Кондратий Федорович Рылеев — один из зачинателей и классиков русской революционной гражданской поэзии, вдохновляемой передовым общественным движением и враждебной самодержавию. Он полнее других выразил в поэзии декабристское мировоззрение и развил основные темы декабризма. В творчестве Рылеева нашли отражение важнейшие моменты истории декабристского движения в его самый существенный период — между 1820—1825 годами.

Имя Рылеева в нашем сознании окружено ореолом мученичества и героизма. Обаяние его личности борца и революционера, погибшего за свои убеждения, так велико, что для многих оно как бы заслонило эстетическое своеобразие его творчества. Традиция сохранила тот образ Рылеева, который был создан его друзьями и последователями, сначала в воспоминаниях Н. Бестужева, затем в статьях Огарева и Герцена.

«Рылеев был поэтом общественной жизни своего времени, — писал Огарев. — Хотя он и сказал о себе: «Я не Поэт, а Гражданин», — но нельзя не признать в нем столько же поэта, как и гражданина. Страстно бросившись на политическое поприще, с незапятнанной чистотой сердца, мысли и деятельности, он стремился высказать в своих поэтических произведениях чувства правды, права, чести, свободы, любви к родине и народу, святой ненависти ко всякому насилию».[1]

Однако Рылеев был сложной и противоречивой фигурой. Политические и философские взгляды его были отражением тех противоречий, которые присущи всему декабристскому движению. Наиболее демократичный и радикальный представитель Северного общества, Рылеев не был свободен от сомнений и колебаний, от сознания своего одиночества, своей трагической обреченности. Как поэт он не смог раскрыться до конца. Путь его был грубо оборван как раз в тот момент, когда Рылеев обрел свой подлинный высокий голос, когда он мог сказать в русской литературе новое и значительное слово.

Рылеев начал поздно, но развивался быстро, быстро набирал силу и становился заметным явлением в русской литературе. Он стремился создавать такие произведения, которые зажигали бы сердца, воспитывали твердость духа и вселяли веру в победу над деспотизмом. Лучшие из них доныне поражают нас своей искренностью, целеустремленностью, подчиненностью высокой гуманной идее. Все это позволяет утверждать, что в лице Рылеева русская литература потеряла значительного и самобытного художника.

Кондратий Федорович Рылеев родился 18 сентября 1795 года. Отец его, Федор Андреевич Рылеев, был подполковником Эстляндского полка и, уйдя в отставку, служил управляющим киевским имением кн. В. В. Голицыной. Родовое поместье Рылеевых, небольшое село Батово, находилось в Софийском уезде Петербургской губернии. Там Кондратий Федорович провел свои ранние годы. Детство поэта не было светлым и безмятежным. Родители Рылеева не отличались образованностью. Отец был человеком жестоким и скупым, отношения его с сыном, что видно и по их переписке, всегда оставались холодными и формальными. Мать Рылеева, человек гораздо более ему близкий, позднее писала сыну: «Правда твоя, что я не была счастлива, отец твой не умел устроить мое и твое спокойствие. Что делать! Богу так было угодно». [1]

Шестилетнего мальчика в 1801 году отдали в Первый кадетский корпус, где он пробыл свыше двенадцати лет. Там были написаны его первые произведения.

Хотя в Первом кадетском корпусе, как и в большинстве учебных заведений той эпохи, были сильны литературные интересы, общий уровень преподавателей и воспитанников был несравним с передовыми учебными заведениями страны, и кадетский корпус не стал для Рылеева той благоприятной средой и литературной школой, какой был Царскосельский лицей для Пушкина и его товарищей.

Война 1812 года сыграла огромную роль в идейном развитии будущего декабриста. Подобно многим своим сверстникам, он рвется на фронт, мечтает о военных подвигах. Под впечатлением побед русской армии Рылеев делает первые пробы пера в стихах («На погибель врагов» и «Любовь к отчизне») и в прозе («Победная песнь героям»).

В феврале 1814 года Рылеев был выпущен из корпуса прапорщиком, направлен в 1-ю артиллерийскую бригаду и принял участие в заграничном походе, побывав в Польше, Пруссии, Саксонии, Баварии, Франции и Швейцарии. Все это безусловно повлияло на юного офицера, расширило его кругозор. За границей Рылеев продолжает заниматься литературой, пишет стихи и прозаические статьи в форме писем и дневниковых записей. В них сказалась и его любознательность, и наблюдательность, и наивность. В «Письмах из Парижа» заметно сочувствие французам и уважение к Наполеону, что говорит уже о критическом восприятии официальных «установок».

В конце 1815 года Рылеев возвратился в Россию и был командирован вместе с конно-артиллерийской ротой в Острогожский уезд Воронежской губернии, где оставался несколько лет. Пребывание Рылеева в Острогожском уезде — очень существенный этап в его биографии.

Рылеев навсегда полюбил этот степной край, пограничный с Украиной, и украинская тема стала позднее одной из ведущих в его творчестве. Знакомство с семьей острогожского помещика М. А. Тевяшева привело к значительному событию в личной жизни Рылеева: старшая дочь Тевяшева, Наталья Михайловна, вскоре стала женой поэта. В острогожский период Рылеев много пишет, но стихи его, как и письма к матери, сентиментальны и полны литературных штампов. Вот, например, как описывает поэт свою жизнь в письме от 10 августа 1817 года: «Время проводим весьма приятно: в будни свободные часы посвящаем или чтению, или приятельским беседам, или прогулке; ездим по горам — и любуемся восхитительными местоположениями, которыми страна сия богата; под вечер бродим по берегу Дона и при тихом шуме воды и приятном шелесте лесочка, на противоположном береге растущего, погружаемся мы в мечтания, строим планы для будущей жизни, и через минуту уничтожаем оные; рассуждаем, спорим, умствуем, — и наконец, посмеявшись всему, возвращаемся каждый к себе и в объятиях сна ищем успокоения». [1]

Он пишет мадригалы своей невесте, дружеские послания по образцу «Моих пенатов» Батюшкова, песни, романсы, шарады, акростихи и тому подобные альбомные мелочи. Подобно своим ровесникам, поэтам-декабристам В. Ф. Раевскому и Кюхельбекеру, Рылеев начинает как ученик и подражатель новой поэтической школы, связанной с именами Батюшкова и Жуковского. Молодого Рылеева с большим основанием, чем Кюхельбекера или Раевского, можно назвать именно подражателем. Своего у него очень мало. И недостаток образования, и отсутствие высокоразвитой культурной среды здесь безусловно сказались. Потенциальные возможности Рылеева были очень велики, но пока он развивается медленно, и его раннее творчество — пример трудного роста.

В 1818 году Рылеев выходит в отставку по причинам как личного (родители невесты настаивали на отставке), так и общественного порядка. Разочарование в военной службе типично для многих передовых офицеров, возмущавшихся теми палочными, порядками, которые стали господствовать в армии после окончания войны. Говоря о своей отставке, Рылеев писал матери: «И так уже много прошло времени в службе, которая не принесла мне пользы, да и вперед не предвидится, и с моим характером я вовсе для нее не способен. Для нынешней службы нужны подлецы, а я, к счастию, не могу им быть и по тому самому ничего не выиграю». [1]

В январе 1819 года Рылеев женился на Н. М. Тевяшевой и поселился с женой сначала в Батове, а затем в Петербурге.

Переезд в Петербург, о котором Рылеев так долго мечтал и от которого так многого ждал, — поворотный момент во всей его жизни. Здесь он родился как гражданский поэт, здесь началось его литературное и политическое созревание.

Познакомившись с петербургскими литераторами А. Е. Измайловым, В. К. Кюхельбекером, Ф. В. Булгариным, Ф. Н. Глинкой, освоившись с литературным миром столицы, Рылеев нашел ту благоприятную среду, отсутствие которой так долго замедляло его творческий рост. С 1820 года начинает он печататься в журнале А. Е. Измайлова «Благонамеренный», а затем в «Невском зрителе». И хотя основная печатная продукция Рылеева — это те же любовные послания в стиле Батюшкова, мадригалы и шарады, его гражданский и политический рост идет очень быстро. К концу 1820 года Рылеев освобождается от идиллических настроений.

1820 год — важная веха в истории русской общественной мысли и рубеж в развитии декабризма. К этому году относится ряд значительных событий международной и внутренней жизни. В январе началась революция в Испании, под предводительством Рафаэля дель Риэго. Революционные выступления происходили в Неаполе, Португалии, Сицилии. В России — рост крестьянских волнений и восстание Семеновского полка, высылка Пушкина из Петербурга. Все это влияло на умонастроение передовых людей эпохи и членов тайных обществ. В 1820 году на совещании Коренной управы Союза благоденствия большинство присутствующих высказалось за республику как лучшую форму правления в России. В результате этого совещания произошел раскол среди членов Союза благоденствия. Он, вскоре распался, но вместо него были организованы Южное (1821) и Северное (1822) тайные общества. [1] 1820 год в истории декабризма интересен и тем, что в декабристскую литературу пришел крупнейший ее поэт — Рылеев.

Осенью 1820 года в 10-й книжке «Невского зрителя» была напечатана знаменитая сатира «К временщику», которая принесла Рылееву не только известность, но и славу. Если печатавшиеся одновременно с ней элегии и дружеские послания поэт подписывал инициалами или печатал анонимно, то в сатире появилась полная подпись поэта. Это был мужественный вызов, подчеркнутая готовность ответить за свое печатное выступление. Н. А. Бестужев говорит в своих воспоминаниях: «Это был первый удар, нанесенный Рылеевым самовластью». [2] Традиционное в литературном плане (кстати, во многом стилистически близкое сатире Милонова «К Рубеллию»), стихотворение Рылеева поразило всех своей гражданской смелостью и обличительным пафосом. В письме к М. Г. Бедраге от 23 ноября 1820 года автор сатиры сообщал, что «многие удивляются, как пропустили ее...» [3] Между тем именно это письмо, содержащее к тому же ироническую характеристику членов царской фамилии, было перлюстрировано на главном почтамте. Очевидно, Рылеев вызвал подозрение властей как человек недовольный и неблагонадежный.

Отношение его к окружающей действительности делается все более критическим. Приглашая своего острогожского приятеля, артиллерийского капитана А. И. Косовского, перебраться в Петербург, Рылеев «не переставал, — как об этом рассказывает в своих воспоминаниях Косовский, — твердить и убеждать, что пора нам поверить себя, взглянуть попристальней на все окружающее нас, ибо кроме зла, несправедливостей и неслыханного лихоимства ничего у нас нет, а потому необходимо думать, дорожить каждым днем и трудиться для будущего счастья России». [1]

И Рылеев пытался трудиться на гражданском поприще, В январе 1821 года он был избран заседателем в С.-Петербургскую палату уголовного суда и оставался в этой должности до весны 1824 года. О честности и гражданской смелости Рылеева, о сочувствии его представителям простого народа сохранились выразительные воспоминания. [2]

Ведя упорную борьбу со всякими нарушениями и злоупотреблениями в суде, Рылеев понимал, что весь государственный аппарат продажен, что все чиновники живут за счет взяток и притеснений. Летом 1821 года, снова посетив Острогожский уезд, он уже не идиллически, а саркастически описывает провинциальную обстановку. «Холод обдает меня, — пишет он Булгарину, — когда я вспомню, что кроме множества разных забот меня ожидают в Петербурге мучительные крючкотворства неугомонного и ненасытного рода приказных... Ты, любезный друг, на себе испытал бессовестную алчность их в Петербурге; но в столицах приказные некоторым образом еще сносны... Если бы ты видел их в русских провинциях — это настоящие кровопийцы, и я уверен, что ни хищные татарские орды во время своих нашествий, ни твои давно просвещенные соотечественники в страшную годину междуцарствия не принесли России столько зла, как сие лютое отродие... В столицах берут только с того, кто имеет дело, здесь со всех... предводители, судьи, заседатели, секретари и даже копиисты имеют постоянные доходы от своего грабежа...» [3]

К началу 20-х годов Рылеев, еще не будучи членом тайного общества, вполне уже был готов к вступлению в него. Его участие в 1820—1821 годах в масонской ложе «Пламенеющая звезда», а также активное сотрудничество в Вольном обществе любителей российской словесности, куда он был принят в апреле 1821 года по рекомендации Дельвига, еще более сблизило Рылеева со многими представителями оппозиционно настроенной интеллигенции.

