Дмитрия Сергеевича Мережковского (1865–1941) не принято относить к сонму философов Серебряного века. В этом есть свой резон: ведь и проницательнейшие из его современников наделяли его лишь расплывчатым именованием «литератор». В 1900-е годы Мережковский уже прославился не только благодаря своим литературоведческим штудиям (прежде всего двухтомным исследованием «Л. Толстой и Достоевский», 1900–1902 гг), но и романной трилогией о Христе и Антихристе («Юлиан Отступник», «Воскресшие боги», «Петр и Алексей»); он издал стихотворный сборник и разработал основы «нового религиозного сознания». Такая писательская многогранность возбуждала недоумение, подталкивала к раздумьям. Но на заре Серебряного века, когда еще не пришло время для полноценной рефлексии, даже и Н. Бердяев – весьма, как правило, точный в оценке коллег, мог лишь констатировать, что Мережковский, этот «слишком литератор», – «замечательнейший у нас литературный критик» и «своеобразный художник-мыслитель»[2]. При «открытии» сочинений Мережковского в 1900-х гг. в России он предстал перед новым читателем именно с ярлыком критика. – Об идентичности творчества Мережковского более напряженно, чем Бердяев, размышлял Андрей Белый. «Определите-ка его, кто он: критик, поэт, мистик, историк? То, другое и третье или ни то, ни другое, ни третье? Но тогда кто же он? Кто Мережковский?» – со страстью вопрошал уже в 1908 г. Белый. Ведь «лирика Мережковского – не лирика только, критика – вовсе не критика, романы – не романы»[3]. Белый глубже Бердяева понял Мережковского, увидев в нем «нечто неразложимое» на привычные творческие методы: «Он специалист без специальности. Вернее, <…> еще не родилась практика в пределах этой специальности. И оттого-то странным светом окрашено творчество Мережковского»[4].

Удивление Белого перед загадкой Мережковского побуждает, по Платону, к поискам. «Для уяснения его [Мережковского] деятельности приходится придумать какую-то форму творчества, не проявившуюся в нашу эпоху»[5]; но нам, кажется, уже не нужно гадать и придумывать. В нашу эпоху уже «проявилась» – уже обрела самосознание такая старинная форма философского мышления, как герменевтика. Более того, в трудах М. Хайдеггера, а в особенности его ученика и последователя Х.Г. Гадамера герменевтика в XX в. получила едва ли не универсально-философский статус. «Классическая дисциплина, занимающаяся искусством понимания текстов»[6], герменевтика в ее проблематике, по словам Гадамера, «относится к совокупности всего разумного» – ко всей области знания: ведь мир, с которым человек имеет дело, «не бывает первозданным миром первого дня»[7], – он всегда в какой-то мере осмыслен и описан, а потому является текстом в широком смысле. Мы не станем поднимать здесь трудных проблем герменевтики, – например, размышлять о возможности ее обобщения до всеобщей теории познания, приложимой и к сфере естественнонаучного опыта[8]. Наша задача проще, уже – попробовать применить понятие герменевтики для осмысления русской философии XX в. Герменевтика для нас – наука о духе, о познании неких текстов – текстов глубоких, чужих и таинственных.

Но чем же иным и занимался всю жизнь Мережковский-«литератор», Мережковский-книжник, «слишком культурный человек»[9], как не герменевтическими исследованиями?! Разнообразные письменные источники; великие личности – от египетских фараонов до писателей XX века; ушедшие эпохи – древний Крит, поздний эллинизм, Возрождение, век Наполеона, петровская Русь и т. д. – суть предметы герменевтического анализа, принявшего у Мережковского жанровые формы литературоведческого трактата, монографии, романа. Мережковский был искуснейшим мастером именно такого анализа. Мы не согласны с расхожим мнением, по которому «любой из «героев» критики Мережковского – зеркало его собственной души, его самого»[10]. Мнение это сложилось еще в Серебряном веке. В уже цитированном здесь очерке «Мережковский» Андрей Белый заявлял, что герои романной трилогии о Богочеловеке и Человекобоге – лишь куклы в костюмах нужной эпохи, за которых говорит Мережковский как идеолог «III Завета»[11]. Однако Белый тут же сам себя и опровергает, призывая искать, кто же этот человек со своим специфическим словом о мире.

И впрямь, если бы Мережковский постоянно был занят тем, чтобы пропагандировать собственные идеологемы о «двух безднах», «демоне середины», «тайне Трех» и пр., то почему его постоянно влекло как раз к чужому – чужому духовному опыту, чужой эпохе, чужой судьбе?! В его сочинениях преобладает вопросительная интонация[12], ибо острее прочих он чувствовал тайну бытия: «Мережковский переживал опыт былых великих времен, хотел разгадать какую-то тайну, заглянуть в душу таких огромных людей, как Юлиан, Леонардо и Пётр, так как тайна их казалась ему вселенской», – заметил Бердяев[13]. В облике Мережковского, запечатленном фотографиями, просвечивающем сквозь его тексты, заметна не до конца преодоленная брезгливость сноба – брезгливость по отношению к своей современности и к себе самому как «упадочнику», «декаденту», обреченному жить в мире, неудержимо стремящемуся к концу. «Мы – слабые, малые, от земли чуть видные»[14], – юродствует этот «русский европеец», для которого современная европейская культура – «мещанская и безбожная», «забывшая вселенские идеи и живущая частными, мелкими, провинциальными интересами»[15]. В великих эпохах, великих книгах и индивидуальностях именно потому Мережковский искал их собственную идентичность, что хотел выйти за пределы современного декаданса. Отсюда толковательная интенция его исследовательской мысли, – «гностическая», по определению Бердяева[16], «герменевтическая», согласно нашей концепции. Всюду у Мережковского присутствует «центральный мотив всей герменевтики вообще, а именно мотив преодоления чуждости текста»[17], – он прекрасно видел барьер между своим и чужим духом. Несомненно, им владело герменевтическое «предмнение», «предвзятость» – идея «нового христианства»; но вправе ли мы считать, что Мережковский «обнаруживает в писателе только то, что уже имеет в себе самом»[18], – что из «герменевтического круга» он выходит с тем же, с чем вошел в него? Тогда не о чем было бы и говорить – не было бы ни «замечательнейшего критика», ни живописателя удивительных картин древности, пускай и осовремененных, но ведь иными они и в принципе быть не могут.

Только ли терминологический вопрос – проблема определения той сферы словесного творчества, к которой правомерно относить литературную деятельность Мережковского? Ну, опознаем мы эту сферу как герменевтику, – следует ли что-то из этого? Кажется, да, – но чтобы это обосновать, вновь подчеркнем, что Мережковский был ключевой фигурой для Серебряного века. Дом Мурузи на Литейном проспекте, где жила чета Мережковских, это второй духовный центр Петербурга 1900-х гг., равнозначный Башне Вяч. Иванова на Таврической. «Здесь, у Мережковского, воистину творили культуру, и слова, произнесенные в квартире, развозились ловкими аферистами слова, – вспоминал Белый. – Вокруг Мережковского образовался целый экспорт новых течений без упоминания источника, из которого все черпали. Все здесь когда-то учились, ловили его слова»[19]. Действительно, даже и крупнейшие авторитеты в области религиозной мысли обязаны своими идеями Мережковскому. Тайна Флоренского, по нашему глубокому убеждению, это Мережковский: Так, «Столп…» вдохновлен «новым религиозным сознанием», сосредоточенным вокруг концептов Софии и Святого Духа, создавшим культ «красоты» и «влюбленности». И вроде бы оппонент «литературного критика» Бердяев – как и Флоренский, гость и собеседник Мережковского – пил из того же «источника». Быть может, к Ницше Бердяев пришел и независимо от последнего. Однако бердяевскую «философию свободы» явно инспирировало фундаментальное для Мережковского отождествление идеи сверхчеловечества с творческой свободой («Л. Толстой и Достоевский»)[20]. Тема Достоевского разрабатывалась Бердяевым («Великий Инквизитор», «Ставрогин», даже «Миросозерцание Достоевского», даже «Духи русской революции») в полном соответствии с интерпретациями Мережковского.

Младшими современниками Мережковского усвоились не только его идеологемы, но и герменевтический метод. Нам представляется, что именно «герменевтика» – ключ к ответу на вопрос, который пришло время задать. Почему, в самом деле, в духовной культуре Серебряного века так тесно, на личностном уровне, переплелись философская мысль и искусство? почему почти все религиозные философы были одновременно стихотворцами или прозаиками, тогда как поэты преуспели в философствовании? и что за сплавы метафизики, эстетики, проповеди, а вместе и художественного слова представляют собой тексты тогдашних «литераторов»? Бог, человек, вселенная открывались заново, – действительно, происходила «переоценка всех ценностей»…[21] Основоположный тезис нашего исследования таков: mainstream’ом русской мысли Серебряного века является герменевтика – как стиль, метод, – более того, содержание философствования. Такая гипотеза подтверждает лишний раз изоморфность русской и западной философии первой половины XX в. В самом деле, на российской почве мы имеем экзистенциализм, метафизику нового типа, феноменологию, философскую антропологию и философию науки; нередко в творчестве конкретного мыслителя пересекаются две и более таких тенденций[22]. В связи с Мережковским естественно возникает понятие русской герменевтики: именно оно не только разрешает «вопиющее недоразумение нашей эпохи»[23] – проблему Мережковского как «специалиста без специальности»[24], но также бросает свет и на другие загадки философии Серебряного века.

Однако почему эта последняя развивалась под знаком именно герменевтики? почему, философствуя, толковали чужие тексты, мысленно переселялись в давно ушедшие эпохи, старались забыть о себе и, точно в иконы, вперяли духовный взор в лики гениев? Философия подытоживает и осмысляет некий духовный опыт, – будь то опыт эпохальный или индивидуальный. Кант привел в самосознанию опыт естественных наук предшествующего века; Гегель и Шеллинг укоренены в немецкой послереформаторской мистике – в Экхарте и Бёме; Соловьева, наряду с традиционной церковностью, питали его «встречи» с «Софией»… При всей востребованности этого опыта Соловьева последующей русской мыслью, сам по себе он мог побудить к созданию одних лишь схоластических схем[25]. Мережковского вдохновлял все же не соловьевский опыт (хотя им и были взяты на вооружение такие концепты Соловьева, как Вселенская Церковь и София): он предпринял попытку именно герменевтической проработки того лучшего, что Россия дала миру в XIX веке, – феномена художественной литературы. Философия Мережковского проблематизирует опыт великих русских писателей XIX века формально в том же смысле, в каком кантовский критицизм – опыт великих естествоиспытателей XVII–XVIII вв. Скудость бытийственного опыта не позволяла Мережковскому философствовать «от себя»; но ведь можно опираться и на чужой опыт бытия, – как правило, так и происходит.

Приведем здесь свидетельство одного из основоположников западной герменевтики. Характеризуя ситуацию в философии в годы после первой мировой войны, Гадамер пишет: «Одна сфера опыта вновь вошла в эти годы в философию – то был опыт искусства», – в России это случилось на четверть века раньше. Не только Мережковский, но и Л. Шестов в его поисках истинной «философии жизни» обретал ее в произведениях Шекспира и Л. Толстого. Шестовскому тогдашнему убеждению полностью соответствуют слова Гадамера: «Искусство – это подлинный органон [орудие, инструмент. – Н. К] философии, если не ее соперник, превосходящий ее во всем»[26]. Опыт искусства вправе претендовать на истину, и ее, как представлялось в философских кругах, где вращался Гадамер, «знает Достоевский, знает Ван Гог, знает Ницше»[27]. Эти предчувствия немецких мыслителей[28] довел до философской осознанности М. Хайдеггер, обосновавший, что в великих творениях искусства обнаруживает себя истина бытия.

Русская герменевтика идет здесь дальше западной: Мережковский и его последователи (а ими были Бердяев, Вяч. Иванов, С. Булгаков) фактически сакрализовали русскую литературу XIX в., обнаружив в художественных текстах религиозные откровения, предназначенные для современности. Речь для Мережковского идет не просто о философской истине: «В русской литературе, до такой степени проникнутой веяниями нового таинственного «христианства Иоаннова», как еще ни одна из всемирных литератур», начинается «второе Возрождение»[29]. Хайдеггер любил диалог Платона «Ион», где говорится о поэтах как вестниках богов[30]: в своих трудах он как бы секуляризовал эту интуицию[31]. Между тем Мережковский вполне всерьез называет русских художников пророками, тайнозрителями, ясновидцами, а то и вообще существами сверхъестественными (Лермонтов, Гоголь). Он задается, очевидно, герменевтической целью, когда хочет указать на открытые ими истины и перевести на язык нового религиозного сознания.

Русская герменевтика созвучна своему западному аналогу и в отношении исторического генезиса. Герменевтика Нового времени возникла в Германии в эпоху Реформации: начало ей «было положено реформационным принципом Писания»[32]. Лютеру и его сподвижникам, противопоставившим себя Риму, предстояло перетолковать Священное Писание, дабы обосновать свой разрыв с церковной традицией и доказать фундаментальный для Лютера тезис об оправдании одной верой («sola fide»). В трудах Меланхтона и Флация священные тексты интерпретировались без оглядки на церковный авторитет и догматику – новые экзегеты игнорировали аллегорический принцип, взамен чего предлагали сосредоточиться на самом тексте и прислушаться к живому Божественному призыву, звучащему в нем. Именно тогда, в контрреформаторской экзегетической практике, совершилось и «самоосмысление герменевтики» как усилия по «преодолению чуждости текста»[33]. И само слово «герменевтика» впервые было использовано немецким протестантским теологом И.К. Даннхауэром, автором труда 1654 г. «Hermeneutica sacra»[34].

Но если в охваченной Реформацией Германии «история герменевтической теории разворачивалась <…> под давлением настоятельной теологической полемики»[35], то в точности то же самое можно сказать и о развитии русской герменевтики. Сумеречная эпоха рубежа XIX–XX вв., выявившая всю глубину религиозного кризиса, может считаться аналогом лютеровской: в трудах Соловьева, Мережковского и прочих носителей нового религиозного сознания открыто звучат призывы к реформам в православии. Однако русские мыслители были, думается, дерзновеннее Лютера, поскольку обновление Церкви связывали и с «обогащением» христианства языческими элементами. На фоне замыслов Мережковского реформы Лютера могут показаться косметическими, так как религия, зачинавшаяся в доме Мурузи, это «вовсе не православие, не историческое христианство, даже не христианство вообще, а то, что за христианством, за Новым Заветом – Апокалипсис, Грядущий Третий Завет, откровение Третьей Ипостаси Божеской – религия Св. Духа»[36]. Так мыслил Мережковский в момент первой русской революции («Пророк русской революции», 1906), которая ему представлялась началом «великой русской и всемирной религиозной революции»[37]. Эта революция, мнилось Мережковскому, сметя старые Церковь и царство, установит новые «церковь как царство» – «царство небесно-земное, духовно-плотское»[38]. Теократический проект переносил в социальный план мечту философа о примирении «духа и плоти».

…Маленький, щуплый, глубоко ушедший в себя и поражавший современников мертвенной холодностью своего воскового лица, Мережковский по натуре был пламенным революционером, устремленным к апокалипсической «брачной заре новой жизни»[39]. При осмыслении герменевтики Мережковского кажется уместным указать на эту черту его темперамента: и в экзегетике он шел дальше, чем реформатор Лютер. В Новом Завете Мережковский обнаруживал приметы «Третьего Завета» подобно тому, как в образах Завета Ветхого отцы Церкви видели аллегорические указания на Христа. И прежде всего Мережковский изымал Писание из сферы церковного предания: «Первая и последняя глубина учения Христова, заслоненного историческим христианством – «солью, переставшею быть соленою», нам все еще не открылась»[40]. Позднее Вяч. Иванов, именно вслед за Мережковским «примирявший» уже не только в теории, но и в практике башенных радений Христа с Дионисом и Люцифером, вещал перед своими почитателями о том, что «Евангелие еще не прочитано»[41]. Вообще для русской мысли Серебряного века – философии? богословия (Г. Флоровский)? герменевтики наконец? – Христос – это «Иисус Неизвестный». Так Мережковский назвал свой собственно экзегетический труд начала 1930-х годов. Однако и ранние его книги наполнены многочисленными экзегетическими вставками. Новозаветная весть, по словам Мережковского, эпатирует, потрясает человека: «Есть ли вообще другая религия с большими загадками и соблазнами?» – намекает он на эзотеричность канонических книг. Вспоминается представление о «скандальном» характере евангельского «провозвестия» – «керигмы» Р. Бультмана, имя которого здесь нелишне упомянуть. Друг и собеседник Хайдеггера в начале 1920-х годов, этот протестантский богослов причастен к возрождению герменевтической мысли…

«Революционность» интерпретации Нового Завета Мережковским в том, что уже в Евангелиях ему видится воскресший Христос Откровения, – Бог, вернувшийся на землю во славе. «Тёмный Лик» (Розанов) церковного Христа его отталкивает: евангельский Иисус почему-то кажется ему «воплощенным «веселием сердца», и все вокруг него были веселы, пьяны от веселия»[42]. При этом своего апофеоза веселие достигает на Голгофе, понимаемой новейшим экзегетом в качестве трагедии в смысле Ницше. А именно, речь идет о «радости бытия, включающей в себя и радость уничтожения», о «страшном оргийном «веселии»», о «воли жизни» – воле, утверждающей жизнь «в самых ее темных и жестоких загадках»[43]. Ученики Христовы в их переживаниях уподобляются при этом «сладострастно-девственным вакханкам», сам же Христос отождествляется с Дионисом, «учителем» Ницше. В языческом ключе трактуются и последние богословские основы Евангелия, когда Бога Мережковский подменяет языческим роком, а любовь Сына к Отцу – ницшеанской «amor fati»: ««Любовь к року» не есть ли самое внутреннее существо Героя последней и величайшей трагедии <…>?»[44].

«Революционная» экзегетика Мережковского-темаособого обширного исследования. В связи с нашей проблематикой укажем лишь на его толкование отдельных пунктов Евангелия. Интересно, что Рождество Мережковский исключал из события собственно Боговоплощения – Бог, в его интерпретации, соединился с человеком Иисусом только в момент Его крещения на Иордане. Об этом мыслитель сообщает в велеречивых выражениях, характерных для книги «Иисус Неизвестный»: «В этот-то молнийный миг и поколебались силы небесные, длани Серафимов наклонили ось мира, солнце вступило в равноденственную точку, – и Христос вошел в мир»[45]. Возрождая древнюю ересь Нестория, Мережковский, думается, ориентировался здесь на современную ему христологию Р. Штейнера. – Эпизод брака в Кане Галилейской, использованный Достоевским в «Братьях Карамазовых», Мережковскому служит аллегорическим прообразом великого религиозного переворота – «претворения горькой слезной воды старого христианства <…> в вино радости новой», «в христианство новое, утреннее, восточное, солнечное, брачное, пиршественное»[46]. В своих исканиях «утаенного Евангелия»[47] он тщится заглянуть через плечо Иисуса, пишущего «перстом на земле» во время суда над «женщиной, взятой в прелюбодеянии»: «Что пишет Он? Какое слово? Не слово ли последней любви и последней свободы о тайне пола преображенного, о тайне святого целомудрия и святого сладострастия?»[48] Дух Святой, полагал Мережковский, отнюдь не сходил, как Ипостась, на землю в событии Пятидесятницы – Он явит Себя лишь в Христе Грядущем, в событии Второго Пришествия. Заявляя это с целью унизить Церковь (лишенную, по его мнению, благодати Сошествия), интерпретатор искажает текст Евангелия, что вообще делает нередко[49]. И в новое религиозное сознание, пронизанное земными, «человеческими, слишком человеческими» интенциями, кажется, не вмещается церковный догмат о Христовом Воскресении. Вернее сказать, Мережковский «демифологизирует» евангельское событие, следуя в этом за библейской критикой, – прежде всего за весьма любимым им в 1900-е годы Э. Ренаном. Русский богослов лишает Воскресение исторической конкретности и сводит к «проведению» учениками «какой-то бесконечной реальности», того, что «должно быть» в «неизмеримой дали» мировой эволюции, но «что уже есть в вечности»[50],[51]. Сонное видение умершего старца Зосимы Алёше («Братья Карамазовы») и встречи апостолов с воскресшим Учителем – события примерно одного порядка в глазах Мережковского.

Герменевтика Мережковского, т. е. интерпретация литературно-художественных текстов, опирается на его экзегетику – интерпретацию Нового Завета. При этом замечательно то, что герменевтика как таковая, которую в связи с Мережковским принято называть «критикой», в определенном смысле тоже является экзегетикой! Мы уже замечали, что Мережковский фактически сакрализовал опыт русской литературы XIX в.: художественные тексты для него – если и не новое Священное Писание, не собственно «Третий Завет», то пролегомены к нему Потому анализ романов и стихов, обыкновенно относимый к рутинной и профанной области литературоведения, у Мережковского оказывается чем-то вроде «третьезаветной» экзегезы. Речь идет об интерпретации текстов с опорой на предмнение нового религиозного сознания. Заступимся за Мережковского: да, он входит в многочисленные герменевтические круги с данным предмнением, однако выходит из них с богатым уловом, – например, с выразительными и точными духовными портретами Гоголя, Толстого, Пушкина, Тургенева… Герменевтика Мережковского приносит свои плоды и в области философской антропологии.

О том, как возникло в его сознании подобное предмнение, как в его душу ворвалась «буря света» новой религии[52], можно только догадываться. Андрей Белый, глубже других понимавший Мережковского, встраивал в его биографию событие своеобразного «посвящения» соловьевского типа: «Красота мира явилась ему в Лике Едином»[53]. Сам Мережковский сообщает в очерке «Акрополь», действительно, о своем инициирующем мистическом опыте красоты, пережитом им в 1892 г. во время путешествия в Грецию. При виде величественных храмов богини Афины «в душу хлынула радость того великого освобождения от жизни, которое дает красота. <…> Все двадцать болезненных и скорбных веков остались <…> за священной оградой, и ничто уже не возмутит царящей здесь гармонии <…>…И не было времени: мне казалось, что это мгновение было вечно и будет вечно»[54]. Встреча с красотой сообщила смысл жизни Мережковского, а вместе с тем была им воспринята, как платоновское воспоминание: «Мне казалось, что я все это уже где-то и когда-то, очень давно, видел и пережил, только не в книгах»[55]. Эстетизм Мережковского, обыкновенно понимаемый весьма поверхностно, на самом деле проистекает из этого его опыта приобщения к вечности, опыта религиозного порядка. Книгу Мережковского о любимых писателях «Вечные спутники», открывавшуюся «Акрополем», как замечала в своих воспоминаниях о супруге 3. Гиппиус, было принято дарить успешным гимназистам на выпускных вечерах. Понимали ли тогдашние наставники молодежи, что этот безобиднейший, казалось бы, и даже назидательный томик содержит в себе динамит «великой духовной революции», которая, по мысли автора сборника, сметёт с лица земли Церковь, и монархическое государство?

Между тем, исток воззрений Мережковского надо искать именно в очерке «Акрополь». Та «святыня», которую этот путешественник обрёл на месте поклонения Афине, включает в себя и мечту о «новом эллине, богоподобном человеке на земле», и задание примирения с природой, и пафос «героизма», «счастья», свободы, покоя. В греческих архитектурных формах, как бы продолжавших природные облики, Мережковский распознал одну лишь винкельмановскую светлую античность, и с этого момента в его душе стало быстро всходить семя неоязычества[56]. Мережковского захватила утопия золотой поры человечества, упразднённой жестоким пустынным духом семитства: «Всё, что доводит нас до невыносимых противоречий – небо и земля, природа и люди, добро и зло, сливалось для древних в одну гармонию»[57]. Позже его «новое религиозное сознание», встав под знак Ницше, окрасилось трагизмом и антихристианским демонизмом. Эту-то духовность Мережковский попытался скрестить с евангельской образностью и назвал причудливый гибрид «новым христианством».

Новейшая русская религиозная философия возникает как критическое осознание духовного опыта русской литературы XIX века: обоснованию этой мысли посвящена статья Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1892). Предлагая философу идти от текста, а не от реальности, но допуская, что реальность в тексте каким-то образом манифестируется, мыслитель по сути подразумевал философию герменевтического типа. Главной ее категорией Мережковский считает «символ»[58] как «откровение божественной стороны нашего духа» – духа писателей, в свою очередь объявленных им «рыцарями Духа Святого»[59]. «Литература – своего рода церковь», в которой обитает «гений народа», – на разные лады провозглашает Мережковский «возрождение свободного религиозного чувства» в творениях русского гения[60]. «Чувства» – но не религиозного сознания, внести которое в мистический опыт нового искусства и призвана «символическая» или «новая критика», являющаяся «культурным самосознанием народа»[61]. «Мы должны вступить из периода поэзии – творческого, непосредственного и стихийного, в период критический, сознательный, культурный»[62]: пока Мережковский набрасывает лишь абрис своей будущей герменевтики – «субъективной критики» и религиозной проповеди[63].

На протяжении всей своей творческой жизни Мережковский считал себя «критиком»: его «воля к мысли» реализовалась как «критика», которая «в своем высшем пределе <…> должна быть творческой», – более того – «пророческой мыслью», писал он в 1920-е годы[64]. Но под «критикой» он понимал отнюдь не жанры Белинского, Добролюбова, Писарева и т. д.: первым опытом «русской критики» в «новом, нашем» смысле он считал «Переписку с друзьями» Гоголя. Об этом говорится в исследовании 1906 г. «Гоголь и черт», самом блестящем образце герменевтической практики Мережковского. В «Переписке» – «конец поэзии и начало религии», «переход от бессознательного творчества к творческому сознанию». Так определяет Мережковский попытку автора «Мертвых душ» истолковать свои собственные сочинения в религиозном, а вместе и исповедальном ключе. В критике, по Мережковскому, литература обретает самосознание, и потому она – «вечное и всемирное религиозное сознание»[65]. «Критика», как видно, отождествляется им с религиозной философией. Русская герменевтика в ее истоках, в отличие от немецкой, декларативно религиозна.

Однако религиозность эта – «новое религиозное сознание», новое христианство Мережковского. «Святая плоть» – одна из ключевых категорий этого «нового богословия». В трактате «Гоголь и черт» данная категория привязана к символистской эстетике: «художественный образ есть все-таки не бесплотная духовность, а одухотворенная плоть или воплощенный дух», почему «в искусстве начало религии, начало святой плоти»[66](выделено мной. – Н. Б.). Этого «Гоголь не сознавал с ясностью <…>, только смутно прозревал», так что здесь прерогатива и миссия нового религиозного сознания.

Как видно, Мережковский, по существу, сакрализовал великую литературу, видя в ней начало новой религии. В книге «Пути русского богословия» Г. Флоровского, нередко пользующегося открытиями герменевтики Серебряного века, есть яркие очерки о Гоголе, Достоевском, Толстом и др., – Флоровский усматривал в литературных шедеврах образчики богословия, как правило, отклоняющегося от норм православия. Но то, что в глазах церковного мыслителя выглядит мирским вольномыслием, а то и еретическим соблазном, зачастую освящается в новом христианстве Мережковского. Так, «Переписка» Гоголя включается Мережковским – духовным революционером – в новый корпус «священных» книг в конечном счете потому, что призывает к «переходу от поэтического созерцания к религиозному действию – от слова к делу»[67]. Флоровский же, стоявший на стороне о. Матфея в его тяжбе с Гоголем, обнаружив у писателя подобный «дух утопического активизма», расценил его как гордыню, плод «западного влияния», и подверг резкой критике гоголевскую «утопию священного царства»[68].

