«Напоминать юношеству о подвигах предков, знакомить его со светлейшими эпохами народной истории, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти — вот верный способ для привития народу сильной привязанности к родине: ничто уже тогда сих первых впечатлений, сих ранних понятий не в состоянии изгладить. Они крепнут с летами и творят храбрых для бою ратников, мужей доблестных для совета».

Так говорит Немцевич[1] о священной цели своих исторических песен (Spiewy Historiczne); эту самую цель имел и я, сочиняя думы. Желание славить подвиги добродетельных или славных предков для русских не ново; не новы самый вид и название думы.

Дума, старинное наследие от южных братьев наших, наше русское, родное изобретение. Поляки заняли ее от нас. Еще до сих пор украинцы поют думы о героях своих: Дорошенке, Нечае, Сагайдашном, Палее, и самому Мазепе приписывается сочинение одной из них, Сарницкий[2] свидетельствует, что на Руси пелись элегии в память двух храбрых братьев Струсов, павших в 1506 году в битве с валахами. Элегии сии, говорит он, у русских думами называются. Соглашая заунывный голос и телодвижения со словами, народ русский иногда сопровождает пение оных печальными звуками свирели.

В числе предлагаемых дум читатели найдут две пиесы, которые не должны бы войти в сие собрание: это «Рогнеда» и «Олег Вещий». Первая по составу своему более повесть, нежели дума; вторая есть историческая песня (Spiew Historiczny). Она слаба и неудачно исполнена; но я решился поместить ее в числе дум, чтобы показать состав исторических песен Немцевича, одного из лучших поэтов Польши.

Примечания, припечатанные при думах, кроме некоторых[3], сделаны П. М. Строевым.

Рурик, основатель Российского государства, умирая (в 879 г.), оставил малолетнего сына, Игоря, под опекою своего родственника, Олега. Опекун мало-помалу сделался самовластным владетелем. Время его правления примечательно походом к Константинополю в 907 году. Летописцы сказывают, что Олег, приплыв к стенам византийской столицы, велел вытащить ладьи на берег, поставил их на колеса и, развернув паруса, подступил к городу. Изумлённые греки заплатили ему дань. Олег умер в 912 году. Его прозвали Вещим (мудрым).

Игорь, сын основателя Российского государства, Рурика, привял правление в 912 году. Первым его подвигон было усмирение возмутившихся древлян. Сие народное славянское племя обитало в лесах нынешней Волынской губернии. Игорь наложил дань, которую древляне платили до 945 года. В сие время ему захотелось умножить сбор, древляне возмутились снова, и корыстолюбивый Игорь погиб: они привязали его к двум деревьям, нагнули их и таким образом разорвали надвое. По нем остался малолетний сын Святослав. Супруга его, Ольга, правила государством около десяти лет; скончалась в 969 году. Церковь причла ее к лику святых жен.

Святослав, сын русского князя Игоря Руриковича, принял правление около 955 года. В истории славны походы его в Болгарию Дунайскую и битвы с греками. Перед одною из сих последних Святослав воспламенил мужество своих воинов следующею речью: «Бегство не спасет нас; волею и неволею должны мы сразиться. Не посрамим отечества, но ляжем на месте битвы: мертвым не стыдно! Станем крепко. Иду пред вами, и когда положу голову, делайте что хотите!» Возвращаясь в отечество, Святослав (в 972 г.) зимовал у Днепровских порогов; на него напали печенеги, и герой погиб. Враги сделали чашу из его черепа.

Святополк, сын Ярополка Святославича, усыновленный Владимиром Великим. Сей властолюбивый князь захватил великокняжеский престол и умертвил своих братьев: Бориса, Глеба и Святослава (в 1015 г.). Ярослав Владимирович, князь Новгородский, после продолжительных междоусобий разбил его на берегах реки Альты. Святополк бежал из пределов российских, скитался в пустынях Богемии, расслаб душою и телом и кончил жизнь в припадках ужаса (1019 г.): ему мечтались враги, беспрерывно его преследующие. Проклятие современников увековечило память о Святополке. Летописи называют его Окаянным.

Около 970 года варяг Рогволод, оставив отечество, поселился в Полоцке, главном городе тогдашней области Кривской. Он имел прекрасную дочь, по имени Рогнеду, или Гориславу: ее сговорили за великого князя Ярополна Святославича. Брат его, Владимир Великий, взяв Полоцк (в 980 г.), умертвил Рогволода, двух сыновей его, и насильно понял Рогнеду. От ней родился сын, Изяслав. Впоследствии Владимир разлюбил жену, выслал ее из дворца и заточил на берегу Лыбеди, в окрестностях Киева. Однажды, гуляя в сих местах, князь заснул крепко; мстительная Рогнеда, приблизившись, хотела нанести ему смертельный удар, но Владимир проснулся. В ярости он захотел казнить несчастную, велел ей надеть брачную одежду и, сидя на богатом ложе, ожидать казни. Входит Владимир; юный Изяслав, наученный Рогнедою, бросается к нему и подает меч: «Родитель! — говорит он, — ты не один: сын твой будет свидетелем твоей ярости». Изумленный Владимир простил Рогнеду и вместе с сыном отправил ее в новопостроенный город, названный им Изяславлем. Сие происшествие описано в некоторых летописях.

Сочинитель известного Слова о полку Игореве называет Бояна Соловьем старого времени. Неизвестно, когда жил сей славянский бард. Н. М. Карамзин, в Пантеоне Росс. Авторов, говорит о нем так: «Может быть, жил Боян во времена героя Олега; может быть, пел ем славный поход сего аргонавта к Царю-граду, или несчастную смерть храброго Святослава, который с горстию своих погиб среди бесчисленных печенегов, или блестящую красоту Гостомысловой правнуки Ольги, ее невинность в сельском уединении, ее славу на троне». Не менее правдоподобно, что Боян был певцом подвигов Великого Владимира и знаменитых его сподвижников: Добрыни, Яна Усмовича, Рогдая. Можно предполагать, что при блистательном дворе Северного Карломана находились и песнопевцы: их привлекали великолепные пиршества, богатырские потехи и приветливость доброго князя; а славные победы над греками, ляхами, печенегами, ятвягами и болгарами могли воспламенить дух пиитизма в сих диких сынах Севера. И грубые норманны услаждали слух свой песнями скальдов.

Мстислав, сын Владимира Великого, был удельный князь Тмутараканский. Столица сего княжества, Тмутаракань (древняя Таматарха), находилась на острове Тамани, который образуют рукава реки Кубани при впадении ее в Азовское море. В соседстве жили косоги, племя горских черкесов. В 1022 году Мстислав объявил им войну. Князь Косожский, Редедя, крепкотелый великан, по обычаю богатырских времен предложил ему решить распрю единоборством. Мстислав согласился. Произошел бой: Тмутараканский князь поверг врага и умертвил его. Косоги признали себя данниками Мстислава. Он умер около 1036 года. Летописи называют его Удалым.

Несчастный Михаил, сын Тверского князя Ярослава Ярославича, по смерти Андрея Александровича (1304 г.) должен был вступить на великокняжеский престол; но племянник его, Георгий Данилович, князь Московский, начал оспоривать у него сие право. Россия находилась тогда под владычеством моголов: оба князя отправились в Орду, и хан (Тохта) утвердил Михаила. Более десяти лет протекло мирно; но злоба не угасла в сердце Георгия, он не пропускал случая вредить Михаилу. Между тем Тохта умер (1312 г.); ему наследовал сын его, Узбек. Несогласия князей возобновились, и Георгия призвали в Орду (1315 г.). Целые три года он раболепствовал перед Узбеком, дарами и происками снискал себе милостивое расположение и, в довершение всего, женился на сестре его Кончаке (1318 г.). Хан наименовал Георгия старейшим из князей русских и дал ему войско. Михаил выступил к нему навстречу, сразился и одержал победу: татарский полководец Кавгадый и супруга Георгия впали в плен; последняя умерла скоропостижно в Твери. Раздраженный Узбек призвал Михаила в Орду, жестоко истязал его и, наконец, велел лишить жизни. Церковь причла сего князя-страдальца к лику св. мучеников.

Подвиги великого князя Димитрия Иоанновича Донского известны всякому русскому. Он был сын великого князя Московского Иоанна Иоанновича, родился в 1350 году, великокняжеский престол занял 1362 года. Владычествовавшая над Россиею Золотая или Сарайская Орда в его время раздиралась междоусобиями. Один из князей татарских, Мамай, властвовал там, под именем Мамант-Салтана, слабого и ничтожного хана. Недовольный великим князем, Мамай отправил (в 1378 г.) мурзу Бегича со множеством татарского войска; ополчение Димитрия встретило их на реке Воже, сразилось мужественно и одержало победу. Раздраженный Мамай, совокупив еще большие толпы иноплеменников, двинулся с ними к пределам России. Димитрий вооружился; противники сошлись на Куликовом поле (при речке Непрядве, впадающей в Дон); бой был жестокий и борьба ужасная (8 сентября 1380 г.). На пространстве двадцати верст кровь русских мешалась с татарскою. Наконец Мамай предался бегству, и Димитрий восторжествовал. Сия знаменитая победа доставила ему великую славу и уважение современников. Потомство наименовало его Донским. Димитрий умер в 1389 году.

Князь Михаил Львович Глинский некогда знатный и богатый литовский вельможа. Род его происходил от татарского князя, выехавшего из Орды во времена в<еликого> к<нязя> Витовта. Воспитанный в Германии, Глинский принял тамошние обычаи, долго служил императору и отличался храбростию и умом. Возвратясь в отечество, он снискал милость короля Александра и был его любимцем и другом. Когда (в 1508 г.) Сигизмунд сделался королем, завистники обнесли пред ним Глинского. Главный враг его был пан Забржезенский. Князь Глинский, обще с двумя братьями, передался вел. князю Московскому Василию Иоанновичу, был принят им с уважением и сделан воеводою. Глинский сражался против своих соотечественников и оказал особенные услуги при взятии Смоленска (1514 г.). Вел. князь обещал его сделать владетелем сего княжества; но не сдержал слова. Глинский вошел в переписку с Сигизмундом и намерен был ему передаться; его схватили, привезли в Москву и заключили в темницу. Там он просидел более двенадцати лет. Вел. князь женился на его племяннице, княжне Елене, дочери брата его Василия. Через год царица выпросила своему дяде прощение (1527 г.), и кн. Глинский пришел еще в большую силу. По кончине вел. князя Елена сделалась правительницею государства. Князь Михаил был одним из сильнейших членов Думы: нескромная слабость племянницы к любимцу ее, князю Телепневу-Оболенскому, возбудила в нем справедливое негодование, он стал делать ей увещания и подпал гневу; снова его заключили в темницу, где он и умер (в 1534 г.).

Князь Андрей Михайлович Курбский, знаменитый вождь, писатель и друг Иоанна Грозного. В Казанском походе, при отражении крымцев от Тулы (1552) и в войне Ливонской (1560 г.) он оказал чудеса храбрости. В 1564 г. Курбский был воеводою в Дерпте. В сие время Грозный преследовал друзей прежнего своего любимца, Адашева, в числе которых был и Курбский: ему делали выговоры, оскорбляли и, наконец, угрожали. Опасаясь погибели, Курбский решился изменить отечеству и бежал в Польшу. Сигизмунд II принял его под свое покровительство и дал ему в поместье княжество Ковельское. Отсюда Курбский вел бранную и язвительную переписку с Иоанном; а потом еще далее простер свое мщение: забыл отечество, предводительствовал поляками во время их войны с Россиею и возбуждал против нее хана Крымского. Он умер в Польше. Пред смертию сердце его несколько умягчилось: он вспомнил о России и называл ее милым отечеством. Спасаясь из Дерпта, Курбский оставил там супругу и девятилетнего сына; потом, в Польше, вторично женился на княгине Дубровицкой, с которою король повелел ему развестися. Курбский известен также литературными своими трудами: он описал жестокости царя Иоанна и перевел некоторые беседы Златоустого на «Деяния св. апостол<ов>». В конце XVII века правнуки его выехали в Россию.

Под словом Сибирь разумеется ныне неизмеримое Пространство от хребта Уральского до берегов Восточного океана. Некогда Сибирским царством называлось небольшое татарское владение, коего столица, Искер, находилась на реке Иртыше, впадающей в Обь. В половине XVI века сие царство зависело от России. В 1569 году царь Кучум был принят под руку Иоанна Грозного и обязался платить дань. Между тем сибирские татары и подвластные им остяки и вогуличи вторгались иногда в пермские области. Это заставило российское правительство обратить внимание на обеспечение сих украйн укрепленными местами и умножением в них народонаселения. Богатые в то время купцы Строгановы получили во владение обширные пустыни на пределах Пермии: им дано было право заселить их и обработать. Сзывая вольницу, сии деятельные помещики обратились к казакам, кои, не признавая над собою никакой верховной власти, грабили на Волге промышленников и купеческие караваны. Летом 1579 года 540 сих удальцов пришли на берега Камы; предводителей у них было пятеро, главный назывался Ермак Тимофеев. Строгановы присоединили к ним 300 человек разных всельников, снабдили их порохом, свинцом и другими припасами и отправили за Уральские горы (в 1581 г.). В течение следующего года казаки разбили татар во многих сражениях, взяли Искер, пленили Кучумова племянника, царевича Маметкула, и около трех лет господствовали в Сибири. Между тем число их мало-помалу уменьшалось: много погибло от оплошности. Сверженный Кучум бежал в киргизские степи и замышлял способы истребить казаков. В одну темную ночь (5 августа 1584 г.), при сильном дожде, он учинил неожиданное нападение: казаки защищались мужественно, но не могли стоять долго; они должны были уступить силе и незапности удара. Не имея средств к спасению, кроме бегства, Ермак бросился в Иртыш, в намерении переплыть на другую сторону, и погиб в волнах. Летописцы представляют сего казака героя крепкотелым, осанистым и широкоплечим, он был роста среднего, имел плоское лицо, быстрые глаза, черную бороду, темные и кудрявые волосы. Несколько лет после сего Сибирь была оставлена россиянами; потом пришли царские войска и снова завладели ею. В течение XVII века беспрерывные завоевания разных удальцов-предводителей отнесли пределы Российского государства к берегам Восточного океана.

