Убрав со стола посуду, Дарья Васильевна подошла к мужу, надевавшему калоши перед уходом на службу, и заявила ему решительным тоном:

— Филя, сегодня вечером мы идем в кино. «Встреча на Эльбе». Билеты куплены.

Филипп Семенович сдвинул очки на лоб.

— Сегодня не могу, Дашенька, — кротко сказал он, — сегодня вечером я должен написать статью в стенгазету… Пойди с Серафимой Ивановной.

В голосе жены послышались раскаты отдаленной грозы:

— Опять не можешь?! Ну, знаешь, мне это уже надоело! Что ты, редколлегия?

— Я не редколлегия, Дашенька. Но наш местком плохо готовится к отпускной кампании, и я должен это осветить.

Гроза разразилась:

— Кто ты такой, в конце концов: экономист или писатель?! Подумаешь, нашелся Анатоль Франс!

— Дашенька, Анатоль Франс в стенную газету не писал.

— Я знаю, что не писал. Ведь Анатоль Франс был умным человеком и занимался своими делами, чего нельзя сказать о некоторых экономистах. Мне надоело ходить в кино с Серафимой Ивановной. Замужем я в конце концов или не замужем?

Предоставив жене возможность на досуге разобраться в этом вопросе, муж ушел. Дарья Васильевна сунула в «авоську» банку для томата и отправилась за покупками.

Шагая по Пушкинскому бульвару, она с горечью размышляла о том, что муж ее вечно ввязывается не в свои дела: то в комиссию какую-нибудь влезет, то организует смотр рабочих предложений, то ему поручают провести экскурсию в музей…

Ее мысли прервал детский вопль. Оглянувшись, она увидела крохотную девчурку, которая упала на свою же игрушечную колясочку Не в состоянии подняться без посторонней помощи, она использовала единственное доступное для нее средство обратить на себя внимание — заливалась горькими слезами. Дарья Васильевна кинулась к ней, подняла, отряхнула пыль с пальтишка и с воинственным видом осмотрелась. К ней торопливо бежала женщина в сером платочке.

— Это ваш ребенок — спросила Дарья Васильевна. — Нечего сказать, хорошо же вы за ним смотрите! Разве так можно? Ведь она могла разбиться, покалечиться.

Отчитав женщину, виновато стоявшую перед ней, Дарья Васильевна отправилась в магазин.

Здесь она походила по отделам, окинула хозяйским взглядом прилавки, сделала кое-какие покупки. Но после этого ушла не сразу, а разыскала заведующего магазином и строго заявила ему:

— Иван Антипыч, вы знаете, я ваша постоянная покупательница, и магазин мне нравится. Но этого я от вас не ожидала. Посмотрите на витрину, сколько там пыли! Разве можно такие вещи допускать? Вы бы еще тараканов развели!

Заведующий испуганно ринулся к витрине, а Дарья Васильевна покинула магазин с чувством исполненного долга.

— Скажите, как пройти к Библиотеке Ленина? — обратился к ней пожилой мужчина с чемоданчиком

Дарья Васильевна начала объяснять, но решила, что мужчина ее не поймет.

— Вы, наверное, приезжий. Я сразу догадалась… Знаете, я иду как раз в ту сторону и могу вас проводить.

С удовольствием выслушав благодарность и комплименты чутким московским женщинам, наша хозяйка наконец сделала все, что было нужно.

Но, возвращаясь домой, Дарья Васильевна, уже порядком утомившаяся, увидела картину, от которой сразу пришла в плохое настроение: привязав к двум молодым тополям веревки, двое подростков устроили импровизированные качели; деревца жалобно скрипели.

— Что это вы делаете, сорванцы?! — грозно спросила Дарья Васильевна.

— А вам какое дело? — дерзко глядя на нее, ответил мальчишка.

Дарья Васильевна даже задохнулась от негодования:

— Как это какое мне дело? Люди сажают деревья, чтобы воздух чище был в Москве, чтобы она красивее была. Разве вам в школе ничего не говорили о «зеленом друге»?

Дарья Васильевна разошлась. Забыв, что нужно готовить обед, она прочла ребятам лекцию о древонасаждениях, о пользе лесов.

— Подумайте, как было бы плохо, — заключила она, — если бы вдруг исчезли все деревья!

Подростки смущенно молчали.

— Что это за тетенька? — спросил один другого, когда Дарья Васильевна, воинственно размахивая «авоськой», поспешила домой.

— А я откуда знаю? Депутат, наверно… Знаешь, что, Лешка? Давай отвязывай веревку…

…После обеда Филипп Семенович прилег отдохнуть. А жена, взяв лист бумаги, села за письменный стол и отчаянно заскрипела пером.

— Что это ты, Дашенька, пишешь?

— Во Всесоюзный радиокомитет, — торжественно заявила жена. — Письмо радиослушателя… Ты понимаешь, Филя, — возмущенно добавила она, — вчера по радио сказали, что конная статуя Петра в Ленинграде — творение Растрелли! А я точно знаю, что ее делал Фальконет. Нельзя таких ошибок допускать!

— Ну, пусть Фальконет. Но тебе какое до этого дело? Ты что, экскурсовод или составитель справочника?

Потрясенная такой косностью, Дарья Васильевна вскочила. Она хотела разразиться гневной тирадой, но вдруг заметила, что муж ее лукаво и многозначительно улыбается, словно поймал ее на какой-то шалости.

И она звонко захохотала вместе с ним.

Бывали вы когда-нибудь в Фиагдоне? Недавно в этом осетинском селении случилась интересная история. О ней я и хочу сегодня рассказать.

Начнем с того, что к тетушке Саниат приехали в гости из районного центра племянник Тотырбек и племянница Мадина, которая до этого училась в городе Орджоникидзе. По случаю приезда дорогих гостей тетка Саннат устроила вечеринку. Молодежь собралась со всего селения, играли попеременно два аккордеона. Танцевали с таким жаром, что пыль взвивалась столбом, посуда в шкафчике угрожающе гремела, а с потолка сыпалась штукатурка.

Красивы в Фиагдоне девушки, но даже среди них Мадина выделялась своей красотой и привлекала внимание молодых джигитов. Понравилась она и бригадиру-животноводу Темболу. Он глядел на нее, разинув рот, сдвигал шапку то на одно ухо, то на другое и, наконец, не выдержав, подошел к ее брату Тотырбеку.

— Черные косы, черные брови — настоящий ягненок, — заявил он и толкнул приятеля в бок.

— Ничего сестренка, не хуже других, — скромно ответил тот — Хочешь познакомлю?

— Клянусь предками! — восторженно взревел Тембол. — Если бы ты уговорил ее выйти за меня замуж, я бы стал тебе слугой до конца дней.

Такая перспектива, по-видимому, понравилась Тотырбеку. Он немедленно подошел к сестре и изложил ей чувства, внезапно вспыхнувшие под щегольской зеленой рубашкой бригадира.

— О ком ты? Об этом страшилище с головой, как тыква? Наверно, я надоела тебе, брат, что ты хочешь отдать меня за первого встречного! — И она засмеялась, показав белые, как свежий сыр, зубы.

Тембол же этот смех расценил по-своему. «Радуется, — подумал он, — значит, и я ей понравился». В этом мнении утвердил его и Тотырбек:

— Она от тебя без ума. Но какая девушка открыто в том признается?!

— А замуж она за меня пойдет? — деловито осведомился Тембол.

— Прежде чем сажать хлебы в печь, нужно ее протопить, — туманно ответил хитрец, — На пожар, что ли?

— Но Мадина в любой день может уехать к себе в район, а там, как тебе известно, молодцов много. Еще под носом перехватят! Если сосватаешь, — пообещал он Тотырбеку, — подарю тебе новую каракулевую шапку и дедовский серебряный кинжал.

На другой день Тотырбек сообщил Темболу радостную весть;

— Мадина согласна стать хозяйкой в твоем доме.

— Когда же присылать сватов? — торопился Тембол.

— Сватов не надо, — таинственно сказал Тотырбек. — Она говорит, что на свадьбу уйдет много денег, а они вам в хозяйстве пригодятся. Лучше будет, если ты, по старинному обычаю, ее похитишь.

Тембол призадумался. Конечно, похитить девушку он бы сумел, но как бы потом не потащили к прокурору. Да еще на всех собраниях будут прорабатывать за «пережиток старины».

Но Тотырбек успокоил его:

— Если с согласия невесты, никому дела нет.

— Тогда пусть она сама мне напишет, — потребовал осторожный «жених».

К вечеру он получил расписку, нацарапанную от имени Мадины шкодливым Тотырбеком. Тут же в предельно короткий срок — за две минуты — был обсужден план похищения.

— Завтра вечером я уйду из дому, — пояснил Тотырбек. — Мадина спит в комнате направо, а тетка — налево. Смотри не перепутай. И не бойся: тетка глухая, не услышит. — При этом хитрец указал комнаты как раз наоборот, рассчитывая, что Тембол нарвется именно на тетку. Вот смеху-то будет!

Но случилось так, что в комнате Мадины перегорела лампочка, ей нужно было что-то писать, и они с теткой поменялись комнатами.

Поздним вечером Мадина услышала за спиной легкий шорох. Не успела она сообразить, в чем дело, как на ее голову упала плотная мохнатая бурка. Чьи-то руки быстро завернули ее и понесли. Над ухом кто-то громко сопел. Потом ее помчала телега, подскакивая на ухабах, и наконец остановилась. Девушку внесли в комнату, положили на тахту и ушли. Она слышала, как хлопнула дверь. Выпутавшись из бурки, Мадина осмотрелась и по фотографии, висевшей на стене, без труда узнала своего похитителя.

Дверь открылась, и, улыбаясь во весь рот, вошел Тембол.

— Ты меня ждала, о черная голубка? — вкрадчиво спросил он. — Вот я перед тобой, как горный олень.

Он подошел поближе и протянул к ней руки Но не успел «горный олень» коснуться плеча Мадины, как отлетел в дальний угол, отброшенный ударом маленького, но крепкого кулака.

— Так и покалечить можно, — ошеломленно пробормотал он, потирая челюсть и со страхом поглядывая на «черную голубку».

— Значит, не зря я столько времени занимаюсь спортом, — спокойно произнесла она. — Убирайся вон!

«Обиделась, наверное, что не в машине вез», — подумал Тембол, а вслух смиренно сказал:

— Не сердись, солнечный луч, я даже сундучок твой захватил с собой. — И он поставил на пол кожаный чемоданчик.

— Как тебе в голову могла прийти такая умная мысль? — удивилась Мадина. — Действительно, он мне очень нужен… А теперь подойди-ка сюда.

Обрадованный этим приглашением, «жених» приблизился к Мадине, которая пристально смотрела куда-то на улицу.

— Что это за кошки? — сердито спросила она, указывая в окно.

— Какие кошки? — испугался Тембол. — Это же коровы, свет моих очей!

— Я тебе сейчас покажу «свет очей»! — еще больше рассердилась невеста. — За кем закреплено это стадо?

— За мной! — гордо отвечал Тембол. — Я же бригадир животноводов.

— Интересно знать, почему они без присмотра на улице бродят? И чем ты их кормишь?

— С-соломой, — пролепетал Тембол.

— Как они только, несчастные, на ногах держатся! А почему нет силоса, комбикорма, сена?

— Да это, наверно, порода такая, — изворачивался Тембол, уже забыв о своих брачных планах. — Вот приедет новый зоотехник, тогда…

— Он уже приехал, пустая твоя башка! — закричала Мадина, высоко подняв руки над головой. — Он приехал и видит твой позор, □ величайший из лодырей!

— Что ты говоришь?! — испуганно отступил Тембол. — Как приехал? Где же он?

— Перед тобой, перед тобой, о горе колхоза! Я зоотехник! — Мадина так сверкнула глазами, что незадачливый «жених» опрометью выскочил из комнаты. Но за порогом он встретил Тотырбека, который вежливо осведомился, что это за синее пятно у него на скуле, а потом лукаво сказал:

— Я за шапкой приехал. Ты же обещал…

— Я тебе целый мешок шапок дам, только увези ее поскорее, ради живых и мертвых!

— А что случилось? Ты ее обидел, наверное. Конечно, она девушка слабая и…

— Слабая! — завопил «жених». — Разве только потому, что ей не удалось с одного удара разбить мою голову. Увези ее, если в тебе есть хоть капля совести!

Тотырбек вошел к сестре, а через минуту выскочил из комнаты.

— Не хочет ехать, — сообщил он. — «Пока, — говорит, — не наведу здесь порядка, никуда не поеду». Акт на тебя составляет за порчу стада. Иди подписывай. Придется тебе, видно, другую невесту подыскать.

— Другую голову ему подыщи! — решительно заявила похищенная, появившись на пороге. — Одевайся, о губитель колхозного стада! Коровники пойдем смотреть. Представляю, что там творится! А о твоей проделке поговорим в другом месте. И тебе тоже попадет, — повернулась она к брату. — Не хотелось шум поднимать, а то бы я…

— Так ты же сама собиралась сюда ехать! — защищался Тотырбек. — Вот он тебя и привез…

— Спасибо! — ядовито сказала «невеста», — Без вас бы никак не добралась… Да оденешься ты когда-нибудь? Долго мне еще ждать…

Тембол, дрожа, не попадая в рукава, стал натягивать пальто.

