© Книгоиздательство «Гилея», перевод на русский язык, 2022

Воображаемая партия – это особая форма, которую принимает Несоответствие в тот исторический период, когда власть навязывается как диктатура видимого и диктатура в видимом, одним словом, как Спектакль[1]. Поскольку прежде всего она – не что иное, как негативная «партия» твоей негативности, и поскольку волшебство Спектакля заключается в том, чтобы делать невидимыми проявления отрицания, раз уж он не способен их ликвидировать (это относится как к свободе в действиях, так и к страданию, и к профанации), её наиболее заметный признак – считаться несуществующей, или, точнее, воображаемой. Именно о ней, и исключительно о ней, ЛЮДИ[2] говорят не переставая, поскольку именно она делает с каждым днём всё более заметным невозможность эффективного функционирования общества. Но её имя стараются не называть (да и могут ли ЛЮДИ в принципе назвать её имя?), как будто боятся призвать Дьявола. И в этом плане они поступают правильно: в мире, что столь явно стал атрибутом Духа, высказывание имеет раздражающую тенденцию становиться перформативным. С другой стороны, сейчас называние имени Воображаемой партии в полной мере равняется её учреждению. До сей поры, то есть до тех пор, пока ей не было дано имя, она не могла быть чем-то бо́льшим, чем был классический пролетариат до того, как осознал себя самого в качестве пролетариата: классом гражданского общества, который, скорее, является не классом гражданского общества, а его упразднением. И действительно, на данный момент она состоит лишь из негативного множества тех, кто не имеет класса и не хочет его иметь, из стоящей особняком массы тех, кто реапроприировал свою фундаментальную невовлечённость в рыночное общество в форме добровольной невовлечённости в него. Таким образом, поначалу Воображаемая партия предстаёт исключительно сообществом отступников, партией исхода, мимолётной и парадоксальной практикой бесцельной подрывной деятельности. Но всё это не является её сущностью так же, как рассвет не является сущностью дня. Полнота её развития ещё впереди и может проявиться лишь в её живых отношениях с тем, что её породило и что сейчас её отрицает. «Лишь тот, кто призван и кто стремится приблизить будущее, может увидеть конкретную истину современности» (Лукач, «История и классовое сознание»)².

Воображаемая партия – это партия, которая непрестанно стремится стать реальной³. Спектакль занят лишь тем, что непрерывно препятствует проявлению себя таким, как он есть, то есть противится тому, чтобы стать осознанным, тому, чтобы стать реальным; потому что тогда ему пришлось бы признать существование этой негативности, по отношению к которой он, будучи позитивной партией позитивности, является постоянным отрицанием. Таким образом, в самой сути Спектакля – выдавать противоборствующий лагерь за презренных отщепенцев, относиться к нему как полнейшему ничтожеству и – что в сущности то же самое – объявлять его в целом преступным и бесчеловечным; и делает он это из страха признать преступником и монстром самого себя. Вот почему в этом обществе, по сути, есть две партии: партия тех, кто утверждает, что существует только одна партия, и партия тех, кто знает, что по-настоящему их две. Благодаря этому наблюдению мы можем понять, какая из них наша.

Люди ошибочно сводят войну до простого факта конфронтации, но причины этого легко объяснимы. Безусловно, общественному порядку был бы нанесён существенный ущерб, если бы война была понята как то, чем она на самом деле является: высшей возможностью, подготовка и отсрочка которой в непрерывном движении приводит в смятение души всех групп людей, и потому мир, в конце концов, не более чем мгновение. Это полностью справедливо и в отношении социальной войны, битвы которой даже в самом разгаре могут оставаться совершенно бесшумными, или, выражаясь иначе, бесцветными. Их можно распознать лишь по внезапному оживлению отклонений от господствующих норм. Ознакомившись с этим, следует признать, что конфронтации чрезмерно редки в сравнении с потерями.

Применяя в этом случае фундаментальную аксиому, согласно которой то, что невидимо – не существует (esse est percipi[3]), Спектакль может поддерживать безмерную, планетарных масштабов иллюзию хрупкого гражданского мира, совершенствование которой требует от нас позволить Спектаклю распространять во всех областях свою грандиозную кампанию по умиротворению обществ и нейтрализации противоречий в них. Но его предсказуемый провал логически происходит из того простого факта, что эта кампания по умиротворению также является войной – безусловно, самой страшной и самой разрушительной из всех когда-либо случавшихся, потому что она ведётся во имя мира. Более того, одной из самых неизменных особенностей Спектакля является то, что он говорит о войне исключительно на языке, в котором слово «война» больше не используется: где речь идёт исключительно о «гуманитарных миссиях», «международных санкциях», «поддержании порядка», «защите прав Человека», о борьбе против «терроризма», «сект», «экстремизма» или «педофилии» и прежде всего о «мирном процессе». Противника больше не называют врагом, но объявляют его вне закона и вне человечности за то, что он нарушил покой и взбудоражил мир, и всякая война, ведущаяся с целью сохранения или расширения экономических позиций или стратегических рубежей, должна будет апеллировать к пропаганде, которая представит её как крестовый поход или последнюю войну человечества. Этого требует ложь, на которой основан Спектакль. Впрочем, эта демагогия демонстрирует поразительную систематическую согласованность и удивительную внутреннюю логику, а также то, что эта якобы аполитичная и даже, на первый взгляд, антиполитическая система не содействует существующим конфигурациям театра боевых действий и не приводит к новым объединениям друзей и врагов, поскольку она тоже не знает, как избежать логики политики. Тот, кто не понимает войны, не понимает своей эпохи.

С момента своего рождения рыночное общество никогда не скрывало свою абсолютную ненависть к политике, и его самое большое недовольство заключается в том, что проект по его искоренению всё ещё остаётся политическим. Это общество охотно говорит о праве, экономике, культуре, философии, окружающей среде и даже о политиканстве, но никогда – о политике, сфере насилия и экзистенциальных антагонизмов. В конечном счёте, рыночное общество является не чем иным, как политической организацией по яростному отрицанию политики. Это отрицание неизменно принимает форму натурализации, невозможность которой столь же неизменно разоблачается периодическими кризисами. Классическая экономия и соответствующий ей век либерализма (1815–1914) являли собой первую попытку и первый провал этой натурализации. Доктрина утилитаризма, система потребностей, миф о «естественной» саморегуляции рынков, идеология прав человека, парламентская демократия должны быть отнесены к числу средств, созданных в это время с этой целью. Но, бесспорно, в исторический период, начавшийся в 1914 году, натурализация рыночной власти принимает свою наиболее радикальную форму: форму Биовласти[4]. При Биовласти социальная тотальность, которая постепенно автономизировалась, берёт на себя ответственность за саму жизнь. С одной стороны, мы являемся свидетелями политизации биологического: здоровье, красота, сексуальность, внутренняя энергия каждого человека с каждым годом всё отчётливее оказываются подчинены управленческой ответственности общества. С другой стороны, происходит биологизация политического: экология, экономика, общее распределение «благосостояния» и «медицинской помощи», взросление, продолжительность жизни и старение устанавливаются в качестве главных тем, с помощью которых измеряется осуществление власти. Разумеется, это лишь внешний вид процесса, а не сам процесс. На самом деле речь идёт о том, чтобы укрепить фальшивыми доказательствами в виде тела и биологической жизни полный контроль над поведением и представлениями людей, над отношениями между людьми – то есть о том, чтобы заставить всех одобрять Спектакль на основании поддельного инстинкта самосохранения. Поскольку Биовласть основывает свой абсолютный суверенитет[5] на биологическом единстве человеческого рода и на имманентном континууме производства и воспроизводства «жизни», она по своей сути является смертоносной тиранией, владычествующей над каждым во имя всех и «природы». Всякая враждебность по отношению к этому обществу – идёт ли речь о преступниках, девиантах или политических противниках – должна быть ликвидирована, поскольку она идёт вразрез с интересами вида, и, в частности, вида, к которому относится сам преступник, девиант или политический противник. И именно поэтому всякий новый диктат, ещё больше ограничивающий и без того ничтожные свободы, делает вид, что защищает каждого от себя самого, противопоставляя нелепости своего суверенитета ultima ratio[6] голой жизни[7]. «Прости им, ибо они не ведают, что творят»⁴, говорит Биовласть, доставая свой шприц. Безусловно, голая жизнь – точка зрения, с которой человеческая жизнь перестаёт быть отличимой от животной жизни – всегда была той точкой зрения, с которой рыночный нигилизм взирал на человека. Но сейчас всякое проявление трансцендентности, разрушительной формой которого является политика, всякое стремление к свободе, всякое выражение метафизической сущности и негативности людей воспринимаются как болезнь, которую надлежит искоренить во имя всеобщего счастья. Склонность к революции (эндемическая патология, кампания перманентной вакцинации против которой ещё не достигла своей цели), вне всякого сомнения, объясняется неудачным сочетанием опасной наследственности, повышенным уровнем гормонов и недостатком конкретного нейромедиатора. Не может быть никакой политики внутри Биовласти, но исключительно политика против Биовласти. Поскольку Биовласть является полнейшим отрицанием политики, подлинная политика должна начинаться с освобождения от Биовласти – то есть с её разоблачения.

