Сочинения
В 1986 году исполнилось 200 лет со дня рождения выдающегося поэта и прозаика XIX века Федора Николаевича Глинки.
Участник Бородинского сражения, автор «Писем русского офицера», «Очерков Бородинского сражения», которые В. Г. Белинский называл «подлинно народной книгой», создатель стихотворного цикла «Подарок русскому солдату», стихов, ставших народными песнями.
В сборник вошли лучшие стихотворения поэта: поэмы «Карелия» и «Иов» (отрывки); «Письма русского офицера» (извлечения).
(Часть издания — без «Писем...»)
СТИХИ
МЕЧТАНИЯ НА БЕРЕГАХ ВОЛГИ
Воспоминанием живет душа моя!
Я. Княжнин
ВОЕННАЯ ПЕСНЬ, НАПИСАННАЯ ВО ВРЕМЯ ПРИБЛИЖЕНИЯ НЕПРИЯТЕЛЯ К СМОЛЕНСКОЙ ГУБЕРНИИ
КАРТИНА НОЧИ ПЕРЕД ПОСЛЕДНИМ БОЕМ ПОД СТЕНАМИ СМОЛЕНСКА И ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЬ РУССКОГО ВОИНА
ПЕСНЬ РУССКОГО ВОИНА ПРИ ВИДЕ ГОРЯЩЕЙ МОСКВЫ
АВАНГАРДНАЯ ПЕСНЬ
ТОСТ В ПАМЯТЬ ДОНСКОГО ГЕРОЯ[1]
АВАНГАРДНАЯ ПЕСНЯ
ПАРТИЗАН СЕСЛАВИН
ПАРТИЗАН ДАВЫДОВ
СМЕРТЬ ФИГНЕРА
НОЧНАЯ БЕСЕДА И МЕЧТЫ
К ПУШКИНУ[3]
СОН
СУДЬБА НАПОЛЕОНА
МОИ ВОЖАТЫЕ
ОСЕННЯЯ ГРУСТЬ
ГУСАРСКАЯ ПЕСНЬ
ВОПЛЬ РАСКАЯНИЯ
Господи! да не яростию Твоею обличиши мене.
МОЛИТВА ДУШИ
Вонми гласу моления моего, Царю мой и Боже мой: яко к Тебе помолюся, Господи.
К БОГУ ВЕЛИКОМУ, ЗАЩИТНИКУ ПРАВДЫ
Суди, Господи, обидящие мя, побори борющие мя.
Приими оружие и щит.
СОЗЕРЦАНИЕ
Исповемся Тебе, Господи, всем сердцем моим, повем все чудеса Твоя.
СОН РУССКОГО НА ЧУЖБИНЕ
Отечества и дым нам сладок и приятен!
ЖАТВА
НАБЕГ ЗАПОРОЖСКИХ КОЗАКОВ ИЗ СЕЧИ НА ВОЛЫНЬ
ЛОВИТЕЛИ
ПСАЛОМ 62
ПЕСНЬ УЗНИКА
ПЕСНЬ БРОДЯГИ
О, ВНЕШНИЙ МИР
ПОВСЕМЕСТНЫЙ СВЕТ
ОЛОНЕЦКАЯ ПЕСНЯ
ЗАСУХА
РОЖДЕНИЕ АРФЫ
УСЛУГА ОТ МЕДВЕДЕЙ
ВЕСЕННЕЕ ЧУВСТВО
КУПАЛЬНЯ
СТРАННИК
Я ДОЛГО, ДОЛГО БЫ ГЛЯДЕЛ
1812 ГОД
ЧАСОМЕР
ДУМА
ПОСТОЯЛЬЦЫ
АНГЕЛ
ВОСПОМИНАНИЕ О ПИИТИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ ПУШКИНА
ПОГОНЯ
«ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ЖИТЬ ЛЕГКО...»
ИНАЯ ЖИЗНЬ
ПРОЯСНЕНИЕ
МУЗЫКА МИРОВ
МОСКВА
РЕЙН И МОСКВА
ТАЙНЫ ДУШИ
СЛАВНОЕ ПОГРЕБЕНИЕ
ДВА Я
ПЕСНЬ РУССКИХ ВОИНОВ
ЗАВЕТНОЕ МГНОВЕНИЕ
РАЗДУМЬЕ
КОГДА Б
«ВСЕ СУЩНОСТИ ВМЕСТИВ В СЕБЕ ПРИРОДЫ...»
К ПОРТРЕТУ
«И ВОТ: ДВА Я ВО МНЕ, КАК ТИГР СО ЛЬВОМ...»
«В ВЫСИ МИРЫ ЛЕТЯТ СТРЕМГЛАВ К МИРАМ...»
МОСКОВСКИЕ ДЫМЫ
ЧЕГО-ТО НЕТ
Ф. И. ТЮТЧЕВУ
УТРЕННИЙ ВЗДОХ
В ЗАЩИТУ ПОЭТА
ВОСПОМИНАНЬЕ О БЫЛОМ
«ОБ УЛУЧШЕНИИ ХОЗЯЙСТВ ВЕЛИ МЫ ПОВЕСТЬ...»
«УМНЕЙ ЕВРОПА — Я НЕ СПОРЮ!..»
«С ДУХОМ, ЛЕСТЬЮ ОМРАЧЕННЫМ...»
НЕ ПОРА ЛИ?
БУКВА И ДУХ
«И ЖИЗНЬ МИРОВАЯ ПОТОКОМ...»
ОСЕНЬ
ЧТО ДЕЛАТЬ?
СЛЕЗЫ УМИЛЕНИЯ
«СОЛНЦЕ ЗЕМЛЮ ГРЕЕТ...»
ВЕСНА
ТЫ НАГРАДИЛ
ДВЕ ДОРОГИ
КАРЕЛИЯ ИЛИ ЗАТОЧЕНИЕ МАРФЫ ИОАННОВНЫ РОМАНОВОЙ
ВВЕДЕНИЕ
Предлагаемое описательное стихотворение основано на событии историческом, засвидетельствованном преданием и грамотами царя Михаила Федоровича. Содержание рассказа весьма просто. Знаменитая затворница в Выгозерском стане обращает на себя внимание окрестных поселян. Один из них проникает в ее уединение. Добрый крестьянин, стараясь рассеять тоску одиночества заключенной, предлагает ввести к ней для собеседования монаха. Вводит. Повествование есть лучшее занятие в уединении, и монах (или отшельник) повествует. Его жизнь, его характер в его повествовании. Между тем крестьянин Никанор отправляется на Русь с тайным посланием. Монах является в другой раз, доканчивает рассказ свой, заключает оный какою-то духовной аллегорией и опять удаляется, уже надолго. Тут в тереме (в храмине заключения Марфы) появляется новое лицо — Маша, дочь Никанора. Она также, частью думая развеселить уединенную, а более из желания поговорить о своем крае, пересказывает, так сказать, всю мифологию Карелии. Монах является в третий раз, и уже не таковым, как был! Теперь из речей и поступков его видно, что он проходил то состояние души, в котором борение внутреннего со внешним, или, как говорят, ветхого с новым, означается яркими чертами. В его понятии протекшее, настоящее и будущее как будто слилися в какое-то одно неопределенное время. В речах его, несвязных, отрывистых, виден, кажется, лиризм: иначе и быть не может, ибо вдохновение его (следствие развития Духовной жизни, со всеми ее принадлежностями) непритворное. Кроме дикой пустыни, самое размышление о тогдашнем настоящем могло привести нашего монаха в некоторую тоскливую тревогу за человечество. Раскрывая «Историю» Карамзина (в XI части) под годами от 1601 до 1605, мы встречаем (на стр. 108, 112, 114, 119 и 120) резкие черты в мрачной картине того времени. На сей раз выпишем только рассказанное на 108 и 112 страницах: «И в самых диких ордах (прибавляет летописец) не бывает столь великого зла: господа не смели глядеть на рабов своих, ни ближние искренно говорить между собою; а когда говорили, то взаимно обязывались страшною клятвою не изменять скромности» (стр. 108). «Свидетельствуюсь истиной и Богом, — пишет один из них, — что я собственными глазами видел в Москве людей, которые, лежа на улицах, подобно скоту, щипали траву и питались ею; у мертвых находили во рту сено», — и проч.
В такое время и при некоторой внутренней распре, доказывающей двойственность человека, толвуозерский монах, особливо после случившегося с ним в пустыне, может быть, и мог говорить так, как он говорит в нашем повествовании при своем появлении в третий раз.
После этого третьего и последнего появления монах уходит опять в свои леса. Мы уже не услышим о нем более! Спустя три дня и Никанор возвращается из дальнего пути. Привезенный ответ решает судьбу матери Михаила, и заточение кончится. Сим оканчивается повествование.
Если небольшое число стихов, помещенных в прологе для изображения безлюдия и пустынности Карелии (страны, и поныне погруженной в лесах, идущих к Белому морю), успевают, так сказать, навеять некоторую унылость на душу читателя, то это будет близким подобием того ощущения, которое внушают, думаю, всякому сии малолюдные стороны при первом на них воззрении. Наконец, при прочтении всего стихотворения может возникнуть вопрос: отчего так мало действует, особливо мало разговаривает, сама Марфа Иоанновна. Я размышлял о сем и нахожу, что по важности ее сана ей нельзя было дать разговора о предметах неважных; о важном же, собственно до нее касающемся, ей говорить было не с кем. Подле нее не было своего человека, которому бы она могла раскрыть душу, поверить тайны сердца. Никанору делала поручения; монаха слушала она как человека любопытного; молодой карелке дозволяла рассказывать. Но самой ей, и по званию инокини и по положению своему, следовало оставаться более в безмолвии. Истинная скорбь чем глубже, тем молчаливее. История вовсе ничего не передала нам о Марфе Иоанновне во время ее заточения; осмелится ли поэзия влагать ей в уста, без крайней надобности, речи вымышленные, которые могли бы, может быть, уронить или показать не в настоящем свете характер столь высокой особы? Но из хода повествования видно, что она есть средоточие всего действия; к ней приходят; ее стараются занять повествованием; к ней относятся и мысли и действия всех и каждого. Итак, она есть, без сомнения, первое лицо в рассказе, и если не всегда действующее, то всегда владычествующее над действиями других.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЭПИЛОГ
ИОВ
СВОБОДНОЕ ПОДРАЖАНИЕ СВЯЩЕННОЙ КНИГЕ ИОВА
(Отрывки)
ГЛАВА II
ГЛАВА III
ГЛАВА VI
ГЛАВА VII
ГЛАВА XXIV
ГЛАВА XXVIII
ГЛАВА XXXVIII
ГЛАВА XXXIX
ГЛАВА XL
ГЛАВА XLI
ЭПИЛОГ
И МНЕ РАВНЫ И МИГ, И ВЕК…
Служением Отечеству можно по справедливости назвать жизненный путь Федора Николаевича Глинки. Боевой офицер, прошедший путь от прапорщика до полковника, участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов от Аустерлица до Парижа, редактор «Военного журнала», помощник военного губернатора Петербурга, член Союза Спасения и Союза Благоденствия, политический ссыльный, затем чиновник тверской губернской управы, военный писатель-мемуарист, историк, ученый-краевед и географ, археолог, путешественник, организатор народных училищ и помощи бедным в Твери, естествоиспытатель и, наконец, стихотворец, проживший на земле почти целый век, — вот «послужной список» его жизни. «Письма русского офицера» и «Очерки Бородинского сражения» наряду с «Наукой побеждать» Суворова и партизанскими дневниками Дениса Давыдова выходили в годы Великой Отечественной войны в «Библиотеке офицера», на них воспитывались после войны суворовцы и нахимовцы. А стихи его «Москва» («Город чудный, город древний...»), «Тройка» («Вот мчится тройка удалая...»), «Узник» («Не слышно шума городского...») и многие другие стали песнями и романсами. Они справедливо любимы народом. И все же мы крайне мало знаем о поэте. А ведь он не только автор известных и популярных стихотворений, но и глубочайший поэт-философ, стоящий в одном ряду с Тютчевым. Он один из создателей «космической поэзии», во многом опередившей XIX век и созвучной концу века XX: в стихотворении «Две дороги» Глинка предсказал выход человека в космос и одновременно возможность самоуничтожения. Да, это поэт во многом сложный, непростой... Но деятельная любовь к родине всегда определяла и его жизнь и его писательство.
