— Товарищ комиссар! Александра! Посмотрите на меня!

Саша машинально обернулась на голос и замерла, не в силах выдохнуть. У окликнувшего вместо лица был черный квадрат, нацеленный на нее. Секунду спустя мир перевернулся, черное сменилось белым, рот забился снегом. Что-то тяжелое и теплое придавило сверху, не позволяя шевельнуться.

Ни выстрела, ни взрыва, только короткий шум борьбы и невнятная ругань.

— Что за бомба у тебя, с-сука? — орал Фрол, командир комиссарского конвоя. — Какой еще апырат? А ну отвечай!

Удар, хрип.

— Слышь, это и впрямь не бомба, Фрол Матвеич, — сказал один из бойцов. — Кодак это, машинка для фотографий.

— Так, отбой тревоги, — Фрол мигом охолонул. — Васька, слазь давай с комиссара, не твоя, чай, жена-то.

Васька, младший из бойцов конвоя, пыхтя, сдвинулся и освободил ее. Саша поднялась на четвереньки. Сплюнула окровавленный снег. Ощупала лицо: челюсть цела, зубы на месте, губа только разбита о смерзшийся снег. Робеспьер смотрел на нее укоризненно — они рухнули в сугроб в двух шагах от его копыт. Если бы конь забился, испугавшись суеты и криков, то растоптал бы обоих. Вот вышла бы нелепая смерть. По счастью, этот рысак был поумнее многих людей.

Солдаты скрутили фотографа — тот орал, что он доброволец из восьмой роты. Кровь с разбитого — сильнее, чем у Саши — лица заливала его городское каракулевое пальто.

Красный как полковое знамя Васька подал ей руку, помогая встать.

— Ты эт, не серчай, товарищ комиссар, — пробормотал он. — Я ж подумал, и впрямь бомбист выискался на наши головы… цела сама-то?

— Цела. Да с чего бы мне сердиться? Спасибо тебе, Василий, — Саша зачерпнула горсть снега, утерла кровь с лица и тепло улыбнулась юноше. — Ты ведь сейчас жизнь свою готов был положить за меня. Повеселились и будет, — это уже Фролу. — Главкома Антонова разыщите.

Пока Саша приходила в чувство после хлыстовского радения, посыльный от Антонова прибыл в Алексеевку и сообщил, что главком вызывает комиссара в Богословку. Выехали на рассвете и успели прибыть засветло. Едва спешились возле солидной каменной церкви, как случилась эта суматоха.

— Главкома искать я послал уже людей, — ответил взводный. — Слышь, комиссар, что с этим-то… как его… фотографистом? В разведкоманду б его, там со шпионами разбираться умеют, да, небось, не до него им нынче. Пустим в расход прямо тут?

— Ага, — рассеянно ответила Саша, приложив свежую горсть снега к распухшей губе. Фотосъемка в прифронтовой зоне, дело ясное, шпионаж. Если нет времени допросить основательно — расстрел на месте по законам военного времени. А этот пытался снять ее лицо! Она и жива-то до сих пор потому, что в ОГП нет фотографии ее лица.

И все же что-то здесь не сходилось. Почему он окликнул ее, прежде чем фотографировать? Ну какой хотя бы и самый дурной шпион станет так себя обнаруживать?

Черт, совсем нет времени разбираться, она уже три дня потеряла из-за поездки к хлыстам! И все же это солдат ее армии.

— Обождите. Я переговорю с ним.

К ней подтащили фотографа с заломленными за спину руками. Около двадцати лет, округлое лицо выбрито, хотя и скверно. Жидкие усики, большие голубые глаза.

Саша глянула на циферблат «Танка»:

— У тебя три минуты, чтоб объяснить мне, какого черта!

— Товарищ комиссар… Александра… — фотографу трудно было говорить разбитыми губами. — Прошу меня извинить, что причинил столько беспокойства… я не знал, я не подумал… понимаете, я глубоко штатский человек…

— Что ж тебя в армию понесло, такого штатского?

— Простите… Боюсь, не смогу изложить этого за три минуты…

— Уже за две! Хочешь жить — изложишь.

— Понимаете… вы-то понимаете, разумеется… Новый порядок — то, чего попросту не должно существовать. Война, террор — это все ужасные вещи… но это по меньшей мере честно в своем роде. И это имеет конец. А то, что делают с людьми они — необратимо, это меняет навсегда саму природу человеческого общества.

— Да хорош уже лозунги пересказывать… Фотографировать зачем полез? Чего ты тут успел наснимать?

— Видите ли, я с отрочества болел фотографией… это начало нового направления в искусстве. Снимал своих товарищей, бытовые сцены, подготовку к битве. Вас вот мечтал запечатлеть.

— За каким чертом?

Фотограф мягко улыбнулся:

— Понимаете, Александра… о вас столько говорят. Вам известно, что вы — легенда возрождающейся, как феникс, революции? Само ее олицетворение, в некотором роде? А лица вашего никто не знает. Я так мечтал увидеть вас… и многие мечтают.

Саша длинно и грязно выругалась. За полгода командования повстанческой армией сквернословить она навострилась так, что вгоняла в краску даже бывших прапорщиков.

— Доволен? — закончила она тираду, сплюнув еще раз кровь в белый снег. — Насмотрелся?

Подбежал запыхавшийся боец:

— Таарищ комиссар, главком ждет, вона та изба!

— Этого-то что, кончаем? — спросил Фрол.

Саша задумалась. Грубая лесть, полное отсутствие попыток скрыть фотосъемку… враги не настолько глупы, чтоб засылать шпионом эдакого недотепу. Но и не настолько умны, чтоб так талантливо замаскировать действительно опасного агента.

Командира восьмой роты она знала еще по пятьдесят первому полку, он был сметливый мужик и разбирался в людях.

— На усмотрение ротного, — решила Саша. — Отведите и доложите, что как было. Если ротный скажет, мол, ничего подозрительного за бойцом не замечено, пусть ограничится дисциплинарным взысканием, я не возражаю. Чистка сортира здорово помогает от избытка революционной романтики. А фотографический аппарат я реквизирую. Как пленку достать? Надо засветить.

— Извольте, вот так… И давайте я тогда вставлю запасную пленку, — засуетился фотограф. — Видите, чистая, в запечатанной фабричной упаковке. И простите за беспокойство еще раз. Я не подумал…

— А ты впредь думай, солдат, — зло обронила Саша и пошла за своим бойцом к избе, где располагался штаб.

— Ктой-то так морду тебе разукрасил, комиссар? — спросил главком Народной армии вместо приветствия.

— Да свои, как водится, — рассмеялась Саша. — Глупость одна, говорить не о чем.

Они обнялись. Саша сняла пальто, прижалась спиной к печи. Наташа Антонова принесла стакан почти горячего чая — живот уже явственно выступал под ее салопом. В тесной избе кипела работа. Командиры сосредоточенно изучали карту — в Тамбове удалось разжиться типографскими картами, в самодельных больше не было нужды. Стучал ремингтон. Двое взводных деловито переругивались над расписанием караулов.

Саша припомнила, что полгода назад штаб Антонова больше походил на притон.

— Может, у нас и телеграф тут есть?

— Не…

— Жаль. От Князева были новости?

— Князев в Тамбове, перегруппировку войск готовит. Я утвердил его план, как бишь там… гибкой обороны. Будем с короткими боями отходить к Козлову и Тамбову. Большие города пока станем держать, и часть сил отойдет вглубь уездов, куда моторы беляков не проедут. А как растянутся — рвать эшелоны, выбивать гарнизоны, тылы гонять.

Саша медленно кивнула. Все это звучало достаточно разумно, но ее не покидало ощущение, будто чего-то они не учли.

В Народной армии звания командиров не вполне соответствовали реальному положению дел. Антонов с самого начала числился главнокомандующим, и менять это означало бы вызвать протесты у той части восставших, что начали мятеж еще против большевиков. Однако военный опыт Антонова сводился к управлению уездной милицией и нескольким партизанским вылазкам. Фактически основными операциями Народной армии командовал Князев, по должности — командующий армией, командарм. Антонов организовывал деятельность тыла и решал политические вопросы.

— Ты-то хорошо провела время? — съязвил главком. — Отдохнула, небось, пока мы тут жилы рвали?

Саша вздохнула. Она и не ожидала, что товарищи одобрят ее отлучку.

— У меня были причины уехать. Вот что, главком, пойдем-ка подышим свежим воздухом.

Отдельного кабинета у главкома Народной армии не было, весь штаб ютился в одной комнате. Саша с сожалением оторвалась от печи, надела все еще задубелое пальто и рукавицы, закуталась в платок. Не то чтоб она не доверяла кому-то из дюжины людей, теснящихся в штабе. Но всяко могло обернуться. Да и под протоколами ОГП раскалываются все — за одним, возможно, исключением.

Короткий январский день был в разгаре. Щеки щипало от мороза, снег искрился под ярким солнцем. В высоком небе — ни облачка. Жесткий наст хрустел под сапогами. Антонов и Саша прошли мимо заборов к площади у церкви. Здесь было достаточно открытого пространства, чтобы никто не услышал их разговор.

— Сектанты-то наши себе на уме, — Саша не знала, как толком объяснить. — Эти огэпэшные протоколы, видимо, действительно от хлыстовских штучек пошли. Саня, ты не думай, я не скрытничаю. Правда не понимаю, как рассказать… Что-то там такое со мной произошло, на радении. Внутри меня будто заколдованный круг теперь, и тому, что я оставлю в нем, никто ничего не сможет сделать. Так что если я попадусь, ОГП из меня ничего не вытащит. Больше того, я смогу сказать им только то, что сама захочу.

Мимо проехали запряженные быком сани, груженные мешками. Телегой управляла крошечная старуха, закутанная в огромный тулуп. Они, не сговариваясь, замолчали и проводили ее глазами.

— Ну, это очень ценно, наверное, — пожал плечами Антонов, когда телега въехала во двор. — Но стоит ли нам тратить целого комиссара армии, чтобы вбросить врагу ложные сведения? Лучше продолжай по поставкам работать, больше толку. Понесло ж тебя в эти духовные опыты… Самое время, ядрена копоть. Ну то есть хорошо, конечно, что ты нас не выдашь, если ОГП попадешься. Но тут так быстро все теперь меняться будет… Ты, часом, нарочно сдаваться не надумала?

— Да лучше смерть, чем живьем… к этим! Не понимаю, чего хлысты хотят от меня. Пыталась вызнать, думала, уж после радения-то прямо скажут наконец. Но нет, обычная сектантская трескотня: ты-де сама поймешь, придет, мол, твое время, скоро уже все будет явлено. Ничего определенного. Ну, почти ничего.

— Ну ты хоть не наводи тень на плетень! Сказали-то чего, по существу?

Саша вздохнула. Поддела обломок наста сапогом, подкинула.

— Я должна каким-то образом получить там власть… среди наших врагов, понимаешь? И не делай такое лицо, Саня. Да, я тоже переспросила несколько раз. И вот когда я ее получу, власть эту, тогда хлысты сами меня разыщут.

— И прикажут тебе, чего делать дальше?

— Нет. Говорят, тогда уже я прикажу им, что делать дальше.

Они немного помолчали. Саша достала последнюю «Тройку» из пачки, сжала гильзу распухшими губами, щелкнула бензиновой зажигалкой. Выдохнула облако пара пополам с дымом.

— Бред какой-то, — пробурчал наконец Антонов. — Ну кто тебе, красному комиссару, отдаст там хоть какую-то власть? Разве что по старой дружбе расстреляют без мучений… Да и то я б особо не рассчитывал. А с хлыстами вечно так! У них знаешь сколько всего припрятано? И ладно бы только золото по кубышкам. Есть и счета в разных банках, и свои люди повсюду. Помогали нам, конечно, но даже и не вполсилы. И слова в простоте не скажут! Никогда толком не понять, чего им надобно. Зря ты в это ввязалась, комиссар.

— Ну, я им вроде ничем не обязана… клятв они не требовали никаких. А тебя-то что гнетет, Саня? Хмурый ты какой-то.

Вопрос мог показаться неуместным — много что могло тревожить командира повстанческой армии, на которую идут эшелоны, груженные бронетехникой. Но Саша своего главкома хорошо изучила и знала, что добрая драка должна его только радовать.

— Да тут дрянь такую пишут о нас… сама посмотри, — Антонов достал из-за пазухи мятый газетный лист. — Там и про тебя тож…

— Из-за того-то ты в печали! Ну и когда правительство хорошо отзывалось о революционерах?

— Да если бы правительство… — Антонов скривил рот. — Эсеры, ядрена копоть, максималисты, чтоб им пусто было. Не те, которые в Директории штаны просиживают, а самое что ни на есть революционное подполье. Не знаю, правда, много ли они там наборолись, подпольщики хреновы. Зато газету издают, чтоб на нас помои лить. Да сама глянь, что я тебе буду заливать.

Саша неохотно сняла рукавицы — пальцы сразу кольнуло холодом — и взяла в руки рыхлую желтоватую бумагу. Газета называлась «Знамя борьбы». «В борьбе обретешь ты право свое», — гласил лозунг под названием. Передовица — памфлет о мерзостях Нового порядка. Саша пробежала текст глазами. Стиль напыщенный: «Преступления вопиют к небу… кровь наших братьев взывает к отмщению». По существу — ничего такого, чего они тут уже не знали.

— Переверни, — ухмыльнулся Антонов.

Статья на обороте называлась «Узурпаторы революции». «Некто Александр Антонов, уголовный преступник, неуч и пьяница… предал идеалы партии социалистов-революционеров… спелся с большевиками, которые в свое время не оправдали доверия народных масс и под лозунгом борьбы против угнетения сами сделались угнетателями… обреченное восстание под невнятными лозунгами… сожительствует с красоткой-комиссаром, бывшей любовницей министра ОГП». Фу, еще и сплетни!

— Добро пожаловать в революцию, — хмыкнула красотка-комиссар, запахивая пуховой платок и сплевывая в очередной раз кровь. — Едва начинаешь что-то для нее делать, тут же находится тот, для кого ты становишься ее предателем. Кто меня порывался расстрелять в первую встречу именем не чего-то там, а революции? Обидно было, между прочим. У них партийная платформа какая, у этих максималистов?

Держа газету двумя пальцами, Саша вернула ее Антонову.

— Да черт их разберет. К индивидуальному террору призывают. Бомбисты, понимаешь. Народовольцы, мать их в барабан…

— Прошлый век, ей-богу, они б еще…

— Тихо!

Саша затаила дыхание и различила далекий гул… сверху? Антонов быстро окинул взглядом площадь, схватил Сашу за плечо и потянул за собой к церкви. Железная дверь на замке, но под массивным козырьком входного портала вполне можно было укрыться.

Они вжались в холодное железо дверных створок. Следы в снегу выдавали их с головой. Там, где они только что стояли, чернела оброненная Сашей рукавица. Гул стремительно нарастал.

— Нас будут бомбить? — спросила Саша отчего-то шепотом, хотя из-за шума двигателя сама себя едва слышала.

— Это вряд ли. Чего им тут бомбить, коровники? Нас тут всего рота да твой конвой, и все по домам, кроме караульных, — Антонов осторожно выглянул из укрытия. — Разведчик это, причем один, похоже. У него ну самое большее пара легких бомб и пулемет. Да не трясись ты, не видят они нас. А коли б и увидали, что с того? Мужик да баба, эка невидаль. Не признают нас с такой высоты, даже ежели выйдем и головы задерем кверху.

— Но почему разведка — здесь?

— Да, странно… Ихним досюда дней пять пути, не меньше — это ежели еще не знать про наши подарочки. Зачем разведку так далеко засылать? Нас завтра здесь так и так не будет. Схронов наших им с воздуха ни в жисть не увидеть… Эх, жаль, пулемета нет, сбили б эроплан и вызнали у пилота, что он тут забыл!

— Может, мы не знаем чего? Вдруг тут где-то отряд диверсионный их шарится, а это для него разведка?

— Сашка, здесь Тамбовщина. Тут мышь не проскочит, чтоб я не узнал. Нету беляков на полсотни верст окрест, а придут — ух мы их встретим, с дорогой душой! Но все-таки чего ж этому чертову эроплану надобно?

Само небо ответило на его вопрос. Аэроплан сделал круг над пустой церковной площадью. Саша судорожно вздохнула, ожидая бомбы. Но вместо бомбы по ветру развеялось что-то легкое, белое, трепещущее в воздушных потоках… Бумага?

— Стой, не митусись, — придержал ее за рукав Антонов. — Улетит — глянем.

Однако ждать не потребовалось. Несколько листков, кружась и сияя в солнечном свете, залетели под свод портала. Саша поймала один на лету и вчиталась в текст.

Две жирные черные полосы — наверно, чтоб листовку было лучше видно на снегу. По центру — трое детей. Младших Саша сразу узнала по фотографии, которую ей много раз показывал Князев. Это определенно были они. Тут не могло быть никакой ошибки. Господи, Федор…

Не в силах более смотреть на листовку, Саша подняла глаза. Над входом в храм, так, чтоб выходящие могли помолиться напоследок, размещалась икона Спасителя. Над иконой кто-то поглумился, у Богочеловека были выколоты глаза.

— Что с Федором-то станется, а, Сашка? — хрипло спросил Антонов, про которого она совсем забыла. Вопрос прозвучал в оглушительной тишине — аэроплан, про который она тоже совсем забыла, улетел, сделав свое дело.

Старший мальчик… его лицо было в тени на той фотографии, на этой же — ярко освещено. Не сходи с ума, сказала себе Саша. Да, первенца Князева тоже зовут Ванька. Да, он белобрысый. Но этот мальчик младше, чем ее приемный сын, погибший по ее вине. Черты лица… похожи, но другие, все же другие. А взгляд… взгляд тот же.

Ты сама поймешь, когда придет твое время, говорила Матрона. Первое февраля… Уже совсем скоро.

Антонов, с отвращением отбросив листовку, принялся мерить шагами паперть, потом спросил:

— Что Князев будет теперь делать, как думаешь?

Саша смотрела на покрытую сугробами церковную площадь. Короткий день заканчивался. Солнце еще не село, и снег по-прежнему искрился празднично, но сизые тени уже вытянулись к востоку. Саша обхватила себя руками.

Антонов со всей силы ударил кулаком по железной створке церковной двери.

— Да не молчи ты, комиссар!

— Не знаю, что сказать, Саня, — ее голос звучал глухо и мертво. — Я не знаю. Вот ты бы что решил, доведись тебе выбирать между Наташкой и нашими с Федей жизнями?

— Это такой вопрос, — медленно процедил Антонов, — которого никому не надобно задавать. И в первую голову самому себе.

— Князев ни разу в жизни не предал своих людей.

— Но и детям его тоже никто до сих пор не угрожал.

— Да.

Они помолчали.

— Я еду к Князеву. Прямо сейчас, — сказала Саша.

— С глузду съехала?! Князев войсками командует. Прямо сейчас. Авось до них еще не дошла эта дрянь. Ну не может же у беляков быть столько эропланов, чтоб сразу по всей губернии ее разбросать. Может, лучше Феде покамест и не знать?

— Нет! Это атака на нас троих, понимаешь? Чтоб мы перестали друг другу верить. Тогда все здесь пойдет прахом. Потому я еду к Федору в Тамбов. Сейчас. Вот это, — Саша поддела лежащую листовку носком сапога, — он должен узнать от меня. И только от меня. И что бы он ни решил, так и будет правильно.

Антонов пристально смотрел на нее, только желваки ходили по скулам. Саша и Князев близко знали друг друга задолго до того, как повстречались с ним и положили начало Объединенной народной армии.

— Охолони, — сказал наконец главком. — Выходить в ночь по такому морозу — верная смерть. Поедете на рассвете. До утра отдыхать. Это приказ.

— Лекса, давай покурить выйдем, — сказала Аглая, когда Князев отпустил всех отдыхать до рассвета.

— Давай! — Лекса от радости не с первой попытки попал руками в рукава шинели. Аглая не курила, значит, просто хочет переговорить с ним с глазу на глаз.

— Как здорова сама, Гланька? — спросил Лекса, когда они вышли из здания городской управы, где располагался штаб. — Не ноет брюхо-то после штопки?

Начальницу разведки продержали в госпитале два месяца, выпустили только к самым боям за Тамбов. Лекса подумывал навестить ее, но командирские дела передать было некому, а рядом с Дельной Дубровой он все никак не оказывался. Да и не уверен был, что Гланя ему обрадуется. Навязываться не хотел.

— Еще повоюю, — ответила Аглая. — Живот, конечно, болит, если полдня в седле провести или там ползком час. Но доктор, которого ты привез, операцию провел на совесть. А ты что ж не куришь-то?

— Дак нечего курить-то, третьего дня табак вышел, — ответил Лекса, не в силах перестать лыбиться.

— Угощайся, — Аглая достала пачку «Тройки». Папиросы из последней поставки, у всех они уже давно вышли.

Лекса скурил уже не одну дюжину таких же точно пачек, и все одно, казалось, лучшего курева у него не было в жизни, чем эта, из рук Гланьки, папироса.

Они не спеша вышли за ворота и пошли по Дворянской улице. Лед похрустывал под ногами. Лужи промерзли до самого дна, так что можно было не опасаться промочить ноги. Газовые фонари не работали, а солнце давно зашло, но свежий чистый снег лежал повсюду, потому по-настоящему темно не было. Некоторые дома стояли пустые, окна и двери заколочены — хозяева предпочли уехать от греха подальше; но в целом город остался живым. Во многих окнах мерцали свечи или керосинки. Инженеры обещали восстановить электроснабжение со дня на день.

— Я о многом передумала в госпитале, — сказала Аглая, пиная на ходу комья снега. — Осознала, что, видимо, в погоне за счастьем всего человечества обидела того самого человека, счастье которого в действительности от меня зависело.

Она остановилась у фонарного столба. Пушинки снега оседали у нее на ресницах и выбившихся из-под шапки прядях. Никогда прежде ее черты не выглядели такими мягкими.

Значит ли это, соображал Лекса, что теперь он может поцеловать ее? А что он ел давеча? Капусту квашеную, ах черт, незадача. А ежели еще в бороде застряла, стыдоба…

И тогда Аглая сама поцеловала его, и все сделалось неважно. Зимняя ночь враз потеплела, словно наступила весна. Замерзшие семена пробудились в недрах земли и рвались к жизни сквозь лед и колючую проволоку. Осколки снарядов ржавели и рассыпались в прах, побежденные проросшей сквозь них молодой травой.

Счастливый Лекса чуть отстранился. Поправил на Глане расстегнувшуюся шинель, и она не возражала. И когда он склонился к ней, чтоб целовать ее снова, раздались голоса и конское ржание.

— Какого черта ты тут забыла, комиссар? — выпалила Аглая, рассмотрев всадников. — Тебе в Богословке надо быть!

— Что стряслось, Сашка? — спросил Лекса, спешно беря Робеспьера под уздцы. Комиссар уже не держала поводья. — На тебе лица нет…

Саша выглядела — краше в гроб кладут. Выбившиеся из-под платка волосы покрылись инеем, словно она враз состарилась. Взгляд был такой, что Лекса подумал отчего-то — беда с ее мужем. Но Михалыч все это время работал здесь, в Тамбове, это комиссар пропадала невесть где, и вернулась явно не с добрыми вестями.

— Все случилось, Лекса, — сказала Саша посиневшими губами. — У вас тут аэропланы были уже?

— Был один разведчик, да отогнали его из орудия. За околицей еще обратно повернул.

Лекса помог Саше спешиться, комиссар почти упала из седла ему на руки. Промерзла она так, словно прибыла в этот тихий вечер из самого сердца вьюги.

Из-за двери столовой городской управы, где Князев ужинал вместе с другими командирами, раздавались громкие голоса и смех. Навстречу выскочила бойкая раскрасневшаяся бабенка со стопкой грязных тарелок в руках; напоровшись на Сашин взгляд, потупилась и вжалась в стену. Лекса на ходу попросил ее разжечь самовар и сыскать сахара. Что бы там ни было, а напоить горячим сладким чаем замерзших до полусмерти людей надо.

Саша переступила порог, и все взгляды обратились к ней. Разговоры мигом стихли. Она ступала по паркету с усилием, будто преодолевала речное течение. Обменялась быстрыми взглядами с Белоусовым и направилась к Князеву, не глядя ни на кого больше. Он тяжело поднялся ей навстречу. Массивный деревянный стул, отодвинутый им, оглушительно проскрежетал в повисшей над залом тишине.

Саша молча достала из внутреннего кармана пальто сложенную вчетверо бумагу и протянула Князеву. Лекса заметил две черные полосы через весь лист.

Князев читал, и лицо его каменело.

— Как ты решишь, так и будет, Федя, — сказала Саша не своим, высоким, жалобным почти голосом. — Что скажешь, то я и сделаю.

Князев глянул на нее безо всякого выражения и снова уставился в бумагу.

— Как же они выросли, — сказал он наконец очень тихо. Аккуратно сложил лист и убрал в карман кителя. Обвел собравшихся таким взглядом, словно видел впервые.

— Значит так, — веско сказал Князев. — Расклад поменялся. План, который сегодня обсуждали, надобно менять.

— Что произошло? — спросил Белоусов.

— Они теперь берут заложников. Семьи. Моя первая, но это только начало. Вагоны с колючей проволокой, которые разведка видала, да не поняла, куда столько — это для концлагерей. Туда народ из деревень сгонять будут. Действуем так, — Князев посмотрел в темноту за окном и сжал в кулаке бороду. — Четверть часа закончить ужин. Вино убрать. Всех вернуть, кто восвояси ушел. Новый боевой приказ готовить станем. Пусть главком решает, как семьи наших вывести. Куда отправить их, кто где кого примет — это пусть он на себя возьмет, а мы обеими дивизиями ударим по их главным силам. Михалыч, карты достань, все, какие есть.

— Федя, как же ты теперь? — Саша так и стояла посреди зала, ее била крупная дрожь.

— Подбери сопли, комиссар! — прикрикнул Князев. — На тебя люди смотрят. Чтобы через четверть часа взяла себя в руки. Работать надо, планы менять. А покуда выйди. Нечего панику разводить!

Лекса заметил, что Белоусов замер в нерешительности. Он должен был одновременно и подготовить бумаги к срочному совещанию, и позаботиться о жене, с которой явно не все было ладно. В картах Лекса ничего не смыслил, а вот помочь замерзшему человеку вполне мог. Взглядом испросив у Белоусова разрешения, Лекса приобнял Сашу за плечи и вывел в соседний кабинет, поближе к жарко натопленной изразцовой печи.

Пять минут спустя Саша, со стаканом горячего чая в руке, укутанная в выпрошенный у кого-то из местных баб салоп, взяла папиросу из подаренной Аглаей пачки.

— Смотри, Лекса, как проявляется в такие минуты, кто чего стоит… Вот вроде удар направлен по Князеву в первую очередь. Я думала только о нем. И о себе… — Саша сжала папиросу так, что переломила пополам, рассыпав табак. Лекса прикурил для нее другую. — А он сразу позаботился обо всех. Как же мы будем без него…

— Типун тебе на язык, комиссар! Как это — без него! Думать не смей!

Саша ничего не ответила, только молча посмотрела на Лексу, и его чуть не затопило плещущимся в ее глазах отчаянием.

Передовой разведпункт в Богоявленском размещался в здании бывшей коммерческой конторы, на улочке, прилегающей к товарной станции. От предыдущих владельцев достались удобные шкафы с полками, кое-какие запасы писчих принадлежностей, а также в изобилии столов и стульев. Разведка и полиция — по сути своей дело бумажное. Недаром жандармов, числившихся в старой армии военнослужащими, армейцы именовали «табуретной кавалерией» — штанов они изнашивали больше, чем сапог.

Аглая вошла и, отряхивая с шинели мелкую снежную пыль, поприветствовала своего заместителя:

— Здорово, полуночник! Чего сидишь, не спишь, случилось чего?

— А как же. Четвертый за день эшелон из Козлова и пятый к ночи подтянулся. Стало быть, точно начальство пожалует, один черт разбудит, — Серега отвечал таким тоном, словно Аглая не провела в Тамбове неделю с лишним, а выходила покурить. — Чай будешь?

— Настоящий?

— Морковный, но с сахарином.

— Давай! — стянув шинель и усевшись напротив заместителя, Аглая приняла из его рук жестяную кружку. — Насчет эшелонов — вдруг не ты один у нас такой наблюдательный да сообразительный? Присматриваете, чтоб кто не надо не прознал чего?

— Прием обывательских телеграмм на почте запрещен. На железнодорожных телеграфах с полудня дежурят наши, с телеграфистами байки травят, через плечо им заглядывают. На всех выходах из села — посты комендантской роты. Шляться по улицам после темноты запрещено, патрули ходят. На двух самых интересных маршрутах постов нет, а есть зато засады из наших ребят. Так что если вражеская агентура попытается с кем-то связаться, как раз и возьмем курьера… Что еще? Почтовых голубей тут до нас сожрали. Вроде все.

— То-то, я гляжу, нет никого, один часовой скучает да сменщик в прихожей дрыхнет. В засадах у тебя ребята до утра на морозе торчать будут?

— Служба у них такая. Но ты на меня лишнего не наговаривай, там устроили, есть где погреться.

— Давай тогда к нашим делам. В дороге от Тамбова почти сутки, без новостей.

— Курьеры пришли от «Хворого» и «Кондуктора». А «Леля» на запасную встречу так и не явился, — начал Серега, протягивая Аглае папку с подшитыми агентурными сообщениями.

— Тогда пока по нему стоп, восстанавливать связь будем уже после… — ответила начальник разведки Народной армии, листая дело. — Ты обобщающий рапорт вывел? А, вижу.

— За сутки четыре вылета самолетов-разведчиков, но все в первой половине дня, потом погода испортилась. Вы, кстати, не могли по темноте подтягиваться, а то если б не метель, они бы вас тут всех по головам пересчитали!? — с ноткой раздражения в голосе осведомился Серега.

— Итого за месяц на этом направлении тридцать семь вылетов… А на моршанском только шестнадцать, — не отвечая на вопрос, подвела итог Аглая. — Листовки бросали?

— А как же. Знаем уже.

— Ладно… — Аглая тряхнула головой. — Что из войск?

— Конная разведка белых замечена у Якимецкой, Новотишево и Просечья. В Шереметьевке теперь до батальона пехоты. Местных жителей оттуда, похоже, вывезли всех, даже железнодорожников.

— И по агентурным сообщениям получается, что они закончили сосредоточение, а значит, со дня на день пойдут вперед?

— Так оно. Я вот думаю, что уже! Станция разгрузки — Шереметьевка, оттуда пехом. Завтра-послезавтра навалятся и съедят наш отряд в Раненбурской.

— А ночью мы, Серега, приехать не могли. Тут ночью будет поездов еще эдак с десяток, и двинут они в Раненбурскую напроход.

— Убедили-таки главкома, что тут и будет их главный удар? Сюда вся армия идет?

— Ну, бОльшая часть и вся артиллерия. Это еще что, нам с тобой при сем деле придется белых остановить! — Аглая смотрела весело, но Серега знал по опыту — такое ее выражение лица не к добру.

— Это как еще?

— Мы взорвем мост под их поездом. В районе Ряжска, — Аглая хищно улыбнулась. — И кроме того, я приготовила для них еще сюрприз…

За время пути от Тамбова Князев не успел объяснить не только почему нельзя действовать как планировали, но и как действовать теперь. До позавчерашнего дня представления командарма Князева и генерала Вайс-Виклунда о будущей кампании в целом совпадали. Но вмешался Щербатов и его меры по умиротворению. Когда заложников будет становиться все больше и больше, люди начнут покидать ряды Народной армии. Ее относительные преимущества — многолюдство и поддержка населения — сойдут на нет. Главком Антонов организовывал сейчас эвакуацию семей восставших, но ясно было, что вывести из-под удара удастся только малую их часть.

Останутся те, кого этим не пронять, у кого нет родни и нечего терять — самые стойкие, отчаянные. Но их станет слишком мало для того, чтобы удерживать села и города. Они будут обречены на возвращение к партизанской войне. Поэтому удар, от которого противник не сразу оправится, надо нанести сейчас — пока есть силы, пока угроза уже объявлена, но не осуществлена в больших масштабах, пока люди в ярости от самой мысли, что каратели будут отыгрываться на их семьях.

План белых Князев в общих чертах понял. Одна группировка, силой в пехотную дивизию с кавалерийской бригадой, железнодорожным батальоном, артиллерией и автобронечастями, пойдет от Ряжска на Козлов и затем на Тамбов. Опираться она станет на удобную двухпутную Рязано-Уральскую железную дорогу. Командующий всей операцией генерал Вайс-Виклунд находится при ней. От Моршанска, ей навстречу и тоже на Тамбов старым гужевым трактом вдоль Цны двинется группа генерала Молчанова — пехотная бригада на грузовиках и дивизион бронемашин. В центре, от линии Ряжск-Моршанск, пойдут развернутые на большом пространстве кавалерийская дивизия и части ОГП. Эти не будут шибко торопиться и как раз займутся захватом заложников в деревнях, не защищенных большими силами Народной армии. Враг знает, что с осени ее костяк, первая и вторая повстанческие дивизии, находятся под Тамбовом. Казалось бы, повстанцам и надо ударить по слабейшей, моршанской группе, но Князев объяснил: если послать Народную армию по заснеженному бездорожью на Моршанск, то вернуть оттуда войска, перебросить на какое-то другое направление не будет никакой возможности. Так что бить надо по сильнейшей, ряжской группировке. Железная дорога даст возможность и быстро сосредоточиться против нее, и так же быстро отойти, независимо от результата сражения.

За ту ночь, в которую Аглая приехала в Богоявленское, и за следующий день в сторону станции Раненбурская поезда доставили почти пятнадцать тысяч штыков и сабель и все двенадцать орудий. Прежде здесь стоял только небольшой гарнизон. И весь этот день погода оставалась нелетной.

Сама Аглая прибыла на командный пункт Князева в Раненбурской к вечеру, почти на сутки задержавшись в Богоявленском. Там под началом Сереги оставались шесть сотен верховых с небольшими санными обозами, которые в эту ночь уйдут, чтобы затаиться верст за двадцать к западу от Шереметьевки; они составили рейдовый отряд. По замыслу командарма, в попытках проломить или обойти его позицию белые ослабят охранение железной дороги настолько, что откроется возможность для рейда к ним в тыл. До подходящего момента Аглая должна оставаться с Князевым, и как только такой момент наступит — отправляться с малой группой к рейдовому отряду.

Был и еще один ход, который Аглая долго готовила. Как только она сама возглавит рейдовый отряд, из его состава в Ряжск отправится курьер с сообщением. И если все сложится удачно, то итогом должен будет стать взрыв боеприпасов на тыловых складах белых.

Раненбурская в сезон была одним из самых оживленных хлебных торжищ на границе Рязанской и Тамбовской губерний. Хотя постоянно тут проживало меньше тысячи человек, станцию окружали многочисленные складские постройки. Помимо каменной церкви имелось двухэтажное кирпичное здание паровой мельницы. Там Князев и расположил свой командный пункт. Если расчет Аглаи был верен, а ее расчетам командиры Народной армии привыкли доверять, то белые перейдут в наступление со дня на день. Значит, времени оборудовать расквартирование и позиции такой прорвы бойцов оставалось всего ничего.

На командном пункте не было никого, кроме дежурного, да вот теперь еще и помначштаба, который встретил Аглаю с поезда, проводил сюда и сообщил:

— Так что, товарищ Кузнецова, все в войсках покамест. И Князев, и начштаба, и комиссар. Ты, может, есть хочешь?

— Спать хочу, — честно призналась Аглая. — Двое суток уже на ногах, в вагоне холодина, только тряслась и мечтала, как доеду.

— Ну, этой беде помочь нетрудно, — улыбнулся помначштаба, налил мутную жидкость из темного бутыля в медную чарочку и протянул ей. — Прими с мороза чуток, да прям тут и ложись.

Аглая не стала спорить и выпила без закуски. Устроилась на широкой лавке, застеленной старой овчиной, укрылась шинелью с головой и сразу заснула. Проснулась от голосов и от запаха яичницы с салом. Шевельнулась под шинелью и услышала Князева:

— Вставай, Гланька, трибунал проспишь!

— Ночь уже? — хрипло спросила Аглая, выглядывая из-под шинели в скудно освещенную еле горящей керосинкой комнату.

— Утро уже. Ну как утро — темно ишшо, — ухмыльнулся Князев в усы.

Он выглядел подтянутым и бодрым — словно и не получал страшных вестей о своей семье три дня назад.

— Садитесь с нами завтракать, Аглая Павловна, — предложил Белоусов. — Где-то полчаса у нас еще есть.

— А чего же вы меня раньше не разбудили? — возмущенно спросила Аглая, грохоча рукомойником.

— Зачем? Ты, может, с этой ночи еще черт знает сколько спать не будешь. Да мы тут и сами не в подкидного дулись, храпели как медведи в берлоге. А донесения вон, дежурный, — кивнул Князев на паренька, подавшего Аглае полотенце, — собрал и сводку накидал.

— Подождите, Кирилл Михайлович, вы сказали — полчаса? — вдруг сообразила Аглая. — Идут?

— Верно. Конная разведка возвратилась — верстах в трех с севера на нас идет пехота в колоннах силой до батальона.

— Мое место где будет? На наблюдательном? Где он? — деловито вскинулась Аглая.

— Тут он, слуховое оконце на чердаке как раз куда нам надо смотрит. Но не видать оттуда ни хрена, даже днем, по такой-то погоде. Так что сядь ешь покамест, — подвел итог Князев.

— Из второй роты есть известья? — спросила Аглая. Разделывать яичницу без ножа и вилки, одной только гнутой жестяной ложкой было несподручно, но она привыкла.

— А то, — с набитым ртом ответил Князев. — В свой резерв ее выделил, лучшая рота в полку как-никак… Молодец наш Лекса, хорошо своих держит.

От станции Раненбурская, где они сейчас находились, до занятой белыми Шереметьевки было около десяти верст. Эта полоса, примерно еще верст на двадцать в каждую сторону от железки, была своего рода ничейной землей — удобных рубежей между ними не было, крупных населенных пунктов тоже. С октября обе стороны ограничивались разведкой да единичными акциями с мелкими целями — например, где-то на середине ничейной земли повстанцы разобрали сотню сажен железнодорожного полотна, страхуя себя от сюрпризов вроде набега бронепоезда. Появление крупных сил пехоты, да еще так близко от «нашей» станции, говорило только об одном — белые перешли в наступление.

Синие сумерки за окном превратились в серые. Помещения командного пункта заполнялись людьми. Еще до того, как Аглая проснулась, Белоусов отдал необходимые распоряжения — боевое охранение отвели на передний край, посыльные отправились в части, с которыми не было телефонной связи. Те, кому повезло провести эту ночь под крышей, хотя бы и в амбаре, теперь спешно разбегались по своим позициям.

От маленького стола, за которым ели, перешли к большому, где была расстелена карта. Туда же перенесли керосинку, добавив в ней огня. Заступивший новый дежурный начал заполнять журнал боевых действий. Аглаю с посыльным Князев отправил на наблюдательный пункт.

На чердаке под двускатной крышей было слуховое оконце в торце и по два на каждом скате. Здание мельницы хоть и заметно возвышалось над застройкой села, предоставляя неплохой обзор, все же не торчало, как церковная колокольня. По обе стороны от железной дороги, верст на пять в каждую сторону, белесыми хвостами тянулись дымы десятков костров — как ни пытайся скрывать силы, а людям зимой под открытым небом без огня ночь не пережить. Кое-где по белому снегу чернели ломаные линии свежих траншей, но все больше точки одиночных окопов.

Аглая устроилась поудобнее, глянула в бинокль в северном направлении и начала наводить резкость; тут же рванула первая трехдюймовая граната. За ней еще одна, и еще. Разрывы ложились по северной околице села, почти в версте от паровой мельницы. Но затем раздался короткий вой, после него — разрыв за спиной, на южной околице. Да это пристрелка! Сейчас начальник артиллерии белых поделит прицел и начнет бить внакладку, как раз примерно по тому району, где она сейчас.

Аглая повернулась к посыльному — пареньку лет семнадцати. Судя по выражению его лица, ему было скорее интересно, чем страшно. Аглая сказала:

— Беги вниз, в подвал. Тут сейчас начнется…

Сбилась, затруднившись описать это словами. Но парень оказался не робкого десятка:

— Ты ж не идешь. А я чего, хуже тебя? Будет что командиру передать — тогда пойду. А покамест останусь при тебе.

Аглая верно поняла, что артиллеристам белых надо изменить установки прицела по результатам пристрелки. Она не учла только, что еще им требуется пересчитать эти результаты на другой калибр. Новый вой был другим тоном, а затем впереди, в полусотне сажен, взметнулся огромный веер черной земли с маленькой огненной сердцевиной. Неописуемо громкий лопающийся звук разом заложил уши ватой, заменив всё тоненьким звоном на одной ноте. Повсюду вылетели оконные стекла, кроме тех домов, где опытные люди приклеили полосы бумаги и марли на жеваный хлеб — там они повисли осколками. Здание мельницы дрогнуло, выдохнув кирпичную пыль.

Аглая сжалась под слуховым оконцем, крепко прижимая к груди бинокль. Удары пошли один за другим. Сорокадвухлинейные и шестидюймовые частили вперемешку. Шрам на животе заныл, к горлу подкатила тошнота, руки мелко задрожали. В какой-то момент она со стыдом поняла, что все еще вжимается в стену, хотя уже минуту нет разрывов. Высунулась в окно, прижала к глазам бинокль и закричала, едва слыша сама себя:

— Ориентир четыре, правее ноль-пятнадцать, дальше двести шагов, три роты пехоты противника в боевых порядках!

И повернувшись к посыльному, зло добавила:

— Ну, чего сидишь! Бегом к командиру!

Убедившись, что посыльный задачу уяснил, Аглая вернулась к наблюдению. Командир белого батальона развернул цепи на фронте сажен в двести, с густыми поддержками, построив свои силы почти что в два эшелона, и наступал вдоль дороги между селом и станцией. До врага с ее места было версты две. Аглая в восьмикратный бинокль еще успела удивиться их необычному облику. На бойцах были серо-голубые шинели цвета «блё-оризон» и овальные каски. «Союзники» щедро делились излишками закончившейся мировой войны, в то время как запасы рухнувшей империи подошли к концу. Видимо, шить солдатскую форму по русскому образцу у Нового порядка сил не было.

На чердак пришел Белоусов, устроился рядом у слухового оконца, поднял свой бинокль. Сюда со второго этажа вела простая лестница из двух жердей с поперечинами. Однорукому Князеву по такой подняться — целая история.

— Осторожно, мы против солнца, — напомнила Аглая об опасности выдать себя бликом на линзах.

Белоусов, кивнув, отпрянул вглубь помещения и сказал, глядя в бинокль:

— Ума не приложу, что им там наплели? Будто нас тут всех убило и можно просто прийти в село? «Артиллерия сокрушает, пехота занимает»? Очень легкомысленно идут.

— Нам как вообще, сильно досталось?

— С полсотни орудий било, дивизионный артполк и не меньше четырех батарей тяжелых. Но коротко, расчет на шок. В селе, по-моему, целого строения не осталось, а по станции, смотрите-ка, ни одного снаряда не попало. — Белоусов перехватил взгляд Аглаи на свой испачканный кровью рукав шинели и пояснил: — На первом этаже трехдюймовый в подоконник угодил, все посыльные переранены. Слава Богу, без убитых обошлось.

— Я и не заметила. А Князев?

— Поехал туда, — начштаба указал глазами в сторону наступающих.

Над передним краем обороняющихся взлетела зеленая звездочка на дымном хвосте. Повстанцы разом открыли беглый огонь из винтовок и пулеметов. Наступающие цепи замедлились, остановились, кое-где попятились, где-то залегли. Буквально через минуту избиения поредевшие передние ряды белых побежали назад. Поддержки развернулись в цепи, попытались прикрыть огнем отступающих. Десяток пулеметов красных перенес огонь на них, и винтовочная трескотня разом умолкла.

От переднего края обороны с единым криком тысячи с лишним глоток поднялась контратака. Князев не собирался так просто отпускать потрепанного противника. Легкораненых добивали штыками, бегущим стреляли в спины. Те, кто имел шанс спастись, его лишались. Уцелевшие заражались паникой, солдаты освобождались от воли командиров, и те теряли управление своими подразделениями. В поле взметнулся десяток черных разрывов — неподвижным заградительным огнем белые прикрывали отход своей пехоты. Сквозь звуки боя прорезался медный голос горна — пора возвращаться.

— Этот тур — всё! — заявил Белоусов, пряча бинокль в футляр. — Поедемте и мы за Князевым.

Насчет ни одного целого строения — это начальник штаба преувеличил. Да, везде повылетали стекла, где-то крыши торчали в небо развороченными стропилами, горело сено во дворах, но разрушенный полностью дом попался только один — двухэтажный магазин на главной улице. Деревянное на кирпичном цоколе здание обратилось в кучу хлама, оставшийся стоять угол жался вокруг печной трубы. По дороге к передовой позиции Аглая поинтересовалась:

— Почему Князев не перейдет в наступление? В Шереметьевке белых от силы полк. Если сейчас навалимся на них всеми силами — выбьем и займем.

— Ну, во-первых, такой удар лишит смысла ваш рейд, — рассудительно ответил Белоусов. — Ведь они сожмутся в глубину, а не растянутся. Там, куда вы собираетесь бить, будет как раз их передний край и ближний тыл. Ну и во-вторых, что важнее — хорошая пехота, вынужденная действовать против сильной артиллерии, быстро портится. Десять верст по чистому полю под огнем… да, этот полк мы собьем, но и сами будем больше ни к чему не пригодны. Задача, наоборот, вытянуть как можно больше их пехоты на себя, заставить штурмовать нас, захватить их за пояс, на штык и гранату. Навязать им размен одного за одного, простоять до темноты, закапываясь в землю.

— То есть нам надо как можно скорее использовать боевой дух наших солдат, пока он не сошел на нет, и нанести потери противнику за счет своих потерь. Цинично, — зло усмехнулась Аглая.

— Оставьте идеализм в делах военных Саше Гинзбург, — сухо ответил Белоусов.

Аглая быстро глянула на него. Да, Саша хоть и провела на фронте год, но по сути осталась глубоко штатским человеком, и ее причитания о недопустимости того и сего изрядно всех утомляли. Хотя в итоге она делала все, что требовалось, но сколько же рефлексировала впустую… Мужу, наверно, доводилось терпеть это чаще, чем друзьям.

— Если дать людям недельку пособирать вести из дома, они решат, что умирать, даже и за правое дело, им теперь вовсе не с руки, и пойдут своей головой выкупать родных, — продолжил рассуждать Белоусов. — А еще через месяцок многих своих бывших подчиненных мы увидели бы в охранных отрядах. Что делать, жить-то как-то надо. Если бы у Князева было другое решение на пользу революции, он бы его применил. Но пока люди идут в бой, считая, что сильнее их никого нет, пока они верят, что победят, это надо успевать использовать. Даже если мы, командиры, знаем, что разгромить противника на этом поле боя мы не сможем.

Белоусов подал Аглае руку, помогая перебраться через рухнувший на улицу забор. Аглая была гораздо более ловкой, чем он, но обижать его не стала и руку приняла.

— То есть, получается, мы им врем?

— Аглая Павловна, вы же из семьи потомственных военных. Вы превосходно знаете разницу между стратегией и тактикой. Победить должно общее дело — революция, в нашем случае — а не конкретно мы.

Упоминание о семье Аглаю разозлило, но по существу ответить было нечего. Логика войны! Попала собака в колесо — пищщи, но бежи!

Остаток пути провели молча. Князева отыскали в обывательской избе на северной окраине, в окружении командиров полков, их порученцев, посыльных… в общем, всех, кто, оставаясь в стороне от боя, маялся вопросом — а как там?

«Там» оказалось двенадцать пленных, включая взводного подпоручика, захваченный французский станковый пулемет, напоминающий комариное жало на трех тонких ногах. Счастливые лица невредимых победителей, веселая матерная брань, быстрая дележка нехитрых трофеев да сани, увозящие перебинтованных раненых.

Аглая вслед за Белоусовым чуть замешкалась, проходя в горницу — тут и без них народу хватало. Князев обрадовался ее появлению:

— Гланька, собирайся. Дай им, — командарм махнул рукой в сторону противника, — время посуетиться… Раз нахрапом взять не вышло, сейчас будут изыскивать все, что под рукой и от железки, глядишь, войска оттянут. Час, не больше, выжди и езжай. С Михалычем реши, кого в конвой к себе возьмешь. Пока вон будь на станции, там санитарную летучку загружают, дак ты за порядком присмотри. А то, знаешь, есть у нас ухари ввосьмером одного с подбитым глазом на перевязку нести.

На станцию Аглая прибыла через полчаса в сопровождении четверки верховых. Лишний подвижной состав отсюда убрали еще ночью. Из двух десятков «здоровых» паровозов, собранных для этой операции Белоусовым, на станции оставалось три, под санитарные летучки. Один из них, пробежав по разворотной петле, пристроился в голову маленького поезда из двух зеленых пассажирских вагонов третьего класса. Раненых оказалось не так много, чтобы формировать полноценный состав; но некоторые из них выживут, только если будут доставлены в госпиталь в ближайшее время. А раз отправляют тяжелых, то нет нужды держать тут и тех, кто ранен легче. Провожающие из частей просили передавать приветы родным, совали письма и принимали кисеты с табаком, складные ножи, зажигалки из рук людей, уезжающих с войны. Те сквозь боль ранений улыбались — дескать, вам тут нужнее, мы-то еще наживем.

В общей сложности около сотни человек в сопровождении санитаров и медсестер отправлялись в тыл, под опеку доктора Громеко. Именно по его настоянию на бортах вагонов закрепили простыни с нашитыми на них крестами красной материи. Доктор потребовал, чтобы весь санитарный транспорт был помечен соответствующей символикой. Когда разговор зашел об этом впервые, Князев посмотрел на врача как на блаженного, а обычно сдержанный Белоусов захохотал: «Тут, уважаемый Юрий Владимирович, не война, на нас ее законы и обычаи противник не распространяет. У него здесь истребление бунтовщиков, возмутительной черни и красного отродья. Но… береженого Бог бережет. Будь по-вашему».

Дежурный дал отправление. Паровоз плавно, без гудка тронулся и, хлопая отсечкой, начал набирать ход. Аглая взглянула на часы — им тоже пора. Тронув коня, пошла шагом вдоль пути, с расчетом выехать со станции на идущую рядом с рельсами грунтовку. Верстах в пяти к югу, у разъезда 334-я верста начиналась набитая тропка в западном направлении, на которую намечалось свернуть, так что пока им было по пути с поездом. По станции он шел медленно, подпрыгивая на стрелочных переходах, так что почти и не оторвался от разведчиков. Но за выходным семафором прибавил хода и начал быстро удаляться.

— Командир! — услышала Аглая окрик одного из своих солдат. — Туда смотри!

За эту пару месяцев она привыкла к самолетам в небе Тамбовщины. Обычно одинокий аэроплан с далеким рокотом пролетал на большой высоте, мог покружить, в последнее время вот взял моду кидать листовки. Тут было другое. Три биплана неслись с запада плотно сбитым клином, солнце сверкало на стеклянных козырьках кабин и дюралевых корпусах. Высота полета и так была меньше обычного, а эти еще и пошли на снижение. Кренясь на правое крыло, повернули вдоль железной дороги, одновременно перестраиваясь в колонну. Звук мотора, обычно слышимый как размеренное ворчание, превратился в грохочущий рев, когда все самолеты ринулись прямо на Аглаю и ее спутников. Металлические прямоугольные лбы, щелястые борта, напоминающие жабры… Маленькие издалека, вблизи эти машины оказались немногим меньше товарного вагона. Даже для выезженных и ко многому привычных коней это было слишком, они прянули в стороны, норовя скакать куда угодно, только бы прочь от этого. Самолеты мелькнули над головами, Аглая рассмотрела бомбы, подвешенные под крыльями ровными рядами. Пытаясь совладать с конем, она крикнула своим, уже поняв, что сейчас произойдет:

— Туда, к поезду!

Все три машины вышли из атаки поворотом влево с набором высоты. Разрывы бомб замелькали вокруг санлетучки с частотой дождевых капель. Поезд сперва скрылся в облаке дыма и снежной пыли, а когда отгремело эхо взрывов и звуки самолетных моторов стали еле слышны, снова выехал на открытое место. Из окон второго вагона било пламя.

Паровоз затрясся, пошел юзом. Когда его колеса на ходу вдруг встали, из-под них полетели искры. Из будки машиниста выскочили кочегар с помощником, бросились бегом к месту сцепки между вагонами. Но пока поезд тормозил, пока они бежали, пламя разгорелось, перекинулось на стены и крышу, лизало языками соседний вагон и кричало десятками голосов запертых внутри людей. Помощник сунулся между вагонов первым, но крутить винтовую стяжку надо было долго. Не закончив работы, он вывалился на насыпь, окутанный дымом, зарываясь в снег обожженными руками и лицом.

Все это Аглая видела на скаку, по дороге к месту остановки. Спешилась как раз когда кочегар в свою очередь покатился вдоль пути, сбивая пламя с рабочей робы. Она могла бы прыгнуть в огонь сама — ей бы хватило сил крутить тугой винт и даже скинуть пудовую стяжку с вагонного крюка; но после этого она неминуемо отправится в госпиталь и за успех операции, которой должна руководить, ручаться не сможет.

Аглая обвела взглядом своих людей, выбрала из них не самого сильного, но самого отчаянного, взмахнула рукой и скомандовала:

— Отцепи вагон!

Боец, скинув винтовку и ременную сбрую, кинулся в огонь. Помощник машиниста заорал ему вслед:

— На себя крути, на себя!

Другой боец конвоя сам, видя, что у товарища может уже не хватить сил, подскочил помочь. Железо тяжело лязгнуло. Машинист, увидев взмах руки помощника, двинул вперед регулятор, откатывая на десяток сажен вперед состав из паровоза и уцелевшего вагона, на торце которого крутились маленькие язычки огня.

Горящий вагон остался на рельсах, и в нем уже никто не кричал.

С полудня ветер усилился, бросал в лицо снегом из-под копыт. Мороз пронизывал до костей. Аглая перевернула карабин дулом вниз — не забился бы.

Крепчающий ветер завыл на высокой ноте… да полно, ветер ли это?

— Страх потеряли бирюки, — мрачно усмехнулся Серега. — Знают: раз пальба идет, будет им нынче пожива. Так-то днем волки редко воют.

Район сражения оставался далеко позади, но орудийная канонада доносилась и сюда, не прерываясь даже на минуту.

Час спустя перешли замерзший ручей. Аглая приободрилась — она помнила это место по карте, значит, идут они правильно.

— Отряд, стой! Впереди, в полуверсте — пригорок, вы трое со мной!

— Спешиться, первый взвод в охранение! — подхватил заместитель.

С пригорка открывался обзор на несколько верст железной дороги. В южном направлении, почти у самого горизонта, виднелся столб паровозного дыма.

Выругавшись сквозь зубы, Аглая поднялась в стременах и выкрутила резкость бинокля на максимум. В каком направлении идет поезд? Если от них, на север — то его встретит другая команда, на 322-й версте… Выждав минуту, за которую, наметив два ориентира, она соотносила положение дыма относительно них и себя, Аглая убедилась — состав идет к ним! Времени оставалось совсем немного.

Сомневаясь в успехе малых групп, для которых опасно любое мало-мальски серьезное охранение, она разделила рейдовый отряд на три примерно равные команды, у каждой из которых была своя цель. Одна атаковала станцию в Шереметьевке и имела задачу самого общего характера — в конце концов, обстановка там была известна только приблизительно. Если под горячую руку попадет штаб или получится подорвать путь под составом с артиллерией — отлично, но поскольку именно там была главная станция разгрузки противника, начальник команды был вправе только обозначить себя и отойти, ограничившись сугубо психологическим воздействием. Другая должна была причинить максимальные разрушения на разъезде 322-я верста — стрелки, семафоры, телеграф, подвижной состав — что успеют, если удастся захватить станцию. А третью она сама вместе с Серегой вела почти что к черту в пасть. Целью был однопролетный мост через небольшую речушку буквально в нескольких верстах от выходного семафора Ряжска. Не позднее пяти часов вечера всем командам необходимо было отойти к месту сбора и уже оттуда возвращаться к своим.

До моста оставалось версты три, не больше. Надо торопиться. Если поезд идет сюда, то мост должен рухнуть под ним. Можно, конечно, взорвать и пустой мост, но тогда восстановительные работы займут у противника от силы полдня. Другое дело — взрыв моста под составом. Тогда, во-первых конструкции моста из-за веса поезда сильнее пострадают во время обрушения. Во-вторых, прежде чем приступить к восстановлению, сперва придется убрать довольно габаритные и тяжелые останки состава. Так что ремонт может затянуться и на неделю.

В полуверсте от цели перешли на шаг, остановились, спешились. Аглая вновь сама, вместе с несколькими младшими командирами выдвинулась вперед.

Лес и кустарники отстояли от моста в любом направлении саженейей на сто. Выбираться прямо на опушку было бы совсем опасно — заметят. Оба пути, четного и нечетного направления, лежали рядом на одном широком пролете поверх решетчатой фермы. Будка путевого обходчика перед мостом находилась с их стороны, на небольшой приподнятой вровень с насыпью площадке. Ее превратили в караульное помещение. Из печной трубы шел дымок. Окошки, по одному на каждую стену, были чем-то заложены изнутри. Дверь с позиции наблюдения не просматривалась, она выходила на мост. В окно западной стены будки выглядывал кожух пулеметного ствола. Караульных немного, всего с дюжину человек, примерно поровну с каждой стороны моста. На той стороне для обогрева горел костер, но спасал явно мало. Отдохнуть от ветра и холода возможно только в будке, потому не приходилось сомневаться, что народу в строении битком, а смены постов начальник караула проводит как можно чаще. Всего-то полувзвод с младшим унтером в начальниках. Не о чем было бы говорить, кабы не пулемет. Но и слабые стороны позиции Аглая приметила.

Оставив двоих продолжать наблюдение, с остальными вернулась к отряду.

— Серега, смотри… — Аглая принялась быстро стынущей на ветру рукой чертить простым карандашом по листу блокнота. — Долго думать времени нету. Я беру с собой три десятка и подрывную команду, все верхом. Обходим вот тут, лесом. У реки с западной стороны изгиб, до него от моста саженей сто. Речка хоть и узкая, а берега крутые. Встаем тут, за изгибом. Ты, пока мы идем, всеми оставшимися, пешими, скрытно разворачиваешься цепью с юга. Дай нам пять минут, подходи на расстояние видимости и атакуй. У тебя две задачи — развернуть на себя пулемет и срезать посты охранения по обе стороны реки. Во-первых, под амбразуры пулемета приспособили окна, значит, с углов мертвые зоны. Во-вторых, мертвая зона вниз, под берег и под мост. Как только мы слышим вашу стрельбу — выходим галопом под мост, поднимаемся по берегу со стороны двери в будку и закидываем ее гранатами. Первая граната с нашей стороны — поднимайтесь в общую атаку.

— Так. Но ты учти, те, что в будке, с первыми нашими выстрелами ссыплются вниз, под берег и увидят там вас. И всегда есть шанс, что из караульных снаружи, на той стороне, кто-то уцелеет в первый миг. Тогда поставят вас там на льду в два огня. Так что бери с собой обе люськи, раз у нас тут война больше понарошечная.

— Принимается, — подытожила Аглая и добавила: — Ты там особо не пытайся будку подавить. Чую, у нее изнутри не только окна заложены… Только под пулемет лишнего подставитесь. И если появится поезд — пропускай его.

— Все сделаем.

Взвод бойцов, подрывная и пулеметная команды поднялись в седла. Идти предстояло лесом и заснеженным бездорожьем, так что Аглая не хотела терять ни секунды. Она по опыту знала, сколь трудны бывают даже немногие сажени подобного пути. Так и вышло. За намеченным изгибом к берегу подступал ивняк — лошадям просто не протиснуться по зарослям. Пришлось забирать еще сотню саженей западнее, теряя время, людские и конские силы. Когда при переходе через крохотный ручеек лошадь одного из бойцов провалилась и сломала ногу, Аглая не удивилась — такие скоропалительные, импровизированные планы редко идут безупречно.

— Добей ее, мать твою в бога душу, что смотришь! — крикнула Аглая парню, еле успевшему соскочить с седла, когда лошадь под ним завалилась. — Да не выстрелом, дурак!

Парень остолбенел, не решаясь ступить в черную воду меж кусков треснувшего льда, чтобы поближе подойти к цели.

Аглая спешилась, вытягивая из ножен бебут, шагнула и провалилась левой ногой по колено. Ледяная вода хлынула поверх голенища внутрь сапога. Поймала одной рукой гриву надрывающейся от крика лошади, другой крепко вбила клинок между ее шейных позвонков. Еле устояла на ногах, выругалась. Черпануть еще и вторым сапогом или вовсе вымокнуть в такую погоду было бы совсем худо. Улыбнулась мысли, что если доживет до зрелых лет, будет, наверное, мучиться ревматизмом. Зло скомандовала, запрыгивая в седло:

— Поехали, цирк закончен! А ты — бегом за нами, по следу не потеряешься. Останешься с пулеметчиками, потом сядешь на запасную лошадь.

Воющий ветер бил с востока. Потом, когда они доберутся до рубежа атаки, он будет мешать скачке в галоп и кидать снегом низовой метели в лица пулеметчиков, но сейчас он был на руку — может, из-за него на мосту не услышат пронзительный крик искалеченной лошади.

На лед речки только вышли, когда ветер от моста донес сначала пару одиночных винтовочных выстрелов, а затем беглый огонь. Само собой, опоздали. Бойцы, слыша стрельбу, тронули было коней увеличить аллюр. Командир рявкнула:

— Шагом! — и добавила спокойнее: — До поворота реки идем шагом, лошадям перевести дух надо.

Пока шли, винтовочную стрельбу перекрыл пулеметный стук из будки. Пулеметчик бил длинными, патронов на двадцать, очередями с короткими паузами — видимо, поправлял перекосившую в приемнике ленту. Винтовки стреляли все реже. Выехав первой за поворот реки, Аглая увидела фигурки вражеских бойцов в шинелях и башлыках, укрывшихся под берегом. Остановилась, дожидаясь, пока ее люди подтянутся.

Конных, само собой, заметили. Сквозь пулеметный грохот ветер донес крики. Одна фигурка бросилась от моста к будке. Кто-то показывал на них рукой, кто-то вскинул в их сторону винтовку. Суетиться не было смысла — кавалерия в конном строю всегда атакует пехоту грудью лошади на штык и лицом на пулю, положившись на божью волю и страх врага.

Аглая быстро обернулась на оба фланга своего строя:

— Пулеметчикам занять позиции! Подрывники и гренадеры — за мной! Остальным в клинки!

Набрала полную грудь воздуха:

— Отряд! Шашки-и-и…! — Первый прием, рука на эфес, клинок на ладонь из ножен. — К-б-о-ю-ю!

И криком выдохнула:

— Галопом! Марш!

Навстречу грянул редкий недружный залп, но смотреть, куда попали, было недосуг. Ветер ударил в лицо. Оставалось крепче держаться в седле и прижаться к гриве лошади. Когда расстояние до моста сократилось вдвое, стрелки белых уже просто поспешно дергали затворы и стреляли навскидку, не слушая ничьих команд. Позади загрохотали очереди обоих «льюисов», пулеметчик с правого берега бил по левому у моста, его напарник — наоборот. Это было уже слишком, редкая цепь стрелков бросилась бежать под мост, а из-под него на дальний берег или в кусты на ближнем.

Аглая осадила лошадь, соскочила на снег, рывком кинулась под крутой берег. Жестом указала сделать то же самое скакавшей за ней в колонну подрывной команде. Один за другим бойцы повторили ее маневр.

— Аким, ставь заряды на дальний конец моста! Ускоренным способом!

— Сделаем! — крикнул старший подрывник.

Повернулась к гренадерам:

— За мной, вперед меня не вылезать! Тимоха, готовь «фонарик», Мишка — «лимонки».

Лезть невысоко. Осторожно выглянула на секунду, убедилась, что прикинула верно — вылезли как раз с угла будки, справа от двери. Из обоих окошек-амбразур изнутри будет неудобно стрелять. Чтоб их достать, придется сильно высовываться, а этого Аглая не даст. Выбросила перед собой на снег карабин, перехватила, сдернула затвор с предохранительного взвода, вжала приклад в плечо, крикнула:

— Тимоха, первую давай, на крыльцо, дверь выбей!

Дверь начала открываться, Аглая тут же всадила в нее пулю. Вряд ли попала, но движение прекратилось. Передернула затвор и сразу вогнала вторую в мешки с песком в окошке рядом.

Тимоха-молотобоец, мужик и сам немаленький, и силы немалой, швырнул тяжелую гранату-пятифунтовку шагов на тридцать, не мудрствуя лукаво, прямо в приоткрытую дверь будки — если граната и отскочит, то не сильно далеко.

— Прячься!

Выждав взглядом через прицел еще пяток секунд — у пятифунтовки очень долгий замедлитель — Аглая сунулась вниз, пропуская взрыв над головой. Шутка ли, взрывчатки в ней вдвое больше, чем в трехдюймовом снаряде.

— Мишка, ты! — крикнула Аглая, убедившись, что дверь взрывом раскололо надвое и меньшая часть повисла на одной петле. Сама выхватила из подсумка рубчатую английскую гранату, выдернула кольцо с предохранительной чекой и метнула. Навыки игры боулером в крикет пришлись как нельзя кстати. Мишка, родом из козловских мещан, в отличие от нее в крикет не играл, но в дверной проем также попал обеими гранатами. Блики взрывов, султаны дыма из амбразур. Уцелеть внутри не мог никто. Аглая выскочила на берег в полный рост, побежала к будке, но на полпути сбилась с шага — издалека долетел паровозный гудок. По столбу дыма над верхушками деревьев прикинула расстояние — версты три, не больше! Бросилась назад.

— Аким Иваныч! У нас минут десять!

Сапер лежал на краю моста, наблюдая за работой спущенного вниз на веревке помощника. Тот, обмотав бумажным шпагатом двутавр фермы, подсовывал под обмотку граненые пироксилиновые шашки. Рядом с Акимом, на пару шагов ближе, еще один подрывник мастерил такой же заряд на верхней балке. Тут же стояли открытые деревянные ящики с пироксилином и лежала катушка с проводом, конец которого свешивался с моста и убегал по льду к северному берегу реки.

Аглая побежала по мосту к ним. Увидев это, Аким встал, двинулся навстречу, подошел в упор.

— Я же сказала — ускоренным! — на бегу заорала Аглая. — Что ты тут часы с кукушкой мастеришь?!

Сапер, топорща прокуренные усы, тихо, чтобы никто не слышал, но с напором ответил:

— Че ты, Гланька, в мою работу лезешь? Ты в ней понимаешь чего, окромя верхов? Ускоренным — это по пуду на заряд надо, а у нас всего и двух пудов не будет. Не упадет мост — расстреляешь меня, а пока — вон! И лишних убери отсюда.

По льду речки и обоим берегам к мосту возвращались конники. Иные, перегнувшись из седла, хватали на ходу комья снега с верхушек сугробов, чтоб вытереть багряные разводы на клинках.

— Максимыч! — крикнула Аглая, увидев взводного. — Давай всех на ту сторону и посылай к Сереге. Пусть вон по той опушке разворачивается. Как поезд подорвем — бейте по тем, кто из вагонов выскакивать начнет.

Аким по-прежнему же тихо, но уже мягче сказал ей:

— Ты ногу-то левую чуешь? Иди вон в будку, к печке, пяток минут же есть. А то отымут ногу ведь, назад-то еще сколько добираться.

— Добро, — согласилась Аглая. — Машинку ты куда поставил? Я к вам туда, сразу как переобуюсь.

— А вон, на том берегу овражек, шагов сто. Оголец мой там уже, — сапер махнул рукой в ту сторону, куда вел провод.

Аглая побежала в будку, запинаясь заледенелой левой ногой, которая и в самом деле стала как чужая. В помещении было тепло, но прошитая во многих местах осколками печка-буржуйка немилосердно дымила на всю комнату.

— Ну-с, поглядим, что предлагает этот магазин готового сапожного товара!

Здесь было четыре трупа, трое нижних чинов и младший унтер-офицер с эмблемами железнодорожных войск. Подобрав подходящие по ноге и не слишком пострадавшие от осколков сапоги, Аглая стянула их с покойника, разулась сама, отжала, как смогла, ледяную воду из кальсон и штанов — их бы тоже переодеть, но не до жиру. Перемотала ногу сухой зимней портянкой, которую отыскала тут же в чьем-то вещмешке. Переступая ногами, как кошка лапами, стараясь не пачкаться в крови, перемешавшейся с грязью и талой водой, наскоро привела себя в порядок. Выглянула в окно-амбразуру на южной стороне — паровозный дым за деревьями уже совсем близко! Слышно, как стучит на стыках поезд и работает машина. Пора и честь знать. Выскочила из будки под берег, бросилась бегом через речку к указанному Акимом месту.

Там, в небольшом овражке, сидел на утоптанном снегу парнишка, потирая руки в варежках, сжимая-разжимая пальцы. Перед ним стояла подрывная машинка. На рогульке ветки кустарника висел зачищенный конец саперного провода.

— Подключай! Чего ждешь?

— Не полагается по наставлению, товарищ командир! Пока люди у зарядов — нельзя.

Привстав над кустами, Аглая посмотрела на мост. Там еще, действительно, кто-то был. Вытащив бинокль, повернулась в сторону поезда. Тот уже показался из леса лбом паровозного котла и начал вытягиваться на прогалину перед мостом. Шел медленно, чуть быстрее бегущего человека — видно, на сырых дровах маловато пара в котле. Простая «овечка» с четырехосным тендером тянула за собой серый санитарный вагон. На стенах между окнами ясно виднелись белые круги с красными крестами.

Аким и еще три человека с ним, проламываясь через кусты, ввалились в овражек. Не глядя назад, старший подрывной команды схватил конец провода и закрепил его в зажиме подрывной машинки. Поезд уже поехал мимо будки обходчика. Аким обернулся к мосту:

— Ну, с Богом! — и увидел кресты на бортах всех четырех вагонов. — Да как же это? Это ж с ранеными, не полагается…

— Теперь ты, Аким Иваныч, в мою работу не лезь! — ощерилась Аглая.

Она легко простила заслуженному солдату его неуверенность. Он ведь не был с ней утром на станции, не слышал криков из горящего вагона…

Оттолкнула подрывника, взялась за машинку. Правой рукой быстро закрутила рукоять, набирая заряд тока. Как только паровоз оказался в нужном месте на мосту, левой вдавила нажимной ключ.

Облака желто-бурого дыма с громовым ударом вылетели в стороны и вверх из-под моста и поплыли над рекой. Разорванная ферма под весом поезда пошла вниз. Паровоз, продолжая движение по инерции, врубился в гранитные глыбы устоя на северном берегу и развалился на части. Котел вздыбило, оторвало от ушедшей вниз рамы. Струи пара ударили во все стороны. Тендер, все еще двигаясь вперед, всей тушей смял кабину машиниста и поднялся стоймя, высыпая двухметровые паровозные дрова как спички из коробка. Винтовую стяжку с первым вагоном оборвало с гудящим металлическим стоном. Сам вагон выдавило с моста, он рухнул крышей вниз, пробил лед и наполовину ушел под воду. Второй вагон еще не зашел на мост, но его развернуло на рельсах наискось и он съехал на противоположную сторону насыпи. Два оставшихся сошли с рельсов, реборды колес с треском щепили концы шпал.

Эхо взрыва еще не улеглось, а по вагонам хлестнул винтовочный залп. Серега никогда избытком сомнений не страдал.

Еще под Двинском, в конце семнадцатого года, когда Аглая впервые начала ходить через фронт с разведывательными партиями, ее ценили за умение ориентироваться на местности. Даже когда измотанные, а подчас раненые разведчики возвращались из поиска дождливой ночью, с плохим компасом и неточной картой, рискуя сбиться с пути и вместо тайника с лодкой на берегу Западной Двины напороться на опутанный колючей проволокой немецкий блокгауз, Аглая по памяти, по местным предметам, в конце концов чутьем умела найти верную дорогу.

Вот и сейчас она вела свой отряд под воющий ветер непроглядной ночью. С каждым шагом они и приближались к своим, и все больше рисковали напороться на конный разъезд, на пулеметную очередь из темноты, на крик пароля, к которому она не знала верного отзыва. На условленном месте сбора их ждала сильно поредевшая после боя команда с разъезда. Отряд от Шерметьевки пропал неведомо куда, искать или ждать его сверх положенного времени — только губить остальных. В сгустившихся сумерках пошли в сторону звуков боя, туда, где небо отсвечивало желтым пламенем пожаров и белым сиянием ракет. Аглая шла в самой голове колонны — пока дорога была куда более страшным врагом, чем белые. Не дорога — заснеженное лесистое бездорожье, на котором выбивались из последних сил кони, терялись позади отставшие. В любой момент можно было пойти не туда и через несколько часов выматывающего пути все так же очутиться посреди бесплодной пустоши.

По опыту Аглая знала, что боевые порядки, выстроенные в отчетливые линии переднего края, охранения, фланговых позиций, с началом сражения придут в движение, изменятся до неузнаваемости. В моменты кризиса фронт превращается в своего рода архипелаг, в котором острова с нашими и неприятельскими войсками располагаются в самом причудливом соотношении. «Полоса сомнений», около версты глубиной, будет зиять громадными дырами никем не занятого пространства между ощетинившимся опорными пунктами. Через эти прорехи во фронте Аглая рассчитывала провести свой отряд.

Когда звуки боя стали ближе, а осветительные ракеты видны маленькими взлетающими звездами, она остановила колонну, приказала выставить охранение и, подобрав подходящее место для наблюдения, минут двадцать вслушивалась и всматривалась. Там, где, судя по звуку, стреляют сразу несколько французских станковых пулеметов, позиция, вероятно, неприятельская. А вот та, где скупыми очередями, экономя патроны, отвечает «максим», скорее всего, наша. И осветительные ракеты тоже может запускать только противник, в Народной армии такой роскоши не водилось. Долго гореть может только в селе или на станции, а снопы искр похожи на те, что вылетают из паровозной трубы. Вот два орудия дали беглую серию из нескольких выстрелов, и пусть их не видно, но по тому, откуда доносится звук, можно сделать вывод, что пушки наши. Едва ли они стоят в чистом поле без прикрытия, так что на подходах к их расположению наверняка позиции красных плотнее.

Вот так, соотнося одно с другим, Аглая пыталась понять, где находится она, куда ей нужно с учетом изменившейся за день обстановки, и как все, что она видит и слышит, соответствует карте. Приняла решение, вернулась к отряду и поменяла порядок движения, разделила на несколько групп поменьше. Выделила головной дозор, разъяснила его командиру маршрут. Определила свое место в первой, за головным дозором, группе из полусотни человек, место заместителя — в последней. Довела до старших групп порядок действий по различным ситуациям. Убедилась, что в каждой группе не меньше трех человек знают пароль и отзыв, которые с полуночи вступят в действие. Приходится считаться с тем, что не во все подразделения вовремя дойдут посыльные, поэтому люди затвердили и те пароли, что были с восьми вечера до полуночи.

На все это ушло еще с полчаса. Увидев, что время перевалило за полночь, Аглая скомандовала начать движение. Такой крупный отряд она вела через фронт впервые. Шли спешившись, ведя лошадей в поводу, тяжелораненых везли на санях. Под ноги начали попадаться обледенелые трупы в иностранных и русских шинелях, фабричных и домашних бекешах и полушубках. На снегу темнели кровавые пятна и чернели ямы снарядных воронок. Всполохи ракет отблескивали на множестве стреляных гильз.

Шедшие часто останавливались по коротко мигавшему впереди сигналу головного дозора. Электрические фонари с синим светофильтром были в каждой группе у замыкающего. Ему шепотом по цепочке передавали сигнал, и он отсвечивал своим фонарем назад. Два коротких — стой, один длинный — продолжаем движение. На очередной остановке от дозора пришел посыльный:

— Впереди наши!

— Тихо! — об этом не следовало вот так сразу сообщать всем. От воодушевления люди могли позабыть про осторожность, а до спасения на самом деле еще далеко — хвост колонны позади почти на версту. Сейчас предстояло потихонечку протаскивать по найденному маршруту одну группу за другой, как слабую нитку через тесное игольное ушко.

Пока бойцы рейдового отряда проходили через свой передний край, Аглая повстречала в неглубоком окопчике передового охранения командира роты, на которую им посчастливилось выйти.

— Ну ты и везучий, чертушка! — засмеялась Аглая. — В Народной армии десятки рот, а вышла я прямо на твою!

— А это не моя рота, — конопатое лицо Лексы расплылось в довольной улыбке. — Это добровольцы. И я доброволец. Подойди вы на четверть часа позже, тут уже никого бы не было. Я бы их увел.

— Как это? Почему?

— Общий отход. Грузятся на разъезде — на станции не выйдет, там белые уже. Да и артиллерия их бьет по каждой ручной дрезине, не говоря про паровозы. Князев кликнул добровольцев из бойцов и младших командиров — прикрыть общий отход контратакой.

— И ты вызвался?

— А то! — Лекса лихо подбоченился. — Ты же не вернулась еще, вот и мне отступать зазорно! Может, из твоих кого кликнем? А то нас тут будет едва за две сотни.

Аглая помолчала. Предлагать людям, которые провели больше суток в седле, причем многие из них не спали вовсе за это время, вызываться добровольцами на такое дело означало подвергать серьезному испытанию их преданность. Те, кто весь день и полночи держали позицию здесь, может, и пребывали в большей опасности под ураганным огнем тяжелых орудий, но ее бойцы находились на последнем пределе физических сил.

— Нет. Они с ног валятся, — ответила она, но с ноткой ехидства добавила: — А я вот останусь. Ты же не уходишь еще! Моих Серега уведет.

— Гланька, да ты чего… — растерялся Лекса. — Ты же… Я же… Тут же знаешь чего начнется сейчас?! Иди, Гланя. Я прикрою.

Аглая стянула перчатку и накрыла ладонью его холодную руку. Рукавицы этот ухарь, по своему обыкновению, потерял, а снять новые с какого-нибудь трупа не догадался.

— Ну уж нет, Алексей. Сговорились быть вместе — вместе и будем. Ты что же думал, я шутки с тобой шучу? Где ты, там и я. Скажи лучше, чего у моих ребят попросим. Что нам тут нужнее, чем им в тылу?

Лекса одновременно приободрился и посуровел.

— Пусть оставят нам гранаты и по обойме патронов с человека. У нас туго с этим делом.

— Крепко вам тут досталось?

— Дак не то слово… Через час пополудни небо казалось с овчинку. Железнодорожники отказались ехать к нам.

— Даже так? Саботаж?

— Какое… труханули просто. Тут самолеты весь день такое учиняли, путя по обе стороны битым железом завалены, страх смотреть. И там, в Богоявленской, тоже станцию бомбили.

— И как же вы?

— Саша Гинзбург туда отправилась, порядок наводить. Сама, с одним своим конвоем. Говорят, кого-то расстреляла, перед кем-то к революционной совести взывала… Мальчишек-учеников на паровозы зазвала. Что бы там ни было, но к вечеру движение пошло. Как смеркаться стало, даже малость белых потеснили.