— «Фар фацауы!» («Благодать грядет в дом жениха!»), — вслед Темботу торжественно пропел Тотырбек слова из свадебной песни.

Вы просите меня рассказать о наших женщинах-осетинках? Трудновато Пожалуй, неделю буду говорить и то не закончу. Ведь у пас есть много известных, передовых женщин. Давайте я вам лучше расскажу о женщинах своей семьи. Например, о мамаше Диссагет. Тоже довольно примечательная фигура и по всей Северной Осетии известная.

Много лет она работала заведующей колхозной птицефермой. А когда мамаше стукнуло шесть десятков, решили дать ей пенсию от колхоза. Что же из этого получилось?

Мамаша немедленно отправилась на заседание правления колхоза, подступила к столу и во всеуслышание заявила:

— Слышала я, благородное правление, что вы хотите дать мне пенсию. От души благодарю вас и сама прошу освободить меня от руководящей работы.

После этих слов мамаша лихо сдвинула косынку на ухо и продолжала:

— Но какой же пес, какой ишак сказал вам, уважаемое правление, что я совсем уйду с фермы и кому-нибудь уступлю своих индюков? Кого вы мне прочите в сменщики? Уж не того ли пьяницу, что у вас раскатывает по разным курсам, а на работе его никогда не видали? Так пусть это вам и во сне не снится, и вообще, кто это придумал, тому я пожелаю всю жизнь ходить спотыкаясь.

Члены правления хотели было успокоить мамашу, но она и пикнуть никому не дала.

— За курами и утками ухаживать немудрено, — продолжала она, — это даже вы сумеете. А индюшки — создания нежные, требуют вежливости и культурного обращения и не каждому грубияну станут подчиняться. Так знайте: индюшек вы заберете только через мой труп. А сейчас я иду на ферму, и пусть кто-нибудь попробует меня задержать!

После этого коммюнике мамаша, бодро постукивая клюкой, отправилась к своим пернатым питомцам.

Лично я никогда не разделял пристрастия матери к этим глупым крикливым созданиям. Подумать только, какая с ними возня! Ведь индюшатам нужно особое питание: рубленые крутые яйца, каша из кукурузной муки, вместо воды сыворотка. А чуть ветер, или дождь, или солнышко припечет, индюшонок брык — и с копыт долой!

Но мамаша моя была на них удачлива Соседи шутя говорили, что если Диссагет подложит под индюшку десяток яиц, то вылупится не меньше дюжины индюшат. Шествует, бывало, моя старушка в своем обычном черном платье, маленькая, щупленькая, гордо задрав свой сухой, острый носик, а за ней бегут индюки ростом со всадника. Мамаша с ними разговаривает, рассказывает что-то, а они дружно галдят ей в ответ.

Нет, не люблю я их, а громадного белого индюка Султана просто не перевариваю, разумеется, в переносном смысле. У этой мерзкой твари клюв острый, как кинжал. Он мне, подлец, однажды новые сапоги испортил: проклевал насквозь.

На ферму я предпочитал не ходить и с мамашей старался об индюках не говорить. Но беда в том, что она ни о чем другом говорить просто не хотела.

Но вот однажды мамаша нашла для разговора со мной и другую тему.

Помню, вернулся я из школы, пообедал и, как всегда, засел проверять тетрадки своих учеников. По обыкновению, замурлыкал свою любимую песенку о кудрявой Таучё. Мать сидела тут же и перебирала верблюжью шерсть. Послушав несколько минут мои вокальные упражнения, она сказала:

— Сын мой! Чем во все горло воспевать какую-то неизвестную девицу, лучше бы ты подумал о том, что тебе пора обзаводиться семьей. Мне возиться с тобой надоело, я уже стара. Сил у меня осталось мало, и к тому же я хочу разводить новую породу — бронзовых.

От злости я чуть не задохнулся, до чего дошло — жениться, и то я должен в интересах индюков! Но грубить матери я не стал, а, изобразив на лице скромность, ответил:

— Я и сам подумывал об этом, мать, но как-то неудобно было заговаривать на такую тему первому.

— Хи-хи! — смеется мать, — Скажите, какой стыдливый! Знаю я вас. Молчит, молчит, а потом приведет какую-нибудь прическу и бухнет: «Вот моя жена!» Перестань ломаться и скажи прямо: выбрал ты себе невесту или и эту заботу взвалишь на мои плечи?

Признаться, я перепугался: а вдруг мамаша сама займется подбором невесты для меня! Ведь я уже нашел ее сам, и лучше Лизы для меня никого на свете не было. Мать об этом не знала ничего, ибо она постоянно торчала на ферме и не могла делить свое внимание между мной и индюками.

А пока я молчал, придумывая, как бы выйти из положения, мамаша продолжала меня шпиговать:

— Может быть, ты еще слишком молод! Куда торопиться! Вот когда ты приобретешь лысину величиной с тарелку, а зубы, наоборот. растеряешь, вот, может быть, тогда…

— Ладно, — говорю, — перестань, мать, сверлить мое сердце. Дело в том, что невеста у меня уже есть. Это Лиза Соловьева.

— Лиза Салбиева? — переспрашивает мать, притворившись глухой.

— Русская девушка, которая работает на почте.

— На почте? Гм… — ворчит мамаша. — До чего умен мой дорогой сын, моя надежда на старости лет!.. А на каком языке я буду с ней разговаривать? — продолжает она. — Мы наймем переводчика, или ты, благородный Мухарбек, бросишь работу и сам будешь нашим толмачом?

Я подавленно молчал. Зато мать продолжала тарахтеть:

— Кто эта Лиза, я не знаю, но сдается мне, что она похожа на Аличку. А если такая девушка переступит мой порог, я немедленно ухожу к своим индюкам.

Аличка, точнее, Аллочка, о которой вспомнила мамаша, была действительно примечательная девушка. Работала она в сельпо и в свободное время разгуливала по селению в самых необычайных нарядах, пугая детей. Ей ничего не стоило в летнее пекло напялить чернобурку и ботинки, опушенные мехом, а зимой она щеголяла в красной кружевной шляпке, еле прикрывающей макушку. Брошь у нее была размером с блюдце, а к поясу она прикалывала шикарный букет из бумажных тыквенных цветов. Работала Аллочка недолго: после какого-то недоразумения с шерстяными кофточками она покинула наше селение…

— Да нет же, мама, — говорю я, — Лиза совсем не похожа на Аллочку!

— Ну, этого я не знаю, — говорит мать, — но думается, что она по хозяйству ничего не смыслит, и от этого брака я для себя и для своих индюков ничего хорошего не жду.

Не выдержав, я схватил шапку и выбежал на улицу. Там я неожиданно встретил заведующую детским садом Фаризу Калманову и рассказал ей о своем горе.

— Ай-ай! — говорит Фариза. — Плохо твое дело, Мухарбек!

— Уж ты только об этом не говори Лизе, — предупреждаю я, — Вот характер у матери! Еще не зная девушки, она уже настроилась против нее.

— Тетушка Диссагет любит только своих индюков, — говорит Фа риза. — А скажи, Мухар, твоя мать видела когда-нибудь Лизу?

— Где ей! — говорю я. — Из-за своих питомцев она и света белого не видит. Я уверен, что она и тебя, встретив на улице, не узнает.

Фариза смотрит на меня, я на Фаризу.

— Слушай, — говорит она, — а почему бы ей самой не выбрать тебе невесту?

— Стыр бузныг[1],— говорю я, — ничего глупее за последние десять лет я не слыхал! Представляю себе, что это будут за выборы.

— Да ты сначала выслушай, — говорит она и без передышки, за две минуты выкладывает свой план, от которого я прихожу в восторг и соглашаюсь на все. На том мы расстались.

…В воскресенье я проснулся рано. Побрился, позавтракал в одиночестве, ибо мамаша спозаранку ушла на ферму. В этот день в инкубаторе должна была вылупиться первая партия бронзовых индюшат, п, без сомнения, если бы мать не пошла туда, птенцы так бы и остались сидеть в своей скорлупе.

Надев синий костюм, желтые ботинки, надушившись одеколоном, я отправился к мамаше. Встретила она меня недружелюбно и заявила', что запах моих духов вряд ли понравится птицам. Но я, выполняя заранее намеченный план, не обратил на ее выпад никакого внимания и участливо спросил:

— Мать, как твои индюшата? Я так беспокоюсь за них! Вот пришел проведать.

Старуха растрогалась до невозможности.

— Мухарбек, дорогой мальчик, — говорит она, прослезившись, — а мне-то всегда казалось, что ты их терпеть не можешь!

— Как ты заблуждалась! — восклицаю я, — Разве можно не любить этих чудесных птичек! Какие у них перья, какие хвосты!

— Кхе-кхе… Меня всегда больше интересовала их упитанность, — суховато говорит мамаша, — но, во всяком случае, спасибо за внимание. — Тут она начинает вглядываться в дорогу.

— Что-то яркое приближается, — задумчиво говорит она. — Не пожарная ли машина?

Мое сердце начинает бешено стучать.

— Нет, — отвечаю я. — Кажется, это идут две девушки.

— Посмотри хорошенько, что это за девушки.

— Мать! — торжественно говорю я в то время, как меня прошибает холодный пот и рубашка начинает липнуть к спине. — Моя судьба в твоих руках. Сегодня ты должна сама мне выбрать невесту. Одну из этих двух.

Старуха смотрит на меня, как на сумасшедшего. Я было приготовился повторить свое объявление, но тут девушки подошли совсем близко и остановились в двух шагах. Одна в строгом синем костюме и в белой блузке; ее темные косы аккуратно уложены на затылке. Другая в оранжевом платье, от которого рябит в глазах; на шее ожерелье из зеленых камней величиной с наперсток; ярко-рыжие волосы украшает шляпка, похожая на кадушку, в которую соседка Секинат складывает сыр. На ногах туфли, очень модные: из них вылезают пальцы и пятки. В руках эта великолепная особа держит огромный зонтик с роскошной бахромой. Расфуфыренная таким образом Фариза могла бы поспорить с какаду. Я прямо направляюсь к ней.

— Добрый день, Лиза, — говорю я Фаризе громко, а потише добавляю. — На какой барахолке ты приобрела эту палатку, которую считаешь зонтиком?.. Ну, давай разыгрывай свою роль, а то мне уже невмоготу.

— Приветствую тебя, Мухарбек, — говорит она мне по русски, скаля зубы и вертя головой, — познакомь меня со своей маман.

Я подвожу их к мамаше и говорю замогильным голосом:

— Решай, мать. Тут тебе и Лиза, тут тебе и Фариза. Как скажешь, так и будет.

…Не думайте обо мне плохо, ведь я играл наверняка. Но тут мамаша сделала ход, спутавший все мои карты. Она шагнула вперед и схватила за руку… Фаризу! Я почувствовал, что сердце мое оборвалось и покатилось в дорожную пыль, хотя теоретически знал, что так не бывает.

— Бессовестная! — сказала мамаша Фаризе. — Так ты согласна выйти за моего сына? А что скажет на это твой муж Сослан?

Потом она повернулась ко мне.

— Не ожидала, что ты так глуп, сын мой. Для чего ты все это устроил? Мне просто жаль бедную девушку, которой придется жить с дураком.

Тут она обняла Лизу и сказала ей по-осетински:

— Мое солнышко, прибыла ли посылка, которую я жду?

— Да тетя Диссагет — отвечает эта коварная притворщица по-русски. — Еше вчера. Я уже распаковала. Яйца четырехдневкой давности, и ни одно не разбилось. Это настоящая бронзовая порода. Индюшки будут мясистые и выносливые.

Из оцепенения меня вывел индюк Султан, усердно клевавший шнурки моих ботинок.

— На девушек не сердись, — сказала мать, — это моя выдумка. Мне уже надоело, что ты морочишь голову мне и Лизе неизвестно зачем… И почему ты считаешь нас глупее себя? — безжалостно продолжала мамаша — Вот посмотри, нас здесь четверо. Трое из нас — начальство. Я заведующая индюками, Фариза — директор детского садика, Лиза — начальник почтового отделения. А ты? Кто ты такой? Просто школьный учитель. Кстати, у вас директор школы — тоже женщина Но мы ведь тебя не упрекаем за это. Занимаешь такую должность, какую позволяют тебе способности. Тут ничего не поделаешь. А я тебе скажу, почему ты, благородный Мухарбек, скрывал от меня Лизу. Потому что думал так: «Моя мать — женщина старого закала, она привержена к адату и не согласится на такой брак». Верно?

Я молчал, тупо глядя на Султана, нагло дергавшего мою штанину. Мне стало стыдно. Как же плохо я знал свою мать! А еще агитатор! Проводил беседы в бригадах, разговаривал с родителями школьников и только со своей мамашей никогда не удосуживался поговорить. Все времени не хватало.

— О юноша, — сказала мать, отгоняя от меня Султана, — не все ли равно, какой национальности будет твоя жена? Лишь бы она была человеком. А язык для разговоров как-нибудь найдем. Ну, девушки, я пойду. Проводите меня.