Борис Федорович Годунов является в истории с 1570 года: тогда он был царским оруженосцем. Возвышаясь постепенно, Годунов сделался боярином и конюшим: титла важные при прежнем дворе российском. Сын Иоанна Грозного, царь Феодор, сочетался браком с его сестрою, Ириною Феодоровною. Тогда Годунов пришел в неограниченную силу: он имел столь великое влияние на управление государством, что иностранные державы признавали его соправителем сего кроткого, слабодушного монарха. По кончине Феодора Иоанновича (1598 г.), духовенство, государственные чины и поверенные народа избрали Годунова царем. Правление его продолжалось около осьми лет. В сие время Годунов старался загладить неприятное впечатление, какое оставили в народе прежние честолюбивые и хитрые его виды; между прочим ему приписывали отдаление от двора родственников царской фамилии (Нагих, кн. Сицких и Романовых) и умерщвление малолетнего царевича Димитрия, брата царя Феодора, в 1591 году погибшего в Угличе. Годунов расточал награды царедворцам, благотворил народу и всеми мерами старался приобрести общественную любовь и доверенность. Между тем явился ложный Димитрий, к нему пристало множество приверженцев, и государству угрожала опасность. В сие время (1605 г.) Годунов умер незапно; полагают, что он отравился. Историки несогласны в суждениях о Годунове: одни ставят его на ряду государей великих, хвалят добрые дела и забывают о честолюбивых его происках; другие — многочисленнейшие — называют его преступным, тираном.

Читавшим отечественную историю известен странный Лжедимитрий — Григорий Отрепьев. Повествуют, что он происходил из сословия детей боярских, несколько лет находился в Чудове монастыре иеродьяконом и был келейником у патриарха Иова. За беспорядочное поведение Отрепьев заслуживал наказание; он желал избежать сего и предался бегству. Долго скитаясь внутри России и переходя из монастыря в монастырь, наконец выехал в Польшу. Там он замыслил выдать себя царевичем Димитрием, сыном Иоанна Грозного, который умерщвлен был (в 1591 г.) в Угличе — как говорили — по проискам властолюбивого Годунова. Он начал разглашать выдуманные им обстоятельства мнимого своего спасения, привлек к себе толпу легковерных и, с помощию Сендомирского воеводы Юрия Мнишка, вторгся в отечество вооруженною рукою. Странное стечение обстоятельств благоприятствовало Отрепьеву: Годунов умер незапно, и на престоле российском воссел самозванец (1605 г.). Но торжество Отрепьева было недолговременно: явная преданность католицизму и терпимость иезуитов сделало его ненавистным в народе, а развратное поведение и дурное правление ускорили его падение. Князь Василий Шуйский (в 1606 г.) произвел заговор, возникло народное возмущение — и Лжедимитрия не стало. Явление сего самозванца, быстрые его успехи и странное стечение обстоятельств того времени составляют важную загадку в нашей истории.

В исходе 1612 года юный Михаил Феодорович Романов, последняя отрасль Руриковой династии, скрывался в Костромской области. В то время Москву занимали поляки: сии пришельцы хотели утвердить на российском престоле царевича Владислава, сына короля их Сигизмунда III. Один отряд проникнул в костромские пределы и искал захватить Михаила. Вблизи от его убежища враги схватили Ивана Сусанина, жителя села Домнина, и требовали, чтобы он тайно провел их к жилищу будущего венценосца России. Как верный сын отечества, Сусанин захотел лучше погибнуть, нежели предательством спасти жизнь. Он повел поляков в противную сторону и известил Михаила об опасности: бывшие с ним успели увезти его. Раздраженные поляки убили Сусанина. По восшествии на престол Михаила Феодоровича (в 1613) потомству Сусанина дана была жалованная грамота на участок земли при селе Домнине; ее подтверждали и последующие государи.

Зиновий (Богдан) Хмельницкий, сын Чигиринского сотника, воспитывался в Киеве и кончил учение у иезуитов, в польском городе Ярославце. В истории он становится известен с 1620 года. В сражении при Цецоре турки взяли его в плен и держали в неволе два года. По возвращении своем Хмельницкий служил в войске польском; потом несколько лет жил в селении Субботове, в покое. Чигиринский подстароста Чаплицкий, захватив селение, похитил у него подругу и высек плетьми малолетнего его сына. Хмельницкий поехал в Варшаву, жаловался, но не нашел управы. Тогда он поклялся отомстить всем полякам. В 1647 году в Малороссии вспыхнуло возмущение, — Хмельницкий принял в нем деятельное участие, поощрял недовольных и умножал толпы их. Дошло до явной войны. Хмельницкий выбран был гетманом. Он вошел в связи с крымцами, призвал их на помощь и с лишком четыре года противостоял полякам. Примечательны сражения: на Желтой Воде, под Корсуном и при Берестечке. В 1651 году прекратились раздоры. Поляки заключили с малороссиянами и запорожским войском мирный договор под Белою Церковию; но, несмотря на сие, не упускали случая оскорблять их. Сии притеснения заставили Хмельницкого просить российского государя о принятии его с войском в подданство (1654 г.). Он умер в Чигирине 15 августа 1657 года. За освобождение отчизны его прозвали Богданом, т. е. богом дарованным избавителем.

Артемон Сергеевич Матвеев родился в 1625 году. В правление царя Алексея Михайловича он отличился доблестями на поприще военном и политическом: сражался с поляками, шведами и татарами, заключил договор о сдаче Смоленска (1656 г.), убедил запорожцев к подданству России и уничтожил невыгодный для нее Андрусовский мир (1667). Начальствуя над посольским приказом, Матвеев умел вселить в других европейских дворах должное уважение к России. В его доме воспитывалась Наталия Кирилловна Нарышкина, вторая супруга царя Алексея Михайловича, от которой родился Петр Великий. Впоследствии государь возвел Матвеева в ближние бояре и оказывал ему особенную доверенность и даже дружбу. С кончиною царя Алексея Михайловича (в 1676 г.) кончилось блистательное поприще Матвеева: враги оклеветали его и удалили от двора. Матвеев получил назначение в Верхотурье воеводою; на дороге настиг его гонец и отвез в отдаленный Пустозерский острог. Целые семь лет Матвеев пробыл в заточении. Наконец ему велено было ехать в город Лух (Костромской губернии). В дороге Матвеев узнал о кончине царя Феодора Алексеевича и получил приглашение ко двору воцарившихся соправителей. В столице ожидало его новое бедствие: на четвертый день приезда (15 мая 1682) взбунтовались стрельцы, и Матвеев пал жертвою преданности к государям. Любя добродетель, он уважал просвещение и науки; сочинил Российскую историю; имел вкус к изящным искусствам: живописи, музыке и драматическим представлениям. При нем впервые стали известны у нас театральные зрелища.

Петр Великий, по взятии Азова (в августе 1696 года), прибыл в Острогожск. Тогда приехал в сей город и Мазепа, охранявший у Коломака, вместе с Шереметевым, пределы России от татар. Он поднес царю богатую турецкую саблю, оправленную золотом и осыпанную драгоценными каменьями, и на золотой цепи щит с такими ж украшениями. В то время Мазепа был еще невинен. Как бы то ни было, но уклончивый, хитрый гетман умел вкрасться в милость Петра. Монарх почтил его посещением, обласкал, изъявил особенное благоволение и с честию отпустил в Украину.

Волынский начал поприще службы при Петре Великом. Получив чин генерал-майора, он оставил военную службу и сделался дипломатом: ездил в Персию в качестве министра, был вторым послом на Немировском конгрессе и в 1737 году пожалован в статс-секретари. Манштейн[30] изображает его человеком обширного ума, но крайне искательным, гордым и сварливым. Неосторожность погубила Волынского. Однажды, приметя холодность императрицы Анны к герцогу Бирону, он решился подать ей меморию, в которой обвинял во многом герцога и некоторых сильных при дворе особ: ему хотелось отдалить их. Узнав о сем, жестокий Бирон излил месть на Волынского: его отдали под суд и приговорили к смертной казни (в 1739 году).

Княгиня Наталия Борисовна, дочь фельдмаршала Шереметева, знаменитого сподвижника Петра Великого. Нежная ее любовь к несчастному своему супругу и непоколебимая твердость в страданиях увековечили ее имя.

Державин родился 1743 года в Казани. Он был восвнтав сперва в доме своих родителей, а после в Казанской гимназии, в 1760 записан был в инженерную школу, а в следующем году за успехи в математике и за описании болгарских развалив переведен в гвардию в чине поручика, отличился в корпусе, посланном для усмирения Пугачева. В 1777 году поступил в статскую службу, а в 1802 году пожалован был в министры юстиции. Скончался июля 6 дня 1816 года в поместье своем на берегу Волхова.

«К бессмертным памятникам Екатеринина века принадлежат песнопения Державина. Громкие победы на море и сухом пути, покорение двух царств, унижение гордости Оттоманской Порты, столь страшной для европейских государей, преобразования империи, законы, гражданская свобода, великолепные торжества просвещения, тонкий вкус, все это было сокровищем для гения Державина. Он был Гораций своей государыни... Державин великий живописец... Державин хвалит, укоряет и учит... Он возвышает дух нации каждую минуту дает чувствовать благородство своего духа...» — говорит г. Мерзляков [35].

«Мы печатаем «Думы» Рылеева как исторический памятник, которому не должно, исчезнуть, памятник геройского времени русской жизни», — писал Огарев в предисловии к изданию «Дум», выпущенному Вольной русской типографией в Лондоне в 1860 г. Так после десятилетий «рабьего молчания», окружавшего имя и произведения Рылеева, его знаменитый цикл стихов вновь стал действенным орудием революционной пропаганды.

Лондонское издание «Дум» — как и силуэты пяти мучеников с Кронверкской куртины на обложке «Полярной звезды» — сивмолизировало преемственную связь между двумя поколениями в русском освободительном движении. В пору нового революционного подъема страна возвращалась мыслью к подвигу тех, кто декабрьским утром 1825 г. вышел на Сенатскую площадь. Но немногие из них пробуждали такую любовь, такое восхищение, так звали к отмщению и борьбе с проклятием двуглавого орла, как Рылеев. Чувства, кипевшие в сердцах. «молодых штурманов будущей бури», продиктовали Огареву пламенные строки:

Кондратий Федорович Рылеев родился 18(29) сентября 1795 г. После окончания кадетского корпуса участвовал в 1814 и 1815 гг. в заграничных походах русской армии. Именно в ту пору он, по собственному позднейшему признанию, первоначально «заразился свободомыслием». Русская действительность укрепила революционные убеждения будущего декабриста. В октябре 1823 г. Рылеев стал членом Северного тайного общества, где возглавил левое крыло, ратовал за активность действий, за радикальность решений, за установление в России республиканского строя. Он был одним из организаторов, вдохновителей и руководителей восстания на Сенатской площади.

Наиболее ранние из известных нам поэтических опытов Рылеева относятся к 1813-1814 гг. В первые семь лет своего творческого пути молодой поэт пробует силы в разных жанрах. Среди его произведений того времени — патриотическая ода и дружеское послание, элегии и песни, эпиграммы и альбомные мелочи. Есть стихи талантливые, есть малоинтересные, подражательные произведения. Но еще не найден путь, который позднее приведет Рылеева в ряд наиболее значительных лириков своей эпохи.

Осенью 1820 г. появляется знаменитая сатира «К временщику». Она привлекла к себе огромное внимание современников и снискала ее автору популярность в передовых кругах русского общества. Поразившие всех как выдающееся проявление гражданского мужества, стихи эти в литературном отношении были достаточно традиционны, других подобных сатир Рылеев не писал.

Но спустя лишь несколько месяцев, летом 1821 г., он присылает из Острогожска в Петербург стихотворение, знаменующее начало нового и чрезвычайно плодотворного направления его творческих исканий. Им открывается цикл, создавая который Рылеев с необычайной быстротой прошел путь от «молодого поэта, еще мало известного», как рекомендовал его Воейков в начале 1822 г., до одного из вождей литературного движения своего времени. Этим стихотворением была первая дума Рылеева — «Курбский».

Интенсивная работа над думами поглотила Рылеева. Только в 1822 г. в печати появляется 13 дум, причем некоторые из них перепечатываются по 2-3 раза. В 1823 г. «Полярная звезда», «Соревнователь просвещения и благотворения», «Новости литературы» продолжают печатать новые думы и перепечатывать старые, а в 1825 г. все появлявшиеся ранее стихотворения этого жанра выходят в свет отдельным изданием с предисловием автора. Публикации рылеевских дум в журналах и выход книги привлекли к себе внимание литературной общественности и получили почти единодушную благожелательную оценку. Современники отмечали «народность и благородные чувствования, заключающиеся в думах Рылеева, его простой и естественный рассказ»[78], «чистый и легкий язык, наставительные истины, прекрасные чувствования»[79], «печать отличительную, столь необыкновенную посреди пошлых и одноличных или часто безличных стихотворений наших»[80] и другие достоинства этих произведений.

Однако был вопрос, вызвавший не только разногласия, но и оживленную полемику. Это думы как особый вид поэзии, суть жанра, введенного Рылеевым в литературу. Ю. Г. Оксман объяснял преимущественное внимание литературной критики к вопросу о жанре дум тем, что «критики 20-х годов не могли по цензурно-полицейским условиям откликнуться на идеологические их установки» (ПСС, стр. 407). Думается, что напряженность и остроту дискуссии о жанре дум следует объяснять прежде всего тем, какое место занимала сама категория жанра в литературном мышлении современников Рылеева. В их глазах решение каждой принципиальной эстетической проблемы ассоциировалось с необходимостью, найти жанр, средствами которого данная проблема только и может быть решена. Потому тогдашние споры о жанрах имели, как правило, многообразный и значительный подтекст, вне которого не может быть уяснено их подлинное значение. Так, спор о балладе в журналистике второй половины 10-х — начале 20-х годов по существу своему далеко выходил за рамки дискуссии о тенденциях развития одного лишь балладного жанра. То был спор о путях и средствах демократизации литературы, о сближении поэзии с жизнью. Кульминационным пунктом спора об элегии и оде явилась знаменитая статья Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Это был спор о фундаментальных вопросах литературной жизни и общественной борьбы.