Заместитель выходил с ничьей земли последним, ползком — свою лошадь еще раньше отправил с кем-то из бойцов. Худое лицо заострилось от усталости, скулы и подбородок побелели от мороза.

— Все, командир, — выдохнул он. — За мной никого.

— Забирай всех, построй где вон ребята скажут. Сдавайте все гранаты и по одной обойме с человека. Потом уводи на погрузку, на разъезд. Вы уходите в тыл.

— Добро. Ты, я так понимаю, остаешься? — ответил Серега, глянув на Лексу.

— Да, — и обратившись уже к ротному, Аглая попросила: — Проводи меня к Князеву, доложить надо.

— Сам не могу, — с сожалением ответил Лекса. — Мне ж еще отсюда бойцов на другую позицию вести. Провожатых дам. Пункт боепитания там же.

Четвертью часа позже, ведя в поводу свою тяжело хрипящую, постоянно спотыкающуюся лошадь, Аглая добралась до будки стрелочника на выходном семафоре в южной горловине станции.

Посыльный прибыл гораздо раньше и предупредил об ее возвращении, так что особого ажиотажа Аглая тут не произвела. Белоусов, с перебинтованной в двух местах левой ногой под распоротой штаниной, сидел за столом и по телефону передавал данные для артиллерийской стрельбы по квадратам карты-трехверстки. Аглае улыбнулся, кивнул, но от разговора не отвлекся. Князев стоял у оконного проема с чужой трубкой в зубах, выложив на подоконник наган, горсть патронов, три гранаты немецкого образца на длинных деревянных ручках, офицерский свисток и карманные часы. Затягиваясь так, что пламя в чашечке освещало его лицо, не спеша, одной рукой, приводил в порядок все это хозяйство. Завидев Аглаю, мотнул головой:

— Вон, Гланька! Нечего тебе тут. Белоусову доложишь по пути.

— Я с тобой остаюсь, командир.

— А! Вольному воля… — голос Князева потеплел. — Дак тогда торопись докладывать!

Белоусов заканчивал телефонный разговор:

— …до полного расстрела снарядов. Потом сразу берите на передки и на погрузку. Все!

Положил трубку. Стоявший рядом связист принялся снимать аппарат и сматывать кабель.

— Пойдемте, Аглая Павловна, на воздух, а то мне еще за сборами проследить надо, — Белоусов встал, опираясь на бог весть откуда взявшийся тут медицинский костыль.

Аглае «воздух» осточертел за сутки хуже горькой редьки. Хотелось побыть тут, в домике, хотя бы в иллюзии тепла — все равно ни одного целого окошка. Но она поняла, что Белоусов хочет обсудить что-то отдельно от Князева.

Они остановились в дюжине шагов от будки — дальше по кромешной темноте идти смысла не было.

— Сильно досталось? — спросила Аглая.

— Шесть сотен убитых, почти две тысячи пропавших без вести, без малого пять тысяч раненых. Снарядов считайте что не осталось совсем. Патронов хорошо если по десятку на винтовку. Оставаться здесь нельзя, нам не пережить еще день на этой позиции…

— Да я про ногу.

— Нет, мясо — осколками. Через неделю брошу эту ходулю, похромаю сам. Но давайте к нашим делам.

Вражеская осветительная ракета взмыла в воздух. На миг усталое лицо собеседника проступило перед Аглаей — и тут же потонуло в черных тенях, а после и вовсе скрылось.

— Раз вы остаетесь с Князевым, имейте в виду… он лично, судя по всему, из этой атаки вернуться не планирует.

Они немного помолчали. Стоять на ногах обоим было тяжко — ему из-за ран, ей от усталости. Мороз щипал щеки. Время поджимало. По всем разумным причинам этот разговор следовало завершить как можно скорее. И все же оба они с минуту молчали, не глядя друг на друга, потому что не знали, что тут сказать.

Новый порядок поставил краскома Князева перед выбором: сдать себя и своих соратников либо пожертвовать родными детьми. Все, кто хоть немного его знал, понимали, что играть по этим паскудным правилам он не станет и выбор такой совершать откажется. Пуля в висок — не его стиль. Потому он остается прикрывать отступление своей армии.

Пусть теперь комиссар Гинзбург только попробует упрекнуть ее за подрыв санитарного поезда, пусть только попробует!

— Так что я, собственно, вам хотел сказать, Аглая Павловна, — Белоусов нарушил наконец тягостное молчание. — Не проморгайте момент дать отступление, попробуйте до этого дожить. Постарайтесь отойти, кто сможет. Артналет наш без четверти три, атака сразу после него. Я оставлю для вас паровоз с парой вагонов. В шесть он уйдет при любых обстоятельствах.

— Я поняла. Мой доклад?

— Серега доложит. До скорого.

На рубеж атаки выходили ползком и короткими перебежками. Белые стали пореже вешать ракеты, а дежурные пулеметчики прекратили палить на каждый шорох. Но у противника мало кто спал — по всему фронту слышался звук лопат об землю, переговоры, стук копыт, скрежет ложек об котелки.

Всего у красных здесь осталось под три сотни бойцов. Разбились они не по подразделениям, а по своим близким тем или иным способом — кто земляки, кто служил вместе, кто сдружился за этот походный год. Старшим команд объяснили весь нехитрый замысел: фронт между железной дорогой и главной улицей села, не потеряешься, направление — прямо. Бей, покуда сила в руках есть, и вся недолга.

Они, ветераны пятьдесят первого полка, были все рядом. Князев, Аглая, Лекса и еще полтора десятка человек. Командарм определил свое место в центре, по сигналу свистка всем вперед, действовать больше штыком и гранатой. И ни в коем случае не останавливаться.

Артиллерия ударила вовремя. Все десять оставшихся орудий, беглым огнем по квадратам, по всему фронту осыпали гранатами предположительно занятые противником позиции. Ни о какой корректировке речи не шло. Сейчас арьергарды красных должны начать отход следом за основными силами.

Аглая, укрывшись полулежа в большой снарядной воронке, наблюдала за Князевым. Тот сидел шагах в десяти от нее, привалившись спиной к печи разрушенного дома. Вспышки разрывов на миг освещали его, откручивающего крышки на длинных рукоятках гранат. Пока собирались и готовились, помимо дела он не сказал и пары слов, ни ей, ни кому-то еще, лишь молча пожимал протянутые ладони.

Никто не обманывался этой суматошной канонадой. Огонь лишь не дает врагу немедля тронуться в преследование. Сейчас на той стороне все попрятались в укрытия и готовы к встрече. Есть лишь десяток-другой секунд, чтобы сразу после снарядных разрывов ринуться вперед и забросать гранатами погреба и воронки, в которых сгрудилась чужая пехота, пережидая обстрел. Враги отряхивают землю с касок, сквозь звон в ушах пытаются расслышать новую угрозу, мешкают возвращаться на позиции — а вдруг пушки еще не окончательно замолчали? Надо успеть наказать их за эту нерасторопность, чтобы с теми, кто уцелеет, сойтись на штык и револьверный выстрел в упор.

Очередная группа разрывов легла в сотне саженей впереди — артиллерия перенесла огонь в глубину, в район возможного сосредоточения батальонных резервов. Длинная трель сигнала подбросила красных на ноги. Князев, поднявшись во весь рост своей уродливой однорукой фигуры, выплюнул изо рта свисток, зубами рванул вытяжной шнур гранаты и ринулся вперед, даже не глядя, последовал ли кто за ним.

Аглая предпочла бы десяток рейдов вроде вчерашнего одной такой атаке. Тут надо, чтобы руки и ноги действовали вперед головы, «думать» спинным мозгом, полагаться на интуицию и надеяться на свою удачу. В этом деле она была недостаточно зверем, потому заранее решила для себя, что будет держаться возле Князева и немного позади. Бежать, когда он бежит, падать вслед за ним и тому подобное. Чутье и опыт будут беречь его лучше, чем он сам. И, быть может, тех, кто вокруг него.

Она перебегала, ползла, падала, швыряла перед собой гранату за гранатой из сухарного мешка через плечо, расстреливала один за другим магазины своего «Люгера» по мечущимся теням в овальных касках, моргала на вспышки чужих выстрелов из темноты, не успевая испугаться.

Обнаружила себя в груде каких-то кирпичей. Дышать морозным воздухом больно, во рту сухо, ноги дрожат, крутит судорогой. Положила рядом пистолет, сдернула флагу с поясного ремня и, пока пила, пыталась понять, где находится и кто с ней рядом. Вон Князев впереди, открыв дверцу нагана, ловко вытряхнул из барабана гильзы, вытащил что-то из кармана бекеши и, зажав оружие между колен, принялся один за одним вставлять патроны в каморы. Кто-то еще из своих, лица не видно, с зажатой в руке гранатой всматривается в темноту. Сзади и по бокам близкие шаги, переговоры в полный голос, длинная очередь из трофейного ручного пулемета куда-то в сторону противника.

Над головой возвышается металлическая громада, напоминающая абстрактную скульптуру авангардиста вроде Боччони. А ведь это изувеченная снарядами паровая мельница! Аглая сидит в обломках строения, на чердаке которого начала вчерашний день. Вперед пошли с южной окраины села, значит, продвинулись саженей на триста.

Еще три дня назад в такой ситуации Князев приказал бы что-то вроде: «Хорош, закрепляемся тут!» или даже скомандовал отступление. Потенциал этой атаки исчерпан, противник худо-бедно выставил из резервов вторую линию обороны на пути их движения. Дальше им не пройти.

Князеву нужно идти дальше. Ей — нет. Пока — нет.

Поэтому Аглая осталась неподвижна, когда командарм закрыл дверцу, взвел курок и, вскочив на ноги, гаркнул:

— Вперед!

На голос темноту в сотне шагов впереди разорвали десятки выстрелов. Князев упал, не сделав и двух шагов. Аглая быстро переползла туда, где он лежал. Командарм еще тяжело и хрипло дышал, хотя ниже груди был весь залит кровью. Неприятельская стрельба не прекращалась, но вся шла поверх голов. Неопытные бойцы, да еще и второпях, всегда берут прицел выше, чем следует.

— Командир жив! Помоги оттащить! — крикнула Аглая парню, случившемуся неподалеку.

Лекса, перебежкой проскочив открытую проплешину, рухнул рядом. Видно, он тоже решил держаться поближе. Вдвоем они сумели затащить Князева обратно в руины мельницы за несколько секунд до того, как противник разобрался наконец в обстановке и повесил над головами осветительную ракету.

Вынув свой свисток, Аглая скомандовала отход. Сильно поредевший отряд, огрызаясь огнем, возвращался развалинами села. Их особо не преследовали, провожая длинными неприцельными очередями станковых пулеметов. К одинокому эшелону из трех товарных вагонов на покинутый разъезд вместе с Аглаей вышло сорок шесть человек, да полтора десятка тяжелораненых притащили на санях и носилках. У нее совсем не осталось патронов. Последняя французская граната хранилась у сердца, в специально вшитом потайном кармане шинели. Ее Аглая сберегала для особенной встречи, час которой пока не пробил.

— Доктора бы сюда, — беспомощно сказал Лекса.

— Смысла нет, — тихо ответила Аглая.

У разъезда, где выгружались из поезда остатки добровольцев, их ожидали санитарные сани. Туда едва поместились тяжелые раненые, те, кто не мог идти сам. Четверо из них умерли еще в вагоне, у остальных, пояснил усталый фельдшер, шансы есть — у всех, кроме Князева.

Фельдшер был новенький и не узнал легендарного командарма в лицо, иначе, верно, потеснил бы ради него других, рискуя, что перегруженные сани увязнут в снегу. Но сообщать ему, кого он сейчас вычеркнул из списка живых, никто не стал. Князев бы этого не хотел. И без фельдшера ясно как день было, что командир — не жилец.

Командарма положили на снег, и дюжина человек осталась с ним.

— Не смей говорить о командире как о покойнике! — взвился Лекса, и Аглая, всегда такая ершистая, слова ей поперек не скажи, только положила руку ему на плечо. Вьюга бросила Лексе в лицо горсть колючего сухого снега.

— Надо бы лежанку командиру собрать, замерзнет же… — сказал Лекса. Сознание пыталось привычно схватиться за какую-нибудь работу, за то, что можно сделать — только бы уйти от понимания, что сделать уже ничего нельзя.

— Не нужна ему лежанка, — сказала Аглая. — И, право же, Алексей, надел бы ты шинель. Командиру теперь без надобности, а если ты замерзнешь насмерть, кому лучше будет?

Она, верно, была права. Своей шинелью он укрыл Князева — не мог смотреть, что осталось у того ниже груди. Сперва Лекса не чувствовал холода. Но время шло, метель не утихала. Хуже того, что Князев был при смерти, оказалось то, что он никак не мог умереть, хоть и оставался в забытьи. Иногда он шептал что-то бессвязное, иногда стискивал в кулак пальцы уцелевшей правой руки. Иногда стихал, но снежинки все еще таяли у него на губах.

Раздался многоголосый вой. Волки этой зимой стали для повстанцев большей угрозой, чем правительственные войска. За год восстания в лесах было брошено столько непогребенных тел, что волки отъелись и размножились сверх всякой меры.

Аглая смахнула с ресниц замерзшие слезы и сняла с предохранителя пистолет. Лекса знал, что у нее достанет решимости. И все же мужчиной здесь был он.

— Обожди, Гланя. Я сам.

Четыре года Лекса прослужил под командованием Князева. Растерянный деревенский парнишка, он был забрит в армию девятнадцати лет отроду. Господа офицеры смотрели на таких, как он, олухов с усталым брезгливым раздражением. Он все никак не мог осознать, куда и зачем попал и что делать, как выполнять малопонятные команды этих чужих людей. Дома он вроде бы считался сметливым пареньком, здесь же все время чувствовал себя непроходимо тупым, путал право с лево, свою казарму с чужой, приклад с затвором. И только попав в тогда еще роту Князева, Лекса ощутил себя наконец на своем месте. Здесь царили строгие, но понятные правила, командир все объяснял по-людски и по-людски же относился к солдатам. Князев не смотрел на солдат свысока, не требовал к себе уважения руганью и затрещинами и потому уважали его не за страх, а за совесть. У него были свои грехи, по пьяному делу он впадал в раж, мог и в дычу дать не за дело; но, протрезвев, неизменно просил прощения, ежели был не прав.

Когда Большая война захлебнулась, Лексе некуда было идти. Мать писала, что братья женились, детки пошли, и землицы едва хватает, чтоб худо-бедно прокормить всех; и рада бы обнять сына, да куда ему домой, такому большому и прожорливому. Но Лекса не вешал нос, за Князевым он готов был хоть в красную армию, хоть в белую, хоть в зеленую, хоть к черту на рога. За эти годы Лекса вырос от сельского пентюха до ротного командира.

Командир столько сделал для Лексы. Теперь пришел черед Лексы сделать кое-что для командира. Лекса вытащил наган.

Комиссар появилась из ниоткуда, из вьюги. Чудо, что дозорные не пристрелили ее в этой пурге. Спрыгнула со спины хрипящего — не загнала бы конягу — Робеспьера. Никого ни о чем не спрашивая, направилась прямо к Князеву, словно он был магнитом, а она — железом.

— Командир, — звонко, отчетливо сказала Саша. — Посмотри на меня, командир.

Князев тяжело открыл глаза. На миг шевельнулась безумная надежда, что сейчас комиссар вернет его к жизни — не зря же шепчутся, будто она ведьма. Лекса знал, что ничего-то она не может, она сына своего не спасла и никого не спасет. Однако надежда, паскуда такая, умирать не желала.

Князев дернул рукой к левому карману кителя и прохрипел что-то неразборчивое, но комиссар, похоже, его поняла. Удерживая его взгляд, Саша сказала:

— Да, командир. Я вытащу твоих детей. Не брошу их там, с этой мразью. Даю тебе слово.

Князев прикрыл веки, в его выдохе Лексе почудилось облегчение. Саша взяла руку командира в свои, крепко сжала.

— Спасибо за службу, Федор. Мы продолжим, мы их всех перебьем, мы закончим эту войну.

Этого он, похоже, уже не слышал. Хрипы в его груди оборвались, сведенные судорогой пальцы наконец расслабились. Он отошел.

Волки взвыли с новой силой, их вой сливался с завываниями вьюги.

Саша сняла накрывающее тело шинель и бросила Лексе. Из метели выехали новые всадники — Лекса узнал конвой, приставленный к комиссару. Саша сильно оторвалась от своих людей, как они только не потеряли ее в этой пурге.

— Дай фотографический аппарат, — обратилась Саша к командиру конвоя.

— Чего? — не понял тот.

— Машинку, которую отобрали давеча у недоумка из восьмой роты, ну!

Взводный глянул на комиссара с сомнением, но полез в вещмешок. Саша взяла у него черную коробочку, с полминуты повозилась с ней, потом поднесла к глазам и нажала на кнопку. Отошла в снег на пару шагов, повторила. Опустилась на колени, как стрелок, выбирающий позицию.

— Ч-чего ты творишь, комиссар? — спросил кто-то. — Время ли теперь?

— Теперь, — спокойно ответила Саша, — время.

— Это не по-людски, так нельзя!

— Нельзя, — согласилась Саша. — Но надо.

— Объясни мне, что случилось на Раненбурской, — попросила Саша.

Белоусов принялся спокойно, обстоятельно рассказывать:

— Противник все время пытался охватить наш фланг, а Князев парировал контратаками в центре. Мы допросили пленных и выяснили, что у белых девять пехотных батальонов против наших двенадцати, но очень сильная артиллерия. Когда движение на железной дороге остановилось, стало по-настоящему опасно. Наши пушки замолчали, патронов тоже оставалось в обрез — мы ведь снабжались «с колес». Так что за нами к вечеру оставалась только часть станции, мы отошли практически по всей линии и оказались в полуокружении. Хорошо, мы днем изрядно потрепали их кавалерию, и потом они уже боялись атаковать.

— Я еще до вечера отправила к вам поезд!

— Он пришел как нельзя вовремя. Уже темнело, самолеты убрались наконец. В пять с четвертью мы поднялись в контратаку и прорвали их фронт. Два батальона отрезали от главных сил. Похоже, их командир тогда потерял уверенность в себе. Они отошли повсюду, начали окапываться, явно ожидая, что мы сейчас перейдем в наступление.

— Но мы вместо этого отступили! Почему?

— Ты же знаешь наши потери… К тому же боеприпасов много израсходовали.

— Так что же выходит… — Саша нахмурилась. — Они… победили?

Ждать посланного за попом Ваську можно было и в тепле, но во всех обывательских избах яблоку было негде упасть, а Саша хотела побеседовать с мужем без посторонних ушей. Потому они мерзли на занесенном снегом крыльце сельской церквушки.

Белоусов давно завел обыкновение кратко и понятно пересказывать ей фронтовые события. Эти отношения начались между ней и начальником штаба задолго до тех, что привели их в итоге к порогу этой церквушки.

Бывшие офицеры, которых в РККА называли военспецами, комиссаров обыкновенно недолюбливали. Пятьдесят первый полк не был исключением, тем более что в него направили не просто штатского, но вдобавок еще и девицу. Оскорбленные до глубины души офицеры быстро поняли, что никакого военного опыта у комиссара нет и армейской терминологии, не говоря уже о жаргоне, она не знает. Открыто перечить комиссарам в то время было опасно, поэтому непрошенную начальницу принялись изводить, нарочито усложняя доклады. Белоусов поначалу грешным делом и сам взял манеру вворачивать выражения вроде «товарищ комиссар, как вы посоветуете дебушировать по миновании дефиле?» или «позицию занять на боевом гребне, стенку оврага эскарпировать» — лишь бы полюбоваться, как комиссар кусает губы, стыдясь открыто признаться в невежестве. Но после начальник штаба пожалел старательную и, в сущности, не злобную девицу и при случае будто бы между делом пересказал ей содержание последнего совещания простым, понятным дилетанту языком. С тех пор так между ними и повелось.

— Мы проиграли? — повторила вопрос Саша.

Если во что-то она до сих пор верила, так это в то, что Белоусов ответит ей со всей возможной честностью.

— Поле боя осталось за белыми, так что формально они могут считать это своим успехом. Но это пиррова победа. У них в изобилии техники, однако теперь не будет хватать людей на гарнизоны, карательные отряды, сопровождение транспортов снабжения. А значит, быстро задавить партизанскую войну не получится. Мы купили себе время. Будем надеяться, что время работает против них.

— У них такие же потери, как у нас, и поэтому они нас почти не преследовали?

— Увы, их потери меньше наших, полагаю… Мы сильно пострадали от артиллерии. Но у них и боевых войск, то есть за вычетом всяких частей обеспечения, меньше. Кстати, к ночи их пушки почти что замолчали — рейд на линию в их тылу, который провела Аглая Павловна, и взрыв состава со снарядами в Ряжске вызвали перебои в снабжении. Там, похоже, взорвались и химические боеприпасы, как будто даже новейшие отравляющие газы вроде иприта.

— Подожди, иприт? — Саша резко вдохнула морозный воздух. — Да как же это? Они что же, привезли газовые бомбы сюда, на Тамбовщину?

— Именно так.

— Господи… Что теперь сталось с Ряжском?

— Перевозки на железнодорожном узле будет трудно вести как минимум месяц. Нужна дегазация, разбор обломков, восстановление инфраструктуры. Плюс мост, плюс разъезд…

— Да к черту разъезд! С городом что, с людьми?

— Ну… Газ непредсказуем. Мы не знаем, сколько утекло, какая концентрация на местности, как менялся ветер…. Точное число жертв пока неизвестно даже им, но теперь город придется эвакуировать.

Саша старалась справиться с дыханием. Люто хотелось курить, но табак весь вышел. Точное число жертв неизвестно… Оно всегда неизвестно, кому надо считать! Все требует жертв, только сами жертвы уже ничего не требуют… На ком эти смерти, на нас или на них? Их газовые бомбы, наша диверсия. Надо будет говорить войскам, что белые сами взорвали газовые бомбы в уездном городе; а те станут писать в газетах, что это мы. Кто виноват на самом деле? Задохнувшимся в своих постелях людям без разницы.

И было еще кое-что, тут-то ясно, кто в ответе…

— На совещании сказали, наш рейдовый отряд подорвал санитарный поезд, — сказала Саша. — Я правильно поняла?

Белоусов устало кивнул. Ему, верно, тяжело стоять, опираясь на костыль, но присесть тут не на что. Этого Ваську за смертью посылать, раздраженно подумала Саша.

— Я не понимаю! Почему мы это сделали, зачем? Задача же была — уничтожить мост…

— Поезд своими обломками максимально усложнит задачу восстановления моста, — терпеливо объяснил Белоусов. — Обстановка была такая, что выбирать не приходилось. Какой поезд пошел, тот и взорвали.

— Но так нельзя… — замерзшие губы слушались плохо. — Есть какие-то правила и на войне…

— Саша, когда же ты поймешь… — вздохнул Белоусов. — Война — это способ навязать противнику свою волю путем неограниченного применения вооруженного насилия. Потому военная целесообразность всегда начинает преобладать над правилами. Мы, все воюющие, находимся в таком месте, где правил нет, есть только успех или неудача. Все попытки как-то ограничить насилие со времен шумеров и античности регулярно нарушались; полагаю, что и ранее, но письменных источников не сохранилось…

— Давай еще будем античностью прикрываться! — взвилась Саша. — Каннибалов тоже вот можно вспомнить! К черту шумеров, скажи лучше, мы-то почему превращаемся в эдакую мразь? За это мы сражаемся, что ли? Мне все кажется, что я становлюсь чудовищем на этой войне… но смотрю на вас и вижу, что сильно отстаю!

Саша не могла себя сдержать, хоть и понимала прекрасно, что гнев ее направлен не по адресу. Решение о подрыве поезда с ранеными принимала Аглая. Но к Аглае комиссар давно уже попросту боялась подходить с такими вопросами. А муж слушал ее, и он был в ответе за всю операцию.

— Да, я поняла, что они бомбили наш санитарный поезд первыми! Но нас это не оправдывает! — ярилась Саша. — Если мы — такие же нелюди, как они, какого черта мы вообще воюем с ними?

— Послушай, прекрати это, а?!

Саша осеклась. Никогда прежде Белоусов не повышал на нее голоса. Ей мигом сделалось стыдно. Ее муж держится на последнем пределе сил. Князев, с которым они пуд соли съели, мертв. Народная армия разбита, будущее не сулит ничего доброго. Сам Белоусов дважды ранен. И тут еще она со своими моральными принципами…

— Прости меня, — тихо сказала Саша.

— Ты меня прости, родная, — Белоусов обнял жену за плечи. Она спрятала лицо у него на груди. — Это ведь твоя работа — задавать такие вопросы. Даже если ответа на них нет, даже если невозможно действовать иначе… где мы окажемся, если никто не станет задавать подобных вопросов.

Так они и стояли, обнявшись, на пороге сельской церквушки, и каждый знал, что в другом найдет понимание и поддержку. Что бы ни случилось, они всегда будут на одной стороне. Это ведь, подумала Саша, и есть настоящая связь между людьми, а не то, что она себе навоображала, дурочка…

Нужные и правильные вопросы… Саша чувствовала, что есть еще какой-то вопрос. Если задать его и найти на него ответ, это объяснит многое. Саша задумалась. Врага проще видеть единой темной массой, не имеющей лиц; но ее работа в другом, она должна знать своего врага…

— Они бомбили наш санитарный поезд, — протянула Саша. — А кто конкретно его бомбил, и кто мог отдать такой приказ?

— Их авиация — это французы, — ответил Белоусов. — Союзники поставляют Новому порядку не только технику, но и специалистов. Разведчиков, связистов, летчиков. Едва ли генерал Вайс-Виклунд отдал приказ «уничтожить санитарный поезд». Скорее там было что-то вроде «наносить бомбовые удары по станциям и разъездам, задача — уничтожение подвижного состава».

Саша кивнула. С Вайс-Виклундом она была, как то ни странно, знакома. Там, в Рязани, он произвел впечатление человека благородного. Впрочем, верно, симпатию у нее вызвал бы любой, кто вытащил бы ее из застенков ОГП. Хотя Павел Францевич и видел в Саше исключительно средство достучаться до беглой дочери, а все равно обошелся с ней по-людски. Саша помнила, с какой отчаянной тоской генерал вспоминал Аглаю. А теперь они обмениваются посланиями через взрывы и артиллерийские обстрелы…

Думая об этой семье, Саша всякий раз трусливо радовалась, что у нее самой детей нет. Она подняла лицо на мужа:

— Но раз Вайс-Виклунд такого чудовищного приказа не отдавал, почему из дюжины наших поездов французы уничтожили именно санитарный, с красными крестами? В этом же даже нет военного смысла, раненые нас только отягощали. Они… нарочно выбрали именно эту цель?

— Не обязательно. Не стоит полагать авиаторов эдакими богами войны… Идут самолеты на высоте около километра. Что там внизу, видно плохо, да нет и охоты рассматривать. Когда обнаружена цель вылета, решение надо принимать быстро. Не факт, что кто-то из экипажей заметил кресты… Они бомбили все подряд поезда, весь день, вспомни.

— Может, и так, — упрямо повторила Саша. — И все же — из дюжины целей первой поражена именно эта. После уже и Аглае было проще подорвать мост под их поездом с ранеными. И огэпэшникам, которые прямо сейчас, пока мы говорим, берут заложников, тоже станет… проще. Это уже очень давно происходит. Мы теряем все, что только было в нас человеческого. А вокруг все время вертятся иностранцы, и они одни не остаются внакладе…

Обе стороны на Тамбовщине стреляли друг в друга патронами, купленными за счет французов. Когда Саша впервые об этом услышала, это знание показалось ей таким страшным, что она решила, будто ее немедленно должны убить. Но после она охолонула и поняла, что, верно, всем власть имущим этот секрет Полишинеля давно известен. А с Вершинина сталось бы заморочить ей голову, чтоб напугать и манипулировать в своих, как обычно, интересах.

Все знают, что гражданская война поддерживается иностранцами и выгодна только им. Просто поделать с этим ничего нельзя. Все зашло уже слишком далеко, примирение невозможно, война будет идти до полного уничтожения одной из сторон. Как бы ни был слаб Новый порядок, восстания еще слабее, потому уничтожены будут они.

Но не сегодня.

В конце улицы показался Васька. За ним плелся, увязая в снегу, мужичок в тулупе и валенках — так и не скажешь, что поп.

— Ты уверена, что должна обменять себя на Князевых? Нет другого решения?

Белоусов спросил таким тоном, будто интересовался, не жмут ли ей новые сапоги, но Саша заметила, как проступили желваки на его скулах.

— Я не вижу другого решения, — ответила Саша так же буднично. — Мы такой дорогой ценой купили это время… Я не могу теперь просто сидеть и ждать, чтоб оно сработало на нас. Я сделаю так, чтоб оно сработало на нас… против них! Если смогу. А потом, я слово командиру дала. Ты все еще хочешь венчаться со мной?

Белоусов через силу улыбнулся:

— Вроде бы больше не с кем. А ты не передумала?

— Даже не надейся. Я не передумаю. Никогда.

— Зря мы выехали на ночь глядя, — в который уже раз пробурчал начальник комиссарского конвоя. — Заночевали бы спокойно с четвертой ротой…

— Нет, не зря, — упрямо повторила Саша. — Я говорила тебе, Фрол: эти новости наши люди должны узнать как можно скорее, и от меня. Потому что слухи летят быстрее пуль. И какой отряд услышит о заложниках не от комиссара, может решить, будто мы скрываем от них правду. А там и до дезертирства недалеко. Мы, главное, с пути-то не сбились, Фрол?

— Да не. Две версты осталось, скоро будем. А все одно напрасно мы туда едем. Сенька Кривой много воли взял. Народец у него лихой в отряде, большевиков по старой памяти не жалуют, да и Антонову подчиняются без особой охоты. Князева уважал, было дело, а теперь… до беды бы не дошло.

— Не дойдет, — Саша плотнее запахнула платок на груди, после прижала замерзшие ладони к теплой шее Робеспьера. — Вы, как бы все ни повернулось, пальбу не начинайте только. Справлюсь с Кривым. И не с такими управлялась.

— Стой, кто идет? — окликнул часовой. Фрол назвал пароль, и отряд проехал вглубь лагеря.

— Собери всех. И Семена позови, — сказала Саша одному из людей Кривого, спешиваясь.

Собирались не спеша, заставляя ее мерзнуть и злиться. Сам Кривой соизволил выйти из землянки только спустя четверть часа.

— Чего надобно, комиссар? — спросил он хмуро.

— Такое дело, товарищи, — Саша повторяла это в четвертый раз за сегодня, перед четвертым уже отрядом. — Основные силы белых под Раненбурской мы разбили. Их армия обескровлена и полноценное наступление развернуть не сможет. Железную дорогу им теперь месяц восстанавливать, не меньше. Город Ряжск эти нелюди выморили ядовитым газом. Но и мы многих потеряли, у нас почти тысяча убитых и раненых три тысячи. Командир Федор Князев погиб, прикрывая отступление. Почтим память павших минутой молчания.

Требовать, чтоб все сняли шапки, Саша не стала: мороз к ночи усилился. Люди Кривого, вытащенные из теплых землянок, смотрели на нее хмуро, но минуту молчания прервать не решились. И их товарищи полегли в том бою.

Саша глянула на «Танк»: минута истекла. Пора было переходить к по-настоящему скверным новостям.

— Главком Антонов скомандовал отступление на юг. Ваш отряд завтра получит приказ из штаба. А сейчас я о другом вам расскажу. Видали такое уже?

Саша сняла рукавицы, заткнула их за пояс и достала из кармана листовку с двумя черными полосами поперек. Не ту, что отвезла Князеву две недели назад. Эта была из новой партии.

— Не видали мы тут ничо, — Сенька Кривой смачно харкнул на снег. — Чем еще стращать нас станешь, комиссар?

Саша глубоко вдохнула морозный воздух и обвела глазами собравшихся. Обычно она выступала перед своей армией из седла, но не теперь. Такие новости ни в коем случае нельзя сообщать, глядя сверху.

— Новый порядок стал брать в заложники семьи восставших. Их свезли в Тамбов и заперли в концентрационном лагере. Федор Князев знал, что так будет! Народная армия вывела на юг всех, кого только смогла. Матерей, жен, детей ваших. И мы не пустим врага на юг! Их хваленая бронетехника туда не проедет.

Люди Кривого мрачно молчали. Пока она говорила, они будто невзначай взяли в полукольцо и ее, и охрану. Саша подметила, как побелели костяшки пальцев у Васьки, сжимающего винтовку.

— Есть кто с Шацкого, Моршанского или Тамбовского уездов? Подходите по одному. Списки у меня при себе, хоть и неполные. Скажу вам, где искать ваших родных…

Обычно после этих слов многие делали шаг вперед. Саша искала имена их родных в списках вывезенных повстанцами, потом — в списках заложников, которые правительство распространяло по всей губернии.

— Неа, — протянул Кривой. — Не по нашу душу это. С Пензы мы.

Саша выругалась про себя. Если б она это знала, могла бы сюда и не ехать на ночь глядя. И ведь должна была знать!

— Никого нет с Тамбовщины? Ни одного человека?

— А ты в наши дела не лезь, комиссар, — Кривой шагнул вперед, к ней. — Мы сами промеж себя разберемся, кто откудова.

— Приказ главкома Антонова по Народной армии, — Саша старалась говорить уверенно и ровно. — Ежели кто решит за семью свою себя выдать, тому препятствий не чинить! Сами решайте, верить ли Новому порядку. Цену их посулам вы знаете.

Саша много видела в эти дни мужчин и женщин, прощавшихся с товарищами и уходивших менять себя на родню. В Тамбове, по донесению разведки, не успевали возводить виселицы и вешали повстанцев прямо на фонарях.

— Да без тебя решим, как нам быть и чего делать, комиссар, — Кривой нехорошо усмехнулся. — А вот к тебе у меня вопрос назрел. Личного, так сказать, свойства.

— Слушаю, — холодно ответила Саша.

— Правду бают, что ты сама к белякам переметнуться вздумала, комиссар?

Саша опешила. Откуда он знал? Она сама еще не решилась окончательно. Искала другой выход — и не находила. И все же пока не решилась. Оставалось девять дней до первого февраля.

Фрол и его люди подались вперед.

— Отставить! — прикрикнула на них Саша. — Не влезать!

— Вона оно чего, братва, — хохотнул Кривой. — Комиссар, значится, тут приказы раздает, будто право имеет. Ее-де армия и вся недолга. А сама-то к былому полюбовнику сбежать удумала! Станет белые булки кушать, пока нас тута травить будут, что твоих волков!

Саша еще раз остановила конвой — теперь яростным взглядом. Их тут шестеро против пяти десятков. Не выгорит.

— А и за какой надобностью тебе к белякам, комиссар? — Кривой уже откровенно издевался. — У нас туточки мужики сыщутся ничуть не хуже полковника твоего!

Саша резко вдохнула и собралась. С ними — как с волками, учил Антонов; надо просто знать, что вожак тут — ты.

— В глаза мне смотри, — твердо, с усмешкой даже сказала Кривому. — Ежели не боишься, конечно.

Он на миг растерялся, она поймала его взгляд, удержала, произнесла совершенно спокойно:

— Да, я меняю себя на Князевых, — и добавила неожиданно для себя: — По завету.

Черт знает, откуда это у нее всплыло, но на Кривого последние слова подействовали, словно его облили ледяной водой. Он замер, даже отступил на полшага; кажется, хотел разорвать контакт глаз, но почему-то сразу не смог.

— Ты бы это, комиссар, не к ночи-то поминала… — Кривой наконец отвел взгляд и посмотрел на своих людей. — Крайнюю землянку освободите им. Нехай ночуют. Не боись, комиссар, не тронем вас. Шутковал я. Веселые мы тут люди.

Повернулся и пошел к землянке. Саша оторопело уставилась ему вслед. Его страх напугал ее сильнее, чем он сам.

— Да что это, черт возьми, значит — завет? Что они этим словом называют? — спросила Саша, закончив отчет об объезде частей.

— Так, суеверия, — быстро ответил Антонов. — Не бери в голову, комиссар.

Здесь штаб разместили в здании церковно-приходской школы, и у главкома в кои-то веки был отдельный кабинет — бывшая учительская. Они сидели за столом вдвоем, Саша грела руки о кружку с горячей водой — чай в штабе весь вышел.

— Да объясни мне уже! А то я людей запугиваю, а сама даже не знаю, чем!

Антонов потер лицо ладонями. Саша не видела его прежде таким усталым.

— Ну, это… когда есть… обязательства, что ли. Человек о них знает. Просто знает. Его дело. Бабка вон моя каждый день миску молока относила к одному камню. А нам самим молока не хватало, но никто не вякал. Стать между заветом и завещанным — большую беду накликать… Суеверия, сказал же.

— То есть любой может сказать, что действует по завету, и никто ему слова поперек не скажет, что бы он ни вытворял?

— Да едрена ж копоть! — Антонов досадливо поморщился. — О таком не говорят вовсе. К беде. Если б Кривой подумал, что ты шутки шутишь, насмехаешься над темным народцем — порешил бы на месте. Но про тебя слухи гуляют всякие, и с хлыстами ты водишься… Вот Сенька и не стал связываться, от греха подальше. Прав был Фрол, зря ты к нему поехала вообще. Могло до беды дойти. Обошлось — и ладно. Они уже выдвинулись, куда им приказано. Даже эти смекают, что Народной армии держаться надо, а не то сгинут ни за грош. А тут хоть толпой врагу зададим жару напоследок…

— Напоследок, — тупо повторила Саша.

Вошла Наташа с пузырем самогона, плошкой кислой капусты и осьмушкой ржаного каравая, обернутой в рушник. Саша обнялась с ней — живот явственно проступал под кацавейкой. Антонов ласково улыбнулся жене и отослал ее жестом. Разлил самогон по стаканам.

— За Федора Князева!

Выпили, не чокаясь. Саша давно уже приноровилась пить в меру.

— Хороший Князев размен произвел, — сказал Антонов. — Кирилл Михалыч как раз вчера сводку закончил. Выходит, мы противника изрядно обескровили. Людей теперь нехватка у них, а без людей вся хваленая французская техника ни черта не стоит. Но и у нас народа мало осталось, а с заложниками этими… на родню себя уже почти две сотни человек обменяли. Вечная память. Другие еще ищут свои семьи, а мы сами не всегда знаем, кого вывезли, кого не успели, черт ногу сломит в этих списках… Михалыч твой порядок наводит, ночами не спит.

— Что теперь станем делать?

— Да почитаешь протоколы потом… Если коротко — отступаем на юг и зачинаем, как Михалыч это назвал, рельсовую войну. Мешаем им перевозить грузы всячески. Треплем как можем, не позволяем рассредоточить силы и перейти в наступление. Бог даст — до весны продержимся, покуда дороги не высохнут. Прокормить бы только эту прорву… А там и сев, вот только кому сеять, где? Да и останется ли зерно? Слушай, а ты всерьез решила уйти, комиссар? А то Кривому доложилась прежде, чем мне. Я ж тут без тебя как без рук буду…

— Да, Саня, — Саша опрокинула в себя вторую рюмку, зажевала хлебом. — Слово я командиру дала. Все одно к одному складывается. Сам понимаешь… нету у нас тут будущего. От железки и, значит, поставок нас отрезали. Другие очаги революции даже и в худшем положении, чем мы. Помощи ждать неоткуда — это от нас ждут помощи, а мы тут связаны теперь. Князев купил нам время, быть может, до весны, а там бронетехника двинется на наши деревни… Небольшие банды могут годами по лесам прятаться, но Народную армию сохранить уже не удастся.

Антонов разлил самогон.

— Но вот, положим, ты сдашься. Здесь тебя, верно, казнить не станут, отвезут сперва в Москву. На что ты рассчитываешь там?

— Не знаю, Саня. А ты на что рассчитываешь тут?

— Не знаю, Саша…

Выпили снова не чокаясь. Короткий зимний день сменился серыми сумерками. Антонов зажег свечу, тени легли на его лицо. Так они и сидели, тяжело облокотившись о стол — два измотанных человека, которых исторический процесс определил на роль последней надежды революции.

Саша набила самокрутку плохо слушающимися от усталости пальцами. Табака оставалось чуть…

— Знаешь, когда я вела полк на Тамбовщину, мне тоже говорили: на что ты только рассчитываешь, дура… Антонов-де с Красной армией воюет и комиссаров вешает… Ну я понадеялась на авось. Идти всяко некуда больше было. Теперь тоже идти некуда. Вы без меня управитесь не хуже, чем со мной. А там если кто и сможет зацепиться и сделать для нас хоть что-то, то только я.

— Будешь полковника своего соблазнять? Ты прости, Саша… баба ты справная, спору нет… Но соблазнительница из тебя — как из земли пуля.

— Думаешь, я не понимаю? — Саша закрыла лицо руками. — Ты не представляешь, как меня с души воротит… Что я вот так ухожу, и муж знает, к кому, и все знают… Налей еще, Саня, тошнехонько. У ОГП приказ живой меня брать, а на кой ляд… Может, под протокол сразу пустят, и как знать, сдюжу ли, смогу ли соврать — да и чего врать-то? А может, не остыл ко мне Андрей Щербатов. Завет, что бы оно ни значило, на кривой козе не объедешь… Это по-другому, но даже и хуже.

— Да будет сопли размазывать, комиссар, — Антонов положил ей руку на плечо. — Детей Князева вытащишь, а там… Бог не выдаст — свинья не съест.

— Ты главного не забывай, Саня, — все же ее повело от самогона. — Когда… если… мы все же победим… вдруг хоть один из нас в живых останется паче чаяния… надо не потерять то, ради чего это все мы делаем. За что товарищи наши погибли.

— Ты про власть Советов? — припомнил Антонов.

— Да. Избираемых равным и прямым, безо всяких цензов, голосованием Советов. И чтоб власть действительно принадлежала им, а не какой-нибудь политической партии, не очередной сраной элите. Всем. Фабрики и земля принадлежат тем, кто работает на них, а власть — всем. Безо всяких условий. Чтоб народ не был отчуж… отчужден от власти. Никогда в истории такого не было, Саня, а у нас должно быть, иначе зачем это все…

— А вот в Большую войну, когда Князев еще ротой командовал, добыл наш интендант под Рождество нам цельного хряка. Здоровенного такого, матерого. А в наряде по кухне как раз городские стояли, антилигенты мобилизованные. Кто ж знал, что допрежь они мясо только во щах и видали. Энти ухари свина сперва из клети выпустили, а опосля стали гонять по всей кухне — кто со штыком, кто с ножом, кто с топором. Какое там! Хряк-то половчее их оказался! Друг друга чуть не поувечили, дурачье. А хряк выскочил через двери на плац, а там учения как раз шли, так он самому Князеву в ноги кинулся!

Сидящие у костра нестройно засмеялись. Уговор был: сегодня дурное не вспоминать и не грустить. Само то, что удалось развести огонь и спокойно посидеть возле него несколько часов, было редким, удивительным везением. А у кого-то еще нашлась бутылка не самогона даже, а настоящей казенной водки в вещмешке — чудо. Так стоило ли портить эту ночь жалобами на судьбу?

— Князев оборачивается и видит, что в ногах у него визжащий свин, а прям на него несутся три здоровенных лба, расхристанные, с ножами и топором, — продолжал ободренный рассказчик. — Он и как на них заори! В четыре этажа завернул, твою дивизию! А свин, не будь дурак, чуть не спасся, уже до постов добежал, караульные его из винтовок расстреляли, что твои охотники. Умники потом до конца наряда свинец из мяса выковыривали.

Январь, длинный месяц, благословленный тридцатью одним днем, неумолимо подходил к концу. Отступление, беженцы, мороз, голод, волки… Тысячи раненых, из которых выжили сотни… Потери в боях и вне боев — люди уходили, чтоб обменять себя на родных. Собранная было в единый кулак Народная армия снова начала расползаться; огромных усилий стоило сохранить установленный Князевым порядок, не допустить деградации армии до сборища бандитских шаек. Вернее, замедлить эту деградацию — насколько это в человеческих силах.

Страшным и кровавым выдался январь — и все же это был счастливый для Саши январь, последний, она знала, счастливый месяц ее жизни. Муж был рядом, и многих друзей удалось повидать напоследок. И вот дни эти подходили к концу. Чтоб оказаться в Москве до первого февраля, выехать в Моршанск следовало завтра на рассвете. Последнюю ночь с товарищами, которых она больше никогда не увидит, Саша не хотела тратить на пустые сожаления.

— Да чего там свин! — вступил следующий рассказчик. — А вот я служил с Князевым, еще когда он взводом только командовал! Как-то входит он к нам в казарму, а там…

Бутылка обошла круг. Каждому досталось по глотку, но усталым истощенным людям этого хватило, чтоб слегка захмелеть. Саша теснее прижалась к сидящему рядом мужу.

— Эх, а я с Федором здесь уже знакомство свел, на Тамбовщине, — вступил еще один рассказчик. — Сперва наши косо на него смотрели, чего это, мол, пришлый да нами командовать станет. Но как повидали его в деле, поняли, что он дело свое крепко знает и слов на ветер не бросает…

Испачканную кровью Князева листовку с фотографией детей Саша носила возле сердца — вместе с фотопленкой, запечатлевшей мертвое, с зияющими ранами тело.

Саша засмеялась вместе со всеми над очередной историей, которую, если начистоту, не слушала. То ли из-за выпитой на голодный желудок водки, то ли просто с устатка Саша видела сейчас в мареве костра мертвых вперемешку с живыми. Ванька, грустно улыбнувшись, подбросил веток в огонь и принялся черкать карандашом в тетрадке; любую свободную минуту он посвящал алгебре. Прохор деловито возился с солдатским котелком, заваривая, по своему обыкновению, что-то необыкновенное. Раскатистый смех Князева вторил общему хохоту. Донченко смотрел укоризненно, скрестив руки на груди — бездумных развлечений он никогда не одобрял, считал пустой тратой времени. Тонкие пальцы Юдифи сжимали винтовку.

Саша зачерпнула горсть чистого снега и протерла усталые глаза. Зрение падало давно, но видеть то, чего нет — такого с ней прежде не бывало.

Лекса с Аглаей подошли проститься. Саша обняла их обоих разом, благо теперь они и были наконец вместе.

— Вытащи детей командира, Сашка. Ты слово дала, — сказал Лекса.

— Сделаю что смогу, — улыбнулась Саша. Теперь, когда сомнения остались в прошлом, на душе у нее было легко. — Или погибну, пытаясь что-то сделать. Ты сам тут смотри мне революционную бдительность не теряй, Лексей Платоныч! И береги себя. Помрешь — выговор объявлю по партийной линии!

— Не уверена, что я правильно поступаю, позволяя тебе уйти к ним, — хмуро сказала Аглая. — Отчаянные времена требуют отчаянных мер. Мы не вправе пренебрегать никакими возможностями. У этой мрази, у Нового порядка, земля под ногами горит. Возможно, они попытаются затеять с нами переговоры — может, и через тебя. Вот только сумеешь ли ты найти их уязвимое место и нанести удар? Ты ведь слабая, комиссар. Хватит ли тебе не ума даже — духа?

— Вот и узнаем, — Саша пожала плечами. — Так уж вышло, нет у тебя другого комиссара. Может, раскаешься потом, что не расстреляла меня сейчас. Но я постараюсь тебя не подвести. Ты сама-то, Гланя…

Саша заколебалась. Сказать ей, чтоб была добрее к Лексе? Чтоб пожалела отца? Чтоб в другой раз не рвала рельсы под поездом с ранеными? Нет смысла… да и не надо этого говорить.

— Ты не забывай, Гланя, что война ведь закончится когда-нибудь. Даже если не для нас. Она обязательно закончится.

Заполночь все наконец разошлись. Саша осталась вдвоем с мужем.

Они венчались в крохотной промерзшей церквушке. Попик артачился, говорил что-то про необходимость подготовки к обряду. Белоусов придержал готовую нагрубить Сашу за рукав и вежливо объяснил, что речь идет о чрезвычайных обстоятельствах. Дальше пререкаться с вооруженными людьми поп не стал, со вздохом набросил ризу прямо поверх тулупа. Венчались в холоде, без певчих, свидетелей и венцов. Сокращенная до предела служба не заняла и получаса. Саша в Бога не верила, но хотела, чтоб ее муж знал: где бы она ни оказалась и через что бы ей ни пришлось пройти, даже если они не встретятся никогда больше, она навсегда останется его женой. Обряд же, вопреки ожиданиям, не вызвал отторжения. Слышать имена героев Торы было словно получить весточку от старых знакомых. Правда вот, с первой официальной брачной ночью не сложилось, пришлось сразу после венчания ехать по отрядам…

Полгода прошло с тех пор, как они назвали друг друга мужем и женой, но вместе им довелось провести ничтожную долю этого срока. Оба работали сутками напролет и постоянно бывали в разъездах. Теперь шесть часов оставалось до рассвета, который разлучит их. Они уже сговорились, что провожать ее муж не станет. Последнее подобие порядка здесь держалось на нем, он попросту не имел права покидать штаб по личным надобностям. Да и к чему затягивать прощание… душу только зря травить.

Белоусов крепче прижал жену к себе. Сырая ветка треснула в костре, пучок искр взмыл в небо и без следа растаял.

— Но ведь мы все равно однажды расстались бы навсегда, — Саша ответила вслух на то, о чем думали они оба. — Человечество когда-нибудь победит и саму смерть, но сперва нужно выстроить общество, в котором будет цениться жизнь. Едва ли мы бы застали это время хоть даже и глубокими стариками. Как знать, может быть, страх перед вечной разлукой свел бы нас с ума… или отдалил друг от друга. Вдруг не так уж страшно, что мы расстаемся теперь, пока достаточно сильны для того, чтоб это вынести.

— Полагаю, радость моя, это было бы легче, потому что я успел бы тебе надоесть, — Белоусов встал, чтобы подбросить поленьев в костер. — Я осел бы на скучной бумажной работе в каком-нибудь окружном штабе. Некрасиво старел бы. Был бы всем на свете недоволен и постоянно ворчал. А тебя ждала бы блистательная карьера. Ума не приложу, зачем тебе был бы нужен старый брюзга.

— Да полно, — Саша засмеялась. — К стенке меня бы поставили за мои художества. Но, быть может, не сразу. Может, у нас еще были бы дети…

Он снова сел рядом. Они немного помолчали, глядя в огонь. Рядом с мужем Саша никогда ничего не боялась, потому не могла сейчас бояться и скорой разлуки.

— Мы бы так замечательно жили с тобой после войны, — сказала Саша. — Я бы выучилась готовить тебе ужины и утюжить твою одежду. По вечерам ты читал бы газеты, а я… вязала бы, да, я стала бы вязать тебе носки и пуловеры. Они выходили бы безобразными, но ты носил бы их, лишь бы меня не обидеть. Но главное — я родила бы детей, а ты бы вырастил их так, чтоб они не повторили моих ошибок. Чтобы они перестали бесконечно воспроизводить гражданскую войну.

— Чтоб закончить эту войну, недостаточно прекратить боевые действия, — сказал Белоусов. — Само общество придется пересобрать на новых основаниях.

— Да… И ловушка здесь в том, что те, кто воевал, на это неспособны. Знаешь, человек, убивший однажды, уже не будет прежним. Это грань, которую ты переходишь и меняешься необратимо. Но вдруг все же мы так сможем устроить, что нашим детям этой грани переступить не придется. И они уже смогут создать все новое.

Саша обняла мужа, прижалась к нему как могла крепко — хотя костер пылал жарко, да и ночь вовсе не была морозной.

— Я бесконечно благодарна тебе, родной, за то, что ты не сказал мне ни слова упрека. Представляю, чего это тебе стоит.

— Ты выходишь одна против целого мира. Разве я могу допустить, чтоб тебе пришлось идти еще и против меня? Разве в этом мой долг?

Они еще немного помолчали. Так много надо было сказать… но нет, ничего не надо было говорить.

— У нас есть еще время, — сказал Белоусов. — Товарищи уступили нам каморку за печью.

Это был царской дар, в такой-то тесноте.

— Я приду через пять минут, жди!

По пути от отхожего места Саша почти споткнулась о солдатика, отрывавшего полосу от книжной страницы, и накинулась на него:

— Что творишь, олух, это ведь книга!

— Так библия же, товарищ комиссар, — оправдывался солдатик. — Поповские бредни.

— Раз библия, то и черт с ней. Оторви тогда и мне немного.

Табака оставалось ровнехонько на одну самокрутку. Хоть, отойдя от костра, Саша сразу успела подмерзнуть, а все же курить в избе, где и так дышать было нечем, не стала. Кроме того, там пришлось бы делиться, а она умирала без курева.

Солдатик с видимым облегчением вручил Саше обрывок страницы и растаял в темноте. Саша сняла рукавицы и достала кисет. Чтоб не просыпать ни крошки драгоценного табака, поднесла бумагу к самым глазам и различила текст: «Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть».

Запрокинула голову к низкому небу и длинно, грязно, яростно выругалась.

Со своим конвоем Саша рассталась днем тридцатого января за семь верст до Моршанска. Дотуда шли лесными тропами, а дальше начиналась открытая населенная местность. Здесь уже можно не бояться волков, а что до людей… Саше не полагалось теперь бояться и людей.

В январе тридцать один день, а сдаться ей приказали до первого февраля. Она могла бы еще несколько часов провести со своими, что-то сделать для них. Но Саша заложила день на непредвиденные происшествия в пути, или на то, что телеграфной связи с Москвой почему-то вдруг не будет. Возможно, то, что она делала, было глупо. Но опоздать будет еще глупее.

Если не нужно спешить, дорога сплошь и рядом обходится без происшествий. Обошлось и на этот раз. Прощаясь, Саша отдала Фролу маузер и патроны, а заодно все личные вещи, которые еще могли пригодиться кому-нибудь: нож, одеяло, миску с ложкой, два коробка сухих спичек. Думала расстаться и с часами, но не смогла. Казалось, если она расстегнет клипсу и снимет их, то рассыплется, будто только подарок Моисея Соломоновича держал ее целой до сих пор. Да полно, убеждала себя Саша, ну к чему им тут в лесах «Картье»?

Пожала руку каждому из своих людей. Без них она не смогла бы выполнять работу комиссара, мотаясь по всей губернии — если б не подстрелили белые, то сожрали бы волки, или сама бы в лесу окочурилась, не умея ни палатку поставить, ни костер в снегу развести. Благодаря конвою ей не приходилось беспокоиться о еде и ночлеге, да и доброй шуткой они всегда были готовы ее поддержать. Но вот пришло время расстаться с ними и ехать дальше с неприкрытой спиной.

Саша ожидала, что ее задержат еще на подъезде к городу, но этого не произошло, ни один разъезд ей не встретился. Спешилась там, где тракт перешел в улицу. Потрепала верного Робеспьера за ухом, развернула мордой в сторону дома стрелочника и ударила по крупу ладонью. Авось умное животное найдет дорогу к хорошо знакомой конюшне. Лучше уж пусть на нем ездят честные контрабандисты, чем огэпэшники.

Свободно пройти через город Саша не рассчитывала, от нее за версту разило лесом и партизанщиной. Некогда элегантная одежда, купленная по настоянию Вершинина, выглядела жалко. Подол юбки-амазонки выпачкан золой и бог знает чем еще, пальто прожжено в нескольких местах. Армейские сапоги разительно не вязались с костюмом, но надевать туфли по морозу она не стала. Лицо обветрено, губы потрескались.

Однако изможденные люди в некогда добротной, а теперь плачевного вида одежде никого на улицах Моршанска не удивляли. Город кишел беженцами, ближе к центру через них приходилось проталкиваться. Улицы, забитые гружеными скарбом телегами и повозками, узлы и чемоданы, громоздящиеся прямо на мостовой. Костры, скот вперемешку с людьми, ругань, детский плач. Даже на морозе в нос шибало нечистотами; а ведь совсем недавно это был тихий чистенький городок. Повсюду Саша встречала одетых кое-как, едва ли не в одеяла замотанных людей с потерянным взглядом. На их фоне она не привлекала внимания, тем более что сумерки понемногу сгущались. Лишь один из патрульных в самом центре города задержал на ней взгляд.

— Вы не подскажете, как пройти в ОГП? — мило улыбнулась ему Саша, хотя расположение уездного отделения прекрасно знала.

— Прямо и направо, — буркнул патрульный и отвернулся.

Неудивительно, что люди бросают все и бегут из проклятой губернии. В Ряжске от газа пострадало около полусотни человек, и слухи ходили самые чудовищные. ОГП зверствовала, сгоняя в концлагеря причастных и непричастных к восстанию, по одному только подозрению или доносу. Ни правительственные войска, ни повстанцы обывателя не щадили в эти дни. Тамбовщина перестала быть местом для жизни.

Саша шла по центральной улице, мимо неработающих газовых фонарей и закрытых магазинов. У некоторых были заколочены ставни, у одного — выбиты рамы и выломана дверь. Только окна недавно еще благопристойного трактира сияли, внутри бренчала расстроенная фисгармонь и визгливо смеялись женщины. Вывалившийся из дверей пьяный гуляка протянул было к Саше руки, но, напоровшись на ее взгляд, стушевался и перешел на другую сторону улицы.

Возле порога здания ОГП Саша замерла, усмиряя дыхание. Здесь и сейчас ее план казался особенно наивным и глупым. Почему она позволила сектантам заморочить себе голову? Ну какую власть при Новом порядке она может получить? В лучшем случае ее допросят под протоколом и она выдаст какой-то из вариантов заготовленной дезинформации. Это если ее защитный круг вообще сработает. А после в любом случае превратится в безвольного болванчика. Куда вероятнее, ее пристрелят или забьют до смерти прямо здесь, вот так просто, и никого она не спасет. Да есть ли вообще кого и от чего спасать?

Саша глянула на часы. Рабочий день здесь заканчивался через полчаса. При начальстве есть хоть какие-то шансы, что выслушают и телеграфируют в Москву. Дежурным проще пристрелить ее по-быстрому, без лишних хлопот решив вопрос.

Саша зажмурилась и потянула на себя тяжелую дверь.

Молодой лопоухий дежурный в обшарпанной приемной разбирал какие-то бумаги. Он опирался на школьную парту со следами чернил. Из-под правого локтя выглядывал кусок вырезанной перочинным ножиком надписи «…тька дурак». Едва глянув на Сашу, парень устало протянул:

— Дамочка, ежели вам продлить разрешение на торговлю, то это не сюда, это в управу.

— Да нет, вы знаете, я по другому вопросу, — ответила Саша, заправляя волосы за ухо. — Мне было приказано явиться в отделение ОГП. В любое, но так уж вышло, что ваше оказалось ближе всех. Я — комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург.

Дежурный тяжко вздохнул, с сомнением взглянул на Сашу и быстро — на наручные часы. Саша понимала его: всякое дерьмо вечно происходит под конец смены.

— Сейчас доложу, обождите, — мрачно сказал он и скрылся за дверью, ведущей в недра здания.

Саша досчитала про себя до двадцати, когда из-за двери выскочили двое людей в черной огэпэшной форме, заломили ей руки за спину, втащили внутрь. Провели по темному холодному коридору и втолкнули в кабинет.

— Баба вот, ваше благородие. Говорит, мол, сама эта, как ее… комиссар Гинзбург.

— Да неужто? — грузный человек саркастически вскинул лохматые седые брови.

В его сомнениях был резон. Городских сумасшедших в эти смутные времена хватало, Саша, когда работала в ЧК, сама сталкивалась с нелепыми, самоубийственными почти случаями самооговора. Мало было входить в дюжину главных врагов Нового порядка, надо еще доказывать, что она — действительно она!

— У вас тут что, даже словесных портретов особо опасных преступников нет? — Саша мотнула головой, отбрасывая упавшие на лицо волосы. — Стоит ли удивляться, что революция побеждает по всей губернии… Вы ведь Филиппов?

Описания руководителей уездных отделений ОГП в Народной армии были — разведка работала исправно. Саша угадала. Филиппов, а это очевидно был он, подобрался и приказал:

— Обыскать!

— У меня при себе фотографическая пленка, — быстро сказала Саша, пока с нее снимали пальто. — Упаси бог вы ее засветите. Там сведения для полковника Щербатова.

— Зачем ты явилась, комиссар? Чего тебе нужно? — тяжело глядя на Сашу, спросил начальник уездного ОГП.

«Танк», похоже, убедил его — городские сумасшедшие не носят «Картье». Часы и замотанная в плотную ткань фотопленка исчезли в ящике стола. На что она только надеялась… Да на что она вообще надеется?!

— Тебе к чему знать? — Саша тоже перешла на «ты». — Приказ был из Москвы. Вот пусть Москва и разбирается.

Огэпэшник, который держал ее, вывернул ей руку так, что Саша выгнулась и судорожно вздохнула, стиснув зубы.

— Отставить, — мрачно сказал Филиппов. Видимо, припоминал сейчас слухи, будто бы комиссар Народной армии как-то связана с ОГП. — Без крайней необходимости не трогать. Запереть в теплую и глаз не спускать.

Ее не били, опасались даже лишний раз прикоснуться. Зато снова обыскали, а час спустя принесли одежду и велели переодеться. Зная, что здесь ее пока не тронут, она раздевалась перед ними спокойно и без спешки, только губы кривила презрительно. Она понимала их: инстинкт сыскарей буквально кричал, что комиссар несет в себе смертельную угрозу. Огэпэшники, верно, ищут сейчас за подкладкой ее одежды порох или яд. Саша усмехнулась: в ней ведь действительно была бомба, но найти ее не под силу не то что следователю, но даже и прозектору. Их страх немного успокаивал ее.

Одежду выдали женскую, ношеную, но добротную и чистую, почти угадав с размером. Хорошо, кровь отстирали; в ЧК одежду расстрелянных хранили как есть. Накормили от души: выглядела Саша изможденной, а им менее всего хотелось, чтоб она расхворалась, пока находится под их надзором. Принесли полную миску жареной картошки — с луком, на сале. Едва ли таким образом ее пытались оскорбить. В прежней жизни Саша действительно избегала есть свинину, по привитому в детстве убеждению полагая ее скверной пищей; но годы войны приучили, как говаривал Князев, не перебирать харчами.

К полуночи суета утихла. У решетки Сашиной камеры остался всего один огэпэшник — лопоухий дежурный, который давеча встретил ее у входа. Он держался почти дружелюбно: принес стакан теплого сладкого чая, а после угостил папиросой из мятой пачки.

— Это же твои личные папиросы, солдат, — сказала Саша, затягиваясь.

— Кури, комиссар, не последние чай… Для тебя не жалко.

— С чего вдруг такая щедрость?

— Да я ж не своей волей-то в ОГП служу, — сказал паренек, кося глазами в сторону. — Ни в жисть не пошел бы в охранцы, ежели б семью прокормить мог другим манером. У нас как чуть не половину земли изъяли, так с хлеба на квас перебиваемся. Голодаем, а долг-то растет… Хорошо, меня в ОГП приняли. Как воевавшего да грамотного. А там вот и выслужиться довелось. Ты не думай, комиссар, я не по восстанию работал, мы все больше по уголовным. Убивца вон взяли одного, опосля меня и перевели на уезд. И не рад я с братьями-бедняками воевать, а все ж своя рубашка ближе к телу…

— Понимаю, — кивнула Саша и взяла еще одну папиросу из щедро раскрытой пачки.

— Но ты-то не из таковских, комиссар… Есть ведь у тебя задумка какая против бар, а? Чем-то же ты им насолить думаешь? Затем, небось, и сдалась?

— Видишь ли, солдат… Я тут не так чтоб с инспекцией. Но вот почему сейчас позоритесь вы, а стыдно мне… Мы вот в чеке так топорно не работали. Ну нельзя же настолько топорно работать, ты уж прости.

— Да сам знаю, — уши солдатика густо покраснели. — Жидкое оправдание… но я не особо-то и старался тебя разговорить. Не веришь мне, и правильно. Неча верить таким, как я, иудушкам. Победила бы народная власть, к стенке бы меня поставила — так, мож, и за дело. Я ведь правду сейчас сказал, про земельный налог-то и семью свою. Так что мне не говори ничего. А все ж свечку я в субботу поставлю, перед Семистрельной иконой. Пусть Богородица тебе поможет, чего бы ты там ни задумала. Потому как все что угодно получше этого Нового, мать его, порядка будет. Ты папиросу-то возьми еще, комиссар. Когда теперь покурить доведется. Спички, уж прости, нельзя тебе оставить, из рук разве могу огня дать…

Наконец и он ушел, и Саша задремала было, но ее тут же подняли к ночному поезду. Сапоги и шинель выдали новенькие, казенные — на пару размеров больше, чем нужно, но терпимо. Неужто боялись, что в ее пальто и обуви спрятано что-то, чего они так и не смогли найти?

Руки сковали американскими наручниками «Пирлес». Саша прежде про такие только слышала, ПетроЧК ими так и не снабдили, несмотря на многочисленные запросы. Пока собирался конвой, Саша изучала механизм замка. Он позволял браслетам легко застегиваться и затягиваться, но не пускал дужку обратно. Защитный штифт на ребре замка блокировал движение храповика и предотвращал самопроизвольное затягивание на руке. Намного более легкая, надежная и гуманная конструкция, чем все, что Саша видела до сих пор. Она давно мечтала посмотреть на «пирлесы», хотя, конечно, не при таких обстоятельствах.

— Вы взяли фотографическую пленку, которую я привезла? — спросила Саша у начальника конвоя. Тот насупился:

— Перед тобой я не отчитываюсь, комиссар.

Однако бить ее, чтобы поставить на место, не стал.

Уже на дальних подступах к вокзалу началось столпотворение. Несмотря на поздний час и мороз, здесь собрались сотни, может, даже тысячи человек. Всюду громоздились вещи. Плакали дети. Саша заметила несколько костров прямо на улице. Перед взводом ОГП толпа расступалась, но чем ближе к вокзалу, тем медленнее и неохотнее. Идущий впереди конвоир выругался и сделал широкий шаг; Саша чуть не споткнулась о замерзший труп.

Вокруг вокзала было выставлено двойное оцепление — регулярная армия, не огэпэшники. Хорошо, подумала Саша, что они сейчас здесь, а не у нас в лесах. Внутрь кольца пропускали только пассажиров с билетами — и то, видимо, не всех — до Саши долетали отголоски скандалов. Однако и оцепление не могло сдержать всех, пролезло достаточно людей, чтобы через перрон пришлось проталкиваться.

Пассажиры буквально брали штурмом вагоны московского поезда. Неужто придется ехать сутки в эдакой тесноте? Но конвой уверенно двинулся к голове состава, в синий вагон первого класса. Саша краем глаза заметила негодующего мужчину и растерянную даму, выходящих из поезда под присмотром проводника. Забавно: комиссар поедет на господских местах, а господа останутся мерзнуть на вокзале.

В вагоне первого класса Саша оказалась впервые — мещанка Сирина, чтоб не привлекать внимания, ездила вторым. С любопытством осмотрела мягкие ковры, диваны с резными подлокотниками, лакированный столик, отделку красного дерева. В купе с нее сняли наручники. Здесь было тепло, вагон отапливался не чадящей печью, а наполненными горячей водой батареями. Электролампы мягко освещали купе. Под напряженными взглядами конвойных Саша скинула сапоги, растянулась на обитом бархатом диванчике, укрылась шинелью и заснула.

Площадь Павелецкого вокзала в Москве разительно отличалась от наводненного беженцами Моршанска, но и на помпезные окрестности Невского проспекта не походила. Здесь было просторно и по-простецки. Нарядные разносчики наперебой расхваливали свой товар, звонко играла гармошка, дребезжали трамваи. Для простонародья и для чистой публики в вокзал были предусмотрены разные входы, но в суете площади все они перемешивались.

Начальник конвоя отправил было одного из своих людей на пост ОГП, чтоб вызвать транспорт, и тут выяснилось, что их уже встречают. Вера Щербатова всегда приходила вовремя — или верное время наступало именно тогда, когда она приходила. Она шла через вокзальную площадь стремительно, но без спешки, и люди всех сословий и возрастов расступались перед ней — такую уверенность и энергию она излучала. Ее строгое темно-серое пальто могло показаться совсем простым, но Саша в бытность мещанкой Сириной успела полистать модные журналы и знала, что такая вот простота стоит баснословных денег. Каким-то образом Вера нашла Сашу глазами через заполненную галдящим людом площадь и смотрела теперь только на нее. Саша поймала себя на том, что отступила на полшага.

Вера подошла и, не отрывая от Сашиного лица взгляд, бросила одно слово:

— Ключ.

Конвойный стал суетливо хлопать себя по карманам, доставая ключ от наручников. Вера взяла Сашины руки в свои — Саша ощутила тепло ее кожи сквозь тонкие замшевые перчатки. Разомкнула замок и сказала:

— Никогда больше, Саша. Вы никогда больше не будете такое носить, я обещаю вам.

Перевела взгляд на начальника конвоя:

— Вы проводите нас до машины, там у меня своя охрана. После свободны. Завтра доложитесь в центральное управление.

— Но приказ… доставить в… у меня тут адрес…

Забавно было наблюдать, как этот суровый мужик теряется и тает под взглядом хрупкой женщины.

— Приказ изменился, — спокойно сказала Вера. — Ее забираю я.

— Могу я взглянуть на ваши документы? — начальник конвоя побледнел от собственной храбрости. Вера приветливо, почти ласково улыбнулась ему:

— Похвальная бдительность. Я уже начала за вас беспокоиться — неужели вы передадите заключенную первой встречной? Вдруг я ее подельница и намереваюсь ее освободить, — Вера снова улыбнулась, теперь уже Саше, и достала из ридикюля удостоверение. — Вот это вас успокоит, надеюсь.

Начальник конвоя схватил небольшой документ в обе руки и поднес к глазам. Крупные капли пота выступили у него на лбу. Саша знала, что Вера Щербатова возглавляет один из департаментов ОГП, но как разные части министерства соподчинены друг другу формально и неформально, представляла смутно. Видимо, этот моршанский детина — тоже. Он вернул Вере удостоверение с легким поклоном. Она повернулась и пошла через площадь так уверенно и спокойно, что конвою ничего не оставалось, кроме как последовать за ней.

На автомобильном проезде их ждал черный «кадиллак». Возле него стояли двое коротко стриженных мужчин в превосходно сшитых черных пальто — гражданских, не в форме ОГП. Один из них распахнул перед Сашей заднюю дверь. Вера небрежным жестом отпустила было моршанских огэпэшников, и Саша торопливо сказала им:

— Пленка. Вы должны передать ее Вере Александровне. Сейчас.

Начальник конвоя смерил ее взглядом, без слов объясняющим, где он видал комиссара Народной армии с ее распоряжениями.

— Вы что-то привезли для нас, Саша? — заинтересовалась Вера и приказала начальнику конвоя: — Отдайте то, о чем она говорит.

Тот глянул исподлобья, но приказ выполнил. Вера села на водительское сиденье. По движению, которым она огладила руль, Саша поняла, что госпожа Щербатова искренне любит эту машину. Заведя двигатель, Вера обернулась назад и сказала:

— Мы едем ко мне домой. Это недалеко. Там мы сможем спокойно обо всем переговорить.

Голос ее был теплый, словно она не решала судьбу пленного предводителя восстания, а приглашала подругу на чашку чая после прогулки по магазинам. Саша подумала, что надо бы, наверно, что-то ответить, но смогла только кивнуть.

Обтянутое кожей сиденье «кадиллака» оказалось мягким и просторным. Сидящие по обе стороны от Саши охранники оставили ей достаточно пространства, чтоб она могла вертеться, силясь разглядеть город. Москва разительно отличалась от Петрограда с его выстроенными в ряд, как солдаты на плацу, фасадами. Здесь дома были разномастные, словно публика на ярмарке. Некоторые каменные, солидные, другие — одноэтажные, с двускатными крышами, с огородиками и хозяйственными постройками, точь-в-точь как в селах Тамбовщины. И все укутывал свежий снег, падающий поверх черных от угольной пыли сугробов. Улицы чистили плохо, многие ходили в валенках.

Проехали по широкой улице, миновали каменный мост через замерзшую реку, затем нарядный, украшенный цветными фонариками бульвар. Справа возвышался Храм Христа Спасителя, одинокая громада посреди пустой площади. Свернули в переулок и скоро остановились у высокого витого забора. Венчавшие его пики, однако, отнюдь не были декоративными. Один из охранников достал из кармана ключи и отомкнул изящные и вместе с тем прочные кованые ворота. «кадиллак» двинулся дальше, по широкой, обрамленной стройными деревьями подъездной аллее, и остановился перед крыльцом.

Второй охранник распахнул перед Сашей дверцу и подал ей руку. Саша его руку проигнорировала — хотя бы из машины она еще способна выйти сама — и уставилась на дом. Полукруглые асимметричные окна, россыпь цветной мозаики по фасаду, кружево балконных решеток… не о том думаешь, комиссар! Три этажа, пост у двери, у часовых винтовки и маузеры. Вот на что нужно смотреть.

— Вам нравится дом? — спросила Вера, но ответа дожидаться не стала. — Идемте же внутрь, посмотрите декор.

В доме у Саши на секунду закружилась голова: похоже, архитектор задался целью не оставить ни одной скучной прямой линии. Цвета отделки яркие и глубокие: белый, темно-синий и лазурь. Саша не сразу поняла, чего от нее хочет молоденькая горничная, потом неловко сняла и отдала шинель. Одежда, которая в Моршанске казалась пристойной и добротной, здесь, в этой изысканной обстановке, была чудовищно неуместна.

— Пройдемте ко мне, в малую гостиную, — сказала Вера. — Там никто нам не помешает.

По изогнутой лестнице они поднялись на второй этаж и проследовали в небольшую уютную комнату с круглым столом и камином.

— Позвольте мне посмотреть на вас! — лицо Веры сияло, как у ребенка, увидевшего под рождественской елкой гору ярких коробок. Она взяла Сашу за плечи и развернула к свету. — Вы повзрослели, стали жестче, увереннее. Вам это к лицу. Волосы жаль, конечно, но короткая стрижка вам пойдет, я знаю один фасон, только бы вы на него согласились… Кожа обветрена, но это все поправимо, французская косметика творит чудеса.

Духи Веры пахли ландышем. На контрасте Саша ощутила свой собственный запах: пот, костер, порох. Решила, что довольно позволять обращаться с собой как с куклой, осторожно высвободилась и сказала:

— Вера Александровна, как я выгляжу — это в самом деле то, что теперь важно?

— Нет, нет, разумеется, — Вера, кажется, смутилась. — Простите, я немного взволнована. Давно ждала вас, вот и забылась на минуту. Вы ведь, должно быть, хотите умыться с дороги. Идемте, я провожу вас в ванную. Тем временем подадут чай.

— Фотографическая пленка, которую я привезла, — напомнила Саша. — Ее нужно проявить и напечатать фотографии. Как можно скорее.

— Судьба этой пленки, похоже, беспокоит вас больше, чем ваша собственная, — Вера тепло улыбнулась. — Не волнуйтесь, Саша, я распоряжусь. Идемте.

Судя по обилию разнообразных флакончиков и баночек, это была личная ванная Веры. Саша несколько раз вымыла лицо и руки лавандовым мылом, и все равно на белоснежном полотенце остались серые разводы — грязь въелась в кожу. Здесь было большое зеркало, подсвеченное электрической лампой, но рассматривать себя Саша не стала, чтобы вконец не расстроиться. Она и так уже была достаточно сбита с толку.

В малой гостиной молоденькая горничная уже накрывала на стол. Саша уставилась на еду и замерла. В конце осени — начале зимы дела в Народной армии шли неплохо, и питание тоже удалось наладить, но январское отступление принесло с собой голод. Печь хлеб не успевали, ели когда тюрю из разведенной в воде муки, когда жилистое конское мясо, и все это без крошки соли. Здесь же подавали сандвичи с ростбифом и сыром, тонкие бисквиты, листья салата и нарезанные томаты — это в январе-то? Еда казалась ненастоящей, подделкой, театральной декорацией из папье-маше. Как, впрочем, и всё здесь.

Вера отослала горничную и сама разлила крепкий ароматный чай по тонким фарфоровым чашкам.

— Вы можете мне сказать, что с детьми Князева? — спросила Саша.

— Вы и в самом деле переживаете за них? — Вера будто бы удивилась. — Не волнуйтесь, они живы, здоровы и вполне благополучны, все трое. Живут с нами, в этом доме, тут достаточно места. Они ни в чем не знают нужды, о них заботятся лучшие гувернеры, к ним приходят преподаватели. Разумеется, детям ничто не угрожает. И, на самом-то деле, не угрожало. Ну, что вы так смотрите? Их всего лишь сфотографировали в ОГП, они даже не знают, каким образом эта фотография была использована. Однако свое дело она сделала, раз вы здесь. Пейте чай, пока он не остыл.

Саша облокотилась о стол, прижала ладони к вискам, попыталась успокоить дыхание. Следовало, наверно, что-то сказать, но она не могла собраться с мыслями.

— Я знаю, что вам страшно, Саша, — продолжала Вера. — Не подумайте, я не имею намерения вас оскорбить. Напротив. Храбрый человек — не тот, кто не испытывает страха, а тот, кто преодолевает его. Я восхищена тем, как вы держитесь. Сама бы я визжала от ужаса на вашем месте.

Да уж, ты бы у нас повизжала, подумала Саша и тут же устыдилась этой мысли: глупой, злобной, беспомощной. Если ты позволяешь себе такие мысли о враге — ты уже побежден.

Неловко взяла чашку за маленькую ручку. Вкус крепко заваренного чая она подзабыла, но все же это был он, никакого подвоха. Огэпэшную отраву под обычный чай не замаскируешь.

— Я не понимаю вас, Вера Александровна. Чего вы от меня хотите?

— Хочу, чтоб вы знали: бояться вам нечего, — Вера улыбнулась ободряюще. — Разумеется, теперь вы мне не верите. Но со временем сами всё увидите и поймете. Обещаю: пока я жива, никакого вреда вам не причинят. Разумеется, мы не можем позволить вам вернуться к прежней деятельности. Потому жить будете у меня в учреждении, под охраной. Я постаралась, чтоб эти комнаты не были похожи на тюрьму… и все же это, к сожалению, тюрьма. Но никакого насилия не будет ни над вашим телом, ни над вашим разумом. Никаких пыток, гипноза, протоколов, угроз вам или тем, кто вам дорог.

— И чтобы заслужить все эти замечательные привилегии, я должна всего лишь… что?

— Саша, вы ничего не должны. Когда вы поймете, что на самом деле с нами всеми происходит, тогда и решите, что станете делать. Если решение окажется не в нашу пользу, не стану обманывать, свободы мы вам не вернем. Но ничего дурного с вами не случится и тогда. Отправитесь в ссылку, допустим, к морю, вы любите море? Отчего вы совсем не едите?

— Я не голодна.

— Как знаете. А вы ведь курите? Вот, я держу сигареты для гостей. Угощайтесь, прошу вас.

Сигарету с фильтром из жестяной коробочки Саша взяла. От табака она никогда не могла отказаться. Если она однажды и продаст то, во что верит, то, верно, за табак.

— Вера Александровна, не хочу вас обидеть, но я попросту не вижу смысла в том, что вы говорите. Вам ведь известно, кто я и что я делала. Мне также известно, кто вы и каковы ваши методы. Отчего вы предлагаете мне столь роскошные условия, не требуя ничего взамен, и ожидаете, что я поверю вам?