Таким образом, мы можем утверждать, Что из трех факторов, названных самим Рылеевым на следствии по делу декабристов, повлиявших на. развитие его свободомыслия — заграничные походы, «чтение разных современных публицистов, каковы Биньон, Бенжамен Констан и другие», «беседы с людьми одинакового образа мыслей» [1], — именно третий, то есть общение с вольнолюбиво настроенными людьми, сыграл едва ли не решающую роль.

И если в первые годы пребывания в Петербурге Рылеев еще не нашел себя как поэт, то он вступил на тот путь, по которому пришел к главному делу своей жизни.

Эволюция Рылеева показательна и типична для многих его современников: Пушкина, Кюхельбекера, В. Ф. Раевского и других поэтов эпохи, представителей гражданской поэзии. Полудетские патриотические стихи о 1812 годе, связанные с традициями XVIII века, затем, ученичество у Батюшкова или Жуковского, подражательная поэзия юношеских лет и, наконец, обращение к окружающей действительности, критика ее в гражданских вольнолюбивых стихах.

Причем две линии, две школы (рационалистический XVIII век с его нормативностью и высоким пафосом и романтическая поэзия «новой школы» с ее индивидуализмом, вниманием к миру чувств и плавностью стиха) сосуществуют в творчестве молодых поэтов. То одна, то другая берет верх (патриотические и гражданские темы влекли за собой одический настрой, а интимные — элегическое оформление), но обе, они традиционны, литературны и до определенного момента одна другой не мешают.

В 1810-е годы в литературном сознании еще преобладали рационалистические представления, согласно которым в поэзии существуют разные темы, требующие и разного стилистического воплощения; сохранилось метафизическое деление тем и стилей на высокие и низкие, общественно значимые и личные. Обращаясь к высокой теме, поэт использовал соответствующие стилистические средства (высокий жанр, «высокий штиль» со славянизмами, инверсиями, риторическими фигурами); создавая же любовную элегию или дружеское послание, заботился о плавности стиха, использовал соответственную лексику, набор определенных образов, даже традиционные рифмы. Все это мы видим в творчестве Ф. Н. Глинки, Вяземского, молодого Пушкина. То же самое и в поэзии начинающего Рылеева. Свою сатиру «К временщику» он пишет александрийским стихом с выдержанными цезурами и парной рифмовкой, обильно используя обращения, вопросы, восклицания, высокую и архаичную лексику. Здесь уже Рылеев употребляет слова-символы, слова-сигналы — характернейший прием гражданской вольнолюбивой поэзии. Слова «тиран», «отечество», «сограждане», а также античные имена Брута или Катона, окруженные определенными ассоциациями, очень многое говорили читателю.

Мощный накал негодования, угрожающий тон сатиры выделяет это стихотворение Рылеева из ряда других гражданских произведений эпохи. Вместе с тем сатира «К временщику», как и другие произведения ранней декабристской поэзии («Рассказ Цинны» П. А. Катенина или «Опыты трагических явлений» Ф. Н. Глинки), была вполне традиционной в своем поэтическом оформлении.

Одновременно с гражданской сатирой Рылеев пишет и печатает любовные стихи. Тут почти все литературно и условно. Все эти Лиды, Делии и Дориды, эти «подражания Тибуллу» и «подражания древним», эта «хижина», в которой герой «вкушал» «сладострастие и негу», — все это говорит о подражании Батюшкову, об использовании готовых приемов и образов, ставших штампами.

Но несамостоятельность Рылеева была временной. В 1821—1823 годах, все более проникаясь критическим отношением к окружающей действительности, он сосредоточивается преимущественно на гражданской поэзии, обогащая ее опытом новой поэтической школы. Главное, что вносит романтическая поэзия в гражданскую тему, — это личное восприятие окружающего, лирический образ автора, современника или участника происходящих исторических событий. Заслуга Рылеева перед русской поэзией заключается прежде всего в том, что он создал индивидуальный, конкретный, глубоко лирический образ поэта-гражданина, человека, способного переживать все «бедствия своей отчизны», всю мировую несправедливость как личное свое страдание и стремящегося бороться с несправедливостью до конца, отдав этой борьбе все свои силы, всю свою жизнь. Но такой органичный, художественный образ гражданина возник у Рылеева не сразу.

В 1821—1823 годах поэт обращается непосредственно к современности и на современном материале создает образы положительных героев, по его мнению достойных подражания. Таков А. П. Ермолов, талантливый полководец, прославившийся в войне 1812 года. В оценке поэта он «надежда сограждан, России верный сын». В год восстания в Греции Рылеев обратился к Ермолову с призывом помочь Восставшим грекам:

Рылеев отозвался здесь на слухи о назначении Ермолова главнокомандующим в войне за освобождение Греции от турецкого владычества. Могущественная Россия должна превзойти Древний Рим, породивший «Брутов двух и двух Катонов», — мечтал Рылеев. Если в 1814 году поэт прославлял любовь к отечеству, которая проявляется прежде всего в борьбе с внешним врагом, то теперь он превыше всего ставит «любовь к общественному благу», понимая ее как основу патриотизма. Рылеев настойчиво ищет вокруг себя носителей политической доблести, он возлагает надежды на Ермолова и Мордвинова, но более всего думает о гражданском воспитании молодого поколения. Адмирал Н. С. Мордвинов, старый екатерининский деятель, известный своей оппозиционностью в царствование Александра I, пользовался большим почетом у декабристов, и не случайно именно ему Рылеев посвящает оду «Гражданское мужество».

Рылеев показывал на следствии, что после переворота Мордвинову вместе с М. М. Сперанским как верховным правителям должна была быть передана исполнительная власть. Проповедуя на конкретном примере нравственные идеи, Рылеев в то же время подготовляет общественное мнение, рисуя образ человека, достойного встать у кормила государственной власти.

Рылеев переоценивал «гражданское мужество» Мордвинова, но делал это сознательно. Он надеялся, что преувеличения, допущенные им, оправдают себя в будущем. То, что приписано Ермолову, Мордвинову, полагал Рылеев, несомненно разовьется, проявит себя уже в ближайшем поколении, пусть даже гражданские достоинства Ермолова и Мордвинова не столь велики. Он, собственно, не их самих старался возвысить, а ту благородную гражданскую позицию, следовать которой, по мнению поэта, обязаны были лучшие люди страны. В оде «Гражданское мужество» отразились кратковременные надежды Рылеева на «просвещенного монарха», с которыми он вскоре — весной 1824 года — решительно расстается.

В поисках героических сюжетов и образов Рылеев обращается к русской истории. И это обращение не случайно. Интерес к историческим и национальным темам, вообще характерный для предромантизма и романтизма, в декабристской поэзии всегда был связан с патриотическими идеями гражданственности. У Рылеева возникает замысел целого цикла стихотворных рассказов о разных деятелях русской истории, об их подвигах или злодеяниях. Эти рассказы Рылеев назвал думами, используя термин украинского фольклора.

Рылеев работал над думами в 1821—1823 годах. В 1824 году он собрал их в отдельную книгу, которая вышла в 1825 году. «Думы» выявили новое, уже самобытное лицо Рылеева-поэта и привлекли внимание критики.

Первая дума — «Курбский», написанная летом 1821 года, была по существу элегией на историческую тему. В следующих произведениях подобного рода жанр думы кристаллизуется уже с полной отчетливостью.

У дум Рылеева было несколько источников. Сам он называл в качестве своего предшественника польского поэта Юлиана Немцевича, с которым переписывался и сочинение которого «Spiewy hystoryczne» («Исторические песни») хорошо знал. Одна из дум Рылеева, «Глинский», является вольным переводом «песни» Немцевича. Однако, как показал в своем исследовании В. И. Маслов, влияние Немцевича на «Думы» «было весьма незначительно: от Немцевича Рылеев заимствовал только общую тенденцию и форму дум; что же касается выбора сюжетов и их разработки — здесь Рылеев был самостоятелен и не зависел от своего образца». [1] Отмечает В. И. Маслов и превосходство «Дум» Рылеева над «Песнями» Немцевича с художественной и идейной стороны (националистически настроенный Немцевич воспевал «воинскую доблесть и грозный вид войск», Рылеев «пленялся более широкими идеалами», ему был дороже «прямой гражданин», «верный сын своей отчизны» [2].

Важным источником дум Рылеева была «История Государства Российского» Н. М. Карамзина, которую он, как и большинство его современников, читал с огромным интересом. Собственно, чтение Карамзина и дало непосредственный толчок для создания стихотворений на исторические темы.

Летом 1821 года Рылеев писал из Острогожска Булгарину: «В своем уединении прочел я девятый том Русской Истории... Ну, Грозный! Ну, Карамзин! — Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита». И, посылая в письме думу «Курбский», замечает: «Вот безделка моя — плод чтения девятого тома». [3]

Темы и даже сюжеты целого ряда дум заимствованы Рылеевым из «Истории» Карамзина. Но были у поэта-декабриста и другие источники: книги по истории П. С. Железникова, Д. Н. Бантыша-Каменского, исторические рассказы и предания И. И. Голикова, Н. И. Новикова, С. Н. Глинки, Ф. Н. Глинки и другие, а также художественные произведения на историческую тему (трагедии Сумарокова и Княжнина, повесть Карамзина «Марфа Посадница» и другие). При всем том оригинальность рылеевских дум как явления искусства, проникнутого единым пафосом и единой мыслью, не вызывает сомнений. «Возбуждать доблести сограждан подвигами предков» [1] — эта воспитательная, просветительская цель дум, удачно определенная А. А. Бестужевым, полностью соответствовала тем воззрениям на художественную литературу, которые господствовали среди членов Союза благоденствия и были сформулированы в его уставе — «Зеленой книге». Там говорилось, что в художественном произведении главное — мысль, идейное и нравственное содержание, а не погоня за изяществом выражения, что цель искусства — воспитание достойных людей, «состоящее не в изнеживании чувств, но в укреплении, благородствовании и возвышении нравственного существа нашего», [2] иными словами — воспитание личности деятельной, благородной, способной служить общественным, гражданским интересам.

И хотя Рылеев не состоял членом Союза благоденствия, все эти идеи были ему известны, так как Ф. Глинка проводил их в своей деятельности в руководимом им Вольном обществе любителей российской словесности.

