Поэмы. Драмы

ПОЭМЫ

КАССАНДРА

В. А. ЖУКОВСКОМУ В уединеньи сладком возрастая, В твой голос вслушалась душа моя; И се! вдруг оперилась молодая: Тобой впервые стал Поэтом я! С того часа, меня не покидая, Небесных муз прелестная семья Мне подала восторженную лиру, Мне показала путь к иному миру! Певец! прими певца родного дар! Внемли, чему был первый ты виновник, И если мой тебя подвигнет жар, — О верь! — мне лавром будет тот терновник, Который растерзал мое чело, — И гордый презрю я земное зло! К АНГЕЛУ ВДОХНОВЕНИЯ Тебя назвать я не умею, Но чувствую в своей крови, Но пламенем священным тлею И знаю радости твои. Невежде ужас, страх злодею, Дух песней, света и любви, Сердечной ночи ясной зритель, Тебя зову, о мой властитель! — Не ты ль вселяешься в пророка И возжигаешь в нем пожар? Берешь весь мир из урны рока И отдаешь любимцу в дар! Гляди ж, — сияющего ока Не тьмит земной сгущенный пар: Века, судьбы и поколенья Он зрит в минуту вдохновенья! Но ах! едва восторг покинет Тобой пылавшего певца И жар, прелестный жар остынет, — Ему затворятся сердца, Видение златое минет; Лишен волшебного венца, Игра страстей, добыча хлада, Он ринут с неба в бездну ада! Кто ты, о мощный, дивный гений, Источник счастия и мук, Отец крылатых песнопений, Наставник смертных, бич и друг, Живой податель наслаждений, Убийственный душе недуг? Речешь — и процветут народы; Речешь — и в бурях гибнут роды! Кто ты? — не падший ли Денница, Кого в день кары и чудес Сразила вечная десница? Из сонма чистых ты исчез, — Так гаснет ночию зарница! Но в ссылку райский блеск принес — И, полный невредимой жизни, Тоскуешь о святой отчизне! Ты любишь имя Аполлона, Камен прекрасного царя, Ты сходишь в рощи Геликона И, воздух в пламень претворя, Летишь по своду небосклона, Бежит впреди тебя заря; Пылает твердь, тобой объята; Ты льешь моря огня и злата! Не много их, тобой избранных, В сынах праматери земли; Мал сонм бессмертием венчанных; Тебя не многие нашли! Но славных жертв, тебе закланных, Горе возникших из пыли, Тобой растерзанных стрелами, Ты кроешь вечными лучами! Тебе тот чудный ум причастен, Который презрел Альбион,[1] И, своенравен, смел и страстен, Отверг оковы и закон, Лишь над собой одним не властен; Он дик и в горесть погружен; Поет Гаура и Манфреда, И трепет душ его победа! И я за ним парить дерзаю; Кассандру скорбную пою: Ему, о музы, посвящаю, Ночному барду, песнь сию! — Но что и что я ощущаю? — Проходит холод грудь мою, Дрожу, колеблюсь, и перуны И рвут и движут сердца струны! ---- Звезды яркие сияют, Не колыхнет океан, Гулы песней умолкают, Умолкает шумный стан. Но на черном лоне мрака Дым восходит к облакам, Бледный, тусклый свет призрака Бродит грозный по горам. Вся в лучах пылает Ида: К ней неистовый Зевес Сходит с трепетных небес, С ним воссела Немезида! Путник искры взоров гневных Видит в пасмурной ночи; Робкий гость краев полдневных, В страхе шепчет: «То мечи, То доспехи в тучах душных; Шлем сверкает, блещет щит, Вспыхла брань полков воздушных!»[2] Взглянет, станет и дрожит. Вдруг послышит клик победный, Дикий вой средь тишины И далече той страны Побежит немой и бледный! В камень плещут, пенясь, волны. Между черных кораблей Изредка мелькают челны, Окрыленный рой теней; Вслед за ними в недрах бездны Реют локоны огней;[3] Стан и свод глядятся звездный В пропасть дремлющих зыбей, Но костры уж потухают; Полуночной стражи зов Реже слышен меж шатров: Брег и море засыпают! Из унылого тумана, Из раздранных облаков Не выглядывай, Диана, Не всходи из-за лесов! — О, не лей лучей отрадных На пустынную страну, Где лишь крики вранов жадных Будят смерть и тишину! Слух мой полон слез и стона, В душу входят боль и страх: Троя стала угль и прах! Нет уж боле Илиона! — С треском рухнули чертоги, Пал священный Фебов храм, Все разгневанные боги, Все покинули Пергам! Падших стен его обломки Озаряет свет луны; Зевса смелые потомки В хладной тьме погребены! Там, где некогда герои С звучных, гордых колесниц Смерть метали из десниц, В поле ратном смолкли бои! Чья здесь высится могила? Ах! на бреге вражьих вод Не увидят уж Ахилла: Быстрый в брань не потечет! Не поверит он обиды, Не прольет горючих слез В лоно матери Фетиды! Он блеснул и вмиг исчез! — Здесь, в виду аргивян стана, Близ плачевных, падших стен, Он возлег в покой и тлен. Мрачен вид его кургана! Но кто на нем младая эта дева? Или в прозрачной тьме Вдруг вышла тень из мертвого Эрева И стала на холме? Власы ее развеял ветр порывный; Уныла и бледна, Лицо красы пленительной и дивной, В ночи стоит она! Кто близ нее, кто старец сей угрюмый, К ней устремивший взгляд? Почто на нем мучительные думы, Как камень, тяготят? Святая дщерь кровавого Скамандра, На жертву эвменид, Так на тебя, злосчастная Кассандра, Он трепетный глядит! Окрест все спит, весь мир, как в недрах гроба, Повержен в немоту; Они стоят, они безмолвны оба И смотрят в темноту! — И се — или тужащей Филомелой Дубрава потряслась? О стон души, навек осиротелой! Се твой, Кассандра, глас! Кассандра Почто я встретилась с тобою, Любимец Локсиев,[4] Калхас? Почто, в молчанье погружась, Идешь за скорбною рабою? Что, что возводишь на меня Сей взор живого ожиданья? — Безумец, устрашись огня! Не жди благого предреканья! Ужасен бог груди моей, Источник дикого страданья! Едва сорвет покров с очей, Вдруг умирают упованья! Счастлив, в ком призраки и сны, Живят надежды и желанья! В годину светлой тишины, Не слепотою ли блаженны, Текли Пергамовы сыны Под свод дерев уединенный? Не сном ли были обольщенны, Когда в услышанье луны, Да мирно идут их печали, — Духам подземной глубины Болезни жизни возвещали?[5] Увы! священной Трои нет! Рассказы их минувших бед От звезд пощады не призвали! И я — бессильная мечта Меня изгнала в мрак тумана На зов прелестного обмана — Я с верой притекла сюда. Мне миг из чаши заблужденья Вкусить дозволил Аполлон, — На миг единый умягчен, Не прояснял Кассандры зренья! Уже чрез ночь крыло забвенья Простер на греков демон снов, — Я поднялась от их шатров, Да совершу обряд отцов, Да утолю души влеченья... Вдруг вижу Фебова жреца На темной высоте кургана, И вдруг очнулась бездыханна: Узнались вещие сердца! О старец, взор твой исступленный Разрушил отдых мой мгновенный! Зрю снова бедства без конца! Калхас Дева скорби, жрица Феба, Старца ветхого забудь! Под щитом немого неба Облегчи святую грудь. В бездну дремлющей лазури, В тишину, и в ночь, и в даль, В уши моря, гор и бури Лей души своей печаль! И меня своим пророком Мне на гибель назвал он! Эти перси Аполлон Посетил ужасным роком! В сане светлого жреца Знаю я твой плач кровавый; Проклинаю блеск венца, Блеск унылый мертвой славы! Кассандра Как струился Симоис, Отражая твердь Пергама, Так для дочери Приама Дни весны ее лились! Нежность матери любезной Деву чистую блюла, От болезней грусти слезной Утро жизни берегла! Я росла в дому родимом; В мирной, радостной крови, В сердце, Герою хранимом, Я не ведала любви! По струям ручьев прозрачных, С тощих скал и пышных гор Раздавался в долах злачных Наш веселый, громкий хор! Ксанф, твои святые воды, Вы, священные леса, Вы, родные небеса, Зрели наши хороводы! Ах! с пустынной высоты Их узрели очи Феба! Ах, зачем поникнул с неба На смиренные цветы? Он на златых конях, на ветрах быстротечных Летел, сияя и звеня; И се — среди подруг беспечных Избрал губительный меня! Сошел с колес высокопарных, Их бег гремящий удержал И, страшный, в блесках лучезарных, Пред деву робкую предстал! Воспален незапной страстью, Стал он следовать за мной: Он разрушил мой покой, Он обрек меня несчастью. Вы, безмолвные древа. Вы внимали клятвам бога; Но из мирного чертога Мудрой матери слова Стерегли мое блаженство: «Ясных дней залог равенство; Бойся общества богов! Их не свяжут смертной руки! Ты проснешься средь гробов В час убийственной разлуки! Сонм их в горний край влеком, Он исчезнет пред тобою, Он умчится в Зевсов дом! И с растерзанной душою, В безответной страшной мгле, Повлечешься сиротою По враждующей земле! Рано снидешь в Айдес жадный, Но без отдыха и там, Вечно в скорби безотрадной, Вечно течь твоим слезам!» Так голос матери от сладостных мечтаний К суровой истине Кассандру пробуждал. Вотще прекрасный бог, ко мне простерши длани, Любовию ко мне размученный, рыдал! Вотще забыл Олимп, и блеск, и пир нектарный, Пеан младых камен и радости искусств, — Он не рождал в моей груди неблагодарной, Не обретал в ней чувств! Почто дерзнула я в надменности безумной, Презрев его мольбу, В немую ночь, когда утнхнул город шумный, Вступить в Латоев храм и вопросить судьбу? Калхас Сын громовержца, всевидящий, чудный, Тайны твои не для смертных племен! Горе тому, кто глядит безрассудный В черную ночь нерожденных времен! Кассандра Горе, горе мне несчастной! Он на смерть мою притек! Горе, горе мне изрек Страшный мститель, Феб ужасный! «Тебе грядущее вручаю, — Так мне поведал гневный глас, — Завесу мрака с бренных глаз Тебе на пагубу снимаю! Глагол, напрасный для глухих, Для Трои будь зловещей птицей, Стыдом и смехом для родных, Моею жертвою и жрицей!» Тогда восколебался храм, И вздрогли основанья града, И я побегла по стенам, Восторга полная менада! Обратитесь в две реки, Потухающие очи! Лейтесь, вопли, в лоно ночи! Плач отчаянный, теки! Помяни отчизны край, Помяни святые бои, Над паденьем древней Трои, Неутешный, возрыдай. Я вотще будила их! Я вотще их гибель знала: Брань их кости разметала. Зевс-каратель их постиг! Вотще я в трепете пророческого страха, Когда блистательный доспех Супругу принесла младая Андромаха, Провидела сосуд его родного праха, — Ах! я в слепой толпе рождала только смех. И он, как зрелый клас, косою пораженный, Он пал незапно ниц — И труп кровавый, искаженный Отчаянный Пелид помчал вокруг бойниц! Но и быстрого Пелида Кара мимо не прошла; Неизбежная стрела, Длань предателя Парида Смерть в его послала грудь, Указала другу путь В царство бледного Аида! Гость в Приамовых стенах — Новый щит троянских башен, Всеми прелестьми украшен, С тихим пламенем в очах, Он стоял пред Поликсеной И, опутанный изменой, Пал, божественный, во прах! Так! тогда и я впервые Познала тебя, любовь! Кудри пышно-золотые, Взоры сердца, сладость слов, На устах живая радость, Расцветающая младость, Сила в смелых раменах, Нежность к ней в душе столь бурной, Над Патрокловою урной Скорбь в полуночных слезах — Все в нем, все обворожало! Но из пасмурной дали Уж эриннии текли! Мне мучительное жало Перси вещие терзало! Неотступная боязнь Среди дней беспечно-ясных В гулах песней сладкогласных Мне его вещала казнь! О место святое! тебя узнаю; Мне в грозное, полное муки мгновенье Явило тебя роковое виденье! Увы! я над гробом Ахилла стою! Завидна участь Поликсены, Латоев жрец! Ножом твоим Благоговейные гелены Ее соединили с ним! На берег безмятежной Леты Она умчалася к нему; Там, в Персефонином дому, Любовью тою же согреты, Живут блаженные они! Как ветерка легчайший шепот, Как вод подземных сладкий ропот, Текут бесплотные их дни! Калхас Их божественные тени Узрит радостный поэт; Их из гроба старых лет В час крылатых вдохновении Воззовет его привет! Он воспоет бессмертный гнев Ахилла И светлых Уранидов суд; К тебе народы притекут, О возвышенная могила! Народы и века, о холм, тебя почтут! Кассандра Мир тебя не позабудет, Древний, горестный Приам, Отдаленным племенам Пепел твой священным будет! Бурный, яростный Коцит Не всего тебя умчит! По тебе взрыдает лира! И проклятьем заклеймит Зверство бешеного Пирра! Ты, почиющий герой, Ужас падшего Пергама, — Ты состраждущей рукой Из пыли воздвиг Приама; И воспомнил жребий свой, И восплакал победитель Над враждующей главой! Кроткий старца утешитель. Нет, ты Пирру не родитель! Не тобой рожден злодей, Богохульный кровопийца, — Кто под сенью алтарей На телах его детей Был бессильного убийца! Не дщерь могущего Тиндара Тебя сразила, Илион, Тебя поел огнем пожара Небес незыблемый закон! Над сирых лар твоих жилищем Парят глухие божества, — Во дни побед и торжества Уже ты зрелся мне кладбищем! Уже давно в ночи немой Слыхала я, о Гекатея! Над Троею надгробный вой; Ступлю и вижу, цепенея, Везде призраки, бледный рой, Из ада высланный тобой! Гляжу — трезубец Посейдона Отцов моих святую твердь Подъемлет из земного лона, Текут Паллада и Юнона, За ними бешенство и смерть Врата Пергама разверзают, Трясут Троянские столпы, В горящий город выгоняют Данаев дикие толпы! Гремели песни, смех и игры В родимых храмах и домах, А я, я зрела: псы и тигры Сошлись на трепетных телах. Но день и ночь мечты и грезы Напрасно мучили мой дух: Кровавые лила я слезы; Но их не растворялся слух! Я глас вещаний бесполезных Напрасно в уши их несла, Нет, никого из мне любезных, Увы! спасти я не могла! Почто ко мне пылал любовью Злосчастный юноша, Хореб, Он презрел приговор судеб И заплатил своею кровью. «Оставь Фригийские края! — Как часто я его молила, — Тебя не Троя породила, Иди! не здесь твоя семья!» Отверг герой мои молитвы. Нам верный до последней битвы, Он выждал наш смертельный час! И се — беснуясь, ворвалась Ахеян рать во град Приама; Се за власы меня из храма Повлек неистовый Аяс,[6] — На умирающий мой глас Бежит Хореб; он, исступленный, Исторг, освободил меня; Но вдруг я падаю, стеня, И победитель их мгновенный, На копья греков восхищенный, Пронзенный в перси и хребет, Летит и пал, вздохнул и нет! Калхас О дева! страшен Феб ревнивый. Никто без казни не горит К его добыче несчастливой, — Она под властью эвменид! Кассандра Ты внял ли словам вдохновенным, Атрид?[7] Приди, раздели мое ложе! Приди; уже брачный твой светоч горит: Он в Оркус дорогу твою озарит! О боги, вы будете строже К исполненным смерти Микенским стенам, Чем зрел вас низринутый вами Пергам! Чьи это воздвиглись согнившие кости? Покрытый одеждою червей и змей, Из гроба восстал нечестивый Атрей! Вы были ему вожделенные гости, Когда он отца поил кровью детей. Эриннии, Айдеса дщери, проснитесь, Проснитесь! в знакомый вам Аргос помчитесь! Гимен! о Гимен! о бог Гименей! Зажегся светильник смертельного брака, Горит над бездонною пропастью мрака. Гимен! о Гимен! о бог Гименей! В Микены течет путешественник дальний, Я вижу торжественный, праздничный дом: Иссякните, воды последней купальни, Царя поразил неожиданный гром! Увы! устраните тельца от телицы: Ползет же семейственный, мерзостный змей! Исторгните льва из сих жадных когтей, Из гнусных зубов побеждающей львицы. Гимен, о Гимен, о бог Гименей! О Феб-Аполлон, Аполлон-сокрушитель, Чей это дымящийся кровью чертог? И ты не дрожишь, потаенный губитель? Кто, кто их удержит? — герой изнемог! Супруг от супруги приял покрывало, Оно его мощные руки связало; Так час роковой без возврата пробил, Он гибнет, лишенный защиты и сил![8] Какая песнь меня терзает? Какой ужасный вижу хор? Мертвеет слух, темнеет взор, Толпа эринний завываег, Их дикий, радостный припев Сынов Фиэста поминает, И, внемля им, дрожит Эрев! Но снова, снова исступленье Стремит горе мои власы! Я зрю Танталово паденье! Кронидовы, ночные псы, Ненасытимые мегеры, Ореста ли я зрю? — он трепетный елень, Его пугает даже тень! За ним в леса, за ним в пещеры, Чрез степь, чрез горы — ночь и день! — В него чудовищ адских стая Впилась и жизнь его сосет. Вотще, от алчных убегая, Вотще из края в край течет! Он утешил тень родителя Кровью милой и святой; Но свирепый фурий вой Воет над главою мстителя! Воет гибель над убийцею: Он мольбам ее не внял, Сын, он в мать вонзил кинжал Богохульною десницею! Зачем слепоту с моих веждей берешь, О Феб-Аполлон, Аполлон-сокрушитель? Там ждет и меня потаенный губитель! Куда свою жрицу, жестокий, ведешь? Калхас Так! глас ее подобен гласу Прогны, Когда она по Итисе грустит: Но чем тебе, о Аргос, он грозит? Дворец царей, Микен святые стогны, Увы! какой над вами рок парит? Кассандра Вас я зрю, святые стогны! Спите вы в громовой мгле; Ах, зачем мне с гласом Прогны Не даны ее крыле? К вам я взвиться бы хотела, К вам, златые облака! — Но на мне отяготела Феба гневная рука! Вижу черную судьбину, Но ее не отвращу. Вдаль на вихрях полечу Встретить раннюю кончину! Кассандра взгляд к дымящейся отчизне Стремит в последний раз, И к кораблям, без чувства и без жизни, Понес ее Калхас! Восходит Феб из бледного тумана, Попутный ветр подул, И песнь пловцов, и клик веселый стана В утесах вторит гул! И се! суда уж приняла Фетида, Их славный сонм бежит. Но из-за туч суровый лик Кронида Над греками висит! 1822-1823

<НАЧАЛО ПОЭМЫ О ГРИБОЕДОВЕ>

Уже взыграл Зефир прохладный И день стремится отдохнуть, На запад солнце клонит путь, Бог наших предков, луч отрадный, Прекрасный отблеск божества, Грядет на сон от торжества — Друзья, рассказов чудных жадный Ваш слух открыт моим устам, Но вдаль по саклям, по мостам Из лавок шумного базара Несутся клики к облакам, Здесь вяжет всё криле мечтам. Тебя могу ли вспомнить, Дара, Владыка всех подлунных стран, Тебя, Хожроев бранный стан, Вас, битвы грозного Шапура? Здесь на брегах плененных Кура Гремит оружием урус; Былую славу вспоминая, Невольной грусти предаюсь. Прелестных жен семья святая, Меня в чужбине не покинь! Зулейка, Мириямь, Ширинь, Цветы утраченного рая, Пусть миг один в саду земли, Благоухая, вы цвели, — В веках седых и отдаленных Поэтов, вами вдохновенных, Востока племена почли. 347Там, где в Эдем чрез ужас ада Арагву катит Кашаур, В палящий полдень скачет тур На дальний ропот водопада, — Там я, когда твердыни града Объемлют ночь и тишина И всходит чистая луна, Об вас спешу начать беседы [В кругу родимых земляков;] Но мира требует любовь; Ее восторги и победы Средь стука суетных торгов Едва слегка коснутся слуха И нежной цепью сладких слов Не окуют вниманьем духа. О чем же поведу рассказ, Пока всех верных с минарета Можема протяженный глас Не распрострет в последний раз Пред ангелом златого света? Но что — кто сей младой гаур, Потерянный в толпе безумной, Валящей по мосту чрез Кур? — Задумчив средь заботы шумной Армян, евреев и грузин, Он в многолюдстве их один Идет нескорыми шагами И смотрит тихими очами На искры яростных пучин, Зажженных запада лучами. Сей образ — так знаком он мне, Знаком сей взор живой и нежный! В чужой и дальной той стране, В земле полуночной и снежной, Куда посольство привело Меня сопутником Гасана, В столице славы и тумана Не раз я зрел сие чело, — Потом к престолу Таерана Слугою русского царя, Любезным гостем Бабы-Хана, 348Сопровождая сардаря, Он с ним притек из Гурджистана. Здесь я раскрыл его глазам Премудрость сладостных уроков Восточных старцев и пророков, И приковал его к стихам, Лиющим тысячью потоков И жизнь, и счастие векам; Но вскоре, с нами разлученный, Он в край умчался отдаленный К своим суровым землякам, И я — летами искаженный — Стал ныне чужд его очам. Явлюсь заутра Исандеру; И в дряхлости лелею веру К младым, пылающим сердцам: Он вспомнит бедного Абаза; А ныне братьям передам, Что посреди садов Шираза В роскошной, светлой тишине Он, сетуя, поведал мне. 1822-1823

ДАВИД

Эпическое стихотворение, взятое из Священного писания

КНИГА «ПРЕДДВЕРИЕ»

Персты мои ли по струнам блуждают? Завешен тучами весь мой обзор, Перуны смерти надо мной сверкают. За тучи устремлю молящий взор... Спаситель мой ко мне приник оттоле, Бог усмирил души моей раздор! Судьба моя в святой, господней воле: Заступник мой, надежда и покров, Сидящий на сияющем престоле, Превыше всех и солнцев и миров; К нему мой глас, к нему мольбы подъемлю! Так! Без него главы моей власов Ниже единый не падет на землю. Не без него начну и песнь сию; Опасный, трудный подвиг предприемлю: Царя, певца, воителя пою; Все три венца Давид, пастух счастливый, Стяжал и собрал на главу свою. И был в Эфрафе[9] муж благочестивый, Десницей бога вышнего храним: Струились шумные под ветром нивы Златые, необъятные пред ним; Паслись его стада в лугах цветущих, Он был ущедрен господом благим, Проклявшим всех врагов, его клянущих, Благословившим всех его друзей. И возрастил он семерых могущих, Высоких станом, крепких сыновей. Осьмой же мал; но, в братьях небрегомый, Он кровь твою прославил, Иессей. Им были овцы отчие пасомы: С холма на холм за ними восходил, И, чистым, радостным огнем жегомый, Невинный отрок славил и хвалил В псалмах священных, в песнях сладкозвучных Избравшего Исраиль бога Сил... ...Молва несется: «Прозорливец[10] здесь! Что возвестит всевышнего служитель?» Его приход волнует город весь. Вступают града старшины в обитель: «Эфрафе мир ли ты приносишь днесь? Или на нас разгневан вседержитель?» — «Мир вам! сюда я жертвовать притек, И ныне освятитеся со мною И радуйтесь! — так сын Эльканы рек. — Но се гряду и Вифлеем спокою!» Из стен исходит божий человек; За ним толпа стремится за толпою. Предстали алтарю, и Самуил Елеем совершает освященье И руку на главу тельца взложил... (Телец могущий жертва за спасенье. Сего же сам он первенца вскормил: Благое без порока приношенье.) И се уже огромный пал телец, Краса и честь Ефремлих паств веселых. Но кровь лиет вкруг жертвенника жрец, Роскошный тук, от чресл отъяв дебелых, Возносит к господу благих сердец, Смиренной верой радостных и смелых. Обрядов строго держится во всем: По жертве соль завета рассыпает, И грудь и рамо раздробив ножем, На часть их Аарону отлагает; Священным воспаляет сруб огнем, Встает и весь народ благословляет.[11] Тогда, избранник ото всех колен, Иуда громкий глас подъял хвалений Властителю языков и времен; Текут... Отзыв их шумных песнопений Встречает их с холмов, и рощ, и стен! Под сумрак же прохладной, темной сени Овидов сын и Самуил спешат. Никто вослед не простирает ока; Всех дерзких устраняют и страшат Суровый лик и строгий взгляд пророка. Цвел на горе обильный тьмою сад От врат Вефильских на страну востока. На полночь открывался конный путь,[12] К полудню зрелся тихий гроб Рахили: В Эфрафе ей судилося заснуть, Прекрасную в Эфрафе схоронили; И скорбь Исраиля терзает грудь; Но дети с ним на полночь поспешили. Воссели старцы в вертограде том Под кров смоковницы широколистой; Пророк поникнул сумрачным челом, Повел перстами по браде сребристой, Вздохнул, подъял главу и рек потом: «Бог отвратился от души нечистой; Отвержен царь от божиих очей! — Со мною раздели печали бремя; Ко мне склонися слухом, Иессей! Забыл отступник бога в оно время, Когда господь наш отдал в снедь мечей Злодеев наших мерзостное племя! Издавна нам враждует Амалик; Не убоялся бога блудородный:[13] Он нападал, безжалостен и дик, Еще в исход наш, средь степи безводной, Вздымая средь пустыни шумный крик, На нас, покрытых пылию походной. Каратель Амалика помянул: Кровавое настало воздаянье — И посланы Исраиль и Саул И с ними страх, и гибель, и попранье! Пройдет весь мир ужасной мести гул; Обымет нечестивых содроганье! Победой наш венчался каждый шаг; Летал пред нами Ангел-Истребитель: В десницу храбрых впал свирепый враг, Его ж обрек на кару вседержитель, Убийца жен, убийца чад Агаг, Неистовый разбойников властитель. Но изверга сын Кисов пощадил: Он в свой шатер приял его, как брата, Приник на стан Исраиля бог Сил И гневом воскипел на сопостата. «Восстань! — он мне поведал. — Самуил, Предай Агага лезвию булата! Саула же от моего лица Хощу отринуть я за ослушанье», — Живет и падший сын в душе отца: Ночь слышала мое о нем стенанье. Но возвестил ему я гнев творца; Врага же взял и вывел на закланье!» — В устах пророчих замерли слова; Он весь являлся жертвою страданий; На грудь склонилась белая глава; Доожа, сжимались жилистые длани. «Дошла и к нам, — рек Иессей, — молва О сей благословенной богом брани. А ныне да познаю, муж святый, — Мое же да отпустишь дерзновенье (Суровый я питомец простоты, И всякое мне чуждо ухищренье), — Как обличил в грехах Саула ты? Дозволь твое услышать извещенье!» — «О род Адамов! — возопил пророк. — Адамов род и Евы любопытной! Безумен ты, безумен и жесток, Почто предпочитаешь в злобе скрытной Блаженству скорбь и доблести порок, Ловец вестей и слухов ненасытный!» От оных слов смутился Иессей; Но муж, носящий жезл Мельхиседеков, И жрец и некогда пастух людей, Провидец душ и мыслей человеков, Всесожигающий огонь очей Смягчил и не продлил своих упреков. «Саулу нес я вышнего глагол; К нему, — он молвил, — шел путем Кармила, Предтеча горестный грядущих зол; Евреев же ликующая сила Покрыла тяжестью и холм и дол, Окрестность всю, всю область наводнила. И победитель мчался в Гаваон[14] В сверкающей булатом колеснице, Одеянный во злато и виссон, С огромным копием своим в деснице. Что я к нему гряду, услышал он И обратиться повелел вознице. Он от меня в Галгалы[15] путь склонил, Средь торжества смущен и беспокоен; Страшит владыку ветхий Самуил, Притворствует пред дряхлым старцем воин! И я притек — и вижу: богу Сил Уже всем воинством принос устроен. «Отец, благословляю твой приход! — С холма меня приветствует коварный. — Господь твой бог воспомнил свой народ: Града врагов поял огонь пожарный; Их расточил, развеял наш поход... И се — ты зришь — исраиль благодарный Возносит жертву песней и похвал». Я рек: «Не с дола ль слышится мычанье? Не глас ли стад несется от Галгал?» — «То наше богу твоему даянье: От Амалика их народ пригнал, Юниц и буйвол лучших, на закланье. Остаток же — так завещал ты нам, — Он продолжал лукавыми устами, — На яству вранам, на снеденье псам В степи повергся нашими руками». — «Искоренить злодеев предал вам Господь с женами, чадами, скотами. Сразить не повелел ли вышний всех? — Но презрел ты его святую волю; Но ты подъял глагол его на смех, Добычи лучшую сберег ты долю! Стада те проповедуют твой грех, Которые рассыпал ты по полю. Слаб, древен я и пред тобой молчу: Ты вождь и царь, ты славный победитель; Но воззывал я за тебя к творцу; Что в нощь ко мне глаголил вседержитель, Тебе, когда потерпишь, возвещу!» — «Вещай!» — смущенный говорит властитель. Воздвигся я и продолжал вещать: «Не скудная дана тебе судьбина; Не ты ль предводишь ныне нашу рать? От рода малого Вениямина Благоволил господь тебя избрать, Малейшего, в царя и властелина. Он водворил тебя в дому своем; Тебя воздвиг на высоту из дола... Почто же ты не сохранил во всем Святого бога вышнего глагола? Не быть тебе в Исраиле царем, И чадам не оставишь ты престола! Да не речешь, Саул: стада сии Не богу ли соблюл я на закланье? Что богу жертвы грешные твои? Не паче ль всякой жертвы послушанье? Сын Кисов, помянешь слова мои. Но се я совершил мое посланье». И он ответствует: «Я согрешил: Я, убояся ратного смятенья, Забыл твои вещанья, Самуил, Забыл господни строгие веленья; Ты помолися, старец, богу Сил: Услышит гневный бог твои моленья!» Но я: «Не на тебя ли он излил Своих щедрот и благости обилье? А ты, Саул, его уничижил: И ныне он в бесславье и бессилье И в пагубу твой жребий положил!» Иду; но царь за риз моих воскрилье Рукою ялся и раздрал хитон. «Так бог, — я рек, — раздрал твою державу. Вовек неколебим его закон: Стезю возненавидел он неправу, Нет, не изменится, не смертный он! Он дал иному власть твою и славу». Властитель же не съял с меня руки: «Я согрешил и грех мой разумею; Но ты отселе, старец, не теки: Почти меня пред ратию моею; На нас князья взирают и полки; Грядем, мольбу соединю с твоею». — «Предай же мне, — к нему я речь простер, — Упитанного нашей кровью змея!» Сын Кисов отрока послал в шатер: Агаг предстал, дрожа и цепенея; Багровым блеском озарил костер Ужасный образ бледного злодея, «Ужели смерть, — он молвил, — так горька?» — «Тебе ли будет, — я вопил, — пощада? Как жен твоя бесчадила рука, Так матери Агага быть без чада!» И черной крови пролилась река, Душа же низлетела в бездну ада! Воссел я с той поры в дому моем И там во тьме оплакивал Саула. И сетовал во вретище по нем. Внемли! вчера вселенная заснула, Но не спал я; вдруг трепетным огнем, Раздравши небо, молния блеснула; Я вспрянул, ослеплен; гром заревел, Перуны зазмеились за горами. Вся твердь исполнилась кровавых стрел, И глас послышал я над небесами: «Твоей печали положи предел! Доколе разливаешься слезами? Не обратится к сыну Киса бог: Пред волею его благоговея (Свят, свят закон его, но вкупе строг), Исполни рог священного елея, Восстань и понеси в Эфрафу рог: Царя там вижу в чадах Иессея!» — «Царя бог избрал из моих детей! — Незапным хладным ужасом объятый, Бледнеющий воскликнул Иессей. — Злосчастный день, день горестный трикраты! Ты много мне пророчишь скорбных дней: Падет мой сын, в весне своей пожатый!» — «Смирись пред богом трепетной душой! — Вещает Иессею прорицатель. — Или не властен вышний над тобой? Или не он господь твой и создатель? Он вводит кротких в сладостный покой; Но он же грозный дерзостных каратель! — Не Авраам ли был заклать готов, Не пожалел единственного чада, Отца ему обещанных родов? И не взялася верного награда! А сколько пред тобой цветет сынов, Твоих очей веселье и отрада? — Благоволил единого из них Господь почтить своим святым избраньем, — И ты не заграждаешь уст твоих! Едва ли ты не возроптал роптаньем! Умолкни же и, радостен и тих, Благоговей пред божиим посланьем. Он над рабом своим простер свой щит; Избраннику он станет одесную; Царя под сенью смерти сохранит; Расширит над владыкой длань благую! Но что? не царь ли под твой кров спешит? Грядем! я приближенье духа чую!» И было так: провидел Самуил, Прозрел, но не телесными очами, Как сын от стада в дом отца спешил. Повеяв чудотворными крылами, Святой восторг на старца находил: Он над грядущими парил летами! — Но идут и пришли, и се — у врат Семь красных, мощных юношей стоят. Когда увидел, в древний дом вступая, Вещатель Элиава пред собой,[16] Тогда он молвил, бога вопрошая: «Не доблестный ли сей избранник твой?» И был ответ: «Познай, — душа благая Единая угодна предо мной; На мощь вы зрите и на стан высокий, Но мой ли взор есть взор очей твоих?» Аминадав явился черноокий, Самай, мудрейший в братиях своих; Но тот, кто мерит мрак сердец глубокий, Всевидящий, отверг и презрел их. И не взыскал бог никого из прочих, Нет, никого из всех могущих сих, И не вещал глаголом уст пророчих Ни одному: паси людей моих! Все семеро веселье мыслей отчих, Но выше их кто кроток, благ и тих. И жрец гостеприимна вопрошает: «Или я видел всех твоих детей?» — «Еще есть отрок, — старец возвещает, — Залог последний матери своей; Но мал; лета не многие считает: Поставлен он над паствою моей». — «Пошли ж по нем, не отложа, ко стаду: Ты всуе ставишь яствы предо мной; Пока мне не предстанет, не воссяду!» Домостроитель подал знак рукой — И потекла к возлюбленному чаду Седая Валла, поюнев душой, Но с отроком сошлася под вратами. «Ты где же медлил? — старица гласит. — Добры вы! не управишь ныне вами! Без агнца вечерять ему, Давид!» Но хитрыми приправлено руками, Пред гостем брашно вкусное стоит. «Иди же: близок час и сна и ночи; А тщетно к яствам нудит твой отец: Пока тебя его не узрят очи, Укрухи хлеба не коснется жрец. Что знаменует, сын мой, зов пророчий? Что ныне о тебе решил творец?» Предстал Давид пред взоры Самуила, Пес верный отрока сопровождал; В широких раменах являлась сила, Румянец на щеках его играл, Сверкали очи, будто два светила, Но ростом был прекрасный пастырь мал. И старцу был призыв от пресвятого. «Не сей ли упасет моих людей? Помажь на царство юношу благого: Восстань и миро на него излей!» Тогда излил на пастыря младого Господень раб таинственный елей, И над Давидом божий дух с того дня Во всех делах и подвигах парил; Его крепила благодать господня, Держал и защищал его бог Сил; Изнемогла, смирилась преисподня: На выю он противных наступил. Итак, мое построено преддверье! Но совершу ли здание когда? Быть может, подвиг мой — высокомерье, Огонь и дар мой, может быть, — мечта! Паду — и посмеется мне безверье, Посвищут мне надменные уста... Кто, кто тогда подаст мне утешенье? И сам себе прощу ли дерзновенье? Но и тогда благословенно будь, Души моей невинное прельщенье! Я пел — и мир в мою вливался грудь... Меня тягчили, как свинец, печали: За миг не мог под ними я вздохнуть; Вдруг окрылялися, вдруг отлетали — И что же? — светлым мне мой зрелся путь! Где, где же те, кого любил я в свете? Кому мое преддверье посвящу? Ужели все забыли о поэте? Ужели я один по них грущу? Их жизнь роскошствует в прекрасном свете, А я... но сетовать я не хочу: Отрадно мне воспомнить дружбу нашу; Мой труд любезным именем украшу. В науках мой наставник и пример, Ты услаждал моей судьбины чашу! Ты ныне где, мой верный Исандер?[17] Еще ли ты средь камней Гурджистана,[18] В отчизне гор, потоков и пещер? В Москве ли ты, в столице Иоанна? Во граде ли Петра, в стране тумана, Где неба свод бессолнечен и сер, Где вяну я? .. Увы! вотще страданья В моих я персях силюсь одолеть: Проснулись все на зов воспоминанья, Дрожит мой голос, я не в силах петь! О славе ли, безумец, я мечтаю? В глухих стенах, в темнице умираю! И песнь моя не излетит вовек Из скорбного, немого заточенья! Мой боже! я ничтожный человек, Дитя мимолетящего мгновенья, — Смягчиться повели моей судьбе... Или пусть час ударит разрешенья: И полечу, создатель мой, к тебе! Туда зовет меня мой искупитель: Там радость вечная, там вечный свет, Оттоле я, полей эдемских житель, Взгляну на прежнюю мою обитель, На область испытания и бед; Не ищет муж младенческой забавы, Равно земной не пожелаю славы... Но жить я буду для любви одной! Небесный светоч, сладостную веру, Друг, ты возжег впервые предо мной: И здесь и там должник я Исандеру!

КНИГА «ПРИЗВАНИЯ»

Вновь я один: тяжелые затворы Меня от жизни отделяют вновь. Подъемлю к небу страждущие взоры, — Со мной простились дружба и любовь: Не мне было, родимые, жить с вами! Неистово моя кипела кровь; Был в даль влеком я шумными мечтами, В седую даль рвалась душа моя, Рвалась за бурями, за облаками; Сердечных гроз игралищем был я, — И грозы те любезных мне терзали, И в скорбь и в кару был я вам, друзья! И что ж? — изгладьте счет с своей скрыжали: Долг кровью искупить бы я готов; Но ах! меня не стены ли объяли? Вы мне не внемлете из-под оков! Рукою легкой сеешь оскорбленье, Ничтожный раб изменников-часов; А царь твой — непреклонное мгновенье; А дастся ли, слепец! твоим мольбам По самый гроб с тем братом примиренье, Который взор возвел к твоим очам, Стоит и ждет из уст твоих привета И медлит отступить к твоим врагам? Спеши! — не купишь и ценою света Того, что ныне отвергаешь ты... Душа моя безбрежной тьмой одета; Меня стесняют черные мечты, Огромные меня призраки борют; Спрошу ли? — но здесь область немоты, Здесь мне одни глухие камни вторят, Здесь шепчется лишь с ночью хладный страх... «Не будет, — шепчет, — дня, и не отворят, И вот в родных дубравах и лугах Спасительницу божию десницу Ввек не прославит на святых струнах...» О! да узрю хоть раз еще денницу! Душа моя, к нему, к нему взывай! Так, превратить он силен и темницу В исполненный духов небесных рай, — Воспрянь, бодрись, исполнись упованья; В отчизну дум свободных возлетай! Завесою сребристого мерцанья Луна покрыла спящий Гаваон; Но не спал царь, исполненный страданья, Бежал его смиритель скорби сон; Его давил лукавый дух от бога; Из тьмы унылый износился стон. И, бодрствуя у царского чертога, Так рек Йоанафану Авенир: «Царя мучитель наказует строго: Могущую покинул душу мир; И се подъялись снова филистимы: Без пестуна Исраиль, слаб и сир... Что ж? крыться будем ли, врагом гонимы, В горах, в скалах, среди лесов и рощ? Или восстанем мы неколебимы И воскресим царя былую мощь! Какой, Иоанафан, какой цельбою Прогоним грозную, глухую нощь, Объявшую царя евреев тьмою?» — «Врачует песнь болящие сердца, — Ответствует Иоанафан герою. — Ты мудрого не знаешь ли певца? В руке певца священные перуны: Нам возвратят владыку и отца Златые, чар напитанные струны». Умолк и к сыну Нира взор подъял; Но в речь тогда вступил воитель юный, (Он стражем пред ложницею стоял): «Ко мне склоните слух, вожди евреев! В Эфрафе песнопевцу я внимал: Давид по имени — сын Иессеев; Саула чистый отрок исцелит — Так поразит еще Саул злодеев, Прострет над нами неприступный щит, Надейтесь, князи: рань иноплеменных Еще пред нашей ратью побежит». Как вешний луч с полей, красы лишенных, Снимает зимний, тягостный туман, Так с слов отрадных, свыше вдохновенных, Воспрянул доблестный Йоанафан; Взял воина поспешно за десницу, Сказал: «Благий совет тобою дан!» — И в отчую ведет его ложницу. Стоял в ночи средь храмины Саул И в прах поверг венец и багряницу; И в прахе меч лежал и лук и тул, Был бледен царь и дик и без одежды. Вошли; на сына страждущий взглянул, Очнулся; мрак его покинул вежды; Вздохнул он, по челу повел рукой; Воссел; «Ужели нет, — сказал, — надежды? Ужель не возвратится мне покой?» К Саулу сын глагол свой обращает: «Бог ведро посылает за грозой: На помощь бога царь да уповает! Да взыщет жертвой гневного творца! Вещать же раб твой пред тобой дерзает: Испало здравье твоего лица; Но в песнях дивная душам отрада; Пошли в Эфрафу быстрого гонца (Фаресовы искусны в песнях чада), Пусть вещий предстоит тебе певец! Владыку осенит ли облак ада? Впадет ли в бездну скорби мой отец? Пусть на струнах раздастся глас могущий: И дух уступит властелю сердец! Есть в Вифлееме юноша цветущий (Ему родитель старец Иессей), Разумный отрок, сладостно поющий, И вещего мне славит воин сей. Он сам ему внимал душою жадной, И знает дом его и всех друзей...» И царь утешен речию отрадной; Так зноем изнуренная земля Вкушает дождь обильный и прохладный, И блещут новой роскошью поля. «О свет надежды! — он простер вещанья. — Ты, тьму души унылой раздели, Смирил мои мятежные стенанья! В Эфрафу, бодрый витязь, потеки; Поведай старцу: ждет Саул даянья, Драгого дара от его руки; Муж древний! так скажи ему, о сыне Не сетуй, в радость сердце облеки: Нет! не овец ему пасти в пустыне; Твой отрок будет приближен к царю, Царю он будет предстоять отныне. — Спеши ж, уходом упреди зарю: Да не промедлишь где в дороге, воин! Пусть скоро твой приход счастливый зрю! Великого возмездия достоин, Не всуе будет тягостный твой путь. — А ты, — тобой я в скорби упокоен; Прийди, да припаду тебе на грудь, Сын, друг мой, всех забот моих делитель; Счастливее Саула, сын мой, будь! — Будь мощный, радостный по мне властитель; Возвысь избранный господом народ! Но что я рек? — Отринул вседержитель, Отвергнул бог мой злополучный род, Увы! вотще мое благословенье! Ему подобен шум бессильных вод; Но как утес небес определенье: Подвигнет ли скалу ревущий вал? Глухой судьбы не победит моленье: Тебе в наследство клятву я стяжал!» И снова скорбь Саула одолела; Он, обнимая сына, возрыдал; Расслабли члены крепосного тела; На одр страдалец пал, лишенный сил. «На мне рука господня тяготела, — Так он, подъемлясь, с страхом возгласил. — Был в исступленьи я — и дух виденье, Ужасное виденье мне явил! Казалось мне, меня объяло тленье, Лежал я средь белеющих костей, По полю разметало их сраженье; Моих я зрел растерзанных детей, Я зрел тебя: пронзенный и безглавый, Ты был завален грудою мечей. И вдруг явился отрок величавый И молча ходит между мертвых тел, Стал надо мной, взял мой венец кровавый, Мою порфиру дерзостный надел, И я... Но с тверди, мглою покровенной, Могущий глас над полем возгремел: «Сей прах да свеется с лица вселенной!» — Тогда сокрылись холм, и дол, и лес; С земли дхновеньем бурным восхищенный, Ношуся шумен под шатром небес... Но ты вошел — и отступил мучитель, И призрак в синем воздухе исчез» — Так горестный беседовал властитель. При блеске же полуночных светил В Эфрафу, в Иессееву обитель, Саулов вестник доблестный спешил... ...И на холме цветущий град Халева,[19] Младого солнца блеском озарен, Явился зренью вестника царева. Он в граде сем, он в сих стенах рожден. Взглянул: не дол ли, где под кровом древа Он отдыхал, ловитвой утомлен? Меня же не увидишь, Авинора, Журчащий в сладком сумраке ручей! Мне не бродить в тени родного бора; Не зреть, отец, могилы мне твоей: Вы умерли для узничьего взора, Свидетели моих счастливых дней! Как часто на брегу реки родимой, Видений, снов, надежд, восторга полн, Безбрежными желаньями томимый, Прислушивался я ко стону волн! Туда рвалося сердце, в край незримый, Куда из глаз моих скрывался челн. И что же, что обрел в стране чудесной, В которую стремился я тогда? Ее, во блеск одетую небесный, Являла мне обманщица мечта... Объемлет мрак меня; в темнице тесной Уединенные влачу лета! Но вы слетите, дум моих созданья! Поведайте святые были мне; Меня не допускайте до роптанья: Жив бог мой, жив в надзвездной вышине! Сбирает ангел слезы и стенанья; Судьба в безмолвной зреет тишине! Уже прияли Асаила стены; Шагают медленно его стопы: Везде ему встречаются премены, Везде превратности земной судьбы! Где дом Арама, древностью почтенный? Остались только падшие столпы! Здесь Иофор, Исмаила потомок[20] (Но возрастил отца его Вооз), В сад обратил седой скалы обломок; Утес оделся тканью нежных лоз... Раздался голос сладостен и громок: То соловей поет, любовник роз. Там дале, мудрой хитростию строя, Жилище зиждет новое Додой;[21] Но юноше мил прежний дом Додоя, Тот ветхий дом, смиренный и простой, Где возрастал клеврет и друг героя, Додоев сын, Элеана младой. И вот исходят красные девицы, Износят водонос на раменах: На лицах цвет алеющей денницы, Любви улыбки на живых устах; На шуйцу съемля водонос с десницы, С вопросом испытующим в очах На путника взирают... вдруг узнали. «Ужели ты в Эфрафе, Асаил? Да здравствуешь, Саруин сын!» — вещал». Посол пред красными чело склонил, Им усмехается, но, к их печали, Вдруг в Иессеевы врата вступил. Он входит... Добрый пес, его почуя, Подъял оградой повторенный лай. И к сыну вдруг бросается Саруя. «Господь тебе веселья, счастья дай!» — Так вопиет она, его целуя. Воздвигся звать родителя Самай; Пришельца радостны обстали братья; Но сам поспешно Иессей притек, Младого воина прияв в объятья, «Будь здрав, возлюбленный! — питомцу рек. — С весельем ли тебя могу приять я? Царь не разгневан, юный человек?» И был ответ: «И царь, и воевода, И сын царев ко мне благоволят; Вину ж познайте моего прихода!» И, вмиг умолкнув, все кругом стоят. «Царь твоего желает ветви рода!» — Он рек и поднял на Давида взгляд. Потом о царских говорит страданьях (Их только песни могут усладить), Давида хвалит в хитростных вещаньях, Отца боязни тщится устранить: На пышных долго медлит воздаяньях. Ему подобно, пагубную нить Обводит кровопийца сокровенный, Паук, алчбой наставленный ловец, Вокруг добычи, бдительно плененной. Уже без страха слушает отец; Но в думы о грядущем погруженный, Стоит пред ними сумрачен певец, Когда же вестник, далее глаголя, Пред старцем повторил цареву речь, Тогда отец вещал: «Господня воля! Не ныне ли година битв и сеч? Без пестуна печальна наша доля: Да укрепится в царской длани меч!» Умолк; но в тихих персях мыслью тайной Давида чудный жребий обращал: «Нет! сын Саруин вестник не случайный; К помазаннику бог его послал: Се первый шаг к судьбе необычайной, К которой он смиренного избрал!» Крылами старца осеняет дума. Он к сыну воздвигает долгий взор; Но сей уже от суеты и шума В священный, древний устранился бор. Тянулся за полночными вратами, Глубокой тьмою кроя темя гор, Отец лесов, воспитанный веками. Там песнопевец в тишине святой Бывал пленяем дивными мечтами; Там он сложил псалтири звучный строй. Летали по струнам живые персты, И к небесам он воспарял душой И видел пред собой эдем отверстый. Послыша песнь его, смирялся лев, Кровавый барс, медведь обильношерстый Стихали, прекращали дикий рев, Не ужасали боязливой лани, Внимали молча из-под сени древ. Давид, подъемля бремя испытаний, Прощаясь с воздухом родной страны, Простер благоговеющие длани — Вознесся звук с трепещущей струны; Подъялся глас, как пар благоуханий: «Среди братьев юн и мал, По следам ходил я стада; Песни были мне отрада: Звуки сердца бог мне дал. Царь ко мне склоняет слух, Вдаль зовет меня могущий: Из моей изыду кущи, Взятый от овец пастух. Как же глас мой за предел Скал седых, равнин обширных, Гор отчизны, долов мирных Так нежданно излетел? Пел не для владык земли Отрок темный и беспечный; Пред тобою пел я, вечный! Ты, всевышний, мне внемли! Да яснеет мне твой день! Облачи меня в надежду; В упованье, как в одежду, Душу сирую одень! С колыбели ты мой бог; Я к тебе подъемлю руки: Кто ж моей псалтири звуки Взвеет в твой святый чертог?» Сам он услышал, сам повсюдусущий; Он возглаголил манием очес: Воздвигся Гавриил быстротекущий И в миг единый с высоты небес, Быстрее смертных помыслов полета, Спарил в объемлющий Давида лес; И лес чудесного исполнен света, И се увидел юноша святой Во ткань, белее снега гор, одета Архангела господня пред собой. Во прах простерся отрок устрашенный; Но ангел рек: «Восстань, господь с тобой! Им послан я к тебе, благословенный! Да идешь без боязни в Гаваон! Еще Саул восстанет сокрушенный, Еще вождем евреев будет он: И победит Азот, и Геф, и Газу, И одолеет гордый Аккарон:[22] Щадит господь благой, казнит не сразу! Но сирого свирепый оскорбит; Тогда, как струп, Саула, как проказу, Саулов род каратель истребит, — И ты воссядешь на его престоле. Господень будет над тобою щит. Вверяйся ж бодро благостного воле: Твоих злодеев изнеможет гнев; Весну твою взлелеявшее поле Без страха променяй на дом царев!» Умолк и как мерцание зарницы Исчез. Давид один во мраке древ. Но, покровенный блеском багряницы, К покою клонится усталый день; Отрадный вечер возвещают птицы; С дубов огромная простерлась тень; Душистая повеяла прохлада. Спешит избранник под родную сень. Кормилица возлюбленного чада Печальная готовит одр ему; Впоследнее златого сна услада Сойдет к Давиду в отческом дому! И се, прияв отца благословенье, Отшелец уклоняется ко сну...

III

КНИГА «АФЕСДАММИН»

При бледном свете западной Авроры Достигнул путник высоты крутой, К которой устремлял из дола взоры; Цветущий луг оставил за собой, Покинул злачные холмы и горы, Эдем роскошный, созданный весной; Стал и глядит с вершины безотрадной... Лежит пред ним седая глубина, Подернутая мглой густой и смрадной; Туманы подымаются со дна; Горе их возвевает ветер хладный, Но не расторгнется им пелена, — Так я стою на жизненной вершине, Так вижу пред собой могильный мрак; К нему, к нему мне близиться отныне, Пока мне не предстанет смерти зрак, Не поглощусь в отверстой всем пучине, Не скроюсь, как полуночный призрак. Огромный сын безоблачной Тосканы,[23] При жизни злобой яростных врагов В чужбину из отечества изгнанный, По смерти удивление веков, Нетленных лавров ветвями венчанный Творец неувядаемых стихов! И ты шагнул за жизни половину, Тяжелый полдень над тобой горел; Когда, в земную ниспустясь средину, Ты царство плача страшное узрел, Рыданий, слез и скрежета долину, Лишенный упования предел... Не силою чудесной дарованья — Злосчастием равняюсь я с тобой. Но смолкните, бесплодные стенанья! Да преклонюсь смиренною главой Под быстрые, земные испытанья, Мне данные всевышнего рукой! Ужели милость бога позабуду? Ужели не был в жизни счастлив я? К отцу вселенной благодарен буду: Он, моего создатель бытия, Он охранял меня всегда и всюду; И юность улыбалась и моя! Еще младенец, пил я вдохновенье; Умру, но, может быть, умру не весь; Печальный, горький жребий — заточенье, Но, счастливый дитя, пою и здесь; Есть надо мной и ныне провиденье: Почто же, слабый, унываю днесь? Игрою вещих струн сын Иессеев Не долго услаждал Саулов слух; Не долго усмирял царя евреев Свирепой скорбию теснимый дух: Война! На брег ли ступит рать злодеев — От жажды их поток мгновенно сух; Пред ними красное подобье рая, Но вторглись, вознесли кровавый меч, — За ними степь простерлася глухая; Восходит к небу средь убийств и сеч Зловонный дым, огонь трещит, сверкая; Прошли — замолкнула живая речь. Как язва, как пожар, как наводненье Или колеблющий природу трус, Опустошал Исраиля владенье Царь Гефа, бурный, дерзостный Анхус; Пред грозным — страх, за ним — оцепененье! Так некогда, любимец славы, рус, И на тебя обрушилося море Неистовых, бесчисленных врагов; Земля твоя вопила: горе! горе! — Но воскипела кровь твоих сынов, И се летят с веселием во взоре, Вселенна ждет; сразились — нет врагов. Саул с утеса вострубил трубою: На звучный глас, на дикий зов войны, Копье хватая жилистой рукою, Воспрянули от лона тишины, Взвились, шумящей понеслись толпою Исраиля могущие сыны. Коней седлает Рувим окрыленных, Воздвигся ярый мечебоец Дан, Ефрем борцов сзывает дерзновенных, Взроился шумный Галаадов стан, Грядет Асир с пределов отдаленных, На битву мчится Гад, как хищный вран! Спустился Симеон с горы в долину, Покинул челн прибрежный Завулон, Вручили жезл начальства Веньямину; Сошлися, притекли со всех сторон. Иуда же всю наводнил равнину, Всех братьев силой превосходит он. — А юноша узрел отчизну снова. Он вновь среди своих любезных гор, Он вновь вступил под сень родного крова; Вновь видит сердцу незабвенный бор, И жадным зрением лица отцова Роскошствует Давидов светлый взор. Он бродит, сладостной тоской влекомый, Лежит на нем блаженство, как недуг; Он каждый холм приветствует знакомый, Он каждый злачный посещает луг: Счастливцу все — утесы, стены, домы, Все, самый воздух — возвращенный друг! Но мне не счастия писать картину, Не радость, не смеющийся покой! Покрытую шатрами зрю долину, Шатры иные на горе крутой; Зовет меня в юдоль Афесдаммину![24] Мечи звучат, несется бранный вой! Из тьмы веков, из алчных уст забвенья Мой стих вождей исторгнет имена. Восстаньте же на голос песнопенья, Воздвигнетесь от гробового сна, Вы, мужи силы, князи ополченья, Будь память ваша мощна и славна!.. ...Вас в помощь я зову, певцы сражений, Вергилий, Ариост, Боярдо, Тасс; Отец Гомер, неистощимый гений, Чей сладостный, высокий, чистый глас Был чудом всех веков и поколений! Певцы славян, или забуду вас? Тебя, российского создатель Слова, Великий сын полуночи седой; Тебя, могущий, смелый бард Орлова, Тебя, Державин, честь земли родной! Его забуду ли, певца Петрова, Забытого пристрастною толпой? Бодрись, Шихматов! ждут тебя потомки; Тебя почтит веков правдивый суд; Преклонят внуки слух на глас твой громкий; Увенчан будет лаврами твой труд, А памятники ложной славы ломки, Как созданный скудельником сосуд... Певцы! даруйте звучность и паренье, И мощь, и быстроту стихам моим: И возвещу кровавое смятенье, Твою свирепость, ярый филистим, Евреев вопль и дивное спасенье, От господа ниспосланное им!.. ...Пусть будет прежний бой поток свирепый, Который, воздымая звучный рев, Наполня громким грохотом вертепы. Кипит, валит обломки скал и древ, Клокочет, рвет препоны и заклепы, Летит и падает в бездонный зев, — Но океан, до облак восходящий Безбрежным гневом скачущих зыбей. Трубою страшного суда гремящий, Несытый пожиратель кораблей — Бой новый, с воплем бешенства летящий По грудам тел Иаковлих детей! Вотще Халев, Иоанафан, Ванея, Вотще мужей властитель Авенир Зовут, бодрят бегущего еврея: Он покидает алчной брани пир; Бежит, но не спасется, цепенея, От маха грозных Хамовых секир. Свирепый гнев тогда схватил Саула; Тяжелое колебля копие, Он возопил в услышание гула: «Отныне срам наследие мое! Увы! Исраиль, мощь твоя заснула; Но вероломство накажу твое!» И мчится он, страшнее филистима, Каратель грозный бледных беглецов, И рать, неистовым вождем гонима, Вновь хлынула на дерзостных врагов; Но царь вонзил железо в Людиима И гнусный труп метнул до облаков. И вот лицо к лицу с Ионафаном Сошелся Хус: но, преклоняя меч; «Делами славен ты и славен саном! — Так обратил герой к герою речь. — Тебя давно ищу я в поле бранном, Тебя ищу среди кровавых сеч. Тебя ли встретил ныне... Час блаженный! О сын Саула! Я прославлюсь днесь; Воитель, средь евреев вознесенный! Могущий витязь, силу Хуса взвесь: Один из нас, железом пораженный, Один из нас падет без жизни здесь!» Так Хус вещал... И с быстротой чудесной, Как ярый вихорь, сжатый между гор, Свистящий, воющий в юдоли тесной, Как вод, гонимых бурею, напор, Как в ночь ненастную перун небесный, Слепящий блеском устрашенный взор, — Так, славы пламенной алчбой объятый, Нагрянул, вмиг и здесь, и тут, и там, Вращая быстрый меч рукой крылатой, На внука Киса твой потомок, Хам! Разит то твердый щит, то шлем косматый: Не слабым следовать за ним очам! Чудесная, единственная встреча Двух равных силой, доблестных бойцов Сзывает зрителей сблизи, сдалеча, Влечет с противных воинства концов; И се, холмом хребет свой обеспеча, Придал к земле муж славный меж стрельцов, Князь Элисам, сражающий стрелою В парении надоблачном орла; Он ждет, — но не дивится праздный бою, Нет! взором ищет Хусова чела, И вдруг за свистнувшею тетивою Завыла меткая его стрела! Стрелу отвеял ветер; ниже рама, На гибель Хусову окрылена Неотразимым луком Элисама, В десной сосец вонзилася она. «Кто ты? [Гнуснее, чем грабитель храма], Нет, не отвагой грудь твоя полна», — Саулов сын воскликнул, раздраженный. Но гневных слов воитель не скончал: Глубокой язвой прежде пораженный (Пылающий ее не ощущал), Незапно хладным мраком покровенный, Колеблется и возле Хуса пал; Жестокой жаждой мщения боримы, Вождя подъемлют с воплем на щиты, Несут его младые филистимы На грозные, седые высоты. Но что? Ионафан неустрашимый! Какой судьбою был постигнут ты? От ярости противников безмерной Тебя, сражаясь, отстоял Эман, Оруженосец доблестный и верный; Сквозь пожираемый пожаром стан Изнес тебя, сокрыл во тьме пещерной, Сам пал и умер от несчетных ран... . . . . . . . . . . . ВСТРЕЧА ДАЛИДЫ И АМИНАДАВА Воителей жестоких и надменных, Ниспавших на Исраиль с высоты, Не много здравых, целых и спасенных. Далида, дева битв! едва и ты Избегла рук евреев разъяренных Под ризой распростертой темноты. Аминадав, Саулов сын могущий, Настиг тебя и, вознеся булат: «Стой, филистим, беглец быстротекущий! Настал твой час: погибни, сопостат!» — Но шлем твой пал, он видит лик цветущий: Окован, удивлением объят! «Рази, еврей! — вещает дева брани. — Нет, нашего стыда не преживу! Жду смерти, как отрадной, сладкой дани; Ее, как избавителя, зову. Сама я под навес враждебной длани Склоняю, радостна, свою главу!» — Но витязь страстные подъемлет очи К очам прелестным девы молодой; Забыто все: мятеж ужасной ночи, Погибших стоны, кровожадный бой, За братьев месть, суровый образ отчий, — Все, — он живет, он дышит в ней одной! «О дева! ты свежее роз Сарона, Кропимых чистой влагою росы, Стройнее пальмы гордых рощ Эрмона, Светлее звезд полуночных красы, Твой голос соловья нежнее стона В златые, предрассветные часы! Сойди с коня, волшебница младая! Царица! властвуй над моей душой; Безбрежною любовию сгорая, Счастливец, я невольник буду твой; Вокруг тебя дыханье веет рая: Пленен я, очарован я тобой!» — Так говорит воитель исступленный; Она ему внимает — и молчит. Вдруг острыми бодцами окрыленный, Содрогся конь и как перун летит: Исчезла дева, как призрак мгновенный; Вослед он смотрит, он тоской убит! И се чудесный муж, седой и строгий, Предстал незапно юноши очам: «Почто стоишь? почто коснеют ноги? Почто не мчишься по ее следам? Зовут тебя ее златые боги! Спеши! к господним отложись врагам! Не медли: ты Саулово рожденье, Достойный сын отступника-отца! Отвергнул бог все ваше поколенье; Не обратит вовеки к вам лица: Его судеб услышь определенье, Внемли глаголу гневного творца! Бог предал в грешную твою десницу, Надежду гордых Хамовых детей, Евреев бич, друзей твоих убийцу; Но ты не опустил руки твоей, Ты пощадил рыкающую львицу: Бог предает тебя на жертву ей! Холмы Гельвуи! вас ли вижу ныне? Ответствуйте: кто витязь сей младой? Как кедр, он высился в своей гордыне! Но пал, пожатый женскою рукой! Не ветер, слышу, воющий в пустыне, Исраиля несется плач и вой!» Умолк. Но воин томными очами, Как ото сна испугом пробужден, Над долом, над утесом, над шатрами Блуждает долго, в думы погружен. Светило дня восходит за скалами; Он идет в стан уныл и возмущен. Очищен стан от пришлецов строптивых; Огонь чудесно сам собой потух: Восходит глас молитв благочестивых, Младых евреев ликовствует дух, Гул песней их, согласных и счастливых, Живит и напояет жадный слух. Саул в шатре, в главах Ионафана: Воскормленный концом копья боец Сложил величье и суровость сана, Сложил и шлем, и грозный свой венец, Ему нанесена любимца рана; Не победитель он, он весь отец. Он только сына чувствует страданье: Сидит во тьме над отроком своим, Сидит; хранит тяжелое молчанье, То страхом, то надеждою борим, Считает каждое его дыханье, Дрожит... услышал: дышит вместе с ним! В противном стане ужас и смятенье: Воздвигнуться и обратить хребет Готово филистимов ополченье, И под Анхусов сумрачный намет (Обуревает их недоуменье) Стеклися воеводы на совет. Вдруг раздались восторженные гласы; Не престает все войско восклицать: Как в летний день под быстрым ветром класы, Так возроилась радостная рать! Адер, царев советник сребровласый, Вступил в шатер и начал так вещать: «Анхус и вы, князья и воеводы! Отриньте тяготу печальных дум. Бывает ведро после непогоды; Восстаньте, проясните скорбный ум! Грядут от Гефа новые народы... Встречающих вы слышите ли шум? Их вождь подобится сынам Энака,[25] Исчадиям младой еще земли, Которые в глухую бездну мрака, Огромные, на вечный сон легли; Муж грозный, страшного лица и зрака! Две тьмы за исполином притекли». — «Друзья! — властитель прервал речь Адера. — Друзья, насытить поспешите взор: Страшилищу шесть локтей с пядью мера; Власы его — густой, заглохший бор, Врата градские — щит, шелом — пещера, Глас — гром, ревущий средь дрожащих гор!» Веселием лицо вождей суровых, Веселием их сердце процвело; Встают, текут из-под завес шелковых, Возносят гордо ясное чело; Ведут беседу о сраженьях новых, Готовят новое евреям зло. Уже никто не помнит пораженья, Всех упояет будущий успех; На бога сыплют грешники хуленья, Подъемлют рать Исраиля на смех; Все требуют, все жаждут нападенья: Исполнило слепое буйство всех. Но Фуд, вперяя в Голиафа взоры, Шепнул Анхусу: «Светлый властелин! В чужбине без довольства, без опоры Мы гибнем меж утесов и стремнин; Намокли нашей кровью дол и горы, — Да прекратит войну удар один! — Пусть Голиаф, оружьем покровенный, Блестящий в злате солнечных лучей, Сойдет во стан Саулов устрашенный И так речет: «Найдется ли еврей, Найдется ли меж вами дерзновенный Изведать тяготу десницы сей? Померимся! — и, если одолеет, Покорствуя велению судьбы, Никто противустать вам не посмеет, И будем вам всегдашние рабы; Но если предо мной не уцелеет, Да будете рабами Хаму вы!» Оставят ли наш вызов без ответа — Мы победили: тот уж поражен, Чья кровь огнем отваги не согрета, Кто может быть угрозой устрашен; Впадут ли в сети нашего навета — Уже заране, мыслю, бой решен!»... ...Доселе я, могущие терцины![26] На ваших звучных прилетел крылах. Разнообразно-быстрые картины Живописалися в моих очах: В мечтах я почерпал цельбу кручины, Веселье даже обретал в мечтах. Не погасай во мне до совершенья, Небесный, чистый пламень вдохновенья! Пусть моего земного бытия Оставлю некий памятник в грядущем! Пусть оживу в потомстве дальнем я. Восстав от гроба, в образе цветущем! Всплыви, не погружайся, песнь моя, В потоке том, без устали текущем, Которого огромный, вечный шум Глотает отзыв дел, и слов, и дум. Тогда, сойдя к брегам реки молчанья, К тебе приближусь робко, дивный Тасс! Услышу мудрые твои вещанья, Услышу твой сладчайший меда глас. На тех брегах, исполнен трепетанья, Поэты всех веков, увижу вас, Сыны разноязычных поколений, Но всех вас обессмертил тот же Гений! На локоть опершись, среди цветов, Не угрожаемых зимою хладной, Гомер, священный праотец певцов, Улыбкой озаряяся отрадной, На сладость Ариостовых стихов Склоняет слух внимательный и жадный; Близ них стоит величествен, один, Прославивший Каялу славянин.[27] Но Дант и Байрон, чада грозной славы, Под сумрачным навесом древ густых Обители безмолвия — дубравы Беседуют о горестях земных; Мечтою шествуют вослед отравы, Отравы, изливающей в живых Весь холод тления, весь ужас гроба; Главу склоняют, — умолкают оба. Среди роскошных вас узрю равнин, Вас, чистые и сходные светила, Софокл, Вергилий, Еврипид, Расин! Но близ Аристофана, близ Эсхила Предстанет мне чудесный исполин: Тебе подобен он, певец Ахилла! Едва ли не достиг той высоты, Которой обладал единый ты.[28] Подъемля взор с поэта на поэта, Влекомый душу высказать мою, Сиянием их сладостного света И взор и душу жадно упою. Но Тасса тень, в тончайший блеск одета, Меня усмотрит нового в раю; Ко мне направит шаг свой бестелесный. «Кто ты?» — речет с улыбкою небесной. Уведает и кроткою рукой Введет, введет меня в их круг священный, Их окружусь блаженною толпой, Восторгом непостижным упоенной, И о певцах земли моей родной, О вас, певцы отчизны незабвенной, Услыша их приветливый вопрос, — И там, и между ними буду росс! — О Грибоедове скажу Мольеру, И Байрону о Пушкине реку; Поэт, воспевший в провиденье веру, Воспевший сердца страстного тоску, Жуковский! к барду, твоему примеру, Любимцу твоему,[29] я притеку И назову тебя... и тень святая Былые звуки вспомнит среди рая.

КНИГА «УПОВАНИЯ»

Златое лето быстро протекло; Провеяло над желтыми лесами Холодной, влажной осени крыло; Покрылась твердь густыми облаками; Гусей станицу к югу повлекло: С ружьем охотник бродит над холмами. Дряхлеет мраком покровенный год: Борей, исторгшись из глухой пещеры, Браздит прозрачную равнину вод; Пал на поля туман тяжелый, серый, Зимы жестокой недалек приход: Но близок день Любви, Надежды, Веры. Святые сестры, дивная семья! Небесная Премудрость вас родила: Вас, чистые, вас призываю я! Пусть надо мной почиет ваша сила, Пусть озарится вами жизнь моя! Вы будете души моей светила: Когда неизреченная тоска На стонущее сердце мне наляжет, Когда иссякнет слез моих река, Когда болезнь мое дыханье свяжет, — Надежда! кроткая твоя рука Мне вдруг безоблачную даль укажет. И вслед за нею тихая Любовь: Уже спокоился мятеж сердечный, Спокоилась неистовая кровь; В ее ногах я сплю, дитя беспечный; Всех тех, кого любил я, вижу вновь, Мне возвратил их всех отец мой вечный. Явилась Вера радостным очам, Уста раскрыла вестница господня, — Склоняю слух к ее златым устам. Нет! создан я не только для сего дня; Подъемлю взоры смело к небесам; Редеет тьма, замолкла преисподня. С таинственной, надзвездной высоты, Где созерцаешь образ всеблагого, По их следам да притечешь и ты, София! в область сумрака земного; И пусть мои все мысли, все мечты Проникнет ток сияния святого! Возьму псалтирь я, вдохновен тобой, Тобой единою руководимый; Над тлением, и скорбию, и тьмой, Как лебедь, блеском солнечным златимый, Так воспарю и глас воздвигну мой, В безбрежном море радости носимый. Несозданным сияет светом ключ, Которым ангелов поишь небесных. Из-за печальных и ненастных туч, В глухую ночь пределов мира тесных Простри ко мне хотя последний луч, Последний луч твоих лучей чудесных: Да обличу кичливых слепоту, Да мощь поведаю души смиренной; Да воспою достойно битву ту, В которой пал, Давидом пораженный, Пал и покрыл всю поля широту Живого бога хульник дерзновенный! Но прежде успокою слух и взор: Исчезни блеск и звон войны кровавой, И ты сокройся, витязей собор, Воспитанных и воспоенных славой! Взошел я на вершину злачных гор, Вступил в беседу с шепчущей дубравой; Брожу вослед сребристого ручья, Журчащего средь камышей шумливых; В твоей тени возлягу, древ семья, Приют прохладный пастырей счастливых! — Светает день... Кого же вижу я? Кто юный пестун оных стад игривых? Он на скале высокой воссидит, Ее же вожделенными лучами Воскресшее светило дня златит; Дыханье утра тешится власами, Глава подъята, лик его горит, И по струнам он бегает перстами: «Благослови, душа моя![30] Воспой создателя вселенной; Владыку мира славлю я: Велик, велик неизреченный! В сиянье славы бог одет; Воздушною повитый бездной, Как в ризу, облаченный в свет, Он рек безмерной тверди звездной — И се раскинулась в шатер! Грядет: из выспренних селений На крыльях ветра ход простер, И тучи — ног его ступени, Рабы его — полки духов; Его слуга — крылатый пламень: Велит — и на лице лугов Струит потоки твердый камень; Велит — и, восстонав, назад Стремятся трепетные воды; Велит — и вздрогнет бледный ад, И двигнутся столпы природы! О боже! Землю создал ты, И не разрушится твердыня; И ты ж послал от высоты Шумящий дождь — и пьет пустыня: Онагры ждали в тяжкий день, Послышали — бегут с утеса; Примчался пес, притек елень, Волк жаждой привлечен из леса, — Всех утоляет щедрый бог. На крутизне ж витают птицы, Смеется вихрям их чертог; Средь скал поют восход денницы. Господь траву дает стадам. Он землю всю питает с неба; Растит вино на радость нам, Растит златые класы хлеба; Пшеница сердце подкрепит, Багрец блестящий лозной влаги, Сверкая, взоры веселит, В душах возжжет огонь отваги. Не ты ли, боже! насадил, Вспоил дождем, питал туманом, Грел теплотой благих светил, Воздвигнул кедры над Ливаном? Их ветви клонятся от гнезд: В них шум и свист и щекот слышен; Но дом орла в соседстве звезд Над всех жилищами возвышен. Обитель серны высота; Под камнем дремлет заяц скорый; Не жизнь ли полнит все места, Поля, холмы, долины, горы? Всем основал всевышний грань, Связует все предел священный, И не воздвигнутся на брань, Не истребят красы вселенной. Быть мерою времен луну Творец повесил средь эфира; Возводит солнце в вышину, Не солнце ли зеница мира? Оно познало свой восток, Познало бега и покоя Положенный из века срок И в час свой гасит пламень зноя. Господь подернет небо тьмой: Тогда наступит время нощи И звери выступят толпой Из тишины дремучей рощи. Но что? подобный грому рев! Свирепым ошиба размахом Разит бока крутые лев: Все кроются, объяты страхом. Встает обильной гривы влас, Горящий взгляд во тьме сверкает; Он к господу подъемлет глас: Его утробу глад терзает. Проснется вновь веселый день, И сонм отступит кровожадный; Подастся вспять в лесную тень, Возляжет в темноте прохладной. С одра воздвигся человек И бодро, радостно и смело На деланье свое потек, До вечера исшел на дело. Сколь все велико, боже Сил, Все сотворенное тобою. Ты все премудро совершил Могучей, щедрою рукою. Созданий тьма за родом род Здесь, на лице пространной суши; Но и в обширном поле вод Живут бесчисленные души. Сонм кораблей в волнах бежит; В сиянии полудня блещет Ругающийся морю кит И столп воды до облак мещет. Всех ты хранишь, властитель всех, Все от тебя приемлют дани: Отваги, здравья, яств, утех Твои их исполняют длани. От них ты отвратишь ли лик — Они трепещут, жертвы страха. Незапный трепет их проник; Речешь — исчезли, нет и праха... Пошлешь ли духа твоего? Он распрострет над бездной крилы, Под дивным веяньем его Вселенна встанет из могилы. К хребтам ли прикоснешься гор — И воздымились во мгновенье! На мир ли бросишь гневный взор — Колеблет мир твое воззренье! Возвеселится о делах Своей десницы благ податель: Он славится во всех веках, Да хвалится вовек создатель! Пока не пала жизнь моя, Пока дышу и существую, Пою господню милость я, Горе подъемлю песнь святую! О, да преклонит кроткий слух Всевышний на мой глас смиренный! В груди моей взыграет дух, Святым восторгом упоенный! А вы исчезните с земли, Толпы хулителей строптивых! Чтобы, как не были, прошли Дела и память нечестивых! Благослови, душа моя! Благослови творца вселенной! Владыку мира славлю я: Велик, велик неизреченный!» Так пел Давид всевышнего дела, Так возносил к благому глас хвалений: Так жизнь Давида, как ручей светла, Текущий вдаль из-под древесной сени, В драгой отчизне, мирная, текла Средь сладостных о стаде попечении. Но катится свирепый гром войны: Уже под ним стонает Иудея; В Сокхофе варвары ополчены, В юдоли Телевинфа рать еврея. Исшли на брань из лона тишины Старейшие три сына Иессея. Однажды созданный Воозом кров Был озарен вечерними лучами; В огне златых и чермных облаков Светило дня тонуло за горами) Давид с покрытых сумраком лугов За стадом шел нескорыми шагами, И ждал Давида во вратах отец: «Заутра в путь отыдешь без медленья; Рабыням же предашь своих овец. В сию годину скорбей и смятенья Могу ли знать, что мне послал творец? О чадах сердце жаждет извещенья! В долину Телевинфа потеки: Там узришь стан евреев укрепленный; Там братья примут от твоей руки Дар, среди нужд военных вожделенный! Хлеб... десять их, и вретище муки, И весть подашь им с родины священной»... ...Но что? не стая ль вольных лебедей Воссела там под черными скалами? Не снег ли вдруг от солнечных лучей С вершин отторгся, пал и над долами Раскинул скатерть белизны своей? Или жена прилежными руками Блестящий холст простерла по лугам? Евреев стан, врагами утесненный, Вдали предстал Давидовым очам: Шаги удвоил путник ободренный, Достигнул рати, стал и по шатрам Душою долго бродит изумленной. Потом он ношу стражу поручил, А сам, о братьях всюду вопрошая, В могущий полк Иуды поспешил; С улыбкою вослед ему взирая, Склоняются на копья мужи сил. Обрел же вскоре юноша Самая.[31] Притек и доблестный Аминадав, И Асаил явился без медленья, И с ним Авесса, в длань иную сдав О ратниках подручных попеченья; Коснеет лишь суровый Элиав: Он на противном крае ополченья. И братьев обнял пастырь молодой И вопросил о здравьи, о печали, О радости их жизни боевой; С весельем братья брата извещали И речь простерли о стране родной, — Но вдруг их крики дикие прервали! С утеса, мнится, двигнулся утес: С горы ступает Голиаф надменный; Грядет, главу вздымает до небес, Поножами голени покровенны; Пять тысяч сикль его кольчуги вес, В железо весь одет, но не отягченный. Широкий щит висит с его плеча, Огромный меч опоясует бедра; Он стал, в броне блистая и звуча, И, водрузив копье в земные недра, Подобное орудию ткача, Потряс пернатый шлем, как ветви кедра. Младой оруженосец с ним притек, И сам боец, противникам опасный; Но Голиаф уста разверз и рек (Смущает души глас его ужасный!): «Меж вами есть ли смелый человек, Найдется ли меж вами витязь красный. Который бы померился со мной? Почто исшли вы? мне вы возвестите! Почто восстали шумною толпой? Сражаться с филистимами хотите... Не филистим ли вас зовет на бой? Зову и жду вас и готов к защите: К вам исхожу четыредесять дней, И в день двукраты... исходить доколе? Что медлите? Пусть доблестный еврей, Боец, избранный по всеобщей воле, Испытанный средь вражеских мечей, Меня единый встретит в ратном поле! И буде в битве превозможет он, Пред вами мы преклонимся главами, Признаем вашу власть и ваш закон, И будем вам безмолвными рабами! Но ваш ли витязь понесет урон — Да властвуем, евреи, мы над вами!» Умолк. Никто ему не отвечал; Он покивал строптивою главою, Подвигся вспять, но возопил со скал: «Уничижен Исраиль в день сей мною!» Но на чудовище Давид взирал И воскипел могущею душою... ...«Врагу ли нет противника меж вами?» — Отважный отрок робостным мужам Вещал нетерпеливыми устами. «Маное пал, Халев и Фагаил: С последней битвы тягостная рана, — Ответствует Давиду Асаил, — Повергнула на одр Ионафана; Привесть же к войску толпы новых сил Царь возложил на храброго Масмана». Давид Но вождь Иуды здесь и, слышу, здрав! Асаил Хулы бесстрашный брат мой недостоин; Саулова глагола ждет Йоав, Готов, но в крепости своей спокоен. Владычное ж вещание прияв, Без трепета изыдет смелый воин. В объятьях нежных сладостной рабы, Из области Анхуса увлеченной, Не помнит славы, позабыл борьбы Авиезер, когда-то дерзновенный; Сын Нира[32] не избегнул бы судьбы, Но цел, отказом царским сохраненный; В Гавае защищает дом царев Могущий витязь, доблестный Ванея; Другие ж, на ужасного воззрев, Отходят все, дрожа и цепенея; Но сам ею ты слышал грозный рев, Но сам ты видел страшный зрак злодея!» — «Что сотворите мужу, — рек пришлец, — Который варвара убить успеет? И кто сей необрезанный боец, Что поносить наш полк священный смеет? Господь противник дерзостных сердец: Пред богом ли надменный уцелеет?». .. ...С весельем внял Саул его словам, «Стыдом не будем более теснимы! — Вещал. — Пусть смелый муж предстанет нам!» Желаньем зреть бесстрашного томимы, Все ожидают мощного борца.... Какое ж их объяло изумленье, Когда узрели образ пришлеца: Склоненный взор, и кротость, и стыденье, Румянец сладостный его лица И нежных, шелковых власов волненье! Но пребывают в мраке слепоты: Из памяти вождей и властелина Господь изгладил юноши черты. Давид О Царь! не ужасайся исполина! К нему твой раб изыдет... Саул Детищ ты, Избрала же не детища чужбина! Давид Когда твой раб овец отцовских пас, Медведица на стадо нападала; Во тьме ночной подъемля грозный глас, Лев прядал чрез ограды и забрала, Но бог тогда был мой покров и спас, В груди моей душа не унывала! Вставал я, к зверю поспешал на брань, Добычу исторгал ему из зева... Противится? простру без страха длань, Не убоюся яростного рева, Давлю его, тесню его гортань И череп сокрушу о корень древа. Притек безумец из среды врагов, На полк живого бога рек хуленье: Но тот, который от свирепых львов Не раз являл мне дивное спасенье, Предаст мне гордость Хамовых сынов; С Исраиля сниму я поношенье. Стяжал твой раб медведицу и льва: Строптивый будет, как от них единый! Не он ли буйные подъял слова На бога, пестуна моей судьбины? В защите господа моя глава: Погибнет нечестивый сын чужбины! Еврейские безмолвные князья К устам его склоняются главою; Умолк и ждет. «Отважна речь твоя! — Саул промолвил. — Но господь с тобою! Иди! смиренный, преклоняюсь я Пред волею всевышнего святою». И повелел рабам, и принесли Меч, медный шлем и медную кольчугу, И юношу в оружье облекли. .. ...И не вступал Давид с князьями в речь: Безмолвствуя, цветущий ратоборец Съял бремя меди с необыкших плеч, Блях хитростную связь, цепей и колец; Вручил рабам и шлем, и щит, и меч И снова пастырский взложил тоболец; В него пять гладких камней погрузил, Избранных им со тщаньем у потока, И се почиет, полн надежд и сил; И в тихом сердце не страшится рока. Еще же мирный блеск ночных светил Не померкал пред пламенем востока, Не процвели зарей вершины скал, Когда с одра, бестрепетный душою, Боец для битвы роковой восстал И господа усердною мольбою, Молитвой сердца чистого взыскал; Снабдил же пращу новой тетивою... ...Один, в темнице, узник безнадежный, Воздвигся я и начал песнь сию, Усладу сердца в горести безбрежной; О радость! ныне оживлен пою: Давида я поведал упованья, И что ж? мои смягчилися страданья! Кто скажет, где те струны мне обресть, Которые б восторг мой прозвучали? Ко мне ль домчалась от родимых весть? Меж нами не пространство темной дали? С Днепра их гласы долетят ко мне; Летите, гласы! жду вас на Двине! Бывало, с ужасом несутся думы В суровую и мразную страну, Несутся в край изгнания угрюмый. «В пустыне буду вянуть и засну, Исчезну, как мгновенный блеск зарницы, Никто не посетит моей гробницы!» — Так я вещал в убийственной тоске, Вещал; но царь ко мне приник с престола: Царево сердце в божией руке — Уж тает от владычного глагола Седая мгла моих печальных туч: Сияет из-за них надежды луч! Сияй, не погасай, о луч прекрасный! Меня для жизни новой воззови, Для жизни тихой, сладостной и ясной, Для новой жизни мира и любви! С младенчества я окружен был мраком; Но счастья не хочу назвать призраком. Пусть отлетит губитель сердца — страх! Желаю верить в счастие земное: Или оно не в радостных трудах, В восторгах чистых, в дружбе и покое? Есть счастье... рано ль? поздно ли? оно И мне, быть может, будет же дано! Не так ли после полудневной бури Небес вечерних улыбнется свод? Смеется лик безоблачной лазури, Трепещет и блестит равнина вод, Цветы подъемлются в юдоли злачной, Сверкает на древах жемчуг прозрачный? Но ты, о боже! слабого прости: Сколь часто я под бременем страданья, Не постигая твоего пути, И унывал, и воздвигал стенанья, И, трепетен, в тебе искал отца! И ты, отец! ты миловал слепца! Да помню же под игом испытаний, Когда пошлешь и новые борьбы, Да не забуду всех твоих даяний! Благ, вечно благ закон твоей Судьбы. О! просвети мои слепые вежды Любви сияньем, Веры и Надежды!

КНИГА «ГОЛИАФ»

Сыны земли прикованы к мгновенью, Для смертных темен и грядущий час; Но ангелов таинственному зренью Является сокрытое для нас: Они свидетели времен рожденью, Веков-младенцев слышат слабый глас; Сидят, приемлют их из колыбели, Качают и над спящими поют. Событья под рукой духов созрели, Судеб святую нить они прядут; Всевышний возглаголил — полетели, Вселенной, что предвидели, несут! Спадет ли с человека в зев могилы От праха взятый, временный покров? — Тогда дремавшие проснутся силы, Растает мгла тяжелых облаков, Душа расширит радужные крилы Над бездной лет, над почию миров. И пленники глухих пещер геенны[33] Предвидят образ будущей судьбы, Но образ их паденьем искаженный; Вотще их знанье! буйные рабы Подъемлют брань на промысл неизменный, На грозный рок безумныя борьбы. Есть в аде беспредельная пучина: Стоит над нею недвижимый мрак, Клокочут там огонь, смола и тина; Туда повергся дерзостный Знак, Туда поверглось племя исполина, С лугов нечестия пожатый злак. Пред шумным Голиафовым паденьем Был слышен долгий, долгий, дикий вой Над безобразным яростным волненьем, Над пламенным лицом пучины той: «Восплачь, тягчимый скорбью и мученьем Знак! погибнет внук последний твой». И се из бездн пылающего мрака Воздвиглась богоборная глава Огромного, ужасного Знака. «До звезд вздымались мощные древа; Но бытия их не найдут и знака, Их след поглотит жадная трава; Над кедром сверженным восстали трости, Главой кивая, легкие, звучат. Моих потомков крепостные кости В глубоких, темных пропастях лежат. Приидет час: из стран далеких гости,[34] Которых бледный воспитал Закат, Изроют их; и что ж? полны сомненья, Сраженные страшливой слепотой, Бессильные, ничтожные творенья На остовы воздвигнут взор тупой, Пройдут и не признают поколенья Сынов великих матери младой![35] Гонитель чад моих, ты, рок свирепый, Тебе ли покорюсь без бою я: Не полночь ли? отдвигнуты заклепы; Над миром, ад! простерлась тьма твоя; Душа покинет страшные вертепы, Изыдет из геенны тень моя». Воспрянул — и пучина воскипела: О дно упершись, подняли чело Все узники плачевного предела; Страшилище к исходу потекло, — От стоп его геенна зазвенела, Вослед завыло адово жерло. Лежал, обремененный сном свинцовым, Знака правнук, грозный филистим (Он был румянцем покровен багровым, Зловещим был видением томим); С челом, объятым тьмой, с лицом суровым, Исшлец из гроба, предок стал над ним. «Дрожи, — вещал, — потомок злополучный! Погибелен тебе грядущий день. Заутра битв раздастся голос звучный. .. О сын мой! душу в глухоту одень Или падешь, подобно жертве тучной, Падешь — и в ад твоя низыдет тень»... ...«Отец! — вещает Голиаф печальный. — Знай, не изыду я до утра в бой; Поныне слышу голос погребальный, Которому я внял во тьме ночной: Энак (не я ль его потомок дальний?) Предстал мне, проклял день сей роковой». — «О нас ли, смертных, в небе лучезарном, О нас ли кто радеет в царстве тьмы?—[36] Фуд молвил по молчании коварном. — Мой сын! творцы судьбины нашей — мы! Что пользы в идоле неблагодарном? Кого спасли дубравы, капища, холмы? Мечтанья, сны, предчувствия ничтожны: Творцы их — чрево, кровь, сердечный жар. Полночный призрак, суетный и ложный, — Души отягощенной дым и пар. Грядущего предвестья невозможны. Не счастлив ли последний твой удар? А ты тогда не презрел ли виденья? И в час благий: погибнул Галаад! Какие ныне поздние сомненья Тебя, бойца бесстрашного, страшат? Тебе ли, сильный, ведать спасенья? Верь, ты и днесь прославишь свой булат! К тому же Хус восстал с одра недуга; Он всем твоим завидует делам; Отказ твой будет гордому услуга, Он полетит к исраильским шатрам. .. Внемли словам заботливого друга: Стяжи вернейшую победу сам! И вот и Галаад, тобой убитый, Сам пал за вольность родины своей, Не вверил темному своей защиты (Я мню: ты не забыл его речей): Врагов избранник муж не знаменитый, Боец, не искушенный средь мечей». И се, вещаньем старца распаленный, По-прежнему мечтами обуян, По-прежнему свирепый и надменный, Течет к шатрам Саула великан. Иди на гибель, хульник дерзновенный! Насытится твоею плотью вран! С крутых холмов, с утесов возвышенных, Глаголам хитрым Фудовым внемля, Воздвиглись сонмы сил иноплеменных; Под их стопами вздрогнула земля: Но близок час могиле обреченных; Их примет гроб, пожрет и червь, и тля. Сидели по склонению забрала Ряды еврейских доблестных вождей. Вся рать единоборства ожидала; Легло молчанье на уста мужей, И каждая тяжеле грудь дышала, И каждый был боязни полн еврей. Со скал спустились филистимы тьмами, Сошли с утесов шумные бойцы, Полмесяцем восстали над холмами. По их следам явились пришлецы С обремененными сребром руками — На куплю пленных тирские купцы; Рекли: «На кораблях быстротекущих В страну чужую, в землю Хеттиим,[37] Прелестных дев и юношей цветущих, Мы их в Египет, в Ливию умчим; Рабами будут эллинов могущих, Арабам, эламитам[38] продадим». Но посмеялся бог их помышленью: Кровавая постигнет их корысть; Строптивые прострутся в жертву тленью. «В сей день нечестью длань свою изгрызть, В сей день погибнуть злобе и киченью: Их ад поглотит!» — рек господь, — и бысть! С надеждой твердой, с верою горящей, С безоблачным, сияющим челом, С душою чистой, над землей парящей, Приосеняем божиим крылом, Грядет Давид, вооруженный пращей, Вооруженный пастырским жезлом. На отрока взирает воин каждый. «Взгляните! — мужи говорят мужам. — Боец, как он, является однажды; |Красы подобной не видать векам!» Полны все очи одинакой жажды, Он дорог всем исраильским сердцам. Но царь вещал: «Евреев предводитель! Поведай мне, кто юноши отец?» Сын Ниров отвечал: «Живи, властитель! Но нет! не знаю, кем рожден боец». Сокрыл от них Давида вседержитель: Не познан был в воителе певец. А Голиаф, вздымаясь как бойница, С презреньем на противника воззрел: «Кто ты? — он рек, — дитя или девица? От матери ли ты бежать успел? Но не лозу несет моя десница: Птенец безумный! дерзок ты и смел. Ты не надейся от меня пощады, Нет! вкусишь жало моего копья! Не ты ли защищаешь ваши грады? Бойца евреев пощажу ли я? Под странничьей ногою гибнут гады: Тебя ли не попрет нога моя? Но как в душе не ощущать смущенья? Не смертная ли надо мной гроза? Так, мнится, я погибнул без спасенья! Очам ли верить? Ад и небеса! Его оружье — палица, каменья! Ужели ты исшел противу пса?» — «Нет! ты и пса презреннее и злее!» — Ответствует язычнику Давид. Немая ярость вспыхнула в злодее, Лицо чернеет, дикий взор горит: Столь гибельно в питомце блата, змее, Подъявшемся на ошиб, яд шипит. «Чтоб пали на тебя, — вопил, — все кары! Чтоб ты в мученьях медленных издох! Да устремит в тебя Дагон удары! Да сокрушит ничтожного Молох В объятьях рдяных, пламенный и ярый![39] Гряди: услышу твой стенящий вздох! Прикрыт не будешь погребеньем честным: Так, если мой булатный меч не туп, По темным дебрям, по степям безвестным Разброшу твой лишенный вида труп; Зверям земным и птицам поднебесным На снедь извергнешься, одетый в струп! В песках пустыни грозной и плачевной, В жилище гладных львов и смрадных змей, Тебя рассыплет в пепел луч полдневный: Не соберут друзья твоих костей. Тебя ли от моей десницы гневной Укроет бог Иаковлих детей?» Ответ же был воителя младого: «В железо ты и медь закован весь, Ты щит несешь, висит с бедра крутого Блестящий меч; без них стою я здесь; Но знай: стою во имя пресвятого, Которого уничижил ты днесь! Хранит всевышний наше ополченье: Он ныне руку укрепит мою, Тебя предаст мне в смерть и посрамленье; Тебя, иноплеменник! убию, Волкам и вранам брошу на съеденье, Сниму строптивую главу твою! Внемли: степным гиенам пир устрою, Орлы пресытятся от ваших тел: Падут! твои друзья падут с тобою! Дрожите, варвары, ваш час приспел!» И мир речет, испуганный молвою: «Не от мечей спасенье, не от стрел. Но всемогущ евреев защититель, Иаков, преткновенье гордых ног, В Иуде есть владыка и спаситель, Покров Исраиля господь и бог! Их бог велик: он злобных сокрушитель! И кто ему противустать возмог?» Исчадье вод, и вихрей, и тумана,[40] Сгущенный в воздухе кипящий ключ, Несется столп над бездной океана; Главой касается громовых туч; Над ним тяжелым мраком твердь заткана. Средь тьмы суровой умер дневный луч. Грядет, шагает, страшный и высокий, Перунов, ужаса и смерти полн; Падет, изрыгнет шумные потоки В отверстый зев ревущих, ярых волн: Молися, мореходец одинокий! Дрожи, дрожи: погибнет утлый челн! Ему подобен, шумный и огромной, Для зрения гора, не человек, Повит грозой, сверкающей и темной, К бойцу младому Голиаф потек: Объял сердца евреев трепет томной, Их лица в бледность мертвую облек. Спешит Давид к неистовому внуку Энаковых огромных, шумных чад; За камнем опустил в тоболец руку, Взвил пращу и, подавшися назад, Метнул... Свистящему внимают звуку; Дол застонал, стенанью вторит ад: Пал Голиаф! Прах помрачил равнину. Могущей, быстрой окрылен рукой, Под шлем вонзился камень исполину. Но укрепился витязь молодой: Метнул, еще, — и молвил: «Не покину!» И враг лежит недвижный и немой. Тогда Давид, исполнен силы новой, К нему стремится жизнь его пресечь: Уж не восстанет исполин суровой! С его бедра Давид отторгнул меч, Занесся над главой его багровой, Взмахнул и отделил главу от плеч. В тот миг земля почула содроганье, Издал глухие гласы мира свод, Послышалось как бури завыванье, Как жалоба пустынных, диких вод: О сыне то Энаково рыданье; Стонает исполинов древний род. Побед Давида славное начало На громоносных, радостных крилах В страны, в века, в языки прозвучало; Живет из рода в род во всех устах; И не оно ль тогда пред ним сияло, Когда воспел он на златых струнах: «Злодея зрел я; яко кедр Ливана, Он, гордый, воздвигался до небес, Челом разрезывал валы тумана И осенял и холм, и дол, и лес, И руки простирал до океана; Но мимо я протек, и се — исчез!»[41] Враги же, сражены борца паденьем, Не верят долго собственным очам, Взирают, скованы оцепененьем, Но вдруг возникли вопли по холмам: Все свеялися, будто дуновеньем, Все вверилися трепетным ногам. Слух, душу оглушал побег мятежный Дрожащих, бледных Хамовых сынов; Подобилось равнине вод безбрежной, Где вал ударит о хребет валов, Взревет и распадется пылью снежной, Смятенье их испуганных полков. Исчезло всякое меж них различье, Все ужасом одним увлечены; Не так ли нападение лисичье Услышится средь темной тишины — Воскрикнет, вострепещет стадо птичье И разлетится врознь во все страны? Потряс Исраиль шумные знамена, Иуда грозную хоругвь развил; Вослед врагам вопили все колена, Весь сонм еврейских браноносных сил. Летят: коней их покрывает пена; Прах от копыт сиянье дня затмил. Мечи, свистя, исторглись из влагалищ, В хребет бегущих тучи стрел визжат, Раздался копий стук и звон чингалищ, Теснину полнит рокотом булат. Проснулись враны средь своих виталищ, Взвилися, небо крыльями мрачат. Здесь всадников убитых топчут кони, Там с мертвыми живой повергся ниц: Бесстрашный гибнет в тщетной обороне От ослепленных ужасом убийц; Повсюду брошены щиты и брони, Повсюду груды сбруй и колесниц. Как в веяньи падут из плевел зерны, Как крупный град падет от облаков, Так падают враги в поток подгорный; Не в холм ли обратился каждый ров? От крови их поля и долы черны, Одето трупами лицо лугов. Саул зовет, зовет по колесницу, Нетерпеливый в быструю воссесть, Нагнать бегущих бледную станицу, Разлить кровавую меж ними месть. Давид же рек, прияв главу в десницу: «Царю да будет торжество и честь!» Идет; увидел очи властелина — И в прах повергся, и глагол подъял: «Будь счастлива вовек твоя судьбина! Чтобы подобно каждый враг твой пал! И се, я обезглавил исполина». — «Чей сын ты, юноша?» — Саул вещал. Давид Твой раб последний в чадах Иессея. Тогда незапно слепоты покров Упал с очей венчанного еврея; Он молвил: «Сладостных певец стихов! Не ты ли, звуками небес владея, Сражал смущающих меня духов?» Но в оный час с Давидовой душою Душа царева сына сопряглась; Любовью чистой, твердой, роковою Их души сочетались в оный час... [В] .......! Не любовью ли такою Связали наши ангелы и нас? Увы, мой брат! навеки ли разлука? Или уж не узрю твоих очей? Уж не услышу сладостного звука Мне снами вторимых твоих речей? Почто не одному мне скорбь и мука? Почто участник ты судьбы моей? Без друга сиро сердце во вселенной, Без друга мир одеян хладной тьмой; Не дорог дар, никем не разделенный; Не в дружбе ли блаженство и покой? И что сравнится с радостью священной Души любимцу жертвовать собой? ...

КНИГА «НАВЕТОВ»

Пронесся испытания и плена Суровый, памятный для сердца год. Пред господом я преклоню колена: Пред ним, как ток ревущих, многих вод, Как листвия, падущие с дубравы, Проходит век за веком, род и род; Пред ним языки, лета и державы Бегут, как прах от путниковых ног, На них взирает из жилища славы Объятый неприступным светом бог! Но промысла, судеб его священных Постичь никто из смертных не возмог: Не слушает желаний дерзновенных, Слепым не внемлет благостный мольбам; На голос вздохов тихих и смиренных Он в самом зле готовит благо нам: Не сбудутся надежды и мечтанья, Но радость дастся страждущим сердцам. Боязни полн, исполнен ожиданья, Тебя, год новый! вижу пред собой: Скажи, мои свершатся ль упованья? Созреет ли растущий подвиг мой, Мой труд, который мыслями лелею, Который грею любящей душой? Разгадывать грядущее не смею: Со скал срывает кедры и дубы, Сорвет, быть может, и мою лилею Полет всесокрушающей судьбы! Быть может, скоро я в гробнице жадной До воскрешающей засну трубы; И вновь наступит год; но ветер хладный Промчится бурный над моим холмом; С креста воскрикнет ворон плотоядный, Слетит; восстанет снег густым столпом, Взыграет, шумен, и мою могилу Завеет белым, воющим крылом. Что будет — будет: но доколе силу, Доколе жизнь дарует мне творец И взор подъемлю к дневному светилу, Да буду благости его певец! Бессмертен боле самого поэта Рукой поэта сорванный венец! Была пустыня сумраком одета, Саул дремал в кругу мужей своих; А ненавистник истины и света, Внимателен, и молчалив, и тих, Как ястреб, плаватель страны воздушной, С громовой тучи взор простер на них, Простер и с высоты спустился душной; Повел рукой, и призрак стад возник, И следует за ним, ему послушный. И человеческий приемлет лик, Оделся в образ Сирина лукавый. Явился старец в демоне — Доик, Доик, жилец бессолнечной дубравы, Суровый мсков Сауловых пастух, Муж, для кого и скорбь, и смерть забавы: Для гласа жалобы и нем, и глух, Пролитье крови зверский Сирин любит, В груди его бесчеловечный дух. Исшлец из ада в рог пастуший трубит, Равнину оглашает дикий гул... Не пробуждайся! он тебя погубит: Спи крепким сном, несчастливый Саул! Но зов в седой степи завыл трикраты; Саул чело подъемлет и вздохнул; Воспрянул, хладным ужасом объятый: «Кто ты? почто тревожишь сон царев? Ответствуй, скрылись ли где сопостаты? Ужели мало их карал мой гнев!» — «Доика ли не познаешь, властитель? — Вещал, на жертву скорбную воззрев, Убийца душ, коварный искуситель. — Опасны... нет! не чуждые враги, Но некто, хлеба твоего делитель, Сопровождающий твои шаги: Его могущим превозносят всюду, От рук его главу твою бреги! И я ль его помазанье забуду? Помазан втайне дерзостным жрецом, Уже он обольстить успел Иуду, Он уловил отеческий твой дом; Колеблются Рахилины колена... Мне молвить ли? с возвышенным челом Восстанет вскоре явная измена, — Или я не слыхал: «Не царь, нет, он Исраиль спас от пагубы и плена». Властитель, стадо соберу в загон; Я пастырь: предлагать советы мне ли? Безмолвье мне положенный закон». Умолк. Саула члены цепенели, Рука, дрожа, хваталась за кинжал, Ланиты мрачным багрецом горели, Огнем перуна грозный взор сверкал. Но занялось мерцание рассвета — Лукавый из очей его пропал. Заутра глас веселого привета, И струн бряцанье, и кимвалов звон; Юдоль пред градом тканями одета, Народ стекается со всех сторон: В руках их веют ветви древ душистых, Воителей встречает Гаваон. На крыльях ветра, мощных и гласистых, Летит безбрежный, благозвучный крик, И с гор цветущих и долин лесистых Дух песней громкий, радостный возник; Под сению небес златых и ясных Предстал очам Саула стройный лик; На песнь еврейских дщерей сладкогласных Властитель чад Иаковлих приник. «Лес и горы, торжествуйте! Смейтесь, долы и холмы! Села и града, ликуйте! Мощь Саула славим мы: Мощь царя, владыки сила Тысячи врагов сразила, А рука Давида тьмы!» — Так сонм воспел и жен и дев прекрасных, Скакал и громко ударял в тимпан; Им вторил звучный строй цевниц согласных, Меж тем унылый, тягостный туман Подернул взоры правнука Рахили; Он в дом вступает, гневом обуян. «Какою славой отрока почтили! — Воскликнул, в думы скорби погружен. — Мне тысячи, ему же тьмы дарили: Он гордость всех исраильских знамен; Недостает счастливцу только мало, И был бы он на царство вознесен!» Вдруг исступленье на царя напало, В чертоге начал, дикий, прорицать, Его наитье духа колебало; Взываньям охраняющая рать Вняла: рекли Давиду без медленья, Давид спешит цельбу ему подать. Но всуе глас святого вдохновенья Воздвигся со златых, могущих струн: Не ныне им уступит Дух Затменья! Изгнанный из Саула много лун, Скитался много лун в глухой пустыне, Но прилетел быстрее, чем перун И семерых привел с собою ныне; Узрели: наметен и убран дом, И в дом вступили в радостной гордыне.[42] Сидел страдалец с яростным челом, Копье вращала гневная десница, В нем добрый ангел спал глубоким сном. Звучит псалтирь, небесная певица, В тяжелой, полной страха тишине. Но вдруг вскочил безумный кровопийца, Вопил: «Давида поражу к стене!» — И копие метнул в певца младого, Но уклонился юноша к стране. Повергся после покушенья злого На ложе обессиленный злодей. Был скорбен образ витязя святого, Печален взор божественных очей: Он сетовал о недуге царевом, Он сетовал о немощи своей... ...Огонь издали темные домы. Близ твердокаменных палат Саула Воитель мчался под завесой тьмы. Чья ж сладостная песнь тогда вздохнула Нежнее, чем вздохнул бы соловей, Чем под зефиром арфа бы шепнула? Сокрыт наметом сумрачных ветвей, Близ твердокаменных палат Саула Давид остановил своих мужей. «С девой, мучимой любовию, С дщерью грозного царя, С безутешною Меровию, Померкай, темней, заря! Я вняла из уст властителя: «Соблюди мои слова: Будешь даром победителя: Свята мне твоя глава. Тот получит дщерь любимую, Кто Исраиль защитит, Кто спасет страну родимую, Кто злодея поразит!» Я узрела победителя, Я воспела в сонме дев Гор отчизны избавителя; Но возник в Сауле гнев. Он мне молвил, негодующий: «Дщерь, Давид нам изменил; Ясен будь твой взор тоскующий, Знай, жених твой Адриил». С той поры тоска мятежная День и ночь кипит во мне, Борет скорбь меня безбрежная, Я рыдаю в самом сне. С безутешною Меровию, С дщерью грозного царя, С девой, мучимой любовию, Померкай, темней, заря!» Она умолкла и, подобно тени, Подобно легким, предрассветным снам, Толпе ночных, таинственных видений, Сокрылася. Но кто ж иная там Сошла с вершины сумрачной бойницы, В раздумье ходит по седым стенам? Подобно играм и лучам зарницы, Лиющимся по тверди голубой, Струя огня вослед ее десницы Стремится по псалтири золотой; Подъялся голос сладостной певицы, Напитанный любовью и тоской: «Мрачный, дикий, одинокий, Мой властительный отец Скорбью был гнетом жестокой; Но младой и светлоокой Вдруг предстал ему певец. Был нежнее отрок юный Нежных дев моей страны; Грянул в радостные струны — Сладкозвучные перуны С каждой вспыхнули струны. С ним на крылиях денницы Божий ангел возлетел, Духа тьмы с его десницы Одождил огонь зарницы, Звучный дождь блестящих стрел. Голос мощный, вдохновенный Исцелил владыку сил; Но в груди моей смущенной, Дивной песнью пораженной, Страстный пламень воспалил. Был лучом зари отрадной Блеск пришельцовых очей; Я пила душою жадной, Будто мед росы прохладной, Милый звук его речей. В брань грядет Саул-властитель; От врагов исшел боец, Муж, бесстрашных устрашитель; Но явился избавитель, — Кто ж? Смиренный мой певец! У родимого предела Мы встречали ратный строй... Снова я его узрела... Как дрожала я и млела! Что сбылось с моей душой! Ах! и ныне в поле брани С верной ратью он летит: К небу я воздвигну длани; Принесу в святыню дани: Будь над ним господень щит!» «Слова любви, слова моей Мельхолы! — Давид воскликнул. — Я ль забуду вас? Вас, сладкие и нежные глаголы, Отныне буду слышать в вещий час, Когда душа в объятьях усыпленья Господних чад небесный ловит глас». Но Асаил исполнен огорченья: «Ужель, Давид, и ты познал любовь? Друг, бойся, трепещи ее прельщенья, Бороться с нею сердце уготовь: Увы! любовь лукавый обольститель, Любовь и мощных проливала кровь!» — «Вверяюсь богу, — отвечал воитель, — Устроит в благо он судьбу мою: Не он ли был и есть мой защититель? Ему свои все чувства предаю! Господь меня на путь наставит правый: Господню я десницу воспою!» Давид потек на поле битв и славы. Мельхола же в отеческом дому Отстала от трудов и от забавы; Стремится думою вослед ему. Сомкнет ли очи? в пыл и гром сраженья Летит на помощь к другу своему. Забыты все девичьи наслажденья: Не снится ей подруг веселый смех, В мечтаньях замер гул их песнопенья, Растаял призрак резвых их утех; Но слышит вой и видит с содроганьем Давидов окровавленный доспех. Томится дева скорбным ожиданьем; На каждый слух, на каждую молву Склоняется со страхом и вниманьем. «Спаситель боже! Я тебя зову: Прими глагол молитв моих смиренных! Хранитель, сохрани его главу!» Из весей и градов иноплеменных Меж тем за вестию приходит весть: «Он ободрил евреев утесненных, Он вновь влиял в ослабших гнев и месть». И, наконец: «Ему под Аккароном Судилось славой меч свой превознесть, Врагов кровавым поразить уроном И самому побить двухсот мужей; Он землю чуждую наполнил стоном И всю усеял грудами костей». Гонцы из войска притекли в Гаваю И подтверждают истину вестей. «Мельхолу я с Давидом сопрягаю, — Сказал Саул, — исполню мой обет: Он зять мой! Да приидет! — я вещаю». Давиду царский возвещен привет. Летит обратно радостный воитель Стяжать награду браней и побед... Привел к невесте жениха властитель... ...Шипя, шумело пенное вино. Казалось, все веселие делили; Всех сердце радостью оживлено; Но было сумрачно чело Саула, И гневом и тоской помрачено: В нем ненависть к Давиду не уснула, Нет! к витязю всеобщая любовь Сильнее в нем свирепый пламень вздула, — На очи свисла яростная бровь, Таятся замыслы в груди жестокой, Бунтует в напряженных жилах кровь. Вдруг шум возникнул в храмине высокой: С главы до ног бронею покровен, В чертог вступает витязь светлоокой, Молвой о браке друга привлечен. Притек герой из радостного стана, От торжествующих, родных знамен; Сияет тихий взор Ионафана, Своих любезных к сердцу он прижал. Но вопль «Увы!» сменяет клич «Осанна!» За ним трепещущий гонец предстал. «Саул, Анхусом рать твоя разбита, Погибло много храбрых!» — он вещал. Другой гонец: «В сетях Аскалонита В глухую ночь пленен Аминадав, Твой храбрый сын, Исраиля защита». Был третий вестник бледен и кровав: «Я зрел, — он рек, — сожженье Вефсамиса!» Тогда с трапезы, ризы разодрав, Воспрянул горестный потомок Киса, И раздался в златом чертоге вой, И все незапно с шумом поднялися... ...Давид приял евреев ополченье Из Авенировых ослабших рук. Сошлися вскоре, — страшное виденье! Мечи сверкают, вопль, и крик, и стук, Ярится над потоком Ксуров битва, И стонет ненасытной смерти лук, Но господом услышалась молитва Покрытых пеплом божиих жрецов. Враги погибли, началась ловитва Гонимых грозным ангелом полков; Притек Давид, увенчан славой новой. И что ж? Ему готовят новый ков: Терзаем жалом зависти суровой, В Саула шепотом вливает яд Сын Ниров, Авенир высокобровый, — Злодею с смехом рукоплещет ад. Смирися, ад! Над праведной главою Щиты хранителей, господних чад. И се однажды позднею порою В слезах Давида встретила жена; Ужасной вестью, вестью роковою Ее душа, как язвой, сражена: Саулом жизнь Давида мраку гроба, Ножу губителей обречена. «Не долго мы блаженствовали оба, Не долго упояла нас любовь! Беги, сокройся! Совершилась злоба: Излить стремятся праведную кровь; Готовит грозный царь тебе могилу... Увы! Все мне поведала Меровь! Не ты ль избил иноплеменных силу? И ныне не услышится твой глас! Ты предан в длань злодею Адриилу... Беги, Давид! Спасайся! Близок час! Когда же вознесешься над врагами, Тогда да не помянешь в гневе нас!» Давид безмолвный смутными очами, Казалось, небо вопросить хотел, Но черными, свинцовыми крылами Все небо безотрадный мрак одел, И лишь гроза из края в край летала, Сверканьем огненных, крылатых стрел Ночную бездну с треском освещала, Рокоча, прерывала немоту, Срывала тьму густого покрывала И колебала дол и высоту. Потухнет блеск кровавый и мгновенный — Все снова погружалось в темноту. «Супруг, на час со мною сопряженный, Властитель, жизнь души моей, прости! Прости: покинутой, уединенной, Мельхоле без Давида не цвести! Но да не узришься убийц очами: Уже спешат по темному пути!» Рекла, и вдруг сверкнули меж древами Перуны блещущих средь ночи лат, Смутилось ухо звучными шагами: Идут убийцы; их мечи стучат! Оставлен путь к потоку, путь опасный, Но к граду дом злодеями объят. В глухую тьму полуночи ненастной Из черных уст высокого окна Рукой дрожащей, в горести безгласной, Любви, страданий, ужаса полна, Того, кто самой жизни ей дороже, Вниз свесила по поясу она. И се из риз Давидовых на ложе Она Давидов создала призрак; Недужный, мнилось, на звериной коже Простерт; кругом его печальный мрак; Едва мерцает тусклая лампада, Как бы унылый, гаснущий маяк, — Далекий вождь, последняя отрада В свирепом мраке, в роковой глуши Для тонущей в немую бездну ада, Боримой смертью, страждущей души! Мельхола ждет: обманчив вид ложницы... Но вдруг раздался шум в немой тиши! — Уже вошли в преддверие убийцы. Мельхола к ним навстречу потекла, Претя, к устам прижала перст десницы И так с подъятьем скорбного чела: «Друзья и братья, тишину храните, Давид недугом одержим! — рекла. — Цареву волю мне вы возвестите, Ее заутра мужу возвещу». Саул же повелел: «Ее щадите, Предайте мужа не при ней мечу; Я в сердце положил сгубить злодея, Но окровавить дома не хочу». Вступает Адриил, недоумея, В Давидов тьмой одеянный чертог И зрит больного сына Иессея; Сразил убийцу слепотою бог: Он, мрачным взором храмину измеря, Рукой одра коснуться не возмог; Идет, очам обманутым поверя, И, что видал, Саулу возвестил. Но тот с неистовством лесного зверя: «Сюда его несите! — возопил. — Нет! не избегнет он моей десницы». И вновь спешит к Давиду Адриил, Но страх и гнев исполнил грудь убийцы, Когда, весь изумленьем обуян, При блеске возникающей денницы Святой познал Мельхолы он обман. Из уст его уведал без медленья Побег Давида трепетный тиран. Давид же... обрету ли выраженья Для чувств, с какими шумный Гаваон, Любовь и славу, блеск и наслажденья, Минувшие, как быстрый, смутный сон, Все, что ему грядущее сулило, Чего надеялся, — покинул он? Все, что ему когда-то было мило, С чем разлучил его прощальный час, В нем вдруг воспоминанье воскресило: Ему отраден был свирепый глас, Отрадны бури грозные глаголы. «Иду, — воскликнул, — покидаю вас, Вас, Веньяминовы холмы и долы! Простите, рощи, шумные древа, Тенистый вертоград моей Мельхолы! Мельхола, скорбная моя вдова! Вчера вливал в твой слух отзыв болтливый, Давида песнь, любви моей слова; А ныне я изгнанник несчастливый! Далеко от очей друзей моих Увижу чуждые луга и нивы, Скитаться буду средь степей глухих», Умолк; древа перуном озарило, Ударом вихря всколебало их. И что в душе его происходило, Когда с холма озрелся он назад, Когда ночное, бледное светило Ему в последний раз явило град, Где и восторг изведал и страданья, Град, где обрел эдем и вместе ад! Суров и горек черствый хлеб изгнанья; Наводит скорбь чужой страны река, Душа рыдает от ее журчанья, И брег уныл, и влага не сладка; В изгнаннике безмолвном и печальном Туземцу непостижная тоска. Он там оставил сердце, в крае дальнем, Там для него все живо, все цветет; А здесь — не все ли в крове погребальном, Не все ли вянет здесь, не все ли мрет? Суров и горек черствый хлеб изгнанья, Изгнанник иго тяжкое несет! Не так ли я?.. но прочь воспоминанья! Почто невозвратимого искать? Или мне не осталися мечтанья? Вновь воздухом живым могу дышать, Вновь отдана моим очам Природа, Вновь солнце может на меня сиять! На землю вновь с лазоревого свода Сошла, очарования полна, Вселенной роскошь, юношество года — Могущая, прекрасная весна: Воскреснул мир, любовь свою встречая; Душа моя, еще раз молодая, Как будто чем былым упоена, И, в миг один все раны забывая, В объятья к ней бросается она! Красна, велика божия вселенна... Увы! единый я несовершен: Под тяжким я ярмом земного плена; Расторгну ли когда поносный плен? Я рвуся из оков страстей и тлена, Но мною властвуют и прах и тлен; Что человек? слиянье тьмы и света, Высоких мыслей и преступных дел: Любовью к благу грудь моя согрета, И грех и заблужденья мой удел; Проходят дни мои, проходят лета, Мой влас под зноем бедствий поседел... И что же? тот же я! тружуся годы — И разрушает день мои труды; Дыханье быстрой, ярой непогоды Срывает с древа все мои плоды, И рвут оплот неистовые воды, И гаснет свет спасительной звезды! Души моей, волнуемой и страстной, Подобье — бледный житель тьмы глухой, Вовеки безутешный и злосчастный, Катящий камень на утес крутой: Не победит Сизиф судьбы всевластной; Верх близок — ялся за него рукой, — Вдруг камень вниз из-под руки рокочет, Сизиф глядит изнеможенный вслед, Паденью бездна вторит, ад хохочет; Но он, — он выше и трудов, и бед; Нет, он покинуть подвига не хочет. «Сорву же, — говорит, — венец побед!» — Да будет мне в пример и подкрепленье! Как он, стократы обновлю борьбу: Я пал, — но ненавистно мне паденье! К тебе подъемлю, господи, мольбу: Будь ты моя защита и спасенье; Благий, приникни к твоему рабу! О боже! велики твои даянья: Ты в душу мне влиял священный жар, Ты удостоил твоего избранья Мой немощный и нецветущий дар, Да возвещу руки твоей деянья, Смиренные тобой раздор и свар, По бедствии евреев благоденство И твой святый и непостижный суд. Но мне ль стяжать и славу и блаженство, Когда нечистый буду я сосуд? Сердец нечистых чуждо совершенство... Погибнет мой противный богу труд! Спаситель мой, прими мои моленья: Что без тебя я? преклонись ко мне! Утишь, смири души моей волненья! Речешь — и вмиг уляжутся оне: Изыду из купели возрожденья, Оставлю скорбь и грех на темном дне И в слух веков воздвигну песпопенья.

VII

КНИГА «ПРОРОКОВ»

...Померкло солнце; в землю положен Пророк великий, древний сын Эльканы; Усталый мир в дремоту погружен; Кругом холма расстлалися туманы; Но некто, на холме уединен, Сидит и взор вперяет в мрак пространный. И се Саулов сын Ионафан, — Он отгонял злодеев алчных стаю, Он грани охранял еврейских стран, — Обратно с ратью мимо тек в Гаваю И стал, и молвил: «Здесь раскину стан». И к древнему подходит гаю. Событий горестных не знает он, Не знает друга бедственной судьбины; Спешит обнять Давида в Гаваон; И видит мужа, полного кручины, На гробовом холме и слышит стон, И, быстрый, отделился от дружины. Ионафан Кто ты, рыдающий над гробом сим? Вещай: кого прияла здесь могила? Давид Кто я? — Еврей, и скорбен и гоним, И здесь земля сокрыла Самуила. Знакомый глас; но нет, ушам своим Не верит витязь; весть его сразила. «Итак, — он возопил, — почил пророк, Муж, горем и летами утружденный! Был дому моего отца жесток Его глагол, ужасный и священный, Но мир ему! Не может же поток Не воскипеть, водами пресыщенный; Освободите пламень от оков, Ему ли не пожрать сухого древа? Достигнув пышных зрелости годов, Ужель любви не пожелает дева? Не может умолчать господних слов Избранный господом вещатель гнева. Почту твой прах, пророк, евреев честь! Благословлю твое воспоминанье: Чужда души моей вражда и месть. Мир! Ты исполнил грозное призванье; И будет имя Самуила цвесть И в даль веков прострет благоуханье». Но юноша лицо разоблачил И пал к ногам испуганного брата. «Давид я! — он рыдая возгласил. — И смерть сия мне горькая утрата: Покров, хранитель мой был Самуил; Отныне тьмой моя вся жизнь объята. И в чем я винен пред твоим отцом? Моей души он ищет». — «Царь жестокий! Я о тебе скорблю, скорблю о нем! — Так рек Ионафан голубоокий. — Но ныне же к нему, к отцу, идем: Суров, но благ Саул к тебе высокий. Идем: велик ли подвиг или мал, Не я ль участник всех его советов? И я сего бы умысла не знал? Так страшен плод наушничьих наветов!» Но тот цареву сыну отвечал: «Князь, благодать средь всех твоих клевретов Обрел пред взорами твоими я; И знает царь и сам в себе глаголит: «Будь тайною для сына мысль моя; Узнав, Ионафан меня умолит». Но жив господь, жива душа твоя: Идти меня мой брат да не неволит! До смерти возросла ко мне вражда, Исполнился до смерти гнев Саула». Умолк Давид. Ионафан тогда (Под тяжким гнетом грудь его вздохнула) Вещал: «Твой брат я, друг везде, всегда. О! Дабы так меня беда минула, Как буду от беды тебя хранить! Готов я сердца твоего желанье, Готов твое веленье сотворить, — Ужель в земле твое все упованье? Ужели он лишь мог тебя любить? Нет, с мертвым сим вступлю я в состязанье!» И был Давидов витязю ответ: «Пусть не мала моих страданий мера: Но я тобой воздвигнут и согрет. Любви твоей подобной нет примера: Не ты ль в господень ввел меня завет? К тебе моя не оскудеет вера. И вот о чем молю: царю рекут, Что я с тобой, и будет ждать властитель, И в новолунье всех нас созовут На трапезу в Саулову обитель. Все придут, пусть один не буду тут, Но скроюсь в поле; узрит повелитель, Вопросит: «Где Давид?» — ты ж отвечай: «В Эфрафе ныне пир и приношенье; В Эфрафу мной отпущен», — и внимай, Саул во благо ль примет извещенье? Или, как чаша, полная чрез край, Прольет незапно ярость и хуленье? Усмотришь, он ли злобою объят? Или ж я в ложный страх вдался, поспешен? Но, если я, властитель мой и брат, Но если раб твой пред тобою грешен, Пусть здесь паду, рукой твоей пожат; Здесь буду в смерти смертию утешен!» — «Господь свидетель, — говорит герой, — Заутра испытаю властелина: Услышишь все и сохранишься мной; Твоя, я знаю, высока судьбина; Как был с Саулом, ныне бог с тобой, И заступил Иуда Веньямина... ...И се тебе я знаменье даю: По нем узнаешь помыслы Саула И от крамол спасешь главу свою; Мне знаменье любовь к тебе вдохнула: Тебя во рву за градом утаю; По ястве ж три стрелы возьму из тула, Изыду, напрягу трикраты лук, Пущу их, отрока пошлю за ними; Когда услышишь их свистящий звук, Сопровождаемый словами сими: «Здесь стрелы, здесь!» — бог вместо всех порук: Останься в граде с братьями своими. Когда же возглашу: «Там стрелы, там!» — Тогда тебя всевышний отсылает, Тогда страшись предстать твоим врагам». Умолк и друга к персям прижимает, И волю дал исхлынувшим слезам, Ему Давид слезами ж отвечает. Потом рука в руке с холма сошли И, грустные, приближились к дружине. Безмолвье было на лице земли, Был мрак безгласный в дремлющей долине; Но звезды неизменные текли В небесной, необъемлемой пучине... ...Несется бурею к мете незримой В начале поприща могущий конь, Дым из ноздрей, из-под копыт огонь, И путь, ногами звонкими разимый, Стонает, и бодцем его не тронь; И все гласят: «Он вихрь неукротимый!» Но срок его крылатой силы мал; На полдороге пылкий конь устал. Как он, или же как пловец отважный, Что, прянув в лоно шумных вод морских, Вперед стремится по равнине влажной И зыби делит взмахом рук своих, И брег уже приветствует очами, Но, утомленный, поглощен волнами, — Так начал свой тяжелый подвиг я, Надежды полн, исполнен дерзновенья; И вот, в средине моего теченья Больная устает душа моя, И оскудел источник вдохновенья! Ты ль от меня, светило всех светил, Лицо свое, мой боже! отвратил? Когда впервые мне в стенах темницы Давид, любимец господа, предстал И голос пробудил моей цевницы, — Сколь много с той поры я испытал! Чудесным блеском неземной денницы В тот час померкший дух мой просиял. .. Забыть могу ль блаженное мгновенье? Восторженный с одра воспрянул я И скорбь, и страх забыл, и заточенье, И жадно обняла душа моя Блеснувшее пред нею вдруг виденье! Давно, казалось, глас свой притая, В груди моей святые звуки спали; Проснулися, наполнили уста И с сердца свеяли туман печали: Воскреснули умершие лета, Из гроба чада древних дней восстали, Оделась в тело легкая мечта. Твоя разлука с другом, сын Саула! Сверкнула первая моим очам: Не как пустой призрак она мелькнула; Нет: мнилось, вас обоих вижу сам, И ваша речь устам моим шепнула, И сострадал я страждущим друзьям! Трикраты с той поры лицо земное И блекло и цвело; судилось мне Петь ныне их прощание святое! Обрел ли я в душевной глубине Жар прежний, умиление былое И дал ли жизнь ослабнувшей струне? И се вступает в первый день луны Ионафан в отцовскую обитель. К трапезе приступил Саул властитель И с ним князья и храбрые сыны. Спустился грозный, мрачный повелитель, Безмолвный, на престол свой близ стены; Махмасского героя упреждая, Воссел при властелине Авенир. Невесела трапеза их немая, Но каждый гость средь многолюдства сир. Вещает царь, притекших озирая: «Не прибыл Иессея сын на пир». Смолчал в то время: «Ради очищенья,[43] Быть может, ныне не притек, — шепнул, — Заутра жду его!» — и пламень мщенья В очах царя свирепого сверкнул. Сошлись заутра, — полный нетерпенья, Давида ищет взорами Саул: Что ж? Место праздно! С гнева цепенея, Но сердце обуздав, он сыну рек: «С тобою зрели сына Иессея; Почто же на трапезу не притек?» От оных слов, как от дыханья змея, Ланит царева сына цвет поблек. «В Эфрафе ныне пир и приношенье, — Вещал он, оживив остаток сил, — И предо мной Давид поверг моленье, И я его в Эфрафу отпустил». — «Не сын ты мой, ты блудницы рожденье! — Так яростный властитель возопил. — Ему сообщник ты — ужель не знаю? Не обмануть очей Саула вам; Да ведаешь, и я тебе вещаю: Ты мне, и матери своей ты срам! Не верю: не покинул он Гаваю, Но в день сей мертв падет к твоим стопам! Доколе будет жив Давид, дотоле Не думай, что допущен будешь ты Воссесть спокойно на моем престоле, И ты ж, мой сын, в оковах слепоты, Безумец, о его печешься доле?! Нет! Не достигнет же своей меты! Он ныне раб могилы безнадежной, Теперь же да велишь его привлечь! Настал конец злодею неизбежный; Днесь умертвит предателя мой меч!» — «За что умрет? — так, горестный и нежный, Ионафан прервал отцову речь. — Что сотворил?» Но, над собой без власти, Копье метнул неистовый в него; Вскочил Ионафан, избег напасти, Но во второй день месяца сего Не ел, не пил и сетовал о части, О скорбной части друга своего. И ждет Давид, за градом утаенный. Находит вечер, стал гореть закат; Ионафан, печалью утесненный, Безмолвный, с отроком исшел из врат, Звенящим луком, тулом воруженный. Он лук напряг и упразднил трикрат. И отрок за стрелами устремился. «Там стрелы», — князь вослед ему воззвал. Когда ж подъял их — чтобы возвратился В Гаваю, властелин рабу вещал, И се с оружьем отрок удалился. Исшел Давид и ниц пред князем пал, Ионафан простер к нему объятья И возрыдал, и, другу повторя Любви обеты, верности заклятья, Изгнанника лобзает сын царя. Скорбели долго и расстались братья, И тьмой пожралась бледная заря.