Таким образом, в Биовласти физическое измерение выходит из-под контроля человека, становится отдельным от него и начинает его угнетать: именно в этом Биовласть является этапом Спектакля – точно так же, как физика является этапом метафизики. Следовательно, железная необходимость, даже с помощью детали, на первый взгляд кажущейся наиболее простой, наиболее непосредственной, наиболее материальной – тела, вынуждает нынешний протест перенести себя в метафизическую плоскость или исчезнуть. И потому он не может быть понят или даже замечен изнутри Спектакля или Биовласти, как и всё остальное, что относится к Воображаемой партии. В настоящее время его основным свойством является его фактическая невидимость в рамках рыночного вида раскрытия потаённого[8], который, безусловно, является метафизикой, но метафизикой весьма особенной, являющейся отрицанием метафизики и самой себя как метафизики. Но поскольку Спектакль не терпит пустоты, он не может ограничиваться отрицанием множественных свидетельств этих военных действий нового типа, будоражащих тело общества, но ещё и должен их скрывать. Потому он снова возвращается к множественным силам утаивания для изобретения псевдоконфликтов, всё более бессмысленных, всё более искусственных и всё более жестоких, пусть и антиполитических. Именно на этом скрытом равновесии Террора зиждется видимое спокойствие всех обществ позднего капитализма.

В этом смысле Воображаемая партия – это политическая партия, или, точнее, партия политического, поскольку она единственная, кто указывает на метафизический процесс абсолютной враждебности в сердце этого общества, то есть на существование внутри этого общества подлинного раскола. Посредством этого она также выбирает путь абсолютной политики. Воображаемая партия – это та форма, которую политика принимает во время распада национальных государств, век которых, как мы теперь знаем, отнюдь не бесконечен. Это трагически напоминает любому государству, которому недостаёт безумия или энергии для стремления быть тотальным, что политическое пространство в своей реальности не отличается от физического, социального, культурного пространств и т. д., и что, другими словами, в соответствии со старой формулировкой, всё является политическим, по крайней мере потенциально. В этот момент политика представляется, скорее, как целостность этих пространств, которую, как полагал либерализм, он сможет фрагментировать предикат за предикатом. Эпоха Биовласти – это этап, когда власть доходит до того, что начинает распространяться даже на тело настолько, что индивидуальная физиология приобретает политический характер, вопреки смехотворному алиби биологической естественности. Посредством этого политика как никогда прежде становится всеобъемлющей, экзистенциальной, метафизической стихией, в которой пробуждается свобода человека.

Умберто Боччони. Состояния души. Те, кто остаётся

В эти мрачные дни мы наблюдаем последний этап разложения рыночного общества, который, на наш взгляд, излишне затянулся. Мы можем наблюдать в масштабах всей планеты, как всё сильнее и сильнее карта товара отличается от территории человека. Спектакль демонстрирует глобальный хаос, но этот хаос лишь выражает безусловно доказанную неспособность экономического видения мира постичь что-либо из человеческой реальности. Стало очевидным, что стоимость более не является мерой чего-либо: счета превращаются в пустоту. Работа как таковая более не имеет никакой иной цели, кроме удовлетворения всеобщей потребности в рабстве. И даже деньги в итоге оказались повержены той пустотой, которую они распространяли. Одновременно с тем все старые буржуазные институции, основанные на абстрактных принципах равенства и представительства, оказались в состоянии кризиса и выглядят настолько истерзанными им, что вряд ли смогут от него оправиться: Правосудие более не способно судить, Образование – обучать, Медицина – лечить, Парламент – принимать законы, Полиция – заставлять уважать закон, и даже Семья не способна воспитывать детей. Конечно, внешние формы прежней структуры сохраняются, но всякая жизнь её безвозвратно покинула. Она погружается во всё более абсурдное и всё более ощутимое безвременье. Чтобы отвлечь от нарастания катастрофы, периодически выставляют напоказ парадные символы этой структуры, но их уже никто не понимает. Их магия очаровывает лишь самих магов. Так Национальная Ассамблея стала историческим памятником, способным лишь возбуждать глупое любопытство туристов. Старый Свет предстаёт нашему взору пустынным ландшафтом из новёхоньких руин и бездушных каркасов, ожидающих сноса, которого не происходит, и способных ждать его вечно, пока у кого-нибудь не возникнет мысли этот снос осуществить. Никогда ещё не было запланировано столько празденств, и никогда ещё производимое ими воодушевление не выглядело более лживым, притворным и наигранным. Даже самые непристойные развлечения не могут избавиться от некоторого флёра грусти. Вопреки видимости, умирание системы заключается не столько в том, что она орган за органом гниёт и разлагается – и, впрочем, не в каком-то ином непосредственно наблюдаемом явлении, а скорее в общем безразличии, которое становится явным благодаря этому процессу, безразличии, пробуждающем отчётливое ощущение, что происходящее никого не беспокоит и никто не считает нужным каким-либо образом это исправить. И поскольку «безучастно и спокойно ощущать шаткость всех вещей, равнодушно ждать краха старого во всех его частях, вплоть до самого фундамента обветшалого здания, и мириться с неизбежной гибелью под обвалившимися балками – не свидетельствует ни об уме, ни о чувстве чести» (Гегель)⁵, по некоторым признакам, распознаванию которых препятствует спектакулярный вид раскрытия потаённого, можно увидеть подготовку к неизбежному Исходу прочь из «старого во всех его частях, обветшалого здания». Уже появилось множество безмолвных и одиноких людей, предпочитающих жить в лакунах рыночного мира и отказывающихся участвовать во всём, что имеет к нему хоть какое-то отношение. Это связано не только с их стойкой невосприимчивостью к чарам товара, но также вызвано тем, что они выказывают таинственное недоверие ко всему, что связывает их со вселенной, сформированной товаром и теперь распадающейся. Одновременно с тем всё более явные сбои функционирования капиталистического государства, ставшего неспособным к какой-либо интеграции с обществом, над которым оно возвышается, провоцируют неизбежно временное существование внутри него пространств неопределённости, автономных зон, всё более масштабных и всё более многочисленных. Здесь возник целый этос, целый инфраспектакулярный, скрытый под Спектаклем, мир, который кажется сумеречным, но на самом деле приближает рассвет. Появляются формы-жизни[9], подающие надежды выйти далеко за пределы современного разложения. Во многих отношениях это подобно массовому опыту существования на нелегальном положении и в подполье. Это моменты, когда мы живём так, как будто этого мира больше не существует. Одновременно с тем – и как подтверждение этого дурного предзнаменования – мы наблюдаем отчаянное усиление озлобленности и ожесточения порядка, предчувствующего свою скорую смерть. Говорят о реформе Республики, когда время республик прошло. Говорят о цветах флага, когда эра самих флагов завершилась. Таково грандиозное и смертоносное зрелище, которое открывается тем, кто осмелится рассмотреть своё время с точки зрения его отрицания, то есть с точки зрения Воображаемой партии.

Исторический период, в который мы вступаем, должен быть временем предельного насилия и великих беспорядков. Непрерывное и всеобщее чрезвычайное положение[10] – единственный способ, позволяющий сохраняться рыночному обществу, полностью подорвавшему свои собственные условия возможности[11] ради того, чтобы окончательно погрязнуть в нигилизме. Конечно, у власти ещё есть сила (и физическая сила, и символическая сила), но кроме этого у неё ничего нет. Одновременно с тем, как это общество утратило дискурс своей критики, оно утратило и дискурс своего оправдания. Оно оказывается перед пропастью и обнаруживает, что эта пропасть – его сердце. Именно эту повсюду ощутимую истину оно безостановочно искажает, выбирая при каждом случае «язык лести», в котором «содержание речей духа о себе самом и по поводу себя есть, таким образом, извращение всех понятий и реальностей, всеобщий обман самого себя и других; и бесстыдство, с каким высказывается этот обман, именно поэтому есть величайшая истина», и где «простое сознание истины и добра… не может сказать этому духу ничего, чего он сам не знал бы и не говорил». В этих условиях «если простое сознание, наконец, потребует уничтожения всего этого мира извращения, оно не может потребовать от индивида, чтобы он удалился из этого мира, ибо и Диоген в бочке обусловлен им, и такое требование, предъявленное к отдельному лицу, есть как раз то, что считается дурным, то есть чтобы отдельное лицо заботилось о себе как о единичном… требование такого прекращения может быть обращено только к самому духу образованности»⁶. Мы можем распознать в этом подлинное описание языка, на котором сейчас говорит власть в своих наиболее передовых формах: когда она инкорпорировала в свой дискурс критику потребительского общества, Спектакля и их нищеты. «Культура Canal+» и «дух Inrockuptibles»⁷ во Франции представляют собой скоротечные, но показательные примеры. В более широком смысле это искромётный и изощрённый язык современного циника, который окончательно отождествил всякое использование свободы с абстрактной свободой принимать всё, но по-своему. В его болтливом одиночестве чёткое осознание мира кичливо сочетается с его полной неспособностью этот мир изменить. Оно даже оказывается маниакально мобилизированным против самосознания и против всякого стремления к субстанциональности. Такой мир, который «знает, что всё отчуждено от себя самого, что для-себя-бытие отделено от в-себе-бытия, что то, что мнится, и цель отделены от истины» (Гегель)⁸, или, другими словами, который, властвуя на самом деле, стремится к роскоши открытого признания своего господства как тщетного, абсурдного и нелегитимного, вызывает против себя и как единственный ответ на то, что он провозглашает, лишь насилие со стороны тех, кого он лишил всяких прав, и кто черпает своё право из враждебности. Больше нельзя править без злого умысла.

