с коллегами по президиуму комитета, особенно Фефером и Бергельсоном, в 1944 году написал докладную записку в парторганизацию Совинформбюро (по сути дела – донос) о «национализме» и «контрреволюционной деятельности» руководства ЕАК[704].

Целый ряд сотрудников Еврейского антифашистского комитета был так или иначе связан с советской разведкой. Секретарь ЕАК Шахно (Александр) Эпштейн, еврейский публицист и литературный критик, в 1920-е годы выезжал за границу по заданию Коминтерна и иностранного отдела ОГПУ[705]. Заместителем секретаря в 1947-м назначили Григория Хейфеца, профессионального разведчика, который в качестве вице-консула СССР в Сан-Франциско сыграл заметную роль в советском атомном шпионаже[706]. В том же году должность главного редактора ЕАК занял Соломон Хайкин, работавший прежде в исполкоме Коминтерна, а затем – в секретном НИИ № 205 при Отделе внешней политики ЦК ВКП(б)[707]. По всей видимости, «деликатные поручения» в США выполняли также Илья Ватенберг и его жена Чайка Ватенберг-Островская, состоявшие впоследствии в штате Совинформбюро и ЕАК[708].

Контакты с некоммунистическими кругами зарубежной общественности ставились во главу угла всей деятельности ЕАК, что проявилось уже на этапе подготовки к его созданию. Об этом свидетельствует, в частности, письмо Давида Бергельсона, адресованное Хаиму Житловскому, видному теоретику автономизма и идишизма, который с конца 1880-х, сначала в России, а потом и в США, пытался выработать принципы самостоятельного национального существования еврейского народа в диаспоре[709]. Бергельсон, известный своей осторожностью, явно знал, что на сей раз ему дозволено проигнорировать постулат советских идеологов о реакционной сущности самого понятия всемирной еврейской нации. 23 сентября 1941 года он писал Житловскому о необходимости предпринять совместные действия, способные на практике доказать: разбросанные по миру евреи представляют собой единую нацию, готовую защищать себя в бою. Бергельсон подчеркивал, что экономические, социальные и даже некоторые идеологические разногласия должны при этом отойти на второй план[710].

Характерно, что полутора месяцами ранее на Всеславянском митинге в Москве прозвучал аналогичный призыв к единению: «Пробил час, когда весь славянский мир должен объединиться для скорейшего и окончательного разгрома германского фашизма. Мы объединяемся как равные с равными. У нас одна задача и одна цель – разгром гитлеровских армий и уничтожение гитлеризма»[711]. Слова эти звучали тем более удивительно, что в 1920-1930-е годы в СССР было сделано всё для полной дискредитации «славянской идеи», отождествляемой с «царским панславизмом»[712].

Сближение с «советской еврейской общественностью» приветствовалось широкими кругами американского и всего зарубежного еврейства. Призыв оказать помощь стране, воюющей с нацизмом, вызывал эмоциональный отклику многих. Безусловный энтузиазм выражали коммунистические круги. Сионистские организации также проявляли склонность к сотрудничеству, надеясь в перспективе на поддержку Москвой проекта создания еврейского государства. По инициативе Житловского 11 сентября 1941 года был учрежден Американский комитет еврейских писателей, художников и ученых (American Committee of Jewish Writers, Artists and Scientists). Год спустя, 29 ноября 1942-го, комитет начал издавать собственное периодическое издание «Eynikayt» – с перепечаткой части материалов из московской газеты-тезки.

В мае 1943-го, после смерти Житловского, в руководстве основанной им структуры пришлось произвести перестановки. Тем не менее состав комитета по-прежнему выглядел впечатляюще: почетный президент – Альберт Эйнштейн, президент – популярный (но жестко критиковавшийся в советской печати, особенно в 1930-е) писатель Шолом Аш, председатель – либеральный журналист (и зять Шолом-Алейхема, признанного в СССР классиком мирового значения) Бенцион Гольдберг, заместитель председателя – историк, левый сионист Рафаэль Малер[713]. В 1942 году в США появилась еще одна организация с близкими целями, но более широким представительством – Еврейский совет помощи России в войне (Jewish Council for Russian War Relief).

Рис. 4.2. Бюллетень «Far Sovet Rusland» («За Советскую Россию»), орган Еврейского совета помощи России в войне. Нью-Йорк. 1942

Сложней оказалась реакция социалистических организаций. Они выражали готовность содействовать военным усилиям СССР, но не отказывались от критики советского строя. В чем-то это напоминало двойственную позицию многих социалистов в 1920-е. Тогда они помогали еврейским сельскохозяйственным колониям в Крыму и на Украине, а также ремесленникам и некоторым другим группам еврейского населения на «старой родине», но избегали сотрудничества с еврейскими секциями ВКП(б)[714]. После московского радиомитинга, призвавшего к объединению «братьев-евреев во всем мире», нью-йоркская газета на идише «Forverts» («Вперед»), оплот социалистического, прежде всего меньшевистского и бундовского, антикоммунизма, поместила редакционную статью под заголовком «Фотография с призывом и соль на еврейские раны». Издание, гордившееся самым широким охватом еврейских читательских масс в США, писало: «…только презрение может вызвать обращение московских писателей. Удобно, что группа также прислала свою фотографию, – можно увидеть, кто есть кто». Основываясь на собственных критериях, газета выделила три категории лиц, подписавших воззвание: к первой относились те, кто сотрудничал с репрессивными органами, когда они преследовали евреев; ко второй – те, кто приветствовал пакт Молотова-Риббентропа; представители третьей характеризовались как «придворные поэты коммунизма»[715].

Многих, в особенности еврейских социалистов, потрясла и возмутила гибель в советских застенках лидеров польского Бунда Генриха Эрлиха и Виктора Альтера. Схваченные сотрудниками НКВД на той части территории Польши, которая перешла под советский контроль в сентябре 1939 года, они вышли из тюрьмы в сентябре 1941-го. Власти разрешили недавним арестантам установить контакты с социалистическими кругами на Западе и посольством, представлявшим признанное Советским Союзом правительство Польши в изгнании. Не исключено, что предложение учредить Еврейский антигитлеровский комитет, направленное ими Сталину в те дни, послужило дополнительным толчком к формированию ЕАК. Но менее чем через три месяца после освобождения обоих бундовцев вновь задержали, после чего они исчезли из поля зрения зарубежных наблюдателей[716].

В феврале 1943-го, на фоне эйфории, вызванной победой советских войск под Сталинградом, Москва посчитала возможным официально сообщить об их расстреле (на самом деле Эрлих в тюремной камере покончил жизнь самоубийством, расстреляли лишь Альтера). В то время как американская коммунистическая печать утверждала, что казненные – такие же преступники, как Троцкий, еврейские социалисты считали необходимым перед лицом всего мира осудить совершенное советскими властями преступление[717].

Стремление смягчить негативную реакцию на дело Эрлиха и Альтера могло послужить одним из второстепенных факторов, повлиявших на решение кремлевских стратегов отправить делегацию Еврейского антифашистского комитета в Соединенные Штаты. Но первоочередная задача, безусловно, заключалась в мобилизации общественного мнения на поддержку открытия союзниками второго фронта в Европе. Это была беспрецедентная миссия. За весь межвоенный период ни один деятель советской еврейской культуры не посещал Америку. Довольно длительное – около полугода – пребывание там Бергельсона в конце 1920-х сложно назвать визитом посланца из СССР. Жил он в ту пору в Берлине и имел литовский паспорт, хотя и идентифицировал себя в качестве советского писателя[718].

В конце 1942 года с той же задачей – способствовать открытию второго фронта – в США, Канаде и Великобритании уже побывали представители Антифашистского комитета молодежи[719]. Подготовка к поездке еврейской делегации началась в марте 1943-го. Судя по доступным источникам, идея такой поездки впервые прозвучала во время встречи Альберта Эйнштейна с советским послом в Вашингтоне Максимом Литвиновым, а тот в свою очередь передал эстафету в Москву. ЕАК предложил сформировать группу из шести человек – Михоэлса, Эпштейна, Фефера, героя Советского Союза Ефима Дыскина, скрипача-виртуоза Давида Ойстраха и, наконец, архитектора Бориса Иофана или директора Института физической химии Александра Фрумкина. Однако ЦК остановил свой выбор только на двух кандидатах – беспартийном Михоэлсе и Фефере, чей партийный стаж исчислялся с 1919-го[720]. Их визит во второй половине 1943 года – с посещением США, Мексики, Канады и (на обратном пути) Великобритании – в целом прошел чрезвычайно успешно, хотя еврейские социалистические организации Америки и бойкотировали встречи с советскими делегатами.

Поэт и ветеран Бунда Давид Эйнгорн в обширной статье на страницах «Forverts» объяснил, почему он и его единомышленники избегали контактов с Михоэлсом и Фефером: статус последних не внушал доверия. Не имело значения, что один из них являлся актером, а другой – поэтом. По словам Эйнгорна, это могли быть «трубочист и банщик, раввин и раввинша» – главное, что приехали они не в качестве независимых представителей еврейской общественности, а, скорее, как государственные чиновники. К тому же сам факт приезда именно еврейской делегации вызывал вопросы. Например, такой: почему советское правительство не послало украинцев или белорусов, имеющих в Америке сотни тысяч соплеменников? Эйнгорн усматривал в этом проявление своеобразной формы антисемитизма – веры в особую роль еврейского капитала и еврейской солидарности[721].

Что касается Михоэлса и Фефера, то они привезли из зарубежной поездки опыт официальных и частных встреч с широким кругом людей, включая лидеров еврейских организаций. Эти встречи, проходившие под неусыпным контролем работников советских дипломатических миссий, стали для них посвящением в мир международной политики, в первую очередь еврейской. Судя по всему, заокеанское путешествие наполнило двух руководителей ЕАК (после смерти Эпштейна в июле 1945 года Фефер станет секретарем комитета) уверенностью, что теперь они способны буквально творить историю.

В итоге структура, изначально учрежденная исключительно для пропагандистских целей, стала все больше вовлекаться в политические вопросы. Свидетельством этого стало, в частности, появление на свет письма за подписями Михоэлса, Эпштейна и Фефера, направленного 15 февраля 1944 года Сталину с предложением создать Еврейскую Советскую Социалистическую Республику в Крыму[722].

По сути дела, речь шла о реанимации старого проекта, обсуждавшегося еще в 1920-е, а затем отвергнутого, так как приоритетным направлением еврейского переселенческого движения в СССР стал Биробиджан[723]. Но, учитывая явный провал планов построения еврейской государственности на Дальнем Востоке, некоторые члены ЕАК надеялись, что, заручившись поддержкой правительства и американских спонсоров, крымский проект, географически и климатически более привлекательный, получит шанс на новую жизнь после войны.

Этим надеждам не суждено было сбыться: после депортации крымских татар и представителей некоторых других этнических групп (армян, болгар и греков), коллективно обвиненных в коллаборационизме, зачищенную территорию заселили преимущественно русскими и украинцами[724]. Хотя в Крыму и начали восстанавливать часть еврейских колхозов, существовавших там до немецкой оккупации, это не имело прямого отношения к идее создания республики[725]. По указу Президиума Верховного Совета РСФСР от 14 декабря 1944 года Фрайдорфский и Лариндорфский еврейские национальные районы, созданные в 1930-е, исчезли с административно-территориальной карты полуострова. Что касается письма Михоэлса и его коллег Сталину, написанного еще до высылки крымских татар, то оно не заинтересовало вождя и отправилось в архив, где и пролежало более четырех лет – вплоть до конца 1948 года, когда усилиями МГБ превратилось в одно из главных доказательств, свидетельствовавших якобы о коварных замыслах руководителей ЕАК[726].

Начиная с 1944 года ЕАК все чаще брал на себя функции реальной общественной организации, откликаясь на поступавшие сообщения о несправедливостях, с которыми евреи сталкивались в ходе войны и после ее окончания, а также на запросы о помощи в решении различных проблем. Некоторые члены комитета призывали к расширению сферы его деятельности. Например, откровенно высказался по этому поводу член президиума Борис Шимелиович, главный врач Центральной клинической больницы им. Боткина. На одном из заседаний он отметил, что в нынешнем виде «это так называемый Еврейский антифашистский комитет», и подверг критике нежелание коллег заниматься более насущными задачами, чем производство и распространение агитационных материалов[727]. Как и многие представители советской интеллигенции, Шимелиович, по-видимому, полагал, что война создала более благоприятную среду для индивидуальной инициативы. Уже в 1946 году газета «Eynikayt» могла составить внушительный список «актива», в который входили видные ученые, музыканты, актеры, офицеры и генералы, работники различных столичных предприятий[728].

