Переводы К. Бальмонта, Ф. Корша, О. Румера, И. Тхоржевского

Откуда мы пришли? Куда свой путь вершим?

В чем нашей жизни смысл? Он нам непостижим.

Как много чистых душ под колесом лазурным

Сгорает в пепел, в прах, а где, скажите, дым?

Гляжу на землю я и сном объятых вижу;

Взираю в глубь земли — землею взятых вижу;

В твою, небытие, пустыню взор вперив —

Тех, кто ушли уже, и не зачатых вижу.

Лепящий черепа таинственный гончар

Особый проявил к сему искусству дар:

На скатерть бытия он опрокинул чашу

И в ней пылающий зажег страстей пожар.

Не беспокойся! Путь начертан твой — вчера,

Страстям разрешено играть тобой — вчера.

О чем тебе тужить? Без твоего согласья

Дней будущих твоих уставлен строй — вчера.

Вот снова день исчез, как ветра легкий стон,

Из нашей жизни, друг, навеки выпал он.

Но я, покуда жив, тревожиться не стану

О дне, что отошел, и дне, что не рожден.

Будь все добро мое кирпич один, в кружало

Его бы я отнес в обмен на полбокала.

Как завтра проживу? Продам чалму и плащ,

Ведь не святая же Мария их соткала.

Гора, вина хлебнув, и то пошла бы в пляс.

Глупец, кто для вина лишь клевету припас.

Ты говоришь, что мы должны вина чураться?

Вздор! Это дивный дух, что оживляет нас.

Благоговейно чтят везде стихи Корана[1],

Но как читают их? Не часто и не рьяно.

Тебя ж, сверкающий вдоль края кубка стих,

Читают вечером, и днем, и утром рано.

Пей! Будет много мук, пока твой век не прожит,

Стечение планет не раз людей встревожит.

Когда умрем, наш прах пойдет на кирпичи,

И кто-нибудь себе из них хоромы сложит.

Дивлюсь тебе, гончар, что ты имеешь дух

Мять глину, бить, давать ей сотни оплеух,

Ведь этот влажный прах трепещущей был плотью,

Покуда жизненный огонь в нем не потух.

Знай, в каждом атоме тут, на земле, таится

Дышавший некогда кумир прекраснолицый.

Снимай же бережно пылинку с милых кос:

Прелестных локонов была она частицей.

Увы, не много дней нам здесь побыть дано,

Прожить их без любви и без вина — грешно.

Не стоит размышлять, мир этот — стар иль молод:

Коль суждено уйти — не все ли нам равно?

Вопросов полон мир, — кто даст на них ответ?

Брось ими мучиться, пока ты в цвете лет.

Тут, на земле, вином создай эдем, — в небесный

Не то ты попадешь, не то, мой милый, нет.

О, если б, захватив с собой стихов диван[2],

Да в кувшине вина и сунув хлеб в карман,

Мне провести с тобой денек среди развалин —

Мне позавидовать бы мог любой султан.

В одной руке цветы, в другой — бокал бессменный,

Пируй с возлюбленной, забыв о всей вселенной,

Покуда смерти смерч вдруг не сорвет с тебя,

Как с розы лепестки, сорочку жизни бренной.

Да, жизнь без кравчего и без вина пуста,

Без нежных флейт твоих, Ирак, она пуста;

Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь,

Что жизнь — не будь утех — была б до дна пуста.

Будь глух к ученому о Боге суесловью,

Целуй кумир, к его прильнувши изголовью.

Покуда кровь твою не пролил злобный рок,

Свой кубок наполняй бесценных гроздий кровью.

Кумир мой, вылепил тебя таким гончар,

Что пред тобой луна стыдится своих чар.

Другие к празднику себя пусть украшают,

Ты — праздник украшать собой имеешь дар.

Кумир мой — горшая из горьких неудач!

Сам ввергнут, но не мной, в любовный жар и плач,

Увы, надеяться могу ль на исцеленье,

Раз тяжко занемог единственный мой врач?

Ты сердце бедное мое, Господь, помилуй,

И грудь, которую томит огонь постылый,

И ноги, что всегда несут меня в кабак,

И руку, что сжимать так любит кубок милый.

Растить в душе побег унынья — преступленье,

Пока не прочтена вся книга наслажденья.

Люби же радости и жадно пей вино:

Жизнь коротка, увы! Летят ее мгновенья.

Скорей вина сюда! Теперь не время сну,

Я славить розами ланит хочу весну.

Но прежде Разуму, докучливому старцу,

Чтоб усыпить его, в лицо вином плесну.

В день завтрашний нельзя сегодня заглянуть,

Одна лишь мысль о нем стесняет мукой грудь.

Кто знает, много ль дней тебе прожить осталось?

Не трать их попусту, благоразумен будь.

Лик розы освежен дыханием весны,

Глаза возлюбленной красой лугов полны,

Сегодня чудный день! Возьми бокал, а думы

О зимней стуже брось: они всегда грустны.

Друзья, бокал — рудник текучего рубина,

А хмель — духовная бокала сердцевина.

Вино, что в хрустале горит, — покровом слез

Едва прикрытая кровавая пучина.

Спросил у чаши я, прильнув устами к ней:

«Куда ведет меня чреда ночей и дней?»

Не отрывая уст, ответила мне чаша:

«Ах, больше в этот мир ты не вернешься. Пей!»

Бокала полного веселый вид мне люб,

Звук арф, что жалобно притом звенит, мне люб.

Ханжа, которому чужда отрада хмеля, —

Когда он за сто верст, горами скрыт, — мне люб.

Мы больше в этот мир вовек не попадем,

Вовек не встретимся с друзьями за столом.

Лови же каждое летящее мгновенье, —

Его не подстеречь уж никогда потом.

Блажен, кто на ковре сверкающего луга,

Пред кознями небес не ведая испуга,

Потягивает сок благословенных лоз

И гладит бережно душистый локон друга.

Призыв из кабака поднял меня от сна:

«Сюда, беспутные поклонники вина!

Пурпурной влагою скорей наполним чаши,

Покуда мера дней, как чаша, не полна».

Когда под утренней росой дрожит тюльпан

И низко, до земли, фиалка клонит стан,

Любуюсь розой я: как тихо подбирает

Бутон свою полу, дремотой сладкой пьян!

Разумно ль смерти мне страшиться? Только раз

Я ей взгляну в лицо, когда придет мой час.

И стоит ли жалеть, что я — кровавой слизи,

Костей и жил мешок — исчезну вдруг из глаз?

Ax, сколько, сколько раз, вставая ото сна,

Я обещал, что впредь не буду пить вина.

Но нынче, Господи, я не даю зарока:

Могу ли я не пить, когда пришла весна?

Смотри: беременна душою плоть бокала,

Как если б лилия чревата розой стала.

Нет, это пригоршня текучего огня

В утробе ясного, как горный ключ, кристалла.

Влюбленный на ногах пусть держится едва,

Пусть у него гудит от хмеля голова.

Лишь трезвый человек заботами снедаем,

А пьяному ведь все на свете трын-трава.

Мне часто говорят: «Поменьше пей вина!

В том, что ты пьянствуешь, скажи нам, чья вина?»

Лицо возлюбленной моей повинно в этом:

Я не могу не пить, когда со мной она.

Как полон я любви, как чуден милой лик,

Как много я б сказал и как мой нем язык!

Не странно ль, Господи? От жажды изнываю,

А тут же предо мной течет живой родник.

Красой затмила ты Китая дочерей,

Жасмина нежного твое лицо нежней;

Вчера взглянула ты на шаха Вавилона

И все взяла: ферзя, ладьи, слонов, коней.

В бокалы влей вина и песню затяни нам,

Свой голос примешав к стенаньям соловьиным!

Без песни пить нельзя — ведь иначе вино

Нам разливалось бы без бульканья кувшином.

Запрет вина — закон, считающийся с тем,

Кем пьется, и когда, и много ли, и с кем.

Когда соблюдены все эти оговорки,

Пить — признак мудрости, а не порок совсем.

О чистое вино, о сок лозы хмельной!

Я так тобой напьюсь и так сольюсь с тобой,

Что каждый, издали меня завидев, кликнет:

«Эй, дядя Хмель, куда ты путь направил свой?»

Как долго пленными нам быть в тюрьме мирской?

Кто сотни лет иль день велит нам жить с тоской?

Так лей вино в бокал, покуда сам не стал ты

Посудой глиняной в гончарной мастерской.

Налей, хоть у тебя уже усталый вид,

Еще вина: оно нам жизнь животворит,

О мальчик, поспеши! Наш мир подобен сказке,

И жизнь твоя, увы, без устали бежит.

Пей, ибо скоро в прах ты будешь схоронен.

Без друга, без жены твой долгий будет сон.

Два слова на ухо сейчас тебе шепну я:

«Когда тюльпан увял, расцвесть не может он».

Все те, что некогда, шумя, сюда пришли

И обезумели от радостей земли, —

Пригубили вина, потом умолкли сразу

И в лоно вечного забвения легли.

Сей караван-сарай, где то и дело день

Спешит, как гостя гость, сменить ночную тень, —

Развалины хором, где шли пиры Джамшидов[3],

Гробница, что дает Бахрамам[4] спящим сень.

Будь Аристотеля, Джемхура[5] будь мудрей,

Будь богдыхана[6] ты иль кесаря сильней,

Пей все равно вино. Конец один — могила:

Ведь даже царь Бахрам почил навеки в ней.

Я к гончару зашел: он за комком комок

Клал глину влажную на круглый свой станок;

Лепил он горлышки и ручки для сосудов

Из царских черепов и из пастушьих ног.

Пускай ты прожил жизнь без тяжких мук, — что дальше?

Пускай твой жизненный замкнулся круг, — что дальше?

Пускай, блаженствуя, ты проживешь сто лет

И сотню лет еще, — скажи, мой друг, что дальше?

Рожает лань детей, и львица дремлет там,

Где древле бражничал в кругу друзей Бахрам,

Великий Ловчий, смерть степному зверю несший,

Он ныне мирно спит, захвачен смертью сам.

Хоть сотню проживи, хоть десять сотен лет,

Придется все-таки покинуть этот свет.

Будь падишахом ты иль нищим на базаре —

Цена тебе одна: для смерти сана нет.

Ты видел мир, но все, что ты видал, — ничто.

Все то, что говорил ты и слыхал, — ничто.

Итог один, весь век ты просидел ли дома,

Иль из конца в конец мир исшагал, — ничто.

С тех пор, как взнуздан был скакун небес, а там,

Вверху, огни Плеяд зарделись по ночам,

Все, все предрешено в судилище предвечном,

И ничего в вину нельзя поставить нам.

От стрел, что мечет смерть, нам не найти щита:

И с нищим и с царем она равно крута.

Чтоб с наслажденьем жить, живи для наслажденья,

Все прочее — поверь! — одна лишь суета.

