Когда учитель громко продиктовал задачу, все записали её, и учитель, вынув часы, заявил, что даёт на решение задачи двадцать минут, — Панталыкин провёл испещрённой чернильными пятнами ладонью по круглой головёнке и сказал сам себе:

— Если я не решу эту задачу — я погиб!..

У фантазёра и мечтателя Панталыкина была манера — преувеличивать все события, все жизненные явления и, вообще, смотреть на вещи чрезвычайно мрачно.

Встречал ли он мальчика больше себя ростом, мизантропического сурового мальчика обычного типа, который, выдвинув вперёд плечо и правую ногу и оглядевшись — нет ли кого поблизости, — ехидно спрашивал: «Ты чего задаёшься, говядина несчастная?» — Панталыкин бледнел и, видя уже своими духовными очами призрак витающей над ним смерти, тихо шептал:

— Я погиб.

Вызывал ли его к доске учитель, опрокидывал ли он дома на чистую скатерть стакан с чаем — он всегда говорил сам себе эту похоронную фразу:

— Я погиб.

Вся гибель кончалась парой затрещин в первом случае, двойкой — во втором и высылкой из-за чайного стола — в третьем.

Но так внушительно, так мрачно звучала эта похоронная фраза: «Я погиб», — что Панталыкин всюду совал её.

Фраза, впрочем, была украдена из какого-то романа Майн-Рида, где герои, влезши на дерево по случаю наводнения и ожидая нападения индейцев — с одной стороны и острых когтей притаившегося в листве дерева ягуара — с другой, — все в один голос решили:

— Мы погибли.

Для более точной характеристики их положения необходимо указать, что в воде около дерева плавали кайманы, а одна сторона дерева дымилась, будучи подожжённой молнией.

Приблизительно в таком же положении чувствовал себя Панталыкин Семён, когда ему не только подсунули чрезвычайно трудную задачу, но ещё дали на решение её всего-навсего двадцать минут.

Задача была следующая:

«Два крестьянина вышли одновременно из пункта А в пункт Б, причём один из них делал в час четыре версты, а другой пять. Спрашивается, насколько один крестьянин придёт раньше другого в пункт Б, если второй вышел позже первого на четверть часа, а от пункта А до пункта Б такое же расстояние в верстах, — сколько получится, если два виноторговца продали третьему такое количество бочек вина, которое дало первому прибыли сто двадцать рублей, второму восемьдесят, а всего бочка вина приносит прибыли сорок рублей».

Прочтя эту задачу, Панталыкин Семён сказал сам себе:

— Такую задачу в двадцать минут? Я погиб!

Потеряв минуты три на очинку карандаша и на наиболее точный перегиб листа линованной бумаги, на которой он собирался развернуть свои математические способности, Панталыкин Семён сделал над собой усилие и погрузился в обдумывание задачи.

Первым долгом ему пришла в голову мысль:

— Что это за крестьяне такие: «первый» и «второй»? Эта сухая номенклатура ничего не говорит ни его уму, ни его сердцу. Неужели нельзя было назвать крестьян простыми человеческими именами? Конечно, Иваном или Василием их можно и не называть (инстинктивно он чувствовал прозаичность, будничность этих имён), но почему бы их не окрестить — одного Вильямом, другого Рудольфом.

И сразу же, как только Панталыкин перекрестил «первого» и «второго» в Рудольфа и Вильяма, оба сделались ему понятными и близкими. Он уже видел умственным взором белую полоску от шляпы, выделявшуюся на лбу Вильяма, лицо которого загорело от жгучих лучей солнца… А Рудольф представлялся ему широкоплечим мужественным человеком, одетым в синие парусиновые штаны и кожаную куртку из меха речного бобра.

И вот — шагают они оба, один на четверть часа впереди другого…

Панталыкину пришёл на ум такой вопрос:

— Знакомы ли они друг с другом, эти два мужественных пешехода? Вероятно, знакомы, если попали в одну и ту же задачу… Но если знакомы — почему они не сговорились идти вместе? Вместе, конечно, веселее, а что один делает в час на версту больше другого, то это вздор; более быстрый мог бы деликатно понемногу сдерживать свои широкие шаги, а медлительный мог бы и прибавить немного шагу. Кроме того, и безопаснее вдвоём идти — разбойники ли нападут или дикий зверь…

Возник ещё один интересный вопрос:

— Были у них ружья или нет?

Пускаясь в дорогу, лучше всего захватить ружья, которые даже в пункте Б могли бы пригодиться, в случае нападения городских бандитов — отрепья глухих кварталов.

Впрочем, может быть, пункт Б — маленький городок, где нет бандитов?..

Вот опять тоже — написали: пункт А, пункт Б… Что это за названия? Панталыкин Семён никак не может представить себе городов или сёл, в которых живут, борются и страдают люди, под сухими бездушными литерами. Почему не назвать один город Санта-Фе, а другой — Мельбурном?

И едва только пункт А получил название Санта-Фе, а пункт Б был преобразован в столицу Австралии, — как оба города сделались понятными и ясными… Улицы сразу застроились домами причудливой экзотической архитектуры, из труб пошёл дым, по тротуарам задвигались люди, а по мостовым забегали лошади, неся на своих спинах всадников — диких, приехавших в город за боевыми припасами, вакэро и испанцев, владельцев далёких гациенд…

Вот в какой город стремились оба пешехода — Рудольф и Вильям…

Очень жаль, что в задаче не упомянута цель их путешествия. Что случилось такое, что заставило их бросить свои дома и спешить сломя голову в этот страшный, наполненный пьяницами, карточными игроками и убийцами, Санта-Фе?

И ещё — интересный вопрос: почему Рудольф и Вильям не воспользовались лошадьми, а пошли пешком? Хотели ли они идти по следам, оставленным кавалькадой гверильясов, или просто прошлой ночью у их лошадей таинственным незнакомцем были перерезаны поджилки, дабы они не могли его преследовать, — его, знавшего тайну бриллиантов Красного Носорога?..

Всё это очень странно… То, что Рудольф вышел на четверть часа позже Вильяма, доказывает, что этот честный скваттер не особенно доверял Вильяму и в данном случае решил просто проследить этого сорвиголову, к которому вот уже три дня подряд пробирается ночью на взмыленной лошади креол в плаще.

…Подперев ручонкой, измазанной в мелу и чернилах, свою буйную, мечтательную, отуманенную образами голову, — сидит Панталыкин Семён.

И постепенно вся задача, весь её тайный смысл вырисовывается в его мозгу.

Задача:

…Солнце ещё не успело позолотить верхушек тамариндовых деревьев, ещё яркие тропические птицы дремали в своих гнёздах, ещё чёрные лебеди не выплывали из зарослей австралийской кувшинки и желтоцвета, — когда Вильям Блокер, головорез, наводивший панику на всё побережье Симпсон-Крика, крадучись шёл по еле заметной лесной тропинке… Делал он только четыре версты в час — более быстрой ходьбе мешала больная нога, подстреленная вчера его таинственным недругом, спрятавшимся за стволом широколиственной магнолии.

— Каррамба! — бормотал Вильям. — Если бы у старого Билля была сейчас его лошадёнка… Но… пусть меня разорвёт, если я не найду негодяя, подрезавшего ей поджилки. Не пройдёт и трёх лун!

А сзади него в это время крался, припадая к земле, скваттер Рудольф Каутерс, и его мужественные брови мрачно хмурились, когда он рассматривал, припав к земле, след сапога Вильяма, отчётливо отпечатанный на влажной траве австралийского леса.

— Я бы мог делать и пять вёрст в час (кстати, почему не «миль» или «ярдов?»), — шептал скваттер, — но я хочу выследить эту старую лисицу.

А Блокер уже услышал сзади себя шорох и, прыгнув за дерево, оказавшееся эвкалиптом, притаился…

Увидев ползшего по траве Рудольфа, он приложился и выстрелил.

И, схватившись рукой за грудь, перевернулся честный скваттер.

— Хо-хо! — захохотал Вильям. — Меткий выстрел. День не пропал даром, и Старый Билль доволен собой…

— Ну, двадцать минут прошло, — раздался, как гром в ясный погожий день, голос учителя арифметики. — Ну что, все решили? Ну, ты, Панталыкин Семён, покажи: какой из крестьян первый пришёл в пункт Б.

И чуть не сказал бедный Панталыкин, что, конечно, в Санта-Фе первым пришёл негодяй Блокер, потому что скваттер Каутерс лежит с простреленной грудью и предсмертной мукой на лице, лежит, одинокий, в пустыне, в тени ядовитого австралийского «змеиного дерева»…

Но ничего этого не сказал он. Прохрипел только: «Не решил… не успел…»

И тут же увидел, как жирная двойка ехидной гадюкой зазмеилась в журнальной клеточке против его фамилии.

— Я погиб, — прошептал Панталыкин Семён. — На второй год остаюсь в классе. Отец выдерет, ружья не получу, «Вокруг Света» мама не выпишет…

И представилось Панталыкину, что сидит он на развалине «змеиного дерева»… Внизу бушует разлившаяся после дождя вода, в воде щёлкают зубами кайманы, а в густой листве прячется ягуар, который скоро прыгнет на него, потому что огонь, охвативший дерево, уже подбирается к разъярённому зверю…

Я погиб!

После звонка прошло уже минут десять, все уже давно сидели за партами, а учитель географии не являлся. Сладкая надежда стала закрадываться в сердца некоторых — именно тех, которые и не разворачивали вчера истрёпанные учебники географии… Сладкая надежда:

— А вдруг не придёт совсем.

Учитель пришёл на двенадцатой минуте.

Полосухин Иван вскочил, сморщил свою хитрую, как у лисицы, маленькую остроносую мордочку и воскликнул делано испуганным голосом:

— Слава богу. Наконец-то вы пришли. А мы тут так беспокоились — не случилось ли с вами чего.

— Глупости. Что со мной случится…

— Отчего вы такой бледный, Алексан Ваныч?

— Не знаю… У меня бессонница.

— А к моему отцу раз таракан в ухо заполз.

— Ну и что же?

— Да ничего.

— При чём тут таракан?

— Я к тому, что он тоже две ночи не спал.

— Кто, таракан? — пошутил учитель.

Весь класс заискивающе засмеялся.

«Только бы не спросил, — подумали самые отчаянные бездельники, — а то можно смеяться хоть до вечера».

— Не таракан, а мой папаша, Алексан Ваныч. Мой папаша, Алексан Ваныч, три пуда одной рукой подымает.

— Передай ему мои искренние поздравления…

— Я ему советовал идти в борцы, а он не хочет. Вместо этого служит в банке директором — прямо смешно.

Так как учитель уже развернул журнал и разговор грозил иссякнуть, толстый (хохол) Нечипоренко решил «подбросить дров на огонь»:

— Я бы на вашем месте, Алексан Ваныч, объяснил этому глупому Полосухину, что он сам не понимает, что говорит. Директор банка — это личность уважаемая, а борец в цирке…

— Нечипоренко, — сказал учитель, погрозив ему карандашом. — Это к делу не относится. Сиди и молчи.

Сидевший на задней скамейке Карташевич, парень с очень тугой головой, решил, что и ему нужно посторонним разговором оттянуть несколько минут.

Натужился и среди тишины молвил свои слова:

— Молчание — знак согласия.

— Что? — изумился учитель.

— Я говорю: молчание — знак согласия.

— Ну так что же?

— Да ничего.

— Ты это к чему сказал?

— Вы, Алексан Ваныч, сказали Нечипоренке «молчи». Я и говорю: «Молчание — знак согласия».

— Очень кстати. Знаешь ли ты, Карташевич, когда придёт твоя очередь говорить?

— Гм, кхи, — закашлялся Карташевич.

— …когда я спрошу у тебя урок. Хорошо?

Карташевич не видел в этом ничего хорошего, но принуждён был согласиться, сдерживая свой гудящий бас:

— Горожо.

— Карташевич через двух мальчиков перепрыгивает, — счёл уместным сообщить Нечипоренко.

— А мне это зачем знать?

— Не знаю… извините… Я думал, может, интересно…

— Вот что, Нечипоренко. Ты, брат, хитрый, но я ещё хитрее. Если ты скажешь ещё что-либо подобное, я напишу записку твоему отцу…

— «К отцу, весь издрогнув, малютка приник», — продекламировал невпопад Карташевич.

— Карташевич. Ступай приникни к печке. Вы сегодня с ума сошли, что ли? Дежурный! Что на сегодня готовили?

— Вятскую губернию.

— А-а… Хорошо-с. Прекрасная губерния. Ну… спросим мы… Кого бы нам спросить?

Он посмотрел на притихших учеников вопросительно. Конечно, ответить ему мог каждый, не задумываясь. Иванович посоветовал бы спросить Нечипоренку, Патваканов — Блимберга, Сураджев — Патваканова, а все вместе они искренно посоветовали бы вообще никого не спрашивать.

— Спросим мы…

Худощавый мечтательный Челноков поймал рассеянный взгляд учителя, опустил голову, но сейчас же поднял её и не менее рассеянно взглянул на учителя.

«Ого! — подумал он. — Глядит на Блимберга. А ну-ка, Блимберг, раскошелив…»

— Челноков.

Челноков бодро вскочил, захлопнул под партой какую-то книгу и сказал:

— Здесь.

— Ну? Неужели здесь? — изумился учитель. — Вот поразительно. А ну-ка, что ты нам скажешь о Вятской губернии?

— Кхе. Кха. Хррр…

— Что это с тобой? Ты кашляешь?

— Да, кашляю, — обрадовался Челноков.

— Бедненький… Ты, вероятно, простудился?

— Да… вероятно…

— Вероятно… Может быть, твоему здоровью угрожает опасность?

— Угрожает… — машинально ответил Челноков.

— Боже мой, какой ужас! Может быть, даже жизни угрожает опасность?

Челноков сделал жалобную гримасу и открыл было уже рот, но учитель опустил голову в журнал и сказал совершенно другим, прежним тоном:

— Ну-с… Расскажи нам, что тебе известно о Вятской губернии.

— Вятская губерния, — сказал Челноков, — отличается своими размерами. Это одна из самых больших губерний России… По своей площади она занимает место, равное… Мексике и штату Виргиния… Мексика одна из самых богатых и плодородных стран Америки, населена мексиканцами, которые ведут стычки и битвы с гверильясами. Последние иногда входят в соглашение с индейскими племенами шавниев и гуронов, и горе тому мексиканцу, который…

— Постой, — сказал учитель, выглядывая из-за журнала. — Где ты в Вятской губернии нашёл индейцев?

— Не в Вятской губернии, а в Мексике.

— А Мексика где?

— В Америке.

— А Вятская губерния?

— В… Рос… сии.

— Так ты мне о Вятской губернии и говори.

— Кгм… Почва Вятской губернии имеет мало чернозёму, климат там суровый, и потому хлебопашество идёт с трудом. Рожь, пшеница и овёс — вот что, главным образом, может произрастать в этой почве. Тут мы не встретим ни кактусов, ни алоэ, ни цепких лиан, которые, перекидываясь с дерева на дерево, образуют в девственных лесах непроходимую чащу, которую с трудом одолевает томагавк отважного пионера Дальнего Запада, который смело пробирается вперёд под немолчные крики обезьян и разноцветных попугаев, оглашающих воздух…

— Что?

— Оглашающих, я говорю, воздух.

— Кто и чем оглашает воздух?

— Попугаи… криками…

— Одного из них я слышу. К сожалению, о Вятской губернии он ничего не рассказывает.

— Я, Алексан Ваныч, о Вятской губернии и рассказываю… Народонаселение Вятской губернии состоит из великороссов. Главное их занятие хлебопашество и охота. Охотятся за пушным зверем — волками, медведями и зайцами, потому что других зверей в Вятской губернии нет… Нет ни хитрых, гибких леопардов, ни ягуаров, ни громадных свирепых бизонов, которые целыми стадами спокойно пасутся в своих льяносах, пока меткая стрела индейца или пуля из карабина скваттэра…

— Кого-о?

— Скваттэра.

— Это что за кушанье?

— Это не кушанье, Алексан Ваныч, а такие… знаете… американские помещики…

— И они живут в Вятской губернии?

— Нет… я — к слову пришлось…

— Челноков, Челноков… Хотел я тебе поставить пятёрку, но — к слову пришлось, и поставлю двойку. Нечипоренко!

— Тут.

— Я тебя об этом не спрашиваю. Говори о Вятской губернии.

Нечипоренко побледнел, как смерть, и, по принятому обычаю, сказал о Вятской губернии:

— Кхе.

— Ну, — поощрил учитель.

И вдруг — все сердца ёкнули — в коридоре бешено прозвенел звонок на большую перемену.

— Экая жалость! — отчаянно вздохнул Нечипоренко. — А я хотел ответить урок на пятёрку. Как раз сегодня выучил…

— Это верно? — спросил учитель.

— Верно.

— Ну, так я тебе поставлю… тоже двойку, потому что ты отнял у меня полчаса.

Жил на свете мальчик Андрюша Рыженький. Это был трусливый мальчик. Он всего боялся. Он боялся собак, коров, гусей, мышей, пауков и даже петухов.

Но наибольше всего он боялся чужих мальчишек.

И мама этого мальчика очень и очень грустила, что у неё такой трусливый сынок.

В одно прекрасное утро мама этого мальчика сказала ему:

— Ах, как плохо, что ты всего боишься. Только храбрые люди хорошо живут на свете. Только они побеждают врагов, тушат пожары и отважно летают на самолётах. И за это все любят храбрых людей. И все их уважают. Дарят им подарки и дают ордена и медали. А трусливых никто не любит. Над ними смеются и потешаются. И от этого у них жизнь бывает плохая, скучная и неинтересная.

Мальчик Андрюша так ответил своей маме:

— С этих пор, мама, я решил быть храбрым человеком.

И с этими словами Андрюша пошёл во двор погулять.

А во дворе мальчишки играли в футбол.

Мальчишки эти обыкновенно задирали Андрюшу. И он их боялся как огня. И всегда от них убегал. Но сегодня он не убежал. Он крикнул им:

— Эй вы, мальчишки! Сегодня я не боюсь вас!

Мальчики удивились, что Андрюша так смело им крикнул. И даже они немножко испугались. И даже один из них, Санька Палочкин, сказал:

— Сегодня Андрюшка Рыженький что-то задумал против нас. Давайте лучше уйдём, а то нам, пожалуй, попадёт от него.

Но мальчики не ушли. Наоборот. Они подбежали к Андрюше и стали его задевать. Один дёрнул Андрюшу за нос. Другой сбил ему кепку с головы. Третий мальчик ткнул Андрюшу кулаком. Короче говоря, они немножко побили Андрюшу. И тот с рёвом вернулся домой.

И дома, утирая слёзы, Андрюша сказал маме:

— Мама, я сегодня был храбрый, но из этого ничего хорошего не получилось.

Мама сказала:

— Глупый мальчик. Недостаточно быть только храбрым, надо быть ещё сильным. Одной храбростью ничего нельзя сделать.

И тогда Андрюша незаметно от мамы взял бабушкину палку и с этой палкой пошёл на двор. Подумал: «Вот теперь я буду сильней, чем обычно. Теперь я разгоню мальчишек в разные стороны, если они на меня нападут».

Андрюша вышел с палкой на двор. А во дворе мальчишек уже не было. Там гуляла чёрная собака, которую Андрюша всегда боялся.

Размахивая палкой, Андрюша сказал этой собаке:

— Попробуй только, залай на меня — получишь по заслугам. Узнаешь, что такое палка, когда она прогуляется по твоей голове.

Собака начала лаять и бросаться на Андрюшу.

Размахивая своей палкой, Андрюша раза два ударил собаку по голове, но та забежала сзади и немного порвала Андрюшины штаны.

И Андрюша с рёвом побежал домой. А дома, утирая слёзы, он сказал своей маме:

— Мама, как же это так? Я сегодня был сильный и храбрый, но из этого ничего хорошего не получилось. Собака разорвала мои штаны и чуть не укусила меня.

Мама сказала:

— Глупый мальчик. Я забыла тебе сказать. Недостаточно быть храбрым и сильным. Надо ещё быть умным. Ты же поступил глупо. Ты размахивал палкой. И этим рассердил собаку. Ты сам виноват. Надо немножко думать и соображать. Надо иметь смекалку.

Тогда Андрюша Рыженький в третий раз вышел погулять. Но во дворе уже не было собаки. И мальчишек тоже не было.

И тогда Андрюша вышел на улицу, чтобы посмотреть, где мальчики.

А мальчики купались в реке. И Андрюша стал смотреть, как они купаются.

И в этот момент один мальчик, Саня Палочкин, захлебнулся в воде и стал кричать, чтоб его спасли.

Мальчики испугались, что он тонет, и побежали звать взрослых.

Андрюша хотел броситься в воду, чтобы спасти Саню Палочкина. И уже подбежал к берегу. Но тут он подумал: «Нет, я плохо плаваю, и у меня не хватит сил спасти Саньку. Я поступлю умней: я сяду в лодку и на лодке подплыву к нему».

А у самого берега стояла рыбацкая лодка. Андрюша оттолкнул эту тяжёлую лодку от берега и сам вскочил в неё. А в воде лежали вёсла. Андрюша стал бить этими вёслами по воде. Но у него ничего не вышло — он не умел грести. И течение отнесло рыбацкую лодку на середину реки. И Андрюша от страха стал кричать. А в этот момент по реке плыла другая лодка. И в ней сидели рыбаки. Эти рыбаки спасли Саню Палочкина. И кроме того, они догнали Андрюшину лодку, взяли её на буксир и доставили к берегу. Андрюша пошёл домой и дома, утирая слёзы, сказал своей маме:

— Мама, я сегодня был храбрый — я хотел спасти мальчика. Я сегодня был умный, потому что не бросился в воду, а поплыл в лодке. Я сегодня был сильный, потому что оттолкнул тяжёлую лодку от берега и тяжёлыми вёслами колотил по воде. Но снова ничего хорошего у меня не получилось.

Мама сказала:

— Глупый мальчик. Я забыла сказать тебе самое главное. Недостаточно быть храбрым, умным и сильным. Это слишком мало. Надо ещё иметь знания. Надо уметь грести, уметь плавать, ездить верхом на лошади, летать на самолёте. Надо многое знать. Надо знать арифметику и алгебру, химию и геометрию. А для того чтобы это всё знать, надо учиться. Кто учится, тот бывает умный. А кто умный, тот должен быть храбрым. А храбрых и умных все любят, потому что они побеждают врагов, тушат пожары, спасают людей и летают на самолётах.

Андрюша сказал:

— С этих пор я буду всему учиться.

И мама сказала:

— Вот и хорошо.

Я учился очень давно. Тогда ещё были гимназии. И учителя тогда ставили в дневнике отметки за каждый спрошенный урок. Они ставили какой-нибудь балл — от пятёрки до единицы включительно.

А я был очень маленький, когда поступил в гимназию, в приготовительный класс. Мне было всего семь лет.

И я ничего ещё не знал, что бывает в гимназиях. И первые три месяца ходил буквально как в тумане.

И вот однажды учитель велел нам выучить наизусть стихотворение:

Учитель истории вызывает меня не так, как обычно. Он произносит мою фамилию неприятным тоном. Он нарочно пищит и визжит, произнося мою фамилию. И тогда все ученики тоже начинают пищать и визжать, передразнивая учителя.

Мне неприятно, когда меня так вызывают. Но я не знаю, что надо сделать, чтоб этого не было.

Я стою за партой и отвечаю урок. Я отвечаю довольно прилично. Но в уроке есть слово «банкет».

— А что такое банкет? — спрашивает меня учитель.

Я отлично знаю, что такое банкет. Это обед, еда, торжественная встреча за столом, в ресторане. Но я не знаю, можно ли дать такое объяснение по отношению к великим историческим людям. Не слишком ли это мелкое объяснение в плане исторических событий?

Я молчу.

— А-а? — спрашивает учитель, привизгивая. И в этом «а-а» я слышу насмешку и пренебрежение ко мне.

И, услышав это «а», ученики тоже начинают визжать.

Учитель истории машет на меня рукой. И ставит мне двойку. По окончании урока я бегу за учителем. Я догоняю его на лестнице. От волнения я не могу произнести слово. Меня бьёт лихорадка.

Увидев меня в таком виде, учитель говорит:

— В конце четверти я вас ещё спрошу. Натянем тройку.

— Я не об этом, — говорю я. — Если вы меня ещё раз так вызовете, то я… я…

— Что? Что такое? — говорит учитель.

— Плюну в вас, — бормочу я.

— Что ты сказал? — грозно кричит учитель. И, схватив меня за руку, тянет наверх, в директорскую. Но вдруг отпускает меня. Говорит: — Иди в класс.

Я иду в класс и жду, что сейчас придёт директор и выгонит меня из гимназии. Но директор не приходит.

Через несколько дней учитель истории вызывает меня к доске.

Он тихо произносит мою фамилию. И когда ученики начинают по привычке визжать, учитель ударяет кулаком по столу и кричит им:

— Молчать!

В классе водворяется полная тишина. Я бормочу задание, но думаю о другом. Я думаю об этом учителе, который не пожаловался директору и вызвал меня не так, как раньше. Я смотрю на него, и на моих глазах появляются слёзы.

Учитель говорит:

— Не волнуйтесь. На тройку вы во всяком случае знаете.

Он подумал, что у меня слёзы на глазах оттого, что я неважно знаю урок.

Только два предмета мне интересны — зоология и ботаника. Остальное нет.

Впрочем, история мне тоже интересна, но только не по той книге, по которой мы проходим.

Я очень огорчаюсь, что плохо учусь. Но не знаю, что нужно сделать, чтобы этого не было.

Даже по ботанике у меня тройка. А уж этот предмет я отлично знаю. Прочитал много книг и даже сделал гербарий — альбом, в котором наклеены листочки, цветы и травы.

Учитель ботаники что-то рассказывает в классе. Потом говорит:

— А почему листья зелёные? Кто знает?

В классе молчание.

— Я поставлю пятёрку тому, кто знает, — говорит учитель.

Я знаю, почему листья зелёные, но молчу. Я не хочу быть выскочкой. Пусть отвечают первые ученики. Кроме того, я не нуждаюсь в пятёрке. Что она одна будет торчать среди моих двоек и троек? Это комично.

Учитель вызывает первого ученика. Но тот не знает.

Тогда я небрежно поднимаю руку.

— Ах, вот как, — говорит учитель, — вы знаете. Ну, скажите.

— Листья зелёные, — говорю я, — оттого, что в них имеется красящее вещество хлорофилл.

Учитель говорит:

— Прежде чем вам поставить пятёрку, я должен узнать, почему вы не подняли руку сразу.

Я молчу. На это очень трудно ответить.

— Может быть, вы не сразу вспомнили? — спрашивает учитель.

— Нет, я сразу вспомнил.

— Может быть, вы хотели быть выше первых учеников?

Я молчу. Укоризненно качая головой, учитель ставит пятёрку.

Учительница Валентина Георгиевна сказала:

— Завтра наступают зимние каникулы. Я не сомневаюсь, что каждый ваш день будет очень счастливым. Вас ждут выставки и музеи! Но будет и какой-нибудь самый счастливый день. Я в этом не сомневаюсь! Вот о нём напишите домашнее сочинение. Лучшую работу я прочту вслух, всему классу! Итак: «Мой самый счастливый день».

Я заметил: Валентина Георгиевна любит, чтобы мы в сочинениях обязательно писали о чём-нибудь самом: «Мой самый надёжный друг», «Моя самая любимая книга», «Мой самый счастливый день».

А в ночь под Новый год мама с папой поссорились.

Я не знаю из-за чего, потому что Новый год они встречали где-то у знакомых и вернулись домой очень поздно. А утром не разговаривали друг с другом…

Это хуже всего! Уж лучше бы пошумели, поспорили и помирились. А то ходят как-то особенно спокойно и разговаривают со мной как-то особенно тихо, будто ничего не случилось. Но я-то в таких случаях всегда чувствую: что-то случилось. А когда кончится то, что случилось, — не поймёшь. Они же друг с другом не разговаривают! Как во время болезни… Если вдруг поднимается температура, даже до сорока — это не так уж страшно: её можно сбить лекарствами. И вообще мне кажется, чем выше температура, тем легче бывает определить болезнь. И вылечить… А вот когда однажды врач посмотрел на меня как-то очень задумчиво и сказал маме: «Температура-то у него нормальная…», мне сразу стало не по себе.

В общем, в первый день зимних каникул у нас дома было так спокойно и тихо, что мне расхотелось идти на ёлку.

Когда мама и папа ссорятся, я всегда очень переживаю. Хотя именно в эти дни я мог бы добиться от них всего чего угодно! Стоило мне, к примеру, отказаться от ёлки, как папа сразу же предложил мне пойти в Планетарий. А мама сказала, что с удовольствием пошла бы со мной на каток. Они всегда в таких случаях стараются доказать, что их ссора никак не отразится на моём жизненном уровне. И что она вообще никакого отношения ко мне не имеет…

Но я очень переживал. Особенно мне стало грустно, когда за завтраком папа спросил меня:

— Не забыл ли ты поздравить маму с Новым годом?

А потом мама, не глядя в папину сторону, сказала:

— Принеси отцу газету. Я слышала: её только что опустили в ящик.

Она называла папу «отцом» только в редчайших случаях. Это во-первых. А во-вторых, каждый из них опять убеждал меня: «Что бы там между нами ни произошло, это касается только нас!»

Но на самом деле это касалось и меня тоже. Даже очень касалось! И я отказался от Планетария. И на каток не хотел… «Пусть лучше не разлучаются. Не разъезжаются в разные стороны! — решил я. — Может быть, к вечеру всё пройдёт».

Но они так и не сказали друг другу ни слова!

Если бы бабушка пришла к нам, мама и папа, я думаю, помирились бы: они не любили огорчать её. Но бабушка уехала на десять дней в другой город, к одной из своих «школьных подруг».

Она почему-то всегда ездила к этой подруге в дни каникул, будто они обе до сих пор были школьницами и в другое время никак встретиться не могли.

Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с такими просьбами, которые заставляли их обоих быть дома и даже в одной комнате. А просьбы мои они выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались друг с другом! И всё время как бы тайком, незаметно поглаживали меня по голове. «Жалеют, сочувствуют… — думал я, — значит, происходит что-то серьёзное!»

Учительница Валентина Георгиевна была уверена, что каждый день моих зимних каникул будет очень счастливым. Она сказала: «Я в этом не сомневаюсь!» Но прошло целых пять дней, а счастья всё не было.

«Отвыкнут разговаривать друг с другом, — рассуждал я. — А потом…» Мне стало страшно. И я твёрдо решил помирить маму с папой.

Действовать надо было быстро, решительно. Но как?.. Я где-то читал или даже слышал по радио, что радость и горе объединяют людей. Конечно, доставить радость труднее, чем горе. Чтобы обрадовать человека, сделать его счастливым, надо потрудиться, поискать, постараться. А испортить настроение легче всего! Но не хочется… И я решил начать с радости.

Если бы я ходил в школу, то сделал бы невозможное: получил бы четвёрку по геометрии. Математичка говорит, что у меня нет никакого «пространственного представления», и даже написала об этом в письме, адресованном папе. А я вдруг приношу четвёрку! Мама с папой целуют меня, а потом и сами целуются…

Но это были мечты: никто ещё не получал отметок во время каникул!

Какую же радость можно было доставить родителям в эти дни?

Я решил произвести дома уборку.

Я долго возился с тряпками и со щётками. Но беда была в том, что мама накануне Нового года сама целый день убиралась.

А когда моешь уже вымытый пол и вытираешь тряпкой шкаф, на котором нет пыли, никто потом не замечает твоей работы. Мои родители, вернувшись вечером, обратили внимание не на то, что пол был весь чистый, а на то, что я был весь грязный.

— Делал уборку! — сообщил я.

— Очень хорошо, что ты стараешься помочь маме, — сказал папа, не глядя в мамину сторону.

Мама поцеловала меня и погладила по голове, как какого-нибудь круглого сироту.

На следующий день я, хоть были каникулы, поднялся в семь утра, включил радио и стал делать гимнастику и обтирание, чего раньше не делал почти ни разу. Я топал по квартире, громко дышал и брызгался.

— Отцу тоже не мешало бы этим заняться, — сказала мама, не глядя на папу.

А папа погладил меня по шее… Я чуть не расплакался.

Одним словом, радость не объединяла их. Не примиряла… Они радовались как-то порознь, в одиночку.

И тогда я пошёл на крайность: я решил объединить их при помощи горя!

Конечно, лучше всего было бы заболеть. Я готов был все каникулы пролежать в постели, метаться в бреду и глотать любые лекарства, лишь бы мои родители вновь заговорили друг с другом. И всё было бы снова как прежде… Да, конечно, лучше всего было бы сделать вид, что я заболел — тяжело, почти неизлечимо. Но, к сожалению, на свете существовали градусники и врачи.

Оставалось только исчезнуть из дома, временно потеряться.

Вечером я сказал:

— Пойду к Могиле. По важному делу!

Могила — это прозвище моего приятеля Женьки. О чём бы Женька ни говорил, он всегда начинал так: «Дай слово, что никому не расскажешь!» Я давал. «Могила?» — «Могила!» — отвечал я.

И что бы ни рассказывали Женьке, он всегда уверял: «Никогда! Никому! Я могила!» Он так долго всех в этом уверял, что его и прозвали Могилой.

В тот вечер мне нужен был человек, который умел хранить тайны!

— Ты надолго? — спросил папа.

— Нет. Минут на двадцать. Не больше! — ответил я. И крепко поцеловал папу.

Потом я поцеловал маму так, будто отправлялся на фронт или на Северный полюс. Мама и папа переглянулись. Горе ещё не пришло к ним. Пока была лишь тревога. Но они уже чуть-чуть сблизились. Я это почувствовал. И пошёл к Женьке.

Когда я пришёл к нему, вид у меня был такой, что он спросил:

— Ты убежал из дому?

— Да…

— Правильно! Давно пора! Можешь не волноваться: никто не узнает. Могила!

Женька понятия ни о чём не имел, но он очень любил, чтобы убегали, прятались и скрывались.

— Каждые пять минут ты будешь звонить моим родителям и говорить, что очень ждёшь меня, а я ещё не пришёл… Понимаешь? Пока не почувствуешь, что они от волнения сходят с ума. Не в буквальном смысле, конечно…

— А зачем это? А?! Я — никому! Никогда! Могила!.. Ты знаешь…

Но разве я мог рассказать об этом даже Могиле? Женька начал звонить. Подходили то мама, то папа — в зависимости от того, кто из них оказывался в коридоре, где на столике стоял наш телефон.

Но после пятого Женькиного звонка мама и папа уже не уходили из коридора.

А потом они сами стали звонить…

— Он ещё не пришёл? — спрашивала ма-ма. — Не может быть! Значит, что-то случилось…

— Я тоже волнуюсь, — отвечал Женька. — Мы должны были встретиться по важному делу! Но, может быть, он всё-таки жив?..

— По какому делу?

— Это секрет! Не могу сказать. Я поклялся. Но он очень спешил ко мне… Что-то случилось!

— Ты не пережимай, — предупредил я Могилу. — У мамы голос дрожит?

— Дрожит.

— Очень дрожит?

— Пока что не очень. Но задрожит в полную силу! Можешь не сомневаться. Уж я-то…

— Ни в коем случае!

Мне было жалко маму и папу. Но я действовал ради высокой цели! Я спасал нашу семью. И нужно было переступить через жалость! Меня хватило на час.

— Что она сказала? — спросил я у Женьки после очередного маминого звонка.

— «Мы сходим с ума!» — радостно сообщил Женька. Он был в восторге.

— Она сказала: «Мы сходим…»? Именно — мы? Ты это точно запомнил?

— Умереть мне на этом месте! Но надо их ещё немного помучить, — сказал Женька. — Пусть позвонят в милицию, в морг…

— Ни за что!

Я помчался домой…

Дверь я открыл своим ключом тихо, почти бесшумно. И на цыпочках вошёл в коридор.

Папа и мама сидели по обе стороны телефона, бледные, измученные. И глядели друг другу в глаза… Они страдали вместе, вдвоём. Это было прекрасно!

Вдруг они вскочили… Стали целовать и обнимать меня, а потом уж друг друга.

Это и был самый счастливый день моих зимних каникул.

От сердца у меня отлегло, и назавтра я сел за домашнее сочинение. Я написал, что самым счастливым днём был тот, когда я ходил в Третьяковскую галерею. Хоть на самом деле я был там полтора года назад.

Говорят, что любовь облагораживает человека. С того дня, как я полюбил, мне всё время приходилось кому-нибудь врать. Я делал это не нарочно. Просто мне задавали вопросы, на которые я не мог отвечать честно.

— Почему ты столько времени уделяешь причёске? И рубашки стал менять чуть ли не каждый день?

— У нас в школе работает санитарная комиссия.

— О чём ты всё время думаешь? У тебя отсутствующие глаза. Из-за чего ты вздыхаешь?

— Из-за отметок… У меня появились двойки.

— Их же не было! Откуда они?

— Вот об этом как раз я и думаю.

Но на самом деле я думал о Лиле Тарасовой.

Она пришла к нам из другой школы. Помню, на большой перемене подбежал ко мне Владик Бабкин и таким безразличным-безразличным голосом говорит:

— Да, кстати… Ты новенькую видел?

— Какую новенькую?

— Тут одна… ученица. Рядом с тобой есть свободное место. Если она захочет на него сесть, ты скажи, что оно уже занято. Ладно? И пошли её ко мне. Я тоже один сижу… Ладно?

— А зачем это?

— Я не могу объяснить… Но поверь — это важно!

Минут через пять новенькая подошла ко мне и сказала:

— Здесь свободное место?

Я посмотрел на неё — и на миг потерял сознание. По крайней мере, я совершенно забыл о Владике и о его просьбе.

— Можно я сяду? — спросила она.

— Можно, — прошептал я. И на том же уроке схватил первую двойку. Я схватил её потому, что очень хотел получить пятёрку. Получить на глазах у Лили Тарасовой!

С тех пор я всё время хотел, чтобы у неё на глазах со мной произошло что-нибудь необычайное или просто хорошее. Одним словом, хотел, как говорится, предстать перед ней в выгодном свете.

Но наконец я понял, что в таком свете я могу предстать перед ней только на катке. Потому что я хорошо катался! И я пригласил её на каток.

Я где-то читал, что выдающийся человек всегда имеет «своё лицо».

Лиля ни в чём не была похожа на остальных! Портфель у неё был мягкий, вишнёвого цвета, с двумя золотыми замочками. Тетрадки и книжки были обёрнуты в розовую бумагу с разводами, и не было на них ни одной кляксы и вообще ни одного пятнышка. Самописка была, как говорится, миниатюрная, карандаш с оранжевым ластиком на конце, блокнотик изящный, с календарём на обложке. А уж о глазах я и не говорю!

Лиля заглянула в этот самый блокнотик с календарём и сказала:

— Двадцать восьмое февраля — это суббота. Вот и прекрасно! Пойдём на каток в воскресенье — двадцать девятого.

— А почему так нескоро?

— Чтобы ты успел заслужить это право!

— Какое… право?

— Пойти со мной на каток! — Она взглянула мне прямо в глаза и спросила: — На что ты способен ради меня?

Я ответил:

— На всё!

— Вот и прекрасно! Я буду тебя испытывать. Для начала выполни одну мою просьбу.

— Любую! — воскликнул я.

— Я раньше дружила с Валей. А потом мы поссорились. И у меня осталась Валина книжка. Я не хочу сама заходить…

— Понимаю! — воскликнул я. — Где живёт Валя? Укажи только адрес. Я отнесу книгу, чего бы мне это ни стоило!

— Вот и прекрасно. Валя живёт прямо подо мной, на втором этаже…

— А ты, значит, на третьем? — быстро сообразил я.

А ещё я сразу сообразил, что увижу дом, в котором живёт она, поднимусь по той самой лестнице, по которой каждый день ходит она… Всё это имело для меня очень большое значение! Такое большое, что я сначала поднялся на седьмой этаж, потом спустился на третий, постоял немного возле её квартиры, вздохнул и спустился ещё на один этаж…

Дверь мне открыл парень лет тринадцати или четырнадцати. Я слышал, что внешность для мужчины не имеет большого значения. И всё же сразу подумал о том, что парень этот выше меня и гораздо красивее. Мне стало грустно… Но я взял себя в руки и спросил:

— Валя дома? Мне нужно отдать ей книжку.

— Не ей, а ему! — сказал парень. И протянул руку. Так, значит, это с ним она раньше дружила? Мне стало совсем тяжело.

— Ты что, её паж? — спросил Валя.

Высокие и красивые люди могут задавать любые вопросы.

Я молча удалился к себе домой…

Я знал, что дома уже обо всём догадались. Бабушка старалась повлиять на меня. Но, как всегда, необычно, по-своему.

— А сын моей соседки, который учится в седьмом классе, решил сначала закончить школу, потом институт, потом прочно встать на ноги и только после этого думать обо всём остальном! — сообщила бабушка.

Отсюда я должен был сделать вывод, что и мне нужно пригласить Лилю Тарасову на каток после окончания института.

Маме бабушка в тот вечер сказала:

— Когда тебе в пятом классе понравился Серёжа Потапов… это, я помню, помогло тебе стать отличницей. Это вдохновило тебя!

Я понял, что и мне не мешало бы стать круглым отличником.

На следующий день я получил по физике тройку с минусом.

— Не узнаю́ тебя! — сказала физичка.

Я и сам себя с трудом узнавал!

Мне нужно было с кем-нибудь посоветоваться. Я вспомнил о студенте-геологе Юре, который жил в соседнем подъезде. Его родители тоже были геологами и часто уезжали в командировку. Однажды, когда они уехали, Юра заболел чем-то серьёзным.

Я, конечно, мог заразиться. Но, пренебрегая опасностью и возражениями бабушки, ухаживал за Юрой, бегал за лекарствами и даже один раз поставил ему горчичники.

— Если у тебя в жизни возникнет какая-нибудь трудность, приходи ко мне, — сказал Юра.

Я пришёл и всё ему рассказал. Он рассмеялся.

— Ну, брат, это не трудность! Ты в шестом классе? Помню, помню… Случалось! Но всё это несерьёзно. Ты же рисковал ради меня. И я хочу ответить тебе тем же самым! А тут и помогать нечего. Всё само рассосётся, рассеется. Как дым, как утренний туман…

Примерно через неделю Лиля сказала мне:

— Не хочешь ли подежурить в моём подъезде?

— Хочу! А что это значит?..

— Ну вдруг мне в чём-нибудь понадобится твоя помощь? А ты рядом, в подъезде…

— Я готов стоять там круглые сутки!

— Зачем же так много? Часа полтора или два в день. И хватит!

Она продолжала меня испытывать.

— Не бойся. Тебе там не будет скучно, — сказала Лиля. — Вместе с тобой будет дежурить и Владик Бабкин!

Значит, и он тоже проходил испытания.

Мы с Владиком стали дежурить. Лиля спускалась сверху, и мы сопровождали её в магазин или на рынок. Мы шли сзади и несли сумки. Она проходила через двор, где Валя со второго этажа как раз в это время играл в хоккей.

Он останавливался, махал клюшкой и обязательно как-нибудь нас с Владиком называл. То «почётным эскортом», то «музыкальным сопровождением», то «прилипалами»…

Встречая нас в подъезде, он каждый раз спрашивал:

— Ну что? Заступили?..

Я всё терпел. Я ждал двадцать девятое февраля!..

Один лектор, которого я слышал в парке культуры и отдыха, говорил, что если мальчишка моего возраста влюбится, то обязательно таскает за косы девочку, в которую он влюблён, или даже бьёт её.

Мне вовсе не хотелось таскать Лилю Тарасову за косы. Тем более что кос у неё вообще не было. Мне очень хотелось пойти с ней на каток. И я ждал…

Однажды, спустившись сверху, Лиля сказала:

— А не кажется ли вам, что здесь, в подъезде, должен остаться кто-то один?

— Кто?! — спросил я.

— Вы должны решить это в честном бою. Как мужчины!

Владик подошёл и стукнул меня по носу…

В один миг Лиля взлетела на второй этаж и закричала:

— Валя! Разними их! Они же убьют друг друга!

Валя неторопливо спустился, увидел мой нос и сказал:

— Ну вот, Лиля, из-за тебя уже пролилась кровь!

Он посмотрел на неё не то с уважением, не то даже как-то ещё серьёзнее…

Мой платок был в крови. Но я не замечал ни крови, ни боли, потому что всё это произошло в субботу, двадцать восьмого февраля.

Вечером я позвонил Лиле Тарасовой и сказал:

— Сегодня двадцать восьмое! Значит, завтра двадцать девятое… Мы с тобой идём на каток!

— Ты ошибся, — ответила Лиля. — Завтра первое марта!

Я забыл… Я совсем забыл, что год этот невисокосный и что нет в этом году двадцать девятого февраля.

— Я тоже забыла, — сказала Лиля.

И рассмеялась.

— Ну и что же?.. Но ведь завтра всё равно воскресенье! — сказал я. — Двадцать девятое февраля или первое марта — какая же разница?

— Очень большая! — сказала Лиля. — Первое марта у меня уже занято. Я обещала пойти на каток…

— Кому? — перебил я.

В ответ она опять рассмеялась. А я, к сожалению, не смог ей ответить тем же.

На следующий день утром я спрятался за углом Лилиного дома и стал наблюдать.

Было холодно. Но мне было жарко…

Она вышла на улицу вместе с Валей, который жил на втором этаже.

Я так и думал! Он держал в руках две пары коньков — её и свои. И смотрел на неё так же, как и вчера: не то с уважением, не то как-то иначе… А она улыбалась.

В ту минуту я понял, что любить нужно только того человека, который достоин любви!

Я понял это очень ясно и твёрдо… Но мне от этого было ничуть не легче.

Я пришёл к студенту-геологу Юре и сказал:

— Ты просил, чтобы я… когда будет очень и очень трудно…

— Всё то же самое?

— Да…

— Перестань! Это даже смешно. В твоём возрасте? Несерьёзно!

Но это было серьёзно. Так серьёзно, что на следующий день я опять схватил двойку. И не потому, что не выучил урока, а потому, что ни о чём другом не мог думать. Одним словом, плохо соображал…

Это хуже всего — новые штаны. Не ходишь, а штаны носишь: всё время смотри, чтоб не капнуло или ещё там что-нибудь. Из дому выходишь — мать выбежит и кричит вслед на всю лестницу: «Порвёшь — лучше домой не возвращайся!» Стыдно прямо. Да не надо мне этих штанов ваших! Из-за них вот всё и вышло.

Фуражка была прошлогодняя. Немного мала, правда. Я пошёл в порт, последний уж раз: завтра ученье начиналось. Всё время аккуратно, между подвод прямо змеёй, чтоб не запачкаться, не садился нигде, — всё это из-за штанов проклятых. Пришёл, где парусники стоят, дубки. Хорошо: солнце, смолой пахнет, водой, ветер с берега весёлый такой. Я смотрел, как на судне двое возились, спешили, и держался за фуражку. Потом как-то зазевался, и с меня фуражку сдуло в море.

Тут один старик сидел на пристани и ловил скумбрию. Я стал кричать: «Фуражка, фуражка!» Он увидал, подцепил удилищем, стал подымать, а она вот-вот свалится, он и стряхнул её на дубок. За фуражкой можно ведь пойти на дубок?

Я и рад был пойти на судно. Никогда не ходил, боялся, что заругают.

С берега на корму узенькая сходня, и страшновато идти, а я так, поскорей. Я стал нарочно фуражку искать, чтоб походить по дубку: очень приятно на судне. Пришлось всё-таки найти, и я стал фуражку выжимать, а она чуть намокла. А эти, что работали, и внимания не обратили. И без фуражки можно было войти. Я стал смотреть, как бородатый мазал дёгтем на носу машину, которой якорь подымают.

Вдруг бородатый перешёл с кисточкой на другую сторону мазать. Увидал меня да как крикнет: «Подай ведёрко! Что, у меня десять рук, что ли? Стоит, тетеря!» Я увидал ведёрко со смолой и поставил около него. А он опять: «Что, у тебя руки отсохнут — подержать минуту не можешь!» Я стал держать. И очень рад был, что не выгнали. А он очень спешил и мазал наотмашь, как зря, так что кругом дёготь брызгал, чёрный такой, густой. Что ж мне, бросать, что ли, ведёрко было? Смотрю, он мне на брюки капнул раз, а потом капнул сразу много. Всё пропало: брюки серые были.

Я стал думать: может быть, как-нибудь отчистить можно? А в это время как раз бородатый крикнул: «А ну, Гришка, сюда, живо!» Матрос подбежал помогать, а меня оттолкнул; я так и сел на палубу, карманом за что-то зацепился и порвал. И из ведёрка тоже попало. Теперь совсем конец. Посмотрел: старик спокойно рыбу ловит, — стоял бы я там, ничего б и не бы-ло.

А они на судне очень торопились, работали, ругались и на меня не глядели. Я и думать боялся, как теперь домой идти, и стал им помогать изо всех сил: «Буду их держаться» — и уж ничего не жалел. Скоро весь перемазался.

Этот, с бородой, был хозяин; Опанас его зовут. Я всё Опанасу помогал: то держал, то приносил, и всё делал со всех ног, кубарем. Скоро пришёл третий, совсем молодой, с мешком, харчи принёс и сдачи. Стали паруса готовить, а у меня сердце ёкнуло: выбросят на берег и мне теперь некуда идти. И я стал как сумасшедший.

А они уж все приготовили, и я жду, сейчас скажут: «А ну, ступай!» И боюсь глядеть на них. Вдруг Опанас говорит: «Ну, мы снимаемся, иди на берег». У меня ноги сразу заслабли. Что ж теперь будет? Пропал я. Сам не знаю, как это снял фуражку, подбежал к нему: «Дядя Опанас, — говорю, — дядя Опанас, я с вами пойду, мне некуда идти, я всё буду делать». А он: «Потом отвечай за тебя». А я скорей стал говорить: «Ни отца у меня, ни матери, куда мне идти?» Божусь, что никого у меня, — всё вру: папа у меня — почтальон. А Опанас стоит, какую-то снасть держит и глядит не на меня, а что Григорий делает. Сердито так.

Как гаркнет: «Отдавай кормовые!» Я слыхал, как сходню убирают, а сам всё лопочу: «Я всё буду делать, в воду полезу, куда хотите посылайте». А Опанас как будто не слышит. Потом все стали якорь подымать машиной: как будто воду качают на носу этой самой машиной — брашпилем.

Я старался изо всех сил и ни о чём не думал, только чтоб скорей отойти, только чтоб не выкинули.

Потом паруса стали ставить, я всё вертелся и на берег не глядел, а когда глянул — мы уже идём, плавно, незаметно, и до берега далеко — не доплыть, особенно если в одежде.

У меня мутно внутри стало, даже затошнило, как вспомнил, что я сделал. А Григорий подходит и так по-хорошему говорит: «А ты теперь поди в камбуз, борщ вари; там и дрова». И дал мне спички.

Мне стыдно было спросить, что это — камбуз. Я вижу: у борта стоит будочка, а из неё труба вроде самоварной. Я вошёл, там плитка маленькая. Нашёл дрова и стал разводить. Раздуваю, а сам думаю: что же это я делаю? А уж знаю, что всё кончено. И стало страшно.

Ничего, думаю, надо пока что борщ варить. Григорий заходил от плиты закуривать и говорил, когда что не так. И всё приговаривает: «Да ты не бойся, чего ты трусишь? Борщ хороший выйдет». А я совсем не от борща. Стало качать. Я выглянул из камбуза — уж одно море кругом. Дубок наш прилёг на один борт и так и пишет вперёд. Я увидал, что теперь ничего не поделаешь. Мне стало совсем всё равно, и вдруг я успокоился.

Ужинали в каюте, в носу, в кубрике. Мне хорошо было, совсем как матрос: сверху не потолок, а палуба, и балки толстые — бимсы, от лампочки закопчёны. И сижу с матросами.

А как вспомню про дом, и мамка и отец такими маленькими кажутся. Всё равно: и я теперь ничего не могу сделать, и мне ничего не могут.

Григорий говорит: «Ты, хлопчик, наморился, спать лягай» — и показал койку.

В кубрике тесно, койка, как ящик, только что без крышки. Я лёг в тряпьё какое-то. А как прилёг, слышу: у самого борта вода плещет чуть не в самое ухо. Кажется, сейчас зальёт. Всё боялся сначала — вот-вот брызнет. Особенно когда с шумом, с раскатом даст в борт. А потом привык, даже уютней стало: ты там плещи не плещи, а мне тепло и сухо. Не заметил, как заснул.

Проснулся — темно, как в бочке. Сразу не понял, где это я. Наверху по палубе топочут каблучищами, орут, и зыбью так и бьёт; слышу, как уже поверху вода ходит. А внутри всё судно трещит, кряхтит на все голоса. А вдруг тонем? И показалось, что изо всех щелей сейчас вода хлынет, сейчас, сию минуту. Я вскочил, не знаю, куда бежать, обо всё стукаюсь, в потёмках нащупал лесенку и выскочил наверх.

Совсем ночь, моря не видно, а только из-под самого борта зыбь бросается, как оскаленная, на палубу, а палуба из-под ног уходит, и погода ревёт, воет со злостью, будто зуб у ней болит. Я схватился за брашпиль, чтоб устоять, а тут всего окатило. Слышу, Григорий кричит: «Пять саженей, давай поворот. Клади руля! На косу идём!» Дубок толчёт, подбивает, шлёпает со всех сторон, как оплеухами, а он не знает, как и повернуться, — и мне кажется, что мы на месте стоим и ещё немного, и нас забьёт эта зыбь.

Пусть куда-нибудь поворот, всё равно, только здесь нельзя. И я стал орать: «Поворот, поворот! Пожалуйста, дяденьки, миленькие, поворот!» Моего голоса за погодой и не слыхать. А Опанас охрип, орёт с кормы: «Куда, к чертям, поворот, ещё этим ветром пройдём!» Еле через ветер его слышно. Григорий побежал к нему. А я стою, держусь, весь мокрый, ничего уже не понимаю и только шепчу: «Поворот, поворот, ой, поворот!»

Думаю: «Григорий, Гришенька, скажи ему, чтоб поворот». И так я Григория сразу залюбил. Как он борщ-то мне помогал! Слышу обрывками, как они на корме у руля ругаются. Я хотел тоже побежать просить, чтоб поворот. Не дошёл — так зыбью ударило, что хватился за какой-то канат, вцепился и боюсь двинуться. Не знаю уже, где паруса, где море и где дубок кончается. Слышу, Григорий кричит, ревёт прямо: «Не видишь, толчея какая, на мель идём!» И вдруг как тряханёт всё судно, что-то затрещало, — я с ног слетел. На корме закричали, Григорий затопал по палубе. Тут ещё раз ударило об дно, и дубок наклонился. Я подумал: теперь пропали.

Григорий кричит: «Было б до свету в море продержаться! Впёрлись в Джарылгач в самый. Ещё растолчёт нас тут до утра!» А тут опять дубок наш приподняло, стукнуло об дно; он так весь и затрепетал, как птица. А зыбь всё ходит и через палубу. Я всё ждал, когда тонуть начнём. А тут Григорий на меня споткнулся, поднял на ноги и говорит: «Иди в кубрик; не бойся: мы под самым берегом». Я сразу перестал бояться. И тут заметил, что стало светать.

Я залез в кубрик. Пощупал — сухо. Судно не качало, а оно только вздрагивало, как даст сильно зыбью в борт. Я вспомнил про дом: бог бы с ними, с брюками, головы бы не сняли, а теперь вот что. А наверху, слышу, кричат: «Я ж тебе говорил — под второй Джарылгацкий и выйдем». Я забился в койку и решил, что буду так сидеть, пусть будет что будет. Что-нибудь же будет!

А наверху погода ревёт, и каблуки топают. Слышу, по трапу спускаются, и Григорий кричит: «Эй, хлопчик, как тебя? Воды нема в кубрике?» Я думал — ему пить, и стал руками шарить. А он где-то впереди открыл пол и, слышу, щупает. Я опять испугался: значит, течь может быть. Григорий говорит: «Сухо». Я выглянул из койки в люк; мутный свет видно, и как будто всё сразу спокойней стало: это от свету.