Еще в 30-е годы прошлого века один из тогдашних журналов, «Северный Меркурий», давая обзор русской словесности, писал: «Наиболее природный из русских стихотворцев есть Федор Николаевич Глинка. Доброжелательная любовь к родной стране и произведенная сю полнота души, тонкое чувство изящного, открывшее тайну поэзии в русской природе, в русских нравах, в политической жизни России, русский язык со всей его выразительностью, гибкостью и благозвучием — вот, по нашему мнению, отличительный характер того рода стихотворений Глинки, который ставит его, в отношении к народности, на первое место между русскими стихотворцами и делает сего поэта драгоценным достоянием России».
Точная дата рождения Федора Николаевича Глинки до сих пор не установлена. В некрологе его, помещенном в Тверских епархиальных ведомостях в 1880 году, сказано, что он умер девяноста шести лет от роду, и, стало быть, родился в 1784 году. В словаре Толя указан год его рождения — 1788-й; тверской друг и биограф Глинки А. К. Жизневский называет 8 июля 1786 года. В формулярном же списке, хранившемся в Тверском губернском правлении и составленном в 1830 году, сказано, что полковнику Ф. Н. Глинке 40 лет, значит, родился он в 1780 году.
Родитель будущего поэта, дворянин Николай Ильич Глинка, женатый на Анне Яковлевне, урожденной Шаховской, владел небольшим имением Сутоки в Смоленской губернии. По обнародовании указа о вольности дворянства он поселился в деревне, занимался хозяйством и воспитывал сыновей — Сергея, Федора и Григория.
В 1781 году Смоленскую губернию посетила императрица Екатерина II, которая поело встречи с местным дворянством сама записала старшего сына Глинок, Сергея Николаевича, в Сухопутный шляхетский кадетский корпус. В этот же корпус через несколько лет направили и Федора Глинку, который успешно окончил его в 1803 году. Два события на всю жизнь отложились в сознании молодого человека в бытность его в кадетском корпусе и сразу же по окончании его и во многом определили его дальнейшую судьбу. Первым был, как писал сам Глинка в своих воспоминаниях, данный им обет говорить всегда только правду — при любых условиях, любых обстоятельствах, обет, который Федор Николаевич держал до последних дней своей жизни. Вторым событием была встреча его, уже прапорщика, с генералом графом Михаилом Андреевичем Милорадовичем, учеником Суворова, одним из самых одаренных военачальников того времени. Обратив внимание на Глинку во время одного из строевых смотров, генерал вскоре взял его в личные адъютанты.
В составе Апшеронского полка Федор Глинка принимает участие в войне 1805-1807 годов с Наполеоном. Первые бои, первые встречи с «летающей повсюду смертью», «которая попирала стонами все величие мирское»... 24 октября 1805 года в битве при Браунау, находясь на передовой, Глинка чуть не погиб, а вскоре, 29 октября, участвовал в бою в составе Апшеронского полка, прорвавшего передовую оборону и «доставшего победу концом своего штыка». В штыковой бой ходил он и при Аустерлице.
Возвратись в Россию, Федор Николаевич подает в отставку по болезни и поселяется в Сутоках. Там он приводит в порядок свои военные записи, и в 1808 году в Москве выходят в свет его «Письма русского офицера о Польше, австрийских владениях и Венгрии с подробным описанием похода россиян противу французов в 1805 и 1806 гг.». К тому же времени относятся и первые стихотворные опыты Глинки, напечатанные в 1807-1808 годах в журнале «Русский вестник». Сам же начинающий писатель, однако, чувствовал необходимость углубленного познания отечества, и в 1810-1811 годах он предпринимает путешествие по нескольким среднерусским губерниям {Значение волжского путешествия для становления личности и, следовательно, или деятельности Глинки, общественной и художественной, велико. В конце XVIII — начало XIX века, после «Указа о вольности дворянства» 1702 года и Жалованной грамоты дворянству Екатерины II, многие молодые дворяне, проводя значительную часть времени за границей, но только терпли духовную, нравственную связь с родной землей, но даже плохо знали по-русски. К чести Федора Николаевича, о нем этого сказать нельзя. Выйдя в отставку, он отдает силы познанию споен «малой родины» — земель вокруг Смоленска.}. Киев — Смоленск — истоки Днепра — верхняя Волга — Ржев — Тверь — Клин — Москва... Вот примерно путь, проделанный отставным офицером пешком и верхом, на перекладных, в лодках, по дорогам и рекам, с остановками в селах, городах и городках. Побывавший в Европе русский офицер так напишет потом об этом: «С сердечным удовольствием видел я, что благие нравы предков, вытесненные роскошью и нововведениями из нынешних городов, не остаются вовсе бесприютными сиротами на русской земле. Скромно и уединенно процветают они в простоте сельской. Не раз повторял я про себя достопамятное изречение Монтескье — «еще не побежден народ, хотя утративший войска, но сохранивший нравы свои».
В городе Ржеве Глинка составил жизнеописание Терентия Ивановича Волоскова. «Здешний механик, богослов и химик», как назвал его Федор Николаевич, родился в семье купца среднего достатка, имел много братьев, никогда и нигде специально не учился. «Созерцая в мире всеобщий неизменный порядок, — писал о нем Глинка, — которого ни бури, возмущавшие воздух, ни громы, потрясающие твердь, нимало не нарушают, он понял, что удивлявшее его некогда правильное движение нескольких стрелок в малых часах его отца есть не что иное, как самое слабое подражание в огромном строении природы». Помимо естественных забот о семье, Волосков всю жизнь занимался изобретением разных часов, в том числе астрономических, писал сочинения против раскола, отвратившее от заблуждений и суеверий многих ржевских жителей. Под старость Волосков стал заниматься астрономией. Позднее тема взаимосвязи времен — космического, исторического и личного, человеческого — станет одной из основных тем философской лирики последних десятилетий жизни поэта. Вернувшись из ссылки, он еще в конце тридцатых годов как бы откроет эту область своих раздумий почти дословным стихотворным воспоминанием об опыте Волоскова:
Не остались бесследными для Глинки и беседы с другим ржевским самоучкой, тоже купцом, Петром Ивановичем Демьяновым, который, занимаясь математикой и механикой, предсказал «летание по воздуху». «Но, овладев новой стихией, воздухом, — говорил Глинке Демьянов, — люди, конечно, не преминут сделать и ее вместилищем своих раздоров и кровавых битв. Тогда не уцелели бы и народы, огражденные морями!..» Не об этой ли беседе вспоминая, напишет через много десятков лет Глинка свое стихотворение «Две дороги» — о гордом человеке, который станет «человек воздушный» и, овладев сокрытыми силами природы, будет «смеяться и чугунке душной и каменистому шоссе»? Но гордое человечество должно оставить раздоры и вражду, опомниться. Молодой писатель не проходит и мимо социальных отношений, обращая внимание на связь их с бытием в целом. При этом уже тогда он обнаруживает крайне настороженное отношение к возможности буржуазного развития. Причина воцарившейся в мире несвободы, но Глинке, — сребролюбие. Особенно заметна в этом отношении молодая заокеанская республика. «Нет, нет, не стало уже Нового Света!» — записывает тогда он.
Волжское путешествии стало для молодого поэта подлинным воспитанием чувств. Мысль его еще проделает за долгую жизнь множество витков и изменений, а вот сердце Федора Николаевича останется тем же. «Нужно проездиться по России», — напишет позже Гоголь. «Русски», подлинно видевший свою страну, не будет искать счастья на чужбине, не покинет своею волею родной земли, не прельстится дальними странами».
Литературные симпатии Глинки принадлежали традициям гражданско-государственной, «высокой и витийственной» поэзии XVIII вена. И это определило его позицию в споре карамзинистов и шишковистов о языке. В 1811 году в «Русском вестнике» появляется его статья «Замечания о языке Словенском и о Русском, или светском наречии», в которой Глинка защищал «наречие славянское», называя его основой русского языка.
Свое первое стихотворение («Глас патриота»), напечатанное в «Русском вестнике», он посвятил Ломоносову. Но державинско-ломоносовская традиция не исчерпывала творческих устремлений Глинки. Намечается и другой источник ученичества молодого поэта — мечтательно-элегическая, «неземная» поэзия В. А. Жуковского.
Отечественная война 1812 года застала Глинку в Сутоках. Накануне, 10 мая, он записывает в дневнике: «Наполеон, разгромив большую часть Европы, стоит, как туча, и хмурится над Неманом. Он подобен бурной реке, надменной тысячью поглощенных источников; грудь русская есть плотина, удерживающая стремление, — прорвется — и наводнение будет неслыханно! О, друг! ужели бедствия нашествий повторятся в наши дни?.. Ужели покорение?.. Нет! Русские не выдадут земли своей! Не достанет воинов, всяк из нас будет одною рукой водить соху, а другою сражаться за Отечество!»