— Это чрезвычайно просто, Саша… Я зову вас просто по имени, возможно, это с моей стороны не вполне вежливо, но вы можете обращаться ко мне так же, если вам угодно. Я буду рада. Так вот, причина проста: нам нужна ваша помощь.

— Моя помощь, — тупо повторила Саша. — Вам.

— Да, я знаю, звучит странно… — Вера улыбнулась растерянно, едва ли не виновато. — Помощь, которую невозможно получить принуждением или угрозами. Надеюсь, скоро вы станете понимать меня лучше. А до тех пор у меня будет всего одна просьба: пожалуйста, не лгите мне. Я не стану задавать вопросов, которые вынудили бы вас лгать. Я ведь прекрасно понимаю, что, хотя вы и правда беспокоитесь о детях вашего боевого товарища, вам не привыкать приносить жертвы. Вы здесь не из-за них. Наверняка вы думаете как-то навредить нам, устроить диверсию. Не отвечайте. Мне ясны ваши мотивы и, в общих чертах, намерения. Но когда вы увидите, в какую пропасть катимся мы все, то сами передумаете. Я понимаю, вы чувствуете себя беспомощной беззащитной пленницей. Но ведь на самом-то деле тот человек, у которого есть власть что-то изменить — это вы.

Саша дважды моргнула. Она перестала понимать что бы то ни было. Чего Вера добивается? Зачем привела ее в свой дом? Что вообще происходит?

— Вера, чего ты добиваешься? — бледный от гнева Андрей Щербатов ворвался в малую гостиную. — Зачем привела эту женщину в наш дом? Что вообще происходит?

Щербатов выглядел старше и более усталым, чем она помнила. Вертикальная морщина на лбу, полгода назад едва наметившаяся, теперь проступала явственно. У губ пролегли глубокие складки. А ведь ему всего-то, припомнила Саша, тридцать три года.

— Добрый вечер, Андрей, — с улыбкой сказала Вера.

Щербатов быстро взглянул на Сашу и встал так, чтоб оказаться у края стола между ней и сестрой.

— Работа с такими людьми возможна только в специальных учреждениях, — сказал Щербатов Вере. Он тяжело дышал, и Саша видела, каких усилий ему стоит сохранять хотя бы видимость спокойствия. — В присутствии охраны. И обязательно в наручниках.

— Я ценю твою обеспокоенность, дорогой мой, — Вера снова спокойно улыбнулась. — Но право же, я вполне способна сама решить, какие методы в каком случае надлежит применять.

— Правила придуманы не просто так! За их нарушение расплачиваются жизнями, — настаивал Щербатов. — Эти люди не останавливаются ни перед чем, они чрезвычайно опасны! Не станешь же ты приводить сюда и…

— Довольно! — перебила его Вера, мигом утратив всю свою сдержанность. — Это мой дом, и я буду приводить сюда кого считаю нужным!

— Но это ведь также и мой дом, и я не хочу видеть здесь тех, с кем ты работаешь!

Саша растерянно переводила глаза с одного на другого. О ней брат и сестра, кажется, вовсе позабыли. Что Щербатов начал такое говорить, из-за чего Вера сразу перебила его? «Эти люди… Приводить сюда и…», — о ком это может быть?

На саму Сашу Щербатов едва глянул. Она давно знала, что никаких чувств он к ней более не испытывает, но хотя бы банальное человеческое любопытство должно остаться? Ей вот интересно же, как он изменился за полгода.

— Возможно, каждому из нас пора бы обзавестись собственным домом, — холодно сказала Вера.

— Прошу тебя, не станем говорить об этом теперь, дорогая моя. Подобные вопросы следует обсуждать без посторонних.

— Ты чересчур опекаешь меня, Андрей! Это ни к чему доброму не приведет нас обоих!

Саша ко многому была готова, но только не к тому, чтоб оказаться невольным свидетелем скандала в благородном семействе. С любой точки зрения пора было прекратить эту сцену.

— Вера Александровна, — сказала Саша, и та тут же посмотрела на нее и улыбнулась ей. — Знаю, я не в том положении, чтобы просить. Но вы, возможно, прислушаетесь ко мне?

— Разумеется, Саша. Чего бы вы хотели?

— Мне нужно переговорить с Андреем Евгеньевичем. Наедине.

— Да, вы правы, — Вера поднялась. Она согласилась настолько легко, что, похоже, вся сцена для того и была затеяна. — Когда вы закончите беседу, мои люди отвезут вас туда, где вы станете жить. Завтра я не побеспокою вас, вам требуется отдохнуть. После введу в курс дела. Пока запомните: бояться вам здесь нечего. Андрей, доброй ночи.

Если бы Вера не повторяла поминутно, что бояться здесь нечего, Саша, верно, куда меньше боялась бы. Щербатов проводил сестру обеспокоенным взглядом и лишь потом посмотрел на Сашу, словно только что вспомнил о ее присутствии.

— Не ожидал, что мы начнем с этого, но я, похоже, должен быть вам благодарен, — сказал он. — Вы просто воспользовались поводом прекратить скандал или в самом деле нечто намерены сообщить мне?

— Второе, — Саша решила говорить сколь возможно коротко. — Пленка, которую я привезла. Ее должны уже проявить. Вам следует увидеть фотографии.

Щербатов на секунду нахмурился, словно пытаясь угадать, какая тут может быть ловушка. Потом пошел к двери:

— Я осведомлюсь.

Вернулся через минуту с карточками в руках. Саша не помнила, сколько тогда сделала снимков — видимо, пять. Сперва Щербатов намеревался просмотреть их стоя, но поняв, что на них, сел за круглый стол напротив Саши.

Пока он рассматривал фотографии, его лицо не менялось. После Щербатов поднял глаза на Сашу и спросил:

— Как это произошло?

Его голос стал глубже и мягче, и Саша поняла, что это не допрос пленного, а вопрос одного человека другому. Князев был другом им обоим, пусть и в разное время. Никакой военной тайны в этом уже не было в любом случае.

— Он остался прикрывать отступление, — сказала Саша. — Вызвал огонь на себя, чтоб наши товарищи смогли отойти.

Они минуту помолчали. Саша мучительно пыталась понять, что же происходит с Щербатовым. Кажется, он реагировал на нее не сильнее, чем на какого-нибудь случайного человека. Связь, которая между ними существовала — Саша теперь не могла найти хотя бы ее след. Как она делала это прежде? Кажется, все это было какой-то выдумкой, самовнушением.

— Вы убедили меня, что Князев действительно мертв, — спокойно сказал Щербатов. Если смерть друга и вызвала у него какие-то чувства, прорваться им наружу он не позволил. — Сами фотографии можно отретушировать, но только не пленку. Теперь вы расскажете, с какой целью это делаете?

Саша коротко вздохнула, заставила себя ответить спокойно и деловито:

— Дети Князева. Они вам больше не нужны. Рычагом воздействия на Антонова они быть не могут, это, полагаю, вы прекрасно понимаете. Их полезность исчерпана. Теперь вы можете их отпустить.

— Отпустить? О чем вы говорите, Саша? Я вас не понимаю.

Похоже, это было сказано искренне. Саша растерялась.

— Отпустить заложников. Что тут неясного?

Щербатов посмотрел на нее задумчиво:

— Саша, вы всё неправильно понимаете. Здесь нет никаких заложников, и никогда не было. Эти дети остались сиротами. Их мать умерла до того, как мы успели разыскать их. Туберкулез. Они жили в нищете, из милости у чужих людей. Что бы ни делал их отец, они никоим образом не в ответе за это. Мой долг — взять детей покойного друга на воспитание. Они живут в прекрасных условиях, получают образование, перед ними будут открыты все пути в жизни. Вы всерьез полагаете, что я выставлю их на улицу, превращу в беспризорников?

Он посмотрел на Сашу выжидающе, но она не нашла, что ответить. Взгляд ее заметался по комнате, но ни россыпь мозаики под потолком, ни мягкий пушистый снег за круглым окном не подсказали ей ничего.

— Вы неглупы, Саша. Я ни минуты не верю, будто вы действительно думали, что этим детям что-то угрожает.

Саша пожала плечами:

— А отчего мне так не думать? Я, знаете ли, приехала с Тамбовщины. Там люди, и дети тоже, замерзают насмерть за колючей проволокой, потому что комендатура жалеет для заложников дров. Мне не надо думать, способны ли вы на убийство детей. Я это знаю доподлинно.

— Это все происходит, потому что вы не даете утихнуть гражданской войне! Для того, чтоб положить ей конец, мы вынуждены идти на крайние меры, и это вина таких, как вы!

— Таких, как я? — взвилась Саша. — Может быть, это моя земельная реформа оставляет людей без куска хлеба? Может, я силой гружу людей в вагоны и отправляю в шахты иностранных компаний? Я привожу в русские города газовые бомбы? Может, дело все же в том, что вы довели людей до отчаяния?

— В этом разговоре нет никакого смысла, — Щербатов поморщился. — Не стоит тратить время на бесполезные перепалки. Я ведь решил сделать кое-что для вас, Саша, и сделаю, хоть вы своими оскорблениями и отбиваете у меня к тому всякую охоту. Все же вы сдались добровольно, это требует определенного мужества. Не знаю, имеет ли судьба детей Князева для вас какое-то значение на самом деле. Но у вас есть право увидеть их. Один раз. Сейчас, раз уж вы все равно оказались в этом доме. Идете?

Саша торопливо кивнула. Они прошли через дом — кажется, в другое крыло, хотя ориентироваться среди этих изогнутых линий было трудно. Окна комнаты выходили в коридор, занавески прикрывали их снаружи. Замки на двери, быстро приметила Саша, тоже открывались снаружи.

— Вы можете увидеть детей, но им не стоит видеть вас, — сказал Щербатов. — Это только растревожит их, а им и без того довелось пережить куда больше, чем следовало бы в таком возрасте. Если вы им не враг, не делайте ничего глупого, только смотрите. У вас три минуты.

Он отодвинул занавеску где-то на дюйм, и Саша посмотрела внутрь. Просторная комната с большими окнами, забранными ажурными решетками. Мощный свет хрустальной люстры под потолком, и еще лампы по углам. На мягком ковре сидит кудрявая девочка в атласном платьице. У другой стены два мальчика в огромном кресле склонились над иллюстрированным альбомом и, кажется, шепчутся. Повсюду игрушки, книги. Географические карты на стенах, большой глобус, макет железной дороги. Все это дорого, ярко и как-то избыточно; похоже, большей частью этих вещей не пользуются.

Хотя занавеска была раздвинута совсем чуть-чуть, все трое каким-то образом почувствовали Сашин взгляд и подняли лица. Саша вздрогнула: старший белобрысый мальчик смотрел прямо ей в глаза, и она узнавала это выражение. «Когда я смогу убить их всех», — спрашивал Ванька. Это ведь не ее Ванька, хоть его и зовут так же.

— Довольно, — негромко сказал Щербатов, но она не отреагировала, не в силах разорвать контакт глаз с мальчиком. Минуту спустя Щербатов добавил: — Я, право же, не хотел бы применять силу. Вы увидели достаточно. Пора продолжить беседу в моем кабинете. Есть то, что я должен сказать.

Склонив голову, чтоб никто не разглядел выражение ее лица, Саша снова проследовала за Щербатовым через лабиринт коридоров. Разглядывать декор уже не хотелось. Красивый дом, но хватит с нее красоты на сегодня. Отец Аглаи, генерал Вайс-Виклунд как-то сказал, что его дом никогда не был никому тюрьмой. К тому дому, где она сейчас, это, по всей видимости, не относилось.

Кабинет отличался от других помещений: прямые линии, классическая дубовая отделка, массивная мебель. Никакой больше игривой изысканности. Вид на Храм Христа Спасителя — газовые фонари на площади как раз зажглись.

Щербатов указал ей на стул с высокой прямой спинкой, стоящий по центру комнаты. Сам остался на ногах.

— Федор ни о чем так не мечтал, как о том, чтоб его дети получили образование, — сказал Щербатов. — Однако в Смуту гимназии закрылись. Старшие сильно отстают от программы. Сейчас их обучают лучшие педагоги. По счастью, природный ум они унаследовали от отца. Пока, разумеется, за ними приходится присматривать, они еще не оправились от пережитого; но скоро они сами поймут, что все это для их же блага. И я не верю, — он резко повернулся к Саше, — что вы об этом не догадывались. Зачем вы здесь?

Саша развела руками:

— Знаете, это вообще-то был ваш приказ. Ваша листовка прямо приказывала мне сдаться. Вы всегда спрашиваете людей, которые выполняют ваши приказы, зачем они это сделали? Раз я вам тут не нужна, давайте я вернусь откуда пришла. Зачем звали только.

Щербатов поморщился:

— Прекратите паясничать. Нет ничего забавного в этой ситуации. Приказ отдавался не для того, чтоб его выполнили вы.

— Да, я знаю. Вы пытались внести в руководство восстания разлад. Вот только не на тех напали. Федор ради своих детей погиб, а в ваши грязные игры играть отказался.

— А вы, Саша? Вы, значит, готовы играть в наши, как вы это называете, грязные игры?

Саша вздохнула и пожала плечами.

— Если б вашу судьбу решал я, вы бы отправились на Особое совещание. Вне очереди. — Щербатов взглянул на часы. — Оно еще работает. От начала слушания до исполнения приговора проходит не более двадцати четырех часов.

— Впечатляющая эффективность!

— Вы даже не представляете, чего мне стоило организовать столь оперативную работу. То есть вы-то как раз, надо полагать, представляете. Но это не имеет значения, поскольку вы становитесь частью проекта, который курирует Вера Александровна. Она и будет определять вашу дальнейшую судьбу. Что бы она ни решила, вмешиваться я не стану. За одним исключением. Важно, чтоб вы выслушали меня очень внимательно.

Щербатов подошел к ее стулу, чуть наклонился и посмотрел ей в лицо так, что стоило больших усилий не отвести взгляд.

— Угрожать пленному, тем более женщине — дурной тон, — медленно, веско сказал он. — Однако есть обстоятельства, когда манеры, этика и даже целесообразность перестают что-либо значить. Если я хотя бы заподозрю, что вы пытаетесь навредить моей сестре — физически или так, как вы, месмеристы, это делаете — я клянусь, Саша: вы пожалеете, что родились на свет. Вы считаете себя очень храброй, что до некоторой степени верно. Но это потому только, что вы не знаете, на что мы стали теперь способны.

Саша совсем недавно слышала те же интонации, тот же тон — от кого-то другого.

— Месмерические фокусы с остановкой сердца нам прекрасно известны. Даже не надейтесь, что сможете избежать ответственности таким образом. Есть способы заставить человека жить намного дольше, чем он захочет. Если вы решите тронуть Веру, то будете жалеть об этом очень, очень долго. Дни, недели. Я не сторонник излишней жестокости, но до тех пор только, пока речь не идет о моей семье. Вы меня поняли?

Она вспомнила — так же Белоусов угрожал доктору, который отказывался ее оперировать. Ее муж был готов переступить через всё ради нее; этот человек — ради другой женщины.

— Вы поняли меня, Саша?

— Ах, да, разумеется. Вы были… чрезвычайно впечатляющи. Теперь-то у вас всё?

— К сожалению, нет, — Щербатов отстранился от нее, отошел к окну. — Есть еще кое-что.

Похоже, поняла Саша, сестра — единственный человек, к которому Щербатов разрешает себе испытывать чувства. Он не скорбит о смерти старого друга. Он не жалеет невиновных людей, умирающих сейчас за колючей проволокой по его приказу. Так надо. Что уж тут говорить о случайном романе с революционеркой, это и вовсе ничего для него теперь не значит. Вера — последнее, в отношении чего он остается человеком.

— Меня воспитали с твердым убеждением, что мужчина обязан признавать свои ошибки, — сказал Щербатов, прислонившись к оконной раме. — Даже когда исправить уже ничего нельзя. Даже когда никакого значения это не имеет. Тем не менее. Там, в Рязани, я поступил с вами бесчестно. Позволил себе поддаться порыву, на который не имел права. Каким бы исчадьем ада ни были вы, меня это не оправдывает. Хоть это лишено всякого смысла, мне следует просить у вас прощения. И я прошу.

У Саши перехватило дыхание:

— Вы ведь уже говорили эти слова. Нет, не там… Не наяву. Вы помните?

— Даже если и так, — ответил он после небольшой паузы, — это ни на что не может повлиять. Саша, если наше сотрудничество состоится, мы с вами наверняка будем время от времени видеться. Но уже не наедине. Потому сейчас я намерен внести полную ясность. Держать вас в неведении было бы не менее бесчестно, чем то, что я уже сделал. Если вы рассчитываете каким-то образом на продолжение этих отношений, то его не будет.

— Я?! — Саша вскинулась. — Я рассчитываю? Рассчитываю на что? Соблазнить вас? Вы мне об этом сейчас говорите?

Саша вскочила со стула и резко повернулась, волосы хлестнули ее по щекам. Вообще-то она рассчитывала именно на это, должна была рассчитывать, и это было омерзительно, а теперь еще и впустую. Она напрасно пожертвовала всем, спасать тут некого и не от чего, связи, в которую она верила, нет больше, завет оказался сектантской ересью, в которую она, побуждаемая чувством собственной значимости, поверила. И потеряла все безо всякого смысла. Это наполнила ее яростью, ярость выплеснулась в слова:

— Отчего бы нам не сплестись телами прямо здесь, на этом столе? Над трупом Федора, над всеми этими трупами? О чем я могла мечтать, если не о том, чтоб сделаться наложницей детоубийцы?

Щербатов попытался что-то сказать, но она не позволила ему, закричав:

— Да черт бы вас побрал с вашими извинениями! Почему я думала, что в вас осталось еще что-то, достойное уважения? Я могу заслуживать смерти, пыток, чего угодно, что там ваша дьявольская канцелярия напридумывала. Но только не продолжения этого разговора! Я больше не хочу с вами говорить, не хочу это слушать! Прикажите отправить меня в камеру, в застенки, мне все равно, куда, лишь бы вас там не было. Довольно с меня!

— Что вы знаете о Новом порядке? — спросила Вера.

— Новый порядок — это режим, задача которого в том, чтоб богатые стали богаче, а бедные — беднее, — Саша отвечала бойко, как отличница, вызванная к доске. — Бедные, чтобы выжить, вынуждены идти в охранные отряды ОГП и отнимать последнее у других бедняков, которым повезло меньше. Номинально — парламентская республика. Но все знают цену тому парламенту. По существу — диктатура силовых ведомств, обеспечивающая благополучное расхищение страны иностранной и отечественной буржуазией.

Вера сделала вид, будто хлопает в ладоши:

— Браво! Ваши партийные кураторы гордились бы вами. И я рада, что вы со мной искренни. Однако вы должны меня извинить, я с порога заговорила о деле и совсем забыла свои обязанности хозяйки. Вам удобно здесь?

— Вполне. Хоть я, разумеется, удивлена…

Здание, куда ее привезли, с первого взгляда напоминало тюрьму: высокий забор, охрана у ворот и на входе, снующие повсюду огэпэшники. И все же: решетки не на всех окнах, мраморная отделка, удобная мягкая мебель в просторном вестибюле и саквояжи в руках некоторых офицеров. Саша догадалась, что это служебная гостиница ОГП. Камера, собственно, и была средней руки номером: небольшая спальня с ванной комнатой и гостиная, она же кабинет, где они теперь и сидели. Обстановка добротная, но без излишеств. В шкафу Саша нашла подобранную по ее размеру одежду, на этот раз не ношеную, и разного рода мелочи, которыми, пожалуй, только женщина и сочла бы нужным озаботиться. Зарешеченные окна выходили в тихий двор с тремя чахлыми деревцами, покрытыми снегом.

Вчера, как Вера и обещала, ей дали отдохнуть, только приносили еду — не арестантскую баланду, а блюда из местной столовой, даже с мясом, благо день был не постный. Папирос выдали в избытке.

— Не хочу, чтоб вы жили в тюрьме, — сказала Вера. — Здесь мне удобно вас навещать. Надеюсь, взаперти вы останетесь недолго, так что гостиница вполне подходит. Я наскоро подобрала вам вещи на первое время, после мы непременно займемся вашим гардеробом. Скажите, чего вам не хватает сейчас? Вам нужно что-нибудь?

— Нет-нет. Я привыкла к куда как более скромной жизни. Мы могли бы вернуться к делу?

— Как вам будет угодно. Вы, разумеется, полагаете Новый порядок адом на земле, это вполне естественно. Однако давайте вспомним о проблеме, с которой неизбежно столкнулось бы любое, даже самое справедливое и народное правительство. Я говорю об аграрном вопросе.

— Земельный вопрос, — усмехнулась Саша. — Мои люди понимали его так: либо мы вас в землю закопаем, либо вы нас.

— Ах, если б это было решением… Знаете, в чем состоит центральный парадокс русской жизни?

— Знаю. Россия занимает одну шестую часть суши… уже, надо полагать, меньше, сколько окраин вы успели потерять, я не знаю точно… но все равно много. И при этом главная беда, обрекающая крестьян на нищету и голод — нехватка пахотной земли.

— Верно. Вы недавно видели крестьянскую жизнь своими глазами. Можете рассказать мне о своих впечатлениях? Право же, я не требую от вас никакой информации, имеющей военное значение. Мне просто интересны ваши соображения.

Саша колебалась не более пары секунд. Действительно, почему бы не поговорить. Терять ей нечего…

— Видите ли, до этого лета аграрный вопрос был для меня некоей абстракцией. Как для вас теперь, верно. Я, конечно, знала, что крестьяне — это большинство населения страны и они бедствуют, но, казалось, все важное будет решаться на партийных собраниях и на полях сражений. Направляемый большевиками пролетариат решительно двинется вперед, а отсталых крестьян мы потом подтянем, развитие промышленности решит их проблемы и как-то все устаканится. Я закурю, вы не против?

— Пожалуйста, курите. Вам эти папиросы нравятся?

Саша взяла в руки пачку «Герцеговины флор».

— Хорошие папиросы. Даже слишком. Я привыкла ко второму и третьему сорту. А эти… они словно бы для личности другого исторического масштаба. Впрочем, я не переборчива. Одну минуту, попрошу только у охраны огня…

— Не беспокойтесь, — Вера достала из тонкого кожаного портфеля немецкую бензиновую зажигалку. — Пусть останется у вас. Я верю, вы замыслили нечто более впечатляющее, нежели поджог ординарной служебной гостиницы. Так каково ваше впечатление от соприкосновения с крестьянским миром?

Саша глубоко затянулась:

— Там действительно основная проблема — нехватка земли. У меня это не сразу уложилось в голове. Великая война, наша война, тиф, голод, террор… да и обычный крестьянский быт… о врачах там и не слыхали, от трети до половины детей умирает на первом году жизни. Даже для здоровых взрослых воспаление аппендикса или заражение крови — приговор. Казалось бы, страна должна обезлюдеть. Но происходит обратное, нехватка земли становится острее с каждым годом. Распахивают пастбища, скота становится меньше, навоза брать неоткуда — а других удобрений нет. Питание делается хуже, работы — больше, урожаи — меньше. И так-то выходит от силы сам-четыре, это в хороший год и на черноземе…

— Расскажите мне, как эти люди живут, — попросила Вера. Саша встала и заходила по комнате:

— Бедность чудовищная, ужасающая. Знаете, крестьянская кухня богата и разнообразна… в теории. На практике многие годами не едят ничего, кроме картофеля и хлеба с примесями. Я специально расспрашивала — треть моих ребят впервые попробовала мясо в армии. В деревнях даже и раз в год его могут себе поставить на стол не все. Когда в семье заканчивается хлеб… чаще это происходит весной, но я уже и в декабре такое видела… они надевают лучшее, что у них есть, и идут по селу. Останавливаются у каждого дома и смиренно ждут, пока им вынесут хлеба. Почти такие же нищие и голодные соседи отрезают от своих караваев совсем понемногу, осьмушку фунта или меньше. И сами знают, что пойдут так же по селу завтра или через неделю.

— Но ведь есть же и зажиточные крестьяне? Те, кто самоотверженно трудится и не голодает?

— Да, но нет… Работают все много, там иначе нельзя. Но разбогатеть можно разве что на торговле либо давая односельчанам в долг. Одалживаешь зерно и овес под сев, забираешь половину урожая, и так из года в год. В этой скудости люди моментально увязают в долгах. Знаете, как говорят — «придешь весной за хлебушком».

— И какое вы видите решение?

— Оно на поверхности, — пожала плечами Саша. — Деревня перенаселена, надо развивать промышленность, чтоб излишки крестьянского населения перетекали в ряды пролетариата.

Вера улыбнулась:

— Ваши бы слова да Богу в уши. Звучит хорошо — «развивать промышленность». Даже если бы мы не увязли в незатухающей гражданской войне — об этом вам известно более, чем кому бы то ни было. Даже если бы Россия в мире сейчас не находилась на положении того самого бедняка, занявшего посевное зерно под половину урожая, который может еще и не взойти. Проблема нашего сельского хозяйства в его низкой товарности. Крестьяне едва могут прокормить даже сами себя. Что было бы проще — продать зерно, закупить станки. Увы, зерна производится крайне мало, да вам ли не знать. Иронично, не правда ли, что Тамбовское восстание, сделавшее вас легендой революции, началось именно из-за вашей большевистской продразверстки.

— Что вам определенно удалось, так это установить строй, борьба с которым объединяет даже смертельных врагов!

Вера улыбнулась и снова открыла портфель:

— Я хочу показать вам кое-что. Вы, возможно, не всё знаете о революциях. Не всегда это толпы, штурмующие дворцы и тюрьмы под пламенные призывы вождей с броневиков. Иногда революция выглядит намного прозаичнее. Вам известно, что на этой фотографии?

Вера достала и развернула британскую газету. По центру страницы располагалась фотография машины, несуразной на первый взгляд: маленькое переднее и огромное заднее колесо. Детали не закрыты корпусом: какие-то цилиндры, трубы, заклепки. Сверху руль и простое жесткое кресло.

— Это трактор, — сказала Саша. — «Фордзон». Они выпущены небольшой серией.

— Вы отстали от жизни в своих лесах. «Фордзон» уже запущен в массовое производство. Один такой трактор заменит в работе десяток крестьянских семей. В нем двадцать лошадиных сил.

Саша кивнула. Она помнила день, когда на улице Белостока впервые появился автомобиль. Работа на предприятиях городка остановилась — все выбежали смотреть эдакую диковину. Но уже через несколько лет даже в этой глуши автомобили сделались обыденным явлением. Она сама мечтала обзавестись «Фордом-Т» после войны, успела выучиться его водить. Однако теперь торжество прогресса оказалось тревожной новостью.

— Но это же означает… Господи, какой ужас. Если богачи купят себе по «Фордзону», бедняки станут им не нужны даже в качестве батраков.

— Саша, ну что вы луддитствуете, ей-богу… Вы ведь представляете большевиков, партию прогресса. Освободившиеся от земледельческих работ крестьяне как-нибудь прокормятся ремеслами. Деготь станут гнать, соль добывать, скот пасти… да мало ли. А если ограничить импорт, отставание России от других держав скоро сделается необратимым.

Саша встала, в волнении заходила по комнате:

— Но это же люди, Вера Александровна! Вы понимаете, что о человеческих судьбах сейчас говорите? Ремесла не прокормят всех. Крестьянин живет землей. Нельзя вот так взять и выбросить миллионы человек на обочину жизни!

— Мы живем в огромной стране. Сибирь практически не заселена.

— Столыпин пытался переселять крестьян в Сибирь! Они не хотели ехать, и многие переселенцы потом вернулись.

— Значит, надо организовать процесс так, чтоб не давать людям выбора. И чтоб возвращение было невозможно. Думаете, вы, большевики, смогли бы обойтись без подобного рода мер?

— Я не знаю, — Саша взяла со стола папиросы и закурила прямо на ходу. — Не знаю. Я так далеко в будущее не заглядывала… Наладили бы, наверно, какие-то коллективные хозяйства, и чтоб вся прибыль направлялась на рост промышленности, а не на роскошь…

— Чем вы намерены заниматься здесь? — вдруг спросила Вера. От неожиданности Саша замерла.

— Знаете, я как-то не строила определенных планов…

— У меня есть к вам предложение. На каких языках вы читаете?

— На английском свободно, на французском и немецком — со словарем.

— Вы станете получать газеты. Наши и иностранные. Кроме того, у меня есть источник в министерстве финансов. Мне приносят отчеты, сводки, проекты бюджета.

— Бюджеты? В департамент народного воспитания?

Вера чуть улыбнулась:

— Вы правильно удивляетесь. Это неофициальный источник. Я могу направить все эти документы вам. Их много, но вы, полагаю, разберетесь в них. Поймете суть того, что происходит.

Саша растерянно пожала плечами:

— Как? Я всего лишь комиссар, у меня и образования-то толком нет…

— Вы управляли армией. Думаете, у тех, кто руководит теперь страной, есть какой-то другой опыт? И вот что еще. Я заметила, вы щуритесь. Будьте любезны, подойдите к окну. Посмотрите на вот тот дом. Сколько на нем труб?

— Не могу разглядеть… — Саша чуть покраснела. Она и сам-то дом видела как некую желтую громаду. Она уже привыкла, что всё, отстоящее более чем на пару десятков шагов, видится смутно.

— Вам необходимы очки. Можно пенсне, если хотите, но очки с дужками надежнее. Сейчас делают достаточно изящные оправы, так что это вас не изуродует. Я пришлю к вам офтальмолога. Да и осмотр терапевта вам не повредит, если вы позволите его провести. Заставлять вас я не стану, однако рекомендую.

— Не знаю, — Саша смутилась. — Мне кажется, это лишнее…

— Что я слышу? Вы отказываетесь от возможности стать сильнее, комиссар?

Саша улыбнулась:

— Так не говорят. «Комиссар» — всегда «ты», для друзей и для врагов. «Вы» — это если «товарищ комиссар», но так вы тоже сказать не можете. Однако по существу вы правы. Если вы направите ко мне врача, от осмотра отказываться я не стану, и от очков тоже.

— Превосходно. И зимнюю одежду я вам пришлю. Есть так много всего, что я хотела бы вам показать…

— Рад сообщить вам, дорогой Юрий Владимирович, что ваши злоключения остались в прошлом, — капитан ОГП широко улыбнулся и поправил пенсне в тонкой оправе. — Однако история ваша достойна авантюрного романа! Подумать только, вас, интеллигентного человека, квалифицированного хирурга, похитили бандиты и вынудили проводить сложнейшие операции в этом душном холодном сарае!

Доктор зябко передернул плечами:

— Ваша правда, господин капитан…

— Оставьте! — капитан укоризненно покачал головой. — Я же просил вас обращаться по мне по имени-отчеству!

— Простите… — Имя и отчество капитана доктор забыл, а переспрашивать постеснялся. — Да уж, приключение — врагу не пожелаешь! Словами не передать, как я рад, что вы наконец пришли и освободили меня! Повезло, что при эвакуации госпиталя не присутствовал ни один комиссар. Эти не позволили бы мне остаться с последней партией раненых и дождаться вас.

Выздоравливающих и легких раненых эвакуировали еще утром. Подготовку же к перевозке оставшихся тяжелых доктор задерживал как мог. Совесть его была спокойна — куда-то везти лежачих, недавно только прооперированных больных в такой мороз означало бы обречь их на верную смерть. Да и на выделенные для перевозки сани, запряженные тощим жеребцом, не поместилась бы и четверть. Эвакуация была обречена с самого начала. Если бы ею командовал опытный командир, он приказал бы вывезти медицинский персонал — принудительно, если потребуется. По счастью для доктора, командир погиб третьего дня. Сменил его молоденький парень, который верного решения принять не смог. Он стал защищать село против заведомо превосходящих сил противника. Наступлением же, напротив, руководил опытный офицер. Потому тела защитников сейчас стаскивали к оврагу. Ни здание, ни персонал госпиталя не пострадали.

Доктор уже успел оказать первую помощь раненым из числа правительственных войск — троим, и все легкие. После интеллигентный капитан повел допрос, более напоминавший дружескую беседу. Он поначалу горячо сочувствовал доктору и с участием отнесся к его будущей судьбе.

— В Тамбовском госпитале сейчас не хватает квалифицированных хирургов, — говорил капитан. — Бандиты успели увести их с собой. Нам всем здорово повезло, что вас удалось освободить. Предлагаю вам незамедлительно занять должность заведующего хирургическим отделением. Раненые офицеры и солдаты, защитники Отечества, нуждаются в вашей помощи.

— Я хотел бы сперва воссоединиться со своей семьей. Моя супруга, дочь и сын остались в Ряжске.

— О, тогда у меня для вас превосходные новости, Юрий Владимирович! Население Ряжска эвакуировано. Вы ведь знаете, что эти нелюди взорвали там газовые бомбы? Но не тревожьтесь, скорее всего, вашей семье ничто не угрожает. Я немедленно пошлю осведомиться, куда ее вывезли. После я бы вам рекомендовал перевезти ее в Тамбов. Он надежно занят правительственными войсками. Нормальная мирная жизнь стремительно восстанавливается. Со дня на день вновь откроются гимназии и реальные училища, магазины и театры. Вы сразу же получите служебную квартиру в электрифицированном доме с паровым отоплением. Вы уж, верно, и забыли, как выглядит человеческая жизнь?

— Правда ваша… — доктор плотнее запахнул шинель и огляделся.

Дом лесопромышленника, который госпитальная команда несколько месяцев немыслимыми усилиями поддерживала в порядке, теперь, после спешной эвакуации, был разгромлен. Повсюду валялись грязные бинты, обломки деревянных ящиков, рваная заскорузлая от старой крови одежда. По полу был рассыпан драгоценный порошок марганцовки. Печь остывала, в здании становилось холодно.

На втором этаже оставались тяжело раненые. Сорок три человека. Двадцать пять полостных операций, двенадцать ампутаций, шесть осложненных переломов. Многие имели хорошие шансы выжить, некоторые даже могли бы со временем вернуться в строй.

— Вам, верно, не терпится как можно скорее увидеть семью, — сказал капитан. — Вот как мы с вами поступим. К железнодорожной станции через час выдвигается конвой. Вы отправитесь с ним. Видите, как замечательно все складывается. Скоро, даст Бог, сможете обнять родных.

Доктор Громеко чуть заметно улыбнулся. Дня не проходило, чтобы он не молился за Ларису, Елену и Сереженьку. В самые тяжелые минуты только мысли о них спасали его от отчаяния. Иногда казалось, от невыносимо тяжелой работы, голода и всепроникающей стужи, в окружении этих полузверей, какими были повстанцы и их комиссары, он и сам теряет человеческий облик. И тогда он вспоминал начало своего романа с Ларисой. Вот они гуляют по набережной, и он взволнованно рассказывает ей, что совсем скоро войнам на Земле придет конец. Армии из орудия смерти и разрушения преобразуются в орудие противостояния стихиям природы — смерчам, ураганам, засухам, наводнениям. И однажды объединенное в братскую семью человечество победит и последнего врага — смерть, исполнив завет Христа о телесном воскресении.

Только эти воспоминания удерживали его от того, чтоб оскотиниться. Благодаря им он каждое утро находил в себе силы встать с грязного тюфяка и спасать жизни людей, не берясь судить, заслуживают они того или нет. Ведь даже эту бесноватую женщину, разлучившую его с родными, комиссара Гинзбург, он в конечном итоге спас… та аппендэктомия должна бы войти в учебники! Этой тщеславной мысли доктор Громеко чуть устыдился. О том же, что провел саму операцию, он ничуть не жалел. Неисповедимы пути Господни, всякая человеческая жизнь имеет смысл и цель — и потому заслуживает спасения.

Снаружи раздался шум, хруст сухого снега под сапогами, звуки короткой борьбы. Звонкий голос Зои:

— Не плакать! Глаза нужны сухие. И смерть может быть…

Треск выстрелов. Женский крик, оборванный одиночным выстрелом. Гомон перепуганных ворон — они любили сидеть в ветвях ивы, под которой доктор некогда читал сестрам милосердия стихи.

Доктор тяжело опустился на пустой снарядный ящик.

— Как же… что это? — выдавил он, глядя в глаза капитану.

— Жаль, что вы это слышали, — пробормотал капитан. Он достал папиросу, слишком резко чиркнул спичкой, сломал. Чертыхнулся, достал другую, закурил. — Понимаю, вы работали с этими людьми… Но ничего не попишешь — законы военного времени. В отличие от вас, они вступили в бандитскую армию своей волей, за что и понесли ответственность.

— Это были медики, — доктор отвернулся от капитана и уставился в густо покрытое инеем окно. — Сестры милосердия и фельдшеры. Они не воевали, не убивали никого, только ухаживали за ранеными.

— Обратите внимание, Юрий Владимирович, я не стал допрашивать вас о них. Избавил вас от этого. Ничего бы это не изменило… Вспомните лучше о том, что от вас зависит. О судьбе своей семьи. Легко ли женщине с двумя детьми прожить в такие времена?

И об этом доктор Громеко печалился каждый день. Как-то они выживают на крохотное учительское жалование Ларисы? Справили ли Лене зимнее пальто, а Сереже — валенки? Когда он под дулом пистолета покинул свой дом, в коробке из-под монпансье оставалось полторы сотни рублей, а в кладовой — два мешка картофеля. Бывало, он просыпался в холодном поту, потому что видел во сне, как эти запасы иссякают.

Как же славно было бы жить в Тамбове, в теплой служебной квартире, на жалованье заведующего отделением…

Одна вещь стояла между ним и этим солнечным будущим. Всего одна.

— Мои пациенты, — медленно сказал доктор. — Тяжелые раненые. Что с ними станется? Вы и их расстреляете?

— Помилуйте, доктор, зачем же… Они ведь не встают. Даже сносить их вниз — напрасно мучить и их, и моих солдат. Я, знаете ли, не сторонник… Печь уже почти остыла, а ночь грядет морозная. Откроем окна для надежности. Все разрешится естественным путем. Только вот не надо так на меня смотреть! Кто эти люди? Бандиты, смутьяны, дезертиры, коммунисты, наконец!

— Это люди, — сказал доктор Громеко. — Мои пациенты.

— Да полноте, доктор! — капитан картинно развел руками, едва не выронив папиросу. — Подумайте, сколько больных вы сможете еще спасти. Вспомните о родных, которые не выживут без вас. Собирайте вещи, конвой скоро выходит.

Громеко посмотрел на подернутое инеем окно. Каждый излом, каждая линия этого узора были бесконечно красивы и безнадежно недолговечны.

— Видит Бог, я не хотел до этого доводить, — голос капитана стал сухим и отрывистым, — но вы уходите с конвоем. Это приказ.

— Здесь мои пациенты, — повторил доктор. — Вы можете меня убить, но я не имею права покинуть их.

Громеко вспомнил, как робко и мечтательно улыбалась Лариса, когда он рассказывал о неизведанных вселенных, что будут обжиты будущим человечеством, спаянным бесконечной любовью. О том, что смерти нет, потому что все люди однажды воскреснут, пробужденные к вечной жизни безграничным величием человеческого духа.

Сейчас он готов был принять пулю, потому что смерти нет.

Но даже в этом ему было отказано.

— Ну что же, доктор, — покачал головой капитан, и голос его окончательно похолодел. — Вы не оставляете мне выбора. А ведь как замечательно вы могли жить в Тамбове… Все равно вы туда уедете, все равно будете работать. Но раз вы так ставите вопрос, то отношение к вам будет соответствующее, не обессудьте. И за вашей семьей присмотрим уже мы. Чтоб вы не наделали глупостей.

Капитан бросил на пол окурок, повернулся и вышел.

— Эти очки вам к лицу. Вы ведь теперь видите лучше? — Вера управляла «Кадиллаком» без усилий и запросто разговаривала за рулем.

— Да, благодарю вас.

Саша смотрела в окно. Она и забыла уже, насколько мир может быть ярким, отчетливым, полным деталей. За полгода после удара по голове она постепенно приучалась существовать среди размытых пятен. Муж настойчиво рекомендовал ей заказать очки в Петрограде, но она опасалась, что быстро привыкнет и, лишившись их, окажется совсем слепой. Да и комиссар в очочках не вызывал бы доверия у мужиков и рабочих — бабу они еще с грехом пополам соглашались слушать, а вот интеллигентика уважать бы не стали. И вот теперь это, кажется, более не имело значения.

— Вы приступили к изучению бумаг, которые я вам прислала?

— Да, я начала. Но вы, похоже, переоцениваете меня, Вера Александровна. Я ничего в них не могу понять.

— Боже мой, что же я должна сделать, чтоб вы стали наконец обращаться ко мне просто по имени? А с отчетами, я уверена, вы справитесь, если не утратите интереса.

Саша сейчас не кривила душой, она за три дня действительно так и не поняла, с какой стороны подступиться к груде разномастных папок. В них были, похоже, копии всей сводной финансовой документации страны за последние три месяца: детализированные бюджеты, сметы и отчеты различных ведомств, данные о поступлениях и расходах. Предположение, что все это подделано, чтоб ввести ее в заблуждение, Саша отбросила довольно быстро; это было бы очень серьезной работой, сравнимой по масштабу с настоящей деятельностью министерства финансов. Как и для чего эти сведения поступали даже не в главное управление ОГП, а в департамент народного воспитания? И тем более с какой целью все это показывают пленному комиссару, врагу Нового порядка, без пяти минут покойнику? Ну, говорила себе Саша, какая тут может быть ловушка? Даже если ее обманывают, она не первый день жила на свете и умела из дезинформации извлекать информацию. А правда может ли кому-то навредить?

Так и подмывало спросить прямо, чего от нее хотят, но Саша сдерживала себя. Ей скажут то, что сочтут нужным, и тогда, когда сочтут нужным; просьбами она только поставит себя в уязвимое положение.

— Впрочем, не на одни же бумаги вам смотреть целыми днями, — легко улыбнулась Вера. — Я хочу показать то, что, по моему убеждению, произведет на вас впечатление. Мы уже почти приехали. Но увидеть это впервые лучше бы с определенной точки… Вы позволите мне завязать вам глаза?

— Вы могли бы и не спрашивать, — огрызнулась Саша.

Попытки Веры держать себя по-дружески раздражали ее.

Вера тепло улыбнулась, накрыла ее руку своей. Саша заметила, что ногти Веры блестят и чуть отливают перламутром.

— Прошу вас, Саша, разрешите мне удивить вас! Вы не будете разочарованы, обещаю.

— Ладно, ладно, — буркнула Саша.

Вера остановила машину. Саша совсем не знала Москву, но по красным кирпичным зданиям с высокими трубами и одежде прохожих догадалась, что это какой-то фабричный район. Пара сидевших на заднем сиденье охранников в гражданском синхронно распахнули перед женщинами дверцы. Конвойные держались незаметно и вежливо, но Саша чувствовала, как они следят за каждым ее шагом, мгновенно оказываются между ней и всем, что гипотетически можно использовать как оружие. Саша не делала резких движений, держала руки так, чтоб охрана могла их видеть, и с ней были безупречно вежливы.

Вера сняла с шеи шелковый шарф и завязала Саше глаза прямо поверх очков. Приобняла за плечи и куда-то повела. От тонкой ткани пахло чем-то восточным: корицей, сандалом, апельсиновой цедрой.

— Здесь пара сотен шагов, не больше.

Свернули направо и потом еще куда-то, Саша не поняла. Булыжники мостовой сменились промерзшей землей, достаточно ровной.

Некоторые считали гуманным расстреливать людей вот так, неожиданно, чтоб не мучить ожиданием. Но Саша догадывалась, что с ней здесь нежничать не стали бы.

— Отсюда обзор лучше всего, — сказала Вера минут через десять и сняла повязку.

Саша ахнула. Перед ней возвышался сияюще-белый дом с огромными окнами. Формой он напоминал не то дредноут, не то фантасмагорические картины кубистов. Никакого барочного пафоса, никакой модернистской игривости, никакого псевдорусского стиля. Ясные, чистые, предельно четкие линии. Будущее, воплощенное в бетоне.

Первого этажа не было, только пустое пространство. Дом держался на стройных опорах. На каждом из пяти верхних этажей его опоясывала открытая галерея. Саша огляделась — четыре таких дома образовывали квадрат, в центр которого Вера ее и привела.

— Я видела этот проект, — сказала Саша, когда поняла, что стоит, приоткрыв рот, уже неприлично долго. — Я мечтала, что он будет воплощен. Но после нашего поражения я и подумать не могла, что это осуществится.

Вера мягко улыбнулась и положила ей ладонь на плечо:

— Я влюбилась в эти дома, едва увидела эскиз. Пришлось непросто, но я добилась, чтоб этот квартал был построен. Теперь даже если Новый порядок не выстоит, как не выстояли Советы, хотя бы это от нас останется.

Саша в изумлении уставилась на нее, не в силах поверить, что действительно слышала то, что слышала.

— А. Ну да. Конечно, — сказала наконец Саша, просто чтоб прервать молчание. — Дома останутся, отчего нет. А кто в них станет жить теперь?

— В том корпусе, — Вера кивнула налево, — управляющие и инженеры Трехгорной мануфактуры. Там полноценные квартиры из нескольких комнат каждая. В остальных — рабочие. Не все, разумеется, только квалифицированные и не имеющие нареканий по поведению. Те, кто верой и правдой заслужил это место под солнцем. Заселение уже на следующей неделе.

— А что там внутри, как все устроено?

— В каждой жилой ячейке по два окна на обеих сторонах дома. Высота потолков — четыре метра… это почти две сажени, мы перешли на метрическую систему, привыкайте, Саша. Туберкулез — бич фабричных рабочих, потому это жилье проектировалось полным света и воздуха. Есть фабрика-кухня и детский сад. На галерее в летнее время будут проходить общие занятия гимнастикой. На крыше, во дворе, на месте первого этажа — общественные пространства для отдыха. Дом электрифицирован, есть канализация — душ и ватерклозет на каждом этаже. Есть домовое радиовещание, через него жильцов станут извещать, например, что пора выходить к смене, или звать к обеду, или собирать к церковной службе.

Саша вертела головой. При особо резком движении уронила очки и тут же осталась совсем слепой. Вера едва успела подхватить их в воздухе.

— Вот что мы с этим сделаем, — сказала Вера, сняла с шеи тонкую серебряную цепочку и завязала ее с двух концов на дужках. — Теперь даже если вы уроните очки снова, на землю они не упадут, повиснут у вас на груди.

— Спасибо, это остроумное решение…. А можно мне посмотреть, как все устроено внутри? — выпалила Саша и тут же прикусила язык. Это была просьба, а просить в ее положении ни в коем случае ни о чем нельзя.

— Ну разумеется, можно! — Вера просияла. — Но у меня будет одно условие.

Саша одеревенела. Вот, начинается.

— Потом мы с вами отправимся в Верхние торговые ряды… это где недавно располагался ваш Наркомпрод… и вы обязательно что-то себе выберете. Хотя бы одну вещь. Но после станете ее носить или использовать, обещайте мне.

Саша неуверенно улыбнулась и кивнула. Уж тут-то какая может быть ловушка?

— Рад, что мы в кои-то веки вместе посещаем музей, Верочка, — Михайлов обнажил в улыбке неровные желтоватые зубы. — Пусть и по долгу службы.

— О чем ты думаешь, глядя на эти произведения искусства, Каин?

— О том, что одно только отопление Эрмитажа обходится казне в одиннадцать тысяч рублей ежемесячно, — вздохнул Михайлов. — А ты, радость моя?

— А я вспоминаю смету на ремонт системы подачи электричества…

Вера и министр финансов Иван Михайлов, прозванный Ванькой-Каином, не спеша шли через высокие залы Нового Эрмитажа. Годы смуты не пощадили это величественное строение: половина огромных окон были заколочены досками, наборный паркет от сырости пошел волнами, на сводах — грязные потеки и плесень.

Вера специально приехала в Петроград, чтоб оценить ущерб лично, а не по отчетам, которые неизменно лгали. Михайлов был здесь вроде бы по другим делам, но вызвался составить ей компанию, чтобы на месте решить вопрос о финансировании дворца и музея — в сущности, их судьбу.

Возле входа важных гостей встречали музейные работники — карлики у ног атлантов. Вера решительно отказалась от их сопровождения. На что они станут жаловаться, она знала и так.

— Слыхал от одного одесского матроса меткое выражение, — сказал Михайлов. — Чемодан без ручки: тащить невмоготу, а выкинуть жалко. Вот так и Эрмитаж для нас…

Вера чуть улыбнулась. Каин замечательно умел поднять ей настроение даже в тяжелые моменты. Он ответил на ее улыбку и продолжил:

— Продавать эти произведения было бы зазорно. Ни большевики, ни Временное правительство до такого не опустились. Новый порядок, опирающийся на достижения наших великих предков и всю эту выспренную патриотическую риторику, будет смотреться жалко, если станет разбазаривать историческое наследие.

— Ты ведь знаешь решение, Каин?

— Решения есть, хоть и весьма сомнительного свойства. Впрочем, откуда нам взять другие… Например, в таких случаях иногда кстати приходится, ты знаешь, пожар. Трагедия, не виноват никто, кроме стихии — а ценности позже всплывают на европейских аукционах.

— Нет, пожар — это чересчур! Ограбления вполне достаточно. Повесим на каких-нибудь революционеров — им преступлением больше, преступлением меньше… Декор и большую часть фонда надо сохранить. А вырученные средства пустить на ремонт.

Герои 1812 года смотрели на них сурово и, кажется, осуждающе. Однако Вера знала биографии некоторых из них и помнила, что они тоже служили Отечеству не всегда лишь теми методами, какие общественность одобрила бы.

Они вошли в голландский зал.

— Все это, разумеется, чрезвычайно цинично, — сказал Михайлов, разглядывая стену, плотно увешанную натюрмортами. — Но если мы не станем действовать решительно, еда в стране скоро останется только на этих гениальных, безусловно, и невероятно ценных полотнах. В следующем зале, например, подлинная «Юдифь» Джордоне.

Юдифь в разрезанном от бедра платье безо всякого усилия держала здоровенный меч и безмятежно улыбалась, попирая ногой голову голову Олоферна — который, впрочем, улыбался с тою же безмятежностью, что и сама Юдифь.

— И так красота ее пленила душу его, что меч прошел по шее его, — припомнила Вера библейский текст.

— Что она символизирует, эта Юдифь? — полюбопытствовал Михайлов. — Торжество любви над смертью или смерти над любовью?

— Полагаю, некое совместное торжество смерти и любви. Единство, так сказать, и борьбу противоположностей. Нет, «Юдифь» мы продавать не будем. Люблю ее. Знаешь что, Каин, пришли-ка мне список того, за что можно выручить хорошие деньги. Я сама отберу.

— Как скажешь, Верочка, — живо согласился Михайлов. — Только не стал бы я доверять курьерам такие документы. А вот если ты сама ко мне заедешь, мы могли бы все без спешки обсудить…

— Это вполне возможно, — улыбнулась Вера.

Она уже призналась себе, что домогательства Каина раздражали ее только первое время. Вера привыкла использовать привлекательность для достижения своих целей с разными мужчинами; уже бывало, что одного только дозволения поцеловать ручку оказывалось недостаточно. Зимой 1918 года, до приезда Андрея, она обходилась без прислуги и вынуждена была сама стирать белье в ледяной воде; близость с мужчинами доставляла ей примерно столько же радости. Нет, физически стирка требовала больше усилий, но перед бельем по крайности не надо было притворяться.

Возможно, именно потому, что от Михайлова с его внешностью сатира Вера ничего хорошего не ждала, она была приятно удивлена. Он не требовал изображения страсти, но умел сделать так, что изображать ничего и не требовалось. Все-таки умный мужчина умен во всем. После он признался, что заботиться не только о своем удовольствии его научила одна француженка. «Нам стоит поучиться у французов их прагматическому отношению и к любви, и к войне, и к деньгам», — сказал он тогда.

Они перешли из музея в дворцовую часть, в анфиладу парадных залов, каждый из которых поражал громоздкой, чрезмерной роскошью. Состояние помещений здесь было еще хуже. Явственно пахло плесенью.

— Давно хотела спросить, за что тебя прозвали Каином? За безжалостность в устранении политических противников?

— И за это тоже… Однако так поступают все, тут я отнюдь не в первых рядах. Политика никогда не вершилась по рыцарственным кодексам, знаешь ли. Полагаю, прозвище я заслужил иначе.

— Как же?

Михайлов вздохнул:

— Я имею наглость видеть вещи, на которые удобнее закрывать глаза. Это раздражает людей сильнее, чем братоубийство — оно-то как раз обычное по нынешним временам дело. Я ведь помню закат Империи и начало белого движения: полный отказ хотя бы попытаться понять реальное положение дел. Кровавый разгул атаманщины в Сибири покойный Колчак не поощрял, но и не пресекал, а просто делал вид, будто ничего этого нет. Врагом для него становился всякий, кто говорил, что так мы получим партизанскую войну в тылу, причем вести ее станут люди, у которых не было никаких причин любить большевиков — просто нас они возненавидят еще сильнее. Вовремя Колчак погиб, а Щербатов приехал и сумел сплотить вокруг себя прагматиков. Иначе болтаться бы мне в петле как предателю благородного белого дела. Существующему только в воображении господ офицеров, но петля от этого менее реальной не сделалась бы.

Михайлов говорил с улыбкой, но глаза его оставались усталыми.

Они дошли до малого тронного зала. Пунцовый лионский бархат, расшитый серебряными орлами, отходил от стен неряшливыми клочьями.

— Как же здесь все прогнило, — сказала Вера. — А в тебе, Ваня, я как раз и ценю умение видеть вещи, на которые удобнее закрывать глаза. Куда проще упорствовать в своих ошибках, чем признавать их и исправлять. Потому проект Новой Общественной Политики и встречает столько сопротивления… Даже Андрей не уверен, что мы можем теперь ее себе позволить, — Вера прикоснулась к плечу Михайлова. — Если бы не твоя поддержка, проект погиб бы, так толком и не родившись.

Они вышли в Гербовый зал. Из-за простора и огромных окон здесь плесенью здесь почти не пахло.

— На одну только позолоту этих колонн истрачено семь килограммов золота, — сказал Михайлов. — Ты не устала? Я с утра на ногах. Давай присядем вон на ту оттоманку. Полагаю, в изначальном декоре помещения ее не было, но и музейным работникам не чуждо ничто человеческое. Допустим, мы сыщем средства на реставрацию. Думаешь ли ты снова открывать музей для публики?

— Непременно! Как раз мой департамент готовит постановление о режиме работы музеев и художественных галерей. Теперь три дня в неделю входные билеты будут продаваться по десяти рублей, а два дня — по пятьдесят копеек. Дирекцию заводов и фабрик обяжут организовывать посещения музея для рабочих. Будем приобщать массы к искусству, это важная часть народного воспитания.

— Ты говоришь совсем как большевичка, Верочка, — улыбнулся Михайлов.

— Именно. Не стоит забывать, что риторика большевиков едва не привела их к победе. Я встречалась с генералом Вайс-Виклундом незадолго до его отъезда в Тамбов… он убежден, что большевиков мы одолели в основном благодаря удаче, хоть говорить об этом и не принято.

— Я так люблю твой ум, Вера, — сказал Михайлов вроде бы невпопад. — Прозвучит дешевым бахвальством, но ведь вокруг меня постоянно вертятся женщины, которые хотели бы женить меня на себе. Я не приписываю этого, разумеется, своим выдающимся мужским качествам, просто многие уже настолько оголодали. Почему же единственная женщина, на которой я действительно хотел бы жениться, раз за разом отказывает мне?

— В твоем вопросе содержится ответ, Каин, — Вера по-прежнему ласково улыбалась. — Если б я стремилась за тебя замуж, тебе бы это не было интересно… Однако ты что же, рассчитываешь, будто родство с начальником ОГП убережет тебя от расстрела или красного протокола, когда придет твоя очередь отвечать за наши провалы?

— Отнюдь… Скорее уж наоборот, — Михайлов комично развел руками. — Щербатов никогда не простит мужчину, который заберет у него любимую сестру. Он, разумеется, не позволит личным мотивам влиять на решения, принятые по службе… ну то есть будет думать, что не позволяет. Но на деле любой, кто отвлекает от него тебя, окажется ближе к началу следующего расстрельного списка. По самым объективным причинам, разумеется. И не смотри на меня так. Дело ваше. Умолкаю.

— Это весьма благоразумно с твоей стороны, Каин, — Вера говорила ровным голосом. — Расскажи лучше, как ты оцениваешь свою текущую позицию в расстрельном списке.

В дверях появилась худая пожилая женщина. Вера хотела было жестом отослать ее, но увидела поднос у нее в руках и кстати вспомнила, что не успела сегодня позавтракать. Женщина с поклоном поставила поднос на столик и поспешно удалилась — видимо, поняла по лицам гостей, что в экскурсии они сейчас нуждаются менее всего.

— Да что там оценивать… Известно, что революция — свинья, пожирающая своих детей. Контрреволюция — точно такая же свинья, они вообще близнецы-братья, один исторический процесс просто не может породить разительно различающиеся явления. Щербатова привели к власти Алмазов и я, Алмазов уже кормит червей, а я что-то зажился. Мы обещали, что сделаем Россию сильной, а вместо того распродаем ее иностранцам оптом и в розницу, — Михайлов говорил без обычной своей вальяжности; Вера никогда не видела его в такой ажитации. — Обещали мир, но не можем толком погасить ни одного восстания. Обещали процветание, но не способны предотвратить голод… И проще всего, конечно, найти виноватых, внутренних врагов, и делать вид, что расправы с ними все исправят. Да что там, вообще отрицать, что мы в чем-то могли допустить ошибку!

От обычной иронической сдержанности Михайлова не осталось и следа, его шея побагровела, ладони сжались в кулаки, голос пару раз сорвался:

— Будь мы героями романа, я бы уже возненавидел автора за то, что наша история так заезжена и предсказуема! Мечтали о всеобщем счастье, а после победы жрем и свою страну, и друг друга — какой оригинальный сюжет, скажите на милость! Станем ли мы теми людьми, что смогут вырваться из этого паршивого сценария, Вера?

— Если Новая Общественная Политика реализуется — станем, — ответила Вера. — Ну или по крайности попытаемся.

— Выходи за меня, — сказал Каин. — Ничего, что я не встаю на одно колено? Суставы ноют, да и пол тут не особо чистый. А в целом обстановка вроде достаточно торжественная.

Вера от неожиданности прыснула, едва успев прикрыть рот рукой.

— Опять? Да зачем это тебе, Каин?

— Затем, что вместе мы сможем намного больше, чем каждый из нас в отдельности.

— Пожалуй, да… Вот только жениться нам, право же, ни к чему. Женщине моих лет общество дозволяет спокойно числиться старой девой. Это вот Андрею придется вскоре вступить в брак с какой-нибудь приличной девицей, и я уже представляю, сколько хлопот будет со свадьбой… Давай жить так, Каин.

— Я-то не имею ничего против! — Михайлов явственно повеселел. — Мне ты нужна, а часовое топтание вокруг аналоя под поповские завывания я с удовольствием пропущу. Но разве внебрачное сожительство сочетается с курсом на духовность, нравственность и возрождение традиции?

— Высшие классы могут позволить себе пренебрегать правилами, которые насаждаются для простонародья, и это тоже своего рода часть традиции…

На подносе стояла серебряная вазочка с курабье, лоснящимся от масла, и заранее наколотый сахар — так, видимо, искусствоведы представляли себе роскошное угощение. Зато чай был подан в тончайшей работы фарфоровом сервизе, украшенном египетскими пейзажами. Сам напиток оказался самым дешевым, из тех, что продают на развес.

— Ты можешь ехать ко мне прямо с вокзала, — сказал Михайлов. — Отправь шофера за вещами и занимай любые комнаты. Обстановка у меня дрянь, смело меняй ее на свой вкус. Прислугу гони в шею, если придется не по нраву. Чувствуй себя хозяйкой. Любые расходы записывай на мой счет.

— К чему такая спешка?

— К тому, что проекты законодательных инициатив Новой Общественной Политики нужно вычитывать уже сейчас. План мероприятий первой очереди и наполовину не готов, а без него мы не можем перейти к главному — к составлению предварительной сметы. Деньги решают почти всё, Верочка. Хотя… покуда у нас нет видных мятежников, согласных участвовать в этом прожекте, не помогут никакие деньги. Я изучил твой список. Увы, те, кого удалось завербовать, никакого авторитета в революционном движении не имеют. С тем же успехом мы могли бы взять любого матроса или рабочего с улицы.

— Погоди отчаиваться, — улыбнулась Вера, поднося к губам чашечку. — У меня есть чудесная кандидатура. Комиссар Александра Гинзбург.

— Припоминаю… Не бог весть что, но все же не так безнадежно, как другие из твоего списка. Она довольно популярна среди революционной интеллигенции. В народе, правда, к ней относятся настороженно — баба, еврейка с сомнительными связями… И все же — комиссар самого Князева, вот уж кто был люб народным массам. Мертвый он даже опаснее, чем был живой. Мертвые не способны ни на ошибки, ни на предательство… чего не скажешь о живых. Кстати, а почему эта Гинзбург до сих пор комиссар? Комиссар чего, собственно? Советского правительства уже полгода как нет.

— Должно быть, просто пользуется названием прежней должности. Им на Тамбовщине недосуг пересматривать штатное расписание, надо полагать. Но это все значения не имеет. Она станет первым комиссаром Нового порядка.

— Да станет ли? Она уже согласна сотрудничать? Ее ведь однажды уже пытались перевербовать безо всякого успеха.

Вера допила отдающий веником чай.

— Это было полгода назад. С тех пор многое изменилось и в нас, и в них. Все сыты гражданской войной по горло. Александра согласится стать нашим комиссаром, когда поймет, что ждет нас всех. Я дала ей изучить документы, которые ты мне присылаешь.

Михайлов поперхнулся остывшим чаем.

— Ты… ты не перестаешь меня изумлять, Верочка. Эти материалы даже для ОГП формально засекречены, а ты дала их красному комиссару? Но ты ведь понимаешь, что при малейших сомнениях…

Он провел ребром ладони по горлу.

— Вам всем лишь бы убивать, — грустно сказала Вера. — Убить человека в наши времена — как папиросу выкурить. А вот ты попробуй превратить человека в своего искреннего союзника, в друга…

— Однажды ты уже пыталась преобразовать природу людей, — тихо ответил Михайлов. — Но создала вместо этого идеальную процедуру допроса. И несколько сотен, уже, верно, тысяч людей с разумом растений. Иронично, не правда ли?

— Нам многое предстоит исправить, — сказала Вера Щербатова. — Иначе гражданская война никогда не закончится.

— Мне докладывают, что вы совершенно перестали есть, — недовольно сказала Вера. — И отказываетесь гулять. Вы что же, мстите мне, пытаясь представить все так, будто я вас заморила? Или тихо объявили голодовку? А может быть, еда вас не устраивает?

— Нет-нет, еда прекрасная, все прекрасно, вам не в чем себя упрекнуть… — Саша с усилием подняла покрасневшие глаза от финансового отчета министерства путей сообщения.

— Так в чем же дело?

Вера села в кресло напротив стола, не опираясь на спинку. Шелк ее платья заметно выделялся на фоне дешевой плюшевой обивки.

— В этом, — Саша кивнула на лежащие перед ней груды документов и перекрывающие их листы с ее собственными записями, подсчетами, графиками, попытками разобраться. — Чем больше я понимаю… тем меньше я понимаю. Здесь какая-то чудовищная ошибка. Так не может быть. Прошу вас, скажите мне, что все это подделка, мистификация, жестокая шутка. Потому что если дела так в действительности и обстоят, то…

— Вижу, вы и в самом деле начали понимать, — протянула Вера.

В первые дни Саша изучала финансовую документацию исключительно за неимением лучшего занятия, ведь праздность всегда была для нее мучительна. Значение этих сведений она не понимала и понять не надеялась. Поначалу казалось, что и за год ей не разобраться в этой кипе бумаг. Но постепенно целое стало проступать из фрагментов, как в детской игре, где надо собрать разрезанную на кусочки картинку. И то, что вырисовывалось, оказалось таково, что Саша отказывалась верить. Проверяла снова и снова, раз за разом приходя к тому же ужасающему выводу. В последние ночи она боялась уснуть — ей снились колосья, из которых проливается на землю зерно. Есть не хотелось — кусок не шел в горло.

В Народной армии она то и дело делила три дюжины обуви между тысячами босых, считанные мешки картошки между многосотенными отрядами, ящики патронов между непрерывно ноющими и склочничающими командирами. Она полагала, что все знает о недостатке ресурсов, скудости и отчаянии.

Ничего-то она не знала.

Собралась с духом и произнесла вслух слово, которого не было в этих документах, но оно читалось в каждой строчке:

— Голод.

— Да, — кивнула Вера. — Голодом в России никого не удивишь, но никогда прежде он не принимал таких масштабов. И он уже начался. Пока охвачено только Поволжье, но счет умерших уже идет на десятки тысяч. Известны первые случаи каннибализма. А ведь сейчас только середина февраля. И вы видите структуру наших доходов и наши ресурсы. Вы можете оценить перспективу. Хорошо если две трети сельского населения европейской части России доживут до следующего урожая. Хорошо, если вообще будет, из чего растить этот урожай.

— Что вы намерены предпринять? — Саша тяжело облокотилась о стол. — Вы — Новый порядок, я имею в виду.

— Весьма своевременный вопрос, — Вера в задумчивости потеребила мочку уха, коснувшись серьги в форме свернувшейся змейки. — Единой позиции до сих пор не выработано, правительство выбирает между несколькими решениями. Пора, верно, познакомить вас с человеком, который все вам расскажет как есть. Потому что вы можете стать частью того развития событий, которое, возможно, менее катастрофично, чем прочие.

— И не я одна, верно? У вас тут есть еще кто-то из необольшевиков и других революционеров. С ними идут такие же переговоры.

Вера ласково улыбнулась:

— Вы проницательны. Да, работают не только с вами. Нам в любом случае понадобится несколько союзников из вашей среды. Но кто-то должен выступить первым, и пока вы представляетесь мне наиболее перспективной кандидатурой. Впрочем, это будет зависеть от вас. От решения, которое вы примете. Катастрофа надвигается, меры нужно принимать незамедлительно, вы теперь сами это видите. Однако я стараюсь не торопить, дать вам все время, какое только могу, до последней минуты. Завтра я отправляюсь в Самару. Если хотите, можете поехать со мной.

— Зачем вы едете? Чтоб в газетах появились трогательные фотографии, где вы раздаете голодающим булочки?

— И это тоже. Газеты в наше время нельзя недооценивать, Саша. Но главная моя миссия в другом. Знаете, что обыкновенно делают купцы в голодные годы?

Саша кивнула:

— Прячут хлеб, дожидаясь максимально высоких цен.

— Верно. Бывает, придерживают продовольствие так долго, что в итоге некому оказывается его покупать.

— Нормальная капиталистическая логика! Люди — ничто, прибыль — все.

— Самое время язвить… К сожалению, эта порочная практика распространена повсеместно. Однако самарчане потеряли всякое представление не только о порядочности, но даже и об элементарной осторожности. Ничтоже сумняшеся сообщают ревизорам, что четверть миллиона пудов ржи на складах заражены спорыньей. Это более половины губернского хлебного запаса. Достаточно, чтоб прокормить десять тысяч человек в течение года. Случается, что плесень портит зерно, но не в таких же масштабах. Такого бы попросту не допустили! И даже зараженное зерно купцы предъявить не смогли — врут, мол, что все уничтожено.

— Да уж, плюют ОГП в глаза, можно сказать. Понимаю, вы обязаны преподать им — и всем — урок. Но я-то вам там зачем? Таких сволочных купцов я ненавижу не меньше вашего, но работать на Новый порядок не буду. То, что вы вытворяете с людьми, эти ваши протоколы… Не знаю, насколько уж это эффективный способ получать информацию…

— Невероятно эффективный! Человек ясно и искренне рассказывает не только все, что знает, но и то, о чем только догадывается. Даже надежно забытые сведения под красным протоколом всплывают на поверхность.

— Но какой ценой? — Саша поправила очки на переносице. — Вы превращаете людей в безвольные куклы, это хуже убийства. Такого нельзя делать, потому что нельзя. Никогда, ни при каких обстоятельствах! Этого я не смогу принять, и помогать вам не стану даже и в самых благородных начинаниях.

Вера закатила глаза:

— Да будет вам морализаторствовать, ей-богу. Неужто вы всерьез полагаете, что ваша ЧК не пользовалась бы красным протоколом, если б имела такую возможность?

Саша потупилась и не нашла, что ответить.

— Я не жду и не требую от вас помощи, — продолжила Вера. — Вы можете поехать со мной, увидеть все своими глазами и сформировать собственную позицию. Вас, разумеется, будут охранять. Меня, впрочем, тоже — купец, защищающий свой капитал, не менее опасен, чем медведица с медвежатами. Либо оставайтесь здесь. Неволить вас я не стану.

Увидеть все своими глазами и сформировать собственную позицию… Ну какая здесь может быть ловушка?

Саша натянуто улыбнулась:

— Я поеду.

Они стояли у выхода с вокзала и далее вдоль улиц. Огэпэшники отгоняли их окриками и прикладами, и они отступали вглубь, но потом снова подходили. Они ничего не просили, никого не проклинали, даже почти не плакали — лишь глядели молча, в тупом отчаянии. Иногда кто-то падал, и ему не помогали подняться — нет сил, да и смысла. Дети умирали на глазах у родителей, старики — на глазах у молодых, жены — на глаза у мужей.

Голодающие. Большая их часть оставалась в деревнях и уездах, но некоторые каким-то чудом добрели до губернского города. Надеяться им тут было не на что. Хлебные склады Самары пустовали.

Съеденное за завтраком в ресторанном купе яйцо бенедикт с лососем подступило к горлу. Вера и ее сопровождение занимали целый вагон, путешествие прошло в комфорте и роскоши. Тем сильнее был контраст с увиденным здесь.

— Не надо никого тащить в ОГП, — объясняла Вера капитану встретившего их отряда. — Я побеседую с купцами непосредственно на хлебной бирже. Не стану надолго отрывать занятых людей от работы. Мне нужны не аресты с обысками, а дружеские беседы… для начала. Вот список тех, кого следует пригласить.

На улицах истощенные люди послушно расступались, понукаемые огэпэшниками, но взглядов со столичных гостей не спускали. Один из солдат обронил рукавицу, костлявый ребенок рухнул ему под ноги, схватил ее и стал жевать — видимо, в голодном бреду решил, будто ему подали хлеб. Солдат посмотрел на него ошеломленно и отбирать предмет казенного снаряжения не стал. Саша, изначально намеревавшаяся молчать, не выдержала и, повернувшись к Вере, процедила:

— Солнце, под которым каждому отведено его место, да? Такое место вы отводите этим людям? Место на мостовой, чтобы подохнуть от голода?

— Как говорят англичане, слезьте со своей высокой лошади, — поморщилась Вера. Ее лицо оставалось спокойным, даже безмятежным, но руки то и дело поправляли воротник дорогого пальто безо всякой необходимости. — Наша социальная и экономическая политика может быть несовершенна, но основные причины голода — недород, засуха и неизбежная после гражданской войны разруха. Если бы победили ваши Советы, вы столкнулись бы с тем же самым. И тогда, возможно, я бы спрашивала вас — это и есть ваше торжество равенства и справедливости? Как знать, может, так было бы проще… На свой лад. Но что есть, то есть. И сейчас вы увидите: что может быть сделано, то делается.

Дошли до хлебной биржи — белого здания с мраморной лестницей и четырьмя стройными колоннами. Здесь их ожидали: столы, за которыми обыкновенно сидели клерки, теперь пустовали. В проходе лежал перечень биржевых котировок, и Саша случайно на него наступила, оставив грязный след.

— Первый в списке — купец Хлынов, — сказала Вера капитану ОГП. — Вызовите его и найдите нам место, где мы сможем поговорить. Якобы истребленное зерно хранилось преимущественно на его складах.

Последнюю фразу она адресовала Саше.

— Купец первой гильдии Хлынов уже ожидает вас в главном зале, — ответил капитан. — Он готов дать объяснения.

— Превосходно. Проводите нас.

Главный зал Самарской хлебной биржи разительно не вязался с голодающими на улицах. В обильно позолоченных рамах — картины с дарами природы и пышными красотками. По центру — алюминиевый стенд с образцами зерна в расписанных под Палех плошках.

В другой день здесь было бы полно народа, заключались бы многомиллионные сделки, судьбы капиталов и зависимых от них людей решались бы росчерком пера. Но сегодня под огромной хрустальной люстрой находился всего один человек. Он стоял спиной к двери и медленно повернулся, услышав вошедших. Саша заметила, как он прячет в карман что-то небольшое и плоское. Не пистолет, другая форма. Для взрывчатки предмет слишком маленький.

— Здравствуйте, Прокл Федотович, — сказала Вера. — Мы можем спокойно обо всем переговорить. Положение непростое. Давайте вместе поищем выход.

— И вам доброго дня, — в голосе купца Хлынова сквозило напряжение. Он не предложил посетителям присесть и сам остался на ногах.

Саша ожидала увидеть купца из пьес Островского — бородача в поддевке. Однако Хлынов был чисто выбрит, носил лакированные штиблеты и двубортный английский пиджак из твида цвета кофе с молоком. Лицо бульдожье, все в тяжелых складках.

Вера жестом отпустила сопровождавших ее огэпэшников, оставив только Сашу и ее охрану.

Со своими охранниками Саша успела поладить. Сперва они держались отстраненно и настороженно, но скоро убедились, что подопечная не намерена доставлять им хлопот. В деликатных ситуациях, вроде посещения дамской комнаты, она сама показывала им, где здесь окна и запасные выходы и советовала, как следует встать, чтоб она с гарантией не могла сбежать. Слово за слово они разговорились и теперь держались если не как приятели, то как люди, работающие над одной задачей. Николай был вдовцом, в одиночку воспитывающим троих детей. Подвижный чернявый Пашка мечтал стать следователем, чтоб не охранять преступников, а ловить их, как в его любимых детективных романах. Саша охотно делилась с ним историями из своего чекистского опыта, и он слушал самозабвенно.

— Ну так что же, Прокл Федотович, — спокойно сказала Вера. — Расскажете нам, что на самом деле случилось с зерном на ваших складах?

— Отчеты вы наверняка видели, — сказал купец. — Спорынья. Подлинное бедствие. Увы, спохватились мы слишком поздно. Зерно погибло. Добавить мне нечего. Однако все оно находилось в частной собственности. Собственник волен распоряжаться своим имуществом как угодно и ни перед кем не держит ответа за это. Причитающиеся по закону налоги и пошлины я выплатил в полном объеме. Какие основания для этого допроса?

— Это ведь пока не допрос, — мягко ответила Вера. — Мы просто беседуем. Потому что версия про спорынью — это плевок ОГП в лицо. Ситуация в губернии приближается к критической, имущество частных лиц может быть реквизировано в установленном порядке согласно закону о чрезвычайном положении. По вашему делу может быть проведено расследование с применением всех соответствующих протоколов. Пока мы имеем возможность до этого не доводить. Просто расскажите мне, что на самом деле случилось с зерном.

— Мне нечего добавить, — ответил Хлынов. Голос его звучал ровно, но желваки гуляли под желтоватой кожей, и Саша заметила капли пота на его висках.

— Это объяснение меня категорически не устраивает. Вы знаете, что у нас есть жесткие способы получить ответ. Я даю вам последнюю возможность объясниться по-хорошему.

— По-хорошему? — Хлынов осклабился. — Ой спасибо, матушка, век буду благодарен за вашу доброту!

Саша подобралась. Такое паясничанье было для этого солидного человека предельно неестественно. Он насиловал себя, произнося эти слова.

— Так я скажу по-хорошему! — распалял себя Хлынов. — Не достанется вам больше то зерно. Отдал я его борцам с Новым порядком вашим антихристовым!

Старообрядец? Хлыст? Они не позерствуют так, ведут себя умнее!.. У него зрачки расширены! Морфинист?

— Был у меня комиссар ихний, — речь Хлынова ускорилась, стало трудно разбирать слова. — Давно уж ушел, на все четыре стороны ушел. Куда, не знаю, хоть всю душу наизнанку мне выверните, не скажу. Ищи ветра в поле! На дело Божие отдал я четверть миллиона тонн зерна. Вывезены они тайными тропами да тихими реками. Сам, один решение то принял и вину на себя беру!

Саша быстро проморгалась. Вообще на революцию деньги и товары жертвовали разные люди, в том числе и купцы. Кто-то искренне верил в идеалы свободы, равенства и братства, кто-то хотел задружиться с Советской властью на случай ее победы, а кто-то сочетал оба мотива. Но жертвовали обычно понемногу — суммы, которые можно незаметно вывести из оборота, или зерно, потерю которого легко списать на усушку-утруску. Четверть миллиона пудов… это даже скрытно перевезти в текущих условиях невозможно. И она бы знала. Да все бы знали! А уж ОГП-то — вперед всех. Ничего подобного не было и быть не могло.

Зачем этот явно неглупый человек совершает такое самоубийственное и при этом несуразное признание?

— Вы арестованы, — из голоса Веры пропала всякая теплота.

— А вот шиш! — взревел Хлынов, выдернул из-под полы пиджака пистолет и выстрелил в упор в ближайшего к нему охранника — Николая. Пашка успел достать оружие, но долг велел ему прежде защитить Веру. Та оцепенела — не привыкла к стрельбе, войну она знала с другой стороны. Пашка толкнул ее под стол — и его догнала вторая пуля Хлынова. Падая, охранник выстрелил и попал, но купец остался на ногах.

Саша, про которую Хлынов забыл — не принял всерьез невзрачную девицу в очочках — схватила со стеллажа плошку с зерном и бросила купцу в лицо. Он откинул голову, зажмурился, машинально вскинул левую руку. Саша метнулась к камину, схватила стоящую у решетки кочергу и рубанула по руке с пистолетом. Раздался хруст, пистолет упал. Саша замахнулась кочергой второй раз. Хлынов с ревом шагнул к ней и без видимого усилия вырвал кочергу уцелевшей рукой. Перехватил для удара, замахнулся. Ни убежать, ни уклониться! Оставалось одно — повалить его на пол.

Саша прыгнула, как бешеный лис, впечаталась всем телом Хлынову в грудь, сбив его с ног. Упала сверху сама. Падая, купец задел стеллаж, плошки посыпались, зерно брызнуло во все стороны. Отбросив кочергу, Хлынов схватил Сашу за горло и стал душить. Она вонзила большие пальцы ему в глаза, вынудив взвыть и отпустить ее шею. Правой рукой Хлынов ударил Сашу по лицу, левой попытался сломать запястье.

Шаги, суета, лязг винтовочных затворов, рев Пашки: «Стой! Не стрелять!»

Купец и Саша перекатывались по полу, сцепившись намертво. Кровь из ее разбитого носа смешалась с кровью из его раны, впитываясь в рассыпанное зерно.

Пашка все же серьезно ранил купца, с каждым движением тот слабел. Вскоре Саша оказалась сверху, придавив коленями его руки. Смысла в победе было мало — Хлынов умирал. Для него эта драка была агонией, потому Саша и одержала верх. Сидя на нем, она смотрела ему в глаза, дышала в ритме его хрипов. Месмерический контакт возник сам собой. Хлынов торжествовал, словно, умерев, победил в какой-то невидимой миру битве.

Что вынудило этого крепкого успешного человека взять на себя немыслимую, несуразную вину и практически добровольно принять смерть? Ради чего он пожертвовал собой?