Я выскочил за Григорием на палубу. Море жёлтое и всё в белой пене.

Небо наглухо серое.

А за кормой еле виден берег — тонкой полоской, и там торчит высокий столб.

Ветром обдувало, я весь мокрый, и у меня зуб на зуб не попадал. Опанас тычет Григорию: «Если бы за знак закрепить да взять конец на тягу, вывернулись бы и пошли!» А Григорий ему: «Шлюпку перекинет, вон какие зыба под берегом лопаются, плыть надо». Опанас злой стоит, и ему ветром бороду треплет, страшный такой. Посмотрел на меня зверем: «Вот оно, кричал тогда, дурак: “В воду, я хоть в воду”, — вот всё через тебя. Лезь вот теперь за борт!» Мне так захотелось на берег, и так страшно Опанаса стало, что я сказал: «Я и поплыву, я ничего». Он не слыхал за ветром и заорал на меня: «Ты что ещё там?» У меня зубы трясутся, а я всё-таки крикнул: «Я на берег!»

Опанас кричит: «Плыви, плыви! Возьмёшь не знай кого, через тебя всё и вышло. Полезай!» Григорий говорит: «Не надо, чтоб мальчик. Я поплыву». А Опанас: «Пусть он, он! — и прямо зверем: — Звал тебя кто, чёрта лохматого! Пропадём с тобой, всё равно за борт выкину!» Григорий ругался с ним, а я кричу: «Поплыву, сейчас поплыву». Григорий достал доску, привязал меня за грудь к доске. И говорит мне в ухо: «Тебя зыбью аккурат на Джарылгач вынесет, ты спокойно, не теряй силы». Потом набрал целый моток тонкой верёвки. «Вот, — говорит, — на этой верёвке пускать тебя буду. Будет плохо, назад вытяну. Ты не трусь! А доплывёшь — тяни за эту верёвку, мы на ней канат подадим, закрепи за столб, за знак этот, а вывернемся, сойдём с мели, ты канат отвяжи скорей, отдай, сам хватайся за него, мы тебя на нём к себе на судно и вытянем». Мне так хотелось на берег, — казалось, совсем близко, я на воду и не глядел, только на песок, где знак этот торчал. Я полез на борт. А Гришка спрашивает: «Как звать?» А я и не знаю, как сказать, и, как в училище, говорю: «Хряпов», а потом уже сказал, что Митькой. «Ну, — говорит Григорий, — вались, Хряп! Счастливо».

Я бросился с борта и поплыл. Зыбь сзади накатом, в затылок мне, и вперёд так и гонит; я только на берег и смотрю. А берег низкий, один песок. Как зыбью подымет, так под сердце и подкатывает, а я всё глаз с берега не свожу. Как стал подплывать, вижу: ревёт прибой под берегом, рычит, копает песок, всё в пене. Закрутит, думаю, и убьёт, прямо о песок головой. И вот всё ближе, ближе…

Вдруг чувствую, понесло-понесло меня на гребешке, высоко, как на руках, подняло, и сердце упало: сейчас зыбь лопнет, как трахнет об песок! Не буду живой! А тут верёвка моя вдруг натянулась, и зыбь вперёд пошла и без меня лопнула. И так пошло каждый раз — я догадался, что это Григорий с судна верёвкой правит. Я уж песок под ногами стал чувствовать, хотел бежать, но сзади как заревёт зыбь, нагнала, повалила, завертела, я песку наглотался, но на доске снова выплыл.

Наконец я выкарабкался. Глянул на судно: стоит и парусами на зыби колышет, как птица подстреленная. А я так рад был, что на земле, и мне всё казалось, что ещё качает, что земля подо мной ходит. Я отвязался от доски и стал тянуть верёвку. Знак как раз тут же был: громадный столб с укосинами, и наверху что-то наворочено вроде бочки. Я взял верёвку на плечи и пошёл. Ноги в песке вязнут, и во рту песок, и в глаза набило, и низом метёт песком. Еле верёвку вытащил… Смотрю, уж кончилась тонкая верёвка и канат пошёл толстый. Я его запутал, как умел, за знак, под самый корень, и лёг на песок — весь дух из меня вон, пока я тянул.

Знак дрогнул. Вижу — натянулся канат; я привстал. Судно повернулось, оттуда стали мне махать. Я встал и начал отпутывать канат, — здорово затянуло. Судно пошло, канат ушёл в воду, потянулась и верёвка, как живая змейка, так и убегает в море.

Я видел, как Григорий с борта махал мне рукой: хватайся, вытащим на верёвке, — я не знал, тут остаться или к Опанасу — и в море. Оглянулся — сзади пустой песок, а всё-таки земля. Я думал, а верёвка змейкой убегала и убегала. Вот доска дёрнулась и поползла. Сейчас уйдёт! Я надумал остаться и всё-таки бросился за доской в воду. Но тут зыбь ударила, я назад, а доска ушла.

Я видел, как доска скакала по зыби к судну, а судно уходило в море. Вот тут я схватился, что я один, и я побежал прямо прочь от берега по песку. А вдруг тут совсем никого нет и ни до кого не дойти? Я опять оглянулся — судно было совсем далеко, только паруса видно. Лежал бы теперь в койке и приехал бы куда-нибудь!

А вдали я увидел будто стадо. Пошёл туда — ну вот, люди, пастухи там должны быть. Боялся только, что собаки выскочат. Я перестал бежать, но шёл со всех сил. Волочу ноги по песку. Когда стал подходить, вижу — это верблюды. Я совсем близко подошёл — ни одной собаки нет. И людей тоже.

Верблюды стояли как вкопанные, как ненастоящие. Я боялся идти в середину стада и пошёл вокруг. А они как каменные. Мне стало казаться, что они неживые и что этот Джарылгач, куда я попал, заколдованный, и стало страшно. Я так их стал бояться, что думал: вот-вот какой-нибудь обернётся, ухмыльнётся и скажет: «А я…» Ух!.. Я отошёл и сел на песок. Какие-то торчки растут там вроде камыша, и несёт ветер песок, и песок звенит о камыш — звонко и тоненько.

А я один. И наметает, наметает мне на ноги песку. Мои брюки не узнать стало.

И показалось мне, что меня заметает на этом Джарылгаче, и такое полезло в голову, что я вскочил, и опять к верблюдам.

Я подошёл, встал против одного верблюда. Он стоял как каменный. Я вдруг стал кричать; что попало кричал во всю глотку. Вдруг он как шагнёт ко мне! Мне так страшно стало, что я повернулся — и бежать. Бежать со всех ног! Смейтесь, вам хорошо, а вот когда один… всё может быть. Я не оглядывался на верблюдов, а всё бежал и бежал, пока сил хватило. И показалось мне, что нет выхода из этих песков, а верблюды здесь для страху. И тут я увидел вдали избушку.

Весь страх пропал, и я пустился туда, к избе. Иду, спотыкаюсь, вязну в песке, но сразу весело стало.

В избушке ставни были закрыты, а за плетнём во дворе навес. И опять нет собаки, и тихо-тихо. Только слышно, как песок о плетень шуршит. Я тихонько постучал в ставни. Никого. Обошёл избушку — никого. Да что это? Кажется мне или в самом деле? И опять в меня страх вошёл. Я боялся сильно стучать, — а вдруг кто-нибудь выскочит, неизвестный какой-нибудь? Пока я стучал да ходил, я не заметил, что со всех сторон идут верблюды к избушке, не спеша, шаг за шагом, как заводные, и опять мне показалось, что ненастоящие.

Я стал скорей перелезать через плетень во двор, ноги от страху ослабли, трясутся; перебежал двор, под навес. Смотрю — ясли, и в них сено. Настоящее сено. Я залез в ясли и закопался в сено, чтоб ничего не видеть. Так лежал и не дышал. Долго лежал, пока не заснул.

Просыпаюсь — ночь, темно, а на дворе полосой свет. Я прямо затрясся. Вижу, дверь в избушку открыта, а из неё свет. Вдруг слышу, кто-то идёт по двору и на ведро споткнулся, и бабий, настоящий бабий голос кричит: «Угораздило тебя сослепу ведро по дороге кинуть, я-то его ищу!»

Она подняла ведро и пошла. Потом слышу, как из колодца воду достаёт. Как пошла мимо меня, я и пискнул: «Тётенька!» Она и ведро упустила. Бегом к двери. Потом вижу, старый выходит на порог: «Что ты, — говорит, — пустое болтаешь, какой может быть домовой! Давно вся нечисть на свете перевелась». А баба кричит: «Запирай двери, я не хочу!» Я испугался, что они уйдут, и крикнул: «Дедушка, это я, я!» Старик метнулся к двери, принёс через минуту фонарь. Вижу — фонарь так в руках и ходит.

Он долго подходить боялся и не верил, что я не домовой. И говорит: «Коли ты не нечистая сила, скажи, как твоё имя крещёное». — «Митька, — кричу, — Митька я, Хряпов, я с судна!» Тут он только поверил и помог мне вылезть, а баба фонарь держала. Тут стали они меня жалеть, чай поставили, печку камышом затопили. Я им рассказал про себя. А они мне сказали, что это остров Джарылгач, что здесь никто не живёт, а верблюдов помещицких сюда пастись приводят и только кой-когда старик их поить приезжает. Они могут подолгу без воды быть. Берег тут — рукой подать. А пошли верблюды за мной к избе потому, что подумали, что я их пить зову, они свой срок знают. Старик сказал, что деревня недалеко и почта там: завтра домой можно депешу послать.

Через день я уж в деревне был и ждал, что будет из дому. Приехала мамка и не ругала, а только всё ревела: поглядит — и в слёзы. «Я, — говорит, — тебя уж похоронила…» Ну, с отцом дома другой разговор был.

Мама принесла Тане новую книгу.

Мама сказала:

— Когда Таня была маленькой, ей читала бабушка; теперь Таня уже большая, она сама будет читать бабушке эту книгу.

— Садись, бабушка! — сказала Таня. — Я прочитаю тебе один рассказик.

Таня читала, бабушка слушала, а мама хвалила обеих:

— Вот какие умницы вы у меня!

У Кати было два зелёных карандаша. А у Лены ни одного. Вот и просит Лена Катю:

— Дай мне зелёный карандаш.

А Катя и говорит:

— Спрошу у мамы.

Приходят на другой день обе девочки в школу. Спрашивает Лена:

— Позволила мама?

А Катя вздохнула и говорит:

— Мама-то позволила, а брата я не спросила.

— Ну что ж, спроси ещё у брата, — говорит Лена.

Приходит Катя на другой день.

— Ну что, позволил брат? — спрашивает Лена.

— Брат-то позволил, да я боюсь, сломаешь ты карандаш.

— Я осторожненько, — говорит Лена.

— Смотри, — говорит Катя, — не чини, не нажимай крепко, в рот не бери. Да не рисуй много.

— Мне, — говорит Лена, — только листочки на деревьях нарисовать надо да травку зелёную.

— Это много, — говорит Катя, а сама брови хмурит. И лицо недовольное сделала.

Посмотрела на неё Лена и отошла. Не взяла карандаш. Удивилась Катя, побежала за ней:

— Ну, что ж ты? Бери!

— Не надо, — отвечает Лена.

На уроке учитель спрашивает:

— Отчего у тебя, Леночка, листья на деревьях синие?

— Карандаша зелёного нет.

— А почему же ты у своей подружки не взяла?

Молчит Лена. А Катя покраснела как рак и говорит:

— Я ей давала, а она не берёт.

Посмотрел учитель на обеих:

— Надо так давать, чтобы можно было взять.

Два мальчика стояли на улице под часами и разговаривали.

— Я не решил примера, потому что он был со скобками, — оправдывался Юра.

— А я потому, что там были очень большие числа, — сказал Олег.

— Мы можем решить его вместе, у нас ещё есть время!

Часы на улице показывали половину второго.

— У нас целых полчаса, — сказал Юра. — За это время лётчик может перевезти пассажиров из одного города в другой.

— А мой дядя, капитан, во время кораблекрушения в двадцать минут успел погрузить в лодки весь экипаж.

— Что — за двадцать!.. — деловито сказал Юра. — Иногда пять — десять минут много значат. Надо только учитывать каждую минуту.

— А вот случай! Во время одного состязания…

Много интересных случаев вспомнили мальчики.

— А я знаю… — Олег вдруг остановился и взглянул на часы. — Ровно два!

Юра ахнул.

— Бежим! — сказал Юра. — Мы опоздали в школу!

— А как же пример? — испуганно спросил Олег.

Юра на бегу только махнул рукой.

Принёс Ваня в класс коллекцию марок.

— Хорошая коллекция! — одобрил Петя и тут же сказал: — Знаешь что, у тебя тут много марок одинаковых, дай их мне. Я попрошу у отца денег, куплю других марок и верну тебе.

— Бери, конечно! — согласился Ваня.

Но отец не дал Пете денег, а сам купил ему коллекцию. Пете стало жаль своих марок.

— Я тебе потом отдам, — сказал он Ване.

— Да не надо! Мне эти марки совсем не нужны! Вот давай лучше в пёрышки сыграем!

Стали играть. Не повезло Пете — проиграл он десять перьев. Насупился.

— Кругом я у тебя в долгу!

— Какой это долг, — говорит Ваня, — я с тобой в шутку играл.

Посмотрел Петя на товарища исподлобья: нос у Вани толстый, по лицу веснушки рассыпались, глаза какие-то круглые…

«И чего это я с ним дружу? — подумал Петя. — Только долги набираю». И стал он от товарища бегать, с другими мальчиками дружить, и у самого какая-то обида на Ваню.

Ляжет он спать и мечтает:

«Накоплю ещё марок и всю коллекцию ему отдам, и перья отдам, вместо десяти перьев — пятнадцать…»

А Ваня о Петиных долгах и не думает, удивляется он: что это такое с товарищем случилось?

Подходит как-то к нему и спрашивает:

— За что косишься на меня, Петя?

Не выдержал Петя. Покраснел весь, наговорил товарищу грубостей:

— Ты думаешь, ты один честный? А другие нечестные! Ты думаешь, мне твои марки нужны? Или перьев я не видел?

Попятился Ваня от товарища, обидно ему стало, хотел он что-то сказать и не смог.

Выпросил Петя у мамы денег, купил перьев, схватил свою коллекцию и бежит к Ване.

— Получай все долги сполна! — Сам радостный, глаза блестят. — Ничего за мной не пропало!

— Нет, пропало! — говорит Ваня. — И того, что пропало, не вернёшь ты уже никогда!

Мама подарила Коле цветные карандаши.

Однажды к Коле пришёл его товарищ Витя.

— Давай рисовать!

Коля положил на стол коробку с карандашами. Там было только три карандаша: красный, зелёный и синий.

— А где же остальные? — спросил Витя.

Коля пожал плечами.

— Да я раздал их: коричневый взяла подружка сестры — ей нужно было раскрасить крышу дома; розовый и голубой я подарил одной девочке с нашего двора — она свои потеряла… А чёрный и жёлтый взял у меня Петя — у него как раз таких не хватало…

— Но ведь ты сам остался без карандашей! — удивился товарищ. — Разве они тебе не нужны?

— Нет, очень нужны, но всё такие случаи, что никак нельзя не дать!

Витя взял из коробки карандаши, повертел их в руках и сказал:

— Всё равно ты кому-нибудь отдашь, так уж лучше дай мне. У меня ни одного цветного карандаша нет!

Коля посмотрел на пустую коробку.

— Ну, бери… раз уж такой случай… — пробормотал он.

Витя потерял завтрак. На большой перемене все ребята завтракали, а Витя стоял в сторонке.

— Почему ты не ешь? — спросил его Коля.

— Завтрак потерял…

— Плохо, — сказал Коля, откусывая большой кусок белого хлеба. — До обеда далеко ещё!

— А ты где его потерял? — спросил Миша.

— Не знаю… — тихо сказал Витя и отвернулся.

— Ты, наверное, в кармане нёс, а надо в сумку класть, — сказал Миша.

А Володя ничего не спросил. Он подошёл к Вите, разломил пополам кусок хлеба с маслом и протянул товарищу:

— Бери, ешь!

В первом классе Наташе сразу полюбилась девочка с весёлыми голубыми глазками.

— Давай будем дружить, — сказала Наташа.

— Давай! — кивнула головой девочка. — Будем вместе баловаться!

Наташа удивилась:

— Разве если дружить, так надо вместе баловаться?

— Конечно. Те, которые дружат, всегда вместе балуются, им вместе и попадает за это! — засмеялась Оля.

— Хорошо, — нерешительно сказала Наташа и вдруг улыбнулась. — А потом их вместе и хвалят за что-нибудь, да?

— Ну, это редко! — сморщила носик Оля. — Это смотря какую подружку себе найдёшь!

У Кати было много переводных картинок. На переменке Нюра подсела к Кате и со вздохом сказала:

— Счастливая ты, Катя, все тебя любят! И в школе и дома…

Катя благодарно взглянула на подругу и смущённо сказала:

— А я бываю очень плохая… Я даже сама это чувствую…

— Ну что ты! Что ты! — замахала руками Нюра. — Ты очень хорошая, ты самая добрая в классе, ты ничего не жалеешь… У другой девочки попроси что-нибудь — она ни за что не даст, а у тебя и просить не надо… Вот, например, переводные картинки…

— Ах, картинки… — протянула Катя, вытащила из парты конверт, отобрала несколько картинок и положила их перед Нюрой. — Так бы сразу и сказала… А зачем было хвалить?..

— Мальчики и девочки! — сказала Раиса Ивановна. — Вы хорошо закончили эту четверть. Поздравляю вас. Теперь можно и отдохнуть. На каникулах мы устроим утренник и карнавал. Каждый из вас может нарядиться в кого угодно, а за лучший костюм будет выдана премия, так что готовьтесь. — И Раиса Ивановна собрала тетрадки, попрощалась с нами и ушла.

И когда мы шли домой, Мишка сказал:

— Я на карнавале буду гномом. Мне вчера купили накидку от дождя и капюшон. Я только лицо чем-нибудь занавешу, и гном готов. А ты кем нарядишься?

— Там видно будет.

И я забыл про это дело. Потому что дома мама мне сказала, что она уезжает в санаторий на десять дней и чтоб я тут вёл себя хорошо и следил за папой. И она на другой день уехала, а я с папой совсем замучился. То одно, то другое, и на улице шёл снег, и всё время я думал, когда же мама вернётся. Я зачёркивал клеточки на своём календаре.

И вдруг неожиданно прибегает Мишка и прямо с порога кричит:

— Идёшь ты или нет?

Я спрашиваю:

— Куда?

Мишка кричит:

— Как — куда? В школу! Сегодня же утренник, и все будут в костюмах! Ты что, не видишь, что я уже гномик?

И правда, он был в накидке с капюшончиком.

Я сказал:

— У меня нет костюма! У нас мама уехала.

А Мишка говорит:

— Давай сами чего-нибудь придумаем! Ну-ка, что у вас дома есть почудней? Ты надень на себя, вот и будет костюм для карнавала.

Я говорю:

— Ничего у нас нет. Вот только папины бахилы для рыбалки.

Бахилы — это такие высокие резиновые сапоги. Если дождик или грязь — первое дело бахилы. Нипочём ноги не промочишь.

Мишка говорит:

— А ну надевай, посмотрим, что получится!

Я прямо с ботинками влез в папины сапоги. Оказалось, что бахилы доходят мне чуть не до подмышек. Я попробовал в них походить. Ничего, довольно неудобно. Зато здорово блестят. Мишке очень понравилось. Он говорит:

— А шапку какую?

Я говорю:

— Может быть, мамину соломенную, что от солнца?

— Давай её скорей!

Достал я шляпу, надел. Оказалось, немножко великовата, съезжает до носа, но всё-таки на ней цветы.

Мишка посмотрел и говорит:

— Хороший костюм. Только я не понимаю, что он значит?

Я говорю:

— Может быть, он значит «мухомор»?

Мишка засмеялся:

— Что ты, у мухомора шляпка вся красная! Скорей всего, твой костюм обозначает «старый рыбак»!

Я замахал на Мишку:

— Сказал тоже! «Старый рыбак»!.. А борода где?

Тут Мишка задумался, а я вышел в коридор, а там стояла наша соседка Вера Сергеевна. Она, когда меня увидела, всплеснула руками и говорит:

— Ох! Настоящий кот в сапогах!

Я сразу догадался, что значит мой костюм! Я — «Кот в сапогах»! Только жалко, хвоста нет! Я спрашиваю:

— Вера Сергеевна, у вас есть хвост?

А Вера Сергеевна говорит:

— Разве я очень похожа на чёрта?

— Нет, не очень, — говорю я. — Но не в этом дело. Вот вы сказали, что этот костюм значит «Кот в сапогах», а какой же кот может быть без хвоста? Нужен какой-нибудь хвост! Вера Сергеевна, помогите, а?

Тогда Вера Сергеевна сказала:

— Одну минуточку…

И вынесла мне довольно драненький рыжий хвостик с чёрными пятнами.

— Вот, — говорит, — это хвост от старой горжетки. Я в последнее время прочищаю им керогаз, но, думаю, тебе он вполне подойдёт.

Я сказал «большое спасибо» и понёс хвост Мишке.

Мишка, как увидел его, говорит:

— Давай быстренько иголку с ниткой, я тебе пришью. Это чудный хвостик.

И Мишка стал пришивать мне сзади хвост. Он шил довольно ловко, но потом вдруг ка-ак уколет меня!

Я закричал:

— Потише ты, храбрый портняжка! Ты что, не чувствуешь, что шьёшь прямо по живому? Ведь колешь же!

— Это я немножко не рассчитал! — И опять как кольнёт!

— Мишка, рассчитывай получше, а то я тебя тресну!

А он:

— Я в первый раз в жизни шью!

И опять — коль!..

Я прямо заорал:

— Ты что, не понимаешь, что я после тебя буду полный инвалид и не смогу сидеть?

Но тут Мишка сказал:

— Ура! Готово! Ну и хвостик! Не у каждой кошки есть такой!

Тогда я взял тушь и кисточкой нарисовал себе усы, по три уса с каждой стороны — длинные-длинные, до ушей!

И мы пошли в школу.

Там народу было видимо-невидимо, и все в костюмах. Одних гномов было человек пятьдесят. И ещё было очень много белых «снежинок». Это такой костюм, когда вокруг много белой марли, а в середине торчит какая-нибудь девочка.

И мы все очень веселились и танцевали.

И я тоже танцевал, но всё время спотыкался и чуть не падал из-за больших сапог, и шляпа тоже, как назло, постоянно съезжала почти до подбородка.

А потом наша вожатая Люся вышла на сцену и сказала звонким голосом:

— Просим «Кота в сапогах» выйти сюда для получения первой премии за лучший костюм!

И я пошёл на сцену, и когда входил на последнюю ступеньку, то споткнулся и чуть не упал. Все громко засмеялись, а Люся пожала мне руку и дала две книжки: «Дядю Стёпу» и «Сказки-загадки». Тут Борис Сергеевич заиграл туш, а я пошёл со сцены. И когда сходил, то опять споткнулся и чуть не упал, и опять все засмеялись.

А когда мы шли домой, Мишка сказал:

— Конечно, гномов много, а ты один!

— Да, — сказал я, — но все гномы были так себе, а ты был очень смешной, и тебе тоже надо книжку. Возьми у меня одну.

Мишка сказал:

— Не надо, что ты!

Я спросил:

— Ты какую хочешь?

— «Дядю Стёпу».

И я дал ему «Дядю Стёпу».

А дома я скинул свои огромные бахилы, и побежал к календарю, и зачеркнул сегодняшнюю клеточку. А потом зачеркнул уж и завтрашнюю.

Посмотрел — а до маминого приезда осталось три дня!

У всех мальчишек 1-го класса «В» были пистолеты.

Мы так сговорились, чтобы всегда ходить с оружием. И у каждого из нас в кармане всегда лежал хорошенький пистолетик и к нему запас пистонных лент. И нам это очень нравилось, но так было недолго. А всё из-за кино…

Однажды Раиса Ивановна сказала:

— Завтра, ребята, воскресенье. И у нас с вами будет праздник. Завтра наш класс, и первый «А», и первый «Б», все три класса вместе, пойдут в кино «Художественный» смотреть кинокартину «Алые звёзды». Это очень интересная картина о борьбе за наше правое дело… Приносите завтра с собой по десять копеек. Сбор возле школы в десять часов!

Я вечером всё это рассказал маме, и мама положила мне в левый карман десять копеек на билет и в правый несколько монеток на воду с сиропом. И она отгладила мне чистый воротничок. Я рано лёг спать, чтобы поскорее наступило завтра, а когда проснулся, мама ещё спала. Тогда я стал одеваться. Мама открыла глаза и сказала:

— Спи, ещё ночь!

А какая ночь — светло как днём!

Я сказал:

— Как бы не опоздать!

Но мама прошептала:

— Шесть часов. Не буди ты отца, спи, пожалуйста!

Я снова лёг и лежал долго-долго, уже птички запели, и дворники стали подметать, и за окном загудела машина. Уж теперь-то наверняка нужно было вставать. И я снова стал одеваться. Мама зашевелилась и подняла голову:

— Ну чего ты, беспокойная душа?

Я сказал:

— Опоздаем ведь! Который час?

— Пять минут седьмого, — сказала мама, — ты спи, не беспокойся, я тебя разбужу, когда надо.

И верно, она потом меня разбудила, и я оделся, умылся, поел и пошёл к школе. Мы с Мишей стали в пару, и скоро все с Раисой Ивановной впереди и с Еленой Степановной позади пошли в кино.

Там наш класс занял лучшие места в первом ряду, потом в зале стало темнеть и началась картина. И мы увидели, как в широкой степи, недалеко от леса, сидели красные солдаты, как они пели песни и танцевали под гармонь. Один солдат спал на солнышке, и недалеко от него паслись красивые кони, они щипали своими мягкими губами траву, ромашки и колокольчики. И веял лёгкий ветерок, и бежала чистая речка, а бородатый солдат у маленького костерка рассказывал сказку про Жар-птицу.

И в это время, откуда ни возьмись, появились белые офицеры, их было очень много, и они начали стрелять, и красные стали падать и защищаться, но тех было гораздо больше…

И красный пулемётчик стал отстреливаться, но он увидел, что у него очень мало патронов, и заскрипел зубами, и заплакал.

Тут все наши ребята страшно зашумели, затопали и засвистели, кто в два пальца, а кто просто так. А у меня прямо защемило сердце, я не выдержал, выхватил свой пистолет и закричал что было сил:

— Первый класс «В»! Огонь!!!

И мы стали палить изо всех пистолетов сразу. Мы хотели во что бы то ни стало помочь красным. Я всё время палил в одного толстого фашиста, он всё бежал впереди, весь в чёрных крестах и разных эполетах; я истратил на него, наверно, сто патронов, но он даже не посмотрел в мою сторону.

А пальба кругом стояла невыносимая. Валька бил с локтя, Андрюшка — короткими очередями, а Мишка, наверное, был снайпером, потому что после каждого выстрела он кричал:

— Готов!

Но белые всё-таки не обращали на нас внимания, а всё лезли вперёд. Тогда я оглянулся и крикнул:

— На помощь! Выручайте же своих!

И все ребята из «А» и «Б» достали пугачи с пробками и давай бахать так, что потолки затряслись и запахло дымом, порохом и серой.

А в зале творилась страшная суета. Раиса Ивановна и Елена Степановна бегали по рядам, кричали:

— Перестаньте безобразничать! Прекратите!

А за ними бежали седенькие контролёрши и всё время спотыкались… И тут Елена Степановна случайно взмахнула рукой и задела за локоть гражданку, которая сидела на приставном стуле. А у гражданки в руке было эскимо. Оно взлетело, как пропеллер, и шлёпнулось на лысину одного дяденьки. Тот вскочил и закричал тонким голосом:

— Успокойте ваш сумасшедший дом!!!

Но мы продолжали палить вовсю, потому что красный пулемётчик уже почти замолчал, он был ранен, и красная кровь текла по его бледному лицу… И у нас тоже почти кончились пистоны, и неизвестно, что было бы дальше, но в это время из-за леса выскочили красные кавалеристы, и у них в руках сверкали шашки, и они врезались в самую гущу врагов!

И те побежали куда глаза глядят, за тридевять земель, а красные кричали «Ура!». И мы тоже все, как один, кричали «Ура!».

И когда белых не стало видно, я крикнул:

— Прекратить огонь!

И все перестали стрелять, и на экране заиграла музыка, и один парень уселся за стол и стал есть гречневую кашу.

И тут я понял, что очень устал и тоже хочу есть.

Потом картина кончилась очень хорошо, и мы разошлись по домам.

А в понедельник, когда мы пришли в школу, нас, всех мальчишек, кто был в кино, собрали в большом зале.

Там стоял стол. За столом сидел Фёдор Николаевич, наш директор. Он встал и сказал:

— Сдавай оружие!

И мы все по очереди подходили к столу и сдавали оружие. На столе, кроме пистолетов, оказались две рогатки и трубка для стрельбы горохом.

Фёдор Николаевич сказал:

— Мы сегодня утром советовались, что с вами делать. Были разные предложения… Но я объявляю вам всем устный выговор за нарушение правил поведения в закрытых помещениях зрелищных предприятий! Кроме того, у вас, вероятно, будут снижены отметки за поведение. А теперь идите — учитесь хорошо!

И мы пошли учиться. Но я сидел и плохо учился. Я всё думал, что выговор — это очень скверно и что мама, наверно, будет сердиться…

Но на переменке Мишка Слонов сказал:

— А всё-таки хорошо, что мы помогли красным продержаться до прихода своих!

И я сказал:

— Конечно!!! Хоть это и кино, а, может быть, без нас они и не продержались бы!

— Кто знает…

— Завтра первое сентября, — сказала ма-ма. — И вот наступила осень, и ты пойдёшь уже во второй класс. Ох, как летит время!..

— И по этому случаю, — подхватил папа, — мы сейчас «зарежем» арбуз!

И он взял ножик и взрезал арбуз. Когда он резал, был слышен такой полный, приятный, зелёный треск, что у меня прямо спина похолодела от предчувствия, как я буду есть этот арбуз. И я уже раскрыл рот, чтобы вцепиться в розовый арбузный ломоть, но тут дверь распахнулась, и в комнату вошёл Павля. Мы все страшно обрадовались, потому что он давно уже не был у нас и мы по нём соскучились.

— Ого, кто пришёл! — сказал папа. — Сам Павля. Сам Павля-Бородавля!

— Садись с нами, Павлик, арбуз есть, — сказала мама. — Дениска, подвинься.

Я сказал:

— Привет! — и дал ему место рядом с собой.

— Привет! — сказал он и сел.

И мы начали есть и долго ели и молчали. Нам неохота было разговаривать.

А о чём тут разговаривать, когда во рту такая вкуснотища!

И когда Павле дали третий кусок, он сказал:

— Ах, люблю я арбуз. Даже очень. Мне бабушка никогда не даёт его вволю поесть.

— А почему? — спросила мама.

— Она говорит, что после арбуза у меня получается не сон, а сплошная беготня.

— Правда, — сказал папа. — Вот поэтому-то мы и едим арбуз с утра пораньше. К вечеру его действие кончается, и можно спокойно спать. Ешь давай, не бойся.

— Я не боюсь, — сказал Павля.

И мы все опять занялись делом и опять долго молчали. И когда мама стала убирать корки, папа сказал:

— А ты чего, Павля, так давно не был у нас?

— Да, — сказал я. — Где ты пропадал? Что ты делал?

И тут Павля напыжился, покраснел, поглядел по сторонам и вдруг небрежно так обронил, словно нехотя:

— Что делал, что делал?.. Английский изучал, вот что делал.

Я прямо опешил. Я сразу понял, что я всё лето зря прочепушил. С ежами возился, в лапту играл, пустяками занимался. А вот Павля, он времени не терял, нет, шалишь, он работал над собой, он повышал свой уровень образования.

Он изучал английский язык и теперь небось сможет переписываться с английскими пионерами и читать английские книжки!

Я сразу почувствовал, что умираю от зависти, а тут ещё мама добавила:

— Вот, Дениска, учись. Это тебе не лапта!

— Молодец, — сказал папа. — Уважаю!

Павля прямо засиял.

— К нам в гости приехал студент, Сева. Так вот он со мной каждый день занимается. Вот уже целых два месяца. Прямо замучил совсем.

— А что, трудный английский язык? — спросил я.

— С ума сойти, — вздохнул Павля.

— Ещё бы не трудный, — вмешался папа. — Там у них сам чёрт ногу сломит. Уж очень сложное правописание. Пишется Ливерпуль, а произносится Манчестер.

— Ну да! — сказал я. — Верно, Павля?

— Прямо беда, — сказал Павля. — Я совсем измучился от этих занятий, похудел на двести граммов.

— Так что ж ты не пользуешься своими знаниями, Павлик? — сказала мама. — Ты почему, когда вошёл, не сказал нам по-английски «здрасте»?

— Я «здрасте» ещё не проходил, — сказал Павля.

— Ну вот ты арбуз поел, почему не сказал «спасибо»?

— Я сказал, — сказал Павля.

— Ну да, по-русски-то ты сказал, а по-английски?

— Мы до «спасибо» ещё не дошли, — сказал Павля. — Очень трудное пропо-ви-сание.

Тогда я сказал:

— Павля, а научи-ка меня, как по-английски «раз, два, три».

— Я этого ещё не изучил, — сказал Павля.

— А что же ты изучил? — закричал я. — За два месяца ты всё-таки хоть что-нибудь-то изучил?

— Я изучил, как по-английски «Петя», — сказал Павля.

— Ну, как?

— «Пит»! — торжествующе объявил Павля. — По-английски «Петя» будет «Пит». — Он радостно засмеялся и добавил: — Вот завтра приду в класс и скажу Петьке Горбушкину: «Пит, а Пит, дай ластик!» Небось рот разинет, ничего не поймёт. Вот потеха-то будет! Верно, Денис?

— Верно, — сказал я. — Ну, а что ты ещё знаешь по-английски?

— Пока всё, — сказал Павля.

Оказывается, пока я болел, на улице стало совсем тепло и до весенних наших каникул осталось два или три дня. Когда я пришёл в школу, все закричали:

— Дениска пришёл, ура!

И я очень обрадовался, что пришёл, и что все ребята сидят на своих местах — и Катя Точилина, и Мишка, и Валерка, — и цветы в горшках, и доска такая же блестящая, и Раиса Ивановна весёлая, и всё, всё как всегда. И мы с ребятами ходили и смеялись на переменке, а потом Мишка вдруг сделал важный вид и сказал:

— А у нас будет весенний концерт!

Я сказал:

— Ну да?

Мишка сказал:

— Верно! Мы будем выступать на сцене. И ребята из четвёртого класса нам покажут постановку. Они сами сочинили. Интересная!..

Я сказал:

— А ты, Мишка, будешь выступать?

— Подрастёшь — узнаешь.

И я стал с нетерпением дожидаться концерта. Дома я всё это сообщил маме, а потом сказал:

— Я тоже хочу выступать…

Мама улыбнулась и говорит:

— А что ты умеешь делать?

Я сказал:

— Как, мама, разве ты не знаешь? Я умею громко петь. Ведь я хорошо пою? Ты не смотри, что у меня тройка по пению. Всё равно я пою здорово.

Мама открыла шкаф и откуда-то из-за платьев сказала:

— Ты споёшь в другой раз. Ведь ты болел… Ты просто будешь на этом концерте зрителем. — Она вышла из-за шкафа. — Это так приятно — быть зрителем. Сидишь, смотришь, как артисты выступают… Хорошо! А в другой раз ты будешь артистом, а те, кто уже выступал, будут зрителями. Ладно?

Я сказал:

— Ладно. Тогда я буду зрителем.

И на другой день я пошёл на концерт. Мама не могла со мной идти — она дежурила в институте, — папа как раз уехал на какой-то завод на Урал, и я пошёл на концерт один. В нашем большом зале стояли стулья и была сделана сцена, и на ней висел занавес. А внизу сидел за роялем Борис Сергеевич. И мы все уселись, а по стенкам встали бабушки нашего класса. А я пока стал грызть яблоко.

Вдруг занавес открылся и появилась вожатая Люся. Она сказала громким голосом, как по радио:

— Начинаем наш весенний концерт! Сейчас ученик первого класса «В» Миша Слонов прочтёт нам свои собственные стихи! Попросим!

Тут все захлопали и на сцену вышел Мишка. Он довольно смело вышел, дошёл до середины и остановился. Он постоял так немножко и заложил руки за спину. Опять постоял. Потом выставил вперёд левую ногу. Все ребята сидели тихо-тихо и смотрели на Мишку. А он убрал левую ногу и выставил правую. Потом он вдруг стал откашливаться:

— Кхм! Кхм!.. Кхме!..

Я сказал:

— Ты что, Мишка, поперхнулся?

Он посмотрел на меня как на незнакомого. Потом поднял глаза в потолок и сказал:

— Стих.

Хотя мне уже идёт девятый год, я только вчера догадался, что уроки всё-таки надо учить. Любишь не любишь, хочешь не хочешь, лень тебе или не лень, а учить уроки надо. Это закон. А то можно в такую историю вляпаться, что своих не узнаешь. Я, например, вчера не успел уроки сделать. У нас было задано выучить кусочек из одного стихотворения Некрасова и главные реки Америки. А я, вместо того чтобы учиться, запускал во дворе змея в космос. Ну, он в космос всё-таки не залетел, потому что у него был чересчур лёгкий хвост, и он из-за этого крутился, как волчок. Это раз. А во-вторых, у меня было мало ниток, и я весь дом обыскал и собрал все нитки, какие только были; у мамы со швейной машины снял, и то оказалось мало. Змей долетел до чердака и там завис, а до космоса ещё было далеко.

И я так завозился с этим змеем и космосом, что совершенно позабыл обо всём на свете. Мне было так интересно играть, что я и думать перестал про какие-то там уроки. Совершенно вылетело из головы. А оказалось, никак нельзя было забывать про свои дела, потому что получился позор.

Я утром немножко заспался, и, когда вскочил, времени оставалось чуть-чуть… Но я читал, как ловко одеваются пожарные — у них нет ни одного лишнего движения, и мне до того это понравилось, что я пол-лета тренировался быстро одеваться. И сегодня я как вскочил и глянул на часы, то сразу понял, что одеваться надо, как на пожар. И я оделся за одну минуту сорок восемь секунд весь, как следует, только шнурки зашнуровал через две дырочки. В общем, в школу я поспел вовремя и в класс тоже успел примчаться за секунду до Раисы Ивановны. То есть она шла себе потихоньку по коридору, а я бежал из раздевалки (ребят уже не было никого). Когда я увидел Раису Ивановну издалека, я припустился во всю прыть и, не доходя до класса каких-нибудь пять шагов, обошёл Раису Ивановну и вскочил в класс. В общем, я выиграл у неё секунды полторы, и, когда она вошла, книги мои были уже в парте, а сам я сидел с Мишкой как ни в чём не бывало. Раиса Ивановна вошла, мы встали и поздоровались с ней, и громче всех поздоровался я, чтобы она видела, какой я вежливый. Но она на это не обратила никакого внимания и ещё на ходу сказала:

— Кораблёв, к доске!

У меня сразу испортилось настроение, потому что я вспомнил, что забыл приготовить уроки. И мне ужасно не хотелось вылезать из-за своей родимой парты. Я прямо к ней как будто приклеился. Но Раиса Ивановна стала меня торопить:

— Кораблёв! Что же ты? Я тебя зову или нет?

И я пошёл к доске.

Раиса Ивановна сказала:

— Стихи!

Чтобы я читал стихи, какие заданы. А я их не знал. Я даже плохо знал, какие заданы-то. Поэтому я моментально подумал, что Раиса Ивановна тоже, может быть, забыла, что задано, и не заметит, что я читаю. И я бодро завёл:

Когда папа был маленьким, он ходил в школу, как все дети. Но все дети приходили к началу занятий. А маленький папа всегда опаздывал. Иногда он опаздывал даже на второй урок. И это очень удивляло учительницу. Она говорила, что такого мальчика в их школе ещё не было. А директор сказал, что, наверно, в других школах тоже нет такого ученика.

— Этот мальчик опаздывает, как часы! — сказал директор. — И даже его родители ничего не могут с ним сделать. Я вызывал их два раза.

И действительно, родители ничего не могли поделать с маленьким папой. Каждый вечер происходила одна и та же история.

— Ты сделал уроки? — спрашивала бабушка.

— Сейчас… — отвечал маленький папа.

— Перестань читать и садись делать уроки! — говорил дедушка.

— Сейчас, — отвечал маленький папа, — только дочитаю страницу.

Маленький папа дочитывал страницу и начинал следующую. Он просто не в силах был бросить интересную книжку и сесть за скучные уроки.

— Брось книгу!

— Сейчас…

— Брось книгу!

— Сейчас…

Наконец у дедушки и бабушки лопалось терпение. Они вырывали у маленького папы книгу.

— Вырастешь лентяем! — говорили они.

Тогда маленький папа очень обижался. Он долго плакал и требовал свою книгу обратно. Он говорил, что, пока ему не вернут книгу, он всё равно не сядет за уроки.

Так незаметно проходил вечер. Когда маленький папа наконец садился за уроки, он быстро засыпал. Его будили. Он опять засыпал. Его опять будили. Он всё равно засыпал. Его всё равно будили. И он делал уроки в каком-то полусне. Так незаметно проходила часть ночи. Наконец усталые дедушка и бабушка сами засыпали.

Утром начиналась другая история.

— Вставай! — говорила бабушка.

— Сейчас… — бормотал маленький папа.

— Вставай! — кричал дедушка.

— Сейчас…

— Вставай!

— Сейчас…

— Опоздаешь!

— Сейчас…

— Уже опоздал…

— Сейчас…

Все знают, как трудно встать рано утром, когда лёг поздно вечером. Самый сладкий сон как раз в это время. Особенно если тебе надо идти в школу.

Пока маленький папа медленно вставал, медленно одевался, медленно умывался, медленно пил чай и медленно собирал свои тетрадки, проходило очень много времени. И вот он бежал в школу, с ужасом глядя по дороге на все часы.

Когда маленький папа, задыхаясь, вбегал в класс, все ученики помирали со смеху. Смеялась даже учительница.

— А, вот и наш мальчик-опоздальчик! — говорила она.

И это было очень обидно.

А в школьной стенгазете маленький папа был нарисован крепко спящим в своей постели. Рядом с ним были нарисованы его родители. Они обливали его холодной водой из двух вёдер сразу. Огромный будильник тянул маленького папу за ухо. И какой-то мальчик с трубой дудел ему прямо в другое ухо. Всё это называлось: «Баюшки-баю». И это тоже было очень обидно. Но он опять опаздывал.

Делая уроки в последнюю минуту, маленький папа делал их не очень хорошо. Опаздывая в школу, он пропускал объяснения учителей, и это мешало ему хорошо учиться.

Кроме того, он всё время куда-то спешил, опаздывал, бежал, волновался. И это плохо отражалось на его характере. Но он всё равно опаздывал.

Я бы с удовольствием рассказал, как учителя и ученики смеялись над маленьким папой так обидно, что он в один прекрасный день пришёл в школу раньше всех и с тех пор не опаздывал ни разу.

Но я не хочу говорить неправду.

Маленький папа всюду опаздывал всю свою жизнь. Он опаздывал в школу. Он опаздывал в институт. И на работу он тоже опаздывал. Над ним всюду смеялись. Его наказывали. Его ругали и стыдили. И он очень много потерял в жизни из-за этой несчастной привычки. Он опаздывал в театр и смотрел спектакль без начала. Он опаздывал в гости, и на него очень обижались и даже иногда просили больше совсем не приходить. Он приходил по делу и портил это дело своим опозданием.

А сколько раз он встречал Новый год на пустой улице, опаздывая на встречу с друзьями! Сколько людей он подвёл! Сколько смешных и обидных историй любят рассказывать о нём его знакомые… До сих пор маленький папа не может ходить по улице медленно. Он всегда спешит. Он привык куда-то опаздывать. И даже ночью ему снится, что он опять куда-то опоздал. И он вздрагивает и стонет во сне. А иногда ему снится, что он опять стал маленьким. Опять бежит в школу. И весело смотрит на часы. Ещё рано! Ему снится, что он не опоздал. Все его поздравляют. Директор школы преподносит ему цветы. Его портрет вешают в школьном зале. Оркестр играет туш. И тут он всегда просыпается. И ему кажется, что теперь он не опаздывал бы в школу. Но это ему только кажется.

Когда папа был маленьким и начал учиться в школе, часто можно было видеть такую картину. Кончилась перемена. Прозвенел звонок. Опустели все коридоры. Все школьники сидят на своих местах. И только один маленький папа стоит у дверей класса и горько плачет. Он плачет, а в классе все хохочут. И когда учительница идёт в класс и видит эту картину, она сразу всё понимает.

— Ну что, мальчик, — говорит она с улыбкой, — опять тебя девочки обижают?

И маленький папа, горько плача, кивает головой.

Почему же девочки обижали маленького папу? И как они это делали? А очень просто. Когда все прибегали с перемены, девочки занимали парту маленького папы. Три, а то и четыре девочки сидели за этой партой и громко смеялись, глядя на маленького папу. А он был очень тихим и стеснительным мальчиком. У него до школы была только одна знакомая девочка — Маша. И он вообще старался держаться подальше от девочек. А девочки это заметили. И стали его дразнить. Вот как всё это получалось.

Когда вы просто сидите с одной девочкой, это ещё можно стерпеть. Но когда четыре девчонки сидят на вашем месте и помирают со смеху, глядя на вас, это совсем другое дело. А когда вместе с ними хохочет весь класс, то это уже невозможно выдержать. И маленький папа убегал из класса и горько плакал за дверью. А классу, конечно, было очень смешно смотреть на всё это.

Другие мальчишки говорили маленькому папе:

— Что ты на них смотришь? Гони их со своей парты. Толкни вот эту! Да так, чтобы помнила.

И они толкали ту девочку, которая смеялась громче других и чаще всех дразнила маленького папу. Это была очень бойкая и очень симпатичная девочка. Кажется, её звали Тамара. Или Галя. Одним словом, или Вера, или Люся. Но скорее всего — Валя. И она, наверно, очень хорошо понимала, что нравится маленькому папе больше всех девочек в классе. Девочки всегда это понимают. Может быть, поэтому она и смеялась так громко. Она смеялась, а маленький папа плакал.

Наконец всё это надоело учительнице. И однажды, войдя в класс вместе с рыдающим маленьким папой, она сказала так:

— В классе шестнадцать девочек и восемнадцать мальчиков. Шестнадцать девочек дразнят одного и того же мальчика. Спрашивается: почему они не дразнят остальных семнадцать? Кто может решить эту задачу?

Весь класс засмеялся. Тогда учительница повторила:

— Почему дразнят только одного мальчика? Я спрашиваю совершенно серьёзно. И прошу мне ответить.

Тогда все замолчали. И только девочки тихонько хихикали. Один мальчик поднял руку и сказал:

— Потому, что он плачет.

— Совершенно верно! — сказала учительница под общий смех. — Ведь мы давно договорились, что лучше смеяться, чем плакать. Ты понимаешь это? — спросила она маленького папу.

И он, плача, сказал:

— Понимаю.

— Смотри же, не забывай, — сказала учительница, — а то девочки будут обижать тебя всю жизнь…

Маленькому папе совсем этого не хотелось. И в следующий раз, когда девочки сели за его парту и стали смеяться, он уже не плакал. Он просто пошёл и сел на место той девочки, которая ему нравилась. И тогда все стали смеяться над ней. Она, конечно, не заплакала, но перестала смеяться. С тех пор девочки перестали обижать маленького папу. Они даже подружились с ним. И всю жизнь его обижали только мальчики. Но ведь мальчики всех обижают. На то они и мальчики.

Когда папа был маленьким и учился в школе, он один раз охотился на тигра. Тигр тоже был маленьким. И хотя он не учился в школе, но жил на школьном дворе. Вот как всё это вышло.

Однажды весной, после уроков, маленький папа и его товарищи сидели на школьном дворе и грелись на солнышке. На солнышке было хорошо. Ребята разговаривали, как и все ребята на свете: сразу обо всём. Они говорили о футболе, о завтрашнем диктанте, о вчерашней драке, о кинофильме «Багдадский вор», о том, кто какое мороженое любит, и о том, кто поедет в пионерский лагерь, а кто будет скучать на даче с родителями. Пока все разговаривали, маленький папа читал какую-то книгу. Я уже не помню, что он читал. Наверное, Майн-Рида или Эмара Густава. А может быть, Жюля Верна.

И вот, когда все замолчали, маленький папа вдруг сказал:

— Эх, хорошо бы поохотиться на тигра.

Тогда все засмеялись. А Миша Горбунов, которого все звали Горбушка, громко закричал:

— Чур со мной!

И тут все ребята закричали:

— Чур со мной! Чур со мной!

Потом кто-то из ребят крикнул:

— Чур всем классом!

И все закричали:

— Чур всем классом!

— А как на них охотятся? — спросил Миша Горбунов.

— Очень просто, — ответил маленький папа. — Садятся на слонов и едут в джунгли. Это такой тропический лес, очень густой. Там обезьяны, бананы, лианы…

— Диваны, сарафаны, митрофаны… — подхватил Горбушка. — Ты про тигра говори.

— Я про тигра и говорю. Тигр прячется в этих джунглях. Потом он выскакивает и бросается на слона. Тут в него стреляют. А слон хватает его хоботом, бросает на землю и топчет ногой. Вот, смотрите! Тут всё нарисовано.

Все ребята долго смотрели на картинку в книжке. Потом Горбушка сказал:

— Значит, так. Ты, ты, ты, ты и ты будете слонами. Я, он, он и он будем охотниками. Наш двор — это джунгли. А вместо ружья каждый охотник берёт палку. Взяли? Теперь сели на слонов и поехали. А вот и тигр. Смотрите, какой полосатый!

— Да это же котёнок, — сказал маленький папа.

— Молчи! Ты ничего не понимаешь! Слушать мою команду! Слоны, вперёд!

Маленький папа был охотником. Сидя на своём слоне, он видел, как полосатый котёнок с удивлением смотрел на слонов и охотников, он даже не пытался бежать, так он был ошеломлён. Но тут Горбушка скомандовал:

— Пли!

На котёнка обрушился град палок и камней. Маленький папа не удержался и тоже бросил свою палку, но он не попал. Котёнок испугался и бросился бежать. Но тут чей-то камень ударил его в голову. Котёнок мяукнул и упал. Он дёрнулся два раза и затих.

— Тигр убит! — крикнул Горбушка.

Но кто-то из ребят закричал:

— Котёнок-то умер!..

И все побежали смотреть на котёнка.

Он лежал маленький, тихий, полосатый. Лежал и не двигался. И вдруг маленький папа понял, что котёнок-то был живой. А стал мёртвый. Никогда он теперь не будет прыгать, бегать, играть с другими котятами, никогда он не будет большим, взрослым котом. Не будет ловить мышей, не будет мяукать на крыше. Ничего не будет. Наверно, он совсем не хотел играть в охоту на тигра. Но его ведь никто не спросил об этом. Ребята стояли около котёнка и молчали. Молчал даже Горбушка.

Вдруг кто-то заплакал и закричал:

— Ой, мой котик, мой котик… — Это плакала маленькая девочка с большим голубым бантом.

Она подняла котёнка и унесла его в дом. А ребята разошлись, не глядя друг на друга.

С тех пор маленький папа никогда не обижал ни кошку, ни собаку, ни других животных. И ему до сих пор жалко того котёнка.

Когда папа был маленьким, он очень любил рисовать. Когда ему подарили цветные карандаши, то он рисовал целыми днями. Он рисовал домики. На каждом домике была труба. Из каждой трубы шёл дым. Возле каждого домика стояло дерево. На каждом дереве сидела птица. Домики были красные. Крыши на них были жёлтые. Трубы все были чёрные. Дым из труб шёл розовый и голубой. Деревья были синие, а птицы зелёные. На фиолетовом небе сияло золотое солнце. Рядом с ним плавала серебряная луна, окружённая золотыми и серебряными звёздами.

Это была очень красивая картина. Но каждый человек, увидев её, спрашивал одно и то же:

— Где ты видел синие деревья и зелёных птиц?

И маленький папа отвечал всем одно и то же:

— Вот на этой картинке.

Пока маленький папа не пошёл в школу, он думал, что умеет рисовать очень хорошо. Но в школе все над ним смеялись на уроках рисования. Он рисовал так плохо, что учитель рисования ничего не говорил ему. Другим детям он говорил: «Хорошо!», или «Плохо», или «Поправь тут».

Маленькому папе он никогда не сказал даже: «Плохо». Глядя на рисунки маленького папы, учитель рисования молча хватался за голову. И на лице его было такое выражение, как будто он ест большой кислый лимон без сахара. Попробуйте сами съесть такой лимон с кожурой и посмотрите на себя в зеркало. Вот как раз такое лицо становилось у этого учителя рисования.

Некоторые девочки жалели маленького папу. Когда учитель отворачивался, они быстро рисовали в папиной тетрадке. Девочки старались рисовать как можно хуже. Но рисовать так плохо, как маленький папа, не удавалось никому. И учитель сразу замечал чужой рисунок. Тогда он говорил маленькому папе:

— Кто это нарисовал?

И маленький папа честно отвечал:

— Не я…

— Это я вижу, — говорил учитель. — Но я хочу знать, кто тебе помогал? Ведь так ты никогда не научишься рисовать. Нужно всё делать самому.

— Я сейчас нарисую сам, — говорил маленький папа. И он рисовал. И учитель опять хватался за голову.

— Вот теперь я вижу, что это ты, — говорил он.

Когда было родительское собрание, учитель рисования произнёс такую речь:

— Товарищи родители! В этом классе по моему предмету успевают отлично пять человек. И он назвал фамилии.

— Большинство детей занимается удовлетворительно. Есть небольшая группа отстающих. И он назвал ещё три фамилии.

Потом учитель рисования сказал:

— И есть ещё один мальчик… — Тут он схватился за голову, сделал кислое лицо и назвал фамилию маленького папы. — Этот мальчик не просто отстающий, — сказал учитель рисования. — По-моему, у него какая-то болезнь, которая мешает ему рисовать. — И он опять схватился за голову.

Бабушке и дедушке было очень обидно узнать такое о своём ребёнке. Но это была чистая правда. Маленький папа кончил школу. Потом он кончил техникум. Потом — институт. За всё это время он научился рисовать только кошку. Но ведь это умеет каждый ребёнок. Кошек рисуют даже дошкольники. И папа им очень завидует. Потому что у них кошки гораздо лучше получаются, чем у него. Правда, папа видел одного художника, который рисовал так же плохо, как он. Но при этом говорил: «Я так вижу это лицо, это дерево, эту лошадь…»

Как жалко, что маленький папа не догадался сказать это своему учителю рисования. Как бы тот схватился за голову!

Когда папа был маленьким и учился в школе, он очень любил свою учительницу. И все ребята её любили. Она была высокая, некрасивая, всегда носила только тёмные платья. Это взрослые говорили, что она некрасивая. Маленькому папе она казалась очень красивой. А звали её так: Афанасия Никифоровна. Она была весёлая и строгая. Но важнее всего было то, что она была очень справедливая. И все ребята знали: если Афанасия Никифоровна сердится на них, значит, они виноваты. Никогда она не сердилась на ребят зря. И у неё не было любимчиков. Она любила всех своих учеников. И на каждого могла рассердиться, если он шалил или не сделал уроков. Все ребята знали, что Афанасия Никифоровна работает в этой школе уже двадцать лет. И все знали, что она не любит хвастунов, жадин и ябедников.

На уроке Афанасии Никифоровны всегда было очень интересно. Поэтому все сидели тихо и слушали. Однажды маленького папу укололи в спину булавкой. Было очень больно. И он крикнул:

— Ой!

Тогда учительница спросила:

— Что это значит? Почему ты нам мешаешь?

Маленький папа молчал.

И учительница сказала:

— Выйди из класса.