В споре о рылеевских думах за различным решением жанровых проблем крылось различие социальных и эстетических позиций, разное понимание задач литературы на современном этапе общественной борьбы и художественной эволюции. Это был спор о путях развития поэзии, об идейной позиции художника, о литературе и действительности.

Спор этот начался откликом на появление дум, содержавшимся в статье А. А. Бестужева «Взгляд на старую и новую словесность в России» (1823). Бестужев был весьма лаконичен по причине, которую тут же объяснил: «Долг скромности заставляет меня умолчать о достоинстве его (Рылеева. — Л. Ф.) произведений». Ограничившись одной фразой, Бестужев, однако, сумел сказать ею очень много. «Рылеев, сочинитель дум, или гимнов исторических, пробил новую тропу в русском стихотворстве, избрав целию возбуждать доблести сограждан подвигами предков» (ПЗ, 1823, стр. 29). Бестужев помогал читателю понять рылеевские думы именно так, как того хотел их создатель.

Это не могло не вызвать сопротивления критиков, настроенных иначе, чем издатели «Полярной звезды». «Дума не есть исторический гимн и не всегда служит к прославлению подвигов и доблести предков, — возражал Бестужеву рецензент «Русского инвалида» К. (В. И. Козлов). — Гимны суть похвальные, торжественные песни; а в думах излагаются уединенные размышления исторических лиц, тайные их намерения, борения противуположных страстей, угрызения совести и нередко такие чувства, кои не имеют в себе ничего ни торжественного, ни похвального. Дума есть особливый род поэзии, взятый из польской литературы и который требует еще своей теории» (РИ, 1823, ? 6, 8/1). Это витиеватое рассуждение имело весьма определенный подтекст, направленный на дискредитацию дум и уменьшение их воздействия на читателя. Никакой, дескать, «новой тропы» Рылеев не «пробивает», и лишь заимствует жанр из польской литературы.

Это выглядело суровым обвинением в глазах современников, убежденных, что «новые жанры складываются в результате тенденций и стремлений национальной литературы, и привнесение готовых западных жанров не всегда целиком разрешает эволюционную задачу внутри национальных жанров»[81]. Оппонент Бестужева утверждал, таким образом, что Рылеев обратился к жанру, не соответствующему той цели, которую он перед собой ставил.

Учитывая этот подспудный смысл замечаний Козлова, можно понять, почему с такой энергией и резкостью обрушился на него Бестужев. «Во всей этой теории, которой никто от г. К. не требовал, не нахожу и тени правдоподобия. Во-первых, г. К. смешал сказанное мною о думе с тем, что сказано о Рылееве; а Рылеев, могу уверить, совсем не дума и не гимн. Во-вторых, вопреки г. К., гимны в Греции, равно как и исторические думы в Польше[82], введены были с одинаковою целию, т. е. для пения. В-третьих, дума не всегда есть размышление исторического лица, но более воспоминание автора о каком-либо историческом происшествии или лице и нередко олицетворенный об оных рассказ. Лучшие думы Немцевича в том порукою. Далее, в польской словесности дума не составляет особого рода: поляки сливают ее с элегиею[83]. Но как у нас введена дума Рылеевым, то, по его словам, и самым произведениям[84] думу поместить должно в разряд чистой романтической поэзии. Впрочем, она составляет середину между героидою и гимном» (СО, 1823, ? 4, стр. 183-184).

Бестужев прежде всего энергично отстаивает своеобразие рылеевских стихов. «Возбуждать доблести сограждан подвигами предков» — это цель Рылеева, а не любой думы или любого гимна. Рылеев отнюдь не повторяет в своем творчестве гимн, каким он был в Греции, или историческую думу, какой она была в Польше. Именно так нужно понимать его слова, что Рылеев «совсем не дума и не гимн». Чтобы подчеркнуть новаторство Рылеева, Бестужев напоминает и о том, что прежние гимны и думы, в отличие от рылеевских, писались для пения. Он говорит, что в польской литературе дума не составила «особливого рода» (а у Рылеева дума именно «особливый род», пробивающий «новую тропу» в стихотворстве), что о думах Рылеева нельзя судить по одному только «Глинскому» и что дума пришла в современную поэзию не как заимствование из польской литературы, а как «общее достояние племен славянских».

Отсюда Бестужев переходит к вопросу первостепенной важности — о месте Рылеева в современном литературном процессе, о его отношении к романтизму. «...Романтизм в понимании Бестужева, — справедливо утверждал Н. И. Мордовченко, — это область возвышенной поэзии, в которой на первом плане выступает национально историческая и героическая тема, притом в субъективно-лирической трактовке»[85]. Верный этому пониманию Бестужев из всего творчества Батюшкова относил к романтизму лишь его исторические, иди эпические, элегии: «Переход через Рейн», «Пленный», «На развалинах замка в Швеции», а вопрос о пушкинском романтизме обходил молчанием, потому что даже «Кавказский пленник» не вполне отвечал его трактовке романтической поэзии. Самым несомненным, или, как говорит Бестужев, чистым ее образцом был не Пушкин и не Батюшков, а Рылеев, причем именно в думах. Потому он подчеркивал лирическое начало в жанровых особенностях дум и утверждал, что думу, введенную в русскую поэзию Рылеевым, «поместить должно в разряд чистой романтической поэзии».

Примерно в то же время вопрос о жанровой природе дум обсуждался Булгариным и Вяземским. «К. Ф. Рылеев, — писал первый, — усыновил русской поэзии неизвестный поныне род, употребляемый у поляков и богемцев, под названием дум, составляющих средину между Элегиею и Героидою»[86]. Определение Булгарина, принадлежавшего в ту пору к ближайшему окружению Рылеева[87], не лишено основательности. Героида — термин, ныне вышедший из употребления, но хорошо знакомый современникам Рылеева. Героидами называли стихотворения, главную часть которых составлял рассказ героя или героини о своей жизни или каких-нибудь важных событиях. Напоминая (вслед за Бестужевым) о родстве рылеевской думы с героидой, Булгарин отмечал существенную особенность их стиля, характерный для них композиционный «покрой».

Имело под собой почву и указание на родство с элегией. Дело, конечно, не только в том, что «поляки сливают ее с элегиею»[88]. Много важнее рылеевское понимание жанра. Первую свою думу — «Курбский» поэт напечатал с подзаголовком «элегия». Затем с появилось несколько стихотворений без жанровых названий. И лишь начиная с «Артемона Матвеева» появляется новый подзаголовок — «дума». Но и позднее — в предисловии к отдельному изданию своего поэтического цикла — Рылеев недвусмысленно давал понять, что связывает происхождение своих дум с элегией на исторические темы. Сходство этих жанров и видел Белинский. «Дума есть тризна историческому событию или просто песня исторического содержания, — писал он. — Дума почти то же, что эпическая элегия...»[89] К думам Рылеева, с их мрачным, трагическим колоритом, сменяющими друг друга описаниями страданий, нередко мученической гибели борцов за правое дело, это определение подходит как нельзя более.

Тем не менее замечание Булгарина не осталось без возражений. Горячий поклонник дум, Вяземский счел, по-видимому, что оно нивелирует новаторство Рылеева, недооценивает значение «новой тропы», пробитой в ими русском стихотворстве, и ответил Булгарину так: «Несправедливо, кажется, полагает он, что сей род стихотворений занимает середину между элегией и героидою. По содержанию своему они (думы. — Л. Ф.) относятся к роду повествовательному, а по формам своим к лирическому. Что может быть в них общего с элегиею, известною нам по образцам, оставленным Тибуллом и новейшими поэтами, или с героидами Овидия и многих французских поэтов, отличившихся по следам его?» (НЛ, 1823, ? 4, стр. 91).

Категоричность этого суждения во многом объясняется тем неправомерно обуженным представлением о возможностях элегического жанра, которое было распространено в 20-х годах XIX в. и которому отдавал дань Вяземский. Именно оно внесло дополнительную остроту в полемику, вызванную статьей Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Кюхельбекер считал, что стихотворец говорит в элегии «об самом себе, об своих скорбях и наслаждениях»[90], и потому отказывал ей в праве на первостепенное положение в лирике. Вяземский не разделял столь сурового заключения и статью Кюхельбекера не одобрял, но и в его глазах элегия — это «горячий выпечаток минутного ощущения души, минутного вдохновения уныния...»[91]

Эпический элемент, уловленный Вяземским в думах, наглухо отгораживал в его глазах этот жанр от элегий. Здесь стихотворец говорит не только «об самом себе» и показывает читателю не один лишь «выпечаток» своей души... Упускалось из виду то, что элегия и до Рылеева начала приобретать характер жанра по содержанию повествовательного, а по формам лирического, — в частности у Батюшкова. Но Батюшков, видимо, не попал в число тех «новейших поэтов», о которых говорит Вяземский.

«Лирическим рассказом какого-нибудь события» называл рылеевские думы Плетнев. «Не восходя до оды, которая больше требует восторга чувствований и быстроты изложения, они отличаются благородной простотою истины и поэзиею самого происшествия»[92]. Таким образом, Плетнев обходил молчанием то, что было главным в думах и для их автора, и для декабристской критики, — стремление воспевать подвиги предков в назидание потомкам. И поступал он так не случайно. Средства избранного Рылеевым жанра не предоставляли, по мнению Плетнева, возможностей для изображения истории. «Историю никак не уломаешь в лирическую пиесу, — писал он Пушкину. — Рылеев это... доказал своими Думами» (П, т. XIII, стр. 134).

Рылеев внимательно следил за полемикой, развернувшейся вокруг дум, но не принимал в ней участия. Когда поэт задумал издание своего цикла отдельной книгой, был написан первый вариант предисловия к ней. Здесь подробно говорилось о задачах сборника, но не затрагивался вопрос о жанре входящих в него стихотворений. Предисловие звучало вызывающе резко и, как справедливо полагал А.Т. Цейтлин, «убедившись в политической нецензурности этой первой редакции предисловия, автор «Дум» и не представлял его в Московский цензурный комитет»[93]. При дальнейшей его переработке наиболее одиозные с точки зрения властей абзацы, в которых обличался «деспотизм, боящийся просвещения», были исключены. Существенно, однако, не только то, за счет чего была сокращена первая редакция предисловия, но и то, чем она была дополнена. Важное место в ней заняли суждения о генезисе жанра дум. Поддерживая Бестужева в его споре с Козловым, Рылеев заявил: «Дума, старинное наследие от южных братьев наших, ваше русское, родное изобретение. Поляки заняли ее от нас», — и затем сочувственно цитировал Сарницкого, свидетельствующего, что «на Руси пелись элегии в память двух храбрых братьев Струсов, павших в 1506 году в битве с валахами. Элегии сии, говорит он, у русских думами называются, Соглашая заунывный голос и телодвижения со словами, народ русский иногда сопровождает пение оных печальными звуками свирели». Последнее замечание также не могло не вызвать у современников тенденции соотносить жанры элегии и думы. Как известно — и об этом охотно, напоминали в начале XIX в. тогдашние пиитики и теории словесности, — элегии первоначально исполнялись под звуки музыкального инструмента, по которому был назван и сам жанр.

Очень интересно и значительно утверждение Рылеева, что жанр дум не идентичен жанру исторических песен Немцевича. О пьесе «Олег Вещий» Рылеев заметил, что она не должна была «войти в сие собрание», потому что это «историческая песня (spiew Historyczrny)». Таким образом, ставя перед собой ту же самую цель, что и его польский предшественник, Рылеев стремился достичь ее средствами другого жанра и в самой определенной форме предуведомлял об этом читателя.

Русская история, говорил своим предисловием Рылеев, не только выдвинула галерею героических личностей, которых можно поставить в пример современникам. Она создала и те поэтические формы, в которых; пристало «славить подвиги добродетельных или славных предков». Думы призваны были, по замыслу их автора, обратиться к героическому прошлому в поисках как тем для творчества, так и художественных традиций, которые должны быть продолжены и развиты современную эпоху.

Полемика, сопровождавшая появление рылеевских дум, представляет собой интересную и поучительную страницу нашей литературной истории. Ее анализ не только позволяет полнее и правильнее представить себе, как были приняты рылеевские думы. Она дает материал, поясняющий сам облик эпохи, характерное для нее восприятие литературы, преломление поэтических образов в умах и душах современников. В этом смысле спор о жанре дум, шедший в 1823-1825 гг., не менее Значителен, чем предшествовавший ему спор о балладе или развернувшийся одновременно с ним спор об элегии.

«Думам» принадлежит значительное место в истории русской романтической поэзии.

Когда русский романтизм стал завоевывать господствующее положение в литературе, первые и наиболее значительные его успехи были достигнуты в лирических жанрах. Именно в лирике — сначала у Карамзина, а затем у Жуковского — сложилась та образная и стилистическая система, которая стала позднее определяющей не только для романтической лирики, но и для романтизма в целом. Успех «Сельского кладбища» ознаменовал в 1802 г. начало новой литературной эпохи, победу новой поэтической школы, которая позднее обратится и к стихотворному эпосу, к поэме, но обратится к ним во всеоружии того, что было выработано в творческой лаборатории романтической лирики.

Важную ступень этого процесса знаменовали собою исторические, или эпические, элегии Батюшкова. Исследователи его творчества (Б. С. Мейлах, Н. В. Фридман) не раз отмечали, что работа над этими произведениями могла бы привести поэта к созданию поэм, подобных пушкинским. Но очевидно и другое: русская лиро-эпическая поэма, в том числе и пушкинская, могла бы не стать такой, какой она стала, если бы ей не предшествовала батюшковская элегия. Творчество Батюшкова оказало несомненное и значительное влияние на русскую гражданскую поэзию[94], но гражданская поэзия должна была сама повторить этот путь. Эту задачу в решили рылеевские «Думы».