С приближением неприятеля, получив личный вызов от Милорадовича, надев «куртку, сделанную из синего фрака, у которой при полевых огнях фалды обгорели», присоединяется он к отступающей русской армии и становится волонтером. Вступить сразу в офицерский корпус Глинка не может — его никто не знает, а псе документы остались в горящих Сутоках. Он присоединяется к коннице генерала Корфа и отступает вместе с ним до Дорогобужа, а там примыкает к арьергарду генерала Коновницына. Волонтер — тот же солдат, только без формы. Он выполняет все солдатские обязанности и ходит в бой как рядовой. В неразберихе отступления никто не знает, что среди волонтеров офицер и дворянин. В этом звании он участвует и в Бородинском сражении. Глинка нашел Милорадовича только в Тарутинском лагере. Он был зачислен адъютантом генерала и после этого уже офицером — от поручика до полковника — участвовал во всех боевых действиях в первых рядах наступающей армии — от Малоярославца до Парижа. В середине октября Глинка — в числе первых офицеров, ведущих русские войска по берегам Нары, через осенние калужские леса. Почти каждый день штыковые бон. Малоярославец, Вязьма, Красный, наконец, Смоленск. А оттуда — дорога с боями до Березины, остановка в Вильне, освобождение Германии. За заслуги перед немецким народом король Пруссии наградил Глинку особым орденом «За военные заслуги». Весть о взятии Парижа застала Глинку в Вильне, куда он был направлен особым приказом и где произошла его встреча с В. А. Жуковским. Вскоре, как и многие русские офицеры — участники войны, он отправляется в Париж.
Ко временам европейского похода и взятия Парижа относятся проникновенные размышления писателя о сущности наполеоновских войн, буржуазной революции, о роли России в европейской истории.
Война 1812 года поистине была войной, в которой русская армия выполнила свое назначение «святого воинства» — воюя не только за Россию, но за свободу всех народов, за духовные и нравственные ценности всего человечества. В своем «Рассуждении о необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года» Глинка писал: «Война 1812 года неоспоримо назваться может священною. В ней заключаются примеры всех гражданских и всех военных добродетелей. Итак, да будет История сей войны... лучшим похвальным словом героям, наставницею полководцев, училищем народа и царей».
В конце войны полковник Глинка был награжден золотым оружием с надписью «За храбрость». Вернувшись домой, оп посвящает свое время описанию истории минувшей войны. В 1818 году в Петербурге выходит «Подарок русскому солдату» — сборник патриотических военных стихотворений Глинки. Большинство из них посвящено Апшеронсиому полку, в котором служил Глинка, — это естественно. Много стихотворений о партизанах — целый партизанский цикл. Большинство военных стихов Глинки было написано прямо на поле брани, перед боями или сразу после них, по ночам, на привалах.
Когда в 1818 году М. А. Милорадович занял пост военного губернатора Петербурга, полковник Глинка стал заведующим его канцелярией. В его формулярном списке значилось: «С ведения и по велению Государя Императора употребляем был для производства исследований по предметам, заключающим в себе важность и тайну». Отношение свое к службе Федор Николаевич всегда, всю свою жизнь стремился увязать с данным в юности обетом говорить всегда только правду. А потому он неизбежно обличал корыстолюбие, взяточничество, нечестность не только в личных беседах, но и в докладах, в том числе на «высочайшее имя», за что постоянно ощущал неприязнь начальника канцелярии гражданского генерал-губернатора Геттуна, человека ограниченного и не всегда чистоплотного в делах. Говорил Глинка правду и другим высокопоставленным чиновникам, и лишь покровительство Милорадовича спасало его от неприятностей. «Великодушным гражданином» называл Глинку А. С. Пушкин.
Занимаясь в основном службой, Глинка продолжает участвовать и в литературно-общественной деятельности. Став председателем Общества военных людей, объединившего офицеров — участников войны, и редактором «Военного журнала», он по частям выпускает «Письма русского офицера», которые благожелательно встречают представители всех кругов тогдашнего читающего общества. Не случайно Глинка ныне — личный друг и Карамзина, и Шишкова, и Рылеева, и Пушкина, и многих других. И несмотря на то что сам он, как мы уже знаем, принадлежал скорее к почитателям «старого слога», чем к «Арзамасу», литературные разногласия обходят его стороною. Уже после смерти Глинки в 1880 году жизнеописатель его А. К. Жизневский писал: «Великие события, коих Федору Николаевичу привелось быть очевидцем, и особенность его таланта сделали его народным писателем и истолкователем народных чувств. Вся Россия, читая его «Письма», не только видела перед собою, но и переживала вместе с их автором все важнейшие моменты Отечественной войны». То, что военная проза Глинки была по духу своему глубоко патриотичной, объясняется в конечном счете духом самой войны 1812 года — как и освободительная борьба двести лет тому назад, эта война была отечественной, народной, всесословной. И от Глинки как раз и ждали того, что он станет военным писателем, изобразителем широких полотен народной жизни. Однако жизнь и писательская деятельность Глинки сложились иначе. Глинка попадает в бурный водоворот политических событий.
В конце десятых годов Глинка вступает в масонскую ложу «Избранного Михаила». В масонстве его, человека пытливого и с воображением, привлекала скорее умозрительная сторона: «ключ к уразумению» мироздания. Вскоре Глинка по совету сына Н. И. Новикова Михаила вступил также в Союз Спасения, а затем и Союз Благоденствия и стал председателем Общества любителей российской словесности — своего рода «литературного филиала» этих союзов. Федор Николаевич надеялся через эти общества более деятельно и успешно осуществлять то, чем он уже занимался, будучи начальником канцелярии. Много размышляя в то время о сущности тирании и справедливого правления (эти размышления отражены в некоторых переложениях псалмов), Глинка видел причины тирании прежде всего в отступлениях власти от вечных нравственных заповедей, законов. Не конституционное ограничение власти было, по его мнению, необходимо, а широчайшее распространение во всем обществе правды, «веры и верности». Он полагал, что тайные общества со временем смогут стать открытыми органами общественной гласности, чем-то вроде старинной челобитной избы.
Особый предмет обличений Глинки, распространяемых им письменно через Союз Благоденствия, составляли чиновники, которые, прикрываясь своей политической благонадежностью, разворовывали народное достояние, продавая его иностранцам. Вот одна из записей его тех лет: «...городской голова Жуков, человек злого сердца, плохого ума, войдя в связь с иностранцами, продал им, в полном смысле сего слова, своих сограждан. Торгуя сам пенькою, он старается прежде и выгоднее всего сбыть собственный товар, и на сей-то конец останавливая все течению промышленности и торговли, делает неслыханные притеснения купечеству, из коего беднейшие страждут наиболее. Многие от притязаний его разорились, померли от печали, и, словом, нет ни одного честного купца, который не проклинал бы головы Жукова. Но он не только остается не смененным и не наказанным, но действует еще и губит людей свободно потому, что состоит в теснейших связях с Геттуном, платя ему 25 тысяч в год от думы за право красть у казны 400 тысяч ежегодно и сверх того уплачивая тоже немалую подать за право стеснять торги и промыслы и обижать купечество». Вообще основными задачами Союза Благоденствия, по мнению Глинки, должны были стать борьба за уничтожение военных поселений, за гласный суд, против злоупотреблений и небрежности уголовной палаты. Поддерживая благотворительные и обличительные мероприятия тайных обществ, он писал: «Благополучна та страна, где тюрьмы пусты, житницы полны, доктора ходят пешком, а хлебники верхами... крыльца судилищ заросли травою». Однако, не принимая идей буржуазного конституционализма, все более и более распространившихся в тайных обществах, он вскоре от их деятельности отошел, а в Северное общество вступить отказался...
О готовившемся восстании декабристов Глинка знал. Следуя правилам офицерской чести, молчал, но при встречах с друзьями, в частности с Александром Бестужевым, просил «не делать никаких насилий», полагая, что «на любви единой зиждется благо общее, а не на брани». В то же время он был убежден в обоснованности многих социальных и экономических требований, выдвигаемых декабристами, о чем нередко говорил с генерал-губернатором. Надо думать, что не без влияния Глинки Милорадович незадолго до гибели отпустил на волю всех своих крестьян.
В 1820 году в жизни Глинки произошло событие, имевшее для него роковые последствия: его посетил некий Григорий Абрамович Перетц, который, в частности, стал всячески убеждать его в необходимости использования в России ротшильдовских займов и влияния его компаний. Во всяком содействии подобным предприятиям Глинка отказал...
Через несколько дней после подавления восстания на Сенатской площади он был арестован. Основанием для ареста оказались... показания Григория Псротца о тайном обществе «Хейрут» («Свобода»), которое они якобы создали с Глинкой. Добившись встречи с Николаем I, Глинка стремится доказать императору, что обвинение против него — результат клеветы подспудных «доносителей» и «ловителей». В ответ император, помахав рукой над головой Глинки, произнес слова, вошедшие во все жизнеописания поэта: «Глинка, ты совершенно чист, но все-таки тебе надо окончательно очиститься».
9 июля 1826 года полковник Глинка отставлен от службы и сослан на жительство в Олонецкую губернию. Позже Федор Николаевич вспоминал, что именно там освободился он от губительных заблуждений — очистилось сердце, исправились помыслы. В одном из стихотворений времен карельской ссылки он записал: «В твоей живительной волне переродилось все во мне».
В Петрозаводске, определенный на службу в губернское правление, Глинка, помимо исполнения непосредственных обязанностей, много занимается исследованием Олонецкой губернии, жизни карелов, природы края. Давний интерес его к географии и краеведению отразился и на поэтическом труде — Глинка был первым переводчиком на русский язык великого карело-финского эпоса «Калевала». Кроме того, он пишет там две большие поэмы: «Дева карельских лесов» и «Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой», которые содержат разнообразные поэтические описания природы этого края. Но что самое главное — поэма «Карелия» стала началом совершенно новой полосы и в поэтической работе, и в жизни Федора Николаевича. Обратившись к событиям более чем двухсотлетней давности, к народно-освободительной борьбе начала XVII века, к временам чудесного возрождения погибавшей во внутренней розни и от внешнего врага России, поэт, опираясь и на личный опыт путешественника и воина, и на опыт истории, ясно и определенно выразил, где и в чем корни русской силы и славы...
Вернувшись из ссылки, Федор Николаевич поселяется в Твери, где он женится на Авдотье Павловне Голенищевой-Кутузовой, тоже писательнице. Супруги часто ездят в родовое имение Голенищевых-Кутузовых село Кузнецово Бежецкого уезда. Земля эта, населенная в основном карелами, жившими там со времен Петра I, оказалась очень привлекательной для Глинки — географа и краеведа. По поручению Географического общества он проводит исследования курганов и древних захоронений в районе Алаунских высот. Его работа «О древностях в Тверской Карелии» получает премию Географического общества. Через несколько лет Глинки переезжают в Москву и поселяются в доме на Садовой.
В 40-е годы Глинка много пишет, печатается — прежде всего в журнале «Москвитянин», газете «Московские ведомости». Именно в это время наиболее полно раскрывается его дар поэта-философа. Многое поняв и переосмыслив, он в душе своей остается все тем же «великодушным гражданином», каким знал его Пушкин. Федор Николаевич деятельно выступает против спаивания русского народа винными откупщиками, печатает об этом «народную повесть» «Лука да Марья». В условиях преступного нерадения бюрократии об этой беде подобные выступления свидетельствуют о выдающемся гражданском мужестве поэта. К этим же временам относятся и другие яркие образцы его прозы. Поэт принимает деятельное участие в подготовке и праздновании семисотлетия древней русской столицы, его очерк становится событием литературно-общественной жизни.