VIII

КНИГА «ПРИШЕЛЬСТВИЯ»

Суровый, но и нежный воспитатель, Отец всевышний, милосердый бог, Души хранитель, сердца испытатель, Очей светило, вождь ослабших ног — Нет, он не гневный мститель, не каратель, Он благ и нам во благо, если строг. Властитель! и печаль твое даянье; Надежды полн, вверяюся судьбе: Хвала тебе! Ты мне послал страданье, Да вновь меня усыновишь себе; Меня воспомнишь, — я твое созданье, И мне ли днесь отчаяться в тебе? Как часто я тонул в бездонном море, Не обретал спасения нигде; Звезды искал в померкнувшем обзоре; Но мрак глубокий распростерт везде; Ты ж зрел меня и рек: «Исчезни, горе!» И: «Воссияй!» — велел моей звезде. И ныне так, я твердо уповаю! И ныне я из бездны бед и зол К тебе, благому, не вотще взываю; Ты преклоняешь слух на мой глагол, Ты скорбью душу приближаешь к раю; Рассадник неба слез и скорби дол, О близкий! внял ты моему стенанью: Едва вздохнул я, трепетен, уныл, — И ты уже благотворящей дланью И сенью миротворных, дивных крыл Покрыл меня и воспятйл терзанью, — И зной моих тяжелых дум остыл. Проходят дни: Саул Давида ищет, За ним из града в град, из веси в весь, Как гладный волк за быстрой ланью, рыщет. «Нет, не спасусь, когда пребуду здесь: За мною смерть, как вихрь пустынный, свищет; В страну чужую удалюся днесь!» — Так наконец изгнанник утомленный В своем промолвил сердце и потек В край, солнцем неродимым освещенный, Росимый влагой неродимых рек, В ту землю, где Аминадав плененный Отчизну, мнилось, позабыл навек. У ног Далиды юный сын Саула Не помнит бога праотцев своих; Средь игр и нег душа его заснула, И, жизни уподобясь стран чужих, Вся жизнь героя в роскоши тонула, И сердца глас в груди его затих. Пришельцам всем Анхусов дом высокой Незагражденный, радостный приют: Из всех земель, из близкой, из далекой, К нему послы и странники текут; Верблюды, кони кроют путь широкий, С утра до ночи гости в Геф идут. Когда же песнопевец вдохновенный Приступит, лиры властелин, к вратам, Покинет царь престол свой возвышенный, Восстав, спешит к нему навстречу сам: «Благословен приход твой, муж священный! Мы жаждем внять твоим златым устам...» Так говорит и собственной рукою Ковры и ризы стелет для певца И нудит утомленного к покою; И се главу и ноги пришлеца Омоет дева светлою водою, Младая дщерь носителя венца. И гостем был Анхуса честь Эллады, Седой Гомер, божественный певец, Который проходил вселенной грады; Но не обрел пристанища слепец, От рока в жизни не обрел пощады Грядущих бардов дивный образец. Был пир в дому Анхуса, и внимали Медоточивым старцевым устам; И пел он, как Патрокл и Гектор пали И как, склонясь к Ахилловым ногам И в беспредельной возрыдав печали, Молил о теле Гектора Приам. Он пел, — и не было очей бесслезных: Влиялась жалость в перси нежных жен, Объяла горесть души дев любезных, Тоскою пылкий юноша пленен, И воздохнула грудь мужей железных, И хладный старец скорбью поражен. И все еще ловили глас небесный. Но звук замолкнул ионийских струн, Иной раздался сладостный, чудесный, И некто входит, и могущ, и юн; Одеян в рубище пришлец безвестный, Но в повелительных очах — перун. «Воссядь! Кто ты, не вопрошаю, странник, — Ему Анхус вещает, — гостем будь. Дагон свидетель, может здесь изгнанник, Здесь жертва рока может отдохнуть; Анхус богов странноприимных данник: В приют надежный ввел тебя твой путь. Тебя златые струны возвестили Любимцем неба, радостным певцом; Но не желаю тягостных усилий: Ты истощен и зноем и трудом, И глад и жажда сил тебя лишили; Благоуханным укрепись вином. Когда ж от яств, прохлады и покоя В воскресшем сердце дух твой оживет, Тогда, на бурный лад псалтирь настроя Или ж устами проливая мед, Прославь, сын песней, чад мечей и боя, Прославь их грозный над землей полет; Или да возвестит святая лира Заботы пахарей и пастухов, Веселье земледельческого пира По сборе златом блещущих снопов, Да возвестит плоды и счастье мира — И мы почтим в тебе посла богов». Тогда пришлец владыке поклонился, Псалтирь поставил молча ко стене И на ковер разостланный спустился. Но будто муж, испуганный во сне, Аминадав, узнав его, смутился, Вздохнул и вспомнил о родной стране. Окончен пир; сосуд неоцененный Подъял Анхус и говорит певцам: «Ты с ним померься, старец вдохновенный! Сосуд сей победителю я дам, Златую цепь получит побежденный: Влекуся сердцем внять обоим вам». Услышали певцы царя воззванье И в сладостный, душе отрадный бой Воздвиглися; простерлося молчанье: Не так ли пред живительной грозой Объемлется усталое созданье Предузнающей громы тишиной? Гомеру подал звучную цевницу Самосский отрок, слабый вождь слепца; Пришлец к псалтири сам простер десницу. Излив в ланиты каждого певца Румянца светозарную денницу, Огонь исполнил вещие сердца; Сын Мелеса, восторгом упоенный, Так начал гимн, отчизне посвященный: «Прославлю людей и бессмертных отраду, Любимицу неба, святую Элладу; Эллада богатства и славы полна; В отечестве жен, красотою цветущих, И мудрых судей и героев могущих, В Элладе бессмертная дышит весна. Там кони морей, крутобокие челны, Из пристаней реются в шумные волны; На север и юг, на восток и закат, Гонимые ветром, живые спешат; И вот — с золотыми дарами чужбины Обратно прорезали лоно пучины. У прага же светлых и тихих домов Владыки сидят на престолах высоких, Приветно приемлют гостей и послов И судят Ахеи сынов чернооких. Труды и заботы, веселье и торг Граждан оживляют на стогнах обширных; На игрищах радостных, шумных и мирных Всех зрителей души объемлет восторг. Но в сладкой тиши теремов безмятежных Взращает питомиц Афина прилежных И учит их ткани прелестные ткать, И муз к ним приводит и важных и нежных, И с ними возносит бесстрашную рать, Сразившую праведной, грозной волною Надменную хищницу, древнюю Трою». Умолк; но каждый слух еще ловил Харитой окрыленные глаголы; Казалось, их очам слепец явил Холмы Тайгета и Темпеи долы, Счастливый край, где сладок блеск светил, Где живо все, где даже камень голый, С него ж ярится дикий водопад, — Приют священный резвых ореад. «Опасен с старцем бой, младой пришелец!» — Промолвил с хитрою улыбкой Фуд, Высоких аскалонских стен владелец; Но без ответа тот исшел на суд: 1 «Псалтирь, господень дар, приемлю! Да помяну святую землю, Ее же избрал бог богов, Тебя, страну моих отцов! Холмы Эфрафы, бор Эрмона, Поток священный, Иордан, — Вы мне предмет и слез и стона: Среди чужих блуждаю стран! О! если вас когда забуду, Пусть господом отвержен буду! Единый день в его стране Отраднее и слаще мне И тысячи вдали от бога; Так, приметусь в его дому, Себе ж в обитель не возьму Златого грешников чертога. Пусть Манассия нищ и сир, И Рувим бедный пастырь стада, И пахарь скудных нив Асир; Но бог веселье и отрада, И свет и крепость их сердец. 2 Бессмертный рек: «Я их отец; Иуда и Ефрем мне чада!» Чудесен, вечен твой закон, И злато что пред ним, о боже? Он камня честного дороже, Душе же меда слаще он. Лета и веки пред тобою Ничтожны, как вчерашний день, И с стражею равны ночною, Растут и тают, будто тень. И ты не славных, не надменных, Не крепких силою владык, Нет, слабый ты избрал язык, Сынов Исраиля смиренных. Вефиль, Силом ты возлюбил И брег утесистый Кедрона, И рощи тихие Сарона, И в лес одеянный Кармил. Внемли, внемли мне, боже Сил! О если их когда забуду, Тобою пусть отвержен буду!» — Так пел пришелец. Что ж сбылось с душой, С твоей душой, Аминадав могущий? Незапною объялся ты тоской: Ты, мнилось, видишь вновь луга и кущи, Холмы и долы, рощу над рекой, Где некогда, веселый и цветущий И чуждый упоения страстей, Ты возрастал, краса родных полей. Чело склонил ты; на тебя Далида Взглянула, и, дрожаща и бледна, Тогда ж свой жребий узнает она; Но вот раздался голос Меонида: 1 «Тот блажен, кто муз и Феба, Кто харит избранный жрец: Тайны мира, тайны неба, Тайны мыслей и сердец, Ход светил и мрак Эреба Зрит восторженный певец. 2 Он в небесные пределы Выше счастья и судеб Разделить с богами хлеб В дом Кронида входит смелый. «Гостю чашу, Ганимед!» — Зевс вещал; забвенье бед, Чашу, полную отрады, Гость испил из рук Паллады. 3 Но если от кого при самой колыбели Киприда отвратила взор, О ком Афина, Феб и Гермес не радели, Ни сладостных камен собор, — Тот раб земных страстей: свирепой жаждой злата В нем сердце буйное горит; Темна его душа, суровым хладом сжата, Он хульник Зевса и харит. Не так ли, Этною лесистою тягчимый, Скрежещет лютый Энкалад? Из уст исходит смерть, огонь неугасимый: Но что противу неба — ад?» И древнего певца соперник юный Ударил снова в ропщущие струны: 1 «Блажен, кто на грешный не ходит совет,[44] Блажен на пути нечестивца не ждущий; Речет ли ему угнетатель могущий: «Воссядь между нами», — ответ его: «Нет». 2 Закону господню покорный во всем, Во всем житии благодатном и строгом, Закону Исраиля, данному богом, Он учится ночию, учится днем. 3 И мощному древу при зеркале вод Подобится: красным одетое цветом То древо, могущим согретое летом, Приносит румяный и сладостный плод. 4 И лист его, вечно и зелен и млад, С ветвей не сорвется дыханием бури; Но роскошью блещет при свете лазури, В сени его веет живительный хлад. 5 Не так, нечестивые! злые, не так! Как трость, от удара падут рокового, Как прах, от лица возметутся земного, Как духом пустыни исторженный злак. 6 Не вступят вовеки в священный собор, В то сонмище, где восседают святые, Не вступят туда нечестивцы и злые, И мира не узрит лукавого взор. 7 Так! правого путь с непостижных небес Блюдет милосердый и дивный хранитель; Но бог повелел — и погибнул губитель, Вещал всемогущий — строптивый исчез». Что наш восторг, что наше вдохновенье, Когда не озарит их горний свет? Безумца сон, слепое упоенье, Движенье трупа, в коем жизни нет! К глухим вознес кумирам песнопенье Объятый мраком сладостный поэт: «Сколько земля над полями Эреба, Столько лазурь лучезарного неба Выше обители смертных — земли; Так и богов Кронион превосходит! Брови могущий на очи низводит — Крылья затмения свет облекли. Гневный тряхнет чернокудрой главою — Ад, небеса и земля задрожат; Ужасом царь преисполни объят — Бледные души толпа за толпою В воющий Стикс погрузиться спешат. Гера жена и сестра Крониона: Власть над аэром царице дана; В ночь же немую приемлет она Зевса на пух белоснежного лона. Хитростный сын ее, властель огня, Стрелы кует громовержцу Крониду, Стрелы, казнящие грех и обиду. О Посейдон! ты создатель коня; Ты укрощаешь ревущие волны, Алчные ты ж созываешь на брань; Яростным им вожделенная дань Легкие, ветром гонимые челны. Тучную маслину ты нам дала, Дщерь и любимица Дия, Паллада! Светлая дева, ты мудрых ограда, Ты ненавистница мрака и зла. В сердце вонзится без боли стрела Феба, мужей бытие расторгая, Жен — Артемиды стрела роковая: Феб-Аполлон, Артемида святая, Дети прекрасной Латоны, — хвала! Вас, молчаливые, хладные тени, Гермес влечет в Элизийские сени, Тихий, таинственным махом жезла. Слава, хвала вам, бессмертные боги! Я ж бесприютный и дряхлый слепец: Были ко мне при рождении строги Керы[45] и Крон, олимпийцев отец; Вы же, всезрящие сестры, камены, Благословили мою колыбель. Нощью по небу драконы Селены Мчатся; но Панову слышу свирелы В сердце лиется тогда упоенье, Волю даю вдохновенным устам; Фебу и вам, о камены, хваленье! Гимн я воспел жизнедавцам богам!» Мгновение молчал еврей; но струны Перебирал восторженной рукой; Сверкали взоры, быстрые перуны, Чело покрылось блеском и грозой, Лицо же рдело, облак златорунный, — И вдруг глаголы хлынули рекой: 1 «Ведет господь из уз и заточения[46] Возлюбленный, избранный свой народ: Узрело море, полное смятения, — Побегла вспять равнина шумных вод, Река разверзлась, ризою затмения Оделся неба лучезарный свод, Гора взыграла, как овен могущий, А холм, как агнец, к матери текущий. .. 2 Река и море, страхом потрясенные! Поведайте: почто побегли вы? Промолвьтесь, холмы, горы возвышенные, Почто колеблете свои главы? И вы почто, утесы дерзновенные, С корней отторгшись, сверглися во рвы? Земля содроглась от лица господня; Трепещет пред бессмертным преисподня. 3 Речет всесильный — и скалы бесплодные Растают в сладостный, живой поток, И превратится степь в озера водные: Велик господь; он паче мер высок: Он ваш хранитель, сирые, безродные! Ему подвластен запад и восток, Но мы его стяжанье и держава: Не нам, не нам — ему, благому, слава! 4 Умолкните ж, языки нечестивые! Умолкните и не вещайте нам: «Где бог ваш?» — ведайте, сердца строптивые: Господь наш бог повсюду, здесь и там; И степь седая, и луга счастливые, И небо, и земля — его же храм; Всесилен он и благ и во мгновенье Возможет рушить и создать творенье. 5 А ваши боги, ваши изваяния, — Сребро ли, злато, мрамор или бук, Ничтожные и бренные создания, Не дело ли бессильных, смертных рук? Что ваши сны, мечты и прорицания? Виденья ваши что? — Кимвала звук! Уста кумиров немы, и их очи Покрыты мраком безрассветной ночи. 6 У них есть уши: вашим же молениям Не могут внять; и руки есть у них: Когда ж простерли руку к приношениям, К дарам неистовых жрецов своих? И вы, вы молитесь своим творениям! Пред ними тщетный глас ваш не затих! Увы! язык отверженный и злобный, Ты глух и слеп, богам твоим подобный!» Еще пришлец не кончил, а чертог Содрогся сонма воющего гневом И застонал от топота их ног; Толпа безумцев возопила с ревом: «Велик Дагон, хранитель нам и бог! Его ли ты нарек бездушным древом?» И Месраин уже булат извлек, И возжигает хитрый Фуд злодея; Но царь Анхус подъялся вдруг и рек: «Не в мире, в битвах поражай еврея! — Тебя ж узнал я, смелый человек: Певец и воин, сын ты Иессея. Но не страшись: ты под моим крылом, И да падут неистовых десницы! Чист будет мой гостеприимный дом: Здесь не прольется кровь рукой убийцы». Пред грозным мощного царя челом, Трепеща, вспять подались кровопийцы. Так лютый волк, на стадо тучных крав Ненасытимым, яростным наскоком Из лона бора мрачного напав, Вдруг видит пастыря пугливым оком, И стал, и вспять побег, вострепетав, И скрылся в лесе темном и глубоком. А старец, устрашенный той порой, Незамечаемый и без награды, Ушел, ведом самосским сиротой, Великий, злополучный сын Эллады. И с лирою и нищенской клюкой Вновь начал проходить вселенной грады. Ему подобно звучный соловей В прохладной неге внемлющей дубравы Поет под сению густых ветвей; Кругом его благоухают травы; Улегся ветер; с долов и полей Восходит пар; жуют, возлегши, кравы: Но вдруг, разноглаголен, шумен, дик, Подъялся в стае вранов глас раздора; Меж ними за добычу свар возник; Взвилися, туча черная для взора, Помчались, бьются; на их буйный крик, Дрожа, подъялся соловей из бора. Узнали филистимы, кто пришлец, И с смешанным со страхом удивленьем Был ими озираем тот боец, Который славен стал их пораженьем, Давид, злодеев ужас, рай сердец Небесным, чудотворным песнопеньем. Из них иные с шепотом рекли: «Не сей ли Голиафа победитель?» Не жены ль в сретенье ему текли И пели: «Тем врагов ты истребитель, Саул же тысяч!» Царь он их земли; Он, не Саул, евреев повелитель», Но за руку Давида властелин Увел поспешно в терем сокровенный. Не смеет за Анхусом ни один Туда проникнуть, им не приглашенный: Таков в дому царевом строгий чин, Закон, издревле в Гефе утвержденный... ...И гость тогда владыке возвестил Саула гнев, и месть, и подозренья, И как едва Давида не сразил; Поведал лютого царя гоненья И как Ионафан от бога Сил Был дан Давиду в ангела спасенья. «Свидетель бог мне! — так Давид вещал. — Вовеки не коснусь главы священной Того, его же сам господь избрал, Главы, святым елеем омовенной, И злобы я вовеки не питал В душе, вражды и мести отчужденной. Двукраты предавал руке моей Лукавый беззащитного Саула И мне шептал: «Срази! Он твой злодей». Но чаша искушения минула, И жадных, адских я избег сетей, И на убийство мысль не посягнула. Скитался я среди глухих степей, Ко мне пристал Йоав и с ним дружина, Изгнанники, четыреста мужей, Потом, страшася гнева властелина, И дряхлый мой родитель Иессей, И род мой весь. Но сын Вениямина Из дола в горы, из пустыни в лес Меня преследовал, неутомимый; Сойду ль в пещеру, взыду ль на утес — За мною он: неистовым гонимый, Я только дивной благостью небес Избег руки его неумолимой... ...И было то в пустыне Энгадди,[47] И горсть моя с алчбы и жажды млела, И вот евреи, царь сам впереди, Подьялись с филистимского предела. «Властитель, в дебрь Энгаддскую гряди: Там враг твой; ныне смерть его приспела», — Рекли льстецы Саулу. В оный час Он взял три тысячи мужей избранных И стал искать в Энгаддской дебри нас; Но бог, хранитель сирых, щит избранных, Бог нас не раз спасал и в день сей спас, И всех в вертепах утаил пространных. Что ж? в тот из сих вертепов, где я сам Сокрылся, тьмой прохладной окруженный, Саул, рассеяв ратных по скалам, Пришел один и, зноем утомленный, Воссел и тылом обратился к нам, И рек мне некто воин дерзновенный: «Не день ли тот желанный ты узрел, В который твоего злодея долю Господь предать твоей руке хотел? И ныне я, Давид, тебе глаголю: Воздвигнись и да будешь бодр и смел! Не на твою ли враг повержен волю?» Но, приступив, отрезал я мечом Воскрилье риз незрящего Саула; Во мне зажглося сердце, как огнем, От ужаса душа моя дрогнула, И сострадал я и скорбел о нем, И грудь моя подъялась и вздохнула. .. ...И се Саул пошел к своим мужам, И я, покинув темную обитель, Потек поспешно по его следам И глас возвысил: «Царь мой и властитель!» Сраженный зовом, обратился к нам, Душой смутясь, озрелся повелитель! И поклоняся до земли царю: «Почто, владыка, слушаешь неправых? Почто словам их веришь? — говорю. — Глаголы ведаю их уст лукавых; Вещают, я против тебя горю Свирепой жаждой помыслов кровавых. Да узришь ныне сам: в пещере той — Там был я; где же ты обрел убийцу? — Я молвил. — Я ль, объятый слепотой, Простру на божия Христа десницу! Сам бог его над нашею страной В правителя поставил и в возницу. И се воскрилье риз твоих мечом Отрезал я, а ты, о царь, не видел! Уразумей же о рабе твоем, Что всуе ты Давида ненавидел»... ...Из бездны сердца властель возрыдал. «Увы! Мои дела неправы были; А ты, страдалец, праведен, — вещал, — Ты мне воздал за злобу мздой спасенья. Мог умертвить меня и пощадил: Блажен тот, кто врага без оскорбленья, Лишенного защиты, отпустил! И ныне воссылаю я моленья, Да наградит тебя владыка Сил!»... ...В пустыне Зиф[48] блуждал я, и пришли От стад в Гаваю пастыри Зифеи. «Давида зрели мы, — они рекли, — С ним многие могущие евреи И среди нашей кроются земли». И воскресили гнев царя злодеи. Восстал Саул и с ним, как прежде, рать. И снова, ярой лютостью палимый, Он устремился в степь меня искать, Убийством дышащий, неумолимый; И снова должен от него бежать Я в дебрь из дебри, в дол с холма теснимый. Однажды (ночь была, и на холме Саул усталый в лоне колесницы Заснул, и в общей и глубокой тьме Расслабли всех друзей его десницы, И страха не было ни в чьем уме, И всех сомкнулись томные зеницы) Узнал я и к клевретам возгласил: «И кто из вас, покрытый мглой ночною, Со мною вступит в стан царевых сил?» И рек Авесса: «Я гряду с тобою». Оружие схватил и поспешил На мрачный Эхелафский холм за мною. Пришли мы: в колеснице царь лежал. И у возглавия копье стояло, Копье, пред коим филистим дрожал И воинство Амона трепетало. Кровавый, тусклый месяц освещал Огромное сверкающее жало. Вблизи же спал беспечный Авенир, И до единого все стражи спали. И мнилось, окрест их покой и мир, Им не грозят ни страхи, ни печали. Мы видим, беззащитен царь и сир, И, приступив, над колесницей стали. Авесса рек мне: «Час настал, властитель: Ужель еще увидит сей зарю? Злодея предал нам небесный мститель: В него ударю и не повторю Его ж копьем: не он ли наш гонитель?» — «Не убивай его, — был мой ответ, — Пред богом грех царево убиенье. Сыны Саруины, вы мне в навет, В укор вы мне, в соблазн и в искушенье. Знай! Буде на войне десницы нет, Избранной на Саулово паденье, И буде не постигнется судьбой; Жив бог! Я воздержу и руку вашу, И не погибнет он моей рукой. Днесь с копием возьмем златую чашу, Что у возглавья налита водой, И возвратимся вспять в дружину нашу». С холма мы сходим: всюду тишина; Никто не слышал нашего прихода, Никто не вспрянет с прерванного сна, Услышав шорох нашего исхода; Их усыпил господь: глядит луна На лица неподвижного народа. И мы взошли на темя высоты, От стана властелина удаленной, И стали средь прозрачной темноты, И так воззвал я, свыше укрепленный: «Меня ли слышишь, беззаботный, ты? Ответствуй, спишь ли, Авенир надменный?» И Авенир ответствовал и рек: «Чей зов восстал, из мрака вопиющий? Вещай, кто ты, отважный человек?» — «Вождь, об руку властителя грядущий! Тебя, — я молвил, — в славу царь облек: Кто муж, как ты, в Исраиле могущий? Почто же господина своего Не охраняешь? Ночию губитель Проник до самого одра его. Сын смерти ты (свидетель вседержитель!), Ты сам и каждый сонма твоего Небрежный, сну предавшийся воитель. Зри: копие и чашу кто отъял, Что при возглавии царевом были?» И ветер до царя мой глас домчал. «Давид, мой сын! — Саул глаголил. — Ты ли?» — «Твой раб Давид, — ему я отвечал, — Но се твои дружины степь покрыли, И средь пустынь следишь меня ты вновь, Подобен в алчности ночному врану, Удара, царь, мне ныне не готовь: Саул, противиться тебе не стану, Но бог увидит пролитую кровь. .. ...Отселе сына Киса я не зрел: Он возвратился в гордую Гаваю, А я потек, властитель, в твой удел. Во мне к нему нет злобы, но страдаю Живее, чем от ядовитых стрел, Лишь падших за меня воспоминаю. Увы! Их много... всех же паче вы Смущаете Давидовы виденья, Когда иных беспечные главы Объемлет сон в часы успокоенья, Жрецы господни, жители Номвы, Вы, триста жертв ужасного сгубленья! По смерти Самуила от лица Моих врагов с дружиной братий малой Однажды в дом маститого жреца Авимелеха я прибег усталый;[49] Приял меня с любовию отца Мирских событий ведец запоздалый: Не знал он, ни его клевретов лик Моей судьбины; хлебом и дарами Меня снабдили; но в их град проник, Воспоен не евреянки слезами, Жестокосердый муж, пастух Доик, Прославленный кровавыми делами; Сей зрел меня. Сидел Саул потом На холмной высоте близ Рамы-града, Копье в деснице, на главе шелом; Двудесноручные Рахили чада Стояли воруженные кругом; Меж них Доик, пастух царева стада... ...И се из сонма их исшел злодей, Доик свирепый, Сирин злочестивый. «В Номве приял Давида иерей Авимелех мятежный и строптивый, И хлебом одарил его мужей, И прорекал Давиду путь счастливый». Так он вещал, и царь послал в Номву: Авимелех, маститый сын Ахита, По первому явился в Раму зву И триста и четыре с ним левита, В эфуд одетых. Преклонив главу, «Что повелишь, Исраиля защита?» — Священник вопросил. «Лукавый жрец! Ты совещался с сыном Иессея: Коварство ваших ведаю сердец; Эльканы сына, моего злодея Питомцы вы; вы жезл мой и венец Хотите дать деснице Иудея!» — В ответ властитель. «Царь, почто твой гнев? — Была к Саулу речь Авимелеха. — Или Давид не друг, не зять царев? Твоей души отрада и утеха Святыми песнями, в войне же лев, Раб верный, муж победы и успеха? О нем я вопрошал отца судеб, Но много раз и ныне не впервые; И меч ему я дал, и рати хлеб. Жрецы мы мирные, умы простые: Что дали, дали для твоих потреб. Да посрамятся злых языки злые!» — «Ты смертию умрешь, — Саул вещал, — И твоего отца весь дом с тобою. Избейте сих жрецов! — он глас подал. — Горят с Давидом общею враждою Против меня». Но ни один кинжал Ничьею не был обнажен рукою. Тогда Саул рассвирепел, узрев Сопротивленье всех мужей-евреев, И рек: «Воспомните мой царский гнев! Восстань, Доик, побей жрецов-злодеев!» И Сирин, будто тигр, подъявший рев, Ударил в безоружных иереев; И в оный день проклятого рукой Злосчастных триста и четыре пало Жрецов, одеянных в эфуд святой, Но было трупов их Саулу мало: Он жен и чад их предал на убой, И пламя стены их домов пожрало. Погибли все: и слабая жена, И отрок, свежею красой цветущий, И с женихом невеста сражена, И мать, и первенец ее сосущий, И пастырю, и стаду смерть одна, И старец пал, и пал с ним муж могущий. Вдруг на заре я увидал пожар В степи далеко от Номвы священной, И что ж? Ко мне прибег Авиафар, Ахитов внук, единственный спасенный, Не древний муж, — но тяжек был удар, — С главой чрез ночь прибег он посребренной. И ныне что я молвлю о себе И как поведаю свои страданья, Анхус, гостеприимный царь, тебе? И ныне средь полночного молчанья Рыдаю о постигшей их судьбе, И их погибель зрят мои мечтанья! Но бесконечно бог, господь мой, благ: Когда меня безжалостный родитель Преследовал, мой кровожадный враг, Когда, пустынь немых и знойных житель, Скитался изнурен я, гладен, наг, — Тогда являлся сын, мой утешитель. И в день тот я, бессилен и уныл, Растерзанной стенящею душою, Уже и в вере к господу остыл, Но взор воздвигнул: брат мой предо мною, Припал, меня лобзаньями покрыл И долго плакал над моей главою. Тогда в последний раз его я зрел, — Его любил я — бог-всевидец знает! И что ж! Погибнет он от ваших стрел, Погибнет вскоре — сердце мне вещает...» И се Давид от скорби онемел, И руку царь страдальцову сжимает. Без радости перебираю вас, Глухие струны! робкая десница Боится пробудить ваш вещий глас; Моя псалтирь унылая вдовица; Душа моя печальна, как темница: Упал ее светильник и погас! Когда на быстрых крыльях вображенья, Бывало, забывая тяжкий плен, Несуся я из гроба заточенья, Из мрачных, душных, безответных стен, Как мотылек, подобье воскресенья, Из разрешенных жизнию пелен, — Тогда Надежда и Любовь и Вера Мне в близкой сердцу моему дали Являли светлый образ Исандера; Не раз они с улыбкой мне рекли: «Всему — и радостям и скорбям мера; Тягчайшие страданья уж прошли. Настанет день, счастливый день свиданья: Твоим услышишь песням приговор; Оценит друг души твоей созданья...» И за хребтом Кавказских, грозных гор Я увлекаюсь бурею мечтанья И слышу глас его и вижу взор! Ах! и в часы, когда в земное счастье Страшливым сердцем верить устаю, Я друга помнил нежное участье, Крепился и сносил судьбу свою: «Пусть разнесет мой хладный прах ненастье! Он память сохранит мою». Так я вещал; но он, увы! руками Убийц свирепых пораженный, пал! Не возмутились зверскими сердцами, Не пощадил груди певца кинжал; Он пал! — а я отвержен небесами: Каратель и в слезах мне отказал! В слезах бесплодных, бедных! — боже, боже! — Я жизнию готов бы их купить; Но холоден, окаменел... Почто же Мне доле клятву бытия влачить? Почто не я простерт на смертном ложе И что еще велишь мне пережить? О, жажду, жажду с ним соединенья! Приял в Эдем свой милосердый бог, Приял его в небесные селенья! От тщетных битв устал я, от боренья, Завяло сердце, дух мой изнемог. В житейских бурях ты был мне хранитель, Мой Исандер! и ныне, возлетев В надзвездную, незримую обитель, Молися за меня: смягчится гнев, Помянет и меня мой искупитель; Мы свидимся под сенью райских древ! Тогда кора растает ледяная И с обновленного меня спадет, В слезах желанных, сладких утопая, К тебе направлю радостный полет, Обнимемся — и песнь моя святая В живых восторгах бога воспоет!

КНИГА «ПУСТЫНИ ХАНААНСКОЙ»

Другое лето жил в чужой стране Вифлеемит и с ним сыны изгнанья, Его клевреты в мире и войне, Участники и счастья и страданья: Им были дни те, как в тяжелом сне Недужному несвязные метанья. И дал Анхус Давидовым друзьям Высокий Секелаг, питомцы ж брани, Стремяся к Амаликовым сынам, Степные часто пролетали грани И были страшны древним тем врагам, Карали их и собирали дани... ...Но се, когда Сауловой судьбой Чревоболело время роковое, И покрывалось небо тяжкой тьмой, И ждало в грозном и немом покое, Да разразится гибельной грозой, — Не спало провидение святое; Давид хранился ангелом своим Исраилю в цельбу и в утешенье. Возникла брань, и, скорбию тягчим, Такое богу он принес моленье: «Да внемлет бог богов мольбам моим, Меня да не введет во искушенье! Был я бездомен, страха полн, уныл, В горах скитальца, беглеца в пустыне, Анхус меня с клевретами прикрыл, Меня утешил; с дня того поныне Не во властителя, в отца мне был, О мне труждался, как о кровном сыне, Но се свирепую сзывает рать Моей отчизны враг неукротимый, Анхус спешит Исраиль воевать, И в день сей мне вещают филистимы: «Восстань, иди за хлеб наш нам воздать!» Что сотворю, их воплями теснимый?» Тогда боязнь к Давиду бог вселил В сердца князей градов иноплеменных, И совещались воеводы сил. И Фуд царю предстал от устрашенных: «Да устранишь Давида, — возгласил, — И с ним его клевретов дерзновенных, Да не исходят с нами на войну! Не от пришельца ли нам ждать навета, Когда течем карать его ж страну? Она ему при колыбели пета, В ней встретил жизни сладкую весну, В ней протекли его златые лета. С Саулом примирится, и (дрожи!) С ним примирится нашими главами. Полны сердца людские тайн и лжи; Друзей страшися наравне с врагами; Пусть ныне друг тебе Давид, — скажи, Или обманут не был ты друзьями? Его евреи любят: в кущах их Глас, наше поражение поющий И торжество Давида, — не затих; Он их надежда, он их царь грядущий; Речет — покинув жен и чад своих, Сбегутся все на зов его могущий. А мужи те, что делят хлеб его, Что с ним исшли в чужбину и в изгнанье, Не пощадят под небом ничего, С весельем примут гибель и страданье, Но в блеск и славу облекут того, Кто гордость их, и честь, и упованье. Многоречивы старцы искони: Да буду же в сей день, Анхус державный, И я многоречив, как все они, Тебе напомню, властель, подвиг славный, В Эфрафе подвиг совершен во дни Битв наших в оной области дубравной: Мы град заяли; а Давид засел В твердыне крепкой с братьями своими, Но там от солнцевых изныли стрел, Палящих, расточаемых над ними; Томились жаждой, лишь один светлел Источник под забралами седыми. И рек тогда Давид мужам своим: «Кто, други, напоит меня водою Из хладного ручья, который зрим?» Вдруг со скалы с орлиной быстротою Их трое ринулось; стремимся к ним, Грозим им вопиющею толпою... Вотще! Три мужа расторгают всех: Не видят тучи стрел, ни копий леса, Боязнь себе вменяют в срам и грех, — К источнику, назад и уж с утеса Взирают и подъемлют нас на смех! Властитель, таковы сыны Фареса. Но муж и вождь их, он вещал: «Друзья! Клянуся, недостойными устами Священной влаги не коснуся я, Приобретенной вашими душами; Пить вашу кровь — не мне: вода сия Пред господом да возлиется нами!» — Такого мужа, грозного в войне, Подъятого из праха дивным роком, Героя и вождя в своей весне, Нам страшного в волнении жестоком, Опасного и в мирной тишине, Не наблюдал я неусыпным оком! И раз еще владыке и царю От сонма всех князей соединенных Желанье всех скажу и повторю: Нет, не зови пришельцев дерзновенных На брань с евреями, на нашу прю С хоругвями врагов, им соплеменных!» Тогда: «Давид, да идешь в Секелаг, — Анхус вещал. — Поныне и сначала Ты предо мною был и будешь благ; Но зависть сердце сильных обуяла, Князья рекли: «Не сей ли был нам враг?» — И робкая душа их встрепетала. Мой сын, не преходи ж за нашу грань; Но будь Анхуса жен и чад хранитель, Над домом нашим да расширишь длань — И не дерзнет к нам вторгнуться грабитель, Без нас в отчизне не возжжется брань И не восстанет буйный возмутитель. Друг, не вдавайся в мысли: жив господь! Как ангел божий благ ты предо мною; Но страха сих вождей не побороть! Шатания умов их не спокою; Пусть я — душа, но воеводы — плоть: Что предприму без них и что устрою?» Так бог, властитель чувств, и дум, и сил, От укоризны, и греха, и скверны Смиренного Давида сохранил; Но в тот же день непостижимый терны В терзающий венец Давиду свил, Да будет до конца испытан верный. Он возвращался в Секелаг, в свой дом, С дружиною, ведомою Йоавом: Вдруг им с обезображенным челом, Покрытый пеплом, в рубище кровавом, Предстал, конем измученным несом, Давида раб, трепещущий Соавом. «В пустыню обратися! — раб гласит. — Теки, спеши настигнуть Амалика; Твой град сожжен, наместник твой убит, Уведены от мала до велика Младенцы, жены... Поспеши, Давид!» Смутился вождь от рокового крика, Но други окрылили бурный шаг, Приходят, видят: где их были кровы, Где на холмах вздымался Секелаг В венце роскошном сумрачной дубровы, Лишь угль, и пепл, и прах оставил враг, И смрадный дым, и взрытые основы. И се послышался великий глас. Воссев на землю, воины рыдали: «Господь наш бог забыл в чужбине нас!» Сражая перси, плача воззывали, Доколе вопль в устах их не погас, Избытком залит гнева и печали. Вдруг от земли воспрянул Ровоам, Неистовый потомок Симеона, Ужасный в гневе не одним врагам, Не знающий святыни, ни закона, И возопил к рыдающим мужам: «Бог женам дал оружье слез и стона; Мы ж станем мстить, и первому — ему! — Вещал и перст, исполнен дерзновенья, Простер к Давиду, к князю своему. — Его на Амалика нападенья, Его безумия вина всему; Но в день сей воздадут за нас каменья!» И люди, от страданий обуяв, Каменья уж исторгнуть наклонились; Но Асаил, Авесса и Йоав, Как львы, на Ровоама устремились: Он пал и смерть приял, заскрежетав; Другие же содроглись и смирились. И се Давид Авиафару рек: «Мы в силах ли ударить за врагами? Настигнем ли их, божий человек? Вспять возвратимся ль с чадами, с женами?» И сам жреца в святой эфуд облек. И распростерся жрец пред небесами, И так поведал, свыше вдохновен: «Дерзай и узришь стан Амаликита, Настижен будет хищник и сражен; Се вижу: рать его тобой побита, И плен плененных ваших разрешен! Господь глаголил: «Я твоя защита!»» В тот час Давид избрал шестьсот мужей И с ними к знойному потек востоку, Туда, где необъемлемость степей Безводный океан являет оку, Ужасный варом пламенных зыбей. Они пришли к восорскому потоку, И возвестил Давид двумстам из них: «Вождя даю вам в доблестном Орее. Здесь стан храните братиев своих». А прочим рек: «За мной, друзья, смелее!» И в волны ринулся морей сухих. Что шаг, то зной растет и степь мертвее; С высокой тверди солнце льет пожар, И солнцеву огню навстречу пышет С песков пылающих огонь и вар; Тяжеле конь, тяжеле всадник дышит, И свод лазури ясен, чист и яр, И ухо ждет чего-то и не слышит. .. ...Деля добычу, ликовали тати, Вещали о набегах, о войне, Хвалили шумный мир по щедрой рати И, утопая в брашнах и вине, Погибших песней поминали братий. Вдруг на обзоре малое пятно Растет, растет, и се уж стало тучей, И ближе, ближе, грозно и черно, И впереди несется прах летучий, И миг еще — пятно превращено В полк всадников крылатый и могучий. Вотще созвать рассеянных коней От пира вспрянули амаликиты; Уже в их сонм врубается еврей, Злодеям нет спасенья, нет защиты: Те пали жатвой мстительных мечей, Те стоптаны, те камнями побиты; Едва спаслось четыреста из них, От гибели унес их бег верблюжий. Когда же вопль побоища затих, Когда замолкнул звон и стук оружий, С каким восторгом жен и чад своих Тогда лобзали радостные мужи! И победителей корысть была Превыше ожидания богата: Стадам отъятым не было числа, Все вретища полны сребра и злата; Прославив бога брани, потекла Обратно рать, веселием объята. И вот уже повеял ветерок От запада незнойный и душистый, И вот уже прохладен и глубок Пред ними засинел струей сребристый Восорский, чистый, как сребро, поток, И зрят их братья с высоты кремнистой; Спустились, возгласили им привет. Но лета нет без гроз, без бури моря, Без терния цветов шипковых нет; С начала дней со тьмой о власти споря, Не одолеет тьмы отрадный свет; И на земле нет радости без горя. «Чего? — рекли оставшимся двумстам Лукавые из исходивших в битву. — Чего вам? Или вы клевреты нам? Что? Вы за нас творили здесь молитву! Жен, детищ ваших возвращаем вам, Но прочую удержим мы ловитву». Тут из среды поруганных мужей Возник предтеча вопля, гневный шепот; Бледнеет с ярости их вождь Орей: Миг — и в мятеж преобразится ропот, И уж десницы рукоять мечей Хватают, уж раздался стук и топот. Но разделил враждующих Давид И к ним простер взывающие длани И рек: «Ужели бог вас не страшит? Его ли вы не помните даяний? Нет, други! Братья братьям без обид Отдайте долю от прибытков брани. Покиньте буйство, ненависть и спесь! Господь нам дал победу и спасенье, И вы ли кровных оскорбите днесь? Они же были в щит нам и храненье И не по воле пребывали здесь, Но от меня прияли повеленье». Бог укрепил Давидовы уста, Пред ним смирились воины сердцами, Потухли в них и зависть и вражда, И разделили взятое с друзьями. Отныне сей обычай навсегда Вселился меж еврейскими сынами: Кто стан хранил или отчизны грань, Приобретал корыстей бранных долю С тем наравне, кто исходил на брань: Зане творит не собственную волю, Но что укажет воеводы длань, Муж, посвященный боевому полю. И в Секелаг обратно притекли Давид и мужи с бременем стяжаний, И к старшинам Исраильской земли Послал гонцов и от корыстей дани, И так гонцы Давидовы рекли: «Да примете свое из нашей длани, Вефсурские и рамские князья И сущие в пределах Вирсавеи, Вы также — с вами мы одна семья, — Хевронские и номвские евреи, И вы, изгнанных братиев друзья, Жильцы высот Кармильских, иудеи!» И приобрел Давид людей сердца, Все видят в нем Иакова спасенье, И возымели все его в отца. Меж тем судеб Сауловых решенье Настало; меркнет блеск его венца, Господь подъялся на его паденье. 1 Возводит взор, подернутый тоской, На друга друг, предвидящий разлуку; Вздохнет, поникнет тяжкой головой И молча жмет любимцу сердца руку: Так я гляжу на труд отрадный мой; При нем я забывал и скорбь и скуку, Им был от жадной гибели храним; Но близок час — и я расстанусь с ним. 2 И глас мой излетит ли из забвенья? И напоит ли, шумен и глубок И сладостен, иные поколенья Моих мечтаний, дум моих поток? Или в бесплодных камнях заточенья Ему иссякнуть? о, промолвься, рок! Ответствуй мне, покрытый мраком грозным: Глагол мой к племенам дойдет ли поздным? 3 И если нет, и ты уж так судил, Чтобы мой самый след исчез в вселенной... Да будет! — нет во мне, нет прежних сил; К земле рукой страданья наклоненный, Я не расширю дерзновенных крил, Не воспарю, сияньем покровенный, Из душных стен, из тягостных оков, В собор неумирающих певцов! 4 Приму мой жребий из твоей десницы, Слуга господень, и смирюсь душой; Не мне роптать: как вихорь, сын денницы, Влекущий море праха за собой, Семум, гроза кочующей станницы, — Так страсти дикие играли мной; А твой пророк быть должен тверд, как камень, Величествен, как небо, чист, как пламень. 5 Хвала щедроте бога! все же был В отраду мне тот дивный посетитель, С чьих проливался сладкозвучных крыл Восторг в мою унылую обитель. Кто от отчаянья меня укрыл? Единый он, мой ангел, мой хранитель! Пусть был лишь обольщенье, лишь обман; Но с ним душевных я не помнил ран. 6 Когда же есть где юноша счастливый, В очах кого святый огонь горит, Кто сердцем чист, смиренный и стыдливый И девственный, как мой вифлеемит: Он, избранный судьбою справедливой, Меня, погибшего, да заменит! В нем да пошлет Пророка и Поэта Земле Начальник истины и света! 7 А я? мой темный путь лежит туда, Где не умножится страданий мера, Где скорби мира дым и суета! Там моего увижу Исандера; Туда, как непостижная звезда, Усталых манит сладостная вера. Иду вперед; тяжел мой темный путь; Нет, не ропщу, но жажду отдохнуть.

КНИГА «ВОЦАРЕНИЯ»

От утра раннего до ночи поздней С Гельвуйских гор был слышен стук и вой, Был слышен гул глаголов брани грозной; О трупах совещалась Смерть с войной, И Смерть алчбу и жажду утолила И, утомясь, простерлась на покой. Увы! Гельвуя, скорбная могила Исраильских, белеющих костей! Не здесь ли пала слава их и сила? Не здесь ли сонм могущих их князей, Овнов и пастырей святого стада — Был снедью гладных, Хамовых мечей? И первый ты, средь бранных бурь ограда, Надежда братий, щит против врагов, Злосчастных ангел, плачущих отрада, Ты, лучший из Сауловых сынов, Ты пал, Ионафан, стрелой пронзенный; Твой дух вознесся в край благих духов. Но чьею ж славною рукой сраженный Погибнул витязь, честь страны родной? Князь, воевода ли иноплеменный Решил одною смертью грозный бой? Нет, не похвалится в градах Дагона Победой скорбной ни един герой! Не скажет чадам, женам Аскалона, Ни девам Гефа и пяти градов: «Я день тот обратил в день слез и стона Для храбрых Венонииных сынов; Вождя их я убил». Стрелой безвестной Пожат воитель, страх чужих полков. Он пал — и что ж? улыбкою прелестной Его уста, зардевшись, процвели; Не смел его коснуться тать бесчестный, Когда по полю битвы потекли, Да снимут с тел оружье, ризы, брони Сыны неверной Хамовой земли; Так, наступить боялись даже кони На витязя, — их горний дух страшил: Одел туманом дивных благовоний Бойца святое тело Рафаил, И зрел, вещали, гор Гельвуйских житель, Как ангел вновь на небо воспарил; Как возносил в надзвездную обитель Какую-то таинственную тень, Сверкал, как пламень, дух-путеводитель, Сопутник же сиял, как тихий день, Лиющийся от тверди позлащенной В немую бора дремлющего сень! И Хуса Мельхисуя дерзновенный, В плечах широкий, станом исполин, Вдруг сорвал с колесницы окрыленной, И в прах поверглись пред лицом дружин, И их борьба всех трепетом объяла, И вторил их стенаньям глас теснин. Душа в потомке Хама замирала, Давил Саулов сын его гортань; Едва короткий меч еще держала Страдальцова мертвеющая длань; Погиб воитель, — нет ему спасенья, Но и еврей не выдет вновь на брань: Хус в судоргах последнего мученья Скрежещет и десницу свободил, И, уж почти лишенный ощущенья, Герою в сердце жадный нож вонзил; Персты героя сжались, древенея, Он, умирая, Хуса задушил. Что ж? не могли, дивясь и цепенея, Отъять от выи князя своего Хамиты руку мощного еврея И вместе с нею труп сожгли его. Певцы же долго в песнях воскрешали Весь ужас состязания того. Саул, исполнен яростной печали, Своих сынов падение узрел, Узрел, как рати колебаться стали, Затрепетал и молвил: «Здесь предел, Здесь положен конец моей державы!» Копье подъял и к смерти полетел. Когда ж густеть стал мрак седой дубравы И блеск последний на скалах погас, Тогда и властелина бой кровавый Пожал, — он срезан был, как зрелый клас... ...Давид же в Секелаге в оно время Друзьям корысти бранные делил. Заря златила скал высоких темя, Но был еще под кровом ночи бор; Лежало на душе Давида бремя Тяжелых дум; с твердыни скорбный взор Он по пути, одеянному тьмою, Стремил за цепь седых восточных гор. «Я ими разделен с землей родною! Что с нею сбудется?» — печальный рек И вдруг пришельца видит пред собою:[50] Обрызган кровью, смутный человек, Перст на главе, раздранно одеянье, Он быстрый вопль из уст рабов извлек. Свирепый странник пал, храня молчанье, К ногам Давида; но Давид сказал: «Кто ты? Откуда? Что твое желанье?» — «С побоища евреев я бежал, С Гельвуйских гор, костьми их убеленных». Так витязю пришелец отвечал, И среди сонма воинов смятенных При сем глаголе роковом возник, Свидетельство сердец их сокрушенных, Терзающий и слух и душу крик; Властитель вспрянул и всплеснул руками И ризою завесил бледный лик. Потом вещал дрожащими устами: «Поведай все нам!» И пришлец гласит: «Саула рать истреблена врагами, Ионафан погибнул, царь убит». — «Ты сам ли зрел Саулово паденье?» — Удерживая душу, рек Давид. И муж восстал и начал извещенье: «Был вечер; нас враги подъялись гнать — Вдруг я увидел грозное волненье: На холм единый стала напирать, Подъемля вой убийственный и дикий, Анхусова избраннейшая рать. Их неумолчные послыша крики, Упорство яростного боя зря, Я молвил: «Осажден там муж великий; Не всуе столь неистовая пря!» И от бегущей я отстал дружины, Притек на холм и узнаю — царя. Он, уязвленный, близок был кончины. Пред ним лежал пронзенный в грудь еврей; А под холмом, как ярый рев пучины, Как бешенство бунтующих зыбей, Так необрезанных полки кипели, Так рвались на Сауловых друзей. Уж их последние ряды редели; Я слышал, царь болезненно вопил: «Злодеям в руки впасть живому мне ли?» Взглянул на тело: «Старец Фалиил, Полвека ты мне верен был и боле; Но наконец и ты мне изменил! Не покорился срамной ты неволе, Освободил тебя твой бодрый меч: Почто ж меня покинул в страшной доле? И жизни не хотел моей пресечь?» Он простонал и покивал главою, И замерла в устах страдальца речь. Но вот он тень увидел за собою, И вспять озрелся, и меня позвал И молвил: «Лютою объят я тьмою; Но дух во мне, страдать я не престал: Убей меня!» Взглянул я: нет надежды, Не встанет! — и вонзил в него кинжал. Тогда навек его закрылись вежды. Я ж царский съял венец с главы его, И с трупа царские совлек одежды, И с ними поспешил с холма того; Всю ночь я шел, и се их повергает Твой раб к ногам владыки своего!» Давид, восплакав, ризу раздирает И трепетный на странника глядит. «Кто ты? Какого дому?» — вопрошает. Но, не смутясь, убийца говорит: «Родился я в Гавае возвышенной, Отец же мой Эфар — амаликит». — «Да истребится весь ваш род презренный! Увы! Погибнул грозный царь Саул, Рукою рабской, подлой умерщвленный! Дух ада на тебя, злодей, дохнул: Как ты подъять проклятую десницу На божия избранника дерзнул? Йоав! Каменьями побить убийцу! Не будет кровь его вопить на нас: Сам он осиротил свою вдовицу, Сам чад своих лишил отца в тот час, Когда изречь свирепое деянье Его уста издали хульный глас!» Весь углубленный в мертвое молчанье, Один с своей великою душой, Лелея безутешное страданье, О падших три дня сетовал герой. В четвертый мужи пред него предстали, Посланники к нему земли родной. Еще подавлен бременем печали, Он им внимал в кругу своих друзей, И старшины Иуды так вещали: «Не мы ли кости от твоих костей? Не мы ли плоть твоя? Давид, не ты ли Хранил нас крепостью руки своей? С тобою мы цветущи, крепки были, Дрожал пред нами в бранях сопостат; Мы без тебя лишились сил, уныли, Пожрать нас без тебя враги спешат: Ты данный нам от господа хранитель; Приди, над братьями восцарствуй, брат! Царю да будет град Хеврон в обитель; Царя зовут Иуда и Фарес: И вновь к нам обратится вседержитель, И нас оставит ярый гнев небес; Нам снова воссияют дни покоя, Могущества, и славы, и чудес!» Умолкли. Был туманен лик героя; Как скорбный странник средь степей сухих, Весь изнуренный лютым варом зноя, Так он под гнетом тяжких дум своих Изнемогал — и долго без ответа С болезненной тоской взирал на них. «Душа моя, — он молвил, — тьмой одета! О боже! Мир исчезнул бы, когда б Угас над ним твой взор, источник света: А я что без тебя? — Я слеп и слаб И кораблю подобен без кормила: Тебя зовет, к тебе прибег твой раб! От детства длань твоя меня хранила, От детства мне светил твой дивный свет, И мощь твоя бессильного крепила: Моим моленьям, боже, дай ответ!» — И рек жрецу: «Провидец вдохновенный, В Хеврон за ними вниду ль или нет?» Тогда склонил колена муж священный, И просиял его могущий лик, Молился он, эфудом облеченный, — И се к нему господень дух приник. «Да внидешь!» — так воскликнул прорицатель. «Да внидешь!» — повторил евреев крик. «Тебе я покоряюсь, мой создатель! — Вещал, главу смиренную склоня, Сынов Иуды новый обладатель. — Но тяжкое взложил ты на меня». И вот воздвигся, взял псалтирь златую И рек друзьям, исполненный огня: «Помянем падших в битву роковую. Ужели предадим забвенью мы Бойцов, погибших за страну родную? Или вотще Гельвуйские холмы Испили кровь моих владык святую? Исторгну память их из бездны тьмы!» К струнам склонился, глас подъял печальный, И струны стон подъяли погребальный: 1 Столп возвысь над падшими сынами,[51] О Исраиль! — свят бессмертный прах. Как же так увяли под мечами Мужи силы на твоих холмах? 2 Не беседуй в Гефе о сраженных; Пусть не внемлет плачу Аскалон: Да не дмится дщерь иноплеменных, Да не будет в радость ей твой стон! 3 Вы, холмы Гельвуи, пусть отныне Не кропит вас дождь, ниже роса! Уподобьтесь вы сухой пустыне; Пусть вас позабудут небеса! 4 Обратитесь в поле слез и глада: Пусть вовеки не созреет клас, Пусть вовеки кисти винограда В блеске солнца не горят на вас! 5 Ax! на ваших высотах могильных (Не елеем, кровию облит) Щит Саула, мощь и слава сильных, Сыном Хама вдребезги разбит. 6 Меч царя был страшен чадам брани, Пил врагов отчизны кровь и тук, Собирал их души, вместо дани, Лук Ионафана, грозный лук. 7 Царь Саул, Ионафан! прекрасны, Благолепны были в жизни вы; Восставали мощны и согласны: Вместе положили ж и главы! 8 Были крепки вы, сыны Рахили, Паче ярых чад полудня — львов; Гордо вверх над тучами парили, Легче вольных, радостных орлов! 9 Плачьте, плачьте, дщери Авраамли, По Сауле, воеводе сил! По Сауле сетовать не вам ли? Вас он украшал, он вас хранил; 10 Разверзал вам щедрую десницу, Облачал вас в злато и виссон; Одевал в жемчуг и червленицу: Воздвигайте по Сауле стон! 11 Столп возвысь над падшими сынами, О Исраиль! свят бессмертный прах. Как же так увяли под мечами Мужи силы на твоих холмах? 12 Все! — и ты, Ионафан! ужели? Брат души моей, Ионафан! Стрелы Хама мимо не летели: [Не избег и ты смертельных ран!] 13 Слез душа моя, о брат мой, жаждет; По тебе скорбит душа моя, По тебе болезнует и страждет: Одинок отныне в мире я. 14 Любит друга дева молодая, Драгоценна юноше жена: Но к тебе любовь моя святая Паче их любви была сильна. 15 Столп возвысь над падшими сынами, О Исраиль! свят бессмертный прах; Как же так увяли под мечами Мужи силы на твоих холмах? О власть святая вдохновенных песен, Неодолимая! сколь ты сильна! Наш скорбный, бедный мир как мал и тесен! Но ты, отваги радостной полна, Дохнешь, расширишь вдруг его пределы И новый мир пробудишь ото сна; Летишь и сеешь громовые стрелы И растопляешь твердые сердца — Сердца людей бесчувственны, дебелы; Но глас могущий вещего певца В них жизнь вольет — и, будто воск, растают Пред дивным пламенем его лица!.. ...И пировал, князьями окруженный, В Хевроне светлом царь вифлеемит: Он мир торжествовал благословенный. Но что? Какое облако мрачит Его чело? Почто главу на руку Склонил он и, задумчивый, молчит? Какую ощутил тоску и муку, Какое горе в сей блаженный час? Воспомнил ли с любезным с кем разлуку, Чей светоч жизни до поры погас? — Средь гласов торжества того святого Не слышится Ионафанов глас! Далеко время торжества иного, Когда, свой первый подвиг совершив, Он близ него, счастливого, младого, Его одной любовью был счастлив! Давид главу подъял и вопрошает:[52] «Остался ль кто из внуков царских жив?» И Сива, раб Саулов, отвечает, Пред властелем повергшись в прах челом: «С Махиром Лодеварским обитает Младенец; но он немощен и хром; Спасен рабыней сын Ионафана, Когда враги сожгли Саулов дом!» Что средь унылого, степного стана В земле бесплодных и сухих песков Была для странников-евреев манна, То для Давида сладость оных слов; К Махиру он послал нетерпеливый Привет благой и множество даров: Младенец приведен рукою Сивы. «Твое все, чем родитель твой владел, И все Сауловы стада и нивы, И всех погибших братиев удел; И от моей трапезы да вкушаешь! И не страшись, но весел будь и смел! А ты, слуга Саула, да питаешь Потомка господина своего, Да пестуешь его и сберегаешь! Ты и весь дом твой — вы рабы его. И вы, друзья, младенца возлюбите За кровь мою, за сына моего, Его вы вознесите и почтите», — Так царь поведал, и младенца вид Стал радостен: в Давидовой защите Ни бед не знал страдалец, ни обид, И чадо сирое потомка Киса С детьми своими возрастил Давид. И он послал и к старцам Иависа,[53] Которые, отринув низкий страх, Под сенью схоронили кипариса Ионафанов и Саулов прах, И рек им: «Вас благословляю, други! Вы мужи силы в мыслях и делах. Вы верные и праведные слуги Саулу, властелину своему; Его почтили память и заслуги И оказали милость вы ему: И окажу и я вам все благое, И вы любезны сердцу моему!» Так царь Давид в блаженстве и покое И в славе правил областью своей. В то время провидение святое Среди роскошных пастбищ и полей, В тени наследственного вертограда Беспечный в песнях возносил еврей. И родились царю в Хевроне чада: Над праведным царем господен щит; Давид всего Исраиля ограда; Амон страшится, филистим дрожит, Душа Эдома трепетом объята — И царь уже себе врагов не зрит: От брега моря до брегов Евфрата И до Ливанских дерзновенных гор Нигде уже не видит сопостата Потомков Авраама смелый взор; Ни Геф не вышлет рати, ни пустыня, И умер и в отечестве раздор. Блажен Исраиль, божия святыня, — Но царь смирился благостной душой; Ему чужда строптивая гордыня. «Бог, — он гласит, — покров и пестун мой; Он, всемогущий, он моя твердыня!» И господу воспел псалом святой: Господь мой бог — мое спасенье;[54] Он вместо стен мне и забрал, Мой спас, заступник и храненье! Меня противник лютый гнал: Но к богу я воздвиг моленье, — Он от врагов меня изъял; Уж мне отверзся ров могильный, Но в гроб мне не дал пасть всесильный! Как шумных, бурных вод потоки, Так беззакония текли; Мне сеть расставил муж жестокий, Злодеи: «Гибни!» — мне рекли; Я был оставлен, одинокий, Меня совсюду обошли; Как жадные ловцы, печали, Меня страдания обстали. Взглянул — исчезнула дорога, Клокочет бездна предо мной: Тогда призвал я в скорби бога, Вознесся вопль стенящий мой; Приник от своего чертога, Подвигся робкою мольбой Господь, мой пестун, мой спаситель, На землю сходит вседержитель: И возмутилася вдруг, и трепещет она, И подвиглися гор основанья; Вселенна боязни полна, Полна ожиданья. Господь и праведен и строг, Прогневался на грешных бог! Восходит дым от яростного гнева, Возжглися угли от его лица: Пожрет, как ветвь сухого древа, Кичливых пламень уст творца! И небеса склонил неизбежимый, Сошел, и под его ногами нощь и страх; Он полетел: летит на ветровых крылах, Его несут, как буря, херувимы. Тьму сгустил себе в шатер, Темноту избрал в обитель; В тучах мчится вседержитель, В блесках дивный хор простер. От лучей и от блистанья Тают мрак и облака, В мраке звезды и сиянье Сеет божия рука. И возгремел господь с пылающей лазури, Всевышний глас издал, И стрелы, молний дождь послал, Объяли грешных огненные бури, Нечестия строптивых чад Погнал, сожег палящий град. Бледнеет ад: он свет увидел звездный, Разоблачились те таинственные бездны, Из них же льется ток морских, безмерных вод, И тверди пошатнулся свод, И основания вселенны, Десницей бога потрясенны, Смущенны духом уст его, Явились взору откровенны! Хвалю и славлю бога моего: Могущий с высоты небесной Ко мне склонился помощью чудесной; Господь мой бог, мой властелин Изъял меня из яростных пучин. Он от врагов меня неистовых избавил; Я погибал, я звал, рыдая и стеня, Одолевали грозные меня, На широту меня защитник мой поставил. Бренный, я не заслужил, Чадо праха и бессилья, Благ щедрот твоих обилья, Боже дивный, боже Сил! «С мужем правды прав пребудешь, С мужем лжи меня забудешь» — Так мне сам поведал ты. Ты мне не дал пасть, святый! Так! Богом я спасусь от преисподни И стогны сокрушу, им укреплен, Надежны, верны все пути господни, И чист глагол господень, — и блажен, Кто верит в мощь и слово пресвятого: Господь наш бог, и бога нет иного. Он научил мою десницу брани, Он силою меня препоясал, И ноги легкие, как ноги лани, Он утвердил на вечной тверди скал. Как медный лук, Давида мышцы стали, — И се, дрожа, злодеи побежали. Прославьте бога, струны вы и песни, Господь мне дал хребет врагов моих — Я их погнал, — не утомлялись плесни Доколе не настиг, карая, их, Доколе гордых не было и следа И не пожрала их моя победа! Спаситель не внимал, когда взывали, Вопили к богу — и ответа нет! Я свеял, стер их, как письмо с скрыжали, Как память прошлых, позабытых лет. Как прах пустыни, ветром разносимый, Всех смял их под меня неотразимый! Бессмертный возвеличил и прославил, Он в мощь меня и радость облачил, Языкам во главу меня поставил И в князя и вождя еврейских сил. И люди (их имен не знал я даже) Прибегли к моему щиту и страже. Владыки слову моему покорны, Мне поклоняются племен отцы, Крамольники познали срам позорный, И оскудели в замыслах льстецы. О боже! сколь твои дары велики; Да вознесут тебя псалмы и лики! Жив мой господь, мой бог, мой избавитель, Из рода в поздний род благословен: Им сокрушен могущий мой гонитель, Им алчущий души моей сражен; В услышанье народов всей вселенной Я воспою тебя, благословенный! Креплюсь и процвету, тобой хранимый. Неизреченным светом озаря И благодатию непостижимой, Ты из рабов избрал меня в царя, И чад моих покров ты и спаситель: Жив мой господь, мой бог, мой избавитель!

ЭПИЛОГ

Так возносил Давид, восторженный душой, Хвалебный, звучный глас, мой боже, пред тобоч! А я — я ныне что? — Тобою укрепленный, Благий! я совершил мой подвиг дерзновенный, Он кончен; но еще недоумею я, Но зыблется еще в сомненьях мысль моя; Взгляну ли на мой труд, столь тягостный и смелый, Сравню ли с ним моих бессильных дум пределы, И скудость данных мне животворящих снов, И бремя на меня наложенных оков, — Тогда вещаю я в душе моей: «Ужели Я, слабый, я достиг незримой, дальней цели?» Так боязливый муж, преследуем врагом, Чрез бездну прядает, отчаяньем влеком, И стал, и весь дрожит, и бездну взором мерит, И шепчет: «Здесь я, здесь!» — и все еще не верит. Нет, нет! мой господи, мой боже, боже Сил! Единый ты меня, слепого, озарил, Единый, дивный, ты мне был путеводитель: Тебе единому хвала, о вседержитель! И что я? сын грехов. Но с тайной высоты, Всесильный, вечный бог, ко мне склонился ты. Не ты ли мне явил источник вдохновений В священном свитке тех бессмертных песнопений, Которые поет народов мира слух, В которых излиял твой чудотворный дух В стране Исраиля, в младенческие веки Златые, полные глаголов жизни реки? Душою к ним стремлюсь; так жаждущий олень, Послыша говор вод в степи в палящий день, Преклонит чуткий слух, встрепещет, встрепенется И к хладному ручью, как буря, понесется. Нет, пламень не земной горит в святых певцах; Живет господень дух в могущих их струнах; Не отцветет вовек сионских песней младость: В них ужас и восторг, и сила в них и сладость. Отверзет ли уста провидец зол, пророк, — [55] Всесокрушающий, дымящийся поток, Он проповедует вселенной гнев владыки, Смывает грешные с лица земли языки, Клокочет и гремит ревущий водопад, Восходит в небеса и раскрывает ад — И ад исполнился и хохота и стона; Тебя приветствуют, властитель Вавилона. «Могущий, ты ль сошел в жилище темноты? И ты, как мы, пленен, сравнился с нами ты! Зловоние и смрад постелят под тобою, Тебя покроет червь. Поведай, чьей рукою, Денница светлая, ты сорван был с небес? Поведай, как ты пал, как с тверди ты исчез? «Подобен вышнему престол над тьмою звездной Поставлю» — ты ль вещал? — и поглотился бездной!» — Так страшному в царях со скрежетом рекли, Подъемлясь из гробов, мучители земли. Но что? глагол суда рыданья заменили: От Рамы слышен вопль; то стон и плач Рахили; «Нет, нет их! — вопиет. — Я всех их лишена!» И не утешится над чадами она. Сколь беспредельна скорбь твоя, Иеремия! Кровавы слезы те священные, драгие, Те слезы горькие, роса твоих очей, Которые струишь по родине своей! Господню ангелу подобен, стражу рая, Сверкающий мечом над грешником Исая, — Но с кем тебя сравню? мед льют твои уста И вместе смерть — и кто, как ты, рыдал когда? А разве тот отец, тот праведник злосчастный, Который под топор закона беспристрастный, Сам умирающий, растерзан, но суров, Обоих осудил души своей сынов. На вещий глас сердца снедающей печали Страданья и мои проснулись и восстали: Меня господь мой бог во гневе помянул, Каратель на меня иссыпал весь свой тул, Тул ярости своей, стрел смертоносных полный. О грозный! надо мной прошли твои все волны, — И руку, господи, благословлю твою: Испив вино греха, из чаши скорби пью. Но ты ли примирен? Каким вещаньям внемлю? И кто чудесный сей? почто сошел на землю? Так, узнаю! — Давид с превыспренних светил В волнуемую грудь мне мир и веру влил. Когда он возгремит, его златые струны Сжигают, как огонь, сверкают, как перуны. Но слаще меда мне в унылый, темный час Смиренный, тихий вздох, души Давида глас. Все, все он испытал: паденье, покаянье, Разлуку и любовь, и радость и страданье, Наказан господом и вновь утешен им, Он пел, и ликовал, и плакал пред благим. К его глаголам я язык мой приучаю, — «Почто прискорбна ты? — и я, как он, вещаю, — И почему меня мутишь, душа моя? На бога уповай: его прославлю я. Неизреченный! ты мой щит, мое спасенье, О боже! сколь твое возлюблено селенье! В селении твоем в день зол меня покрыл Не ты ли сению твоих незримых крыл?» 1826-1829

ЗОРОВАВЕЛЬ

I ЧАСТЬ

Над войском русского царя В стенах Тавриза покоренных Бледнеет поздняя заря; На минаретах позлащенных, Дрожа, последний луч сверкнул; Умолк вечерней пушки гул, Умолк протяжный глас имана, Зовущий верных чад Курана Окончить знойный день мольбой. Но в сизом дыме калиана,[56] Безмолвной окружен толпой, Сидит рассказчик под стеной Полуразрушенного хана [57] И говорит: «Да даст Аллах[58] Устам моим благословенье! Да будет речь моя светла И стройно слов моих теченье! О чем же возвещу, друзья? Нет, Рустма, Зама, Феридуна[59] Не славлю: слаб, бессилен я; Их славить нужны блеск перуна, Морей обилье, глас громов. .. А все ж мое повествованье Прольется по земле отцов: Пред вами повторю сказанье Заката хладного сынов О Даре, прежних дней светиле,[60] И юных трех его рабах. В хранимой ангелом могиле Да спит их безмятежный прах! Над миром воцарился Дара: Он тень руки своей благой Простер над широтой земной, — И Милосердие и Кара, Его крылатые рабы, Стоят пред ним и ждут глагола, Да сотворят его судьбы; И се — едва кивнет с престола Челом могущим пади-ша,[61] Летят быстрей, чем блеск зарницы, И по делам из их десницы Приемлет всякая душа, Безмолвной полная боязни, То воздаяния, то казни. Был пир в дому царя царей, И в дом его благословенный Толпа сатрапов и вождей Стеклась со всех концов вселенной. С пределов Синдовых пришли:[62] Там Митры колыбель святая;[63] Оттоле по лицу земли, Потоки света изливая, Он шествует по небесам И раздирает ткань тумана И принимает от Ирана Благоуханный фимиам. И с фараоновой могилы, Где, жизнь Месрема, тучный Нил[64] Меж пирамидами почил, Явились в Сузу мужи силы. Явился и ливийский вождь: Там по годам не капнет дождь, Но страшны там иные тучи, Но в бурю океан сыпучий Кружится, катит страх и смерть И тьмит песка волнами твердь; [65] Там слепы умственные очи, И, духом дремля, человек Без дум начнет и кончит век, И в черный кров угрюмой ночи Не Ариманали рука[66] И образ смертных облекла? Примчался парфский воевода, Носящий за плечами лук; Из Балка, жительства наук, Предстали пастыри народа: С полудня, севера, восхода, Из Скифии, страны снегов, С утесов Фракии холодной, Из Сард, из Сирии безводной, С Эллинских тучных островов, Из Лидии, из дому Креза... На памятный вовеки пир Мужей, держащих в длани мир, Созвала царская трапеза. И два дня верных слуг своих, Князей войны, князей совета, Честит властитель Царства света. На третий, уклонясь от них, Встает, идет в свою ложницу, Сложил венец и багряницу И, мощной утомлен душой, На одр простерся на покой. Ложницу Дары ночь одела И днем прохладной темнотой; И трое страж царева тела, Да не проникнет тайный враг, Хранят его священный праг. И кто же юные герои? Родились где? их первый шаг На поле славы и отваг Какие увенчали бои? Что с виду старший из троих, Румяный, полный и высокий, Власами русый, светлоокий, Покинул там богов своих, Где отразились башни Смирны В зерцале Средиземных вод, Гостей сзывает торг всемирный И в неге ослабел народ. В садах Ионии цветущих От братьев и отцов могущих Наследье греков-лишь язык. Роскошствуют в златой неволе Под грозным скипетром владык, Сидящих на святом престоле, Который основал Джемшид,[67] С которого, гроза гордыне, Великий сын Густаспа ныне[68] Хранит бессильных от обид. Так! упоительной отравы, Опасной сладости полна Младого витязя страна; Но бодрого любимца славы Отторгла от зараз война. Его товарищ ниже: жилы, И грудь, и мышцы кажут в нем Избыток нерастленной силы; Он важен и суров лицом, Владеет легкостию барса; Как смоль, черна густая бровь; Питомца гор, прямого парса В нем неподмешанная кровь. Отцы и братия героя Мечтают об одних боях; Им в неприступных их скалах Ловитва тень и образ боя. Им любо с дикого коня (Конь весь из ветра и огня, И шумный бег быстрее бури), Пуская меткую стрелу За тучи прямо в грудь орлу, Орла сразить среди лазури. Сверкнет ли в солнечных лучах Их легкий дротик — хладный страх Объемлет серн роговетвистых: Кидаются с стремнин кремнистых, Летят — исчезли в облаках. Их грозного копья в лесах Трепещут яростные тигры. Все в них отвага; даже игры И в лоне мирной тишины Являют парсу вид войны; И тот же конь, участник в битве, Участник в дерзкой их ловитве, И тут участник: то на нем, То вдруг под ним, в весельи диком, Несутся друг за другом с гиком, Несутся и тупым копьем Чалму сбивают с непроворных. Не сходны камни парсов горных С холмами Греции златой. И оба стража меж собой, Эллады сын красноязычный И парс, едва ли не немой, Душой и образом различны. Но третий, младший их клеврет, Как дева нежный, ростом малый; Его уста, как роза, алы, Цветов царица, райский цвет, Которым до земли одет Эдема Тузского шиповник, К которому летит любовник, Весенний страстный соловей[69] И, сокровен от всех очей, В душистой тьме поет и стонет И в море сладкозвучья тонет. Как дева нежен, ростом мал Юнейший страж из стражей Дары; Но отроку Бессмертный дал Тот взор, пред коим буйство свары Дрогнет, и вспять за свой рубеж Подастся трепетный мятеж. Откуда витязь величавый? Совета муж или боец, Сатрап, ревнитель бранной славы, Счастливца счастливый отец? Неведомо героя племя; Склонил же витязь на себя Цареву благость в оно время, Когда, карая и губя, Неукротимый в гневе Дара, Свергая души гордых в ад, Брал на копье крамольный град Раба Персиды, Валтасара: В тот день неистовый халдей, Царевых поразив коней, На самого занес десницу; Но вдруг с чудесной быстротой Пронзил крылатою стрелой Безвестный юноша убийцу. И Дара юношу того Взял в стражи тела своего. Кто он? — не знают. Верить слуху? И родом не уступит духу, Живущему в груди его. «Не у него ль и взор владычный? — Так шепчет шепот стоязычный. — Нет, дед его или отец Носил порфиру и венец». Почиет в сладостном покое Властитель Дара; все молчит — Не брякнет меч, не звукнет щит; Младые витязи — все трое, Недвижные средь тишины, Дыханья, скажешь, лишены; Узнаешь только из сиянья Их взоров, что не изваянья, Что был у них живой отец И в свет их вызвал не резец, И в день господня правосудья Не позовут того на суд, Чей дерзостный, безумный труд И богохульные орудья Им образ дали, но в их грудь Не возмогли души вдохнуть». Один из слушателей Уста кумиров в день конечный, Когда разгонит ложь и тьму Святое солнце правды вечной, Творцу промолвят своему: «Твои мы, Аллы подражатель! Твои мы: узнаешь ли? зри! Ты дал нам тело, наш создатель, Нам ныне душу сотвори!» Другой И грешник от лица господня Тогда, трепеща, побежит: Но гром суда его сразит И с смехом примет преисподня. Рассказчик «Подобно истуканам сим, О коих на вопрос пророка (Да будет слава Аллы с ним!) Принес благим сынам востока Седьмую суру Серафим,[70] Стояли стражи. Хуже казни Для грека тишину хранить: Вся жизнь их разговоров нить; Так наконец же, полн боязни, Прервал безмолвье юный грек И с шепотом клевретам рек: «Напишем, други, каждый слово, И сердце каждого в своем Да будет смело и готово Пред царским устоять лицом; И на того, кто превозможет, Чей мощный, веса полный стих Стихи клевретов уничтожит, Властитель Дара сам возложит Единую из риз своих .. Так! верьте мне: щедротой дивной Великий царь почтит его; Счастливцу дастся торжество; Украшен многоценной гривной, Виссонный вознося кидар, Блестя, сияя, словно жар, Он в колеснице златовидной Народным явится очам; В устах и зависти постыдной Конца не будет похвалам; Блажимый севером и югом, В градах, в чужбине, средь степей Он ради мудрости своей Царевым наречется другом И сродником царя царей».[71] И вняли юноши клеврету, И молча каждый из троих, Благому следуя совету, На свитке написал свой стих; И свиток запечатан ими, И, чуть дыша, один из них, Избранный братьями своими, Как дух бесплотный скор и тих, В ложницу входит. Сном же здравья, Усталости отрадным сном, Парящим редко над челом, Одетым в блеск самодержавья, Спал царь; и под парчу возглавья Посол клевретов свиток их Кладет — и вышел из ложницы, Быстрее поднебесной птицы И как весны дыханье тих. «Увидит царь царей писанье — И возгорится в нем желанье Нас искусить в словесной пре, И мы сразимся при царе, И в силу оного устава, Которым искони была Иранских властелей держава Во всей подсолнечной светла, Тот в битве сей увенчан будет, Победу стяжет тот из нас, Кому ее сам царь и глас Трех избранных вельмож присудит». — Так юноши между собой Вещают, к сладостной победе Летят кипящею душой И ставят грань своей беседе», —

II ЧАСТЬ

Рассказывал в кругу друзей Рассказчик, старец беловласый; А серп чудесный, жнущий класы Тех горних, тех немых полей, В которых не бывал из века Внимаем голос человека, — Ладья надоблачных зыбей, Орел эфира среброкрылый, Могущий вождь небесной силы, Пастух бессмертный стад ночных — Луна, царица звезд златых, Блеснула сквозь покров тумана И в сладостный блестящий свет Одела темный минарет, Наш стан, Тавриз, поля Ирана И дальных снежных гор хребет; И старец к ней, лампаде ночи, Безмолвствуя, подъемлет очи. Но вот он вновь возвысил глас И продолжает свой рассказ: «Великолепен, светел, страшен, Тиарой блещущей украшен, Подобье, образ и посол Могущества и славы бога, Среди советного чертога Восходит Дара на престол; Воссел — и радостный глагол Медяных труб устами грома Колеблет свод царева дома; И пали на помост челом Князья войны, князья совета, Сатрапы, слуги Царства света; Но царь повел златым жезлом — И глас торжественного шума И треск стенящих труб утих; «Восстаньте!» — молвил сонму их, И светлая восстала дума: Так ветер, сын кавказских гор, Преклонит в тучном поле класы, Но ветра миновал напор — Подъемлют верх свой златовласый. Вещает царь своим рабам: «Спустился ангел в море мрака, Дал сладкий сон моим очам — Глухой, глубокий, без призрака, Без дикой, суетной мечты, Исчадья Царства темноты; И, сном тем дивно укрепленный, Душою мощен, смел и бодр, Я на заре покинул одр И, пламень воспалив священный, Почтил создателя вселенной; Но, данный матерью моей, С пелен служащий мне служитель, Муж, ложа моего хранитель, Обрел в покровах свиток сей. И ныне, други, мне внемлите: Снимите с хартии печать, Прочтите вслух при всем синклите; А кто писал, тому дадите, Что повелел ему воздать Наш богом посланный учитель... (Благословен во всех веках Да будет, божий муж, твой прах, Зердужт, Ирана просветитель!)» И рек советнику: «Возьми!» А тот советник из семи, Что день и ночь лицу владыки Без усыпленья предстоят, И зрят князей и их языки, И растворяют крылья врат, Из коих истина царева Исходит, праведная дева, Земле износит чашу гнева Или же благости сосуд И возглашает правый суд. Им имя: царской власти уши И очеса царя царей; Орлиных взоров тех судей В дубравах и в пустынях суши И на скалах среди зыбей Дальнейших яростных морей Виновные страшатся души. Подобны судьи семерым Первейшим из небесной рати, Затмившим блеск бессмертных братий Сияньем чудным и святым, Звездам незаходимой славы, Одетым в пламень, мощь и страх, Столпам Ормуздовой державы, Участникам в его делах. Трикраты преклонись во прах Златого дивного подножья Царя царей, подобья божья, Светлейший князь в земных князьях, Ему же мудрость — одеянье, Щедрота — пояс, честь — кидар, А в длани жезл суда и кар, Приял из рук царя писанье. Он снял с писания печать — Объяло души ожиданье, — И муж совета стал вещать: «Трояко знаков начертанье, И смысл и вес трояки в них; «Нет силы, — учит первый стих, — Вину могущественному равной». «Сильнее мощь руки державной», — Так утверждает стих второй; А третий: «Пред своей рабой Смирится и людей властитель; Но всякой силы победитель — Священный, чистый правды свет, Сильнее правды — силы нет». И Дара вновь приемлет слово: «Различен смысл и вес стихов; Да узрю хитрых их писцов, Да будет сердце их готово Писание десницы их При мне и всем моем синклите В разумной отстоять защите Противу спорников своих!» Из стражи царской, в то же время Являя в пламенных очах И дерзновение и страх (Тягчит их дум противных бремя), Три стража юные исшли И поклонились до земли. И молвил царь: «Увенчан будет, Победу стяжет тот из вас, Кому ее правдивый глас Трех избранных вельмож присудит», — И раз еще царя почтив, Младой боец, рожденный Смирной, Где даже пахарь, взятый с нив, С юнейших дней красноречив, Отверз уста для битвы мирной И рек: «Война ли не страшна? Не бич ли и не ужас мира? И, непостижных чар полна, Святая не сильна ли лира? Но их сильнее власть вина. Не много душ, избранных богом; Разит и сладостный перун, Катящийся с священных струн, Немногих только в сонме многом. Колеблет землю гул побед, Весь ад в свирепом зраке боя; И что же? минул срок героя, — Он пал, исчез и самый след. Но кто ж цельбой сердечной жажды, Вином, гонителем скорбей, Кто жизни горестной своей Не услаждал хотя однажды? Отцы, скажите: кто из вас В венке из роз, с фиалом в длани, Под гром веселья, в светлый час Не испытал тех волхований, Ничем не одолимых чар, Каких исполнен дивный пар, Который льется в души наши С широкой, напененной чаши? Мы узники тяжелых уз, Когда гортани наши сухи: Но кубка и свободы духи Бессмертный празднуют союз; А смех и духи песнопенья Пируют с духом упоенья. Вино всесильно, как судьба: Сравнив владыку и раба, Срывает цепи с заключенных, Врачует боль больных сердец, Восторг вливает в огорченных, Дарует нищему венец. В вине любовь, в вине отвага: Друзей и братий из врагов, Из агнцев же бесстрашных львов Творит божественная влага. Кто пьет, тому что до князей, Что до вельмож и сильных мира? На нем и на самом порфира: Все земли под рукой своей И все сокровища вселенной Он видит, щедрый и блаженный. Когда ж восстанет от вина — Все, как обман пустого сна, Исчезло: прежний, бедный нищий, Он прежнюю влачит судьбу, Идет без крова и без пищи, Идет — и рабствует рабу. Так, други, не на дне ли чаши Богатство, счастие и честь? Но тут же дремлют гнев и месть. Проснутся ли — и руки наши К кровавым устремят мечам; Свирепым преданы мечтам, Мы в брате видим сопостата — И зверски растерзаем брата, — И вот очнулись: воскресить Не можем бледного призрака; Все плавает в тумане мрака; Разорвана видений нить... Когда ж неистовое дело Нам возвестят уста других, Тогда, дрожа от слова их, Мы осязаем руки, тело, — И что ж? в оковах! и у тьмы Ответа просим: мы ли мы? Ужасна грозная война, Не слабый дух витает в лире; Так! — но всего сильнее в мире, Все побеждает власть вина». Тут грек умолк, и парс угрюмый Предстал пред суд правдивой думы, Почтил царя царей и рек: «Землею правит человек, И море, чуд и рыб обитель, Ему ж рекло: «Ты мой властитель!» И вся пред ним трепещет тварь. Но над людьми поставлен царь — И все без спору, без медленья Свершают уст его веленья: На сонмы яросгных врагов Пошлет ли их, своих рабов, — Пусть видят гибель пред очами, Но идут шумными толпами, Их не страшат ни смерть, ни ад; Бросают огнь в дрожащий град, Свергают в прах богов святыни, Стирают скалы и твердыни, — И превращают рай отрад В прибежище зверей пустыни. И что ж? — усердные рабы Летят с полей свирепой брани И пред владычные стопы Кладут сокровища и дани. А там в отчизне братья их В кровавом поте лиц своих Земное лоно ралом роют, Сады сажают, домы строят, Сбирают тучный виноград, В сосуды ж льют златые вина; Но прежде жен своих и чад По жатве вспомнят властелина. С стяжанья тягостных трудов, С благих даров щедроты неба, С ловитвы, стад, вина и хлеба, С начатков всех земных плодов Царю приносят приношенья; К приносам нудят сами всех, И не принесть татьба и грех, И не потерпят утаенья. Тьма тем их; он же — он один; Но те рабы — он властелин. Речет: «Убейте!» — убивают; Речет: «Щадите!» — и щадят; Речет: «Разрушьте!» — разрушают; «Создайте!» — зиждут и творят. И жизнь и смерть — царевы очи; В устах его и срам и честь; Улыбка — свет, гонитель ночи; Насупит брови — грянет месть, Падут к ногам его владыки И душ своих слепую лесть Оплачут падшие языки. Он видит под рукой своей Все мысли, все сердца людей; А сам, над всеми возвышенный, Сатрапов сонмом окруженный, Как ясный месяц сонмом звезд, Блажен! — почиет, пьет и ест И мышцы не трудит священной. Те ж не дерзнут в свои пути, К своим делам и начинаньям, От властелина отойти. Благих отрада, злых смиритель, Всемощен смертных повелитель, И на земле нет никого, Под солнцем нет сильней его!» И витязь младшему клеврету, Преклоншись, место уступил, И юноша предстал совету, Синклиту царских дум и сил, Почтил царя и возгласил: «В начале мира, в утро века, Когда творить престал творец, Он взял сияющий венец И возложил на человека; Всех птиц, и рыб всех, и зверей Бог покорил руке людей. Велик, велик, кто их властитель, Властителей вселенной всей; И паче всех земных сластей Вино — могущий обольститель... Но кто ж быстрее и вина И с властью, большей царской власти, В нас воспаляет пламя страсти? Ужель не та, что создана На радость нам и на страданье, Господне лучшее созданье, Ужель, — скажите, — не жена? Скажите, не жена ль родила Всех вас и самого царя? Так ранняя родит заря Жар жизнедатного светила. Почто твои безмолвны стены, Почто из камня ты и нем? Но всё ж поведай мне, харем, Как день свой совершают жены? Их вертено прядет волну; Игла пленяющие взоры Выводит по ковру узоры; А челн несется по стану Туда, сюда, живой и шумный, И мудро начатую ткань Кончает знающая длань; В то ж время речию разумной Их изобилуют уста: Венчает силу красота, Приемлет злоба посрамленье; Не жен ли песнь и прославленье Всех смелых подвигов мета? Они молве, своей рабыне, Вещают: «Доблестным бойцам Ты место дай в своей святыне, О них поведай всем ушам!» Пред пламенем лучей рассветных Что сумрак пасмурных ночей? Что пред сияньем их очей Сиянье камней самоцветных? Не предпочтет богатств несметных, Ни царской власти высоты Улыбке юной красоты Тот, кто волшебной, тайной силой В златых оковах девы милой. Мелькнет ли меж домов градских, Как в тихий вечер лебедь стройный Мелькает по реке спокойной, Царица из сестер своих, Одна из тех, которых брови, Уста, чело — престол любови, Которых кудри — сеть сердец, А звук златых речей — певец, Создатель и смиритель муки, За грудь же, рамена и руки И царь бы отдал свой венец — Мелькнет ли? — даже чернь тупая, Трудящийся в пыли народ, Секиру, заступ покидая, Расступится, как волны вод, И взор поднимет изумленный На плавный, величавый ход Мужей владычицы смиренной. Бросаем мы домашний кров, Отца и мать, друзей и братий, Идем из верных их объятий, — И что влечет нас в край врагов? Мы прилепилися любовью К жене, и племенем, и кровью, И даже речью нам чужой, В чужбине ж о стране родной Уже не помним и не тужим... Жена ли не владеет мужем, Когда, труждаясь для нее, Ей посвящает все заботы, Мечты, страдания, работы, Дыханье, мысли, бытие? — Берет оружие свое, Восстал — и для жены любезной Течет в свой путь во тьме ночей Исторгший из груди железной И страх и жалость, муж кровей, Не дрогнув, жизнь людскую косит, Как жнец прилежный злак полей; И что ж? добычу ей приносит! Не убоится человек Ни льва, страшилища дубравы, Ни змей, ни яростной отравы, Ни бурь морских, ни шумных рек, — Для той, которую полюбит, Дерзнет в убийственную брань, Желанную похитит дань — Или же жизнь свою погубит. И возмогу ль исчислить всех, Сотворших неискупный грех Для женских перелетных взоров, Забывших бога средь утех, Погибших жертвою раздоров? Иные ж, став в позор и смех, Рабы безумья и печали, Мечом руки своей же пали. О старцы! мне откройте вы: Кто боле властелина Дары? Пред ним дрожат мятеж и свары, И, как пред солнцем цвет травы, Так вянет пред царем гордыня: Венец его ли не святыня? Коснется ли его главы, Над всей землею вознесенной, Из смертных самый дерзновенный? Но одесную же царя Я зрел наложницу цареву, Красу харема, чудо деву, И гасла светлая заря Пред светом сладостного зрака Прекрасной дочери Вартака; И зрел я (возвещу ли вам, Когда не верил и очам?), Я зрел: рукой неустрашимой Она играла диадимой, Снимала с царского чела, Свое чело венчала ею И левой дланию своею (Как первый снег, та длань бела) Владыку била по ланите! Вы зрелой мудрости полны, Мне, отроку, вы возвестите, Что на земле сильней жены?» Так юноша, восторга полный, Вещал о силе жен и дев; Речей его златые волны Вливались в жадный слух царев; С улыбкою едва приметной Властитель взор менял на взор Сатрапов храмины советной, И весь безмолвствовал собор».

III ЧАСТЬ

Своим устам седой вещатель В то время краткий отдых дал; Все было тихо, мир молчал, И лишь иной повествователь — Поток, падущий с диких скал, — Высказывал безмолвной ночи Те тайны, коих смертны очи Еще не зрели, коих слух Питомцев мудрости надменной Не уловил из уст вселенной. Парил под небом темный дух, Призраков бледных повелитель, И мертвых отпирал обитель, И отворял подземный дом Немых страшилищ и видений. Под сумрачным его крылом Сидели персы, словно тени; Лишь в руки из ближайших рук Передаваем был чубук. Сверкали трубки; дым же сизый, Вияся над главами их, Развалину одел, как ризой. Все спало: ветер даже стих; Лишь изредка чуть слышный шепот Вливался в беспрерывный ропот, В глухие стоны волн живых, И только отзыв часовых Впервые в сем раю Ирана Из Русского носился стана; И древний днями человек, Вития старины священной, Перстами по браде почтенной Повел, чело подъял — и рек: «Среди богатств земных несметных Есть много жемчугов драгих, Есть много камней самоцветных; Но кто же уподобит их Жемчужине неоцененной, Которой за града вселенной, За царства мира не хотел Отдать халифу царь Цейлона?[72] Дубравный ли медведь не смел? Не смел ли тигр, виновник стона, Смятенья, вопля пастухов? Но страшен тигру голос львов; От взора льва медведь косматый, Незапным ужасом объятый, Спешит сокрыться в глушь лесов. Цветов весенних много, други; Но что они? рабы и слуги Царицы всех земных цветов, Улыбки радостного мира, Роскошной розы Кашемира. Не так ли точно? слышишь речь: Громка, сдается, и умильна, Как шумный водопад, обильна, Разит и режет, словно меч; Но если высших вдохновений Чудесный, животворный гений Издаст могущий свой глагол И, вихрем яростным гонимый, Как океан необозримый, Покроет вышину и дол, — Тогда от слова, коим прежде, Пленяясь, услаждали дух, Усталый отвращаем слух. Подобно в сребряной одежде Сияет ночию луна; Но мир златое дня светило Слепящим блеском озарило — Лишается красы она, И вот, как серый дым, бледна, И носится в полях лазури, Как туча, легкий мячик бури. О братья! древен я и слаб И вижу пред собой могилу: Кто даст мне и огонь, и силу, С какою юный мудрый раб Царя, светильника вселенной, Вещал об истине священной? Ирана царь и мужи сил Безмолвны отроку внимали. Пред ними отрок возгласил: «Цариц веселья и печали, Жен, ясных наших дней светил, — Их власть уста мои вещали. Скажу об истине... Пловец Отважный муж, питомец Тира, Не ведает пределов мира, Не знает, где земле конец; А небо, други? — Сколь высоко! Чье возмогло исчерпать око Сей кладезь тьмы и глубины, Сей океан лучей и света? Лампады ж горнего намета Ужели были сочтены? Направил царь пучин воздушных Вдаль, в глубину безбрежных волн Свой золотой, блестящий челн Средь туч огня, ему послушных. В неизмеримое течет, Путям его нет исчисленья; Но быстрый суточный полет Его туда же принесет, Где был восток его теченья. Велики божие дела, Велики рук творца созданья, Но Истина их превзошла, И вечен блеск ее сиянья: Из-под ярма неправд и зол, Земля в цепях, во тьме обманов, Зовет, подъемлет свой глагол; И будто солнце из туманов, Так Истина пошлет свой луч И от ее живого зрака, Как пар седых, ничтожных туч, Так вмиг растает царство мрака. Поют и славят небеса И ей гласят: «Сияй, святая!» Пред ней душа трепещет злая И вянет ложная краса. Суды ее непостижимы, И в них господни чудеса: Их слышит праведник гонимый И на стезе своей прямой Крепится радостной душой. Обидеть может все земное: Вино, и властель, и жена; Лукавых дел земля полна; Людское племя — племя злое. Пусть дело самое благое Покажет лучший человек, — Но все он персти сын ничтожный; Не смертным устоять вовек Пред взором правды непреложной. Стремишься к грозной высоте, Достигнуть горней мнишь святыни, Но недоступна для гордыни, И тщетно жертвуешь мечте. Игра страстей, и снов, и счастья, В густой, суровой тьме ненастья Ты ждешь, не рассветет ли твердь. Ты ждешь — и что ж? как тать, приходит Нежданная, глухая смерть И в темный дом тебя уводит. Но вечна Истина, и власть И свет ее живут вовеки; Не гасят их ни рок, ни страсть, Ни духи тьмы, ни человеки. И царь и раб равны пред ней; Всегда ее отверсты очи; Врагов не знает, ни друзей, Не ведает ни сна, ни ночи. И тверд ее надежный щит, И все ее обеты верны, И всякой лжи, и всякой скверны, Обмана всякого бежит. Даны ей мощь, и страх, и царство; Пред нею млеет и дрожит И гибнет всякое коварство». И отрок, свыше вдохновен, Как молнией, сверкая взором: «Бог истины благословен!» — Воскликнул громко пред собором. «Во всех веках от всех племен!» — Воскликнул Дара, царь Ирана, И мужи думы, мужи стана Воскликнули: «Благословен!» «Ты победил, — сказал властитель. — Дерзай же ныне, победитель, — Проси; тебе я дать готов Не в силу нашего обета, Но высше, больше наших слов: Да наречешься другом Дары И сродником царя царей... Так! ради мудрости своей Ты сядешь близ меня и свары, Раздоры и вражду людей Рассудишь, судия судей!» Но юноша простер вещанья: «Да буду без языка я И в божий день без оправданья, Да снидет в мрак душа моя, В обитель вечной укоризны, Когда не воззову к тебе И позабуду о судьбе Своей рыдающей отчизны! О Дара! помяни, что рек В тот день, в который в багряницу Впервые плечи ты облек, — В тот день ты к господу десницу Воздвиг и обещал: «Внемли, Верховный царь царей земли! Внемли мне, давший диадиму И жезл державства сим рукам! Опустошенному Салиму Я вновь и жизнь и силу дам, И разоренный Вавилоном Вновь над святой горой Сионом Восцарствует твой светлый храм». Да сотворишь по тем словам: Вот все величие и слава, О коих я молю царя! Твоя ж священная держава Создавшим землю и моря И власть и мудрость человека Да сохранится в век из века!» Царь средь вельмож своих молчал И без ответа, без глагола С златого поднялся престола — И юношу облобызал. Потом немедля шлет посланье Ко всем наместникам своим: «Евреев кончилось изгнанье, Их возвращаю в град Салим. Их провожайте, их храните И хлебы в путь давайте им, — В моей, царевой все защите. А вы, рабы мои, внемлите, Вы все, сирийские цари, И князи Тира и Сидона, — Обид никто им не твори! Да рубят кедры с Ливанона И восстановят божий храм, И по словам живут закона, Который дан был их отцам. Сосуды ж — медь, сребро и злато, Из храма взятые когда-то Алчбою буйственной войны, — Из-под заклепов Валтасара Пусть будут им возвращены». Еще же тем не кончил Дара, Рек пестуну своей казны, Сбирателю народной дани: «Да не затворишь ныне длани! С избытков и богатств моих На построенье храма их, Пока не узрит совершенья, Ты двадесять талантов в год Им отпускай из рода в род. Назначу же и приношенья, Почту дарами оный храм, И воскурится фимиам, И будут в нем за нас моленья». И се — как пчел жужжащий рой, Как вихровым крылом гонимый Прах по степи необозримой, Летящий к небу пред грозой, Как пруги из страны полдневной, Мрачащие лазурный свод, Которых зря, дрожит народ И вопль подъемлет к тверди гневной, — Так в путь евреи потекли К холмам, к долинам той земля, По коей, сирой и плененной, Вдовице, чад своих лишенной, Под стоны струн, в святых псалмах При шумных плакали реках Земли чужой и отдаленной. Тогда и юношу не мог Владыки удержать чертог: Он стряс с себя златые узы Честей и славы, скор и смел, Покинул блеск и роскошь Сузы И вдаль, в отчизну полетел. Как при улыбке сладкой здравья, Забыв страданья, свеж и бодр, Постылый покидаешь одр, Покровов негу, пух возглавья, На сладостный взираешь свет, Лесам, холмам несешь привет И хочешь мир обнять руками, — Так он, когда исшел из враг, Парил душой над облаками, Безбрежной радостью объят. Но стал и, вхор туда бросая, Куда стремился, на закат (Там прадедов земля святая, Там прах и кости их лежат!), Подъял трепещущие длани И глас возвысил к небесам; Так дивный пар благоуханий Летит горе в предвечный храм: «Все дар твой, господи мой боже! Твое и от тебя; и что же Когда творилось от себя И без твоей живящей силы? Я тлен, и персть, и снедь могилы, Но мощь и крепость от тебя, Ты умудрил меня; тобою Я взял венец и торжество... И ныне песнию святою Прославлю бога моего: Благословен мой бог вовеки! И да услышат человеки: Господь мой бог, я раб его!» Так некогда веленьем Дары Восстал из пепла падший храм; Но храм сей лет позднейших кары Вновь грозным предали рукам, И руки те за злодеянья, За грех Эверовых сынов,[73] Огнем сожгли священный кров И разметали основанья. А злополучный оный род, Отверженное богом племя, Как плевы, разнеслось в то время На север, юг, закат, восход, По всем ветрам, во все языки; И тяжко бремя их судьбы: Всех стран народы их владыки, Они же всюду всем рабы». И кончил. — Засверкал тот свет, Тот блеск обманчивый, который, Как ясный, ласковый привет, В Иране ночью манит взоры И солнце им сулит, а вдруг, Скрываясь, как неверный друг, Прельщенные призраком очи В холодной покидает ночи.[74] Восстал, потек, во тьме глухой Исчез рассказчик, муж седой, Который, летопись живая, Столь много лет и зим шагая Со временем рука с рукой, Стал другом старины святой, За ним и вся толпа немая Подъялась со сырой земли, Пошла и скрылася в дали. Но некий воин недвижимый Смотрел за ними долго вслед; Он долго, юный сын побед, Мечтами, думами боримый, Восторга полною душой Парил над древнею страной, — И вот воскликнул: «Как же мало Здесь изменился мир и век! Здесь тот же, скажешь, человек, Здесь все поныне, как бывало; Узнал бы Дара свой Иран...» Еще лежал в полях туман; Но уж зари неложной пламя Развилось в небе, словно знамя, — И пробуждался Русский стан. 1831

СИРОТА

А. С. Пушкину

1 Из тишины уединенья Туда несется мой привет, Туда, в обитель наслажденья, Под кров, где ты, не раб сует, Любовь и мир и вдохновенья Из жизни черпаешь, поэт, — Там ты на якоре, и бури Уж не мрачат твоей лазури. 2 За друга и мои мольбы Горе парили к пресвятому — И внял отец, господь судьбы: Будь слава промыслу благому! Из грозной, тягостной борьбы С венком ты вышел... Что и грому Греметь отныне? был свиреп; Но ты под рев его окреп. 3 Тот, на кого я уповаю, Меня услышит. — Дан ты в честь, В утеху дан родному краю; Подругу-ангела обресть Умел ты, — и, подобно раю, Отныне дням поэта цвесть. Расторг ты козни вероломства, — Итак — вперед, и в слух потомства 4 Пролейся в песнях вековых! Талант, любимцу небом данный, В унылой ночи недр земных Да не сокроется. — Избранный! Пример и вождь певцов младых! В эфир свободный и пространный Полет тебе ли не знаком? — Вперед же доблестным орлом! 5 А я? — надеждою одною На мощь и силу друга смел, Страшусь стремиться за тобою; Не светлый выпал мне удел, — Но, брат, и я храним судьбою, Вотще я трепетал и млел; Целебна чаша испытанья, Восторга не зальют страданья. 6 Еще не вовсе я погас, Не вовсе песни мне постыли, И арфу я беру подчас, Из гроба вызываю были, И тело им дает мой глас; Мечты меня не позабыли, — Но не огонь мой малый дар, Он под золою тихий жар. 7 Что нужды? — Жар сей благодатен: Я им питаем и живим; И дружбе будет же приятен Смиренный цвет, рожденный им! Пусть будет голос мой невнятен Сердцам, с рождения глухим! Не посвящаю песни свету, Но сердцу друга, но поэту. Вы знаете, любезные друзья, Владею шапкой-невидимкой я: На край моей безмолвной колыбели Однажды возле лиры и свирели Младенцу мне в гостинец положил Ту шапку ангел песней — Исфраил. Подарком дивным поделюся с вами: Пойдемте! — Окруженный деревами, Вы видите ли скромный и простой, Красивый домик? — Пыли городской, И духоты, и суеты, и зноя Нет в околотке: здесь приют покоя, Прибежище отрадной тишины, Предместье; здесь, с полями сближены, В соседстве царства матери Природы, Живут счастливцы! — Месяцы и годы Текут для них без тех незапных бурь, Которые так часто тьмят лазурь Там, где дворцы вздымаются до неба. Так, — горе есть и здесь; но лишь бы хлеба Довольно было, лишь бы ремесло Без остановки, без помехи шло, — Жилец предместья весел и доволен. Он не бывает честолюбьем болен; Священ ему прапрадедов закон; Коварства и пронырств не знает он, Не терпит новизны, не любит шуму; Повинности спокойно вносит в думу И, будни посвятив благим трудам, Надев кафтан получше, в божий храм, С благоговейной ясною душою, По дням воскресным ходит всей семьею. Здесь всех знатнее старый протопоп; По нем аптекарь Яков Карлыч Оп, Почтенный муж, осанистый и важный. Богат: над всем кварталом двухэтажный, Украшенный сияющим орлом, Возносится его надменный дом Над всеми возвышается челом, Огромный ростом, сам аптекарь тучный. Но петь его потребен голос звучный, А в лавреаты не гожуся я Не лучше ль познакомить вас, друзья, С владетелем смиренного жилья, Перед которым мы сначала стали? Минувшие страданья и печали, Блаженство настоящее его Вам расскажу я... впрочем, для чего? У вас же шапка! так покройтесь ею, Войдите... Поручиться вам не смею, Но примете и вы участье в том, Быть может, что там, сидя вечерком С своей хозяюшкой за самоваром, Ей повествует с непритворным жаром Без пышных слов и вычур наш герой По крайней мере вижу, как слезой Глаза ее лазоревые блещут, Как вздохом перси верные трепещут, И с мужа взоров не сведет она. Вы скажете: «Не мудрено: жена!» — Положим; все ж послушайте. А прежде Узнать нельзя ли по его одежде, Или по обращению с женой, Или по утвари, — кто наш герой? Софа, в углу комод, а над софой Не ты ль гордишься рамкой золотою, Не ты ль летишь на ухарском коне, В косматой бурке, в боевом огне, Летишь и сыплешь на врагов перуны, Поэт-наездник, ты, кому и струны Волшебные и меткий гром войны Равно любезны и равно даны? С тобою рядом, ужас сопостатов, Наш чудо-богатырь, бесстрашный Платов. Потом для пользы боле, чем красы, Простой работы стенные часы; Над полкой с книгами против портретов Кинжал и шашка с парой пистолетов; Прибавьте образ девы пресвятой И стол и стулья. — «Кто же он?» — «Постой! Чубук черешневый, халат бухарский, Оружье, феска, генерал гусарский И атаман казачий... Об заклад...» Кто спорит? я догадке вашей рад: Да! он в наряде стройном и красивом Еще недавно на коне ретивом Пред грозным взводом храбрых усачей Скакал, но, видно, суженой своей Не обскакал: в отставке. — До сих пор Введение; теперь же разговор, Который бы остался вечной тайной, Но мужа и жену за чашкой чайной Подслушаем. Спасибо! шапка нам Сослужит службу... Тише! по местам!

РАЗГОВОР ПЕРВЫЙ

Муж Не знал я без тебя прямого счастья, Однако от трудов и от ненастья, От хлопот нашей жизни кочевой Не унывал: без страха мчался в бой; В манеж же, в караул и на ученье Ходил без ропота на провиденье И всеми был любим. — Короче, мне (Тебя еще не встретил) и во сне Желанье благ иных не приходило. Итак, давно уже мое светило Без облак катится. Но был же рок Когда-то, Саша! и ко мне жесток: Любезных мне забвение и холод, Печаль и рабство, стыд и боль, и голод, И бешенство бессилья, и тоска О днях минувших, лучших — в новичка На поприще земного испытанья, В ребенка, друг мой, пролили страданья Такие, от которых наконец, Когда бы не помог мне сам творец, Когда бы видимой не спас десницей Безумца, — я бы стал самоубийцей. Саша Меня приводишь в ужас... бог с тобой! С твоей ли было твердою душой... Муж Я был тогда ребенком, друг любезный, Лет девяти. — Суровый, но полезный, Судьбою данный мальчику урок Был мне, быть может, в самом деле впрок. Но расскажу без предисловий дальных Тебе я повесть этих дней печальных, А впрочем, благотворных. Только мне Сперва недурно о моей родне Упомянуть немногими словами. С рубцом над бровью и двумя крестами, Сухой, высокий, бледный мой отец Был, говорят, когда-то молодец, Суворовский, старинный, храбрый воин. Но, ранами в здоровии расстроен, Дожив в походах славных до седин, Он вышел, взяв полковнический чин, В такую должность, где и средь покоя Усердье престарелого героя Могло еще служить родной стране. В Ж<итомире> (как это слово мне И ныне сладостно и ныне свято! Там тело старика землей приято, Там некогда старик любил меня, Он там женился: позднего огня Не избежал и напоследок власти Всесильной, целый год таимой страсти Был должен уступить: «Жених-то сед, — Так рассуждал расчетливый мой дед, — Да бодр еще, а главное полковник». Его согласье получил любовник, И невзирая на различье лет, И матушка не отвечала «нет». Но мил же Десдемоне был Отелло? Саша Итак, любезный, сбыточное дело... Муж Увидим, Саша. Стали под венец Она в шестнадцать, в шестьдесят — отец. Вот я родился. Время шло, и вскоре И я уже в его унылом взоре Любовь ко мне — и горесть мог читать. «Дитя мое, да будет благодать И милость божия всегда с тобою!» — Так, над моей склоняся головою, Шептал нередко добрый мой старик; И в сердце, в душу голос мне проник, С которым он слова благословенья Произносил; тот голос и в сраженья, И в бури жизни провожал меня. Однажды (помню) он, почти стеня, Прибавил: «Тяжело, Егор, с тобою Расстаться! без меня ты сиротою Останешься. Жаль мне тебя; но мать Обязан ты любить и почитать». — Младенец, я не понимал причины Живой, страдающей его кручины, Да знаю, что слезами залился. Саша А матушка? Муж И на нее нельзя Пенять мне: и она порой мне ласки Оказывала, выхваляла глазки, Расчесывала локоны сынка; Случалось даже, купит мне конька, Ружье, картинку, саблю жестяную. Ее, прекрасную и молодую, Веселую, любил сердечно я. Но только редко маменька моя Решалась с нами оставаться дома: Была со всеми в городе знакома, У ней в поветах было тьма родни, Вот почему отец и я одни Не час, не день, а целые недели В тоске, случалось, без нее сидели. Саша Души в ней не было. Муж Не говори: Не полночи подругой быть зари; Не может быть товарищем мороза Зефирами лелеянная роза... Признаться, сам старик был виноват. Однако же клонилось на закат В туманах скорби дней его светило: Н вот его бессилье победило, И уж ему навряд ли встать с одра. А матушку какая-то сестра Двоюродная (правда, что некстати) Почти насильно от его кровати Отторгла и в деревню увезла. Когда ж назад их осень привела, Тогда нашла беспечная супруга Свободного от горя и недуга, Забот и жизни — мужа своего. Дворецкий, бывший денщиком его, Дрожащею от дряхлости рукою Закрыл ему глаза; один со мною Почтил слезами барина Андрей... Но нет! домой приехав из гостей И батюшку увидев без дыханья, На тело с воплем громкого рыданья И матушка поверглась. Друг, — не зла, А только легкомысленна была Сердечная: да будет мир и с нею! Я жизнию тебе ручаться смею, Что, непритворной горести полна, Тужила по покойнике она. Саша Охотно верю; люди близоруки: Сопутникам наносят часто муки, Нередко желчью упояют их; Но голос тружеников вдруг затих: Они спаслись под землю от терзанья И, в очередь свою, полны страданья, Раскаянья бесплодного полны Мучители. — Тяжелый долг вины Неискупимой искупить любовью, Уже ненужной, — счастьем, плачем, кровью Желали бы; да опоздал платеж; А совесть вопиет и на правеж Зовет и все зовет, не умолкая; Не вняли ей, а вот сама глухая, И ей невнятен бесполезный стон. Муж Ты, Саша, мой домашний Масильон. Но продолжаю. О своей печали Скажу, что наши родственники стали Твердить мне: «Всем нам должно умирать; Ну, полно хныкать! убиваешь мать Такою безрассудною тоскою». Их я пугался; да мне всей душою Хотелось кинуться в объятья к ней И вместе выплакаться; от людей, От ней я между тем свое страданье Скрывать был должен, словно злодеянье. Один — меня не мучил мой Андрей: От наших рассудительных друзей В каморочку под крышею к Андрею Бегу, бывало, и к нему на шею, Рыдая, брошусь. Он меня возьмет, Посадит на колена, мне утрет Цветным платком глазенки, лоб малютки Сквозь слезы перекрестит. Прибаутки, Пословицы его хотя просты, А были вдохновеньем доброты, Душевной теплоты плодом отрадным; И мне ль забыть, с каким участьем жадным Я слушал усача, когда он мне Повествовал о русской старине, Когда мне исчислял свои походы? Я с ним в былые уносился годы: С Суворовым и батюшкой и с ним Сражал врагов и был неустрашим. Разбиты все: французы, турки, шведы... Как часто после радостной победы, Утешенный, я погружался в сон! Тут на руках снесет, бывало, он И бережно меня с крыльца крутого, Так, чтоб отнюдь дитяти дорогого Не разбудить, меня уложит сам И на чердак воротится к мышам И к одиноким, пасмурным мечтаньям. Но, друг, предался я воспоминаньям, А повесть главную забыл совсем. Он продолжать хотел, но между тем Раздался с громким кашлем голос звучный, — И Яков Карлыч, наш знакомец тучный, С любезной дочкою ввалился в дверь. Здесь, братцы, делать нечего теперь: В осаде держит нашего героя Почтенный Оп и нам уже покоя Не даст сегодня; Саше за визит Он отплатить пришел и просидит До полночи; газеты мы услышим, Политику... Нет, лучше мы подышим, Тихонько пробираяся домой, Под вольной твердью, покровенной тьмой, Прохладой сладостной и животворной! Лазурь подернута завесой черной; Но стройный, молчаливый сонм светил Из-за нее окрестность осребрил; Глядят на нас бесчисленные очи Таинственной и необъятной ночи; Меж искрами, которым нет числа, Сияет, величава и светла, Лампада божия, луна златая; Вблизи, вдали, приветливо мерцая И словно с звездами вступая в спор, — Иные звезды... Сколько дум неясных! Сдается мне, язык огней безгласных Я слушаю; тот шепчет: «Бури нет Здесь, где трепещет мой отрадный свет, Здесь радость, и любовь, и мир душевный»; Другой: «Мой блеск и тусклый и плачевный Больного озаряет скорбный одр»; А третий: Здесь, трудолюбив и бодр, Питомец мудрости, любимец славы Читает блага вечные уставы И созерцает образ красоты, Витающей там выше суеты». Все под навесом мирового свода Кругом умолкло: стихнул шум народа, И шум дерев, и шум уснувших вод; Лишь инде запоздалый пешеход (По твоему, Жуковский, выраженью) Идет, своей сопутствуемый тенью. В такую ночь ужель не вспомню я Вас, братья, юности моей друзья. Плетнев! внимая песням музы нашей, Твои пенаты нас за полной чашей Любили видеть... Были ночи те Подобны этой: в общей темноте, Немой, глубокой, от тебя, приятель, Как часто я, неопытный мечтатель, По улицам, давно уснувшим, брел... А дух мой там ширялся, как орел, За оными блестящими мирами, Летал за нерожденными летами И силился сорвать завесу с них... Но тщетно; радостей и снов моих Судьба жалела: свяли б от дыханья Тлетворного, убийственного знанья, Как от сеймума бархат вешних трав. Увы! унылый жребий свой узнав, Я не сберег бы тишины сердечной, Уже не мог бы и тогда, беспечный, Играть с суровой жизнью. Будь хвала Тебе, благая! в мрак ты облекла Грядущее; посол твой — заблужденье И мне же уделило наслажденье; Пусть срок блаженства краток был и мал, Но все ж и я в Аркадии живал.

РАЗГОВОР ВТОРОЙ

Сегодня обойдемся без введенья... Прекрасный сын живого вображенья, Мой Ариель! ковер твой самолет В два мига нас в предместье унесет... Вот мы уселись; обнялись руками, Взвилися; а народ кипит под нами И нас не замечает средь хлопот; Иной и взглянет мельком, но и тот Не удивится, искренно жалея Изрезанной бумаги, скажет: «Змея Опять пускают чьи-то шалуны»; И мимо. — Между тем, привезены В повозке чудной к самому порогу Гусара нашего, мы понемногу Спускаемся, спустились. Вот и в дом Уже прокрались, как вчера, тайком, И вот же насладимся на досуге Тем, что насмешливый супруг супруге Об их вчерашнем госте говорит: Муж Сказать, что Яков Карлыч наш сердит; Немилосердно бедных турок губит, В самом Стамбуле режет их и рубит, Пардона не дает им. — Право, жаль, Что тяжело ему подняться в даль, Что богатырь он слишком полновесный; А то бы... Саша Добрый человек и честный... Муж Кто спорит? — да и тактик он чудесный, Политик редкий! Саша Друг ты мой, Егор! Послушай: если б отложил ты вздор И досказал мне начатую повесть!.. Муж Спасибо: вспомнила! Признаться, совесть Тихонько шепчет мне, что и домой Я, повести рассказчик и герой, Затем единственно пришел поране; Но только думал я в почтенном сане И эпика и витязя: «Пускай Сперва меня попросят!» — Впрочем, знай, Был несколько похож я на поэта, Который, автор нового сонета, Войдет в собранье, детищем тягчим, Вот сел с улыбкой... (Примечай за ним!) Вдруг будто невзначай словцо уронит: «Был занят я...» О модах речь; он клонит, Но хитро, неприметно, разговор К словесности, — виляет до тех пор, Пока не спросишь: «Есть ли, друг сердечный, У вас новинка?» — Что же? тут, беспечный, Рассеянный, он пробормочет: «Нет; А ежели б и было, — так, сонет Или баллада, — пустяки, безделки!.. В них надлежащей нет еще отделки, — Один эскиз, набросанный слегка. Однако ж!» — И злодейская рука Уже в кармане шарит. Саша Эпизоды, Мой друг, и даже лучшие, — уроды, Когда некстати. Муж Воздержусь от них. С приютом дней младенческих моих В своем рассказе я расстанусь вскоре: Из пристани мой челн отвалит в море, Из родины помчуся в град Петра. «В кадетский корпус молодцу пора!» — Так, на меня преравнодушно глядя, Однажды объявил какой-то дядя, Который прежде в дом наш не езжал. «Помилуйте! ребенок слишком мал!» — Сказала матушка, меня лаская. Но вот прошла неделя и другая, — И уступила матушка родне: И вдруг дорогу объявили мне. Самой ей ехать было невозможно: Как тайну ни хранили осторожно, Проговорился кто-то из людей, И я узнал, что маменьке моей Земляк-помещик предлагает руку, Что потому она и на разлуку Со мной решилась. Горько плакал я, Скорбела детская душа моя Недетской скорбью. Я молчал, но взоры Ребенка выражали же укоры; А иначе зачем бы на меня Взглянуть было нельзя ей без огня Румянца быстрого и без смущенья? Сдавалось, что пощады и прощенья, Раскаянья и горести полна, У сына просит с робостью она. Саша Несчастная! о ней почти жалею, Но с кем же ты поехал? Муж Казначею Стоявшего в Ж<итомире> полка, Поручику, который сдалека В родстве с роднею нашею считался И по делам в столицу отправлялся, Ему, чужому, на руки отдать Дитя свое уговорили мать, Любившую меня, но молодую. Она вдалась в доверенность слепую Не стоившим доверенности. Саша Да! Но как, пускай была и молода, Ей заповеди не понять священной, Всем матерям понятной, непременной, Вложимой богом в сердце, в душу, в кровь Всех матерей? — Не годы, а любовь, Не мудрость и не опытность, а чувство Вдыхает в нас нехитрое искусство, Однако недоступное уму: Всем жертвовать дитяти своему. Муж Поручик мой был, впрочем, славный малый: Пехотный франт, развязный и удалый, С размашкой и поднявши плечи, он Умел отвесить барышням поклон; «Я все сидел-с», — умел сказать с улыбкой, Когда попросят сесть; жилет ошибкой, Случалось, расстегнуть, но не затем, Чтоб выказать, как уверяли, всем Узорчатый платочек под жилетом. Обласканный большим и малым светом Ж<итомир>ским, любезен был, речист, Играл в бостон, а иногда и в вист С товарищами, даже в банк грошовый. Майора-банкомета лоб суровый За картами смутить его не мог; Он полагал: «Владеет смелым бог!» — «Атанде и плюэ!» — кричит, бывало. И не робеет. — Этого все мало: Бренчал и на гитаре молодец; И должен же сказать я наконец, Что он, хотя и сам не сочинитель И не знаток, а был стишков любитель И толстую для них тетрадь завел. Он, я, денщик и пудель их Орел Уселись в старой дедушкиной брычке. Не подарил (у дедушки в привычке Дарить что не было), но, чтоб свое Явить усердье, наш старик ее За что купил, за то и продал дочке. Простились, тронулись. При каждой кочке Я охал; но смеялся ментор мой; Я охать перестал. Тебе иной Весь описал бы путь свой до столицы: Поэт приплел бы к былям небылицы; Смотрителей станцьонных юморист На сцену вывел бы; статистик лист Итогами наполнил бы. Но мне ли Бороться с ними? — Скоро долетели До Петербурга мы, — и ничего Достойного вниманья твоего Со мною не случилося дорогой. Зато по истине, и самой строгой, Вдруг закружилась голова моя, Когда увидел напоследок я Тот город величавый и огромный, Перед которым наш Ж<итомир> скромный Явился мене деревушки мне. Не знал я: наяву ль или во сне Смотрю на эти пышные громады? По ним мои восторженные взгляды Носились и терялись; мне дворцом Едва ли не казался каждый дом, Все улицы казались площадями, Портные и сапожники князьями И генералом каждый офицер. Я рад, что не писатель; например: Мой первый въезд мне не прошел бы даром, Блеснуть умом и новизной и жаром Тут непременно был бы должен я. Но, к счастью, ты вся публика моя: От вычур описательных уволишь. Саша Охотно! и напомнить мне позволишь: Быть может, остроумны и красны, Да, признаюсь, не слишком мне нужны, Не по нутру мне эти отступленья. Муж Друг, не моя вина, а просвещенья Всеобщего. — В Гомеров грубый век Ребенком был и — глупым человек: Ребенку нянюшка-Гомер без шуток, Без едких выходок и прибауток Рассказывает дело. — Но теперь, Когда для всех раскрыта настежь дверь, Ведущая в святыню умозрений, Когда где только школа, там и гений, Где клоб, там Аристарх или Лонгин, Когда от слишком мудрого народу Нигде нет места, нет нигде проходу, — Теперь... Саша Остриться авторы должны? Да ты не автор. Муж Все увлечены Потоком общим: я — за авторами! Однако только дай проститься с нами Поручику, и мне не до острот, Конечно, будет. — Бремя всех забот, С моим определеньем неразлучных, Он принял на себя; но своеручных В том не дал обязательств; сверх того Хлопот довольно было у него И собственных, довольно и по службе, — Итак, о том, что обещал по дружбе, Где ж было вспомнить? — впрочем, и меня Он вспомнил же. Последнего коня Уж на дворе впрягали в брычку нашу: Он собрался в обратный путь, и чашу С ним разделял, прощаясь, аудитор... Гость был ему приятель с давних пор, Ученый муж, краса всем аудиторам, Но отставной: в полку по наговорам Не мог остаться умный сей юрист; Злодеи, будто на руку не чист И пьет запоем, на него всклепали; И что же? — к сокрушенью и печали Ж<итомир>ских шинкарок, приказали Ему подать в отставку. Он, подав, Твердил жидовкам: «Видите, я прав; Меня не замарали в аттестате». — «Полковник пожалеет об утрате Дельца такого!» — молвили one, Но вдруг не стало в нашей стороне Питомца Вакха, Марса и Фемиды: Фортуны легкомысленной обиды Его не испугали; бодр и смел, За нею он в Петрополь полетел, — Вот почему с ним встретился случайно Поручик мой и рад был чрезвычайно. Не менее был и приятель рад; Он думал так: «Мне настоящий клад Судьбою послан в этом казначее! Пока меня не выгонит по шее (Ходить и в дождь и в слякоть мне не лень), К нему являться стану каждый день. Он малый глупый, добрый, не сердитый; Но если бы и вздумал, даже битый Решился я не покидать его». Не отступил от слова своего Философ, в правилах неколебимый: Узнал поручик, им руководимый, В столице каждый темный уголок, Узнал окрестность: Красный кабачок, Гутуев, Три Руки; не без познаний И подвигов, не без воспоминаний О битвах, в коих кий служил копьем, Он воротился; да в кругу своем Теперь и он сказать словечко может Про Петербург! — Но что его тревожит? О чем задумался? — Что значит стон, С каким чубук поставил в угол он? Вошел его Иван, а за Иваном Ямщик. «Зачем вы?» — «А за чемоданом Егора Львовича». — «Повремени». И стали среди комнаты они; В другую вышел барин с аудитором. Тут важным занялись переговором, Шептались. Возвратяся, казначей Сказал мне: «Фрол Михеич Чудодей, Мой друг давнишний, человек почтенный (Тут аудитор потупил взор смиренный), За благонравье полюбил тебя. Ты будешь у него, как у себя...» — «То есть, пока не выйдет разрешенье, — Тот перебил, — на ваше помещенье В кадетский корпус: просьба подана, Или по крайней мере мной она Немедленно подастся». — «Сам ты, милый — Так вновь поручик начал, — видишь: силой Здесь не возьмешь; не глуп ты, хоть и мал. А хлопотать, кажись, я хлопотал, И дома быть случалось мне не много». Тут усмехнулся аудитор, но строго Зато взглянул поручик на него И продолжал: «Егорушка, всего Не сделаешь на свете по желанью; Но ты свидетель моему старанью, Ты, знаю, лихом не помянешь нас... Я маменьке поклон свезу от вас. Прощай, любезнейший!» — От удивленья Без языка, без мыслей, без движенья Поручика глазами мерил я; Поцеловались между тем друзья: Наш сел с Орлом в повозку и с Иваном, И был таков! Меня же с чемоданом В свое храненье принял Чудодей. Саша Бедняжка! Муж В доме матери моей Не слишком были велики покои, Но все красивы: утварь и обои В них заказал покойный мой отец. Андрей сказал мне, что и образец Сам он нарисовал, сам за работой Смотрел и этой нежною заботой Он счастлив был, когда был женихом. «Кто барина бы назвал стариком В то время? — восклицал седой дворецкий. — И прежний вид воскреснул молодецкий, И вспыхнул прежний блеск в его глазах, Тот блеск, который был злодеям страх, А в подчиненных проливал отвагу. Жениться и с полком прорваться в Прагу, Конечно, разница, да дело в том: Покойник был и храбрым женихом, И храбрым воином в пылу сраженья». Прав был Андрей, а молвил, без сомненья, Совсем не то, что думал. Саша Отступленья! Муж Не дальные. — В родительском дому, Скажу короче, взору моему Все представлялось в благородном, стройном, Изящном виде; в скудном, все ж пристойном Был домик, где в столице на постой Расположился казначей со мной. Но то, что называл своей квартерой Мой новый ментор, аудитор, пещерой, Конюшней, хлевом назвал бы иной. Мы взобрались по лестнице крутой В его жилище: там и смрад, и холод, И беспорядок, и разврат, и голод, Казалось, обитали с давних пор. Сухие корки хлеба, грязь и сор, В бутылке свечка и бутыль другая, Огромная, с настойкой, черновая Какая-то бумага под столом, Стул, опрокинутый перед окном, В углу кровать о трех ногах, которой Сундук служил четвертою опорой, А на полу запачканный кафтан, Чернильница и склеенный стакан. Все это под завесой мглы и пыли: Вот чем приведены в смущенье были Глаза мои, когда мне Чудодей Впервые дверь обители своей С улыбкой отпер вежливой и сладкой. «Где мне присесть в берлоге этой гадкой? Неужто здесь мне жить?» — подумал я И был готов заплакать. Мысль моя Не скрылась от догадливого взора Второго Диогена — аудитора, И он мне первый преподал урок: «Я беден — так! но бедность не порок». Сплошь все портреты Нидерландской школы! И быть поэтом хочешь? — Где ж глаголы, Падущие из вещих уст певца, Как меч небесный, как перун, — в сердца? Ребенок плакса, да негодный нищий — Чудесные предметы! — сколько пищи Воображенью! — Стало, без ходуль Уж ни на шаг? детей ли, нищету ль Уж ни в какую не вмещать картину? Но часто пьет и горе и кручину И кормится страданьем целый век Отчизны честь, великий человек... Чернят живого, ненавидят, гонят, Терзают, мучат; умер — и хоронят Его по-царски; все враги в друзей Мгновенно превратились; мавзолей Над ним возносят, — очень бесполезный; О нем скорбят и тужат в песни слезной И ставят всем дела его в пример. Питался подаянием Гомер, Слепой бродяга, а ему потомство Воздвигло храмы... Лесть и вероломство И зависть Фокиона извели: «Он украшенье греческой земли!» — Потом убийцы восклицали сами. Так было в древности. А между нами? Что говорит Сади (не помню где) Об оной глупой, пышной бороде, О бороде безумца Фараона? «Стоял пророк бессмертного закона, Избранник божий, дивный Моисей, Потупив взор, в смирении пред ней; Она же величалась пред пророком». Пред подлостью, безумьем и пороком Ужели не случается подчас Стоять так точно гению у нас? Велики, славны Минин и Державин. Но рядовой Державин был ли славен, И был ли Минин, мещанин, мясник, На родине чиновен и велик? Вы скажете: «Тогда еще и славы Им рано было требовать!» — Вы правы; Однако согласитеся со мной: Все можно с помянутой бородой Сравнить глупцов, которые пред ними Гордилися и связями своими, И деньгами. — Любезные друзья, Взгляну ли на толпу народа я, А на детей особенно, невольно Во мне родится нечто, что довольно Похоже на почтенье. — Слова нет: И дети большей частью пустоцвет; Но все же цвет, и цвет, скажу, прелестный Когда ж помыслишь: будущий, безвестны» Тут резвится Платон или Шекспир, Один из тех, быть может, коих мир Считает неба мощными послами; Быть может, этот, с черными глазами И поступью отважной, удивит Вселенную, в годину скорби щит Отечества, грядущий наш Суворов, — Тогда... Но нитью наших разговоров Мы чуть ли не домой приведены? Простите ж, и да будут ваши сны, Как дети, так беспечны и прекрасны, Как души их, так сладостны и ясны!

РАЗГОВОР ТРЕТИЙ

«Нет дома наших, — на ухо шепнул Мизинец мне, — их взял под караул Почтенный Оп и удержал к обеду». — Нам все равно: к нему мы, к их соседу Отправимся. И кстати! право, мне Уж стало совестно так в тишине, Подобно духу, гостю из могилы, Под покровительством волшебной силы Подкрадываться к ним. К тому ж они Вам менее наскучат не одни. Мы, впрочем, шапку все ж возьмем с собою... «Возьми, пожалуй! — тут с усмешкой злою Мне говорит сердитый журналист, — За бред твой ты заслуживаешь свист, — Ведь шапка-то одна; а вас же много». — Ученый физик судит очень строго; Но вот ответ мой: «Шапочка моя Сестрица электризму; нам, друзья, Составить только цепь руками стоит, И пусть она и одного прикроет, А все равно незримы будем мы». — Не слишком же догадливы умы Издателей Риторик и Пиитик! Напишешь: и — тебя ругает критик, Зачем над и нет точки. Мы пешком Пойдем сегодня: гения с ковром Не для чего трудить. За пирогом Словечко уронить случилось Саше Про повесть мужа. Тут собранье наше, А именно: сам Яков Карлыч Оп, Супруга, дочь и Власий-протопоп, Которого евангельское сердце Любило брата даже в иноверце, Который к ним с каких-то похорон Заехал, — все они, со всех сторон К рассказчику: «Рассказывай» — и только! Отказом огорчишь их, а нисколько Их огорчить мой витязь не хотел. Он благороден, щекотлив и смел, Да здесь у места было снисхожденье: Гусар наш согласился. — Нам бы продолженье Повествования его застать! Начало знаете; зады ж, на стать Божественного болтуна Гомера, Велеть вновь слушать — нет еще примера В твореньях не классических певцов. Однако близко, из среды домов Уже, я вижу, поднялась аптека, — Так высится огромный верх Казбека Над цепью сумрачных Кавказских гор; Гигант, разрезав вечным льдом обзор, Чело купает в девственной лазури, На чресла вяжет пояс мглы и бури, С лежащих на коленях вещих струн Перстами сыплет громы и перун, Стопой же давит дерзновенный Терек, Который, бешен, рвет и роет берег, — И прочее... Поберегу запас; Вот сад, войдем; метафор будет с нас. Егор Львович Был Фрол Михеич первые недели Со мною ласков: мы изрядно ели; Он не пил, и явился у него Порядок, не бывавший до того. Объедки, корки выброшены были И смыл слои тяжелой, черной пыли Со стен, окошек полуинвалид, Жилец того же дома; новый вид Все приняло в чертогах аудитора. Я был: «Мой друг, мой милый, вы», — Егора Без Львовича не говорили мне. Меня расспрашивал он о родне, О наших связях, об отце покойном, И в языке его благопристойном Я даже грубых не слыхал речей. Священник Конечно, полагал ваш Чудодей. Что выгодны ему такие меры; Он ждал награды. Егор Львович Я не этой веры; Не из большого бился он: был сдан Ему, да без ключей, мой чемодан; А сверх того, отец мне в именины (Весною, в самый год своей кончины, Уже больной, уже лишаясь сил) Часы — и золотые — подарил. Жена бранит меня за отступленья; Однако про часы те, с позволенья Ее и вашего, мои друзья, Поговорить считаю нужным я: «Храни их и носить их будь достоин, — Мне дар вручая, молвил дряхлый воин, — Мой сын, и тяжелы и без красы, Но верны эти древние часы. Случалось, дни страданья и печали Угрюмые они мне измеряли; Не утаю, бывал и слаб я, — да! Мгновенья же злодейства и стыда, Бесчестного мгновенья — никогда На память стрелка мне не приводила. Часы — наследство: приняла могила Того, кто умирающей рукой Мне дал их... дядя твой, мой брат, герой, Зарытый под стенами Измаила... С ним смерть меня на время разлучила, Но скоро смерть соединит же нас; Мой друг, мне скоро знать, который час, Не нужно будет. — Ты же, верный чести, Служи отчизне и царю без лести; Часы свои все освящай добром, Все чистой совестью». — Меня потом Покойник, как завесть часы, наставил, Поцеловал, поднялся и прибавил: «Не забывай, Егор, отцовских правил». Как я берег часы те, что мне вам И сказывать? — А их прибрать к рукам С ключами был мой Чудодей намерен. Но даже он (я в том почти уверен) Меня бы пожалел, когда бы мог Вообразить, сколь был мне сей залог Любви отца бесценен. Саша Друг, не знаю; А мне сдается, будто негодяю Ты лишнюю оказываешь честь. Егор Львович Быть может; приговор же произнесть Над ним другие могут: оскорбленный, И о вине забытой и прощенной, — Судья пристрастный. Взять часы хотел, Для явного ж разбоя был несмел Мой Фрол Михеич. Может быть, сначала И думал: «Мать кому ж нибудь писала Из здешних их знакомых о сынке. Найти его у нас на чердаке, Конечно, нелегко, но все возможно; Итак, примусь за дело осторожно...» Я был ребенок, слаб, в его руках, Доверчив, совестлив; но о часах Все долго спорил, только из терпенья Его не вывел, впрочем, подозренья И тени не было в душе моей. Когда бы было, я, кажись, скорей Расстался бы и с жизнью, чем с часами. Священник По крайней мере в обхожденьи с вами Не вдруг же он переменился. Егор Львович Вдруг, В тот самый день. «Мой милый» и «мой друг» Еще с неделю слышать мне случалось; Но вы — то и в помине не осталось: Егора Львовича сменил Егор, Увы! сменил (и скоро) до тех пор Никем не говоренный мне Егорка. Объедки редьки, лук, селедка, корка Опять везде явились; грязь и пыль Берлогу вновь одели, вновь бутыль На волю вызвана из-под постели. Михеич думал: «Ведь достиг я цели; Комедии конец!» Он встал, в карман — Часы и деньги, и ушел, и, пьян, В свой терем воротился ночью поздно. Уж спал я: но злодей завопил грозно: «Вставай, щенок!» — Я вздрогнул, но ушам Не мог поверить: не к таким словам Меня в дому отцовском приучили. Он повторил: «Вставай, негодный! — или» — И о пол — хлоп! Подняться сам собой Не в силах был неистовый герой; Однако, лежа, расточал угрозы. Меня пустое приводило в слезы, Я мягок был, и слишком. Саша Бедный друг! Могу вообразить я твой испуг. .. Шарлотта Ваш ужас в это горькое мгновенье! Егор Львович В груди моей и гнев и омерзенье Все заглушили: в сердце их тая, Я мучился, но мог ли плакать я? Во мне и страх подавлен был презреньем. Скажу еще: недаром провиденьем Мне послан был столь тягостный искус. Быть может, без него я был бы трус И неженка; но тут, как от закала, Во мне душа незапно твердой стала. Вы усмехнулись. Священник Да, мой друг: меня Вы извините; стар я, без огня, Без смелости мое воображенье... В такое веровать перерожденье Мне что-то трудно. Брошенный посев Не вдруг дает колосья; скорбь и гнев Я взвешивал, исследовал я страсти, Вникал в могущество их грозной власти (По должности обязан я к тому); Но ваш скачок и моему уму И опыту, скажу вам откровенно, Противоречит. В мире постепенно Все происходит: точно так и в нас. Что не был без последствий оный час, Как в пору павшее на ниву семя, Я в том уверен; даже что на время Самим себе казались вы другим; Но напряженье минуло, и с ним Обманчивое ваше превращенье, — Вы стали вновь ребенком. Егор Львович Ваше мненье Согласно с истиной, согласно с тем, Что досказать я должен; не совсем Я выразился точно: но — примеры! Нанизывать гиперболы без меры Теперь в обычае. Аптекарша Да что же он? Егор Львович Ворча, ругаясь, впал в мертвецкий сон. Шарлотта Стыдился поутру? Егор Львович Кто? он? нимало! Стыдиться тут другому бы пристало; Но не ему. Он мне сказал: «Егор, С тобой чинился я; все это вздор: Хочу я жить, как жил всегда дотоле; А, братец, ты одобришь поневоле Мое житье». Саша Что ж ты? Егор Львович Остолбенел; Но был уже я менее несмел, Чем накануне: мне негодованье Не вдруг позволило прервать молчанье, А не боязнь. Хотя и в ночь одну Не мог шагнуть я за мою весну, За первый цвет беспомощного детства, Все не нашел он и в бесстыдстве средства Избегнуть униженья своего. Я молвил: «Вас, сударь, прошу покорно Отдать часы мне». — «Что ты так задорно Их требуешь? — смутясь, он отвечал. — Часы носить еще ты слишком мал». — «Они мои», — я прервал. «Целы! целы! Но берегись, но, братец, есть пределы И моему терпенью: ты из них Меня не выводи». Потом притих Философ мой: в последний раз со мною Он в этот день был ласков; лишь порою С немым вопросом на меня глядел, Шептал порою: «Ххмм! какой пострел!» Крепился я, но имя же урода Заслуживал бы, если бы природа Во мне ребенка не взяла свое. Тоска моя, отчаянье мое, Хотя при нем и хладны, и безгласны, А, верьте, стали наконец ужасны: Он со двора, и я, я зарыдал... Вдруг музыка. «В соседстве, верно, бал», — Подумал я, и что же? из пучины Минувшего прелестные картины, Мучительные, всплыли предо мной. <Ах! — говорил я, — и меня зимой Отец и мать возили же на балы... Как там все хорошо! все залы Полнехоньки; не сосчитаешь дам; В пух все разряжены; но по глазам Прекрасным и живым и вместе нежным Всех лучше маменька. «Ты будь прилежным, Егор, — учись! возьму тебя на бал...» — Так батюшка, когда еще езжал И сам в собранья, скажет мне, бывало, — И я учусь! — Случалось, на день мало, Что зададут дня на три. Вот мы там... Как весело! хозяйка рада нам; Хозяин батюшку за вист посадит, Меня же поцелует и погладит И — детям сдаст; они меня в буфет, Мне нададут бисквитов и конфет, Потом подальше от больших составим И мы кадриль свой или где добавим И в их кадрили пару... А теперь? Один я здесь, не человек, а зверь, Нет, хуже зверя... гадкий, неопрятный, Бессовестный, бесчестный и развратный, Безжалостный располагает мной! Злодей! — но как он хочет, а с часами (Тут сызнова я залился слезами) Никак, никак я не расстанусь, — нет!» Аптекарша Der arme Junge![75] Священник Горесть первых лет Живее всякой горести, — но, к счастью, Быть долго под ее суровой властью Нельзя ребенку: сон, отрадный сон, Слетев, как ангел божий, плач и стон В устах еще дрожащих прерывает; Очей младенцу он не отирает; Еще струятся слезы, бурно грудь Еще вздымается, а уж заснуть Успел малютка, уж куда-нибудь, Сердечный, как цветок, росой смоченный, Головкой прикорнул отягощенной. И вы заснули? так ли? Егор Львович Точно так: В немой, бездонный, благотворный мрак Унылая душа моя нырнула, В тот тихий край спаслась, где из-за гула Земного страха и земных страстей Эдема песни отозвались ей. Друзья, дивитесь? вы таких речей Высокопарных от меня не ждали? Но раз и навсегда: язык печали И вдохновения, язык тех дум Таинственных, которых полон ум, Мне кажется, от посторонней силы Заемлет на мгновенье мощь и крилы, Чтобы постичь и высказать предмет, Для коего названья в прозе нет, Язык тех дум не есть язык газет... Вам расскажу мой сон: нависли тучи, Катился гром, забрел я в лес дремучий; Нет выходу. — Из лона тьмы ночной Волков несется кровожадный вой; Во мне, тоской неизреченной сжато, Замлело сердце: тут одежда чья-то Мелькнула белая из-за ветвей, — И тише стал и гром и рев зверей. Вдруг звон послышался мне погребальный, А после голос слабый и печальный, То голос матушки, и вот слова: «Прости мне грех мой — ах! твоя вдова Тебя, блаженный, молит о прощеньи. ..» Я ждать: ответа нет; а в отдаленьи Не умолкает стон... Как ей помочь? Как до нее дойти в такую ночь В бору дремучем? — Рвуся в дичь густую; Во что бы ни было спасу родную; Вперед — и вот упал я в страшный ров; Гляжу — и стая яростных волков Передо мною, а вблизи могила; Скрежещут звери; — что же? завопила И жалостнее прежнего она. Все забываю, ею мысль полна. «Прости, отец!» — взываю. «Прощена!» — Вдруг раздалось, — и где же лес и логов? Где гроб и мрак? — Средь радужных чертогов Стоят передо мной отец и мать; Смеясь и плача, их стремлюсь обнять... Но вот они при чьем-то дивном пеньи Все выше в плавном, сладостном пареньи — И вдруг в дыму исчезли золотом. Аптекарша Пречудный сон, пречудный! — а потом? Егор Львович Очнулся я в конуре Чудодея... Но потемнела ближняя аллея; Не рано — мне же за перо пора: Я много писем получил вчера... Аптекарша А продолженье вашего рассказа? Егор Львович Сударыня, уж до другого раза. Аптекарша По крайней мере просим закусить. Рассказа снова разорвалась нить: Но раму ли оставлю без вниманья? Пресходные между собой созданья — Аптекарь-немец, отставной гусар И старый поп! — Да! к ним еще татар Или китайцев примешать бы можно! «Послушай, — говорят мне, — ведь безбожно Выдумывать знакомство меж людьми, Которые (такими их возьми, Какими в свете видишь их) по чести Не сблизились бы лет и в двести!» Положим; только почему же сам На промахи указываю вам? В своих ошибках первый я уверен; Однако подражать же не намерен Почтенному Капнисту. Старичок, Бывало, вздор напишет в десять строк: «О дивной мудрости Гипербореев», Пошлет в журнал и, чтоб своих злодеев Потешить, эпиграмму на свой вздор. Переменилось кое-что с тех пор; Уж эпиграмм мы на себя не пишем, Уж мы не той невинностию дышим, Не тою прямо детской простотой, Какую в старину являл иной Писатель даже с истинным талантом. Так! простяком пред умником и франтом Холодным, бледным, томным наших дней Стоял бы даже северный Орфей — Державин, грубый, нежный, грозный, дикий, Могущий, полуварвар, но великий. Привел бы лепет их его в тупик; А между тем мне и его парик Порою кажется дельнее многих Голов судей взыскательных и строгих, Которые в нас сыплют градом слов В крикливых перепалках тех листков, И книжек, и тетрадей разноцветных, Где среди фраз учтивых и приветных И гения, и вкуса, и ума, И остроты, и беспристрастья тьма, Где уж Ла-Арпу и Батте не верят, И весят Байрона, и Гете мерят, Толкуют про водвиль и про сонет, И даже знают, что Шекспир — поэт.