При сопоставлении элегий, написанных поэтами, принадлежащими к направлению психологического романтизма, с «Думами» Рылеева и другими образцами декабристской лирики обращает на себя внимание их разительное несходство. G одной стороны, меланхолический самоанализ, излияние мыслей поэта о бренности бытия, с другой — страстная проповедь самоотверженности и свободолюбия, роковые конфликты, трагические судьбы борцов за народное благо. С одной стороны, замкнутый круг более или менее стандартных тем: смерть близкого человека, измена возлюбленной, болезнь, вынужденное одиночество всеми покинутого певца. С другой — широкая панорама национальной истории, монументальные образы героев, символизирующие лучшие стороны человеческой натуры. Но вместе с тем «обращение к гражданской, национально-исторической теме было предуказано формулой Карамзина: «здесь все для души». Один и тот же субъективно-психологический принцип мог объяснять и оправдывать одновременно и протестующую, мятежную поэзию и поэзию унылых мечтаний, намеков и недосказанного»[95].

Декабристы могли бранить Жуковского, уверяя, что влияние его было «слишком пагубно», что его стихи «растлили многих и много зла наделали» (П, т. XIII, стр. 141-142). Но избежать влияния стиля Жуковского на собственные свои произведения они не могли.

Вся эта экспозиция думы «Наталия Долгорукова» выдержана в стиле Жуковского. Языком Жуковского говорит и героиня:

Та же тональность ощущается и в речах Глинского:

Редкая дума обходилась без таких словосочетаний, как «век унылый» и «былая радость», «горестная душа» и «хладная могила», «протекшая младость» и «тяжкая печаль» и других в том же духе. И это не просто влияние большого таланта и не только воздействие школы, господствовавшей в свое время в русском романтизме. Эти образы были восприняты в думах и стали составной частью их стиля, своеобразного, оригинального, не повторяющего, разумеется, систему Жуковского, потому что общее было в самих основах эстетики обеих школ, в предлагаемом их адептами решении вопроса об отношении поэзии к действительности.

И для Рылеева, как для Жуковского, подлинная тема и подлинное содержание искусства — душа, помыслы и стремления чувствующей личности, а не объективная действительность, определяющая эту личность со всеми ее помыслами и чувствами. Главное — не изображение реальной жизни, а цель, которая достигается этим изображением, идея, которую это изображение эмоционально аргументирует. Устав Союза благоденствия утверждал, как известно, что «сила и прелесть стихотворений... более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих», «что описание предмета или изложение чувства, не возбуждающего, но ослабляющего высокие помышления, как бы оно прелестно ни было, всегда недостойно дара поэзии»[96].

Пушкину эти вопросы представлялись в ином свете. «Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? — восклицал он, — вот на! Цель поэзии — поэзия...» (П., т. XIII, стр. 167). Но кто же интересовался «целью» пушкинской поэмы? Рылеев? Бестужев? Вожди Союза благоденствии? Нет, Жуковский. И заявляя Жуковскому о своем неприятии «целящей» поэзии, Пушкин тут же поминает «думы Рылеева»: «и целят, а все не в попад». Появление в этом контексте имени Рылеева, конечно, не случайно, ибо, пожалуй, никто из современников Пушкина не воплотил в своем творчестве принципы тенденциозной поэзии так последовательно в полно, как автор дум и «Войнаровского».

Когда Пушкин в письме к Рылееву выражал несогласие со строгим приговором Бестужева о Жуковском — «зачем кусать нам груди кормилицы нашей?» (П, т. XIII, стр. 135), — он напоминал, что Жуковский «вскормил» не только его, Пушкина, но и поэтов гражданского романтизма. И он говорил это несмотря на то, что различия в тематике, в идейной направленности произведений, создаваемых представителями обоих главных направлений в русском романтизме, были видны ему не хуже, чем нам.

Даже в последних и наиболее радикальных своих литературно-эстетических декларациях Рылеев облекал гражданские, вольнолюбивые идеи в лирические формы: в знаменитых стихах «А. Л. Бестужеву», оканчивающихся лапидарной формулой: «Я не Поэт,, а Гражданин», — налицо мотивы разуверения, грустный одинокий странник, глубокая тоска, холод, проникающий в душу, и звезда в небесной тишине, а «Войнаровский» назван «плодом беспечного досуга». Задача состояла, как видно, не в преодолении стиля Жуковского, а в том, чтобы использовать его достижения в гражданской поэзии.

Рылеев не был бы поэтом своего времени, если б эта задача не объединялась в его творческом сознании с задачей разработки нового жанра, позволяющего излить «живые чувства», «высокие думы», «любовь к общественному благу». Для агитационных песен, которые Рылеев напишет впоследствии вместе с Бестужевым, в 1821-1822 гг. время еще не пришло. Они создавались на ином этапе не только творческой, но и идейной эволюции поэта. Сейчас же им владела мысль о стихотворном эпосе на темы отечественной истории.

Обещание Пушкина воспеть «Мстислава древний поединок» вызвало необычайное внимание и воодушевление. Воейков подсказывал автору «Кавказского пленника» «достойные» «предметы»: «Владимир Великий, Иоанн, покоритель Казани, Ермак, завоеватель Сибири, ожидают песнопевца» (НЛ, 1824, ? 12, стр. 189). «Тень Святослава скитается не воспетая», — укорял Пушкина Гнедич. А Пушкин в ответ указывал и на другие темы: «А Владимир? а Мстислав? а Донской, а Ермак? а Пожарской?» (П, т. XIII, стр. 145). Темы рылеевских дум были, таким образом, у всех на устах. Эти стихи воспринимались как ответ на сложившиеся запросы передовых читательских кругов, в чем и крылась немаловажная причина их успеха. Дума не была еще той эпической поэмой, создания которой ждали современники, но была подступом к ее созданию[97]. Не случайно в «Войнаровском» нашли место автореминисцеиции из дум (в частности, «Святослава» и «Меньшикова»).

Весьма существенно и то, что думы создавались и воспринимались не изолированно друг от друга, но как части единого целого, скрепляемого общностью темы, замысла, стиля. Мы не знаем точно, когда Рылеев пришел к мысли о создании цикла дум, собрания, книги. Это произошло, во всяком случае, не позднее, чем в первой половине 1822 г. В журнальном примечании к первой публикации «Глинского» Рылеев говорил уже о «Собрании Дум», к которому присовокупляется это стихотворение. Таким образом, большинство рылеевских дум писалось уже для собрания, для цикла стихов, идея которого во многом обязана своим возникновением Юлиану-Урсину Немцевичу.

Проблеме «Рылеев и Немцевич» посвящена обширная литература, среди которой глубиной и основательностью выделяется статья Е. М. Двойченко-Марковой[98]. Автору удалось преодолеть долгое время бытовавшую и в дореволюционных (А. Н. Сиротинин) и в советских (Б. В. Нейман, А. Г. Цейтлин) работах тенденцию к приуменьшению воздействия Немцевича на Рылеева. Сосредоточивая все внимание на несомненно существующих и немаловажных отличиях дум Рылеева от «спевов» Немцевича, их авторы недооценивали роль, которую сыграл польский поэт в творческой истории «Дум». Между тем, если говорить не о том или ином отдельном стихотворении, а о судьбе книги Рылеева в целом, эта роль была весьма значительной.

Рылееву оказался близок прежде всего сам подход Немцевича к истории. Немцевич, как и автор «Дум», обращался к прошлому для того, чтобы воздействовать на помыслы и действия своих современников, искал в событиях минувшего образцов для подражания, воспевал мужество и патриотизм. Рылеев был свидетелем огромного успеха Немцевича. Издания его книги следовали одно за другим. Русские журналы печатали о нем восторженные статьи. Рылеев мог убедиться, что средства, найденные его предшественником «для привития народу сильной привязанности к родине», оказывались действенны, что они отвечали сложившимся читательским запросам и получали в душах современников желаемый отклик. — Это, надо думать, побудило его (Или укрепило его намерение) создать книгу сходного типа, но самостоятельную по выбору тем и сюжетов, по характеру их разработки. То, что свое предисловие к «Думам» Рылеев начал цитатой из предисловия Немцевича к «Историческим песням», весьма знаменательно. Наш поэт не только апеллировал этим к популярности польского «Тиртея», но и «настраивал» читательское восприятие на нужную «волну», помогал правильно понять смысл и цель своей книги.

Художественная структура дум противоречива. И противоречия эти коренятся не только в особенностях таланта Рылеева, его творческой манеры. В них; отразились противоречия в философии его поколения, противоречия романтического сознания, пытающегося постичь настоящее и прошлое.

Исследователь исторических взглядов декабристов С. С. Волк писал: «Хотя именно в этот период создаются и метод и само понятие историзма, подход к истории в самых различных общественных кругах все еще оставался рационалистическим»[99]. Революционная молодежь 20-х годов, «воодушевленная высокими гражданскими чувствами... искала в прошлом уроков для настоящего, образцов для грядущего переустройства России.... Это очень существенная специфическая черта идеологии революционеров 20-х годов XIX в.»[100]. Она помогает вам проникнуть в творческий мир автора «Дум».

В работах о Рылееве не раз отмечалось, что герои его дум мыслят и говорят, как декабристы. Волынский — воплощение гражданского мужества и несгибаемого революционного духа. Ратники Дмитрия Донского горят желанием сразиться «за вольность, правду и закон». И даже Ольга объясняет Святославу, «к чему ведет несправедливость власти». Из этих правильных наблюдений делался, однако, ошибочный вывод, согласно которому в стиле дум предлагалось видеть некое подобие эзоповой манеры. Не имея, дескать, возможности по цензурным условиям прямо излагать свои политические идеи, Рылеев, чтобы провести их в печать, обращается к изображению событий и лиц далекого прошлого.

Рылееву, разумеется, не была чужда эзопова манера, он прибегал к аллюзиям, и кто может усомниться, что Рубеллий в его сатире «К временщику» — вовсе не Рубеллий, а Аракчеев. Но в думах мы видим иное. В думе «Димитрий Донской» поет задался целью изобразить именно Донского, а в «Богдане Хмельницком» — Хмельницкого. «Проблема рылеевского историзма не есть проблема правдивости, верности исторических лиц, — справедливо утверждают В. Г. Базанов и А. В. Архипова. — Рылеев смело вкладывал свои лозунги и свои собственные мысли в уста героев. Однако было бы ошибкой считать, что в своих думах Рылеев умышленно искажал историю» (БД, стр. 19).

«В своем уединении прочел я девятый том Русской Истории... Ну, Грозный! Ну, Карамзин! — Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита» (ПССоч., стр. 458). Рылеев готов «дивиться» событиям русской истории и таланту воссоздавшего их историографа. Но здесь нет и намека на намерение «приноровить» историю к целям политик ческой пропаганды. Слово «приноровление» в связи с характеристикой «Дум» впервые употреблено Н. Бестужевым в его «Воспоминаниях о Рылееве», а затем поминалось многими исследователями. Но о чем говорит Бестужев? Не о приноровлении истории, которое делает поэт, а о «приноровлении, которое может сделать сам читатель»[101]. Рылеев же стремился не намекать на настоящее путем искажения прошлого, а «привязать внимание к деяниям старины, показать, что и Россия богата примерами для подражания, что сии примеры могут равняться с великими образцами древности»[102].

Понятно, что эту задачу можно решить, лишь убедив читателя, что «деяния старины» воспроизводятся в думах в полном соответствии с фактами истории, что «примеры для подражания» не измышляются, не приукрашаются, не «приноровляются» поэтом, но изображаются во всей достоверности и подлинности.

Исследователи творчества Рылеева и комментаторы собраний его сочинений собрали большой материал, подтверждающий, что Рылеев не только заимствовал темы и сюжеты своих дум из исторических источников и, в частности, из «Истории государства Российского» Карамзина, но и буквально повторял в стихах многие выражения историка. Карамзин так передавал слова Святослава, обращенные к его дружине: «Бегство нас не спасет.., волею или неволею должны мы сразиться: не посрамим отечества...». У Рылеева:

Карамзин пишет о Михаиле Тверском: «Князь, изнуренный, слабый, сел на площади, и любопытные окружили его». Рылеев перелагает эту фразу в стихи:

Подобных «цитат» в думах множество. Не может быть сомнений, что для Рылеева представляло дополнительную трудность столь педантично следовать за своим научным источником, но он преодолевал ее сознательно и систематически. Читатели дум в большинстве своем были знакомы с необыкновенно популярным в ту пору сочинением Карамзина. Рылеев не без основания рассчитывал, что выражения, взятые из «Истории государства Российского» и буквально повторенные в строках дум, будут замечены и узнаны. Это должно было убедить современников в исторической достоверности сведений, фактов, характеристик, которые он найдет в думах, не оставить у него сомнений, что герой каждой из дум представлен в ней таким, каким он был в жизни. — Опасаясь, что читатель может не заметить, что характеристика Димитрия Донского — «первоначальник славы» — взята из летописи, Рылеев сопровождает ее подстрочным примечанием: «Выражение Летописца», уснащает думу «Державин» напоминаниями о тех произведениях поэта, которые подтверждают справедливость данной ему в думе характеристики. Особо следует сказать о вступительных заметках к думам, представляющим собой важную особенность этих произведений, без учета которой они не могут быть правильно поняты.

Большинство дум Рылеева появлялось первоначально в журналах без таких примечаний. Было лишь несколько исключений, обусловленных теми или иными особыми причинами. Нужно было, например, оправдать право «Глинского» на место в цикле произведений, предметы которых избирались «из отечественной истории», — и Рылеев писал предисловие, напоминающее, что «Глинский, по влиянию, своему на дела России в Польши, равно принадлежит истории обоих сих государств». Нужно было противопоставить концепцию думы «Димитрий Самозванец» «умышленным сомнениям» «многих неблагонамеренных иностранных писателей», которые «усиливались доказать, что Самозванец был истинный Димитрий», — и появлялось соответствующее примечание. Примечание к «Бояну» определяло отказ поэта от традиционной трактовки Бояна как певца времен Олега и Игоря; примечание к «Волынскому» — от той неприязненной оценки, которая давалась этому сановнику в документальной и мемуарной литературе начала XIX в.