Рассуждая о специфике герменевтики Хайдеггера, его последователь Гадамер постоянно указывает на безличный характер герменевтического события: Хайдеггер стремился «понять онтологическую структуру произведения искусства независимо от субъективности его творца или созерцателя»[69]. Если, как пишет Хайдеггер в трактате «Исток художественного творения» (1935), в произведении являет себя, «просветляется сокрывающееся бытие»[70]; если, как заявляет Гадамер, в нем звучит «голос, каким говорит само произведение»[71], – то, «разумеется, говорит здесь не художник», а «опосредующий опыт мира» «язык художественного произведения»[72]. В западной герменевтике, избегающей категории, прежде всего, авторства, как бы забывшей о романтическом «гении», роль творца предельно умалена – сведена к функции ремесленника-«со-зидателя» (Хайдеггер), а то и медиума бытийственного «откровения». «В художественном творении совершается совсем особая манифестация истины»[73]: попробуем разобраться, в чем корень такого воззрения.

Характер хайдеггеровской герменевтики обусловлен ее «богословским началом»: «Титул «герменевтика» был для меня привычным из-за моих богословских штудий»[74], признает мыслитель – выпускник теологического факультета университета Фрайбурга, интересовавшийся в 1910-х гг. проблемами экзегезы. Но именно библейские «штудии» способны привести к представлению о тексте, не имеющем автора, – точнее сказать, о «совсем особом» авторстве. Ведь когда изнутри традиции размышляют об истоке Библии, то имеют в виду ее богодухновенность – высочайшего Автора. В детали же авторства земного углубляется разве что критика, которая часто лишь подтверждает традиционные представления. Потому священные тексты либо считаются анонимными, либо устанавливается их «коллективное» авторство (Псалтирь), либо обсуждается их помеченность известными авторитетными именами. Во всяком случае, при экзегезе авторство текста если и не игнорируется полностью, то все же не является значительной ценностью. Так, личность евангелистов-синоптиков сведена к имени-метке (Матфей, Марк, Лука), будучи лишенной индивидуальных черт, – образ же «Иоанна» двоится или троится…

Хайдеггер признается, что на его мышление всегда давили принципы библейской экзегезы. Как богослова, в 1910-е гг. его «особенно занимал вопрос об отношении между словом Священного писания и богословско-спекулятивной мыслью», – а это собственно герменевтическая проблема. И вот его рефлексия 1930-х данного факта: «Это было <…> то же отношение, т. е. между языком и бытием <…>»[75]. Как Слово Божие звучит в библейских текстах, таким же самым образом в художественных произведениях бытие обнаруживает себя в языке, «истина становится событием откровения»[76]. Как видно, комментируя герменевтические идеи Хайдеггера, Гадамер неслучайно использует богословские понятия.

В хайдеггеровскую герменевтику богословские принципы проникали и из воззрений теолога-экзистенциалиста Р. Бультмана. Исследователями немало сказано об идейном взаимовлиянии друзей и коллег по работе в Марбургском университете в 1920-х годах – Хайдеггера и Бультмана. Керигматическое богословие Бультмана опирается на представление о спасительном провозвестии (керигме), содержащемся в новозаветном слове. При этом сам «Христос, Распятый и Воскресший, встречает нас в слове провозвестия»[77]. Очевидно, что стремящийся к «демифологизации» традиционных трактовок Нового Завета Бультман тем не менее использует именно мифологический дискурс. Керигма, по Бультману, обращена к каждому человеку и затрагивает самую глубину его существования – возмущая, бросая вызов и призывая к пересмотру жизни. Керигма судьбоносна, ибо это есть «Слово Божье, перед лицом которого мы должны <…> отвечать на вопрос, поставленный перед нами: хотим мы в него поверить или нет»[78], выберем ли мы путь жизни или путь смерти. Такая «затронутость» человека Богом силою провозвестия – нерв керигматического экзистенциального богословия. Но разве мы не находим ту же в точности интуицию в ключевом тезисе Гадамера – комментатора герменевтики Хайдеггера: «Понимание начинается с того, что нечто обращается к нам и нас задевает. Вот наиглавнейшее герменевтическое условие»[79]? «Скандализирующая» керигма в герменевтике Хайдеггера – Гадамера секуляризируется, когда Гадамер сравнивает проявление великого произведения искусства с «ударом», которым оно «опрокидывает все прежнее, привычное, – тогда разверзается мир, какого не было прежде»[80]. И когда Хайдеггер заявляет, что «бытие есть окликающий зов, обращенный к человеку»[81], то он переводит на язык собственных категорий мысль Бультмана о том, что «Бог сам «находит» человека <…> и обращается к нему»[82]. Принципиальная разница этих двух подходов в том, что у Бультмана посредством текста вещает личностный живой Бог, у Хайдеггера – загадочное «бытие». Воззрения Хайдеггера и Гадамера, воспроизводящие формальное строение бультмановской керигмы, хочется в силу вышесказанного назвать квазибогословием.

Однако с тем же правом дискурс Хайдеггера может считаться квазисекулярным. Хайдеггер «близко подходит к той сфере, где кончается философское размышление и начинается мистическое созерцание»[83]: духовной традицией, к которой принадлежит философствование Хайдеггера, П.П. Гайденко считает традицию немецкой мистики. «Хайдеггеровскому понятию бытия у Экхарта соответствует понятие Божества»[84], у Бёме – Ungrund’a. Учитывая ориентацию Хайдеггера на досократиков, можно провести параллель между «бытием» и Логосом, а также «природой» Гераклита, которая «любит скрываться». – Вместе с тем для нас очевидно подобие бытийственных интуиций Хайдеггера буддийской религиозности. Сам Хайдеггер говорил о своем интересе к японской мысли[85]; глубокому созвучию хайдеггеровской герменевтики японскому мировидению специально посвящена работа Хайдеггера «Из диалога о языке. Между японцем и спрашивающим». Разработка темы «Хайдеггер и дзэн-буддизм» может представлять для исследователя большой интерес. Здесь мы лишь заметим, что с этой японской разновидностью буддизма (религией? мистическим учением? духовной практикой?) воззрения Хайдеггера роднит принципиально безличный характер обоих. Дзэн обращен к «бездонной пропасти реальности» (аналог бытийственной бездны Хайдеггера), иначе сказать – к «высшему разуму» или высшему «бессознательному»[86]. Это «Единое» являет себя в светоносном экстатическом опыте сатори – пробуждения, потрясающего все существо адепта, отрешившегося прежде от всех индивидуальных черт. Недоверие дзэна к рассудочному мышлению и отражающему его языку сказалось в монашеской практике коанов и мондо, эти жанры общения учителя с учениками, выработавшие свой собственный, непонятный для непосвященных аллегорический язык, призваны разрушить профанный, земной разум стремящегося к «просветлению». Но разве не такова и глубинная цель заумного дискурса Хайдеггера? В своем стремлении опровергнуть «догматические», т. е. «онтологические» «предрассудки» европейской метафизики[87]Хайдеггер эпатирующе нарушает законы логики[88] и на место привычных категорий ставит мифологические понятия («спор мира и земли» в художественном творении). То, что мыслитель фактически элиминирует из герменевтической ситуации личность автора художественного произведения, связано с его общефилософской борьбой с «субъективизмом, характерным вообще для метафизической эпохи»[89].

В отличие от западной, герменевтика русская, в лице ее основателя Мережковского, позиционирует себя как «критика субъективная»[90]. А именно, ее дискурс разворачивается в поле между двумя субъектами – критиком и автором. Цель «субъективного критика» – во-первых, «показать за книгой живую душу писателя», а во-вторых – «действие этой души <…> на ум, волю, сердце, на всю внутреннюю жизнь критика». Благодаря именно этой двойственной установке возникла галерея духовных портретов великих писателей, порой великолепных, порой все же искаженных попыткой Мережковского вчувствовать в «душу» «великого незнакомца» свое собственное религиозное сознание. Очевидно, Мережковский считал продуктивной историческую дистанцию между писателем и критиком, когда замечал: «Каждый век, каждое поколение требует объяснения великих писателей прошлого в своем свете, в своем духе, под своим углом зрения»[91]. Русский мыслитель рассуждал отнюдь не в ключе до-хайдеггеровской герменевтики с ее мнимой объективностью – утопией слияния с чужой индивидуальностью, постижения ушедшей эпохи с позиции ее современника. В несложной герменевтической программе Мережковского распознаются такие категории Хайдеггера – Гадамера, как предмнение и временное отстояние, – в ней вообще присутствует вся структура герменевтического круга. Но детально разработанной герменевтической теории у Мережковского нет; его «глубокаямудрость»[92]-дар гностика, проникающего в чужой дух, – сказалась в конкретных герменевтических исследованиях. Хайдеггер всю жизнь как бы готовился к ним, – но на солиднейшем фундаменте «Бытия и времени», «Истока художественного творения» и бесконечных «разговоров о языке» возникли лишь интерпретация «Крестьянских башмаков» Ван Гога и анализ нескольких текстов немецких романтиков. Не перевешивает ли плоды западной герменевтики вереница великолепных исторических романов, «критических» монографий и трактатов, давших импульс всей последующей русской мысли, вместе с серией жизнеописаний великих людей, – герменевтическое, по своей методологии, наследие Мережковского?..

Воссоздавая облик «живой души писателя», Мережковский мыслит как символист. Глубочайшее идейное содержание он иногда обнаруживает не столько в текстах, сколько в бытовых проявлениях и писательской внешности. Показателен в этом отношении очерк о Вл. Соловьеве «Немой пророк» (1909): он весь построен на обсуждении того герменевтического элемента, который у Хайдеггера назван «землей» (в произведении «спорящей» с «миром»), – сокровенной, не выявленной в тексте глубины бытия, – у Мережковского – личности тайнозрителя Софии. «Слова даны людям для того, чтобы скрывать свои мысли»: этот известный афоризм Мережковский вспоминает в связи с феноменом Соловьева, чье «тайное лицо» плотно закрыто его «остроумной и красноречивой философией»[93]. Герменевтика Мережковского это интерпретация всего жизненного образа писателя – поступков и внешних черт, случайных обмолвок, – наконец, молчания, «немоты». Едва ли не самым значительным символом загадочной и мрачной души Соловьева Мережковский считает его инфернальный смех, шокировавший современников: «Сквозь торжественную симфонию «Оправдания добра» или «Чтений о Богочеловечестве» мне слышится порою этот страшный смех»[94]. Сочинения Соловьева Мережковский воспринимал как консервативные, если не реакционные, – ведь в них философ тщился возродить старые церковность, государственность, нравственность. Но в соловьевском смехе критику слышатся «надрыв» и «одурение тоски», отрицающие его «дневные» идеалы. «Немота» Соловьева – она, кроме смеха, охватывает и соловьевское «безумие», и встречи с «подругой вечной», и нехождение в церковь, и великое одиночество – это «вещая», «пророческая» немота. И как «немой пророк», Соловьев – не реставратор, а революционер, «предтеча Новой Церкви», сокрушитель старых догматов и провозвестник ослепительной истины будущего. Усматривая за «иконописным лицом древнерусского или византийского святого» другой – тайный лик Соловьева, Мережковский-толковник фактически учит находить и в текстах смысл, противоположный явному. Это весьма важная черта его герменевтики.

Краткий очерк «Немой пророк» – пример того, как «субъективная» герменевтика Мережковского может оборачиваться проницательной философской антропологией. Еще выразительнее соловьевского глубинно-психологический портрет Гоголя в работе «Гоголь и черт» (1906). Мережковский-психоаналитик, кажется, смотрит глубже Фрейда, когда трагический надлом гоголевской судьбы связывает с двоящим личность христианина мощным «языческим» началом – «прямо жутким, «демоническим» сладострастием Гоголя»[95]. Отсутствие женщины в биографии и сочинениях писателя, его тяга к монашеству, приведшая к жизненному краху, проистекает из ужаса перед этим «черным пятном» в его натуре, – здесь же и источник его смеха, не менее странного, чем соловьевский. – Еще сильнее психологии Мережковского захватывает метафизика личностного бытия. Ему удается сложить воедино биографический и творческий лики Гоголя, создав образ тайнозрителя зла: Гоголь разоблачил черта как потустороннего вдохновителя человеческой пошлости, обыкновенности, середины. Мережковский отказывается романтизировать зло и считает образы Люцифера, Мефистофеля и пр. лишь «великолепными костюмами» и «масками» «обезьяны Бога». «Гоголь первый увидел черта без маски» – распознал в безликой жизненной стихии (Шестов называл ее всемством, Бердяев – миром объектов) и направил против него жало своей специфической сатиры: «Смех Гоголя – борьба человека с чертом»[96]. В собственно демонологию Гоголя Мережковский вкладывал скорее аллегорические смыслы. Так, малороссийскую повесть «Вий» критик считает пророчеством Гоголя о своей судьбе. Ведьма в гробу в древнем храме – «не языческая ли красота, не сладострастная ли плоть мира, убитая и отпеваемая Гоголем в старой церкви, в церкви Симеона Столпника или о. Матфея?» Вий же – это демон «мертвой плотскости», мстящей бурсаку-философу за «умерщвленную плоть», – это сам вызывавший у Гоголя смертный ужас «инстинкт слепой и ясновидящий». Философ Хома умирает от страха перед ним, – так, по Мережковскому, Гоголь предсказал собственную смерть. А старый храм, поруганный бесами, в его глазах – аллегорический образ исторической – монашеской Церкви, бессильной против современного зла: «Бесплотная духовность оскверняется бездушною плотскостью»[97]. Так «предмнение» нового религиозного сознания оказывается мощным инструментом при интерпретации целостного гоголевского феномена.

«Субъективность» (в смысле, предложенном Мережковским) была неотьемлемой чертой русской герменевтики – от ее «предтечи» Соловьева и вплоть до М. Бахтина. Последний, правда, формализовал герменевтику до «поэтики», а интерес к «живой душе писателя» (Мережковский) свел к теоретико-литературной проблеме «автора и героя». Первые разработки данной проблемы присутствуют и у Мережковского при осмыслении творчества Достоевского. Как соотносится собственная «идея» писателя с «идеями» героев его романов? Символист Мережковский полагал, что Достоевский вкладывал в художественные образы свой трагический душевный опыт, «истинное лицо свое прятал под масками всех своих раздвоенных героев»[98]. Вместе с ними он сходил в «преисподнюю» душевного раздвоения и в конце концов «спасся», вместе с Алёшей узрев «неимоверное видение» апокалипсической Каны Галилейской[99]. «В главных своих героях <…> Достоевский <…> изображал, обвинял и оправдывал себя самого»; он сам – «бесстрашный испытатель божеских и сатанинских глубин»[100]. Вопрос для Мережковского в одном – какой была собственная идея писателя, его вера, его приватная религия. Это был риторический вопрос: Мережковский не мог (или не хотел) распознать в романах Достоевского авторской позиции.

Мысль о тайне Достоевского прошла через всю русскую герменевтику. В трудах о Достоевском Мережковского, Бердяева, С. Булгакова, Л. Шестова ясной идеологии «Дневника писателя» отказано в праве считаться окончательной «идеей» писателя. Также и Бахтин не находил в его романах авторской точки зрения, с которой «завершаются» идеи героев. Достоевский себя «так хорошо прятал, что иногда и сам не мог найти лица своего под личиною [героя]: лицо и личина срастались»[101]. Потому в религиозной мысли Достоевского, полагает Мережковский, царит «страшная путаница», автор мечется между двумя «лже-Христами» «Легенды о Великом Инквизиторе»[102] и вообще… «что если и Достоевский просто «не верит в Бога»», как Великий Инквизитор[103]?! – Кажется, герменевтика Мережковского не справляется с действительным постижением «живой души» Достоевского. Он остается для критика мировоззренческим «оборотнем», ускользающим от внешнего взгляда в свой диалектический «лабиринт». У самого Мережковского не было настоящего христианского опыта, и потому он не допускал возможности сознательно-волевого выбора Достоевского – выхода из религиозных апорий, терзающих его персонажей, – да, его собственных сомнений, – в благодатную среду церковности, где они снимаются. «Дневник писателя» герменевтика Серебряного века не желала принимать в расчет.

Как видно, главный принцип русской герменевтики – ориентация интерпретатора на личность автора – далеко не всегда выдерживался до конца. Вернее сказать, в «живой душе» писателя Мережковский ценил преимущественно «бессознательную глубину творческого вдохновения», продуцирующую художественные смыслы как бы «помимо воли, помимо сознания» гения-творца[104]. Не роднит ли это Мережковского с Хайдеггером, представлявшим творческий акт как манифестацию «истины бытия»? У обоих мыслителей художник оказывается медиумом бытийственного откровения, и в случае Мережковского – пророком нового христианства. Когда русский критик усматривает в текстах смыслы и даже идеологемы, противоположные тем, которые прямо декларируются писателем, то налицо один из способов «изгнания» автора из герменевтического события. Мережковский не уважал авторского идейного выбора. Так, ему претило специфическое христианство Толстого: оно олицетворялось критиком в образе морализатора старца Акима («Власть тьмы») – архетипического «упыря», питающегося внутри души писателя жизненными соками также архетипического «Брошки» («Казаки»), стихийного язычника, выразителя – по Мережковскому-действительной толстовской натуры. Объявляя Достоевского «первым пророком Св. Духа, Св. Плоти»[105], он отрицает выстраданное православие писателя, которого считает адептом религии «древней Матери-Земли», «Елевсинских таинств», а вместе и ницшевского «Диониса Распятого»[106],[107]. Отсекая от «Преступления и наказания» эпилог с обращением Раскольникова, с неменьшим дерзновением Мережковский-экзегет хочет оборвать евангельский рассказ о Христовом Воскресении на картине пустого гроба («Иисус Неизвестный»)… В своем «чтении наоборот» и «исправлении» текстов Мережковский вовсю пользуется герменевтической свободой, характерной именно для западного подхода, акцентирующего «предмнение» и продуктивность «исторической дистанции».

«Герменевтика» – слово высокое, предполагающее некую тайну, – и не только потому, что ее формирование было связано с истолкованием Священного Писания. Изначально в герменевтике присутствует некий мифотворческий элемент, на который указал Хайдеггер, этимологически возведший название истолковательной дисциплины к «имени бога Гермеса»[108]. Гермес – «вестник богов», который «приносит весть судьбы», что и есть «истолкование». Но это, так сказать, истолкование второго порядка, ибо прислушивается к сказанному поэтами, которые в свою очередь также «суть вестники богов»[109]. – В этих суждениях Хайдеггера – ориентация не столько на керигму Бультмана, сколько на слова Сократа в платоновском «Ионе». Учитывая, что для Хайдеггера-человека были значимы как «Бог», так и «боги»[110], можно допустить, что потусторонние реальности вовлекаются им в академический дискурс не только ради красного словца. Секуляризируя их в «метафизике откровения», Хайдеггер все же сохраняет за своей теорией искусства оттенок мистицизма.

Но западное – в основном декларативное герменевтическое мифотворчество кажется весьма робким на фоне мифотворческого разгула в герменевтике русской. Здесь оно нередко имеет вполне конкретный характер – «мифы» о писателях порой остроумны и точны. О том, что писатели, близкие Мережковскому сосуществованием в них христианского и языческого начал, всерьез именуются критиком пророками, тайновидцами, посвященными, просветленными и т. д., мы уже замечали, обсуждая почти священный – в его глазах – характер их текстов. Герменевтика Мережковского – это герменевтика великой личности, сложившаяся под влиянием как идей Ницше, так и «культа героев» Т. Карлейля[111]. Однако личности, люди ли вообще – «вечные спутники» Мережковского? Кажется, в своем романтико-ницшеанском стремлении «за ненавистные пределы человеческой природы»[112] мыслитель вплотную подходит к античному реализму, когда играет представлением о поэтах как то ли «богах», то ли «вестниках богов»[113]. С неслучайным упорством он ищет нечеловеческие черты в обликах писателей. Так, концептуальным центром исследования «Гоголь и черт» является тезис Мережковского о таинственном симбиозе Гоголя с неким запредельным существом. Обосновывая его, критик опирается на свидетельства гоголевских современников: Достоевский называл Гоголя «демоном смеха»; приятели вспоминали свое «тревожное, почти жуткое и в то же время смешное, комическое» впечатление от его наружности – ««птица», «карла», «демон», карикатура, призрак, что-то фантастическое, только не человек или, по крайней мере, не совсем человек»[114]. Вся ткань рассуждений Мережковского о Достоевском пронизана намеками на инфернальность натуры «тайновидца духа» – страдающего «священной болезнью» «бесноватого»; его «истинная сущность», более того – «страшная и опять-таки нечеловеческая»[115]. В случае Толстого даже и «сквозь ледяные пуританские речи о курении табаку, о братстве народов <…>» критик слышит «голос слепого титана, неукротимого хаоса – языческой любви к телесной жизни и наслаждениям, языческого страха телесной боли и смерти»[116]. – Яркий образец герменевтики Мережковского – очерк «Гёте» из сборника «Вечные спутники»: более или менее традиционное понимание критиком феномена «великого олимпийца» в пределе мифологично. В старости Гёте явил свой ноуменальный лик, утверждает Мережковский, ссылаясь на Эккермана и прочих веймарских собеседников писателя: «В этих нестареющих глазах что-то «демоническое»», что «для язычников значит божеское (от древнегреческого слова daimon – бог), а для христиан – бесовское». «Образ Гёте-олимпийца» «богоподобен», и то слово, которым Мережковский обозначает это, – «сверхчеловек» Ницше: «Да, сверхчеловеческое – в этой вечной юности». Специфика гётевского сверхчеловечества – в «плотской, кровной, физической» связи с «природой – с Душою Мира». Именно из этого «первоисточника» он черпает «вечную юность» (впрочем, Мережковский допускает, что, как и Фауст, Гёте «заключил договор с «некоторым лицом»»…) И эти представления – мифологические? антропологические? герменевтические? – служат русскому мыслителю для внесения еще одной черты в его концепцию Третьего Завета: «Религия Духа будет утешительной. Кажется, Гёте это предчувствовал больше, чем кто-либо»[117]. Из герменевтического круга интерпретатор выходит все же не с пустыми руками.

Все сказанное выше о новом религиозном сознании свидетельствует об огромной роли Ницше в его формировании. Связать герменевтику Мережковского с его ницшеанством мы намереваемся в дальнейших исследованиях. Естественным переходом к ним станет обсуждение здесь мифа о Лермонтове, созданного русской герменевтикой. Этим мы и завершим наш первый подступ к ней.

В 1897 г. Вл. Соловьев написал небольшой очерк «Лермонтов». Как раз в тот момент он, автор «Чтений о Богочеловечестве» и «Смысла любви», заинтересовался ницшевской идеей сверхчеловека. Взяв на вооружение этот концепт, основоположник софиологии вложил в него свой собственный смысл: «сверхчеловек» призван победить смерть на пути высокой эротической любви, которую мыслитель считал чудодейственной – жизнеподательной силой[118]. Данным «сверхчеловеческим» масштабом Соловьев оценивает лермонтовский феномен, – речь здесь идет не столько о герменевтике, сколько о критике и суде над Лермонтовым.

Считая Лермонтова «прямым родоначальником» русского ницшеанства – ложного, на взгляд Соловьева, понимания «сверхчеловечества», – мыслитель построил свое эссе как развернутое, моральное по сути, обличение лермонтовского эгоизма – «сверхчеловеческого» самоутверждения. «Лермонтов, несомненно, был гений, т. е. человек, уже от рождения близкий к сверхчеловеку, получивший задатки для великого дела, способный, а следовательно, обязанный его исполнить»[119]: «великое дело» – это «общее дело» Н. Федорова, т. е. имманентно достигнутая победа над смертью. К ней «есть сверхчеловеческий путь» – путь любви, противоположный эгоистическому. Между тем Лермонтов, как раз вместо того чтобы бороться с эгоизмом, идеализировал и оправдывал своего внутреннего «демона гордости». Демон его поэмы «не только прекрасен, он до чрезвычайности благороден и, в сущности, вовсе не зол»[120]. Как видно, в этой соловьевской концепции есть семя мифологии – почти реалистическое ведение лермонтовского «демона» (Соловьев нередко заявлял о своей вере в разного рода «чертей»). «Демонизм» Лермонтова (а в это слово Соловьев вкладывал не сократовский, а христианский смысл) не дал поэту стать «могучим вождем на пути к сверхчеловечеству»[121] и привел его к гибели.

Такое причудливое смешение христианских и языческих мотивов не могло не затронуть самых сокровенных душевных струн Мережковского. В 1908 г. он ответил на соловьевскую статью полемическим трактатом «М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества». Восстав против осуждения поэта Соловьёвым, Мережковский не только принял, но развил и довёл до апофеоза мысль о Лермонтове как предтече Ницше. Лермонтовская «тяжба с Богом» для Мережковского – это «святое богоборчество» Иова и Иакова[122]; так же свята эгоистическая, по слову Соловьева, лермонтовская этика. Для Лермонтова, утверждает Мережковский, «предельной святостью» обладает не христианское «бесстрастие», а «нездешняя страсть»; поэт «предчувствует какую-то высшую святыню плоти» и «правды земной», – такова, по Мережковскому, лермонтовская переоценка верховных ценностей. И если для Соловьева значимо то, что Лермонтов-ребенок обрывал крылья мухам и подшибал куриц, то Мережковский, блестяще подбирая лермонтовские цитаты, доказывает, что Лермонтов был «влюблен в природу»[123]. Неузнанный Соловьевым его брат по духу, Лермонтов, почитатель Матери Божией, воспевал Вечную Женственность, уже сошедшую на землю (в отличие от соловьевской Софии)… Апология Лермонтова незаметно превращается у Мережковского в манифест нового религиозного сознания, предтечей которого объявлен мятежный поэт: «Христианство отделило прошлую вечность Отца от будущей вечности Сына, правду земную от правды небесной. Не соединит ли их то, что за христианством, откровение Духа – Вечной Женственности, Вечного Материнства? Отца и Сына не примирит ли Мать?»[124].

Таков религиозно-нравственный аспект реплики Мережковского в адрес Соловьева. Нам сейчас особенно интересно то, что под идеологию Мережковским подведен мифологический фундамент. Согласно Соловьеву, Лермонтов-«сверхчеловек» не состоялся; по Мережковскому, он, более того, был сверхъестественным существом в самом буквальном смысле. Мережковский вспоминает древнюю гностическую легенду об ангелах, не осуществивших в вечности выбора между добром и злом: они должны сделать это во времени – пройдя земной путь в качестве людей. Большинство из нас забывает свое существование до рождения, но есть и исключения: «Одна из таких душ – Лермонтов»[125]. Опять-таки, подобно Гоголю, Лермонтов «в человеческом облике не совсем человек, – существо иного порядка, иного измерения»[126], что подмечали его современники. И демон, который в концепции Соловьева завладел поэтом, у Мережковского фактически отождествляется с его душой, хранящей память о довременном существовании. Так Мережковский конкретизирует «сверхчеловечество» Лермонтова: оно обусловлено особенностью его демона, который – не дьявол и не ангел, «ни мрак, ни свет». Основное настроение поэзии Лермонтова – томление по небесной родине, – лермонтовский феномен адекватно описывается лишь в категориях этики Ницше: «Самое тяжёлое, “роковое” в судьбе Лермонтова – не окончательное торжество зла над добром, как думает Вл. Соловьев, а бесконечное раздвоение, колебание воли, смешение добра и зла, света и тьмы»[127]. То ли еретический – в духе Оригена, то ли сказочно-романтический, этот миф, надо сказать, замечательно иллюстрирует лермонтовские биографию и творчество. Оценивать миф художника о художнике тем не менее хочется по критерию, принятому в естественных науках, – как гипотезу, объясняющую факты, удовлетворяя тем самым своему назначению.