Маленький папа встал и пошёл к двери. Но тут закричали две девочки. Они кричали:

— Его Зайчиков уколол!

И тогда Афанасия Никифоровна сказала:

— Пусть выйдут из класса тот, кто кричал, тот, кто колол, и те, кто ябедничает. Правильно я говорю?

И все закричали:

— Правильно!

И девочки вышли из класса вместе с маленьким папой и Зайчиковым. Маленький папа шёл и плакал. Ему было очень обидно, что его сначала укололи, а потом выгнали. Зайчиков шёл и смеялся над девчонками и маленьким папой. Но видно было, что ему не так уж весело. Девочки не смеялись и не плакали, но им тоже было обидно.

На следующий день маленький папа пришёл в школу с большим гвоздём. И когда Афанасия Никифоровна повернулась к ученикам спиной и стала писать на классной доске, маленький папа вынул свой гвоздь и уколол Зайчикова в руку. Зайчиков завопил так громко, что маленький папа даже испугался. Афанасия Никифоровна очень рассердилась.

— Опять Зайчиков? — сказала она.

— Это не я-а-а… это меня-а-а… — простонал Зайчиков, держась за руку.

— Ах, вчера ты, а сегодня тебя? Очень интересно. Кто же уколол Зайчикова?

Все посмотрели на маленького папу. Но все молчали. Никто не хотел ябедничать. И даже Зайчиков замолчал и только тихо всхлипывал.

— Кто же это сделал? — спросила Афанасия Никифоровна своим самым сердитым голосом.

Маленький папа так испугался, что вдруг сказал:

— Я его не колол…

Тогда Афанасия Никифоровна спросила:

— Чем же ты его не колол?

И маленький папа быстро ответил:

— Вот этим гвоздём.

Тут все засмеялись так громко, что прибежал учитель из соседнего класса. Он спросил:

— Афанасия Никифоровна, чему вы так радуетесь?

— Мы радуемся тому, — сказала Афанасия Никифоровна, — что один мальчик не колол другого вот этим гвоздём, тот не кричал и весь класс не ябедничал. И никто не обманывал свою старую учительницу.

Тут всем ребятам стало очень стыдно. И все стали сердито смотреть на маленького папу.

И он встал и сказал:

— Вчера меня кололи, и я кричал. Сегодня я сам его уколол, и он кричал. А я врал.

Тут маленький папа помолчал и сказал:

— Я больше не буду, Афанасия Никифоровна.

— И я не буду, — сказал Зайчиков, но погрозил папе кулаком, и ему никто не поверил.

Афанасия Никифоровна сказала:

— Врать — хуже всего.

И маленький папа больше ей не врал никогда.

Почти никогда.

Когда папа был маленьким и учился в школе, у него были разные отметки. По русскому языку — хорошо. По арифметике — удовлетворительно. По чистописанию — неудовлетворительно. По рисованию — плохо с двумя минусами. И учитель рисования обещал папе третий минус.

Но вот однажды в класс вошла новая учительница. Она была очень симпатичная. Молодая, красивая, весёлая, в каком-то очень нарядном платье.

— Меня зовут Елена Сергеевна, а вас как? — сказала она и улыбнулась.

И все закричали:

— Женя!

— Зина!

— Лиза!

— Миша!

Елена Сергеевна зажала себе уши, и все умолкли.

Тогда она сказала:

— Я буду вас учить немецкому языку. Согласны?

— Да! Да! — закричал весь класс.

И вот маленький папа начал учиться немецкому языку. Сначала ему очень понравилось, что стул по-немецки — дер штуль, стол — дер тыш, книга — дас бух, мальчик — дер кнабе, девочка — дас медхен.

Это было похоже на какую-то игру, и всему классу было интересно это узнать. Но когда начались склонения и спряжения, некоторые кнабен и медхен заскучали. Оказалось, что заниматься немецким языком надо серьёзно. Оказалось, что это не игра, а такой же предмет, как арифметика и русский язык. Надо было сразу учиться трём вещам: писать по-немецки, читать по-немецки и говорить по-немецки. Елена Сергеевна очень старалась, чтобы на её уроках было интересно. Она приносила в класс книжки с весёлыми историями, учила ребят петь немецкие песенки и шутила на уроке тоже по-немецки. И тем, кто занимался как следует, было действительно интересно. А те ученики, которые не занимались и не готовили уроков, ничего не понимали. И, конечно, им было скучно. Они всё реже заглядывали в дас бух и всё чаще молчали, как дер тыш, когда Елена Сергеевна их спрашивала. А иногда, перед самым уроком немецкого языка, раздавался дикий крик: «Их хабе шпацирен!» — что в переводе на русский язык означало: «Я имею гулять!» А в переводе на школьный язык означало: «Я имею прогуливать!» Услышав этот вопль, многие ученики подхватывали: «Шпацирен! Шпацирен!» И бедная Елена Сергеевна, придя на урок, замечала, что все мальчики изучают глагол «шпацирен», а за партами сидят одни девочки. И это её, понятно, очень огорчало. Маленький папа тоже занимался главным образом шпациреном.

Он не хотел обидеть этим Елену Сергеевну. Просто очень весело было убегать с урока, прятаться от директора и учителей, скрываться на школьном чердаке от Елены Сергеевны. Это было гораздо интереснее, чем сидеть в классе, не выучив урока, и на вопрос Елены Сергеевны: «Хабен зи дас федермессер?» (Есть ли у тебя перочинный нож?)» — отвечать после долгого раздумья: «Их нихт…» (что по-русски звучало очень глупо: «Я нет…»). Когда маленький папа так ответил, над ним смеялся весь класс. Потом смеялась вся школа. А маленький папа очень не любил, когда над ним смеялись. Он гораздо больше любил сам смеяться над другими. Если бы он был умнее, то начал бы заниматься немецким языком, и над ним перестали бы смеяться. Но маленький папа очень обиделся. Он обиделся на учительницу. Он обиделся на немецкий язык. И он отомстил немецкому языку. Маленький папа никогда им серьёзно не занимался. Потом он не занимался как следует французским языком в другой школе. Потом он почти не занимался английским языком в институте. И теперь папа не знает ни одного иностранного языка. Кому же он отомстил? Теперь папа понимает, что он обидел самого себя. Он не может читать многие свои любимые книги на том языке, на котором они написаны. Ему очень хочется поехать в туристическое путешествие за границу, но ему стыдно ехать туда, не умея говорить ни на одном языке. Иногда папу знакомят с разными людьми из других стран. Они плохо говорят по-русски. Но все они учат русский язык, и все они спрашивают папу: «Шпрехен зи дойч?», «Парле ву франсе?», «Ду ю спик инглиш?». А папа только разводит руками и качает головой. Что он может ответить им? Только: «Их нихт…» И ему очень стыдно.

Когда папа был маленьким и учился в школе, у него был товарищ Вася Середин. Вася жил рядом с маленьким папой. И они всегда вместе ходили в школу и вместе шли из школы домой. И в школе они сидели на одной парте. Когда был урок арифметики, Вася решал задачи быстрее всех. И он помогал маленькому папе по арифметике. А папа помогал Васе учить стихи и писать сочинения. И они были очень довольны друг другом. И даже дрались только между собой.

Однажды учительница задала классу урок. Надо было написать сочинение на тему «Как я провёл лето». Вася Середин сказал папе:

— Я не знаю, что мне писать…

Маленький папа спросил его:

— Ты где был летом?

— В деревне, — сказал Вася.

— Вот и напиши про деревню.

— А чего писать?

— Ну, что ты там делал летом?

— А я ничего не делал… Купался в речке, рыбу удил с ребятами, в лес ходил…

— Ну вот и напиши всё это, — сказал маленький папа.

Вася Середин написал своё сочинение очень быстро и показал его маленькому папе. Вот что он написал:

Я летом был в деревне у бабушки. Купался, ловил рыбу, ходил в лес с ребятами. Летом в деревне хорошо.

В. Середин».

— Какое же это сочинение? — сказал маленький папа. — Ты напиши про бабушку, какая она была, что говорила, что делала, какие песни пела…

— Она не пела, она сказки говорила, — сказал Вася.

— Вот и напиши про сказки. Напиши, какие были ребята. Про речку напиши и про лес.

— Я так не умею, — сказал Вася. — Лучше я тебе всё расскажу, а ты мне напиши.

И Вася всё рассказал папе про бабушку, про ребят, про лес и речку. Папа написал большое сочинение. Он очень старался. И сочинение получилось хорошее.

Вася был очень доволен.

— Теперь я перепишу, — сказал он, — а ты пиши своё сочинение. А то уже поздно.

Когда Вася ушёл и маленький папа сел писать своё сочинение, дело у него пошло гораздо хуже. Писать два раза подряд одно и то же не так просто. Маленький папа тоже летом жил в деревне, тоже бегал в лес и на речку. Про всё это он уже писал за Васю. И теперь он думал только об одном: как бы написать непохоже на Васино сочинение. А то учительница сразу догадается, что он писал за двоих. Маленький папа уже не думал о том, хорошо или плохо он напишет. И он написал сочинение, которое совсем не было похоже на Васино. Оно даже, по словам учительницы, вообще ни на что не было похоже.

Раздавая ученикам их домашние работы, учительница сказала так:

— Вот, ребята, ваши сочинения. Лучше всех написал Вася Середин. Его сочинение я сейчас прочту вслух.

И она прочла первое папино сочинение, то самое, что он написал за Васю.

— Молодец, Вася! — сказала учительница. — Очень хорошо написал. Грамотно интересно, живо. Хорошая у тебя бабушка! И товарищи у тебя хорошие!

При этом она почему-то посмотрела на маленького папу. Вася Середин очень покраснел. Он не любил, когда его зря хвалили.

Потом учительница сказала:

— А теперь я прочту самое плохое сочинение. — И она прочла то, что написал маленький папа во второй раз.

И тут покраснел маленький папа. Он не любил, когда его зря ругали, и ему было стыдно.

Прочитав папино сочинение, учительница сказала:

— Я надеюсь, что в следующий раз ты напишешь лучше, а Вася не хуже. Ты меня понял?

— Да… — тихо сказал маленький папа.

— А ты, Вася? — спросила учительница.

И Вася тоже тихо ответил:

— Понял…

Оба они сидели красные, и весь класс смотрел на них, ничего не понимая. Маленький папа и Вася Середин ничего не сказали друг другу. Но с тех пор маленький папа стал сам решать задачи, а Вася писал сочинения без папиной помощи. Конечно, сначала маленький папа часто ошибался, а Васины сочинения были не очень хорошими. Но потом у обоих дело пошло на лад, и оба они поняли, что надо делать всё самому, а то никогда ничему не научишься. И они сидели на одной парте ещё много лет.

На первой парте в первом классе сидел сын отважного лётчика-испытателя Андрюша Рудаков. Андрюша был крепким и смелым мальчиком. Он всегда защищал тех, кто послабее, и за это все в классе любили его.

Рядом с Андрюшей сидела маленькая худенькая девочка Ася. То, что она была маленькая и слабенькая, ещё можно было простить, но то, что Ася была труслива, — с этим Андрюша никак не мог примириться. Асю можно было испугать, сделав ей страшные глаза. Она боялась каждой встречной собачонки, убегала от гусей. Даже муравьи и те её страшили.

Очень неприятно было Андрюше сидеть за одной партой с такой трусихой, и он всячески старался избавиться от Аси. А её не пересаживали.

Однажды Андрюша принёс в стеклянной банке большого паука. Увидев страшилище, Ася побледнела и тут же перебежала на другую парту.

С этого и началось… два дня Ася сидела одна, и учительница Анна Сергеевна будто не замечала этого, а на третий день попросила Андрюшу остаться после уроков.

Андрюша сразу догадался, в чём дело, и, когда все ушли из класса, он, чувствуя себя виноватым, смущённо сказал учительнице:

— Я ведь не зря принёс паука. Я хотел приучить Асю ничего не бояться. А она опять испугалась.

— Что ж, верю тебе, — сказала Анна Сергеевна. — Кто как умеет, тот так и помогает расти своим товарищам, а я тебя позвала, чтобы рассказать одну маленькую историю.

Она усадила Андрюшу на его место за партой, а сама села рядом — на Асино.

— Много лет назад в этом же классе сидели мальчик и девочка. Сидели так же, как сейчас сидим мы. Мальчика звали Вовой, а девочку — Аней. Аня росла болезненным ребёнком, а Вова рос сильным и здоровым мальчуганом. Аня часто хворала, и Вове приходилось помогать ей учить уроки. Однажды Аня поранила гвоздём ногу. Да так поранила, что не могла приходить в школу: ни башмак нельзя надеть, ни валенок. А шла уже вторая четверть. И как-то Вова пришёл к Ане и сказал: «Аня, я тебя буду возить в школу на саночках». Аня обрадовалась, но запротивилась: «Что ты, что ты, Вова! Это будет очень смешно! Над нами будет хохотать вся школа…» Но настойчивый Вова сказал: «Ну и пусть хохочут!» С этого дня Вова ежедневно привозил и отвозил на саночках Аню. Сначала ребята смеялись над ним, а потом сами стали помогать. К весне Аня поправилась и смогла вместе со всеми ребятами перейти в следующий класс. На этом я могу закончить рассказ, если тебе не захочется узнать, кем стали Вова и Аня.

— А кем? — нетерпеливо спросил Андрюша.

— Вова стал прекрасным лётчиком-испытателем. Это твой отец, Владимир Петрович Рудаков. А девочка Аня — теперь твоя учительница Анна Сергеевна.

Андрюша опустил глаза. Так просидел он за своей партой долго. Он живо представил саночки, девочку Аню, которая теперь стала учительницей, и мальчика Вову, своего отца, на которого ему так хотелось походить.

Наутро Андрюша стоял у крыльца дома, где жила Ася. Ася, как всегда, появилась со своей бабушкой. Она боялась ходить в школу одна.

— Доброе утро, — сказал Андрюша Асиной бабушке. Потом поздоровался с Асей. — Если хочешь, Ася, пойдём в школу вместе.

Девочка испуганно посмотрела на Андрюшу. Это он нарочно говорит так приветливо, от него можно ожидать всего. Но бабушка заглянула в глаза мальчику и сказала:

— С ним тебе, Асенька, будет сподручнее, чем со мной. Он и от собак отобьётся и мальчишкам в обиду не даст.

— Да, — тихо, но очень твёрдо сказал Андрюша.

И они пошли вместе. Они шли мимо незнакомых собак и шипящих гусей. Они не уступили дорогу бодливому козлу-задире. И Асе не было страшно.

Рядом с Андрюшей она вдруг почувствовала себя сильной и смелой.

Нюрке дядизуевой было шесть лет.

Долго ей было шесть лет. Целый год.

А как раз в августе стало Нюрке семь лет.

На Нюркин день рождения дядя Зуй напёк калиток — это такие ватрушки с пшённой кашей — и гостей позвал. Меня тоже. Я стал собираться в гости и никак не мог придумать, что Нюрке подарить.

— Купи конфет килограмма два, — говорит Пантелевна. — Подушечек.

— Ну нет, тут надо чего-нибудь посерьёзнее.

Стал я перебирать свои вещи. Встряхнул рюкзак — чувствуется в рюкзаке что-то тяжёлое, ёлки-палки, да это же бинокль! Хороший бинокль. Всё в нём цело, и стёкла есть, и окуляры крутятся.

Протёр я бинокль сухой тряпочкой, вышел на крыльцо и навёл его на дядизуев двор. Хорошо всё видно: Нюрка по огороду бегает, укроп собирает, дядя Зуй самовар ставит.

— Нюрка, — кричит дядя Зуй, — хрену-то накопала?

Это уже не через бинокль, это мне так слышно.

— Накопала, — отвечает Нюрка.

Повесил я бинокль на грудь, зашёл в магазин, купил два кило подушечек и пошёл к Нюрке.

Самый разный народ собрался. Например, Федюша Миронов пришёл в хромовых сапогах и с мамашей Миронихой. Принёс Нюрке пенал из берёсты. Этот пенал дед Мироша сплёл.

Пришла Маня Клеткина в возрасте пяти лет. Принесла Нюрке фартук белый, школьный. На фартуке вышито в уголке маленькими буковками: «Нюри».

Пришли ещё ребята и взрослые, и все дарили Нюрке что-нибудь школьное: букварь, линейку, два химических карандаша, самописку.

Тётка Ксеня принесла специальное коричневое первоклассное школьное платье. Сама шила. А дядя Зуй подарил Нюрке портфель из жёлтого кожзаменителя.

Братья Моховы принесли два ведра черники.

— Целый день, — говорят, — сбирали. Комары жгутся.

Мирониха говорит:

— Это нешкольное.

— Почему же нешкольное? — говорят братья Моховы. — Очень даже школьное.

И тут же сами поднавалились на чернику.

Я говорю Нюрке:

— Ну вот, Нюра, поздравляю тебя. Тебе теперь уже семь лет. Поэтому дарю тебе два кило подушечек и вот — бинокль.

Нюрка очень обрадовалась и засмеялась, когда увидела бинокль. Я ей объяснил, как в бинокль глядеть и как на что наводить. Тут же все ребята отбежали шагов на десять и стали на нас в этот бинокль по очереди глядеть.

А Мирониха говорит, как будто бинокль первый раз видит:

— Это нешкольное.

— Почему же нешкольное, — обиделся я, — раз в него будет школьница смотреть!

А дядя Зуй говорит:

— Или с учителем Алексей Степанычем залезут они на крышу и станут на звёзды глядеть.

Тут все пошли в дом и как за стол сели, так и навалились на калитки и на огурцы. Сильный хруст от огурцов стоял, и особенно старалась мамаша Мирониха. А мне понравились калитки, сложенные конвертиками.

Нюрка была весёлая. Она положила букварь, бинокль и прочие подарки в портфель и носилась с ним вокруг стола.

Напившись чаю, ребята пошли во двор в лапту играть.

А мы сели у окна, и долго пили чай, и глядели в окно, как играют ребята в лапту, как медленно приходит вечер и как летают над сараями и над дорогой ласточки-касатки.

Потом гости стали расходиться.

— Ну, спасибо, — говорили они. — Спасибо вам за огурцы и за калитки.

— Вам спасибо, — отвечала Нюрка, — за платье спасибо, за фартук и за бинокль.

Прошла неделя после этого дня, и наступило первое сентября.

Рано утром я вышел на крыльцо и увидел Нюрку.

Она шла по дороге в школьном платье, в белом фартуке с надписью «Нюри». В руках она держала большой букет осенних золотых шаров, а на шее у неё висел бинокль.

Шагах в десяти за нею шёл дядя Зуй и кричал:

— Смотри-ка, Пантелевна, Нюрка-то моя в школу пошла!

— Ну-ну-ну… — кивала Пантелевна. — Какая молодец!

И все выглядывали и выходили на улицу посмотреть на Нюрку, потому что в этот год она были единственная у нас первоклассница.

Около школы встретил Нюрку учитель Алексей Степаныч. Он взял у неё цветы и сказал:

— Ну вот, Нюра, ты теперь первоклассница. Поздравляю тебя. А что бинокль принесла, так это тоже молодец. Мы потом залезем на крышу и будем на звёзды смотреть.

Дядя Зуй, Пантелевна, тётка Ксеня, Мирониха и ещё много народу стояли у школы и глядели, как идёт Нюрка по ступенькам крыльца. Потом дверь за ней закрылась.

Так и стала Нюрка первоклассницей. Ещё бы, ведь ей семь лет. И долго ещё будет. Целый год.

Утром будильник становится на цыпочки, выглядывает в окно. Хоть он и помнит, какую обещали погоду, но проверить никогда не мешает. Если не знаешь погоды, можно ошибиться с пробуждением.

Будильник видит: за окном дует ветер, сгибаются берёзки, быстрые серые облака бегут по небу. Но дождя нет и не предвидится. Будильник подключается к домашнему компьютеру и получает от него следующие данные: какие уроки сегодня у Алисы в школе, причём ему очень важно узнать, какие из них Алиса любит, а какие только терпит? Что сегодня робот-домработник приготовил на завтрак? Не поссорилась ли Алиса вчера с кем-нибудь из друзей и знакомых?

Это всё не пустые вопросы. Будильник должен решить: каким звуком ему сегодня будить свою хозяйку.

Наконец вся информация собрана. Оказывается, к пасмурной погоде Алиса относится равнодушно, уроки у неё сегодня сносные, если не считать тригонометрии, домработник приготовил геркулесовую кашу, которую Алиса не выносит, но с вишнёвым вареньем, которое Алиса обожает. Вчера Алиса ни с кем не ссорилась, если не считать чисто научного спора с Аркашей Сапожниковым и беспокойства за Пашку Гераскина, который сразу после уроков умчался в Эквадор, потому что выменял в соседнем классе тайную карту клада, зарытого в 1560 году конкистадором Хуаном Монтанья, а вернулся домой исцарапанный, искусанный москитами только в одиннадцать часов вечера. И, конечно, без клада.

Обдумав и взвесив всю информацию, будильник повернулся к Алисе и исполнил на кларнете старинный авиационный марш «Всё выше, и выше, и выше стремим мы полёт наших птиц!», так как именно эта мелодия именно на кларнете лучше всего подходила для того, чтобы разбудить Алису.

От звука марша Алиса открыла глаза, потянулась и подумала: «Почему же это у меня такое хорошее настроение?» Будильник почувствовал её настроение и внутренне улыбнулся, потому что внешне улыбаться не умел.

Алиса вскочила. Распахнула окно, сделала гимнастику и побежала в ванную. Будильник, довольный собой, заснул до следующего утра.

Марсианский богомол, который чуть ли не с незапамятных времён живёт у Алисы под кроватью, услышал, что она поднялась, захрустел суставами и зашагал на кухню, где его уже ждала миска с сушёным горохом. Домработник захлопнул кляссер с марками, до которых был большой охотник, и включил плиту.

Так что, когда Алиса, умывшись и одевшись, вернулась к себе в комнату, завтрак стоял на столе.

Первым делом Алиса покормила синиц, что прыгали по подоконнику, потом подошла к телевизору и попросила рассказать новости.

Телевизор в конце XXI века не совсем то же самое, что телевизор конца двадцатого века.

Внешне он представляет собой плоский экран, прикреплённый к стене. Если приказать экрану включиться, он начнёт двигаться по стене таким образом, чтобы замереть точно перед глазами зрителя.

Потом телевизор начнёт показывать, что ему велят. Если ты хочешь услышать новости, начнутся новости, а если у тебя настроение послушать новую модную песню «Моя бабушка летала на Венеру», то телевизор покажет тебе концерт популярных песен. В XXI веке не человек — раб телевизора, который что хочет, то и показывает, а телевизор — слуга человека и показывает то, что ты желаешь видеть.

Алиса хотела узнать, что нового случилось в мире, пока она спала.

Экран сдвинулся ближе к столу, и в стене обнаружилось углубление, будто перед Алисиными глазами была дверь в другую комнату. Оттуда вышла дикторша Нина, села за стол напротив Алисы и сказала ей: «Доброе утро». Стена за её спиной стала большим окном. Иногда, чтобы не мешать Алисе смотреть на экран, дикторша исчезала.

— Приближается лето, — начала дикторша. — На деревьях в Москве набухли почки, в лесах появились первые подснежники. Снег остался только в старых еловых лесах, а на полянах и в березняках он уже сошёл.

Алиса смотрела на деревья, гнущиеся под ветром, и думала: и зачем человеку идти в школу, когда можно вместо этого отправиться в лес за подснежниками? Эх, если бы не эта контрольная по географии, села бы во флаер и полетела в лес!

— Ешь, Алиса, — сказал домработник, который стоял за спиной. — Многие великие люди ели геркулес.

— Напомни кто, — попросила Алиса.

Услышав, что Алиса разговаривает с роботом, дикторша Нина замолчала и ждала, пока Алиса не кончит разговор.

— Кто? — Робот немного подумал и заявил: — Александр Македонский, наверняка Илья Муромец ничего другого не ел.

— А Юлий Цезарь? — спросила Алиса. — По-моему, он не выносил геркулес.

— Проверю, — осторожно ответил робот. — К обеду нужная информация будет в твоём распоряжении.

— Продолжай, Нина, — попросила Алиса.

— Новый рекорд установили вчера строители, — сказала Нина. За её спиной появилось изображение громадного дома. — Вчера они вырастили двадцатиэтажный дом на триста квартир за два часа тридцать одну минуту. Этот рекорд официально зарегистрировали в Книге рекордов Гиннесса. При известии об этом рекорде… — Нина обернулась к стене, на ней возникло изображение весёлого черноглазого скуластого человека в оранжевой строительной каске. — При известии об этом рекорде пекинский строитель Чжи Куанджи решил сегодня же построить дом за полтора часа. В этом доме будет на двенадцать квартир больше. К вечеру будем ждать вестей из Пекина.

— Это несолидно, — сказал домработник. — Дом надо строить не спеша, может быть, два или три дня. Что за спешка! Им некогда подумать о красоте.

— А по-моему, красивый дом, — сказала Алиса.

В конце двадцать первого века дома будут строить совсем иначе, чем в двадцатом. Из пластиковых прутьев строители будут возводить «скелет» первого этажа. Потом посыплют основание будущей стены сухими спорами специальных быстрорастущих кораллов. Стоит после этого полить коралловые споры водой, как коралл начнёт быстро расти, обволакивая прутья. Через несколько минут первый этаж готов. Туда могут идти отделочники. А строители уже вяжут из пластика следующий этаж…

— Вчера с планеты Струкка в системе 45-Б вернулась экспедиция Сергеева-Шумского. Пролетая сквозь зеркальное облако в трёх парсеках от Земли, корабль экспедиции подвергся действию неизвестных ещё лучей, в результате чего все члены экипажа удвоились. И на Землю вернулось вдвое больше космонавтов, чем отправилось в путь. К сожалению, это привело к очень большим неприятностям.

Дикторша вздохнула. На экране появилось изображение космического корабля, из которого парами близнецов выходили смущённые космонавты.

Вот видно было, как по полю к ним бегут родственники: жёны, дети, родители… И останавливаются в смущении.

— Раздвоившиеся космонавты, — продолжала дикторша, — не знают, кто из них настоящий, а кто — дубль. Мы надеемся, что их жёнам и матерям удастся решить эту проблему. В ином случае, как заявил нашему корреспонденту начальник космических перевозок, придётся отправлять родственников в полёт к зеркальному облаку, чтобы они тоже раздвоились.

— Чепуха, — сказал домработник. — Зачем терзаться? У тебя был один сын — стало два сына. Один папа — стало два папы. Один будет летать в космос, а второй останется дома и займётся хозяйством.

— Нет, — возразила Алиса. — Ничего не получится. Мама ещё переживёт, дети ещё переживут. А вот с жёнами плохо.

— Почему?

— А потому, что один из космонавтов захочет поцеловать свою жену, а второй скажет: «Какое ты имеешь право целовать мою жену?»

— Я порой не понимаю людей, — вздохнул робот.

— Как нам сообщили из порта Дарвин в Австралии, — продолжала дикторша, — сегодня дельфин спас девочку, которая пошла купаться в районе Большого рифа и чуть не утонула. Дельфин принёс её на спине. Когда взволнованные родители девочки стали благодарить дельфина, он ответил им по-английски: «Не стоит благодарности». Это первый в истории достоверный случай, когда дельфин говорит по-английски.

Улыбающаяся морда дельфина заняла весь экран.

— Простите, — сказала Нина. — Срочное сообщение.

Перед ней загорелся экранчик. Нина прочла сообщение:

— Из Кишинёвского зоопарка сбежал дракон, привезённый три года назад экспедицией на корабле «Пегас» под руководством профессора Селезнёва.

— Ой! — ахнула Алиса. — Кузя сбежал!

— Вопрос в том, куда сбежал, — сказал робот. — Если он сбежал к нам, то скажите, чем я буду его кормить? Совершенно не представляю, что жрут эти драконы. Может быть…

Робот посмотрел на марсианского богомола, и от его холодного взгляда перепуганный богомол спрятался под стол.

Богомол тоже не знал, чем питаются драконы, и тоже не исключал, что марсианскими богомолами.

— Передаём описание сбежавшего дракона, — продолжала Нина. — Длина — сорок пять метров. Цвет красный, переходящий в зелёный. Отзывается на кличку Кузя.

На экране возникло изображение дракона. Дракон казался очень страшным.

— Знающих о его местопребывании, — сказала Нина, — просят сообщить в общество охраны животных или в пожарную команду.

— Почему в пожарную? — спросил робот.

— Потому что он огнедышащий, — ответила Алиса, отодвигая тарелку с геркулесом и наливая себе чаю.

— Посмотрите теперь сюжет, — сказала Ни-на, — о соревнованиях рыболовов на реке Сырдарья.

На экране показалась полноводная широкая река, по берегам которой росли финиковые пальмы. Под пальмами сидели рыбаки. Вот они засуетились, начали перекликаться, сбежались к толстому мальчику, который тянул что-то большое и тяжёлое. Общими усилиями рыбаки вытащили на берег двухметрового осётра.

— Ничего особенного, — сказал домработник.

— Ты не знаешь, — возразила Алиса. — Сто лет назад этой реки почти не было — её всю разобрали на орошение. А теперь есть река и есть рыба. Разве плохо?

Тем временем дикторша продолжала рассказывать новости.

— В городе Вавилон, — сказала она, — закончена реставрация Вавилонской башни. Несколько лет реставраторы из сорока стран по кирпичику сооружали это древнее здание. Несмотря на то, что они говорили на разных языках, им удалось найти общий язык — язык науки и искусства.

Роботу Вавилонская башня не понравилась. Он вообще был против увлечения людей древними постройками. Он был убеждён, что хорошие вещи — это новые вещи. А старые никому не нужны. Но эта точка зрения характерна только для роботов.

— Разгорелась жаркая дискуссия, — продолжала дикторша, — в среде биологов. Как известно, на ферме в Караваеве выведено стадо коров, которые дают сливки вместо молока. Тамошний зоотехник Ремеслин решил сделать шаг вперёд — его любимая корова Зорька даёт в день три килограмма сметаны. Многие учёные осуждают действия Ремеслина, потому что Зорька питается теперь только кислой капустой и солёными огурцами. Вот что сказал нашему корреспонденту профессор Редькин…

На экране появился худенький, лохматый академик, который взмахнул руками и закричал:

— Ремеслин, остановись! Кислую капусту надо есть, как она есть! Солёные огурцы нужны человеку, а не корове! Что будет, если ты завтра изобретёшь корову, которая вместо молока даёт кефир? Ты оставишь народ без клюквы? Ты авантюрист, Ремеслин!

Профессор исчез с экрана, а дикторша сказала:

— Теперь о спорте!

На экране появился шахматный столик. За ним сидели два пожилых человека.

— Сегодня началась три тысячи восемьсот двадцатая партия в борьбе за шахматную корону между Анатолием Карповым и Гарри Каспаровым. В партии разыграна защита Грюнфельда. До сорокового хода партия повторила позицию, уже встречавшуюся в четырнадцати предыдущих партиях. На сорок первом ходу партия отложена. Мы пользуемся случаем поздравить ветеранов шахмат со столетием начала их эпохального сражения.

— Ты за кого болеешь? — спросил домработник.

— Я, как и мой дедушка, — за Каспарова.

— А теперь о погоде, — сказала дикторша. — В Москве облачно, дует ветер. Эта погода заказана сельскохозяйственным управлением, которое считает, что посевы получили уже достаточно солнечного света и тепла. После обеда облака уйдут на Украину, где нужны дожди. Бюро прогнозов приносит извинения жителям села Хивино, на которое сегодня ночью выпал снег. Это произошло из-за того, что компьютер перепутал Хибины, где требовался снег для проведения лыжных соревнований, с Хивином, где снег не требуется, потому что там уже посадили рассаду клубники.

— Эти компьютеры совершенно распустились, — проворчал домработник. — Делают, что хотят.

Алиса поднялась из-за стола, поблагодарила дикторшу Нину за новости и стала собираться в школу.

Так начался обыкновенный день XXI века.

Эта история началась очень мирно. Ничто не предвещало драматических событий.

В середине сентября, в четверг, сразу после школы, Алиса и её друг Пашка Гераскин решили слетать на Волгу, в леса за городом Калязином, где, как говорили, отличные уродились рыжики. Алиса любит собирать грибы, а Пашка готов к любому приключению, лишь бы не сидеть дома.

Они взяли Пашкин флаер и не спеша полетели на северо-запад по тихой просёлочной воздушной трассе. Пашке всё не терпелось спуститься искать грибы, поэтому он, как увидел хороший лес, начал уверять, что, по его мнению, именно здесь растут самые лучшие рыжики. Но Алиса не сдавалась и упрямо вела машину дальше. Настоящие рыжики водятся далеко не везде.

Наконец внизу проплыли белые небоскрёбы Калязина, показалась река, посреди которой стояла колокольня. Когда-то, в первой половине XX века, Волгу возле Углича перегородили плотиной, вода поднялась и затопила часть старого Калязина, в том числе и собор. Так и осталась колокольня посреди реки, подобно высокой острой скале.

Ещё через несколько минут флаер опустился на берегу небольшой речки. Было тихо, солнце ещё грело, но от реки тянуло холодком. Деревья уже начали облетать, хоть трава ещё была зелёная.

Алиса взяла корзину, а Пашка пошёл рядом, рассуждая о том, что давно пора изобрести грибоискатель, и даже придумал принцип его работы — по запаху. Для того чтобы доказать, что грибоискатель придумать нетрудно, он срывал поганки и сыроежки, нюхал и что-то диктовал на свой очень тяжёлый браслет, в котором объединены телевизор, диктофон и секундомер, не говоря уж о термометре и барометре.

Пашка мешал Алисе своей болтовнёй, потому что грибы требуют тишины и сосредоточенности, и она велела ему отойти. Тогда он заявил, что скоро начнётся футбол и он будет смотреть его, поэтому выйдет сейчас к речке, по ней вернётся к флаеру и там дождётся Алису. Алиса согласилась.

Пашка побежал направо, забыв о грибах, а Алиса почти тут же увидела в траве небольшую розовую, темнеющую к центру шляпку — рыжик. За ним второй, третий… Но через минуту её занятие было прервано отчаянным воплем Пашки:

— Алиса-а-а! Сюда!

Он кричал так, словно на него напал медведь. Алиса бросилась в ту сторону.

Метров через двести деревья расступились, показалась поляна, за ней текла речка.

Пашка прыгал по краю поляны, размахивая руками.

— Что с тобой?

— А ты посмотри!

И тут Алиса увидела, что Пашка суетится возле недавно погашенного костра, а дальше на траве валяются консервные банки, пластиковые пакеты, скомканная бумага и другой мусор.

Такого Алиса за свою жизнь ещё не видела.

Она знала, конечно, что когда-то встречались люди, которые засоряли леса, жгли деревья, портили реки, и из-за этого потом пришлось потратить громадные средства и усилия, чтобы сейчас привести Землю в порядок. Но эти грустные события давно уже ушли в историю. На всей Земле не нашлось бы человека, который мог не убрать за собой мусор в лесу, разорить муравейник или убить лягушку. Все с грудного возраста понимали, что Земля — это наш дом и наша кормилица. И портить её хуже, чем обидеть маленького ребёнка.

Но вот, оказывается, нашёлся такой человек.

— Этого не может быть, — произнесла Алиса.

— Вот я и кричу, — ответил Пашка.

Алиса оглянулась. Может, этот человек просто отошёл и по рассеянности забыл за собой убрать? Но тут же она поняла, что пытается себя утешить. Мусор был мокрый, а дождь шёл только утром, к тому же на банках и бумажках валялись иглы и бурые листья — они насыпались не только что.

А Пашка, словно угадав мысли Алисы, показал на примятую под деревом траву и углубления от креплений — тут была надувная плащ-палатка, в которой этот негодяй ночевал.

— Ну что, уберём, а потом сообщим лесному патрулю? — спросил Пашка.

— Погоди, — возразила Алиса. — Это ужасное преступление. Если узнает лесной патруль, он будет беспощаден.

— А что будет?

— С ним никто здороваться не станет, — предположила Алиса. — Его жена уйдёт, его дети возьмут себе другую фамилию, никто не захочет с ним рядом работать.

— Да, тяжёлый случай, — сказал Пашка. — Давай тогда сами быстренько уберём — пускай живёт.

— А он и дальше будет гадить? Если человек начал совершать преступления, его трудно остановить, пока он убеждён в своей безнаказанности. Я читала об этом. Представляешь, среди нас будет ходить такой тип и ещё ухмыляться.

— Ну что же тогда делать?

— Я знаю, — сказала Алиса. — Мы заставим его самого всё убрать.

— Правильно! — обрадовался Пашка. — И пусть он знает, что только наше чрезвычайное благородство и доброта его спасли. Ему от возмездия никогда не уйти.

Всё было замечательно. Решение принято.

— Постой, — сказала Алиса. — А где он?

— Он? — удивился Пашка. — Он трепещет перед неминуемым наказанием. Он прячет своё жирное тело в утёсах.

— Прости, а в каких конкретно утёсах?

— Не знаю.

— А как мы его найдём и заставим за собой убрать?

— Не подумал, — сказал Пашка. — Из головы вылетело. А в самом деле, как?

Алиса опустилась на корточки, разглядывая мусор. Вся их затея висела на волоске. Если не найти преступника, то как его наказать? Эту проблему ещё никто и никогда не смог решить.

Алиса взяла консервную банку. Надпись на ней была английская. «Бифштекс с жареной картошкой. Саморазогревающийся. Чуть недожаренный. Сделано в Дарвине».

— Вот так, — сказала Алиса. — Уже что-то.

— Дарвин, — произнёс Пашка. — Это, наверное, в Англии. Я думаю, что это город, в котором родился Чарльз Дарвин.

Он тоже присел рядом и начал разглядывать пластиковый мешок, на котором был изображён красивый город на фоне невысоких гор. Маленькими буквами под картинкой было написано: «Веллингтон».

— Ну, что я говорил! — обрадовался Пашка. — Веллингтон. Это английский маршал, он победил Наполеона. А в этом городе он родился. Надо лететь в Англию и выяснять, кто там любит рыжики.

— Павел, — сказала Алиса, — ты как доктор Паганель, который завёл своих друзей в другую часть света, потому что был слишком учёным.

— А что? — насторожился Пашка, который Жюля Верна знал наизусть и сразу понял, что сплоховал. — Разве Дарвин родился в Америке?

— Вернёшься в школу, — строго сказала Алиса, — добровольно пойдёшь к географу и попросишь, чтобы он тебе поставил незачёт за первое полугодие. В прошлом году мы проходили Австралию. Там есть город Дарвин. Веллингтон находится в Новой Зеландии.

— Я и говорю, — ничуть не смутился Пашка. — Но тем не менее Веллингтон победил Наполеона при Ватерлоо. А ты об этом и не подозревала.

И Алисе ничего не оставалось, как улыбнуться и продолжить поиски.

Она теперь знала, что преступник прилетел сюда из Австралии или Новой Зеландии. Вряд ли он специально слетал туда за пакетом и консервными банками. Кстати, остальные банки тоже были австралийскими и новозеландскими. Но всё-таки этого было мало, чтобы его найти. Двадцать миллионов австралийцев и пять миллионов новозеландцев ни в чём не виноваты и никогда не были в лесу под Калязином.

Так как больше ничего найти на том месте не удалось, Алиса пошла вниз, к реке. Там она увидела ещё следы варварства. Тот человек ловил там рыбу, чистил грибы и не только за собой не прибрал, но и оставил у воды грязную тарелку. И тарелка послужила последней уликой. На её бортике была оттиснута в обрамлении волн и ветвей английская надпись: «Подводная база Морсби. Новозеландский океанографический центр».

С тарелкой в руке Алиса поднялась наверх, где Пашка смотрел футбол на миниатюрном телеэкране своего браслета, и сказала:

— Паш, ты тут пока посиди, а я слетаю в Новую Зеландию.

Алиса показала ему тарелку.

— Ясно, — сказал Пашка. — Я с тобой. Как только кончится футбол, сразу полетим.

— Нет, — ответила Алиса. — Я быстренько — туда и обратно. А ты оставайся здесь, потому что может прилететь лесной патруль, а они ничего не знают. Ты им всё объяснишь, скажешь, что я полетела, чтобы притащить этого негодяя сюда.

— Может, всё-таки я, а? Вдруг он будет сопротивляться?

— Я там буду не одна.

— Ну, тебе виднее, — сказал Пашка. — Только я в сторонке посижу, чтобы его безобразие не видеть. А то мне захочется убрать, я не выдержу и всё тебе испорчу.

Алиса за несколько минут добежала по берегу до флаера. У неё была ещё идея, и её она осуществила, когда пролетала над Калязином. Она вызвала сверху городскую гостиницу и, когда на экранчике появилось лицо дежурной, спросила:

— Простите, у вас не останавливался тут один турист из Новой Зеландии?

— Нет, — ответила дежурная. — Из Новой Зеландии у нас туристов не останавливалось. Сейчас вообще не сезон… За последние два дня прилетели только воднолыжники, а также С. Иванов, Пуркинелли и Смайлс с детьми.

— Смайлс? Очевидно, это тот, кто мне нужен.

— Он врач из Канады и проходит стажировку в нашей больнице.

— Тогда он мне не нужен.

Алиса поблагодарила дежурную и взяла курс на Москву. Она гнала изо всех сил. К счастью, аэропорт Внуково расположен по эту сторону города, так что Алиса через сорок минут уже бежала к стойке, где шла регистрация на вылет в Сидней.

Ещё через двадцать минут стратолёт взмыл свечой в небо, покинул земную атмосферу и по крутой дуге пошёл на юго-восток. Через пятьдесят минут он опустился в Сиднее, и Алиса местным рейсом долетела до Веллингтона, откуда на таксолёте добралась до подводной базы Морсби.

Такси опустилось на квадратную платформу, посреди которой возвышалось небольшое строение — сама станция лежала на морском дне, на глубине километра, а платформу с ней связывали скоростные лифты.

Алиса вбежала в строение.

Вид у неё был взъерошенный, осунувшийся, да и одета она была для осеннего леса под Калязином, а совсем не для тёплого океанского климата.

Молоденькая девушка в белом купальнике при виде Алисы вскочила из-за стола.

— Что случилось? — спросила она.

— Простите, — сказала Алиса. — Я к вам на минутку. Мне только надо спросить, кто-нибудь из ваших сотрудников в последние дни улетал на север?

— Я даже и не знаю, — ответила девушка. — Хочешь воды, девочка? Или сока? У нас много сотрудников, и все летают туда-сюда.

— А кто-нибудь из них любит рыжики?

Девушка от удивления открыла рот. И если при этом учесть, что разговор шёл по-английски, а Алиса не знала, как рыжики по-английски, а сказала просто «рыжие грибы», то удивление дежурной можно понять.

— Что произошло? Ты откуда прилетела?

— Из Москвы. Вернее, из леса.

— А что было в лесу?

— Я не могу сказать, — ответила Алиса. — Это слишком ужасно. Я не имею права бросать подозрение на человека, которого не знаю.

— Но на кого?

— Вы мне можете сказать, кто из ваших подводников прилетел сегодня?

— Пожалуйста.

Девушка протянула Алисе стакан сока, а сама набрала запрос на компьютере. Через несколько секунд жёлтая карточка лежала перед Алисой.

Она не успела взглянуть на неё, потому что в дверь влетели три человека, обвешанные камерами, осветительными приборами и штативами.

— Где? — закричал с порога первый из них.

— Вы опоздали, — ответила девушка.

— Как опоздали?

— Его уже почти загнали в сеть, но он скрылся в подводной трещине.

— И не успели сфотографировать?

— К счастью, Семён успел это сделать, — ответила девушка.

Алиса так и не поняла, о чём идёт речь. Она уже снова глядела на карточку. На ней в столбик было выписано шесть имён. Она очень надеялась отыскать среди них имя Смайлса. Но имени Смайлса там не было. Там были: Сато, Пирсон, Эминеску, Чакравартин, Поло и С. Иванов.

— Иванов! — буквально подскочила Алиса. — Вот ты мне где попался!

Она не стала ничего спрашивать у девушки. Вниз вёл только один путь — лифтом.

Алиса вбежала в лифт и нажала кнопку нижнего этажа.

Лифт остановился в большом зале, перекрытом прозрачным куполом. Купол был похож на звёздное небо. И Алиса не сразу поняла, что это не небо, а чёрная вода, в которой снуют, плавают и висят на месте светящиеся рыбы и другие морские животные.

В зале было довольно много народу. Все громко разговаривали, спорили, даже кричали. Многие разглядывали цветные фотографии.

— Простите, — спросила Алиса, подойдя к первой группе людей, — вы не видели С. Иванова?

— Семёна? — спросил седой бородач в плавках. — Минут пять назад здесь был.

Алиса кинулась к другой группе людей.

— Скажите, — спросила она у худенькой японки, — вы не видели С. Иванова?

— Конечно, видела, — ответила японка. — Он мне отдал эту фотографию. Хотите посмотреть?

Она протянула фотографию Алисе. На фотографии было изображено животное, похожее на тюленя, только с очень длинной шеей и маленькой головой. Рядом с животным плыл человек, и ясно было, что животное очень велико, метров шесть длиной, а может, и больше.

— Что это? — спросила Алиса.

— Неужели не догадалась? Это же морской змей! Мы его преследовали и выслеживали шесть месяцев. И если бы не С. Иванов с его гениальным умением фотографировать, всё наше многочасовое преследование морского змея пропало бы впустую.

— Он умеет не только фотографировать, — язвительно сказала Алиса, но японка её не поняла, она уже вновь разглядывала фотографию загадочного чудовища.

Алиса обежала весь зал, подходила ко всем, всех спрашивала о С. Иванове. Все его только что видели, но никто не знал, куда он делся.

Минут через пятнадцать, поняв, что Иванова в подводном зале нет, Алиса поднялась наверх.

— Ну что? — спросила дежурная. — Нашла, кого искала?

— Он только что был. Может, убежал?

— А кто тебе всё-таки нужен?

— Мне нужен ваш гениальный фотограф С. Иванов, — сказала Алиса.

— Но он минуту назад промчался мимо меня как молния, — сказала девушка. — Вот, дал мне фотографию и исчез.

— Куда? — почти закричала Алиса.

— Он не сказал, — ответила девушка. — Но ты не расстраивайся. Может, он ещё вернётся. Хочешь фотографию на память? Первый морской змей!

— Спасибо, — сказала Алиса и вышла на платформу, возле которой на маслянистых ленивых волнах покачивались несколько пустых флаеров.

Алиса поглядела вверх. Ей показалось, что на фоне голубых гор Новой Зеландии она видит точку флаера. Это он!

Теперь он не скроется!

Алиса прыгнула во флаер и полетела вдогонку. Но уже через три минуты оказалось, что она гналась за альбатросом.

Так окончилась её погоня.

Алиса не знала, что ей делать. Конечно, можно вернуться на подводную станцию и ждать, пока С. Иванов вернётся обратно. Можно объявить его розыск в Веллингтоне.

Но тут Алиса взглянула на часы и поняла, что прошло уже больше двух часов, как она улетела из леса, и Пашка сидит там голодный и волнуется, куда она делась. Да и сама она устала.

«Ладно, — подумала Алиса. — Пусть Иванову будет хуже. Не надо было скрываться. Я прилечу обратно, мы уберём с Пашкой мусор, а потом расскажем обо всём лесному патрулю. Имя преступника известно. Больше ему не придётся раздаривать фотографии морских змеев».

С такими мыслями Алиса добралась до аэропорта, села в первый же стратолёт, который шёл через Антарктиду в Африку, в Дакаре пересела на московский рейс и через три часа и десять минут после отлёта из леса вернулась на поляну у речки.

Она посадила флаер там, где должен был её ждать Пашка.

Но поляна была пуста. Больше того, Пашка, оказывается, не дождался её и всё убрал. Поляна была чиста, и лишь примятая трава там, где была палатка преступника С. Иванова, напоминала о том, что здесь произошло.

— Пашка! — закричала Алиса. — Эй, ты где?

Никто не откликнулся.

Алиса устала, даже грибы собирать не хотелось.

Тем более что её корзины нигде не было видно. Но улетать без Пашки нельзя: у него нет флаера.

Алиса присела на траву и стала ждать. Она разглядывала фотографию морского змея.

— А вот и ты! — раздался весёлый Пашкин голос.

Алиса обернулась. Пашка вышел из леса. За ним шёл молодой человек с полной корзиной рыжиков в руке.

— Здравствуйте, — сказал молодой человек, — простите, что из-за меня вам пришлось потратить столько времени. — Он протянул руку и представился: — Семён Иванов.

— Ах, это вы… — произнесла Алиса, вложив в эти слова всё своё возмущение.

— Да погоди ты, не сердись, — засмеялся Пашка. — Сеня так хотел рыжиков, он сам из Ленинграда, а работает на подводной станции, что взял отпуск на три дня и прилетел сюда. А тут срочный вызов со станции — нашли морского змея…

— Мы полгода за ним охотились, — перебил Пашку Иванов. — Нельзя было терять ни секунды. Я скатал палатку, прыгнул во флаер и помчался на станцию. К счастью, успел сфотографировать чудовище, прежде чем оно от нас сбежало.

— И как только смог, — сказал Пашка, — сразу на стратолёт и обратно. Вы с ним, видно, совсем рядом были.

— Я вас видел, — сказал Семён. — Вы как раз из лифта выскочили и вбежали в подводный зал. А я ждал лифта, чтобы наверх подняться. Меня очень мучила совесть, но ведь я так спешил…

— Всё в порядке, — сказала Алиса. — Вы мне подпишете фотографию?

И она протянула ему фотографию морского змея.

А потом, как Алиса ни отказывалась, Семён заставил её взять корзину рыжиков. Он ещё соберёт, а Алиса из-за него осталась без грибов. Пашка, конечно, поддержал Иванова.

Так что Алиса вернулась домой с грибами.

Сосед Алисы Всеволод Михайлович от случая к случаю работал на телестудии, где играл древних дедов или волшебных злодеев. К тому же любил давать консультации и советы. Не все они были ценными, потому что в сознании деда путалось то, что было при нём, и то, о чём он читал в исторических романах. Он жил на свете так долго, что порой ему казалось, что когда-то он даже встречался с Наполеоном. На самом деле Всеволод Михайлович родился примерно в середине двадцатого века, ему ещё не было и ста пятидесяти лет.

Алиса любила к нему ходить, потому что дед за свою долгую жизнь так оброс воспоминаниями и сувенирами, как дно корабля ракушками. Часто Всеволод Михайлович рассказывал ей удивительные истории, где правда перемешивалась с вымыслом, отчего истории становились похожи на сон.

У деда было одно качество, не всегда приятное для собеседников. Ему казалось, что сто лет назад всё было лучше, чем теперь.

Иногда он вдруг замирал посреди комнаты, держа на весу тяжёлый комплект «Огонька» за 1979 год, и задумчиво произносил:

— Мы выходим с Андрюшей из кино. А там киоск. В нём самая вкусная вещь на свете — мороженое эскимо! Хрустит мороз. Мы стоим с Андрюшей и держим по мороженому за деревянные палочки!

— Зачем деревянные палочки? — спросила Алиса.

— От них был главный вкус. Какой вкус!

— Разве сейчас мало мороженого? — удивлялась Алиса.

— Это не мороженое. — Дед был категоричен. — Это развлечение для хлюпиков, которые поднимаются на Эверест на фуникулёре. В наши дни мы шли туда пешком…

Всеволод Михайлович замолк. Потом вдруг сказал:

— Завтра у меня день рождения. Сто пятьдесят лет. Круглая дата. А кто об этом вспомнит?

За окном шёл первый снег, начинался ноябрь, и Алисе стало грустно. Вот прожил человек столько лет, внуков-правнуков много, да все разъехались. Один на Венере живёт, другой улетел в звёздную экспедицию. Некому деду подарок принести.

— А вы не пробовали заказать эскимо на фабрике? — спросила Алиса. — Там же могут сделать всё что угодно.

— Ты угадала, — сказал Всеволод Михайлович. — В прошлом году я туда поехал. Они покопались в архивах и говорят: эскимо снято с производства шестьдесят лет назад. Рецепт утерян. Можем предложить «Марсианский рассвет», «Шоколадный восторг» и ещё сто названий. И кому мешали деревянные палочки?

Алиса пришла домой и задумалась.

Если эскимо нет, надо его достать. День рождения не бывает без подарка.

Алиса достала альбом со старинными монетами, вынула из него металлический рубль с памятником Юрию Долгорукому, выпущенный к Олимпиаде 1980 года, и поехала в Институт времени.

Рабочий день кончился. Роботы уже начали уборку, техники проверяли камеры для путешествий во времени, сотрудники, которые вернулись из командировок в прошлое, сдавали находки. Только в одном зале камеру готовили к работе. Перед ней стоял средних лет человек в длинном полосатом халате и белой чалме, в руке у него был суковатый посох, через плечо висел кожаный мешок.

— Простите, — спросила Алиса, — вы уезжаете в прошлое?

— Да.

— У меня к вам небольшая просьба, — сказала Алиса, протягивая человеку рубль. — Для одного дедушки, у которого завтра день рождения, нужно привезти мороженое эскимо.

— К сожалению, — ответил человек, — я отправляюсь в Среднюю Азию в четырнадцатый век, чтобы поговорить с Ходжой Насреддином. Боюсь, что в те времена мороженое эскимо ещё не делали.

Алисе стало неловко, что она задала такой глупый вопрос. Видно же, что человек едет совсем не туда.

Надо было возвращаться домой. Но Алиса — человек упрямый. Она пошла дальше. В небольшой комнате увидела камеру, возле которой никого не было. На ней надпись: «Не включать. Испытания».

Не включать — так не включать. В Институте времени посторонним вообще находиться нельзя, а к камерам подходить строжайше запрещено.

Алиса сказала сама себе: «Я пошла домой». А ноги уже несли её в камеру. Она включила «пуск». Камера работала нормально. «В конце концов, — подумала девочка, — мне недалеко и ненадолго».

Какой код набрать? Допустим, «1986 год». И она нажала на клавиши.

Через минуту Алиса вышла из камеры, которая была спрятана в подвале старого дома в переулке у Арбата. В подвале было темно, туда редко кто заглядывал. А если бы заглянул, никогда бы не увидел камеру, искусно спрятанную за кирпичной стеной.

Алиса выбралась из подвала и побежала к Арбату. Она уже бывала в прошлом, поэтому не удивилась ни одежде людей, ни шуму.

Шёл мокрый снег, дул холодный ветер. На углу Арбата, у аптеки, Алиса увидела добрую на вид бабушку.

— Простите, — спросила она, — где здесь продают мороженое эскимо?

— Не скажу, — ответила бабушка.

— Почему? — удивилась Алиса.

— Ты никогда не донесёшь мороженое до дома, съешь его на улице. Тут же у тебя начнётся ангина, ты ляжешь в постель и пропустишь занятия в школе. Отстанешь от своих товарищей по классу и останешься на второй год. И никто тебя не пожалеет, потому что ты сама во всём виновата.

Бабушка говорила очень строго, глаза её за толстыми стёклами очков сверкали.

— Это не для меня, — сказала Алиса, — это для дедушки.

— Ах, ты ещё и лжёшь! — возмутилась бабушка. — Ни один дедушка не будет есть эскимо. Эскимо — это мороженое для прогульщиков и второгодников!

Алиса побежала прочь.

«Бабушка не представляет, — думала она, — что у нас нет ангины, свинки, коклюша и скарлатины, что я купаюсь в проруби и поднимаюсь на Эльбрус. Но ведь бабушка не поверит… И то, что на второй год у нас не оставляют, она тоже не подозревает».

Если бы Алиса знала в тот момент, как она ошибается!

Буквально через сто метров Алиса увидела нужного человека. Нужному человеку было лет двадцать. Он медленно шагал по улице и жевал мороженое.

— Где вы его купили? — спросила Алиса.

— В такую погоду… — начал было молодой человек, но увидел отчаянные глаза Алисы и быстро ответил: — У метро. Деньги есть?

— Спасибо! — Алиса бросилась в том направлении, какое указал молодой человек.