РАЗГОВОР ЧЕТВЕРТЫЙ

Куда перенесемся мы сегодня? Не в дом ли скромного слуги господня, Священника? семейный быт его Рудой богатой был бы для того, Кто обладал бы даром Вальтер Скотта, Но не порука за талант — охота; Да и таланта мало: должно знать То, что желаешь верно описать, А то плохая на успех надежда. Священника наружность и одежда Еще, быть может, и дались бы мне: Я мог бы говорить о седине Волос его, о бороде почтенной, Летами, будто снегом, убеленной, О взоре ясном, об улыбке той, С какою смотрит он на мир земной, На призрак наслажденья и печали (С такой улыбкой мы смотреть бы стали На игры детства). Так, мои друзья, В его чертах представить мог бы я Подобье, тень святого Иоанна, Но не того, который, в глубь тумана Судеб вселенной простирая взор, Небесный гром, разящий темя гор, Таинственный, и блещет и грохочет И день суда и гибель злых пророчит; Нет, старца кроткого, — его ж уста Исполнены единого Христа, Напитаны любовью совершенной... В весне своей, почти уже забвенной, Священника знавал я: соименный Апостолу, смиренный Иоанн Был в пастыря невинным девам дан, Которые цвели в сени десницы Всем русским общей матери, царицы Марии, благодетельницы всех. Сколь живо помню старца! — Наглый грех Без внутреннего горького укора Не выдержал бы пламенного взора, Дарованного господом ему. Но, следуя владыке своему, Он и врагам же простирал объятья; Им взор его вещал: «И вы мне братья!» Он другом был растерзанных сердец, А девы, говоря ему «отец», В нем нежного отца встречали чувства. Ему науки, письмена, искусства Отрадой были: в слове россиян И греков, римлян и зарейнских стран Знаток глубокий, он читал Платона, Сенеку, Гердера и Фенелона Не в переводах. К старцу на совет Придти бы мог прозаик и поэт, — И приходили: яркий, быстрый свет Он часто проливал на их сомненья: А простоты младенческой, смиренья Евангельского, знанья у него Не отнимали. — Пастыря сего За выдумку не принимайте, други! Вам скажут сестры, матери, супруги — Я лишнюю прибавил ли черту? Конечно, редко, но подчас мечту И правда пристыжает. — Здесь картиной Мне довершить позвольте: пред кончиной В последний раз благий господень раб Приехал к девам, телом только слаб, Но верой крепок; вот в их круг вступает, И что же? (Как случилось, кто то знает?) Все вдруг, как тут стояли, в тот же миг Упали на колена... Знать, постиг Их вещий дух, что близко час разлуки; Смутился старец, стал, подъемлет руки И плачущих благословил детей. Довольно; только в памяти моей (Надеюсь, согласитесь) кисть поэта Найти могла бы краски для портрета Священника. — Ввести ж в его семью Вас все нельзя: представить попадью Мне должно бы; а как? — вот затрудненье! Роняет кисть в испуге вображенье! Едва я помню попадью одну! Да признаюсь, как на нее взгляну, В ней, женщине, быть может превосходной. Черты не вижу ни одной мне годной: Раз ехал я на долгих и зимой; В село въезжаем; нужен был покой И мне, и людям, и коням усталым; Вот к двум дворам послал я постоялым, Но были оба набиты битком. Что делать? — Смотрим, а на горке дом Нас словно манит, светлый и красивый; Ямщик мой был оратор, и счастливый; Пошел и просит, — выбился из сил, Да наконец принять нас убедил; Шажком встащили кони нас на гору; Тут жил священник, но на эту пору Сам был в отлучке, и — ко мне, друзья, Навстречу вышла попадья моя. У ней я напился плохого чаю И — отдохнул. Прибавить что? — Не знаю, А высказал бы все вам не тая... Да! шила тут же платьице швея Из тех, которым в округе знакомы Все несколько зажиточные домы, Которых жалуют не все мужья, Но жены любят; с нею попадья Вела довольно пошлую беседу; Икалось дворянину, их соседу, Так должно думать, от беседы той: Ему досталось с дочерьми, с женой, Со всей его роднею и друзьями. Что тут занять мне? рассудите сами! Пускаться в описанья наугад? — Избави, боже! рад или не рад, К аптекарю переберуся в сад! «Егору Львовичу мы обещанье Напомним, — молвил он, — повествованье Начатое...» Аптекарша Так точно: вам от нас Не отыграться! — Сядьте, просим вас. Егор Львович Я... Аптекарша Сядьте! Егор Львович Если должно непременно, Но <я>... Аптекарша Без отговорок. Егор Львович Откровенно: Я сомневаюсь, чтобы, не шутя, С своими похожденьями дитя Могло занять вас... Священник Очень вы не правы. Что до меня, не для одной забавы Желал бы я дослушать ваш рассказ: Разгадывали дети мне не раз, Что в взрослых мне осталось бы загадкой; Из горьких слез, из их улыбки сладкой Уроки важные я почерпнул; В сердцах их чище и слышнее гул Святого голоса самой природы. Мы все младенцы: бог судеб народы Воспитывает опытом веков, И всякий, кто бы ни был он таков, Воспитывается до врат могилы. В малютках ум незрел, незрелы силы; Мы думаем, что образуем их; Однако и наставников других Должны признать мы: жизнь и впечатленья; Вдобавок нам за наши наставленья Ребенок платит: пусть берет от нас, Берем и мы; пусть каждый день и час Его мы учим, — он и нас же учит. Поверьте: никогда мне не наскучит Изображенье чувств и дум, забот, утех И горестей существ невинных тех, В которых вижу образ человека Без искаженья и пороков века. Итак... Егор Львович Сдаюсь. Но не в отраду вам Рассказ мой будет: вас не по цветам Водить мне. Вы смеялися доселе? Забудьте смех. Чем дале, тем тяжеле Становится мой жребий. «О часах Не поминай!»— твердил мне тайный страх; Но им ли попуститься? их, робея, В руках оставить подлого злодея? Заговорил я о часах! — Бледнея От бешенства, он поднял тусклый взор, Но сел и удержался. «Что за вздор? — Спросил он. — О каких часах болтаешь?» Меня бесстыдство взорвало: «Ты знаешь, — Я прервал, — знаешь, о каких!» — Едва Успел я эти выронить слова, Как на меня он бросился... Аптекарша Бездушный! Егор Львович Всегда я дома мальчик был послушный, Отец не вспыльчив был, хотя и строг; Не знал побоев я, — и что же? — с ног Тут сбил меня чужой и оземь ринул; Я вскрикнул, — Чудодей меня покинул... Шарлотта Из жалости? Егор Львович Нет, чтобы розги взять: Уж прежде их он бросил под кровать; Их я заметил, но мне в ум в ту пору Не приходило, чтоб тогда же ссору Хитрец замыслил. Священник Видно по всему, Что даже угодили вы ему Вопросом о часах. Саша Но польза ссоры? Егор Львович А вот какая: с нею все те вздоры, И разом, сбрасывал с себя злодей, Которые по глупости людей Слывут приличьями. — От вас я скрою, Как тешился палач мой надо мною. Он рот мне зажимал, а все мой крик За стены нашей комнаты проник, И вдруг вошел нежданный избавитель. Саша Кто? Егор Львович Инвалид, того же дому житель (О нем и прежде помянул я вам). «Побойтесь бога, сударь! стыд и срам! Да полно ж! изувечите ребенка!» — «Вступаешься напрасно за бесенка, — Оторопев, промолвил аудитор: — Он, брат, шалун, повеса, лгун и вор. Сам рассуди: уж я ль не благодетель Безродному щенку? ты сам свидетель, Как принял я его, как обласкал! Змея, змея, Степаныч, как ни мал! В нем чувства вовсе нет: меня, негодный, Ограбил, обобрал!» — Тут пот холодный Покрыл лицо мне; позабыта боль: «Лжешь!» — я завопил. «Ну, теперь изволь Вступаться за него! — сказал разбойник. — Избаловал его отец-покойник; Так докажу же я ему любовь!» И вот опять схватил меня, а кровь И без того текла с меня ручьями; Но, к счастию, обеими руками Отвел безжалостного инвалид. «Нет, ваше благородье, вы обид Сиротке не чините! Тут не кража; Случилась, может быть, у вас пропажа, Хотя (прибавил шепотом старик И усмехнулся) будет не велик Прибыток и с находки; да вы сами Не обронили ли?» — Потом: «За вами Прислал тот офицер». — «А! знаю: тот, Который на меня хлопот, хлопот Навьючил, братец, целое беремя. А ты, голубчик! мне теперь не время: Да мы с тобой ужо поговорим!» — И вышел он с заступником моим. Шарлотта С какими чувствами, воображаю, Остались вы! Егор Львович Врагу их не желаю; Но трудно описать их. У окна Сидел я, словно в грозной власти сна Мучительного, ясных дум лишенный. «Проснусь ли?» — думал, болью пробужденный, Вдруг вздрагивал, — и мой же горький стон Мне отвечал: «Нет, не мечта, не сон Тебя терзает!» — Бог весть, до чего бы Дошел я наконец; но жертвам злобы, Страдальцам (уж замечено давно), Когда их ноша особливо тяжка, И утешенье близко. Священник Не натяжка, Так полагаю, если указать На перст господень здесь, на ту печать, Которую святое провиденье На дивное житейских дел теченье Порой взлагает, да уверит нас, Что до него доходит скорби глас, Что не в подъем не шлет нам испытаний. Но продолжайте. Егор Львович Цепь глухих мечтаний, Давивших мой унынья полный дух, Расторг, — когда хотите, вздор! — В мой слух Вдруг голубка влетело воркованье; Не мудрено, что я, дитя, вниманье, Хотя страдал, на гостя обратил. Скажу вдобавок: в самом деле мил Был мой крылатый, пестрый посетитель; Он словно в скучную мою обитель Просился, и кружился на окне, И кланялся, иной сказал бы, мне, Меня прельщал всех красок переливом И будто что-то в рокоте игривом Высказывал. — Взглянул я на него И предо мною детства моего, Минувших дней беспечных, мирных, ясных Воскреснул образ; голубков прекрасных Своих я вспомнил. Их моя рука Кормила, на мой зов издалека Летят, бывало. Мне была вся стая Любезна; да от прочих отличая, Особенно я выбрал одного И птичке имя друга своего Андрея дал. Аптекарь Андрея? это ново! Егор Львович Не слишком: о предметах разных слово Нередко в языке и не ребят Одно употребляют. Саша Но хотят Тогда сказать, что сходны те предметы. Егор Львович Так, только в чем? Для сердца есть приметы, Как для ума, и слуха, и очей: С Андреем-голубком усач Андрей С нависшей на глаза густою бровью Не видом сходствовал, а той любовью, Какую находил в обоих я. «Что вы творите, милые друзья?» — Увидев гостя, я шепнул, вздыхая, А посетитель, будто отвечая, Заворковав, отвесил мне поклон. «От них привета не принес ли он? Напоминает моего Андрея: Такие точно крылья, грудь и шея!» Сквозь слезы продолжал я и окно Открыл, — и что ж? казалось, мы давно Знакомы с ним, — не дрогнул он нисколько; Я крошек набрал, бросил: «На! изволь-ко! — Промолвил, — чем богат я, тем и рад». Он стал клевать, и — я забыл свой ад, Забыл и боль, и грусть, и стыд, и скуку. Когда же протянул к нему я руку И на руку он сел, в тот миг я мог За дом родительский принять свой лог. «Ты будешь мне Андреем! — в восхищеньи Воскликнул я. — В своем уединеньи Отныне есть же мне кого любить!» Но сих отрадных ощущений нить Прервалась вскоре. «Голубок мой несравненный, Где спрятать мне тебя?» — и, удрученный Боязнию, тоскою, — что бы тут Придумать, я не знал; и вдруг-идут! Душа во мне застыла: от испуга Платок насилу я успел на друга Накинуть; но вошел не Чудодей, Вошел Степаныч. «Барин, не робей! — Сказал он. — Я пришел тебя проведать. Да есть ли у тебя что пообедать? Заторопился что-то мой сосед, Забыл про вас... бог с ним! вот вам обед». Потом старик на стол поставил чашу Превкусных щей, в горшке крутую кашу Да с добрым квасом небольшой кувшин. «Прошу не брезгать! — не велик мой чин, Но сердце бьется под моей медалью». Дотоле занятый: сперва печалью, А после радостью нежданной, я Не думал об еде; тогда ж, друзья, Почувствовал, что голоден; да голод, Сколь ни был я еще и прост и молод, С стыдом и гордостью в груди моей Мгновенья два боролись. — «Чудодей Воротится; не мешкай, кушай, барин!» — Степаныч молвил. «Очень благодарен, — Я отвечал, лепеча, покраснев: — Мне совестно». — «Ну, барин, не во гнев, О, просто совеститесь по-пустому! — Он проворчал. — Служивому седому Обиду захотите ли нанесть? Извольте кушать: перед вами честь; Ее не трону». Священник Что же вы? Егор Львович Рыдая, Сжимал руками руку старика я. «Не плачьте! — добрый говорил солдат. — Пусть бабы плачут; молодец и хват За срам считает слезы, за бесславье!» И ложку дал мне: «Кушайте во здравье». Я начал есть, но гостя голубка Все помнил, — между тем из-под платка Он вздумал выглянуть. — «Смотри, Степаныч, Какой хорошенький! <но> только на ночь Куда его девать мне? — Был бы мне Он истинной отрадой!.. На окне Он в руки попадется Чудодею; Злодей ему свернет наверно шею... Степаныч, друг мой! я почти жалею, Что прилетел несчастный голубок». — «Ххмм! для него нашелся б уголок И у меня, — сказал солдат с улыбкой. — Но берегитесь: дядюшке ошибкой Проговоритесь сами ж». — «Ничего Не опасайся, — прервал я его, — Как рыба буду нем! и сизокрылый Тебя же просит: видишь ли, мой милый? Он так и кланяется». — «Вечерком, — Старик промолвил тут, — за голубком Я стану приходить, или вы сами». — «Да, друг мой, да! Своими я руками Сам буду относить его к тебе!» — Так я воскликнул. О своей судьбе, Тяжелой, горькой, с радости тогда я Совсем забыл; Степаныча лаская, Лаская голубка, смеясь, шутя, Я счастлив был, как может лишь дитя Быть счастливым. Священник Заметить здесь не кстати ль, С какой премудростью благий создатель Устроил наше сердце, как и среди тьмы Свой свет нам посылает? Рвемся мы В отчаяньи, из бед не зрим исхода; Все полагаем: жизнь, судьба, природа В коварном заговоре против нас. Посмотришь: мы ж смеемся через час! Вселенна вдруг стала иной? Нимало! Спасенья ли светило просияло, Расторгся ли покров ненастных туч? И то бывает; чаще же тот луч Не солнечный, — светляк блеснул смиренный, Но блеск и червя — блеск нам вожделенны». Егор Львович Я был ребенком. Священник Повторяю вам: Доколе жертвуем еще мечтам, Доколе в мире, — все мы дети те же. Егор Львович Есть исключенья. Священник Может быть; но реже И Феникса. Кто хладен ко всему, Кто под луной ни сердцу, ни уму Уже сыскать не в силах пищи здравой, Кто не прельщен ни счастием, ни славой, Ни теплотой от алтаря наук, Тот — срезанный от древа жизни сук: Он в персях носит семя разрушенья И на земле не более мгновенья Останется. — Но даже он, пока Могильщика отрадная рука В безмолвном граде мирного кладбища Не отворила мертвецу жилища Единого приличного ему, — Пусть он, слепец, и к богу своему Не прибегает, пусть и в самой вере Не видит ничего, — по крайней мере Хотя на миг среди скотских сластей Забвенье он встречает. Егор Львович Да! людей Знавал и я: Манфреды в разговорах, Конрады, Лары; в их потухших взорах Читал я неоспоримый довод, Что неохота обмануть народ На них надела страшную личину. .. А подадут шампанское, дичину, Уху, душистый страсбургский пирог, — И тот, кого, казалось бы, не мог И сам Орфей привесть в движенье, — чудо! Расцвел незапно: озирает блюдо, И взор немой совсем уже не нем; Хватает нож, однако же не с тем, Чтобы зарезаться с хандры и скуки; Мертвец мой ожил: щеки, брови, руки — Все движется, — и доказал пирог, Что нашим братом человеком бог И Лару создал. — Но витийства жару Мне ль предаваться? оставляю Лару. Бывал не часто дома аудитор: Вот почему Степаныча с тех пор Я навещал прилежно; мой приятель Метлами торговал; его создатель Невысоко поставил в жизни сей, Да душу дал ему. — Старик Андрей Нежнее в обращеньи был со мною И баловал меня, при мне порою Андрей ребенком становился сам; Степаныч же не потакал слезам, Был малодушья всякого гонитель И боле воспитатель и учитель, Чем снисходительный товарищ; мне Почти не говорил о старине, Почти не поминал о приключеньях, Какие испытал, — о тех сраженьях, В каких бывал; зато нередко стих Из Библии, когда из глаз моих Увидит, что мне нужно подкрепленье, Натверживал, — и в грудь мне утешенье И вера проливалась. Сверх того, Уроки эти в дар мне от него Остались на всю жизнь; их на скрижали Младенческого сердца в дни печали Он врезал глубоко: затем черты И не изгладились. Их ни мечты Отважной юности, ни те обманы, В которые вдавался, ни туманы Холодной светской мудрости стереть Не в силах были. Если ж и бледнеть Случалось им, их оживляла снова, То ласкова, то в пользу мне сурова, Нежданным чудным случаем судьба. Сурова, тягостна была борьба, Которой я подвержен был в то время, — И я погибнул бы, когда бы бремя, Тягчившее меня, ничем, ничем Не облегчалось. Позабыт совсем Родными, в полной власти Чудодея, И голодом томясь и грустью млея, Ограбленный (все лишнее мое Истратив, уж и платье и белье Бесстыдный отнял), часто даже битый, Я только и держался не защитой, По крайней мере дружбой старика. Саша А защитить? Егор Львович Могла ль его рука Бессильная? — Однако, если строго Судить хотите, много, слишком много Я говорил о разных стариках, Тем боле, что в младенческих летах Необходимы ж сверстники. Их дома В семьях, с которыми была знакома Любившая знакомства мать моя, И равных мне, встречал довольно я; Но вдруг — Степаныч, голубок — и только. Тот птица, а с другим шутить изволь-ко, — Не улыбнется! Наконец и здесь Товарища нашел я; правда, спесь Моих жеманных тетушек с испуга Содроглась бы, когда б увидеть друга Им удалось, какого я избрал: Отец Петруши был не генерал, Не прокурор, не предводитель, Хотя бы и уездный, — нет, родитель Клеврета, друга моего Петра Был просто дворник нашего двора. Сначала я и чванился, но вскоре Мы сблизились; делили смех и горе И часто забывали за игрой Весь мир со всей житейской суетой. Остановился тут рассказчик юный. На землю сходит вечер златорунный, Уходит за обзор природы царь; Кругом опал и яхонт и янтарь, Пылают облака; дерев вершины Дрожат и рдеют; медленно с долины, Белея, катит к городу туман; Вдали на взморьи мрачный великан, Чернеет башня древнего собора... И вдруг в беседе живость разговора Торжественным молчаньем сменена: В их души льется с неба тишина, В очах их вижу я благоговенье; Объяло всех священное забвенье Пустых приличий. — Головой поник Седой слуга господень... Что, старик? О чем мечтаешь? — Глядя на пучину Багряной бездны, не свою ль кончину Воображаешь? Мирной быть и ей, И ей сияньем сладостных лучей Тех озарить, которым в час разлуки Прострешь благословляющие руки! Безмолвны женщины, шитье сложив, Блуждают взором средь воздушных нив, Где в глубине востока в тверди чистой Прорезал сумрак серп луны сребристой. Со стула встал хозяин: даже в нем Зажглося что-то неземным огнем; Громаду и аптекарева тела Душа в мгновенье это одолела. Исчезло солнце; стал тускнеть закат; С ночных цветов струится аромат; На дол и холм роса обильно пала. «Боюсь, — хозяйка наконец сказала, — За Александру Глебовну... пойдем». Идут, — аптека манит их лучом Последним, догорающим на крыше; А позади темнее все и тише, И тише и темнее жизнь земли; И вот в гостеприимный дом вошли.

РАЗГОВОР ПЯТЫЙ

Осенний вечер; блещет камелек, Перебегает алый огонек С полена на полено. Стулья слуги Поставили; уселись наши други: Огромные их тени по стене Рисуются. — Но между тем вы мне Позвольте помянуть о старине, На миг из гроба вызвать дни былые. Страну я помню: там валы седые Дробятся, пенясь, у подножья скал; А скалы мирт кудрявый увенчал, Им кипарис возвышенный и стройный Дарует хлад и сумрак в полдень знойный, И зонтик пиния над их главой Раскинула; в стране волшебной той В зеленой тьме горит лимон златой, И померанец багрецом Авроры Зовет и манит длань, гортань и взоры, И под навесом виноградных лоз Восходит фимиам гвоздик и роз, — Пришлец идет, дыханьем их обвеян. Там, в древнем граде доблестных фокеян, И болен и один в те дни я жил. При блеске сладостных ночных светил (Когда, сдается, на крылах зефира Привет несется из иного мира; Когда по лону молчаливых волн, Как привиденье, запоздалый челн, Таинственный, скользит из темной дали; Когда с гитарой песнь из уст печали, Из уст любви раздастся под окном Прекрасной провансалки) редко сном Я забывался, а мой врач жестокий Бродить мне запретил. — Что ж, одинокий, Я делывал? Сижу у камелька, Гляжу на пламя; душу же тоска Влечет туда, где не смеялись розы В то время — нет! крещенские морозы Неву одели в саван ледяной. Кто променяет и на рай земной Тот край, который дорог нам с рожденья? Однако мы оставим рассужденья... Несвязный, своенравный, пестрый вздор Мелькал передо мной; и слух и взор Непраздны были; чей-то резвый спор Мне в треске слышался, и вертограды, Дворцы, дубравы, горы, водопады В струях огня живого видел я, — И что же? вдруг замлела грудь моя; Из тишины пронесся звук чудесный, — Не струн ли дух коснулся бестелесный? Ничуть: сосед на флейте заиграл, Но огонек мой трепетен и мал, Но в комнате глубокое молчанье; Вот отчего кругом очарованье, Вот отчего протяжной песни гул Стон сладкогласный мне о том шепнул, Чему названья нет, чего словами Не выразить. — «Все это сны, и снами В спокойный сон ты погрузишь и нас!» Итак, короче: в тихий, темный час Сидеть перед камином мне отрадно. Затем и благо, что, когда прохладно В беседке стало и завеса тьмы Простерлась, можем перебраться мы В гостиную к аптекарю, к камину; Здесь мы дослушаем, что про судьбину Нерадостного детства своего Рассказывает юный гость его. Егор Львович Вот так-то я, философ поневоле, У Чудодея прожил с год. — Доколе Был жив сосед, бывал тяжел порой, Бывал порой и сносен жребий мой; Но смерть нежданно без угроз недуга Последнего меня лишила друга; К Степанычу однажды прихожу, И что же? — труп холодный нахожу: Вдруг умер, как от пули, старый воин. И тут-то, признаюсь, я стал достоин Прямого сожаленья. Чудодей Отвык страшиться бога, да людей Еще боялся: мой же благодетель Сосед Степаныч был живой свидетель, Как обходился он сперва со мной; Старик слыхал не раз, что сиротой Я по отце, полковнике, остался; Итак, при нем Михеич опасался Сказать мне: «Ты холоп, я барин твой». Когда ж скончался покровитель мой, Тогда я из питомцев стал слугой, Да и каким оборванным, несытым, Замученным, тогда лишь незабытым, Как вздумает мучитель вымещать На мне досаду. Аптекарша Как? а ваша мать Неужто в год не вспомнила о сыне? Егор Львович Ее (потом узнал я) о кончине Любезнейшего сына Чудодей Уведомил. Аптекарша Но для каких затей Он сплел такую ложь? Егор Львович Не знаю, право; Да только неспроста же так лукаво: Какие у меня бумаги есть, Сначала спрашивал. Добро, что честь И честность молодца уже в ту пору Сомнительны мне были. Аудитору Я отвечал: «Теперь нет никаких, Но, буде нужно, тотчас пришлют их». А сам на чердаке зарыл бумаги. Поверил он: и трус не без отваги, Когда бояться нечего, — итак... Аптекарша Закрепостить хотел вас? Вот дурак! Вот глупо! Священник Точно; но судить построже: Не всякий ли, кто долг нарушит, то же? Платить за что бы ни было душой (А ею ж грешник платит) — счет плохой. Егор Львович Не видя боле никакой причины, Чтобы скрываться, вовсе без личины Михеич обойтися положил И молвил: «Нет охоты, нет и сил Тебя кормить мне даром. Если хочешь Не голодать — пускай себя и прочишь В фельдмаршалы — служи мне. Б'з слуги Зачем мне быть?» — И тут же сапоги Мне отдал чистить. Саша Что ж ты, друг мой бедный? Егор Львович Сперва я вспыхнул весь, а после, бледный, Трепещущий от гнева и стыда, Спросил злодея: «В корпус же когда Меня вы отдадите?» — «Мне нужда, Мне выгода большая, мой любезный, Стараться о тебе! Совет полезный: То делай, что велят; не то — так вон!» — С усмешкой отвечал нахальной он И шляпу взял и вышел. «В самом деле, Чего мне ждать? — подумал я. — Доселе Была еще надежда, а теперь...» — И в дверь; но, несмотря на речи, дверь Мучитель запер. Что мне делать было? Бегу к окну и — отошел уныло: Наш терем был под самым чердаком, — Пускай бы был немного ниже дом, Я чисто выпрыгнул бы из окошка, Да где тут? А к тому ж, хотя и крошка, Я рассудил, что худо без бумаг: «Их должно вырыть. Между тем мой враг Воротится!» — Был труден первый шаг, Но наконец за рабскую работу Я принялся. Вот он пришел: заботу, С какой исполнил я его приказ, Лукаво похвалил; потом, пролаз, Про корпус помянул и дал мне слово, Что станет хлопотать. — Дитя готово Надеяться и верить; в грудь детей Не может вкрасться ядовитый змей Ничем не одолимых подозрений. Так мудрено ль, что сетью ухищрений Он вновь меня опутал? — С сего дня Холопом быть он приучал меня. Уже и чувств и мыслей униженье Грозило мне. Когда бы провиденье Не пробудило духа моего, Быть может, я дошел бы до того, Что лучшей и не стоил бы судьбины. Так мошка рвется вон из паутины, Но глубже вязнет в гибельной сети: Пусть даже выбьется, уж и нести Ее не могут сломанные крылья; И вот, недвижна, бросила усилья, Избавиться уж и желанья нет. Уж без участья я смотрел на свет И на свободу. Падая, слабея, Порой я думал: «Кинуть Чудодея? Но что в огромном городе найду? К кому прибегну? — Горшую беду, Наверно, встречу! — Мне ль бродить с сумою? Чем нищим, все же лучше быть слугою». И я — но что с тобою, Саша? Саша Вздор! Грусть на меня навел ты, друг Егор. Егор Львович Охотно верю: да почти иначе И быть не может: твердость в неудаче, В страданьи крепость, мужество в бедах Для слушателя пир: восторг и страх, И радость, и печаль, и удивленье В таком рассказе ускорят биенье Сердец нечерствых. Но бессилье грех, Который производит или смех, Когда не важен случай, или скуку, Уныние и грусть, когда про муку Мы слышим и не слышим ничего, Что бы для нас возвысило того, Кто мучится. Саша А твой Пилад? твой Петя? Егор Львович Переменился. Вскорости заметя, Что совершенно я сравнился с ним, Он счел ненужным прихотям моим Так угождать, как угождал дотоле: «Да чем меня знатнее ты и боле? По крайней мере не лакей же я». Он даже раз мне молвил не тая, Что все рассказы про мое семейство Считает сказкой. Кажется, злодейство Ему скорей простил бы я тогда, Чем эту выходку. С тех пор вражда Едва ль не заменила между нами Бывалой дружбы. Между тем за днями Тянулись дни; я стал угрюм и тих; Последний блеск погас в глазах моих; Как груз меня давила жизнь. — Однажды (К развязке приближаюсь) бесу жажды Неистовый Михеич приносил Усердно жертвы и тем боле сил Ей придавал, чем боле в горло лил; Он обо мне в подобном исступленьи Не помышлял, а в важном размышленья Просиживал по суткам где-нибудь, Вздыхал и облегчал икотой грудь И с видом совершенного незлобья На небо очи перил исподлобья. — Вот третий день почтенный ментор мой Не мыслит даже приходить домой. Когда бы мне хоть хлеб сухой оставил, Я не роптал бы, что меня избавил От сладостной своей беседы. — Но... Аптекарша От сладостной своей беседы! Егор Львович Вам смешно? Клянуся: вовсе не смешно мне было. Я голодал, а на меня уныло Глядел мой голубок: уж и его Я не кормил. С неделю до того Меня спросил Петруша: голубочка Я не продам ли? Если бы не бочка Большая на дворе (за нею плут Успел укрыться), я Петрушу тут Прибил бы за такое предложенье. Свое единственное наслажденье, Свою отраду мне ему продать! И это смеет он мне предлагать, Он, сын мужицкий, уличный мальчишка! То было спеси умиравшей вспышка, Ее живой, да и последний свет; Но он потух, но уж и дыму нет: Не свой брат голод. — Грустью отягченный, Свирепою нуждою побежденный, По тягостной борьбе схожу с крыльца И — к Пете. Бледность моего лица Петрушу поразила: «Да что с вами? — Сказал он мне и на меня глазами Взглянул, в которых не было следа, Что помнит нашу ссору. — Мне беда, Когда увижу в ком-нибудь кручину! Егорушка, нельзя ль узнать причину Печали вашей? Не больны ли вы?» — «Нет, Петя! Только от своей совы, От филина лихого, Чудодея, Мне голубка не спрятать... — так, робея, Промолвил я. — Возьми его себе: Уж лучше друга уступлю тебе, Чем...» — досказать хотел я; сил не стало. Обрадовался Петенька немало И мне полтину отсчитал тотчас. Напрасно останавливать мне вас На том, что ощущал я при разлуке С любимцем; верьте, даже и о муке Голодного желудка я совсем Было забыл. — «На, Петя! только с тем, Чтоб ты любил его, берег и холил! Да чтоб и мне хоть изредка позволил Кормить его!» — шепнул я наконец. «Пожалуй! — да не бойтесь: молодец Сыт будет и у нас». «Так, так! сытее, Чем у меня!» — я думал, и скорее Отворотился, чтоб тоски моей Не видел мальчик: слезы из очей Уж брызнули. Но, голодом томимый, Я вновь услышал вопль неумолимый, Который стоны скорби заглушил: Я со двора за хлебом поспешил, И вот купил на всю полтину хлеба И возвращался. Блеск и ясность неба, Рабочих песни, над Фонтанкой шум И крик веселый бремя мрачных дум С души моей снимали; на ходу я И голод утолил. Грустя, тоскуя, Но мене, медленно я шел домой: Все радостно светлело надо мной, Кругом меня все двигалось, все жило, Все было счастливо. Я о перило Оперся, стал и в зеркало воды Глядеться начал. «Горя и нужды Мне долго ль жертвой быть?» — я мыслил; что же? Вдруг хлеб мой бух в Фонтанку! «Боже! боже!» — Я вскрикнул и — за ним! Схватить ли мне Хотелось или... Как о страшном сне, Так чуть мне помнится о том мгновеньи; Но предо мною и в глухом забвеньи Какие-то ужасные мечты Мелькали, будто в бездне темноты, В ненастной ночи частые перуны; И, мне сдавалось, лопнули все струны Растерзанного сердца моего... Потом уж я не взвидел ничего. «Что? жив ли?» — вдруг в ушах моих раздалось, И — холодно мне стало: возвращалось Мое дыханье; я открыл глаза... Сперва (и смутно) только небеса Увидел, узнавал я над собою; Но вот заметил, что народ толпою Стоит кругом, что где-то я лежу На камнях. Поднимаюсь и гляжу, Но все еще каким-то плеском шумным Я оглушен и с взором полоумным Без мыслей спрашиваю: «Где я?» — «Где? На набережной ты, а был в воде», — Так голос тот, который и сначала Мне слышался. Смотрю — и генерала Какого-то я вижу: весь седой, Однако бодрый, с Аннинской звездой, С Георгием, старик передо мной, Исполненный участья и заботы, Стоял и напоследок молвил: «Кто ты?» — «Егор Е....вич». — «Ты Е....вич? нет? Неужто!» — «Точно так» — был мой ответ. «Сын Льва Егорыча?» — «Его». И, бледный, Он отошел со мною. «Мальчик бедный! Не бойся, говори! с отцом твоим Служил я; правда, мы расстались с ним Давненько, братец, да во время службы Друзьями были; не забыл я дружбы, Услуг, прямого нрава старика!» Рассказывать я начал; он слегка Покачивал в раздумьи головою И пожимал плечами, а порою И взглядывал на небо. Кончил я; Он молвил мне: «Егор, судьба твоя Должна перемениться; свел с тобою Меня недаром бог: тебя пристрою, Определю тебя. Мне недосуг, Но по тебя сегодня же, мой друг, Заеду я, а между тем покушай. (И втер мне в руку деньги.) Да послушай, Благодари небесного отца: От грешного, ужасного конца, От гибели господь тебя избавил. Прощай! — садясь на дрожки, он прибавил, — И жди меня». Саша Ну, слава богу, — ты, Я думаю, теперь из темноты На свет же выдешь, и, признаться, — время. Меня давил рассказ твой, словно бремя: Бедняжка, сколько ж ты перетерпел! Егор Львович Довольно; но страдания удел Не всех ли здесь в подлунной? Саша Мене, боле, По мере нужд и сил, а вышней воле Угодно так из века, чтобы мы Все пили чашу горя. После тьмы И солнце кажется на небе краше, И только после скорби сердце наше Всю благость бога чувствует вполне. Егор Львович Немного досказать осталось мне. Приехал вечером мой избавитель И взял меня. Он, счастливый родитель Детей прекрасных, счастливый супруг, Меня, одев получше, ввел в их круг. «Вот братец вам», — промолвил он, и братья С младенческою радостью в объятья Пришельца приняли; его жена Мне стала матерью: добра, нежна, Заботлива, меня ни в чем она От собственных детей не отличала. Вот так-то жил я в доме генерала, Пока меня не отдал в корпус он. Но до того еще однажды стон И слезы мне послало провиденье: Мы скоро получили извещенье, Что матушка скончалась, и по ней Я долго плакал. Аптекарша А ваш Чудодей? Егор Львович Про Чудодея ничего не знаю, Да виделся же с ним, так <--->. Второй отец мой, добрый генерал: Был именинник я, и он позвал Меня в свой кабинет; иду — и что же? Там ждал меня подарок — боже! боже! Мои часы, часы, по коим я Тужил и в счастьи! — вот они, друзья. Он снял часы; рассматривать их стали, И кончил про минувшие печали Наш юный витязь длинный свой рассказ. Совсем ли потеряю я из глаз Егора Львовича? Еще ли раз С ним встретимся? — А ныне надо мною Мечты иные резвою толпою Поют и вьются: к ним склоняю слух... Над древней Русью носится мой дух... Не улетай же, легкий рой видений, Народ воздушный, племя вдохновений! Пусть в тело вас оденет звучный стих, Раздался гром над морем нив сухих; Так! собирается гроза в лазури... Но не расторгло бы дыханье бури Напитанных обильем облаков! Но не развеяло бы вещих снов Дыханье жизни хладной и суровой! О! если бы желанною обновой Обрадовал меня и оживил Мой верный пестун, ангел Исфраил! 1833-1834

ЮРИЙ И КСЕНИЯ

(Поэма в шести песнях)

ПОСВЯЩЕНИЕ

«Не Ахиллесов гнев и не паденье Трои, Нет, Душеньку пою!» — так добрый Ипполит Когда-то говорил, и баловню харит, Сложив косматый шлем, повесив меч и щит, Внимали русские герои; Гордились деды им, он дорог был отцам; И много дней прошло, — а дорог он и нам. Поэт беспечный был храним Екатериной: Писала в оный век законы племенам Великая жена рукой единой; Другую же к певцам С приветом, с лаской простирала, Их берегла, любила, утешала И улыбалась их стихам. Он, не искав, нашел любовь, покров, защиту... Себя не уподоблю Ипполиту; Все сходство: как и он, я не войну пою. Вам песнь смиренную, вам, други, отдаю: Но будет ли певца счастливее творенье? Ах! донесет ли к вам простую быль мою Попутных ветров дуновенье? На вас взглянуть бы, на семью Со мною связанных не только кровью, Но верной, но в бедах испытанной любовью! О! пусть бы брату вы предстали не во сне! Пусть и она рассказ о русской старине Пришла бы слушать! — Ей, моей родимой, Рукой судьбы непостижимой Страданий чаша полная дана. Стихов, быть может, светлая волна С ее души тоску снесла бы на мгновенье, Дала бы боли сердца облегченье, И нам казалось бы: еще все те же дни, Когда и мы не ведали печали, Когда в прекрасном Закупе они Для нас без бури протекали.

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Над бором громоздятся тучи, Завыл под ними бор дремучий; С дерев срывая хрупкий лист, Подъемлет ветер рев и свист. Печальны вопли бури хладной; Глухая ночь; звезды отрадной Нет в тверди; бледная луна Ненастной мглой поглощена; Шумят потоки дождевые И шепчут что-то, как живые, И под шатром седых небес Сквозь сон им отвечает лес. Шагает в темноте глубокой По стежке путник одинокий: Скользка та стежка, словно лед, Здесь пни, тут кочки; но вперед Все дале, дале в бор безбрежный Он продолжает путь прилежный, Не устает и смотрит — глядь! Что там сверкнуло и опять Погасло? — Глаже и ровнее Тропинка; странник стал бодрее, Идет проворней. Снова свет! Огонь ли то болотный? Нет, Не так блестит огонь болотный. Тут жило: пес же приворотный Залаял... Вот и ветхий кров... И вышел изо тьмы дубов И стукнул путник в дверь избушки; И чу! не голос ли старушки, Не песнь ли бабушки лесной? А та старушка под луной Все знает, все, что есть и было; И ветр завоет ли уныло, Гром зарокочет ли — она, Призывом их пробуждена, Встает и ловит их вещанья И слышит из их уст деянья, Событья нерожденных лет, И принуждает дать ответ Волшебной силой слов чудесных Духов земных и поднебесных. Стоит пришелец у дверей; Она поет, он внемлет ей: «Светлый месяц не блещет, В тучах, батюшка, спит; Крупный дождичек хлещет, Непогодка гудит; Сыр-бор гнется и воет... Сердце вещее ноет: С вещим ведут разговор Ветер и дождик и бор. Сыр-бор, мати дуброва! Что ты, мати, шумишь? Ох! шумишь и три слова, Три словечка твердишь: «Быть, — твердишь ты, — разлуке, Быть кручине и муке!» Что же сулишь под конец? Слушаю — слышу: «Венец!» Дождик, дождичек крупный! Что ты, сударь, стучишь? Стук и стук, неотступный! Три словечка твердишь: «Быть, — твердишь ты, — веселью, А с веселья да и в келью!» Что же, скажи, под конец? Слушаю — слышу: «Чернец!» Ветер буйный и шумный! Что, родимый, кричишь? Рвешься, будто безумный, Три словечка твердишь: Слово первое: «Пойте!» А другое: «Заройте!» Третье-то слово, отец? Слушаю — слышу: «Мертвец!»» И песню кончила старушка, И отворилася избушка, И статный молодец вошел. Там чудно: посреди котел, В нем пенится, кипит и бродит; А черный кот, мурлыча, ходит Кругом кипящего котла, А на коте, как снег бела, Воркуя, крыльями махая, Голубка едет молодая. Оттуда ж, где бы быть должны, Лампадкою освещены, Угодников господних лики, Несутся хохот, визг и крики, И, длинным саваном покрыт, Высокий остов тут стоит, И что ж? под лад коту и птице, Смеясь, играет на скрыпице. Огромный сыч в другом углу; Темно и душно, да сквозь мглу Глаза сыча горят, как плошки: Он под мяукание кошки, Под скрып и свист, под шум и вой Кивает толстой головой, Дрожит и хлопает глазами. Старуха с бородой, с усами; Простоголова и боса, Она седые волоса По самый пояс распустила: Их тайная взвевает сила; Хрустит бесперерывный треск И пробегает белый блеск По вылитой вкруг желтой шеи Реке волос живых, как змеи. Пришлец — удалый славянин: Ему не страшен злой мордвин, Ни берендей, наездник хищный, Ни тот разбойник безжилищный, Тот не монашеский клобук, Который любит гром и стук Ковшов и копий, а за плату Всем служит — и врагу и брату; Пришлец к любому сопостату Готов лететь на смертный спор, — Но тут смельчак, как бросил взор, Чуть не прыгнул назад на двор. А кто он? — Доблестный воитель, Любимец князя. Повелитель Приволжской Руси, Ярослав, Его, средь сверстников избрав, Осыпал и сребром и златом И не слугой зовет, а братом. Чего ж он ищет здесь? чего Недостает душе его? Гремела брань над волжским брегом: Кровавым, мстительным набегом Был утесняем Ярослав; Родство забвению предав, Пошли под Тверь из Новаграда Свободы дерзостные чада; Подъемля пламенник и меч, Нахлынули, грозили сжечь Соседа юную столицу. Князь Ярослав простер десницу, Извлек сверкающий булат И у Тверских дрожащих врат Их встретил с верною дружиной. И разразилось над равниной: Лилася долго кровь славян, Вился над ними жадный вран, И клект орла был слышен дикий, И звал он птиц на пир великий. Уже приволховская рать Полки тверитян стала гнать; Да князь сказал: «Костьми здесь лягу, А им не уступлю ни шагу», — И стал. Разливом грозных сил Посадник князя окружил: Князь пал бы; вдруг увидел Юрий, Собрал друзей, напором бури Нагрянул, смял толпу врагов И государя спас. — С холмов Крутых, прибрежных оглянулись Бежавшие и обернулись И снова ринулися в бой. Тогда шатнулся полк псковской, Смешалась вольница лихая, Онежцы дрогли; горсть чужая, Варяжская, еще стоит; Но свист: стрела! их вождь убит, И — ко щиту примкнула щит, Назад не обратила тыла, А с поля горстка отступила. Своих злодеев разогнав, Пал на колена Ярослав И господа вознес хвалою, Поднялся и вещал герою: «Спасеньем божией судьбе Я, Друг, обязан — и тебе. И ныне, — нет! не воздаянье, — Но чтоб о том воспоминанье В твое потомство перешло, Я Едимоново село Тебе в наследие дарую». И здесь-то, где Тверцу живую В объятья Волга приняла, Краса и честь всего села, Как ландыш, Ксения цвела. Отец ее старик был честный, Да темный; в стороне окрестной Был славен дочерью своей Простой церковник Елисей, И — только. В хижине убогой С заботой нежною, но строгой Он милое дитя свое Взрастил, в<з>лелеял — для нее Дышал и жил. — Он не порочил Богатых, знатных, только прочил Ее за ровню жениха, И пуще всякого греха Старик разумный и смиренный Боялся спеси ослепленной. А дочь? — Она, моя душа, Добра, невинна, хороша, Да дело девичье: с уборов Не отвратит, наморщась, взоров, И любо ей в кругу подруг Завесть беседу про жемчуг, Про шелк, про ткани дорогие, В каких красотки городские В храмовый праздник и в Семик В село приходят, чтобы лик Почтить угодника святого Или с пригорка лугового Взглянуть на сельский хоровод. Их, чванных, сравнивал народ С малюткой дяди Елисея И, барышень хулить не смея, Все ж находил, что и при них Она не посрамит своих, Что ей казаться в люди можно; А молодежь неосторожно Подчас и прямо молвит: «Нет! Цветет она, как маков цвет... Те, правда, чопорны, жеманны, Дородны, белы и румяны, Да что в них?» — Боле всех хвалил Малютку молодой Ермил; Всех чаще резвую ловил Над речкой под вечер в горелках; Всех чаще был на посиделках, Где знал, что будет; а речей Людских послушать: мил и ей Молодчик статный, чернобровый. Но вот приехал барин новый: Ее увидел средь подруг И — вздрогнул, очарован вдруг, И на щеках его прекрасных Вспылал огонь, и взоров ясных Уж свесть с нее не в силах он; Не в снедь и снедь, и сон не в сон! Он для девицы светлоокой Забыл все в мире: сан высокий, И двор, и город, и войну, И милость князя, и — княжну. А ведь княжну обворожила Неодолимой страсти сила И молодечество его. Болтают: «Будет торжество! Увидим стол и столованье, Поднимут пир и пированье, В Твери польется мед рекой: Быть Ольге Юрия женой». И лести ж не было опасной В улыбке светлой и согласной, С какой смотрел князь Ярослав, Княжну-сестру врасплох поймав, Когда, бывало, в грусти сладкой Она на Юрия украдкой Глядит — и вдруг уйдет, горя Живым румянцем, как заря. Тогда и Юрий умиленный Еще берег, как дар бесценный, Все знаки, что к нему княжна И благосклонна и нежна. Супругом быть такой супруги Ему казалось за заслуги Наградой выше всех заслуг... И что же? все забыто вдруг: Он ныне увлечен судьбою, Он дышит Ксенией одною; Ему награда стала в казнь, Надежда — в ужас и боязнь. Что будет с ними? ведь Ермила, Кажись, малютка полюбила, Ему дала в любви обет, Не на словах конечно, — нет! А вздохом девственным и скромным, А взором влажным, взором томным, Тем взором, языком страстей, Что самых страстных слов сильней... И ей ли быть теперь неверной? Его ли горести безмерной, Тщеславьем грешным прельщена, Отчаянью предаст она? Кто без весла и без кормила, Без путеводного светила В открытый выйдет океан, Хотя б и не парил туман По лживой, зеркальной равнине, И ветер по немой пучине Не мчался, самая лазурь Не предвещала гроз и бурь, — Но пусть же ждет от злобы моря Смельчак несчастный бед и горя; И пусть и тот страданий ждет, Кто слепо сердце отдает Красавице, которой взгляды С восторгом смотрят на наряды, На блеск и мишуру. — «Дитя!» И точно! а резвясь, шутя, Играючи, дитя погубит Того безумца, кто полюбит Не в шутку, пламенно ее, Кто посвятит ей бытие. Вот так-то и она сначала Не с прежней тихой лаской стала Приветам друга отвечать; Потом уж стала убегать С ним радостной когда-то встречи... Меж тем пошли людские речи: Насмешливый, ревнивый глаз За ней, за Юрием не раз Следил тайком. Доходят слухи И до отца; сошлись старухи И говорят ему: «Сосед! Ты нынче стар и дряхл и сед, И плохо видишь; мы не скажем Дурного слова, лишь укажем На сокола. — Сокол богат, Хорош, пригож и тороват; Да только пташечке ничтожной, Неопытной, неосторожной, Водиться худо с соколом». Такие вести словно гром Отца сразили: он трепещет, Слеза в седых ресницах блещет, Лицо рукой закрыл старик И белой головой поник; Встает, и всем поклон смиренный, И вышел, скорбный и смущенный. А в эту пору у окна, В мечтания погружена, Сидела Ксения; рукою, Подобной снегу белизною, Головку, светик, подперла; С ее прекрасного чела Волнами кудри золотые Лились на перси молодые; Глядели очи голубые (Сдавалось так) не без тоски На бег излучистой реки, И ножкой душенька небрежной, Разутой, розовой и нежной Домашнего трепала пса... (Людей недобрых пес гроза, Зверей лесных противник смелый; Сама она рукою белой Привыкла верного кормить.) Отец вошел и прервал нить Ее раздумия немого; И встала девица, родного Встречает с лаской, как всегда, Но он для знаменья креста, Чтобы ей дать благословенье, Руки не поднял: выраженье Его лица являет гнев; Он отступил и, посмотрев На Ксению суровым взором, Ей молвил с горестным укором: «Ужель еще ты дочь моя? Молчи! молчи... Тобою я Забавой, притчей стал соседства... Зачем мне до такого бедства Дожить судил господь мой бог? Сломил моей гордыни рог, Меня унизил вседержитель! Так! ныне грешный твой родитель Достиг семидесяти лет, А говорит: почто на свет Взираю скорбными очами? Я плакал над пятью сынами, Рыдал над матерью твоей, Да не роптал: душе моей Ты заменяла их; тобою Я жил, дышал тобой одною... И что ж? — увы мне! — сводишь ты В жилище вечной темноты Главу мою седую с срамом! Ты клятву вспомни, что над Хамом Изрек разгневанный отец: Той тяжкой клятве внял творец, Он ухо и к моей преклонит». Как затрепещет, как застонет, Как зарыдает тут старик! Страдальца ужас вдруг проник, Когда себе представил ясно, Что вымолвил. — Дрожа, безгласно, Как смерть бледна, стояла дочь; Вдруг очи ей покрыла ночь: Добыча страха и страданья, Она упала без дыханья. «Дитя мое! дитя мое!» — Старик завопил и ее С помоста поднял; но, лишь снова Глаза открыла, ей ни слова Не говоря, снимает он С гвоздя свой лучший балахон, Надел — и кушаком камчатым Опоясал и, с сердцем, сжатым Стыдом, кручиной и тоской, Выходит на берег крутой, Отколе терем возвышенный, Дубовым тыном окруженный, Глядится в светлую Тверцу. «Как знать? он старику отцу И явит, может, состраданье И не предаст на поруганье Того, кто низок и убог, Но за кого заступник — бог!» — Подумал старец огорченный И входит в терем возвышенный. Младой боярин Юрий там Дает богатый пир друзьям: Их много за столом накрытым, Сидят — и за обедом сытым Похваливают мед его; И речь зашла про сватовство, И с смехом молвил Глеб дебелый, Лихой наездник, ратник смелый, Но жесткий, как его булат: «Послушай, Юрий! в битве хват, А что в любви — ты трусоват; Вот мешкать! — Пусть другого, брат, Да ведь тебя князь не обидит; Он только то и спит и видит, Чтоб вышла за тебя сестра. Сестра же... сжалься, друг: пора! Бедняжка по тебе вздыхает, Горюет, плачет, сохнет, тает!» Смеются гости. У дверей Вдруг показался Елисей; И продолжает Глеб: «Ужели Тебе еще не надоели Твои красотки? — Не шали! Смотри, чтоб слухи не дошли До суженой твоей ревнивой». И снова хохот. Молчаливый Хозяин на иглах сидит; В дверях церковник, как убит, Тяжелой грустию тягчимый, Стоит немой и недвижимый. «Добро пожаловать, отец! — Боярин молвил наконец. — Эй, кубок!» — и перед друзьями Своими белыми руками Подносит кубок старику; Но, ах! зальет ли мед тоску? Смягчат ли честь и пированье Растерзанной души страданье? Разъехались: и вот они, И витязь и старик, одни. Церковник начал: «Благодарен За ласковый прием, боярин! Ты милостив, ты не спесив; Надеюсь, будешь терпелив, Не вспыхнешь. — Человек я хилый, Изволишь видеть; над могилой, Готовой для меня, стою: Щади, помилуй дочь мою! Служитель я господня храма: Ты в землю дай мне лечь без срама?» И прервал Юрий старца речь: «Пусть сердце мне пронзит мой меч Пусть мне не будет во спасенье Ни кровь Христа, ни искупленье, Когда, бесчувственный злодей, Бесславьем дочери твоей Тебя, старик, убить намерен! Клянусь (и будь, отец, уверен: Нет клятвы для меня святей), — Чрез три дня я женюсь на ней!» Про князя помянул церковник, Про Ольгу; пламенный любовник Все возраженья отстранил: Он государю точно мил; Да верить можно ли известью, Чтобы его взыскали честью, Которая так велика, Что даже мысль о ней дерзка? Не лицемер младой боярин: Он честен, прям и не коварен, Да ослеплен огнем своим. Когда ж старик расстался с ним, Он вновь, унынием тягчим, Он все то весит, все то мерит, Чему и верит и не верит, Что вздором назвал бы иной, Но что загадочной игрой И чувств и мыслей, сколь ни мало, Терзать его, как пыткой, стало: «Согласье даст ли Ярослав На этот брак? во всем ли прав Я перед юною княжною?» Так, мучим страхом и тоскою, В уединенном терему Он размышляет. Вот ему Как будто шепотом сказали: «Встань! пользы нет в пустой печали. В дубраву! труд ведь не большой: В дубраву, к бабушке лесной! Она беде твоей поможет. Чего боишься? грех тревожит? Никто не прожил не греша: Не пропадет же вдруг душа». Шептал ли то ему лукавый? Да вот он уж в глуши дубравы, И вот уж в хижине лесной, И ведьму видит пред собой.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Герой, добыча удивленья, На все, что видел, без движенья, Хотя и мужествен и смел, Объятый ужасом, смотрел. Промолвить напоследок хочет, Но бабушка как захохочет, Как взвизгнет ведьма, — замер дух; А та спросила: «Нас, старух, Неужто трусишь, храбрый воин? Чего боишься? будь спокоен: Не сотворю я зла тебе. Пришел ты о своей судьбе Наведаться... Не так ли? — Знаю! Я даже мысли все читаю В душе твоей. — Присядь, сынок, На — кубок! выпей: уж медок! Не брезгай нашей хлеба-соли... Не хочешь? уморился, что ли? Ну, как угодно! отдохни, Усни часочек». — «Да! усни! — Подумал Юрий, — тут до сна ли?» Однако сел, и вдруг пропали И кот и филин и мертвец, И, ободряся, молодец Сказал: «Есть не дает кручина. Открой, какая мне судьбина Назначена?» — Она в ответ: «Стоял ты у дверей, мой свет, И заперта была избушка, А пела про тебя старушка... Ты песню слышал ли мою? Не слышал? раз еще спою». — «Ты пела, — отвечает Юрий, — Под стон лесов, под вопли бури; Но что ты пела, — слышал я, Да песня мудрена твоя». И просит бабушку лесную: «Пропой мне песенку другую! Тебя, старушку, награжу; Привезть — и завтра ж — прикажу Сюда все, в чем тебе потреба: Холста и живностей и хлеба, Зерна и меду и вина». — «Спасибо! — прервала она. — Своим попам сули подарки: Я не без брашна, не без чарки Вина и меду; мой запас Не истощится, как у вас. Бог христиан — властитель строгий, Но ласков Велес козлоногий И щедр прекрасный Световид. Не спорю: много нам обид, И мало нас осталось ныне, Их верных слуг, и те в пустыне, В сухих степях, в глухих лесах, И нам защита только страх В тех дебрях и борах, где бродим; Да страх же на народ наводим Наукой дедов и отцов, Неведомой для вас, слепцов! Чудна наука! ей вовеки Вас не научат ваши греки; На зов волшебных наших струн, На наши песни сам Перун В громах и молниях слетает. От вас же взор он отвращает: Он ваша кара, а не щит С тех пор, как лик его разбит, Как нет у вас ни жертв, ни тризны, Как перестал к богам отчизны В дубравах славянин взывать И повелел волнам предать Владимир истуканы ваши; С тех пор на вас из полной чащи Уж не прольет своих даров Златая Баба, мать богов. А мы — ее жрецы и жрицы: И хлебом нас питают птицы, И варят нам березы квас; Медведь находит сот для нас И сам несет под нашу кровлю; Для нас выходит волк на ловлю, И, хитрый ткач, хотя без рук, Полотна наши ткет паук... Своим попам сули подарки: Я не без брашна, не без чарки Вина и меду; так спою. Поймешь ли песенку мою? Рассердился медведь да на пахаря; Говорит мужичок: «Спрошу знахаря». «Все ли здравствуешь, свет, знахарь-дедушка? Присоветуй совет мне, соседушка! Ох! медвежья боюсь зову зычного: Зверь не съел бы меня горемычного!» Как промолвится тут знахарь-дедушка: «Не сердитого бойся, соседушка! От сердитого, брат, ведь же спрячешься; А как ласков медведь — уж наплачешься!» Так ведьма пела, и уныло В сыром бору ненастье выло; Качал в раздумьи головой И слушал витязь песнь и вой. С усмешкою невыразимой Взглянула ведьма: «Что ж, родимый? Ты песню понял ли мою? Не понял? — Ну! еще спою: Раздался звон: Она и он Спешат во храм; По их следам Народ шумит, Народ бежит. Все хвалят их: «Хорош жених, Хорош, пригож, Невеста тож». В толпе людей Кто им злодей? Одна беда: Им ждать вреда, Бояться зла От сокола. Конь с седоком За соколом Несется вдаль, Несет печаль. Не виноват Ни брат, ни сват; Не злой сосед Причиной бед; Тут нет проказ От вражьих глаз... Тут та беда, Что ждать вреда, Что ждать им зла От сокола! Сокол-пострел! Зачем ты сел На светлый шест, На самый крест? Лукав и зол Пострел сокол: Вот молодца Из-под венца Прогнал же вор В дремучий бор! От сокола Ждать было зла, Ждать было зла От сокола!» И кончила. — «Меня морочишь Или мне впрямь беду пророчишь? — Так говорит ей молодец. — Поведай ясно наконец: Могу ли ждать в любви успеха? Поведай: будет ли помеха От князя счастью моему?» — «От князя? — Поезжай к нему: Не скажет князь худого слова! В Твери-то княжич из Ростова: Ростовский князь богат, силен, Тверской расчетлив и смышлен; Княжна-сестрица? — ххмм! услышит, Что милый, кем живет и дышит, Что друг другую полюбил, И соберет остаток сил, И распрощается с любовью, И руку, обливаясь кровью, Отдаст немилому. — Ты рад? Послушай: раз нашла я клад; Ты бы запрыгал? Я — нисколько; Нет, заступ я взяла и только Сказала: «Клад своим добром Считать я стану под замком; В пути бы не отбили воры! Да и подземных стражей взоры Остры, и велика их власть: Их обмануть, их обокрасть Совсем не шуточное дело». Ты к князю можешь ехать смело; Гроза, однако, не прошла; Ведь пела ж я про сокола: Сокол лукав, сокол коварен; Той песни не забудь, боярин!» Ее угроз последних он Уж не слыхал, а встал: поклон, И вышел опрометью вон. Сбылись старушки предвещанья, — Сбылись любовника желанья. В Тверские Юрий ворота Въезжает: стук и теснота С ним встретились у входа; Глядит — кипит толпа народа, И слышит — молвил брату брат: «Наш светлый гость — сказать, что хват! Он сам и слуги все лихие». — «А что? — спросили тут другие, — Уж верно не по пустякам Пожаловать изволил к нам? Поход куда-нибудь?..» — «Пустое! Войны не будет: все в покое. Вот разве свадьба». — «Да жених?» — «Жених». — И разговор утих, Взвилася песнь, раздался топот, В толпе глухой несется шепот: Сияя в злате, как в огне, Промчался Юрий на коне И вот у терема княжого Спрыгнул с коня и ретивого К стальному привязал кольцу, И, медля, всходит по крыльцу. Встречают гостя не без чести: Не сам ли вышел князь при вести, Что прибыл витязь, на крыльцо? Да вот: и ласково лицо, А что-то князя ведь тревожит; Иной сказал бы: князь не может На друга, не смутясь, взглянуть. Заметил Юрий — что ж? ничуть Он не смешался: знать, заметил, Чего желал; он бодр, он светел. Но вот вступает во дворец: Тут выдержит ли молодец? Там Ольга, бледная, немая, Сидит — и, словно неживая, Роняет, кроясь от подруг, Жемчуг на тот другой жемчуг, Который по зеленой фольге, Тоскуя, нижет. Входят к Ольге, И Ольга задрожала вдруг: Пред нею милый, милый друг, Предмет всех дум, предмет печали, Он, с кем расстаться приказали! Вся вспыхла; но чудесна власть, Красавицы! с какою страсть, С какою радость и мученья Таите! — вот еще моленья Обычного не кончил он, Еще не свел очей с икон, — Не боле одного мгновенья, — И след исчез ее смятенья, Потух румянец, и она Грустна, как прежде, а важна, И на его поклон глубокий Кивнула головой высокой, Почти надменно; был ответ На трепетный его привет Спокоен, хладен. Но чего бы Тут не нашли глаза и злобы, То он нашел; он стал, глядит — И видит: вырван и убит, Растоптан цвет души прекрасной! Недвижим витязь; он, безгласный. Смущенный потупляет взор: Его пронзил живой укор; Он думает: «Увы! когда бы Все, все ты знала!» — Сколь мы слабы! То идолу готовы несть На жертву жалость, долг и честь, То таем вдруг от состраданья. Достигли мы меты желанья, И что же? — Счастие нашли? Как прежде, счастие вдали И прежней манит нас улыбкой; Не вразумились мы ошибкой И, средь неверной, лживой тьмы, Вновь за мечтой стремимся мы. Противных, бурных дум волненье В душе героя; их теченье, За ним в молчанья наблюдав, Незапно прервал Ярослав: «Нас любишь, Юрий; наше счастье Ведь встретит же в тебе участье: Итак, поздравь нас!» — «С чем?» — «Княжна Выходит замуж». — Тут, бледна Как полотно, она трепещет, На брата взгляд угасший мещет И — поспешила в терем свой. «Оставить грустно край родной, — Так продолжает князь. — Бедняжка! Но вечно ли сидит и пташка У милой матки под крылом. Расстаться должно же с гнездом Отеческим, чтоб в новом месте Другое свить, — свое! Невесте Подумать о своей судьбе, Вестимо, страшно; все ж тебе Ручаюсь, как княгиней будет, Нас позабыть — не позабудет, А уж не станет всякий час С слезами вспоминать о нас. К тому ж далеко ль до Ростова? Не край земли. — Еще два слова: Пример обоим нам сестра; Остепениться нам пора, Покинуть вольность удалую, Хозяйку выбрать молодую Пора и нам бы. — Мне своя Княжна Прасковья, — жаль! а я Ее бы взял: умна, богата, Наследница отца и брата; Довольно всякого добра: И золота, и серебра, И вотчин у нее немало... Послушай, что на ум мне вспало, Подумай и решись: я сват; Тебя прославил твой булат, Ты храбр, хорош, — княжна Прасковья...» — «Нет, князь! — дай бог тебе здоровья! Слугою я рожден, и мне Нейдет и думать о княжне. Своим достатком я доволен И молвлю: я уже не волен. Не гневайся, — перед тобой Винюся, повелитель мой: Я обручен». — «Помилуй! Что ты? Достало ж у тебя охоты Скрываться! — руку друга сжав, Смеясь, воскликнул Ярослав. — Ну, в добрый час: господь с тобою! Проказник! рад я всей душою, И Ольге поспешу принесть Такую радостную весть». Так отвечал не без искусства, Но с лаской князь. — Какие чувства Бороли Юрья между тем? Стоял он, поражен и нем, Перед княжим лукавым взором; С досадой стыд, любовь с укором, С восторгом мука и печаль Сражались в нем: то Ольги жаль, — Он бедную над бездной видит, Клянет себя и ненавидит И презирает за нее; То опостыло бытие Без Ксении, — без девы милой Желает он быть взят могилой; То князя осуждает: «Сам Когда-то льстил моим мечтам, Взрастил, взлелеял их — и что же? Теперь, теперь — великий боже! — Забыл и продает княжну!» Свалить на князя всю вину Страдалец силится; напрасно! «Ты рад предлогу! — слышит ясно Из глуби сердца своего. — Пенять тебе ли на него?» Другое горе: Ярославу Не будет ли в игру, забаву, В посмешище его любовь? Заране в нем бунтует кровь... Но одолел себя любовник И говорит: «Простой церковник, Старик смиренный Елисей Родитель суженой моей». И, хладным воружась отпором, С насмешливым, веселым взором Он бодро встретиться готов... Ошибся: князь без колких слов И с видом ласковым, но важным, Без смеха, голосом протяжным Промолвил: «Юрий! ты мне брат, На ком бы ни был ты женат». Был вечер. — Солнце догорало, Погасло; пламенно и ало Пылало небо; вод зерцало Его отливы отражало; Последний блеск лучей дневных Златил верхи дерев седых. В мечтаньях смутных и немых, По скату берега крутого, Узду покинув ретивого, Боярин ехал из Твери. Потух последний след зари На тучах смеркнувшей лазури; Спустился в дол со ската Юрий. Под лесом разделился путь: Налево только повернуть — И витязь прибыл бы в свой терем; И что же? (Случай ли? не верим: Все здесь под властью мудрых сил.) Направо конь поворотил: Давно коню стезя знакома Туда, где ожидают дома Покой и сено и овес, Да седока он в скит понес. Там жил отшельник: в мире телом, Но, дум и чувств в полете смелом, Душой заране в небесах, Он в размышленьях и трудах, В молитвах, испытаньях строгих Остаток дней благих и многих Единому владыке сил В уединеньи посвятил; И пребывал с ним вседержитель: Скорбей иного исцелитель, Иному же на небо вождь Был мудрый старец; будто дождь Поля сухие, жизни словом Он всех поил, — и в граде новом И по окрестности молва Разносит мощные слова И праведные предсказанья И дивные его деянья. К нему-то был ведом судьбой В ту ночь боярин молодой. От дум и легких и тяжелых И то унылых, то веселых На полпути очнулся он: Вернуться ли? но клонит сон, Но конь устал; к тому ж и мраком Покрыта будущность: пред браком От старца — с ним же благодать — Благословенье бы приять! И дале от Тверцы сребристой, Закрытой высотой лесистой, А долго слышной, в бор глухой Он мчится тою же тропой. Все смолкло; самый конь не пышет, Кругом одно молчанье дышит, — И вот над краем тишины Прорезал тучи рог луны, И, осребрен луны лучами, Белеет крест между древами. Чтоб соскочить с седла, герой Оперся об луку рукой, Хотел привстать — и в то же время Увидел: держит кто-то стремя. Он смотрит: перед ним Ермил. «Ты что здесь?» — витязь вопросил. — «Боярин, — был ответ, — печали И на мою же долю пали. Страдал я, — было изнемог: Здесь укрепил меня мой бог... Но слушать скорбь мою тебе ли? И мне ж уведомить велели, Что ожидают». — «Как? меня? (И Юрий вдруг спрыгнул с коня.) Не ведал сам я, что сегодня Мне быть в дому раба господня, А старец знает!» — В тот же миг Он прага хижины достиг; Ермил же привязал ко древу Коня того, кто отнял деву, Кто взял полжизни у него; Из глуби сердца своего Вздохнул, пошел и в весь родную Понес тоску свою немую.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Пора мне обратиться к вам, Красавицы! — не вы ль певцам Даете жар и вдохновенье? И не рекло ли провиденье: «До окончания веков Поэтов, сладостных послов Из мира красоты нетленной, Союз бессмертный и священный Да свяжет с красотой земной!» И, заповеди вняв святой, Певцы, касаясь арф согласных, Улыбки жаждут уст прекрасных. Из-под волшебных, мощных рук Исторгнется ли дивный звук, Дающий тело и дыханье Всему, что зиждет дарованье, — Скажите: чье они вниманье, Сквозь тонкую завесу мглы Хотят увидеть? — Чьи хвалы Блаженство их, когда их струны Бросают в мрак времен перуны, Когда их дух, отваги полн, Ныряет в бездну светлых волн, В безбрежный океан видении, И машет, гость из рая, гений Широким, радужным крылом Над их сияющим челом? Не ваши ли рукоплесканья И мне прельстители — мечтанья Вливали в алчный слух подчас? Очами духа зрел я вас И скорбь позабывал земную, Восторга пил струю златую, И чудотворный ток огня Небесного живил меня; Шептал я: «Дева лет грядущих Под сению сирен цветущих, При тихом лепете ручья, При стоне томном соловья, На длань приникнет головою, Прочтет рассказ мой и — слезою, Росой лазоревых очей, Почтит отзыв души моей, Уже спокойной и блаженной, Но из Эдема привлеченной К душе ей близкой!» — О мечта! И сладкие твои уста Коварного полны обмана? И, как созданье из тумана, Подобье замка, легкий пар Не стерпит, тает, если жар Прольется с тверди раскаленной, — Так песнь моя исчезнет? — Пусть! Я все ж был счастлив: боль и грусть Стихи от сердца отгоняли, И отлетали все печали, Когда, бывало, горних дев, Цариц гармонии, напев Ловлю я упоенным ухом И, уносясь за ними духом В страну священной старины, За жизнь и мир приемлю сны! Не им ли я и ныне внемлю? Чудесный сходит гул на землю: Картину древности седой Мой гений пишет предо мной. Из-за дубравы восходило Дневное, пышное светило; Вспылал, как жар, Тверцы кристалл, — «Домой боярин прискакал К невесте?» — Нет, не отгадали: Под тайным бременем печали Он мимо окон дорогой К холму поехал в терем свой... Боярский терем — тес и камень, А ведь и он, одетый в пламень, В багрец и злато, светел, ал, Боярыни, казалось, ждал. Живит веселье сердце скал, Холмы, луга, равнину, воду, — Роскошный пир на всю природу; Ликуют дол и высь небес; Все, даже и осенний лес Смеется в пурпурном уборе; Все радостно во всем обзоре, — Всего не он ли властелин? Зачем же мрачен он один? Но вот невесте шлет подарки: Тут ткани, драгоценны, ярки, Великолепны; тут жемчуг, — Из прежних молодых подруг Счастливой Ксении какая, На нитки крупные взирая, Дерзнет сказать: «Жемчуг такой Видала я». — Жених рукой Не скудной, прямо тороватой Прислал невесте дар богатый, Богат-то дар, да для чего Нет с даром самого его? А что невеста? — Что с ней было С поры, как, тихо и уныло На полживую посмотрев, Отец смирил свой правый гнев, В слезах, в тоске ее оставил И в дом боярский путь направил? Поражена, оглушена, Немая, бледная, — она Себя не помнила сначала: Ни чувств ни дум не обретала В душе растерзанной; потом... Как в летний зной незапно гром За душной, грозной тишиною Стоустной заревет трубою, Вослед удару вновь удар, По тверди запылал пожар, Дождь бесконечный льет ручьями, — Так дева залилась слезами; Но в них и ожила она, Но ими-то и спасена: Роса надежды — плач печали; Где вздохи сердце всколебали, Там уж отчаяния нет; Сиянье слез — зари привет, Луч первый вставшего светила Того, чьи пламенные крила Свевают с тверди хлад и мрак. Как по грозе смоченный мак Головку робкую подъемлет И шепоту зефира внемлет, Так, порыдав, на небеса Взвела и девица-краса От влаги блещущие взоры И вслушалася в разговоры Туги сердечной... Да о чем? Когда впервые мы найдем, Что мир обманщик, — грусть младая, Лелея вместе и терзая, Нас будто манит в рощи рая, Но к миру тайную любовь Не грусть ли в нас вдыхает вновь? Ведь же, прощаясь с братом милым, Мы взором нежным и унылым Сквозь слезы смотрим на него; Пусть до мгновения того И были ссоры меж друзьями, Мы их не помним: перед нами Он, — и расстаться мы должны! Мечтает дева: «Где вы, сны Неверные? — взвились толпою... Мне под доскою гробовою, В объятиях земли сырой Найти отраду и покой; Искать их прежде — труд напрасный! А был же люб мне мир твой красный, Мой господи!» — И вот опять Малютка плакать и рыдать. Пришел старик: он сел без пени, Без укоризны. На колени Она упала перед ним: «Итак, с проклятием твоим Твое дитя в могилу ляжет!» И вся дрожит и ждет, что скажет... Он дланью вдоль ее ланит Повел, их оттер, говорит: «Всегда ли, Ксения, с устами Согласно сердце? Я словами Жестокими тебя сразил; Но у меня ли станет сил Тебя проклясть?» — Все каплют слезы, Да уж на щечках снова розы: Страшливой нежности полна, Его лобзает грудь она, Лобзает и плечо и руки. Сдавалось, минул срок раз луки, Сдавалось, с долгого пути, С опасного, в свой дом придти Ему судило провиденье... И вот, окончив поученье, «Дочь, — он сказал, — благодаренье, Хвала небесному отцу! — Нет, не к могиле, а к венцу Готовься!» — Что же? грудь трепещет? В очах перун восторга блещет? Пирует сердце? — Нет? — Ужель? Достигнута желаний цель, Мета надежды дерзновенной: Так может ли в груди блаженной Еще остаться тайный стон? О чем теперь, скажите, он? Падет ли с моря к корню леса На берег влажная завеса, Пусть белым паром дол заткан, Все ж лес чернеет сквозь туман. Так и родитель сквозь обман, Сквозь кров блестящий, но прозрачный Ее улыбки тучи мрачной Не мог не видеть; да не вник В вину ее тоски старик. Он рад, он мыслит: «Буря страсти У ней не отнимает власти Столь редкой, трудной над собой. Прощаясь с скромной нищетой, Жалеет... Право! — не без боли Плетется нить высокой доли». Уже осенний день потух; О счастии соседа слух Разнесся по всему селенью, — И поднялись: кто по влеченью Души, приемлющей и впрямь Участие, что вот к друзьям Сошла благих небес щедрота; Но боле нудит их забота Снискать благоволенье той, Которой суждено судьбой Супругой быть их властелина; Иных же ест, грызет кручина: «Нам — ничего, все для других!» — Так громко ропщет сердце их, Да тем бегут они скорее: «О добром дяде Елисее, О милой Ксении с хвалой, Перед другими, меж собой, Ведь мы всегда же поминали! Теперь — минули их печали; Отныне злая клевета — Мы ради! — заградит уста... А странно: темных и убогих, Их бог возвысил: на немногих, Что, и кажись, не хуже их, Он льет поток даров таких!» — Вот как дорогою толкуют; Но в дом вошли и — торжествуют; Невольно скажешь: «Слух судьбы Внял воплю давней их мольбы!» Все поздравляют. Рой мечтаний Пред девой пляшет; нет страданий: Восторгом смыты, снесены; Не спит она, а видит сны: В златых чертогах Ярослава Гуляют мысли; блеск и слава И радости за ней текут... Любовь? — ах! до любви ли тут? Средь вихря шумной, пестрой бури Забыт Ермил, забыт — и Юрий. Давно сошла на землю ночь, Как провели отец и дочь Друзей, соседей и соседок, И вот остались напоследок В своих родных стенах одни; Вот разлучились и они. Но со всего, что испытали В сей день блаженства и печали, В сей день и страха и надежд, — Впервые их беспечных вежд Чуждался верный посетитель Укромных хижин, усладитель Дневного горя и работ — Безмолвный, мирный ангел тот, Кого нередко все усилья Детей роскошных изобилья Усталой, жаждущей душой Вотще зовут средь тьмы ночной. Припав к земле пред ликом спаса, Молился до златого часа Зари неранней Елисей: «Пошли, Христе! все блага ей! — Он повторял в тиши священной. — А паче кроткий дух смиренный И сердца чистого покой». Слеза катилась за слезой И вздох за вздохом к богу силы Взносился, словно огнекрилый Господень ревностный посол, Что, совершив его глагол, Вспять, в рай парит, покинув дол. И вот белеет край востока, Мелькнул по зеркалу потока, Взбежал на выси первый свет; Луг только тьмой еще одет. Дотоле, верой укрепленный, Подъялся, бденьем утружденный, И лег церковник и — уснул; Среди ж дремоты тихий гул, Отзыв моления живого В душе молельщика седого Не умолкал. — Тогда, как он Забыл было для бога сон, И дочь не спала: мудрено ли? Снимает ночь узду неволи И разбивает цепи дум, А в деве и дневной же шум Не мог смирить их... вдруг взглянула, И — с неба темнота спорхнула, Зарделись тучи, твердь светла; И дева встала и вошла К отцу приять благословенье; Но видит: спит он, усыпленье Так и лелеет старика... «Назад!» — и уж, как дух легка, Без шороху, подобно тени Пошла, да стала, — на колени Спустилась к старцевым ногам, Потом она к его рукам Чуть прикоснулася устами И в дверь неслышными шагами Скользнула... Нужно, нужно ей С наследием семьи своей Проститься, словно с старым другом: С убогой нивой, малым лугом, С тем огородом, где и мак, И овощ, и целебный злак, И куст малины, дар Ермила, Сама заботливо растила; А вот теперь туда ей путь, Где бог дал милым отдохнуть, Где пали в хладные объятья Сырой земли и мать и братья. Все спит; еще в соху волов Не запрягали: рога зов Еще с села не собрал стада. Идет девица. Вот ограда, За ней часовня. — Глядь: во мгле, Которая там по земле Ползет, как нити паутины, В парах, свеваемых с равнины, Старушка. — «Нищей быть должна... Так точно; кстати же она: Подам бедняжке подаянье». Но страх сменяет состраданье: «Ххмм! почему было не в весь Зайти ей? — в этот час и здесь?» И дрожь пошла по членам тела, И чуть боязнь не одолела; Однако нет: пусть не смела, А все ж девица подошла И шепчет: «Бабушка, здорово!» Да только сил и стало слово То вымолвить, так в ней душа Вся обмирает; прочь спеша С давно ославленного места, Старушке подает невеста Все, что находит. — «Нет же! стой И слушай! — говорит старушка. — Мне не нужна твоя полушка. Ты сердобольна и красна, Надеюсь, будешь и умна... Как погляжу, не сизый иней Сверкает там под твердью синей, А над тобою, над княгиней Для вещих, прозорливых глаз Сверкают бисер и алмаз; Алмаз и бисер над тобою Польются блещущей рекою! Тебе из злата есть и пить, По шелку, по сребру ходить! Сокол-то, дитятко, коварен; Смотри: клобук надел боярин! Да ты княгиня, ты светла: Бранить ли станешь сокола?» — И дикий хохот подняла, Взвизжала нищенка седая; Лицо руками закрывая, Девица как осинный лист Дрожит... Чу! это что за свист? Задребезжал он из-под лесу... Невеста смотрит: снял завесу С долины ветер; мглу холмов Испило лоно облаков. Где ведьма? — Вместе ли с парами Растаяв, шумными волнами Воздушной бездны снесена? А ведь, как призрак, чадо сна, Как бледное созданье бреда, Быстрее молнии, без следа Пропала... Ксения соседа, Очнувшись, видит пред собой. Он поклонился. — «Бог с тобой! Куда ты?» — «В рощу, за дровами». Сказал и хитрыми глазами Глядит на деву между тем: Распространять сосед Ефрем Охотник всякие рассказы И вести, слухи, вздор, проказы; Где случай — промаха не даст, Ефрем и выдумать горазд; Пошел, качая головою. Что ж? под вечер село молвою Наполнилось: за ворожбою На черном месте в эту ночь Застал церковникову дочь Ефрем Наумов. — «Вражья сила, Знать, барина к ней приманила!» — Лепечут жены и мужья. И вот, любезные друзья, Образчик вам людских суждений: Полны отравы и мучений, Нередко в гроб они кладут; А как же часто глупый шут, Презренный лжец, давно известный, Злодей бездушный и бесчестный Родоначальник той молвы, К которой, может быть, и вы Склоняли слух в иное время! Да! злоречиво Евы племя; Наклонность верить клеветам В наследство передал Адам Своим безжалостным сынам.

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

«Уж эти слезы мне и вздохи! Ни игрища, ни скоморохи, Ни песни, ни пиры ее Не веселят; твердит свое: «Позволь мне, ласковый властитель, Вступить в священную обитель, Позволь постричься...» Стыд и срам! Нет, не позволю ей, не дам Унизиться перед слугою. Конечно, — будь и он тоскою И мукой, как она, объят, Люблю его, — я князь, но брат, — Им, правда, не сказал ни слова, Да если бы к нам из Ростова Не прибыл княжич... Все впопад Случилось; я сердечно рад, А все досадно! — Ногу в стремя! Прочь! с плеч долой заботы бремя!» — Так в третий день, с одра восстав, С самим собой князь Ярослав Беседовал. С скамьи дубовой Потом поднялся: конь готовый Стоит под княжеским крыльцом, — И князь выходит с соколом Любимым на руке державной. Тверской гордится птицей славной: Нет на Руси в полете равной, Вернее же под солнцем нет; Чуть свет долой — увидит свет, Вспорхнет — и вмиг за облаками, И смотрит острыми глазами, Лебедку белую блюдет И вдруг что молния падет: Добыче не найти спасенья. А пусть средь смелого паренья Услышит властелина зов — Покинет самый лучший лов, Забудет вольность золотую И сядет на руку княжую. «За нашим гостем дорогим Ступайте; соколом своим Пощеголяю перед ним!» — Так Ярослав и птицу мечет И говорит: «Известен кречет Отца Борисова; но Вор, Ручаюсь смело, столь же скор, Да и послушен. Нет, такого Навряд ли где сыскать другого». Вот гость, и свистнул Ярослав, И тут как тут, с небес упав, Свистку господскому покорный, Сверкнул, блеснул сокол проворный, Мгновенье в воздухе повис, Вскричал, спустился. — «Князь Борис, Что скажешь? — птица не дурная!» — Любимца гладя и лаская, Промолвил гостю князь Тверской. И шумной понеслись толпой Из города и в чистом поле Уж скачут, тешатся по воле. Пестры, красны одежды их; Из-под копыт коней лихих Бьют искры, вьется облак пыли. Вдруг трубы и рога завыли, Тем воем пробужденный гул Зверей дубравы ужаснул, — И топот слышен стал кабана, И волк мелькнул из-за тумана, И серну, вышедшую в луг, Обратно в бор прогнал испуг. Но ныне не зверям дубравы Бояться ловчих: нет облавы, Непримиримых их врагов, Свирепых, быстроногих псов Убийства жаждущего лая Не повторяет глубь лесная. Пернатым брань, и в брани сей Помощник и клеврет людей, Кровавой воле их послушный, Изменник родине воздушной, Сокол, безжалостный злодей Товарищам минувших дней. И было ж время, как с лазури, Оттоле, где родятся бури, Где зарождается перун, И он, могуч и смел и юн, Бросал надменный взор в долину И, неподручный властелину, Ловцам смеялся с оных стран, Куда не досягнет туман, Ни лук, ни копья, ни те страсти, Которых смертоносной власти Земли владыка, человек, Покорствует из века в век. Там он ширялся, сын свободы; Как на ковре лицо природы Без крова видел из-под туч; Впивал златого солнца луч, Купался в глубинах эфира; Казалось так: иного мира, Счастливейшего, житель был. И ныне сила смелых крыл Не сокрушилась: он ныне К небесной, пламенной пустыне Дорогу ведает, не слаб, Отваги не лишен, — но раб... Раб прежний воздуха властитель! Вот, братий ужас и губитель, У князя на плече сидит; Строптивый дух его убит, Он дремлет, сеткою завешен, А между тем, свиреп и бешен, Холоп такой же, как и сам, Под ним по долам, по холмам, Вдоль Волги над снятою нивой Несется вихрем конь ретивый. Вдруг лебедь по реке поплыл; Увидели, и — рог завыл, И в быстроте дрожащих крыл Спасенья ищет лебедь белый... Вотще! — стрелою, грозный, смелый, Сокол взвился — и уж над ним. Стал хвастать соколом своим И молвил князь: «Умен сердечный! Хитер! Со стороны приречной Летит и перерезал путь, Чтобы за Волгу ускользнуть Не мог коварный неприятель... Да! дал и птице смысл создатель!» И вот — за быстрым летуном, Вздымая пыль густым столбом, Чрез холм и дол и мост оврага Несется бурная ватага; Вот с камышовых берегов Уж отогнал сокол свой лов: Слабеет лебедь — ниже, ниже! А тот играет: только ближе Кружится... Вот въезжают в лес, — И что же? лебедь вдруг исчез; Когда ловцы уже победу Трубить хотели, — нет и следу; И, пристыженный в первый раз, Для самых зорких, острых глаз Чуть видный, — в высоте безмерной Сокол мелькает! — «Плут неверный! По милости твоей я в грязь Лицом ударил! — крикнул князь. — А сам ношу тебе, злодею, И корм и пойло! Шею, шею Сверну мерзавцу!» — Подал знак, — Слуга покорный! как не так! Негодный будто и не слышит; Тверской едва от гнева дышит, Свистит: летун висит над ним, Трепещется, да вдруг, гоним Стыдом и страхом, дале, выше... Вновь к князю, чуть поскачут тише; Но чуть скорее — вверх и вдаль. Тому досадно, а и жаль Лишиться птицы; за провором Вперед дремучим, черным бором, То шагом, то к луке припав, Сердясь, пустился Ярослав. Уж солнцу оставалось мало До отдыха; почти кончало Свой путь оно: с деревьев тень Длинней ложилась; дряхлый день Почуял приближенье ночи, Тускнел и путниковы очи Густейшим златом веселил. Так старец по ущербу сил Познал, что близко до кончины, И мыслит: «Пусть хотя седины Их отходящего отца Родимых радуют сердца!» Бывал смущаем шумной кровью, Но ныне с кроткою любовью, Нежнее, чем во цвете лет, Приемлет каждый их привет. Подобно и вечерний свет Дробился краше над поляной, Чем в полдень, сыпался румяный, И, как прощающийся друг, На мураву ронял жемчуг. В бору бесчисленные круги И князь и гость его и слуги Назад, вперед, опять назад Прорыскали, а словно клад, Который в руки не дается, Летун то в твердь от них несется, То перед ними по кустам Порхает. — Речка их глазам, Опоясуя скат лесистый, Открылась вдруг в равнине чистой; И слышат: будто тихий стон Души, взыскавшей бога, — звон, Призыв к вечернему моленью, Передается отдаленью; И вот виднеется село, Вот церковь: всю ее зажгло, Всю колокольню позлатило, Клонясь на запад, дня светило; И уж беглец не упадет: Туда, туда его полет, Прямой, высокий без круженья... Чу! — ветер гул святого пенья Уже заносит в близкий дол: И вот привел ловцов сокол К деревне светлой и приветной. Усталые с погони тщетной, Въезжают и глядят: все там Разряжены, все в божий храм Бегут, друг друга упреждая. «Эй, парень! — это весь какая?» — Тверской молодчика спросил; А ведь молодчик-то Ермил: Сегодня не ему дорога За прочими; он у порога Домашнего стоит один И отвечает: «Властелин, Здесь Едимоново Лесное». — «Теперь я вспомнил: Полевое Там вправо. — Праздник, брат, у вас?» — «Боярин наш повел тотчас К венцу невесту», — так насилу Промолвить удалось Ермилу, Ермилу князь: «Спасибо, брат!» И птицы ищет: «Где мой хват? Где мой повеса?» — Глядь: лукавый На колокольне златоглавой, На самой маковке сидит. «Слетит, надеюсь!» — и свистит; И — отгадал: слетает смело Проказник, словно сделал дело, И на плечо Тверскому сел. «Ты уморил меня, пострел! Да вот же к Юрию в усадьбу И сверх того к нему на свадьбу Меня привел ты: не дурак! Ну, бог с тобой! пусть будет так!» И обратился князь к клевретам: «Друзья, окажем честь обетам, Которые боярин мой, Мой верный Юрий Удалой, Пред богом в божией святыне С невестой произносит ныне». И все спешат с коней сойти. Но в Ярославовой груди, При мысли о венце, о браке, Дремавшая в сердечном мраке Досада вновь проснулась: «Там, — Он думает, взглянув на храм, — Смеются Ольгиным слезам! И все спустить? все так оставить? Нет! хоть себя бы позабавить, Хоть подтрунить бы мне над ним!» И в храм с намереньем таким Вступает князь, В то время в храме В благоуханном фимиаме Поющих глас к владыке сил На радостных крылах парил; Но оно таинство святое, Которым тех, что было двое, Законодавец сам господь Связует во едину плоть, Еще над юною четою Не совершилось: их к налою Лишь подводили. Вдруг, смутясь: «Князь, — зашептали, — в церкви князь!» И вот, как пенистые волны Расступятся, боязни полны, Когда меж них владыко вод, Корабль, прострет крылатый ход, — Так, светлым сонмом окруженный, Главой над всеми возвышенный, Меж стен народа Ярослав Идет, могуч и величав. Что ж? стал и обомлел властитель... А бога вышнего служитель Уж подходил с святым крестом. Но тут зарокотал не гром: «Стой!» — крикнул князь, и все трепещут, И взоры князя пламя мещут; Весь мир забыт, — он рвется к ней И молвил: «Блеск твоих очей Палит мне сердце, жжет мне душу! Ах! счастье ли твое разрушу, Красавица, когда с тобой Я, сам я обойду налой?» Да он помучить только хочет Боярина? вот захохочет И — даст согласие на брак? Быть может, что и было так Им предположено сначала; Но девы грудь затрепетала, Но по щекам ее вспылал, И свеж и нежен, жив и ал, Румянец молодой денницы, И вдруг за длинные ресницы Стыдливых взоров чистый свет Скрывается, — и силы нет. «Ты мне назначена судьбою; Мне жить и умереть с тобою!» — Тверской воскликнул... И она... Предательству не учена — Ведь провела ж, дитя природы, В селе младенческие годы, — Да ей уже знаком обман: Она, жалея тяжких ран, Которые душе Ермила (А был он мил ей) наносила, Скрепяся, нанесла же их! Теперь не милый ей жених: Ей победить ли искушенье? О! почему в сие мгновенье В ней все прелестно, все краса? Все — в легких тучах небеса Очей, как бирюза лазурных, И колыханье персей бурных, И боязливый, умный взор, В котором борется укор, Сомнение и страх с желаньем, Который то с живым вниманьем На князя устремлен, то вдруг, Как будто чувствуя испуг, К земле опущен, полн смятенья; Все — и румянец восхищенья, И та улыбка, сердцу яд, С которой чуть увидишь ряд Зубов жемчужных из-за алых, Как две гвоздички, свежих, малых, Волшебных губок! — Тяжкий миг Ужасный Юрия постиг: Изменница простерла руку К сопернику — и ада муку, Нет! ад весь Юрий ощутил! Вдруг дрогнул он, лишенный сил, И выбежал. — Меж тем к обряду, Послушный властелина взгляду, Послушный робости своей, Уж приступает иерей. Вот совершен обряд священный; Союз, пред богом заключенный, В величье Ксению одел: Он, неразрывный, за предел Надежды самой дерзновенной Жилицу хижины смиренной Вдруг поднял на престол княжой. Но блеск заменит ли покой? Там на княжом златом престоле Она найдет ли счастья боле, Чем в хижине, чем в низкой доле? Не знаю, — только в дом отца По совершении венца Пришла княгиня с князем... Что же? Старик взглянул и молвил: «Боже! Смиряюсь пред тобою я! Скончалась в день сей дочь моя, Убита грешною гордыней... Склоню колена пред княгиней!» И вспыхнул гнев в княжих очах, И всех кругом объемлет страх, Всех, кроме старца... Пал во прах, Почтил княгиню поклоненьем, Но тверд, но над своим рожденьем, Над чадом нежности своей, Над чадом падшим — Елисей, Презрев угрозы и моленья, Не произнес благословенья.

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

«Не покинутый ребенок Плачет по родной; Не к волкам забрел теленок С паствы в бор глухой: Бродит по бору глухому Над Тверцой-рекой Там по бережку крутому Молодец лихой... Молодец лихой да знатный, Барин многих слуг, Первый на потехе ратной, Первый князю друг: Не его ль осанке статной, Удальству, красе, Взору, поступи приятной Дивовались все? Был таков, — а ныне, ныне... (Смех меня берет) Без пути, один, в пустыне, Как шальной, бредет. Бесталанный! что с тобою? Что на небеса, Заволоченные тьмою, Пялишь так глаза? Нет на небесах помоги Злой твоей судьбе; Как ни думай, нет дороги Из беды тебе! Есть одна тебе дорожка: Та дорожка — скок Не с крылечка, не с окошка — С бережка в поток!» Так голос пел из глуби леса И, песню кончив, смехом беса Ненастный воздух огласил. На мрачной тверди нет светил; Валят густые хлопья снега, Но лед еще живого бега Тверцы стенящей не сковал: За валом вдаль сверкает вал, Дол заливает, землю роет, Ярится, катится и воет; Дубравы темной черный зев Плач издает, и свист, и рев. А в бурю вышел кто-то смелый; Как труп, от стужи посинелый, Для стужи бледный странник туп, Бесчувственный, как тот же труп, И, тою песнью беспощадной Из уст дремоты безотрадной Незапно, страшно извлечен, Он дрогнул, болию пронзен. А нечестивых слов певица, Кумиров падших злая жрица, Ему предстала тут же вдруг И говорит: «Давно ли, друг, Ты полюбил скитаться в пору, Когда и волк, залегший в нору, Не выйдет из норы на лов? Узнал ли ты моих богов? В столетья славы и победы Им поклонялись ваши деды; Их дивной силой волхв Олег Своих стругов отважный бег По суше под Царь-град поставил; Их Святослав и чтил и славил; Не через них ли сокола И я на брак твой пригнала? .. И вот, как зверь, по дебри рыщешь: Где преклонить главу, не сыщешь, Не сыщешь, чем унять алчбу! А ты давно ль блажил судьбу За жребий, мнилось, беспримерный? «Из всех друзей мне каждый верный, Прямой, нелицемерный друг», — Так думал ты... Что ж их услуг Не видит дикая дубрава? Ты причислял к ним Ярослава, — А скорбь твоя ему забава, Ему твое мученье — смех! Ты (вот удар тяжеле всех!), Ты был любим, по крайней мере Всем сердцем предавался вере, Что мил невесте; только миг — И ты блаженства бы достиг И звал бы Ксению своею... Но миг (хвалиться я не смею: И я не ждала!) — и она, Не силою увлечена, Нет! по своей по доброй воле Изменою, какой дотоле Не знали, растерзав тебя, Другому отдала себя! Рвись, рвись же, жертва поруганья! Пусть когти лютого страданья В тебя вонзятся! пусть любовь Обманутая выжмет кровь Из глаз твоих! Перед тобою Не дуб ли? об дуб головою! Разбрызгай мозг свой! Где твой бог? Чем в бездне зол тебе помог? Наказан ли им похититель? Клятвопреступным грозный мститель, Он, упование твое, Разбил ли молнией ее? Но столь же щедры, сколь и строги Твоих могучих предков боги: Они зовут, предайся им, — И за тебя мы постоим! Проси их помощи надежной И узришь скорый, неизбежный Твоих злодеев злой конец». Но укрепил его творец; Он прервал грешницу седую: «В слезах лобзаю длань святую Непостижимого уму! Не легок крест мой, — а ему Я и под игом посещенья Воздам хвалу благословенья. Волхвица! именем Христа (Он вложит мощь в мои уста!) Повелеваю и глаголю: Иди!» — и вдруг пустому полю Передает дубрава визг, И вспыхнул столб блестящих брызг, И тут же с неба быстрый пламень, Плеснуло что-то, словно камень Скатился в воду... Ведьмы нет! Тогда ли чародейки свет Погас, Тверды волнами залит? Тверца кипит и волны валит, — О смерти ж ведьмы ни одна Не молвит бурная волна; А не встречали уж крестьяне Ни в сизом, утреннем тумане, Ни поздно при звезде ночной Зловещей бабушки лесной. Нет месяца средь тьмы глубокой; По-прежнему разлив широкий За валом гонит грозный вал; Свистящий, хладный вихрь не пал; Как прежде, воют вопли бури, — Но уж не тот, как прежде, Юрий. «Служил довольно миру я, — Он мыслит, — жизнь моя Да будет господу отныне Принос и дар в святой пустыне! С зениц прозревших снят туман: Прости же, горестный обман Мучительных, слепых желаний! Мне быть игралищем мечтаний, Быть жертвой безотрадных снов Довольно. — Сень немых дубов, Священный кров седого бора, Прими меня! — С тоскою взора Не обращу назад, туда, Где не бывало никогда Для сердца прочного покоя... Я духотой земного зноя, Грозами жизни утомлен: Нужна мне пристань; освещен И путь мой к пристани надежной Из треволненной и безбрежной Пучины лести, зол и бед! Убийствен твой кровавый след, Безумной страсти ослепленье! Прости навеки!» — Чувств волненье Его высокое чело Вновь быстрой тучей облекло; Но верным близок вседержитель: Отныне ангел-утешитель Ему сопутствует везде; Звезда, подобная звезде Вождю пловцов в ненастном море, Горит пред ним и в самом горе. Вот и отшельник, божий раб, Из чащи вышел: «Ты не слаб, — Вещает старец, — но гордыне Да не предашься! — Как о сыне Печется день и ночь отец, И о тебе же твой творец Так пекся: богу, богу слава! Мощь — жезл его; любовь — держава. В свой дом да идешь! — так, не вдруг (Не скрою) тяжкий твой недуг Медлительной цельбе уступит: Не скоро мир сердечный купит, Кто потерял сердечный мир... Ни он покров тому, кто сир, Он слышит страждущих молитвы, И рано ль, поздно ль, а из битвы И ты изыдешь, увенчан». — «Увы! в крови смертельных ран, — Воскликнул Юрий, — утопаю: Закроются ль когда? — не знаю; Но гаснет в персях жизнь моя. Могу ли возвратиться я? Когда орлу подрежешь крылья, Вотще, вотще тогда усилья: Уж не поднимется с земли! Нет! дни те для меня прошли, В которые, неутомимый, И князю и стране родимой И я служить способен был. Не даст ли бог иных мне крыл? Не время ли к нему, к благому? К владыке крепкому, живому? Томлюсь и жажду! Как под тень К источнику воды олень Желает из степи палящей, Так, воспален тоской горящей, Стремлюсь к единому, к нему!» — «Завесу с вежд твоих сниму: Ты край прельщенья ненавидишь; Но — в нем утех уже не видишь, Но — обманул тебя тот край. Нет, друг! стезя иная в рай. Ты в силах ли в часы моленья За тех, которых оскорбленья Отяготели над тобой, Нелицемерною душой, Любовью чистой окрыленный, Взывать к правителю вселенной? Когда же ты и за врагов Ему молиться не готов, Тогда не можешь дать залога, Что ищешь ты в пустыне бога». Так отвечал седой мудрец, Проникший в глубь людских сердец, Муж опытный и прозорливый, Который мрак изведал лживый Вертепов, где игра страстей Привыкла крыться от очей. Под мировым огромным сводом Пред пышным солнечным восходом Лежит святая тишина; Журча, не пробежит волна В реке, стеклу подобно гладкой; Дается сон и самый сладкий Пред пробуждением земле; Луга и горы в влажной мгле, И дол и небо в ожиданьи, Пока в торжественном сияньи Из моря разноцветных зарь Не выплывет природы царь: Так точно старцево вещанье Повергло Юрия в молчанье; Он строгий взвешивал глагол; Прилив и дум и чувств борол В нем дух, с собою несогласный; Он долго пребывал безгласный; Но вот промолвил наконец: «Притворство чуждо мне, отец! И не таю: я силой скуден; Тяжел же долг и подвиг труден, Взложенный на меня тобой; Но укрепит создатель мой Изнемогающую душу. Клянусь, — и клятвы не нарушу: Врагов прощаю; за врагов Ему молиться я готов». Взошло в груди его смиренной Светило жизни обновленной; Взошло — и бросило свой луч Прекрасный, дивный из-за туч И над свинцовой мглой страданья В венце чудесного сиянья Свое бессмертное чело, Как победитель, вознесло! Взирал пустынник с умиленьем На юношу и, вдохновеньем Предведенья объятый вдруг, Воскликнул: «Сонм господних слуг Возникнет здесь в немой пустыне! Кладешь основу той святыне И в ней уснешь желанным сном... Ты взял свой крест, и под крестом Любовь Христа в тебе созрела. О сын мой! из темницы тела Изыду вскоре; близок час — И ангела услышу глас: Мне кончились земные лета. Но бог дает тебе клеврета, Сподвижника: найдешь его Под кровом скита моего. Друг! и ему мечты, надежды, Обманы, ложь слепили вежды, Ты враг ему, а он тебе. Хвала таинственной судьбе! Благая вас соединила, Да возрастет в обоих сила, Да примешь ты клеврета стон И да тебя утешит он!» И вот идет за старцем Юрий. Утихла ярость зимней бури, И уж рассеян мрак ночной Над лесом, долом и горой; Уж день родился: он не красен, Как мощный вешний день, а ясен; Не сыплет утро в путь свой роз, А в серебро одел мороз, В сверкающий алмазом иней Седые сосны; в тверди синей Пожара нет, а все светло, — И все страдальцу предрекло: «Мятеж и твоего ненастья Пройдет, и серафим бесстрастья В уединении святом Покроет и тебя крылом». Но вот и скит, приют отрадный Больной души, покоя жадной; И кто же дверь им отворил? Кто их приветствует? — Ермил. В ту ж ночь до утра: «Князю слава!» — Взывало в доме Ярослава; Гремели гусли, трубы, рог; Пылал, горел златой чертог, — И гости чашу круговую За Русь и за чету младую Не уставали выпивать; А Юрия не смел назвать Никто за чашей круговою. Лишь Ольга с многою тоскою В своей светелке за него, Тебя и сына твоего, Покров скорбящих, пресвятая! Свои страданья забывая, В слезах молила до зари Одна в ликующей Твери.

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

Воскресла мертвая природа: Летит с лазоревого свода На землю красная весна; А тело старца глубина Давно прияла гробовая; И смотрит он уже из рая, Как трудятся его сыны. Их мысли в небо вперены: Хотя в сердцах их тишины Всегдашней, светлой, совершенной И нет еще, и тьмой мгновенной Бывает дух их омрачен, Но, твердой верой укреплен, Он почерпает мощь в молитве, Он побеждает в каждой битве, Он расторгает, дивный луч, Покров мимолетящих туч. Так! бодр их дух; однако тело Григория с тех битв слабело... (Пред смертью божий человек Постриг их; Юрия нарек Григорием, по толкованью: «Не предающийся дреманью, Муж, победивший грешный сон». Ермила ж Савой назвал он.) Нередко Сава в час трапезы На брата бледного сквозь слезы Глядел и про себя шептал: «Уныл же век твой был и мал!» Любимца вспомнил князь: не минул, Не потухал еще, не стынул Счастливой страсти первый жар, Еще пирует сонм бояр, А уж раскаяния жало Грудь Ярослава растерзало, — И в третий день, друзей собрав, Простер к ним слово Ярослав: «Труды отбросив и печали, Со мной вы два дня пировали... Для пира я и третий день Назначил было; да, как тень Убитого вослед убийцы Идет и воет, — так с денницы Мутит мне душу до луны, Так даже в ночь мои все сны Тревожит образ незабвенный... Ах! брат мой, мною оскорбленный! Спасите князя своего! Где Юрий? — дайте мне его! Найдите мне его, живого! Его престолом трисвятого, Всевышним богом закляну Мне отпустить мою вину, Простить мне грех мой!» — Во мгновенье Княжих гостей объяло рвенье: Казалось, сердца лишены; Но, вдруг усердьем возжжены, Бегут и ищут. Вот до Глеба В тот день, когда в обитель неба Взлетел святого старца дух, Дошла молва, народный слух: «Отшельник запрещает ныне Приблизиться к своей пустыне; И что же? любопытный взор Сквозь обнаженный стужей бор Двух юношей, небезызвестных Крестьянам деревень окрестных, Молящихся перед крестом Однажды видел с стариком». Тут догадались Глеб и други И предложить свои услуги Любимцу князя в лес спешат; Надеждой лживою объят, Мечтает каждый: «Благодарен За память будет мне боярин; Меня и князь-то наградит». Прошли они в дубравный скит, Глядят и видят: два монаха Покою гроба, лону праха В лесу кого-то предают. Был храбрый Глеб суров и крут, Все у него так и кипело: Молчать и ждать его ли дело? Он стал и крикнул: «Чернецы! Вы что творите, молодцы? Добром скажите!» — Речь пришельца Монаха, сына земледельца, Перепугала; да другой Так отвечает: «Бог с тобой! Не видишь ли?» — И, погруженный В безмолвье, кончил труд священный. И скорбный совершен обряд, И потупили томный взгляд И стали удаляться братья; Вдруг Юрия схватить в объятья Дебелый бросился пришлец, Но Юрий отступил: «Отец И сын и дух святый с тобою! Ты не мути нас суетою». Так, Глеба оградив крестом, Промолвил он и хочет в дом; Да воин, переняв дорогу, Воскликнул: «Не пущу, ей-богу! Боярин, — нет! ступить не дам! — Твое благословенье нам Не нужно, Юрий; от клеврета Желаем ласки, ждем привета». — «Благословенье — мой привет; Не Юрий я, не ваш клеврет, Считайте Юрья погребенным: Зовусь Григорием смиренным; Здесь не боярин пред тобой, А грешный инок». — «Нет, постой И выслушай! ты Ярослава, Ты князя пожалей: ни слава, Ни золото, ни блеск, ни власть, Ни даже счастливая страсть И Ксении краса и младость Без Юрия ему не в радость; Твердит одно: «Его! его! Не пожалею ничего: Сыщите Юрья моего!» Оставь же пустынь, — сделай дружбу! Опять за меч, опять за службу! На князя гнева не держи: Пойдем, боярин! не тужи!» Тут, указав на рясу Глебу: «Любезный брат, я ныне небу, — Григорий говорит, — служу. На князя гнева не держу, Не сетую и на княгиню: Но променять на мир святыню Дерзнет ли раб Христа — монах? Вот жизнь где кончу — в тех стенах. За князя теплые моленья, За вас в тиши уединенья По гроб свой стану воссылать: Да будет с вами благодать, Да осенит вас длань господня! В последний раз меня сегодня Ты видел... руку дай! прости!» Сказал и — скрылся. Не уйти Тогда уж стало невозможно: Пошли и князю осторожно, Что жив, да от сует земли Отрекся Юрий, — донесли. Но долго же утрату друга Из сердца князя взять супруга Была не в силах. — Мчится вал, Несутся годы: амигдал Уж расцветать там начинал И ночь пророчил белизною, Где некогда текли волною На плечи с гордого чела, Чернее вранова крыла, Густые кудри Ярослава. Не посещалась им дубрава, Но бог ему дал двух сынов, Их князь порой не без даров В обитель отпускал лесную, — И радость примечал живую Брат Сава в братиных чертах, Когда они в своих стенах Прекрасных княжичей видали... (Легко стереть письмо с скрижали; А на душе раз напиши Волшебный образ — и с души Уж не сотрешь его до гроба.) Им отроки любезны оба, Да чаще взор им поднимать Случалось на меньшого. «В мать! Весь в мать!» — шепнул однажды Сава; Любимец прежний Ярослава Кивнул, задумчив, головой. Волна струится за волной; Дни пролетают, с ними годы: Князь Ярослав уже в походы Сынов решился отпускать. Он собрал удалую рать: Та рать на чудь и ливь и немцев; Унять он хочет иноземцев, Чинящих буйство и разбой На рубежах Руси святой. Отправил рать и с ратью той Отправил и детей властитель, — И Тверь в дубравную обитель Не посылает уж гостей. Прошло еще довольно дней, И — Ольга овдовела; ей Теперь бы свидеться с родными, Теперь бы плакать вместе с ними! И вот оттоле, где теперь Ей все постыло, Ольга в Тверь На время прибыла. Гостила В Твери вдовица, отгостила И завтра едет. Как могила, Молчала и в пучине сна Еще тонула вся страна: И что же? — Гостья, сколько можно Без шуму, тихо, осторожно, Поднялась без прислуг с одра... Напрасно все: уже вчера Хозяйка знала, что сестра Идти готовится куда-то. Хозяйки сердце болью сжато: Как ей не отгадать, куда? Зовет же и ее туда Непобедимое влеченье: Давно в ней тайное мученье, Давно и прежде ей тоска: «Ступай!» — твердила; но робка Виновных совесть, — и, по долгой, Но горестной борьбе, над Волгой Решилась ждать сестры она. «У них не буду же одна; Да! слез бесплодных не уронит Хоть Ольга, — может быть, преклонит Хоть Ольга их сердца ко мне». Так в предрассветной тишине Всеобщей, грозной и глубокой, Она шепталась с одинокой, Болезненной душой своей. Идет сестра... Княгиня к ней; Сошлись; свидетельству очей Не верит Ольга: «Ты? ужели?» И — не нашлись: оторопели, Как уличенные в вине, Одна перед другой оне. Но победит, кто чист душою, Неправый стыд: «Сестра, не скрою, — Сказала гостья, — в лес я шла. — Потом, подумав: — Я была Женой покорной мужу; жала, Надеюсь, я не погружала Борису в сердце ни тоской, Ни ропотом, — я верь: слезой Не лживой я его почтила, И свята мне его могила, Но вырвать из груди своей Любовь моих цветущих дней Я силилась постом, молитвой, Вступала в битву я за битвой; Напрасно! не могла! — С утра До ночи, милая сестра. Во мне одно горит желанье, В одном желаньи и страданье И радость почерпаю я: Вот так и рвется жизнь моя Раз на него взглянуть, не боле! Увы! я с ним и в низкой доле Была бы счастливей царей! Не ведал он любви моей, Да, Ксения! — по крайней мере Предамся этой сладкой вере: Не ведал Юрий силы всей Боязненной любви моей... И мог ли, друг он мой несчастный? Ведь, над душой своей не властный, Сам не избег того ж огня: Любил и он, — но не меня!.. Просить отшельника святого Хочу я, чтобы всеблагого Порой и за меня молил: Сестрица, мне — мне много сил Потребно в жизненной пустыне». Так молвила Тверской княгине Вдова Бориса; та мрачна, Тиха, угрюма, — вдруг она Взрыдала, Ольгины колена Вдруг обняла: «Моя измена Мне душу жжет сильней огня; Предательство мое меня, Гора свинца, тягчит и давит! Пред светом, пред людьми лукавит Улыбка моего лица... Ах! клятва гневного отца Меня и в славе поразила! Не выдаст старика могила; Пусть хоть сопутствую тебе: О! дай мне вымолить себе, — Нет, ты мне вымоли прощенье! Мое отвергли бы моленье Страдалец Юрий и...» — Ермил Сказать у ней не стало сил. Покинув ложе, дня светило Взошло — и жизни ток излило На землю с тверди голубой. А тихо в пустыни лесной: Там лишь перед двумя крестами, Внимаем только небесами, Печальный молится монах. Знать, иноку любезный прах Тут спит в безмолвной тьме могильной. Уж холм один травой обильной Оброс, ушел и в землю он; Под холм другой на мирный сон, Кажись, легло недавно тело: И дерево креста-то бело, И дерна нет еще на нем, И влажен рыхлый чернозем; Да он и сам, чернец унылый, Исполнен скорби неостылой. Что ж посох у него в ногах? Не в путь ли собрался монах? Так, — вот безмолвное моленье Он кончил, встал, еще мгновенье Стоит в раздумьи пред крестом И обращается потом, И хочет бросить взгляд прощальный На стены хижины недальной; Но тут его потряс испуг: К нему приблизилися вдруг Две странницы осанки статной. «Нас, грешных, старец благодатный, Благослови!» — они рекли И поклонились до земли, И, будто собирая силы, Промолвили: «Чьи здесь могилы?» — «Почиет Авраамий там... (Его святую славу вам Случалось слышать, — полагаю) Муж, русскому известный краю Богоугодным житием». — «С благоговением о нем Слыхали мы. Но тут?» — И трепет Чуть дал расслышать слабый лепет Вопроса старшей; обе ждут. «Похоронен Григорий тут», — Сказал чернец; и уж не стала Та боле спрашивать, а пала И, вся в себя погружена, Над гробом молится она, Без слов, трепеща и рыдая. Пролила слезы и другая, Однако говорит: «Скажи, Слуга господень, чуждый лжи! Он не был ли пожат кручиной? И что промолвил пред кончиной, И вспоминал ли мир сует? И не его ли ты клеврет?» И речь с трудом, не без запинок Докончила. — Вещал же инок: «У корня нежный цвет подрежь И спрашивай: зачем не свеж, Зачем лишен благоуханья? — Мой бедный брат! — так! есть страданья, Которых жизнь не исцелит. Но мне ль злословить, что убит Григорий грешною тоскою? На жребий, посланный судьбою Всевышнего, он не роптал: Не столько сладостен и ал, И тих, и чист, и благотворен Румяный вечер, сколь покорен И крепок был его конец; Да медлить не хотел отец, Прибрал дитя свое больное; Здесь крин завял в тяжелом зное, Но вновь расцвел в стране иной. Бог дал ему конец святой: Он отходил; вдруг блеск чудесный Над ним пронесся; вождь небесный Незримый ли над ним парил? И вот, собрав остаток сил, Три имени, воссев на ложе, Страдалец вымолвил: «Мой боже! — Вслух прошептал язык его, — Помилуй князя моего! И пред отверстою могилой Молюсь за Ксению: помилуй, Любви источник, и ее! Благословение твое Излей на чад их! — Отпущенье Не нужно Ольге... Мне прощенье, Ее прощенье нужно мне! Она простила: в той стране, Там ты назначил нам свиданье...» Невнятно стало лепетанье Его смыкавшихся устен; А мнилось, слышу: «Кончен плен! Не медли, плена разрешитель!» И се — услышал искупитель: Брат сжал мне руку, — я взглянул, И что же? уж мой брат уснул, Унесся, словно песни гул, Ушедший в твердь из глуби храма: Так тает облак фимиама; Так колокола чистый глас Стихает, слышный в поздний час И перелитый в отдаленье. Лежал он в сладком усыпленье, Как у груди своей родной Младенец». — И поник главой И хочет в путь печальный Сава. «Ты сам, — супруга Ярослава Тогда воскликнула, — отец, Ты сам кто?» — «Я? — сказал чернец. — Не вопрошай! но вот что ведай: Господь мой и меня победой Над слабым сердцем наградил; В виду любезных мне могил Клянусь, давно я всем простил... Так! всех, какой бы кто виною Виновен ни был предо мною». Умолк — и углубился в лес И навек для людей исчез. Княгини ж князю Ярославу Сказали, возвратясь: «Дубраву Сегодня посещали мы. Там лишь надгробные холмы: Преставился твой богомолец. И ныне бисера и колец, Запястий наших не жалей; Не будем уж носить перстней, Носить не станем ожерелья; Там, где его пустая келья, Ты божий монастырь построй». Их не ослушался Тверской: При честном князе Ярославе Был создан монастырь в дубраве И благочестьем просиял; А имя монастырь заял От Юрья, отрока княжого: Ведь был у князя молодого Любимым отроком в те дни Боярин Юрий, как они Отважно, вместе, без печали При старом князе вырастали.

ЭПИЛОГ

1 Ослабли струны: арфа, умолкая, Едва трепещет под моей рукой... Царица песней, вечно молодая Волшебница! я расстаюсь с тобой: Ты на отлете в вертограды рая, Ты в путь обратный манишь за собой Народ свой легкий, звучные мечтанья; Тебя не удержать мне — до свиданья! 2 Лишь миг помедли: ведь сама же ты В груди моей былое пробудила! Не пала ли завеса слепоты? Не веют ли отцветшей жизни крыла? Текут лучи из бездны темноты; Зажглись, горят погасшие светила, Скликает, будит жителей гробов, Могущая, твой чудотворный зов! 3 В бессильном, бревном сердце я вмещу ли Блаженства столь мне нового прилив? Под бурей упоенья не паду ли? Он, чьею славою я был счастлив, Чьи вежды (так скорбел я) в смерть уснули, Предстал мне, предо мною он, он жив, Мой Исандер, души моей избранный, Моей любви любовью вечной данный! 4 Царица песней! рвется длань к струнам, Вздыхают перси, мысль огнем объята... Теперь-то вторить мне твоим устам! Бряцанье, шепот, звон и гром раската, Рекою лейтесь! — брат внимает нам, Нас наградит за песнь вниманье брата! Вновь дни те блещут, как ничьих похвал, Как лишь его улыбки я желал! 5 Бывало, пред начатым начертаньем Стою, тобой исполнен, упоен: Весь дух мой поглотился созиданьем, Я весь в картине, весь в нее вперен, — И вдруг надеждой, страхом и желаньем К нему стремлюсь, к нему я унесен И вопрошаю: «В душу друга, дева! Прольются ль токи нашего напева?» 6 И вот же вновь судьею дум моих Взор мне бесценный, светлый и правдивый: О радость! каждый колос, каждый стих Вновь стану несть к нему, нетерпеливый; Он склонит слух, участья полн и тих, И шумна ж будет жатва с нашей нивы! Воскрес, воскрес мой мир! со мною вновь Поэзия и юность и любовь! 7 Тони же тяжких сновидений бремя! Так, встал я: утро! предо мной народ Знакомый мне, полуденное племя; За мной Кавказ и рев нагорных вод; Казбека только девственное темя, Разрезав льдом небес лазурных свод, Там светится на крае тверди ясной... Опять я гость твой, Гурджистан прекрасный! 8 Сверкаешь, Кур, и ропщешь между скал; Мне вожделенно струй твоих стенанье: Дробяся, поднимает каждый вал Со дна души моей воспоминанье... Что ж на сердце как будто камень пал, И стало слышно жил мне трепетанье, И пот студеный облил мне чело? «Узнал ли ты? — вдруг что-то мне рекло, — 9 Утес узнал ли дерзостный и мрачный, И там, на нем, под блещущим шатром, Под синевой безбрежной и прозрачной, Уединенный, древний божий дом, Молитв и жизни чистом и безбрачной Безмолвную обитель?» — Все кругом Бесплодно, голо; но Христовы чада Там поборают мир и силы ада. 10 Давида имя носит тот приют, Драгое вере и душе поэта, Того, чьи вещие псалмы текут, Потоки дивные огня и света; И дни родятся, и лета умрут, А вечной жизнью песнь его согрета. Страдал, как мы, любил и плакал он, И свят его над падшим другом стон! 11 Ты, нареченная по нем обитель, Привет мой! — Я бывал в твоих стенах; Вот и опять твой верный посетитель. Но... свежий гроб! чей здесь почиет прах? Могилы этой кто недавний житель? — Увы мне! меркнет свет в моих очах, Исполнилась моих страданий мера: Здесь прах, здесь труп кровавый Исандера! 1832-1836

АГАСВЕР

Поэма в отрывках

ПРЕДИСЛОВИЕ

Напечатанные здесь вместе отрывки поэмы «Агасвер», собственно, не иное что, как разрозненные звенья бесконечной цепи, которую можно протянуть через всю область истории Римской империи, средних веков и новых до наших дней. Это, собственно, не поэма, а план, а рама и вместе образчик для поэмы всемирной; автор представленных здесь отрывков счел бы себя счастливым, если бы мог быть просто редактором, по крайней мере между своими соотечественниками, хоть малой части столь огромного создания. Агасвер путешествует из века в век, как Байронов Чайльд Гарольд из одного государства в другое; перед ним рисуются события, и неумирающий странник на них смотрит, не беспристрастно, не с упованием на радостную развязку чудесной драмы, которую видит, но как близорукий сын земли, ибо он с того начал свое поприще, что предпочел земное — небесному. Небо, разумеется, всегда и везде право; промыслу нечего перед нами оправдываться; но не забудем же и мы, что, если не прострем взора об он пол гроба в область света, истины, духа, — мы никогда лучше Агасвера не постигнем святую правду божию, и жребий наш при последнем часе нашей жизни непременно отчаяние, как скорбный жребий последнего человека, умирающего в окончательном отрывке нашей поэмы в объятиях нетленного, страшного странника.

ВЕЛЬТМАНУ

Милостивый государь!