При сравнении статей о Лермонтове Соловьева и Мережковского обозначается зыбкая грань между литературной критикой и герменевтикой. Критический дискурс строится вокруг оценки, герменевтический направлен на открытие. В обоих велика роль предмнения, но в первом случае оно властвует над вестью, во втором – хочет, хотя бы в видимости, служить ей. И шансы интерпретатора на успех велики, по-видимому, в двух случаях. Неслучайно Мережковского в мировой культуре интересовали лишь его «спутники»: общность цели – духовное родство – то ли упраздняет пресловутую историческую и межличностную дистанцию, то ли, в самом деле, сообщает ей продуктивность. А во-вторых, всегда открыт для нового прочтения текст священный. В этом слове нам сейчас важен не столько собственно религиозный оттенок, сколько указание на всечеловеческое содержание, готовое к откровенному диалогу с каждым.

Для исследователя эпохи Серебряного века секта, созданная Дмитрием Сергеевичем Мережковским и Зинаидой Николаевной Гиппиус в 1901 году, которую сами основатели считали зародышем грядущей Вселенской Церкви, представляет большой интерес. Эта культовая организация не просто актуализирует приватную религию супругов Мережковских, раскрывая ее представления как в богослужебных формах, так и в жизненном уставе: «Наша Церковь» (так Мережковские называли свое «Главное» творческое дело)[143] in писе заключает в себе важнейшие духовно-смысловые тенденции Серебряного века. Секту Мережковских можно признать за протофеномен, первоявление данной эпохи, если применить гётевскую категорию, имеющую хождение в те годы: НЦ – это конкретное, живое обнаружение самого существа русского религиозно-философского «Возрождения». НЦ стоит в ряду других эпохальных протофеноменов – таких как Башня Вяч. Иванова, волошинский Дом поэта в Коктебеле, кружок Сергея Дягилева, а также некоторые тогдашние ведущие издательства (например, «Мусагет») и журналы («Мир искусства», «Аполлон», «Весы» и др.) При этом НЦ по своей значимости – адекватности духовной сути Серебряного века – разделяет ведущее место с ивановской Башней.

Поясню эти вводные тезисы. Своими религиозно-философскими основаниями Серебряный век обязан двум предтечам – В. Соловьёву и Ф. Ницше (оба скончались в 1900 году), наследие которых было истолковано весьма своеобразно. Ведущие мыслители обсуждаемой эпохи признавали в Соловьёве нового пророка, тайнозрителя библейской Софии Премудрости Божией, провозвестника второго Христова пришествия и новой эры в христианстве. Мистический опыт Соловьёва, который он интерпретировал как явления ему Божественной Софии и положил в основу своей «свободной теософии», его младшие современники расценили как новое откровение. Мережковские и Вяч. Иванов, ставшие софиологами Флоренский и Булгаков, также софиолог и антропософ Андрей Белый, экзистенциалист Бердяев: укажу только на ключевые фигуры среди сонма тех, кто видел свое призвание в раскрытии частных смыслов соловьёвского откровения. Вместе с космическим женским ликом Соловьёв созерцал в египетской пустыне все мироздание («Три свидания») – его последователи на разные лады развивали проблему святой твари, одухотворенной мировой плоти, полемизируя при этом с историческим христианством («мир лежит во зле» (I Ин 5, 19)). В связи с софийным единством Божьего творения Соловьёв выдвинул на первый план идею Вселенской Церкви, – и именно эта идея сделалась главным проектом эпохи. В христианстве Соловьёва отчетливо присутствует культ Софии – «женского» (в метафизическом смысле) дополнения Бога Творца; и вот, в антропологию Серебряного века вторгается проблема пола\ изощренные спекуляции на этот счет, вместе с тонкими психологическими наблюдениями, думается, оставили позади психоанализ Фрейда, развивавшийся одновременно. И я уже не говорю о значении платонической эстетики Соловьёва, не только вдохновившей создателей эстетики символистской: ведь символизм сделался, действительно, «миропониманием» (Андрей Белый), признающим реальность мира духовного, а вместе с тем – методом русской герменевтики, сыгравшей важную роль в философствовании рассматриваемой эпохи[144].

Религиозное воззрение Соловьёва – преимущественно авраамической, так сказать, природы: христианство в нем существенно восполнено концептами ветхозаветными (София Соломоновых книг), и наряду с иудаизмом (также и гностической Каббалой), русский философ-основоположник имел интерес к исламу. Греческая античность привнесла в его мышление один платонизм, – тогда как Серебряный век, наряду с Платоном, ассимилировал (правда, в уже перетолкованном виде) также и греческую трагедию. Послесоловьевская философия Серебряного века вся стоит под знаком трагедии, тогда как сам Соловьёв – фигура загадочная и порой мрачная – трагизма при этом лишен. Здесь он христиански-традиционен: ведь христианство, будучи религией Креста, вместе с тем нетрагично – воскресение Христово это отнюдь не аристотелевский катарсис, но действительный и великий happy end. Трагизм в Серебряный век вошел не через Соловьёва, но благодаря его второму предтече – Ницше. Как Соловьёва, также и Ницше творцы Серебряного века восприняли в качестве носителя нового откровения, больше чем пророка – как боговидца (Иванов считал, что Ницше пережил встречу с Дионисом), святого (Лев Шестов), второго Христа (Андрей Белый). Принять вызов Ницше, признать бессилие всех христианско-гуманистических аргументов, рушащихся под ударами философского молота, – и сохранить при этом верность Христу, заветам отцов: такая, очевидно, парадоксальная задача встала перед религиозно-философским сознанием эпохи. Решением ее сделалось постницшевское христианство со всей его идейной утонченностью, изощренной игрой с добром и злом, с категориями богословия, – с то ли серьезным, то ли маскарадным демонизмом, когда, кощунствуя, не отпускают все же Христовой ризы…[145] Вся трудно уловимая неповторимость, глубина и, если угодно – декадентская пикантность этой элитной, оранжерейной эпохи обусловлена чудовищной невероятностью этого синтеза – Ницше и Библии, Диониса и Церкви, святости и сладострастия.

Вместе с пафосом трагедии (в интерпретации Ницше) в душу эпохи проникли собственно языческие интуиции и смыслы. Филолог-классик, получивший вдохновение от метафизики Шопенгауэра, Ницше заново открыл для позитивно мыслящего европейца темную бездну души, – бездну инстинктов и страстей, которую христианская аскетика называла «пучиной греха»[146] и которую Фрейд впоследствии обозначит как бессознательное. «Заново» – слово здесь неточное: Шопенгауэр уже знал эту реальность и идентифицировал ее как мировую волю, стихию музыки и скорби. Но если он, в духе буддизма, был сторонником умерщвления эгоцентрической «воли к жизни», то для Ницше, в отличие от Шопенгауэра, душевная бездна, проблематизированная в его раннем трактате «Рождение трагедии из духа музыки», – ценность положительная. Ницше философствует именно из этой глубины, утверждая тем самым ее, когда громит христианскую мораль, живописует Заратустру-сверхчеловека и бросает свой вызов Богу и Христу. И поскольку «музыкальная» бездна, лоно трагедии, неслучайно и весьма точно помечена им именем Диониса (именно здесь – открытие Ницше), данный бог – темный дух, аккумулирующий в себе фрейдовские комплексы, libido, греховные страсти и титанический бунт, – этот дух, побежденный Христом, подчиняет себе в какой-то мере и всякого ницшеанца. Если в русской философии Серебряного века можно усматривать два смысловых полюса – соловьёвский и ницшевский, то воззрения, близкие к этому последнему, являются почти что чистым неоязычеством. Таков дионисизм Вяч. Иванова. Философ «женственности, апологет женской эмансипации и самодостаточности, Иванов, искавший вдохновений в архетипе исступленной мэнады, утверждал оргийный – почти животный пол, дерзая при этом идентифицировать себя как христианина.

Приватная религия Мережковского, несомненно, менее радикальна-ближе к типу христианско-сектантскому. Натура экзальтированная, Мережковский любил взвинчивать свою тайную неудовлетворенность до трагического накала, оглядываясь при этом на Ницше. В своей философии трагедии он исходил из интуиции безграничной свободы, сопряженной с Дионисовой бездной, и объяснял трагический пафос универсальным, неотьемлемым от тварного мира раздвоением (дух и плоть, добро и зло, мужское и женское и т. д.). Откровенно языческих «оргиастов» Мережковский высмеивал; богослужения НЦ проходили вполне благопристойно и имели лишь легкий хлыстовский оттенок. Вслед за Ницше Мережковский размышлял и о сверхчеловеке, ориентирнуясь в этом отчасти на Карлейля. Впрочем, у Мережковского был не только «культ героев» – он искренне почитал и некоторых христианских святых: последним его кумиром стала (уже в Париже) св. Тереза из Лизьё. Свою мечту о соединении христианства и язычества Мережковский, кажется, осуществил строем собственной личности. На протяжении всей его жизни в нём спорили и приходили к согласию его внутренние «Ницше» и «Соловьёв»: вначале доминировала антихристианская «переоценка» в духе Ницше (в книге 1901–1902 годов «Л. Толстой и Достоевский»), – но жизнь смирила, и «Иисус Неизвестный» (1932) почти скучен в своем буквальном следовании за Евангелием…[147]

Вернусь однако к своему основному тезису о секте Мережковского и Гиппиус как первоявлении эпохи. Мой предмет сейчас – именно эта секта, а не словесное творчество Д. С-ча и 3. Н-ны, – как раз их секту я считаю адекватным явлением Серебряного века, и вот почему. Уже было сказано, что ключевой проект эпохи, выдвинутый прежде Соловьёвым, это Вселенская Церковь как актуализация Софии в мире. Послесоловьёвская культура оказалась устремленной к новой религии, – не просто к некоей идеологии («новое религиозное сознание»), но к новому культу, богослужебному действу. Аналогичный процесс наблюдался и в Германии, откуда в Россию шли вдохновляющие импульсы: от опер Вагнера с их языческим подтекстом, горячо встреченным Ницше, через этого последнего наметился переход к драмам-мистериям Рудольфа Штейнера, чьи русские адепты стали активными строителями антропософского – скрыто языческого храма Гётеанума. Мечта о возрождении мистерий (не столько в средневековом, – скорее в античном смысле) проникла и в Россию: речь пошла не только о «синтезе искусств» (Скрябин), но и собственно культовом творчестве (Вяч. Иванов, Мережковские, Волошин). Впрочем, к действу шли чаще через действие, – не вполне осознанно, подчиняясь духу времени. Именно театр в эпоху Серебряного века переживает бурный рост; при этом вектор его развития направлен в сторону символических форм. Всякое культовое действо базируется на символических обрядовых атрибутах; расцвет символизма в словесности был обусловлен доминированием в данную эпоху фактора религиозно-культового. Искали Софию, пытались создать Церковь апокалипсического Христа, хотели опытно познать высшие миры – и попутно обретали их отражения в художественных образах, а также в природных знамениях, в необычных сочетаниях обыденных предметов и веществ. Живопись, словно повинуясь року, устремлялась на службу театру: начинали с грандиозных задач обновления искусства, ниспровергали классицизм и реализм, а заканчивали театральными декорациями и костюмами. Такой оказалась судьба группы «Мир искусства»: желая показать саму действительность, как бы невольно изображали «сценическую площадку с боковыми кулисами и плоскостным задником», где «на авансцене размещались персонажи»[148]; так художники «превратились в <…> бутафоров, гримеров и постановщиков»[149]. Но подспудно этих «постановщиков» направлял все тот же трансцендирующий дух времени. С помощью как раз сценической организации пространства картины пытались представить мир астральный, сновидческий: таковы версальские видения Александра Бенуа – статуи в туманном парке, театрализованные «прогулки» давно почивших королей со свитой – процессии, потусторонние участники которых словно скрывают от зрителя свои лица… И я уже не говорю о том, что философская мысль эпохи непрестанно обращалась вокруг идеи Церкви, проблемы культа (Иванов, Флоренский, Булгаков), мистерий, оккультных тайн (Андрей Белый, Волошин, если не упоминать авторов собственно теософских, антропософских, герметических)…

Неведомое культовое действо новой софийной религии было, таким образом, целепричиной всех исканий Серебряного века. Данный вектор можно распознать в стихах Блока и романах Мережковского, в богословских трактатах Флоренского и Булгакова, в антропософском глубокомыслии Андрея Белого и в его же гениальном «Серебряном голубе», во фресках и картинах Нестерова и в символистских постановках Мейерхольда… И вот, попытки осуществления действа как такового потому являются самыми адекватными симптомами, символами или протофеноменами эпохи: они свидетельствуют об осознании их «постановщиками» ее глубинной сути. Я укажу на три таких первоявления, – в них мне довелось вглядываться достаточно пристально. Башня Вяч. Иванова подробно обсуждена в соответствующем разделе моей монографии о Евгении Герцык[150]. – Истоком башенной «Церкви» (так сам Иванов именовал собрание своих единомышленников и сотаинников, встречавшихся на башенных «средах») была «дионисическая мистерия», состоявшаяся в мае 1905 года на квартире И. Минского и вскоре подробно описанная Евгением Ивановым в письме к Блоку. Тогда не только водили хоровод, как стыдливо вспоминает в «Самопознании» (1940 г.) Бердяев, участвовавший в действе, но и играли в жертвоприношение – пили кровь присутствовавшего при этом человека, смешав ее с вином. Действительно, все происходило литературно и театрально, как замечает Бердяев, – но ведь и весь Серебряный век, в его устремленности к Софии, был сложной многоликой игрой – начиная с признания Соловьёвым и Анной Шмидт самих себя за пророка Софии и Вселенскую Церковь соответственно, и вслед затем опознания Менделеевой и Морозовой в качестве софийных ипостасей юными поэтами-«аргонавтами». Революция 1917 г. игровой задор поубавила, но не уничтожила до конца. Впрочем, здесь сказалась и некая закономерность всякого сектантского начинания: «Именно outlaw (изгой), революционер, член тайного клуба, еретик – все они необычайно подвержены сплочению в группы и одновременно почти всегда обладают сильно выраженным игровым характером»[151].

Ницше вдохновил Иванова на учреждение культа Диониса; но и второй греческий бог ницшевского знаменитого трактата не остался в России без внимания: дионисийскую мистерию правили в Петербурге, проект аполлонический разрабатывался в Коктебеле[152]. Максимилиану Волошину Аполлон был дорог не только как бог символистских эстетических «сновидений», но и, в согласии с Ницше, как принцип индивидуации. Иванов искал путей к культовому осуществлению «соборного» Дионисова тела – Волошин хотел мистически постигнуть тайну лика. Он любил встречать солнечный восход среди скал Карадага в сопровождении процессии мистов в белах одеждах; но куда больше он дорожил своей одинокой заклинательной молитвой Аполлону на одном из холмов Библейской долины:

Бог, принимающий на Енышарской горе жертвенные душистые воскурения, совершаемые Волошиным, – он же великий солнечный Дух, антропософский Христос. В коктебельской общине ради познания ликов своих друзей (а под ликом им понималась, в соответствии с духом антропософии, вся сумма предшествующих инкарнаций человека) Волошин осуществлял рискованные эксперименты. Дабы разбудить кармическую память своего ближнего (именно в этом и состояла суть не только антропософского, но и, вероятно, «аполлонического» посвящения), Волошин предлагал ему сыграть некую роль – глубоко вжиться в предложенный наставником образ, что должно было актуализировать кармические потенции, скрытые в недрах души. Так, Волошин создал легенду об испанской поэтессе-аристократке Черубине де Габриак и навязал эту маску своей подруге Елизавете Дмитриевой. Дело в том, что он подозревал в Дмитриевой новое воплощение великой испанской святой Терезы Авильской и считал, что, став Черубиной, русская учительница припомнит свою карму. Действительно, Дмитриева начала писать стихи в ключе «Черубины», – история эта, впрочем, кончилась драмой ее разоблачения. Художественное и поэтическое творчество, а также кармическая работа со своими адептами: таким, по-видимому, было служение Волошина Аполлону. При этом богов из «Рождения трагедии» Ницше Иванов и Волошин признавали за Христа: Волошин – Христа космического, Иванов – глубинно-мистического.

Мережковского кое-кто из его современников также подозревал в дионисийской тенденции, – возможно, и не без основания, если учесть его страстное увлечение античностью в 1890-е годы (см., напр., очерк «Акрополь» из книги «Вечные спутники») и замысел философского (поначалу) соединения язычества с христианством, намечаемый в книге о Толстом и Достоевском, а также в первой романной трилогии. Скажем, Розанов видел «апогей» «задачи Мережковского» в том, чтобы «найти в Христе <…>лицо древнего Диониса-Адониса <…>, в Адонисе-Дионисе древности прозреть черты Христа, и, таким образом, персонально и религиозно слить оба мира»[153]. Однако, думается, суждение Розанова приложимо скорее к Иванову: мысль и религиозная практика Мережковского и Гиппиус удерживались все же в границах христианства – сохраняли верность Христову имени и опирались на Евангелие, толкуемое, правда, очень вольно.

В связи с НЦ мне хотелось бы выдвинуть следующий тезис: НЦ – это протестантская, левого толка, христианская секта, имеющая характерные признаки русского – как мистического, так и рационального сектантства. Самим Мережковским, впрочем, было неприятно привязывание к их проекту слова «секта». В этом вопросе супруги слегка расходились и как бы не желали ставить точки над i. 3. Н-на хотела видеть НЦ в пределах Церкви исторической (секта – это направление, отколовшееся от церковного mainstream'а): «Я совершенно не считаю себя находящейся вне Церкви, и той именно, к которой по рождению и крещению принадлежу, догматы и таинства которой признаю. Буду считать себя вне Церкви тогда, когда она меня отлучит», – писала Гиппиус Бердяеву в середине мая 1926 г.[154]. Перед первым богослужением НЦ в Великий четверг 1901 г. у 3. Н-ны было намерение прежде исповедаться и причаститься по-православному «для того, чтобы не начинать, как секту, отметением Церкви, а принять и ее, ту, старую, в Новую, в Нашу»[155]. Однако тогда – как, замечу, и неоднократно впоследствии – контакта Мережковских с православием не произошло[156]: в русских церквах им всегда за богослужением «не хватало света и радости»[157]. Супруги любили посещать храмы во внеслужебное время, равно православные и католические, – в таинственной тишине можно было предаваться вольным созерцаниям. В Париже в 1930-е годы это сделалось ритуалом: по воскресеньям Мережковские приходили в церковь на улице Фонтэн, где почиталась любимая ими Тереза Малая, статуя которой имелась и у них дома. Это было своеобразное благочестие пустого храма…

Д. С-ч гораздо положительнее относился как к принципу сектантства, так и к сектантству русскому. Более того, именно с сектантством была связана его надежда на обновление Церкви. Супруги Мережковские вообще чувствовали глубокую близость к сектантским богоискателям из народа; именно в их среде во время посещения известного места сектантских собраний – озера Светлояр в Нижегородской губернии[158] они нашли поддержку собственным идеям. У Мережковского есть статья «Расколовшийся колокол» (начало 1910-х годов), в которой сектантство уподоблено куску Царь-колокола, отколовшегося при его падении с колокольни Ивана Великого. Как достигнуть духовного единства народа – вернуть сектантов в Церковь, починить колокол? «Вопрос о Боге – вопрос о земле», «Бога безземного не примет народ, также как земли безбожной», утверждает Мережковский, имея в виду не только вечно кровоточащий в России «социальный вопрос», но и намекая на нужду в софийной трансформации религиозного сознания – в ключе идей Достоевского или Ницшева призыва «хранить верность земле». И вот, «только тогда, когда богоискатели интеллигентские вместе с народом поймут, что ни Бог без земли, ни земля без Бога, – тогда сбудется, загорится тот огонь, который спаяет расколовшийся колокол»[159]. Как видно, свое собственное «Главное» вводит в русло сектантского движения. – А в статье 1916 г. «Исполнение Церкви» он открыто призывает к разрыву с православием: «Человечество вышло из Церкви исторической. Надо уйти из нее вместе с ним, чтобы вместе войти в грядущую Церковь – вселенскую». Для этого надлежит предпочесть «священству», т. е. церковной иерархии, «пророчества»[160], – читай – идеи нового религиозного сознания.

И действительно, ИЦ – «евхаристическое» собрание людей, связанных с супругами Мережковскими семейными и дружественными узами[161], – изначально отвергла по-протестантски церковное водительство: в этом сакральном кругу существовало равноправие его членов – все были священниками, или священство отменялось вообще. Также и женщины «священнодействовали» наравне с мужчинами, а с 1908 года и совершали «литургию». «Русский Лютер» (так однажды назвал Мережковского Андрей Белый), впрочем, иногда критиковал западную Реформацию за бескомпромиссный пафос возврата к первохристианским истокам – «как будто Церкви не было». Но он был открытым защитником самого протестантского духа: «Протестантизм сам по себе – великое, вечное религиозное движение, в котором заключается, как и во всякой религии, зерно абсолютной истины»[162]. – Как видно, мысли Мережковских о статусе НЦ по обыкновению двоятся. Это «уютная “мистическая” каморка внутри исторической церкви», которая сразу «и в ней, и над ней»: так понял, со слов 3. Н-ны, идею НЦ П. Н. Милюков[163]. Сама 3. Н. выбрала ради ее уточнения органический образ – новая Церковь должна родиться от прежней, «как дитя рождается от матери»[164]. Как бы ни поясняли Мережковские свой замысел, формальные признаки секты – разрыв с канонической иерархией, отрицание прерогативы рукоположенного епископом священника на совершение таинств, употребление богослужебного чина, разработанного самими учредителями нового культа, – у НЦ налицо.

Почему же НЦ признается мною за секту крайне левую (как сказано выше), – если все же христианскую, то весьма либеральную? Дело в том, что 3. Н., вопреки преданию и даже Писанию, не считала Иисуса Христа за Бога. Бог для нее – Бог неведомый, как и для афинян I в. (ср. Деян. 17, 22 и далее), и она искала «направление» к Нему. «А ко Христу, – признается она подруге, – иду лишь как к Учителю, и он идет со мной <…>, мой Учитель, самый мне близкий, но не Бог, не сам Бог, а звезда [видимо, путеводная. – Н. Б.]к Нему»[165]. Богослужение НЦ – это эклектическое смешение текстов церковных с написанными Д. С-чем и 3. Н-ной, – «новое вино» Третьего Завета учредители НЦ неосторожно влили в старые мехи православных чинопоследований – вечерни, утрени, литургии. И вот, в текстах самих Мережковских педалируется именно человечность Христа. Конечно, там признается Его воскресение, – главное, ожидается Его пришествие как Жениха церковного, – но вот именуется Он, как и в письме Гиппиус к Венгеровой, «Учителем жизни», «братом нашим по плоти». «Друг наш, Брат наш, Сын Человеческий!» – исступленно взывают адепты НЦжелая уподобить Господа самим себе. Оттенок древнего арианства отчетливо присутствует в воззрениях тех, кто был воспитан в атмосфере позитивизма…

Хотя Мережковский, в качестве устроителя НЦи остерегался реформаторского возврата к первоистокам, его апокалипсическое христианство повернуто не только к Христу книги «Откровения», но и к Христу Евангелий. Как и в эпоху Реформации, Серебряный век заново, словно не было многих веков церковной истории, обратился к Священному Писанию: философами предлагалась новая интерпретация священных текстов – Писание модернизировалось и даже «ницшезировалось». За ключевые слова Евангелия признавались «плоть и кровь» (Мережковские), «земля» (Вяч. Иванов)[166]… Евангельский образ Христа подводили под идеалы нового религиозного сознания: в зависимости от версии последнего, этот образ то умалялся до «Иисуса из Назарета», то обретал космическое величие каббалистического Адама Кадмона. В НЦ императивом отношения к Христу была «влюблённость», которой придавался религиозно-мистический, по сути метафизический статус: именно влюбленностью (а не братской агапической любовью), по замыслу 3. Н-ны, члены НИ, были призваны соединяться друг с другом и с Христом. И сам Мережковский в 1890-е годы, согласно её свидетельству, был «пленён» Иисусом: «Вот это пленение <…> одно и есть настоящая отправная точка по пути к христианству»[167]. Евангельская экзегеза, не прекращавшаяся в сознании Д. С-ча на протяжении всей его жизни, телеологически устремлялась к «Иисусу Неизвестному».

Подобная эротическая мистика в христианстве не нова: ей предавались восторженные католички. «Влюблённость в Христа, как большой свет, заслоняла всё в душе»[168]: ею, в период учреждения НЦ в 1901 г, 3. Н-на объясняла отсутствие у нее самой пристрастий чисто женских. «Нежную любовь ко Христу» она усматривала и у вовлеченного ею в НЦ молодого богослова Антона Карташёва[169]. Однако этот последний лишь внешне, в силу какого-то судьбоносного недоразумения, некоторое время сопутствовал Мережковским в их исканиях, постоянно пребывая при этом на грани разрыва с ними. Человек церковно-православный по своему устроению, в письмах к Гиппиус он резко, порой почти грубо критиковал сами принципы НЦ. И он точно подметил непросветленную «женскость» атмосферы этого кружка – «близорукий женский дух “семейки”»[170]. А с позиции православного священника атмосфера НЦпронизанная токами «влюбленности», была расценена как «типичная религиозная романтика» (В. Зеньковский)[171]. Из богослужения был изгнан дух аскезы, – напротив того, важная роль в этом культе была отведена, в знак «верности земле», всякого рода природным символам, упомянутым в Евангелиях. Богослужения НЦ совершались в квартире Мережковских в доме Мурузи на Литейном. На столе в гостиной тогда ставились вазы с виноградом (евангельская «лоза» – это образ Христа как Главы Церкви) вместе с чашками с солью и елеем; выносились подсвечники, украшенные цветами; кроме традиционных хлебов и вина церковного, всегда, как знак светлой радости, присутствовало и белое игристое. А в определенные моменты служб члены НЦ рассыпали в воздухе лепестки белых роз: эти мисты уподобляли себя цветам – почти в духе новейших хиппи[172]. И вот, «Исус Христос» поэмы «Двенадцать» Блока, близкого друга Мережковских, шествующий «в белом венчике из роз» (а это атрибут брачного пира) впереди революционного отряда: не «Христос» ли это «раскольничей» («Исус») НЦ – апокалипсический «Жених», принесший людям «не мир, но меч», почитаемый сектой, «окрашенной, – по слову эмигрантского священника, – очень ярко в революционно-мистические тона»[173]?.. В службу нашецерковники иногда вставляли «Молитву Земли»[174], полную аллюзий на известные эпизоды романов Достоевского «Бесы» и «Братья Карамазовы»:

От этой молитвы – нарочито наивной, заключающей в себе однако все философское христианство Мережковских, виден переход к стихам Д. С-ча из «Иисуса Неизвестного» с их попыткой уловить настроение Нагорной проповеди, – саму ее мистическую суть:

Именно блаженная простота раннего христианства, еще далекого от церковного дуализма плоти и духа, земли и неба, – некое загадочное изначальное, единое религиозное мироотношение было сокровенным заданием культового строительства этих утонченных эстетов. В святоотеческом христианстве, религии «истинно монашествующих», Мережковские чувствовали «злобу против плоти», обращенность «против жизни». В программной статье Гиппиус «Хлеб жизни» (1901) присутствует протестантский – лютеровский дух: «Чем было собрание людей в первые века христианства? Что это было, церковь? Нет, потому что между ними были и внешние связи, общие интересы общей жизни, взаимные реальные обязанности, внехрамовые, телесные. – Значит, это было общество? Нет, потому что эти общие интересы общей жизни родились одновременно и в зависимости с понятием Бога – Отца и Сына». Но «наша человеческая природа не изменилась», и тогдашнее «слияние» возможно и теперь, причем «более совершенное». И когда Гиппиус, в противовес монашеской установке, утверждает, что Бога «надо искать и звать, не выходя из жизни»[175], она идет за Соловьёвым, который также призывал обратиться от предания («уснувшей памяти веков») к актуальности настоящего:

На первый взгляд, идея «жизненного» христианства церковной традиции отнюдь не противоречит: все эти «цветы» (в широком смысле), «жизнь», влюбленность, – всяческая мирская «плоть» Церковью не отрицается; более того, этой «плоти» в Церкви слишком много, как не раз в спорах с Мережковскими замечал Бердяев. Вся суть в том, что нашецерковники хотели признания за этой самой наличной «плотью» божественности, священности: поцелуй «влюбленных» делали в НЦ сакральным жестом, тонкое сладострастие – эмоцией мистической и культивируемой. Речь шла не о простом обмирщении христианства, но о разработке нового пути к Богу, помеченного именем Иисуса Неизвестного[177]. И вот, полемический пафос обособления вместе с ницшеанской волей к власти этих, действительно, сильных людей сделали из НЦ классическую секту, что подтверждается свидетельствами притянутых к ней современников. «В атмосфере салона Мережковских было что-то сверхличное, разлитое в воздухе, какая-то нездоровая магия, которая, вероятно, бывает в сектантской кружковщине, в сектах не рационалистического и не евангельского типа», – писал Бердяев, не раз молившийся у Мережковских: они умели вовлечь ближнего в их «мы», – «у них было сектантское властолюбие»[178]. Н. Минский, один из интимных друзей 3. Н-ны, сам создатель «мэонического» – в духе Каббалы – религиозного воззрения, дал очень трезвую характеристику НЦ: Мережковский, заявляет он, «попадает в обычную для всех сектантов колею адвентизма и мессианства. Из ста возникающих в Америке религиозных сект девяносто девять имеют своим содержанием толкование Апокалипсиса, ожидание второго пришествия и уверенность в своем избранничестве, – в том, что они, основатели секты, впервые открыли настоящую, подлинную сущность христианства»[179].