Она знала ответ, она видела это много раз, она и сама…

— Семья, — выдохнула Саша ему в лицо. — Они взяли твою семью, чтоб ты признался за них. Так?

— Мои девочки… — его сознание плыло, он говорил о том, что одно лишь и было для него важно. — Они живы? Их не мучали?

Умирающим лгать нельзя.

— Не знаю. Но я вытащу их! — выкрикнула Саша, удерживая его затуманенный взгляд. — Скажи, кто их забрал! Назови фамилии!

Хлынов в последний раз дернулся, попытался приподняться. Пуговица сюртука, чудом уцелевшая в драке, наконец оторвалась. Стеклянная фляжка в серебряной оплетке выпала из кармана прямо в окровавленное зерно. Саша собрала в кулак всю волю, чтоб не позволить ему умереть в эту секунду.

— Фамилии! — кричала она, впечатывая слова в его гаснущее сознание. — Говори! Кто сделал это с вами? Они умоются кровью, даю слово! Фамилии!

Хлынов хрипло выдохнул. С болью выговаривая каждый слог, он прошептал три фамилии, в последний раз дернулся и его сердце остановилось.

Саша отпустила его, упала в окровавленное зерно и повторила эти три фамилии вслух, ясно и четко.

— Этих людей необходимо взять как можно скорее, — Саша повернулась и поймала взгляд Веры, внимательный и спокойный. — Вместе с доверенными лицами и помощниками. Всех допросить по красному протоколу! Они знают, где зерно! И где семья Хлынова, и, быть может, другие заложники.

— Красный протокол, — повторила Вера безо всякого выражения. — Саша, вы хотите, чтоб мы использовали красный протокол?

— Да, да, скорее! — выкрикнула Саша. — Зерно еще можно найти!

— Я распоряжусь, — Вера повернулась к заполнившим зал огэпэшникам.

Тяжело дыша, Саша надела очки — во время драки они упали и висели теперь на Вериной цепочке. Стекла были запачканы кровью, одно треснуло наискось, но миру вернулась ясность очертаний.

Красный протокол… Саша только сейчас осознала, что и для кого сделала. Но перед глазами стоял жующий рукавицу ребенок. Раскаяния не было и тени.

Саша долго умывалась в украшенной мозаикой ванной хлебной биржи. Умирающий купец не смог поранить ее всерьез, добавил несколько синяков к ее богатой коллекции, только и всего. Чистую одежду ей принесли из поезда, окровавленное зерно она из волос вычесала. В кабинете управляющего биржей оказался обитый кожей диван, на котором Саша успела немного подремать — после драки силы враз покинули ее.

Вера вернулась через несколько часов.

— Арестованы двое из троих. Один уже раскололся даже безо всякого протокола и выдал, куда спрятана часть зерна. Уверена, скоро мы разыщем и остальное. Ваша версия подтвердилась, семью Хлынова взяли в заложники, чтоб вынудить его принять на себя вину и напасть на служащих ОГП. Для надежности он заранее принял смертельную дозу морфия, чтоб уж точно не давать показаний под протоколом. Видите, Саша, любовь не знает жалости.

— А что с его семьей? — спросила Саша. — Он говорил про девочек… Дочери?

— Двое младших. Живы и целы, только до полусмерти напуганы. Он сломался и согласился на все, когда ему показали тело старшей дочери со следами истязаний. И сделали это не залетные бандиты, а беспринципные купцы из тех, кто поднялся в Смуту. Нравы купечества нынче сильно деградировали.

— Вот он, ваш капитализм, — огрызнулась Саша.

— Как вам будет угодно, — Вера кротко улыбнулась.

— Что Николай и Пашка?

— Павел в больнице, ранение легкое, скоро он сможет вернуться в строй. Надеюсь, он продолжит вас охранять, раз уж вы сработались. Только уже от внешних угроз, а не от вас самой. Николай же, увы, скончался, Царствие ему небесное. О его детях ОГП позаботится. Вы-то как, Саша?

— Да мне что сделается… Нос не сломан, распух только…

— Я о другом, — сказала Вера. — Я благодарна вам за работу, которую вы проделали для Нового порядка.

— Вы бы и без меня прекрасно справились, — буркнула Саша. — План у них шит белыми нитками.

— Не думаю… вы виртуозно работаете с умирающими, это ведь ваша специализация, не правда ли? Не вмешайся вы, Хлынов умер бы, ничего не сказав. Пришлось бы потрошить мозги всем местным купцам одному за другим, а это сотни человек. После такого о всяком сотрудничестве купечества с Новым порядком можно забыть. И этот хлеб… Вероятно, вы спасли около десяти тысяч жизней.

— Вашими бы устами да мед пить… вы же продадите это зерно за границу в обмен на оружие против тех, кто больше не может жить под вами.

— Об этом мы поговорим в Москве. Пришло время свести вас с человеком, у которого иное видение будущего Нового порядка. Но это сработает, если такие, как вы, согласятся стать частью нашего прожекта. А сейчас у меня к вам личная просьба. Будьте любезны, угостите меня папиросой.

— Да пожалуйста. Папиросы-то ваши, — хмыкнула Саша, протягивая раскрытую пачку «Герцеговины флор».

— Мне положить вам жалованье, чтоб вы перестали строить из себя бедную родственницу? Я могу, если вы согласитесь его принять. Папиросы человек должен сам себе покупать…

Саша сдержала улыбку. Кажется, Вера стала наконец держать себя с ней по-людски, без нарочитой ласковости. Так было честнее.

Они немного помолчали. Вера неумело разминала папиросу.

— Саша, вы, вероятно, спасли мне жизнь сегодня…

— Это вряд ли. Разве что случайно. Едва ли у Хлынова была инструкция стрелять именно в вас, — Саша прикрыла глаза, припоминая, с чего началась заваруха. — Он и не пытался, хотя вы были превосходной мишенью. Те, кто за этим стоял, не могли не догадываться, что в случае вашей смерти тут камня на камне не останется. Для убедительности ему было довольно подстрелить мелкую сошку.

Вера закурила с третьей попытки, неглубоко затянулась, закашлялась.

— Осторожнее, — усмехнулась Саша. — Ловушка с курением табака именно в том, что поначалу оно неприятно. Всякий думает, что уж на такую-то пакость он не подсядет, и спохватывается лишь когда без папиросы уже ни заснуть, ни проснуться.

— Спасибо, учту. Я прошу вас не рассказывать Андрею о том, что произошло здесь. Андрей… чересчур обо мне тревожится. Наша работа невозможна без риска, но Андрей может запретить мне действовать, если узнает, что моя жизнь была в опасности. Действовать же теперь необходимо, вы сами видите…

Саша пожала плечами:

— Это у вас любовь не знает жалости. У меня любовь невозможна без абсолютной свободы. Вашу же просьбу мне исполнить нетрудно. Мы с Андреем Евгеньевичем не видимся.

— И напрасно! Я ведь знаю, вы и он нужны друг другу. Вы словно два осколка того, что некогда было целым, а теперь разбито. Боюсь, вы можете осознать это слишком поздно, оба такие упрямые…

— Ну, тут уж ничего от меня не зависело. Ваш кузен поставил меня перед фактом, что наши отношения закончены. Моим мнением он не поинтересовался.

Вера улыбнулась, осторожным движением вытащила из Сашиных волос два забытых зернышка.

— Как же вы мало понимаете в мужчинах, Саша. Если б в глубине души Андрей по вам не скучал, он не стал бы думать об отношениях с вами и тем более говорить о них. Он отрицает возможность вашего сближения потому только, что на деле хочет этого.

— Все равно ничего не может быть. Я ведь замужем.

Саша удивилась своим словам. Она постоянно думала об этом, но признаваться вслух не намеревалась.

— В самом деле? — Вера вскинула тонкие брови. — Что ж, дело ваше. Но вы, я полагаю, уже давно поняли, что живая жизнь устроена посложнее катехизиса для церковно-приходской школы.

— Знакомьтесь, — сказала Вера. — Александра Гинзбург, комиссар Объединенной народной армии. Иван Михайлов, министр финансов правительства России.

— Для врагов и очень близких друзей — Ванька-Каин, — ухмыльнулся Михайлов.

Он рассматривал Сашу оценивающе, но не по-мужски, как-то иначе. Вера уломала ее вместо обычных скромных юбок и блузок надеть платье — багровое, сложного фасона, открывающее ключицы. От жемчуга на шею Саша отказалась решительно и отросшие уже ниже плеч волосы из упрямства оставила перевязанными простой веревочкой — сложная прическа глупо смотрелась бы с распухшим после самарской драки носом. Пришлось заявить:

— Простите, Вера, но я — не ваша кукла!

— Наконец-то вы зовете меня по имени! — Вера повеселела и больше не требовала от Саши себя украсить.

— Однако, Верочка, ты настаивала, чтоб к участникам этого проекта относились бережно. А сама нашего комиссара бьешь, да еще по лицу!

Интересно, они на «ты», потому что спят вместе или убивают людей вместе? Возможно, подумала Саша, и то, и другое.

— Это не Вера, — ответила Саша, без приглашения усаживаясь за стол. — Это обычное состояние моего лица, знаете ли. Комиссаров вечно кто-нибудь бьет. Мы мою интригующую внешность собрались обсудить?

Встреча проходила в отдельном кабинете ресторана «Метрополь», хоть Саша и не понимала, как Вера, с ее вкусом, может находиться среди всей этой лепнины, амуров, нимф и прочей барочной роскоши.

— Лично я пришел сюда в первую очередь, чтоб отужинать, — хмыкнул Михайлов.

Два официанта во фраках ставили на стол вина и закуски. Саша смогла опознать, и то без особой уверенности, разве что отдельные кусочки; что за еда выложена на эти блюда, она не понимала, ничего подобного видеть ей не доводилось.

— Сашенька, съешьте устрицу, — сказал Михайлов. — В тамбовских лесах, или откуда вы там вылезли на наши головы, они не водятся. Приобщайтесь к цивилизации.

Саша посмотрела, как он и Вера извлекают из красивых раковин нечто склизкое и, по всей видимости, живое, и решила, что не так уж голодна.

— Итак, голод, — сказал Михайлов, накладывая себе на тарелку раковые шейки. — Вы видели его, так сказать, воочию, и по отчетности министерства сельского хозяйства должны понимать, каковы масштабы грядущего бедствия. Хоть я старался ничего не приукрашивать в документации, реальность может оказаться страшнее любых прогнозов. Жертвы будут исчисляться не сотнями тысяч даже — миллионами. При наихудшем развитии событий — десятками миллионов, как в Великой войне. Сашенька, что же я совсем за вами не ухаживаю. Желаете артишоков? Замечательно способствуют улучшению аппетита.

— Нет, спасибо, — ответила Саша. — Кушайте сами. И что же намерено предпринять ваше правительство?

— В правительстве в настоящий момент нет единой позиции, — ответил Михайлов. Его толстые пальцы орудовали столовыми приборами с удивительной ловкостью. — Однако оформились две основные, если несколько упрощать, партии. Первую в кулуарах прозвали «партией испанского гриппа». Ее план прост: объявить в охваченных голодом губерниях карантин по испанскому гриппу и оцепить территории. Набрать в охранные отряды тех же голодающих, на все согласных за фунт хлеба в день. Через год получим решение проблемы аграрного перенаселения. Те крестьяне, кто выживут, будут морально готовы развивать капитализм на селе.

— Да, это по-своему логично, — сказала Саша, переваривая услышанное. — Капитализм — людоедство и есть. Мало, мало мы в вас стреляли! За людей держали вас, гнид. Но как возможно скрыть от мира столь масштабное преступление?

— Элементарно, — Михайлов с удовольствием проглотил очередную устрицу. — Так уж люди устроены. Будут рыдать над смертью котенка или ребеночка, если ее им показать. Вы-то сами здесь, как рассказывают, из-за неких конкретных детей. А цифры никому не жалко. Какая разница, тысячи жертв, сотни тысяч или миллионы? Это в любом случае только значки на скверной газетной бумаге. Тем более что цифры публиковаться не будут. Ну, просочится, пусть даже и в печать, что в карантинных губерниях голод. Эка невидаль, на Руси вечно где-нибудь голод. Что же нам теперь, не кушать? Истинного масштаба катастрофы никто не заметит. Не оттого, что мы так талантливо его скроем. А оттого, что в городах-то голода не случится, и чувствительным образованным людям станет попросту удобно его не замечать.

— Вы говорили, есть и какая-то другая партия, — напомнила Саша.

Беседа прервалась: официанты внесли горячее. Перед Сашей поставили тарелку с огромным куском украшенной зеленью говядины. Отказ от еды уже выглядел бы жеманством. Саша решительно взяла нож, припомнила, как его держат, и разрезала мясо.

На срезе явственно проступила кровь. Саша вздрогнула. На фронте какую только дрянь не приходилось есть, но сырой убоиной она брезговала и в самые паршивые времена. Повар, должно быть, забыл пожарить мясо. Однако Вера и Ванька-Каин ели свои порции, будто так и надо. Саша не ожидала от этих людей подобного такта — видимо, они не считали правильным затевать скандал из-за такой мелочи, как испорченное блюдо.

— Вторую партию прозвали партией народной беды, — Михайлов отправил в рот кусочек окровавленного мяса. — Знаете, как говорят американцы: каждый кризис таит в себе возможности. Не скрывать, а, напротив, как можно шире огласить истинные масштабы бедствия. Развернуть газетную кампанию с фотографиями детей, умирающих на руках у матерей — бить по эмоциям.

— Это так трогательно, — Саша закатила глаза. — Расскажите же мне, как конкретно вы намереваетесь получить прибавочную стоимость от детей, умирающих у матерей на руках!

— Вы ужасно забавно строите рожицы, — скривился Михайлов. — Уверен, на виселице вы бы дергались еще забавнее.

Саша ухмыльнулась. Такое отношение было ей понятнее, чем дружелюбие Веры — похоже, не наигранное, но от того лишь более пугающее. Сейчас Вера участия в разговоре не принимала, только переводила взгляд с одного собеседника на другого.

— Так что же, — Саша вздернула подбородок, — вас сдерживает?

— Предположение, что вы умеете не только принимать гордые позы, но и думать. Наивное, возможно, предположение, но мы попытаемся. Политика провозглашения народной беды открывает некоторые возможности. Во-первых, широко освещенная в печати гуманитарная катастрофа несколько приструнит наших потерявших берега иностранных партнеров. Не то чтоб им действительно было дело до миллионов чьих-то там жизней… Достаточно вспомнить, что они творят в Алжире или в Индокитае. Но хоть нас и пытаются поставить в положение колонии, у нас, по счастью, белое население и кое-какая пресса. Так что можно вывернуть вещи так, что многие претензии тех же французов станут выглядеть вырыванием куска хлеба изо рта умирающего ребенка.

Михайлов обмакнул кусок окровавленного мяса сперва в красный, потом в белый соус, оставив в белом красные разводы.

— Вторая часть товарищу комиссару особенно понравится. Под это дело можно неплохо потрясти капиталистов. Планируется несколько этапов выпуска облигаций государственного займа на помощь голодающим. Пойдут эти средства на развитие промышленности, без которого, как вы должны понимать, невозможно помочь кому-либо в долгосрочной перспективе. По удивительному совпадению именно те, кто от приобретения облигаций откажется, буду разоблачены как враги Нового порядка. Симфония, так сказать, ОГП и министерства финансов. Однако что же вы, Сашенька, совсем не пьете? Пино Нуар 1895 года, превосходное вино.

— Оно красное, — Саша осторожно отпила из своего бокала. — В лесах Тамбовщины, или откуда я там вылезла на ваши головы, мы как-то привыкли, что самогонка белая. Вы, однако же, эффектно держите паузу перед тем, как перейти к сути. Курсов актерского мастерства не оканчивали часом?

— Удивительно, но вы угадали, — признал Михайлов. — Был в моей биографии и такой эпизод. Третья возможность, открываемая политикой народной беды — прекращение негаснущей, уходящей вглубь, как торфяной пожар, гражданской войны. Новый порядок готов эволюционировать. Признаю, в годы Смуты было много перегибов. В ближайшее время будет провозглашена Новая Общественная Политика, сокращенно — НОП. Либерализация законодательства для низших сословий, отмена телесных наказаний, жесткий контроль над обеспечением вертикальной мобильности не на словах, а на деле. И главное — безусловная, безо всяких фильтрационных лагерей, амнистия тем, кто перед лицом национальной катастрофы готов сложить оружие и прекратить бессмысленное и обреченное сопротивление.

— Свежо предание! Знаем мы ваши амнистии!

Саша обвела указательным пальцем вокруг шеи, имитируя затягивающуюся петлю. Новый порядок уже несколько раз объявлял амнистии для красноармейцев и восставших. Все они оказывались обманом — сдавшихся либо сразу вешали, либо морили голодом и холодом в лагерях. В последний раз не нашлось никого достаточно наивного, чтоб снова поверить в сладкие обещания мира и безопасности для тех, кто выступал против Нового порядка с оружием в руках.

— Согласен, тут было допущено много ошибок, — Михайлов доел свой кусок окровавленного мяса и вытер жирные губы накрахмаленной салфеткой. — Для того нам и нужны такие, как вы, на нашей стороне. Вы увидите, что Новый порядок готов меняться, более того, сами сможете стать частью этих изменений. В этот раз амнистия будет настоящей, Саша. Не оттого, что мы вдруг стали гуманнее, разумеется. Однако в свете обрушившихся на Россию бедствий сделалось предельно ясно, что мы не можем позволить себе и дальше воевать с собственным народом. Вы ведь знаете, что восстания на руку иностранцам, расхищающим богатства нашей страны. Тем временем окраины сепарируются и стремительно дичают. Не знаю, какие там у вашего мятежа цели… вы, полагаю, тоже этого не знаете… но по существу вы развязываете руки Новочеркасску, предоставляете казакам возможность затягивать переговоры до бесконечности; а ведь Кубань — это пшеница, Саша. У вас будет хорошая позиция для выступления: вы призовете своих людей сложить оружие не из страха или покорности, а из сострадания к тем, кто умирает от голода.

— Вы сейчас либо пытаетесь меня обмануть, — Саша пригубила красное вино, — либо по существу говорите мне, что Новый порядок близок к краху, раз в самом деле нуждается в помощи таких, как я. Но ведь крах Нового порядка — это и есть моя цель. Не вижу причин принимать ваше предложение.

— Ответ вы уже сами знаете в глубине души. Если Новый порядок падет, нас всех насадят на вилы, что, безусловно, вас порадует. Ну а дальше-то что, Саша? Ленина и Троцкого больше нет, партия большевиков теперь не является силой, способной объединить общество. Россия на грани распада. Сотни тысяч людей голодают, и это число может каждый месяц увеличиваться в разы. Только консолидация всех сил и жесткое государственное регулирование могут провести страну через катастрофу. Разве вы не повзрослели достаточно, чтоб это все понимать?

— Если я откажусь, меня убьют? — спросила Саша, уже понимая, что это не тот вопрос, который должен ее волновать.

Вера встала со своего места, обхватила руками спинку Сашиного стула:

— Я говорила тебе, Каин, — сказала Вера, — с этим объектом — никаких угроз. На таких людей угрозы воздействуют обратным образом. Мученическая смерть легче и приятнее тяжелых компромиссов.

Михайлов выставил вперед открытые ладони:

— Менее всего я намерен кому-либо угрожать! Что ты там ей обещала, ссылку? Ссылка и будет. С одним небольшим подарком от меня лично. Если вы откажетесь, Саша, то я стану время от времени присылать вам письма. В них не будет никаких слов, только числа. Вы будете знать, сколько людей умерло от голода. И сознавать, что могли спасти хотя бы часть из них, хотя бы попытаться — но не сделали этого. Будете жить с этим знанием.

— Мне… надо подумать, — выдавила Саша. Острить и задираться отчего-то расхотелось.

— У вас было время подумать, — взгляд Михайлова стал жестким, и Саша поняла, за что он получил свое прозвище. — Довольно уже с вами носились как с писаной торбой. Мне нужен ответ сейчас. Да или нет?

По счастью, беседа приостановилась, потому что вошли официанты. Они сноровисто убирали со стола — кусок окровавленного мяса наконец-то исчез у Саши из-под носа. Пока они расставляли новые тарелочки, бутылки и блюдца, Саша прикрыла глаза и задумалась.

Внутри нее зияла дыра там, где прежде был муж, и теперь он был нужен ей как никогда. Он принимал все ее решения и безропотно нес за них ответственность, как за свои, но когда она приходила за советом, по любому вопросу, он говорил с ней спокойно и вдумчиво, без политической ангажированности. Он бы понял. Что бы он ей сказал?

Если на предложение Михайлова она согласится, друзья сочтут ее предательницей. Но ведь она и сама в глубине души признавала многое из того, о чем он говорил. Ребенок, жующий солдатскую рукавицу… сотни тысяч и миллионы людей не были для нее цифрами на бумаге. Она ведь пришла в революцию ради того, чтоб защитить большинство, как бы ни приходилось ради этого жертвовать меньшинством. И вот пришло время ради большинства пожертвовать самой революцией, которая, похоже, не работает на этом историческом этапе.

Когда за официантом закрылась дверь, Саша сказала:

— Я войду в ваше предприятие только как равноправный партнер. Вы будете посвящать меня во все, что сами знаете, открыто и честно. Мы станем вместе вырабатывать стратегию и принимать решения. Если вас перестанет устраивать наше сотрудничество, вы меня убьете, конец истории. Если я заподозрю, что вы что-то от меня скрываете, поймаю вас хотя бы на малейшей лжи… то же самое. Эти сказки про ссылку я больше слышать не хочу. А если вам нужен ручной комиссар, то это не ко мне. Можете мне тогда присылать на своих бумажках хоть миллионы, хоть, я не знаю, квадриллионы, моя совесть будет спокойна. Однажды я уже позволила использовать себя втемную. Больше никогда. Теперь выбор за вами. Да или нет?

— Однако, — Михайлов цокнул языком, как показалось Саше, не без восхищения. — У вас есть хватка. Не люблю позволять выкручивать себе руки. Тем не менее мне действительно нужен равноправный партнер, а не ручной комиссар. Так что мой ответ — да.

— Это еще не все! Боевые действия на Тамбовщине надо прекратить. Всех заложников немедленно освободить. Как и красноармейцев из концентрационных лагерей.

— Я слышал, что вы несколько наивны, — поморщился Михайлов. — Или прикидываетесь наивной, чтобы добиться своего коротким путем. Но это уж чересчур. Вы ведь понимаете, что армией командует не министерство финансов? И даже не ОГП. Для этого нужно, чтоб политика народной беды показала хоть какие-то результаты. Мне, однако, не нравится эта война, где обе стороны по существу только обогащают иностранные державы. Я буду пытаться ее прекратить. Вы можете мне помочь. Или стоять в красивой позе. А что до концлагерей… Это тоже было неправильное решение. Но вы можете найти для десятков тысяч истощенных людей место в нашей экономике? То есть гарантировать, что они не отправятся грабить и без того голодающее сельское население. Я без сарказма спрашиваю. Это часть нашей программы, вот только удастся ли ее выполнить…

— Необходимо выполнить, — сказала Саша.

— Я надеюсь, вы поймете друг друга, — улыбнулась Вера. — В вас обоих политический цинизм сочетается с искренней болью за народ. Саша, не смотрите, что этот жирный боров непрерывно жрет. Так уж он устроен: ему нужны устрицы и стейки, но чтоб все это получать, ему удобно жить в стране, где у каждого бедняка будет его кусок хлеба.

Они определенно спят вместе, поняла Саша, причем отношения это неравные. Он смотрит на нее с беспомощным обожанием, она на него — со снисходительным интересом.

— Кстати, насчет еды, — оживился Михайлов. — Вы, Саша, нарочно ничего не едите, чтоб меня пристыдить? Ей-богу, давайте оставим эти детские манипуляции. Вот, попробуйте сыр. Превосходный бри, прямая поставка из Парижа.

— Вот этот сыр, что ли? — Саша поморщилась. — Извините, но он, кажется, испортился. Запах характерный. Мы в армии даже в голодные времена такие продукты выкидываем. Такое есть — себе дороже выйдет.

Михайлов и Вера с улыбкой переглянулись.

— Ничего, Саша, вы привыкнете, — сказал Михайлов. — Жить можете у меня. Работы много, сроки сжатые, нет смысла кататься куда-то каждый день. Да и документы мы будем создавать такие, каким не стоило бы покидать мой дом раньше времени. Места у меня полно, в половине дома я и не помню уже, что находится, но вроде какие-то гостевые комнаты там были. У полковника Щербатова ведь возражений не возникнет?

Саша пожала плечами:

— Если вы про личные обстоятельства, то ему, право же, все равно. А вашу политику народной беды он поддерживает?

— Скажем так, склоняется к ней. Его решение будет зависеть от того, насколько убедительную программу нам с вами удастся составить в ближайшие две недели. Придется поработать.

Саша решила, что действительно пора уже что-то съесть. Из того, что стояло на столе, менее всего опасений вызывала пшеничная булка. Саша взяла хлеб, запила его красным вином.

— И да, чуть не забыл, — сказал Михайлов. — Вам предстоит пройти через церковное покаяние. Такова процедура, с Церковью нам теперь приходится считаться; тем более что политику народной беды она готова поддержать, а это дорогого стоит. Уже составляются списки ценностей, которые Церковь готова продать ради помощи голодающим. И в примирении воюющих сторон церковники хотят принять деятельное участие. Не упускают случая усилить свое влияние, хитрые бестии. Так что без покаяния не обойтись.

— Это долго?

— Как правило, да. Люди живут в монастыре неделями. Эх, посмотрел бы я, как вы стали бы часами бить земные поклоны и непрерывно повторять какие-то там молитвы. Немного смирения пошло бы вам на пользу. Но увы, у нас нету времени на эти аттракционы. Ограничимся исповедью у какого-нибудь влиятельного старца.

— И раз уже мы теперь ничего от нашего комиссара не скрываем, — вступила Вера. — Каин, вот список тех, кто будет арестован сегодня ночью. Понимаете, Саша, за ошибки следует расплачиваться. Так это у нас теперь делается.

Саша припомнила, что в газетах действительно мелькали сообщения об аресте тех или иных начальников департаментов или товарищей министров. Тогда она особо в это не вникала — не думала, что грызня внутри Нового порядка когда-нибудь станет ее заботой.

Михайлов взял в руки список, просмотрел. На его лбу пролегла вертикальная складка. Он достал из кармана сюртука золотую самопишущую ручку и сделал какие-то отметки, потом вернул лист Вере.

— Вот этих не надо бы трогать, — сказал он. — Они полезны.

— Ты можешь вычеркнуть только две фамилии, — мягко ответила Вера. — Мы об этом говорили.

Михайлов открыл было рот в попытке спорить, но передумал. Внес еще поправки. Вера просмотрела список, кивнула:

— Я отойду отдать распоряжения.

Дверь кабинета закрылась за ней. Михайлов выпил дорогой коньяк залпом, будто самогон.

— Я с тремя из этих людей в подвале от чекистов прятался, — сказал он, глядя в пространство. — Знаете, Саша, что в вас смешно? Вы искренне верите, будто вы тут в особом положении. Пленница, с которой в любой момент могут сделать все что угодно: убить, пытать, отдать под протокол. Ирония в том, что здесь все это может произойти с любым человеком, в любой момент. Добро пожаловать в Новый порядок, комиссар.

Колун с силой врезался в чурбан, разламывая его на аккуратные полешки.

— Хорошо-то как, Яшка! — Лекса утер со лба пот рукавом гимнастерки. — Враз согрелся. Давай теперь ты поколешь, а я чурок натаскаю.

— Как скажешь, командир, — хмуро отозвался Яшка, скинул тулуп и взялся за колун.

Лекса отправился в сарай за следующей порцией чурбанов. Вообще, конечно, ротному не полагается самому колоть дрова. Кирилл Михалыч учил: бойцам надо поручать все, с чем они могут сами справиться, иначе придет час вершить командирские дела — а командир занят тем, что и без него бы уладили. Но вроде Лекса все командирские дела на сегодня переделал… Пошел же сюда он, чтоб поговорить с Яшкой. Разумеется, как командир он мог вызвать бойца на беседу в любое время. Но тут дело было такое, что Лекса хотел потолковать с товарищем в неприказном порядке.

Яшкиных родных взяли в заложники, увезли в Тамбов и заперли в концлагере. Сомнений не было никаких — опухшее от слез лицо своей Ксюхи Яшка узнал на одной из листовок, которые беляки разбрасывали с аэропланов. На руках она держала сына, и по фотографии Яшка понял, что Ксюха ждет второго. В последний раз он был дома полгода назад.

Иные в его положении только пуще ожесточались — и ни себя, ни других не щадили в борьбе с Новым порядком. Но Яшка был всего два года женат, Ксюху свою крепко любил, потому простился с товарищами и ушел менять себя на родных. Не чаяли уже увидеть его живым — а он возьми да и нагрянь в роту третьего дня. И как сыскал только! Рассказал, что не дошел до комендатуры, а встретил в Тамбове свояка, и тот поведал, что Ксюха с сыночком в тифозный барак попали и оба преставились. Вот Яшка и вернулся к товарищам, чтоб Новому порядку отомстить. Хмурый стал, мрачный — как на лес глянет, так лес и вянет. Лекса решил с ним переговорить, но не как начальник, а по-людски. Ждал случая, а тут как раз Яшка вызвался дров наколоть, вот Лекса с ним и пошел.

— Ты это, Яков, не думай только, что нам нету дела до твоей беды, — сказал Лекса, когда Яшка остановился передохнуть. — Тут у всякого свое горе. Свои к Новому порядку счеты. Мы, вестимо, слов сыскать не можем, чтоб тебя утешить — да и как тут утешишь, с таких-то дел? Но, поверь, Яша, всякий тут понимает, что у тебя на сердце.

— Да я чего, я ж ничего, командир, — Яшка отвел глаза.

— Не в упрек тебе, но ты, сдается мне, будто чураешься товарищей. Оно, конечно, горе всяк по-своему переживает. Но ты все ж не забывай — вместе мы в бой идем, за общее дело народа. Вместе и отомстим за всех, кого Новый порядок поубивал да замучил. За Федора Князева, за Данилу и Кольку наших, и за Ксюху твою.

Яшка надел тулуп и принялся укладывать поленья на санки. Лекса вздохнул и стал помогать ему. Кажется, он так и не сумел найти нужных слов.

— Главное дело, что тут уж такого не повторится, — попытался еще разок Лекса, когда санки были загружены. — С утреца родню наших вывезем в леса — и ищи ветра в поле, волка в лесу! Не выйдет с ними, как с Ксюхой твоей!

Боец зыркнул на командира исподлобья и впрягся в санки. Не утешает, видать, Яшку, что семьи товарищей удастся сберечь от Нового порядка — его-то зазнобу это уже не вернет.

Ругая себя на чем свет стоит, Лекса принялся толкать груженые санки сзади. Что же он за командир такой, раз человека своего в чувство привести не может?

Ладно, не главное это для командира — сопли бойцам утирать. Товарищи ему доверили своих детей, родителей и жен спасти. Вот в чем ни в коем разе нельзя маху дать. А Яшка, Бог даст, еще перегорюет.

Снилась Аглая. Лекса глупо улыбался и тянул к ней руки, она же, по своему обыкновению, распекала его за недостаток революционной бдительности.

— Да полно, полно, Глашенька, — бормотал он, но она все не успокаивалась. Ее упреки находили отклик внутри самого Лексы. Свербило, ныло, царапало изнутри. Неужто он и вправду что-то прокараулил?

Сквозь сон Лекса чувствовал, как затекает тело на слишком для него короткой лавке. Просыпаться, чтоб перевернуться, не хотелось отчаянно — пусть и во сне, пусть и сердитая, а все же Гланька с ним. Тогда он притянул ее к себе и впился в горячие губы. Ах, как жарко она его целовала! Ладное тело пылало под его ладонями, дыхание обжигало, от ее запаха перехватывало дух. Горяча его любимая! Поцелуй душил, не давал вдохнуть, но не все ли равно — так сладко!

И тут Аглая резко отстранилась, тряхнула за плечи, закричала:

— Командир, проснись! Вы горите, командир!

Лекса сверзился с лавки, распахнул рот — и вдохнул полную грудь едкого сизого дыма. Изба пылала! Ни зги не видать, только дым и всполохи огня.

— Подъем! — вместо крика из глотки вырвался сип, но Лекса заставил себя заорать. — Тревога! Горим!

Спотыкаясь сам не зная обо что — поленья? поваленные лавки? тела товарищей? — ломанулся к двери, схватив по пути винтовку, навалился всем весом, толкнул… глухо. Неужто подперли?!

Рядом столпились бойцы.

— Вместе! — гаркнул Лекса. — Навались!

Ударили единым махом. Раз, другой, третий. Бесполезно! Дым выедал глаза, легкие пылали, в голове мутилось. Сквозь рев пламени пробивались крики.

— Окна! — прохрипел командир.

Нашел ближайшее окно по отблескам огня. Отбросил винтовку, схватил лавку. Саданул по окну и ставне. Зазвенело стекло, хрустнула доска. Лавка провалилась наружу — Лекса с силой вытолкнул ее. Глоток морозного воздуха — и поток ревущего пламени, взметнувшийся под потолок.

Лекса схватил в охапку ближайшего бойца и выкинул наружу, как кутенка. Заорал:

— Все сюда!

Язык пламени от другой стены — кто-то разбил второе окно.

Следующий боец упирался, испугавшись пылающего проема. Лекса со всей силы толкнул его в спину.

Сверху посыпались горящие опилки. Все, кровля занялась! Потолок рухнет через считанные секунды! Последнего Лекса толкнул собственным телом и выпрыгнул наружу сам.

Волосы, борода и гимнастерка загорелись. Лекса покатился по снегу — божественно холодному… и тотчас же схлопотал удар по лицу. Следующий — под ребра, потом еще и еще.

Били ногами и прикладами.

— Отставить! Да хорош уже, мать вашу! — незнакомый голос, чужой приказ.

Слезы жгли глаза. В отсветах полыхающий избы Лекса увидел с дюжину ружейных дул, направленных на него. Рядом на снегу корячились, обгорелые и избитые, его ребята, кого он успел вытолкнуть через окно. Подогнали прикладами еще четверых или пятерых. Тех, кто смекнул выбить второе окно и спастись.

Да полно, спастись ли?

— Эй ты, как бишь тебя, — обратился в пустоту тот, кто отдавал здесь приказы. Лекса различил капитанские погоны. — Подь сюда. Есть среди этих горелых комиссар или из командного состава кто?

Из темноты выступил Яшка. Лекса было обрадовался, что тот жив. Целый совсем, в тулупе и валенках… В тулупе, значит?

Как же так, Яшка?!

— Вот этот — ротный, — бесцветным голосом вымолвил Яшка и указал рукой на Лексу, избегая на него смотреть. — Комиссара не было.

— Ротный так ротный, — равнодушно кивнул капитан. — Его, значит, в избу к бабам. Остальных в расход, сейчас.

— Вашбродь, иудушку этого тож стрельнуть? — спросил один из солдат.

— Я тебя самого стрельну, олух! — взвился капитан. — Верным слугам Нового порядка защита положена! В газетах напечатают еще, как мятежник раскаялся, искупил грех и воссоединился с семьей. Стрельнуть удумал, ишь! Да чтоб волос с головы его не упал!

Яшка отрешенно смотрел в темноту, словно речь шла вовсе не о нем. Лекса обернулся к своим людям — корчащимся, задыхающимся, избитым. Кто-то шептал молитву, кто-то шипел от боли, кто-то как упал в снег, так уже и не пытался подняться. Пожилой рабочий харкнул капитану на сапоги. Капитан с ленцой поднял пистолет и выстрелил ему в голову, потом скомандовал:

— Товьсь! Огонь.

Минуту спустя с остатками роты было покончено.

— Вашбродь, разрешите обратиться! Мож, этому, который ротный, хоть колено прострелить? — не унимался тот же солдат. — Здоровенный больно. Не учудил бы чего. Связать — так бабы развяжут же. А ежели в сарае запереть одного, околеет.

— Нет, колено нельзя, — вздохнул капитан. — Огэпэшники злятся, когда им раненых притаскивают. Мол, протокол их чертов на целых лучше работает, а мы не обеспечиваем… Задницы свои в тепле греют да рапорты строчат, а мы тут для них наизнанку выворачивайся. Вы вот чего, наручники у унтера возьмите. За спиной ротному руки защелкните, да покрепче.

Когда Лексу с заломленными за спину руками тащили в темноту, он почти ударился о Яшку — тот так и стоял, застыв столбом.

— Ксюха с малым у них, командир, — пробормотал Яшка. — Лютую смерть им сулили, если я не…

Ничего Лекса не ответил, только отвернулся.

— Эй, малята, хорош реветь уже. Слезами горю не поможешь. Подите сюда, расскажу чего.

В первый час Лексе было так паршиво, что он и думать не мог кому-то помочь. Обожженная кожа горела, разбитая десна кровоточила, скованные за спиной руки онемели. Каждый вздох отдавался болью в груди — кажется, ребро сломано, и хорошо, если одно. Но пуще всего терзало понимание, что сгубил он и свою роту, и семьи товарищей, которые должен был сберечь. Гланька так бы не попала впросак, уж она бы вывела Яшку на чистую воду! Гланю многие считали жестокой — что ж, война показывает, что только так и можно. Лекса, остолоп, гадал еще, как это Яшка их сыскал… А его под белы ручки сюда довели.

Лекса не удивился бы, если б люди, которых он не смог спасти, забили его до смерти или придушили. Он в какой-то миг даже хотел попросить их об этом: очень уж мучила совесть, да и красный протокол, помянутый капитаном, ничего доброго не сулил. Но эти мысли Лекса отбросил как трусливые и подлые. Спасти семьи товарищей он не смог, но все равно его долг — остаться с ними до конца. Они были на удивление добры к нему: напоили водой из растопленного снега и обложили ожоги мокрой ветошью, от чего боль понемногу утихла. Два старших мальчика пытались разбить цепь наручников камнем — безуспешно, сталь даже не поцарапали. Заложников держали в одной из деревенских изб, по счастью, как следует протопленной.

Три десятка человек: шесть стариков, четыре бабы, две из них на сносях, остальные — детишки, от подростков до мелюзги. Все, кто мог держать винтовку, даже многие женщины, сражаются сейчас в лесах. Им покамест и невдомек, как Лекса их всех подвел.

И все же Лекса прекратил себя жалеть. Он виноват кругом, а эти ребята ничего дурного не сделали в жизни и помрут, ничего доброго от нее так и не увидев. Он может хотя бы немного их утешить.

— Здесь садитесь, малята. Красавица, станешь рыдать — не услышишь, чего расскажу. А ты пошто хнычешь? Большой уже, сколько годиков? Шесть? Вот и не плачь, солдат, тут и меньше тебя есть, а смотри, не плачут. Молодчина. Ну, слушайте. Жил-был один генерал, да важный такой, с самим царем дружбу водил. Дом у него был огромадный — в каждом углу слуг по пятьсот человек понапихано. Ел генерал пшеничный хлеб каждый день и вина шампанские пил с ананасом… ананас — это навроде сахара, пробовал сахар, малец? Во-от… И была у энтого генерала раскрасавица-дочка.

Лекса оглядел всхлипывающих слушателей, разбитыми губами улыбнулся им как мог ласково и продолжил:

— Росла генеральская дочка в роскоши, с серебра и золота ела, с одними царевнами да королевишнами водилась. И не знала она, что бывают на свете голод, бедность и неправда. От всякого горя и зла отец-генерал ее берег. Так бы и прожила до глубокой старости, ничего о нашей жизни не узнав. Но девушка была умной и храброй. Однажды она сбежала из золоченого дворца и своими глазами увидела, как простые люди живут.

Дети слушали его, понемногу переставая плакать. Только самые маленькие еще всхлипывали.

— И вернулась девушка тогда к отцу, и спросила: отчего это у нас столы от еды ломятся, а другие голодают? Отчего у нас столько умных книжек, что в целую жизнь не прочесть, а крестьянские детки и читать не умеют? Отчего у нас слуг море, а рабочие сутками у станков стоят, не разгибаясь? Отвечал отец-генерал: это оттого, что мы их всех лучше, доченька. Нам с тобой на роду написано богачествовать, а тем — с хлеба на квас перебиваться. На то, мол, воля Бога, и супротив нее идти — грех. Потому как таков порядок.

— Новый порядок? — спросила старшая девочка.

— Тогда был старый порядок еще… Но да, новый — он как старый, только хлеба меньше… Выслушала девушка своего отца и ушла восвояси. Сняла с себя камни драгоценные, и платье бархатное, и туфельки с золотыми каблучками. Косу девичью под корень обрезала. Надела сапоги и шинель солдатскую, взяла винтовку да ушла воевать за общее дело народа. Чтоб одним не обжираться, покамест другие голодают, а всем всего выходило по справедливости. Много сражалась храбрая девушка, а проклятущий старый-новый порядок все никак не падет. Но скоро уже этот день. И если где бедные обиду от богатых терпят, придет генеральская дочка и все разрешит по правде. Она придет обязательно, вот увидите… Тихо!

Нет, ему не послышалось! Далеко, со стороны леса, ударил пулемет. «Льюис»!

Лекса, скривившись от боли, принялся разминать скованные за спиной руки.

— Так, отряд, слушай мою команду! — сказал он бодро, одновременно прикидывая вес скамьи, на которой сидел. — Когда сюда войдут, чтоб между мной и ими никто не вставал. Жмитесь по углам. Как только повалю их, бегите! Да не гурьбой — россыпью. Ты, ты, ты, вы трое, — Лекса кивнул на взрослых и детей постарше, — в лес. Остальные по деревне, да прячьтесь кто куда. Малята чьи? Ясно. Не, тетя, с тремя на руках тебе не убечь. Возьмешь меньшого, а ты и ты — этого и того.

«Льюис» бил все ближе, ему отвечали другие два пулемета. Лающие команды, пальба, вопль раненого… Разрыв гранаты.

Лязгнул засов. Дверь распахнулась, вошли давешний капитан и двое солдат.

— Всех, — скомандовал капитан.

Солдаты начали было поднимать винтовки, потом переглянулись. Зарыдал ребенок, за ним другой.

— Жалко вам их, да? — прошипел капитан. — А своих родных не жалко? Думаете, красные ваших пожалеют, ежели тут победят? А они победят, коли мы слова свои делом не подтвердим. Они знали о заложниках — и все равно наступают! На них эта кровь, не на нас! Цельсь!

Солдаты неуверенно начали целиться. Лекса сжал скамейку скованными руками, вскочил, резко крутанулся и запустил ее в направлении противника. Солдаты рухнули, а капитан увернулся, остался на ногах и выхватил наган.

Лекса прыгнул, не думая. Пуля прошла насквозь через его грудь, но броска не остановила. Лекса с размаху впечатал капитана в стену и придавил своим здоровенным телом.

Пока беляки сбрасывали с себя скамью, пока подымались сами и подняли капитана — изба успела опустеть.

В спешке его позабыли добить. Он так и остался на полу, хрипя и исходя юшкой, соскальзывая в теплую мягкую темноту. Когда Аглая вошла, он сперва принял ее за предсмертный морок, но нет — для видения она была слишком уж чумаза. Аглая опустилась на пол, положила его голову себе на колени. Он уже ничего не мог сказать, она все сказала сама:

— Ты спас их. Я горжусь тобой, Алексей.

Провела тонкими пальцами по его обгорелому лицу и добавила очень тихо, но он услышал:

— Люблю тебя. Тебя одного.

Умер он, улыбаясь.

Предателя Яшку привязали к дереву возле тропы. Аглая сказала так, чтоб слышал и он, и все: любой, кто захочет, может его освободить, и никакого взыскания за это не выйдет.

Яшка смотрел, как они прошли по тропе — партизаны из отряда, старики, бабы и дети, спасенные ротным. Не оглянулся никто.

Не дело, конечно, приучать волков поедать людей живьем. Но с предателями иначе нельзя.

Саша потерла виски. Спала она скверно. Всю ночь ей снились пылающая, как свеча, изба и волчий вой.

Последнюю неделю Саша непрерывно крутила в голове текст обращения. Его появление во всех газетах ознаменует начало политики народной беды. Запись ее голоса будет целыми днями звучать через радиорупоры — она пропустила это чудо прогресса, а они уже были установлены на площадях в большинстве крупных городов, из них звучали воззвания и газетные материалы. Вот такой он, двадцатый век: застрянешь на несколько месяцев в лесах и по выходе встретишь вещи, которых прежде даже не представлял себе.

Саша не могла подобрать слова и не испытывала уверенности в том, что подберет; но отступать было некуда. Она должна сказать то, что прекратит гражданскую войну. И другой работы хватало. Гостиная в доме Михайлова на Малой Бронной превратилась в штаб партии народной беды. Помимо Веры и самого Михайлова в разработке этой политики участвовала дюжина человек, чьи имена и должности Саша изо всех сил старалась не позабыть. Но все они должны были выполнять и прямые служебные обязанности, только Саша работала над проектом непрерывно, раз-другой в день отвлекаясь на еду и иногда — на сон. Ей выделили двух секретарей, доставлявших по ее требованию любые материалы.

Безо всякого удивления Саша встретила за завтраком Веру в алом шелковом халате, расшитом драконами. Это одеяние придавало ее утонченной красоте экзотический оттенок. Вера спросила Сашу, отчего та никуда не выходит; Москва, конечно, не Петроград, но и здесь есть театры, выставки, магазины. В тот же день ей передали конверт, подписанный «февраль», с сотней новых рублей внутри. На эти деньги можно было прожить месяц если не широко, то безбедно, но Саше некуда было тратить их — у Михайлова она жила на всем готовом. По счастью, еду в его доме подавали вполне человеческую, никакого сырого мяса и испорченного сыра.

Дом, где они теперь жили, был несколько раз разграблен в Смуту, после наскоро отремонтирован и обставлен дорогой, но собранной откуда попало мебелью. Стулья все обиты шелком, однако из разных гарнитуров. Возле неработающего камина пылилась ваза, и Саша все цеплялась за нее взглядом, пытаясь сообразить, что же не так; наконец поняла — по канонам классицизма такие вазы должны всегда стоять парой, в строгой симметрии, эта же была одинока.

Через пару дней, поняв, что уже часов двенадцать кряду сидит за бумагами, Саша вспомнила про предоставленную ей свободу и решила выйти из дома. Никто не чинил препятствий, но один из дежуривших в прихожей огэпэшников пошел за ней, держась в дюжине шагов позади. Саша прошлась по заснеженным улицам, полюбовалась разномастными фасадами. Отметила, что сегрегация здесь не такая строгая, как в Петрограде, городовых меньше, нравы публики свободнее. Бабы в платках гуляли по одним бульварам с барышнями в шляпках. Зашла в табачную лавку и купила привычных папирос второго сорта.

Больше делать на так называемой свободе оказалось нечего, и Саша вернулась к работе. Оторваться от слежки особого труда не составило бы, но зачем терять доверие? Если она должна получить власть, как хотели от нее хлысты, то вот, она получает власть. Хотя она уже не была уверена, что станет теперь плясать под дудку хлыстов… В любом случае связаться с нею они пока не пытались.

Саша просматривала личные дела других врагов Нового порядка, которых надеялись склонить к участию в политике народной беды. С двумя даже беседовала. Их содержали так же, как ее саму в первые дни: взаперти, но в хороших условиях. Один из них, пожилой рабочий из Иваново-Вознесенска, слушал ее хмуро, а после молча плюнул ей под ноги. Другой, матрос из Кронштадта, стоявший у истоков мятежа, вроде бы на сотрудничество согласился; однако в голове у него была какая-то каша, он каждые пять минут противоречил сам себе и вообще изъяснялся сбивчиво и неестественно, его речь была сильно засорена скверно усвоенными политическими лозунгами. Теперь Саша понимала, что пока никого лучше нее у Нового порядка нет. Это хоть и придавало ей некоторый политический вес, но не радовало, напротив, тяготило. Была, впрочем, надежда, что многие устали от бесконечной войны и следующие союзники прибудут своей волей, не в наручниках. Когда политика народной беды развернется. Если она развернется. Так много еще было не готово.

Сегодня Саша весь день просматривала фотографии — Михайлов заблаговременно разослал в охваченные голодом районы фотографов, чтоб они сделали снимки для будущей газетной кампании. Сперва от этих картин она сама холодела, но теперь, отбирая из них наиболее душераздирающие, стала относиться к ним как к обычным рабочим материалам.

Сейчас Вера принесла ей наброски агитационных плакатов.

— Что думаете? Какие годятся?

— Все не годятся, — Саша отодвинула в сторону стопку просмотренных макетов. — Беда вашей белой агитации в том, что она многословна и не фокусирует внимание на главном. Дурно читаемый шрифт. Избыток деталей, рассеивающих внимание. Виньетки эти еще. Надо проще, ярче, предметнее. Призыв: «Помоги!» или «Помни о голодающих». Сильные, четкие образы по центру, а не множество размытых фигур. Вот с этой фотографии, например, можно срисовать тощего мужика с воздетыми руками, и ничего больше на плакате быть не должно. И нужны специализированные плакаты для тех, от кого требуется что-то конкретное. К зажиточному городскому населению — призыв сдавать деньги. К бастующим рабочим или железнодорожникам — вернуться к труду, ваш труд помогает голодающим выжить. В таком духе все.

До этого она дошла не своим умом. В восемнадцатом году, еще только мечтая стать комиссаром, она пыталась понять суть революционной агитации и посещала лекции художников в «Окнах РОСТА».

— Любопытно, — сказала Вера. — Я передам ваши соображения в департамент агитации. Сегодня же, я еще планирую заехать в центральное управление.

— Ты после вернешься? — спросил Михайлов.

— Нет, я ужинаю с братом.

Михайлов ничего не ответил, только посмотрел на нее грустным взглядом влюбленного сатира.

— Саша, не забудьте, первая версия вашего обращения должна быть готова послезавтра, — напомнила Вера, поднимаясь. — И вот что еще. За два дня до официального провозглашения новой политики вас необходимо вывести в свет. Пусть пойдут слухи, надо создать интригу, привлечь к вам внимание неофициально. Как раз будет большой благотворительный прием, вам необходимо там появиться.

— Дьявольщина! Где свет и где я?

— Так нужно для дела. Платье вам я уже заказала, это должно быть что-то сверхординарное.

— У меня же есть платье, то, багровое…

— В нем вы выйдете с обращением к парламенту. В свете нельзя дважды появляться в одном платье. И то, что прилично для формальных мероприятий, не подходит для светского раута.

— Как же все сложно у вас, буржуев…

— Ничего. Вы управляли армией и с этикетом уж как-нибудь управитесь. Каин, проводи меня.

— Проект положения о милиции готов? — хмуро спросил вернувшийся Михайлов.

Он не смог убедить Веру остаться и был не в духе. Саша молча протянула листы, отпечатанные секретарем с ее исчерканного пометками черновика.

Этот проект был итогом жарких споров. Саша долго убеждала Михайлова и его единомышленников, что призыв сложить оружие и распустить повстанческие отряды никакого эффекта не возымеет. В итоге было решено всем восставшим, кто не захочет немедленно вернуться по месту жительства, или кому попросту некуда возвращаться, разрешить сформировать милицейские отряды под управлением МВД — подчиняться ОГП мятежники никогда не стали бы. Милиция должна была охранять население от настоящих бандитов, коих хватало.

— Изложено неплохо, — признал Михайлов, быстро прочитав текст. — Однако главный вопрос так и не решен: за чей счет милиция станет существовать.

— Ты — министр финансов, — буркнула Саша. — Хочешь мира — напечатай денег.

— Тебе известно, что в стране инфляция? — хмыкнул Михайлов. — Тебе вообще известно, что такое инфляция?

Работа быстро сблизила их. Михайлов происходил из разночинцев, Саше с ним было просто. Они перешли на «ты», хотя определенно не спали вместе и вроде бы не убивали людей вместе. Впрочем, в последнем Саша не была уверена: бумаги, над которыми они работали, кому-то несли жизнь, а кому-то — смерть.

Участвовать в управлении страной оказалось куда сложнее, чем критиковать тех, кто этим занимается.

— Возможно, милицию можно будет привлечь к организации помощи голодающим, — протянул Михайлов. — И к работам по восстановлению инфраструктуры.

— Если ты понимаешь, что вооруженных людей не получится превратить в рабов, то да.

— Как думаешь, на твоих друзей это подействует?

Саша вздохнула:

— Не на всех…

Она догадывалась, что воззвание возымеет эффект на некоторых из командиров Антонова. Не то чтоб их тронут страдания голодающих в далеких губерниях, но ведь и черноземная Тамбовщина стояла у порога голода. Если не отсеяться весной, вымрут все. Посевного зерна не осталось, но правительство могло помочь. Что до прочих… Все понимали, что восстание не приведет ни к чему, но не всех это останавливало. Лекса, Гланька… они погибнут, но не сдадутся. Белоусов, верно, Сашу понял бы и одобрил бы ее планы, но он своего командира не предаст, а Народной армией командует Антонов, этот может захотеть сражаться до последнего. Эх, Саня… Неужто им снова становиться врагами.

Для друзей она — предательница.

— Бардак у вас, а не революция, — усмехнулся Михайлов. — Кто в лес, кто по дрова…

— Будто у вас при Новом порядке лучше, — огрызнулась Саша. — Фракции эти бесконечные, камарильи… Тоже мне, порядок.

— И то верно. Однако это оставляет нам пространство для маневра. У политики народной беды каждый день появляются новые сторонники во всех отделах правительства.

— И что же их к тому побуждает?

— Да как обычно. Кто-то надеется списать старые грехи под новое начинание. Кто-то видит карьерные возможности для себя. Кто-то понимает, что Новый порядок перегнул палку с сегрегацией, богатые слишком уж рьяно кинулись жрать бедных, и если ситуацию не выправить, восстания не угаснут. А кому-то попросту тошно от перспективы бросить миллионы голодающих безо всякой помощи. Представь себе, и нам не чуждо ничто человеческое. Выпьешь со мной коньяка, мой комиссар?

— Я не твой комиссар, я свой собственный комиссар. А самогонка у тебя клопами воняет. Ну наливай уже.

Михайлов, чертыхаясь, возился с краником хрустального коньячного бочонка. Этот дом достался ему со всей обстановкой — хозяева сгинули в, как говорили при Новом порядке, Смуте. Вера не жила здесь постоянно, только оставалась на ночь, когда Михайлову удавалось ее уломать. Эта женщина мастерски вертела мужчинами; Саша наблюдала за ней с изумлением и завистью. Самой ей никогда и в голову не приходило прибегать к подобным уловкам — в мужчинах она видела прежде всего таких же людей, как она сама.

— Знаешь, что мы с тобой уже в одном расстрельном списке у этих, как их там, максималистов? — Михайлов отпил коньяк из бокала и прикрыл глаза от удовольствия.

Саша кивнула. В дом Михайлова каждый день доставляли кипу газет — отечественных и иностранных, легальных и подпольных. «Знамя борьбы» на уже знакомой рыхлой бумаге тоже среди них было. Максималисты по-прежнему записывали во враги революции вообще всех, но Саша теперь числилась в перечне пособников Нового порядка, а не в списке узурпаторов революции вместе с Антоновым и покойным Князевым. Даже и здесь они оказались разделены. Впрочем, угрожали своим террором максималисты одинаково всем, хоть пока ничем, кроме деклараций, себя не проявили.

— Насчет проекта создания милиции, — сказал Михайлов, допивая коньяк. — Необходимо, чтобы Щербатов увидел его раньше министра внутренних дел. Сама понимаешь, комиссар, такие вещи через голову ОГП не делаются.

— Я сегодня внесу последние правки и отправлю ему проект.

— Да не беспокойся, Щербатов сам завтра зайдет сюда. Покажем ему все свои наработки. Если удастся его убедить, что политика народной беды имеет шансы — полдела, считай, сделано.

— Саша, здравствуйте.

Саша поспешно вытащила изо рта кончик пера, которое грызла в задумчивости:

— Доброе утро, Щербатов.

Повисла неловкая пауза. Саша гадала, принял ли ее разбитый в Самаре нос прежнюю форму или еще весь распухший — в зеркало она посмотреться забыла. Михайлов, у которого хранилась последняя версия проекта о милиции, отчего-то задерживался у себя в кабинете.

— Как Князевы? — спросила наконец Саша.

— В целом вполне благополучно, — Щербатов скрестил руки на груди; он так и остался на ногах. — Младшие болели ангиной, по счастью, течение болезни не было тяжелым. Теперь все здоровы. Мальчики показывают замечательные успехи в учебе, через полгода они наверстают гимназическую программу и смогут продолжить обучение вместе с другими детьми их возраста. Надеюсь, к тому времени нервное истощение от пережитого пройдет, и они вполне свыкнутся со своим положением.

— Они пойдут в школу под другой фамилией?

— Отнюдь. Под собственной. И не потому лишь, что фамилия это распространенная. То, что им не придется стыдиться своего отца — часть Новой общественной политики. Ни им, ни другим детям красноармейцев. События Смуты будут представлены как трагические, НОП положит конец расколу и воссоединит общество. Если, конечно, рабочая группа Михайлова справится с этой программой. Мне сообщили, что вы трудитесь весьма усердно. Я удивлен.

— Все еще считаете, что я замышляю какую-то диверсию?

— Буду честен, — сказал Щербатов, — я вам не доверяю. У меня нет к тому причин.

— А у меня? У меня есть причины доверять вам?

Она постоянно прикидывала, не может ли политика народной беды быть спектаклем, разыгранным, чтоб вынудить комиссара обратиться к Народной армии, внести раскол и смятение в ряды восставших. Всяко выходило, что овчинка выделки не стоит. Не станут столько влиятельных занятых людей тратить часы и дни на вранье, только чтобы получить одно обращение от одного комиссара. Если это воззвание не будет подкреплено действиями правительства, его сочтут выбитым силой и особого эффекта оно не возымеет.

Другое дело, что все это могло обернуться коварным обманом на более поздней стадии, как земельная реформа Нового порядка, по видимости подтверждавшая черный передел 1917 года, а по сути введшая грабительский для бедняков налог. Саша остро жалела, что не может сейчас спросить совета у Аглаи — та щелкала эти политические интриги, как орешки. Саша знала только, что вымерший от голода народ никакой революции не устроит больше.

— И у вас нет причин нам доверять, — согласился Щербатов.

— Да, но нет… — Саша сделала движение, чтоб убрать за ухо волосы, забыв, что они перетянуты веревочкой на затылке. — Взятие заложников — действенный метод. Пусть даже не вы их удерживаете, а… сама жизнь, что ли. Я все пытаюсь представить, сколько это — миллион человек. В моем полку было три тысячи человек в лучшие времена. Многих из них я знала, но когда они собирались вместе, сливались в огромную человеческую массу без конца и края. Что это — три сотни моих полков? В голове не укладывается. Когда речь идет обо всех этих жизнях, даже вы становитесь не столь омерзительны.

На самом-то деле Щербатов вовсе не был ей омерзителен, скорее уж напротив… Она столько раз повторяла себе, что между ними ничего не будет, что и сама в это поверила. Но это когда его не было рядом… Теперь же его отстраненная вежливость задевала ее. Словно она стала ему никем, словно и не было между ними ничего ни наяву, ни во снах…

Вспоминает ли он?

— Мне всегда импонировала ваша искренность, — Щербатов чуть улыбнулся. — Хотя я все еще не доверяю вам, Саша. И все же, кажется, я был излишне резок с вами в первую встречу здесь. Мне не следовало…

— Да будет вам извиняться за все на свете, Щербатов, — Саша махнула рукой и засмеялась. — Все мы сходим с ума, когда пытаемся защитить тех, кого любим.

Лицо Щербатова окаменело, и Саша поняла, что зашла дальше, чем следовало. Похоже, их месмерическая связь действительно больше не работала, иначе она бы так не ошиблась.

— Дайте мне черновик вашего обращения, — сухо сказал Щербатов.

Это было не просьбой — приказом, словно Саша стала его подчиненной. В некотором роде так оно и было, пожалуй. Саша, вздохнув, протянула ему исчерканный пометками лист.

— В этом определенно есть смысл, — сказал Щербатов, дочитав. — Полагаю, вопреки всему, мы не напрасно делаем на вас ставку, Саша. И все же, если позволите… я не стану диктовать вам, что говорить, суть именно в том, чтоб это были ваши слова… однако, на мой взгляд, недостает личного. Эти все мог бы сказать кто угодно. А что побуждает персонально вас?

— Меня? — изумилась Саша. — Да какая разница? Я никогда не говорю публично про себя. Люди хотят слышать о себе, не обо мне.

— Резонно, — кивнул Щербатов. — И все же я бы хотел, чтоб вы добавили немного о себе в этой истории. Если окажется лишним, всегда можно вымарать.

Последнюю строчку Саша, чуть подумав, вымарала, да так, что перо прорезало бумагу и поцарапало лакированный стол. Сейчас она менее, чем когда-либо, имеет право на слабость.

— Дальше я еду одна, — сказала Аглая Вайс-Виклунд.

— Принято, — ответил ее новый заместитель, поставленный взамен Сереги. — Мы будем ждать в…

— Вы не будете ждать, — отрезала Аглая. — Возвращайтесь в штаб, в распоряжение главкома.

Заместитель открыл рот, чтоб что-то сказать. Закрыл рот. Аглая потянула поводья, направляя коня вперед. Долгие проводы — лишние слезы. Да и отряд это был новый. Ребят, бывших с нею со времен пятьдесят первого полка, здесь уже не было. Кто-то из них руководил своими разведкомандами, кто-то погиб в бою у железной дороги или еще где.

Отсюда до Тамбова верст тридцать. Дальше вести отряд было рискованно. Это дело касалось ее и только ее одной. Аглая рассеянно улыбнулась и сквозь плотное сукно тронула гранату, которую хранила в потайном кармане шинели, возле сердца.

На ночь начальница разведки остановилась на краю чащи. Она бы обошлась без отдыха, а вот конь — нет. Расседлала животное, вычистила, обтерла, укутала попоной, насыпала овса из седельной сумки. Развела костер и принялась топить снег в солдатском котелке. Настил мастерить не стала — спать не собиралась. Только еловых веток нарубила, чтоб сидеть.

Достала из седельной сумки две картофелины и краюху ржаного хлеба. Хлеб был хорош, лишь на четверть замешан на толченой коре и соломе. Бережно развернула тряпицу с крупицами соли. Соль на Тамбовщине шла по весу золота этой зимой. Запила горячей водой из мятой жестяной кружки.

Снова поставила котелок на огонь. Хорошо, что коня удалось напоить в дороге. Села боком к костру и уставилась в темноту, чтоб пламя не слепило глаза. Правительственные войска едва ли выйдут ночью на эту лесную тропу, и даже в таком случае она услышит их раньше, чем они учуют запах дыма. Да и ни к чему ей теперь было их бояться. Волки, не отличающие красных от белых и правых от виноватых, для одинокого путника представляли теперь большую опасность, чем люди; однако выстрелы их пока еще отгоняли.

Тусклый свет ущербной луны падал на снег — чистый, каким он никогда не бывает в городах. Лес выглядел сказочно. Покрытые снегом ветви деревьев образовывали узоры, превосходящие лучшие творения художников-модернистов, складывались в тысячи удивительных картин, и не принадлежало все это богатство никому.

Впервые за долгое время Аглая позволила себе перестать беспокоиться о том, что положение Народной армии с каждым днем становится все хуже. Генерал Вайс-Виклунд оказался опасным противником, он трезво оценивал расклад сил и использовал все свои преимущества по максимуму. Никаких непродуманных шагов и шапокозакидательских настроений. Повстанцев медленно, но верно оттесняли на юг, намертво отрезав сперва от железных дорог, а потом и от части трактов. Заложников продолжали брать планомерно и выпускали только когда, их родные, ушедшие в Народную армию, сдавались. Этот же рычаг давления использовался и для перевербовки повстанцев. Диверсии подрывали Народную армию изнутри, сеяли рознь и панику.

Но куда страшнее террора был голод. Беженцы рассказывали, что в Самарской губернии уже дошло до людоедства; и все понимали, что это может быть лишь началом. Военная администрация Вайс-Виклунда обещала беспроцентные посевные ссуды тем крестьянам, кто откажется от поддержки восстания. Это действовало сильнее, чем любые разговоры о равенстве и народовластии.

Сейчас Аглая позволила себе позабыть обо всем этом. Она слушала треск веток в костре, дыхание коня, слабый шелест мягко падающего пушистого снега. В остальном ночной лес был совершенно тих. Аглая улыбнулась и подняла лицо, ловя снежинки. Она всегда ценила одиночество, но командиру повстанческой армии не часто удается побыть в уединении.

А вот в отрочестве она могла проводить наедине с собой сколько угодно времени. Этого, пожалуй, ей теперь недоставало более всего. Столько происходило в последние годы! Начальница разведки редко могла позволить себе роскошь погрузиться в воспоминания. Сейчас она думала о давней беседе с отцом в их имении под Рязанью.

Аглая живо представила эту картину. Тогда выдалась совершенно чудесная, золотая, настоящая болдинская осень.

— Аглая, что за размолвка у тебя случилась с матерью? — спрашивал полковник Вайс-Виклунд, прогуливаясь с дочерью вдоль обширного, поросшего камышом озера.

— Я уже принесла маме свои извинения, — отвечала тринадцатилетняя Аглая, недавно только переставшая носить короткие платья. — Мне не следовало с ней спорить и огорчать ее. Раз надо ехать в Гатчину, то я поеду. Дуняша уже укладывает книги и платья.

— Я о другом хотел узнать, — мягко сказал отец. — Расскажи мне, отчего ты не хочешь погостить в Гатчине? Прошу тебя, дорогая моя, будь откровенна со мной. Я спрашиваю потому лишь, что хотел бы лучше понимать тебя.

— Мне нелегко находить общий язык с их императорскими высочествами, — призналась Аглая. — Они со мною любезны, но… слишком уж различаются наши жизненные устремления. Они чересчур чувствительны, мне неловко с ними… Совершенно не интересуются ни военным делом, ни экономикой, ни атлетикой. И…

Аглая осеклась, но отец понял, о чем она не хотела говорить.

— Их мать, — кивнул он. — Ее императорское величество Александра Федоровна действительно тяжело ладит с людьми. На фоне кризиса монархического образа правления это может иметь дурные последствия в самом скором будущем. С каждым годом многие все более неохотно отправляют детей ко двору, да и сами избегают бывать там. Ты ведь согласна, Аглая, что умение находить общий язык с людьми различного склада жизненно необходимо?

— Вполне, — Аглая поддела ногой россыпь золотых листьев. — Однако всякое притворство мне претит.

— Понимаю, — улыбнулся полковник Вайс-Виклунд. — Любой человек хотел бы быть прежде всего собою, а не подстраиваться под общество. Что же, это вполне возможно, если жить в уединении, заниматься только тем, к чему безусловно лежит душа… и так никем в жизни и не стать.

Аглая посмотрела на отца с удивлением.

— Я вижу в тебе волю к великим свершениям, — продолжал отец. — Однако я прежде всего хочу, чтобы ты знала: какой бы ты ни избрала путь в жизни, я поддержу тебя во всех начинаниях. Ты можешь не ехать в Гатчину, если полагаешь, что опыт жизни при дворе тебе не пригодится.

— Отчего же, — решительно сказала Аглая. — Я поеду.

— Превосходно. Я устрою тебе там условия для продолжения занятий, — Вайс-Виклунд остановился, положил дочери руку на плечо, поправил выбившуюся из прически прядь. — И вот что еще я полагаю важным тебе сказать. На тебя по долгу происхождения возложены огромные обязательства. Кому много дано, с того много и спросится. Но запомни: ты никогда не сделаешь того, чего я не смог бы тебе простить. Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. С любой бедой ты можешь прийти ко мне, и вместе мы отыщем способ все исправить.

Тринадцатилетняя Аглая крепко обняла отца, спрятав лицо у него на груди.

Двадцатитрехлетняя Аглая достала из кармана шинели сложенную вчетверо листовку. Скверно пропечатанный, это все же был вполне узнаваемый репринт «Возвращения блудного сына» Рембрандта. Его разбрасывали с аэропланов и распространяли по каналам ОГП вместе с другими материалами. Если прочие правительственные обращения были составлены весьма доходчиво — белые все же осваивали понемногу приемы агитационной работы — то суть этого послания понял только один человек. Тот, к кому оно и было обращено.

Аглая улыбнулась и бросила листовку в огонь.

— Я — Аглая Вайс-Виклунд. Доложите… почему патруль без офицера?

Ей удалось обратиться к патрульным раньше, чем они успели ее окликнуть. Солдаты растерянно переглянулись. Приехавшая со стороны предместий женщина явно вызывала подозрения. Однако уверенность, с которой она назвала хорошо знакомую фамилию, произвела впечатление.

Аглая спешилась, подала им карабин, держа за цевье, и пистолет рукоятью вперед — раньше, чем они успели это приказать. Один из патрульных шмыгнул в забегаловку — видимо, начальство грелось там.

Минуту спустя из забегаловки вышел мятый поручик.

— Какого рожна? Чего ты… — он наткнулся на ее взгляд. — Чего вы…

— Я — Аглая Вайс-Виклунд, — повторила начальница разведки Народной армии. — С особым посланием для генерала. Вы сопроводите меня в штаб или мы тут будем стоять до самой весны?

Аглая придала своему лицу высокомерное, скучающее даже выражение. Ей повезло: поручик оказался немолод — неудачник и бездарь из тех, кому даже две подряд войны не помогли выстроить карьеру. Он смахнул кислую капусту с усов и уставился на Аглаю, не в силах принять решение.

Он, разумеется, обязан был приказать ее обыскать и знал об этом. Но дочь генерала… И этот взгляд… Поколения ее предков секли на конюшне поколения его предков, без счета валяли на сеновале дворовых девок и жили иной, недоступной простецам жизнью.

Ну почему эдакая катавасия в его дежурство? Отвести в штаб — и пускай там разбираются, положено ее обыскивать или как.

— Н-ну? — подстегнула его Аглая.

— Извольте проследовать за нами, — пробормотал поручик, разворачиваясь.

Тамбов изменился за прошедшие полтора месяца, и не только потому, что белые восстановили наконец уличное освещение, чего повстанцы так и не успели сделать. Аглая узнала фонарь, под которым впервые поцеловала Лексу; теперь он ярко сиял, освещая дюжину виселиц возле Казанского собора. От горелого остова порохового завода до сих пор несло чем-то едким — Народная армия сожгла его перед отступлением. Покровскую площадь обнесли колючей проволокой: места под размещение заложников не хватало, и концлагеря оборудовали где только возможно. Миновали здание гостиницы «Европейская», где теперь располагалось губернское отделение ОГП.

Войсковой штаб размещался в том же особняке на Дворянской, где недавно еще был штаб Народной армии. На первый взгляд мало что изменилось, вот только караул несли солдаты в новеньких шинелях, а не бородатые мужики в тулупах.

Аглая ожидала, что ее проводят внутрь, но отец встретил ее на пороге. В окно он, что ли, ее углядел? Надо же, как удачно совпало. За годы, что они не виделись, он постарел, но не сдал; выправка осталась безупречной, лицо — энергичным, взгляд — уверенным.

— Аглая, — Вайс-Виклунд спустился с крыльца ей навстречу. — Ты жива.

Она ничего не ответила, только посмотрела ему в лицо.

— Пройдем пока ко мне, — сказал он. — Я распорядился собрать штабное заседание через двадцать пять минут. Там и сообщишь свое послание.

Квартировал генерал в соседнем доме.

— Ваш… Ваше превосходительство… разрешите доложить… — неуверенно заговорил бедолага поручик, но генерал, не взглянув на него, бросил на ходу:

— Вы свободны.

— Чаю подай нам с закусками, — приказал генерал денщику и обратился к дочери: — Ты, должно быть, замерзла и проголодалась. Сейчас выпей чаю, а после заседания поужинаем.

Аглая дважды моргнула, не в силах поверить в реальность происходящего. Она была одним из командиров армии, ведущей жестокую кровопролитную войну; отец же обращался с ней так, словно она вернулась с затянувшейся конной прогулки.

Шинель она расстегнула — потайной карман был вшит с расчетом на это — но снимать не стала.

В гостиной генеральской квартиры горел камин. Плюшевые кресла, ковер, наборная лакированная мебель. После долгих месяцев в землянках и крестьянских избах, которые топились по-черному, эта обстановка должна была показаться роскошной; но для Вайс-Виклунда она была практически спартанской, и Аглая сразу стала воспринимать ее так.

— Аглая, мама умерла, — сказал Вайс-Виклунд. — До последнего часа она только и мечтала тебя повидать. А ты так и не приехала.

Аглая потупилась. Они немного помолчали.

— Я… я правда не знаю, что тут сказать, — выдавила она.

— Не надо ничего говорить, — мягко ответил отец. — Я знаю, дорогая моя, что тебе тоже горько. Что сделано, того уже не исправить. Но главное — ты наконец вернулась. Давай вместе подумаем о том, что исправить еще возможно.

Денщик внес поднос, споро расставил на столе еду и посуду, исчез за дверью.

— Главком Антонов намерен начать переговоры о перемирии, — сказала Аглая. — Постепенное освобождение заложников в обмен на приостановление нападений и диверсий со стороны Народной армии.

— Знаешь, почему гражданские войны идут до полного уничтожения одной из сторон? — Вайс-Виклунд вздохнул. — В гражданской войне невозможно заключить мир, поскольку каждая сторона не признает другую законной властью, с которой можно было бы вести переговоры. С точки зрения закона Антонов — уголовный преступник, бандит. С преступниками перемирий не заключают.

— Что же, выходит, я приехала напрасно? — Аглая отпила чай из простой фарфоровой чашки.

— Отнюдь! Ты приехала как раз вовремя. Поздно для многого, но вовремя для того, чтобы мы могли свести потери России в этом конфликте к минимуму.

— России — ты имеешь в виду, Нового порядка?

— Нет, — отец смотрел на нее спокойно и серьезно. — Я имею в виду — общие потери России в затянувшейся междоусобице. Разве ты не понимаешь, Аглая, что у нас впереди война с Европой? Наши так называемые союзники забрали себе столько, что этого теперь не вернуть без боя. Но мы не можем вступить в отечественную войну, пока не справимся с голодом и с восстаниями. Для этого все силы общества должны договориться и выступить единым фронтом.

— Новый порядок не пытается с нами договариваться, — Аглая пожала плечами. — Он пытается нас уничтожить.

Вайс-Виклунд повертел в руках свою чашку. Лицо его осталось невозмутимым, но Аглая хорошо знала своего отца и по его движениям поняла, что в нем происходит сейчас душевная борьба. Через несколько секунд он поставил чашку на стол и решился.

— Тебе я расскажу то, о чем пока не знают даже в командовании моей армии, — сказал он веско. — Все больше людей в правительстве понимают, что в этой междоусобной войне победят в конечном итоге только наши иностранные враги. Готовится программа, посвященная борьбе с голодом в первую очередь; сплочение всех сил общества против общей беды. Она включает реформу рабочего и уголовного законодательства, пересмотр земельного налогообложения и порядка выдачи посевных ссуд, а также, по существу, огосударствление экономики. Ко всем повстанческим и подпольным движениям обратятся с призывом к перемирию и поиску компромисса. Требование сложить оружие действия не возымеет, потому готовится закон о милиции — ваша Народная армия сохранит свою структуру, если согласится изменить цели. Тебе, полагаю, будет интересно узнать, что твоя подруга Александра Гинзбург принимает деятельное участие в этом начинании.

— Не удивлена, — обронила Аглая.

Она действительно не удивилась. Комиссар Гинзбург чересчур сентиментальна для своей работы, подвержена интеллигентским рефлексиям и склонна ставить отдельные человеческие жизни выше преобразования человеческой истории.

Вайс-Виклунды никогда не имели подобных слабостей, они всегда сами определяли, кому или чему служить, и не изменяли своему делу до последнего вздоха. Аглая избрала для себя служение Революции — и не отступится от него. Как любили говорить в Народной армии — вот и вся недолга.

— А я еще полагал, будто тогда напрасно выкупил эту женщину из застенков ОГП в Рязани, — улыбнулся генерал. — Это ведь на тебя не подействовало, проститься с матерью ты так и не приехала… Но Божий промысел распространяется даже и на таких людей. Кто-то должен сделать первый шаг. Пусть гражданские войны никогда не заканчивались установлением мира — мы совершим это первыми в истории.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Вайс-Виклунд.

Вошел подтянутый молодой адъютант. Безупречно сидящий китель, до блеска начищенные сапоги, браво завитые усы на гладко выбритом лице… Аглая привыкла к бородам и тулупам повстанцев и стала уже забывать, что офицеры могут выглядеть как картинка. Странно, а ведь когда-то это представлялось само собой разумеющимся.

— Ваше превосходительство, разрешите доложить: командование собрано в штабе! — браво отрапортовал адъютант, вытянувшись во фрунт.

— Передайте им, скоро буду, — отпустил его Вайс-Виклунд.

— Так точно, ваше превосходительство! — Адъютант отрывисто кивнул, сделал уставной поворот кругом и чуть ли не строевым шагом покинул гостиную.

— Обождут, — улыбнулся генерал дочери, когда за офицером закрылась дверь. — Мы с тобой обо всем еще переговорим после совещания. Пока скажи мне наконец, как ты? Я о тебе тревожился… слышал, ты была серьезно ранена?

— Да, но меня благополучно вернули в строй. У нас в госпитале был великолепный хирург.

— Хорошо. Должен признать, ваша Народная армия неплохо организована, учитывая качество личного состава. Для ваших условий вы показываете замечательные успехи, сражаетесь храбро и неглупо. Федор Князев был великим полководцем, истинным самородком, счел бы честью служить вместе с ним. Я был чрезвычайно впечатлен тем, как вы встретили нас на Тамбовщине. Такая масштабная подготовка в тяжелейших условиях, при недостатке практически всех ресурсов… Когда я понял, что это твоя работа, я испытал гордость.

— Гордость? В самом деле?

— Ну, не сразу, разумеется, — улыбнулся генерал. — Сперва я, естественно, был в ярости. Но после подумал, что гражданская война скоро закончится, а бесценный практический опыт, который ты получила, останется при тебе. Он понадобится нам всем в грядущей отечественной войне.

— Спасибо за высокую оценку моей работы, отец, — Аглая опустила глаза. — Это многое значит для меня.

Сейчас она не кривила душой.

Они смотрели друга на друга, отец и дочь. Оба они были чужды всякого рода чувствительности. Обыватель полагает, что жизнь аристократии сплошь состоит из великосветской роскоши; это и правда в ней есть, но истинное содержание жизни аристократа — война.

А на войне как на войне.

— Главное, что ты наконец-то вернулась, — сказал Вайс-Виклунд. — Завтра мы в подробностях обсудим, как станем действовать дальше. Сейчас же я должен представить тебя штабу. К сожалению, по существу на этом совещании еще ничего не решится, о новой правительственной политике пока не объявлено, потому мы ограничены в выборе стратегии. Формально мой штаб не имеет права заключать даже самое временное перемирие, однако есть способы устроить его в неофициальном порядке… Идем, много времени это не займет.