Киоск был открыт. У стекла выставлены в ряд пачки, но Алиса не знала, какое из них — эскимо. И сколько оно стоит. Поэтому довольно робко протянула рубль в окошечко и сказала:

— Мне одно эскимо, пожалуйста.

Толстая женщина в белом халате поверх пальто открыла крышку холодильника, вынула оттуда совсем маленькую, невзрачную на вид пачку, из которой торчала плоская деревянная палочка, и начала считать сдачу. Она пододвинула мелочь Алисе, но та не уходила.

— Ты что? — спросила продавщица.

— Скажите, а у вас коробка есть? — спросила Алиса.

— Зачем коробка?

— Мне домой надо отнести, дедушке на день рождения. Я боюсь, что оно растает. Я вам все деньги оставлю. Мне не нужно.

— Нет, вы только поглядите! — громко сказала продавщица, как будто выступала перед большим залом. — Ребёнок о дедушке заботится, себя без мороженого оставляет, а я должна с неё деньги за пустую коробку брать! Да за кого вы меня принимаете? Держи свои деньги, дай мне сюда своё мороженое!

Продавщица отобрала эскимо у Алисы, вытащила из-под прилавка довольно большую коробку из-под торта и положила в неё кучу дымящихся кусков сухого льда. Потом спрятала в лёд целых пять пачек эскимо, закрыла коробку, завязала её и сказала:

— Бери, вот тебе ещё пачка, сама съешь. И не суй мне свои деньги. Пускай мне внук на день рождения мороженого принесёт!

И как ни старалась Алиса отдать продавщице деньги, ничего из этого не вышло. Так и вернулась она в будущее, прижимая к груди холодную коробку, а в кулаке сжимая горстку мелочи.

Когда Алиса вышла из временной кабины, она очень удивилась.

В зале было человек пятьдесят. Среди них её папа, мама, Всеволод Михайлович, врачи, учёные, техники и даже директор Института времени.

— Алиса, ты жива! — закричала мама, схватив её в объятия.

— Осторожно! Коробку раздавишь.

— Я же говорил, что ничего не случится, — сказал директор института. Но голос его дрожал от волнения.

— Как вы успели сюда прийти? — спросила Алиса. — Меня ведь не было самое большее полчаса.

— Ты, по-моему, не умеешь читать, — сердито произнёс директор института, — видишь надпись: «Не включать. Испытания».

— Я виновата, — сказала Алиса, — но мне так хотелось сделать подарок Всеволоду Михайловичу на день рождения.

И она протянула коробку. Дед открыл коробку, из неё повалил белый пар.

— Эс-ки-мо! — изумился дед. — Девочка, дорогая моя девочка… — Больше он ничего не смог выговорить от волнения.

Тут Алиса поглядела в окно и увидела, что деревья одеты в молодую листву.

— Что такое? — удивилась она.

— Сейчас май, — ответила её мама. — И мы полгода живём в ужасе.

— Это экспериментальная машина для исследования времени. Тебе казалось, что прошло полчаса, а ты отсутствовала полгода, — объяснил директор института.

К сожалению, эта история так просто не кончилась.

На следующий день Алиса пошла в школу.

Светило солнце, пели птицы, летали майские жуки. Зацветала сирень.

В классе её ждали. Но она ничего не успела рассказать — её сразу же вызвал директор школы.

Директор ждал Алису в оранжерее. Сам он преподавал генетику и притом был крупным профессором по генному конструированию, так что его растительные питомцы были сами на себя не похожи.

— Алиса, — спросил директор, — знаешь ли ты, что прошло полгода с тех пор, как ты в последний раз пришла в школу?

— Мне очень трудно в это поверить, — ответила Алиса. — Но все об этом говорят.

— А знаешь ли ты, — продолжал директор, как будто не услышав ответа, — сколько всего интересного и важного узнали за это время твои товарищи по классу?

Он сорвал с куста анютиных глазок нечто похожее на огурец и протянул Алисе. Она послушно откусила от этого зелёного, которое оказалось на вкус самой обыкновенной морковкой.

— Да, — ответила Алиса, — знаю, и мне очень жалко, что я так много пропустила.

— Что же будем делать? — поинтересовался директор. — Думаю, тебе придётся остаться на второй год в третьем классе. Немного отдохни от своего путешествия, почитай, позанимайся сама, а со следующего сентября пойдёшь снова в третий класс.

— Нет, — сразу ответила Алиса.

— Но почему?

— Я не могу остаться без моих ребят, — сказала Алиса. — Они все мои друзья. Я догоню. В конце концов, я уже взрослый человек.

— Взрослые люди, — резонно возразил директор, — не лазят без спроса в сломанные машины времени и не сводят с ума своих родителей. Считай, что вопрос закрыт. Ты свободна, Алиса Селезнёва.

Алиса послушно вышла из оранжереи и, понурив голову, побрела в класс.

— Ну что там? — спросил её друг Пашка Гераскин. — Ругался?

— Хуже, — ответила Алиса. — Оставил на второй год.

Все ребята ахнули.

— Ни в коем случае! — сказал Пашка. — Я этого не допущу.

— Как же ты не допустишь? — спросила Машенька Белая. — Если наш директор решил… — И она, грустно вздохнув, добавила: — Но без тебя, Алиса, наш класс станет не тем.

— А я знаю, что сделаю, — сказал Аркаша Сапожников, самый умный ученик в классе.

Он включил свою пишущую машинку и начал диктовать. Все окружили Сапожникова и смотрели на лист бумаги, который медленно вылезал из машинки.

— «Заявление, — говорил Аркаша. — Директору школы. Сейчас я веду большую научную работу, и мне совершенно некогда заниматься текущими учебными делами. Очень прошу оставить меня на второй год. С уважением Аркадий Сапожников, третий класс».

— Это что же получается! — закричал Пашка Гераскин. — Значит, Сапожников будет учиться с Алисой и дальше, а мы к ним в гости будем ходить? Где моя пишущая машинка?

Он тут же включил пишущую машинку и принялся ей диктовать.

Сёстры-близнецы Маша и Наташа Белые тоже кинулись к своим пишущим машинкам, а Джавад сказал:

— Нельзя повторяться, это вызовет подозрения. Я скажу всё честно.

В этот момент в класс вошла молоденькая учительница Каролина Павловна и, поздоровавшись, принялась с грустью разглядывать Алису.

Аркаша тихо подошёл к столу и положил перед учительницей своё заявление.

— Ничего не понимаю, — сказала Каролина Павловна, — какую такую работу ты ведёшь, которая тебе мешает учиться?

— А вот моё заявление. — Пашка Гераскин принёс листок бумаги.

— «Директору школы, — прочла вслух Каролина Павловна. — Я должен признаться вам, что только сегодня понял, что весь год недостаточно вдумчиво занимался и материала за третий год совершенно не усвоил. Поэтому мне очень хочется ещё раз прослушать весь курс третьего класса. Надеюсь, что мне не откажут в моей просьбе. С уважением Павел Гераскин».

— Как? — удивилась Каролина Павловна. — Значит, ты меня обманывал? А я всегда думала, что тебе интересно на моих уроках.

— Интересно, — сказал Пашка, — вот я их ещё раз и прослушаю.

Заявления одно за другим ложились на учительский стол.

— Невероятно! Я сойду с ума! — воскликнула Каролина Павловна, собирая со стола листочки. — Такого не было не только в истории нашей школы, но и в истории человечества.

И с этими словами она быстро ушла из класса.

А когда шум в классе немного утих, Алису и Пашку избрали от класса разведчиками, чтобы они подкрались к оранжерее, где уже заседал учительский совет, обсуждая необычные события в третьем классе.

Когда ребята подкрались к оранжерее и спрятались за кустами, совет уже кончался. Говорил директор. Он держал в руке стопку заявлений.

— Мы воспитываем в нашей школе самостоятельных людей и всегда стараемся уважать их мнение, даже если это только первоклассники. Если сегодня по разным причинам весь третий класс хочет остаться на второй год, мы не можем подозревать, что все дети делают это из лени или нежелания трудиться. Таких в наше время почти не осталось. Следовательно, мы должны удовлетворить их просьбу. Но, с другой стороны… — Директор сделал паузу, а Пашка прошептал Алисе на ухо:

— Если он и в самом деле оставит нас всех на второй год, мои родители ужасно удивятся…

— Но, с другой стороны, — повторил директор, — я полагаю, что есть выход. Алиса, ты подслушиваешь?

— Да, — призналась Алиса, выходя из кустов.

— Подслушивать нехорошо, тем более что у нас нет секретов от учеников.

— Извините, — сказала Алиса. — Но мы переживаем.

— Передай своим товарищам, — попросил директор, чуть улыбаясь, — что мы удовлетворили просьбу твоего класса. И весь класс оставлен на второй год. И будет в будущем году снова называться третьим классом. Но если твои товарищи помогут тебе, Алиса, наверстать то, что ты пропустила за полгода, и ты сама поработаешь летом, то первого сентября мы устроим тебе экзамен, и если ты его выдержишь, то всех переведём в четвёртый класс. Тебе ясно?

— Ясно, — обрадовалась Алиса. — Спасибо.

— Ну, конечно, если Паша Гераскин чувствует, что он не справился с годовой программой, мы сделаем для него исключение и оставим его…

— Не надо, — выскочил из кустов Пашка. — Я буду заниматься вместе с Алисой.

На том и порешили.

Разумеется, третий класс не остался на второй год. Уже в конце мая Алиса догнала своих ребят. Правда, всем, и ей в первую очередь, пришлось немало потрудиться.

Хочу стать художником. Сейчас я буду рисовать.

Карандаши у меня есть. Целых четыре: чёрный, красный, синий и зелёный. Бумага есть. Что же мне нарисовать? Нарисую петушка! Я их много видел — и живых петушков, и нарисованных… Вот только с чего начать? С головы или с хвоста? Самое трудное — это начать! Начну с головы, а потом подрисую всё остальное: хвост, крылья и лапки со шпорами… Вот! Хороший получился гребешок. Как настоящий! Теперь нарисую глаза и клюв… Что такое? Получился попугай! Ну ничего! Когда я ему приделаю хвост, он будет похож на петушка. Нет, лучше я сначала нарисую ему лапки со шпорами… А хвост я ему совсем не буду рисовать, потому что я не помню, какие у петушков хвосты бывают. Вместо хвоста я оставлю пустое место, как будто так и надо…

Теперь я нарисую верблюда. Он у меня гораздо лучше получится. Я одного верблюда в цирке видел. С чего начать?

Это я нарисовал горб. Вот только не знаю, сколько ему горбов сделать? Один или два? А может быть, три? Нет, верблюда я сейчас рисовать не буду. Сначала узнаю, сколько у него должно быть горбов, а тогда уже обязательно нарисую. А сейчас… Кого мне сейчас нарисовать? Кого? Придумал! Слона!.. Слонов рисовать совсем просто.

У них есть хобот, потом клыки, большие уши и хвост. Я слона очень хорошо помню. Он у нас на полочке стоял, пока я его нечаянно не уронил. Очень хороший был слоник! Мама так рассердилась, когда он разбился…

Буду рисовать слона… Только с чего начинать? Что главнее? Самое главное у каждого слона — хобот.

Хобот у меня получился. И глаз хороший, и клыки… А где мне всё остальное рисовать? Целый слон на листе не помещается… Просто я неверно начал рисовать. Если бы я начал рисовать сначала ноги, тогда поместился бы весь остальной слон. Зверей надо обязательно начинать рисовать с ног. А я начал с хобота. Поэтому слон у меня и не получился.

Сейчас я нарисую жирафа. Сперва я нарисую жирафовы ноги, и тогда у меня нарисуется весь жираф.

Вот… Ноги готовы. Ноги у жирафа длинные-предлинные, а сам он весь в пятнышках. Сколько у жирафа пятнышек? Совсем забыл… не помню… А какого они цвета? Я их нарисую, а потом раскрашу. Вот так… Пять синеньких и пять зелёненьких. Красиво получилось!

Пятнышки я нарисовал, а для шеи места не хватило. Что делать?

Наверное, надо было бы начинать с шеи. Шея у жирафа тоже длинная-предлинная, длиннее ног… А что, если сделать её покороче?

Вот вам и жираф! Только он почему-то больше похож на собачку. Оказывается, я уже умею рисовать собачек! А я не знал. Надо написать, что это собачка, а не жираф!

Теперь я могу нарисовать даже тигра или льва! Сначала я нарисую гриву. Льва надо начинать обязательно с гривы…

Грива у льва — самое главное. Грива есть, теперь надо нарисовать голову. Голова начинается там, где грива кончается… Вот… так… Как же это у меня получилось? Нарисовал голову, но не с той стороны… Надо её с другой стороны нарисовать!

Ой! У одного льва две головы! Не надо было мне начинать с гривы. Нарисовал гриву и сразу запутался. Настоящие художники никогда не начинают рисовать львов с гривы… Надо её зачеркнуть!

А теперь я нарисую целую картину. Как будто бежит зайчик и за ним гонится волк. Он хочет съесть бедненького зайчика. Зайчика я нарисую очень маленького, чтобы его было жалко. А волку я нарисую огромную пасть и много-много зубов… Нет, лучше клыков, чтобы было пострашнее. Сначала я нарисую зайчика — он убежал в самый угол.

А из другого угла за ним гонится волк. Сейчас он схватит зайчика.

Только теперь у меня волк похож больше на жирафа. Значит, я всё-таки умею рисовать жирафов? Чтобы нарисовать жирафа, надо начинать рисовать волка, и тогда получится жираф. Жалко только, что зайчик у меня похож не то на мышонка, не то на лягушонка… Я его завтра переделаю в рыбку. А сегодня я уже устал. Сегодня я не буду больше рисовать…

И всё-таки я буду художником! Раз есть карандаши и бумага — надо рисовать! Вот только узнаю у кого-нибудь: с чего надо начинать, когда рисуешь зверей? С головы, с хвоста или с чего-нибудь ещё, вроде гривы или гребешка?

Я очень люблю рисовать!

Мама очистила мне морковку.

— Хрум-хрум-хрум, — начал я.

— Здорово у тебя получается! — позавидовала мама. И очистила морковку себе.

— Хрум-хрум-хрум, — начали мы с мамой.

— Чего это вы тут делаете? — удивился папа, заглянув на кухню.

— Морковку жуём, — говорим мы.

И папа очистил себе морковку. Стали мы жевать втроём.

— Хрум-хрум-хрум!

Тут к нам в дверь постучали.

— Чего вы делаете? — спросила соседка. — У нас в квартире от вас шумно.

— Морковку жуём! — говорим мы.

И соседка присела за стол.

— Хрум! Хрум! Хрум! — хрумкали мы вчетвером.

Потом к нам зачастили соседи по подъезду.

— Чего вы тут творите?! — изумлялись они.

— Морковку жуём! — отвечали мы.

И они по очереди присоединялись к нам.

— Хрум!!!! Хрум!!! Хрум!!! — хрумкали мы все вместе.

У нас с полок стали падать кастрюли. Стол и шкафы ходили ходуном. Оконные рамы хлопали, стёкла дребезжали.

Прохожие останавливались возле дома и смотрели на наши окна.

— Эй! Чего вы там затеяли?! — кричали они.

— Морковку жуём! — вопили мы в ответ. — Хрум!!! Хрум!!! Хрум!!!

Во дворе зашумели деревья, тревожно закричали кошки. Ещё немного, и мы устроили бы МОРКОВНЫЙ УРАГАН. Да вот только морковка кончилась…

Когда мне надоело рисовать руками, я стал рисовать ногами. Мы с мамой и папой лежали на песочке возле моря. А на песочке можно рисовать чем хочешь.

Потом мама и папа уплыли по голубым волнам. А я ждал их на берегу и скучал. Когда скучать стало совсем скучно, я нарисовал на песке большими буквами:

МАМА + ПАПА + Я = ЛЮБОВЬ

— Молодец, — сказала мама, вылезая из воды. — Ты уже совсем грамотный!

А папа сказал:

— Ещё бы! Ведь он наш сын.

Но тут по морю прошёл большой пароход, и шипящая волна смыла с берега мои слова.

— Стой! Стой! — закричал я. Но было уже поздно.

— Не огорчайся, — сказал папа.

Но я огорчался.

— Не огорчайся, — сказала мама.

Но я всё равно огорчался.

Тогда папа спросил:

— Ты не знаешь, зачем огурцы засаливают в банке?

— Чтоб они сохранились на зиму, — сказал я.

— Вот и твои слова в море сохранятся лучше, чем на берегу, — объяснил папа. — Ведь море солёное.

А потом мы плыли по волнам на пароходе. И я искал в море свои слова. Хорошо ли они просолились?..

Когда мыши стали ходить по нашему дому пешком, мама сказала:

— Я сомневаюсь в том, что наш кот Лукьян сухопутный!

— А какой же он?! — удивился папа.

— Может быть, он морской котик, — предположила мама.

— Поясни мысль! — сказал папа.

И мама пояснила:

— Если бы он был сухопутным котом, то любил бы мышей. А он без ума от рыбы. Значит, он морской.

Это точно: Лукьян чуял рыбу в любом конце квартиры и нёсся в этот конец сломя голову. А мышей он не видел в упор. Идёт себе по квартире и упирается в мышь… Или наоборот. Идёт себе мышь по квартире и упирается в кота… И друг друга они не узнают.

— Что же делать? — спросил я и посмотрел на маму и папу с надеждой. — Может быть, Лукьян всё-таки сухопутный?

А папа сказал:

— Сейчас мы устроим ему проверочку!

И тогда мы стали ловить мышей и мазать их рыбьим жиром. Теперь Лукьян чуял мышь в любом конце квартиры. И нёсся за ней сломя голову.

Мыши сначала боялись Лукьяна и кричали страшными голосами. А кот ловил их, облизывал и отпускал. И мыши привыкли к Лукьяну.

— Мяу! — сказал кот Лукьян как-то раз.

И мыши побежали к нему сломя головы из разных углов дома. А Лукьян стал их облизывать. Просто так, без рыбьего жира. А мама посмотрела на них на всех и сказала:

— Кто бы мог подумать, что эти мыши так любят ласку!

— Кто бы мог подумать, что Лукьян так любит мышей! — сказал папа.

А я обрадовался и закричал:

— Ура! Значит, он сухопутный!

Учитель сказал нам:

— Каждый человек своим поведением напоминает какое-нибудь животное… Один ленивый, как, например, медведь. Другой попрыгунчик, как заяц. Попробуйте нарисовать своих мам и пап в виде симпатичных животных. Это будет хорошая шутка, она развеселит ваших родителей.

Когда я пришёл домой, папа лежал на диване, читал газету и зевал.

Я нарисовал его медведем в берлоге.

А тут мама возвратилась из магазина с тяжёлыми сумками. И я нарисовал её верблюдом с огромными тюками.

Мама и папа посмотрели на мои рисунки и рассмеялись. А потом мама спросила:

— Ты рисуешь для школы?

— Конечно! — сказал я. — Это такое задание.

— Ну! — сказал папа. — Зачем же выдавать домашние секреты?! Нарисуй меня лучше в виде бобра, который без устали строит дом. А мама пусть будет беззаботной порхающей птичкой.

Я так и сделал. Папу — бобром, маму — птичкой.

И сдал рисунки учителю.

И тогда папу привлекли к ремонту школы. А маму заставили петь в родительском хоре. Хорошая шутка получилась.

По пути на дачу мы все промокли до нитки. И мама, и папа, и я. А в дачном домике — холодина-а-а…

— Надо сына в сухое переодеть и возле печки посадить, — говорит мама и начинает растапливать печь.

А папа ищет для меня сухую одежду. И находит только майку дырявую. Потому что вещи-то мои дома остались.

— Подумаешь, дырявая, — говорит папа. — Зато сухая.

И надевает майку на меня. И тут же удивляется.

— Надо же! — говорит папа. — Майка сухая, а дырки-то в ней мокрые.

А я пальцем в дырки тычу — они и вправду мокрые.

— Мокрые дырки! Мокрые дырки! — кричу я. — Ура!

А мама возле печки от дыма кашляет и нам кричит:

— Не ерундите! Дырки не могут быть мокрыми. В них ведь ничего нет. Это нарушение законов физики.

— Мокрые, мокрые! — кричим мы с папой сквозь дым. — Мы открыли новый закон физики!

Мама печку растопила, комнату проветрила и к нам подошла.

— Ну-ка! Где ваши мокрые дырки? — спросила она и пощупала меня сквозь рваную майку. А потом говорит папе:

— Эх, ты! Вместо того чтобы новые законы физики открывать, лучше бы вытер сына после дождя. Это же мокрое тело сквозь дырки проступает!

Папа пощупал меня и говорит:

— Ой! Теперь и майка от мокрого тела намокла. Сын может простудиться.

Они сняли с меня майку вместе с мокрыми дырками, вытерли насухо и завернули в папин охотничий плащ.

Я согрелся и заснул.

И приснилось мне, будто я сижу на зелёной солнечной лужайке, а вокруг меня летают дырки и чирикают словно воробьи:

— Чирик-чирик! Чирик-чирик…

Я крошу им белый хлеб, а они клюют его и кричат радостно:

— Спасибо, Аркаша! Спасибо, Аркаша!

И так всё здорово! Только непонятно, почему они меня Аркашей называют? Ведь меня же Олежкой зовут…

— Через полчаса мы пополдничаем, — сказала мама. — Вы еду приготовьте, а я пока бельё постираю.

— Есть! — сказал папа и откозырял маме.

— К пустой голове руку не прикладывают, — сказала мама и ушла стирать бельё.

А папа надел себе на голову кастрюлю и снова откозырял.

— Теперь голова не пустая, — сказал он. — Я — пополдник!

Он надел мне на голову маленькую кастрюльку и торжественно объявил:

— А тебя назначаю своим заместителем — подпополдником.

— Есть! — откозырял я.

— Налево! — скомандовал пополдник папа. — Шагом марш!

И мы стали ходить кругами по кухне, как солдаты на параде.

Раз-два, раз-два!

— Папа, а почему у тебя нет погон? — спросил я. — Ведь у всех пополдников есть погоны со звёздами…

— Звёзды — у полковников, — поправил меня папа. — А я пополдник, у меня другие знаки отличия.

Он достал из сковороды шесть длинных макарон и развесил их по своим плечам. На каждое плечо — по три макаронины.

— Я — пополдник! — гордо сказал папа.

— Мне тоже хочется, — сказал я.

Тогда папа достал из сковороды ещё четыре макаронины и развесил их по моим плечам. На каждое по две.

Мы снова стали маршировать по кухне, высоко задирая ноги. Вдруг папа остановился и прогремел командирским голосом:

— Товарищ пополдник! За высокое задирание ног вам присваивается звание старшего подпополдника. Ура!

— Ура!!! — завопил я, глядя, как папа вешает мне на каждое плечо ещё по одной макаронине.

— Но поскольку я старше тебя, — сказал он после этого, — то мне должно быть присвоено звание самого старшего пополдника.

На его плечах тут же оказались по четыре макаронины. Потом мы снова маршировали и снова присваивали друг другу звания. Скоро все макаронины из сковороды уже висели на наших плечах.

Мама застала нас в самый торжественный момент — когда мы делили пополам последнюю макаронину.

— Полдник готов? — спросила она, удивлённо раскрыв глаза.

— Мы — пополдники твоей непобедимой армии, а ты — наш генерал! — объявил папа.

А мама только вздохнула. Потом сняла с нас макароны, положила их в сковородку и стала готовить обычный полдник.

Селиверстова в классе не любили. Он был противный.

У него уши красные были и торчали в разные стороны. Он тощий был. И злой. Такой злой, ужас!

Однажды он меня чуть не убил!

Я в тот день была дежурной санитаркой по классу. Подошла к Селиверстову и говорю:

— Селиверстов, у тебя уши грязные! Ставлю тебе двойку за чистоту.

Ну что я такого сказала?! Так вы бы на него посмотрели!

Он весь побелел от злости. Кулаки сжал, зубами заскрипел… И нарочно, изо всей силы, как наступит мне на ногу!

У меня нога два дня болела. Я даже хромала. С Селиверстовым и до этого никто не дружил, а уж после этого случая с ним вообще весь класс перестал разговаривать. И тогда он знаете, что сделал? Когда во дворе мальчишки стали играть в футбол, взял и проткнул футбольный мяч перочинным ножом.

Вот какой был этот Селиверстов!

С ним даже за одной партой никто не хотел сидеть! Бураков сидел, а потом взял и отсел.

А Сима Коростылёва не захотела с ним в пару становиться, когда мы в театр пошли. И он её так толкнул, что она прямо в лужу упала!

В общем, вам теперь ясно, какой это был человек. И вы, конечно, не удивитесь, что, когда он заболел, никто и не вспомнил о нём.

Через неделю Вера Евстигнеевна спрашивает:

— Ребята, кто из вас был у Селиверстова?

Все молчат.

— Как, неужели за всю неделю никто не навестил больного товарища?! Вы меня удивляете, ребята! Я вас прошу сегодня же навестить Юру!

После уроков мы стали тянуть жребий, кому идти. И, конечно, выпало мне!

Дверь мне открыла женщина с утюгом.

— Ты к кому, девочка?

— К Селиверстову.

— А-а, к Юрочке? Вот хорошо! — обрадовалась женщина. — А то он всё один да один.

Селиверстов лежал на диване. Он был укрыт вязаным платком. Над ним к дивану была приколота салфетка с вышитыми розами. Когда я вошла, он закрыл глаза и повернулся на другой бок, к стене.

— Юрочка, — сказала женщина, — к тебе пришли.

Селиверстов молчал.

Тогда женщина на цыпочках подошла к Селиверстову и заглянула ему в лицо.

— Он спит, — сказала она шёпотом. — Он совсем ещё слабый!

И она наклонилась и ни с того ни с сего поцеловала этого своего Селиверстова.

А потом она взяла стопку белья, включила утюг и стала гладить.

— Подожди немножко, — сказала она мне. — Он скоро проснётся. Вот обрадуется! А то всё один да один. Что же это, думаю, никто из школы не зайдёт?

Селиверстов зашевелился под платком.

«Ага! — подумала я. — Сейчас я всё скажу! Всё!»

Сердце у меня забилось от волнения. Я даже встала со стула.

— А знаете, почему к нему никто не приходит?

Селиверстов замер.

Мама Селиверстова перестала гладить.

— Почему?

Она глядела прямо на меня. Глаза у неё были красные, воспалённые. И морщин довольно много на лице. Наверное, она была уже немолодая женщина… И она смотрела на меня так… И мне вдруг стало её жалко. И я забормотала непонятно что:

— Да вы не волнуйтесь!.. Вы не подумайте, что вашего Юру никто не любит! Наоборот, его очень даже любят! Его все так уважают!..

Меня пот прошиб. Лицо у меня горело. Но я уже не могла остановиться.

— Просто нам столько уроков задают — совсем нету времени! А ваш Юра ни при чём! Он даже очень хороший! С ним все хотят дружить! Он такой добрый! Он просто замечательный!

Мама Селиверстова широко улыбнулась и снова взялась за утюг.

— Да, ты права, девочка, — сказала она. — Юрка у меня не парень, а золото!

Она была очень довольна. Она гладила и улыбалась.

— Я без Юры как без рук, — говорила она. — Пол он мне не даёт мыть, сам моет. И в магазин ходит. И за сестрёнками в детский сад бегает. Хороший он! Правда, хороший!

И она обернулась и с нежностью посмотрела на своего Селиверстова, у которого уши так и пылали.

А потом она заторопилась в детский сад за детьми и ушла. И мы с Селиверстовым остались одни.

Я перевела дух. Без неё мне было как-то спокойнее.

— Ну вот что, хватит придуриваться! — сказала я. — Садись к столу. Я тебе уроки объяснять стану.

— Проваливай, откуда пришла, — донеслось из-под платка.

Ничего другого я и не ждала.

Я раскрыла учебник и затараторила урок.

Я нарочно тараторила изо всех сил, чтобы побыстрее кончить.

— Всё. Объяснила! Вопросы есть?

Селиверстов молчал.

Я щёлкнула замком портфеля и направилась к дверям. Селиверстов молчал. Даже спасибо не сказал. Я уже взялась за ручку двери, но тут он опять вдруг завозился под своим платком.

— Чего тебе?

— Ты… это…

— Да чего тебе, говори скорее!

— …Семечек хочешь? — вдруг выпалил Селиверстов.

— Чего? Каких семечек?!

— Каких-каких… Жареных!

И не успела я и слова сказать, как он выскочил из-под платка и босиком побежал к шкафу.

Он вынул из шкафа пузатый ситцевый мешочек и стал развязывать верёвку. Он торопился.

Руки у него дрожали.

— Бери, — сказал он.

На меня он не глядел. Уши у него горели малиновым огнём.

Семечки в мешке были крупные, одно к одному. В жизни я таких семечек не видала!

— Чего стоишь? Давай бери! У нас много. Нам из деревни прислали.

И он наклонил мешок и как сыпанёт мне в карман прямо из мешка! Семечки дождём посыпались мимо.

Селиверстов охнул, кинулся на пол и стал их собирать.

— Мать придёт, ругаться будет, — бормотал он. — Она мне вставать не велела…

Мы ползали по полу и собирали семечки. Мы так торопились, что два раза стукнулись головами. И как раз когда мы подняли последнее семечко, в замке звякнул ключ…

Всю дорогу домой я щупала шишку на голове, грызла семечки и смеялась:

«Ну и чудак этот Селиверстов! И не такой уж он и тощий! А уши — уши у всех торчат. Подумаешь, уши!»

Целую неделю ходила я к Селиверстову.

Мы писали упражнения, решали задачи. Иногда я бегала в магазин за хлебом, иногда в детский сад.

— Хорошая у тебя подружка, Юра! Что же ты мне раньше о ней ничего не рассказывал? Мог бы давно нас познакомить!

Селиверстов выздоровел.

Теперь он стал приходить ко мне делать уроки. Я познакомила его с мамой. Маме Селиверстов понравился.

И вот что я вам скажу: не такой уж он в самом деле плохой, Селиверстов!

Во-первых, он теперь учится хорошо, и Вера Евстигнеевна его хвалит.

Во-вторых, он больше ни с кем не дерётся.

В-третьих, он научил наших мальчишек делать змея с хвостом.

А в-четвёртых, он всегда ждёт меня в раздевалке, не то что Люська!

И я всем так говорю:

— Вот видите, вы думали, Селиверстов плохой. А Селиверстов хороший! Селиверстов не парень, а золото!

Сегодня я долго не могла заснуть. А когда я, наконец, заснула, мне приснилась лошадь с синими глазами. Её звали Сима Коростылёва.

Сима ходила по моей комнате и махала хвостом. Потом Сима громко заржала, и я поняла, что это значило:

«Почему ты до сих пор не вернула мне пятьдесят копеек?»

И вдруг она превратилась в Павлика Иванова и как заорёт:

«Бессовестная! Бессовестная! Вчера всю контрольную у меня списала! Сознайся во всём, сознайся!»

Я подумала, что сейчас провалюсь от стыда под землю. И тут же провалилась.

Я проснулась в холодном поту.

Да, всё правда. И деньги я Симе не отдала, и контрольную у Иванова списала. И мне почему-то поставили «пять», а ему «три».

Ну, контрольная — ладно, что уж теперь поделаешь? Списала и списала. Но вот пятьдесят копеек!..

Я вытряхнула из копилки пятьдесят копеек и пошла в школу.

По дороге продавали большие бордовые гранаты.

— Почём гранаты? — нерешительно спросила я.

— Сколько будете брать? — решительно спросила тётенька.

— Один, — сказала я, и у меня во рту пересохло.

— Пятьдесят копеек.

…Когда мы с Люськой ели гранат, я пожаловалась ей на плохие сны.

— А ты спи с открытой форточкой, — сказала Люська.

Я долго ждала этого утра.

Миленькое утро, скорей приходи! Пожалуйста, что тебе стоит, приходи побыстрее! Пусть скорей кончится этот день и эта ночь! Завтра я встану рано-рано, позавтракаю быстро-быстро, а потом позвоню Коле, и мы пойдём на каток. Мы так договорились.

Ночью мне не спалось. Я лежала в постели и представляла, как мы с Колей, взявшись за руки, бежим по катку, как играет музыка, и небо над нами синее-синее, и блестит лёд, и падают редкие пушистые снежинки…

Господи, ну скорей бы прошла эта ночь!

В окнах было темно. Я закрыла глаза, и вдруг оглушительный звон будильника впился в оба моих уха, в глаза, во всё моё тело, как будто тысяча звонких пронзительных шил одновременно воткнулись в меня. Я подпрыгнула на постели и протёрла глаза…

Было утро. Светило ослепительное солнце. Небо было синее, как раз о таком я мечтала вчера!

Редкие снежинки, кружась, влетали в комнату. Ветер тихо колыхал занавески, а в небе, во всю его ширь, плыла тоненькая белая полоса.

Она всё удлинялась, удлинялась… Конец её расплывался и становился похож на длинное перистое облако. Всё вокруг было синее и тихое. Мне надо было торопиться: стелить постель, завтракать, звонить Коле, но я не могла сдвинуться с места. Это синее утро заколдовало меня.

Я стояла босыми ногами на полу, глядела на тонкую самолётную полоску и шептала:

— Какое синее небо… Синее, синее небо… Какое синее небо… И падает белый снег…

Я шептала так, шептала, и вдруг у меня получилось, как будто я шепчу стихи:

Не хотелось мне вчера учить уроки. На улице было такое солнце! Такое тёплое жёлтенькое солнышко! Такие ветки качались за окном!.. Мне хотелось вытянуть руку и дотронуться до каждого клейкого зелёного листика. Ох, как будут пахнуть руки! И пальцы слипнутся вместе — не отдерёшь друг от друга… Нет, не хотелось мне учить уроки.

Я вышла на улицу. Небо надо мной было быстрое. Куда-то спешили по нему облака, и ужасно громко чирикали на деревьях воробьи, и на лавочке грелась большая пушистая кошка, и было так хорошо, что весна!

Я гуляла во дворе до вечера, а вечером мама с папой ушли в театр, и я, так и не сделав уроков, легла спать.

Утро было тёмное, такое тёмное, что вставать мне совсем не хотелось. Вот так всегда. Если солнышко, я сразу вскакиваю. Я одеваюсь быстро-быстро. И кофе бывает вкусный, и мама не ворчит, и папа шутит. А когда утро такое, как сегодня, я одеваюсь еле-еле, мама меня подгоняет и злится. А когда я завтракаю, папа делает мне замечания, что я криво сижу за столом.

По дороге в школу я вспомнила, что не сделала ни одного урока, и от этого мне стало ещё хуже. Не глядя на Люську, я села за парту и вынула учебники.

Вошла Вера Евстигнеевна. Урок начался. Сейчас меня вызовут.

— Синицына, к доске!

Я вздрогнула. Чего мне идти к доске?

— Я не выучила, — сказала я.

Вера Евстигнеевна удивилась и поставила мне двойку.

Ну почему мне так плохо живётся на свете? Лучше я возьму и умру. Тогда Вера Евстигнеевна пожалеет, что поставила мне двойку. А мама с папой будут плакать и всем говорить: «Ах, зачем мы сами ушли в театр, а её оставили совсем одну!»

Вдруг меня в спину толкнули. Я обернулась. Мне в руки сунули записку. Я развернула узкую длинную бумажную ленточку и прочла:

Люся!

Не отчаивайся!!!

Двойка — это пустяки!!!

Двойку ты исправишь!

Я тебе помогу!

Давай с тобой дружить!

Только это тайна!

Никому ни слова!!!

Яло-Кво-Кыл.

В меня сразу как будто что-то тёплое налили. Я так обрадовалась, что даже засмеялась. Люська посмотрела на меня, потом на записку и гордо отвернулась.

Неужели это мне кто-то написал? А может, эта записка не мне? Может, она Люське? Но на обратной стороне стояло: ЛЮСЕ СИНИЦЫНОЙ.

Какая замечательная записка! Я в жизни таких замечательных записок не получала! Ну конечно, двойка — это пустяки! О чём разговор! Двойку я запросто исправлю!

Я ещё раз двадцать перечла:

«Давай с тобой дружить…»

Ну конечно! Конечно, давай дружить! Давай с тобой дружить!!! Пожалуйста! Очень рада! Я ужасно люблю, когда со мной хотят дружить!

Но кто же это пишет? Какой-то ЯЛО-КВО-КЫЛ. Непонятное слово. Интересно, что оно обозначает? И почему этот ЯЛО-КВО-КЫЛ хочет со мной дружить?.. Может быть, я всё-таки красивая?

Я посмотрелась в парту. Ничего красивого не было.

Наверное, он захотел со мной дружить, потому что я хорошая. А что, я плохая, что ли? Конечно, хорошая! Ведь с плохим человеком никто дружить не захочет!

На радостях я толкнула локтем Люську.

— Люсь, а со мной один человек хочет дружить!

— Кто? — сразу спросила Люська.

— Я не знаю. Тут как-то непонятно написано.

— Покажи, я разберу.

— Честное слово, никому не скажешь?

— Честное слово!

Люська прочла записку и скривила губы:

— Какой-то дурак написал! Не мог своё настоящее имя сказать.

— А может, он стесняется?

Я оглядела весь класс. Кто же мог написать записку? Ну кто?.. Хорошо бы, Коля Лыков! Он у нас в классе самый умный. Все хотят с ним дружить. Но ведь у меня столько троек! Нет, вряд ли он.

А может, это Юрка Селиверстов написал?.. Да нет, мы с ним и так дружим. Стал бы он ни с того ни с сего мне записку посылать!

На перемене я вышла в коридор. Я встала у окна и стала ждать. Хорошо бы, этот ЯЛО-КВО-КЫЛ прямо сейчас же со мной подружился!

Из класса вышел Павлик Иванов и сразу направился ко мне.

Так, значит, это Павлик написал? Только этого ещё не хватало!

Павлик подбежал ко мне и сказал:

— Синицына, дай десять копеек.

Я дала ему десять копеек, чтобы он поскорее отвязался. Павлик тут же побежал в буфет, а я осталась у окна. Но больше никто не подходил.

Вдруг мимо меня стал прогуливаться Бураков. Мне показалось, что он как-то странно на меня взглядывает. Он остановился рядом и стал смотреть в окно. Так, значит, записку написал Бураков?! Тогда уж лучше я сразу уйду. Терпеть не могу этого Буракова!

— Погода ужасная, — сказал Бураков.

— Жуткая погода, — сказала я.

Тут Бураков вынул из кармана яблоко и с хрустом откусил половину.

— Бураков, дай откусить, — не выдержала я.

— А оно горькое, — сказал Бураков и пошёл по коридору.

Нет, записку не он написал. И слава богу! Второго такого жадины на всём свете не найдёшь!

Я презрительно посмотрела ему вслед и пошла в класс.

Я вошла и обомлела. На доске огромными буквами было написано:

ТАЙНА!!!

ЯЛО-КВО-КЫЛ + СИНИЦЫНА = ЛЮБОВЬ!!!

НИКОМУ НИ СЛОВА!

В углу шушукалась с девчонками Люська. Когда я вошла, они все уставились на меня и стали хихикать.

Я схватила тряпку и бросилась вытирать доску.

Тут ко мне подскочил Павлик Иванов и зашептал в самое ухо:

— Это я тебе написал записку.

— Врёшь, не ты!

Тогда Павлик захохотал как дурак и заорал на весь класс:

— Ой, умора! Да чего с тобой дружить?! Вся в веснушках, как каракатица! Синица дурацкая!

И тут, не успела я оглянуться, как к нему подскочил Юрка Селиверстов и ударил этого болвана мокрой тряпкой прямо по башке. Павлик взвыл:

— Ах, так! Всем скажу! Всем, всем, всем про неё скажу, как она записки получает! И про тебя всем скажу! Это ты ей записку послал! — И он выбежал из класса с дурацким криком: — Яло-кво-кыл!

Уроки кончились. Никто ко мне так и не подошёл. Все быстро собрали учебники, и класс опустел. Одни мы с Колей Лыковым остались. Коля всё никак не мог завязать шнурок на ботинке.

Скрипнула дверь. Юрка Селиверстов всунул голову в класс, посмотрел на меня, потом на Колю и, ничего не сказав, ушёл.

А вдруг? Вдруг это всё-таки Коля написал? Неужели Коля? Какое счастье, если Коля! У меня сразу пересохло в горле.

— Коль, скажи, пожалуйста, — еле выдавила я из себя, — это не ты, случайно…

Я не договорила, потому что вдруг увидела, как Колины уши и шея заливаются краской.

— Эх, ты! — сказал Коля, не глядя на меня. — Я думал, ты… А ты…

— Коля! — закричала я. — Так ведь я…

— Болтушка ты, вот кто, — сказал Коля. — У тебя язык как помело. И больше я с тобой дружить не хочу. Ещё чего не хватало!

Коля, наконец, справился со шнурком, встал и вышел из класса. А я села на своё место.

Никуда я не пойду. За окном идёт такой ужасный дождь. И судьба моя такая плохая, такай плохая, что хуже не бывает! Так и буду сидеть здесь до ночи. И ночью буду сидеть. Одна в тёмном классе, одна во всей тёмной школе. Так мне и надо!

Вошла тётя Нюра с ведром.

— Иди, милая, домой, — сказала тётя Нюра. — Дома мамка заждалась.

— Никто меня дома не заждался, тётя Нюра, — сказала я и поплелась из класса.

Плохая моя судьба! Люська мне больше не подруга. Вера Евстигнеевна поставила мне двойку. Коля Лыков… Про Колю Лыкова мне и вспоминать не хотелось.

Я медленно надела в раздевалке пальто и, еле волоча ноги, вышла на улицу.

На улице шёл замечательный, лучший в мире весенний дождь!

По улице, задрав воротники, бежали весёлые мокрые прохожие!

А на крыльце, прямо под дождём, стоял Коля Лыков.

— Пошли, — сказал он.

И мы пошли.

— Выделим в словах приставки и суффиксы, — сказала Вера Евстигнеевна. — Приставки будем выделять волнистыми чёрточками, а суффиксы прямыми…

Я сидела и смотрела на доску. Рядом Люська с умным видом писала что-то в тетрадке.

Мне было скучно. Приставки — суффиксы, суффиксы — приставки… За окном замяукала кошка. Интересно, чего она мяукает? На хвост ей наступили, что ли?.. Приставки — суффиксы, суффиксы — приставки… Скучища!

— Возьмите карандаши и подчёркивайте, — сказала Вера Евстигнеевна.

Я взяла карандаш, поглядела на Люську и, вместо того чтобы подчёркивать, написала на промокашке:

Здравствуйте высокая уважаемая Людмила Ивановна!

Люська старательно выделяла в тетрадке суффиксы и приставки. Делать ей нечего! Я стала писать дальше.

Вам пишет издалека ваша бывшая школьная подруга Людмила Семёновна. Привет с далёкого Севера!

Люська покосилась на мою промокашку и снова принялась выделять приставки.

…Как поживают ваши детки Серёжа и Костя? Ваш Серёжа очень красивый. А ваш Костя очень умный и замечательный. Я просто влюбилась в него с первого взгляда! Он у вас такой талантливый, прямо ужас! Он у вас сочиняет книжки для детей, потому что он у вас писатель. А ваш сын Серёжа — дворник. Потому что он хоть и красивый, а бестолковый. Он плохо учился, и его выгнали из института.

Люська бросила беспокойный взгляд на мою промокашку. Её, видно, тревожило, что я такое там пишу?

…А ваш муж Синдибобер Филимондрович очень злой. Он весь седой, и ходит с длинной бородой, и бьёт вас палкой, и мне вас ничуточки не жалко!

Тут я прыснула, и Люська снова недовольно на меня покосилась.

…А сами вы тоже уже старая тётенька. Вы толстая, как бочка, и худая, как скелет, и у вас спереди одного зуба нет.

Тут я прямо давиться стала от смеха. Люська посмотрела на меня с ненавистью.

…А у нас всё по-прежнему. Мы живём от вас далеко, и по вас не скучаем, и никаких приставок и суффиксов не замечаем. Это всё мура и ерунда, и не хочется нам этого учить никогда!

— Та-а-ак… — услышала я вдруг за спиной и похолодела.

Рядом со мной неизвестно откуда выросла фигура Веры Евстигнеевны!

Я быстро прикрыла промокашку руками.

— Та-а-ак. Весь класс занимается, а Синицына, как всегда, увлечена посторонним делом. Дай-ка сюда то, что ты пишешь! Быстрее, быстрее!

Я уже успела скомкать промокашку, но рука Веры Евстигнеевны повелительно протянулась… Вера Евстигнеевна вынула промокашку из моей вспотевшей ладони и развернула её.

— Интересно, чем это мы занимаемся на уроках?

Учительница разгладила промокашку и, слегка откинув назад голову, стала читать:

— «Здравствуйте высокая уважаемая Людмила Ивановна!..»

Класс насторожился.

— Между прочим, перед обращением ставится запятая, — ледяным голосом сообщила Вера Евстигнеевна. — «…Вам пишет издалека ваша бывшая школьная подруга Людмила Семёновна…»

Класс тихо захихикал.

— «Привет с далёкого Севера!» — с невозмутимым лицом произнесла Вера Евстигнеевна.

Класс захохотал. Я не знала, куда провалиться. А Вера Евстигнеевна читала громко и отчётливо:

— «Как поживают ваши детки Серёжа и Костя? Ваш Серёжа очень красивый. А ваш Костя…»

С классом творилось что-то невообразимое.

А учительница читала дальше. К моему ужасу, она не пропускала ни одного слова! Она читала очень спокойно, только всё сильнее и сильнее откидывала назад голову, только брови её ползли выше и выше:

— «…и его выгнали из института. А ваш муж Си… Синди…» Как? Тут что-то непонятное…

— Синдибобер, — тихо сказала я. С моими ушами творилось что-то страшное. От них всей моей голове было горячо и неприятно.

— Ка-а-ак?!

Класс на секунду замер.

— Синдибобер, — повторила я. — Синдибобер Филимондрович…

И тут класс как будто взорвался. Все захохотали в полный голос. Как сумасшедшие!

Валька Длиннохвостова, которая сидела слева от меня, вся красная как рак, тоненько и пронзительно визжала. Иванов, выпучив глаза и раскрыв рот, катался по парте. А толстый Бураков от смеха прямо повалился с парты, как мешок.

Одна Вера Евстигнеевна не смеялась.

— Встань, Бураков! — приказала она. — Не вижу ничего смешного! И вообще, прекратите шум в классе!

Бураков сейчас же вскочил. Хохот смолк, как по команде. В полной тишине учительница дочитала мою промокашку.

Теперь все ждали, что будет дальше. Одна Длиннохвостова всё ещё давилась смехом за соседней партой.

— Ну что же, — сказала учительница. — Теперь мне всё ясно. Я всегда подозревала, Синицына, что для тебя приставки и суффиксы «мура и ерунда». И не только приставки и суффиксы!

Класс снова насторожился. Сима Коростылёва с открытым ртом слушала каждое слово Веры Евстигнеевны и переводила взгляд с меня на неё и обратно.

— Выходит, я была права… Ну что же… Раз это так, раз учёба для тебя, по твоему собственному выражению, «мура и ерунда», придётся поступить с тобой, как с тем Серёжей, которого за плохую успеваемость выгнали из института, и освободить тебя от занятий в школе!

Общий вздох, похожий на вздох ужаса, пронёсся по классу. Дело принимало серьёзный оборот…

— Да, Синицына, я допустила ошибку. Я полагала, что ты стала учиться хуже потому, что тебе трудно, потому что ты много болела и пропустила, а что же оказывается?.. Оказывается, тебе просто «не хочется этого учить никогда»! Встань, когда с тобой разговаривает учитель!

Я стояла перед Верой Евстигнеевной. Слёзы падали у меня из глаз и тихо стукались о чёрную крышку парты.

— Что же ты молчишь? И зачем ты плачешь? — сказала Вера Евстигнеевна. — Не хочешь учиться, забирай портфель и уходи. По крайней мере, не будешь отвлекать от занятий тех, кто учиться хочет. В частности, свою подругу, с которой ты могла бы брать пример! Ты свободна. Иди, Синицына.

В классе стояла гробовая тишина. Такая, что отчётливо слышалось шлёпанье моих слёз о мокрую парту.

— Вера Евстигнеевна, я больше не буду, — прошептала я. — Можно мне остаться?

— Нет, — твёрдо сказала Вера Евстигнеевна. — Передай своим родителям, пусть завтра придут в школу.

— А я?..

— А ты можешь не приходить.

Я собирала портфель. Руки мои дрожали. Люська смотрела на меня вытаращенными от ужаса глазами.

— Это можешь оставить себе, — сказала Вера Евстигнеевна.

Я сунула злополучную промокашку в портфель и медленно поплелась к дверям.

Все провожали меня глазами. Все сидели и молчали.

Больше они меня никогда не увидят.

Представляю, как они радуются: «Мало ей! Так ей и надо!»

Все, все радуются. Никому до меня нет никакого дела. Ни Иванову! Ни Длиннохвостовой! Ни Люське! Ни даже Коле Лыкову!

Вон они все сидят и молчат. И завтра даже не вспомнят меня! Даже не вспомнят!

Я взялась за ручку двери и медленно потянула её на себя…

И вдруг за моей спиной в полной тишине грохнула крышка парты, и с места вскочил Коля Лыков. Лицо у него было красное.

— Вера Евстигнеевна! — заикаясь, крикнул он. — Разрешите, пожалуйста, Синицыной остаться! Она не будет б-б-больше писать на уроках писем! Ч-ч-честное слово, не будет!

— Вера Евстигнеевна, она правда больше не будет! — послышался писклявый голос с последней парты, и я увидела, как над партой в дальнем углу класса повисла тощая фигура Ирки Мухиной, жуткой вредины и воображалы. — Она не нарочно! Это она по глупости написала, Вера Евстигнеевна!

— Конечно, по глупости! — подхватила Сима Коростылёва. — Вера Евстигнеевна, по глупости! Честное слово!

— Да дура она, чего там говорить! — кричал Иванов. — Только не надо её выгонять! Она хоть и дура, а не надо!

— Не надо! Не надо! — закричали все. — Не надо её выгонять!

Я стояла около двери. Я не знала, что мне делать. Они кричали со всех сторон. Они не хотели, чтобы меня выгоняли! И моя Люська, моя вредная Люська, кричала громче всех:

— Вера Евстигнеевна, она больше не будет! Простите её, пожалуйста! Простите её! Простите!

Вера Евстигнеевна с каким-то удивлением глядела на класс. Она переводила взгляд с Иванова на Длиннохвостову, с Длиннохвостовой на Коростылёву, с Коростылёвой на Колю Лыкова, и на лице её проступало странное выражение. Как будто ей хотелось улыбнуться, но она изо всей силы сдерживалась, и делала строгое лицо, и хмурила брови…

— Вот оно что! — медленно сказала она. — Значит, вы не хотите, чтобы я Синицыну выгоняла?

— Не хотим! Не хотим! — закричали все. И даже ленивый Бураков разжал толстые губы и басом произнёс:

— Не хотим!

— Ну, а как же нежелание Синицыной учиться?

— Это она пошутила! Это она просто так!

— «Просто так»? — нахмурилась Вера Евстигнеевна.

И тут снова вперёд выступил Коля Лыков.

— Вера Евстигнеевна, — сказал он, — Синицына действительно учится неважно. Но обещаю вам как звеньевой, я сделаю всё, чтобы она стала учиться хорошо!

— Ах, так?.. Ты это обещаешь, Коля?..

Вера Евстигнеевна на секунду задумалась.

— Ну что же… Если ты мне это обещаешь… И потом, я не могу не считаться с мнением класса. Ладно, Синицына. Садись на своё место. Но смотри, Коля Лыков за тебя поручился. Не подведи своего товарища!

И я пошла обратно.

Я весь урок слушала учительницу. Я прямо глаз с неё не сводила. Приставки и суффиксы я подчёркивала так, что чуть не продавила насквозь тетрадь.

И вот прозвенел звонок.

Вера Евстигнеевна собрала тетрадки, взяла классный журнал и пошла в учительскую.

И тут весь класс окружил меня плотной стеной.

— Ну, Синицына, ты дала! — сказал Иванов. — Как там у тебя про Костю?

— «Ваш Костя умный и замечательный», — сказала Сима Коростылёва.

— «И я в него влюбилась», — захихикала Валька Длиннохвостова. — Ой, не могу! Не могу!

— А как про Серёжу-дворника? Его из института выгнали, да? Здорово! Люська, а откуда ты всё это взяла? В книжке прочла?

— А этот-то… как его… Синдибобер Филимондрович? Злой, с седой бородой, дерётся палкой… Ой, не могу! Умора!

— А про Косицыну-то как! Про Косицыну! Что она худая, как скелет, и у неё зуба спереди нет! Люська, а ну-ка, открой рот!

— Ну и глупо! — сказала Люська. — И ничего смешного нет. Тоже мне, подруга называется! Да у неё, может, двух зубов не хватает. Это ещё не значит, что я об этом всему классу должна докладывать!

Я сказала:

— Хватит спорить. Каждому дураку ясно, что на скрипке играть лучше, чем на пианино!

— Нет, на пианино лучше! — сказала Люська. — На пианино столько клавишей всяких — и беленьких и чёрненьких, а на скрипке ни одной!

— А зато на скрипке ничего нажимать не надо и пальцы не устают!

— А зато на пианино сидеть можно, а на скрипке только стоять!

— Вот ещё! На скрипке тоже можно сколько хочешь сидеть! Только какой же это дурак будет сидеть на скрипке?! Скрипка не для того, чтобы на ней сидеть. Скрипка для того, чтобы по ней смычком водить. А ты пробовала по пианино смычком водить? Много у тебя получилось?

— А ты пробовала на скрипке на педали нажимать? Много у тебя получилось?

Я сказала:

— Глупая ты! Где это ты видала скрипку с педалями?!

— А ты где пианино со смычком видала?

— Нет, на скрипке, конечно, лучше играть! — сказала я. — Скрипка маленькая, её на стенку повесить можно. А попробуй пианино на стенку повесь!

— А зато на пианино можно уроки делать!

— А зато на скрипке можно за струны дёргать!

— А зато на пианино можно в дочки-матери играть!

— А зато скрипкой можно размахивать!

— А зато на пианино можно орехи колоть!

— А зато скрипкой можно мух разгонять!

— А зато на пианино дневник вести можно! Нет, на пианино в тыщу раз лучше играть!..

— Сколько можно болтать по телефону?! — услышала я вдруг в телефонной трубке голос Люськиной бабушки. — Ты, Людмила, до сих пор ещё не занималась музыкой! А ну, марш за пианино!

— Пока, — печально сказала Люська. — Бабушка мне заниматься велит…

— Пока, — сказала я.

Мне тоже надо было браться за музыку. После того как у меня ничего не вышло с пианино, меня стали учить на скрипке.

Я сняла со стены мою маленькую светло-коричневую скрипочку, раскрыла ноты и принялась водить смычком по струнам.

Удивительная всё-таки вещь! Берёшь ящичек, проводишь по нему палочкой, и вдруг ящичек начинает петь. Захочешь — он поёт тоненько-тоненько, пищит, как мышка, и так жалобно, что самой плакать хочется. А захочешь — играет весело, громко, пляши, радуйся, прыгай, руками маши!

Да, удивительная вещь… Вот я играю сейчас колыбельную, она тихая и грустная, даже мой Уран не выдерживает, начинает жалобно повизгивать, смотрит на меня и повизгивает, как будто просит: «Сыграй что-нибудь весёленькое!»

Но мне нравится играть эту тихую колыбельную.

Стоишь посреди комнаты… На полу, на стенах отражается оранжевое солнце, а ты водишь смычком по скрипке и стараешься, чтобы звуки из неё выходили такие же мягкие и тёплые, как этот вечерний свет.

Да, мне нравится играть на скрипке. Гораздо больше, чем на пианино. А впрочем, зачем я так говорю? На пианино тоже хорошо играть. Просто я маленькая была, когда меня учили, глупая, ничего не понимала. Я тогда ещё только-только в третий класс пошла, а сейчас я его уже кончаю… И на пианино играть я тоже научусь. Обязательно.

…Когда я кончила заниматься, снова позвонила Люська.