Действительно, какое-то время власти закрывали глаза на выход комитета, задуманного как небольшое пропагандистское подразделение, за рамки своих узких полномочий. Но, очевидно, в ЕАК понимали, что срок действия «лицензии» на подобное своеволие и флирт с мировым еврейским сообществом после войны может закончиться. В архиве сохранился недатированный черновой вариант письма Сталину, подписанный редакционной коллегией газеты «Eynikayt». Неизвестно, была ли эта петиция отправлена, но она проясняет ход мыслей еврейских деятелей. Среди прочего они, держа нос по ветру, предлагали заменить название «Eynikayt» («Единение») на «Heymland» («Родина») и преобразовать издание в ежедневную газету «еврейских трудящихся СССР» с 50-тысячным тиражом[729]. В конечном итоге орган ЕАК продолжил выходить как «Eynikayt», а название «Heymland» получил литературный альманах на идише, издававшийся в 1947–1948 годах в качестве органа Союза писателей.

Серьезную озабоченность членов ЕАК вызывали проявления антисемитизма. Эта тема звучала во многих письмах, приходивших на адрес комитета. Партийные организации и органы госбезопасности также демонстрировали беспокойство, тем более что эвакуированные евреи зачастую воспринимались местным населением как представители советской власти. Таким образом, юдофобия выходила за рамки бытового явления и превращалась в явление политическое, что требовало «принятия мер». Не случайно, например, за первые девять месяцев 1942 года в Свердловской области число арестованных за «антисемитскую деятельность и использование антисемитизма в контрреволюционной пропаганде» достигло 270 человек[730]. В то же самое время широко распространялись слухи об уклонении евреев от исполнения воинского долга, об их отсутствии на фронте, о том, что они «воюют в Ташкенте»[731]. Реакцией на это стало пристальное, порой буквально болезненное внимание в еврейской среде к любым фактам, опровергавшим подобные слухи. «Контрташкентский синдром» отражался и в редакционной политике «Eynikayt», помещавшей многочисленные материалы о евреях-героях.

В апреле 1943 года Михоэлс и Эпштейн обратились к Щербакову с письмом, в котором указали на замалчивание ратных подвигов евреев в статье, напечатанной ведущим партийным журналом «Большевик» (в ней приводились статистические данные о награждении солдат и офицеров разных национальностей). В письме подчеркивалось: такие публикации могут способствовать распространению злостных слухов о том, что «евреи не воюют»[732]. Двумя месяцами ранее Маркиш, выступая на пленуме комитета, с осторожным одобрением рассказал о пожелании некоего офицера:

Характерно, что при этом в официальных отчетах ЕАК фокусировался исключительно на достижениях, отражавших его узкие обязанности по взаимодействию с просоветскими организациями за рубежом и подготовке материалов для международной прессы. Приводившаяся в отчетах внушительная статистика призвана была доказать полезность комитета и защитить его от ликвидации после войны[734].

Трудно сказать, насколько эта статистика отражала действительность. В целом эффективность усилий Совинформбюро по проникновению в западную печать оставалась не слишком высокой, о чем свидетельствуют сообщения, поступавшие в Москву от советских дипломатов. В апреле 1942-го Максим Литвинов телеграфировал из Вашингтона:

В свою очередь советский посол в Великобритании Иван Майский просил присылать только небольшие по объему статьи (500–700 слов), отличающиеся живым выразительным стилем[736]. Критиковался также язык переводов. В январе 1944 года Лозовский признавал, что не имеет возможности «дать точной цифры, сколько печатали, сколько не напечатали, т. к. учета еще нет»[737].

Можно предположить, что на общем фоне «печатаемость» материалов, поставляемых ЕАК, выделялась в лучшую сторону. За долгие годы работы в еврейской прессе США Шахно Эпштейн, несомненно, изучил «формулу», по которой требовалось готовить статьи для американских газет. Не говоря уже о том, что многие западные издания на идише, недоступном советским дипломатам в Вашингтоне и Лондоне, симпатизировали СССР и принимали материалы ЕАК с куда большей охотой, чем англоязычная печать.

Осенью 1945 года Михоэлс заверил своих коллег, что у ЕАК есть будущее. Кроме того, он доверительно сообщил, что с 1 января 1946-го комитет может получить разрешение на независимое от Совинформбюро существование, выполняя другие функции и издавая ежедневную газету с более высоким тиражом[738]. В июле 1945-го Лозовский поддержал идею послевоенной трансформации пяти антифашистских комитетов (или даже сам выступил ее автором). Позднее он предложил преобразовать Советское информационное бюро в Министерство печати и информации. В июле 1946-го столь смелая инициатива – с претензией на министерский пост – будет стоить ему должности заместителя министра иностранных дел, а в июне 1947-го его отстранят и от руководства Совинформбюро. В числе претензий к Лозовскому присутствовала «засоренность» аппарата ведомства: из 154 работников – 74 еврея и только 61 русский[739].

Несмотря на это, план трансформации комитетов получил одобрение, и почти все они раньше или позже обрели новые названия – уже без прилагательного «антифашистский». С ЕАК этого не произошло.

К концу 1946 года будущее комитета выглядело настолько мрачным, что в нем подготовили план прекращения собственной деятельности. Согласно этому документу, предполагалось, во-первых, сохранить в Совинформбюро небольшое подразделение – ИСПА (Yidishe sovetishe pres-agentur — Еврейское советское пресс-агентство), состоящее из девяти человек[740], и, во-вторых, учредить две штатные должности еврейских референтов – при иностранной комиссии Союза писателей и при Всесоюзном обществе культурной связи с заграницей (БОКС)[741]. Затем специальная комиссия ЦК из пяти человек на нескольких грузовиках вывезла весь архив ЕАК и изучала его два или три месяца[742].

Тогда план закрытия комитета остался нереализованным, он продолжил свою работу и даже – в связи с увеличением объема работ – поставил перед руководством «вопрос о некотором увеличении штата»[743]. Ничто не предвещало жестокую ликвидацию организации.

В январе 1948-го в инсценированном дорожно-транспортном происшествии погиб Михоэлс (в действительности его убили сотрудники МГБ)[744]. Тем не менее казалось, что жизнь идет как и прежде. Имя Михоэлса было присвоено московскому ГОСЕТу, а Нохем (Наум) Ойслендер, получивший звание «профессора еврейской литературы» еще в 1930-е годы, возглавил Театроведческий кабинет имени С. М. Михоэлса при еврейском театральном училище. В феврале он обратился за финансовой помощью в ЕАК: деньги требовались для работы над биографией покойного, «ярким документом, свидетельствующим о многогранной великолепной жизни большого советского гражданина и художника»[745].

Признание советским правительством государства Израиль в мае 1948-го поставило перед комитетом и его газетой практически неразрешимую задачу: в своих материалах подбирать слова настолько точно, чтобы не быть обвиненными в национализме. Почту газеты накрыл в те дни поток восторженных читательских писем, и Гершон Жиц, редактор «Eynikayt», обратился за разрешением на их публикацию в МИД, но оттуда последовал запрет[746]. А несколько месяцев спустя тон освещения событий на Ближнем Востоке в советской печати резко изменился, и тот же Жиц доложил президиуму ЕАК, что читатели встретили создание государства «довольно сдержанно, далеко не так, как это некоторые пытаются представить». Восторженные письма, по его словам, пришли «главным образом от работников торговой сети и некоторой части интеллигенции», причем не той интеллигенции, «которая занимается развитием еврейской культуры»[747].

К тому времени «правильное» отношение к появлению Израиля на карте мира разъяснила статья Эренбурга, написанная по прямому указанию Сталина и напечатанная в «Правде». Эта страна, по словам писателя, приютила «людей, случайно избежавших печей Освенцима», она «напоминает… корабль, ковчег, плот, на котором держатся люди, застигнутые кровавым потоком расизма и фашизма». Но при всем сочувствии к еврейским беженцам, советский человек «смотрит на людей любой буржуазной страны, в том числе и на людей государства Израиль, как на путников, еще не выбравшихся из темного леса». Главный вывод статьи звучал так: «Гражданина социалистического государства никогда не сможет прельстить судьба людей, влачащих ярмо капиталистической эксплуатации»[748].

В октябре Жиц еще пытался убедить Леонида Ильичева, занимавшего тогда должность заместителя заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), в необходимости удвоить тираж газеты «Eynikayt», чтобы хотя бы «частично удовлетворить спрос» и заодно, благодаря ожидаемому дополнительному доходу, уменьшить размер дотации, получаемой из государственного бюджета на ее выпуск[749]. А с ноября все того же 1948 года началось разрушение всей инфраструктуры еврейской культурной жизни в стране: последовательно закрылись ЕАК и его печатный орган, издательство «Дер эмес», другие остававшиеся учреждения и организации, за исключением газеты «Birobidzhaner shtern», которая по-прежнему влачила жалкое существование в удаленной дальневосточной автономии. Еврейские секции Союза писателей также навсегда исчезли[750].

В логике сталинского режима уничтожение ЕАК поддается пониманию: комитет превысил свои полномочия и стал слишком заметен в международной еврейской политике. К тому же Михоэлс стал восприниматься, особенно за рубежом, в качестве национального лидера. Для такой роли – или даже для ее видимости – не было места в стране, где господствовал только один Вождь. Но историкам – при имеющихся архивных материалах – остается лишь строить предположения, в силу каких причин властям и конкретно Сталину потребовалось в то же время выкорчевывать все еврейские культурные институты и фактически запрещать любое публичное использование идиша за пределами ЕАО.

Между тем «сценаристы» из МГБ разработали драматургию «еврейского заговора». В апреле 1949 года на Всемирном конгрессе сторонников мира в Париже писатель Говард Фаст, в тот период ведущая фигура в Коммунистической партии США (в 1953-м он станет лауреатом Международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами»), услышал характерную «страшилку» из уст генерального секретаря и председателя правления Союза писателей Александра Фадеева. Она звучала следующим образом: американские еврейские организации сформировали антисоветский фронт и завербовали многих «неассимилированных» советских еврейских интеллектуалов. Когда один из них, Ицик Фефер, посетил США, он также попался в эту шпионскую сеть и по возвращении заманил в ряды заговорщиков почти всех членов комитета. Михоэлс остался верен советской идеологии и пригрозил разоблачением – именно поэтому Фефер и организовал его ликвидацию[751]. В более поздних версиях этой и подобных ей небылиц Михоэлс также превратился во врага и играл роль связующего звена между западными разведками и врачами, готовившими убийство советских государственных и партийных деятелей[752].

На тот момент, когда Фадеев пичкал Фаста дезинформацией (неизвестно, верил ли в ее достоверность сам генсек ССП), ключевые фигуры ЕАК были уже арестованы по сфабрикованным обвинениям в измене Родине и шпионаже в пользу иностранных держав. Еще несколько десятков членов и сотрудников комитета, а также косвенно связанных с ним еврейских литераторов и актеров, оказались в тюрьме позднее – как правило, по обвинениям в буржуазном национализме. В большинстве случаев их вскоре осудили и отправили в трудовые лагеря. Так, прозаик Дер Нистер (Пинхус Каганович) не привлек особого внимания следователей, занятых делами главных «заговорщиков». Через шесть месяцев после ареста, произведенного 19 февраля 1949 года, его признали виновным «в преступных связях с националистами и в антисоветской агитации» и приговорили к десяти годам лишения свободы. Он умер в июне 1950-го в одном из подразделений ГУЛАГа[753].

В 1952 году в зале клуба им. Ф. Э. Дзержинского на Лубянке перед военными судьями, тремя генералами, предстала относительно небольшая группа лиц – всего пятнадцать человек из более сотни арестованных. Судебные заседания продолжались с 8 мая по 18 июля, причем далеко не все обвиняемые принадлежали к верхушке ЕАК. Неясно, чем была вызвана необходимость ведения суда в закрытом режиме, но с использованием методов, отточенных еще на публичных показательных процессах 1930-х. Возможно, кому-то в ближайшем окружении терявшего жизненные силы Сталина требовались убедительные – с точки зрения «социалистической законности» – доказательства вины руководства ЕАК. К такому предположению подталкивают следующие оценки из отчета, отправленного в Госдепартамент посольством США в Москве: «…советская правящая группа живет в атмосфере постоянного психотического недоверия и подозрения. <…> Часто возникает ощущение, что в советской иерархической системе вплоть до Политбюро существуют серьезные разногласия относительно политических дел»[754]. С другой стороны, внушительно составленное обвинение могло быть использовано для ответа на запросы иностранных коммунистов.

О ликвидации еврейских организаций и преследовании их сотрудников в советской печати не появилось ни слова. Западные обозреватели рассматривали исчезновение писателей и культурных учреждений, работавших на идише, как часть проводившейся в тот период кампании по борьбе с так называемым буржуазным космополитизмом. Советские источники поддерживали такой взгляд на события в СССР. Например, в 1950-м Илья Эренбург сообщил, что преследованию подвергались «только еврейские космополиты»[755]. Наличествовала эта терминология и в словаре судей во время судебного процесса над ЕАК: на одном из заседаний председательствующий заявил Феферу, что комитет подменил пролетарский интернационализм космополитизмом. На это подсудимый ответил: «О космополитизме не было разговоров» [756].