Где высился чертог в далекие года

И проводила дни султанов череда,

Там ныне горлица сидит среди развалин

И плачет жалобно: «Куда, куда, куда?»

Я утро каждое спешу скорей в кабак

В сопровождении товарищей-гуляк.

Коль хочешь, Господи, сдружить меня с молитвой,

Мне веру подари, святой Податель благ!

Моей руке держать кувшин вина — отрада;

Священных свитков ей касаться и не надо:

Я от вина промок, — не мне, ханжа сухой,

Не мне, а вот тебе опасно пламя ада.

Нас, пьяниц, не кори! Когда б Господь хотел,

Он ниспослал бы нам раскаянье в удел.

Не хвастай, что не пьешь, — немало за тобою,

Приятель, знаю я гораздо худших дел.

Приход наш и уход загадочны; их цели

Все мудрецы земли осмыслить не сумели.

Где круга этого начало, где конец?

Откуда мы пришли? Куда уйдем отселе?

Блуднице шейх[7] сказал: «Ты, что ни день, пьяна,

И что ни час, то в сеть другим завлечена!»

Ему на то: «Ты прав: но ты-то сам таков ли,

Каким всем кажешься?» — ответила она.

Я пью, — что отрицать, но не буяню спьяну;

Я жаден, но к чему? Лишь к полному стакану.

Да, свято чтить вино до смерти буду я,

Себя же самого, как ты, я чтить не стану.

За то, что вечно пьем и в опьяненье пляшем,

За то, что почести оказываем чашам,

Нас не кори, ханжа! Мы влюблены в вино,

И милые уста всегда к услугам нашим.

Над краем чаши мы намазы[8] совершаем;

Вином пурпуровым свой дух мы возвышаем;

Часы, что без толку в мечетях провели,

Отныне в кабаке наверстывать решаем.

На свете можно ли безгрешного найти? —

Нам всем заказаны безгрешные пути.

Мы худо действуем, а ты нас злом караешь:

Меж нами и тобой различья нет почти.

У мертвых и живых один владыка — Ты;

Кто небо завертел над нами дико? — Ты.

Я тварь греховная, а Ты создатель мира;

Из нас виновен кто? Сам рассуди-ка Ты!

Вот кубок! Не найти столь дивного другого.

Ему расцеловать чело душа готова.

Но брошен оземь он небесным гончаром,

Что вылепил его, — и глиной стал он снова.

Ужели бы гончар им сделанный сосуд

Мог в раздражении разбить, презрев свой труд?

А сколько стройных ног, голов и рук прекрасных,

Любовно сделанных, в сердцах разбито тут!

Жизнь сотворивши, смерть Ты создал вслед за тем,

Назначил гибель Ты своим созданьям всем,

Ты плохо их слепил. Но кто ж тому виною?

А если хорошо, ломаешь их зачем?

Над лугом облако струит потоки слез…

Возможно ль миг прожить без сока пьяных лоз?

Зеленою травой любуемся мы нынче,

А завтра — глянь! — из нас уж новый луг пророс.

Небесный свод жесток и скуп на благодать,

Так пей же и на трон веселия воссядь.

Пред Господом равны и грех и послушанье,

Бери ж от жизни все, что только можешь взять.

Мудрец приснился мне. «Веселья цвет пригожий

Во сне не расцветет, — мне молвил он, — так что же

Ты предаешься сну? Пей лучше гроздий сок,

Успеешь выспаться, в сырой могиле лежа».

Жестокий этот мир нас подвергает смене

Безвыходных скорбей, безжалостных мучений.

Блажен, кто побыл в нем недолго и ушел,

А кто не приходил совсем, еще блаженней.

От страха смерти я, — поверьте мне, — далек:

Страшнее жизни что мне приготовил рок?

Я душу получил на подержанье только

И возвращу ее, когда наступит срок.

С тех пор как на небе Венера и Луна,

Кто видел что-нибудь прекраснее вина?

Дивлюсь, что продают его виноторговцы:

Где вещь, что ценностью была б ему равна?

Вино питает мощь равно души и плоти,

К сокрытым тайнам ключ вы только в нем найдете.

Земной и горний мир, до вас мне дела нет!

Вы оба пред вином ничто в конечном счете.

Твои дары, о жизнь, — унынье и туга;

Хмельная чаша лишь одна нам дорога.

Вино ведь — мира кровь, а мир — наш кровопийца,

Так как же нам не пить кровь кровного врага?

День каждый услаждай вином, — нет, каждый час:

Ведь может лишь оно мудрее сделать нас,

Когда бы некогда Иблис[9] вина напился,

Перед Адамом он склонился б двести раз.

Поток вина — родник душевного покоя,

Врачует сердце он усталое, больное.

Потоп отчаянья тебе грозит? Ищи

Спасение в вине: ты с ним в ковчеге Ноя.

Венец с главы царя, корону богдыханов

И самый дорогой из пресвятых тюрбанов

За песнь отдал бы я, на кубок же вина

Я б четки променял, сию орду обманов.

Не зарекайся пить бесценных гроздий сок,

К себе раскаянье ты пустишь на порог.

Рыдают соловьи, и расцветают розы…

Ужели в час такой уместен твой зарок?

Завесой облака цветы еще покрыты,

К себе еще манит кувшин наш недопитый,

Светило дня еще за горы на зашло, —

Пей, милый мой, еще ложиться погоди ты.

Друг, в нищете своей отдай себе отчет!

Ты в мир ни с чем пришел, могила все возьмет.

«Не пью я, ибо смерть близка», — мне говоришь ты;

Но пей ты иль не пей — она в свой час придет.

Бегут за мигом миг и за весной весна;

Не проводи же их без песен и вина.

Ведь в царстве бытия нет блага выше жизни, —

Как проведешь ее, так и пройдет она.

Тревога вечная мне не дает вздохнуть,

От стонов горестных моя устала грудь.

Зачем пришел я в мир, раз — без меня ль, со мной ли —

Все так же он вершит свой непонятный путь?

Водой небытия зародыш мой вспоен,

Огнем страдания мой мрачный дух зажжен;

Как ветер, я несусь из края в край вселенной

И горсточкой земли окончу жизни сон.

За пьянство Господом не буду осужден:

Что стану пьяницей, от века ведал Он.

Когда бы к трезвости я сердцем был привержен,

Всеведенью Творца нанес бы я урон.

Несовместимых мы всегда полны желаний:

В одной руке бокал, другая — на Коране.

И так вот мы живем под сводом голубым,

Полубезбожники и полумусульмане.

Из всех, которые ушли в тот дальний путь,

Назад вернулся ли хотя бы кто-нибудь?

Не оставляй добра на перекрестке этом:

К нему возврата нет, — об этом не забудь.

Египет, Рим, Китай держи ты под пятой,

Владыкой мира будь — удел конечный твой

Ничем от моего не будет отличаться:

Три локтя савана и пядь — земли сырой.

Нам с гуриями[10] рай сулят на свете том

И чаши, полные пурпуровым вином.

Красавиц и вина бежать на свете этом

Разумно ль, если к ним мы все равно придем?

Ты мрачен? Покури гашиш — и мрака нет;

Иль кубок осуши — тоски пройдет и след.

Но стал ты суфием, увы! Не пьешь, не куришь,

Булыжник погрызи — вот мой тебе совет.

От вешнего дождя не стало холодней;

Умыло облако цветы, и соловей

На тайном языке взывает к бледной розе:

«Красавица, вина пурпурного испей!»

Вы говорите мне: «За гробом ты найдешь

Вино и сладкий мед, Кавсар[11] и гурий». Что ж,

Тем лучше. Но сейчас мне кубок поднесите:

Дороже тысячи в кредит — наличный грош.

В тот час, как свой наряд фиалка расцветит

И ветер утренний в весенний сад влетит,

Блажен, кто сядет пить вдвоем с сереброгрудой

И разобьет потом бокал о камень плит.

Я пьяным встретил раз пред дверью кабака

С молельным ковриком и кубком старика;

Мой изумленный взор заметив, он воскликнул:

«Смерть ждет нас впереди, давай же пить пока!»

Сей жизни караван не мешкает в пути:

Повеселившись чуть, мы прочь должны уйти.

О том, что завтра ждет товарищей, не думай,

Неси вина сюда, — уж рассвело почти.

Пред взором милых глаз, огнем вина объятый,

Под плеск ладоней в пляс лети стопой крылатой!

В десятом кубке прок, ей-ей же, невелик:

Чтоб жажду утолить, готовь шестидесятый.

Увы, от мудрости нет в нашей жизни прока,

И только круглые глупцы — любимцы рока.

Чтоб ласковей ко мне был рок, подай сюда

Кувшин мутящего наш ум хмельного сока!

Один Телец висит высоко в небесах,

Другой своим хребтом поддерживает прах.

А меж обоими тельцами, — поглядите, —

Какое множество ослов пасет Аллах!

Общаясь с дураком, не оберешься срама.

Поэтому совет ты выслушай Хайяма:

Яд, мудрецом тебе предложенный, прими,

Из рук же дурака не принимай бальзама.

Не ставь ты дураку хмельного угощенья,

Чтоб оградить себя от чувства отвращенья:

Напившись, криками он спать тебе не даст,

А утром надоест, прося за то прощенья.

С той горсточкой невежд, что нашим миром правят

И выше всех людей себя по званью ставят,

Не ссорься! Ведь того, кто не осел, тотчас

Они крамольником, еретиком ославят.

Те, у кого лежит к познанию душа,

Доят быков. Ах, жизнь для тех лишь хороша,

Кто в платье скудности духовной щеголяет, —

За мудрость не дают в дни наши ни гроша.

У занимающих посты больших господ

Нет в жизни радостей от множества забот,

А вот подите же: они полны презренья

Ко всем, чьи души червь стяжанья не грызет.

Чтоб угодить судьбе, глушить полезно ропот.

Чтоб людям угодить, полезен льстивый шепот.

Пытался часто я лукавить и хитрить,

Но всякий раз судьба мой посрамляла опыт.

О чадо четырех стихий, внемли ты вести

Из мира тайного, не знающего лести!

Ты зверь и человек, злой дух и ангел ты:

Все, чем ты кажешься, в тебе таится вместе.

Прославься в городе — возбудишь озлобленье.

А домоседом стань — возбудишь подозренье.

Не лучше ли тебе, хотя б ты Хизром[12] был,

Ни с кем не знаться — жить всегда в уединенье?

В молитве и посте я, мнилось мне, нашел

Путь к избавлению от всех грехов и зол;

Но как-то невзначай забыл про омовенье,

Глоток вина хлебнул — и прахом пост пошел.

Молитвы побоку! Избрав благую часть,

В беспутство прежнее решил я снова впасть

И, шею вытянув, как горлышко сосуда,

К сосудам кабака присасываюсь всласть.

Мы пьем не потому, что тянемся к веселью,

И не разнузданность себе мы ставим целью.