Лично ни вы меня, ни я вас не знаем и, вероятно, никогда не узнаем. Но столько вы мне известны, как человек и оригинальный писатель, что я счел бы просто глупостью, если бы перед словами: Милостивый Государь (за которыми даже нет вашего святого имени и отчества, потому что я их никогда не слыхал) я написал Господину Вельтману. Вы так же мало Господин, как Апулей или Лукиан, как Сервантес или Гофман, как между нашими земляками, хотя и в другом совершенно роде, Державин, Жуковский, Пушкин. Вы этого, может быть, по своей скромности еще не хотите знать: так позвольте же, чтоб человек, который вам ни друг, ни брат, ни сват, вам об этом объявил. Вместе примите, милостивый государь, мои отрывки: я вам их посвящаю, потому что не знаю, чем иным отблагодарить вас за удовольствие высокое и живое, какое доставили мне ваши сочинения. В них мысли, а мысли...[76] нашей многословной литературы — дело [не посл]еднее. Ваш покорный слуга

Неизвестный

Видал ли ты, как ветер пред собою По небу гонит стадо легких туч? Одна несется быстро за другою И солнечный перенимает луч, И кроет поле мимолетной тенью; За тенью тень найдет на горы вдруг, — Вдруг нет ее, вновь ясно все вокруг, Светило дня, послушное веленью Создателя, над облачной грядой Парит, на землю жар свой благодатный Льет с высоты лазури необъятной И, блеща, продолжает подвиг свой. За племенем так точно мчится племя И жизнь за жизнью и за веком век: Не тень ли та же гордый человек? Людей с лица земли стирает время, Вот как ладонь бы стерла со стекла Пар от дыханья; годы их дела Уносят, как струя тот след уносит, Который рябит воду, если бросит Дитя, резвясь, с размаху всей руки Скользящий, гладкий камень в ток реки. Взгляни: стоит хозяйка молодая И вот, любимцев с кровель созывая, Им сыплет щедрой горстью корм она; На зов ее, на шумный дождь пшена, Подъемлются, друг друга упреждая, Спешат, и в миг к владычице своей Зеленых, белых, сизых голубей Слетается воркующая стая... Подобно им мечты слетают в ум, Подобно им толпятся в нем картины, Когда склоню пугливый слух на шум Огромных крыльев Ангела Кончины. В душе моей всплывает образ тех, Которых я любил, к которым ныне Уж не дойдет ни скорбь моя, ни смех: Они сокрылись, — я один в пустыне. И вдруг мою печаль сменяет страх, Вступает в мозг костей студеный трепет, Дрожащих уст невнятный, слабый лепет Едва промолвить может: «Тот же прах, Такой же гость ничтожный и мгновенный За трапезой земного бытия, Такой же червь, как все окрест, и я. Часы несутся: вскоре во вселенной Не обретут и следа моего; И я исчезну в лоне Ничего, Из коего для бед и на истленье Я вызван роком на одно мгновенье». Увы, единой вере власть дана В виду глухого, гробового сна Спокоить, укрепить, утешить душу: Блажен, чей вождь в селенье звезд она! «Нет! Своего подобья не разрушу, — Так страху наших трепетных сердец Ее устами говорит творец. — Потухнут солнца, сонмы рати звездной, Как листья с древа, так падут с небес, И бег прервется мировых колес, Земля поглотится, как капля, бездной, И, будто риза, обветшает твердь. Но мысль мой образ: мысли ли нетленной Млеть и дрожать? Ей что такое смерть? Над пеплом догорающей вселенной, Над прахом всех распавшихся миров, Она полет направит дерзновенный В мой дом, в страну родимых ей духов». Бессмертья светлого наследник, я ли Пребуду сердцем прилеплен к земле? К ее обманам, призракам и мгле, К утехам лживым, к суетной печали И к той ничтожной, горестной мечте, Напитанной убийственной отравой, Которую в безумной слепоте Мы называем счастьем или славой? Смежу ли очи я, когда прозрел? Надежд моих, желаний всех предел Ужель и ныне только то, что может Мне дать юдоль страданья и сует? Или души плененной не тревожит Тоска по том, чего под солнцем нет? ---- Не пышен, но пространен и спокоен, Дом Агасвера при пути построен, Который вьется, будто длинный змей, Из стен сионских на тот Холм Костей,[77] Куда, толпою зверской окруженный, В последний день своих несчастных дней, Идет, бывало, казни обреченный. С писаний Маккавеев Агасвер Подъемлет взоры: вечер; дня светило Свой рдяный лик на миг опять явило; Но черный облак быстрый ход простер И преждевременною тьмою нощи Грозит задернуть холм, и дол, и рощи, И град, то погасающий, то вдруг Златимый беглым блеском. Мрачен юг, Восток и север мраком покровенны, И нити мрака, ветром окрыленны, По тверди тянутся; вот и закат, Мгновенье каждое затканный боле, Темнеет, тускнет; потемнело поле; Весь мир бесцветной ризой мглы объят. Вдруг молния, — протяжный гром грохочет, Отзывом повторился перекат; Иной сказал бы: это бес хохочет Над ужасом трепещущей земли. Не умирает гул в глухой дали: Им, возрожденным беспрестанно снова, Трясется беспрестанно гор основа. Склонил чело на жилистую длань И молча смотрит иудей на брань И внемлет крику бешенства мятежных Стихий, бойцов в полях небес безбрежных. С какой-то томной радостию слух Печального впивает речи грома: Из персей рвется жизнь его, влекома Призывом их; ненасытимый дух Дрожит и алчет сочетаться с ними И вдаль стремится, в беспредельный путь, И крыльями разверстыми своими Теснит его стенающую грудь. Но он не понял, чадо ослепленья, Души своей святого вожделенья, — На все вопросы сердца там ответ, Единственный, отрадный, непреложный; Его зовет и манит вечный свет, А взоры он вперяет в прах ничтожный. К земле уныние гнетет его; Он так вещает: «Солнце дня сего! Подобье ты минувшей нашей славы: Как ночь простерлась над лицом твоим, Так на лицо Давидовой державы Всепожирающий, ужасный Рим Набросил ночь орлов своих крылами! Взойдешь и заблестишь заутра ты, Сразишь победоносными лучами, Разгонишь светом рати темноты... Но мы, мы позабыты небесами! Нам дня не будет... Строгий Иоанн Лишь обличал неправды жизни нашей, Лишь гром метал на злобу, на обман, Нам лишь грозил господня гнева чашей; Вотще мы вопрошали: «Или ты Обетованный царствия наследник?» От имени пророка проповедник Отрекся даже. Тут из темноты, Из Галилеи, области презренной, Смешением с кровью чуждой помраченной,[78] Великий гром за молнией своей, За Иоанном он, непостижимый, Превознесенный, славимый, гонимый, Исшел — и поразил сердца людей! И ныне третий год, — и вот немые Приемлют речь, приемлют свет слепые, Глухие паки обретают слух, И удержать заклепы гробовые Не могут мертвых, и нечистый дух Неодолимым Словом изгоняем... Сомнением я долго был смущаем, Но наконец, благоговея, рек: «Нет! Он не нам подобный человек; Он тот, кого от бога ожидаем! — Почто же медлит? Скоро ль, скоро ль он Венец Давида на себя возложит, Шагнет — и власть языков уничтожит И свободит поруганный Сион?» И встал и пред усиленной грозою Отходит в храмину, но не к покою, А да питает в лоне тишины Обманчивые, дерзостные сны. Кто там, путем потопленным и поздным, Точа с развитых кудрей и брады, Напитанной дождем, ручьи воды, Идет, спешит под завываньем грозным Свистящих ветров, яростных громов? Под Агасверов неприютный кров До возрожденья сладостной лазури Кто уклониться пожелал от бури? Его увидел с прага Агасвер, Стоит и смотрит; руку тот простер, Рукою машет, и, сдается, крылья Ногам хотят придать его усилья. В туман ненастья мещет иудей Пришельца испытующие очи, Я вот, среди взволнованных зыбей Борьбой стихий усугубленной ночи, Нечуждые одежду, поступь, стан Распознает: так точно! то Нафан, Всех тайн его участник, всех советов, Клеврет, ему дражайший всех клевретов, — И к страннику навстречу иудей Бросается, заботою подвинут, И нудит с лаской под навес дверей; Из ризы влагу, от которой стынут Трепещущие члены пришлеца, Желает выжать; но, не отраженный Защитой дома, льяся без конца, Ему смеется дождь. За праг священный Шагнули; с гостя плащ тяжелый снят, И вот они за трапезой сидят. Уж чашу трижды, не прервав молчанья, Друг другу передали; наконец, Вперив на брата быстрый взор, пришлец Простер к нему крылатые вещанья: «Ужели не речешь мне ничего? Ты что безмолвствуешь в немой кручине И как не вопрошаешь о причине Прихода в дом твой друга своего?» От губ отъемля кубок позлащенный, Тот молвить хочет, но узрел в очах Наперсника восторг неизреченный, — Слова в отверстых замерли устах. «Да смолкнут, — гость воскликнул, — наши пени! Друг, брат мой! склоним перед Святым колени! Я зрел его в Вифании: всех нас, Свидетелей неслыханному чуду, Объял священный трепет... Длить не буду Повествованья — знай: мессиин глас Воззвал от мертвых Лазарево тело; Оно четвертый день в гробнице тлело, Оно уже распространяло смрад; Но душу выдал побежденный ад: Жив Лазарь! — Господом благословенный, Грядет, народа тьмами окруженный, Грядет Давидов сын в Давидов град! О, Агасвер! ты жаждал дня избавы — Настал! настал! — раздайтесь, песни славы!» Когда до матери дойдет молва Такая: «Мать, твой сын погиб во брани!» — Как цвет подкошенный, ее глава Падет на перси; длань, прильнув ко длани, Оледенеет; скорбью сражена, Лежит без чувства на одре она, А лишь откроет свету солнца вежды, Снедается воскресшею тоской, — Но вдруг от брата слышит: «Луч надежды! Неверны вести!» — жадною душой, Несытым сердцем сладость упованья В себя вбирает горестная мать; Меж тем ее колеблют содроганья: Недужная не в силах не рыдать. Подобно в бурных персях Агасвера Сражаются сомнение и вера. Но напоследок победил Нафан, И вот их ум мечтами обуян! Одна другую в беге упреждая, При легком, свежем, быстром ветерке, Струи бегут и мчатся по реке, Так точно и слова, не иссякая, Спешат без отдыха из уст друзей, И их надежда дерзкая, слепая Несется по потоку их речей. С мечтами их сравнятся лишь созданья Главы, жегомой яростным огнем, Неистовством свирепого страданья: Больной, бессильный утопает в нем; А между тем пред ним поет и пляшет Фантазия, сестра немого сна, Порхает и жезлом волшебным машет И, вымыслов бесчисленных полна, За миг один, быть может, до кончины Чертит пред ним грядущего картины! Но вот зажглась веселая заря На искупавшейся дождем лазури; Минула ночь и вместе с ночью бури... Встают и, да приветствуют царя, Нетерпеливым рвеньем пламенея, Из дома вышли оба иудея; Идут — и стали вдруг: стоустный гул Летящих к небу кликов ликованья По быстрым хлябям ветрова дыханья Их алчущего слуха досягнул. Взошли на холм, — и сонм необозримый Явился взорам их с того холма: Волнуется народу тьма и тьма; И се-грядет он сам, превозносимый, Благословляемый восторгом тех, Которым будет он в соблазн и смех, Которых ныне радостные лики Поют: «Осанна!», но настанут дни, И близки, — их же яростные крики Возопиют: «Распни его! распни!» Уже они вступили в стены града, И Агасвер мечтает: «Ныне чада Израиля провозгласят его; Он снимет плен с народа своего!» Но, уз иного плена разрешитель, Христос остался тем же, чем и был; Не грозный вождь, не дерзостный воитель, Пред коим в страхе обращают тыл Полки врагов, — нет, скорбных утешитель, Бессмертных истин кроткий возвеститель, Недужных друг и врач больных сердец. И что же? соблазняется слепец; Еврей тупой, строптивый и безумный Едва удерживает ропот шумный; Но ждет еще и молвил: «Он в ночи Велит избранникам и приближенным На сопостатов обнажить мечи, Или друзьям, быть может, отдаленным Дарует время к подвигу поспеть И с ними на противников беспечных Нечаянно и вдруг накинет сеть». В надежде, в страхе, в мятежах сердечных Проходит для него другая ночь: «Он скоро ли решится нам помочь?» Нет, и не мыслит возвратить свободу Спаситель всех Адамовых сынов Не терпящему временных оков, Но к вечным равнодушному народу! Тут сыну праха божий сын постыл: И вот, угрюм и гневен и уныл, Лишась надежды суетной и лживой, Христа покинул Агасвер кичливым. В самом Христе одну свою мечту Он обожал; он плакал от утраты, Его восторг был только блеск крылатый, Который, разрывая темноту, Средь черных туч ненастной, грозной ночи Мелькнет, сверкнет в испуганные очи — Вдруг нет его, исчез пустой призрак, И вслед над потрясенными горами Ревут, грохочут громы за громами, И стал еще мрачнее прежний мрак. И вот, смущаем адскими духами, Отступник в сердце обращает грех, И на устах его бесчеловечный, В самом безмолвии ужасный, смех, Изобличитель ярости сердечной. ---- Пришел Нафан на третий день к нему И молвил: «В Каиафином дому Сбираются и умышляют ковы Жрецы и книжники, враги Христовы». А он ни слова, мрачный и суровый; Его уста язвительно молчат; Он, мнится, мразом мертвенным объят. Не удивлен наперсник: ведь к печали Тяжелой Агасверовой привык И ведает — страданья налагали Всегда оковы на его язык. Но что бы было, ежели бы ясно И вдруг разоблачилося пред ним, Что давит так безгласно, так ужасно Того, кто сердцем породнился с ним? В четвертый день, весь искажен испугом, Ногами слабыми едва несом, Как человек, пред коим с неба гром Ударил в землю, друг предстал пред другом, Упал на ложе и, лишенный сил, В слезах, трепеща, с воплем возопил: «Сбылось! сбылось! — увы! на смерть, на муки Влекут его злодеи: предан! взят! Его Иуда предал! Лицемеры В безбожной радости не знают меры: Ему за срам свой ныне отомстят, Ему за слово каждое отплатят! И времени свирепые не тратят: Я видел, он уж ими приведен К наместнику на суд; а, наущен Коварными, злохитрыми жрецами, Народ ревет, стекаяся толпами: «Смерть, смерть ему! Он смерти обречен!»» Как столп огня, который, рдян и страшен, Средь темноты, средь тишины ночной, Когда над градом гибельный покой, Поднимется и взыдет выше башен, — Так грешник вспрянул, бледен, мрачен, дик, И вот издал, трясяся, зверский крик (В том крике хохот, визг, и стон, и скрежет, И, словно вопль казнимых, душу режет). Потом подходит к другу своему И смотрит на него, как житель ада, И с смехом повторяет: «Смерть ему, И да не явится ему пощада!» Дрожа, отпрянул от него Нафан, И мыслит: «Сон ли безобразный вижу?» Но, лютым беснованьем обуян, «Безумца, — тот лепечет, — ненавижу! Он мог — но разгадать он не умел Сердец народа... Смерть и поношенье Да будет вечно всякому удел, Кто нас введет в бесплодное прельщенье!» И бешеный не кончил буйных слов, Как вдруг от стука, топота и гула От грохота бряцающих щитов Потрясся воздух и земля дрогнула: Идет, поникнув божеским челом, Поруганный народом легковерным, Растерзанный, согбенный под крестом, Под бременем страданий непомерным, К приятью чистой, невечерней славы, Туда, где гордым, буйственным очам Единый видится конец кровавый, Где им понятны только смерть и срам. «Увы! ведут!» — воскликнул посетитель, И замер на устах дрожащий глас. Но сердце Агасвера дух-губитель Окаменил в ужасный оный час: Он к двери дома своего исходит И шепчет: «Покиваю же главой, Унижу, посрамлю его хулой!» И стал, и взор неистовый возводит, И, жадный, ищет жертвы средь толпы. В пути коснеют тяжкие стопы Спасителя; под кровом Агасвера Остановился он. Тогда грехов Отступника исполнилася мера: Хотел вещать — не может; но без слов От прага оттолкнул, немилосердый, Того, кто бы смягчил и камень твердый, Кто шел на муку за своих врагов![79]

Сион лежал в осаде; оскверненный Убийством и нечестьем, град священный Под пыткою кровавой умирал, Евреев буйных дикий глад снедал И вызвал в жизнь чудовищное дело (Злодеи даже вздрогли от него): Зарезала младенца своего, Сожрать решилась трепетное тело Родного сына мерзостная мать.[80] Был третий год в исходе. Ночь немая Едва могла расторгнуть с ратью рать: Ногами груды трупов попирая, Вторгаясь в стены, пламени предать Святыню порывалися трикраты Когорты римские; едва сам Тит Их удержал.[81] Заутра запретит, Но глухи будут: шлемы их и латы Не красная денница озлатит — Ужасная неслыханная кара Их в кровь оденет светочем пожара. И было уж за полночь: освещал Зловещий луч кометы темя скал, Дремавших полукругом в темной дали; Катил унылые струи Кедрон, И, мнилось, был в струях тех слышен стон, Они, казалось, в пасмурной печали О гибели Израиля рыдали. В последний раз пред смертью тяжкий сон Смежил народу страждущие вежды, Лишенному и силы и надежды. Близ храма, на развалинах забрал Твердыни рухнувшей, которой дал Антоний имя,[82] — в думы погруженный, На страже юный иудей стоял, Сухой, как остов, бледный, изнуренный И бденьем, и неистовой нуждой, И битвой; а когда-то красотой, И мощью, и породою высокой Был знаменит Иосиф черноокий. И с ним беседовал другой еврей — Не воин, жрец ли, или фарисей, А только без меча и сбруи бранной, — Средь тьмы всеобщей, в грозной тишине, В кидаре,[83] в ризе белой и пространной, Пришел он по изъязвленной стене, Мелькая, словно призрак полуночи. И вдруг из мрака огненные очи, Угрюм, таинствен, в юношу вперил И, став: «О чем мечтаешь?» — вопросил. «Увы! — воскликнул витязь черноокий, Тебя не знаю; мне твои черты Неведомы; однако молвлю: ты Быть должен муж безжалостно жестокий. Скажи мне: бедные мои мечты Что сделали тебе? Зачем их чары Разрушить было? — Я так счастлив был! Забыты были ужасы и кары: Грустя без боли, сладостно уныл, Был ими унесен я в глубь былого! Я был в Сароне: чуждый битв и гроз, В наследьи моего отца седого Бродил я тихо вдоль ручья живого, Под сенью наших пальм и наших лоз; Не видя трупов и не слыша стона, Внимал я трелям соловья Сарона И душу обонял саронских роз, Родных мне, славных в песнях Соломона.[84] Любовь забудешь там, где стынет кровь, Где брань и глад, мятеж и мор пируют; Но пусть меня безумцем именуют (Поверишь ли?), я вспомнил и любовь! Сдавалось, будто меч приняв впервые, Готовлюсь стены защищать святые И расстаюсь, сдавалось, с милой я... Клянусь, пришелец! предо мной стояла Моя Деввора, свет мой, жизнь моя, Так точно, как когда, замлев, упала На грудь мою и простонала: «Друг, Прости навеки: нет тебе возврата!» Ах! знать, была предведеньем объята Душа любезной: в мой родимый круг, В ее объятья мне из бойни ратной Навеки отнят, заперт путь обратный; Заутра черви ждут нас, мрак и тлен, Все мы умрем заутра». — «Тот блажен, Кто умирает, — рек пришелец, — все вы Умрете, счастливые дети Евы; А тот, кто не умрет, — увы ему!» — И замолчал. Тогда немую тьму Разрезал вопль протяжный: «Глас совсюду, Отколе ветры дышат, глас греха На град сей и на храм, на жениха И на невесту, на всего Иуду!» Был ужасом напитан томный вой, Весь болию проникнут, дик и странен; Но, некой мощной думой отуманен, Внял без движенья, хладною душой Его рыданью муж в одежде белой. Не так Иосиф; хоть и воин смелый И среди сеч, и глада, и зараз Взирал в лицо погибели не раз, Но весь затрясся, — бледный, охладелый. Или впервые бедственный привет В ту роковую ночь услышал? — Нет! Вот даже и вопроса от пришельца Не выждал же, а молвил: «Странник, знай: Не пес то плачет, позабывший лай, Без пищи, без приюта и владельца; Не стонет то и буря нараспев: К Иуде то исходит божий гнев Из темных уст простого земледельца. Его все знают: дом его стоял На южном склоне Элеонских скал... Четыре года до разгара брани (В то время мы еще платили дани, А только тайно на ночной совет Клеврета начал зазывать клеврет) Однажды он сказал: «Пойду я в поле» — И уж в свой дом не возвращался боле, Исчез без следа. Вот потом настал Веселый первый день Седьмицы кущей,[85] И на равнине, радостью цветущей, Народ вне града шумно пировал, Беспечный, под роскошными древами. Вдруг, — с чудно искривленными чертами, Явился он средь смехов и забав, В очах с огнем зловещим исступленья, Безгласный, страшный, — мнилось, обуяв От несказанно тяжкого виденья. Престали пляски: трепета полны, Вдруг побледнели все средь тишины, Упавшей будто с неба — столь мгновенной; Все взоры на него устремлены: А он стоит, движения лишенный, Стоит и смотрит, словно лик луны, Живой мертвец, бесчувственный и хладный; В сердца всех льется ужас безотрадный. Но вот уже усталый день погас, По мановению десницы ночи Безмолвных звезд бесчисленные очи Проглянули; тогда, в священный час, Когда земля под сенью покрывала, Сотканного из сна и темноты, Усталая, протяжней задышала И смолкли шум и рокот суеты, — В тот час он ожил и на стены града Взошел, посланник бога или ада, И стал ходить и «Вас Владыка сил Отринул! горе, горе!» — возопил. Был взят ночною стражей исступленный, С зарей его к префекту привели; Но, вопрошен правителем земли, Он, как кумир, из древа сотворенный, Как труп, в котором жизни луч потух, Как камень, оставался нем и глух. Предать его свирепым истязаньям Велел наместник. — Что же? Мертв к страданьям, Он их и не приметил; утомил Мучителей провидец. «Ты безумный», — Решил префект и ведца отпустил. И снова день и суетный и шумный Пред матерью таинственных светил, Пред влажной ночью скрылся за горами, И снова над Израиля сынами Глашатай бед и горя возопил; И с той поры, чудесно постоянный, Не уступая ни тревоге бранной, Ни ужасу неистовых крамол, На стены еженочно он восходит, И еженочно бедственный глагол И на бесстрашных страх и дрожь наводит. Когда же день займется, — немота Смыкает бледные его уста, И он уж не живет, а только дышит: Клянут его — стоит, молчит, не слышит; Ударят — даже взором не сверкнет; Предложат брашно, скажут: «Ешь во здравье!» — Он жрет, как зверь, и, не взглянув, уйдет. Ему равны и слава, и бесславье, И жизнь, и смерть, и злоба, и любовь, — И, мнится, в жилах у него не кровь».[86] Тут воин смолк, а тихими шагами Тот приближался. Серыми волнами Трепещущей, неверной темноты Смывались мутные его черты. Вдруг замахал засохшими руками, Стал прядать и, дрожа, завопил он: «Увы народу, граду и святыне!» И в тот же миг расторгся чуткий сон По всем холмам окрестным и в равнине, Покрытой тяготою римских сил. И снова он и громче возгласил: «Увы народу, граду и святыне!» — И, дня не выждав, грозный легион На новый приступ ринулся к твердыне; Вот и другой, вот третий грозный стон, Рев оглушительный со всех сторон, Глагол войны, как гром небесный, грянул И с скрежетом слился. Весь стан воспрянул. Настал Израилев последний бой; Последний час Сиона тьму немую Вдруг превратил в денницу роковую, В единый, общий, нераздельный вой. Стрелам навстречу стрелы, камню камень Несутся с визгом; щит разбит о щит, Меч ломится о меч; смола кипит; Клокоча, лижет домы жадный пламень... И уж в стенах Сиона смерть и Тит! Иосиф доблестный примкнул к дружине Сынов Исава[87]; бьются; он глядит — И что же? Книжник тот или левит, С кем он беседовал, утес в пучине — Без брони, без щита, пред ним стоит. «Прочь! ты не воин: удались, пришелец! Без пользы гибнешь!» — юноша вскричал; Но тот главою молча покачал. А между тем зловещий земледелец На них и битву с высоты забрал Смотрел, и не бесчувствен, как бывало: Уж ныне истребленье не в зерцало, Не в мутный призрак свой кровавый лик Пред ним из-за дрожащей мглы бросало; Он видит, явно сам господь приник С десницей гневной, грозно вознесенной, На град свой, запустенью обреченный! Под стон и гром, средь дыму и огня, Под дождь багровых искр, при криках зверских, Слила в один ужасный ком резня Отважных римлян и евреев дерзких. Борьба стрельбу сменила, — нож, кинжал Сменили лук и дротик. Тот, кто пал, Еще пяту врага грызет зубами; Другой пронзен и на копье подъят, Но гибнет вместе с ним и сопостат: Вверх меч вознес обеими руками, Напряг страдалец весь остаток сил, Скрежеща, бьется, вьется, леденея, И... свистнул в темя своего злодея И шлем его череп раздвоил. Вотще! — Сияние твоих светил Погасло: издыхаешь, Иудея! В твоей крови купает ноги враг И все вперед, вперед за шагом шаг: И вот твой храм вспылал, и вот в твердыне Орел, — и сорван твой последний стяг. «Увы народу, граду и святыне!» — Тут в третий раз загадочный левит Услышал; смотрит: там пред ним лежит Растоптанный Иосиф черноокий; Вдруг, весь в огне, с зубца стены высокой «Увы и мне!» — глашатай бед завыл И в бездну рухнул с рухнувшей стеною. Но цел левит: не сень ли дивных крыл Простер бесплотный над его главою? Он жаждал смерти. Что ж? где пали тьмы, Где с матерями издыхали чада, Где взгромоздились мертвых тел холмы, Там только одному ему пощада — Жестокая пощада! — «Спите вы, Вы все, потопшие в кровавом море! — Так он промолвил: — Горе! горе, горе Мне одному! ах! жив я! мне увы!»

III

Некто Все это только значит, что солгали Пророки ваши; или подожди: Еще, быть может, слава впереди, Которую они вам обещали! А что по-моему: к земному сын земли Стремиться должен. Призраки, туманы, Поэтов и софистов бред, обманы И ложь жрецов в надоблачной дали. Взгляни на римлян: властелины мира. Друг, отчего? без грез пустых они Для мира, не для синих стран эфира, Не сложа рук, проводят в мире дни. Ты скажешь: «Не было у них Гомера, Платона не было». — Что нужды в том? — Звучнее лиры броненосный гром; Платон же... Бог с ним! Без его примера, Без книг, в которых много слов и снов, А толку мало, темных болтунов И между греков было бы помене. Все песни, все искусства, все дары Харит и муз — подобны пене, Похожи на шары Из воздуха и мыла: пышны, блещут, Но дунь — мгновенно затрепещут И — лопнут. То ли дело власть И страх, который навожу на ближних, Готовых в прах передо мною пасть? Богатство, сила, блеск почище вздоров книжных. Агасвер Не веруешь ты в чудеса; Тебя послушать: пусты небеса, Нет никого, кто бы оттоле, Господь и Судия, радел о нашей доле И возвещал бы о себе В виденьях прозорливцев вдохновенных И грозных знаменьях. Но о судьбе Моих сограждан, тьмами побиенных, В убогих же остатках расточенных По всей поверхности земной, О страшной гибели страны моей родной, О запустении святого града От мятежа, врагов, огня, зараз и глада Что скажешь? На людей, на град и храм Сошел же рок и — по его словам: За смерть его нам, нечестивым, в кару Бог повелел мечу, и язве, и пожару, И что ж? пожрала нас неслыханная казнь! Не спорить мне с тобой: не хитрый я вития; Но... исповедую души моей боязнь: Он, может быть, и впрямь мессия, И согрешили мы, Что от сошедшего с небес в юдоль печали — Да будет светом среди тьмы, Владычества земного ожидали. Некто Приятель, это все мечты Больного вображенья: На страхи произвольной слепоты Ответ — улыбка сожаленья. Агасвер Он рек мне: «Будешь жить», — что ж? скорбную главу Под град я подставлял каменьев раскаленных, Бросался на врагов, победой разъяренных, Грудь открывал мечам и копьям... Но живу! Некто И поздравляю, потому что в гробе Едва ли веселее, чем у нас; Хотя порою, под сердитый час, О глупости, о злобе, О мерзости людской И много говорит иной, Но даже Персии злоречивый И гневный Ювенал Не поспешат запрятаться в подвал, Где умный и дурак, ханжа и нечестивый Средь непробудной тишины, Средь мрака вечного — равны. Что жив ты — случай, и притом счастливый. Агасвер Я не старею; измененью лет, Так мне сдается, не подвержен, Не чувствую упадка силы... Некто Нет? — Ты, верно, в молодости был воздержан... — Так Некто, издеваясь, возражал Казнимому бессмертьем Агасверу, Когда уже был путь его не мал, Но не шагнул еще за роковую меру, За грань последнюю, какую указал Отец времен и веков Тревожной жизни человеков; В те дни венчанный славою Траян Сидел над той громадой царств и стран, Которую, тщеславьем ослепленный, То гнусный раб, то мерзостный тиран, Потомок Брута называл вселенной.[88] Но с кем же скорбный иудей Вел разговор средь плачущей пустыни, На пепле Соломоновой святыни, В глухую ночь, под вой зверей, Которые, ногами землю роя, Искали трупов, жертв отчаянного боя?[89] Что отвечать мне вам, Питомцы мудрости высокомерной? Ваш род строптивый — род неверный: На посмеянье ли вам свой рассказ я дам? Вы, праха легкомысленные чада, За чашей искрометного вина Поете: «Смертным жизнь на миг подарена, А там нет ничего, нет рая, нет и ада!» Вы на воде, на прозе взращены: Для вас поэзия и мир без глубины... Для вас учения Садокова наследник[90] Такой же, как и тот, еврей, Или, пожалуй, грек-эпикурей, Скитальца просвещенный собеседник, Великий Мильтон... «Мильтон здесь к чему? Тебе ль равняться с ним?» — С титаном мне, пигмею? Не оскорбленье ли тому, Пред кем благоговею, И отвечать-то вам? — Но выпал век ему, Который не чета же моему: Пылал еще в то время веры пламень, И, как в напитанный огнем священным камень, Так ударял в сердца певец — И вылетали искры из сердец! Он бога возвещал: что ж? и дышать не смея, Ему внимали; славил красоту — Влюблялся мир в его волшебную мечту; Перуном поражал злодея — Злодей дрожал; или, проникнут сам Испугом вещим, духа отрицанья Являл испуганным очам — И в души проливал потоки содроганья. Да! не в метафору в те дни и смерть и грех, А в зримое лицо, в чудовищное тело Поэта вдохновение одело. Что ж? об заклад: теперь и он бы встретил смех! Как, например, пред вами молвить смело. Блестящих ангелов в златых полях небес Привык я видеть, да и бес Не мертвенное зло, без бытия живого, Не отвлечение, а точно падший дух И враг свирепый племени людского?[91] Не так ли? хохот ваш тут поразит мой слух: «Ступай и бреднями пугай старух; Кажи не нам, а ребятишкам буку!» Уж так и быть! Навесть и страшно скуку, Но кончу исповедь свою. За Фауста я себя не выдаю, А попадался мне, и видимо, лукавый; Не окружен, конечно, адской славой, Не гадкая та харя, с коей нас Знакомят сказки, Дант и Тасс,[92] — В пристойном виде, для стихов негодном, То в рясе, то во фраке модном, То в эполетах (в наш любезный век И он премилый человек!). Я узнавал не по наряду, Не по улыбке, не по взгляду, — По языку я узнавал его; Его холодный, благозвучный лепет Рвал струны сердца моего; Я ужас ощущал, и обморок, и трепет, А он учтиво продолжал: «Итак, я, кажется, вам доказал: Бог, красота, добро, бессмертье — предрассудок, И глупость, стало быть, единственный порок, Вселенной правит случай или рок, Людьми же — похоть и желудок»; Довольно! — Напоследок, не тая И не робея, объявлю же я: На пепле и костях Давидовой столицы Так к Агасверу некто приступил, Известный некогда под именем Денницы, И Сатаны, и Князя темных сил, Но эти прозвища он в старину носил. В то время властвовал, — я вам сказал, — Траян: При нем народные злодеи, Наушники, не растравляли ран Республики; патрициев со львами Он в цирк не выводил;[93] не думал созывать Сената, чтоб с почтенными отцами О соусе к осетрине рассуждать;[94] А не без слабостей был царственный воитель. Остатка стран свободных притеснитель, Он превратил свои народы в рать И метил в Бахусы и Сезострисы. Да, к слову: в Бахусы! Не потрясались тисы Пред ним толпою бешеных менад (Не слишком это было бы впопад В столетье Тацита и Ювенала), Однако летопись не умолчала: Герой бывал хмелен от вакховых отрад. Он, правда, знал себя; спасибо! раз, не пьяный, Указ похвальный, хоть немножечко и странный, Послал в сенат: «Обязываю вас Не исполнять, что под веселый час Траяну приказать случится...» Дело! А лучше было бы не пить... Все выскажу ли смело? Диона Кассия вы можете купить... Я исчисленья прерываю нить. Траяном, может быть за панегирик звучный,[95] В наместники назначен Плиний был Страны азийской, римлянам подручной, Какой же именно — я позабыл.[96] Вельможа Плиний во всей силе слова: Любезность, величавость, ум и вкус — Поступков и речей его основа; Он вместе и питомец муз, Философ и оратор, Однако и в святилище наук Все барин: царедворец и сенатор. Кто волею судеб без рук, Язык того всегда бывал проворен: В Траянов век Без рук был, и давно, вертлявый грек, И потому не так, как прежде, вздорен, Строптив и вспыльчив, нет! смирен и терпелив, Искателен и вкрадчив, а болтлив, И тот же вестовщик, каким бывал и прежде; Тайком он варваром и дикарем честил Потомка Ромула, но грозному невежде Бесстыдно изо всех способностей и сил, Как пес ручной, похлебствовал и льстил. В дворцы Лукуллов, Неронов и Силл, На пир беспутных нег и грубого разврата, Кривляясь, скаля зубы, приходил Бесславный внук Алкида и Сократа, И судорожный смех (увы! какая плата!) Ему за срам его платил. Гречатами их в Риме называли[97]; Зевая, слушали их песни, их скрижали, Под их рассказы забывали Свои державные печали, Кормили их и — презирали. Таких-то дорогих приятелей кружок К себе и Плиний вызвал из столицы, И вот однажды в зимний вечерок И ложь и правду, быль и небылицу Гречата лепетали перед ним. Внимая купленным друзьям своим, Лежал на торе[98] пресыщенный Плиний И взором мерил воздух синий, И был хандрою одержим. Не их вина: их языки не праздны; Но, сплетни Рима истощив, Пересказав все скверны, все соблазны, Они с прискорбьем видят: все ленив, Угрюм и холоден философ-воевода. Вот кто-то наконец же вспомнил, что природа И чудеса ее — конек Семейства Плиниев... Для светских разговоров Легок скачок От Антиноев, Мессалин и Споров,[99] От преторьянцев и шутов До изверженья гор и странных свойств слонов, Затмений солнца и подобных вздоров; О долгоденстве речь: примеров привели Сомнительных не мене полдесятка Счастливцев, вышедших из общего порядка, Таких, что за столетье перешли. И молвил Плиниев отпущенник: «Властитель, Мне пишет брат, домоправитель Сирийского проконсула, и что ж? Есть жид у них, зовется Агасвером: Ему за двести лет». Плиний Твой братец пишет ложь, И, кстати: ведь поэт! Приказчиком-Гомером Сирийский мой сосед зовет его давно. Отпущенник Ты едок, Плиний! — Правда, что смешно! Я рад божиться: брата жид морочит; Тем боле что с лица ему Под пятьдесят. Вдобавок плут пророчит (Ну, сообразно ли уму?), Что вовсе не умрет. Плиний Я Плиний: это счастье. А то совет соседу своему, Быть может, дал бы я — принять участье В решении задачи. Гость-римлянин Да! Чтоб, например, хоть утопил жида Или повесил. Это предложенье Не принято — спасибо! — в уваженье, Но Плиний шлет в Дамаск гонца с письмом: «Здоров я, — пишет, — будь здоров и ты»; потом Пеняет за молчанье; тут известья Из Рима, из Афин, из своего наместья; А мимоходом пред концом И просьба: «Если нет, Сервилий, затрудненья, Для польз наук и просвещенья Такого-то жидка пришли с моим гонцом». И вот, по прихоти вельможной, Без дальных справок (ведь он жид ничтожный), Необычайный тот старик Был взят и в Плиниев отправлен пашалик. Приехал он и был наместнику представлен. С улыбкой Плиний стал расспрашивать его И не добился ничего; Однако жид при нем оставлен. И нагляделся Агасвер всего: Всего величья мировой державы, Всей суеты земной, ничтожной славы; Ее когда-то он небесной предпочел, И вот вблизи ее увидел и нашел, Что мед ее смертельной полн отравы; А тут же мог бы он узнать И оную божественную славу, Которую дарует благодать... Но гордым ли святую постигать? Она земле в потеху и забаву. Известно всем, что отвечал Траян, Когда, поверив клеветам безумья, Пугаясь хлопот лишнего раздумья, Чернить и Плиний вздумал христиан: «Ты их не трогай, — пишет повелитель, — А разве сами явятся они; Но наглых исповедников казни!!»[100] И был Траян не Нерон, не мучитель! Был в граде Плиния великий храм Астарты, полуварварской Юноны.[101] Служенье в нем преданья и законы Присвоили издавна двум родам: Придет чреда — и выбирают жрицу В одном из них, в другом берут жреца. Им право то бесценно: багряницу Отвергли бы, не взяли б и венца Ему в замену. Вот настало время, И Каллиадов радостное племя Готовится кумиру деву дать: И жребий пал на Зою, дочь Перикла. Но в душу Зои свыше благодать Живая пролилася и проникла: Не хочет дева идолу предстать. Сначала, подавляя пламень гнева, Отец ей молвил: «Нас покинешь, дева; Обещана ты юному жрецу, Аминту, сыну Клита Гермиада». Она же отвечала так отцу: «Аминт несчастный! Жрец и жертва ада! Увы! скорбит о нем душа моя... Родитель, не ему невеста я: Христос жених мой». И красой чудесной, Святым смиреньем, кротостью небесной Не умягчила диких душ она; Кровава пред отцом ее вина: Не враг-завистник право вековое, Наследие колена их, подрыл; Нет, дочь его, дитя его родное, — И вот старик пред Плинием завыл, Весь обезумлен бешенством Эрева: «Достойна казни дерзостная дева; Уж мне не дочь, злодейка мне она. Презрев преданья предков и законы, Рекла: «Не буду жрицею Юноны; Бред ваши боги; в мраке вся страна, И свет, и правду вижу я одна»». Но Плиний сам считал мечтою тщетной И уж отцветшей баснею певцов Эллады, Рима, Азии богов; Вот почему с улыбкою приветной С курульских кресел[102] он взглянул на ту, Которая в таких летах незрелых Народную постигла слепоту, Быть может из его ж писаний смелых. «Тебя, — сказал, — не укоряю я; Прекрасна смелость юная твоя, Но увлеклась ты ревностию ложной: Друг, назову тебя — неосторожной. Безумец только бросит головню В солому дома своего сухую, Чтоб уподобить золотому дню До времени, до срока ночь седую. Пример Сократа мудрому закон; Что ж? — предрассудкам потакал и он: Да! петуха на жертву богу здравья Он завещал же. — Цицерон Не видел ни малейшего бесславья, Что правил должностью авгура сам, А между тем авгурам и жрецам В кругу своих смеялся тихомолком,[103] — С волками жить, кто ж не завоет волком». Все это он вполголоса шепнул, Затем осклабился, на чернь взглянул И громко молвил; «Вот мои доводы! Теперь, надеюсь, дороги тебе Священные права твоей породы: Рассудку ты покорна и судьбе. А впрочем, область дум и слов и мнений, — (Тут он понизил голос), — дочь моя, Свободна, и тебе против гонений Тупых глупцов покровом буду я». — «Благодарю; меня по крайней мере Не нудишь к лицемерству, властелин; А знаешь ли, что рек о лицемере Тот, кто с создания земли один И прав и чист и без греха пред богом?» — Так отвечала дева. — Грозный мрак Простерся на лице незапно строгом Про консула; он ясно понял: так Не говорят питомцы мудрований, Которые секирой отрицаний Все разрушают, но в которых нет Ни пламени, ни жизни для созданий, Которых тусклый и неверный свет, Лишенный теплоты лучей и силы, Дрожит над зевом мировой могилы. «О ком вещаешь?» — Плиний возразил. Она же: «Вопрошаешь, повелитель? Он Сын Жены, но и Владыко Сил, Был узником, но уз же разрешитель; Он умерщвлен, а мертвым жизнь дает». Плиний (пожимая плечами, с усмешкой) Нет, Зоя! — Слишком дерзок твой полет: Я антитез твоих не понимаю. Зоя Он Свет и Слово, Бог и человек; Он мой наставник, — я иных не знаю; И ведай, он о лицемере рек: «Кто, раб тщеславья или мзды и страха, Здесь отречется пред сынами праха, Пред смертными отвергнется меня, Того и я за вашим миром тесным В том мире пред отцом моим небесным Отвергнусь». — Пред лицом меча, огня И срама не содрогнусь; все внемлите: И скорбь и слава ваша — суета; Пред вами исповедую Христа! Терзайте тело, — дух в его защите! Не ожидал наместник: деве он Дивится; но уже со всех сторон Раздался зверский вопль остервененья, И, если бы не ликторы, каменья В нее бы полетели. — Плиний был Философ светский: благородный пыл Смешил его, смешило вдохновенье, Он бредом называл восторг; но тут Свое взяла природа: изумленье Его объяло, душу — сожаленье, Стыд, скорбь, досада борят и мятут; И вот он начал: «Мне ученье ваше Не по нутру... Ты выбрать бы могла Иное, поприветливей и краше И боле ясное. Довольно зла И гнусностей злоречье вашим братьям Приписывает; враг я их понятьям, Их суеверью. Но, вождей губя, От них умею отличить тебя. Мне тягостно предать тебя на муки. Но я подвластен — связаны мне руки... Как хочешь думай: я твоим мечтам Пределов никаких не полагаю, Но лютой черни буйственную стаю, Хотя бы и притворством, должно нам Смирить, спокоить... Верить ли богам, Не веришь ли, — без алтаря, без храма Не обойдется; горстку фимиама Им бросить, кажется, не тяжело». — «Тяжеле гор вселенной грех и зло, В них боле весу, чем земли основа, — Так отвечает ратница Христова. — Души моей я не продам врагу, Святому Духу Правды не солгу!» Настаивал проконсул — труд бесплодный! Уж и отца давно был залит гнев Опасностью кровавой и холодной: Он молит, плача, руки к ней воздев; Но, токам слез слезами отвечая, Бессильная, страшливая, младая, И тут не пошатнулась ни на миг. И час ужасный, роковой настиг: Завопила, как тигр, толпа слепая; Бледнеет Плиний, — уступил мудрец И... деву предал. Тут верховный жрец Астартина кумира первый камень, Скрежеща, бросил в божию рабу. Но деву преисполнил дивный пламень: «Благословляю я свою судьбу! — Она провозгласила. — Торжествую! Свидетельствовать истину святую Меня сподобил ты, Владыко Сил! И се! горе над воинством светил, Средь херувимов (вы его не зрите ль?) Стоит и машет пальмой мой спаситель. Туда, туда! там радость без конца, За мной, Аминт! за мною в дом отца! Я жду, не медли! — презри прах и тленье, За мной, за мной!» — А он? — его мученье В тот страшный час чей выскажет язык? Считать ее своею он привык. Он смеет мыслить, что не равнодушна К его исканьям чистым и она. И что же? богу своему послушна, Могилы смрадной, гробового сна, Всех ужасов свирепой, грозной казни Питомица девической боязни Не убоялась, только бы его Не ставить высше бога своего! И бог ее Аминту не противен: Из уст любезной знает он Христа; В ее устах сколь благ, велик и дивен Спаситель мира! «Но ее уста Чего же не украсят? — Так поныне Говаривал Аминт. — Мечта! мечта! О замогильной сумрачной пустыне, О мире том не знаем ничего». И вот же час настал: с очей его, Как чешуя, упало ослепленье; Грудь и его объяло исступленье, И, жреческий сорвав с себя венец, «Я, — он воскликнул, — идолам не жрец! Умру за бога Зои, с нею вместе!» Тогда взревел неистовый народ: «Смерть жениху-злодею, смерть невесте!» — И, как бурун неукротимых вод, На них нахлынул. Из страны изгнанья, Из мрака и скорбей и скверн земли, Туда, в отечество, в страну сиянья, Их души серафимы унесли. Стоял же у подножья трибунала Во все то время мрачный иудей, И, будто в темной глубине зерцала, Пред взорами души его всплывала Картина прежних дней. Ему знакомый образ отражала, Священный, дивный, юная чета: Пред ним воскрес Христос в них, избранных Христа; Так с тверди солнце сходит в грудь кристалла, Так в лучезарные, златые небеса Им превращается смиренная роса. Но где гордыня, там не созревает вера; Надменных чуждо божество; Сразило то святое торжество, Но не восторгом, сердце Агасвера.

Блестят надменные палаты С чела присолнечной скалы: Бароны, рыцари, прелаты Текут в Каноссу,[104] как валы... И что же их в Каноссу манит? Или спешат на светлый пир, И арфа трубадура грянет, И бурный закипит турнир? Нет, в честь Марии, в честь Амура С дрожащих, сладкозвучных струн, При чистой песни трубадура, Не побежит живой перун;[105] Девизы[106] не сорвут улыбки С румяных губок нежных дев, И треска дерзновенной сшибки Не сопроводит трубный рев. Прелестных жен, мужей суровых Иной туда позор влечет: Там пред рабом рабов христовых[107] Властитель мира в прах падет, Падет, смиренный и покорный, Пред дряхлым старцем грозный царь: По битве страшной и упорной Порфиру победил алтарь. И вот стоит с свечой в деснице, Немым отчаяньем объят, Бос, полунаг, в одной срачице, У запертых дворцовых врат Злосчастный Гейнрих; жрец угрюмый Глядит с балкона на него; С чела жреца тяжелой думы Не снимет даже торжество. А кругом дворца толпа, И жестока и тупа, Зверь свирепый, зрелищ жадный, Смотрит, будто камень хладный, На безмерный срам того, Чьих бы взоров трепетали, Чей бы след они лобзали В день величия его. И чуждый толпы и в толпе одинок, На кесаря, папу и волны народа, Как белый кумир, недвижим и высок (В нем точно ли бренная наша природа?), Стремит кто-то с башни таинственный взор, Пылающий, словно ночной метеор... Он, по одежде странной и бесславной, Однако и богатой, — иудей:[108] Их в оный век слепой и своенравный Едва ли и считали за людей, Жгли, резали; а между тем в их руки Попали и отцветшие науки, И золото. Во всех землях пришлец, Всем ненавистный, нужный всем делец, Растерзанный, а все несокрушимый, Израиль странствовал. — Бывал врачом И пап и кесарей еврей гонимый, Бывал заимодавцем, толмачом Арабских книг не раз служил монаху,[109] Монах же выводил потом на плаху Учителя или в огонь ввергал. Еврей и папский врач тот муж, который Вниз на народ бросает с башни взоры, — И вот он прошептал: «И царство твое не есть сего мира? А ряса наместника господа Сил Ответствуй, — ужели не та же порфира? А инок на выю царям наступил?» ---- Как некогда из клева врана, Ведомый богом на восток, В горах питаем был пророк, Так в царстве Роберта Нормана,[110] В стране разительных судеб, Смягченный бременем изгнанья, Ест горестный и черствый хлеб Из рук суровых подаянья Бессильный и больной старик, А был он паче всех велик: Пред ним народы трепетали, Дрожали властели пред ним; И что ж? настали дни печали, Восстал неблагодарный Рим[111] — И он, из уз освобожденный Пришельцев хищною толпой, На одр скорбей в земле чужой Пал, славы и венца лишенный.[112] Десницей господа разбит, Свинцовой бледностью покрытый, Полуразрушенный, забытый, В Салерне Гильдебранд лежит, И, мрачный, у его возглавья Его суровый врач стоит. Искусен Агасвер, но здравья Отдать и он тому не мог, Кого на суд зовет сам бог. Какое зрелище — кончина, Исход в могилу исполина, Вещавшего: «Я на земле Наместник Вечного Владыки; Мне покоряйтеся, языки, Цари, — смиряйтесь!» — На челе, С которого перуны власти Когда-то падали, — все страсти Потухли в передсмертной мгле; И только некий луч чудесный Дробится из-за тяжких туч Изнеможенья, — веры луч Святый, таинственный, небесный. И врач увидел, как старик Подъял к распятью взор смиренный. Тут обвинитель раздраженный Сначала головой поник И, мнилось, собирает мысли; Потом сказал: «Монах, исчисли, Раздумай все, что повелел Тот, чьим зовешься ты слугою, Что нарушал ты, горд и смел, Что перед чернию слепою Неправдой наглой искажал... «Да будешь кроток, тих и мал! Благословеньем за проклятья, Любовью за вражду плати, Господь — отец ваш, все вы братья. От Бога власти, — власти чти; И, если даже кто в ланиту Тебя ударит, — ты в защиту И тут руки не поднимай, Ему другую подставляй...» Ты — презрел ты его глаголы: Шатал ты и громил престолы, Смущал вселенну, на отца Злодея, жадного венца, Родного сына ты воздвигнул;[113] Ты наконец меты достигнул: С челом, израненным от стрел Ужасных клятв, тяжелых слуху, У ног своих царя узрел... Ужель Христу служил ты? — духу, Владыке мрака ты служил. И что ж? — ужель и ты возмнил: «Причислен буду к чадам света»? Молчишь, Григорий? — жду ответа!» Григорий на него взглянул: «Меня твой голос досягнул, Как будто мук нездешних гул, К которым кличет преисподня! Так! спал с очей моих покров... Посол ли ты суда господня? Увы мне! к ближнему суров, К себе еще жесточе, строже, Я и на троне был монах, Был сух мой хлеб и жестко ложе, И что ж? — соцарствовал мне страх: Поправ закон любви смиренной, Я гордых попирал во прах, Я, судия царей надменный! Кругом меня лежала мгла, И слеп я был... Пусть не была Та слепота моим созданьем, Но — спал покров с моих очей, Увы! ты прав: я был злодей! Не торжествуй еще, еврей! Все ж я проникнут упованьем: Христос отвергнет ли меня? Не пал же в алчный зев огня, Живым раскаяньем объятый, И тот разбойник, с ним распятый, Которого в последний час Христос, мой бог, простил и спас!» Он умер — и что же? уста Агасвера Пятнать не дерзнули клеймом лицемера[114] Седого чела Огромного старца, его же была Начертана в мире десницею бога На пользу веков роковая дорога!

ЛЮТЕР

Идет, идет вперед без отдыха гонимый, Таинственный ходок, ничем не сокрушимый, Идет на север он: за Альпы путь простер Из Рима вечного бессмертный Агасвер. Он день и ночь шагал, как будто крылья бури Унесть его хотят за крайний край лазури; Он несся мимо гор, и деревень, и скал, И будто призрак он пред встречными мелькал... И вот пред ним стоит громада башен острых И шестиярусных подоблачных домов: Из самых старших то тевтонских городов, Богатый, вольный Вормс; и в Вормсе сейм имперский, И должен быть судим на сейме инок дерзкий, Который там в углу, в Саксонии, восстал На страшного жреца семи латинских скал. Сам кесарь судия; с ним вместе кардинал И семь электоров: не убоится ль инок? Он даст ли им ответ без страха, без запинок? И в Думе городской сошелся весь собор: Князья, епископы; шляп, шлемов, перьев бор, Все рыцарство; сидят. Дон Карлос мрачный взор С престола на вождей племен германских мещет; Надежда гордая в груди его трепещет, Он шепчет: «Этих всех сломлю полуцарей, Им рухнуть под рукой железною моей! Я им товарищ, им! Ведь и на них порфира! Я им товарищ, я, властитель полумира, Аббату Фульдскому товарищ, да князькам, Которым нет числа, Саксонским! нет, не дам Им дольше чваниться! Слугой или вельможей Пускай любой из них торчит в моей прихожей, Но от державства вас, друзья и сватовья, Примусь я отучать, и отучу же я!» Но в Думе, вне ее, на стогнах ждут монаха; Его же самого костер ждет или плаха, Когда бы вздумал Карл, смеясь, нарушить лист, Где сказано: «Хотя б и не был прав и чист Ты, инок ордена святого Августина, А слово ты прими царя и дворянина, Что возворотишься и невредим и цел». Не точно ли таким и Гус листом владел? И что же? на костре отважный чех истлел! Вдруг раздалось: «Идет!» Безмолвье вместо шума Настало. Смотрит чернь. Засуетилась Дума. Тут дивного Жида, как древле Аввакума, Схватило за вихорь, бросает за толпу И ставит на ноги к стрельчатому столпу, У самого крыльца, за сотником отважным Трабантов кесаря, седым, суровым, важным, Угрюмым воином, изрубленным в боях... И должен проходить пред сотником монах, Взбираясь вверх, туда, где, темный и презренный, Он станет отвечать пред сильными вселенной. Вот он! Не скор, но чужд боязни твердый шаг, С него не сводит глаз тот самый строгий враг, Который, потому что благодать порочил, Великому из пап при смерти ад пророчил, Который лишь кивал надменной головой, Когда толпа, подняв свирепый, зверский вой, Скрежеща, тешилась над Зоею святой. Бесстрашен Агасвер. Но силы непонятной Вдруг что-то вздрогнуло под чешуей булатной Седого рыцаря: ударив по плечу Героя инока, он молвил: «В бой лечу — И бой мне нипочем; но твой поход тяжеле: Поп, ныне я в твоем быть не желал бы теле!» Но очи Лютера заискрились, зажглись И устремились вверх в лазуревую высь С той дивной верою, всесильно-чудотворной, Которая без дум речет горе покорной — И ввергнется гора в пучину волн морских; Потом, на сотника понизив с неба их, Ответил: «В божьей я защите, в божьей воле! Их не боюся я, хотя б их было боле, Сплошь дьяволов, чем вот на крыше черепиц! Без бога не падет малейшая из птиц, Без бога (с нами бог!) не сгинет мой и волос! Зовет меня мой бог, я божий слышу голос!» ---- И в зале очутился Жид, Никем не видим, словно в том тумане, Который защищал в сухом Аравистане От зноя некогда евреев. Пышный вид Собрания его не озадачил: Он видел кесарей восточных светлый двор; Он что-то при дворе Бабера-шаха значил, — Но на монахе он остановил свой взор. Насмешник пагубный и едкий, Философ, филолог и диалектик редкий, Сам кардинал вступил с суровым немцем в спор, А кроме вечного божественного Слова Не знает Лютер ровно ничего; Всех знаний и всех чувств и мыслей всех основа — Единое оно наука для него. Бой начался. И кардинал лукавый Сначала, будто тигр, жестокий и кровавый В самом медлении, свирепо-терпелив, Прилег и дремлет, когти притаив; Стремит на жертву масляные взгляды И льет реками мед обильной звучной свады; Потом без принужденья перешел К иронии; вот легкие угрозы; Вот снова на глазах явились чуть не слезы... Но наконец его зарокотал глагол. И засверкал сарказм, и громы Ватикана В персть, кажется, сотрут германца-великана. Спокоен Лютер; изворотлив враг, Блестящ, язвителен, красноречив и тонок; Полудикарь тедеск все тот же: без уклонок За речию его идет за шагом шаг, Не опирается на разум ломкий, Но произносит текст решительный и громкий — И разлетелись врозь, как стаи диких птах, Софизмы мудреца. И смотрит вверх монах, И самого себя смиряет он и малит, И молча молится, и молча бога хвалит. Неистовый доминиканец Эк Сменяет кардинала-дипломата; Но этого невежу-супостата Уничтожает вмиг великий человек. И за учителем подъемлется учитель, И много доблестных; но всех их правота Сражает именем и помощью Христа; Отважный Лютер всех их победитель. Тогда в сердитых их рядах возник Глухой, опасный шепот, Он вскоре превратился в громкий ропот, И вскоре — в бешеный, неукротимый крик: «Пусть отречется еретик Без дальнего, пустого объясненья От своего проклятого ученья; Или в него перун анафемы метнем, И в ад он ринется в нечестии своем!» Так немцы голосят и топают ногами И сжатыми грозят противнику руками; А итальянец обнажил кинжал Или прицелился тишком из пистолета. Эк, грязный симонист, вскочил и вопиял: «Костер, костер ему, он хульник параклета!» Кто мог бы тут узнать святителей синклит, Честь церкви божией, цвет лучший христианства? Со смехом Жид шепнул: «Безумная от пьянства, Пред блудным домом чернь, беснуяся, кричит!» Нахмурил брови Карлос величавый И скипетром махнул и бросил гневный взор: Затрепетал и смолк их яростный собор. Властитель Лютеру сказал: «Они не правы, Но слишком дерзок ты, свой голос ты понизь; Ступай, от своего ученья отрекись». И Лютер тут к готовому налою Бестрепетно идет И руку на Евангелье кладет, И, воспарив горе восторженной душою, Воскликнул: «Духу правды не солгу! Отречься, видит бог, никак я не могу!» Да, он погибнет: слаб отпор баронский, — Анафема и дерзких леденит. Да! он погибнет, если божий щит Его незримо не прикроет. Князь Саксонский, Что медлишь, благородный Иоанн? Ты ль, Гессенский Вильгельм, всегда доселе смелый, Испугом бледным обуян? И что же? сыну Изабеллы, Властителю столь многих царств и стран, Которых и ему неведомы пределы, Так молвил темный инок: «Государь! Ты защитишь меня от кровопийц свирепых: К числу ли сказок отнести нелепых И честь и честность царскую? Есть царь И над царями: лист твой у меня, — И лист твой вынесу я из того огня, Которым мне грозят, и к господу представлю!» — «Молчи! тебя избавлю», — Дон Карлос отвечал, с досады побледнев, Но не на Лютера он излиял свой гнев: «Мятежники, садитесь! не забудьте, Что здесь верховный судия Германский император, я! В моем присутствии смиреннее вы будьте! Я вам не Сигизмунд», — сказал Могущим голосом прелатам император. Красноречивый, вкрадчивый оратор, Хотел промолвить что-то кардинал, Но Карлос головой кудрявой покачал И подозвал саксонца Иоанна: «Электор, проводи из города, из стана Схизматика: он твой вассал... Ему дан лист охранный; Но пусть не попадется мне: На колесе склюют его орлы и враны, Или истлеет он в огне!» И вывел ратника за истину и бога Саксонец из опасного чертога, И император сейм мятежный распустил. Что ж Жид пред мужем веры, мужем сил, Почувствовал? «Фанатик! много их, — Он молвил, — в стаде Иисуса! Жаль, не сожгли его, как Иоанна Гуса!» Но нечестивец вдруг притих: Ему явился ряд таких воспоминаний, Которые излили ток страданий В окаменелую от долгой муки грудь, — И Агасвер был принужден вздохнуть.

VII

Безверье, легкомыслие, разврат Избрали Францию любимицей своею. Маркиз и откупщик, философ и аббат Равно готовили для гильотины шею, Затем, что, позабыв, что есть господь и бог, Там всякий делал то, что только смел и мог, И что глупцы слепые, без печали, Резвясь, переворот ужасный вызывали, Который пролил кровь, как водопад с горы, Который, как и все, что шлет нам провиденье, Ниспослан был земле во благо и спасенье; Но звать, выкликивать без мысли, до поры, Без веры, с хохотом, столь страшные дары — Не богоборное ли дерзновенье? И как же было в эти дни Все так изящно, гладко, мило, И вместе все так страшно перегнило! Играли, прыгали, резвилися они, Как будто обезумев от дурмана, Над яростным жерлом разверстого волкана. Разврата грубого регентовских времен, Времен Людовика, Людовикова деда, Конечно, не было в Версале даже следа, И следу не было и средь парижских стен, Где богачи порой без вкуса подражали Всем выдумкам и прихотям Версали. На троне юноша задумчивый сидел, С душой, исполненной любви и состраданья К народу своему и чистого желанья Помочь его бедам. За всякий же предел Беды те перешли: придавлен тяжкой дланью Откупщика к земле, обремененный данью Правительству, дворянству, алтарю, Крестьянин раннюю в трудах встречал зарю И отдыха не знал до самой поздней ночи, А дома — дети, голод, плач и стон! Когда ему терпеть не станет мочи, Не в тигра ли переродится он? А между тем, беспечная как птичка, Порхала средь цветов державная Австрийчка И за мильоном тратила мильон, Чтоб в Пафос превратить Марли и Трианон. А между тем Дора, Бернар и Сенламбер Без мысли и печали Свои стишки водяные кропали... Им всем в провинции жестоко подражали: В Лане, например, Любезник деревянный Робеспьер; Он... но тогда точил он мадригалы, Которым удивлялись залы Руанские. А между тем ужасно, Нося погибель, долг народный рос; Министры и системы ежечасно Переменялись. Но колосс Весь трясся, перегнив до сердцевины. Священство? Высшее? Предчувствуя погром, Казалось, только думало о том, Как бы спасти свои доходы, десятины, Поместья и помещичьи права. Аббаты лучше их: пуста их голова, Святые их обеты позабыты, Сплошь будуарные шуты и волокиты; Но кое в ком из них душа еще жива, Но кое-кто из них перо брал для защиты Народа скорбного, сравненного с скотом. Все это замечалося Жидом, И радовался он глубокому упадку В религии, и был уверен в том, Что эти лже-жрецы все первому нападку Уступят и отступят от Христа. Но гордого ума догадки суета; Но насылает бог неистовые бури Для очищения померкнувшей лазури; И чудным образом, средь гроз, и зол, и бед, Дух просыпается, и вот находит след, Находит верную, надежную дорогу Обратно к своему отцу и богу. ---- Все рушилось; все пало; церкви нет; Престол вдруг рухнул в зев бездонный; Глухая ночь, померк последний свет; Король казнен. Народ кровавый, полусонный, Жертв требует еще, но жертв почти уж нет. В то время палачу тяжка была работа: Он чистил Францию, как чистит рощу пал. Сначала с эшафота Он буйной черни головы казал Ей ненавистных монархистов, Различных видов и цветов, Когда-то яростных между собой врагов: Народ их не терпел; но, молчалив, суров, Встречал и их без хохота и свистов. Но вот Жиронды час настал: Стал чистить кум палач и их, как тот же пал. Тогда великие таланты пали: Вернье и Барбару, Роланова жена И дева дивная, чудесная, она, Пронзившая огнем холодной стали Урода гадкого, который вопил: «Кровь!» И крови жаждал, как воды студеной; Он, вечно бешеный, всегда остервененный, Печатал и кричал: «К отечеству любовь, К свободе, человечеству и благу Должна в нас укреплять свирепую отвагу Срывать с тех головы, сажать их на копье, По улицам рубить, кто мнение свое В Конвенте выскажет, не справясь с нашим мненьем!» И дале, дале, очередь дошла До мужа грозного: он черным преступленьем Себя ославил, много сделал зла, Но Францию он спас, когда уж погибала. Он создал войско, создал генерала, Он храбрость создал: ребятишек он, Босых мерзавцев, превратил в героев. И что ж! пред ними дрогнул легион, Который целой сотней боев Стяжал в Европе первенство. Дантон Рукой гиганта, гением титана Попятил пруссаков: свободен край родной, Но кровь темничных жертв подъемлет к небу вой! Готова кара великана. Как лев, погиб он: судьи трепетали, Как уличенные преступники, пред ним. Он шел на казнь неустрашим, Но не без тягостной печали: Жалел жены смиренной он своей, Жалел птенцов — своих детей. С ним пал и Демулен, вития превосходный, Да с милой легкостью, уж чересчур свободной, Менявший мнения, знамена и вождей. Но, чтоб набросить тень на яркий блеск Дантона, С ним вместе гильотине роковой Предали взяточников рой, Воров публичных, продавцов закона. «Кто ж эти чудеса творил? Не муж ли, недоступный страху И полный демонских неколебимых сил? Потомка ста царей возвел на плаху, Талант, науку, ум, честь, красоту казнил, Казнил порок и добродетель... И наконец, Презрев порфиру и венец, Стал страшной Франции безжалостный владетель. Злодей-то он, ужаснейший злодей, Но вместе самый мощный из людей!» Не беспокойтесь: это трус тщедушный, Перед грозой всегда дрожащий, малодушный, Оратор слабый, но чудесный лицемер, Гиена-плакса, честный Робеспьер, Когда-то сладеньких стишков плохой слагатель, Теперь земли родной кровавый обладатель. Все это замечалося Жидом, Но вместе видел он, как двадцать, тридцать верных, Свой дом покинув ночию, тайком, Сбирались в глубинах пещерных И как принос бескровный иерей Без страха приносил за божиих друзей.

§ 1-Й. НАНТ

Свирепствует Карье. Несчастный Нант трепещет. Палач от казни изнемог; Тут изверг гильотиной пренебрег: Картечь в священников, в аристократов мещет. Республиканские вдобавок свадьбы шут Изволил выдумать: аббата с дамой вместе Велит связать; приданое невесте — На шею камень в пуд, В два пуда жениху, — и их в Луару бросят, — И это все без всякого суда! Нет, пусть властей парижских не поносят, А в захолустия заглянут, да сюда, В провинцию: здесь во сто крат страшнее! Здесь всякий комиссар-проконсул, и сильнее Любого римского. — С Карье сошелся Жид И был тираном приглашен на ужин. Карье был Агасверу нужен: Он согласился. Звание и вид Пришлец менял как вздумает, но чтобы Везде ему был доступ, он врачом Слыл часто, твердо убежденный в том, Что людям их бесценные утробы Всего любезнее под мировым шатром.

§ 2-Й. УЖИН У КАРЬЕ

Карье Пей, доктор: это мне вино с курьером Прислал гостинец из Бордо Тальэн. Жид Одобрится ли только Робеспьером Такая дружба? «Не без ушей у стен, — Вскочив, пролепетал Карье с испугом. — Откроюсь пред тобой, как другом: Я чист; шпионы не найдут следа, Чтоб брал я взятки... никогда! Тальэн мне друг; но он иное дело: Хватает, грабит слишком смело; В Бордо составился ископ, Чтоб на него донесть. — А что мой гороскоп?» Жид Тальэн переживет тебя. Карье Ужели! А сколько мне прожить? Жид Не знаю; только мне Пророческие звезды ныне пели, И ты заметь вдобавок, не во сне: «В страшной длани Робеспьера Дни могущего Карье... Не было еще примера: Но Вереса пощадит, Злой, благою тьмой покрыт, Бессеребреник Катон, И сойдет со сцены он». Карье Со сцены кто сойдет: Катон или Верес? Жид Не знаю. Вещий дух исчез И не расслушал всех моих вопросов. Карье Я чист. Я не боюсь доносов: Су ни с кого я не брал. Был я строг, Но твердо убежден: быть мягче я не мог. Жид А завтра ты попов предашь картечи? Карье Да! завтра: решено... Не хочешь ли ты речи Исподтишка со мною завести, Чтоб их помиловать? Жид Почти. Карье Э, доктор, берегись! тебе я благодарен, По милости твоей здоров я, словно барин; Пропал мой ревматизм. Но за такую речь Попасть и сам ты можешь под картечь. Жид Я под нее прошусь. Карье Ах, доктор ты мой бедный! Недаром стал такой ты бледный: Ты охмелел, ты совершенно пьян! Жид Я выпил во всю ночь один стакан. Я не боюсь твоей картечи. Я гость твой: неужели гостя речи Не хочешь выслушать? Позволь мне им На самом месте именем твоим Пощаду объявить, но только б отступили От своего Христа. Карье Изволь, изволь! Но ты не трать пустых усилий: Их знаю; не отступят никогда.

§ 3-Й. МУЧЕНИКИ

Сияет светлый луг пред городом прекрасным; Как утро хорошо под этим небом ясным! Как воздух чист и свеж! Как сладок ветерок! Приветлив и пригож каштановый лесок; Повсюду пышные сады, усадьбы, нивы... И как же ль люди не счастливы! Взгляните: из темниц и башен городских Не граждане ль влекут сто сограждан своих, В оковах, но свободных от боязни, Священников, Христовых верных слуг, На этот самый светлый луг, Чтоб мученической предать их казни. Свободен, без оков, шагает Жид средь них; Он некоторых знал в Париже прежде, — Вот почему он в суетной надежде, Что увлечет хоть этих. Например, Он руку подал бледному аббату, Лет тридцати. «Лизету мне и хату!» Я ваши песенки, Лельер, не позабыл. Тогда — вы как же были милы, В сарказме вашем сколько было силы, Как бредни поднимали вы на смех! И что таить? да и таить-то грех: Вы поклонялись шалуну Вольтеру И славили везде естественную веру. И вас ли вижу здесь, любезный мой аббе, Клянусь, к живой моей печали? Как в сонм фанатиков безумных вы попали? И с ними вы ль одной обречены судьбе? Ей-богу, это странно, это ново! Но полномочье от Карье Есть у меня; скажите только слово: «Я не христьанин!» — буду сам без головы, Когда не тотчас же свободны вы». И вот закованные руки С усильем на небо Лельер С молитвой тихою, безмолвною простер. «Я христианин, — он сказал. — Мне муки За бога своего и спаса и Христа Принять такая честь, которой, окаянный, Я бы не стоил никогда. Но он, мой пестун постоянный, Он, верный пастырь мой, бежавшую овцу, Уж погибавшую, нашел в степи ужасной, На рамо возложил и, в день святый и ясный, Принес обратно к своему отцу. Молюся, доктор, чтоб и вас нашел спаситель». «Sancta simplicitas,[115]-подумал соблазнитель. — Вот молится, чтоб Вечный Жид Покаялся!» Но вместе тайный стыд Почувствовал и отошел смущенный. Достигли места. Тыл к реке прижат Глубокой и заране раздраженной, Что вновь ее телами отягчат. И, собственную жизнь от выстрелов спасая, Тут расступилась стража городская И, глаз с страдальцев не спуская, Построилась поодаль по бокам: А там, а там — Противу них, по манию злодея, Готова адом грянуть батарея... В руках солдат дымятся фитили; Но грохотом еще не дрогла грудь земли, И молнии смертей еще не засверкали, И медлит пасть на осужденных рок: Не миновал еще тираном данный срок И могут все еще, без горя, без печали, Свободные, назад идти в свой дом, А только бы рассталися с Христом И увещаниям Жида усердным вняли. К тому, к другому он с рассудком и с умом, С доводами и просьбами подходит, Но только ужас он на всех наводит, И все бегут его, огородясь крестом; Иной же говорит: «Отыди, муж жестокой! Что так моей души ты ищешь одинокой?» Тут бледный Агасвер, отчаянный игрок, Не испытав такого срама сроду, Стал тасовать свою последнюю колоду. Он смотрит: молится дрожащий старичок; Взглянул: епископ, в фиолетовой одежде; Припомнил: он знаком и с ним был прежде; К нему подходит в суетной надежде: «Как? Вас ли, monseigneur,[116] я вижу? Вы ли то? В нотаблях были вы: встречались мы в Версали... Однажды мне с улыбкой вы сказали: «Здесь о религии не думает никто; Но галликанской церкви быт Быть должен сохранен: при нем епископ сыт, Да есть и лишек на собак сердитых, По всей окрестности проворством знаменитых, На английского доброго коня, И — кое-что на что...» Оставивши меня, Вы в бойкий разговор за Фигаро вступили... И после легоньких усилий Зоилов автора вы в пух, вы в прах разбили... И ныне — извините — ха! ха! ха! Не побоясь ни срама, ни греха, Нас уверяете, что гибнете за веру! Оставьте пошлому все это лицемеру: Вы гибнете за ваших псов, За вашего коня породы чистой И кое-что за что; вы человек речистый, Но то оставили без дальних слов. Я к вашей кстати подоспел защите: «Философ я, — скажите, — Я не ханжа» — и вам свободен путь — идите». И старец покачал седою головой: «Тяжелый, страшный груз лег над моей душой, Но видит, знает он, мой послух и свидетель, Что, скверн и мерзостей бесчисленных содетель, От бога моего и спаса и Христа Не отступлюсь я никогда!» И старец замолчал, и тверд его был голос, И солнцем озлащен кудрявый белый волос, И озлащенна борода, Лучами облит весь. Раздался конский топот, И вершник закричал: «В народе слышен ропот, Немедленно к себе Вас, доктор, просит гражданин Карье, А для преступников настало время казни!» — «Я посрамлен попами: без боязни Все на смерть просятся: я, брат, останусь здесь И выжду я, чем кончится их спесь...» Вершник Здесь? Здесь вас убьют, застрелят. Жид Как эти люди мелют, А если я хочу застрелен быть, убит? «У всякого свой вкус», — тот молвил и летит. «Что ж — доктор?» — вершнику Карье кричит. Вершник Ваш доктор — доктор ваш сердит! Или с ума сошел, или он англичанин... Твердит: «Я, брат, останусь здесь И посмотрю, чем кончится их спесь». Карье Он англичанин! Ах, я в сердце ранен, Адепт он Йорка, Питтов он шпион! А был почти моим домашним он! Так бормотал Карье: и гадок и смешон Был изверга трусливый, жалкий стон; Но вот пришел тиран в остервененье: «Пошлю я Робеспьеру донесенье, А пусть теперь с попами сгинет он, Пали!» И вот, по манию злодея, Вдруг смертью плюнула и адом батарея, И с болью дрогла грудь трепещущей земли, И — половины нет. «Пали!» И молнии смертей змиями засверкали, — Все, кроме двух, в кровавый гроб упали: Епископ молится, и Жид еще стоит. «Твой англичанин не убит», — Проконсулу сказали; канонеру Подъехать ближе он велит И выстрел прямо в грудь направить Агасверу. Раздался выстрел: выстрел — хоть куда! Но только не попал в Жида; Епископа с земли он поднял, как пророка Илью великого, и ринул в глубь потока; А на полете, свысока, Казалось, длани старика, Врозь распростертые, всех тех благословляли, Которые сегодня за Христа С ним вместе пострадали... Но взоры всех стремятся на Жида, — Прямешенько к Карье идет он, невредимый, Но видимой тоской тягчимый. Сошлись. Карье Ты англичанин? Жид Ты...дурак: Ты разве не взглянул в мои бумаги? Карье Куда же ты идешь так смел и полн отваги? Жид Куда хочу. Карье Тебя я задержу, чудак. Жид Нет, не задержишь. Карье Это как? Жид Нет власти. Карье Власти нет! Жид Да, так. Уж в Нант тот въехал, кто сегодня ж, муж кровавый, Тебя в Париж отправит для расправы. Сказал; но вдруг поник тяжелой головой И, будто призрак, он сокрылся за горой.

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ОТРЫВОК

Вот так-то Агасвер Переплывал моря и реки; Прошел все земли, все страны и веки И видел колыбель и гроб племен и вер, Рожденье и кончину мнений. Он длинную прошел аллею поколений И был свидетелем холодным много раз, Как человечества упадший с неба гений От смрадного дыхания зараз, От жадного ножа крамолы и смятений, От труса и войны, грехов и заблуждений В смертельных корчах издыхал, Как пал ходил всемирных превращений И все его созданья поедал, Или ж, как он, победоносный гений, Торжествовал могуществом ума, И быстро таяла пред блеском света тьма. Но наступала снова перемена, И повторялся роковой закон: Как некогда слова: Мемфис и Вавилон, Так звуки: Лиссабон, Неаполь, Вена, Москва, Афины, Рим — С народной памятной скрижали Один стирались за другим И темной притчею столетий дальных стали. Британец гордый уступил волкам Свой белый остров, торжище вселенной; Развалин грудой стал Париж надменный; Вновь океан шумит и воет там, Где полуночная Пальмира Влекла к себе и страх, и взоры мира. Иные стали слышны имена: В замену старых, новые державы Блеснули под луной одним мгновеньем славы; Но след и их исчез, как след пустого сна, И вот последняя настала перемена... И вдруг среди померкнувших небес Уж не было ни солнца, ни чудес, И стала грязью радужная пена; И пролетела жизнь земли, как миг: Конца всех странствий Агасвер достиг. Люди все почти легли В лоно матери-земли; Даже человека голос Раздается редко где... Как в забытой борозде Иногда и в зиму колос Уцелеет, одинок, — Так, пойдет ли на восток, Путь прострет ли к полуночи, Мог не часто в оный век Человека встретить очи Одинокий человек. И брани умолкли, и слышанья браней,[117] Мечи еще целы, но нет уже дланей; Нейдет ниоткуда кровавая рать: Уж не за что брату на брата восстать. Последняя вскоре зажжется денница: Наш шар совершил свою жизнь и судьбу; Простерлась архангела с неба десница, И взять он готов роковую трубу... Затрубит, — и мрачного, хладного гроба Отверзнется с треском немая утроба; На грозный его, повелительный зов Застонет земля — и родит мертвецов. И тот, кто был распят, и проклят, и поруган, Тогда появится средь светлых облаков, Средь сонма ангелов, своих святых рабов, — И затрясется ад — его судом испуган. И приближался час, когда приидет он; Без остановки, без препон, На шумных крыльях к неминучей цели Земля летела; люди все редели... И оставался наконец Единственный из миллионов; Не сын, не брат он, не отец: Он пережил паденье тронов, Наук, искусств и городов, И видел он возобновленье Болот и дебрей, и лесов, Где блеск, и лоск, и развращенье Когда-то пировали пир... С чего? — не все ль равно? а мир Одряхший пред своей кончиной Весь стал пустынею единой, — И в той пустыне заползли, Взвились и забродили снова, Воскреснув, первенцы земли...[118] Их кости крыла гор основа, И омывал безмолвный ход Таинственных бездонных вод, Которых глуби лот не знает, Которых сна не возмущает Дыханье бурь и непогод... Но потряслись и глубь и горы, И выступает во все поры Пред смертию планеты пот — И с ним чудовища,[119] — и вот Их видят человека взоры. Оживший мамут зашагал; Летяг уродливое племя Вдруг зашныряло; в то же время Сто щуп до облаков подъял Полип, подобье Бриарея; Под тяжестью морского змея Кипит и стонет гневный вал. Здесь птеродактиль, ящер-птаха, В тяжелом воздухе кружит; Там движется огромный щит — То в десять сажень черепаха. И без клеврета человек Меж них, меж тварей разрушенья, И жаждет он успокоенья, И вопит: «Без конца мой век!» Но между тем уже притек Тот вечер, за которым дня светилу Над мертвым миром не всходить: Допрядена подлунной жизни нить, И канет труп земли в бездонную могилу. Жалок тот, кого сразил Рок суровый смертью брата; Тяжела того утрата, Кто подругу схоронил; Слез достоин тот и беден, Кто стоит, один и бледен, Средь чужих ему людей Над доскою гробовою — Всех родимых, всех друзей, Всех, с кем связан был душою. Но мучительнее часть Пережившего отчизну; Тот же, кто свершает тризну Над вселенной, должен пасть Под судьбой невыносимой, Хоть бы был титанский дух Для движенья сердца глух, Каменный, несокрушимый. Последний человек был муж булатных сил: Холодный, дерзостный, бесчувственный, надменный; Жены, детей, друзей, страны родной лишенный, Он зубы стиснул и — слезы не уронил; Но предпоследнему закрыл слепые очи, И что же? — средь пустой и беспредельной ночи, Как волк неистовый в немой степи, завыл; А тот его врагом заклятым, горьким был. И сидит, один и страшен, Он, единый властелин Мира трупов и личин: Были там остатки башен, Камни, след каких-то стен, Медь, железо, даже злато; Город там стоял когда-то, Но теперь все прах и тлен, — Нет ему нигде ответа; С мужем горя нет и пса; Звезды без лучей и света... Нет луны, одна комета Опаляет небеса. «Ад одиночества, ад однозвучный! Страшно мне: вырвуся, выбегу вон!» — Так простонал и дрожит злополучный; Гул повторил его бешеный стон; Вдруг замолчал, посмотрел и хохочет; Белая бездна, слияние рек, В пропасти черной ревет и клокочет; Вспрянул последний живой человек, В зев ее радостно ринуться хочет... Но кто же за руку его остановил? Какое вышло вдруг из дебри привиденье? Мечта ли, или есть в груди его биенье? Еще ли есть один не мертвый средь могил? Походка тяжела, как будто истукана, Который, отделясь от медного коня, Вдруг стал шагать на зов безумца Дон-Жуана,[120] В лице нет жизни, нет в очах огня; Но мышцы, рост и кости великана: Не горестный, не воющий призрак В конечный день земли покинул гроба мрак, Нет, Агасвер бессмертный ждет возврата Из-за пучины солнцев и светил Христа, распятого велением Пилата; Он в этот страшный час к страдальцу приступил, — И смертный узнает, кого перед собою Увидел, — и смирился перед тем, Кто боле всех людей испытан был судьбою: «Утешься! я тысячелетья ем, Как свой насущный хлеб ты ел, бывало, Тот яд, который в миг тебя добил... Утешься! Нет в тебе моих проклятых сил; Тебе отдохновение настало». Так сыну тления нетленный странник рек: Без жизни пал в его объятья человек; Тот молча на землю слагает труп недвижный; На груду камней сел и взор подъял горе, Навстречу дивной и таинственной заре, Предвестнице, что сходит Непостижный. 1832-1846

ДРАМЫ

ШЕКСПИРОВЫ ДУХИ

Драматическая шутка в двух действиях

ПРЕДИСЛОВИЕ

Вполне чувствую недостатки безделки, которую предлагаю здесь снисходительному вниманию публики; и в угоду г[осподам] будущим моим критикам замечу некоторые. Герой моей комедии обрисован, может быть, слишком резко: кто же в наш просвещенный век верит существованию леших, домовых, привидений? — Но мир поэзии не есть мир существенный: поэту даны во власть одни призраки; мой мечтатель, конечно, есть увеличенное в зеркале фантазии изображение действительного мечтателя. Далее чувствую, что прочие лица представлены мною не довольно тщательно: впрочем, вся эта драматическая шутка набросана слегка для домашнего только театра; вся она единственно начерк, а не полная картина, и никогда бы не решился я напечатать ее, если бы не желал хотя несколько познакомить русских читателей с шекспировым романтическим баснословием. Вот почему и считаю необходимым сказать здесь слова два об Обероне, Титании, Пуке, Ариеле, Калибане, созданиях Шекспира, гения столь же игривого и нежного, сколь могущего и огромного.

Оберон — царь духов, грозный для ослушников, благостный и щедрый для любимцев своих, в своем семейном быту не всегда счастливый: легионы сильфов и фей ему повинуются, но подчас раздор разлучает его с его ревнивою, своенравною супругою — Титаниею; и тогда половина подданных следует за нею. Оба они взяты мною из прелестной комедии «Сон среди летней ночи» («Midsummer Night's Dream»), в коей английский Эсхил является соперником Аристофана, причудливого творца «Облаков», «Лягушек», «Птиц». Насчет наружности Оберона и Титании в Шекспире не найдем ничего определенного; я осмелился вообразить Оберона прекрасным отроком, а Титанию величавою, прелестною женою с виду лет за двадцать: сии две черты, как и некоторые другие, добавлены мною из Виланда.

О Пуке, сем Меркурии нашего крохотного Зевса, один сильф в «Средилетнем сне» говорит следующее: «Ты тот хитрый, затейливый дух, который порой ловит, дразнит в деревне девушек! ты тайком выпиваешь из кувшина молоко; по твоей милости пиво перебраживает, и с досадою хозяйка, пахтая масло, выбивается из сил. Нередко путника заводишь в глушь и провожаешь с хохотом. Но если кто тебе приветно поклонится, помогаешь тому и шлешь ему удачу!» Пук отвечает: «Так точно: нередко шуткам моим смеется Оберон! Ржанием кобылицы маню за собою жеребца. Иногда спрячусь в стакан старушки и, когда поднесет его ко рту, оболью ее пивом. Иногда обернусь подножною скамейкою; рассказчица, повествуя своим кумушкам небылицы, захочет на мне успокоить ноги свои, — ускользну: она сядет наземь; крик, кашель! кругом крепятся, держатся и вдруг захохочут!» В другом месте он про себя говорит: «Вкруг земли обтяну пояс в четырежды десять минут!»

Ариеля и Калибана я перенес в свою драму из другого не менее превосходного творения Шекспира — «Буря» («The Tempest»). С ними я поступил несколько свободнее. Ариель и Пук — два силь фа довольно сходные в моих подлинниках: они оба резвы, оба проворы и затейники; но Ариель в «Буре» величественнее, эфирнее. Посему считал я себя вправе держаться преимущественно сих последних двух свойств его; а прочие для разнообразия придал, хотя и не исключительно, его товарищу.

Калибан же у меня, по образцу Шекспира, противоположен Ариелю: один из них весь поэзия, другой совершенная проза; точно как в «Буре» один совершенно бестелесен, совершенный эфир, а другой весь земля или, лучше сказать, — ожившая глыба, гад, как будто ошибкою одаренный словом и некоторым подобием человека. Из сего, конечно, следует, что мой Калибан только занял имя у Калибана, раба волшебника Просперо: но, признаюсь, мне стало жаль доброго Фрола Карпыча; не хотелось переодеть его в существо, без сомнения не в пример более поэтическое, а между тем по самой природе поэтических достоинств, ему присвоенных, слишком тяжкое для домашней сцены, для актеров, которых большая часть предполагается детьми.

Романтическая мифология,[121] особенно сказания о стихийных (элементарных) духах, еще мало разработана: тем не менее она заслуживает внимания поэтов, ибо ближе к европейским народным преданиям, повериям, обычаям, чем богатое, веселое, но чуждое нам греческое баснословие.

Стихийные духи перешли в сказки Западной Европы частью от испанских мавров, частью из вымыслов гностиков и суеверий народов Востока. Между немцами Парацельс и Яков Бемен, а между французами граф Габалис покушались на них основать особенное учение: последний их называет сильфами (обитающими воздух), ондинами (жителями воды), саламандрами (населяющими огонь), гномами (кроющимися под землею), и говорит: «Неизмеримое пространство между небом и землею служит селищем не од ним птицам и насекомым, но существам гораздо благороднейшим; бездна морская питает не одних китов и тюленей; глубина земли создана не для одних кротов; а ужели огонь, превосходящий каче ствами и землю, и воду, и воздух, лишен обитателей?»

В заключение надеюсь, что читатели не без удовольствия прочтут взятые мною, с некоторыми переменами, из сочинений Маттисона изображения сих четырех родов духов:

СИЛЬФЫ Быстрее зефира, Быстрее лучей От звездных огней, Созданья эфира, Вдыханны в эфир, — Вратами Авроры Их стройные хоры Помчалися в мир! Для крылышек бремя От розы листок; Снесет мотылек Их целое племя! Поют соловьем; Незримы волхвом, Влетают к девице, Плененной в темнице Таинственным сном. ОНДИНЫ На сводах лазурных, Весь облит огнем, В пучинах безбурных Златой стоит дом. Там видятся девы! Средь лунных ночей Их песней напевы Живят рыбарей; Их сладостный голос Играет душой! Сидят над скалой: Зеленый свой волос Лилейной рукой Вьют в локоны, чешут, Взор путника тешат Волшебной красой! САЛАМАНДРЫ Народ несонливый Витает в огне: То змейкой игривой Вверх мчатся к луне, То с неба летят Звездою падущей В пылающий ад; Горит ими жгущий Любовника взгляд! Подвижной свечою Над мертвой водою Блестят плясуны; С дороги детину Манят шалуны В болото и тину! ГНОМЫ Смешны, неуклюжи, Не рослы, но дюжи, — Из тьмы вылезают Безвестным путем; Их лица сияют Багровым огнем! Их руки как грабли,[122] Их ноги как сабли, Жар угля их взгляд! Кривляясь, кряхтят, Свистят, скалят зубы; Укутаны в шубы Из крысьих мехов; Объятые мглою, Клевреты кротов Живут под землею!

Каковы заботы и занятия духов, особенно сильфов, мы можем усмотреть из ответа Пуку одного из них, слуги Титании (см. «Mid summer Night's Dream», начало 2-го действия):

Пук Поведай, дух, куда несешься ты? Сильф Над долом, выше гор, Чрез рощи, чрез кусты, Чрез терны, чрез забор, Насквозь огня, насквозь воды, В миг облетаю все страны, Проворнее, чем шар луны! Царице Фей служу: Для плясок их луга рошу! Ее обстал веснянок двор: На их златом плаще встречает брызги взор... Рубины то, духов дары! Встают из них живящие пары! Сберу росинок, каждому цветку Привешу жемчуг-капельку к ушку!

Предисловию конец! Охотники найдут в нем изыскания, ссылки, примечания, оправдания... чего же более? — Vogue ma galere![123]

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Поэт.

Алина, старшая сестра его, помещица.

Юлия, младшая их сестра.

Фрол Карпыч, их дядя.

Лиза, Аннушка, Катя — дети Алины.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Театр представляет сад.

ЯВЛЕНИЕ I

Поэт и Юлия. Поэт Нет! Решено: для вас я не пишу. Юлия А почему? уведомить прошу. Поэт Писать для именин — какое униженье! Юлия Не чванься, сделай одолженье! Так, был бы посрамлен твой дар, Когда бы для спесивых бар, Для покровителей бездушных, Ты мог войти в восторг и жар, Мог звать камен глухих и непослушных; Тебя бы первая бранила я; Но мы, сударь, твоя семья... (После некоторого молчания.) Живешь ты в обществе существ воздушных; «Вокруг меня, — так нам рассказываешь ты, — Кружатся, пляшут резвые мечты...» Бьюсь об заклад: твои сильфиды, сильфы, феи Племянниц наших не милее! Они, конечно, не чужие нам... Что нужды? справедливость им отдам; И ты... Поэт Сестрица, ты смешна с своим пристрастьем! Не спорю: говори про них с участьем; Положим, пусть они пригожи и добры: Нельзя же не любить детей своей сестры! Но кроме шуток, Как сельских девушек, взращенных среди уток, Гусей и кур, теляток и коров, Равнять с блестящими духами, Которые, носясь над облаками, Пьют запах и вкушают пыль цветов? Возьми, раскрой Шекспира... Юлия Он кстати целую нам лекцию прочтет! Поэт Из зарь, из радуг, из зефира Поэт-волшебник им златую ризу тчет! Велит — в мерцании прозрачной, летней нощи, В таинственную тень, в прохладу темной рощи На месячных лучах слетят на хоровод; Их сладостный полет Травы не мнет В долине злачной, Едва струит зерцало вод! Титании союз приятен брачный; Она царица их: в сиянии венца, Облачена в роскошную порфиру, Она дает блаженство миру, Связует нежные сердца! Разлучена с могущим Обероном, С прелестным отроком, властителем духов, Тоскуя среди пляск, уныла средь пиров, Как эхо томное, она чуть слышным стоном Тревожит тишину задумчивых лесов. Но громко, радостно и шумно восклицает (Ликуют гении, их верные рабы), Когда, устав от ссор, от суетной борьбы, Он к ней обратно прилетает. И что же? своенравный Пук, Не ты ли носишься в толпе их резвых слуг? Ты то чепец сорвешь на чопорной старухе; То прожужжишь, верхом на мухе, К педанту в сумрачный чердак, Ему надвинешь на глаза колпак И в нос его щелкнешь; вздрогнет дурак, Толкнет чернильницу и обольет бумаги! Хвост лисий храбрецу даруешь вместо шпаги И катишь под ноги колоду рифмачу: Пусть сам я спотыкнусь — захохочу! Затейливый шалун, насмешник вечно острый, Ты в яркой мил чалме, ты мил в одежде пестрой. Но сколь прекрасен Ариель, Наставник соловья, любовник нежной розы! Он строит пастуха свирель, Он в рощах нежные растит, лелеет лозы; Он разгибает листики шипков; Он с верной горлицей воркует; Устами вешних ветерков Он щечки девушек целует! Примчится вмиг из самых дальних стран. Ему подвластен даже Калибан, Едва носящий образ человечий, Зверь, в коем чернь певец изобразил, Сонм дерзостный слепых, уму противных сил! Но время трачу я средь бесполезной речи; Уважь мои высокие труды; Из области духов, из области мечтанья, Куда несусь душой, где зреют дарованья, Не увлекай меня в пределы суеты! Юлия Друг, я заслушалась, тебе внимая: Ты перенес меня к вратам златого края, Где, чародействами дыша, Пирует, нежится, парит твоя душа! Не стану языком холодной прозы Тебя за наслажденья осуждать, Которые и нам ты можешь даровать: Твои мечты, как розы, Благоухают и живят! Но раздели их с нами, Любезный! сны все будут снами: Они изменят, улетят; Тогда, остановя свой взгляд На нас, утешенных, наставленных тобою... Поэт Как ты разжалилась над братнею судьбою! Но полно: я с тобой довольно толковал. Прошу, не предавайся состраданью; В своей семье никто героем не бывал! Всех мене моему вы верите призванью! Мне все равно; с духами заживу; Ко мне сойдут эфирные созданья — Юлия Ты их надеешься увидеть наяву?! Поэт Смеешься! — но древнейшие сказанья Повсюду говорят об них! Под именем богов лесных, И фавнов, и дриад их греки почитали; Их персы пери называли; Дом каждый в Риме был священный ларам храм; Их знают, помнят все народы; Они Кальестровым являлися очам; В рассказах предает простым сынам природы Русалок, домовых и леших старина! И в наши дни они все те же; Прозрачная их кроет пелена; Они ее снимают только реже: Но это нашего безверия вина! (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ 2

Юлия (одна) Тобою стал он полным сумасбродом, Грех на твоей душе, божественный Шекспир! Того и жди: он наш покинет бедный мир И станет жить в луне или над звездным сводом! Но — признаюсь — его мне жаль: Он смех наводит и печаль! Пока в нем не погаснул ум последний, Его я вылечить желала бы от бредней! (Ходит в раздумъи, вдруг останавливается.) Прекрасно! — Мысль моя, ей-богу, хороша! Добро же! отомщу тебе, душа! Уж ты заплатишь мне за гордое презренье Питомиц миленьких моих! Ты от духов своих получишь посещенье; В угоду им войдешь в восторги, в упоенье, К счастливому стиху найдешь удачный стих, Родишь прегромкое творенье, Отдашь, мы выучим, а в заключенье Детей своей сестры узнаешь в них! Из странствий возвратясь, чужой между родных, Он здесь их не видал; к нему я приставала: К ним съездить, посмотреть на них! Не разочла: о девушках простых Нигде, ниже в стихах ни одного журнала Он не читал; так он и знать не хочет их! Чтобы детей привез, я к дядюшке писала; Алину в гости между тем послала; Он? — в оба глаза не увидит их! Теперь тот час, когда выходит он на ловлю Мечтаний, впечатлений и картин; Он бродит по полям задумчив и один! Итак, я их дождусь и здесь все приготовлю: Все роли розданы; в воздушную свирель Разжалую свои, запрятав, фортопьяны: Фрол Карпыч, дядюшка! готовьтесь в Калибаны. Шалунья Катя — Пук, Аннюша — Ариель; Венец из мишуры, из красной шали риза, Взгляд гордый — Оберон преважный будет Лиза! Мне ж быть Титанией повелевает рок: Я (так и быть!) в атлас малиновый одета... Но что? — они? — Так точно! их звонок! Наш старичок (Верна моя примета) Страх, на помине как легок! (Бежит к ним навстречу.)

ЯВЛЕНИЕ 3

Юлия, Фрол Карпыч, Лиза, Аннушка, Катя. Юлия Фрол Карпыч, здравствуйте! как вас я ожидала! Здорова ль, Аннушка? — Я без тебя скучала. Ты, Лиза, выросла; а ты, Резвушка, загорела, Катя! Но, времени не тратя, Вам объявлю сей час, Зачем сюда я выписала вас. Фрол Карпыч Скорее! стану слушать в оба уха; Тебе я выговор, голубушка, привез: Ну! можно ли меня тревожить в сенокос? Но делать нечего: рассказывай, воструха! Юлия Недолго, дядюшка, я вас здесь удержу! Во-первых, вам скажу, Что завтра именины Сестры Алины — Катя Ах, маменькины именины! Аннушка Я знала и связала кошелек. Лиза Могу ли, тетенька, снять с пяльцев свой платок? Его я кончила на той неделе! Катя Какие ж вы! — Сказать мне не хотели! Аннушка Ты проболталась бы! Юлия Не слушай их, дружок! И отложи свои печали: У нас в запасе, помнишь, есть чулок, Который мы с тобой вдвоем связали! Ну! дядюшка, еще извольте знать: Гостит здесь брат: не офицер — писатель! Для деток должен он стишки нам написать; Но он упрям, спесив; он рассуждает: «Кстати ль Мне сочинять для именин!» Проучим мы тебя, упрямый господин! Тебя, на зло тебе, нам услужить заставим! Не правда ль, дядюшка? а сверх того, Чтоб наказать его, Себя над ним же позабавим! Фрол Карпыч Прекрасно! славно! вот люблю! Ученых, свет мой, не терплю: Все, все они отступники, Вольтеры... Юлия Быть может, были; но теперь Ученый человек иного роду зверь: Они нас хуже суеверы! Повсюду видят леших, домовых... Фрол Карпыч Послушай, виноват! — а я, я верю в них! Когда стоял с полком майор мой в Риге... Юлия Так слушайте ж! мой брат в какой-то старой книге Прочел о многих чудесах, И ныне он везде — и в поле, и в лесах — Нечистых стережет, лукавых поджидает. Фрол Карпыч Избави бог! он их не в шутку повстречает! Какой же сумасбродный вкус! Признаться, я, хотя не трус, Боюсь их как огня, их как чумы страшусь! Юлия Я отучу его от этих бредней. Пойдемте: людям прикажу Сидеть и примечать в передней; А между тем я Катю наряжу! Вдруг выскочит пред ним кикиморой шалунья; Вы леший; я на этот раз колдунья; Пойдемте, в комнате я все вам доскажу. Фрол Карпыч Не он ли вон идет? — Он что-то горячится. Что, ежели узнает нас? Юлия Не бойтесь: он в бреду, он без ушей, без глаз, Он сочиняет; но — не худо удалиться! Уходят.

ЯВЛЕНИЕ 4

Поэт (приближается медленно, с записною книжкою и с карандашом в руке) Элегия готова! — перечту! Хвалю и славлю Аполлона, Благодарю волшебницу-мечту! Она ко мне была сегодня благосклонна! «Мне постыл подлунный мир: Я томлюся, я тоскую; Ненавижу жизнь земную; Не лобзай меня, зефир! Не шепчите, листьев своды! Смолкните, живые воды! Не сияй, лице Природы!» — Поймал! три рифмы! а на всякий случай: «годы»! — «Летите!» — например, Или, чтоб выходил размер, Так: «Мчитеся, младые годы!» — Прелестно! «Не сияй, лице Природы! Грустен я, уныл и сир!» — Хем! грустен, сир?.. Сир? слово старое; прочтут иные сыр; Сир никого не тронет; Да вспомнят лимбургский, голландский, всякий сыр! Сир, слово сир мою элегию уронит! Смерть скучно биться над стихом одним! (Походив взад и вперед) Чудесно! повторим: «Мчитеся, младые годы!» Рефрен не выйдет никогда из моды: «Мчитеся, младые годы! Мне постыл подлунный мир!» За рифмой у меня не станет, впрочем, дело: Есть много рифм на «ир»! Но повторение и нежно здесь и смело! Побережем эфир, и мир, и лир! «Призываю вас, о духи, Непонятные рабы Сумрачной, немой судьбы! — Но вы презрели мольбы; К зову моему вы глухи!» Паденье каково? а? — Это заклинанье Приводит душу всю, все нервы в содроганье! «Ах! где дуб тот, дуб таинственный, Кругом коего вы пляшете, Ветвью пальмовою машете, Громами трубы воинственной Море, горы оглашаете Или вздохом флейты сладостной Незабудочки лобзаете, Милых чад долины радостной?» Живой, нежданный переход! Моих друзей в восторг он приведет: «Как хорошо!» — Барон промолвит важно; Со стула Лев Савельевич вспрыгнет И «Прелесть! — закричит, — как ново, как отважно!» «Видел я небес сияние, Видел что-то, все в лучах! Ах! души моей желание Там живет на облаках! Совершится ль упование? Их увижу ли, духов, Безмятежных, не желающих, Не скорбящих, не теряющих? Разорвись, земной покров! Юлия и дети показываются переодетые и снова прячутся. Мне ли в суетах, в волнении, Мне ли жить между людей? Я всегда в уединении Пас стада главы своей, Вас, созданья вдохновения, Сны, и грезы, и видения!» Всему конец!.. финал: В нем мастерски на тон унылый я попал! «И мне надежда изменила! Увы! уж младость отцвела! Устали пламенные крила... Сколь много мне мечта сулила, Сколь мало принесла!» Юлия (показываясь) Он рассуждает вслух! руками машет, пишет; Он весь горит: он тяжело так дышит, Как будто бы лежит на нем гора; Читает, ничего не видит и не слышит, — Посмотрим, кажется, пора! Поэт «Но вы, о жители Той тайной, тихой, неземной обители! — О духи! появитесь мне В седых туманах, в сладкой тишине!» Юлия Возможно ли что выдумать смешнее? Ну, Катенька! смелее! Поэт О духи! появитесь мне!

ЯВЛЕНИЕ 5

Катя (в пестрой широкой одежде и красной чалме, подкравшись, крепко бьет его по руке) Мы, духи, не всегда за дальными горами! Воркуя, стихотворствуя, стеня, Ты нас привлек усердными мольбами; Я здесь: чего ты хочешь от меня? Поэт Я чувствую и страх и упоенье! Воздвигся волос мой; мои стопы дрожат! О мощный дух! — твое прикосновенье По мне льет ужас, трепет, зной и хлад! Но вот — склоняю пред тобой колени! (Становится на колени.) Скажи свое мне имя, дивный гений! Иль проясни мой бренный взор, Чтобы, хотя в душе постигнув, кто ты, Иной не ведал в жизни я заботы, Как воспевать тебя в дубравах, среди гор, Как оглашать твоею славой скалы! Катя Пожалуй, кончи свой высокопарный вздор: Я в области духов совсем незнатный малый! Твои же песни мне не очень нужны, друг; Я давний твой знакомец — Пук! (Начинает рвать цветы) Поэт (идя вслед за нею) Так это ты, проказник милый, В груди надменной и остылой Ленивую волнуешь кровь И в ней рождаешь вдруг свирепую любовь! Пастушку сонную щекочешь; Свистишь, мелькаешь и хохочешь Пред трусом в дебри, меж кустов; Или совой из-за дуплов Сверкаешь дикими глазами, Даришь ослиными ушами Глупейшего из всех Афинских скоморох? Его по горло в влажный мох, В болото грязное сажаешь И вдруг (ведь для тебя игрушка целый мир!), Вдруг (если только не солгал Шекспир) К уроду возжигаешь В самой Титании слепую страсть... Пук!.. мне твоя известна власть! Катя Известна? очень рад! — а то я над поэтом Ее беруся испытать! Но чу? — меня зовут: мне некогда болтать! Приятель, я тебя снабжу советом: Когда тебе ушей не надобно других, — Брось всякое сомненье, Исполни повеленье Могущих братиев моих! Носяся над твоей стишистой головою, Верь, верь — они предстанут пред тобою! Поэт Я удостоюся увидеть их?! Катя бросает ему в лицо цветы и убегает.

ЯВЛЕНИЕ 6

Поэт (один) Где?.. нет его! так вмиг свет молний потухает, Так утренний туман пред блеском солнца тает. Как ноет голова моя! Не ведаю, я спал ли, не спал я? Пук? Духи? я ужели видел Пука? За сценою музыка. Но что? подъялся вздох трепещущего звука, Гул арфы сладостной, унылый, тихий звон! Он шепчет с ветерком; мой слух ласкает он; Он... льется в отдаленьи, Он окрыляется потом; Я слышу плеск, я слышу гром! Еще ли новое виденье, Спустясь по рдяным облакам, Здесь явится моим испуганным очам? Вновь внемлю голосу чуть ропщущего стона — Иду! — зовет волшебная свирель! Юлия (за сценою) Беда! узнает нас! не мешкай, Ариель! Аннушка выходит, одетая Ариелем.

ЯВЛЕНИЕ 7

Поэт и Аннушка. Поэт О страх! ужели вижу Оберона? Аннушка Стой, дерзкий, стой! проникнуть не посмей, В предел, где сонм сильфид и фей Священной пляской услаждает взоры Могущего властителя духов; Где в сладком сумраке лесов Титанию поют послушных сильфов хоры! Нет, маловерный, я не Оберон! Но он, он упредил твои надежды; Он прояснил слепые вежды; Хотел тебе предстать; теперь же медлит он: Его твое сомненье раздражает! Ужасен гнев его, ничем неотразим; Я Ариель, я послан им: В последний раз тебе он милость возвещает! После нескольких музыкальных аккордов. Ты моих не презри слов! Знай: младой Авроры слезы Пью из чашечки цветов; Неженка между духов, В мягком лоне свежей розы Сплю под голос соловьин; Моюся в благоуханье; Радужное одеянье Тку себе из паутин. Духи любят мрак долин; Их качают древ вершины; Легче пуха их семья; Знай: дрожащий лист осины В полдень колыбель моя! В ночь, когда на всю природу Стелется сребро луны, Поспешаю к хороводу! Мне навстречу с вышины Не пучина капель блещущих, Не на солнце в тяжкий зной Брызгов водопад златой, — Эльфы от ветвей трепещущих Сыплются, за роем рой! Гномы скачут подо мной, Феи вкруг меня порхают, Сильфы молнией сверкают, Льются, мотыльковый дождь! Я духов любимый вождь: К пляске я их устрояю! Над водой ли пролетаю — Не зарябится струя; Чистое лицо ручья Подо мной не помутится; Быстро вешний ветер мчится; Но быстрее ветра я! Слушай! пожалей себя! Выполни мои веленья, Или нет тебе спасенья — В зверя превращу тебя! Наш царь гостит в владениях Алины; Он, полюбя ее, Здесь праздновать ее желает именины, Ей показать могущество свое, Ей обещать дары земные, Год светлый, здравие и жатвы золотые! И для Титании и для Царя Духов, Для Пука, для себя и даже Калибана Я требую твоих стихов! Но мне пора: завесою тумана Оделася усталая земля; Заснули рощи; спят поля; Сверкают, вьются в облаках зарницы; Темнеют небеса; В пшенице шепчет стрекоза; Меня зовут ночные птицы! Но когда огнем денницы Загорится небосклон, Махом радостной десницы К утру на отлете сон Лучшие рассыплет маки, Узрит светлые призраки Беззаботная глава, Скроется в дупло сова, От росы заблещут травы, День поведает петух, Стадо выгонит пастух, Замычат в деревне кравы, — Принеси сюда свой труд! Будь готов! — Меня зовут. Музыка; Ариель исчезает: занавес опускается.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Тот же сад. Утро.

ЯВЛЕНИЕ 1

Поэт (садится на дерновую скамью; в руке у него сверток бумаги) Ночь целую я не спал и писал! О духи! ваше я исполнил повеленье; Я создал легкое, воздушное творенье! Пусть телом и душой устал, Но возгоржусь, возвеселюсь усталый! Ничто теперь мне ваша брань, журналы! Мне жалок ваш кривой, пристрастный суд, — Я для духов творил, и духи вознесут (зевая) Во храм бессмертья мой им посвященный труд! Их жду я: не смыкайтесь, вежды! Венец лавровый, счастие, надежды... Унижены соперники мои... Я славен...и потомство...и... (Засыпает.)

ЯВЛЕНИЕ 2

Лиза и Фрол Карпыч (одетый Калибаном). Лиза Скорее, дедушка; извольте отправляться, Достаньте нам стихи! Фрол Карпыч Уж верно за свои грехи Задумал с вами я, с плутовками, связаться! Чтоб одурачить дурака, До петухов меня вы подняли с постели; Одели чучелою старика... Эх, стоят ли того все вирши пустомели? Но для Алины я в огонь и воду рад! Лиза Как вы добры! бегу назад В беседку, к тетушке в вишневый сад; Вы всех нас там найдете, Туда стишки тихонько принесете... Скорее, дедушка; чтоб нам не опоздать! Фрол Карпыч Ох! вы затейницы лихие! Мы знаем: мастерицы вы большие Упрашивать, ласкать! Лиза Прощайте, — вас мы будем ожидать! (Убегает.)

ЯВЛЕНИЕ 3

Фрол Карпыч и поэт (спит). Фрол Карпыч Лукерья Власьевна! ну что бы ты сказала, Когда бы вдруг в таком Наряде шутовском Супруга своего хоть в щелку увидала? Чтоб беса отогнать, она на мой кафтан, Наверно, вылила бы рукомойник! Что, ежели еще рассердится покойник... Как бы ж его? — да... Калибан! Из лесу выскочит, с собой нас познакомит, Мне, самозванцу, шею сломит? Но пусть придет: ведь я не даром капитан! Где, где же наш писатель? Мне хочется его порядком постращать! Ах, мой создатель! Вот он! и он изволит почивать! И вирша, верно, не готова! — Чтоб потонуть ему в реке! Но нет: бумага у него в руке... Возьму ее и не скажу ни слова! (Хочет взять бумагу) Поэт вскакивает. Поэт Кто ты? — чего ты ищешь, странный зверь? Фрол Карпыч Что отвечать теперь, Бог ведает; а я не знаю! Поэт Тебя я именем всех сильфов заклинаю: Кто ты? — ночной ли ты сгустившийся туман? Призрак ли, скачущий со скал на скалы? Медведь ли? человек ли одичалый? Фрол Карпыч Кто я? — я Капитан! Не то! хотел сказать я... Калибан! Так! Калибан! — прошу питать ко мне почтенье. А если волю дам рукам, Я докажу твоим бокам, Что я не привиденье! (Припоминает свою роль) Велела мне... велела мне... судьба Велела... так! духов слугою быть покорным! За виршею твоей прислали нас сюда: Подай! не мучь меня болтаньем вздорным! Поэт (про себя) Не понимает этот людоед, Не смыслит, что и как велит поэт! Но мне не убеждать же истукана! Фрол Карпыч Да что? что ты ворчишь про Калибана? Поэт Что мне с тобой болтать большой охоты нет! Возьми стихи... один не вычищен куплет, Но все-таки возьми, да убирайся! Фрол Карпыч (берет стихи) Теперь Титании я отнесу твой бред! Ты между тем Алины дожидайся. Когда ж вас вызовет воздушная свирель (Да, так скрыпицу назвал Ариель) — Сюда являйся И приведи с собой ее. (Уходя) Фрол Карпыч! молодец! мы сделали свое!

ЯВЛЕНИЕ 4

Поэт (один) Какая глупая скотина! Шекспир, как верно ты списать его умел! Он в двести с лишком лет ничуть не поумнел! Но я тебе завидую, Алина: Сколь счастлив твой удел! Все духи для тебя хлопочут, суетятся. Как удивишься ты, когда они столпятся, Из вышины безоблачной слетят, Стихи, мои стихи тебе проговорят!

ЯВЛЕНИЕ 5

Юлия и поэт. Юлия Где, братец, ты таскаешься? где рыщешь? Отходишь ноги, а тебя не сыщешь! Сестра приехала сейчас; И если кофе, чай, кусок простого хлеба Вам могут заменить пиры камен и Феба, В столовой завтрак ожидает вас! Поэт Ты только смейся надо мною! Но я тебе ручаюсь головою: Твои глаза Увидят вскоре здесь такие чудеса, Пред коими твое умолкнет пустословье; Однако же ни слова: потерплю! От бдения мое расстроилось здоровье: Я завтраком себя немного подкреплю! (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ 6

Юлия, потом Фрол Карпыч и дети, уже все переодетые. Юлия Ну, дети, по местам и протвердите роли! Я тотчас буду; наряжусь... Я к вам Титанией не медля возвращусь! (Уходит.) Фрол Карпыч и дети садятся с своими ролями в руке. Фрол Карпыч Тьфу, пропасть! до какой я дожил странной доли! Уж с детских ног Я книг терпеть не мог! На слово скучное «ученье» Уже в ребячестве я рифмовал «мученье». И что ж? — когда я стар и сед, Когда я взрослым внукам дед, Сижу, твержу — бог весть какую ахинею?! Чтоб лешие тебе сломили шею, Из всех писцов несноснейший писец, Который для смирения сердец На муку мне скропал предлинную рацею! (Углубляется в роль.) Аннушка Какой же дедушка прилежный ученик! Как он перстом свой лоб, бедняжка, подпирает! Как он в бумагу взор и мысли все вперяет! Увидишь, Лизанька, нас пристыдит старик. Лиза Так! я уверена: сама мадам Ле Тик, Которая зимой к нам приезжала, На нас всегда ворчала, Без зуб, под париком, Хотела быть молоденькой вдовою И надоела нам французскою журьбою, Довольна бы была таким ученичком! Фрол Карпыч Провал ее возьми, чертовку! Ввек бегал от нее, как от огня; Не выучу стихов! Эх! сбили вы меня! Но слушайте, я выдумал уловку: Ты помоги, дружочек Катя, мне! — Булавкой приколю тебе свой лист к спине; (прикалывает его) Вот так... теперь не оплошаю! Стань впереди меня; а я — я, наклонясь, Не запинаясь, виршу прочитаю, Лицом мы не ударим в грязь! Лиза Ах! дедушка, какой вы выдумщик счастливый! Фрол Карпыч Так, дети, я всегда был молодец ретивый: Умен, и тонок, и смышлен; Меня бы не провел и сам Наполеон! Нет, хвастать не люблю; а кстати молвлю слово; Во мне отечество Суворова второго, Быть может, видеть бы могло! Но я терпел, терпел, — вдруг лопнуло терпенье: Я полюбил уединенье; Моим завистникам назло Я переехал жить в село! Музыка за сценою. Юлия (вбегает) Скорее спрячьтесь и молчите: Идут! Все прячутся.

ЯВЛЕНИЕ 7

Поэт и Алина; потом все прочие. Музыка. Поэт ...Сестрица, мне вы верить не хотите! Ужели наконец не убеждает вас Сей струн невидимых небесный, чистый глас? И если вы не глухи, Признайтеся, что есть на свете духи! Алина Любезный, мне мое неверие прости, — Пеняй, сердись, произведи Невежу, если хочешь, в Калибаны: Я только слышу фортопьяны! Все выходят переодетые. Поэт Так верьте же хотя глазам! Взгляните: вот они предстали нам! Алина О! эти духи мне давно уже знакомы! Оберон Для именинницы... я отлагаю громы, — Но будь молчание и на ее устах! На быстрых облаках несомый, Хранитель добрых, злобных страх, В мгновенье пролетаю царства. Явлюсь ли где бичом коварства? — Горит перун в моих очах, Пылает пламя близкой казни, Текут на грешников боязни В ревущих бурях предо мной! Мой рог подъемлет дикий вой — И вдруг хватает вихрь злодея: Его глушит и стон и свист; Он мчится, как осенний лист, Он скачет, пляшет, цепенея; С лица ручьями льется пот, Кружится, наконец падет — И се на крае небосклона, Смыкая свой потухший взор, Он узнает духов собор И их владыку Оберона! Поэт (вполголоса) Сестрица, он родня быть должен Аполлона: Он мой запомнил каждый стих! Оберон Но неизменный щит благих, Я пестую, лелею их; Незримым другом и вожатым Гюону всюду предлечу; Велю рабам своим крылатым — И вдруг один летит к мечу (Любимцу меч сей угрожает), Но сильф взнесенный исторгает; Речет — и, братиев губя, Враги, беснуясь, на себя Слепую обратят десницу: Убийца поразит убийцу! В степи усталого другой Ведет к надежному жилищу; Несет ему питье и пищу. А третий мощною рукой, Счастливца день и ночь стрегущий, Вдаль от его смиренной кущи Чудовищ гонит и разбой. Алина! Оберон могущий В сей для тебя священный день — Услышь — клянется пред тобою: Я над сынов твоих главою Простру спасительную сень; Прикрою их своей рукою; Верь, не изменятся душою; Цель их деяний будет честь. А мне их поручи довесть Чрез бури к счастью и покою! Титания Титанию ты видишь пред собою: Я дочерей твоих пристрою; Найду им женихов младых, Прекрасных, мощных, светлооких, В семействе милых и живых, А в жизни твердых и высоких! Вдали от всех забот и мук, Тебя толпой любезных внук, Послушных, умных и пригожих, На матерей своих похожих, Толпою внуков окружу — Твой век в их жизни продолжу! Ариель Мне за долгое служенье Даст отставку Оберон; Я люблю уединенье: Братцы духи, вам поклон! Поселюсь в дому Алины; Скромный, верный домовой, Ариель сии долины Станет окроплять росой: Здесь я заживу незримый! Но когда вздохнет зефир, Будто звук воздушных лир, На листок с листка носимый, Ярче вспыхнет огонек В час полуночи священной, Веселее сокровенный Вскрикнет в сумерках сверчок, — Верь, тогда я не далек! Загорятся ли ланиты Спящих дочерей твоих? — Я тогда парю сокрытый, Я зарей румяню их! Их власы завью в купальне; В их укромной, мирной спальне В час всеобщей тишины Соберу златые сны. Их товарищ и хранитель, Я заботливой рукой Наделю их красотой И украшу их обитель! Пук Пук не злой, а резвый гений: Признаюсь, люблю шутить; Но среди твоих владений Обещаюсь не шалить! Калибан Что же бедный Калибан Наконец Алине скажет? Чем усердье ей докажет? Все кричат, что я буян И невежа и ленивец: Горемыка, несчастливец, Чем поздравлю госпожу? Но презреть их брань прошу! Хоть порой и спать охотник, Верь, я не плохой работник! Алина Ах, дядюшка! и вы! ну, как вы нарядились! Как благодарна вам и Юлии моей! Но дайте мне обнять детей... Так вот к чему клонились, Мой друг, слова высокие твои?! Поэт Ужели предо мной племянницы мои? Юлия Брат, извини мои затеи; А мочи не было: сильфиды, эльфы, феи Страх надоели мне! Везде с духами — наяву, во сне, Для них ты нас забыл: терпеть не стало силы! Тебя за гордость наказала я! Но какова же выдумка моя? Брось вид угрюмый, взгляд унылый! Не стоит ли, скажи, сильфид твоя семья? Поэт (после некоторого молчания) Твои питомицы, сестрица, очень милы! Пук ловок, и затейлив, и умен; Величествен, прекрасен Оберон; Психеи легкий стан, улыбка, взоры Леля — Не знаю ничего прелестней Ариеля! Не дурен также Калибан. Здесь не один бы я вдался в обман! Итак, проказница, не торжествуй напрасно: Поэта обмануть нетрудно! он всечасно Возносится в волшебный, светлый край; Он вновь на землю переносит рай; Он ходит, окружен совсюду чудесами, И... спотыкается!.. Но, не прельщен мечтами, Когда бы более он осторожен был, Он был бы холоден, лишен, быть может, крыл! Без поэтических восторгов и страданий, Слагатель дремлющих, безжизненных писаний, Прикован, прилеплен к земле, Он прозябал бы в вечной мгле! — Не ведая тех творческих мечтаний, Которые для зрения певцов Мир одевают в ткань из призраков и снов; Сердца холодные не знают заблуждений... Так! не для них шумит источник песнопений! Рабы приличий, суеты! Надоблачной страны отважный посетитель, Чудес, вам непонятных, зритель Смешон для вашей слепоты... Но что, что ваш надменный хохот? На вас взирает он с веселой высоты; Под ним ярится гром: он только слышит грохот; Он гасит звуком вещих струн Свирепый, гор сердца колеблющий перун! Он жизнь обозревает смелым оком, Он видит землю, видит небеса, Могущею душой подъемлется над роком И смотрит смерти дерзостно в глаза! Для гениев чудесных, Чьи радости отгадывает он, Он менее своих гонителей смешон; Он ближе к гражданам обителей небесных. Пусть будет чудаком для умников поэт! А я, — когда другой для вас заботы нет, — Прочту вам беглое творенье; Свое в нем высказал я мненье; Старался показать, как, чуждые сует, Когда бы обращались с нами, Бесплотные на наш благоразумный свет Смотрели бы бесстрастными очами![124] 1825

АРГИВЯНЕ[125]

Трагедия в пяти действиях, с хорами

И в рабстве сохраняется

божественный дар

(Агамемнон Эсхила).

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА ТРАГЕДИИ:

Тимофан.

Тимолеон.

Протоген.

Сатирос.

Поликрат.

Демариста, мать Тимолеона и Тимофана.

Аглая, супруга Тимофана, дочь Протогена.

Хор аргивских пленников.

Заговорщики.

Граждане города Коринфа.

Воины, градоначальники и наемники карийские.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА МЕЖДУДЕЙСТВИЯ:

Венера, богиня-покровительница Коринфа.

Оры, богини времени.

ДЕЙСТВИЕ I

Театр представляет площадь города Коринфа.

ЯВЛЕНИЕ 1

Хор пленных аргивян. 1-й полухор Плачьте, девы Арголиды, Плачьте, матери Микен![126] Нас в виду враждебных стен Встретил вдруг позорный плен, Нас постигли эвмениды! 1-й корифей Кости наших убиенных Побелеют средь полей; Голос гимнов вдохновенных Не утешит их теней! 2-й корифей Нашей пламенной молитвы — Пасть иль победить средь битвы — Не услышали судьбы! Копья мимо нас промчались, Невредимы мы остались; Мы презренные рабы! 2-й полухор Мы вовек не возвратимся, Мы не узрим уж лугов, Где мы — юноши взрастали, Гордость радостных отцов! 2-й корифей Страшно было бы свиданье, Нестерпим их грозный взор; Нам и матерей лобзанье Было б смертный приговор. 1-й корифей Для нас отверзся Гадес[127] молчаливый; Уж Кербер лаял у подземных врат, Но вырвал враг из наших рук булат. 2-й корифей Нас ждал Харон нетерпеливый И судия теней, Минос: Их ожиданье не сбылось! 1-й полухор Но и здесь, в веселом свете, Как чужие мы стоим: Нас влечет к безмолвной Лете; Хладно мы на жизнь глядим! 2-й полухор Жертвы глухой, неизбежной богини, Мы без участья на бури глядим; Мы приближенье предвидим эринний,[128] Смертные выданы им! 1-й корифей В самом злодействе злодея Вдруг поразит Адрастея,[129] — Чистый один невредим! Целый хор Нас постигли эвмениды, Плачьте, матери Микен, Плачьте, девы Арголиды! Нас убил позорный плен! Мы как тени здесь стоим; Без участья мы глядим — Жертвы глухой, неизбежной богини — На приближенье незапных эринний!

ЯВЛЕНИЕ 2

Народ сбирается на площадь. Два гражданина приближаются, разговаривая между собою. 1-й гражданин Теперь, когда беседую с тобою, Уже, не сомневайся, решена Твоя, моя судьба — судьба Коринфа! Ликаст, с едва блеснувшею зарею Вдруг двинулись аргивяне к Кенхрее;[130] Когда меня сменили с третьей[131] стражи, С Акрокоринфа[132] видел в поле я Клубящуюся пыль; казалось, слышал Далекий вопль, далекий стук и грохот. 3-й гражданин (к ним подходит) О друг Клеон, ты прав; уже решилась Судьба родных, свободных наших стен. Знай, храбрый Тимофан, наш полководец, К нам брата с важной вестию прислал. Глашатаи сзывают весь народ. Смотри! незапно площадь запестрелась; Мы скоро здесь услышим глас героя, Но нам и лица пленных говорят: В их взоре мы прочтем свою победу! 2-й гражданин И вестник уж идет. Валит за ним Нетерпеливая толпа. Пританы[133] С возвышенным и радостным челом Ведут его к витийственным ступеням.

ЯВЛЕНИЕ 3

Хор, Тимолеон, Сатирос, Протоген, пританы и народ. Хор И се на всех легло молчанье! Не смеют перевесть дыханье: Их неподвижен жадный взгляд; Боязнь, надежда, ожиданье Их дух волнуют и мутят! И скоро, скоро восхищенье На них, как буря, налетит! Но нет поруки за мгновенье, И вечно лик судьбы закрыт! Тимолеон (входит на ораторское место) О вы, любимцы бранной Афродиты,[134] Коринфяне! Да даст она и впредь Вам вольность, силу, счастье, торжество! А ныне Тимофан, ваш полководец, Вам возглашает радость и победу! Народ Хвала богам, вождю хвала и слава! Тимолеон Я вестник вам разбитья аргивян: Их полчища рассеяны, их вождь В водах контопарийских[135] утонул; Пять тысяч юношей аргивских пало, Пять тысяч, рабство смерти предпочтя, Нам отдали щиты в полях кенхрекских. Богатую добычу вам несу: Шатры персидские, коней кавказских, Булат, янтарь и ткань финикиян, Кольчуги парфские и золото Индийских рек, пустыней Аравийских! Народ Кумир из золота того, кумир Да встанет в честь, в награду Тимофану. Тимолеон Из Азии потомки Пелопса Сии богатства в Аргос привезли, Когда при Кире мудрый Ксенофон Был в пышных Сардах князем рати греков, Когда Лизандр, потом Агезилай[136] Царю царей погибелью грозили; Нам роскошь аргивян дала победу, До нас уже их злато поразило! А ныне да войну прокатит к ним, Да в их земле засветит бранный пламень, Преследует бегущих Тимофан. Низверженные в прах нас ждут Микены, Ждет мстителей разрушенный Тиринф;[137] Пределы прешагнув, повсюду мы Себе союзников в домах их встретим; Неправедная брань погубит Аргос: Коринфу нес он цепи, срам и смерть, Но от богов нам послана защита, И нас введет в их город Афродита. Народ Хвала, хвала вождю; о старцы, вы Кумир ему воздвигнуть повелите! Тимолеон Пританы и народ! Победу вам Я возвестил, вам возвестил надежды И смелое намеренье вождя. Теперь даруйте благосклонный слух Совету, мне внушенному богами! Сограждане, не высше ль меры вы Почтить хотите подвиг Тимофана? Я брат его, в своей душе его С рассвета жизни я привык лелеять, И чистой радости исполнилась мне грудь, Когда вокруг меня в восторге шумном: «Кумир ему, кумир!» — вы восклицали. Но тот предатель, в ком родство и дружба Отчизны голос может заглушить! Меня сей голос нудит вас спросить: Не каждый ли из ваших ратников Делил с вождем опасность и труды И не с избытком ли тот награжден, Кто первый был в спасителях Коринфа? В Афинах Мильтияд просил венка, Свершив бессмертный подвиг Марафонский. И был ему ответ: «Пусть Мильтияд Рать персов в бегство обратит один, И пусть потом один отлики просит!» Сих мудрых слов забвенью не предайте, О граждане! Раздайте часть добычи Вдовам и детям падших за Коринф; Из части же на площади алтарь Воздвигните Венере-Немезиде,[138] Богине меры в счастьи, мести и любви! Сатирос Твои слова, о Тимодемов сын, Достойны брата и тебя; но мне — Недремлющая клевета меня Считала некогда его врагом — Мне подобает пред лицом народа Иное говорить. Хвала богам! Что я не враг ваш, ныне докажу! Мы славный подвиг славно наградим, Коринфяне! Нам то и долг велит, И честь, и собственная гордость. И се известна вам одна лишь часть Заслуг вождя: узнайте все, внимайте! Не только войском, не Кенхрейской битвой Мы в сей жестокой брани спасены: Что мы еще сбираемся на площадь, Что здесь еще и говорим и судим, Что не совсем замолкнули витии И мы еще поныне называем Могущего вождя своим слугою... Ему мы тем обязаны, друзья, Обязаны единственно ему! Не раз послы врагов пред Тимофана, Объяты тьмой полуночной, являлись, Не раз, когда средь общей тишины В его лишь ставке теплилась лампада, Его царем коринфским называли. Отвергнул он коварный их совет, Но с мудрою заботою сокрыл Приход их ото всех, да подозренье Не прервет в граде общей тишины: Зане донос на сильного мгновенно В народе будит зоркую боязнь, И он не обладал еще тогда Душой непостоянной, новой рати. Владеет ею ныне Тимофан. Так! не был никогда на троне царь В столь беспредельную одеян силу, Как в войске вашем воин, равный вам! Я счастию и мудрости дивлюсь, С какими он привлек сердца дружин: Его боготворят наемники; «Для нас он расточил, — гласят они, — Стяжание своих отцов; для нас Его рука всегда была отверста. Пусть нашей платы нам не шлет Коринф: Мы Тимофана должники, ему Мы продали свои мечи и души!» И наши юноши не мене любят Младого, смелого вождя, врага Смешных старинных, нестерпимых правил, Гонящих из шатров гетер, Отъемлющих у воинов пиры, В их чашах радость шумного вина Мешающих с унылою водой.[139] Коринфяне! При стражевых огнях, В шатрах, в походах и в ночных беседах Слыхал я речи ваших сыновей: Они отвыкли от отечества! Уже теперь у вас нет боле войска: Не вашей ратью — собственной своей Владеет ныне мудрый Тимофан! Я не виню его, но удивляюсь Чудесной странных случаев игре! 1-й гражданин Ты не винишь предателя, Сатирос! 2-й гражданин Сердца наемников он подкупил! 3-й гражданин Он наших отчуждил от нас детей! 4-й гражданин Он презрел строгие законы предков! 5-й гражданин Он угрожает нам ярмом тиранства! 6-й гражданин И пусть еще теперь он чист в душе, Он стал опасен, он уже злодей. Сатирос Когда же так, коринфяне, не вслух Вы мысль свою, не громко, говорите! Вы скоро будете в его руке: Для ратных он отечество и бог! Итак, явите преданность ему; С восторгом в сретенье царя бегите: Да вступит он на ваших раменах В покорный город, в радостный Коринф! Или — его немедленно казните! Но поздно, может быть! И, может быть, И жизнь и смерть его не в вашей воле, И вам грозящей не избегнуть доли! Голос в народе Смерть, смерть мятежнику, тирану смерть! Протоген Нет! Смерть наветнику! Он вечно был Противником, злодеем Тимофану! (Всходит при шуме и вопле народа на ораторское место.) Так! Граждане, Сатирос клеветник! Его устами зависть говорит, — Самих я вас в свидетели зову! Не Тимофан ли победил На Истме в громкий праздник Посейдона?[140] Не Тимофан ли вырвал у него Венок, бойцов завидную награду? Не Тимофана ли вы предпочли При выборе вождя в сей славной брани? Сопернику Сатирос не простит! Вы знаете меня: мне ненавистен, Мне боле смерти мерзостен тиран; И будь он сын мой, мой единственный... С отчаяньем в душе, но в тот же миг В его [я] сердце устремлю кинжал! Но тот захочет ли тираном быть, Кто с детства был вам счастливый любимец, Кто здесь оставил вам в залог жену, Родителей, детей, друзей и ближних И брата к вам прислал того, чей меч Не раз его спасал средь смертных сеч? Нет! Нет! Сатирос жаждет казни Тимофана, — Да после сам захватит власть тирана! Сатирос Напрасно оживляешь, Протоген, Забытую картину наших распрей: Они могли нас юношей делить; Но мужу, но отечества слуге Не подобает боле помнить их, Чем слезы и забавы детских лет! О жрец Нептуна! Я не клеветник! Сын Тимодемов слишком поспешит Пред вами оправдать мои слова. Пусть громко брат его вам возвещает: Он в Аргос рать коринфскую ведет, Но новый путь предначертал себе В враждебный Аргос храбрый полководец! Им посланный сюда с Тимолеоном, Оставил позже я Кенхрейский стан И видеть мог, затерянный в толпе, Как буйные наемники сбирались, Как золото он сыпал ратникам, Как триста наших юношей клялись Низринуть власть, святую власть пританов! Не знаю, слышал ли их клятву вождь, — Но он идет не в Аргос, а в Коринф! Протоген Сограждане! Не верьте обвиненьям, Бесстыдной, бешеной не верьте лжи! Внимайте голосу своей души! Не дайте места гнусным подозреньям! На речи хитрые пускай дела Убийственный ответ злодею грянут! Не Тимофан ли вечно был рабом, Безмолвнейшим рабом законов ваших? Не тем ли вашу он стяжал любовь? Все дни его раскрыты перед вами! Других на эту площадь из домов С зари их выгоняет голод славы, — Но юный Тимофан бежал честей; Враг шумных распрей, прений всенародных, Он музам посвятить всю жизнь хотел, И только власть пританов, власть отца Могла похитить у беспечных дней, Могла извлечь его сюда на вече! Здесь стал он угнетенных щит и кров: Как часто на себя он вызывал За вас гнев, ненависть и мщенье сильных? Когда же пред толпой витий его Возвысили душа и дарованье, Он тот же тихий юноша ходил; На играх, на пирах, в шатре, во храмах, Он старцам место уступал везде. За славу раннюю молил пощады В народе взор потупленный его; Для всех он был примером, но всегда Внимал и был покорен общим мненьям? Кто ж от невинности шагнул когда Без промежутка к адским преступленьям? И кто ж, коринфяне, узнает здесь, Укажет ли кто в жизни Тимофана Высоковыйность, дерзость, буйство, спесь, Сих спутников грядущего тирана? Сатирос Высоковыйность, спесь — он их умел Сокрыть от всех очей! И не они Мне будущего в нем царя являют! При вечно возмущаемом лице Я не люблю столь образцовой жизни; По мне, без страха мысль свою скажу: Премудрость в пылком юноше порок! Протоген Вы слышите! В запутанных речах Он сам признал невинность Тимофана, Он сам назвать не в силах преступленья; Уж в добродетели соперника он мыслит На пагубу его почерпнуть яд! Но нет, Сатирос! Твоего врага Не раз обворожало заблужденье: Не мы ль его на пеню осудили, Когда, обхвачен вдруг толпой микенян, Он с ними бился, как боец простой? Уже грозила нам вождя утрата, Уж гибнул опрометчивый герой, Едва его спасла отважность брата. Я сам, — еще мои не ослабели силы, Провидцем и жрецом я в войске был, — Я видел сам, как конь, копьем сраженный, Его повергнул посреди врагов, Всех нас смутил аргивян крик победный, И вдруг как вихрь Тимолеон помчался, Вломился в них, щитом он кроет друга, Он телом собственным удары ловит, Он изъязвлен весь, он пронзен стрелами, Но торжество их в бегство превратил. Отозванный в Коринф, я пред народом За безрассудство Тимофана обвинил; Я, гневный, в нем не пощадил родного! Нет! Слабостей его не утаю; Но заговорщика и в них, Сатирос, Крамольника и в них не узнаю! Тирану ли не дорожить собой Сперва для достиженья царской власти И ею развращенному потом? И что ж, признайся, все его вины? Или, добычею делиться с ратью Меж греками воспрещено вождю?[141] Он с нею делится трудом и смертью. С какой поры пугаться мы должны Пустых речей, бесед дружины праздной? Сатирос, на свидетельство свое Ты смеешь казни требовать героя У граждан, им избавленных средь боя! Я под защиту их даю его! Страшись, твои слова их раздражили. Страшись, здесь все восстало на тебя: Ужель тебя ступени не смутили, Когда ты, злобы полн, всходил по ним? При нем кто слушал бы твои советы? Он сколько с них несчастных заступил! Как часто расторгал твои наветы, Как часто он тебя отсель громил! 1-й гражданин Наследья давнего моих отцов Едва здесь не лишил меня Сатирос; Но Тимофан ходатаем мне был; Едва в мою решили пользу тяжбу! Протоген Тебя, Ликаст, он выкупил из рабства, А ты, Тимандр, я знаю, за тебя Мне самому он уплатил твой долг: Я сонмом окружен спасенных им! Друзья! Его хотят у нас отнять, Защитника всех вас в войне и в мире! За вас себе он нажил сих врагов! Как он всегда любил вас! Кровь свою, Детей для вас забыл он в завещанья: Я помню, — уж труба звала в поход, Он вдруг его дает мне при прощаньи. «Когда паду за ларов, за народ, Народ усыновит моих сирот!» — Сказал, в последний раз пожал мне руку И весел полетел на смерть и муку; Муж храбрый победил; прошла борьба, От ста смертей его спасла судьба, Он уцелел средь ужасов сраженья, И вы — вы не расторгнете сетей, Расставленных рукой остервененья? Дадите вырвать щит у жертв гоненья? Отца лишите горестных детей, От вас единых ждущих охраненья? Вельможи вас давно уже теснят; Для виду только вас еще сзывают И здесь едва ль не правят без ответа. За вас еще боролся Тимофан, Но выдайте его их хитрой злобе — Кто, кто за вас дерзнет на них восстать? Коринф, внемли жрецу твоих богов! От века проклят род неблагодарных, Их запустеет скорбный град, и меч Детей их посечет; травою стогны, Мхом обрастут домов их алтари! О, страшно в наши дни Кронид карает Повинных в благодетельной крови! В глазах Эллады гордые Афины С своей ниспали светлой высоты. В Тринакрии[142] сокровное вам племя, Несчастный, развращенный Сиракуз Бичами зверских пришлецов растерзан! Там задушил великого Диона Калипп чудовищный руками граждан, И казней преисполнен целый край: Аполлократ и Гиппарин, Низей И воспрестоленный вновь Дионисий[143] Разбой и язву, голод и секиры, Ад принесли отверженной стране! Тут сладостный весь остров одичал:[144] Повсюду веси — стали пустыри; Нумидец, лютый всадник, для коней Богатый корм на площадях находит; У самых стен, в немых предместьях ловчий Встречает вепрей и еленей смелых; Глухую область стая алчных псов С конца в конец проходит с томным воем; Костьми засеялась и смолкла степь; Тучнеет волк и вран от смрадных трупов; Боязнен одинокий странник бродит; И душегубец на пути стоит! Так строгий рок за праведника мстит! (Указывая на Сатироса) Сей изверг гнев небес на вас низводит! Друзья! Он с Сиракузом вас сравнить хотел; Позор ему, и смерть его удел! Народ Сатирос лжец! Он оскорбил Коринф! Каменьями забросим нечестивца! Тимолеон Что ты вещаешь, Посейдонов жрец? Сограждане! Не возглашайте буйства! Ужель от рабства мы спасли Коринф, — Да сам Коринф себя повергнет в рабство? Свобода гибнет в бешенстве страстей! Пусть здесь на суд предстанет Тимофан, — Он будет прав, надеюсь на богов! Но ныне кровь Сатироса священна И каждый влас его главы сочтен! Над ним каратель Зевс и сень эгиды! Не призывайте страшной Немезиды! Сатирос Пусть он предстанет, пусть, когда возможет, Пред вами обличит меня во лжи! Но что? Я слышу шум, я слышу вопли! Или мое пророчество сбылось? Или герой, любимец ослепленных, Уже вам с лихвой воздает за нежность?

ЯВЛЕНИЕ 4

Воины акрокоринфской стражи вбегают. [Воины] О граждане! Мятежник Тимофан В Акрокоринфе, в городе, он здесь! Из дома в дом его клевреты рыщут, Вдруг он на нас напал, вдруг одолел; За нами он, за нами ужас мчится! Протоген О небеса! Я защищал тирана, Земля, развергнись, поглоти меня! Сатирос Здесь нет еще царя, коринфяне, Схватите вольности последний миг, — Пусть скосит казнь сообщников злодея, Пусть кровью брата купит он венец! И что же? Слов моих никто не слышит! Все, полны трепета, отсель бегут! Сковала силу дерзких рук боязнь И этого мечтателя печаль. (Указывает на Тимолеона) Но если искрен мудрый друг Платона[145] И верит сам высоким тем словам, Которыми сияет пред народом, — Смерть страшная постигнет Тимофана, Я на него длань брата ворожу! Эриннии врага мне сохранили, — Да им сражен падет мой злейший враг. К их общей гибели единый шаг!