Космополитизм служил тогда серьезным обвинением, за которым могли последовать увольнение с работы, перекрытие доступа к публикациям, в редких случаях даже арест (в частности, скончались в заключении литературоведы-«космополиты» Исаак Нусинов и Григорий Гуковский). Но высшая мера наказания по этому обвинению все-таки не предусматривалась. Смертную казнь в СССР отменили в мае 1947 года, а в январе 1950-го ввели вновь – за наиболее тяжкие антигосударственные преступления. В советской судебной практике это зачастую означало, что, формально следуя нормам процессуального права, следователи и судьи мастерили на тех, кого требовалось казнить, дела об измене и шпионаже. Например, осенью 1952-го в Киеве трех евреев-расхитителей приговорили к расстрелу за «экономическую контрреволюцию»[757]. Всего с 1950-го по первую половину 1953 года смертные приговоры получили 3892 человека [758].

В результате судебного процесса над ЕАК тринадцать человек, включая Соломона Лозовского, писателей Давида Бергельсона, Давида Гофштейна, Льва Квитко, Переца Маркиша, Ицика Фефера, актера Вениамина Зускина, получили смертные приговоры за сбор и отправку секретной информации в пользу империалистических агентов. 12 августа 1952 года приговор был приведен в исполнение. В числе расстрелянных оказались и второстепенные сотрудники ЕАК – Леон Тальми и супруги Ватенберг. Для конструкторов дела, по-видимому, важным было то, что долгие годы они провели в США. Бергельсон, Гофштейн, Квитко и Маркиш также некоторое время жили за пределами СССР. Даже Фефер дважды в своей жизни пересекал границу. В герметичном советском обществе это вызывало подозрение. Контакты с иностранцами, среди которых в качестве «американских разведчиков» значились даже редактор-коммунист Пол (Пейсах) Новик и просоветский журналист Бенцион Гольдберг, лишь подкрепили обвинительное заключение[759].

В ноябре 1955 года, на раннем – до XX съезда КПСС – этапе десталинизации, приговор по «делу ЕАК» отменили «за отсутствием состава преступления»[760]. Об этом, как прежде и о самом суде, официально нигде не сообщалось, хотя семьи расстрелянных получили справки об их реабилитации. Но в марте 1956-го информация о произошедшем все же распространилась за границей: ее с помощью сотрудников израильского посольства в Москве собрал специальный корреспондент «Forverts» Леон Кристал, посетивший советскую столицу. Разоблачения Кристала и их подтверждение в варшавской газете на идише «Folks-shtime» («Голос народа») вызвали шок на Западе. В результате коммунистические круги понесли существенные потери, а сохранившиеся группы стали, как правило, более критично относиться к СССР. Говард Фаст оказался в числе тех, кто, громко хлопнув дверью, вышел из компартии США[761].

Еврейским активистам в разных странах мира с трудом удавалось подобрать подходящие слова для описания судьбы расстрелянных деятелей советской культуры на идише. Нередко их называли «маранами» и тем самым проводили аналогию с «тайными евреями» времен испанской инквизиции. Особенно часто Маркиш, Бергельсон и другие жертвы «дела ЕАК» преподносились в виде маранов в воспоминаниях польских еврейских писателей, которые жили в СССР в годы Второй мировой войны, а затем репатриировались в Польшу, откуда почти поголовно перебрались в Израиль, США, Канаду или Францию. Скорее всего, аналогия со Средневековьем импонировала им по той причине, что позволяла, как им казалось, объяснить и оправдать собственное «временное маранство». Однако предположение, что Бергельсон являлся мараном, вызвало возмущение и протест со стороны его вдовы. Бергельсон, по ее словам, был глубоко предан советской власти, а попытки представить покойного прозаика человеком, скрывавшим свои истинные убеждения, только оправдывали действия сталинских репрессивных органов[762].

Дискуссия стала особенно горячей, когда бывший американский коммунист Александр Померанц выпустил книгу, название которой содержало оборот «haruge-malkhes» (букв. «убиенные царством») и тем самым отсылало к «osoro haruge-malkhes» — «десяти мудрецам», замученным римлянами[763]. Оппоненты Померанца возражали, что легендарные еврейские мудрецы погибли вследствие идеологического нонконформизма, тогда как ЕАК и его члены оставались лояльными сталинскому режиму[764]. В конечном счете топика мученичества советских еврейских писателей стала общепризнанной, в особенности после международной конференции по языку идиш, прошедшей в августе 1976 года в Иерусалиме и призвавшей все еврейские общины почтить 25-ю годовщину со дня расстрела[765]. Так в условиях холодной войны прежние заклятые враги превратились в почитаемых праведников.

Таким образным языком, опираясь на библейские цитаты, писал в канун нового 5719 года по еврейскому летоисчислению (то есть в сентябре 1958-го) бывший учитель иврита Иегуда Гельфман советскому лингвисту и исследователю еврейского фольклора Иосифу Черняку [851]. Они познакомились в конце 1940-х в Биробиджане, где Гельфман работал рядовым сотрудником местной электростанции, а Черняк заведовал консультативным пунктом заочного обучения при отделе образования облисполкома Еврейской автономной области (ЕАО). В 1949 году Черняка арестовали по обвинению в антисоветской националистической деятельности и приговорили к десяти годам лагерей[852]. После освобождения он возвратился в Биробиджан, а в 1956-м поселился в Ташкенте[853]. Связка писем Гельфмана (преимущественно на иврите) из Биробиджана в Ташкент, а также в Москву, где Черняк гостил у сестры, была обнаружена автором этих строк в архиве Национальной библиотеки Израиля в Иерусалиме[854].

К сожалению, до нас не дошли ответы Черняка, которые наверняка дополнили бы любопытную картину эпистолярной дискуссии, развернувшейся между двумя ветеранами еврейских «идейных баталий». Противостояние идишистов и гебраистов, разгоревшееся еще до Первой мировой войны, – одна из центральных тем в письмах Гельфмана, в прошлом – активиста движения за возрождение иврита и убежденного оппонента секулярного идишизма, адептом которого выступал Черняк. Уникальным образом взгляды Гельфмана за четыре десятилетия советской власти сохранились в законсервированном виде и выглядят удивительно целостными для эпохи хрущевской оттепели, в особенности на фоне предпринимавшихся тогда робких усилий по реабилитации советской еврейской культуры на идише – усилий, в которых участвовал и адресат его писем.

В биробиджанском контексте, неразрывно связанном в общественном сознании именно с идишем, богатый, полный нюансов литературный иврит Иегуды Гельфмана может показаться парадоксом. Тем не менее целому ряду биробиджанцев этот язык был вовсе не чужд. Например – прозаику Гешлу Рабинкову (1908–1981), родившемуся в хабадной семье, поэтессе Любе Вассерман (1907–1975), успевшей пожить в подмандатной Палестине, поэту Израилю Эмиоту (1909–1978), выросшему среди гурских хасидов и пробовавшему писать на иврите в довоенной Польше. Самым значительным знатоком иврита в послевоенном Биробиджане являлся, несомненно, филолог и прозаик Дов-Бер Слуцкий (1877–1955), работавший на местном радио и заведовавший еврейским отделом краеведческого музея. Еще в 1903–1911 годах он опубликовал на иврите несколько рассказов, которые удостоились похвал Хаим-Нахмана Бялика и Менделе Мойхер-Сфори-ма. Разумеется, хорошо владел ивритом и Иосиф Черняк, выходец из семьи потомственных меламедов.

Волна арестов 1949–1951 годов захватила всех вышеупомянутых биробиджанских «гебраистов». Иегуде Гельфману, державшемуся вдали от общественной деятельности, повезло избежать тюрем и лагерей. При этом он не только сохранил живой интерес к ивриту, но и создал вокруг себя на склоне лет небольшой круг сподвижников, встречавшихся на частных квартирах. Атмосфера ранней оттепели даже породила у него некоторые литературные амбиции. Он собирался писать воспоминания в духе еврейского мемуариста начала XX века Ехезкела Котика, но, конечно же, не на идише, а на иврите[855]. Об оригинальном стиле задуманных им, но так и не состоявшихся записок можно судить по небольшому образцу в одном из писем. Там же Гельфман сообщает и о планах сочинить рассказ[856]. Эти амбиции, видимо, и послужили толчком к переписке с Черняком – достойным и надежным в его глазах собеседником.

В силу обстоятельств едва ли не единственные свидетельства о Иегуде Гельфмане оставили нам посол Государства Израиль в СССР Йосеф Авидар и его жена, детская писательница Емима Черновиц, посетившие Биробиджан 29–30 июня 1956 года.

Рис. 5.1. Письма Иегуды Гельфмана Иосифу Черняку Биробиджан.1958

В отчете израильскому МИДу Авидар подробно перечислил свои контакты с местными евреями, владевшими ивритом. Представленный им список включал выпускницу одесского семинара для воспитателей детских садов[857], бывшего члена сионистской организации «Гехалуц» в Литве[858], бывшего бундовца, являвшегося когда-то активистом Общества дружбы с СССР во Франции, сына шойхета, который заведовал теперь колхозными теплицами, и некоторых других биробиджанцев. За два дня пребывания в ЕАО Авидар встретился и с Гельфманом, причем целых три раза. Вот как израильский посол описал эти встречи:

…ко мне обратился на иврите с сефардским произношением высокий старик. Он взволнованно представился как Иегуда Гельфман и сказал, что караулит нас с самого утра и что ему нужно поговорить со мной.

Земляк Давида Закая, он справился о его делах и семье, о 3. Анохи и о других[859]. Он попросил что-то почитать на иврите, и я дал ему газету «Давар», которая была у меня в кармане[860]. Он ее быстро свернул и засунул в карман. Рассказал, как в тяжелые времена ему пришлось сжечь все свои книги на иврите и на идише. Семь мешков кинул в огонь и лишь одну книгу оставил себе, решив отдать за нее свободу и, может, даже жизнь: стихи Бялика. Рассказал, что в городе есть небольшой гебраистский кружок, хранящий верность Сиону. Однако большинство здесь вовсе не интересуются Израилем. Он попросил встретиться еще раз, и я пригласил его к нам в гостиницу во второй половине дня. <…>

…Мы поехали в библиотеку им. Шолом-Алейхема. <…> В библиотеке около 14 тысяч книг на идише, в основном переводы из русской литературы. Директрисе неизвестно, сколько из этих 14 тысяч – оригинальные произведения. Мы нашли сочинения Шолом-Алейхема и что-то из Менделе Мойхер-Сфорима, причем варшавского издания. Около 300 абонентов берут книги на идише. Мы собирались перейти в следующий зал, но тут появился Гельфман и сказал: «Не стоит, вы там все равно ничего не найдете. Здесь не осталось книг на идише, имеющих хоть какую-то ценность». После полудня Гельфман мне рассказал, что получил выговор от директрисы за свое замечание и вмешательство не в свои дела. <…>

В половине пятого в нашем гостиничном номере появилась Хемда, о которой я писал раньше, а спустя час к ней присоединился и Гельфман. Они с жадностью внимали нашим рассказам об Израиле. Оба – люди образованные… <…> Они вырвали из наших рук несколько остававшихся у нас газет на иврите. Гельфману я отдал карманный Танах, который получил в ЦАХАЛе и который всегда сопровождает меня в пути. Я просто не смог устоять перед его просьбами[861].

Отчет Авидара о посещении гостиничного номера биробиджанскими «гебраистами» дополняют более эмоциональные записи в дневнике его жены Емимы Черновиц:

Вошел старик Гельфман, говоривший на иврите, в прошлом приятель Давида Закая. Маскил времен «Гацефиры», горячий поклонник статей моего покойного отца[862]. Он с энтузиазмом рассказал, как несколько евреев собрались у него дома вокруг номера «Давара», который ему вчера дал Йосеф, и читали этот номер с воодушевлением и интересом. Особенно некто Финкель, который снова и снова перечитывал газету, но так и не решился прийти к нам. Увидев Танах в руках у Хемды, старик расчувствовался до слез. Он взял его в руки и не хотел выпускать. «Я сжег огромную библиотеку во время репрессий, но когда поднялась рука сжечь сочинения Бялика, я сказал себе: довольно! Пусть судьба этой книги будет моей судьбой! Останусь в живых – и книга останется, а умру – тогда пусть ее забирают у меня. Так и остался у меня томик стихов Бялика, единственный и остался».