«Понедельники» в доме Глипок — заметное явление московского быта того времени. Среди знакомых и друзей Глинки — Тютчев, с которым он переписывается, Хомяков, Лажечников, крупнейший чешский ученый Павел Йозеф Шафарик. На «понедельниках» складывается обстановка, где память о войне 1812 года становится господствующим настроением. И когда разразилась Крымская война, отставной полковник вновь становится ведущим военным поэтом. Его стихи «Ура! на трех ударим разом», «Голос Кронштадту», «Сербская песнь» и другие распространяются в боевых листках русской армии, их переводят на самые разные языки, включая китайский и японский.
В конце 50-х годов супруги Глинки вновь поселяются в Твери, которую Федор Николаевич теперь уже не покинет до самой смерти. Это время — время раздумий писателя о своей жизни, о путях России, о мироздании. В 1860 году умирает Авдотья Павловна, с которой Федор Николаевич прожил 30 лет в любви и согласии. Детей у них не было, и нет нужды говорить, что означала эта потеря для старого уже человека. Будучи глубоко верующим, он обращается к усиленной молитве, чтению творений отцов церкви, проводит дни в уединении. Постепенно в нем оживают жизненные силы. Тверской друг Глинки А. К. Жизневский вспоминал: «Всем знавшим Федора Николаевича, который почти всегда и везде был неразлучен с женою, постоянно заботившеюся о нем и восхищавшейся им, казалось, что он, овдовев на семьдесят четвертом году своей жизни, не переживет свою жену... Но, к немалому удивлению, Федор Николаевич как бы обновился... в нем проявилась энергия и подвижность. Федор Николаевич интересовался научными и общественными вопросами, постоянно следил как за новыми открытиями в области естественных наук, так равно и за политикою, испещряя получаемые им газеты своими отметками пером». Глинку избирают гласным Тверской думы, он создает общество помощи бедным «Доброхотная копейка», ремесленное училище (ныне Калининский индустриальный техникум), руководит археологической частью вновь создаваемого Тверского музея, занимается исследованием состава воды в Волге и Тьмаке. В 1869 году выходит трехтомное собрание его сочинений.
Когда было объявлено об отмене крепостного права, Глинка написал несколько стихотворений, переполненных радостными чувствами. Однако скоро он увидел, что путь, по которому развивается пореформенная Россия, вовсе не соответствует ожиданиям. Глинка мог бы присоединиться к словам Н. А. Некрасова о том, что «Распалась цепь великая, Распалась и ударила Одним концом но барину, Другим но мужику». 12 марта 1867 года в письме к М. П. Погодину он пишет про обнищание тверских деревень. Вместе с обнищанием в деревне распространяется пьянство, в городах — «дух Америки», от которого «все отрицается, все извращается». Реально осознавая капиталистический путь развития страны, Глинка обращает особое внимание на то, что всеобщая власть денег приводит к утрате связи людей с родной землей, ведет человечество к небывалому досело угнетению.
В творчестве Глинки этого времени не случайно усиливается тема русской державы как государства, «удерживающего» мир от пропасти. Все чаще и чаще возвращается писатель к войне 1812 года. Когда русская армия в 1877 году начала борьбу за освобождение Болгарии, Глинка пишет стихотворения «Часовня Благовещенского моста», «Уже прошло четыре века» и ряд других, в которых вспоминал древние предсказания о грядущем соединении славян и греков в великом братстве и дружестве.
С годами «великодушный гражданин», все более обеспокоенный направлением развития страны, проявляет себя как человек с ярко выраженным практическим государственным мышлением. В начале 70-х годов он составляет начертание вопросов, которые, по его мнению, надо решить в связи с отменой крепостного права. Вопросы эти таковы: необходимость выкупа крестьянами земли на льготных условиях, строгого охранения лесов и ограничения их порубки, ограничение семейных разделов с целью предотвращения обнищания крестьян, оставления ими насиженных земель и ухода в города, закрытие кабаков и распространение в народе идеи трезвости, законное урегулирование отношений между землевладельцами и рабочими. Но главное — считал Глинка — сплочение, духовное единство народа. И не злоба, а только любовь — путь к исцелению. В письме к П. А. Вяземскому он писал: «В Европе и у нас... распространилось мнение, что общество больно, лежит уже на смертном одре и должно добить его долбнёю... Другие задумали лечить рапы насмешкою. Но что такое насмешка? — Игла, намазанная желчью: она колет, раздражает, а отнюдь не целит! Уксусом не утолить ран, для них нужен елей мудрости. Древние пророки... не играли в гумор, не смеялись, а плакали. В голосе обличителя, как в прекрасной задушевной музыке, должна дрожать слеза. Эта слеза падает на сердце и возрождает человека» (фонд Глинки в ЦГАЛИ).
Эти слова были, по сути, завещанием Федора Николаевича Глинки, обращенным не в последнюю очередь к отечественной словесности. В них итог вековой жизни.
Глинка скончался в феврале 1880 года в Твери. Похоронили его на кладбище Желтикова монастыря, рядом с могилой Авдотьи Павловны. Как герою Отечественной войны, награжденному золотым оружием, ему были отданы воинские почести: над могилой полковника Глинки был произведен ружейный салют.
Как писал крупный советский исследователь творчества Федора Глиаки В. Г. Базанов, Глинка всю жизнь пытался создать поэзию «большого государственного содержания». Поэт стремится к воплощению цельного мировоззрения, которое в наибольшей степени способствовало бы деятельной роли России как великой мировой державы во всех областях жизни — морально-нравственной, политической, военной. Этим определяется и своеобразие его стихотворного и прозаического труда, и литературный стиль. Именно поэтому с самого начала он примыкает к сторонникам «старого слога», связанного с именами Ломоносова и Державина и имеющего древнеславянские корни. Не случайны и жанры, в которых пишет молодой Глинка, — оды, переложения псалмов. Но, пожалуй, наиболее яркую страницу поэзии молодого Глинки составляют военно-патриотические стихи, вошедшие в сборник «Подарок русскому солдату». Такие стихотворения, посвященные героям двенадцатого года, как «Партизан Давыдов», «Партизан Сеславин», «Смерть Фигнера», составили целую эпоху, заложили основу всей дальнейшей историко-патриотической лирики. Сам же поэт остался верен этим стихам до конца своих дней, ибо гражданский пафос, служение отечеству, любовь к России и ее народу отчетливо просматриваются и в поэзии последних лет. Но уже и в ранних стихотворениях заметно стремление поэта к проникновению в суть мировых потрясений, к взгляду на мир в «его минуты роковые»:
пишет поэт о московском пожаре. И на этом же фоне появляется образ Дениса Давыдова как сына разбушевавшейся стихии:
В этом уже угадывается будущий поэт-философ.
В творчестве Глинки этого периода легко просматривается поэтический стиль русского классицизма (Ломоносов, Державин). Но в конце десятых годов Глинка-поэт уже не вполне чужд в карамзинскому направлению с его мечтательной, элегической настроенностью, тоже имеющей философскую окраску. Постепенно, в особенности во время и после карельской ссылки, поэт все более освобождается от условностей обоих направлений, как бы соединяя их в себе, и вырабатывает свой собственный стиль, соответствующий основным темам, точнее, думам своего философско-поэтического творчества. Поэтика Глинки сближается с поэтикой Шевырева, Тютчева, Вяземского, отчасти Хомякова. Тема взаимоотношения двух потоков времени — космического и исторического — пожалуй, и есть основная тема Федора Глинки. С одной стороны —
С другой — потерявший «вещее сердце» человек
Чем ближе к концу земной жизни, тем сильнее чувствует поэт неразрешимые рассудком противоречия, грозящие гибелью всему живому. Всю жизнь Глинка внимательно следил за состоянием естественных наук, развитием техники. Бурное развитие их в будущем предвидел он еще в молодости. Но уже в «Письмах русского офицера» он прямо указывал, что при условии погони за голой прибылью успехи техники и науки чреваты гибелью природы и самого человека. Но есть причина, считал он, я еще более глубокая — разлад между умом и сердцем: первое входит в сердце и выходит из него; второе — всеми нитями связано с умом. Это приводит к тому, что поэт называет «двойной жизнью»:
Но уход «в безбрежность», в неживую, безликую безбрежность — все же не выход. Выходом может быть только обращение — через сердце — лицом к лицу... Каков же путь к этому? Глинка считает — в подчинении ума сердцу.
Это не означает принижение ума, но, напротив, обретение им нового качества — возвышение его до сердца, внутренний труд души.
Именно тогда раскрывается мир, который выше и исторического, и космического времени, мир, соединяющий их, мир, «где тайной вечности объятья уже раскрылися врагам». Об этой светлой, световой основе мира говорит поэт:
В стихах 60-70-х годов поэт все чаще призывает занятых своекорыстием и расчетом современников опомниться: «Не пора ли? Не пора ли?» Ведь то, что поэту раскрывается «бессмертия тайна», приводит к тому, что он не может замыкаться в себе. Глинка, особенно в поздних своих стихах, не проповедует никакой мистической замкнутости — напротив, с чистой душой, открытым сердцем он идет к людям — отсюда и его военная поэзия, и стихотворения о Москве. Отсюда и внутренняя цельность его поэзии. О творчестве Ф. Н. Глинки и других поэтов, близких ему по духу, советский литературовед В. В. Кожинов писал так: «...можно сказать, что поэты тютчевской школы стремились создать «философскую лирику» или шире — «поэзию мысли»... Если рассмотреть проблему «поэзии мысли» во всем ее объеме и глубине, — писал он далее, — становится ясно, что это одновременно и содержательная, и формальная проблема, что обе стороны дела органически слиты, и речь должна идти о специфической художественной цельности».
«Художественная цельность» поэзии Федора Глинки включает мощный государственно-исторический пласт. Патриотическая поэзия Глинки развивалась непрерывно — от стихов о войне 1812 года, через поэму «Карелия», цикл стихов о Москве, написанных в 40-е годы, к патриотической лирике времен Крымской войны и, наконец, к произведениям 60-70-х годов. Уже начиная с 30-х годов «отечестволюбивая» тема перерастает в тему исторической судьбы России и сама по себе становится философской.
В стихотворении «1812 год. Отрывок из рассказа» Глинка говорит о нравственном смысле войны с Наполеоном. Через все стихотворение проходит противопоставление горящей, разграбленной Москвы и прощенного, сохраненного русскими Парижа.