А вот слова Карташёва – одного из «столпов» НЦ: «Я не выношу оторванности от человечества, комнатности, кружковщины, экзотичности. А всё это коренной, подсознательный грех нашей атмосферы»[180]. Сохранив с Мережковскими дружеские отношения, уже в эмиграции Карташёв окончательно вернулся в Церковь.

Много живых черт НЦ доносит до нас Андрей Белый (также участник приватных молений Мережковских), но ставит в связи с нею и некоторые загадки. В книге 1930-х гг. «Начало века» НЦ представлена им опять-таки как секта со своей неповторимой атмосферой. Белый, познакомившийся с Мережковскими в 1901 г. и вскоре вошедший в их круг, воспринимал ее «коричневый» цвет, а вместе как запах корицы: «Атмосфера висела, как облако дыма курительного. Куда б ни являлись они, – возникала». Д. С. и 3. Н. в обществе действовали «в стиле коллективного шарма», которым они «обволакивали» свою жертву – потенциального адепта: «Тут – невнимательные, они делались – само внимание», которое «направляли на старцев, дам, девочек, юношей и старушек»; так были «пленены», среди прочих, Бердяев, Мариэтта Шагинян, «Боря Бугаев», – наконец, Савинков. Спорить было нельзя: «Вы – наш, а мы – ваш!» – «рыкал» Д. С., и «начинало казаться: в сетях атмосферы укрыто, что завтра откроется». – Под пером Белого, секта Мережковских – одновременно рационалистического и мистического толка. Он «уверовал в их головные сердца», – да и чем другим, как не стройной метафизической концепцией, могли увлечь Мережковские юного мыслителя? Но при этом Белый «пускался слагать слово “вечность” из льдинок, отплясывая [?!] в петербургской пурге с Философовым Дмитрием и с Карташёвым Антоном». Как видно, изображенная Белым в «Начале века» община Мережковских явно имеет хлыстовские черты. Посетитель также и Башни Вяч. Иванова, Белый как автор «Серебряного голубя» (1907), видимо, при создании образов Кудеярова и Матрёны, вожаков деревенской секты «голубей», так или иначе вспоминал о Д. С-че и 3. Н-не, Иванове и Зиновьевой… «М. С. Соловьёв полагал: Мережковский – радеющий хлыст, называющий пляс и, как знать, свальный грех свой огнем, от которого-де загорится вселенная», – так настраивали Белого против Мережковских его ближайшие друзья – семья брата В. Соловьева Михаила. «Я отклонял обвиненья в радениях»[181], – вспоминает Белый. Но были ли эти обвинения одной беспочвенной клеветой? Нагнетание всеобщей «влюбленности» уже одно не вносило ли в собрания круга дух хлыстовского Содома?.. Белая рубаха до пола, которую 3. Н. надевала на богослужения вместо платья, не напоминала ли о хлыстовских кораблях? Во всяком случае, в ее рассказе «Сокатил» (по хлыстовским понятиям, «Дух Святой» с небес накатывал на мистов) радение изображено в деталях и как бы со знанием дела[182].

В связи с этим особенное значение приобретает следующее обстоятельство. Одна из молитв НЦ (написанная, видимо, Мережковским) называется «молитвой о Духе» и напоминает хлыстовские песни[183]: это призыв к Духу – сойти («сокатить») на призывающую его общину[184]. Вот ее текст, доносящий до нас атмосферу этих молений:

Любопытно, что в НЦ – точнее, во всем духовно-религиозном феномене Мережковских – кое-кто усматривал не столько хлыстовский дионисизм, сколько «скопческое томление», находя тем самым близость к другой русской народной мистической тенденции – к скопчеству. Очень злобной, предельно откровенной статье И. Ильина «Мережковский-художник» (1934) нельзя отказать все же в некоей проницательности! Ильин находит у Мережковского «сразу и больную, и соблазнительную половую мистику»: это «мистика туманная и в то же время претенциозная; мистика сладостно порочная, напоминающая половые экстазы скопцов или беспредметно-извращенные томления ведьм»[186]. Действительно, Мережковские обрекали членов НЦ на аскетизм безбрачия; борцы со «скопчеством» монашества, они насаждали скопчество (причем, в отличие от монашеского, безблагодатное) в собственной общине. Видимо, по природе сами супруги были аскетами, – 3. Н., во всяком случае, записала в 1901 г. в «Дневнике любовных историй»: «Мне отныне предстоит путь совершенного, как замкнутый круг, аскетизма», как бы предназначенного ей роком[187].

Надо сказать, что для Серебряного века вообще была характерной такая парадоксальная установка – сакрализация эротической любви мыслителями-аскетами, – достаточно назвать здесь Бердяева и, конечно, «рыцаря-монаха» Соловьёва. Но это был путь не для всех, чего не учли Мережковские. И, кажется, их даже не переубедил бунт их ближайшего сподвижника по НЦ Карташёва. Между тем Карташёв, который на почве общения в НЦ горячо полюбил сестру 3. Н-ны Татьяну, но встретил непреклонное – идейное сопротивление всей семьи, в отчаянии писал Зиниде: «Я чувствую, что имею дело с людьми, горящими ересью безбрачия. Я этого нового Афона не приму. Сюда на эту пытку люди не пойдут. Людям нужна любовь [а не, в самом деле, скопческая «влюбленность». – Н. Б.], т. е. брак». Упрекая Мережковских в противоречии их религиозной практики их же идеям, Карташёв восклицал: «Не надо набрасывать этой ново-аскетической петли на живую и многообразную плоть человечества. Не надо нового Афона!»[188] Члены НЦдействительно, вовлекались в душный скопческо-мистический круг, так что притязания учредителей общины на ее «вселенскость», конечно, смехотворны. Впрочем, как мы увидим, весь этот проект оказался нежизнеспособным – даже маленький кружок, не принеся плодов, распался под давлением страстей и внутренних противоречий. «Мелочные люди замыслили общину, в недрах которой зажжется огонь: всей вселенной! Не вспыхивал», – злорадно, но точно подвел итог своему соучастию в НЦ Андрей Белый[189].

Завершить раздел о НЦ как эпохальном первоявлении и при этом секте протестантского толка, мне хотелось бы указанием на то, что господствовал в этом кружке дух религиозного индивидуализма, – дух, действительно, протестантский. При чтении дневников Гиппиус, ее стихов и переписки поражает трагическое одиночество ее существования. Но этот свой рок 3. Н. сумела сублимировать в глубокую теорию приватной веры, приватной молитвы, выразив тем самым и некую важную примету Серебряного века. У Гиппиус есть статья программного характера «Необходимое о стихах» (1903). Она посвящена раскрытию мысли о том, что экзистенциально, изнутри души поэта его творчество есть религиозное делание. «Я считаю естественной и необходимейшей потребностью человеческой природы – молитву <…>, – пишет 3. Н. – Поэзия вообще, стихосложение в частности, словесная музыка – это лишь одна из форм, которую принимает в нашей душе молитва[190]. Поэзия, как определил ее Баратынский, – “есть полное ощущение данной минуты”. Быть может, это определение слишком общо для молитвы, но как оно близко к ней!»[191] – Как видно, поэзия для Гиппиус – это экзистенция, сокровенное бытие творческой личности, – бытие осознанное и переданное средствами поэтического слова; подобным же прикосновением к реальности в ее глазах является и молитва. Мистики Серебряного века считали, что в духовный мир человек вступает, сойдя прежде в недра собственной души; там же происходит и встреча с Богом. Гениальность Гиппиус как поэта обусловлена ее духовной зоркостью к тончайшим, едва уловимым глубинным эмоциям и приходящим неизвестно откуда мыслеобразам. «Свою душу надо слушать»[192], – писала она в 1900 г., будучи убеждена в возможности новых внутренних религиозных откровений: важно их не пропустить, поймать и понять. «Все стихи всех действительных поэтов – молитвы»[193], – и собственное поэтическое творчество 3. Н. считала также трудом молитвенным, – в силу одной его метафизики и безотносительно к содержанию стихов. Очевидно, что такая «религиозность» – то ли а-теистинна, то ли пантеистична. У Гиппиус заместителем личного Бога оказывается нечто вроде мировой воли Шопенгауэра, присутствующей в «словесной музыке», – поэтическое слово может вообще не иметь своего адресата, оставаясь, в рамках этой концепции, «молитвенным». Налицо характерное для мистики Серебряного века ценностное предпочтение самой духовной деятельности («как») – ее содержанию («что»). Зинаиде как бы безразлично, кому она молится – Христу или Астарте[194]. Очевидно, в данной статье ее занимают не только стихи – подтекстом является анализ современной религиозной ситуации: «Теперь у каждого из нас <…> свой Бог, а потому так грустны, беспомощны и бездейственны наши одинокие <…> молитвы»[195]. Налицо констатация расцерковленности современной души вместе с императивом искания «общего Бога».

Говорим ли мы о Гиппиус, о Мережковском или о других их современниках, религиозная жизнь этих поэтов, романистов, философов заключалась преимущественно в их личном творчестве, – а не в сектантских молениях (случай конкретно Мережковских) – безответственной игре в церковное богослужение, игре на грани кощунства, а то и выходящей за эту грань. Стихи и трактаты рождались, действительно, в душевной глубине и выражали интимнейшие интуиции бытия, если и не факты богообщения; сектантский же обряд был чистым спектаклем – подражая церковному, он не опирался на метафизику Церкви[196]. Но речь в связи со светским творчеством идет по сути о религии не теистической, но софийнош. «Всё, что человек творит, он творит под непосредственным влиянием Софии, в человека вложена радость творчества, осуществляющегося заложенной в него софийностью, которою он улавливает Ее образы [т. е. идеи, вкладываемые вслед затем творцами в их произведения. – Н. К] и осуществляет самого себя»: эта мысль о. Сергия Булгакова представляет собой одно из ключевых положений Серебряного века, восходящее к Соловьёву[197]. Возглавив в Париже в 1924 г. Братство Св. Софии, о. Сергий принял его фактически из рук А. В. Карташёва – ближайшего к Мережковским члена НЦосновавшего Братство еще в России в 1918 году[198]. То, что Братство продолжило в эмиграции традицию НЦРелигиозно-философских собраний (1901–1903) и Петербургского Религиозно-философского общества (1907–1917) – вещь неслучайная. И о. Сергий почти буквально повторяет процитированный чуть выше императив 3. Гиппиус из дневника «О Бывшем», когда призывает творцов культуры «поведать о том, что в тайниках их душ совершается»: «Это есть общее дело, ибо в наши дни нами переживается иной образ христианства, который нам дан нашим временем»[199].

Что же это за «образ», в чем новизна «современного» христианства в сравнении с христианством традиционным? Об этом лучше всего, наверное, сказано в статье Бердяева «Спасение и творчество» (1926 г.)[200]. В ней противопоставлены два духовных пути, помеченных Христовым именем: средневековый путь «спасения для вечной жизни», основанный на смирении, – и новый путь творчества, раскрывающий «богоподобную природу человека». Первый путь, согласно Бердяеву, пришел к упадку и выродился: истинное смирение, при котором человек глубинно переносит центр своего существования с самости на Бога, оказалось подмененным смирением ложным, подавляющим инициативу, мертвящим. Через весь Серебряный век красной нитью проходит мысль о том, что старые пути к Богу забыты, что символические вехи, их обозначающие (это богословские категории, нравственные заповеди, мистическая практика и т. д.), при сохранении внешней формы настолько изменили свой смысл, что уводят в никуда, в тупики отчаяния. И вот «наступают времена, когда церковное сознание должно будет признать теофании в творчестве»: творчество отрешает человека от себя и от мира, актуализирует его свободу, так что человек-творец исполняет Божий призыв, оказываясь соучастником творческого дела Бога в мире. Этот второй христианский путь, утверждает Бердяев, есть путь богочеловеческий, преображающий человеческую природу и созидающий «реальное христианское общество». В бердяевских формулировках мы находим как ключевые категории Соловьёва, так и идеи нового религиозного сознания Мережковского и Гиппиус (которые, впрочем, достаточно враждебно относились к философии творчества в версии Бердяева). А то, что свой императив творчества Бердяев обрел не без помощи Ницше[201], вновь возвращает нас к началу данного исследования, где говорилось о духовном единстве Серебряного века, одним из «отцов» которого был базельский мыслитель, отшельник из Сильс-Мария. Чем больше философских документов Серебряного века охватывает современный исследователь, чем глубже погружается он в дух эпохи – тем сильнее убеждается: все говорят об одном, все устремлены одним ветром к единой цели. И его задача лишь в том, чтобы разобраться в оттенках этих очень сходных воззрений, распознать за каждым все же уникально-неповторимый лик мыслителя.

В древности учредителями мистерий выступали супружеские пары; сказывалось стремление видеть цельного – андрогинного человека у истоков духовного движения. Вряд ли осознанно, но данной традиции следовали и русские хлысты – во главе хлыстовского корабля стояли «христос» и «богородица». Также и сектанты из культурной элиты Серебряного века вольно или невольно подражали предшественникам: Башней на Таврической вместе с Ивановым руководила Зиновьева-Аннибал, НЦ также была задумана совместно Мережковским и Гиппиус. В своем дневнике «О Бывшем», а также в мемуарах 3. Н. намекнула на некую таинственность рождения этого проекта – мысль о необходимости учредить «новую Церковь» пришла к обоим супругам вроде бы независимо, но почти что одновременно: «В октябре 1899 г. в селе Орлине[202], когда я была занята писанием разговора о Евангелии, а именно – о плоти и крови в этой книге, ко мне пришел неожиданно Дмитрий Сергеевич Мережковский и сказал: “Нет, нужна новая Церковь”. Мы после того долго об этом говорили, и выяснилось для нас следующее: Церковь нужна, как лик религии христианской, евангельской, христианской религии Плоти и Крови. Существующая Церковь не может от строения своего [т. е. из-за иерархического строя. – Н. Б.] удовлетворить ни нас, ни людей, нам близких по времени»[203]. Свой протестантский проект супруги начали мало-помалу открывать этим «близким» – Розанову, Философову, Перцову, обращаясь к ним опять-таки с чисто протестантским призывом «принять Христа»[204]… Осуществлению замысла супругов будут посвящены последующие разделы моего исследования. Пока же надо попытаться осмыслить существо самого этого брака: в нем исток, зерно такого примечательного религиозного феномена, как НЦ.

Ныне мы может видеть данный союз прежде всего в зеркале свидетельств и оценок современников. Владимир Ананьевич Злобин (1894–1967), в 1916 года – секретарь четы Мережковских, разделивший их судьбу, присутствовавший на похоронах Д. С-ча (1940) и бывший при кончине 3. Н-ны, представляется мне весьма близким к ним лицом. Тем ценнее его мемуарные суждения о Мережковских и талантливые стихи, где выразился его опыт общения с супругами. «Они были действительно созданы друг для друга»[205], – эта фраза Злобина фундаментальна для описания данного брака. Злобин опирается на воспоминания 3. Н-ны о встрече ее, девятнадцатилетней, с двадцатитрехлетним Д. С-чем в 1888 году летом в Боржоме. Это знакомство, бесконечные разговоры, – наконец, бракосочетание – уже в Тифлисе, 8 января 1889 г. – были настолько естественными и непринужденными, словно являлись закономерным продолжением, раскрытием когда-то, где-то уже существовавшей близости. Даже церковное венчание словно не внесло туда ничего нового: проснувшись у себя дома на следующий день, 3. Н. забыла, что она замужем.

И вот, «они так до смерти Дмитрия Сергеевича и прожили, не расставаясь ни на один день, ни на одну ночь. И продолжали любить друг друга никогда не ослабевающей любовью. Они никогда не знали скуки, разрушающей самые лучшие браки. <…> Они сумели сохранить свою индивидуальность, не поддаться влиянию друг друга. <…> Они были “идеальной парой”, но по-своему. <…> Они дополняли друг друга. Каждый из них оставался самим собой. Но в их союзе они как будто переменились ролями – Гиппиус являлась мужским началом, а Мережковский – женским»[206]. Такой образ супругов сложился в сознании Ирины Одоевцевой, «маленькой поэтессы с огромным бантом», которая вместе со своим мужем Георгием Ивановым участвовала в заседаниях «Зеленой лампы» – сообщества русских интеллектуалов, созданного Мережковскими в Париже. Последняя фраза данной выдержки как бы опровергает утверждение об «идеальности» этого брака и окружает его ореолом загадочности…. Но Одоевцевой вторит и Злобин: «В их браке руководящая, мужская роль принадлежит не ему, а ей. Она очень женственна, он – мужествен, но в плане творческом, метафизическом роли перевернуты. Оплодотворяет она, вынашивает, рождает он. Она – семя, он – почва, из всех черноземов – плодороднейший»[207].

Об этом «творческом содружестве» (которое – «не соавторство»![208]) сама 3. Н. свидетельствует: «…Случалось мне как бы опережать какую-нибудь идею Д. С-ча. Я ее высказывала раньше, чем она же должна была ему встретиться на его пути[209]. В большинстве случаев он ее тотчас же подхватывал (так как она, в сущности, была его же), и у него она уже <…> принимала как бы тело <…>»[210]. Это наблюдение 3. Н-ны тесно связано с ее ощущением себя «и женщиной, и мужчиной»[211], – вообще, с ее антропологией андрогинизма в духе не столько Платона или Соловьёва, сколько О. Вейнингера. И если в каждом человеке разнообразно присутствуют и мужское, и женское начала, то Эрос «строит двойной мост между двумя: от мужественности одного человеческого существа к женственности другого, и от женственности – к мужественности второго»[212]. 3. Н. и имела в виду подобный двойной андрогин, когда говорила о себе и Мережковском (после его смерти): «Ведь мы – одно существо». Злобин создал свой образ этого существа: «…Если представить себе Мережковского как некое высокое дерево с уходящими за облака ветвями, то корни этого дерева – она [т. е. 3. Н-на. – Н. Л.]. И чем глубже в землю врастают корни, тем выше в небо простираются ветви. И вот некоторые из них уже как бы касаются рая. Но что она в аду – не подозревает никто»[213]. Как видно, Злобин придает «духовному браку»[214] Гиппиус и Мережковского космические масштабы…

Итак, брак этот, действительно, «идеален» – свидетельства эпохи конципируют его как метафизическое единство, «мистическую унию»[215]: на летних каникулах в Боржоме в 1888 г. встретились двое суженых… Но брак этот, как было показано, одновременно и «странен»; разобраться в этом означало бы приблизиться к его уникальной сущности. Думается, странность данного союза двух художников связана со спецификой всего Серебряного века, – прежде всего с игровым характером эпохи, стремящейся к небывалой новизне. Брак Мережковских был некоей игрой – как бы сценическим действием, рассчитанным на зрителей, – действием, переросшим в сакральное (псевдосакральное?) действо – богослужебный чин «Нашей Церкви». В этом семейном «спектакле» Д. С.выступал как режиссер-постановщик, 3. Н. – как актер. Сошлюсь вновь на суждение злого критика Мережковских Ивана Ильина. Он для меня убедителен, когда рассуждает о театральности, даже кинематографичности поэтики романов Мережковского: «Мережковский – мастер внешне-театральной декорации…»[216]. И вот, принцип театральной игры – существование в ограниченном, условном мире избранных идей – этот вполне искрений богоискатель и правдолюбец перенес на жизнь собственной семьи.

Что же касается 3. Н-ны, то для нее уже в ранней юности остро встала проблема самоидентификации: богатая, не стесненная никакими нормами, свободно развивающаяся душа, она чувствовала в себе бурлящий мир противоположных потенций, с которыми надо было что-то делать. Когда она встретилась с Мережковским, «она еще не знала, не решила – Мадонна она или ведьма? И то, и другое ее прельщает. <…> Оба начала уживаются в ней прекрасно»[217]. Вопрос о способах самовыражения, – по сути вопрос о том, как жить и кем быть, – всегда мучителен для личности глубокой и при этом интровертной, какой была 3. Н.[218] Она начинает экспериментировать – пробовать себя в разных жизненных ролях, примерять весьма экзотические маски. Злобин, посвятивший целую главу своей книги о 3. Гиппиус ее «мистификациям», полагал, что они были обусловлены желанием 3. Н-ны утаиться от окружающих: «Под разными личинами она скрывает, прячет свое лицо» (с. 312). Однако личина всегда не только скрывает, но и являет некую основную, собственнейшую черту личности, – в этом мне видится еще более интимная цель игры 3. Н-ны. И вот, она «заплетает свои густые, нежно вьющиеся бронзово-рыжеватые волосы в длинную косу – в знак девичьей своей нетронутости», – это, по свидетельству С. Маковского, «несмотря на десятилетний брак». Здесь не простое «нескромное щегольство “чистотой” супружеской жизни»[219], усмотренное Маковским: это манифестация 3. Н-ной глубин своего мировоззрения – взятой на себя добровольно аскезы, а также ее и Мережковского религиозной философии, возвещающей о новом пути к Богу – пути через сияние красоты целомудренного пола[220]. – Но вот бакстовская «личина»[221] – это Антон Крайний, публицист и двойник 3. Н-ны, также и лирический поэт: одним из очень важных моментов игровой жизни Гиппиус было то, что свои великолепные, глубокие стихи она создавала, экзистенциально переживая именно мужской аспект своего «я», оформляя его в образ лирического героя. В целом перед взорами шокированных окружающих выступает «андрогин с холста Содомы»[222] – тоже роль, за которой – не избранная волевым актом позиция, но наличие во внутреннем мире соответствующих – все же отрефлексированных возможностей. Многоликой 3. Н-на казалась и своим самым близким – например, Андрею Белому. Впервые встретив Мережковских на литературном вечере в Москве, он нашел в ней некую невероятную смесь чистоты и порока – «причастницу, ловко пленяющую сатану». Из-под этой маски вскоре выглянуло лицо «робевшей гимназистки», которую поэт начал воспринимать «как сестру»[223]. Такая двойственность была для эпохи нормой, устранить ее потребности не возникало.

Не только жизненный стиль 3. Н-ны – сам феномен брака Мережковских также был игрой, в которой именно она задавала тон. «Духовность» (Злобин) этого брака, отсутствие плотской близости между супругами – таков фон, на котором разворачивалось действие, переросшее в действо. Устойчивой парадигмой этого действия был внешне зауряднейший сюжет – «размыкание колец» брака[224], превращение брака традиционного – в «троебрачность»[225]. Это обстоятельство для меня психологически прозрачно не до конца: все же представляется, что Д. С. и 3. Н-на-люди моногамные. На мой взгляд, все же фундаментальным для понимания брака Мережковских является дневниковая фраза юной Гиппиус: «Я люблю Дмитрия Сергеевича, его одного. И он меня любит<… >»[226]. Также ив 1931 г, философствуя – в духе Соловьёва – о личностном характере любви, 3. Н-на говорит об абсолютной единственности любимого – «предложите любящему в обмен какое угодно другое человеческое существо или хоть все другие, – он даже не взглянет»[227]. «Любовь – одна»: таков рефрен знаменитого стихотворения, которое в начале века 3. Н. с огромным успехом декламировала в литературных собраниях.

Правда, как видно, тезис 3. Н-ны «любовь – одна» не имеет того простого нравственного характера, который присущ словам пушкинской Татьяны: «Но я другому отдана ⁄ И буду век ему верна»[228]. 3. Н-на допускает в жизненных поступках «ложь» – и свою («Мы… лжем»), и партнера («Мы негодуем», когда лжет он); также она подтверждает мой тезис о браке Мережковских как о некоей игре («Мы… играем»). Скорее, стихотворение постулирует некое двойное существование: на поверхности жизни вскипают волны страстей, – но это лишь «пена»; глубина же души – это постоянство верности («Лишь в постоянном – глубина»), в сердце – невозмутимая тишина. И первая строфа стихотворения, в которой – программа жизни 3. Н-ны, прочитывается поэтому так: однажды нахлынет страсть – но это лишь пенистый гребешок на море, – она не затронет душевных недр. Философия ли это заурядного адюльтера? Все же нет, в чем мы убедимся в дальнейшем, при обсуждении центрального положения новой этики Мережковских – религиозного понимания ими любви. Но и раннее стихотворение Гиппиус «Любовь – одна» уже почти религиозно благодаря своей возвышенной интонации, соположению слов «любовь» – и «вечность», «смерть».