Однако, готовя отдельное издание цикла, Рылеев приходит к убеждению в необходимости дать развернутые и единообразные примечания-предисловия ко всем думам без исключения, подобно тому как это сделал в своей книге Немцевич. Эти примечания должны были указывать хронологические сроки, к которым относится действие каждой думы, сообщать об изображаемых в ней событиях, нередко ссылаясь при этом на летописи и другие документальные источники. Поэт придавал большое значение основательности, достоверности и точности этих примечаний. Он не взял их составление на себя, а поручил авторитетному историку и археографу П. М. Строеву, который, как писал сам Рылеев, «совершенно оправдал» его выбор.

Примечания к думам печатались не подстрочно, а перед текстом каждого стихотворения, на отдельной странице — на обороте шмуцтитула, где указывалось название думы. Поэт явно стремился сделать их заметными, привлечь к ним внимание читателя. Цель их — была намного значительней и шире одной лишь пояснительной функции. Рылеев хотел подчеркнуть ими, что читателю предлагаются не назидательные вымыслы, а подлинные, достоверно воссозданные страницы отечественной истории, ибо без этого замысел автора яе мог быть осуществлен.

Но вместе с тем думы писались, конечно же, не для услаждения слуха любителей старины. Это была история, опрокинутая в настоящее. Это было изображение тех именно лиц, которых можно было либо поставить в пример современникам, либо современникам же в назидание изобразить их позднее раскаяние или постыдную гибель. Поэтому Рылеев и не мог и не хотел изобразить героя своей думы как человека определенной эпохи, характер и образ действий которого объясняются его временем. Герои дум должны были быть изображены такими и в то же время не такими, какими они были в действительности. Эти взаимоисключающие тенденции, эта противоречивость творческой задачи наложила неизгладимый отпечаток на всю художественную структуру цикла.

Н. П. Огарев нашел удивительно точные слова, сказав впоследствии о Рылееве: «В «Думах» он поставил себе невозможную задачу сочетания исторического патриотизма с гражданскими понятиями своего времени; отсюда вышло ложное изображение исторических лиц ради постановки на первый план глубоко сжившейся с поэтом гражданской идеи». «Вышло» так, что «изображение исторических лиц» оказалось ложным. Это вовсе не входило в задачу поэта. Задача состояла не в искажении этих лиц, не в подчинении, не в приноровлении истории к гражданским идеям. Задача была в сочетании и того и другого. Решение такой задачи оказалось невозможным.

Время, когда создавались «Думы», характеризуется зарождением историзма, и это с особой силой проявилось в мышлении крупнейшего историка того времени — Карамзина. «Прохладим, успокоим наше воображение, — писал Карамзин, — и мы не найдем в истории никаких повторений. Всякий век имеет свой особливый нравственный характер, — погружается в недра вечности и никогда уже не является на земле в другой раз»[103]. Отношение Рылеева к истории было принципиально иным, можно даже сказать, прямо противоположным. Он хотел — по совершенно верному указанию Г. А. Гуковского — «показать не развитие (историческое) русских людей различных периодов исторической жизни России, а именно национальное единство характера русских людей во все времена»[104]. И стремление это родилось не случайно — в результате чтения Карамзина и Немцевича. Оно созревало в Рылееве годами, оно сказалось уже в юношеской оде «Любовь к отчизне»:

Близость этих еще неуверенной рукой написанных строк к циклу, созданному в начале 20-х годов, не только в том, что Владимир и Петр стали позднее его персонажами, а думы «Пожарский и Минин», «Румянцев» фигурировали в творческих планах Рылеева. Здесь все они — от Владимира до Румянцева, от Минина до героев нынешних лет — принципиально уравнены в своих качествах, в отношении к ним поэта я его читателей.

Бели бы Рылеев мог принять карамзинский тезис, что «всякий век имеет свой особливый нравственный характер... и никогда уже не является на земле в другой раз», «Думы» не были бы написаны. Творческий метод, реализованный в них, оказался бы подорван в корне. Ставя перед собой цель «возбуждать доблести сограждан подвигами предков», Рылеев исходит из аксиомы, что Донской и Волынский, Ольга и Хмельницкий, Вадим и Ермак — в общем единомышленники. Они и думают, и чувствуют, и говорят одинаково. То, что во все времена русский народ выдвигал свободомыслящих и самоотверженных героев, призвано было служить доказательством, что они могут появиться и сейчас. Если бы героизм Ивана Сусанина и мужество Михаила Тверского хоть в какой-то мере порождались их эпохой, «особливым нравственным характером» века, уже «погрузившегося в недра вечности», — наличие таких героев среди предков нисколько не гарантировало бы появление сходных доблестей у потомков. Рылеев же всей силой своего таланта, всей страстью своей натуры доказывал противоположное.

А. С. Пушкин в мае 1825 г. в письме к Рылееву отмечал, что его думы «составлены из общих мест». Эти слова характеризуют не только трафаретный «покрой» рылеевского цикла, однообразие композиционного построения стихов, но и другие стороны их стиля. Выразительную подборку таких «общих мест» дал в своей книге о Рылееве К. В. Пигарев: «На камне мшистом, в час ночной» сидит Курбский; на «черном пне», в полночь сидит царевич Алексей. Вокруг того и другого шумит и «страшно воет» темный, дремучий лес.

На «диком бреге Иртыша» сидит Ермак; «над кипящею пучиною» Волхова сидит Вадим. В обоих последних случаях молнии бороздят небо. Одиноко, погрузившись в свои думы, сидят на шумных пирах песнопевец Боян и Владимир Красное Солнце. «Под сводом обширным темницы подземной» сидит скованный тяжелой цепью Глинский; «средь мрачной и сырой темницы», в оковах, лежит Хмельницкий; «в крепости, в цепях» сидит кабинет-министр Волынский. Михаила Тверского Рылеев выводит на площадь, но и там он садится, отягченный цепями.

В осеннюю полночь приходит Ольга к могиле Игоря; осенней порой приходит Наталья Долгорукова на берег Днепра, чтобы бросить в клубящиеся волны свой обручальный перстень. Осенний ветер разносит «вещания» Ольги и стенания Натальи.

Все герои Рылеева непременно задумчивы и почти всегда печальны. «Глубокая горесть» воздымает «младые перси» Рогнеды; с «мрачной грустью» в стесненной груди вспоминает о былой славе Михаил Тверской. «Склоненный на длань главою» Глинский летает «угрюмою думой в минувшем»; «на длань склонен главой», взирает на шумные толпы народа Владимир; «склоняся на руку главой, угрюмый, мрачный и безмолвный», коротает томительные часы изгнанья Меньшиков[105].

Если бы речь шла о поэте-ремесленнике, о бездумном подражателе, о малоодаренном версификаторе, то наличие в его стихах свойств, которые Пушкин назвал «бедностью изобретения и изложения», никого не могло бы удивить. Но перед нами подлинный художник, большой и своеобразный талант. Наивно было бы думать, что Рылеев не видел того, что хорошо видно нам, или предполагать, что так щедро одаренные вкусом и художественным чутьем люди, как Бестужев, Вяземский и другие горячие поклонники дум, не замечали ни анахронизмов, ни трафаретных эпитетов, ни однообразного построения, ни условности пейзажа, ни сходных поз рылеевских персонажей. Но они принимали и одобряли все это, потому что принимали и одобряли творческую задачу, решение которой реализовано в этих стилевых элементах, — изобразить героев дум как воплощение неизменных и в разные эпохи адекватных качеств. Ни эти особенности стиля дум, ни «раскавыченные цитаты» из «Истории государства Российского» не объяснимы только «бедностью изобретения и изложения». Это было не недостатком, а достоинством и служило основной идее. Но то, что было достоинством с точки зрения одной системы, оказалось недостатком с точки зрения другой. То, что было безоговорочно поддержано Бестужевым, оказалось отвергнуто Пушкиным.

Пушкин в разное время оценивал стихи Рылеева по-разному, это было отмечено в литературе, но объяснялось недостаточно полно и убедительно. «Внешне все отзывы Пушкина делятся приблизительно на две части, — писал В. Гофман. — До 1824 года, т. е. до появления отрывков из поэмы «Войнаровский» (в «Пол. Звезде», «Сыне Отеч.», «Соревноват. Просвещ.»), отзывы неблагоприятны для Рылеева, ироничны и враждебны. Начиная с 1824 года Пушкин, видимо, заинтересовывается Рылеевым и начинает расточать похвалы»[106].

Первое, что следует иметь в виду: когда Пушкин писал Вяземскому, что Плетнев и Рылеев отучат его от поэзии (П, т. XIII, стр. 59), когда в письме к брату иронически отзывался о «знаменитом Рылееве» (П, т. XIII, стр. 56), он прочитал уже 19 дум: «Курбский», «Святополк», «Смерть Ермака», «Артемон Матвеев», «Боян», «Богдан Хмельницкий», «Димитрий Самозванец», «Святослав», «Олег Вещий», «Глинский», «Ольга при могиле Игоря», «Димитрий Донской», «Волынский», «Михаил Тверской», «Державин». Перед ним лежала только что прочитанная «Полярная звезда на 1823 г.» с четырьмя думами Рылеева: «Борисом Годуновым», которого Пушкин насмешливо цитирует в письме к брату, «Рогнедой», «Мстиславом Удалым» и «Иваном Сусаниным». С «Ивана Сусанина», согласно собственному его позднейшему признанию, Пушкин начал «подозревать» в Рылееве «истинный талант» (П, т. XIII, стр. 175). Но даже это «подозрение» не помешало тогда Пушкину отозваться о Рылееве весьма уничижительно.

В черновике письма к Вяземскому от 4 ноября 1823 г. появляется первый положительный отзыв Пушкина о Рылееве. Отзыв этот — не о «Войнаровском», а о думах. Перелом в отношении к Рылееву начался, следовательно, раньше, до появления отрывков из его поэмы. Думы Рылеева, замечает поэт, «прочел я недавно и до сих пор еще не опомнился — так он вдруг вырос» (П, т. XIII, стр. 381). Пушкин говорит: прочел, а не перечитал, следовательно, имеются в виду стихи, появившиеся в печати между январем и ноябрем 1823 г. Это две думы: «Петр Великий в Острогожске» и «Наталья Долгорукова». В них-то и проявился удививший Пушкина неожиданный рост Рылеева. Под впечатлением этого роста Пушкин вскоре вновь высоко оценивает думы во время свидания с Пущиным И января 1824 г. и даже просит своего гостя, «обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические «Думы»[107]. В сопоставлении с приведенным отзывом из письма к Вяземскому, написанного за два месяца до свидания с Пущиным, это свидетельство представляется вполне достоверным, и достойна удивления та безапелляционность, с которой оно было отвергнуто комментатором воспоминаний Пущина С. Я. Штрайхом[108].

После знакомства с «Войнаровским» Пушкин подчеркивает, что эта поэма «несравненно лучше всех его (Рылеева. — Л. Ф.) дум, слог его возмужал и становится истинно повествовательным». «Истинной повествовательности» Пушкин, следовательно, не усматривал даже в понравившихся ему думах 1823 г.: это качество появляется только сейчас.

В конце 1824 или начале 1825 г. Пушкин написал в Петербург письмо с отзывом о Рылееве. Письмо это до нас не дошло, но по последующей переписке можно попытаться восстановить его содержание. Бестужев и Рылеев ответили на это письмо не сразу (Бестужев начинает с извинений: «Долго не отвечал я тебе, любезный Пушкин, не вини, был занят механикою издания Полярной»). Письмо Бестужева датировано 9, а Рылеева — 10 марта. Бестужев писал: «Ты великой льстец насчет Рылеева...» (П, т. XIII, стр. 149). Рылеев: «Ты великой льстец: вот все, что могу сказать тебе на твое мнение о моих поэмах» (П, т. XIII, стр. 150). Отвечая на это письмо 24 марта 1825 г., Пушкин писал: «Откуда ты взял, что я льщу Рылееву? мнение свое о его думах я сказал вслух и ясно, о поэмах его также» (П, т. XIII, стр. 155).

Итак, в недошедшем до нас письме Пушкина содержался отзыв и о думах, о которых было сказано «вслух и ясно», и о поэмах. То, что Пушкин сказал о поэмах, было настолько похвально, что с уст и Рылеева, и Бестужева сорвались одни и те же слова: Пушкин -«великий льстец». Пушкин, отвергая это, напоминает: в письме было не только мнение о поэмах, но и о думах. По контексту естественно предположить, что отзыв о думах был критическим.

Получив отдельное издание сборника, Пушкин вновь перечитывает думы и выносит о них свое окончательное суждение в майском письме к Рылееву: «Что сказать тебе о думах? во всех встречаются стихи живые, окончательные строфы Петра в Остр.<огожске> чрезвычайно оригинальны. Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест (Loci topici). Описание места действия, речь героя и — нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен (исключаю Ив.<ана> Сусанина, первую думу, по коей начал я подозревать в тебе истинный талант)» (П, т. XIII, стр. 175). Если вдуматься в эти слова, становится ясно — несмотря на похвалы «Ивану Сусанину», «Петру Великому в Острогожске» и отдельным «живым стихам», отзыв Пушкина был уничтожающим. В сопоставлении с ним нас не может удивить ни насмешливое замечание в письме к Жуковскому (см. П, т. XIII, стр. 167), ни злая острота: «...Думы дрянь, и название сие происходит от немецкого dum, а не от польского, как казалось бы с первого взгляда» (П, т. XIII, стр. 184). Все это, хоть иными словами, более сдержанно, Пушкин высказал в письме к Рылееву.