ЯВЛЕНИЕ 5

Тимофан, окруженный телохранителями, входит поспешно. [Тимофан] Где, где они? Вы здесь, вы спасены! Хвала богам! Мне ваша жизнь дороже И самого венца, который мне Сегодня бросила рука фортуны! Протоген Умолкни, лицемер! И здесь над гробом Зарезанной тобой свободы ты Нас думаешь коварством уловить И ослепить лукавыми речами! О, слишком, слишком долго Протоген Игралищем твоим, насмешкой был! Прости, Сатирос! Здесь я на тебя И за него в безумном исступленьи Народный гнев и ярость возбуждал: Но здесь же я омою преступленье В крови чудовища!.. Тиран, умри! (Бросается на него с кинжалом) Тимофан устраняется. [Тимофан] (к страже) Из глаз моих безумца удалите! Под крепкой стражею его держите, Пока его судьбы я не решу! А ты, Сатирос! Солнце при закате Да узрит твой исход из этих стен! Спокоен будь! Твоей презренной кровью Своей руки не оскверню! Иди! Ты пасмурен и тих, Тимолеон, (отводит его) Не стану тратить слов: так! для меня Почтенны самые твои мечты! При алтаре семейном наших лар Готов внимать я всем твоим упрекам; Но здесь яви ты светлое чело! Тебя я нашей дружбой заклинаю! Тимолеон Почто еще на солнце я взираю? И ты и я из-под мечей в бою Почто мы вынесли главу свою? Уходят; остается хор.

ЯВЛЕНИЕ 6

Целый хор Сын поднялся на отчизну, Встал и будит эвменид. Побежденный Аргос зрит Падшим детям тризну. 1-й полухор Как ветер осенью туманной Вдруг пременяет свой полет, По влажной области пространной Бежит, ярится и ревет, Вдруг до небес подъемлет волны, Вдруг в область алчную влечет Незапно схваченные челны, — Так вечно движется народ! 2-й полухор Но тиран уныл и мрачен, Дикий взор его горит; В нем нет сердца: другу, брату — Всем он гибелью грозит. Всех отчужденный в угрюмой боязни, Он вымышляет и страхи и казни; Бездну он видит и к бездне спешит. 1-й корифей Зрел я тирана: душа моя сжалась, Замер глагол на поблекших устах, Хладной глава моя мглою объялась, Сердце сковал во мне страх. 2-й корифей Но изверг не избегнет фурий! Они везде за ним текут: Над ним в тиши парят, над ним летят средь бури, Из собственной груди везде его зовут! Целый хор Не в радость взойдет ему страшный посев, Не в радость созреет ужасная жатва, Не минет преступника вечная клятва, — Поглотит злодея разверстый Эрев!

ДЕЙСТВИЕ II

Театр представляет дом Тимофана.

ЯВЛЕНИЕ 1

Преддверие, ведущее во внутренние чертоги. ХОР 1-й корифей В чертогах нового царя Я зрел прелестную Аглаю: И се, казалось мне, взираю, В туман столетий воспаря, На Дафну робкую, на светлую Данаю; Казалось, юная заря За праг востока выступает И в радужном пути веселье разливает! 1-й полухор Но темно ее чело, На устах ее молчанье; Несказанное страданье Ей на сердце налегло. 2-й корифей Я враг владыки Тимофана, Его мне ненавистен род: На взморьи шумных, вражьих вод Меня сломила длань тирана. 2-й полухор Что ж невольная печаль Дух в груди моей волнует? Страшный рок их не минует, — Мне жены невинной жаль! Целый хор О, как ужасна жизнь злодея! Заране аду обречен, Шагнул — и в неискупный плен Его прияла Адрастея! Нет, не спасут его мольбы, Ни жертвы огорченных милых, И уж на лицах их унылых Он видит приговор судьбы! (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ 2

Открывается гинекей. Демариста и Аглая. Демариста Как ты прекрасна, о моя царица! Какой восторг обнимет Тимофана, Когда увидит, как с твоих рамен До ног, волнуясь, нистекает пурпур И под владычной светлой диадемой, Под благовонной прядию власов Блестит смиренно гордое чело! Но разгони очей твоих туман! К тебе спешит твой радостный супруг, Уж он идет: безвременной тоскою Не омрачай прелестного лица! О, да не узрит на ресницах нежных Сокрытой и тоскующей слезы! Она его печалью возмутит. Аглая Прости Аглаю, матерь Тимофана! Увы! Могу ли одолеть ту скорбь, Которая мое снедает сердце? Чем большим пламенем к нему горю, Тем большая болезнь меня терзает; Ах, черный жребий выпал для меня Из роковой, из страшной урны Зевса: Жена царя и дщерь я Протогена! Демариста Спокойся, милый друг, я говорила, Я сто раз рада повторить тебе: В царевых персях никогда не смолкнет Любовь к тебе, заступник Протогена! Аглая Меня сразил их бедственный раздор; Как нож, их распря мне пронзила душу; Но я дрожала не за жизнь отца! Демариста Так что же, добрая, тебя волнует? Аглая О Демариста, весь Коринф смотрел Моим влюбленным взором на героя; Для всех он был отрадный Аполлон; Но он воссел меж них, Кронид-каратель, — И все его трепещут и бегут! Демариста Была в Коринфе лишь мечта свободы; Мой сын попрал одни насилья мощных! И ты жалеешь о минувшем буйстве? На бурю веча буйство чернь сзывало И по мгновенной прихоти ее Судьбиной, жизнью лучших глав играло! Забыла ты страдание свое, Забыла страх, который ощущала, Когда на площадь друга отпускала! Аглая Дитя богам приятного Коринфа, Под сению священных алтарей Я возлелеяна жрецом Нептуна И с ранних лет благоговейно чтила Законы древние моей страны; Тиранов я обыкла ненавидеть, Их имя вечной клятве предавать: И ныне — ax! — любовник мой тиран! Но, юная и слабая жена, Не я сужу дела, вины мужей; И чьи ж уста не смолкнут за него, Когда в моих услышат приговор? Всю душу, матерь, выскажу тебе! Когда уж решено судом Олимпа: Да над Коринфом будет жезл царя, — В смущенном, слабом сердце восхищаюсь, Что этот царь — супруг мой, Тимофан; Он первый для меня в сынах земли: Прекрасен, молод, смел, великодушен, Он в страшной битве пламенный Ахилл, На играх Гиакинф[146], избранник Феба, Сладкоречив, как Маин мудрый сын, — Да мне простит нечестье Афродита! В моих глазах он всем бессмертным равен! Но, Демариста, за него томлюсь, Ах, за него дрожу в незапном страхе! Быть может, очарует и меня Безмолвное рабов подобострастье; Быть может, я взирать еще привыкну На грозного Коринфского царя, Но некогда я здесь могла со всеми Души моей все чувства разделять; Здесь я могла во всех сердцах и взорах К нему любовь свободную читать! Демариста Любовь слепой, непостоянной черни! Аглая, пусть дрожат пред ним вельможи, Пусть с трепетом падет пред ним народ, — Но днесь не каждый темный человек Дерзнет сказать: «Я равен Тимофану!» Аглая Что нужды нам до слов ничтожных, матерь? Кто мог в уме твоем, в уме Аглаи И дщерей всех и всех сынов Коринфа У Тимофана первенство оспорить? Но ненависть восторг их заменила! Демариста Их ненависть и гнев их презираю! Аглая Не все его презрительны враги! И в их числе именовать должна Всех дерзостных противников насилья И много драгоценных сердцу глав! Ax, первый мой родитель Протоген: Он в мрачной ярости подобен буре; В борении неистовых страстей, Когда его дыханье тронет фурий, Безумный полубог, Алкид ужасный,[147] Он ни себя, ни кровных не щадит! С ним рядом потечет Тимолеон, Твой нежный, но в решеньях твердый сын! Пусть Зевс рассыплет верх Афоса, Подвигнет сердце трепетной земли, Безмолвный дом Аидов поколеблет. Бездонную пучину возмутит, — Сам Зевс его души не изменит! Демариста Дитя, умолкни! Черная боязнь Призраком суетным тебя пугает: На брата ли убийцей брату встать? Аглая О матерь, матерь! О, как больно мне Твой сладостный покой, твой сон разрушить! Да обличит меня во лжи Венера! О, да не сбудутся мои слова! Но я всего страшусь, и глас надежды Во мне боязни гласом заглушен. Демариста Увы, умолкни! Но, Аглая, нет, Нет! с Тимофаном не родством единым, С ним навыком и ранней дружбой связан Мой строгий первенец Тимолеон! Аглая Так, пестун отрока, хранитель мужа, Ему не раз он жертвовал собою; Но он Коринф и вольность обожает... Почто не возмогу в блаженство верить И тешиться веселыми мечтами? Увы! Зачем и у тебя желаю Похитить упование и мир? Услышьте, боги, чистые молитвы: Напасти отвратите от него! А паче уничтожьте все наветы Коварного, холодного злодея — Сатироса, который уж давно, Голодный ястреб, выжидает жертвы! Да ниспадет он, как свинец, на дно, Да снидет в край забвенья, в Оркус мертвый! Демариста Богов благодарю, подам тебе Немногими словами утешенье! Уж нет Сатироса в стенах отчизны: Его в чужбину понесло изгнанье. Брось горесть и боязнь! К тебе твой царь Грядет увенчан силою и славой. Аглая! Твой хитон поверх плеча Еще златым нарамником украшу, Трудом далеким хитрого Сидона; Вокруг душистого, младого лона Сей драгоценный пояс обвяжу: Я страстным взорам твоего супруга Тебя в владычном блеске покажу! А ты, его смиренная подруга, Ты затвори стенаньям скорби слух! На прелесть тихую твою взирая, Пусть в нем спокоится смущенный дух; Пусть радость принесет ему Аглая! Аглая Не веселит сей суетный наряд Моей души унылой и стесненной: Не так ли жертве, аду обреченной, В кровавый пред бессмертными обряд, Цветами выю мой отец венчает? Почто о прошлом сердце вспоминает? С младенчества владела мной тоска, Когда жреца Нептунова рука На смерть немого агнца украшала: Иль я свой рок тогда предузнавала?

ЯВЛЕНИЕ 3

Хор c подарками от Тимофана. Корифей (говорит) Мне царь мой повелел: «Иди и мой приход Поведай дщери Протогена! Ей будешь ты служить и цепи плена Возлюбишь на брегу Контопарийских вод!» Будь благодатна мне, прекрасная царица! Как свежая роса, как алая денница, Меня, унылого, возвесели! Прими сокровища, дары моей земли! Победоносная их шлет тебе десница, Их выбрал для тебя твой благостный супруг: Се злато и сребро, каменья и жемчуг, Се риза царская, святая багряница, Работа домовитых жен, Труд тихих дев, красы моих родимых стен! Воспоминаю их с болезненной тоскою, — Но прелесть их померкнет пред тобою! А вы, хранители торжественных сих мест, Вы, зрящие на нас с высоких, светлых звезд, В чертог моих владык меня примите И радостным щитом главу их осените! Раздается гром. Аглая По небу пробежал зловещий гром: О боги, защитите этот дом, Меня не устрашайте гласом гнева! Свяжите кару в пропастях Эрева! Вторичный гром. Увы! Вы презрели мою мольбу, Мне страшную вы предрекли судьбу, До глубины души меня смутили; Вы в грудь мою ту тайную боязнь, Тот мрачный, быстрый ужас поселили, Который смертным возвещает казнь! Демариста Аглая, ты почто себя терзаешь? Ужели каждый гром посланник Зевса? Как часто, случая слепого сын, Он протекал над нашими главами! Но сей да будет нам пророк Кронида: О, верь мне, в нем благое божество Царю предвозвестило торжество, Его врагам позор и низложенье, Коринфу радость, нам успокоенье! Хор Не в силах отвратить перун, Твой раб, я сохраню молчанье. Не стану, сумрачный вещун, Усугублять твое страданье; Пред тайной силою крылатых эвменид Наш безответный сонм дрожит. Но се, уже я зрю героя: Живит зефир луга, добычу зноя, — Тебя супруг в печалях оживит! (Подходит к оркестру.)

ЯВЛЕНИЕ 4

Тимофан и прежние. Хор Не светлый пламень восхищенья Блестит в очах моих владык: Взор князя пасмурен и дик, В глазах царицы скорбь, в душе ее мученья! Здесь царя узрел пенат После тягостной разлуки, — Что ж жены прелестной руки К вые милой не летят? Что ж уста ее молчат? Но се любовь их победила: Любви неодолима сила! Рыдая, бросилась на грудь, В слезах прильнула к сердцу друга Младая, страстная супруга, О боги, дайте ей в страданьях отдохнуть! Тимофан Плачь, плачь, Аглая, волю дай слезам! Какое ждало здесь меня мученье! О, скоро ненавистная молва Тебе отца сказала заточенье! Ты рассуди сама с ним Тимофана! Когда для нашей общей славы счастье Украсило меня венцом владычным, Когда (прости невольному упреку) Не столько в жажде собственного блеска, Но да увижу дщерь его в Коринфе Пред всеми дщерями превознесенной, Я назвался царем своей отчизны, — В нем черный гнев незапно воспылал, Он на меня изрыгнул укоризны, В родной, в его руке сверкнул кинжал — И, если бы не праведные боги, Уж я бы не вступил в сии чертоги! Демариста Нам горькое дано, мой сын, свиданье! Так, Зевс без примеси не изливает На бедный жребий смертных чашу благ, Но будь ему хвала за твой возврат! Приди, да днесь и я облобызаю Ланиты моего царя и сына! Теперь спеши, утешь свою Аглаю: Свободу Протогену возврати! Тимофан Ему свободу, да он вновь меня В унылый Тартар свергнуть устремится! Аглая (в сторону) О боги, как его вы изменили! Демариста Сын, вспомни, он отец твоей супруги! Тимофан Он первый позабыл во мне родного, И если грозной и незапной казнью Не устрашит надменной, буйной черни, Да жертвы принесет богам бессмертным, Что мне живую память даровали! Демариста Возрос он, возмужал и поседел Противником святой, верховной власти; Но пылкая душа всегда открыта Для гласа мира и благих внушений: Народным счастьем оправдай себя. А на его суровые упреки Спокойным, гордым хладом отвечай! Тимофан Уже я не услышу сих упреков: Пусть в чуждом граде он меня злословит! Аглая Будь милосерд к его печальной дщери, О государь! Не возбрани ей ссылку С ним разделить, с ее отцом несчастным! Демариста Тебя я заклинаю, Тимофан, Изгладь из сердца ярость Протогена! Прощение тебя сравнит с богами. Когда, тебя рождая, я терзалась, Во мне превозмогала нежность муки; Тебя я боле всех детей любила. Но слава сына — вот мое блаженство! О царь! Не пожелай, да прокляну Тот день, когда вещала Тимодему: «Се Гера[148] вновь послала нам младенца!» — В слезах к ногам твоим я припадаю; Увы! Твои священные колена В слезах объемлю! Тимофан Встань, о матерь, встань! Демариста Клянусь Гекатой[149] и глухим Айдесом И тою клятвою (сам Зевс ее Без трепета вовек не произносит),[150] Меня одно насилие подымет, Когда моей молитвы не внушишь! Не только честь, твоя и жизнь, быть может, И самый трон одно с его прощеньем! Еще не заражен народ Коринфа Безверьем греческих и ныне градов; Привязан жизнию к богам бессмертным, Он гибель вольности предаст забвенью, Но за жреца ужасно отомстит. Падешь, — а я что буду без тебя? Падет моих преклонных лет опора, Весь мир для моего затмится взора! Тимофан (к страже) Пусть Протоген предстанет пред меня! Но, матерь, если я когда погибну, Обхваченный врагов моих толпою, Да не рекут вовек твои уста: Он пал, зане не внял моих советов!

ЯВЛЕНИЕ 5

Прежние и Протоген. Протоген Чего, мятежник, хочешь от меня? Зачем призвал в чертог свой Протогена? Зачем меня, преемник Периандра,[151] Еще не предал вожделенной смерти? Или мечтаешь прежде надо мною Ругаться здесь пред слабыми женами? Демариста Ты вспомни, Тимофан, свои обеты! Тимофан Потребно пред его киченьем, Демариста, Привесть на память мне мои обеты! (К Протогену) На гневные вопросы, жрец Нептуна, Ответ мой будет краток: ты свободен! Протоген О! Берегись сломить мои оковы, Пока в Элладе есть еще железо, Пока еще не заросла дорога В подземный дом безжалостного бога! Демариста Да обуздает твой язык Паллада! Не раздражай его словами, старец! О сын мой! Не всегда уста людей Желанья их и мысли возвещают! Тимофан Отец Аглаи! Голос мой прошел И твоего и не коснулся слуха! Тебе твой царь поведал: ты свободен! Царю не подобает взять обратно Однажды изреченные слова! Демариста Гордись, герой, победой над собою! Себя покрыл ты новым торжеством, Ты, в силу облачен щадить врага! Но доверши блистательное дело: О будьте вновь родными и друзьями! Почто стоите в хладном отдаленьи? Ужель и дочь не умягчит отца? На бледность мертвую ее лица, На взор ее потухший вы взгляните! Хотя ее, отец, супруг, щадите! Ужель окаменели в вас сердца? Брось, старец, позабудь свою строптивость: Се первый сыну длань на мир простри! Но вижу, слава дня сего вполне Останется стяжаньем Тимофана; Еще раз одолеет он себя! Во всем мой сын предупредит тебя! Тимофан О Демариста, я хранил молчанье, Молчаньем матерь я свою почтил! Но не женам решать дела мужей; Тебя дарю я жизнию безумца, — Пред ним же не унижусь никогда; И он страшись второго преступленья! (К матери и супруге) Теперь да внидем в наш семейный храм И воскурим хранителям богам, Пославшим мне день светлый возвращенья, Мольбу сердец и чистый фимиам! Уходит с Демаристой и Аглаей, за ними следует хор, от которого, однако ж, один аргивянин отделяется.

ЯВЛЕНИЕ 6

Протоген и аргивянин. Протоген Едва ли не на пагубу тебе Они, каратели, сей день послали! Но мне — благословить ли их, суровых, Что горечью угрозы отравили Твои уста, когда мне отдал ты, Бестрепетный, опасную свободу? И дар твой обращу ли на тебя? Аргивянин Богам любезный Протоген... Протоген Кто ты? И как, аргивский раб, меня дерзаешь Среди противных мыслей возмущать? Ужель желаешь, горестный невольник, Утешиться глубоким униженьем Невольника, подобного тебе? Аргивянин Кто я — не здесь, но скоро ты узнаешь; И кто бы ни был, или кто посмеет Над сильным Протогеном издеваться? Что так колеблет твой могущий дух? Протоген Или мой лик зерцало бурь сердечных? И се, не знаю кто, но некто нудит (Не демон ли какой или сам Феб, Сидящий грозный одесную Зевса?), Влечет меня открыть все думы, Всю глубину мою тебе поведать! Сюда пришел я и в цепях свободный, И в них я не покорен был тирану, И вдруг — скажу ли? Тимофан меня Из уз повергнул в злейшую неволю; На западе моих остылых дней Он душу превратил в утробе старца; Не в силах я к нему питать презренье: Злодей меня бесстрашьем победил, Едва ли в эти перси не вселил К себе мятежник удивленье! С самим собой борюсь: в моей груди Бунтуют мысли, чувства разразились! Он жизнь мне даровал, — и не могу Воздать ему возмездием убийства! Но на меня он сыплет униженье; Меня он даром жизни в прах попрал: Се вновь меня берет остервененье, И вновь хватаю мстительный кинжал! Аргивянин Пред слабым ли рабом тебе скрываться? Пред ним ли притворяться, Протоген? Реки открыто: я союзом крови, Союзом дружбы связан с сим счастливцем, И власть его решился разделить! Иль я тебя отважусь осудить? Иди, клеврет, достойный Тимофана, Гнети с ним заодно родимый край! Всех дерзких в первый подвиг раскидай На месте лобном тучной снедью врана! Казни их, жертвуй новому царю! И если Крон и вновь пошлет зарю Потомкам их, зарю былой свободы, — Пусть их оплачут будущие роды; Пусть их почтут с богами наравне; Им смейся и вещай: «Что нужды мне. Се ныне предо мной дрожат народы!» Нет спора: ты тирана оскорбил! Почто в мгновенном, непонятном гневе В него при всех железо устремил? Когда бы не упорный, долгий плач, Не клятвы суеславной Демаристы, Зане она страшилась, да в народе Его не обесчестит гибель тестя, — О друг бессмертных, крест уж был готов, Ты на кресте бы испустил дыханье! Что впредь он никогда не позабудет В тебе маститого жреца Нептуна И уж твоей обиды не помянет, Я в том тебе ручаться не дерзну: Еще я помню, как тебе он милость Как хладно и строптиво объявил, Ни слова о любви, он рек нахмурен: «Тебе твой царь вещает: ты свободен, Царю не подобает взять обратно Однажды изреченные слова!» Он тут же обратил к тебе хребет. Но ты ему себя сам отдал в рабство, К себе навеки веру погубил Граждан, желающих расторгнуть цепи. И, старец опытный, мечтать не станешь Их убедить, что другом был свободы, Когда за мнг до похорон законов Ты восставал защитником тирана — И камнями побить желал противных! И пусть потом твоя святая ярость Иную мысль, быть может, в них рождала, — Теперь и мир ваш и твоя пощада Навек их в прежних думах укрепят И призрак или истину согласья, Которое они меж вами зрят, Светильником блестящим озарят! Протоген Кто б ни был ты, но я клянусь Нептуном: Ты черный гений мой и Тимофана; Так, ныне ты обрек его на казнь: Он сорвал честь моей одряхшей жизни; Он извергом меня явил отчизне; О, буря бешенства в моей крови Задула слабый жар к нему любви! Любви к нему! — Меня он обесславил. Мой хладный нож он на себя направил! Аргивянин Наперсник Посейдона! Самый воздух, Которым дышат во дворце тирана, Тлетворный, отравляет добродетель! Пойдем, промчится час, и я, быть может, Уже извлечь тебя не буду в силах! К закату ль жизни осрамить себя? Внемли! Отечество зовет тебя! О Протоген, нас ждут друзья Коринфа: Коринф к тебе подъемлет с ними длань, Коринф от вас единых ждет спасенья. Так, будет нелегка святая брань; Но без нее под игом угнетенья Родимый край померкнет и умрет. Здесь каждый лучшее свое дает! Какие дани слишком драгоценны, Да из цепей воскреснут ваши стены? Всех прежде сохраненью вольных лар Ты жизнь принес, родство и дружбу в дар, Или теперь боишься меньшей жертвы? Для славы снидешь весел в Тартар мертвый, — Но эту славу прямо возлюби! Для ней свои сомненья погуби! Не к хитрому льстецу великодушен, Будь долгу, будь отечеству послушен. Протоген Не знаю твоего лица, тебя Брада, язык, одежда — все мне кажет Плененным сыном древней Арголиды. Но чудно мне звук уст твоих знаком, Сии уста мне душу уловили, Я не могу противиться их силе, И, увлечен невидимой рукой, Я следую безмолвный за тобой! Уходят.

ЯВЛЕНИЕ 7

Хор возвращается и спешит вслед за ними. Хор Куда с ним уходит Встревоженный жрец? Кто сей непонятный пришлец? В микенский хитон облаченный, Или, как я, он Аргивянин пленный? 1-й корифей (ко второму) Вождь моих братий, Ты его знаешь! 2-й корифей Ты мою душу смущаешь! Нашей отчизны питомец, Или не твой он знакомец? .. Целый хор О боги, трепет нас объемлет, Страх волос на главе подъемлет; Не адом страшным ли рожден, Не сын ли древней бездны он? 1-й корифей И се вдруг на меня находит исступленье! Увы! Прозрел мой тусклый взор; Увы! Ужасный слышу хор; Завыло надо мной эринний диких пенье! 2-й корифей Не се ли веянье их крыл? Горят во тьме и жгут их очи! Вас, вас я зрю, о дщери ночи! Холодный пот меня покрыл; Боязнь в мои проникла кости; Я вижу ваших змей, о роковые гости! 1-й корифей До небес главы восходят; Светочи в руках горят; Бьет, ехидной перевитый, Ваши чресла черный плат! 2-й корифей Се, беснуясь, предо мною В пляске яростной бегут; Над поникшей головою Змей и факелы трясут! Се, кружась, полунагие Кару, гибель, смерть зовут: Девы Оркуса святые, Узнаю ваш гневный суд! 1-й полухор Строгая дщерь жизнедателя Зевса, отца и карателя, О Немезида! Ты зришь Светлые дни и плачевные, Зришь все движенья душевные, С вечной судьбой говоришь! 2-й полухор Матерь святого молчания, Мы обожаем тебя; Мы поручаем себя Грозным богам воздаяния! Слабые дети земли, Молим: от нас удали Гордость, вины и страдания! Целый хор О небожителей царь! Странники в жизни мгновенные, Мы припадаем, смиренные, Мы твой объемлем алтарь! 1-й полухор В храме бессмертной царицы, Светлой под бранным шеломом, К небу возденем десницы! Целый хор Да осенит над сим домом Мирною сенью щита! 2-й полухор Смерть и отчаянье, чада Вечного, жадного ада! Вы не входите в врата, В стены Венерина града! Целый хор Ей принесем мы мольбы В тяжких цепях победителей! Ах, не избегнут рабы Общей, ужасной судьбы — Кары своих повелителей!

ДЕЙСТВИЕ III

Храм Афродиты.

ЯВЛЕНИЕ 1

Хор аргивян перед изваянием богини. 1-й полухор Не сладкий запах фимиама, Не кровь отважного тельца, Закланного рукой жреца, Приносим мы в святыню храма, — Бог смерти, сокрушитель сил, Железный Арес[152] в поле битвы Наш меч и щит и шлем разбил: Остались нам одни молитвы! 2-й полухор Но они навстречу Фебу Быстро понесутся к небу На пылающих крылах, Остановятся в вратах Зевсова святого дома, Брякнут в дверь кольцом златым: Сын карающего грома, Маин сын отворит им! 1-й полухор К тебе они поднимут длани, Коснутся светлого лица,[153] Царица и любви и брани, О дщерь всесильного отца, Коринфа прелесть и защита, Благая матерь Афродита! 2-й полухор Да внидет в твой бессмертный слух Их голос кроткий и смиренный, Да поселится в эти стены, Да препочиет мирный дух Над граждан и владык главами! Подвигнись нашими мольбами! Целый хор Подвигнись нашими мольбами! Да внидет в твой бессмертный слух Наш голос кроткий и смиренный! 1-й корифей Смолкните, други, я слышу затворы, Слышу — скрипит приворотный замок! Ум победителя скор и жесток: О, да не встретят меня его взоры! 2-й корифей Не разбирает суровый властитель Тихих речей, оправданий рабов; Жадный захваченной силы хранитесь, Он и в невольниках видит врагов! Целый хор Скорее, о други, покинем сей храм! Не следуй за нами, коринфянин строгий! Твои милосердые, мощные боги Да будут на гнев твой защитники нам. Уходят.

ЯВЛЕНИЕ 2

Тимолеон и Поликрат. Поликрат Почто безмолвствуешь, Тимолеон? Не погружайся в самого себя; За недостойную тебя отраду, За слабость жалоб не считай; Но в перси друга скорбь и слезы лей И, сетуя, заране укрепи Великий дух, тоскою угнетенный: Зане на трудный подвиг мы дерзаем! Тимолеон Так! Я уныл до самой бездны сердца, До сокровенного истока жизни Я возмущен неистовой печалью. Где я? Почто вступил в сей грозный храм? Здесь брат на брата мстителей сзывает! Увы! Его считал за сына я, Когда, дряхлея, ветхий Тимодем Мне поручил прекрасного младенца! Украшенный дарами всех бессмертных, Надежда всех, Тимолеона радость, Он пышно на глазах моих возрос; О, признаюсь, гордился я питомцем! Я думал, в нем для Греции воскреснет Один из тех божественных героев, Которые сломили мощь Персиды И в вечный блеск Элладу облекли; Но строго мне воздала за надменность Богиня, зрящая до дна души, — Ужасная, святая Адрастея! Не без вины пред нею я: не я ли Честолюбивый пламень в нем возгнел? Не я ль себе на взоры мрак навел, Когда других сомнения смущали? Я должен искупить пред нею грех: Я сам на друга, на любимца встану! Но если новый яд прольет мне в рану, Предаст меня злодейству, злым на смех, И слух она затворит Тимофану! Поликрат Не мучь себя безвременной боязнью! Или наставника, отца второго Уже он вовсе мог в тебе забыть? Еще над ним ты должен властен быть: Он не захочет видеть разрушенья, И ты найдешь, надейся, верный путь В открытую для гласа сердца грудь! Любовь и жалость, близкие убийства, Раздор, готовый обратить Коринф, Священный город, в поле гнусной битвы, Твои неутомимые молитвы, Надейся, ум упорный умягчат: Он слов твоих не презрит, он твой брат! Тимолеон Надеяться велишь мне, Поликрат! Над гробом всех разрушенных надежд — Последнюю я жадно обнимаю, Последнюю я силюсь оживить! Или не вовсе в нем алчбою силы Хранитель, добрый гений умерщвлен? Мой брат, он уловил меня притворством, Меня, мой друг, он низко обманул! Но если в нем благая искра тлится, Быть может, искру в пламень я раздую; Быть может, брата преклонить успею, — Ужель на прочих уповать посмею? Пустив однажды из лука стрелу, Дерзну ли ей велеть, чтоб не разила? Отныне отдался я эвменидам! Кто скажет мне: сам ты мой утешитель, Не будешь ли их казни совершитель? Но старцы, нами сзванные, грядут: Да укреплюсь на тяжкий, скорбный труд!

ЯВЛЕНИЕ 3

Входят заговорщики. Один из заговорщиков Мы вняли твоему, Тимолеон, Усильному и тайному призванью: Мы здесь; ты знаешь нас; до одного Мы все друзья отчизны и свободы! Открой, чего днесь требуешь от нас? Что предпринять должны мы для Коринфа? Тимолеон Или того вам гордость не вещала? Или на площади порабощенной Еще не смолкнул зов витий и глас совета, И мужи не сидят, сравнись с женами, Безмолвные в унылых гинекеях? В сем древнем храме безопасны мы, Здесь говорить об общем благе станем! Так, не потерян город Афродиты, Друзья, когда еще в вас бьется сердце! Услышьте мой глагол, отцы Коринфа; Храните, что скажу, как юный воин Хранит свой щит среди свирепой брани! Коринф в цепях — расторгнем эти цепи! Се ваши лица облегло сомненье, Вам тайный голос шепчет в ваших недрах: «Он кровь царя, и если в тихий храм Мы притекли внимать его словам, Мы лучше [б] жизнь покинуть захотели, Чем слабую надежду погубить Коринф ценою жизни искупить!» Хвала богам, пославшим вам отважность, Хвала сотворшим доблестных мужей! Но должен вас дивить родных противник, На брата поднимающийся брат: Никто не вникнет в бездну человека, В глубокий мрак страстей и помышлений; Одним богам мои известны чувства! Вам за отца порукой будут дети! Пусть их воспримет Поликратов дом, И если я предстану вам предатель, Пусть поразит злодея бог-каратель, Пусть жизнь их брызнет под его ножом! Всели, о друг, в их перси упованье, Клянись мое исполнить завещанье! Поликрат Нет нужды в сей противной небу клятве: Тебя мы слышим, веруем в тебя! Тимолеон О Поликрат! Как облака на небе, Так мысли в нас меняют легкий образ. Мы любим и чрез час мы ненавидим; Что славим днесь, заутра проклинаем. Меня ты свяжешь сею мощной клятвой. Клянись, тебя Коринфом убеждаю, Клянись, когда желаешь дать нам смелость И с нами воскресить святую вольность! Но ты колеблешься: так знай же, ныне Весь ужас неуспеха на тебя, Погибель нашу на тебя слагаю: Да тяготит тебя сей дар Плутона! Главу твою эринниям вручаю! Ты тайный недруг нам, ты враг закона! Поликрат Увы! Что делаешь с моей душою? Прости мне, Зевс, хульбу жестокой клятвы; Но я могу ль не произнесть ее? Тимолеон Друг верный, повтори ее за мною! «Будь мне свидетелем, о ты, зиждитель,[154] Правитель мира, тайн душевных зритель, Святой, великий, благостный отец, Всего и всех начало и конец! Когда друзей Тимолеон оставит, Сам он на чад своих мой меч направит!» Вы отреклись ли от сомнений, старцы? Да будет драгоценен брату брат, Но кровь возлюбленных невинных чад И крови собственной отцу дороже!

ЯВЛЕНИЕ 4

Входят Протоген и пленник аргивский. Тимолеон Но что я вижу? Ты ли, Протоген, Бесстрашный, древний ратник за свободу? О, благодатен нам приход героя! Но безотрадный гнев тебя повергнул В оковы плена: кто расторг их? Кто Невольник сей, грядущий к нам с тобою? Аргивянин Тебе ответ дам вместо Протогена; Сам Тимофан наперсника Нептуна Освободил, мольбами премененный, Склоняющим колени заклинаньем, Слезами матери твоей почтенной; И возвратил его Коринфу я, Ему дорогу к вам я указал! Меня не знаете, но верьте, я Союзник ваш, желанья ваши вижу. У темного раба есть соглядатай, Который видел все и мне поведал. Он младший брат Афины, бог совета, И между смертных носит имя: хитрость! Он облачил меня в хитон аргивский, Сокрыл власы медийскими[155] власами, Мой образ изменил коварною брадою И ввел меня в владычные чертоги; Но здесь, здесь поклонюсь другой богине — Тебе, бесстрашье, друг мечей и брани: О старцы! Я — я изгнанный Сатирос! (Срывает бороду и накладные волосы.) Тимолеон О боги! Вы почто его послали! Протоген Сатирос ты и не страшишься казни? Один из заговорщиков Что, если в граде кто тебя узнает? Сатирос Узнает — что ж? Едва успел за полдень По небесам скатиться Гелиос: Мой срок до позднего его заката! Ко мне презренье гордый царь питает И не прольет моей ничтожной крови! Его не нарушаю повелений, Но их не упрежду в усердьи рабском! Он будет справедлив, не от меня Потребует мой враг столь важной жертвы; А если позабыл, что в тот же срок, В сем самом граде создала Медея, Какою смертью воздала Креону, Надменному, подобному ему, —[156] Ужели мне и днесь ему напомнить О старой повести времен забытых? Грядущие часы об ней напомнят И, может быть, могущего владыку Научат мене презирать меня! Но ныне, юный вождь седых героев, Дозволь, да буду ваших дел участник! Или и ты, ни в чем не сходный с братом, Или и ты пренебрегаешь мною? Тимолеон Тебя презрел злосчастный Тимофан: Герой и в ослепленьи льву подобен! Но мне ль пренебрегать тобой, Сатирос? Меня страшит твой кровожадный взгляд! Сатирос Или единому Тимолеону Святой отчизны вольность драгоценна? С твоим мое намеренье одно; И я еще — не брат я Тимофану! Почто же на меня хуленья сыплешь? Се ты уподобляешь льву тирана — Он смрадный змей, взлелеянный Коринфом! Я ж сам готов назвать его великим; Не мал его бессмертный, смелый подвиг: Насмерть он уязвил страну родную! Тимолеон Чтоб я с тобой питал одно желанье! Меня не месть, не ненависть, не злоба На милого, на друга поднимают; Когда же в час сей роковой и грозный Любовь к нему, печальный, умерщвляю Богов моей разгневанной отчизны, — Не устрашусь украсить память брата Моей любви святыми именами. Но мы равны: я младший их товарищ; (указывая на заговорщиков) Не мне, решить им только подобает, Возможешь ли быть принят в наш союз! Пусть, впрочем, знают: без веселья вижу Твой хитрый, неожиданный приход: Скрывать не стану, злых я ненавижу; Для них ничто свобода и народ; Отчизна служит им одним предлогом; Они вражду своим считают богом, И я отцам Коринфа повинюсь, Но дружества крамольников боюсь! Протоген Отчизна гибнет, Тимодемов сын! Ты, ей принесший в дар любовь свою, Своим ли гневом станешь дорожить? В Сатиросе соместника забудь; Забудь все свары с ним; не возжигай В столь доблестных мужах огня раздора; Словами едких стрел не расточай! Я, старец, юноше тебе представлю В себе для подражания пример: Виновному забыть вину труднее, Обидчик помнит долее обиду; Виновный этот и обидчик я, И больно мной обижен был Сатирос! Но се ему я руку простираю, — Я вкупе с ним тирана проклинаю! Поликрат И я Тимолеона умоляю, Чтоб самого себя достоин был! Сатирос гражданин могущий, смелый, Испытанный герой и муж совета, И боле Тимофана и его Никто умами ратных не владеет; Мы можем только одного его В народе, в войске, средь семей богатых Противуставить брату твоему: В нем послан нам союзник драгоценный, И ты желаешь, да его отринем, — Зане противен одному тебе? Не огорчайся, друг, моею речью: Нет, никого не чту я, как тебя! Но, вырвав брата из груди унылой, Заклав родство над вольности могилой, Ты, мощный, нас возвысил до себя! Один из заговорщиков Кто прав из вас, решить мы не сошлись, Не судьи мы ничтожных ваших споров; Вы воскресите их среди свободы, И будет град наш их спокойный зритель, Но ныне их забвению предайте! Другой заговорщик Здесь нам бесценным каждый миг быть должен: На голос твой в сей храм мы притекли, Тимолеон! и казням жизнь подвергли! Не ты ль исторг нас из-под крова лар, Из нежных и боязненных объятий Сынов и внуков, дщерей, жен и братий? Мы им Коринфа вольность предпочли! Мы для отечества сюда пришли, И мы тебя, не медля, покидаем, Когда нам отрекаешься принесть На жертву личную вражду и месть! Тимолеон Проникнуть мысль мою вы не хотели! На мощь и разум хитрых уповая, Напрасно чает праведник спасенья: Слепец, он с ними к бездне той несется, К которой тайно мчит их строгий демон! Но пусть меня предчувствия волнуют, Пусть вздрогнул я, когда средь нас раздался Сатиросов глагол, и мне на сердце Неизреченный, дикий ужас пал: Для вас ничто немые предреканья! Сей грозный страх, быть может, предсказал Мне одному лютейшие страданья, — Себя вручаю благостной судьбе! Да мимо идет ваша укоризна! Могу ли днесь и думать о себе, Когда зовут нас вольность и отчизна? Все, все свое я ныне отдал вам: Будь мне от вас наградой снисхожденье! Отцы, внемлите жалостным сердцам! Я вашим зорким укажу очам С пощадой брата рабства разрушенье! О, да мое смиренное моленье Душ ваших пылким гневом не смутит! Но в шаткой вере к другу утвердит И будет правых чувств моих залогом! Нет, смертный быть не может богом! Кто вам речет: «Се вам явлю пример, Превосходящий все земные силы!» — Того страшитесь боле, чем могилы: Безумец он, или — он лицемер! Свершив недосягаемое дело, Он в нем не будет бог, но лютый зверь! Так, старцы, вам теперь вещаю смело, Зане я опытом познал теперь Все то, к чему быть должен муж способен! Доколе в мире буду жизнь носить, Клянусь Кронидом, не желаю быть Ни чуду и ни извергу подобен! Кто ж, брат, к спасенью брата путь прозрит, Но хладен, справедлив, как рок-каратель, На гибель кровь свою приговорит? Увы! Я знаю, равных угнетатель Повинен им преступною главой; Но воскресите прошлые заслуги! Главу сию носил он в смертный бой; Стократ за вас он жертвовал собой. О, будьте милосерды, братья, други! Поликрат С его мольбой покорной и священной Свою пред вами сочетаю, старцы! Не сомневайтесь, если нам свободу Не искупить от мстительного неба, А разве только смертью Тимофана, — Тимолеон, отчаянный и верный, Всю горечь ада горько ощутит, Но сам богам подземным посвятит Покорную и меткую десницу! Услышьте ж, как в боязненной беседе, До вашего прихода в этот храм, Мы с строгим долгом съединить мечтали Венец великих дел, святую милость! Взгляните, брат, восставший на тирана, Вас за него, за брата, умоляет; Измену вспомнив одного из них, Тогда же верность вспомните другого: Пусть ныне доблесть защитит злодейство, На благость ваши души обратит И падший дух героя воскресит! Тимолеон Вы углубились в мертвое молчанье! По важной сей и грозной тишине, Отцы! явитесь вожделенны мне, Примите благостно мое взыванье! Я ваши совещанья упредил: Готов мятеж народных, шумных сил; Весь город только знака ждет и вспыхнет; И днесь, пока в гражданах гнев не стихнет И не погрязнут в гибельный покой, Днесь, днесь еще мы поведем их в бой! Царем узрело утро Тимофана, Пусть вечер зрит падение тирана! Ты, Поликрат, немедля им раздай Добычу копий и мечей аргивских; Нет, не погиб родной и милый край! Едва ваш мощный зов по стогнам грянет, И град весь из цепей к свободе вспрянет! Все наши юноши, которых он На миг опутал, буйством ослепленных, Склонились под отеческий закон: Я видел их стыдливых и смущенных! Он может на наемников одних Против отчизны опереться ныне. Но знаю всю превратность их: Противостать богатой благостыне Продажные вовеки не могли; Толпы их вечно за успехом шли! На легкий подкуп их несу, веселый, Свое добро, Коринфу нужный дар, Тогда потухнет купленный их жар И оскудеют пращи их и стрелы! Когда же вдруг взволнуется народ, Нахлынет, безоружит стражей сонных И с воплем бунта к замку потечет, Да призову пенатов благосклонных И с словом мира к падшему гряду! Сложить порфиру брата убежду: Без битвы сын несчастный Тимодема От скорбной власти должен отрещись, С него падет без битвы диадема! О, если бы тогда вы облеклись На славный праздник общего спасенья В прекрасный блеск небесного прощенья! Не потеряв ниже одной главы, Без крови пробудите вольность вы; Изгладьте же минуту заблужденья! Пусть в возрожденном сыне древний град Вновь узрит щит своих и жен и чад; Мгновенного злодея в нем забудет И матерью его, как прежде, будет! Сатирос Не сомневаюсь в силе слов твоих, Тимолеон; но Тимофану власть, Власть новая должна быть драгоценна, И если он твои вещанья презрит... Тимолеон Сатирос, ты спешишь врага представить Чудовищем, всех уз и сердца чуждым! Я брата ныне оправдать не в силах: Увы! Сам он уста мои зажал. А только вам на память приведу, О старцы, в чем и опыт вас уверит! Как часто тьмит взор смертных искушенье! Они летят за ним на преступленье; Их манит вдаль блистательная цель! Летят — и се не пристань видят, мель Им вдруг являет близкое крушенье! Тогда вдруг ужас в их вступает грудь; Тогда они в обратный жаждут путь; Но редко им дается возвращенье! Без отдыха вперед и все вперед Их, горестных, длань грозная влечет К злодействам от злодейств и в ад из ада, Смерть только может их спасти от глада, От ненасытной страсти черных дел: Смерть только их свирепых мук предел! Не заграждайте же вы той дороги, Которую так редко, редко боги Преступнику показывают вспять; Друзья! Не пожелайте вы того отнять, Что одному благие даровали, В чем строгие столь многим отказали! Но пусть, Сатирос, пусть ты будешь прав! Он, силу рук наемных потеряв, Противясь, только казнь свою умножит: Он мирных слов моих презреть не может! Сатирос Но если же? Надежду всю свою Ты возлагаешь на измену рати? Что ж, если, против чаянья, она Пребудет власти хищника верна? Ты все предвидь! И при златой лазури, И в ведро мудрый воружен на бури! Тимолеон О ненавистный муж, твой голос хладный Подобен голосу зловещих птиц! Тогда будь Зевс подземный, крови жадный, Союзник наших праведных десниц! Тогда — да отвратят позор сей боги! — Я первый судия и мститель строгий Явлюсь, и Немезиде эта длань Обрящет искупительную дань! Сатирос Не содрогайся слов моих беззлобных, О Тимодемов сын! Но мне подай К забвению обид, к согласью руку И верь: тебя и я ценить умею! Священным, первым знаком уваженья Тебе все покорю свои сомненья! Последуем, друзья, во всем ему: Пойдем, засветим пламень возмущенья! А он пусть идет к брату своему, Пусть говорит и сердце в нем подвигнет! Пусть, радостный, святой мечты достигнет! Теперь же я да не предстану вам, Соратник бесполезный, друг ничтожный; Связуя щедрость с тайною возможной, Кариян[157] предприимчивым главам Шепну не предаваться бранной думе При возникающем в Коринфе шуме. Они, быть может, вняв моим речам, Воздремлют в благодатном нам покое? Их собрал я рассеянные строи, Привел и нашим сочетал полкам, И с той поры корыстным их рядам Бывал вождем любезным и надежным; Но, изгнан, быть я должен осторожным; До времени властительным очам Безумно показаться не решаюсь; Пришлите двух в сей неприступный храм: Их скорого прихода дожидаюсь! Протоген Я мятежей страшусь, страшусь измен. В свободном городе не может боле Дышать и жить сидевший на престоле, — Пусть хищник устранится наших стен! Один из заговорщиков Ему мы жизнь дарим, но мы согласны С твоею мудрой волей, Протоген: Пусть устранится наших вольных стен Обворожитель наших чад опасный! Тимолеон Преступный, но душе любезный брат, Тебе в отчизну затворен возврат! Прости! Иди в чужбину, друг несчастный! И я тебя, я должен удалить! Ах! Он и сам возможет ли сносить Сограждан полные упреков взоры, Их слов и их молчания укоры! Почто же медлим? Вспрянем, потечем! Вас ждет оружие в дому моем! Воздвигнем волны спящего народа, И да воскреснет ныне же свобода! Сатирос Друзья, отцы Коринфа! Кровь граждан Должна для всех нас быть святее жизни; Итак, не прежде к замку приступите, Как будет несомненна вам удача! Се придет к вам один из тех кариян, Которых в этот храм ко мне пришлете, И вам речет, сие кольцо вручая: «Да здравствует коринфян мать благая! Венера шлет вам вольность и покой», — Тогда вы смело устремитесь в бой! Все заговорщики О братья, понесемся в славный бой! Венера шлет нам вольность и покой, Да здравствует коринфян мать благая! Заговорщики уходят.

ЯВЛЕНИЕ 5

Сатирос (один) Каким они восторгом упоенны, И как они бегут и восклицают! Легко увлечь и полонить порывы Умов недальновидных и горячих! И эти старцы, отроки душою, В блестящем сане пестунов отчизны Все та же чернь, все той толпе подобны, Которой правит даже Протоген! Едва ли не стыжусь своей победы, Столь быстрой, столь не тягостной, над ними! Мечтают зреть во мне слугу безумцы; Но скоро, скоро с трепетом узнают, Как сами мне оружьем только были! Чтоб я за их Коринф подвергся казни, Когда б меня не мщенье воздвигало! Чтобы, воздвигнут им, я был доволен Одним изгнаньем гордого злодея! Герой свободы, нежный друг тирана, Твоей боязнью даже боле я утешен, Чем их слепым, презрительным доверьем: Боязнь мое тщеславие щекочет! Так, предо мной недоуметь возможешь! Се без меня (кто бы тому поверил, Кто бы дерзнул поведать то и в сказке?) — Венец безумья, верх всем заблужденьям: Низринуть власть и крови не пролить, — Нелепый сей, достойный смеха подвиг, Быть может, оправдался бы успехом! Но я не сплю: и кары Тимофан, Мой злобный ненавистник, не избегнет! Тимолеоновой главы созданья, Все мысли, все надежды их смету! Я увлеку к убийствам их владыку; Явлю его метою омерзенья Непримиримой ярости народа: Сей гнусный род я вкупе истреблю! Не то пусть брат на брата длань подымет! Когда ж при сем Коринф обрящет вольность, Да скажут: «Друг отечества Сатирос Обдуманно низверг предтеч страшливых; Он знал, лишь гибель хищника возможет В стенах плененных возродить свободу: Так Фемистокл изменою притворной Погнал афинян в бой при Саламине!»[158] Да не осудит дел моих мечтатель: Достоин казни, ждущей безрассудных, Кто вверит жизнь их трепетным десницам! Сих старцев! Я и сам об них сжалею! Но чья вина, что их встречаю здесь? Им должно пасть, или мне не достигнуть Давно желанной пагубы врага! Пусть на судьбу, когда хотят, пеняют, А я им тризну грозную устрою! Притворство было мне всегда противно: Терзался я, когда среди ругательств, Под бурею страстей Тимолеона Себя я укрощал, молчал, крепился; Нет, не запнусь, единого [вождя] В себе готов я указать вселенной! Иль я не прав преследовать до гроба Того, кто, дерзостный, меня лишил Любви и славы, почестей и сил, Кем в грудь мою вселились месть и злоба, Кто жизнь мою так страшно отравил?

ЯВЛЕНИЕ 6

Два наемника и Сатирос. 1-й наемник Ужели ты нас призывал, Сатирос, Когда нам крадясь шепотом сказали: «Не медля в Афродитин храм идите, Там втайне ждет вас верная награда!» Что повелишь? Или чтоб мы тебе Связали руки за хребет цепями И повели тебя к царю отселе? Воистину, ты был нам благодетель! Но нас тогда возмездье не минует: Мы ведаем, ты изгнан из Коринфа! Сатирос Вас знаю: вы за мзду на все решитесь; Но не спешите: до ночи мой срок! Меж тем внемлите, вам открою тайну, Которая вас в золото оденет: Царю грозит военный заговор! Иди к нему, Архоя, беги, поведай: «Сатирос, враг твой, пред тобой смирился; Он молит, жить ему дозволь в Коринфе; И се тебе он в первый знак покорства Гласит: будь воружен и жди сраженья!» 1-й наемник уходит. Ты ж, Диомед! в дому Тимолеона, Кольцо вручая, скажешь Протогену: «Да здравствует коринфян мать благая! Венера шлет вам вольность и покой!» 2-й наемник Сатирос! Где вино, веселье, деньги — Мои пенаты там и там отчизна: Все знамена равны для Диомеда! Но мне, хотя я был в рядах фокидян И, ратник Филодема, с ними грабил Дельфийский храм,[159] потом в войне священной, Союзник Македонского Филиппа, Сих святотатцев резать помогал, — Мне в жизни никогда еще не встрелось Себя странам противным и враждебным В одно и то же время продавать, — А ты царю и вольнодумцам служишь! Сатирос Не ведал я, что совесть Диомеда Так щекотлива; от него вовеки Столь мудрых наставлений я не ждал! Демарх, Аристомен, Стефанос, Лидий, Другие, может быть, талант тот примут, Который было я тебе назначил! Ты ж, добродетельный, презрел корысти! Твой проницателен и тонок ум, Но посмотрю, они поймут скорее, Что, посылая их к бунтовщикам, Я тайно расставляю западню, Чтоб уловить всех вместе беспокойных! 2-й наемник Нет! Я готов, иду, бегу, Сатирос; Нет! Нет! Вовеки жадному Демарху Награду уступить не буду в силах; Жить не хочу или на том поставлю, Невежда Лидий не увидит перстня! Ты мне его даешь! О, за тебя Готов я в воду и в огонь, Сатирос! Сатирос Скорее ж оба вы! Они умчались, — Так умный муж проворною рукою Хватает счастье и вершит судьбою! (Уходит.)

МЕЖДУДЕЙСТВИЕ[160]

Театр не переменяется; оркестр играет торжественную протяжную симфонию. Оры, богини времени, спускаются на светлом облаке в храм и разделяются на два полухора. 1-й полухор С небес высоких и священных По вечно светлому пути, Урания,[161] в сей храм сойди! Средь стен, коварством оскверненных, Явись, и да дрожит обман! Се грешный, спесью обуян, Упитан ядом черной страсти, Не зрит твоей бессмертной власти, Смеется Зевсовым сынам И, бросив камень к их ногам, Речет: «Их вижу преткновенье! Их безрассудное паренье Дает венец моим делам!» 2-й полухор Ты дитя отца вселенной, Кем исполнен целый мир, Кто от солнца до былинки В нем разлит и дышит в нем! Чудо твоего рожденья Зрел единый Океан, Древний царь тех шумных стран, Где неистовые бури Омрачали блеск лазури, С ревом осаждали твердь И горе стремили смерть Из жилища бледных фурий; Но когда явилась ты, Вдруг, дивясь, остановились, Унеслись и умирились От воззренья красоты! О небесная Венера! К бедным смертным низлети И сердца их освяти, Да вовек не гаснет вера На их жизненном пути! Афродита (выступает из облака) В надзвездном доме, где ликую, Где пляска сладостных харит Бессмертных очи веселит, Там вашу я мольбу святую В открытый слух свой приняла; Оттоле в ночь земного мира Быстрее веянья зефира, Быстрее мысли притекла. Внемлите мне, часы и веки! Земля и небо, верх и дол! Примите в сердце мой глагол: Богам любезны человеки! И что они в живую грудь Мужей свободных и великих Послать замыслят и вдохнуть, Не может мертвым сном заснуть; Среди стихий слепых и диких Горят их светлые дела; И пусть их жизнь вотще была, Но их душа расторгнет сети, Чрез радостный поток столетий Их мысль к потомкам преплывет И там в степях, в странах далеких Духов парящих и высоких Чистейшим пламенем зажжет! Так при святых истоках Мила Благоуханная могила, Златым возжженная лучом, Прощальным взглядом дней светила Объемлет феникса огнем. И се, едва, дымясь, остыла К заре зола душистых древ, Бессмертный, для слепых сгорев, Для зрящих разгибает крыла, Горе возносит свой полет, Одетый новыми лучами, Шумя, течет над облаками И солнце новое поет! Хор Взирают всевидцы блаженные боги С спокойного неба на бурный мятеж, За грозный таинственной смерти рубеж, На темные строгого рока дороги И видят сквозь ужас, и гибель, и тлен Сокрытое, неоживленное семя Грядущего счастья и лучших времен; Толпа ж земнородных, ничтожное племя, Во мраке, в слезах, среди страхов влачит К Тенару тяжелое опытов бремя И взор и надежду к минуте стремит! Афродита Искушенное в горниле Злато чище возблестит: Чрез печали в свежей силе Мудрый к солнцу воспарит. Смолкни ропот безрассудный На бунтующих устах: Зевс благой и правосудный Пышный жребий, жребий скудный Весит на святых весах! Кто, растерзанный от терний, Презрел буйный хохот черни, Смелый муж, кого прошло В быстром, яростном теченьи Испытующее зло И унизить не могло, — Тот познает провиденье; Тот упорную судьбу Превратит себе в рабу! Сам Кронид его прославит, Взложит на него венец И его в фарос поставит Для слабеющих сердец! Да прояснятся ваши взоры, О вы, чудес сокрытых оры! Средь горьких мук Тимолеон Да воспоется ныне вами, Лелеян щедрыми богами, Грядущим счастьем вознесен! 1-я ора Роскошный, вольный и богатый, Простерся Афродитин град; Но клятву из свободных врат Несет под сень забытой хаты Герой, расторгший тяжкий плен Родимых, оживленных стен! И се через равнину моря, Добыча слез, убийств и горя, Тринакрия к своим отцам Из бездны мрачных зол взывает И, в прах простершись к их ногам, Их о спасеньи умоляет! Надежду дщери упредя, Уж рать готова на злодеев, Но рати нет еще вождя! И вдруг, из немоты возвеяв, Пронесся вдохновенный глас, Он назвал вдруг Тимолеона, — Толпа незапно потряслась; Зовет защитника закона И, дивным воспылав огнем, Наполнив кликом однодушных Далекий свод высот воздушных, Велит герою быть вождем![162] 2-я ора В Дельфах склонит вождь колены, В вещем доме бога муз; Я над храмом пронесусь; Там одел столпы и стены Всех градов усердный жар, Фебу все богатства в дар Принесли сыны и деды; Для вождя венец победы От тех даней оторву И еще до трудной битвы, В знак услышанной молитвы На его спущу главу![163] 3-я ора Носиться буду я над спящим океаном, Одену целый мир в святую тишину, И в небо выведу волшебную луну, И облачу ее трепещущим туманом. Тогда вдаль будут плыть несмело корабли, Объяты сумраком прозрачной полуночи, И се уж кроет сон пловцов усталых очи; Но грезы их вождя коснуться не могли. Он над кормой стоит, он быстрым, бодрым зреньем Парит над бездною и правит их теченьем! Тогда предстанут вдруг герою чудеса: Над ним разверзнутся и вспыхнут небеса, Огонь с них низойдет блестящею струею, Зажжет равнину мрачных волн И окружит священный челн Одеждой золотою! Незапно светоч излетит Из дивных зорь, из пламенного лона И край последний небосклона И путь коринфян осветит: Подобен факелу живому, Который в таинствах Деметриных[164] горит, Он блеском спутницу богиню возвестит Ее избраннику святому![165] 4-я ора Теки из Лилибея[166] к брани С твоими тьмами, Амилькар.[167] Готовы мстительные длани, И казнь тебе их первый дар. Сбери твоих жестоких воев, Веди на смерть их, Аздрубал.[168] Их кровожадный взор искал Добычи верной среди боев, Но меч коринфян поразит Тиранов на брегу Кремеса,[169] Там сонм их теней отлетит Бесчисленный к рекам Айдеса! Уже я слышу, на горах Зефир, предвестник утра, веет; Уж сумрак на земле редеет, И звезды гаснут в облаках. Шагает рать Тимолеона, Молчат герои среди дум, И к ним несется смутный шум От войска грозного Сидона;[170] И се достигли высоты: Восходит в тучах дня светило, Взошло и страшно озарило Врагов несчетные щиты! В сей день гелленов укрепите, Подайте силу мышцам их, Ваш ужас, боги, поселите В опустошителей чужих! Или вы тщетно чудесами Спасли от купленных десниц, От тайного ножа убийц Главу над вашими полками;[171] Или, беснуясь, Карфаген Напрасно зрел побег Магона,[172] И царь из Сиракузских стен, Да упокоит тень Диона, Вотще исшел в позорный плен,[173] Преплыл враждебные пучины И сел на площади чужбины, Обруган, презрен и забвен! 5-я ора Близкой грозою подернулись горы: Бой закипел! За засвиставшею тучею стрел Солнца не зрят устрашенные взоры! Вижу, пришельцы преходят Кремес, Смертью рокочут врагов колесницы, Латы их блещут огнями денницы, Копья их шумный под бурею лес! В смелую встречу к ним греки помчались Вдаль на крылатых конях. Но в недвижимых рядах Варвары стройны остались! Кто же их сломит ужасную мощь, Дхнет и развеет их гордые силы, Души пошлет в безотрадную нощь. Трупы лишит вожделенной могилы? Но что? Чей это грозный глас Восстал и будто гром раздался? Се дух неистовых смешался, И рать их страху предалась! О дивный муж! С твоим глаголом Не бог ли некий сочетал Свой зов над полным смерти долом И в ад губителей позвал? И вдруг в них ударил и вихорь и дождь; Перун ослепил их, их рев оглушил; Их ратник бледнеет, содрогнулся вождь, И рвутся коринфяне в сердце их сил! Тогда увяли их десницы, Их притупилася стрела, Нога их в бегство потекла, И разгромились колесницы; Растаяли пред горстью тьмы, Пожались тьмы косою брани: Крылатым девам мщенья дани, Их тел возвысились холмы![174] 6-я ора Скройтесь, роковые сечи! Нет, не ужасы войны, Нет, не вой враждебной встречи: Славлю прелесть тишины! Словом уст Тимолеона Воскресает Сиракуз, Стал святым жилищем муз, Домом счастья и закона: Все отечества сыны Из унылого изгнанья В милый край возвращены! Миновали все страданья! И божественный слепец,[175] Их одряхший свободитель, Зрится меж детьми отец, Вольных стен до гроба житель![176] 7-я ора Сравнись, о голос мой, со стоном Филомелы! Конец великого пою: Он воспарил в Олимп, на пир богов веселый, В отчизну горнюю свою! Но граждане стеклись, покинул плуг оратай, Рыдает по отце народ! И се из той толпы вдруг выступил глашатай, И гром от уст его течет: «Внемлите! Возвещу признательность народа; Граждан поведаю закон: День смерти друга их да будет в год из года Тимолеону посвящен! Пусть юные борцы вокруг его могилы Свои отведают в прекрасный праздник силы И бег коней его почтит!» Сыны младых камен и радостных харит В покое возрастут в дарованном им мире И воспоют его на вдохновенной лире![177] Целый хор Смертных и богов отец, Сам Кринид его прославит, Взложит на него венец И в фарос его поставит Для слабеющих сердец!

ДЕЙСТВИЕ IV

Ночь. Театр представляет пустынную часть города, вблизи на холме развалившаяся башня; в отдалении слышен стук сражения, и рдеют заревы пожаров.

ЯВЛЕНИЕ 1

Аглая вбегает и падает у подножия башни; за нею хор. Хор О стой, царица! Куда потек Твой скорбный бег? Нас бой облег; К нам брань стремится, — О стой, царица! Аглая Где он? Где Тимофан? Где он, о боги? Увы! Меня отселе не несут Бессильные, мертвеющие ноги! Напрасен был боязненный мой труд! Почто, свирепым воплем пробужденна, В пустынной тьме отверзла очи я? Когда, крылатым страхом пораженна, Его вотще на ложе длань моя Средь стонов суетных, в слезах искала, Почто тогда же жизнь я не скончала? Несчастная! Я град весь обтекла: Огни и шум, покрыла бледность лица, Повсюду бешеный мятеж ярится, Повсюду крику битвы я вняла; Не раз во тьме свистящая стрела Жужжала мимо смертью мне отрадной, Не раз на труп я наступала хладный: К нему, к нему проникнуть не могла! Быть может, он теперь изнемогает; Наемник, может быть, его предал; Быть может, он в толпе сограждан пал И — ax! — его изменник поражает! 1-й корифей Я по следам твоим бегу, Боязнью бурной утесненный: Но ободрить не возмогу Твой дух, страданьем угнетенный! 2-й корифей Опасен светлый сан царев; Не твердый щит для багряннцы Рабов и варваров десницы, Народный кровожаден гнев! Хор Как ты, боязнью утесненны, Колеблясь, мы в твой след бежим: Или, бледнея, ободрим Твой дух, страданьем угнетенный? Смущает нас народный гнев; Опасен светлый сан царев! Аглая Тебя, о блеск унылой, страшной славы, О мощь и пышность! проклинаю вас! О час, в который он взалкал державы, Будь проклят черный, злополучный час! Меня неизреченные печали Ужасные с минуты той объяли, Как братиев своих он стал царем! Без слез уже мне не взглянуть на друга: Навеки я утратила супруга, Все, все навеки потеряла в нем! Всех чувств его единственным предметом Нет никогда уже не буду впредь! Чело его отныне стану зреть Грозящим омраченное наветом; Везде его туманный беглый взор Искать начнет вражду и заговор; Ему тоска на очи сдвинет брови. Увы! — как знать? — лишусь его любови! Он вспомнит Протогена дщерь во мне, Меня — увы! — меня возненавидит: Он, трепетный, в семейной тишине В Аглае скрытую змею увидит! Ах, до того ужаснейшего дня, О ты, Венера! истреби меня! Пусть рано в грустной младости увяну, Пусть на земле уж солнца не застану; С блаженством навсегда простилась я, Так пусть хоть имя, память пусть моя Священными пребудут Тимофану! Но что рекла я? Томные мечты Здесь говорят со мною о грядущем, Здесь о себе я сетую; а ты, Друг милый, может быть там гибнешь ты! Ты там в бою, позор и смерть несущем, Ты без меня — и грудь моя, твой щит, Руки убийц твоих не отвратит! Хор Повсюду вопль военный И гром и стук мечей; Сверканием огней Все стогны озаренны! 1-й корифей И се бойницу зрю С сей высоты надменной, Взор брошу окрыленный На роковую прю! 2-й корифей Пусть он отрадной речью Возрадует твой слух, Пусть не сраженный сечью Придет к тебе супруг! Хор Пусть милого спасенье В размученный твой дух Прольет успокоенье! Аглая Спеши, о верный раб! чрез страхи ночи Вдаль устреми над шумным градом очи! Взгляни на их кипящий, близкий бой! С сей башни, возвышенной и крутой, Реши мою тяжелую судьбину! Ты возвестишь мне скорбь или кончину; О чем молить глухое божество? Попраны будут все мои молитвы! И чем бы ни свершился жребий битвы — И пагуба его и торжество Равно меня повергнут в сиротство! Но что ты зришь? Вещай, не дай томиться: Чего мне ждать? Чего, чего страшиться? 1-й корифей между тем взошел на башню, его полухор расположился по ступеням, второй полухор с своим корифеем остается при Аглае. 1-й полухор Темен город возмущенный, Смутен бой ожесточенный; Гаснут тусклые свечи. Мрак возлег средь ночи хладной. Но се вопли смерти жадной! Бьются! Звукнули мечи! Вновь сверкает факел ясный; Распростерся блеск ужасный Чрез восточную страну, — Се туда к вратам Сарона[178] Катят дикую войну Мимо храма Посейдона! 1-й корифей Но кто неистовые вои, Сии свирепые толпы? Чудовища, а не герои, — Об камни, стены и столпы Они младенцев разбивают, Железо в слабых жен вонзают По кисть убийственной руки! Чьи эти буйные полки? Их шлемы медные сияют, Повязки зрю на шуйцах их! Или светило зверской жизни Они в стенах прияли сих? Или в святой они отчизне, Беснуясь, расточают кровь Отцов и братьев и сынов? Целый хор Или в святой они отчизне, Беснуясь, расточают кровь Отцов и братьев и сынов? Аглая Увы! То сонм наемников жестоких! На нас, как псов, их выгнал Тимофан. Сломись булат чингалищ их широких, Погибни их клятвопреступный стан! 1-й корифей И се пришельцы отступают: Обуревает их народ; Они в обратный путь взирают, И рой за роем вспять течет! Дождем в них хлещет с кровов камень, Их жрет домов зажженных пламень, Их градом бьет полет секир! Уже коринфян клик победный Восстал и грянулся в эфир; Уже везде наемник бледный, Далече вергнув меч и щит, Дрожит, колеблется, бежит! Аглая О горе, горе мне! Что ты вещаешь? Что сердце страшной вестью раздираешь? Где? Видишь ли его? — где Тимофан? Не пал ли он, ногами их попран? Почто я здесь средь суетной надежды? К нему! к нему! несчастному смежить Тягчимые последней мукой вежды! К нему! С ним вместе душу испустить! 2-й корифей Воззри, о царица, помедли, бодрись! Здесь нового слова с бойницы дождись! Стоит он и смотрит, в утес претворенный, Но бурно лицо его движут премены: Здесь нового слова с бойницы дождись! 1-й корифей Кто там, на белом кто коне Могущий, дивный всадник бьется? Крыло на рдяном шлеме вьется, Он светит в сребряной броне; Пред ним, как море, чернь мятется; Едва взглянул, суров и горд, — И робкий полк стал снова тверд! Аглая О радость! Это он, он там несется! 1-й полухор Бой жаркий закипел! Под тучею свистящей Средь черепиц и стрел Внимаю визгу пращей! С грядой сошлась гряда, Смешались ополченья: То волны их туда Погонит длань сраженья, То поженет сюда! И мне ничье паденье, Ничья победа мне Не зрятся в сем смятеньи, В сей яростной войне! 1-й корифей Но что? Как бог военный, Я зрю, в ряды граждан Как лев остервененный Вломился Тимофан; Врубился, смял их, топчет: Се первый строй их ропчет, Вскричал, назад потек; И се уже побег Испугом ослепленных Всех остальных стесненных, Всех за собой увлек! 1-й полухор И се уже побег Испугом ослепленных Всех остальных стесненных, Всех за собой увлек! 1-й корифей Я зрю их исступленных, Бросающихся с стен; Я зрю: другие в плен, Простершись, высят длани, Иной из алчной брани Ввергается в пожар: Он в дыме исчезает И средь горящих пар Свободный погибает! 2-й корифей Но настала тишина! Град унылый и дрожащий Онемел, как область сна! Только факелов блестящий Ряд по стогнам к нам течет! Встань, царица, се идет Буйных грозный сокрушитель! Близок светлый победитель; Встань! Супруг к тебе грядет! Между тем 1-й корифей и его полухор сошли с бойницы. Целый хор Встань, царица! Он идет, Близок светлый победитель: Буйных грозный сокрушитель, Твой супруг к тебе грядет!

ЯВЛЕНИЕ 2

Тимофан, окруженный воинами, и прежние. Тимофан Стефанос! С сотней ратников беги, Мне отыщи до утра Протогена, Тимолеона, Реза, Поликрата, Ко мне главы мятежных привлеки! А ты, Аркас, к Сатиросу теки, Вели ему прибыть с зарею в замок! Он мне презрителен и ненавистен! Он был своим, быть может мне изменник, Но днесь меня о бунте предварил: Неблагодарным не могу казаться! И что? Ужели здесь супругу вижу? Идите вы! Один хочу быть с нею! Воины уходят, хор удаляется в неосвещенную часть театра. Аглая! В эту ночь ужель и ты Противной мне впервые быть желаешь? Как без меня средь мрака ты решилась Покинуть терем вопреки тем нравам, Которые жену по всей Элладе В святом уединеньи охраняют?[179] Аглая Что говоришь, о Тимофан, о нравах, Что о законах тщетных говоришь? Или когда здесь жизни драгоценной Со всех сторон погибель угрожает, Я о приличьях вспомнить возмогла? Но ах! Теперь, когда здесь пред собой Тебя я зрю, теперь, когда узнала, Уверилась, что точно ты спасен, — В моей груди сомненья возникают: Быть может, было мне молить бессмертных, Чтобы ты пал не в этой гнусной битве, В борьбе против земли своей родной, — Нет, прежде, как родимых оборона, Отечеством оплаканный герой, Тогда, в тот славный незабвенный бой, Где щит прикрыл тебя Тимолеона, Где ты избавлен был его рукой! Ты не стреми ко мне сих взглядов гневных: О, если б ведал, как страдаю я! До смерти сетует душа моя: Желаю одного в мечтах плачевных, Желаю уничтожиться с тобой! Будь милосерд! Прости мне ропот мой! У башни сей по поисках напрасных, Всех сил лишенная, я пала в прах Без сил, но рвал меня и мучил страх! С крутой бойницы при пожарах красных Мои рабы ссудили мне свой взор, — Уже в слезах мои потухли очи! Там мягкосердый их и верный хор Глядел чрез сумрак кровожадной ночи, — Я с речью их сливала бытие, И речь сия пременная вливала Скорбь, ужас, смерть в бессилие мое! Увы! я боль Тантала ощущала, Когда просвищет алчная стрела; В Тенар — увы! — погружена была, Когда толпа дрожащая вещала Твоих клевретов лютые дела! Младенцев зрел ли, побиенных ими? Узнал ли ими сверженных со стен? Ты видел ли пронзенных ими жен? Невинных кровь волнами роковыми Стремится, грозный, шумный океан Стремится нас покрыть, и громы мщенья Зовет, и вопит в уши провиденья! Висит над ними кара, Тимофан! Тимофан О, что рекла ты? Пусть сих умерщвленных Не от меня потребует Кронид, — Пусть спросит он их жизнь от дерзновенных, Пусть вечным их проклятьем поразит: Они народ покорный возмутили! Аглая Не их главы та клятва отягчит! Они поборники за вольность были! Но — если бы! — твой стал прискорбен вид: Или мне вновь надежды луч блестит? Или ты мне вонмешь? Даруйте, боги, Ваш разум мне! Вы лишь к упорным строги, Вас чистое раскаянье мягчит! Тимофан Почто меня до дна души, Аглая, Нежданной бурей всколебала ты? Аглая Изыди, наконец, из слепоты! Тебя в Коринфе ждет судьбина злая: Для подданных не можешь быть отцом, — Они убийцу вспомнят под венцом! Купив владычество ценой кровавой, Ужели льстишься мирною державой? Ужель еще дерзнешь на трон воссесть? Тиранов никогда не минет месть! Взгляни: се пред тобой одни волненья, Мятеж и казни, скорбь и убиенья! О, грозно-правосудны небеса! Нет, не заснут врагов твоих глаза; Ты будешь чужд покоя и надежды, Навеки мир твои покинет вежды: Исполнен ужаса средь тишины, В ночи хвататься будешь за железо! Тебе в грядущем брани рождены; Во всяком подданном, в потомках Реза, В отважных Поликратовых сынах, В родных и братьях ты познаешь страх! Тимофан Или к родным сим и тебя причислю? Аглая Увы! Я о себе уже не мыслю! Любви моей неугасимый жар Один еще мне согревает душу: С весельем жизнь печальную разрушу, Когда тебе приятен жизни дар, Когда тебя возможет успокоить, Когда: вдали от оскверненных лар Возможет счастье для тебя устроить! Тимофан И, бешеный, дерзнул я оскорбить Суровым словом гнева сердце милой! Но чем в тоску груди твоей унылой, Чем мне отраду в грудь твою пролить? Аглая Покинь ту власть, которую напрасно Захочешь без насилья сохранить! Уже тебе нельзя в среду сограждан С твоей угрюмой высоты сойти, Нельзя меж ними жить, как друг и равный: Тебе то возбранил твой бой бесславный. Но — ночь! и се вселенна пред тобой! Не дожидайся с утром вероломства Готовых ползать пред тобой льстецов! Иди! И справедливый глас потомства Тебя почтит в преданиях веков! Твои не воспомянут преступленья, И горесть из отчизны удаленья Тебя очистит пред лицом богов! Тимофан Итак, я здесь, здесь должен бросить все: Святую родину, святых пенатов, Отца, чад наших, матерь и тебя! Аглая Меня? — Нет, нет! не разлучусь с тобою, Я разделю изгнание твое! Я стану облегчать твои страданья, Я буду в перси принимать твой стон, Во все твои я вслушаюсь желанья, Нет! В мире будет мне один закон — Угадывать твою, о милый! волю; И нареку мою завидной долю, Когда до смерти буду пред тобой Женой угодной, верною рабой! И дети, друг, нас дети не покинут! Своих младенцев позовем с собой, Да к нам сердца их вчуже не остынут! Их выведем заботливой рукой, Их, пестунов нежнейшего союза! Так из Пергама исходил Эней,[180] Так за героем шла его Креуза: Но я — я не лишусь твоих очей, Я буду счастливей в любви своей! Тимофан И старца, твоего отца, оставить Решишься ты? Его давно ли мне В моем раздоре с ним предпочитала? Аглая Я на изгнанника его взирала, В тебе я зрела мощного царя: Гонимый друг нам должен быть дороже! Но, Тимофан, днесь изгнан будешь ты И сир! В душе нуждаться будешь близкой В стране, где веет воздух неродной! Но нет, и там, в чужбине, в доле низкой Еще ты встретишь радость и покой: Возделаешь ли сильною сохой Близ нашей хижины святое поле, Или к тебе пришельца приведут, Кого в радушный пригласишь приют, Или, не восхотя работать боле, В кругу малюток наших отдохнешь, Беспечно на груди моей заснешь, — Блаженней будешь ты, чем на престоле, О милый друг! блаженней во сто крат, Чем средь угрюмых, царственных палат! Тимофан Волшебница! Почто я в жизни бурной Не чаще жадно мог внимать тебе! Не в столь гремящей, в сладостной судьбе, Под синевой прекрасной и лазурной Все дни мои спокойно бы текли. Мучительный, крылатый призрак славы Я не помыслил бы ловить вдали! Но поздно! Ах! Вкусив его отравы, Уже я рок не в силах одолеть! Погибнуть должно мне или блестеть Сияньем начинаний дерзновенных, Безмолвствовать народам повелеть И ослепить потомков изумленных!

ЯВЛЕНИЕ 3

Прежние и воин. Воин Дозволь, о государь, да я прерву С царицей светлою твою беседу! Пританы, старшины, отцы племен Тебя в Акрокоринфе ожидают: Смиряясь пред тобой, к стопам твоим Повергнуться желают всем собором, Колена царские хотят обнять И благости твоей главы вручают! Они, я видел, молча принесли Тебе венец Алета[181] светозарный, Кипселов[182] древностью священный меч И жезл и багряницу Периандра, — И жаждут лицезренья твоего! Но тщетно мы искали Протогена, Напрасно обежали все домы И строго робких граждан вопрошали: И Рез, Тимолеон и Поликрат Скрываются от наших бодрых взоров! Тимофан Итак, мне воспрещен обратный путь! Аглая, се судьба моя решилась! Почто рыдаешь ты? Нет, кровь сия Была не всуе расточенна мною! Из сих смертей свобода, жизнь и слава, Как древо пышное, взрастут для мира; С Лакедемоном дружбой сопрягусь, Взыщу любовь аргивян побежденных, Вокруг себя Элладу созову И сокрушу коварного Филиппа! Уже готов могущий наш союз: Вострепещи, надменная Персида! Восстанут боги-мстители за нас, И осенит нас Зевсова эгида, И страшно грянет твой последний час! Уходит с Аглаею и воином.

ЯВЛЕНИЕ 4

Хор выступает из мрака. 1-й корифей Юнейший был я среди братцев, Я возмужал и се состарился, Но правого не зрел оставленным, Ни чад святого, хлеб просящими! И не ревную спеющим в путях Мужам, творящим преступления: Зане я видел славу грешников, И Зевс приник и посмеялся им! 2-й корифей Их мышцы, зрел я, намещали лук, И обнажали меч десницы их, Да посекут главу невинную, Да в смертный ров сразят убогого! «Пусть сокрушится лук гонителей И меч злодеев внидет в души их!» — Так рек я, и протек, и вновь воззрел — И се и места гордых не обрел! Целый хор О жребий смертных суетный! Им конь не во спасение, Их не прикроют шлем, броня и щит, От гроба их ничто не охранит, И всем удел истленне! 1-й корифей Но, други! Отступим в отрадную тьму, Преклонимся ухом: се идут к холму! Богов призовем к безоружных защите! В туман окрыленные взоры прострите! 2-й корифей И я боязливые слышу шаги, Я слышу: се шорох дрожащей ноги! Подобен он ходу ночного призрака; И внемлю я речи, грядущей из мрака! Хор Мы ухо склонили — се идут к холму! Уж внемлем мы речи, грядущей из мрака. Отступим, о други, в отрадную тьму!

ЯВЛЕНИЕ 5

Тимолеон и Протоген. Протоген Не утешать тебя теперь я стану, — Ужасный рок постиг твою главу! Безумец, изверг не дерзнет помыслить Тебя в твоих терзаньях утешать. И из очей злодея выжмешь слезы! На гибель братом обреченный брат, Отец, детей лишенный дланью друга, Ты в ночь одну паденье зрел отчизны И смерть своих всех упований зрел! Но пусть же на единый миг отклонят От мук мои слова твой мрачный дух. С тобой, для одного тебя не медлю Еще раз с новым утром принести Глаголы убежденья Тимофану! Хотя я, старец, чуждым стал надежды, И суетность усилий всех предвижу, И знаю: он, несчастный, нас принудит Избрать последний, грозный путь к свободе, Но ныне весь я покорюсь тебе! Мне внемлешь ли, о мученик свободы? Почто тебя не видит Поликрат? Твой искаженный лик в него бы пролил, Его достойный, казней изобильный ад! В тебе изменник скорбный усомнился, Тебя с нежнейших первых лет любя, Он верить горестной молве решился, Что предал ты губителям себя! Тимолеон Где, где я, Протоген, чьи слышал пени? Умолкни! Не волнуй унылой тени! Здесь Поликрата нет! Со мною он Огнем, его пожравшим, примирен! Се зрю его в безмолвной, мирной сени; Оттоле к детям он зовет отца! О дети, о мои птенцы!.. Светает! Я должен чашу выпить до конца, — Пойдем! Меня отчизна призывает! Уходят.

ЯВЛЕНИЕ 6

Хор снова выступает вперед. 1-й корифей Стою я на краю могилы, Но мнил еще в минувший миг: «Совет бессмертных я постиг! Хранят с небес святые силы Благого безмятежный век!» — И вдруг сей труженик притек! 2-й корифей Сошел с Олимпа муж великий, Подобный божеству герой! И что же, вечные владыки, Се непонятною судьбой Вы целым адом посетили Его земной крылатый час! Ужель навеки вы от нас Лицо во гневе отвратили? 1-й полухор Больно слушать глас стенания, Плач рыдающей жены! Что ж безмолвные терзания, Ужас мертвой тишины, Очи дикие, бесслезные? Перси львов, сердца железные Скорби мужа рвать должны! К вам, отчаянья полны, Наши взоры взведены! Шлем упреки бесполезные К вам, Урановы сыны! 2-й полухор Где обитель провидения? Небо зыблют преступления; Стае хищных отдана Вся подлунная страна; Нет приюта добродетели; Боги зол мирских свидетели; Но кругом их тишина; Облаком глухого сна Их глава отягчена! Изверг плещет, правый стонет, Высится до звезд злодей, — И горе ничьих ушей Ропот бледных жертв не тронет! 1-й корифей Поле бурь, юдоль ненастия, Не земля жилище счастия: Здесь и розы кроют змей! Или область воздаяния, Область темная теней, Край за краем испытания? 2-й корифей Мы толпами идем к ней: За предел мятежных дней Нам настали упования! Целый хор Край за краем испытания, Область темная теней! Мы толпами идем к ней! За предел мятежных дней Мы преносим упования!

ДЕЙСТВИЕ V

Великолепное преддверие в Акрокоринфе.

ЯВЛЕНИЕ 1

Хор СТРОФА Владыка светит в багрянице, Царь блещет в радостном венце, Судьба градов в его деснице, Честь, сила, гордость на лице; Он взглядом расточает счастье, Живит движением очей, На мир безмолвный шлет ненастье Суровым манием бровей! АНТИСТРОФА Но пусть чистейшее светило, Пусть солнце, вечное горнило, На землю мещет жизнь и день, — Се в путь его ложится тень! Она лучом зовет туманы: Встают пары из лона блат, И тучи, новые титаны, Огромные его мрачат! ЭПОД Ночь черная за рдяным блеском, За мощным, крадясь, льстец идет; Он топчет бедственный народ, Глушит владыку гнусным плеском; Раб подлый с слабыми надмен, Он льет, как воду, кровь и слезы... 2-я СТРОФА Манит сосуд с душистым медом Жужжащих насекомых рой; Под раскаленным горним сводом Кипела брань в стране глухой, — Я зрю, желтеет жатва боя, Вкруг вьются вранов облака, Немая стала степь громка От гладного шакалов воя! 2-я АНТИСТРОФА Так здесь недавние враги, А ныне трепетные слуги Царю несут хвалы, услуги, Считают все его шаги; С него горящих глаз не сводят, В груди удерживают дух, Стремят к его молчанью слух, В его воззреньи рай находят! 2-й ЭПОД Нет! С этой не сравнюсь толпой: Я узник робкий и презренный, Я раб, насильственной рукой С смертельной нивы увлеченный. Увы! Я щит свой бросил в прах, Сковал мне длани победитель, Но ты почти меня, властитель, — Не ползал я в твоих ногах!

ЯВЛЕНИЕ 2

Тимофан, окруженный старейшинами Коринфа. Он в венце и багрянице, за ним несут жезл и меч. Тимофан О други! Умилен, вас отпускаю: Святыми знаками верховной власти Меня в народе вы превознесли И сан мой, дар бессмертных, утвердили! Но снова вам Кипселов меч вручаю: К чему мне меч в кругу сынов любезных? Несите же его в Венерин храм! Когда же угрозит родным стенам Войной незапной чуждый ненавистник, Когда блаженства нашего завистник На вас подымет дерзостную длань, — Препоясуйте им меня на брань! Возьмите Пернандров жезл обратно: Всевидящих богов молю стократно, Чтоб пурпур сей, который он носил, Меня с ним-юношей сравнил! Тогда он был отчизной обожаем, Тогда в жезле он нужды не имел! А ты, богоподобный сын Алкида, Да служит мне залогом твой венец, Что ты мне будешь светлый образец! Клянусь великим именем Кронида — Коринфу жизнь, Коринфу мой конец! Теките, братья, с миром к алтарям домашним! Да придет он за мятежом вчерашним! Пусть тишина загладит самый след Злодейств невольных и взаимных бед! Они уходят.

ЯВЛЕНИЕ 3

Хор отступает в глубину театра; Тимофан приближается к оркестру. Тимофан Итак, свершились все мои желанья И вы, златые сны мои, сбылись! Давно ли я в сем велелепном граде Безвестный, темный юноша бродил, — А ныне стогны, полные народа, И торжища, кипящие гостьми, И пристани, к которым отовсюду Летят на шумных крыльях корабли, И храмы пышные, и зданья славы — Все, все, куда ни брошу взор веселый, Все стало здесь стяжанием моим! Я счастлив!.. Или дерзкий кто посмеет Всемощного несчастливым назвать? Я счастлив! Пусть же смолкнет глас ничтожный, Который тайно шепчет о бедах И всуе страхами меня тревожит! Почто же скрытый червь мне сердце гложет? (Он задумывается.) Но! Чудится здесь воздух гробовой! Мне мнится, заунывный слышу вой! Не ликом ли чуть видных привидений Обступлен я таинственной толпой! Так! Так! се взгляд в меня вперили тени; Се перст их кажет в некий мрачный путь! Меня коснулось хладное порханье! Мне слышится невнятное призванье! Нашла язык моя немая грудь, Их стоны, замирая, повторила; И не дают подавленной дохнуть Смертельной стужей пышущие крила! Не шлет ли мне былых царей могила? Не руку ли ко мне простер мертвец Алет, как я носивший сей венец? Растаяла моя незапно сила, Меня мутят угрюмые мечты; Или, кружась от гордой высоты, Глава моя без навыка уныла? Ужель от слез, от слабых слез жены Во мне все мысли вдруг превращены? Не близкий ли удар мне предсказала Живая боль невидимого жала? Противоречий полон человек! Достигнул я, к чему так жадно тек: Я укрощал неистовые страсти, Томилась пылкая душа моя, Носяся с бурями, был ясен я И стал, владев собой, достоин власти; Се по трудах жестоких наконец Я вздел давножелаемый венец, — Но вдруг на вышине меня обстали Нежданные и черные печали!

ЯВЛЕНИЕ 4

Те же и Сатирос. Тимофан Тебе прибыть я повелел, Сатирос, Да объявлю, что можешь жить в Коринфе: Тебя в твоих наследьях утверждаю! Сатирос О государь! Прими благодаренья За чувства премененные твои: Ты на меня, не на врага взираешь, Все прошлое забвенью предаешь! Тимофан Ты враг ли мой или не враг, Сатирос, Мне недосужно ныне разбирать: Но ты, ты мне не можешь быть опасным! Сатирос Отраден твой глагол великодушный, Отрадна мне доверенность твоя И, может быть, меня к мете приближит, Которой боле жизни дорожу! Тимофан Того, кто служит мне, я гнать не стану; Себя я чту, тебе ж не доверяю, Но знай, злодеев низких презираю! Сатирос И это ты Сатиросу вещаешь! Мне, Тимофан, дозволишь удивиться, Что, не забыв соперника во мне, Назначив мне в Коринфе пребыванье, Ты так не обинешься говорить! Тимофан Моей ли речью станешь изумляться? Пусть иногда царям дает измена В делах отважных радостный успех, — Вовек изменник гнусен и для них! Сатирос От слов подобных, признаюсь, смущаюсь! Твою в них слышу прежнюю вражду; Верь, впрочем, Тимофан, я оправдаюсь, Надеюсь, здесь предстанут пред тебя Твои, мне вожделенные, друзья, И я — тобою буду узнан я! Но се твой брат! Пред ним я умолкаю: Ему с тобой беседу уступаю!

ЯВЛЕНИЕ 5

Те же, Тимолеон и Протоген. Протоген Ты поручил своим клевретам нас обресть И в узах пред тебя привлечь к ответу. Их мы предупредили, Тимофан, Се сами твоему лицу предстали! Но не ответ, вопрос тебе приносим! Ты ж зрителей излишних удалишь, Ты нам вопрос глаз на глаз разрешишь! Тимофан Главы моих врагов, я вас искал; Меж тем в груди, вас некогда любившей, День наступивший много пременил! Но для чего же устраню рабов? Быть может ли теперь меж нами тайна? Протоген Или, бестрепетный, ты нас страшишься? Ничтожен твой и малодушен страх! И если на тебя замыслим гибель, Верь, не спасут тебя твои толпы: Повсюду и средь копиев карийских Найдет тебя свободный наш кинжал! Язык велеречивый — храбрость низких: Иною мы отважностью владеем! Я то на шумном вече доказал. Что ж ныне возвестить тебе посмеем, То не для их невольничьих ушей. Пусть идут! От сокрытых же сетей Тебя пусть защитит наперсник новый, Предатель гнусный для главы твоей, Хранить тебя нечаянно готовый, Сей доблестный палач своих друзей! Сатирос Не старец — опрометчивый дитя, Ты в день сто раз меняешь суд и мысли, Ты жрец, но не оракул речь твоя! Кто ты, быть может, скоро вновь докажешь, — Падешь, строптивый, с мнимой высоты, Быть может, скоро, запинаясь, скажешь, Что я был постояннее, чем ты! Тимофан Или тебе дозволил кто, Сатирос, Врываться в мой с родными разговор? О Протоген! Ты зришь во мне тирана, Но может ли тиран глагол твой снесть? Здесь брат мой: он мне вечно драгоценен! Я вечно буду веровать в него! Для брата гнев возникший потушаю, Нептунов жрец! Для брата отсылаю Сих даже безоруженных рабов! Сатирос, ты останься: будь свидетель, Как чтить умею мужество врагов! Свята мне и в противных добродетель! Хор уходит.

ЯВЛЕНИЕ 6

Их нет: доволен ли? Жду ваших слов! Или желаете, да я ответом Вопрос ваш, мне знакомый, предварю? Предвижу, для чего вы днесь пришли, И верьте, я ваш подвиг оценяю! Но, други, тщетны ваши убежденья! Я ныне тих, вы зрите, не пылаю, С самим собой вчерашним я не схож. Тем тверже быть должна моя решимость! Я устоял противу жарких слез, Противу страшных, милых заклинаний Возлюбленной, отчаянной жены: Аглая на моей рыдала шее, Ее я слушал, ей внимал, стеня, Но се мой жребий одолел меня! И вы ее не будете сильнее! Тимолеон О Тимофан! И по супруге нежной Дерзнет еще надеяться твой брат! Да помяну златую нашу младость! Или, счастливцы, мы тогда мечтали, Что потечем противными путями? Что нас сведет подобный разговор? Былую воскреси ко мне любовь! Мы Тиндаридами[183] слыли в Коринфе, — Ужели ныне, ныне мы враги? Се пред тобой услуги пробужу, Услуги, их забыть бы я старался, Когда бы не претил мне строгий долг! Мне был ты предпочтен в семье моей, Тебе я не завидовал, и ты, Любимец всех, ты был и мой любимец! Из ветхих рук родителя прияв, Не я ль твое младенчество лелеял, В твоих недугах не смыкал очей, Крепил бессильную твою десницу, Тебя священной мудрости учил; Для милого и жизни не жалея, Тебя подобно матери взрастил. Се ты подъялся, гордо возмужал; Тогда я, вдовый, возлюбил Аглаю, И мне она обручена была, Но ты предстал ей, юноша прелестный, И, полонен ее красой небесной, Ее младые чувства полонил. Я видел вашу скорбь и отступил! Тогда ты мне клялся среди восторгов: «О брат, отец мой, я тебе воздам!» Сквозь горесть я внимал твоим устам. «Созреют, — думал я, — для верной жатвы Сии святые, сладостные клятвы!» — Те клятвы ныне помяну тебе! Так ныне, друг (угодно то судьбе!), Сбылись твои недавние желанья: Я требую, о сын мой, воздаянья! (После долгого молчанья) Взгляни, я чрез тебя осиротел!.. Во цвете лет уже клонюсь к могиле! Когда, противник беззаконной силе, Мятеж незапно в граде закипел, Под тучами твоих нежданных стрел Вдруг гибельный в народе слух промчался: «Поведал нашу тайну брату брат!» Кто предал их, никто не догадался; Вне всех сомнений твой злодей казался: Меня кровь, чувства, мой смущенный взгляд, Мольбы щадить тебя меня винят! Увы! Тут в вере к другу всколебался, Отчаяньем был схвачен Поликрат. Моих заложенных невинных чад Он умертвил; он бешеной рукою Свой дом возжег над ними и собою! Один теперь я на земле стою! Или ты отравишь и смерть мою? Они бросаются Друг другу в объятья и рыдают. Тимофан О злополучный друг! О брат несчастный! Чем для тебя потерю заменю, Священную, бесценную потерю? Молю, Тимолеон, тебя молю, — Да буду для тебя, как прежде, сыном! Да на престол воссядешь близ меня! Меня научишь счастию народа: Блаженством чуждым собственные муки, Благословенный всеми, заглушишь! Тимолеон Ужель ты понял, что сказал, жестокий? Престол, ужасный твой престол обрызган Горячей кровию моих детей! Сойди с него, тебя я заклинаю! Он куплен платой горестных смертей! Сойди! И, может быть, еще воздвигнешь Погрязший мой в аду мучений дух! О Тимофан! Склони, склони свой слух! Внуши мое последнее моленье! Мне дай еще до гроба утешенье! Тимофан Возможешь ли собрать на миг единый Унылые, рассеянные силы И, беспристрастный, внять моим словам? Клянусь! Желать бы власти не решился, Когда бы я все бедства предузнал! Но днесь — уже содеян шаг злосчастный; Бесплоден будет поздний мой возврат: Он не загладит зол незагладимых, Не оживит твоих погибших чад! Уже мой жребий брошен, не подвигнусь, Но вознесусь отечества отцом И другом братий буду под венцом! Тимолеон В последний раз тебя я вопрошаю: Или тебя ничем не умолю? Тимофан Всех боле смертных я тебя люблю; Но жребий брошен: твердым пребываю! Сам я — я ад в сих персях нахожу; Но кровь текла, и я богине черной На троне искупленье приношу! Тимолеон закрывает лицо плащом. Глубокое молчание; расступается задняя стена, и является за дымным прозрачным покровом призрак Тимофана; по правую его руку плачет Гений в белой одежде, по левую — другой в черном облачении; выходит из бездны Кера;[184] чудовище подъемлет над призраком секиру. Слышна таинственная тихая музыка, прерываемая резкими, грозными звуками; все действующие лица обращены спиною к видению: оно явно для одних зрителей и исчезает прежде, чем Протоген начинает говорить. Протоген Се в очередь свою, о муж упорный! И я в последний раз тебя спрошу: Тебя совсем ли ослепили боги, И нет к тебе раскаянью дороги? Тимофан Вином ли упоен Нептунов жрец? Его ли ты красноречивей будешь? Или меня, беспомощный, принудишь? Протоген Сложи, сложи кровавый свой венец! Тимофан Теряю я терпенье, наконец! Не исцелит безумца кротость даже. Иди! Не то тебя вручаю страже! Протоген (поражая его кинжалом) Погибни же, отечества отец! Тимофан (колеблясь) Меч, меч! Твой меч, Сатирос! Прочь, убийца! Сатирос (поражая его несколько раз) Тебя спасти, и мне тебя спасти! Или моя не отпадет десница? Я мчал тебя на гибельном пути: Познай врага презренного! пади! Тимофан умирает; Тимолеон до последних слов, которые произносит в девятом явлении, остается неподвижным, с лицом, закрытым мантией.

ЯВЛЕНИЕ 7

Хор (еще за сценою) Чей это раздался Пронзительный стон? От твердого свода отгрянулся он, Свод твердый, гремя, всколебался. (Входит.) 1-й корифей О, горе! О, позор жестокий! Лежит зарезан Тимофан! Он пал, сей счастливый тиран! Увы! он в низкий прах попран, Сей гордый вождь, сей царь высокий! 2-й корифей Я тебя на позор сей, Аглая, зову! Ты любила его молодую главу; Но ее не узнаешь: спеши! притеки! Притеки, Демариста, сюда притеки! На убитого сына взглянуть прибеги! Хор О, горе! О, позор жестокий! Он пал, сей счастливый тиран! Лежит, зарезан и попран, Сей гордый вождь, сей царь высокий! Притеки, Демариста, сюда притеки! На позор сей, Аглая, воззреть прибеги!

ЯВЛЕНИЕ 8

Демариста и Аглая, за ними прислужницы. Аглая Ко мне пронесся дикий крик отселе, Зовут меня зловещие рабы! Увы! Что вижу! Горе мне, увы! (Глядит цепенеющим взором на труп Тимофана, потом падает в объятия одной из прислужниц.) Немая же и здесь чрезвычайно трудная роль Аглаи вся зависит от искусства актрисы; в ее отчаяньи должно быть нечто, выражающее, что ее предчувствия сбылись. Она подходит к телу, преклоняет колена; то смотрит на небо и на него, то тихо плачет. Сатирос Твой сын не умолил глухой судьбы: Се на последней он простерт постеле! Усугубляй сторично вопль и стон: Сюда ввел смерть твой сын, Тимолеон! Протоген Коварный изверг, мерзостный предатель, Что катишь на других свою вину, Что раздираешь скорбную жену? Но ждет тебя, Сатирос, бог-каратель! Бегу, народ воздвигну на тебя! Надеяться еще я на себя, Так, на богов надеяться я смею! О, будет, будет казнь тебе, злодею! Давно уже Тенар зовет тебя! (Уходит.) Сатирос Я ведаю твою над чернью силу; Но ныне я и в мрачную могилу, Веселый победитель, низойду, — Я там врага предтечею найду! (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ПОСЛЕДНЕЕ

В глубине театра сбирается в смятении народ. Тимолеон О матерь!.. Демариста Устрани свои объятья, Чудовище! Услышь мои проклятья! Хор Умолкни! Произнесть их не дерзни! И слух, благоговея, преклони! 1-й корифей Се ныне предстою пред вами Не в лике робкого раба: Моими вещими устами Глаголет дивная судьба! Кто ступит шаг Путем неправым, Тот отдан гениям лукавым, Тот стал богов-всевидцев враг! Хор Тот отдан гениям лукавым, Тот стал богов-всевидцев враг, Кто ступит шаг Путем неправым! 2-й корифей Он стремится, обуянный; Кров волшебный и туманный Тьмит его неверный взор; На беды красноречивый, Обольстительный и лживый, Вслед за ним взлетает хор; Завывает грозный хор Вслед за жертвой несчастливой! Хор Духи стадо смертных мчат, Очаровывая вежды Тщетным призраком надежды, Мчат их в ненасытный ад! 1-й корифей Не тобой, кичливый грешник, Муж кровей, слепой насмешник! Пал, подкопан, Тимофан; Рока строгого споспешник, Сам себя казнил тиран! 2-й корифей Сам расстался с небосклоном, Сам покинул пляску ор, Не сражен Тимолеоном, — Он нарушенным законом Сам решил свой приговор! 1-й полухор Неиссякный плач Аглаи льется, Обратились в горний ток глаза, Скорбь горе, как горлица, несется, Скорбь немая всходит в небеса! 2-й полухор Всходит в светлый дом Уранионов, Вздрогли их бессмертные сердца; Темен стал от неутешных стонов Ясный лик всемощного отца! 1-й полухор Нет в унылой жизни, в безотрадном свете Нет Аглаи друга! Он ушел из мира к безответной Лете; О, рыдай, супруга! 2-й полухор Ах! Она движенья боле не находит На устах любезных: Он в полях безмолвных, мертвый призрак, бродит При потоках слезных! 1-й полухор Стал он ночи житель: Мрак его обитель, Тьма глухая! Плачь, о плачь, Аглая! 2-й полухор Над могилой, Сумрачной и милой, Будь осиротелой Грустной Филомелой! Целый хор Увы! Злосчастная Аглая, О злополучная в женах! Дана тебе печаль святая, Отрада глаз твоих в слезах! 1822 — 1823

ИЖОРСКИЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Лев Ижорский, богатый русский дворянин.

Князь Пронский.

Княжна Лидия, дочь его.

Графиня Шепетилова, двоюродная ее сестра.

Ветренев, Жеманский, Веснов — Молодые люди, служащие в Петербурге.

Богдан, Жена его, Фома (сын их), Марфа (дочь), Вавила — Крестьяне Льва Петровича Ижорского.

Ямщик.

Духи.

Бука.

Кикимора.

Шишимора.

Знич.

Сова.

Волк, оборотень.

Блудящие огни.

Русалки.

Мертвецы.

Лешие.

Домовые.

Сильфы.

Гномы.

Саламандры.

Ондины.

Действие происходит то в Петербурге и в окрестностях, то в Брянских лесах в поместье Ижорского.

ДЕЙСТВИЕ I

ЯВЛЕНИЕ 1

Царскосельская дорога, солнце заходит; Ижорский скачет на перекладных. Ижорский На водку, брат, рублевик! погоняй! Таскаться, право, надоело. Ямщик Таскаться? наше ли с тобою, барин, дело? Взгляни-ко, примечай: Скатилось солнышко, а не уступит ночи, Как раз тебе заблещет Питер в очи! Соколики, эй! дернем, эй! Эй, варвары, смелее! Не выдай, сивка, пожалей! Боишься? ну, дружнее! Чтоб волк тебя! дворянчик ты, не конь! Вон, видишь, барин? от колес огонь! По всем по трем — эх, коренной не тронь! Издалека ли едешь, ваша милость? Ижорский Издалека. Ямщик запевает песню, Ижорский про себя. На родину спешу, Родимым воздухом дышу: Так, радость чувствую, но вместе и унылость. Поверю ли, чтоб здесь, в земле родной, Столкнулось счастие со мной? Игралище страстей, людей и рока, Я счастия в странах роскошного Востока Искал, в Аравии, в Иране золотом, Под небом Индии чудесной, В блестящих городах, под подвижным шатром; Но не встречал нигде, скитаясь в поднебесной. Ничем моя не исполнялась грудь; Напрасен был мой долгий путь. Задумывается; между тем являются духи, не видимые Ижорскому. Один дух Закатилося солнце, Глядь — стало темно: Человек засыпает; Наш час настает. Другие Взвейтеся, взвейтеся, легкие други! В звездном мерцаньи туда и сюда В небе давайте отважные круги; Выглянул филин и сыч — наши слуги, Синие светят по тундрам огни. Мчитеся: нетопыри нам кони! Ижорский Ямщик, что так жужжит над нами? Ямщик Кружатся комары роями: День жаркий был, знать, будет новый зной. Но город видишь ли перед собой? Ижорский (про себя) Вздымается Петрополь из тумана, Весь мрачен, — только вот бойницы острие Горит средь темноты, похоже на копье Чудовищного великана. Духи. Один На сизой стрекозе верхом Летит Кикимора забавный; Он витязь, он наездник славный: Цвет колокольчика — шелом, Броня ему — кольчуга рака, А плащ — листок багровый мака; Поит он пьяницу вином, Толкает под бок забияку, С женою мужа вводит в драку; Катясь, кружася кубарем, Сшибает с ног девиц спесивых; Рогами красит лоб ревнивых, — Его блаженство шум и гром. Хор Скорее, скорее! навстречу ему! Поклонимся, братцы, вождю своему! Часть летит навстречу Кикиморе; другая остается. 1-й дух Уж луга и нивы пусты, Пахарь в хижине храпит... Братцы, что за важный вид! На большом листе капусты Вон Шишимора летит: На ковре на самолете Хитрый кознодей сидит; Полночь близко; он к работе, К черным радостям спешит. 2-й дух Пауков добычу крадет И высасывает мух; Он со всякой ведьмой ладит, Он наушник злых старух. В сад ли лазить кто решится К милой в ночь через забор? Вдруг Шишимора примчится, Свистнет, весь поднимет двор, Всех напустит на детину, Дворнику подаст дубину, Псов разбудит, — стук и вой! И с разодранной шинелью И с разбитой головой, Путь к опасному веселью, Обтирая кровь и пот, Страстный витязь проклянет! Хор Товарищи, други! уйдем, утечем; Страшитесь: найдете доносчика в нем, (Разлетаются.) Ижорский Семь верст еще, — как скучно! Быть, кажется, грозе: чернеет небо; душно. Спой песню, брат, — авось развеселюсь. Ямщик Петь рад бы: надоест, боюсь... (Поет) Как из-за моря, из-за синего Добрый молодец возвращается В свою сторону, милу родину, Много молодцу вображается, Про себя он сам усмехается: «Отцу, матери поклонюся я, С красной девицей поцелуюся, Золотым кольцом разменяюся, Золотым венцом обвенчаюся С моей суженой, с моей ряженой, С моей верною полюбовницей». Как из-за моря, из-за синего Воротился свет добрый молодец: Его батюшка во сырой земле; Родна матушка на чистом столе; Красна девица обвенчалася, Друга верного не дождалася... Ижорский (прерывает его) «А товарищи, а разгульные С добрым молодцем повстречалися — Бесталанному посмеялися». Не так ли, брат ямщик? Ямщик Так точно, ваше благородье: Признаться, так поют у нас в простонародье. Ижорский Я? Я не жду отца: давно уж мой старик Покоится за Охтой на кладбище. А мать, родя меня, Терзаясь и стеня, От сей земли ушла в бессменное жилище. Я матери своей, приятель, не знавал, На родине любовью не сгорал; С невестой мы не расставались... Не отгадаю я, Чему веселые друзья, Со мной бы встретясь, посмеялись. Ямщик (начинает другую песню вполголоса) Как молодчика взманила Баба водяная. Удалого потопила Глубина речная. (Бьет по лошадям.) Вот я тебя, красотку! С горки на горку, — барин даст на водку. (Бьет по лошадям.) Кикимора (в описанном выше виде) Шурмуйте, дети темноты! Взлетайте выше туч, луною посребренных, Пляшите ниже ландышей смиренных, Вскружилась голова от вашей суеты; Нет, так я не скучал еще ни разу! Какую бы мне сотворить проказу? Кого бы нарядить в шуты? Да! вот несется кто-то; Меня берет охота Телегу опрокинуть в ров. (Вьется над телегой и пугает лошадей хлопушкой.) Шишимора Кикимора, не трогай ездоков. Кикимора Ты унимать других всегда готов, Да не трудись! коней бешу хлопушкой, Играю собственной, а не твоей игрушкой. Шишимора Не тронь! он (указывая на Ижорского) мне принадлежит: Туранский див, Арслан, мне шлет его в подарок. Кикимора Ах, братец! мерин коренной пыхтит. Послушай: день был жарок, — Дай их помыть, дай в лужу окунуть. Шишимора Не смей на них ниже дохнуть; Прочь! подниму тревогу; Ведь Буку позову: он — знаешь ли? — тебя... (Про себя) Конечно, можно бы... но нет! боюсь себя... Пусть кончит мой мудрец дорогу: Как разыграюсь, руку или ногу Ему сломлю, а он мне нужен цел. К тому же этот мне пострел, Кикимора — нет мочи! — надоел. (Громко) Прочь, рассержуся не на шутку! Кикимора Мы похохочем лишнюю минутку: Сердись! Шишимора Смеешься надо мною, плут! Кикимора А! ты ругаться смеешь, шут? Ну, не во гнев: приму тебя, брат, в руки; За чуп, за чуп! Шишимора (защищаясь) Кикимора, не будь же глуп! Кикимора, и не боишься Буки? Ай, право, Бука близко! ай! Ай, Бука! ай, ай! Бука, помогай! Улетают оба. Ижорский между тем подъехал к заставе. Ямщик Эй, барин! спишь? Застава! прилетели! Тьфу, пропасть! ввек мои лошадки не робели, А нынче что-то да не так: Метались в сторону, храпели; Да, благо, я не из зевак; Не то — мы в яме бы сидели. Сем, колокольчик отвяжу! слезай, Проснись-ко, подорожную подай; Мы в Питере, сударь! Ижорский (подает часовому подорожную) Я здесь, родимый край! Здесь сын твой: из степей, из обиталищ дальных В родные стены возвращен; Для радостных ли дней или для дней печальных? Ответствуй, пышный град! Но в безответный сон Немой, безжизненный Петрополь погружен: Ни гласа, ни привета! Вся область спит, туманами одета... Туманы! мгла! — Увы! где полуденный рай? Ты далеко за мной, Иран, отчизна света! Унтер-офицер (подходит к телеге) Где остановитесь? Ижорский У Демута. Унтер-офицер Ступай! Шлагбаум поднимают, Ижорский въезжает в город; прилетает Кикимора. Кикимора Еще бы их застать! да, чай, Они уж въехали в заставу... Ну, все равно! уж я потешился на славу. Как я его таскал! Уж как поколотил исправно! Как он кувыркался забавно! Да как я хохотал! Что ж мы теперь начнем? Из слуховых окошек Дай вызову влюбленных кошек: Котом мяучить стану по стене. Быть праздным не люблю: возьмет тоска и скука... (Испугавшись) Чу! поле вздрогнуло от топота и стука! (Смотрит вдаль.) При выглянувшей из-за туч луне, Мне чудится, на соловом коне Там грозно мчится — неужели Бука? Он! он! — Шишимора, не в добрый же ты час Сказать решился правду в первый раз! Что, ежели тебя нашли в канаве? Воображаю, как расплакался пролаз, Как начал доносить, наушничать на нас! Быть, кажется, допросу, быть расправе. Духи невидимые. Одни (издали, с одной стороны) Содроглися кости в заросших гробах: К нам Бука несется в густых облаках; Дохнет ли перуном — завяла трава; Просвищет ли бурей — валятся древа. Другие (с другой стороны ближе) Кикимора! Ау, зовут! Спеши, лети: зовут на суд. Кикимора! Явися, оправдай себя: Ay! ay, Кикимора, зовут тебя! Кикимора (передразнивая их) «Ay! ay! зовут!» Не устают: Кричат, аукают, — ну, словно девки, Как в чаще разбредутся по грибы! Но делать нечего, не миновать судьбы: Пришлось разделаться за шутки, за издевки! Духи (приближаясь) Ау! Кикимора! Кикимора Ау! лечу, лечу! Но я тебе, приятель, отплачу! Улетают.

ЯВЛЕНИЕ 2

Ночь; пустынное место; перекресток; по одну сторону лес, по другую кладбище; вдали волнуется море; луна перебегает тучи. Сова (сидя на пне над курганом) Крик призывный, крик совы: Духи, собрались ли вы В час волшебный пред рассветом На холме, в туман одетом? 1 Мертвецы Мы услышали твой зов: Поднялись мы из гробов Там из-под дубов и липок, Рой беспятых, рой антипок. 2 Блудящие огни Рой надводных плясунов, Мы услышали твой зов Там над радугой болота, Средь зеленых, влажных мхов: Что? какая там работа? 3 Русалки Мы при месячных лучах Раскачались на древах, Хохотливые русалки, — Вдруг услышали твой зов, Голос твой смешной и жалкий, И примчались из лесов. 4 Лешие Ель, сосна не выше леших, Нам в траве равна трава, — Что прикажешь нам, сова? Мы заводим в тину пеших, Мы обходим ездоков: Мы услышали твой зов. 5 Домовые На грудях, как лебедь, белых, Чистых, будто первый снег, Юных вдов и дев созрелых Мы избрали свой ночлег; Там мы на грудях сидели, Зов услышали — слетели! 6 Сильфы Сильфы мы; мы от высот, Где без скорби, без забот И резвились и кружились, На лучах луны спустились. 7 Гномы Блеск несносный, свет дневной Ненавидят наши очи; Мы жильцы подземной ночи, Вверх мы вызваны совой. 8 Ондины Дом наш в глубине пучины, Но на берег вышли мы Из речной, прохладной тьмы, Сладкогласные ондины. 9 Саламандры Мы ж купаемся в огне; Любим мы и треск и пламень; С дымом вьемся к вышине, Растопляем медь и камень, — Совушка, сова из сов, Мы услышали твой зов! Все Совушка, сова из сов, Мы услышали твой зов! Сова Сюда вас звать велел великий Бука: Судить он хочет двух ослушников-духов; Над ними приговор да будет вам наука! Не знаю, превратит ли их в волов, Иль человеку предоставит И грудь земли орать заставит, Или же обернет в почтовых лошадей, Или в кряхтящих стихотворцев, Или в дрожащих царедворцев, Или в игралище детей, Жуков, привязанных ногою к нитке, — А только знаю, их осудит к страшной пытке. Пора унять вас: вы охотники шалить. Но благо: с вашей братьею шутить, — Я вам порука, — Не любит Бука. Бука, огромная обезьяна, поднимается из-под земли, в больших креслах, обитых алым бархатом; на нем алый же плащ, на голове большой парик века Людовика XIV, в правой руке пук розог. Бука (к Кикиморе и Шишиморе, которых держит перед ним связанных другая обезьяна) Кикимора! Шишимора! раздор, Который сеете между духами, Нам надоел; от жалоб, криков, ссор Покоя нет нам; что нам делать с вами? А сверх того, не я ли вам велел Отнюдь никак не ведаться с чужбиной? И что же? ты, Кикимора, пострел, Ты англичан, ты немцев облетел, Ты воротился с целою корзиной Противных мне, неслыханных затей! И что же? Русскую литературу, Мою шутиху, смирненькую дуру, Ты, ты заставил умничать, злодей! Я дядьку дал ей, чинного француза; Я няньку дал ей, — называлась Муза, Да, Муза! — Им подчас давал щелчок Кикимора; старушка, старичок Сердились, но не ждали, не гадали От детища ни горя, ни печали: Оно их слушалось, под их гудок Плясало по введенному порядку; Вдруг няньку в шею, старику толчок, Ногами топнуло и ну! вприсядку. А ты, Шишимора! — ты не шалун, Ты хуже шалуна: наушник, лгун; Обнесть других тебе и пир и праздник; Но сам каков ты? говори, проказник; Скажи, как смел ты, Буки не спросясь, Сноситься тайно с дивами Турана? Не ты ль подарок принял от Арслана? Или не я властитель твой и князь? К тому ж, кому раскидываешь сети? Холодному, слепому гордецу, Безумному, как Евины все дети, Бегущему на гибель, как к венцу, Без всякой помощи духов и ада, — Ловить таких — какая тут отрада? Теперь внемлите мне, духов собор; Произнесу над ними приговор: За все помянутые мною шашни Я мог бы их томить в подвалах башни; Зашить я мог бы в зайчий их тулуп, Пугать и гнать помещескими псами; Лет на сто запереть в пустынный дуб... Не так ли? мог бы? рассудите сами! Но потому ли, что наш век так глуп И уж с виновных не сдирают кожи, Или что с прежним Букою не схожий, Хотя, как прежде, хмурю бровь и лоб, Я сам под старость тайный филантроп, Или что без того не быть бы сказке, — Я положил в премудрости своей, Дабы подобных не было затей, По предварительной примерной таске, Их порознь на год в кабалу отдать Ижорскому. — Надеюсь, им наскучит, Нас слушаться, надеюсь, их научит! Не слишком ли я благ? прошу сказать. Все духи Преступники достойны всякой муки: Поем и славим милосердье Буки! Бука Но месяц в облаках потух: Белеет край небес туманных, Редеет тьма полей пространных, Светает... чу! запел петух! Бука снова погружается в землю; духи исчезают. Сова Легче дыма, легче снов Разлетелся сонм духов: Нет виденья, нет призрака; Шум и шепот их затих: Миновало царство мрака, Солнце близко, рассвело; Спрятаться и мне в дупло! (Прячется.)

ЯВЛЕНИЕ 3

Огромная освещенная зала; оркестр играет вальс; пар несколько кружатся, в числе их Ижорский с Лидиею; после двух или трех тур он подводит ее к стулу графини Шепетиловой и откланивается; музыка перестает, танцоры расходятся. Лидия Алина, с кем я танцевала? Графиня Ижорского, ma chere,[185] ты не знавала: Он путешествовал, в пять лет Объехал целый свет; Как слышно, человек необычайный И свел своим умом Ветренева с ума. Лидия Людей необычайных ныне тьма. А впрочем, ты признаешься сама, Ветренева с ума свесть — нет великой тайны. Графиня (Ветреневу, который разговаривает в нескольких от них шагах с одним генералом) Ветренев, слышите? Ветренев Позвольте, генерал! Графиня, нет! простите! не слыхал. Графиня Княжна божится, что не трудно С ума вас свесть. Ветренев С княжной и с вами спорить безрассудно: Княжне и вам на жертву ум принесть Всегда себе поставлю в честь. Лидия Знакомы вы с Ижорским? Ветренев Боже! Мы с ним друзья: Он жизни для меня дороже, С ним неразлучен я. Графиня Нам друга своего, Ветренев, опишите! Ветренев Глубокий ум, но сердца не ищите: Оно растаяло от гибельных страстей. Лидия Господь избавь нас от таких друзей! Ветренев Лицо Вампира или Лары... Оркестр начинает играть кадриль. Кадриль! там недостало пары: Осмелюсь ли, княжна? Лидия встает и подает ему руку. Графиня Вертеться не откажется она! Ижорский между тем бродит по зале; останавливается и смотрит на танцующих. Жеманский (подходит к нему) Вы так задумчивы, не влюблены ли? Ижорский Что за вопрос? но пусть так! я влюблен. Жеманский Не верю я: вы ко всему остыли. И я, признаться, светом утомлен: Я много жил, и чувствовал, и видел, Я много жил — и жизнь возненавидел! Ижорский Но с небольшим вам двадцать лет? Жеманский Да в двадцать лет я прожил веки. Испил и радости и скорби реки, И для меня обманов сладких нет! Ижорский Тогда возьмите пистолет И — застрелитесь. Жеманский Вот совет! Но видно по всему, вы не поэт. (Уходит.) Ижорский Вот молод и румян и глуп и тучен, А и в него вселилась блажь, И лезет он туда ж, И страстию байронствовать размучен! Веснов (приближается к Ижорскому с некоторою робостью) Вы здесь, Ижорский? и не скучно вам? Средь вихря света леденеют чувства; Природы чудеса и чудеса искусства По слуху одному знакомы нам, Но вы их видели! вы были в вечном Риме; На Этне были вы: в ее священном дыме Над морем пламенным, над ранней, светлой мглой Носились вы ликующей душой При воскресающем, дневном светиле! Вы поклонялися в степях при древнем Ниле Царей египетских гробам; Вы измеряли пирамиды... О боже мой! вы были там, Где за свободу гибли Леониды, Где пел божественный Гомер — В Афинах, в Спарте были сами! Ах! как вы счастливы в сравненьи с нами! Я, например, Под хладными я зрею небесами, Все это только знаю я из книг, — Как на восторги вас достало? Клянуся, за один подобный миг Отдать полжизни дешево и мало! Ижорский смотрит на него не без участья, но не отвечает; Веснов удаляется. Ижорский Как молод он, как пламенен, как свеж! Да, были и во мне когда-то чувства те ж... Зачем же я отцвел и почерствел так скоро? Давно я позабыл свою весну. Но от его сокрою взора Души моей убитой глубину: Холодный мой язык счастливца не встревожит. Он, впрочем, и понять меня не может: Содрогся бы, когда б воображал, Что я среди святых воспоминаний, Среди развалин, водопадов, скал, В странах, к которым простирает длани, Где каждый шаг мой чудо обретал, Без крыльев, без мечтаний Скучал!.. (Помолчав) Как надоел мне этот бал! Мне душно! шумом оглушенный, В толпе, но средь толпы уединенный, Забыться не могу: пойду; Но скуку ту же я везде найду. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ 4

Невская набережная; светлая северная ночь; Ижорский прогуливается. Ижорский Плывет по небу ясная луна; С чуть слышным стоном о гранит прибрежный Бьет сонная, ленивая волна; Кругом меня и мир и тишина, Но мира нет в душе моей мятежной. Исполнен дерзости, исполнен сил, Когда-то призрак счастья я ловил, Но скрылся средь ненастья призрак дивный. Все испытал я, все я разлюбил: И скорбь и радость мне равно противны. Пусть ищут! счастия искать не мне В унылой, вялой, мертвой тишине. Я все вкусил: и блеск златой лазури, И брань стихий, и брань сердечной бури, Восторг и ярость, ревность и любовь; Вкусил, забыл, — не пожелаю вновь. Я в битве зрел дымящуюся кровь, Близ моего чела жужжали пули; По битве с пламенных, роскошных уст Я поцелуи пил: и что ж, скажу ли? Меня война и нега обманули! В войне и неге холоден и пуст, Я видел смерть без страха, без участья, Я поднимался с ложа сладострастья С усталой, пресыщенною душой И снова рвался в ужас боевой! Что может быть еще мне в свете ново? Все, все, что сладостно, все, что сурово, Знакомо, старо для меня; не я ль Исчерпал все: и самую печаль И самое раскаянье? Сначала, Так, — кровью обливался я, стеня, Но алчный коршун — совесть — занимала, Живили угрызения меня... Теперь — или последовать совету, Который с час назад я дал поэту Жеманскому? — Так, вижу, средства нет: Когда-нибудь и тот же пистолет, Или вода, или кинжал надежный... А если то конец мой неизбежный, Что медлить? но зачем же и спешить? Нет, не в минуту прихоти, не в скуке Я разорву бесцветной жизни нить: Я хладно приготовлюся к разлуке С унылою гостиницей земной; Я выйду равнодушный постоялец, Не скроюсь из нее, платильщик злой. И что же? в путь готовлюсь роковой, А перстень? почему хранит мой палец Подарок этот чудный и смешной? Как сердце человека своенравно! Ужель? — клянусь, и ново и забавно: Тому, чем мог бы быть блаженным я, Не верит мертвая душа моя; И между тем, как разбирать я стану, — Здесь, в глуби сердца, верю талисману! От шайки бедуинов караван Я с горстью храбрых спас в глухой пустыне (Все это помню, будто вижу ныне), Тогда-то насмерть раненным мне дан Дервишем этот дивный талисман; И он сказал мне: «Вот кольцо простое: Ты ж, сын мой, пренебречь им не дерзни; Кольцо на пальце трижды поверни И покоришь себе начало злое». Старик вдруг умер; но в его очах Изображались злоба, смех и страх. Вот шепчет мне какой-то демон, чтобы Я испытал могущество кольца; В прошедший век, в век моего отца, Такое дерзновенье навлекло бы, Что хуже казни, хохот на меня; Но изменился свет: день ото дня Воскресшие старинные преданья Приемлют большую над нами власть; О люди! люди! странные созданья! К чудесному во всех возникла страсть. Давно ль кричали: «Ад и небо бредни!» Не верили ни в бога, ни в чертей; Все просвещалось, самые передни. Теперь — взгляните на своих детей, Ученики, поклонники Вольтера! Конечно, суеверие не вера: Но где же, где хваленый ваш успех? Что ваша мудрость? и подумать — смех! На чем же я остановлюсь? и веря И вместе и не веря, что начну? Что будет — будет! — перстень поверну, Пусть ошибусь, — не велика потеря! Раз, два, три — вздор! — Пора домой: с Невы Поднялся ветер... Кто же там навстречу Ко мне идет? — Остановлюсь, замечу. Кикимора (в виде маленького старика! в сером фраке, в альмавиве, в большой белой квакерской шляпе) Вы звали, кажется... Ижорский Ошиблись вы: Я звать не думал. Кикимора Право? вот забавно! Да кто же здесь глубоко так и плавно О вашем просвещеньи рассуждал, О предрассудках, суеверьи, вере, О людях, веке, мире и Вольтере, И наконец вертеть колечко стал? Ижорский Итак... но не того я ожидал! Кикимора Беда! и нас встречают уж по платью! Неужто мне явиться было с ратью Чудовищ разных? век ведь не таков! И к нам безжалостлив он и суров: Мы из баллады в прозу перебрались. Не горд, не пышен ныне наш наряд: Нам вместо прежнего всего остались Фрак серый, пестрый плащ да чудный взгляд. Но позабудь на час мой вид смиренный. Чего желаешь? будет! прикажи! Ижорский Клянусь, хотя зовешься духом лжи, Старик ты в самом деле драгоценный! Итак, послушай, милый супостат: Мне тридцать лет, здоров я и богат, И, говорят, не дурен я собою, Быть может, и не глуп; но кто ж судьбою Во всем доволен? тяжек жребий мой! И я (стыжусь! смеяться надо мной, Насмешник ты лукавый, старый, волен!), Но общею и я болезнью болен: Все надоело мне; и жажду я Каких-нибудь безвестных впечатлений, — Всех вялых скорбей, пошлых наслаждений Пугается, бежит душа моя. Кикимора Да, нелегко тебе помочь, приятель! Да, люди стали очень мудрены! Бывало, деньги, женщины, чины — И счастливы, а ныне, ныне кстати ль? Не смей и предлагать им вздор такой! Но быть так: выслушай, философ мой; Придумал я новинку вот какую: Доселе ты людей, их мысли, свет Знавал, признайся, — только из примет; Скажи мне, видеть истину нагую Везде, во всяком случае, всегда Желаешь ли? Ижорский Скажу, положим: «Да»; Твои условья? Кикимора Не страшись, любезный, Не стану требовать твоей души: Обряд пустой, старинный, бесполезный! Нет! вон бумагу только подпиши, Что год меня продержишь. Ижорский Шутишь? Кикимора Только! Что ж? по рукам? Ижорский Бумага где? Кикимора (подает ее) Изволь-ко! Ижорский подписывает.

ДЕЙСТВИЕ II

ЯВЛЕНИЕ 1

Кабинет Ижорского; его нет дома; Кикимора сидит перед камельком в вольтеровских креслах; смеркается. Кикимора Как весело моим товарищам-духам! А мне как скучно! Как тесно средь людей, как вяло и как душно! Друзья, друзья! раздолье вам: Вы вьетесь к светлым высотам, Перелетаете моря и сушу, Подслушиваете природы душу, Таинственный бой жил земных, Вниз смотрите очами звезд златых, Поете в гласе бурь, средь пламени трещите, — Меня, изгнанника, вы, братья, помяните! И, если близко кто порхает в ветерке, Или работает и роет подземелье, Или вкушает сладкое безделье, Купаясь в быстром, алом огоньке, Вот в этом, например, что в камельке, Пусть мне предстанет! пусть веселье С ним посетит меня в угрюмой келье! Мне грустно: я сижу нахмуряся как сыч, Сижу, Ижорского хандрою зараженный, Вздыхаю, как влюбленный, И сонный монолог читаю, усыпленный... Придите же! Саламандр Знич выскакивает из огня. А! здравствуй, Знич! Знич Не думал, не гадал в тебе найти поэта! Брат, славная тобой элегия пропета! Ха! ха! ха! ха! как ты, Кикимора, смешон! Дай осмотрю тебя со всех сторон: В руке газета, А на носу очки, Глубокомыслия и дельности примета! Где прежние твои прыжки? Проворство где былое? Кикимора Оставь меня в покое! Я без того сердит: По милости наушников и Буки Мне умереть пришлось со скуки... Знич смеется. Все вашу братию смешит! Поверь, мне не до смеха: Плохая тут потеха Дни проводить с брюзгой, Кому все надоело под луной. Хоть бы он раз, хоть бы ошибкой Меня порадовал улыбкой! Казать ему я истину взялся, Срывать с людей, с их помыслов личину; Вот думал: угожу! Кляну свою судьбину: Расшевелить его нельзя! Кто б ни был, а при мне свои все мысли, Все тайны выскажет; сам случаи расчисли, От них хотя бы кто да хохотал — Пример: писатель; издает журнал; Заглавье чудо: «Беспристрастный»! Судья стихов и прозы самовластный, Он уши свету прожужжал Про чистую свою любовь к наукам; я же Смекнул, что чистота его вся в саже; С ним свел Ижорского, и был мой журналист Речист! С глазами, полными огня и чувства, Он стал — ты отгадал — ругать искусства, С восторженным размахиваньем рук Стал поносить безумный бред наук И восклицал: «Нет! только в деньгах счастье, К ним только, к деньгам, есть во мне пристрастье; За деньги — Пушкина я унижать готов, За деньги Пиндар мой — Свистов!» Так толковал герой бумажный, Но сохранял и вид и голос важный И надрывал витийством грудь; Что исповедал нам, нимало не заметил И только помышлял и метил, Как нас надуть. Знич Смеялся твой Ижорский? Кикимора Он? ничуть! Зевал. Когда ж ушел писатель, Зевнул, еще зевнул и мне сказал: «Приятель, За истину твою и гроша я не дам. Ее и прежде знал я сам, И для таких, как это, откровений Не нужен мне ни злой, ни добрый гений». К влюбленным я его привел потом: За постоянство их хвалили всюду, Дивились все их нежности, как чуду, — Но нам они простейшим языком Признались, что друг друга ненавидят, Смешнее ничего любви не видят И только для того доигрывают роль, Чтобы о них не замолчали в свете. И мы отправились оттоль К ученому: его застали в кабинете За книгами; но книги ела моль; Он нам сказал: «Они единственно для виду, В них в год заглядываю раз; Труды и чтенье пагуба для глаз». Вот завернули к Аристиду Новейших дней, к судье: «Сердечно бы я рад, — Так говорил судья, — продать неправде душу, Но, мой почтеннейший, я трушу! Ведь сто рублей и тысяча не клад, И предлагать такую малость глупо; Большая у меня семья — Дарить, так уж дарить не скупо!» Два франта к нам пришли; их прозвали: друзья; Что не солгали Красноречивой древности скрыжали, Что подлинно Дамон и Пифиас живали, Из их примера утверждали; Друзья уселись — и тогда... Ты отгадаешь их признанье: То было их последнее свиданье, — Друзья расстались навсегда. Знич Что ж твой питомец при подобных встречах? Кикимора Жалеет о своих минувших сечах, О странствиях своих былых, О тех пустынях грозных и немых, Где он скучал, как здесь скучает, И сердится и уверяет, Что ведал это наперед, Что это вовсе для него не ново: Он каменный, он лед! И если бы не данное мне слово, Меня прогнал бы он давно: Ужиться с ним страх, братец, мудрено! Знич Кикимора, тебе, как другу, Я окажу услугу: Возьми, вот порошок; Он мной составлен из огня живого, Которого пылающий поток Причина всякого бытья земного; Я ж при содействии ночных светил Моими чарами огонь сгустил. Знай: в порошке чудеснейшая сила; Знай: смертный, будь он хладен, как могила, Любовью загорит, как вкусит от него, И отречется от всего; Ее лишь будет видеть во вселенной, За ней последует повсюду и всегда, Но если влюбится она в него — беда! Любовь погаснет в нем — перун мгновенный, Раздравший ризу тьмы, Блеск, за которым мрак мрачнее вдвое. Заговорились мы; Прощай, обнимемся! Кикимора Нет, брат, пустое! Благодарю тебя, но ты сожжешь мой фрак. Вы, саламандры, пламень, Да я теперь не воздух и не камень. Знич Я зябну здесь: прощай, чудак! Знич пропадает в огне. Кикимора (один) Да, славный порошок и преполезный! Спасибо, Знич любезный! Вам, Лев Петрович, удружу: He стану перед вами лицемерить, Не обману вас, правду всю скажу; Но вы вольны ж мне верить иль не верить... И если вам лжецом казаться буду я, Что делать? такова судьба моя! Хотя и горько и обидно, Не спорить же с судьбой, как видно. Излечится от скуки наконец Страданьями мой молодец Живыми, самыми живыми — вам ручаюсь. Посмотрим, как их поспешит обнять? На вялость их — надеждою ласкаюсь — Не будет нам пенять. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ 2

Дом князя Пронского; комната Лидии. Лидия и графиня. Лидия (поправляясь перед трюмо) Еще бы не скучать! Мой боже! Здесь, в Петербурге, все одно и то же. Графиня Неблагодарная! она, — Нет бала, нет собранья, — Полком поклонников окружена; Для них закон ее желанья, — И смеет говорить, что скучно ей! Лидия Да, признаюся в глупости моей: Они-то именно мне надоели, Все эти селадоны, пустомели, Любезники, питомцы наших зал. Как только вспомню бал, Их сладость, остроты, кривлянье, вздохи, лепет, — Меня бросает в страх и трепет. Сначала весело дурачить было их; Но вижу: и щелчков моих Они не стоят. Графиня Все? без исключенья? По крайней мере, вот Ижорский не похож. Лидия Ижорский? ваш герой? — хорош! О! нет сомненья: Он не мартышка... он медведь. Графиня Однако ж этому медведю сеть Раскинуть ты пыталась. Лидия Что ж? вам я признавалась И признаюсь... ведь было бы смешно, Когда бы небом было суждено Его разнежить мне! (Помолчав) Ма chere, смешно бы было: Воображаю, как смотрел бы он уныло, Как ревновал бы невпопад! Гяур наш, наш Конрад От одного дрожал бы, таял взора, От взора моего! — Ручаюсь вам, умора! (Хохочет.) Входит слуга. Слуга Ижорский Лев Петрович... Лидия (продолжая смеяться) Он! принять! Его в гостиной будем ожидать. Слуга уходит; за ним Лидия и графиня.