Конечно, мне потом пришлось просить у них прошения. Конечно, они меня простили. Иначе и свадьбы не было бы. Собственно, теперь все в порядке. Живем мы с Лизой душа в душу. Вот приду сейчас и расцелую их всех трех: мамашу, Лизу и Фаризу.

Что вы! Нет, у меня всего только одна жена. Фариза — это наша маленькая дочка. Ей всего два месяца, а она уже тянется к индюшатам. Вся в бабушку. Ну, хватит болтать. Вот приду сейчас, бабка откроет дверь и скажет:

— Заходи, учитель Тут тебе и Лиза, тут и Фариза. Я же побегу к своим индюкам. Слышишь, как орут? Здесь слышно.

Артель «Бытремонт» мирно занималась своим делом: к чайникам припаивались утраченные носики, дырявые кастрюли украшались сверкающими заплатами, когда на пороге мастерской, заслонив собой солнце, выросла величественная, широкоплечая тень.

— Анисим! — раздался зычный бас, и в мастерскую протиснулся обладатель тени — здоровенный мужчина с лохматой головой и хитрыми желтыми глазами. — Ты здесь?

Тот, кого звали Анисимом, от неожиданности уронил недолуженный котел на собственную ногу и воскликнул:

— Иван Ефимыч, наконец-то! А мы уж заждались.

— Ну, вот чего, — сказал Иван Ефимыч, — балеты разводить некогда. Погода на пятки наступает. Собирай ребят, послезавтра утречком по росе выступаем.

— А припасу сколько брать?

— Ты что, очумел? На кой нам припас? Всегда на месте добывали.

Через два дня Иван Ефимыч, Анисим, старичок с бородкой, которого звали Никанорычем, и еще несколько человек с мешками и сундучками шли по дороге, ведущей в колхоз «Светоч».

— В «Светоче» мы вроде раньше не бывали, — рассуждал Иван Ефимыч. — Они еще нестриженые. Надо попытать счастье. Сколько нас? Семеро? Что-то раньше я вроде этой рожи не видел…

Долговязый парень стыдливо зарделся.

— Он из парикмахерской, Иван Ефимыч, — пояснил Аннсим, — увязался с нами. Хочу, говорит, тоже с Шабашкиным поработать. Ему, видишь, деньги нужны, жениться собирается, так на рояль, мотоциклетку и прочий причиндал, необходимый в семейной жизни…

— Ну что ж, нехай идет, — милостиво согласился Шабашкин. — А эти откуда?

— Матвей из холодных сапожников, по специальности — латочник. Фирсов в оркестре на флейте играл, выгнали за излишние напитки. Анатолий школу бросил. Вот вроде и все.

— Ладно, — сказал «бригадир». — Кадры подходящие. Одного в плотники, другой каменщиком будет, а парикмахер на столярку. Пойдешь?

— А чего ж? — сказал парень. — Мне хочь токарем, хочь пекарем. Абы деньги.

— Деньги будут, — обнадежил шеф. — Не впервой идем, и все за деньгами… Вроде как пришли. Эй, малый, где тут правление колхоза?

Белобрысый мальчишка, задумчиво ковырявший в носу, прервал свое интересное, но трудоемкое занятие и воззрился на новоприбывших.

— Правление? А вот там, на горке. Давай, дяденька, я проведу.

Уже подходя к самому зданию, Шабашкин заметил что-то неладное. За ними шла группа колхозников. Они с интересом вглядывались в лица гостей и переговаривались.

— Те самые, — убежденно заявил парень в гимнастерке.

— Они, — поддержал старик-колхозник. — И новые есть.

Окончательную ясность в дело внес мальчишка, опять начавший терзать свой нос.

— А вы у нас в прошлом годе были… — сказал он Шабашхину.

— Чего вре-ешь! Мы тут впервой.

— Вот те и врешь! Овчарню у нас строили. Только ушли — и овчарня завалилась. Смеху было! Председатель колхоза к прокурору ездил, а тот его раззявой назвал. Ищи, говорит, свищи. Шесть тысяч отвалил проходимцам. Искали вас цельный год. А вы вон сами объявились.

— Митька, — толкнул мальчишку под бок колхозник в гимнастерке, — чего расшумелся? Еще сбегут! Мы тут за подмогой послали…

Уловив чутким ухом этот диалог, Иван Ефимыч неожиданно для всех повернулся и пустился бежать по дороге в обратном направлении. За ним резво мчались остальные члены «бригады». Опомнились они только за околицей.

— Вызволили угодники! — сказал Нпканорыч.

— Черта пухлого! — зло сказан Шабашкпн, отдуваясь. — Ноги тебя вызволили, а не угодники Нужен ты им! А какая нелегкая нас сюда занесла? Это ты, Николай, сюда свернул?

«Старший плотник» виновато молчал.

— Ладно. Видно, на вас надеяться нельзя. Буду сам раскидывать мозгами. Пошли в укрупненный «Свободный труд». Они нас не знают, мы их не знаем. Шевелитесь, отдыхать на курортах будете!

Председатель «Свободного труда» Кулагин принял гостей радушно.

— Привет калымщикам! — сказал он. — Небось, шкуру с нас сдерете? Знаем вас! Ежели бы не крайняя нужда, век бы вас не видал. Ладно. Коровник построите?

— Хочь санаторий, — быстро сказал «бригадир», торжествующе оглянувшись на своих подчиненных. — Мы и дворец построим, и дачу, и завод, и свинушню, и курятню, и лабораторию.

— Давай рядиться. Что возьмете?

— На сто голов? Пять тысяч шестьсот.

— Та-ак, — задумчиво протянул председатель.

— А харчи, бригадир, забыл? — напомнил Анисим.

— Правильно, харчи, — подхватил Шабашкпн. — Яичек штук по сотне, сала, молока, куриц, поросен… нет, лучше подсвинка. Хлеба сколько влезет. Солененького там…

— По утрам кофий или какао подавать? — спросил председатель.

— Чего-о?

— А компот какой? Консервный или, скажем, из сухой дули? Ликер потребуется или коньячком обойдетесь?

Иван Ефимович посмотрел на председателя. Тот стоял с невинным лицом и ждал ответа.

— Това-арищ председатель, — сладко запел Шабашкпн, — мы ведь не навязываемся вам. Не подходит наша цена — других найдем. Была бы шея…

— А вот я тебе сейчас покажу шею! — многообещающе произнес председатель. — Ишь, архитекторы! Нашли дураков. А кто у нас в запрошлом годе взялся силосную траншею рыть да с деньгами дал тягу?

— Да мы у вас и не были никогда!

— Катитесь отсюда, пока не наклали вам по первое число, — предложил председатель…

— Куда теперь? — шагая по дороге, вслух рассуждал Шабаш-кин. — Может, в Красногвардейский район? Там мы, помнится, хорошо поживились. В «Рассвете» три тысячи хапнули да кадку масла. В артели «Вперед» харчей нам не дали, зато денег вдвое.

— А чего там делали? — с любопытством спросил парикмахер.

— Саман взялись резать. Сурьезные там колхозники. Помнишь, Анисим, как за нами на грузовиках гнались? Ежели бы не ночная темнота, догнали бы… Да-а! Как же это я упустил из виду? — почесывая затылок, размышлял Шабашкпн. — Здесь нам уж не светит. Может, в артель «Луч»? У них недавно председателя сменили.

— Там до нас Андрюшка Чамкин побывал, — сказал Анисим.

— Отпадает, — сказал «бригадир». — Пошли, братцы, в колхоз «Дружба» кирпичный завод строить.

Начался дождь, и путники с трудом шлепали по грязи. Их нагнала грузовая машина. На поднятую руку Шабашкина водитель остановился и сказал:

— Всех не возьму. Вон у меня тут еще пятеро. На суд торопятся.

— Какой суд?

— В районе показательный процесс. Калымщиков судят.

— Ко… кого? — Голос Шабашкина прозвучал подозрительно тонко и несолидно. — Каких ка… калымщиков?

— Ершова, что ли. Недавно еще таких судили. По пяти дали.

— По пяти чего? — спросил парикмахер.

— Бубликов, дурья голова! — прошипел Иван Ефимыч. — Куда лезешь на машину? С комфортом захотел в суд прикатить? Шпарь вой туда, на ту дорогу. Пешедралом пойдем. Спокойнее.

Дорога привела путников к большому селу. По широкой улице калымщики пришли в правление колхоза «Верность».

— Не надо, — отверг их услуги председатель колхоза.

— Почему не надо? — удивился Шабашкпн. — Мы бы недорого и взяли.

— Не надо, — отрубил председатель, — проваливай отсюда!

— Так вы что, строить не хотите, что ли? — почти с отчаянием сказал «архитектор». — Нет такого закона, чтоб не строить! Вон и постановление было, чтоб, значит, строить.

— Постановления мы, друг ситцевый, знаем лучше тебя. Строить мы строим, а только без вас. Понял, еловая голова?

«Еловая голова» снова полез к себе в затылок.

— Са-ами?

— Дошло! — ехидно сказал председатель, — Вот именно. Бригады у нас теперь свои. И штукатурные, и плотницкие, и всякие другие. Вы сами уйдете или вам помочь?

…Уже в сумерках молча двигалась вперед «бригада» Шабаш-кина. «Бригадир» подавленно молчал.

— А куда нас черти несут? — нарушил молчание парикмахер. — Может, по домам разойтись?

— Знаю я еще один колхозик, — неуверенно пробормотал «бригадир».

— Хватит! — сказал Анисим. — «Колхозик»! Еще намнут там шею. У, леший!.. Из-за тебя работу бросил, потащился неведомо куда!

— А я совсем уволился, — уныло сказал парикмахер. — Сманили, ироды! — и неожиданно ударил шефа по шее. — Вот тебе колхозик!

— Ты чево? — опешил Шабашкин. — Дерешься?

— Дерусь! — мрачно подтвердил парикмахер.

— Тебе еще и не так надо бы поднести, — поддержал бородатый.

Шабашкин хотел было вступить с ним в дискуссию, но, взглянув на лица остальных, применил уже испытанный метод Он оторвался от своей паствы и быстро побежал по дороге.

— Держи его! — кричали сзади. — Лови-и!

Воплощение кротости — это тетя Катя. Всем известна она, как сущебтво в высшей степени кроткое и незлобивое.

— Вовочка, скушай еще одну Котлетку, дружочек, — говорит она своему пятилетнему племяннику. — Не хочешь? Ну, молочка попей… Ах ты, козявочка моя!

— Наташенька (это к Вовочкиной маме), надень пальто, пташечка! Сегодня прохладно, как бы ты не простудилась.

Даже кота Фомку, известного жулика и проныру, она величает «голубчик», «лапушка» и «родненький».

На тете Кате много забот и хлопот. По существу, на ней весь дом держится. Особенно трудно приходится ей с Вовочкой. Вот и теперь, когда родители Вовочки вместе уехали в отпуск, тете Кате пришлось-таки хлебнуть горячего до слез. Правда, сначала тетя, уходя по делам, оставляла Вовочку одного. Но после того, как он, играя в пожарников, прожег в ее любимой шляпке дыру, а потом, желая загладить свое преступление, отпорол от платья и поставил в воду тыквенные шелковые цветы, она решила брать его с собой.

В этот день, как всегда, у тети была масса Дел. Ей нужно было побывать, До крайней мере, в половине магазинов Москвы, которые давно ждали ее, гостеприимно распахнув двери. Размахивая пустой «авоськой» и другой рукой крепко вцепившись в Вовочку, тетя Катя пустилась в поход. Первым делом в овощной…

— Скажите, как пройти к ближайшей станции метро? — обратился к нашим путешественникам пожилой мужчина с небольшим чемоданом.

— Я вам не справочное бюро, — не останавливаясь, ответила тетя Катя. Вовочка хотел было вмешаться в этот короткий разговор, благо он хорошо знал, где находится станция «Арбатская», но тетя Катя сказала, что не его спрашивают и что разговаривать с незнакомыми — это признак бескультурья.

Вот и знакомая вывеска.

— Кажется, вполне приличные помидоры. Надо взять. Почем они? Вы что, оглохли? Почем помидоры, я вас спрашиваю. Два десять? Значит, дрянь. Не будем брать. Пошли, Вовочка, в молочный.

Здесь были свои недостатки.

— Кассирша, — с холодной яростью сказала тетя Катя, — вы мне недодали сдачу! Я вас выведу на чистую воду… Ах, это десять копеек, а я думала, две. Чего? Кто к вам придирается? Кому вы нужны?! Подумаешь, слова сказать нельзя! Графиня какая!

Речь эту пришлось прекратить, ибо тетя обнаружила в бидончике остатки воды, которую нужно было вылить.

— Послушайте, гражданка, — сказала женщина, стоящая впереди. — Вы мне ноги облили. Надо быть осторожнее.

— А вы меня не учите! — окрысилась тетя Катя. — Что им сделалось. вашим ногам? Только чище стали. Подумаешь, губы накрасила, шляпу нацепила и воображает!

Из молочного они отправились в рыбный магазин. Замороженный судак был приобретен без особых осложнений. На препирательства с продавцом ушло не более десяти минут, и очередь собралась совсем небольшая.

Теперь они шли уже втроем: тетя, судак и Вовочка. Путь их лежал к троллейбусной остановке. Соседка говорила, что в районе Киевского вокзала открылся новый универмаг. Как же туда не съездить!