На этой стадии власть, чувствующая, что жизнь неумолимо покидает её, становится безумной и притворяется тиранией, быть которой ей уже не по силам. Биовласть и Спектакль представляют собой дополнительные элементы этой окончательной радикализации рыночной аберрации, которая кажется её триумфом и предваряет её поражение. В обоих случаях речь идёт об искоренении из реальности всего, что в ней превосходит её изображение. В конце концов в этом обветшалом здании воцаряется остервенелое самодурство, стремящееся всем командовать и без промедления уничтожить всех, кто осмелится претендовать на независимое от него существование. Мы уже дошли до этой стадии. Общество Спектакля стало непримиримым в этом вопросе: нужно участвовать в коллективном преступлении его существования, никто не может стремиться к тому, чтобы оставаться вне его рамок. Оно больше не может допускать существования столь огромной партии неучастия, как Воображаемая партия. Необходимо «работать», то есть всегда быть в его распоряжении, быть готовым к мобилизации. Для достижения своих целей оно использует в равной мере и самые грубые средства, такие как угроза голода, и самые коварные, такие как Девушка[12]. Заезженная пластинка «гражданственности», распространяющейся на всех и вся, выражает диктатуру этой абстрактной обязанности участия в социальной тотальности (которая во всех отношениях стала автономной). Так, благодаря самому факту этой диктатуры, негативная часть негативности постепенно объединяется как партия и приобретает позитивное содержание. Элементы множества безучастных людей, которые игнорировали друг друга и которые не думали, что принадлежат к какой-либо партии, обнаруживают себя в равной степени подверженными этой уникальной и централизованной диктатуре, диктатуре Спектакля, частными аспектами которой являются наёмный труд, товар, нигилизм и императив видимого. Таким образом сама власть навязывает тем, кто по природе своей был бы удовлетворён подвижным образом жизни, признавать себя такими, какие они есть: мятежниками, вальдгангерами[13]. «Современный враг не прекращает подражать армии фараона: он преследует беглецов, дезертиров, но ему никогда не удаётся их опередить или противостоять им» (Паоло Вирно, «Чудо, виртуозность и дежа-вю»). В процессе этого исхода образовываются новые общности интересов, друзья и братья сплачиваются на обретающих форму новых линиях фронтов, формальное противостояние между Спектаклем и Воображаемой партией становится реальным. Потому среди тех, кто не склонен игнорировать присущее им положение вне общества, развивается мощное чувство причастности к не-причастности, своего рода сообщество Изгнания. Простое чувство необычности в этом мире по воле этих обстоятельств превращается в тесную связь с необычностью. Бегство, которое было не более чем поступком, становится стратегией. Отныне «бегство, как гласит тридцать шестая стратагема⁹, является высшей политикой». Но тогда Воображаемая партия уже не является просто воображаемой: она начинает осознавать саму себя и медленно двигаться к своей реализации, то есть к утрате себя. Метафизическая враждебность к этому обществу отныне перестаёт восприниматься в чисто негативном ключе, как спокойное равнодушие ко всему, что может в этом обществе произойти, как отказ от игры по его правилам, как посрамление власти посредством отказа от присвоенного имени. Эта враждебность приобретает позитивный характер, и, следовательно, в высшей степени угрожающий, так что власть не ошибается в своей паранойе, когда видит повсюду террористов. Это чистая, хладнокровная ненависть, подобная инфекционному заболеванию, которое в настоящее время проявляется не открыто теоретически, но, скорее, в практическом параличе всего социального аппарата, в молчаливой и настойчивой злонамеренности, в саботаже любых новшеств, любого движения, любой формы солидарности. Нигде нет никакого «кризиса», есть лишь вездесущая Воображаемая партия, центр которой повсюду, а границы – нигде, потому что она действует на той же территории, что и Спектакль.

Потому каждое поражение этого общества следует воспринимать позитивно, как действие Воображаемой партии, как действие негативности, то есть человека: в такой войне все, кто отвергает одну из партий, пусть даже и субъективно, объективно присоединяются к другой. Радикализм времени навязывает свои условия. Пока существует Спектакль, понятие Воображаемой партии – это то, что делает видимой новую конфигурацию военных действий. Воображаемая партия стремится объединить всех, кто своими мыслями, словами и делами способствует уничтожению нынешнего порядка. Катастрофа – это её действие.

До некоторой степени Воображаемая партия подобна призраку, невидимому присутствию, фантастическому возвращению Другого в общество, где всякая несхожесть была подавлена, а процесс уравнивания – отделён от всего, что он привёл к единому знаменателю. Но этот дурной сон, эта суицидальная идея, которая приходит в голову Спектаклю, не может замедлить, учитывая воображаемый характер современного общественного производства, порождение его собственной реальности как сознания, становящегося практическим, как непосредственно практического сознания. Воображаемая партия – это другое название позорной болезни пошатнувшейся власти: паранойи, которую Канетти излишне расплывчато определил как «заболевание владычества». Отчаянное всемирное развёртывание всё более массивных и всё более изощрённых устройств для управления общественным пространством материализует самым обидным образом клиническое безумие заболевшей власти, которая всё ещё преследует старую мечту Титанов о мировом государстве, в то время как она не более чем гномик среди других таких же гномов, и сходит от этого с ума. На этом заключительном этапе она говорит лишь о борьбе с терроризмом, правонарушениями, экстремизмом и преступностью, поскольку ей категорически запрещено прямо упоминать о существовании Воображаемой партии. Впрочем, это создаёт для неё определённые затруднения в бою, потому что она не может направить ненависть своих фанатиков на «истинного врага, который вдохновляет на бесконечное мужество» (Кафка).

Однако учитывая направление исторического развития, следует признать, что эта паранойя не лишена причин. Факт заключается в том, что в процессе социализации общества мы достигли той отметки, на которой каждый отдельный акт разрушения является террористическим актом, то есть объективно направленным на всё общество в целом. Если довести до крайности, самоубийство, объединяющее смерть и освобождение, выражает ослабление, окончание и упразднение суверенитета Биовласти и тем самым приобретает характер прямой атаки на власть, которая ощущает себя лишённой прекрасной силы потребления, производства и воспроизводства своего мира. Аналогичным образом, когда закон более не основывается ни на чём ином, кроме факта своего принятия, то есть на силе и произволе, когда он вступает в фазу бесконтрольного разрастания, и, прежде всего, когда он больше не содержит никакой этос, тогда любое преступление следует понимать как всестороннее оспаривание окончательно разрушенного общественного порядка. Всякое убийство больше не является убийством конкретного человека (если что-то вроде «конкретного человека» ещё возможно), но является чистым убийством, без объекта и субъекта, без преступника и жертвы. Это непосредственная атака на закон, которого не существует, но который хочет править везде. Отныне даже самые мелкие правонарушения изменили своё значение. Все преступления стали политическими преступлениями, и именно это власть должна во что бы то ни стало завуалировать, чтобы скрыть от всех, что эпоха прошла, что политическое насилие, похороненное заживо, призывает к ответственности, но теперь делает это в формах, в которых раньше его не знали. Таким образом, проявление Воображаемой партии сопровождается бессознательным терроризмом определённого характера, в отношении чего у Спектакля могут быть некоторые предчувствия. Безусловно, это может быть интерпретировано как момент интериоризации всеми развитыми рыночными обществами того отрицания, которое держали в иллюзорной, но успокаивающей экстериорности «реально существующего социализма», но это лишь наиболее поверхностный аспект. Кроме того, каждый может сделать это менее необычным, отметив, что, как правило, «общественный строй существует как res publica, как публичность, и он ставится под вопрос, если в нём образуется пространство не-публичности, действенно дезавуирующее эту публичность». Поэтому зачастую некоторые соглашаются с тем, что «в темноте можно исчезнуть, но превратить темноту в район боевых действий, начиная с которого прежняя арена империи разрушается и перевёртывается вверх дном большая сцена официальной публичности, – с технократическим интеллектом этого не организуешь» (Карл Шмитт, «Теория партизана»)¹⁰. Действительно, существует постоянное искушение представить себе фактическое существование Воображаемой партии в виде знакомых образов герильи, гражданской войны, партизанской войны, в виде конфликта без очерченной линии фронта, объявления войны, перемирия и мирного договора. И во многих отношениях речь действительно идёт о войне, которая заключается лишь в её действиях, её насилии, её преступлениях, и которая, похоже, на данный момент не имеет никакой другой программы, кроме как стать осознанным насилием – то есть осознать свой метафизический и политический характер.

Британская полиция с помощью термальной камеры выявляет агентов Воображаемой партии на домашней вечеринке

Те, кто служат знаками чего-то, носителями чего не являются: «Подростки, всё более многочисленные и всё более юные, ломятся в двери возникающей параллельно системы, отвергая все устоявшиеся правила, укрепляясь в хищнической экономике и культе насилия. “Ночь принадлежит им”, – говорят полицейские, раздосадованные тем, что оказались одни на передовой».

(“Le Monde”, вторник, 15 декабря 1998)

Поскольку Спектакль из стратегических соображений и, что не менее важно, из-за врождённого искажения в его видении мира не может ничего рассказать, ничего узнать, ничего понять о Воображаемой партии, сущность которой является чисто метафизической, особая форма, под которой Воображаемая партия вторгается в видимое, является формой катастрофы. Катастрофа – это то, что разоблачает, но не может быть разоблачено. При этом следует понимать, что это является катастрофой лишь для Спектакля, которому она одним махом безвозвратно разрушает всю кропотливую работу, проделанную для того, чтобы выдать за весь мир то, что является лишь его мировоззрением; что, кроме того, указывает на то, что это мировоззрение не способно, как и всё конечное, осознать уничтожение. В каждой «катастрофе» рыночной вид раскрытия потаённого сам оказывается раскрытым и отменённым. Его неопровержимый характер разлетается на осколки. Всё множество категорий, навязанных им для постижения реальности, исчезает. Выгода, эквивалентность, расчёт, полезность, работа, ценность оказываются разгромлены неопределённостью отрицания. Потому Воображаемая партия известна в Спектакле как партия хаоса, кризиса и катастрофы.