Аглая медленно застегнула шинель. Ее расчет вполне оправдался: отцовская любовь сделала генерала Вайс-Виклунда слепым. Она потому и не любила никого, что знала: любящий человек не принадлежит себе. Или все же… любила? Сказала ли она тогда Алексею правду? Быть может и да — умирающим ведь не лгут. Что же, эта любовь, была она или нет, только укрепляла ее в намерении идти до конца.

Штаб правительственных войск собрался в большой зале. Князев в свое время отказался ее занимать — слишком дорого отапливать; он совещался со своими командирами наверху, в столовой. Правительство же на отоплении не экономило. Это весьма удачно. Время замедления ручной гранаты Ф-1 — три с половиной секунды. Из небольшого помещения за это время можно успеть выбраться, а вот по залу осколки разлетятся быстрее, чем человек добежит до дверей.

На заседание собралось около полутора десятков офицеров, не считая секретарей. Все они уже сидели возле камина за огромным дубовым столом. Целая крестьянская семья могла жить в комнате, меньшей по размеру, чем этот стол.

Отец и дочь пересекли покрытый паркетом зал. Вайс-Виклунд отодвинул для дочери массивный стул, по правую руку от своего. Больше с их стороны стола никого не было.

— Господа, позвольте представить вам начальницу разведки Народной армии, мою дочь Аглаю Вайс-Виклунд.

На лицах — растерянность, отвращение, озадаченность, скрываемые более или менее успешно. Аглая встретила нацеленные на нее взгляды спокойно и принялась неторопливо расстегивать шинель. Это выглядело совершенно естественно — от камина щедро тянуло теплом. Отец наблюдал за ней. Легкая улыбка пряталась в уголках его губ.

Так же спокойно, без суетливости Аглая достала из внутреннего кармана овальный ребристый цилиндр. Зажала гранату в руке, продела указательный палец в кольцо чеки, выдернула ее.

В следующую секунду пронзительно заскрежетали и с грохотом повалились стулья. Офицеры бросились кто куда. Одни упали на пол прямо здесь, другие попытались укрыться под столешницей, третьи — добежать до массивной софы. Некоторые спасутся. Уже не важно.

Генерал Вайс-Виклунд так и остался стоять, глядя дочери в лицо.

— Мы не сдадимся. Мы пойдем до конца, — сказала Аглая заготовленное, а после неожиданно для себя добавила: — Прости, папа…

Отец не изменился в лице. Он смотрел на дочь без гнева, без ненависти, без упрека.

Он любовался ею.

А потом все для них исчезло.

Сегодня газеты вместо секретаря внес Пашка.

— Тебя отпустили из госпиталя? — Саша подскочила ему навстречу. — Как сам?

— Да чего мне сделается, — Пашка сгрузил газеты на стол и смущенно запустил пятерню в буйные кудри. — Ливер, доктора сказали, не задет, свезло. Заштопали и ладно, уже и не хромаю совсем. Пуля того купца меня только назад откинула. Я ж тогда вскочил сразу, хотел пристрелить гада, а вы уже катаетесь по полу… испужался тебя задеть. Ну, приказа ж не было — по тебе. А там ты и сама управилась.

— Ну извиняй, — засмеялась Саша. — Вы все полегли, пришлось самой выбивать пистолет…

— Да ты молодец, комиссар, — Пашка чуть покраснел. — Как знать теперича, кто б раньше выстрелить успел, я или купец этот бешеный. Может статься, ты мне жизнь спасла, Саша. А то схоронили б меня, как Николая нашего.

— Обычное дело, мы ж солдаты с тобой… Что ты теперь, куда тебя назначили?

— Да вот, Вера Александровна к тебе приставила опять. Чтоб с тобой ничего не случилось, — Паша снова чуть покраснел. Они оба знали, что он скорее охраняет Новый порядок от Саши, чем Сашу от гипотетических врагов. Но его смущение ее тронуло.

— Это ничего, — сказала Саша. — Ничего. Служба тебе легкая вышла, я теперь по бумагам больше, не выхожу, считай, из комнаты. А ты сиди себе, читай свои книжки про шпионов. Вот и теперь, пока разгребу это все…

— Понял, не дурак! Уже ухожу. Работай спокойно, комиссар! Я тут за дверью, если что.

Саша оглядела кипу изданий — от солидных британских газет с цветными иллюстрациями до скверно отпечатанных нелегальных. Привычно взяла из стопки одну из основных российских, почтенное новостное издание — и замерла.

Портрет в траурной рамке на передовице она узнала сразу, хоть и встречала этого человека лишь однажды. Седой величественный генерал Павел Францевич Вайс-Виклунд смотрел на нее строго и немного печально. Но не его смерть взволновала ее — Саша, тяжело дыша, пробежала глазами текст статьи…

«Вероломно убит в числе других высших офицеров собственной дочерью Аглаей, предавшей благородные традиции своего семейства и вставшей на сторону мятежников. По нашим данным, именно она пронесла гранату в штаб, устроила взрыв, унесший жизни шести офицеров, и погибла сама…»

Погибла сама.

Гланька. Девочка, которой по праву рождения досталось все, о чем человек только может мечтать — а мечтала она о счастье для всех людей, кем бы они ни родились. Ради своей мечты она шла на все, стала настоящей валькирией, грозой врагов Революции — той, кем Саша никогда не будет, и не из-за отсутствия нужных навыков даже, а просто по слабости характера…

В дверях Саша наткнулась на секретаря, вносившего стопку бумаг.

— Александра Иосифовна, посмотрите, последние сводки из…

— Позже, — оборвала его Саша. — Неважно. Позже.

Изо всех сил стараясь сохранять равновесие, как после удара, добрела до своей спальни — ненадежного, но единственного убежища. Свернулась калачиком на кровати, обхватила колени руками.

Гланя, ну что же ты, как же я без тебя, для кого теперь это все… Слезы жгли где-то внутри, но так и не подступали к глазам.

Мягкие, но чужие, такие чужие руки на плечах. Запах духов, свежий, острый, тревожный.

— Дайте мне четверть часа, — глухо сказала Саша. — Мне надо побыть одной. Я скоро вернусь к работе.

— Саша, вы знаете, что побуждает человека мстить? — Вера проигнорировала ее слова, продолжая обнимать ее за плечи.

— Не теперь, мне нынче не до беседы…

— В архаических обществах, не знающих правопорядка, месть — единственный способ показать, что никому не позволено безнаказанно трогать род или иную общность. В современном мире это обыкновенно не так, но что-то древнее в нас восстает и требует отмщения за обиды, пусть никакого смысла в этом и нет.

Саша молчала, надеясь, что непрошенный и неуместный экскурс в историю скоро закончится.

— В детстве у меня был кукольный домик, — Вера говорила как ни в чем не бывало. — Никому, ни одной живой душе не позволялось трогать его. Только я решала, где мои куклы будут находиться и что делать.

Ты и сейчас играешь в куклы, только они у тебя живые, подумала Саша, но ничего не сказала. Вера, пару секунд подождав реакции, продолжила говорить:

— Однажды у нас гостила девочка моих лет, дочь отцовского сослуживца. В мое отсутствие она вошла в мою комнату и передвинула моих кукол, хоть и знала, что я этого не терплю. Через три дня ей предстояло выступить перед дедушкиными гостями — она играла на скрипке, ее считали одаренной. Я тайком подпилила одну из струн на скрипке, и та лопнула посреди выступления, да и звук был фальшивый с самого начала. Гости, разумеется, отреагировали весьма тактично, но оттого опростоволосившейся девочке было только горше — она так гордилась своим талантом.

Рука Веры вдруг показалась очень тяжелой. Саша отодвинулась, села в кровати по-турецки. Веревочка развязалась, волосы упали на лицо, и Саша не стала их поправлять, так и смотрела на Веру сквозь спутанные пряди.

— Я до сих пор думаю иногда о цели и смысле моего поступка, — продолжала Вера. — Никакой практической пользы мне та выходка не принесла. Это не было способом научить гостью не трогать мои вещи: никто ведь не знал, что струна — моя проделка. Если бы это сделалось известно, меня бы на месяц отлучили от чтения книг — так в нашей семье наказывали детей за шалости. А гостья все равно уехала вскоре после неудачного концерта и более нас не посещала. Но я никогда не забуду глухое, темное торжество, которое испытала в момент ее фиаско. Как она побледнела, потом покраснела, панически принялась извлекать скрежет из сломанной скрипки, а зрители деликатно отводили глаза. Потом кто-то зааплодировал, все подхватили, и это было еще унизительнее. Девочка так растерялась, что даже не могла сама уйти со сцены, пришлось матери уводить ее за руку. Мой мир, надломанный ее вмешательством, сделался вновь целым в эту минуту. А вот сама я целой быть перестала…

— К чему вы рассказываете эту душещипательную историю? — раздраженно спросила Саша.

— Я знаю, что жажда мести — не придумка ленивых театральных сценаристов. Это глубокая, темная и подлинная потребность человеческой души. Я понимаю ваше желание отомстить за подругу, пусть даже тогда наша попытка противостоять голоду пойдет прахом. Сама я не умею быть выше этого и знаю, что многого прошу от вас. Однако подумайте вот о чем. Командование Тамбовской операции погибло почти в полном составе. Продвижение правительственных войск приостановлено, Аглая Вайс-Виклунд спасла немало жизней ваших друзей. И теперь новое командование сразу будет реализовывать нашу программу, в него можно назначить людей, изначально на это настроенных. Мы как раз успеем. Своим отчаянным поступком ваша подруга изрядно поспособствовала будущему установлению мира. Не окажется ли ее жертва напрасной — зависит теперь от нас.

— Послушайте, хватит, а? — взорвалась Саша. — Довольно того, что я работаю на вас, как проклятая! Хотя предпочла бы поставить вас к стенке, вас всех! И чинуш ваших, и военных, и Каина, и Щербатова — его в первую голову. И вас тоже, Вера, я, знаете ли, не мужчина, на меня ваши чары не действуют! Аглая погибла, а вы все ногтя ее не стоили! Я ем себя поедом каждый день за то, что связалась с вами! Я — предательница для своих друзей, для своего дела, для себя самой! Не ваша заслуга, что голод еще страшнее вас. Так хоть в душу мне лезть не смейте!

— По крайней мере, — сказала Вера в дверях, — вы немного выпустили пар. Жду вас в гостиной, надо вычитать проект реформы системы наказаний для низших сословий.

Когда Вера вышла, Саша распахнула окно. Дышать сразу стало легче. Воздух не был морозным, не обжигал легкие. Сугробы во дворе съежились, капель звонко ударялась о жестяной наружный скат окна. В Москву пришла оттепель.

Храм Христа Спасителя просматривался, кажется, из любой точки в центре Москвы, хочешь ты любоваться им или нет. Внутрь же Саша попала впервые — и была крепко разочарована. Снаружи здание выглядело скучно, но, по крайности, строго и величественно, а внутри сразу зарябило в глазах от невозможно разнородного и пестрого декора.

— На покаяние — это тебе в нижнюю церковь, Преображенскую, по лестнице вон, — сказал Пашка. — Я тут обожду.

— Ты что же это, не должен разве со мной идти?

— ОГП не имеет полномочий на церковной территории, — Пашка вздохнул; ему досадно было признавать, что его ведомство вовсе не всемогуще. — Я и тут уже вроде бы не при исполнении, а вниз в форме да без особого приглашения мне и вовсе хода нет. А ты иди, тебя там ждут.

— Ладно, бывай, не скучай тут…

Лестница на контрасте с пышной обстановкой показалась совершенно будничной, да и скудно освещенная подвальная церковь с низким потолком воображение не поражала. Вошла Саша свободно, никто не поинтересовался, кто она и по какому делу. Два дюжих монаха в дверях, кажется, впускали всех — вскоре после Саши вошло еще несколько человек, их тоже не спросили ни о чем. А вот у выходящих проверяли особые грамотки.

Кто-то читал монотонно, речитативом, но на современном русском языке, без церковных анахронизмов:

Глаза скоро привыкли к приглушенному свету. Преображенская церковь была полна народа, хотя держались все очень тихо. Длинные ряды людей — мужчины с правой стороны, женщины с левой — били земные поклоны, и не каждый сам по себе, а синхронно, словно гребцы на галере, повинующиеся ритму неслышимого барабанщика. Саша решила, что это такое место в церковной службе, но прошло пять, десять минут, а земные поклоны все не прекращались. Да ни в одной службе не было такого, это просто слишком тяжело физически! Покаяние? Черт! Ну, можно, наверно, воспринять как атлетическое упражнение, раз так нужно для дела… Михайлов обещал, больше пары часов вся эта канитель у нее не займет.

Монотонный голос продолжал читать:

Поклоны били не все. Другие люди были заняты еще чем-то, небольшими группами или парами. Саша принялась наблюдать за полным мужчиной в твидовом костюме, беседующим с седобородым монахом. Со стороны разговор выглядел вполне мирно, не похоже, чтоб мужчину запугивали или пытались унизить. Вот он достал что-то — кажется, бумажник — из кармана пиджака и протянул монаху. Монах рассеянно посмотрел на подношение, повертел его в руках — и… выронил? Мужчина поспешно склонился, поднял с пола бумажник и с поклоном вернул. Монах отбросил бумажник — теперь уже, без всякого сомнения, нарочно — за несколько шагов. Мужчина опустился на четвереньки и стал искать свою вещь, путаясь в ногах у других молящихся.

— Да вы тут все больные на голову! — выдохнула Саша. — Я не буду этого делать!

— Ты не будешь, — ответили ей. Саша вздрогнула: рядом стоял щуплый молодой монашек. Она и не заметила, как он подошел. — Тебе это не помогло бы. Тебя ждут внизу, в отделе сугубого покаяния.

Саша подобралась: отдел сугубого покаяния занимался разработкой красного протокола.

— На это уговора не было, — сказала Саша насколько могла твердо.

Михайлов не мог так ее подставить! Она еще не исполнила свою роль в его партии. Кто-то переиграл его, решил руками неприкосновенной Церкви убрать с доски пешку, занявшую опасную позицию?

— Да не бойся ты, комиссар, — улыбнулся монашек. — Никто тебя не тронет. Больно надо. Старец Самсон просто посмотреть на тебя хочет. Идешь, нет?

Саша вдохнула провонявший прогорклым лампадным маслом воздух. Жаль, что Пашки с ней нет! Он, конечно, должен не ее защищать, а других от нее… но все равно насколько с ним было бы сейчас спокойнее. А теперь… Саша быстро огляделась. В церкви довольно дюжих монахов, а кающиеся едва ли выйдут из своего гипнотического транса, чтобы вступиться за нее. Если с ней решили что-то сделать, то сделают в любом случае.

Да и любопытно же, что там у них, в конце-то концов.

Монашек уже семенил через зал, даже не глянув, идет ли она следом. Саша проследовала за ним к боковой дверце. Они спустились еще на пару пролетов и оказались в выкрашенном белой краской коридоре. Судя по запахам и по тому, что удавалось рассмотреть в приоткрытые двери, тут располагались хозяйственные службы, канцелярия, кухня. Навстречу прошла монахиня с грудой разномастных папок в руках, потом — паренек с бидоном на тележке.

Все смотрелось обыденно и ничуть не напомнило зловещие пыточные подвалы из любимых Пашкой шпионских романов. Впрочем, Саша из опыта знала, что на самом деле пыточные подвалы вот так невзрачно и выглядят.

Они спустились еще на пролет… да что тут у них, в самом деле, подземный город? Монах открыл маленькую беленую дверь. Невысокой Саше пришлось согнуться, чтобы войти.

— Дальше электричества нет, — пояснил он, взял с полки у входа две свечи и запалил от лампады, висящей перед темной старинной иконой. Одну протянул Саше.

— Свечи, — усмехнулась Саша. — Отчего только не смоляные факелы?

Монашек глянул на нее и лукаво улыбнулся — или ей померещилось в дрожащем свете свечи?

К изумлению Саши, они снова стали спускаться, а потом углубились в переплетение новых коридоров. Света здесь почти не было, только изредко висели масляные лампы. Саша, до того без усилий запоминавшая дорогу, мгновенно потеряла направление. Тянуло холодом и сыростью. Кладка стен — грубо отесанные каменные плиты…

— Откуда тут эдакая древность? — удивилась Саша. — Этому храму сколько, пятьдесят лет?

— Сорок, — ответил монах. — Но прежде здесь стоял другой храм, о котором мало кто помнит. И от него остались подземелья, о которых мало кто знает.

— Главное, чтоб не выяснилось, что из них мало кто возвращается…

Монах прибавил шаг. Саша едва поспевала за ним, прикрывая огонек свечи ладонью, чтоб не оказаться в кромешной тьме. Парнишка что, кругами ее водит, чтобы произвести впечатление? Ну не может быть под Москвой таких подземелий, не может! И ни души они тут не встретили…

Когда Саша сдалась и перестала считать бесконечные повороты, монашек распахнул боковую дверцу. Сам входить не стал. Саша пожала плечами и перешагнула порог. Келья, освещенная теплым светом лампад. Простые деревянные лавки, грубо сколоченный стол. Перед темной иконой кто-то молится, стоя на коленях. Молящийся был так сосредоточен, что Саша не решилась прерывать его. Села на скамью и стала ждать.

Вроде времени прошло немного, но Саша не знала, сколько именно. Без «Танка» она чувствовала себя словно бы дважды безоружной. Иссохший старик поднялся с колен, сел на лавку напротив. Он смотрел доброжелательно, с ласковым любопытством, и ничего не говорил.

— Ну? — не выдержала Саша. — Чего вам надо?

— Да просто посмотреть на тебя хотел, — улыбнулся старик. — Первый комиссар Нового порядка. Не каждый день такое увидишь.

— Я пришлю вам билет в цирк, раз вы любите зрелища. Насмотрелись? Я могу идти? У вас тут все ужасно увлекательно, обстановка романтическая. Но мне надо работать.

— Конечно же, ты можешь идти, девонька. Дверь-то не заперта, на ней замка и нет вовсе. Только вот сыщешь ли дорогу в темноте? Проводник твой отошел, не стал мешать исповеди.

— Ваши иезуитские штучки… Так чего вы хотите от меня? Измываться надо мной станете, как над теми бедолагами в Преображенской церкви?

— Нет… и не оттого, что ты чем-то их лучше. Ты, на самом-то деле, хуже. Что помогает им, не поможет тебе. Что бы ты ни думала, они пришли на покаяние по своей воле.

— Ну разумеется, по своей воле! Если альтернатива — расстрел или концлагерь, уверена, все, расталкивая друг друга локтями, побегут каяться по своей воле.

Старец Самсон снова улыбнулся и разлил что-то из стоящего на столе кувшина по двум глиняным кружкам.

— Ты не поверишь, сколько заблудших душ действительно приходят каяться добровольно — не потому, что пытаются избежать таким образом уголовного наказания. Жизнь сама наказывает их: дурные пристрастия, черная меланхолия, разочарование в себе… И они находят спасение в том, чтоб по своей воле отречься от собственной воли, раз уж она не доставляет им ничего, кроме страданий. Но это, разумеется, не твой случай, ты-то у нас боец каких поискать… Выпей кваску, девонька.

— Не стану я у вас ничего пить… Хватит с меня, опаивали уже, и гипнотизировали, и галлюцинации наводили…

— Большая девочка, а веришь в такие глупости, — Самсон покачал головой. — Не дура вроде, а ничего не поняла до сих пор. В том, что ты называешь гипнозом, нет ровным счетом ничего особенного. Это просто более искренняя беседа, чем обыкновенно бывает. У всех людей душа общая, потому люди тянутся друг к другу, хоть и не всегда могут друг друга понять — по грехам. Только вам, интеллигентам, надобно самые обычные вещи назвать заумными заграничными словами, чтоб чувствовать свою исключительность. Месмеризм какой-то выдумали, Господи прости.

— Но у меня и в самом деле были галлюцинации на исповеди, — Саша сплела руки в замок.

— Да хоть бы и были видения… думаешь, кто-то их на тебя насылал? — Самсон не спеша пил квас из своей кружки. — Или, упаси Бог, то, что тебе привиделось, существует на самом деле? Это та часть тебя, с которой у тебя обыкновенно нет связи, пытается пробиться к тебе. Сообщить тебе что-то. Сделать тебя сильнее.

— А вы точно священник? — Саша прищурилась. — А не этот, как его, псих… психоаналитик швейцарский?

Самсон снова улыбнулся и потешно развел руками. Саша все никак не могла понять, как же пролегают морщины на его лице. Оно менялось полностью в зависимости от выражения. То древний святой, то грустный клоун, то деревенский мальчишка, впервые попавший на ярмарку.

— Вы еще не наигрались? — устало спросила Саша. — Что, наконец, я должна сделать, чтоб вернуться уже к своей работе?

— Я не считаю себя мудрее Бога. А Бог создал тебя свободной. Ты ничего не должна.

Саша пожала плечами, решив не поощрять эти схоластические упражнения.

— Знаешь, многие ведь по недомыслию низводят Бога до своего уровня, — Самсон не обращал внимания на ее раздраженное молчание. — Словно это Бог создан по нашему образу, а не мы — по Его. Когда они говорят, что Бог любит нас и даровал нам свободу, они подразумевают отца, который говорит сыну: вот, ты свободен жить как угодно, но любить я тебя буду, только если ты пойдешь по моим стопам.

Самсон смотрел на Сашу так, будто все эти озарения снизошли на него только что и ему не терпелось поделиться ими:

— А что, если мы и в самом деле свободны? Вдруг наши жизни — это не экзамен, где надо дать правильный ответ, а история, которую мы создаем сами на свой страх и риск? Что думаешь, девонька?

— Понимаете, я ведь не мыслю такими категориями, как Бог и его воля, — терпеливо объяснила Саша. — Все, что служит интересам трудового народа — правильно. Все, что против них — неправильно. Вот и вся недолга.

— То есть в пользу интересов трудового народа ты отказалась от данной тебе Богом свободы?

— Иное было бы предательством, — Саша снова пожала плечами.

— Но разве работа, к которой ты так рвешься, что тебе и со стариком поболтать недосуг — не предательство?

— Нет! — Саша вскинулась, потом поникла. — Но да… Понимаете, я уже не знаю… Вначале все выглядело… по-другому. Все было так понятно, цель ясна, надо только стремиться к ней. Вот только чем больше ты продвигаешься, тем дальше оказываешься от изначальной цели. Где-то допущена ошибка, и я не знаю, возможно исправить ее или нет.

Самсон все же добился своего — она разговорилась. Гипноз? Едва ли. Слишком долго в ней кипели под спудом сомнения, не находящие выхода. Да и… кому нужны ее душевные терзания?

— В какой-то момент ты понимаешь, что просто уже реагируешь на обстоятельства и ничем не управляешь, и все движется к катастрофе. И любые попытки сделать с этим что-нибудь оказываются предательством. Так ты перечеркиваешь тех, кто умер за ваше общее дело. Если ты пытаешься исправить ту ошибку, ты предаешь их. Получается, что жертвы были напрасны. А если не пытаешься исправить, то впереди будут только новые жертвы, и тоже напрасные.

— Ты не спрашиваешь у меня совета, — покачал головой Самсон. — И правильно. Я не дам тебе совета. Бог создал тебя свободной, чтоб ты совершила свои поступки. Я могу лишь сказать тебе, что девятый, последний круг ада отведен предателям. Там только ледяное озеро и вмерзшие в него люди. Знаешь, почему это страшнее, чем потоки раскаленной крови, вечный огонь и адские чудовища?

— Почему?

— Потому что предатель навечно остается в одиночестве.

Время, отведенное на разработку политики народной беды, истекало. Основные планы были составлены, проекты законов написаны, материалы подготовлены. Саше удалось убедить еще двоих известных в сопротивлении деятелей из числа пленных выступить в поддержку НОП. Щербатов и другие влиятельные люди после некоторых колебаний согласились поддержать новый курс.

Работали ночами, расходясь спать в свете блеклых мартовских зорь. И все равно столько всего осталось несделанным, едва наметанным, сшитым на живую нитку! Саша отчаянно боялась провала и тот же страх видела в глазах Михайлова и Веры. За эти недели они трое стали ощущать себя чем-то вроде семьи. В семьях нередко случается то, что невозможно простить, но приходится и дальше жить вместе, деваться-то некуда. И хотя Саша была следователем по политическим делам, а не по уголовным, она знала, что большая часть убийств — дело рук родственников.

Сегодня Саша ездила в студию, чтобы записать свое обращение на фонограф. Странно было произносить эти выстраданные слова в латунный рупор в пустом помещении. Подключенный к электросети прибор гудел, шестерни вращались, игла записывала на диск призывы к помощи голодающим и к установлению мира. Если план Михайлова удастся, эти слова услышат сотни тысяч людей. Если только все удастся.

На завтра был запланирован выход Саши в свет, и этого она боялась едва ли не больше, чем выступления перед парламентом. Вера предложила всем лечь спать пораньше, но Щербатов приехал поздно, а ему многое надо было показать. Щербатов то и дело хмурился, уперев подбородок в кулак, и заявлял, что многое еще не готово. Пару раз он предлагал перенести выступление перед парламентом. Саша холодела — люди умирали от голода каждый день, тянуть с провозглашением новой политики было нельзя; доработать проект можно уже и после опубликования основных положений. Михайлову и Вере удалось начальника ОГП в этом убедить.

К трем часам ночи остался только проект реформы трудового законодательства — Сашина разработка. Михайлов и Вера ушли все же спать, а Саша осталась защищать свое детище.

Стол был уставлен чашками из-под кофе — прислуге запрещалось входить в гостиную, пока идет работа. Саша поставила на подоконник уже вторую забитую окурками пепельницу и взяла третью, пока чистую.

Позже она поняла, что все они в эти дни находились в чудовищном напряжении. Михайлов справлялся с ним при помощи коньяка и плоских острот. Вера ездила по магазинам, без удержу покупая вещи себе и другим. Саша приметила, что горничные здесь каждый день щеголяют в разных платьях, и отнюдь не ситцевых; у нее в углу спальни скопилась гора коробок и пакетов, которые недосуг было открыть, носить она продолжала самые простые юбки и блузки. А вот у Саши не было способа сбросить напряжение — и у Щербатова, по всей видимости, тоже.

— Вы понимаете, что эти тарифы завышены, ряд производств могут стать нерентабельными? — Щербатов, прищурившись, изучал раздел о минимальной оплате труда.

— Отнюдь, — живо возразила Саша. — Министерство финансов уже все рассчитало, сейчас покажу вам…

Она вскочила со стула, обошла стол и направилась к шкафу, где хранились папки со сметами. Второпях запнулась о завернувшийся угол ковра, потеряла равновесие, схватилась за плечо Щербатова, чтобы не упасть. Он — машинально, верно — обхватил ее, помогая остаться на ногах. Случайно — случайно ведь? — его ладони легли на ее тело так, как не должны были…

Они замерли, не отпуская друг друга. Все сделалось просто. Вцепиться в его плечи, заставить встать, притянуть к себе. Впиться ему в губы, кусая до крови. Все будет прямо на этом столе, быстро и яростно, безо всякой нежности. Они даже не станут раздеваться больше, чем это абсолютно необходимо. Она и сквозь плотную ткань френча оставит алые полосы на его спине. Не думать ни о чем, потопить невыносимую сложность происходящего в древних, как сама жизнь, движениях. Прокричаться вволю и заставить кричать его — она знала, как — и не от боли, нет, от ее полной противоположности. Вот так просто.

Она знала, что он тоже этого хочет. Его сердце билось в том же бешеном ритме, что и ее. Значит, их связь сохранилась, просто стала теперь вот такой.

Саша судорожно вздохнула, отгоняя наваждение. Отстранилась, и он отпустил ее — на пару секунд позже, чем мог бы, но отпустил. Щербатова во многом можно обвинить, но только не в том, что он станет силой удерживать женщину, как бы его ни тянуло к ней… а его тянет к ней, теперь она знала. Потому что и ее тянуло к нему, вопреки всему, тянуло. Они глядели друг на друга, тяжело дыша. Каждый знал, что другой знает. Хоть преступления и не произошло, скрыться им было некуда.

Муж, вспомнила Саша, ее измены не то что не простит — не перенесет. Ладно бы так было нужно для дела, но ведь нет. Для дела нужно другое.

Не спеша подошла к шкафу, нашла нужную папку, пролистала. Достала смету. Вернулась на свое место, через стол протянула документ Щербатову:

— Смотрите, в этом нет ничего невозможного…

— Наши противники говорят, будто мы ретрограды и обскуранты и насильно тащим Россию обратно в средневековье, — говорила Вера Щербатова с невысокой музейной трибуны. — Но это же не так! Вот это сегодняшнее открытие — я хочу верить, что после него многие увидят правду. А правда в том, что Новый порядок современен. И Россия — родина авангардного искусства. Поэтому многие из художников, покинувших дом в годы Смуты, сейчас возвращаются, и… мы им рады!

Вера говорила в своей обычной манере — искренне и просто, что особо выигрышно смотрелось на контрасте с исполненными казенного пафоса речами чиновников из Министерства культуры, выступавших до нее. Теплая улыбка, приветливый взгляд… если кто-то в ОГП и обладал умением вызывать любовь, то это Вера.

Открытие выставки авангардного искусства в Манеже с натяжкой заслуживало присутствия главы Департамента народного воспитания и уж точно не требовало участия самого начальника ОГП. Однако Щербатов, равнодушный к современному искусству, пришел, потому что Вера пригласила его. Прежде она то и дело вытаскивала его на разные культурные мероприятия, но в последнее время чересчур увлеклась как политикой народной беды, так и лично господином Михайловым и о брате вспоминала все реже. Потому на первое за месяц ее приглашение он откликнулся, не раздумывая, какие дела придется ради этого отложить.

Вера закончила речь, под аплодисменты публики спустилась с трибуны, взяла брата под руку.

— Знаю, что ты этого не любишь, дорогой мой, однако ради приличия надо осмотреть экспозицию.

Они медленно двинулись вдоль увешанных полотнами стен. Вера обращалась к художникам по имени, для каждого находила несколько теплых слов; многих поблагодарила за возвращение на родину. Щербатов неохотно выдавливал из себя приличествующие случаю поздравления. Ни художники, ни их произведения ему не нравились. Кубисты, супрематисты, еще какие-то — исты… Ни красоты, ни смысла он не мог усмотреть в заляпанных краской холстах. Абстрактные формы, цветовые пятна… Лишь одна картина привлекла его внимание.

Тройка — в одном из седоков угадывался Наполеон в треуголке — замерла на скаку перед вальяжно развалившейся обнаженной женщиной. Женщина была нарочито, вызывающе некрасива, груба, угрюма. Поза ее, весьма раскованная, отнюдь не выглядела призывной или игривой. При всем том женщина была необыкновенно притягательна. В ней сквозила примитивная сила, уверенность, энергия.

Илья Машков. «Русская Венера»

Наконец утомительный осмотр произведений искусства был завершен. Вера улыбнулась последнему художнику, надела поданное братом пальто и решительно направилась к своему «Кадиллаку». Щербатов сел рядом с ней, оставив охране заднее сиденье.

Вера вела машину уверенно, однако чересчур азартно. Несколько раз Щербатов с трудом удерживался от того, чтоб попросить ее убавить скорость. Пристрастие сестры к автомобилизму он находил слишком рискованным — как, впрочем, и многое из того, чем она увлекалась.

Ехали, впрочем, домой. Это было хорошо. Вера уже перевезла к Михайлову почти половину своих вещей и, похоже, намеревалась переехать к нему окончательно. Но все же пока оставалась дома несколько ночей в неделю.

— Должен признаться, дорогая моя, что я так и не приучился ценить это новое искусство, — сказал Щербатов, когда прислуга накрыла на стол и удалилась. — Я далек от того, чтобы бравировать невежеством… и все же действительно ли ты полагаешь, что в этом есть что-то помимо эпатажа?

— Безусловно, — ответила Вера, отрезая крохотный кусочек венского шницеля. Щербатов с сожалением отметил, как мало она положила себе на тарелку. — За этим искусством будущее, Андрей. Только профану оно может казаться бессмысленной забавой. Эти новые представления о форме, цвете, композиции скоро найдут отражение в самых обыденных вещах — тканях, домашней утвари, рекламных объявлениях. Все, что им не отвечает, будет выглядеть несовременным и отправится на свалку истории.

— Мне трудно разглядеть в этом что-то, кроме дешевой провокации, — Щербатов пожал плечами. — Такое впечатление, что эти художники попросту не умеют рисовать по-людски… Кажется, любой ребенок напишет не хуже, если дать ему краски.

— О, здесь ты заблуждаешься. Вcе они превосходно владеют академическими техниками. Просто искусство не стоит на месте. То, что в прошлом столетии было прорывом, теперь безнадежно устарело. Кому нужна реалистическая живопись после изобретения фотографии? Впрочем, у меня есть аргумент, который заведомо тебя убедит: именно эти художники сейчас невероятно популярны в Европе. Теперь, после возвращения в Россию, остаться в стороне от политики народной беды они не смогут. Так уж устроено общество: слова одного известного человека весят больше, чем вопли тысяч безымянных.

— Тут ты, разумеется, права, — ответил Щербатов. — Прошу тебя, дорогая, попробуй семгу… ты совсем ничего не ешь. Тебя чересчур поглощает работа над этой новой политикой… А как твои прежние проекты? Есть успехи у программы перевоспитания малолетних преступников?

— Честно? Никаких особых успехов. — Вера посмотрела брату прямо в глаза. — Дети, воспитываемые при помощи месмерических техник, в среднем ни в чем не превосходят обычных беспризорников в таких же приютах. И на все отчаянно не хватает финансирования. Вся надежда теперь на Церковь, вот уж у кого есть средства, но направляет она их на собственные программы. Впрочем, полагаю, они действеннее. Месмеризм хорош для салонных фокусов, в масштабах страны же имеют значение только такие скучные вещи, как экономика и социальная политика.

Щербатов подавил вздох. Прежде увлечение Веры гипнозом настораживало его; однако ее увлечение политикой оказалось много опаснее.

Он постоянно напоминал себе, что обязан уважать сестру и выборы, которые она совершает. Будь его воля, он оградил бы ее от всего. От непредсказуемых политических игр. От тяжкого труда, подрывающего ее хрупкое здоровье. От встреч с опасными людьми — ему докладывали, что она приказала не обыскивать перед беседой с ней не только свидетелей, но даже и подозреваемых. И, конечно же, от мужчины, который мог разочаровать ее, обидеть или, того хуже, поставить под удар.

Вера, как это водилось за ней, угадала направление его мыслей.

— Я решилась окончательно переехать к Михайлову. Знаю, дорогой мой, что ты не одобряешь эту связь. Но таков мой выбор. Все к лучшему, твоя будущая жена должна быть единственной хозяйкой в этом доме.

— Ни в коем случае! Для семьи я приобрету новый дом. Средства позволяют. Этот дом навсегда останется только твоим, ты в любой день сможешь вернуться сюда.

— Как знаешь… Тем более что детям лучше жить здесь, Бог знает, как они поладят с твоей новой семьей… Им и без того приходится непросто. Я, разумеется, не оставлю их. И буду приглядывать за прислугой, раз уж другой хозяйки в этом доме не предвидится. Кстати о новой хозяйке, ты уже выбрал, кому станешь делать предложение?

Щербатов вздохнул. Это был неприятный вопрос. Идеологи Нового порядка, и сам он в первую очередь, постоянно подчеркивали святость семейных уз. То, что он оставался холостым в свои тридцать три года, выглядело лицемерно; словно он отсиживался в тылу, призывая других идти на фронт. Брак — обязанность любого взрослого человека, да и о наследниках пришло время подумать.

Загвоздка была в выборе невесты. Разумеется, семей, стремящихся породниться с начальником ОГП, хватало. Ему постоянно представляли подходящих девиц. Многие из них были привлекательны, некоторые — неглупы, а кто-то даже умел посмеяться над собой. Но ни за одну из них нельзя было поручиться, что она действительно осознает, какие тяжкие обязанности взваливает на себя пожизненно. От жены начальника ОГП требуется активное участие в жизни общества и безупречное поведение.

То, что возможные невесты происходили из влиятельных семейств, могло оказаться не преимуществом, а проблемой. Он не собирался повторять ошибку последнего императора, позволявшего родственникам занимать важные государственные посты и не нести никакой ответственности за ошибки. Перед Новом порядком держат ответ все, и чем выше человек поднимается в общественной иерархии, тем больше с него спрос; нужна ли ему такого рода драма у себя дома?

— Пока так никого и не выбрал, — признал Щербатов.

— Время еще есть, — отозвалась Вера. — Хотя глупо, подготовка-то к свадьбе уже идет.

— Совсем не до того сейчас, моя дорогая, — Щербатов подумал, что мужество, с которым Вера признавала свои ошибки, должно послужить ему примером. — Ты знаешь, я ведь каждый день подписываю расстрельные приговоры тем, кто говорит, что Новый порядок из доктрины, призванной дать место под солнцем всем гражданам России, превратился в средство порабощения страны, превращения ее в сырьевой придаток Антанты. И плохо не то, что люди заслуживают смерти за такие слова, а то, что в них есть доля истины.

Вера накрыла его руку своей:

— Если у врага есть своя правда, это не значит, что у нас ее нет… А потом, ты ведь помнишь, дорогой мой: в безвыходной ситуации выход может найтись там же, где был вход.

Щербатов слабо улыбнулся. Эти слова были чем-то вроде кода, отсылкой к одной из множества историй, известных только им двоим.

Когда они были подростками, Вера страдала от болезни легких, потому их обоих отправляли на зиму в Черноморскую губернию, в Мацесту. Старичок-гувернер предпочитал дремать на солнышке целыми днями и не особо рьяно присматривал за воспитанниками. Субтропическая зима совершенно не походила на среднерусскую; снег здесь выпадал не каждый год, предгорья утопали в зелени. Брат и сестра, предоставленные сами себе, целыми днями исследовали долины, ущелья и каньоны.

Однажды они забрались особенно далеко и заблудились. Погода резко испортилась, пошел холодный дождь. Склоны стали скользкими и смертельно опасными. Природа, только что исполненная удивительных тайн, враз сделалась врагом.

Сперва Андрей беспокоился только, что взрослые разозлятся, если они опоздают к ужину. Но после увидел, как Вера устала, и испугался смертельно; не за себя — за нее. Чем-то обернется эта легкомысленная прогулка для ее хрупкого здоровья? Как он мог из глупого мальчишества поставить ее в такое положение?

От страха и чувства вины он совсем потерял голову. Бросился разведывать одну дорогу, другую, едва не упал на дно каньона, ободрал колени и вконец выпачкал одежду. Вера терпеливо ждала его на вершине, плотные листья эвкалипта уже почти не сдерживали потоки дождя. Поняв его смятение, она не стала упрекать его или понукать; взяла его холодные руки в свои, теплые и сказала: «Ничего страшного, Андрей. В самой безвыходной ситуации выход может найтись там же, где был вход». После этих слов он враз собрался, сориентировался на местности и они медленно, держась за руки, поддерживая друг друга на скользких склонах, вернулись той же дорогой, что и пришли.

Вера всегда была его якорем.

— Не ошибается тот, кто ничего не делает, — сказала она. — Политика народной беды даст нам возможность исправить многие ошибки. Ты помнишь, что послезавтра мы выводим Сашу в свет? Ты посетишь прием?

— Так ли это необходимо? — поморщился Щербатов. — Ты, право же, куда лучше меня ориентируешься в свете. Это твоя стихия.

— Саше нужна твоя поддержка, — сказала Вера. — В этот день, но и не только… Мне так жаль, дорогой мой, что вы с ней оба отказываетесь понять, насколько нужны друг другу.

Щербатов на секунду прикрыл глаза. Он много раз повторял себе, что между ним и Сашей ничего не может быть, и почти поверил в это. Она была врагом, источником неизбывной опасности. И все же ее запах… от нее пахло порохом, костром, окопной грязью, свободой — тем, что он потерял.

Не то чтобы такая идея не посещала его… Женщины после отъезда Софи у него не было. Конечно, они с Сашей в первую встречу в Москве клялись, что между ними не будет ничего… но ведь горячность, с которой они делали это, выдавала их с головой. К чему эти игры? Они взрослые люди и оба этого хотят. Жеманничать Саша не станет — он помнил, насколько она пряма и проста в некоторых вопросах. Они уже были близки, если просто повторить, что изменится?

Эти мысли он от себя гнал. И недостойно, и слишком опасно. Он ведь так и не знает, для чего Саша здесь в действительности. То обстоятельство, что она постоянно находится близко к его сестре, тревожило его.

— Господь с тобой, родная, — сказал он Вере. — О чем ты говоришь, мне же скоро предстоит жениться…

— Ну и женишься, — легко улыбнулась Вера. — Право же, когда это кому мешало… Живая жизнь сложнее катехизиса для церковно-приходской школы. А потом, вечно вы, мужчины, не о том думаете в первую очередь. Поговори с Сашей. Ты поймешь, как сильно изменились вы оба. Просто поговори с ней.

— Госпожа Щербатова, извольте-с получить ключи от вашего «Кадиллака»! — набриолиненный механик через слово кланялся. — Неполадка в стартере найдена-с и самым тщательнейшим образом исправлена-с. Автомобиль ждет-с во дворе!

— Масло вы заменили? — спросила Вера.

— Не извольте сомневаться! «Кастрол» залили-с, высочайшее качество! И салон почистили!

— Превосходно! — Вера жестом отпустила механика. — Значит, не придется ехать на прием в пропахшем бензином казенном автомобиле. Идемте, Саша, вы должны увидеть это платье!

Саша, нахмурившись, смотрела механику вслед. Что-то насторожило ее. Возможно, она его где-то встречала? Но Вера уже взяла ее за руку и повела к себе в гардеробную. Они были в доме Щербатовых — Вера сказала, что для того, чтоб подготовить Сашу к первому выходу в свет, нужно задействовать весь ее женский арсенал. Ехали на том самом казенном автомобиле, который так Веру раздражал. Проходя через дом, Саша незаметно оглядывалась. Она оказалась здесь впервые после дня прибытия в Москву и надеялась увидеть детей Князева или хотя бы следы их присутствия. Но, видимо, они находились в другой части дома.

Первый приступ тошноты настиг Сашу на пороге малой гостиной; по счастью, где здесь ванная, она помнила. Вера успела развернуть приготовленное платье. Саша сразу поняла, почему его шили без примерок и раньше ей не показывали.

— Нет, этого я не надену! — Саша опустилась на оттоманку, стараясь скрыть пробежавшую по телу волну озноба. — Послушайте, время есть, мы еще можем послать за тем багровым платьем…

— Да что же вы так переборчивы? — нахмурилась Вера. — Я два часа потратила, описывая кутюрье, что нам нужно, а вы… Смотрите, здесь нет ничего вызывающего, оно довольно закрытое, с вашими шрамами иначе нельзя. Мы же не хотим излишнего эпатажа, само ваше присутствие уже достаточно фраппирует публику.

— С покроем все хорошо. Но этот цвет…

Платье было обжигающе белым. Не цвет слоновой кости, не один из множества мягких светлых оттенков. Сияющий, беспощадный белый. Цвет поражения, траура, капитуляции.

— Цвет чистоты, преображения, нового начала, — решительно сказала Вера. — Не капризничайте. Нам нужна эффектность. Снимайте эти стародевичьи ризы, почему вы только их и носите из всего, что я вам покупаю…

Платье село превосходно, но хотя шелк был плотный, а в доме прекрасно работало паровое отопление, Саше вдруг стало холодно, она не смогла подавить дрожь. Вера нахмурилась и приложила ладонь к ее лбу.

— Вы нездоровы? Как не вовремя… Жара нет, кашля тоже, следовательно, не испанка. Соберитесь, Саша. Сядьте вот сюда, к свету… Сегодня у вас нет повода отказываться быть моей куклой. Так нужно для дела.

Процесс создания лица занял, по ощущениям, часа три. Саша немного пользовалась помадой и пудрой в бытность мещанкой Сириной, но подлинного разнообразия продукции этой индустрии даже не представляла себе. Первые бальзамы и кремы Вера сперва наносила на кожу — один из них щипал довольно чувствительно — затем смывала. Потом пришел черед замазки, так и оставшейся на лице, румян, пудры, полудюжины герленовских карандашей, еще каких-то средств, назначения которых Саша не поняла. Выщипывание бровей она стоически вытерпела, но от прокалывания ушей нашла в себе силы отказаться — повреждений на ее теле хватало и без того. Завершили процедуру раскаленные щипцы для завивки и дюжина шпилек, которые вонзались, кажется, прямо в голову.

Саша чувствовала себя все хуже. По счастью, выбежать в ванную второй раз пришлось до того, как Вера нанесла ей на губы французскую краску. Едва удалось не замарать платье. Голова кружилась, тело сделалось слабым, словно чужим. Саша злилась на себя: подобные глупости ей, крепкой бабе, никогда свойственны не были, она редко болела и от ран оправлялась быстро. Что на нее нашло? Похоже на первые признаки беременности — еще осенью Саша подробно расспросила о них Наташу Антонову. Но в тягости Саша никак не могла быть, в Москве она вела целомудренную жизнь, и кровь приходила в установленные природой сроки.

— Готово, — сказала наконец Вера. — Можете подойти к зеркалу.

Саша надела очки и послушно потащилась к зеркалу, ожидая увидеть там в лучшем случае головку манекена из каталога мод, в худшем — ярмарочного клоуна. К ее изумлению, все эти слои краски оказались не видны сами по себе, зато ее лицо сделалось в большей степени ее лицом, чем было обыкновенно. Черты заострились, скулы выглядели высокими, глаза стали больше и выразительнее.

— Я же говорила, что вы красивы, Саша. Красота — оружие, которым вы пренебрегаете. А можно ли не пользоваться своим оружием?

— Что толку с того оружия… Да будь я красива, как сама Вера Холодная, я прежде всего красный комиссар. Они ведь все равно ненавидят меня, все эти люди на приеме.

— Разумеется! Но не бойтесь никого, сожрать вас мы не позволим. Многие понимают, что наше будущее — либо примирение, либо конец. Знаете, в чем трагедия России? В том, что люди, которые могли бы строить ее вместе, вместо того бесконечно противостоят друг другу. Может, мы и станем теми, кто положит этому предел. Нам нужны и порядок, и свобода, и правые, и левые идеи, и традиции, и постоянное обновление… Последний штрих — ногти! Протяните руки.

— Что это, краска для ногтей? Но как, она же сотрется, оставит следы на платье!

— Не волнуйтесь, это лак. Таким покрывают автомобили. Возьмем вот этот, светло-розовый. Должно в вас быть что-то нежное, Саша. Через четверть часа он высохнет, и можно будет без опаски пользоваться руками как обычно.

— Это навсегда? — в ужасе спросила Саша.

— Вот еще глупости… Дам вам ацетон, снимете потом. Пока просто держите пальцы вот так, врозь, и ни к чему не прикасайтесь. Обождите в гостиной, мне требуется полчаса, чтобы подготовиться к приему. В отношении себя у меня богатая практика преображения. Нет, не трогайте дверь, помните про лак! Я сама открою, вот так…

Саша ждала в гостиной, старательно ни к чему не прикасаясь и болтая с заступившим на дежурство Пашкой. Когда вошел Щербатов, она глянула по привычке на левое запястье, потом вспомнила, что «Танка» у нее больше нет, и перевела взгляд на настенные часы:

— Вера Александровна выйдет через десять минут.

— Вера никогда не задерживается, — Щербатов взглядом отправил Пашку за дверь. — Вы не возражаете, если я подожду ее здесь, вместе с вами?

Вместо привычного френча он носил теперь черный костюм-тройку. Серебристо-стальной галстук безупречно подходил к ткани пиджака — видимо, Вера его подбирала.

— Как бы я могла возражать? — Саша пожала плечами. — Это ведь ваш дом. Расскажите, как продвигается проект создания милиции. Парламентская комиссия одобрила его?

— Запаситесь терпением, он только вчера поступил на рассмотрение. Работа идет с немыслимой для бюрократов скоростью, но не настолько же быстро. Впрочем, проекты с визой ОГП неизменно получают одобрение, так что беспокоиться не о чем.

— Понимаю! — Саша ухмыльнулась. — Удачно, что у нас диктатура.

— Когда же вы перестанете мыслить лозунгами, все упрощать и постоянно паясничать… Вот что я хотел предложить, Саша, — Щербатов чуть замялся, это было весьма необычно для него. — Все подготовленные вами документы ушли на рассмотрение, обращение записано, изменения вносить сейчас не во что… Если вы желаете, завтра мы могли бы встретиться и поговорить. Не только о текущих делах. Я был убежден долгое время, что нам с вами говорить не о чем. Но ведь многое меняется, и оба мы тоже изменились.

— Мы ведь разговаривали… много разговаривали, — тихо сказала Саша, изучая непривычный блеск на ногтях. — Не наяву. Вы… помните это?

— Чрезвычайно смутно… Но чувство, что нам с вами отнюдь не обязательно враждовать, я помню. Оно разительно отличается от всего, что мне доводилось пережить. Полагаю, нам есть о чем переговорить. Но я должен быть уверен, что вы понимаете: это не одна из тех вещей, которые вы обязаны делать по условиям вашего содержания. Вы можете отказаться безо всяких последствий.

Саша попыталась привычным жестом убрать волосы за ухо и чертыхнулась: едва не попортила и ногти, и прическу.

— Мы могли бы сыграть в шахматы, — предложила она.

— Не знал, что вы играете, — Щербатов азартно улыбнулся, и лицо его вмиг помолодело. — Да, я буду рад посостязаться с вами в стратегии за игрой, а не так, как это прежде у нас бывало. Завтра пришлю за вами машину. Мы могли бы пообедать, а после сыграть.

Саша подула на ногти, не зная, как проверить, высох ли уже лак. Обед — это ведь не ужин, обед не предполагает, что она останется на ночь. Приглашение выглядело достаточно безопасным. Может, им с Щербатовым и впрямь удастся сблизиться по-приятельски, безо всех этих роковых страстей…

— Отчего ты не можешь придумать ничего интереснее обеда, дорогой мой, — Вера вошла в струящемся лазоревом платье, в своих любимых серьгах в форме змеек. — Как поросший мхом пень, ей-богу. Сходите куда-нибудь! Вы хоть знаете, что дягилевский балет выступает в Москве? Ничего-то вы не знаете, сидите целыми днями в своих бумагах, решаете судьбы страны, а живая жизнь проходит мимо. Вам нужно жить больше, вам обоим. Саша, выше голову, мы на прием идем, не на казнь… хотя, понимаю, казни для вас привычнее.

В прихожей дурнота накатила снова, Саша почти рухнула на банкетку. Хотела было надеть свои сапожки, но выяснилось, что к чертовому белому платью полагаются белые же ботинки на шнуровке, плотно обхватывающие щиколотку. Щербатов подал ей пальто, и она позорно запуталась в рукавах.

Михайлов уже ждал их внизу. Он поцеловал Вере руку, и она улыбнулась ему теплее, чем обыкновенно. Пыталась она таким образом вознаградить его за успех их общей политической программы или они и правда понемногу притирались друг к другу?

Саша надеялась, что на свежем воздухе ей полегчает, но сделалось только хуже. Живот скрутило, колени подогнулись. Щербатов подал руку и Саша, секунду помешкав, приняла ее. Пустых любезностей она не терпела, но теперь опора ей в самом деле не повредит.

Пройдя всего дюжину шагов по аллее, Саша обнаружила, что так и не смогла толком зашнуровать проклятые ботинки. Опасаясь, что белоснежные шнурки испачкаются, присела на кованую скамейку и стала разбираться в крючках. Холодные пальцы, как назло, слушались плохо. Опять накатил озноб.

— Не спешите, Саша, — мягко сказал остановившийся рядом Щербатов. — Когда бы мы ни прибыли, это и будет вовремя.

— Не станем их ждать, — сказала Вера Михайлову. — Идемте к машине, заведу ее пока.

— Вы тоже можете не ждать, Андрей Евгеньевич, — пробормотала Саша. Под его взглядом она терялась и по новой путалась в чертовых крючках. — Я подойду через минуту.

— Не беспокойтесь, Саша. Я останусь с вами.

Вера взяла Михайлова под руку, и они направились к ожидающему у ворот «Кадиллаку». Он сказал что-то, и она заливисто рассмеялась. Саша справилась наконец с крючками. Михайлов распахнул перед Верой дверцу «Кадиллака». Она заняла, как обычно, водительское сиденье, он обошел машину и сел рядом с ней.

Взрыв. Пламя. Черный дым. Едкий запах динамита, горящей резины и человеческой плоти.

Сашу отбросило назад, швырнуло на землю. Уши заполнил вязкий глухой гул. На разноцветные плитки дорожки упала сережка в форме змейки.

Змейку обязательно надо подобрать, Вера расстроится, если потеряет ее, это ее любимые серьги… Саша потянулась к сережке, но в глазах все двоилось, руки не слушались, в горсть попал один только снег.

Да полно. Змейку можно не подбирать. После такого взрыва не то что надеяться не на что — хоронить уже некого.

Щербатов схватил Сашу за плечи, рывком поднял, стал кричать что-то ей в лицо. Она не слышала ни звука, уши словно набили звенящей ватой. И все же сказала ему, зная, что он тоже ничего не слышит:

— Андрей, Господи, ужас какой… Как ты теперь будешь, Андрей? Как-то ты сможешь… без нее?

Его и ее слова тонули в разрывающем голову изнутри гуле. Саша увидела каплю крови, стекающую от уха Щербатова вниз, по шее, к накрахмаленному воротнику рубашки.

Отчаянно хотелось обнять его. Горе, в котором человека нельзя утешить, но можно же хотя бы побыть рядом…

— Ты сможешь жить дальше, Андрей, — пробормотала она, встретила наконец его взгляд — и отшатнулась бы, если бы он ее не держал. Гул в ушах пропал, как не бывало.

— …моя вина, — говорил Щербатов. — Я в глубине души знал с самого начала: ты пришла сюда, чтоб уничтожить нас. Я должен был защитить от тебя Веру, но ты сумела обмануть и ее, и меня. Теперь ты ответишь.

Щербатов с силой толкнул ее назад, но она не упала — чьи-то руки подхватили ее.

— Красный протокол, — сказал Щербатов.

И пока ее тащили к одной из заполнивших двор черных машин, всего одна мысль, пустая и неуместная, билась у нее в голове: вот так они и перешли на «ты».

— Извини за опоздание, братец, — румяный с мороза молодой следователь ввалился в допросную, на ходу снимая тулуп. — Трамвай, зараза, едва тащился…

— Вечно у тебя какие-нибудь напасти, — пробурчал его толстый одышливый коллега, не отрываясь от заполнения бланка. — Впрочем, свезло тебе, работы немного осталось на твою долю. Объект гаснет.

— Чего это гаснет? Всего-то третьи сутки пошли… Который круг, четвертый?

— Пятый. И с него она уже не выйдет. Час-другой — и можно сдавать. С бумагами закончить, закрыть дело, отчитаться — и спи-отдыхай, среди смены едва ли новенького дадут. Хотя как знать, все теперь на ушах стоят со взрывом этим…

— Эх, я что-то ожидал, она покрепче окажется. У меня на той неделе эсерик зачуханный, соплей перешибить можно, на седьмом кругу сошел, а эта, ишь, до пятого только дотянула. А туда же, комиссар целой армии… Только что ни слезинки, а в остальном совершенно ординарный материал. Что-то новое удалось извлечь?

Та, о ком они говорили, еще слышала их и по большей части понимала, но ее уже мало волновали их слова. Ее теперь ничто не беспокоило. Убеждения, сила воли, гордость — все это едва помогло продержаться первый час. После не было того, на что она не пошла бы, лишь бы упросить их прекратить, хоть и знала, что они не прекратят, пока не выполнят все, положенное по протоколу. Левая рука стала кровавым месивом, только на большом и указательном пальце на ногтях сохранились остатки розового лака. Платье быстро перестало быть белым, теперь ни одного белого пятна на нем не осталось. Под браслетами наручников, приковывающих ее к столу, чернели кровоподтеки — она пыталась высвободиться, часами пыталась. После ей давали снадобье, которое только в самый первый раз показалось горьким. От него боль стихала, сознание делалось кристально ясным, а люди, задающие вопросы, становились лучшими друзьями, которым надо было непременно рассказать все без утайки.

Теперь все это уже почти не беспокоило ее. К концу второго дня даже боль отошла, стала чем-то отдельным от нее. Сознание, четыре круга остававшееся ясным, на пятом стало рассыпаться, как песочный замок под безжалостным солнцем.

— Да ни черта нового или важного за двенадцать часов! — толстяк с досадой махнул рукой, забрызгав чернильными каплями полузаполненный бланк. — Пустая смена. Так и запиши: к взрыву «Кадиллака» не причастна.

— Что, и механика не вспомнила?

— Да какое… Я копал-копал — ничего. Может, видела его фотографию, пока служила в чеке. У них же там как у нас теперь, каждый день по дюжине новых ориентировок. Всех не упомнишь, разве вот чуйка сработает на что-то знакомое, но до ума не дойдет. Я и так спрашивал, и эдак: к «Кадиллаку» сразу не пошла, потому что шнурок завязывала. Ну, тошно ей стало, как у баб бывает. Все.

— Чуйка, она так и работает иногда, — протянул молодой. — Но это к делу не пришьешь. Ладно, хоть по Тамбовщине есть что в контрразведку передать. Я два круга только и успевал записывать: тайники, орудия, командиры, кто где, у кого чего сколько. Много выдала, комиссар все же.

— Да все мы в контрразведку отправим, конечно. Но используют они наш доклад разве что в уборной, как бумажку. Объект же не свежий, давно в Москве. Грош цена теперь ее познаниям.

— Да что ж за непруха такая, — молодой досадливо сморщился. — Как нам целого комиссара армии дали, я ж сразу мысленно дырку на погонах под новую звездочку прокрутил. Сейчас, думаю, явки, агентура, планы секретные всякие — все валом повалит. А с нее проку как с козла молока, даже завалящего подпольного контакта и того нет.

— Да будет тебе звездочка! По народной беде этой вон сколько нарыли, — толстяк погладил пухлую пачку бумаги. — Решат раскручивать — на заговор потянет, в самых верхах, почитай.

— Так то уже не нам, то в отдел внутренней безопасности пойдет. Нам хорошо если по четвертаку в квартальную премию докинут, и гуляй, Вася. Эх, комиссар, комиссар, что ж ты нас подвела так? Никакого с тебя проку простым трудягам!

Прикованная к столу женщина поняла, что ею недовольны. Лицо ее перекосилось от сожаления. Толстый следователь нахмурился:

— Ты это, полегче. Грешно над убогими измываться. Это ж уже, почитай, болванчик. Не комиссар больше, да и вообще не человек. Не гневи Бога.

Он несколько лицемерил. Сейчас эта женщина готова была подробно ответить на самые личные вопросы, признаться в таком, в чем люди обыкновенно не признаются даже себе. Не менее охотно она сделала бы все, что от нее захотели бы, и потом никогда никому не смогла бы пожаловаться. Абсолютная власть даже для самых благонравных людей оказывается непосильным соблазном. Чего только не повидали эти стены… Но дело о взрыве «Кадиллака» находилось на особом контроле у самого Щербатова, и следователи строго придерживались процедуры.

— Нет, ну а чего она? — не унимался молодой. — Какого черта она вообще здесь?

Та, о ком он говорил, решила, что вопрос обращен к ней, и обрадовалась возможности ответить, оказаться полезной.

— Я понимала, что наша война не имеет смысла больше, — заторопилась она. — Мы шли вперед безо всякой цели, просто потому, что отступать было некуда. По сути мы работали на чужое правительство. Война приумножает насилие и дикость, и никакой другой цели у нее нет. Мы стали превращаться в чудовищ… И когда дети моего командира были объявлены заложниками, я дала ему слово их вытащить, вот и все…

Она волновалась. Всем своим существом она желала рассказать все, но чувствовала, что это не удается. Было что-то еще, и это ускользало от нее. Словно какая-то ее часть оказалась заключенной в заколдованный круг, через который она не могла пробиться. Круг непрерывно двигался, не давая ей доступа к фрагментам собственной памяти. И сказать об этом она тоже не могла, поскольку в ту же секунду забывала.

— Я просто хотела покончить с этим наконец, я просто…

Следователи не насторожились. Они привыкли, что под красным протоколом никто не может ничего утаить.

— Да будет, — добродушно махнул рукой толстяк. — Слыхали уже, сколько можно…

Теперь с каждой минутой ей становилось легче. Скоро, она чувствовала, придет избавление от боли, от стыда, от чувства неизбывного поражения — навсегда.

— Смотри, глаза закатываются, — заметил его коллега. — Угасает. Так скоро! Чертовщина, не успеваем в подвал отвести, прямо здесь сейчас орать будет.

— А пойду-ка я, — заторопился толстяк. — Твоя смена, ты и держи на контроле. Сколько слышал, как они орут, а всякий раз мурашки по коже…

Та, кого они называли объектом, уже не обращала на их суету никакого внимания. Внутри нее оформлялось то, что она готовилась навсегда отпустить. Когда удерживать это в себе стало невозможно, она поднялась, изогнулась под неестественным углом и стала кричать. В крике она высвобождала все, что оставалось в ней человеческого: ярость, сомнения, муки совести, тоску по погибшим друзьям и страх за живых, запутанные чувства к двум разным мужчинам. Суставы выворачивались, кость прикованного к столу запястья треснула, голосовые связки рвались от напряжения — она ничего этого не замечала. Все, что делало ее человеком, покинуло ее вместе с воздухом из легких, и она погрузилась в мягкую спокойную темноту.

— Просыпайся, дитя.

Саша очнулась, хватая ртом воздух. Попробовала приподняться и тихо взвыла: левая рука горела, все тело отозвалось на движение резкой болью.

— Просыпайся, — повторила та, что разбудила ее.

— Да какого черта? — прошипела Саша. — Почему… темно? Кто ты вообще, почему… ты?

— Ты ведь сама впустила меня в себя, — мягко напомнила женщина. Ее фигура источала слабый свет в кромешной тьме. — Я вернула тебя из беспамятства, чтоб ты исполнила свою судьбу.

Впору было рыдать, но Саша вместо того зло, истерически засмеялась. Ее сломали — она помнила, как отчаянно унижалась в надежде прекратить боль, как рассказывала все прежде, чем вопрос успевал отзвучать. Словно ей вырвали из-под ребер сердце, разодрали в клочья и кое-как упихали обратно. Изувечили и бросили подыхать в какой-то холодной сырой дыре. Расстрела — и того не удостоили. Какая у нее, к черту, теперь судьба?

Кое о чем ей удалось промолчать, но это не было ее заслугой, проявлением силы воли; просто во время допроса она об этом не помнила. Хлысты обещали найти ее, когда она получит власть. Это она утаила на допросе; но что толку? Теперь у нее нет власти и над собственным телом — двигаться она почти не могла, даже дышала с трудом.

— Так глупо, — прошептала Саша. — Я провалилась, во всем провалилась. Теперь я умираю, хочу умереть, не помнить, не знать. Оставь меня в покое, верни мне… беспамятство.

Женщина только улыбнулась и кончиками пальцев провела Саше по щекам, плечам, бедрам. От ее прикосновений боль стихала.

— Зачем ты это? — шептала Саша. — Чтобы я сделала то, чего ты хочешь, да? Что я там обещала… отомстить? Всю жизнь я исполняла чью-то волю, и вот теперь ты станешь мне приказывать? Чьим я только орудием не была, сейчас должна стать твоим? Да кто ты такая вообще?

— Та, кто только и может тебе помочь, — ответила женщина. — Смотри своими глазами. Что ты видишь?

Саша всмотрелась в ее лицо, такое знакомое.

— Я — это ты, — подтвердила женщина то, что она и сама уже знала. — Такая, какой ты можешь стать. Сильная, свободная, неподвластная чужой воле. Забудь все, чему тебя учили. Оставь в прошлом клятвы, которые когда-либо давала. Пришло время принять и выполнить свое собственное решение. Ты еще не все исполнила, что можешь, и потому, хочешь того или нет, будешь жить.

Саша прикрыла глаза. Сил было мало, тратить их на споры с галлюцинацией не стоило. Больше всего хотелось заснуть и не просыпаться никогда. Если бы не мучительная сухость во рту, она бы так, верно, и сделала. Каждое движение, даже дыхание, отдавалось болью. Левая рука горела так, что если б Саше предложили сейчас ампутировать ее по локоть, она бы не колебалась ни секунды. И все же надо было осмотреться, найти воду.

Саша снова открыла глаза, стараясь привыкнуть к сумраку. Свет проникал через крохотное окно под потолком; снаружи, видимо, занимался рассвет. Впрочем, и в темноте было ясно, что это холодный сырой подвал, пропахший плесенью, испражнениями и прелой соломой. Но вот чего Саша не ожидала увидеть тут, так это людей. Их было около двух дюжин, они сидели или лежали вдоль стен так тихо, что Саша сначала приняла их за мертвых или оглушенных. Но вот один из них чуть пошевелился, другой…

— Кто вы? — спросить в голос не вышло, видимо, она все же сорвала связки, когда кричала в самом конце, и теперь могла только шептать. — Что случилось с вами?

Многие рассеянно посмотрели на нее, но никто не ответил. Впрочем, она уже и сама поняла. Безмятежные лица, мягкие улыбки, пустые взгляды… Умиротворенные. Здесь их называли короче и циничнее: болванчики. Отработанный человеческий материал. Люди, прошедшие красный протокол.

Первый круг называли зеленым протоколом. После одной дозы наркотиков человек обычно отвечал правду, но не всю и довольно невнятно. Кристальная ясность сознания и искреннее, всепоглощающее желание сотрудничать со следователями проявлялись только со второго круга; но процесс разрушения личности с этого момента был уже необратим. Под красным протоколом человек мог доказать свою невиновность, вот только человеком быть переставал уже в любом случае.

Значит, сюда их сбрасывали после того, как они угасали. Мужчин и женщин вместе — они не были уже ни мужчинами, ни женщинами и никакого соблазна друг для друга не представляли. У каждого левая рука перевязана грязной тряпкой; пыточный конвейер работал однотипно. Все, как и сама Саша, одеты в грубые рубахи небеленого холста. Мужчины обриты наголо — привычная профилактика педикулеза. Женщинам же волосы оставляли. Саша чуть усмехнулась: при Новом порядке представления о благопристойности осуществлялись иногда самым причудливым образом.

Саша попробовала подняться и сдавленно зашипела. Однажды ей случилось потянуть щиколотку, и несколько дней каждый шаг отдавался болью. Теперь у нее так же были растянуты, кажется, все мышцы и связки. Она не помнила, чтоб ее били, значит, она навредила себе сама, когда билась в судороге.

Возле двери стояла латунная бочка с, как она надеялась, питьевой водой. Отчаявшись подняться на ноги, Саша попробовала доползти до нее. Один из узников заметил ее усилия, встал, подошел к бочке, наполнил мятую жестяную кружку и протянул Саше.

— Спасибо, — тихо сказала она, но он не ответил. Забрал пустую кружку и аккуратно положил возле бочки.

Саша всмотрелась в своих товарищей по несчастью. У всех был один и тот же пустой, отсутствующий взгляд, а вот физическое состояние различалось. Одни, как и она, двигались с огромным трудом, другие — вполне свободно. То и дело кто-нибудь вставал и ходил рассеянно от стены к стене. Верно, и у нее есть шансы, что растянутые мышцы заживут; безнадежных и бесполезных калек Новый порядок не стал бы оставлять в живых. Но были и те, в ком уже не теплилось даже подобие сознания. Трое метались в лихорадке — Саша понадеялась, что это не тиф, а заражение крови, раны явно обрабатывались кое-как. Один из ее новых соседей был, судя по его позе, уже мертв.

Почему все эти люди утратили разум, а она сохранила? Видимо, дело было в снадобье, которым ее опоили хлысты на Тамбовщине. Бывает, те, кто переболел какой-то болезнью в детстве, остаются не подвержены ей всю жизнь. Возможно, с этим веществом происходит что-то подобное. Галлюцинации, которые она переживала тогда и теперь, тоже были сходны.

Скоро Саша заметила еще одну странность. Разумеется, очков на ней не было — она потеряла их еще до допроса, в момент взрыва, должно быть. Тем не менее видела она даже в этом скудном свете более ясно и четко, чем когда-либо на своей памяти. Разглядела остатки розового лака на ногтях уцелевшей правой руки. Судя по полоске отросшего ногтя, со взрыва прошло уже дней семь, не меньше.

Раз в сутки хмурые служащие вносили ведро с едой и груду грязных мисок. Особой жестокости к болванчикам они не проявляли, обращались с ними как со скотом. Кормили тоже как скот, перемешанными отбросами. В первый день Саша незаметно обменяла свою миску на пустую у соседа, но потом голод стал сильнее гордости. Те же служащие без особых эмоций доливали воду в бочку, выносили трупы и поганое ведро.

К товарищам по несчастью Саша поначалу брезговала прикасаться, словно могла подхватить от них какую-то стыдную болезнь. Но в первую же ночь поняла, что иначе в этом холоде не выжить. Спали, тесно прижавшись друг к другу, делясь теплом своих тел, причем самые слабые неизменно оказывались посередине. Болванчики то ли сохраняли какие-то человеческие навыки, то ли быстро обучались им заново. Они пользовались ложками и отхожим местом, выполняли простые команды надзирателей. Но главное — безо всякого принуждения они постоянно помогали друг другу всем, чем только в этом убогом месте было возможно. Впрочем, ни собственная судьба, ни судьба товарищей их не тревожила.

Идею сообщить кому-то из служащих о своем состоянии Саша отбросила сразу. Системы не любят ошибок, жизнь болванчика не особо ценится; ее будет проще придушить тут, чем разбираться, почему произошел сбой. И в любом случае так она затруднит себе будущий побег. Сейчас болванчиков держали взаперти, чтоб они не разбрелись. Но выведут же их рано или поздно на какие-нибудь работы, а там сбежать вряд ли будет сложно. Вот только куда ей бежать? Ни победы, ни хотя бы мира она своим так и не принесла. О том, что творится теперь, после краха политики народной беды, в охваченных голодом губерниях, она и думать боялась. Без Михайлова планы помощи голодающим наверняка уже рассыпались, как песочный замок. Что она может сделать для них, сама голодная, изувеченная, запертая в холодном сыром подвале?

Раз в пару дней усталый фельдшер менял заключенным повязки. Так Саша поняла, что ее левая рука не перемолота в фарш, как ей казалось. На самом деле она лишилась всего двух пальцев, уже ампутированных.

На третий день после кормежки в подвал зашла тройка старших надзирателей. Они приказали всем встать и тех, кто выполнил приказ быстро, куда-то увели. Саша попыталась попасть в эту группу, но не смогла удержаться на ногах. Взамен уведенных постоянно привозили на каталке свежих, израненных.

Чтоб скоротать время и отвлечься от боли, Саша изучала своих товарищей по несчастью, пытаясь угадать, кем каждый из них был до красного протокола. Наверняка в прежней жизни они сильно отличались друг от друга, но теперь бесстрастное, умиротворенное выражение сделало их похожими, будто все они приходились друг другу родными братьями и сестрами. Саша пыталась найти мозоли, следы от обручальных колец, проколотые уши у женщин — какие-то отпечатки жизни, в которой они были людьми. Кто из них заслуживал своей печальной участи, кто попал на этот чудовищный конвейер по ошибке, а кто пожертвовал собой ради борьбы за свободу?

Саша спрашивала себя, что делала бы ЧК, если бы у нее была возможность использовать протоколы? Честный ответ — разумеется, ЧК бы применяла их. Да любая власть применяла бы. Но вот чего они в ЧК не стали бы делать, так это оставлять отработанный материал в живых. Неужели Новому порядку нужны такие несообразительные, но старательные и безотказные рабы, готовые трудиться до изнеможения за миску отбросов? Может, это и есть их идеал человека? Как она могла работать с Новым порядком? А как могла не работать?

В какой-то момент Саша поняла, что потеряла счет времени. Сколько она здесь — пять дней, десять, неделю? Как долго пробыла в оцепенении, почти неотличимая от своих товарищей по несчастью? Кажется, голод, холод и бесплодные сожаления скоро доделают то, с чем не справился красный протокол…

Когда надзиратели ввезли в подвал очередного бедолагу, Саша даже не взглянула на него. Услышав, что он шевелится, встала и пошла к бочке с водой — просто потому, что находилась к ней ближе прочих. Мышцы все еще болели, но уже кое-как слушались. Только опустившись на колени рядом с новеньким и поднеся одну на всех кружку к его лицу, Саша узнала его. Избитый, обритый налысо, с тем же отрешенным выражением, как у всех здесь — это был механик, работавший с двигателем Вериного «Кадиллака» непосредственно перед взрывом.

Саша усмехнулась и отвела кружку в сторону.

— Надеюсь, теперь-то ты доволен, братец? — она с изумлением услышала свой голос. Ее связки восстановились, а она и не заметила. — Любопытно, успел ли ты понять, чего добился своим терактом? Хоть теперь тебе и все равно, а я расскажу. Лучше, как говорится, поздно, чем никогда.

Несчастный не понимал ни слова, но не спускал жадного взгляда с кружки. Он был совсем изранен, на его теле было больше повязок, чем у всех тут, и следы побоев. Он явно не намеревался сдаваться живьем, но не справился с этой задачей.

Саша не спеша сделала глоток:

— Прекрасная вода, прохладная, чистая… Это-то ты понимаешь, не правда ли? Так о чем бишь я? Ах да. Последствия твоего поступка. Твоего храброго, дерзкого, революционного поступка. Если бы не он, сейчас тысячи заложников были бы уже дома. Правительство выпустило бы новые законы, и у множества людей не было бы больше причин продолжать войну, безнадежную и бессмысленную. В голодающие губернии отправились бы первые поезда с продовольствием, купленным за счет капиталистов. Каин, хоть сам и людоед, знал, как вынудить их платить. Только вот ничего этого теперь не будет! Потому что тебе, эсеру паршивому, не нравилась наша революция, тебе нужна была кровь из носа твоя собственная революция!

Саша заставила себя понизить голос — не хватало только, чтоб ее случайно услышали из коридора.

— И наконец, хоть и гадко об этом говорить на фоне прочего, но я не святая… Если б не ты со своим взрывом, меня не пытали бы, не изувечили, не выпотрошили бы мою душу, как селедку. Я теперь не хлебала бы помои в стылом подвале, а выступала бы перед парламентом. Со мной были бы нужные люди… не друзья и не товарищи, но все же соратники. И человек, который… значим для меня, значим, черт возьми, и в тот самый день он впервые сам захотел поговорить со мной…

Тот, кто когда-то, в другой жизни, притворялся механиком, не отрываясь смотрел на кружку с водой. Сашу трясло от ненависти к нему и жалости к себе.

— Ты не понимаешь, да? Не понимаешь? Ничего, вот это ты поймешь!

Медленно, тонкой струйкой стала лить воду из кружки на пол. Окружающие никак не реагировали — происходящее выходило за рамки их понимания. А вот этот умирающий от жажды человек — он видел воду, до которой не мог дотянуться.

Месть, говорила Вера, делает твой мир целым… Это глубокая, темная и подлинная потребность человеческой души. Тебя самого месть делает хуже, но какая теперь разница.

Тот, кто прежде притворялся механиком, а теперь никем уже не притворялся, сдавленно захрипел. Он был моложе, чем Саше тогда показалось. Чуть за двадцать, верно… На верхней губе вместо усов — редкий пушок.

— Да черт с тобой. Пей, — Саша влила ему в рот остатки воды. Наполняла кружку еще дважды, пока он не напился наконец.

Легче ему стало ненадолго. Болванчики не особо чувствительны к боли, но этому пареньку очень уж крепко досталось. На закрывающей колено повязке выступила кровь — похоже, сустав был раздроблен. Саша не спала всю ночь, каждый час носила ему воду. Его бил озноб, и она обнимала его, согревая собственным телом — ничего другого у нее не было. Он никак не мог заснуть, впасть в забытье, в котором прочие здесь коротали время. Чтоб хоть как-то успокоить его, Саша гладила его по бритой голове и шептала на ухо все стихи, какие только могла вспомнить.

Помогало это слабо. Утром он уже непрерывно хрипел от боли. Голоса, чтоб прокричаться, у него не было. Саша помнила, каково это — давиться собственным криком. На допросе, прежде чем перейти к очередному ногтю, ей плотно завязывали рот, чтоб она не сорвала связки и могла потом говорить.

В конце концов он был борцом за свободу, как уж он ее понимал. Он наломал дров… а кто не наломал?

Саша могла сделать для него только одно. То самое, что она бы хотела, чтоб кто-то сделал для нее, окажись она на его месте.

— Да черт с тобой уже, — сказала она устало. — Получи наконец свою свободу.

Зажала ему рот и нос. Все закончилось меньше чем за минуту.

За дверью загрохотали сапоги. Лязгнул засов. Вспыхнул свет. Саша зажмурилась. Неужто кто-то видел, слышал, донес?

В подвал зашло с полдюжины человек, у троих электрические фонари. Однако не остывший еще труп не интересовал их.

— Встать!

Саша не могла рассмотреть, что они делают в дальнем конце подвала. Незнакомый властный голос раз за разом повторял:

— Нет. Не та… Нет. Снова нет.

Глаза постепенно привыкли к электрическому свету. Саша поняла, что они по очереди светят в лицо всем узникам… нет, не всем. Только женщинам.

Когда очередь дошла до нее, Саша смотрела как болванчик — бездумно и растерянно; ей даже не пришлось особо притворяться. Обладатель властного голоса оказался капитаном ОГП в отутюженной форме, разительно отличавшимся от затрапезных служащих этого заведения.

— Эта, — сказал он, несколько секунд посмотрев Саше в лицо. — Она. Матерь Божья, в каком же свинарнике вы их держите…

— Они не жалуются, — тихо ответил кто-то из служащих.

— Зато если я пожалуюсь, вам мало не покажется! — рявкнул капитан. — Совсем тут расслабились со своим, прости Господи, контингентом, уже и не отличаетесь от него ничем. Эту отмыть, накормить, привести в человеческий вид… насколько такие еще могут выглядеть людьми. Через час я ее заберу.

— Саша… — Щербатов поднялся навстречу. Одним движением отправил за дверь тех, кто привел ее.

Во время подготовки к этой встрече она боялась, что ее каким-то образом раскусили и теперь станут препарировать, пытаясь найти причины устойчивости к протоколу. Потому старательно имитировала поведение своих товарищей по заключению: была тиха, послушна, безразлична к собственной судьбе. Возможно, со страха она допускала ошибки, но не похоже, чтоб кто-нибудь пристально за ней наблюдал. За час превратить истощенное полуживое создание в подобие человека — непростая задача, и надзиратели старались как могли. Ее отвели в душ и, не жалея мыла, отмыли под ледяной водой — болванчикам привередничать не полагалось. Одели в черное шерстяное платье с белыми манжетами — такие носили служащие в ОГП женщины, если у них не было Вериного статуса, конечно. Заскорузлую повязку на левой руке сменили на тонкий белоснежный бинт. Сняли мерку с ноги и принесли туфли. Бельем, впрочем, не озаботились — ведь она должна была выглядеть как человек, а не чувствовать себя человеком. Но хотя бы накормили сдобренной растительным маслом гречкой — со служебной, по всей видимости, кухни. Даже на стакан теплого сладкого чая расщедрились. В конце расчесали волосы и покрыли растрескавшиеся губы жирной дешевой помадой.