Публика в троллейбусе тете Кате явно не понравилась.

— Кондукторша, подойдите сюда, дайте билет. Что? Я не мог>’ продираться через весь вагон сквозь всех подозрительных личностей. Еще деньги вытащат! Никого я не оскорбляю! Сразу видно, что это за публика. Даже места никто не уступит. Никакого понятия о культуре!

— Пожалуйста, садитесь, — поднялась женщина в меховом пальто. Но тетю не так-то легко было умилостивить.

— Что, я старше вас, что ли? — рассердилась она, — Подумаешь, свою воспитанность показывает! Не видела я вашего места! Да я, может быть, после вас и сидеть не стану!

— Ой, что-то царапается! — вскрикнула девушка в берете. — Чулок мне порвали чем-то острым. Вот он, чей это рыбий хвост?

— Мой это хвост, — гордо сказала тетя Катя. — Ну и что из этого? На чем же мне рыбу возить? На вертолете, что ли? Подумаешь, капроны ей зацепили! А вы не ездите в массах, ездите в своем «зисе», раз такая аристократка!

— А вы бы рыбу завернули. Вот вам газета, — услужливо предложила старушка-пассажирка.

— Не нуждаюсь! Мы сами четыре газеты выписываем! Вы лучше свой платок постирайте, чем на других критику наводить! Я вас толкаю? А вам какое дело? Я не обязана каждому давать отчет о своих действиях! Надел очки и воображает. Стиляга!

Вовочка с любопытством наблюдал за своей родственницей. Вот она, оказывается, какая. Боевая, воинственная, не то, что дома. «Пожалуй, ее можно пригласить поиграть в индейцев, — подумал он, — только надо будет раскрасить лицо другими красками и в прическу воткнуть побольше петушиных и индюшачьих перьев».

Вот и новый универмаг.

— Роскошное здание! — сообщила тетя. — Шедевр архитектуры… Девушка, покажите мне выкройку. Вон ту, розовую. Да что вы мне суете? Это купальник, а мне нужно халат-кимоно. Нету? У вас никогда ничего нету! Только что открылись? Тем более. Дайте жалобную книгу!

— Гражданка, что вы на меня навалились! — заметила женщина. которую тетя Катя довольно плотно прижала к прилавку. — Отодвиньтесь.

— Подумаешь, шляпу накрасила, губы нацепила и воображает! — скороговоркой ответила тетя Катя. — Жили бы на необитаемом острове, там бы вас никто не тронул. Мимоза какая!.. Пойдем, Вовочка, видишь, какие тут все хамы. И откуда они только берутся?! Кто их воспитывает?!

Они посетили еще несколько магазинов, и всюду им попадались грубые, невоспитанные люди, которые хотели только одного: как можно чувствительнее оскорбить тетю Катю. Но из этого ничего не вышло, потому что она очень хорошо защищалась. Вовочка смотрел и мотал на ус.

Дни шли один за другим, и наконец папа с мамой вернулись. Тетя Катя испекла чудесный пирог. Все уселись за стол веселые, обрадованные встречей после долгой разлуки. Вовочка сидел между родителями и сиял. Тетя Катя принесла миску благоухающего супа и первому налила племяннику. Этот как будто бы безобидный поступок имел, однако, крупные последствия.

— Что ты мне суп суешь? — заявил он, вспомнив уроки, полученные во время совместных прогулок. — Я винограду хочу, ешь сама суп! Нацепила серьги и воображает! Чулок лучше заштопай, неряха!

Мама тихо ахнула. Тетя Катя уронила поварешку на чистую скатерть, а папа подавился селедкой.

— Где это ты научился? — спросил он, с изумлением глядя на собственное чадо.

— Я тебе не справочное бюро, — со знанием дела отвечало чадо, — вырядился в пижаму и воображает! Стиляга! Винограду давай! Оглохли вы все, что ли…

— Откуда это у него, Катя? — наконец опомнилась мама. — Ужас какой!

— Наверное, опять во дворе с чужими мальчишками играл, — предположила тетя. — Вот и доигрался. Но нельзя же вечно его с собой таскать! Раза два оставила дома — и вот результаты. Просто с ребенка нельзя глаз спускать.

И на семейном совете было решено не выпускать Вовочку во двор.

Его не звали ни Эдиком, ни Радиком, ни Гогой, ни Магогой, ни другим фельетонным прозвищем. Его звали хорошим человеческим именем — Миша!

Однажды Миша пришел к матери и сообщил:

— Мама, я родился шестого апреля. То есть завтра.

— Очень жаль, — сурово сказала Варвара Васильевна. — Признаю свою ошибку. Нужно было это событие перенести на тридцать первое число того же месяца.

— Поздно, — правильно подметил сын. — Но дело в том, что я, как и все нормальные люди, хочу отпраздновать свой день рождения.

— А я не хочу. Опять мне с Наташей придется из-за тебя перед гостями глазами лупать!

Сестренка Миши, Наташа, девушка очень добрая, сжалилась первой:

— Мамуля, он не будет. Правда, Мишенька? Ведь не будешь? А ты, мамочка, чтобы не расстраиваться, поезжай в Удельное к теге Клаве. Я сама тут управлюсь Миша мне поможет.

Наконец мать сдалась.

— Ну, ладно. В последний раз поверю, — сказала она. Если что-нибудь расквасишь, из стипендии вычту. Так и знай.

Мы забыли сообщить, что Миша был студентом. Оценки его успеваемости ни у кого не вызывали нездорового чувства зависти. Он еле натягивал на стипендию, и то только потому, что в этом институте стипендии давали даже троечникам. Но не Мишины учебные успехи — тема нашего сегодняшнего разговора. Это только крошечная деталь.

Мать ушла, а брат с сестрой стали подсчитывать будущих гостей.

— Люсю надо пригласить, — предложила Наташа — Она как вышла замуж, так и глаз к нам не кажет. Ее фамилия теперь — Брюквина. И мужа тоже позовем.

— Запиши Люсю с мужем. Валентина позовем: он танцует хорошо. Женю, Димку и Тольку обязательно.

— Толька не пойдет. Он на тебя в обиде.

— Пойдет. Я его умолю. Извинюсь, скажу, что больше не буду, и он явится.

— Ладно. Тогда я сейчас составлю список, чего купить.

— Можно, я сделаю, Натуся? — умильно попросил брат. Не дожидаясь ответа, он выхватил у сестры карандаш и строго предложил не мешать ему.

После долгих творческих усилий его рука начертала:

«10 бут. «Столичной».

20 бут. пива.

2 бут. «Цинандали».

2 бут. фруктовой воды «Лето».

— Ты в своем уме? — яростно осведомилась сестра.

— В своем, — кротко ответил Миша.

— Это и видно. А закусывать чем будем? Рюмками?

— Я не Кио и не Дик Читашвили. Переверни листок. Там все обозначено.

Действительно, на обороте бумажки торопливыми, кривыми буквами было нацарапано:

«Осетрина в белом вине. Жаркое в красном вине. Соленые огурцы. Кило. Селедка 2 шт. Мар. грибы 1 бан.»

— А зачем столько водки?

— Придется не больше чем по бутылке на брата, — с солидным знанием дела ответил брат — Посчитай сама. Я, ты, Люся с мужем, трое хлопцев. Женя, я, ты, Людочка..

— Ты бредишь! Я водки не пью совсем, а Людочке всего четыре года.

— Для своих лет она очень умненькая и развитая…

— Хватит! Вычеркни водку и замени чем-нибудь полегче.

Брат повиновался. Через пять минут он положил перед Наташей новый листок бумаги. На нем было написано:

«2 бут. «Спотыкач».

2 бут. «Зверобой».

2 бут. «Ерофеич».

3 бут. коньяк «Двин».

2 бут. «Старки».

Наташа молча вырвала список у брата. Ее маленькая безжалостная рука нанесла страшный ущерб стройным рядам бутылок. Зато в меню были вписаны гусь с яблоками и фруктовый торт.

— Гусь — это пошло, — хватающим за душу голосом сказал Миша.

— Зато вкусно. От гуся никто не будет лежать под столом, как ты под Новый год у Аховых.

— Я лежал, но был трезв, — неуверенно возразил брат.

— Скажем, мертвецки трезв, — уточнила сестра. — Хватит препираться, а то все брошу и уйду. Шагай за покупками!

— Погоди, — сказала, входя, Варвара Васильевна. — Я сейчас еду в Удельное. Давай, Михаил, договоримся. Чтобы моя душа была спокойна, пообещай, что ты будешь вести себя прилично. Ты ведь, как упьешься, буйствуешь, точно тореадор какой.

— Мама, можешь быть во мне уверена, как жена Цезаря, — бессвязно, но величаво заявил Миша. — Я не посрамлю, — и, прервав неприятный разговор, он взял «авоську» и ушел в магазин.

На другой день, когда Наташа начала свою возню на кухне, Миша то и дело лез туда же и по мере своих сил и способностей мешал ей.

— Ну что это будет за торт! — испуганно орал он, тараща глаза. — Две ложки рому! Крохоборство! Лей всю бутылку!

— Ты бы лучше паркет натер.

— Зачем зря трудиться? Все равно нашаркают. Давай, я тебе соус к осетрине состряпаю. Из белого вина.

Тут сестра, применив прием «самбо», выдворила самозванного кулинара, и он, потирая ушибленный о газовую плитку бок, отправился к этажерке, где в уголке стояла жидкая часть ужина. Враждебно оглядывая бутылки с серебряными нашлепками, он комментировал:

— Сидр. Ананасы в шампанском. Все это изнеженность нравов и буржуазные пережитки. Ну не глупо ли выбрасывать деньги на газированную воду! — И снова плелся на кухню.

— Нателла! — канючил он. — Мы забыли купить «Тминную»: она имеет лечебные свойства. А еще некоторые любят «Зверобои». — И он льстиво ловил взгляд сестры.

— И что ты гудишь у меня над ухом? — удивлялась она.

— Я не гужу, а переживаю свой позор. Скажут: Миша — скряга, жмот, для товарищей денег пожалел… Кроме того, учти, что от водки не бывает пятен на скатерти.

— Денег больше нет, — следовала резолюция, — и так у соседки заняла. Отвяжись.

…Гости собрались вовремя. Приехал даже Толя, который, великодушно забыв нанесенную ему обиду, вручил новорожденному портсигар. Миша сиял и донимал всех своим гостеприимством.

— Прр-рашу! — суетился он. — Закусывайте селедкой. Сам разделывал, Правда, Наташа? Не селедка, а камея! — И сам первый подавал пример.

— Люсенька, зачем ты пьешь вино! — кричал он. — Пей лучше водочку. «Но что без водки жизнь улана! Его душа — на дне стакана…»

— Уймись, — сказала «улану» сестра. — Пусть каждый пьет, что хочет. Не приставай. Неприлично.

— Неприлично? — удивился Миша. — Угощать гостей от чистого сердца неприлично? Я человек простой и с широкой душой. Мой хлебосольный нрав не впихнешь в рамки бомонда (Миша изучал иностранные языки не по словарям и разговорникам, а по старым переводным романам).

Постепенно новорожденный все больше и больше входил в норму.

— Ешьте! — кричал он Люсиному мужу, стеснительному молодому человеку. — Будьте, как дома. Ведь мы с вашей женой вместе росли. Я ее еще вот таким поросенком помню. Вечно, бывало, под носом мокро. А теперь она…

Люся покраснела до ушей, а ее муж натянуто улыбнулся и уронил кусок пирога на ковер.

— Толька! Наелся? Хватит тебе жевать! Бери гитару и сыграй нам какую-нибудь муть. А Люся — пардон, мадам Брюкина — исполнит романс «Мой Вася!» Мо-ой Вася! — заголосил он. — Бр-рюкина! Ловко я сострил? Хо-хо!

— Вы позволяете себе лишнее, Миша, — обиделся за жену Люсин муж.

— Я у себя дома! — окрысился Миша. — А если кому не нравится… ты, чучело, зачем хватаешь мою сестру за талию? — обрушился он на Толю. — Хулиган! И вообще, это не гости, а бандиты какие-то!

— Михаил, не мешай танцевать! — с холодной яростью сказала ему сестра.

— В-вызываю тебя на дуэль, — разразился виновник торжества, — тем более, что еще былое не забыто! Ты виноват один во всем, что сердце бедное разбито! — И Миша ударил приятеля по голове.

— У меня и сукен… сек… секундант найдется, — ревел он, как будто его резали. — Мой друг — милиционер дядя Вася. Он мне и р-револьвер одолжит…

Но тут же, позабыв про дуэль, он стал приставать к девушкам. Скромная, тихая Женя, которую он больно дернул за нос, не выдержала и побежала в переднюю одеваться За ней последовало еще несколько человек.

— Мишка, Мишка, где твое пальтишко? Украли! — провозгласил хозяин и резво помчался за гостями на улицу, вообразив, что кто-то из них унес его пальто.

Подошедший милиционер увидел у парадного живописную группу: два молодых человека отдирали Мишу от плачущей Жени, а тот, отчаянно цепляясь за девушку, во всю мочь орал нехорошие слова.