В точности потому, что катастрофа является самой яркой формой истины, бойцы Воображаемой партии стремятся во что бы то ни стало её приблизить. Транспортные магистрали являются для них первоочередными целями. Они знают, как одним решительным ударом уничтожить инфраструктуру, которая «стоит миллиарды». Они знают тактические слабости, точки наименьшего сопротивления и самые уязвимым места противостоящей организации. Также они более свободны в выборе того, что станет театром их действий, и действуют там, где даже незначительные силы могут нанести сокрушительный ущерб. Больше всего проблем, когда ЛЮДИ их допрашивают, создаёт то, что они знают всё это, не зная, что они это знают. Так, анонимный работник разливного цеха на заводе «просто так» добавляет в несколько банок цианид, молодой человек убивает туриста во имя «чистоты горы» и подписывает своё преступление «месия» (sic!), другой молодой человек «без видимого мотива» вышибает мозги своему мелкобуржуазному отцу в его день рождения, третий открывает огонь по послушному стаду своих школьных друзей, а ещё один «беспричинно» бросает камни в автомобили, мчащиеся на большой скорости по шоссе, и сжигает те, что стоят на парковке. Воображаемая партия предстаёт в Спектакле как состоящая не из людей, но из странных поступков, в том смысле, как их понимает саббатианская традиция. Сами эти действия, однако, не связаны друг с другом, но систематически удерживаются в загадке, энигме[14]  исключения: у ЛЮДЕЙ не возникло бы и мысли о том, чтобы увидеть в них проявления одной и той же человеческой негативности, потому что ЛЮДЯМ неизвестно, что такое негативность, кроме того, им неизвестно ни что такое человечество, ни существует ли оно вообще. Всё это относится к реестру абсурда, а следовательно к нему относится практически всё значимое. Прежде всего, Спектакль не хочет видеть столь много атак, направленных против него и его гнусности. Поэтому, с точки зрения Спектакля, с точки зрения бесспорного отчуждения публичной истолкованности[15], Воображаемая партия сводится к запутанному набору беспричинных и не связанных между собой преступных действий, авторы которых лишены рассудка, а также к периодическому вторжению в видимое всё более загадочных форм терроризма; ко всему, что в итоге заканчивается одинаково, создавая неприятное впечатление, что в Спектакле никто ни от чего не застрахован, что неясная угроза нависает над тщетной упорядоченностью рыночного общества. Бесспорно, чрезвычайное положение становится всеобщим. Никто, в каком бы лагере он ни находился, больше не может притворяться, что он находится в безопасности. Это хорошо. Теперь мы знаем, что развязка близка. «Ясно мыслящая святость осознаёт в себе самой необходимость разрушать, необходимость в трагическом исходе» (Батай, «Виновен»).

Реальная конфигурация боевых действий, которая становится ясной благодаря понятию Воображаемой партии, главным образом характеризуется асимметрией. Сейчас мы имеем дело не с противостоянием двух лагерей, сражающихся за завоевание одной цели, рядом с которой они находятся. В нашем случае действующие лица движутся в плоскостях столь чуждых друг другу, что они встречаются только в очень редких точках пересечения, и с учётом всех обстоятельств их встреча сильно зависит от воли случая. И сама эта чуждость асимметрична: если для Воображаемой партии Спектакль не содержит загадки, то для Спектакля Воображаемая партия должна всегда оставаться тайной. Из этого проистекает следствие, имеющее первостепенную важность для стратегии: несмотря на то, что мы можем легко обозначить нашего врага, который, к тому же, по своей сути является обозначаемым, наш враг, в свою очередь, не может обозначить нас. Не существует униформы Воображаемой партии, поскольку униформа является главным атрибутом Спектакля. Теперь любая униформа и любое единообразие, а вместе с ними и всё, что они поднимают на свои знамёна, должны ощущать угрозу. Другими словами, Воображаемая партия распознаёт только своих врагов, а не своих членов, потому что её враги – это именно все те, кого можно распознать. Бойцы Воображаемой партии, реапроприировав своё Блум-бытие[16], реапроприировали анонимность, к которой они были принуждены. Посредством этого они обернули против Спектакля те условия, которые он им навязал, и используют их как залог непобедимости. В определённом смысле они заставляют общество заплатить за не имеющее срока давности преступление, заключающееся в лишении их имени (то есть осознания их суверенной уникальности) и, следовательно, любой по-настоящему человеческой жизни, в исключении их из всякой видимости, всякого сообщества, всякого участия, в отбрасывании их в неразличимость толпы, в небытие обычной жизни, в массу ходячих мертвецов – homo sacer[17], в ограждении их существования от доступа к смыслу. Они рвутся прочь из этого состояния, в котором ЛЮДИ хотели бы их удержать. Являются совершенно несостоятельными и вместе с тем свидетельствуют о безусловной интеллектуальной импотенции замечания о том, что в этом терроризме невиновные получают наказание за то, «что они теперь никто, что у них нет собственной судьбы, что они лишены своего имени, лишены системой, которая сама анонимна и которую они, таким образом, символизируют… Они являются конечным продуктом социального, абстрактной и ставшей сегодня всемирной социальности» (Бодрийяр)¹¹. Поскольку каждое из этих убийств без мотивов и выбранных жертв, каждый из этих анонимных саботажей является актом Тиккуна. И этот акт – исполнение приговора, который этот мир уже вынес самому себе. Он возвращает небытию то, что уже покинул Дух, смерти – то, что не жило, а лишь выживало, руинам – то, что уже давно было обломками. И если в отношении этих действий допустимо абсурдное определение «немотивированных», то это лишь потому, что они стремятся продемонстрировать исключительно то, что уже было правдой, но всё ещё скрытой, реализовать то, что уже было реальным, но не признавалось таковым. Они ничего не добавляют к ходу катастрофы, они принимают во внимание и действуют соответствующе.

То, что у её врага нет ни лица, ни имени, ни чего-либо, что можно было бы назвать личностью; то, что, несмотря на свои грандиозные замыслы, он всегда оказывается под личиной безукоризненного Блума, – всё это способно возбудить у власти паранойю. Иоганн Георг Эльзер, который осуществил взрыв бомбы 8 ноября 1939 года в Мюнхене и лишь по случайному стечению обстоятельств не ликвидировал Гитлера, является примером того, что в ближайшие годы будет наводить на рыночную власть всё более и более осязаемый ужас. Эльзер – образцовый Блум, если, конечно, такое выражение не содержит неразрешимого противоречия. Всё в нём говорит о нейтральности и небытии. Его отсутствие в мире совершенно, его одиночество абсолютно. Его банальность сама по себе банальна. Бедность духом, отсутствие индивидуальности и незначительность – его единственные качества, но они так и не смогли выделить его среди остальных. Когда он рассказывал о своей жизни столяра, это было подобно пропасти безличия. Ничто не вызывало в нём страсти. К политике и идеологии он был одинаково равнодушен. Он не знал ни что такое коммунизм, ни что такое национал-социализм, хотя и был рабочим в Германии в 30-е годы прошлого века. И когда «судьи» спросили его о мотивах действия, на подготовку которого у него ушёл целый год тщательной работы, он лишь упомянул об увеличении вычетов из заработной платы рабочих. Он даже заявил, что собирался уничтожить не национал-социализм, а лишь нескольких человек, которых он считал плохими. Вот такой человек чуть было не спас мир от мировой войны и беспрецедентных страданий. Его проект основывался на одном лишь единоличном решении уничтожить то, чьё существование он отвергал, то, что было ему бесконечно враждебно, то, что выражало гегемонию Зла. Он получил своё право от себя самого, от всесокрушающего абсолюта своего решения. «Партия порядка» уже начала сталкиваться и ей ещё предстоит по-настоящему столкнуться с увеличением числа подобных примитивных актов терроризма, которые она не может ни понять, ни предвидеть, поскольку они не опираются ни на что, кроме непоколебимого метафизического суверенитета, кроме безумной возможности катастрофы, которую несёт в себе, пусть даже и в бесконечно малых дозах, любое человеческое существование. Абсолютно ничто, даже известность и популярность, не смогут защитить от таких вспышек, нацеленных на социальное в ответ на терроризм социального. Их цель столь же обширна, как и мир. И все, кто намеревается остаться в Спектакле, отныне должны жить в страхе, под угрозой уничтожения, и никто не знает, откуда эта угроза исходит, на кого она направлена, и о которой можно лишь предположить, что она стремится стать примером. В подобных прекрасных поступках отсутствие явной цели непременно является частью самой цели: именно таким образом они проявляют экстериорность, чуждость, неподвластность рыночному виду раскрытия потаённого, и именно таким образом они его разрушают; это вопрос распространения беспокойства, которое делает людей метафизиками, и сомнения, от которого в здании господствующей интерпретации мира этаж за этажом появляются трещины. Поэтому нет смысла приписывать нам какую-то непосредственную цель, кроме, может быть, стремления вызвать более-менее длительный сбой в работе всего механизма. Нет ничего настолько же способного уничтожить весь мир управляемого отчуждения, как одна из подобных чудесных аварий, когда внезапно возвращается всё человеческое, обычно затмеваемое Спектаклем, когда рушится империя разделения, когда уста вновь обнаруживают слова, для которых они предназначены, и когда люди возвращаются к заботе о своих собратьях и к непреодолимой потребности друг в друге. Власти иногда требуется несколько десятилетий, чтобы полностью оправиться от одного из таких моментов интенсивной искренности. Но будет грубой ошибкой сводить стратегию Воображаемой партии к погоне за катастрофой. Не менее ошибочным будет приписывать нам ребяческое стремление уничтожить одним махом некую штаб-квартиру, в которой сосредоточена вся власть. Никто не собирается штурмовать вид раскрытия потаённого как крепость, даже если одно могло бы успешно привести к другому. Таким образом, Воображаемая партия не стремится ни ко всеобщему восстанию против Спектакля, ни даже к его непосредственному и немедленному уничтожению. Будет правильнее сказать, что она устанавливает ряд таких условий, при которых власть как можно быстрее и в максимально возможных масштабах оказывается скованной прогрессирующим параличом, на который её обрекает собственная паранойя. И хотя она никогда не отказывается от намерения прикончить Спектакль собственноручно, её тактика заключается не в том, чтобы атаковать его в лоб, а в том, чтобы одновременно оставаться в тени и при этом направлять и ускорять течение его болезни. «Именно этим он и страшен для представителей власти, которая боится в этом признаться: неуловимый, стремящийся как растворить в себе социальные структуры, так и способствовать их превращению во всемогущую силу, над которой не властен никакой закон» (Бланшо, «Неописуемое сообщество»)¹². Бессильная перед лицом вездесущности этой опасности, власть, чувствующая себя всё более одинокой, преданной и слабой, не имеет другого выбора, кроме как распространять контроль и подозрение на всю территорию, хотя свобода передвижения остаётся жизненно важным принципом. Она может окружить свои «охраняемые сообщества» каким угодно количеством охраны, но земля будет по-прежнему уходить у неё из-под ног. Суть Воображаемой партии заключается в том, чтобы повсюду атаковать само основание рыночного общества: кредит[18]. Её разрушительное действие ограничено только полным крушением того, что она подрывает.