И хотя Рылеев знал, что Пушкин «не жалует» думы, хотя признавал, что «некоторые так слабы, что не следовало бы их печатать в полном собрании» (П, т. XIII, стр. 150), хотя был знаком с замечаниями Пушкина, переданными ему Дельвигом, — несмотря на все это, именно завершающее суждение в майском письме показало Рылееву всю несовместимость точек зрения, которых придерживались оба поэта. Еще 12 мая, после встречи с Дельвигом, Рылееву хотелось поспорить с Пушкиным и о «Думах», и о «Войнаровском», «особливо о последнем». Теперь же стало ясно, что спорить не о чем. На развернутую пушкинскую критику «Дум» их автор откликнулся подчеркнуто холодно и кратко: «О Думах я уже сказал тебе свое мнение» (П, т. XIII, стр. 183). Это значило, что доводы Пушкина Рылеева ни в чем не убедили и он по-прежнему считает, что, каковы бы ни были слабости дум, некоторые из них по крайней мере способны оказать желаемое воздействие на читателя, потому они «хороши» и «полезны» «не для одних детей». Многозначительно и начало этого письма: «Благодарю тебя... за твои прямодушные замечания на Войнаровского» (П, т. XIII, стр. 182). Замечания на «Думы» Рылеев не счел «прямодушными»? Во всяком случае, благодарить за них Пушкина он не стал. Поняв, что в этом вопросе им общего языка не найти, Рылеев дал ответ на критику «Дум» не в письме к Пушкину, а в стихах Бестужеву:

Не оценил Пушкин значения «высоких дум». Не понял, что дело не в «слабом даре». Главное — это «восторг души», «любовь к общественному благу». Для Рылеева лирическая поэзия — то же, что для Кюхельбекера — «необыкновенное, т. е. сильное, свободное, вдохновенное изложение чувств самого писателя»[109]. И о Рылееве Пушкин мог бы повторить сказанное о Кюхельбекере: что он «смешивает вдохновение с восторгом» (П, т. XI, стр. 41).

В письме к Пушкину Рылеев со всей решительностью заявляет, что вдохновение следует ставить выше искусства (П, т. XIII, стр. 150)[110]. Иными словами, «высокая» цель, во имя которой создается произведение, важнее, чем мастерство, с которым оно выполнено. В статье «Несколько мыслей о поэзии» (1825) он жаловался, что «формам поэзии вообще придают слишком много важности», и видел задачу литературы в том, чтобы «осуществить... идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин» (ПССоч, стр. 311, 313). За всеми этими различными и по разным поводам высказанными мыслями — единая подоснова.

Она была Пушкину совершенно ясна и глубоко враждебна. «У вас ересь, — писал он брату. — Говорят, что в стихах — стихи не главное. Что же главное? проза? должно заранее истребить это гонением, кнутом, кольями...» (П, т. XIII, стр. 152). То же противопоставление «стихи — проза» возникает на устах Пушкина под влиянием рылеевской антитезы «Я не поэт, а гражданин»: «...Если кто пишет стихи, то прежде всего должен быть поэтом; если же хочешь просто гражданствовать, то пиши прозою»[111]. Никакие самые благородные намерения, самые высокие помыслы не могли заставить Пушкина иначе подойти к оценке стихов. «Кланяюсь планщику Рылееву... но я, право, более люблю стихи без плана, чем план без стихов» (П, т. XIII, стр. 245). Эти строки были написаны за две недели до событий 14 декабря, им суждено было оказаться последним, с чем обратился Пушкин к автору «Дум».

Не всегда и не все произведения Рылеева Пушкин оценивал одинаково. Но неизменным было его убеждение, что пути их литературных исканий различны: Рылеев «идет своей дорогою». Потому так принципиальны оказывались их разногласия даже по таким, казалось бы, частным вопросам, как упоминание «герба России» в «Олеге Вещем». Пушкин указывал на эту рылеевскую ошибку по крайней мере четыре раза: в письме к брату в январе 1823 г., в приписке к черновому автографу «Песни о вещем Олеге». Ознакомившись с отдельным изданием «Дум», он писал Рылееву: «Ты напрасно не поправил в Олеге Герба России» (П, т. XIII, стр. 175-176), из чего ясно, что Пушкин уже раньше, скорее всего в одном из недошедших до нас писем, обращал внимание Рылеева на эту деталь. Причины такой настойчивости Пушкина ясны. В его глазах «герб России» сразу изымал Олега из своей эпохи, подрывал содержание произведения, делая его недостоверным.

Но не менее показательно и то, что Рылеев, столь высоко ценивший мнение Пушкина, требуемой им поправки не внес. Недопустимый с точки зрения Пушкина «герб России» оказался столь же необходим с точки зрения Рылеева. «Олег Вещий» был стихотворением, относительно нейтральным в политическом отношении, и Рылееву важно было показать, что описанная им победа Олега над Византией не просто «буйный набег», а ратный подвиг во имя родины. А это в немалой мере держалось именно на «гербе России». И Рылеев, конечно, не мог им пожертвовать.

Патриотизм — один из основных идейных стержней рылеевского цикла. Именно поэтому его автора должно было особенно обидеть пушкинское замечание: «Национального, русского нет в них ничего, кроме имен...». Но Пушкин не мог не сказать этих слов. Проблема народности, национального своеобразия литературы стала для него в ту пору категорией первостепенного значения, и он решительно отвергал внешние, «облегченные» способнее решения. Он был глубоко убежден, что народность произведения не может определяться лишь «выбором предметов из Отечественной истории» (П, т. XI, стр. 40). Этому вопросу он посвятил большую часть своего наброска «О народности в литературе». Есть писатели, которые «поминутно переносят во все части света... Мудрено, однако же, у всех сих писателей оспаривать достоинства великой народности». Напротив, критикуя классический эпос, Пушкин едва ли не буквально повторяет сказанное о «Думах»: «...Что есть народного в Россиаде и в Петриаде, кроме имен» (П, т. XI, стр. 40).

Исполнен глубокого смысла и тот факт, что это свое критическое замечание Пушкин не распространил на «Ивана Сусанина». Народным, национальным могло быть с точки зрения Пушкина лишь такое произведение литературы, которое выражало присущее народу осмысление действительности, ему принадлежащий «образ мыслей и чувствований». Пушкин ясно сознавал, что не только «войски» Дмитрия Донского не могли идти в бой «за вольность, правду и закон», но и спустя четыре с половиной столетия крестьянские массы, хоть и недовольные, хоть и поднимающиеся время от времени на борьбу за улучшение своей участи, не мыслили подобными категориями.

«Иван Сусанин» — единственная дума Рылеева, в центре которой стоит не царь, не князь, не вельможа, не министр, не возвышенный герой, мнящий принести темным, безмолвным массам свободу, просвещение и благоденствие, а русский мужик и даже -«мужичок», который служит правому делу, как он его понимает, — спасает царя «для России». Сусанин — бесспорно, самый исторически правдивый характер из всех, которые мы видим в думах. Но на фоне «Ивана Сусанина», в соотнесении с ним становились еще отчетливее слабости, присущие циклу в целом.

Известно, как часто склонен был Пушкин незаслуженно высоко оценивать творчество того или иного из своих современников. Но к «Думам» он был беспощаден. И это не случайно. Критика «Дум» была органической, составной частью главного дела его жизни — его борьбы за «поэзию действительности».

1822 годом датируются два обращения Пушкина к историческим темам. Одно из них — фрагмент трагедии о восстании Вадима, второе — «Песнь о вещем Олеге». Первое полностью строится на системе аллюзий, и в нем вперед вами не Вадим с наперсником Рогдаем, а два молодых офицера второй армии, воспринявшие пропаганду тайного общества»[112]. Второе — исторически правдивое воспроизведение характеров и быта Руси XXI вв.[113] К первому Пушкин быстро утратил интерес и оставил трагедию незавершенной. Второе ознаменовало важный этап формирования пушкинского историзма.

«...В данной балладе, — писал о «Песни о вещем Олеге» В. В. Томашевский, — нет переклички с современностью... «Песнь о вещем Олеге» кажется какой-то картинкой, никак с прочим творчеством Пушкина не связанной»[114]. Но, может быть, правомерно видеть связь с современностью, с вопросами, вызывавшими острые споры в журналах и письмах, в самой исторической точности вещи, в скрупулезном следовании преданию и историческим источникам. Не была ли «Песнь о вещем Олеге» живым участием в этих спорах? Не говорил ли ею Пушкин своим современникам, что цель поэзии — поэзия, что в стихах — стихи главное, а в истории — история?

Тем более показательно и интересно, что и в творческой биографии Пушкина был эпизод, когда он обратился к тем самым стилистическим построениям, которые столь решительно осудил в думах. Это элегия «Андрей Шенье». Пушкин в точности воспроизводит «покрой» рылеевских дум: «описание места действия, речь героя и — нравоучение». Это было бы загадочно, может быть необъяснимо, если бы мы не учли той специфической цели, которую ставил перед своей элегией Пушкин: не только изобразить Андрея Шенье, но и «подсвистнуть» о собственной судьбе.

Доверенный круг читателей Пушкин прямо призывал искать в его элегии потаенный смысл, судить о ней «по намерению». Он хотел, чтоб читатель его элегии не только видел изображаемое лицо, но и догадывался, на кого он намекает, к кому применяет избранный сюжет. И обращение к системе аллюзий повлекло за собой использование той композиции, того «покроя», который в других условиях не был бы приемлем.

Нет необходимости детально характеризовать значительные отличия, существующие между «Думами» и «Андреем Шенье». Важно другое. Использование в исторической элегии Пушкина рылеевского «покроя» подтверждает, что «покрой» этот не обязательно свидетельствует о бедности изображения и изложения, во обнаруживает зависимость от целей, которые ставит перед своим произведением поэт.

В споре Пушкина и Рылеева о «Думах» столкнулись две противоборствующие тенденции, два подхода к литературе, надолго пережившие обоих поэтов. О месте этих тенденций в последующем литературном развитии предстоит говорить особо.

Успех дум стимулировал появление в журналах и альманахах 1820-х годов ряда стихотворений, близких к рылеевским по жанру и стилю («Баян на Куликовом поле» В. Розальон-Сошальского, «Святополк» и «Кучум» П. Шкляревского, «Михаил Тверской» А. Бестужева, «Дмитрий Тверской» и «Георгий» А. Шидловского, «Песнь барда во время владычества татар в России» Н. Языкова, «Бард на поле битвы» А. Шишкова и ряд других).

В некоторых из этих произведений авторы пытаются преодолеть рылеевское влияние, ищут собственный путь. Так, дума П. Шкляревского «Кучум» содержит прямую полемику со «Смертью Ермака». Кучум, изображенный Рылеевым как «тать презренный», представлен у Шкляревского поборником «вольности священной»,» врагом «трона» «владыки грозного», мстителем «за плен супруг, за гибель чад».

Своеобразна трактовка исторической темы у Языкова. Для рылеевских дум, при всей мрачности их колорита и трагизме судеб героев, характерны оптимистические идеи. Погиб Святослав, но жив его «дух геройский».

Не зря пожертвовали собой Сусанин, Волынский, Артемон Матвеев.

У Языкова же нет уверенности, что подвиги предков способны пробудить доблести сограждан. Им владеет иное, скептическое убеждение:

Историческая лирика 1820-х годов, бесспорно, не была столь однотонной и подражательной, как это представлялось, например, П. А. Ефремову (см. PC, 1971, ? I, стр. 71). Но более или менее отличаясь от дум Рылеева поэтической фразеологией, построением, сюжетами, думы его последователей не обновили главного — рационалистического подхода к истории, которая по-прежнему должна была «приноровляться» к «гражданским понятиям» декабристской эпохи.

Повторяемость рылеевских тем, мотивов и приемов в стихах его современников не может быть объяснена только их малой одаренностью и творческой несамостоятельностью. Причины этого явления связаны с закономерностями жанровой эволюции в поэзии русского романтизма. Главная историко-литературная функция разновидности жанра, разрабатываемого Рылеевым, заключалась в том, что она подготовила появление русской национально-героической поэмы. Национально-героическая поэма, ознаменовавшая целую эпоху в истории русского и европейского стихотворного эпоса[116], представляла поэту-романтику несравненно большие возможности для решения новых художественных коллизий, порожденных новым временем, чем переходная жанровая модификация рылеевской думы. Не случайно сам Рылеев, обратившись к поэме, перестает писать думы и даже оставляет незавершенными начатые.

Для того чтобы отстоять свое место в литературе, жанр думы должен был пережить радикальное, внутреннее обновление, и эту задачу решил Лермонтов. В думах Лермонтова — иное в сравнении с Рылеевым соотношение идеи, тенденции с конкретным легендарным или историческим материалом. В идейно-художественной структуре «Дум» определяющую роль, как мы знаем, играла цель, которой подчинялись и тема, и развитие сюжета, и выбор стилистических средств. Это видели и поклонники Рылеева, и его критики. Вяземский, например, потому и одобрял думы, что видел их особенный характер в «цели», в «намерении» (PC, 1886, ? 11, стр. 312). А Пушкин ту же их особенность осуждал: «целят, а все не в попад».

О думах Лермонтова нельзя было сказать, что они «целят». Здесь нет примата идеи над изображаемым объектом, напротив, сам объект и заключает в себе причину интереса поэта к данной теме. Конечно, в связи с ним возникают и более широкие обобщения и выводы, но здесь исторические реалии, определенные лица или события, изображенные в думе, первичны, а выводы, идеи проистекают из них.

Вот одна из ранних лермонтовских дум (или исторических элегий), написанная в 1829 г., — «Наполеон» («Где бьет волна о брег высокой»). Здесь налицо многочисленные компоненты традиционного «покроя»: вначале описание места действия, затем — речь «певца», заключающая в себе основное содержание произведения, выражающая мысли и чувства автора. Но это сходство лишь более оттеняет внутреннее, принципиальное отличие этой ранней, во многом ученической, думы Лермонтова от образцовых в своем роде произведений Рылеева.

Наполеон здесь — не исторический атрибут, использованный для поэтического воплощения какой-либо философской или политической идеи. Обращение к этой теме объясняется не чем иным, как интересом к самой личности французского императора, в постижении которой Лермонтов видел путь к разгадке интересовавших его вопросов исторического развития.

Подход Лермонтова к завещанным традицией элементам художественной структуры обновлен настолько, что они находят себе место даже в его реалистической лирике. И в «Бородине» не трудно видеть компоненты того «покроя», который когда-то критиковал Пушкин: «описание места действия, речь героя и — нравоучение» («богатыри — не вы»). Но какая разница между рылеевским героем, скажем, «младым гусаром» в «Святославе», служащим лишь рупором мыслей поэта, и индивидуализированным, реалистически правдивым и точным образом солдата — участника Бородинского боя у Лермонтова! Какая разница между воссозданием исторического события у Рылеева и у Лермонтова! Персонаж лермонтовской думы отъединяется от автора, а автор, когда это нужно, обращается к читателю сам, голосом своего «лирического я», без персонажей-посредников («Дума»).