«Дневник любовных историй», который 3. Н-на вела в период с 1893 по 1904 год, это едва ли не ключевой документ для понимания идеи НЦ – ее мистического настроения и глубинного смысла. Именно здесь мы находим подтверждение того тезиса, что НЦ – детище все же в первую очередь 3. Н-ны. Незадолго до первого богослужения НЦ (29 марта 1901 г.) она свидетельствует: «Это вопрос – быть ли Главному [т. е. НЦ. – Н. К], и вопрос мой, п. ч. – быть “ему” или не быть – в моих руках, это знаю»[229]. – И вот, читая эти исповедальные тексты, можно воочию наблюдать, как зарождается та философия любви, философия пола, которая и создала НЦ с ее культом. Ключевое для «Дневника» высказывание обнаруживается в записи от 19 декабря 1900 г. – это как раз период формирования идеи НЦ: «Идеал Мадонны – для меня не полный идеал» (с. 68). Очевидно, по формуле Достоевского, в сознании 3. Н-ны он должен быть дополнен «идеалом содомским». Что ж, подобная концепция – апология зла, а точнее – ницшеанский выход «по ту сторону добра и зла», – обосновывалась и трудом Мережковского о Толстом и Достоевском, датированном также 1900–1902 годами. В этой книге Д. С. откровенен, как и автор «Дневника». Скажем, искренне восхитившись деревенским парнем, стрелявшим в Св. Дары (случай описан Достоевским), Мережковский глубокомысленно заключает: «В последней глубине кощунства – новая религия; в лике подземного Титана, помраченного Ангела, – лик Светоносного, Люцифера, лик другого Бога, который <…> есть все тот же Бог, только иначе созерцаемый». Свою герменевтику Д. С. использует для возрождения манихейства, усматривающего у единого Бога два лика – добрый и злой. «Зло не для зла, а для нового высшего добра» [230]: здесь религиозно-философский фундамент НЦ. 3. Н-на только переобозначает на свой лад интуиции мужа, когда рассуждает об идеалах Мадонны и содомском, – уже в плане философии любви. И это, конечно, страшно, что с самого начала, уже теоретически, в НЦ – как ее принцип! – был воспринят содомский элемент. НЦ – это феномен постницшевского христианства с его отрицанием традиционной духовности и нравственности. Опять таки, в книге Мережковского о Толстом и Достоевском предпринято философское оправдание Анны Карениной – как раз ее переход от «идеала Мадонны», «целомудренной жены и матери», к «идеалу содомскому» – «нерождающей любовницы, сладострастной вакханки»: «Это не прелюбодеяние, <…> а два самые великие, самые чистые <…> чувства, <…>– по преимуществу наши, новые, никогда в прошлых веках с такою силою не испытанные <…>»[231]. Анна любит мужа и любовника одновременно, просто своими разными «я» (нравственным и «оргийным»), которые «одинаково искренние, одинаково истинные»; так что в ее душе измены нет, и она «остается верной обоим даже до смерти»[232].

Не напоминает ли читателю о чем-то такой анализ образа Анны?

Не с собственной ли жены списал Д.С-ч. свою Анну? Или, напротив, в своих «любовных историях» 3. Н-на опиралась на эти умозрения мужа?.. Как бы то ни было, не так уж просто распознать идею стихотворения юной Гиппиус «Любовь – одна». Но еще труднее, не погружаясь мыслью в «глубины сатанинские» (Откр 2, 24), живо понять и тем паче принять учение Мережковского о «святом сладострастии» – о «красоте», «божественности», принципиальной важности этого последнего для будущего христианства…[233]

По «Дневнику любовных историй» можно заключить, что 3. Н. далеко не сразу нашла своего «Вронского» – в лице красивого, но безвольного, по-своему чистого – но глубоко завязанного в известные отношения внутри дягилевского кружка Дмитрия Философова. Гностически гнушаясь физической стороной любви, 3. Н-на тем не менее со всем пылом «чувственности», «сладострастия» (с. 56) увлекалась весьма многими, – скажем, поэтом Минским, критиком Акимом Волынским (Флексером), – более того, устраивала рискованные игры в сфере любви нетрадиционной (история с английской музыкантшей Елизаветой Овербек и её «слепым обожанием» 3. Н-ны (с. 63), которая подчинила себе несчастную, а затем бросила со всей жестокостью). «Всякому человеку одинаково хорошо и естественно любить всякого человека, – пишет 3. Н., имея в виду отнюдь не ту любовь, которую заповедал Христос. – Любовь между мужчинами может быть бесконечно прекрасна, божественна, как всякая другая. Меня равно влечет ко всем Божьим существам – когда влечет» (запись от 16 августа 1899 г., с. 61). Подобная любовь – в форме «влюбленности» – и была призвана строить НЦ: в отличие от хлыстовского корабля, мужчинам здесь заповедовалось любить и мужчин. Не устраивала же 3. Н-ну в любви «форма звериная» «акта», предполагающая оскорбительное неравенство партнеров: в любви человек должен сохранять свой уникальный лик. Острейшее ощущение того, что на земле «нет красивых и чистых отношений между людьми <…> Чудесной, последней любви нет» (записи от 15 и 19 марта 1893 года, соответственно, с. 42^43), обусловило мрачность мировоззрения 3. Н-на, подчас действительно «адский» (Злобин) характер ее состояний. «Тяжесть» этой души вызвана сознанием гнета бытийственного зла, переживаемого не как личная греховность, но как ущербность самих основ бытия. – Тем не менее 3. Н-на верила в любовь, и эта вера была нераздельна с её верой в Бога. Вопреки всему она ждала от любви чуда, что выразила, в частности, в своём знаменитом раннем стихотворении «Песня»:

Пережить в любви к человеку – реальную и светоносную, как при электрической вспышке, встречу с Богом: таким было изначальное жизненное задание, поставленное себе 3. Н-ной, – задание метафизическое по существу. Ничего подобного христианская традиция не предполагает, – но этот императив как бы уловления Бога в сети эротической любви стал истоком построения Мережковскими новой Церкви.

Пребывая на протяжении ряда лет в омуте игровых «любовных историй», 3. Н. при этом решала идейную задачу искания чистой любви: Бог есть любовь (I Ин 4, 8) чистейшая. Ее ждала цепь разочарований. Не оправдалась надежда на любовь «двух девственников»: роман с Карташёвым закончился «падением в страсть» этого юноши (осень 1902 г, с. 87). Подобное же сгубило и романтические отношения с Е. Овербек. – Но как же верность, любовь к мужу? Завершу уже приведенную здесь важную исповедальную цитату: «Я люблю Дмитрия Сергеевича, его одного. И он меня любит, но как любят здоровье и жизнь» (запись от 23 февраля 1893 г., с. 41). В книге о Толстом и Достоевском Мережковский пишет, что Анна любит мужа «любовью почти чуждою пола – бесстрастною любовью-жалостью» (с. 325); 3. Н-на в «Дневнике» замечает, что они с Д. С-чем ничего в отношении пола друг о друге не знают (запись от 7 февраля 1901 г., с. 71). Вот этот в буквальном смысле «идеальный» – «духовный» брак, – вот «тайна» этих «двух», поскольку они приоткрыли ее в своих исповедальных текстах. В данном глубоком источнике супруги черпали тот опыт, который сделался основой их общей философии и богословия.

Учение Мережковского проблематизирует антропологические «тайны» «одного» (личности), «двух» (пола), «трех» (социума): они связаны между собой бытийственной логикой и изоморфны Тайнам Божественным – Тайнам трех Ипостасей. Но вот одна из первичных интуиций этого учения, – и что особенно важно – по свидетельству 3. Н-ны, та живая сила, которая вызвала к существованию НЦ: «Мы двое, я и Дмитрий Сергеевич, хотя и двое, но во многом как бы один человек; и поскольку нас было двое – мы были бы сильны, а поскольку стали один – слабы. И надо нам было третьего, чтобы, соединяясь с нами – разделил нас»[234]. Бытийственная полнота только в троичности, из «духовного брака» был неизбежен выход в любовный треугольник нового типа – в ячейку Вселенской Церкви. И вот, в 1898–1899 гг. Мережковские сближаются, на фоне общей работы в только что возникшем журнале «Мир искусства», с его молодым сотрудником, двоюродным братом Сергея Дягилева, верующим публицистом Дмитрием Философовым.

Очень родовитый (породистый и по внешности), выходец из среды высшей петербургской бюрократии, сам способный юрист, отточивший к тому же свое дарование в семинаре знаменитого правоведа К. Еллинека (преподававшего в Гейдельбергском университете), Дмитрий Владимирович, как и его товарищи по дягилевскому кружку, в мировоззренческом отношении был специфическим – в духе героев О. Уайльда – эстетом. В автобиографическом эссе «Мой путь» (1927 г.) он свидетельствует о себе, каким был на рубеже веков: «Мои друзья А. Бенуа и В. Нувель, К. Сомов и я были охвачены заразительной атмосферой поэтической красоты. <…> Для нас созидательное восприятие и понимание прекрасного были высочайшими целями жизни. <…> Более глубокое познание себя <….> привело к созданию культа личного, интимного переживания. Объективность была замещена субъективностью <…>». «Изысканность и утонченность» жизненного стиля, «аристократический индивидуализм», вместе с освобожденностью от старых норм нравственности, сблизили с Мережковскими русского европейца Философова. К тому же он, подобно им, ощущал, в духе символизма, искусство в качестве «звена между настоящим и вечностью». Мало-помалу начал складываться «интеллектуальный союз» Философова и Мережковских, основанный на «общей безраздельной преданности поставленной цели совершить духовное возрождение»[235].

З.Н-на присоединение к ним Философова описывает скорее в психоаналитическом ключе. С помощью «коллективного шарма» (Андрей Белый) Мережковские увлекли Философова (поначалу вместе с Бенуа, Нувелем и др.) идеей соединения религии и Эроса – философско-жизненного решения проблемы пола и любви. Супругов мирискусники поняли на свой собственный лад. 3. Н-на разочарованно комментировала свои первые усилия по созданию «Иоанновой Церкви»: «Люди хотят Бога для оправдания существующего, а я хочу Бога для искания еще не существующего». Вместо того чтобы «идти к Богу», стремятся обосновать свое право на грех, на своих «любовниц и любовников», – таков, в частности, и Философов: «Вся его неудовлетворенность только из этой точки». – Но в проект НЦ 3. Н-на вплетает и традиционную религиозную тему: «Все-таки возможность спасения – для нас и для него»[236]. В связи с Философовым эта тема получает смысловой обертон спасения от дягилевского кружка. При этом у 3. Н-ны и мысли не возникает о том, что Философову грозит опасность попасть из огня да в полымя – завертеться в Мальстриме ее личного «ада». «Да и люблю его», – признаётся она в начале 1901 года[237]. Кто же был ее истинным суженым – Д. С. или Д. В., – а может, были два суженых, а может, эта старорусская категория здесь неуместна и «троебрачие» обернулось новой нормой эпохи, – данное вопрошание я оставлю без ответа. Так или иначе, «странная любовь между женщиной, не признававшей мужчин, и мужчиной, не признававшим женщин»[238] со стороны 3. Н-ны не только была сильной и подлинной: она разрушает ее образ «петербургской Сафо», отметая всяческие подозрения в дурно понятом «андрогинизме.

Однако отношения 3. Н-ны и Д. В-ча никогда не были симметричными, Философов не желал, даже и ради «Главного» – т. е. НЦвовлекаться в эротическую связь даже и с философской подоплекой, которую ему с мужской инициативой навязывала Гиппиус. Он как бы не замечал императива «влюбленности», альфы и омеги «нравственного богословия» Третьего Завета, уклонялся от правил игры НЦ. Более того, он словно не понял сути намерения Мережковских обрести Бога в эротике «влюбленности»! На протяжении всех лет их общения (вплоть до расставания в 1920 году) отношения Д. В-ча и 3. Н-ны были «поединком» (Злобин), экзистенциальной борьбой, в которой 3. Н. нападала, домогаясь, а Д. В. робко защищался. Философов «указывал на опасность смешения двух порядков [в новом религиозном сознании и практике НЦ. – Н. Б.]-человеческого и божеского», тогда как «Гиппиус с этой опасностью играла все время»[239]: проницательный Злобин свидетельствует то ли о старомодности Философова, то ли о его недомыслии… И как это ни парадоксально, но представляется, что с самого момента знакомства Философова с Мережковскими в Каннах в 1892 г. он их невзлюбил. «Вот хам-то и гадина»: так Д. В. охарактеризовал Д. С-ча в письме к А. Бенуа от 18 декабря 1893 г. «Я <…> влюблен в Вас никогда не был», – раздраженно написал Д. В. Гиппиус 7/19 апреля 1898 года. Это при том, что не только 3. Н., но и Д. С. неподдельно полюбили этого странного человека. «Он [Философов] <…> нам стал как родной, и чем больше он отталкивает нас, тем сильнее мы его любим <…>. Без него нельзя нам быть», – вполне по-христиански признавался Мережковский в начале 1901 г. Нувелю, интимному другу Философова. А этот последней, с капризно-инфантильной интонацией общего баловня, не постеснялся и скомпрометировать своих патронов по НЦ в глазах родственницы: «С Мережковскими просто не знаю, как быть, тем более, что, увы, и у меня начинает быть сильное подозрение, что 3. Н. была просто в меня влюблена»[240]. И то, что в письме о 3 января 1905 г. к тому же лицу Философов отдает все же должное своим «сомолитвенникам», это скорее исключение, чем норма его, действительно, по-женски изменчивых настроений: «Мережковские – мои братья [! – Н.Б.]. Мы столько пережили с ними глубоких, несказанных мечтаний, столько настрадались в исканиях Бога, что вряд ли когда сможем при жизни разойтись»[241]. Однако играть в «троебрачие», к чему его настойчиво толкала 3. Н., он, в чем мы будем убеждаться и впоследствии, Философов не хотел…

Итак, пытаясь подступиться к загадке брака Мережковских, я пришла к тезису о как бы неизбежном «размыкании» этого двойственного союза-вовлечении в него третьих и т. д. лиц с превращением «духовного брака» в специфическое религиозное сообщество. Такая диалектика закладывалась в эти действия и действо – в эту философско-жизненную игру самими ее участниками и «постановщиками». Справедливости ради надо хотя бы указать и на активность Д. С-ча в этом пресловутом «размыкании колец». В отличие от 3. Н-ны, этот «Каренин» дневников не вел, а потому о его поступках мы узнаём главным образом из иронических записей жены. По поводу Бога и пола он теоретизировал несколько иначе, чем 3. Н., когда утверждал, что «через пол» можно прийти к Богу и войти в НЦ, – тогда как в глазах 3. Н-ны пол был приемлем уже только в Боге, «перед Лицом Христа» (именно такой она ощущала свою интимную близость с Философовым). В 1901 г. Д. С., как сообщает в дневнике «О Бывшем» 3. Н., вступил в чисто «плотскую» связь с некоей «женщиной из Москвы», «оправдывая» это перед женой «мыслями о святости пола и о святой плоти» и намерением привести свою подругу в их Церковь. Всё это было «смешно и ужасно», ибо путались «пол» и «Главное», – так 3. Н. комментирует эти, все же идейные, похождения супруга[242]. Прочие увлечения Д. С-ча были платоническими – «голубыми» по выражению 3. Н-ны, намекающей на «софийный», опять-таки философский характер истории с «Марусей», «капитанской дочкой» – прелестной русской девушкой, встреченной супругами во время пребывания в Париже в 1906–1908 годах[243]. «Вечным девичеством» отмечен и образ О. Костецкой, которую Д. С. встретил летом 1916 г. в Кисловодске: это был роман в односторонних – пера одного Мережковского – романтических письмах[244]. Интимные, с признанием в любви, послания Д. С-ча к О. А. Флоренской (1907–1908) – это письма умудренного жизнью, почти старика (Ольге – 16 лет, Д. С-чу – 42 года), выступающего в роли духовного учителя, благовествующего этой болезненно-восторженной девушке о «новом» браке (без «животной любви») в «новой Церкви»[245]. Сестра Павла Флоренского стала членом НЦ и пережила в бытность там (1910 г.) трагическую гибель своего «мужа-брата» Сергея Троицкого – любимого друга П.А. Флоренского. Тогда Мережковские её не поддержали – не выехали в Москву по её призывной телеграмме: это, видимо, не входило в этику НЦ – более высокую, как им мнилось, чем простое сострадание…[246]

Завершая данный круг рассуждений о жизни четы Мережковских как драматическом действии (история отношений 3. Н. с Философовым может быть эстетически завершена и представлена, действительно, в виде драмы), трансформирующемся в действо НЦ, – я не могу обойти вниманием еще одно лицо. Владимир Злобин, говоря о «духовном браке» своих покровителей, заметил, что «потомство» от него «будет “как песок морской”»[247]. Вероятно, он подразумевал влияние их идей. Но вот, не имея собственных детей, Д. С. и 3. Н. обрели сына духовного в лице как раз этого «Володи», редактирующего их эмигрантские издания, разносящего гостям пирожные во время чаепитий на «воскресеньях».

Можно было бы посвятить особое исследование данной теме, выходящей все же за рамки нынешней моей: ведь Злобин не сделался членом «философской Церкви» Мережковских, – он познакомился с супругами в 1916 году Потому скажу о Владимире Ананьевиче с конспективной краткостью. Он был больше чем просто наследником идей: он был порождением духа Мережковских. Настолько глубока была его любовь к ним – не «влюбленность», но отношение подлинно онтологическое, – что Злобину-поэту было естественным отождествляться с их «я» и говорить от их имени. Таков ряд стихотворений пронзительного цикла «После ее смерти». Его открывает такой шедевр как «Три ангела предстали мне в ночи…»: в этой миниатюре, написанной от имени Мережковского, вся, по сути, его философия и духовная судьба. Словно новому Аврааму, Д. С-чу явилась, в виде трех ангелов, Св. Троица, символически заповедав бороться словесным мечом (им вооружен первый ангел, и это аллюзия на книгу «Не мир, но меч») за Царство Божие на земле (ключи в руках второго ангела – это ключи от рая) и основать новую Церковь (третий ангел держит три свечи – атрибут культа НЦ). А стихотворение «Она прошла и скрылась не спеша…» имеет отношение к метафизике личности 3. Н-ны. В нем говорится о явлении ей ангела смерти, до реальной кончины как бы разделившего её душу и тело (смерть – это разлучение души с телом):

Злобин, унаследовавший после смерти Гиппиус в 1945 г. архив Мережковских, по её переписке с Философовым[248] восстановил для себе их роман, намекнув на него в этих стихах. Трагизм этих отношений он воссоздает, пользуясь, как видно, концепциями Мережковских (дуализм бытия и пр.). – В «Тяжелой душе» есть описание удивительного события, когда этот «Володя» выступил медиумом 3. Н-ны ещё при её жизни. В 1918 г. 8 ноября (а это её день рождения, приходящийся на праздник Архистратига Михаила) Гиппиус написала стихотворение «8», вложив особый смысл в данное число; в стихотворении остались пустыми две строчки.

Уже в эмиграции 3. Н-на показала эти стихи Злобину, загадав загадку пробелов. И Злобин дописал стихотворение, словно автором и лирическим героем был он сам. Концовка выдержана в духе учения Мережковских (свобода – это «новое имя любви, совершенное откровение Божественного триединства»), – однако, думается, Злобин вложил в нее и свой собственный опыт:

Отправляясь от стихотворения «8», Злобин дерзает формулировать некие последние вещи о судьбе своей «Беатриче» – единственной возлюбленной, в действительности же духовной матери. «Восемь горящих в её сердце слов – как бы двоящийся в трепете пламени огненный крест, приносимая втайне двойная жертва – Бога за мир, и мира за пришествие Духа: да придет Царствие Твое»[249]: такой образ извлек из смысловых недр стихотворения «8» этот ученик Мережковских. Злобин демонизировал образ 3. Н-ны[250], но при этом несокрушимо верил в её конечное, в духе финала «Фауста» Гёте, спасение. Вот его фантазии по поводу её посмертия: «И когда налетела на неё идущая из глубины вечности буря смерти и обрушились силы ада, и она впервые оказалась лицом к лицу со снявшим маску врагом, то и помогавший ей в борьбе Архистратиг Михаил со своим воинством не спас бы её, если бы в эту минуту не было у неё в руках оружие непобедимое – Огненный Крест»[251]. Зинаида Гиппиус в его глазах – гениальная поэтесса-визионерка, творчески овладевшая великой мировой тайной, что и спасло его в вечности. Толкование Злобиным стихотворения Гиппиус «8» – это примечательнейший образец герменевтики Серебряного века, эпохи герменевтической по преимуществу: в нём с адекватностью толкуемому тексту слито небывалое дерзновение интерпретатора.

Связь Злобина с его «духовными родителями» сохранилась и после их кончины. Его поэтическому перу принадлежит как бы парная словесная икона – образ супругов в вечности. Жители предвоенного Парижа ежедневно могли встречать на улицах Колонель Боннэ и Ля Фонтэн, в аллеях Булонского леса странную пару: невысокий сухонький, с живыми, умными глазами старичок шёл под руку с пожилой стройной дамой – яркий макияж, на плечах рыжая лиса, к которой прикреплена какая-то невероятная роза… «Это большие русские писатели», – шептали друг другу парижане, почтительно сторонясь, чтобы уступить Мережковским дорогу. – И вот, картину, прекрасно знакомую ему самому, Злобин сделал основой словесного им памятника: ежедневный моцион стариков был перенесён в вечность. Приведу полностью стихотворение «Свиданье»[252], – «это лучшее, что когда-либо о них сказано»[253], – так оценил злобинский некролог Ю.П. Иваск.

Мережковские были соловьёвцами, попытавшимися, пристально всмотревшись в проект этого визионера, честно осуществить на практике его заветы. Всё, что наличествует в религиозном феномене Мережковских – неоязыческие тенденции, заигрывание с демонизмом, не говоря уже о неприятии аскетического средневекового христианства, – in nuce было присуще и воззрению Вл. Соловьева[258]. Скажут: Соловьев был моралистом, озабоченным «оправданием добра», – Мережковский, в духе Ницше, странствовал своею мыслью «по ту сторону добра и зла», исповедовал аморализм. Это в видимости так, но, если вглядеться в представления соловьёвской религии (особенно середины 1870-х годов), столкнёшься с трудностью совмещения их даже и с общечеловеческой моралью. Так ли уж моральны члены гипотетической соловьёвской «вселенской» Церкви Софии[259] – все эти «патриархи», «деканы», «священники» и пр. вместе с бесчисленными, обоих полов, мирянами, возглавляемые «папой»? Об этой Церкви говорится в трактате молодого Соловьёва «Sophie»: поклонники Софии, как предполагается, должны быть воодушевлены эротической любовью к этой «новой богине», а также связаны между собой бесчисленными полигамными союзами. «Это какой-то жуткий оккультный проект воссоединения человечества с Богом через разнополую любовь»[260]: таким видится соловьёвское христианство православному богослову. Мораль вселенской религии «не может иметь другого принципа, кроме – любви», – писал Соловьёв, и «любовь здесь разумеется эротическая»[261]. Как кажется, «мораль» НЦ Мережковских даже ближе к христианской, т. к. предполагает строгий аскетизм – вспомним о «новом Афоне», куда попал, сделавшись членом НЦАнтон Карташёв! – Так или иначе, 3. Н-на была в полном праве назвать Соловьёва предтечей их с Мережковским христианства: «мы <…>, не сходя с той же линии, лишь договариваем то, что он договорить не успел и не мог»[262]. Мережковские умели абстрагироваться от этической риторики, которой отмечены трактаты Соловьёва, автора все же XIX века, – и, напротив, стремились вслушиваться в новую весть «немого пророка»[263] – в интонации его поэзии, во взрывы демонического хохота, в случайные речи, остроты, непристойности, сохраненные в памяти мемуаристов…

Именно у Соловьёва Мережковские взяли идею новой Иоанновой Церкви, вернув ей христоцентричность: София играет второстепенную все же роль в культе НЦсближаясь с Богородицей. – Но экклезиология Соловьёва неотрывна от его метафизической философии любви, развитой в первой половине 1890-х годов. Эротическая любовь у Соловьёва выступает как чудодейственная животворящая сила, способная сообщить бессмертие человеческой личности. Автор оккультически окрашенного трактата «Смысл любви» (1892–1894) вполне безапелляционно заявляет, что «истинная любовь <…> действительно избавляет нас от неизбежности смерти», восстанавливая «целого» – андрогинного (в духе Платона) человека, т. е. его образ Божий[264]. Это для любящих реально означает «соединение в Боге, которое ведёт к бессмертию»[265]. Соловьёв озадачил своих последователей, определив эту чудодейственную любовь скорее апофатически: она – не брак, никоим образом не плотская близость – хотя фактор телесности и принципиален для неё, – не чисто духовное переживание – хотя и обусловлена благодатью; она вроде бы задание человечеству на будущее – но может осуществиться и сегодня; удел избранников – она присуща самой природе человека… Доверившись Соловьёву, основатели НЦ привлекли эту дарующую бессмертие (помимо крестного подвига Христа) силу в качестве «цемента», соединяющего живые «камни» проектируемого ими храма…

В предваряющей «Смысл любви» книге «Оправдание добра» Соловьёв чуть более ясно излагает свое таинственное учение. Он рассуждает здесь о «положительной стороне половой любви», – а именно – о «влюблённости»: «Влюбленность существенно отличается от половой страсти животных своим индивидуальным, сверхродовым характером: предмет для влюбленного – это определенное лицо, и он стремится увековечить не род, а именно это лицо и себя с ним»[266]. Эта тривиальная мысль в эпоху Серебряного века, с легкой руки Соловьёва, выросла до масштабов религиозного основоположения – не только сделалась краеугольным камнем НЦно также стала истоком экклезиологии раннего Флоренского[267], вместе и антропологических воззрений Бердяева. Согласно Соловьёву, «влюбленность отличается особенно нераздельным в ней единством духовной и физической стороны», и, обеспечивая каждому из влюбленных «истинное и вечное соединение с другим лицом», «может восстановить в них образ совершенного человека и положить начало такому же воссозданию во всем человечестве»[268], превращая его в Богочеловечество, т. е. во Вселенскую Церковь.

Мережковские всё же слегка модифицировали соловьёвскую философию любви, когда положили ее в основание НЦ. Вот их главный тезис: именно влюбленность есть искомая христианская любовь, а отнюдь не агапическая, братская, проповедуемая традиционной Церковью. Поскольку влюбленность утверждает именно личное в человеке, она «родилась для нас только после Христа», ибо «только со Христом, после Христа стала открываться человеку тайна о личном»[269]. Так мыслила 3. Н-на, – но в полном согласии с нею и Мережковский: «Христианство есть откровение личности по преимуществу. И утверждение личности в поле – влюбленность, родилась вместе с христианством»[270]. При этом супруги разжижали, так сказать, веру Соловьёва в любовь, лишали ее оккультного реализма, побуждая понимать самое существенное в смысле переносном. Да, любовь – это «борьба за бытие против небытия», ее цель – «победа над смертью»[271], – соглашалась 3. Н. с Соловьёвым. Но вот, когда она берется приводить примеры «спасительной» силы любви, она апеллирует к смертным людям – литературным героям, – персонажам Ибсена, заключающим «новый таинственный брак» и шествующим «к солнечному восходу высшей вечной жизни» (драма «Когда мы, мертвые, пробуждаемся»), – а сверх того, к браку гоголевских «старосветских помещиков», возлюбивших друг друга любовью, «над которой бессильно всемогущее время»[272]. Скептик, 3. Н. свела соловьёвскую «любовь» до уровня романтической. Осуществима ли действительная победа любви над смертью, прямо вопрошает она – и все же неопределенно отвечает, что «осуществляема» (т. е. может осуществиться со временем) в качестве «дела», «нравственного подвига»[273]. Как для 3. Н-ны, так и для Д. С-ча вопрос стоит об очищении и преображении любви в некоем новом внутреннем делании, причем этот мыслимый религиозно «труд» совершается в перспективе эсхатологической. «Христианская любовь есть влюбленность в своем высшем, неземном пределе – преображение пола в той же мере, как преображение личности. Бесполая “братская” любовь – ущерб, угасание любви Христовой, а полнота ее, огненность – брачная: Царствие Божие – “брачная вечеря”, и входящие в него – “сыны чертога брачного”»[274]. С этой красивой и вроде бы евангельской риторикой трудно спорить, – подлинная жизненная ценность ее выявилась только в практике основанной на этом учении НЦ.