— А ты знаешь, — сказала Люська, — я подумала и решила, что на скрипке и правда лучше играть, чем на пианино: нажимать ничего не надо и пальцы не устают.

— Ну и что? — сказала я. — А зато на пианино столько клавишей всяких — и белых и чёрных!

— А зато на скрипке можно за струны дёргать!

— А зато на пианино можно в дочки-матери играть!

— А зато на скрипке…

Но тут пришла с работы мама, и я перестала спорить с Люськой и пошла ужинать.

На дворе стояла осень. Но дни всё ещё были по-летнему солнечные. Правда, Андрей Самохин этого не замечал. У него неожиданно возникла проблема. По дороге в школу он жаловался Серёже:

— Иванова меня достала! Постоянно придирается да учителям ябедничает. И что мне с ней делать? Может, поколотить?

— Что ты! — испугался Сергей. — Ещё хуже будет. Лучше задобри. Пригласи, к примеру, в гости. Чаем с тортом напои. Подари цветы, наконец! Девчонки это любят. Она растает и к тебе подобреет.

Андрей даже остановился. Идея показалось чудовищной.

А Сергей подумал: «Вечно у Андрюхи проблемы с девчонками, а мне приходится их решать».

«Иванова, приходи ко мне сегодня в три часа. НЕ ТО пожалеешь. Самохин».

Эту записку Андрей показал Серёже.

— Вот, решил сделать, как ты посоветовал.

Сергей прочитал и накинулся на друга:

— Кто же после таких слов к тебе придёт? Я бы не пришёл.

— Почему? — искренне удивился Андрей.

— У тебя получилась угроза. А нужно завлечь. Пообещать: мол, приходи, НЕ пожалеешь.

Серёжа взял да и зарисовал ненужные буквы. Теперь на их месте красовалось яркое сердечко.

— Зачем сердце? Я ж её не люблю! — возмутился Андрей.

— И не надо, — успокоил Сергей. — Это тактический ход. Иначе не придёт.

— Да? — засомневался Андрей, но всё же отослал записку Ивановой.

После уроков Андрей потребовал, чтобы Серёжа тоже участвовал в приёме Ивановой. Но тот наотрез отказался. Даже угрозы типа «Ты мне больше не друг!» не помогли.

Пришлось бедному Самохину самому со своей проблемой справляться.

Торт он купил. На городской клумбе нарвал игольчатых астр. И теперь, стоя перед зеркалом, приводил себя в порядок. Непослушные вихры не поддавались. Андрей махнул на них рукой, решил, и так сойдёт. Пора было накрывать на стол.

Когда чашки были расставлены, салфетки кокетливо выглядывали из-под блюдечек, а букет красовался в центре стола, Андрей принёс из кухни торт.

Тут он вспомнил, что в холодильнике есть ещё коробка шоколадных конфет. Вот здорово! Надо и её поставить. «Чем больше Иванова съест сладкого, тем больше ко мне подобреет», — решил Андрей.

Он принёс конфеты и стал подыскивать им место на столе. Коробка была большая и никак не хотела помещаться. Одной рукой переставлять было неудобно, и Андрей временно поставил торт на стул.

Теперь конфеты удачно вписались в сервировку. Цветы наклонили над ними игольчатые головки и, казалось, вдыхают упоительный аромат шоколада.

Андрей залюбовался делом рук своих. Отошёл немного в сторону. Зашёл с одной стороны, потом с другой. И, репетируя, как это будет с Ивановой, опустился на стул.

То, что он ощутил, не поддаётся описанию! Самохина, как током ударило — случилось непоправимое!

И в этот самый момент в прихожей раздался настойчивый звонок.

Андрей резко вскочил. Постоял, лихорадочно что-то соображая, и с опаской оглянулся на стул. Никаких сомнений! Розочки с торта переместились на его брюки. А то, что стояло на стуле, и тортом-то назвать язык не поворачивался.

Между тем звонок не унимался. Он делал короткие передышки и вновь заливался требовательным звоном.

Андрей на цыпочках прокрался к двери и прильнул к «глазку». На площадке стояла Иванова. Да не одна, а в сопровождении Сидоровой.

Самохин видел, как постепенно багровеет лицо Ивановой. Слышал, как она громко, с возмущением что-то говорит Сидоровой. А потом схватила подругу за руку и повлекла за собой прочь от ненавистной квартиры.

Постепенно до Андрея дошёл смысл услышанного. По словам Ивановой выходило, что именно он, Самохин, постоянно издевается над бедной Ивановой, не даёт ей прохода. И вот это — его очередная выходка, чтобы снова её унизить. Но он об этом ещё пожалеет!

Глаза Андрея от возмущения вылезли на лоб: он издевается над Ивановой?

Самохин заметался по квартире. Случайно взгляд его упал на злополучный торт.

— А я-то хорош! Сладенького этой дуре приготовил! — прошипел он.

Недолго думая, Андрей схватил то, что раньше было тортом. Выскочил на балкон и швырнул с пятого этажа.

Раздался пронзительный визг. Самохин перегнулся через перила и к своему ужасу увидел Иванову и Сидорову. Они только что вышли из подъезда.

Иванова подняла к нему залепленное кремом лицо и мстительно прокричала:

— Ну, всё, Самохин! Завтра в школу не приходи!

Противная задачка никак не решалась.

Серёжа задумчиво смотрел на чистый тетрадный лист. Ему казалось, что решение само вот-вот проступит на бумаге. Но чуда не происходило.

Глаза от напряжения устали, и клеточки запрыгали, нарушая ровное тетрадное поле. Серёжа положил голову на руки и подумал: «Чего я мучаюсь? Андрей наверняка всё решил. Пойду к нему и спишу. А потом и погулять можно».

Он зевнул, поёрзал на стуле, устраиваясь поудобнее, и задремал.

Серёжа позвонил в квартиру Андрея и прислушался.

— Маша, открой! — долетел из-за двери голос приятеля.

В прихожую Серёжу впустила симпатичная обезьянка шимпанзе в розовом платье, с большим розовым бантом на голове.

— Всё дрессируешь? — входя в комнату, спросил Сергей и кивнул на шимпанзе, которая, слегка переваливаясь, прошла мимо него в ванную.

— Не дрессирую, а провожу эксперимент, — поправил Андрей. Он лежал на диване, нога на ногу, и ничего не делал.

— Какой эксперимент? — округлил глаза Серёжа.

— Эксперимент по превращению обезьяны в человека, — торжественно объявил Андрей.

— Как это? — заинтересовался Серёжа.

— Ещё учёные открыли, что труд сделал из обезьяны человека. И я решил в этом убедиться.

— А как? — допытывался Серёжа.

— Поручаю Маше всякую работу, — объяснил Андрей. — В общем, заставляю трудиться. Надеюсь, человек из неё получится.

Серёжа осторожно заглянул в ванную. Шимпанзе как раз закончила укладывать бельё в стиральную машину. Она всыпала нужную дозу порошка и с помощью кнопок установила режим стирки.

— Во даёт! — восхитился Серёжа. Теперь, в свете эксперимента, ему всё казалось значительным. — И сдвиги есть?

— Да так, небольшие, — сдержанно ответил Андрей. — Ты-то чего пришёл?

— Задачка не клеится. А ты решил?

— Не знаю, — беззаботно сказал Андрей. Он приподнялся на локте и крикнул: — Маша! Ты математику сделала?

Серёжа улыбнулся: дескать, меня не проведёшь! Я шутки понимаю.

Шимпанзе не замедлила явиться на зов. Она подошла к дивану, протянула Андрею учебник и тетрадь.

— Смотри-ка, решила, — сказал Андрей.

— Ха! — не поверил Серёжа и взял тетрадь из рук товарища.

По листу разбегались неровные строчки. Но Серёжа не простачок какой-нибудь! Не обманешь!

— Небось сам решил, а на обезьяну сваливаешь! — ехидно заметил он. — Вон и написано коряво, как у тебя.

— Да, с почерком у неё пока неважно, — согласился Андрей, — прямо как у меня с математикой. Но зато никто не скажет, что не я решал.

Серёжа сверил ответ задачи с ответом в учебнике.

— Сходится! — обрадовался он. — Дай списать! — и направился к столу.

В соседней комнате натужно взвыл пылесос.

— У тебя что, предки дома? — отрываясь от задачи, шёпотом спросил Серёжа.

— С чего ты взял? — удивился Андрей.

Серёжа молча кивнул на ровный гул мотора.

— А-а, это Маша ковры пылесосит.

Наконец упрямая задачка перебралась в Серёжину тетрадь. Мальчик полюбовался ею и сказал:

— Всё! С математикой покончено. Можно и во двор идти.

— Сейчас пообедаем и пойдём, — отозвался Андрей. — Маша! Обед готов?

В кухне на плите что-то аппетитно скворчало, а восхитительный аромат яичницы с ветчиной осторожно пробирался в комнату.

Серёжа присел рядом с Андреем на диван:

— Как думаешь, далеко ей ещё до человека?

— Спрашиваешь! Конечно! Ей сначала школу окончить надо, потом институт…

Тут в комнату заглянула девочка. Она расправила оборки розового платья и сказала:

— Мальчики, мойте руки. Обед готов! — И розовый бант на её голове кивнул, приглашая к обеду.

Серёжа глядел во все глаза на девочку. Он толкнул Андрея локтем в бок и спросил:

— Кто это?

— Я Маша, — улыбнулась девочка.

Серёжа долго непонимающе смотрел на неё, а потом вдруг засмеялся и сказал:

— Разыграли вы меня классно! Я и правда поверил, что обезьяна может стирать, готовить, задачки решать. — И он повернулся к Андрею.

Улыбка так и застыла на его лице. На диване в Андрюшиных джинсах и футболке, закинув ногу на ногу, лежал шимпанзе.

— А это кто? — испугался Серёжа.

— Андрей, — ответила Маша и пояснила: — Я — Маша, а он — Андрей.

Серёжа посмотрел на девочку, потом на шимпанзе, снова на девочку и опять на шимпанзе.

— Эксперимент удался! — наконец выдохнул он и опрометью бросился вон из квартиры.

— Куда ты? — удивилась Маша.

— Полы мыть! Ковры пылесосить! Бельё стирать! И задачки!.. Задачки я сам решать буду! — выкрикнул он и… проснулся.

«Вот так сон! — подумал Серёжа. — А во всём задачка виновата! — И он погрозил ей кулаком. — Пойду к Андрею».

Серёжа захлопнул тетрадь, встал. Неожиданно его глаза встретились с глазами… шимпанзе. На ярком, красочном плакате, что висел над письменным столом, она рекламировала новый суперпылесос. Серёжа сел на стул, тихо вздохнул и снова открыл тетрадь.

Во время урока от парты к парте путешествовала записка. Две пары мальчишечьих глаз внимательно следили за ней.

— Зря ты не подписываешься, — прошептал Карпухин Марочкину. — Так она никогда не догадается от кого.

— Ничего, поймёт, — отмахнулся Марочкин. — Когда она оборачивается, я смотрю на неё ОСОБЕННЫМ взглядом, — и он показал, как это делает.

От такого взгляда и без того взъерошенные волосы Карпухина встали дыбом.

— Я бы не понял, — честно признался он.

Конечно, Марочкину хотелось поставить подпись в записке, но он опасался, что она попадёт в руки учительнице или, что ещё хуже, кто-нибудь из одноклассников не вытерпит и прочтёт. Его же засмеют!

Вот Карпухин — другое дело. Карпухин — ДРУГ! Он хоть и презирает девчонок, но потешаться над Марочкиным не станет.

Наконец записка добралась до адресата. Миронова, украдкой поглядывая на учительницу, быстро развернула её.

— Ну что там? — сгорая от любопытства, спросила подружку Любочка, стараясь заглянуть через плечо. И две косички её приподнялись.

— Опять то же самое, — кисло ответила Миронова.

Под пронзённым стрелой сердцем красным фломастером горели слова: «Я тебя люблю! А ты?»

Девочки, не сговариваясь, обернулись. Марочкин смотрел на них своим ОСОБЕННЫМ взглядом.

Карпухин вдруг почувствовал, что глаза его сами собой вытаращиваются и, как у Марочкина, лезут на лоб. И ничего с этим нельзя поделать.

Три дня назад, когда Миронова получила первую записку, Любочка сказала:

— Счастливая ты, Миронова! Не каждой девочке в пятом классе в любви объясняются.

А сейчас, когда пришла десятая, она сделала вывод:

— Чёрствая ты, Миронова! После такого количества признаний и я бы полюбила.

— Но я не знаю, кто их пишет, — оправдывалась Миронова.

— А чего тут знать? — кивнула на два ОСОБЕННЫХ взгляда Любочка. — Это или Карпухин, или Марочкин! Разве ты не видишь, как они на тебя смотрят?

Миронова задумалась, а потом робко сказала:

— И я полюбила!

— Кого? — вздрогнула Любочка.

— Ну… того… кто писал, — замялась Миронова.

— Тогда напиши ему об этом! — потребовала Любочка.

А у доски учительница продолжала объяснять новый материал.

Миронова старательно корпела над запиской.

— Подпись ставить? — спросила она.

— Зачем? Он и так догадается.

Миронова сложила исписанный листок и застыла в нерешительности.

— Ну что же ты? — поторопила Любочка. — Надписывай и посылай.

— Кому? — вымученно спросила Миронова.

Любочка вдруг выхватила записку, быстро что-то на ней нацарапала и послала по рядам.

На парту друзей легла долгожданная бумажка. Карпухин пододвинул её Марочкину:

— Читай.

Марочкин дёрнул плечом:

— Тебе прислали, ты и читай.

Карпухин, сопя, развернул записку. Под кружевным сердечком робко сообщалось: «И я тебя тоже». Он долго, не понимая, смотрел на фразу. Затем огляделся. Взгляд Марочкина был устремлён в бесконечность, Миронова, красная от смущения, уставилась в парту.

Зато Любочка сияла ОСОБЕННЫМ нежным взглядом.

Карпухин ещё раз перечитал записку. Что-то шевельнулось в его душе. Он вытаращился на Любочку и, сам того не ожидая, вдруг одними губами прошептал: «И я тебя тоже…»

Сегодня Серёжа опять схлопотал в школе двойку. А это значило, что вечером его ждёт неприятный разговор с родителями.

И теперь он понуро брёл домой по пустынной улице, сердито поддавая ногой мелкие камешки. Вдруг на его пути оказалась жестяная синяя банка с английской надписью «GIN & TONIC».

Серёжа, не раздумывая, что есть силы ударил по ней ногой.

Банка неожиданно оказалась полной. Она взмыла вверх, легко преодолевая сопротивление воздуха, описала красивую дугу и прямёхонько угодила в фонарный столб.

От удара металлическая затычка вылетела, и из банки повалил густой дым.

«Бомба!» — испугался Серёжа и отбежал на несколько шагов в сторону. Он присел на корточки, прикрыл голову руками, ожидая, что вот-вот рванёт. Сто раз предупреждали его мама с бабушкой ничего на улице не трогать! А он…

Между тем дым из банки валить перестал. Он застыл на месте и постепенно материализовался в Джинна. Что это джинн, Серёжа догадался сразу. Недаром его любимой книжкой был «Старик Хоттабыч».

Джинн покачался немного в воздухе, а потом сказал:

— Приказывай, мой повелитель!

Серёжа ничуть не растерялся. В джиннов он верил всегда. И знал, что ему когда-нибудь повезёт с одним из них повстречаться. Поэтому он по-хозяйски оглядел Джинна и спросил:

— А что ты можешь?

— Всё! — заверил Джинн.

— А роликовые коньки достать можешь? — выдал свою заветную мечту Серёжа.

— Могу!

— Ладно, не надо. Мне родители и так купят, — решил Серёжа, лихорадочно соображая, что бы такое попросить, что обычным путём получить невозможно. — А уроки за меня сделать можешь?

— Раз плюнуть! — и Джинн плюнул на асфальт, демонстрируя несерьёзность просьбы.

— Здорово! — похвалил Серёжа. — Но этим мы после займёмся. А двойку по математике исправить слабо?

— Да запросто! — лениво отмахнулся Джинн и зевнул.

Серёжа моментально выхватил из рюкзака дневник и раскрыл на странице со свеженькой двойкой.

— А ну-ка!

Прямо на глазах жирная двойка превратилась в ещё более жирную пятёрку.

— Порядок! — подскочил от радости Серёжа. Сунул дневник в рюкзак, подобрал банку с английской надписью «GIN & TONIC» и скомандовал:

— Полезай!

Джинн нехотя втянулся в жестянку, и Серёжа весело побежал домой.

Дверь ему открыла бабушка.

— Пришёл? Как дела в школе? — с порога спросила она.

Серёжа, распираемый гордостью, протянул ей дневник.

— Вот!

Бабушка вытерла о фартук и без того чистые руки и с благоговением открыла дневник.

— Что? Что это? Опять?! — схватилась она за сердце.

Серёжа глянул в дневник и к своему ужасу обнаружил в нём вместо пятёрки всё ту же двойку.

— Это… Это… — начал мямлить он. — Бабушка, я… я… честное слово, исправлю! Не говори только папе с мамой, пожалуйста. Хочешь, я сам уберу свою комнату. Всё-всё на места расставлю.

Бабушка сердито поджала губы и молча удалилась в кухню.

Серёжа ворвался в свою комнату, плотно прикрыл дверь и достал из рюкзака синюю металлическую банку.

— Эй, Джинн! — позвал он.

Джинн не замедлил появиться.

— Приказывай, мой повелитель, — сказал он.

— Ты что наделал?! — возмутился мальчик.

— Это не я! Это Тоник. Он всегда всё делает наоборот.

— Какой ещё Тоник? — не понял Серёжа.

Джинн кивнул на банку.

Серёжа повертел её, остановился глазами на надписи и вслух прочитал:

— Джин энд тоник…

— Ну, — кивнул Джинн. — Я ж говорю, нас двое.

— А где он? Где Тоник? — заволновался Серёжа.

— Где ж ему быть? В банке, конечно.

Серёжа встряхнул как следует жестянку. Из неё послышался недовольный голос:

— Чего надо?

— А ну вылезай! — потребовал Серёжа.

— Не вылезу! — отказался Тоник.

— Как это не вылезу? — опешил Серёжа и сильнее затряс банку. — Вылезай, тебе говорят!

— Ещё чего! — сообщил Тоник.

— Ах, так! — разозлился Серёжа и бросил банку на пол. Он стал топтать её ногами, приговаривая: — Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!

А Тоник вторил ему:

— Не вылезу! Не вылезу! Не вылезу!

Джинн наблюдал молча, болезненно морщился, хватался руками за скулы, словно у него ныли зубы, и недовольно качал головой.

Стены комнаты дрожали, с полок на пол сыпались книги, опрокидывались стулья. Грохот стоял, как во время грозы. Но Серёжа в азарте ничего не замечал. Пока не сорвалась со шкафа и не разбилась нарядная фарфоровая вазочка. Бабушкина. Любимая.

Серёжа наконец остановился. Огляделся и пришёл в бешенство. Он схватил злополучную банку и вышвырнул подальше в окно.

— Ну и убирайся! — крикнул на прощание Тонику.

Следом за банкой в окно медленно просочился Джинн.

— А ты куда? — растерялся Серёжа.

— Я — раб этой банки, — пожал плечами Джинн и скрылся за ближайшими деревьями.

На шум прибежала бабушка. Она изумлённо посмотрела на разбросанные вещи и накинулась на внука:

— Ничего себе уборочка! Что это ты вытворяешь?

— Это не я! — оправдывался Серёжа. — Это Тоник!

Бабушка разгневалась:

— Я тебе покажу — тоник! Вот придут родители, я им всё расскажу! А про двойку — в первую очередь!

Серёжа вздохнул и посмотрел под ноги. На полу валялась любимая книжка «Старик Хоттабыч». С раскрытой страницы лукаво подмигивал Джинн.

Пете Бычкову очень нравилась Светка Султанова. Часто по утрам он подкарауливал её возле дома и молча на почтительном расстоянии провожал до школы. Не приближался и не разговаривал, потому что стеснялся.

Сегодня он, как обычно, притаился в кустах сирени возле Светкиного дома. Солнечное утро, благоухание цветущих веток настроили Бычкова совсем уж на лирический лад. И он незаметно погрузился в свои мысли.

Из подъезда вышла Султанова и прямёхонько направилась к Пете. Мальчишечье сердце так и заколотилось.

— Привет, Бычков! — кокетливо склонила голову набок Султанова. — Хочешь понести? — и протянула Пете разноцветный рюкзак.

Бычков радостно подхватил его. Душа ликовала. Он так долго ждал этого момента. И вот свершилось. Хотелось петь, скакать, а главное — сделать что-нибудь для Султановой приятное. Ведь она не откажется принять в подарок — Петя огляделся вокруг — вот хотя бы эту душистую ветку сирени.

Бычков только протянул руку, чтобы сорвать тяжёлую фиолетовую гроздь, как услышал голос:

— Не губи меня.

Он посмотрел по сторонам, впереди маячила спина Султановой и больше — никого.

Петя притронулся к ветке и снова услышал:

— Не ломай меня. Я исполню любое твоё желание. Хочешь, отличником сделаю?

Бычков зажмурился, а когда открыл глаза, упёрся взглядом в спину Султановой и решился:

— Не хочу учиться! Хочу жениться! — и выпустил ветку из рук.

Дальше для Бычкова всё происходило словно во сне. Вот он и Султанова в свадебных нарядах стоят перед директором школы Ириной Геннадьевной. Она зачитала им торжественную бумагу, и грянул марш Мендельсона. Вот жених и невеста поздравили друг друга пожатием рук, а Ирина Геннадьевна обняла своих учеников и подтолкнула к выходу из кабинета.

В квартире Султановых Светка сразу же устроилась на диване с красочным журналом мод. Бычков последовал её примеру: взял с полки «Фантастику» и скромно присел с краю.

Реакция Султановой последовала мгновенно:

— Чего расселся? Ступай на кухню готовить обед!

Пока Бычков чистил морковь, шинковал капусту и жарил мясо, Султанова красила губы, подводила глаза, накладывала румяна — всё, как ей советовали в модном журнале.

Потом она пришла на кухню и спросила:

— Ну что, готово? — и захрустела сочной морковкой.

После обеда Бычков снова было устроился с книжкой, но Султанова сдвинула брови:

— А посуду кто мыть будет?

Пока Султанова играла с Барби, Бычков успел даже отдраить плиту.

Он устало вздохнул и, довольный, улыбнулся: вот теперь можно передохнуть и почитать любимую «Фантастику».

— А ну марш бельё стирать! — прогнала его Султанова.

И Петя покорно поплёлся в ванную, а Светка включила телевизор.

Когда глубокой ночью мокрый, измотанный Бычков на четвереньках выбрался из ванной, Султанова уже сладко спала. Бычков нашарил в прихожей карманный фонарик и выбежал во двор.

Он обыскал кусты сирени, но так и не нашёл давешней ветки. От отчаяния он стал обламывать подряд все цветущие гроздья, приговаривая:

— Вот тебе! Вот тебе!

Неожиданно сверкнула молния, раздался оглушительный гром, и грозный голос произнёс:

— Напрасно ты меня загубил! Теперь твоё желание обратится в НИЧТО!

Новая вспышка молнии ослепила Бычкова. От страха он зажмурился.

Когда Петя очнулся от страшных мыслей, он открыл глаза и встряхнул головой. Надо так крепко задуматься! Чуть в школу не опоздал! А тут как раз из подъезда выходит Султанова и прямёхонько направляется к нему.

— Привет, Бычков! — она кокетливо склонила голову набок. — Хочешь понести? — и протянула ему свой разноцветный рюкзак.

Петя спрятал руки за спину.

— Ты чего? — удивилась Султанова.

Бычков попятился:

— У тебя, Султанова, одни глупости на уме, а мне учиться надо!

И он, не оглядываясь, поспешил к школе.

Утром впечатлительную Фокину потряс Верочкин праздничный вид. Одноклассницы окружили Верочку, и добрая Фокина ласково спросила:

— Чего вырядилась?

Верочка смутилась:

— У меня, девочки, сегодня день рождения.

Все наперебой стали поздравлять её. Только отзывчивая Фокина и толстушка Кучкина не приняли участия в общем оживлении.

Не спеша, вразвалочку к одноклассницам подошёл гроза школы Орлов. Нарочито грубо позвал:

— Вер, поди на минутку.

Девочки замерли в трепетном ожидании. Верочка оглянулась на них и покорно поплелась за Орловым.

Фокинская шея мгновенно устремилась вослед.

— Куда это он её? — задала вопрос любознательная обладательница длинной шеи.

У колонны Орлов и Верочка остановились. Орлов вынул из брючного кармана шоколадный батончик и протянул Верочке.

— С днём рождения, Вер!

Он наклонился, быстро чмокнул Верочку в щёку и кинулся прочь, в бурлящую перемену.

Шея наблюдательной Фокиной нехотя вернулась на место. А сама смышлёная Фокина еле дождалась Верочкиного возвращения и, глядя на шоколадный батончик, громко сказала:

— Это он ей за поцелуй подарил.

— Неправда! — оскорбилась Верочка.

Последние слова толстушка Кучкина уже не услышала. Взгляд её был обращён в противоположную сторону. Там, возле стены, маленький Лагутин достал из портфеля бутерброд, нежно посмотрел на него, поправил сползший на сторону кусочек колбасы и приготовился есть. Кучкина неровной грозовой тучей двинулась на него.

— Лагутин, поцелуй меня! — прогремел над головой мальчишки раскатистый кучкинский бас. — Разрешаю.

От страха маленький Лагутин вжался в стену и высоко поднял бутерброд над головой.

Кучкина подошла вплотную. Правой рукой взяла Лагутина за шею и прижалась щекой к его губам. Левой — выхватила бутерброд.

— За поцелуй, — пояснила она.

Маленький Лагутин не смел пошевелиться. Он видел, как уходила Кучкина, унося заветный бутерброд.

Кучкина вернулась к девочкам. Те молчали. Даже находчивая Фокина не нашла, что сказать.

Это было вторым самым сильным потрясением за сегодняшний день. И возвышенная Фокина стойко вынесла его с раскрытым от удивления ртом.

Лагутин был самым маленьким и худым в классе. Его каждый обидеть мог. А после того, как могучая Кучкина отобрала у него бутерброд, он и вовсе столкнулся, как оказалось, с неразрешимой проблемой.

Дело в том, что толстушке Кучкиной понравилось лакомиться лагутинскими завтраками. Она подкарауливала его на переменах и забирала бутерброды себе.

Нельзя сказать, что Лагутин не пытался с этим бороться. Поначалу он прятался в раздевалке или в спортзале и тайком наскоро перекусывал. Но Кучкина выслеживала его, а после и вовсе стала на уроках показывать из-под парты кулак, так что бедному Лагутину ничего не оставалось, как добровольно расставаться с завтраками.

Как только Кучкина получала желаемое, она тут же теряла интерес к его хозяину.

Каждое утро Лагутин с тоской наблюдал, как мама искусно нарезает хлеб, колбасу, сыр и ловко пакует всё это в фольгу. Он ломал голову над тем, как прекратить безобразие и избавиться от прожорливой одноклассницы.

Однажды, после того как заветный серебристый свёрток перекочевал в полные кучкинские руки, к Лагутину подошёл крепыш Пузырёв.

— Чего сам не ешь? Не хочется? — безразлично спросил он.

— Ещё как хочется! — возразил Лагутин. — Только она всё требует и требует, — пожаловался он.

— Так это же рэкет! — неизвестно чему обрадовался упитанный Пузырёв.

— Рэкет, — вздохнув, согласился Лагутин. — И ничего с этим нельзя поделать.

— Как нельзя? — удивился Пузырёв. — Так не бывает.

Он посмотрел на уплетающую бутерброды Кучкину, и у него возникла идея.

— Не боись, что-нибудь придумаем, — пообещал маленькому Лагутину Пузырёв.

— Что? — с надеждой спросил тот.

— А вот что. Приноси завтра бутерброд. Только побольше.

На другой день Кучкина по обыкновению подошла к Лагутину. А тот на сей раз и не прятался.

— Давай, — потребовала она и протянула руку за серебристым свёртком.

Но свёрток вдруг перехватил Пузырёв.

— Знаешь, Кучкина, как это называется? — прищурясь, спросил он.

— Как? — растерялась толстушка. А смутил её не столько вопрос, сколько то, что заветный завтрак очутился в посторонних руках.

— Называется это, Кучкина, рэкет! И я намерен его прекратить, — разворачивая фольгу, сказал упитанный Пузырёв. — Дело в том, Кучкина, что я — «крыша»! «Крыша» Лагутина. Подтверди! — велел он, откусывая от бутерброда приличный кусок.

Лагутин кивнул.

— А это, Кучкина, значит, что он под моей защитой, — сурово продолжил Пузырёв, не забывая набивать рот. — Это ясно?

Толстушка окинула взглядом крепыша, прикинула, что он, пожалуй, поупитанней её будет, пробурчала что-то невнятное и укатилась восвояси.

— Ура! — обрадовался Лагутин и даже подпрыгнул.

— Нет проблем, приятель! — улыбнулся Пузырёв. — Теперь ты будешь отдавать бутерброды мне! А если возникнут какие трудности — обращайся. Помогу. Ведь я — твоя «крыша»!

Дожёвывая бутерброд, он хлопнул маленького Лагутина по плечу. И тот, вслед за звонком, медленно поплёлся в класс.

— Везёт же некоторым! — завидовала Верочке на перемене Фокина. — Вон какого ухажёра отхватила.

— Ты о чём? — искренне удивилась та.

— Я про Орлова, — пояснила наблюдательная Фокина. — Это, прямо скажем, не хухры-мухры — отхватить знаменитого на всю школу хулигана.

Рядом оказался маленький Лагутин. Он невольно услышал разговор своих одноклассниц да так и застыл с раскрытым от удивления ртом.

Верочка покосилась на него, покраснела и стала отпираться:

— Никого я не отхватывала. Он сам…

А снисходительная Фокина успокоила:

— Да ладно. Чего там. Я ведь тоже собираюсь в кого-нибудь влюбиться. Вот только ещё не выбрала — в кого.

Тут она заметила Лагутина и продолжила:

— Хочется, чтобы парень был видный. Рокер там или хакер, — и Фокина изобразила качка с литыми мускулами. — А то вокруг одна мелкота вертится.

И Лагутин схлопотал от неё подзатыльник.

Мальчишка рассвирепел. Толкнул с силой верзилу Фокину так, что она зашаталась и едва устояла на ногах. Отбежав в сторону, он показал ей кулак и пригрозил:

— Ну, дылда, погоди!

На следующей перемене Лагутин изловчился и пребольно дёрнул Фокину за жиденький хвост и снова толкнул. По лицу его блуждала довольно коварная улыбка.

Фокина, перебирая длинными ногами, погналась за ним, но вёрткий мальчишка мгновенно затерялся в бушующей перемене.

Раздосадованная Фокина вернулась в класс, подошла к своей парте и неожиданно обнаружила на ней записку. Она развернула её, быстро прочла и бросилась к Верочке.

— Вот, — победно сказала она. — Читай.

И Верочка прочитала: «Фокина, я тебя люблю!»

— Как думаешь, кто написал? — И, не дожидаясь Верочкиного ответа, Фокина ответила сама: — Думаю, или Бычков, или Петров, или Тарасов.

— Петров вроде Сидоровой интересуется, — робко уточнила Верочка.

— Ерунда! — бросила Фокина. — Захочу, мной заинтересуется.

— Но ведь тобой кто-то уже заинтересовался, — справедливо заметила Верочка.

— Да, — спохватилась Фокина и задумалась. — Как бы поточнее узнать — кто?

Верочке очень хотелось помочь неугомонной Фокиной, поэтому она несмело предложила:

— А я одно гадание знаю.

В это время мимо девочек пробежал замухрышка Лагутин. Он снова дёрнул Фокину за волосы. Но Фокина отмахнулась от него, как от надоедливой мухи.

— Говори гадание! — вежливо потребовала она.

Верочка по обыкновению покраснела и понизила голос:

— В пятницу, ложась спать, нужно расчесать гребнем волосы. Гребень положить под подушку и произнести: «Пя́тница-пятни́ца, кто любит — пусть приснится».

Невозмутимая Фокина растерялась:

— У меня гребня нет, только расчёска.

Верочка зашептала:

— Это не важно, можно и расчёской.

— Слушай, так сегодня же как раз пятница! — обрадовалась Фокина.

Тем временем Лагутин оттолкнулся от противоположной стенки, разбежался как следует и боевым тараном врезался в Фокину.

Это заставило девицу заметить его и моментально отреагировать:

— Дурак!

Лагутин, довольный, с безопасного расстояния скорчил ей рожу и убежал в раздевалку.

Вечером Фокина сидела на приготовленной ко сну кровати и разглядывала фотографию своего класса.

Снимок был прошлогодний. На нём все они ещё совсем юные. Вон у Тарасова волнистый чуб только-только пробивается. А у Лагутина уши совершенно по-детски оттопырены. Впрочем, они и сейчас выглядят так же. А всё потому, что он — дурак! Сидоров весь веснушками утыкан. Снимались весной. Вот он от солнышка и вспыхнул. Зимой-то веснушки бледнеют… Но другой фотографии всё равно нет. Поэтому сгодится и эта.

Фокина вздохнула, расчесала волосы и со словами: «Пя́тница-пятни́ца, кто любит — пусть приснится» положила расчёску и фотографию под подушку.

Она долго ворочалась, прикидывая, кого больше всех хочет увидеть во сне, и, наконец, угомонилась.

Сначала ничего не снилось. Потом появились картинки. Вот она для кого-то наряжается, нацепляет бантики, заколки, бусы. Вот с кем-то мило беседует. И этот КТО-ТО вот-вот предстанет перед ней.

Надежды не обманули романтичную Фокину.

В её сон вдруг ворвалась кривляющаяся рожа Лагутина, и он нагло признался:

— Это я тебе записку написал! Ради смеха! — и громко захохотал.

Затем Лагутин разбежался и что есть силы толкнул обалдевшую Фокину.

— Это я тебя люблю!!! — издеваясь, выкрикнул он.

Фокина недолго приходила в себя.

— Ах так! Ну, держись! — И решительно выхватила из одного кармана рогатку, а из другого спелый гранат. Снайперски прицелилась и выпустила снаряд в неприятеля.

Фрукт угодил точно в центр лагутинского лба. Мальчишка ойкнул и схватился руками за ушибленное место. Потом обречённо опустил руки, и Фокина увидела на его лбу огромную шишку.

Бдительный будильник вовремя выдернул Фокину из бурного сна.

Хмурая подходила она к школе. На пороге её нетерпеливо поджидала Верочка.

— Ну кто? Кто в тебя влюбился? — трепетно поинтересовалась она.

Но Фокина Верочку не видела и не слышала.

Прямо на неё надвигался маленький Лагутин. На лбу его сигнальным маяком мерцала фиолетовая шишка.

Лагутин повертел пальцем возле виска и обиженно спросил:

— Фокина, ты что, шуток не понимаешь, что ли?

Пятый «В» готовился к конкурсу красавиц.

Мальчики должны были назвать самую красивую девочку класса. Победительницу ждал приз — новенький плеер.

Вначале девочки сильно волновались. Возбуждённо обсуждали наряды, кто какое стихотворение прочитает, кто какую песню споёт. Каждой хотелось показать, на что она способна. Но чем меньше оставалось времени до знаменательного события, тем всё более хмурыми и неразговорчивыми становились они.

Пожалуй, только две одноклассницы были уверены в своей победе. Это Света Султанова, признанная красавица среди пятых классов (впрочем, шестиклассники тоже на неё поглядывали) и отличница Иванова. Эта просто не могла себе представить, что её, такую учёную, не назовут красавицей.

А вот мальчиков конкурс не увлёк. Им было всё равно. Они пока ещё красавицами всерьёз не интересовались. Тем более что приз пообещали этим воображалам, то есть девчонкам.

Но вот долгожданный день настал. После уроков всё должно решиться.

На перемене Витя Тарасов подошёл к Саше Скворцову.

— Саш, ты за кого голосовать будешь? — поинтересовался Тарасов.

— За Султанову, конечно, — удивлённо ответил тот. — За кого же ещё?

— А я за Фокину проголосую, — ответил друг.

— Так она же того… страшилище… — вытаращил глаза Скворцов.

— Знаешь, красавицу каждый выбрать может. А ты за такую вот, как Фокина, проголосуй, — назидательно сказал Тарасов.

Скворцов задумался. А ведь Тарасов прав!

— Ладно, попробую, — неуверенно пообещал он.

Потом Тарасов подошёл к Андрею Самохину, к Пете Бычкову, к Славке Пузырёву, к Белкину, Карпухину, Марочкину…

Дольше всех пришлось уговаривать Лагутина. Тот ни в какую не соглашался считать Фокину красавицей. Но, наконец, и он сдался.

«Уф, кажется, всех убедил!» — с облегчением подумал Тарасов.

Фокина сияла, как начищенный самовар. Только что её провозгласили красавицей 5 «В» класса и торжественно вручили заветный плеер. Она победно оглядывала растерянных одноклассниц, и улыбка фотомодели не сходила с её лица.

Улыбка у неё и в самом деле была удивительная. Что там Мона Лиза со своей ухмылкой. Фокинской улыбке позавидовал бы сам Буратино.

Фокина покидала класс под недовольное перешёптывание одноклассниц. Только двое — отличница Иванова и красавица Султанова — не принимали участия в общем обсуждении.

Иванова в недоумении рассуждала сама с собой:

— Как же так? Ведь Фокина троечница. А у меня отличные знания. А знания, как говорит ма-ма, — лучшая в мире красота!

Султанова же напоминала куклу Барби. Она застыла с широко раскрытыми глазами и от несправедливости не могла даже заплакать.

Так и покинула Фокина не спешащих расходиться одноклассников.

Она торопливо шагала домой, поминутно озираясь. Будто чего-то опасаясь. Может, погони?

Вот так, не глядя вперёд, Фокина врезалась во что-то мягкое.

От неожиданности она ойкнула и отпрыгнула в сторону. И на минуту растерялась.

Перед ней стоял Тарасов.

— Чего тебе? — быстро придя в себя, спросила строгая Фокина.

— Сама знаешь чего! — намекнул Тарасов.

— Не понимаю, о чём ты… — попыталась прошмыгнуть мимо Фокина.

Но Тарасов снова преградил ей дорогу.

— Фокина, гони плеер! — неуверенно потребовал он.

— Какой плеер? — удивилась непонятливая Фокина.

— А тот, что на конкурсе выиграла!

— Ты-то тут при чём? — возмутилась справедливая девочка. — Я его выиграла — значит, он мой!

— А наш уговор? — оторопел Тарасов. — Сама сказала: «Если поможешь выиграть конкурс, поделимся честно: мне звание красавицы, тебе — плеер». Я помог. Гони плеер!

— Ничего не знаю! Меня мальчишки выбрали единогласно! Даже мой враг — Лагутин — и тот считает меня красавицей! Вот!

Фокина гордо задрала нос и обошла вконец ошарашенного Тарасова. Она продолжила свой путь, коварно прерванный одноклассником. Но теперь Фокина шла не торопясь. И по сторонам больше не оглядывалась.

Тарасов глядел ей вслед и невесело размышлял: «И почему я такой доверчивый. Вечно меня норовят провести… А уж с Фокиной вообще нельзя было связываться!»

На следующий день Тарасов, издали разглядывая Фокину, сказал Скворцову:

— Знаешь, Саш, ты был прав — она и правда страшилище.

— Жаль, — вздохнул тот. — Я уже привык к ней как к красавице.

К чудачествам Тарасова весь класс давно уже привык. Поэтому, когда он вдруг ни с того ни с сего во всеуслышание объявил себя рыцарем, никто не удивился. А наоборот, все оживились, предвкушая новое развлечение. А любознательная Фокина заинтересовалась больше всех.

На перемене Тарасов подошёл к стайке одноклассниц и сказал:

— У каждого уважающего себя рыцаря должна быть дама сердца. Я назначаю дамой своего сердца… — Он немного помедлил, оглядел замерших в ожидании девчонок и торжественно произнёс: — Кошкину!

Кошкина чуть не упала в обморок от стыда. А у Фокиной от досады нос заострился.

— Что я ему сделала? — со слезами обратилась Кошкина к подругам. — Я не давала ему повода так меня оскорблять! Я всё Ольге Борисовне скажу! — пообещала она Тарасову.

— И правильно, — поддержала одноклассницу отзывчивая Фокина.

— Ну, Кошкина, ты даёшь! — чуть не задохнулся от возмущения Тарасов. — Темнота! Быть дамой сердца — большая честь! Я — единственный рыцарь в нашем классе. А может, и во всей школе или даже в нашем городе. Представляешь, ты будешь единственной дамой сердца в городе?!

Потрясённая Фокина раскрыла рот от удивления и позабыла его закрыть.

— А что я должна делать? — растерялась Кошкина. — Учти, целоваться с тобой не буду! — и она, покраснев, уныло уставилась в пол. А девчонки прыснули в кулачки. Только Фокина выпучила глаза и пошла пятнами.

— Кошкина, ты что, сумасшедшая?! — откровенно удивился Тарасов. — Я же не в невесты тебя зову, а в ДАМЫ СЕРДЦА!!!

— А что это значит? — пролепетала Кошкина, косясь на подруг. Но и те недоумевали.

— Тебе ничего делать не придётся. Это я буду прославлять даму своего сердца и совершать в её честь подвиги.

— Подумаешь, — фыркнула независимая Фокина и отвернулась.

— А если кто усомнится в том, что дама моего сердца, то есть ты, Кошкина, не столь прекрасна, тот будет иметь дело со мной. Ух, я ему покажу! — и Тарасов потряс в воздухе кулаком. — Ну, что, Кошкина, согласна?

Кошкина победно посмотрела на подруг, ловя на себе их завистливые взгляды: как же, ЕДИНСТВЕННАЯ в школе ПРЕКРАСНАЯ ДАМА СЕРДЦА.

— Я согласна! — гордо выпрямилась она.

Кошкинское окружение больше уже не считало Тарасова чудаком. На него смотрели с уважением, а на Кошкину с плохо скрываемой завистью — везёт же некоторым почему-то.

Прозвенел звонок на урок.

Учительница литературы скользила взглядом по журналу. Словно гончая, она выискивала добычу. Класс, будто куропаткины дети, затих, затаился, перестал дышать, пережидая опасность. И тут Тарасов сказал:

— Лучше всех стихи читает Кошкина!

— Да? — и Ольга Борисовна посмотрела из-под очков на Тарасова. — Ну, что ж, Кошкина, иди к доске.

Кошкина урок подготовила, но странная робость вдруг охватила её. Вызубренные строчки никак не желали слетать с языка. А ещё Фокина ехидно пялилась и многозначительно покашливала. В конце концов, Ольга Борисовна с трудом поставила Кошкиной тройку.

На перемене Кошкина подлетела к Тарасову.

— Кто тебя просил вылезать?! — накинулась она на своего рыцаря. — Из-за тебя мне влепили тройку!

— А я считаю, ты замечательно декламируешь стихи, — защищался Тарасов. — Ты — прирождённая актриса. Разве не так?

— Ну, — хмыкнула тщеславная Кошкина, подумала немного и успокоилась. Даже улыбка засветилась на её лице. Хотя рядом и прогуливалась настырная Фокина.

Следующим уроком было рисование.

Елена Михайловна поставила на учительский стол пирамиду, рядом положила шар и объявила, что сегодня они будут рисовать натюрморт.

Все склонились над альбомами, а Елена Михайловна ходила по классу, изредка наклоняясь к кому-нибудь из учеников, подсказывая и поправляя.

К концу урока она добралась до Кошкиной.

— Да-а, — только и вымолвила Елена Михайловна, рассматривая рисунок.

— А, по-моему, здорово! — заглядывая через кошкинское плечо, сказал Тарасов. — Просто Малевич и его «Чёрный квадрат».

— Ты считаешь? — засомневалась Елена Михайловна.

А правдолюбивая Фокина подкралась ближе, мельком глянула на рисунок и подтвердила:

— Конечно, Малевич. От слова «малевать».

Класс так и покатился со смеху. Кошкина залилась краской и насупилась.

На перемене она чуть не плакала. А Тарасов, как мог, утешал её.

— Я же прославляю тебя. Стараюсь.

Кошкина облизала пересохшие губы и вдруг ойкнула.

— Ну вот, — захныкала она. — Ко всему прочему у меня ещё и лихорадка на губе вскочила.

Вертевшаяся рядом Фокина тонко заметила:

— Ты теперь стала ещё прекраснее.

Несчастная Кошкина не выдержала комплимента и заревела.

— Ты обещал защищать честь своей дамы, — всхлипывая, напомнила она Тарасову. — Так пойди и поколоти Фокину.

Витя покосился на ухмыляющуюся Фокину и стал убеждать Кошкину:

— Не могу я драться с девчонкой! Я же рыцарь!

— В таком случае, я не желаю быть дамой твоего сердца! И больше не смей меня так называть! — выкрикнула обиженная Кошкина.

Последним уроком была физкультура.

— Сегодня вы будете соревноваться в беге на длинные дистанции, — сказал физрук Фёдор Иванович, когда класс выстроился на школьном дворе.

— Лучше всех… — начал Тарасов и осёкся. Он по инерции собрался было объявить, что быстрее всех бегает длинноногая Кошкина, но наткнулся на её колючий взгляд и съёжился. Ему стало холодно, как, наверное, в ненастную погоду рыцарю в его железных доспехах. Тарасову захотелось удрать. Ноги стали приплясывать, а потом и вовсе понесли своего хозяина неведомо куда.

Дама сердца, не раздумывая, кинулась следом. Тарасову далеко убежать не удалось. Он не заметил ямку, оступился и растянулся во весь рыцарский рост.

Кошкина грозно нависла над ним. Она сняла с ноги кроссовку и помахала перед носом Тарасова.

Их мигом окружили одноклассники.

— А ну, отвечай, кто я! — грозно потребовала Кошкина.

— Прекрасная дама сердца… — пролепетал Тарасов и тут же пожалел об этом.

— Что?! — взревела Кошкина и приготовилась нанести удар.

Сейчас она вовсе не походила на прекрасную даму, скорее была разъярённой фурией. Поэтому Тарасов зажмурился и затараторил:

— Нет-нет! Что я говорю?! Ты самая гадкая, самая вредная, самая некрасивая девчонка в мире! Тебе не дамой сердца быть, а ворон на огороде пугать!

— То-то же, — с облегчением выдохнула Кошкина и, надев кроссовку, пошагала прочь от Тарасова.

Тут же к поверженному рыцарю подскочила довольная Фокина.

— Вот теперь ты сделал правильный выбор, Тарасов! — сказала она.

— Какой? — очумело спросил тот.

— Я согласна быть дамой твоего сердца, — засияла в ответ скромная Фокина.

Однажды в третий класс, в котором училась Маша, пришёл лектор. Он был пожилого возраста, старше тридцати, такой, ничего себе, в сером костюме, и сразу сказал:

— Здравствуйте, меня зовут профессор Баринов. Сейчас мы все возьмём ручки и напишем сочинение: «Что бы я сделал, если бы я был председатель горсовета». Понятно?

Ребята во главе со старостой Киселёвым вытаращили глаза и сказали:

— Понятно.

Хотя им ничего понятно не было. А профессор продолжал:

— Лучшие сочинения будут переданы в горсовет и выполнены. Договорились?

Ребята посмотрели на Екатерину Ричардовну. Она кивнула им головой: мол, пишите, ребята, договорились.

И они начали писать. Класс у Екатерины Ричардовны очень самостоятельный. Раз она решила за них, что надо писать, они уж напишут.

Главное — их включить. И вот они сидели, залитые последними осенними лучами солнца, и писали. А профессор Баринов смотрел во все стороны: в окно, на лампочки, в шкаф, только не на Екатерину Ричардовну. Наверное, влюбился.

Валера Готовкин, сосед Маши Филипенко по парте и главный школьный друг, написал:

«Если бы я был приседателем городского совета городских трудящихся, я бы не ломал старые дома. Которые из дров. Они такие старинные у нас. Я бы ставил их на крыши новых кварталов. Или бы оставлял их во дворе для играния ребят. Чтобы они сохранились для будущих детей и людей. И ещё я на улице сажал бы не деревья, а яблони».

Дима Аксёнов, второй Машин школьный друг, заместитель Валеры Готовкина по хозяйственной части, поглядел, что у него написано, и тоже написал:

«Я бы сделал так, чтобы на газонах росли капуста и помидоры. Уж в крайнем случае, репа. И надо, чтобы граждане на балконах сеяли картошку и виноград. Тогда с продуктами будет легче, когда они созреют. Если бы я был председателем, я бы запретил продавать водку в магазинах и везде».

Дима Аксёнов был легендарный мальчик, очень глазастый и очень хозяйственный. Его глаза всегда были распахнуты и на хозяйство направлены. Он всегда знал, в какой магазин что завезли и где что выбросили. Где валенки, где рыбу. Родители на него не нарадовались. А папа у него выпивал.

Впрочем, не только Дима Аксёнов был хозяйственный. И другие дети тоже. Только каждый по-своему. Маша Филипенко придумала так:

«Если бы я была председательница городского совета, я бы сделала так, чтобы электрички и метро по ночам ходили в один вагон. А то они идут длинные и пустые. И ещё. Я перенумеровала бы все станции «Киевская». А то их много, и я в них с мамой путаюсь. Надо, чтобы была «Киевская-1», «Киевская-2» и «Киевская-3». И ещё. В больших домах дети много пользуются лифтами без толку. Особенно вниз. Надо сделать специальные детские винтовые съезжалки на ковриках».

В общем, ребята много чего толкового написали. Так что пожилой профессор Баринов стал ещё пожилее и серьёзнее. Он прочитал все сочинения и сказал:

— Я всегда считал, что дети — это люди с незамутнённым мышлением. Сегодня я в этом ещё раз окончательно убедился. Мы все сочинения передадим заместителю председателя горсовета по улучшению товарищу Костомарову. Потому что в сочинениях есть много ценных советов. И пусть он их воплощает. Но этого мало…

Профессор заложил руки за спину и сурово прошёлся по золотому от солнца классу. Значительно оглядел всех, кроме Екатерины Ричардовны, и продолжал:

— Среди ребят с незамутнённым мышлением встречаются особо незамутнённые ребята. У вас тоже есть один такой ребёнок. Я не буду называть его точно, чтобы не смущать. Просто скажу, что это Маша Фэ. Или Филипенко Мэ. И этот ребёнок понадобится нам для дальнейших исследований и работ.

— А какие у вас исследования? — спросила Екатерина Ричардовна. — Этот ребёнок очень зазнательный, и вы можете его испортить.

Удивительный человек Екатерина Ричардовна. Никогда не кричит, никогда никого не наказывает, а все её слушаются. Она даже двойки ставит совсем не двоечные, а воспитательные.

— Мы исследуем производство — колхозы, фабрики, магазины. Стараемся новыми глазами посмотреть на старый труд. Берём ребят с незамутнённым мышлением и сажаем на взрослую работу. Чтобы ребята делали открытия.

— И у вас уже есть успехи?

— Да, и очень большие. Вы слышали, что недавно у Савёловского вокзала подъёмный кран упал на электричку?

— Слышали.

— Это результат нашей работы.

— В чём же тут успех?

— На кране работал наш улучшатель мальчик Валера Петросов. Он грузил вагоны и увидел машину с квасом. И решил машину с улицы перенести на платформу к пассажирам. Кран упал, квас разлился. Но мы узнали, что устойчивость крана недостаточная, что её надо увеличивать. А главное — сработало противопадающее устройство мальчика Петросова.

— В чём же оно заключалось? — спросила засекреченная Маша Фэ. — Кран не до конца упал?

— Кран упал до конца. Но с мальчиком ничего не случилось. По его предложению кабина крана была оклеена надувными матрасами. И теперь все крановщики так работают.

Профессор Баринов попрощался и ушёл. Он только ещё зашёл в учительскую и спросил адрес незамутнённой третьеклассницы Филипенко М.

Оставшийся третий «А» долго сверкал и светился под взглядами любимой Екатерины Ричардовны. Вот это урок — ни одного замечания, ни одной даже тройки!

Вечером Маша написала очень подробную записку про овощную базу. Что овощи плохо хранятся из-за того, что сторожа электроэнергию экономят. Они по ночам главный рубильник выключают, и холод уходит.

Все Машу очень хвалили, даже папа. Только Екатерина Ричардовна по-прежнему была недовольна Машей. Она говорила:

— Может, ты и приносишь пользу народному хозяйству. Но в школе от тебя пользы нет. Тебе первым делом надо свою успеваемость улучшать. — Она обратилась к классу: — Вот, ребята, смотрите, я задала упражнение. Надо было предложения дополнить причастными оборотами. Вот эти предложения: «Холодный и резкий ветер дует с гор в долину». «Мальчик палочкой гнал обруч по брусчатой мостовой». А причастные обороты были такие: «Норовящий поломать всё вокруг» и «Одетый в бархатные штанишки». И вот что получилось у Маши: «Холодный и резкий ветер, одетый в бархатные штанишки, дует с гор в долину» и «Мальчик, норовящий поломать всё вокруг палочкой, гнал обруч по брусчатой мостовой». Я живу на свете двадцать шесть лет и никогда не видела ветер, одетый в бархатные штанишки. Вы думаете, это неграмотность? Нет, это небрежность. Желание написать что-либо и бежать по своим более важным делам.

Лучшая улучшательница с ужасом слушала про этого мальчика, норовящего поломать всё вокруг своей палочкой. И поняла, что слишком оторвалась от класса и от учебников.

А Екатерина Ричардовна прошлась по классу, горестно посмотрела на каждого.

И каждому её грусть передалась.

И сказала Екатерина Ричардовна:

— Если спросят моё мнение, я скажу: надо Маше отдохнуть от улучшения производства. Надо ей заняться русским языком.

Когда пришла переменка, в классе спор разгорелся: что важнее — народное хозяйство или народная успеваемость?

Валера Готовкин напирал на хозяйство:

— Пока мы население товарами не завалим, нам трудно с него спрашивать хорошую работу.

Дима Олейников возражал:

— Меня не надо товарами заваливать. У меня всё есть. Завалите меня только велосипедом гоночным. И спрашивайте любую работу, хоть контрольную.

Лена Цыганова сказала:

— Если ты такая улучшательница, скажи нам, как лучше сборы проводить пионерские. А то у нас ничего не получается. Завтра у нас по плану вечер тихих игр. Так на него никто не придёт.

Маша стала думать, как сделать так, чтобы на вечер тихих игр все пришли. Потому что сидеть и тихо играть в шашки у них было мало добровольцев. Если бы пенсионеров со сквера позвать, их бы от таких игр не оторвать. Они народ сознательный.

А в Машином классе ребята так устроены, что от тишины бегут, как от пожара. Если бы их надо было ловить, то их ловили бы на шум. Рыба на червяка идёт, птица — на зерно, а третьеклассники на шум ловятся. Встань на главной городской площади, возьми в руки кукующий африканский барабан и начни по нему колотить изо всех сил. Чтобы пошли воющие звуки африканских джунглей. И что будет? Через полчаса все городские третьеклассники возле этого барабана будут косяком ходить. Редко будет среди них встречаться первоклассник. Ещё реже четвероклассники. А пятиклассников совсем не будет. Этих старших надо на звуки полкового оркестра ловить. Более старших — седьмой и восьмой класс — можно из всего города на танцы вытянуть и собрать.

С тихим вечером что-то надо было изобрести. Маша решила: пусть каждый из дому свою любимую игру принесёт. Он в свою игру играет хорошо. И весь класс будет против него силы выставлять, чтобы выиграть. Вот азарт и появится. Маша сказала Лене Цыгановой:

— Пусть на этот вечер каждый принесёт, что у него есть. Кто хоккей, кто летающие колпачки, кто рулетку, кто лабиринт с катательным кубиком. Будет весело!

Лена была хорошая звеньевая, очень старательная. Но какая-то слегка варёная, кисловатая. И из-за этой её варёноватости и кисловатости общественная жизнь в классе тоже была варёноватая и кисловатая. Она очень обрадовалась такому предложению и сразу написала объявление:

РЕБЯТА!