ЯВЛЕНИЕ 3

Кабинет Ижорского; Кикимора, потом Ижорский. Ижорский Кикимора, где ключ от фортепьяна? Кикимора Не знаю: заложен. (В сторону) Лекарство действует: герой влюблен. Ижорский Что ты смеешься, обезьяна? Кикимора От скуки сказку я прочел: Мудрец влюбленный; пресмешная сказка! Ижорский И сходство ты нашел? Кикимора Прошу покорно: вот привязка! Какое сходство? с кем? с тобою? Ижорский Да. Кикимора Влюблен ты? не поверю никогда. Ижорский Влюблен?.. как это слово мало! С ее бытьем мое бытье Судеб определение связало; Из всей вселенной я избрал ее. Горжусь перед тобою, Насмешник жалкий, злополучный дух: В тебе нет жизни, ты для гласа сердца глух; Могущ, бессмертен ты, но ты с душой родною Не встретишься вовек; Я слаб и смертен — пусть! — но человек. Кикимора Так, так! ты человек: в восторге этом глупом, В непостоянстве этом узнаю Природу ветротленную твою. Давно ли сравнивал себя ты с хладным трупом? «Я для всего простыл, перегорел; Уж недоступен я для стрел Страстей и рока и напасти». И кто же? ты — невольник страсти, Которой (не сердися, свет!) Из всех страстей смешнее нет? К тому ж, перед тобою Скрывать нужды нет, и не скрою: Ты точно прав был; без огня, Без жизни, камню мертвому подобен, Ты не был уж способен И забавлять меня. С таким кумиром год, по нашему условью, Прожить мне стало тяжело: Я, я надменности твоей назло Околдовал тебя любовью. Ижорский Ты? Кикимора Так, я. Неужель не знаю вас, Смешные, гордые Адамовы потомки, Вас, род заносчивый, как вечный кедр, и ломкий, Как трость сухая, как зерна лишенный клас?.. По воле мы играем вами: Вам заблуждения даем, То стужей вас знобим, то жжем огнем И веселимся вашими страстями. Безумья ваши нам насущный хлеб; А не припомню я ни разу, Чтобы из вас кто сотворил проказу И не винил бы неба и судеб: Нос расшибете? — божие веленье! Споткнетесь? — тайна! глубина! Не так ли? встретилась тебе твоя «она», И ты задумал в то ж мгновенье: «Ее узнал я, роком мне дана! Она — моя та половина, С которою соединен и слит, Божественный гермафродит, Когда-то я носился среди чина Бесплотных, дивных сил, Но там — не знаю, как? — да согрешил; Тогда создатель Меня во гневе на два распилил». И прочее, о чем мечтатель Платон премудрую систему сочинил! Прекрасно, слова нет; догадлив ты и тонок И рассудителен: а между тем бесенок, Покорный ваш слуга, над вами подшутил! Ижорский Досадно, и тем более досадно, Что, кажется, ты прав! Но быть так: от твоей мне шутки не накладно; От чар ли я каких, волшебства или трав Влюблен — но все влюблен, и радуюсь любови: Ты с нею ток роскошный новой крови Мне пролил в жилы; сердце расцвело, Все вкруг меня вновь ясно и светло; Во взорах Лидии взаимность я читаю, В порывах сладостных и бурных утопаю. Кикимора И все, что следует, как то известно нам Давно из приторных элегий, из посланий, Исполненных восторгов и страданий! Да с позволенья вашего я вам Со всею скромностью вопрос задам: Что, если ангел ваш лукавит, лицемерит? Что, если — пусть и не при всех, — Но тайно подымает вас на смех? Ваш ангел женщина, а женщине поверит Ребенок разве — вдруг... Задумался?.. меня к ней не свезешь ли, друг? Ижорский берет шляпу и выходит. Кикимора за спиной его кривляется с злою улыбкою, а потом выбегает вслед.

ЯВЛЕНИЕ 4

Сад на даче у князя Пропетого. Князь, Лидия, графиня, прогуливаясь; Ижорский и Кикимора, спрятанные за деревом. Графиня Послушайте, mon oncle, что Лиди говорит! Неужели мой фаворит Ижорский держит шута? Он? путешественник, философ, филантроп? Князь Ох вы, разумницы! ну, держит шута! Что ж тут худого? Йорик и Эзоп Что были? ведь шуты ж! и на меня минута Находит иногда, в которую, когда б Я не был ваших предрассудков раб, Меня бы утешал дурак забавный Гораздо более всех ваших мудрецов. Люблю Москву я, город православный: Вот там живут по правилам отцов; Хоть наряжаются и там подчас в шумиху, А золоту все честь и славу отдают; В Москве у князя Алексея шут, Купила Марья Дмитревна шутиху... Лидия Papa![186] возможно ли? Москва... Князь Не Петербург? — Слова, одни слова! Ижорский странен, мы согласны; Да человек богатый он, прекрасный, Родня большая, множество связей, Проигрывает куши, Сказать, какие? при ином не смей; Зато семь тысяч душ! за эти души Прощу мильон да не таких затей! Ижорскому из первых я друзей, И вас, mesdames,[187] прошу, как можно С ним обходитесь осторожно. Лидия Его просили вы? Он дурака хотел привезть сюда на дачу... Князь Просил. Лидия С досады чуть не плачу: C'est ridicule![188] побойтеся молвы... Князь «C'est ridicule» — вот ненавижу слово: Оно у вас про все и для всего готово. Но больше не хочу вам потакать: Моих плохих и жалких обстоятельств Не утаю от ваших я сиятельств, А чем могу их поддержать? В Ижорском бог послал мне благодать: Он не игрок, не любит он играть, Играет так, со скуки; А между тем господь недаром дал мне руки. Конечно, этот способ сопряжен С большою трудностью, — другой я, лучший, знаю; Тебе, та chere Lydie,[189] его не предлагаю; Однако же в тебя философ наш влюблен... Лидия плачет. Mon ame,[190] сентиментальность ненавижу: Не плачь! я для тебя беды большой не вижу, Хотя бы замуж выдти за него. Но, впрочем, и не требую того. Неужто не поймешь? У вас, плутовок, Тьма хитростей, уверток и уловок; Не мне тебя учить: найдешь сама Довольно средств, как свесть его с ума. Мне денег, денег! бьюсь не из большого: Будь деньги, сыщем жениха любого. Принарядитесь для побед: К нам Лев Петрович будет на обед... Как вас приму я, Лев Петрович! (Делая рукой движение, будто знакомит гостей между собою) Рекомендую: наши все! друзья! Граф Фаро, князь Тузов, лорд Гамстер, пан Стоссович, — Их полюбить прошу покорно я! (Помолчав) Да! приказать в уху прилить араку: Одно шампанское — без крепости, без смаку! В пух разорился я: увы! — уха и дочь, Не откажитесь вы сегодня мне помочь! (Уходит.) Графиня Какие правила! какие наставленья! И будут в пользу вам? но в этом нет сомненья: Вы своего отца достойное дитя; Пленять, обворожать, заманивать шутя Умеете... Лидия Оставьте оскорбленья, Графиня! низостей чужда душа моя: Ижорского я не любила, Но гордость, признаюсь, мне голову вскружила, И очень виновата я — И вот наказана!.. Однако мне поверьте, Различие найдется между нас: Тщеславье ослепить могло меня на час, А все на свой аршин меня не мерьте. (Уходит.) Графиня Благодарю покорно! но я вам Себя — в свою мне очередь поверьте — Без наказанья унижать не дам! (Уходит.) Выходят Ижорский и Кикимора, который в продолжение предыдущего разговора несколько раз высовывался и телодвижениями сопровождал слова играющих, особенно князя. Кикимора Кто прав? я или ты? Ты слышал сам: «Ижорского я не любила, Мне только гордость голову вскружила». Вот видишь ли, любезный мой Адам: Твоя небесная, божественная дева — Хотя признаться в том и неприятно мне — Такая ж Эва, Как все оне! Ижорский Вот, вот где-в сердце смерть! Ты победил, лукавый! Так, смейся, торжествуй! Растерзанный, кровавый, Для человечества бесчувствен, слеп и глух, Я твой отныне, адский дух! Людей я презирал, отныне ненавижу. Она — нет! нет! — ее я боле не увижу. Любовь, ко мне любовь мне в ней являло все: В движениях, в очах любви святая сила, Со мной душа ее, казалось, говорила... И не любила! Я был игрушкой для нее: Она меня с Вздыхалкиным сравнила, С Жеманским, с тварями! а я ей бытие, Дыханье каждое ей посвящал я! больно! Кикимора смеется. Хохочешь, враг? довольно! Да, мера есть всему, Терпенью даже моему; Ты вспомни, власть дана мне над тобой, предатель: Ужасным быть могу... Кикимора Не для меня, приятель: Мой год неволи кончился вчера; Из милости одной, из сожаленья С тобою пробыл лишний день я; Расстаться нам пора! Так, пора — и я покину Ваш несносный, бледный свет, Вашу душную долину, Где наводит все кручину, Где ни тьмы, ни блеску нет. Прилечу — и будет праздник Между наших шалунов: «Воротился наш проказник!» — Так воскликнет полк духов. Здесь я дряхлый старикашка, Там же свеж и вечно юн, Весел, легок, будто пташка, Скор, как яростный перун. Стрекоза, мой конь ретивый, Верный конь, — зову! сюда! Унеси меня туда, В край свободный и счастливый, В край лучей и гроз и бурь, В беспредельную лазурь! Кикимора исчезает; Ижорский закрывает лицо руками и поспешно уходит.

ДЕЙСТВИЕ III

ЯВЛЕНИЕ 1

Брянский лес. Русалки качаются на деревьях; Кикимора; потом Ижорский. Хор русалок Смотрят вниз густые тучи; Чей-то голос в мраке бродит: Леший путников заводит, — Дик и страшен бор дремучий. Здесь и днем глухая ночь; Не был слышен здесь от века Стук секиры дровосека; Зверь бежит отселе прочь, Здесь объемлет человека Дрожь, немого мрака дочь. Здесь ничей нас не тревожит Любопытный, дерзкий взор: К нам проникнуть в черный бор Только оборотень может. Одна русалка Но что я вижу? Ловчий дерзновенный Сюда зашел! и не содрогся он, Когда седого Пана тяжкий стон, Стоустным, диким гулом повторенный, Восстал пред ним при входе в наш предел! От страха он не пал? не помертвел? Другая Когда пред ним сгустилися туманы, Когда из них призраки-великаны Подъялися, наш полк сторожевой, Стояли, возвышались над древами И длинными махали рукавами, — Ужель тогда при входе в наш предел От страха он не пал, не помертвел? Хор Ужели он при входе в наш предел От ужаса не пал, не помертвел? Кикимора Бросьте же вздор романтический, Гнев прекратите лирический; Но удивляюсь и сам я: На чудака погляжу, Может, узнаю и вам я, Кто этот ловчий, — скажу. 1-я русалка Скажи, скажи, любезный братец! Между людьми ведь ты живал: Быть может, где его встречал. Смотри, какой нахал, Какой наглец и святотатец! Все Какой наглец и святотатец! Какой нахал! Между людьми ведь ты живал: Кто он? скажи, любезный братец! Кикимора (смотрит с дерева) Ижорский, ты ли? старый друг, Как изменился ты! Как исхудал ты вдруг! Как бледен! Дик твой шаг то медленный, то шибкий, Уста искажены язвительной улыбкой, В лице, в движеньях тягостный недуг. Бедняжка! — нет, теперь живых тех ощущений Не думаешь искать, которых ты искал; Отравою напитанный кинжал В груди твоей, кинжал безумья и мучений; В твоей бунтующей крови Весь пламень яростной, неистовой любви, Весь пламень ревности — и нет тебе надежды! Вы, люди, жалкие невежды: Почто зовете нас духами зла и тьмы? Союза вашего не ищем мы: Над человечеством не возноситесь сами; А нам — к чему нам связываться с вами? Вот презрел данное ему судьбой, Желал того, что смертному не в силу, — И сокрушился подо мной И клонится в разверстую могилу! Но ведайте, друзья, Его сгубил не я; Его сгубила собственная гордость: Орлом не будет муравей вовек, И грязи не дана алмаза твердость, — Быть демоном не думай, человек. Х о р р у с а л о к Его сгубила и проч. Кикимора Молчите, пустомели! Вы мне рефренами своими надоели: Вы хуже русских рифмачей, Которые не раз меня бесили: Ввек то твердят, что им друзья их натвердили, А рады присягнуть: «Не крадем у друзей!» Стихи их рвотное для страждущих ушей. Да мы оставим их и с высоты древесной Послушаем знакомца моего: Ручаюсь, будет монолог чудесный; Ведь звали ж в свете умником его. Х о р р у с а л о к Послушаем, послушаем его! Ижорский (облокотясь об ружье) 1 С ружьем блуждаю одинокий, Взведен убийственный курок; Неутомимый я стрелок, Ловец суровый и жестокий. 2 Слежу медведей и волков; Меня ж следит, не отдыхая, Всегда, повсюду боль живая И гонит в тьму из тьмы лесов. 3 Как труп, оживший средь могилы, Так, содрогаясь, ожил я Для чувства — муки бытия; Я рвусь — нет, нет спастися силы! 4 Увы! испил я лютый яд, Отраву страсти безнадежной; Ношу в груди моей мятежной Все муки ревности, весь ад... 5 Люблю и вместе, презираю; Кляну себя, но все люблю, — Кто выразит, что я терплю? Кто выскажет, как я страдаю? 6 Огнем свирепым стала кровь; Как на горе ужасной, хладной Терзал титана коршун жадный, Так я растерзан, о любовь! (Помолчав) В немую глушь, страдалец, убегаю От рода омерзевших мне людей, Так! люди хуже диких тех зверей, Которых здесь напрасно поражаю. Бегу — но всюду гибельный призрак В прозрачной тьме мелькает предо мною; Он, гладный, кормится моей душою; Вотще скрываюсь в неприступный мрак: Везде, всегда сирены образ вижу, Которую люблю и ненавижу; Ее лицо являет мне луна, Ее встречаю я во всей вселенной, Все для души моей обвороженной — Заря и солнце, день и ночь — она. Она — в зефире каждом дышит, Со мною шепчет в шелесте листов; Падет ли что? — то шум ее шагов; Мой слух ее в ручье и ветре слышит. Когда ж заблещет ранняя роса, Тогда ее густые волоса Я обоняю в мураве душистой, Тогда в росинке каждой серебристой Навстречу мне горят ее глаза. Она — о страх! о радость и мученье! — Теперь же, в это самое мгновенье, Сквозь слезы улыбаясь и стеня, Вот с каждой ветки смотрит на меня! (Убегает.) Кикимора Он бредит непутем, сестрицы! Ведь сумасшествие его печаль, Признаться вам — его мне жаль... Как? жаль! а скажут что чтецы и чтицы И критики, когда прочтут, Что пожалел о нем я? — кстати ль? Кто? я? Кикимора, бесенок, шут и плут, Я, Мефистофля подражатель? К несчастью дан характер беса мне; И вот воскликнет хор их стоязычный: «Характер злой, чертям приличный, Чертенок должен выдержать вполне». Что делать, друг? вот, видишь ли? не смею! Жалеть хотелось бы мне о тебе; Но неугодно то журналам и судьбе: Итак, любезный, не жалею. И в самом деле повар был бы глуп, Который, сам свернув цыпленку шею, Над ним бы плакать стал? нет, брат: цыпленок — в суп! А человек, игралище волнений, Когда его покинет жизни гений, В могилу, смрадный труп! Пока ж еще в нем сердце бьется, Пока еще страдает и мятется, Потешимся игрой его страстей; А дабы кое-что прибавить к нашим знаньям, Его подвергнем разным испытаньям; Нас извиняет же пример самих людей: Для расширения границ науки Они ж ведь режут на куски червей, Ведь потрошат живых пернатых и зверей, — Так точно наши опыты и штуки Обогащают физику чертей. Бука вдруг выходит из-за пня. Русалки Сестрицы, Бука! ай! (Прячутся.) Бука Да, Бука! я вас, шлюхи! Нет, верно, розог у Яги-старухи, На всех мамзели елях и дубах Качаются; не держит их в руках! Что, краснобай! пустился в рассужденья? А Буки не ждал? Есть хвалиться чем! Да ты, я вижу, поглупел совсем; Забыл уроки все, все наставленья, Которые там, в школе чертенят, По книжице ученейшего беса, Профессора Денницы, вам твердят. Так мало же я сек тебя, повеса! Ижорского с ума свел — удружил! Я разве этому тебя учил? Не скорби, не болезни, не страданья, Нет, сударь, — преступленья, злодеянья Крепят в подлунном мире власть чертей. Одно у нас осталося орудье, Которым вызываем правосудье На племя ненавистных нам людей, — Грех! и грехом, как сетью или мрежей, Мы тащим в ад Адамовых детей. А ты... Кикимора хочет что-то сказать. Еще оправдываться смей! Молчать! ты совершенным стал невежей! Без помощи других духов, смотри, Что сам испортил, сам изволь поправить; Твоей хочу я спеси поубавить: Чтобы до ранней, утренней зари В нем сумасшествья не было и следа! Не то — от нас подале удери: Надеюсь, знаешь Буку-людоеда! (Уходит.) Русалки (выглядывая) Кикимора, ау! Кикимора Чего хотите? ну! 1-я русалка Кикимора, ушел ли Бука? Кикимора Ушел. 2-я русалка Как страшен он! от одного уж звука Такого голоса мы все еще дрожим. 3-я русалка Про что, голубчик, говорил ты с ним? Кикимора Не я с ним говорил, он говорил со мною, И раскусить мне дал такой орех, Который... Но мне спех. Прощайте вы; пущусь падучею звездою, Слечу к Вавиле-колдуну; На перекрестке он, как полночь, так ворожит. Я старика на разум натолкну, Надежда на него: Вавила мне поможет! (Улетает.)

ЯВЛЕНИЕ 2

Изба крестьянина Богдана; Богдан с женой и детьми за ужином. Богдан К обеду каша, к ужину грибы: Еще мы богом не были забыты. Что, дети? сыты ли? Дети Спасибо, тятя! сыты. Богдан Так встаньте же, перекрестите лбы, Ложитесь спать вы — нутка! Да накормила ты телят, Марфутка? Дочь А как же. Богдан То-то же! ну, кончен день теперь. Куда ты, Фомка? Сын Зачиню я дверь. Вавила (входя) Не зачиняй, впусти, Фома Богданоч! Богдан Сосед Вавила! ты зачем забрел? Вавила В извозе был я, воротился на ночь; Огня уж в хате не нашел; Придется завтра потазать Марину, — Так одолжи же, засвечу лучину. Дети Колдун Вавила! у! Богдан Огня И не проси ты у меня: Ты на страстной у Москоленка Вот так же брал огня, А к вешнему Николе ни коня Не стало у него, ни свинки, ни теленка. Вавила Не дашь огня? Богдан Не дам. Вавила Так помни ж: я Вавила! Сынок твой, дочка смерть как хороши! Меня не любишь — пусть! люблю их без души. (Уходит.) Богданиха Ох! крестная да будет с нами сила! Он похвалил их! дунь да плюнь! беда! Зачем его впустили мы сюда?

ЯВЛЕНИЕ 3

Полночь: перекресток; Вавила ворожит. Вавила (кланяясь на все четыре стороны) На восток раз, раз на запад, Раз на север, раз на юг Обернуся, поклонюся: Сват восток мне, север друг, Запад! я тебя держался, Юг! с тобой я побратался. Духи ночи, духи смерти, Духи ада, духи зла, Был отец слугой вам, черти! Ведьмой мать моя была; Сын отрекся от крещенья: Я их сын — ваш раб с рожденья. Проклял я отца родного, Проклял я родную мать, Проклял, что ни есть святого, Бросил крест и благодать: Ваш я, ваш; мне помогите, Род Богдана истребите! Падает звезда; удар грома: перед Вавилой стоит Кикимора. Кикимора Что, красноглазый, ты развылся так? Вытьем пугаешь полуночный мрак. Чего желаешь? Вавила Много чести, Кикимора! — скажу без лести: Не стою, право, я того, Чтоб умник ты, любезник и повеса Послушал зова моего; Довольно было бы и худенького беса Из мелких, из хромых мне, старику; Мужик простой я, без затей, без чванства, Дворянчик ты из адского дворянства: Мне ль знаться с господами, мужику? Кикимора Смиренничай! ты плут, Вавила, плут известный, Да ведь меня не проведешь: Других бесов не призовешь; Все заняты... Мне ведом подвиг честный, Который хочешь совершить; Людской же жизни нить (Так непостижными положено судьбами) Расторгнуть можем мы людскими лишь руками. Приятель, отвечай: желаешь ли под кнут? (Сам видишь, я тебе не расставляю сети!) Тогда сегодня же Богдана дети Под топором твоим — не иначе! — умрут. Вавила Кнут? нет! не хочется под кнут. Ну, корчу Нашли на них! Кикимора Я их испорчу; Но долг, сам знаешь, красен платежом: Тебя на часик в волка обернем. Вавила Прошу покорнейше! Какие предложенья! Какие выдумки у этих чертенят! А что, когда меня собаки заедят? Кикимора Что? заедят тебя зубами, без сомненья! Да нет: не трусь! тебя я сберегу: И ноги подкошу собакам на бегу, И проведу все пули мимо; А быть волком тебе необходимо И даже прибыльно — вот видишь, почему: Ты службу барину сослужишь своему. Вавила Ижорскому? Кикимора Ему. Вавила А как? Кикимора Да слушай! Как будешь ты волком, овец не кушай, В соседний двор Не лазь через забор; Нет! тотчас отправляйся в бор. В бору Ижорский, словно Каин, бродит, Вздыхает, рвется, мелет вздор, Тоску, зевоту, сон на леших всех наводит; С ним встретишься — вступи с ним в разговор (Каков он, от него скорее волку Добиться толку, Чем людям: он бежит людей, И всякий человек в его глазах-злодей); Скажи ему: «Влюблен ты, примечаю, А как помочь тебе, поверь мне, знаю!» Он назовет — тебе вот слово я даю — Красавицу свою; Как будешь имя знать, известным наговором Взволнуй девчонки гордой кровь; Надежда на ее любовь Излечит чудака: он деньгами, как сором, Тебя осыплет; славно будешь жить, Над старостой смеяться и десятским, И сладко есть и сладко пить, Всех в зависть приведешь кафтаном хватскям И... Вавила Быть так: по рукам! смотри же, не солги! Кикимора (кладя руку на голову Вавиле) Будь волком волк! душой ты волк: к волкам беги! Вавила оборачивается в волка и бежит в лес. Исчезнуть? нет! еще мне слово Почтенной публике желается сказать. На эту сцену вот как станут возражать: Сосед соседу скажет: «Бестолково! К чему Кикиморе к Вавиле прибегать? Как будто он не дух? Он должен быть сильнее, Умнее, чем колдун». Так точно! но Ижорским ведь по шее Был прогнан бы шалун, Когда бы где с ним встретился. К тому же Гораздо быть могло б еще и хуже: Ижорского кольцо забыли вы? Он им любого духа свяжет: Что, ежели еще служить себе прикажет? Нет! лучше жить в дупле кумы моей, совы! Тогда (ну, знаете! в конце второго акта) Он память потерял с сердцов: А то бы без условья, без контракта, Не рад, да будь готов, Покорен будь во всем его капризной воле, Доколе Он сам тебя не сгонит за порог. Итак, да будет приговор ваш строг, Но рассудителен! Вниманья Причины удостойте, коим я Никак не мог противиться, друзья! Теперь исчезнуть можно: до свиданья! (Исчезает)

ЯВЛЕНИЕ 4

Ночь; лес; Кикимора сидит на дереве; Ижорский следит волка, стреляет; пуля мимо. Волк Напрасный труд! твои все пули, Меня не тронув, мимо прожужжат. Ижорский Ты шутишь или в самом деле, брат? Ведь, кажется, те времена минули, Когда медведь, баран, лисица, волк и кот С людьми вступали в рассужденья, И размышлял о просвещеньи крот, И дубу трость читала поученья. Ты волк, а говоришь как человек! А впрочем, не дивлюсь: в наш век Волками люди стали, Так отчего ж не быть людьми волкам? Волк Мудрец, пример ты мудрецам! Не знаю я, с досады ли, с печали, А судишь здраво и умно: Я то же думал уж давно. Был человеком я, да вот: кривые толки, Притворство, лицемерство, ложь Меня взбесили наконец — и что ж? Людей я бросил и — завербовался в волки. Ижорский Ты человеком?.. Волк Был. Но из любви одной Ко благу ближних, к истине святой Стал волком. Ижорский Это как? Волк Об этом после. Ты же, Как рассмотрю тебя поближе, Сдается мне, Ижорский. Ижорский Так. Да кто ты? говори, чудак! Волк Узнай-ко! С тобой я был знаком. Ижорский Подумать должно... Прокурор Хватайко? Ведь он и прозван был волком. Нет! — ну, Воров, квартальный надзиратель! Что ж, и не он? А! вот я отгадал: Фирюлин, «Вестника Австралии» издатель! Не он ли всякого, кому создатель Хоть несколько ума и дарований дал, Лишь в силу, лишь бы мог, схватил бы и сожрал? Не он? неужто? пустяки, приятель! Признайся, ты Фирюлин! Волк Да, попал! Кто я? не скоро, вижу, отгадаешь: Переменился я; и ты не то, что был; Бывало, ты хохочешь — вот вздыхаешь; Ты цвел как маков цвет — вот бледен и уныл. Влюблен ты, примечаю; А как помочь тебе, поверь мне, знаю. Ижорский Помочь мне? мне? Волк Тебе; и — видишь ли? — судьбе Угодно, чтобы я помог тебе. Ижорский Да кто же ты? Волк Как будто в этом сила? Ну, я не леший, не мертвец; Не гневайся, признаюсь, мой отец: Я твой крестьянин, я — колдун Вавила. Ижорский И ты, ты мне помочь готовишься, глупец! Волк Вот то-то, господа, вы чересчур спесивы! Кто лапти носит и тулуп И бороздит сохою ваши нивы, Всегда в глазах боярских прост и глуп; А между тем... Да что! молчи, Вавила! Ты говоришь, а он Руками режет воздух и ворон С кустов сгоняет!.. Ижорский (про себя) Чтоб меня любила, Чтоб о взаимности сама меня молила... О! если б это быть могло! Нет! нет! я не воздал бы злом за зло! Ах! при одной уже мечте блаженной, Что Лидиею несравненной Могу любимым быть, что я Могу сказать ей: «Ты моя!» — Забыто все: обман, предательство, притворство — Все, что меня страданью обрекло. Так, сердце, не совсем еще ты черство, Не вовсе мертво ты! — сы снова расцвело; К ней из груди моей ты рвешься, к незабвенной... (Волку) Вавила, ты бедняк презренный, Ты всеми ненавидим и гоним; Но если бы ты мог — клянуся им, Чье имя оба мы произнести не смеем! Хотя б ты был злодеем, Чернейшим из людей — нет, для тебя Не пожалел бы я и самого себя! Волк Ты много обещаешь, барин! Надеюсь, будешь благодарен. Все сделаю, награды ж никакой Я не желаю, кроме вот какой: Мне год позволь прожить с тобой. Ижорский Со мною год прожить? — ты не Вавила! Волк Еще раз повторю: как будто в этом сила? Вавила? нет ли? дай ответ: Что? ты согласен или нет? Не бойся, я скучать тебе не стану: Я знаю, вреден вашей братье свет; Уж вы привыкли к сумраку, туману. Предместник мой навязчив был и скор, Проказничал, молол вчастую вздор; Я не таков: поверь, молчать умею; Хотя бы видел, сломишь шею — Какое дело мне? я твой слуга, служу, Молчу; а разве уж захочешь, спросишь, — Тогда, конечно, правду всю скажу. Поверь, меня полюбишь, сам не бросишь! Что? как? решился ли? Ижорский Решился: на год твой. Волк Итак, теперь ступай домой; А я — принаряжусь. Вот видишь ли, любезный, Я даже подписи не требую твоей; Сам видишь, демон я и скромный и полезный! Уходит Ижорский; волк превращается в Шишимору; Кикимора сходит с дерева. Кикимора Шишимора! меня он обманул, злодей! Шишимора Каков Вавила красноглазый? За шутки прежние, за прежние проказы Он, кажется, тебе исправно заплатил. Уж гаснет блеск предутренних светил, Уж ранние в лесу проснулись звуки, — Ты ж не исполнил приказанья Буки! Кикимора Помилуй! что? Ижорский ведь здоров. Шишимора Ай, молодец! всегда ответ готовый! Здоров, как могут люди быть здоровы (У них-де вот и все различье от скотов, Что нет меж них несумасшедших, И не было в веках прошедших, И в будущих не будет: уж таков Весь род их). Но каков Теперь Ижорский — их на свете много... Судить не будем слишком строго: Положим, он здоров; Да нам скажи, наш умник, наш затейник, Кто вылечил его? не я ли, ваш дурак, Я, вашей братьи забияк Всегдашний мученик? Итак, Пук розог, плеть, ошейник, Колодка или что подобное тому Вас ожидает, — видно по всему. Я не злопамятлив, я добрый малый И расскажу тебе, пожалуй, Как я собой Вавилу подменил. Вавила, видишь, вышел от Богдана, Я знал, что час его пробил, И подстерег его над речкой у кургана, Едва он на доску — и доску я пихнул, Упал он в воду, крикнул, потонул. А лесу здешнего султан ревнивый. Гул (Ты у него отбил двух или трех русалок), Что хочешь к колдуну, мне между тем шепнул. От всей души тебе желая палок, — Не ради мести, а для твоего ж добра, — Я в труп вселился, стал Вавилой И обманул тебя на перекрестке, милый! Раздумай это все, а мне идти пора. (Уходит.) Кикимора (один) Итак, любезный друг, читатель или зритель, С тобою глаз на глаз Мы видимся в последний раз, А там за сценой мой сердитый повелитель! И знать нельзя (сказал, быть может, правду плут), Меня и впрямь порядком отдерут! Когда же на тебя еще навел я скуку, Тогда уж самому просить придется Буку, Чтоб он меня построже наказал. Но если две-три правды я сказал, — Их, может быть, еще не знает всякий, — Ты мне прости и шутовство и враки, Для коих, сам я чувствую, в наш век Уж не довольно молод человек. Иду; иному уступаю духу: Он будет в страх очам твоим, Он будет в ужас слуху. Но, что бы ни свершилось им, Все приготовлено (пусть не забудешь) мною: Я, помни, овладел Ижорского душою, Я ненависть в него излил К людскому племени, в нем веру погасил В невинность, истину и добродетель; Вот почему вина я и содетель, Источник первый злодеяний тех, Которые во плач преобратят твой смех; И трепетный воздвигнется твой волос, И задрожит поэта робкий голос, И скажет он испуганным друзьям: «Без веры к людям Отверженным принадлежим духам И на земле чудовищами будем!»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Лев Петрович Ижорский.

Князь Пронский.

Княжна Лидия.

Графиня Шепетилова.

Веснов.

Кондрат Максимович Ковалок, Фалалей Кузьмич Подлипало, Анисим Павлович Вестовщиков — помещики, соседи Ижорского

Честнов, управитель Ижорского.

Станционный смотритель.

Атаман и три разбойника.

Слуги.

Духи и видения:

Добрый дух.

Титания.

Ариель.

Бука.

Шишимора.

Кикимора.

Демон огня.

Знич и саламандры.

Демон воздуха.

Демон моря.

Демон земли.

Заяц.

Действие происходит большею частию в поместьях Ижорского и в окрестностях, кроме начала второго акта, которое разыгрывается в Петербурге, и конца третьего, происходящего в Новороссийских степях и на берегу Черного моря.

ДЕЙСТВИЕ I

ЯВЛЕНИЕ 1

Почтовый дом на земле Ижорского. Вечер. Слышен колокольчик; потом входят князь Пронский, Лидия, графиня и смотритель. Князь Скорее, лошадей! Смотритель Прошу покорно вас! В разгоне лошади: повремените с час. Князь Повременить? и час? ниже одной минуты! Уж эти мне смотрители! все плуты, Разбойники. Смотритель Не обижайте нас: Я офицер, четырнадцатый класс... Князь Четырнадцатый класс! пусть будет хоть тридцатый. А есть ли что поужинать у вас? Смотритель Есть: окорок, и пребогатый. Князь Пожалуй окорок сюда! Князь садится; перед ним ставят окорок и бутылку вина. Смотритель Хорошего вина бутылка! Князь Да? Ты малый, вижу, хоть куда. Смотритель У нас всегда найдется что в запасе; Не при одном живем при хлебе мы и квасе: Не будь подчас хорошего куска, И нас самих возьмет, сударь, тоска. Князь Ты говоришь умно и прямо мне по сердцу. Горчицы нет ли? Смотритель (подает) Вот-с. Князь А перцу? Смотритель Здесь. Князь Почту держит кто? Смотритель Помещик. Князь А зовут? Смотритель Ижорский. Князь Лев Петрович! Смотритель Отгадали-с. Князь Мы в Петербурге часто с ним видались: Философ он, чтоб не сказать мне: шут. Здесь как живет? Смотритель Не выезжает, Соседей никого не принимает, По целым суткам заперт, все один; Именьем правит старый дворянин, А верите ль? и он, что нужно, все приказы Находит письменно в прихожей. Князь Вот проказы! Смотритель Так: от него И слова не слыхал ни одного С его приезда из столицы Ни камердинер, ни казак, Ни повар. Князь Даже повар? Небылицы! Смотритель Поверьте слову честному. Князь Чудак! Лидия Il est interessant, mon pere.[191] Князь Interessant? il est timbre, ma chere.[192] Графиня Interessant ou bien timbre: toujours C'est a vous qu'il le doit.[193] Лидия A moi?[194] Графиня Oui, mes amours.[195] Лидия Ah! Vous me tourmentez sans cesse. Ne finirez Vous donc jamais, Comtesse?[196] Графиня Finir? pourquoi? Ce jeu me plait a moi.[197] Князь Он, стало, никогда из дому не выходит? Смотритель Выходит: по ночам в лесу соседнем бродит С ружьем; а не видал еще никто, Чтоб из лесу принес хоть зайца. Князь Что? Смотритель Болтают старожилы, Что там нечистые всегда водились силы... Я этому не верил ничему... (В губернской я гимназии воспитан, Живал в Орле, в Москве, довольно и начитан: Не суевер), — но видно по всему... Недаром — вам сказать короче — В лесу проводит Лев Петрович ночи! И старика видали с ним и... Князь Вздор! Смотритель Вы ж слышали: я сам не верил до сих пор. Но... Князь Я ж скажу тебе без прибауток: Старик знаком мне; он Ижорского дурак. Смотритель Нет, ошибаетесь никак: Ижорскому, ну, право, не до шуток. Он так уныл, так бледен, так иссох, Что самый лучший скоморох Бедняжку рассмешить, ей-богу, не успеет! Он тает, исчезает, тлеет, И скоро мы его Свезем и... барышня бледнеет! Помилуйте, что с вами? Лидия Ничего... Кружится голова — с дороги. Князь Mon Dieu![198] тебя не держат ноги! Ма niece,[199] подайте руку ей. Смотритель Пожалуйте к жене моей: Там можете раздеться; отдохните. Князь Графиня, от нее, прошу, не отходите. Выходят Лидия и графиня, за ними смотритель. Князь (один, не вставая из-за стола) Уж эти женщины! чудесннцы, ей-ей! Вдруг в обморок... с чего? прошу покорно! С дороги? — может быть. Но их причуд, затей Не перечтет и лучший грамотей: Вдруг вздумают, и — ангелом злодей! Вдруг закричат: ужасно, гнусно, черно! Вдруг то же самое прекрасным назовут! Ижорский? ведь Амур проказник, плут: Быть может, именно отъезд... его не ждали; К тому ж (как нам кузины рассказали) Горячка, бешенство, затмение ума, Приметы романтической печали... А сверх того, кто знает? и сама К нему и перед тем сильнее привязалась, Чем мне по спеси признавалась... Как бы то ни было, душой я был бы рад, Когда б господь послал мне в этом зяте клад. Богатство, говорят, и вздор и предрассудок, Но верьте мне, не вздор пустой желудок; И честью уверяю вас, Когда вот помянул про хлеб один и квас, По жилам пробежал мне вдруг огонь и холод, И был я сыт еще, а чувствовал уж голод! Взят дом мой за долги в казну, В опеку отдано именье; В деревню еду: скука и мученье! Теперь досуг мне будет: на луну Смотреть и сочинять эклоги, И починять дороги, И книгу написать, хоть житие мое, И всех старух и стариков соседства Прилежно слушать мудрое вранье, И к улучшенью паств искать в газетах средства, И Петербург бранить и славить тишину, Невинность и коров! — Какая перспектива! Деревня для меня Япония и Хива И хуже, чем Сибирь! — Забудусь-ко, засну. (Засыпает.)

ЯВЛЕНИЕ 2

Перед почтовым домом; глубокая ночь. Шишимора Темнота, тишина: Закатилась луна, Помертвела природа, Тихо звезды горят, Бледно звезды блестят Средь небесного свода. Демон, демон огня! Ты послушай меня, Смертных ужас и кара! Ты явись предо мной, Окруженный грозой, В буре, в вое пожара! Демон огня (является) Вихрем мчит меня огонь, Мой ретивый, добрый конь; Раздается трус и грохот, — Это мой веселый хохот; Слышишь ли глушащий треск? То моих ладоней плеск! Я мирно покоился в твердом кремне, Лежал беззаботный под насыпом лавы; Вдруг зов твой могущий послышался мне, — И вот я восстал, роковой и кровавый! Чего ты желаешь, скажи, от меня? Чего ты желаешь? Я демон огня. Шишимора Воспали пожаром Этот спящий дом; Гибельным ударом, Яростным крылом, Предсылая дым и страх, Обрати его во прах! Демон огня Вы, саламандры, мне внемлите, Услышьте мой владычный глас; Предстаньте: призываю вас, Предстаньте, поспешите! Саламандры (вспыхивают из-под земли) О царь! ты призываешь нас, Мы слышим твой владычный глас: Что нам прикажешь, наш властитель? Разрушить чью велишь обитель? Демон огня Отвалите с бездны камень, Зачерпните в бездне пламень, В тьме зажгите яркий свет: Будь сей дом в огонь одет! Саламандры Был сей дом — заутра нет! Скорее, скорее За дело, за дело! Дружнее, живее! Чтоб дело кипело! Знич Ты жги; ты свети; ты махай, а ты дуй; Ты пламенный ток и мешай и волнуй; Ты, брат, завывай среди рдяной пучины; Я ж ветер ревущий воздвигну с равнины. И в полымя грянется, радостен, яр, И к тучам подымет блестящий пожар. Саламандры Дружнее! Живее! Чтоб дело Кипело! Знич Чтоб дом в океане горящем исчез; Чтоб наше по воздуху взвилося знамя, Багровое, шумное, жадное пламя До звезд полуночных, до самых небес! Саламандры Скорее, скорее За дело, за дело! Дружнее, живее! Чтоб дело кипело! Шишимора Один кряхтит, другой надулся, будто мех; Сверкают в черной тьме чудовищные лица, Как с наковальни жар, как быстрая зарница... Потеха! смех! Работайте: пора! к Ижорскому отправлюсь, Над страхом гордого безумца позабавлюсь.

ЯВЛЕНИЕ 3

Ижорский в своей комнате один; входит Шишимора. Ижорский Что? Шишимора Ничего. Ижорский (помолчав) Что я любим, Ты мне клянешься и не лицемеришь? Шишимора Когда поверишь Глазам своим, Сегодня же из разных обстоятельств Довольно выведешь и сильных доказательств, Что ты любим. Ижорский Еще сегодня! как? Княжна с отцом в столице... Шишимора Как не так! Графиня и княжна с отцом-брюханом Ночуют у тебя в деревне. Ижорский Что ты? здесь! Шишимора На почте князь заснул на креслах за стаканом. А дочь... ты на ее ль мне жаловался спесь? Про Льва Петровича рассказывал смотритель, Подействовали на княжну слова: Вдруг дурно, — закружилась голова... (Хороший, верно, был риторики учитель В гимназии губернской!) Вот она Теперь, лишенная утех, надежды, сна, В светелке по тебе, по милом, стонет, плачет. И сердце у тебя от радости не скачет? Ижорский Здесь Лидия, в двух от меня шагах, И с нею я не свижусь... ах! Шишимора Не свидишься? Ижорский Не свижусь: перед нею, Нет, не унижусь! Если бы и рай За то мне был наградой, не считай Она меня игрушкою своею! Шишимора И ты решился? Ижорский Да. Шишимора Ну, я ж о ней жалею: Сгорит бедняжка. Ижорский Лидия сгорит? Шишимора И без метафоры; нет, просто, в самом деле. Должно быть видно и отселе... (Смотрит в окно.) Так точно: вот блестит! Тебе, любезнейшему другу, По мере данных мне способностей и сил, Я, было, вздумал оказать услугу: На почте я пожарен разложил; Хотел, чтоб ты предстал ей как спаситель, Чтоб вынес героиню из огня... Оставим: пусть горит! Устал я; вы поспите ль? Покой бы нужен был и для меня. Ижорский Будь проклят ты! — Пожар! эй, люди! эй, коня! Входят слуги. Скорей на почту! — Почта запылала! Коней! — чтоб вы издохли! мне коня! На почту, — говорю, — все с велика до мала! Приезжие... спасите их! Коня! коня! — не стало сил моих! Слуги (вбегая и выбегая) Пожар! пожар! на почту! Один из них Лошадь, барин, Готова. Ижорский Благодарен! За мной! туда, туда! Выбегает; потом слышен конский топот. Шишимора Умора! шум какой! какая суета! (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ 4

Перед почтою; почтовый дом пылает; народ толпится. Впереди видны графиня, смотритель, жена его, спасенные; Шишимора; потом является Ижорский с князем, которого выносит из пожара. Князь Тьфу! было мне тепло: боюся, Не растопился ли — жирненек — мой живот! Без дальных без забот Чуть не изжарили меня, как гуся. Ну, Лев Петрович, хват! сказать, что молодец! Спасибо! выручил! родной ты мне отец! Дым! пламя! я кричу; горит, пылает; Уж жаром дух мой занимает, — Вдруг Лев Петрович прилетел И вынес на плечах меня из ада. Шишимора (вполголоса) Как не сломила плеч подобная громада? Князь Спасибо! я здоров и цел. Ижорский От благодарности избавьте, Князь; пустословие оставьте!.. Где? где княжна? Князь Княжна? Еще не спасена? Так, братец, знал я, что меня ты любишь; А чтобы предпочел меня княжне, Не думал я — и очень лестно мне! Ижорский Бездушный! и отец! себя, несчастный, губишь! Княжна где? знаешь ли, кто я? Княжна где? или (вот рука моя!) Тебя, негодную и мерзостную ношу, В пожар, в котором был ты, снова брошу! Князь Да не сердись! ее я вижу; там она! (Показывает на окно, у которого является Лидия.) Ижорский Огнем и смертию окружена, Из верхнего жилья, моля, простерла руки, — Рвет сердце вопль ее, ее стенаний звуки! На помощь, духи тьмы! вам душу отдаю: Ее спасите, Лидию мою Спасите! (Бросается в огонь.) Графиня Грудь от ужаса не дышит: Густое полымя ему навстречу пышет И лижет жадным языком Пылающий совсюду дом; Пропал, — явился вновь; обоих их не стало, Их не видать, — заныло сердце, вот — Так точно, он! Он снова у ворот! Увы! огнем все ворота объяло! Он держит Лидию без чувства на руках, Он медлит, епанчой ее закутал... ах! Он ринулся... (Лишается чувств.) Ижорский выносит Лидию. Князь Ма niece,[200] вы в обморок упали Напрасно: живы, спасены! И даже волоса не сожжены У Лидиньки: так бросьте же печали!

ЯВЛЕНИЕ 5

Сад Ижорского. Входит Кикимора. Кикимора Здорово, милый мой раек! Здорово, друг партер! мое почтенье, креслы! Без вас наскучило: препоясал я чреслы, Взял посох и суму; шел, шел, все на восток — И наконец прибрел на эти доски. «А для чего? — кричит Фирюлин, мой Зоил, — И прежде ты довольно нас бесил; Твои все шуточки так глупы и так плоски! И я душой был рад, когда ты объявил, Что, к прекращенью нашей муки, Здесь с нами глаз на глаз Ты видишься в последний раз... И что ж? опять ты здесь! Где ж плеть и палка Буки?» Трофим Михайлович, не торопитесь бить; Позвольте наперед вам доложить: Бесенок я, а сотворен для дружбы; Для ней ни от какой не откажуся службы. Есть друг и у меня, предобрый человек, Пречестная душа — писатель; И вот пришел ко мне и говорит: «Приятель, Преемник твой не то, что ты; он ввек Со сцены с публикой не вступит в разговоры. К тому ж угрюмые, косые взоры, Его коварный, злобный нрав, Ну, право, созданы не для забав! А, брат, необходим с партером мне посредник, Веселый, умный собеседник, Который бы подчас, как Шекеспиров хор, Им пояснял мой вздор». И ну просить и лестными словами Превозносить меня, хвалить мой ум, мой дар! Что ж? просьбы и хвалы, — вы ведаете сами, — Хоть в ком, а породят усердие и жар; Я к Буке; Бука молвил: «Отпускаю»; И вот я здесь, и в должность я вступаю! Не так ли, господа, вы видели пожар? Лихая, говорят, тут заварилась каша! Ижорский спас княжну. Что ж? героиня наша Занемогла; к тому ж погода, грязь... У Льва Петровича остался в доме князь. Прошло недели с две: княжна с постели встала, Но, благодарности полна, Любовию занемогла княжна. И прежде, говорят, тайком пылала (Действителен же был Вавилин наговор!), Теперь же и таить любви не стала; Обрадовался князь и — сладил вмиг сговор. Однако ж кланяется хор: Жених, пожалуй, сгонит с места! Чай, наших прежних шашней не забыл; Да и сердит: смотрите, как уныл! Зато уж как мила, как хороша невеста! (Уходит.) Входят Ижорский и Шишимора. Ижорский Любим я, счастлив! Счастлив? я? да что ж (указывая на грудь) Здесь ад мой шепчет? — клевета и ложь! Любим! положим, но любить могу ли? Навеки дни минувшие минули. Все выскажу: ее я не люблю; Я чувств вчерашних уж обресть не в силах. Не стужу ль скуки я при ней терплю? Огонь мгновенный вспыхнул на могилах Моих истлевших ощущений: я Считал огонь тот светом оживленья, — От одного погас он дуновенья — И в прежней хладной тьме душа моя! Чтобы любить ее, свою природу Я победить бы должен; с корнем вон Всю ненависть к ее исторгнуть роду Предательскому — к людям; а мне он Так мерзок, как тирану сумасброду, Который — мысль не глупая! — скорбел, Что не дана одна и та же шея Всем этим тьмам и тьмам бездушных тел; Вдруг, разом... да! Желание злодея Понятно мне. И я, в груди моей Ко всем к ним ужас, ненависть лелея, — Я соглашуся для одной для ней На подлую, безумную измену Суровой правде, самому себе? Вовеки унизительному плену Уж не подвергнуся... Хвала судьбе! Нельзя. Но если б даже, я ль забуду, Как эта Лидия играла мной? Кто? я овечьей одарен душой? Нет! пусть она трепещет: тигром буду! Так! Но чего ищу, найду ль у ней? Быть может, уж давно жокей, лакей, Или Ветренев, шут презренный, Или молокосос, дитя — Веснов, Или Жеманский, гений несравненный... О! всех их я бы растерзать готов! Пускай! — по крайней мере на коленях Ее хочу я видеть пред собой, Роскошствовать в ее рыданьях, пенях. Да! — Чтоб, объята смертною тоской, Рыдая, поднимала вопль безумный, Чтобы, без памяти, дрожа, стеня, Сама молила о любви меня, И чтоб ей был ответ мой хохот шумный... О! если бы! Шишимора Я поздравляю вас, По чести, Лев Петрович, поздравляю, — Вы понабрались кой-чего у нас; Вас, сударь, уважать я начинаю. Положим, ты по слабости своей И не совсем еще достиг чертей, А, право, хороши твои успехи; Ты уж почти опередил людей. Ну, продолжай! Для адской ты потехи Созреешь, может быть: надежда есть, — И то не малая, поверь мне, честь, Когда столь рухлое, как ты, созданье За нами следует, хоть сдалека. Одно противно мне: твоя тоска И то, что слишком в вялое мечтанье Вдаешься... Нет, живи-ко, брат, слегка, Без этих глупых, тяжких размышлений... Не слушай предрассудков и сомнений: Шаршавят жизнь — и только! А к чему? Все делай по желанью своему, И будешь ты первостепенный гений! Входит Лидия. Лидия Не помешала ли я вам? Ижорский Княжна, вас посетить я собирался сам: Поговорить мне должно с вами. Лидия Поговорить? Вы правы: между нами О многом должно бы поговорить. Так, перед вами я во многом виновата; Считаю вас за друга и за брата, Для вас хочу свою всю душу обнажить. Ижорский Позвольте... (Шишиморе) Ты ступай, и чтоб нам не мешали! Уходит Шишимора. Лидия Я много причинила вам печали, Мой друг! и вспомнить — так стыжусь. Но нет: Пусть вы узнаете, пусть слышит целый свет! Как грешник, исповедав преступленья, Надеется от бога отпущенья, Так, исповедав все мои вины, И я надеюсь: будут прощены. Тот, с кем я говорю, не мой ли избавитель, Который жизнию мне жертвовал? К тому ж Не благородный ли, великодушный муж? Узнать хотите ль, Ижорский, как могла дойти я до того, Что самым лучшим, самым высшим чувством Играла? что с предательским искусством, Боль, муку душ себе вменяя в торжество, Сама и холодна и с безмятежной кровью, Шутила, забавлялася любовью? Бог дал мне добродетельную мать: Она меня с каким старанием растила, Как силилась свою мне душу передать! Мне было десять лет... ее взяла могила... Отец мой... больно сердцу моему... Его вы знаете: не вам одним, всему Известен свету он... он был мой воспитатель. Но защитил меня создатель, И, верно, матери святая тень Меня хранила ночь и день, Меня, как ангел божий, сберегала: Я правила его, содрогшись, отвергала; Был долго невнимателен и глух К его учению испуганный мой слух; Успел он не во всем, увы! успел во многом. Он сердце мне тщеславьем отравил, Он блеском суеты мне взоры ослепил. Единственным своим и счастием и богом Считать я стала этот блеск. Куда ни покажусь, везде встречаю плеск, Восторг, и торжество, и восхищенье... Сначала это все рождало упоенье, Потом наскучило: безумная толпа Моих поклонников казалась так глупа, Казалась так мертва, что стала в омерзенье. Явились вы: вы были исключенье; Мое тщеславье пробудилось вновь, Но я наказана: отомщена любовь. Ижорский Вы, Лидия, меня, прошу вас, извините: Вы не к тому привыкли, что теперь Услышите. Не знаю... Лидия Говорите; Все, все мне выскажи, мой друг, и верь: Хотя бы речь твоя была сурова, Хотя бы ты мне сердце растерзал, Хотя бы в каждом звуке был кинжал, Все от тебя я выслушать готова! Ижорский Итак!.. судьбой учитель был мне дан Жестокий — опыт, вождь безжалостный, но верный: Он весь мой путь одел в волчец и терны, Он много мне нанес страдания и ран; Но предо мной рассеял заблужденья И продал правду мне, — без спору, за мученья, Все ж правду. С той поры исчезли все мечты, Спал с глаз покров бывалой слепоты, И сновиденьями я назвал сновиденья: Увидел я людей в их гнусной наготе, Изгибы душ бездонных разгадал я, Зажег светильник в их ужасной темноте, Всю злобу, все коварство их познал я. Меня вы любите? вы говорите так... Желал бы верить, но — мне ненавистен мрак: С словами сердце не всегда согласно; Хочу, чтоб для меня светло все было, ясно. Лидия Несчастный, бедный друг! что, что скажу тебе? Не оскорбляюсь, нет: душою я болею. Ах! не желала бы и злейшему злодею С тобой равняться в тягостной судьбе, Какого страшного в себе ты кормишь змия! Желаешь доказательств: но какие, Скажи мне, доказательства сильней Тех, что сквозь слезы из моих очей Блестят теперь? тех, что из каждого движенья, Из звука слов моих сам можешь почерпнуть? Как веру влить в твою неверящую грудь? Как одолеть твои упорные сомненья? И если ты не убежден Всем тем, что видишь, всем, что слышишь, — Что ж убедит тебя? — Тобой мой дух пленен, В моем дыханьи каждом дышишь Ты, ты один; так, ты один Моих всех чувств и мыслей властелин; Да! из малейших даже обстоятельств Ты мог бы видеть, как люблю тебя, И что тебе весь мир я и себя Охотно б отдала... Каких же доказательств, Жестокий, требуешь еще? — Но нет: скажи! Какие б ни были, я наперед согласна И, радостна, безгласна, На все решаюсь: прикажи. Ижорский Доверье нужно мне; одно доверье Доверье может породить во мне, И вот вопрос мой вам, сиятельной княжне: Вы в силах ли презреть высокомерье, Спесь рода своего, молву и сан отца? Принадлежать мне до венца Вы в силах ли?.. Молчишь, бледнеешь... Слушай, кто я: Ценою счастья и покоя, От роковых, от грозных сил Ценою дорогою я купил Единственный мой дар. Дар этот что? Свобода. Да! после многих тягостных побед Не святы для меня ни одного народа Обычьи, предрассудки, бред. Единый мой закон, единый бог — природа. И мне подобна быть должна Та мощная, отважная жена, Которая подать не содрогнется руку Мне на всю жизнь: со мной сопряжена, Должна дерзать на скорбь, на смерть, на муку. Должна встречать с возвышенным челом То даже, что зовете вы стыдом. Не так ли? Вас, княжна, я ужасаю? Однако же я честный человек, Я слова данного не нарушал вовек; И вам под клятвой обещаю: Как скоро сами вы по жертве той Решитесь быть моей обвенчанной женой, Тогда исполню вашу волю, И пусть обряд пустой Соединит, как сам умеет, нашу долю. Лидия О боже праведный! он болен, он больней Стократ, чем думала я в простоте своей! Ижорский! что, о! что мне предлагаешь? Своей ли собственной погибели желаешь? А мне? в ужасном лучше бы огне, В пучине пламенной, неизбежимой Истлеть, исчезнуть было мне! Ты для того ли спас меня, неустрашимый, Чтоб стала я тебе, бесстрашному, в боязнь? Чтоб ты, спаситель мой, обрел в спасенной казнь? Внемли: ты уж теперь растерзан подозреньем; Не сомневаюсь в слове я твоем: На мне ты женишься; но что? всегда, во всем, Уверенный моим паденьем, Что снова пасть могу, — во всем ты ложь, обман Увидишь, растравишь все язвы прежних ран, К ним новые, ужасные прибавишь И страшным бременем меня, себя подавишь. Меня? не мыслю о себе: Я силою непостижимой, Таинственной, неодолимой Привлечена к тебе... Нет! об одной твоей я думаю судьбе: О! сжалься над собою; О! да остануся достойною тебя; Меня губя, Души моей любимец, ты со мною Не погуби себя! Ижорский (в сторону) Еще она, клянусь, и бездну одолеет! Клянусь, меня едва Не сбили чистый взор и мощные слова. Нет! нет! все это вздор, притворство! — не успеет! (Громко) Княжна, в последний раз Я спрашиваю вас: Согласны ли принять мое вы предложенье? Нет? — так покиньте же мое уединенье, Меня оставьте одного; Чтобы, как прежде, мне людей не видеть, Отречься навсегда от мира, от всего И без изъятья всех вас ненавидеть! Идет; Лидия удерживает его. Лидия Ижорский! боже мой! согласна... я твоя! Ижорский Теперь тебя своею я считаю, Теперь ты истинно моя. В беседке... в полночь... ожидаю. (Уходит.) Лидия (одна) Не сплю ли я? не в мрачном ли бреду Меня пугают дикие виденья? Что я сказала? помощь где найду? К кому воздвигну стоны и моленья? Увы мне! сердце с сердцем не в ладу: От неба ль, от чудес мне ждать спасенья? Весь мой обзор могильной мглой одет: Потух отрадный, путеводный свет. Сурово, бренное свое созданье, Сурово наказал меня мой бог: Кому и жизнь и каждое дыханье, Все чувства посвятила я, он мог Обречь меня на срам и поруганье? Бессмертный! ты непостижим и строг: Что смертного, как бога, я любила, За то меня твоя карает сила. О дочери молися, мать моя! Ты, коей глас любезный и священный С младенчества златого помню я! Ко слабой мне, отвсюду утесненной, Из рая пусть прострется длань твоя, Или к своей обители блаженной Восхить меня: постыл мне мир земной; Покоя жажду страждущей душой... Покоя жажду... ах! но очарован Всесильным обаянием мой дух: К нему привязан, связан с ним и скован, К погибели стремится, слеп и глух... Страдалец! нет, он счастьем не балован: Везде встречал и взор его и слух Предательство; он горькую судьбину Был должен пить... и я его покину? Я? никогда! ему я докажу, Что в мире есть еще любовь прямая; Что суетой и я не дорожу; Пусть судит и гласит толпа слепая, Ты подвиг мой благослови, святая! Так, устою, все бури отражу: В житейской темной, горестной пустыне Я буду ангелом его отныне. (После некоторого молчания) Все решено. Нет Лидии: она Для мира, для родных погребена; Отныне отроком да будет дева, Рабом да будет гордая княжна; И раб судеб не убоится гнева, И отроку не будет смерть страшна, С весельем он сразится с нищетою: Он укреплен любовью роковою. Но кто ж введет меня в унылый дом, Где ныне вновь Ижорский одинокий, С ужасным, всех пугающим челом, Снедаемый змеей — мечтой жестокой, Как первый богом мучимый злодей, Как Каин, отречется от людей? К нему, как волны ко скале кремнистой, Толпа текла из города всего; Но только юношу с душою чистой Из всей толпы Ижорский одного Встречал когда-то взором несуровым; И душу за Ижорского Веснов Был в это время положить готов. И я — я не без власти над Весновым: Свой первый пламень посвятил он мне; Меня любил он в робкой тишине. Вот верный, вот усердный мой союзник! К нему, в столицу, не теряя слов! Так, им и мной наш драгоценный узник Воздвигнется из адовых оков. (Поспешно уходит.) Смерклось; вечерняя заря осветила сад багряным мерцанием; несколько музыкальных аккордов, потом являются Титания и Ариель. Титания Сильф, где был ты, где порхал? Ариель Мед с цветов я собирал, Омывался я росою. Титания Сильф, бессилен ты и мал; Но судьбы благой рукою Быстротой ты наделен, Наделен умом проворным; Ныне мне явись покорным, — Мною будешь награжден. Ариель Быть твоим слугой не мне ль? Вечный раб твой Ариель: С ранней, сладостной денницы До возврата вещих снов Я веления царицы Всюду совершать готов. Титания В путь же, сильф, скорее в путь! Ход на север простирая, Выдет дева молодая: Под кафтаном девы грудь, Шляпа на главе мужская. Ты, ее оберегая, Не позволь ниже дохнуть На нее дождю, ненастью; Страх таинственною властью Насылай на злых зверей, На недобрых, на людей; Чтоб в дубраве девы нежной, Чтоб ее в степи безбрежной Обижать не смел злодей, Волк не испугал голодный, Ветер не знобил холодный. В путь же, сильф, лети скорей! Ариель Внял я голосу царицы; Полечу быстрей зарницы.

ДЕЙСТВИЕ II

ЯВЛЕНИЕ 1

Занавесь еще опущена; выходит Кикимора. Кикимора (публике) То, что вы видели, почтенные друзья, На колдовство, на чудеса похоже; Однако же встречал нередко я В житейской вашей прозе то же: Пока красавица к красавцу холодна, Он вылезть, кажется, готов из кожи; И что ж? едва к нему преклонится она, — И вдруг — его душа застужена, И он, — о ужас! — он готов прозваньем рожи Тот лик, небесный лик бесславить и срамить, Без коего, клялся, не в силах доле жить. Но я не вышел к вам для рассуждений, Я ныне автору подручный гений, А тот покорно просит вас: «Перенеситесь в Петербург на час». Туда в кафтане, шляпою покрыта, Отправилась отважная княжна; Сильф Ариель ее вожатый и защита, И, кажется, могла уж и дойти она, Пока гремели здесь басы, литавры, скрипки. Надеюсь, многие простите нам ошибки, Когда, превращена В амура-русачка, предстанет вам она, И нас отпустите не без улыбки. Пора мне: занавесь шумит, Взвилась... Занавесь поднимается: открывается комната; Веснов сидит у окна и читает. ...Взгляните: вот Веснов сидит, Читает — что? Два дворянина Веронские... вы не читали их? Прочтите ж! Но из-за кулис детина В ливрее мне грозит; разлив речей моих Гневит директора; а то счастливый стих, И не один, и презабавный, Вам предложил бы: я болтун исправный. (Уходит.) Голос под окном Арбузы, дыни хороши: Купи же, барин тороватый, Позвать сиротку прикажи В свои высокие палаты; Арбузы, дыни хороши: Купи же, барин тороватый! Веснов (у него выпадает книга из рук) Что слышу? голос чей? — Он чудно мне знаком, И тою ж сладостью и тем же серебром Наполнен, как ее! — То не простое сходство, То голос Лидии! (Помолчав) Какое сумасбродство! Как мысль такая мне на ум придти могла? (Берет опять книгу.) Да! эта Юлия мила: Она его любовь своей любовью мерит; Ему, бедняжка, беспредельно верит! Счастливый путь в Милан! — а как ее поэт Представил отроком? (Читает.) Голос Арбузы, дыни... Веснов (вскакивает) Нет! Неужели причиной чтенье? Меня или дурачит вображенье, Или... Эй, мальчик! — эй, лоток! (Глядя из окна) Взглянул... ее глаза! — идет... и поступь та же! И рост и волос, — так, улыбка даже! И млею и дрожу... Что тут готовит рок? Входит Лидия, переодетая мальчиком-разносчиком; продолжается немая игра. Лидия Что, барин? верно нет у вас охоты Отведать наших дынь? Веснов Скажи мне, мальчик, кто ты? Лидия Сиротка; в Питер прибыл из села. Веснов Откуда родом ты? Лидия Из-под Орла. Веснов А прозываешься? Лидия Иван Сусанин. Веснов Чей? Лидия Льва Петровича Ижорского крестьянин. Веснов Его? — Сомненья нет: я отгадал, кто ты, Я отгадал, кого перед собою вижу, И эти ли мне позабыть черты? Молчишь? — навязчивость, поверь мне, ненавижу. Поверь: свята Мне будет тайна та, Которая тебя скрываться принуждает. Чего же Ваня от меня желает? Лидия Служить вам; вместе ж и... от вас услуг. Веснов Каких? скажи... помещик твой мне друг. Лидия Ваш друг? — и я слыхал так от людей дворовых. Да мало, говорят, в наш век друзей, готовых Друзьям в беде помочь: Все в счастии друзья, в несчастии все прочь. Веснов Изведай и найдешь: усердным буду другом. Лидия Иное тяжко и для истинных друзей. Веснов Так, так! — Все ж вверься твердости моей. Лидия Мой барин страждет злым недугом. (Дед думает: испортили его.) Он в жизни, говорят, отведал от всего И много горького, — а пасмурен с природы; Объехал белый свет, все земли, все народы И воротился на святую Русь Мрачнее вдвое, чем поехал. — Не берусь Подробно рассказать, да слух такой носился: Здесь, в Петербурге, будто бы влюбился И будто бы в последний раз Девичьей ласке положил поверить. И что ж? (недобрый, верно, глаз Завистницы какой!) Лукавить, лицемерить Перед несчастным принялась она; Прикинулась, что влюблена, Сама ж ему смеялась стороною, Он вдруг узнал — и помертвел душою, И бросил город, и покинул мир, И ныне, одинок и сир, Живет сам-друг с змеей, злодейкою-тоскою. Мне ж дед мой сказывал: кого любовь Убила, тот воскреснет вновь, Как будет поднят дружеской рукою. Веснов К нему? Лидия Так точно. Веснов Не допустит нас. Лидия Увидим; выждем легкий час: Он, знаю, боле всех знакомых любит вас; К тому же разные петь песенки умею: Когда-то нравились ему оне... (Болтают, недурной господь дал голос мне.) Так, с богом, с вами, может, и успею: Успел же с богом молодой пастух; О нем вот пишут, что лукавый дух Царя смущал, а пастырь юный Ударил в золотые струны И гласом сладостным святой псалом запел, — И дух лукавый отлетел. Веснов Готов я; за земной предел Идти готов я за тобою! Лидия Спешишь к страдальцу с дружбою святою, И уж, сдается мне, страдалец исцелел. Уходят рука в руку.

ЯВЛЕНИЕ 2

Дом Ижорского в орловском его имении; Ижорский, Шишимора. Шишимора Опять тоскуешь — ох! Ижорский О чем же веселиться? Шишимора Ты любишь Лидию, скажи мне, или нет? Ижорский Ее — нимало. Шишимора Дельный, брат, ответ. О чем грустишь? Ижорский Грустишь? мне должно бы беситься! Не удалось, не отомстил. Шишимора Зато уж желчь на князя ты излил: Ему досталось на порядках. Ты часто ли в таких припадках Бываешь? в бешенстве таком? С двора убрался он тишком С племянницей, с графинею жеманной, Не то бы случай вышел, и престранный: Пришлось бы отвечать спине отца За то, что дочь ушла не наша до венца! Но разве ты обижен ею только И ненавидишь только что ее? Ушла — ну, на других ты вымести свое! Да, правда: добреньких жалеешь! Ижорский Я? нисколько; Без исключенья ненавижу всех, — Мне, право, кажется, их вопль мне был бы смех. Шишимора Похвально. Между тем, что делаешь с досады? Витийствуешь, поешь иеремиады; Не хуже, чем покойник Ювенал, Ругаешь дураков, злодеев наповал; А дураки, злодеи Все продолжают прежние затеи; Живут — и думают: «Сатира не кинжал, Не пистолет и не отрава; Бранится? — пусть! ведь первым нам забава». Я, dixi,[201] досказал. Ижорский Послушайте, вы, господин лукавый! Я не хочу ничьею быть забавой, Ни вашей, — верьте мне. Так, не люблю людей (Любить их нет причины), Но расставлять оставьте паутины; Груба уж слишком ткань таких сетей! Злодейства гнусны мне, я не злодей; Вам слово я скажу: я дорожу собою, Своим я мненьем дорожу; Мне люди мерзостны, пред адом не дрожу, Но не унижусь никогда душою. И ежели вы, господин Пролаз, Дерзнете искушать меня еще хоть раз, Не забывая дружбы нашей, И я дерзну — и прогоню вас взашей. Шишимора Прогонишь? Наш контракт! ты позабыл его? Собою дорожишь? не хочешь быть злодеем? А с позволенья твоего Еще мы над тобой похохотать посмеем. Да! что злодей? кого зовешь злодеем ты? Есть, право, славные черты И в житии твоем! И вот тебе образчик. (Я не рассказчик, Но привожу его, Приятель, только для того, Что память у тебя плохая.) Кто? я ли, зверской яростью пылая, Хотел невинную девицу соблазнить? Потом сразить ее ужасным, адским смехом? Когда бы увенчалось то успехом, Ты дней ее расторг бы нить, Или бы душу вверг в холодное затменье, Навеки в ней задул бы ум... Но это ничего, не преступленье; Ты праведник, ты поднял крик и шум И говоришь: «Не смей вводить нас в искушенье!» Люблю я, что всегда, во всем С делами мнение твое согласно: Кто ненавидит, тот не оскорбит ни в чем Врагов своих — не так ли? это ясно! Ты дорожишь собой И по прекрасной сей причине Себя терзаешь вечною тоской И грызть себя даешь убийственной кручине. А разве зло творить, — когда уж так ты строг, — И бескорыстно бы не мог, Без пользы для себя, единственно из рвенья Ко злу? Тогда — ну, чванься в добрый час! Тогда бы истинно ты походил на нас И всякого достоин был почтенья. Я, например, открыл бы дом Про всякого, про всех, веселый, молодецкий, На славу, дом игрецкий: Здесь банк, тут стосс, там кости, а притом Вино, балы, театр, музыка роговая, Цыганки, кони, псарня — и лихая, Ну, словом, все — Гоморра и Содом! У нас ли нет на все и способов и средства? Вообрази возьми, Как тут из близкого, из дальнего соседства Нагрянули бы к нам с сынами, с дочерьми! Тут сколько бы нашлось приятелей старинных: Тот батюшку знавал, тот по жене родня, А тот, не зная, почитал меня; Сестриц и тетушек откормленных и чинных, И грязных дядюшек и глупых братцев — полк! Их стаду был бы рад гостеприимный волк: Так! обирать бы их я стал до нитки, Не для себя: на что мне? нет, хоть в печь Весь выигрыш! но весело их жечь Огнем медлительной, учтивой, тихой пытки; А только пикнет кто, а только кто дрогнет И не найдет, что мы черезвычайно милы, Того наш пистолет на разум наведет: Пускай раздумает там в тишине могилы, Как больно оскорбил таких, как мы, людей, Своею щекотливостью известных, Радушных, благородных, честных! Про жен их, про сестер, про дочерей Уж что и поминать! достались бы в придачу. Чудеснейший проект! чуть с радости не плачу! Но ты, мой друг, ступай, Как прежде, самому себе надоедай, Филиппики, как прежде, расточай; Ведь знаю же: твое веселье — скука, Твое блаженство — мука, Зевота для тебя и счастие и рай! Но только не мечтай, Что от других ты в чем-нибудь отличен; Как все они, ты двуязычен; Как все, одно толкуешь, говоришь, А глядь, другое сотворишь! Такая ж бренная, как все собратья, глыба, И ты, как все, не мясо и не рыба. Ижорский Послушай, демон, прав ты; точно так, Я точно был дурак, Что за вины других себя терзал и мучил. Быть одиноким я соскучил: Пусть едут, пусть бегут! открыт для всех мой дом. Увидишь: с небледнеющим челом И я раскидывать умею сети. Что стыд? что совесть? что молва? Нелепые слова! Боится кто их? кто? никто, ни даже дети! Уходит; за ним Шишимора.

ЯВЛЕНИЕ 3

Дом помещика Кондрата Максимовича Ковалка. Кондрат Максимович и Фалалей Кузьмин Подлипало. Ковалок Что нового, сосед? Подлипало Есть кое-что, и вам За что купил, за то продам. Ижорский... Ковалок Колобродит? Подлипало Нет; но он на отца теперь походит: Такой же стал, как был покойник, хлебосол; Прогнал с двора печаль, забыл беды и горе, Для всех нас у него театр, охота, стол, Ну, словом, разливное море. Вот созвал третьего дня весь уезд. И съехались: кресты, да было не без звезд, Превосходительных с пяток, князей довольно. И было все так благородно, вольно, Без принужденья, без чинов, И рад хозяин всем, всех обласкать готов, А как в игре ему везет! скажу вам: вот Тупалов, — вышел голый из ворот, Раздел его Ижорский до рубашки. Ковалок Да это не отцовские замашки! Подлипало Кондрат Максимыч, — молодежь! Остепенился ты: не мудрено — седенек; А, чай, и ты летал туда же, где картеж. Ведь бьется он, сердечный, не из денег. Премилый человек! его я полюбил; И нашим бабам всем он голову вскружил. Ковалок И к молодцу своих возить ты станешь на дом? Подлипало А почему же нет? Ковалок Поздравлю ж вас с нарядом, С убором головным. Подлипало Сули убор иным: Не опасаюсь. А за Ханжевских, брат, так не ручаюсь; Да берегись и Пустяков: У них уж и дошло с женой до крупных слов. Входит Анисим Павлович Вестовщиков. Ковалок Слуга покорный! Кум наш драгоценный! Прошу присесть. Вестовщиков Благодарим за честь. Ковалок Нас рассудите, друг почтенный: Вот Фалалей Кузмич привез мне весть... Вестовщиков Признаться, кой-какие есть И у меня. Подлипало Какие? Ковалок Кум, какие? Вестовщиков Преважные, предорогие: Вы Машу, Вспышкина меньшую знали дочь? Ковалок Знал. Что ж? Вестовщиков Бежала нынче в ночь. Ковалок Бежала? как? Вестовщиков Из переписки С Ижорским вышло все: письмо нашел отец; Что правда — правда, Вспышкин не подлец, Служивый старый, человек не низкий И честью дорожит, А сущий черт, когда сердит: Пристал к ней, стал произносить проклятья, Монастырем, побоями стращать, Некстати тут вмешалась мать, Вступился дядя, раскричались братья; Перепугалась девка — и бежать, И, говорят, к Ижорскому в объятья. Ковалок Ну, Фалалей Кузмич, Ижорский твой каков? Вестовщиков Вам был знаком поручик Храбряков? Подлипало Владимир Карпыч? Вестовщиков Он. Зарезался, бедняжка! Ковалок Помилуй бог! за что? Вестовщиков Его же кучер, Яшка, Мне обо всем подробно рассказал: Ижорский ободрал поручика как липку. Казенную тот сумму проиграл; Взыскателен и строг их генерал, — Итак, чтобы поправить ту ошибку, Несчастный глотку отмахнул себе. Ковалок Ну, славный хлебосол, ну, ласковый хозяин! Сосед, скажу тебе: Разбойник он! Подлипало Злодей! Ковалок Губитель! Вестовщиков Ванька Каин! Входит слуга. Слуга От Льва Петровича нарочный прискакал. Ковалок Не слышу... ась? что, братец, ты сказал? Слуга Приехал к вам нарочный из Сладкова. Ковалок Нарочный!.. из Сладкова!.. к нам! Вестовщиков (Подлипале вполголоса) Плясать его душа от радости готова! Ковалок Да, Фалалей Кузмич, сказать позвольте вам: Оно немножечко на старину похоже. Покойник Петр Степанович, — мой боже! Мы были с ним приятели, друзья: Нарочных от него и жди, бывало, я Двух, трех в неделю; что же? То пригласит на травлю, на обед, То позовет на именины, То свадьба дочери, то внучкины крестины. Брат, честный человек, прекрасный был сосед! Пивал я у него, да уж какие вины! Шутник, любил смеяться, вздор молоть... Дай царствие ему небесное господь! Вестовщиков Неужто примете Ижорского лакея? Вы... Ковалок У тебя свербит, Анисим Павлыч, шея: Помилуй! Губернатору родня! Еще вот обнесет, пожалуй, и меня! Нарочный пусть войдет. Выходит слуга, потом входит нарочный. Нарочный Велел спросить вас барин; Все ль в добром здравии? Ковалок (кланяясь) Обязан, благодарен! Нарочный И приказал донесть, Чтобы изволили с ним запросто откушать. Ковалок Считаю за особенную честь. Уходит нарочный. Нельзя же отказать, нельзя же не послушать: Богатый, знатный человек, — Тронь — не развяжешься и ввек! Анисим Павлыч, ваш слуга всегдашний... Сегодня ж!.. Фалалей Кузмич у нас домашний И не рассердится: итак, Отправлюсь, наряжусь, надену новый фрак. Прошу вас, извините! (Уходит.) Вестовщиков Вы, Фалалей Кузмич, куда же вы спешите? Подлипало Заеду, брат, домой: В Сладково, чай, и мы приглашены с женой. (Уходит.) Вестовщиков (один) Вот люди — за обед, за приглашенье Готовы все продать, и вечное спасенье! Да Лев Петрович ожидает нас: Пора... (Смотрит на часы.) Так точно, вот уж первый час! (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ 4

Дом Ижорского; Ижорский и Честнов. Ижорский С ноги ты на ногу переступаешь, Сморкаешься, и кашлешь, и вздыхаешь... Ну кончишь ли? — тоска! Давно ли стал без языка? Такие лица, знаешь, — Мне невтерпеж. Честнов Что ж делать? в добрый час! Не умереть мне в вашем доме, видно, А я, — пусть было больно и обидно, — Еще не то переносил от вас, Как были вы больны. Ижорский Да брось же пустословье! Ты видишь: я здоров. Честнов Продли вам бог здоровье И наведи на истинный вас путь! А мне позвольте отдохнуть; Пожалуйте мне, старику, отставку. Ижорский То есть: прибавку? Не так ли? Честнов Нет. В последний раз, прошу, Вы выслушать меня извольте, Лев Петрович, Вам слово про себя скажу: Не мещанин я, не попович, Природный русский дворянин, И кровью я купил мой малый чин. Наш добрый генерал, ваш батюшка покойный (Будь мир его костям! вельможа был достойный) Мой благодетель: я служил в его полку Еще при матушке Екатерине. Вот, Лев Петрович, по какой причине Он предложил мне, старику, Когда уж продолжать я не был в силах службы, Местечко, хлеб и кров, И принял их Честнов От щедрости его, великодушья, дружбы, — Но, — вот господь свидетель! — их Не принял бы ни от кого других. При мне вы родились; росли в глазах моих, И часто вас качал я на коленях... (Утирает слезы.) Ижорский Браво! И слезы! продолжай: надоедать мне право Ты приобрел. Но не обманешь, нет! Нет, не совсем я глуп; мне не шестнадцать лет. Честнов Сын друга моего, и это твой ответ? Не мучь меня, взгляни: бел, будто снег, мой волос! (Помолчав) В последний раз вы слышите мой голос, Сударь: вперед уж вам не стану докучать! В последний раз мне дайте досказать. Все выскажу — а! сладко вспоминать! Мы вами, мальчиком прекрасным, любовались: Какие пылкие в вас чувства разгорались! Какой живой и чистый жар, Какое рвение к делам всем благородным! И вас увидеть мужем превосходным Надеялися мы... вдруг умер ваш отец: Господь ему послал конец, Чтобы избавить от печали; Тут для меня дни горькие настали; Я на земле остался сиротой. Вас повезли в столицу: Мое последнее веселие с собой Вы взяли. В службу вы вступили; за границу Отправились — и наконец К нам возвратились... мой творец! Зачем до вашего я дожил возвращенья? Следы ужасного являя разрушенья На яростном челе, в потухнувших очах, Во всех обезображенных чертах, Так вы предстали мне; взглянули на Честнова, Я к вам бросаюсь, — вы ни слова — И заперлись. И стал мне страшен дом, И мне мечталось: здесь витают духи злые. Утер я слезы кулаком, Но вспомнил дни былые И вас, больных, покинуть не хотел, И вот, казалось, день наш просветлел: Здоровы стали вы; за тот пожар молебен Я отслужил, В который бог вас укрепил Спасти княжну. Теперь... не нужен, не потребен Я вам; в таком быту, каков Ваш новый быт, не может жить Честнов. Ижорский Старик, как хочешь: я тебя не принуждаю; Держать — я не держу, и гнать — не выгоняю: Остаться можешь, можешь и пойти, — Сам вижу, наши разошлись пути... Что делаю, за то пред богом отвечаю, И тяжко, может быть, то для моей души; Но мне не нужны наставленья И слышать твоего я не желаю мненья. Итак, как хочешь... Но ко мне пиши. Тебя я не забуду. Честнов В слезах, в посте, рыдая и стеня, За вас молиться буду; Ах! если бы услышал бог меня. Ижорский (вынимая бумажник) Вчера я выиграл: возьми вот — на дорогу... Честнов Я грешный человек (и кто же без грехов?) — Так, деньги я люблю, и в том я каюсь богу; Но этих денег не возьмет Честнов. Ижорский На это важные причины, без сомненья? Честнов Их знать хотите вы? Ижорский кивает головой. Прошу же извиненья: Я этих денег не возьму... Ижорский ...Ну... не возьмешь... а почему? Честнов Не будет божия на них благословенья. Ижорский Не будет?.. Честнов Да, на них И плач и клятвы бедных жертв твоих. Ижорский Ты забываешься... какая дерзость! Честнов Не деньги нужны мне, нет, мне нужна любовь! Мне ваши деньги в мерзость: На ваших деньгах Храбрякова кровь. (Поспешно уходит.) Ижорский (один) Кровь, Храбрякова кровь! Ее недоставало! Задумывается; входит Шишимора и останавливается в отдалении. Как я собой владею мало! Прав демон: бренен я и слаб, И я, как все, слепых предрассуждений раб. И что ж тут? Бытия единого не стало В бездонном токе жизней и смертей, В сем море неисчисленных зыбей Единой капли нет... и оттого мне жало, Такое жало в сердце мне запало? Тебя я вырву, адская стрела! Беда большая! жизнь одна прошла! И жизнь какая? Безумца жизнь, ничтожная, пустая, Как бледный пустоцвет... (Опять задумывается.) Шишимора (вполголоса) Его терзают угрызенья, Сосет, грызет его бессмертная змея: Безмолвно наслажуся я Бесов достойным зрелищем мученья. И повлеку его потом на преступленья, Как глупого тельца на бойню под обух, — На подвиги, от коих взор и слух, Содрогшись, помертвеют: Пред ними прежние, как тени, побледнеют, Неискупимы будут и весь ад Вольют в его раздавленную душу; И перережу всякий путь назад И клятву вечную на падшего обрушу! (Выступает вперед.) Грядущей смерти внемлю я шагам: Сюда, сюда, к сим близится стенам! И жертва новая уже готова, Увенчана — и нож уже остер, И вскоре, вскоре загорит костер! (Громко) Письмо к вам от какого-то Веснова. Ижорский Подай. (Читает письмо.) В выздоровлении моем Приемлет непритворное участье... Он здесь в имении своем... «Для молодого человека счастье Знакомство с вами». Моему уму Дивится, знаньям... Просит позволенья Ко мне приехать... Шишимора И ему Позволишь, без сомненья? Ижорский Зверь ненасытный, и его Пожрать ты хочешь? Шишимора Я? кого? Помилуй! мне какое дело? что ты? С людьми же у тебя, не у меня расчеты: Не сделали мне люди ничего. Ижорский С тобою спорить нет охоты: Ты знаешь силу перстня моего? Он дорог мне. Напрасно брови Насмешливо сближаешь: крови Веснова, вот тебе рука моя, Ты не напьешься: да! спасу Веснова я. И глупый ли, смешной ли, Какой бы ни был я, мне все равно; Отказ на просьбу, — решено: Он не погибнет! (Уходит.) Шишимора (уходя за ним) Ой ли?

ЯВЛЕНИЕ 5

Открытое место в лесу близ большой дороги. Глубокая осень. Шишимора Где ты, заяц? заяц, где ты? Что нейдешь ты, трус косой? Заяц Дуб, береза, вяз раздеты Лиходейкою-зимой: Сад и поле стали пусты, Льдом покрылася река, Позабыт кочан капусты В огороде мужика. Тот кочан и бел и сладок; Зайчик на капусту падок: По просторным по лугам, По веселым по холмам, Вдоль забора, по оврагу Трус поднялся в огород. Да! и зайцу даст отвагу Холод, голод и нужда. Звал ты: трус бежит сюда, Прибежал и ждет, что скажешь? Ждет, что заюшке прикажешь? Шишимора С горки прыг, на горку скок, В лес беги ты на восток: Раздается рог ловецкий, Псы подняли лай и вой; Мчится всадник молодецкий, Ворон конь его лихой... Ты яви свою отвагу: Перережь дорогу псам; По просторным по лугам, По веселым по холмам, Вдоль забора, по оврагу Примани ловца сюда. Нет, не трусь, русак проворный: Не тебе грозит беда, — Шею сломит он, задорный. Заяц Как? не верю я ушам: Мне явить свою отвагу? Мне манить сюда ватагу Злых собак, ловцов лихих? Пуще смерти трушу их. Шишимора Ну, пошел же! или духу Я придам тебе, косой! Заяц Тотчас, благодетель мой! Но утешь мою старуху, Коли зло случится мне; Ох! недаром и во сне Был я позван к людям в гости: «Велика, — я думал, — честь!» Уж сегодня не унесть Вас мне, бедненькие кости! (Убегает заяц.) Шишимора (один) Так, оправдается примета стариков: «Беда, когда русак перебежит дорогу!» Наедешь на нежданную тревогу, Ижорский; бойся русаков! И выручит тебя Веснов, И будет предан неминучей доле, И в дом его ты примешь поневоле. Но слышу голоса воров: Подобно вою стаи гладной Неистовых волков, Несется песня шайки кровожадной. Скрывается. Является атаман с тремя разбойниками. Разбойники (поют) Не батюшка напутствовал, Снабжала же не матушка Удалых нас, молодчиков, В дорогу ту, дороженьку, В дремучий бор, в ночь темную. Напутствовал царев кабак, Снабжала же головушка, Головушка разгульная, Разгульная да буйная; И нам дала подарочки: А первый был подарочек Товарищ наш, булатный нож; Второй-то был подарочек Кистень с ремнем, товарищ тож; Ружье, ружье немецкое Был третий нам подарочек! Атаман Пожалуй, вы пеньем накликнете врага: Молчать! Мне слышатся рога. Приляг на землю, Костя: Не к нам ли черт несет какого гостя? Что? 1-й разбойник (прилег к земле) Конский топот. Атаман Близко? 1-й разбойник Да. Атаман Взберись на елку, Фомка-борода. 2-й разбойник взбирается на дерево. Не видишь ли чего? 2-й разбойник Мне видится охотник. Атаман Один? 2-й разбойник Один. Атаман Здесь стой, Андрюшка-плотник, Ты, Костя, здесь, а мы с Фомой, Мы станем вот за этою сосной. 3-й разбойник По нас ли, полно, драка? Эй, не попасть бы нам в беду, Космач! Атаман Один! — Ты слышишь ли, измоченный калач? Чего ж боишься? 1-й разбойник Чу! залаяла собака. 2-й разбойник Бежит русак. Атаман К ружью! дружнее! стой! Является Ижорский верхом; его окружают; несколько выстрелов. Ижорский (кричит) Злодеи! режут! Атаман Точно так. Ижорский Разбой! Еще несколько выстрелов; Ижорский падает с лошади. Вдруг прибегают Веснов и Лидия, одетая казачком. Веснов убивает атамана; разбойники разбегаются. Лидия между тем бросилась к Ижорскому и поддерживает ему голову. Занавесь опускается.

ДЕЙСТВИЕ III

Кикимора (по поднятии занавеса) Вы мне скажите, вы, чувствительные дамы, Охотницы до страхов и чудес, Что может быть милее нашей драмы? В ней все, чего ни спросишь: темный лес, Безумье, и любовь, и нежности, и бес, И наконец, о радость! и разбойник. Мы подождем: быть может, и покойник Еще появится, какой-нибудь Вампир, Таинственный, ужасный, бледнолицый: Вот тут-то будет пир! Вот тут-то все заохают девицы! Вы поняли, любезные друзья (По крайней мере так надеюсь я), Что в глушь, где приняли в кровавые объятья Ижорского Космач и братья, С большой дороги близко; а Веснов, Скакавший по делам на тройке рысаков В Орел, услышал выстрелы воров: Он оттого-то так явился кстати И спас Ижорского. Ижорский ранен, — вот, Исполнены любви, старанья и забот, Веснов и Ваня от его кровати Не смеют отойти. Но вскоре, здрав и бодр, Покинул Лев Петрович одр, И вскоре снова Веселье дикое в стенах Сладкова: Вино и карты, песни, крик и шум; Он вновь средь жертв своих приветлив и угрюм, И шепчет, кажется: «Всем гибель вам готова!» Тогда смутилася душа Веснова; Тогда тяжелой тучей облекло Его унылое чело; Он не сказал Ижорскому ни слова, Но часто на него подъятый долгий взор Могущий выражал укор. А каковы подчас бывают стрелы взора И как их трудно перенесть, Из следующего на сцене разговора Вы можете расчесть. Занавес поднимается; Кикимора уходит.

ЯВЛЕНИЕ 1

Кабинет Ижорского в Сладкове; Ижорский и Шишимора. Ижорский Он осуждать меня дерзает: Его молчанье хуже, чем слова. Какие ж надо мной даны ему права? Что этот мальчик вображает? Спас жизнь мне! — Но, во-первых, я Не знаю, стоит ли того и жизнь моя, Чтоб ею дорожить; а во-вторых, и всякий Не трус, из самолюбья одного, На месте Дон-Кишота моего Не отказался бы от драки. За что же тут благодарить? Какое сделал он неслыханное дело? И дерзости его мне почему сносить? Я докажу свое мальчишке превосходство! Шишимора (смотревший на Ижорского исподлобья, как будто пораженный нечаянною мыслию) Какое сходство! Ижорский Чье? с кем? Шишимора С княжной. Ижорский Да, на княжну похож Ванюша, казачок Веснова. — Дале что ж? Шишимора Ты мыслями себя пустыми не тревожь, Но сходство велико. К тому ж, такая нежность, Почтительность у барина к нему! А у него какая-то небрежность, Когда что господину своему Подаст, когда поднимет что?.. и даже: Раз в разговоре казачок Карманный уронил платок; Веснов хотел поднять; я был на страже, Вошел — и, будто пойманные в краже, Слуга и барин вздрогли. Ижорский Точно так! Но мы исследуем, узнаем, что и как... И, если я обманут, — Надеюсь, уж вперед обманывать не станут! (Смотрит в окно.) Смотри: какой же ряд саней К нам валит! как на сахар мухи, Ко мне летят они: клянусь, должны быть глухи И слепы все, без глаз и без ушей! Шишимора Пусть их! — иди, встречай любезнейших гостей. Уходят оба.

ЯВЛЕНИЕ 2

Другая комната в Сладкове; Веснов и Лидия. Веснов Нет, Ваня, нет! с меня довольно: Здесь доле не останусь я. Лидия Ах, понимаю вас, и мне смотреть так больно. Веснов Растерзана душа моя: Как! он ли, кто умом и пламенным и смелым, Избытком чувств, избытком сил Меня потряс, мне душу поразил? Его ль своим летам незрелым Избрал я в образец? Я на него ль взирал, исполнен удивленья, И думал: «Наконец Тебя нашел я, доблестный боец, Исшедший с честью из сраженья С огромной ратницей-судьбой!» Воскресли для меня в его лице те мужи, Прелестной греческой священной старины Могущие и дивные сыны, На коих среди битв и рока и оружий Взирали юноши и вместе с жизнью кровь За их высокую любовь Из ста смертельных ран с улыбкой изливали. Отныне ж для меня великих имена — Пустые буквы лишь на суетной скрижали: Очнулся я от сладостного сна; Пал идол мой и все, с ним все кумиры пали! Когда еще, как радостный маяк, Он освещал моей грядущей жизни мрак, — Блажен его любовью, Своею лучшей и чистейшей кровью Я за его любовь бы заплатил: Безумец, за него, и дерзостный и гордый, Я мир неизмеримых сил Предполагал в неколебимо твердой Его душе, достойной всяких жертв... Вдруг ослеплен затменьем дикой страсти, Он для меня, он для всего стал мертв. Но даже и тогда все оной темной власти Хотел я приписать, которая мужей, Над чернью вознесенных, Колеблет во сто крат сильней, Чем стадо смирное обыкновенных, К порывам пламенным не созданных людей. Теперь же — высказать устам моим не в силу — Теперь же всех надежд, всех снов моих могилу Я вижу: горе мне! — мой полубог злодей! Лидия Нет, не его вини в ужасном превращеньи, Одну меня; так, я всему виной! Ко мне он бросился с пылающей душой, А я, холодная! он был осмеян мной! И вот враждует всем в злосчастном заблужденьи За преступление одной. Но докажи ему, что дружба есть святая, Что бескорыстная любовь Не призрак, не мечта — и узришь: будет вновь, Чем был он для тебя; и, землю освещая, Вы вместе, две прекрасные звезды, Взойдете выше горя и беды, Взнесетесь выше всех искусов и прельщений, И человечества восторга полный гений В нем Кастора и Поллукса в тебе Благословит. Тогда — так! вашей я судьбе Возрадуюсь тогда и примирюсь с собою: Быть может, свой обман тогда прощу себе. Веснов О Лидия! что ты творишь со мною? Как надо мною ты, волшебница, сильна! Входят Ижорский и Шишимора и останавливаются в дверях, не замечаемые Бесковым и Лидиею. У ног твоих клянусь: (бросается на колени) тебе посвящена Отныне жизнь моя; твоим орудьем буду: Тебе последую во всем, повсюду... Ижорский (выступая вперед) Наш Грандисон каков! Что это значит, господин Веснов? Что это, госпожа Веснова, — Или как вас прикажете назвать? Веснов (вскочив) Ижорский, вас прошу — ни слова! Ижорский Не вы ль меня заставите молчать? Уж это чересчур забавно! И на сей раз Ослушаться осмелюсь вас... Да! жизнь свою ты начинаешь славно, Ты, на груди моей согретая змея! Но к сердцу своему тебя приблизил я, А ты — ведь человек, и было б очень чудно, Когда бы на досуге, в тишине Ты не придумал, как расторгнуть сердце мне! Веснов Пред вами оправдаться мне не трудно. Ижорский О, верю! что же трудно для тебя? Ты мальчик хоть куда красноречивый; Но не оправдывай себя: Не так ли? я Dandin рогатый и счастливый! За вкус свой похвалить позвольте вас, княжна, За состраданье к малолетным; впрочем, Над вашей хитростью немного похохочем: Уж слишком романтически она Придумана, уж слишком мудрена! Ее и в глупой не допустят сказке. Бежать от жениха к любовнику — и в маске, В чехмене казачка... положим, но опять Явиться для чего, и это как понять? Веснов Ижорский, на меня вы желчь свою излейте: От вас я все решился перенесть. Но если дорога вам честь, Княжну вы оскорблять не смейте! Ижорский Мне, мне грозишь, обманщик подлый, ты? Нет, ярости своей не удержу я доле! Рука ли у меня отпала? я ль в неволе? Или, объятый мраком слепоты, Я к сердцу твоему не обрету дороги? Знай: льва ты уязвил среди его берлоги: Умри! (Бросается с кинжалом на Веснова.) Лидия Веснов! Ижорский! (Хочет защитить собою Веснова.) Шишимора (удерживает ее) Стой! Судьбы не отвратишь: година роковая! Ижорский закалывает Веснова. Веснов Все кончено: я расстаюсь с тобой! Сказать могу же ныне, умирая: Тебя любил я чистою душой. Ты от меня желала тяжкой жертвы. Но жертву я принес: таил свою любовь. Служил твоей любви к другому... Стынет кровь; Темно... вас примирю ль по крайней мере мертвый? Ижорский, да! тебя я предпочел себе; Хотел, — но не угодно то судьбе... Язык отяжелел; какая тьма густая! Спасайся... (Умирает.) Лидия лишается чувств. Ижорский Что сказал он, демон? издыхая, Он что сказал? «Тебя я предпочел себе»? Что это? что? Шишимора Вот время ты нашел Расспрашивать! не торопись: узнаешь! Но буде ты теперь попасться не желаешь, Хорош его последний был совет: Людей еще покуда нет, Спасайся! — Ведал я, что будет твой припадок Не слаб, и вот к крыльцу велел подвесть лошадок На всякий случай... Что стоишь ты? смотришь что? Да, точно так! ее возьмем с собою: Не скоро вас увидит кто, Обоих вас плащом своим прикрою. (Выносит Лидию и насильно выводит Ижорского.)

ЯВЛЕНИЕ 3

Степь. Ижорский, Шишимора, Лидия спит. Ижорский Моим беспамятством воспользовался ты: Ее с собою взял; на что нам это бремя? Шишимора Вы, люди, странное, смешное, право, племя: Что час — меняете желанья и мечты. Ушла — и ты бесился; ныне Одна, в твоих руках, без помощи, в пустыне, — Я думал, ты меня похвалишь, скажешь: хват! Не тут-то было, нет! все я же виноват. Ижорский Злой дух, довольно преступлений: Их новыми умножить не хочу. Шишимора Ты только лезешь на ступень с ступени, Но вот взберись совсем на каланчу — Увидишь сам... Ижорский Ужасный искуситель! Чего еще желаешь? я губитель, Убийца подлый я: Не в поединке, в битве равной, Противника сразила месть моя, — Нет, в безоружного вонзил я нож бесславный! Шишимора Ха! ха! ха! ха! ты шут забавный! Тебе прискорбно то, Что ты не в силу ваших правил, «Как убивать людей», убил Веснова, что Тебя я от хлопот избавил, «Зачем при этом не был де никто Из забияк задорных, Отставленных за буйство, в фраках черных, В усах, в венгерках, длинных, словно шест, Сухих?..» Но описанье надоест; И сами скуку и тоску наводят; Их знаешь: в шулерах друзей себе находят; Чтобы попить, поесть, Так называемая честь Для них единственное средство; Два пистолета герб их и наследство; Двух молодых глупцов их дело свесть, Заряд поверить, Шаги отмерить И выстрела дождаться; а потом Подробно, с расстановкой, за столом Рассказывать, как все происходило, Как благородно, мило, И следуя всем правилам, дурак Другого дурака отправил в вечный мрак. Благодарить меня ты должен бы, чудак, Что ты извел врага без дальных объяснений, Без этих скучных всех приготовлений, Переговоров, писем, посещений Вышереченных забияк, Которые тебе враньем бы надоели, Тебя бы волокли к тому же, к той же цели, Да только целые недели! Ижорский Что с нею делать мне? — Так, я неколебим; Так, знаю: все они повапленные гробы, Все преисполнены предательства и злобы, И никогда ни в чем уж не поверю им... Но, признаюсь, пустые уверенья, Что из любви ко мне, для моего спасенья Переоделась, что Веснов, Собою жертвуя, ей помогал, не боле... (Такие басни для одних глупцов...) Но, признаюсь, меня смущают поневоле; А чаще бесят, — лоб у ней каков? Чтоб я вдался в обман, надежды не теряет! Я? сумасшедшим ли она меня считает? К тому же эти слезы. — Сверх того И для побега моего Она тяжелая помеха... Чему смеешься ты? мне, право! не до смеха. Шишимора Как не смеяться тут? ты чудный человек: А разве мало рек, В которые ее ты мог давным-давно бы?.. Ты ж знаешь: «Все они повапленные гробы, Все преисполнены предательства и злобы», — Так что же и жалеть? Или, когда в тебе Уж нет довольно мужества и силы, Чтоб самому раскрыть ей дверь могилы, Так предоставь ее судьбе, Брось Ариадну здесь — и будешь ты Фезеем! Ижорский Мне ль совершенным быть злодеем? Шишимора Быть совершенным, брат, довольно мудрено, И потому-то, знай, оно Всегда, во всем почтения достойно. Ижорский (глядя на Лидию) Как спит она и сладко и спокойно! Шишимора Тем лучше для нее и даже и для нас! Пока еще не отворила глаз, Пойдем, прими совет полезный, Пойдем — и разом с плеч долой. Ижорский медлит. А то, тебе сказать я должен, друг любезный, Ты молодец с горячей головой; Мне не предвидеть всякого мгновенья: Еще, быть может, собственной рукой... Оно б и ничего: но скучны поученья, Упреки скучны мне, которым всякий раз Внимаю вследствие твоих проказ, Так лучше удались от преткновенья; Мне дорог до того покой, Что даже я забыл бесов обыкновенья: Тебя не искушаю, мой герой, — Напротив, предваряю преступленья. Ижорский поспешно уходит. Идет, бежит... постой! Подействовало! — нужно ж было, Их было разлучить пора; Она опасна нам: уж начал он уныло Смотреть, вздыхать. — Нет! тут не вышло бы добра, И эти самые всегдашние нападки На человечество, на мир и на нее... Да! подтверждают мнение мое, Что правила его уж очень стали шатки, Что голос сердца криком заглушить Едва уж может он... пора его сгубить! Тебя я, безнадежность, призываю, Отчаянье, тебя зову! Тебе его, как жертву, посвящаю: Созрел — и богоборную главу Пусть сокрушит в неистовстве о камень! Схвати безумца, смерть души! схвати Преступника железными когтьми И сринь его в неугасимый пламень! (Уходит.) Солнце садится; при последних его лучах начинается тихая торжественная музыка; является Титания и становится в головах Лидии. Титания Пронеслися испытанья; Стану и расширю длань я, И страдалицу младую Сном чудесным, мирным сном Непробудным очарую. (Ведет рукой) Розы, вспыхните кругом! Кусты роз распускаются вокруг Лидии. Вы, древа, к ее защите Ветви темные прострите! Дерева поднимаются из-под земли и осеняют Лидию. Ты запой в ночи ветвей, Сладкогласный соловей! Слышно пенье соловья. Мимо прожурчи, ручей! Является ручей. Пусть твой тихий, тихий шепот, Заглушая стон и ропот, Унесет с собою вдаль Девы слезы и печаль! Темнеет; музыка. Пир готов благоуханий, Звуков пир и пир мечтаний: Да почиет, возлетая, В вечном сне в жилище рая, Да почиет здесь, доколе Ангел не слетит оттоле! Ангел тот путеводитель Вознесет ее в обитель, Где без примеси блаженство, Вечный свет и совершенство! Стало совсем темно; Титания пропадает в мраке; музыка продолжается все тише и тише; восходит луна и озаряет спящую Лидию.

ЯВЛЕНИЕ 4

Взморье, утесы; полночь. Бука на свиснувшей над водой скале. Бука Расширь сотканные из молний крила, Одень в пожары темную лазурь, Дохни, задуй полночные светила, Взволнуй пучину неба, демон бурь! Демон воздуха (в высоте) Разыграюсь под шатром Беспредельного эфира; Вихрем гряну, брошу гром, — Вздрогнут основанья мира. Начинается гроза и буря. Бука Реви, реви, властитель вод шумящих, Против твердыни черных, диких скал На приступ устремляй за валом вал! В унылом гуле гласов их стенящих Пусть слышится последний, смертный стон. Пусть в искрах моря взгляд последний блещет, И пусть убийца узрит и встрепещет, И с ужаса пусть обезумит он! Демон моря (вздымаясь из волн) На приступ, на приступ! бегите, валы; Главы воздымайте огромные, белые; Дружнее, вперед, мои ратники смелые! Подройте подножье кремнистой скалы. Начинается волнение. Бука О царь подземной тьмы! и ты внемли: Схвати, подвинь столпы безмолвной бездны; Пусть с треском лопнет скорлупа земли, Пусть в мрак могильный свет проникнет звездный, И пусть суда проникнет грозный свет С ним вместе в мрак дрожащего злодея, Пусть он воскликнет: «Мне спасенья нет!» — И в бездну прянет, цепенея. Демон земли (высовывая огромную голову из пропасти) С роковых твоих слов Среди тьмы я проснулся; И едва я коснулся Адамантных столпов, Весь мой дом пошатнулся; И ногой едва топнул, Рухлый хрящ земли лопнул. (Погружается.) Земля трясется. Бука (смотрит вдаль) Он! он идет, самим собой гонимый, И черный ангел с ним; и в чашу ад Уж налил свой огонь неугасимый: Его нам предал рок неумолимый; Испьет преступник неисцельный яд. Исчезает Бука; на противоположный утес выходят Ижорский и Шишимора. Ижорский Природа в судоржном припадке: По черной тверди мчится гром; Кивнул седой утес челом; Земля трясется в лихорадке. Но жажду слышать треск и шум: Пусть шум и треск и завыванья Поглотят чувств моих и дум Неукротимые взыванья! Нет! не вопий, Веснова кровь! Нет! не воздвигнется мой волос: Напрасно к небу вновь и вновь Возносишь мстительный свой голос. Меня ль лишишь ума и сил? Тебя ль услышит бог-каратель? Я сердце черное пронзил; Да! — мерзостный погиб предатель. Была ужасна жизнь моя: Сначала жертва, — тут губитель... Но пусть! — Не содрогаюсь: я Был правой казни совершитель. Так смолкни ж, лютая тоска! Молчи, затихни, — заклинаю! Или не слышишь, что вещаю? Изменнику моя рука, Злодею должное воздала, Врагу воздал я мздой кинжала! Засните ж, спите! но — увы! — Вы не умолкнете вовеки, Вовеки не умрете вы, Безумной совести упреки! Не я ль покинул и ее В бесплодной, горестной пустыне? Быть может, уж погибла ныне, Скончала в муках бытие; И члены сладостного тела — Вотще щедрота неба их В красу роскошную одела — Истлеют средь песков сухих. Или же будет им гробница Зовущая своих детей Голодным воем из степей На брашно страшное волчица! Прочь, прочь, призраки! прочь, позор, Раздравший сердце, тьмящий душу! Прочь! — Суетные сны разрушу, — Их свеет мой отважный взор. Ты свет зажги мне в тьме сомнений, Ты днесь мне истину скажи, Ты, мрачный раб мой, демон лжи, Ты, древний хульник, черный гений! Тебе я силою кольца И властью, взятой над тобою, И страшным именем творца Повелеваю: предо мною Мои все тайны обнажи; Мне ныне истину скажи: Я грозный ли, но правый мститель? Или неистовый губитель? Вещай, поведай, демон лжи! Шишимора Глаголом той трубы стенящей, Которая в конце веков Воздвигнет трупы из гробов, Глаголом казни вечно мстящей Вещать тебе подъемлюсь я: Ничтожный смертный, торжествую! Так, молвлю правду роковую — И вмиг умрет душа твоя; Заклятием твоим плененный, Я, благости лютейший враг, Я молвлю: «Он, тобой сраженный, Он верен был, и чист, и благ!» Кругом его души ходил я, Высматривал, как жадный зверь, Но — ярости моей поверь — В душе его не находил я, Не находил, за что бы мог Схватить его, потрясть и сдвинуть И в бездну за тобою сринуть. Разрушил дивный ты чертог, Ты храм сломил, злодей кровавый, Где дух жил, созданный для славы, Для утешения земли. Терзайся, рвися и внемли: Как некогда Алкид могущий, Младенец, змея задушил, Так точно он, Алкид грядущий, Исполнен благородных сил, Свое же сердце победил; Души желанье, страсть живую, Расцветших, первых чувств восторг Он, раздирая грудь младую, Для друга, для тебя исторг; Тебя, слепец великодушный, Приносом счастья своего Спасти хотел; но ты, послушный Злоречью сердца твоего, Ты, алчный тигр, пожрал его. Клянусь твоею слепотою, Клянусь бездонной, вечной тьмою, Грядущим жребием твоим, Клянусь презрением моим И яростной к тебе враждою, Клянусь, клянусь, клянуся им, Кого назвать я не дерзаю, Клянуся: истину вещаю. Терзайся, рвися и внемли! Людей безумны, слепы чувства, Смешны восторги чад земли; Но без притворства, без искусства, Забыв и мир весь и себя, Любила Лидия тебя. А ты — свирепый огнь Эрева Твоя бунтующая кровь; Нет! ты не веруешь в любовь; Ты сын проклятия и гнева: Смрад из души твоей возник, Из гроба чувств твоих гниющих, — И мглой зловоний, смерть несущих, Прекрасный осквернился лик. Ее, безжалостный и хладный, Ты растерзал, как волк не гладный, Но жаждущий убийств одних, И бросил средь степей глухих. Клянусь твоею слепотою, Клянусь бездонной, вечной тьмою, Грядущим жребием твоим, Клянусь презрением моим И яростной к тебе враждою, Клянусь, клянусь, клянуся им, Кого назвать я не дерзаю, Клянуся: истину вещаю! Терзайся, рвися и внемли! Ты призван был в светило миру, Был создан солью быть земли, Но сам раздрал свою порфиру, С главы венец свой сорвал сам, Державу сокрушил златую И бросил часть свою святую На оскверненье, в яству псам. Ты волю буйным дал мечтам, Межу ты сдвигнул роковую И так в строптивом сердце рек: «Да будет богом человек!» Но человека человеком Везде, всегда ты обретал; Тогда неистовым упреком На сына праха ты восстал И бесом смертного назвал. Но я твоею слепотою, Но я бездонной, вечной тьмою, Грядущим жребием твоим, Но я презрением моим И вечною к тебе враждою Клянусь, но я клянуся им, Кого назвать я не дерзаю, Тебе клянуся и вещаю: Не беспорочный сын небес, Могущий, чистый, совершенный, Не сын же бездны — нет! не бес, Земного мира гость мгновенный, И се — неисцелимый яд В твою раздавленную душу Волью — и с хохотом обрушу, Безумец, на тебя весь ад! Ты червь презренный, подлый гад, Своею дерзостью надменной Ты стал в посмешище бесов И в мерзость области священной Блаженных, радостных духов!

После третьего «терзайся, рвися и внемли» Шишимора начинает превращаться в огромное, ужасное чудовище; при последнем стихе он возрос до того, что головой заслонил выглянувшую между тем из-за туч луну, а голос заглушил громы. Ижорский без чувств падает под скалу, являются Бука и Кикимора, также росту исполинского.

Кикимора (смотрит вниз) Лежит без жизни под скалою, — Он жизнь в отчаяньи скончал, Клеврет, смиряюсь пред тобою, Я пред тобою слаб и мал. Бука Так, он без жизни под скалою, — Доволен, демон, я тобою; Ты, спутав сетию греха, Сгубил безумца. Шишимора Ха! ха! ха! Гул повторяет хохот бесов; громы гремят; вдруг необычайный блеск, перун падает перед бесами и им предстоит добрый дух. Добрый дух Ты торжествуешь, племя ада; Но бог преложит смех твой в стон: Не любит так родитель чада, Как человека любит он. Святой руки своей созданье Вам даст ли он на поруганье? Он? он и червя слышит глас, Судьбину и былинки мерит; Кто ж смеет молвить, кто ж поверит, Чтоб сотворил благий для вас Того, кому моря и сушу, Огонь и воздух покорил, Того, в кого живую душу — Свое подобие вложил? Кикимора Не веришь? пусть! нужды нам мало; Да лишь бы дело было так. Взгляни: дыханья в нем не стало, Его сковал могильный мрак. Он был при жизни нашей жертвой, — У нас отнимется ли мертвый? Добрый дух Да будет же, безумцы, вам Пред небом и пред бездной срам! Страдалец, вами возведенный На темя дерзновенных скал, Всех чувств от ужаса лишенный, Не сам с них бросился, а пал; И ныне вам я возвещаю: Он сокрушен, но зрите, жив, — Раскаянье не путь ли к раю? Господь и свят и справедлив. Бука Раскаянье? Оно ли в силах Судьбой разорванную нить Связать и спящие в могилах Погибших трупы воскресить? Добрый дух Блажен невинно убиенный: Земли он не желает вновь; Он там, где свет неизреченный, Где неисчерпная любовь. За душу ж скорбного убийцы, Дрожащего полночной тьмы, Бегущего лучей денницы, Господню благость молим мы, И се господь ему страданья И долгий посылает век, И се в горниле испытанья Спасется грешный человек. Шишимора Нет! нет! я своего стяжанья, Поверь, не выпущу из рук: Ударю, плоть его разрушу И с смехом стонущую душу В ад увлеку, в жилище мук. (Хочет броситься на Ижорского.) Добрый дух Стой, враг! во имя пресвятого Тебе повелеваю: стой! Отныне средь песка морского Вздымайся черною скалой! Шишимора превращается в утес. Вы зрите ль, вы, его клевреты, Что ваша буйная борьба, Что ваши гордые наветы? Вас да страшит его судьба! Бука и Кикимора обращаются в бегство. Бежите, полные боязни: Но вас достигнут громы казни. Между тем буря прошла; солнце восходит. Добрый дух исчезает, сливаясь с его лучами. Занавесь опускается.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Ижорский.

Барба-Яни (Граф Капо д'Истрия).

Никита Боцарис Туркофаг.

Триланэ (Trelawney).

Зосима, старый паликар дружины Никиты.

Еще несколько паликаров.

Омар, Сеид — турки

Старик рыбак, его невестка, его внук — русские.

Мещанин, Крестьянин, Две деревенские девушки, Слепые гуслисты, Два мальчика — русские

Кикимора.

Журналист.

Поэт.

Тени Лидии и Веснова.

Голоса с востока и запада.

Русские крестьяне, воины греческие и турецкие.

Первое действие в Новороссийском крае; остальные два, кроме интермедий, в Греции и Турции.

ДЕЙСТВИЕ I

ЯВЛЕНИЕ 1

Утро. Взморье; на берегу черные крутые утесы; поверхность воды гладка и спокойна; солнце сияет ослепительным сиянием. Лодка с двумя рыбаками, дедом и внуком. Ижорский лежит в обмороке у подножия выдавшейся вперед скалы. ПЕСНЯ РЫБАКОВ Старик Смолкли бури, Грома нет: Свод лазури В блеск одет; Без завесы Солнца щит; Луч утесы Золотит. Мальчик Весла машут, Бьют и пашут Ниву волн; Хлябь белеет, Тенью реет Легкий челн. Мальчик Ну, дедушка, наслал же непогоду Господь сегодня ночью! Старик Говори! Я стар, а не слыхал такой, поверь мне, сроду. Да только ты что? — До зари, Как ни стонали воздух, море, суша, Как ни гремел по бурной тверди гром, Ты спал и — богатырским сном. Мы дивовалися тебе, Петруша, Тебе завидовали все: Не просыпался ты ни разу... А вот и ты по нашему рассказу Рассказываешь о грозе! Мальчик С тобою, дедушка, поспорю: Я слышал все, хотя и спал, Я слышал, как за валом вал Катился и ревел по воющему морю, Как гром бесперерывно рокотал; Я слышал бой стихий, их вопль и треск и грохот, И вместе чей-то хохот, Зловещий чей-то свист... Старик Да что с тобой? дрожишь ты и теперь, как лист. Мальчик Взгляни, взгляни же: голову вздымая До облаков, скала крутая, Как уголь, черная... Старик Пускай себе крута, В ней что же страшного? Мальчик Ее уста, Ее бездонный зев! — Из этих уст сегодня Хуленья изрыгала преисподня. Старик Ты спал, а бредишь, брат, и после сна. Мальчик А эти два горящие пятна... Ведь были ж двух ужасных глаз зрачками И, как колеса, быстрыми кругами Вращались, словно у совы. Старик Послушай: выкинь вздор из головы, Перекрестись, да за работу! Вот утро! хоть в кого вселит охоту К работе и трудам! — Обоих нас одеть, Обуть и накормить, Петруша, — сколько можем, Мы твоему отцу поможем. Зевать не станем, — а что рыбы в сеть Понабежит довольно: после грома Всегда бывает так; знать, и она Ожившей силой воздуха влекома С родного тинистого дна. Греби дружнее! Мальчик Дедушка! Старик Ну что же? Опять какой-нибудь утес Вдруг для тебя преобразился в нос Морского чуда? Мальчик Господи мой боже! Там мертвый на песку лежит. Старик Не мудрено: или грозой убит, Или утопленник, изброшенный волнами. Да где же? Мальчик Прямо перед нами. Старик Причаливай. Пристают. Он, может быть, и жив... Так точно: тело Еще совсем не посинело, Еще тепло... Мальчик Вот был бы я счастлив, Когда бы точно... Старик Нет сомненья: Господь послал нас для спасенья Несчастного. — Он не в подъем Мне одному; его вдвоем Мы в лодку как-нибудь внесем. Уносят Ижорского в лодку.

ЯВЛЕНИЕ 2

Хижина рыбака. Ижорский только что очнулся. Старик рыбак, его невестка, внуки и внучки. Ижорский И жив я? Старик Слава богу! Ижорский Скажи мне: кто ты? Старик Я рыбак. Лежал ты замертво у взморья; кое-как Тебя я поднял: понемногу Ты начал оживать, — вот ожил, слава богу! Ижорский В свой дом ты перенес меня. .. не так ли? Старик Так. Ижорский Старик, послушай: ты дурак. Старик Христос с тобою! ты в уме своем ли, барии? За что бранишь меня? Ижорский Не благодарен Тебе за жизнь я. Жить, мне жить опять, Мне быть! Хозяйка (про себя) Речей его мне не понять, Да страшен этот голос, И поднимается невольно волос, Как на него взгляну. Старик Куда же ты детей Уводишь? Хозяйка Посмотрю: нейдет ли Тимофей? С детьми я сяду у дверей И стану починять разорванные сети. Пойдемте, дети! (Уходит с детьми.) Ижорский Смекнула! Старик Что такое? Ижорский Ничего. Умеешь грамоте? Старик Немного. Ижорский Про Канна читал ты? — Знак его Ее пугает. Старик Слишком строго Моей невестки не суди: Ведь баба глупая. Ижорский В ее груди Недаром вещий вопль: ей ангел ваш хранитель Твердит, что я недобрый посетитель, Что в вашу мирную избу С собою внес я черную судьбу. Она глупа? — Сам глуп ты, умник старый: Зачем сраженного небесной карой, Отверженного вырвал ты Из челюстей бездонной темноты? На самого себя пеняй же! Старик Власть господня! Что бог велел, то сделал я сегодня, И завтра сделать то ж готов. Не стану разбирать твоих мудреных слов: Ты бредишь, может быть, недугом одержимый... Но ведай: кто бы ни был ты таков, Я раб Христа; его крестом хранимый, Не убоюсь ни ада, ни бесов. Да полно: отдохни! Тебе покой же нужен. Пойду-ко, выну из садка на ужин Десяток-полтора ершей и окуньков. (Уходит.) Ижорский (один) Покой мне нужен, Мне нужен сон... О! если бы быть мог без перерыву он, Сон без мечтаний, без пробуду! Или, как здесь, и там я грезить буду? Заснуть бы! перестать бы! — Зев небытия, Тебе бы поглотить мое больное я! Бесплодные заклятья! — Мысль моя, То самое, что так уничтоженья жаждет, Что чувствует во мне и умствует и страждет (Как хочешь эту искру назови: Душою, жизнью, силой), А только это нечто не в крови, Не в мозге... Нет! оно могилой Не может быть поглощено. Желал бы иначе, но я уверен: Живое как сам бог, поглощено Ничем и никогда не может быть оно; Нет смерти. — Мир безмерен; И что же? — весь безмерный мир, Земля и море, небо и эфир, В эфире звезд бесчисленное племя, То даже, что не место и не время, Таинственная вечность, — все его; Он всюду предо мною, — царь всего, Он, судия мой! — Крылья ль у денницы Возьму и понесуся, — от десницы Неизбежимого не унесут; «Ночь! ты сокрой меня», — скажу ли ночи, Ему и ночь светла: меня найдут и тут Его недремлющие очи. Пускай бы я и спасся от всего, Что только носит имя во вселенной, Раз навсегда бессмертью обреченный, Вовеки не спасуся от него, И от себя спастись мне невозможно. «Все это вздор!» — твердили мне сто раз, Острились и умно, да вздрагиванье глаз Доказчиков являло, как безбожно Самих себя морочат мудрецы. На струса молодцы Похожи произвольной слепотою: Стрелка послышит — головою Безмозглою уткнется он в песок И думает: «Теперь меня стрелок Уж не увидит!» — Я? — я старику Давиду Уныло вторю, я, дрожа, шепчу: «На небо ли я взыду, в ад ли сниду, — Он здесь, он там, на небе и в аду!»

ЯВЛЕНИЕ 3

Открытое место перед деревнею, речка, усаженная ивами. Деревенская ярмонка. Входят старик и Ижорский. Старик Взглянуть на ярмонку ты вышел: дело! Дай бог, чтоб у тебя на сердце просветлело, Чтоб шум чужих хлопот, драгой мой гостенек, Твою больную душу Из-под ярма тяжелых дум извлек! Ижорский (садясь) По крайней мере не нарушу Веселья вашего: сидеть я стану здесь Вот, под навесом ветхой ивы, Молчать и не глядеть; ведь знаю эту смесь Страстей и суеты. — Их грязные порывы Не лучше и не хуже тех, Где тот же смрад и суета и грех, А только боле треску. На говор их склоню без мыслей слух, Как будто внемлю я бессмысленному плеску Ручья сонливого или жужжанью мух. Мещанин и крестьянин. Мещанин Решайся, брат: не то пойду к Ермилу. Крестьянин Что делать? — так и быть: сто двадцать за коня. Мещанин А девяносто за кобылу? Крестьянин С тобой не сладишь. Ну! (ты выручил меня Прошедшей осенью) — возьми: твоя! Мещанин Насилу, Приятель, вспомнил! Что ж? — Ты все же в барышах! Крестьянин Я в барышах! Андрей Фомич, помилуй, Взгляни-ко: конь во всех статьях... Мещанин Брат, конь как конь: не дурен; только хилый. Поджарый. Крестьянин Со степи. Мещанин Кормить овсом: авось Поправится. Крестьянин Поправится небось. Мещанин На деньги! Крестьянин Вот узда! — С покупкой поздравляем. Мещанин Пойдем, запьем свой торг. Крестьянин Пойдем и — загуляем. Уходят. Потом две девки. Первая Ну, Маша, у московского купца Платки и ленты — загляденье! Вторая И Ванька набрал же для дочки кузнеца! Ты видела? Первая Он крадет у отца, Для Ваньки Дунька разоренье И (погоди) обманет молодца. Проходят. Вбегают два мальчика. Первый Дай пряничка мне, Вася, сделай дружбу! Не даром: отслужу тебе за пряник службу: Аль змея вырежу, аль дудку подарю. Второй Благодарю: Сулить умеешь, да твои посулы шутка. Есть у меня получше вашей дудка: Не нужно. Первый Брат, хоть покажи! Второй Пустое: вырвешь. Первый Я? — С ума ли Сошел ты, Васенька? — Не бойся, покажи! Второй Так вот: смотри. Первый (вырывая пряник) Прощай и поминай как звали! (Убегает.) Второй Вор! вор! держи его, держи! (За ним.) Ижорский Вот и природа вам нагая! Эклога в лицах: честность, простота, Невинность детская, девичья чистота, — Образчик из пастушеского рая. Входят два слепых гуслиста; после несколько нестройных аккордов начинают распевать, что следует. Народ обступает их. ПРИТЧА О БЛУДНОМ СЫНЕ Про блудного сына мы притчу расскажем И милость господню народу покажем: Народ православный! послушай с вниманьем И нас, слепых старцев, почти подаяньем! Еще несколько аккордов. Человек был некий преклонного века, Два сына у того были человека; И рек ему младший: «Хочу я на волю, Здесь жить не желаю, — дай мне мою долю!» И что ж? им именье отец разделяет, И младший в чужбину стопы направляет; И зажил в чужбине, и зажил он блудно, Что было, то прожил, — и вот ему трудно: Наслал на ту землю бог нужду и голод, И странник без хлеба зной терпит и холод, Без крова от солнца, без одежды в стужу; Что делать? — пристал он к богатому мужу, И тот послал его пасти свиней в поле; Бедняк согласился, пошел поневоле. Есть нечего, никто не даст ему пищи; Рад от свиных рожец насытиться нищий. И вот в себя пришел и плача взывает: «Наемников сколько отец мой питает! Мне ж хуже и хуже, и нет облегченья; Терпел я и долго, — не стало терпенья. Ах, встать же, пойти мне в отцову обитель, К ногам его упасть и вскликать: «Родитель! Пред небом я грешен, мой грех пред тобою, И быть твоим сыном, нет! — я уж не стою. Причти меня, отче! к слугам твоим многим И будь мне отныне властителем строгим!» Несколько аккордов, потом перерыв, в продолжение которого один из стариков собирает с народа деньги. Ижорский Так, — «согреших пред небом и тобою!» Читал покойный дед и эту притчу мне... Я помню, как во сне, Что действовал и над моей душою Ее знакомый зов; хотел и я назад: Да как в такую даль? — там небо, а здесь ад. Гуслисты (продолжают) Ты притче священной внемли, человече! Поднялся, пошел он, еще был далече, А уж отец видит и сына жалеет! Тот к вратам подходит, войти в них не смеет. А тут уже старец хватает за руку, И обнял и молвил: «Забудем разлуку! Вы лучшую ризу, рабы, мне подайте, Драгого мне гостя одеть поспешайте, Тельца заколите жирнейшего в стаде: Пир ныне и праздник о милом мне чаде, О сыне, который был мертв и се — ожил!» И радостью дом весь поднял и встревожил. Музыкальные аккорды. Про блудного сына мы притчу сказали, На милость господню вам в ней указали. Народ православный! слепцам подаянье! И знай: когда грешник придет в покаянье, Пусть будет последний, хоть изо ста братий, Но теплых и он жди на небе объятий; О нем в доме бога веселие боле, Чем об остальных всех, не павших дотоле. (Перестают петь и играть и собирают деньги.)

ЯВЛЕНИЕ 4

Дорога в Одессу. Ижорский сходит в утесистом месте с коня. <Ижорский> Не мог я оставаться в том селе, И я же слышал то, что Каин в первом веке: «Тебе не будет места на земле». Братоубийца в каждом человеке Боялся встретиться с убийцей и — дрожал. Я не дрожу здесь только, среди скал, Которые бесчувственны и мертвы: Их не погубишь; я губить устал. Меня теснят и гонят жертвы Моей неистовой, кровавой слепоты: Из бездн минувшего их лица предо мною, То светлы, то одеты темнотою, Всплывают на волнах мечты. Пока еще я не прибавил К ним и тебя, младенческий старик, Я твой смиренный дом оставил. Ты умилительно велик В твоей простой, неколебимой вере; Но, друг, кому ты дал было приют? Ты на душе моей по крайней мере Не будешь же! — Пусть дни мои текут Без отдыха, пристанища, покоя: Боюсь себя, боюсь убийственного зноя Дыханья своего... Подале от людей! Здесь легче мне: здесь нет страстей, Нет преткновений, Здесь злой не следует за мною гений, Уже невидимый, но все же спутник мой, Когда я не один с самим собой. Не следует? а жало угрызений, Бессмертный червь, негаснущий огонь, Как называет то писанье? Жестоко этот нерв трепещет: в нем страданье Невыразимое, — его, его не тронь! — О! размозжить бы голову о камень! Но мысли не поймать же, мысли не убью: Здесь, там — один и тот же пламень... Ту жадную змею, Которая сосет мне душу, Здесь хоть усталость погружает в сон; Там, если плоть разрушу, Не будет никаких препон Невыносимой думе, И совесть ни на миг уж не вздремнет при шуме Забот, болезней и сует: Ее я буду весь... да! развлечений нет Там, где кругом души умолкнет мир мятежный И беспредельная настанет тишина, Где будет зреть себя, одну себя она В унылом зеркале безмолвной, безрубежной, Бездонной пустоты! Ты, гордость прежних дней, куда девалась ты? Увы! тогда, объят отрадной слепотою, Я смел еще сказать, чего уж не скажу, Сказать, что дорожу собою, Что мнением своим я дорожу. Тогда без мрака мне казалась и могила, И вечность перенесть, казалось мне, я мог: Меня бы почему она тогда страшила? Был сам я судия свой и свой бог... Вдруг все исчезло: покрывало, Сотканное из заблуждений, спало С моих испуганных очей; Над пропастью, с насмешкою кровавой, С геенским хохотом, стал предо мной лукавый: «Проснися! — прошипел мне древний змей, — Что озираешься? где, праведник, проклятья Грехам, коварству? — грянь, и да дрожит злодей! Молчишь, надменный? как? — ты ль то же, что все братья?» Я хуже их; я с светлой высоты Пал, как Денница, в зев темнейшей темноты, И нет и нет мне из нее исхода! Живет поверие в устах народа, Что крови требует закланной жертвы кровь: Вот ночью, говорят, являясь вновь и вновь, Перерывает сон убийцы убиенный И вопит: «Что же ты? что медлишь? объяви!» И грешник вдруг встает, взываньем утомленный, Идет, приемлет казнь и в собственной крови Находит наконец успокоенье. Что ж? может быть, и правда; но Не будет мне и то спокойствие дано: Дворянство! ха! ха! ха! мой жребий — заточенье! Все на меня: и даже чистота И непорочность погубленных; Жилище их — обитель та, Где вечный мир, где среди душ блаженных Они забыли обо мне... В передрассветной вещей тишине В наш смрад ли спуститесь вы, праведные тени, Чтоб произнесть и жалобы и пени? Чтоб разорвать страдальца скорбный сон? Убийцу вашего толкнете локтем вы ли, Того, кого когда-то вы любили? Уж вы теперь не знаете, что стон И что такое месть, исчадье нашей ночи. Вы отвратили очи, И навсегда, от наших скверн и бед: Сюда и вашего призрака Не вызовет из гробового мрака Моих сердечных мук свирепый, тяжкий бред. Все на меня: и ад, и небо, и природа! К скале, как Промефей, Прикован я, не оторвусь от ней! Темно, темно везде — и нет нигде исхода... О! кто ужасную расторгнет эту тьму? К нему? — но как? каким путем к нему? На плаху я прилег бы и без страха, Да только бы на свет — к нему! Мне, сыну блудному, в отеческом дому Хоть бы последнее местечко! — ах! и плаха Чуждается моей проклятой головы! Ххмм! что за мысль? Ее узнайте только вы, Ловласы-мудрецы, софисты-вертопрахи, И уж поднимете и целым хором ахи! Вы вкруг меня, как вкруг совы, Кружились некогда, испуганные птахи, Тщеславьем подавляли страх И писком споров и приветов При громе скрыпок, при лучах кенкетов Надоедали мне на всех балах. Вы, Чайльды в золотых очках, Гяуры в черных фраках, Лары, Забывшие сыскать для котильона пары... Глупцы! глупцы! то был для вас я бес, То ваше щебетанье до небес Меня превозносило... Так вот же: ваших зал светило, Ваш Lyon,[202] ваше чудо из чудес (Свищите же, разгневанные птахи!), Ижорский — чуть ли не пойдет в монахи? Да! приготовиться к тому, Что будет там моим уделом? Заране здесь, не расставаясь с телом, Мне самому Начать ту вечность роковую, Которая так страшна моему Высокомерному и робкому уму? Или же броситься в тревогу боевую, В Морею, например, и — пасть? Когда-то я питал особенную страсть Показывать презренье К тем пышным фразам и делам, Которые приводят в восхищенье Ребят и женщин... Даже ныне вам Скажу, преемники Веснова... Да не об этом речь: итак, ни слова! К высоким чувствам, к энтузьязму я Надменное являл пренебреженье... Всегда ли прав я был? — Опроверженье Вы, незабвенные мои друзья, Вы, полные неколебимой веры, Вы, чистые до двери гробовой. Господь свидетель! — вы не лицемеры, И не безумцы вы: один безумец я. Какая ж может быть эпитимья За буйную хулу земной святыни, За поругание того, Что прямо от него, В чем, вопреки безверию гордыни, Сияет и средь праха божество? Встать, вспрянуть из-под власти духа, Который искони наш враг и клеветник! Он оскверняет всякий чистый лик, — Не обращать к нему отныне слуха, Стоять и не дремать, чтоб не опутал вновь Коварной сетью сердца и рассудка. Питомцы похоти, тщеславья и желудка, Послушайте и смейтесь: кровь И жизнь отдать, приять крещенье муки Мне что-то хочется за веру, за любовь, За правду и свободу, за те звуки, Которых смысла, дети тьмы, Когда-то отыскать не в силах были мы: Я, грешник закоснелый, Я, ко всему давно охолоделый, Давно разочарованный во всем, Я, будто юноша незрелый, Горящий первых чувств огнем, Я на корабль в Одессе сяду И донкишотствовать отправлюся в Элладу!