Мы от самих себя хотим на миг уйти

И только потому к хмельному склонны зелью.

Ко мне ворвался ты, как ураган, Господь,

И опрокинул мне с вином стакан, Господь!

Я пьянству предаюсь, а ты творишь бесчинства?

Гром разрази меня, коль ты не пьян, Господь!

Не бойся, о Хайям, что ты заслужишь тут

Мученья вечные в аду за хмель и блуд.

Тому, кто не грешил, не будет и прощенья:

Лишь грешники себе прощение найдут.

Скорее пробудись от сна, о мой саки[13]!

Налей пурпурного вина, о мой саки!

Пока нам черепа не превратили в чаши,

Пусть будет пара чаш полна, о мой саки!

Огню, сокрытому в скале, подобен будь,

А волны смерти все ж к тебе разыщут путь.

Не прах ли этот мир? О, затяни мне песню!

Не дым ли эта жизнь? Вина мне дай хлебнуть!

Сей мир, в котором ты живешь, — мираж, не боле,

Так стоит ли роптать и жаждать лучшей доли?

С мученьем примирись и с роком не воюй:

Начертанное им стереть мы в силах, что ли?

Я бородой мету кабацкий пол давно,

Душа моя глуха к добру и злу равно.

Обрушься мир, — во сне хмельном пробормочу:

«Скатилось, кажется, ячменное зерно».

Ты все пытаешься проникнуть в тайны света,

В загадку бытия… К чему, мой друг, все это?

Ночей и дней часы беспечно проводи,

Ведь все устроено без твоего совета.

Пред пьяным соловьем, влетевшим в сад, сверкал

Средь роз смеющихся смеющийся бокал;

И, подлетев ко мне, певец любви на тайном

Наречии: «Лови мгновение!» — сказал.

Мне чаша чистого вина всегда желанна,

И стоны нежных флейт я б слушал неустанно.

Когда гончар мой прах преобразит в кувшин,

Пускай наполненным он будет постоянно.

Увы, нас вычеркнет из книги жизни рок,

И смертный час от нас, быть может, недалек.

Не медли же, саки, неси скорее влагу,

Чтоб ею оросить наш прах ты завтра мог.

К чему кумирен дым, светильники мечетей?

К чему про рай и ад все разговоры эти?

Наставницей-судьбой от века на доске

Начертан ход земных и неземных столетий.

Доколе будешь нас корить, ханжа ты скверный,

За то, что к кабаку горим любовью верной?

Нас радует вино и милая, а ты

Опутан четками и ложью лицемерной.

Вина глоток один венца Китая стоит,

А целый кубок ста обетов рая стоит.

Ах, перед горечью пленительной вина

Что сладость вся твоя, о жизнь земная, стоит?

Поменьше размышляй о зле судьбины нашей,

С утра до вечера не расставайся с чашей.

К запретной дочери лозы присядь — она

Своей дозволенной родительницы краше.

Мы в этот мир пришли вкусить короткий сон;

Кто мудр, из кабака тот не выходит вон.

Потоками вина туши огонь страданий,

Пока ты ветром в прах навеки не снесен.

Охотно платим мы за всякое вино,

А мир? Цена ему — ячменное зерно.

«Окончив жизнь, куда уйдем?» Вина налей мне

И можешь уходить, — куда, мне все равно.

С друзьями радуйся, пока ты юн, весне:

В кувшине ничего не оставляй на дне!

Ведь был же этот мир водой когда-то залит,

Так почему бы нам не утонуть в вине?

Отречься от вина? Да это все равно,

Что жизнь свою отдать! Чем возместишь вино?

Могу ль я сделаться приверженцем ислама,

Когда им высшее из благ запрещено?

Меня философом враги мои зовут,

Однако, — видит Бог, — ошибочен их суд.

Ничтожней много я: ведь мне ничто не ясно,

Не ясно даже то, зачем и кто я тут.

На мир — пристанище немногих наших дней —

Я долго устремлял пытливый взор очей,

И что ж? Твое лицо светлей, чем светлый месяц,

Чем стройный кипарис, твой чудный стан прямей.

Мне заповедь — любовь, а не Коран, о нет!

Я — скромный муравей, не Сулейман[14], о нет!

Найдете у меня лишь бледные ланиты

И рубище, — не шелк и не сафьян, о нет!

О небо! К подлецам щедра твоя рука:

Им — бани, мельницы и воды арыка,

А кто душою чист, тому лишь корка хлеба.

Такое небо — тьфу! — Не стоит и плевка.

Скажи, за что меня преследуешь, о небо?

Будь камни у тебя, ты все их слало мне бы.

Чтоб воду получить, я должен спину гнуть,

Бродяжить должен я из-за горбушки хлеба.

Богатством, — слова нет, — не заменить ума,

Но неимущему и рай земной — тюрьма.

Фиалка нищая склоняет лик, а роза

Смеется: золотом полна ее сума.

Тому, на чьем столе надтреснутый кувшин

Со свежею водой и только хлеб один,

Увы, приходится пред тем, кто ниже, гнуться

Иль называть того, кто равен, «господин».

О, если б каждый день иметь толику хлеба,

Над головою кров и скромный угол, где бы

Ничьим владыкою, ничьим рабом не быть!

Тогда благословить за счастье можно б небо.

На чьем столе вино, и сладости, и плов?

Сырого неуча. Да, рок — увы — таков!

Турецкие глаза — прекраснейшие в мире —

Находим у кого? Обычно у рабов.

Я знаю этот вид напыщенных ослов:

Пусты, как барабан, а сколько громких слов!

Они — рабы имен. Составь себе лишь имя,

И ползать пред тобой любой из них готов.

Напрасно ты винишь в непостоянстве рок;

Что не внакладе ты, тебе и невдомек.

Когда б он в милостях своих был постоянен,

Ты б очереди ждать своей до смерти мог.

Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало,

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

О небо, я твоим вращеньем утомлен,

К тебе без отклика возносится мой стон.

Невежд и дурней лишь ты милуешь, — так знай же:

Не так уже я мудр, не так уж просвещен.

Я научу тебя, как всем прийтись по нраву:

Улыбки расточай налево и направо,

Евреев, мусульман и христиан хвали —

И добрую себе приобретешь ты славу.

Старайся принимать без ропота мученья,

Не жалуйся на боль — вот лучшее леченье.

Чтоб стал ты богачом, за нищенский удел

Благодари светил случайное стеченье.

Когда от жизненных освобожусь я пут

И люди образ мой забвенью предадут,

О, если бы тогда — сказать ли вам? — для пьяниц

Из праха моего был вылеплен сосуд!

Сладка ль, горька ли жизнь, — мы умереть должны,

И Нишапур и Балх[15] для мертвого равны.

Пей! Много, много раз чередоваться будут

И после нас с тобой ущерб и рост луны.

Чтоб счастье испытать, вина себе налей,

День нынешний презри, о прошлых не жалей,

И цепи разума хотя б на миг единый,

Тюремщик временный, сними с души своей.

Мне свят веселый смех иль пьяная истома,

Другая вера, мне иль ересь незнакома.

Я спрашивал судьбу: «Кого же любишь ты?»

Она в ответ: «Сердца, где радость вечно дома».

Нет благороднее растений и милее,

Чем черный кипарис и белая лилея.

Он, сто имея рук, не тычет их вперед;

Она всегда молчит, сто языков имея.

Пусть не томят тебя пути судьбы проклятой,

Пусть не волнуют грудь победы и утраты.

Когда покинешь мир — ведь будет все равно,

Что делал, говорил, чем запятнал себя ты.

День завтрашний — увы! — сокрыт от наших глаз!

Спеши использовать летящий в бездну час.

Пей, луноликая! Как часто будет месяц

Всходить на небосвод, уже не видя нас.

Никто не целовал розоподобных щек,

Чтоб не вонзил в него шипа тотчас же рок.

Не должен ли стократ быть гребень,

Чтоб к нежным локонам он прикасаться мог?

Что б ты ни делал, рок с кинжалом острым — рядом,

Коварен и жесток он к человечьим чадам.

Хотя б тебе в уста им вложен пряник был, —

Смотри, не ешь его, — он, верно, смешан с ядом.

Цветочек вывел ли из почвы рок хоть раз,

Чтоб не сломить его, не растоптать тотчас?

Когда бы облака, как влагу, прах копили —

Из них бы милых кровь без устали лилась.

Пустивший колесо небес над нами в бег

Нанес немало ран тебе, о человек!

Как много алых губ и локонов душистых

Глубоко под землей он схоронил навек.

О, как безжалостен круговорот времен!

Им ни одни из всех узлов не разрешен:

Но, в сердце чьем-нибудь едва заметив рану,

Уж рану новую ему готовит он.

Под этим небом жизнь — терзаний череда,

А сжалится ль оно над нами? Никогда!

О нерожденные! Когда б о наших муках

Вам довелось узнать, не шли бы вы сюда.

Я в этот мир пришел, — богаче стал ли он?

Уйду, — великий ли потерпит он урон?

О, если б кто-нибудь мне объяснил, зачем я,

Из праха вызванный, вновь стать им обречен?

Мужи, чьей мудростью был этот мир пленен,

В которых светочей познанья видел он,

Дороги не нашли из этой ночи темной,

Посуесловили и погрузились в сон.

Мне так небесный свод сказал: «О человек,

Я осужден судьбой на этот страшный бег.

Когда б я властен был над собственным вращеньем,

Его бы я давно остановил навек».

Мы чистыми пришли, — с клеймом на лбах уходим,

Мы с миром на душе пришли, — в слезах уходим,

Омытую водой очей и кровью жизнь

Пускаем на ветер и снова в прах уходим.

Когда б в желаниях я быть свободным мог

И власть бы надо мной утратил злобный рок,

Я был бы рад на свет не появляться вовсе,

Чтоб не было нужды уйти чрез краткий срок.

Что миру до тебя? Ты перед ним ничто:

Существование твое лишь дым, ничто.

Две бездны с двух сторон небытием зияют,

И между ними ты, подобно им, — ничто.

Однажды встретился пред старым пепелищем

Я с мужем, жившим там отшельником и нищим;

Чуждался веры он, законов, божества:

Отважнее его мы мужа не отыщем.

Будь милосердна, жизнь, мой виночерпий злой!

Мне лжи, бездушия и подлости отстой

Довольно подливать! Поистине, из кубка

Готов я выплеснуть напиток горький твой.

О сердце, твой удел — вовек, не зная сна,

Из чаши скорби пить, испить ее до дна.

Зачем, душа, в моем ты поселилась теле,

Раз из него уйти ты все равно должна?

Жильцы могил гниют дни, месяцы, года,

Немало их частиц исчезло без следа.

Какой же хмель свалил их с ног и не дает им

Прийти в сознание до Страшного суда?

Кого из нас не ждет последний Страшный суд,

Где мудрый приговор над ним произнесут?

Предстанем же в тот день, сверкая белизною:

Ведь будет осужден весь темноликий люд.