Скоро, во вторник, состоится вечер тихих игр.

Просим всех принести свои тихие игры из дома.

Победителей ждёт приз.

Ребята очень обрадовались объявлению и стали готовиться ко вторнику.

Во вторник, как только кончились уроки, ребята, как капельки ртути, по городу разбежались, по домам. А потом снова в одну большую ртуть стянулись. И каждый в школу свою любимую игру принёс.

Игры были разные. Дима Аксёнов принёс карты. Дима Олейников принёс телевизионную приставку. Её к телевизору подключишь — и в телевизоре игроки появляются. И можно ими играть в теннис, управляя ручками с приставками.

Валера Готовкин принёс настольный хоккей с военным уклоном. Потому что обе команды хоккеистов были в военно-спортивной форме. В фуражках и пилотках, с лампасами. Эту форму им сам Валера придумал. Получалась хоккейная команда маршалов против команды генералов.

Лена Цыганова принесла такую хозяйственную игру — «Штопай сам». Были и другие игры. Все как начали играть! Как начали кричать! Шум коромыслом, только лампы под потолком качаются.

Екатерина Ричардовна говорит:

— Дима, разве карты — детская игра?

Дима отвечает:

— Конечно, детская. Мне старший брат все рисунки переделал. У меня не короли и дамы, а разные специальности — врачи в белых халатах, милиционеры в синих брюках. Военные — зелёного цвета и оранжевые — строители. И играем мы не на деньги, а на стихотворения.

— Как так на стихотворения?

— Кто проиграл, должен стихотворение выучить. Или задачку решить, — объясняет Дима.

Екатерина Ричардовна поразилась:

— Вот не думала, что из азартной игры, в которую в подворотне играют, можно учебное пособие сделать. Теперь я первая играть стану. Зовите Машу Филипенко. Мы с ней на диктанты поиграем.

Позвали Машу и стали играть втроём: Маша, Екатерина Ричардовна и Дима Аксёнов.

Не успела Маша оглянуться, как дурочкой стала. Она очень в этих картах путалась. Козырями в первый кон милиция была. А Маша в погонах не разбиралась. Она лейтенанта милиции за самого главного приняла. И придерживала до конца игры. Думала, раз у него звёздочек больше, значит, он главнее.

А главнее-то был генерал с одной звёздочкой, но большой. Маша этим генералом в самом начале медицинскую крестовую десятку покрыла. И ещё. К ней туз пришёл в виде почётной грамоты. А она думала, что это погон военный, а значит, самая маленькая карта. И тоже скорее в ход пустила, чтобы у себя мелочь до конца игры не держать.

Второй раз играть стали. В этот раз Дима дурачком оказался. Ему Маша помогла.

Он сказал:

— Эх, Маша, Маша. Может, ты производство и улучшаешь, но хуже тебя в карты никто не играет. Ты всё норовишь соседа засыпать. Меня то есть. А того не видишь, что после моего засыпания Екатерина Ричардовна под тебя ходит.

В общем, в конце игры вся милиция и медицина у него оказались. А строительные рабочие и военные у Маши были. А у Екатерины Ричардовны ничего не было. Только один учебник русского языка.

Она сказала:

— Ты, Дима, будешь Маше упражнение про суффиксы диктовать, вот это. Ты, Маша, будешь Диме другой диктант читать, про прилагательные. Только не шумите. У нас вечер тихих игр.

Зато другим ребятам больше повезло. Надя Абдурахманова как начала штопать, как начала! У её парты очередь образовалась.

— У кого дырки! Подходи садись!

Дима Олейников горячий был, дурноватый и в Надю влюблённый. Он сам себе в новых штанах дырку прорезал.

Его так хорошо заштопали, просто незаметно, где дыра. Только штопали его, не раздевая. Как говорится, в присутствии заказчика. Поэтому брюки к трусам приштопали.

Он вечером раздеваться стал, чтобы спать, брюки снял, и трусы тоже с брюками уехали. Он ничего не заметил. А утром как начал кричать:

— Караул! Раздели! Где мои трусы?!

Пока трусы всей семьёй искали, он в школу опоздал, мама — на работу, старший брат — в институт, папа — в бассейн.

Но это потом было. Давайте не отвлекаться, вернёмся на вечер. Класс напоминал разворошённый муравейник.

Игр было много. Каждый старался в разных местах очередь занять. Такой шум стоял, что сторож пришёл, дядя Шакир.

— Что это вы шумите? Это вам школа, а не стадион.

Потом он увидел, что Валера Готовкин в настольном хоккее не может клюшкой гол забить, и давай кричать:

— Выкручивай! Выкручивай! Крути игроком! Какой бестолковый!

— А здесь ручки нет, — сказал Валера Готовкин. — Он плохо выкручивается.

— Как нет? Как нет? — заволновался Шакир. — Сейчас сделаем!

Он пошёл в электрокабинет, принёс пластмассовую ручку от вольтметра и приделал её.

В это время бабушка Нади Абдурахмановой пришла, бабушка Роза.

— Это что такое? Почему ребёнка до сих пор дома нет?

— Бабушка, я сейчас. Только дырку Аксёнову заштопаю на носке.

— Разве так надо иголку держать? — говорит бабушка Роза. — Разве такими нитками штопают?

И давай показывать, как правильно работать надо. Тут появился дедушка Валеры Готовкина, во всём своём генеральском великолепии.

— Что тут мой внук делает? Я из командировки на самолёте прилетел, а его дома нет. Может, натворил чего?

— Ничего я не натворил! — кричит Валера из угла. — Я здесь в шахматы играю с Димой Аксёновым.

Дедушка Валеры подошёл, стал смотреть. В это время пришёл папа Димы Аксенова. Он в магазине работал, продавцом в мясном отделе.

После работы он шёл домой мимо школы, видит: в Димином классе свет горит. Он и решил с Екатериной Ричардовной поговорить, узнать, как тут его Дима учится. Как учителя слушает и уважает? Нужно ли ему Диму дома лупить, или пусть так ходит, нелупленный. В общем, педагогические вопросы его мучили.

Смотрит он: Дима в шахматы играет.

— Ты что, Дима, проигрываешь?

— Проигрываю, папа.

— Конечно, — говорит Димин отец, — если кому-то генералы помогают.

— Он мне не помогает! — кричит Валера Готовкин. — Он просто так стоит.

— Я тоже буду просто так стоять! — говорит папа Димы Аксёнова. — Ну-ка подвинься, сынок!

Тогда и генерал говорит:

— И ты, внучек, подвинься. Давно я не брал в руки шахматы!

Ближе к темноте другие родители тоже стали подтягиваться. Пришёл папа Лены Цыгановой, пришла бабушка Димы Олейникова с большой сумкой. Она сразу стала командовать:

— Уже скоро девять часов, а ребёнок не ужинал.

Она как достанет целую сумку пирожков! Дима как закричит:

— Отойди со своими пирожками! Ты меня всё время преследуешь!

Но другим ребятам пирожки с первого взгляда понравились. Они намекают:

— Дима, ты не прогоняй бабушку. Ты сначала пирожки попробуй.

Дима своё кричит:

— Вот вы и пробуйте. Я даже во сне от этих пирожков бегаю!

Папа Лены Цыгановой был небольшого роста, но очень весомый. Он посоветовал:

— Вы и в самом деле угостите других ребят. Как они начнут есть, и у вашего аппетит появится.

Бабушка решила попробовать:

— А что? Ешьте, ешьте, пожалуйста. Угощайтесь!

Ребята так и закрутились вокруг сумки, как осы вокруг гнезда. Генерал Готовкин говорит:

— Всем можно участвовать? Я летал на Дальний Восток. Не то что обедать, позавтракать не успел.

Ему тоже дали пирожки. Тогда папа Димы Аксёнова вступил:

— У меня с собой тоже игра есть, называется «Весёлые сосиски». А по-другому — «Юный повар-электрик». — И он достал большой пакет сосисок из-за пазухи.

Все заинтересовались:

— Почему это повар — электрик?

— Газовых плит в школе нет, печек тоже не бывает. А разные электронагреватели в физическом кабинете есть.

— Этта точно! — сказал дядя Шакир.

Он пошёл в физический кабинет и принёс электронагревательный прибор — чайник.

В этом чайнике сварили «Весёлые сосиски». Дима Олейников больше не кричал, что пристают. Он сосиски ел.

Его бабушка тогда сказала:

— Я всё поняла, чем теперь Диму кормить. Я такой чайник куплю. Буду в нем электрические сосиски варить. Дима тогда сразу поправится, потолстеет. Хорошо учиться начнёт.

Всё больше и больше родителей приходило.

Екатерина Ричардовна сказала:

— Раз так много родителей пришло, можно родительское собрание провести. Потому что обычно родителей в школу ничем не заманишь.

Она увела пап и мам в соседний класс и сказала:

— Дорогие и уважаемые родители! Знаете ли вы, что наиболее вредно для наших детей?

— Папиросы! — сказал генерал Готовкин.

— Нет.

— Отсутствие витаминов! — сказала бабушка Димы Олейникова.

— Дурное влияние улицы! — решил папа Аксёнов.

— Плохие жилищные условия! — сказал весомый Цыганов.

— Нет. Нет. И нет! — твёрдо ответила Екатерина Ричардовна. — По мнению современных психологов, наибольший вред приносит родительская опека. Она главный детский враг двадцатого века. Так считает академик Столбун. Вы читали его работу «Родители и дети»? Папы и мамы балуют ребят, суют им витамины, одевают в самые лучшие одежды. Лишают всякой самостоятельности. И это губит детей.

Родители несогласно зашумели. Маленькие парты под ними скрипели и шатались.

— Не верите? — спросила Екатерина Ричардовна. — Смотрите, кто у нас самый плохой ученик? Дима Олейников. Непослушный, капризный, ничего не усваивающий. Его бабушка прибежала сюда одна из первых. И не просто пришла, а с сумкой с пирожками. Она накормила полкласса. Заметьте, все ей благодарны, кроме внука. Кто у нас следующий по неуспеваемости? Дима Аксёнов. Он передовик по двойкам. Его папа здесь, и сосисками обвешан, как грузинский князь патронами. Следующий отстающий — Валера Готовкин. Его дедушка с Дальнего Востока прилетел и куда отправился? В Генеральный штаб? В Министерство обороны? В столовую? Нет, он голодный в школу пришёл. Как тут его внук, жив ли? А кто у нас хорошо учится, всё быстро схватывает? Пожалуй, Маша Филипенко. Живая девочка, самостоятельная, даже слишком. Где её мама? Где её папа? Нет их. Они по первому капризу дочери никуда не бегут. Она у них сама себя воспитывает.

Увидели родители, что Екатерина Ричардовна говорит вещи неприятные, но правильные. И замолкли парты под ними.

Папа Маши Филипенко объявился последним. И даже не пришёл, а позвонил в учительскую. Телефон долго трещал по всем углам школы, пока Маша к нему не прибежала. Она расчёской вытолкала из-под нижней двери крючок, и обе половинки отворились.

— Алло, папа, это ты звонишь? Я так и думала.

Почтальон Печкин очень серьёзно относился к поступлению в первый класс. Он пошил себе школьную форму синего цвета с погончиками. Купил ученический рюкзак с кармашками, тетрадки, пенал и много всяких карандашей-ластиков. Он даже помолодел, весёлый стал, его просто было не узнать.

По утрам, вместе с дядей Фёдором, Печкин стал ходить в соседнее село Троицкое на подготовительные курсы для поступающих в первый класс.

Как только пастух дядя Шура с лесопилки выгонит в Троицком коровье стадо на высокий барский холм к церкви, все безо всяких часов понимали, что уже девять. И со всех деревень, изо всех мест к троицкой школе струйками начинали тянуться дети.

Там их принимала молодая сельская учительница Татьяна Викторовна Павлова.

Татьяна Викторовна задавала будущим ученикам всякие сложные вопросы. Например:

— Сколько будет, если к двум прибавить пять?.. А сколько будет, если к пяти прибавить два?

И путём таких вопросов она выясняла степень готовности прогрессивной сельской молодёжи к получению знаний.

Одно занятие она посвятила загадкам. Она спросила подготовишек:

— Зимой и летом одним цветом. Что это такое?

Будущие ученики отвечали:

— Ёлка!

— Ёлка!

— И ещё сосна!

— Правильно, — похвалила их Татьяна Викторовна и задала более сложный вопрос: — Висит груша, нельзя скушать.

Малыши хором отгадали:

— Лампочка.

— Опять правильно, — сказала учительница. — А что вот это такое: «Не лает, не кусает, а в дом не пускает?»

Все ребята, а их было много — целых восемь человек, в том числе дядя Фёдор, руки потянули, чтобы ответить, что это замок.

Печкин думал-думал и тоже руку поднял.

Учительница его спросила:

— Так что же это такое, Игорь Иванович?

Печкин ляпнул:

— Вахтёрша.

Татьяна Викторовна его похвалила:

— Вы просто молодец! У вас, почтальон Печкин, нестандартное мышление. А по-правильному — это не вахтёрша, это замо́к.

— Или дверь, — сказал дядя Фёдор.

— Верно, — согласилась учительница. — И у тебя, дядя Фёдор, нестандартное мышление.

После этого Татьяна Викторовна сказала:

— А сейчас мы будем придумывать рассказ по картинке.

Она показала картинку. На ней был нарисован зелёный лужок, рыжая корова с телёнком, красный домик, усатый дядя в шлеме и мотоцикл с коляской. А в коляске сидел поросёнок.

Один мальчик, Кураков Ваня, решил, что мотоциклист, фермер дядя Вася, приехал с ярмарки. А поросёнка он в подарок для жены тёти Маши купил.

Маленькая девочка Клава, из городских, сказала, что этот мотоциклист, дядя Вася фермер, привёз поросёнка Борю в гости к корове Бурёнке на день рождения.

— А что он подарил этой корове? — спросила учительница. — Этот Боря?

Девочка не знала, что сказать.

— Он ей цветы привёз, — сказал почтальон Печкин.

— Где же эти цветы? — спросила учительница.

— Она их съела, — объяснил Печкин.

— А что вы сами, Игорь Иванович, можете сказать, глядя на эту картинку? — спросила Татьяна Викторовна Печкина.

Почтальон Печкин сказал так:

— Всё это выдумки. Просто этот ваш дядя Вася фермер собрался на колбасную фабрику.

— А поросёнок зачем? — спросила городская девочка Клава.

Все замолчали, не зная, что ей сказать, чтобы не расстраивать. Один дядя Фёдор нашёлся:

— А поросёнок — чтобы мотоцикл охранять. Это специальный такой сторожевой поросёнок. Если чужой дядька к мотоциклу подойдёт, поросёнок начнёт грозно хрюкать и на него бросаться.

Кот Матроскин и Шарик в подготовительный класс не ходили. Они стеснялись. Они в домашних условиях занимались. Писать они кое-как умели, а со счётом у них хуже было.

Скажет дядя Фёдор Шарику:

— Если к восемнадцати прибавить три? Что получится?

Шарик никак сложить не может. Он всё допытывается, чего восемнадцать?

— Например, поленьев.

— Если к восемнадцати поленьям три прибавить, то поленница получится.

— А если это не поленья, а косточки?

Тогда у Шарика всё мигом складывалось:

— Если к восемнадцати костям три кости прибавить, то будет двадцать одна кость. Это уже целый суп выходит.

Кот Матроскин очень хорошо сосиски складывал. Или котлеты. Или сосиски с котлетами. А вот сложить хлеб с колбасой он никак не мог. У него всё бутерброды получались.

Дядя Фёдор им тоже решил загадку загадать:

— Что это такое: «Сидит девица в темнице, а коса — на улице?»

Шарик и кот Матроскин долго думали и не знали, что сказать. Потом Матроскин так решил:

— Это девица косила траву в запрещённом месте. Её арестовали и посадили. А коса — на улице осталась.

Дядя Фёдор так и не понял, какое у него мышление — нестандартное или обычное, такое как у всех.

Неизвестно, о чём мечтала Таня Косарева, когда её вызвали к доске читать наизусть Пушкина. Она, будто очнувшись, тряхнула головой и начала мягким певучим голосом:

В одном классе было пять Петь. Вся школа удивлялась. Даже из других школ приходили, чтобы проверить, не врут ли? В одном классе — и пять Петь! Так не бывает!

Оказалось, бывает!

— Действительно, пять Петь… — качали головами недоверчивые. — Наташ, Маш, Глаш — по одной; Саш, Паш, Аркаш — по одному, а Петь аж пять! Феномен! Игра природы!

Популярность пяти Петь росла. Про них написали в газете. Их показывали важным приезжим. Школа получила благодарность от министра образования.

Естественно, учились Пети на отлично.

— Ну что ж, пять Петь, — пять! — улыбаясь, подводила итоги диктанта Марья Ивановна. — Каждому!

Однажды, правда, появился в школе молодой учитель математики. Проверив контрольные, он тоже объявил:

— Ну что ж, пять Петь, — пять!

— Каждому? — поинтересовались Пети по привычке.

— Нет, в сумме! — пояснил математик.

И в тот же день был уволен.

Вместо него пришла пожилая математичка. Тоже, кстати, Марья Ивановна.

Директриса этому совпадению страшно обрадовалась. Счастливая мысль озарила её: «Раз пять Петь прославили мою школу, пусть удвоит эту славу пять Марий Ивановен!»

Третью Марью Ивановну нашли быстро. Она работала уборщицей в соседнем детском саду. А теперь стала учительницей по труду.

Четвёртая Марья Ивановна оказалась учительницей немецкого. Ради неё в школе стали изучать второй иностранный язык.

С пятой пришлось повозиться. Пустовало место учительницы эстетического воспитания, но ни одна Марья Ивановна сюда не годилась. В конце концов директриса исключила этот предмет из школьной программы. Зато появилось пение и пятая Марья Ивановна. До этого она играла на барабане в духовом оркестре жён пожарников.

Она-то и загубила всё дело.

У этой пятой Марьи Ивановны своих детей не было. Но собственное детство она очень хорошо помнила. Особенно своего злейшего врага, которого, к несчастью, звали Петей. Уж как он дразнил её, бил и обижал, пересказывать не буду. В общем, детство Маши счастливым не назовёшь. А тут на́ тебе — целых пять мальчишек с ненавистным именем!

И стала Марья Ивановна вымещать на них все свои детские обиды. Двоек не ставила, но так унизит перед классом, так обзовёт «глухими тетерями» или «безголосыми петухами», что хоть в школу не ходи. Непедагогично она себя вела, прямо скажем. Да ведь быть педагогом Марья Ивановна никогда и не мечтала.

Одноклассники тоже хороши! Видя, как тает на глазах авторитет пяти Петь, стали насмешничать и задираться. Очень вредным бывает этот народец временами.

Кончилось тем, что сжалились родители над просьбами пяти Петь и перевели их в другие учебные заведения.

Поскучнела школа. Журналисты потеряли к ней интерес. Важные гости больше не наведывались. Министр образования посоветовал директрисе искать себе другую работу. Потому что пять Петь — вот это было да! А школа, где одни Марьи Ивановны, — тьфу! — недоразумение какое-то.

Выбегаю из дома, в школу опаздываю. Вдруг слышу за спиной:

— Да у него одни тараканы в голове!

Оборачиваюсь. Старушки на лавочке сидят, разговаривают, в мою сторону не смотрят. Значит, это не про меня. А про кого, интересно?

В школе спрашиваю Юрку:

— Знаешь такую обзывалку: «У него тараканы в голове»?

— Что-то такое слышал, — Юрка отвечает. — Это тебя, что ли, так обозвали?

— Да нет, — говорю, — не меня. У меня в голове не тараканы.

— А кто?

Я задумался. Действительно, кто у меня в голове? Мысли всякие. Прыгают в разные стороны. Прямо как воробьи. Точно!

— У меня, — говорю, — воробьи в голове! А у тебя?

— А у меня… — Юрка тоже задумался. — У меня… У меня собаки в голове.

— Почему собаки?

— Я утром с Пиратом гулял, а за нами две собаки наблюдали. Наверно, завидовали.

Мимо нас протопал тяжёлый Бурлакин.

— Вот у кого слон в голове, так это у Бурлы, — сказал Юрка.

— Или бегемот, — предположил я и заметил в конце коридора Иришку, которая скакала на одной ноге. — А у Иришки в голове одни зайчики!

Мы улыбнулись и пошли на урок.

Ольга Алексеевна была сегодня нарядной, в белой кружевной кофточке с короткими рукавами. «Осенняя пора, очей очарованье», — читала она наизусть, и её красивые руки плавно взлетали над классным журналом.

— У Ольги Алексеевны, — шепнул Юрка, — сегодня лебеди в голове.

Я кивнул.

В течение дня мы выяснили, что у нашего трудовика в голове одни гайки, а у физрука — канат. У Сони Козодоевой — зеркальце в голове, у Репкина — мобильник, а хулигана Харченко — подножки. У всех что-то в голове было. Зато какой ветер засвистел у нас в головах, когда мы мчались из школы наперегонки!

— Ну всё! — сказал Юрка, отдышавшись. — Я победил, и в моей голове сейчас пусто. Совершенно ничего в ней нет теперь.

— А в моей есть! — похвастался я.

— Что, опять воробьи?

— Нет, борщ. Со сметаной.

Юрка сглотнул и признался:

— А ведь и в моей есть! Котлета. С макаронами.

— Хорошие у нас головы, — сказал я. — Чего в них только нет!

А Юрка фыркнул:

— Известно чего. Тараканов!

Ваня написал на доске:

«ЕВО ЛИЦО ОЗОРОИЛОС ЩАСЛИВОЙ УЛЫПКОЙ».

Прозвенел звонок.

Ольга Алексеевна сказала:

— Все идут на перемену, а Ваня остаётся за дежурного. Проветри класс и подмети пол. Хоть какой-то от тебя будет толк!

Оставшись один, Ваня открыл окно. Потом смёл в совок конфетные бумажки, пустой стержень и скрепку. Пол стал чистым. Ване это понравилось.

Он повернул совок, и мусор опять оказался на полу. Но мусора было мало. Ваня пошарил в карманах и бросил на пол смятый бумажный самолёт, щепку от линейки и красный карандаш. Посмотрел на всё это, покачал головой и снова подмёл.

Стало опять чисто.

Ваня задумался. Потом решительно пошёл по рядам, сметая с парт тетрадки, листочки, Ксюшину варежку, заколку Леночки и недоеденный Борин гамбургер. Открыл шкафы. На пол посыпались атласы, какие-то карточки, плакаты и рулоны.

Классный журнал с учительского стола тоже оказался на полу. Его, правда, Ваня не бросил, а положил аккуратно, с уважением.

Но подмести не успел. Зазвенел звонок. В класс вошла Ольга Алексеевна с ребятами.

— Ваня, Ваня, — вздохнула учительница. — Что же мне с тобой делать? Придётся оставить тебя после уроков. Будешь дежурить, пока всё не уберёшь! Ты меня понял?

— Понял! — ответил Ваня.

И его лицо озарилось счастливой улыбкой.

— Послушай, что я тебе сейчас скажу! — Юрка выставил левую ногу вперёд и посмотрел на меня со значением.

Мимо нас носились туда-сюда одноклассники. Бурлакин орал, что «Зенит» чемпион. Ситькова отбивалась тетрадкой от Харченко и взвизгивала. Старцев пританцовывал под жестяную музыку из мобильника. Поэтому я даже не сразу услышал Юрку. А он, не обращая ни на кого внимания, продекламировал:

— Лишь отдельные виды живых организмов могут существовать в подобных условиях!

— Это ты про нашу школу? — спросил я.

— Это я в учебнике прочитал, — сказал Юрка. — Прочитал и сразу запомнил. Так мне эта фраза понравилась! А тебе?

Я пожал плечами.

— Ты плохо слушал, — сказал Юрка. — Слушай ещё раз. «Лишь отдельные виды живых организмов могут существовать в подобных условиях». Вот так вот!

— Это вообще про что? — опять не понял я. — Что за организмы, какие такие условия?

— Это про вулканы. Из «Географии».

— Она же у нас через год ещё будет, география.

— Ну и что! А я заранее прочитал.

— Ты весь учебник прочитал? — изумился я.

— Нет, не весь, — признался Юрка. — Времени не хватило. Там ещё «Химия» была, «Зоология»…

— Где — там?

— В библиотеке.

— В какой ещё библиотеке?

— Вадька, ты дурак или прикидываешься? В нашей библиотеке, в какой же ещё!

— В школьной библиотеке?

— Ну да.

— И ты туда ходишь учебники читать? — засмеялся я.

— А что такого? Это же библиотека, а не дискотека.

— Ну и читал бы книги какие-нибудь. А то — учебники!.. Да ты сам дураком прикидываешься.

— Ничего я не прикидываюсь. Учебники что, по-твоему, не книги?

— Какие же они книги? Они — учебники.

— А обложка? А страницы? А картинки? Это что — не книги? И читать их интересно.

Я подумал-подумал и согласился с Юркой. Но не до конца.

— Ладно, — кивнул я, — пусть книги. Только читать их меня не заставишь.

— Ну и расти неграмотным! — крикнул Юрка со злостью.

Я так и обомлел от такого заявления. Это я-то неграмотный? Это у меня, что ли, в диктанте десять ошибок на одно предложение? А списывает кто у кого? Совсем Юрка с ума сошёл. На него и обижаться глупо.

А Юрка, наоборот, обиделся. Даше уши покраснели у него.

Так бывает. Я иногда накричу на бабушку и сам же злюсь на неё. Знаю, что не прав, и оттого ещё больше на неё злюсь. И так стыдно потом…

На следующей перемене Юрка забыл, что обиделся.

— Слышал, что Ольга Алексеевна сказала? — спросил он строго и торжественно.

— А что такое? — насторожился я.

— «Знание только тогда знание, когда оно приобретено усилиями своей мысли»!

— Чего-то я не помню, чтобы она такое говорила.

— Это потому что ты невнимательный, — назидательным голосом произнёс Юрка.

— Да когда говорила-то?!

— Когда Харченко в тетрадку Старцева заглядывал. Но это не важно. Главное, что красиво!

— При чём тут «красиво»! Он домашнее задание не сделал, вот и заглядывал.

— Какой-то ты сегодня непонятливый, — поморщился Юрка. — Вот мы с тобой как разговариваем?

— Как?

— Обычно разговариваем. А умные люди разговаривают красиво. Вот ты можешь что-нибудь красивое сейчас сказать? Умное и значительное?

Я хотел ответить, что, мол, пожалуйста, пара пустяков. Но ничего значительного в голову не приходило. Я даже по сторонам посмотрел, надеясь что-то необычное увидеть и Юрку этим удивить. И не увидел. Те же стены, те же окна, те же портреты висят.

— Вот и я не могу, — вздохнул Юрка.

Весь следующий урок мы вели себя тихо-тихо. Слушали Ольгу Алексеевну. Умную и значительную. А она стояла у доски, писала мелом и диктовала:

— Машина ехала пять минут со скоростью 1200 метров в минуту. Затем она проехала ещё 500 метров и остановилась. Какой путь проехала машина до остановки?

Я начал представлять эту остановку. Там полно народу. Автобуса ждут. А тут машина какая-то легковая. «Форд» или «Опель». Водитель выходит: «Кому на Невский? Могу подвезти». — «А сколько возьмёте?» — волнуется народ. «Тыщу рублей!»

— Сорокин, так какой путь проехала машина?

— Тыщу рублей! — бодро ответил я.

Все засмеялись, а Ольга Алексеевна покачала головой. И опять ничего значительного не сказала.

Потом мы пошли обедать.

— А что ты думал, — говорил Юрка, гоняя ложкой рассольник. — Красивое и умное не час-то услышишь. Это подкараулить надо. Вот я в библиотеку и хожу, когда услышать не удаётся.

Рассольник был несолёный, я его вообще есть не стал. Подвинул к себе пюре с какой-то рыбой.

— Ну и что ты делаешь, когда находишь это умное и значительное?

— Удовольствие получаю, — ответил Юрка и тоже попробовал рыбу. — Гадость какая!

В столовую зашла директриса, а с ней ещё двое мужчин с непроницаемыми лицами, оба в одинаковых костюмах и с портфелями.

— О господи, опять проверяющие, — проворчала на раздаче повариха.

— Вот тут детки наши обедают, — указала на наш класс директриса. — А там у нас буфет. Месяц как отремонтировали.

— А в плане калорийности вы соблюдаете соответствующие нормативы? — спросил один из проверяющих.

Юрка встрепенулся и чуть не вылил на меня компот.

— Ты слышал? Надо запомнить. Пойдём за ними! Наверняка что-то ещё умное скажут.

Мы бросились вслед за проверяющими, которые уже вышли из столовой.

— Эй, а тарелки кто за вас убирать будет, Пушкин? — закричала повариха.

— Не красиво, — бросил ей на ходу Юрка. — И не умно.

Проверяющих мы нагнали у раздевалки. Один из них пробовал отковырять пломбу на пожарном кране. Другой снимал со стены огнетушитель.

Мы встали рядом.

Директриса молчала. Проверяющие тоже помалкивали и только пыхтели.

— Много нарушений, — вымолвил один. — Будем составлять акт. А вы чего тут стоите?

— Ждём, — честно ответил Юрка.

— Ждёте чего?

— Ждём, когда вы наконец что-то умное скажете.

И тут произошло неожиданное. Директриса, вместо того чтобы рассердиться на нас, начала хохотать. Даже прослезилась от смеха.

— Что с вами, Маргарита Прохоровна? — с опаской спросил один из проверяющих.

Та лишь махнула на него рукой и повернулась к нам:

— Да разве… Да разве могут они… Что-то умное… Они же… Ой, нет, не могу!

И она быстрыми шагами пошла прочь.

— Маргарита Прохоровна! — крикнул ей вдогонку проверяющий. — Нельзя жить в таких условиях!

— Мы составим акт! — вновь пригрозил его напарник.

И тут Юрка громко заявил:

— Отдельные виды живых организмов могут существовать в подобных условиях!

— Ещё как могут! — поддержал я друга. И добавил: — А кто чинить нам козни станет, тому вовек несдобровать!

Уж не знаю, где и когда слышал я эту фразу. Но Юрка посмотрел на меня с удивлением. И с уважением.

Потому что действительно красиво у меня получилось. Умно и содержательно!

У девчонок есть одно страшное оружие — визг! Но самый страшный визг был у Лены Тихой. Словно в отместку за фамилию.

Ещё в детском саду от её голоса скисало молоко, и малышей вместо жидкой манной каши повариха вынуждена была кормить котлетами. Дети быстро превратились в крепышей. Родители радовались, хвалили садик и воспитательниц. Воспитательницы непременно загордились бы, если б могли слышать эти похвалы. Но у них из-за визга Лены Тихой вечно закладывало уши.

Надо сказать, Лена вовсе не была капризницей. А была просто пугливой и восторженной. Стоило какому-нибудь Вовику поднять с земли червяка, как все вокруг бросались на землю, обхватив голову руками. Потому что визг Лены походил на сверхзвуковой истребитель. Стоило какой-нибудь Риточке сорвать одуванчик, восхищённый визг Лены сметал не только его белоснежную шапочку, но и панамки, кепки, бейсболки, шляпы, фуражки.

Случилось так, что одна из фуражек сидела на голове важного генерала. Он не привык передвигаться пешком. Поэтому очень запыхался, гонясь за своей фуражкой целых четыреста метров. Более того, ему пришлось целых четыреста метров возвращаться обратно. Однако он даже не рассердился, а, наоборот, обрадовался. И даже не уселся в служебный автомобиль, а ещё прошёлся пешочком. И, разыскав Лену Тихую, взял её за руку и привёл прямёхонько к министру обороны.

Министр Леной живо заинтересовался:

— Неужели на четыреста метров? Просто не верится.

— Сам лично перепроверил, — подтвердил генерал. — Страшной силы девочка. Целой роты стоит.

— Знаешь, дочка, — министр погладил Лену по голове. — Есть такая профессия — родину защищать.

— А от кого? — спросила Лена.

— Была бы родина, — улыбнулся министр. — От кого, найдём.

Генерал со значением кивнул. И шепнул:

— Прикажите продемонстрировать.

— Повизжи, дочка, — отечески попросил министр.

— Не хочу.

— Не упрямься, — пожурил её генерал. — Тебя второй человек в государстве просит. — Тут он украдкой взглянул на министра и поправился: — Пока.

— Не буду, — не послушалась Лена.

И в этот момент в форточку впорхнула бабочка…

Прошло минут десять, прежде чем министр решился наконец выбраться из-под стола.

— Да… — вымолвил он, безуспешно пытаясь приладить на место отклеившиеся усы. И посетовал: — Невестка вот-вот должна родить. Если девчонку — домой не пущу!

— А где же Тихая? — пробормотал генерал, выбираясь из-под ковра.

— Ушла вроде. Догнать?

— Ну её! — поморщился министр. — Иностранцы пронюхают, что мы детей вербуем, — засмеют.

Так и не пришлось Лене родину защищать.

Пошла она в школу учиться. Здесь авторитет её очень вырос.

Стоило Марье Ивановне объявить: «А сейчас пишем контрольную», как журнал вылетал у неё из рук и порхал по классу, теряя единицы и двойки. Учительницу долго приводили в чувство. О контрольной, естественно, и речи не было.

Физрук Виктор Иванович — тот вообще освободил Тихую от своих уроков. Хотя и подвижная она была девочка, но тихо радоваться не умела. В результате в спортзале расплёлся канат, искривились брусья, а конь ускакал неизвестно куда.

Пришлось учить Лену по индивидуальной программе. Оборудовали ей отдельное помещение со звукоизоляцией. Учителя входили к ней в шлемах, как танкисты. Уроки объясняли по рации. Министру бы понравилось!

Но не нравилось самой Лене. От такой жизни она как-то потускнела, исчезла её вечная восторженность. Само собой, и визжать она стала реже. Даже совсем перестала.

Учителя успокоились. И Лена вернулась в свой родной класс, на третью парту у окна.

Однако избавиться от недавней популярности бывает порой непросто.

С Леной Тихой захотел познакомиться Юра Соловьёв по прозвищу Разбойник. Думаю, не надо объяснять, в чём проявлялся его талант.

— Ты что же это, — удивился Юра, — квёлая[1] такая? А ну визжи давай!

— В школе нельзя, — вздохнула Лена. — Снова начнутся неприятности.

Юра задумался. Потом хитро подмигнул и объявил:

— Я знаю, где можно!

И повёл Лену на дискотеку.

А там действительно все свистели и визжали. Даже музыки не было слышно. Лена поначалу растерялась, пытаясь найти причину общего ликования. Но тут Юра дёрнул её за руку и кивнул:

— Давай!

И засвистел первым.

Лена завизжала.

Дальнейшее в подробностях описали утренние газеты. Все подробности сводились к тому, что новая модная дискотека восстановлению не подлежит.

С тех пор Юра и Лена подружились. А дружба между мальчиком и девочкой часто перерастает… Правильно, в любовь. Да и как не влюбиться в Лену Тихую? Она ведь, кроме всего прочего, очень симпатичная. А это, я вам скажу, не менее страшное оружие!

Была в школе одна учительница, строгая-строгая! Войдёт в класс, обведёт учеников пронзительным взглядом и пригрозит: «Я вас насквозь вижу!»

Ученики вздрагивали. Сразу хотелось залезть под парту и не высовываться.

— И как это у вас получается, Любовь Мефодьевна? — удивлялся директор. — На пении дети шумят, на физике шалят. Только на биологии тишина. Мимо вашего кабинета я всегда на цыпочках прохожу.

— Заветные слова знаю, — отвечала учительница.

— Какие же?

Но Любовь Мефодьевна от прямого ответа уклонялась. Не хотела ни с кем делиться заветным способом укрепления дисциплины. Однажды, правда, учительница английского подслушала, какими словами Любовь Мефодьевна детям грозит. И на своём уроке воскликнула: «Я вас насквозь вижу!» Но ученики не поверили и захохотали. А с ними засмеялась и сама англичанка.

На очередном педсовете директор учительницу английского пожурил. За то, что на уроке дети веселятся. А Любовь Мефодьевну, наоборот, похвалил и всем в пример поставил. Другие учителя поморщились, но промолчали. А та оглядела своих коллег и про себя подумала: «Вы все мне завидуете. Я вас насквозь вижу!»

Увы, недолго ей оставалось злорадствовать.

На другое утро пришла Любовь Мефодьевна в школу. Ровно в девять, по звонку, вошла в кабинет биологии. Смотрит — что такое? За партами одни скелеты сидят. Лишь один стоит в углу, пластмассовый. А все остальные шевелятся, телефоны между рёбрами прячут и зловеще скалятся.

Любовь Мефодьевна попятилась, вывалилась в коридор и с воплем «На помощь!» побежала в учительскую. А в учительской — тоже скелеты вместо учителей. Один скелет тетради с диктантами проверяет. Другой чай собрался пить. «Позавтракать не успел, — говорит. — А вы, Любовь Мефодьевна, чайку не хотите? Я свежего заварил».

Любовь Мефодьевна замотала головой и снова побежала. По коридору, вниз по лестнице, мимо будки с охранником, вместо которого снова оказался скелет — крупный и усатый. Выбежала на улицу — и прямиком к автобусной остановке.

Тут и автобус подошёл, распахнул с шипением двери.

Любовь Мефодьевна быстро заскочила внутрь и плюхнулась на свободное сиденье. Сидит, отдышаться не может.

— Не забываем оплачивать проезд, — обращается к пассажирам кондукторша.

Подняла Любовь Мефодьевна голову и ахнула! Вместо пассажиров скелеты едут! А один скелет, побрякивая кондукторской сумкой, прямо к ней пробирается.

Тут автобус остановился, двери открылись. Водитель объявил: «Остановка „Поликлиника”». Любовь Мефодьевна выскочила из автобуса и бегом в поликлинику.

Там врачи её выслушали, посочувствовали.

— Ну что ж, — говорят, — случай необычный. А не хотите у нас поработать?

— А как же школа? — растерялась Любовь Мефодьевна.

— Зачем вам школа? — настаивают врачи. — Да и детей вы, как мы поняли, не очень любите.

— Не люблю, — призналась Любовь Мефодьевна.

— Вот и славно! А у нас рентгеновский аппарат сломался, очередь растёт. Но вы ведь и без аппарата всех насквозь видите.

Подумала Любовь Мефодьевна и согласилась.

С тех пор она заведует в поликлинике рентгеновским кабинетом. И зарплату получает больше, чем в школе. Правда, всякий раз вздрагивает, когда к ней заходит очередной пациент.

Выступал я как-то перед пятиклассниками. Рассказал немного о себе. Почитал стихи. Отвечал на вопросы.

Одна девочка спросила:

— А можете про нас написать?

— Ну, если кто-нибудь из вас мне особенно запомнится, может, и напишу.

— Про меня напишите! — крикнул мальчик с последней парты. — Я Ваня Терентьев. Запомнили?

— Да, Ваня, я тебя запомнил.

— Это будет мой первый шаг к успеху, — сказал Ваня.

— Ты в этом уверен?

— Конечно, уверен! Я Ваня Терентьев. Запомнили?

— Запомнил.

Прозвенел звонок. Все задвигали стульями, зашумели. Стал и я свои книжки складывать в сумку.

— Только не забудьте, — раздалось у самого уха. — Я Ваня Терентьев.

— Да уж как тебя забыть. Чуть не напугал.

— Придёте домой и про меня вспоминайте. Я Ваня Терентьев.

Учительница велела приоткрыть окна для проветривания и пригласила меня пообедать в школьной столовой. Мы вышли из класса.

Вниз по лестнице неслись школьники, толкаясь и хохоча. И лишь один Ваня Терентьев прыгал через две ступеньки нам навстречу.

— На первое сегодня гороховый суп! Любите?

— Люблю, — соврал я.

— А я терпеть его не могу! Я Ваня Терентьев. Не забыли меня?

— Не забыл, Ваня, не забыл.

Он развернулся и помчался обратно в столовую.

Меня посадили за учительский стол и принесли тарелку горохового супа.

— Какой активный парнишка у вас, этот Ваня Терентьев, — произнёс я, помешивая ложкой суп.

— Да уж… — вздохнула учительница.

— А на второе у нас котлета с вермишелью! — раздался за спиной ликующий голос.

— Ваня! — рассердилась учительница. — Ты уже поел? А наш гость ещё нет, ты ему мешаешь.

Принесли второе. Я с облегчением отодвинул от себя тарелку с супом, взял вилку и на всякий случай огляделся.

— Я здесь! — крикнул Ваня издалека. — Рядом с умывальником. Видите меня? Я Ваня Терентьев!

Учительница погрозила ему кулаком.

На третье был компот из сухофруктов. Я приготовился снова услышать Ваню Терентьева и, кажется, даже огорчился, когда этого не произошло. Поблагодарил учительницу за гостеприимство и пошёл к гардеробу.

Рядом с гардеробщицей стоял Ваня Терентьев и хвастался:

— Вон писатель идёт. Он в нашем классе выступал. Обещал про меня рассказ написать. Я Ваня Терентьев.

— Балабол, ну и балабол, — качала головой гардеробщица, подавая мне пальто.

Ваня стоял рядом и улыбался во весь рот.

— Это будет мой первый шаг к успеху, — уверял он. — Я Ваня Терентьев!

По дороге из школы я думал о Ване Терентьеве. Вдруг он действительно добьётся успеха в каком-нибудь деле. А что? С такой звонкой фамилией многого можно достичь. И правда, не написать ли про него рассказ?

Пришёл домой и написал.

Когда я была маленькая, ещё всякие некоторые другие многие люди тоже были маленькими. Например, мой друг Алёша. Мы с ним за одной партой сидели.

Вот однажды ему учительница говорит:

— Ну, Алексей, читай наизусть стихотворение, которое я на дом задавала.

А он говорит:

— Я не выучил. У меня вчера последний молочный зуб выпал. И даже насморк начался…

А учительница говорит:

— Ну и что? У меня вон ВСЕ зубы выпали, а я на работу хожу.

И как вынет изо рта все зубы разом! Мы так испугались! Ирка Беликова даже заплакала. А это у нашей учительницы зубы просто ненастоящими были. Тут директор в класс вошёл. И тоже испугался. Но не заплакал. Он привёл к нам другую учительницу — весёлую и с настоящими зубами, которые изо рта не вынимаются.

А той учительнице подарили часы с кукушкой и отправили на заслуженный отдых — на пенсию то есть. Давно бы так!

Когда я была маленькая, я была очень забывчивая. Я и сейчас забывчивая, но раньше — просто ужас!..

В первом классе я забыла прийти в школу первого сентября, и пришлось целый год ждать следующего первого сентября, чтобы идти сразу во второй.

А во втором классе я забыла свой ранец с учебниками и тетрадками, и мне пришлось возвращаться домой. Ранец я взяла, но забыла дорогу в школу и вспомнила о ней только в четвёртом классе. Но в четвёртом классе я забыла причесаться и пришла в школу совершенно лохматая. А в пятом — перепутала, осень сейчас, зима или лето — и вместо лыж принесла на физкультуру ласты. А в шестом классе я забыла, что в школе надо вести себя прилично, и притопала в класс на руках. Как акробат! Но зато в седьмом классе… Ой, фу ты… Снова забыла. Ну, потом расскажу, когда вспомню.

Когда я была маленькая, у меня был сосед по парте Алёша. Очень хороший и воспитанный. Его ко мне специально посадили, чтобы я от него набиралась хорошести. А оказалось, что он умеет шевелить ушами! Я тут же от него научилась. А он научился от меня сворачивать язык трубочкой. И мы стали гримасничать, кривляться и просто строить друг другу рожи. Так здорово было! Но однажды на уроке музыки учительница случайно увидела, какие мы строим рожи, и так испугалась, что взвизгнула, подпрыгнула и убежала из класса прямо в Америку, где и живёт до сих пор.

Так наш класс и не выучил красивую песню «Ночь сизокрылая, мямл, мямл, мямл…».

Однажды к нам в класс зашёл директор школы. Увидел меня и спрашивает:

— А это что за рыжая девочка?

— Что вы! — ему говорят. — Это же Ксюша Д. (Потому что у нас в классе было ещё две Ксюши, одна по фамилии на букву «Л», а другая — на «Ы».)

— А-а, — говорит директор. — Смотри, Ксюша Д., веди себя хорошо, а то скоро к нам в школу придёт комиссия.

После уроков мы с Алёшей пошли к нему в гости и поссорились. Сейчас уже даже не помню из-за чего. Из-за какой-то ерунды. Но Алёша так рассердился, что надел мне на голову кастрюлю с вареньем, которое только что сварила его бабушка. Хорошо ещё, что варенье успело немножко остыть. Все волосы у меня на голове склеились, и меня решили обрить налысо. Но одна знакомая тётенька посоветовала вымыть мне голову смесью из кефира, керосина, лимонада и воды из аквариума. Так и сделали. Волосы расклеились, но вместо рыжих стали совершенно зелёными. В школе все удивились, но потом привыкли.

И вдруг приходит комиссия — какая-то грустная девушка с авоськами. Увидела меня да как закричит:

— Безобразие! Здесь, в английской школе! Куда смотрит директор! Девочку с зелёными волосами надо обрить! Не положено зелёные волосы!

Я испугалась — теперь-то точно обреют.

Тогда Алёша поднял руку и сказал речь:

— Извините, пожалуйста, но разве вы не знаете, что волосы у неё не простые, а волшебные? Об этом говорили в передаче «Здоровье» и писали в газете «Волшебные известия». Не читали? Целая история! Жил-был милиционер, и не было у него детей. Однажды он увидел, что девочка с зелёными волосами перебегает улицу на красный свет. Он свистнул в свисток и поймал девочку, чтобы долго ругать. Но вдруг передумал, просто попросил больше не бегать на красный свет и даже погладил по голове. Через несколько дней у него родилось три сына-богатыря и две дочери-красавицы.

— Да? — переспросила грустная девушка-комиссия и вздохнула. — Ну ладно. Зелёные так зелёные.

И погладила меня по голове.

По дороге из нашей школы она зашла в овощной магазин и там случайно встретила прекрасного африканского принца. Он покупал солёные огурцы, чтобы приготовить себе из них африканский суп. Принц полюбил грустную девушку с самого первого взгляда, увёз в африканское королевство, и она стала настоящей принцессой.

Об этом тоже потом писали в газете «Волшебные известия».

А волосы у меня отмылись и опять стали рыжие.

Когда я была маленькой, жизнь вокруг была совсем не такой, как сейчас. По субботам все ходили в школу, девочки носили коричневую форму с чёрными фартуками — страшную-престрашную. Жвачка была большой редкостью. Про Барби никто и не слыхивал. Не было «Лего» и даже фильмов про Бэтмена. Просто удивительно, как мы без всего этого жили и росли?!

Зато тогда со мной всё время случались смешные истории. А теперь как-то не очень случаются. Теперь смешные истории происходят со всякими моими знакомыми детьми. Они мне эти истории рассказывают. Иногда из этих историй прямо целые рассказы получаются.

Вот, например, рассказ Тёмы Коржикова, ученика третьего класса.

На большой перемене Евдокимова закрыла дверь в класс на швабру и сказала:

— Начинаем секретный совет! У Майи Первомаевны скоро день рождения. Надо придумать подарок.

Петросян говорит:

— Так решили вроде — электрический чайник. Родительский комитет деньги собирал.

— Электрический чайник мы ей на прошлый день рождения дарили, — вспомнил Гунькин.

— Нет, — поправил Котов. — На прошлый день рождения мы дарили ей тостер, а электрический чайник на Восьмое марта.

— Совсем, что ли? — удивилась Смирнова. — На Восьмое марта был моющий пылесос, на прошлый день рождения — миксер, на Новый год — тостер, на окончание учебного года — кухонный комбайн «Мулинекс», а на День учителя — видеоплеер. Я точно помню, я папе рассказывала, а он и говорит: «Может, ей на первое апреля электрический стул подарить?»

— Короче, всё это полная ерунда, — решила Евдокимова. — Такое любой подарит. Надо подарить ей что-нибудь душевное. И не от родительского комитета, а от нас самих.

— У нас в подъезде щенки родились, — говорит Женька Полунина. — Жутко породистые. Южнолабрадорская лайка. Помесь с гибралтарским боксёром. Только они дорогие.

— Надо скинуться, — предложил Петросян. — Скидывались же на пылесос.

— Сравнил, — говорит Полунина. — Сколько пылесос стоит, это только на хвост собачий хватит…

— Значит, надо не один большой общий подарок, а много маленьких, — придумал я.

— Точно, — обрадовалась Евдокимова. — Много маленьких подарков гораздо лучше, чем один большой. Пусть каждый подарит Майе Первомаевне что-нибудь хорошее от себя лично. От души и на память.

Дома я поскорее пообедал и стал думать, что бы такое подарить Майе, чтобы на память и от души.

Надо бы подарить что-нибудь такое, что я сам люблю, чтобы совсем уж от души. А я много чего люблю! Больше всего я люблю трёх барбосов, которые живут у нас на даче. Мохнатую маму Рыжуню, её старшего сына Барошу и младшую дочку Дырку. Нашего пожилого кота Мяку Тимофеевича Мячкина я тоже люблю как родного и, пожалуй, никому не подарю, даже от души и на память. В компьютере я люблю «Командос», из музыки «Продиджи» и «Сплин»… Но всё это как-то не очень подходит нашей Майе Первомаевне… Я порылся в «Лего», как следует погремел деталями и выбрал для неё трёх отличных чубриков. Но тут подумал, что ведь она не станет в них играть и мои бедные милые чубрики будут просто так пылиться где-нибудь у неё в квартире, рядом с лишними электрическими чайниками и миксерами… Пожалуй, я подарю ей свой старый велик, ей наверняка полезно заняться велоспортом… Но она на нём вряд ли поместится. Раздавит ещё, свалится. Хрясть — и нету.

У меня просто голова разболелась, и я поехал на роликах в парк. В парке я встретил Женьку Полунину, тоже на роликах, и очень обрадовался. Она тоже обрадовалась. Мы с ней стали носиться, беситься и колбаситься, ели мороженое, пили коку и никак не могли придумать, что же подарить Майе Первомаевне.

Потом мы с Женькой подъехали навестить заброшенный памятник неизвестно кому. Он стоит в нашем парке ближе к боковому выходу — на пьедестале плечи с головой, называется бюст. Он уже совсем старый и облезлый, с отбитым носом и похож на пугало огородное, а не на памятник. Весной девчонки любят надевать на него венки из одуванчиков.

— Бедный, совсем облез, — пожалела Женька. — А представляешь, как ему тут грустно одному, особенно если ночь или дождь?

— Надо пристроить его в хорошие руки, — сказал я.

И мы с Женькой посмотрели друг на друга очень внимательно. А у Женьки брат — совсем взрослый, в институте учится. Когда мы сказали ему, что хотим подарить Майе Первомаевне на день рождения заброшенный бюст, он долго смеялся, но сказал, что обязательно нам поможет, ведь он в детстве тоже учился у Майи Первомаевны.

В пятницу с утра Женькин брат на машине притащил памятник в школу и сам принёс в класс. А мы с Женькой решили, что на шее у памятника удобно хранить бусы, а на голове — шляпы, поэтому Женька повесила на него несколько фенечек, а мне мама дала большую чёрную шляпу, которая пахла чем-то смешным. Чтобы памятник выглядел получше, Женька подрисовала ему глаза и накрасила губы.

Когда все собрались и стали показывать друг другу подарки, мы с Женькой сразу поняли, что наш — круче всех! Ведь другие притащили какую-то полную ерунду.

Евдокимова, наша главная умница и читательница, приготовила толстую растрёпанную книжку. Сказала, что это самая интересная и любимая книжка на свете, потому что в ней нет ни начала, ни конца.

Гунькин принёс гитару и сказал, что выучил для Майи Первомаевны очень душевную и жалобную песню.

Котов приготовил салют и фейерверк. Кравченко откуда-то приволок довольно крупный скелет, светящийся в темноте.

Вот у Петросяна тоже ничего себе был подарок. Он где-то добыл, выменял у кого-то, африканского таракана редкой породы, величиной примерно с мою кроссовку. Таракан сидел в трёхлитровой банке и шевелил усами. Вещь! Все девчонки громко визжали и махали руками, а Смирнова стала как-то подозрительно заикаться, и Петросян накрыл таракана оренбургским пуховым платком, который принесла в подарок наша хозяйственная Попова.

Ну а уж про всякие шкатулочки с сюрпризами, выжигания по дереву, вышивания, бисероплетения, поздравления в стихах, огромные пальмы в горшках, попугаев в клетках, тортики, камни и другие икебаны я даже не говорю.

К первому звонку у нас всё было готово. На столе у Майи Первомаевны стоял памятник в шляпе и с фенечками, рядом с памятником — Гунькин с гитарой. В углу у окошка притаился Котов с салютом и фейерверком. За дверью окопался Кравченко со светящимся скелетом.

Прозвенел второй звонок, все притихли, и Майя Первомаевна открыла дверь в класс.

Котов тут своим салютом как жахнет, как прибабахнет! Дыму, грому!.. Из-за двери Кравченко вместе со скелетом выскакивает, Петросян таракана подсовывает, девчонки с вышиваниями лезут, поздравительные стихи читают, а Гунькин на гитаре что есть силы играет и вопит:

— Когда! С тобой! Мы встретились! Черёмуха! Цвела! И в летнем! Парке! Музыка! Играла!.. И было! Мне! Тогда ещё! Совсем! Немного лет! Но дел! Успел! Наделать! Я! Немало!..

Майя Первомаевна, конечно, слегка покачнулась. Но всё-таки немножко улыбнулась, схватилась одной рукой за стену и, разгоняя другой рукой дым от салюта, стала пробираться к столу.

Увидела наш с Женькой подарок, довольно сильно вздрогнула, уронила портфельчик и закрыла глаза. Но тут же открыла, потому что в класс вошли целых две делегации — от родительского комитета и от учителей школы. С цветами и подарками. Майя Первомаевна посмотрела на электрический чайник и коробку с миксером, засмеялась каким-то странным голосом и полезла под стол прятаться…

В классе после салюта ремонт делали. Гунькин капитально охрип. А Майя Первомаевна немножко заболела, но когда выздоровела, в школу уже не вернулась, а открыла магазин бытовой техники.

А наш с Женькой подарок всё равно круче! Потому что от души. И на память…

Вот что теперь в школах творится! Вот уж история так история… Но всякие смешные истории в школе случаются не только с учителями и учениками, но и с папами и мамами. Вот, пожалуйста: кошмарная история, рассказанная Ваней Щеголевым.

Мама принесла домой морское чудище. Оно было здоровенное, усатое и с клешнями. Когда нас водили в Музей естествознания, я видел там таких в банках, только они там дохлые уже, заспиртованные. А этот бедняга — замороженный.

— Это королевский лобстер, — сказала ма-ма. — Нам на ужин. Знаешь, полезный какой?

Мама села на диету. Вчера она специально ездила за город, чтобы набрать листья молодых одуванчиков и крапивы для салата. А сегодня, значит, морское чудище.

Стали мы с мамой его варить. Мама приправ всяких в кастрюлю горстями сыплет, лобстер булькает, варится, даже окна запотели. Салатик из одуванчиков нарезали, тут папа входит.

Потянул носом и говорит:

— Чем это несёт прямо с первого этажа? Опять, что ли, трубу где-то прорвало? Безобразие!

Я сказал:

— Пап, ты что, это же наш ужин. Лобстер королевский. Знаешь, полезный какой?

Папа заглянул в кастрюлю и опять потянул носом.

— Очень интересно, — сказал папа. — Я работаю по шестнадцать часов в сутки, иду домой, мечтая о бифштексе, а меня в родной семье встречают варёными тараканами.

— Иногда полезно посидеть на диете, — сказала мама. — Разгрузить свой организм, подпитать йодом, морскими витаминами…

— Хорошо, уговорила. А на гарнирчик что?

— Салат из молодых одуванчиков, — похвасталась мама. — С крапивой.

— Я что, кролик, что ли? — взвыл папа.

— Одуванчик богат витаминами и микроэлементами, — сказала мама. — И вообще, сейчас май, и надо благодарно пользоваться тем, что даёт нам природа. Это очень омолаживает организм.