Не столько содержание преступлений Воображаемой партии ведёт к уничтожению абсолютной власти бесчеловечного мира, сколько их форма. Поскольку их форма – это форма враждебности без какой-либо точной цели, форма фундаментальной ненависти, которая возникает внезапно, невзирая ни на какие препятствия, из самой потаённой интериорности, из самых неприкосновенных глубин, где человек поддерживает истинный контакт с самим собой. Вот почему от них исходит сила, которую не в силах сдержать вся болтовня Спектакля. Японские дети, которых по праву можно считать безбашенным авангардом Воображаемой партии, изобрели специальные словосочетания, чтобы обозначить эти вспышки абсолютного гнева, когда их охватывает нечто, что является ими, и что не является ими, и что является чем-то намного большим, чем они. Наиболее распространённым из них является «мукацуку», изначально значившее «чувствовать тошноту», то есть испытывать наиболее физическое из метафизических ощущений. В этом особом гневе есть что-то священное.

Между тем очевидно, что Спектакль, учитывая все осаждающие его побоища, преступления и катастрофы, учитывая накапливающуюся массу необъяснимого, больше не может довольствоваться констатацией разрастания лакуны в его видении мира. К тому же он говорит об этом без обиняков: «Хотелось бы, чтобы это насилие было следствием бедности, крайней нищеты. Это было бы намного проще принять» (“Evénement du Jeudi”, 10 сентября 1998). Как можно наблюдать с обезоруживающей регулярностью, первое действие Спектакля – любой ценой выдвинуть объяснение, даже если оно разрушает всё, на чём он основан в теории. Так, когда ничтожному Клинтону потребовалось обозначить причины и очертить последствия Красивого Жеста Кипленда Кинкла¹³, во многих отношениях образцового Блума, он не смог назвать другого виновника кроме «влияния новой культуры кино и жестоких видеоигр». Тем самым, он официально признал предельную прозрачность, несущественность, ликвидированность субъекта с точки зрения рыночной власти, и публично заявил, что трагическая робинзонада, на которой по своим же собственным утверждениям основывается рыночная власть – неприводимость субъекта права, индивидуума к единому знаменателю, – более не является актуальной¹⁴. Он бесхитростно подрывает сам принцип рыночного общества, без которого право, частная собственность, продажа рабочей силы, и даже то, что зовётся «культурой», относятся в лучшем случае к фантастической литературе. По-прежнему более предпочтительным оказывается пожертвовать всей конструкцией своего псевдооправдания, а не вникнуть в мотивы и сущность врага. Потому что в таком случае пришлось бы согласиться с Марксом, что «совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятельности может рассматриваться и быть рационально понято только как революционная практика»¹⁵. Затем, на втором этапе, ЛЮДИ возвратились бы к этому признанию, которое сейчас пытаются вычеркнуть из памяти; это неприятный момент, когда приходится изнурительно тратить силы на нелепые заключения о несуществующей психологии Блума, которая перешла к действиям. Несмотря на все эти бесконечные разглагольствования, не получается отгородиться от ощущения, что в сущности на этом процессе ЛЮДИ судят самих себя, и что общество занимает место обвиняемого. Слишком очевидно, что причина его поступка не является чем-то субъективным, что в своей святости он лишь борется с объективностью власти. На этом этапе ЛЮДЯМ приходится нехотя признать, что они действительно имеют дело с социальной войной, не уточняя, однако, с какой именно социальной войной, то есть кто её главные действующие лица: «Исполнители этих безумств, эти новые варвары – не всегда социально незащищённые лица. Чаще всего это самые обычные люди» (“Evénement du Jeudi”, 10 сентября 1998). Отныне это высшая риторика абсолютной неприязни, навязываемая всем и повсеместно, когда враг, которого ЛЮДИ остерегаются называть по имени, объявляется варваром, изгнанным из человеческого рода. Как подтверждение этому, сейчас, в период якобы социального мира, можно услышать, как какой-нибудь заправила общественного транспорта заявляет: «Мы собираемся отвоевать территорию». И на самом деле, мы видим, как повсюду распространяется, чаще всего в скрытых формах, уверенность в существовании отвратительного внутреннего врага, который ставит своей целью бесконечные диверсии; но на этот раз, увы, больше нет кулаков, которых можно бы было «ликвидировать как класс». Так что было бы неверно не согласиться с параноидальной точкой зрения, предполагающей наличие за неясной множественностью происходящего в мире единой воли, вооружённой зловещими планами, – поскольку в параноическом мире параноики обладают здравым смыслом.

Нашествие варваров. Деталь римского саркофага

То, что Спектакль боится обнаружить внутри себя Воображаемую партию – хотя на самом деле происходит обратное, и скорее это аура Воображаемой партии вмещает в себя Спектакль, – с головой выдаёт его опасение, что когда он назвал эти акты разрушений «безмотивными», он сказал далеко не всё. Очевидно, что все преступления, которые ЛЮДИ приписывают этим «безумцам», «варварам», «безответственным», одинаково способствуют единому неозвученному проекту: ликвидации рыночной власти. В конечном счёте, речь всегда объективно шла о том, чтобы сделать существование Спектакля невозможным, распространять беспокойство, сомнение и недоверие, причинять ему любой возможный вред, по скромной мере имеющихся у каждого ресурсов. Ничто не может объяснить систематическое отсутствие угрызений совести у всех этих преступников, кроме безмолвного ощущения причастности к великому делу разрушения. Очевидно, что эти люди, незначительные сами по себе, являются агентами серьёзного, исторического и трансцендентного основания, которое требует уничтожения этого мира, то есть осуществления его небытия. Единственное, чем отличаются сознательные фракции Воображаемой партии – это то, что они работают не на конец мира, а на конец света. Когда придёт время, эта разница может оставить место для самой обоснованной ненависти. Но это не имеет значения для самой Воображаемой партии, которая должна оставаться следующей формой Духа.