Мы сидели вчетвером – эти два представителя былого мира, проникнутого некогда творчеством на иврите и разрушенного здесь до основания, и мы, которые могли им дать так много от нашей культуры, от нашей литературы. Мы были как два водоноса с полными кувшинами прохладной воды, встретившие двух заблудившихся в пустыне и изнывающих от жажды путников. Мы было протянули им воду, но тут пришли злодеи и помешали нам…

Кажется, старик Гельфман первым запел «Сахки, сахки аль халомот»[863], Хемда подхватила, а потом и мы за ними. Так мы сидели вчетвером и напевали в стенах скромной биробиджанской гостиницы…

<…>

Дважды в неделю тут есть передачи на идише. Хемда, работавшая бухгалтером в радиокомитете, открыла нам секрет, что ради нас изменили расписание: воскресную передачу перенесли на субботу. <…> Мы сидели и слушали еврейскую передачу. Девушка с тяжелым русским акцентом вещала на идише о росте производительности труда, а парень-токарь рассказывал о своей работе у станка. Передача была дословным переводом распространенных в этой стране трансляций подобного рода. В ней не было совершенно ничего еврейского. И только последние пятнадцать минут были посвящены народным песням в стиле «Мехутенесте», «Фрейлехс» и т. п. – старые-престарые песни, пропахшие нафталином. Старик Гельфман таял от удовольствия: ай, а мехае, какое наслаждение! Еврейская песня… Он расчувствовался до слез, а мне было больно видеть этого милого старика, обгладывающего убогую кость, которую ему бросили по радио…[864]

Более подробный портрет «милого старика», несколько патерналистски описанного израильтянами, позволяют воссоздать его собственные послания Черняку.

Иегуда (Юдл) Давидович Гельфман (в одном из писем он подписался, как было принято у гебраистов, своей фамилией, буквально переведенной с идиша на иврит: Иш-Ошеа, то есть «человек помощи») родился в 1880-х годах в местечке Логойск Борисовского уезда Минской губернии в небогатой религиозной семье. Отец его являлся арендатором фруктового сада, мать – домохозяйкой. В возрасте восьми лет маленького Юдла отдали на воспитание к деду по материнской линии, меламеду в Острошицком Городке недалеко от Минска. Там он сдружился с уроженцем этого местечка Давидом Жуховицким (будущим израильским публицистом Давидом Закаем) и Залман-Ицхаком Аронсоном (будущим драматургом Залманом Анохи), на сестре которого женился Жуховицкий. Насчет обоих Гельфман справлялся у посла Авидара.

Позже Гельфман учился в минской ешиве «литовского» направления «Томхей Тора», где проникся духом вольнодумства, читая запрещенные учителями произведения Переца Смоленским, Ашера Браудеса и других протосионистов[865].

Завершив учебу за несколько лет до Первой мировой войны, Гельфман занялся преподаванием иврита в Острошицком Городке. Тогда же он женился и со временем стал отцом шестерых детей – трех сыновей и трех дочерей. Периодически он наезжал в Минск, где посещал книжную лавку знатока Торы и эрудита Меира Гальперина. В этом своеобразном литературном салоне собеседниками Гельфмана были еврейские литераторы Бенцион Кац, Мордехай бен Гилель Гакоген, Иегошуа-Нисан Гольдберг (Якнегоз), Йосеф Брилль и другие. После начала войны, с наплывом еврейских беженцев в Минск, он лично общался и с такими религиозными авторитетами, как Хаим Соловейчик из Бреста, Давид Фридман из Карлина и Израиль Каган из Радуни (Хафец-Хаим). Позже Гельфман окончательно перебрался в Минск, где приобрел славу одного из лучших учителей иврита.

В советское время ему, по его же словам, не раз приходилось менять место жительства. После нападения гитлеровской Германии на СССР он успел эвакуироваться на восток, но четверо его детей погибли. В Биробиджане Гельфман, по всей видимости, оказался лишь во второй половине 1940-х годов вместе со своей второй женой. Там же поселились его первая жена и их младшая дочь Ханна[866]. Еще одна выжившая дочь проживала с семьей в Витебской области Белоруссии. В этот период он познакомился с Иосифом Черняком и Дов-Бером Слуцким. С последним, страстным библиофилом, чье «достояние из редкостных книг было потеряно с его арестом», Гельфман общался довольно тесно, обмениваясь раритетами на иврите. Но вскоре, как мы уже знаем из записок израильтян, он собственноручно – из страха разделить судьбу репрессированных друзей – сжег большую часть домашней библиотеки. Впоследствии, после смерти Сталина, его скудное собрание, состоявшее лишь из уцелевшего сборника Бялика и нескольких книг на идише, пополнили «Изречения мудрецов» Калмана Перлы (позже обменянные на иврит-русский словарь), «Кузари» Иегуды Галеви, «Мидраш Раба» и подаренное израильским послом карманное издание Танаха.

Отработав несколько лет на городской электростанции и выйдя на пенсию, Гельфман редко выходил из дому. Всё свободное время он посвящал чтению книг из еврейского фонда областной библиотеки, некогда богатого, но в значительной степени уничтоженного по распоряжению властей в 1950–1953 годах[867]. В круг его общения входили лишь несколько человек: еще один местный знаток иврита Меир Финкель[868], свояк Черняка Вениамин Бородулин, отсидевшая за «антисоветскую деятельность» Ханна Гольдштейн, бухгалтер областного радио Хемда Фельдман. Существенно реже он встречался с писателями Гешлом Рабинковым и Бузи Миллером, возвратившимися из ГУЛАГа. В 1955-м ему довелось снова повидаться с Черняком, который после освобождения из лагеря приехал в Биробиджан, чтобы добиться реабилитации, а некоторое время спустя отбыл в Ташкент.

Между тем Гельфмана настигло очередное несчастье: осенью 1956 года в пожаре трагически погибла его младшая дочь Ханна. Потерявший столько близких людей, лишившийся дорогого для него книжного собрания, безнадежно больной, он, подобно библейскому Иову, погрузился в «горечь жалоб», пытаясь осмыслить пережитое[869]. Завязавшаяся в январе 1958-го переписка с Черняком, несмотря на серьезные идеологические разногласия, стала для биробиджанского затворника настоящей отдушиной в последние месяцы жизни. В одном из писем он сам признался, процитировав пророка Шмуэля (Самуила): «Пока душа теплится во мне, я борюсь, барахтаясь между жизнью и смертью. Открываю маленький Танах… и говорю ангелу смерти: „Останови руку твою!" Не трожь меня, мне еще предстоит большая работа: извлечь из омута забвения воспоминания и запечатлеть их на бумаге – быть может, они окажутся полезны грядущим историкам»[870].

Подборка из девяти писем Гельфмана, публикуемая нами в переводе на русский язык, открывается сообщением о смерти Нехамы Бородулиной, старшей сестры Иосифа Черняка. До войны Нехама, жившая во Фрайдорфском еврейском национальном районе Крыма, принимала участие в сборе фольклорных материалов и позднее продолжила заниматься этим уже в Биробиджане[871]. Упоминания об этой ее деятельности дополняют «провинциальную хронику» Гельфмана, которая содержит и целый ряд других любопытных подробностей еврейской жизни Биробиджана конца 1950-х: пасхальный седер на частной квартире, невидимый для посторонних глаз обмен редкими изданиями, прекращение разрешенной было доставки варшавской газеты «Folks-shtime»[872] и одновременно – новые поступления книг на идише в областную библиотеку, в частности из Алма-Аты, одного из центров еврейской эвакуации военного времени.

Несмотря на тяжелую болезнь, Гельфман сохранил ясность мышления, по возможности следил за происходившим в стране и в Биробиджане, среди прочего – за судьбой и деятельностью местных литераторов. Он резко критичен по отношению к газете «Birobidzhaner shtern», ее тогдашнего редактора Наума Корчминского называет «хирургом» за жесткий идеологический контроль материалов, а большинство журналистов – «полными невеждами» и «сынами Лавана-арамеянина», искореняющими все еврейское (подобно сыновьям библейского Лавана, которые преследовали праотца Яакова). Саму же газету, единственное в 1950-х годах советское издание на идише, он без излишних сантиментов объявляет недостойной «называться серьезной» – в противоположность гораздо более профессиональной, на его взгляд, русскоязычной газете «Биробиджанская звезда»[873]. С горечью отмечая культурную ассимиляцию биробиджанских евреев, особенно молодого поколения, Гельфман, однако, находит это явление вполне закономерным: «Зачем им читать старые книги на идише (а новые на идише не выходят), если есть стоящие книги на русском? И если есть несколько глупцов, которым интересно почитать книгу по-еврейски, то те скоро умрут, и тогда конец местной еврейской культуре»[874].

Оговариваясь, что любит «наш родной язык» идиш и не считает его «языком прислуги», Гельфман на протяжении практически всей переписки настаивает на отношении к еврейской литературе как к единому потоку, где безусловное первенство принадлежит ивриту. В этом для него – основа еврейского национального самосознания. Особенно четко его позиция звучит в письме от 23 октября. Он гневно обличает Гаскалу, просветительское движение XVIII–XIX веков, последователи которого возжелали «все разрушить» и «причинили большие несчастья еврейскому народу». Категорически отметая утверждение Черняка, что «народ внес исправления в версии Торы и остальных библейских книг в духе времени», – утверждение, звучавшее вполне в стиле советских атеистических брошюр, – Гельфман выражает глубокую убежденность: народ Израиля сохранился именно благодаря своей несгибаемой преданности всему корпусу религиозной литературы, который складывался со времен Моисея.

По представлениям биробиджанского гебраиста, в этот корпус входят не только письменная и устная Тора, сочинения Рамбама, Раши и других комментаторов. Это еще и труды, которые создали «гении», по его выражению, средневековой еврейской литературы – Иегуда Галеви, Шломо ибн Габироль, Моше ибн Эзра, Авраам ибн Эзра и другие, а также «наши классики на обоих языках». В список последних включены прежде всего «те, что творили на иврите и обогащали иврит», – писатели «из поколения недавнего прошлого» Авраам-Дов-Бер Лебенсон (Адам Га-Коген) и его сын Миха-Йосеф, Иегуда-Лейб Гордон, Мордехай – Цви Мане, Калман Шульман, Авраам Many, Моше-Лейб Лилиенблюм и Перец Смоленский, а затем Хаим-Нахман Бялик, Шауль Черниховский, Залман Шнеур, Яков Фихман, Давид Шимони, Яков Каган. Что касается творивших на идише – это «великие еврейские писатели» Менделе Мойхер-Сфорим, Ицхок-Лейбуш Перец, Шолом-Алейхем, затем поэты Авром Рейзен, Иегоаш, Ошер Шварцман, Мойше Кульбак, Давид Гофштейн, Перец Маркиш, Изи Харик, Ицик Фефер, Шмуэль Галкин и Лейб Квитко, а «из больших прозаиков» – Давид Бергельсон, Дер Нистер, Шолом Аш и Иосиф Опатошу. В одном ряду с ними упомянут и Шимон Фруг, писавший в основном по-русски, но также и на идише[875]. Все они, по Гельфману, являются неотъемлемой частью «доставшегося нам великого наследия», без знания которого любое еврейское творчество будет как «здание без крепкого фундамента, которое не устоит». Так Гельфман оценивает иллюзорные, по его мнению, надежды Черняка на возрождение в СССР еврейской культуры в отрыве от большой культуры на иврите. Но преимущественно его критика направлена на ассимилированных советских евреев, которые, как он считает, в большинстве своем «готовы продать все наши дорогие богатства за чечевичную похлебку»[876].

Гельфман выражает искреннюю скорбь в связи с гонениями на евреев в эпоху сталинизма, ответственность за которые возлагает на «злодея и ненавистника» Берию – видимо, под влиянием дошедшей до Биробиджана известной публикации «Наша боль и наше утешение» из упоминаемой им варшавской газеты «Folks-shtime», где вина за уничтожение ведущих деятелей еврейской культуры в СССР вменялась «банде Берии»[877]. При этом время от времени он подчеркивает свою лояльность власти (возможно, для «чужих глаз», поскольку в подобных случаях, как правило, переходит на идиш): подчеркивает рост благосостояния, превозносит советскую международную политику и, судя по всему, ожидает дальнейшей либерализации хрущевского режима. Так, скорее всего по аналогии с московским Всемирным фестивалем молодежи и студентов 1957 года, он ошибочно предполагает присутствие израильской делегации на конференции писателей Азии и Африки, прошедшей в Ташкенте в октябре 1958-го[878].

В споре с Черняком, к большой обиде последнего, Гельфман решительно отвергает наследие теоретиков-идишистов первой половины XX века Хаима Житловского, Бера Борохова и Нохема Штифа. Биробиджанский гебраист предельно категоричен: хотя Житловский и Ворохов «по-настоящему великие», но «их время безвозвратно ушло», Штиф же им «и в подметки не годится». В качестве своеобразного подтверждения бесперспективности идишистско-автономистских идей Гельфман снова и снова сетует на печальное состояние национальной культуры в еврейской автономии на Дальнем Востоке. Намекая на существование некой альтернативы («появились новые философы и новые теории»), он, однако, воздерживается от детализации[879]. При этом живо интересуется культурной жизнью в Государстве Израиль, выискивая крупицы информации в советской прессе, восхищается работой Академии языка иврит, сожалеет о невозможности знакомиться с современной литературой на иврите, болезненно воспринимает тенденциозные антиизраильские публикации[880].