Кто в тайны вечности проник? Не мы, друзья,

Осталась темной нам загадка бытия,

За пологом про «я» и «ты» порою шепчут,

Но полог упадет — и где мы, ты и я?

Мой друг, о завтрашнем заботиться не след:

Будь рад, что ныне нам сияет солнца свет.

Ведь завтра мы навек уйдем и вмиг нагоним

Тех, что отсель ушли за восемь тысяч лет.

Никто не лицезрел ни рая, ни геенны;

Вернулся ль кто-нибудь оттуда в мир ваш тленный?

Но эти призраки бесплотные — для нас

И страхов и надежд источник неизменный.

Скажи, ты знаешь ли, как жалок человек,

Как жизни горестной его мгновенен бег?

Из глины бедствия он вылеплен, и только

Успеет в мир вступить, — пора уйти навек.

Для тех, кто искушен в коварстве нашей доли,

Все радости и все мученья не одно ли?

И зло и благо нам даны на краткий срок, —

Лечиться стоит ли от мимолетной боли?

Ты знаешь, почему в передрассветный час

Петух свой скорбный клич бросает столько раз?

Он в зеркале зари увидеть понуждает,

Что ночь — еще одна — прошла тайком для нас.

Небесный круг, ты — наш извечный супостат!

Нас обездоливать, нас истязать ты рад.

Где б ни копнуть, земля, в твоих глубинах, — всюду

Лежит захваченный у нас бесценный клад.

Ответственность за то, что краток жизни сон,

Что ты отрадою земною обделен,

На бирюзовый свод не возлагай угрюмо:

Поистине, тебя беспомощнее он.

Свод неба, это — горб людского бытия,

Джейхун[16] — кровавых слез ничтожная струя,

Ад — искра из костра безвыходных страданий,

Рай — радость краткая, о человек, твоя!

Зависело б от нас, мы не пришли б сюда,

А раз уже мы здесь, — ушли бы мы когда?

Нам лучше бы не знать юдоли этой вовсе

И в ней не оставлять печального следа.

С вином и розами я шествовал доселе,

Не привели они меня к желанной цели;

Однако в сторону я не сверну: друзей

Бросать на полпути пристойно ль, в самом деле?

Ты, книга юности, дочитана, увы!

Часы веселия, навек умчались вы!

О птица-молодость, ты быстро улетела,

Ища свежей лугов и зеленей листвы.

Мне без вина прожить и день один — страданье.

Без хмеля я с трудом влачу существованье.

Но близок день, когда мне чашу подадут,

А я поднять ее не буду в состоянье.

Недолог розы век: чуть расцвела — увяла,

Знакомство с ветерком едва свела — увяла.

Недели не прошло, как родилась она,

Темницу тесную разорвала — увяла.

Лишь на небе рассвет займется еле зримый,

Тяни из чаши сок лозы неоценимой!

Мы знаем: истина в устах людей горька, —

Так, значит, истиной вино считать должны мы.

Прочь мысли все о том, что мало дал мне свет.

И нужно ли бежать за наслажденьем вслед?

Подай вина, саки! Скорей, ведь я не знаю,

Успею ль, что вдохнул, я выдохнуть иль нет?

С тех пор, как отличать я руки стал от ног,

Ты руки мне связал, безмерно подлый рок,

Но взыщешь и за дни, когда мне не сверкали

Ни взор красавицы, ни пьяных гроздий сок.

Наполнил зернами бессмертный Ловчий сети,

И дичь попала в них, польстясь на зерна эти.

Назвал Он эту дичь людьми и на нее

Взвалил вину за зло, что сам творит на свете.

Раз Божьи и мои желания несходны,

Никак не могут быть мои богоугодны,

Коль воля Господа блага, то от грехов

Мне не спастись, увы, — усилия бесплодны.

У тлена смрадного весь мир в плену:

Грешно ль, что я влекусь к душистому вину?

Твердят: «Раскаянье пошли тебе Всевышний!»

Не надо! Все равно сей дар Ему верну.

Хоть мудрый шариат[17] и осудил вино,

Хоть терпкой горечью пропитано оно —

Мне сладко с милой пить. Недаром говорится:

«Мы тянемся к тому, что нам запрещено».

Я дня не провожу без кубка иль стакана,

Но нынешнюю ночь святую Рамазана[18]

Хочу — уста к устам и грудь прижав к груди —

Не выпускать из рук возлюбленного жбана.

Обета трезвости не даст, кому вино —

Из благ — сладчайшее, кому вся жизнь оно.

Кто в Рамазане дал зарок не пить — да будет.

Хоть не свершать намаз ему разрешено.

Владыкой рая ли я вылеплен иль ада,

Не знаю я, но знать мне это и не надо:

Мой ангел, и вино, и лютня здесь, со мной,

А для тебя они — загробная награда.

Везде зеленый рай, куда ни кинешь взгляд:

Кавсар течет, в эдем вдруг превратился сад.

На райскую траву сядь с гуриеподобной

И торопись вкусить от неземных услад.

Налей вина, саки! Тоска стесняет грудь;

Не удержать нам жизнь, текучую, как ртуть.

Не медли! Краток сон дарованного счастья,

Не медли! Юности, увы, недолог путь.

Увы, глоток воды хлебнуть не можешь ты,

Чтоб не прибавил рок и хмеля маеты;

Не можешь посолить ломоть ржаного хлеба,

Чтоб не задели ран соленые персты.

Сказала роза: «Ах, на розовый елей

Краса моя идет, которой нет милей!» —

«Кто улыбался миг, тот годы должен плакать», —

На тайном языке ответил соловей.

Меня у кабака вечерний час настиг.

И вижу: близ огня — увядшей розы лик.

«Поведай мне, за что сожгли тебя?» — спросил я.

«О, горе, на лугу я посмеялась миг!»

На происки судьбы злокозненной не сетуй,

Не утопай в тоске, водой очей согретой!

И дни и ночи пей пурпурное вино,

Пока не вышел ты из круга жизни этой.

Где розы расцвели, там почву, что растит их,

Всю пропитала кровь царей, давно забытых;

А каждый лепесток фиалки темной был

Когда-то родинкой на розовых ланитах.

Трава, которою — гляди! — окаймлена

Рябь звонкого ручья, — душиста и нежна.

Ее с презрением ты не топчи: быть может,

Из праха ангельской красы взошла она.

Фаянсовый кувшин, от хмеля как во сне,

Недавно бросил я о камень; вдруг вполне

Мне внятным голосом он прошептал: «Подобен

Тебе я был, а ты подобен будешь мне».

Вчера в гончарную зашел я в поздний час,

И до меня горшков беседа донеслась.

«Кто гончары, — вопрос один из них мне задал, —

Кто покупатели, кто продавцы средь вас?»

Когда, как деревцо, меня из бытия

С корнями вырвет рок и в прах рассыплюсь я,

Кувшин для кабака пусть вылепят из праха, —

Наполненный вином, я оживу, друзья.

Ты перестань себя держать в такой чести,

О бренности того, что дышит, не грусти!

Пей! Жизнь, которая идет навстречу смерти,

Не лучше ли во сне иль в пьянстве провести?

Нам жизнь навязана: ее водоворот

Ошеломляет нас, но миг один — и вот

Уже пора уйти, не зная цели жизни,

Приход бессмысленный, бессмысленный уход!

То слышу я: «Не пей, сейчас у нас Шабан[19]»,

А то: «Реджеб[20] идет, не напивайся пьян».

Пусть так: то месяцы Аллаха и пророка;

Что ж, изберу себе для пьянства Рамазан.

Когда ты для меня слепил из глины плоть,

Ты знал, что мне страстей своих не побороть;

Не ты ль тому виной, что жизнь моя греховна?

Скажи, за что же мне гореть в аду, Господь?

Ты к людям милосерд? Да нет же, непохоже!

Изгнал ты грешника из рая отчего же?

Заслуга велика ль послушного простить?

Прости ослушника, о милосердный Боже!

Когда-нибудь, огнем любовным обуян,

В душистых локонах запутавшись и пьян,

Паду к твоим ногам, из рук роняя чашу

И с пьяной головы растрепанный тюрбан.

Шабан сменяется сегодня Рамазаном, —

Расстаться надобно с приятелем-стаканом.

Я пред разлукой так в последний раз напьюсь,

Что буду месяц весь до разговенья пьяным.

Суровый Рамазан велел с вином проститься;

Где дни веселые? О них нам только снится,

Увы, невыпитый стоит в подвале жбан,

И не одна ушла нетронутой блудница.

Хоть я и пьяница, о муфтий[21] городской,

Степенен все же я в сравнении с тобой:

Ты кровь людей сосешь, я — лоз. Кто кровожадней:

Я или ты? Скажи, не покриви душой!

Пусть будет, пьяницы, кабак наполнен вами,

Плащи ханжей святых пускай охватит пламя,

Клочки почтенных ряс из шерсти голубой

Пускай волочатся под пьяными ногами!

Что я дружу с вином, не отрицаю, нет,

Но справедливо ли хулишь меня, сосед?

О, если б все грехи рождали опьяненье!

Тогда бы слышали мы только пьяный бред.

Меня, когда умру, вы соком роз омойте

И над могилою хвалу вину пропойте.

Где в Судный день мой прах искать, я вам скажу:

Сады, вкруг кабаков цветущие, разройте.

Прошу могилу мне с землей сровнять, да буду

Смиренья образцом всему честному люду;

Затем, смесив мой прах с пурпуровым вином,

Покрышку вылепить к кабацкому сосуду.

Дух рабства кроется в кумирне и в Каабе[22],

Трезвон колоколов — язык смиренья рабий.

И рабства черная печать равно лежит

На четках и кресте, на церкви и михрабе[23].

Бушуют в келиях, мечетях и церквах,

Надежда в рай войти и перед адом страх.

Лишь у того в душе, кто понял тайну мира,

Сок этих сорных трав весь высох и зачах.

Не прав, кто думает, что Бог неумолим,

Нет, к нам он милосерд, хотя мы и грешим.

Ты в кабаке умри сегодня от горячки, —

Сей грех он через год простит костям твоим.

В глуби небес — бокал, невидимый для глаз:

Он уготован там для каждого из нас.

Поэтому, мой друг, к его краям устами

Прильни безропотно, когда придет твой час.

Что плоть твоя, Хайям? Шатер, где на ночевку,

Как странствующий шах, дух сделал остановку.

Он завтра на заре свой путь возобновит,

И смерти злой фарраш[24] свернет шатра веревку.

Цветам и запахам владеть тобой доколе?

Доколь добру и злу твой ум терзать до боли?

Ты хоть Земземом[25] будь, хоть юности ключом —

В прах должен ты уйти, покорен общей доле.

Не унывай, мой друг! До месяца благого

Осталось мало дней, — вас оживит он снова,

Кривится стан луны, бледнеет лик его, —

Она от мук поста сойти на нет готова.