Главная тема «Карелии» — тема нравственного единства народа как источника мощи государства. Там же возникает очень важная для зрелого Глинки мысль о Москве как сердце русской государственности. Полтора десятилетия спустя поэт создает свой «московский цикл»:
Внимание к вопросам государственной важности и мельчайшим деталям быта — «в поварне суетливый нож» — характерно для поэзии позднего периода. Собственно, такая совместимость самых разных планов бытия — особенность поэтики Глинки после «Карелии». Названное Тютчевым состояние «все во мне и я во всем» у Глинки обретает совершенно определенное воплощение в стихах. Ему действительно «равны и миг и век». И точно так же исторические события, коих поэт свидетель и участник, имеют выход в вечность и продолжение в ней; политические стихи Глинки и его философская лирика как бы перетекают друг в друга. Таковы все стихи о Крымской войне, о судьбах Константинополя. Особенно выделяется в этом отношении стихотворение «Береза, березонька, береза моя...», в котором главной темой становится сохранение духовных ценностей человечества.
Говоря о поэзии Глинки в целом, надо иметь в виду еще и следующее. Стихи его удивительно целомудренны, сдержанны, в них почти нет описания собственных чувств, интимных переживаний. Есть личность, но нет узко понятой индивидуальности. Встреча человека и огромного мира, космоса, целого мироздания — вот что главное в творчестве Федора Глинки. Отказ от своеволия, самопревозношения — вот причина этого. В одном из черновых своих стихотворений он пишет о том, что вышел прочь «из ладьи узкой и шаткой», и добавляет: «Волею звали ладью». Может, именно поэтому в поэзии зрелого Федора Глинки почти нет того, что называется «любовной лирикой». Более того, у него вообще почти нет стихов о себе самом.
С тем, что многие писания Глинки находятся как бы на «пределе поэзии», связаны и очевидные недостатки его стихов, ибо подходят к «пределу поэзии», за которым — невыразимое словами, туда, где поэтическое слово уже, собственно, затемняет действительность, — к области духовно-нравственной жизни; поэт иногда теряет сдержанность, утрачивает целомудрие — он переходит этот предел. Это более всего касается так называемых «опытов священной поэзии», к которым прежде всего относятся переложения псалмов и поэма «Таинственная капля». Вторгаясь в иную область, поэзия оказывается разрушительной стихией, в том числе в отношении себя самой. «Трость колеблемую не преломи и льна курящегося не возмути», — сказано в древности как раз о подобных «вторжениях». «Опыты священной поэзии» и в художественном отношении значительно слабее других стихов Глинки — они часто превращаются в риторику.
К «опытам священной поэзии» примыкает и «Иов». «Свободное подражание священной книге Иова», как назвал свою поэму Глинка, — это была попытка в рамках традиционной образности нарисовать целостную картину мира так, как он ее себе представлял. Одновременно обращение к древнему образу Иова многострадального объяснялось — об этом писал и сам поэт — особенностями его жизни: над «Иовом» он работал в основном в ссылке, а замысел поэмы возник во время заключения в Петропавловской крепости. Напряженные духовные усилия возвыситься над частным страданием, вера в конечную осмысленность бытия — главные мысли поэмы Глинки, связываемые им с традиционными образами. Одновременно в поэме содержится художественно осмысленная картина уровней вселенной, широкие натурфилософские полотна, размышления о сущности животного мира, за столетие как бы предвосхищающие поэмы Николая Заболоцкого. К числу очевидных недостатков «Иова» относится затянутость, некоторая монотонность, перегруженность поэмы трудным для прочтения словарем.
Этими же недостатками страдает и поэма «Таинственная капля». Она написана на сюжет средневекового апокрифического (то есть не включенного в церковный канон) сказания. Многие ее страницы, заставляющие вспомнить крупнейшее произведение отечественной живописи («Явление Христа народу» А. Иванова), — бесспорно, принадлежат высокой поэзия. Однако и в то же время в целом она растянута, проникнута отвлеченно-мистическими настроениями, которые, очевидно, поэт так и не смог преодолеть.
Проза Федора Глинки чрезвычайно многообразна. Это и дневники, и путевые заметки, и широко распространенный в начале XIX столетия жанр путешествия, и «народная повесть». В конце жизни Глинка пишет много очерков, печатает их в газетах и журналах. Черновые записи поэта представляют собой тетради, где стихотворный текст перемежается с прозаическим. Глинка записывал все с ним происходящее вплоть до снов и мгновенных состояний души. Все это вместе образует очень трудное для воспроизведения и напечатания явление, условно называемое «прозой поэта». Действительно, у Федора Глинки нет «беллетристики» в собственном смысле слова, это именно проза поэта. Прозой поэта она остается даже там, где Глинка предстает перед нами как археолог, историк или краевед. И всегда эта проза — россыпи набросков, зарисовок русской и чужеземной жизни, «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет»...
В «Очерках Бородинского сражения» есть очень яркие строки, через которые мы можем понять природу прозы Федора Глинки, да и его поэзии тоже. «Поставьте себя на одной из высот, не входя в Бородино, где-нибудь на Большой Смоленской дороге, лицом к Москве, и посмотрите, что делается за Бородином, за Колочею, за этими ручьями с именами и без имени, за этими оврагами, крутизнами и ямницами. Примечаете ли вы, что поле Бородинское, теперь поле достопамятное, — силится рассказать вам какую-то легенду заветную, давнее предание? О каком-то великом событии сохранило оно память в именах урочищ своих. Войня, Колоча, Огник, Стонец не ясно ли говорят вам, что и прежде здесь люди воевали, колотились, палили и стонали?» За видимостью, за внешним ходом событий писатель стремится выявить и многослойность мира, и невидимые нити, связующие времена и пространства, нити, за которыми стоит все та же «бессмертия тайна», строящая жизнь в ее глубине. События разных эпох перекликаются, «рифмуются» — это Глинка прекрасно видел именно потому, что был поэтом, — и выходят в вечность. «-..Все как океан, — писал Ф. М. Достоевский, — все течет в соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается». Проза Глинки являет это единство воочию. За событиями, скажем, 1812 года, писатель видит космические потрясения, следствия человеческих беззаконий. Историческая проза в этом смысле — продолжение философской лирики. И ход художественной мысли автора тот же: описание события — его смысл — выход в вечность — одухотворенный возврат к людям — служение отечеству как нравственный долг. Вот как, например, описывает Глипка сам 1812 год: «Начало его наполнено было мрачными предвестиями, томительными ожиданиями. Гневные тучи сгущались на Западе. Вслед за пламенною кометою многие дивные знамения на небе являлись. Люди ожидали будущего как страшного суда. Глубокая тишина и тайна господствовали на земле. Но сия обманчивая тишина была предвестником страшной бури. Взволнованные народы, как волны океана, и все силы, все оружие Европы обратилось на Россию. Бог предал ее на раны, но защитил от погибели. Россия отступила до Оки и с упругостию, свойственной силе и огромности, раздвинулась до Немана. Области ее сделались пространным гробом неисчислимым врагам. Русский, спаситель земли своей, пожал лавры на снегах ее и развернул знамена свои на чуждых пределах». «Высокий штиль», «старый слог» Федора Глинки в этой прозе — единственно возможный способ воплощения нераздельности мира, в коем природа, история и государственность нерасчленимы. Выдающийся русский советский философ профессор А. Ф. Лосев в своей недавно вышедшей книге «Проблема символа и реалистическое искусство» справедливо писал о тождественности «полноценного реализма» и «полноценного символизма». Это в полной мере относится ко всему лучшему, что написано Федором Глинкой — и в стихах и в прозе. Эпиграфом ко всем его сочинениям можно было бы поставить слова из сборника «Семисотлетие Москвы», вышедшего в 1847 году, в котором принял участие и Глинка: «Много в прошедшем поучительного для будущей судьбы нашей. Сложите вместе все происшедшее в человечестве; из сего сложения, как из сочетания букв и слогов, — образуется слово, которое скажет вам поучение о действиях благого и попечительного промысла; разверните свиток минувших лет собственной жизни вашей, и на нем вы увидите начертание той же тайны, которая совершается и в нас и нас ведет к спасению...»
КОММЕНТАРИИ
Литературное наследие Федора Николаевича Глинки огромно, причем очень значительная его часть не издана. Среди причин этого — разрозненность рукописей, большое количество черновиков, авторских вариантов. При жизни поэта было издано три сборника его стихотворений («Подарок русскому солдату». Спб., 1818; «Опыты аллегорий или иносказательных описаний, в стихах и прозе». Спб., 1826; «Опыты священной поэзии». Спб., 1826). Неоднократно в XIX веке переиздавались «Письма русского офицера», как полностью, так и отдельными частями, поэмы «Карелия» и «Иов», «Очерки Бородинского сражения», «народные повести». В 1869-1872 годах вышло собрание сочинений Ф. Н. Глинки в издании М. П. Погодина. В советское время произведения Глинки издавались неоднократно. Наиболее полное издание: Глинка Ф. Н. Избранные произведения / Вступ. статья, подготовка текстов и примеч. В. Г. Базанова — Л., 1957. — (Б-ка поэта. Большая серия). В освоение наследия писателя внесли вклад недавно вышедшие сборники «Поэты тютчевской плеяды» (М.: Сов. Россия, 1982) и «Федор Глинка. Письма русского офицера» (М.: Моск. рабочий, 1985). В настоящем издании стихотворения, не вошедшие в перечисленные выше издания, печатаются по собранию сочинений, журнальным публикациям и рукописям Ф. Н. Глинки, находящимся в ЦГАЛИ и Калининском областном архиве. Отрывки из «Писем русского офицера» печатаются по одноименному изданию 1879 года. Основой комментариев послужили главным образом примечания к советским изданиям Глинки, а также некоторые биографические и исторические материалы и собственные разыскания составителя.
СТИХОТВОРЕНИЯ
Стихотворения, отмеченные звездочкой, печатаются по изданию 1957 г.
Мечтания на берегах Волги* (с. 5). Впервые — Русский вестник. — 1812, — No 12. — II. — С. 134. Княжнин Яков Борисович (1742-1791) — стихотворец и драматург. Ваг — река в Карпатах. Текелли Эмерик или Имре Тёкёй — венгерский политический деятель. Авзония — Италия.
Военная песнь, написанная во время приближения неприятеля к Смоленской губернии* (с. 10). Впервые — сб.: Подарок русскому солдату. — Спб., 1818. — С. 60.
Картина ночи перед последним боем под стенами Смоленска ц прощальная песнь русского воина* (с. 12). Впервые — Сын отечества. — 1818. — No 24. — С. 192.
Песнь русского воина при виде горящей Москвы* (с. 16). Впервые — Сын отечества. — 1818. — No 17. — С. 188.
Авангардная песнь* (с. 18). Впервые — Подарок русскому солдату. — С. 98. Милорадович Михаил Андреевич (1771 — 1825) — выдающийся русский военачальник, любимый ученик А. В. Суворова, герой Отечественной войны 1812 года, граф. В 1818-1825 годах — военный генерал-губернатор Петербурга. Смертельно ранен 14 декабря 1825 года на Сенатской площади П. Каховским.
Тост в память Донского героя* (с. 19). Впервые — Сын отечества, — 1819. — No 2. — С. 78. Платов Матвей Иванович (1751-1818) — герой 1812 года, атаман Войска Донского, граф. Казачья конница Платова была знаменита по всей Европе.