Автомобиль миновал громаду Храма Христа Спасителя и свернул к знакомому дому в стиле модерн. Мысленно Саша называла его домом Веры, вот только Веры там больше не было. Значит, Щербатов… Теперь-то что ему нужно от нее? Куражиться над разбитым врагом — это так непохоже на него… Впрочем, он, верно, сломан. Как и она.

— Саша, — повторил Щербатов, — прошу тебя, проходи. Сядь. Есть то, что я сперва должен сказать. Ты не услышишь меня, но сказать это необходимо.

Она посмотрела на него пустым, бездумным взглядом и не сдвинулась с места. Болванчики отзываются скорее на интонацию, чем на слова, а он сейчас явно не приказывал.

Тогда он подошел к ней, осторожно взял за локоть, отвел к изящному мягкому креслу, усадил. Сам сел напротив. Их разделяло всего два шага. От него пахло алкоголем. Он не был пьян, как бывали Князев или Антонов, но, очевидно, пил здесь в одиночестве. Саша приметила на зеленом сукне стола початую бутылку красного вина и два пустых бокала — один чистый, другой использованный.

В этом кабинете в день ее приезда в Москву Щербатов обещал, что она ответит, если с Верой что-то случится. Что ж, слово свое он сдержал.

— Ты знаешь, Саша, меня ведь учили признавать ошибки. Даже когда их уже нельзя исправить. Я обязан объясниться — не перед тобой обязан, а перед собой самим. Я должен осознать последствия своей ошибки и принять за них полную ответственность.

Щербатов смотрел на нее внимательно и спокойно. Лицо его было отстраненным. Говорил он мягко, ровно, негромко — видимо, не хотел напугать то, что, как он полагал, осталось от нее. Так говорят с покойниками, когда навещают могилы.

— С того момента, как ты появилась здесь, я чувствовал в тебе угрозу. Потому я не сомневался ни секунды, что ты причастна к взрыву «Кадиллака». Даже получив результаты твоего допроса, я не поверил им. Если кто-то из всех людей способен обойти протокол, то это ты с твоим месмеризмом.

Трудно стало сохранять привычную маску болванчика под его пристальным взглядом. Саша наскоро припомнила одну из успокаивающих дыхание техник, чтоб не выдать себя.

— Сегодня расследование было закончено, — продолжал рассказывать Щербатов. — Заговорщики выявлены и понесли наказание. Здесь все исполнено как должно. Только вот в отношении твоего участия в этом деле возможно всего два варианта. Можно предположить, что все восемнадцать допрошенных эсеров каким-то образом получили устойчивость к протоколу, причем исключительно с целью выгородить тебя — друг друга-то они выдали, как это всегда бывает. Эта версия никакой критики не выдерживает. Остается второй вариант: ты непричастна. Собственно говоря, на тебя указали как на одну из намеченных жертв теракта.

Щербатов встал, подошел к столу, налил остатки вина из бутылки в чистый бокал.

— Это хорошее вино, — сказал он, вкладывая бокал ей в правую руку. — Оно тебе не навредит. В моем полку пленным перед расстрелом наливали чарку. Добрый обычай, жаль, теперь это не практикуется.

В кабинете горел камин, но пальцы Щербатова были холодны. Саша взяла бокал так, как сделал бы это человек, который держит подобную вещь впервые — неловко сжала тонкую ножку в кулаке. Щербатов едва заметно вздрогнул. Надо же, делать это с ней он мог, а вот созерцать последствия своих действий ему неприятно. Какая несвоевременная чувствительность. Саша улыбнулась ему пустой, рассеянной улыбкой, которую видела так часто на лицах своих сокамерников.

— Совсем запамятовал…

Щербатов отвернулся от нее, встал и подошел к письменному столу. Зачем-то передвинул свой бокал — на одной из аккуратно разложенных бумаг отпечатался красный круг. Достал что-то из выдвижного ящика.

— У меня хранится вещь, принадлежащая тебе. Следовало вернуть ее раньше, но я опасался, что ты используешь ее для подкупа. Полагаю, ты бы хотела, чтобы эти часы были у тебя на руке в самом конце.

Он подошел к Саше, взял ее правую руку — левая скрывалась под повязкой — продел в ремешок «Танка» и защелкнул клипсу. Саша на секунду оцепенела, благостное выражение болванчика ненароком сошло с лица. По счастью, Щербатов был погружен в свои переживания и внимания не обратил. Конечно, откуда ему знать, насколько это личный жест. Кто только не снимал с нее эти часы, но надевал их на ее руку только один человек — Моисей Соломонович, когда подарил их. Более никому это не позволялось.

— Ты ведь спасла мне жизнь, Саша, — Щербатов снова сел напротив и посмотрел ей в глаза. — Не в первый раз, верно? И чистой случайностью это не было, у тебя сработала интуиция. Я думал потом, почему не пошел сразу к автомобилю. Зачем остался у скамейки, пока ты завязывала тот проклятый шнурок. Может, я относился к тебе с подозрением и предпочитал не выпускать из виду лишний раз. Может, просто хотел немного побыть рядом с тобой. Возможно, обе причины перемешались, как и все у нас с тобой перемешивалось…

Саша безмятежно улыбнулась и отпила вино, густое и сладкое.

— Сожалею, что приходится обременять тебя этой беседой… — продолжал Щербатов, не отводя глаз от ее лица. — И все же я не могу сделать то, что должен, не объяснившись, пусть ты ни в каких объяснениях не нуждаешься теперь. Я знаю, ты предпочла бы не жить вовсе, чем лишнюю минуту остаться… в таком состоянии. Надолго я тебя не задержу, обещаю. Тебе не о чем беспокоиться, рука у меня не дрогнет, ты ничего не почувствуешь. Что я теперь могу для тебя сделать, я сделаю, и сделаю сам.

Он встал и зашагал по кабинету. Саша разглядела контуры пистолета в кармане его френча. Как тогда, в Рязани. Верно, это такой же браунинг, Щербатов постоянен в своих пристрастиях. Быть может, тот самый.

Странно, но злости или гнева Саша не испытывала. Она ведь только смогла простить и отпустить на волю человека, который разрушил ее мечту о прекращении войны — мечту, ради которой она поставила на карту все. Что теперь злиться на Щербатова, ведь он всего лишь приказал изувечить ее тело и душу. Тот человек страдал — но страдает и этот.

А может, у нее попросту не было больше сил на ненависть.

Щербатов остановился возле окна, глядя попеременно то на Сашу, то на одинокий храм.

— Вера возлагала много надежд на тебя. Она всей душой ненавидела братоубийственную войну и тебя видела средством ее прекратить. Ничего важнее этого для нее не было. Выходит, разделавшись с тобой, я ее предал. Ее ведь убили не из-за тебя — из-за меня, потому что она помогала мне. По той же причине хотели убить и тебя, и эту работу я сделал за своих врагов.

Саша только теперь приметила на стене большую фотографию в траурной рамке. Вера смотрела ласково, печально, с бесконечным сочувствием. Зная Веру, можно предположить, что это, такое естественное, выражение стало результатом долгих часов тяжелой работы гримера и фотографа. Но ведь все это было в ней и на самом деле…

Саша ощутила обиду за Михайлова. Его красивые фотографии небось нигде не висят, а ведь движущей силой политики народной беды был он.

Щербатов на секунду прикрыл глаза, сплел пальцы в замок. Речь его ускорилась, стала отрывистой.

— Будь ты собой, ты, верно, стремилась бы отомстить мне. И была бы в своем праве… Хотел бы я, чтоб ты знала: в этом более нет нужды. Ты отомщена. Я остался наедине с тем, что сделал… делал все это время и обязан продолжать. Если бы я только в самом начале мог знать, сколько Новый порядок потребует жертв… Я не ставлю свои личные жертвы выше тех, которые приносят сейчас все, Саша, не ставлю.

Он, верно, не стал бы этого ей говорить, если бы полагал, что она способна его услышать. Никому не стал бы. В этот момент в нем не было обычной невозмутимости, на лбу пролегла глубокая складка, пальцы едва заметно дрожали.

Сейчас она найдет способ воспользоваться его слабостью — или погибнет.

— Однажды над великой Россией взойдет солнце, под которым каждому будет отведено его место, — грустно повторил Щербатов навязший в зубах лозунг. — Вот только произойдет это не так, как мне представлялось… Мы все стольким уже заплатили, что у нас нет теперь дороги назад. Изо всех людей, верно, ты более всех могла бы это понять, могла бы понять меня. Но я сам сделал так, что ты меня не понимаешь, и этого уже не исправить, ничего уже не исправить…

Саша допила вино. Он подошел к ней, снова сел напротив, посмотрел ей в лицо внимательно и серьезно. Протянул руку, чтоб забрать пустой бокал.

Саша отдала ему бокал быстрым уверенным движением. Закинула ногу на ногу. Улыбнулась насмешливо и остро. Сказала:

— Не кажется ли тебе, что ты излишне драматизируешь, Андрей? Кое-что, полагаю, вполне еще можно исправить.

Они держались за руки в темноте. До глубокой ночи говорили о том, что все эти годы не рисковали доверить никому. О чем мечтали, на что пошли ради воплощения этого в жизнь и о тех, кем пришлось пожертвовать на пути. О том, как раз за разом реальность меняла их цели — и их самих.

Оба вспоминали, что уже говорили об этом… Сейчас то, что так долго снилось, мучая несбыточностью, осуществилось наяву. Здесь между ними не было войны, и это позволило им побыть в пространстве, где ее нет вовсе. Сбиваясь и путаясь, они рассказывали друг другу о пережитом и совершенном, о тех, кого навсегда потеряли, о горе, страхе и одиночестве — так, словно, проговаривая, навсегда оставляли это в прошлом. Воспоминания, важные для каждого в отдельности, становились общими — и освобождали от себя, теряли надрыв и остроту.

Они держали друг друга за руки, чтобы помнить — это не очередной счастливый сон, который закончится, оставив после себя горечь и чувство утраты. Услышав ее голос, он взял ее на руки и отнес в свою спальню, и для кого угодно это могло бы показаться двусмысленным, но только не для них двоих, только не в ту ночь. Она была еще слаба, потому лежала на его постели. Он сидел рядом, не отпуская ее руки.

— Ты сможешь простить меня? — спросил он, когда за окном сгустились сумерки. Свет они зажигать не стали.

— Я не знаю, — ответила Саша. — А ты сам можешь себя простить? А меня? А я смогу ли себя простить за все? Полагаю, мы могли бы попробовать. Что еще нам остается?

Под утро, уже засыпая, она спросила:

— Что со мной теперь станется?

— Ничего особенного. Ты под арестом, как и была, — Щербатов чуть задумался. — Я бы хотел, чтобы ты осталась у меня дома, пока не поправишься. Но навязывать свое общество не стану, ты же знаешь. Если ты не хочешь видеть меня…

Саша приложила ладонь к его губам:

— Молчи. Если ты хочешь, чтобы я осталась с тобой, я останусь. Ты ведь читал протокол моего допроса. Мне некуда бежать. И незачем…

На допросе она рассказывала, как устала от бесконечной и бессмысленной борьбы. Похоже, там она действительно говорила правду, а все остальное время обманывала себя.

— Как бы то ни было, ты теперь нездорова, — Щербатов осторожно коснулся ее лба. — Завтра я вызову к тебе хирурга. Когда поправишься, решим, чем ты займешься в дальнейшем. — Он на секунду прикрыл глаза. — Мне следовало раньше вспомнить… ты, должно быть, хочешь курить. Я принесу папиросы из гостиной.

— Нет, я… я теперь не хочу курить. Не беспокойся.

Странное дело, прежде, если ей случалось оставаться без табака, она места себе не находила. Теперь даже думать о нем забыла, словно и не курила никогда.

Под утро она заснула в его постели — как была, в одежде, с часами на руке. Он накрыл ее шерстяным пледом и плотно задернул шторы, чтобы восходящее солнце не потревожило ее. Спустился вниз. Вызвал экономку и велел проследить, чтобы гостья ни в чем не нуждалась. Охране тоже оставил распоряжения. Отправил дежурного курьера перевезти сюда Сашины вещи из опечатанного дома Михайлова. После ушел переодеваться, чтобы ехать на службу.

Сегодня ему предстояло подписать указ об учреждении карантинных постов на границах очередной охваченной голодом губернии — третьей по счету.

— Доктор Громеко! — воскликнула Саша. — Какими судьбами? Как случилось, что вы в Москве?

— Обыкновенно случилось, — доктор тоже не ожидал ее увидеть здесь и явно растерялся. — Вызвали из Тамбова на консилиум, я спас сложного пациента от ошибки другого врача, и вот, меня оставили здесь, обслуживать начальство…

— Нет, я имею в виду, почему вы вообще… у них?

— Послушайте, я же не задаю вам того же вопроса!

— Что с нашим госпиталем? С фельдшерами, сестрами, Зоей?

— Вакансий для среднего медицинского персонала в Тамбове не было, — ответил Громеко тихо, после паузы. — И я не намерен это с вами обсуждать. Меня вызвали к вам как врача… вынудив перенести плановую операцию, между прочим… вот врачом я для вас и буду, более никем. Расскажите, что с вами случилось. Каким образом вы получили повреждения, я имею в виду. Прочее меня не интересует.

Саша пожала плечами и все в подробностях рассказала. Умолчала о том только, что прежде уже принимала эти наркотики. Громеко слушал, и морщинка на его лбу становилась все глубже. Прежде Саша вообще не замечала у него морщин.

Осмотр доктор провел самым тщательным образом, затем сказал:

— Вы истощены, и это не только физическое истощение, но и нервное. Даже у вас есть нервы, что бы вы о себе ни воображали. В ближайшее время вы будете переживать апатию, упадок сил или же, напротив, эмоциональное возбуждение. Не будьте чересчур строги к себе, после таких потрясений это естественная реакция со стороны нервной системы. Физически вы поправитесь быстрее. У вас на удивление крепкий организм, вы чрезвычайно живучи. Вашему народу это присуще, вы являете собой превосходный образец… Некоторые связки еще растянуты. Кисть заживает без осложнений, однако повязку надо носить еще неделю. Я могу прописать вам морфий для облегчения боли…

— Нет, никаких наркотиков больше. Боль почти прошла.

— Как знаете. Тогда ограничимся обеззараживающими и общеукрепляющими средствами. Главное, что вам нужно — полный покой. Любая нагрузка на поврежденные связки может изувечить их необратимо. Постельный режим, дальше уборной не ходить. Есть обязательно трижды в день, даже когда нет аппетита. Принимайте горячие ванны, в таком доме наверняка есть возможность; левую руку только не погружайте в воду. Прогноз благоприятный, вы восстановитесь, физически по крайней мере. И все же… все же, если хотите, я скажу, что вас нужно отправить в госпиталь. Медицинской необходимости на то нет, но оттуда я смогу вас незаметно вывести. Потому что так нельзя даже…

— Так нельзя даже со мной, да? — усмехнулась Саша. — Благодарю вас, доктор. Но я останусь здесь.

— Это не мое дело, — нахмурился Громеко. — Я ничего не желаю знать о ваших гнусных делах, слышите, ничего!

Щербатов ловил себя на том, что стремится пораньше уходить со службы. Всю эту долгую зиму он уезжал и возвращался в темноте, даже по выходным не позволял себе просто остаться дома. Но сейчас ему было приятно возвращаться домой, и он спешил.

Саша так и жила в его личных комнатах. В доме пустовало полдюжины гостевых спален, она могла выбрать любую, но осталась здесь. Ему нравилось, что она находится среди его вещей. Они разговаривали каждый вечер до глубокой ночи, иногда до рассвета. После он сам уходил в другую спальню, но однажды она уснула у него на плече, и он не стал ее будить, так и замер, слушая ее дыхание. С тех пор они спали рядом, не раздеваясь.

Она понимала его, о чем бы он ни рассказывал. Обычные ее шуточки сделались почти безобидными. Их убеждения различались, как и прежде; Саша не считала нужным скрывать этого, он — тем более. И все же теперь они обсуждали это спокойно, с интересом, без гнева и взаимных упреков.

Были, однако, вещи, о которых оба они молчали. Она никогда не рассказывала о человеке, которого назвала однажды своим мужем. Он — о том, что делал на службе после краха политики народной беды.

Саша шла на поправку быстро. Неделю спустя доктор позволил ей вставать с постели и снял с руки повязку. Щербатов предупредил охрану, что арестованной разрешено ненадолго отлучаться из дома — под тщательным присмотром, разумеется. Она имела право выйти в театр, на выставку, по магазинам или, если вдруг у нее возникнет потребность, в церковь. Ведь ей уже были обещаны такие условия содержания в обмен на сотрудничество, и свою часть сделки она не нарушала. Но если Саша попытается уехать из города, выйти с кем-нибудь на связь… о последствиях она была предупреждена. Расстрелы проводятся каждый день, исключая крупные церковные праздники.

Однако Саша никуда не выходила. Похоже, выздоравливала она только телом, а сознание ее угасало. Их ночные беседы оживляли ее, но ненадолго. Саша засыпала раньше него и после спала целыми днями. Прислуга докладывала, что она встает только чтобы поесть и принять ванну.

В тот вечер он застал ее одетой, но, по видимости, спящей. Часы с расстегнутой клипсой небрежно брошены на прикроватный столик — видимо, Саша сняла их, когда шла в ванную, а надеть снова позабыла.

Саша слабо пошевелилась, заслышав его шаги.

— Прости, — прошептала она. — Я собиралась встать… и я встану.

Но вместо того снова прикрыла глаза.

— Похоже, ты все-таки угасаешь, Саша, — он сел, как обычно, в кресло подле кровати. — Как же так? Я-то полагал, ты прирожденный боец.

— Да… но нет, — она села в подушках, обхватив колени руками. — Больше нет. Я все же сломалась. Но не тогда, не в ваших пыточных застенках. Наверно, вообще не в один какой-то момент… или я не могу припомнить его. Когда бросила погибшего вместо меня приемного сына, так и не похоронив? Когда расплатилась людьми за артиллерийские орудия? Когда наши люди взорвали санитарный поезд? Я не помню. Знаю лишь, что сломана.

— Оставь все это в прошлом, Саша. Будут амнистии, ты сможешь начать жить заново — как только война закончится.

Саша подобралась, словно перед прыжком в холодную воду. Он понял: она готовится сказать то, в чем не признавалась никому.

— Моя война закончилась… и я вместе с ней, вот так просто. Это поражение, полное поражение на всех фронтах. Я наконец сдалась.

Он ничего не ответил, только сжал ее руку в своих крепко и бережно. Она поняла его неверно — или, напротив, вернее, чем он сам себя понимал? Используя его руку как опору, встала с постели и тут же села к нему на колени, лицом к нему, обхватив его бедра своими. Медленно, долго поцеловала в губы. Потом спросила:

— А мы так и намерены спать в одежде, словно на фронте?

— Саша, ты, право же, не обязана…

— Но я хочу, — просто сказала она. — И ты хочешь. Давай… закончим это.

— Закончим что, Саша?

— Не знаю. Историю моей жизни, наверно, — она запоздало ухмыльнулась, неловко попытавшись сделать вид, будто пошутила. — Неважно…

Снова стала целовать его, расстегивать его френч и одновременно свою блузку. Что же… он хочет эту женщину, тело не позволяло себя обмануть. Ее дыхание такое горячее… и почему, сколько бы она ни принимала ванну, от нее пахнет костром и порохом? Швырнуть ее на постель… и закончить, действительно, эту историю. Что может быть естественнее? Идет война, победитель вправе забрать свое. И это не насилие, она сама к нему льнет, да еще как… оттолкнуть ее теперь — все равно что добить. Но взять ее, когда она во власти отчаяния — значит добить что-то в себе самом.

Он заставил себя успокоиться.

— Прошу тебя, не спеши, — он мягко остановил ее. — Позволь мне.

Она вскинула брови, затем растерянно кивнула. Он медленно провел кончиками пальцев по ее щеке, после — по приоткрытым губам. Осторожно двинулся дальше, словно разведывал местность без карты. Старался не задевать шрамы — старые, памятные еще по Рязани, и новые, появившиеся с тех пор. Жизнь не была бережна к ней — что же, он будет.

Она ни разу не попыталась его остановить, но иногда цепенела — он не знал, от боли, страха или стыда. Тогда он обнимал ее, шептал, что все страшное осталось в прошлом, что довольно есть себя заживо, что все будет хорошо. Продолжал лишь после того, как она расслаблялась.

Когда ее тело слегка изогнулось и выдох перешел в тихий стон, он знал, что это не боль, это ее полная противоположность. Подавил желание овладеть ею тут же. Позволил отдышаться. Когда она потянулась к пуговицам френча, мягко перехватил ее руки. Она засмеялась — теперь безо всякого надрыва. Он спросил, уверена ли она, что хочет этого именно теперь. И только услышав «да, черт возьми, да, сколько мне нужно повторять, чтобы ты поверил», позволил ей наконец добраться до пуговиц и далее, и его терпение было вознаграждено.

Та, что была одним из самых опасных и яростных врагов, стала просто женщиной в его постели. Эта победа, в отличие от многих других, не оставила по себе никакой горечи.

Упаковка американских презервативов хранилась у него под рукой. Он не видел ничего недостойного или пошлого в том, чтоб оградить женщину от последствий, которые были ему не нужны.

— Прошу вас, присаживайтесь, — сказал Щербатов посетителю, введенному в кабинет под конвоем. — Бояться вам уже нечего, ухудшить свое положение вы сейчас не сможете при всем желании. Приговор будет приведен в исполнение завтра утром. Я просто хотел бы поинтересоваться… в частном, можно сказать, порядке… что вами двигало, когда вы совершили это преступление?

Результат преступления лежал на обтянутом зеленым сукном рабочем столе Щербатова. На обложке журнала «Русская жизнь» — крупная, детальная фотография донельзя истощенного мальчика лет восьми. Огромные глаза смотрели с туго обтянутого кожей лица без упрека, без гнева — с одной только невыразимой печалью. Неестественно тонкие руки обхватывали тело.

Выпуск журнала был целиком посвящен теме голода. Весь тираж, кроме этого одного экземпляра, уже отправили под нож.

— Столько превосходной бумаги напрасно извели, — покачал головой Щербатов. — И подвели под расстрел почти два десятка человек, от выпускающего редактора до тех типографских рабочих, кто не стал доносить. На что вы только рассчитывали, когда подсовывали цензору фальшивый номер, а в печать отправили этот? В самом деле полагали, что у нас нет осведомителей в каждой типографии?

Невольный посетитель этого кабинета, лысеющий мужчина на четвертом десятке, угрюмо промолчал, только поправил на переносице разбитые очки.

— Мы ведь знакомы, Глеб Маркович, — сказал Щербатов. — Мы, помнится, вместе посещали факультатив «Гуманистическая философия эпохи Возрождения». Вы помните?

— Я-то помню, — выдавил из себя посетитель, главный редактор журнала «Русская жизнь». — Удивлен, что вы не забыли… и гуманизм, и мою скромную персону.

— Я с огромным интересом читал ваш журнал, не пропустил ни единого выпуска. Многое, разумеется, представлялось спорным, не отвечающим духу времени… Но все же до дешевой фронды вы не опускались. Могу я полюбопытствовать, что вас сподвигло на это?

— Вы в самом деле не понимаете? — редактор поднял изумленный взгляд. — Раз надо объяснять такие вещи, то, верно, уже и бесполезно объяснять… Это же голод. Десятки, может, уже сотни тысяч жертв. Чудовищное бедствие. И вы замалчиваете его! А люди имеют право знать.

— Люди, — медленно повторил Щербатов, — имеют право знать. А вы всерьез полагаете, будто они не знают?

— Люди не знают, потому что вы не позволяете им узнать!

— Простите, но это еще наивнее, чем ваша попытка обойти цензуру. Бедствие такого масштаба… Как говорят в народе, шила в мешке не утаишь. Просто людям удобнее не знать.

— Вы станете уверять меня, что держите народ в неведении ради его же блага?

— Именно так.

— Вы всех меряете по себе! Там умирают люди, дети умирают, вы понимаете это? И помощи им ждать неоткуда. Возможно ли знать это и остаться равнодушным?

— Еще как возможно, — ответил Щербатов. — Как бы ни было жаль чужих детей, накормить собственных важнее. А посевного зерна не хватает и в областях, голодом не затронутых. Мы обязаны пожертвовать частью, чтобы спасти целое.

— Потому-то вы продолжаете отгрузку хлеба иностранным компаниям?

Щербатов застыл. Это обстоятельство было отвратительнее прочих. Голод — бедствие, отчасти стихийное, неизбежное следствие гражданской войны. Но вот обязательства перед иностранными компаниями стали условием существования Нового порядка. Не будет отгрузки хлеба, угля, металлов — не будет и средств для подавления мятежей, страна не выкарабкается из гражданской войны и потеряет не только настоящее, но и надежду на будущее.

Страна разваливалась на части. Клиентелла англичан в Карелии, Прибалтике, Туркестане, Закавказье ведет себя все наглее. Японцы организовали свою марионеточную республику в Чите. На национальных окраинах идут необъявленные войны. Новочеркасск провозгласил автономию и саботирует переговоры. Решить все эти проблемы невозможно, пока не покончено с восстаниями…

В преддверии смерти у людей иногда прорезается особое чутье. Редактор уловил момент слабости всемогущего начальника ОГП и торжествующе заявил:

— И ведь был же у вас проект политики народной беды! Да, как бы вы его ни пытались скрыть, от по-настоящему профессиональных журналистов ничего не спрячешь! Отчего же у вас не хватило мужества дать ему ход?

Политика народной беды в момент взрыва «Кадиллака» погибла, так и не родившись. И дело было даже не в том, что проект держался на Михайлове. Да, у этого человека, прозванного Каином за политический цинизм, была феноменальная способность манипулировать людьми; даже Саша, убежденная противница Нового порядка, признала, что уже через неделю совместной работы стала держать его почти за товарища. Но незаменимых людей нет, а вот непреодолимые обстоятельства — есть. Новая общественная политика предполагала примирение с мятежниками, но после теракта, унесшего жизнь члена семьи одного из первых лиц государства, оно сделалось недостижимо. Если прежде было возможно, как говорила Вера, искать выход там же, где и вход, то теперь путь к деэскалации конфликта был навсегда отрезан.

Однако какая нужда объяснять это все врагу, уже почти мертвому человеку? Любопытство свое Щербатов удовлетворил вполне. Редактор действовал из глупого интеллигентского прекраснодушия, других мотивов у него не было. Не стоило направлять его в и без того заваленные работой следственные комиссии, работающие по красному протоколу. Щербатов протянул руку к звонку, чтобы вызвать конвой.

— Погодите, — горячо заговорил редактор. — Щербатов, я ведь и правда помню, каким вы были всего каких-то десять лет назад. Вами многие тогда восхищались, да что там, я и сам восхищался… Вы были удивительно храбрым, волевым и свободомыслящим человеком. Что с вами сталось? Почему вы превратились в раба обстоятельств?

Щербатов чуть помедлил. Он, разумеется, не был обязан отвечать. Традиция о последнем желании приговоренного к смерти давно уже не соблюдалась… и все же что-то в ней было.

— Вам, должно быть, присуща интеллектуальная честность, Глеб Маркович, — сказал Щербатов. — Вот вы из простого репортера дослужились до главного редактора популярного журнала. На какие компромиссы с совестью вам пришлось пойти? Сколько несправедливых и эгоистичных решений принять? Ваш журнал — лояльный любым властям журнал, до этого злополучного выпуска — он действительно стал тем, о чем вы мечтали?

— Но ведь в конечном итоге я поступил сообразно своим убеждениям, — твердо сказал приговоренный.

— И погубили тем самым не только себя, но и всех, за кого были в ответе, — пожал плечами Щербатов. — Я подобных ошибок не допускаю.

Когда за редактором закрылась дверь, Щербатов обратился к ждущим его подписи бумагам. Раскрыл папку со срочными документами. Прочие обождут до завтра. Хотелось пораньше вернуться домой, к Саше. Саша… Его трогало отчаяние, с которым она цеплялась за него. Она полностью зависела от него и юридически, и душевно. Исступленная, отчаянная нежность их ночей объяснялась, возможно, тем, что оба они нахлебались горя и зла и по-настоящему ценили возможность на короткие часы оставить войну за стенами спальни.

Это, разумеется, ненадолго. Он получил то, чего, следует признать, давно хотел, и настало время заканчивать эту историю. Сашу надо перевести… не в общую тюрьму, конечно, оставить на особом положении. Помещения для пленных, которых планировалось перевербовать, теперь пустуют. Пусть живет там, это будет справедливо, она же перевербована. Закончится война — пойдут амнистии, все вернется на круги своя. Но эту связь, разумеется, надо заканчивать. Он распорядится насчет перевода. Но не сегодня, сегодня хватает других дел. Завтра или в какой-нибудь другой день. Еще несколько ночей ни на что не повлияют…

В любом случае это не помеха браку. Увы, его свадьба была не событием его частной жизни, а торжеством, которое должно сплотить представителей разных ветвей государственной власти. Подготовка уже шла вовсю, и даже полгода траура по Вере он не мог себе позволить.

Хотя общественное положение требовало от него вступления в брак, он понимал, что нравятся ему женщины, для брака решительно не подходящие. Воспоминания о романе с Софи до сих пор волновали его, хоть она и предала его в итоге. Сашу же предал он сам, и то, что она нашла в себе силы его простить, сделало их близость по-настоящему острой. Щербатов догадывался, что его и в дальнейшем будет тянуть к женщинам такого склада. Большинство мужчин его круга изменяли женам, многие даже не старались этого скрывать.

Выбрать невесту он не удосужился до сих пор: некоторые из представленных девушек были ему вполне симпатичны, но за каждой стоял какой-нибудь клан, а клановые интриги Щербатов считал пустым и вредным делом. Решение, однако, пришло откуда он не ожидал: священник Савватий, который теперь занимал высокий пост в церковной иерархии, предложил представить Щербатову сироту, воспитанницу церковного приюта. По его словам, девушка обладала благородным происхождением, безупречным воспитанием, совершенным здоровьем и, главное, ответственностью и чувством долга. Важнее всего было приданое, которое за ней сулили. Развернуть заявленную национализацию церковного имущества большевики так и не успели, потому Церковь осталась хранительницей несметных богатств в стремительно нищающей стране. Это позволило ей по существу монополизировать сферу общественного призрения. Приюты для беспризорников, работные дома, начальные школы — более половины этих организаций были церковными. Савватий обещал, что такой брак может скрепить Церковь и государство на новом уровне, и поток средств на благотворительные нужды увеличится. Это могло стать последней надеждой для десятков тысяч русских людей, оказавшихся в бедственном положении.

Щербатов надеялся, что девица — надо бы выяснить наконец ее имя — не окажется чересчур глупа или уродлива, а главное — сентиментальна.

— Тихо! — громким шепотом сказал Антонов.

Приказ был излишним, все и так давно уже молчали, тревожно вслушиваясь в лесные шорохи. Подкарауливали обоз с продовольствием, идущий из Кирсанова в Павловку. Разведка беляков прошла здесь вчера, и ее не тронули: пусть она доложит, что путь свободен и никаких следов повстанцев в округе нет. После ее отхода в пяти верстах от Павловки споро соорудили завал, перекрывающий дорогу. Расчет был на то, что обоз доберется до него в конце светового дня и возвращаться в Кирсанов уже не рискнет, примется расчищать путь и провозится до сумерек. Нападать Народная армия могла только в темноте, когда вражеские пулеметы и ружья станут почти бесполезны. Даже полная луна была бы опасна, для таких нападений выбирали безлунные ночи. У Народной армии боеприпаса практически не осталось, берегли каждый патрон, как последний.

Засаду устроили в полуверсте от завала. Лошадей оставили далеко в лесу, чтоб они не выдали отряд, заржав не вовремя. До дороги дошли на лыжах. Лыжню замели за собой ветками, хотя в темноте ее не видать — береженого Бог бережет.

Ждали уже третий час, без курева, без разговоров, почти без движения. Спасибо хоть не мерзли — день выдался теплый, наступала весна. Но к вечеру все равно приморозило.

— Чу! — прошептал залегший рядом с Антоновым Кузьма, бывалый фронтовик, пришедший на Тамбовщину в составе пятьдесят первого полка. — Дошли. Встали.

— Слышу, не глухой.

Антонов постарался скрыть досаду, что не так уж трудно оказалось, когда шепчешь. Надо же, пришлый солдат учуял обоз раньше, чем он, уроженец этих мест! Теперь и Антонов слышал вдалеке конское ржание, голоса, чуть погодя — стук топоров. Как они и предполагали, командир обоза решил не поворачивать, а расчистить путь.

Антонов рассеянно наблюдал, как рукавицу покрывает тонкий узор изморози от его дыхания. Как же хорошо, что он сам возглавил эту, рядовую в общем-то, операцию! Если начистоту, никакой особой необходимости в этом не было, тот же Кузьма справился бы ничуть не хуже. Об этом давно уже на все лады твердил Кирилл Михалыч. Не дело, мол, для главкома ходить в вылазки. Убьют вас, Александр Степанович, и Народная армия откатится в дикость за считанные недели, если не за дни. Антонов знал, что начштаба прав, но больно уж осточертело прозябать в Кулябино! Беженцы, бесконечные попытки накормить множество народа пятью хлебами и двумя рыбами, командиры отрядов с их набившими оскомину претензиями и ссорами… И Наташа. Нет, Наташа молодчина, изо всех сил старается ему не докучать и держаться бодро. Но Матерь Божья, до чего же тяжко смотреть, как изматывает ее первая беременность — и быть не в силах ничем помочь! Он, конечно, знает, что таков уж его долг… его крест — и беженцы, и командиры, и Наташа. Но как же хорошо изредка вырваться, залечь вот так в снегу с верной винтовкой, чтоб все сделалось ясно и просто!

Подступали сумерки. Антонов по доносящимся звукам пытался угадать, чем сейчас занята их будущая добыча. Кажется, работали споро, в три… нет, в четыре топора. Видимо, сменяют друг друга, чтоб не замедлять работы. Команда «взяли!», шелест ветвей, шум падения — оттаскивают бревна. Тихий, на грани слышимости, шорох… нет, не со стороны дороги. Из леса.

Антонов обернулся и всмотрелся в лес, тающий в сумерках. Мелькнула быстрая тень… неужто померещилось? Нет, вот вторая, за ней еще и еще… Волки! И немаленькая, похоже, стая…

За полтора года, что шло восстание, в лесах полегло без счета непогребенных покойников, и волки расплодились сверх всякой меры. Истребили лосей да кабанов и принялись охотиться на людей, благо к человечине попривыкли. Даже между ближними деревнями ходить без ружья сделалось опасно, а на ночь глядя и ружье могло не спасти одинокого путника. Большому отряду вооруженных людей волки, конечно, не угроза; только вот чтоб отогнать их, надобно стрелять, то есть обнаружить себя противнику. Ладно, может, звери поостерегутся еще нападать на такую толпу, почуют, что ничем добрым для них это не обернется…

Словно в ответ на его мысли волки завыли: протяжно, вразнобой, не в лад. Вой перемежался тявканьем, а иногда пугающе напоминал детский плач. Антонов вслушался: около двадцати… нет, скорее тридцати голов.

— Командир, нас, похоже, самих обкладывают, — прошептал Кузьма.

— Не митусись, — Антонов отвечал ему уже в голос; из-за воя противник все одно не услышит. — Молодняк это. Переярки. Матерого вожака у них, дай Бог, нету. Забоятся на нас переть.

Будто в издевку над его словами волки перестали кружиться тенями на грани видимости, а взяли отряд в плотное кольцо. Люди поспешно поднялись на ноги.

— Не стрелять, едрена копоть! — приказал Антонов.

Волки в ответ с тихим рычанием подступили ближе.

Антонов припомнил, что рассказывал дед. «С переярками, Санька, первое дело — показать, что вожак тут ты. И притворство никакое не поможет. Ты сам должен знать как „Отче наш“, что сильнее тебя тут никого нет, и страшнее никого нет, и ты их голыми руками порвешь, если они не отступят. Да не умом знать это надо — нутром. Поверишь в себя — и их заставишь поверить. Кто волком родился — овцой не бывать».

Антонов выступил вперед. Волки стояли ровным полукольцом — видать, у них и правда нету вожака. Главком обвел стаю медленным, тяжелым взглядом, словно каждому зверю стремился заглянуть в глаза — и глубже, в печенки, в самую волчью душу. Крепко сжал кулаки, спружинился, как перед прыжком — и зарычал.

Командующий Народной армией рычал, словно дикий зверь — нет, яростнее зверя. Плоть от плоти обильно политой кровью тамбовской земли, проводник народного гнева, орудие мести за веками вершившуюся неправду — он был страшнее и беспощаднее любого хищника.

Волки почуяли это и стушевались. Поджали хвосты, легкими тенями скользнули в темноту. Только следы на снегу напоминали, что только что здесь была стая.

Антонов дал людям знак снова залечь в засаду, но в этот раз пролежали они недолго. Со стороны завала вместо привычного уже стука топоров послышалось заполошное конское ржание, выстрелы, крики… волчий визг… или человеческий?

— В атаку! — громко прошипел Антонов и побежал первым. Несколько секунд спустя едва успел увернуться из-под копыт несущейся ему навстречу лошади с обломком оглобли.

До самого завала добежали незамеченными — белякам сейчас было не до них. Дюжина лошадей билась в упряжке, враз обезумев. Они исходили пеной, ломали оглобли, рвали гужи, били копытами волков и людей без разбора. Волки, ошалев от конской паники и свежей крови, метались серыми тенями, беспорядочно напрыгивали на лошадей и людей. Люди стреляли вразнобой, увеличивая сумятицу и распаляя хищников вместо того, чтобы отпугнуть.

Повстанцы напали из темноты, будто еще одна стая волков. Патроны берегли — били застигнутого врасплох врага штыками, саблями, едва ли не вилами. Кровь брызнула на снег, крики боли смешались с ржанием взбесившихся коней. Кто-то пытался отдавать команды, но голос тонул в шуме. Главное оружие беляков — ручной пулемет — было сейчас бесполезно, очередь скосила бы беспорядочно рассредоточившихся своих наравне с чужими.

Белые потеряли почти половину отряда, когда их командир смог все же собрать остатки солдат вокруг пулемета и приказал открыть огонь в сторону противника. С полдюжины партизан упали в снег, остальные отступили и залегли в придорожной канаве.

Антонов сделался словно пьян от запаха крови и ощущения легкой победы. Он был теперь вожаком сразу двух стай — волчьей и человечьей. Осталось всего ничего: добить кучку сгрудившихся вокруг пулемета врагов. Всех делов — зайти пулеметчику во флаг! Тут близенько, шапкой докинуть можно. Главком отполз в сторону и поднялся, чтоб ринуться в атаку… Что-то дернуло его за ногу, опрокинуло, придавило к земле.

— Куда попер, ухарь! — шипел ему в ухо навалившийся сверху Кузьма. — Прошьют очередью — пикнуть не успеешь!

— П-пусти, едрена копоть! — ругался Антонов. — Я командир, мне людей в атаку вести!

— Дурак! Сопляк! Ты — командир, без тебя кабзда нам всем!

Антонов хотел было возразить, но тут Кузьма дернулся и захрипел. Ружейная пуля прошила его насквозь.

От пулемета послышались шум, стрельба, ругань, чей-то короткий крик… Косо выпущенная очередь разнесла в щепы деревья над самой головой главкома, и пулемет замолк.

— Кончили беляков! С тыла зашли, пока они левую обочину под прицелом держали! — голос другого фронтовика, сослуживца Кузьмы. — Эй, главком, ты там живой?

Антонов сбросил с себя тело Кузьмы и неуверенно поднялся на ноги. Кажись, цел. Думу думать он станет после, теперь надо командовать.

— Ты, ты и ты, — ткнул в самых быстрых из уцелевших солдат. — За нашими лошадьми, быстро. Завидите бирюков — стреляйте, теперь уже можно. Факелы запалить! Раненых — вот на эти сани. И туда же — чего пригодного снимете с покойников.

Волки все же разбежались, пулемет распугал их. Обозные кони притихли, но веры им не было. Беляки ошиблись, когда повели в леса Тамбовщины привозных лошадей. Местные кони к волчьему духу привыкли и не бесились, а спокойно ждали, пока человек их защитит.

Антонов принялся осматривать трофеи, чтоб решить, что взять в Кулябино, а что попортить и бросить. Раненых грузили на сани, а покойников, своих и чужих, оттаскивали к обочине.

Волки нынче получат свою поживу.

— Революционный привет тебе, Петруха, — улыбнулся Антонов часовому, стоящему на посту на околице Кулябина. — Как живы-здоровы без меня?

Главком был в духе — добычу взяли знатную. Соль, консервы, керосин, винтовки с беляков, ручной пулемет, но главное — целых три ящика патронов. Куда больше, чем расстреляли.

— Все путем, товарищ главком! Вот только… это… Наташа-то твоя…

— Что с Наташей? — Антонов оцепенел.

— Да жива, жива! — испуганно затараторил часовой. — Срок ей пришел, вестимо, сильно мучилась родами, всю ночь крик стоял, а сама-то жива!

Антонов не дослушал, пустил коня в галоп с места, вихрем промчался через деревню, едва не сбив какую-то бабу с ведрами, ссыпался с седла, ворвался в избу, где Наташа должна была ждать его…

Она лежала на кровати, бледная до синевы, но живая, Матерь Божья, живая! Он упал на колени, схватил ее безвольную руку, исступленно принялся целовать.

Наташа открыла глаза и слабо промолвила:

— Прости, Саня, не доносила…

— Это ничего, ничего, родная, — говорил он, жадно вглядываясь в ее изможденное лицо. — Главное, что ты жива. Слава Богу, ты жива, Наташенька…

— Роды ужасть до чего тяжело прошли, — сказал подошедший фельдшер, единственный на все Кулябино медик. — Хоть месяцок бы дитя поносить еще… Наталья поправится, дай-то Бог. А ребеночек слабый… махонький совсем, в чем только душа держится. Дочка у тебя, Лексан Степаныч. Думали ужо окрестить, покуда дышит, хошь бы и без попа, но Наталья тебя дождаться велела.

— Дочка? — растерянно спросил Антонов. Он отчего-то был убежден, что его первенцем станет сын.

Молодая баба внесла и протянула ему что-то маленькое, невозможно маленькое. У Антонова перехватило дыхание. Младенец был меньше двух его составленных вместе ладоней.

— Да не боись ты, командир, возьми на руки дочку-то, — добродушно сказала баба. — Вот мужики же, как на медведя с голыми руками, так за милую душу, а младенчиков пужаются, будто огня!

Антонов бережно принял у нее замотанный в тряпицу комочек. Живой, дышащий… Его дитя. Его дочь.

Держать младенца на руках было страшнее, чем бежать под пулеметный огонь. Господи, в какой же ужасный мир он привел это крохотное, нежное, невероятно хрупкое создание! В войну, голод, разруху, отчаяние…

— Ты только живи, — прошептал он младенцу. — А уж мы постараемся, чтобы ты без войны жила, не как мы… В мире, который мы построим по правде. Для тебя. Для всех малят. Ты только живи, дочка. Прошу тебя, живи. А будущее мы отвоюем.

Младенец распахнул глаза — серые, как зимнее небо. Снова накатил ужас. Чего он сейчас этому невинному созданию наобещал — командир взятой в окружение, загнанной, точно стая волков, армии? Говорят, сама земля Тамбовщины на их стороне: уже апрель, а снега до сих пор много. Когда он растает, дороги потонут в грязи еще на какой-то срок. Но рано или поздно они высохнут, и путь вражеской бронетехнике будет открыт. Как он сдержит слово, чего он тут отвоюет?

Один он ничего не сделает. И вся Народная армия ничего не сделает.

Но есть человек, который что-то еще может сделать. Антонов не знал, что именно. Он просто верил в своего комиссара. Саша ведь до сих пор его комиссар? Известья о ней доходили противоречивые и тревожные — не то сгинула в пыточных застенках, не то живет с начальником ОГП во грехе, предав революцию и товарищей по борьбе. В любом случае, поговаривали, она больше не боец; иные сомневались, была ли она им когда-нибудь?

Вопреки всему главком Народной армии верил в своего комиссара. Раз Саша жива, значит, она не сдалась, не предала их, не отступилась. Она что-то сделает, как-то их выручит, она никогда не смирится с поражением.

Слабая надежда, но другой нет.

— Крестить бы доченьку-то, — сказала Наташа. — Назовем как?

— Александра, — ответил Антонов. — Наша дочь будет Александра.

Покуда бабы суетились, готовя горницу к крестинам, главком шептал своему ребенку:

— Ты справишься, Сашка. Я-то знаю, ты крепче, чем кажешься! Что бы там ни было, ты обязательно справишься.

Мир сузился до нескольких комнат вокруг спальни. Дни текли неспешно, в полудреме. Она просыпалась после полудня и потом еще долго лежала в постели, набираясь сил, чтобы подняться. После шла в ванную, но и там могла оставаться часами, пока прислуга меняла смятые ночью простыни на свежие, твердые от крахмала. Первое время даже не одевалась, разве что накидывала халат Андрея, стараясь сделать это прежде, чем отнесут в стирку, чтобы и днем чувствовать запах его тела. Ради этого только она вообще вставала теперь с постели.

Прислуга в этом доме умела быть незаметной. Саша не желала знать, кто трижды в день накрывал стол в малой гостиной. Прежде она бы непременно установила с ними контакт, но теперь ей не хотелось никого видеть; впрочем, никто ей не докучал. Щербатов показал электрический звонок для вызова горничной, но Саша ни разу им не воспользовалась.

На третий день она обнаружила в гардеробной гору свертков с подарками, которые покупала ей Вера. Тогда Саша не находила времени распаковать их… пока надеялась, что сможет еще что-то изменить. Что же, теперь время у нее было. Впервые в жизни все ее время принадлежало ей. Днем, по крайней мере.

В свертках нашлось множество удивительных вещей, на которые она прежде не обращала внимания. Тонкое, расшитое кружевами белье, иногда вовсе из одних только кружев и состоящее. Нежные шелковые чулки. Легкие, смелого покроя платья — Вера учла, что спину ей открывать нельзя. Эта одежда не скрывала очертаний тела, как привыкла Саша, а, напротив, подчеркивала — и это казалось правильным. Несколько флакончиков с духами. Саша пробовала каждый запах, как прежде пристреливала новое оружие. Гора кремов и притираний, у каждого свое назначение, которое не так уж просто угадать. Наконец, многочисленные карандаши, помады, тени, румяна, несколько видов одной только пудры. Саша сперва робко разглядывала их, потом аккуратно начала пробовать… Первые результаты смотрелись комично, она тут же умывалась; однако со временем догадалась, что к чему. Разбирая посмертные дары Веры, она пыталась припомнить ее рассказы о том, как создается женская красота, которые прежде пропускала мимо ушей. Прочее, напротив, предпочла забыть. Скоро к каждому ужину — Андрей обыкновенно ужинал с ней — она заново создавала себе лицо; наверно, потому, что собственного лица у нее не было больше.

Забавно, прежде Саша никогда не упускала возможности почитать, если были хоть какие-то книги. Крала сама у себя короткие часы сна, читала при лучине или едва зажженной керосинке, иногда и при лунном свете — пока зрение позволяло, в последнее время уже нет. Теперь же видела она превосходно, в ее распоряжении были электрические лампы, одна из лучших библиотек в Москве и сколько угодно времени. Однако ни одной книги она не открыла.

Война за свободу, социалистические идеалы, брак — все это было словно у другого человека. У того, кто непрерывно курил, ни черта не видел без очков, зато на левой руке имел пять пальцев. Ее словно бы подменили… или она наконец-то стала честна с собой. Сомнения одолевали и раньше, но тогда Саша волевым усилием отбрасывала их. Когда же содержимое ее сознания вывалили на изгвазданный кровью и рвотой стол и брезгливо поковыряли, она сама не могла отрицать: цели и смысла у нее больше нет.

Она рвала из-под ребер сердце, служа революции — и не добилась ничего. Сострадание к людям побудило ее переступить через себя и предать революцию — и снова она не добилась ничего. Теперь она смертельно устала от всего, во что прежде так свято верила. От классовой борьбы и всеобщего счастья, от диктатуры пролетариата и партийной демократии, от революционного террора и создания нового человека. От необходимости быть субъектом исторического процесса. От идей, ведущих в рай, и от идей, ведущих в ад. Довольно с нее!

Саша сознавала, что это малодушие, предательство, дезертирство. Товарищи осудят ее и будут в своем праве. Но неужто она обязана вечно делать то, чего хотят от нее другие? Разве она мало старалась, разве мало работала, сражалась, приносила жертвы? Каждая следующая попытка оборачивалась еще большей катастрофой, чем предыдущая. Все, что она делала, вело только к новым поражениям и смертям. Она наломала дров — адским печам на век топлива хватит, но неужели она еще недостаточно наказана? Саша чувствовала себя сельдью, фаршированной собственными потрохами.

Физически она поправилась быстро, на ней все всегда заживало, как на дворняге. Тело восстановилось, боль ушла, мышцы работали как должно. Постепенно Саша привыкла, что на левой руке у нее теперь три пальца, и уже реже роняла то, что пыталась удержать.

Здесь у нее было все — мягкая постель, сколько угодно прекрасной еды, роскошные вещи. Однако в каком-то плане теперь стало хуже, чем было в подвале. Там она хотя бы боролась за свою жизнь, а теперь бороться стало не за что. Сказать Андрею нужные слова в нужный момент было последним усилием. Животное стремление к выживанию работало в ней даже тогда, когда все прочее не имело значения. Но теперь ее жизни ничего не угрожало, и силы покинули ее. Она смирилась с поражением.

Близость с Андреем осталась единственным, что продолжало иметь смысл. Смешно: прежде она воображала их связь чем-то особым, мистическим. Нет ничего мистического в тяге друг к другу двух смертельно уставших от войны, разочарованных, многое потерявших людей.

Она ведь даже не могла рассчитывать, что эта связь поможет ей вернуть свободу. Побежденных врагов можно оставлять в живых, но отпускать их на все четыре стороны нельзя. Такие ошибки совершались в первые дни гражданской войны, когда казалось, что она не затянется и победа совсем близка; иногда они стоили чрезвычайно дорого, и более никто их не повторял.

Практика брать в наложницы женщин из числа пленных древняя, как само человечество; отчего только люди двадцатого века воображали, будто они чем-то лучше своих предков? Как бы Щербатов ни был тактичен и бережен, произошло между ними именно это; и ей это оказалось нужнее, чем ему. Раз не смогла стать никем, будет хотя бы наложницей мужчины, который, как ни крути, значит для нее многое.

Саша понимала, что происходящее — супружеская измена, предательство самого родного и близкого человека. Не обманывала себя, будто так нужно для дела — не осталось никакого дела. Она виновата, виновата кругом, оправданий у нее нет. И только в постели с Андреем сама потребность в оправданиях исчезала; там не было ни прошлого, ни будущего, а лишь самое что ни на есть настоящее. Ночи проводила без сна, слушая его дыхание, ощущая тепло его тела, растворяясь в нем…

Что с ней будет, когда их связь наскучит ему? Прежде, верно, ему щекотало нервы, что она была врагом, пылким и яростным; ну так этого нет больше. Задушевные беседы скоро себя исчерпают, а в койке она точно такая же, как все остальные бабы… Эти мысли она отбрасывала, она славно выучилась отбрасывать ненужные мысли. Пока, кажется, Андрей проводил с ней все время, какое только мог высвободить.

Их уединение было нарушено лишь однажды и, к изумлению Саши, не его служебными делами. Когда в дверь спальни постучали, Щербатов нахмурился и сказал:

— Меня не стали бы тревожить без крайней необходимости. Прошу меня извинить.

Вернулся часа через два. Саша подхватилась:

— Что случилось?

— Князевы, — Щербатов устало опустился в кресло. — В первое время их поведение оставляло желать лучшего. Однако Вере удалось установить с ними контакт, дела, по видимости, пошли на лад. Я же, к сожалению, не уделял должного внимания их душевному состоянию. Оставил это полностью на Веру. Без нее всем приходится нелегко, а у этих сирот и вовсе теперь никого не осталось.

— Они пытались бежать? — догадалась Саша.

— Уже в четвертый раз… Они становятся все более изобретательны, но, разумеется, выученную охрану им не обхитрить. Хотя в этот раз охранники опростоволосились. Настя отвлекла одного из них, а Иван вытащил у него из кобуры маузер. Хорошо еще, с предохранителя снять не смог…

— Ты наказал их?

— Охранников — разумеется. С детьми пытался поговорить. Со старшим в отдельности, как мужчина с мужчиной. Надеюсь, он меня понял, и ради блага брата и сестры станет вести себя ответственно. Однако как знать…

— Им многое довелось пережить, — осторожно сказала Саша.

До взрыва она расспрашивала Щербатова о детях при каждой встрече. Он неизменно вежливо отвечал на ее вопросы, но повидаться с ними ни разу не предложил. Она и не просила, чтобы не нарываться на отказ.

После взрыва и всего, что за ним последовало, Саша не вспоминала больше о своих обязательствах. Даже о том, которое дала умирающему Князеву.

— Верно, — согласился Щербатов. — Полагаю, пришло время тебе познакомиться с ними. Ты ведь не враг им. Понимаешь, что чем скорее они примут свое положение как должное, тем лучше для них?

Саша кивнула:

— Мне ли не знать… Если хочешь, встречусь с ними завтра.

— Да, был бы тебе весьма признателен.

Щербатов рассеянно обвел взглядом комнату, легко хлопнул ладонью по колену и посмотрел на Сашу прямо.

— Я скоро должен буду жениться, Саша. Я чересчур долго затягивал с решением этого вопроса. Подготовка к венчанию в Храме Христа Спасителя уже началась, хотя невеста пока не выбрана. Но это не будет проблемой, кандидатуры есть. Свадьба станет событием государственного масштаба. Я бы не хотел, чтоб ты чувствовала себя ущемленной…

— Да с чего бы вдруг? — Саша пожала плечами. — Я ведь и сама замужем.

Она впервые сказала об этом прямо, хотя Щербатов, разумеется, знал. Он не стал развивать эту тему.

— Если ты не хочешь больше жить со мной, скажи, — попросил он. — Твое положение не ухудшится, обещаю тебе. Я прослежу, чтобы тебя содержали в хороших условиях.

— Ты так часто это повторяешь, что, может, это ты больше не хочешь со мной жить? Тогда так и скажи. Ты, право же, так же свободен, как и я.

— Иронично. Но ты ведь понимаешь, что скоро нам в любом случае придется разъехаться?

— Сейчас? Мне собрать вещи?

— Нет-нет, не так срочно… Ты ведь завтра пойдешь к детям, так какой смысл уезжать на ночь глядя. Не спеши, проведи с ними побольше времени, им нужно общество. Впрочем, ты сможешь навещать их и потом…

— Как же ты далеко планируешь, — Саша зевнула, едва успев прикрыть рот ладонью. — К чему это в наши времена? Все так быстро меняется. Мы даже не знаем, кто мы сейчас. Как знать, кем мы можем стать? Иди ко мне. Определенность на эту ночь меня вполне устраивает.

Проснувшись, Саша не сразу вспомнила, что у нее в кои-то веки есть дело. Видеть кого-то, кроме Андрея, по-прежнему не хотелось, и все же насчет детей Князева она давала слово уже дважды. Тяжко вздохнув, отыскала в шкафу одежду, которую носила до взрыва: юбку в пол и строгую, застегивающуюся под горло блузку. Тщательно смыла с лица остатки косметики, собрала волосы в пучок.

О чем-то она забыла… ах да, «Танк». Сняла его в первый день здесь и после не надевала. Время потеряло всякое значение. Он не нужен и теперь, в этом доме часы в каждой комнате. И все же… Это ведь последнее, что осталось у нее своего.

Защелкнула клипсу на левой трехпалой руке. Перешагнула порог малой гостиной и ничуть не удивилась, едва не наткнувшись на охранника.

— Пашка! Как жив-здоров?

— Да я-то что… Саша, я ведь тогда… я знал, что ты не… но я не смог…

Он уставился на ее левую руку.

— А, да что ж теперь… — отмахнулась Саша. — Я в детскую, к воспитанникам. У тебя здесь пост, или со мной пойдешь?

— С тобой, к тебе приставлен сегодня. Обожди минутку, Саша, чего скажу… — Пашка пожевал губу. — Я ведь тогда… ну, после взрыва… сам пошел и доложил, что в Самаре случилось. Как ты от купца того бесноватого нас прикрыла. Прежде госпожа Щербатова не велела докладывать, а тут… Ну, я рассудил… она, ну… не рассердится уже. Думал вытащить тебя, доказать, что ты за нас. Сам чуть под протокол не загремел. Спасибо, капитан наш за меня поручился. Все как с ума посходили после теракта этого…

— Все хорошо, Паша, — Саша накрыла его руку своей. — Дело прошлое. Как говорят англичане, вода под мостом. Я ведь сама солдат и знаю, что такое приказ. Не кори себя. Покажи лучше, как в левое крыло пройти.

— Да вон через большую гостиную… Идем, мне ж все равно ходить за тобой везде.

В большой гостиной по центру висел траурный портрет Веры, окруженный цветами и горящими свечами — это при электрическом-то освещении. Цветная мозаика, причудливо изогнутая мебель, витая каминная решетка — все по виду осталось прежним; и все же казалось, что дом сделался так же мертв, как его хозяйка. На асимметричном столике у камина лежала забытая газета. Прислуга распоясалась, при Вере такого не было бы… Саша дошла до камина и замерла.

Газета. После взрыва она ни одной газеты не видела… вообще не узнавала никаких новостей.

Газета лежала последней страницей вверх. Реклама, призывающая приобрести все на свете, от краски для волос до ткацкой мануфактуры. Брачные объявления. Карикатура, высмеивающая чересчур узкие дамские платья и несуразно большие муфты.

Оставь, сказала себе Саша. Иди дальше. Не останавливайся. Не смотри, что там, на другой стороне…

И все же медленно взяла газету в руки и перевернула. Желтоватые листы весили, кажется, пуд, не меньше.

Передовица гласила: «Испанский грипп перекинулся на Нижегородскую губернию. Выставлены карантинные посты». Чуть ниже: «Карантинный режим в Симбирске и Пензе сохраняется».

Три губернии. Голод поражает страну быстрее, чем в самых мрачных прогнозах Каина.

Миллионы человек брошены безо всякой помощи, даже без возможности бежать.

Саша аккуратно положила газету на место — первой страницей вниз, как лежала. Следов оставлять нельзя.

Чувство вины, жалость к себе, болезненная слабость — все растаяло в один миг. Она знала, что следует делать, и знала, что сделает это.

Но сперва навестит детей Князева.

— Когда мы их всех перебьем наконец, комиссар? — спросил Ванька Князев.

— Скоро, — ответила Саша. — Но вам предстоит другая работа.

— Не хочу другую, — заныл Федя. — Убивать хочу гадов.

— Мало ли кто чего хочет, — отрезала Саша. — Давайте-ка на берегу договоримся. Либо вы — неразумные детки, и никакого спроса с вас нет. Либо вы — солдаты революции, и тогда вы исполняете приказы командира и не задаете лишних вопросов.

— Солдаты, — хором кивнули мальчики. Настя тоже истово закивала.

Саша обвела взглядом всех троих. Она разговаривала с ними впервые, но Князев столько рассказывал о своих детях, что они давно уже стали частью ее жизни. Решительный Ванька, сметливый Федор, мягкая, немного робкая Настя. Выглаженные костюмчики и гладко причесанные волосы не могли замаскировать князевскую породу. Волчью породу.

— Тогда слушай мою команду, солдаты. Когда придет время, я скажу, что от вас требуется. Пока ведите себя так, как они хотят. Слушайтесь гувернеров, или кто у вас тут. Бежать больше не пытаться, опозоритесь только, — Ванька поймал Сашин укоризненный взгляд и потупился. — Ешьте все, что дают. Голод в стране, не до капризов. И учитесь. Учитесь всему, чему можно — и на уроках, и после уроков. Берите у врага его оружие. Все потом сгодится в деле.

Говоря это все, Саша одновременно прокручивала в голове все, что случилось с ней в Москве. Ее ведь специально готовили к тому, чтобы под протоколом она не выдала свою связь с хлыстами. Отчего же они так и не вышли на нее? Могло ли случиться, что они вышли, но она не заметила?

— Это закон божий сгодится, что ли? — скуксился Федя.

— Может, и он, всяко бывает…

Сама Саша к гимназическому экзамену по закону божьему не готовилась — Тору она знала с детства, потому без христианской догматики удалось обойтись. И все же что-то из недавно услышанного на эту тему показалось ей несообразным… Отчего тот поп… отец Самсон… на исповеди пытался подвести ее к мысли, что работа на Новый порядок — предательство? Тогда она не придала этому значения, попы вечно вещают что-то туманное, а ее голова была занята другими вещами.

— Вы учите закон божий, — сказала Саша. — А есть ли в нем такое, что у всех людей одна душа?

Мальчики переглянулись.

— Да вроде нет, — ответил Ванька. — Душа у каждого своя, человек сам по своим грехам ответ держит… Это что, комиссар, важно что ли?

— Нет, — улыбнулась Саша. — Для вас не важно. Налегайте больше на математику. Дают же вам математику? Математика не врет, даже у них.

— А ты не брешешь, комиссар? — Ванька шмыгнул носом. — Может, ты зубы нам заговариваешь, чтоб мы слушались эту мразь, а никакого революционного приказа у тебя и нету для нас?

— Ваш отец мне верил, — сказала Саша. — И я его никогда не обманывала. А вы хотите верьте, хотите нет. Но если не доверяете, я не приду больше. Барахтайтесь тут сами как знаете.

— Расскажи еще про отца, — попросил Федя. — Как он погиб?

Саша обняла Настю за плечи:

— Ну, слушайте…

В этот раз в Храм Христа Спасителя она вошла уверенно, как к себе домой. Окинула взглядом залитый электрическим светом зал. Нашла икону Святого Григория Нового и встала напротив нее. Приготовилась ждать сколько потребуется. Пашка, сопровождавший ее весь день, замер в пяти шагах позади.

Ждать пришлось не больше пяти минут. Знакомый монашек с жидкой бородкой подошел к ней:

— Следуй за мной, сестра. Старец Самсон давно тебя ждет.

Как и в прошлый раз, Пашка остался у лестницы. Нижняя Преображенская церковь по-прежнему была полна людей, пришедших отказаться от собственной воли. Спускались, как и тогда, сперва через хозяйственные службы, после через древние подвалы. От каменных стен явственно тянуло сыростью.

— Сюда, — провожатый распахнул дверь, сам же заходить не стал.

Келью освещали четыре масляные лампы. Молившийся перед темной иконой иссохший старик, не оборачиваясь, встал с колен, неторопливо отряхнул руки, ополоснул их из мятого жестяного рукомойника.

— Наконец ты пришла, дитя Сударыни Матери, — сказал он буднично. — Приказывай, что нам делать.

Говоря, он подошел к шаткому столу, разлил квас из глиняного кувшина по двум кружкам, одну подал Саше.

Он не спросил, готова ли она. Зачем спрашивать, если и так ясно.

Она была спокойна и собрана. Если не можешь, не хочешь больше играть по этим паскудным правилам, остается смести все фигуры и залить доску кровью.

— Этот храм, — сказала Саша, приложив ладонь к каменной стене. — Через сорок дней тут состоится венчание. Все слуги, как вы говорите, Антихриста соберутся.

Саша не спеша отпила квас, отдающий тмином, поставила кружку на стол и закончила мысль:

— В этот день мы взорвем храм.

— Ты была на исповеди, — сказал Щербатов за ужином. — Это приносит тебе облегчение?

— Немного, — Саша поднесла к губам бокал с токайским вином. — Знаешь, это же не о религиозном поиске. Это о том, чтобы выговориться человеку постороннему. Когда нет нужды рисоваться, выгораживать себя, пытаться показаться лучше или значительнее, чем ты есть. Разговор, у которого нет цели, кроме самого разговора. Многое помогает отпустить.

Саша знала, что Щербатов не спросит, о чем она говорила на исповеди, не станет даже пытаться узнать. Новый порядок не особо-то уважал права граждан, но вот тайна исповеди соблюдалась свято. Не один огэпэшник потерял по меньшей мере погоны за попытку надавить на какого-нибудь попика. Церковь в эти дни умела отстоять свое.

— Хорошо, что такого рода вещи не вызывают у тебя отторжения. Сегодня мне пришел запрос от отдела сугубого покаяния, он занимается разработкой и усовершенствованием наших протоколов. Они хотели бы с тобой побеседовать и пригласить к участию в их исследованиях. Надо выяснить, почему на тебе протокол сработал нештатно.

Саша пожала плечами:

— Надо так надо. Меня известят, где и когда мне следует быть?

Щербатов едва заметно выдохнул, Саша заметила, что его лицо расслабилось. Да уж, она бы поставила его в некрасивое положение, если бы не согласилась. Отказ от сотрудничества означал бы в ее положении расстрел. На самом деле повешение, но Саша полагала, что к ней проявят уважение и заменят виселицу расстрелом. Однако, право же, и это было бы несколько неловко, после всего.

— К чему… Они расположены рядом, в Храме Христа Спасителя. Там в подвальных помещениях у Церкви что-то вроде управления. Ждут тебя завтра в любое время. Если будешь не в настроении для пешей прогулки, скажи охране на посту, чтоб вызвали машину. Разумеется, если ты все еще плохо себя чувствуешь, это можно отложить. Несколько дней дело вполне терпит.

Он даже не стал делать вид, что она может вовсе отказаться. Она, впрочем, отказываться не намеревалась. Вчера она сказала старцу Самсону, что ей нельзя приходить в храм часто — неистовая тяга к религии у красного комиссара будет выглядеть подозрительно. Он ответил, что этому горю помочь нетрудно — ей не просто позволят каждый день посещать собор, а прямо-таки обяжут к этому.

Значит, внедренные в клир сектанты и занимались разработкой протокола для ОГП. Вот так просто. Что же, ей теперь не приходится быть переборчивой при выборе союзников. Против Нового порядка — хоть с чертом.

Саша допила вино, отставила бокал и улыбнулась:

— Я вполне здорова. Могу доказать, если хочешь…

— Человека твоего в Петрограде мы разыскали, дитя, — сказал старец Самсон.

— Так скоро? — изумилась Саша.

— Труда это не составило. Он служит под своим именем. Так и значится: Роман Вершинин.

— Вот же ушлый сукин сын!

Она подробно описала внешность и повадки Вершинина, полагая, что он снова живет по поддельным документам, но где-то возле корпорации «Улисс» его можно будет отыскать. Письмо писать не стала, передала послание устно. Она уже догадывалась, что не только ее накачали наркотиками, дающими частичную устойчивость к воздействию красного протокола. Потому хлыстовским посланцам можно было без опаски доверять по-настоящему тайные сообщения.

Саша знала, что иностранцы при Новом порядке забрали много власти, но чтоб так распоясаться… Вершинин, после всех своих художеств, живет под настоящей фамилией! И ему ничего, судя по всему, не могут сделать. Да это плевок ОГП в лицо, демонстративный практически.

— Ну что, что он ответил? Когда обещал приехать?

— Никогда, — спокойно ответил старец Самсон. — Он отказал тебе.

— Да нет! Чтобы Рома Вершинин отказался от денег! Вы что-то перепутали, не так передали!

— Слово в слово все передали. «Дорогой братец! Давно не видались. Есть некоторые вопросы касаемо снабжения. Сможешь наполнять бассейн шампанским хоть каждый день. Приезжай скорее в Москву в Храм Христа Спасителя на исповедь».

Чуждые ему слова Самсон повторял будто насмешливо, однако безо всякого затруднения.

Саша растерялась. По упоминанию бассейна с шампанским Вершинин должен понять, что послание от нее — они когда-то шутили на эту тему. Хлыстовские деньги она обещала ему смело, Самсон уверил ее, что за этим дело не станет.

— Что он сказал? Почему отказался?

— Ответил, что по сестренке, конечно, скучает, но от дел ее предпочитает теперь держаться подальше, а шампанское ему никогда толком не нравилось.

— Это все?

— Еще просил передать пожелание здоровья и счастья в личной жизни.

— Нет, ну каков гаденыш! — Саша вскочила и заходила по келье из угла в угол. — Что же, раз не хочет добром… Тогда скажите ему так: «К сожалению, вынуждена настаивать. Помнишь свидание, на которое ты меня не пустил? А ведь нам с тем господином есть о ком посплетничать. Спеши же облегчить душу, братец. Бывают и много худшие способы покаяться в совершенном». Вот так, слово в слово. И как только он прибудет, известите меня.

— Да что ты себе позволяешь, Александра? — бесновался Вершинин. — Совсем с глузда съехала? Залезла снова к своему полковнику в постель и уже сам черт тебе не брат? Меня пытаешься шантажировать, меня?

— Здравствуй, Рома. Я тебя тоже рада видеть.

— Нет, я серьезно. Ты что творишь? Знаешь, в каком виде обычно находят трупы шантажистов? Только теплые воспоминания о наших общих приключениях заставили меня приехать сюда, чтобы попытаться вернуть тебя в разум! А у вас тут какие-то средневековые катакомбы, декорации как для оперетки, ей-богу…

— Ты успокоился? — Саша уселась на жесткую скамью без спинки и махнула Вершинину на соседнюю. — Ну, давай уже поговорим.

Его костюм теперь выглядел не только дорогим, но отчасти и элегантным. Одеколон он сменил на менее резкий. Светлые усы стал завивать по моде.

— О чем, о чем мне с тобой говорить, Александра? — Вершинин все-таки сел. — Ну, что ты такого уж страшного расскажешь обо мне Реньо? Как я из глупой сентиментальности отпустил тебя, когда должен был придушить? Вынужден тебя огорчить, ты переоцениваешь собственную значимость, по своему обыкновению. Это, конечно, проступок, но не бог весть какой. Хоть ты и оказалась у Щербатова в койке в итоге, ничего это не изменило. И не изменит.

— Рома, дорогой, я тронута, что ты так переживаешь за мое личное счастье, однако обсудить хотела бы другое. Понимаю, комиссаром больше, комиссаром меньше — невелика важность. У нас есть кое-что поинтереснее.

— Ну? Я весь внимание, — Вершинин попытался откинуться, чтоб принять непринужденную позу, и тихо чертыхнулся, стукнувшись спиной о холодную каменную стену.

— Видишь ли, у нас на Тамбовщине хоть и повстанческая, а все же армия. Документация ведется самым тщательным образом. Все организованные тобой поставки переписаны до последнего чертова патрона. Что, сколько, когда поступило, в какой комплектации. Уверена, если эти описи лягут на стол к Реньо, обнаружится немало расхождений между тем, за что он заплатил, и тем, что мы в итоге получили.

Вершинин закатил глаза:

— Напугала ежа иголкой! Я много лет в деле и не беру больше, чем мне готовы отдать. У тебя все?

— Все! — Саша лучезарно улыбнулась. — Рада, что у тебя не возникнет никаких проблем с Реньо. Не хотелось бы, право же, навредить твоей карьере. Так что описи он получит на следующей неделе. Реньо хотел тогда наладить отношения с тамбовским восстанием напрямую — вот мы и наладим.

— С-сука! — Вершинин ударил себя по коленям. — Ты, я смотрю, повзрослела, Александра.

— Мне было у кого учиться.

— Черт с тобой. Чего тебе надо?

— Нужна взрывчатка. Пироксилин, динамит, тротил.

— Какой объем требуется? Какой бюджет?

— Не знаю пока точно… много. Тебе заплатят сколько ты скажешь.

— Что значит сколько я скажу? — Вершинин подобрался.

— То и значит. Я располагаю сейчас средствами, которые копились веками. Занимались этим расчетливые и при этом весьма аскетичные люди. И для них нет ничего важнее, чем это дело. Так что за ценой они не постоят.

— И что же за дело?

— К чему тебе?

— Потому что я — не ты, чтоб позволять использовать себя вслепую, Александра. Я должен знать, во что ввязываюсь, чтобы осознавать риски.

— Да пожалуйста, — Саша быстро прикинула, что обмануть Вершинина у нее ни при каком раскладе не выйдет. — В день, когда вся верхушка Нового порядка будет здесь, мы взорвем этот храм.

Впервые Саша видела Вершинина опешившим, хоть и длилось это не более пары секунд.

— Многое все-таки на тебя обрушилось, Александра, — покачал он головой. — Рассудок и прежде не был твоим сильным местом, а теперь и вовсе, видать, приказал долго жить… Впрочем, Новый порядок не знает снисхождения и к слабоумным. Ну хотя бы два и два ты еще способна сложить? Я в любой момент могу теперь сдать тебя с твоими безумными планами в ОГП. Это делает бессмысленным твой милый маленький шантаж. Расходимся?

Саша улыбнулась:

— Вперед. Расскажи полковнику Щербатову, что его женщина планирует теракт. Давай обнимемся на прощанье, что ли. Удачи под красным протоколом, хоть там она никому и не помогает.

— Да когда это ты успела заделаться роковой женщиной, Александра? Что ты о себе воображаешь? С чего вдруг Щербатов оценит свою очередную постельную игрушку выше, чем представителя «Улисса»?

— Потому что дело не во мне. Дело в его представлениях о чести. Тебе не понять… да и мне не понять. Для таких людей честь — все. А потом, на меня красный протокол официально не действует… так считается, — Саша будто невзначай подняла к лицу левую руку. — Так что проще заплатить потом французам за тебя компенсацию. Думаешь, они так уж много запросят? Кто из нас о себе воображает? Ты, конечно, под протоколом завалишь меня так, что мне не выкарабкаться. Но точно ли тебе это надо такой ценой?

— Мне надо не иметь дела с твоими безумными прожектами… любой ценой. Чего ты вообще пытаешься добиться? Хочешь стать самой роковой в человеческой истории брошенной любовницей?

— Я хочу положить конец изоляции голодающих районов.

Вершинин помолчал пару секунд.

— Ну да, как я сам не догадался… То, что затея крайне рискованная, обреченная на провал и все причастные в скором времени окажутся в пыточных подвалах ОГП — это, конечно, для тебя не аргумент. И даже если каким-то чудом у тебя получится. Погибнут не только те, кто в ответе за изоляцию голодающих, но и те, кто никакого отношения к этому не имел, их жены, дети в конце концов — такие мелочи ты, разумеется, вовсе не берешь в расчет. Но подумай, чего ты на самом деле добьешься, уничтожив правительство в разгар кризиса. Голода это не прекратит. Распад страны только ускорит. Война всех против всех выйдет на новый виток. Что мы получим?

— Неопределенность, — ответила Саша. — Надежду. Невозможно предсказать, какие силы поднимут голову. Может, найдутся новые Минин и Пожарский… Теперь их задавили бы на корню, а когда воцарится хаос… как знать.

— Ну, не так однозначно все, — Вершинин пожал плечами. — Здоровые тенденции и при Новом порядке могут возобладать. Да, отрезать голодающих от мира — это жестоко. Но подумай, а какие еще решения возможны? Изъять зерно в других областях? А там что станут сеять? Вспыхнут новые восстания, будто нынешних мало. На следующий год голодать будет уже вся страна. Иногда надо отсечь часть, чтоб спасти целое.

— Ты ведь саратовский, Рома, — настаивала Саша. — Понимаешь, что Саратов на очереди в карантин?

На секунду лицо Вершинина застыло, маска свойского парня растаяла.

— Я не имею к этому никакого отношения, — сказал он бесцветным голосом, но тут же взял себя в руки и обаятельно улыбнулся. — Хотя, знаешь, в чем-то я тебя понимаю. Собрать эту сволочь в одном месте да рвануть… Вот что, Александра, дело серьезное. Мне все надо взвесить. Если решу, что игра стоит свеч — свяжусь с твоими людьми.

Саша знала Вершинина как облупленного. Он по-мальчишески улыбался, но глаза его оставались холодными. Что бы он там ни взвешивал внутри себя, к ее доводам это отношения не имело. Да и сама она была не более чем очередной пешкой на его доске.

— Как знаешь, Рома. А теперь ступай, тебя проводят.

Вершинин почесал в затылке:

— Да погоди гнать-то меня. Только свиделись. Как сама? Правда, что ты сохранила рассудок после красного протокола? Как тебе удалось?

Саша вздохнула. Она давно подметила, что Вершинин переходит на простонародную речь, когда пытается вызвать симпатию. Про таких в народе говорят: не доверяй козлу капусту. Но ей больше некому было доверять. Да и какая тайна в том, чего она сама не могла до цонца понять?

— Мне было очень надо, Рома… Там ведь от всего, что с тобой делают, ты уже сам хочешь перестать думать и чувствовать. Рассудок не столько отнимают у тебя, сколько ты надеешься от него избавиться. Но у меня была цель, хоть я и не сразу осознала ее.

Вершинин положил ей руку на плечо, с сочувствием заглянул в глаза:

— Скажи, Александра…. Твой полковник, он ведь силой вынудил тебя с ним жить? Ты еще и за это мстишь?

Саша не сразу поняла, о чем ее спрашивают, потом залилась краской и уставилась на него в изумлении.

— Нет, конечно, нет! Как тебе только в голову пришло такое! Стыдно, Рома, тебе ж полагается разбираться в людях. Да я сама повесилась Щербатову на шею, если хочешь.

Саша подумала, что едва ли Вершинин задает эти вопросы из сочувствия к ее человеческой и женской судьбе. Видимо, частная жизнь руководства Нового порядка входила теперь в сферу его профессиональных интересов.

— И после этого ты намереваешься убить его в день его свадьбы? Как у тебя все это укладывается в голове вообще? — Вершинин ухмыльнулся. — Ты что же, выходит, соблазнила его, как Мата Хари? Не подозревал за тобой таких талантов!

Саша толкнула его локтем в бок:

— Хорош измываться! Какое там…

— Но что тогда?

Саша знала, что нарочно соблазнить Щербатова — да и кого бы то ни было — не смогла бы, даже если б победа Мировой революции зависела от одного этого. Эта часть плана с самого начала была обречена. Когда ее привезли к нему домой из того подвала, она была сломана — не столько пытками и наркотиками, сколько осознанием окончательного и неизбывного поражения на всех фронтах. Тогда она уцепилась за Щербатова безо всякого расчета, звериным слепым инстинктом — и потому, верно, это сработало. Выходит ли, что он воспользовался ее состоянием? Да нет, скорее уж она им воспользовалась, чтоб удержаться на скользком склоне и не скатиться в пучину черной меланхолии. Неприятно это признавать, но, выходит, человек куда сильнее зависит от низменных побуждений плоти, чем хотелось бы полагать.

Теперь уже не важно. Теперь, конечно, эту связь следует прекратить. Щербатов обещал, что работать, чтоб получить амнистию, она сможет независимо от их отношений. И детей тоже сможет видеть. Так что для ее плана ничего не изменится. Вообще ничего не изменится, ну разве что еда будет попроще, но она и любит попроще.

Надо, конечно, сказать Щербатову, что им пора разъезжаться, он ведь и сам ждет, когда она это скажет. Саша собиралась сказать… просто не сегодня. Сегодня и так непростой день… Завтра она это скажет, ну или скоро. Одна ночь, или там две-три ночи уже ничего не изменят.

— Не знаю. Так получилось. Отстань, — хмуро ответила Саша.

И догадалась наконец сменить тему:

— Как ты сам-то живешь-можешь?

— Великолепно, — ответил Вершинин на долю секунды раньше, чем это было бы естественно. — Я, как всегда, великолепно!