В думах многое идет от романтической школы: обращение к национальной традиции, русской старине и фольклору, обусловившее жанровое оформление поэтических рассказов Рылеева. В отличие от сентименталистов, занимающихся преимущественно такими фольклорными жанрами, как любовная песня и волшебная сказка, романтики интересовались в фольклоре прежде всего эпическими сказаниями, историческими песнями. Примечательно, что в 1821 году Рылеев увлекся «Словом о полку Игореве», памятником, который русские романтики не отделяли от фольклорных произведений и ценили как образец самобытности и проявления героического духа русского народа. Сохранился небольшой отрывок рылеевского перевода «Слова». Из него видно, что именно героическое начало привлекло поэта-декабриста в этом древнем произведении:

Строки эти перекликаются с оценкой «Слова», данной А. Бестужевым: «Непреклонный, славолюбивый дух народа дышит в каждой строке». [1]

Поиски героического начала в фольклоре и древней литературе, характерные прежде всего для декабристов, привели к тому, что Рылеев заинтересовался думами, т. е. историческими песнями и сказаниями украинского и польского фольклора. Однако и историзм и фольклорность рылеевских дум были только заданы, обозначены в заглавиях, именах и подзаголовках, но совсем не реализованы в самих произведениях. Думы Рылеева — произведения во многом переходные. Тенденции просветительские, рационалистические в них сочетаются с романтическими. Конечно, они резко отличаются от произведений классицизма на исторические темы. В них преобладает лирическое начало, страстный, эмоциональный монолог героя, излияние его чувств. Общая обстановка призвана создавать подходящий фон, аккомпанирующий чувствам героя. Как правило, это пейзаж, столь же взволнованный, как и душа героя: ночь, буря, скалы, уединенное место. Здесь несомненно влияние оссиановской поэзии, создавшей мрачный, тревожный образ дикой природы, как нельзя лучше отражавший трагическое сознание эпохи романтизма. Поздний вечер или ночная мгла, темные тучи, сквозь которые сверкает луна, а иногда вой ветра и блеск молний — таков пейзаж многих дум Рылеева («Ольга при могиле Игоря», «Святослав», «Рогнеда», «Курбский», «Смерть Ермака», «Наталья Долгорукова», «Державин», «Вадим», «Марфа Посадница», «Царевич Алексей Петрович в Рожествене»). Суровый, трагический колорит дум обусловлен прежде всего тем, что герои поэта — чаще всего мученики и страдальцы, гибнущие за правое дело или мучимые совестью за свои грехи. Спокойному, безмятежному тону элегической лирики противостоят бурные рылеевские картины борьбы и мести, великих страстей, страданий и бед. Одна за другой сменяются катастрофические ситуации, герои Рылеева выдерживают трудный искус, ради своего дела они принимают и ссылку и плен; бывают времена, когда целый народ попадает под иго завоевателей и мужественно сносит неволю, копя силы для освобождения. Тоскует на чужбине Курбский, в ссылке томится Артемон Матвеев, в плену у шведов Яков Долгорукий, в темницу брошен боярин Глинский, в цепях в темнице Богдан Хмельницкий, русского патриота Артемия Волынского ведут на казнь.

Рылеевские герои «с величием души» принимают выпавшие на их долю бедствия, твердо стоят за свои убеждения и не боятся смерти. Наиболее показательна в этом отношении дума «Волынский» с ее основным мотивом: «...за истину святую и казнь мне будет торжеством».

Первое место в думах занимает образ борца за национальную независимость родины. Рылеев гордится своими предками, возвеличившими славу России. Он описывает подвиги Олега, Святослава, Мстислава Удалого, Дмитрия Донского, Ермака, Якова Долгорукого, Сусанина, воспевает не только русских патриотов: среди героев дум мы видим Богдана Хмельницкого, боровшегося за освобождение Украины от польского ига. Примечательно, что в длинный список борцов за свободу и славу отечества Рылеев включает женщин, не уступающих в твердости своим мужьям. Рассказывая сыну, как славен был дед его, Рогнеда восклицает:

Лирическое эмоциональное начало дум Рылеева подчинено конкретной просветительской задаче, и в этой установке на поучение, на воспитание положительным примером видна связь декабристского романтизма с эстетическими идеалами эпохи Просвещения.

Морализирующая идея дум была для Рылеева главной. История — это собрание положительных и отрицательных примеров. Различия исторических эпох, характеров людей сами по себе не интересуют поэта. Поэтому так мало в его думах конкретного исторического «фона», обстановки, быта, поэтому все герои его говорят одинаковым возвышенно-декламационным языком, поэтому так часты в думах аллюзии и анахронизмы. Когда Дмитрий Донской обращается к своему войску перед началом Куликовской битвы, он говорит на языке гражданской поэзии начала XIX века, в которой слова «тиран», «свобода», «древние права граждан» звучали совершенно злободневно. Сборник «Думы» можно считать одним из замечательных достижений декабристской поэзии, созданной в период между ликвидацией Союза благоденствия и организацией Северного общества. Здесь полностью сказался патриотизм и свободолюбие Рылеева, однако «Думы» не являются отражением высшей фазы его революционности: здесь нет Рылеева-республиканца.

Думы еще до выхода их отдельной книгой были одобрительно встречены современниками. П. А. Вяземский писал 23 января 1823 года Рылееву и Бестужеву: «С живым удовольствием читаю я думы, которые постоянно обращали на себя и прежде мое внимание. Они носят на себе печать отличительную, столь необыкновенную посреди пошлых и одноличных или часто безличных стихотворений наших». [1] Думы вызвали положительную оценку Ф. В. Булгарина в «Северном архиве» (1823), Н. И. Греча в «Сыне Отечества» (1823), А. А. Бестужева в «Полярной звезде» (1823), П. А. Вяземского в «Новостях литературы» (1823) и ряд других отзывов. Думы стали предметом литературных споров, их ждали, о них спрашивали. Выход их в 1825 году отдельной книгой также вызвал поток отзывов, как печатных, так и заключенных в частной переписке тех лет.

Известно, что среди подавляющего большинства положительных или даже восторженных отзывов современников резко выделяется очень скептическое мнение Пушкина. Это вполне объяснимо. Для большинства образованных читателей «Думы» явились как раз тем, чего ждали от литературы: они удовлетворяли интерес к национальной теме, к истории, к героической, гражданской идее. Они были возвышенны и чувствительны, в них сказывался романтический колорит исключительных характеров и обстоятельств. Но историзм и народность «Дум», скорее декларированные, чем осуществленные, не отвечали художественным устремлениям Пушкина, который преодолел уже романтический историзм. Его не устраивало невнимание Рылеева к точности живописания («...у вас пишут, что луч денницы проникал в полдень в темницу Хмельницкого. Это не Хвостов написал — вот что меня огорчило...» [2]) и анахронизмы «Дум» («...герб российский на вратах византийских — во время Олега герба русского не было — а двуглавый орел есть герб византийский и значит разделение Империи на Зап<адную> и Вост<очную> — у нас же он ничего не значит» [1]. Но больше всего Пушкина не удовлетворяло неумение Рылеева постичь дух изображаемой эпохи и показать свойственные каждой эпохе различные характеры действующих лиц. В мае 1825 года Пушкин писал Рылееву, что его думы «слабы изображением и изложением. Все они на один покрой. Составлены из общих мест (loci topici): описание места действия, речь героя — и нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен». [2]

Рылеев, которому еще раньше были известны критические замечания Пушкина, писал ему в марте 1825 года: «Знаю, что ты не жалуешь мои думы, несмотря на то, я просил Пущина и их переслать тебе. Чувствую сам, что некоторые так слабы, что не следовало бы их и печатать в полном собрании. Но зато убежден душевно, что Ермак, Матвеев, Волынский, Годунов и им подобные хороши и могут быть полезны не для одних детей». [3] Спор о думах состоялся в начале 1825 года. Пушкин в ту пору окончательно утвердился на позициях строгого историзма. «Думы Рылеева и целят, а все невпопад», [4] — писал Пушкин В. А. Жуковскому в конце апреля 1825 года. «Невпопад» в том смысле, что поэзия расходится с историей: Рылееву не хватает объективности, он пытается «уломать» историю в заранее изготовленную схему гражданских понятий.

Проблема рылеевского историзма не есть проблема правдивости, верности исторических лиц. Рылеев смело вкладывал свои лозунги и свои собственные мысли в уста героев. Однако было бы ошибкой считать, что в своих думах Рылеев умышленно искажал историю. Он обращался к истории прошлого, к отечественным преданиям и летописям, и все это делал для того, чтобы найти доступ к чувству многих, всей нации, и выдать идеалы, за которые декабристы боролись, за идеалы общенародные, завещанные предками. Священный авторитет праотцев, на которых должны были все равняться, Рылееву был дорог еще и потому, что вопрос шел не об отдельном человеке, а о народе-нации, о родной стране. Поэт создает некое собирательное лицо, заменяющее собой отдельные личности и нацию в целом.

Это происходило потому, что Рылееву, как и большинству наследников просветительских идей, был свойствен метафизический подход к истории. Человеческая личность, национальный характер представлялись им вечными и неизменными, с чем, как говорилось, Пушкин уже не был согласен.

Однако Пушкин, внимательный читатель «Дум», заметил, что, работая над ними, Рылеев не оставался на одном месте. Последние (по времени написания) думы «Иван Сусанин» и «Петр Великий в Острогожске» он отметил как удачные исключения. [1] В письме к Вяземскому от 4 ноября 1823 года Пушкин заметил: «Первые думы Ламартина в своем роде едва ли не лучше «Дум» Рылеева; последние прочел я недавно и еще не опомнился — так он вдруг вырос». [2]

Работая над думами в течение 1821—1823 годов, Рылеев менялся как поэт. В последних его думах появляется более пристальное внимание к фону, который в думе «Петр Великий в Острогожске» обрисован не схематично, а конкретно и самобытно, с подлинным знанием местности.

В «Иване Сусанине» правдивое изображение крестьянского быта, сосредоточенность на событиях и поступках героя (а не декларативный монолог, как в более ранних думах) делают образ костромского крестьянина живым и убедительным. И все же жанр думы — в том виде, как он сложился у Рылеева, — не давал возможности развернуть в нем этнографические или исторические описания. Заключительные строфы «Петра Великого в Острогожске», так понравившиеся Пушкину, собственно уже выводили произведение за пределы этого жанра, отличительную особенность которого составлял героический пафос.

Издавая «Думы» в 1825 году отдельной книгой, Рылеев почти ничего в них не изменил. Творчески он уже перерос их настолько, что не мог возвращаться к работе над ними. Но вместе с тем считал их полезными и нужными для читателя. Его взгляд на литературу как на общественно значимое явление, упор на ее воспитательную роль оставался неизменным. Рылеев только сопроводил свои «Думы» предисловием и историческим комментарием, в большей части написанным П. М. Строевым, отчасти самим поэтом.

Сохранилось две редакции предисловия Рылеева к «Думам». Более ранняя редакция (1823 или начало 1824 года) подчеркивает просветительский пафос всего сборника. Судя по этому предисловию, «Думы» предназначались для простого народа, а целью автора было «пролить в народ наш хоть каплю света». Резкие выпады против деспотизма и тиранов — врагов просвещения («...один деспотизм боится просвещения, ибо знает, что лучшая подпора его — невежество... Невежество народов — мать и дочь деспотизма...») — показывают, что предисловие это создавалось поэтом, который видел в поэзии средство борьбы с деспотизмом. Однако понимая, что такое предисловие цензура не пропустит, Рылеев создал другую его редакцию, в которой отбросил все рассуждения о деспотизме и просвещении, сократил большую часть ссылок на Ю. Немцевича и высказал очень примечательные соображения о фольклорных истоках своих дум. «Дума, старинное наследие от южных братьев наших, наше русское, родное изобретение. Поляки заняли ее от нас. Еще до сих пор украинцы поют думы о героях своих: Дорошенке, Нечае, Сагайдачном, Палее, и самому Мазепе приписывается сочинение одной из них... Соглашая заунывный голос и телодвижения со словами, народ русский иногда сопровождает пение оных печальными звуками свирели».

Это указание в предисловии 1824 года на связь с фольклором, никак до того не отразившуюся в самих думах, говорит о новом сдвиге в творчестве Рылеева, когда он, подобно другим романтикам, вплотную подошел к проблеме народности литературы и с этих позиций обратился к фольклору. Интерес к этнографии, историческому колориту, народному быту, слабо ощутимый в поздних думах, очень заметен в последующем творчестве поэта. Предисловие к «Думам» отражает, таким образом, позиции Рылеева не в период создания дум, а уже в период его работы над историческими поэмами.

Надо полагать, сам Рылеев, уже неудовлетворенный историзмом своих дум, решил дополнить их историческим комментарием. Написанные в большинстве своем точным прозаическим языком, содержащие даты, ссылки на летописи, значительный фактический материал, отсутствующий в думах, эти исторические справки иногда расходились с художественными текстами в трактовке поведения исторических героев и их оценке (см., например, думы «Глинский», «Курбский»), Но свой усилившийся интерес к историческим подробностям Рылеев уже реализовал в произведениях других жанров. Он шел к эпосу и драме.

1823 год — год окончания «Дум» и начала работы над поэмой «Войнаровский» — знаменует наступление нового периода творчества Рылеева. В этом же году он вступает в тайное общество, что определяет дальнейшее направление его творчества.