Гельфман – искренний почитатель творчества русских писателей Льва Толстого, Тургенева, Короленко, Горького, Чехова, Бунина и Куприна. «Весомыми» он считает и такие произведения советской литературы, как «Тихий Дон» Михаила Шолохова, «Хождение по мукам» и «Петр Первый» Алексея Толстого, «Разгром» и «Молодая гвардия» Александра Фадеева, «Как закалялась сталь» Николая Островского. Он ждет новых публикаций писателей, «что вышли из народа Израиля», – Ильи Эренбурга и Эммануила Казакевича, пеняя последнему, что в своих романах о войне тот не вывел ни одного героя-еврея. «Как же надоела эта трусость!» – восклицает Гельфман по поводу замалчивания роли евреев на фронте, в науке и т. д.[881]

Из западной литературы автор писем упоминает лишь несколько имен – это популярные в СССР Генрих Гейне, Лион Фейхтвангер, Джон Рид, произведения которых он читал в переводах на русский язык. Интерес Гельфмана вызывают события международной литературной жизни, в частности антисоветское выступление американского писателя Говарда Фаста, бывшего друга СССР, и пропагандистская война против него на страницах советских изданий, а также вышеупомянутая ташкентская конференция. Наивные суждения Гельфмана в области нееврейской литературы ярко контрастируют с его тонким пониманием литературы еврейской, что выдает в нем не столько провинциала, сколько чужака, наблюдающего «большую» доминантную культуру со стороны.

Гельфман не раз подчеркивает особый характер своей нерелигиозности. Именуя себя apikoyres (безбожник), он превозносит «великого еретика», писателя и публициста Переца Смоленскина и среди прочего вспоминает: «…когда я прочитал замечательное эссе Смоленскина „Судный день", то воскликнул: „Господи Боже! Мог ли вероотступник написать с таким теплом и восторгом, как настоящий праведник, о Судном дне?"»[882] В качестве объяснения и этому парадоксу, и собственной позиции Гельфман цитирует литературного критика Менахем-Мендла Файтельсона:

Именно в таком, сугубо позитивистском свете видит Гельфман свое отношение к религии. Подобным образом он описывает и личные впечатления от встреч со знаменитыми раввинами, не упуская подробностей, важных для знатоков религиозной традиции. В частности, рассказывая о Хафец-Хаиме, он заостряет внимание на погружении этого видного галахического авторитета, одного из лидеров ортодоксального еврейства России и Польши, в законы храмовых жертвоприношений – в ожидании скорого прихода Мессии и восстановления Иерусалимского Храма. Для самого же Гельфмана на первом месте – именно культурная составляющая иудаизма, то, что либеральные гебраисты начала XX века обозначали словом tarbut, тогда как разнообразные ритуалы, которые он не соблюдал, являлись в его глазах лишь переданными по наследству «странными обычаями» [884]. Описывая пасхальный седер в доме одного биробиджанца в апреле 1958 года, Гельфман делает упор не на значение и символику праздника, а на способность хозяина дома читать «Пасхальную агаду» в оригинале. При этом он четко дистанцируется как от «неотесанных и невежественных» членов местной еврейской общины («весь год они выращивают свиней, нарушают субботу и т. п., и только на Песах, так сказать, „кошеруются“ и едят мацу, а есть и такие, что мацу и хамец вместе»), так и от демонстративного атеизма Черняка, иронизируя над его верой в некий «идеал»[885].

В своем последнем послании, коротенькой записке на идише от 29 ноября, Гельфман просит помолиться за него «богу Спинозы». По прихоти судьбы, эта просьба оказалась последними дошедшими до нас словами Гельфмана. Два месяца спустя, в ночь на 1 февраля 1959 года, он скончался в больнице.

Летом 1988 года московский еврейский журнал «Советиш геймланд» неожиданно приступил к публикации на своих страницах романа Шолом-Алейхема «Der blutiker shpas» («Кровавая шутка»). Неожиданно – поскольку с момента, когда «Шутка» впервые увидела свет, прошло уже более семи с половиной десятилетий. В журнальном резюме на русском, английском и испанском языках в нейтральном тоне пояснялось, что произведение малоизвестно широкому читателю, так как в оригинале не включалось в собрания сочинений Шолом-Алейхема, выходившие несколько раз «у нас в стране и за рубежом», а в русском переводе было опубликовано одним из московских издательств еще в 1928 году, причем в сокращенном виде. «Печатая роман в нашем журнале, мы даем возможность читателям ознакомиться с полным текстом „Кровавой шутки" без каких-либо сокращений», – говорилось в резюме[1091].

Вероятно, роман, навеянный делом Бейлиса, в редакции «Советиш геймланд» посчитали злободневным, а собственное решение напечатать его – смелым и прогрессивным шагом, полуприкрытым протестом против деятельности современных черносотенцев, вроде общества «Память», активизировавшихся в условиях горбачевской перестройки и находивших определенную поддержку в среде партийной номенклатуры. Но со стороны «смелое решение» выглядело практически рядовым тогда явлением – частью общего процесса возвращения к читателям запрещенных литературных произведений и писательских имен. Процесс этот захлестнул в конце 1980-х русские «толстые» литературные журналы, затронув отчасти и единственный в СССР журнал на идише. Так, незадолго до «Кровавой шутки» в «Советиш геймланд» появились тексты «непечатных» прежде авторов – поэма Хаим-Нахмана Бялика и рассказ Исаака Башевиса-Зингера[1092].

Вскоре в альманахе «Год за годом», приложении к «Советиш геймланд» на русском языке, перед куда более широкой аудиторией «Кровавая шутка» предстала и в переводе Давида Гликмана – том самом сокращенном переводе, выпущенном «одним из московских издательств» в далеком 1928-м[1093]. В сопроводительной статье поэта и литературоведа Хаима Бейдера основное внимание уделялось российскому политическому контексту начала XX века, делу Бейлиса, антисемитской кампании в реакционной русской печати, полемике о «кровавом навете» и прочим обстоятельствам, подтолкнувшим писателя к идее романа. Никаких утверждений, что раньше в СССР «Кровавая шутка» находилась под запретом, статья не содержала[1094].

Пару лет спустя, в самый канун распада коммунистической империи, «Кровавая шутка» в переводе Гликмана вышла параллельно в двух только что возникших коммерческих издательствах, московском и ленинградском, с укороченной статьей Бейдера в качестве послесловия. Тиражи в обоих случаях были значительными – по 100 тысяч экземпляров. Их реализация требовала усилий, и на обложку ленинградской книжки вынесли рекламную «наживку»: «Эта „кровавая шутка" оказалась настолько страшной, что роман о ней не включали ни в одно советское издание Шолом-Алейхема…» На обороте титульного листа дополнительно разъяснялось:

Схожий намек на былую «запретность» содержался и в аннотации к московскому изданию[1096]. Возможно, издатели даже не лукавили, а сами находились в плену расхожих воззрений того времени: если книга не перепечатывалась более полувека, то иных объяснений этому, кроме цензурного вето, быть не может.

Аналогичный «маркетинг» сопутствовал полутора десятилетиями ранее и публикации другой русской версии романа – в Израиле. Сначала фрагменты из «Кровавой шутки» в переводе Мириам и Гиты Бахрах, недавних репатрианток из СССР, печатались русскоязычными газетами – в сопровождении заявлений, что в Советском Союзе над романом «был занесен меч цензуры» и что переводчицы «предлагали включить „Кровавую шутку" в собрание сочинений Шолом-Алейхема, издававшееся в Москве, однако последовал строгий запрет – по идеологическим мотивам»[1097]. Затем перевод всего романа вышел в виде двухтомника. На титульных листах обоих томов значилось: «Впервые на русском языке без сокращений и купюр»[1098]. Как будет показано ниже, действительности все эти утверждения не соответствовали.

Уже в постсоветской России появилось диковинное издание «Кровавой шутки», представлявшее собой компиляцию двух русских версий – сестер Бахрах и Давида Гликмана. Необходимость в компилировании обосновывалась так: израильский перевод полный, но невыразительный, а сокращенный советский «имел мало общего с „Кровавой шуткой" Шолом-Алейхема», поскольку из него «были исключены картины быта еврейской общины, страницы, отражающие еврейское вероучение, традиции, историческое наследие еврейского народа»[1099].

Парадоксальным образом нескольких спекулятивных рекламных аннотаций вкупе с общим перестроечным контекстом «возвращенной литературы» хватило для формирования устойчивого мифа: в академическом дискурсе прочно закрепилось представление о «Кровавой шутке» как о произведении, подпадавшем якобы под цензурные ограничения в СССР, поскольку «считалось, что в нем нашли отражение сионистские и националистические настроения писателя»[1100]. Доходит до курьезов: козни советских органов идеологического контроля усмотрели и в том, что этот объемный текст не вошел в небольшой сборник избранных рассказов Шолом-Алейхема на идише, вышедший в Москве в 1959 году[1101].

«Запретный» роман неминуемо обрел ореол таинственности и значительности, привлек повышенное внимание исследователей, заслужил восторженные оценки, не отвечающие ни его художественным достоинствам, ни его реальному месту в творчестве классика. «Кровавая шутка» была объявлена одним из «наиболее сложных, мистических и малоизученных романов Шолом-Алейхема», а также – ни много ни мало – «предтечей идишизма как стилевого направления, впитавшего в себя лучшие достижения европейской литературной культуры»[1102]. Декларировался даже провидческий характер книги:

Еще одна, не менее удивительная форма «сакрализации» романа: его прижизненный авторизованный перевод на русский язык был провозглашен интертекстуальным источником повести Осипа Мандельштама «Египетская марка»[1104]. Показательно, что все без исключения работы, посвященные анализу «Кровавой шутки», основаны не на ее оригинальном тексте, а на различных русских переводах[1105].

Именно сложившаяся вокруг «Кровавой шутки» мифология и беспрецедентный поток научных, а по преимуществу псевдонаучных работ о ней – поток, равного которому в постсоветском литературоведении не удостоился ни один из признанных шедевров Шолом-Алейхема, – сделали актуальной задачу настоящей статьи: проследить историю создания и публикации этого романа, а также его русских переводов. Среди прочего нам предстоит найти ответ и на вопрос, вынесенный в заголовок: запрещалась ли «Кровавая шутка» в СССР?

Шолом-Алейхем работал над своим «необыкновенным романом» (так значится в подзаголовке) «Der blutiker shpas» с конца 1911-го по конец 1912 года, одновременно печатая его в варшавской ежедневной газете на идише «Haynt» («Сегодня»)[1106]. Договариваясь о публикации, писатель представил издателю два названия на выбор: «Большая шутка» и «Киевская трагикомедия». Оба варианта владелец «Haynt» Шмуэль-Яков Яцкан отверг. В условиях острой конкуренции на еврейском газетном рынке ему требовались по-настоящему «цепляющие» заголовки. Он выдвинул собственный вариант: «Кровавая шутка». Автору предложение понравилось[1107].

Рис. 6.1. Анонс романа «Кровавая шутка» в газете «Haynt» (Варшава, 1911. 30 декабря)

Если верить Ицхак-Дову Берковичу, зятю Шолом-Алейхема и его коллеге по писательскому ремеслу, у массового читателя произведение пользовалось успехом[1108]. Реакция же литературных кругов была далека от восторгов. Критик Бал-Махшовес, сравнивая «Шутку» с двумя другими романами еврейских авторов – «Meri» («Мэри») Шолома Аша и «Velizher blut-bilbl» («Велижский кровавый навет») Мирона Рывкина, сокрушался:

«Кровавая шутка» Шолом-Алейхема как роман – самое слабое произведение из трех. И там мы обнаруживаем особенности и характеристики, которые восхищают читателя и сразу указывают на дистанцию между ним [Шолом-Алейхемом] и г. Рывкиным, но в целом эта вещь с точки зрения романной формы так плохо организована, что ее едва можно назвать романом…[1109]

Не вдохновили первые главы «Кровавой шутки» и критика Шмуэля Нигера. Во второй половине 1912 года он опубликовал пространный аналитический обзор произведений Шолом-Алейхема, в котором утверждал, что и этот, еще не дописанный, и прочие поздние романы писателя потакают непритязательным вкусам и являются шагом назад в его творческом развитии:

Приводить доказательства излишне: те, кто читал эти романы… с легкостью заметят это. А тем, кто не читал, будет достаточно сравнить заглавия первых и последних романов. Первые назывались: «Сендер Бланк», «Стемпеню», «Иоселе-соловей». Как просто и как спокойно! А как называются последние романы? «Потоп»! «Блуждающие звезды»!! «Кровавая шутка»!! Необыкновенный роман!!! <…> Разве не чувствуется в них (этих названиях. – А. Ф.) дух ежедневной прессы, хроники, сенсации? Разве не показывают они нам, что тенденция спускаться к читателю, тенденция, которая присутствовала у Шолом-Алейхема с самого начала, чересчур усиливается? И разве не показывают они нам, что усиление этой тенденции может быть опасным: вместо того чтобы писатель вел читателя «из его низменного положения все выше и выше», как это было раньше, произойдет обратное, то есть читатель и издатель посмеют вести писателя – причем не выше и выше, а наоборот?[1110]

В 1915 году «Кровавая шутка» появилась и в книжной форме – в виде трех томов «юбилейного» собрания сочинений Шолом-Алейхема («Yubileum-oysgabe»), выпускавшегося на протяжении ряда лет варшавским еврейским издательством «Progres»[1111]. К газетной версии, содержавшей сто десять глав и эпилог, теперь прибавилось еще три главы, которые автор дописал в августе 1913-го – когда готовился к печати русский перевод романа[1112]. Имелись и некоторые другие изменения. В частности, из текста исчез небольшой фрагмент, вызвавший в свое время претензии со стороны властей и ставший основанием для конфискации соответствующего номера «Haynt»[1113]. Но эта уступка царской цензуре уже не имела особого значения: в ходе мировой войны Варшава оказалась под немецкой оккупацией, и широкого распространения издание не получило. Даже до автора, в конце жизни вынужденно перебравшегося в США, дошла только корректура одного из томов[1114].