Но прежде чем обратиться к этой практике, позволю себе сделать небольшой экскурс. Все религиозно-философские и культовые проекты Серебряного века как бы подтверждали идею Фейербаха: каждый мыслитель живописал икону Бога или устраивал Церковь по образу и подобию собственной личности, собственной судьбы. Бердяев переживал подъем во время философствования: и вот, он не только провозглашает творчество в качестве нового духовного пути, но учит о Божественном отсутствии и вчувствует в «отсутствующего» Бога призыв к человеку-творцу. Вяч. Иванов, желавший адекватно понять описанную Ницше греческую трагедию, изучивший для этого не только «дионисизм», но и архаичнейшее и кровавое «прадионисийство», не довольствовался этим, но сам стал практиковать «дионисические мистерии», играть в языческого жреца: бог Иванова – это «Дионис». Эстет Макс Волошин замышляет культ покровителя искусств Аполлона, вместе и бога Солнца – Христа антропософии, адептом которой был этот коктебельский отшельник. Павел Флоренский, сотаинник откровений Розанова (см. их переписку), собеседник Мережковских и поборник пылкой мужской «дружбы», хочет иметь на месте Троице-Сергиевой Лавры нечто вроде Академии Платона («русские Афины»)[275], а под видом «суровой византийской» Церкви, прежде элиминировав из нее Христа, – подобие Элевсинских мистерий[276]. Розанов, обретший после долгих мытарств простое семейное счастье, со всем своим писательским пылом воспел религии плодородия, возлюбил Иегову и Астарту и гневно занавесил в красном углу своей спальни «темный лик» Христа. Вдохновитель Серебряного века Соловьёв, избранник Софии, понятно, замыслил именно софийную (вместо Христовой) Церковь и заложил фундамент софиологического богословия. Наконец, Мережковские – эти «слишком ранние предтечи»[277] хиппи европейских городов XX века, «влюбленность» сделавшие именем своего Бога – грядущего Христа[278], уточняя тем самым новозаветное «Бог есть любовь», – также сакрализовали их собственный жизненный опыт. Бездетные, безбрачные в полном смысле слова, эти символисты и неоромантики навсегда остались при той влюбленности, которую переживали летом 1888 года в жарком Боржоме – когда гуляли по ущельям и парку, танцевали в ротонде – и говорили, говорили, говорили, чувствуя, что никогда не начинался и никогда не закончится этот вечный духовный обмен, актуализирующий и укрепляющий их надмирное единство… Философский Серебряный век – это то ли симпосион, то ли агора, где каждый выступает со своей религиозной истиной, выставляет вперед своего божка (называя его при этом Христом Вселенской Церкви) и искреннейшим образом призывает склониться именно перед ним…

Переведя, при создании НЦфилософию любви Соловьёва в практическую плоскость (в частности, культовую), Мережковские, естественно, задались вопросами о конкретной психологии «влюбленности», о ее поведенческом проявлении. Здесь-то и вкрался в их построения демонизм, будто бы чуждый автору «Оправдания добра»: на самом деле в учении Соловьёва он присутствовал латентно. Когда в книге о Толстом и Достоевском Мережковский вводит такое парадоксальное вроде бы понятие, как «святое сладострастие» («святое» в его понимании означает санкционированное Божественной волей) (с. 330), он лишь раскрывает реальное содержание тезиса Соловьёва о «духовно-физической» природе «истинной» и «спасительной» эротической любви. 3. Н-на в своей несколько более «возвышенной», в сравнении с мужниной, теории призывает к сублимированию природного сладострастия в некое новое качество – речь идет у нее об элиминировании устремленности к плотскому соединению. «Не знаю, нужна ли плоть для сладострастия»[279], – задается она интересным вопросом. В Средние века ей бы указали на инкубов и суккубов – действительно, существ бесплотных, хотя и сладострастных, а также предостерегли от опасных психологических игр, выводящих в область демонизма. – Коррелятивна «сладострастию» другая «категория» «практического разума» НЦ: «поцелуй» – это «ступень» к сладострастию[280]. Он выступает у Гиппиус как протофеномен – символ и живая реализация влюбленности и играет большую роль в культе НЦ. «Поцелуй, эта печать близости и равенства двух “я”, принадлежит влюбленности»[281], «в поцелуе – оба равны», в отличие от «акта»[282]; но исчерпывается ли поцелуем «святое сладострастие»? что же «потом», за поцелуем?..[283] Это был роковой вопрос, оправданный в глазах 3. Н-ны интересами НЦвселенского христианства, а не просто вызванный любопытством неведения. Ради ответа на него 3. Н-на проводит трудный, многоступенчатый эксперимент – разыгрывает со всей искренностью влюбленной женщины роман с Философовым[284].

В книге Злобина «Тяжелая душа» этот роман, который автор осмыслял, как и мы ныне, через переписку его участников, хронологически выстроен и проанализирован. Единственное, чего Злобин не учел, так это то, что роман этот – одновременно и важный момент истории НЦи корнями он уходит не столько в человеческие страсти, сколько в философию Мережковских. Я попытаюсь восполнить выводы Злобина именно с данной стороны. 3. Н-на не просто соблазняла Философова, но надеялась вместе с ним пережить светоносную встречу с Богом, осуществив завет Соловьёва и совершив тем самым, вместе с любимым, прорыв в Третий Завет, в Царство Божие на земле. В глазах 3. Н-ны ее любовь к Философову, при всей смиренной конкретности, имела значение вселенское. И вряд ли робкий партнер был адекватен этому, воистину сверхчеловеческому замыслу…

Согласно Мережковским, третьезаветная Церковь своим мистическим истоком должна иметь «тайну трех» – метафизическое единство личностей, объединенных «влюбленностью», на крыльях которой они реально возносятся к Богу. На основании писем Гиппиус к Философову 1905 г. можно заключить, что именно 3. Н-на инициировала переход дуалистической философии Мережковского в воззрение тринитарное. «Тайна личности не раскрыта еще оттого, <…> что не открыта тайна двух», тайна «личного брака», которую в свою очередь онтологически предваряет «общность <…> между всеми личностями» (т. е. мистическая Церковь) – «общность в Боге, в Трёх в Одном» (в Св. Троице)[285]. Церковь строится по образу Бога Троицы, прежде отдельных личностей наличествует их нераздельность. Между тем уже в «тайне двух» совершается «прикосновение к вечности» (с. 65): 3. Н-на от намеченных ею в обсуждаемом письме тринитарных представлений возвращается к провозглашенному Соловьёвым «смыслу любви». И вот, 3.. Н-на радеет именно о НЦкогда сетует перед Философовым о том, что в их тройственном союзе «нет тайны двух», а потому нет «Начала» – первоклетки, семени Церкви. Ее брак с Мережковским основан на отношениях «почти товарищеских» (письмо от 16 июля 1905 г., с. 76), – но ведь вся суть новой религиозности – в огненной «влюбленности»! – Действуя со всей полнотой философского сознания, 3. Н-на пускается в игру, шаг за шагом подчиняя себе Философова и увлекая к роковой развязке.

В горячечных письмах 3. Н-ны – непоколебимая вера в «святость» ее чувства к Философову: «Оно было всё в Боге, от и через Него, и перед Ним; оно было растущее и не останавливающееся в тебе, а как бы лишь проходящее через, сквозь тебя, и оно коснулось и духа, и души, и плоти» (там же, с. 70). 3. Н-на была убеждена, что это та самая «истинная» любовь, которая необходима для «нашего дела» (с. 74), т. е. конституирования НЦ, – всё теперь зависит от Философова. – Между тем, он-то как раз «боится соединения Бога с полом»[286], а также начинает замечать покушения на его свободу. Сверх того этим человеком, привыкшим в кружке Дягилева к отношениям совсем иного характера, владеет чисто физическое отвращение к «плоти» 3. Н-ны. И он наносит ей оскорбление, которое вынесла бы не всякая женщина, когда в одном из опять-таки летних писем 1905 г. признаётся в «ощущении какой-то доведенной до пределов брезгливости, какой-то чисто физической тошноты»: «Все мое существо бунтует, и у меня острая ненависть к твоей плоти»[287]. «Новый Афон» Карташёва – и переживания насилуемой жертвы в случае Философова: вот реальная трагикомедия философской Церкви Мережковских…

Удивительна все же откровенность, с которой эти богоискатели общались между собой! «Зина, берегись. Берегись прелести умствований!»[288], – пытался Философов охладить теоретический, вместе и эротический пыл 3. Н-ны. Дружба его с Мережковскими постоянно находилась на грани разрыва, грань между любовью и ненавистью была проницаемой, дягилевское окружение навсегда, кажется, осталось для него вторым полюсом притяжения. «Ты или святая, или бесноватая, во всяком случае, мне не товарищ»[289]: это было высказано Философовым в 1905 году, – «товарищество» с Мережковскими продлилось до 1920-го. Защищаясь от предпринимаемых 3. Н-ной и чисто плотских на него посягательств (на даче в Кобрине, где троица проводила лето 1905 года), Философов сообщил обо всем Д. С-чу: «Зина слишком усиливала наши личные отношения… Несмотря на всю мою веру в ее как часть целого [т. е. НЦ. – Н. Б.], у меня есть ощущение, что она делает надо мной опыты <…>. Ощущение того, что она ворожит надо мной, <…> меня ни на минуту не покидает… Я требую от Зины полного прекращения тех отношений, которые она хочет»[290]: – Однако жалобы Философова цели не достигли: Мережковский не только знал про эти отношения, но и благословлял их во имя «истины» НЦ[291]. Для него это, впрочем, больших усилий не составляло: «Он – “один” без страдания, естественно, природно один, он и не понимает, что тут мука может быть», – констатировала его жена (письмо к Философову от 13 сентября 1905 г., с. 80). Ученый монах в миру: такой была роль, предназначенная ему судьбой…

В начале 1906 г. Мережковские и Философов уезжают во Францию, – то ли бегут от революции, то ли начинают осуществлять свой «религиозно-общественный» проект. НЦ остается для них тем «Главным», во имя которого они сближаются с революционерами-эмигрантами ради совместной борьбы с царизмом. И здесь, во время пребывания в Каннах, 3. Н-на добивается своего, вынудив Философова переступить через роковой «порог (письмо от 11 апреля 1906 г, с. 91). Вся психологическая эмпирика их близости 3.. Н-ной досконально запротоколирована. Эти неискушенные в общем-то, теоретические люди приняли случившееся в «страхе, смертельной муке и параличе» (письмо от 29 апреля 1906 г., с. 97), – у Философова стыд падения был еще усугублен «унынием, ненавистью, покаянием» (письмо от 11 апреля 1906 г., с. 91). Сама 3. Н-на, впрочем, чувствуя себя на следующий день «светло, важно и бодро», хотела отныне начать новую жизнь – жизнь «для Другого», т. е. собственно для НЦ (там же, с. 92). Вопрос стоял для нее теперь о приближении их любви к идеалу – об очищении ее от страстного элемента. И над несчастным Философовым совершается уже «величайшее насилие»[292]: 3. Н-на заставляла его молиться в самые интимные моменты продолжившихся

тайных встреч – дабы борьба с дьяволом стала для них совместной (письмо от 29 апреля 1906 г., с. 98). Что это могло вызвать у Философова, кроме возмущения? В одном из писем 1906 г. к близким он признавался, что ему хочется бежать от Мережковских и вернуться в Россию: 3. Н-на «Богом и Дьяволом распоряжается по своему усмотрению, выдавая Божье за дьявольское и дьявольское за Божье»[293]… Чтобы понять, чем же была в действительности философская Церковь Мережковских, надо не столько углубляться в ее «догматику», сколько знакомиться с перепиской ее учредителей, Гиппиус и Философова, 1905–1907 годов…

Итак, попытка 3. Н-ны положить «Начало» Вселенской Церкви, заключив любовный союз с Философовым и осуществив на деле «тайну двух», потерпела крах. Она честно признала это: «Ни со старой психологией, ни со старой физиологией, как со старой жзнью, не войдешь в новое» (недатированное – не ранее конца октября 1906 г. – письмо к Философову, с. 109). Впрочем, весь свой «церковный» проект 3. Н-на с большой точностью охарактеризовала годом ранее, уподобив его детской игре: «Я свои острые желания <…> принимала за факты. Устроила что-то… “пусть этот стул будет экипаж, а этот – лошадь, и поедем…” И видела все так, и точно ехала» (письмо от 13 сентября 1905 г., с. 81). Роман с Философовым был игрой, – как игрой был и брак 3. Н-ны с Мережковским, и их священнодействия в квартире на Литейном. Чуткий к фальши, терроризируемый к тому же любовью Гиппиус, Философов не сразу, но все дальше отходил от четы. В 1913 г. 3. Н-на подвела тогдашний итог их отношениям в письме к сестре Татьяне: «У него [Философова] физическая нужда жить без нас, личная и не победимая ничем, даже общим делом [т. е. строительством НЦ. – Н. К]. У него две неприязни, одна ко мне, другая к Дм<итрию>[294], разные – но одинаковой силы. <…> При этом он нас “по-какому-то” любит; медленно и ровно увеличивается ненависть и соответственно уменьшается любовь»[295]. И опять-таки, причины этого не только и не столько личные: сказывалась атмосфера нечестивого «общего дела» – лжецеркви, где на место Христа был водружен идол «святого сладострастия». Как и на Башне, отношения людей в доме Мурузи были чреваты доходящей до накала враждой.

Крах в 1906 г. надежд на Философова, впрочем, «Дела» не погубил: НЦ продолжала существовать и даже развивалась – в 1908 г. в ее «чин» была включена «литургия. Да, прорыв в Третий Завет не произошел; «но держаться за старое – из-за чего?» Плоть и пол не удалось воцерковить, но вернуться к старой вере, семье, бытовым традициям и миру с государством было уже немыслимо. «Нам лучше <…> в ужасе погибнуть под развалинами дома, который мы ломаем, нежели в нем по-хорошему устроиться», – заявляла 3. Н-на, под «домом» имея в виду всё наличное – старороссийское бытие (недатированное письмо конца 1906 г., с. 109). Вскоре «дом» был, действительно, сломан, и жизнь рассеяла членов НЦ.

В проекте Мережковских после 1905 г. выявилась новая – политическая составляющая: заданием сделалась не одна религиозная революция – Мережковские теперь тщились философски соединить её с борьбой против самодержавия. И вот, примечательно, что два ведущих члена НЦближайшие сподвижники супругов Философов и Карташёв, отдалившись со временем от четы, осуществили каждый в своей жизни эти две теоретические тенденции Мережковских: Философов при новом раскладе исторических сил ушел собственно в политику, Карташёв – в Церковь. – Общение Мережковских с Философовым закончилось в 1920 году. Бежавший вместе с супругами и Злобиным из революционного Петрограда, Философов навсегда осел в Варшаве, тогда как разочаровавшиеся в режиме Пилсудского Д. С-ч и 3. Н-на, покинув вскоре Польшу, обосновались в Париже. Жизненной идеей Философова отныне стала антибольшевистская борьба: вступив под начало Б. Савинкова, Д. В. сделался крупным деятелем последнего этапа белогвардейского движения. Мережковские пытались «спасти» Философова от Савинкова (как прежде «спасали» от Дягилева) и вернуть в свой круг, но безуспешно: совершился мировоззренческий переворот, и Философов от абстрактных мечтаний перешел к очень конкретной практике. Однако в конце 1921 г. Русский Политический комитет, возглавляемый Савинковым (фактически русское правительство в изгнании), был запрещен польскими властями – Польше было важнее налаживание контактов с Советской Россией, чем культивирование на своей территории антибольшевистского центра. Рухнули мечты Философова о походе на Москву, об освобождении от зла большевизма «Третьей России»… Скорый конец ждал и Савинкова. В 1924 г. он был заманен ГПУ в Москву (знаменитая операция «Синдикат-2») и в 1925 г. погиб в Лубянской тюрьме при загадочных обстоятельствах. Его открытые письма из застенков Лубянки с призывами к единомышленникам признать власть коммунистов, возрождающих страну, привели к отречению от него Философова. Антисоветская борьба самого Д. В-ча продолжалась вплоть до его смерти в 1940 г. от туберкулеза, но отныне он выступал лишь как издатель и редактор.

Что же касается Антона Карташёва, то его отношения с Мережковскими столь же напоминали психологический роман, как и в случае Философова. Практикующий с 1904 г. член НЦон, также в муках, жизненно решал всё ту же проблему пресловутой соловьёвской «влюбленности», придя в конце концов к мысли о фиктивности этой категории и ложности всего нашецерковного проекта. Вместе с сестрами 3. Н-ны «Татой» и «Натой» Карташёв составлял второе – младшее «троебратство» НЦ[296]. Троица жила совместной – как бытовой, так и религиозной жизнью в квартире, в которой прежде помещалась редакция журнала «Новый Путь». У Карташёва там была каморка, где наряду с иконой, освещаемой лампадкой, висела репродукция с «Афинской школы» Рафаэля… Письма 1906–1907 гг. Карташёва к 3. Н-не, опубликованные в книге Т. Пахмусс, как и уже обсужденные здесь послания-трактаты Гиппиус к Философову – это документальная манифестация самой духовной сути НЦ. В то время диссидент от православия, преподаватель Духовной академии Карташёв был соблазнён идеей «братства влюблённых»: этот чистый, религиозный юноша романтически мечтал о единственной великой любви и в двусмысленный «круг»[297] НЦ влетел на крыльях романтизма. Путь его, как это ни тривиально звучит, – это бегство от сектантского угара назад, в Церковь, кажущуюся, из-за исторической привычки, скучноватой, но на деле реально соединяющую верующего с Христом. Императив «влюбленности всех во всех», скрытой языческой полигамии – этой эзотерики НЦзакамуфлированной «скопческой» (И. Ильин) видимостью благопристойного экзотерического обряда[298], – не доходил до сердца и ума этого неискушенного человека. Его возлюбленная «Тата» звала Карташёва к «бестелесности многолюбия», что приводило его к взрывам возмущения: «У людей украдывается брак и заменяется многолюбием, а оно сводится в конце концов к предложению найти полноту во влюбленности, например, мне в Кузнецове»[299]. Карташёв даже не догадывался о подлинно содомских потенциях НЦкогда, обличая «безжизненный, бескровный “гиппиусизм”», он восклицал со страниц письма: «Ересь и ложь и мертвечина!»[300].

Уже почти с самого начала союза с Мережковскими Карташёв мечтает о разрыве с ними: «Надо же, наконец, выходить реально из рамок мережковско-гиппиусовского рабства», – как видно, он мыслит почти что в ключе Философова (письмо от 1 января 1907 г. к 3. Гиппиус, с. 679). И, пытаясь примирить лично-избирательную брачную любовь, о которой мечтает, с «любовью ко всем», Карташёв неотвратимо приходит к проверенной в веках истории христианства любви-агапэ. «Я в Самом Христе вижу эту любовь ко всем, живую, органическую <…>. Он ее заповедует и ее питает <…>, и в Таинстве Своем [т. е. в Евхаристии. – Н. К] <…> ткет из нее всемирно-мистическое Тело человечества», т. е. Церковь. Но эти очевидные для всякого христианина вещи Карташёв склонен все же восполнять идеями Мережковских, – по своему церковному темпераменту он – реформатор, обновленец: «есть уже Тело Христово в мире, только не оживленное, еще не расцвеченное огнем личной, плотской любви» (письмо от 20 марта 1907 г., с. 676). В отличие от Татьяны и Натальи, отвергавших таинства «Церкви Мертвого Христа»[301], Карташёв хотя сам не мог причащаться в Церкви, именующей царя «благочестивейшим», но с твердостью заявлял: «Существо Чаши этим [союзом Церкви с государством. Н.Б.] не изменяется» (с. 679). Онтология православия в его глазах вполне доброкачественная, вопрос стоит лишь об очищении Церкви от «богохульства» рычащих «протодьяконов» (с. 679), от «черносотенства» (с. 680) и прочих пороков.

Мало-помалу, то воодушевляясь церковностью Булгакова и его «космическим Христом» (с. 687)[302], то вновь изнемогая от духовного бессилия и возвращаясь к роковому семейству – любимым все же друзьям, этот человек, более волевой и нравственный, чем Философов, обладающий к тому же более высокой личной идеей, обретает свой собственный путь – «путь святого компромисса», использования «ради дела Христова» «гнилых и опоганенных средств “мира сего”» (письмо от 16 июня 1907 г., с. 691). Политику, литературу, театр и пр. формы «общественного строительства» надо не отвергать, но переводить постепенно на службу Церкви. «Я вас зову на подлинные общественные дела» (с. 695) – на труд в реальном социуме: «Я думаю, что есть праведный путь компромиссионального [так у Карташёва. – Н. Б.] соединения высшей правды с “работой” с “журналистикой”» и т. д. (с. 702). В этих летних, 1907 года, письмах тон Карташёва с ученического меняется на властно-учительный: «Вон из этой комнатной духоты [сектантской семейственности НЦ. – Н. Б.] на простор, под мировое небо, ко всему человечеству!» (с. 690). – Пройдя через все перипетии судьбы, побывав даже в роли министра вероисповеданий в правительстве Керенского, Карташёв, утвердившийся на найденной им позиции, разработал уже в эмиграции то, что ныне назвали бы социальной доктриной Церкви, в которой нашел осуществление некоторым идеям нового религиозного сознания (но конечно же, не «святому сладострастию» и т. и.) в рамках традиционной церковности. Отказавшись от «симфонии» Церкви и государства, восходящей к императору Юстиниану (У1 в.) и терзавшей Россию начиная с раскола ХУII в., он предложил взамен «ту же симфонию, но не с государством, а с живым обществом, с верующим народом»[303]. Суть и цель новой симфонии – постепенная христианизация всей общественной жизни благодаря усилиям верующих мирян. Демократическое правовое государство предоставляет все возможности для объединения граждан в братства, ордена, приходские организации, благотворительные союзы и пр.; через все эти каналы и канальца в социум потечет благодать Христова, незримо созидая на земле Царство Божие, – так мыслил Карташёв. Мережковские надеялись создать среду для прихода апокалипсического Христа распространением своей устремленной к мировому концу, безбрачной, бездетной, безнравственно-эстетской религии. Их ученик, человек куда более скромных дарований и амбиций, все же не забывал их проекта, когда размышлял о компромиссных, смиренных, но исполнимых церковных задачах. «Да придет Царствие Твое»: парижский профессор, историк Церкви, жил тем же самым, что и деятели Серебряного века, призывом молитвы Господней.

Создавая свою «Церковь», Мережковские намеревались вывести в жизнь их философию – дуалистическую концепцию, естественно переходящую в апокалипсическое тройческое богословие: трагические антиномии мирового бытия будто бы подлежат снятию в эпоху Третьего Завета. Супруги считали, что сама по себе философия бессильна в мире, – однако если абстрактные мысли суметь оформить в соборное действо, они обретут реальную мощь. Философской Церкви Мережковских изначально, в самом ее замысле, присущ некий магизм, – и это явствует из стихотворения 3. Н-ны самого начала 1900-х гг. «Нагие мысли», где автор сетует на безжизненность, сухость «одинокой» мысли, не соединившейся с волей и чувством. Стихотворение завершается торжественными строфами, где явлена как раз глубинная «философичность» нашецерковного проекта:

Эти «мысли» – идеология нового религиозного сознания, – как выше много говорилось, были инспирированы Ницше и Соловьёвым. Но вот, у самого истока НЦ мы обнаруживаем сверх того очень конкретный совет Розанова, осведомленного не только о мечте Мережковского обогатить христианство язычеством, но и о его церковно строительных, так сказать, планах. Розанов призвал реформатора положить в основу своей апокалипсической секты евангельскую притчу о десяти девах: «Что если бы в такое церковно-драматическое движение, пусть однажды в год в воспоминание дивной притчи, была воплощена эта аллегория о десяти девах, сретающих в полуночи жениха? Мережковский несомненно может указать, что в таком литургийно-церковном воплощении дивной притчи мы получили бы как бы волос, пусть один, с головы Адониса, павший на нашу почву <…>»[305]. Розанов считал, что «дивная притча» изображает полигамный брак, имевший распространение во времена Христа, – и, носясь с идеей религиозного оправдания самого брачного акта, предложил Мережковскому сделать это архаичнейшее оргийное действо живым символом обновленной – в духе древних культов плодородия – Церкви. Постулатом нового религиозного сознания была убежденность в том, что апокалипсическое Царство Божие, которое осуществится с пришествием Христа, будет неким вселенским брачным пиром. И дабы подготовлять и ускорять Конец силами, таящимися в культе, – силами воплощенных мыслей, – надлежит выстроить этот культ именно вокруг образа брачного пира евангельской притчи. Как мы вскоре убедимся, Мережковский в точности последовал совету Розанова.

Ныне в распоряжении исследователя имеется два основных источника сведений о секте Мережковских это дневник Гиппиус «О Бывшем» и рукописная книга молитвословий НЦ. «Бывшее» (или «Главное») это «бывшее между нами тремя», записала 3. Н. 25 декабря 1901 г., имея в виду совершивших первое богослужение НЦ (29 марта того же года) себя, Мережковского и Философова. «Бывшее» – это реальное осуществление Вселенской Церкви, когда три стали одним в Боге Троице, во что хотелось верить автору этой своеобразной летописи. Действительно, «О Бывшем» – это не совсем дневник: события и их описания там разделены дистанцией в несколько месяцев, а то и лет. И, кажется, здесь не столько житейская случайность, сколько особенность жанра. Дело в том, что тексты «О Бывшем» (в особенности ранние) отчетливо стилизованы под Евангелия, которые, как известно, воспроизводили отнюдь не эмпирику вчерашнего дня, а прошлое, уже закрепленное памятью ранней общины христиан. Автор «О Бывшем» ощущала себя благовестницей Третьего Завета, когда, повествуя об истории кружка петербургских интеллектуалов, впадала порой в иератический тон: «Было нас людей, о том сообща говоривших в самом начале, семеро: мы двое, Философов, Розанов, Перцов, Бенуа и Гиппиус (Владимир)» (с. 91). Как видно, летопись НЦподобно евангельской истории, начинается с призвания «апостолов». Подобно евангелистам, 3. Н-на дорожит вещественными подробностями «Бывшего», так что, читая ее записи, мы можем как бы присутствовать бок-о-бок с нашими героями, собравшимися впервые в Великий Четверг в переоборудованной под «храм» квартире Мережковских. То был вспоминаемый Церковью в мистерии Страстной Седмицы день установления Христом Евхаристии, таинства Тела и Крови. И вот, устроители НЦ хотят, прилепившись к самому значимому для них концепту (вспомним, что 3. Н-на размышляла именно о «плоти и крови» в Евангелии, когда у ней родилась мысль о новой Церкви), то ли герменевтически извлечь из него близкие им смыслы, то ли внести своё – языческое – в Евангелие…

К первому богослужению, понятно, готовились заранее. Во вторник 3. Н-на купила в церковной лавке потир, «парчу для облачений», «и красного атласу, чтобы самой сшить покрывало, и золотой тесьмы для креста». Покупка дамой богослужебной утвари могла вызвать подозрения; склонная к конспирации 3. Н-на имела на всякий случай отговорку, что, дескать, хочет принести «дар в сельскую церковь». Приобретены были еще три «тресвешника» и три венчальные свечи – «для нас», – также три нательных креста – взамен старых, как знак вступления в новую Церковь (с. 95). Все это время 3. Н-на хворала – случилось обострение хронической болезни легких. Тем не менее, превозмогая боль, она шьет «облачения» для мужчин, покровы для сосудов. И свое тогдашнее состояние – философствование во время мучительного труда – она увековечила в стихотворении «Швея» – удивительно, на мой взгляд, адекватном всему этому феномену «Бывшего»:

В четверг (описанный как раз в стихотворении) 3. Н-на совсем разболелась; организационные хлопоты взял на себя Д. С-ч. Он закупил просфоры, цветы и пр., от Философова же принесли большое богослужебное Евангелие. Но вплоть до последнего часа не было еще текста службы. – И вот, вспоминает 3. Н-на, Д. С-ч «сел за стол, всё писал и составил порядок чтений и действий» (с. 96). Эта «Вечерня», наспех составленная Мережковским, – одна из самых симптоматичных для НЦ ее словесных манифестаций. «Вечерня» открывает собою «Молитвенник» НЦк обсуждению которого я и перейду.