Мы стали есть лобстера. А что, ничего! Тем более что я ел лобстера первый раз в жизни и поэтому загадал желание. Даже целых три — чтобы в Африке побывать, чтобы лето было недождливое и чтобы все собаки и кошки стали пуленепробиваемыми.

Мы с мамой съели лобстера с удовольствием, а папа всё ворчал и морщился, особенно когда жевал одуванчики с крапивой. После этого он нажарил себе шпикачек с кетчупом и заметно подобрел.

— Ты, папа, совсем не печёшься о своём здоровье, — сказала мама. — Неправильный ты какой-то.

— Может, ты «бэшка»? — догадался я. — Вот я — «ашка», и мама тоже в школе была «ашкой», а ты, наверное, «бэшка».

— Да, — сказал папа гордо. — Я учился в классе «Б».

— Так вот оно что, — мама даже перестала есть одуванчики. — И почему я не поинтересовалась этим до свадьбы?

— Но потом перешёл в «А», — поспешил добавить папа.

— Значит, ты, папа, как Раппопорт.

— Что за Раппопорт ещё?

— Псих один, с нами до третьего класса учился. Круглый отличник, а шуток не понимает. Ему говорят «Раппопорт-аэропорт на колёсиках приехал», а он ябедничает, что это неприличные слова. Потом ему однажды случайно четвёрку по математике поставили, его мама обиделась и перевела к «бэшкам».

— У вас там вечно неизвестно что творится, — нахмурился папа.

Папа с самого начала предлагал отдать меня в военное училище с преподаванием ряда предметов на китайском языке, потому что оно ближе всех к дому. Но мама решила, что лучше мне учиться в той же школе, в которой училась она, потому что, во-первых, её там все хорошо помнят (в седьмом классе мама участвовала в поджоге школы), а во-вторых, фамилия-то у меня другая, никто сразу не догадается, чей я сын, а если вдруг что — мама всегда придёт и разберётся.

И тут я вспомнил.

— Наша Жанна Аполлоновна говорит, что мои родители совсем не участвуют в жизни класса. Вот бабушка Савченко цветочки в горшках подарила, потому что у Сашкиного младшего брата на них аллергия. Мама Насти Зашкиркиной двух черепашек принесла, а то они по ночам очень шуршат и топают. Все в жизни класса участвуют, а вы — нет.

— Давайте тоже что-нибудь ненужное в класс подарим, — согласился папа.

— Ага, — обрадовалась мама. — Бабушку или дядю Владика.

— Вот не хотел я его в твою школу отдавать, — с горечью сказал папа. — Из этой школы все такие, как ты, получаются. Которые родного мужа голодом уморить готовы, а всех родственников в живой уголок сдать мечтают.

— Во всяком случае, ты должен сходить к учительнице, познакомиться, поговорить по душам, — решила мама. — Учительницы это просто обожают.

— Может, лучше ты? — жалобно спросил папа.

— Нет уж, — сказал я. — Маму прибережём для аварийного случая.

Ещё с вечера папа договорился на работе, отложил все важные дела и стал собираться в школу. На специальную бумажку папа записал имя-отчество Жанны Аполлоновны, и что я учусь в пятом «А», и в каком кабинете этот пятый «А» находится. Мама нагладила ему белую рубашку, я начистил ботинки, дворник дядя Лёша вымыл папину машину.

Утром папа как следует набрызгался одеколоном и сказал, что надеется быть в школе часам к трём, как раз, когда ученики разойдутся и можно будет поговорить с Жанной Аполлоновной и произвести на неё приятное впечатление.

В школе я предупредил Жанну Аполлоновну, что папа обязательно зайдёт к ней сегодня, чтобы поговорить о жизни класса и моём воспитании, а сам поскорее смылся домой сразу после шестого урока.

А дальше вот что было.

Поскольку полдня папа находился на работе и занимался всякими важными делами, он как-то замотался. (Взрослые обожают это слово. А спроси их, во что замотался или чем замотался, ни за что не смогут ответить.) Замотавшись, папа потерял листочек с именем-отчеством Жанны Аполлоновны, перепутал, в каком я классе, не смог толком объяснить, куда идёт, и чуть не подрался с охранником.

Наконец ему удалось прорваться вовнутрь. Тут его сбила с ног ватага первоклассников с продлёнки, которые мчались в столовую на бесплатный полдник — пить молоко с чёрным хлебом. Папа, можно сказать, чудом уцелел и от испуга неожиданно вспомнил номер кабинета Жанны Аполлоновны.

Но теперь, после общения с охранником и встречи с малышнёй, у папы был совсем растерзанный вид, и он зашёл в туалет привести себя в порядок.

В туалете папа зачитался надписями на стенах и с возмущением пришёл к выводу, что многие слова не только на английском, но и на русском написаны с ошибками.

Папа приосанился и зашагал прочь из туалета, торопясь поскорее высказать Жанне Аполлоновне своё беспокойство по поводу преподавания языков и вообще по всем поводам.

Папа поднимался по лестнице и озирался по сторонам, опасаясь, как бы не выскочили ещё какие-нибудь дети.

В это время из-за угла на него набросилась дама.

— Ну наконец-то! — закричала она. — Мы вас ждём, ждём, а вы всё не идёте и не идёте!

Бедный доверчивый папа почему-то решил, что это и есть наша Жанна Аполлоновна, и послушно пошёл с ней. Она привела его в класс, а там — целая толпа восьмиклассниц в трусах и майках, из обоих восьмых. Оказывается, у старших классов в этот день был медосмотр, и папу по ошибке приняли за опоздавшего подросткового врача из нашей поликлиники.

Папа еле отбился от восьмиклассниц, принял успокоительное и уже прицельно пошёл к Жанне Аполлоновне.

Идёт по коридору, а наш учитель по истории Отечества, Ефим Яковлевич, что-то такое на потолке чинит. То ли лампочки вворачивает, то ли пятно от протечки ликвидирует. Он у нас страшный рукодельник, на него вся школа не нарадуется, никаких слесарей вызывать не надо. Словом, Ефим Яковлевич на потолке что-то мастерит, штукатурка вниз сыплется — прямо папе на голову.

Бедный папа уже ослаб от происшествий и ничего не сказал Ефиму Яковлевичу — ни про штукатурку, ни про нашу школу, ни про всю историю Отечества.

С головой, полной штукатурки, папа кое-как дополз до нашего класса, вежливо постучал и открыл дверь.

Жанна Аполлоновна с Ларисой Викторовной примеряли пляжные шлёпанцы, потому что уже весна и вообще скоро лето.

И тут — то ли лобстер с одуванчиками подействовал и папин организм резко омолодился, то ли Жанна Аполлоновна тоже за свой рабочий день здорово замоталась, то ли она просто была без очков — она увидела, что папа в дверь заглядывает, и усталым таким голосом ему говорит:

— Мальчик, ну что ты тут ходишь? Что тебе надо? Сколько раз повторять — олимпиада по географии в следующий четверг!

Папа ничего не ответил, просто ушёл и поскорее позвонил на работу — предупредить, что берёт недельный отпуск и уезжает в оздоровительный центр для людей, переживших сильные нервные потрясения.

А нам с мамой папа вечером сказал:

— Ноги моей больше там не будет! Сами ходите в свой сумасшедший обезьянник номер тридцать — семьдесят шесть.

Ну и зря, между прочим. Мы с мамой любим нашу школу. Смешная она у нас.

Когда я была маленькая, со мной в одном классе учился мальчик по прозвищу Виник. Потому что его фамилия была Винокуров. Он был чудной. С приветом. Притом с большим. С огромным приветищем. Когда мы обучались ещё в детском саду (а мы с Виником жили в соседних домах и ходили в один детский сад), на обед дали варёную курицу, и Виник помазал её зелёнкой, чтобы курице не больно было, когда её едят.

В школу Виник ходил довольно редко, и мы всегда очень радовались, когда он появлялся. Раз Виник пришёл, значит, обязательно что-нибудь отчебучит.

И вот однажды, классе в четвёртом, шёл урок английского. Нашей любимой Ларисы Николаевны не было, и её заменяла одна довольно вредная тётка. Она нас совершенно замучила, к тому же задразнила и заобзывала. Шёл не урок английского, а какое-то мученье. Но посреди этого мученья кто-то из учителей заглянул в наш класс и позвал её. Мучительница зыркнула на нас грозно, велела сделать пять упражнений, рявкнула, треснула журналом по столу, чтобы мы вели себя тихо, и ушла.

Нам тут же так весело стало, так хорошо. Мы стали разговаривать обо всём на свете.

— Хорошо бы, — сказал Димон, — завести такого какого-нибудь учёного зверька, вроде хомячка или морской свинки, и надрессировать его, чтобы он ночью, пока мама спит, выпалывал у неё из косы седые волосы. Вот как сорняки на огороде. А то она каждое утро причёсывается, видит, что у неё есть седые волосы, и очень огорчается…

— Ты лучше учись хорошо, — посоветовала отличница Смирнова. — И седых волос у мамы будет меньше…

— А у моей мамы зато во какие мускулы, — похвастался Лукьянов.

— А у моей бабушки зато тройной подбородок, — не отстала Вера и напыжилась вся, чтобы показать, но у неё не очень получилось.

— Зато мой папа, — воображалистым голосом начал Макс, — такой умный и красивый, что у него целых четыре жены. И все они очень дружат с мамой и со мной, дарят подарки и шлют открытки к праздникам…

Так мы сидели и болтали, мучительница всё не шла и не шла, в конце концов нам даже надоело болтать, и Настя сказала:

— А теперь давайте молчать!

— Точно! — обрадовался Макс. — Кто первый заговорит, тот лысая макака!

А Виник придумал:

— Лучше, кто первый войдёт!

— Кто первый войдёт или заговорит, тот — лысая зелёная макака! — решили все и стали молчать. Тишина.

И тут входит учительница и сразу, с порога, произносит любимое учительское слово:

— ТАК!!!

Мы изо всех сил старались не смеяться, но некоторые, например Ирка или Танька, они вообще дохлые, болели часто, тут же начали хихикать.

— Это что ещё такое? Что за глупый смех? — учительница почуяла неладное.

Тут Ирка и Танька просто затряслись от смеха, даже повизгивать начали, а глядя на них, принялись веселиться и остальные.

— Вы почему смеётесь? — рассвирепела учительница. — Объясните мне, что происходит! Как вы смеете?! Что во мне такого смешного?!

Уж тут-то все чуть под парты от хохота не свалились. А учительница стала такого цвета… Я даже испугалась, что её сейчас удар хватит.

И Виник, наверное, тоже испугался. Он встал и сказал спокойно и вежливо:

— Мы смеёмся, потому что вы — лысая зелёная макака. Так получилось. Вы уж не огорчайтесь. Вы — лысая зелёная макака, а так — ничего страшного.

И сел.

У учительницы голос пропал начисто. И как это только пятнадцать минут назад она на нас кричала?

Сначала она просто открывала рот — без всяких звуков, а потом схватилась за голову и побежала из класса спортивной рысью.

— Странная какая-то, — пожал плечами Виник. — Сама же просила объяснить, почему все смеются.

Винику, конечно, здорово влетело. В пятый класс он пошёл в другую школу. В шестой — ещё в одну. Седьмой класс заканчивал в санатории, восьмой — в другом городе, девятый — опять в Москве, но в лесной школе. Вернее, половину девятого, потому что в лесной школе он опять что-то отчебучил. В десятый класс его принимать никто не хотел. Что он делал дальше — я точно не знаю, но зато теперь наш Виник стал начальством и ездит на здоровенном джипе с мигалками.

Дорогие ребята! Наверное, вы знаете, что я написала пьесу «Все мальчишки дураки». Может быть, вы смотрели такой спектакль в театре, или читали эту пьесу, или просто знаете, что есть история с таким названием.

Так вот. Пора признаваться…

Когда я была маленькая, я организовала тайное девчонское общество «Все мальчишки дураки». Даже не помню теперь, с чего всё началось. Кажется, была начата какая-то война мальчишек и девчонок. Спрашивается, почему? Ведь я всю жизнь дружила с мальчишками.

В детском саду я дружила с мальчишками, потому что девчонки были вредины и воображалы с капроновыми бантами и розовыми пупсами в руках. А я ходила лохматая, моя мама не умела плести косички с бантами, ведь до меня у неё был мой брат совершенно без косичек. Пупсов пеленать у меня не получалось, и от злости я отламывала им руки-ноги. Так что с девчонками у меня не было общих интересов.

Кроме Саши Табаковой — мы с ней вместе придумывали пытки для воспитательниц.

Вот с мальчишками я хорошо дружила в детском саду. Мы тайком проносили чёрный хлеб в спальню и сушили сухари для предстоящего побега. Все они хотели на мне жениться, и мы договорились, что я выйду замуж за всех по очереди — за близнецов Пашу и Егора Коганов, потом за другого Егора, потом за Лёшу Королёва, Гришу, Никиту и, когда уже буду старенькая, за Юру Андреева. Однажды всю эту команду женихов наказали за то, что у них на руках цветными ручками было написано «Ксюша» и нарисовано сердце, «пронзитое» стрелой. Ни за кого из них выйти замуж мне так и не удалось — Пашу и Егора их мама увезла в Америку, остальные женихи тоже куда-то подевались. Но я их до сих пор помню.

Дальше — школа.

Там вообще какое-то безобразие, девчонок тридцать штук, а приличных людей, то есть парней, — всего девять. Плюс Коля Агеев, его то и дело грозились отдать в школу для отсталых. Рот у него всегда был приоткрыт, и глаза сквозь толстые стёкла очков здорово косили. Однажды, классе в пятом, я опоздала и в пустой раздевалке долго стаскивала сапоги и ненавистные рейтузы. Поодаль возился тормознутый Коля. Вот он упаковал в мешок свои ботинки, поглядел на меня, и глаза его стали ещё косее. Тогда я тоже посмотрела на себя. Оказалось, что дома впопыхах я забыла надеть платье. На мне майка, х/б колготы расцветки типа «за наше счастливое детство спасибо, родная страна» и чёрный фартук. Я так застеснялась, что ушла домой и больше в тот день в школу не вернулась.

И на следующий день я шла туда с ужасом, что все будут надо мной смеяться, насмерть задразнят меня, ведь Агеев им всё рассказал.

Но никто ничего не узнал!

Потом Колю всё-таки перевели в школу для дураков, и я не успела поблагодарить его за благородство.

Недавно я встретила его в метро: рот у него так до конца и не закрывается и косовато-близорукие глаза устремлены во мрак тоннеля — Коля теперь машинист и водит поезда московского метро по оранжевой линии.

Спасибо тебе, Коля. Я тебя помню. Ты хороший. Счастливого пути!

Пожалуй, пора писать другую пьесу. «Не все мальчишки дураки».

Я любил прогуливать уроки… Это немудрёно, конечно, но я-то прогуливал не специально: меня выгоняли из класса.

Как только начинался урок русской литературы, наш учитель оскорблял какого-нибудь двоечника, который не читал какого-нибудь Толстого. Тут я заступался за двоечника — и меня сразу же с ним вместе выгоняли с урока.

Это было очень чудесно: мы лезли на крышу школы и глазели сверху на прохожих. Любопытно, что нас никто не замечал: все шли, не отрывая глаз от земли!

Так проходили лучшие часы школьной жизни. Даже самому интересному уроку я всегда предпочитал свежий воздух. Поэтому и домашних заданий почти не делал: так, перед уроком что-то успевал прочесть…

Но вот один раз я всё же выучил урок заранее. Это был урок по биологии — мне очень понравилась картинка в учебнике, где была нарисована ДНК. Тут я из интереса всё прочёл — и готов был ответить на «пять».

Но, как назло, в начале урока зашёл в класс физрук и сказал, что нужны два добровольца — копать траншею… Вы, конечно, догадались, что я тут же поднял руку!

Так что прогулял и этот урок…

Но в целом, урок тот не пропал даром: со временем я познакомился с основателем молекулярной биологии и первооткрывателем ДНК Джеймсом Уотсоном, и он даже побывал у меня в гостях.

Но это уже другая история…

На переменке Галка Воробьёва наблюдала привычную картину: ребята дразнили мальчика из параллельного класса, а он ужасно злился и раздавал тумаки направо-налево.

Галка тоже частенько кричала вместе со всеми: «Кисель, дай карамель!» — уж очень весело было дразнить этого мальчика. А тут вдруг подумала:

«Симпатичный парень, между прочим».

Галка подбежала к мальчику и дёрнула его за рукав:

— Слушай, я тебя больше не буду дразнить. Давай дружить, Киселёв!

И тут же — бумс! Получила учебником по голове.

— Во дурак! — удивилась Галка и немедленно дала сдачи. — Я ж тебя не «Кисель» назвала, а по фамилии — Киселёв! Ты чего, не понял?

— Моя фамилия Компотов, — буркнул «Кисель».

— Ух ты, — снова удивилась Галка. — Я и не знала. А чего же ты на «Кисель» откликаешься?

— Я не откликаюсь!

— Раз дерёшься, значит, откликаешься! Не обращай внимания, и всё. Если ты — Компотов.

— Ой, правда! — обрадовался Компотов и перестал с тех пор откликаться на «Кисель».

В конце концов ребятам надоело без толку кричать: «Кисель, дай карамель!» И все начали называть его «Компот». Но это нисколько не обижало Компотова. А дразнилки типа «Компот, дай бутерброд!» или «Компот, закрой рот!» он научился мастерски пропускать мимо ушей. Постепенно и эти дразнилки сошли на нет.

Зато когда Галка Воробьёва хихикала при встрече: «Компот, расскажи анекдот!», Компотов широко улыбался и махал рукой: «Привет, Воробей!»

На уроке музыки Глафира Петровна строго сказала:

— Дети! Сегодня я вам продиктую новую песню. А вы записывайте всё очень тщательно, не пропуская ни единого словечка! Итак, начали! «Цып, цып, мои цыплятки…»

А в это время Петька Редькин решил пощекотать Владика Гусева. Владик взвизгнул и подпрыгнул. А Петька захихикал.

— Как вы себя ведёте? Безобразники! — рассердилась Глафира Петровна. — Вы у меня дождётесь! — И продолжала: — Цып, цып, мои касатки, вы — пушистые комочки…

А в это время Владик Гусев решил дать сдачи Петьке Редькину. И тоже его пощекотал. И теперь уже Петька взвизгнул и подпрыгнул. Глафира Петровна рассердилась ещё больше и крикнула:

— Совсем обнаглели! Распустились! Если не исправитесь, то ничего хорошего из вас не получится! Только хулиганы и бандиты! Срочно подумайте над своим поведением!

И стала дальше диктовать про цыплят.

А Петька Редькин подумал-подумал над своим поведением и решил его исправить. То есть перестал щекотать Владика и просто выдернул у него из-под носа тетрадку. Они начали тянуть несчастную тетрадку каждый к себе, и она в конце концов разорвалась. А Петька и Владик с грохотом свалились со стульев.

Тут терпение Глафиры Петровны лопнуло.

— Вон отсюда! Негодники! — закричала она страшным голосом. — И чтоб завтра же привели родителей!

Петька с Владиком чинно удалились. Глафире Петровне больше никто не мешал. Но она уже не могла успокоиться и всё повторяла:

— Накажу! Ух, накажу негодников! Надолго запомнят!

Наконец мы дописали песню, и Глафира Петровна сказала:

— Вот Ручкин сегодня хорошо себя ведёт. И слова, наверное, все записал.

Она взяла мою тетрадь. И стала вслух читать. И лицо у неё постепенно вытягивалось, а глаза округлялись.

«Цып, цып, мои цыплятки, я вас накажу, вы у меня дождётесь! Цып, цып, мои касатки! Безобразники, как вы себя ведёте? Вы, пушистые комочки, совсем обнаглели! Мои будущие квочки! Из таких, как вы, вырастают бандиты и хулиганы! Подойдите же напиться и подумайте над своим поведением! Дам вам зёрен и водицы, и чтоб завтра же привели родителей! Ух, накажу этих негодников! Надолго запомнят!»

Класс захлёбывался и всхлипывал от смеха.

Но Глафира Петровна и не улыбнулась.

— Та-ак, Ручкин, — произнесла она металлическим голосом. — За урок тебе — двойка. И ты чтоб без родителей в школу не являлся.

Ну за что, спрашивается, двойка? За что родителей в школу? Я же записал всё, как просила Глафира Петровна! Ни словечка не пропустил!

На переменке Петька Редькин предложил Владику Гусеву:

— Давай с тобой заключимся на «Сижу!»

— Это как? — спросил Владик.

— А очень просто. Ты всегда, когда будешь садиться на стул, стол, подоконник, в общем, всё равно куда, хоть на потолок, должен говорить: «Сижу». Если не скажешь, я начинаю считать: раз, два, три… до тех пор, пока ты не скажешь «Сижу». Сколько я успею насчитать, столько ты должен будешь исполнить моих желаний. Ну, а ты тоже смотри за мной и считай, если я не скажу «Сижу». И я буду исполнять твои желания. Это очень интересно!

— Ну ладно, давай, — согласился Владик.

И они потрясли друг друга за мизинчики со словами:

Ох, как долго тянулся последний урок! Наконец прозвенел звонок и я, схватив портфель, бросился к дверям, перепрыгивая через парты.

— Эй, Вовка! — рванулся за мной Санька, капитан нашей сборной по волейболу. — Сегодня тренировка! Не забудь! Ты и так в прошлый раз пропустил!

— Отстань ты со своей тренировкой! — отмахнулся я. — У меня дела поважнее!

Со скоростью чемпиона мира по бегу на короткие дистанции домчался я до дома и, едва переводя дыхание, плюхнулся на стул перед телевизором. Вот он, долгожданный миг! Какой там волейбол, когда нужно срочно спасать нашу цивилизацию от нашествия космических пятихвостых чудовищ! Сейчас включу свою игровую приставочку, и сражение начнётся!

Всего неделю назад подарил мне папа приставку. А сколько побед одержано! И роботов-убийц я победил! И рептилий-людоедов победил! И вурдалаков трёхголовых, которые конфетками заманивали маленьких детей в свои гнусные норы, я тоже победил!

Мама вздыхала, глядя на меня. И время от времени говорила:

— Может, хватит играть? Шёл бы воздухом подышал! Вон какой бледный стал! Совсем захиреешь!

— Это я-то захирею? — возмущался я, не отрываясь от экрана. — Смотри, как я одной левой повалю сейчас обезьянку-ниндзя! Некогда мне гулять!

Мама снова вздыхала и грустно уходила на кухню.

В субботу, когда мама с папой собрались к дедушке на день рождения, я тоже был страшно занят и с ними не пошёл.

— Саблезубые тигры одолевают индейцев из племени трикуку! — объяснил я непонятливым родителям. — Нужно выручать!

Даже с Владиком в кино некогда было сходить. Он несколько раз звал. А потом перестал звонить и заходить. Обиделся, наверное. Тоже непонятливый какой-то! Но я не особенно расстроился. Потому что расстраиваться мне тоже было некогда!

То кокосы срочно требовалось посшибать с пальм прямо в пасти крокодилам, то танки наступали, то подводные лодки тонули. Жизнь кипела!

Если б ещё не школа… Уж так не хотелось тратить время на уроки! Да и вставать по утрам тяжеловато после поздних боёв.

Вот и сегодня. Сижу на математике. А у меня перед глазами так и носятся вампиры с вурдалаками! Так и сбрасывают на меня бомбы с горячими школьными завтраками! А у самих глаза горят, и все как один похожи на нашего завуча Михаила Яковлевича!

И такие меткие! Только что у меня было десять жизней, а теперь уже пять! Четыре! Ой-ой-ой! Уже только три! Я был в ужасе!

— Так сколько у тебя, Ручкин? — участливо спросил чей-то голос.

— Две жизни! — отчаянно завопил я. И очнулся. И увидел гогочущих одноклассников.

— Интересно! По-твоему, Ручкин, для выполнения дневной нормы рабочему требуются две жизни? — усмехнулась наша учительница Алевтина Васильевна. — Не многовато ли? Хотя, конечно, смотря как работать… Слушать надо на уроках! — добавила она строго и поставила двойку.

«Подумаешь! — успокоил я себя. — Зато никто так не врежет космическим чудовищам, как я!»

…Итак, включил я наконец свою ненаглядную приставочку. И… ни-че-го!

Пустота! Я нажимал на все кнопки. Дёргал за все проводочки — может, контакты отошли. Всё без толку. Только какой-то кружочек прыгал по экрану. То пропадая, то появляясь вновь. И это было всё, что осталось от цивилизаций, вампиров, рыцарей, чудовищ.

Что делать? Ждать, когда папа отвезёт в мастерскую? Это же целая вечность пройдёт! Я не переживу! А самому идти страшновато. Вот с Владиком — другое дело. Он длиннющий, как жердь, и очень вежливый.

— Владик! — позвонил я другу. — У меня приставка сломалась! Поехали со мной в мастерскую!

— Не могу, — как-то скучно ответил Владик. — Мне надо рыбок кормить.

Тьфу ты! Не мог придумать что-нибудь поинтереснее! Ладно, подожду папу. А пока можно к дедушке забежать. Он живёт недалеко. Только позвоню на всякий случай.

— Дедушка! — набрал я номер деда. — У меня приставка сломалась! Я тебя сейчас навещу!

— Мне некогда. Не отвлекай! — холодно ответил дед. — Я газету читаю. — И повесил трубку.

«Неужели всё из-за дня рождения обижается? Ну и пусть! Побегу тогда в школу на тренировку. Ещё успею!»

Прибежал я в школу. Все уже в зале.

— Ребята! — крикнул я. — Сейчас переоденусь и к вам!

— Можешь не беспокоиться, — сказал капитан Санька. — У нас полный комплект. Без тебя обошлись.

Ох, и тошно же мне стало! Ну никому, никому я не нужен! Вернулся я домой. Снова уселся перед телевизором. И думаю. Что ж это такое получается? Пока с колдунами и чудовищами сражался, всех друзей растерял. Мне даже показалось, что это не кружочек прыгает по экрану, а вампир. Маленький и ехидный. Тычет в меня пальцем, подмигивает. Ну что, мол, кто кого победил?

И тут в дверь позвонили. Мама, наверное, пораньше вернулась.

На пороге стоял Владик.

— Ладно, — говорит, — понесли чинить твою приставку.

И тут я совершенно неожиданно сказал:

— А ну её! Потом починим. Пошли просто погуляем!

В конце классного часа Елена Гавриловна объявила:

— А сейчас — сюрприз!

Из-за парты выскочила наша староста по кличке Шифра. Мы её так прозвали за то, что прячет свои тетрадки — списывать не даёт. Шифра стала энергично чиркать мелом по доске.

— Слышь, Суслик, чего там Шифра малюет? — ткнул соседа в бок Артамохин, а короче — Артемон.

— Кто её знает, — хмыкнул Сусликов. — Самому интересно.

— Это кроссворд «Как тебя зовут?», — наконец закончила чирканье Шифра. — Я буду называть ваши прозвища, а вы — говорить настоящее имя.

— Отличная идея, — похвалила Елена Гавриловна. — А то вы, похоже, совсем забыли имена друг друга. Только по фамилиям и кличкам называете!

— Первое слово по горизонтали, — начала Шифра. — Тряпка!

— Я! — с готовностью вскочил постоянно опаздывающий на уроки Тряпкин.

— Молодец! Знаешь своё прозвище! — усмехнулась Елена Гавриловна.

— Даю пять секунд! — Шифра посмотрела на часы. — Кто назовёт настоящее имя Тряпки?

— Дряпка! — глупо хихикнула с последней парты Пробкина, у которой было целых две клички — Пробка и Дуля.

— Сама ты Дряпка! — оскорбился Тряпка. — Сашок я!

— Как неуважительно ты себя называешь! — Елена Гавриловна взяла с полки «Словарь имён». — «Александр» обозначает «Защитник людей». Великие, почитаемые во всём мире герои носили это имя! И уж точно они никогда не опаздывали.

Тряпкин пожал плечами, затем приосанился и важно сел на место, всем своим видом показывая, что теперь он исключительно Александр, а не Сашок. И уж тем более не Тряпка. И, может, даже опаздывать перестанет.

Шифра вписала в клеточки «Александр» и продолжила:

— Кулак! Пять секунд на размышление!

Мы дружно повернулись в сторону известного на всю школу драчуна Заковыкина. Но никто не знал его имя.

— Признавайся, как тебя зовут, — через пять секунд напомнила Шифра.

Но Заковыкин молчал, как воды в рот набрал. Похоже, он и сам забыл.

— Может, Ричард — Львиное Сердце? — предположила Пробка-Дуля. — Классно звучит!

— Нет! — мотнул головой Кулак.

— Серёга? Федька? Тёмка? — посыпались подсказки со всех сторон.

Но Заковыкин только отмахивался и напряжённо шевелил бровями.

— Мирослав я, — наконец пробурчал он.

— Замечательное имя! — воскликнула Елена Гавриловна. — На старославянском языке оно означает «Прославляющий мир». А ты что на переменках прославляешь?

Заковыкин покрутил кулаками, вздохнул и опустил голову.

…В общем, занятный кроссворд получился.

Отличницу по кличке Колобок-молоток, как выяснилось, зовут Агата. Она узнала, что её имя значит «Добрая». Может, будет теперь конфетами делиться? А то принесёт большущий кулёк и хрустит втихаря под партой.

Хлюпик, всем на удивление, оказался Валентином, в переводе с латинского — «Здоровяком».

У Камышова по кличке «Мышка» обнаружилось имя «Андрей». Или «Мужественный» в переводе с греческого.

Суматошная Вертячка оказалась Галиной или, по словарю, «Спокойной, безмятежной». Вертячка даже рот открыла от неожиданности и перестала вертеться. На целую секунду.

— Ну а как зовут нашу Дулю? — Шифра приготовилась заполнить последний ряд клеток.

Мы, конечно опять не угадали. И Дуля-Пробка гордо представилась:

— Я — София!

— Значит, ты — Мудрая! — в очередной раз заглянула в словарь Елена Гавриловна.

Тут мы ка-а-ак захохочем! Ведь Дулька только и делала, что получала двойки и говорила по любому поводу: «Вот тебе дуля с маком!» Уж никак ей не подходило имя «Мудрая»!

Наконец все клетки кроссворда были заполнены. И мы прочитали в вертикальном столбике: «Евгения».

— Разве у нас есть Евгения? Кто это? — удивились мы.

— Раз, два… — начала отсчитывать Шифра. — Пять! — И торжественно объявила: — Это я! Прошу меня называть только так!

— «Евгения» означает «Благородная», — разъяснила Елена Гавриловна. — Жаль, что сегодня мы разобрались не со всеми именами. Но надеюсь, вы теперь будете называть друг друга как положено. Ведь не зря людям даются имена!

Все радостно закивали, зашумели. А Суслик и Артемон, оказавшиеся Василием и Никитой, или, в переводе с греческого, Царём и Победителем, предложили:

— А давайте Шифру звать «Благородная». Может, списывать будет давать! А начнёт вредничать — снова станет Шифрой!

— Правильно! — зааплодировали мы.

На урок литературы учительница Елена Гавриловна пришла со своим маленьким сыном Женечкой — дома не с кем было оставить.

— Сиди тихо! Можешь порисовать, — Елена Гавриловна положила перед малышом блокнот, фломастеры и обратилась к нам:

— Друзья! К сегодняшнему уроку вы подготовили стихи о природе. Прошу вас читать выразительно, с чувством, чтобы стихи произвели должное впечатление — в этом заключается искусство чтеца. Кто начнёт? Есть желающие?

— Я желающая! — вызвалась Алиса Трякилева.

— Замечательно! Выходи к доске, — пригласила учительница.

— Фёдор Иванович Тютчев! «Весенняя гроза»! — громко и отчётливо, как настоящий чтец, объявила Алиска. А потом вдруг стала читать тихо-тихо, на одной ноте и совсем без пауз:

Как-то утром зазвонил у Женьки Петрова телефон. Взял Женька трубку — а там Митя Печёнкин, лучший друг. Сколько воды надо в кастрюльку лить, когда рисовую кашу варишь, — спрашивает. Женька — кулинар известный: у него сестрёнка маленькая, так что он по кашам ещё какой авторитет. Если кому консультация нужна, как кашу сварить, — это к Женьке. Только лучше заранее, пока варить не начали. А Митя-то как раз уже начал. Полкастрюли риса, полкастрюли воды, да ещё молока чуточку — и на плиту. Потом засомневался, вот Женьке и позвонил.

— Мало воды, — сказал Женька, — пригорит.

Мало так мало — надо добавить. Только как добавлять, если кастрюля и так уже до краёв полная? Взял Митя кастрюлю побольше, всё перелил и воды добавил, как Женька научил.

А Женька сидит себе спокойно, книгу читает. Вдруг снова телефон как зазвонит — и снова Митя.

— Тебе рисовой каши не надо? — спрашивает. — А то она из кастрюли лезет и лезет. Уже все миски кончились, складывать некуда.

Пришлось Женьке к Мите бежать. Прибежал — а там все тарелки с кашей, кружки с кашей, тазик из ванной тоже с кашей, а над кастрюлей Митя с поварёшкой сидит и шепчет: «Горшочек, не вари! Горшочек, не вари!»

Женька первым делом плиту выключил, потом проверил, солил Митя кашу или не солил. Оказалось, не солил.

Стали думать, куда такую кучу варёного риса девать, несолёного. Может, в Китай — там, говорят, много риса едят?

— Нет, — решил Митя, — до Китая далеко. Но Китай — это вообще-то идея. Великий китайский мудрец Конфуций знаешь как говорил?

Женька про Конфуция не знал. Он шваброй излишки риса с пола собирал и в мусорное ведро складывал.

— Обращай свою слабость в свою силу, — сказал Митя и с важным видом пальцем в воздухе помахал. — Это значит, мы сейчас ненужный рис во что-нибудь обратим, в хозяйстве полезное. В комплексный обед из трёх блюд: суп, пудинг и компот.

И полез в холодильнике копаться. Мяса для супа в холодильнике, как назло, не было. Зато тушёнка была — две большие банки без этикеток, по пол-литра. Не то бабушка эту тушёнку когда-то запасла — на чёрный день, не то от своей бабушки в наследство получила. Потом Митиной маме принесла, чтоб добро не пропадало и в семье передавалось.

Митя тушёнку достал, на стол поставил. Женька в кастрюлю с рисом воды налил, соли насыпал и лавровый листик для запаха добавил.

— Клади мясо, — говорит.

Митя бы и рад, только мясо в банках, а банки железные. Если прямо так положить — весь вкус супу испортишь. Открывать надо.

И надо же какая удача: Митиному папе как раз недавно хитрую штуковину подарили: чудо-открывашка называется. Принёс Митя открывашку и ножницы — коробку распаковывать. Митя распаковывает, а Женька инструкцию читает. Инструкция коротенькая: «Положите устройство на банку и нажмите кнопку». Вроде всё понятно, только почему-то не работает. Может, кнопка не та? Да нет, одна кнопка. Может, «на банку» — это с другой стороны? Или сбоку? Всё равно не работает.

— Очень умная машина, — сказал Митя, — японская. С интеллектом. Наверное, банку специальными лучами насквозь просветила. Видит — железо толстое, с наскока не возьмёшь — вот и не включается. Чего зря включаться.

Решили технике помочь. Принёс Митя из кладовки молоток, гвоздь и давай гвоздём в банке дырки пробивать. Хорошо надырявился — уже и крышка еле держится, и соседи в потолок стучат: им малыша на дневной сон пора укладывать, тишина нужна.

Тут Женька спрашивает:

— А ты батарейки вставлял?

На коробке, оказывается, про батарейки написано — «в комплект не входят». Батарейки в пульте от телевизора нашлись, как раз подходящие.

С батарейками дело пошло как-то веселее: вторая банка, которая гвоздём не дырявленная, вжик-вжик-вжик — и открылась. Первая тоже открылась, только наполовину — потом открывашка мотором захрюкала и застряла. Наверное, батарейки кончились. Слаба всё-таки японская техника против нашего железа.

Женька мясо из банок в кастрюлю выковырял, на плиту поставил и давай варить. Варит и ложкой помешивает.

— Ты рисовый суп любишь? — спрашивает.

— Я рисовый не пробовал, — говорит Митя, — я гороховый люблю.

Горох у мамы нашёлся, в кухонной полке. Стал суп наполовину рисовый, наполовину гороховый. Густоват, правда — одной рукой уже не мешается. Надо двумя и по очереди — то Женька, то Митя, то снова Женька. Ну так суп и должен быть наваристый, чтобы ложка стояла — так бабушка говорит.

Митя попробовал — воткнул ложку.

— Ничего, что криво стоит?

Тут Женька сказал, что нормально и суп готов. А пудинг с компотом лучше завтра, потому как сил уже никаких нет — все на суп потратились.

Митя спорить не стал — и так хорошо родителям помогли. Теперь, считай, неделю ничего готовить не надо: хочешь — первое кушай, хочешь — рисом заедай.

Родители, как с работы пришли, обрадовались. Жаль, Женька домой убежал — не слышал, как папа Митю хвалил, особенно за суп. Всякое, говорит, видел — но такого оригинального холодца пробовать не доводилось. А мама и вовсе попросилась в следующий раз с Митей вместе готовить. Так и сказала: чтобы больше без неё к плите не приближался.

А Мите к плите и не надо: в следующий раз у него огурцы намечено солить, по старинной технологии. Там, кроме кадушки, только соль нужна — и вроде бы дрожжи, если с квасом ничего не перепуталось.

Митя Печёнкин — человек талантливый. А талантливый человек, говорят, талантлив во всём: хоть рисовать, хоть в носу ковыряться, — и к тому же смолоду. Вот, скажем, Пушкин когда начал стихи сочинять? Вроде лет в четырнадцать. А Митя? Да с детского сада!

Выходит, Митя лет на десять Пушкина талантливее. Только-только сам зубы чистить научился — и на́ тебе, стихи.

Первое стихотворение было для Светы, это такая девочка из соседнего двора, в садик вместе ходили. У Светы причёска была «хвостиками», и Мите она страшно нравилась. Ну, он и сочинил, от большой любви.

Стихотворение было не длинное, зато от всей души: «Света — котлета!»

Только Света почему-то обиделась.

Странные люди эти девчонки! — решил Митя и сочинил стихотворение лучшему другу. С Женькой Петровым они только в первом классе познакомились, а в садике у Мити лучший друг был Ярослав. Стихотворение вышло тоже не длинное, зато очень хорошее, мужское: «Яро-слав — удав».

Митя думал, Ярослав обрадуется. А он не обрадовался и стал толкаться. Тогда Митя тоже стал толкаться, а воспитательница Людмила Николаевна стала их разнимать и разводить по разным углам.

Вечером Митя пожаловался папе.

— Ничего, — сказал папа. — Многих великих поэтов тоже сначала не понимали. А вот толкаться — это неправильно. Поэты не толкаются. Надо было в стихах как-нибудь. «Ярослав — ты не прав», например.

— Ты, папа, тоже хороший поэт! — одобрил Митя.

Тут папа подумал и — как поэт поэту — посоветовал:

— Скоро у Людмилы Николаевны день рождения. Юбилей. Сочини-ка ей оду. Ода — это такое стихотворение, которое к торжествам пишут и всяким праздникам. А потом дарят, как открытку.

Мите идея понравилась, и он побежал сочинять.

Когда ода была готова, мама красивым почерком переписала её в поздравительную открытку.

В день рождения Людмиле Николаевне подарили много всего хорошего: и тортик, и конфеты, и розы с хризантемами, а к ним — красивую вазу. Вазу вручал Митин папа, а другие родители хлопали.

— А сейчас Митя прочтёт оду собственного сочинения, — сказал папа.

И Митя прочёл:

У некоторых людей есть собаки. У некоторых — кошки. У отдельных чудаков, вроде отличницы Кати Сухиной, — вообще черепашки. А у Мити Печёнкина вместо домашних животных — аллергия и твёрдая позиция. Ну, то есть не у самого Мити: аллергия — у мамы на кошек, а твёрдая позиция — у папы по собакам. Папа считает, что собака должна быть большой, лохматой и жить в будке. Будка должна быть во дворе, двор при доме, а дом — в деревне. А в городской квартире ни собаке, ни хозяевам от жизни никакого удовольствия.

На черепашек папина позиция не распространяется — у черепахи и так будка всегда с собой — и у мамы аллергии нет. Только черепаха Мите неинтересна. Ни побегать с ней, ни дрессировкой заняться, чтобы тапочки приносила или там газету. Ну какую газету, подумайте, может принести черепаха? В лучшем случае, позавчерашнюю.

Так и жил Митя один-одинёшенек без никакой зверушки, пока год Мыши по восточному календарю не случился. Под Новый год у папы на работе праздник устроили для семей сотрудников — с ёлкой и беспроигрышной лотереей. На входе Дед Мороз с бородой стоял и каждому по бумажке с номером выдавал, а потом Снегурочка из Дед-Морозова валенка номерки вытаскивала — призы разыгрывала.

— У кого номер шесть? — спрашивает. — Поздравляем, вы выиграли детскую книжку «Земля зверей» о приключениях страуса на воздушном шаре.

Номер шесть был у мамы. Она, конечно, обрадовалась: всю жизнь, говорит, мечтала про страуса на шаре прочитать, — но книжку Мите отдала.

Папа свой номер сначала потерял, потом по карманам искал, а потом нашёл и сразу выиграл тёрку. Железную такую, для морковки и других полезных для здоровья овощей.

— Чуть счастье своё не прозевал, — засмеялась мама, а папа взял и тёрку маме подарил.

И тут Митя выиграл мышь. Белую. Главный приз, между прочим, — потому что символ года. Мышь была живая, с красными глазами, голым розовым хвостом и клеткой в комплекте.

Папа сказал, что только мыши ему как раз и не хватало для полного счастья, а мама ничего не сказала — только рот открыла и глаза выпучила.

Домой поехали на такси, чтобы зверя не поморозить.

На другой день был выходной. Первым делом, с самого утра, к Мите Женька Петров прибежал — питомца смотреть. И сразу спросил:

— А его как зовут?

Митя растерялся: про имя-то он и вправду у Снегурочки не узнал.

— Ничего, — решил Женька, — так даже интереснее. Сами назовём.

Стали глядеть в клетку и думать, как животное назвать. А животное встало на задние лапки, передние сложило и смотрит так внимательно-внимательно — точь-в-точь классная руководительница Наталья Сергеевна.

— Идея! — сказал Митя. — Так и назовём — Наталья Сергеевна.

Женька поёжился:

— А вдруг узнает?

— Ничего, ей даже приятно будет. Не каждый же день в твою честь кого-нибудь называют.

— Нет, — упёрся Женька, — это имя неподходящее. А вдруг это вообще не мышь, а мыш, в смысле — мальчик? Что он тогда — Наталий Сергеевич?

— Надо такое имя, — согласился Митя, — чтобы и мальчику подошло, и девочке. Женька, например.

— Я тебе сейчас покажу «и мальчику, и девочке»! — вдруг рассердился Женька и чуть было Митю по уху не стукнул.

В общем, решили: нечего грызуна человеческим именем называть, тем более что для них давно собственные придуманы — Шушера, например. Только Шушера — это для большой крысы имя, а мышь можно уменьшительно звать — Шушка. Или Шухер, если всё-таки мальчик.

— Имя есть, — решил Митя, — переходим к дрессировке. Будем тебя, Шухер, учить газету приносить. И тапочки.

Тапочки Шухера не заинтересовали: он от них убегал и к Мите в штанину прятался. А вот «Вечёрка» вчерашняя понравилась, особенно спортивная страничка. Сначала мыш все заметки обнюхал, внимательно так, слева направо, а потом на фотографию футболистов чёрненькую какашку сделал.

Тут Митя всё понял:

— Да ведь он, Женечка, грамотный! Спорим, он прочитал, как наши в футбол продули!

— Ничего удивительного, — сказал Женька. — Медведи вон в цирке на мотоциклах катаются, овцы в футбол играют, осьминоги результаты матчей предсказывают. Умнеют не по дням, а по часам. Про дельфинов уж и не говорю. Вот увидишь: скоро они с людьми на прямой контакт выйдут.

— Правильно, — решил Митя, — даёшь контакт!

И папин журнал «Химия и жизнь» за прошлый ноябрь в клетку Шухеру засунул — для обмена научной информацией. Пусть читает.

Всю ночь в клетке шла возня и что-то шуршало. Утром журнала не было. Бумажные клочки были, мелкие-премелкие, а журнала — не было.

— Усвоил, — обрадовался Митя и тут же Женьке позвонил. — Принеси, — говорит, — из учебной литературы чего-нибудь, чего не жалко. Будем Шухера обучать, для контакта. Чтобы ещё разумнее стал.

Женька весь школьный портфель принёс, с тетрадками, дневником и учебниками. И настольный хоккей — большую такую коробку. Еле дотащил. Поставили на пол в большой комнате: благо, родители в гости уехали.

Хоккей — штука увлекательная. Как начали шайбу гонять, так и проиграли до самого обеда.

Тут Митя себя по лбу — хлоп: забыл! Не сегодня завтра разумную мышь в Академию наук представлять, а учебники зверю до сих пор не выданы. Осрамится ведь перед академиками! Побежал в свою комнату — глядь, а клетка на столе пустая, дверка распахнута. И школьный дневник погрызенный внутри лежит. Женькин.

Бросились зверя искать. Под столом искали, за шкафом искали, в кухне у холодильника на всякий случай в засаде посидели, по котлете съели — сухим пайком, прямо не выходя из засады. Мышь не нашли. Зато нашли дырку в плинтусе под кроватью.

— Под пол ушёл, — сказал Митя. — К диким мышам. Не достанем. Да, кстати: зачем это ты, друг Женечка, свой дневник в клетку сунул? И дверку не закрыл?

— Да понимаешь, — засмущался Женька, — там двойка была… и три замечания. А ему какая разница, что грызть.

— Большая разница! — рассердился Митя. — Что он из твоего дневника мог умного узнать? «На уроке пения орал дурным голосом»? Какое у него теперь будет мнение о человечестве?

— Я не орал, я лёгкие тренировал, — обиделся Женька. — Я, может, ещё в опере буду выступать. А клетку я закрывал, точно!

— Ясное дело, закрывал, — согласился Митя. — А он открыл. Я бы на его месте тоже что хочешь открыл и откуда хочешь сбежал, после твоего дневника.

— Да ты, Печёнкин, не переживай, — сказал Женька. — Всё равно негоже разумное существо в клетке держать. Он теперь местным мышам будет вместо великого белого вождя, и все его будут звать «сахиб», как в Индии. Может, ещё в гости придёт — со свитой и подарками.

Тут родители вернулись. Папа за Шухера порадовался и сказал, что под полом не то что мыши — тигры могут жить целыми семьями, потому что когда дом строили, много цемента украли. А мама сказала, что великий белый вождь ей в доме совсем ни к чему, особенно со свитой, и велела папе дырку в плинтусе заделать.

Митя спорить не стал. Но дырку всё равно потом обратно расковырял: мало ли, вдруг Женька прав окажется.

В кабинете рисования — тишина. Только шуршит бумага и клацают ножницы. Это четвёртый «А» коллаж делает.

Не знаете, что такое коллаж? Тогда вам к Елене Ивановне — она рисование преподаёт. Четвёртый «А» тоже ведь раньше слова такого не знал. А теперь делает.

— Коллаж, друзья мои, — это картинка из картинок, — сказала Елена Ивановна. Она всегда говорит «друзья мои». — Берите клей, ножницы и старые журналы.

И все начали делать коллаж. На тему «Древнерусская деревня». Потому что Елена Ивановна вообще-то — учитель истории. Рисование она ведёт временно, в этой четверти.

Саша Лискина стала командовать. Она вечно командует. Потому что мама с папой назвали её в честь великого завоевателя Александра Македонского. Если бы Александр Македонский делал коллаж, он бы тоже командовал.

— Маркины! Лист прижимайте.

Маркины — братья. Иван и Егор. Если кто-нибудь их назовёт близнецами, они обижаются и говорят: «Мы — двойняшки». Потому что близнецы одинаковые, а Маркины — разные.

— Оля, ты рисуй солнышко.

В древнерусской деревне хорошая погода. Верх листа — небо. Оля красит его голубым.

— Стас с Ильёй, вырезайте картинки.

Илья в классе новенький. Он с Севера переехал и футболом занимается. Вместе со Стасом. Стас, тот вообще только футболом и занимается.

— Я буду клеить. Остальные — ничего, пожалуйста, не трогайте! И ты тоже, Алиса.

Остальные — это Женька Петров с Митей Печёнкиным. Классная руководительница Наталья Сергеевна их называет «беспокойные элементы». Потому что спокойно жить они не умеют. То шпионов ловят, то в кактусы превращаются.

А Алиса — это крыса. Белая. Четыре лапы и хвост. Живёт в живом уголке. В будни четвёртый «А» над ней шефствует, а на выходные и праздники Саша её домой забирает.

У Кати Сухиной — своя команда. Тоже коллаж делают, на первом ряду у окошка. И всё поглядывают: как там у Саши дела?

Вот Валерка Вакуев подбежал, от Сухиной засланный.

— Уступите нам, — говорит, — Алису. Будем из неё делать древнерусскую лошадь.

— Как это — лошадь?

— Да запросто. Фломастером обведём, по контуру. А гриву потом приклеить можно.

Саша, конечно, не отдала.

— Самим нужна! Нам, может, тоже без лошади никуда.

Положила Алису на бок и давай по контуру обводить.

— Лапы шире! — командует. — Копыта на лист не помещаются!

Лошадь копытами дрыг — а краска возьми и опрокинься. Та, которой небо рисовали. Прямо на солнышко. Подумаешь! Зелёное солнце — красиво и оригинально. А что коллаж теперь в голубую полосочку — это мелочи. Просто хвост у лошади в краску попал. И лапы немножко. Ну и что! Со следами от лап деревня значительно лучше. Сразу видно — настоящая. Жилая. Даже с цирком. Красивым, сине-малиновым. Петров его втихаря наклеил, а Печёнкин раскрасил.

Саша аж за голову схватилась, когда увидела.

— Это ещё, — говорит, — что такое? Не было в те времена цирков с театрами, а были одни балалайки! И магазинов не было. Может, только ларьки.

«Магазины» — это про «Спорттовары» с футбольным мячом и лыжами на витрине. «Спорттовары» Стас с Ильёй возле цирка приклеили, на главной площади. И супермаркет с тележками — рядышком. Пришлось все тележки срочно в коричневый цвет красить — будто плетёные из ивовых прутьев. Как у древних славян.

Автомат с газировкой Саше тоже не угодил.

— Не было тогда газировки!

Переделали. Теперь автомат правильный. На нём древнерусским языком написано: «ГАЗИРОВКИ НЕТЪ».

Вот Маркины — те молодцы. Ваня Маркин ларёк с продуктами из журнала вырезал и вывеску «Мёд» ему нарисовал. А Егор Маркин к мёду «-ведь» приписал. Вышел «Мёдведь». Очень древнерусское название.

У ларька древнерусская девушка стоит, улыбается. Раньше она в журнале о путешествиях улыбалась. Глаза раскосые, юбка из пальмовых листьев и лапти. Лапти Оля доклеила. А Стас — майку с надписью «Барселона».

Что и говорить: отличный вышел коллаж. Елена Ивановна ему обрадовалась, как родному дедушке.

— Можно, — говорит, — я вашу деревню в кабинете истории в рамке повешу? Иностранным гостям, если заедут, будем показывать. Чтобы видели, как древние славяне жили на самом деле.

Зашёл как-то Митя на перемене в кабинет биологии к Антону Семёновичу — а тот странным делом занят. Сидит на полу, на большом бумажном листе, как улитка на капусте. В руке — кисточка с краской. Каляки рисует — чёрные, здоровенные. Непонятно!

Митя прямо спросил:

— Антон Семёнович, вы чего это?

А тот:

— И вовсе не краской а тушью. И совсем не рисую, а в каллиграфии упражняюсь. Большое искусство, к твоему сведению. И не каляки, а иероглифы. Тут, между прочим, стихотворение. Только японское, называется — «хайку». Вот послушай:

Собрала как-то завуч по воспитательной работе Валентина Борисовна четвёртые классы после уроков.

— У нашей школы, — говорит, — в пятницу юбилей. Тридцать лет. Предлагаю вам, четвероклассники, сделать школе подарок.

Все задумались: а какой? На день рождения ведь что дарят? Что-то приятное. О чём долго мечтали. А школы что любят? И мечтают — о чём? О ремонте столовой? Это запросто! Дайте краски и кисти — четвёртые классы не подведут!

А Валентина Борисовна продолжила:

— В честь юбилея пускай каждый сделает доброе дело. С класса как раз дел по тридцать получится. Штаб добрых дел — у меня в кабинете. Заведите себе по тетрадке и всё записывайте. А потом посчитаем: чей класс больше доброго сделал. Победителям — честь, слава и почётная грамота.

И пошли четвёртые классы добро творить. И Митя Печёнкин пошёл. В класс заглянул — а там девочки доску моют. В коридор вышел — там четвёртый «Г» вениками пыль поднимает. Вроде как подметают. Вышел во двор — и там народу полно. Бегают, прибираются. Доски таскают. Все дела разобрали!

Может быть, за воротами посмотреть?

Посмотрел — а там дедушка. Не какой-нибудь посторонний, а Митин собственный. Тоже Митя. Гуляет по улице. Воздухом дышит.

— Чего слоняешься? — спрашивает.

А Митя ему:

— Вот ищу, какое бы сделать доброе дело. В школе задали.

— Когда я был маленький, — говорит дедушка, — мы старушек через улицу переводили. И быстро, и не напрягаешься. Лучший вариант!

Посмотрел Митя налево, посмотрел направо: не видно старушек. То ли дел у них никаких, в магазины не надо, дома сидят. То ли просто попрятались. Знали, наверное, что четвёртые классы идут добро делать. Может, предупредил кто-нибудь.

— Дедушка, — говорит Митя так ласково-лаково, — а может, не только старушек? Может, дедушек тоже?

— Да без разницы, — сказал дедушка. После, конечно, сообразил — только поздно. Митя его уже через улицу перевёл, туда и обратно. Сразу два добрых дела! За себя — и за Стаса, который болеет.

Потом Женька Петров прибежал — потому что Митю в окошко увидел. У Женьки бабушка далеко, в деревне. Пришлось другу дедушку одолжить. Для доброго дела — не жалко!

Потом — Маркины, Ваня с Егором. Им тоже надо. И Оля с Сашей. И Валерка с Ильёй. А Катя Сухина на тротуаре с тетрадкой стояла, записывала: сколько добрых дел четвёртым «а» сделано. Семнадцать… Восемнадцать… Девятнадцать…

«Бэшники» «ашникам» обзавидовались. Всё дедушку у Мити выпрашивали. У них добрых дел — недобор, а дедушки своего нет. Чего только не предлагали: и конфеты, и скейт покататься. Только Митя не согласился. Дедушка всё-таки старенький, его беречь надо. Да и ругается! И чем дальше, тем больше. Пришлось домой отпустить. Жаль: ещё минут двадцать, и рекорд бы поставили по доброте.

Потом школьному дворнику помогли — белить яблоньки. Чтобы вредители не подобрались. Или зайцы. Митя в книжке читал: зайцы яблони любят обгладывать — если вовремя не побелить. Набегут стаей — и всё, нету яблоньки. Прямо не зайцы — пираньи с ушами.

Спасли восемь яблонь и физрука Андрея Александровича. Разве можно между деревьями в коричневых брюках стоять, с пейзажем сливаться? Вдруг бы зайцы не разобрались, где яблоня, а где физрук? Но теперь зайцы Андрею Александровичу не страшны. Уж одной ноге — точно. Её Женька Петров побелил. Не нарочно. Но за доброе дело — сойдёт.

Итого набралось добрых дел двадцать восемь.

Ещё Анатолия Николаевича, учителя технологии, от курения отучили. У школы курить запрещается: дети могут увидеть. Так он в уголок, за кусты, спрятался. Только достал сигарету — а ему куст смородины говорит печёнкинским голосом:

— Курение убивает!