После смерти Шолом-Алейхема, случившейся в мае 1916 года, Ицхак-Довом Берковичем была предпринята публикация нового собрания сочинений тестя – так называемого «Folks-fond oysgabe» («Издание Народного фонда»; Нью-Йорк, 1917–1923). Всего вышло 28 томов, в которых по каким-то причинам не нашлось места для двух наиболее крупных произведений писателя – «Кровавой шутки» и «Блуждающих звезд». Но другой обширный поздний роман – «Потоп» – в «Folks-fond oysgabe» включен все-таки был, по поводу чего Беркович впоследствии вспоминал:

…нужно было (за лето 1913 года. – А. Ф.) отредактировать для русского перевода (а также и для издания на идише) роман «Потоп», который в своей первой версии, напечатанной в нью-йоркской «Varhayt», был загружен тяжелым вне-литературным, сенсационным балластом. Шолом-Алейхем в сотрудничестве со мной очищал чистое беллетристическое ядро от газетной шелухи, а чтобы первый вариант оказался полностью забыт, он даже поменял заглавие на «В бурю». Однако время моего летнего отпуска было ограничено, и работа осталась неоконченной. Уже после смерти Шолом-Алейхема, составляя американское издание его сочинений, я неотредактированную часть «Потопа» приладил к обработанной части, но лишь настолько, чтобы в тексте не возникло противоречий, и отдал роман в печать под измененным названием «В бурю»[1115].

Вполне вероятно, что от включения «Кровавой шутки» и «Блуждающих звезд» в американское издание Беркович воздержался именно за неимением версий, очищенных от «шелухи». В любом случае это решение отражало определенные приоритеты составителя, явно не относившего пропущенные романы к вершинам шолом-алейхемовского творчества[1116].

«Folks-fond oysgabe» очертило канон литературного наследия Шолом-Алейхема, на который – по требованию правопреемников писателя – ориентировались все издатели собраний сочинений классика на языке оригинала, выходивших позднее в США, Польше и Аргентине. Соответственно, два поздних романа и в них отсутствовали. В то же время и в «Folks-fond oysgabe», и в других собраниях сочинений Шолом-Алейхема присутствовала его пьеса «Shver tsu zayn ayid» («Трудно быть евреем»; 1914), созданная по мотивам «Кровавой шутки». Пьеса была впервые поставлена в 1920 году одним из нью-йоркских еврейских театров и с тех пор шла на многих сценах мира[1117]. Шолом-Алейхем написал, причем по-русски, еще и киносценарий «Кровавая шутка» (1913), но тот, судя по всему, экранного воплощения не нашел[1118].

Рис. 6.2. Реклама одесской кинофирмы «Мизрах» в журнале «Сине-фоно» (М., 1917. № 17/20)

Что касается издания «Шутки» на идише в виде отдельной книги, то таковое после смерти автора было осуществлено лишь единожды – в 1923 году варшавским издательством «Kultur-lige»[1119]. Роман был отпечатан с сохранившихся старых матриц издательства «Progres» скромным тиражом в 1500 экземпляров. На обороте титульного листа сообщалось, что, согласно соглашению с наследниками Шолом-Алейхема, «запрещается покупать и продавать настоящую книгу в Америке, Англии и Франции». Это была стандартная юридическая формула, но можно предположить, что тогда Беркович еще не исключал возможность выпустить том с «Кровавой шуткой» и в Нью-Йорке, в составе «Folks-fond oysgabe».

Много позже, четыре десятилетия спустя, уже в Израиле, этот главный «душеприказчик» Шолом-Алейхема вынашивал план его полного собрания сочинений, в которое вошел бы и «необыкновенный роман»[1120]. Беркович умер в марте 1967 года. План так и остался нереализованным.

Броское рекламное объявление на первой полосе крупнейшей варшавской ежедневной газеты на идише – в последнем номере за 1911 год – предрекало: «Это поразительное произведение сразу после того, как завершится его печатание в »Haynt“, будет переведено на различные европейские языки»[1121]. На тот момент было написано всего несколько глав «Кровавой шутки», а к их публикации в «Haynt» приступили только через две недели, так что ничего, кроме стремления привлечь аудиторию, за подобным предсказанием не стояло. Но издание в русском переводе и вправду предусматривалось автором с самого начала – причем не без оснований[1122].

Рис. 6.3. Второе книжное издание «Кровавой шутки» на идише (Варшава, 1923). Обложка

Это был период, когда Шолом-Алейхем находился в зените своей общероссийской славы. Первые тома его собрания сочинений на русском языке, выпускавшегося московским издательством «Современные проблемы» с 1910 года, восторженно принимались критикой и хорошо расходились[1123]. Петербургский ежемесячный «толстый» журнал «Современник» числил «жаргонного» писателя постоянным сотрудником и с января 1912-го печатал перевод «Блуждающих звезд». Всё это, а также дружеская переписка с такими «властителями дум» русской читающей публики, как Максим Горький и Александр Амфитеатров, позволяли и амбициозному выходцу из «черты» рассчитывать, что его слово может быть услышано и роман на тему русско-еврейских отношений сыграет определенную роль в общественно-политических процессах того времени. Сказывались и материальные запросы, всегда служившие для него важным побудительным мотивом в стремлении «вынырнуть в океане русской литературы»[1124].

Первоначально Шолом-Алейхем предполагал поместить русский перевод «Кровавой шутки» в литературном альманахе, который инициировал опытный московский издатель Лазарь Абрамович Столяр. Выйдя из совместного с братом, Николаем Абрамовичем Столляром, предприятия «Современные проблемы» – того самого, что выпускало собрание сочинений еврейского писателя, – и основав собственное «Универсальное книгоиздательство», Лазарь Столяр пытался теперь выгодными финансовыми условиями привлечь к себе популярных авторов. Редактором задуманного им сборника должен был (по предложению Шолом-Алейхема) выступить Амфитеатров, который, в свою очередь, привлек к сотрудничеству Горького и Куприна[1125].

Летом 1912 года в письме к издателю журнала «Современник» Петру Певину Шолом-Алейхем интриговал своего корреспондента:

Довожу до Вашего сведения, между прочим, что на днях заканчиваю юмористический роман в 2-х частях под названием «Кровавая шутка», в основе которого находится так называемое «ритуальное» убийство. Рукопись пока переводится одновременно на русский, немецкий и английский языки. Будет ли роман в рус. переводе печататься в журнале или в альманахе, еще не знаю[1126].

Писатель выдавал желаемое за действительное: до завершения работы над романом было далеко, переговоры по альманаху шли туго, поиски русского переводчика не прекращались, а переводы на другие языки, скорее всего, находились в области мечтаний – по крайней мере, о них ничего не известно. К августу стало очевидно, что договориться с авторами Столяру не удается и затеянный им проект не состоится.

С осени Шолом-Алейхем начал предпринимать попытки пристроить еще не завершенную «Кровавую шутку» в русские литературные журналы. Уверенности ему придавали слова поддержки в письмах Амфитеатрова: «Роману Вашему в хорошем переводе, я думаю, после „Звезд" будут всюду рады»[1127].

Сохранилось обращение Шолом-Алейхема к Владимиру Короленко с подробным изложением собственных устремлений и планов:

Глубокоуважаемый Владимир Галактионович!

Г-жа Цукасова, Мария Абрамовна[1128], передала мне, что Вы выразили готовность принять мою повесть для напечатания в «Рус[ском] богатстве».

Считаю нужным ознакомить Вас с сущностью предмета. Это роман из евр. и русской жизни, бытовой, по объему почти не меньше печатающегося произведения моего в журнале «Современник» (январь-декабрь, считая по РА л. в месяц, или январь-сентябрь, если по 2 л. в месяц). В основе его – идея о нелепом обвинении евреев в «ритуальном» убийстве. Никаких внешних признаков трагедии, кроме трагедии внутренней. Наоборот, ситуации до забавности смешны. (Христианин и еврей обменялись паспортами, оба студента, в итоге – христианин попадает на скамью подсудимых, будучи обвинен в убийстве христианского] мальчика с «ритуальной целью».) Смею думать, что если когда-либо появится книга, убедительно опровергающая этот нелепый остаток средневековья, который так пришелся по вкусу нашим доморощенным «патриотам», то это будет моя книга.

Однако целиком послать ее вам я не могу, т. к. 3-ья ч. романа еще в работе и закончится по мере того, как 1-я ч. будет переведена под моей редакцией на рус. язык (произведение пишется по-еврейски). Если получится ответ, меня удовлетворяющий, то сумею присылать роман частями, как я это делаю с «Современником». Конечно, материал я изготовляю всегда на 3–4 книжки вперед. Это одно условие. Второе: повесть должна пойти в январской книжке 1913 г. А засим желательно знать minimum и maximum гонорара, Вами уплачиваемого за беллетр. произведения. Переводчику плачу я. Жду ответа и остаюсь любящий Вас

Шолом Алейхем[1129]

Послания на ту же тему писатель направил и другим журналам – дружественному «Современнику», несколько позже «Заветам», возможно также «Русской мысли» и «Вестнику Европы»[1130]. Перевод на русский язык он и в самом деле решился заказать заранее – на свой страх и риск, в расчете на грядущие гонорары.

Поиски переводчика для «Кровавой шутки» начались уже в январе 1912-го, когда газета «Haynt» только приступила к печатанию романа в оригинале. Первым предложение на сей счет получил от Шолом-Алейхема прозаик Андрей Соболь, живший в Италии и трудившийся в то время над переводом «Блуждающих звезд» для «Современника»[1131]. Тот выразил готовность, но в действительности едва справлялся и с имевшимся заказом, нередко срывая сроки сдачи материалов в редакцию. К тому же качество его работы вызывало нарекания[1132]. Затем с подачи Амфитеатрова всплыла кандидатура другого литератора-политэмигранта – Владимира (Вульфа) Фабриканта, члена Боевой организации партии эсеров, также нашедшего прибежище в Италии. Рассматривалась и идея поделить роман между ним и Соболем. Однако пробный перевод нескольких глав, подготовленный Фабрикантом, автора не устроил[1133].

В конечном итоге Шолом-Алейхем остановил свой выбор еще на одном представителе российской политической эмиграции – Сарре Равич, заведовавшей по поручению РСДРП (вместе с мужем, Вячеславом Карпинским) русской публичной библиотекой в Женеве[1134]. Видимо, к такому решению писателя подтолкнули как недовольство прочими кандидатами, так и трудности в письменной коммуникации с ними. Проживая тогда в швейцарском курортном городке Кларан на побережье Женевского озера, он предпочел доверить перевод человеку, с которым можно было встречаться и обсуждать возникающие проблемы, минуя почту и телеграф.

Несколько начальных глав «Кровавой шутки» Сарра Равич перевела в октябре 1912 года[1135]. На сей раз реакция автора оказалась восторженной. Их общий знакомый, врач по фамилии Гольдберг, в те дни сообщал Равич: «Вчера был у Ш.-А. Он страшно благодарил меня за то, что я свел его с Вами, очень Вами доволен и говорит, что Вы будете его лучшей переводчицей»[1136].

Но вскоре, как это часто случалось с импульсивным Шолом-Алейхемом, последовало разочарование[1137].