В лермонтовскую и послелермонтовскую пору жанр думы приобретает те формы, в которых он без существенных изменений дожил до наших дней. «Народность во взгляде и выражении», которую Белинский еще в 1841 г. считал непременным жанровым признаком думы[117], утрачивает свой обязательный для стихотворений этого вида характер. Думами начинают называть разного рода поэтические медитации, стихи, воплощающие раздумья автора на самые различные темы: любовные, философские, социальные, бытовые. Обычно такие стихи окрашены меланхолией, тоской, неудовлетворенностью прошлым и настоящим, неверием в будущее. Происходит зримое сближение жанров думы и элегии. Оно проявилось, в частности, в названии, которое дал Фет своему известному сборнику -«Элегии и думы».

Дума, какой она складывается во второй четверти XIX века, не имеет почти ничего общего с рылеевской думой. Но хотя жанр, введенный в поэзию Рылеевым, сходит на нет, влияние его произведений на умы новых поколений, их популярность в передовых кругах русского общества не ослабевает. Возникают все новые списки и отдельных дум, и всего цикла в целом. Наряду с небрежно выполненными и грешащими массой искажений, в ту пору появляются тщательно, любовно изготовленные копии, сохранявшие все особенности издания 1825 г. (шмуцтитулы, размещение примечаний и проч.)[118] Такие списки — живые свидетели огромной популярности дум Рылеева, свидетельство того, что поколение, разбуженное декабристами, понимало значение его знаменитой книги и стремилось сберечь ее для потомства. Тем же стремлением было вдохновлено и издание «Дум», осуществленное Герценом и Огаревым в Лондоне в 1860 г.

Лондонское издание «Дум» — своеобразный и интересный факт не только в судьбе рылеевской книги, ко и в деятельности Вольной русской типографии.

Обращаясь к «братьям на Руси» 21 февраля 1853 г., Герцен прозорливо и точно определил задачи, которые должно было решать и действительно решало на протяжении ряда лет вольное книгопечатание в Лондоне. «Быть вашим органом, вашей свободной, бесцензурной речью — вся моя цель, — заявлял он. — Не столько нового, своего хочу я вам рассказывать, сколько воспользоваться моим положением для того, чтобы вашим невысказанным мыслям, вашим затаенным стремлениям дать гласность, передать их братьям и друзьям, потерянным в немой дали русского царства»[119]. Нет нужды напоминать о массе материалов подобного рода, полученных из России и изданных в Лондоне. Герцен неоднократно призывал своих русских корреспондентов присылать ему «ходящие по рукам запрещенные стихотворения Пушкина, Рылеева, Лермонтова, Полежаева, Печерина и др.»[120]. «Рукописи погибнут наконец, — предупреждал он, — их надобно закрепить печатью»[121]. Многие такие рукописи были действительно спасены от гибели. Герцен обещал печатать в Вольной типографии свои рукописи — было сделано и это: множество произведений Герцена и Огарева здесь впервые вышли в свет, некоторые, публиковавшиеся ранее с цензурными изъятиями, появились в дополненном и исправленном виде.

Но перепечатка в Вольной русской типографии книги, ранее легально вышедшей в России, книги, сохранявшейся в достаточном количестве экземпляров, чтобы ей не грозила гибель, была в деятельности Герцена и Огарева нехарактерным фактом, который, естественно, нуждается в объяснении. Так, в 1858 г. было перепечатано «Путешествие из Петербурга в Москву», а два года спустя -«Думы».

Оба издания связаны одно с другим. Когда Герцен писал предисловие к книге Радищева, перед его мысленным взором был и Рылеев. Идеалы Радищева, говорит он, — «это наши мечты, мечты декабристов ... Что бы он ни писал, так и слышишь знакомую струну, которую мы привыкли слышать и в первых стихотворениях Пушкина, и в «Думах» Рылеева, и в собственном нашем сердце»[122].

Решение переиздать «Думы» становится понятным, если вспомнить о том огромном воздействии, которое оказала рылеевская книга на поколение Герцена и Огарева. «Думы» Рылеева ... не выходили из рук»[123]. «Революционные стихи Рылеева и Пушкина можно было найти в руках у молодых людей, в самых отдаленных областях империи... Целое поколение подверглось влиянию этой пылкой юношеской пропаганды»[124]. Революционные песни Рылеева «и другие в том же духе воспитали целое поколение, продолжавшее во мраке дело этих героических личностей»[125].

Хотя в свое время «Думы» были изданы легально, с разрешения цензуры, они стали в последекабрьскую пору неотъемлемой частью вольной поэзии. Герцен вспоминал в «Былом и думах», как ему доводилось читать мелко переписанные и очень затертые тетрадки стихов. Среди них были «Думы» Рылеева. «...Я их переписывал тайком... (а теперь печатаю явно!)»[126], — писал Герцен.

Известные ленинские слова: «Декабристы разбудили Герцена»[127] — лаконично характеризуют сложный и разносторонний процесс воздействия первого поколения дворянских революционеров на их последователей. Есть все основания сказать, что Герцена «разбудили» и «Думы». Но лондонское издание знаменитого рылеевского цикла было не только данью благодарности своим предшественникам. Оно имело целью не простое воспроизведение литературного и революционного памятника, ставшего малодоступным. Это было воссоздание памятника, дающее ему новую жизнь — в новых условиях, в восприятии нового читателя. Это было в известной степени и созданием нового памятника на основе прежнего.

Книга открывалась поэтическим посвящением Огарева «Памяти Рылеева» и его же предисловием. Затем было помещено стихотворение Мицкевича «К русским друзьям» — польский оригинал и прозаический перевод. Это была важная часть издания, исполненная глубокого смысла. Извещая за семь лет перед тем «братьев на Руси» о создании Вольного русского книгопечатания в Лондоне, Герцен подчеркнул, что он подает им руку «на старый союз наш во имя русской и пользской свободы»[128]. Программная мысль, воплощенная в этих словах, красной нитью прошла сквозь всю герценовскую революционную пропаганду, она наложила отпечаток и на издание «Дум» 1860 года. Напоминая русскому обществу о Рылееве и его соратниках, Герцен и Огарев напоминали и о том, что «геройское время русской жизни» было временем русско-польского революционного союза, что польская демократия видела и видит друзей и братьев в Рылееве и Бестужеве. Стихи Мицкевича придавали лондонскому изданию «Дум» дополнительный смысл, повышали агитационное значение книги.

Важную роль играло и помещенное в ней предисловие Огарева. Думается, что Е. Л. Рудницкая приуменьшает его значение, полагая, что и это предисловие, и статью «Памяти художника» «можно рассматривать только как эскизы для будущего большого полотна каким стало предисловие к сборнику «Русская потаенная литература XIX века»[129]. Но внутренняя связь между этими тремя произведениями Огарева несомненна, и она позволяет глубже понять каждое из них.

В статье «Памяти художника» Огарев ставит вопрос об общественном значении произведений искусства. «Почему в художнике явилась потребность произвести что-нибудь?» спрашивает он и отвечает: «Она взялась из среды общественности; художник только потому и стремился к созданию, что вся общественная жизнь дышала в нем, не давала ему покоя...»[130]. «...Обличительные сочинения, — говорит он далее, — могли быть не довольно талантливы, но сердиться на них нельзя; у них был свой благородный источник и своя благородная цель». И судить их должно не по абстрактной теории «искусства ради искусства», а «только с точки зрения живой общественной деятельности»[131]. Обращаясь к новому поколению, которому теперь «предстоит взойти на поприще литературы», он горячо призывал его смело вносить в искусство «общественные страдания и все элементы живой общественной жизни»[132].

Лишь в свете всего, что было сказано в статье «Памяти художника», наполняется своим подлинным смыслом та лаконичная характеристика, которую дал Огарев Рылееву в предисловии к лондонскому изданию «Дум»: «Рылеев был поэтом общественной жизни своего времени». Кратко, немногими словами он восстанавливает панораму этого времени, «геройского времени русской жизни», помогает современникам понять все значение того дела, которому посвятил себя «поэт-гражданин». «Страстно бросившись на политическое поприще, с незапятнанной чистотой сердца, мысли и деятельности, он стремился высказать в своих поэтических произведениях чувства правды, права, чести, свободы, любви к родине и народу, святой ненависти ко всякому насилию. В этом отличительная черта его направления, и те, которые помнят то время, конечно, скажут вместе с нами, что его влияние на тогдашнюю литературу было огромно. Юношество читало его нарасхват. Его стихи оно знало наизусть».

Огарев помнил, что многочисленные анахронизмы «Дум» и историческое неправдоподобие изображенных в них лиц нисколько не препятствовали успеху этих стихов. Но с тех пор минула целая литературная эпоха. Лондонское издание «Дум» адресовалось читателю, воспитанному на произведениях натуральной школы, на статьях Чернышевского и Добролюбова. Он зачитывался Толстым, Тургеневым, Островским. Властителем его дум был Некрасов. Исторические несообразности рылеевских дум могли теперь скомпрометировать их автора. Необходимо было объяснить, почему «Думы» написаны именно так и что должны искать в них люди 60-х годов.

И Огарев сделал это. С подлинным историзмом охарактеризовал он задачу, которую ставил перед собой поэт-декабрист, и объяснил, в каком смысле она оказалась невыполнимой, а в каком — могла быть и действительно была решена. «Влияние «Дум» на современников, — подчеркнул он, — было именно то, какого Рылеев хотел, — чисто гражданское». Эту мысль Огарев позднее развил и дополнил в предисловии к сборнику «Русская потаенная литература»: «Поэтическая деятельность Рылеева подчинена политической, все впечатления жизни подчинены одному сильнейшему впечатлению; какие бы ни брались аккорды — они вечно звучат на одном основном тоне... В этом была сила его влияния и его односторонность... Святая односторонность его поэзии была выражением святой души и святой жизни; нравственная чистота Рылеева дает его произведениям силу, которая охватывает читателя не меньше, чем самая до тонкости доведенная художественная отделка»[133]. Огарев подходит к оценке Рылеева с позиций, намеченных им в статье «Памяти художника» (судить не по абстрактной теории «искусства ради искусства», а «с точки зрения живой общественной деятельности»), здесь развитых и углубленных. «Нам кажется, что приходит пора свести эстетическую критику с метафизических подмостков на живое поле истории, перестать уклоняться от живого впечатления, навеянного поэтическим произведением, искажая это впечатление мыслью, что произведение не подходит под вечные условия искусства; пора объяснить себе силу этого впечатления силой, с которой исторические и биографические данные вызвали в душе поэта его создание»[134].

Именно так и подходил Огарев к объяснению поэзии Рылеева. Вольная русская типография переиздала «Думы» не как образец произведения, подходящего «под вечные условия искусства». «В «Думах», — с полемической заостренностью подчеркнул Огарев, — видна благородная личность автора, но не видно художника». А в заключение повторил еще раз: «Думы» Рылеева мы считаем историческим памятником того времени и юным выражением благородной личности поэта».

В предисловии к «Думам» Огаревым была развита и обоснована лапидарная характеристика, которую дал Рылееву Герцен, назвавший его «Шиллером заговора». «Так же, как и Шиллер, — комментирует это определение В. Д. Морозов, — Рылеев не стремится к объективному изображению действительности в ее социальной и исторической конкретности, а к правдивой передаче настроений и чувств, характерных для лучших людей России 20-х годов — декабристов», по-шиллеровски превращал своих героев «в своеобразные рупоры времени»[135]. В этом можно было видеть недостаток поэзии Рылеева, но Герцена и Огарева, стремившихся воскресить в памяти современников дух и идеалы декабризма, она этим именно и привлекала.

Бестужев заметил ранее, что целью рылеевских дум было «возбуждать доблести сограждан подвигами предков». Теми же словами можно определить и цель, с которой «Думы» были переизданы в Лондоне. Но только предками, подвиги которых хотелось поставить в пример согражданам, были не Святослав, не Волынский, не Сусанин, а сам Рылеев и та «фаланга героев», к которой он принадлежал. В издании «Дум» Герцен и Огарев видели средство выразить мысль, близкую к той, которая позднее была высказана Лениным о самом Герцене, что «беззаветная преданность революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадает даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы...»[136].

Герцену и Огареву принадлежит заслуга не только переиздания «Дум», но и их первого глубокого и беспристрастного объяснения, данного с позиций историзма и подлинной объективности. Именно Огарев, анализируя спор между Рылеевым и Пушкиным, показал, что каждый из участников этого спора был в чем-то прав и в чем-то неправ. Глубоко чтя Рылеева, Огарев видел вместе с тем историческую ограниченность или, как он говорил, «односторонность» его литературной позиции. Но это была «святая односторонность» — вот чего, по мысли Огарева, не увидел и не оценил Пушкин: «Пушкин, со всей своей всеобъемлющей впечатлительностью, не мог понять исповеди Наливайки; публика поняла ее и откликнулась. Пушкин искал образа казацкого вождя, чтобы быть вполне удовлетворенным этим отрывком, и не находил его — и был прав; он только забыл в заглавие поставить: исповедь Рылеева, и тогда бы он удовлетворился; публика поняла, что это была исповедь не только Рылеева, но каждого неравнодушного человека того времени. Великий художник не понял великого мученика и его святую односторонность; он считал ее за ошибку, но внутренне невольно поддавался влиянию, которое захватывало и его в одно направление»[137].

В своем движении к реализму русская поэзия должна была преодолеть инерцию того творческого метода, на котором строились «Думы». Откровенная дидактичность целей, которые ставились перед «Думами», мешали правдивому изображению в них жизни. Пушкин видел это лучше, чем кто-либо из его современников, и глубже других понимал, что идея должна не привноситься в произведение извне, а органически вытекать из верного и беспристрастного изображения жизни.

Критикуя «Думы», Пушкин исходил из тех же по существу положений реалистической эстетики, которые позднее отстаивал Энгельс, когда напоминал, что «тенденция должна сама по себе вытекать из обстановки и действия, ее не следует особо подчеркивать», что «автору никогда не следует восторгаться своим собственным героем», что «чем больше скрыты взгляды автора, тем лучше для произведения искусства»[138].