В первой половине 1823 года И. И. Пущин принимает Рылеева в Северное общество в качестве «убежденного», то есть члена так называемого «верхнего круга». Отсюда можно заключить, что по своим политическим взглядам Рылеев был готов к вступлению сразу в «верхний круг».

В марте 1825 года его избрали в руководящий орган общества — Думу, и он идейно возглавил движение. Деятельность Рылеева в тайном обществе хорошо изучена советскими историками. Нас в данном случае интересует, так сказать, психологическая сторона этой деятельности: насколько отразилась в ней личность самого Рылеева, равно отразившаяся и в его поэтическом творчестве, то есть какими нитями связана его революционная и поэтическая деятельность. Рылеев-борец и Рылеев-поэт неотделимы друг от друга, в том и в другом отношении он был первым среди петербургских декабристов.

Анализ следственных материалов и воспоминаний о поэте как деятеле тайного общества позволяет утверждать, что он пользовался большим влиянием, привлекая к себе сердца своим энтузиазмом, искренностью и чистотой помыслов. В своих политических высказываниях Рылеев последовательно проводил идею демократизма, стремился принимать в общество не только дворян, настаивал на выборности и периодической сменяемости руководящих органов тайного общества. [1]

Показательна в этом отношении его встреча с П. И. Пестелем, которая произошла в апреле 1824 года. Во время этой беседы обсуждались разные варианты законодательного устройства для будущей России, причем и Пестель и Рылеев в откровенном обмене мнениями естественно прибегали к заострению своих мыслей, особенно в спорных вопросах.

Наиболее «удобным и приличным для России» Рылеев считал «образ правления Соединенных Штатов», правда с различными отступлениями и изменениями. Пестель был, по-видимому, с ним согласен, однако очень подчеркивал целесообразность личной диктатуры после победы восстания. «Зашла речь и о Наполеоне, — показывал Рылеев. — Пестель воскликнул: «Вот истинно великий человек! По моему мнению: если уж иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарования!» и проч. Поняв, куда все это клонится, я сказал: «Сохрани нас бог от Наполеона! Да впрочем, этого и опасаться нечего. В наше время даже и честолюбец, если только он благоразумен, пожелает лучше быть Вашингтоном, нежели Наполеоном». — «Разумеется! — отвечал Пестель. — Я только хотел сказать, что не должно опасаться честолюбивых замыслов, что если бы кто и воспользовался нашим переворотом, то ему должно быть вторым Наполеоном...» [1] Но именно «второго Наполеона» не желал Рылеев, и когда декабрист К. П. Торсон предложил избрать императора, он «на это отвечал, что теперь Наполеоном нельзя быть». [2]

Рылеев был противником личной диктатуры и всегда говорил о том, что вся полнота законодательной власти после восстания должна быть передана Верховному собору. На следствии поэт показывал: «С самого вступления моего в общество по 14 декабря я говорил одно: что никакое общество не имеет права вводить насильно в своем отечестве нового образа правления, сколь бы оный ни казался превосходным; что это должно предоставить выбранным от народа представителям, решению коих повиноваться беспрекословно есть обязанность каждого». [3]

Однако надежды Рылеева на то, что после восстания демократические формы правления возникнут сами собой, были политически наивны.

Приезд Пестеля в Петербург, взбудораживший петербургскую тайную организацию, не мог не повлиять и на Рылеева, у которого усилились антимонархические настроения. Возможно, не без влияния Пестеля занял Рылеев и наиболее левую позицию среди других лидеров Северного общества в земельном вопросе. Рылеев становится одним из вождей петербургского республиканизма.

Стремлением сохранить все движение в чистоте, ничем не запятнать и не унизить его проникнута вся политическая деятельность Рылеева. Доверие к членам (в Северном обществе не практиковался специальный ритуал принятия в члены, всякие торжественные присяги и клятвы, — «довольствовались честным словом» [4]), отсутствие какого бы то ни было материального поощрения, [5] упор на то, что в движении могут участвовать только из идейных, принципиальных побуждений, — все это характеризует тактику Рылеева в Северном обществе. Он категорически отверг план А. И. Якубовича — возбудить народ призывами к грабежу и разгрому кабаков. [1] В своей революционной деятельности Рылеев стремился быть на той высоте, на какую ставил своих поэтических героев.

Политическая деятельность Рылеева в тайном обществе оказала большое влияние на его последующее творчество. Он не просто продолжает развивать в поэзии свободолюбивые темы, он наполняет их конкретным историческим материалом, уже по-новому осмысленным. Поэмы Рылеева знаменовали развитие его не только в литературном, но и в политическом плане.

В русской поэзии 20-х годов жанр романтической поэмы занимает исключительно важное, ведущее место. Образцы этого нового в литературе жанра были даны в южных поэмах Пушкина. Но последователи Пушкина (Баратынский, Рылеев) не были его подражателями, они создали свои оригинальные памятники романтического эпоса. [2]

В поэме «Войнаровский» (отдельные главы начали печататься в 1824 году, а целиком она вышла в 1825 году) Рылеев решает ряд важных общелитературных задач. Его произведение получилось эпичнее, чем южные поэмы Пушкина: это было связное и подробное изложение событий, повествование, содержащее описания природы, быта, этнографические и исторические подробности. Этим поэма решительно отличается от дум, хотя думы и поэмы Рылеева имеют много общего. Но уже в «Войнаровском» Рылеев преодолевает односторонность дум, он стремится к широте художественной концепции, к правдивости психологических характеристик.

Пушкин сразу оценил «Войнаровского». Познакомившись с отрывками поэмы по «Полярной звезде» 1824 года, он писал 12 января того же года А. Бестужеву: «Рылеева «Войнаровский» несравненно лучше всех его дум, слог его возмужал и становится истинно повествовательным, чего у нас почти еще нет». [3] И в дальнейшем все написанное Рылеевым вызывало одобрение Пушкина (до возвращения из ссылки он знал только его напечатанные произведения). И в отзывах о «Наливайке» видно, что Пушкин больше всего ценил в Рылееве повествовательность, конкретные описания среды, поступков и событий («размашку в слоге»); гораздо холоднее относился он к лирическому началу, гражданскому пафосу Рылеева. Пушкин не собирался упразднять гражданскую поэзию, но он требовал от поэта правдоподобного изображения исторических характеров и художественной объективности. Собственные литературные поиски Пушкина середины 20-х годов, его работа над романом в стихах и исторической трагедией показывают, что самой насущной задачей русской литературы он считал овладение большим материалом, умением давать глубокие обобщения, отражать основные явления жизни и постигать ее законы.

Работа Рылеева над крупными поэтическими жанрами, создаваемыми на историческом материале, стремление к точности, к тому, чтобы стихи его содержали большой запас информации, — все это очень импонировало Пушкину. О «Войнаровском» он сказал: «Эта поэма нужна была для нашей словесности». [1]

При всем романтическом субъективизме своего метода Рылеев стремился в «Войнаровском» дать много сведений, новых для читателя. Этнографически точные описания Якутска и сибирской природы в начале поэмы очень нравились большинству читателей. В этом проявилось свойственное романтикам увлечение экзотикой и этнографией (воспроизведение местного колорита, описание народного быта, обрядов и т. п.). Читатели даже считали описания в поэме Рылеева краткими и недостаточными.

П. А. Муханов в апреле 1824 года писал Рылееву, выражая не только свое мнение, но и других южных декабристов, в частности М. Ф. Орлова, и Пушкина: «Если ты позволишь сказать тебе то, что юго-западные русские литераторы говорят о твоем дитятке, то слушай хладнокровно и меня не брани, ибо я то говорю, что подслушал.

1. Описание Якутска хорошо, но слишком коротко. Видно, что ты боялся его растянуть, между тем как эпизод сей новостью предметов был бы очень оригинален. Представя разительно Сибирь, ты бы написал картину новую совершенно.

2. Описание охоты Войнаровского должно быть тоже несколько просторнее, ибо ты можешь изобразить дикую природу, занятие ссыльных и жителей, которые проводят свои дни с зверями, и тем более выказать род жизни Войнаровского. Тогда прекрасное описание бега оленя будет более кстати. Теперь оно кажется введенным на сцену как бы нарочно, чтобы заставить познакомиться Миллера и Войнаровского.

3. Пушкин находит строфу «И в плащ широкий завернулся» единственною, выражающею совершенное познание сердца человеческого и борение великой души с несчастьем. Ио рассказ пленных, сам по себе будучи очень удачен, требовал бы некоторого введения; ибо «Я из Батурина недавно» могло бы быть предшествуемо описанием пленных и сверх этого представить картину людей, толпящихся узнать о своем отечестве... Вообще находят в твоей поэме много чувства пылкости. Портрет Войнаровского прекрасен. Все это шевелит душу; но много нагих мест, которые ты должен бы украсить описанием местности». [1]

Готовя «Войнаровского» к отдельному изданию, Рылеев не учел пожеланий Муханова и Орлова, хотя кое в чем, вероятно, и соглашался с ними. В своем стремительном творческом развитии он почти никогда не возвращался к уже созданным произведениям с целью их переработки.

Начиная с «Войнаровского» все последующие замыслы поэм и драматических произведений Рылеева связаны с историей Украины, что обусловливалось как биографическими обстоятельствами (жизнь в пограничных с Украиной областях, личные связи со многими представителями украинской интеллигенции), так и политическими устремлениями поэта (эпизоды национально-освободительного движения на Украине XVI—XVII веков). К истории борьбы Мазепы с Петром I, в которой активное участие принимал Войнаровский, Рылеев подошел как «к борьбе свободы с самовластьем», что не могло не вызвать нареканий со стороны многих прогрессивно настроенных его современников. [2] Здесь, несомненно, проявился романтический субъективизм Рылеева, не позволивший ему полно и беспристрастно изучить историческую эпоху и сделать из этого изучения объективные выводы. В большой степени Рылеев находился под влиянием чужих концепций. Как показал В. И. Маслов, подробно исследовавший вопрос об источниках поэмы, на трактовку Рылеевым образа Мазепы могло повлиять изображение этого героя в одноименной поэме Байрона, [3] а также общение Рылеева с националистически настроенным украинским и польским дворянством. Ни исторические работы, которыми пользовался Рылеев («История Малой России» Д. Бантыша-Каменского, а также труды других историков, которые Рылеев мог читать: И. Голикова, Ф. Прокоповича), ни украинский фольклор не содержали положительной оценки Мазепы. Иначе относились к нему польские и украинские помещики и казачья верхушка. «В то время как простонародье презирало «пса проклятого Мазепу», высшие слои украинского общества любили этого гетмана и связывали с ним воспоминания о лучших днях своего существования». [1]

Рылеев в пору создания «Войнаровского» интересовался украинским фольклором, и интересы эти отразились в поэме (отдельные описания, фразеологические обороты восходят к украинским народным песням). Однако глубокого осмысления народного мировоззрения, восприятия народной точки зрения нет в «Войнаровском». Народное мнение в поэме существует, но оно не стало ведущим и определяющим. Рылеев создал антиисторический характер гетмана, что стало особенно очевидным после пушкинской «Полтавы». Пушкин в своей поэме полемизировал с Рылеевым. В предисловии к «Полтаве» он писал: «Мазепа есть одно из самых значительных лиц той эпохи. Некоторые писатели хотели сделать из него героя свободы, нового Богдана Хмельницкого. История представляет его честолюбцем, закоренелым в коварствах и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения!..» [2] Однако нельзя сказать, что рылеевский Мазепа — безупречный «герой свободы, новый Богдан Хмельницкий». Отношения автора К нему сложнее. В поэме рассыпаны отдельные замечания о Мазепе, которые дают основание говорить, что Рылеев пытался преодолеть односторонность в изображении гетмана, желал сделать его образ более противоречивым, но не выполнил своего замысла до конца. Поэт вселил в душу Войнаровского сомнение в Мазепе:

Но едва ли не самым суровым осуждением Мазепы являются слова двух пленных украинцев, включенные в рассказ Войнаровского:

Это народная точка зрения как бы корректирует характеристику, данную пылким почитателем Мазепы — Войнаровским.