Тут же бросил — на всю жизнь, наверное. Плюс доброе дело, записываем.

Только с тридцатым делом, последним, вышла заминка. Хотели в столовой помочь — да там очередь из желающих. В классе убрать — так всё убрано. И уборщица тряпкой отмахивается: не мешайте. Ей за четвёртым «Г» коридоры перемывать.

— Сделайте доброе дело — уйдите уже! — говорит.

Тут четвёртый «А» как обрадуется: пиши, Катя, тридцатое дело!

С юбилеем, любимая школа!

Было раз в классе у Мити Печёнкина родительское собрание. Только родителям идти на него некогда оказалось. Не смогли с работ вырваться. Мама дедушку попросила: «Сходите, Дмитрий Захарович!»

Ну, раз просят — пожалуйста. Пошёл на родительское собрание дедушка Митя.

— Посижу, — говорит, — снова за партой.

На собрании Митю сначала хвалили. Учится хорошо. К физике с биологией интерес проявляет: в кружки ходит, книжки про Архимеда читает. Дедушка Митя довольный, думает: «Весь в меня!»

А потом ему Наталья Сергеевна раз — и испортила настроение.

— Бегает на переменах, как реактивный, дороги не разбирая. С Петровым на пару. Проведите, пожалуйста, с внуком воспитательную беседу.

Пришёл дедушка Митя домой. Митю-внука позвал.

— Ну, рассказывай, — говорит. — В чём причина? Что скажешь в своё оправдание?

А Мите сказать, в общем, нечего. Ну бегали, с Женькой Петровым. Ну попались — дежурным по школе. Шестой «Б» вроде дежурил. А дежурные, если кто бегает, всегда спрашивают: ваши фамилии? Записали — и в класс сообщили.

— То есть вы прямо так и ответили: Петров и Печёнкин? — удивился дед Митя. — Вот ведь дети — всему учить надо! В другой раз скажи: Иванов. Чтобы я за тебя на собрании не краснел. Школа большая. Кто вас там по фамилиям помнит?

Митя в другой раз так и сделал, как дедушка научил. «Иванов», — говорит. А у Женьки Петрова нет дедушки под рукой, как у Мити. Его учить некому. Вот он и ляпни: «Петров». По-честному, как обычно. А дежурный как засмеётся:

— Где третий?

— Какой третий?

— Сидорова-то не хватает!

Мол, не врите. Пришлось Мите признаться, что не Иванов.

— Эх ты, Женечка, — сказал Митя, — всему-то учить тебя надо. Не мог чью-то фамилию, не свою, им назвать? Больно дежурный фамилии помнит?

Женька пообещал:

— В другой раз — обязательно!

И в другой раз всё сделал как надо. Митя снова сказал «Иванов». А Петров, чтобы не было подозрений, — «Печёнкин». Не своя ведь фамилия!

Дедушка Митя, узнав, так смеялся — даже ругаться не смог. Просил больше на переменах не бегать — фамилию не позорить.

Задумала как-то классная руководительница Наталья Сергеевна четвёртый «А» к искусству театра приобщать. Так на классном часе и объявила.

— Звучит зловеще! — шепнул Митя Печёнкин Женьке Петрову. — В оперу поведут. Вот увидишь.

Но Наталья Сергеевна в оперу не собиралась. Она ещё балет не забыла — тот, что в прошлом году. А потому предложила:

— Давайте все вместе напишем пьесу. Потом её поставим и покажем на сцене.

И четвёртый «А» согласился. Только девочки пьесу хотели писать про любовь. А мальчики — про пришельцев из космоса. Чуть не поругались. Но Наталья Сергеевна по-другому решила.

— Нет, ребята. Всё-таки вы пока не Шекспир. И играть будете перед второклашками. Так что пускай будет сказка.

Ладно, сказка так сказка. Сбегали после уроков в школьную библиотеку, сказок набрали, былин. И фантастики шесть томов. Ведь фантастика — тоже, в общем-то, сказки. А Митя Печёнкин взял томик Шекспира.

Сели за классный компьютер — пьесу писать. В двух действиях, с прологом и эпилогом.

Тут у Натальи Сергеевны телефон музыку заиграл: тадададам! Бетховен, симфония номер пять. Директор, значит, звонит. Говорит: загляните на педсовет. Наталья Сергеевна и пошла — не прогуливать же.

— Ну и что, — сказал Митя, — начнём без неё. Образец у нас есть.

И в Шекспира подглядывает — что там должно быть в начале?

А, понятно: название! Вот только — какое? Название — это же самое важное. Назовёшь, скажем, пьесу «Кощей и Яга» — и получится про любовь. Девчонки, конечно, обрадуются. Только мальчики против. Второклассники ведь тоже люди, про любовь им вовсе не интересно. И про репку неинтересно, репка — для дошколят. А что если про роботов? «Роботок-горбунок» — как, нормально? Или вот: «Роботок с лапоток». Мал, да удал. Корпус титановый, спереди — лазерный излучатель, сзади — ракетная установка, против Змея Горыныча.

Тут девочки не согласились. Робот — это разве герой, говорят. Так, банка консервная. А герой должен быть симпатичный — как Атос из «Трёх мушкетёров». Или, скажем, Добрыня Никитич, раз сказка. «Добрыня Никитич и Василиса Прекрасная».

Мальчики кричат: «Роботок!» Девочки: «Богатырь!» Сложно выбрать. Но Митя справился.

— Всё, — говорит, — кончили спорить. Записываю: «Добрыня и Роботок с лапоток».

Чтобы никому не обидно было.

Место действия быстро придумалось. «На далёкой-далёкой планете» — красиво и романтично. «Жили-были на далёкой-далёкой планете робот с роботихой. И был у них сынок маленький — Роботок с лапоток…»

Все сказали: годится! Митя с книжкой сверился и посередине строки написал: «Пролог». Точно как у Шекспира. Потом: «Действие первое».

«Собрались как-то взрослые роботы на заправку лететь. А Роботку наказывают: не выезжай со двора — там опасности! Будешь умницей — новый подшипник тебе привезём…»

Митя в Шекспира опять заглянул:

— Всё не так! Это сказка обычная получается, а не пьеса. В пьесах всегда по-особому говорят, не как у нормальных людей.

Робот-отец:

— Мой сын! Мы на заправку. Со двора

Не выезжай. Не надо рисковать.

Робот-мать:

— А коль вести себя примерно будешь,

То мы тебе подшипник привезём.

Молодец Митя! Сам Шекспир бы лучше не справился.

Саша Лискина подхватила:

— «Роботы улетают. Роботок забывает о наказе родителей. Появляются пчёлы-киборги. Целая стая». Так?

Оля спросила:

— А киборги — это роботы?

Сразу видно: фантастику не читает. Киборг — он наполовину живой. А робот — совсем железяка.

— Пчёлы — хвать Роботка! — встрял Женька Петров. — А тот как закричит… В смысле, по радио передаёт: «Несёт меня пчела в далёкие края…»

Стас сказал:

— Не в рифму.

Тут все снова загомонили:

— Ну и что! У Шекспира нет рифмы.

— В пьесах рифмы не обязательны. Несёт меня пчела неведомо куда…

— А чего неведомо — ведомо: на запчасти. К космической пиратке Жабе-Яге, на разбойничий астероид.

— Сбили совсем, — сказал Митя. — Несёт меня пчела, пчела меня несёт. Несёт меня пчела. И все дела!

Так и записали. А Митя продолжил:

— «На сигнал бедствия из глубин космоса появляется богатырь Добрыня на своём верном вороном звездолёте…»

— И вовсе не на вороном, — сказал Ваня Маркин. — Посмотрите картину художника Васнецова.

Пришлось в интернет заглянуть. Так и есть — Ваня прав. Вороной конь на картине — у Ильи Муромца. У Добрыни конь — белый. Хотя и не звездолёт.

Митя поправил:

— «На сигнал бедствия из глубин космоса появляется богатырь Добрыня на своём верном белом звездолёте…»

Валерка Вакуев сказал:

— Почему — богатырь? У нас пьеса о будущем. Космонавт должен быть.

— Не вопрос! Космонавт-богатырь, — решил Митя. — «На сигнал бедствия из глубин космоса появляется космонавт-богатырь Добрыня на своём верном белом звездолёте…»

А что: космонавт — тоже в шлеме.

— «Бросился Добрыня пчёл-киборгов догонять. Летел, летел — смотрит: станция техобслуживания. Добрыня ей: «Станция-станция, куда пчёлы-киборги полетели?»

А станция отвечает: «Поешь моего машинного маслица…»

— Как он поест? На нём шлем!

— Так он и не будет: «Я ваше масло не могу поесть. Я в шлеме, если кто-то не заметил». А станция ему: «Подите прочь!»

Тут Митя сказал:

— Погодите, записывать не успеваю! Может, тут будет антракт?

Катя Сухина с Сашей Лискиной подхватили:

— Точно, Митя, сходи, отдохни. Водички попей. Дальше мы, девочки, будем сказку писать.

Подвинули Митю из-за компьютера — и давай про любовь сочинять.

«Долго ли, коротко ли — летит Добрыня по космосу, Роботка ищет. Вдруг видит — Василиса на астероиде плачет, в скафандр на босу ногу едва одетая. Добрыня ей говорит:

— Что ты, девица, плачешь?

Василиса ему отвечает:

— Как же мне, молодец, не плакать? Был у меня звездолёт железный, а у космической пиратки Жабы-Яги — комета ледяная. Близко к солнышку подлетела — да и растаяла. Забрала Яга мой корабль, стала сама в нём летать…

Ну, Добрыня, конечно, помощь пообещал.

— Не кручинься, девица! — говорит. — Утро вечера мудренее!»

Тут Митя вернулся и за голову схватился: что с пьесой сделали!

— Всё неправильно!

И Шекспиром трясёт: вот как надо!

«Место действия — разбойничий астероид.

Добрыня:

— Ой ты гой еси, корабль Жабы-Яги! Повернись к солнцу задом, ко мне люком!»

— А корабль поворачивается и говорит: «Голосовая команда принята!»

— Потом люк открывается…

— И оттуда как выскочит Роботок! Плачет, к Добрыне на шею бросается. «Спаси меня! — просит. — Забери к отцу с матерью!»

Тут подшефная крыса Алиса в клетке опилками зашуршала. Саша Лискина на неё посмотрела и говорит:

— А Алисе где роль? Что за сказка — без мышки?

Прикинули: верно. В хорошей сказке без мышки — никак. Хотя бы она даже и крыса. Мышка бежала, хвостиком махнула — раз. Позвала кошка мышку — два. Кто-кто в теремочке живёт — три. И так далее.

— Ладно, будет ей роль, — сказал Митя. — Значит, люк открывается. Кто-кто в кораблёчке живёт? А там мышка-норушка.

Тут Илья усомнился:

— На космическом корабле?

Но Саша ему объяснила:

— Мыши, кстати, ещё до Гагарина в космос летали.

А Митя продолжил:

— «Дайте мне, — говорит, — сыра в тюбике, я вам добренькое скажу…» Только кто за Алису говорить будет? Сама ведь пока не умеет.

Саша вызвалась. Она же и дальше придумала:

— «Дал Добрыня мышке сыра в тюбике, из пайка космонавтского, а мышка ему говорит:

— Жаба-Яга пошла печь разжигать. Она Роботка в печь посадит и на металл переплавит. Не дожидайтесь, бегите скорей!»

— Не бывало такого, — сказал Женька Петров, — чтобы русские богатыри убегали. Пусть он эту Ягу своим бластером-кладенцом!

«Тут Жаба-Яга возвратилась, склизкая да зелёная. Схватился Добрыня за бластер. Но и Жаба-Яга не промах была: дудку-самогудку в рукаве прятала. Как нажмёшь кнопочку, дудка играет — всех плясать заставляет: и Добрыню, и Василису, и Роботка с мышкой. А вприсядку из бластера не прицелишься. Пальнул Добрыня раз — кухню разнёс. Пальнул другой раз — люстру разбил. Собрался в третий раз на курок нажимать…»

Катя Сухина говорит:

— Всё бы вам, мальчики, разносить. А мы, между прочим, должны пример второклассникам подавать. Чтобы учились как следует:

— «Тут Жаба-Яга молвила сладким голосом:

— Не порти мебель, Добрынюшка! Убери кладенец! Отгадай лучше мои три загадки из школьной программы. Отгадаешь — отдам я тебе Роботка, и корабль Василисе верну. А не отгадаешь — пеняй на себя!

Согласился Добрыня: давай, мол, загадывай!

— Ну, слушай. Как звали первого космонавта?

Добрыня ей:

— Юрий Гагарин!

Правильно!

— Слушай вторую! ЖИ — ШИ пиши…

— С «И»!

И тут правильно: хорошо богатырь в школе учился. Третья загадка осталась.

— Что, — Яга спрашивает, — у меня в правом кармане?

А мышка Добрыне подсказывает:

— Отвечай смело: дырка.

Добрыня так и сказал.

Жаба-Яга ну смеяться:

— Не угадал, говорит! В правом кармане у меня — свисток специальный, пчёл-киборгов вызывать. Сейчас свистну — тут вам и конец.

Щупальце в карман сунула — а там дырка: мышка прогрызла! Выпал свисток, потерялся».

— Вот и всё, — говорит Катя Сухина. — Между прочим — без всякого бластера справились. Теперь можно пирком — да за свадебку.

Только Митя с ней не согласился: Роботка же родителям надо вернуть! И вообще, как-то скучно всё кончилось. Не хватает чего-то. Схватки. Погони.

«Отложил бластер Добрыня, расслабился: вроде — сказке конец. Повёз домой Роботка. Тот поёт, радуется: «Я от Жабушки ушёл!» А только вдруг следом — стая пчёл-киборгов. Летят, настигают! Но Добрынюшка сообразителен был: цистерну с горючим им кинул. Топливо в космосе во все стороны поразбрызгалось, порассеялось: выше леса стоячего, ниже облака ходячего — туманностью сделалось. Потеряли след пчёлы, отстали.

Правда, горючее кончилось: не на чем дальше лететь. Вдруг на пути — станция техобслуживания.

— Станция-станция, дай горючего!

Станция отвечает:

— Поешь моего машинного маслица, тогда дам.

Поел Роботок с лапоток машинного масла, заправили они звездолёт, станции поклонились — и домой.

А тут и родители воротились. Стали сынка обнимать, умницей называть».

Вот теперь правда — сказке конец. И Наталья Сергеевна запыхавшаяся прибежала:

— Извините, ребята, что задержалась. Спасибо, что дождались! Будем пьесу писать.

А у четвёртого «а» уже всё готово. Читайте, Наталья Сергеевна!

Прочитала Наталья Сергеевна пьесу, потом говорит:

Как-то раз по природоведению задали сообщение. Это когда дома подготовиться надо, а потом в классе рассказать на заданную тему. Ничего, в общем, сложного: нашёл в интернете да выучил. Одна беда: не было Мити с Женькой на прошлом уроке, когда сообщение задавали. Они кабинет технологии отмывать помогали. Сначала, конечно, помогали пачкать: без них бы не справились, особенно с потолком. А всего-то — горсть мятных конфет и бутыль с газировкой.

В общем, не подготовились. А Наталья Сергеевна Митю возьми и спроси. То есть не сразу Митю — Сашу Лискину первой. Саша про дальневосточного леопарда рассказывала — интересно, со слайдами на компьютере. Потом Стас отвечал про какую-то каракатицу, с распечаткой из Википедии. Стоит, глаза в парту уткнул, в бумажку подглядывает. Ну а после Стаса — Мите выкручиваться пришлось.

— Есть, — начал он, — такой зверь… такой редкий зверь… очень редкий, почти вымирающий…

А сам на часы смотрит: сколько ещё до звонка? Пол-урока — не дотянуть.

Саша Лискина Мите подсказывать принялась. Или, может быть, обзываться: их, девчонок, разве поймёшь? «Длиннохвостый дикобраз», — шепчет.

Митя и говорит:

— Блиннохвостый дикобраз!

А Наталья Сергеевна:

— Да? Хорошо, расскажи нам о нём.

Митя давай рассказывать:

— Блиннохвостый дикобраз — редкий зверь. У него сзади хвост такой круглый, как блин. Когда за ним гонится хищник, дикобраз этот хвост раз — и отбрасывает, как ящерица. Хищник, само собой, отстаёт — потому что хвост вкусный, мясистый. Грызёт его, грызёт, а на дикобраза даже внимания не обращает…

— Очень убедительно, — сказала Наталья Сергеевна. — А дикобраз ещё спрашивает, наверное: вам блин с каким сиропом подать? Шоколадным? Клубничным?

Тут Митя обиделся:

— Не верите, что ли? Ну и зря! Чем мой дикобраз хуже Стасовой каракатицы? Кто её, каракатицу, вообще видел? Стас, ты видел?

Стас признался: не видел. Зато в интернете читал. И бумажкой потряс, с фотографией каракатицы.

Митя сказал, что такую статью он и сам в интернет может выложить. И что блиннохвостые дикобразы, наверное, в Стаса тоже не верят — про него же статьи в Википедии нет.

А Наталья Сергеевна Мите велела садиться. Но «два» не поставила. И на литературном чтении похвалила — за освоение дополнительного материала. Хотя про переписку Пушкина с Хансом Кристианом Андерсеном Митя всё выдумал, если честно.

Раньше люди дружили по переписке. Вот прослышала, скажем, российская императрица, что философ Вольтер — интереснейший собеседник. Только живёт далеко — во Франции. Как пообщаться? Никаких там «Алло, это Вольтер?» или «Екатерина Великая добавила Вольтера в друзья»: ни телефона тогда ещё не было, ни интернета. Жаль, что не было, — им бы гуси очень обрадовались. Потому как единственный вариант оставался: письма друг другу писать. Гусиными перьями. Если слуги на птичник пришли, из хвостов перья дёргать, — значит, хозяйка Вольтером увлечена. Им с Вольтером общение — гусям облысение. А почтальону — дорога. Месяц туда, потом месяц обратно — с ответом.

То ли дело сейчас! Вот сидит Саша Лискина перед компьютером, с одноклассниками в интернете общается. Выходной, а все по домам — потому что погода плохая. Дождь со снегом. Во двор гулять не пойдёшь. В гости можно — но как добираться? То ли лыжи брать, то ли байдарку. Лучше в чате по переписке дружить:

— Что вчера задали по математике?

— Новый мультик выходит — кто хочет в кино?

— Маркины, с днём рождения!

— ЮЛЬТИПЕАСВЦЧЯФ!

Это крыса Алиса у Саши по клавиатуре прошлась. Тоже хочет общаться.

— Насчёт крысы — есть мысль!

Это Митя Печёнкин. У него вечно мысли.

— Предлагаю: давайте Алисе страничку в сети заведём. Будет с нами по интернету дружить. Или, может, ещё с кем-нибудь.

Катя Сухина не поддержала:

— Митя, кто с ней захочет дружить? Она крыса!

Братья Маркины с Катей не согласились:

— Ну и что? В интернете кого только нет. Даже куры имеются!

Оля обрадовалась:

— Класс, класс, класс!

А Петров написал:

— Ободряю.

Хотел «одобряю», наверное.

Стали Алису в сети регистрировать. Саша себя, как обычно, главной назначила. Остальные советовали.

Имя: Алиса.

Фамилия: Крыскина.

О себе: крыса. Белая. Среднего возраста.

Ну и прочее — город, страна.

Всё, готово. Алиса — давай!

Алиса по буквам на клавиатуре побегала — получилось послание. Непонятное, на крысином. Но Саша перевела:

— Одинокая крыса хотела бы с кем-нибудь познакомиться.

И все стали знакомиться с крысой: Иван и Егор, Митя, Женька, Илья, Оля, Валерка и Стас. Даже Катя. «Алиса, привет! Как дела?»

Вдруг Алисе — личное сообщение! Стив какой-то. Совсем посторонний, не из четвёртого «А». И, представьте себе, тоже крыса. Так и пишет: я Крыса, Близнец. Живу в Новой Зеландии. Хочу с вами, Алиса, дружить.

Все, конечно, обрадовались. Стали Алисин ответ сочинять. Рада, мол, и согласна. Давайте общаться. Только вы, случаем, не шпион? Очень уж русский язык хорошо знаете.

Нет, не шпион — отвечает. И русского не знаю совсем — это всё переводчик автоматический. А он, Стив, учёный. В секретной лаборатории. И вообще: как там, в России? Медведи по улицам ходят?

Написали: не ходят. Не видели. Зато кошек — полно. Неизвестно, что хуже.

— Как погода у вас там, хорошая? — интересуется. — Или весь год шубы носите?

А Алиса ему:

— Лично я — круглый год. Но погода — хорошая.

— И какая у вас, — пишет, — шуба?

— Белая, натурального меха. А что?

— Просто так, интересно. Чтобы узнать вас при встрече. Так приятно общаемся, и погода хорошая: сразу хочется прилететь. Первым же рейсом из Новой Зеландии. Только денег чуть-чуть на билет не хватает: всё потратил на новую виллу. Пришлите, пожалуйста, в интернет-кошелёк! А с получки — отдам. В пятикратном размере. Честное новозеландское слово!

Откуда же деньги у крысы? Нет денег! Так Стиву и написали.

А он:

— Можно шубу продать. Я вам с получки три новых куплю. Ещё лучше.

Странные крысы в Новой Зеландии: у них что, шубы съёмные? Наподобие париков?

— Не могу! В чём я буду ходить?

— Значит, нужно денег занять у кого-нибудь. Ах, как хочется к вам прилететь, повидаться! Я уже в вас влюблён!

И картинка: сердечко.

Оля с Сашей расчувствовались. Это надо же: кавалер у Алисы.

— Сколько денег-то нужно?

Стив назвал. У четвёртого «а» столько нет, даже в складчину. Разве только родителей попросить. Пошла Саша к папе.

— Папа, ты только не удивляйся…

Папа сразу за сердце. Когда Саша в прошлый раз говорила «ты только не удивляйся», папе ремонт в ванной делать пришлось. И себе, и соседям, что снизу. Третий «а» в том году опыт ставил: закон Архимеда — Печёнкина проверял.

— Нет, ты правда — послушай. Сколько стоит крысу из Новой Зеландии привезти, самолётом?

Тут уже мама за сердце схватилась:

— Сколько раз говорила! Ничего не заказывай в интернете!

Пришлось маме показывать переписку. Объяснять: у Алисы общение! С крысом из заграницы.

Но мама сказала:

— Какой же он крыс? Крысы писать не умеют. Тем более — в интернете.

— Стив — из лаборатории! Его там учёные научили.

А папа сказал:

— Это, Саша, мошенник. Жулик. Он вашу Алису за тётеньку принял — Крысу по гороскопу. Видишь: «Вышлите денег!» Только деньги ему и нужны. Никакой он, конечно, не Стив, и совсем не из Новой Зеландии. В интернете ведь не поймёшь. Кстати: в Новой Зеландии сейчас ночь глубокая. Настоящие Стивы все спят.

Саша расстроилась — даже обиделась:

— Ну и что! Крысы, кстати, ночные животные!

Но пошла проверять:

— Знаете, Стив, я подумаю. Вышлите мне, пожалуйста, свою фотографию. Очень хочется посмотреть. Может, буду встречать вас в аэропорту.

А Стив будто только и ждал: вот, пожалуйста, — я. Возле виллы, под пальмой. Загорелый, высокий. И, конечно, не крыса. Вообще — голливудский актёр. Его Оля узнала: она там всех знает, кино увлекается. И фото нашла, в интернете.

Так и есть: папа прав.

Стали думать, как жулика проучить. Наконец написали:

— Приезжайте, согласна! Возьму денег взаймы, чтобы выслать побольше. Вы не против?

Тот, конечно, не против. Чем больше, тем лучше.

— И вообще — незачем вам прилетать самолётом. Приплывайте на яхте! Обязательно белой. Под цвет моей шубки. У вас яхты в Новой Зеландии продаются?

Продаются, конечно. Но дорого стоят.

— Не беда! Я пришлю столько денег, что хватит на яхту. Или нет, это долго — добираться на яхте. Может быть, вам прислать денег на собственный самолёт? Только белый!

Самолёт Стива тоже устроил. Шлите, шлите скорее!

— В общем, ждите. Да, кстати: у меня в вашей Новой Зеландии родственники. У меня везде родственники. Так что денежки на самолёт в интернет-кошелёк отправлять вам не буду. Лучше родственники лично передадут, если адрес напишете. Вы их сразу узнаете: мы похожи. Вот, смотрите: моя фотография.

Между прочим, Алиса на фото смотрелась прелестно. Ушки розовые, шерсть гладкая, глазки бусинками. Только Стив почему-то пропал. Не писал больше. И адрес не дал. Наверное, не понравилась. Разлюбил.

Ну и ладно. Подумаешь, дружба по переписке. Между прочим, Алиса ничуточки не расстроилась. Она вообще спать ушла, к себе в клетку, пока Саша «Стиву» писала. Крыса всё-таки, ночное животное. Спит и не знает, что ждут её вскоре блестящее будущее, всемирная слава и толпы поклонников. Потому что четвёртый «а» её в фильме собрался снимать, прямо завтра. Режиссёр — Дмитрий Печёнкин.

В конце мая четвёртый «А» праздновал. Учебный год кончился, а с ним и начальная школа. Родители выпускной заказали — всё как у больших — в детском клубе. Артиста Фёдорова из театра музыкальной комедии пригласили — детей развлекать. И почётного гостя — Наталью Сергеевну. В следующем году у пятого «А» классный руководитель другой будет, а ей — опять первоклашек учить. Вроде и рядом, этажом ниже и вправо по коридору, а всё равно вроде как расставание — грустно.

Сидит Наталья Сергеевна во главе стола, вспоминает:

— Помнишь, Митя, как ты в первом классе оркестр погремушечников организовал? А твои, Женя Петров, сочинения я хранить буду, бережно. Придёшь потом взрослый — вместе перечитаем.

Саша Лискина спрашивает:

— А мои?

— И твои, Сашенька. Про мир клеток особенно.

Саша в прошлой четверти по природоведению одну тему не выучила, про мир клеток. А Наталья Сергеевна раз — и контрольную письменную по ней провела. Саша думала, думала — и про зоопарк написала. Ну и что! Зоопарк — тоже мир клеток. А когда два льва в одной клетке сидят — значит, они одноклеточные.

Тут все вспоминать принялись. И как магию изучали — превращали соль в сахар. И как в мушкетёров играли, дуэли устраивали — на компотах, кто больше выпьет: на линейках сражаться Наталья Сергеевна запрещала. И как на урок технологии друг к другу ходили: девочки к мальчикам, мальчики — к девочкам. Стас Якименко тогда себя к стулу пришил, не нарочно. А Печёнкин с Петровым в жидком тесте отлично смотрелись, как два пирожка. И ещё Митя всех убедил, что физрук Андрей Александрович — снежный человек, только бритый.

Весёлые выдались четыре года!

Да и дальше, пожалуй, не скучные будут. Вон, артисту Фёдорову кто-то в гримёрке реквизит к выступлению перепутал. Только он вовсе не растерялся. Вышел как есть: шляпа с перьями, сзади крылышки, на боку ножны болтаются.

— Я, — говорит, — герой ваших любимых книжек. Всех сразу! Девочкам фею Динь-Динь надо было, а мальчикам — д’Артаньяна. Разрешите представиться: фея Динь’Тартаньян!

Вынул из ножен волшебную палочку и Наталье Сергеевне отсалютовал — в знак большого к ней уважения.

А четвёртый «А» ему хлопал и радовался. То есть — уже пятый «А». Но об этом — совсем другая история.

Знаете ли вы, где учатся самые ленивые дети?

Думаете, в обычных школах? А вот и нет. Один мальчик, назовём его Серёжей, был ужасно ленив. До того ленив, что ему лень было есть шоколадные конфеты. Поэтому его родители ели их за него. И мороженое ели за него. И даже арбуз. Серёже было лень открывать рот.

— Вот ещё, — говорил Серёжа, — сначала конфету возьми, потом разверни, да рот открой, а потом ещё жевать нужно! Не хочу.

И бедные папа с мамой сами брали конфеты из вазочки и разворачивали фантики. И клали конфеты в рот и жевали. Хотя у них и других дел было по горло. После конфет им ещё приходилось жевать котлеты, макароны и пить чай.

А ещё ходить на работу.

И тут Серёже, как назло, исполнилось семь лет, и пришла ему пора идти в школу.

— Не хочу, — говорит Серёжа, — мне лень.

— А мы тебе специальную школу найдём, — отвечают родители, — для самых ленивых детей.

И мама принялась искать такую специальную школу. А папа принялся спрашивать знакомых, не знают ли они такой школы, куда берут самых ленивых детей на свете. А бабушка села в кресло и принялась обзванивать других бабушек, у которых тоже есть внуки. Вдруг кто-нибудь знает такую специальную школу, где Серёже понравится.

У бабушек, которым она звонила, были самые разные внуки. У одной был самый быстрый внук на свете. Только повернёшься, а он уже далеко! Только позовёшь, а он уже тут как тут. Ему тоже исполнилось семь лет, и его записали в самую быструю школу в мире. В этой школе за одну неделю проходили программу целого года! Очень быстро. Так быстро, что через одиннадцать недель ребята готовились поступать в университет.

У другой бабушки внук был очень незаметный. Его никто не замечал. Он всё делал незаметно и сам был совсем-пресовсем незаметный. Такой незаметный, что, когда его привели в самую незаметную школу в мире, его и там никто не заметил. Так бывает, правда-правда.

У третьей бабушки и вовсе был не внук, а внучка. Самая любопытная на свете. И её записали в школу для самых любопытных. В этой школе все наперегонки задавали друг другу вопросы обо всём на свете. Такая школа Серёже точно не подходила. Серёжа никогда никого ни о чём не спрашивал, потому что ему было лень.

А вот у папиных знакомых дети были такие: плаксы, растеряши, драчуны и хвастунишки.

Замечательные дети, и для каждого из них папины знакомые нашли подходящую школу. Плаксивую школу, где учителя плакали с первого по пятый урок. Школа растеряш, где терялось всё: цифры, буквы, сменная обувь, портфели и даже учителя! А однажды потерялся директор! Его долго искали. С полицией и собаками. И нашли через год в далёком городе Нске. Но это уже совсем другая история.

Школа драчунов была прикреплена к отделению полиции и школе олимпийского резерва заодно. Потому что из драчунов иногда выходят неплохие олимпийские чемпионы — задиристые и драчливые. Такие очень нужны в боксе и греко-римской борьбе. А полицейский участок прикрепился сам собой. Чтобы быстро разнимать учеников. У каждого учителя в этой школе на груди на верёвочке висел свисток. Когда начиналась драка, учителя свистели в эти свистки и тут же прибегал наряд полиции. И какой-нибудь знаменитый тренер заодно. Посмотреть, кто как дерётся и кто победит. И решить, не выйдет ли из победителя нового чемпиона.

Папа слушал и завидовал своим знакомым папам. Особенно папе, ребёнок которого ходил в школу хвастунишек. По словам папиного знакомого, это была самая-пресамая лучшая школа в мире для самых-пресамых талантливых детей. Он и сам её окончил когда-то. Чем дольше папин знакомый рассказывал, тем больше Серёжин папа завидовал. По всему выходило, что второй такой школы не найти.

— А зачем тебе? — вдруг спросил папин знакомый.

— Пора Серёжу в школу записывать, — ответил папа и вздохнул. Он заранее понял, что такую школу Серёжа не потянет. Чтобы хвастаться, нужно очень много сил и времени.

— Слушай, — сказал вдруг папин знакомый, — я слышал про одну школу, куда берут всех. Ну, пока! Звони, если что.

И папин знакомый положил трубку.

А вот мама купила энциклопедию школ и на букву «Л» нашла сразу три школы для лентяев. А ещё школу лунатиков, школу лодочников и даже школу лисичек. Но в неё Серёжу тоже не приняли бы, потому что в ней и в самом деле учились лисички. Чтобы потом выступать в цирке.

Ещё там были: школа ложкарей, летняя школа, лётная школа, школа ларёчников, школа «Лимончик» и «Лимонад», школа лесных наук и школа левитации и ещё много странных школ на все случаи жизни. Серёжины родители очень обрадовались такому богатому выбору, а Серёжа лёг на пол и сказал:

— В неё, наверное, ходить каждое утро надо? Мне лень.

Тогда родители начали обзванивать школы по списку и спрашивать, нет ли такого расписания, чтобы ребёнок всю неделю жил в школе, а в пятницу забирать его домой.

— Это называется интернат, — ответили маме в школе левитации. — Очень удобная система, но родители против. Родителям почему-то жаль своих детей на всю неделю отдавать. А ведь это так удобно! Сдал ребёнка и никаких проблем.

— И ездить не надо? — спросил Серёжа.

— Не надо, — ответили маме. — Но у нас не такая школа. К нам не ездить, к нам придётся летать. Ведь у нас школа левитации, а левитация — это умение летать. Ваш мальчик умеет летать?

И маме пришлось вычеркнуть школу левитации из списка. Потому что Серёжа летать не умел, а умел только лежать на диване и смотреть мультфильмы на планшете.

До самого вечера мама звонила в разные школы на букву «Л». К сожалению, в трёх школах для лентяев мест уже не было. Родители лентяев оказались очень шустрые и записали своих детей заранее. На всякий случай. Родители Серёжи были совсем не шустрые. Не зря у них родился Серёжа. Они и сами были довольно ленивые. Поэтому наконец маме надоело звонить, и она попросила папу.

Папа вздохнул и принялся за дело. Ему было ужасно лень, но взрослым нельзя слишком сильно лениться. Поэтому папа набрал номер очередной школы и спросил:

— Вам нужны ученики?

— Очень! — заверили его на том конце. — У нас как раз не хватает одного ученика.

— Дело в том, — смутился папа, — что он очень, очень ленивый.

— Ничего страшного! — заверили его на том конце. — У нас специальная программа. Из самого ленивого существа мы можем сделать быстрого, бойкого и ловкого. Он у вас умный или так себе?

— Очень умный! — заверил папа. — Умеет считать до пяти, хорошо прыгает, неплохо бегает, а ещё умеет петь. Почти.

— Отлично! — обрадовались на том конце. — Как раз то, что нужно! Ждём вас завтра. Только у нас школа с проживанием. Всю неделю уроки, а в пятницу можете забирать своего умного и ловкого домой.

— Прекрасно, — обрадовался папа.

— Только вам нужна прививка от бешенства. Есть у вас?

— Нет, — сказал папа, — но мы её обязательно сделаем.

— Хорошо, тогда сделайте и приходите. А ещё лучше, пока вы не передумали, приходите сразу, а прививку мы сами сделаем.

— Как хорошо, — обрадовалась мама, когда папа рассказал ей о разговоре.

И на следующее утро папа отвёл Серёжу в школу. Мама собрала Серёже чемодан и каждую вещь в чемодане подписала Серёжиным именем.

Школа была очень красивая. Маленькая и выкрашенная оранжевой краской.

И вокруг папы и Серёжи в школу бежали и брели ученики. И каждого из них вели на верёвочках гордые родители. Ученики были очень похожие: каждый рыжего цвета и каждый с пушистым хвостом. И все они были вовсе не мальчиками и девочками, а самыми настоящими лисичками.

У каждого из них, конечно же, была прививка от бешенства.

Но папа ничего этого не заметил. Он очень спешил на работу и всё время смотрел на часы и в телефон. А вот Серёжа смотрел во все глаза и даже перестал лениться, а наоборот — стал ловчее переставлять ноги.

О школе лисичек Серёжа не знал, потому что ленился слушать родителей. Если бы он был повнимательнее, то, конечно, узнал бы, что в списке была специальная цирковая школа для лисичек, но Серёжа совсем не был внимательным. И любопытным. И вообще он редко слушал маму с папой. Но теперь, откуда ни возьмись, в Серёже вдруг проснулись и внимание, и любопытство. Он взял у папы чемодан и сам пошёл внутрь школы. А папа побежал на работу.

Класс в школе был один. Зато какой! Большой, круглый, засыпанный песком. Прямо как настоящая цирковая арена. И все ученики сидели прямо посреди этой арены и слушали учительницу. Серёжа незаметно сел на песок и тоже стал слушать.

Сначала учительница показывала, как надо правильно кувыркаться. И все ученики кувыркались вслед за ней. И даже ленивый Серёжа. Потом учительница показывала, как правильно ходить на задних лапах. И все ученики ходили на задних лапах. И Серёжа тоже ходил, хотя у него и не было лап, а были две вполне устойчивые задние ноги.

А потом принесли завтрак — гречневую кашу с тушёнкой и целое ведро нарезанной моркови. И Серёжа вместе с другими учениками с удовольствием съел каши и сгрыз кучу моркови. Впервые ему было не лень самому открывать рот и жевать.

После завтрака Серёжа познакомился сразу со всеми лисичками. Имена у них были такие: Лампочка, Люсик, Лебёдушка, Ломтик, Ляпсик, Ладушка и Лапочка. И только у Серёжи было самое обычное имя — Серёжа. А учительницу звали Леночка. Она была совсем молоденькая и только на той неделе окончила цирковое училище. Педагогического опыта у неё ещё не было, поэтому уроки она вела легко и весело. Никого не ругала, а только хвалила. Двоек не ставила и не сердилась. Потому что она была начинающая учительница и пока совсем не умела сердиться.

— Здо́рово, что ты теперь будешь учиться в нашей школе! — сказала она. — Мне как раз нужен помощник.

И Серёжу назначили помощником Леночки. А чемодан отнесли в большую светлую комнату, где стояла раскладушка, тумбочка, шкаф и разные педагогические вещи: обручи, которые можно крутить, тумбы, с которых можно перепрыгивать через горящие кольца, клоунские парики и костюмы в блёстках.

К вечеру Серёжа так напрыгался и накувыркался, что спал без задних ног. Во сне ему снилось, что он превратился в большую рыжую лису и запросто прыгает сквозь большое огненное кольцо.

А вот дома у Серёжи примерно после ужина раздался телефонный звонок. Это звонили из школы лентяев. Оказалось, что один ученик до того разленился, что не пришёл в школу и освободилось одно учебное место.

— Алло, — сказал папа, — место в школе лентяев? Очень хорошо! Но мы уже записали Серёжу в школу…

— Лучше нашей школы вы всё равно не найдёте, — сказали папе, — приводите вашего ленивого Серёжу с утра пораньше.

— Хорошо, — ответил папа.

— Как здо́рово! — обрадовалась мама. — Завтра переведём Серёжу в школу лентяев. А в какую школу ты его отвёл?

Но папа лишь испуганно посмотрел на маму и ничего не сказал. Он был так занят с утра, что не мог припомнить даже адреса!

— Наверное, это была школа лунатиков, — несмело предположил он. — Или знаменитая школа «Ламбрекен». Или школа лесных наук.

— Или школа лодочников? — передразнила его мама. Когда она сердилась, она начинала дразниться.

— Или школа лилипутов, — сказала бабушка и покраснела. — Лёгких лепёшек? Летних ласточек? Ласковых лягушат? Леопардовых лосин? Лютиковая школа? Лютая?!

— Ох, — испугалась мама, — лютая школа!

Но эта школа была самая обычная и стояла прямо в Серёжином дворе.

— Вряд ли это была она, — сказал папа. И тоже испуганно выглянул в окно — посмотреть на обыкновенную Лютую школу. Из неё как раз выходили после работы лютые учителя. У них были такие лютые лица, что ошибиться было невозможно.

— Караул, — тихо сказала бабушка, — вы потеряли ребёнка. И чем вам не угодила обыкновенная школа во дворе? Подумаешь — лютая! Все нормальные люди окончили такую и ничего — живы. И даже кое-кем стали. А кем можно стать в школе ламбрекенов?

— Ламбрекеном, наверное, — сказал папа и лёг на диван. У него срочно разболелась голова.

Они достали справочник школ и принялись обзванивать все школы на букву «Л». Но везде им говорили одно и то же — никакого Серёжи у них нет. И только в школе лесных наук нашёлся Серёжа. Но среди педагогического состава, и звали его дядя Серёжа. Когда-то очень давно он потерялся в лесу и теперь очень обрадовался, что нашлись родители.

— Нашему Серёже семь лет!

— Вы не глядите, что я пенсионер. Мне тоже когда-то было семь, — радостно сказал лесник дядя Серёжа, взявший трубку.

— Он маленький!

— Я тоже был маленький. Видите, все приметы сходятся!

— Но наш Серёжа только сегодня пошёл в школу!

— Я тоже только сегодня пошёл, — сказал дядя Серёжа, — а до этого я был в отпуске в Сочи. Вы бывали в Сочи?

Но мама уже положила трубку.

— Если не найдётся наш, можно взять этого, — сказала бабушка и покраснела. — А то мне не с кем гулять по парку с палками. И я давно не бывала в Сочи.

Но Серёжины родители уже не слушали. Они звонили в полицию.

В полиции очень расстроились, что потерялся мальчик. Суровый полицейский записал Серёжины приметы (царапина на коленке и хохолок) и сказал:

— В нашем городе тысячи школ. А приметы слишком обычные. Лучше заведите пока нового мальчика. Чтобы отвлечься. А мы пока будем искать вашего. С царапиной на коленке и хохолком.

— Я вспомнил, вспомнил! — закричал папа. — Это была маленькая школа. Из рыжего кирпича. Там были окна, дверь и железная крыша. Тоже рыжая. Ржавая, наверное. А вокруг были дома и ехали машины. И ещё там было что-то странное. Только я не помню, что именно.

— Эх ты, — сказала мама. — Что же теперь делать?

— Искать! — сказала бабушка.

— А вдруг это была хорошая школа? — сказал папа. — Например, лётная! Пока мы ищем, наш Серёжа выучится на лётчика.

— Или на ложкаря, — сказала мама. — Будет стучать деревянными ложками с утра до ночи, а я этого не выношу. Давайте мы лучше его поскорее найдём, чтобы он не успел научиться.

— Нет, — сказала бабушка, — наш Серёжа слишком ленивый, чтобы так быстро чему-нибудь научиться.

— А вот и нет, — обиделась мама, — помните, мы по ошибке купили ему барабан? Он тогда сразу научился!

— И мультфильмы с первого раза научился включать, а вы до сих пор не умеете, — заметил папа.

— Если бы мне было семь лет, я бы тоже сразу научилась, — сказала бабушка. — Но я, между прочим, ребёнка не теряла. И моя дочь ходила в нормальную трёхэтажную школу. И я даже до сих пор помню адрес этой школы!

— Я тоже помню адрес школы, где училась ваша дочь, — сказал папа. — Я каждый день мимо неё два раза хожу. Утром и вечером.

И это была чистая правда, потому что мама, когда была маленькая, училась в той самой школе во дворе.

— Наш Серёжа такой маленький, — заплакала мама, — ему всего семь лет…

— Погодите, — сказала бабушка, — почему семь?

— Ох! — воскликнули мама с папой и дружно сели на диван. — До чего мы невнимательные! Нашему Серёже вовсе не семь, а шесть лет! И он ещё целый год мог бы не ходить в школу. Какие мы плохие родителиии-иии-ии…

— А я ужасно плохая бабушка, — сказала бабушка, — но всё ещё можно исправить!

Тем временем в школе лисичек настало время ужина, и ученикам принесли три ведра ужасно дохлых белых мышей. А Серёже тарелку макарон по-флотски. Одноклассники Серёжи с удовольствием умяли всех мышей и даже хвостика не оставили. А Серёжа впервые в жизни не ленился и как следует накручивал макароны на вилку. И как следует жевал. Вернее, глотал макароны, как голодный кашалот. Потому что страшно проголодался пока шли занятия.

После ужина все легли спать. Серёжа даже глаза не успел закрыть, уснул на лету. Лисички улеглись вокруг раскладушки и прикрыли носы хвостами. У Серёжи тёплого пушистого хвоста не было, поэтому пришлось укрываться одеялом. Зато во сне ему снилось… впрочем, вы уже знаете — большая лиса, отважно и ловко летящая сквозь огненное кольцо под куполом цирка.

Бедные-бедные невнимательные Серёжины родители! Бедная-пребедная невнимательная бабушка Серёжи! Всю ночь они бродили по городу от школы к школе и выяснили, что школ на букву «Л» в городе слишком много. Их и за неделю не обойти!

Тогда Серёжины родители обратились на телевидение, на радио и в Интернет. Теперь Серёжу искали тысячи незнакомых людей, а ещё целый полицейский отдел. При входе в метро каждого мальчика просили показать коленку и макушку — искали царапину и хохолок. Безуспешно.

Тёти и дяди в Интернете то и дело спрашивали у Серёжиных родителей, нашёлся ли мальчик? А один телевизионный дядя и вовсе сказал, что никакого мальчика не было! Серёжина бабушка с негодованием выключила дядю вместе с телевизором.

А Серёжа тем временем учился. Он выучился жонглировать кольцами, и это получалось у него гораздо лучше, чем у любой лисички в его классе. Он научился кувыркаться не три, а пять раз подряд! Он ел за трёх лисичек и учился за пятерых! И наконец в пятницу он прыгнул сквозь огненное кольцо. Правда, огонь был ненастоящий, а из оранжевых тряпочек, но и Серёжа пока был начинающим циркачом.

К пятнице Серёжа стал первым учеником в школе! Учительница Леночка выяснила, что Серёжа здорово умеет считать до десяти и знает почти весь алфавит! Этого не умела ни одна лисичка в школе!

— Но почему тебя привели в нашу школу, а не в любую обычную? — спросила Леночка.

— Потому что моим родителям было… лень, — сказал Серёжа и покраснел. — И мне тоже. Немножко.

Леночка очень удивилась. Что-что, а ленивым Серёжу не назовёшь!

— Сегодня родители заберут лисичек по домам, — сказала Леночка. — Твой папа придёт за тобой?

Но Серёжа слишком хорошо знал своего папу. Поэтому Леночка сама отвезла лучшего ученика по тому адресу, который нашёлся на спинке чемодана.

И это был самый лучший вечер в жизни Серёжиных родителей. Честно-честно!

— Ты можешь ещё целый год сидеть дома и смотреть мультфильмы, — сказал папа.

— И мы с радостью будем есть за тебя конфеты! — сказала мама.

— И отдадим тебя в самую лучшую школу лентяев, — пообещала бабушка.

Но Серёжа почему-то отказался.

— У меня и так самая лучшая школа… лисичек! — с гордостью сказал он. — А если мне пока не надо идти в настоящую школу, я лучше снова отправлюсь в свою, хорошо?

— Вспомнил! Вспомнил! — закричал папа. — Я вспомнил, что в то утро, когда мы шли в школу, вокруг было очень много… э-э-э… твоих одноклассников!

И все засмеялись, потому что это и правда было очень смешно. А мама втайне немножко порадовалась, что папа не отвёл по ошибке Серёжу в школу ложкарей и Серёжа не стал в ней первым учеником.

Но если Серёже всего шесть лет, всё впереди, правда?

Пока алгебра шла, на улице зима началась. Снег повалил, сразу светло-светло стало. Весельницкая в окно засмотрелась, Колотушкина замерла, а Галин Васильна у доски мел отложила и в окно уставилась.

— Никак не могу привыкнуть, как у нас внезапно зима начинается, ребята, — говорит. Руки на груди сложила и улыбается. — Только вчера осень была, а сегодня уже зима на дворе. Чудеса…

— У нас в России всегда зима неожиданно приходит, — говорит Скворцов. — Айда после уроков в снежки играть!

— Завидую я вам, ребята, — говорит Галин Васильна, — я бы тоже в снежки поиграла.

— Так и вы с нами давайте, — говорит Скворцов. — Только, чур, не обижаться, если снежком попадут.

— Договорились, — смеётся Галин Васильна. — А сейчас давайте уравнения решать. Все игры после уроков.

Дорешали уравнения, рюкзаки собрали и на улицу гурьбой высыпали. Такой снежный бой начался, только берегись. Через полчаса и Галин Васильна вышла. На плечах шуба бобровая, на голове беретка песцовая, в руках чемодан с тетрадями.

Скворцов прицелился и каааак бросит снежок — прямо в песцовую беретку!

— Караул! — кричит Галин Васильна. — Что за хулиганство! Это кто в меня снежком кинул? Скворцов, чтобы завтра в школу с родителями!

«Поди пойми этих взрослых, — думает Скворцов, лёжа в сугробе. — Сами говорят, а сами…» И так ему грустно стало, что аж всё настроение испортилось. И зима — не зима, и снежки — не снежки. Ещё и дома влетит. Эх, несчастливо зима началась.

— Ты уснул, что ли, Скворцов? — спрашивает Колотушкина.

Огляделся Скворцов, а все вокруг сидят и на него смотрят. И Галин Васильна у доски зимой любуется.

— Мне сон приснился, будто мы в снежки играем. Жуткое дело.

— После уроков поиграем, Скворцов, — говорит Галин Васильна. — Все вместе и поиграем.

— Спасибо, — говорит Скворцов, — наигрался уже. Давайте лучше уравнения решать. Знаю я вас…

Собрался однажды Скворцов на день рождения. Колотушкина пригласила.

— Без подарка идти нельзя, — говорит мама.

— Вот ещё, — отвечает Скворцов, — стану я Колотушкиной подарки дарить. Да и неизвестно ещё, что ей нужно.

Сказал, а сам задумался. И правда без подарка идти нехорошо.

— Мам, а что дарить-то?

Подумала мама и говорит:

— Цветов букет да конфет коробку. Для девочки в самый раз.

Скворцов покраснел как варёный рак, и кричит:

— Чтобы я! Да чтобы цветы девчонке!? Да ещё с конфетами? Ни за что!

Пожала мама плечами и пошла суп варить.

Решил Скворцов опрос провести. А тут как раз дед на кухню вышел. Подсел к нему Скворцов и спрашивает как бы между прочим:

— Дед, а какой для тебя подарок самый лучший?

— Самый лучший — собачий пояс от радикулита, — отвечает дед. — Спина болит — сил нет. К тому же в собачьем поясе никакой сквозняк не страшен.

Подошёл Скворцов к бабушке.

— Ба, а для тебя какой подарок самый лучший?

— Для меня — стельки ортопедические, а то ноги к вечеру так ломит, ужас просто.

Тут и папа с работы вернулся. Подошёл к нему Скворцов и спрашивает:

— Пап, а ты о каком подарке мечтаешь?

Упал папа на диван, задумался и отвечает:

— Чтоб годовой отчёт за меня кто-нибудь написал. Вот это был бы подарок — всем подаркам подарок.

— Да ты бы спросил у именинницы, что ей дарить, и дело с концом, — советует мама.

Решил Скворцов так и сделать. Звонит Колотушкиной и спрашивает:

— У тебя спина, случайно, не болит?

— Нет, — говорит Колотушкина. — А что?

— Ничего. А ноги к вечеру, случайно, не ломит?

— Нет, — пугается Колотушкина. — А должны?

— А годовой отчёт за тебя не надо написать? — спрашивает Скворцов.

— Ах вот ты как! — рассердилась Колотушкина. — Я думала, ты по делу звонишь, а ты дурака валяешь!

— Я не дурака, Колотушкина, я серьёзно! Точно ноги не болят и спину не ломит? Ты уверена? Я для тебя же стараюсь, у кого день рождения — у меня, что ли?! Подарок выбираю, а ты ещё недовольна!

— Пока, Скворцов, — говорит Колотушкина. — С такими подарками я тебя на пенсии в гости позову.

Подумал Скворцов и решил вовсе не ходить.

— На пенсии схожу, — говорит, — зато и с подарком не ошибусь.

Однажды Скворцов услышал в новостях, что космический научный аппарат «Вояджер» покинул пределы гелиосферы и вышел в межзвёздное пространство. После этой новости показали ещё кучу важных новостей: про сельское хозяйство, про визит какого-то президента, про новый поезд до Санкт-Петербурга и про арктический циклон. Но всё это показалось Скворцову полной ерундой по сравнению с полётом «Вояджера».

— Вынеси мусор! — попросил дедушка.

— Какой ещё мусор, — возмутился Скворцов, — когда «Вояджер» покинул пределы гелиосферы?!

И дедушка сам вынес мусорное ведро.

— Давай передвинем шкаф, — сказал папа.

— Какой ещё шкаф, — закричал Скворцов, — когда «Вояджер» вышел в межзвёздное пространство?!

И папа сам передвинул шкаф, а потом комод.

— Помоги мне найти очки, — попросила бабушка.

— Очки?! — подпрыгнул Скворцов от возмущения. — Какие очки, когда «Вояджер»!..

И бабушка сама отыскала очки.

— А я ничего просить не буду, — сказала мама, — я тоже «Вояджером» интересуюсь. Обед готовить не буду сегодня и ужин тоже. И стирать не буду. И вообще.

И мама села на диван интересоваться «Вояджером».

И все остальные тоже сели и тоже начали думать о «Вояджере». Один Скворцов бродил по кухне и хлопал дверцей холодильника.

— И почему это нельзя думать о «Вояджере» и одновременно варить суп или котлеты жарить? — спросил он.

— Потому что суп и котлеты — сущая ерунда в сравнении с межзвёздным пространством! — ответила мама, мечтательно глядя в потолок.

Теперь, когда все вокруг думали о «Вояджере», Скворцову ужасно захотелось думать о простых вещах. Да ещё и в животе заурчало.

И он сам пожарил котлеты.

«Ну и семейка, — думал он, — одни вояджеры в голове, а помощи не допросишься. Ну разве так можно?..»

— Дорогие ребята, — сказала Мириам Гульчатамовна в пятницу, — с понедельника мы с вами уходим на карантин. Вы все знаете, что вокруг свирепствует особенно злостный вирус. Чтобы не заболеть и не отстать от программы, давайте сидеть дома и как следует грызть гранит науки. Давайте буквально вгрызаться в него! Назло всем вирусам станем отличниками. И ты, Скворцов, тоже.

— Хорошо, — сказал Скворцов, — я согласен. Давайте грызть. Только я на отличника не нагрызу. Давайте я буду грызть на хорошиста, а то у меня передние зубы слабые. Мне даже яблоки стоматолог запретил ими кусать. Я боковыми буду грызть, честное слово! Они у меня тренированные.

И он громко защёлкал тренированными боковыми.

Раньше Скворцов любил посидеть у компьютера. Как засядет, за уши не оттащишь. И в Интернете любил побродить. Кино интересное про супергероев посмотреть или Колотушкину в чате позлить. Иногда (каждый день) Скворцов заходил на страничку отличницы Весельницкой — она там задачи решала в прямом эфире. Хорошие времена раньше были. Скворцов каждую минуту думал, как доберётся до папиного компа и!..

Но это раньше было, а теперь на карантине родители на Скворцова смотрят и удивляются! Утром встал и давай посуду мыть. Помыл посуду — стирать пошёл. Всё-всё перестирал, на второй круг отправился. Папа только руки чистым полотенцем вытрет, Скворцов сразу воду включает и за порошком тянется.

— Дай грязному белью накопиться, — ворчит бабушка.

— И зачем мы стиральную машину купили, — удивляется мама.

— Да погоди ты, дай хоть руки как следует вытереть! — возмущается папа, отвоёвывая полотенце.

— Ручная стирка — самая надёжная! — уверяет Скворцов.

После стирки он полы идёт мыть. Потом мусор вынести надо. Мусор быстро накапливается, одно удовольствие. После мусора Скворцов за обед принимается. Картошку чистит, суп варит, макароны. Котлеты лепить научился, за пельмени взялся. А пельмени — вещь изумительная! Пять штук не слепишь, надо сотнями лепить. Пока то да сё, уже и спать пора.

— Что это он и к компьютеру не подходит совсем? — переживает бабушка. — Совсем ребёнок на карантине закручинился.

— А то и не подходит, — отвечает папа, — что они теперь по Интернету учатся. Так что прогуливает наш ребёнок уроки прямо у нас на глазах.

Мама тоже растерялась. Когда Скворцов в школу ходил, все дела ей приходилось делать, а теперь красота — и в квартире чисто, и обед готов.

— Скажем, что у нас компьютер сломался, — предлагает она. — Я хоть вздохнула немного. А потом придумаем что-нибудь.

И только Скворцов молчит. Лепит двухтысячный пельмень и молчит. Хорошо, конечно, учиться дома, но уж больно устаёшь за день.