— Дядя Вася! — обрадовался он, увидев милиционера. — Вот кто мне поможет! Мы с ним всегда мирно сосуществовали. Сколько раз он меня по-дружески домой приводил!..

Однако дядя Вася, произнеся загадочные слова «Эпоха мирного развития кончилась», схватил Мишу за шиворот и повел за собой. Но уже не домой, а совсем в другое место.

… Вернулся Миша домой через пятнадцать суток. С того времени он почему-то стал называть себя «декабристом» вкладывая в это слово таинственный, одному ему понятный смысл.

В этот момент Кузьмин больше всего ненавидел своего редактора. Но поскольку того поблизости не было, незадачливый корреспондент с ненавистью смотрел на телефон, сообщивший ему неприятную весть.

«И надо же! — думал он, закуривая четвертую по счету папиросу. — Сам, небось, ездит в Ленинград, Киев, Ригу. А как мне командировка— так в какую-нибудь дыру! Есть ли, по крайней мере, в этом трижды неладном Загряжске гостиница? Или мне там ночевать придется на редакционном диване?»

«Загряжск. Что-то я припоминаю… — и тут Кузьмин проспят. — Как же это я забыл? Ведь там живет и работает Васька Клюев! Вот здорово! Надо дать ему телеграмму: мол, специально добивался командировки, чтобы повидать старого школьного товарища».

По дороге на телеграф Кузьмин вспоминал, как десять лет назад они, только что окончившие десятилетку юнцы, выбирали себе будущую профессию. Как же их тогда удивил этот самый Вася Клюев, без тени улыбки сообщивший, что он хочет стать кулинаром. Когда выяснилось, что это не шутка, Ваську подняли на смех.

— Нет, Василий, я твоих щей есть не стану! — орал Виктор Кряжич. — Мне другая кончина уготована…

— И чего вы, ребята, галдите? — подтрунивал Петр Гуляев. — Не бойтесь, не пропадете. Не сможет вас Васька загубить. Ежели кто его соусом отравится, бегите ко мне, поправлю дело. Я ведь в медицинский иду.

— Что зубы скалите? — говорил Вася. — Не хуже других профессия. Небось, еще приедете ко мне в гости, угощу на славу.

— Дело не в том, — меланхолично говорил Кузьмин, тогда еще Колька-вихрастый, — Профессия, конечно, неплохая. Еще кто-то из поэтов сказал: «Мама повар. Что ж такого?». Но ведь каждый из нас мечтает стать хоть чуточку известным человеком. Я, например, не скрою, иду на факультет журналистики, может быть, потом стану литератором, книгу напишу. Но слыхали вы когда-нибудь о знаменитом поваре? Нет, не слыхали… Как говорил поэт: «И сказок о них не расскажут, и песен о них не споют».

— К чему мне сказки?.. — задумчиво сказал Васька.

Он уехал в Ленинградский кулинарный техникум, окончил его и попал в Загряжск.

Ответная телеграмма от Клюева поступила на другое утро. «Жду радостью. Встречу вокзале. Профессор Салатов.» Ишь, не забыл стручок гороховый, как его мы тогда обозвали при расставании!

А через двое суток они встретились на Загряжском вокзале.

— Ах ты, старый капустный кочан! — воскликнул столичный гусь.

— Здорово, щелкопер!

И они долго колотили друг друга по спинам.

— Ишь, Васька наш каков! — заметил Кузьмин. — Изящный мужчина. Я думал, растолстел, а ты как солист балета!

— Зато ты разжирел, — отозвался Василий. — Вишь, как брюшко распустил!

— Да, брат, — скорбно вздохнул Николай. — И чего толстею, сам не понимаю. По годам еще как будто рановато. Сам не рад. Ладно, вот поеду в Кисловодск, там сброшу.

— А сколько ты у нас прогостишь? — спросил Василий и, узнав, что около месяца, довольно улыбнулся.

— Я тебе номер в гостинице заказал, — сказал он, когда они уже ехали в машине. — А может, у меня остановишься?

— Давай в гостиницу, — заявил Николай. — Не люблю стеснять Я к тебе как-нибудь в гости приду. Женат, небось?

— Женат. И дочка есть, — ответил Василий. — Ну, как хочешь. Но уж обедать обязательно ко мне приходи, на фабрику-кухню. Буду ждать. Ровно к пяти.

Устроившись в номере гостиницы, помывшись и побрившись, Николай решил воспользоваться любезным приглашением товарища Тем более что он проголодался. К тому же любопытно; что он там такое стряпает? В крайнем случае можно будет отправиться пообедать в ресторан.

— Что будешь заказывать? — спросил Василий, когда они уже сидели за столиком — Вот меню.

— Борщ со свининкой, — с плотоядным блеском в глазах запел Кузьмин, — беф-строганов, чай со сладкими пирожками и…

— Отставить! — решительно сказал Василий. — Давай лучше я выберу. Фруктовый суп, мозги в сухарях, мусс яблочный. Можно еще наш фирменный салатик, красненький такой. Пальчики оближешь!

— Не хочу я пальчики облизывать! — сухо сказал Николай — Я есть хочу. А ты меня голодным оставишь. Больше я сюда не приду.

— Врешь. Придешь, — сказал Василий.

… — А ведь правда приду! — сказал гость после обеда. — Не ожидал, Василий. Представь: при полной сытости никакой тяжести. Ты просто артист!

— Профессор, — скромно поправил Клюев. — Профессор Салатов. Погоди, я и без Кисловодска сгоню с тебя жиры У меня специальный рацион есть для вас, толстяков.

— Ну-у, какой я толстяк! — надулся Николай, — Так, плотный.

— А талию куда девал? — смеялся Василий — Давай пойдем на весы. А будешь уезжать взвесишься еще раз.

С первым заданием Николай провозился два дня. Написал объяснительную записку со своим мнением, что выступать по этому вопросу не следует. Второе задание было, как говорил редактор, «для души». Предстояло написать очерк о каком-нибудь передовом человеке города. За советом Николай обратился к собратьям по оружию — в редакцию городской газеты «Знамя».

— Знатных людей у нас много, — задумчиво сказал ответственный секретарь Горелов. — Есть слесарь, машинист-тяжеловесник, штукатур…

— А нет ли чего пооригинальнее? О слесарях и машинистах тысячу раз писали.

— Гм… пооригинальнее, — почесал за ухом Горелов. — Надо подумать. — И внезапно его осенило: — Чудная есть фигура! Как только мы сами проморгали! Все заметочками да информациями отделывались, а чтобы там очерк или рассказ об опыте — этого не было. Просто руки не доходили. Ладно, для столичной газеты не жаль. Сейчас я вам альбом с вырезками принесу.

Через несколько минут альбом уже лежал перед Николаем. Он открыл первую страницу, и…

— Позвольте, — сказал он хрипло, — позвольте! Вот это и есть знатная личность?

— Да! — удивленно посмотрел на него Горелов. — А что? Не нравится? Лучший кулинар области, Василий Викторович Клюев… Да вы сначала почитайте, потом будете… гм… гримасничать.

И он недовольно отошел к неистово звеневшему телефону. Ему было обидно, что Кузьмин так холодно принял этот «подарок».

Из коротких газетных строчек Николай узнал о «профессоре Салатове» очень много. Оказывается, два года назад Клюев был награжден Министерством путей сообщения за то, что во время буранов и метелей организовал доставку горячей пищи к местам работы, туда, где люди расчищали пути от снежных заносов.

Той же весной было опубликовано письмо молодых целинников. Они от всей души благодарили Василия. Когда их эшелон стоял на этой станции, он вкусно и быстро накормил их да еще наготовил в дорогу пакетов с продуктами: булками, колбасой, котлетами. Благодарные ребята написали об этом и в ЦК комсомола.

А еще он узнал, что Василий Клюев уже выпустил несколько брошюр о новшествах в общественном питании, а сейчас готовит книжку о том, как можно использовать местные ягоды и фрукты.

— Оказывается, он скорее написал, чем… — растерянно бормотал Николай, тупо глядя на газетные вырезки. — А мне и не заикнулся об этом.

— А вы с ним разве уже знакомы? — ревниво спросил Горелов.

— Школьный товарищ! — с неожиданной для самого себя гордостью сказал Николай. — Мы его еще в те поры профессором Салатовым прозвали.

— А что вы думаете? — сказал Горелов. — Может быть, и будет профессором. Ведь он заочно учится, диетологию изучает. Вы об этом знаете?

— Конечно, знаю, — бодро соврал Николай — Он мне о всех своих замыслах рассказывает. И я их, конечно, одобряю. Да, одобряю. Откровенно говоря, я и сам думал о нем написать, да неудобно было Могли сказать, что, мол, вот своего товарища рекламирует. А теперь все будет законно.

К концу командировки был готов и очерк. Он назывался «Профессор Салатов».

Прощались они с Василием по-дружески Николай радостно прятал в чемодан подарок Василия: брошюру о питании для лиц, склонных к полноте, с авторской сердечной надписью.

— Если еще что-нибудь изобретешь, пиши Василий, — просил он. — Я же тебе друг. Давай советы. Пусть я буду для тебя подопытным кроликом. Шутка ли! За три недели три килограмма сбросил.

— Кроликом нет, а вот подопытным буйволом ты пока еще можешь быть! — смеялся Василий.

И они крепко обнялись.

В редакцию они пришли втроем. Все одногодки, все со свеженькими университетскими значками.

Встретили их приветливо.

— Молодое пополнение? Замечательно! — сказал редактор, — Ну, к чему у вас душа лежит? Кого куда?

Клава без запинки сказала:

— Я бы съездила в командировку куда-нибудь подальше, для начала с опытным журналистом. Можно провести рейд на отстающем заводе.

— А я бы в колхоз поехал, — заявил Игорь, — могу и один. Попробую очерк написать.

Белокурая Нина несмело проговорила:

— Если можно, поработаю в отлетах редакции.

Так и сделали Клава и Игорь, получив редакционные удостоверения и командировочные, на другой же день выехали: она — на завод, он — в колхоз.

Нину посадили в отдел науки и техники. Редактор отдела Иван Петрович, человек немногословный и сдержанный, встретил ее суховато:

— Сидеть здесь нечего. Пойдите в научно-исследовательский институт и сделайте заметочку на тему…

Через два дня Нина положила перед Иваном Петровичем три странички, исписанные крупным, детским почерком. Заведующий отделом начал читать. В середине второй страницы он сдвинул очки на лоб и внимательно посмотрел на Нину. Девушка сидела тихо, не шевелясь, сложив руки на коленях.

— Гм… (Ничего не понимаю, — сказал Иван Петрович. — Ерунда какая-то! «Роберт Поликарпович Тюлькин работает эсперантом. В свободное время этот инергичный, талантливый человек изучает немецкий, английский и американский языки». Чушь! Американского языка не существует.

Голубые глаза наполнились слезами:

— Неужели так плохо? А я старалась!.. Ну, поправьте, прошу вас! Я так надеялась на вашу помощь! Мне говорили, что вы всегда поддерживаете молодежь.

— Ладно, — смягчился Иван Петрович. — Поправлю.

Заметка была напечатана, и на летучке ее даже похвалили. А Нина пересела в промышленно-транспортный отдел, которым заправлял Петр Иваныч — веселый толстый человек в круглых очках. Прочитав первую Ниночкину заметку, он долго хохотал:

— О ой, не могу! «Ширится соревнование проводников и полупроводников…» Это кто же такие?

— Это… которые… — смущенно пролепетала Нина. — В общем, недавно пришедшие на транспорт…

— Га-га-га! — продолжал грохотать Петр Иваныч. — Умора!

Пойду покажу ребятам.

На голубые глаза навернулись слезы:

— Ой, нет, не надо, прошу вас! Подправьте, вы такой добрый! Я слышала, что вы всегда помогаете младшим товарищам.

Петр Иваныч сдался. Он позвонил на железнодорожную станцию, взял кое-какие данные и вставил их в заметку взамен выброшенного. Заметка была заново написана и сдана в набор.

От Игоря прибыл очерк и две заметки. Одна заметка была напечатана, а остальное забраковано редактором.

— Нужно серьезно доработать, — сказал он.

А Нина тем временем пересела в сельскохозяйственный отдел и работала над новым заданием. Редактор отдела Иван Иваныч, грубоватый и желчный товарищ, прочитав ее корреспонденцию, мрачно заметил:

— Концы с концами у вас явно не сходятся. Вы пишете: «В колхозе поголовье свиней возросло до трех тысяч коров».

— Так мне сказали по телефону, — невозмутимо заявила Ниночка. — А что тут такого?

— Непонятно, о чем речь: о свиньях или коровах? А может быть, надо вместо «трех тысяч коров» «трех тысяч голов»?

— Нельзя! — отвергла решительно Ниночка. — Тогда будет повтор: поголовье и голов. Нелитературно.

Иван Иваныч вздохнул и бросил заметку в корзину. Но потом передумал, вытащил ее и выправил.

— Боюсь, что вы у нас не приживетесь, — откровенно сказал он. — Невеждам в редакции не место.