Подобно «Думам» «Войнаровский» был снабжен историческими комментариями и вступительными статьями. Статьи, написанные А. Бестужевым и декабристом-историком А. Корниловичем, оснащены значительным фактическим материалом и дают объективные характеристики как Мазепы, так и Войнаровского, подчас расходящиеся с характеристиками, содержащимися в поэме. История, хотя и изучалась автором «Войнаровского» и проникла в ткань поэмы гораздо сильнее, чем в думы, все-таки не слилась органически с поэзией. Исторические факты часто оставались сами по себе, поэтический вымысел — сам по себе.

В открывающем поэму посвящении А. А. Бестужеву Рылеев полемически заостряет идею гражданственности; «Я не Поэт, а Гражданин». Этим Рылеев хотел сказать, что он не признает поэзии ради поэзии, не видит настоящего поэта вне гражданского служения. Рылеев вполне самостоятельно решал проблему положительного героя. Его не могли удовлетворить меланхолические мечтатели, ушедшие в мир своих тоскливых переживаний, светские герои, беспечно прожигающие жизнь, одинокие бунтари, выступающие независимо от нации и желающие воли только себе. Рылеев отказывается от всех этих вариантов героя и дает образ гражданина, живущего интересами своего народа, интересами родины. Герои Рылеева, в том числе и Войнаровский, не отщепенцы и гордые индивидуалисты. Войнаровский одинок по необходимости, ссылкой он обречен на духовную и физическую смерть, но это не препятствует ему оставаться героической натурой. Вера в правоту своего дела его никогда не покидает. При всех особенностях своего положения Войнаровский был и остается носителем гражданской идеи, это человек с обязательствами перед другими, с судьбой не столько личной, сколько исторической.

Поэма была встречена восторженно читающей публикой и критикой. Положительные отзывы о поэме дали «Северный архив» еще в 1823 году (речь шла об отрывках из поэмы, прочитанных на заседании Вольного общества любителей российской словесности), «Полярная звезда на 1825 год», «Соревнователь просвещения и благотворения», «Северная пчела"; а в частных письмах современников также находим много сочувственных и даже восторженных отзывов о «Войнаровском». Особый интерес вызвали описания украинской и сибирской природы, оригинальность поэмы, ее национальный, русский характер. «Вот истинно национальная поэма!» [1] — восклицал Булгарин.

Особенно дорог Рылееву был отзыв Пушкина. 12 февраля 1825 года он писал ему: «Очень рад, что «Войнаровский» понравился тебе. В этом же роде я начал „Наливайку“...» [2]

Рылеев задумал поэму о Наливайке как историческое повествование об освободительной борьбе народа. Поэма, посвященная борьбе украинских казаков против польского владычества в конце XVI столетия, не была закончена Рылеевым. Три отрывка из нее поэт опубликовал в 1825 году в «Полярной звезде»: «Киев», «Смерть Чигиринского старосты», «Исповедь Наливайки». Судя по этим и другим сохранившимся отрывкам и наброскам, поэма была задумана Рылеевым в широком социально-политическом и историческом плане. Картины народной жизни, быта, украинской природы, описания исторических событий должны были создать широкий эпический фон, может быть еще более развернутый, чем в «Войнаровском».

Вероятно, изображению народной массы и отражению народной точки зрения в этой поэме должно было быть уделено гораздо больше места, чем в «Войнаровском». И — что особенно важно — здесь уже не было такого расхождения между историей и позицией автора. И в художественном, и в политическом отношении вторая поэма Рылеева — значительное движение вперед по сравнению с «Думами» и первой его поэмой.

Наливайко — настоящий мститель за поруганную честь народа, он возглавляет борьбу против иноземного ига и избирается гетманом. Он готов отдать свою жизнь за спасение родины, одно чувство руководит его поступками; и дружба и любовь подчинены ненависти к тиранам и поработителям. Это был высокий образ героя-борца, страдающего за свой народ:

Но образ этот оставался в большей степени выразителем гражданственной настроенности автора, чем объективным историческим характером украинца XVI века. Вероятно, поэтому Пушкин отметил как особо удавшиеся эпические отрывки поэмы и остался холоден к монологам героя. Пушкин ждал от Рылеева историзма и «повествовательности».

Когда Пушкин сообщил Рылееву свои замечания о «Смерти Чигиринского старосты», Рылеев писал в ответ: «Ты ни слова не говоришь об «Исповеди Наливайки», а я ею гораздо более доволен, нежели «Смертью Чигиринского старосты», которая так тебе понравилась. В «Исповеди» — мысли, чувства, истина, словом гораздо более дельного, чем в описании удальства Наливайки, хотя, наоборот, в удальстве более дела» [1]. Отсюда можно заключить, что этот второй отрывок, о котором не упомянул Пушкин, Рылеев считал наиболее значительным и удавшимся ему. Действительно, «Исповедь Наливайки» представляет собой высшее достижение агитационно-романтической поэзии Рылеева; процитировав отрывок из «Исповеди Наливайки», Герцен сказал: «В этом весь Рылеев». [2]

Так получилось, что поэмы Рылеева явились не только пропагандой декабризма в литературе, но и поэтической биографией самих декабристов, включая декабрьское поражение и годы каторги. Читая поэму о ссыльном Войнаровском, декабристы невольно думали о себе. Готовясь к схватке с самодержавием, они знали, что в случае неудачи впереди их ждет суровая кара. Поэма Рылеева воспринималась и как поэма героического дела, и как поэма трагических предчувствий.. Судьба политического ссыльного, заброшенного в далекую Сибирь, встреча с женой-гражданкой — все это почти предсказание. Для декабристов, томившихся в сибирской ссылке, «Войнаровский» оказался поэмой итогов. Таким же скорбным памятником декабризма стала и «Исповедь Наливайки». По словам Николая Бестужева, она настолько поразила декабристов своим «пророческим духом», что Михаил Бестужев сказал однажды Рылееву: «Предсказание написал ты самому себе и нам с тобой». [1]

В последние годы талант Рылеева быстро набирал силу, что подтверждают несомненные достижения поэта как в лирических, так и в повествовательных жанрах.

Он собирался написать большую поэму из исторического прошлого Украины или Запорожья. В бумагах поэта сохранились отдельные черновые наброски поэмы о Мазепе. Два отрывка из этой поэмы («Гайдамак» и «Палей») были опубликованы в начале 1825 года, и на них обратил внимание Пушкин, предвещая перемену «министерства на Парнасе»: «Если „Палей“ пойдет, как начал, Рылеев будет министром». [2]

Одновременно с этим Рылеев задумал историческую трагедию о Богдане Хмельницком (первоначально это был замысел поэмы «в 6-и песнях». «Иначе не все выскажешь», — сообщал Рылеев Пушкину. [3]). Дошедший до нас отрывок этой трагедии дает основание предполагать, что, будучи законченной, она явилась бы крупнейшим событием в рылеевском творчестве.

К середине 1820-х годов в русской литературе снова усиливается интерес к драматическим жанрам. Этот интерес даже потеснил на время увлечение романтической поэмой. Раздумья о ходе исторического процесса, о судьбе человека в этом процессе, о роли народа в истории, о национальном характере и самобытной народной культуре — все это находило просторное отражение в жанре исторической трагедии. Теперь история интересует писателей не как собрание поучительных примеров, не как удобный материал для выражения политических аллюзий, а как проявление национального опыта, определенных закономерностей развития. Почти все значительные писатели 1820-х годов обращались к драматургии, и прежде всего к исторической трагедии. П. А. Катенин переводил Корнеля, Жуковский — Шиллера, Кюхельбекер — Эсхила. Оригинальные исторические трагедии писали или начинали писать Ф. Глинка, Катенин, Грибоедов, Пушкин, Кюхельбекер. Причем трагедия середины 20-х годов приобретает иные черты, обновляясь внутренним и внешним образом. Теперь в ней почти никогда не соблюдаются три единства, в языке персонажей сказываются индивидуальные различия, драматурги отходят от традиционного александрийского стиха. Но эти внешние изменения обусловлены. более глубокими внутренними изменениями жанра: изображая важные исторические события, трагедия показывает участие в них народа, смело включает массовые сцены, в которых народ выступает не в качестве безмолвных статистов, а является активной силой. Это приводит к увеличению числа действующих лиц, к разрастанию событийных эпизодов, к появлению множества сцен, происходящих в разное время и в разной обстановке.

Путь этот в той или иной, степени проделали многие писатели. Драматургию же декабристского толка вместе с тем отличает тенденция к свертыванию любовной интриги за счет более развернутого и целеустремленного изображения политических, социальных коллизий. Кюхельбекер в 1822 году написал трагедию «Аргивяне» о вражде двух братьев — тирана и республиканца — в древнем Коринфе. Борьба страстей, чувства и долга переплетается с любовной интригой — соперничеством двух героев. В трагедии многое идет от драмы шиллеровского образца. Вскоре Кюхельбекер занялся созданием трагедии, в которой действует на сцене простой народ, а любовный мотив сходит на нет, ибо главное место в ней занимает тема республиканского заговора против тирании. Но такую трагедию (вторая редакция «Аргивян») Кюхельбекер завершить не смог. Пушкин, наоборот, быстро оставив замысел трагедии о Вадиме, которую поначалу предполагал, видимо, писать в традиционном духе озеровских трагедий, сосредоточил свои силы на исторической народной драме, создав «Бориса Годунова». Замысел драмы подобного же типа созревал у Грибоедова (планы и сцены трагедии «1812 год»).

Путь Рылеева-драматурга тоже очень показателен. Хотя он не создал ни одного законченного драматического произведения, его поиски шли в том же направлении, что и у его современников-драматургов.

Еще в 1822 году, до начала работы над «Войнаровским», Рылеев задумывает историческую трагедию о Мазепе. Наброски и плавны трагедии показывают, что тема любовных страстей и мелодраматические эффекты здесь едва ли не преобладали: злодей Мазепа мстит Петру за оскорбление; Кочубей мстит Мазепе за поруганную честь дочери; Матрена Кочубеева мечется между отцом и любовником, сходит с ума, безумная пляшет вокруг эшафота, на котором казнен ее отец, наконец кончает жизнь самоубийством в бурную ночь при блеске молний и раскатах грома. Интересно и то, что Мазепа обрисован здесь как человек хитрый, беспринципный и коварный, далеко не таким, каким изображен он позднее в «Войнаровском». От замысла трагедии о Мазепе Рылеев отказался, использовав частично этот материал в поэме. Но уже в 1825 году он снова обратился к трагедии, Оставив замысел поэмы о Богдане Хмельницком. Трагедия «Богдан Хмельницкий» не была закончена. Известен только пролог к ней, показывающий, как далеко ушел Рылеев вперед по пути народности и историзма.

Трагедия начинается с пролога на Чигиринской площади. Прежде чем показать своего героя, Рылеев изображает ту среду, в которой созревало национально-освободительное движение, — активный народный фон. На Чигиринской площади происходят события общенародного значения, на ней творится история. Крестьяне разорены и угнетены, и они готовы к протесту; крестьяне на площади — необычный эпизод. Казаки произносят речи, полные негодования и протеста.

Эта сцена — свидетельство незаурядного мастерства и смелости Рылеева. Более чем когда бы то ни было заботясь об исторической достоверности своей драмы, он, по свидетельству Ф. Глинки, «намеревался объехать разные места Малороссии, где действовал сей гетман, чтобы дать историческую правдоподобность своему сочинению». [1] Быт и нравы украинских крестьян, их язык нашли отражение в прологе к «Хмельницкому», написанном белым пятистопным ямбом. Трагедия Рылеева, если судить по ее началу, должна была, по всей вероятности, приблизиться к тому типу народной исторической драмы, образец которой был дан Пушкиным.