Но была в споре о «Думах» и другая правда. Она состояла в том, что ни один русский поэт до Рылеева не поставил так прямо в последовательно свое перо на службу задачам времени, задачам социального освобождения, как автор «Дум». Если Энгельс видел главное достоинство «Коварства и любви» «в том, что это -«первая немецкая политически тенденциозная драма»[139], то мы имеем не меньше оснований видеть достоинство «Дум» в их политической тенденциозности, в воплотившемся в них понимании задач поэта и поэзии. Рылеевский подход к истории с присущим ему видением прошлого сквозь призму актуальных проблем современности не прошел бесследно для дальнейшей литературной эволюции.

В пушкинскую эпоху эта тенденциозность, с вызывающей прямотой воплощенная в формуле «я не поэт, а гражданин», могла восприниматься как помеха реализму, но через несколько десятилетий наследником ее оказался не поздний романтик Фет, а реалист Некрасов. Она зазвучала в знаменитых строках:

Рылеевская антитеза

нашла отклик у Некрасова:

Когда Ленин ставил задачу создания литературы, которая должна стать «частью общепролетарского дела, «колесиком и винтиком» одного-единого, великого социалдемократического механизма»[143], он опирался на опыт и творческие достижения художников прошлого, которые своими произведениями участвовали в общественном движении, в борьбе за передовые идеалы современности. Среди них был и Рылеев.

Маяковский, говоря, что он «ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный, ушел на фронт из барских садоводств поэзии бабы капризной», продолжал то направление в русской литературе, у истоков которого стоял и Рылеев.

Нельзя совершить большую ошибку, чем представить спор между Пушкиным и Рылеевым о «Думах» как разногласие защитника идейности и гражданственности с поборником «чистого искусства», каковым позднее противники гоголевского направления пытались изобразить Пушкина. Излишне было бы доказывать, что пушкинское творчество не уступало рылеевскому ни в идейности, ни в гражданственности. Но этот спор отразил два подхода к проблеме гражданственности в поэзии, к проблеме соотношения идеи произведения с художественным материалом. Поучительность этого спора в том, что, при всей остроте противостоящих друг другу точек зрения, каждая из них оказалась нужна будущему литературному движению и нашей современности.

Настоящее издание объединяет две книги: сборник, вышедший при жизни поэта (Думы, стихотворения К. Рылеева. Москва. В типографии С. Селивановского; 1825. В 8 д. л. Стр. VIII + 172. Цензурное разрешение 22 декабря 1824 г.), и издание, осуществленное Вольной русской типографией в Лондоне (Думы. Стихотворения К. Ф. Рылеева. С предисловием Н. Огарева (Издание Искандера). Лондон. 1860. 32? XXVIII, 4 нен. 172, 4 нен. стр.).

Думы были написаны и публиковались в журналах в 1821-1823 гг. 14 ноября 1824 г. Рылеев отправил из Воронежа в Москву сборник, включавший двадцать дум в тех же редакциях, в которых они уже были напечатаны. Лишь некоторые стихи подверглись незначительной правке. Большинство примечаний было подготовлено П. М. Строевым и появилось в печати впервые. Переговоры с цензурным комитетом и наблюдение за изданием «Дум» осуществлял П. А. Муханов, а с конца января 1825 г. — Е. П. Оболенский. 18 декабря 1824 г. книга была представлена в цензуру, а 22 декабря цензор, профессор Московского университета И. И. Давыдов, допустил ее к печати. К этому времени сборник еще не включал предисловия, и потому цензурное разрешение помещено на шмуцтитуле первой думы — «Олег Вещий». Поступивший позднее автограф предисловия был вклеен в сборник, и Давыдов поставил на этом автографе свою подпись. Посвящения «Дум» Н. С. Мордвинову в цензурном экземпляре нет.

Нет в нем и тех трех дум, которыми Рылеев хотел дополнить сборник, — «Петр Великий в Острогожске», «Видение Анны Ивановны» и «Царевич Алексей Петрович в Рожествене». Из них была разрешена к публикации только первая. Автографы всех трех дум хранятся в ЦГАДА, вместе с цензурным экземпляром Книги.

Список дум, вошедших в издание 1825 г., составлен Рылеевым на обороте автографа «Артемов Матвеев» (ПД). На обороте чернового наброска неоконченной думы «Вадим» сохранился еще один перечень дум, который, по-видимому, включает заголовки проектированных поэтом произведений: «Владимир. Рюрик. Вадим. Владимир Мономах. Василько. Гаральд и Елизавета. Пожарский и Минин. Марина. Марфа Посадница. Гермоген. Мазепа. София. Петр Великий. Лукьян Стрешнев. Миних. Румянцев. Суворов. Меньшиков. Потемкин. Яков Долгорукий». Этот перечень, датируемый 1823 г., хранится в ПД, впервые опубликован в PC, 1871, ? 1.

За тридцать пять лет, отделяющие выход в свет лондонского издания «Дум» от московского, стихи этого сборника несколько раз появлялись в печати. В 1829 г. они были изданы в Вильно, на польском языке: Dumy historyczne rossyyskie К. Rylleiewa. Przekjad polski. Z pycinami i notami na fortepiano. Wilno. Nakladem Alexandra Zotkowskiego, drukiem Josef a Zawadzkiego. Цензурное разрешение 25/V 1829 г. Цензор — Павел Кукольник. В этот сборник вошли предисловие Рылеева и 17 стихотворений с историческими справками, помещенными в издании 1825 г.: «Олег Вещий» (с подзаг. «jpiew historyczny»), «Ольга при могиле Игоря», «Святослав», «Святополк», «Рогнеда» (с подзаг. «powieic»), «Боян», «Мстислав Удалый», «Михаил Тверской», «Димитрий Донской», «Курбский», «Смерть Ермака», «Борис Годунов», «Димитрий Самозванец», «Богдан Хмельницкий», «Артемон Матвеев», «Петр Великий в Острогожске», «Державин».

Фамилия переводчика в издании указана не была и до недавнего времени оставалась неизвестной. Сейчас мы знаем, что первый перевод дум на польский язык осуществил И. Богдашевский (Ignacy Bohdaszewski)[144]. Переводчик снабдил книгу следующим предисловием:

«Думы о деяниях русского народа несу я вам, дорогие земляки» с их голосом я хотел бы согласовать хоть слабый звук моей лютни, которая настроена более благим намерением, чем талантом. Русская литература достигла той ступени расцвета, которую давно получили в наследство другие народы, и жителей стран просвещения уже связывают узы дружбы с учеными России. Щедрость добрых монархов, успехи страны и прежде всего неутомимый труд русских писателей воспламенили поэтический дух в сынах Севера, возвысили науки и искусства. Это думы одного из передовых русских писателей, совершенные и чудные, они достойны, чтоб их освоила и польская литература. Очевидно, что образцом автору послужили «Исторические песни» Ю. У. Немцевича, это бесценное сокровище нашей истории и литературы; — он даже перевел думу о Глинском, и чудесный цветок поэзии, взращенный над Вислой, дал хорошие плоды на берегах Невы. Хотя думы Рылеева не так полно изображают историю народа, как польские Песни господина Немцевича, но и русский поэт преследовал ту же самую цель. Перечисляя заглавия дум исторических, я опустил те, темы которых взяты не из истории России, либо которые воспевают менее важные, обычные события[145]. Прости, читатель, если я не вполне удачно передал мысли автора.

Написал в Антосине

1829 года апреля 16 дня.

(str. VII-VIII).

В 1831 г. в альманахе «Венера» появились четыре думы, подписанные «К. Р-в»: «Наталия Долгорукова», «Димитрий Самозванец», «Смерть Ермака» (ч. 2) и «Ольга при могиле Игоря» (ч. 3). Цензурное разрешение Ч. 2-18/IX 1830 г., ч. 3-19/IX 1830 г. Цензор — С. Аксаков.

В 1857-1858 гг. в Германии выходят следующие три книги: Стихотворения К. Рылеева. Берлин, Ferdinand Schneider, 1857; Стихотворения К. Рылеева, Второе издание, пополненное, Берлин, Ferdinand Schneider, 1858; Русская библиотека, т. I. Собрание стихотворений Пушкина, Рылеева, Лермонтова и других лучших авторов. Лейпциг. Вольфганг Гергард, 1858. В каждую из них включены четыре думы Рылеева: «Волынский», «Борис Годунов», «Димитрий Самозванец», «Глинский». Эти тексты воспроизведены, по-видимому, со списков, с большим количеством искажений и сокращений. «Глинский» опубликован в ранней редакции, напечатанной в «Новостях литературы», в «Волынском» отсутствуют ст. 73 и след., в «Борисе Годунове» ст. 25-32.

В 1859 г. появляется более достоверное, хотя далеко не совершенное в текстологическом отношении издание: Думы К. Рылеева. Берлин, Ferdinand Schneider, 1859. Здесь напечатаны 17 дум: «Державин», «Святослав», «Димитрий Самозванец», «Петр Великий в Острогожске», «Димитрий Донской», «Рогнеда», «Мстислав Удалый», «Олег Вещий», «Ольга при могиле Игоря», «Михаил Тверской», «Волынский», «Наталия Долгорукова», «Бонн», «Глинский», «Курбский», «Борис Годунов» и «Артемов Матвеев». Год спустя вышла книга: Сочинения, К. Рылеева. Берлин, Ferdinand Schneider, 1860. Первый отдел ее составили думы. Здесь мы находим уже не 17, а 21 стихотворение, входившее в сборник 1825 г. Думы напечатаны в той же последовательности, что, и в 1859 г. После «Артемона Матвеева» идут «Святополк», «Смерть Ермака», «Иван Сусанин», «Богдан Хмельницкий». Исторические справки и подстрочные примечания к думам ни в одно из названных изданий 1857-1860 гг. не включены.

Одновременно с «Сочинениями К. Рылеева» вышло в свет лондонское издание «Дум». Впервые после 1825 г. думы были переизданы точно и бережно, с сохранением последовательности их расположения, посвящения, примечаний, вступительных заметок. Введенная в сборник дума «Видение Анны Ивановны» помещена там, где ей надлежало быть в соответствии с принятым в книге Рылеева хронологическим принципом расположения стихотворений: между думами «Наталия Долгорукова» и «Державин», а вступительная заметка, написанная к ней Огаревым, была напечатана на обороте шмуцтитула, где помещались соответствующие тексты в рылеевской книге.

За сто с лишним лет, минувшие после выхода лондонского издания «Дум», несколькими поколениями исследователей была проведена огромная работа по разысканию, публикации и комментированию стихов «поэта-гражданина», работа, многократно расширившая наши сведения О его жизни и деятельности. Значительную ценность представляют два издания «Полного собрания стихотворений» К. Ф. Рылеева в большой серии «Библиотеки поэта» (1934 и 1971 гг.). Здесь нашли себе место наиболее полные, основательные и достоверные комментарии к рылеевским думам, а также убедительные решения некоторых сложных текстологических проблем.

В данной книге сборник «Думы» воспроизведен в том виде, в каком он вышел в 1825 г. Входящие в него стихотворения печатаются по указанному прижизненному изданию поэта. Лишь в текстах дум «Ольга при могиле Игрря» и «Курбский» устранены купюры и искажения, вызванные цензурными условиями.

В разделе «Дополнения» помещены думы, завершенные Рылеевым, но не вошедшие в отдельное издание, а за ними — отдельной рубрикой — наброски неоконченных дум. Обе группы произведений Рылеева располагаются в хронологии исторических сюжетов, т. е. в той последовательности, которая была избрана автором для сборника 1825 г. Эти тексты печатаются по автографам, а при наличии нескольких автографов — по тем, которые содержат позднейшие редакции стихотворения.

Далее приведены все материалы, которыми Герцен и Огарев дополнили рылеевский сборник в 1860 г. Эти материалы публикуются по лондонскому изданию «Дум» в том порядке, в котором они там помещены.

В следующем разделе приводятся варианты автографов, прижизненных изданий дум и того авторизованного списка, который представляет собой цензурный экземпляр сборника. Принято во внимание, что поправки в этот экземпляр были внесены по указанию Рылеева (см. его письмо к Вяземскому, ЛН, стр. 144).

Многие рукописи Рылеева хранят на себе следы многослойной и разновременной правки. В настоящем издании предпринята попытка возможно более полно воспроизвести процесс работы Рылеева над думами. Последовательность правки указывается обозначением около строк а, б, в... Разные варианты одного фрагмента, если они записывались наново, нумеруются римскими цифрами. В случаях, когда последний слой правки совпадает с окончательным текстом, он в настоящем разделе не приводится, а при предшествующем варианте ставится звездочка (*). Под номером стиха указывается источник (или Источники, если их два и более) данного варианта. Если для следующего стиха источник тот же, указание на него не повторяется.

Примечания имеют единообразную структуру. Вслед за порядковым номером (римским для дум, включенных в издание 1825 г., арабским для стихотворений и других материалов, составляющих раздел «Дополнения») указывается первая публикация, затем другие прижизненные публикации. Наличие данного стихотворения в издании 1825 г. не оговаривается. Далее сообщается местонахождение сохранившихся автографов и а случав необходимости аргументируется выбор основного текста. Поскольку Рылеев публиковал Думы или представлял их в Вольное общество сразу после написания, год их представления в общество или первой публикации обычно совпадает с годом, в котором они были созданы. Если такого совпадения не было, в примечаниях приводятся сведения, позволяющие с доступной степенью определенности датировать соответствующее стихотворение.

Затем указываются исторические источники дум, даются пояснения к малоизвестным собственным именам, словам, выражениям, встречающимся в текстах. В некоторых случаях упомянуты также оценки, данные тому или иному стихотворению современниками и потомками, сведения о воздействии, оказанном им на позднейшие произведения литературы и искусства.

Исследователями Рылеева собран богатый материал; свидетельствующий о популярности» в русской литературе сюжетов, на которые писались думы. В комментариях к данному изданию он не приводится. См. М., примечания к ПСС, статью С. М. Клюева «Думы» К. Ф. Рылеева (Ученые записки Московского государственного педагогического института им. В. И. Ленина, т. 248. Труды кафедры русской литературы. М., 1966, а также библиографический указатель: Художественно-историческая литература. М., 1943.