Сама книжка «Молитвенника» описана Темирой Пахмусс, которая держала ее в руках[306]. Это рукописный, почерка 3. Н-ны, сборничек с сильной правкой (Д. С-ча, Татьяны и Философова), переплетенный в желтую свиную кожу; заголовки молитв и чинопоследований выполнены красными чернилами. Страницы с золотым обрезом, равно как красные буквицы, свидетельствуют о подражании оформлению тогдашних богослужебных книг. Между страницами сохранились засушенные незабудки и розовые лепестки, которые молящиеся подбрасывали в воздух во время службы[307]. Текст «Вечерни» предваряется краткой молитвой, написанной, видимо, Д. С-чем в тот памятный Четверг: «Ты, Господи, Сердцеведец, покажи из сих предстоящих, кого Ты избрал принять в сей вечер жребий служений Твоих», – она, кажется, рассчитана на многолюдное собрание. А далее Д. С-ч ориентировался на последование православного чина вечерни, найденное им в Служебнике. Определенные ектеньи, молитвы литии, древний гимн «Свете тихий» и пр. суть признаки структуры именно этой традиционной службы. Но православные тексты сокращены, местами переделаны и искажены вкраплениями из новых слов и выражений. В «Вечерню» Д. С-ч включил к тому же тексты из литургии, что еще больше режет ухо. Язык «Молитвенника» русский, но с сильной церковно славянской окраской. Существенно то, что в этих текстах сохранены покаянные интонации, смиренное ощущение новыми мистами себя в качестве «рабов Божиих», – интуиции, трудно совместимые с генеральной установкой на «святое сладострастие». Получилась безвкусная, в духовном и филологическом отношении, эклектика, отражающая «двоение» мыслей (Бердяев) у Мережковского.

Данная первая редакция «Вечерни» отличатся от всех прочих чинопоследований «Молитвенника» четким распределением ролей: ее участники обозначены Мережковским как «священник», «диакон», «чтец» и «все», – впоследствии имена эти заменятся номерами (1, 2, 3… 6) равнозначащих в этом культе его адептов (членов двух «троебратств»). Здесь свидетельство подражательного характера НЦ: ее культ подражает православному «храмовому действу» с его священной иерархией; он есть игра в священников, дьяконов и пр., – игра, надо думать, кощунственная. И самозванство этих фантазеров, дерзающих называть себя без рукоположения священниками, предварило выступление на исторической арене обновленческого лжемитрополита Александра Введенского, литургические же нововведения НЦ – творчество архимандрита Антонина Грановского. Оба будущих обновленца, замечу, не раз приближались в 1900-е гг. к кругу Мережковских[308]…

Для исследователя культа НЦконечно, интереснее понять, чем же все-таки «обогатило» молитвенную христианскую жизнь новое религиозное сознание, нежели с сокрушением констатировать факты исковерканности староцерковных текстов. Эту новизну обнаружить несложно. Мережковский сразу берет быка за рога, в самом начале составленного им чина обозначив смысл «Вечерни», вместе и суть нашецерковного культа. Первая значимая молитва – это седален православной утрени Великого Вторника, – конечно, слегка искаженный. Вот версия Мережковского: «Жениха, други, возлюбим. Свечи наши украсим. Как мудрые Господни девы, готовыми войдём с Ним на брак. Жених тот Бог, Он дает нетленный венец»[309]. Богослужение Вечерни – ничто иное как сакральный брак «предстоящих» с грядущим в мир апокалипсическим Женихом-Христом, – вот что возглашает Мережковский. Вслед за седальном он помещает в последование Вечерни написанный уже им самим центральный по смыслу текст «Молитвенника», где выражено главное чаяние нового религиозного сознания – мечта о «святом поле» (пол назван в этой молитве «Углём»): «Господи! Душа и плоть наша, Тобой сотворенные, перед Тобою открыты. Ты видишь в нас и Уголь, которому не знаем имени святого, но не смеем погасить его слезами покаяния и стыдом греха, ибо он Твой, как всё в нас Твое. Не погуби его и не оставь тлеющим, Господи, но в откровении Твоем новом преобрази, в высокое пламя разожги дыханием уст Твоих, чтобы приблизиться нам применением [ «Угля»? -Н. К] к вечному Твоему совершенству, приобщиться огненной Твоей чистоте. Ибо веруем, всяк дар Твой в Тебе совершен, да не осудишь смерти плоть Твою. Тебе любовь и ныне, и во все веки. Аминь» (с. 715). В этой загадочной все же, соловьёвской по смыслам молитве (по-видимому, согласно Мережковскому, избежит «осуждения на смерть» «плоть» именно андрогина, возникшего через «применение» «Угля», – вспомним «Смысл любви») да, чувствуется веяние «святого сладострастия»… Новы также моление о «пребывании нас в единой Твоей вселенской истинной Церкви» – Царстве Бога на земле (с. 716, 720), просьба о соединении членов НЦ «таинственной любовью» – читай «влюбленностью» в понимании Гиппиус (с. 718), также и образ Матери-Земли (с. 718), – соответствующий текст я привела ранее.

Но особо примечательна концовка «Вечерни» – подобной вообще нет в традиционном последовании. Ее я назову «апокалипсическим чином», и в нем апофеоз предшествующих молений – сам брачный пир Жениха-Христа в культово-символическом воплощении (с. 718–719). Понятно, что это трапеза в качестве центра некоего ритуала. Последний включает в себя прежде всего чтение двух евангельских отрывков (притчи о десяти девах, Мф. 25, 1-13 и рассказа о Тайной вечери в версии Ин глл. 13 и 14), а также текста из Иоаннова Откровения (гл 22) с описанием сошедшего с неба Нового Иерусалима: здесь предел чаяний апокалипсического христианства. Замечу, что в традиционной Церкви Апокалипсис за богослужением не читается, хотя эта книга и входит в новозаветный канон. – Далее, мисты принимают «печать Духа Святого» через крестообразное помазание лба елеем (вспомним аналогичный обряд в «Серебряном голубе»!), целуют друг у друга руки и, в точности как хлысты, каждый перед каждым совершают земной поклон[310]. «Взявшись за руки» и входя, видимо, в экстаз, они затем взывают: «Открой нам, Господи, Лик силы и славы Твоей!». «Бог Жених» – это Христос Апокалипсиса, уже не умаляющий Себя, но грядущий «в силе и славе». Вместе с тем Он – «Архитриклинион» (с. 719) – распорядитель брачного пира. Как видно, в апокалипсическом чине открываются новые имена Христа! – Трижды возглашаемое «диаконом»: «Ей, гряди, Господи!» (Откр. 22, 20) – звучит заклинательно. И вот, мисты запевают церковную песнь «Се, Жених грядет в полуночи…»[311], потом приступают к трапезе. Как и на первохристианских агапах, члены НЦ вкушали в тот Четверг (и в последующие подобные четверги – Вечерня была их любимой службой) хлеб, виноград и пили церковное вино, Венки – атрибут античных симпосионов – не использовались, думается, в силу одних «технических» трудностей; взамен эти мисты рассыпали вокруг лепестки роз. «Солнце наше, веселие вечное», – взывали они словами старца Зосимы, – «нас, детей Твоих, приступающих к трапезе, Дмитрия, Зинаиду, Татьяну и Дмитрия соедини, Христос Архитриклинион, в радости новой, за трапезою вечной» (с. 719). Вечерня кончалась прошением собрать всех во вселенскую единую Церковь и общим «целованием» (с. 720).

В дневнике «О Бывшем» 3. Н-на указывает на ряд дополнительных подробностей этого чина. Упомяну здесь, как наиболее значимый, обряд побратимства – обмен нательными крестами: «И кресты наши мы сняли, смешали и опять надели друг на друга, чтобы не знать, который чей на ком» (с. 100). Каждый теперь нес на себе крест – тягость судьбы другого; так трое, согласно концепции НЦсделались одним: «И это умножение Я, утроение Я – невыносимый ужас для слабого сердца и для ответственности будущего» (с. 100). В действительности никакого, даже психологического, единства – тем более новой соборности – не возникло: безблагодатные обряды повергли участников в «страх», «скорбь», «слабость», «неверие», – одиночество членов НЦкак свидетельствовала Гиппиус, только усугубилось[312].

В последующие месяцы и годы Мережковские продолжали работать над текстами «Молитвенника». Была составлена вторая редакция Вечерни, разработан чин Утрени (также в нескольких редакциях), написаны гимны на Рождество, Крещение, Пятидесятницу. В 1905, видимо, году придумали особую «Молитву о времени», выстроенную вокруг темы народных бедствий. К весне 1908 г. оформился чин литургии. Исключив пока этот последний, попробую охарактеризовать в целом творчество Мережковских в области литургического богословия и гимнографии[313]. Какие там наблюдаются смысловые и стилистические тенденции?

Во-первых, эти новые богословы ведут постоянную борьбу с атавистическими (в их глазах) пережитками православия в их чинопо-следованиях. Из канонических церковных текстов исключается фундаментальная для христианства идея поклонения Кресту: скажем, из известного гимна «Воскресение Христово видевшее…» выброшен центральный стих «Кресту Твоему покланяемся, Владыко» (см. с. 729). Соответственно предлагается забыть про аскетическое делание – духовный путь «исторической» Церкви. Знаменитый пасхальный канон Иоанна Дамаскина начинается стихом, смысл которого не укладывается в богословие Мережковских: «Очистим чувствия и узрим <…> Христа; ничтоже сумняся этот аскетический призыв они исключают из собственного пасхального чина (с. 749). Основоположникам НЦ хочется испытывать одну радость, «веселие вечное», наблюдать «чудеса» и пр. Древние тексты, родившиеся из подвига святых, они заменяют на протестантские красивости, наигранную «детскую» наивность и простоту: «Дай нам огня Твоего, и любви Твоей, и чудес, и крыльев…» (с. 723). В протестантском же духе упразднен концепт приснодевства, а также сопряженное с идеей воскресения представление о сошествии Христа во ад. В текстах, написанных 3. Н-ной[314], преобладают «арианские» имена Христа[315] – «Учитель», «Друг наш, Брат наш, Сын человеческий» (с. 725, 726, II вариант Вечерни). Протестантская окраска текстов усугубляется деславянизацией языка и упрощением смыслом молитв. «И не вкусим смерти, веруя в Тебя, и на суд не придем, но готовыми войдем с Тобою в Твой чертог жизни вечной» (II редакция Утрени, с. 730): с интонациями капризных детишек, разыгрывая непоколебимую веру, побеждающую смерть, эти в действительности совсем маловерные, но очень умные люди[316] по-протестантски отрицают дела спасения. Во всех чинопоследованиях доминирует апокалипсическое настроение: «Господи, не замедли. Не замедли, Господи. Господи, не замедли», – повторяют мисты на все лады подобные апокалипсические мантры, рассыпая в пространстве комнаты розы и незабудки…

Поскольку книга Темиры Пахмусс с интересным всякому исследователю «Молитвенником» не у каждого есть под рукой, я приведу здесь несколько выразительных текстов оттуда. Вот написанная 3. Н-ной молитва на Страстную Пятницу, стилизованная под духовный стих, – декадентская поэтесса имела вкус к фольклору (с. 764):

Здесь преобладает евангельско-библейская («Песнь песней») фразеология. А в гимне Рождеству авторские строфы (по-видимому, пера Мережковского) соседствуют с церковным – в сокращении – ирмосом:

и т. д. (с. 741).

А в молитве из второй версии Вечерни явлено самосознание НЦ, – опять-таки здесь голосят капризные детишки (с. 722): «Господи, Христос! Сделай, сделай, сделай, чтоб была Твоя новая, истинная, вселенская Церковь, Церковь Иоанна, Церковь Софии Премудрости, Церковь Троицы Единой, Нераздельной и Неслиянной, – и чтобы шли мы к ней, не уставая, не изнемогая на пути, и дошли, и увидели Ее глазами нашими еще здесь, при жизни…» и т. д. – Ряд гимнографических образцов завершу одной из молитв Св. Троице (с. 743):

Этот весьма рациональный, но при этом пылкий текст 3. Н-ны очень характерен для стиля философской Церкви Мережковских… Очевидно, в качестве гимнографа 3. Н-на сильно уступает блестящей поэтессе Гиппиус, равно и Мережковский – своей ипостаси романиста.

Знакомство с богослужением НЦ лишний подтверждает мой тезис о протестантском характере этой последней. То, что в «Молитвеннике» названо «Вечерней», «Утреней», «Литургией» – лишь сухой скелет, кратчайший конспект их православно-церковных первообразов. Ведь в свои чинопоследования Мережковские не включили самую плоть церковных служб – каноны, стихиры, тропари, соответствующие конкретному моменту совершения богослужения. Сложно устроенный ход византийского церковного времени – искусное совмещение суточного, недельного, месячного и годового циклов, на которые к тому же налагается пасхалия, = не был принят ими в расчет. При этом из «Церкви» Мережковских оказались исключенными сонмы святых – ново– и ветхозаветных, проигнорирован по сути весь грандиозный духовный космос. Люди далекие от Церкви, они не сознавали всей величественной красоты этого удивительного, сложнейшего организма – православного богослужения, когда заменяли его собственной подделкой. Утонченность и глубокомыслие церковной словесной службы не дошли до них, предвзято расценены в качестве отжившей архаики. Еще в недавнем прошлом человек воспринимал богослужебный церковный чин как лестницу к Богу, как гигантскую арфу со струнами между Небом и землей, – в НЦэтому предпочли плоскую рационалистическую конструкцию. – Но и действительно нового, своего эти реформаторы не создали – в отличие хотя бы от хлыстов, выработавших независимый от православного чин. Мережковским нередко их критики указывали на то, что их новое религиозное сознание на самом деле искаженное старое; изучение «Молитвенника» подтверждает это. Сохранившаяся в его текстах традиционная стилистическая струя подавляет робко пробивающуюся в слово сомнительную новизну религиозного «дерзновения», «святого сладострастия». Эти рафинированные интеллигенты, дух которых воспитывался среди священных развалин Европы, питался смыслами русской классики, глубинно были людьми традиционными, с устроением христианским. Игры в ницшеанство, сверхчеловеческие претензии на аморализм оказались противоестественными для них. Не была ли права Нина Берберова, воспринимавшая Мережковских вообще как людей XIX века? Отдавая им должное, и даже с неким пиететом, она связала с этой парой, старомодной в глазах младшего эмигрантского поколения, красивый образ:

А что же можем сказать мы ныне? Мережковские, действительно, были предтечами хиппи, пестрого сектанства New Age века ХХ-го. Но нам-то ясно, что здесь еще более глухие тупики, чем в случае нового религиозного сознания. Так что теперь, как и сто лет назад – «лицо небес еще темное»…[317]

Вернемся однако к истории НЦпредставленной записями «О Бывшем»: в ней динамика личностных отношений сплелась с общественными и политическими событиями. Не успела НЦ возникнуть, как у Мережковских появилась мысль о распространении ее идей: начинается их деятельность по организации Религиозно-философских собраний, встреч интеллигенции с просвещенным духовенством. Читая ныне интереснейшие стенограммы этих заседаний[318], надо помнить, что эзотерическим ядром Собраний Мережковские считали НЦ: «И внутреннее будет давать движение и силу внешнему, а внешнее – внутреннему», – мечтала 3. Н-на (запись от 25 декабря 1901 г, с. 109). Действительно, выступления на Собраниях Мережковского были не только обличением православной Церкви, но и нашецерковной проповедью. «Лев Толстой и русская Церковь», «Гоголь и о. Матфей»: темами своих докладов Мережковский сделал два страшных недавних провала церковной политики и церковного водительства – осуждение Толстого и смерть Гоголя. В концепции доклада о Толстом границы Церкви софийно расширены: отделившийся от православия Толстой (Мережковский как бы разделяет иезуитский тезис синодального определения, – дескать, писатель-бунтарь отлучил себя от Церкви сам) обладает глубокой природной религиозностью, вместе и той творческой гениальностью, которая ценится Неведомым Богом. Также Гоголь, доведенный до смерти аскетическим руководством о. Матфея, – именно тем, что дерзал восставать на духовника, борясь за свое право писать, свят – свят новой, софийной святостью творческой эпохи. Главная мысль этого блестящего выступления Мережковского глубока и верна: человечество, констатирует он, забыло пути к Богу, – старые пути заводят в тупики даже и самых лучших, самых усердных и добросовестных сынов Церкви. Аудитория собраний не оказалась на высоте мысли Мережковского: в дискуссиях его тематика мельчала, сползая на приходской уровень. Этой критике, не уступающей ницшевской, духовные лица, уклонившись от настоящего диалога, смогли противопоставить лишь всем известные аскетические постулаты. – Но Мережковский не унывал: резонируя другим докладчикам, он выносил на публику соловьёвское учение о «влюбленности» (с. 230 указ, изд.), проповедовал апокалипсического Христа (с. 367), знакомил церковных «отцов» с понятием Церкви Иоанна (с. 396), – и, предваряя Бердяева, поддерживал почти гениального Тернавцева с его проектом «грядущей христианской антропологии», которая раскроет «тайну о человеке» (с. 361, 414–415)… Однажды он даже заявил о необходимости нового культа, новых таинств, – несомненно, памятуя о совсем недавнем «Бывшем» (с. 209). Через Религиозно-философские собрания идеи НЦдействительно, пробивались в культуру Серебряного века и действовали подобно закваске…

Отношения между членами НЦ – особая глава ее истории: в кружке кипели страсти, как в калейдоскопе сменялись ненависть и любовь, порой сливаясь в невообразимые симбиозы. Как уже говорилось, особой противоречивостью отличались отношения Мережовских с Философовым. Психологически, со стороны Философова этобыло раздвоение между ценностями НЦ и кружка Дягилева, а также самолюбивая борьба за свою независимость; со стороны Мережковских – чисто сектантское давление, порой сползающее в шантаж. Когда в начале 1902 г. Мережковские замыслили повторить «Бывшее», Философов уклонился от участия в богослужении. К этому собранию тщательно готовились: 3. Н-на сшила епитрахили из красного шелка, а также особые красные ленты на голову, – к ним приделала «красные горящие пуговицы». Виноград для трапезы был двух видов, а вино уже белое, – сверх того приобрели шампанское. И когда ночью 2 января Мережковские получили от Философова записку с отказом придти, это вызвало у них шок. Философов был обвинен в «убийстве» «действенного Бога» (с. 128), в угрозе гибели всем им троим (с. 113) и пр., – проступок бедного Философова был уподоблен Иудину предательству (с. 122, запись от 4 марта 1902 г.). 3 января в зале Религиозно-философских собраний (Географическое общество) Мережковские встретили Философова в компании дягилевцев; интересно, что в тот вечер 3. Н-на там потеряла из кольца «большой бриллиант» (с. 119), что восприняла, конечно, как знаменательный символ. Эта в наших глазах ничтожная, хотя для её участников и грустная история была увековечена её стихотворением «Алмаз» с посвящением Д. В. Философову: 3. Н-на написала его 29 марта 1902 г. – в годовщину «Бывшего», проведенную без «брата»:

На всем протяжении их дружбы Мережковские вели прямо-таки яростную борьбу за Философова. После двухлетнего (1902–1903 гг.) отсутствия он вернулся в НЦ. Это произошло после важного для НЦ события: кончину своей матери 10 октября 1903 г. 3. Н-на истолковала как переломный момент развития их кружка. Небесные молитвы почившей обновили его – в НЦ влились новые силы, – и это помимо возвращения Философова (запись от 10 февраля 1906 г, с. 129 и далее). К тому времени прекратились Религиозно-философские собрания (апрель 1903 г.), но из «Главного» родился журнал «Новый путь» и Философов принял предложение стать его редактором. К НЦ присоединились младшие сестра 3. Н-ны Тата и Ната[320], притянулся к обществу и Антон Карташёв, знакомый супругов с лета 1902 года. Это был самый идиллический период бытия НЦ (1903–1906 гг.): регулярно происходили «четверги» – «тихие “вечери любви”, молитвы и белое вино, виноград, хлеб» (запись 3. Н-ны от 9/23 февраля 1908 г., указ, изд., с. 132); «после смерти мамы моей стала явной близость наша с Димой [Философовым; мужа 3. Н-на называла Дмитрием. – Н. Б.]. Наша любовь. Тата тоже подошла к нам в главном, и Ната, хотя меньше» (там же). На «четверги» стали приходить Бердяев, Андрей Белый, В. Кузнецов, Евг. Иванов, С. П. Ремизова.

В НЦ начали формироваться два «троебратствия» – два духовных «гнезда»: старшее состояло из Д. С-ча, 3. Н-ны и Философова (во главе была 3. Н-на), младшее – из Карташёва, Таты и Наты (их возглавляла Татьяна). «Члены “гнезда” должны были жить семьей, перед сном сходиться для беседы и совместной молитвы», – пишет исследовательница, опираясь на недоступный для меня дневник Т. Гиппиус (1906–1908, 1911–1913)[321]. «Отношения внутри троебратствия должны были строиться на основе взаимной влюбленности и целомудрия, или девственного брака»; члены общины имели продолжительные беседы с их главами, которым были обязаны исповедоваться в самых интимных переживаниях. Эти исповеди происходили после богослужений, совершавшихся поначалу (до составления литургии в 1908 г.) два раза в неделю – по четвергам и субботам. В своих сектантских претензиях Мережковские не останавливались (как и хозяева ивановской Башни) перед грубейшим, разрушительным вмешательством в личную жизнь причастных к их кругу: Татьяна в дневнике сообщает о том, что Зинаида не доверила бумаге, – в 1906-м. Мережковские намеревались соединить «девственным браком» Л. Д. Блок и Андрея Белого.

«Троебратствия» существовали все же обособленно, что отчасти вызывалось постоянными отьездами Мережковских за границу. Идейная жизнь младших вращалась вокруг проблемы отношения НЦ к православию: Карташёв хотел увлечь сестер в Церковь, Тата держала оборону «нашецерковной» позиции. «Тата цельная, изумительно верная, – так расценила ситуацию 1908 года 3. Н-на. Не отступала, хранила, несла. Боролась за нас с Карташёвым и с нами – за него. Сцепляла свою тройку» («О Бывшем», запись от 14 марта 1911 г., с. 140). Карташёв, этот девственник», на которого 3. Н-на прежде возлагала большие надежды, теперь вызывал у нее «недоброе чувство» – он «всё о Церкви – и против нас» (с. 141). Младшее троебратствие под влиянием Карташёва стало склоняться к «расколу», – молилось отдельно и как-то по-своему: «Их унылые молитвы, отошедшие от наших, тоже были нам чужды» (там же), – с грустью замечала 3. Н-на по поводу совместной жизни летом 1908 г. на даче в Суйде. Но вот Пасху 1909 года встретили «вшестером, нашей пасхальной заутреней» (с. 142), также и Пасху 1910 г. в Каннах (с. 144), – а вот в 1911-м Карташёв пасхальной ночью увлёк Нату в православный храм… В 1911 г. НЦ пополнилась участием А. Мейера, через которого «стала подходить» К. Половцева. Несколько раньше супруги втянули в свой круг О. Флоренскую; с исключительной силой к 3. Н-не влеклась Мариэтта Шагинян, которую нашецерковники предпочитали удерживать на дистанции – пылкая девушка была разговорчива, не хотела блюсти конспирацию… Люди приближались – и отходили: Бердяев – в православие, Белый – к Штейнеру, Мариэтту отвело от НЦ проснувшееся самолюбие[322]. Состав НЦ был неустойчивым, но здесь играли роль не одни человеческие метания, – скорее исторические события.

Новый смысл НЦ обрела в глазах ее членов в 1905 году. 9 января «перевернуло нас», – отметила 3. Н-на в своей хронике (10 февраля 1906 г., с. 132). Рухнула лояльность Мережковских к власти – они приняли сторону революции, тогда как прежде не имели «метафизических аргументов» против все же «религиозной» «идеи самодержавия» (с. 133). 21 июля 1905 г. 3. Н-ну словно осенило и она «записала на шоколадной коробке: “Да самодержавие – от Антихриста!”» (с. 134). – И вот, этот новый тезис, как часто бывало в сотворчестве супругов, подхватил Мережковский. В статье 1906 г. «Пророк русской революции (к юбилею Достоевского)» он, с присущим ему герменевтическим талантом, доказывает, что если бы Достоевский «довел до конца свое религиозное сознание», он пришел бы в точности к той формулировке, скрижалью для которой по случаю оказалась нарядная кондитерская коробка: «Самодержавие – от Антихриста»[323]. Канвой размышлений о романах «Бесы» и «Братья Карамазовы» «субъективный критик»[324] сделал свое новое религиозно-социальное учение, в свете которого Мережковские отныне и стали видеть цели НЦ. Интерпретатор оспорил теократический проект, вложенным Достоевским в уста старца Паисия, – православие призвано обратить государство в Церковь[325]: не государство, а «общество», и не православие, а «религия Св. Духа», «Апокалипсис, Грядущий Третий Завет» (с. 341, 345). Государство же при этом переходе вообще должно рухнуть: «Теократия будет казаться извне величайшим бунтом, возмущением, анархией» (с. 342). Мережковский был склонен всегда ощущать себя в самом центре мировых свершений, – и в 1906 году он со всем пылом экзальтации чувствовал, что началось «воскресение» России в качестве «члена вселенской Церкви»: «Мы надеемся, что русская революция, сделавшись религиозною, будет началом этого выхода» – «из плоскости исторической – в глубину апокалипсическую» (с. 349).

Как же конкретно Мережковский представлял себе эту величественную метаморфозу? почему вдруг «анархия» приведет к «теократии», безвластие станет путем к боговластию? как «общество» преобразится в Царство Божие? – Вопрос для теоретика Третьего Завета стоит о создании «святой», «теократической общественности», которая и сделается живой средой для Второго Христова пришествия. Отныне Мережковские признают одного царя – Царя Небесного, чье Царство – это Вселенская Церковь, а власть – любовь (с. 342). И вот, такая новая общественность должна возникнуть в ходе религиозной революции, в которую – мечтал Д. С-ч – перерастет уже начавшаяся революция политическая. Здесь-то, полагали супруги, и призвана сыграть решающую роль их Церковь. Ее идеи должна воспринять революционная интеллигенция – закваска «святой общественности», ее передовой отряд.