Н. А. Бестужев писал в своих воспоминаниях, что «новые сочинения, начатые Рылеевым, носили на себе печать зрелейшего таланта. Можно было надеяться, что опытность на литературном поприще, очищенные понятия и большая разборчивость подарили бы нас произведениями совершеннейшими. Жалею, что слабая моя память не может представить ясного тому доказательства из начатков о «Мазепе» и «Хмельницком». Из первого некоторые отрывки напечатаны, другой еще был, так сказать, в пеленках, но уже рождение его обещало впереди возмужалость таланта». [1]

С особой силой развернулось дарование Рылеева-лирика в его стихотворениях 1824—1825 годов. Вступление в Северное общество и активная деятельность в нем наполнили жизнь поэта новым содержанием, высоким смыслом. Все это отразилось в лирике Рылеева, сказалось на образе его лирического героя. Положительный герой в стихах Рылеева начала 20-х годов был обобщенной и абстрактной фигурой («Иль Кассий, или Брут, иль враг царей Катон!»). Даже нося конкретные имена современников поэта (А. П. Ермолов, Н. С. Мордвинов), герой этот все-таки оставался абстрактным образом («надежда сограждан», «любимец славы», «витязь юный» — сказано о Ермолове, которому в это время было уже, кстати, сорок четыре года). В «Послании к Н. И. Гнедичу» нарисован обобщенный образ высокого поэта, в оде «Гражданское мужество» — самоотверженного гражданина. Герои эти не имеют индивидуальных черт, их благородные качества вечны во все времена:

Положительный герой гражданской лирики поначалу, изображался обособленно от лирического образа поэта, который в элегиях и дружеских посланиях выглядел достаточно условным (и любовная лирика молодого Рылеева, и стихотворение «Пустыня» — во многом подражания Батюшкову и вариации его тем любви, дружбы и свободной жизни в тихом уголке), В дальнейшем лирический образ автора усложняется, а главнее, приобретает индивидуальные черты.

Темы гражданские начинают звучать как личные в творчестве ряда передовых поэтов 20-х годов. Герой «Уныния» Вяземского или «Деревни» Пушкина лично глубоко страдает от всех несправедливостей политического строя, он скорбит за угнетенный народ, хотя мог бы и наслаждаться жизнью. Каждый из значительных русских поэтов вносит свои индивидуальные черты в создание образа лирического героя — передового человека эпохи 20-х годов. И мы не спутаем страстно-взволнованного героя Пушкина со скептиком Баратынского, сурового заговорщика-революционера В. Ф. Раевского с вечно мятущимся скитальцем Кюхельбекера. [1]

Среди поэтов, создавших лирический образ борца и вольнолюбца, первое место принадлежит Рылееву. Отражая в стихах свой богатый внутренний мир, свои страдания и сомнения, он создал индивидуализированный, правдивый и конкретный образ революционера-декабриста.

В «Стансах», написанных в 1824 году и посвященных А. Бестужеву, Рылеев развивает как будто бы уже традиционную тему О несбывшихся грезах юности, разочаровании и жизненной усталости. «Опыт грозный» разогнал все юношеские иллюзии, и «мир печальный» предстал поэту как угрюмая могила. Люди, которые, казалось бы, разделяют воззрения героя, на самом деле далеки от него. Не вошедшая в печатный текст строфа «Стансов» объясняет подлинные причины грусти и тоски поэта:

«Они» — это современники Рылеева, способные поговорить об «общем благе», но совершенно не способные чем бы то ни было пожертвовать ради этого блага. Равнодушие, холодность, эгоизм людей становятся трагической темой лирики Рылеева.

Особой силы достигает эта тема в лучшем лирическом произведении Рылеева — стихотворении «Я ль буду в роковое время...». Впервые оно было опубликовано в 8356 году в герценовской «Полярной звезде» под названием «Гражданин», и хотя название это вряд ли принадлежит Рылееву, оно закрепилось за стихотворением.

«Я ль буду в роковое время...» написано Рылеевым, по всей видимости, в 1824 году, хотя свидетельства современников указывали и другое время его создания — декабрь 1825 года. Во всяком случае, это произведение зрелого поэта, в котором оригинальность и самобытность стиля Рылеева проявились с наибольшей полнотой.

Вступив на путь политической поэзии уже с 1820 года, в последние годы перед восстанием декабристов Рылеев, отразил в своих произведениях революционные и республиканские взгляды. В полной мере это относится к «Гражданину» — стихотворению заведомо нелегальному, написанному с агитационными целями.

Усвоив просветительский взгляд на поэзию, закрепленный в теоретических положениях устава Союза благоденствия, Рылеев писал в 1825 году в статье «Несколько мыслей о поэзии»: «Употребим все усилия осуществить в своих писаниях идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин, всегда близких человеку и всегда не довольно ему известных». [1] Те же мысли демонстративно подчеркнуты и в посвящении «Войнаровского» А. Бестужеву, которого поэт просит принять «плоды трудов»:

Противопоставление «чувств» и «мыслей» «искусству» хотя и идет вразрез с характерным для 20-х годов углубленным вниманием к изобразительным возможностям поэтического языка, к отработке стиля и стиховой техники, не означает, что проблемы формы не занимали или мало занимали Рылеева. Наряду с другими поэтами эпохи он создал стиль новой гражданской поэзии, освободившийся «от архаичной поэтики гражданской поэзии XVIII века и преодолевший ограниченность поэтического стиля «карамзинистов», стиля, связанного с разработкой «интимных» тем. И стихотворение «Гражданин» — наиболее яркое проявление нового стиля. Все черты высокого героя гражданских стихов и лирического героя многих произведений Рылеева приходят здесь в слияние, создают образ целостный и новый в русской поэзии. «Гражданин» — вершинное в этом отношении произведение, принципиальная удача поэта и в плане идеологическом, и в плане литературном.

Образ автора в стихотворении — это образ гражданина в декабристском понимании этого слова. [1] Он воплощает в себе все высокие добродетели: любовь к отчизне, смелость, целеустремленность, готовность жертвовать собой.

Это и принципиально новый литературный образ. Прежде всего он глубоко лиричен, дан «изнутри». Во-вторых, его чувства, его поведение, как они описаны в стихотворении, вступают в резкое столкновение с чувствами и поведением большинства. Как видно из стихотворения, положение рылеевского героя, сходное с одиноким положением Чацкого, во многом обусловлено действительным одиночеством революционера-патриота в тогдашнем обществе. Примечательно, что добродетели Гражданина уже не соответствовали той литературной традиции, которой руководствовался еще недавно поэт, создавая образы положительных героев-современников («Послание к Гнедичу», «Гражданское мужество» и др.).

Рылеев отходит от обычной для гражданской поэзии 1810— 1820-х годов ситуации столкновения и борьбы тиранов с героями или возвышенных поэтов с продажными льстецами («Поэты», «Ермолову» Кюхельбекера, «К временщику», «Послание Гнедичу» Рылеева и многие другие). Та коллизия, которую показал Рылеев в «Гражданине», внешне напоминает конфликт Катона со сторонниками Цезаря («Отрывки из Фарсалии» Ф. Глинки), но в действительности является новой, впервые «нащупанной» Рылеевым и введенной им в поэзию. Лирический образ стихотворения — Гражданин — не столько борется со своими врагами, сколько убеждает возможных союзников. «Изнеженное племя переродившихся славян» — это не «тираны», не «льстецы», не «рабы» и даже не «глупцы». Это юноши с «хладной душой». Холодность, равнодушие ко всему, эгоизм — главные их черты. Это та часть дворянского общества, которую наиболее активные декабристы упорно, но тщетно Стремились привлечь на свою сторону. Сочувствовали многие, но вступать в решительную борьбу отваживались одиночки. И это глубоко волновало декабристов, было постоянной темой их разговоров.

А. В. Поджио в своих показаниях рассказывал о приезде летом 1823 года в Петербург князя А. П. Барятинского, который был послан Пестелем к Никите Муравьеву с целью выяснить, «какой успех общества в числе членов, на какие силы он надеется, может ли отвечать за оные». [1] На это Н. Муравьев отвечал ему, «что молодые люди не к тому склонны», [2] что здесь трудно что-нибудь обещать определенное. Эти «не к тому склонные» молодые люди и были той частью образованного дворянства, которая примыкала к декабристам во время относительного затишья и легализации форм их деятельности (в пору Союза благоденствия), но отходила от движения в период обострения общественных противоречий. Думая о безучастных, «не к тому склонных» молодых людях, Рылеев пишет свое лирическое воззвание. Именно как воззвание восприняли «Гражданина» декабристы. Н. Бестужев говорит, что стихотворение написано «для юношества высшего сословия русского», [3] а в списке М. Бестужева оно названо «К молодому русскому поколению». [4]

Ставя конкретную политическую задачу в пропагандистском произведении, Рылеев решает ее как художник. Именно благодаря поэтическому воплощению темы ему удалось, создать произведение большой обобщающей силы. Оно было вызвано к жизни определенным историческим моментом, но оказалось актуальным для многих поколений русских людей. В стихотворении два образа, противостоящих друг другу: лирический герой, «я», и «изнеженное племя» юношей, пренебрегающих гражданским долгом. Противопоставление этих образов и соотнесенность их с понятиями времени, истории, народа составляют идейный смысл стихотворения и четко выражены во всей его композиции.

Построение «Гражданина» отличается стройностью и логичностью. Каждая из пяти четырехстрочных строф состоит из однотипных в синтаксическом отношении предложений, причем логические, синтаксические и ритмические членения везде совпадают (строфа — законченное предложение, двустишие — отдельная синтагма). Метр стиха — ямб, преимущественно шестистопный, — вызывает ассоциации с торжественными стихами, проникнутыми ораторской интонацией.

Но при всей четкости и традиционности построения, «Гражданин» отличен от стихотворений предыдущего литературного периода. Его интонация — страстная и взволнованная — достигается ритмико-мелодическими приемами (например, колебаниями ритма — чередованием шести-, пяти- и четырехстопных стихов).

«Роковое время», «тяжкое иго», «предназначенье века» — эти слова характеризуют общие, отвлеченные и возвышенные понятия. Наряду с этим Рылеев широко применяет распространенные в вольнолюбивой гражданской поэзии слова-сигналы («гражданин», «иго самовластья», «угнетенная свобода», «отчизна», «народ», «бурный мятеж», «свободные права»). Вместе с тем Рылеев тщательно избегает архаизмов. Использованные славянизмы («праздность», «тяжкий» и др.) —это слова разговорного языка, а эпитет «хладный» был настолько распространен в поэтической речи того времени, что не воспринимался как архаизм. В строении фраз совершенно отсутствуют чуждые русскому языку инверсии. Рылеев пишет в высоком стиле, пользуясь исключительно средствами живого русского языка.

Лексический состав стихотворения ярко характеризует антитеза, проведенная через весь его текст. Она помогает поэту обрисовать две группы образов, противопоставленные в «Гражданине». Так, «кипящая душа» (гражданина) соотносится с «хладной душой» (юношей), рифмуются слова, казалось бы обозначающие несовместимые понятия: «сладострастья — самовластья» (первое возбуждает ассоциации легкой поэзии, второе — политическое слово). Та же антитеза и в рифмах последней строфы: «неги — Риеги». Из обоих рифмующихся слов первое связано с элегической, второе — с политической поэзией.

Лексика «Гражданина» вызывает ряд исторических ассоциаций. Говоря о том, что его современники — это «племя переродившихся славян», Рылеев вводит очень важную для него тему русского прошлого. Образ славянина как носителя героических и патриотических чувств постоянно присутствует в декабристской поэзии. Для Рылеева славянин не просто предок. Это тоже своеобразное слово-сигнал, влекущее за собой представление о национальной доблести, мужестве, суровой простоте нравов, свободолюбии. (Так тема прошлого раскрывается в «новгородских» образах В. Раевского и Кюхельбекера, в думах самого Рылеева, в стихотворениях Н. М. Языкова и В. Н. Григорьева.) Молодые люди — «переродившиеся славяне», эти слова должны были многое сказать читателю. Имена Брута и Риэги также были именами-сигналами. Первое отсылало к античной истории, к теме древних республик и тираноборстза, со вторым связана была злободневная в 20-е годы тема испанского восстания. Поставленные в последней строке стихотворения, имена эти особенно запоминались и воспринимались как боевой призыв.