— Ну и к чему тебе уходить на ночь глядя? В холод, во тьму… когда можно остаться здесь? — проворковала Лилечка и потянулась так, что Вершинин несколько секунд действительно колебался. Ее золотистые кудри и после безумств последних часов были рассыпаны по плечам самым живописным образом. Шелковая простыня образовала на изгибах тела такие складки, что у Вершинина перехватило дыхание. Лилечка превзошла саму себя — больно уж ей хотелось получить оплату и за следующие сутки.

— Увы, сладкая моя, у меня дела. Одевайся, поцелуй меня и убегай. Я непременно телефонирую мадам на следующей неделе. Надеюсь, ты найдешь для меня время.

— Для тебя — всегда, — с улыбкой соврала Лилечка и быстро принялась одеваться. Женщины этой ценовой категории безошибочно угадывали, когда их капризы клиенту в радость, а когда следует сделаться покладистыми.

Через пять минут от нее остался только легкий аромат французских духов. Умение незаметно исчезать также было частью профессии. У Лилечки достало такта не напомнить, что прежде Вершинин нередко оставлял у себя ее или ее коллег на целые недели — иногда даже двоих сразу. Приятно было возвращаться со службы, зная, что дома тебя дожидается такая вот кошечка — хищная или ласковая, в зависимости от твоего настроения.

Однако в последнее время Вершинин не мог позволить себе этих трат на постоянной основе. Тамбовское восстание, основной источник его комиссионных, потеряло доступ к железной дороге и, соответственно, возможность получать поставки. Да и в любом случае оно задыхалось, Реньо не считал более осмысленным в него инвестировать. На других участках дела шли немногим лучше. Революция умирала, лишая Вершинина жирного куска.

Хуже того, важные для Великой Франции дела, успех в которых щедро вознаграждался, Реньо все чаще поручал не Вершинину, а другим агентам — тем, кто давно дышал ему в затылок. К сожалению, Александра угадала: скупой француз понял, что Вершинин завысил свои комиссионные на Тамбовских поставках, потому ликвидацию Михайлова доверил не ему. И очень глупо! Уж Вершинин бы не допустил, чтоб исполнители вышли из-под контроля, взорвали заодно родственницу Щербатова и лишь чудом не убили и его самого. Вершинин-то умел заставлять революционеров делать аккурат то, что нужно нанимателю — не меньше, но и ни в коем случае не больше! Хорошо, глупцы не знали, что работают на французов, как не знала этого в свое время Александра и многие другие. Но кое-какие следы настоящего заказчика следствие могло бы найти, если бы не Роман Вершинин. Прятать концы в воду, чтоб роль концерна «Улисс» так и не вскрылась на следствии, пришлось в итоге именно ему, и премия оказалась щедрой. Однако доверия Реньо не восстановило даже это, и Вершинин снова сидел на скучной малоприбыльной текучке.

Особенно досадно это было теперь, когда он наконец-то нашел, во что действительно стоило бы инвестировать. Увы, бумажка с красной печатью, которая могла бы дать ему безграничную свободу и блестящее будущее в новом мире, стоила чересчур дорого для него.

Впрочем, сегодня он завершит свое частное расследование, которое докажет: лучше Романа Вершинина не было, нет и не будет агента не то что в «Улиссе» — в целом свете. Спасибо боевой подруге Александре.

Эта дурочка, похоже, действительно возомнила, будто в их декабрьскую встречу ей удалось перевербовать самого Вершинина. На деле у него попросту не было тогда причин ее убивать — зачем, если через нее так удобно оказалось вбросить информацию о бронетехнике, давая восстанию шанс потрепыхаться подольше. А вот французский паспорт Вершинин был готов устроить Александре по-настоящему, все же они через многое прошли вместе… Она даже не поблагодарила его, вот так и делай людям добро! Что ж, раз она продолжает лезть в дела, которые ей не по зубам — пускай пеняет на себя.

Разумеется, за терактом в день венчания стоит куда более серьезная сила, чем беглый комиссар и пара монашков из церковного подвала. Если просто арестовать Александру, она ничего особо интересного не сможет рассказать при всем желании. Что ж, ей не привыкать, что ее используют вслепую. Если б Вершинин заснул на сотню лет, а потом его разбудили бы и спросили, что происходит, он ответил бы — как обычно, кто-то манипулирует безголовыми идеалистами в своих целях.

Однако Вершинин недаром ел свой хлеб в контрразведке и работать с информацией умел. Обширная сеть осведомителей во всех слоях общества сохранилась у него с тех времен и постоянно расширялась.

И все же Церковь была крепким орешком даже для Вершинина. Совершенно герметичная структура с собственной иерархией, собственным судом, собственной невидимой миру борьбой за власть. Мало кто знал, что в действительности скрывалось за благолепной риторикой и архаичными обрядами. Бывало, что рядового попика или провинциального монашка извергали из сана за пьянство или распутство; однако все, кто поднимался чуть выше, становились неподвластны никакому человеческому суду. Кто чересчур близко дружил с певчими из церковного хора, кто сколачивал состояние на церковных свечах, кто втихаря заводил не подобающую по сану семью — все это тщательно заметалось под ковер.

Существование внутри Церкви нескольких сект особым секретом не было, и особым грехом на фоне прочего — тоже. Ереси расцветали в церковной среде так же, как и прочие пороки. Однако при Новом порядке Церковь впервые за столетия обрела реальную власть над чем-то, помимо самой себя. Это несколько нарушило ее герметичность и породило неизбежных при переделе власти обиженных, готовых поделиться сведениями — особенно за мзду. С одним из таких людей Вершинин и намеревался сегодня встретиться.

Костюм для выходов на Сенную, где он предпочитал проводить конфиденциальные встречи, у него был заготовлен особый: щегольский бежевый шарф, узкие брюки, клетчатый пиджак, лихо заломленная на затылок кепка и самое главное — блестящие сапоги в гармошку, на жиганском жаргоне — прохоря. Среда, в которую он сегодня намеревался влиться, небрежного отношения к одежде не прощала, и Вершинин не пропустил ни одной детали образа жигана. Разве что золотой фиксы во рту недоставало.

Квартиру Вершинин снимал в приличном доходном доме, однако с таким расчетом, чтоб на Сенную отсюда можно было выйти дворами, не привлекая внимания городовых. Под аркой под ноги ему бросился нищий и что-то залепетал. Вершинин собрался уже пнуть наглеца, но заметил характерный пустой взгляд и отсутствие пальцев на левой руке. Бить болванчика было бы зазорно что для солидного служащего французского концерна, что для фартового вора. Воспользовавшись секундным замешательством, нищий вцепился в полу его пиджака изувеченными пальцами.

— Сестрица подарок ждет, — монотонно завывал калека. — Дай, дай подарок сестрице.

Вершинин присвистнул. Вон оно что!

Жертвы красного протокола, официально именуемые умиротворенными, а в обиходе — болванчиками, формально пожизненно оставались под опекой ОГП или Церкви. Фактически же торговля безмозглыми, но безотказными рабами шла вовсю, и на каких только тяжелых и грязных работах их не использовали. Превращали их и в профессиональных нищих. Даже в эти тяжелые времена подавали им неплохо из суеверного страха, пришептывая «чур не меня». Использовали болванчиков и для передачи посланий. Их нетрудно было заставить выучить любой текст, найти конкретного человека и даже запомнить ответ. А вот вытащить из бедолаг, кто и что им поручил, было невозможно ни по-хорошему, ни по-плохому — они попросту не понимали даже самых простых вопросов. Красный протокол — чудовищно эффективное средство, однако на каждом конкретном человеке его можно использовать только один раз.

Сенная площадь и в этот поздний час кипела жизнью. Товар на лотках освещали разного рода керосиновые и масляные лампы, кое-где даже свечи. Впрочем, то, что нуждалось в освещении, было выложено по большей части для отвода глаз, а настоящие сделки заключались в темноте. Здесь можно было по сходной цене приобрести все — оружие, морфий, документы, которые не первая проверка отличит от подлинных. Здесь предлагали свои услуги люди, способные быстро и без шума разрешить самые деликатные вопросы. Недорого можно было получить в свое полное распоряжение человека любого пола и возраста, чья судьба никогда никого не заинтересует.

Вершинину на рынке сегодня ничего не было нужно. Он проследовал прямиком к шалману, расположенному в переплетении окружавших площадь темных вонючих переулков. Недалеко от входа к нему подскочили две простоволосые девицы, светленькая и шатенка.

— Всего-то рупь, барин, — зазывали они наперебой. — Номера туточки рядом. Не пожалеете!

Вершинин стряхнул их с себя и выдал каждой по пятирублевой купюре. Вид у девушек был откровенно голодный.

— Пшли отсюда, — процедил он. — Поешьте хоть, а то на вас без слез не взглянешь.

Девицы, не веря своему счастью, растворились в сизых сумерках. Вершинин проводил их взглядом. У блондинки подозрительная сыпь на щедро обнаженной груди, а шатенка очень даже ничего. Моложе Лилечки лет на десять, а дешевле в пятьдесят раз. В принципе, если отмыть… Но зачем ему этот телячий взгляд, это мученическое ожидание, пока он удовлетворит свою похоть? Лилечка и подобные ей брали другим. Даже если как мужчина он оказывался не на высоте, все равно расставался с ними он, чувствуя, что достоин всяческого обожания и его ждет блестящее будущее.

Проблема заключалась в том, что в последнее время только дорогие проститутки и дарили ему это ощущение, а жизнь больше била лицом о стол. И вот это он решительно намеревался исправить. Потому сыскал неприметную, лишенную всякой вывески дверь и спустился по скользкой крутой лестнице в подвал.

Глаза привычно защипало от табачного дыма. Не проветривали в безымянном подпольном шалмане, верно, никогда. Вершинин принял у полового обязательную рюмку самогона — закусок здесь не водилось — и прошел к закопченному столику в дальнем углу, поближе к служебному выходу. Встретился взглядом с неприметным человеком в сером за два столика от него, со значением кивнул. Здороваться покамест не стал. Этот человек, возможно, понадобится Вершинину чуть погодя.

Шалман полнился посетителями самого разного толка, однако держались все солидно, без разухабистости. Простых пьянчуг здесь не привечали, и буйство не поощрялось. Разговоры велись вполголоса, стопки купюр тихо меняли хозяев, ножи оставались в ножнах. Девицы здесь были классом повыше, чем на улице, и не такие назойливые. Первыми они к посетителям не лезли — знали, что люди приходят сюда по делам. Из граммофона негромко доносился чувствительный романс.

Когда пластинка закончилась, из кухни вышли обшарпанный старикашка со скрипочкой и певичка в бархатном платье. Старикашка завел надрывную мелодию, девушка запела прочувствованно и даже почти попадая в ноты:

Подобно изменщику из песни, Вершинин глянул на настенные часы с гирями — «Танк» он на Сенную не надевал, тут убивали и за куда менее ценные вещи. Тот, кого он ждал, опаздывал уже на двадцать минут. Неужто его визави заблудился или вовсе труса спраздновал? Тут от дверей донесся невнятный шум.

— Голубчик, глянь-ка, не по мою ли душу фраерок, — бросил Вершинин случившемуся рядом половому.

Минуту спустя к столику подошел, брезгливо морщась, невысокий господин в золоченом пенсне, каракулевом пальто и замшевых перчатках.

— Для чего вы зазвали меня в эдакий вертеп? — господин недоверчиво оглядел колченогий стул, но все же осторожно уселся. — Неужто нельзя было назначить встречу в приличном заведении?

— Из соображений конфиденциальности, — загадочно ответил Вершинин. — Ну-с, не станем тратить время на приветствия и представления. Мне указали на вас как на человека, который может сообщить некоторые сведения о секте так называемых хлыстов.

— Будьте любезны, деньги вперед, — живо сказал господин.

Вершинин без пререканий протянул ему пачку четвертных купюр. Господин стянул перчатки, любовно пересчитал деньги, слюнявя пальцы, и убрал во внутренний карман. После снова надел перчатки. Рукава и воротник некогда недешевого пальто были изрядно потерты и засалены.

— Итак, хлысты, — изрек господин под выжидающим взглядом Вершинина. — Древняя секта, уходящая корнями в шестнадцатый век или даже более ранние времена. Сами себя они именуют Христовыми людьми. Прозвание получили по приверженности к ритуальным самобичеваниям… существованию коего, впрочем, убедительных доказательств нет. По вероучению — типичная гностико-манихейская ересь. Убеждены, что душа создана Богом, или же Отцом, а все плотское порождено Дьяволом, иначе — Матерью. Полагают, впрочем, что к Матери должно обращаться по вопросам земного, низменного свойства; некоторые общины практикуют своего рода воззвания к ней, отчего многие путают это учение с языческим поклонением Матери Сырой Земле. Однако суть духовного делания секты — в освобождении души от рабства плоти и всех связанных с нею пороков. Хлысты верят в перерождение душ и считают, что рано или поздно все души… заключенный в нас свет, как они выражаются… соберутся в единую мировую душу.

Вершинин кашлянул.

— Понимаю, вас не теологические аспекты интересуют, — вздохнул господин. — Задавайте вопросы, а я в меру сил попытаюсь ответить.

— Каково реальное влияние хлыстов внутри Церкви и за ее пределами?

— Едва ли кто-то обладает этими сведениями во всей полноте, — господин сокрушенно покачал головой. — Даже и внутри секты, полагаю, никто не знает доподлинно. Хлысты расселены по всей территории бывшей Империи. Их учение не возбраняет, даже предписывает участие в православных обрядах с целью сокрытия своей веры. Они живут среди крестьян и ремесленников, старообрядцев и никониан, практически неотличимые от них. Распознать их можно разве что по сугубо праведному образу жизни: чураются табака и вина, одеваются скромно, много и прилежно трудятся. Даже в браке стараются хранить целомудрие, отчего детей у них мало или нет вовсе. В Церкви же их и вовсе не отличить от подлинно православных монахов.

Певичка затянула очередной жалостливый романс. Скрипач подыгрывал ей фальшиво и не в ритм.

— Так что же, выходит, за все эти столетия не предпринималось никакой попытки… как бы вы это назвали… извергнуть еретиков из церковной среды?

— Отчего же? — господин неопределенно повел рукой. Перчаток он так и не снял. — В Церкви, знаете ли, постоянно борются между собой разные группировки… Все стараются стянуть к себе своих людей, и сектанты тоже. В ересях, этой и других, подозревают многих, даже иногда и иерархов… Случается, одна группировка вытесняет другую из богатого монастыря или доходных приходов. Интриги, склоки, явные и подспудные обвинения в различных грехах, и в ересях тоже… Просто в мир это никогда не выносится. Все, что происходит в Церкви, остается в Церкви. Иногда мерзавцы продолжают здравствовать при чинах и почестях, а достойные люди становятся жертвами интриг… Я, знаете ли, был прокурором епархиального суда, но паскудная клевета завистников перечеркнула десять лет беспорочной службы…

— Где хлысты сосредотачивают своих людей внутри Церкви? — перебил его излияния Вершинин.

— Вы понимаете, это же доподлинно никому не известно… слухи ходят разные… часто говорят, что тот или иной монастырь впал в ересь. Обычно чтоб опорочить его руководство в каких-то целях…

— Вам заплатили за что-то более существенное, чем слухи, — сказал Вершинин ровно, вроде бы безо всякой угрозы.

— Да-да, — засуетился господин. — Разумеется, есть кое-что посерьезнее. Епархия в шестнадцатом году проводила одно внутреннее расследование… делу так и не дали хода, а вскоре и протоколы загадочным образом исчезли из канцелярии… а касалось оно некоторых закупочных операций Храма Христа Спасителя.

— В ходе расследования было выявлено, что в храме орудуют сектанты?

— Отнюдь, — господин нервно сплел пальцы. — Выявлено как раз ничего не было, с закупками все оказалось совершенно чисто, даже удивительно… Но вел это дело бывший полицейский следователь, он постригся в монахи из-за трагических жизненных обстоятельств, душераздирающая история… так вот, он поведал мне кое-что в частном порядке, в материалы дела это не пошло… он выяснил, что во всех службах храма просматривается четкая внутренняя структура, не имеющая ничего общего с церковной иерархией. С сектой хлыстов он связал ее по своим источникам. Да и выбор места оказался не случайным. Для строительства Храма Христа Спасителя был снесен древний хлыстовский монастырь, и его церковь имела особое значение в их доктрине…

— И что же потом случилось с тем следователем? — полюбопытствовал Вершинин.

— Странное дело… среди расследования он совершенно повредился в уме. Сделался вдруг пускающим слюни идиотом, как те, кого теперь называют умиротворенными. Неудивительно, после всех выпавших на его долю потрясений… и все же чересчур внезапно.

— Любопытно, — Вершинин побарабанил пальцами по нечистому столу. — Он называл вам фамилии?

— Фамилии… — смешался господин. — В Церкви не пользуются, знаете ли, фамилиями… Некоторые имена и должности, да. Насколько мне известно, эти люди до сих пор служат при храме. Но мы не договаривались на имена!

— За имена я заплачу вам столько, сколько уже заплатил.

Господин пожевал губы, потом решительно сказал:

— Вдвое против прежнего.

Вершинин торговаться не стал, достал бумажник и отсчитал купюры. Это расследование он вел на собственные средства, которых ему и так в последнее время недоставало. Но результат обещал окупиться сторицей — учитывая, о чем в действительности шла речь.

— Возможно ли в этом вертепе достать перо и бумагу? — господин поправил пенсне на носу. — Я составлю для вас список.

— Никаких списков! — важные сведения Вершинин привык не доверять бумаге. — Просто назовите имена. Я запомню.

Четверть часа спустя довольный господин направился к выходу. Вершинин встретился взглядом с человеком в сером, по-прежнему сидевшим в своем углу. Тот встал, подошел и уселся напротив.

— Фраер, с которым я тут гутарил, — Вершинин говорил тихо, зная, что собеседник не пропустит ни единого слова. — Поставь его на перо. Отстежка ваша при нем. Ежели все шито-крыто провернете, чтоб архангелы жмура не нашли и не прочухали чего — завтра у Кривого будет для вас столько же.

— Заколото, — спокойно ответил серый человек, улыбнулся, сверкнув золотыми зубами, и скользнул к выходу.

Вершинин довольно улыбнулся в усы. Информация имеет настоящую ценность, когда ею располагаешь ты и только ты.

Щеголь с нафабренными усами в костюме-тройке, кашемировом пальто и локковском цилиндре, вальяжно фланирующий по Невскому, не имел ничего общего с жиганом, который шастал давеча по Сенной. Невский проспект Вершинин любил и не упускал случая пройтись по нему. Здесь неизменно было нарядно и празднично. Механические куклы вертелись и раскланивались в витринах, гуляющая публика была одета по последней европейской моде. Вершинин с удовольствием останавливал взгляд на каждой встреченной молодой даме. Никаких валенок, салопов и платков, только элегантные летящие силуэты, изящные шляпки, узенькие ботильоны, тончайшей работы перчатки.

Моя глупая Александра, размышлял Вершинин, разглядывая изысканные витрины, все это стремится отобрать у богатых — чтобы нищими стали все. Бедняжка не понимает, как на самом деле работает капитализм. Да, сейчас он проходит через весьма паскудную стадию… даже по его, Вершинина, стандартам — паскудную. Покамест доступ ко всем этим благам имеют избранные — и, видит Бог, не по добродетелям избранные — а прочие тонут в дерьме. Но со временем капитализм станет эволюционировать. Все больше людей будет выбираться из дерьма— сперва самые ушлые, но после дорога откроется и умным, смелым, решительным… а там они найдут способ и положение масс сделать не таким беспросветным, хотя бы из страха перед революционными потрясениями — найдут.

А как хочешь ты, Александра — выйдет хуже. Голод и разруха никуда не исчезнут, а без центральной власти страна потеряет всякую надежду малой кровью выйти из кризиса. Когда за тобой придут, Александра, и ты поймешь, что это я, иудушка эдакий, тебя продал — ты решишь, что сделал я это из шкурных интересов. И будешь, разумеется, в кои-то веки права. Я ведь предотвращу неслыханное злодеяние — уничтожение всей элиты Нового порядка одним ударом. Моя забуксовавшая было карьера пойдет на взлет, о котором я даже и не мечтал. Без Реньо не обойтись, к сожалению — самому мне в ОГП идти не с руки. Но Реньо без меня не провернуть провокацию с поставкой взрывчатки, а там уж я позабочусь, чтоб моя заслуга не была забыта. Да, ломался я только для убедительности, и еще чтоб успеть собрать сведения; скоро ты с твоими сектантами получишь то, что будешь считать взрывчаткой — чтоб уж заведомо попасться с поличным. Потому что из одних намерений да разговоров громкого дела не выйдет; то ли дело уже «заминированный» храм! Тогда сектантов не спасет принадлежность к неприкосновенному институту Церкви, а тебя — симпатия твоего полковника. Вот только ты не поймешь, что делаю я это не из одних лишь шкурных интересов, но и ради всех тоже. Сколь бы плохо ни было теперь, как хочешь ты — станет много хуже.

Дойдя до пересечения с Екатерининским каналом, Вершинин оборвал размышления. Что рассусоливать, все ведь решено. Глянул на «Танк» — до встречи оставалось около четверти часа, по Невскому он любил гулять не спеша и вышел из дома заблаговременно.

Огляделся. На этом перекрестке он бывал часто, но всякий раз поражался диссонансу расположенных здесь зданий. Пряничная пестрота Спаса на Крови, мрачная громада Казанского собора с выстроенными в каре колоннами — и модерновая игривость бывшего дома компании «Зингер», в котором и было расположено представительство «Улисса».

Дом компании «Зингер» с первого взгляда поразил Вершинина своей несоразмерностью, но причину он узнал много позже, когда заинтересовался историей этого здания. Оно проектировалось как первый петербургский небоскреб — все отделения «Зингера» строились по образу и подобию штаб-квартиры компании на Бродвее, самого высокого здания в мире. Но в Петербурге действовало ограничение по высотности в одиннадцать саженей, по высоте Зимнего дворца, потому проект урезали до жалких шести этажей.

Вершинин вошел в застекленный атриум, прошествовал мимо сияющих электрическим светом магазинов к лестнице каррарского мрамора, потом свернул к лифту. Ливрейный лифтер расплылся в улыбке и распахнул дверцы красного дерева. Вершинин постарался удержать на лице скучающее выражение, скрывая, что это чудо техники неизменно приводило его в восторг.

В приемной Реньо сидела француженка. Язык не поворачивался назвать ее секретаршей. Поздоровалась она приветливо, с невероятно милым акцентом. Вершинин проводил ее взглядом, когда она ушла докладывать — длинные ноги в прозрачных чулках сверкали из-под умопомрачительно короткой, едва до середины голени, юбки — и чуть слышно вздохнул. Эх, завалиться бы с такой в «Англетер», в тот номер с огромной ванной… Рядом с ней его шикарная Лилечка смотрелась бы так же провинциально, как рублевая шлюха с Сенной по сравнению с самой Лилечкой. Ну и стоит соответственно, к гадалке не ходи…

Что же, глядишь, скоро он, сын разорившегося саратовского купца, сможет позволить себе и таких женщин.

— Заходи, заходи, Роман Саввич, — тучный Реньо привстал с массивного кресла. — Эжени, будь любезна, свари кофе. Роману Саввичу — с двумя кусками сахара и сливками.

Реньо любил демонстрировать сотрудникам радушие, чтобы сильнее был эффект, когда он сочтет нужным сменить интонацию.

Вершинин решил главную новость приберечь под конец, а пока начал отчитываться по текущим малозначительным делам. Реньо слушал с преувеличенным, по своему обыкновению, участием, кивал и выражал восхищение, несоразмерное заслугам. Даже на такого стреляного воробья, как Вершинин, Реньо при первой встрече произвел впечатление человека чрезвычайно благожелательного. Однако про таких говорят: мягко стелет, да жестко спать. Вершинин сам обучил Реньо этой поговорке.

— Таким образом, сметы, исходные и подправленные, будут у меня на следующей неделе, — заканчивал Вершинин доклад о шантаже средней руки чиновника из Министерства промышленности. — Тогда-то я ему предъявлю весь комплект разом. Убежден, проволочек с согласованием поправок к концессионному проекту после этого не возникнет.

— Обожди немного, Роман Саввич, — белозубо улыбнулся Реньо. — Как у вас говорят… Кто быстро бежит, тот рискует упасть?

— Прытко бегают, так часто падают, — привычно подсказал Вершинин, чуя подвох.

— Да, премного благодарен… на это дело я заместителя тебе назначу, и на другие тоже. Для тебя особая работа есть. Такая, какую не всякому доверишь. Ты ведь из Саратова, Роман Саввич?

— Да, — Вершинин подобрался.

— Дело такое. В Саратове скоро… на следующей неделе, вероятно… введут, как они это называют, карантинное положение. Слухи вовсю гуляют. Ну и в некоторых уездах уже голод. Поставщики, пользуясь ситуацией, задерживают хлеб по контрактам прошлого года. Не отказываются от обязательств прямо, но всячески тянут время. Надеются по голодному времени по весу золота зерно продать; а ведь Франция за него уже заплатила. На тебя одна надежда, Роман Саввич. Ты умеешь к таким безответственным людишкам подход находить. Тем более, связи и знакомства у тебя там должны остаться. Задание ясно?

— Задание, — проговорил Вершинин чуть медленнее обычного, — ясно. Вполне.

Что тут неясного. Ложью, подкупом и шантажом организовать вывоз хлеба из губернии, где со дня на день разразится голод.

Саратов. Пыльный, засиженный мухами, заплеванный лузгой Саратов. Родной город Вершинин вытравливал из себя годами, словно запах отхожего места. Ни разу не вернулся туда, даже похороны родителей не посетил, только деньги высылал тетушке.

И вот теперь ему приказывают приехать в родной город и обречь тысячи человек на голодную смерть. Споро, деловито, с уверенной улыбкой организовать отправку эшелонов с зерном в солнечную Францию. Успеть до того, как дороги перекроют, оставляя людей жрать древесную кору, а после — друг друга.

Его считают человеком, который на это способен.

А может, он и сделался человеком, который на это способен?

— Вот и превосходно, — просиял Реньо. — За завтра успеешь передать дела? Скажу Эжени, чтобы отправила курьера за билетами. Сметы по контрактам возьмешь у нее же, у нас записано, кто нам сколько остался должен… Как это по-русски… долг хорош выплатой?

— Долг платежом красен.

Вершинин глянул в окно на витые купола Спаса на Крови.

А может, права простая душа Александра? Пусть будет хуже — только не как теперь.

— Да что там, пусть Эжени сама тебе документы домой отвезет, — расщедрился Реньо. — Особым сотрудникам — особые привилегии!

Вершинин рассеянно кивнул. Красотка Эжени вошла забрать пустые кофейные чашки. Улыбка ее была очаровательной, но глаза — холодными. Вершинин перевел взгляд за окно, на храм.

— Как же я рад, Роман Саввич, — Реньо лучился довольством, как объевшийся сметаны кот. — Когда за дело берешься ты, я могу быть спокоен. А теперь расскажи-ка, что по-настоящему интересного ты для меня успел выведать? Я же чую, о чем-то тебе не терпится рассказать.

— Увы, — соврал Вершинин, глядя Реньо прямо в глаза. — Я обо всем уже доложил. Нету больше новостей, господин Реньо.

Про талант Реньо к гипнозу ходили страшные слухи, однако на Романа Вершинина эти салонные фокусы не действовали никогда. Он передумал рассказывать про итог своего расследования — и не станет.

— Что же, — вздохнул Реньо. — Получается, солгало предчувствие мне. И на старуху, как у вас говорят, бывает проруха. А как поживает твоя боевая подруга Александра? Ты ведь ее навещал…

— Ничего нового, — невозмутимо ответил Вершинин. — Докладывать не о чем. Работает теперь на отдел сугубого покаяния. Номинально до сих пор значится под арестом, по существу вполне влилась в Новый порядок. Живет с полковником Щербатовым.

— Удивительное дело, — Реньо брезгливо поджал губу. — У них там что, роковая страсть?

— Да не так чтобы страсть… Они с Щербатовым давно знакомы. Оба сыты войной по горло. Вот их и прибило друг к другу, как обломки кораблекрушения…

— Поэтично, — усмехнулся Реньо. — Чрезвычайно, я бы сказал, в русском духе. И весьма опасно. Раз это не обыкновенное насилие военного времени, мадемуазель Александру следует устранить, как то ни печально. Не дело это, чтоб красный комиссар вертелся вокруг начальника ОГП.

— Устранить так устранить, — отозвался Вершинин. — Вопрос только в методах. Самоубийство или попытку к бегству изобразить не удастся. И то, и другое не в ее характере, потому неизбежно вызовет подозрения. Подкупить охрану нетрудно, только вот нет таких денег, за которые исполнитель пошел бы под красный протокол. Опять остаются только эсеры-максималисты, этих легко раскачать на очередной теракт…

— Рискованно… если вторая женщина Щербатова погибнет в теракте, не выдадим ли мы себя? Пусть эта пылкая революционерка ему совсем не так дорога, как была сестра… Скверно, если он сопоставит факты и поймет, что за гибелью его родственницы стоит «Улисс».

Вершинин многозначительно поднял брови. Смерть Веры Щербатовой была чудовищно досадной ошибкой. Сама по себе, без Михайлова, она политического веса не имела; а вот начальник ОГП вышел бы из-под контроля, если бы следствие установило причастность «Улисса» к теракту. Второй раз замести следы будет куда как сложнее, и никаких гарантий.

Иронично, Вера Щербатова прикрыла собой Александру даже из могилы.

— Досадно было бы потерять Щербатова, — протянул Реньо. — Чревато масштабной войной в России, налогоплательщики будут негодовать… Быть может, не так уж она опасна, эта революционерка? Русские женщины бывали великими террористками, конечно. Но, похоже, их эпоха канула в прошлое. Новое поколение выросло на сентиментальных дамских романах. Как бы современная девица ни строила из себя Жанну д’Арк, это до тех пор лишь, пока она не повстречает по-настоящему сильного мужчину, который ее укротит. Так что пускай мадемуазель Александра пока живет, раз устранять ее выходит рискованно. Оставим господину полковнику этот скромный утешительный приз. Продолжишь за ней приглядывать, как вернешься из Саратова.

— Всенепременно, — ответил Вершинин.

В арке возле дома понуро ждал давешний нищий.

— Подарочек… для сестрицы… — вяло завыл он.

— Вот что, — сказал ему Вершинин. — Передай сестрице… или кто там от нее… будет им подарочек. Завтра в полдень приду в Казанский собор.

Нищий подхватился и заковылял прочь. Вершинин усмехнулся.

Гори оно все в аду. Будет сестрице подарочек. Будет подарочек им всем.

А лучший подарочек выйдет самому Вершинину. Представление о финансовых возможностях хлыстов он успел составить в ходе расследования и торговаться станет насмерть. Тогда ему точно хватит на заветный лист с красной печатью — американский паспорт. На новую жизнь в Новом свете.

Он уедет туда, где небоскребы никто не ограничивает по высоте.

— Что ты читаешь?

Саша читала в кровати, лежа на животе, болтая ногами в воздухе, и книга так поглотила ее, что она не заметила, как он вошел.

— Книгу с твоего стола, — ответила она, не отрываясь от страницы. — «Государя» Макиавелли.

— Неужто ты не читала ее прежде? — спросил Щербатов, садясь в кресло.

— Читала, конечно! Но это книга из тех, которые словно взрослеют вместе с тобой. С каждым прожитым годом открываешь в ней что-то новое. Я сейчас здесь, например: «Лучшая из всех крепостей — не быть ненавистным народу: какие крепости ни строй, они не спасут, если ты ненавистен народу, ибо когда народ берется за оружие, на подмогу ему всегда явятся чужеземцы».

— Макиавелли писал не только это. Если дашь мне книгу, покажу, на чем остановился в последний раз… Благодарю. Вот: «Что лучше: чтобы государя любили или чтобы его боялись. Говорят, что лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх».

— Цинично!

— Это как посмотреть. Макиавелли действительно вошел в историю политической мысли как основоположник прагматизма. Однако следует помнить, что миссия его состояла в объединении родной страны в единое мощное государство. Подобная цель оправдывает и самые циничные методы.

— Да, такое я слышала нередко, — Саша перевернулась на бок, опустив голову на согнутую в локте руку. — Цели подразумевались разные, а вот методы почему-то у всех как на подбор были циничные. И сходные до неразличимости. Знаешь, а Князев «Государем» заинтересовался. Не дурак, сказал, этот итальянец-то был. Несколько раз просил меня читать дальше, сам-то Федор не большой читатель был…

— Ты читала Князеву Макиавелли? — изумился Щербатов. — Разве ты не должна была марксистскую теорию ему преподавать?

— Ну, должна была, — Саша убрала волосы за ухо, как всегда делала, когда смущалась. — Но это нагоняло на него скуку. Кажется, ключевые моменты он понимал интуитивно. А когда я пыталась познакомить его с научными основами учения, у него… дела какие-то срочные находились всякий раз. Однажды я загнала его в угол и стала излагать классовую теорию как могла доходчиво, но четверть часа спустя он заснул.

— Заснул! — Щербатов засмеялся. — Это совершенно в его духе.

Саша глянула на него удивленно. Действительно, прежде он никогда не смеялся при ней. На самом деле смеялся он в последний год только с Верой, а после ее гибели не смеялся вовсе.

— Сейчас принесу книгу, с которой тебе действительно стоило бы ознакомиться, — сказал Щербатов, посерьезнев. — Тебе она в любом случае понадобится, чтоб подготовиться к экзаменам.

Однажды Щербатов спросил, что Саша намерена делать после амнистии. Она припомнила, что когда-то мечтала окончить философский факультет. Хотя женщинам теперь не полагалось учиться в университетах, Щербатов обещал устроить ей разрешение на сдачу экзаменов экстерном. В виде исключения.

Щербатов вернулся с томиком в руках.

— Это Гюстав Лебон, «Психология толпы». О свойствах толпы, таких как импульсивность, раздражительность, отсутствие рассуждения и критики, преувеличенная чувствительность. Толпа способна видеть даже то, чего не существует — особенно под управлением энергичного вожака с сильной волей. Рассуждения толпы примитивны и основаны только на ассоциациях. Формулы, облеченные в слова, избавляют толпу от необходимости думать. Это должно быть созвучно твоему опыту. Ты ведь используешь гипноз при работе с массами?

— Что-то вроде того, — Саша села по-турецки и принялась жестикулировать, как всегда, когда объясняла что-то. — Но это не стоит понимать как некую четко работающую методику. Или, хуже того, как колдовство своего рода. Знаешь, в каком-то плане ты говоришь не то, что сам хочешь сказать, а то, что они готовы услышать…

— Лебон и об этом пишет. Я хотел бы обсудить с тобой эту книгу, когда ты ее прочтешь. Как продвигается твоя работа в отделе сугубого покаяния? Ты уже достаточно здорова, это не слишком утомляет тебя?

— О, отнюдь. Это все достаточно интересно.

Щербатов кивнул. Он заметил, что получив занятие, Саша стала спокойнее и энергичнее. Видимо, права была Вера, когда говорила, что для таких людей бездействие подобно смерти, и рано или поздно они согласятся на все, что дает им возможность реализовать себя.

Отношения их тоже стали спокойнее и одновременно прочнее. Они наконец стали играть в шахматы, Саша оказалась пока слабоватым для него противником, но интересным; и, главное, быстро училась. Он больше не повторял про себя каждый день, что надо бы отослать ее завтра. Они словно прожили рядом много лет — а может, так оно и было в некотором роде. Оба уже не молоды. Оба повидали и совершили немало такого, что находится возле самой грани выносимого для человека. Разве они не заслужили крупицу мира? Отчего бы им не пожить вместе еще неделю-другую? Это ведь ни на что не повлияет.

— Ты помнишь, что если почувствуешь себя дурно, всегда можешь взять перерыв на день или два, остаться дома?

— Я помню, но, право же, в том нет никакой нужды.

— Можешь мне рассказать, каких успехов удалось достичь?

— Боюсь, не могу. Меня не уполномочили отчитываться перед ОГП. Полагаю, ты можешь запросить отчет по служебной линии… — Саша сложила руки в замок и опустила взгляд. — А я просто еще и не все понимаю, что там происходит.

— Да, ты права, разумеется, — сказал Щербатов как можно мягче. — Это мне не следовало смешивать служебные вопросы с личными. Увы, я нередко этим грешу.

— Все так перемешано теперь, — Саша пожала плечами. — И все же дома не хотелось бы говорить о делах, право же.

— Мне тоже. Вот как мы поступим… Тебя на завтра вызвали?

— Как обычно.

— Я отменю. Подождут один день. У меня завтра выходной, пускай и у тебя будет. Помнишь, Вера нам говорила про какой-то удивительный новый балет? Давай наконец посетим его.

— Балет Дягилева! Но туда билетов не достать, верно!

— Не забывай, кто тебя пригласил! — Щербатов широко улыбнулся. — Должны же из моего служебного положения проистекать какие-то преимущества, а не одни только бесконечные обязательства.

— Я глубоко сожалею о вашей потере. Прошу вас, примите мои самые искренние соболезнования.

— Вы весьма добры, благодарю вас.

Щербатов приподнял бровь. Кандидатка в невесты, за которой Церковь сулила баснословное приданое, произвела на него впечатление с первой фразы. Щербатов не ожидал такого внимания к его жизненным обстоятельствам. Девицы этого возраста обыкновенно более всего заняты собой.

Вчера он получил от отца Савватия список благотворительных учреждений, которые откроются под патронажем будущей госпожи Щербатовой, если свадьба состоится, и решил, что откажется, только если девица продемонстрирует совершенную неготовность к исполнению обязанностей жены. Ему понравилось, что она согласилась познакомиться с ним в его кабинете в центральном управлении ОГП, что сразу определило деловой характер встречи.

Одета девица была не в монашескую рясу или серое пансионное платье, а в сдержанно-элегантный костюм песочного цвета. Ясное, открытое лицо с правильными чертами, голубые глаза, аккуратно собранные светло-русые волосы. Сложение крепкое, но не плотное, великолепная осанка, изящные тонкие запястья и пальцы. Девушка оказалась чуть старше, чем Щербатов ожидал — ближе к двадцати пяти, чем к двадцати. Звали ее Анастасия Николаевна.

— Гибель Веры Александровны — огромная трагедия не только лично для вас, но и для всех мыслящих русских людей, — сказала девушка. — Ни о чем я так не мечтала в последний год, как о личной встрече с ней.

— Уверен, Вера тоже была бы рада с вами познакомиться. Однако придется вам довольствоваться моим скучным обществом. Прошу вас, расскажите немного о себе.

— Извольте, — Анастасия Николаевна ничуть, кажется, не смутилась. — Я выросла в большой любящей семье. Училась в Екатерининском институте, получила диплом с отличием. В сентябре четырнадцатого года поступила на курсы сестер милосердия военного времени, после служила в тыловых госпиталях. Осенью восемнадцатого мои родители и братья были расстреляны большевиками по списку двухсот трех. Меня не оказалось с ними потому лишь, что я была командирована в отдаленный госпиталь. Монахини из расположенной рядом обители укрыли меня от чекистов. В монастыре был организован лазарет, где мы выхаживали офицеров Добровольческой армии, а пока город находился под красной оккупацией, многих из них спрятали. Я служила под руководством своего духовного отца, бывшего в миру хирургом. Госпиталь работал и по окончании Смуты, так что я продолжила совершенствоваться в сестринском деле, пока отец Савватий не вызвал меня в Москву. Все эти обстоятельства подробно изложены в моем личном деле, вам должны были его уже передать.

Сидя в мягком кресле, девушка не облокачивалась на спинку, а держала спину совершенно прямо. Выглядела, однако, ее поза непринужденной и изящной. Руки спокойно сложены на коленях — при разговоре она не жестикулировала.

— Благодарю вас, вы чрезвычайно обстоятельны, — ответил Щербатов. — Анастасия Николаевна, у вас наверняка ведь есть ко мне вопросы? Я не хотел бы, чтоб между нами оставались недоговоренности. Что вы считаете нужным узнать, прежде чем принять решение?

— Я ценю ваше внимание. Однако я уже все необходимое разузнала и решение свое приняла. Я знаю, вы — человек благородный, посвятивший себя самоотверженному служению Отечеству. Обязанности супруги мне известны, и я готова принять их на себя, если вы сочтете меня достойной. Так что это вы задавайте любые вопросы, я не намерена что бы то ни было скрывать.

— Чему бы вы хотели посвятить свою жизнь после свадьбы?

— Разумеется, первая обязанность жены — рождение и воспитание детей. Можно отталкиваться от британского представления о «королевском долге»: рожать до появления двоих здоровых наследников мужского пола. Управление домашним хозяйством, чтобы супругу не приходилось тратить драгоценное время из-за бытовых неурядиц — также моя работа, меня этому учили. Однако к этому одному мои амбиции не сводятся.

— Вы, верно, будете курировать деятельность благотворительных учреждений?

— О, это, право же, пустая формальность. Удовлетворительная работа подобных организаций обеспечивается не парадными визитами, а разветвленной системой всестороннего надзора. У Церкви она есть. А я бы хотела посвятить себя службе в ОГП.

Щербатов посмотрел на девушку с интересом. Разумеется, он ожидал, что Церковь в обмен на щедрые дары потребует новую долю власти. Несмотря на все елейные слова, клирики не подали нищим ни единого сухаря, если таким образом не покупали расширение своего влияния. В юрисдикции Церкви уже находились не только все семейные суды, но и производство по уголовным делам малой тяжести — и она подбиралась к средним. Местная власть, распределение губернских бюджетов, цензура, система образования — во всех этих сферах влияние Церкви росло с каждым днем. Щербатов предполагал, что и в ОГП Церковь попытается внедриться, но чтобы непосредственно через его предполагаемую жену — это оказалось неожиданностью.

— Чем конкретно вы бы хотели заниматься в ОГП? — спросил Щербатов.

— О, я мечтаю продолжить дело Веры Александровны! Для меня многое значит ее проект преобразования человеческой природы.

— В таком случае вам, вероятно известно, что месмерические техники ее надежд не оправдали.

— Потому-то я и надеялась с ней повстречаться! Существуют и другие пути! Понимаете, мой духовный отец… его родных, как и моих, зверски убили большевики, безо всякой вины убили, за одно только благородство происхождения и духа… но этот святой человек не озлобился, он, истинный христианин, ищет способ помочь своим врагам. Он состоит в переписке с одним португальским психиатром. Они обсуждают возможность излечения людей от буйства и излишней жестокости при помощи небольшой хирургической операции на мозге.

Впервые девушка, которую Щербатов счел уже было чем-то вроде грациозной машины, заговорила о том, что волновало ее по-настоящему. Дыхание ее участилось, ноздри затрепетали, тонкая прядка на виске стала влажной от выступившего пота.

— Понимаете, совсем небольшая, практически безопасная операция — и пожизненное исцеление от разрушительного поведения, избавление от дурных наклонностей, становление на путь послушания и смирения! Много быстрее и дешевле, чем красный протокол, может применяться поистине массово. Один врачебный кабинет будет исцелять десятки, сотни человек в день! К тому же операция не калечит ни тела, ни разума, влияет исключительно на злую волю. Ее планируется назвать лейкотомией — разрезом белого вещества. Этот португальский ученый согласен перебраться в Россию, если ему здесь предоставят подопытных. Ну, буйных у нас в избытке.

Щербатов кивнул. Лечебницы для душевнобольных были переполнены даже сильнее, чем все другие учреждения в стране.

— Пожалуй, Вере эта идея понравилась бы, — сказал Щербатов. — В вас, полагаю, она нашла бы того единомышленника и друга, которого искала всю жизнь.

— Как же я мечтала работать вместе с ней, — выдохнула девушка. — Но раз это невозможно, я стану продолжать дело ее жизни! Буду с вами откровенна: по этой причине я и хочу сделаться вашей женой.

Здесь она все верно рассчитала. Чтоб сделать карьеру в ОГП, женщине следовало иметь фамилию Щербатова. В ОГП, как и в другие службы, женщин принимали только на низовые должности, и платили на треть меньше, чем мужчинам за ту же работу; на карьерный рост им рассчитывать не приходилось. Безнравственной идеи большевиков о предоставлении отпуска по уходу за ребенком Новый порядок не придерживался. Детей обязан содержать отец, а если он по какой-то причине не может или не желает делать этого, значит, женщина совершила неверный выбор и должна послужить другим уроком.

Щербатов, разумеется, мог обеспечить женщинам из своей семьи возможность заниматься, чем им заблагорассудится.

— И вот что еще, — девушка чуть покраснела, но голос ее остался твердым. — Мне известны некоторые обстоятельства вашей частной жизни. Я бы хотела, чтобы вы знали: я никогда не стану обременять вас глупыми дамскими сценами. Конкубинат — древний и почтенный институт. Эта женщина, другие после нее — безразлично. Я знаю, свой долг в отношении семьи вы станете исполнять неукоснительно. Как вы проводите досуг — меня не касается.

Щербатов улыбнулся будущей невесте… теперь уже, по всей видимости, невесте.

— Полагаю, — сказал он тепло, — мы сработаемся.

Начальник штаба Народной армии мечтательно улыбнулся. Письма жене он составлял мысленно. Даже если бы была возможность отправить их, он разумеется, не стал бы этого делать — связь беглого комиссара с мятежной Тамбовщиной следовало скрывать любой ценой. Бумаге он этих слов тоже не доверял. Ни к чему рисковать на пустом месте… да и бумагу стоило поберечь. Но мысленно обращался к Саше каждый день, как только возникал перерыв в делах, что бывало вовсе не так часто.

Сейчас он запретил себе отвлекаться от бумаг, с которыми работал. Следовало закончить с ними, покуда крохотное окно избы пропускало достаточно света. Протоколы заседаний штаба, перечни боевых приказов, расписания караулов и дежурств, досадно короткая опись боеприпасов — все требовало его личного внимания. Печатной машинки в штабе Народной армии уже не было, приходилось разбирать рукописный текст, написанный нередко едва ли не на ходу.

Потом он побрился, без мыла, с холодной водой, используя оконное стекло в качестве зеркала. Дни, в которые начштаба позволял себе манкировать бритьем, можно было пересчитать по пальцам — когда обстрел шел круглые сутки без перерыва, и еще когда он горел в тифозной лихорадке. Все остальные поводы уважительными не считались.

Настало время проверять караулы. Это была обязанность дежурных помощников, но Белоусов неизменно участвовал в проверках и лично, хотя прогулки через сугробы плохо сказывались на его коленях. При штабе Народной армии всегда бывали командиры тех или иных отрядов; многие из них имели мало военного опыта либо не имели вовсе, пришли в восстание прямиком из гражданской жизни. Им следовало быстро усвоить правила армейского быта. Белоусов знал, что учить людей следует не столько нотациями, сколько личным примером. Пусть запомнят, глядя на него: начальник штаба не гнушается лично проверять караулы.

Похвалил часовых, которых застал в полном порядке. Пареньку, застигнутому на посту с самокруткой, назначил наряд вне очереди. Та же участь постигла свободного от караула бойца, справлявшего нужду вне установленного места.

— Да ладно, командир, мы ж на околице, — оправдывался боец. — До отхожей ямы через полсела тащиться! Кому это тут мешает, скажи на милость?

— Нас тут сотни человек, — терпеливо объяснил Белоусов. — Если всякий будет нужду справлять где ему вздумается, при следующей оттепели враз задохнемся. Ты в армии, правила есть правила.

В Императорской армии за подобный проступок боец схлопотал бы как минимум оплеуху и вдобавок — порцию отборной брани; мог бы и под плеть пойти, окажись господин офицер не в духе. Но в Народной армии действовали иные установления.

Раз уж Белоусов оказался на околице, заодно осмотрел дорогу: глубокая, вязкая, перемешанная с осколками льда грязь. Это хорошо. Это значит, еще поживем.

Последней была назначена инспекция банно-прачечного отряда. Как и многие люди, Белоусов имел обыкновение неприятные дела откладывать напоследок. В банно-прачечных отрядах служили, если это так можно назвать, женщины из числа беженок. О субординации там нечего было и думать, почти непрерывно шли скандалы и склоки. Вот и теперь из избы, отведенной под прачечную, доносился визгливый бабий крик.

Белоусов подавил соблазн пройти мимо, оправдавшись перед собой другими делами. Вздохнул и вошел в избу, отведенную под прачечную. Тут же принялся расстегивать шинель — здесь было жарко, почти как в бане. От щелочного духа ело глаза.

— Да кто ж так бучит, едрена кочерга! — орала на солдатика здоровенная, в два обхвата, бабища. — Энто стыдоба одна, а не бученье! Не стану я бучить таким макаром, хошь стреляй меня своим револьвертом, ирод!

— Не понимаю я ее, товарищ начштаба, — солдатик виновато развел руками. Видать, городской, из интеллигентов. — Отказывается работать, а что не так, объяснить не может!

— Ты глянь, начальник, глянь! — накинулась склочница уже на Белоусова. — Эдак разве же бучат?

Тетка сунула ему под нос мокрую льняную рубаху. Белоусов вгляделся. Отстирано и вправду некачественно: под воротом осталась жирная черная полоса.

— Что же не так? — спросил начштаба. — Неужели вся буча вышла у нас?

Бучей крестьяне называли щелочь, которую добывали, настаивая золу. Мыла в Народной армии давно уже не было.

— Да что буча, — отмахнулась баба. — Буча-то есть, да ежели ее ложить с лихвой, в лоскуты белье треснет. Ветхое больно.

— И действительно, — согласился Белоусов. — Что же вы, матушка, предлагаете? Знаете, верно, что делают в таких случаях?

— Дак мне ли не знать! Я ж первая хозяйка у себя на селе была, — важно ответила крестьянка, довольная, что у нее спросили совета. — В чугунок его надо и в печь! Часа не пройдет — хошь на свадьбу надевай! И бучи меньше надоть. Только чугунков-то нету!

— Как вас, матушка, звать?

— Марфа Степанова я!

— Товарищ Степанова, назначаю вас ответственной за стирку белья, — сказал Белоусов. — Чугунки принесут вам, я отдам распоряжение в интендантскую службу.

Настало время обеда. Белоусов подошел к кухонной избе и встал в общую очередь. Похлебку раздавали прямо с крыльца. Хорошо бы была уха из тараньки! Ее любовно прозвали «суп карие глазки», поскольку рыбьи глаза плавали в ней в огромном количестве. Это куда съедобнее, чем волчья похлебка. До этой зимы Белоусов полагал, что мясо волков непригодно в пищу, но жизнь заставила изменить мнение. Если пару часов отваривать волчатину в воде, подкисленной клюквой, которую иногда удавалось отыскать под снегом… это несколько лучше, чем голод.

Белоусов задумался, как сообщить Саше об их положении, чтобы не слишком опечалить ее.

Сегодня был «суп карие глазки». Это хорошо, таранька соленая, а соли отчаянно не хватало в рационе.

— Здоров, Михалыч, — Антонов подошел с дымящейся миской в руках.

— Добрый день, товарищ главком! Как семья?

— Слава Богу. Наташка уже вовсю по кухне дежурит. Говорю ей, куда, полежала б еще, так нет. Зазорно, говорит, от баб: станут болтать, жена главкома-де барыней ходит. Сашка на поверку крепче, чем казалось поначалу. Уже почти вдвое в весе прибавила! Сегодня улыбнулась мне, представляешь, Михалыч, вот так просто взяла и улыбнулась!

— Рад за вас.

Кирилл Михайлович произнес это чуть натянуто. Он, разумеется, и вправду был рад за семью товарища. И все же разговоры эти лишний раз напоминали, что его жена далеко и неизвестно, что с ней, а детей у них нет и, по всей видимости, уже не будет.

— Я чего искал-то тебя, — сменил тему Антонов. — Разведка вернулась. Счас после обеда командиров собираю в штабе. Решим, кто откуда беляка бить станет. Да не делай ты такое лицо, Михалыч! Помню, помню я твою науку. Сам тут останусь, в набег не пойду. Подумал, — Антонов почесал в затылке, — прав ты был… неча главкому геройствовать без нужды. Здесь моя работа, за порядком следить, людей направлять…

После совещания Белоусов зашел в церковь. Там была оборудована главная казарма. Сосновые нары стояли в три ряда вдоль стен, закрывая потемневшие от времени фрески.

Начштаба устроил дневальному выволочку за сваленные в кучу сырые валенки. Проверил тягу в печи. Угарный газ был менее впечатляющим врагом, чем правительственные войска с их бронетехникой, однако не менее смертоносным, а в текущих условиях — даже и более опасным.

После обратил взгляд к части иконостаса, не заставленной нарами. Подумал было рассказать Саше, как прошло совещание, но решил, что ей, должно быть, не это теперь интересно. Она все же женщина, а женщинам, даже самым сильным и храбрым из них, следует говорить о любви.

Белоусов всегда твердо знал, что его долг офицера — защищать Отечество, а его долг мужчины — любить жену беззаветно. Три года первого брака вспоминались теперь как пора совершенного счастья; когда эпидемия холеры унесла жизни любимой и дочери, он счел, что и его жизнь закончена, и полностью посвятил себя службе. Однако с тех пор минуло двенадцать лет. Белоусову доводилось встречать женщин, к которым он испытывал симпатию — обоюдную, судя по всему. Но всякий раз он задавался вопросом, способен ли составить счастье этой женщины; и, честно ответив себе, отступался. Он решил уже, что ему суждено хранить верность памяти первой возлюбленной до самой смерти.

А потом появилась Саша. Слишком слабая и неопытная для свалившихся на нее испытаний, она встречала их стойко и отчаянно цеплялась за все, что только могло сделать ее сильнее. И тогда он понял, что Бог определил ему еще одно испытание — новую любовь.

Что такое любовь, он твердо знал с детства. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует.

Вот только полно, нужно ли это теперь его жене? Не много ли он о себе возомнил? Его — счастливый, по слухам — соперник молод, облечен властью, богат, и с Сашей у него особая мистическая связь. Пусть они были врагами — разве это не делает их отношения только острее? Стоит ли надеяться, что Саша хотя бы вспоминает скучного сорокалетнего старика? С ним она и сошлась потому лишь, что ей все равно было, в чьих объятьях пытаться позабыть ту роковую страсть.

Белоусов заставил себя расслабить сжавшиеся в кулак пальцы. Такими мыслями он не помогает ни Саше, ни самому себе. Никто не имеет права судить ее, не пройдя через то, что выпало на ее долю. И он, ее муж перед Богом и людьми, не имеет права отступаться от нее.

В действительности он бы испытал нечто вроде облегчения; но об этом он даже мысленно говорить ей не стал.

Любовь не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает.

— Сегодня опять в храм? — Пашка, как обычно, дежурил у выхода из малой гостиной.

— Ну да, — Саша улыбнулась ему и пожала руку. — Куда мне еще идти-то…

— Машину вызвать или пешком пойдем?

— Да давай пешком, дождя нету вроде.

Привычно отметившись на посту, они вышли во двор, на длинную ведущую к воротам аллею. Участок дорожки и кусок ограды, раскуроченные взрывом «Кадиллака», были уже аккуратно восстановлены. Если не присматриваться, и не поймешь, какая тут произошла катастрофа совсем недавно.

Улицы в этой части города покрывала ровная брусчатка. Ливневая канализация хоть и работала исправно, но с бурными весенними потоками не справлялась. Усыпанной белым снегом Москву Саша видела всего однажды — в день приезда. Дома тут топились углем, и вездесущая черная пыль пачкала снег едва ли не раньше, чем он успевал осесть. Теперь эти грязные залежи стремительно таяли, наполняя улицы темными потоками. Саша сперва старалась не замочить замшевые ботиночки, но скоро осознала тщетность этих попыток и пошла прямо по воде. Кое-где еще сохранилась с ночи тонкая наледь, она со звоном проламывалась, когда Саша на нее наступала. Солнечные блики играли на поверхности черных луж.

Пахло грязной городской весной. Мальчишка-разносчик пробежал вприпрыжку и забрызгал восседающую в пролетке барыню; та принялась было орать на него, размахивая зонтиком, но шалуна и след простыл. Саша расстегнула пальто — хотелось дышать полной грудью.

— Смотри, Пашка, вон уже грачи прилетели! А ты чего смурной такой? Случилось что?

Обычно разговорчивый Пашка был сегодня не по-весеннему хмур и старательно смотрел себе под ноги. Саша решила уже, что он не ответит ей. Что же, он, в общем-то, не обязан. Она ему не начальство, чтобы требовать отчета.

— Да вот, сослуживца бывшего повстречал, — буркнул Пашка, когда Саша уже успела позабыть свой вопрос. — Недавно еще за папиросами всем бегал… теперь без ноги. Отстрелили черти ваши, на Тамбовщине.

Саша не нашлась, что ответить.

— У нас же весь отряд туда отправили. А я в госпитале отлеживался после ранения того, — Пашка сплюнул в черную ледяную воду. — После госпожа Щербатова меня в личной охране оставила. А ребята мои все там полегли, пока я тут дверные косяки подпирал.

— Ты знаешь, Пашка, я пыталась это прекратить, пыталась.

— Да не в тебе дело, комиссар… Дай-ка руку, проведу по сугробу, а то по колено вымокнешь… Ваши там звереют. Наши — тут. И столько народу уже загублено, что никак не примириться теперь. Отступать некуда, надо идти до конца, покуда вовсе друг друга не перебьем. Конца-краю не видно войне этой проклятущей…

Саша знала, когда и как закончится проклятущая война, но рассказывать не стала. Может, после Пашка поймет… если, конечно, по службе не окажется внутри храма в тот день.

Пашка, конечно, был огэпэшник, враг. Допросы и расстрелы противников режима были для него рабочей рутиной — так же, как для Саши в свое время. И все же чувствовалась в нем глубокая тяга к справедливости. Будет жаль, если в тот день он окажется внутри храма… впрочем, мелочь на фоне того, чем уже пришлось и еще придется пожертвовать.

Перед входом Пашка спросил:

— Ты ведь надолго в подвалы, как обычно? Я не буду тогда у дверей стоять, лады? Свечку по Вере Александровне на канун поставлю. Сорок дней сегодня.

— Ты что же это, отпрашиваешься у меня, что ли? Бог с тобой, делай тут что хочешь. Тебя разыщут, когда меня отпустить решат. Читай покуда свои шпионские романы…

Сашу, как обычно, встречали. Она не менее дюжины раз проходила подземными коридорами, но без провожатого ни за что бы не нашла дороги в этих переплетениях. Самсон ждал ее не всегда, а только когда были новости. Бывало, ее просто оставляли одну в келье на несколько часов. Хоть заняться тут было решительно нечем, даже книг не водилось, это совсем ее не тяготило. Ей нравилось побыть вот так наедине с собой, впадая в легкий транс и ни о чем не думая.

Сегодня Самсон ожидал ее. Как обычно, он сперва закончил молитву и потом только обернулся к Саше.

— Что Вершинин? — нетерпеливо спросила она. Как и Матрона, Самсон не тратил слова на приветствия и прочие пустые фразы, и Саша тоже сразу начала с дела. — Может он достать взрывчатку?

— Все он может. Торгуется, конечно, как черт. Ну да у нас есть люди, которые и не с такими сговаривались.

— Хорошо. С Тамбовщины есть известия?

— Все по-прежнему. У ваших нет боеприпаса, чтобы атаковать. У врага нет транспорта, чтобы вглубь по бездорожью ломиться. Выжидают, когда дороги подсохнут. Это середина мая, не раньше.

О делах на Тамбовщине сектанты были осведомлены — там у них своих людей хватало. Саша уже успела выяснить не только сводки с фронта, но и судьбу своих друзей. Аглая действительно погибла, и Лекса тоже. А вот Антонов скрывался в лесах, и начальник штаба, насколько это было известно хлыстам, у него остался прежний.

— Не до того им будет к середине мая, — Саша усмехнулась. — У нас, значит, дело теперь стало за саперами. Сможете с нашими на Тамбовщине на связь выйти? И людей нужных вывезти сюда?

— Сможем, отчего нет. Церкви везде дорога открыта. Оденем монахами, документы выправим, никто ничего не заподозрит.

— Тогда вот что. Разыщите Александра Антонова… или Белоусова, это начальник штаба его. Скажите, что план у меня наконец есть, но нужны саперы и инженеры. Все, кто жив остался. Только бы кто-то из них остался…

Станут ли командиры Народной армии доверять ей теперь, после всего, в чем она была замешана?.. Но это уже не зависит от нее, сделанного не воротишь. Авось рассудят, что не так уж велика ценность саперов для армии, где давно нет и не предвидится никакой взрывчатки, и ими можно рискнуть.

Саша подумала, что могла бы, возможно, передать мужу что-то личное; но не знала, что. Она ведь собиралась сказать Щербатову, что хочет уехать от него, все время собиралась… но отчего-то не собралась до сих пор. Ведь каждая следующая ночь ничего уже не меняла. Волевым усилием Саша выкинула из головы эти мысли. Не главное теперь.

— Подготовьте пока планы помещений храма, бумаги о строительстве — все, что сможете достать. Когда саперы окажутся здесь, мне надо будет встретиться с ними. Не знаю, выполнят ли они мой приказ. Но они должны знать, что это действительно мой приказ.

— Как скажешь, дитя. Все будет готово.

Самсон никогда не спорил и ничего не требовал, но выполнял при этом все, что она говорила. Сашу это ставило в тупик — она привыкла, что с союзниками за любую услугу приходилось торговаться до одури, и все только и делали что выставляли свои условия. Скорее всего, на деле не она использует хлыстов, а они используют ее в своих, смутно ясных ей целях.

Они неловко помолчали, хотя неловко, пожалуй, было только Саше. Старец Самсон выглядел невозмутимо. Ему, верно, ничего не стоило часами вот так смотреть в пустоту, чуть улыбаясь.

— Я вот чего не могу понять, — Саша решилась прервать молчание. — Вам-то зачем этот теракт? Я думала, Новый порядок притесняет вас, а вы тут как у Христа за пазухой. Да и на Тамбовщине ваши не бедствуют. Зачем вам это? Власть Антихриста? Ну так всякая же власть от Антихриста…

— Всякая власть от Матери, — с улыбкой поправил Самсон. — Как и все плотское. Нам нет дела до Нового порядка. Мы должны восстановить Храм.

— В смысле? Мы же наоборот, разрушим храм?

— Это не храм, это строение, — ответил Самсон. — Храм здесь был прежде. Его снесли.

— Да, тут стоял вроде какой-то старый монастырь, — припомнила Саша. — Так он был ваш, хлыстовский? И церковь в нем была одна из ваших, выходит?

— Не одна из наших. Ты ж иудейка по рождению. Должна понять. Здесь был Храм. И снова будет Храм.

— Вон оно что…

В иудаизме считалось, что Храм возможен лишь один, и стоять он может только в одном-единственном месте на Земле.

— Восемьдесят лет Христовы люди готовились уничтожить это здание, — спокойно сказал Самсон. — Только слуги Антихриста заложили фундамент, мы уже знали: если не Господь созиждет дом, напрасно трудятся строящие его. А ты явлена, чтобы назначить день. Потому что таков твой завет. Все христовы люди за тебя молятся.

— Я не верю в молитвы, но все равно приятно, — Саша завела прядь волос за ухо. — Вы молитесь, чтоб у меня все выгорело со взрывом?

— Не говори глупости. Что у тебя получится со взрывом, зависит от того, будешь ли ты умной, осторожной и храброй. Бог в этом тебе помогать не станет. Молимся мы о спасении твоей души.

Саша закатила глаза к низкому потолку:

— Право же, оставили бы мою душу в покое уже. Мне все равно, но… какое ваше дело, ей-богу.

— У всех людей одна душа, — спокойно объяснил Самсон. — Храм нужен как место, откуда начнется ее освобождение. Грешник обречен страдать, рождаясь снова и снова, пока заключенный в нем свет не выйдет на свободу. Но ты посвятила себя Матери — сиречь греху — чтобы помочь людям навсегда избавиться от уз Матери. Потому мы молимся, чтобы ты успела перед смертью покаяться. Бывает, что за мгновенье до смерти человек успевает все понять и освободить заключенный в нем свет — спасти свою душу. Пусть твоя предсмертная молитва будет услышана.

— Спасибо, конечно… — Саша пожала плечами. — Но я бы, честно говоря, предпочла пожить, вот так просто… Послушайте, а как у вас все эти высокодуховные слова сочетаются с тем, что вы разработали красный протокол для ОГП?

— А как у тебя мечта о равенстве и счастье для всех сочетается с террором? — с любопытством спросил Самсон.

— Ну я-то из себя святую не строю!

— Когда Бог дал людям свободу убивать и увечить друг друга, как думаешь, дитя, что он нам хотел этим сказать?

Саша уже попривыкла к манере Самсона проповедовать так, словно эти идеи осенили его только что и ему не терпится поделиться ими.

— Вроде бы, по учению Церкви, свобода грешить дана людям только для того, чтоб они могли отказаться от греха, — припомнила Саша. — Ну, кроме тех случаев, когда убивать и мучить друг друга людям велит сама Церковь… или какой-нибудь представитель власти… или кто угодно, если сумел убедить других, что исполняет волю Бога… тогда это вроде как уже не грех.

— Мог ли Бог рассуждать как урядник? — напоказ задумался Самсон. — Или, создав людей свободными творить насилие, Он имел в виду, что каждый вправе совершать выбор сам, а путь человечества к спасению будет непрост?

— Ты устала сегодня?

— Нет, отнюдь.

Андрей задавал этот вопрос, потому что сам уставал смертельно. Он привык скрывать свои переживания и выглядел неизменно спокойным, уверенным, даже чуть отстраненным. Но Саша успела изучить его и подмечала признаки усиливающейся с каждым днем усталости: темные круги под глазами, слабую дрожь в пальцах, красные прожилки возле радужки. Его кожа всегда была бледной, но теперь отдавала иногда легкой голубизной, особенно возле губ. Люди, привыкшие скрывать чувства даже от самих себя, обыкновенно умирают рано от сердечного приступа.

Никто из них больше не заговаривал о том, что пора бы им разъехаться. Возможно, каждый ожидал, что это предложит другой. Возможно, как-то не до того стало.

Саша не спрашивала, как Щербатов себя чувствует — он не любил без необходимости кривить душой, но еще меньше любил, когда его жалели. Да и о том, чем занимается теперь на службе, он ей не рассказывал. Им обоим было о чем молчать.

И все же он улыбнулся ей:

— Тогда иди ко мне.

Саша подошла к нему, чтобы без слов выразить то, о чем не хотела, не могла, права не имела говорить. Он ведь тоже ни разу не сказал ей, значит ли она что-либо для него — но в постели слова и не нужны были, этот способ выражать чувства открыт и самым суровым людям, будто черный ход в запертом на стальные замки пылающем доме. Они двигались осторожно, словно в темноте искали путь через пространство, полное бесценных и невероятно хрупких предметов.

Двое мужчин было в ее жизни, и каждого она предавала по-своему. Виноватой себя не чувствовала, ей осточертело бесконечно быть виноватой во всем.

После, на смятых простынях, Андрей уже не выглядел измотанным. В такие моменты ей удавалось заставить его улыбаться, иногда даже смеяться, чтобы в разрезе его глаз проступило что-то скифское, дикое, памятное ей с первой встречи. Она рассказывала забавные истории, помогая себе жестами и гримасами, и он забывал ненадолго о том, что тяготило его. Они по-прежнему разговаривали каждую ночь — часто болтали о ерунде, но, бывало, обсуждали и серьезные вещи, хотя всегда только о прошлом.

— Я все думаю, как же мы с тобой оказались по разные стороны фронта, — его рука лежала на ее затылке, рассеянно гладя тонкие завитки у основания черепа. — Возможно ли было этого избежать? Расскажи, как ты пришла в революцию. Это произошло после того, как погибли твои родные?

— Не сразу, — ответила Саша. — Тогда я была растеряна, напугана и ни о какой революции не помышляла, слово даже это не понимала толком. Так, из заумных газет что-то… Повезло мне, настоятель нашей церкви пожалел сиротку, помог быстро пройти катехизацию и получить разрешение на крещение. Знаешь, я всегда умела каждому показаться тем, что он хочет увидеть… Так я смогла уехать из Белостока. Жить у дальней родни из милости было мучительно, а замуж брать некрасивую бесприданницу никто не спешил.

— Трудно было пробиться в незнакомом большом мире?

— Не так уж трудно, как то ни странно. Мне удалось избежать ловушек, подстерегающих наивных провинциалок. Есть свои преимущества в том, чтоб не иметь смазливой мордашки и стройной фигурки. Более того, мне даже сразу удалось именно то, о чем я мечтала. В Белостоке все было такое маленькое, обшарпанное, устаревшее… Мечтала я работать на большом заводе, среди мощных машин, на острие прогресса. Создавать будущее. Еврейских детей хорошо учат, потому меня сразу приняли, и не в чернорабочие даже — учетчицей. Девушки могут считать в уме так же быстро, как мужчины, а платить им можно на треть меньше за ту же работу.

Саша прикрыла глаза на несколько секунд, воспроизводя мысленно рисунок родинок на его плече. После сверила с оригиналом — все совпало.

— И что же, завод разочаровал тебя?

— О, не сам завод. Люди, которые работали там. Их положение. Мощь, скорость, прогресс — все это не имело отношения к ним. Они были отчуждены от результатов своего труда. Им никто не рассказывал, чем занимается хотя бы уже соседний цех. Они были не винтиками механизмов даже, а топливом для них. Понурые, словно невольники под плетьми, они заступали на смену, чтоб вернуться в свои бараки опустошенными и использованными. Они создавали не будущее для всех, а прибыль для хозяина, расплачиваясь собственными жизнями. Это как злое колдовство: вместо того, чтобы творить големов и заставлять их служить людям, оно самих людей превращает в големов. Ну, я и встретила тех, кто объяснил, как это работает, и что может быть по-другому. Люди могут не быть отчуждены от своего труда. Каждый может быть творцом будущего, а не рабом.

— Да уж, ваши умели об этом красиво говорить. Ты все еще веришь в это?

— Наверно… — Саша тяжело вздохнула и спрятала лицо в ладонях. — Во что еще мне верить? Сейчас этого не будет, но как знать, возможно, в будущем… каким-то образом… хоть бы и через сотню лет.

— Ни через сотню лет, ни через тысячу. Это наивная утопия, Саша. Будет иначе. Не так красиво, как тебе наврали. Но лучше, чем теперь. Ты увидишь. Я надеюсь, ты все увидишь и сама поймешь. А теперь спи. Подвинься ко мне и спи.

— Ты выполнишь мой приказ, каким бы он ни был? — спросила Саша.

Сапер Аким взглянул на нее исподлобья. Саша помнила его еще по пятьдесят первому полку. Тогда он был подтянутым военспецом с лихо закрученными усами. Саша ожидала, что ряса будет смотреться на нем как карнавальный костюм, однако отросшая клочковатая борода делала его похожим на слегка юродивого монаха, каких теперь много развелось. Аким сильно исхудал. На лице и руках волдыри — видимо, последствия недавнего обморожения.

— К-командующий Объединенной н-народной армией Антонов д-до сих пор считает т-тебя своим комиссаром, — тихо, но твердо ответил сапер. — Он п-подтвердил, что т-твои приказы должны исполняться, как его.

Прежде Аким не заикался. Последствия контузии, должно быть. Когда только успел?

Саша чуть улыбнулась. С Антоновым ей приходилось непросто. В первую встречу он едва не приказал ее расстрелять, да и после они не сразу поладили. В глубине души Саша подозревала, что только отчаянное положение свело их и их партии вместе; если социалистическим силам доведется победить, большевики и эсеры снова сцепятся намертво в борьбе за власть. Но не теперь. Теперь Антонов верил в нее даже тогда, когда она сама в себя не верила. Иначе не прислал бы Акима. И она не подведет своего главкома.

— Тогда слушай мою команду, — Саша достаточно общалась с хлыстами и переняла их сухую, будничную манеру речи. — Через три недели мы взорвем этот храм. Попытка у нас будет только одна. Надо спланировать так, чтобы купол обрушился и раздавил всех, кто внутри.

— Всех — это к-кого?

Саша нечасто слышала, чтоб голос взрослого мужчины давал петуха, словно у подростка.

— Всех их. Руководство ОГП. Генералов. Министров. Глав концессионных компаний. Богачей, наживающихся на войне и голоде. Иностранцев, богатеющих на нашей беде. Попов, объявляющих это все волей Бога. Тех, кто прославляет это в прессе, — Саша чуть помолчала. — Ну и сколько-то людей непричастных, конечно. Это уж как водится.

— П-приказ ясен, — Аким дважды моргнул, но голос его звучал деловито. — Н-нужно изучить д-документацию. П-планы, сортаменты, в идеале — весь п-проект и бумаги подрядчиков.

— Тебе все предоставят.

— Как п-планируется д-доставить взрывчатку в здание?

— У наших союзников свои люди повсюду. В том числе в хозяйственных службах и в охране служебных входов. У Церкви служба безопасности собственная, не огэпэшная. Если понадобится, можно устроить ремонт кровли и подвалов.

— Понял. П-принял. И в-вот что сразу следует учесть. Здание б-большое, взорвать все заряды одновременно б-без электроподрыва невозможно. Словом, взрывников потребуется не менее троих. И выбраться они не успеют.

— Это не станет проблемой. У нас есть исполнители, которые… готовы, на все готовы. Ты только им объясни, что делать, да попроще, чтоб они поняли. Это гражданские.

Сапер нахмурился, но ничего не ответил.

— Лучше бы нам пореже встречаться, — сказала Саша. — Но со мной свяжутся, если будет надо. Сейчас есть вопросы?

— Вопросов п-пока не имею. П-приказ ясен, комиссар. Я изучу п-проект и доложу о возможности в-выполнения.

— Я буду ждать доклад. А пока расскажи же мне, как там наши? Да на вот квасу выпей, умеют здесь его готовить! И вот еще что, — Саша завела волосы за ухо, — нет ли для меня личного послания… от кого-то?

Сама она мужу ничего от себя не передавала. Предлог у нее был, любая лишняя информация могла навредить. Но ее муж всегда был храбрее, чем она.

— А то, — сапер усмехнулся в клочковатую бороду. — Кирилл Михалыч п-просил тебе п-передать, что знает: что бы ты ни делала, так н-надо и потому так п-правильно. И еще: он молится за тебя к-каждый день.

— Ты слишком быстро рвешься вперед, Иван, — Щербатов изучал шахматную доску, опершись о спинку кресла, где сидел Ванька. — Потому ослабляешь центр. Это может оказаться непростительной ошибкой, у тебя агрессивный противник.

— Какой ход вы посоветуете, Андрей Евгеньевич? — спросил Ванька.

— Если выведешь коня на эту позицию, а ладью — на эту вертикаль, сможешь перехватить инициативу на левом фланге, одновременно контролируя центр.

— Давай, Андрей, сыграй за Ваньку всю партию, — буркнула Саша. — Мы вроде пытаемся научить их мыслить самостоятельно, помнишь?

Щербатов играл много лучше нее, они сговорились на пешке форы. Ванька же только учился шахматам, она давала ему вперед ладью. Сейчас, когда Андрей подсказывал, ее положение сделалось уязвимым.

— Ты, разумеется, права, — Щербатов миролюбиво улыбнулся. — Я, пожалуй, увлекся. Интересная сложилась партия. Если ты будешь так любезна, что запишешь позицию, я бы с удовольствием разыграл ее с тобой вечером с этого самого момента. А теперь не стану более вам докучать своими советами. Мне пора отправляться на службу. Мальчики, рад был узнать от вашего педагога, что подготовка к экзаменам идет успешно. Училища открывают набор в июле, нам надо будет заранее обсудить все варианты и выбрать лучший для вас. Если станете упорно работать сейчас, не будет необходимости еще год оставаться на домашнем обучении. Настенька, ангел мой, прошу тебя, не грызи ногти. Я не хотел бы жаловаться твоей гувернантке, но, право же, барышне это не подобает.

— До свидания, Андрей Евгеньевич, — ответили дети вразнобой.

Они сделались чрезвычайно вежливы в последнее время.

Когда Щербатов ушел, Саша и Ванька склонились над доской, но занимала их на самом деле не эта партия, а совсем другая.

— Двое с винтовками и пистолетами в караульной, днем и ночью, — докладывал Ванька. У него было больше свободы, чем у Саши, он здорово успел изучить распорядок этого дома. — Дежурства по двенадцать часов, смена в восемь утра и восемь вечера. Ключ от ворот у них там на гвоздике висит. Всегда у них на виду.

— Под лестницей тоже пост?

— Нет, там они отдыхают в каморке, пока ждут Андрей Евгеньича. Или перед тем, как на смену заступить. Когда один, когда двое, когда вовсе никого.

— Принято. Трудно будет уйти из дома, при мне же тоже всегда охранник… Как вас охраняют вне дома?

— Да это-то… почти никак, — Ванька почесал в затылке. — Настюху с гувернанткой выпускают гулять, нас с Федькой — с кем-то из учителей. Они без оружия, сбежать было бы раз плюнуть… Вот только всех троих ни разу из дома не выпустили.

— Ясно. Значит, найдем способ заставить их вывести вас всех одновременно.

— Когда?

— Когда я скажу.

— Комиссар, достань для меня пистолет или хоть револьвер какой. Я больше не сяду в лужу, как с тем маузером, обещаю. Я прочел в энциклопедии про предохранители, как они у чего устроены…

Саша быстро вздохнула и посмотрела на него так твердо, как только могла.

— Ты будешь делать что я скажу и когда я скажу, солдат. Скажу стрелять — станешь стрелять. Скажу не стрелять — не станешь стрелять. Таков уговор. Ждать приказа бывает много труднее, чем выполнять его. Или ты хочешь как легче?

— Я хочу как надо.

По комнате пробежала тень — кто-то пошевелил занавеску на выходящем в коридор окошке.

— Делай ход, мы давно уж не прикасались к фигурам. Мы должны выглядеть естественно, совершенно естественно.

— Я изучил все б-бумаги, комиссар, — доложил Аким. — Мы не знаем, н-насколько прочно здание, а проверять нам не д-дадут. Мой вывод т-таков: за один подход взорвать так, чтоб обрушилась кровля, н-невозможно.

Саша на секунду прикрыла глаза.

Год она была комиссаром. За этот год она множество раз говорила «это необходимо» и слышала в ответ «это невозможно». Далее следовали объяснения, в которых она обычно мало что могла понять. В первое время такие ситуации вызывали у нее отчаяние, иногда даже слезы. Но она давно уже перестала быть человеком, который плакал, столкнувшись с трудностями; научилась добиваться понятных ей объяснений, разбивать проблему на этапы, привлекать дополнительные ресурсы, искать специалистов в смежных областях. На войне быстро учатся — или быстро гибнут. Не всё, конечно, ей удавалось разрешить. Но многое.

Саша подняла ладонь, останавливая поток объяснений, которые перестала понимать с первой фразы. Придвинула лавку к столу и села напротив сапера.

— Ты говоришь мне, почему мы не можем взорвать этот храм, Аким, — Саша оперлась подбородком на сцепленные в замок руки. — Этого я слышать не хочу. Во-первых, я не понимаю тебя. Во-вторых, у нас нет выхода, кроме как взорвать этот храм. Мы должны это сделать и мы это сделаем. Давай вместе поймем, что нам нужно для этого.