Бойцы Воображаемой партии подобны иррегулярным войскам. Они участвуют в этой Испанской войне, в которой спектакулярный оккупант вынужден нести разорительные расходы на размещение войск и техники, и где свирепствует обострённая диалектика, в соответствии с которой «сила и значение иррегулярности определяется силой и значением регулярного, поставленного партизаном под вопрос» (Карл Шмитт)¹⁶, и наоборот. Воображаемая партия может рассчитывать на эту константу: что горстки партизан достаточно, чтобы парализовать всю «партию порядка». В ведущейся сейчас войне не осталось ничего от jus belli[19]. Враждебность абсолютна. Сама «партия порядка» время от времени без колебаний напоминает, что необходимо действовать по-партизански везде, где есть партизаны: достаточно знать, какими стали тюрьмы в последнее десятилетие, и как всевозможные силы охраны правопорядка привыкли поступать с «маргиналами», чтобы понять, что этот лозунг обозначает произвол и кровопролитие. Поэтому пока рыночная власть сохраняется, бойцы Воображаемой партии должны готовиться, что она будет поступать с ними или как с преступниками, или как с дичью на охоте, в зависимости от обстоятельств. Несоразмерность оружий и наказаний, которыми рыночная власть отныне угрожает им, не связана с какой-либо конъюнктурой политики репрессий, она лишь соответствует тому, чем сама эта власть является, и кем является её враг. Этим выражается тот простой факт, что Воображаемая партия в своём основании содержит отрицание всего, на чём стоит рыночная власть, отрицание, которое сначала проявляется как действие, и лишь затем – как дискурс. В отличие от революций прошлого, грядущее восстание не взывает к какой-либо светской трансцендентности, кроме продолжающегося разрушения столь многочисленных репрессивных режимов, которые настолько стремились установить свою правомочность, что в итоге стали ненавистными. Она ни в коем случае не претендует на то, чтобы получить свою легитимность от Народа, от Общественного мнения, от церкви, от Нации, от Рабочего класса, пусть даже и опосредованно. Она основывается ни на чём, но это ничто – это Небытие, которое, как известно, идентично Бытию. То, что её преступления свидетельствуют о столь удивительном суверенитете, и то, что она не вписывается ни в одну из этих конкретных трансцендентностей, в конечном счёте уже мёртвых, говорит о том, что она вместо этого коренится в самой Трансцендентности как таковой, без каких-либо посредников. Таким образом, она представляет для рыночного Государства самую значительную опасность, с которой оно сталкивалось. То, что теперь стоит у него на пути, не оспаривает тот или иной аспект права, тот или иной закон, скорее, он нападает на то, что предшествует всякому закону, – обязанность подчиняться. Положение усугубляется тем, что партизаны Воображаемой партии своими манёврами самым злостным образом нарушают все существующие правила, даже не стремясь их преступать, просто действуя с пренебрежением к их существованию. Они не противятся закону, они слагают его с себя. Воображаемая партия претендует на то, чтобы основываться на превосходящем все писаные и неписаные законы, на норме вне закона, которой она является. Следовательно она повторяет предельно возмутительный поступок саббатианской доктрины, утверждавшей, что «исполнение Закона есть его нарушение», и идёт ещё дальше. Будучи подлинным упразднением древнего закона, который разделял, раскалывал и разъединял, Воображаемая партия представляет собой фрагмент Тиккуна. Она отвечает на чрезвычайное положение чрезвычайным положением, тем самым возвращая всю правовую систему к её скорбной иллюзорности. Наконец, то, что она не представляет никого и ничто, ни в коем случае не является следствием недостатка, но, наоборот, является следствием излишества, следствием отказа от самого принципа представительства. Исходя из фундаментальной неприводимости всего человеческого существования к единому знаменателю, она провозглашает себя неподдающейся представительству – непредставляемой и непредставляющей. Аналогичная в этом и тотальности языка, и тотальности мира, она отвергает всякое приведение к конкретному единому знаменателю. Такая Воображаемая партия, которая сводит все памятники права к их ничтожному происхождению из древнеримских выдумок, возводит рыночное Государство в ранг преступного сообщества, лишь более солидного, более организованного и более могущественного, чем остальные. И это никоим образом не предполагает какой-либо социальной дезорганизации: в двадцатых годах прошлого века Чикаго управлялся образцовым образом. Как мы видим, Воображаемая партия настолько же антигосударственна, сколь и антинародна. Нет ничего более отвратительного для неё, чем идея политического единства, за исключением идеи послушания. В нынешних условиях Воображаемая партия может быть только беспартийной массой, потому что, как точно подметил чмошный Гоббс, «когда граждане восстают против Государства, они становятся массой против народа».

Натан из Газы возглавляет армию десяти колен Израилевых

Хотя понятие Воображаемой партии прежде всего обозначает негативность в подвешенном состоянии[21] и вместе с тем невидимость этой негативности, его также необходимо воспринимать как понятие, благодаря которому можно осознать позитивное содержание всех этих практик, из которых Спектакль способен постичь лишь негатив, то есть то, чем они не являются. Тот, кто называет «политическим кризисом» массовое дезертирство из смрадного пространства политических институций, «кризисом культуры» – упрямое безразличие, с которым встречают весь тот изумительный шлак, который сезон за сезоном производит современное искусство, «кризисом образования» – нарастающий отказ от школьного заточения, «экономическим кризисом» – молчаливое сопротивление капиталистической модернизации и всё более распространяющийся отказ от работы, «кризисом института семьи» – окончательное разрушение нездоровой нуклеарной семьи, «кризисом социальных связей» – открытое неприятие отчуждённых общественных отношений и спектакулярных нравов, остаётся слеп к этой «тихой революции… которая скрыта от любых глаз, которую современники практически не способны заметить, и которую столь же сложно описать словами, сколь и постичь». Он не ведает, что «дух медленно и спокойно созревает для новой формы, разрушает одну частицу здания своего прежнего мира за другой; о неустойчивости последнего свидетельствуют лишь отдельные симптомы. Легкомыслие, как и скука, распространяющиеся в существующем, неопределенное предчувствие чего-то неведомого – всё это предвестники того, что приближается нечто иное. Это постепенное измельчение, не изменившее облика целого, прерывается восходом, который сразу, словно вспышка молнии, озаряет картину нового мира» (Гегель)¹⁷. Воистину, во время линьки змея слепа.

Вся позитивность Воображаемой партии находится в гигантской слепой зоне непредставляемого, наличие кото рой Спектакль атавистически не может даже предполо жить. Потому что Воображаемая партия во всех её аспектах является политическим следствием этой позитивности, концепцией которой является Метафизическая критика, а формой – Блум. Когда доминирующим в мире типом человека становится Блум – это создание, которое не подвержено никакой социальной детерминации, кроме негативности, и которое Ханна Арендт несколько поспешно отождествила с человеком массы и выделила в качестве основной его характеристики «изоляцию и нехватку нормальных социальных отношений»¹⁸, – рыночное общество обнаруживает, что оно больше не имеет власти над субъективностями, которые оно, между тем, полностью сформировало, и что следуя таким образом своему собственному курсу, оно породило собственное отрицание. Поражение, которое наносят власти его произведения, проявляется, в первую очередь, в сфере социологии: Блум повсюду, но социология нигде его не видит. Точно так же было бы напрасным ждать от социологии, что она сможет как-либо указать на фактическое существование Воображаемой партии, чья сущность является для неё инопланетной. Между прочим, это лишь один из аспектов смерти социологии, сделавшей эту социализацию общества окончательно устаревшей, а также приведшей к социализации социологии. В ходе этого процесса социология погубила себя, полностью раскрывшись и оказавшись высмеиваемой в качестве отдельной науки её собственными подопытными морскими свинками, которые, в свою очередь, были вынуждены стать своими собственными социологами. Таким образом, как только Спектакль – этот центральный, единый и неделимый орган – берёт на себя ответственность за непрерывную секрецию всех социальных норм, социальным наукам, от Вебера до Бурдьё, остаётся лишь нести бремя их лжи. Со смертью социологии целый раздел классической социальной критики, основанный на социологии и сам являющийся социологией, обрушивается и раскрывает свою лживую и рабскую сущность. Эта критика не соответствует уровню эпохи, которую она уже не способна ни описать, ни оспорить. Теперь это задачи Критической метафизики.