Если тема Гражданина дана в высоком стилистическом ключе, то тема «хладных юношей» стилистически ей противопоставлена. «Нега», «сладострастье», «праздность» — слова, ассоциирующиеся с темами интимной лирики. Ими насыщает Рылеев характеристику «юношей». В первой строфе — «изнеженное племя», во второй — «объятья сладострастья» и «постыдная праздность» (интересно, что первоначально в автографе было: «беспечная праздность», но Рылеев заменил традиционный эпитет своим резко оценочным определением — он судит праздность с позиций гражданских); в последней строфе — «объятья праздной неги», где эти слова нагнетаются. «Сладострастье», «нега» и «праздность» приводят к страшному греху — к «хладности». Повторение эпитета «хладный» в третьей строфе («Пусть с хладною душой бросают хладный взор») [1] концентрирует внимание читателя именно на этой особенности молодого поколения. Борьбе с «хладностью», то есть с современной эгоистической моралью, поэт-декабрист придает столь же важное значение, как некогда обличению тиранов и временщиков.

Можно сказать, что основное противоречие, раскрытое Рылеевым в стихотворении, — противоречие между объективным ходом времени и заблуждениями людей, этого объективного хода истории не понимающих. «Роковое время» — образ, возникающий уже в первом стихе, — развит в последующих строфах стихотворения: «народ, восстав», будет искать «свободных прав» в «бурном мятеже», то есть настанет время неизбежного народного возмущения. Гражданин понимает, куда направлен ход событий, он с историей заодно. Иным будет удел тех, кто не хочет «постигнуть... предназначенье века».

В стихотворении отсутствуют мотивы сомнений, грусти и разочарования, свойственные некоторым другим произведениям Рылеева, а характерная для него тема обреченности («Исповедь Наливайки») переосмыслена. Обреченным оказывается не герой, а те, кто не понимает его, не идет вместе с ним, кому грозит позор и жалкая участь. Поэтому Рылеев не только клеймит их, но и убеждает. В этом агитационный эффект стихотворения. Здесь нет канонизированного конфликта добра со злом. Это скорее конфликт веры с безверием; убежденности с равнодушием. Едва намеченная Рылеевым, тема эта стала ведущей в классической русской литературе.

Впоследствии Герцен с болью писал о людях XIX века, утративших идеалы все до единого, от распятия до фригийской шапки». Он говорит о «застое», о «китайском сне», в который погрузилось «неречистое мещанство». [1]

Герцен писал о европейцах, но это был больной вопрос и русской жизни. Равнодушные, утратившие веру — это и печальное поколение, изображенное Лермонтовым, и отчасти плеяда «лишних людей», и скептики Достоевского, и рационалисты Л. Толстого. Каждый писатель по-своему трактует безверие, но для каждого из них безверие, равнодушие, холодность — один из опаснейших недугов времени.

Исходя из самой действительности, Рылеев возвысил злободневную политическую сатиру до уровня безупречного художественного произведения, затрагивающего глубочайшие проблемы русской национальной жизни.

Поэзия декабристов никогда еще не поднималась до такой мужественности и силы, которых Рылеев достиг в «Гражданине», как будто поэт накануне 14 декабря ударил в набат, с тем чтобы поднять борцов на битву. Отзвуки «Гражданина» слышались 14 декабря на Сенатской площади. Выходя из дому, декабрист А. М. Булатов говорил своему брату: «И у нас явятся Бруты и Риеги, а может быть, и превзойдут тех революционистов». [2]

Другие стихотворения Рылеева этого периода показывают, как много новых тем поставил он в поэзии, как усложнился и психологизировался образ ею лирического героя, сохраняя всю цельность и самобытность образа поэта-борца.

Интересны созданные им лирические образы женщин, а также его любовная лирика последних лет.

Весной 1825 года написано стихотворение «Вере Николаевне Столыпиной», обращенное к дочери Н. С. Мордвинова по поводу смерти ее мужа, сенатора А. А. Столыпина, близкого к декабристским кругам. Это типично декабристское дидактическое стихотворение рисует идеальные образы гражданина и гражданки. Рылеев говорит о высоком общественном предназначении женщины. Он одним из первых в русской литературе создал образ героини, не уступающей мужчине ни своими гражданскими добродетелями, ни своим личным мужеством. Намеченный уже в думах («Ольга при могиле Игоря», «Рогнеда»), образ этот развит в «Войнаровском», где показана идеальная женщина-гражданка, разделившая со своим мужем и его убеждения, и его участь. Вера Николаевна Столыпина уподобляется великим женщинам прошлого. Она должна подчинить свое личное горе «священному долгу» перед обществом и воспитать своих детей как героев и борцов с «неправдой».

Зимой 1824—1825 годов Рылеевым написан был цикл любовных элегий. Цикл этот явно автобиографичен. Хотя и ранняя лирика поэта несла в себе отзвуки действительно пережитых чувств, она ограничивалась традиционными мотивами тоски в разлуке с возлюбленной или радости обладания. Зрелые стихи Рылеева — это рассказ о неповторимом чувстве, это история любви, радости и горести которой конкретны и индивидуальны. Из элегий Рылеева мы узнаем, как поэт встретился с женщиной, с которой у него поначалу были обычные светские отношения: может быть, легкое кокетство с ее стороны, легкое ухаживание — с его («У вас в гостях бывать накладно...»). Но обаяние женщины, частые встречи с ней, общие воспоминания (она родом из тех мест, где раньше жил поэт) и общие интересы поселяют в душе поэта глубокое чувство, с которым он пытается бороться, так как не хочет нарушить свой долг по отношению к другой женщине («В альбом Т. С. К.»). Побеждает чувство: женщина узнает о страданиях героя и награждает его ответной любовью («Исполнились мои желанья») . Но счастье его не может быть ни полным, ни долгим. Любовь осознается как запретная и преступная («Покинь меня, мой юный друг...»). Это история чувства разделенного, но вместе с тем несчастливого, это рассказ о сомнениях и колебаниях между влечением к любимой женщине и голосом совести:

Эти сомнения отразились и в последнем стихотворении цикла — «Когда душа изнемогала...». Наступившее после размолвок и ссор примирение не дает и не может дать герою счастья. Мысль об обреченности этого чувства уже не покидает поэта.

Весь этот лирический цикл внушен, по-видимому, глубоким увлечением Рылеева некоей Теофанией Станиславовной К. [1] О ней есть туманные сведения в воспоминаниях Н. Бестужева. Т. С. К. — красивая молодая женщина, полька по национальности, обратилась в 1824 году к Рылееву по уголовному делу ее мужа. По словам Н. Бестужева, она произвела на поэта сильное впечатление не только своей красотой и умом, но и свободолюбивыми высказываниями. Рылеев, не избалованный обществом просвещенных женщин, увидел в К. свой идеал.

Хотя Рылеев не достиг в любовной лирике той глубины и психологической тонкости, которую мы видим в произведениях Пушкина или Баратынского, тем не менее в своих стихах он стал выражать подлинные чувства. Но особое восприятие мира поэтом-гражданином проявилось и тут. Страдания влюбленного, на которого сильное воздействие оказывают представления о долге, нравственной чистоте, выполнении взятых на себя обязательств, переплетаются со страданиями гражданина и патриота. Свидетельством этого является замечательное стихотворение «Ты посетить, мой друг, желала...», завершающее, по нашему мнению, любовный цикл 1824 года. В этом произведении любовная тема получила новое и неожиданное освещение. Вся элегия говорит о невозможности личного счастья для героя. Знаменитые слова:

неоднократно цитировались для подтверждения стоической суровости героя, который отвергает все личное ради высокой цели. Но думается, элегия эта отражает более сложное душевное состояние человека.

Героиня далеко не безразлична ему. Он говорит о ней с нежностью и благодарностью. Ее любовь могла бы принести счастье и успокоение. Но этот путь героем отвергается:

И причина этого вынужденного, но необходимого расхождения — «несходство характеров», мотив, широко распространенный в позднейшей лирике, но совершенно неожиданный в элегии 20-х годов:

Причина расхождения — не измена возлюбленной, не охлаждение к ней героя, а различие их взглядов на мир, то, что женщина «чужда» устремлениям возлюбленного. Рылеев предъявляет совершенно иные требования к любимой женщине. Вероятно, общность целей могла бы стать залогом прочной и счастливой любви. Отсутствие этой общности не отменяет любовь, но вносит в нее противоречия и страдания.

Сплетение в стихах интимнейших чувств с политическими страстями говорит о смелости и новаторстве Рылеева-лирика. Изображение сложности и противоречивости душевного состояния героя показывает, что психологизм, рефлексия, свойственные позднему романтизму, не минули и декабристской поэзии (ср. элегии Кюхельбекера 20-х годов или стихотворение В. Ф. Раевского «К моей спящей»). И все-таки в поэзии декабристов, и прежде всего в творчестве Рылеева, акцент делается не на борьбе противоречий, из которых нет выхода, а на изображении того пути, по которому следует идти.

Особое место в поэтическом наследии Рылеева занимают его агитационные песни, написанные им совместно с А. А. Бестужевым. Свое вступление в Северное общество Рылеев ознаменовал тем, что осенью 1823 года на одном из заседаний тайного общества предложил воздействовать на общественное мнение распространением свободолюбивых и противоправительственных песен. И подобные песни Рылеев стал сочинять сам.

Сатирические и «подблюдные» песни Рылеева и А. А. Бестужева следует рассматривать как наиболее яркое проявление декабристской потаенной поэзии, отмеченное печатью народности. Не следует забывать, что песни эти писались с оглядкой на восстание Семеновского полка.

Об агитационных песнях существует большая литература (работы М. А. Брискмана, Ю. Г. Оксмана, А. Г. Цейтлина и других). Выяснено, что песни неоднородны как по своему политическому содержанию, так и по степени приближенности их к фольклору, ориентация на который вообще несомненна. Агитационные песни, как правило, или имитируют народные («подблюдные») песни или сочинены «на голос» популярных романсов.

Некоторые из сатирических декабристских песен не рассчитывались на широкую агитацию. Такова песня «Ах, где те острова...», в которой множество собственных имен и намеков, понятных лишь в узком кругу людей.

Особо следует выделить песни Рылеева и Бестужева, созданные для распространения в народе. Это песни «Царь наш — немец русский...», «Уж как шел кузнец...» и «Ах, тошно мне...». Здесь размышления об исторической роли народа, политическая революционность, литературная установка на фольклор и стихийный демократизм «левых» декабристов сливаются воедино, особенно в последней из названных песен.

Песня «Царь наш немец русский...» предназначалась для солдат и написана как бы от их лица. Подобно другим агитационным песням, она дошла до нас в разных вариантах, более кратких и более пространных, с целым рядом подробностей. Однако подробности эти в основном частного характера («Волконский баба Начальником штаба. А другая баба Губернатор в Або. А Потапов дурный Генерал дежурный»), интересные лишь для посвященных. В песне использованы типично фольклорные приемы (песенные повторы, интонации), однако лексика ее не выдержана в народном духе и встречаются слова, не соответствующие солдатской речи («комплименты», «просвещенье»).

Песню «Уж как шел кузнец...» следует выделить особо. В ней царь, назван тираном и подлецом, достойным смерти. Оружие мщения — мужицкий нож, взятый из народно-разбойничьих песен. Вместе с царем казни достойны князья и вельможи, попы и святоши. Носителем социального мщения выступает кузнец.

Появление песни «Уж как шел кузнец...» следует поставить в прямую связь с дискуссией в Северном обществе о цареубийстве, она во многом предваряет эту дискуссию, а может быть, является ее отзвуком.

Отклонив анархический план Якубовича «разбить кабаки, позволить солдатам и черни грабеж, потом вынести из какой-нибудь церкви хоругви и идти ко дворцу», [1] Рылеев и Бестужев отвергли и его предложение цареубийства из личной мести (Якубович лично ненавидел Александра I, но отказался от плана цареубийства, когда к власти пришел Николай). Однако мысль о цареубийстве как необходимом акте политической борьбы не вызывала сопротивления Рылеева.