Чем омываться нам, как не вином, друзья?

Мила нам лишь в кабак ведущая стезя.

Так будем пить! Ведь плащ порядочности нашей

Изодран, заплатать его уже нельзя.

Хмельная чаша нам хотя запрещена,

Не обходись и дня без песни и вина;

На землю выливай из полной чаши каплю,

А после этого всю осушай до дна.

Пусть пьяницей слыву, гулякой невозможным,

Огнепоклонником, язычником безбожным, —

Я, верен лишь себе, не придаю цены

Всем этим прозвищам — пусть правильным, пусть ложным.

Коль ты мне друг, оставь словесную игру

И мне вина налей; когда же я умру,

Из праха моего слепив кирпич, снеси ты

Его в кабак и там заткни в стене дыру.

Когда последний вздох испустим мы с тобой,

По кирпичу на прах положат, мой и твой.

А сколько кирпичей насушат надмогильных

Из праха нашего уж через год-другой!

Про вечность и про тлен оставим разговор,

В потоке мыслей я почувствовал затор,

Что может заменить вино в часы веселья?

Мгновенно перед ним стихает всякий спор.

Хочу упиться так, чтоб из моей могилы,

Когда в нее сойду, шел винный запах милый,

Чтоб вас он опьянял и замертво валил,

Мимоидущие товарищи-кутилы!

Упиться торопись вином: за шестьдесят

Тебе удастся ли перевалить? Навряд.

Покуда череп твой в кувшин не превратили,

Ты с кувшином вина не расставайся, брат.

Сегодня пятница; поэтому смени

На чашу кубок твой, а ежели все дни

И так из чаши пьешь, удвой ее сегодня:

Священный этот день особо помяни!

Полету ввысь, вино, ты учишь души наши,

С тобой, как с родинкой, красавец Разум краше.

Мы трезво провели весь долгий Рамазан, —

Вот наконец Шавваль[26]. Наполни, кравчий, чаши!

Шавваль пришел. Вино, глушителя забот,

Пусть виночерпий нам по чашам разольет.

Намордник строгого поста, узду намазов

С ослиных этих морд благой Шавваль сорвет.

Когда бываю трезв, не мил мне белый свет,

Когда бываю пьян, впадает разум в бред.

Лишь состояние меж трезвостью и хмелем

Ценю я, — вне его для нас блаженства нет.

Когда придет мой час подстреленною птицей

К ногам твоим, о Смерть, затрепетав, свалиться.

Пусть вылепят кувшин из праха моего:

От запаха вина он к жизни возвратится.

У мира я в плену, — я это вижу ясно:

Своею тягощусь природою всечасно.

Ни тот, ни этот мир постичь я не сумел, —

Пытливый разум свой я напрягал напрасно.

Скудеет в жилах кровь, скудеют наши силы;

Ах, мало ли сердец убил ты, рок постылый!

Кто в дальний путь ушел, тот навсегда исчез,

Нам некого спросить о крае за могилой.

Унылых осеней прошел над нами ряд,

И нашей жизни дни развеял листопад.

Пей! Ведь сказал мудрец, что лишь вина дурманом

Мы можем одолеть тоски душевной яд.

Саки, тоска моя кричит в припадке яром.

Чем излечить ее, как не хмельным угаром?

Седая борода мне не мешает пить:

Твое вино весну рождает в сердце старом.

Змея предательства у каждого в груди,

Но, милый, ты со мной, и я дышу — гляди!

Вчерашнего вина неполный ман[27] остался,

А жизни много ли осталось впереди?

Когда б я отравил весь мир своею скверной, —

Надеюсь, ты б меня простил, о милосердный!

Но ты ведь обещал в нужде мне руку дать:

Не жди, чтоб сделалась нужда моя безмерной.

Когда я молод был, все тайны бытия,

Казалось, я раскрыл. Ах, ошибался я!

Мне разум говорит: «Ты ничего не понял,

Бесплодной и пустой прошла вся жизнь твоя».

Когда б ты жизнь постиг, тогда б из темноты

И смерть открыла бы тебе свои черты.

Теперь ты сам в себе, а ничего не знаешь, —

Что ж будешь знать, когда себя покинешь ты?

Вплоть до Сатурна я обрыскал Божий свет.

На все загадки в нем сумел найти ответ,

Сумел преодолеть все узы и преграды,

Лишь узел твой, о Смерть, мной не распутан, нет.

Ученью не один мы посвятили год,

Потом других учить пришел и нам черед.

Какие ж выводы из этой всей науки?

Из праха мы пришли, нас ветер унесет.

Умом ощупал я все мирозданья звенья,

Постиг высокие людской души паренья,

И, несмотря на то, уверенно скажу:

Нет состояния блаженней опьяненья.

То не моя вина, что наложить печать

Я должен на свою заветную тетрадь:

Мне чернь ученая достаточно знакома,

Чтоб тайн своей души пред ней не разглашать.

Сказал мне розан: «Я — Юсуф[28], пришедший в сад,

Рубином, золотом уста мои горят». —

«Где доказательства, что ты Юсуф?» — спросил я.

«Мой окровавленный, — ответил он, — наряд».

Джамшида чашу я искал, не зная сна,

Когда же мной земля была обойдена,

От мужа мудрого узнал я, что напрасно

Так далеко ходил — в моей душе она.

Я — словно старый дуб, что бурею разбит;

Увял и пожелтел гранат моих ланит,

Все естество мое — колонны, стены, кровля, —

Развалиною став, о смерти говорит.

Пришел он, моего жизнекрушенья час;

Из темных волн, увы, я ничего не спас!

Джамшида кубок я, но миг — и он разбился;

Я факел радости, но миг — и он погас.

Палаток мудрости нашивший без числа,

В горнило мук упав, сгорел Хайям дотла.

Пресеклась жизни нить, и пепел за бесценок

Надежда, старая торговка, продала.

Когда вы за столом, как тесная семья,

Опять усядетесь — прошу вас, о друзья,

О друге вспомянуть и опрокинуть чашу

На месте, где сидел средь вас, бывало, я.

Когда вселенную настигнет день конечный,

И рухнут небеса, и Путь померкнет Млечный, —

Я, за полу схватив создателя, спрошу:

«За что же ты меня убил, владыка вечный?»

Пришла весна! Гляди, леса — всё зеленее,

Сверкают на ветвях ладони Моисея,

Пестрят в лугах цветы, светясь, как Иисус,

И облака плывут, на землю слезы сея.

Аллахом нам в раю обещано вино,

А стало быть, и здесь дозволено оно:

Тому арабу лишь, который изувечил

Верблюда у Хамзы[29], оно запрещено.

Сядь, отрок! Не дразни меня красой своей!

Мне пожирать тебя огнем своих очей

Ты запрещаешь… Ах, я словно тот, кто слышит:

«Ты кубок опрокинь, но капли не пролей!»

Закон незыблемый внушен сердцам людей,

Но сказано: «Ему покорствовать не смей!»

Увы! Что делать мне с приказом и запретом:

«Ты чашу наклони, но капли не пролей!»

Неправда, будто пост нарушил я затем,

Что Рамазан презрел, забыл о нем совсем;

О нет, от мук поста я света дня не взвидел,

Подумал: ночь еще, я ранний завтрак ем.

Хайяму я прошу мой передать привет

И на вопрос его такой снести ответ:

«Неправда, что вино я запретил; лишь глупым

Оно запрещено, а умным — вовсе нет».

Прошу вас Мустафе[30] мой передать привет

И так его спросить: «Зачем лежит запрет,

О мудрый хашимит[31], на чистом соке гроздий,

Тогда как кислый дуг[32] нам пить запрета нет?»

Когда б я властен был над этим небом злым,

Я б сокрушил его и заменил другим,

Чтоб не было преград стремленьям благородным

И человек мог жить, тоскою не томим.

Кирпич на кувшине короны Джама краше,

И яства Мариам[33] — ничто пред винной чашей;

Мне вздох из пьяных уст милей стократ, чем все,

Адхам и Бу-Саид[34], святые стоны ваши.

На стенах Туса[35] я увидел утром рано

Над мертвым черепом царя Кавуса — врана.

Он каркал: «Где они теперь, — увы, увы! —

Напевы бубенцов и крики барабана?»

Во мне вы видите чудовище разврата?

Пустое! Вы ль, ханжи, живете так уж свято?

Я, правда, пьяница, блудник и мужелюб,

Но в остальном — слуга послушный шариата.

Как много было зорь и сумерек до нас!

Недаром небесам кружиться дан приказ.

Будь осторожнее, ступню на землю ставя:

Повсюду чей-нибудь прекрасный тлеет глаз.

Как надоели мне несносные ханжи!

Вина подай, саки, и вот что: заложи

Тюрбан мой в кабаке и мой молельный коврик;

Не только на словах я — враг всей этой лжи.

Когда пустился в бег златой небесный свод?

Когда поглотит смерть все, что под ним живет?

На это дать ответ людской не в силах разум:

Бесчисленным векам он потеряет счет.

Нам говорят муллы, что существует ад, —

Поверьте мне: они неправду говорят.

Будь предназначен он для пьяных и влюбленных,

Давно бы опустел цветущий райский сад.

Ты сотню западней расставил тут и там,

Но, словно за мятеж, грозишь ты смертью нам,

Коль мы отступимся и попадем в любую.

Да не забыл ли ты, что их расставил сам?

На пиру рассудка разум мне всегда гласит одно,

Хоть в Аравии и Руме разнотолк идет давно:

«Пить вино грешно, но имя благодати — Майсара[36].

Майсара, — сказал создатель, — это значит: пей вино».

Чье сердце не горит любовью страстной к милой, —

Безутешения влачит свой век унылый.

Дни, проведенные без радостей любви,

Считаю тяготой ненужной и постылой.

День завтрашний от нас густою мглой закрыт,

Одна лишь мысль о нем пугает и томит.

Летучий этот миг не упускай! Кто знает,

Не слезы ли тебе грядущее сулит?

Ты обойден наградой? Позабудь.

Дни вереницей мчатся? Позабудь.

Небрежен Ветер: в вечной Книге Жизни

Мог и не той страницей шевельнуть…

«Не станет нас». А миру — хоть бы что!

«Исчезнет след». А миру — хоть бы что!

Нас не было, а он сиял и будет!

Исчезнем мы… А миру — хоть бы что!

Ночь. Брызги звезд. И все они летят,

Как лепестки Сиянья, в темный сад.

Но сад мой пуст! А брызги золотые

Очнулись в кубке… Сладостно кипят.

Весна. Желанья блещут новизной.

Сквозит аллея нежной белизной.

Цветут деревья — чудо Моисея…

И сладко дышит Иисус весной.

Мир с пегой клячей можно бы сравнить,

А этот всадник, — кем он может быть?

«Ни в день, ни в ночь, — он ни во что не верит.

А где же силы он берет, чтоб жить?»