ДЕЙСТВИЕ II

ЯВЛЕНИЕ 1

Осада Афин. Греческие ставки несколько в отдалении. Ночь. Паликары сидят вкруг огня: с ними Травельней и поодаль от других Ижорский. 1-й паликар Не стану тратить слов: я на своем стою. Достойна удивленья Бобелина: Вся жизнь великой — месть за мужа и за сына; Капарису хвалу и славу воздаю: Не шутка же отвага, С которой он, один среди ночи глухой, Огонь геенны внес в необозримый строй Злодейских кораблей; без спору он герой. А все же предпочту обоим Туркофага: Наш грозный сулиот, стратиг и паликар, Друзьям вернейший друг, младенец среди мира, В сраженьях лев, и что ж? ему любезна лира, Наследник он священных оных чар, Какими, лебедь сладкозвучный, Владел когда-то Рига злополучный. Он черный ангел ужасов и кар Для хищных полчищ Магомета, Но он же для своих чистейший ангел света, И не оставили ни смуты, ни война На нем, единственном, ни одного пятна. Травельней На этот раз твоя победа; И в пору расхвалил ты Туркоеда, Друзья, взгляните: он сюда идет. Входят Никита и Зосима. Никита Здорово, молодцы! — о чем у вас беседа? Травельней Оценка шла вождям, шел их делам расчет. Итог: и сам Колокотрона Тебя не стоит. Никита С благовоний С излишних, говорят, кружится голова. Спасибо, дети, вам за добрые слова; А знаю я себе и братьям знаю цену. Мы — мужи битвы и меча, Врагов крошили мы сплеча; Но вам великую пророчу перемену: Товарищи, наш срок минул; С полсотни лет, и наш умолкнет самый гул... Да, братья! — мы стоим у неизбежной грани, И завтра выпадет булат из нашей длани: Атину мы возьмем — и кончится война. Тогда порядок, мир и тишина Преобратят в народ орду питомцев брани. Кто этому всему виновник? — Барба-Яни! Так как же не сказать, что истинно велик Меж нами он один? — Божественный старик Заклял неистовых титанов; Он слышит вой волков и каркание вранов, Он видит лютый блеск кинжалов и мечей, Но тверд и — превращает нас в людей. Травельней То есть он делает из клефтов и пиратов Придворных, школьников, купцов и дипломатов, Кроит из тигров и гиен и львов — Ручных собак и кошек мирных, Баранов жирных И работяг-волов. Положим, что его намеренье прекрасно, Что с назначением согласно, Какое на земле нам рок суровый дал; Но он один средь ваших диких скал: Удастся ли? Никита Товарищ Одиссея, Героем можно пасть не на одной войне. В душе своей любовь к опасностям лелея, Враждуешь, сын грозы, смиренной тишине. И я, — я их люблю: вливает пуль жужжанье, И треск ружейного огня, И сабель свист, и дротиков сверканье — Неистовое обаянье, Восторг роскошный, бешеный в меня; Трепещут члены с нетерпенья И сводит судорога длань, Когда послышу зов на радостную брань; Кидаться в пляску, в вихрь, в водоворот сраженья, В густые волны войск неверного паши — Не пир ли брачный для моей души? Но быть ли навсегда без крова и защиты Младенцам, девам, старикам, Час на час смерти ждать и вопить к небесам, Чтоб только грудь твою или же грудь Никиты Средь наших стонущих долин и сел и скал Кровавый хмель резни свирепой упоял? Итак, хвала седому Барба-Яни! Однако легкий вздох, когда стоишь у грани, Простителен, — сегодня живы мы, А завтра среди чад иного поколенья Пугать их будем, будто привиденья, Исшельцы бледные из замогильной тьмы. Зажгем же раз еще костра веселый пламень; По-прежнему, опершися о камень, Я к вам прилягу. — Вот и мех вина, И вот я вырвал сам матерого овна Из-под Акрополя, из вражеского стада. Его зарежьте, взденьте на рожни, Запойте песню и прославьте дни, Которых после нас не узрит уж Эллада. Паликары (поют) Прицелился я из-за скал — Ага пошатнулся и пал; Я снял с его тела кинжал, — Кинжал мой, кинжал! ты мне дорог. К паше я прокрался в шатер; Он крикнул, — я руку простер, Кинжал мой широк и востер, — Паша покатился за полог. Неверные ловят меня; С их ружей пошла трескотня, Я вдруг на его же коня — И нет меня, нет среди ночи! Мне мил вороной с того дня: Он выручил, вынес меня! — Но нож мне милее коня, Ружье же милее, чем очи! Травельней Никита! и не жаль тебе? Уж клефтам не певать таких удалых песен. Никита Пусть будет с нами то, что надобно судьбе: Наш жребий дивен и чудесен; Лежала Греция в могиле вековой, — Вдруг вспрянула, подъятая рукой Всевышнего... и мне ли Не верить, что к высокой, тайной цели Назначена? — Но эту ночь, друзья, Желал бы посвятить одним поминкам я О прошлом, не вдаваясь в размышленья О будущих путях святого провиденья. За песней сказка следует всегда; Мы спели песню, — сказке череда. Зосима, куманек! из-под багровой фески, Из-под седых густых бровей Глаза твои бросают на друзей Те вдохновенные, живительные блески, Которые предвозвещают нам, Что хочешь волю дать трепещущим устам... Вот и свой длинный ус расправил он перстами: Скорее, земляки, в кружок! Закурим трубки, дров подбросим в огонек И в сказку впьемся слухом и душами! Зосима 1 В Модоне седой проживал Аполлос; Хоть поздно, а бог даровал ему сына; Понес Аполлос к вещей женке вопрос: «Какая назначена сыну судьбина?» И вещая женка ему говорит: «Рукою сыновнею будешь убит; На матери юноша женится И двух угомонит попов; Но третий-то поп не таков, И бешеный зверь переменится». 2 И трепетом обдало тут старика: С холодного ужаса, как полоумный, Завыл он и вырвал из зыбки сынка, И вынес, и выбросил на берег шумный. Пошел, не озрелся и так лепетал: «Пусть съест тебя лучше голодный чакал, Пусть лучше, заклеванный птицею, Замучишься, чем посрамлять, Проклятый, тебе твою мать, Чем стать тебе нашим убийцею!» 3 В то время монах из обители шел Для братьи с мирян собирать подаянье; Когда же дорогой до моря добрел, Он стал, он услышал ребенка рыданье... Нашел его, взял сердобольный монах; И найденыш имя принял: Каллимах, И рос во священной обители, И были в господнем дому Друзьями, отцами ему Спасителя бога служители. 4 Вот он возмужал, и закинули сеть По душу невинную силы геенны: «Тебе бы, — лукавый шепнул, — посмотреть На жизнь и на мир, на веселье вселенны!» И вот к настоятелю он приступил: «Ужель, — говорит, — не отведаю сил В борьбе со врагом и природою? Нет, я не монах, а боец; Навек расставаться, отец, Не мне с молодецкой свободою». 5 Сказал, и поклон, и выходит на свет, Становится клефтом и ночию бродит, И пуля его непременный привет, Где только врасплох оттомана находит. Ему удалось и пашу застрелить; Тут начали клефта повсюду следить, Да он наряжается плотником; С секирой за поясом, он Спускается в мирный Модон И стал в чьем-то доме работником. 6 Хозяин его и силен и богат, И в городе том человек именитый. Он молвил однажды работнику: «Брат, Мой сад по ночам карауль плодовитый; Туда еженочно неведомый вор По яблоки лазит за крепкий забор». И, взявши ружье заряженное, Вступил в караул Каллимах; Но сердце хозяина страх Мутит и раздумье бессонное... 7 «На душу ли я положусь пришлеца? Он кто? не бродяга ли, рода лишенный? Нет! надобно мне поверять молодца». И в сад свой спустился, судьбой увлеченный, И крадется там средь ночной тишины В кустах, при мерцании тусклой луны. Что ж? дал ему сторожа редкого, Надежного, верного бог: Не мучился он, не немог, Не встать ему с выстрела меткого. 8 Ошибка: хозяина сторож убил! Но время несется: невольный убийца Убитого скоро жене заменил; Поплакав, за юношу вышла вдовица. Раз в мыльне на персях у мужа пятно Хозяйка заметила: сердце оно Ей вещим объяло волнением; Вот начала спрашивать... ах! Что вышло? — ей сын Каллимах; Пятно получил же с рождением. 9 Она умерла, не опомнясь; а он? Взвалив самопал на могучие плечи, Он ищет, покинув унылый Модон, Отрадной погибели в яростной сече; Нет! нет! не находит и вот говорит: «Я все еще жив, я все не убит, Увы! нестерпимо страдание! Господь милосерд, я пойду, Я в ноги к попу упаду; Творцу принесу покаяние». 10 Но в ужасе прочь оттолкнул его поп, Вскочил и завопил: «Погибни, проклятый!» Проклятый зубами скрежещет и — хлоп: Поп пал, нерассветною ночью объятый. «Прощай! ты вини в своей смерти судьбу!» — Так клефт и пошел ко другому попу. Тот вскрикнул: «Ты бездной поглотишься, Бесов заклейменный холоп!» Клефт пулю всадил ему в лоб, Сказав: «Проклинать не воротишься!» 11 И долго потом злополучный бродил В долину с горы, из долины на гору; Чуть жизнь перенесть достает ему сил: Повсюду является мрак его взору. Стоял он однажды в ночи среди скал И к дикой пучине свой слух преклонял, И море чернелося жадное И так говорило ему: «Проклятый, прыгни в мою тьму! Скончай бытие безотрадное». 12 Но голосу бездны не внял паликар; Спасла его искра последняя — вера: «От божьих ли в бездне укроюся кар?» И вдруг — он узрел пред собой калуера И хочет его, как испуганный тать, Без слов и привета скорей миновать: В нем трепет и стыд и смятение... Десницу же вдруг калуер С крестом бога-спаса простер И тихое шепчет моление. 13 А клефт простонал: «Ты отыйди, монах! На грех и на пагубу ваша обитель Взрастила меня... я беглец Каллимах; Забыл и отринул меня искупитель!» — «Христос, — был ответ, — не отверг никого, Кто робко и ревностно ищет его: Мой сын, принеси покаяние!» И что же? — незапно во прах Пред старцем упал Каллимах; Слова ж заглушило рыдание. 14 Так точно рыданье младенца, чернец! Здесь некогда душу тебе возмутило. «Дитя мое бедное! — я твой отец; Спасти тебя снова мне небо судило!» Сказал, слезы брызнули из его глаз, И слушает инок ужасный рассказ. Вот кончен. — «Тебе разрешение Не я дам: я пепел и прах! — Так рек вдохновенный монах. — Но, сын мой, для всех искупление. 15 Дорогу на север держи по звездам, Пока не достигнешь Аркадской долины... Далеко за Мистрой разрушенный храм, Пустынный, во имя святой Магдалины: Там нет алтаря, не видать образов. Свод треснул и стал обиталищем сов, — Простися с войной и ловитвою, Ружье замени ты крестом, Разгул молодецкий постом, А клефтские песни молитвою. 16 По году взывай за отца и за мать, А третий за души попов погубленных: Спасен и прощен ты, когда благодать Средь стен водворится, тобой освященных, И явится снова служение там». Того, что вещает, не знает и сам: Таинственной двинутый силою, Монах не свое говорит; Тот внял, поклонился, молчит, Прощается с родиной милою. 17 И быстро три года потом протекли, За ними проходят еще три седьмицы. Раз утром монаха, искав, не нашли; Он вышел задолго до света денницы, — За реки, дубравы и горы простер В Аркадию путь свой седой калуер... Не бренного сердца хотение Влечет его в сумрачный дол; Но духа господня глагол, Но полное силы видение. 18 Пришел и увидел: лежит Каллимах, Как сонный младенец, на паперти храма; И дивному пению внемлет монах, И в двери струится поток фимиама. Он понял: послалось нетленье мощам, — И молвил сошедшим со скал пастухам: «Здесь, пастыри, дело чудесное! Здесь церковь воздвигните вновь И славьте господню любовь, Христа милосердье небесное!» Никита Друзья, прославим господа и мы: Творит он свет из самой тьмы; Под сенью благости господней, Клянусь, не страшен бой С неистовой, бездонной преисподней. Но, братья, время на покой: Уже пропел петух, рассвета возвеститель. До утренней зари Свое крыло над нами распростри, Слуга благого, ангел наш хранитель! (Крестится и ложится.) Все засыпают, кроме Ижорского. Ижорский Перекрестились и — заснули все! «Встань, возвратись к отцу!» — мне слышится совсюду; И что ж? ужели зов святой вотще: Всегда ли глух к нему пребуду?

ЯВЛЕНИЕ 2

Кабинет очень недостаточного стихотворца. Поэт (один) Ну, слава богу, — напоследок Я от соседей и соседок Избавился, — от их вранья И сплетней; напоследок я С плеч сбросил груз сует и хлопот, И смолкнул горькой жизни ропот, И вот же, на крылах мечты Перенесусь на высоты... Кикимора (вдруг входит, одетый по последней моде) С которых вы, как сын Дедала, В болото падали не раз! Охота улетать из глаз У вас поныне не отпала? А волос поседел совсем, — И щеголять-то перед кем Вам здесь поездкой Монгольфьерской? Поэт Вы кто? — сюда пришли зачем? Не знаю вас, и гость вы дерзкий, Прошу же, сударь... Кикимора Яков Бем И Сведенборг на вашем месте Тотчас меня б узнали... Вам Раздумать, кто я, время дам. Поэт Шалун? Кикимора? — По чести, Я думал, что уже с тобой Не свижусь. Кикимора Вспомнить сердцу больно, Как поступили вы со мной Неласково, как богомольно? Но что мне делать? К вам я слаб; Своей привязанности раб, Не то я, что другие духи. Извольте видеть: ходят слухи, Что сладить с драмою своей Вам трудновато без чертей, И взял я отпуск от Денницы И через горы, степь и лес Примчался прямо из столицы. Поэт Ты, братец, образцовый бес! Тебе я крайне благодарен. Скажу же детям и жене, Что здесь со мной приезжий барин И чтобы не мешали мне. Кикимора Помилуйте! Сочту за счастье, Когда... Поэт Спасибо за участье! Однако извини: моим Не слишком, полагаю, нужно Знакомство с щеголем таким. Да и хозяйке недосужно: К обеду кашу нам и щи Она готовит... Не взыщи. (Уходит.) Кикимора остается один и роется в его бумагах. Поэт застает его за этим благородным занятием. Кикимора (нисколько не смутясь) А я, по праву прежнего знакомства, Те вдохновения перебирал, Которые ваш гений завещал Вниманию и памяти потомства... Поэт За наглый знак такого вероломства... Но чувствую: всего глупей Ждать благородства от — чертей. Кикимора Да! свой устав у нас, свои обыкновенья: Не оскорбят нас ваши оскорбленья; И я ж философ и плебей, Хотя теперь и шляюсь в модном свете; Поговорим же о другом предмете! Итак, Ижорский стал ханжой у вас? И, если не морочите вы нас, Его увидим вскоре мы монахом. От этого не трепетом, не страхом, Зевотой обдает меня... Монахом! — нет, со дня, В который вы мне увольненье дали, От духа времени в своей глуши Немилосердо вы отстали! Вы верите в любовь, в могущество печали, В огонь страстей и в теплоту души... Ба! это все давно истертые пружины! Нам нужны ныне посильней картины: Герой сороковых годов Без сердца, без друзей и без врагов; Он даже самого себя не любит, Не мстит, а если губит, Так потому, что скучно и что вник В ничтожество людей, — ему сказал рассудок: Их нечего беречь. Он истинно велик, Он убежден, что все на свете предрассудок, Все вздор. — Когда ж расстроится желудок Или не спится, — он начнет писать дневник... Дневник chef d'oeuvres:[203] в нем, как анатом искусный, Фразер наш разлагает свой же труп — И варит из него спартанский, черный суп, Суп гадкий, может быть, — зато чертовски вкусный. Поэт Ижорский мой — не так ли? — просто глуп? Кикимора Вот и обиделись! — Знать, что и в наше время Поэты раздражительное племя. С полсотни мастерских стихов В Ижорском, например когда на сцену Выводите меня или других бесов; Но — сделайте в развязке перемену: Смешное ваше Отче согреших — Не в нравах нынешних холодных и сухих. Не лучше ль будет, ежели участье В убийстве графа примет ваш герой? Вы покачали головой: Не нравится? — Так что ж? — Ударьтесь в сладострастье. Обратно в Петербург (нам это нипочем!) Молодчика перенесем; Там мы с Ундиною Невы его сведем... Не бойтесь же! боязнь удел певцов бездарных. При хоре роковом духов элементарных (Тот хор напишете в стихах таких, Чтоб ужас с негою сливался дико в них), При полном месяце среди лазури ясной В объятья девы вечно молодой, Всегда причудливой, всегда прекрасной, Однако без души живой, Уже не находя ни в чем земном отрады, С безумным хохотом бросается герой, — И что же? — тело сладостной наяды Вдруг тает и — становится рекой. Он тонет... Будет с вас; а только будьте новы, И прочь все предрассудки, все оковы: В одно спаяйте бред и смех, Сарказм и страх, поэзию и грех — И адом поручусь за бешеный успех; Да! ваше генияльное созданье Вмиг завоюет вам всех зал рукоплесканье. Поэт Бес, за совет благодарю. Но, демон-обольститель, Ты века нашего, положим, представитель, Да я не для него творю. Кикимора Не для потомства ли? — о! труд похвальный! К потомству только путь довольно дальный: Не оборваться бы, да вместе — с книгой — бух... Поэт Бух в Лету? — Так и быть. Прощай, лукавый дух!

ДЕЙСТВИЕ III

ЯВЛЕНИЕ I

Эгина. Дом президента. Барба-Яни и Ижорский. Барб а-Яни Итак, вы едете, и это непременно? Остаться с нами вас ничем не убедим? Ижорский Граф, слишком было бы надменно Мне думать, будто я для вас необходим. А сверх того, скажу вам откровенно, Я не нашел у вас, чего искал. Барба-Яни Мне странно и, признаться, даже больно, Что вы так говорите, хоть довольно И я подобных отзывов слыхал: Иной мечтал Свою Утопию, свой идеал Осуществить у нас нелепый, невозможный, Ошибся, не успел и — проклинает нас; Другой же человек, всегда, везде ничтожный, Теперь кричит, что он Элладу спас, Что мы народ неблагодарный, Что недостойны мы его услуг; А третий с самого начала был коварный, Своекорыстный, ложный друг... Вы... Ижорский Я не лучше их: пересказать ли повесть Моих ужасных дней? К чему? — Граф, знайте: Немезиду, совесть Умилостивить кровию своей Я здесь надеялся; внушала мне отвагу Не чистая любовь к святыне и ко благу; Мятежник гордый, но бессильный и слепой, Я, чтоб не быть ни одного мгновенья Глаз на глаз с внутренним своим судьей, Со скрежетом бросался в дикий бой, В неистовую оргию сраженья, — И вот обманут: я с самим собой Не мог расстаться. Барба-Яни Вы несправедливы: Не спорю, что нечистые порывы И здесь порою возмущали вас; Но, если уж однажды, в грозный час Святого пробужденья, Вы с ужасом свои познали заблужденья, Вскочили и взялись за наш священный меч, Вы не могли средь бурь, опасностей и сеч Искать единого самозабвенья, — (взяв его за руку) Вы лучшего желали, милый сын; Да! вы стремились к лучшей, высшей цели, Вы искупить свои вины хотели... Друг, — искупить их может Он один! (Помолчав) Вы нужны мне, мне жаль расстаться с вами: Скажу, как ваш бессмертный Ляпунов, Что здесь, среди злодеев и глупцов, Я действую и зижду под ножами. Но веку нашему необходим пример, И буде вас зовет души влеченье, Ступайте: иногда смиренный калуер Потребнее земле, чем Гектор и Гомер; Сам бог больным сердцам дает уединенье.

ЯВЛЕНИЕ 2

Богато и со вкусом убранный кабинет журналиста. Журналист (в щегольском утреннем наряде сидит перед столом и кусает перо) Я, право, горе-журналист: Не оберусь досады, хлопот, дела; Едва одна статья поспела, Исчеркивай опять каракулами лист!.. И для чего? для славы? Попали! Венская карета нам нужна, Любовница, и не одна, Шампанское мне нужно, ложа, дача; А слава к этому всему — придача. Да все-таки я горе-журналист: Речист и едок мой антагонист, Мне должно отвечать, и желчи-то — спасибо! — Не занимать мне; но Я у министра не бывал давно: Вот съездить бы к нему, а держит диатриба! Когда теперь не напишу ее, Все скажут: «Сознает бессилие свое, Боится, уступил, и впрямь, ему ли Бороться с Менцелем?» — Чтоб черти вам свернули За пересуды, за мою тоску, Любезные читатели, башку Неугомонную! — Так, публику-старуху, Хоть удавись, а надо рассмешить: Ей-богу, нелегко весь век свой шутом быть! Прибегнешь поневоле к духу Служебному, который выручал Не раз меня... Пусть пишет мой журнал И над соперником доставит мне победу, Я между тем в воксал, Потом к его сиятельству поеду. Дух, который в виде змея В спальню к Свифту заползал, А затем в стенах Фернея Желтою осой жужжал! Клеветник бесчеловечный, Лжец и отрицатель вечный! Весь, и телом и душой, Я холоп твой, весь я твой: Ведь и я же для забавы Отравляю честь и нравы, Ведь и я сушу сердца; Я отвергся от творца, От небесной, чистой славы, От глубоких дум и чувств, От наук и от искусств, — Ты предстань мне, дух лукавый! С камина соскакивает одна из китайских кукол, которыми он уставлен, и оборачивается в Кикимору. Кикимора Вот я, писака! а чего Ты хочешь от владыки своего? Журналист Почти что ничего: Работник ваш — безмолвный раб покорный... Кикимора Без околичностей! твой лепет вздорный Мне слушать некогда: я тороплюсь, спешу; И я бываю не без хлопот; Сегодня, например, я грешника душу, Мне слышать надобно его предсмертный ропот, Чтоб дух его схватить и ввергнуть в ад. Журналист с ужасом отступает. Что меришь, чучело, меня глазами? Что так трясешься весь и щелкаешь зубами? Ты разве этому известию не рад? Журналист Бес девятнадцатого века, Я думал... Кикимора Враг заклятый человека, Его гублю; а чем? мне ровно все равно: Пером ли мерзостным безбожного писаки, Или зубами бешеной собаки, Ножом ли, клеветой ли... Мне дано Довольно средств: когда одно Не действует, к другому прибегаю. Не слишком понимаю И ужаса, которым ты объят... Ты трус, ты не рожден к убийству и разбою; Да как ты полагаешь, брат: Не много душ мы извели с тобою? Но и душе душа, как говорится, рознь; Вот для твоей, — сказать примерно, — дальных кознь Употреблять напрасно и не стоит; А та меня, признаться, беспокоит: Вертка проклятая! — Не помешай-ко ей, Так чисто ускользнет из-под моих когтей! В три короба, любезный, нагрешила: На ней безверие в святыню и любовь, Хула, отчаянье, отступничество, кровь; Но в ней и грозная, таинственная сила. Представь: решилася — назад! Сначала издевался ад. Да! и в изъязвленной стрелами угрызений Еще вся гордость прежняя была Несокрушима и цела И сонм противоречий и сомнений. Так что же? встрепенулась вдруг, Все сбросила и наших обольщений Разорвала волшебный, страшный круг: Смиряясь, к своему отцу и богу Нашла единую, возможную дорогу... Тогда всех нас потряс испуг; Однако: пустяки! не допущу до места, Где для принятья жениха Омыться хочет от греха Благоразумная невеста!.. Ты видишь сам, почтенный журналист, Не слишком мне досужно; Так говори ж скорей, без фраз: что нужно? Журналист Чтоб отвечали вы на этот лист. Кикимора Ты в нем разруган? Журналист Да. Кикимора И обижаешься? Журналист Нимало; И возражать бы сил достало; Да только та беда, Что тороплюсь и я кое-куда; (одеваясь) Итак, вострее очините Свое геньяльное перо, Присесть извольте за мое бюро И мне статейку начертите. Кикимора Не сяду; (пишет на листе бумаги, он сам собой исписывается) вот тебе готовая статья! Журналист Вам очень благодарен я. Да только... Кикимора Знаю, что сказать ты хочешь: «Я не читал, что пишут на твой счет». Ты не ребенок, а об этом ты хлопочешь! Злодея твоего моя статья убьет; Надейся от нее чертовского успеха: В ней вдоволь дерзости и клеветы и смеха. Взгляни-ко, с самых первых слов Кричу: «Противник мой и подл и бестолков; Давно известно свету, Что смысла в нем ни капли нету; Я не унижусь до того, Чтоб опровергнуть бред его» И прочее... Печатай смело! Прощай! Пора приняться мне за дело.

ЯВЛЕНИЕ 3

Подножие Афонских гор. Ночь. Ижорский, Омар и турецкое прикрытие, данное ему афинским агой. Ижорский Еще далеко монастырь? Омар Эфенди, близко, но за край обзора Скатилось солнце, нетопырь Вот вылетел из сумрачного бора; Не рано, отдохнем; блеснет заря, И мы, соснув часок в тени чинара, Пойдем и до полуденного жара Там будем у ворот монастыря. Ижорский Остановиться здесь, у самой цели? Они устали и замлели: Им нужно освежить себя... Поешьте и вздремните, — я согласен. Сходят с коней и располагаются на ночлег. Омар (подошед к Ижорскому) Эфенди, божий мир, скажу тебе, прекрасен! Вы, франки, мудры; я хотел спросить тебя: Для одного ли украшенья Все эти точки, эти звенья, Златое войско звезд аллах Рассыпал в синих небесах? Или же ангелов и душ блаженных очи Глядят на нас из-за покрова ночи? А может, это стадо то, Которого еще не сосчитал никто, Те овцы, коих пастыри-пророки В эдемских пажитях пасут? Не свет ли радости незаходимой тут? Не тут ли жизненные токи? Ижорский (глубоко тронутый) Суровый сын войны, благослови Всевышнего: он свят, он полн любви! При тихом свете размышленья И ты прочел две буквы откровенья, Дарованного им же всем В чудесной грамоте его творенья! Счастливец, верь, что точно там Эдем, Что там, в равнинах безрубежных, Ликуют сонмы душ святых и безмятежных... Друг, искра каждая, какую видишь ты Из нашей низменной и бедной темноты На черной епанче полуночи священной, Есть мир несказанно огромнее вселенной, Где прозябаем мы, Мир совершеннее и необъятно краше, Чем мир земной, жилище наше, Сей дом греха, страдания и тьмы; И все живут одним велением аллаха! И все они ничто пред ним! Омар Я полн благоговения и страха, О брат мой! — сколь же он непостижим! Ижорский Велик и грозен, чист и благ непостижимо! Им каждое его создание хранимо: Он знает, помнит, слышит, видит нас, Он сосчитал наш каждый даже влас, И он любви своей вовеки не изменит; Он душу каждую живую выше ценит, Чем весь сей океан бесчисленных светил! Но, друг Омар, — товарищ твой почил; Взгляни: играет с резвою мечтою И улыбается; тяжелой головою И ты киваешь: не противься сну. Омар Благослови, эфенди! — я усну. Засыпают Ижорский и Омар. Голоса: один с востока, другой с запада. Восточный Лебедь, омытый в волнах покаянья, Гимн свой прощальный пропел: Здесь испытаний предел, Там совершатся его упованья. Западный Совершатся упованья? Тот, кто лил и кровь и стон, Ток соблазна и страданья, Уповать дерзнет ли он? Восточный Если познал кто, смиряяся, бога, В небо тому не закрыта дорога; Сын возвращается в отческий дом: В сына отец ли бросит свой гром? Западный Бьет нежданно час суровый: Наступил последний миг; Он ли пристани достиг, Возрожденный жизнью новой? Тех искус суров и строг, Чей был грех тяжел и мног; В боге нет противуречий: Страшен правосудный бог. Восточный Под крест преклоняя смиренные плечи, Поднялся, пошел он; еще был далече — Отец же увидел и — сына жалеет... Но дух ли лукавый отца разумеет? Западный Поднялся, пошел он; но я — я назад Мертвящею, бурною, хладною силой Попячу его пред отверстой могилой И грешника ввергну в пылающий ад! Восточный Буде однажды на ком опочила, С неба сошед, благодать, — С тем пребывает нездешняя сила, Дивная, страшная Тартару рать! Голоса умолкают. Сеид (входит и смотрит на спящих) О Магомет! наперсник, друг аллаха! (Благословен вовеки будь!) Объял мою трепещущую грудь Поток негодования и crpaxal Принудили гяуры падишаха Принять постыдный мир, — и вот же, ныне грек Такой же, как и турок, человек! Рабам дано название народа, Холопам подлым — сила и свобода, И братьями теперь нечистых псов зовем! Что говорю? — франк помыкает нами, Москову, франку стали мы слугами: В них ищем; нам они указчики во всем; Законы пишут нам, нам задают работы; Приемлем на себя для них труды, заботы, Их угощаем, их в дороге бережем... Пример недалеко: лежит поклонник Иссы, Кругом его безумцы османлисы... И чтоб хоть кто из них для правой кары встал И в троебожника вонзил святой кинжал! Кикимора (вдруг является на краю дороги в виде бедного дервиша и, качаясь, бормочет нараспев) Тяжкий золотым зерном, Полн питательного хлеба, В жатву клас падет серпом, — Так убьет незапный гром, Луч разгневанного неба, Всякого, кто долг познал, Но, подобно робкой лани, Прочь от долгу отбежал. Взмахом быстрой, мощной длани Можешь освятить свой нож В крови нечестивца... Что ж Сам ты медлишь, двоедушный? Зову сердца непослушный, Только «горе!» вопишь ты Над сынами слепоты. Ты ли муж прямой и правый? Нет, ты свергнешься, лукавый, В ночь бездонной темноты! Сеид От ужаса подъемлется мой волос; Меня пугает твой зловещий голос... Кто ты? поведай мне, отец! Кикимора Я нищий, рук лишенный и слепец; Но только бы я был, как ты, здоров и молод, Меня бы не томил бесплодный мести голод, Давно бы меткий мой кинжал В груди врага аллахова торчал... (Приходит постепенно в исступленье и начинает вертеться на одной ноге.) Застрелен я был бы, изрублен, заколот, Но смерти меня не коснулся бы холод, Нет! вождь светозарный сияющих сил Мой радостный дух со земли бы схватил. Вот понеслися мы выше лазури: Выслал Эдем вечно юную Гури, Дивную деву, навстречу ко мне... Взор ее небо, и небо объятье... Ты же, отверженный, чадо проклятья, Быть тебе с Эвлисом в вечном огне. Сеид Умолкни, ради всех святых иманов! Ты, старец, страшен и жесток; Но пусть мой труп терзает стая вранов! Ты не пророк! (Кидается с кинжалом на Ижорского.) Кикимора (ему вслед) Уходишь молодца — спасайся за поток. Сеид, ранив Ижорского, бежит. Ижорский (вскакивает и тотчас падает) Прочь! о! — я ранен. (Лишается чувств.) Омар Боже правый! Эфенди! — он убит! Кикимора (подходя к ним) Напрасно! есть надежда. — Но бежит Его злодей, проклятый и кровавый: За ним! за ним! — а гостя своего Оставьте здесь в моей защите; Я в чувство приведу его. Омар Ловите изверга, проворнее ловите! (Уходит с воинами.) Кикимора Ну, Лев Петрович! — вот как раз Глаз на глаз мы остались с вами! Уж, верно, от моих проказ Вам не отделаться... Что ж? — виноваты сами! Вы наняли меня в благополучный час; И с той поры я к вам горю любовью: Жить не могу без вас. Лежите, батюшка! — поисходите кровью! Не зазеваюсь — нет! очнуться в пору вам Перед блаженною кончиной вашей дам, Чтоб вы могли союз прекрасный между нами Навеки подтвердить своими же устами. Пока же — чем займусь? — Сантиментальный бес Твердил бы о soeurs grises,[204] о милосердых братьях, Вас нянчил бы в своих объятьях Или хвалил бы дол и горы, холм и лес! Я резонер: пущуся в рассужденья И обнаружу ложь того пустого мненья, Что будто не дерзает произнесть Трепещущая преисподня Святого имени господня. Раз, доказательства в самом писаньи есть, Что в старину и черт умел найти дорогу На небеса и представлялся богу; А во-вторых, В его же имя извергов святых, Свирепых, бешеных, кровавых суеверов И очень искренних, совсем не лицемеров, Воспламеняет кто? Ужель еще не мы? Так! мною обуян поклонник Магомета; Да это пустяки: ученье даже света, Пожалуй, превращу в ученье адской тьмы. Чтобы расширить царство слез и бедства И насадить повсюду смерть и грех, Не презрю никакого средства: Безверье и сарказм, иронию и смех Употребляю с светским человеком; А с турком-варваром, а с полудиким греком Стихами говорю из их священных книг. Но кровь пора унять: настал желанный миг; Ижорский! на твою растерзанную душу С победным хохотом отчаянье обрушу И — размозжу ее! (Ижорскому, который между тем очнулся) Ты насмерть ранен. Ижорский Так; Я приближение студеной смерти чую: Но ты, чего ты хочешь, злой призрак? Кикимора Ты жизнь провел примерную, благую: Желаю слушать исповедь твою. Ижорский Лукавый, черный дух! меня ты не встревожишь: Вот господа тебе в свидетели даю, Я осудил себя, и строже, чем ты можешь, — Так! я сгубил себя; без чуда я навек Погибнул, но мне голос сердца рек: «Есть чудеса!» — Пускай же человек Не в силах сам собой делами покаянья Достигнуть выкупа от вечного страданья, Ужель и всемогущий изнемог? Ты повторяешь: «Грозный бог Послабник ли грехам? — он справедлив и строг!» Благ он и справедлив, — мы рук его творенья, Просились в жизнь не мы из недр небытия, И вот, хотя душа моя Вся тает, вся дрожит, а детски верю я Святому таинству христова заступленья; Увы мне! мерзостен я самому себе, Но весь я предаюсь твоей благой судьбе, Тоскую и прошусь, мой господи! к тебе: Нет! и меня же ты не создал на мученья, Ты, ради сына, слух склонил к моей мольбе, И вот же, вот послы любви и примиренья! В мерцании луны С небесной вышины Два ангела слетают; Их лик блажен и тих, Венцы на челах их, Одежды их сияют; В их взорах свет, В чертах их нет Ни даже следа гнева. Маня, летят, Летя, манят И юноша и дева! Блаженный час! Вновь вижу вас, Привету милых внемлю: Зовет отец! Иду — конец! Я бросил грех и землю! Лучи месяца освещают два прекрасных призрака, похожих на Лидию и Веснова; Кикимора, постепенно бледнея, исчезает от их чистого сияния. Ижорский умирает, простирая к ним руки. 1826 — 1841

ПРОКОФИЙ ЛЯПУНОВ

Земляной и часть Белого города заняты русскими; Кремль еще в руках поляков.

ДЕЙСТВИЕ I

Сцена 1

В Москве на Арбате. Ночь. В простой избе Прокофий диктует, Феодор Ляпунов и Кикин пишут. На столе шлем Прокофья. Прокофий «Разбойный и земской приказ устроить, Как прежде смут то было на Москве; А кто кого убьет без приговора Земского, самого того казнить». Статья последняя: «Бояр же тех Для всяких дел земских и ратных мы В правительство избрали всей землею, А буде те бояре не учнут По правде делать дел земских и ратных И нам прямить не станут, вольно нам За кривду их сменить и вместо их Иных и лучших выбрать всей землею». Вот, Кикин, главное, о чем просить Земскую думу надоумить должно. Кикин Заруцкий взбесится. Феодор Пускай себе! Кикин И князь не всем доволен будет. Прокофий Князь? Кикин Князь Дмитрий Тимофеич, твой товарищ. Феодор Боярин Тушинский! Кикин Так; но в чести И силе он у всех, кто познатнее, Кто починовнее, в земских полках; И, впрочем, добрый человек. Феодор Добрейший! Из тех, которых (только спеси их Умей польстить) любой злодей и вор, Что лошадь, оседлает и погонит. Прокофий Ты весь в отца: как он, смышлен и боек, Зато, как он, и злоречив. — Где он? По милости Московского синклита, Быть может... Феодор На отца надеюсь: их Он проведет. Прокофий Гонсевский не дурак, Не глуп Михайло Салтыков, пронырлив Андронов, их делец. Кикин Да князь Мстиславский Не даст им веры. Прокофий Воли им не даст? Зарезан ими князь Андрей Голицын, В темнице душной старец Гермоген, Вся выжжена с конца в конец столица, Разграблены сокровища царей; А что Мстиславский? подписью скрепляет Доносы королю, на первом месте Сидит в синклите, кормит и поит Гонсевского... Однако люди нужны, — Бог не без милости; надеюсь сам, Захарья ускользнет из их когтей. Феодор Володя, говорим и говорим, А между тем ведь дяде нужен отдых: Всех впереди он до ночи глухой Сражался, бился, разгромил злодеев, Втоптал их в Кремль, — и что ж? не сняв и лат, Идет и за перо — и к свету нам Устав готов спасительный и мудрый. Прокофий (встает) Рязанцев, Кикин, соберешь, прочтешь Всем головам и сотникам бумагу, О мне ни слова, будто от себя. Признаться, бражничества не терплю; Да так и быть: пускай зовут на пир Людей Заруцкого и Трубецкого. Хозяевам за труд вчерашний дать Вина и пива. Феодор Чтобы лучше им, Беседуя с гостями дорогими, Земское дело вместе обсудить? Прокофий Прощайте, дети. Уходят Феодор и Кикин. На тебя узду Накину, наглый атаман, грабитель! Ты выгнан из Литвы; еще вчера Ты был разбойником, вторым Лисовским, И резал православных христиан, А ныне ты защитник православья, Боярин, вождь, правитель христиан! Всевышний да не внидет в суд со мною, Что для спасения родной земли Не презрел я подобного орудья! В наш грешный век кто чист? Сравнить нельзя С Заруцким Трубецкого: князь Димитрий Не без достоинств — да! но как же слаб, И сколько и на нем бесславных пятен! Что ослепил нас дерзостный расстрига, Простительно: святое имя он Употребил, и первый; сверх того, И человек-то был, каких немного. Но родовым быть князем, но гордиться Своими предками, но знать обман — И подлому обманщику служить, Мерзавцу, трусу, Тушинскому вору, — Вот для меня загадка! (Сел.) Впрочем, я За слабость никому не судия; Иной, быть может, и меня осудит, Пред Шуйским, может быть, и я не прав: Поверил я, что он убийца сына, А на поверку вышло — клевета; Увлекся я горячим, бурным сердцем И согрешил; все ж не из низких видов. (Засыпает.) При последних словах входят Ольга и мальчик. Ольга Заснул ли он? Мальчик Боярыня, заснул. Ольга Да! бурно это сердце, но горит В нем чистая любовь к земле родимой; В нем нет и места для любви другой... Прибежищу, покрову всех скорбящих, Царице неба, деве пресвятой, Прокофий, за тебя и день и ночь Я, грешница, молюсь. А ты, жестокий, Ты, кажется, меня совсем забыл! Зачем тоской не делиться со мною? Скажи мне: Ольга злее ль и Литвы И хуже ль и Заруцкого? — О них Ты мыслишь целый день и, засыпая, Твердишь о них, о них... Желать почти Могла бы я, чтоб ненавидел ты Сиротку Ольгу... Ты бы хоть подумал Тогда о ней, хоть раз в неделю вспомнил! О, как глупа я! Мной ли заниматься Ему, когда на рамена его С своей судьбой оперлась Русь святая! Начинает светать. Голоса за сценой Впустите. — Прочь! не велено: назад! Ольга Кто тут шумит? покоя не дадут! Мальчик (подходя к дверям) Боярин почивает: тише! Голос Мальчик, Вели впустить: есть дело у меня До воеводы. Мальчик До утра, земляк, Повремени: всю ночь писал боярин, Работал, а вчера до самой ночи С Литвою бился, не сходил с коня. Ржевский (оттолкнув часовых, входит) Прочь! говорят, впустите! место дайте! Прокофий (вскакивая) А! что такое? Сотник Мы его держали. Прокофий Да, знать, не удержали: молодцы! За дверь ступайте. Кто ты? Как ты смел Войти насильно? Ржевский (сбрасывая охабень) Как я смел, ты видишь. Прокофий Защитник Брянска, Ржевский? Ольга (вполголоса) Брат Иван! Ржевский Защитник Брянска, тот, кому господь (За грех ли тяжкий) не дал защитить Бессрамной, древней чести рода Ржевских; Тот, кто в плену тяжелом изнывал, А между тем правитель православных, Избранный на защиту беззащитных, Сестру страдальца гнусно обольстил И Ржевских честный дом покрыл бесчестьем. Прокофий Мне эта сказка глупая известна. Но к обольстителю своей сестры Зачем приходит Ржевский? Ржевский В этих жилах Не кровь, а молоко, когда пришел Не за твоею кровью я. Прокофий Ты искрен По крайней мере; в польском полону Ты кой-чему и научился; но — Мы русские, и поединки, видишь, Еще у нас в обычай не вошли. А сверх того, измерь меня глазами: Под русским небом только одного Соперника по силе мышц я знаю, Захарью Ляпунова: он мне брат. Ржевский И ты еще смеешься надо мною? Прокофий Нимало; только я с тобой не бьюсь. Сядь, выслушай и будь моим судьею. Ржевский Женись на Ольге. Прокофий Я на ней женат. Ржевский Тогда мне голову вели отсечь Бессмысленную с этих буйных плеч. Вопрос последний: где же ныне Ольга? Прокофий Здесь. Ржевский Здесь? Прокофий Бедняжка и дрожит и млеет, Рыдает — слышишь ли? а все не смеет К нам подойти. (Ольге) Что, Ольга? что, душа? От сердца отлегло ли? К нам, в объятья! Ты видишь: мы опять друзья и братья! Ольга Как мог ты? Ржевский Прочь! мы братья? мы друзья? Сестра моя в распутном, буйном стане? Нет, не солгали же; клянуся: в ней Нельзя признать мне ни жены твоей Законной, честной, ни сестры стыдливой Ивана Ржевского! Прокофий Ты, брат, строптивый, Заносчивый безумец. Но, любя Жену, как душу, пощажу тебя. К тому же позабуду ль об услуге, Какую ты, отважен и удал, Земле родимой в Брянске оказал? Так слушай: дряхлый твой отец в Калуге По приказанью самозванца пал... Ржевский Не растравляй хоть старых ран сердечных; И с новых тяжко. Прокофий Выслушай меня! Ей, Ольге, вымолила жизнь Марина, Взяла ее к себе. Затем и вскоре Урусовым обманщик был убит; И вот Мариной завладел Заруцкий. Я между тем поднялся, кликнул клич: Сошлись вожди, в числе их и Заруцкий. Тут у Марины Ольгу встретил я; Мне стало больно, жаль ее мне стало; Я от Марины, кто она, узнал И настоял и выручил сиротку И — с нею обвенчался. Ржевский Уверяй! Клевещут? повод подаешь к злословью: Зачем жену за войском водишь ты Не по обычаям отцов и дедов? Прокофий Обычаи отцов, без спору, святы: Но не всегда возможно и тому, Кто сердцем предан им, в годину скорби, Разврата, беззаконья, мятежей, Без нарушенья сохранить их святость. России нужен я; а признаюсь, Не снес бы плена Ольги: здесь и бурно, Да безопаснее, чем где-нибудь. Ржевский Не верю: отпусти ее в Рязань. Прокофий Не так ли? чтоб в пути перехватили? Глупец ты! не гневи меня, ступай! Ржевский Умен ты, посрамитель женской чести! Прощай: глупец идет; однако вести, И скорой, от меня ты ожидай! (Уходит.) Прокофий Ты плачешь, Ольга, друг ты мой сердечный? Несправедлив твой брат; но, даст господь, Опомнится. Иди в свою светелку, Молись, и да утешит бог тебя! Ольга уходит. Прощай, душа!.. Пойти мне к Трубецкому, Авось удастся: преклоню его Уставу не противиться земскому.

Сцена 2

Табор. Заруцкий, Просовецкий, Заварзин, переодетый казаком поляк Хаминский. Слышны песни пирующих казаков и ратников. Просовецкий Не удалось: не тайно, не врасплох, Нет, силою к нему вломился Ржевский. Прогнали молодца. Теперь дурак, Хотя не слишком верит, что Прокофий Женат на Ольге, — вздор такой несет, Что уши вянут! «Жертвовать России Я всем обязан, — вот что он поет, — И самой тяжкою обидой личной». Хаминский Вот истый римлянин в ваш век развратный! Vir generosus, fortis anima![205] Xa! xa! xa! xa! — Привел же бог услышать Под старость лет такую чепуху, Какой я и у хитрых езуитов Не слыхивал. Случалось, патер Чиж Порой и выхваляет стариков, Которых жизнь нам описал Плутарх, Да никогда не опускал примолвить: «Язычники! и жарятся в аду За слепоту, за гордость. Всех их выше Святый Франциск Ксаверий». Заварзин Атаман... Просовецкий Не атаман — боярин-воевода: Прошу не забывать. Заварзин Пожалуй! но Ему, боярину, скажу одно: Плутарха мы не знаем; впрочем, верю, Что плут и архиплут, как все ксендзы; Да дело в том, что ведь казак Мартыныч, От ереси латинской он отстал, Так вряд ли ксендз Плутарх ему поможет; А если не поможет сам себе, Боярствовать ему не долго. Заруцкий Знаю. Старик, о чем ты хочешь говорить... Несколько стрельцов и казаков навеселе; есаул Чуп, его поддерживает стрелецкий сотник. Чуп Сердит, а молодец, где только схватка, Где рубятся! — Да вот тебе Христос: И наш не промах! — Э! хе! хе! Ты здесь, Мартыныч, здравствуй! Заруцкий Здравствуй, дядя Чуп. Гуляете? Чуп Гуляем и гарцуем! Москали Ляпуновские поят Нас на убой... Брат, разливное море! Ты любишь Ляпунова? а? Заруцкий Люблю. Чуп Так выпей же и ты за Ляпунова! Заруцкий Охотно. Много лет! Чуп Спасибо, пане! И за тебя вот выпьем мы теперь По чарочке. Заруцкий Благодарю вас, хлопцы. Чуп И грамотку (ну, знаешь?) подписали Мы, есаулы. Нас с поклоном всех Прошали Ляпуновские москали, И мы не отказали; да и грех Отказывать: написано красно. И ты подпишешь? Заруцкий Посмотрю. Чуп Чай, глазки Повыпялишь и станешь разбирать? А мне не надо: я готов за ласки Сто тысяч, пане, грамот подписать. Прощай, Мартыныч. Заруцкий С богом! Уходят казаки и стрельцы. Просовецкий Про какую, Скажите, грамотку толкует он? Заварзин Про грамотку такую, Просовецкий, Что сгубит воеводу, да и нас. Принес я список. Просовецкий Подавай: прочтем! Заварзин Да как-нибудь придумаем втроем, Как под подкоп злодея Ляпунова Нам свой подвесть. Не должно мешкать нам, Предупредим его; или не дам (Вот бог тебе, боярин!) ни копейки За наши три головушки и шейки. Заруцкий Бумагу, Просовецкий, можешь взять; К себе домой ступай ты с нею. Знаешь, Не грамотей я; ты ее прочти Внимательно, размысли содержанье, Потом мне перескажешь. Между тем По табору побродим мы, посмотрим, Как молодцы пируют. Просовецкий Лестно мне Доверье воеводы. Заруцкий До свиданья. Просовецкий уходит. Вот человечек: пуст, как шелуха! Заварзин А в атаманы вышел! Заруцкий С рук нарочно Я сбыл его: не для него, о чем Осталось нам поговорить. Заварзин Бумага... Заруцкий Я не читал ее и не прочту. Да нет нужды: о ней давно я ведал И ныне же к ней руку приложу. Заварзин Помилуй! Заруцкий Не пугайся. Пьяный Чуп, Ей-богу, прав: сто тысяч грамот смело Подписывай; слова еще не дело. (Хаминскому.) Решился ли Гонсевский? Хаминский Он не прочь, Да приуныл с вчерашней неудачи. Заруцкий Неужто? Хаминский И твердит, что казакам Пристать было в пылу сраженья к нам. Заруцкий Конечно, и тогда бы вы, быть может, Не уцекали добрже...[206] Ха? ха! ха! Хаминский Тут не к чему смеяться: нет бесчестья Такому многолюдству уступить. Но ты... Заруцкий Но я, Хаминский, не намерен Для пана Александра с головой Расстаться. Мне пускай спасибо скажет, Что мы, по крайней мере, бились с ним Довольно плохо. Если бы не я, Не в Белый город вторглись бы москали, А в самый Кремль. Я хлопцев удержал Едва-едва; судом казачьим даже Грозили мне, а суд казачий, брат, Короток... С ними я стравлял Прокофья; Ему и горя мало: в ус не дует! Околдовал их, — мне беречься должно. Однако... Да! Гуляют молодцы... Поит их Ляпунов, чтоб подписали Его премудрость... Хорошо! — Ты здесь Повысмотрел наш табор? На Арбате Стоит Прокофий: гряньте на Арбат, Сегодня же под вечерок, дружнее; Сегодня нас застанете врасплох. Схватите Ляпунова, изрубите, От Ляпунова, ради всех святых, Меня избавьте! — Без него, ручаюсь, И казаков склоню я. — Только чур: Не нарушать условья. Хаминский Пани Мнишек Довольна нами будет. Заруцкий Сам ты пан. А в Кремль назад найдешь ли, брат, лазейку? Хаминский Найду. Заруцкий Прощай. Уходит Хаминский. Ну, видишь, Заварзин? Заварзин Так, атаман; да только если, если... Заруцкий Не повезет? Не без запаса я. Да расскажи, что Троекуров пишет? Его гонец? Заварзин Жить долго приказал. Заруцкий Проворен ты... Опять ватага валит. Пойдем. Заварзин Доносит Троекуров, что... Уходят, вполголоса разговаривая; входят стрелецкий рязанский голова, голова стрелецкий прежних Тушинских дружин, еще стрелец и француз, служащий в немцах, в рати Трубецкого, потом Ржевский, который останавливается отдаль, не замеченный прочими. Тушинский голова Что правда — правда: крут ваш Ляпунов, Веревка у него за ослушанье, Веревка за насилье, за грабеж, За буйство та ж проклятая веревка. Вдобавок горд: бывает, что в прихожей Прождет и голова и сын его, Да и боярин; не велит к себе Пускать в избу — и только! Рязанский голова Тут не гордость: Дела, заботы, — занят день и ночь; Не хочет, чтоб мешали. Стрелец тушинский Чтоб мешали? Пустое! Он ревнив: ведь у него Живет красотка; за нее боится, Ее хоронит. Второй голова Что ж? жена его. Первый голова А разве видел ты, как их венчали? Второй голова Не видел, да слыхал. Первый голова То-то и есть! Ржевский поспешно уходит. Те часовые живы ли, скажи, Которых бешеный осилил Ржевский? Второй голова И живы и здоровы. Первый голова Мудрено. Второй голова Ничуть. Вот что Прокофий говорит: «Меня пускай обидят! не взыщу. Обидеть же присягу берегись, Да берегись обидеть земледельцев Несчастных, разоренных: я за них Жестокий, непреклонный, грозный мститель». Француз Поквально! Sacrebleu! Henry,[207] король наш (Ма foi![208] большой, славной король)... ему Служиль я месте с Jacques de Margeret,[209] — Henry наш то же самое твердиль. Mais [210] — с дамами Henry гораз ушивей. Стрелец А что такое дамы? Француз Дами? Dames,[211] Боярини по-русску. Второй голова Чем же, брат, Невежлив с ними храбрый воевода? Француз Невежив. Je comprends![212] Сказали мне: Тот сумасшедша, тот cerveau brule[213] Буль брат жена Messere[214] Прокопа. Первый голова Ну? Француз Бранились оба ошень, а молшать Своей бояриня велел Прокопа. Второй голова И дело: не вступайся в ссоры мужа. Француз En France [215] ушив обышай: дами нас Мирят и ссорят. Стрелец Хороши! Да что И говорить? Сплошь нехристи все немцы. Второй голова Бумагу ты подпишешь? Первый голова Так и быть; А только согласись, что крут Прокофий. Второй голова Пожалуй, братец; в самом деле был Приветливей покойный Скопин-Шуйский! Стрелец Да! царствие небесное ему! Сердечный был надежа-воевода. Первый голова По нем рыдали самые враги. Его злодейка тетка опоила? Второй голова Не знаю: общий слух; а впрочем, брат... Входят Захарья Ляпунов и еще кто-то. Захарья Здорово, молодцы! Второй голова Захар Петрович, Тебя ли видим? Ты ли то, родной? Не чаяли... Захарья Увидеться со мной? Да бог привел. Где брат? Второй голова У Трубецкого. Захарья Что смотрите? Не на него ль, шального? Второй голова Вестимо. Захарья Мне приятель дорогой. Скажи им, Ванька, кто ты? Ванька Нет, спою. Захарья Так, спой. Ванька Как в Московском царстве, В русском государстве Жил-был скоморох. Был плясун проворный, Был певун задорный Ванька-скоморох! Вдруг не стало шуток! <Песен>, прибауток; Только ох да ох! Ах! с тоски, с кручины Тоне стал лучины, Весь исчах, засох! А с какой причины Точат грудь детины Плач и стон и вздох? Али кем обижен? Белый царь пострижен, Свел царя холоп, Свел в тюрьму с престола... Ох! святый Никола! Лечь бы в темный гроб! Захарья Ты видишь: прежний шут царя Василья, Теперь же полуумный и блажной. Сидели вместе в той же мы темнице: За песни он, которые, шатаясь По улицам, юродствуя, певал; Я — не за песни. Смерти ждали мы: Уж был и день назначен; что же? Я Стряхнул оковы, выломил решетку, Освободил и шута и себя. Признателен мошенник: песню в честь мне Успел сложить! — Да полно вздор молоть; Пора: пусть кто-нибудь меня проводит К боярам-воеводам. Их не грех (Скажу я мимоходом) уподобить Орлу и лошаку и осетру, Которых бы в одну впрягли телегу: Тот тянет вверх, тот вниз, а осетер, То есть Иван Заруцкий, прямо в воду.

Сцена 3

Великолепный шатер Трубецкого. Трубецкой, Прокофий Ляпунов, Заруцкий, боярин Иван Салтыков, окольничие князь Иван Голицын и Артемий Измайлов, князья Волхонский, Литвинов, Масальский; Просовецкий, Заварзин. Посреди стол с бумагами; за пологом в другой половине готовят обед. При первых словах Трубецкого Феодор вызывает Прокофия Ляпунова, который выходит и шепчется с братом вне ставки. Трубецкой Я бы согласен, и никто, надеюсь, Не обвинит меня в насильях тех, О коих здесь помянуто. Измайлов Никто, Князь Дмитрий Тимофеич, — бог свидетель! Трубецкой Благодарю, Артемий; но... Просовецкий К чему Отдать себя на волю этой думы, Которая не нами созвана? Голицын Не всеми нами. Трубецкой Сверх того скажу: Нет в думе голосов мужей синклита, Больших, старинных, родовых бояр. Заруцкий Ведь Ляпунов нам объявил о них, Что все они прельстились славой века, От бога отступили и к врагам Жестокосердым западным пристали И обратились на своих овец. Измайлов Смеешься, атаман, а прав Прокофий: Свободный голос трудно им подать; Они в Кремле в опеке Сигизмунда. Входят Ляпуновы. Трубецкой Нет подписи святителей великих. Прокофий Что до святителей, князь Трубецкой... В темнице страстотерпец Гермоген, Но вот Захарья, от него посланник... Бежал из-под секиры из Кремля... Он сам сидел в оковах, но нашел К устам и слуху патриарха путь. Желанье думы знает патриарх И письменно прислал свое благословенье. Князь, почерк ведаешь его руки: Тут нет подлога. (Подает бумагу.) Трубецкой Кто же о подлоге И мыслить может? (Прочитав, крестится и целует бумагу.) А! Захар Петрович! Добро пожаловать! — позволь в тебя, Гость дорогой, всмотреться. Мы давно (Всему виною старый шубник Шуйский) С Москвой расстались; в люди вышел ты Без нас, приятель; много про тебя Слыхали, да в лицо тебя теперь Впервые видим... Честь тебе, Захарья! Ты разом кончил то, что с Шаховским И Телятевским мы предпринимали, За что погиб Болотников; ты свел С престола недостойного Василья. Прокофий Оставим, князь. Хотя и сам я был Клевретом брата, а хвалиться нечем. Чем отдавать в добычу полякам Родную землю... Впрочем, царь Василий Сам виноват — был слишком мягок, слаб: Срубить бы было голову Захарью, Да голову Прокофью и — другим, — Сидел бы и поныне он на царстве. Захарья Спасибо, братец! Прокофий Не за что. Заруцкий Шутник Наш воевода. Захарья Здравствуй, пан Заруцкий! Мы резались с тобой когда-то. Заруцкий Да; А, кажется, теперь друзьями стали. Захарья Надолго ли? (Измайлову) Артемий, старый друг! Ты лучше новых двух, — как говорится. (Голицыну) Челом от братца, князь Иван Васильич! (Другим) Поклон тебе, князь Федор; да и вам Нижайший, князь Козловский, князь Литвинов! Да полно: до поры я отложу Приветствия... Нахмурился Прокофий. Мешать не должно. Прокофий Дмитрий Тимофеич, Подпишешь ли бумагу? Трубецкой Я не прочь; Но что другие скажут? Заруцкий Я согласен, И мой совет: скорее подписать. Просовецкий Заруцкий... Заварзин (вполголоса) Тсс! ни слова, Просовецкий! Подписывай. Просовецкий Да, братец, на себя Сам нож подам. Заварзин Молчи! Заруцкий знает, Что делает. Просовецкий Не понимаю вас. Заварзин Поймешь. Измайлов Иван Мартыныч, ты согласен? Заруцкий И очень. Измайлов Искренно: я от тебя Никак не ожидал... Заруцкий Чего? помилуй! Отныне никому не уступлю В усердьи к общей пользе. Измайлов Дай-то бог! Трубецкой (подходит к столу) Мне ото всех не отставаться, братцы! Быть по сему: приложим руку. За ним подписывает Прокофий. Заруцкий Брат, Моя наука — сабля; не далось Письмо мне: ты и за меня подпишешь. Подписывают боярин Салтыков, окольничие Измайлов, Голицын, Захарья Ляпунов, потом прочие. Трубецкой Князья! бояре! кончили мы подвиг Великий, трудный, — вот покорно вас Прошу отведать нашей хлеба-соли; Не взыщете: что есть! что бог послал! Ведь наше дело ратное. Однако Найдется кое-что: меды, вино, И даже фряжское и романея. Заруцкий Люблю я князя: истинный боярин, Прямой москвич радушный! Трубецкой Что ж? идем! Нет, правда, у меня, Иван Мартыныч, Хозяйки ласковой, как у тебя. Заруцкий Я — не женат. Трубецкой Ах! старый беззаконник! Нас все же встретили бы у тебя С поклоном, поднесли бы чарку, в лоб Поцеловали бы гостей любезных. (Прокофью) Из них у нас, боярин, первый ты С удалым братом... Бью я вам челом: Вперед ступайте. Прокофий Путь нам укажи, Князь Дмитрий Тимофеич; за тобою Последуем. Трубецкой Аврамий у меня, Разумный келарь Сергиевской лавры: Трапезу нашу он благословит. Уходят все, кроме Салтыкова и Заварзина. Салтыков Ты скрытно дернул за кафтан меня... Чего желаешь? Заварзин Тише! не так громко! Салтыков А почему бы? тайны с казаками Нет у меня. Заварзин Боярин Салтыков, Тебя Заруцкий просит после пира Зайти к нему. Салтыков Меня? Заварзин Тебя. Салтыков Зайду, Но, признаюсь, ума не приложу, Что общего быть может между нами,

ДЕЙСТВИЕ II

Сцена 1

В избе Прокофья Ляпунова. Прокофий и Захарья. Захарья Ты победил, Прокофий: поздравляю! Устав твой обуздает казаков. Теперь, признаться, ведать я желал бы Дальнейшие намеренья твои. Прокофий Они, Захарья, и просты и ясны: Освободить родимый край. Захарья А тут? Прокофий Быть верным подданным царю, кому Господь наш бог поручит Русь святую. Захарья Прекрасно! только это говори Заруцким, Трубецким... А мне ты мог бы, Кажись, и без утайки все открыть. Прокофий Да я и не таюсь. Захарья Рассказывай! Помилуй! слухом полнится земля: Неужто даром? Господарь, державец Рязанский, — Белый царь... — вот имена, Какие носишь ты в устах народа. Прокофий Нелепый бред! бессмысленный! мутит, Терзает душу и меня погубит, Тогда как не легко вам заменить Меня иным и лучшим. Впрочем, пусть! Когда бы только кто привел к концу Мой труд, урок, назначенный мне богом! Пусть был бы здесь хоть прежний мой противник (Он ревностный слуга земли родной) Пожарский... Я бы менее тужил; Пусть знал бы я, что по себе ему В наследство дело рук моих оставлю, Я был бы рад на отдых в землю лечь; Его мечу и непорочной вере, Не оскверненной в омуте злодейств И бед неслыханных, в котором тонем, Я завещал бы подвиг свой святой! (Быть может, подвиг-то и не по мне: Порой вливаются и страх и трепет Мне в грудь, когда размыслю я о нем.) Но, роком непостижным пораженный, Вдруг отнятый у русских смелых сил, Пожарский так же пал, как Михаил, Наш воевода славы незабвенной. Да! отдыхает от смертельных ран Младой стратиг, надежда россиян, На Скопина похожий чистым сердцем И разумом и доблестью души. Захарья Пожарский не умрет. Тебе за пиром Надолго сам достался Трубецкой, Хозяин, мне — Аврамий, келарь лавры, Что прибыл к вам недавно. Рад я был: Товарищ мне по бывшему посольству, Товарищ и по хитрости, с какой Он, я и несколько других отстали От главного посла, чтобы служить Ему вернее... Прокофий Братец, мне ль не помнить? Как бог свят, многое загладил ты И многое тебе господь отпустит За то, что даже именем своим Ты жертвовать решился, что решился Прослыть изменником в глазах друзей, Чтоб послужить им лучше и верней. Захарья Ххмм! я себя (признаться) утешал Тем только, что в душе панам смеялся: Надуты, чванны, заняты собой — А легковерны, хуже ребятишек... Да дело о Пожарском: старику Соседу был я рад, разговорились... И он сказал мне, что Пожарский слаб, Но есть надежда. Иноки героя, Для безопасности, для тишины, Для лучшего леченья и покоя, Подале от тревог и бурь войны Отправят, — может быть, на Волгу в Нижний. Прокофий Благодарю за весть: теперь умру Спокойно, без забот, когда угодно То будет господу. Захарья Вот бог тебе, Тебя не понимаю! — Торжествуешь, Противники у ног твоих, вся Русь В твоей руке, — к земле родимой Кремль Вновь припаять готовишься мечом И кровью поляков; ты наш Сампсон, Ты наш Давид, ты первый человек Под русским небом; только захотеть бы — И без греха (ведь вымер же весь род Царей московских) можешь взять венец И бармы Мономаха, — между тем О смерти мне толкуешь! Прокофий Ты в горячке! — Прокофью Ляпунову, дворянину Ничтожному... Ты не в своем уме! Захарья А Годунов? а Шуйский? Прокофий Славный род их К престолу ближе был, но и они Погибли же! Захарья Положим, будто так; Кто ж нами будет править? Прокофий Не поляк; За это я тебе душой ручаюсь. Наш долг исполнить только что на нас, На недостойных, возложил всевышний; И жребий свой стократ благословлю, Когда успею; но, чтоб я успел, Не слишком верю. Захарья Ты опять свое! Прокофий Знай: под ножами действую; знай: пасть Мне суждено... Качаешь головой? Так слушай: согласишься поневоле. Недавно ночью я бродил по стану И вот взглянул, и что ж? упал покров Густого мрака, — пламя так и пышет... Плещеев правил стражей; я велел Туда немедля, в верное село, В тылу моих полков, и полагал, Зажгли поляки... Что же, боже мой! Нашел Плещеев? все дома пылают; А от кого? от наших казаков! Их двадцать извергов, напав врасплох На спавших, всех зарезали мужчин, И вот поют и пляшут, пьют и воют, Младенцев делят и бесчестят жен, И ссорятся заранее за плату, Какую от татар за них получат... Схватили их; был должен замолчать Заруцкий, их потачник; все вожди, Чтоб страх навесть и на других злодеев, Решили окаянных утопить. Преступников Плещеев поутру Повел на казнь; вдруг взвыл, задребезжал Набат, и с ревом вольница сбежалась; Вмиг закипел мятеж: Плещеев пал Застреленный, весь караул изрублен, И мерзостных убийц ведут назад Клевреты в табор с торжеством, а табор, Как море, колыхается и вопит И требует, чтоб выдали меня, Чтоб голову сорвали с Ляпунова. Я на коня и встретил казаков, И — удалось, — смирил; да видя вялость И малодушье лучших воевод, Вражду и ненависть и злобу прочих, В пылу досады (сам теперь стыжусь) Покинул было буйную толпу, Которая срамит святое имя Отечественной рати... Что ж? меня Догнали сами ж казаки и нагло, Не без угроз, а искренно, кажись, Молили возвратиться, вновь принять Начальство. — Возвратился, братец, я И вновь начальство принял; только видишь... Захарья Прокофий, вижу, что тебе давно Захарья нужен. Ты меня умнее, Искусный вождь, в боях неустрашим, Великодушен, — тьма в тебе достоинств; Но — неприветлив, слишком строг и горд. Прокофий Строг? слишком строг? Или щадить мне было Разбойников? Захарья Что делать, коли нам Никак не обойтись без них, проклятых? Прокофий Захарья, ради бога, замолчи! Господь свидетель, никогда не буду Злодеев подлых мерзостным льстецом: Пусть разразит меня небесный гром, Когда, за Русь сражаясь, позабуду И кто я, и к чему обязан! — Нет, Мне лучше не глядеть на божий свет. Не жить и не дышать, чем пред толпою Грабителей и шайкой их вождей Презрительных унизиться душою! Пусть на суду откажет мне Христос В спасеньи, если, низкий раб боязни, Их ужасать грозою правой казни Не стану, если от ножа убийц Не стану старцев, вдов, сирот, девиц Оборонять! Входит сотник. Сотник Боярин Салтыков. Прокофий Просить. (Входит Салтыков.) Салтыков Благодарю тебя, боярин, Что, вопреки обычаю, не час Прождал я там среди твоих холопий. Прокофий К чему насмешки? ведаешь ты сам... Салтыков Я только ведаю, что Делагарди, Союзник твой и друг, изменой взял Великий Новгород; что твой посланник, Разумный, храбрый Бутурлин, бежал, А на прощанье земляков ограбил... Да ништо им, злодеям кровожадным! Мой брат Иван Михайлыч Салтыков... Всех дел его одобрить не могу, Но пагубный пример отца, но юность... Прокофий Конечно, много и в земских полках Похуже Салтыкова. Что же с ним? Салтыков Посажен на кол. Прокофий Боже! быть не может. Салтыков Не может быть. Положим, что я лгу; Однако так твой верный Троекуров Тебе доносит... Вот его письмо. Прокофий В твоих руках? Салтыков Мне дал письмо Заруцкий. Он их гонца к тебе перехватил. Прокофий Перехватил и смел сорвать печать! Я с ним сочтусь. (Читает) «Из Ладожского стана По целованью крестному людей Житых и черных в город прибыл он; Но, целованье преступив, его Тогда ж схватили и...» (Роняет письмо.) Господь свидетель; Страдальца Салтыкова кровь падет Не на меня! Мне тяжкий за нее Ответ дадут убийцы. А тебе, Иван Никитыч, бьет челом Прокофий И молит всех святых, да наградят Тебя, что, и проникнут правым гневом И ужасом и горестью объят, Все ж к бесталанному ко мне пришел ты, К бессчастному, которому пора... Иван Никитыч, где мне взять людей? Как бог свят! что бы ни предпринял я Для блага русских, что бы ни придумал, Все только в пагубу в руках глупцов, В руках предателей! — Но раз еще: Челом тебе строптивый бьет Прокофий, Надменный Ляпунов готов тебе Пред всеми поклониться до земли За то, что без коварства ты пришел К нему и душу высказал ему. Клянусь: отныне враг мне Делагарди, В моих глазах не лучше поляков. Захарья Твои сношенья? Прокофий С ним? Захарья, долго Так мыслил я, как старец Гермоген, Как ты и князь Василий,[216] что России Царем быть должен русский. Захарья Брат, оставим. Об этом мы и после потолкуем! Салтыков Проникнуть в ваши тайны не хочу, Тем боле что шатка же дружба наша. Прокофий Нет; друг ли, брат ли, русский человек, Тебе подобный, честный и прямой, Пусть знает, чем другой прямой и честный, России верный, русский человек Хотел было служить сынам России! Итак: держался долго мысли я Святого патриарха Гермогена, Но — разуверился. Товарищ наш, Рожденный здесь, и подданным, как мы, Не усидит на царстве. Посему По зрелом размышленья к шведам я Решился напоследок обратиться; Сперва отправил к ним Бутурлина, Потом и Троекурова; у них Филиппа-королевича просил, Чтоб государствовать ему у нас, С согласья, разумеется, земского... Условья те ж, которых не сдержал, Да и сдержать не мог поляк-католик. Но после злой измены Делагарди Все кончено: на бога положусь; Бог даст тебе царя, святая Русь! Салтыков Не знаю, право, что мне отвечать... Я не любил покойника и, боле, Не уважал его: однако он Родной же мне и звался Салтыковым: За кровь его я мстить хотел тебе; Пришел сюда, чтоб навсегда расторгнуть С тобой приязнь и молвить: я твой враг. И что же? этот самый час ты выбрал, Чтобы меня доверием почтить И тайну мне открыть, которой, вижу, Узнать еще и брат твой не успел... Боярин-воевода! упокой Спаситель душу бедного Ивана, И да убавит бог ему грехов За смерть страдальческую! — Так и быть, Желаю верить, что в его сгубленьи Не виноват ты; вот моя рука, И впредь я твой помощник и слуга. Прокофий Иван Никитыч, пред святым налоем Не с большей радостью я принял руку Жены мне милой, как теперь твою. Входит Ольга. Легка ты на помине, Ольга! что ты? Ольга Ты занят, а вошла я, не спросись... Прости! — но долее не смела я Не слушаться... Прокофий Кого и в чем? Ольга Блаженный, Что нынче прибыл с братцем из Москвы, Нам все стужает, просится к тебе. Захарья Впусти его: урод, и презабавный! Прокофий Не до уродов мне, не до блажных; Возиться, брат, мне некогда с шутами. (Ольге) Повесила головушку: отказ Тебя печалит, огорчает? Ольга Нет; Но не досадуй, а я к просьбе братца Пристану... Чуден и угрюм я дик, Почти помешан, а не прост старик; На нем, не скрою, платье шутовское, Да — вот вам бог! — с ним страшно; у него, Поверьте, что-то грозно-роковое В усмешке, в голосе. Захарья О, хо! хо! хо! Хоть и боюсь прослыть я святотатцем, По-моему, он шут, да умный. Ольга С братцем Не спорю. Но не гордым мудрецам Судьбы свои всевышний открывает, А детям, а растерзанным сердцам, Которым детство снова возвращает, Чтоб боль унять, чтоб скорби их пресечь. Нескладно говорю; да наша речь, Бояре, женская; не наше дело Доводы, притчи... Только молвлю смело: Недаром к мужу просится старик. Прокофий И ты же ведь женат, Иван Никитыч: Подчас нельзя жене не потакнуть; Не осуди... Ну, где же твой блаженный? Ольга Блаженный старче! потрудись, войди. Тебя и муж и деверь ожидают. Входит Ванька. Ванька Здорово, серый! Салтыков Почему его Зовешь ты серым? Ванька Он небось прослыть Хотел бы беленьким. Пустое! поздно И слишком рано, братец! Салтыков Это как? Ванька А вот как: поздно, потому что он Запачкался, и рано, потому Что вымоют Прокофья, да не здесь! Прокофий Ты не совсем дурак. Ванька Дурак, дурак, И пошлый! Умников без нас довольно: Толстеют и жиреют, жрут и пьют И вырастают, что твоя сосна! Потом, подумав, лапу поднимают И дерзкую и мерзкую на тех, Что их кормили, холили, растили. Захарья Меня щелкаешь? а? Ванька Тебя? не верь: Тебе ли верить? ведь не веришь в бога. Пространна, широка твоя дорога; В конце же западня: да ты, мой зверь, Мой черненький, пожалуйста, не верь; Не про тебя! глаза зажмурь, сердечный, — Вперед и бух, веселый и беспечный, Бух в западню! Захарья И это, Ваня, мне, Приятелю и другу? И не стыдно? Ванька Радею, брат, о бедном сатане; Сам рассуди: ведь было бы обидно, Когда б ушел ты от его когтей? Сказать и то: кому же клясть друзей, Как не друзьям? Да я ж не Еремей, Я Ванька; «про себя ты разумей» Не мне у люльки нянюшки певали. Захарья А кто тебя избавил, шут? не я ли? Ванька В печаль меня ты вывел из печали. По крайней мере в сытость там давали Наохаться, нахныкаться, а здесь Изволь шутить и тешить вашу спесь! Прокофий Меня желал ты видеть... В чем тебе я Могу служить? Ванька Служить? Дай напрокат Свою мне ручку, задуши злодея! (Указывает на Захарью.) Не хочешь? жаль, что я не сопостат: Тебя бы соблазнил я. — А что, шея Толста ли у тебя? Прокофий Как видишь, брат. Ванька Позволь ощупать шейку... Только! только! Ну, Проня, ты кругом ведь виноват. Прокофий Не спорю, Ваня; мне сказать изволь-ко; В чем именно? Ванька Не слышишь ли? жужжат, Тебе жужжат, тебе твердят: «Ты хват, Ты наш Орел Орлович, Сокол ясный!» А оплошал; вишь: шейки-то запасной Себе не добыл. Ольга Что ты, Ваня? Захарья Вздор! Ванька Вздор, черненький, вестимо не топор; А вот что: пусть и челядь наши бредни, Так все же, светик, не твоей передни. Захарья Толкуй, а я разделаюсь с тобой! Ванька Ой, батюшки! ан! режут! ан! разбой! (Прячется за Ольгу и поет) Не селезень за уточкой, А шут поплыл за шуточкой; Не селезня ж и подстрелили, Нет, дурака поколотили, Что больно горьки шуточки, Не сладки прибауточки. Прокофий Не бойся, подойди: я не позволю, Покуда жив, чтоб чья-нибудь рука Тебя обидела. Ванька Итак, на волю Язык отпущен Ваньки-дурака? Да что ты невесел? о чем тоска? О чем кручина? Прокофий Друг, назначил долю Мне славную и тяжкую господь: Врагов отчизны любо мне бороть, И душу положить за Русь святую Готов и рад я; а тужу, тоскую О том я (да отпустится мне грех!), Что все не удается, как на смех, Размыслить, расположить здраво, зрело... Что ж? Вечно злость и глупость портят дело! Враги? Добро бы! нет, свои, друзья! Так, право, начинаю думать я, Что родился без счастья, без талану. Ванька Нет счастья? нет талану? Не достану, Голубчик мой, до маковки твоей: Да кто-нибудь из ваших, из друзей Взберется, влезет на скамью, на лачку, И с маковки-то сдернет камилавку. Салтыков Какую, брат? Кажись, он не чернец. Ванька Нет? мудрено! а государь-отец Ведь в чернецах же! Ваньке и венец С поры той, — да! венец священный, царский Сдается камилавкой, клобуком. Венец же, свет, не то, что шлык боярский. (Прокофью) Ты ж шлык свой назови хоть колпаком, Тому, в ком нет талану, шапка кстати ль? О бесталанности твоей трубя, Сорвут холопи колпачок с тебя, Как сорвал Воротынский, твой приятель, Голицын и твой братец дорогой Венец державный с головы святой Царя Василья... А за что? Василий Вас жаловал не так, как царь Иван: Он не жалел ни поту, ни усилий, Он душу отдал бы, чтоб слез и ран Нигде не видеть... Вы же? вы твердили: «Бессчастен, бесталанен!» — а теперь... Нам что с тобою делать, серый зверь? Ведь и тебе нет счастья, нет талану? Прокофий Не в бровь, а в глаз; и не могу, не стану Оправдывать себя. Что говоришь, В ночах бессонных я и сам вчастую Твержу себе. В твоем лице, старик, Оделась в плоть моя больная совесть. Будь близок мне: мне правду говори; Нужна мне правда. — Плачешь, бедный Ваня? Ванька Как тут не плакать? вор-то окаянный! Кто научил тебя? — И речи-то Из уст медовых Васиньки ты крадешь. Прокофий Со мной остаться хочешь ли? — Любить Меня не можешь; все же, Ваня, помни, Что Русь святую столь же я люблю, Как злополучный царь Василий. Ванька Знаю! Ты, светик, любишь до того ее, Что отнял у Василья и охотно Запрятал бы в свой собственный карман. Захарья Ха! ха! ха! ха! Мошенник прелукавый! За выходки такие, Ванька, мне Никак нельзя с тобой не помириться! (Целует его в лоб.) Вдруг несколько выстрелов. Салтыков Что это? Ванька Огородники горох Не в пору сеют. Салтыков Неприятель! Захарья Ляхи! Выстрелы ближе и чаще. Входит сотник. Сотник Боярин, защищайся: дом обхвачен. Голоса з а сценой Где Ляпуновы? Режьте их, собак! Захарья Спасай жену; гостей-то примем мы. Голоса з а сценой За гибель сына гибель Ляпунову! Прокофью ад и муки! мне его! Схватить, поймать его живого. Прокофий (Салтыкову) Брат, Их вождь Михайло Глебович, твой дядя. Захарья Мне душно: на простор! К врагам навстречу! (Хочет выйти.) Врываются Михаил Салтыков, Андронов, Хаминский и поляки. Михаил Салтыков А! пес проклятый! ты в моих руках! Вяжите вы его с злодеем братом! Захарья Старик, ты бредишь: мудрено вязать Удалых братьев Ляпуновых. Михаил Салтыков Лжешь, Разбойник! для тебя не ново: разве Ты не был связан? (Увидев племянника) Ты, Иван Никитыч? Ты в доме Ляпунова, палача, Который брата твоего замучил? Иван Салтыков Жаль брата! бог с ним! Я стою за Русь: За Русь я и с отцом родным сражусь. Прокофий Михайло, пал твой сын, твой сын погиб За грех отца, предателя отчизны: За кровь его ты богу дашь ответ; Я в ней невинен. Но клянусь, Иуда, Не попадайся в эти руки ты: Тебя жестокой казнию замучу В пример тебе подобным. Михаил Салтыков Мне грозишь? Ты разве слеп, безумный? ты мой пленник. Захарья Ты сам с ума сошел, седой изменник! Вот доказательство! (Рубит его.) Михаил Салтыков Я насмерть ранен... Захарья Да? Андронов Убит боярин; всех их искрошите! Гонсевский (за сценой) Стой! Стой! (Входит.) Прочь, говорят! не смей Никто и пальцем прикоснуться к пленным! (Прокофью) Ты не сдаешься? все твои стрельцы Убиты; выруки не жди. Тебе И всем твоим дарую честный плен. Ты воин доблестный; но срама нет Отдаться в плен, когда нельзя сражаться. Прокофий Молчи, Гонсевский: плен и Ляпунов, Что день и ночь; их сочетать не можно. Умру... (Взглянув на Ольгу) Но, боже трисвятый! она! Гонсевский А? это что? — Эй, молодцы! схватите! Ванька Не подходи, Литва, не подходи: Укусит Ванька, за нее и Ванька! Захарья Я вас, безмозглых! Вот вам раз, вот два, Вот третий! (Убивает трех.) Гонсевский Застрелите великана! Выстрел, Захарья падает. Прокофий Захарья! Захарья Брат, прощай; не поминай Захара лихом... Свижусь ли с тобой? Но путь мой темен... Братец, не желаю! За сценой выстрелы. Хаминский Поднялся табор! Иван Салтыков Наши! наши! к нам! На помощь, братцы! к воеводе! к нам! Гонсевский Избу зажгите — и назад! Хаминский Назад! Казак мерзавец! обманул, собака! Врываются в избу Ржевский, Феодор Ляпунов, Кикин. Прокофий выносит Ольгу; за ним пробиваются другие. Битва продолжается.

Сцена 2

Арбатская площадь. Ночь. Пожар. Поляки бегут. Прокофий, Феодор, Салтыков, Кикин, воины русские и тело Захарьи. Прокофий Кто поднял вас? Кикин Иван Иваныч Ржевский. Ольга О господи, мой боже! он, мой брат! Прокофий Я рад, что одолжен ему спасеньем. Но мой-то брат, Захар мой! Долго с ним Делил и счастье я и горе... ныне Стою один... Крепишься, Федя? плачь И вместе радуйся; как храбрый воин Пал твой отец. Всевышний милосерд: Послал конец Захарье не бесславный. Счастливей будешь и отца и дяди: Ты молод, жить ты будешь в век иной, В покойный век, под скипетром царя, Назначенного господом России. Служи ему усердно: не впадешь, Не так ли, Федор? в наши заблужденья. Но не теперь о них воспоминать. Меня любил Захарья, был мне верен, Был предан брату, как никто другой. Где Ржевский? Кикин Гонит польские дружины; Да реже выстрелы; слабеет битва. Воротится, и скоро. — Но идут. Трубецкой, Измайлов и другие. Трубецкой Товарищ, больно мне: я опоздал; А, слава богу! без меня отбито Врагов коварных нападенье. Прокофий Так; Да дорого, князь Дмитрий Тимофеич, Отпор мне обошелся. — Вот! смотри! Измайлов Захарья, бедный друг! тебя ли вижу Здесь без движения и жизни я? Трубецкой Был богатырь; такого молодца Не скоро сыщешь... жаль! Да упокоит Его спаситель! Исполать ему! Прямой Болотников: такой же смелый, Такой же и силач. Феодор Князь Трубецкой, С отцом покойным подлого холопа Не сравнивай: ты тем его срамишь. Трубецкой Не оскорбляйся; только строг же ты: Болотников был воин знаменитый; Конечно, Телятевского холоп, Да Телятевский, Шаховской и я Товарищем его признали, Федор. Но ты теперь в печали: я молчу. Уносят тело Захарьи; входят Заручки и и Заварзии. Заруцкий (вполголоса) Им помогли, проклятым! да узнать, Велик ли недочет?.. Ты жив, Прокофий? Не ранен ты? и цел и невредим? Ну, поздравляю! (В сторону) Черт тебя возьми! Рад, рад душевно! Торопился я... Да, брат, храпят бездельники с пирушки, Насилу я, насилу собрал горсть... Кто выручил тебя? Прокофий Мне бог помог, Заруцкий, и два друга, от которых Иной бы и не ждал, что мне помогут... Спасибо! одного ты мне прислал. Заруцкий Кого, любезный? Право, не припомню. Прокофий Великодушный витязь Салтыков Стал за меня и об руку со мною Разил врагов, пока не подоспел Мой храбрый шурин, благородный Ржевский. Иван Мартыныч, ложь сплести легко И честных жен бесчестить клеветою, Не трудно и письмо перехватить; Да в пользу ли?.. Где мой гонец? Заруцкий Гонец? И не слыхал я про гонца. Прокофий Письмо... Заруцкий Попалось мне случайно, видно, кем-то Обронено; мне принесли, а я, — Не из ученых я, — к тому ж не ведал, Что грамотка к тебе... Питаю, брат, Отличное доверье к Салтыкову, Так и просил прочесть мне, — вот и все. Салтыков Поклон мой за доверье! а скажу, Чтобы прочесть письмо, к Марине зазвал Меня тайком полковник Заварзин. Заварзин Вольно же думать... Салтыков Говорю: тайком. Замечу, впрочем: грамотей почище Меня и многих этот Заварзин — Дьяком когда-то был. А мне пришлось Письмо прочесть его же атаману. (Оборачивается к ним спиною.) Заруцкий Так точно! и в глаза и за глаза: Учен, умен, проворен... Здесь ты, братец? Сердись, пожалуй! — Да, умен, а плут Мой Заварзин, мошенник, и претопкий: Вот почему и поверять его Порой мне должно. От него отходит и Заварзин; прочие разговаривают между собою; подходит к нему шут. Ванька Здравствуй, осетрина! Заруцкий Что шут ты, — очевидно; но не так Мне ясно, почему я осетрина? Ванька Не ясно? а покойник-то тебя Все осетриной величал. Заруцкий Какой покойник? Ванька Да что говаривал: тот тянет вверх, Тот вниз, а осетер-то прямо в воду. Заруцкий Пострел же твой покойник! Как зовут? Ванька Теперь не кличут, не зовут. Бывало ж, Я Черным звал его, а ваш орел Захаром, братом. Заруцкий (дает ему денег) На, дурак! за весть За недурацкую... Убит Захарья, — По крайней мере, проглотил же ад Хоть одного из этих Ляпуновых. (Уходит.) Трубецкой (Прокофью) Боярин-воевода, чем могу Служить тебе? Прокофий Благодарю, боярин. Покой мне нужен, отдых: должно мне Собраться с духом, с силою собраться... Я не дитя; однако брат — все брат. Трубецкой Печаль твоя мне свята... До свиданья. Прокофий Еще одно, князь Дмитрий Тимофеич: Пришли, прошу, Аврамия ко мне; Он другом был Захарье; пусть положит Захарью в лоно матери земли! Трубецкой Прощай; Аврамий будет непременно. (Уходит со своими.) Прокофий Ушли... Ты, Федор, не стыдися слез. Их не скрывай... Ей-богу! мне завидно: И я хотел бы плакать, — не могу; Здесь тяжело, здесь давит, но отрады Горючих слез мне, верно, не вкусить. Входит Ржевский. А! Ржевский! руку! руку! — Без тебя И я и Ольга так же бы лежали, Как вот теперь мой бедный брат Захар. Ржевский (отдергивая руку) Позволь, боярин... я исполнил долг И спас не зятя, а вождя, который России нужен. Ольга Братец, ты жесток! Прокофий Еще ли веришь клевете презренной? Ржевский Не верю ей, но повод к клевете Не должен быть моей сестрою подан. Вчера узнал я, как в гнилых устах Распутных ратников сквернится имя Сестры моей... Я свой исполнил долг: Ничем, боярин, мне ты не обязан: Услышал я тревогу и вскочил; На треск и вопли битвы поспешил, Увлек того, другого за собою, И — посчастливилось, — и вождь спасен; Но все я враг Прокофью Ляпунову.

ДЕЙСТВИЕ III

Сцена 1

У Марины. Марина и Лодоиска. Лодоиска (поет) 1 Без любви, без славы Скучны все забавы, Все беседы глупы, Все утехи тупы. 2 Без любви девице В свете, что в темнице: Я бы без раздела <Счастья> не хотела. 3 Без любви не в радость Красота и младость. Без любви и воин Славы недостоин. 4 «Краков и Варшава! Что мне ваша слава? Только бы Людмила Помнила, любила! 5 Марш! вперед, жолнеры! В честь любви и веры! Для похвал Людмилы Рад я в зев могилы!» 6 Крикнул Ян и скачет. Вслед Людмила плачет; В гром и ужас битвы Шлет за ним молитвы. 7 Без любви, без славы — и проч. Марина Нет. Лодоиска! эта песня душу Терзает мне... Из темной глубины Минувших дней, как будто из могилы, Она воспоминанья и мечты Умершие зовет и воскрешает. О! было время... эту песню я, И я певала в счастливом Самборе. Переменилось, мати пресвятая! Переменилось много с той поры: Я, гордая, тогда цвела, блистала; Тогда искали взора моего, Гордились все улыбкою Марины, Роились рыцари и палатины, Князья и графы вкруг меня... Теперь — Где ты, моя прекрасная денница? Увяла я; грызет меня тоска Смертельная; я двух лжецов вдовица, Бесчестная добыча казака! Не пой мне про любовь, не пой про славу... Любовь и слава! Славу и любовь Я бросила за горе и бесславье. Лодоиска Царица... Марина Не ругайся надо мной, Над кралью злополучного расстриги. Лодоиска Расстрига или нет, он был царем Помазанным, венчанным, — а вдобавок Бесстрашный витязь, человек ума Великого. Марина Положим, Лодоиска; Да можешь ли то ж самое сказать Про гнусного безумца, про бродягу, Которого крамольники потом Назвали тем же именем, — который (Увы мне! стыд неимоверный!) — стал Преемником и ложа и обмана Зарезанного мужа моего? Да <уж> и без того не верх ли срама Заруцкого наложницею быть? Лодоиска Все это позабудется, все это Покроется сиянием венца, Порфирой царской сына твоего. Марина Порфирой сына Тушинского вора! Лодоиска Он кровь твоя. Марина Так! так! затем-то я Его и ненавижу. Лодоиска Бог с тобой! Не падай духом; на престол московский Ты возведешь его... Марина Ха! ха! ха! ха! Утратила я славу и любовь, Покрылась я позором, поношеньем, Я буду басней будущих веков, И (верь мне: не ослепла) — уж давно В груди моей растерзанной засохла Надежда безрассудная, — а вот Живу же я, я жизнь переношу! Как? для чего? — меня что держит? — Мщенье! Мне мщенье остается; им дышу, Им существую; с головы до ног Меня проникло мщенье, — вся я мщенье! Лодоиска И мщение готовишь?.. Марина Всем: Москве, Клятвопреступной, вероломной Польше, Друзьям коварным, дерзостным врагам, Литве и казакам и Сигизмунду, — Для всех для них я бы желала быть Неугасимым светочем пожара, Источником неиссушимых слез, Неистовой мегерой битв кровавых, Орудьем гибели, бичом небес! Обречь бы я желала посрамленью Их жен, их дочерей, как обрекли Они меня, царицу, посрамленью; Желала бы повергнуть в сиротство Младенцев их, как ввергнут мой младенец Еще до дня рожденья в сиротство!.. Душа моя всех, всех их ненавидит. Всех боле одного! Лодоиска И он поляк? Марина Что нужды до народа, до земли? Везде он был бы первым: горд, как я, Прекрасный, величавый, дивный муж, Умен, как царь Димитрий, столь же смел И столь же счастлив, но не легкомыслен, Не опрометчив, как то был Димитрий! Лодоиска Неужто Ляпунов? Марина Неблагодарный! Ему я отдавала руку, сердце; С его отвагой, с хитростью моей, С любовию к нему земли московской От нас бы и венец уйти не мог... Но презрел он меня, — девчонку мне Ничтожную, мне Ольгу предпочел... Злодей! узнаешь, какова Марина! Доселе тщетны были все усилья, Напрасны все попытки: бунт кипел, — Он устоял; разжженный клеветою До бешенства, клялся его убить Отважный Ржевский, — что ж? он устоял. И этот самый Ржевский спас его, Когда придумала я новый ков, Чтобы сгубить счастливца; Салтыкова Вооружила я, — он устоял, И Салтыков, как был, так и теперь Ему слуга усердный! — Но пускай Не торжествует: не легко ему Исчерпать, истощить запас коварства Марины гневной, оскорбленной им. Входит Заруцкий. Что нового, боярин? Заруцкий Я к тебе С веселой вестью. Марина Лодоиска, выйди. Выходит Лодоиска. Заруцкий Мы одолеем твоего врага. Марина Какого? Заруцкий А Прокофья. Марина Почему Ты думаешь, что Ляпунов мне враг? Я лично не враждую никому; Конечно, приняла участье в мерах Против него, но сын мой на меня — Права и польза сына налагали Тяжелый этот долг. Пусть к нам сегодня Пристать решится, пусть мне слово даст Что, выгнав из столицы... Заруцкий Говори! К чему витийство тратить по-пустому? Уверена же ты, что Ляпунов Ни завтра, ни сегодня не захочет Содействовать намереньям твоим; Он враг твой, личный враг твой; это знаю; И мой, но только потому, что мне Мешает. Марина Грабить не дает? Заруцкий Меня Ведь не рассердишь. Впрочем, и сама Довольно ясно видишь, что Заруцкий Не Просовецкому чета, который, Бедняжка! бьется только из того, Чтоб не повесил Ляпунов его. Марина Однако, право, атаман, не худо Об этом и тебе похлопотать. Заруцкий Не беспокойся: кое-что придумал Пролаз мой Заварзин... Марина Казак невежа! Заруцкий Невежа? не совсем: он грамотей. Марина И точно! это для тебя не шутка! Заруцкий Я не таюсь: безграмотный казак, Да вождь я и глава бояр строптивых, И я же преученых, преспесивых, Претонких поляков сажал впросак. Марина Скажи: посредством хитростей счастливых Таких ли, например, с какою ты Скрепил устав Прокофья Ляпунова? Заруцкий Что делать? — Я, быть может, и не прав, А думал, что, скрепив его устав, Внушу к себе доверье. Марина И обчелся! Да, я забыла: что же Заварзин? Заруцкий Он за дверьми: сам все тебе расскажет, Позволь ему войти. Марина Пускай войдет. Заруцкий И Просовецкий с ним. Марина Покорно просим. Заруцкий Пожалуйте, друзья. Заварзин и Просовецкий входят. Марина Сердечно я Вам, атаманы, рада. — Слишком редко Пан Просовецкий посещает нас: Лисовского отважный победитель Здесь должен бы быть чаще. — Заварзин! Добро пожаловать, старик разумный! Поверь мне! цену знаю я тебе. Прошу же — сядьте. Оба Постоим, царица. Марина Нет, без чинов: садитесь; здесь не двор, А стан воинский; да и лучше. — Хлопец! Входит слуга. Подать вина и чару. — Заварзин, Кажись, ты русский. Заварзин Бельский уроженец. Марина Люблю я русских; всей душою Обычаи России почитаю. Слуга пришел с вином; она встает, сама наливает и подает и целует гостей в лоб. По русскому обычаю я вас Приветствую: друзья, здоровы будьте! Оба (выпивая) Дай, господи, царице много лет! Просовецкий (вполголоса Заруцкому) Как милостива, ласкова царица. Заруцкий Сказать, что баба! — голову в заклад, Что за нее теперь в огонь и воду Пронырливый старик готов и рад. Марина Ты, Заварзин, — так мне сказал боярин, — Придумал средство, как к нам наконец Прокофья Ляпунова преклонить. Заварзин Когда о средстве говорил боярин, Могущем Ляпунова преклонить На нашу сторону, тогда боярин — Не гневайся! — поболее сказал, Чем слышал от меня, чем в состоянья Придумать голова Заварзина, Чем, вероятно, то и сам желает. Марина А почему? по мненью моему, Он должен бы быть рад такому другу. Не правда ли, Иван Мартыныч? Заруцкий Ххмм! Марина В другое время потолкуем мы Пространнее об этом. А теперь: Что ты замыслил? Заварзин Замысл мой и прост; Но знаю казаков и полагаю — Подействует: указ бы к городам За подписью Прокофья нам подкинуть, Чтобы в такой-то день, в такой-то час Ударили на казаков и всех До одного убили без пощады. Просовецкий Умна же выдумка! — и, не шутя, Ты думаешь, что кто-нибудь поверит? Неправду разглядит тут и дитя. Заварзин Хитер же ты! да, если глупых мерит На свой аршин такой, как ты, хитрец, — Хитер хитрец, но слишком, мой отец. Заруцкий Припомни это. (Заварзину) Ты старик лукавый, Однако, братец, слишком груб обман. Заварзин Где тонко, там и рвется, атаман! Марина Заруцкий, Просовецкий, — вы не правы, И я так думаю, как Заварзин; И мне известна чернь: не позабуду, Какой нелепой сказкою на нас Москву вооружил и поднял Шуйский. Не для слепой толпы пронырства, козни Преутонченные; не езуит Придворный, ловкий, например Рангони, Народ тупой и зверский возмутит. Кто лист напишет? Заварзин А я сам, царица; Крапивное я семя: мне легко Подделаться под руку Ляпунова. Марина Прекрасно! будет у тебя в долгу Марина на всю жизнь. Да только смерти Ничьей я не желаю: так устрой Все дело, чтоб остался жив Прокофий. Заварзин Остался жив? Марина (надевает на него золотую цепь) Возьми на память, друг. Заварзин Холоп я твой, царица! — Да едва ли.... Марина Дальнейшее Заруцкому скажи; Он все мне перескажет. До свиданья. (Уходит.) Заварзин Чтоб жив остался! Заруцкий Брат, не хлопочи! Сам знаешь: мало ли что говорится.

Сцена 2

Табор. Несколько крестьян. Первый С другим боярином по стану ходит: Мне сказывали так. Второй Узнать его Не трудно: он плечист, высок, осанист; Глаза большие, голубые. Третий Так; Да станет ли нас слушать, горемычных? Ведь и с боярами-то больно горд. Первый С боярами! — А с нами, сват Гаврило, Он ласков будет; нас ему смирять Не нужно; мы и без того смиренны. Третий Тсс, Ермолай! идут. Второй Он, точно он! Первый Ретивое забилось и заныло. Входят Прокофий и Салтыков. Прокофий Ты в Лавру хочешь ехать, Салтыков? Крестьяне бросаются в ноги Ляпунову. Что это? встаньте, встаньте, земляки! Чего хотите? Крестьянин Бьем тебе челом! Помилуй нас, кормилец, заступи нас, Заставь молиться богу за тебя! Прокофий Али вас кто обидел? Крестьянин Ох! боярин! В разор, дотла нас разоряют! Прокофий Кто? Крестьянин А казаки. Поборам нет конца... Прокофий Мне жаль вас, братцы; дело разыщу, Да за поборы мне никак нельзя Вступаться строго: войско жить должно. Подводов и довольно; только грех: Не в срок приходят. Между тем ведь нужны И корм коням, и людям хлеб и харч. Крестьянин За хлеб и харч, родимый, не стоим; Да денежную подать наложил На нас их старший: денежек-то нет, Так подавай последние пожитки, И лопать, и скотинку, — и грозят, Что и ребят и баб у нас отнимут И продадут в неволю, нас побьют, Как кудринских, — село же наше выжгут. Прокофий Село-то ваше? Крестьянин Черны Грязи, барин. Прокофий Кто атаман казачин? Крестьянин Бог его, Кормилец, знает: с рожья-то румян, Тебя помене, рыжеват, пузан — И, батюшки! и трое не обхватят. Прокофий (Салтыкову) Приятель Просовецкий. Я ж его! Грабителя Заруцкий должен выдать, И непременно. (Крестьянам) Братцы, не тужить! Давать и хлеб и корм, но под расписку; Во всем же прочем: в деньгах и пожитках Отказывать, и смело, наотрез: «Прокофий не велел», — и все тут. — С богом! Крестьянин Отец ты наш! утешил ты сирот! Дай-то господь наш бог тебе здоровье! (Уходят.) Прокофий Вот так-то, так-то, друг Иван Никитыч! Как только станешь думать о бедах, О всех страданьях русского народа, Об этих страшных следствиях войны, Так часто сердце кровью обольется. Несчастный селянин ожесточен И одичал: в глазах его что ратник, То душегубец; русский и поляк Ему теперь почти равны — обоих Дрожит, страшится, ненавидит он. А ведь с природы кроток и радушен, И любит Русь святую, край родной, И рад отдать бы и рубашку с тела. Но — о другом. Ты едешь в Лавру, брат? Салтыков Так; тело дяди я туда свезти И там предать святой земле желал бы. За душу грешника причет и братью Молиться упрошу: в молитвах он Нуждается... да, признаюсь, боярин, Боюсь, не отказали бы ему И в честном погребеньи. Ведь под клятвой Церковною скончался. Прокофий К патриарху Доставить постараюсь письмецо: Смиренный, милосердый христианин, Он клятву снимет, — я уверен в том, Хотя и оскорбил его покойник. Салтыков Ты был врагом Михаилы Салтыкова И хочешь за него просить? Прокофий Врагом? Противником его я был; но смертный За смерть дерзнет ли простирать вражду? Нуждается в молитвах... Кто ж из нас, Из грешных, не нуждается в молитвах? Все мы цветем и вянем, как трава: Его была чреда, он пал сегодня; А я, быть может, завтра же паду. И я явлюся пред судом Христовым, В последнем милосердьи отказав Клеврету, искупленному, как я, Христовой кровью, брату своему? Идет там кто-то. Салтыков Просовецкий. Прокофий Он? Останови его. Салтыков Эй, Просовецкий! Просовецкий (подходит) Что надо? Прокофий Раз: чтобы передо мной, Боярином и главным воеводой, Наемник Просовецкий не дерзал Стоять так нагло, в шапке. Просовецкий снимает шапку. Во-вторых, Чтоб он и слово обращал ко мне, Как следует. Просовецкий Как следует? — Пожалуй, Ты мне и в землю кланяться велишь! Прокофий Не я велю, — а сам же Просовецкий Так станет кланяться, и вот беда: Ему поклоны эти не помогут. Просовецкий В чем не помогут? и зачем бы мне — Я вольный атаман — так унижаться? Прокофий Читал ли ты Земской устав? Просовецкий Читал. Прокофий И подписал его? Просовецкий Ну, подписал; Да черт с ним! Прокофий Слышишь ли, Иван Никитыч? Возьми его и поручи стрельцам. Салтыков (кладет ему руку на плечо) Истома-Лавр Степанов Просовецкий, Земли Московской жалованный стольник И вольницы Черкасской атаман, Ты пойман богом и Земскою думой: Отдай мне саблю и ступай за мной. Просовецкий Ни сабли не отдам, ни за тобой Идти я не намерен. Что я сделал? За что меня берешь под караул? Прокофий За хищность и грабеж. Салтыков И явный бунт. Просовецкий Я вольный атаман, и суд мне Рада Черкасов вольных. Салтыков Русский стольник ты, И суд тебе Земская дума. — Саблю! Просовецкий Не слушаюсь: Заруцкий мне большой. Салтыков И он, (указывая на Прокофья) и князь Димитрий Трубецкой. А впрочем, ты сюда забрел к рязанцам: Нам только свистнуть, и в мгновенье ока Тебя скрутят. Просовецкий Боярин, дашь ответ Заруцкому и войску. Прокофий Ладно. Салтыков Саблю, Мерзавец! Прокофий Не сердись, Иван Никитыч! Входит Кикин. А! кстати, вот и Кикин! дашь ли саблю? Просовецкий Ну, на! возьмите! — Не по силам мне... Прокофий Ляпунов, ты, повторяю, Заруцкому и войску дашь ответ. Прокофий Не беспокойся. Отведи же, Кикин. Уходят Просовецкий и Кикин. Салтыков Не постигаю дерзости его! Как? этот раболепный Просовецкий, Подлец, дрожащий взгляда твоего... Прокофий Да, Салтыков: признаться, это странно. Салтыков Я в Лавру не поеду! Прокофий Почему? Салтыков Недаром этот вор так нагл и смел. Марина и Заруцкий... Нет, не еду: Друзьям тебя не должно покидать. Прокофий Заботливость твоя, Иван Никитыч, Отрадна мне; но поезжай, душа: Уже молва о том, что хочешь ехать, Успела разнестись; когда же вдруг Останешься, тогда дремать не станут Мои враги; язык их ядовит; Начнутся толки. Бог меня хранит, И, если в самом деле мне опасность Грозит какая, отвратить ее Он может, буде так ему угодно И буде нужен я родной земле; А не угодно — и старанья ваши Напрасны будут. Под щитом его Стою — и не боюся ничего.

Сцена 3

Глухое место за табором. Заварзин (один) Да! грамотки писать и мы умеем, И чьи-то чище, хитрый грамотей, Премудрый воевода? — Наши, правда, Не слишком длинны, — но не без затей. Увидим!.. Не забыл я, Ляпунов, Твоей боярской ласки, как ты, было, Чуть сына моего не утопил; Я к вашим — и, спасибо! взбунтовались И вырвали из рук твоих собак Павлушу; только жаль: ослы потом Испортили, что начали так лихо; Ведь головою выдали его! И стал я в землю кланяться тебе, Стонал и плакал, охал — все напрасно! Ты чуть его опять не утопил. «И своего-де сына, — ты твердил, — Не пощадил бы». — Ххм! велико дело! Дрянную деревушку запалить! Насилу-то на просьбу Трубецкого Сдался злодей и, наказав кнутом, Из стана выгнал бедного Павлушу. Да где же Просовецкий? — Хлопотун! Отправиться изволил сам к рязанцам Сыскать мошенника, который нам Закабалил за горсть ефимков душу... Не раз мерзавец службы нам служил; Теперь, кажись, последнюю сослужит: Пора и сбыть его; уж чересчур Он много знает; продал Ляпунова... Пожалуй, плут и нас ему продаст. Все нет их... Будут... Не сошлись бы только До времени с засадой... Входит сотник. Хлопко, ты? Сотник Готовы молодцы. Заварзин Спасибо, братец. Сотник А что прикажешь учинить с гонцом? Заварзин Что с прежним. Сотник А устав? Заварзин Вот пустяки! Не до устава будет Ляпунову! Хлопот не оберется он и сам. Спустя немного с хлопцами засядь Вот тут и тут! — Мои пролазы мне Шепнули, что гонца отправят скоро. Ступай. Уходит сотник. Все нет их, а пора... Бояться начинаю. Входит стрелец. А! приятель! Добро пожаловать! — Но ты один — Что это? Стрелец Кланяется Лавр Степаныч, А сам сидеть изволит. Заварзин Он сидит? Стрелец Не присягну: быть может, и лежит; Ему теперь спокойно — в теплом месте. Заварзин Короче: что с ним? Стрелец Взят под караул. Заварзин Он? А за что? Стрелец Вот от него записка. Заварзин (прочитав) Ну, братец, знаю, знаю! а досадно: Какая память у меня! Представь: Возможно ли? Забыл! — Ведь с Ляпуновым Мы сговорились, чтобы засадил Для виду Просовецкого, как будто Мы с ним еще в разладе; без того Не проведешь же наших. На бумагу! — И отправляйся... Стрелец Фрол Андреич! Заварзин Ну? Стрелец Ведь, право, совестно: боярин мне Отец и благодетель! Заварзин Точно так; И больно мне, признаться откровенно, И самому, что в грех тебя не раз Вводил я... Вот же, милый, случай славный: Загладить можешь все свои вины; Мы наградим тебя, и наградит Рукою нескупою сам боярин. Важнейшая бумага, братец, — да! И видишь ли? Когда ее доставишь, Боярина от всех врагов избавишь; Он муж великий; будет он один Всей нашей рати полный властелин. И это только, друг ты мой, начаток! А дале... Стрелец Если подлинно... Заварзин Иди! Богатство, честь и счастье впереди. Стрелец Прощенья просим. Заварзин (дает ему кошелек) Вот тебе задаток. Уходит; перед уходом встречается с засадой сотника Хлопка и указывает им перстом на стрельца; они прячутся. Стрелец (один) Они с ним помирились; очень рад. Да так ли? правда ли? Христе мой боже! Ах! Если бы!.. Скопил я кое-что; Война не продолжится; как возьмут Столицу воеводы, — я тотчас В Рязань к своей Параше, и грехи Молитвой, покаянием, постом Очищу — да! — и заживу потом... Но что бы ни было, — пора! пора! Вперед я не отважуся на дело, Которое и душу-то и тело (И сам я знаю) может погубить. Ох! стыдно мне и тяжко! мне ль служить За деньги этим казакам? — Боярин Меня взрастил, он кормит мать мою, Сестер пристроил... Как неблагодарен, Как гнусен я! — Его я предаю... Так предал спаса мерзостный Иуда... Довольно! полно! Только бы оттуда Здоровым воротиться этот раз, Даю зарок: отстану от проказ. Вот бог вам! буду человеком честным! Мне грустно, больно грустно... Неуместным Сомненьем, правда, ныне мучусь я: Они теперь с боярином друзья; Так, стало, я сегодня не изменник. Пойду же! Хлопко (выскакивает с своими) Стой! Стрелец Да что вы? Хлопко Стой, мошенник! Бездельник, стой! Стрелец Пустите! Хлопко Ни на шаг! Стрелец Чего хотите? Хлопко Мы? Твоих бумаг; Потом же, свет, хотим тебя повесить. Стрелец Помилуйте! Побойтесь бога! Хлопко Шут! Кобениться ты вздумал, куролесить? Э! не ребячься! и с чего бы тут Так пятиться и вздрагивать и биться? Тут ничего неслыханного нет: Со всяким, братец, может то ж случиться, Тащите! Стрелец Дай мне молвить слово! Хлопко Свет, Нам некогда твои рассказы слушать: Ведь ужин ждет нас; нам-то время кушать, Тебе висеть. Тащите! Стрелец Заварзин Вам скажет... Хлопко Уже сказал нам все, что нужно: «Не принимайте никаких причин!» Прощай, сыночек! право, недосужно.

ДЕЙСТВИЕ IV

Сцена 1

У Марины. Она одна. Марина Так! Есть предчувствия, и этот раз Мне вещий голос говорит: удастся. Что ж трепещу? что млею? — Час настал, А я дрожу, колеблюсь. — Сердце, сердце! Никто еще тебя не разгадал... Давно ль? — Казалось, самый труп его Я, женщина, а зрела бы с весельем; С какой жестокостью в груди своей Я заглушала внутренние вопли! Я очень поняла недоуменье Кровавое Заварзина, — и что ж? Не отвечала! и мой враг падет, — И вот же в самых этих слабых персях Любовь, и боль, и жалость! — Внять кому: Любви ли скорбной? дикому ли мщенью? При прежних замыслах одолевал Тоску и состраданье гнев: напрасны Все козни будут. Зная это, я С досады разрывалась. Но скажу ль? Притом была и радость: да! ему Грозила я, явить ему желала, Что быть и я опасною могу, Что презирать меня не должно... только! Мои орудья были благородны: Отважный Ржевский, храбрый Салтыков, Земляк мой, доблестный Гонсевский — мужи Не низкие, способные понять Величье и врага; он непременно, Я ведала, обезоружит их. О гибели твердила, правда, я, О мести, о кровавом воздаяньи... (Безумные, проклятые слова!) Но искренно: слова словами были, Не боле!.. А теперь? — Мой гнев потух, Но между тем беспечный Ляпунов В руках безжалостных, в руках злодеев Бессовестных, бездушных... боже мой! И я, и я сообщница чудовищ! Совсем ли добрый ангел мой меня Покинул? и совсем ли темным силам Немилосердым я принадлежу? (После продолжительного молчания) Заруцкий! вырву из твоих когтей Ужасную бумагу; жертву их Из самой пасти кровопийц исторгну... Во что бы ни было, спасу вождя, Твою надежду, русская земля! Твою последнюю любовь, Марина! Слышны выстрелы; входит Заруцкий. Заруцкий Царица, слышишь? Марина Слышу я пальбу; А что такое? Заруцкий Хлопцы поднялись, Мятутся, рвутся, воют, словно звери Голодные, которых бы с цепи Спустили. — Исполать тебе, Марина! Заткнула за пояс меня! Вы оба — окаянный Заварзин И ты, родная, — заварили кашу Такую прегустую, что ее Не сварит и железная утроба. Марина Распущена бумага? Заруцкий Как же! С нею Схватили казаки гонца, стрельца Рязанского; недолго молодца Сердечные томили: в петлю шею — И поминай как звали; а печать Сорвали с грамоты и ну читать! И начитались — слышишь ли? на славу! Был нужен подлинник, чтоб и другим, Вот Трубецкому, например, — забаву Доставить... Верь, не верь: насилу с ним Читатели расстались. — Ты бледнеешь? Марина Заруцкий, поспеши утишить бунт. Заруцкий Слуга покорный! Я убил холопа Прокофьева и должен поддержать, Что начал, мятежом. Марина Себя погубишь! Заруцкий До вечера погибнет кое-кто, Да не Заруцкий: казаки ударят С лица на Ляпунова, — поляки (Уведомил Гонсевского Хаминский) С боков и с тыла: сломим молодца! Марина А Трубецкой? Заруцкий Князь Дмитрий Тимофеич, Почтенный муж, в большом недоуменьи, Наверно так толкует: «Казаков Мошенников избаловал Заруцкий, Не держит их в руках!» Тут наша знать, Иван Голицын, тайный враг Прокофья, С товарищи, — ну дакать, ну качать В раздумьи головами, — так и вижу Друзей сердечных! — Салтыкова нет, Измайлов по запасные полки Отправился в Коломну; я без них Врага ухлопаю; потом, пожалуй, Хоть навзрыд буду плакать. Марина Лист-то где? Заруцкий А вот. Марина Отдай мне. Заруцкий Да тебе на что? А мне-то он на всякий случай нужен, Чтоб обличить злодея. Марина Не отдашь? Заруцкий Нет, не намерен. Марина Хорошо ж, разбойник! Заруцкий Мне не грози; припомни лучше то, Что без меня, как застрелил Урусов Жида, цыгана, мужа твоего, И ты бы не спаслась с своим исчадьем. Твой благодетель я; ты мной одним И держишься. Марина О сердце! разорвись! Ах! заклинаю: разорвись скорее! (Падает в обморок.) Вбегает Лодоиска. Лодоиска Царица! Боже мой! — Стыдись, Заруцкий! Бесчеловечный! Заруцкий Пустяки: пройдет! Эй, кто там? люди, эй! Входят слуги. Больна царица: В опочивальню перенесть ее. Уносят Марину. Один. Нашла коса на камень... чересчур Перехитрить изволила. Насквозь Голубушку я вижу... Ляпунов Ей враг, а между прочим за него Отдала б и три дюжины Заруцких. Но — ожидает мудрый Трубецкой; Понаскажу ему такие сказки, Что и Болотникова поминать, Да и про бар больших твердить не станет.

Сцена 2

Табор Трубецкого. Несколько стрельцов и казаков. Слышны выстрелы. Казак Всех казаков убить! Другой По всей Руси! Третий В один и тот же день! Стрелец Да так ли, братцы? Казак Не верит ничему, Фома неверный! Другой Бумагу же читали при тебе. Али не слышал? Стрелец Слышать-то я слышал; Но не поклеп ли? Казак Вот еще! поклеп! Ведь Просовецкого он засадил же. Второй стрелец Проведать бы: за что? Казак Что тут проведать? Известно, что мешал. Входит Чуп. Второй казак А, дядя Чуп! Чуп Где ваши сотники? где голова? Стоите здесь без дела... Стыд и срам! Не отставайте, дурни, от своих! Стрелец А на кого? — На Ляпунова, что ли? Чуп На Ляпунова? Черт тебя возьми! Когда тебя обидел Ляпунов? Казак Он казаков обидел. Казаки... Чуп Да! Думали схватить врасплох Прокофья, — Не тут-то было; глядь: стрельцы в ружье! Пошла сначала с ними перебранка, Кричали хлопцы: «Выдайте его!» Молчат, не выдают. Тут удальцы, Казачья молодежь, народ горячий, Не вытерпели, принялись стрелять, И... закипело! — Что же? — как на грех, Откуда ни возьмись, вдруг поляки. Стрелец Как? Поляки? Чуп Им, брат, зевать? Не так ли? «На поляков, ребята! на врагов! — Тогда завопил нам же Ляпунов, — Отложим ссоры; к вам на суд явлюсь. Вперед! на поляков!» — И бросились Все мы, обиды позабыв, на ляхов. Меня завидел, подозвал: «Старик, Скорее в табор, к князю Трубецкому». Сказать хотел я что-то: он взглянул, И я — оторопел я, — вот я здесь. На поляков же, братцы, в самом деле! Трубецкой (верхом) В ружье, ребята! стройтесь! на врагов! Войско собирается. Все Ура! вперед! На поляков безмозглых!

Сцена 3

Арбат. Сражение. Сходят с коней Ляпунов и Трубецкой. Прокофий Враги бегут, не смеют и озреться. Спасибо, князь Димитрий: этот день Тебе принадлежит. Трубецкой Хвала вождя такого, Как ты, лестна мне. Только казаки... Прокофий И казаки дрались не хуже наших. Трубецкой Не спорю; да горазды бунтовать. Прокофий Сегодня, брат, за храбрость им прощаю. Мы помирились. Трубецкой А бумага? Прокофий Что ж? Подложная. Трубецкой Конечно, без сомненья; Однако... Прокофий Дале? Трубецкой С подписью твоей. Прокофий А разве князь Димитрий Тимофеич Не слыхивал, чтоб подпись чью-нибудь Подделать можно? — впрочем... Трубецкой Друг ты мой! Я уж сказал и повторяю: верю. Тебе оправдываться предо мной Не надобно; но казаки... Прокофий Заруцкий Мутит их. Трубецкой Ты опять несправедлив. Иван Мартыныч, право, — добрый малый; Быть может, он не дальнего ума, Зато и прям и честен. — У меня Он был же и с бумагой. Брат, казак! Невежа! — Не сердись! Сначала он И верил и не верил... Сам ты знаешь! Все эти смерды, — если даже им И повезет, глупцами остаются. Таков был и Болотников. Заруцкий Еще тупее. Долго бился я, Но вот же напоследок он сдался. Мы вышли вместе: я к своим полкам, Которые сбежались на тревогу, Заруцкий к казакам, чтоб их унять; Да ты, удалый, упредил его: Мятежников свирепых, разъяренных, Готовых растерзать тебя, ты вмиг В воителей послушных претворил. Сказать, что хват! — одно нехорошо... Прокофий Что? Трубецкой Слово то: «Иду на суд казачий». Прокофий Да и пойду: давно желаю я Судиться с ними. Трубецкой Щекотливо, братец! Совет мой: лучше слова не сдержи. Прокофий Боярин, слово данное мне свято. Трубецкой И мне не мене. Все же, Ляпунов, Есть случай... Но так и быть: не спорю; По крайней мере, наперед не худо Их преклонить на сторону свою. Прокофий Их преклонить? Трубецкой Да; например: сидит Повеса Просовецкий у тебя. Так выпусти его, и все, поверь, Признательны за снисхожденье будут. Прокофий Признательны за подлую потачку Грабителю? — Ты шутишь, Трубецкой! Нет, Просовецкий пусть сидит, пока Приказ Разбойный не решит законно Судьбы его. Трубецкой Что делать с ним, упрям, Погибнуть хочет, — жаль мне, а погибнет! (Громко) Прощай, товарищ. Прокофий Князь, прощай. Тебе За помощь я сердечно благодарен. Трубецкой Не стоит: не за что. (Про себя) И точно я Боюсь, что не за что! тяжел сердечный! Ведь в пропасть так и лезет! жаль его.

Сцена 4

У Марины. Вечереет. Марина и Лодоиска. Лодоиска Наряд мужской тебе к лицу, царица. Как хорошо, что надеваешь ты Наряд подобный редко, а иначе В тебя бы я влюбилась! Марина Не шути! Друг, мне тяжелый подвиг предстоит: С ним говорить, кого с такою страстью, С таким безумством я любила, кем Я презрена, кого я оскорбляла Так часто и так больно... Говорить с ним! Добро бы не напрасно! Но надменный Отвергнет мой совет, мои мольбы, Как им отвержена любовь Марины... К тебе взываю, боже трисвятый! О! преклонись на слезы и рыданья, На слезы грешницы! Моим устам Пошли ты силу, дай им убежденье! Он гибнет: попусти его спасти! Лодоиска Тяжел твой подвиг; но, царица, вспомни, На что отваживалась прежде ты... Ты ведь не то, что мы: мы робки, слабы, А тут в твоей груди живет душа Могущая. Марина Зачем я не была Всегда, как вы, робка, как вы, бессильна? Лодоиска Наряд твой воскресил передо мной Чудесный день: надменный, дерзкий гетман, Наглец Рожинский, изменил; хотел Предать Марину в руки Сигизмунду; Но ты в мужской одежде на коне Из Тушинского стана ускакала... О! как ты хороша была, когда Явилась в Дмитрове перед Сапегой! Прекрасный отрок всех обворожил: Все на тебя, едва дыша, взирали. Марина Довольно! полно! — Пал мой гордый дух, От сладкой лести отвращаю слух, Которой слишком я внимать любила. Но права ты: нужна, нужна мне сила; Иду в неимоверно трудный бой! Смягчи на миг, о совесть! угрызенья, Нужна мне бодрость; вечность пред тобой... Дай срок, потом удвой свои мученья!

Сцена 5

У Ляпунова. Прокофий и Ольга. Ольга Прокофий! ты ли? — слава, слава богу! Как я ждала, как трепетала я! Был каждый выстрел в сердце мне направлен, Мне прямо в сердце каждый попадал: Я с каждым умирала. Прокофий Друг ты мой! И я всевышнего благодарю, Что дал еще мне видеть эти очи, Что эту руку я прижать к груди Могу еще! — Устал я: сядем, Ольга. Здесь свет приветный, тихий, здесь тепло; А за дверьми совсем уже стемнело, И холодно и бурно — дождь сечет И ветер свищет... Этот уголок И эта ночь ненастная мне притча, Судьбы моей подобье: холод, мрак И буря за дверьми в быту житейском; А здесь у сердца твоего мне блещет Отрадный свет, и душу теплота Живит и греет. — Отчего ты плачешь? Ольга Прости мне, глупой! Ах! таких речей Давно я не слыхала; мне казалось, Что разлюбил меня ты, что тебя Я, верно, чем-нибудь да огорчила. Прокофий Прощать не мне: я очень виноват; Мою вину ты отпусти мне, Ольга! Ольга Дела, тревоги... Прокофий Нет; и средь тревог Все ж время я бы удосужить мог, Чтоб доказать, как дорого ценю я Твою любовь. — Но, Ольга, жребий свой Связала ты со жребьем человека, Который от рождения лишен Завидной легкости и чувств и мыслей: Не скоро в старой голове моей Докучливые думы засыпают; Не скоро в жестких персях крик забот И гнева и досады может смолкнуть... С другим бы ты счастливее была, Чем с этим Ляпуновым. Ольга Ради бога, Супруг и господин мой! Прокофий Тяжкий грешник, В бездонном тайнике души мятежной Я змия властолюбия вскормил; Так! с детства самого всегда, повсюду Быть первым я хотел, — и видел бог, Послал мне власть, — и отравила власть Все наслажденья, все утехи сердца. (Подходит к окну.) Заслонено грядою темных туч, Погасло солнце долго до заката; Его заката не видал я... Жаль! Скажи мне: может ли из смертных кто Назвать своим безвестный, нерожденный, Грядущий час? Сама ты знаешь: день, Который звуком завтра именуем, Ни мой, ни твой. Ольга Все это знаю, — но... Прокофий Простертых на земле я видел многих Сегодня, друг, холодных и немых, А все считали: «Завтра то и то Начнем мы или кончим...» Ольга Ты из битвы Не раз без дум подобных приходил. Прокофий И был неправ: полезна мысль о смерти. Входит Кикин. Кикин Боярин, на цепи ко мне явился Какой-то польский латник и спросил, Не Федор ли я Ляпунов? — «Я Кикин, Рязанский дворянин», — был мой ответ. «Рязанский? — Так веди ж меня, не медля, К боярину», — промолвил воин так, Что в самом голосе, сдавалось, слышу: «Покорствуй! я привык повелевать». Прокофий Поляк? чего от Ляпунова хочет? Зовут его? Кикин Мне не сказал прозванья, Да и наличник шишака его Опущен. Прокофий Может быть, переодетый Земляк наш, пленный, или втайне нам Усердный из бояр Московской думы? Качаешь головой? Кикин По речи он Не русский; говорит-то он и чисто, А все заметно, что не наш. Прокофий Впусти. Ольга уходит. Кикин впускает поляка и хочет идти. Владимир Кикин, здесь останься. (Поляку) Кто ты? И с чем пришел? Поляк К тебе, пан воевода. Прокофий Так говори ж! Поляк Пусть выйдет наперед. Прокофий Нет, он не выйдет. Поляк Или ты боишься Со мною быть глаз на глаз? Прокофий Ты смешон: И русским я и полякам известен; Но Кикин верный сын родной земли, Он должен быть свидетелем беседы Прокофья Ляпунова с поляком. Поляк Ты мне не доверяешь, пан Прокофий? Прокофий Тебя не знаю. Поляк (подняв наличник) Знаешь ли теперь? Прокофий Гонсевский! и в рязанском стане ты! Гонсевский Ты видишь. Прокофий Но? Гонсевский Другому никому Не смел я поручить, о чем тебя Уведомить обязан. — Слушай: руку Охотно правую себе бы дал Я отрубить, когда бы мог тебя В стенах кремлевских видеть нашим пленным. Не скрою: я и с личными твоими Недоброхотами из здешних был В сношеньях, чтоб схватить тебя врасплох. Но низкое убийство гнусно мне; А уж враги твои острят ножи: Погибнешь, витязь, ежели отвергнешь Благий совет мой. — Брось ты этот сброд; В Рязань или в Коломну удались, Или на Волгу в Нижний, — там борись, Когда достанет силы, с мощью Польши. Но лучше к Владиславу перейди; Тебе ручаюсь: будешь принят нами Так, как никто. Для первого начала Займешь (тебе готов я уступить) Высокий сан наместника столицы, Боярство за тобою утвердит Младой монарх, которому и ты ж, Прокофий, присягнул, — хотя потом Присягу и нарушил. Прокофий Я присяги Не нарушал; свою присягу вы, Жолкевский и король ваш и вся Польша, Нарушили, попрали: ждали мы, С дня на день ждали, с месяца на месяц И — королевича не дождались. Не станем тратить слов; да ты и сам Ведь не надеешься меня склонить К предательству моей земле родимой. Гонсевский Так удались. Прокофий Наличник опусти. Гонсевский К чему? Прокофий Прошу тебя. (Отворяя дверь) Войдите все вы. Весь караул и всякий, кто бы тут Из посторонних ни случился. Гонсевский Что ты? Прокофий Не беспокойся: нужно. Входят стрельцы и переодетая Марина. Земляки! Ведь есть и в неприятельских рядах Честные души, помнящие бога. Вот вам пример: (указывает на Гонсевского) нарочно из Кремля Пришел отважный, благородный воин И говорит (и верю я), что мне Грозит опасность, что мои злодеи В земских полках сгубить меня хотят. Его совет, чтоб я покинул стан И набрал рать иную. — Мне скажите: Что делать? Стрелец Головы все за тебя Готовы положить мы; только нас, Отец ты наш, не покидай. Прокофий Ты слышишь? Марина (выступая вперед) Совет хороший дал тебе поляк. Не слушай их, не верь им: удались. Россию любишь? — Удались, Прокофий! Спаси себя хоть для земли родной. Теперь еще ты можешь: завтра — гибель. Прокофий (долго молча смотрит на нее) Тебе я благодарен, добрый отрок! Твое усердье вижу и ценю Тем выше, что я от тебя никак Не заслужил участья столь живого. Доводом сильным подкрепляешь речь: Святой, бесценной пользою России; Но эта ж польза именно, мой друг, И требует, чтоб я остался в стане, Чтоб и погиб, когда так суждено. Не в укоризну никому: но мне ли, Грозу завидев, броситься бежать? Нет! Русскому народу нужен признак, Чтоб истинных друзей своих узнать И отличить от ложных: этот признак Не верность ли? — Да! сам Христос сказал: «За стадо пастырь душу полагает, Наемник же бежит»; я — не наемник, Себе я цену знаю, но и знаю, Что малодушьем упаду в цене. Да нет и той надменности во мне, Чтобы себя избранником считал я, Тем именно, кто господом призван Освободить страдалицу Россию... Ее и без меня бог не оставит: Пошлет ей избавителя-вождя, И будет оный вождь и боле счастлив, И чище, и способнее меня; Тот совершит, что только начал я. Свой долг исполню: друг, предлогом мне Служить не может и родной страны Гадательное будущее благо. Гонсевский По крайней море завтра ты нейди На Раду казаков. Прокофий Нельзя нейти! Я слово дал. Марина Тебя я заклинаю: Не иди! Прокофий Не заклинай. Марина Рязанцы, мне И витязю литовскому не верит, — Пристаньте к нашей просьбе... вы ему Издавна преданы... Ах! умолите, Склоните, — силой, ежели нельзя Уже иначе, удержите... Прокофий (с улыбкой) Друг, Из них кто силою меня удержит? Кикин Позволь мне с сотней избранных стрельцов Идти, боярин, за тобой на Раду? Прокофий Когда опасность точно мне грозит, Что значит сотня перед целым войском? Кикин Так большее число их устрашит. Прокофий А может быть, подаст причину к бою Меж братьями. — Чем к мерзостной резне Подать вам повод, сто раз лучше мне Пасть одному. — Ступайте. Уходят стрельцы. (Кикину) Ты из стана За нашу цепь проводишь лично пана. Прощай, поляк! ты человек с душой. Гонсевский Мне жаль, поверь мне. Прокофий Верю. Бог с тобой! Уходят Гонсевский и Кикин. Племянник мой с тобой пойдет, Марина... Марина Ах, Ляпунов! раскаянье, кручина, Отчаянье. (Заливается слезами.) Прокофий С отчаяньем борись; Раскаянье благослови; молись, Молись, прибегни к благости господней И устоишь пред алчной преисподней.

ДЕЙСТВИЕ V

Сцена 1

По табору прохаживаются Трубецкой, Голицын, Заруцкий. Чуть светает. Трубецкой Сердечно рад я, князь Иван, что ты Сам вызвался присутствовать на Раде: Ты друг Прокофью; отвратишь, надеюсь, Опасность, буде там ему опасность И угрожает. Я было и сам Хотел туда же; да неловко что-то... Не правда ли, боярин? Заруцкий Точно так. (К тому ж тебя и трудно заменить.) Но в этом случае тебя заменит Благоразумный князь. Трубецкой Вполне! вполне! Теперь, Иван Мартыныч, я спокоен: Вступиться за Прокофья есть кому, — Вы оба мужи честные; Голицын Ему приятель: ты ему не враг, Хотя и были ссоры между вами. Заруцкий Что было, то и сплыло. — Я его Люблю и уважаю. Трубецкой Знаю, брат. Не осудите, светы, что я вас Так рано поднял: не спалось, признаться, От дум, и попеченья, и забот, А между тем мне виделись страшила: Едва глаза зажмурю, не вздремну — Что ж? Ляпунов стоит передо мною, Рубаха вся в крови! Голицын Господь с тобою! Трубецкой Иной бы испугался; я же снам Не верю, — да и верить им грешно. Голицын Грешно? Трубецкой Не знал ты? в книге Иисуса Сирахова весьма запрещено Держаться снов, видений, ворожбы, Мечтаний и гадании. Голицын В самом деле? Трубецкой В какой главе, теперь я не припомню. Пропели петухи? Голицын Пропели, князь. Трубецкой Вот мы и прогулялися по стану... Ведь вам знаком был немец доктор Фидлер? Заруцкий А как же. Трубецкой Окаянный был умен, Он мне говаривал, что до зари Вставать здорово. — Братцы, до свиданья. (Уходит.) Заруцкий Поклон мой. Голицын Бью тебе челом. Заруцкий Сегодня князь Димитрий Тимофеич Изволил ночью плохо почивать... Что делать? — выспится и поутру! — И, право, кстати; спишь, так не грешишь; По крайней мере ближним не мешаешь. Кого-нибудь к Прокофью, князь Иван, Порасторопней из твоих. Скорее, Чем нам, тебе поверит Ляпунов. Голицын Был правда к дому нашему всегда Расположен счастливый этот воин, Особенно к Василью; да меня Он что-то невзлюбил по смерти Федьки И Марьи Годуновых. Заруцкий Точно так; А сверх того порассуди, размысли: Ему ли, выскочке, повелевать Боярами, князьями, и какими? — Иван Голицын... Голицын Брат, не говори: Иван Голицын позабыт, заброшен; Голицын под рукою у кого? У Ляпунова. А его отец, Петрушка Ляпунов, ведь был в холопях У моего отца. — Известно всем: Он из простых дворян, не из московских, Не из жильцов. — Какая, право, чернь Выходит нынче в люди! Заруцкий Князь Иван, Нам помоги усторонить Прокофья, И сан его и место ты займешь. Голицын Вам рад бы помогать я; только что-то Димитрий Тимофеич скажет? Заруцкий Что? Потужит, и поплачет, и расхвалит Покойника, потом и замолчит. Голицын (зовет) Толстой! Потемкин! Они входят. Потемкин Что прикажешь? Голицын Ступайте к Ляпунову; от меня Ему ручайтесь (можете и крест Поцеловать), — что будет безопасен На сходке казаков, хотя бы он Не оправдался даже; что обратно Отпустится и цел и невредим. Ступайте. Толстой Слушаем. Заруцкий О Просовецком Им помянуть ты позабыл. Голицын Толстой, Да что прошу его привесть с собой И Просовецкого: желает Рада Узнать вину его и наложить По ней и наказанье на него. Они уходят. Входит Заварзин. Заварзин Ты здесь, боярин; весь я стан обрыскал, Искал тебя. (Вполголоса) Настроил я своих. Заруцкий Пойдем к весельчакам, Иван Василич.