Авангардная песня (с. 20). Печатается по сб.: Подарок русскому солдату. Над дунайскими брегами слава дел его гремит — речь идет о боевых действиях во время суворовских походов против Турции в конце XVIII века. Вязьма, Красный — города Калужской губернии. Осенью 1812 года русские части под командованием М. А. Милорадовича освобождали эти города от армии Нея. Ней Мишель (1769-1815) — маршал наполеоновской армии. Получил от Наполеона титул князя Москворецкого. Разбит Милорадовичем под Красным. После окончательного разгрома Наполеона расстрелян по приговору военного суда. Бухарест от бедствий спас — в 1806 году, во время русско-турецкой войны, Бухарест был освобожден частями, русской армии под командованием М. А. Милорадовича.
Партизан Сеславин* (с. 21). Впервые — Славянин. — 1827. — No 15. — С. 108. Сеславин Александр Никитич (1780-1858) — герой войны 1812 года, офицер русской армии, руководил партизанскими отрядами, действовавшими в тылах наполеоновской армии.
Партизан Давыдов* (с. 22). Впервые — Славянин. — 1827. — No 18. — С. 182. Давыдов Денис Иванович (1784-1839) — партизанский командир, герой войны 1812 года, позднее — генерал-майор, поэт, близкий друг А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, Ф. Н. Глинки.
Смерть Фигнера* (с. 23). Впервые — Северные цветы на 1826 год. — С. 16. Фигнер Александр Самойлович (1787-1813) — партизанский командир во время войны 1812 года. Действуя в тылах наполеоновской армии близ немецкого города Дессау, бросился в реку в утонул. Орловский Александр Осипович (1777-1832) — художник-баталист, 330 академик. Каменский Сергей Михайлович (ум. 1835) — командир корпуса во время войны 1812 года. Рущук — турецкая крепость на Дунае, взятая русскими войсками 22 июня 1811 года.
Ночная беседа и мечты (с. 28). Печатается по сб.: Поэты тютчевской плеяды. — М., 1982. — С. 199.
К Пушкину* (с. 29). Впервые — Сын отечества. — 1820. — No 38. — С. 231. Эроты — здесь: духи чувственности.
Сон* (с. 31). Впервые — Соревнователь просвещения и благотворения. — 1820. — No 10. — С. 206. Состояния, описанные в этом стихотворении и во многих других стихотворениях Ф. Глинки («Мои вожатые» и т. п.), в древней аскетике определяются как «прелестные» (то есть не истинные, мнимые). Борьба между «прелестью» и «трезвенным» духовным подходом свойственна Глинке на протяжении всей его жизни, вплоть до последних лет.
Судьба Наполеона* (с. 32). Впервые — Сын отечества. — 1821. — No 41. — С. 35. Ахейцы — греки времен гомеровских поэм. Термопилы (Фермопилы) — ущелье, узкий проход в горах Греции.
Мои вожатые* (с. 34). Впервые — Полярная звезда на 1823 год. — С. 285.
Осенняя грусть* (с. 36). Впервые — Сын отечества. — 1817. — No 42. — С. 151, под названием «Осеннее чувство».
Гусарская песнь* (с. 37). Впервые — Новости литературы. — 1823. — No 6. — С. 95.
Вопль раскаяния* (с. 38*). Впервые — Соревнователь просвещения и благотворения. — 1823. — No 3. — С. 284, под названием «Переложение псалма 6». Тимпан — древний музыкальный инструмент. Перун — здесь: гром, молния.
Молитва души* (с. 40). Впервые — Новости литературы. — 1823. — No 14. — С. 12, под названием «Подражание псалмам».
К Богу великому, защитнику правды* (с. 41). Впервые — Соревнователь просвещения и благотворения. — 1823. — No 11. — С. 148, с подзаголовком «Подражание псалму 34».
Созерцание * (с. 43). Впервые — Новости литературы. — 1823. — No 14. — С. 13, с названием «Подражание псалмам».
Сон русского на чужбине* (с. 45). Впервые — Северная пчела. — 1825. — No 74. — 20 июня. Стихотворение стало основой для народной песни «Тройка». Отдельно «Тройка» печаталась в «Русском альманахе» на 1832/33 год с примечанием: «Сия песня, сделавшаяся народной, в первоначальном своем виде составляла часть стихотворения Ф. Н. Глинки «Сон русского на чужбине». Она не была напечатана особо, и оттого ее вели с разными изменениями. Здесь помещается она по желанию самого сочинителя так точно, как вышла из-под изящного пера его».
Жатва* (с. 47). Впервые — Московский телеграф. — 1826. — No 13. — С. 3.
Набег запорожских Козаков из Сечи на Волынь* (с. 48). Впервые — Литературный музеум на 1827 год. — С. 232. Стихотворение примыкает к неоконченной повести Ф. Н. Глинки «Зинобий Богдан Хмельницкий, или Освобожденная Малороссия». В предисловии к повести Глинка писал: «Желая описать блистательную эпоху жизни героя, которая была вместе и незабвенной эпохой освобождения Малороссии, я старался получить о вей всевозможные сведения во время пребывания в Киеве, Чернигове и на Украине. Я собирал всякого рода предания, входил во все подробности и вслушивался даже в песни народные, которые нередко объясняют разные места истории». Написанное в начале 20-х годов, стихотворение появилось в печати, когда Глинка уже находился в ссылке. Речь в стихотворении идет о набеге на имения польской шляхты. Национально-освободительное движение волынских крестьян в середине XVII века соединилось с походами запорожцев. Сыромахи — волки. Степань, Горень, Клевань — большие волынские села. Кляттор (пол.) — монастырь.
Ловители* (с. 50). Впервые — Московский телеграф. — 1826. Стихотворение имеет биографический характер. Как уже отмечалось в послесловии, в начале 20-х годов Глинка был затянут в масонскую ложу «Избранного Михаила», а вскоре вступил и в филиальные масонские организации. По мере участия в масонской деятельности Глинка, оставаясь настроенным мистически, но, однако, будучи человеком независимым и самостоятельно мыслящим, начал постепенно отходить от масонства. Именно поэтому к нему и был подослан Григорий Перетц, сын известного винного откупщика Абрама Перетца. Сначала Глинка принимал Перетца радушно. Вскоре, однако, Перетц стал уговаривать его на содействие образованию в Палестине иудейского государства. Давая показания, Глинка вспоминал, что сказал тогда Перетцу: «Да Вы, видно, хотите придвинуть преставление света?» Одновременно Перетц добивался заключения соглашения между русским правительством и банком Ротшильда о больших займах. Накануне восстания декабристов он вел двойную игру, «ставя» и на правительство и на его противников. С одной стороны, он пытался войти в доверие к декабристам, с другой — сообщал Милорадовичу о готовящемся восстании, причем и в том и в другом случае вел разговоры о ротшильдовском займе. Одновременно Перетц вместе с семейством готовился к отъезду в Англию. После поражения восстания на Сенатской площади он оклеветал Глинку, приписав ему организацию вместе с ним, Перетцом, тайного общества «Хейрут» («Свобода»). Глинка, находясь в заключении и желая оправдаться, обращается к генералу Бенкендорфу, который был «братом» его по масонству, однако не получает ответа. Зная о масонской мести (ему, как отступнику, была уготована смерть), он и пишет стихотворение «Ловители». Поэт осознает истинную роль «братства», к которому сам принадлежал, и в последующих произведениях ведет с ним идейный спор. Стихотворение «Ловители» переходит в поэму «Карелия» в рассказ о бесовских искушениях, а в поэме «Иов» появляется и главный «ловитель» — сатана. В своем дневнике, хранящемся в Калининском областном архиве, в этой же связи он рассказывает о своей встрече в 1835 году в Твери со странницей Анюткой, исходившей пешком всю Россию, которая сказала ему и его будущей жене: «С вас обоих хотели сорвать голову, да Бог не выдал!» (Калининский областной архив, ф. 103, оп. 1).
Псалом 62* (с. 51). Впервые — Собр. соч. — Т. 1. — С. 249. Вольное переложение Псалма 62 написано в заключении. В. Г. Сазанов пишет: «Полагаем, что этот политический псалом направлен против Григория Перетца: Глинка встретил показания Перетца с явным озлоблением и раздражением, он категорически отрицал свою вину, просил произвести повальный обыск, говорил, что «за слово не судят...».
Песнь узника * (с. 52). Впервые с именем Ф. Н. Глинки — без десяти последних строк — в составе поэмы «Дева карельских лесов» (Петрозаводск, 1939). Ранее приписывалось А. Полежаеву или К. Рылееву. Во втором томе «Собрания сочинений декабристов» (Лейпциг, 1862. — С. 201) напечатано под именем Рылеева. Под его же именем напечатано и в III томе «Русской старины» (1871). По выходе этого тома Глинка написал письмо издателю «Русской старины» П. А. Ефремову, в котором говорил, что «Песнь узника» «отнюдь не Полежаева и нисколько не Рылеева; это просто одного моего знакомого». Разыскания В. Г. Базанова окончательно связывают это стихотворение с именем Федора Глинки. «Песнь узника» стала популярным городским романсом XIX века. Первая строфа стихотворения подвергалась в русской поэзии многочисленным вариациям вплоть до поэмы А. Блока «Двенадцать».
Песнь бродяги* (с. 53). Впервые — Глинка Ф. Избранное. — Петрозаводск, 1949. — С. 107. Хожалый — солдат полиции. Сибирка — арестантская. О, внешний мир (с. 55). Печатается по собранию сочинений.
Повсеместный свет* (с. 56). Стихотворение из «тюремной тетради» Ф. Глинки. Олонецкая песня* (с. 57). Впервые — альманах «Царское село на 1830 год.» — С. 240.
Засуха* (с. 58). Впервые — Денница на 1830 год. — С. 167.
Рождение арфы* (с. 59). Впервые — сб. «Современники», — Спб., 1863. — Т. 2. — С. 337. Вольный перевод из великого карело-финского эпоса «Калевала». Глинка был первым русским переводчиком этого эпоса. С рунами «Калевалы» Глинка познакомился в Петрозаводске от профессора Шегрена, исследователя угро-финских языков. В переводах Глинки отразился его интерес к краеведению и этнографии, а также стремление к единству народов России. Вейнамена (Вейнамейнен) — главный герой «Калсвалы», прародитель карелов в финнов. Арфа — вольный перевод Глинки, в «Калевале» — кантеле, национальный музыкальный инструмент.
Услуга от медведей* (с. 61). Впервые — Невский альманах на 1829 год. — С. 38.
Весеннее чувство* (с. 63). Впервые — Денница на 1830 год. — С. 90.
Купальня* (с. 64). Впервые — Альциона на 1831 год. — С. 68.
Странник (с. 65). Написано в годы карельской ссылки. Первоначально — в составе поэмы «Дева карельских лесов». Вернувшись из ссылки. Глинка обработал этот отрывок, сделал из него стихотворение и опубликовал в журнале «Москвитянин» (1846. — No 1). Печатается по тексту журнала.