Аким выразительно вздохнул и уставил на Сашу взгляд, который она хорошо знала: «Прислал же черт комиссаром глупую бабу…»

— У нас есть возможности, — сказала Саша. — Давай подумаем, чего нам не хватает. Нужно больше взрывчатых веществ? Какие-то материалы? Что-то, чего нет в имеющейся номенклатуре? Мы можем получить все, что только в принципе бывает на военных складах. В любом объеме. Назови материал и требуемое количество.

— Да ну я же г-говорил тебе, комиссар, — тоскливо сказал Аким. — Не во взрывчатке тут д-дело. Конструкция мощная, шпуры в стенах б-бурить надо, либо весь п-подвал динамитом доверху набивать, да и то… н-неизвестно, как сработает. Опять же, к-как согласовать взрывы по времени — если п-промахнемся, то первые взрывы могут п-перебить шнуры к следующим зарядам. Да и п-подорвать пилоны нужно одновременно, иначе кровля п-просто съедет н-набок, а из храма всех выведут. Ну, может, не всех, но тех, в к-кого мы метим — точно, в п-первую голову. Простой народ п-погубим, а эту сволочь только п-пуще разозлим.

Аким подстриг бороду и больше не выглядел как юродивый. Истощение тоже прошло, кожа лица из серой стала розовой. Волдыри на пальцах успели поджить. Сектанты умели не только калечить людей, но и лечить.

— Что нам нужно, чтобы провести более точные расчеты? Какие-то еще строительные документы? Другие сведения? Думай, Аким! Да не спеши. На вот, выпей квасу, — Саша потянулась к кувшину. — И подумай как следует.

— Да ну чего тут д-думать, комиссар… Бумаги сектанты твои все собрали, да т-толку с них… Собор п-полвека возводили, а ты же знаешь, как в России строят… По д-документам одно, а что там в самом деле намешано в этих п-пилонах, какая где п-плотность материала, т-теперь сам черт не разберет…

— Черт не разберет, — повторила Саша. — Но ведь кто-то же это знает, Аким? Храм построен сорок лет назад. Кто-то из причастных еще должен быть в живых…

— Ну т-ты скажешь, мать, — Аким махнул рукой и от души глотнул кваса. — Если к-кто до наших дней и п-проскрипел из тех, кто при стройке т-тогда вертелся, то чего они сейчас вспомнят? Сколько цемента своровали, кто к-кирпичи недожженные в дело пустил, где вместо д-дуба сосну впихнули и закрасили? Быльем это все п-поросло. Ну а если бы кто чего и п-помнил каким-то чудом, с чего они перед т-тобой откровенничать станут? Чтоб на к-каторгу загреметь за воровство сорокалетней д-давности? Или чтоб т-террористом заделаться на старости лет? П-пустое, комиссар…

— Но ведь у нас есть средство заставить любого человека все вспомнить и все в подробностях рассказать, — медленно сказала Саша, рассматривая свою левую руку.

— У н-нас? — изумился сапер. — Да разве ж у нас. Огэпэшная это д-дьявольщина.

— У нас, Аким. У нас оно тоже есть. И мы должны его использовать.

— Господь с тобой, комиссар! — Аким вскочил на ноги, едва не опрокинув шаткую лавку; от волнения он даже перестал заикаться. — Мы же тем и отличаемся от них! Чтобы живого человека под красный протокол! Про тебя, может, верно говорят, что ты душу дьяволу продала. А я не подписывался под такое! И ты, ты не имеешь права отдавать такой приказ.

Саша тоже поднялась на ноги. Медленно подняла к лицу трехпалую левую руку.

— Если кто-то из всех людей имеет право отдавать такой приказ, то это я. На самом деле я не имею права его не отдать. Со дня на день на Тамбовщине высохнут дороги и французская бронетехника раскатает то, что осталось от Народной армии. Близится посевная, миллионы людей уже голодают, им не отсеяться — а Новый порядок вывозит эшелоны зерна за границу, чтобы обменять на новую технику для подавления новых восстаний. Наша нефть уже не наша, наше железо уже не наше, наш уголь уже не наш — все это продано, все это работает против нас. И у нас есть только одна возможность прекратить это одним ударом. Ты хочешь, чтобы мы отказались от нее, Аким? Потому что ты под такое не подписывался?

Аким угрюмо молчал.

— Или ты можешь вернуться на Тамбовщину и сказать нашим: мы сделали все, что только могли.

— Да будь ты п-проклята, комиссар, — Аким сел на жалобно скрипнувшую под его весом лавку. — Что н-нужно?

— Здесь есть фамилии, — Саша полистала стопку хрупкой желтой бумаги. — И должности. Тебе надо понять, кто из этих людей в первую очередь может знать то, что нам поможет. Составить список. Передать его Самсону. У наших союзников длинные руки. Кого возможно, они из-под земли достанут. И что делать дальше, они знают. Но вопросы будем задавать мы с тобой. Так что подумай пока, что именно нам нужно спросить. Ответы будут оплачены дорогой ценой. Думай как следует, Аким.

Домой Щербатов вернулся с чувством, будто из его жил выпили добрую половину крови. Это было обычное состояние после встреч с Реньо. Француз был в ярости, он уже без своей обычной елейной вкрадчивости требовал, чтобы ОГП обеспечила бесперебойную поставку природных ископаемых и хлеба. Пришлось ужесточить охрану французских эшелонов и вынести постановление, что все, кто чинит препятствия исполнению концессионных договоров, приравниваются к мятежникам, потому судить их будут Особые совещания. Сердцем Щербатов сочувствовал тем русским людям, кто любой ценой пытался не допустить вывоза хлеба в преддверии голода. Но без французской военной поддержки подавление бунтов могло бы растянуться на годы, и это убило бы обескровленную гражданской войной страну.

Как и многие, Щербатов вполне осознавал, что вскоре после завершения гражданской войны начнется война отечественная. Слишком жадно вгрызлись иностранные державы в природные богатства России, и вернуть свое без боя не выйдет. Но сперва необходимо покончить с терзающими страну мятежами.

Переступив порог дома, Щербатов вспомнил, что не виделся с детьми уже несколько дней. Но сил на это сейчас не было. Вызвал гувернера для доклада и выслушал, что дети здоровы, учатся и ведут себя хорошо. Саша навещает их каждый день, и это, по всей видимости, действует на них благотворно.

Поблагодарил гувернера за доклад и поднялся к себе… к Саше. Он привык жить с ней, и пост охраны у дверей его личной части дома уже не казался слишком высокой ценой за такую возможность. Да, спать с арестанткой неэтично, но на фоне прочего, что он делал…

Ужин в малой гостиной был не тронут — Саша дожидалась, хотя он много раз говорил, чтобы ужинала одна, если он задерживается.

Она, как обычно, ждала в спальне, но увлеклась чтением и не заметила, как он вошел. С минуту Щербатов смотрел на нее в теплом свете электрической лампы. За это время Саша успела состроить три гримаски — лицо выразило поочередно изумление, возмущение и скепсис, словно так можно было передать давно покойному автору свои впечатления.

— Нет, ну какую же свинячью петрушку пишет этот немец! — воскликнула Саша, когда наконец заметила Щербатова. — Я много раз слышала, что иудаизм поносили за то, что он — не христианство. Но чтобы ругали христианство, называя его при этом иудаизмом… иудейской моралью… такое впервые! Полоумный он, этот твой… — Саша глянула на обложку, — Ницше!

— Добрый вечер, Саша, — несмотря на усталость, Щербатов чуть улыбнулся.

— Ты как, Андрей? — она угадала его состояние и сменила тон. — Тяжелый выдался день? Идем ужинать.

— Прошу меня извинить, я не стану ужинать сегодня. И в шахматы играть не смогу… я помню, что обещал тебе реванш, но вынужден перенести партию на завтра. Мне лучше лечь пораньше. Я зашел пожелать тебе доброй ночи.

— Так-так, — Саша вскочила с кресла, подошла к нему, нахмурилась. — А ты вообще сегодня ел?

— Не припомню… вероятно, не успел. Да и аппетита не было.

— Не пойдет! Никуда это не годится. Я вижу, тебе теперь плохо. Но если не поешь, и завтра лучше не станет. Поверь, я знаю, о чем говорю. Мы идем ужинать, это не обсуждается.

Среди людей его круга такое поведение сочли бы бестактным, даже назойливым. Вера, при всей их близости, никогда бы себе такого не позволила. Но Саша, как и сам Щербатов, была армейской косточкой и действовала по-военному прямолинейно. Если сегодня разрешить товарищу разнюниться, завтра он может не успеть прикрыть тебе спину. Едва ли Саша и вправду держала его за фронтового товарища, но въевшиеся за годы войны привычки так просто не вытравить.

Щербатов вскинул ладони:

— Как скажешь! Кто я такой, чтобы спорить с комиссаром!

Он раскаялся в сказанном прежде, чем договорил: эта шутка могла обидеть Сашу, она ведь больше не была комиссаром. Но та лишь опять состроила рожицу и решительно пошла в малую гостиную. Ему ничего не оставалось, кроме как последовать за ней. Кстати он осознал, что и в самом деле голоден.

Так уж сложилась его жизнь, что чужая жена и чужие дети — самое близкое, что у него есть к семье.

— Да, я соглашусь, что взгляды господина Ницше на мораль достаточно одиозны, — сказал Щербатов за столом, разливая по бокалам просекко. — И вдобавок успели в известной степени устареть. Однако я рекомендовал эту книгу, поскольку полагаю, что тебе полезно будет ознакомиться с понятием ресентимента. Успела до него дочитать?

— Увы, нет. Давненько я не читала на немецком, а Ницше еще и так сложно строит фразы…

— Непременно следует заказать русский перевод его сочинений. Благодарю за напоминание.

— Можешь своими словами объяснить, что это значит — ресентимент?

— Да, разумеется. Это чувство враждебности, направленное на то, в чем человек видит причину своих жизненных неудач.

— Ну, — Саша задумчиво прикусила кончик вилки, — это же чертовски естественно. Когда кто-то мешает тебе жить, ты его ненавидишь. Разве бывает иначе?

— Дело не в ненависти самой по себе, а в том, как она искажает мышление человека. Ты выстраиваешь свою систему ценностей, свою мораль так, чтобы предполагаемый источник разочарования очернить, а себя — обелить. Через это ты оправдываешь свои слабости, представляешь их как нечто нравственное, снимаешь с себя ответственность за собственную жизнь. Тебе ведь это знакомо, Саша?

— Знакомо-то знакомо… Но погоди-ка! Я, кажется, продралась через достаточное количество страниц этой книжки — как через колючую проволоку, ей-богу — чтоб понять, к чему твой Ницше клонит. Дай угадаю, дальше там будет про то, что этот вот ре… ресентимент — мораль рабов! А есть еще некие господа, волевые и благородные, и они-то уж выше этого!

— Ты несколько упрощаешь, — Щербатов улыбнулся. — Но суть схватываешь верно.

— Да у всех твоих философов люди неизменно делятся на высшую и низшую касту!

Саша так резко отмахнула рукой, что едва не опрокинула бокал.

— Так и у Маркса тоже, на господствующие и угнетенные классы…

— Но Маркс как раз призывает это изменить! И не приписывает высшим классам каких-то особых нравственных высот! Классовая теория вообще внеморальна!

— Дорогая моя, изволь, я найду для тебя множество примеров пошлейшего морализаторства у Маркса. Но, прошу меня извинить, не сегодня. Время позднее.

Саша кивнула и принялась рассеянно собирать со стола грязные тарелки.

— Оставь свои пролетарские обыкновения! — засмеялся Щербатов. — Прислуга уберет. Идем спать, день выдался долгий…

С тех пор, как Саша стала жить с ним, Щербатова почти перестала донимать бессонница. Сны, впрочем, тоже не приходили — к чему, ведь Саша рядом, только протяни руку.

Эта ночь, на беду, сделалась исключением.

Ему снилось, как он бредет через деревню — верно, заброшенную. Не дымили трубы, не мычала скотина, не галдели дети. Снег заносил фасады и заборы. Но пустой деревня не была, во сне он знал это совершенно отчетливо. Из темных провалов окон за ним наблюдали. Люди были слишком слабы, чтоб выйти к нему — а он слишком слаб, чтоб войти к ним. Он ничем не мог им помочь, хлеба у него не было.

Улица вывела к сельской церквушке. Перед ней была установлена мраморная статуя: женщина, держащая на руках мертвое тело, замершая в невыразимой скорби. Откуда здесь, в этом захолустье, Пьета? Щербатов подошел ближе и убедился, что к творению великого Микеланджело это произведение не имеет никакого отношения: и женщина, и тот, кого она оплакивала, были предельно истощены. И они не были статуей. Женщина медленно подняла голову, посмотрела на него — без гнева, без упрека, с одной только бесконечной печалью.

У нее было лицо Веры.

Он дернулся всем телом и от этого проснулся. Сердце бешено стучало где-то возле горла. Щербатов застыл в оцепенении, тяжело дыша. Саша спросила сквозь сон:

— Случилось чего?

Он не ответил, пережидая волну холодного пота. Каждый вдох давался с трудом, словно грудь придавило каменной плитой.

Саша села в постели, откинула одеяло.

— Андрей, ты нездоров? Уж не испанка ли? — она дотронулась до его лба. — Жара нет. Кашель не мучил?

— Я не болен, — ответил он хрипло.

— Тогда в чем дело? С тобой что-то не так, я же чувствую.

Она склонилась над ним, опершись на локоть. Растрепанные волосы коснулись его лица. Ее дыхание словно осталось последним источником тепла во вселенной.

— Не так, — согласился он. — Что-то не так, Саша. Со всем, что происходит… с тем, чем становится Новый порядок… и да, со мной что-то тоже… не так.

Она молча провела изувеченной ладонью по его лицу.

— Многое давно и всерьез не так, Саша… И знаешь, я не могу больше. Я должен быть сверхчеловеком, но я не могу. Нельзя продолжать то, что я делаю. И как у нас с тобой, так тоже нельзя. Саша, давай уедем! Уедем прочь отсюда. Мы ведь никого и ничего не спасем. Мы — порождения и орудия войны… Мы не способны закончить ее, мы только бесконечно ее воспроизводим. После всего, что мы наделали… мы ведь не люди уже, Саша. Но мы еще можем увидеть и спасти человеческое хотя бы друг в друге. Быть может, это наша единственная надежда теперь.

Саша молчала, глядя ему в глаза. Ее губы дрожали. Слеза медленно сползла по щеке, упала на его лицо, скатилась к губам и исчезла, оставив по себе привкус моря.

— Никогда, — Саша всхлипнула, — никогда больше не говори так.

— Расскажи еще об отце, — попросил Федя. — За что он воевал?

Они сидели вчетвером на мягком ковре на полу детской. Саша пришла сюда отдохнуть. Неделя выдалась паршивая. Хлысты нашли пятерых из списка строителей храма. Похитить человека и доставить в подвал — вопрос техники. Красный протокол — тоже вопрос техники. Она помнила, как это делается. И хотела бы забыть, но все помнила.

Имело значение то, что после четвертого допрошенного бледный как воск Аким сказал, что у него теперь достаточно информации об особенностях конструкции, чтоб провести расчеты.

Саша не знала, окажутся ли вычисления Акима верными, вовремя ли доставят взрывчатку, удастся ли ее незаметно разместить, не испугаются ли исполнители, не проявит ли ОГП больше бдительности, чем они рассчитывают. Знала одно: все, что от нее зависело, она сделала.

Саша улыбнулась:

— Ваш отец воевал за вас. Чтобы у вас была хорошая человеческая жизнь, свободная и счастливая. Чтобы вы могли учиться и работать в той области, к которой у вас лежит душа, найти по-настоящему свое дело в жизни…

Дети посмотрели на нее с сомнением. Наивная Настя сказала вслух то, о чем подумали они все:

— Да ведь Андрей Евгеньич говорит, что того же хочет для нас-то…

— Да, но нет! Щербатов стремится, чтоб вы стали счастливее других, а отец сражался за мир, где счастливы будут все. Счастье — это когда у всех есть то же, что и у тебя. Когда твоя радость не куплена чужими слезами. Можно ли с удовольствием есть шоколад, зная, что кому-то не досталось и куска хлеба? Заниматься творчеством, когда другие гробят здоровье там, где могли бы работать машины? Кому нужна богатая жизнь под прицелом взглядов тех, у кого украдено все, что ты имеешь? Они ведь, едва городовой отвернется, порвут тебя на части и будут правы. Пусть даже твоей вины тут и нет, а есть только вина общества, устроенного несправедливо.

Саша остановилась перевести дыхание. Притянула Настю к себе, обняла, вдохнула запах ее волос. Мальчики в том возрасте, когда дети телячьих нежностей не выносят, а Настюха вполне еще льнет ко взрослым.

— И когда будет справедливое общество? — спросил Ванька.

— Когда мы победим.

— Победим, если убьем всех, кто мешает нам?

— Победим, если всякий солдат революции станет исполнять свой приказ!

Иначе она теперь ответить им не могла. Потому что, Ванька, убивать станем мы, а строить лучший мир — вы. Мы же за то и сражаемся, чтоб вам не пришлось становиться такими, как мы.

Она дала слово мужу, что ее дети не перейдут грань, превращающую человека в убийцу. Своих детей она не родила, но вытащит детей Князева, как обещала. И не только из дома этого проклятущего вытащит — из войны. Сама утонет, но их вытолкнет.

Саша уже сговорилась с сектантами, что Князевых после взрыва переправят на Тамбовщину, к друзьям отца. С ней или без нее, тут уж как получится, надо же будет сперва перестрелять охрану… Мальчики просили оружие, но она поклялась себе, что оружия они не получат. Она говорила, что их заданием будет передать на Тамбовщину очень важное послание. По малолетству они в это верили. На деле послание было просто набором цифр… по большей части. Еще несколько слов, личное; это имело значение, но только не для войны. Потом, конечно, дети рассердятся, когда узнают, что она обманула их. Пусть сколько угодно обижаются, только бы не стали убийцами. Только бы не превратились в то, во что превратилась она.

Саша крепче прижала к себе Настюху. Она не знала, имеет ли право обнимать ребенка после всего, что делала. Господи, какая же паскудная выдалась неделя… Но от живого детского тепла становилось легче. Приходило понимание, что худшее, верно, осталось позади.

— Саш, а посмотри у меня алгебру, — протянул Федя.

— Чего вдруг, я — и алгебру? На что учитель у вас?

— Да учитель-то как раз… Там задачка одна, с дробями. Я думаю, что правильно решил, а учитель перечеркнул. Он же теперь не признается, если ошибся. А я хочу понять.

Саша вздохнула. Отпускать Настюху не хотелось, да и ужасно лень было считать дроби. Саша вообще недолюбливала математику. Ваньку — своего, первого Ваньку — она с задачками по алгебре вечно пыталась сплавить Белоусову. Теперь же Белоусова рядом не было.

— Эх, Федя… Ладно, сомнение в авторитетах — это правильно. Показывай свои дроби.

Встала и поплелась в комнату мальчиков.

Замерла на пороге.

На кроватях, еще не убранные в шкаф с одеждой, были разложены два новеньких костюма. Фраки, белоснежные жилеты, расшитые кружевом рубашки, брюки со стрелочками, лакированные штиблеты. Вещи превосходной работы, дорогие и элегантные.

Саша даже не представляла себе, что на детей такое шьют.

Украшенный кессонами потолок сделался вдруг очень низким. Почему Саша не замечала прежде, что здесь так душно? Рука дернула ворот блузки, срывая пуговицы, но и это не помогло вдохнуть.

— Что это, Федя? — спросила она на выдохе, прекрасно зная ответ.

— Да к свадьбе этой дурацкой пошили, — пробурчал Федя. — Три часа сегодня портнихи нас мурыжили, булавками всех искололи. Надо, мол, чтоб костюмы сидели, как его… без-уп-реч-но, во, и вся недолга. Мы с Ванькой так и эдак… Спрашиваем, а можно ли нам на свадьбу не ходить? Ну, чего мы там забыли-то. Андрей Евгеньич говорит: никак нельзя. Ему, говорит, самому неохота, а ничего не попишешь. Обязанность… как это, светская. Ну если надо — сходим, не развалимся. Попотеем во фраках этих проклятущих. Одна Настюха счастливая, дурочка, платье ей пошили, как у принцессы…

— Как у принцессы, — повторила Саша механически.

— Ой, такое красивое! Давай покажу! — обрадовалась стоявшая в дверях Настя.

— Не надо, — обронила Саша. — Я не хочу этого видеть.

И все же — сама не зная, зачем — пошла за девочкой и пять минут неотрывно смотрела, как та вертит перед ней новенькое розовое платье.

Действительно очень красивое.

— Вот хоть ты и целый комиссар, а все одно баба, — поморщился Федя. — Все бы вам платки да платья… Налюбовалась? Пойдем, ты мне обещала помочь с дробями же.

— С дробями? Какими дробями?

Федька страдальчески закатил глаза:

— Ладно, иди уже отдыхать… Толку с тебя, комиссар…

Саша послушно пошла к двери. С порога вернулась, схватила Настю, крепко прижала к себе. Девочка недовольно запыхтела, пытаясь в этот раз отстраниться.

Стоило невероятных усилий ее отпустить. Вести полк на пулеметы было не в пример проще.

Миллионы жертв — это цифры на бумаге, говорил Каин. Никто не плачет над цифрами. Каин вот не плакал, и все же он, при всем своем цинизме, наизнанку выворачивался, чтоб эти цифры стали меньше. Но пожертвовал бы он своими детьми ради цифр на бумаге? Саша прожила месяц в его доме, но так и не поинтересовалась, есть ли у него дети.

Любовь не знает жалости, говорила Вера. И Саша пыталась спорить с ней, но ведь и ее, Сашина любовь к человечеству не знала жалости к отдельному человеку. Они с Верой были сходны, и неудивительно, что Щербатов в Саше нашел замену сестре. Любовь не знала жалости, пока не появились дети.

Черт возьми, это же даже не ее дети! Она им не мать и не сестра, она никому не мать и никому не сестра. Это просто дети, такие же, как те, что гибнут каждый день от голода и войны, как те, что придут со своими родителями на чертову свадьбу. Такие же, как прочие цифры на бумаге.

Господи, о чем она думает? О чем она думала все это время? Она должна была знать, что Князевы обязаны присутствовать на свадьбе. Это ведь она — любовница, минутный каприз, постыдная слабость, а они-то другое дело! Они — воспитанники, у них официальный статус, их не могут просто взять и оставить дома в такой день. И она должна была об этом подумать… Она не подумала — почему? Почему запретила себе об этом думать?

Теперь ничего не отменить. Подготовка к свадьбе идет вовсю. Шьются наряды, развешиваются украшения, готовятся кушанья. Аким уже произвел расчеты. Взрывчатка доставлена в Москву и загружается под предлогом ремонта в основание купола. Сектанты-смертники отмаливают последние земные грехи перед иконами, где человеческая женщина прижимает к груди сына, зная, что его не спасти…

Она тоже однажды пожертвовала сыном. И пусть Новый порядок воцарится до скончания века, пусть миллионы людей умрут от голода, зная, что помощи им ждать неоткуда, пусть ад разверзнется и поглотит Землю — снова она этого не сделает.

Потому что есть предел тому, что можно требовать от человека.

Она может остановить это только одним способом.

— Саша, с тобой все хорошо? — Щербатов мягко коснулся ее плеча. — Ты что же это, заснула прямо за столом?

Она медленно подняла голову. Шея затекла, на руках остались полосы от края столешницы. Да, она действительно сидела за накрытым столом, уронив голову на сложенные руки. Сколько прошло времени? Около часа, должно быть. Да какая разница…

Щербатов обеспокоенно смотрел ей в лицо.

— Здорова ли ты, дорогая моя? Ты совсем бледна. Хочешь, уложу тебя спать? Но лучше б поесть сперва. Вот, выпей сладкого чаю, это поможет.

Сейчас ему будет больно. Не так больно, конечно, как если бы его придавило рухнувшим куполом храма. Но все равно немного больно, он успел до некоторой степени привязаться к ней…

Так уж сложилась ее жизнь, что она беспокоится сейчас о чувствах человека, которого собралась раздавить бетонными плитами.

Саша взяла фарфоровую чашечку в обе руки и выпила чай залпом, будто водку. Стало чуть легче. Андрей налил еще чаю, размешал сахар.

Саша уставилась на стол, за которым ужинала каждый день, будто впервые увидела его. Надо же, сколько в этом доме еды… Страна голодает, а здесь стол ломится от такой прекрасной еды… Что ж, она, пожалуй, поест сейчас. Едва ли доведется еще.

Любопытно, ее заставят раздеться перед расстрелом? В ЧК так делали — никакая одежда не оказывалась лишней, времена-то скудные. Да и теперь времена скудные. Впрочем, нравы при Новом порядке пуританские, так что, может, и не разденут.

Да вообще повезет, если расстреляют сразу. Пусть она отчасти устойчива к красному протоколу, однако есть и другие методы извлечения информации. Не такие удобные, но вполне действенные. Иллюзий о какой-то своей особой несгибаемости у нее давно уже нет. Сектантов не жаль, туда им и дорога. Аким, прости, не свезло тебе с комиссаром…

Саша не спеша намазала кусок булки желтым сливочным маслом. Положила сверху ломтик форели. Запила сладким чаем — Щербатов налил ей еще чашку. Ничего вкуснее она в жизни не ела. Отчего она так мало ценила это прежде?

— Съешь что-нибудь еще? — спросил Андрей. — Или лучше отвести тебя в постель?

В постель. В постель — это хорошо. Она может затащить его в постель напоследок. Она же всегда хотела его, вот так просто. Час-другой погоды не сделают. Скажет потом. Напоследок — это будет сладко.

Нет, так нельзя. Слишком жестоко. По отношению к нему — жестоко. Довольно жестокости уже. Довольно этого всего.

— Андрей, есть то, что я должна тебе сказать.

— Нет, родная моя, — живо возразил он. — Не стоит, право же. Я ведь знаю, что тревожит тебя…

Саша вцепилась в столешницу, отчаянно пытаясь сохранить равновесие. Скатерть смялась, посуда жалобно звякнула. Пара стоящих на краю бокалов на тоненьких ножках упала, усеяв паркет хрустальными осколками.

— Ты… знаешь?! Как?

— Ну разумеется, знаю, — он поднялся из-за стола, с шумом отодвинув стул. Принялся ходить по комнате, заложив руку за спину. — Я сам разбередил твою рану, извини за высокопарность… нашу общую рану. Ввел тебя в заблуждение, обманул, хоть и не имел такого намерения. Ты ведь понимаешь, что на самом деле я никуда не могу уехать. И тем более не могу увезти тебя, вернуть тебе свободу. Я не должен был этого тебе обещать.

Ну разумеется, он говорил о себе! Люди всегда думают прежде всего о себе. Это же так по-человечески…

— Я ведь причинил тебе боль?

— Нет! — ответила Саша чуть быстрее, чем следовало. — То есть да, немного… Ей-богу, что тут такого-то… У всех случаются… моменты слабости.

Она много раз видела Князева мертвецки пьяным, Антонова — в черной меланхолии, да и сама временами орала и бросалась на стены. Служба в ЧК научила: если полагаешь, будто у человека нет скрытых пороков и уязвимых мест — значит, ты просто плохо выполняешь оперативную работу.

— Но я-то — не все! — возразил Щербатов с горячностью, обыкновенно ему не свойственной. — Понимаешь, Саша, я не должен был, не имел права поддаваться слабости. Обязательства, возложенные на меня… моя, если угодно, роль в истории… Я должен соответствовать. И дело даже не в том, что я обидел тебя, хоть и это уже достаточно скверно. Дело в том, что я предаю самого себя такими вот, как ты выражаешься, моментами слабости.

— Но почему?

Едва ли это важно по сравнению с тем признанием, которое ей предстояло совершить. Однако лучше, наверно, сперва выслушать Андрея, раз уж ему приспело выговориться…

— Пойми, Саша, я не лгал тебе осознанно, — Щербатов наконец перестал мерять шагами комнату и сел за стол напротив. — Во мне и правда есть подлое и трусливое желание прекратить начатое. Снять с себя ответственность. Уехать на другой конец света… благо, средства позволяют. Жить в мире и покое. С тобой, возможно… если мы оба будем этого хотеть. Но главное — вдали от кровавой каши, которую мы заварили и все никак не можем расхлебать…

Саша глубоко, свободно вздохнула. То ли от сладкого чая, то ли от слов Андрея ясность мысли возвращалась.

— Я понимаю. Это так… так по-человечески, Андрей.

— В том-то и дело, — он тяжко вздохнул. — Это человеческое, слишком человеческое. А тот, кто принял на себя ответственность за будущее великой страны, обязан переступить через человеческое в себе.

— Ты полагаешь?

— Да, я в этом совершенно убежден. Понимаешь, Саша… если человек избрал великую судьбу, значит, нет такой жертвы, которую он не должен быть готов принести. Это касается и его самого, и тех, кто ему дорог.

— Раз ты так говоришь, — медленно сказала Саша, — значит, верно, так оно и есть.

Первый закон войны: если ты не готов зайти столь же далеко, как твой противник — ты обречен на поражение.

Она воевала уже слишком давно, чтобы согласиться на поражение.

— Я немедленно расстался бы с тобой, Саша, если бы полагал, что ты делаешь меня слабее, — сказал Щербатов, глядя ей прямо в лицо. — Но ты ведь не воспользовалась моей оплошностью для того, чтобы меня расшатать… Тебе самой было больно, и все же ты попыталась вернуть меня в разум. Несмотря на твое прошлое, я вижу тебя той женщиной, какая и должна быть моей спутницей. Быть может, нам вовсе не обязательно расставаться? Если, разумеется, ты сама не передумала после того, как видела меня в ту безобразную минуту.

— Нет-нет, — Саша сцепила руки в замок. — Ничего я не передумала. Стало быть, этот твой немец… Ницше… он утверждает, что человеческие слабости должны быть отторгнуты?

— Если несколько упрощать — да.

— Раз ты так говоришь, то так оно, стало быть, и будет…

Щербатов встал со своего места, обошел накрытый стол, сел на пол возле Сашиного стула, обнял ее колени. Чуть улыбнулся:

— Я рад, дорогая моя, что ты меня понимаешь. Прошу, скажи, что тревожит тебя. Ты ведь о чем-то хотела поговорить?

— Нет, Андрей, ни о чем.

Да ты, родной мой — чудовище, мысленно ответила ему Саша с удивившим ее саму спокойствием. И если я сама должна окончательно сделаться чудовищем, чтоб победить тебя — так тому и быть.

— Я чрезвычайно ценю твою волю, Саша. Надеюсь, когда наконец настанет время примирения, амнистию ты получишь не потому, что живешь со мной — это ни на что не повлияет — а потому, что действительно исправишь ошибки прошлого. Однако теперь ты выглядишь больной. Я вижу, что работа, которую ты для нас выполняешь, чрезвычайно тебя изматывает. Завтра ты остаешься дома. Я вызову врача, того, который ранее поставил тебя на ноги.

— Это, я полагаю, лишнее.

— Прошу тебя, не спорь. Нужно, чтобы ты оставалась сильной.

Саша мрачно усмехнулась. Щербатов искренне старался не смешивать роли заботливого мужчины и тюремщика — и все же смешивал. Саша подозревала, что так или иначе что-то подобное происходит у всех людей во всех отношениях, даже когда ни один из пары не является арестантом де-юре.

— Ну, раз ты так говоришь, — в третий раз повторила она.

— Жаль, что вас побеспокоили, доктор, — Саша не подняла головы, так и осталась лежать на животе на застеленной постели. — Оторвали, должно быть, от пациентов, которым действительно нужна ваша помощь. Я не больна. Вы можете быть свободны.

— Отрадно слышать, — сухо ответил доктор Громеко. — Тем не менее провести осмотр я обязан, раз меня вызвали. Раздевайтесь.

Всякий человек должен выполнять свой долг, хочет он того или нет… Саша вздохнула и принялась раздеваться. Конечно, стесняться доктора Громеко было глупо: он видел ее не только голой, но и с разрезанным животом. Но все равно она чувствовала себя неловко в такие моменты. Вот бы, подумала Саша, врачами могли становиться и женщины; ведь было положено этому начало в Российской империи, но Новый порядок высшее образование для женщин решительно пресек. Хотя Щербатов обещал, что для Саши сделают исключение. Она не сомневалась, что по просьбе начальника ОГП университет выдаст диплом хоть его любовнице, хоть его собачке. Саша не этого хотела, она всегда мечтала, чтобы одинаковая возможность получать образование была у всех людей, кем бы они ни родились…

Теперь эти мысли не вызывали ничего, кроме усталости. Саша привыкла в мечтах о будущем человечества находить утешение и в самые темные минуты. Теперь же, покупаемое такой ценой, будущее навсегда было отравлено.

Вся ее работа комиссара сводилась к цепи выборов между злом и еще большим злом. Расстрелять своего солдата или оставить безнаказанным мародерство? Отдать казакам женщин в рабство или расторгнуть сделку, приумножив кровопролитие? Сотрудничать с Новым порядком или обречь миллионы людей на голодную смерть? Все это должно было подготовить ее к решению пожертвовать родными ей детьми ради того, чтоб перезапустить исторический процесс.

Не подготовило.

Она надеялась только, что этот выбор хотя бы окажется последним.

— Действительно, физически вы вполне здоровы, — сказал доктор, завершив осмотр. — После всего, что вы пережили, это удивительно. Как я уже говорил, у вас на редкость крепкий от природы организм. Тем не менее наблюдаются признаки нервного напряжения: мышечные зажимы, потоотделение, учащенное сердцебиение. Этот графин из-под воды у вашей постели, как давно он был полон?

— Не знаю, не помню… А впрочем, кажется, еще утром.

— Вот видите, вы постоянно испытываете жажду, это тоже симптом. С вами что-то происходит, Александра Иосифовна. — Доктор поколебался; кажется, отвращение в нем боролось с жалостью. — Это из-за того, что с вами делают?

— Нет, — Саша застегивала блузку. — Это из-за того, что я сама делаю. Вы закончили свою работу, доктор? Я вас более не задерживаю.

Доктор неспешно укладывал свои инструменты в чемоданчик.

— Вы знаете, я на самом-то деле не удивлен, что вы так замечательно встроились в Новый порядок, Александра Иосифовна, — никогда Громеко не мог устоять перед соблазном почитать мораль, никогда. — Вы все одним миром мазаны. Что их огэпэшники, что ваши чекисты… Идеи одна возвышеннее другой, а сами в крови по колено. У вас всякий выбор — один исход ужаснее другого…

— Зато у меня есть мужество выбирать! — взвилась Саша. — И я беру на себя ответственность за это. А вы-то чем так гордитесь? Тем, что вечно стоите в стороне, лелея свое драгоценное моральное превосходство? Пусть все летит в тартарары, лишь бы вам не замарать руки? Бывают, знаете ли, ситуации, когда выбор между плохим и чудовищным совершать необходимо.

— Но есть, быть может, и другие решения, человеческие, — покачал головой доктор. — Однако само ваше мышление уже устроено так, что вы просто не можете их увидеть…

— Человеческие решения… — пробормотала Саша. Вскинулась: — Доктор, не уходите, прошу вас. Помогите мне найти человеческое решение!

— Н-ну? — доктор посмотрел на нее исподлобья.

— Юрий Владимирович, у меня трое детей. Одиннадцати, восьми и шести лет…

— Что за околесицу вы несете, — поморщился доктор. — Я же сам вас оперировал и превосходно знаю, что вы не рожали.

Саша схватила его за руку, заставила сесть рядом с собой на кровать.

— Я не мать им, вообще не родня по крови… Но так случилось, что я в ответе за них. Некому их защитить, кроме меня. И есть только один способ сделать это. В определенный день они должны выглядеть пораженными какой-то тяжелой, заразной болезнью. Так, чтоб обмануть врача, которого к ним вызовут. Но остаться здоровыми на самом деле.

— От чего же вам надо защитить этих детей?

Саша потупилась:

— Вам лучше не знать.

— Вы что-то замышляете, — нахмурился доктор. — Что-то, по своему обыкновению, мерзкое и кровавое. Как мог я быть настолько наивен, чтобы в самом деле считать вас смирившейся беспомощной пленницей… Я, на свою беду, слишком вас знаю. Вы понимаете, что я должен немедленно доложить в ОГП об этой беседе?

Саша пожала плечами, не сводя с доктора умоляющего взгляда.

— Я не стану, пожалуй, — продолжил доктор. — Они ничуть не лучше вас. Но с вами я желаю сотрудничать не больше, чем с ними. Да отпустите уже мою руку, что за мелодраматические жесты… Как вы могли втянуть в свои замыслы каких-то несчастных детей? И теперь пытаетесь втянуть меня.

— Я никого не пытаюсь куда-то втянуть, — с отчаянием ответила Саша. — Мы все уже втянуты в это, понимаете? Я, вы, эти дети, все дети, все взрослые… Я только пытаюсь это прекратить. Закончить эту войну.

— Да как вы можете закончить войну, когда вы и есть война?

Доктор Громеко встал, чтоб уйти. Саша бросилась ему наперерез, преградила путь, рухнула на колени, закрывая собой дверь. В другое время этот жест показался бы ей самой чрезмерным и жалким, но теперь хороши были любые средства.

— Подождите, доктор, — говорила она лихорадочно. — Прошу вас, не бросайте меня с этим. Я ведь помню, о чем вы говорили там, в госпитале. О том, что человечество будет объединено однажды сопереживанием и безграничной любовью, и тогда все сделается возможно.

— Допустим, — Громеко скрестил руки на груди. — Но какое это имеет отношение к вам? К убийце, палачу, разжигательнице войны?

— Такое, что я ведь тоже — часть человечества! Хоть вы имеете полное право так и не считать. Но вот о чем подумайте, Юрий Владимирович. Если вы станете отсекать от человечества его порочные, негодные части… Все ведь с этого начинали. И мы, и они. Достаточно, мол, отделить зерна от плевел, и тогда наступит счастливое будущее… Вот только будущее, от которого часть человечества отсекают, неизменно оказывается не таким уж счастливым, вы это понимаете? Я прошу у вас помощи не для себя — для детей, непричастных к этому всему, чтобы они и остались непричастными. Однажды вы спасли мне жизнь. Но моя жизнь ничего не стоит. Я прошу вас спасти мою душу теперь, у меня ведь еще есть душа…

— Ну полно, полно, Александра Иосифовна… и встаньте уже, не позорьтесь. Как в провинциальной оперетке, ей-богу. Не стану я судить, есть у вас душа или нет. Но вы ведь все равно попытаетесь представить этих несчастных детей больными, так ведь? Изувечите их еще по невежеству… Сядьте, наконец, в кресло по-человечески. Подумаю, как помочь вашей беде…

Доктор с минуту молчал, потирая виски. Саша не сводила с него взгляда, боясь дышать.

— Дети живут в этом доме, верно? Тогда к ним вызовут хорошего педиатра, а любой педиатр собаку съел на распознавании симулянтов. На что только не идут гимназисты перед экзаменами… Одним натиранием подмышек солью или там нюханием силикатного клея опытного врача не обманешь. Да не бледнейте вы так, нашел я вам решение. Поставили нам в госпиталь одно средство от… ну неважно, от чего. Мы от него отказались, потому что у большинства пациентов оно вызывало сыпь по всему телу. Другого вреда здоровью от разового применения его не выйдет, даже детям. Если верно рассчитать дозировку, сыпь продержится около трех суток. Вместе с температурой от соли и соплями от силикатного клея получится типичная картина рубеллы — по-простому, краснухи. Эта болезнь заразна и достаточно опасна для взрослых, в особенности для дам в положении. Потому детей ваших оставят дома. Я пришлю порошки, вроде бы для вас, но на самом деле — для них. Надпишу по возрасту детей, надеюсь, вы не запутаетесь.

— Спасибо вам, Юрий Владимирович, — тихо сказала Саша.

— Да не благодарите, это же не ради вас. Это ради будущего человечества, если угодно. Кстати, я намерен просить вас об ответной услуге.

— Все, что скажете, доктор!

— Ради всего святого, постарайтесь не болеть. Я смертельно не хочу вас когда-либо еще видеть.

— Ты не напутала чего? — спросил Пашка, переминаясь с ноги на ногу. — Точно на сегодня вызывали?

Саша уже полчаса ждала вызова в отдел сугубого покаяния в обычном месте, у иконы Григория Нового, но за ней так никто и не пришел.

— Да точно, Пашка… Ты-то чего суетишься? Солдат спит — служба идет!

Пашка хмуро пожал плечами. Саша вздохнула. Ей тут тоже не нравилось. Она и вообще недолюбливала храмы, посещала их до революции по необходимости, а после революции — по случаю. Однако бывало, что в какой-нибудь беленой или покрытой темными фресками церквушке ей удавалось уловить ощущение покоя; но только не в этом здании. Орнаменты, украшения, иконы, росписи — все здесь было избыточно, не в меру пестро и лишено всякой гармонии. Деревенская елка, которую детишки под Рождество украсили всем, что у них нашлось, может быть трогательной; однако от главного храма страны ожидаешь чего-то не столь аляповатого.

Сам храм поражал размерами — и только ими одними, в архитектурном отношении он ничего из себя не представлял; однако главный зал имел форму креста, потому был не так уж велик. Саша читала, что в нем могут разместиться пять тысяч человек, но не представляла, каким образом. На свадьбе гостей будет меньше. Обычную публику в зал не допустят, вход исключительно по пригласительным билетам, так что случайных людей среди жертв будет минимум. С особым облегчением Саша прочитала в газете, что гости приглашены на торжество без детей, только с супругами. Князевы, видимо, должны были стать исключением, поскольку их Щербатов держал за членов семьи. Что до жен… многие из них, наверно, даже не интересуются, как именно мужья обеспечивают им богатую жизнь и положение в обществе. Но они пользовались этим всем, потому тоже заплатят по счету.

Леса вокруг купола уже были разобраны. Взрывчатку закладывали под предлогом срочного ремонта кровли. Динамит ввозили под видом строительных материалов.

Может, за Сашей сегодня так и не придут? Она исполнила свою работу и больше не нужна хлыстам. И зачем только вызывали? Или придут, да не те… Саша приметила у входа троих огэпэшников в форме и постаралась сохранить скучающий вид. Версию, что теракт в действительности является инсценировкой, а сама Саша — пешкой, предназначенной в жертву, она рассматривала с самого начала и риск этот принимала. Классический сценарий: некая группировка организует заговор, чтобы потом сдать его властям и так усилить свое влияние. Шутка ли, полный подвал аммонала и комиссар-мститель с мотивом и возможностями! ОГП не имеет права производить аресты на церковных территориях, однако если им указали на организатора теракта, они, разумеется, на это наплюют.

Однако огэпэшники прошли мимо Саши, к фрескам, изображавших каких-то людей в остроконечных шлемах.

— Не бойся ничего, сестра, — сказал монашек. Саша вздрогнула — так и не привыкла к его манере подкрадываться со спины. — Старец Самсон ожидает тебя.

Помахала Пашке рукой и спустилась вслед за провожатым по хорошо знакомой винтовой лестнице.

— Леса уже снимают, дитя, — сказал Самсон. — Наш груз надежно замурован в основание купола. В подвалах тоже все размещено ровнехонько как твой Акимушка велел.

— Хорошо, — ответила Саша. — Чего Аким говорит, обрушим купол? Всех внутри накроет?

— Кто по центру стоять будет — всех. А вот про приделы просчитать не выходит, там, может, кто и спасется. Но с края не самые важные гости будут поставлены. А посередине храма, Аким сказал, разве что алтарная арка выстоит. Там, глядишь, кто и укроется.

— Кто-то, кто очень быстро соображает, — кивнула Саша. — Вряд ли таких много сыщется. Да и алтарь отгорожен от зала, три двери всего, и две из них узкие. Не беда, в общем.

Они немного посидели на шаткой лавочке. Самсон неизменно выглядел человеком, который никогда никуда не спешит.

— Ну так что, все тогда готово, получается? Что еще требуется сделать? — Саша, как обычно, нарушила молчание первой.

— Одно осталось. Последнее, — спокойно ответил Самсон.

Саша подавила вздох. Она так и знала, что где-то в плане найдется прореха!

— Чего еще?

— Нужен твой приказ, дитя Сударыни Матери. Без твоего приказа дело не пойдет.

— Мой приказ, да? — взвилась Саша. — Послушайте, Самсон, не знаю, как вас по батюшке. Давайте свернем уже это цирковое представление. Ну какое я вам дитя. Какой, к черту, мой приказ.

Самсон только улыбнулся. Саша сперва держала его за узколобого фанатика и потому не считала нужным с ним спорить. Какие союзники в борьбе с Новым порядком есть, такие и есть. Как говорил Князев, харчами перебирать не приходится. Но за время планирования теракта Саша поняла, что Самсон — человек довольно образованный и весьма умный. Когда он начинал обсуждать с Акимом технические подробности, она через пять минут теряла нить беседы. По рассказам о переговорах с Вершининым стало ясно, что Самсон превосходно разбирается в логистике и финансах. И к чему тогда это мракобесие…

— Мне же обидно, что вы меня за дурочку держите, — ярилась Саша. — Давайте начистоту. Полагаете, я не понимаю, зачем нужна вам на самом деле? Вы что, без меня не додумались бы, в какой день надо взорвать собор? Связи вы использовали мои, но, я уверена, у вас и свои есть ничуть не хуже. Я случайный внешний человек, на которого удобно будет свалить вину в случае неудачи, вот так просто. Я понимаю, и я на эту роль согласна. Но к чему это все — дитя, приказ… Неловко, ей-богу.

— Охолони, дитя, — невозмутимо ответил Самсон. — На вот, кваску выпей… Ты верно понимаешь, но не все. Ты правда нужна, чтобы было кому на себя грех принять. Но не перед людьми. Перед Богом.

— А, ну черт с вами. Грех так грех, — Саша налила квас в глиняную кружку. Продолжать этот разговор было все равно что биться о стену. — Беру на себя, целиком. Сколько ни случится жертв, каждая на мне. Довольны? Или мне поклясться каким-нибудь страшным образом?

— Сказано: не клянитесь. Довольно твоего слова. Теперь отдай приказ.

Саша пожала плечами:

— Приказываю разрушить этот храм. Через три дня. Так пойдет или надо как-нибудь торжественно?

— Пойдет, — Самсон улыбнулся. — Ты что должна была, исполнила. И подарочек, который ты заказывала, здесь. Забери сейчас. Больше мы тебя вызывать не станем.

Самсон поднялся с лавки и достал из стоящего на столе ларца немецкий траншейный нож. Саша выдохнула и взяла его в руки. Небольшой, ладный, прекрасно сбалансированный, хищный. Полуторная заточка. Ничего лишнего. Прекрасное оружие для того, кто умеет им пользоваться. Проблема заключалась в том, что Саша не умела. Убивать человека ножом ей не доводилось ни разу. Но другого выхода теперь не было.

Изначально она планировала устроить детям побег во время прогулки, перед самым взрывом. В другое время их в набитом полицейскими городе мгновенно разыскали бы, но после теракта, Саша надеялась, всем будет не до того. Однако раз надо выдавать их за больных, значит, никакой прогулки. Придется прорываться через пост на входе в дом, но сперва — устранить охранника самой Саши. Застрелить его не выйдет, в доме полно народу, на выстрел сбегутся мигом. Саша читала однажды в журнале про Максим сайленсер — устройство для глушения звука ружейного выстрела; однако для пистолетов их не делали, да и производили только в Америке. Значит, придется обойтись ножом. Не боги горшки обжигают.

— Вы, главное, от дома заберите нас, — повторила Саша то, что говорила Самсону при каждой встрече в последний месяц. — Ну или только детей, тут уж как карта ляжет…

— Помню, дитя, — терпеливо ответил Самсон. — Твоих мы отвезем к твоим. А сама… Уверена, что хочешь возвращаться? Понимаешь ведь, что под суд пойдешь и скорее всего под казнь?

— Естественно, — Саша улыбнулась. — Сначала за перебежничество, потом — за теракт. Даже любопытно, за что расстреляют в итоге. Но раз уж я призываю других к ответу за их поступки, то и сама отвечу за свои. Иначе во взрыве Аким выйдет виноватым. Я должна дать показания, что Аким выполнял мой приказ, это только я тут действую без приказа…

Самое неприятное в этом — Белоусова она поставит в сложное положение. Как муж он обязан пытаться ее защитить, но как начальник штаба не имеет права вмешиваться в суд над военной преступницей. Паршивая из нее вышла жена, что уж там, не верная ни в каком отношении. Но, может, хоть террорист выйдет приличный, куда там эсерам-максималистам с их взрывом одной машины…

— Не забудь, — Самсон коснулся иссохшей рукой ее лба, — Христовы люди непрестанно взывают к Богу, чтоб он услышал твою предсмертную молитву.

Саша улыбнулась:

— Я предпочла бы остаться в живых.

Разгорался рассвет. В предсвадебную ночь они не спали, но и не разговаривали — по крайней мере, не при помощи слов. Одним только — древним, как сама жизнь — способом они могли сообщить друг другу то, о чем иначе не догадывались, не имели права, не смели сказать.

Вера была права, они совпадали, как два осколка чего-то давно и безвозвратно разбитого. Противоположности, ходом истории обреченные на борьбу и единство. Порядок и свобода, приверженность устоям и постоянное обновление, уважение к собственности и безграничная справедливость — стремления, которые могли бы дополнять и усиливать друг друга, — вместо того схлестываются в бесконечной войне, и любая победа оборачивается поражением. Каждая сторона теряет лучшее, что в ней было, погрязает в терроре, вырождается в злую и глупую пародию на саму себя.

Украденные у войны ночи — преступление, предательство, супружеская измена — позволяли им оказаться в пространстве, где могло бы быть по-другому. Ненадолго. Рассвет разгорался.

Немецкий траншейный нож Саша припрятала за письменным столом — судя по пыли, ленивые горничные туда не добирались.

Андрею пора было собираться и уходить. Он заметил, что она взбудоражена, но истолковал это по-своему.

— Ну что ты, что ты, родная, — он налил воды из графина, отпил сам и протянул стакан Саше. — Я вернусь через пару недель. Надобно соблюсти приличия. Но после я стану жить здесь.

Она не ответила, только стиснула в руках опустевший стакан.

— Ужасно, что приходится оставлять детей больными. Я даже проститься с ними толком не могу, заразить гостей краснухой было бы безответственно. Немедленно телефонируй мне, если, не дай Бог, их состояние ухудшится. Рад, что с ними остаешься ты. У них прекрасные гувернеры, но все же это неправильно, чтобы детей воспитывали одни только наемные служащие.

— О Князевых не беспокойся, Андрей, — голос прозвучал хрипло, она долго молчала. — Я на все ради них готова, ты же знаешь.

Она смотрела, как он одевается. Он поймал ее взгляд и улыбнулся ободряюще. Бессонная ночь не пошла ему во вред — ну естественно, не над расстрельными же списками корпел. Напротив, темные круги под глазами ушли, морщины разгладились. Лицо его было теперь открыто и спокойно, излучало энергию и надежду — словно и не было наполненных невзгодами лет. Саша подошла к нему — босая, растрепанная — и поцеловала на прощание.

Он уже почти ушел, но в дверях обернулся и сказал:

— Это были черные времена, Саша. Но ведь ночь темнее всего перед рассветом. Я убежден, что худшее мы оставили позади. Вот увидишь, скоро все станет иначе.

— Да, — проговорила Саша. — Скоро все станет иначе.

Отвернулась, чтоб не глядеть ему вслед.

Саша заставила себя проспать четыре часа, чтобы руки не дрожали. Через силу плотно позавтракала. Оделась в просторное домашнее платье — в большом внутреннем кармане свободно помещался траншейный нож. Быстро вынимать его из ножен Саша училась последние два дня.

Когда стре́лки «Танка» показали без четверти два, вышла из малой гостиной. Дежурил сегодня Никодим. Это было неплохо, Саша числила его далеко не самым опытным и ловким среди своих охранников. Вооружен он был маузером, и это тоже оказалось удачно. К маузерам Саша была куда привычнее, чем к наганам.

— Никодим, здравствуй! В библиотеку пойдем?

— И тебе не хворать! В библиотеку так в библиотеку.

Спросила Саша из вежливости, по дому она перемещалась свободно, и охранник обязан был сопровождать ее. Никодим, кажется, обрадовался возможности размять ноги.

Зазвонили колокола Храма Христа Спасителя, созывая гостей к венчанию. Саша и Никодим глянули в окно — людей у храма отсюда не видать, только купол, ослепительно сияющий в солнечном свете.

В библиотеке Саша поставила на место томик Ницше и пробежала взглядом по корешкам на соседней полке. Для виду — что бы она сейчас ни взяла, прочесть уже не успеет. Подвернулось сочинение некоего Николая Федорова, «Бессмертие как привилегия сверхчеловеков». Любопытно, и брошюра небольшая совсем… увы, не до чтения теперь.

— Никодим, ты обедал уже? — спросила Саша по пути назад в свои комнаты.

— Угу…

Он, разумеется, знал, что Саша — бывший красный комиссар и опасна. Им всем это говорили. Но за месяцы, проведенные у Михайлова и здесь, она не доставила охране ни малейших хлопот, неизменно была приветлива и покладиста. Никому не устроила неприятностей, хотя как любовница начальника ОГП могла с легкостью. Ее держали за перебежчицу, давно и плодотворно сотрудничающую с властями, одну из первых в очереди на амнистию. Пашка проболтался как-то, что смены с ней считаются у огэпэшников все равно что отдыхом.

Звон прекратился, только с минуту угасал отзвук. Венчание началось. До взрыва оставался ровно час.

— Что на обед сегодня?

— Уха и картошка с подсолнечным маслом.

Тебе никогда не стать физически сильнее среднего мужчины, говорила Аглая, потому в бою придется быть подлой.

— Знатно! — Саша обернулась в дверях гостиной, словно только припомнила что-то. — Никодим, а ты из замоскворецкого отделения?

— Ну! А чего?

— О, про вас же в «Московских ведомостях» вчера писали, видал?

— Да ладно!

— Зайди, сыщу тебе газету сейчас.

Подходящую статью Саша подобрала вчера. Это было несложно — какие-нибудь панегирики доблестным служащим ОГП выходили в печати каждый день.

Никодим без опаски вошел в малую гостиную. Саша кивнула ему на приставленный к столу стул, положила перед ним газету и постучала пальцем по статье.

— Да нет же, это не про нас, — протянул Никодим разочарованно через пару минут. — Это про кремлевское отделение… Ишь, лезут повсюду, вечно как награды получать, так они первые, а в деле их не видать чего-то…

— Точно тебе говорю, дальше там про вас. На другой полосе, верно.

Никодим взял газету в обе руки, облокотился о стол и принялся искать упоминание о себе. Саша тихо подошла сзади и полоснула его ножом.

Она выбрала горло, поскольку не была уверена в своей способности с первого удара вогнать нож между ребер, а попытка только одна. Расчет оправдался: Никодим потянулся не к маузеру, а к ране, сжимая ее края. Из взрезанной гортани не шел крик, только сипение. Кровь залила газету, стол, стул, светлый паркет. Саша метнулась к двери, плотно закрыла ее. Теперь все зависело от того, услышит ли кто-то шум агонии. Но агонии не случилось. Никодим затих через несколько секунд, уронив голову на окровавленную газету, где ничего о нем не было написано.

Саша не зря приучала прислугу к тому, что ценит уединение. Еду сюда приносили только по звонку, и без надобности никто возле их с Щербатовым частных комнат не ошивался. Глянула на «Танк»: оставалось десять минут на приведение себя в порядок. Стараясь не наступать в кровь, сняла с Никодима кобуру маузера. Прошла через спальню в ванную. Скинула на пол перепачканное платье. Отвернула латунный кран, умыла лицо и руки, вытерлась пушистым полотенцем. Сменная одежда была приготовлена заранее: широкая в шагу юбка-амазонка и темная блузка под горло. Высокие ботинки были уже на ней.

Маузер, нож и кобура легко поместились в самую объемную из ее дамских сумочек, скорее напоминающую небольшой саквояж. Вера, когда дарила ее, сказала, что уважает Сашин характер, потому подбирает для нее практичные вещи. Там уже лежал конверт с тремя сотнями рублей — бухгалтерия ОГП начислила ей жалование даже за дни, проведенные в пыточном подвале, так уж работает бюрократия. Больше ничего брать с собой Саша не стала. Ни документов, ни драгоценностей, кроме «Танка», у нее не было, а прочее только мешало бы.

Две минуты до выхода. В эти комнаты никто не должен был зайти, а вот вне их каждая лишняя минута увеличивала риск. Саша глянула в зеркало, проверяя, не осталась ли где кровь. Все чисто. Лицо чуть бледнее обычного, но сосредоточенное и спокойное.

Прихватила из ванной полотенце. Возле порога малой гостиной бросила его на пол и тщательно вытерла ботинки, чтоб не оставлять в коридоре кровавые следы. На пути в левое крыло встретила одну из горничных и приветливо улыбнулась. Девушка в ответ чуть поклонилась. Скверно, прислуга знает, что Саше не положено ходить без охранника даже по дому; но авось не станет влезать в господские дела, не ее это печаль…

За дверью детской Саша наткнулась на первое, чего не предусмотрела. Навстречу ей из кресла поднялась полная пожилая женщина.

— Не входите, — громко прошептала она. — Краснуха заразна! Очень опасная для вас болезнь…

Сиделка! Конечно же, к больным детям вызовут сиделку, почему она об этом не подумала!

Саша выхватила маузер и зашипела:

— Лицом к стене! Молчать! Заорешь — пристрелю.

Сиделка охнула, побледнела и забормотала что-то — молитву, верно — но послушалась. Саша распахнула дверь в спальню:

— Солдаты, подъем! Три минуты на одевание!

Дети — кроватку Насти перенесли в комнату мальчиков — разом отбросили одеяла. Выглядели они и правда жутковато, все в красной сыпи. Лекарство доктора Громеко сработало как надо. Оставалось только надеяться, что, как он и обещал, вреда здоровью оно не причинит.

Одежда и обувь для бегства были приготовлены заранее. Саша отбирала самые крепкие, неброские, практичные вещи. Пока дети быстро и тихо одевались, Саша лихорадочно соображала, как поступить с сиделкой. Стрелять нельзя, услышат. Перерезать горло? Второй раз это проще. Но убивать непричастного человека на глазах у детей… Ради того ли она все делала? Связать? Нельзя выпускать маузер из рук, а дети не справятся, да и времени нет.

Была — не была. Саша подошла к трясущейся женщине и со всей силы ударила ее рукоятью пистолета по затылку. Люди опытные умели бить, чтобы не проломить черепа, но пришибить человека на час-другой. Сашу именно так привезли в Рязань год назад; ее потом две недели выворачивало и она почти ослепла, но выжила. Вот только самой ей оглушать людей прежде не доводилось, так что пришлось положиться на удачу.

Женщина глухо застонала и тяжело осела на пол. Авось не поднимет тревоги — Саша глянула на «Танк» — в ближайшие четыре минуты, больше-то им не надо!

— Уходим!

Возле поворота в вестибюль они оказались без двух минут три. Пост охраны — за углом, в дюжине шагов.

Саша примкнула кобуру к маузеру — так пистолет обращался в подобие винтовки. Руки не дрожали, но сейчас рисковать нельзя; вдобавок училась стрелять она, когда у нее было еще десять пальцев. Теперь оставалось только ждать и надеяться, что в Храме Христа Спасителя все идет по плану. Иначе она погубит Князевых и погибнет сама ни за грош.

Взрыв должен произойти ровно в три.

Минутная стрелка мучительно медленно подползла к верхнему делению.

Тишина.

Дети были подготовлены, что главное в эти минуты — не издавать ни звука. Но даже само дыхание их казалось предательски шумным.

Две минуты четвертого.

Уборка в этой части дома производилась утром, после прислуга старалась без нужды здесь не ходить. Гостей не ждали — все были на свадьбе. Риск, что кто-то появится по неожиданному делу, невелик. Но с каждым мгновением увеличивается. Саша вытерла об юбку вспотевшие ладони.

Пять минут четвертого.

— Матерь божья, какая ж тоска, — протянул один из охранников у входа.

— И не говори, — лениво ответил другой. — Ребята все на празднике, а ты торчи тут, как проклятый… И ничего не происходит.

Семь минут четвертого.

Саша заставила себя дышать ровно. Теперь она уже ничего не может исправить, может только сохранять сосредоточенность, чтобы не пропустить…

Взрыв ударил по ушам. Стены содрогнулись. Витражное стекло осыпалось цветным дождем.

Оружие наизготовку. Пять быстрых широких шагов. Не смотреть туда, куда, забыв про бдительность, зачарованно уставились охранники. Смотреть — стрелять — им в спины. Первому — и тут же второму.

Оба упали лицами вперед. Первый еще попытался опереться на руки и приподняться, но рука соскользнула в хлещущей из раны крови.

— Мамочка, — прохрипел он. — Мама…

Саша выстрелила ему в затылок, оборвав предсмертную мольбу. Тут же, для надежности — второму, хоть он и не двигался.

— Ключи! — заорала Ваньке, перекрикивая звон в ушах.

Гвоздь в караулке, где висели ключи от входных ворот, они высмотрели давно. Жаль, возможности потренироваться отпирать замок не было, но Ванька много раз наблюдал, как это делает охрана.

Только тогда Саша позволила себе быстро глянуть в сторону храма. В облаке пыли и дыма на месте центрального купола зиял провал, ощерившийся зубцами.

Работа сделана.

Дети уже бежали по мраморным ступеням вниз, к дверям. Ванька сжимал в кулаке ключи. Саша догнала их и распахнула перед ними створки. Ветер донес пыль от взорванного храма, дышать сделалось тяжко.

И тут в глубине дома заголосила женщина:

— Дети, дети! Она увела их! Спасайте детей!

Чертова сиделка. Чертова гуманность. Саша ведь знала, что не умеет оглушать надежно!

До ворот — сотня шагов через двор, по широкой, отменно простреливаемой аллее. И надо еще отпереть замок.

И неизвестно, осталась ли в доме еще охрана. В каморке слева от лестницы кто-то мог быть, а могло и не быть никого. Раз на раз не приходился. Саша голову сломала, пытаясь придумать, как можно выяснить это заранее, но так и не придумала.

— На выход! Бегом! Меня не ждать!

В эти слова она вложила весь свой опыт командования, всю решимость, всю злость. Каждый день на протяжении месяцев она повторяла Князевым, что солдат обязан выполнять приказ командира. Даже если нарушение приказа кажется более осмысленным, храбрым, правильным выбором. Приказ прежде всего.

На долю секунды в голубых глазах Ваньки мелькнуло сомнение, но тут же исчезло. Он побежал к воротам, за ним Федька, державший Настю за руку.

Саша не могла позволить себе смотреть им вслед. Вернулась в дом, замкнула за собой дверные створки. Взяв маузер наизготовку, побежала через вестибюль, чтобы занять позицию на пересечении с коридором. Опоздала совсем чуть-чуть — на углу влетела в Пашку.

Он стрелять не стал, а она не успела. Схватка заняла от силы пару секунд — в рукопашной против такого бойца шансов у Саши никаких. Пашка заломил и выкрутил ей руку, заставил выпустить оружие. Схватил за волосы и от души приложил лицом об угол, разбив нос, губы и левую бровь. После швырнул спиной вперед на лестницу. Встал над ней, нацелив в грудь отнятый маузер:

— Дернешься — пристрелю! Быстро отвечай. Что происходит?

Саша сплюнула кровь.

— Не стреляй, Паша! Теперь незачем. Только что изменилось все.

— Боюсь, от меня будет мало помощи в работе над вашей книгой, — сказала Настя. — Ведь я практически не помню отца. Он ушел на фронт, когда мне исполнился год, и после мне не довелось его повстречать. Отец всю войну писал письма, каждому из нас троих наособицу. Но они были утеряны, когда нас увозили в Москву. Иван читал мне их, но я, к сожалению, мало что запомнила. Братья потом восстановили по памяти, что и как смогли… Я отдам вам их записи. Вот бы вам поговорить с ними!

— А где теперь ваши братья? — спросил журналист.

Молодая женщина и средних лет мужчина не спеша шли рядом по тихой московской улочке. На шее у мужчины висел фотоаппарат «Спорт».

— Иван сейчас в Новосибирске, запускает новый металлургический комбинат. Он много путешествует по работе, нередко бывает и в Москве. Я устрою вам встречу при первой возможности. Федор же осел на Тамбовщине, не любит уезжать оттуда. Стал ведущим агрохимиком области. Вы можете связаться с ним по телефону, он охотно расскажет все, что вас интересует. Но лучше недели через две, они с Сашкой Антоновой женятся в эти выходные. Будет Александра Князева, представляете. Я поеду на свадьбу и непременно скажу Феде, чтобы он созвонился с вами.

— Благодарю вас, Анастасия Федоровна.

— Пожалуйста, просто Настя. Знаете, странно, что это вы меня расспрашиваете о событиях Гражданской войны, а не я вас. Вы, верно, куда лучше меня их помните, я была тогда совсем ребенком. Могу я спросить, вы воевали?

Журналист поправил очки и смущенно улыбнулся:

— Да, я пришел в Объединенную народную армию добровольцем. Ужасный я тогда был недотепа… К сожалению, вашего отца мне повстречать не довелось. Я поступил на службу за два месяца до его гибели, наша часть воевала в другом районе. Но мой ротный командир был из людей Князева, служил с ним еще в легендарном пятьдесят первом полку. Это он превратил меня из расхлябанного интеллигента в солдата революции. Идеи Князева о дисциплине и товариществе пронизывали всю Народную армию; через них он присутствовал даже там, где физические его не было. Благодаря этому мы не разбежались, не одичали и не превратились в бандитов страшной зимой двадцатого.

— Я рада, что книгу об отце поручили именно вам. Но, как я уже говорила, сама мало чем смогу вам помочь. Все, что я знаю об отце, мне рассказывал Кирилл Михайлович Белоусов… и еще Александра Гинзбург, но о ней же вы писать не станете.

— Отчего же, — живо возразил журналист. — Теперь велик интерес и, скажем так, к противоречивым личностям. Все они — часть нашей общей истории.

— Жаль, что вы не переговорили с Кириллом Михайловичем. Он многое мог бы рассказать. Его просили написать мемуары, а он все откладывал из-за работы. В больнице уже начал диктовать их, но… не успел.

— Примите мои соболезнования, Настя. Могу я спросить, от чего он умер?

— От болезни сердца. Зима двадцатого изрядно подкосила его здоровье. А потом еще на него свалились мы… Теперь-то я понимаю, насколько непросто ему было растить нас. Мальчишки рвались на фронт, и ему стоило немалого труда сдержать их. Мы ведь так и не видали войны, даром что дети героя. Это все благодаря Кириллу Михайловичу. Он смог нас уберечь. В этом, как мне кажется, он видел цель и смысл своей жизни… — Настя чуть помолчала, рассеянно теребя часы на запястье. — Знаете, он умер через месяц после того, как я поступила в университет.

— На каком факультете вы учитесь?

— На философском. На вечернем отделении, а днем работаю на заводе. Мы собираем третью модель тракторов «Универсал», скоро они будут в каждом колхозе по всей стране, — Настя улыбнулась. — Однако вот мы и пришли. Здесь мы жили в Москве… при Новом порядке. Ограда и ворота сохранились с тех времен. Теперь здесь общественный парк, и всегда открыто.

Настя задумчиво провела ладонью по створке ворот, задержавшись на выемке, где когда-то был замок. После она и ее спутник вошли в ворота и пошли по широкой, обсаженной молодыми тополями аллее.

Щелкнул затвор фотоаппарата — журналист делал снимки.

— Вот здесь взорвался тот автомобиль, — показала Настя на кусты орешника, ничем не отличающиеся от всех остальных в парке. — Погибли тогда сестра Щербатова и кто-то из министров.

Навстречу им пробежали, весело переговариваясь и размахивая портфелями, три школьницы.

— Вы помните этих людей?

— Веру Александровну немного помню, да. Она была очень ласковая. Если б меня догадались разлучить с братьями, я бы, наверно, смертельно к ней привязалась. Мальчики каждый день твердили, что все здесь враги, повинные в смерти отца, и я никому не должна верить. Но все равно я долго плакала, когда поняла, что Вера Александровна никогда больше не придет. Мне, впрочем, и сам Щербатов не казался злым человеком. Печальным, но не злым. Я же была совсем ребенком и мало что понимала… А вот и дом. Три года назад отделку восстановили по фотографиям, памятник архитектуры эпохи модерна как-никак.

— То есть теперь дом выглядит так же, как тогда?

— Не совсем… — Настя всмотрелась в изящно изогнутые линии фасада. — Он был несколько ярче. Еще более… кукольный, что ли. Мозаику не всю восстановили. И окна были витражные не только на первом этаже.

— А что здесь теперь?

— Шахматная школа. Днем работает для детей, вечером — и для взрослых тоже. Знаете, ее хотели назвать именем Александры Гинзбург. Дядя Саня… Александр Антонов в смысле… он в тот год председателем Верховного Совета был выбран еще… перед Моссоветом выступал даже с таким предложением. Справедливо ли, спросил, что улицы Князева теперь чуть не в каждом райцентре, а комиссара у него будто и не было? Моссовет отказал. И даже не потому, что Гинзбург переметнулась к белым — в Гражданскую всякое бывало, многие из работавших на Новый порядок хотели как лучше. А вот именем террористки, постановил Моссовет, школы мы называть не станем. Так что сейчас просто шахматная школа номер семь. Мы можем зайти, хотя смотреть там нечего особо, внутреннюю отделку не восстанавливали…

Через двустворчатые двери они вошли в вестибюль, уставленный жестяными вешалками. Пальто на них висело немного — погода стояла еще теплая.

— Тут по-другому все было, — рассказывала Настя. — Стены были деревянными панелями отделаны. Мозаика шла под потолком. Плафоны тут висели, в форме цветов. Там, — Настя чуть запнулась, отгоняя тяжелое воспоминание, — пост охраны, круглосуточный. Вот разве только лестница на второй этаж с тех времен сохранилась.

Изогнутая мраморная лестница с витыми перилами в форме растений действительно выбивалась из скромной обстановки. Журналист сфотографировал ее с разных ракурсов.

Выкрашенные в светло-зеленый цвет стены теперь украшали только доска с фотографиями победителей соревнования да шахматные задачи — вырезанные из бумаги фигурки крепились булавками к разлинованному ватману.

Видимо, закончилось занятие. Коридоры и вестибюль мгновенно наполнились множеством галдящих детей всех возрастов, многие с шахматными досками в руках.

— Так странно… Прежде в этом доме жила семья из всего-то двух человек… — сказала Настя. — И те, кто их охранял и обслуживал, разумеется. Ну и мы трое. Выйдем во двор? Шумно здесь стало.

Они вышли и сели на изогнутую, но неожиданно удобную кованую скамейку.

— Вот, лавка эта тоже с тех времен, — заметила Настя. — Мы не хотели жить в этом доме, все время пытались сбежать, но глупо так, куда детишкам против профессиональной охраны… а потом появилась Саша. Сейчас-то я понимаю, что она с самого начала хотела прежде всего нас вывести. Но чтоб мальчишкам не зазорно было бежать, бросив ее, придумала историю про ужасно важную для Народной армии шифровку. Только три года спустя Иван узнал, что старательно учил бессмысленный набор цифр, а канал связи с Тамбовщиной у комиссара был другой. К тому моменту он уже повзрослел и обижаться не стал. Значение имело только личное послание, которое как раз мальчики не считали чем-то важным.

— Вы можете сказать, в чем состояло это… личное послание?

Настя чуть поколебалась, потом ответила:

— Думаю, теперь могу. Это достояние истории, не знаю уж, насколько ценное… Александра Гинзбург передавала Кириллу Михайловичу, что грань не должна быть перейдена. Мы тогда думали, это о чем-то военном. Оказалось — о нас. Она имела в виду грань, за которой человек становится убийцей. Неважно, ради каких великих целей, все равно — убийцей. И еще… — Настя сняла берет и принялась рассеяно вертеть в руках, — она просила Кирилла Михайловича простить ее, если он сможет. Я только когда выросла, поняла, за что…

— Как думаете, он простил?

— Уверена, он и не держал зла. Никто в его присутствии не смел отозваться о его жене без уважения. Мы тогда освободили Москву лишь через полгода, и Кирилл Михайлович все тут вверх дном перевернул. Искал Сашу. Надеялся, товарищи где-то ее спрятали, или хотя бы огэпэшники продержали в застенках все это время. Верил, что суда ей бояться нечего — все свои поступки она сможет объяснить, потому что они были единственно правильны в сложившихся обстоятельствах. Но ее так и не нашли, ни живой, ни мертвой. Нашли зато убийцу, изъяли у него ее часы… вот эти часы, — Настя показала обшарпанный «Танк» старой модели на левом запястье. — Кирилл Михайлович мне их подарил перед смертью, сказал, Саша так хотела бы. Но я их сдам в Музей Гражданской войны, как только он откроется. Если, конечно, там согласятся их выставить как часы комиссара Гинзбург.

— Знаете, я ведь тоже однажды встречал ее, — признался журналист. — Хотя не при тех обстоятельствах, какими мог бы гордиться… Я совсем штафиркой на фронт попал. Кодак с собой привез, дурачок. Даже в голову не пришло, что фотосъемка в прифронтовой полосе будет расценена как шпионаж, за одно только подозрение полагается расстрел на месте по законам военного времени. А комиссар Гинзбург разобралась, что глупость это, но не предательство. Как думаете, Настя, она и правда погибла?

— Видимо, да. Хотя, я, конечно, воображала всякое в дурацком этом возрасте, знаете, когда девочек интересуют только истории о любви, — Настя смущенно завела за ухо прядь волос. — Я ведь помню, как они с Щербатовым друг на друга смотрели, когда думали, будто мы не видим… Взрослым часто кажется, что дети ничего не замечают, а ведь это не так. Я не все понимала, но все видела. Они не были счастливы, но были… близки, близки по-настоящему. Ну, я и мечтала, вдруг оба они как-то спаслись, простили друг друга, бежали на край света и живут теперь в мире. Глупо, да. Но ведь его тело тоже не нашли. Там, правда, и не искали особо никого, обломки спустя пять лет только стали разбирать, когда от всех осталась только груда костей. Смотрите, — Настя поднялась со скамейки, — уже видно новое здание!

— Действительно, — журналист близоруко прищурился. — Сегодня же тогда пофотографирую стройку, пока погода держится.

— Здорово! Я видела макеты. Церковь семнадцатого века, совсем простая, знаете, без выспренности этой, и очень гармоничная. Вот, уже контуры обоих шатров просматриваются. Скоро увидим, какая она была… и будет! А я, к сожалению, ничего особенного не могу вам рассказать. Вы ведь эту войну намного лучше меня помните… Скажите, а о чем будет ваша книга? Понимаю, что об отце, но о нем много уже написано. Что нового вы расскажете читателю?

— Да, вы верно все поняли, Настя, — журналист поправил очки на переносице. — Книга моя не только о вашем отце. Хотя о нем в первую очередь, потому что без Князева не было бы Объединенной народной армии, а без народной армии не было бы… народа, собственно. Но я хочу обратить внимание читателя на то, что мы привыкли воспринимать исторические события, какими они случились, как нечто предопределенное объективными причинами… история, разумеется, не знает сослагательного наклонения. И все же. Я ведь хорошо помню настроения тех лет. В восемнадцатом многие были убеждены, что большевики победят в Гражданской войне. У них была поддержка значительной части населения, четкая программа, нужная доля политического цинизма… И не все были от этого в восторге, знаете, слово такое тогда было в ходу — комиссародержавие. И эта возникшая буквально из ниоткуда идея о солнце, под которым каждому отведено его место… а я убежден, что Новый порядок начался именно с идеи, политическое и военное единство белых стали уже ее следствиями… это же действительно сильная идея, у многих нашедшая отклик, особенно на фоне растущего отвращения к комиссародержавию.

Журналист вскочил со скамейки и в ажитации заходил взад и вперед. Уходящие с занятий школьники при виде его притихали и осторожно обходили их по дальнему краю аллеи. Не замечая этого, он возбужденно продолжал говорить внимательно слушающей Насте:

— Беда Нового порядка была в том, что гражданской войны он прекратить не мог, а мог только сделать ее бесконечной при поддержке грабящих страну иностранцев. Война постоянно воспроизводила саму себя… Вопрос, который имеет больше смысла, чем кажется на первый взгляд — смогли бы большевики, приди они к победе, прекратить наконец эту войну, или они только перевели бы ее в другую форму, отягощая ею множество будущих поколений…

— Когда же на самом деле закончилась гражданская война? — спросила Настя.

— Я думаю… с этим многие не согласятся, разумеется… — журналист пожевал губу. — Но я убежден, что в момент взрыва Храма Христа Спасителя гражданская война закончилась. Разумеется, прямым следствием взрыва это не было, такого я не утверждаю… много еще вступило в действие людей и политических сил, без которых завершение войны было бы невозможно. Начало двадцатых было страшным временем…

— Пять миллионов жертв одного только голода…

— Да. И не все еще сочтены… И все же, я полагаю, без того теракта, при всей его чудовищности, дальнейшего у нас бы попросту не было. Некий замкнутый круг, обрекавший нас на бесконечное воспроизведение этой войны, был разорван. Потому что когда иностранцы, разом лишившись всех своих марионеток, перешли к открытой интервенции, гражданская война переросла в отечественную. Я помню это ощущение… Если мы — крестьяне и горожане, эсеры и анархисты, правые и левые — прямо сейчас не сделаемся одним народом и не научимся договариваться, то погибнем все, вот так просто. Я помню, как огэпэшники срывали погоны и переходили в Народную армию… и не под угрозой расстрела, у нас и патронов-то не было их перестрелять… даже имея тактическое и численное превосходство — переходили. Потому что ничего правильного больше не оставалось.

— А где вы были летом двадцатого?

— Я тогда выучился водить бронеавтомобиль, вел против французов ими же поставленный Новому порядку «Рено»… а стрелками ко мне пошли те огэпэшники, и я ждал выстрела в спину первые дни. Но все сделались свои. Мы договорились миром. И на этом, как мне представляется, осознании и держится власть Советов, какая она теперь. В своей книге я хотел бы рассказать про то, как мы научились слушать друг друга и действовать вместе. Чтобы мы сохранили это умение и никогда больше не теряли. Чтобы не принялись снова уничтожать друг друга. И, вы знаете, Настя, я полагаю, что комиссар Гинзбург, при всей ее неоднозначности, сыграла в этом определенную роль. Верно я понял, что мы так и не знаем, где ее могила?

— Не знаем, — подтвердила Настя. — Но, полагаю, по ее могиле вы сейчас ходите.

Журналист испуганно уставился себе под ноги.

— Этот парк — он же десять лет назад высажен, — продолжила Настя. — А после освобождения Москвы тут все было разрушено и перекопано. Лето двадцатого выдалось жарким. Трупы зарывали в братских могилах где придется. Скорее всего, Саша в одной из них. И вряд ли далеко. Возможно, прямо под нами. Я часто думаю об этом… не о ней даже… вообще обо всех костях, по которым мы ходим каждый день. Москва — старый город, едва ли тут сыщется хотя бы один квадратный метр, под которым не было бы костей. Людей добрых и злых, правых и виноватых, верных делу народа и предателей… убийц и тех, кому удалось не перейти эту грань. Без всех их не было бы нас. И кости все одинаковы. Я часто думаю, что мы перед ними в ответе. Они, кто как умел, мечтали о лучшем будущем для нас. Потому мы обязаны создать это лучшее будущее. Для всех.