Сцена 2

У Ляпунова. Феодор и Кикин. Феодор Что дядя? Кикин Полагаю, скоро выйдет, С ним только что расстался духовник. Феодор Как? духовник? Кикин Боярин покаянье Принес в грехах и приобщился тайн. Феодор Знать, сам не чает воротиться с Рады. Вот он! Прокофий (входит) Уж здесь вы, дети? Добрый день! Пришли вы кстати рано: порученья Я изготовил для обоих вас; Жену мою в Рязань проводишь, Федор; А ты, Владимир, в Лавру, и тотчас, Бумаги — (отдает их) эти, братец, Салтыкову, А эти вот Пожарскому. — Друзья, Что смотрите так грустно, так уныло? Вы мужи; я и не таю от вас: Иду на суд казачий, а с него, Быть может, и на страшный божий суд. Я снарядился в путь. Меня вы, дети, Простите, буде вас чем оскорбил! — Но оскорбленья лучше, чем соблазны... Соблазны! — я увлек вас за собой В мятеж безумный на царя Василья... Вы были молоды; на мне ваш грех; Вы согрешили только по незнанью: Виновен я, и тяжко. Благ господь: Меня спасает ныне милосердый; За мой мятеж и кровь мою и плоть Ему предать мятежникам угодно; А душу (уповаю на Христа) — Исхитит он из мятежей житейских И упокоит в вечной тишине. Но вас молю: соблазны мне простите, Забудьте их! Еще одно; не мстите Моим врагам; с вас клятву в том возьму. Феодор О боже! боже! Сохрани его, Спаси надежду нашу! Прокофий Друг, я вам Вчера доказывал, что я обязан Не устранять сей чаши: пью ее — И радостно. Да будет воля божья!.. Бедняжка Ольга!.. утешенье ей, Защита и покров отец небесный... В дороге, Федор, береги ее! Феодор И жизни за нее не пожалею. Прокофий Бог, друг мой, наградит тебя. — Она! Глаза утрите. Входят Ольга и Ваня. Ты, душа, Зашла со мной проститься. Ольга Я совсем; Да тяжело мне, тяжело, Прокофий! Прокофий Нас, Оля, помирит отъезд твой с братом; Не навсегда ж и расстаемся мы; Так, свидимся; я это точно знаю. (Ване) Здоров ли ты, приятель? Ваня Так и сяк; А кое-кто совсем здоровым стал И стал красавцем. Пусть себе заснет! Когда проснется, подадут ему Сорочку белую; в сорочке белой Еще получше будет; по него Заедут, повезут его на свадьбу. Прокофий Благослови меня, блаженный старче! Ваня Христос с тобою: кланяйся Христу. Входят Толстой и Потемкин. Прокофий Добро пожаловать! Не по меня ли? Потемкин Поклон от князя; да и повещенье, Что нечего на Раде казаков Тебе бояться. Прокофий (тихо) Я и не боюсь; Но больно мне, что на душу берет Иван Василич лишний грех. Ваня Прокофий, Твоим гостям я песенку спою. (Поет) Раскричалась галок стая: «Заклюем мы сокола!» Слышит их сова слепая, К ним летит из-за угла... Закричала галок стая: «Помоги ты нам, родная! Примани к нам сокола!» Шлет она к нему посла... Кто же совушкин посланник? Отгадаете ли вы? Филин ли, ее племянник? Сыч ли, дядюшка совы? Без ножа он, а убийца, Дня не любит, — мраку рад; Он не мышь, он и не птица, С крыльями, а все же гад. (Кланяется.) Посланник — нетопырь: с чем поздравляю. Потемкин То-то и есть, боярин! сам спесив, А домочадцы с велика до мала Заносчивы: и друга и недруга Поднимут насмех. Прокофий Не сердись, прошу; Вот если бы тебя Владимир Кикин Или мой Федор словом уколол, Ты сам увидел бы, что не потачник Я дерзости обидной. — Но старик Не от меня приял святое право Младенчески высказывать, что дух Высказывать ему повелевает. Пора? — вы ждете? — Оленька, прости! Прости! молися! — Он целует ее, она лишается чувств. Поддержи же, Федор! Не дай упасть ей. — Бедная! прости! Ты с нею, Ваня? Ваня Как же, мой сыночек! Прокофий Утешь ее. Ваня (поднимает руку вверх) Вон тот ее утешит. Прокофий Прощай. Уводят Ольгу Феодор и Ваня. Не медли же и ты, Владимир. Дай руку, братец... С богом! На коня! Кикин уходит. Пойдемте. Толстой Просит князь, чтобы с тобою Пришел на суд и Просовецкий. Прокофий Нет; Не казакам его судить; не судьи Они грабителю. Скажите князю: Земской устав нарушил Просовецкий, Земскою думой будет он судим. (Молится перед иконой и уходит с Толстым, и Потемкиным.)

Сцена 3

У Марины. Ржевский и Лодоиска. Ржевский К себе просила. После наглой лжи, Которою так гнусно очернила В моих глазах и зятя и сестру? Лодоиска Ах! Ржевский! позабудь! не знаешь ты, Как мучится, терзается царица... Идет! — Иван Иваныч, пощади! Вводит Марина. Ржевский Марина Юрьевна... Марина Благодарю, Что ты пришел. — В другое время мне И совестно бы было... Ржевский! Ржевский! Мы говорим, а гибнет Ляпунов... Не прерывай! Он сын твоей России, И сын-то ныне самый нужный ей. Он враг тебе. — Пусть! — За Россию ты И душу положил бы. — Есть причины Не слишком доверять словам Марины; Но в эти искаженные черты, В глаза потухшие всмотрись! — Спеши же, Беги! туда, на Раду казаков! Там гибнет, издыхает Ляпунов: С мгновеньем каждым ближе смерть и ближе Ах! Ржевский, ради всех святых! Ржевский Царица! Марина Беги! лети! о! почему не птица, Не ветер ты, не мысль моя? Ржевский Иду. Спасу ль его? — не знаю, но паду Хоть вместе — тут же. (Уходит.) Марина С богом, храбрый воин! Закрой его щитом твоей груди! Великодушный! — с ним ты пасть достоин: С ним пасть завидно. — Пасть! О! не пади! Спаси его! (Падает на скамью.) Лодоиска Как дух ее расстроен! Ужасен вопль отчаянной любви. Царица! Марина Лодоиска, не зови! Пресытилась я жизненной отравой: Не возвращай меня в ваш мир кровавый!

Сцена 4

Девичье поле. Коло казаков. Заруцкий, Заварзин, князь Иван Голицын, Чуп, войсковой писарь, войсковой хорунжий, атаманы, есаулы, сотники, казаки. Заруцкий Смотрите, молодцы! — Когда мигну, За дело принимайтесь. — Краснобая Не слушайте: ведь вражий сын речист; Как раз вас обморочит. Есаул Вот еще! Мы видели бумагу, и — довольно. Заварзин И слышали, и писарь войсковой Заверил и признал, что тут и подпись Его руки. Не так ли? Писарь Точно так; Не раз случалось видеть почерк мне Боярина, — и я... Сотник Хлопко Да и гонец Пред тем, как стал качаться на осине, Во всем мне повинился. Подходит Чуп. Пане Чуп! Чуп А что? Заварзин Всех нас известь Прокофий хочет. Чуп Не изведет! Пускай себе хлопочет! Заруцкий Послушай, дядя! Чуп Слушаю, Мартыныч. Голицын Совсем его не допускать до слова, Ей-богу, лучше. Чуп Этого, москаль, Нельзя: где коло, тут и слово; в коле Судья или судимый — все равно, Имеет слово. Заруцкий Чуп! Чуп Нельзя. Заварзин Злодей Уж два раза от нас отговорился. Чуп Хотя бы десять раз, а все нельзя. Заруцкий (Заварзину) Зачем ты, Фролко, старого хрыча Не напоил, не уложил до кола? Заварзин Поил, Иван Мартыныч; да его Сам дьявол не уложит. Заруцкий Молодцы! Всех нас убить намерен был Прокофий. Казаки Убить всех нас! — постой же: мы его! В куски его изрубим, растерзаем, Руками разорвем! Входят Ляпунов, Потемкин, Толстой, с другой стороны Ржевский. Идет! Идет! Злодей проклятый! Есаул Всходит на могилу. Заруцкий Теперь на ней, а скоро ли то в ней? Хлопко Смотри, как горд: не кланяется Раде. Чуп Кто это с ним? Заварзин Один из них Толстой, Другой Потемкин, а послал Голицын Их по него обоих. Чуп Третий? Заварзин Где? Чуп Да вот, что прибежал, весь запыхавшись. Заварзин А! Это Ржевский: личный враг ему, Хотя и кровный брат его красотке. Хорунжин (выступает вперед и поднимает белый жезл) Без шуму, атаманы-молодцы! Без шуму, хлопцы, вольные черкасы! Открыто коло. — Тише! тише! тише! Писарь (с свитком) Стоит на Раде, на суду казачьем Боярин-воевода Ляпунов, Чтоб дать ответ на тяжкие изветы: Он обвинен, ответчик Ляпунов, В управе самовластной и жестокой, В чиненьи притесненья казакам, И, наконец, по грамоте, к которой Привешена семейная печать Их рода, Ляпуновых, — сверх того, При ней видна руки его и подпись, — В злодейском приказаньи городам: Напасть на оных казаков, какие Где обретаются, и всех убить В один и тот же день и час; и день-то Число седьмое сентября, а час Четвертый ночи. Казаки Слышишь ли, Прокофий? Боярин Ляпунов, что скажешь нам? Чем оправдаешься? — Ну, говори же! Прокофий Не вы — Земская дума мне судья. Заварзин Как? мы тебе не судьи? — ведь ты здесь; На суд, на Раду, в коло ты пришел: Так, стало, нас и судьями признал. Прокофий Я здесь, и в ваше коло я пришел Не быть судиму, а судиться с вами. Заварзин Судиться, то есть спорить? нас учить? Не думай: не дадим и не позволим. Заруцкий Ответ короткий: признаешь ли ты Своею грамоту? — она тобой ли Написана? твоя ли тут печать? Твоя ли подпись? Прокофий Вышлите ее В Земскую думу: думе отвечаю. Хлопко И отвечать не хочет: вот гордец! Заварзин Чего мы ждем? У нас в руках изменник! Казаки Злодей! изменник! Ржевский Стойте, казаки! Хлопко Прочь, Ржевский! и тебе он неприятель. Ржевский Я только знаю, что он прав. К нему Пройдете вы по телу моему; Не иначе. Прокофий Великодушный Ржевский! Казаки Пусть оправдается! Прокофий Не трудно мне Пред вами оправдаться. Чуп Оправдаться Он хочет... тише! тише! Казаки Говори! Прокофий Быть так; но не забудьте: чтоб себя Очистить от клевет, товарищ ваш Прокофий слово скажет, а отнюдь Не покоряется казачьей Раде Боярин-воевода Ляпунов. Голицын Какие, право, тонкие различья! Прокофий Ох! жаль тебя мне, князь Иван Василич! Винят меня в управе самовластной; Но хоть один мне случай укажите, Чтоб вопреки уставу поступил? Заруцкий Да ты устав не сам ли сочинил? Прокофий Ты <сам> и все вожди его скрепили И приняла вся Русская земля. Всегда я действовал в пределах власти, Мне данной. Заруцкий Смело утверждаешь, друг! Но под тобой ли служит Просовецкий? А ты его схватил и засадил. Прокофий Я избранный, законный защититель Бессильных, беззащитных; он грабитель, Он зажигатель: если бы его Я не взял, был бы я и сам преступник. Заруцкий Тебе бы было на него донесть Казачьей Раде. Казаки Да! донесть! донесть! А не вязать, как подлого москаля! Прокофий Он русский стольник. Заруцкий Он казак. Казаки Он наш! Он где? сюда его! где Просовецкий? Входит Просовецкий. Ура! вот он! Ура, наш Просовецкий! (Поднимают и качают его на руках.) Просовецкий Потише, братцы! я устал, вспотел! Ушел я из-под стражи, а за мною Так и гнались проклятые стрельцы; Чуть-чуть не затравили... Ух! Казаки Ура! Один из казаков Прокофий, отслужи молебен спасу: Когда бы наш пузатый не пришел, Тебя бы мы каменьями побили. Просовецкий Неужто? — жаль же мне, что я пришел! Прокофий Истома Просовецкий, ты бежал Из-под законной стражи: вдвое будешь Пред думою Земскою отвечать. Просовецкий Прокофий, не боюсь твоих угроз: Прошла твоя пора: ты сам в беде; А мужиков изветы что мне?— Ты, Ты научил их! Заварзин Точно! ты не любишь, Не терпишь казаков: в его лице Ты был намерен всех нас обезглавить. Хлопко Да что и толковать? Он нас хотел Известь, зарезать... Где его указ? Казаки Указ злодея! Грамоту! указ! Ржевский Подайте, покажите. Подают Ржевскому. Ржевский подает Ляпунову. Заруцкий Ну, Прокофий! Прокофий И верите вы этой глупой лжи? Заварзин Не хочешь, а поверишь! чья тут подпись? Прокофий Как вы достали этот лист? Заварзин А так. У твоего же отняли стрельца. Стрелец же показал во всем согласно С тем, что написано в твоем листе. (Шепотом Заруцкому) Опасно мешкать: увернется бес; Уж хлопцы ведь развесили-то уши! Прокофий Где тот стрелец? Хоть для меня и низко, Да так и быть; очную ставку мне С ним дайте. Хлопко Поздно, брат: стрелец не близко; Он провалился в ад и ждет тебя. Прокофий И как вы смели? Заварзин Полно! нам не время С тобою рассуждать. Заруцкий Твоя ли подпись? Прокофий Нет, не моя. Заварзин Твоя! я говорю! Твоя, проклятый! Я тебе за сына! Ржевский Заруцкий, бешеного удержи! Чуп Да что вы, хлопцы? Ржевский Ты без рук, Голицын, Стыдись! убийцам выдаешь его! Толстой! Потемкин! — стойте, душегубцы! Заварзин Пошел, красавец! не мешай ты нам! Ржевский Вступитесь, казаки, за воеводу! Заварзин Прочь! прочь! — не хочешь? Сгинь же, как собака! Закалывает Ржевского, потом вместе с Заруцким и сотником Хлопко-Ляпунова; Чуп хочет броситься на помощь погибающим, — его оттесняют. Прокофий Брат, — брат Иван! погиб ты за меня! Ржевский Нас смерть мирит с тобою, брат Прокофий! Христе-спасителю! прими мой дух! (Умирает.) Прокофий Указ не мой, клянусь царем небесным, Всесильный! милосердый! о! спаси Россию и моих убийц помилуй! (Умирает.) Казаки с ужасом разбегаются.

Сцена 5

Близ дороги в Троицкую лавру. Две могилы. Ваня (один с заступом) Бедняжечка! Ее ли я забуду В своих молитвах? Ты ее скорее, Христе мой боже! прибери к себе!.. (Помолчав) Остановились под Коломной мы; Зачем-то вышел Федя Ляпунов... Глаз на глаз с нею я в избе остался, И вот она подходит, в пояс мне, Рыдая, поклонилась: «Муж блаженный! Нельзя самой мне: прогневлю его; Ты воротись: ему грозит опасность; Храни, оберегай, спаси его!» И рад бы был; да я старик бессильный, И малоумен я в мирских делах. «Дает бессильным силу бог всесильный, Премудрый и младенцам ум дает». Что было делать? воротился я, Да поздно! — Уходили Ляпунова, С ним вместе Ржевского, и я убийц Насилу упросил тела мне выдать. Пусть вместе спят! я вместе их зарыл! Чудны же, батюшка, отец небесный! Судьбы твои: Прокофья не любил Ванюша Ржевский, а закрыл собой И пал с ним вместе. — Я царю Василью Усердным был холопом... Что же? я Его врага Прокофья схоронил. Бездомный я, юродивый бродяга; Он был и мудр, и славен, и могущ, И воевода, и правитель грозный, И властвовал над Русскою землей; А без меня истлел бы в чистом поле; Да! псы бы растерзали труп его, И птицы бы остатки расклевали. 1834

ИВАН КУПЕЦКИЙ СЫН

ПИСЬМО К К<ОНСТАНТИНУ> О<СИПОВИЧУ> С<АВИЧЕВСКОМУ> ВМЕСТО ПОСВЯЩЕНИЯ И ПРЕДИСЛОВИЯ

Не далеко время, когда мне придется расстаться с Вами, мой добрый К.О., и расстаться, вероятно, навсегда, до гробовой доски... Ужели в Вашей памяти воспоминание обо мне останется просто какою-то карикатурою, чем-то странным, причудливым, похожим несколько на те уродливые лица, какие рисует перед глазами нашими первосоние? — Вашим другом я не смею называть себя: для дружбы нужно равенство, ваше чистое, свежее сердце заслуживает в жизни встретить сердце столь же чистое и свежее. Но я желал бы Вам оставить какое-нибудь доказательство, что и я умею быть благодарным: и мне ли не быть Вам благодарным за те часы, в которые Вы, благородный юноша, являлись истинным ангелом-утешителем мне, преждевременному старику, измученному до судорог всеми возможными житейскими и сердечными терзаниями, терзаниями самыми изысканными и вместе самыми пошлыми и гадкими?

Естественно, что мне должна была придти мысль посвятить Вам сочинение, которое я кончил в то время, когда наслаждался слишком коротковременным знакомством с Вами, — сочинение, которого отдельные части, так сказать, в Ваших глазах всплывали из глубины души моей, при Вас приняли настоящий вид и образ.

Чувствую, что этот плод моего хворого воображения не достоин Вас. — С Вашим именем надлежало бы соединить нечто вроде Шиллерова Дон-Карлоса; нечто похожее по крайней мере на те из прежних моих собственных созданий, в которых еще виден набожный чтитель Серафима-Поэта, сотворшего этого Карлоса, Позу, Валленштейна, Теклу, Макса Пикколомини. — К несчастью, любезные сердцу моему памятники времени, для меня более отрадного, далеко предшествуют минуте, когда я Вас узнал и понял. Итак, примите то, что у меня теперь есть, — каково бы оно ни было. — А Ваше имя мне тут необходимо: пусть хоть оно служит для других доказательством, сколь и по сю пору мне дороги те чувства и убеждения, которых Вы для меня представитель, которых Вы для меня были прекрасным олицетворением.

Прости, — скажу, — тебя я видел, И ты недаром мне сиял; Не все я в небе ненавидел, Не все я в мире презирал. Дай-то бог, чтобы Вы и до дверей гроба не лишились утешительной веры в светлую сторону природы человеческой! — Но, если бы случилось, что Вы бы и поколебались, — и тогда: Verachte nicht den Glauben dciner Jugend![217]

Однако, мой добрый К. О., я забываю, что это не просто письмо к Вам, что эти строки, быть может, прочтете не Вы одни, что они не одно посвящение, а вместе и предисловие.

Предисловие обыкновенно оправдание, посильное ограждение себя от обвинений, которые предчувствует дурная совесть автора. Тащиться ли и мне по этой давно изъезженной колее? — Если мой Купецкий Сын никуда не годен, его не спасут от заслуженного забвения ни самое превосходное предисловие, ни даже самые благосклонные отзывы критики. — Если же в нем есть самобытная жизнь, его не убьют никакие, ни даже самые едкие суждения. Вместо того чтобы оправдывать себя, не лучше ли самому исповедать свои ошибки и промахи? — К ним однако же не могу причислить главную идею: она, быть может, преувеличена, да что же мне делать, если она так, а не иначе поразила мое воображение, если принудила меня осуществить ее именно так, а не иначе? — В развитии, в подробностях скорее соглашусь признать недосмотры, например хоть в том, что Андана слишком скоро могла усомниться в Булате и слишком поздно уверилась в низости и скаредности своего почтенного сожителя. Правда, и тут я бы мог кое-что сказать в ее извинение; но еще раз: не желаю себя оправдывать. — Охотно признаюсь и в том, что в моем Imbroglio[218] много такого, без чего бы можно обойтись, например, Интермедии; что вдобавок и в самых составных его стихиях слишком много разнородного, и что они потому никак не произведут стройного, классического целого. Возможно ли в самом деле спаять в одно: сатиру и элегию, рассказ и драму, комедию и трагедию, лирическую поэзию и сказку, идеал и гротеск, смех и ужас, энтузиазм и житейскую прозу, и — ожидать от всего этого гармонии? — Далее, не спорю, что в самой прихоти, с которою я так часто переменял метры, есть что-то похожее на шарлатанство; и сам вижу (и это всего хуже), что в моей сказке-драме все, чего ни спросишь, да только почти нет драматического движения! — На моем месте, а другой, столь же смело и откровенно, быть может, сознался бы во всем этом: только, кажется, у редкого не следовало бы за тем с полдюжины но и однако, а тут неоспоримые доказательства, что он совершенно прав и что критики врут, если его бранят за такие salti mortali[219] и непростительные опущения. — Я воздержусь от всех подобных красноречивых доводов и выходок, которые ровно ни к чему не ведут. — К чему же, ради бога, печатаю этот хаос и чего же хорошего от него ожидаю? — На это, любезный К. О., предоставляю за меня отвечать тому из моих критиков, у которого на то достает ума-разума и доброй воли; а сомневаться, чтобы между русскими рецензентами мог найтись такой не близорукий и честный человек, значило бы нанесть смертельную обиду тому почтенному сословию, которое так беспристрастно, тонко и глубокомысленно оценило «Горе от ума» Грибоедова, «Полтаву» Пушкина, «Гротески» Гоголя и «Сердце и думку» Вельтмана.

ДЕЙСТВИЕ I

ЯВЛЕНИЕ 1

В доме Зулейки. Иван и Зулейка. Иван Устал я... Бабушка, здорово! У вас обедать не пора? Зулейка Давно пора, и все готово; Да где ты с самого утра... Иван Таскался? — Видишь ли: вчера Я сбыл последние товары, Окончил все свои дела; Когда ж проснулся, мне пришла Охота посмотреть Бухары. Зулейка Как? — ты в Бухаре год почти Живешь, торгуешь и... Иван Базары В Бухаре видел, а найти Промеж хлопот не мог досуга Взглянуть на храмы, на дворцы И прочее. Беда! — купцы На вечеринках друг у друга Привыкли спрашивать о том, Что кто видал в краю чужом. Итак, я побродил сегодня, А завтра, бабушка, пущусь (Была бы воля лишь господня!) В дорогу на святую Русь. Зулейка Что ж? ты не встретил ли, сердечный, Каких диковинок у нас? Иван Как их не встретить! я сейчас С диковинки бесчеловечной: Вот из царева кабака, В оковах, как рука, нагого, Несут богатыря лихого Четыре дюжих мужика; Других четыре со всей мочи (Посмотришь и зажмуришь очи) Раз в раз в четыре молотка Разят его по груди белой И приговаривают так: «Скажи, Булат, наездник смелый! Скажи: найдется ли дурак, Чтоб выкупил из злой неволи Тебя себе же на беду?» Он? — словно и не слышит боли И отвечает: «Подожду». Зулейка Мерзавцы! Иван Истинно безбожно! Но вор же, верно, и Булат. Зулейка Ты судишь очень осторожно! Всегда, кто страждет, виноват. А между прочим вот в чем дело: Их на попойках, в кабаках Лихой Булат держал в руках. Бывало, только пикнут смело, Как вскочит и как гаркнет: «Вон!» — Так всех их и положит он. Буянам больно надоело, Кипят на витязя враждой; Взять силой — не по силе бой; За хитрость взяться положили: Булата зазвали в кабак, Употчивали, напоили, — И богатырь попал впросак. Сидят, идет у них беседа Про то, про се, и вдруг соседа Толкнул сосед: «Не ври же, брат, Не согласится наш Булат!» А витязь: «Всякое сомненье В моем усердьи оскорбленье». Тут третий тотчас подхватил: «Булат — отец наш; это, други, Не я ли вам сто раз твердил, Но мы не требуем услуги, Не утрудим могучих сил...» Глупцу взбрела на ум нелепость; Спьяна, как видно, вздумал хват: «Что, братцы? — если бы Булат На месяц нам отдался в крепость?» — «Ххмм! — молвил богатырь, — и я Желал бы очень знать, друзья: Когда бы быть мне по несчастью Случилося под вашей властью, Что бы вы делали со мной? Но месяц? — долго! а доколе Не выкупят — я в вашей воле, Вам отдаюся головой». Иван Ну? Зулейка Месяц пролетел и боле: Никто не выкупил его; А он, бывало, ничего Не пощадит для избавленья Того, кто терпит угнетенья! Злодеям же его не лень: Сидят в кружале каждый день И пьют, выдумывая муки. Конечно, отряхнуть бы руки, — И цепи разорвал бы он; Но слово для него — закон. Иван Жаль!.. я... Да великонька плата, Которой просят мужики За выкуп храброго Булата: Ведь сто рублей не пустяки. Зулейка Не поскупись. Ты барышами, Ты родовой казной богат; Так будь по деньгам тороват: То, что сегодня дашь руками, То, чем пожертвуешь теперь, Мой милый, завтра же, поверь, К тебе воротится — мешками. Иван Мешками? — Дело! посмотрю. Зулейка Тут нечего смотреть, любезный; А надобно богатырю Скорей помочь. Иван Пребесполезный На белом свете человек Подобный богатырь. Зулейка Голубчик! Конечно, богатырь не купчик: Его учи хоть целый век, Копить не выучишь. — Когда же Нагрянет вдруг не в добрый час Толпа разбойников на вас... Иван Не говори: не рад я даже, Что в путь пустился, как про них, Злодеев, вспомню! — Слов моих Не примешь в сторону худую: Героев, витязей лихих (Я в том тебя, мою родную, Уверить смею) всей душой Я почитаю. Зулейка Друг ты мой! В твоем почтеньи им нисколько Нет пользы, ни нужды, — ты только Булата выкупи скорей. Иван Булата и казной моей? Послушай, бабушка: те люди, Что бьют его по белой груди, Те приговаривают так: «Найдется ли такой дурак, Который бы купил Булата У нас себе же на беду?» Казна моя не так богата, Чтоб на нее мне сопостата Себе купить... Нет! подожду! Зулейка Без отговорок: нет охоты, Желанья нет ему помочь? Иван Я, бабушка, — я бы не прочь, Да вот беды боюся! Зулейка Что ты Меня морочишь? ведь ты сам Не веришь их пустым словам, Сам видишь: недруги страдальца! Небось не укольнешь и пальца, А купишь добрым делом клад. Иван Кто кладу, бабушка, не рад? Но мешкать — не минешь наклада; Мне завтра с светом должно в путь... Зулейка Чтоб шею дать себе свернуть! Иван Как? шею? Зулейка Милость и пощада Неведомы степным ордам; А через степь тебе дорога. Иван Молчи, старуха, ради бога! Я выкуп за Булата дам. (Выбегает.) Зулейка смотрит ему вслед и пожимает плечами.

ЯВЛЕНИЕ 2

Харем бухарского хана. Чертог его дочери Анданы. Андана и ее кормилица Зарема. Зарема Что тебя, царевна, краше? Не лучом ли красоты Отовсюду, солнце наше, Пленных привлекаешь ты? С юга, с запада, с востока, С севера, с концов земли На поклон к тебе пришли; Ты ж ко всем равно жестока. Андана Не на мой же зов пришли С юга, с запада, с востока, С севера, с концов земли! По лазури одинока Ходит чистая луна: Не отдамся мужней воле; Мама, кончу, как она, Путь чрез жизненное поле. Зарема Не обманывай меня! Что же, голову склоня, Бродишь с грустию немою? Отягченная тоскою, Что же плачешь и во сне? Я ль, дитя мое, не стою, Чтобы вверилась ты мне? Андана В темной роще не схоронишь Звонкой песни соловья, Слезки втайне не уронить: Нет, подсмотрят, вижу я! Я... Зарема Ты любишь? Да? Андана, Кто же избранный тобой? Хан ли, князь или герой, Юный, странствующий вони? Андана Стан его, как пальма, строен, Небо в голубых очах, Мягче шелку темный волос, Розы рдеют на щеках, Соловья нежнее голос В алых, сахарных устах, Луч перуна в быстром взоре... С быстрым взором мне на горе Встретился мой робкий взор, И я стражду с этих пор; С этих пор грущу, тоскую; Мама, наяву, во сне, В день болтливый, в ночь немую, Меж людей, наедине, Говорить, молчать ли буду, — Таю в сладостном огне: Он мне чудится повсюду! Зарема Царь твой, дум твоих властитель, Не эфира ль легкий житель, Сильф, красавец неземной? Андана Всех духов страны небесной Превосходит красотой, Но не гений бестелесный. Зарема Турок? Андана Гяур. Зарема Мой творец! Андана Властвует душой моею... Зарема Имя? Андана И сказать не смею: Русский. Зарема Их посол? Андана Купец. Зарема Иноземец нечестивый! Силой ада, чародей, Возмутил покой счастливый Девственной души твоей! Андана Он и не мечтал о власти Над моей больной душей; Он не знает даже страсти, Отравившей мой покой. Зарема Дочь блистательного хана, Вспомни то, кто ты, Андана! Не минует нас беда: Ждать отрадного плода Можно ль от любви подобной? Андана Ждать?.. не жду я ничего! Скоро камень мой надгробный Нас избавит от всего, Что терзает нас и давит: Камень тот меня избавит От мученья моего, Ханский род от униженья, А тебя от опасенья... Яд, огонь в моей крови: Что мне в жизни без любви? Зарема Жалости в тебе не стало... Пожалей меня хоть мало, Мамы ревностной своей Хоть немножко пожалей! Верь: мне не страшна и плаха; Нет, страшусь не за себя: Ах, тебя, как жизнь, любя, За тебя полна я страха! Мука для моей души, Казнь и ад твои страданья; Мне закон — твои желанья: Что мне делать? прикажи! Андана Друг ты мой, моя Зарема! Ночью при немой луне Приведи в цветник харема, Приведи его ко мне!

ЯВЛЕНИЕ 3

В доме Зулейки. Иван и Булат. Булат Не отвергай, прими благодаренье, Великодушный муж, за то спасенье, Которым я, не друг твой и не брат, Тебе обязан! Иван Не за что, Булат. Булат Позволь мне... Иван Вздор! тебе даю я слово: Все было сделано охотно. — Да! Изволишь видеть: наша вся беда, Что это сердце мягко, не сурово, Вот, как у многих. Булат Заплачу тебе, И с лихвою. Иван Спасибо, мой любезный. Булат Клянусь: тот час тебе не бесполезный, Когда, чужой мне, о моей судьбе Ты пожалел, и мой народ железный, Бесчувственных товарищей моих, Покрыл стыдом и срамом! — Сколько их, Клятвопреступников неблагодарных, Мной одолженных! Сколько здесь таких Бездушных, что в словах высокопарных В свидетели блаженных всех духов, Всех ангелов господних призывали: «Булата не покинем в день печали; Булат-де избавлял нас от врагов, Стоял за нас, кусок последний хлеба Нам отдавал!» — И что ж? (перуны неба На всех вас, вероломные друзья!) Попал в беду — и всеми брошен я; Им стало жаль — чего? — презренных денег! Иван Признаться, нрав их должен быть жестенек. А впрочем, деньги — мне позволь, мой свет, Заметить — вовсе не презренны, нет! И не презрительны: им с давних лет Все воздают почтенье, и большое. Но память нам оказанных услуг, Но благодарность — видишь ли, мой друг, — Есть дело точно самое святое. Однако толковать все про одно Довольно скучно. Кстати! я давно Слыхал, что ты силач, и несравненный, Что сотню сопостатов, словно птах, Шутя, разгонишь... но, Булат почтенный, Ты мне всю правду исповедай: страх — По-просвещенному, по-европейски, Панический (их разговор злодейски Мудрен, а нечего сказать, — учтив!), Тебе знаком ли этот страх? Булат Труслив В одном я случае. Иван В каком? Киргизских Наездников боишься? Булат Подлых, низких, Презрения достойных дел боюсь. Иван Шутник! шутник! — А на святую Русь Охотно ль отправляешься со мною? Булат Отсюда прочь прошуся всей душою. Иван Прекрасно! — Стало, в шляпе дело. Брат, Пойду, кой с кем прощусь, а завтра с светом В дорогу... Нас не задержи! Булат Об этом Не беспокойся: никогда Булат Не мешкал сборами. Иван Ну ж, до свиданья! Булат (один) Стране моей я все свои желанья, Единой ей все думы, все труды, Все чувства посвящал, — и вот плоды И ран моих, и ноту, и страданья! Народу собрал здесь довольно бог: Но в множестве голов и рук и ног Я ни одной души сыскать не мог. Прощай же, город трупов! без возврата С твоими камнями, страна моя, С детьми твоими распрощаюсь я! И с кем связала же судьба Булата, Меня в товарищи дала кому? Непостижимо моему уму, Как изо всех гостей иноплеменных, Сюда торговлей жадной привлеченных, Решился этот именно на то, Чего мне оказать иной никто Не захотел... Как может добродетель, А пуще сердоболье жить в груди, Где даже сердца вряд ли мне найти? Но он мой избавитель, благодетель — Довольно! Если в нем и нет огня, Что нужды? Долг первейший для меня Ценить одно: его благодеянья. И впрочем, что ж? Холодность не порок: Так потушу ж и самые мечтанья О совершенствах, коих строгий рок Дает не всем. — Мне душу сокрушила Неблагодарность; чистые светила, Небесные! внемлите: жизнь моя Пусть будет и печальна, и злосчастна, Пусть только укоризны не причастна, Пусть сам избегну, чем гнушаюсь я! Входят Зулейка и Зарема. Зулейка He помешает витязь нам, Зарема; Напротив: в нем Советника, помощника найдем. Так ты ко мне пришла, к старухе, из харема, Чтоб видеть постояльца моего, И говоришь, что именно в него, Забыв и род свой и величье сана, Влюбилась гордая Андана? Зарема Он, матушка, красавец? Зулейка И такой, Каких мне мало В теченьи жизни вековой, Клянусь пророком, попадало. Зарема И русский? Зулейка Русский; и пока (Считать нельзя же старика Василья и Фому хромого) У нас один. Зарема Искать мне нечего другого: Он, точно он! Зулейка Его привесть В харем княжна велела? Зарема Сегодня вечером. Зулейка Твоей княжне донесть Я очень бы хотела, Что нас такая честь Едва ль порадует: когда услышим весть, Какого требует несбыточного дела От нашей храбрости она, Мы тотчас вспомним кол и колесо и плаху И с одного со страху Умрем. Зарема Не бойкая ж душа ему дана! Булат Зулейка, — я тебя в Бухаре целой Одну еще люблю; Но обуздай язык свой слишком смелый: И от тебя не потерплю, Чтоб ты злословила того, который... Зулейка Любезный, не ищу с тобою ссоры; Да мне Зарема дочь, я ей родная мать: Я правду ей должна сказать. Булат Ты правду говоришь? — нет! не греши напрасно; Ручаюсь: он не трус! Зулейка Прекрасно! Давно ли с ним знаком ты, мой отец? Со мной ли споришь? — Молодец Или не у меня, не здесь, в моих хоромах, Живет не много и не мало — год; Не чудо ж он какое, не урод, Чтоб я, старуха (и скажу: не промах), Не разглядела бы и в этот срок Какого поля Голубчик ягодка! Булат Он гость твой! Зулейка Ваша воля, А что не быть слепою — не порок. Вбегает Иван. Иван Ох! не опомнюсь! ох! я весь не свой с испуга! Зулейка С испуга? Иван Бабушка! я только что от друга (Он здесь товарищ нам: у дельного купца Нет никогда друзей и быть не может, кроме Полезных по торгам). На рынке в новом доме Живет мой друг, Гассан, у самого дворца; Я с ним простился; вот иду я мимо замка, Взглянул я на окно — и что же? Зулейка (Зареме) Слушай, мамка! Иван Из этого окна... Зулейка Вдруг вылетел дракон? Иван Помилуй, бабушка! как можно? Нет, дракона, Спасибо, не боюсь; ведь знаю из Бюффона, Он — басня, не бывал на белом свете он, А я — должна ты знать — не трус: не оробею От небывальщины! — Нет, ручка из окна, В перстнях, в запястьях вся, до плеч обнажена, Явилась... что твой снег? — Ах! продолжать не смею! Зулейка Здесь сору из избы не вынесут. Иван Алмаз Сверкал на ручке: свесть с него не мог я глаз; Вдруг, вдруг — пучок цветов и перстенек бесценный Мне прямо под ноги! — Замлел я, вздрогнул я... Зулейка И их не поднял ты? Ты глуп, душа моя! Иван Зачем я не был глуп? — Но, бесом наущенный, Я поднял их! Потом поступок дерзновенный Я начал взвешивать; а между тем окно Захлопнули. Зулейка Вот смех! Иван Мне, право, не смешно! Беда! — народу тьма из улицы середней Навстречу хлынула: я за стеной соседней Был должен спрятаться, чтоб перстня и цветов Не увидал в толпе какой-нибудь доносчик... Уж эти мне цветы! уж перстень! Зулейка (вполголоса) А, каков? Зарема Красавец, спору нет; но по душе — разносчик. (Громко) Иноплеменник, мне, признаться я должна, Хотелось бы взглянуть... Иван На что? не на цветы ли? Зулейка Не бойся ничего: ведь дочка мне она. (Берет цветы и передает Зареме.) Надеюсь, мы еще науки не забыли, В которой были мы горазды в старину... Зарема Нисколько; не прочту и первых строк Курана, А вот когда читать что по цветам начну, Любого загоню муллу или имана. (Разбирает цветы.) И ландыш и лилия: Вотще все усилия; Цветущий гераний: Я жертва страданий; Нарцисс и левкой: Ты властвуешь мной; Две желтые розы: Горючие слезы; И мак и тюльпан: Постыл мне мой сан; Фиялка ночная: Умру, воздыхая; Листок виноградный: Приди, ненаглядный! Счастливый юноша! цветы твои-посланье: Они зовут тебя сегодня на свиданье С обвороженною, плененною тобой — Высокой званием и блеском красотой. Иван Уф! тяжело! — Булат, — коней, коней скорее! Булат Хотел ты завтра?.. Иван Да; но видишь сам: по шее Отсюда гонят нас! Булат Нас? кто нас гонит, друг? Иван Рассказывать теперь, любезный, недосуг. Здесь женщины в любви без милосердья смелы: Спасемся, удерем, пока еще мы целы, Пока не съели нас! Булат Все приготовлю вмиг: Но я, Иван, свой долг, священный долг нарушу, Когда не выскажу того, что, видишь, душу Мне давит и тягчит; вовеки не достиг Ни власти, ни честей, ни славы, ни сокровищ, Кто пребывал всегда на зов отваги глух И случаев таких, в которых нужен дух, Боялся, как чудовищ. (Уходит.) Иван Никак он рассердился? Зулейка Да; Он трусов смерть не любит. Иван Он удальством себя когда-нибудь погубит. Но делать нечего: мне в нем теперь нужда. (Уходит вслед за Булатом.) Зарема Ах! матушка, да твой красавец Совсем без честолюбья и стыда: Не согласится! — Уморит мерзавец Княжну мою. Зулейка Не должно вдруг Отчаяться, мой друг; Он жаден к золоту, — мы бабы разве даром? — Сокровища княжны С таким красноречивым жаром Мы описать ему должны, Чтоб в нем слепая сила Корыстолюбия все страхи заглушила. Обе уходят.

ЯВЛЕНИЕ 4

На дзоре перед домом Зулейки. Вечер. Входит Андана, переодетая мальчиком. <Андана> Да! этот самый дом... Его мне указали на базаре: Он занят русским молодым купцом, А русский юноша один во всей Бухаре. Но все пусто — никого нет; Терем, как могила, нем... Грудь моя дрожит и стонет; Не утешуся ничем; Нет, обманщице-надежде Сердцем не поверю прежде, Чем любимца пред собой, Боле мира мне драгого (Он один не мир ли мой?), Прежде, чем его живого Не увижу пред собой. Ждала я вести — ах! мне час казался веком, А вести не было, — Заремы я упреком Не стану оскорблять: и может ли она Постигнуть тот огонь, каким я сожжена? Но и меня ж бранить Зарема не должна: Я виновата ли, что над моей судьбою Над грустной сжалился какой-то добрый дух? Чалму, мужской кафтан вдруг вижу пред собою, И грянул гром, и внял мой изумленный слух: «Не будет Зареме Удачи ни в чем; Что медлишь в хареме? Царевна, — пойдем!» Перерядилась я — и вышла. Что ж? и гула Моих шагов никто, казалось, не слыхал! Стражницу я минула, — У башен и кругом забрал Дремало все в безмолвии глубоком; Прошла — и ни единым оком Я не замечена была; Непроницаемая мгла Меня, казалось, одевала; Я под защитой покрывала Волшебного, казалось, шла. И вот я здесь! — В тот самый день, когда я, Твоих душистых чад, земля святая, Таинственных, с их стебельков срывая, Твердила: «Жертвы страсти роковой, Невольники желанья и печали, Любовники не вам ли даровали Язык без слов, но вещий, но живой? Так будьте же моими вы послами, Летите вы с родимых гряд своих, К нему летите! — вашими устами Я выскажу все пламя чувств моих!» Но вот я здесь: вступила я в обитель, Где пребывает жизнь души моей, Мой царь, кумир мой, дум моих властитель! Не под шатром чинаровых ветвей Я озарюсь лучом его очей; Он не расторгнет ночи вертограда Лучом волшебным сладостного взгляда; Но он взойдет ли для рабы своей, Моей тоски светило и услада? Цветы, посланники любви моей! Теперь мне ваша не нужна услуга: Не под шатром чинаровых ветвей, Тоскуя, буду ждать прихода друга; Здесь, здесь я! — я пришла к нему сама! Пусть, кто я, он не ведает сначала: На мне мужской наряд, на мне чалма; На миг я быть Анданой перестала, Я бедный мальчик, — повелитель мой, Позволь сиротке быть твоим слугой. Входят Иван, Булат, Зуленка, Зарема. Иван Итак, Булат, я в той надежде, Что понял ты, зачем такой мне спех... Я трус? — вот выдумка! вот смех! Нет, дураку, глупцу, невежде, Кому-нибудь из тунеядцев тех, Которым без злословья Убудет, кажется, здоровья, Любезный, предоставь и стыд и грех Нелепых подозрений: пусть отраву, Пусть яд свой на мою благую славу Другие выльют, — ты... Булат Иван, сердечно рад, Что с уваженьем Мне можно на тебя смотреть: тебе спасеньем Обязан я; а ты поверишь мне, что ад Для благородного созданья От тех благодеянья, Кого не уважаешь. — Но прости! Усердием заглажу на пути Упрек, который... Иван Все, братец, пустяки! Забудем эти вздоры! Поедем: только бы найти Еще мальчишку для прислуги... Андана (между тем шепталась с Заремой; теперь в сторону) Он кроткий друг, Он будет счастием своей супруги. Зарема Иноплеменник, если для услуг Тебе потребен кто, — вот сын мой... Иван Слишком молод: В дороге труд, нужда и зной и холод, Не шутка их Переносить в летах таких. Андана О мне не беспокойся, барин: Я все без жалобы надеюсь перенесть. Иван А в месяц что возьмешь? Андана Я? ничего. Мне честь Служить тебе всего дороже. Иван Благодарен! Зовут тебя? Андана Газемом. Иван Друг Газем, Беру тебя; будь верен и послушен, Не крадь, не лги, а я великодушен, Не скряга, и ничем, Когда твое усердие увижу, Тебя, поверь мне, не обижу. Ну, бабушка-голубушка! — затем Прощай! — Не поминай купца Ивана лихом! Зулейка Дай бог, Иванушка, в благополучьи тихом, Спокойно, без тревог доехать вам! Иван Дай бог, чтоб по твоим сбылось словам, И мед бы пить твоими нам устами! Киргизы... Но Булат же с нами, Да я ж не трус! Зарема Прощай, купец! Храни в дороге вас творец! Увы! теперь я в мире одинока! Тебя я заклинаю: пуще ока Лелей и береги Газема моего! Иван Не плачь, не рвися: сберегу его! Занавес опускается.

ДЕЙСТВИЕ II

ЯВЛЕНИЕ 1

Ночь. Степь. Шабаш духов. Хор Месяц, месяц серебристый Народился в тверди чистой, Пролил в дол дрожащий свет; Мы слетелись на совет. 1-й дух Я с юга безводного, С песков, где охотится лев, Где тигра голодного Неистовый слышится рев, Где огненной тучею Над степью сыпучею Кружится и воет сеймум, Где смертию крыл его шум Грозит неминучею. Второй Я же с могилы Жизненной силы, С севера, дому зимы, Родины хлада и тьмы. Там дуновение мраза Создало горы алмаза, Солнца по месяцам нет; Свод же небесный Ночью одет В пурпур чудесный, В радужный свет. Третий Шаман скакал Средь грозных скал В холодной тьме тумана; Содрогся гул; Луну задул Свирепый вопль шамана: Я махом крыл Его убил И созвал псов на тело, С востока ж сам Примчался к вам На слово и на дело. Четвертый С водопадов заката, С кровожадных пиров, Из отечества злата, Из дремучих лесов, Над великой водою Я летел и, когда Море скрылось за мною, Увидал города, Где и в ночь никогда Не прервется ни шепот, Ни тревога труда, Ни страдания ропот. Хор Мир умолк и потемнел, Сон закрыл усталых очи; Мы слетелись в час полночи Для отчета наших дел. Кикимора Спасибо, братцы, за стихи: лихие! Твои хореи, хор, на экосез Велю переложить. Ты, африканец, Нас славным амфибрахьем угостил И рифмою в три склада; в них зверей И бурю выть заставил, и у нас С твоих стихов — в ушах так и завыло. Чудесны дактили твои, лапландец: Продрог я — жару в них нисколько нет. Твои коротенькие ямбы милы, Любезный камчадал: я с них вздремнул; С них список я возьму, и, если мне Не будет спаться, их читать я стану. Твои же анапесты, ирокез, Единственны; клянуся: ирокезы Им в дикости и жесткости уступят! А я решился с вами говорить Размером, о котором на Руси Спросил в невинности сердечной кто-то: «Что, если это проза? и дурная?» В прошедший месяц что творили вы? Какие шутки вы шутили? 1-й дух Я... Кикимора Твои дела, дела твоих клевретов Не трудно отгадать; но потопить Корабль, песком засыпать караван, Нежданной стужею убить посев Или промышленников уморить В сибирских тундрах смертию голодной — Конечно, очень остроумно, но (Ты согласишься) не совсем смешно; А, признаюсь, сегодня я желал бы Похохотать. — Так пусть же наперед Жильцы Европы просвещенной, духи, Которым понабраться кой-чего От внуков Иафета удалось, Нам отдадут отчет в своих работах. Пук Кто только не дурак, и молод, И не плебей, и знает свет, Тот в нашем Лондоне одет В стоический, бесстрастный холод. Но Гаррик и сквозь этот лоск Чудесной силою искусства Порой дощупывался чувства: Случалось, тает, словно воск, Жеманство в денди самом гордом От пламенной его игры, Над дюком, баронетом, лордом Он властвует: забыв пиры, Заклады, Ню-меркет, дебаты, Сидят затянутые хваты И сходят от него с ума. Однажды леди Стронг сама, Когда тупым кинжалом смело Ударил в грудь себе Отелло, Чуть слышный испустила стон; Она блистательная льдина, Но и ее, царицу Сплина, Расшевелить успел же он! И все в театре онемело, Огромный дом, как гроб, утих... Я рассмешить решился их И тотчас принялся за дело: Сидел за скрыпками толстяк И судоржно сжимал кулак И табакерку пред собою Окаменевшею рукою Держал без крышки, — я к нему, Хвать табаку и вмиг на сцену И в нос Отелло моему; Вдруг чих Отелло; перемену, Какой и я не ждал от них, В партере произвел тот чих! Поднялись шиканье и хохот, За хохотом поднялся свист, За свистом стук, за стуком грохот: Покойник встал, дрожит, как лист, И градом яблок был засыпан... Кикимора Рассказ прекрасный, — только длинноват; Вскричит петух — и нам расстаться должно; Нужна мне ваша помощь, вот в чем дело: В народе русском и с большим трудом Сыскал я труса (он у них один; Другого не найдете экземпляра). Мой трус красавец: что ж? в него влюбилась Бухарская княжна. Он из Бухары На Русь обратно едет; с ним княжна И богатырь Булат великодушный. Я свел их, льва я зайцу подчинил И гусю дал в подруги Филомелу. Скорее в город, разбудите всех И под ухо обманутого хана Завойте: «Хан! проснись: увезена, В Россию скачет, хан! твоя Андана!» Старик погонится за ними; мы, Охотники до всякой кутерьмы, Мы насладимся зрелищем забавным; Да! похохочем над отцом державным, Над бешенством его — и над княжной, Ума лишенной от любви слепой, И над дрожащим, как осина, хватом, И над могучим витязем Булатом, Который (кстати!) в наш бездушный век Задумал быть с душою человек! Духи разлетаются. Взвились — и улетели: до свиданья! А между тем поклон мой, господа! Мы, кажется, видались иногда: Неужто позабыли? — вас со мною Покойник Лев Петрович свел — Ижорский; Я должность шута исправлял при нем. Наскучил мне Ижорский, — я его Другому сдал, да с вами не расстался. Нет! целый хор в себе соединил, Но не трагический, не хор Эсхила Или Софокла, а такой, каким В своем бессмертном Гарри Уйлли Шекспир Вас угостил: скачки поэта вам И пояснял и, может быть, подчас Срывать случалось мне улыбку с вас. И вот опять на сцену перед вами Решаюсь выйти; снова стану вам Досказывать все недомолвки драмы. Любить и жаловать меня прошу: Затем мое почтенье! — ухожу, (Исчезает.)

ЯВЛЕНИЕ 2

Поляна, ключ, несколько деревьев. Ночь. Иван, Андана, Булат сходят с коней. Булат Здесь остановимся! — Вот мирная поляна Кудрявой рощею осенена. Взгляните: теплится луна И льет сиянье по плечам кургана; И золото с дрожащего луча Дробится в серебре студеного ключа. Мне эта степь давно знакома, Я с детства самого в ней будто дома; Поверьте: редкость в ней такой приют. Иван Здесь точно хорошо: в тени, в тиши, в прохладе; Но ежели на нас злодеи нападут? Молчишь? Булат Молчу, чтобы в досаде Не насказать тебе обидного чего. Иван Ох! братец, нрава моего Не знаешь: я не щекотлив! Остался бы я только жив, Сберег бы только все свои прибытки, — А пышные твои слова И колкости, приятель, — трын-трава! Булат (в сторону) Я с ним терплю мученье хуже пытки! Андана (так же) Как он любезен, как шутлив! Булат (громко) Не слишком я красноречив, Не слишком я ценю искусство, Которого язык так часто лжив; Но человеческое чувство, Но душу я в тебя желал бы влить! Иван Пустое, батюшка: не ваше дело! Вы, сударь, наняты, чтоб защитить, Раз: это тело; А во-вторых: мои деньжонки... Стало, смело Расположиться можем на покой? Булат молча кивает головою. Газемка, что с тобой? А? — что стоишь? — Не отнялись <ли> руки У малого? — Отвязывай же вьюки Проворнее! Булат Ему я помогу. (Отходит в сторону с Анданой к вьючным.) Иван Терпеть я не могу Всех этих умников! — Копейки за душою Нет у бродяги; сам и доброго коня Не стоит. — Что же? душу влить в меня Желает! — Милый мой, чинились мы с тобою, Поныне высказать тебе боялся я Всю подноготную; но вот же, не тая, Вдруг высказал и всю, — и мы друзья По-прежнему! — По крайней мере Смолчал ты и ушел. Дивлюся, право, сам, Как с рук сошло! Тужить ли о потере Его почтенья? — вздор! — Он мой холоп, мой хам: Пусть только служит мне исправно! Его почтенье! мочи нет, забавно! Полушки за его почтение не дам! Потороплю я их: копаются же там... (Приближается к ним шагов на несколько; в это время спадает с Газема чалма.) Что это? без чалмы мой мальчик! длинный волос Упал и вьется по его плечам! Неужто? точно ли? — Недаром вещий голос В груди моей бедой мне угрожал! К киргизам, в степь я от любви бежал... Но как ни мал Бесенок тот, которого прозвал Амуром беззаконный галл, А пребольшой мошенник и проказник: Вот вам, Иван Иваныч, праздник! Мальчишка мой вдруг женщиною стал... Нежданная находка! Бьюсь об заклад: та самая красотка, Что вот в Бухаре из окна Мне перстень бросила... Сказать, что влюблена! Мне навязалася на шею! Не знаю, право, — что мне делать с нею... А впрочем, видно, не бедна И, если догадалася с собою Взять кое-что, — я жалостлив душою: Я... что ты, молодец? Ведь есть же у нее отец, Или, быть может, и сожитель; Ведь хватится же кто-нибудь, Что нет ее... Так! ты не похититель, Не ты ее просил с собой пуститься в путь; Да как догонят и застанут Обоих вместе, — спрашивать не станут! Нет! удеру — и тотчас! страшно мне: Опасна трата Минуты каждой; позову Булата: Булат! Булат! — да он уж на коне! Булат несется мимо него во весь дух. Куда ты? Булат Скоро буду... нужно. Иван Но... Булат Недосужно. (Скрывается из виду.) Иван (один) Прошу покорно, — и пропал! Разбойник! вор! душепродавец, Завел меня в глухую степь, мерзавец, И — сгинул... Чтобы взял его провал! Ox! батюшки! — что будет здесь со мною? А сверх того меня он обокрал: Уж знаю наперед! — С одной я головою, Не то погнался бы за ним; Не догоню! Да и с таким Бороться людоедом Не мне: ему перед обедом, Как выпьет рюмку водки, — все равно, Что я, что килька; разом ведь проглотит! Андана (приближаясь к нему) Что так его тревожит и заботит? Иван Да, сказано давно: Не брат котел чугунный Скудельному горшку. Андана Ах! Арфе златострунной, Тоскующей в полуночной тиши Унылой арфе, друг моей души, Подобен сладостный твой голос! Что медлю? — видел он мой длинный волос, Как обронила я чалму: Решуся, — подойду к нему! (Подходит.) Робею, юноша прекрасный! Обворожительный твой взор, Стыдливый, девственный и ясный, Безумной мне живой укор... Ты видишь... (Более не стану Скрываться, повелитель мой!) В глухой степи перед собой Ты видишь страстную Андану... Царевной ли или рабой Андана родилась, — что нужды? Ужели для любви не чужды Различья сана и честей? С тебя довольно: дом свой дева Забыла для твоих очей; Ни клятв родительского гнева, Ни скорби кровных и друзей Не вспомнила; и край священный, Который дал ей бытие, И гроб родимой, прах беспенный, Не удержали же ее! Да! стыд и робость заглушила И славу презрела она: Огнем любви воспалена, За блеском своего светила, За солнцем сердца своего, Свой бег в отечество его, Туда, в чужбину, устремила, Где, может быть, одна могила Довременная ждет ее! Пусть! — не ужаснется дева, Когда бы с сладкого посева Взошла и гибель... Пусть! свое Я сделала; да и могла ли Противиться? Твоей рабе Уставы рока предписали Служить, покорствовать тебе. Чем, как я кончу? — Святотатство И думать, будто пред тобой Земное, бренное богатство Не прах ничтожный; я душой Тебе бы жертвовать желала: Но ведь и агнец жертва мала И малоценен фимиам, А сын мгновения и тлена Не их ли, преклонив колена, Приносит вечным небесам? Прими ж и ты мой дар смиренный: Алмазы, яхонт и жемчуг; Ты муж не строгий, не надменный, Ты их не презришь, милый друг! Иван (про себя) Презреть? — Какая ахинея! Ведь я себе не сопостат! Ей, верно, дядя или брат Высокопарный мой Булат: И у нее и у злодея Одна повадка; свысока Такую чепуху городят, Что хоть кого возьмет тоска. Но удовольствье в том находят? Пожалуй! — Даже я готов Их слушать, лишь бы в заключенье Надутых, громозвучных слов В награду за мое терпенье Мне предлагали всякий раз Жемчуг и яхонт и алмаз. Андана Ты углубился в размышленье? Обдумываешь свой отказ? Увы! читаю отверженье В глазах твоих... Иван Нет, нет, мой друг! Алмазы, яхонты, жемчуг, Конечно, — от тебя не скрою, И я считаю суетою; Свидетель бог: иным порою Клочок бумаги предпочту. (Про себя) Так точно: вексель полновесный! (Громко) Однако... Андана Юноша чудесный! Души и тела красоту, Ума игривость, остроту, Сиянье мудрости небесной Ты слил, ты сочетал в себе, Их совместил в себе едином! О! благодарна я судьбе, Горжусь подобным властелином! Иван Уф! полно! Андана Нет! ты человек Необычайный. Иван (про себя) Так и ввек Не кончим. (Громко) Добрая Андана! Андана Властитель! Иван Слово молвить дай! Андана Слова твои — слова Курана; Внимать им для Анданы рай. Иван Так милость сделай же: внимай! С тобой поговорим немножко О бренности, о суете, Примерно — об алмазах. Те, Мой друг, которые в окошко Выбрасывают их, как сор, Те — полагаю — в заблужденьи. А впрочем, не вступаю в спор: В Бухаре, знать, в обыкновеньи В прохожих перстнями швырять. Меня же, свет, отец и мать С ребячества совсем иному Учили... Не запнусь сказать Философу хоть бы какому: Считаю эту суету, Как все в подлунной, — суетою. Но берегу. Андана Перед тобою Я каюсь: горе, наготу, Нужду, болезни братьи нищей Одеждой, подаяньем, пищей Не я ли истреблять могла? Тот, кто богат, посредник бога, Искоренитель бед и зла; Но, мимо сира и убога, Я на льстецов дары лила. Иван Вот видишь ли? — Люблю богатство: В нем вес и польза и приятство; Скажу, что сверх того алмаз, Жемчуг и яхонт самый глаз Какою-то волшебной силой Привлечь умеют... Друг мой милый! Вот почему подарок твой Я принимаю. Андана Как я рада! Возьми ж. Иван (разбирая то, что от нее принял) Брильянт, и пребольшой! Расхвалена твоя лампада И в прозе и в стихах, луна! А ведь не годна, ведь темна: При ней чиста ли, не чиста ли Вода в брильянте, я едва ли Узнаю. — Но и завтра день. Вот четки, и длины изрядной... Ххмм! мне молиться же не лень! Андана, друг мой ненаглядный! Скажи, когда тебе не в труд: В них, — в четках, — зерна? Андана Изумруд И яхонт. Иван Охо! хо! хо! — вдобавок Полсотня золотых булавок: Головки их? Андана У всех алмаз, Да мелкий. Иван Уверяю вас, И с мелких будет нам прибыток. Посмотрим дале: сорок ниток Сквозных жемчужин... Я бы мог Цене их всех подвесть итог, Но... Серьги, перстни и оправа Тут не безделка, — сколько их? Андана Я не считала. Иван Ты не права: Как не считать вещей таких? Какая может быть забава Приятнее? — Позволь же мне! (Считает.) Всего, Андана, на все — триста. Запястье: два в нем аметиста; Подобных им я и во сне Не видывал: горят и блещут! Все жилки с радости трепещут, Как всмотришься! — Душа моя, Тебе за суету такую, Прекрасную, предорогую, Сердечно благодарен я... И, друг мой, — это все лежало? Андана В моей чалме. Иван Да? — по всему Я вижу, свет, что ты нимало Не бережлива. — Ведь чалму Ты уронила? Андана Уронила. Иван А если из нее в песок Тут выкатился перстенек? Андана Легко быть может. Иван (в сторону) С нами сила Небесная! Ей — ничего! Да вдруг ей мненья своего Не объявлю же. (Громко) Что, Андана? Ты, думаю, сочтешь Ивана Скупым и жадным? Андана Никогда! О! эти гнусные пороки Не верх ли срама и стыда? Их знать тебе ли? Но жестоки Слова такие. Иван (в сторону) Ла! ла! ла! Вот фразу снова понесла! (Громко) Мне больно, что тебя обидел: Поверь, царевна, не предвидел, Что ты... Андана Я не сержусь, мой друг. Иван (в сторону) Спасибо! мне же недосуг Пред вами сыпать извиненья. (Громко) Вот дело в чем: малейший знак Любви твоей и уваженья Мне очень дорог, дорог так, Что и сказать не в состояньи... Андана хочет что-то сказать. Прошу, не прерывай меня... Велик ли труд добыть огня? А с ним при небольшом стараньи, Особенно, когда вдвоем Поищем, мы в песке найдем Еще вещицы кой-какие... Увидишь! — в степи ли сухие, В бесплодно-мертвые пески Такие сеять перстеньки? Не вырастут! Андана Я твой служитель, Я твой Газем: что мой властитель Прикажет, все исполню я... Иван Итак, голубушка моя... Высекает огонь, засвечивает фонарь и начинает искать вместе с Анданой; они попеременно подходят к оркестру. Андана Весь кротость он, весь снисхожденье, Избранник сердца моего! Из сладкозвучных уст его Не мед ли даже поученье? Мой друг боится оскорбленье Нанесть усердью моему; Вот почему Он притворился чуть не жадным К безделкам этим безотрадным, А что они душе его? (Удаляется.) Иван Нет! не найду я ничего! Пожалуй, скажут: «И того, Что получил ты, предовольно!» Положим! все ж и думать больно, Что, может статься, тут прекраснейший алмаз Упал, в песке завяз, И навсегда исчез для кошелька и глаз. Как ни крепись, вздохнешь невольно, И ясно скажет этот вздох: Жемчуг и яхонт не горох, Да и горох продать бы можно. Такие ж вещи, клад такой Рассыпать по степи сухой, Растратить — видит бог! — безбожно! (Удаляется.) Показываются Кизляр-Ага и бухарские воины. Кизляр-Ага Вот они! Осторожно! На огни! Воины Взяты! взяты! Переняты Все пути! Невозможно Им уйти! (Отступают в темноту.) Андана и Иван сходятся. Иван (вздрагивая) Чу! что? из уст безмолвной степи Несутся голоса! Чу! зазвенело, словно цепи, Или копье, или коса, И что-то, как пылающие очи, Из мертвой глубины угрюмой, черной ночи Сверкнуло мне в глаза! Андана Это, друг, ковыль густая, Злак, пустыни волоса; Волоса те отягчая, Блещет, будто огневая, От лучей луны роса. Ветер, шепча с повиликой, Мчится в даль по степи дикой: Их ты слышишь голоса. Воины (приближаясь) Взяты! взяты! Не уйти! Переняты Их пути! Иван Слышишь, Андана? Мне ли погони Не распознать? Вижу с кургана Шлемы и брони, Воинов хана Целую рать. Ах! даже кони Мне из тумана Ржут: «Погибать!» Входит Кизляр-Ага с воинами. Кизляр-Ага Так! — погибать! Сдавайся: ты мой пленник! Иван Помилуй! я совсем не виноват: Причиною она и плут, мошенник, (Куда девался он?) — Булат! Кизляр-Ага Булат? а где он? отвечай, изменник! Иван Он ускакал. Кизляр-Ага Куда? Андана Навстречу вам. Ни этот юноша, ни он, кто я, не знали; В одежде отрока они считали Андану отроком; едва ли И час прошел, как случай им явил, Что не Газем Андана. Но мне свидетель бог, создатель сих светил, Что рода моего и сана Не знает иноземец и теперь. Иван Не знаю, благодетель! — мне поверь! И ежели то знать опасно (Опасных тайн боюсь ужасно), На этот счет мы будем, друг Газем, Я глух, как тетерев, а ты, как рыба, нем! Не из большого бьюсь; я, видишь, скромный малый: Частичку суеты на память мне пожалуй И, с богом, поезжай в Бухару, в свой харем! Андана Как он великодушен! Как обо мне одной печется! Как послушен И в этот грозный час Заботливости самой нежной! Бесстрашный, безмятежный, Он мыслит: «Только бы я спас Ее благую славу!» И вот тлетворную отраву На собственную льет. Чудесен дерзостный полет Столь совершенного самозабвенья: Иному малость — смерть, но, будь метой презренья, — И ужаснется! — А, напротив, он? Он подавляет благородный стон В груди своей высокой И говорит: «Из рук судьбы жестокой, Андана, имя вырву же твое! Бесславие мое Избавит, друг, тебя от нареканья. Мои слова, мои притворные деянья Злословье самое введут в обман, И даже клевета воскликнет: сей Иван, Сей низкий трус, сей подлый себялюбец, Любовником царевны быть не мог; Он просто вор, пробрался к ней в чертог, Украл ее; в степи же, душегубец, Ее зарезал бы, — по не позволил бог».

ИНТЕРМЕДИЯ

Кикимора (выскакивая из-за кулис) Вот, господа, прекрасный монолог! Иное дело: кстати ль он, не кстати ль? Каков же стихотворец, мой приятель? «Смелее! тот писатель не писатель, Кто критики боится», — молодец Сказал — и страх и стыд на крюк повесил И за перо, марать, и, наконец, Вы сами видите, — как начудесил! А мне и любо; прыг из-за угла, — И вот его потянем мы к ответу; Вопросы наши смелому поэту: «Во-первых, — в скуке ли ты боле зла Находишь, в плоскости ли, в чепухе ли? А во-вторых, ужель окаменели И воины и купчик и евнух, Пока Андана наш несчастный слух Сентиментальной чепухой томила?» Директор странствующей труппы С досок долой, шалун-бесенок! прочь! Ты (не забудь!) нечистая же сила: Тебя заклясть недолго. — Наша дочь, Кикимора прячется за кулисы. Осмелюсь молвить Публике почтенной, Андану представляет — и она (Известно всем) особенно сильна По части монологов. Бард смиренный, Которого я нанял, написал Нарочно для нее свои тирады. «Что делать прочим?» — так твердит нахал... Да мало ли? менять на взгляды — взгляды, На сцене рисоваться, гнев и страсть, Презренье, удивленье, радость, муку Казать ужимками, глазами, — класть То на спину, а то на сердце руку, И прочее, — не вспомню я всего; Но слушайте пиита моего! Публика толстая дама в креслах Пиита? с глупой дочкою твоею? Их, сударь, слушать я сто раз успею: Теперь же мне чертенка подавай! Директор Позвольте доложить... Публика Не рассуждай, А делай, что велят. Старик Рассудок (высовывая свою напудренную голову из суфлерского ящика) Но наша драма... Публика Какое дело мне? — Я, братец, дама, — И не уступишь прихоти моей? Ведь это долг твой со времен Адама. Боюсь, а вместе и люблю чертей, Хоть и не всех: плаксивый Аббадона Не по нутру мне; сатана Мильтона Изряден, да тяжел; но Асмодей, Но Мефистофель славные ребята! У них ума и выдумок палата; Мне с ними весело: я хохочу, Сержусь, острюсь, злословлю, — я богата. Он (указывая на Директора) мой поденщик; я чертей хочу! Директор Беда! — карман и слава и желудок На вас поднялись, — дедушка Рассудок, Таких врагов не одолеть же вам! Упрямство, знаете, поставят нам В безвкусье, глупость, дерзость и измену! Публика Не иначе! — Кикимору на сцену! Директор Ступай, повеса! Кикимора (выходя опять из-за кулис) Стулья господам, Чтоб было им покойней! Театральные служители приносят стулья. Первый вам, Андана! — сесть извольте; сядь же, купчик! Со мною, черномазенький голубчик, Рядком со мною, брат Кизляр-Ага! Мы ведь свои: пусть у тебя рога На лбу нахмуренном не вырастали, Да, к твоему несчастью и печали, И вырасти не могут; на врага Ты все же, — люди говорят, — и с рожи И нрава кротостью и цветом кожи Похож довольно. В этом деле я (И сам ты должен видеть) не судья; Но в доме хана, твоего владыки, Тебя прозвали чертом одалыки, Ты, стало быть, мне кровный, мне родня. Рассудок (который, было, вышел из своего ящика) Уйду я; стула нет здесь для меня. (Уходит.) Кикимора Директор сядет с бардом. (Воинам) Вы — статисты: Так стойте. — Вот теперь начну свистать! (Свищет и топчет изо всей мочи ногами.) Публика Кикимора, помилуй! что за свисты? Кикимора Ах, матушка! не хочешь ты понять, Что это мочи нет как остроумно! Публика Неужто? Кикимора Разумеется. Публика А шумно — Оглохнуть можно, да и ново. Кикимора Нет; Библьотеку читает целый свет Не первый год; а там возьми сужденья Об ибо и об оном и о том, О Г<оголе>, В<елланском>, П<олево>м, О всяком, кто другого ополченья, Не принят в клуб взаимного хваленья, Не верует в наш каждый толстый том, Возьми все сплошь Брамбеуса творенья, Записки, повести и — повторенья, Любой-ко вырви из разборов лист, Без свисту ни на шаг, все свист да свист! Публика (зевая) Что ж он освистывает? Кикимора Что угодно: Поэтов, Наблюдателя, Молву, Философов, французов, дам, Москву, Всех, только не своих, и — превосходно! Публика Так человек завистливый и злой Барон Брамбеус? Кикимора Малый препростой, Да щеголять умом и остротой Я смертную вселил в него охоту! И затянул одну и ту же ноту Бедняжка, — все одно и то ж поет: Рассказ ли пишет, взгляд или отчет, Везде, во всем одно и то ж кривлянье; Сердечный дал под клятвой обещанье, Что будет все забавой для него, Что в мире не пропустит ничего Без свисту или кисленькой улыбки, — Вот и Сыр-Дарья, вот и Арарат В его статьях читателя смешат! По пальцам скажет вам: где, в чем ошибки; Не хлопайте; взгляните: головой Качает он и поднимает плечи. «Я, — он гласит, — не из толпы слепой; Я в этой сцене разберу все речи, Я разложу, я взвешу каждый стих, Я, как бы ни было, ручаюсь смело, Большие промахи найду я в них!» — Бежит на свой чердак, — и в шляпе дело. (Тихонько встает и ускользает за кулисы.) Публика (сквозь сон) Прекрасно! Как умно он говорит! Не знаю только, отчего невольно Дремота клонит? (Засыпает.) Поэт Посмотрите — спит! Ах! господин Директор! сердцу больно: Предмет был превосходный, а убит! Директор Мы потеряем, друг, весь свой кредит, Всю репутацию... Барыню нельзя ли Вам разбудить? Поэт Зачем вы волю дали Бесенку-негодяю? Директор Я холоп Велений Публики... Поэт Но глас Рассудка — Директор Рассудок мне не платит. Поэт Пулю в лоб Всажу себе! Директор Стара, мой милый, шутка: Не кончена старухой паркой нить Бесценных ваших дней, питомец Феба! Ведь пороху вам не на что купить. Поэт Так утоплюсь, повешусь! Директор Ради хлеба, Который доставляю вам! Поэт В обрез! Директор Помилуйте, сударь: я же не Крез! Уж эти мне пииты! ввек не сыты. Но разбудите нашу госпожу: Я вам прибавлю. Поэт Музы и хариты! Директор Луна и Солнце! Поэт Средств не нахожу... Однако... Страстный монолог, Андана! Директор Не монолог, — нет, грохот барабана И треск трубы тут нужен, блеск мечей, Проклятья, вопли, с дюжину смертей... А! слава богу! — слышу конский топот. Андана, полно! что за смех и шепот С monsieur Иваном? — К нам Булат летит; Ну, докажи, что есть у нас актрисы! А я и эти стулья и пиит — Мы скромно удалимся за кулисы. (Уходит с Поэтом.) Булат верхом, позади у него хан бухарский. Кизляр-Ага В оковы, воины, изменника-купца! А ты, царевна, в дом державного отца Благоволи со мной обратный путь направить. Иван Булат, Булат, спеши нас, гибнущих, избавить! Булат сходит с коня и снимает хана. Булат Стой, мерзостный скопец! нечистою рукой Царевны не коснись, или мне головой Поплатишься! — Купца оставьте: вы Булата, Надеюсь, знаете! Иван Спасибо! — не богата, Мой друг, казна моя, но будешь награжден. Да где ты был? Булат Или не видишь? полонен, Со мною прибыл к вам сам хан земли бухарской Чалма упала в прах, и деву крови царской В Газеме я узнал — и мигом на коня!.. Да вправо взял евнух и обошел меня; Отряд же хана мне попал как раз навстречу, Пускай тебе другой опишет нашу сечу; Без хвастовства скажу: я хана взял в полон; Но отпущу домой и тотчас, если он Прекрасной дочери здесь даст благословенье На брак с тобой. Хан Увы, какое униженье! Срам, вечный срам! Сойду от бешенства с ума! Но, так и быть, Булат: когда она сама, Мое дитя, мой свет, мой рай, моя Андана, Когда царевна, дочь блистательного хана, Решилась быть рабой презренного купца, — Не стану клясть ее; а боле от отца Не требуй: не могу. Андана Родитель! Хан Ax! Андана! Директор (из-за кулис) Проснулась публика: сказать же, что впопад Удалый богатырь примчал седого хана! Но, ради бога, без тирад! Занавесь опускается.

ДЕЙСТВИЕ III

Выходит Кикимора до поднятия занавеси. <Кикимора> Вступает в должность хор-повествователь; Прошу покорно слушать: обладатель Земли бухарской более венца Любил свое дитя, свою Андану. Распространяться я о том не стану, Что душу мучило несчастного отца, Когда без дочери, единственной и милой, В свою столицу ехал он назад... В груди страдальца был терзаний целый ад, И он шептал: «Зачем могилой Я не был взят до горестного дня, В который жизнь проклясть заставила меня Ты, хладных дней моих последняя услада! Ах! мне заснуть бы навсегда!» Откуда ни возьмися, вдруг засада: Нагрянула несметная орда Пустыни диких чад, вскормленных грабежами, И стражу хана вмиг засыпала стрелами; Их кони рвут коней зубами; Их острые, смертельные мечи Среди ненастной и глухой ночи И вьются и блестят и, будто змеи, свищут, Горячей крови понапиться ищут. Бледнеют ратники; Кизляр-Ага убит; Но хан бухарский не дрожит: Он дряхл и слаб; он царства повелитель, А бьется как простой воитель, Как юноша. — Вот засучил рукав, Вот бороду он закусил седую, Кривую саблю над чалмой подняв, Он, будто с неба гром, упал стремглав В толпу злодеев самую густую; Летит и колет, рубит, топчет их. Он хочет пасть; пусть и отвык от боя, Он жаждет вечного покоя... Вот что из старика творит героя! Вдруг древний богатырь притих: Крылатая стрела его пронзила; Его кровавый труп возьмет могила. Но перед переходом через мост, Ведущий в рай пророка Магомета, Душа убитого, в прозрачный пар одета, Который примет вид и взгляд его и рост, Трепеща, явится могучему Булату. Булат все, что угодно, только прост, Да и заносчив, — и получит плату За то, что дураку-мерзавцу услужил. Всегда и всюду, не спросяся броду, Герой философ так и лезет в воду: Царя, отца всему бухарскому народу, И не желал, а все наш Дон-Кишот сгубил. А вот покоится Андана, Дитя благого, доблестного хана, В объятьях — чьих? купца, ничтожного Ивана! Чье это дело? великана, Кому рассудку мало, много сил Судьба причудливая даровала! Булат не спит; на бег полуночных светил Глядит, задумчив: грусть ему на сердце пала.

ЯВЛЕНИЕ 1

Степь. Ночь. Иван и Андана спят. Булат (сидя на кургане) Тихо все; погружена Безрубежная пустыня В океан немого сна; На меня глядит одна Звезд бесчисленных святыня, Да туманится луна, С тверди взор угасший мещет. В общей, в вещей тишине Сердце бьется и трепещет: Что пророчит сердце мне? Откуда холодный неведомый трепет В моей богатырской широкой груди? Духов полуночи мне слышится лепет: По Млечному носятся духи пути... На облако кто-то спорхнул со светила, Товарища кличет и шепчет: «Лети!» Средь синевы движутся легкие крила. Ко мне ли хотят из эфира сойти? Добро пожаловать! — Кто прав, кто чист душою... Тень хана (выступает из тумана) Душою прав и чист? — а я сгублен тобою! Булат Кто ты, из серой мглы всплывающий мертвец? Тень Не узнаешь, Булат? — Анданы я отец, Убитый степи хищными сынами, Ваш хан я, прозванный когда-то добрым вами. Булат О царь моей земли! болезнует Булат О горестной твоей, безвременной кончине. Но припиши ее своей судьбине, Не я в ней виноват. Тень Булат! отчаянье в меня излил не ты ли? Не ты ли отнял дочь у сироты-отца; Не ты ли бросил в руки подлеца Ее, кумир мой, а твои глаза открыли Тогда уже всю низость... для чего? В надежде ли обресть признательность его? Не то, безумец, положили Уставы вечные судеб: Нет, горек, полн отравы будет хлеб, Который от бездушного получишь; Чтоб услужить ему, себя измучишь, Спасешь его, — а он, трусливый твой тиран, Найдет и тут измену и обман. И что ж? А ты молчи, ни слова в оправданье, Хотя бы был его упрек Немилосерд, как ад, как казнь бесов, жесток, — За нестерпимое мое страданье Булату вот какое воздаянье Определил неумолимый рок: Если, потеряв терпенье, Молвишь: «Я в такой-то час Не губил тебя, а спас!» — Знай и помни: в то ж мгновенье Дух-каратель претворит Ноги у тебя в гранит; Если повторить посмеешь, По пояс окаменеешь; В третий раз — твой друг Иван Вдруг увидит пред собою Не тебя, но истукан, Дивный лик с живой душою. Булат Жестокий жребий! но его Я заслужил и ничего Не молвлю в оправданье: Приму, безмолвствуя, смиряясь, наказанье, А пред тобою, горестная тень, Бледнеющая в утреннем тумане, Клянусь, что каждый мне судьбою данный день Я посвящу твоей Андане!

ЯВЛЕНИЕ 2

В Новегороде, в доме Иванова отца; образная. Амфиза, мачеха Ивана (одна) Я к себе прилучила купца: Старый черт на мне вздумал жениться... Теперь только бы сбыть молодца, Его сына, не дать воротиться На сторонушку нашу ему! Заживу-ко тогда в их дому! Я, спасибо, не хуже наседки, Под защиту родного крыла Всех же вас до единого, детки, Вас, цыплятки мои, собрала! Пусть купчина трудится, хлопочет, Пусть за сына мешки свои прочит, — Коли промаха только не дам, Они, батька, достанутся нам! Ведь ребят-то не много, не мало, У меня их две дюжинки есть; Знай же, хворенький дедушка, честь: Век не свой тебе жить не пристало! Но еще не пробил твой часок; Толковать про тебя, мой голубчик, Ныне, видеть изволишь, не срок. Расторопный, молоденький купчик, За тебя я примуся, сынок! Вот же, свет, чтобы дело шло ладом, В уголку во святом образа Наперед обернуть надо задом... Так и жгут Николая глаза! Тут же спас и двумя мне перстами Со стены над лампадкой грозит; С ним Предтеча, — сказали: «Убит, Обезглавлен»; а как же глядит Вниз со блюда живыми зрачками? Погашу я лампадку теперь, Да замкну на замок свою дверь, На полу начертила я круг... И одна-то я здесь и сам-друг: Невидимка-малютка со мной... Слышу хохот его над собой: То Кикимора мой дорогой! Не мешай же мне, крохотный друг: Не входи в очарованный круг; Мне с тобою шутить недосуг: Гостя жду, и тебя познатней, — Вот опять засмеялся злодей: Негодяй, убирайся же! — ты ль Позабыл ту большую бутыль? Просидел же ты, маленький, в ней Триста, помнится, дней и ночей? Полюбилося, что ли, тебе Проживать в той хрустальной избе? На плите разложу огонек, К огонечку придвину горшок, А в горшок-то сухой порошок Из человечьих я брошу костей; Не забудь, молодица, прилей Струйку собственной крови своей! Струйку ту из-под левой груди В желтый череп жида нацеди; Подболтай мухомору — и брось: Вот и вспыхнуло, вот и зажглось! Затрещал, зазмеился огонь... Понесло! чародейская вонь! Начнем, Кругом Махнем Ножом! Сколько? три раза: А раз — То глаз. Удар грома. Другой — Убой. Другой удар. Третий — зараза... Усиленные удары грома; ведьма под них пляшет. Зараза, зараза, зараза-чума, Зараза мне тетка, чума мне кума! (Останавливается.) Поднялся пар: Я силой слов, Я силой чар Сварила вар... Мой пир готов; Силен мой зов: Он досягнул, О Вельзевул! В твой темный дом. К рабе своей Рогатым лбом Стезю пробей; В дыму, в огне Явися мне!.. Вельзевул (из-под земли) Явлюся тебе ни в дыму, ни в огне, Нет, иные дарованы способы мне Окунуть окаянную в трепет: Воскрешу пред тобой и кривлянье и лепет Передсмертный седого отца твоего! Ты, змея, подползла ко кровати его, И померкли при черном убийстве светила: Душегубка и дочь, В ту ужасную ночь Старика ты подушкой душила! (Садится в волшебный круг в виде дряхлого старика в саване.) Ай, спасибо! исполать! Свет Амфиза, ты вся в мать: Я за что любил старуху? Встанет, сварит варенуху, Встану — и начну хлебать! Амфиза (с ужасом) Это он! отец мой бедный! Он с бородкою седой, Он с трясучей головой, Лысый весь, сухой и бледный. Вельзевул Что же, дитятко, с тобой? Что не молвишь: «Просим рушать, Хлеба-соли нашей кушать!» Я в гостях не у чужой; Я ж и приглашен тобой. Амфиза (приходя в себя) В мире нет страшнее зрака! Хитрый бес, владыко мрака, Раб и царь мой, черный бог! Только ты придумать мог, Как обдать Амфизы члены Стужей яростной геенны! Но — прошло: я вновь сильна, Я в аду закалена; Верх взяла я над тобою, Устояла, и сей раз Будь же ты моим слугою, Да исполни мой приказ. Едет с молодой женою В этот город молодец; Молодцу мой муж отец... Бес! построй мне колымагу, На пути их повстречай, От меня поклон отдай, Пригласи их сесть — и тягу, И прямехонько к оврагу, Да в овраг, что силы, бух: Выбей, вышиби их дух! Вельзевул Ведьма, и тебе не стыдно Вызывать для пустяков Князя тьмы, вождя бесов? Сатаной клянусь, обидно! Казначей я бед и зла. У меня беду на славу Ты бы выпросить могла: Книгу, дум людских отраву, Трус, потоп или войну, Бич на целую страну... А то черта беспокоить, Чтоб карету ей состроить! Амфиза Что же, коли так хочу? Вельзевул Поневоле замолчу: Будет же тебе карета, Яхонт, изумруд, алмаз, Заглядение для глаз, Чудо красоты и света! Превращу ж и трех духов, Не из крупных, мне подвластных, В тройку бешеных, прекрасных, Легконогих жеребцов. Лишь бы муж с женою сели, Я, извозчик Вельзевул, По коням, и — полетели! Только пыль и визг и гул... Не к отцу помчатся в гости, Не отец им будет рад; Понесутся прямо в ад: В порошок смелю их кости! Амфиза Буду благодарна я, Куманечек, за услугу: Дам опять тебе подругу; Та подружка дочь моя. На метле на шабаш ведем, С дочкой мать, мы с ней поедем: С дочкой там тебе плясать; Здесь возьми покуда мать. Начинает вертеться с бесом, скрыпка сама собой играет, повиснув в воздухе; Кикимора смотрит вне круга. В воздухе повисла скрыпка, Скачет сам по ней смычок; Пляшет рак, и пляшет рыбка: Прыг и скок, скок и прыжок. Эх! вертися, куманек! В пляске скорой, в пляске шибкой Слишком низко стан мой гибкий Обхватил старик ошибкой... А Кикимора-пролаз С нас не сводит быстрых глаз С злой, насмешливой улыбкой. Нам же ровно ничего. Наплевать бы на него! В воздухе повисла скрыпка, и пр. Спеть я пасынку-злодею Песню славную сумею; Я над ним с его женою Песню славную завою... Гибель, гибель, гибель им, Им и всем врагам моим! Чтобы жатвы их посохли, Чтобы их стада подохли, Чтобы с нужды и печали В корчах дети их пропали, Чтобы сами сохли, чахли, Гробом заживо запахли! Вельзевул Прыг и скок, скок и прыжок: Пляшет с стрекозой сверчок, Толстый жук с проворной мухой — Старый дьявол с молодухой. Амфиза Расхрабрился старичок, Рад вертеться с молодухой... Полно, полно, вислоухый, Дай мне отдохнуть часок! (Падает без чувства на пол.) Кикимора Какова твоя колдунья! Я устал, глядя на вас. Чтоб издохнуть ей! шалунья С бесом пляшет целый час. Только худо знает нас: Дур дурачить не тебе ли? Ты ей молвил: «Лишь бы сели!» Что же? ты ее надул: Ведь не сядут, Вельзевул? Вельзевул Плут, ты чуть ли не смекнул! Кикимора Мудрено ли? — было б ново, Если б ей сдержал ты слово. Наше дело — да и нет; С дня, в который наш ответ Свел безумца Креза с Киром, Много миновало лет, Но над легковерным миром, Дети двоеличной тьмы, Как тогда, смеемся мы. Вельзевул Разгадал бесенок беса! Отправляйся же, повеса: Им ты на ухо шепни, Чтобы береглись они Ласк кумы моей почтенной, Я не пошлый сопостат: Чтоб погиб лихой Булат, Мне приятней во сто крат, Чем развеять прах презренный Всех Ванюшек всей вселенной!

ЯВЛЕНИЕ 3

Взморье Каспийское. Булат (один) Спасибо, мы в пределах Хивы: Киргиз, подъемля дикий вой, За грабежом, за барантой Не заезжает в эти нивы. Смелее стал и купчик мой: Меня отправил в чисто поле Скакать, потешиться по воле И серых настрелять гусей; Вот я промыслил, — слава богу, — Свежинки для княжны моей: Ни крошки, кроме сухарей, Голубушка во всю дорогу Не ела целых сорок дней, И все по милости Ивана: Пустился в трудный, дальный путь, А голод захотел надуть, — Жаль и копейки из кармана; Чуть нас не уморил с собой! Так с этой грязною душой Анданы душу, розу рая, Связал глупец, злодей Булат... И я ли, царь мой, тень святая, Дерзну сказать: не виноват?.. Потороплюся: ждет бедняжка! Обед ей приготовлю... Стой! Вот там какая вьется пташка? Я сроду не видал такой... Как миловидна, как богата! Спина из яхонта и злата, Брюшко и шейка — бирюза, И что за умные глаза! Поймать бы птичку для царевны: Ах! жребий выпал ей плачевный. И дней ее уныла нить... Мне тучи тьмы ее душевной Хоть бы на часик прояснить! Подкрадусь: пташечку рукою Как можно бережней накрою. (Схватывает птичку.) Птичка Ах! Я в неволе! Уж мне боле На кустах Не качаться, Не купаться В облаках! В клетке душной Страшно жить: Мне изныть Без воздушной Стаи птиц, Без летуней Щебетуней, Без сестриц. Витязь, умильную Просьбу прими: Грозную, сильную Длань разожми — Глупую, малую Пташку пусти! Молви мне: жалую! Молви: лети! Тронься мольбами! Между перстами Больно мне; ай! Волюшка — рай: Волюшку милую Птичке отдай! Булат Если помилую? Птичка Знаю я честь: Знатную плату Может Булату Пташечка внесть. Булат Плату? Какую? Птичка Плату большую: Важную весть. Булат Вести не плата; Ты ли Булата Хочешь провесть?.. Весть важна, а для кого?.. Для меня ль для одного? Птичка Для тебя и для Ивана И для бедненькой княжны: Смерти вы обречены — Ты и купчик и Андана. Булат Пусть и скажешь: «Ты дурак, Витязь, что разжал кулак», — Но лети! — вот ты на воле, Вот сидишь уж на сосне: Расскажи же все оттоле Честно и подробно мне. Птичка По белому свету не я ли гуляю, Не я ли дома, города посещаю? Мне любо с лазурной глядеть высоты На шум и волненье людской суеты. Туда и сюда и носясь и порхая, Вот и в Новегорде нынче была я, Сыскала Ванюшки родительский дом И вздумала там отдохнуть под окном. И вот я сижу, щебечу у окошка; Вдруг вижу... (Хотя бы подкралась и кошка, Не столько бы, право, пугнула меня, С ружейного мене я дрогла б огня!) Я, брат, затряслась всеми членами тела: Там ведьма, Ванюшина мачеха, пела И прыткого с кем-то плясала бычка, А хвост позади плясуна старика Бил такт и скакал и вился, будто змейка. И вот что ему заказала злодейка: «В карету волшебную их усади И с ними прямешенько в ад укати!»

ЯВЛЕНИЕ 4

Степь в Хиве. Иван, Андана, Булат обедают. Иван Обед живит: судить не станем строго; Да только ты уж через меру много Свинцу и пороху поиздержал. Булат (в сторону) На что досадовать Иван таки сыскал! Иван (Андане, которая утирает глаза) А ты, голубушка, скажи, о чем рыдаешь? Ты недовольна чем? Андана Я, милый друг, довольна всем, Но сам ты знаешь: Отец мой стар, — невольная тоска Возьмет подчас, как вспомнишь старика, Иван Вот то-то! нежны вы, умны, сентиментальны; Я человек недальный, — Пожалуй (вас послушать) — я дурак, А я же говорил, что это будет так. Андана Ах, не сердись! — взгляни; я уж не плачу боле... Иван Ты и вперед, прошу, не плачь о пустяках. Чу! это что? затрепетало поле... Великолепная карета, вся в лучах, Сюда несется и остановилась вдруг. С запяток соскочил один из слуг; Смотрите: в пух разряжен щеголь И выступает, словно гоголь, Сюда прямешенько идет. Входит Демон в красной ливрее, но с небольшими рожками. Да ты сиделец наш, Федот? Демон Я-с. — Вашей милости ваш батюшка со мною Свое благословенье шлет. Иван Не налюбуюсь, брат, тобою... Однако — как ты очутился здесь? Демон Приехал, сударь, я с каретой тою. Иван Переменился ты, переродился весь: Ты малый был довольно неопрятный, А вот стал молодцом, — красивый, ловкий, статный. Одет ты, будто барин знатный, И в взгляде у тебя насмешливость и спесь. У нас не служишь? но ты мне прости, невежде, Такой смешной вопрос: тебе ль служить у нас? Демон Я и теперь, как прежде, У вас служу и век готов служить у вас. Иван И ты не шутишь, малый? И сшил тебе старик кафтанчик этот алый Из лучшего голландского сукна? Демон Нет, ваша матушка. Иван Помилуй! Ты разве позабыл, мой милый: Лет будет с десять, как она, Моя голубушка, погребена. Демон Решился в брак вступить ваш батюшка вторично. Иван Хотя и не совсем прилично, — Как тут не молвить сгоряча: Черт дернул старого хрыча! А мачеха богата? Демон Сказать вам не могу, — но как она щедра, Вы сами видите. Иван Ххм, вижу: торовата! Да только из чьего добра? Что ж? взял девицу? Демон Нет-с, она вдова. Иван Купчиха? Демон Посадская. Иван А кто ж такая? Демон Тетериха. Иван Амфиза Пудовна! — Наслал же сопостат! Ах! господи! — у ней ребят, ребят... Не сосчитаешь всех, свидетель бог, и в сутки, Она ж Вавиле-колдуну кума, И, свято наше место! — и сама Шутить охотница препакостные шутки. Демона корчит всякий раз, как Иван произносит имя божие. Да ты что морщишься? Демон Весьма прискорбно мне, Что вы, сударь, не ласковы к родне; Браните матушку. Иван Уволь от поученья! Демон Вдобавок вам скажу: такие выраженья, Такие клятвы... и во сне Уж не услышишь их в отборном, модном свете, — Оставьте их, поверьте мне, — Особенно когда поедете в карете, Которую... Иван Федот о модном свете Толкует-чудеса! Федот-то ты Федот, Да вижу по всему: совсем уже не тот. Не стану говорить уж о примете На лбу твоем. Демон Ах! верно-с о рожках? И поминать-то что о пустяках? Их приобресть успел я в том же модном свете. Рогами нынче изукрашен лоб Всех знатных и воспитанных особ. Иван Да ты что за особа? Демон Ваш холоп, Но понатерся между господами И вот не пожалел, чтоб походить на них, Последних сил и средств и денежек своих. Иван Оказия! — и батюшка с рогами? Демон С предлинными-с, увидите вы сами, И вашему почтенному отцу, — Заметить смею, — страх рога к лицу. Иван Старик давно рогатый? Демон Украсил голову его убор богатый В тот самый день, когда домой Из-под венца голубчик сизый Пришел с хозяйкой молодой. Иван Теперь — козел седой: Бодаться может он по милости Амфизы? Демон Амфизы Пудовны, — и доложу я вам: Теперь большой расход рогам; Все жены по ее следам, Крестьянки даже — Маши, Даши, Лизы, Заказывают их в наряд своим мужьям. Поверьте, несмотря на бороду и ризы, Готовы на морщинистые лбы Их вздеть иные и попы. И в скором времени обычай этот новый Всеобщим будет. Иван Да! Обычай образцовый За столь похвальный труд, За учреждение такой у нас обновы На шею Пудовне навесил бы я пуд И к карасям ее послал бы в ближний пруд. Демон Иван Иваныч, что вы? Помилуйте, как вы жестоки, как суровы! Она, сердечная, не такова... Вот, помню, как теперь, ее слова: «В дороге береги ты Ванюшку-смотри же!» Как любит вас она! — Чтобы как можно ближе Придвинуть вожделенный час Приятного свиданья, Свой экипаж прислать изволила по вас. Иван Ну, тут и я скажу: спасибо за старанье! Спокойнее в карете и скорей Доедем мы, — да только как же вьюки? Демон Мы прибыли не без людей: Все ваши ящики и сундуки и тюки Последуют за вами по пятам; И, если сесть угодно вам, Мы тотчас тронемся. Иван А хороша дорога? Демон Прекрасная. Иван Сбирайся же, Булат... Да так руками что ты размахался, брат? Что сделалось с тобой? Булат (подошед к Демону) Во имя бога: Исчезни, сопостат! Удар грома; Демон и карета с лошадьми проваливаются сквозь землю. Иван Земля зевнула... ой!.. в глазах не стало света... Куда мне спрятаться? — все, все дрожит кругом, За блеском блеск, за громом гром, — Знать, с нами вдруг столкнулася комета, И повернется мир вверх дном! Ax! ax! — вот провали<ла>ся карета... Прошло... Теперь нам предстоит вопрос: Мы сами целы ли? — Нос этот наш ли нос? Мои ли это руки? И эти вон, что тут передо мной стоят, Андана ли княжна, наездник ли Булат, Или какие призраки и штуки? (Булату после молчания) Ты, долговязый, умница, ты хват... А? — что наделал ты, приятель? Карету славную прислала ведьма нам: Так нет же! кстати ль? Непрошеный, проклятый заклинатель Заклял лакея и — отправилась к чертям! Уж как кареты-то красивенькой жалею! Она тебе мешала, молодец? Сказать же, что и тот глупец, Кто выкупил тебя себе на шею! Андана И ты не шутишь, друг Иван? Карета, и лакей, и кони — все обман, Все... Иван Хоть досады-то не прибавляй, Андана! Обман? — да что на свете без обмана? Карета знатная. — Был из бесов лакей... Что нужды? все же мы доехали бы в ней... Андана Подобных от тебя я не ждала речей: Ты человек разумный, осторожный... Иван Оставь свои хвалы: я просто трус безбожный. Андана А вот тебя не испугал же грех? Иван Тебя, Андана, слушать, право, смех: Насчет грехов мы все бестрепетное племя; Нет, этих пустяков, Кто только не совсем из дураков, Никто не побоится в наше время.

ДЕЙСТВИЕ IV

До поднятия занавеси. Кикимора Два только действия осталось нам — не боле! А мы еще пройти должны большое поле; Мы, стало, поневоле Свою поэму сокращать должны. Итак, ты знай, достопочтенный зритель: Мы в Новегороде. Булат, хранитель Красавца купчика и молодой княжны, Исполненный усердья и отваги, И, по спасеньи их от адской колымаги, Не раз их избавлял в дороге от беды... Пример: он вытащил их из воды; А в воду с корабля они упали, Подосланного с умыслом лихим Колдуньей мачехою к ним. Был слит корабль из золота и стали, На корабле играл широкий алый флаг, И правил им какой-то старый враг, Амфизой нанятый из шайки Вельзевула. Погода ни малейшая не дула; Был Каспий тих, не воздымался вал, И плавно по морю живой корабль бежал. Вдруг он затрясся весь и с визгом без причины Волчком кружиться стал и вот пошел ко дну. Однако вынес из пучины Булат Ивана и княжну, Но — второпях — забыл на дне морском казну; И обругал Иван, как следует, Булата... Когда ж была иная плата От душ, подобных Ванькиной душе? Их бог, их царствие небесное — в гроше; Людьми их сделать — подвиг донкишотский, Вложить в них сердце — глупая мечта. Родоначальник их — торгаш Искариотский, Продавший за тридцать серебреных Христа. Но занавесь шумит: открылся старый терем; К нам вышла ведьма с дочерью сам-друг... Болтать нам недосуг: Мы только скажем, что не мерим Амфизу на один С презренным Ванькою аршин. Она злодейка, Отступница, убийца, чародейка, — Все так: да в ней огонь и дух и сила есть; Что мы ее умели приобресть, Нам истинно приносит честь; Но твари грязные, подобные Ивану... И толковать о них я даже, я устану — Они болот геенских смрадный ил; Мы их не ловим, — в бездну лезут сами. Их небо не берет; но если бы — руками С поклоном Тартар их ему бы уступил.

ЯВЛЕНИЕ I

Амфиза и Даша. Амфиза Ох! дитятко, досадно мне до смерти, Уж я ли не держала их в руках, — И что ж? — совсем избаловались черти: Я нынче с ними в сущих пустяках Не успеваю: глупого Ивана, Вот, как ни бьюсь, известь я не могу! С поры сей ни единому врагу Уж доверять не стану: без обмана У них не обойдется; нет, сама Все сделаю и, свет, без проволочки — Сегодня же; а между тем вы, дочки, Сведите-ко богатыря с ума! Он мне во всем мешает; а мне власти, Покуда он с дурмана глупой страсти Не обезумит, — не дано над ним. Даша Покорна я велениям твоим; Но если я в него влюблюсь? Амфиза Шалунья, Смеешься! — может ли любить колдунья? Захочешь ли Булата быть рабой? Порою на тебя, почти робея, И я гляжу: ведь ты невеста Змея, Ужасный царь теней — невольник твой. (Уходит.) Даша (одна) Во мне ошиблась ты: я тяжко, страшно пала, Я пала чрез тебя (господь тебя прости!) И очень ведаю, себя мне не спасти; Но ошибаешься... Да! с самого начала Дитяти своего, меня, ты худо знала!.. Меж нами сходство есть, — так точно, я смела, Наукою твоей прельститься я могла: В ней, в бешеном вине ума и вображенья, И я могла искать восторгов опьяненья; Объятая огнем неистового мщенья, Была бы, может быть, свирепа я и зла. Но гнусно в низкие вдаваться ухищренья, Улыбкой привлекать, обворожать, манить, Возжечь желания и — наконец сгубить. Нет! слишком я горда для ремесла такого! Губить мне? и кого? его я, как святого, Готова почитать: он в наш согнивший век Меж трупами стоит с душою человек; Он мне предстал, — гляжу, и что же? воздыхая О тихих радостях утраченного рая, Я прокляла свое паденье в первый раз.... Его задумчивых, глубоких, темных глаз Страшуся более мученья вечной казни; Волхвицы мощные, захочем — и сведем Шар месяца с небес на землю; но при нем Я робкая раба стыденья и боязни. Пусть тешится моя безжалостная мать Над Ванькой: он мне что? не стану я мешать; Но витязя спасу; ему шепну два слова, И тотчас! — Почему? — не знаю; а готова Я для него на все. — Чу! заскрипела дверь: Идет! — я отчего так дрогнула теперь? Я чары страшные предпринимаю смело; А это, кажется, не черное же дело? Входит Булат. Булат (не замечая Даши) Прочь, безумцы! — ваши дни Ткань дурачества и злобы; Всюду люди; мне ж они Ненавистны, будто гробы... Даша Думой черною объят, Он меня и не заметил... Взор его не часто светел; Но теперь его тягчат Чувства, тягостней вчерашних. Булат От горячек их всегдашних Мне ль безумцев исцелить? Даша Он страдает... Что же? нить Мыслей мрачных я прерву ли? Я к страдальцу подойду ли? Булат (увидев Дашу) Дочь-волшебница! — она И разумна и скромна; Предо мной не виновата: Почему же для Булата Всех противнее она? Даша Здравствуй, витязь! Булат Здравствуй, Даша! (Хочет идти.) Даша Да куда спешишь ты, друг? Булат Извини: мне недосуг. Даша Недосуг? — Сторонка наша, Дом наш, наша вся семья, Вотчим, сестры, мать и я — Все тебе мы ненавистны... Ты везде, всегда один: Нас бежишь не без причин. Да и прав ты: не корыстны (Признаюся и сама) Наши милые соседы, Наши длинные обеды, Наши игры и беседы: Нет в них пищи для ума. Булат Для ума! — да я нимало Об уме не хлопочу: Сердце средь людей устало, В них души не отыщу. Даша Одинок ты во вселенной... Видит бог: тебя мне жаль; Несказанную печаль Ты, всех братьев отчужденный, Будишь, труженик, во мне... Но оставим, не поверишь! Булат Может быть, не лицемеришь; Но мне, ведай, и во сне Не привиделося, чтобы На меня могла взирать Дочь Амфизина без злобы. Даша Дочь — одно, другое — мать; Ведь в семье не без урода; Вместо всякого довода Вот решаюсь что сказать: Адский ков ужасный, новый (Это помни, гость суровый, И моих не презри слов!) Против вас опять готов. Булат Ков готов! — я благодарен За благую весть тебе... Но дай молвить о себе: Не хитер я, не коварен. Да я все же не дитя; Правду мне прости, невежде! Что хлопочут, не шутя, Как нас сбыть, — я знал и прежде. Даша Вижу: суетной надежде Предалась я; в эту грудь Мне доверья не вдохнуть... Между тем скажи мне: я ли Прибавляла что-нибудь К ноше горя и печали, Данной жребием тебе? Но угодно так судьбе: Нам уж, верно, не сойтися! Только, витязь, берегися: К трудной будь готов борьбе! Не столько чарами, сколь волею упорной Сильна, страшна моя бестрепетная мать; К дружине темных сил, нередко непокорной, Ужасная теперь не хочет прибегать, — Нет! действовать сама, всей силою своею! Я не желала бы и своему злодею Ей в руки грозные, безжалостные впасть... Но ежели судьбой тебе дана над нею Предсказанная нам ей гибельная власть, О, пощади ее! — она мне не чужая... И в роковую нынешнюю ночь, Противу матери себя обороняя, Ты не забудь: тебя предохранила дочь. (Уходит.) Булат (один) Сама, и в эту ночь... Хмм! каково известье? Тут мало ли я что бы мог сказать!.. Дочь предает родную мать... Нам выгода, но ей, изменнице, бесчестье! Конечно, — если бы... да ведь оно не так: Не легковерный я, как прежде был, простак; Теперь гляжу на мир глазами беспристрастья: Я разгадал вину столь нежного участья... Шепну вполголоса: в ней нет ко мне любви; Но огненна река ее крови, Но час таинственный, предвестник сладострастья, Для ней, для пламенной, пробил; Не мужа честного спасает от могилы; Нет, дюжий молодец, надежный, полный силы, Ей по расчету чувственности мил... Какое дело мне? — Пред бледной тенью хана Я взял в поруки сонм таинственных светил, Что злополучная Андана, Пока я жив, во мне защитника найдет. (Я, право, уж не тот, Чтоб ожидать спасибо от Ивана!) Пусть будет, что судьбе угодно, надо мной, Анданин я слуга, я ей служу одной!

ЯВЛЕНИЕ 2

На воздухе встречаются две ведьмы: старуха верхом на метле, молодая на ухвате. 1-я ведьма Здорово! здорово! — куда ты, кума? 2-я ведьма А, кумушка, так! я не вем и сама... Мной, девушкой, раз похвалился с похмелья На честной пирушке чужой молодец, — И в келью лихой меня запер отец: Противна душе моей тесная келья... Но быть же и ведьмой не много веселья; А разве по вольному воздуху порх, Под звездочкой ясной шнырять и кружиться, Хватать на лету ненадежный восторг, Минутной свободой допьяна напиться... 1-я ведьма Вот, кумушка, — то-то и есть: молода! Как тут не призвать, было, адские силы, Да мучить его, хвастуна, до могилы? Быть смирною ведьмою смех и беда... 2-я ведьма Не спорю. А ты понеслася куда? 1-я ведьма Назад я лечу в свою избу за угол. 2-я ведьма Откуда же? 1-я ведьма С шабаша леших и пугал; Тут было довольно и ведьм и бесов... Мы тут обсудили преважное дело... Оно решено большинством голосов. 2-я ведьма Спросить тебя, тетка, не слишком ли смело, В чем именно это преважное дело? 1-я ведьма А вот в чем: задумала силою чар Чудесить Амфиза без помощи духа; На беса-де бесится злая старуха: Зачем ей не всякий удастся удар... И что ж, для своей и для нашей забавы Ее обернет, и не прошен, лукавый, Потешит ее еще раз Сатана; Потом же кроваво погибнет она.

ЯВЛЕНИЕ 3

Спальня Анданы. Иван и Андана. Иван У мачехи с Булатом нынче дружно... Весь день не отстает он от нее. Андана А ей сегодня недосужно, Ей беспрестанно что-то нужно В покое нашем. Иван Я твержу свое: Они нас погубить теперь стакались оба. Андана Я ведаю, к чему ее способна злоба, Но он, хранитель наш, защитник наш — Булат. Иван Не правда ли, тебе он нравится? — он хват! Ты не желаешь ли, скажи мне откровенно, Как наша мачеха... Андана Послушай-ко, Иван, Ты хочешь, чтоб тебя совсем и совершенно Я презирала. Иван Я, конечно, грубиян: Заметить прихоти жены любезной кстати ль? Андана Жестоко же меня карает бог-каратель! Но не роптать и не считаться мне: Заслуживаю казнь его вполне. А ты, бесстыдной лжи бессовестный слагатель! Я говорю тебе: молчи; Холоп! ты моего еще не знаешь гнева (Я грозной Азии решительная дева), Изведать этот гнев страшися, трепещи! Входит Иванов отец; потом Булат. Отец Ай да деточки! я рад сердечно... Вашей не нарадуюсь любви! Только не дивлюсь: любить бесчеловечно Уж у Ваньки моего в крови; Он мне не чужой, а без пощады, Как в поре я был, — и я любил! Да! и я когда-то был же мил, Побивали же и наши взгляды В свое время женские сердца... Ванька молодец; он весь в отца! Жаль и ныне мне, что я отрекся... Болтовнею, впрочем, я увлекся, Позабыл совсем, — а ваша мать Вас к гостям мне приказала звать... Иван Что ж? пойдем, прекрасная Андана? Отец За обычай я люблю Ивана. Он учтив с тобою, как жених... Хоть и дочь блистательного хана, — А дерзну тебе сказать, Андана: Он супруг, достойный ласк твоих... Уходят Андана, Иван и его отец. Булат (один) На посылках у старухи милый Селадон ее, немножко хилый... Слава богу, — я теперь один! Спрячусь за печь, — и не без причин... Ведьма будет (об заклад) — и вскоре, Здесь ей волю дать — беда и горе!.. Следую за нею, словно тень: Ныне роковой кому-то день. (Прячется.) Хор духов В воздухе плавают адские чары; Благо заснуло, проснулося зло; Солнце за горы на отдых ушло: Час наступил воздаянья и кары! О царь подземный, встань! Разгладь седые брови, С улыбкою любови, Простри сухую длань: Встречай драгую гостью, Прославленную злостью И силой грозных чар... Тяжелый, смрадный пар Взойдет с пролитой крови... С улыбкою любови, Властитель темных стран, Встречай драгую гостью! Готовься, черный вран, Играть проклятой костью: Настал ее конец; Труба суда затрубит, Заблещет кладенец, — В куски змею изрубит... Враждуя и небу и целой вселенной, Едиными силами ада сильна, Задумала ссориться с адом она: Но ей ли с бездонной бороться геенной? Над ней посмеется седой Сатана. Умна, умна, но, видно, не всегда же; Напротив, мы всегда, всегда на страже, И, чуть-чуть оплошает их сестра, Мы тут — и закричим: пора! пора! Хохоча, душу грешную захватим И с нею в ад, кувыркаясь, покатим. Входит Амфиза. Амфиза Три раза тайком у себя в терему Для опыта я обернулась змеею И по произволу потом своему Я той же купеческой стала женою; Итак, и чертей призывать мне к чему, Когда мне покорна Природа? Бестрепетной, крепкою силой ума Над нею я властвовать буду сама; Рогатого ж я отпускаю урода, Который мне льстиво и плохо служил... Достанет Амфизе и собственных сил. Кикимора (выглядывая из-за кулис) Колдунья мерзкая зазналась наготово! А между тем и в тереме не мы ль (Вам, господа, даю честное слово!) В глаза пустили старой дуре пыль? И без ее заклятья, Храня и помня выгоду свою, Мы, давние ее друзья и братья, Мы ведьму обратили во змею. Амфиза Мешкать нечего: придут... Обернусь, пока одна я, Под кроватию немая, Я дождусь, когда заснут; В пору выползу — и тут Кончу разом наше дело: В их трепещущее тело Жало погружу — умрут! Презирать умею прибыль: Их наследство, их казна Чародейке ли нужна? Нет! — мое веселье гибель: Не могу без крови жить... Пусть прибытка ищут люди! Волка бешеного выть, Голод адский в этой груди — Страсть везде, всегда губить. (Оборачивается в змею и подползает под кровать.) Входят Иван и Андана. Иван Прямая дочь ты вспыльчивого хана, В него сердита ты, любезная Андана! Вот не на шутку шуточка моя Тебя прогневала... и, точно, не из тонких; Зато твой голосок из самых, самых звонких... Но кончим: признаю себя неправым я. А что до умника Булата, Терять не станем по-пустому слов... Пожалуй, не считай его за сопостата: Сама узнаешь: молодец каков! Андана Мы любим легковерно, безрассудно; Нас, женщин, ежели вас любим, вам не трудно Во всем уверить, что угодно вам: Желаю верить всем твоим словам И думать: раздражительностью ложной Я увлеклась, когда так вспыхнуть я могла От шутки (истину скажу) неосторожной, Но чуждой умысла и зла. Я даже (ведь тебя отцу же предпочла) Готова (виновата!) Глядеть твоими, друг, глазами на Булата, Хотя, признаться, и не любо мне Холодным, трепетным сомненьям, Кровавым, ядовитым подозреньям Дать место на сердечном дне. Да и против какого ж человека? Он жил доселе без упрека, Он глупой мне до времени сего Казался честью века, Он и тебя-то самого, Когда, сдавалось, все исчезли средства, От неминуемого бедства Спасал не раз: но быть так! я тебе Во всем покорна буду, как судьбе. Иван (про себя) Охота ж разводить ей вздор высокопарный! А я, неблагодарный, Я за риторикой ее готов заснуть... Андана Но месяц начал уж давно свой путь И, утомленная от зною, Давно природа вся склонилася к покою: Пора и нам, мой милый, отдохнуть. Иван (про себя) Спасибо, догадалась, хоть и поздно! А принялась было так ревностно и грозно, Что полагал я: до утра Проговорит. (Громко) Да, друг мой, спать пора. (Ложится.) Андана Прощай! Храните же, таинственные силы, Небесные, святые! нас, Покуда не наступит час, Который воззовет из временной могилы Усталых чад седой земли; Моленью моему, всевышний царь, внемли: Даруй проснуться нам для тишины сердечной И отврати от нас, покров наш вечный, Лихие помыслы, и ненависть, и зло, И все то, что бы нам вредить могло! (Засыпает.) Амфиза (оборотившись в змею, выползает из-под кровати) Спят. Напоследок же дождалась я мгновенья, Когда их крови я напьюсь до пресыщенья... Кикимора (выглядывая из-за угла) Без беса у тебя нет вещего чутья: Не слышишь ты чужого духа; Конец тебе, свирепая старуха, Конец тебе, змея! Булат (выскакивает и рубит ее; удар грома) Сгинь, ведьма! пропади! настала смерть твоя! Иван и Андана вскакивают. Андана Гром загремел... Какой удар ужасный! И с тверди совершенно ясной... Что б это значило? Иван Я трепетом объят: Нам угрожает что-то злое... У нас в покое С мечом в руке Булат. Улика налицо... Нас сохранило чудо: Ударил гром — и он лишился сил, Не то бы нас убийца умертвил... Еще ли скажешь, что сужу я худо? Андана (Булату) Не вижу ль это все во сне? Несчастный! что промолвишь в оправданье? Но слишком явно злодеянье, Которое тебе окончить не дал бог, Чтоб сомневаться в нем и лучший друг твой мог. Булат На обвинения Ивана Я отвечать не стал бы; но, Андана, Но ты, святая кровь моих царей! И ты поверила, что я, твой раб, — злодей? Зачем же долее переносить мне ношу Своих унылых, безотрадных дней? Ее я разом сброшу! Мне был зарок: ни в чем себя не смей Оправдывать и, если позабудешь Иль презришь глас судьбы, — себя тотчас погубишь; Явясь мне с дозволения творца, Так мне вещала тень Анданина отца: «Если, потеряв терпенье, Молвишь: «Я в такой-то час Не губил тебя, а спас!» — Знай и помни: в то ж мгновенье Дух-каратель превратит Ноги у тебя в гранит; Если повторить посмеешь, По пояс окаменеешь; В третий раз твой друг Иван Вдруг увидит пред собою Не тебя, а истукан, Дивный лик с живой душою». Пусть будет так; дороже жизни честь: Вражду царевны мне не перенесть... Меня честите именем злодея; Взгляните на пол: труп вы видите ли змея? Он вам кровавой гибелью грозил, Но я, злодей ваш, я его убил: Узнайте в змее мачеху Ивана, Служительницу темных сил... Испод мой камнем стал: но сердца злая рана Больнее во сто крат! И вот же я еще пред вами виноват, Что адскую разрушил колымагу; А дай-ко в ней я вам проехать боле шагу, Давно бы ваших не было костей... Я мертв по пояс: но душе моей Стократ больнее сердца злая рана... И вот с тобой прощусь, злосчастная Андана. Возможно ль было о казне Неблагодарного Ивана Там, на морском, унылом дне, Когда и ты и он, вы оба, Тонули в челюстях, в безумном зове гроба, Не только помышлять, но даже помнить мне? (Превращается в истукана.) Занавесь опускается.

МЕЖДУДЕЙСТВИЕ

Поэт и Кикимора. Кикимора Утаена кровавая развязка! Скажите, г<осподин> Поэт: Неужто ваша легонькая сказка Тем кончится? Поэт (отвечает) Неужто? нет! Придумаю конец чувствительно-немецкий, Который публике замоскворецкой Страх как полюбится! Медею и судьбу Взять, бросить барышням в глаза нахально Не слишком вежливо, да и едва ль морально: Им нужен Август Коцебу! Да как придумать? вот в чем сила! Заняв предмет у дикаря Эсхила И из мужичьих уст глупцов-бородачей, Довольно трудно сладить без ножей, Без неподкрашенных мучений и страстей, Без грубой и нагой природы. Тут крохотный аршин приличья, вкуса, моды, Жеманства и притворства нипочем: Гигантские размеры мы найдем В отечестве гигантов и титанов; Верстами мерят великанов, Для карликов и выродков — вершки. Ну, как же жаться тут без внутренней тоски К микроскопическим понятьям, Которые знакомы, близки вам, Mes tres aimables dames,[220] И им, двоюродным, любезным вашим братьям. Вам рад бы угодить, но не удастся мне, Итак, не лучше ль верным старине Остаться? старине суровой и народной, Вам непонятной (очень жаль!), Но тем не мене превосходной? Вот расскажу, не отлагая вдаль, Как мать, и нежная, убить решилась сына. «Убила», — сказка просто говорит; «Убить его была ее судьбина, — Поведал бы Эсхил. — И вот он был убит». И сказке наш народ благоговея внемлет, Пред взорами его бежит поток причин, Он все их чувствует и все без слов приемлет. Так точно и народ Афин Благоговел без слов пред грозною судьбою И умолкал пред страшною женою, Пред жрицей мстительной души своей, Пред сей Медеею, исчадием Колхиды, Заклавшей собственных детей На смрадном алтаре кровавой Немезиды. Но публика не русский бородач, Но публика и не народ афинский; Для публики и рок немой и исполинский Не бог таинственный, а мерзостный палач. «Причины дайте нам, — кричите мне, — причины», Причины будут вам даны, Вы образованны, вы милы, вы умны, Но пальцем любите ощупать все пружины, — Вы разгадаете ль могущества кручины За вистом, на балу, всю святость той причины, Того отчаянья, с каким свое дитя Спасает мать для вечности небесной, Ни чувств своих, ни крови не щадя Младенца своего, а в этой жизни тесной Ведь он был для нее Все — счастие, и рай, и мир, и бытие!

ДЕЙСТВИЕ V

До поднятия занавеси. Кикимора Булат окаменел; раскаяньем объята, Андана сетует о гибели Булата; Заботливо она и даже сам Иван Хранят и берегут Булатов истукан... А впрочем, у жены и мужа цель не та же: Он только думает о выгодной продаже Столь редкой статуи любителю искусств; Она же, полная унылых, грустных чувств И мыслей, тяжестью своей невыносимых, Чудесной помощи от сил непостижимых, Рыдая, требует, терзаясь день и ночь. О прочих что сказать? Волшебницына дочь По смерти матери невидимою стала, А старика удар разбойничья кинжала (Он ехал с ярмонки один в обратный путь) От хлопот уложил торговых отдохнуть; Так, стало, наш Иван хозяин полный ныне. Недолго по отце сын пребывал в кручине, Похоронил его — за торг, — и вскоре он К мильону старика прибавил свой мильон. Теперь же Публику, властительницу нашу, Я вслушаться прошу: невидимую Дашу С Анданой скорбною на сцене слышу я... Сердечно их люблю, почтенные друзья, Хоть знаю, что меня ничуть они не любят И всякий вздор о мне, о бедном бесе, трубят.

ЯВЛЕНИЕ 1

Анданин терем. Она сидит задумчивая. Голос Горюешь, бедная Андана? Андана Чей это голос? Голос Из сестер Ивана Одну любила боле прочих ты... Андана Ах! небо осуждает дружбу нашу! Но так! — любила я восторженную Дашу И думала в избытке слепоты: Зовет ее язык презренной клеветы Волхвицею, рожденной от волхвицы; Вот поневоле верить я должна... Погибла мать; она же в виде птицы Взвилась и вылетела из окна. Голос Увы! сказать нельзя, что это небылицы!.. Но, ежели она И чародейка, Так более несчастна, чем злодейка; И пусть своею силою страшна, Пусть строго властвует над грозными духами, А людям же благотворит она И вместе пронзена Безмолвного отчаянья стрелами... Желаешь ли чего, печальная княжна? Кручину сердца облегчи словами!.. Или от Даши ты совсем отчуждена, И все навеки кончено меж вами? Андана Сказать бы я хотела: нет! Черты и голос Даши мне любезны, И нужны мне участье и привет; Но свяжет, я боюсь, такой ответ Меня с духами бездны. Голос Нам вместо счастья — свет ума, Блаженство наше — мощь и знанье: Сказать боишься? — так сама Твое тебе скажу желанье. В холодный заперлась гранит Душа могучего Булата, И вопишь ты: «Я виновата! Как? кто ее освободит?» Булат над матерью моею, Над горькой, кару совершил; Булату я помочь не смею: До врат могилы положил Закон таинственных светил Вражду и мщенье между нами. Он в камень претворен духами, А жив и видит сны, — и дочь Невольно, лишь наступит ночь, Его за мать терзает снами. Пусть я, орудье мук, полна Неизреченного мученья, Пусть я не рождена для мщенья, Для чувств иных пусть рождена. Разрушить чары я могла бы, Хотела бы, а без ослабы Я гнать богатыря должна — Моя ли участь не плачевна? Но я люблю тебя, царевна, И, если хочешь, так могу Дать верную тебе слугу, Послать усердную рабыню. Внемли: мне подчинил пустыню В Аравистане грозный рок; Там вихрится сухой песок, И беспредельный и глубокий; Но в море праха одинокий, Роскошный, свежий островок Блестит чудесными цветами; И остров населен духами, Лишенными святых отрад, Которые они вкушали, Когда еще в раю порхали, Грехов не зная, ни печали; Однако ж и не пали в ад, О прежнем рае воздыхая, Они, изгнанники из рая. Их ненавидят духи зла, Им заперты Эдема двери, — Их жизнь ни мрачна, ни светла, А легкокрылых имя — пери. Одну из них пошлю тебе: Вверяйся ей без опасенья; Тебе ли сети погубленья Раскину? — Я в твоей мольбе; Ты руки обо мне возносишь, Ты мне в слезах прощенья просишь. Состражду я твоей судьбе. Андана Позволишь ли своей рабе Все исполнять мои веленья? Голос Вопрос твой непонятен мне. Любовь не знает запрещенья, Любовь дарит совсем, вполне. Во всем благом твое желанье, Сердечным рвеньем сожжена, С весельем совершит она. Андана Где ж это милое созданье? Голос Тебе предстанет легкий дух В прелестном виде юной девы... Но слышу я: запел петух; Меня страшат его напевы... Теперь явиться я должна В том смертном и тяжелом теле, В каком я здесь жила доселе, Или исчезнуть с паром сна.

ЯВЛЕНИЕ 2

Улица. Лорд Эльджин и Кикимора в ливрее лонлакея. Кикимора (оборачиваясь к публике) На мне ливрея Наемного лакея; Но и под ней, друзья, Кикимора все тот же я... А впереди меня идет мой барин; Он англичанин, вы заметьте, не татарин; Вдобавок он ученый и турист. Лорд Эльджин В своих отметках исписал я лист О Новегороде великом И о народе полудиком, Которых русскими зовут; Но нового не много тут: Все loci topici,[221] все тот же Олеарий... Он пишет: «Moscoviti sunt barbari»;[222] По-своему пишу я точно то ж, Есть у него местами вздор и ложь, — Есть и у нас. — Но он, он первый лгал, и кстати... Быть первым — не дал бог мне этой благодати; По крайней мере новым быть хочу. Donnez nous du nouveau, n'en fut — et plus au monde! Mais ou donc le trouver? — dans l'air ou bien dans l'onde?[223] А на земле едва сыщу! Кикимора Угодно ль посмотреть торговой нашей казни? Лорд Эльджин The russian cnoot?[224] — Ну, это знак приязни, My boy,[225] что хоть о казни вспомнил ты... Ты выдумщик, in faith,[226] и превосходный, Тут будут оргинальные черты, — Характер тут проявится народный... А где казнят? и скоро ль? и кого? Кикимора Могильщика. Лорд Эльджин За что? Кикимора Его Изобличили, что он камни гробовые Домой с кладбища сваживал тайком, С них надпись стесывал и продавал потом За камни строевые. Лорд Эльджин Злодею кара поделом! Да думать хорошо и о народе том, В котором родился мерзавец, — очень трудно. Кикимора Мы без наук росли, в потемках вспоены; А вы, сударь, учены и умны, — И с вами спорить безрассудно... Но мало ли каких наскажут пустяков? Представьте: например, нас, дураков, Хотят уверить, будто между вами Торгуют мертвыми телами: Могильщики их продают врачам, А те их разлагают по частям И парят и варят и только что гостям Не подают с поклоном после супа... Лорд Эльджин Ха! ха! ха! ха! бифстекс из краденого трупа! You are a humourist, my cook![227] Все это, мой любезный, для наук, Для расширенья Границ ума и просвещенья, — И потому... Кикимора Достойно похвалы, А не кнута на площади торговой? Ослы-то мы ослы! Народ мы глупый, грубый и суровый, Мы на порядках здесь отшлепали бы тех, Которые на грех У нас бы вздумали распространять науки Через такие выдумки и штуки... Еще одно дерзнул бы я спросить И был бы крайне благодарен, Когда б изволили мне это объяснить: Земляк ваш и, как вы, богатый, знатный барин (Прозванье я забыл, но только лорд и пер) Раз вздумал итальянца и еврея Послать в тот край, где родился Гомер, В злосчастный город Кодра и Фезея, В отечество Платона и харит, И в силу грозного фирмана, Который выпросил у евнухов султана, Велел им (так предание гласит) Сбить молотом со храмов архитравы И плиты выломить и вырыть с корнем вон Обломки драгоценные колонн, Богов же мраморных, остаток прежней славы, Столкнуть с подножий их родных... И это все для пользы просвещенья! При виде наглого такого расхищенья Слеза скатилась вдоль усов седых Свирепого Османа, Афинского аги; А греки для него холопи и враги, Искусства ж прокляты в стихах его Курана. Он всплакал, но с безмолвием слуги Не воспротивился свершению фирмана; И — не спаслося ни одной стены, Все до одной осквернены... Вот кончилося мерзостное дело: Тем, что дотоле уцелело От ярости веков и бешенства войны, Суда под флагом английского барса До палубы, до мачт нагружены! И после этого неслыханного фарса Вы филантропы, вы просвещены, Не людоеды вы, вы ж в книгах и журналах Еще толкуете о гуннах и вандалах? Хоть бы стыдились! Варвары — сыны Кровавого Арея; Их жребий истреблять: на то уж рождены; По крайней мере нет меж ними фарисея, Ручного дикаря, философа-злодея, Который грабил бы и разрушал, Как истинный вандал, И сам же за грабеж вандалов бы ругал... Лорд Эльджин Плут, замолчи! Вот я тебя, мошенник! Кикимора исчезает. Да где он? — Осмеял меня, изменник! Я за него, он вдруг пропал из глаз, Разбойник! — а сначала-то пролаз Был гладенький такой, учтивый и смиренный... Но оскорблять себя не дам: Я к вам отправлюсь, голова почтенный, И жалобу вручу в своей обиде вам. Входит Иван. Иван Сиятельнейший граф, я ваш слуга нижайший! Куда изволите идти? Как счастлив я, что вас встречаю на пути! Я иностранцев друг, их чтитель величайший: Желал я вам свои услуги предложить; Я человек торговый, а купить, Быть может, что-нибудь вам подешевле нужно. Лорд Эльджин Ко мне в гостиницу ужо ты приходи: Теперь мне недосужно. Да что же можно у тебя найти? Иван Все, что угодно: пять амбаров Немецких, английских товаров, А с русскими завозень до шести! Есть и азьятские: парчи, оружье, шали (Все это прежде лучше разбирали), Но главный мой товар — сибирские меха. Лорд Эльджин Понадобятся мне доха И шуба... Крыша — штоф, мех — малые медведки Покрой — ваш собственный. Иван Я понимаю-с! Есть, Да только мелкие медведки нынче редки: Боюся, чтобы ваша честь... Лорд Эльджин Не бойся: справку я могу навесть. Твои медведки — редки; А есть ли редкости другие у тебя? Иван Есть, сударь, есть! — в заклад вам самого себя, Что не видали вы, ни даже ваши предки, Нигде, подобных! — У меня есть сад, В саду беседка, а в беседке... Лорд Эльджин Клад? Иван Чудесный истукан стоит среди беседки. Лорд Эльджин Вот невидаль какая! истукан! Довольно у меня своих, поверь мне, братец: Я собрал их со всех возможных стран... Лорд Байрон вопиет, что Эльджин святотатец, И вслед за лордом рифмачи кричат, Что Эльджин Герострат; Но имя Эльджина не тонет в тихой Лете, Но мраморы мои известны в целом свете. Иван Сиятельный, вам верю без божбы, Не избежали вы судьбы Людей великих, завистью гонимых, Мужей, слепой толпе непостижимых. А к слову молвить вы позвольте мне: Не только наяву, но даже и во сне Подобной статуи любители искусства Нигде и никогда не видели, — милорд, Я не учен, — да, право, ею горд: Гранит, и что же? в ней заметны знаки чувства. И клятвенно я уверяю вас. Угрюмо хмурится мой Геркулес подчас. Подчас же всем на страх и изумленье Улыбкой кажет хладное презренье. Лорд Эльджин Лжешь, будто по печатанному, но За то спасибо, что ты лжешь красно! Ты где живешь? Иван Спросите дом Ивана Иванова. Лорд Эльджин Не позабуду, друг; Теперь мне недосуг; Но заверну взглянуть на твоего болвана.

ЯВЛЕНИЕ 3

Беседка в саду Ивана: в ней истукан Булата. Андана одна. Потом Лили. Андана Скоро ли Лили воротится? Где она? может, охотится В пропасти воздуха за мотыльком... Ведь не земля ее дом, К нам прилететь не торопится; В сиром же сердце моем Копится горе и копится. Лили (впорхнув к ней в дверь) Здесь твоя Лили унылая, С Лили незримой давно ты вдвоем; Но, госпожа моя милая, Редко веселую весть принесем С неба мы, неба изгнанники, К вам, домогильные данники Болей и слез и беды. Андана Вняла ли ты приговору судьбы? Есть ли надежда? Что? оживет ли Булат? Лили Счастлив, Андана, невежда, Тот, для кого неземные — молчат. Андана Что говорили Сестры твои? Нет, ничего не таи: Истины требую, Лили![228]

ЯВЛЕНИЕ 4

Та же беседка. Даша и Лили, полузакрытые облаком, парят перед истуканом Булата; потом Андана с сыном. Ночь. Лили Три долгие, тяжкие ночи Без сна ее тусклые очи; Не ест трое суток она. Как тень, она бродит, Покоя нигде не находит, Страшна, безобразна, бледна. Но вот проглянула луна; Она к истукану подходит. Входит Андана, останавливается перед статуей, потом, обнимая ребенка, падает в бессилии на ближние кресла. Даша (шепотом) Слушай, слушай, истукан! Я палач твой, я твой вран; Слушай, новый Промефей: Ад в огне моих речей! Жаль тебя или не жаль, Бесполезна тут печаль: Мучить я тебя должна; Эта часть мне суждена. Слушай, слушай, истукан! — и пр. Нож в руке ее сверкнет, Грудь младенцу раздерет: Но, дитя свое губя, Не спасет она тебя... Слушай, слушай, истукан! — и пр. Дух-то человека смел; Да всему, всему предел; Тесен круг возможных дел: Слабость смертного удел. Слушай, слушай, истукан! Лили Ты, владычица, страшна! Даша Мучить я его должна. Лили Что же с нею, бедной, будет? Даша Сон земной она забудет. Там за гранию земною Места нет земному зною. Скрываются в волны облака. Ребенок Что так трепещешь ты и проливаешь слезы? И отчего, терзаясь и стеня, Так крепко жмешь к своей груди меня? А иногда какие-то угрозы Лепечешь?.. Андана Тсс, дитя! молчи! Ребенок Я замолчу, но ты меня пугаешь, мама! Андана В святыне этого божественного храма Жить будут некогда и совы и сычи! Да! скаредный отец украдет лик священный Из церкви, запустенью обреченной... Мне дан короткий, малый срок: Завянули мои все жизненные силы, А без меня корысть, бесславье, грех, порок... О! лучше же во мрак таинственной могилы С собою вместе почивать Свое дитя возьмет заботливая мать! Ребенок Да, мама! спать пора... С тобою вместе ляжем? Андана Со мною... Неразлучны будем мы В объятиях безмолвной мирной тьмы... Ребенок К Булату подойдем, «прощай!» Булату скажем. Зачем же чашу ты берешь?.. Андана Нужна. Ребенок Как, мама, ты бледна! Ты вся трясешься. Андана закалывает ребенка и сама падает мертвая. Мама, мама, больно! (Умирает.) Лили (склонясь из облака над Анданой) С нее довольно: С ним вместе умерла она! Исчезают Даша и Лили. Входят лорд Эльджин, Иван и носильщки. Иван В дверь, милорд, прошу покорно, В дверь пожалуйте, милорд! Лорд Эльджин Уф! кругом темно и черно!.. Впереди какой-то черт Спит, во всю длину растянут... Иван Вот огня тотчас достанут: Мы узнаем, кто такой. Слуга входит с фонарем. Ах! хозяйка! — Боже мой! И лежит-то тут, — не слышит! Лорд Эльджин Как слыхать ей, — ведь не дышит! Возле твой сынок лежит: Тьфу! — горячей крови лужа — Мальчик матерью убит! Иван Будь ты проклята! — ты мужа Следствию подвергнешь! — ох! Навязалася на шею! Дура! не тебя жалею; Поскуплюся и на вздох О тебе, — да жаль мальчишки: Я недаром же отец; Ox! — из бедного плутишки Славный вышел бы купец! Лорд Эльджин Братец, не ушло же время: Обвенчаешься с другой, С ровней; разведет с тобой Целое, пожалуй, племя Расторопных торговцов. Иван Оно так! — Андрей Немцов Человек солидный, важный. Дочь урод, — но двухэтажный За уродом этим дом... Двадцать тысяч чистогану: Прочего считать не стану. Лорд Эльджин Да пять тысяч, друг Иван, От меня за истукан! Иван Унесите же болвана! Если ж нужно будет что, Вспомните купца Ивана, — Не продаст сходней никто.

1832-1842