В отличие от Никиты Муравьева, Рылеев и Александр Бестужев были сторонниками самых решительных методов борьбы, и сама идея цареубийства их горячо волновала. Когда в ноябре 1825 года, в связи с первой присягой Константину, обсуждался план дальнейших действий, Рылеев был за то, чтобы пойти на крайние меры. «Предполагалось, — говорил Каховский на следствии, — в первых днях по известии о кончине императора, если цесаревич не откажется от престола или если здесь не успеют, то истребить царствующую фамилию в Москве в день коронации; сие тоже говорил Рылеев, а барон Штейнгель сказал: лучше перед тем днем захватить их всех у всеночной в церкве Спаса за Золотой решеткой. Рылеев подхватил: „Славно! Опять народ закричит: любо! любо!..“». [1] На заседании тайного общества Рылеев говорил о цареубийстве словами, очень близкими песне «Уж как шел кузнец...»:

Понятно, что под песней «Уж как шел кузнец...» не могли подписаться умеренно настроенные декабристы вроде Никиты Муравьева и тем более Федора Глинки.

В. И. Штейнгель в своих показаниях довольно точно воспроизвел борьбу внутри Северного общества, которая продолжалась до самого 14 декабря: «Начались частые приезды к г. Рылееву и рассуждения. Я заметил, что Александр Бестужев и Каховский, которого в это только время узнал, были пламенными террористами. Помнится мне, что именно 12-го числа, пришед к Рылееву, я застал Каховского с Николаем Бестужевым, говорящих у окошка, и первый сказал: „С этими филантропами ничего не сделаешь; тут просто надобно резать, да и только...“». [2]

В песне «Уж как шел кузнец...» больше всего ощущается связь с фольклором. Она тоже известна в нескольких вариантах, которые все имитируют песни «подблюдные». В песне Рылеева и Бестужева сохранен фольклорный припев-повтор «Слава!», использованы и такие фольклорные приемы, как троекратность («три ножа») и последовательное усиление мотива («Первый нож На бояр, на вельмож... Второй нож На попов, на святош... Третий нож На царя»).

Иначе проявилась народность в песне «Ах, тошно мне...». Тут перед нами случай, когда поэты-декабристы идеологически преодолевают расстояние между собою и народом, столь фатальное для всего их движения.

Эта песня — пример наибольшего сближения декабристской поэзии с народом, с народной поэзией по существу, в широком идейно-политическом смысле. Именно народ подсказал поэтам-декабристам эту песню, в народном творчестве следует искать ее основной источник. В солдатской прокламации 1820 года о судебном беззаконии было сказано: «В судебных местах нимало нет правосудия для бедняка. Законы выданы для грабежа судейского, а не для соблюдения правосудия». [1] В песне Рылеева и Бестужева о тех же судебных местах говорится почти языком солдатской прокламации:

Здесь нет стилизации под фольклорную песню, да и написана она «на голос» популярного сентиментального романса Нелединского-Мелецкого. Но, звучащая от лица крестьян, песня эта правдиво и разносторонне рисует народную жизнь «изнутри», изображенную самими крестьянами. И эта народная точка зрения выражена в песне удивительно точно. Народ здесь не идеализирован, он лишен того романтического ореола, которым окружался со времен «Записок русского офицера» Ф. Глинки во всех декабристских произведениях. Народ показан угнетенным, но не сломленным, полным юмора и здравого смысла. Жизнь его показана конкретно, но без излишних деталей, мельчащих картину. Крепостное право («людями, как скотами, долго ль будут торговать?»), барщина, взяточничество судейских, солдатчина, государственные налоги («То дороги, то налоги разорили нас вконец»), засилье кабаков, попы-мироеды — кажется, ни одна существенная сторона народной жизни не оставлена без внимания. И авторы смотрят на эту жизнь не «сверху», из Петербурга, а «снизу», из крепостной деревни. Для них «баре с земским судом и с приходским попом» — высшее начальство и вершители их судьбы.

В песне «Ах, тошно мне...» отсутствуют интонации и фразеология лирических и исторических народных песен, нет ни отрицательных сравнений, ни параллелизмов, ни постоянных эпитетов. А между тем народный характер песни очевиден. Это достигается и языком песни, в котором широко использована простонародная лексика (причем авторы тактично избежали нарочитых просторечий и вульгаризмов), меткие народные выражения, поговорки («По две шкуры с нас дерут: Мы посеем, они жнут», «Без синюхи судьи глухи, Без вины ты виноват» и т. п.). Они придают описаниям ужасов народной жизни некоторый юмористический оттенок. Эта способность народа подсмеиваться над своими угнетателями, стоять выше их больше всего говорит о жизнеспособности народа, о сохранении им чувства собственного достоинства. И хотя в песне не содержится призывов к восстанию, уничтожению царя и вельмож, как в других агитационных песнях, конец ее звучит очень смело, намекая на многое. Вся последняя строфа составлена из народных пословиц и поговорок:

Здесь и дерзость, и лукавство, и вера в свои силы, и надежда на лучшее будущее.

Сама попытка писать стихи отдельно для народа и для передовой дворянской молодежи свидетельствует о нормативности декабристской эстетики. Народность понималась ими еще отвлеченно, романтично, подчас как внешняя форма. Песня «Ах, тошно мне...» — не типичное, а исключительное проявление декабристской народности. Показательны воспоминания Н. Бестужева о мечтах Рылеева-революционера сравняться с народом в первом акте борьбы с самодержавием. Утром 14 декабря Рылеев говорил Н. Бестужеву: «Если кто-либо выйдет на площадь, я стану в ряды солдат с сумой через плечо и ружьем в руках». Николай Бестужев заметил, что во фраке этого нельзя делать. Рылеев продолжал: «А может быть, надену русский кафтан, чтобы сроднить солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы». Однако Бестужев и это отсоветовал: «Русский солдат не поймет этих тонкостей патриотизма, и ты скорее подвергнешься опасности от удара прикладом, нежели сочувствию твоему благородному, но неуместному поступку, к чему этот маскарад?» Выслушав Бестужева, Рылеев задумался и сказал: «В самом деле, это слишком романтично». [1] Декабрист-революционер, готовившийся в день восстания выйти на площадь в простом русском кафтане и с ружьем в руках, и поэт-гражданин, создающий революционные песни для народа в народном, крестьянско-солдатском стиле, — явления параллельные и поясняющие друг друга.

14 декабря 1825 года Рылеев вышел на Сенатскую площадь, а вечером того же дня был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Последние месяцы его жизни, которые он провел в заключении, под судом и следствием, — глубоко трагичны во всех отношениях. В первые дни Рылеев растерялся, хотя, казалось, был готов пострадать за свои убеждения и предчувствовал заранее свою трагическую судьбу. Его письма царю и некоторые показания говорят о его сломленности, о том, что дело тайного общества он считал окончательно проигранным. Из всех чувств его ведущим было чувство вины — вины перед товарищами, которых он повел за собой а привел к гибели, перед женой, перед маленькой дочкой, даже перед царем, в справедливость которого на какое-то время Рылеев поверил, как и многие другие декабристы.

Поэтому он постоянно просил царя о милости, особенно к товарищам, так как «они все люди с отличными дарованиями и с прекрасными чувствами». [2] На каком-то этапе следствия Рылеев пытался запираться и отрицать свою вину, когда ему предъявили обвинение в замыслах цареубийства. Но поведение его было непоследовательно и ничем не помогло ему. Позднее стремление винить себя во всем и даже в «заблуждениях» своих товарищей должно было, видимо, морально поддерживать Рылеева.

«Признаюсь чистосердечно, что я сам себя почитаю главнейшим виновником происшествия 14 декабря, ибо ...я мог остановить оное и не только того не подумал сделать, а напротив, еще преступною ревностию своею служил для других, особенно для своей отрасли, самым гибельным примером. Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю, и давно молю Создателя, чтобы псе кончилось на мне, и все другие чтобы были возвращены их семействам, отечеству и доброму государю его великодушием и милосердием». [1]

Но не только эти показания Рылеева, данные в апреле 1826 года, отражают основное настроение его во время следствия. В каземате Петропавловской крепости поэту приходят на память легенды и предания о христианских мучениках, казнимых цезарями, безжалостно гонимых и преследуемых. И в стихах, обращенных к декабристу Е. П. Оболенскому, свою судьбу и судьбу своих друзей по общему делу поэт осмысляет как один из эпизодов извечного истребления праведников сильными мира сего:

Так в религиозной форме Рылеев отстаивал правоту и святость того дела, которому отдал свою жизнь. В узниках Петропавловской крепости поэт видит служителей высшей нравственности. Он осмысляет свой путь как путь проповедника истины, и хотя «для смертного ужасен подвиг сей, но он к бессмертию стезя прямая».

Рылеев в своей жизни осуществил ту высокую программу романтической поэзии, когда истинный поэт преследуется и гибнет за свои убеждения.

Многие поэты и до Рылеева и после него проповедовали этот идеал мужества и героического самоотвержения, писали о гонении, темнице, плахе. Но немногие могли подтвердить это своей собственной жизнью и деятельностью: одни приспосабливались к обстоятельствам и изменяли себе, другие примирялись и замолкали. Рылееву же суждено было испить до дна самому эту чашу страдания, и как ни ужасна и ни трагична такая судьба, в ней был великий смысл и великий урок для следующих поколений революционеров.

Рылеев погиб 13 июля 1826 года. Надолго исключенный из официальной истории литературы, он не был забыт, и стихи его продолжали широко распространяться. Не только поэзия, но и личность казненного декабриста стала объектом идеологической борьбы. Одни постарались всячески принизить его и показать человеком недалеким, почти ничтожным (Н. И. Греч), другие создали образ идеализированный, рыцаря без страха и упрека (Н. А. Бестужев). Образ, запечатленный декабристами, оказался более жизненным, и таким он вошел в сознание многих поколений.

В середине XIX века в оценках поэзии Рылеева наметилась тенденция к противопоставлению гражданского пафоса художественной значимости его стихов. Взгляд этот проявлялся порой в самых разноречивых мнениях о рылеевском творчестве. Н. И. Греч в старости писал о Рылееве: «Поэтического дарования он не имел и писал стихи негладкие, но замечательные своей желчью и дерзостью». [1] То есть «желчь» и «дерзость» Рылеева здесь выглядят как чисто индивидуальные признаки человеческого характера, никакого поэтического звучания будто бы не имеющие. Сравнивая поэмы Рылеева и Пушкина, Н. Бестужев утверждал, что Рылеев выше «по соображению и ходу», «хотя по стихосложению» «никак не может равняться ни с самыми слабыми произведениями» Пушкина. [2] Раздельное рассмотрение содержания и формы в данном случае шло от признания того, что стихи Рылеева гораздо беднее его «мыслей», «чувствований» и «жара душевного».

Только советские литературоведы, глубоко и разносторонне исследовав творчество поэта-декабриста, смогли отказаться от мысли о его поэтической неполноценности. Но в нашем представлении утвердилось мнение о каком-то особом литературном пути Рылеева, об исключительной его миссии. В. Гофман, один из интереснейших исследователей творчества Рылеева, утверждал, что главным признаком его поэзии было «ощущение внелитературной цели, как разрешенного так или иначе задания», что эта внелитературная цель, отодвигающая на второй план «признаки слога или жанровые признаки», и определяла исключительное положение Рылеева в литературе его эпохи. [3]

Несомненно, Рылеев-поэт обладал оригинальным голосом, однако путь его в истерии литературы не был исключительным. Он делал общее дело вместе с другими поэтами и писателями, создававшими в начале прошлого века великую русскую литературу. Мысли о народе и о народности литературы, овладение многообразной жизненной правдой, выражение сложной человеческой личности, ее внутреннего мира, выработка литературного языка — во всех этих аспектах Рылеев работал и оставил свой след. Он проложил путь для больших тем позднейшей литературы, которая всегда стремилась активно вторгаться в жизнь и видела свою цель в том, чтобы улучшать действительность и бороться за справедливость. Она всегда имела эту «внелитературную» цель, и формула Рылеева: «Я не Поэт, а Гражданин» — глубоко органична для русской литературы.

В. Базанов

А. Архипова