Я долго, долго бы глядел* (с. 68). Впервые — Эвтерпа на 1831 год. — С. 167. Одно из немногих (если не единственное) любовное стихотворение Глинки. По-видимому, обращено к А. П. Голенищевой-Кутузовой, будущей жене поэта.
1812 год* (с. 69). Впервые — Галатея. — 1839. — No 34. — С. 501. Великий вождь Наполеон к нам двадцать вел с собой народов — армия Наполеона не являлась чисто французской и не защищала национальных интересов французского народа. Составленная из представителей большинства завоеванных стран Европы, она насаждала повсюду буржуазные отношения и так называемый Гражданский кодекс 1804 года. И за Москву ему прощал! — речь идет о манифесте, призывавшем русскую армию не разрушать Парижа и милосердно относиться к побежденным французам. Тексты правительственных манифестов были составлены государственным секретарем А. С. Шишковым. В завоеванном Париже не было разрушено ни одного здания, не было убито ни одного жителя.
Часомер (с. 73). Печатается по изданию: Глинка Ф. Н. Избранное. — Петрозаводск, 1949. Дума (с. 75). Печатается по сб.: Поэты тютчевской плеяды. — М., 1982. — С. 204-205. Составитель этого сборника В. В. Кожинов предположительно датирует его 1826-1830 годами. Нам представляется, что, судя по стилю стихотворения, оно скорее может быть написано уже после ссылки.
Постояльцы* (с. 77.) Впервые — Библиотека для чтения. — 1834. — Т. 3. — С. 22. Приказные — судебные исполнители.
Ангел* (с. 78). Впервые — Современник. — 1837. — Т. 7. — С. 146.
Воспоминание о пиитической жизни Пушкина* (с. 79). Впервые отдельным изданием. — М., 1837. Эмпирей — в греческой мифологии невидимый мир. Камены — музы. Певец Фелицы — Гаврила Романович Державин. Северная Пальмира — Петербург. Итака — родина Одиссея.
Погоня* (с. 85). Впервые — Альманах 1838 года. — С. 83. Автобиографическое стихотворение, в котором Глинка под видом погони описывает свою судьбу, встречу с А. П. Голенищевой-Кутузовой, преображение души. Бердыш — боевой топор. Кистень — ручное орудие в виде гири на ремне. Повода из шамаханских — восточного изготовления, сделанные в Шемахе. Сыта — мед с водой.
«Если хочешь жить легко...» (с. 87). Печатается по сб.: Поэты тютчевской плеяды. — С. 233.
Иная жизнь (с. 88). Печатается по сб.: Поэты тютчевской плеяды. — С. 194.
Прояснение (с. 89). Печатается по сб.: Поэты тютчевской плеяды. — С. 203. В. В. Кожинов предположительно датирует его, как и «Думу», 1826-1830 годами. Как и в случае с «Думой», нам представляется, что это стихотворение 30-х годов.
Музыка миров (с. 90). Печатается по сб.: Поэты тютчевской плеяды. — С. 234-235.
Москва* (с. 92). Впервые — «Москвитянин. — 1841. — No 1. — С. 29. На семи твоих холмах — семь холмов являются бытийно-символическим образом мирового царства: на семи холмах стояли Иерусалим, Рим и Константинополь. Иван-звонарь — колокольня Ивана Великого (Иоанна Лествичника) в Кремле. Град срединный, град сердечный — в императорский период русской истории Москва, перестав быть государственной столицей, оставалась духовным центром России (Москва — сердце, Петербург — голова); венчание царей на царство совершалось по-прежнему в Москве, в Успенском соборе.
Рейн и Москва* (с. 93). Впервые — Москвитянин. — 1841. — No 7. — С. 7-9.
Тайны души (с. 95). Впервые — Поэты тютчевской плеяды. — С. 232. Печатается по этому изданию.
Славное погребение* (с. 96). Впервые — Москвитянин. — 1850. — No 2. — С. 184.
Два я* (с. 97). Впервые — Маяк. — No 15. — С. 25.
Песнь русских воинов (с. 98). Написано в 40-е годы. Популярная песня того времени, музыка написана И. Г. Маурером. Текст печатается по рукописи Ф. Н. Глинки (Калининский областной архив, ф. 103).
Заветное мгновение (с. 99). Печатается по сб.: Поэты тютчевской плеяды. — С. 227.
Раздумье (с. 100). Печатается по сб.: Поэты тютчевской плеяды. — С. 228.
Когда б (с. 101). Впервые — Глинка Ф. Н. Собр. соч. — Т. 1. — Составитель приводил это стихотворение целиком в своей книге «Федор Глинка» (М., 1984).
«Все сущности вместив в себе природы...» (с. 103). Печатается по сб.: Поэты тютчевской плеяды. — С. 240.
К портрету* (с. 104). Впервые — Маяк. — 1843. — No 16. — С. 11.
«И вот: два я во мне, как тигр со львом...» (с. 105). Печатается по сб.: Поэты тютчевской плеяды. — С. 241.
«В выси миры летят стремглав к мирам...» (с. 106). Отрывок из стихотворения «Жизнь анахоретов». Печатается по сб.: Поэты тютчевской плеяды. — С. 195.
Московские дымы (с. 107). Впервые — Невский альманах на 1847-и и 1848-й гг.; Вып. 1. — С. 37-39. Печатается по сб.: Глинка Ф. Письма русского офицера. — М., 1985. — С. 269-271. Стихотворение входит в «Московский цикл» и написано к 700-летию Москвы. К «Московскому циклу» примыкает и рукописный очерк «Город и деревня» — о Петербурге и Москве. В связи с образом «сердечной» Москвы там, в частности, сказано: «В Городе всякий есть нота. приписанная к своей линейке, цифра, гаснущая в своем итоге, математический знак, втиснутый в свою формулу. И все эти знаки, формулы и цифры оставляют длинную выкладку — задачу вечно решающуюся, никогда и никак не решенную! Одне цифры уничтожаются, другие поступают на их место, а задача все тянется!.. В Деревне многие считаются сами единицами, в Городе могут быть они только при единицах! — Сделаем еще сравнение: в Городе каждый цветок прилежал к какому-нибудь букету, каждая буква к какой-нибудь строке. В Деревне цветы еще по букетам не разобраны и буквы в строки не втиснуты: до иных не дошел черед, другие уже из череда вышли! те и другие в ожидании поступления в дело живут, растут и обретаются как-нибудь, на авось, как кому сподручнее! Много простора в Деревне: улицы тесны, а жить широко! В Городе, никто не дома! В Деревне — всякий у себя!.. В Городе никто почти не знает, кто живет у него за стеною? — В Деревне почти всякий знает всякого! В Городе нужна голова, в Деревне — сердце; в Городе Гражданственность, в Деревне — семья! И в этой семье Вас любили по-семейному! Поступая в Город, где будете и находиться при единицах, не забудьте Деревни, где Вы сами были Единицею!!!» (Калининский областной архив, ф. 103).
Чего-то нет (с. 109). Опубликовано в первом томе собрания сочинений (1869). Составитель полностью приводит это стихотворение в книге «Федор Глинка». Горлик — голубь.
Ф. И. Тютчеву (с. 110). Печатается по сб.: Поэты тютчевской плеяды. — С. 196.
Утренний вздох (с. 111). Печатается по автографу Ф. Н. Глинки, хранящемуся в Калининском областном архиве (ф. 103). «Утренний вздох» примыкает к знаменитому патриотическому стихотворению Глинки «Ура! На трех ударим разом!».
В защиту Поэта* (с. 112). Впервые — Глинка Ф. Избранное. — Петрозаводск, 1949. — С. 150. К стихам о судьбе и призвании поэта примыкают и философские размышления Глинки о «рифме» как внутренней сущности мироустройства, проявления единства мира (он здесь идет вслед за Е. А. Боратынским):
Воспоминанье о былом* (с. 113). Впервые — Русский архив. — 1875. — No 12. — С. 422. Стихотворение опубликовано в сб.: Глинка Ф. Н. Избранные произведения. — Л., 1957, под названием «Стихи о бывшем Семеновском полку» без последней строфы. Настоящее название и последняя строфа восстановлены по рукописи Ф. Н. Глинки. «Ностальгическое» стихотворение Глинки, написанное по поводу возвращения из ссылки его друга, бывшего декабриста И. Д. Якушкина в 1856 году. Якушкин наш в объятьях сына — Евгений Иванович Якушкин привез больного отца в родовое имение Якушкиных Новинки.
«Об улучшении хозяйств вели мы повесть...» (с. 115). Калининский областной архив, ф. 103. В этом и последующем отрывках отчетливо выражено отношение поэта к буржуазно-капиталистическому миру и несомой им бездуховности.
«Умней Европа — я не спорю!..» (с. 116). Стихотворение из письма Ф. Н. Глинки к князю П. А. Вяземскому (ЦГАЛИ, ф. 141).
«С духом, лестью омраченным...» (с. 117). Калининский областной архив, ф. 103. Не пора ли? (с. 118). Калининский областной архив, ф. 103. Кошут Лайош — руководитель восстания в Венгрии. Мазини (Мадзини) — руководитель «Молодой Италии», масон. По словам Б. Муссолини, идеи Мадзини явились одним из основных источников идеологии фашизма. Фива, Шираз — древние погибшие города. Духи... пишут ножками столов — речь идет о повальном увлечении спиритизмом среди российского дворянства середины XIX века, которого не избежал и сам Глинка.
Буква и дух (с. 120). ЦГАЛИ, ф. 141. Но будет время — выйдет в поле Пророк и возгласит костям — см. примеч. к IV ч. поэмы «Карелия» («Господь повел меня из града...»).
«И жизнь мировая потоком...» (с. 121). Отрывок (Калининский областной архив, ф. 103).
Осень (с. 122). Впервые — Современники: Сб. литературных статей, посвященных памяти А. Ф. Смирдина. Печатается по сб.: Поэты тютчевской плеяды. — С. 243.
Что делать?* (с. 123). Впервые — Собр. соч. — Т. 1. — С. 319.
Слезы умиления* (с. 124). Впервые — Собр. соч. — Т. 1. — С. 291.
«Солнце землю греет...» (с. 125). Рукопись хранятся в Калининском областном архиве (ф. 103).
Весна (с. 126). Впервые — Собр. соч. — Т. 1. Составитель приводит это стихотворение в книге «Федор Глинка».
Ты наградил (с. 127). Рукопись хранится в Калининском областном архиве (ф. 103).
Две дороги* (с. 128). Впервые — Глинка Ф. Избранное. — Петрозаводск, 1949. — С. 154.