Мир я сравнил бы с шахматной доской:

То день, то ночь… А пешки? — мы с тобой.

Подвигают, притиснут — и побили.

И в темный ящик сунут на покой.

Без хмеля и улыбок — что за жизнь?

Без сладких звуков флейты — что за жизнь?

Все, что на солнце видишь, — стоит мало.

Но на пиру в огнях светла и жизнь!

Пей! И в огонь весенней кутерьмы

Бросай дырявый, темный плащ Зимы.

Недлинен путь земной. А время — птица.

У птицы — крылья… Ты у края Тьмы.

Мечтанья — прах! Им места в мире нет.

А если б даже сбылся юный бред?

Что, если б выпал снег в пустыне знойной?

Час или два лучей — и снега нет!

В одном соблазне юном — чувствуй все!

В одном напеве струнном — слушай все!

Не уходи в темнеющие дали:

Живи в короткой яркой полосе.

Добро и зло враждуют: мир в огне.

А что же Небо? Небо — в стороне.

Проклятия и яростные гимны

Не долетают к синей вышине.

Кто в чаше Жизни капелькой блеснет —

Ты или я? Блеснет и пропадет…

А виночерпий Жизни — миллионы

Лучистых брызг и пролил, и прольет…

На блестку дней, зажатую в руке,

Не купишь Тайны где-то вдалеке.

А тут — и ложь на волосок от Правды,

И жизнь твоя — сама на волоске.

Хоть превзойдешь наставников умом, —

Останешься блаженным простаком.

Наш ум, как воду, льют во все кувшины.

Его, как дым, гоняют ветерком.

Там, в голубом небесном фонаре, —

Пылает солнце: золото в костре!

А здесь, внизу, — на серой занавеске —

Проходят тени в призрачной игре.

Мгновеньями Он виден, чаще скрыт.

За нашей жизнью пристально следит.

Бог нашей драмой коротает вечность!

Сам сочиняет, ставит и глядит.

Один припев у мудрости моей:

«Жизнь коротка, — так дай же волю ей!

Умно бывает подстригать деревья,

Но обкорнать себя — куда глупей!»

Хотя стройнее тополя мой стан,

Хотя и щеки — огненный тюльпан,

Но для чего художник своенравный

Ввел тень мою в свой пестрый балаган?

Подвижники изнемогли от дум.

А тайны те же сушат мудрый ум.

Нам, неучам, сок винограда свежий,

А им, великим, — высохший изюм!

В венце из звезд велик Творец Земли!

Не истощить, не перечесть вдали

Лучистых тайн — за пазухой у Неба,

И темных сил — в карманах у Земли!

Живи, безумец!.. Трать, пока богат!

Ведь ты же сам — не драгоценный клад.

И не мечтай — не сговорятся воры

Тебя из гроба вытащить назад!

Дар, своевольно отнятый, — к чему?

Мелькнувший призрак радости — к чему?

Потухший блеск и самый пышный кубок,

Расколотый и брошенный, — к чему?

Что мне блаженства райские — «потом»?

Прошу сейчас, наличными, вином…

В кредит — не верю! И на что мне Слава;

Под самым ухом — барабанный гром?!

Вино не только друг. Вино — мудрец:

С ним разнотолкам, ересям — конец!

Вино — алхимик: превращает разом

В пыль золотую жизненный свинец.

Как перед светлым, царственным вождем,

Как перед алым, огненным мечом

Теней и страхов черная зараза —

Орда врагов бежит перед вином!

Вина! — Другого я и не прошу.

Любви! — Другого я и не прошу.

«А небеса дадут тебе прощенье?»

Не предлагают, — я и не прошу.

Над розой — дымка, вьющаяся ткань,

Бежавшей ночи трепетная дань…

Над розой щек — кольцо волос душистых…

Но взор блеснул. На губках солнце… Встань!

Ты опьянел — и радуйся, Хайям!

Ты победил — и радуйся, Хайям!

Придет Ничто — прикончит эти бредни…

Еще ты жив — и радуйся, Хайям.

Вплетен мой пыл вот в эти завитки.

Вот эти губы — розы лепестки.

В вине — румянец щек. А эти серьги —

Уколы совести моей: они легки…

В словах Корана многое умно,

Но учит той же мудрости вино.

На каждом кубке — жизненная пропись:

«Прильни устами — и увидишь дно!»

Я у вина — что ива у ручья:

Поит мой корень пенная струя.

Так Бог судил! О чем-нибудь Он думал?

И брось я пить, — Его подвел бы я!

Взгляни и слушай… Роза, ветерок,

Гимн соловья, на облачко намек…

Пей! Все исчезло: роза, трель и тучка,

Развеял все неслышный ветерок.

Ты видел землю… Что земля? Ничто!

Наука — слов пустое решето.

Семь климатов перемени — все то же:

Итог неутоленных дум — ничто!

Все царства мира — за стакан вина!

Всю мудрость книг — за остроту вина!

Все почести — за блеск и бархат винный!

Всю музыку — за бульканье вина!

Прах мудрецов — уныл, мой юный друг.

Развеяна их жизнь, мой юный друг.

«Но нам звучат их гордые уроки!»

А это ветер слов, мой юный друг.

В учености — ни смысла, ни границ.

Откроет больше тайны взмах ресниц.

Пей! Книга Жизни кончится печально.

Укрась вином мелькание страниц!

Все ароматы жадно я вдыхал,

Пил все лучи. А женщин всех желал.

Что жизнь? — Ручей земной блеснул на солнце

И где-то в черной трещине пропал.

Для раненой любви вина готовь!

Мускатного и алого, как кровь.

Залей пожар, бессонный, затаенный,

И в струнный шелк запутай душу вновь.

До щек ее добраться — нежных роз?

Сначала в сердце тысячи заноз!

Так гребень в зубья мелкие изрежут,

Чтоб слаще плавал в роскоши волос!

В том не любовь, кто буйством не томим,

В том хворостинок отсырелых дым,

Любовь — костер пылающий, бессонный.

Влюбленный ранен. Он — неисцелим!

Пока хоть искры ветер не унес, —

Воспламеняй ее весельем лоз!

Пока хоть тень осталась прежней силы,

Распутывай узлы душистых кос!

Ты — воин с сетью: уловляй сердца!

Кувшин вина — и в тень у деревца.

Ручей поет: «Умрешь и станешь глиной,

Дав ненадолго лунный блеск лица».

Не дрогнут ветки… Ночь… Я одинок…

Во тьме роняет роза лепесток.

Так — ты ушла! И горьких опьянений

Летучий бред развеян и далек.

Мне говорят: «Хайям, не пей вина!»

А как же быть? Лишь пьяному слышна

Речь гиацинта нежная тюльпану,

Которой мне не говорит она!

Любовь вначале — ласкова всегда.

В воспоминаньях — ласкова всегда.

А любишь — боль! И с жадностью друг друга

Терзаем мы и мучаем — всегда.

Шиповник алый нежен? Ты — нежней.

Китайский идол пышен? Ты — пышней.

Слаб шахматный король пред королевой?

Но я, глупец, перед тобой слабей!

Любви несем мы жизнь — последний дар!

Над сердцем близко занесен удар.

Но и за миг до гибели — дай губы,

О, сладостная чаша нежных чар!

«Наш мир — аллея молодая роз,

Хор соловьев и болтовня стрекоз».

А осенью? «Безмолвие и звезды,

И мрак твоих распущенных волос…»

«Стихий — четыре. Чувств как будто пять,

И сто загадок». Стоит ли считать?

Сыграй на лютне, — говор лютни сладок:

В нем ветер жизни — мастер опьянять…

В небесном кубке — хмель воздушных роз.

Разбей стекло тщеславно-мелких грез!

К чему тревоги, почести, мечтанья?

Звон тихий струн… и нежный шелк волос…

Не ты один несчастлив. Не гневи

Упорством Неба. Силы обнови

На молодой груди, упруго нежной…

Найдешь восторг. И не ищи любви.

Рубин огромный солнца засиял

В моем вине: заря! Возьми сандал:

Один кусок — певучей лютней сделай,

Другой — зажги, чтоб мир благоухал.

«Слаб человек — судьбы неверный раб,

Изобличенный и бесстыдный раб!»

Особенно в любви. Я сам, я первый

Всегда неверен и ко многим слаб.

Сковал нам руки темный обруч дней —

Дней без вина, без помыслов о ней…

Скупое время и за них взимает

Всю цену полных, настоящих дней!

Как мир хорош, как свеж огонь денниц!

И нет Творца, пред кем упасть бы ниц.

Но розы льнут, восторгом манят губы…

Не трогай лютни: будем слушать птиц.

Пустое счастье — выскочка, не друг!

Вот с молодым вином — я старый друг!

Люблю погладить благородный кубок:

В нем кровь кипит. В нем чувствуется друг.

Пируй! Опять настроишься на лад.

Что забегать вперед или назад!

На празднике свободы тесен разум:

Он — наш тюремный будничный халат.

Дни — волны рек в минутном серебре,

Пески пустыни в тающей игре.

Живи Сегодня. А Вчера и Завтра

Не так нужны в земном календаре.

Как жутко звездной ночью! Сам не свой,

Дрожишь, затерян в бездне мировой.

А звезды в буйном головокруженьи

Несутся мимо, в вечность, по кривой…

Осенний дождь посеял капли в сад.

Взошли цветы. Пестреют и горят.

Но в чашу лилий брызни алым хмелем,

Как синий дым магнолий, аромат…

Я стар. Любовь моя к тебе — дурман.

С утра вином из фиников я пьян.

Где роза дней? Ощипана жестоко.

Унижен я любовью, жизнью пьян!

Из горлышка кувшина на столе

Льет кровь вина. И все в ее тепле:

Правдивость, ласка, преданная дружба —

Единственная дружба на земле!

Друзей поменьше! О, сам день ото дня

Туши пустые искорки огня.

А руку жмешь, — всегда подумай молча:

«Ох, замахнутся ею на меня!..»

«В честь солнца — кубок, алый наш тюльпан!

В честь алых губ — и он любовью пьян!»

Пируй, веселый! Жизнь — кулак тяжелый:

Всех опрокинет замертво в туман.

Что жизнь? Базар… Там друга не ищи.

Что жизнь? Ушиб… Лекарства не ищи.

Сам не меняйся. Людям улыбайся.

Но у людей улыбок ж — не ищи.

Смеялась роза: «Милый ветерок

Сорвал мой шелк, раскрыл мой кошелек,

И всю казну тычинок золотую,

Смотрите, — вольно кинул на песок».

Завел я грядку мудрости в саду.

Ее лелеял, поливал — и жду…

Подходит жатва, а из грядки голос:

«Дождем пришла и ветерком уйду».

Гнев розы: «Как меня — царицу роз —

Возьмет торгаш и жар душистых слез

Из сердца выжжет злою болью?!» Тайна!..

Пой, соловей! «День смеха — годы слез».