Ниночка спорить не стала, ибо считала это невежливым, но на другой день перешла в отдел физкультуры и спорта. Этим отделом заведовал Василий Иванович, совсем еще молодой, конфузливый и мягкий человек. Он никуда Нину не послал, а попросил ее обработать письмо. Результаты повергли его в крайнее недоумение:

— Товарищ… м-м-м… Юдина. Дело в том… э-э-э… Вот послушайте: «Матч закончился со счетом 2:2 в пользу «Торпедо». Ведь в письме было совсем не так.

— Я хотела оживить заметку, — пояснила Ниночка, подняв на Василия Иваныча ясные, простодушные глаза. — А разве плохо? Ну, поправьте, если надо. Я согласна… А вообще опорт — не моя тематика.

Друзья Нины наконец приехали. Клава привезла материалы рейда. Ей сказали, что материалы толковые, но нужно раздобыть несколько цифр, и она висела на телефоне. Игорь «доводил до кондиции» свой очерк.

— Пока вы там где-то болтались, я шесть заметок напечатала! — похвасталась перед ними Нина. — Все одобрены.

Она уже сидела в отделе искусства. Ей дали нелегкое поручение: побывать на смотре художественной самодеятельности и написать отчет.

— Готово, Иван Васильич! — радостно сказала она, потрясая листками. — Быстро, не правда ли?

Иван Васильич был не в восторге.

— Плохо! — сказал он, ожесточенно скребя затылок. — Очень плохо! Прямо сказать, неважно.

— Что именно? Где плохо?

— «Праздник любви, музыка Клейстера» — плохо, «Порфей в аду» — плохо, — перечислял шеф — «Квильтет гармонистов»… Гм!.. А это еще что за «Ария молодого Вертела»?

Ниночка обиделась:

— Почему-то в других отделах «о мне не придирались! Ведь я еще не имею опыта, а вы вместо помощи…

— Но ведь вы чему-то учились! Как же вас с такими знаниями выпустили?

— Да разве в университете пет добрых людей? — горячо сказала Ниночка. — Они ко мне относились хорошо, не придирались, помогали…

Ее глаза смотрели простодушно и наивно. Иван Васильич не мог вынести этого чистого, детского взгляда и опустил голову. Уныло чертыхаясь про себя, он начал вычеркивать из отчета «оперу Рубинштейна «Мирон» и другие музыкальные новинки.

Когда он заявил ответственному секретарю о безграмотности Ниночки, тот недоверчиво улыбнулся:

— Как же так? Ни одной заметки ее не забраковали — и вдруг не годится? Вам все готовое подавай, а учить не хотите? Так нельзя. Кадры нужно готовить самим. Да, самим!

Это была на редкость дружная коммунальная квартира. Стоило одной из хозяек сказать в кухне:

— Вот беда, забыла я дрожжей купить!

Как со всех сторон слышалось:

— Я вам одолжу! У меня есть! Возьмите у нас!

Не было недоразумений и при уплате за газ и при уборке. А когда кто-нибудь справлял день рождения, соседи не стучали в степу и не предлагали виновникам торжества «прекратить бедлам», а сами предлагали:

— Посуды хватит? А то возьмите у нас. Стулья нужны? И стулья берите.

Так и жили много лет пресной, скучной и бесцветной жизнью. Не ссорились, друг другу пакостей не делали и по судам не таскались. Но всему на свете бывает конец.

Машинистка Анечка со своим молодым мужем уехала на целину. А в ее комнату вселились новые жильцы: Макрида Павловна и Тимофей Ильич Куликииы.

Главой семьи, несомненно, была супруга, высокая, солидная, энергичная дама с небольшими усиками и зычным, несколько хрипловатым баритоном. Муж ее — сухонький, весь какой-то серый человечек — не имел никакого голоса. Это было видно хотя бы из того, что он никогда не перечил жене и ни с кем в разговоры не вступал.

Жильцы обеспокоились после первого визита Макриды Павловны на кухню, когда она критическим взглядом рассматривала чистенькую, белую, как снегурка, газовую плитку.

— Гм… Гм… Гымм!.. — Макрида Павловна явно была недовольна.

— Что случилось? — робко спросила медицинская сестра Дуся, одна из жилиц.

— Кто мыл плитку? — задумчиво спросила мадам Куликина.

— Я! — ужаснулась Дуся. — А что? Плохо?

— Не в этом дело, — снисходительно процедила Макрида Павловна, — но меня интересует, почему именно ты?

Дуся совсем растерялась:

— Я готовила утречком, суп мой сбежал, и…

— Вот! — грозно подняла палец новая жиличка. — Так я и думала! Никакого порядка. Плитку моет каждый, кому в голову взбредет. Такое ответственное дело зависит от того, у кого сбежит суп! — Она горько усмехнулась. — Ладно. Я наведу порядок. Не благодарите, это мой долг! — И она величественно выплыла из кухни.

На другой день в кухне уже висел график с фамилиями и датами, когда и кому мыть плитку. А вечером Дусин сынишка Вовка бегал по квартире и сзывал всех на общее собрание. В кухне, возле самого большого стола, сидел тихонький Куликин в валенках, а перед ним лежал лист бумаги с одной строкой: «Протокол № 1».

Речь Макриды Павловны была кратка и предельно ясна:

— Я удивляюсь, товарищи, что в квартире при наличии грамотных и политически развитых кадров так запущена организационная работа! Доходит до абсурда: почту из ящика вынимает кто попало…

— Почему кто попало? — угрюмо пробасил шофер Желудяк. — Я раньше всех ухожу на работу, вот и вынимаю почту… Мне нетрудно.

— Вот видите! Ему нетрудно! А другим трудно? Почему это не делается по очереди? Ведь мы живем в коммунальной квартире, а не в какой-нибудь мм-мансаррде! Вы, гражданин Шелудяк, не только вынимаете не принадлежащую вам корреспонденцию, но я просматриваете «Советскую Россию», хотя и не выписываете этого органа… А вы, гражданин Краюхин, вчера чинили замок входной двери. Спрашивается: на каком основании? И это, по имеющимся у меня сведениями, уже не в первый раз. Тимофей, пиши мои слова в протокол!

Супруг вздрогнул и покорно заскрипел пером. Краюхин виновато потупился:

— Так ведь бесплатно! Я по специальности слесарь, время есть, почему и не услужить соседям?

— Неверно! Надо все общественные обязанности упорядочить и распределить. Но вы не волнуйтесь, я не собираюсь изображать из себя варяга или какое-нибудь рантье. Я возьму на себя труд по разработке мероприятий, а вам останется лишь выполнять готовое, — и, не дав опомниться обалдевшим жильцам, Макрида Павловна закрыла собрание.

Она свое обещание сдержала и «оргмероприятиям по квартире» отдавала все свое свободное от работы время. Благодаря этому жизнь в квартире стала гораздо интереснее и содержательнее. Каждый день возле первого документа — графика по мытью плитки — появлялись новые бумажки. Стену прихожей украсил роскошный чертеж квартиры, где были обозначены двери, окна, электрические точки, кухня и другие места общего пользования. Рядом повисла объяснительная записка, из которой было ясно видно, что каждый жилец закрепляется за определенной электроточкой. Нина Петровна, например, шефствует над лампочкой в прихожей и в случае перегара покупает новую, Краюхин заведует светом в кухне, Дуся — в коридоре, а дядя Аркаша — в туалетной.

Потом на наружных дверях повис список — кому сколько раз звонить Раньше в этом деле была недопустимая анархия и стихийность. Кто был ближе, тот и открывал. Появился график — кому в случае нужды вызывать слесаря, работника Мосгаза, монтера, медпомощь и даже милиционера. Четвертый документ строго определял очередность стирки марлевой занавесочки, висящей в кухне.

Нарушать правила никому не дозволялось. А когда заскучавший дядя Аркаша самовольно сделал и повесил возле умывальника полочку для мыльниц, этот бунт был быстро подавлен: на экстренном общем собрании Макрида Павловна вынесла ослушнику общественное порицание при остолбенелом молчании остальной публики.

— Второй вопрос, — возгласила мадам Куликина, — приобретение индивидуальных рамок для туалета.

— Чего индивидуальных-то? — не расслышал Краюхин.

— Рамок, а в просторечии стульчаков, — разъяснила Макрида Павловна. — У нас один на всех. Это не соответствует требованиям общества, в котором мы с вами живем на данном историческом отрезке.

— Он же чистенький! — простодушно сказала Петькина бабушка. — Каждый день его дежурная щелоком с кислотой, слава богу…

— Это паллиатив, — отрезала председательница, — кустарщина! Тимофей, пиши протокол: «Ввиду роста благосостояния трудящихся каждый может приобрести в личное пользование этот вид инвентаря». Я наводила справки, цены вполне доступные, штука стоит 17 рублей 50 копеек. Кому это дорого, пусть купит неполированную, они дешевле.

— А как же, извиняюсь, практически оформить этот раздел? — подняв руку, спросил дядя Аркаша. — Где эти Палеллиативы держать? Их же будет шешнадцать штук. Может, наколотить гвоздей возле нужного места и повесить их там за номерками, как, скажем, шляпы в театре?

— Нет. Возможна путаница. Лучше пусть каждый держит свой экземпляр в своей комнате и по мере надобности берет с собой, а также выдает своим гостям, по их требованию.

Жильцы мрачно разошлись. Шофер Желудяк что-то пробурчал вроде того, что его вполне устраивает «паллиатив». Но, как и следовало ожидать, Мадрида Павловна не обратила на выпад консервативно настроенного шофера ровно никакого внимания.

Однако несмотря на все старания этой почтенной женщины, порядка в квартире становилось все меньше и меньше. Первой обнаружила это почтальонша, ибо больше никто не желал получать за отсутствующих заказные письма и телеграммы. Потом Нина Петровна уехала в длительную командировку, и плитка, мыть которую настала ее очередь, стояла грязная, как старорежимная хавронья. А когда дядя Аркаша отправился в Воронеж к сыну в гости, как нарочно перегорела курируемая им лампочка в туалетной, и из этого тоже ничего хорошего не получилось.

Все кончилось совершенно неожиданно.

Дяде Аркаше пришла пора идти на пенсию. Но как на грех, в райсобесе дело прочно застопорилось Дядя Аркаша писал, звонил, жаловался — все без толку Промытарившись так с полгода, он решил отправиться сам.

— Ваше заявление должно быть у старшего инспектора, — сказали ему в райсобесе. — Оно было передано еще полгода тому назад. Пройдите в шестую комнату налево. Там спросите…

Фамилии дядя Аркаша не расслышал. Но, войдя в комнату номер шесть, он остановился на пороге потрясенный, пораженный.

За столом важная, как монумент, восседала Макрида Павловна Куликина.

Плюнув на все дела, дядя Аркаша вихрем помчался домой. Его сообщение произвело сенсацию.

— Положим конец бюрократизму! — стукнул кулаком по столу Желудяк. — Ты, Аркадий Фомич, действуй по месту ее работы, а мы здесь развернемся!

И в тот же вечер чья-то дерзкая рука кощунственно посдирала все бумажки со стен, «гражданин Краюхин» демонстративно, вне всякой очереди, выкрасил подоконник в кухне, а шофер Желудяк с вызывающим видом взялся чинить стирочную скамью.

В комнате Куликиных было тихо. Собрание в эту субботу не состоялось.

Кончилась бурная, кипучая жизнь в квартире. Начались обычные, серые будни. Снова на звонки открывал двери тот, кто был поближе, почту вынимал Желудяк. Теперь он, кроме «Советской России», нагло просматривал новый журнал «Советский экран», ч никто его за это не шпынял. И когда однажды в воскресенье Мадрида Павловна, выйдя на кухню, как бы про себя прогудела:

— Наладилась студень варить, а лаврового листа и нету. Кончился, — добродушные хозяйки, не помня зла, дружно сказали.

— Возьмите у, меня У нас, кажется, есть.

Увидев вывешенный на доске объявлений график отпусков, главный бухгалтер пришел в неистовство:

— Опять в ноябре! Это в конце концов возмутительно! Что я: пария, невольник, крепостной?

И с резвостью пикадора помчался выяснять этот вопрос к директору фабрики.

— Анатолий Мироныч, — закричал он с порога, отпихнув изумленную секретаршу, — это произвол! Где я нахожусь? Где я работаю?

— На фабрике «Трикотин», — наивно ответил директор. — А что, собственно, случилось?

— А то, что мне надоело каждый год шмыгать на лыжах и вместо цветов нюхать сосульки! Я тоже хочу моря, цветов, солнца! Другие из отпуска виноград привозят, а я насморк!

— А отчет за полугодие? — прервал его директор. — Вы слишком горячитесь, Иван Никитич. По-моему, вы холерик.

— Я не холерик, а главный бухгалтер! — объявил Иван Никитич. — И я горд. Да, горд! Произвола терпеть больше не намерен. В конце концов у меня есть заместитель. Может он один раз сдать отчет?

— Не может. Он у нас новый человек. Вы хорошо знаете, что без вас все пойдет вверх ногами. Вы у нас…

Но эта грубая лесть не смягчила разбушевавшегося бухгалтера.

— Я ухожу с работы! — безапелляционно заявил он. — Хватит попирать мое человеческое достоинство! Считаю себя свободным ог своих обязанностей и прошу исключить из списков личного состава!

И он вышел с независимым видом.

Дома Иван Никитич, сидя за обедом, как будто между прочим сообщил жене:

— А я, знаешь ли, с работы уволился..