КАРЕЛИЯ, ИЛИ ЗАТОЧЕНИЕ МАРФЫ ИОАННОВНЫ РОМАНОВОЙ
Над поэмой («описательным стихотворением») «Карелия» Федор Глинка работал в ссылке, она печаталась сначала по частям, а в 1830 году вышла отдельным изданием. По выходе поэма вызвала сочувственные отклики у представителей почти всех направлений литературной жизни. Её высоко оценил А. С. Пушкин. «Изо всех наших поэтов Ф. Н. Глинка, может быть, самый оригинальный», — писал он в связи с нею (Лит. газ. — 1830. — No 10. — 15 февр.).
Исследователь творчества Глинки В. Г. Базанов пишет: «Фактически в «Карелии» объединены три сюжета: исторический — о Марфе Иоанновне Романовой, сосланной Борисом Годуновым в Толвуйский погост; рассказ монаха-отшельника о прибытии его в Карелию; фольклорно-этнографический, состоящий из картин карельской природы и изображения быта северных крестьян». За основу поэмы взяты подлинные события времен смуты начала XVII века. В 1603 году семья Романовых-Юрьевых, принадлежавшая к старинному московскому боярскому роду, была схвачена по приказу Бориса Годунова по подозрению в попытках извести царя и захватить власть. Однако подлинной причиной отношения к Романовым были, во-первых, близкое свойство их с династией Рюриковичей (через Анастасию Романовну, первую и любимую жену Ивана Грозного, с которой был связан наиболее плодотворный период его царствования, период взятия Казани и «собора примирения»), а также народная любовь к боярину Никите Романовичу, бывшему, с одной стороны, приближенным Грозного царя, а с другой — не запятнанным в опричнине. Его сын, Федор Никитич, был пострижен по приказанию Бориса Годунова в монахи с именем Филарета, тем не менее продолжал заниматься государственной деятельностью. Во время польского нападения он был в Польше в составе русского посольства. На требования признать власть польского королевича Владислава ответил отказом, за что был брошен в темницу. Жена Федора Никитича также была пострижена в 1603 году и сослана в Олонецкий край, где жила как инокиня Марфа. Народное ополчение 1610-1612 годов, возглавляемое Мининым и Пожарским, освобождало Москву от поляков под знаменем восстановления русской государственности на исторически сложившихся основах. Однако из-за прекращения коренной династии Рюриковичей встала необходимость выбора царя — основателя нового царствующего дома. Такой выбор был сделан «советом всея земли» (земским собором) в марте 1613 года. Царем стал Михаил Федорович Романов, тогда пятнадцатилетний юноша. Избрание царя было прежде всего выбором рода, связанного с Рюриковичами, с одной стороны, не запятнанного ни в опричнине, ни в сотрудничестве с захватчиками — с другой. Это было победой одновременно дворянства (тогда служилых людей в самом широком смысле), горожан, купцов, «черного» (свободного) крестьянства и казачества над разлагавшейся боярской верхушкой. В 1618 году архимандрит Филарет стал патриархом Московским и всея Руси. Для понимания символики поэмы «Карелия» следует также помнить, что в средневековой византийской и русской письменности («Откровение Мефодия Патарского» и другие источники, связанные с Книгой Даниила), а также в народных песнях и духовных стихах с именем царя Михаила, ведомого его небесным покровителем Михаилом Архангелом, связано освобождение от нечестивых и торжество правды.
Сочувствие, которое вызвала «Карелия» в литературных кругах, не полностью было разделено людьми, стоявшими ближе к церкви. Это касалось прежде всего стихотворных переложений священных текстов и отрывков из творений отцов церкви. Выражавший это мнение А. Галахов писал в связи с «Карелией»: «Кто знаком с творениями великих пустынножителей, тому не трудно видеть, на сколько их исповедь ощущений и созерцаний, патетизмом религиозного одушевления, плодовитостью духовной жизни превосходит образцы лирических излияний автора, слишком общих, скудных и почти бесхарактерных» (журнал Министерства народного просвещения. — 1875. — Ч. CXXXII). То же самое касается, впрочем, и остальных подобных переложений и «духовных стихотворений». Сегодня совершенно очевидно, что сила «Карелии» прежде всего в осмыслении истоков русской государственности, ее исторических основ, источниках ее силы и крепости. Интересна и «фольклорно-этнографическая» сторона ее. Надо сказать, что в отличие от многих европейских и американских книг «о туземцах» в поэме Глинки нет чувства превосходства, национальной кичливости. Являясь одновременно поэмой об истоках дружбы и сплочения народов России, «Карелия» раскрывает одну из важнейших для дальнейшего труда Глинки тем — тему Москвы как сердца российского общегосударственного и народного единства.
Введение (с. 131). Россини Джоаккино (1792-1858) — итальянский оперный композитор. Повенчанка — небольшая речка близ Петрозаводска.
Часть первая (с. 136). Самоохотный царь — в народных представлениях о государстве строго разделялись законный, венчанный государь и царь «самоохотный», захвативший престол неправдой; царство царя самоохотного неизбежно так или иначе гибнет. Крайнее выражение «самоохотности» — самозванство, присвоение себе заведомо чужого, законного царского имени. Толвуя — местность в Олонецком крае, где был расположен Толвуйский погост, куда была сослана Марфа Иоанновна. Смирна — греческий город в Малой Азии. Иемия — Йемен. Едем (Эдем) — рай. Вифлеем — город, где родился Иисус Христос. Младая Лазаря сестра — по Евангелию, Мария, сестра Лазаря, воскрешенного Христом.
Часть вторая (с. 143). Шунга — местность в Карелии. Лапландцы (или лопари) — угро-финская народность саамов, живущая на Кольском полуострове, на севере Финляндии и Швеции. Мстислав и Редедя — тмутараканский князь Мстислав Владимирович и касожский богатырь Редедя, поединок которых, по летописи, решил в 1022 году исход борьбы между Русью Тмутараканской и касогами. Байя — древнеримский приморский город близ Неаполя. Марон Публий Вергилий (70-19 до н. э.) — древнеримский поэт, автор «Энеиды». И в их работах сокровенных был светоч — мертвая глава. Но жизнь из-за нее светилась! — «свет» алхимиков — мнимый, обманный, «прелестный», как и «астральный свет» других мистических учений. Патмос — остров в Эгейском море, где апостол Иоанн Богослов получил и записал Откровение (Апокалипсис). Омир — Гомер. Суна — река, на которой находится водопад Кивач.
Часть третья (с. 157). Соломон — царь древнего Израиля. В средневековье ему приписывалось множество «отреченных» книг, одну из которых упоминает Глинка. Сказки про Илью — здесь: Илья Муромец, богатырь Киевской Руси. Иеруслан — Еруслан Лазаревич, герой русских сказок и песен. Уткин Николай Иванович (1780-1863) — русский художник-гравер. Мурма — Мурманский край, Кольский полуостров. Укша, Косалма, Конче — карельские селения.
Часть четвертая (с. 167). Он созерцания путем взошел на высшие ступени духовности — монах, герой поэмы, принадлежал к числу исихастов (греч. «исихия» — молчание), учеников фессалоникийского архиепископа Григория Паламы. Исихастское движение началось в Греции, охватило южнославянские страны и Русь. Советский исследователь Г. М. Прохоров писал: «Не переставая спасаться от «мира», эти люди почувствовали себя в силах начать «встречное» движение — в мир, к миру. В исихастском движении можно, проецируя его на план жизни общества, наметить ряд фаз или стадий: «келейную», «теоретического выражения» и «общественно-политическую» (Прохоров Г. М. Повесть о Митяе: Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы. — Л., 1978. — С. 11). Ставшая в XV веке центром православия, Русь переживала невиданный подъем исихастского движения — «Домострой» предписывает исихастскую практику простым мирянам.
Сивиллы — древнеримские предсказательницы. Господь повел меня из града — переложенная Глинкой 37-я глава пророчества Иезекииля («видение сухих костей»), читаемая на утрени Великой Субботы (накануне Пасхи), толкуется как прообраз всеобщего воскресения мертвых. Израиль — по православному толкованию Израиль («народ Божий») — сама церковь, прообразом которой был древний народ Израиля. После распятия Иисуса Христа израильский народ утратил свою богоизбранность. Где власть Аполиона? — Аполион в Апокалипсисе — смерть, небытие, враг рода человеческого. И преклонить свою главу к святым мощам в святом соборе! — после венчания на царство в Успенском соборе Кремля царь шел поклониться мощам святых и могилам своих предков-предшественников в Архангельский собор.
ИОВ. СВОБОДНОЕ ПОДРАЖАНИЕ СВЯЩЕННОЙ КНИГЕ ИОВА
Ф. Н. Глинка работал над поэмой «Иов» во время карельской ссылки и после нее. Обращение поэта к древнему образу Иова многострадального во многом связано с обстоятельствами личной жизни Глинки, прежде всего несправедливым, как он считал, осуждением. В предисловии к одному из изданий поэмы Глинка писал: «Тогда на берегах величественных озер, — этих огромных зеркал, в которых отражалось небо Севера, в местах, загроможденных обломками какого-то древнего мира, — раскрыл я опять книгу Иова, — и как изумился, не найдя в ней прежней неясности... Душа невольно сроднилась со страдальцем: века исчезли, расстояния не стало... Я понял его муки, разгадал тайны скорби, непостижимой для счастливцев мира». Глубоко личное восприятие «Книги Иова» отразилось и на стиле поэмы. В. Г. Базанов писал об этом так: «Если говорить о сюжете стихотворения «Ловители», то он совпадает с поэмою об Иове и «злоначальнике-ловителе». Грустная повесть об Иове то и дело перекликается с медитациями олонецкого ссыльного, и очень часто грань между библейским эпосом и лирикой стирается, объективное сливается с субъективным, и наоборот. Из лирического дневника прямым образом переходят в поэму отдельные строки, и поэма вбирает в себя стилистические и фонетические особенности медитативного стиля глинковской лирики». В «Иове» намечаются многие темы, становящиеся главными в философской лирике 40-70-х годов.
Чересчур вольное обращение автора со священным текстом вызвало многолетнюю задержку книги в петербургском комитете духовной Цензуры — поэма вышла только в 1859 году отдельным изданием. При всей значительности и философской многогранности «Иова» на поэму вполне распространяется уже сказанное ранее об очевидных недостатках глинковской «священной» поэзии. Как уже отмечалось в предисловии, некоторые стороны поэтического философствования Глинки — во многом это относится к «Иову» — нашли продолжение, разумеется, в рамках иного мировоззрения, в поэзии XX века, в частности в поэмах В. Хлебникова и Н. Заболоцкого.
«Свободное подражание священной книге Иова» посвящено жене поэта, Авдотье Павловне Глинке, урожденной Голенищевой-Кутузовой, с которой он познакомился в Твери после возвращения из ссылки. А. П. Глинка была известной писательницей, автором книги «Жизнь Пресвятой Богородицы», создательницей обществ помощи бедным. По воспоминаниям современников, Федор Николаевич был единомыслен и неразлучен с нею до самой ее смерти (в 1860 году). Отрывки из поэмы «Иов. Свободное подражание священной книге Иова» печатаются по изданию 1859 года.