До сей поры линия фронта, вдоль которой расположены друзья и враги господствующего порядка, крайне некорректно представлялась как непрерывная прямая линия. Отныне мы должны заменить это представление образами круговых и неисчислимых линий фронта, каждая из которых содержит внутри своего пространства и времени сообщества людей, практик, языков, абсолютно непокорных рыночной власти, которые она, в соответствии с присущей ей логикой, непрерывно осаждает. Всё, что способствует сохранению прежнего представления, относится к вражескому лагерю. Первое следствие этой новой геометрии борьбы касается формы распространения ниспровержения. Отныне мы имеем дело не с наступлениями на фронте, рота за ротой, бедняков, рабочих, проклятьем заклеймённых, на мир авторитарного товара, но с заражением, похожим на последовательность концентрических волн на поверхности ртути, когда на неё падает капля. Здесь влияние массы в прошлом равнозначно достигается интенсивностью того, что проживается в точке падения. Отсюда следует, что первичным революционным субъектом уже является не класс или индивид, а метафизическое сообщество, каким бы ни была степень его изгнания; это также по умолчанию свидетельствует о принципиально незначительном и ничтожном характере в Спектакле всякого индивидуального приключения, всякой частной истории. Хороший топограф не считает преувеличением сведение всего мира к этим крошечным и разрозненным очагам, потому что всё, что не является ими, всё, что не вдыхает жизнь в частное и общее экзистенциальное содержание, является скрытым за унылой бесконечной чередой видимостей и мёртвым. Каждое из этих метафизических сообществ происходит из необыкновенного мира, в котором люди могут объединяться лишь на основе сущности, и представляет собой единственный оазис субстанциональности посреди пустыни. Всякое признание, не имеющее своих собственных законов, всякая банальная поверхностность исключены из них. Там создаются условия, в которых Абсолют мог бы возродить свои светские претензии: открываются возможности, которые были утрачены со времени милленаристских восстаний и еврейских мессианских движений XVII века. Что бы об этом ни говорили ЛЮДИ, острая потребность в новых силе и языке даёт о себе знать и выходит далеко за пределы убожества эпохи. И это именно то, чего боятся силы разложения, которые обещают столь многочисленные привилегии тому, кто согласится отречься от себя, чтобы сделаться любимым ими. Воображаемая партия сначала лишь обозначает положительный факт существования этого множества автономных зон, свободных от рыночной власти, которые экспериментируют hic et nunc[22] со своими собственными формами Публичности вдали от угасания отчуждённого Общего и последних предсмертных конвульсий социального организма. До сих пор это не было объединением ни в чём, кроме процесса мышления. И действительно, их связывает, на первый взгляд, только пассивный характер: это сообщества, в которых смысл и форма жизни имеют приоритет над самой жизнью, и где была доведена до накала обязанность быть. Таким образом, они разделяют одну и ту же метафизическую субстанцию, но ещё не знают этого. Лишь благодаря мрачным предвестиям общественных гонений, на которые их обрекает мировая гегемония товара, они вынуждены осмелиться признать себя теми, кем они являются: фракциями Воображаемой партии. В этом процессе есть что-то неотвратимое: сопротивление этих сообществ процессу всеобщего уравнивания сразу делает их целью для паровых катков господствующей абстракции. Но, в конечном счёте, единственный видимый эффект этого подавления заключается в том, что эти независимые вселенные одна за другой оказываются вынуждены отказываться от своих непосредственных особенностей, и как раз благодаря их врагу они во время сражения обретают свой универсальный характер. И именно потому, что этот враг – не что иное, как непрестанное отрицание метафизики, они осознают то, что их объединяет: провозглашение не какой-то конкретной метафизики, но метафизики как таковой. Эта связь, конечно, не является непосредственной, не является чем-то формализованным, чем-то сконструированным, скорее, она является тем, что предшествует всякой свободе и служит её основанием: экзистенциальная, абсолютная, реальная враждебность к товарному нигилизму. Из этого следует, что Воображаемая партия в отличие от всего, что в прошлом назвалось «партией», не должна объединяться общей волей, поскольку она уже разделяет Общее, в данном случае отождествляемое с языком, Духом, метафизикой или даже с политикой смертности[23] – в данных обстоятельствах все эти термины становятся многочисленными псевдонимами одного и того же Невыразимого. Сказать, что сплочённость Воображаемой партии имеет метафизический характер, значит конкретно указать на эту ежедневную войну, в которую уже вовлечён каждый из нас, и которая противостоит всестороннему отрицанию любой формы-жизни. На этом этапе необходимость объединения Воображаемой партии становится обязательной для всех её элементов как нечто равнозначное её осознанию: «Борьба идёт между современным миром, с одной стороны, и всеми прочими возможными мирами – с другой» (Пеги, «Объединённые заметки»). Все, кто любит истину, но, конечно, не одну и ту же истину, находят общий язык, чтобы разрушить ничтожную метафизику товара, и присоединяются к Воображаемой партии. Но движение, посредством которого создаётся единство, является также тем, с помощью чего возникают и укрепляются различия. Каждое отдельное сообщество в своей борьбе против пустой всеобщности товара постепенно осознаёт себя особенным и доходит до осознания собственного своеобразия, то есть воспринимает своё отражение и опосредует себя через всеобщее. Оно становится частью конкретной общности Духа, чья прогрессия сквозь формы устраивает пир, на котором всласть напьются все неприводимые к единому знаменателю. Фрагмент за фрагментом продолжается реапроприация Общего. Так в ходе борьбы хаотичная деятельность сообществ приобретает сложное и архитектоническое структурирование, подобное системе метафизических каст, принципом которой может быть лишь игра, то есть суверенное сознание Небытия. Каждое метафизическое царство неторопливо изучает границы своей территории на континенте Бесконечности. В то же время образуется повсеместная общность, содержащая в себе все дифференцированные совокупности региональных общностей, то есть являющаяся чертежом их границ. Следует ожидать, что с приближением победы участники Воображаемой партии больше не будут вести так много сражений, чтобы победить врага, слабеющего во всех отношениях, и у них появится возможность дать волю их метафизическим разногласиям, которые они намерены исчерпать физически и посредством игры. В этом отношении они являются яростными сторонниками насилия, но насилия агонистического, в высшей степени ритуализированного и богатого смыслами. Как можно видеть, и было бы глупо огорчаться по этому поводу, триумф Воображаемой партии также будет её гибелью и её распадом.

Умберто Боччони. Состояния души. Те, кто уезжает. «Они рвутся прочь из этого состояния, в котором ЛЮДИ хотели бы их удержать»

«Учительница говорила, затем писала на доске, и она ждала, пока мы запишем запишем, запишем всё, что бы она ни сказала. И вдруг я увидел, какая красота была снаружи. Не следует утруждать других, если мне не нужно то, что они предлагают. И я ушёл».

(“Le Monde”, вторник, 7 июля 1998)

Форма Публичности, которую предвещает и влечёт за собой Воображаемая партия, не имеет ничего общего с чем-либо, что могло быть выработано в рамках классической политической философии. Если бы нужно было приписать ей каких-либо предшественников, надлежало бы обратиться в памяти к мимолётным наброскам, сделанным в редкие и драгоценные моменты восстаний, в Советах, в Коммунах, в арагонских общинах 1936–1937 годов или в секретных школах Каббалы, например, в Цфате. Каждый раз, когда ей удавалось получить доступ на неблагодарную сцену Истории, последствия были безграничны. Лишь немногие из тех, кто пережил один из таких моментов, возвещавших своё появление, разнося в щепки все урезанные и ограниченные формы Публичности, из тех, чьи глаза выдержали бесподобное зарево restitutio in integrum[24], Тиккуна, впоследствии могли вытерпеть обычный облик мира. Но как неизбежное следствие эволюции, продолжавшейся во всех развитых рыночных обществах, то, что мы знали только как насильственное вторжение, сейчас внедряется молчаливо и незаметно, спокойно и надолго, и его прогресс кажется сам собой разумеющимся. Воистину любопытное зрелище: Мир, в котором господствующие формы существования, согласно задумке, признают себя устаревшими, но продолжают существовать, как будто ничего не произошло; и одновременно с тем за пределами крайнего отчуждения Публичности, навязанного Спектаклем, и в качестве противовеса ему мы видим, как возникает человечество, проникнутое противоположным принципом, для которого чувственность является хлебом насущным, пусть даже и поддельным. Возникают хрупкие миры, свободные от необходимости производить, свободные от цепей труда, для которых избирательная близость – это всё, а рабство – ничто. На руинах мегаполисов больше не осталось ничего живого, кроме этих непостоянных скоплений, объединяющих индивидов, которые больше не находят никаких поводов для отчуждения и обходят его стороной. Рабство людей Спектакля кажется им настолько же нелепым, насколько их свобода оказывается непостижима для рабов. В неопределённости их существования проблематичность мира перестала быть проблематичной, она стала темой проживаемого ими. Язык больше не кажется им тяготящей экстериорностью, которую надлежит усвоить, чтобы затем применить к миру: он стал непосредственной субстанцией этого мира. При любых обстоятельствах их действия неотделимы от их слов. Таким образом, мы можем понять, что Спектакль, в котором политика и экономика остаются отдельными от метафизики абстракциями, представляет для них устаревшую форму Публичности. Но на самом деле все старые, окаменевшие дуализмы были упразднены в субстанциональной преемственности чувств. В этих всеобщностях, богатых чувствами, цельных и открытых, вечность обнаруживается в каждом мгновении, а вселенная – в каждой её детали. Их мир, город вмещает их как интериорность, в то время как их интериорность принимает масштабы мира. Они уже отчасти, но, к сожалению, обратимо и временно существуют в «восстановлении разрушенного единства, реального и трансцендентного» (Лукач). Если бы не прихоти власти, их жизнь сама по себе стремилась бы к реализации всех человеческих потенциальностей, которые она содержит. Эта грядущая форма Публичности соответствует её максимальному раскрытию, то есть она соединяется с языком без каких-либо ограничений, то есть она и есть язык, поскольку ей известно молчание. Теперь сущность нельзя отличить от внешности, но человек перестал путать их с самим собой. Теперь у Духа есть своя Обитель, и он мирно наблюдает свои собственные метаморфозы. Теперь язык – это единственный, новый и вечный Закон, который выходит за рамки всех былых законов, материей которых, он, безусловно, был, но в неподвижном состоянии. Если прежние формы Публичности возникали в виде более-менее сбалансированных, более-менее гармоничных конструкций, нынешняя, наоборот, является горизонтальной, лабиринтообразной, топологической. Никакое представление не может превзойти её ни в одной точке. Всё её пространство требует быть исследованным. Что касается оперативного соединения Воображаемой партии, что касается иннервации этого мира, то она обеспечивается не какой-то вертикальной системой делегирования, но способом передачи, который сам по себе вписан в безграничную горизонтальность языка: Примером. Плоская география мира Тиккуна ни в коей мере не обозначает уничтожение ценностей и окончание всякого человеческого стремления к признанию. Лишь благодаря «авторитету прототипа, а не нормативности порядка» (Вирно, «Чудо, виртуозность и дежа-вю») людям, как и фракциям Воображаемой партии, позволено устанавливать своё превосходство. Карта мира, которую мы рисуем, является не чем иным, как картой Духа. И в настоящее время именно эта Публичность Духа со всех сторон выходит за пределы партии небытия, чья глупость и хамство с каждым днём становятся всё более нахальными и всё более нетерпимыми. Мы неизбежно положим этому конец.