Я спрашиваю: «Чем я обладал?

Что впереди?..» Метался, бушевал…

А станешь прахом, и промолвят люди:

«Пожар короткий где-то отпылал».

Что песня, кубки, ласки без тепла?

Игрушки, мусор детского угла.

А что молитвы, подвиги и жертвы?

Сожженная и дряхлая зола.

Ночь. Ночь кругом. Изрой ее, взволнуй!

Тюрьма!.. Все он, ваш первый поцелуй,

Адам и Ева, дал нам жизнь и горечь.

Злой это был и хищный поцелуй!

Сказала рыба: «Скоро ль поплывем?

В арыке[37] жутко — тесный водоем».

«Вот как зажарят нас, — сказала утка, —

Так все равно: хоть море будь кругом!»

Где вы, друзья? Где вольный ваш припев?

Еще вчера, за столик наш присев,

Беспечные, вы бражничали с нами…

И прилегли, от жизни охмелев!

Жил пьяница. Вина кувшинов семь

В него влезало. Так казалось всем.

И сам он был — пустой кувшин из глины…

На днях разбился… Вдребезги! Совсем!

«Я побывал на самом дне глубин.

Взлетал к Сатурну. Нет таких кручин,

Таких сетей, чтоб я не мог распутать…»

Есть! Темный узел смерти. Он один!..

Сосуд из глины влагой разволнуй:

Услышишь лепет губ, не только струй.

Чей это прах? Целую край — и вздрогнул:

Почудилось — мне отдан поцелуй.

Кем эта ваза нежная была?

Вздыхателем! Печальна и светла.

А ручки вазы? Гибкою рукою

Она, как прежде, шею обвила.

Над зеркалом ручья дрожит цветок;

В нем женский прах: знакомый стебелек.

Не мни тюльпанов зелени прибрежной,

И в них — румянец нежный и упрек…

Что алый мак? Кровь брызнула струей

Из ран султана, взятого землей.

А в гиацинте — из земли пробился

И вновь завился локон молодой.

Вовлечь бы в тайный заговор Любовь!

Обнять весь мир, поднять к тебе Любовь,

Чтоб, с высоты упавший, мир разбился,

Чтоб из обломков лучшим встал он вновь!

Светает. Гаснут поздние огни.

Зажглись надежды. Так всегда, все дни!

А свечереет — вновь зажгутся свечи,

И гаснут в сердце поздние огни.

Бог — в жилах дней. Вся жизнь — Его игра.

Из ртути Он — живого серебра.

Блеснет луной, засеребрится рыбкой…

Он — гибкий весь, и смерть — Его игра.

Гончар. Кругом в базарный день шумят…

Он топчет глину целый день подряд.

А та угасшим голосом лепечет:

«Брат, пожалей, опомнись — ты мой брат!..»

Сомненье, вера, пыл живых страстей —

Игра воздушных мыльных пузырей:

Тот радугой блеснул, а этот — серый…

И разлетятся все! Вот жизнь людей.

Один — бегущим доверяет дням,

Другой — туманным завтрашним мечтам,

А муэдзин[38] вещает с башни мрака:

«Глупцы! Не здесь награда и не там!»

Вообрази себя столпом наук,

Старайся вбить, чтоб зацепиться, крюк

В провалы двух пучин — Вчера и Завтра…

А лучше — пей! Не трать пустых потуг.

Прощалась капля с морем — вся в слезах!

Смеялось вольно Море — все в лучах!

«Взлетай на небо, упадай на землю, —

Конец один; опять — в моих волнах».

Влек и меня ученых ореол.

Я смолоду их слушал, споры вел,

Сидел у них. Но той же самой дверью

Я выходил, которой и вошел.

Таинственное чудо: «Ты во мне».

Оно во тьме дано, как светоч, мне.

Брожу за ним и вечно спотыкаюсь:

Само слепое наше: «Ты во мне».

Как! Золотом заслуг платить за сор —

За эту жизнь? Навязан договор,

Должник обманут, слаб… А в суд потянут

Без разговоров. Ловкий кредитор!

Как будто был к дверям подобран ключ.

Как будто был в тумане яркий луч.

Про «Я» и «Ты» звучало откровенье…

Мгновенье — мрак! И в бездну канул ключ!

«Предстанет Смерть и скосит наяву

Безмолвных дней увядшую траву…»

Кувшин из праха моего слепите:

Я освежусь вином — и оживу.

Во-первых, жизнь мне дали, не спросясь.

Потом — невязка в чувствах началась.

Теперь же гонят вон… Уйду! Согласен!

Но замысел неясен: где же связь?

Чужой стряпни вдыхать всемирный чад?!

Класть на прорехи жизни сто заплат?!

Платить убытки по счетам Вселенной?!

Нет! Я не так усерден и богат!

Ловушки, ямы на моем пути.

Их Бог расставил. И велел идти.

И все предвидел. И меня оставил.

И судит Тот, Кто не хотел спасти!

Наполнив жизнь соблазном ярких дней,

Наполнив душу пламенем страстей,

Бог отреченья требует: вот чаша —

Она полна: нагни — и не пролей!

Ты наше сердце в грязный ком вложил.

Ты в рай змею коварную впустил.

И человеку — Ты же обвинитель?

Скорей проси, чтоб он Тебя простил!

Я суеверно идолов любил.

Но лгут они. Ничьих не хватит сил…

Я продал имя доброе за песню

И в мелкой кружке славу утопил.

Казнись и душу Вечности готовь,

Давай зароки, отвергай любовь.

А там весна! Придет и вынет розы.

И покаянья плащ разорван вновь!

Монастырей, мечетей, синагог

И в них трусишек много видел Бог.

Но нет в сердцах, освобожденных солнцем,

Дурных семян: невольничьих тревог.

Все радости желанные — срывай!

Пошире кубок Счастью подставляй!

Твоих лишений Небо не оценит.

Так лейтесь, вина, песни через край!

Вхожу в мечеть. Час поздний и глухой.

Не в жажде чуда я и не с мольбой:

Когда-то коврик я стянул отсюда,

А он истерся. Надо бы другой…

Будь вольнодумцем! Помни наш зарок:

«Святоша — узок, лицемер — жесток».

Звучит упрямо проповедь Хайяма:

«Разбойничай, но сердцем будь широк!»

На небе новый месяц: Рамазан!

Никто не любит и никто не пьян.

Забытые, в подвалах дремлют вина,

В тени садов подросткам отдых дан.

«Тут Рамазан, а ты наелся днем».

Невольный грех. — Так сумрачно постом,

И на душе так беспросветно хмуро, —

Я думал — ночь. И сел за ужин днем.

Льнет к сонной розе ветер, шепчет ей:

«В огне фиалки, встань, затми скорей!»

Кто в этот час мудрец? Кто пьет у милой

Звенящий кубок! «Залпом, — и разбей!»

Окончен пост. Веселье, хохот, крик!

Там — с новой песней сказочник-старик,

А тут — вразнос вином торгуют, счастьем.

Купите хмеля! Золотите миг!

Душа вином легка! Неси ей дань:

Кувшин округло-звонкий. И чекань

С любовью кубок: чтобы в нем сияла

И отражалась золотая грань.

В вине я вижу алый дух огня

И блеск иголок. Чаша для меня

Хрустальная — живой осколок неба.

«А что же Ночь? А Ночь — ресницы Дня…»

Умей всегда быть в духе, больше пей,

Не верь убогой мудрости людей.

И говори: «Жизнь — бедная невеста!

Приданое — в веселости моей».

Да, виноградная лоза к пятам

Моим пристала, на смех дервишам[39].

Но из души моей, как из металла,

Куется ключ, быть может, — к небесам.

От алых губ — тянись к иной любви.

Христа, Венеру — всех на пир зови!

Вином любви смягчай неправды жизни.

И дни, как кисти ласковые, рви.

Прекрасно — зерен набросать полям!

Прекрасней — в душу солнце бросить нам!

И подчинить Добру людей свободных —

Прекраснее, чем волю дать рабам.

Будь мягче к людям! Хочешь быть мудрей? —

Не делай больно мудростью своей.

С обидчицей-Судьбой воюй, будь дерзок,

Но сам клянись не обижать людей!

Просило сердце: «Поучи хоть раз!»

Я начал с азбуки: «Запомни — „Аз“». —

И слышу: — «Хватит! Все в начальном слоге,

А дальше — беглый, вечный пересказ».

Ты плачешь? Полно. Кончится гроза,

Блеснет алмазом каждая слеза.

«Пусть Ночь потушит мир и солнце мира!»

Как?! Все тушить? И детские глаза?

Подстреленная птица — грусть моя,

Запряталась, глухую боль тая.

Скорей вина! Певучих звуков флейты!

Огней, цветов, — шучу и весел я!

Закрой Коран. Свободно оглянись

И думай сам. Добром — всегда делись.

Зла — никогда не помни. А чтоб сердцем

Возвыситься, — к упавшему нагнись.

Не изменить, что нам готовят дни!

Не накликай тревоги, не темни

Лазурных дней сияющий остаток.

Твой краток миг! Блаженствуй и цени!

Поймал, накрыл нас миской небосклон.

Напуган мудрый. Счастлив, кто влюблен.

Льнет к милой жизни! К ней прильнул устами:

Кувшин над чашей — так над нею он!

Рука упрямо чертит приговор.

Начертан он? Конец! И с этих пор

Не сдвинут строчки и не смоют слова

Все наши слезы, мудрость и укор.

Храни, как тайну. Говори не всем:

Был рай, был блеск, нетронутый ничем.

А для Адама сразу неприятность:

Вогнали в грусть и выгнали совсем!

Кому легко? Неопытным сердцам.

И на словах — глубоким мудрецам.

А я глядел в глаза жестоким тайнам

И в тень ушел, завидуя слепцам.

Наполнить камешками океан

Хотят святоши. Безнадежный план!

Пугают адом, соблазняют раем…

А где гонцы из этих дальних стран?

«Вперед! Там солнца яркие снопы!»

«А где дорога?» — слышно из толпы.

«Нашел… найду…» — Но прозвучит тревогой

Последний крик: «Темно, и ни тропы!»

Мяч брошенный не скажет: «Нет!» и «Да!»

Игрок метнул, — стремглав лети туда!

И нас не спросят: в мир возьмут и бросят.

Решает Небо — каждого куда.

О, если бы в пустыне просиял

Живой родник и влагой засверкал!

Как смятая трава, приподнимаясь,

Упавший путник ожил бы, привстал.

Ты нагрешил, запутался, Хайям?

Не докучай слезами Небесам.

Будь искренним! А смерти жди спокойно:

Там — или Бездна, или Жалость к нам!

Каких я только губ не целовал!

Каких я только радостей не знал!

И все ушло… Какой-то сон бесплотный

Все то, что я так жадно осязал!

Где цвет деревьев? Блеск весенних роз?

Дней семицветный кубок кто унес?..