Работа над первой русской версией романа велась около года в почти постоянном общении переводчицы с автором (иногда личном, чаще по переписке), но протекала непросто, в спорах и с взаимным раздражением. Равич не обладала необходимыми литературными навыками, и к тому же ее владение идишем оставляло желать лучшего – нередко писателю приходилось объяснять ей значение незнакомых слов и указывать на ошибочно интерпретированные фразы[1138]. Верный своим давним представлениям о том, как следует обращаться к русскому читателю, – представлениям, сформированным и благодаря собственным опытам автоперевода, и в ходе взаимодействия с другими переводчиками, – Шолом-Алейхем настаивал на адаптации текста к новой аудитории, в том числе на многочисленных сокращениях[1139]. Понимание со стороны Равич он встречал далеко не всегда и в одном из писем к ней с досадой восклицал:

Тонкий стилист и изобретательный рассказчик на родном языке, Шолом-Алейхем неутомимо искал подход и к русскому читателю, пытался «зацепить» его, но эти попытки порой выглядели неубедительно и даже нелепо. Например, он наставлял Равич:

Другое подобное указание, вызванное желанием отойти от лобовых отсылок к делу Бейлиса, выглядело так:

Позже, уже в мае 1913 года, когда занятость и состояние здоровья не позволяли ему столь же деятельно участвовать в работе над переводом, как прежде, Шолом-Алейхем в очередном письме к Равич резюмировал свои инструкции:

Перевод первой части романа Шолом-Алейхем отправил на просмотр Амфитеатрову. Русский прозаик откликнулся похвалой по адресу Равич: «Править почти нечего. Вам наконец попался недурной переводчик». Само же произведение его нескрываемо разочаровало, на что он не преминул прозрачно намекнуть своему корреспонденту:

Несколько лет спустя, уже после смерти Шолом-Алейхема, Амфитеатров выразил ту же мысль и в одной из своих статей:

Тем временем к середине января 1913-го стало окончательно ясно, что исходный план – с начала года печатать «Кровавую шутку» в одном из русских «толстых» журналов – реализовать не удастся. «Заветы» отказались сразу[1146]. Редакция «Русского богатства», ознакомившись с переводом первой части романа, за публикацию тоже не взялась[1147].

Особенно обескураживающей оказалась ситуация с «Современником», где печатались «Блуждающие звезды». Амфитеатров, фактический основатель журнала, уже год как покинул издание, а новый редактор, критик Евгений Ляцкий, судя по его жестким ответам на послания «постоянного сотрудника», относил еврейского писателя к той части «амфитеатровского наследства», от которой следовало избавиться. В отличие от предшественника, он категорически не соглашался принять произведение к публикации, не получив на руки полный текст, и к тому же отвергал солидные гонорарные запросы автора[1148]. Пытаясь спасти дело, Шолом-Алейхем на всякий случай все-таки направил в «Современник» рукопись первой части, возвращенную «Русским богатством»[1149]. По всей видимости, это было жестом отчаяния. Но Ляцкий остался непреклонен[1150]. Амфитеатров явно переоценил успех «Блуждающих звезд» и заинтересованность в новом творении их создателя со стороны русского журнального мира.

Спасение пришло в лице Лазаря Столяра, который не оставлял усилий переманить к себе автора, печатавшегося в издательстве брата-конкурента. На смену собранию сочинений Столяр предлагал запустить другой многотомный книжный проект – «Романы Шолом-Алейхема»[1151]. Договорились, что первые два тома займут «Блуждающие звезды», вторые два – «Кровавая шутка». Предполагалось, что дальше последует «Потоп». В случае «Кровавой шутки» владелец «Универсального книгоиздательства» делал ставку на политическую злободневность, а потому торопил: «Книга должна обязательно выйти за несколько дней до процесса (по делу Бейлиса. – А. Ф.) и, обязательно, полностью»[1152].

Несмотря на спешку, Шолом-Алейхем успел написать три дополнительных главы (для расширения скомканной в газетной версии концовки «Кровавой шутки») и значительно откорректировать полученный от Сарры Равич перевод. Письма к ней, как всегда не лишенные упреков, в целом зазвучали удовлетворенно и примирительно. Находилось в них место и признанию недостатков авторского текста на идише:

Книга вышла из печати 5 октября 1913 года, в самый разгар проходившего в Киеве судебного процесса[1154]. Но на титульных листах оба тома – по распространенной издательской традиции – датировались «вперед»: 1914[1155].

Большинство рецензентов повременных изданий встретили «Кровавую шутку» без энтузиазма. Даже всегда благожелательный по отношению к Шолом-Алейхему критик Юрий Веселовский из «Русских ведомостей» на сей раз с трудом выжимал из себя скупые комплименты, называя роман «занимательным и оригинальным»[1156]. Отделался дежурными фразами и обозреватель «Нового журнала для всех»: «Читается роман легко, с захватывающим интересом»[1157]. Откровеннее звучала газета «День»:

Туже мысль едва ли не дословно повторяло и «Утро России»:

Хвалебный отзыв на новую книгу «талантливого еврейского писателя» появился в харьковской городской газете, но и там, по сути, говорилось лишь о тех же занимательности и актуальности:

Разгромной рецензией откликнулся журнал «Заветы», годом ранее отказавшийся даже принять рукопись «Кровавой шутки» к рассмотрению:

Наконец, публицист Моисей Литваков из «Киевской мысли», не сдерживаясь, метал громы и молнии:

Рис. 6.4. Первое русское издание «Кровавой шутки» (М., 1914) Обложка

Рис. 6.5. Первое русское издание «Кровавой шутки» (М., 1914) Титульный лист

Рис. 6.6. Объявление в газете «Русские ведомости» (1914. 8 января)

На фоне единодушного восхищения, с которым всего три года назад русская критика отозвалась на первые тома собрания сочинений, подобный прием выглядел провалом. Видимо, не имела «Кровавая шутка» в переводе Равич и коммерческого успеха. По крайней мере, через полгода после выхода книги на запрос Ольги Рабинович, жены Шолом-Алейхема, Лазарь Столяр ответил раздраженно: «…о вторых изданиях „Блуждающих звезд" и „Кровавой шутки" я еще не мечтаю, т. к. из первых изданий распродано пока меньше половины»[1163].

«Блуждающие звезды» Столяр, по его собственному утверждению, выпустил в 2200 экземплярах[1164]. Начальный тираж «Кровавой шутки», не появлявшейся ранее в русских журналах, мог быть несколько выше. В конце концов он все-таки разошелся, и из печати вышло второе издание. Но роман «Потоп», над переводом которого с осени 1913 года трудилась всё та же Сарра Равич, «Универсальным книгоиздательством» опубликован так и не был, несмотря на предварительную договоренность[1165]. То ли отношения еврейского писателя с московским издателем расстроились, то ли их дальнейшему сотрудничеству помешала Первая мировая война.

В 1920-е годы, когда на Западе вышли сначала 28-томное нью-йоркское «Folks-fond oysgabe», а за ним и аналогичное виленско-варшавское собрание сочинений на идише, в Советском Союзе протекал сложный процесс освоения шолом-алейхе-мовского творчества марксистской критикой. Уже упоминавшийся Моисей Литваков и другие идеологи новой еврейской советской культуры вели интенсивные дискуссии о месте в ней Шолом-Алейхема, ставя под сомнение ценность его наследия для пролетарского читателя. Как следствие, произведения писателя в оригинале печатались тогда на территории страны заметно реже, чем в русских переводах. А переводных изданий печаталось немало. Далекие от каких-либо дискуссий русские издательства, преимущественно частные и кооперативные, ориентировались на возникший при нэпе книжный рынок и не могли пройти мимо самого популярного еврейского прозаика, имевшего к тому же репутацию юмориста[1166].

Особой активностью в этом отношении выделялось частное московско-ленинградское издательство «Пучина», выпустившее тринадцать книг Шолом-Алейхема – тоже своего рода собрание сочинений, которое включило и большинство романов писателя. Редактором почти всех этих книг выступал Давид Гликман, известный до революции русский поэт-сатирик и драматург[1167]. Он был лично знаком с Шолом-Алейхемом и еще на заре XX века опубликовал переводы двух рассказов будущего классика. Перевод рассказа «Dos tepl» («Горшок») был оценен автором как «прекрасный»[1168].

Для «Пучины» Гликман не только редактировал работы других переводчиков, но и сам перевел одно из наиболее крупных произведений – «Кровавую шутку». В предисловии к роману он указывал:

Надо полагать, опытный литератор Гликман искренне стремился сделать затянутый роман динамичнее, но, похоже, ему еще и приходилось подгонять текст к приемлемому для «Пучины» объему. В результате перевод оказался вдвое короче оригинала, а потому неминуемо ущербен: многие эпизоды буквально излагались скороговоркой. Однако утверждения об идеологически мотивированном характере внесенных Гликманом сокращений лишены каких-либо оснований. Во всяком случае, в его переводе сохранены многочисленные фрагменты с описанием еврейских обычаев, праздничных церемоний, традиционного быта и даже дискуссий о сионизме.

Необходимо также учесть, что «Кровавая шутка» была выпущена «Пучиной» во время развернувшейся в СССР кампании по борьбе с антисемитизмом. Роман полностью соответствовал задачам государственной пропаганды конца 1920-х, направленной против этой «гнусной старорежимной антисоветской отрыжки в отсталых слоях», как квалифицировался антисемитизм в передовой статье «Правды»[1170]. Политическую актуальность произведения подчеркивал в своем предисловии и переводчик:

Видимо, роман и в самом деле вызвал читательский интерес. В дополнение к первому изданию (9850 экз.) спустя год вышло второе (4500 экз.). А вскоре «Пучина», как и прочие частные издательства, прекратила свое существование. Перевод Гликмана больше уже не перепечатывался – вплоть до эпохи перестройки. Остались невостребованными и работы его коллег по шолом-алейхемовскому проекту «Пучины», в том числе и ранние, незрелые переводческие опыты Якова Слонима и Михаила Шамбадала, ставших впоследствии основными творцами «русского Шолом-Алейхема».

Между тем ко второй половине 1930-х создатель «Тевье-молочника», «Менахем-Мендла» и «Мальчика Мотла» был официально объявлен в СССР классиком мирового значения, а также главным дореволюционным предтечей советской еврейской культуры, после чего в стране началась масштабная деятельность по изданию его произведений – и на идише, и в переводах. Но к тому времени кампанию по борьбе с антисемитизмом успели свернуть, и «Кровавая шутка» потеряла былую привлекательность для целей агитации и пропаганды, хотя и упоминалась в биографических очерках о Шолом-Алейхеме как произведение, в котором автор выражает «пламенный протест против царского произвола» и «обнажает все изуверские махинации царского правительства, пригвождая его к позорному столбу»[1172]. Что касается художественной ценности романа, то влиятельный литературный критик Арон Гурштейн фактически выражал общее мнение, созвучное и давним высказываниям Бал-Махшовеса и Шмуэля Нигера, когда лаконично отмечал в своей многократно переиздававшейся программной работе, как бы подводившей итог изучению творчества Шолом-Алейхема в Советском Союзе:

Закономерно, что при такой оценке советской критикой государственные издательства (а других в СССР уже и не было) публиковать «Кровавую шутку» не спешили. Она не вошла даже в 15-томное собрание избранных сочинений Шолом-Алейхема на идише, выпускавшееся с середины 1930-х московским еврейским издательством «Дер эмес»[1174].

Зато вовсю звучали в довоенные, военные и первые послевоенные годы отголоски романа – в виде многочисленных спектаклей на идише по его мотивам. Все они, за редчайшими исключениями, именовались «Der blutiker shpas» («Кровавая шутка»), хотя были основаны на авторской инсценировке – пьесе «Shver tsu zayn ayid» («Трудно быть евреем»), название которой, очевидно, не отвечало потребностям советской сцены. При нэпе такие постановки демонстрировались десятками еврейских антреприз, например киевским театром «Кунствинкл» («Уголок искусств», 1924), гомельской труппой Менахема Рубина (1924), труппой «Унзер винкл» («Наш уголок») под режиссерством Марка Меерсона в Зиновьевске (1924), труппой Рудольфа Заславского в Чернигове (1924), московским театром «Комедия», гастролировавшим по Украине (1925), и другими[1175]. В посленэповские времена эстафета перешла к государственным структурам: спектакли по «необыкновенному роману» ставились, в частности, Еврейской агит-театральной труппой при Новосибирском отделении ОЗЕТа (1930), Азербайджанским (1939) и Белостокским (1940) ГОСЕТами, училищем при московском ГОСЕТе (1944), двумя базировавшимися в Средней Азии театрами – Львовским еврейским театром музкомедии под руководством Иды Каминской (1944) и Одесско-Харьковским ГОСЕТом (1946), еврейскими драматическими коллективами в Вильнюсе (1946) и Баку (1947), Одесским передвижным еврейским театром (1948)[1176].

Рис. 6.7. Программа спектакля Одесского передвижного еврейского театра. 1948

Кроме того, появились две инсценировки на русском языке – «Попов и Рабинович» Веры Кугель-Маркович и «Кровавая шутка» Арона Грина. Первая из них в 1929 году рассматривалась Главреперткомом и, «несмотря на ряд неприемлемых моментов», нуждавшихся, по мнению политредактора, «в выпрямлении», была разрешена к постановке «без изменений при условии нормальной трактовки персонажей»[1177]. Вторую пьесу в 1940-м напечатали в Москве стеклографическим способом (тираж составил 1075 экз.)[1178]. Обе пьесы шли на сценах целого ряда провинциальных русских и, в переводе, украинских театров[1179].