Несомненно, война на истощение, которую Спектакль ведёт против Воображаемой партии и свободы, уже разрушает целые регионы социального пространства. Теперь предписаны защитные меры, ранее применявшиеся только в ходе мировых войн: комендантский час, военное конвоирование, систематический сбор информации, контроль над вооружениями и средствами связи, регулирование целых секторов экономики и т. д. Люди нашего времени слепо маршируют в безграничном страхе. Их ночные кошмары преисполнены мучений, которые больше не принадлежат одному лишь царству снов. Вновь заговорили о пиратах, монстрах и гигантах. В связи с нарастанием всеобщего ощущения небезопасности, выражения лиц свидетельствуют о фатальном безостановочном накоплении хронической нервной усталости. И поскольку каждая эпоха мечтает о следующей, возникают всякие важные шишки, соперничающие между собой за контроль над общественным пространством, уже сокращённым до пространства уличного движения. Наиболее слабые умы поддаются слухам, которые настолько безумны, что никто не может их ни подтвердить, ни опровергнуть. Бесконечная тьма заполнила дистанции, оставленные людьми между собой. Но несмотря на нарастающую таинственность, с каждым днём всё сильнее и сильнее проясняется мрачный облик гражданской войны, где уже неизвестно, кто сражается, а кто не сражается, где заблуждение ограничено лишь смертью, где, в конечном счёте, никто ни в чём не может быть уверен, кроме как в самом худшем. Стало быть, ещё до каких-либо родов мы стоим перед фактом катастрофы, но ничто не удерживает наш взгляд от того, чтобы посмотреть, что находится за ней. Так что это оказывается «муками рождения», которых не может избежать ни одна новая эпоха. Те, кто достаточно отточил свой взор, чтобы среди ночи разглядеть вблизи битву колоссов, обнаруживают, что всё это разорение, все эти глухие отзвуки пушечных выстрелов, все эти обезличенные вопли на самом деле принадлежат одному единственному омерзительному Титану рыночной власти, который в тяжком бреду сражается, воет, разжигает, топ чет, уверяет, что его хотят убить, отдаёт безумные приказы, катается по земле, а потом бьётся всем телом о стены своей гостиной. В глубинах безумия он божится, что Воображаемая партия – лишь окружающая его темнота, которая должна быть упразднена. Если верить ему, он, видимо, весьма зол на эту зловредную территорию, вообще никогда не соответствующую карте, и он уже грозит ей самыми страшными карами. Но поскольку эта эпоха завершается, никто его более не слушается, его самые преданные подчинённые вполуха выслушивают этого беснующегося старого маразматика. Они притворяются, что слушают, а потом перемигиваются между собой.

«То, что всё и далее будет “идти так же”, это и есть катастрофа. Она не предстоящее, она – данное» (Вальтер Беньямин)

Воображаемая партия не ожидает ничего от нынешнего общества и его эволюции, поскольку она уже на практике (то есть существуя де-факто) является его уничтожением и выходом за его пределы. Соответственно, для неё речь идёт не о том, чтобы самой стать властью, но исключительно о повсеместной победе над текущей рыночной властью, что навсегда уничтожит возможность функционирования её аппарата; этим объясняется временный и даже иногда мимолётный характер протеста, проходящего под флагом Воображаемой партии – это гарантирует, что она сама никогда не станет властью. Вот почему используемое ею насилие имеет совершенно иную природу, нежели насилие Спектакля. И вот почему Спектакль сражается в одиночестве в темноте. И когда рыночная власть высвобождает свою «свободу пустоты», свою «негативную волю, которая чувствует себя существующей, лишь разрушая что-либо» (Гегель), то её бессодержательное насилие нацелено на бесконечное распространение небытия, а насилие Воображаемой партии, хоть и не ограниченное никакими рамками, не стремится ни к чему, кроме сохранения форм-жизни, которые центральная власть готовится исказить или которым она угрожает. Вот откуда происходят его сила и окружающая его бесподобная аура. Вот откуда также происходят изобилие его форм и его абсолютная легитимность. Даже в разгар наступления это – оборонительное насилие. Здесь мы обнаруживаем асимметрию, о которой мы говорили. Воображаемая партия не преследует ту же самую цель, что и власть, и если они являются конкурентами, то лишь потому, что каждый из них желает уничтожить то, чего другой стремится достигнуть, однако с той разницей, что Спектакль не желает ничего, кроме этого. Покончит ли Воображаемая партия с рыночным обществом и станет ли эта победа необратимой – будет зависеть от её способности привнести интенсивность, величие и содержательность в жизнь, освобождённую от всякой власти, и в не меньшей степени от готовности её сознательных фракций разъяснить это своей практикой, а также своей теорией. Следует опасаться, что власть может предпочесть возможности своего поражения всеобщее самоубийство, когда оно, по крайней мере, будет уверено в том, что заберёт с собой своего соперника. От начала и до конца это ставка, которую мы делаем. Только история и её холодная игра будут судить, является ли сделанное нами лишь первыми шагами или уже достигнутым результатом.

Абсолют находится в истории.

1. Цит. по: Арендт Х. Мышление и соображения морали // Арендт Х. Ответственность и суждение / Пер. с англ. Д. Аронсона и др. М.: Изд-во Института Гайдара, 2013. С. 256.

2. Цит. по: Лукач Г. История и классовое сознание: Исследования по марксистской диалектике / Пер. с нем. С. Земляного. М.: Логос-Альтера; Левая карта, 2003. С. 35.

3. Отсылка к словам А. Бретона о том, что «воображаемое – это то, что стремится стать реальным», см.: Бретон А. Однажды там будет… // Антология французского сюрреализма. 20-е годы / Сост. С.А. Исаев, Е.Д. Гальцова. М.: ГИТИС, 1994. С. 352. Пер. с фр. Е.Д. Гальцовой.

4. Одно из семи изречений Христа на кресте, см.: Лк. 23: 34.

5. Цит. по: Гегель Г.В.Ф. О внутренних отношениях в Вюртемберге нового времени // Гегель Г.В.Ф. Полит. произведения / Вступ. ст. и примеч. В.С. Нерсесянца, пер. с нем. М.И. Левиной. М.: Наука, 1978. С. 50–51.

6. Цит. по: Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа / Перевод с нем. Г.Г. Шпета. М.: Наука, 2000. С. 265, 267–268.

7. Canal+ – фр. телеканал, посвящённый кинематографу и спортивным трансляциям, первый частный платный телеканал во Франции. Inrockuptibles – фр. культурный журнал, изначально о рок-музыке, затем – общетематический.

8. Цит. по: Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. С. 269.

9. Имеется в виду тридцать шестая стратагема из древнекит. военного трактата «Тридцать шесть стратагем». Она звучит так: «Бегство – лучший приём. Сохранять свои силы, избегая открытого противостояния», см: Тридцать шесть стратагем: Китайские секреты успеха / Пер. с кит. В.В. Малявина. М.: Белые альвы, 2000. С. 181–184.

10. Цит. по: Шмитт К. Теория партизана / Пер. с нем. Ю.Ю. Коринца. М.: Праксис, 2007. С. 111, 126.

11. Цит. по: Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или Конец социального / Пер. с фр. Н.В. Суслова. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2000. С. 66.

12. Цит. по: Бланшо М. Неописуемое сообщество / Пер. с фр. Ю. Стефанова. М.: Моск. филос. фонд, 1998. С. 47.

13. Кипленд Кинкл (род. 1982) – амер. преступник, который в мае 1998 г. убил своих родителей, а на следующий день застрелил двоих учеников и ранил более двадцати в школе г. Спрингфилд.

14. Отсылка к К. Марксу, который, напр., в работе «Введение (Из экономических рукописей 1857–1858 годов)» говорит: «Индивидуумы, производящие в обществе, – а следовательно общественно-определённое производство индивидуумов, – таков, естественно, исходный пункт. Единичный и обособленный охотник и рыболов, с которых начинают Смит и Рикардо, принадлежат к лишённым фантазии выдумкам XVIII века. Это – робинзонады, которые отнюдь не являются […] лишь реакцией против чрезмерной утончённости и возвращением к ложно понятой естественной жизни. […] Это – иллюзия, и всего лишь эстетическая иллюзия больших и малых робинзонад. Это, скорее, предвосхищение “гражданского общества”, которое подготовлялось с XVI века, а в XVIII веке сделало гигантские шаги на пути к своей зрелости. В этом обществе свободной конкуренции отдельный человек выступает освобождённым от естественных связей и т. д., которые в прежние исторические эпохи делали его принадлежностью определённого ограниченного человеческого конгломерата. Пророкам XVIII века, на плечах которых ещё всецело стоят Смит и Рикардо, этот индивидуум XVIII века – продукт, с одной стороны, разложения феодальных общественных форм, а с другой – развития новых производительных сил, начавшегося с XVI века, – представляется идеалом, существование которого относится к прошлому; он представляется им не результатом истории, а её исходным пунктом, потому что, согласно их воззрению на человеческую природу, соответствующий природе индивидуум представляется им не исторически возникшим, а данным самой природой» (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. Т. 12. М.: Гос. изд-во полит. лит-ры, 1958. С. 709–710).

15. Цит. по: Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. Т. 3. М.: Гос. изд-во полит. лит-ры, 1955. С. 2.

16. Цит. по: Шмитт К. Теория партизана. С. 12.

17. Цит. по: Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. С. 12.

18. Цит. по: Арендт Х. Истоки тоталитаризма / Пер. с англ. И.В. Борисовой, Ю.А. Кимелева, А.Д Ковалёва, Ю.Б. Мишкенене, Л.А. Седова; послесл. Ю.Н. Давыдова; под ред. М.С. Ковалёвой, Д.М. Носова. М.: ЦентрКом, 1996. С. 422.