Но у воды, в садах, еще есть зелень…

Прожгли рубины одеянья лоз…

Среди лужайки — тень, как островок,

Под деревцом. Он манит, недалек!..

Стой, два шага туда с дороги пыльной!

А если бездна ляжет поперек?

Вниманье, странник! Ненадежна даль.

Из рук змеится огненная сталь.

И сладостью обманно-горькой манит

Из-за ограды ласковый миндаль.

Не евши яблок с дерева в раю,

Слепой щенок забился в щель свою.

А съевшим видно: первый день Творенья

Завел в веках пустую толчею.

Встань! Бросил камень в чашу тьмы восток!

В путь, караваны звезд! Мрак изнемог…

И ловит башню гордую султана

Охотник-солнце в огненный силок.

В полях — межа. Ручей, весна кругом.

И девушка идет ко мне с вином.

Прекрасен Миг! А стань о вечном думать —

И кончено: поджал ты хвост щенком!

«Не в золоте сокровище — в уме!»

Не бедный жалок в жизненной тюрьме!

Взгляни: поникли головы фиалок,

И розы блекнут в пышной бахроме.

Султан! При блеске звездного огня

В века седлали твоего коня.

И там, где землю тронет он копытом,

Пыль золотая выбьется звеня.

«Немного хлеба, свежая вода

И тень…» Скажи, но для чего тогда

Блистательные, гордые султаны?

Зачем рабы и нищие тогда?

Жил во дворцах великий царь Байрам.

Там ящерицы. Лев ночует там.

А где же царь? Ловец онагров диких

Навеки пойман — злейшею из ям.

Нас вразумить? Да легче море сжечь!

Везде, где счастье, — трещина и течь!

Кувшин наполнен? Тронешь — и прольется.

Бери пустой! Спокойнее беречь.

Земная жизнь — на миг звенящий стон.

Где прах героев? Ветром разметен,

Клубится пылью розовой на солнце…

Земная жизнь — в лучах плывущий сон.

Огней не нужно, слуги! Сколько тел!

Переплелись… А лица — точно мел.

В неясной тьме… А там, где Тьма навеки?

Огней не нужно: праздник отшумел!

Конь белый Дня, конь Ночи вороной,

Летят сквозь мир в дворец мечты земной:

Все грезили его недолгим блеском!

И все очнулись перед нищей Тьмой!

На самый край засеянных полей!

Туда, где в ветре тишина степей!

Там, перед троном золотой пустыни

Рабам, султану — всем дышать вольней!

О чем ты вспомнил? О делах веков?

Истертый прах! Заглохший лепет слов!

Поставь-ка чашу — и вдвоем напьемся

Под тишину забывчивых миров!

Познай все тайны мудрости! — А там?..

Устрой весь мир по-своему! — А там?..

Живи беспечно до ста лет счастливцем…

Протянешь чудом до двухсот!.. — А там?..

Земля молчит. Пустынные моря

Вздыхают, дрожью алою горя.

И круглое не отвечает небо,

Все те же дни и звезды нам даря.

Жизнь отцветает, горестно-легка…

Осыплется от первого толчка…

Пей! Хмурый плащ — Луной разорван в небе!

Пей! После нас — Луне сиять века…

Дождем весенним освежен тюльпан.

А ты к вину протягивай стакан.

Любуйся: в брызгах молодая зелень!

Умрешь — и новый вырастет тюльпан!

Ночь на земле. Ковер земли и сон.

Ночь под землей. Навес земли и сон.

Мелькнули тени, где-то зароились —

И скрылись вновь. Пустыня… тайна… сон.

Вино, как солнца яркая стрела:

Пронзенная зашевелится мгла,

Обрушен горя снег обледенелый!

И даль в обвалах огненно-светла!

Предстанет ангел там, где пел ручей,

Безмолвный ангел с чашей. Будет в ней

Напиток смерти темный. И приблизит

Ее к губам. И ты без страха пей!

Гончар лепил, а около стоял

Кувшин из глины: ручка и овал…

И я узнал султана череп голый,

И руку, руку нищего узнал!

Кто розу нежную любви привил

К порезам сердца, — не напрасно жил!

И тот, кто сердцем чутко слушал Бога,

И тот, кто хмель земной услады пил!

Жизнь расточай! За нею — полный мрак,

Где ни вина, ни женщин, ни гуляк…

Знай (но другим разбалтывать не стоит!),

Осыпался и кончен красный мак!

Как месяц, звезды радуя кругом,

Гостей обходит кравчий за столом.

Нет среди них меня! И на мгновенье

Пустую чашу опрокинь вверх дном.

О, если бы крылатый ангел мог,

Пока не поздно, не исполнен срок,

Жестокий свиток вырвать, переправить

Иль зачеркнуть угрозу вещих строк!

Дал Нишапур нам жизнь иль Вавилон,

Льет кубок сладость или горек он? —

По капле пей немую влагу жизни!

И жизнь по капле высохнет, как сон.

О, если бы покой был на земле!

О, если бы покой найти в земле!

Нет! — оживешь весеннею травою

И будешь вновь растоптан на земле.

Холм над моей могилой — даже он —

Вином душистым будет напоен.

И подойдет поближе путник поздний

И отойдет невольно, опьянен.

В зерне — вся жатва. Гордый поздний брат

Из древнего комочка глины взят.

И то, что в жизнь вписало Утро мира, —

Прочтет последний солнечный Закат.

Вина пред смертью дайте мне, в бреду!

Рубином вспыхнет воск, и я уйду…

А труп мой пышно лозами обвейте

И сохраните в дремлющем саду.

День утопает в сумерках. Немой

И постный день! Я в лавке-мастерской

У гончара. Изделия из глины…

И я один с их странною толпой.

Их множество! На полках, на полу…

Большие, малые… Сквозь полумглу

Я плохо вижу. Различаю шепот.

Но есть совсем безмолвные в углу.

Кувшин храбрится: «Да, я из земли!

Но раз меня оттуда извлекли,

Раз дали форму, блеск — не с тем, конечно,

Чтоб снова сделать глыбою земли!»

Молчание. И вздох исподтишка

Нескладного щербатого горшка:

«Все надо мной смеются… Кто ж виною,

Что дрогнула у мастера рука?»

Другой спокоен: «Даже будь сердит,

Раз на столе кувшин с вином стоит,

Не разобьешь! Чтоб тот, кто сам же лепит,

Стал разбивать? Не может быть! Грозит!»

«А вот, — вставляет кто-то, — говорят,

Что будет смотр; и кто испорчен — в Ад

Швырнут, и — вдребезги! Не верю! Сплетни!

Наш Добрый Друг устроит все на лад…»

Еще болтун-горшок. Довольно стар.

В скуфейской шапочке. В нем пышет жар:

«Я был тобой! Ты — станешь глиной, мною!

Так кто ж из нас горшок и кто — гончар?»

Непроданный, забытый на краю:

«Совсем иссох — так долго здесь стою!

Но если б мне, бедняге, дали влаги —

Воспряну вмиг! Весь мир я напою!»

Болтали долго, шел нестройный гул.

Вдруг ясный месяц в окна заглянул.

И все врасплох забормотали: «Тише!

Дозорный сторож! Спать…» И мрак уснул.

«Вино пить грех». Подумай, не спеши.

Сам против жизни явно не греши.

В ад посылать из-за вина и женщин?

Тогда в раю, наверно, ни души.

Вино всей жизни ходу поддает.

Сам для себя обуза, кто не пьет.

А дай вина горе — гора запляшет.

Вино и старым юности прильет.

Нем царь Давид! Стих жалобный псалом.

А соловей санскритским языком

Кричит: «Вина, вина!» Над желтой розой.

— Пей! Алой стань и вспыхни торжеством.

«От ран души вином себя избавь». —

Тогда на стол все вина мира ставь.

Моя душа изранена… Все вина

Давай сюда. Но раны — мне оставь.

О тайнах сокровенных невеждам не кричи.

И бисер знаний ценных пред глупым не мечи.

Будь скуп в речах и прежде взгляни, с кем говоришь.

Лелей свои надежды, но прячь от них ключи.

Мои заслуги точно все до одной сочти;

Грехов же, ради бога, десятки пропусти:

Их ветреность раздует все адские огни;

Уж лучше, ради праха пророка, все прости.

Не дай тискам печали себя зажать, Хайям!

Ни дня в пустых заботах нельзя терять, Хайям!

Впивай же свежесть луга, стихов и милых губ.

Потом в могиле душной ты будешь спать, Хайям!

Люблю тебя и слышу со всех сторон укор.

Терплю, боюсь нарушить жестокий договор.

И если жизни мало, до дня суда готов

Продлить любви глубокой и мук суровых спор.

Если в лучах ты надежды, сердце ищи себе, сердце,

Если ты в обществе друга, сердцем гляди в его сердце,

Храм и бесчисленность храмов меньше, чем малое сердце,

Брось же свою ты Каабу, сердцем ищи себе сердце.

Когда я чару взял рукой и выпил светлого вина,

Когда за чарою другой вновь чара выпита до дна,

Огонь горит в моей груди, и как в лучах светла волна,

Я вижу тысячу волшебств, мне вся Вселенная видна.

Этот ценный рубин — из особого здесь рудника,

Этот жемчуг единственный светит особой печатью,

И загадка любви непонятной полна благодатью,

И она для разгадки особого ждет языка.

Поток времен свиреп, везде угроза,

Я уязвлен и жду все новых ран.

В саду существ я сжавшаяся роза,

Облито сердце кровью, как тюльпан.

Когда я пью вино, — так не вино любя,

Не для того, чтоб все в беспутстве слить в одно,

А чтоб хоть миг один дышать во вне себя,

Чтоб вне себя побыть, затем я пью вино.

Древо печали ты в сердце своем не сажай,

Книгу веселья, напротив, почаще читай.

Зову хотенья внимай и на зов отвечай,

Миг быстротечный встречай и лозою венчай.

Мы цель созданья, смысл его отменный,

Взор Божества и сущность зрящих глаз.

Окружность мира — перстень драгоценный,

А мы в том перстне — вправленный алмаз.

К познанью божества прямым путем идущий

Чуждается себя и в Боге весь живет.

Себя не признавай! Верь: Бог един есть сущий!

«Божествен только Бог» к тому же нас зовет.

Твой дух почуяла душа в струе зефира

И, кинув здесь меня, сама по дебрям мира

Пошла тебя искать; а тело в стороне.

Твой дух она себе усвоила вполне.

Зачем томишь ты ум в кругу исканий строгом

И плачешь о тщете излюбленной мечты?

Ведь ты от головы до ног проникнут Богом,

Неведомый себе, чего же ищешь ты?

1–273 рубаи в переводе О. Б. Румера

274–452 рубаи в переводе И. И. Тхоржевского

453–459 рубаи в переводе К. Д. Бальмонта

460–462 рубаи в переводе Ф. Е. Корша