От неожиданности Агафья Петровна уронила ложку в кастрюлю и вместо селедки окропила уксусом сладкие блинчики.

— За что это тебя?

— Как это «за что»? Я сам подал заявление об уходе. Еду на юг. Собери чемодан! По собственному желанию.

— Пятнадцать лет работал — не было собственного желания, а тут вдруг появилось желание! Не иначе, как напутал чего-нибудь…

Швырнув салфетку, Иван Никитич произнес краткую, но пламенную филиппику, подвергнув сомнению способность супруги понимать человеческую речь, после чего направился на вокзал заказывать билет.

— Я тоже хочу загорать в трусиках на морском берегу! — упрямо бормотал он, трясясь в троллейбусе. — Хочу сидеть под магнолией и жевать гуяву.

Ничего не понявшая в сложных переживаниях мужа Агафья Петровна складывала в чемодан трусики, полотенца, зубную щетку, обильно поливая каждую вещь слезами. Она укрепилась в мнении, что Иван Никитич сделал что-то нехорошее и теперь хочет укрыться от ответственности под сенью баобабов и финиковых пальм.

Через два дня Ивана Никитича уже уносил поезд Москва — Симферополь. Сидя в вагоне, он с наслаждением читал «Королеву Марго», выскакивал на каждой остановке и в неимоверных количествах поглощал помидоры, варенец и кислющие яблоки, от которых глаза лезли на лоб.

Соседи оказались очень милыми, приветливыми людьми. Быстро разговорились.

— А где вы работаете? — спросила его пожилая, полная женщина, ткачиха из Иванова.

Иван Никитич замялся.

— Я… видите ли, я сейчас нигде не работаю. Так, свободный художник… хе-хе! — принужденно засмеялся он.

— Странно! — сказал юноша в форме юриста. — Такой еще… нестарый и полный сил человек… На какие же средства вы существуете?

— А я… на… на свои сбережения, — заносчиво сказал Иван Никитич. — Имеет же право человек жить на сбережения, если он никого не убил и не ограбил?

— Ну, да… — неопределенно промямлил юноша, отворачиваясь к окну. — Рантье… конечно…

— А есть у вас специальность? — осторожно спросила соседка.

— Конечно. Я главный бухгалтер.

— И не работаете?! — ахнула соседка. — Да это просто некрасиво с вашей стороны! Хотите, я вас устрою на наше предприятие? Нам как раз нужен главный бухгалтер… Если только, конечно, за вами ничего такого…

— Благодарю, не нуждаюсь! — отрезал Иван Никитич. — Я просто не желаю работать. И все. А устроиться я и сам сумел бы.

В вагоне наступило неловкое молчание. Юрист вышел в коридор покурить, женщина стала устраиваться на покой.

За время пути Иван Никитич разочаровался в своих спутниках. И поэтому, прибыв на место, он, не попрощавшись, вышел на перрон и, небрежно размахивая легким чемоданчиком, побрел по залитой солнцем дороге вдоль берега, с жадностью глядя на зеленоватые муаровые волны.

Он быстро нашел комнатку. Договорился с хозяйкой, сунул чемодан под кровать и отправился на пляж.

Первый день прошел чудесно. Иван Никитич валялся на горячем песке, всласть лакомился фруктами, названия которых узнал только сейчас, плескался в море, с удовольствием глотая попадавшие ему в рот брызги горько-соленой воды.

«Вот это да! — с умилением думал он. — Целый месяц такого блаженства… Собственно, почему месяц, а не два? Не три? Деньги у меня есть, а теперь я вольный казак».

На другой день к нему на пляже подсел добродушный толстяк, который, греясь на солнышке, поведал ему, что ездит сюда уже четвертый год подряд, а на этот раз привез с собой целую компанию.

— Вой они! — кивнул он головой в море, где вздымались целые фонтаны брызг. — Ныряют, как дельфины. Красный купальник — это машинистка Ниночка, лохматый — дядя Федя, наш экспедитор, а те двое — заведующий производственным отделом Сергей Сергеич с женой. Э-гей! — заорал он. — А ну, плывите сюда! Хватит вам!

— Ге-гей! — донеслось до них. И веселая гурьба наперегонки заспешила к берегу.

Все отнеслись к Ивану Никитичу очень хорошо. Наперебой угощали фруктами, пригласили вечером на волейбольную площадку, поехать вместе на экскурсию в Ялту, вообще присоединиться.

— А чего мы к нему пристаем! — сказала машинистка Ниночка. — Может быть, у Ивана Никитича здесь есть своя компания, кто-нибудь из учреждения или семья.

— Гм-м… нет, собственно говоря, семья осталась дома, а что касается коллектива, то… видите ли, я сейчас нигде не работаю и поэтому выступаю здесь сольным номером.

— То-то вы такой грустный! — сказала высокая худая брюнетка, жена заведующего отделом. — Я вас понимаю. Это ужасно — сидеть дома без дела! Вот когда мы с Федей женились, я поставила условием, что работу не брошу.

— Это я поставил условием! — добродушно проворчал тот. — Я брошу, ты бросишь, что же это получится?.. К тому же… Я, конечно, ваших обстоятельств не знаю, Иван Никитич, но возьму на себя смелость дать совет. Конечно, если что-нибудь мешает вам занимать ответственный пост, идите пока на маленькую должность. Покажете себя, вас оценят, выдвинут.

— Бл-лагодарю! — высокомерно сказал Иван Никитич. — В подобных советах не нуждаюсь. Был и на ответственной, оценили и… выдвинули. Предпочитаю быть вольным казаком.

И «вольный казак», не прощаясь, удалился, волоча по песку свой коврик и заложив пальцем «Королеву Марго».

— Обиделся! — прошептал толстяк. — Наверно, какая-нибудь неприятность с документами. В их деле это бывает. В лучшем случае покрывал чьи-нибудь махинации…

Для Ивана Никитича настали скучные, однообразные дни. Механически жевал он экзотические фрукты, одиноко плескался в море. Обедал без всякого аппетита. А вечером наблюдал, как играют в футбол (горняки против металлистов) или в волейбол (нефтяники против пищевиков).

— Землячества! — горько шептал он. — Семейственность… Стадное чувство!

Ему было не по себе. Все, с кем он ни знакомился, как сговорившись, осведомлялись, где он работает. И, узнав, что он «вольный казак», одни с состраданием предлагали устроить его на работу, «если, конечно, за ним ничего такого…», другие смотрели с подозрением.

— Толпа! — презрительно резюмировал Иван Никитич. Но его как магнитом тянуло к этой самой толпе.

В конце второй педели он надоел сам себе до смерти.

— Я вольный казак, — сказал он, но уже с новой интонацией, — поеду-ка обратно. Доотдыхаю зимой. Покатаюсь на лыжах, подышу свежим морозным воздухом. Ах, хороши леса зимой! Одетые в серебряный убор, они…

Похудевший, он явился домой и радостно был встречен родными пенатами.

— Набегался? А тут за тобой директор присылал! — сказала жена. — Просил придти, когда вернешься.

— Ах, да, ведь я расчет не взял! — грустно сказал Иван Никитич. — Хотят скорее от меня избавиться. Дожил…

— Приехали? — встретил его директор. — Ну, теперь распутывайтесь с вашим заместителем, а мое дело сторона. Вы главный бухгалтер, вам и гроссбухи в руки.

— А… а как же мое заявление об увольнении? — растерянно пролепетал Иван Никитич.

— Заявление? Разве вы не читали мою резолюцию?

В уголке стояло: «Предоставить в августе отпуск на две недели, остальное — в ноябре».

— Что касается увольнения, — добродушно продолжал директор, — я всерьез не принял. Вы очень вспыльчивый, горячий человек. Холерик.

— Ну, что ж, надо быть кому-то и холериком, — кротко сказал Иван Никитич и пошел здороваться с сослуживцами.

— Приходите в воскресенье, — сказал мне по телефону Аркадий Фомич. — Я вас кое с кем познакомлю. Нет, не скажу. Придете — увидите сами.

И вот в ближайший выходной я уже звонил у двери с эмалированной табличкой «Гвоздичкиным — 2 зв.».

— A-а! Наконец-то! — воскликнул Аркадий Фомич, появившись на пороге. — Входите…

Но только я сделал два шага, как к моим ногам подкатилось что-то черное, мохнатое и со злобным рычанием вцепилось в мои брюки. Я испуганно ойкнул и дернул ногой.

— Осторожно! — мягко предупредил хозяин. — Не дрыгайте ногами, это раздражает Чарли. Стойте не шевелясь. Ему скоро надоест, и он в конце концов вас отпустит.

— Породистая собачка? — осведомился я, стараясь сохранить равновесие.

— Это мистер Чарли! — торжественно возвестил Гвоздичкин. — Шотландский скотч-терьер. Безумно модная собака. У Чарли — знатная родня: его сестра воспитывается у братьев Гуровых, брат — у киноартиста Чнкина. Хотите, я покажу вам его паспорт?

В прихожую пожаловала и хозяйка, несколько расплывшаяся блондинка. Увидя меня, стоящего на одной ноге, она всплеснула руками я захохотала:

— Попали в плен? Бедняжка! Сейчас я вас выручу… Чарлинька «Мишка»!

Пес освободил мою ногу и принялся грызть конфету, дав нам таким образом возможность перейти в комнату.

— Скажите, — полюбопытствовал я, — а где вы раздобыли это чудов… это чудесное животное?

— Достал я его с громадным трудом, по протекции Исая Кузьмича. Отбил у самого Крякина. Стоило мне это семьсот рублей. Безумно дешево. Сейчас режиссер Чурс предлагает за него две тысячи, но я, конечно, не отдам.

— Гм-м… Две тысячи — хорошие деньги, — неопределенно сказал я, садясь по приглашению хозяина за обеденный стол.

Предмет нашего разговора, ковыляя на кривых, коротких ногах, вошел в комнату, улегся на диван и принялся жевать уголок шелковой подушки цвета чайной розы.

— Не правда ли, хорош? — спросил Гвоздичкии. — Говорите после этого, что порода ничего не значит. Обратите внимание на хвост — классическая форма моркови. А голова — топором.

Я осторожно сказал, что мне очень нравится шерсть.

— Он с годами станет еще лохматее и злее, — пообещал Аркадий Фомич.

Я заискивающе улыбнулся и бросил на пол хороший кусочек отбивной котлетки. Чарли лениво сполз с дивана, понюхал кусок и брезгливо отвернулся.

— Плохо вы его знаете, — с состраданием глядя на меня, сказала Маргарита Власьевна. — Чарли не ест что попало. Он безумно разборчив.

— Неужели он питается только шоколадными конфетами?

— Нет, почему же, — снисходительно улыбнулась хозяйка. — Он безумно любит куриные головки. Продавцы в магазинах удивляются, почему мы просим только головки. Все делают наоборот.

— Он безумно требователен и к людям, — сообщил хозяин. — Мы из-за него уже трех домработниц сменили. Вернее, они сами уходили. Одна даже потихоньку скрылась и расчет не взяла. Никак не найдут с ним общий язык.

Мы встали из-за стола.

— А я хотел предложить вам одну идею, — приступил хозяин к делу. — Слышал, что вы недавно побывали на Урале. Давайте вместе напишем книжечку о металлургах. Или киносценарий состряпаем.

— Но ведь вы как будто уже хотели писать такую книгу со Страусовым! — изумился я.

— Не говорите мне о нем! — мрачно сказал Аркадий Фомич. — Тупой, ограниченный человек! Мы больше не встречаемся.

— А как дружили! — соболезнующе сказал я, — Какая же кошка пробежала между вами?

— Не кошка, а собака! — вмешалась Маргарита Власьевна. — Сейчас я вам все расскажу. В прошлое воскресенье пришли они к нам, чтобы обсудить план книги. И вот эта мещанка ничего не нашла лучшего…

— Рита!

— Ну, что Рита? Вся Москва знает, что Страусиха — мещанка. Она в этот вечер вырядилась в ярко-оранжевое платье. А Чарли — он же такой сноб — не выносит ничего вульгарного. И порвал ей рукав. Крови пролилось — потоки! Конечно, она притворялась, во все же вызвали врача. Ходит теперь на противобешеные уколы. Симулянтка противная!

— Ясно, что после этого ни о каком соавторстве не может быть и речи, — твердо сказал Гвоздичкин. — Этот кретин даже пообещал мне, что когда-нибудь я буду сидеть на скамье подсудимых из-за Чарли. Из-за этого чудесного песика! Ах ты, хулигашка мой! — И Аркадий Фомич протянул к Чарли руку. «Хулигашка» подпрыгнул, и его челюсти звонко щелкнули в неприметном расстоянии от пальцев хозяина. Аркадий Фомич спрятал руку за спину, смеясь нервным, коротким смешком.

— Вечно ты к нему пристаешь с нежностями! — заметила жена. — Вот и ходишь с перевязанными руками.

— Извини, тебя он чаще кусает! — возмутился муж. — Особенно, когда ты напяливаешь какую-нибудь новую тряпку и вертишься перед зеркалом… Но о деле. Как вы смотрите на мое предложение?