Рис. 6.8. Программа спектакля Сарапульского драмтеатра. 1940

Рис. 6.9. Рецензия в газете «Маяк коммуны» (Севастополь, 1941. 14 июня)

В дни премьеры одной из постановок драматург Арон Грин на страницах местной газеты в очередной раз повторял мысль, что инсценируемый роман – далеко не лучшее произведение Шолом-Алейхема, но имеет большое политическое значение:

Спору нет: в литературном наследии великого еврейского писателя имеются романы, превосходящие «Кровавую шутку» по своим художественным достоинствам. Но в «Кровавой шутке» сквозь смех и шутку прорывается наружу гнев писателя… <…> Хочется, чтобы «Кровавая шутка» (не роман, а спектакль на его основе. – А. Ф.) служила в известной мере наглядной иллюстрацией к первой главе «Краткого курса истории ВКП(б)», где говорится о царской России как о душной тюрьме народов[1180].

Таким образом, аудитории в Советском Союзе, как, впрочем, и на Западе, сценические реализации пьес по «Кровавой шутке» оказались куда доступнее, чем текст самого романа. И все-таки его переиздание в СССР планировалось – ив подлиннике, и по-русски. Так, можно не сомневаться, что «Шутке» нашлось бы место в 40-томном полном академическом собрании сочинений Шолом-Алейхема на идише, инициированном в середине 1930-х киевским Институтом еврейской пролетарской культуры, но закрытие этого научного учреждения в 1936 году не позволило беспрецедентному издательскому проекту продвинуться дальше двух «пилотных» томов[1181].

Весной 1939-го о сходном проекте объявили и в Москве – в связи с помпезно отпразднованным восьмидесятилетием со дня рождения классика[1182]. Сообщалось, что первое полное собрание сочинений Шолом-Алейхема на еврейском языке призвано собрать все литературно-художественные и критико-публицистические произведения писателя, а также его письма. «Кровавую шутку» намечалось поместить в томах 21 и 22, а всего речь шла о 32 томах, которые должны были выйти в издательстве «Дер эмес» в течение 1940–1943 годов[1183]. Одновременно в Гослитиздате анонсировались десятитомные «Избранные сочинения» Шолом-Алейхема на русском языке, которые вряд ли смогли бы обойтись без нового перевода «необыкновенного романа»[1184].

О судьбе русскоязычного издания ничего не известно: если за анонсом и стоял реальный план, то, по-видимому, его претворению в жизнь помешала война[1185]. Что же касается издания на идише, то к началу войны ни одного тома выпустить так и не удалось, несмотря на объявленную подписку. Но в послевоенный период работа над проектом возобновилась. Теперь предполагалось, что собрание будет двадцатитомным, а «Кровавая шутка» и «Потоп» составят 12-й том[1186]. Первые три тома даже успели выйти к концу 1948 года, но продолжения не последовало: в ходе позднесталинской репрессивной кампании издательство «Дер эмес», как и все прочие еврейские учреждения страны, было закрыто. В прежнем виде советское книгоиздание на идише во времена оттепели уже не возродилось.

Итак, за всю историю оригинальный текст романа «Der blutiker shpas» на идише появлялся в печати всего четыре раза: в газете «Haynt» (1912), дважды в виде книг (1915,1923) и, наконец, в журнале «Советиш геймланд» (1988–1989)[1187]. До последней публикации, как справедливо утверждалось в журнальном резюме, произведение и в самом деле оставалось малоизвестным еврейскому читателю – по совокупности обстоятельств, не имевших отношения к идеологическим ограничениям в Советском Союзе. Нам осталось понять, почему вплоть до «публикаторского бума» перестроечных лет оно не приходило и к русскому читателю.

Наиболее значительным проектом первого послесталинского десятилетия в области еврейской культуры стало шеститомное собрание сочинений Шолом-Алейхема на русском языке, выпущенное Государственным издательством художественной литературы (Гослитиздатом) в 1959–1961 годах. Никогда ранее русская аудитория не имела возможности познакомиться с творчеством еврейского классика в столь широком объеме, многие произведения печатались по-русски впервые или в новых, специально выполненных переводах. Отбирая тексты для этого издания, составители отчасти ориентировались на нью-йоркское «Folks-fond oysgabe», но в существенно большей степени – на уже сложившиеся в советском литературоведении и советской издательской практике приоритеты[1188]. Касалось это и «Кровавой шутки», и других поздних романов Шолом-Алейхема. Во вступительной статье к первому тому прозаик и литературный критик Ривка Рубина высказывала мнение, близкое довоенным оценкам Арона Гурштейна:

«Блуждающие звезды», мелодраматическое повествование о судьбах еврейских актеров до революции, в СССР было принято считать «главным романом» Шолом-Алейхема. Возможно, в этом нашло отражение то особое место, которое занимал в советской еврейской культуре театр, прежде всего – московский ГОСЕТ во главе с Соломоном Михоэлсом. В собрании сочинений 1959–1961 годов под «Блуждающие звезды», отсутствовавшие в «Folks-fond oysgabe», выделили целый том ¹⁰°. Ни «Кровавая шутка», ни «Потоп» в шеститомник не вошли.

Тем не менее в потоке гослитиздатовской корреспонденции тех лет оба романа «всплывали». Судя по всему, требования напечатать их, звучавшие в читательских письмах, носили случайный характер и свидетельствовали не столько об интересе конкретно к этим произведениям, сколько о прорывающихся на поверхность чувствах рядовых советских евреев, недовольных своим положением и положением своей национальной культуры. Шолом-Алейхем являлся для них символом этой культуры, а издательство, взявшееся за выпуск собрания его сочинений, превратилось в адрес для предъявления претензий[1190]^[1191]. Бюрократический ритуал обязывал учитывать «запросы трудящихся», и отдел писем Гослитиздата даже направил в редакцию литератур народов СССР служебную записку о предложении читателей – издать дополнительный том с романами «Кровавая шутка» и «Потоп»[1192].

Совсем иной характер носили упоминания тех же романов во внутренних рецензиях, которые поступали в издательство от еврейского поэта Арона Вергелиса, в конце 1950-х работавшего в Иностранной комиссии Союза писателей, а чуть позднее, в 1961-м, возглавившего новый журнал на идише – «Советиш геймланд». За его резкими заявлениями стояло ожесточенное соперничество с Моисеем Беленьким, членом редколлегии и ключевым составителем шеститомного собрания сочинений Шолом-Алейхема. Борьба велась как за общее лидерство в еврейской культурной среде, так и за статус ведущего эксперта по еврейской литературе в системе советского книгоиздания[1193]. За пару недель до первого тома шеститомника там же, в Гослитиздате, вышел из печати сборник избранных рассказов Шолом-Алейхема на идише, подготовленный Вергелисом. Появление этого сборника стало знаковым событием, обозначившим окончательную «реабилитацию» в СССР еврейского языка, книги на котором к тому моменту в стране не издавались уже десять лет[1194].

Суждения Вергелиса о «Кровавой шутке» не сохранились, а о романе «Потоп» в одной из рецензий он высказывался так:

И это предложение, и аналогичное предложение по поводу «Кровавой шутки» обсуждались на редколлегии шеститомника и были отвергнуты, а выпады Вергелиса в адрес составителей встретили отпор со стороны Беленького, направившего в редакцию литератур народов СССР Гослитиздата гневное многостраничное послание[1196]. Но шесть лет спустя, в декабре 1966-го, представляя в ту же инстанцию проект второго издания собрания сочинений Шолом-Алейхема, тот же Беленький выступал с прямо противоположных позиций, чуть ли не повторяя аргументацию своего оппонента:

Произошедшая с Беленьким метаморфоза объяснялась просто: в верхах утвердили расширенное собрание сочинений Шолом-Алейхема в восьми томах – и составители строили самые смелые планы. В восьмитомник предполагалось включить не только «Потоп» и «Кровавую шутку», но и множество других произведений, в том числе и тех, что не входили в «Folks-fond oysgabe» и вообще крайне редко публиковались в оригинале, например его ранние зарисовки «На Бердичевской улице», стихотворения, рассказ «Шимеле», написанный на иврите, вторую часть повести «Менахем-Мендл»[1198].

Очевидно, намерение перевести и напечатать два крупных «политических» романа требовалось подкрепить дополнительными доводами. Для этого в издательстве использовали цитаты из статьи о Шолом-Алейхеме в журнале «Дружба народов», написанной украинским поэтом Миколой Бажаном, влиятельным деятелем Союза писателей Украины и академиком АН УССР[1199]. Бажан положительно отзывался и о «Потопе», и о «Кровавой шутке», но сам их, несомненно, не читал, а лишь воспроизводил оценки из монографии литературоведа Герша Ременика «Шолом-Алейхем», вышедшей незадолго до того в Гослитиздате.

«Кровавую шутку» Ременик разбирал существенно подробнее, чем все его предшественники, прямо противопоставляя при этом свою позицию высказываниям Бал-Махшовеса и прочих «сиониствующих критиков». Глухо признавая, что роман не относится к вершинным достижениям Шолом-Алейхема («Как у всякого художника, у него есть и слабые произведения…»), автор монографии акцентировал идейную сторону дела:

Подобный «перевод стрелок» на «страны Европы и Америки» служил в тот период необходимым прикрытием для всех, кто пытался затронуть в печати тему, политически чувствительную для советского руководства, в данном случае – тему антисемитизма в России. Далее в монографии тезис об актуальности «Кровавой шутки» в капиталистических странах пояснялся при помощи обширной цитаты из доклада Н. С. Хрущева, в которой первый секретарь ЦК КПСС гневно обрушивался на «последние фашистские антисемитские выступления по городам Западной Германии». По существу, Ременик, умело используя «риторику холодной войны», давал развернутое обоснование в пользу скорейшей публикации «боевого произведения» в СССР.

И Бажан, и Ременик входили в официальную редколлегию второго издания собрания сочинений Шолом-Алейхема. Вопрос о романах «Потоп» и «Кровавая шутка» обсуждался на ее заседании в январе 1967 года. Издательский документ сообщает: «Все члены редколлегии высказались за целесообразность включения этих двух романов в Собр. соч.» [1201].

Бюрократических препятствий на пути «Кровавой шутки» к советским читателям более не имелось. Однако выяснилось, что имеется чисто техническое препятствие: в распоряжении издательства отсутствовал текст на идише, с которым мог бы работать переводчик. Беленький даже обратился за помощью в Тель-Авив, к Ицхак-Дову Берковичу, но тот текст не прислал, а в ответном письме намекнул, что сначала необходимо урегулировать вопрос об авторских отчислениях за издание книг Шолом-Алейхема в СССР[1202].

В поисках решения проблемы редакция направила переводчицу Мириам Бахрах в библиотеку им. Ленина, поручив ей изучить «Кровавую шутку» по подшивкам газеты «Haynt» и сопоставить оригинал с изданием «Пучины». В отчете, представленном Бахрах в начале 1969 года, роман получил высокую оценку как произведение «большой разоблачительной силы», сокращенная русская версия Давида Гликмана подверглась суровой критике, а в заключение делался вывод: «…для нового собрания сочинений Шолом-Алейхема роман „Кровавая шутка" должен быть переведен заново» [1203]. Автор отчета явно рассчитывала, что перевод закажут именно ей[1204].

Прошло несколько месяцев, и, рапортуя о ходе работы над собранием сочинений, редактор, ответственный за проект, пообещал предоставить начальству библиотечный экземпляр «Кровавой шутки» в переводе Гликмана – «для прочтения»[1205].

Скорее всего, несмотря на мнение Бахрах, рассматривался вопрос об использовании этой русской версии, но, разумеется, в исправленном и дополненном виде[1206].

Так или иначе, все трехгодичные хлопоты оказались напрасными – по причинам, не имевшим прямого отношения ни к роману, ни к его переводу. Весной 1970 года произошло событие, расстроившее редакционные планы: из Комитета по печати в издательство поступило распоряжение вернуться к шеститомному формату собрания сочинений Шолом-Алейхема[1207]. Конкретные обстоятельства принятия этого решения неизвестны, но естественно предположить, что оно стало следствием общего изменения советской внутренней политики после разрыва дипломатических отношений с Израилем: в стране начиналась агрессивная антисионистская кампания, а возможности еврейской культурной деятельности еще сильнее ограничивались[1208].

Вопрос о двух романах – «Потоп» и «Кровавая шутка» – в издательстве больше не обсуждался: они попросту не вмещались в установленный объем. Дебатировалась лишь судьба второй части повести «Менахем-Мендл», но не по идеологическим, а по чисто административным причинам: с переводчиком Авраамом Беловым был заключен договор, и тот успел сдать готовую работу. В конце концов места и для этого текста не нашлось, а гонорар Белову все-таки уплатили, правда уменьшенный[1209].

Почти все остальные намеченные произведения уложить в шесть томов удалось. Второе издание собрания сочинений Шолом-Алейхема на русском языке – наиболее полное и к тому же со вкусом иллюстрированное – увидело свет в 1971–1974 годах. Книги писателя в Советском Союзе продолжали регулярно выходить и позднее, но столь же масштабные издательско-переводческие проекты уже не предпринимались. Третье издание шеститомника, являвшееся, по сути, сокращенной версией второго, стало достоянием читателей на закате советской власти – как раз в ту «промежуточную» эпоху, когда редакция «Советиш геймланд», почувствовавшая «веление времени», из номера в номер печатала позабытую «Кровавую шутку»[1210].