— Я подумаю, — уклончиво ответил я и предложил Аркадию Фомичу прогуляться. Почему-то в этот вечер мне особенно хотелось на свежий воздух.

Мы вышли. На улице Чарли элегантно останавливался возле каждой тумбы, описывал вокруг хозяина широкие круги и вообще расходовал массу энергии. Если бы не крепкая сворка, в тот вечер не один московский житель пострадал бы от острых клыков родовитого пса.

— Вы никогда не получали из-за него неприятностей? — по возможности деликатно спросил я.

— Никогда! — горячо ответил мой спутник. — Правда, несколько раз штрафовала милиция. Но это были просто мелкие придирки. Затем пришлось уплатить за изодранную чернобурку и за изжеванное шелковое пальто. Две лучшие приятельницы жены перестали к нам ходить. Но в конце концов с этим приходится мириться, — добродушно продолжал Гвоздичкин. — Ведь у Чарли блестящая родословная. Для него мы пошли на некоторые жертвы. На его питание уходит треть нашего бюджета. Жене пришлось бросить работу, потому что за Чарли некому ухаживать. Зато как он шикарен! Ничего не поделаешь, мода! У Самарских — дог, у Заковыкина — бульдог. Правда, я боюсь, что собаки скоро перестанут котироваться. Уже Осип Леонидыч приобрел обезьянку, Наталья Владимировна раздобыла где-то лису, правда, рыжую, но зато живую. Как-то я встретил ее на бульваре с этой лисой. Ну и мальчишек же за ней бежало! Жена меня потом целую неделю пилила.

— А что, если вам вместо собаки завести что-нибудь оригинальное, — подал я мысль. — Скажем, дикобраза? Большой эффект вызовет также ваше появление на бульваре с кенгуру или павианом.

— Павиан — это идея, — задумчиво сказал Гвоздичкин. — Но где его взять?

— Я где-то читал, — продолжал я, любуясь, как Чарли разрывает клумбу с гладиолусами, и втайне надеясь на появление милиционера, — что в Париже летом модницы на шее носили живых змей. Это очень оригинально, неизбито и приятно охлаждает кожу. Притом змеи очень рентабельны, они пьют молоко. Оно дешевое.

— Я попробую уговорить Риту, — сосредоточенно морща лоб, сказал Гвоздичкин. — Если она согласится, постараюсь во время отпуска съездить в змеиные места и достать какого-нибудь гада поизящнее… Это было бы…

— …Безумно шикарно! — подхватил я. — Ну, пока. Пойду домой Спать.

— А как же мое предложение?

— Я вам позвоню завтра.

На другой день я позвонил ему и сказал, что совершенно неожиданно еду в длительную командировку и вынужден отказаться от его заманчивого предложения.

Больше я с Гвоздичкиным не виделся.

Про эту историю я вспомнил недавно. Мне рассказали, что в одном из скверов видели высокого, изможденного мужчину, который вел на цепочке настоящую пятнистую гиену.

Думается мне, что Чарли все же вышел из моды.

Толя Сенегалов, пятилетний мальчуган с ясными круглыми глазками, был явно не в духе. То ли он объелся фруктовым патом, то ли ему просто надоело пребывать в хорошем настроении, но в этот день абсолютно все вызывало у него недовольство. Он ходил по квартире и брюзжал:

— А каша сегодня была пригорелая.

— Опять дождик собирается, а у меня в калоше дырка.

Папа на работу ушел. Не может дома спокойно посидеть одну минутку!

И даже перешел на личности:

— У бабушки зуб кривой.

Мать, услышав все это, посмотрела на свое чадо с удивлением.

— Смотрите-ка! У ребенка удивительно острый глаз. Он подмечает решительно все недостатки… Тольчик, на тебе конфетку!

— Это дитя наверняка будет критиком, — с гордостью сообщила бабушка на кухне соседке Марье Антиповне.

Толя все эти отзывы слышал, и ему понравилось быть критиком. Он продолжал брюзжать и на второй день и на третий… А потом привык и ныл уже по инерции.

— На публику работает, — сказал папа, узнав об этом. — Дать бы ему по шее — живо перестал бы дурить. Да нельзя. Не педагогично.

Но один раз по неопытности Толя зарвался и перешел границы, отведенные для великих критиков. Он при гостях назвал бабушку ведьмой. Отец плюнул на педагогику и дал ему небольшую затрещину. А раскритикованная тут же изменила свои прогнозы о будущности внука.

— Никаким критиком он не будет, — оскорбленно заявила она, — а вот хулиган и грубиян из него получится знатный!

Из этого случая извлек уроки и Толя. Он понял, что не всегда следует предавать гласности свои убеждения: подчас за это можно поплатиться. Кроме того, идя в бой, нужно закреплять тылы. А в момент получения затрещины мама как на грех ушла в кухню за пирогами.

Шли годы, и Толя стал школьником. Свои воззрения и принципы он перенес в школу. На приготовление уроков он тратил очень мало энергии, предпочитая расходовать ее на всякие дискуссии. Вскоре он, сам того не зная, научился применять софистику и с помощью этой науки неопровержимо доказывал, что во всех его неудачах виновны только учителя и никто более.

Однажды мать в тесном семейном кругу процитировала его первое изречение:

— «Нет плохих учеников, а есть плохие педагоги. Если у меня по географии двойка, виноват не я, а Клавдия Петровна. Значит, плохо донесла до меня материал».

Дерзко, но остроумно, — восторгалась мать, — хорошо, что отца не было дома, а то наш философ обязательно бы заработал взбучку.

Никем не сдерживаемый юный философ в развитии своей теории пошел еще дальше и вскоре подарил миру новый афоризм:

— Нет плохих детей, а есть плохие родители. Если я…

Но случившийся тут же «плохой родитель», не дослушав сентенции, без всяких проволочек выдал автору гонорар в виде очередного тумака.

Надо отдать справедливость Сенегалову-старшему: считая тумаки и затрещины хотя и немодным, но зато быстродействующим и надежным средством искоренения дури, он не отвергал и других мер воспитания. Но на них требовалось больше времени, а его всегда не хватало.

И все же, когда Анатолий, прихрамывая и спотыкаясь, подбирался к десятому классу, отец улучил минутку и решил поговорить с ним по душам.

— Меня беспокоит твой багаж, Анатолий, твой духовный мир, так сказать. Ребята твоего возраста обязательно чем-нибудь увлекаются: спортом, шахматами, фотографией, техникой. А ты ко всему равнодушен.

— На твоем месте я бы был даже доволен, — рассудительно сказал сын — Я не алкоголик, не стиляга, не… бонвиван какой-нибудь. Но у меня свои стремления. Я не хочу быть похожим на других и поэтому решил выбрать себе моральный облик, вернее, индивидуальность. Опа должна быть оригинальной, самобытной.

Отец никогда не слышал, что можно выбрать себе индивидуальность по вкусу, как носки в магазине. Но время, отведенное для задушевной беседы, истекало, и он спорить не стал, а сказал только:

— Ты и книг не читаешь. Я в твои годы ночи напролет зачитывался Майн-Ридом, Фенимо…

— Я читаю, но не такую чепуху, как ты, — перебил его сын и вытащил из стола два комплекта журнала «Развлечение» за 1900 год.

Отец раскрыл один из них наудачу и наткнулся на соблазнительную картинку, изображающую полунагую дамочку с широченными бедрами и осиной талией.

— Не думай, не это меня волнует, — презрительно сказал сын. — В этом журнале есть такие стихи, которых ни одна собака не знает. Самое основное, что они не имеют никакого смысла… А вот еще сборничек. — Он извлек старую, пожелтевшую книжонку. — Чудные стишки! Например, «Сон в лотосе» или «Ржавая модуляция». Ими всегда можно поразить, оглушить. Хочешь, прочту?

И он, слегка завывая, продекламировал:

Здорово, правда? Это тебе не Пушкин и Маяковский, которых каждый шпарит наизусть. Особенно ловко пишут «Граф Кобургский» и «Черное домино»!.. Подожди, я тебе еще прочту одну штучку…

Отец только плюнул и ушел, горько думая про себя, что он проглядел, как сын стал каким-то странным, нелепым существом. Однако, будучи оптимистом, Сенегалов-старший все же надеялся, что дурь пройдет сама собой. А может, в институте товарищи выколотят.

Но дурь не прошла, и в институте Толя вел себя точно так же. Главным его развлечением было ставить в тупик профессоров вопросами, на которые не смог бы ответить даже целый сонм мудрецов всех времен и народов. Таков был Толин метод «развенчивания авторитетов».

— Видали? — сардонически улыбаясь, говорил он студентам во время перерыва. — Ни черта не смыслят! Ареопаги! Интересно, долго еще будет продолжаться эта болтовня о межпланетных сообщениях? Удивляюсь, за что только астрономам и астронавтам деньги платят! Не можете — не беритесь. По ихней милости так «помрем, не слетавши на Галактику. Что? Спутник? Так он же совсем маленький! Ну что это за размеры! Крохоборство!

Не лучшего мнения он был и о медицине:

— Самая древняя болезнь — мозоли, и тех за тысячи лет не научились выводить. Так по милости этих эскулапов и помрем от чумы, брахицефалита или какой другой пакости. Только и умеют новые болезни открывать, как будто старых недостаточно! Кому это нужно, скажите на милость! И над бессмертием никто не трудится. Так и помрем, не узнав, какие бытовые условия будут на закате Вселенной!

— Ты невежда и демагог! — разоблачали его студенты. — Сам-то какую проблему думаешь разрешить?

Но Толя не хотел разоблачаться и ловко ускользал из ловушки.

— Кесарю — кесарево, а слесарю — слесарево, — парировал он. — Жизнь дается человеку не часто, и я не намерен ее убивать на проблемы. Да и времени нет. Вот сегодня иду на капустник гиковцев. Завтра на день рождения приятеля приглашен. Послезавтра у Тимки вечеринка по случаю его развода. Не разорваться же мне!

— Пустоцвет! Ученых критикуешь, — не отставали сокурсники. — А что ты скажешь о профессоре Денюковиче, который сделал переворот в лечении сердечных болезней?

— Они мне тычут Денюковичем! — изумлялся Толя. — Подумаешь, авторитет! То, что он меня учит, а не я его, — чистая случайность. И почему я его должен уважать? Потому, что он старше? Выходит, свою бабушку я тоже должен уважать? Смешно!

И тут же, без передышки, Толя объяснил, что его кредо — никаких авторитетов. Каждый сам себе авторитет. Нечего культивировать чужую личность, когда своя под носом.

Отчаявшись перевоспитать Толю своими средствами, сокурсники отправились к секретарю факультетской комсомольской организации.

— Не тревожьтесь, ребята, — сказал секретарь. — Что, вам больше делать нечего?

Ребята сказали, что делать есть чего: сессия на носу.

— Вот и готовьтесь! А что касается Сенегалова, так он, во-первых, не комсомолец, а во-вторых, ну что может сделать один дурак? Плюньте. Подурит и перестанет. Не обращайте только на него внимания.

Но Толя не переставал и продолжал отражать атаки товарищей.

— Что вы мне газеты подсовываете? — удивлялся он. — Проживу и без политики. И без меня масса людей погрязла в вопросах мира и войны. А я по стандарту жить не желаю. «Хочу быть цветком оригинальным, неповторимым»… Еще Ницше сказал, что…

— Олух ты неповторимый, а не цветок! — выйдя из терпения, сказали студенты. — И Ницше твой — мракобес. Да ты его и не читал, просто фасон давишь. Строишь из себя какого-то самобытного сверхчеловека. Вот потому у тебя и друзей нет.

— Друзей не надо, а последователи найдутся, — величественно изрек Сенегалов-младший.

И действительно, с недавних пор за новоявленным мессией стал ходить по пятам молодой студент Леша Тупикин. Он с явным удовольствием слушал непонятные слова и мудреные изречения и, не научившись еще самостоятельно стряпать афоризмы, начал петь с Толиного голоса, что, мол, жизнь дается один раз, а потому, дескать, пошли в «Коктейль-холл».

— Ерунда! — сказал, услышав об этом отпочковании, секретарь комсомольской организации. — Ну что могут сделать два дурака? Поболтают и перестанут… Да, ребята, чуть не забыл. В пятницу лекция о моральном облике молодого человека. Приходите обязательно.

Месяца через два мы видели Толю на бульваре в окружении стайки юнцов. Развалившись на скамье, он вкривь и вкось толковал о том, какая разница между эпикурейством и гедонизмом. Осветив этот вопрос в объеме словаря иностранных слов, Толя перешел к другому. Кажется, он говорил о возможности замены человеческих мозгов специальными электронными механизмами и при этом ни к селу ни к городу поминал «кибернетику».

Потом мы потеряли Толю из виду. Но вот совсем недавно встретили секретаря комсомольской организации. Того самого. На вопрос, что сталось с Сенегаловым, он, облегченно вздохнув, ответил:

— Теперь все в порядке. Избавились от голубчика Перешел в другой институт… Да, испортили его родители. Теперь не выправишь.

Мать же Толи была диаметрально противоположного мнения:

— Это его товарищи да учителя с толку сбили. Сначала двойками травмировали, потом придирками довели до точки… Ну, теперь, слава богу, он в другом коллективе. Может быть, исправится.

В глазах ее светилась детская вера.