У Мережковского есть статья «Революционное народничество» (начало 1910-х гг), очень важная для понимания его социального учения. Расширяя по своему обыкновению границы религии и Церкви, Д. С-ч в ней хочет доказать, что революционерами-народниками двигало глубокое, хотя не всегда осознанное религиозное чувство. Так, цареубийца Желябов на суде исповедал Христа, Софья Перовская своей самоотверженностью напоминает о христианских мученицах, анархист Бакунин поднялся до постижения «свободы по благодати» и т. д.[326]. Но в чем же причина неудачи народников? – вопрошает Мережковский. В том, что они шли в народ, как ряженые, обрядившись в полушубки и сарафаны, – вместо того, чтобы встретиться с народом на общей религиозной почве. Конечно, не православие при этом подразумевает Д. С-ч, а религию «земного Христа» – Бога, сошедшего на землю, воспринявшего плоть, оправдавшего человека. Здесь интеллигенция и народ – единомышленники: «Вся русская мистика от Новикова и Лабзина до Владимира Соловьёва и Достоевского, всё русское сектантство от хлыстов и скопцов до штундистов и духоборов», вместе и «наша “безбожная”, революционная общественность», – «вся Россия – об этом, только об этом – о Христе Земном»[327]. И вот, стоит задача объединения этих двух сил – русского сектантства и революционной интеллигенции – в признании «Земного Христа» как единого Царя и в готовности установления Его Царствия. – Но прежде интеллигенции предстоит дойти до религиозного самосознания, – читай – ей должно быть привито представление о святой плоти, о воскресении, реально преодолевающем голгофский Крест, о спасающей мир красоте. Иными словами, заключали Мережковские, революционеры должны быть вовлечены в НЦ и вооружены ее идеологией. Тогда они поймут, что «революция как религия заключается именно в том, чтобы сводить свободу с неба на землю: да будет воля Твоя на земле, как на небе»[328]. И медлить нельзя – роковой момент настал. Ведь если «в Западной Европе освобождение религиозное – реформация – предшествовало освобождению политическому», то «в России оба эти освобождения совершаются вместе»[329]. Деятельность Мережковских начиная с 1906 года, – в частности, и во время заграничных странствий, – и была серией попыток осуществить эти замыслы.

О встречах с революционерами в Париже 3. Н-на сообщает в записи от 14 марта 1911 г.: «Мы там поняли душу старой русской революции и полюбили ее. Понялась ее правда и неправда. Я внутренно почувствовала темную связь ее с Христом. Возможность просветления и тогда – силы» (с. 139). 3. Н-на имела в виду тесные контакты Мережковских с Б. Савинковым и И. Фондаминским, причастными к боевой организации эсеров. Длительные беседы с ними вылились в написание Савинковым романа «Конь бледный», который в 1908 г. был увезен Мережковскими в Россию. Савинков настолько доверял супругам, что делился с ними своими планами цареубийства. Но к христианству этот «человек с тяжелой биографией» был абсолютно равнодушен – в отличие от Фондаминского, хотя и еврея, но душой «христианнейшего – вся любовь» (с. 140). На протяжении ряда лет Мережковские боролись за Фондаминского: диссидент от иудаизма, он тяготеет к христианству, но может увлечься православием, замечала 3. Н-на (с. 153). Однако соблазн НЦ миновал Фондаминского. Впоследствии он оказался в поле притяжения матери Марии Скобцовой и стал ее сподвижником по «Православному Делу». 22 июня 1941 г. Фондаминский был арестован немцами и отправлен в концлагерь в Компьене, где принял крещение от заключенного православного священника. Желая разделить страшную участь родных ему по крови евреев, он отклонил все предложения побега. Добровольно (как и мать Мария) пойдя на гибель в Освенциме в 1942 г., он, по его собственным словам, прежде пережил «радость в Боге», познал, «что такое – благодать»…[330]

Мережковские, живя во Франции, всегда активно пропагандировали свои идеи: Д. С-ч и Философов читали лекции, 3. Н-на писала антимонархические статьи. В 1907 г. троица выпустила сборник собственных работ на французском языке «Царь и революция». Духовную подпитку они получали в НЦ: «Четверги были все время. Один раз был в лесу. Свечи на солнце. Дмитрий смутился. Нам еще хочется лампадного света», – фиксировала 3. Н-на тогдашние события в тетради «О Бывшем» (запись от 29 марта 1908 г, с. 136). Иногда вместе с «троебратием» молились Бердяев и Андрей Белый. – И вот, уже в 1911 г., когда после перерыва Мережковские с Философовым вновь возвратились в Париж, у супругов созрело решение оформить письменно «символ веры» НЦ. Замысел был открыт и Карташёву. Этот текст должен был закрепить «наше отношение к общественности», «к данному моменту тоже, к самодержавию, революции и т. д.» (запись от 19 марта 1912 г, с. 146). По сути, как признаёт 3. Н-на, речь шла о разработке революционной «программы», которую надлежало вручить Савинкову, вплотную приблизившемуся к осуществлению цареубийства. Но ни Философов, ни Карташёв Мережковских не поддержали: Карташёв был против революции, а Философов тогда не желал знаться с террористами. Отношения внутри НЦ оказались вообще на грани «развода». К 1912 году стало ясно, что проект «теократической общественности» вряд ли будет осуществлен, – по крайней мере, в обозримое время. «У нас ничего не было: ни способностей, ни личной святости, ни мужества, ни нужных людей», – с горечью констатировала 3 Н-на факт очередного провала НЦ (там же, с. 151). История этой последней уже шла по нисходящей линии…

Апогей же свой НЦдумается, пережила весной 1908 г.: тогда в Париже на Пасху Мережковские впервые отслужили «литургию» – совершили евхаристическое «таинство Тела и Крови»[331]. И их самосознание также достигло смысловой вершины: «Участники литургии получали статус высшего посвящения, именовались “вечными”»[332], – заметим, что именно так называли себя и масоны высоких градусов. Литургический чин разрабатывался супругами долго и тщательно, – 3. Н-на сообщает, что ради его составления они изучили «все древние» литургии[333]. В Великую Субботу 1908 г. эти «троебрачники» мучались (наигранно?) недостоинством, ужасом и пр., но, конечно, от своего намерения не отказались. 14 марта 1911 г. 3. Н. вспоминала совершавшееся в ту ночь: «Все трое – разнослужащие, равнодействующие. Один – всё относящееся к хлебу, другой – к вину, третий – к соединению их. <…> Причащение так: каждый причащается сначала сам, под двумя видами, хлеб – вино, затем причащает рядом стоящего, из чаши, с ложечки, в соединении. Частицы разрезаны так [здесь, видимо, в рукописи имеется рисунок. – Н. Б.], Идет в круг. Я была третьим, соединяющим. Причащала Диму, а Дмитрий – меня. А Дима – Дмитрия. После этого мы служили пасхальную службу». К этому моменту Мережковские привыкли к своим сакральным играм и восстания совести научились укрощать: «Было очень страшно. И еще: ничего, что страшно» (с. 139). Профаны, они свели с неба Дух Святой, превратили хлеб и вино в Тело и Кровь, причастились ими… и ничего, всё как будто в порядке вещей. «Сделан шаг вперед», – деловито подытожила происшедшее 3. Н-на. Впоследствии они служили «литургию» только по большим праздникам.

Детальный богословский и филологический разбор данного текста из «Молитвенника», опять-таки, потребовал бы особого подхода. Сейчас же я ограничусь замечаниями лишь самого общего характера. Как и прочие служения НЦ «литургия» – это протестантская выжимка из древнего традиционного чина. В перечне обрядовых атрибутов отсутствует антиминс – важнейшая деталь церковного священнодействия: этот плат с зашитыми внутрь мощами святых освящается епископом, Отделившиеся от Церкви основатели секты в начало своего чинопоследования поместили отрывок из Послания апостола Павла к евреям – в седьмой главе там говорится о священстве «по чину Мелхиседека», в Ветхом Завете противопоставленном священству каноническому – «Аронову»[334]. Тем самым они хотели оправдать ссылкой на Писание собственное сектантское самочиние. Д. С-ч, 3. Н-на и Философов мнили себя священниками, поставленными на служение не епископом, а самим Богом, без всякого посредства церковной иерархии. – Следующая за «Апостолом» «проскомидия», приготовление литургических Святых Даров, лишена в НЦ того глубокого смысла, который вкладывался в нее Церковью традиционной, – смысла «собирания и созидания вокруг Агнца Божия новой твари» – всей земной и небесной Церкви «во главе с Божией Матерью и всеми святыми»[335]. У Мережковских получается в конечном счете, что в «их Церкви» лишь три члена: на дискосе будут лежать всего три частицы просфоры.

«Литургический» чин составлен Мережковскими из т. наз. «тайных» (т. е. читаемых священником в алтаре) молитв Златоустова чина. Примечательно, что в их «литургию» не вошла Нагорная проповедь, обыкновенно исполняемая хором, – ведь это кодекс христианской морали, чуждой ницшеанцам. Далее, как это ни невероятно, в главную службу НЦ не вошел Символ веры (по-видимому, из-за смутности веры самих Мережковских). Выброшено ими и начало тропаря Великой Субботы, исполняемого в этот день вместо Херувимской песни. И понятно почему: аскетический призыв «Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет» резал духовный слух апологетов всего как раз «земного», «плоти и крови». Замечу, что по тому же принципу был сокращен и покаянный 50-й псалом[336]: из него исключили строки «Яко в беззакониях зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя». – А в некоторых местах «литургии» отчетливо слышны собственные интонации 3. Н-ны и Д. С-ча[337]. «Ныне жертва совершается наитием Духа Святого. Вот время страха, вот час трепета, священнодействие живого огня» («Молитвенник», с. 760 указ, изд.): это эмоции и поэтические образы Гиппиус. «Ты соединил, Господи, Божество Твое с человечеством нашим, и человечество наше с Божеством Твоим. Жизнь Твою со смертностью нашей, и смертность нашу с жизнью Твоей» (там же): в этих странных тавтологиях – стиль привычного для Мережковского дуализма…[338] Конец «литургии» – «Благодарение», следующее за «причастием», – это совсем уж пестрая смесь из отрывков пасхальной службы, Страстных чинопоследований, цитат из Апокалипсиса и собственных гимнов в стилистике хиппи («Молитва Земли», с. 763)… Тонким эстетам, которые, к сожалению, не знали и не любили эстетики Церкви, здесь явно изменил их вкус.

Подведу итоги своим размышлениям о «Церкви» супругов Мережковских. Трудно было удержаться от критики этого проекта, сохранить чисто описательную интонацию. Но полностью отрицать, перечеркивать НЦ как институт ложный, вредный и проч, значит открещиваться от всего Серебряного века: ведь НЦ – это выразительнейший символ, протофеномен эпохи, – я кончаю тем же, с чего начала. Подобно древесному черенку, высаженному весной в тёплую землю, НЦ дала многочисленные побеги, которые и сформировали древо тогдашней культуры. Я упомянула Религиозно-философские собрания (1901–1903), тайно подпитываемые идеями НЦ; но и Религиозно-философское Петербургское общество (1907–1917) также находилось под водительством кружка Мережковских. А Братство Св. Софии, созданное Карташёвым в России в 1918 году, возобновлённое в 1923-м в Париже и просуществовавшее вплоть до Второй мировой войны? Не тянутся ли многочисленные нити от софиологии о. Сергия Булгакова, главы Братства, всё к тому же новому религиозному сознанию? Это не говоря уж об эмигрантской метаморфозе самой НЦ – обществе «Зеленая Лампа», руководимом Мережковскими. В России же в 1923 году член НЦ А. А. Мейер организовал религиозно-философский кружок «Воскресенье», который посещал молодой М. Бахтин. Не является ли философия диалога Бахтина его собственной попыткой проблематизировать «тайну двух», обозначенную ранее Мережковским и Гиппиус? А бахтинская знаменитая теория карнавала – не есть ли конципирование некоей дионисической общественности, вдохновленное идеями Ницше, Вяч. Иванова, того же Мережковского? Причастный к русскому неокантианству, Бахтин получил импульс и от религии Серебряного века, что пока не заметили бахтиноведы. «Столп и утверждение Истины» Флоренского – самая ранняя поросль от корня НЦ. Вообще тайна Флоренского – это Мережковский, что можно было бы убедительно обосновать. Но от Флоренского – самый непосредственный переход к Булгакову как софиологу. С этим последним, также и с Бердяевым, Мережковские идейно разошлись на почве «Вех» (1909): как и прочие авторы сборника, Бердяев и Булгаков дистанцировались от идеологии демократической интеллигенции, к которой как раз тяготели нашецерковники – теоретики религиозной революции. Но и отказываясь пожимать друг другу руки, все они – каждый в своем углу – продолжили кружить внутри всё тех же тем: Грядущего Христа, Софии, антропологического «откровения», творчества и спасения… Значение феномена Мережковских как живого источника идей эпохи кое-кем было признано уже в 1910-е годы. В этом кругу, вдохновлявшемся «Главным», «воистину творили культуру»: «Все здесь когда-то учились, ловили его [Мережковского] слова», – так что «образовался целый экспорт новых течений без упоминания источника, из которого все черпали»[339]. И мне хотелось бы присоединиться не только к смыслу этих слов Андрея Белого, но и к его интонации, в которой выразились благодарность и любовь к этой странной чете.

Книга Д.С. Мережковского «Иисус Неизвестный» (1932) занимает совершенно особое место в христианской мысли Серебряного века. Как это ни парадоксально, фигура самого Иисуса Христа вниманием тогдашних философов была практически обойдена: из фундаментальных трудов, Ему посвященных, я могу лишь назвать почти одновременно с ним вышедший в свет том о. Сергия Булгакова «Агнец Божий» (1933), составивший первую часть так называемой Большой софиологической булгаковской трилогии. Новейшие христианские искания в России протекали в русле преимущественно экклезиологии, но не христологии: всматривались в такую реальность, как Церковь, а не в образ Христа. Думается, причина подобного уклона заключена в том, что религиозная философия эпохи своим истоком имела феномен В.С. Соловьёва – визионера и мыслителя: мистические переживания, осознанные им как встречи с Софией Премудростью Божией, стали импульсом к размышлениям именно о Вселенской Церкви, но не о Христе так таковом. В результате тонкой соловьёвской филологической игры произошло обновление традиционных понятий, и центральное для христианина место Богочеловека (т. е… Иисуса Христа) оказывается заступленным концептом Богочеловечества – т. е. Божественной Софией. И когда Булгаков в «Агнце Божием» задается целью осмыслить, в ключе Халкидонского догмата, Христово Богочеловечество, единство в Лице Христе двух природ, то, считая эти природы «Софией Божественной и Софией тварной»[471], он выступает именно как адепт соловьёвского воззрения. Диалектика святоотеческих категорий «природа» и «ипостась» выражается у него на языке софиологических понятий.

Если Булгаков стремится понять Христа через Софию, то в творческом наследии о. Павла Флоренского осмысления Иисуса Христа вообще нет[472]. В самом начале своего церковного пути он заявил о незнании его современниками Христа – Христа, «которого знали древние христиане», и намеренно занял агностическую, в отношении Богочеловека, позицию, хотя не только Церковь во все времена, но и новозаветная критика позднейшей эпохи искали встречи именно с Христом, ходившим по земле. Видимо, Флоренский также поддался чарам соловьёвских пророчеств и предпочел Христу истории и Церкви – неведомого Христа Апокалипсиса. «Лик исторического Хº [Христа] – этот лик был им, первым христианам, виден яснее, красочнее; но зато лик Хº грядущего, подернутый ранее, в первые века, дымкой <…>, стал теперь для нас ясен и близок [?! – Н. К]»[473]. Но в дальнейшем и к апокалипсическому Христу Флоренский не обращался, предпочитая проблематизировать вещи, действительно, ему «ясные и близкие». Это церковный культ, который он хотел осмыслить как «мистерию» («Лекции по философии культа»). И на данном пути Флоренский-экклезиолог уже в 1920-х годах, осуществляя свой проект «конкретного идеализма» («У водоразделов мысли»), пришел к Христу» оккультному – Адаму Кадмону Каббалы, дав тем самым свою собственную версию сверхчеловека Ницше[474] (к которому вообще тяготел «апокалипсический Христос» Серебряного века…). Учение об апокалипсическом Христе, явившемся уже не в уничижении, а во славе, пытался построить Бердяев, связавший Его грядущее откровение с метаморфозой человеческой природы, эволюционно развивающейся в направлении сверхчеловека[475]. Однако это были спекуляции экзистенциалистской мысли, конструирующей образ Христа в полном соответствии с теорией Фейербаха – по образу и подобию мыслящего субъекта.

Так или иначе, религиозные философы Серебряного века, проникнувшись эсхатологическим настроением Соловьёва и его верой в Софию, силились вообразить явление Вселенской Церкви, понять существо Антихриста, который «близ есть при дверех», и распознать грядущего с небес Христа. И Мережковский здесь не был исключением. Его собственно экклезиологический интерес был настолько силен, что вместе с Зинаидой Гиппиус он осуществил свой замысел «Нашей Церкви» – учредил секту протестантского типа, для которой разработал богослужебный чин, мысля ее при этом эзотерическим ядром для формирования более широкой среды религиозной общественности нового типа (орудием для этого должны были послужить Религиозно-философские собрания начала 1900-х и Петербургское Религиозно-философское общество середины 1910-х годов). Однако от прочих мыслителей Серебряного века – тех же Соловьёва, Флоренского и Булгаков, Бердяева – Мережковского отличала захваченность образом Христа исторического – Иисуса из Назарета в Его уникальной человечности. Гиппиус вспоминала, что религиозное обращение Мережковского на рубеже XIX–XX веков заключалось в приходе «не к “христианству” прежде всего, а ко Христу», в «пленении ликом Иисуса»[476]. Христианство Мережковского – и это редкость для русской традиции – было христианством евангельским: отправной точкой на путях богоискательства был Иисус-Человек, а не оккультные глубины православного богослужения, как для Флоренского, не гнозис до-никейского типа, как для Соловьёва. «Последние годы века мы жили в постоянных разговорах с Д. С. о Евангелии, о тех или других словах Иисуса, о том, как они были поняты, как понимаются сейчас и где или совсем не понимаются, или забыты», – вспоминает Гиппиус[477]. Именно в этих разговорах с женой – самый исток «Евангелия от Мережковского», книги «Иисус Неизвестный», которая есть не что иное, как новозаветный комментарий, в котором евангельская история отражена в зеркале нового религиозного сознания. Между беседами супругов, в конце XIX века, о Христе и итоговым трудом Мережковского 1932 года – целая жизнь, глубоким фоном которой были размышления о Евангелии, усилие постигнуть тайну этой «странной» Книги, которая чем дальше, тем больше казалась Мережковскому и не книгой вовсе, а чем-то таким, «для чего у нас нет имени»[478]. «Маленькая, в 32-ю долю листа, в чёрном кожаном переплете, книжечка, 626 страниц, в два столбца мелкой печати. Судя по надписи пером на предзаголовном листке: “1902”, она у меня, до нынешнего 1932 года – 30 лет. Я ее читаю каждый день, и буду читать, пока видят глаза, при всех, от солнца и сердца идущих светах, в самые яркие дни и в самые тёмные ночи; счастливый и несчастный, больной и здоровый, верующий и неверующий, чувствующий и бесчувственный. И кажется, всегда читаю новое, неизвестное, и никогда не прочту, не узнаю до конца»[479]: хочется присоединиться к этим идущим от сердца словам… Несомненно, у Мережковского имелся уникальный дар чтения Евангелия, выделявший его среди современников – философов и богословов. Его протестантская, реформаторская мысль стала раскрытием как раз этого дара. Мережковский словно следовал за самим Лютером, «переводя» Евангелие на современный понятийный язык[480], дерзновенно вырвав его из традиции – как бы освободив от тяжелого и древнего золотого оклада. Действительно: это чисто протестантский пафос чтения и экзегезы – забыв про авторитеты, «вдруг увидеть и удивиться», по Платону, евангельским картинам и смыслам, – и не только увидеть образы, но и услышать живые голоса, и главное – Его голос, обращенный лично ко мне. Такого рода экзегетом владеет убеждение: прежде чем я обретаю Его, это Он нашел и призвал меня. И как не вспомнить про керигму в концепции Р. Бультмана в связи с такой мыслью Мережковского: то «чудо чудес»[481], благодаря которому Евангелие отличается от всех прочих книг, это обращение, действительный призыв ко мне Иисуса Христа (т. е. керигма) посредством евангельского текста?![482] – Тут уместен первый мой фундаментальный тезис касательно «Иисуса Неизвестного»: эта книга – единственный в русской философии Серебряного века и редчайший на русской почве образец новозаветной критики, помещающий Мережковского в круг западных богословов, представителей библейской исторической науки. Автор «Иисуса Неизвестного» – в первую очередь либеральный теолог, примкнувший к традиции Д. Штрауса, Э. Ренана, А. Гарнака, а также М. Келера, И. Вайса и др., ставший – по мере углубления в текст Евангелия – мыслителем экзистенциалистского толка. Здесь разгадка особенностей дискурса книги, ставившей в тупик современников Мережковского[483].

В своих ранних – 1890-х годов – трактатах Мережковский позиционировал себя как «субъективного» или же «субъективно-художественного критика». В этом зародыши герменевтики Мережковского, а также его экзегетики, если речь идет об интерпретации им текстов Священного Писания. Отстаивая – точнее, просто постулируя право критика на «субъективность» и «художественность», философ провозглашал свою исследовательскую свободу (почти произвол), предупреждал, что станет прибегать к поэтической фантазии. «Каждый век, каждое поколение требует объяснения великих писателей прошлого в своем свете, в своем духе, под своим углом зрения», – великие книги каждый раз читаются заново. Так в предисловии 1896 г. к книге «Вечные спутники» Мережковским указан принцип его герменевтики – науки вообще весьма вольной. В этой малой преамбуле есть термин «великие незнакомцы», относимые Мережковским к его «вечным спутникам»; но по сути, речь идет вообще о гуманитарных – духовных феноменах, подлежащих герменевтическому (экзегетическому) исследованию. Таковыми в 1930-е годы для Мережковского окажутся евангельские тексты, а также величайший из «великих незнакомцев» – Иисус Неизвестный. «Субъективный критик должен считать свою задачу исполненной, если ему удастся найти неожиданное в знакомом, свое в чужом, новое в старом»[484]: так тридцатилетний Мережковский характеризует свой платонический (в смысле платоновской гносеологии удивления) принцип подхода к тексту. «В тысячный раз прочесть, как в первый, <…> вдруг увидеть и удивиться», «увидев Его у себя в доме, сегодня» – «вот что надо, чтобы прочесть Евангелие как следует»[485]: не перефразировка ли это шестидесятисемилетним мыслителем своих прежний принципов интерпретации? «Субъективный критик» в ходе биографии претерпел метаморфозу, обернувшись евангельским экзегетом. Но экзегеза эта сохранила свою «критическую» суть: Евангелие Мережковский прочел не как-то иначе, но присущим ему именно критическим взором. Литературная критика раннего творческого этапа преобразовалась в критику новозаветную.

Итак, в лице Мережковского, как автора книги «Иисус Неизвестный», мы имеем редчайший для русской мысли случай библейской критики – образец либеральной теологии, характерной для протестантизма. И здесь пришло время сказать, что причиной видимого отсутствия у философов Серебряного века интереса к Христу является не один только фатальный уклон тогдашней – послесоловьёвской мысли в сторону Софии и Церкви. Дело в том, что писать о Христе, игнорируя это великое в истории христианства явление – библейское критическое богословие XIX века, нашим философам не позволяла элементарная научная совесть. На пути же изучения этого океана литературы оказывались серьезные препятствия – духовная цензура, отсутствие книг, языковые барьеры и пр. «Евангелие еще не прочитано», – справедливо замечал Вяч. Иванов, предпочитая однако серьезному историческому изучению евангельского текста свой собственный способ его прочтения – горячечные бредни о тождестве Христа Люциферу и Дионису[486]. И кроме Мережковского, никто из наших религиозных философов не решился на этот воистину научный подвиг – знакомство с трудами западных (в основном немецких и французских) библеистов[487], за чем последовало творческое овладение историко-критическим методом. Получив прививку нового религиозного сознания (в изводе Мережковского), этот метод стал орудием конструирования такого образа Иисуса из Назарета, какой мог быть вмещен религиозной мыслью Серебряного века.

Мережковский писал «Иисуса Неизвестного» уже перед лицом разгула атеизма в России. Потому естественным путем на первый план у него выдвинулась апологетическая задача, совсем не актуальная для библеистов Запада. «Был ли Христос?»: чтобы утвердительно ответить на этот странный для большинства протестантских критиков вопрос, и предпринял русский философ свое серьезное все же исследование. «Апологетика начинается с критики», – считал Мережковский[488]. В «Иисусе Неизвестном» его оценка библейской критики по обыкновению полярно двоится: начав с ее характеристики как «беснования», он заканчивает признанием за нею «святости». «Критика – суд над Евангелием – может сделаться Страшным судом над судьями», – предостерегает он, имея в виду не один бунт Б. Бауэра и Д. Штрауса, но и… писания Ницше (с. 10). С другой стороны, он не может не замечать, что «подвиг Геркулеса совершила научная критика в Германии, за последние 25 лет, очищая <…> авгиевы конюшни религиозного и исторического невежества» (с. 12): как хорошо было бы нашим постперестроечным «богословам» и вообще «христианам» взять на вооружение мысль Мережковского! – И наконец, с русским энтузиазмом, побудившим его некогда признать Ницше за святого, Мережковский провозглашает свой апофеоз критикам – и всего лишь в связи с «двухисточниковой теорией» происхождения Евангелия: «…Люди свято проводят иногда целую жизнь <…> в евангельской критике» (с. 36).

По-видимому, Мережковский осознавал свою причастность к библейско-критической традиции, когда использовал ее категории. Однако будучи художником, он желает не столько доказать, что Христос был, сколько показать это в наглядных картинах. Формой его евангельского комментария служит «жанр “Жизнь Иисуса”», восходящий еще к Д. Штраусу и Э. Ренану[489]: на основе четырех канонических Евангелий он выстраивает хронологическую последовательность событий биографии Иисуса из Назарета – евангельскую историю. Разведя «Иисуса истории и Христа Церкви» (как это делали все либеральные теологи), он задается целью увидеть «Иисуса во Христе, Человека в Боге (с. 53), приблизив тем самым Господа к нам. Именно эта цель определяет тот угол зрения, под которым Мережковский будет читать Евангелие. Он надеется увидеть за Евангелием – зачитанным до той «привычки», которая стала пеленой, закрывшей его смыслы, – «живую жизнь живого Христа» (с. 26), «Земного Христа» во «плоти» (с. 23), что и станет апологией – как бы художественным обоснованием Его существования. Очень зло пишет Мережковский о «мифомании» Штрауса, Б. Бауэра и прочих протестантских богословов, объявивших Христа «мифом», стремившихся «очистить» евангельские тексты от «вымышлененных» чудес, дабы выявить в евангельских событиях действительное историческое ядро (с. 11). Однако сам он делает примерно то же самое, трактуя евангельские чудеса (Кану, умножение хлебов, Преображение, даже Воскресение) в качестве не столько объективных фактов, сколько феноменов – явлений в глазах учеников, пребывающих в особых состояниях сознания. Ниже я подробно рассмотрю эту важную тенденцию методологии Мережковского – стремление лишить евангельские чудеса их общезначимой бытийственности. А когда русский экзегет пытается распознать субъектную структуру (Бахтин сказал бы: архитектонику) евангельского текста – ответить на вопрос, чьими глазами был увиден тот или другой эпизод, чей голос звучит в конкретном евангельском слове, – то речь для него идет о вычленении из евангельского текста того самого достоверного корпуса «подлинных слов и дел Иисуса»[490], который аналогичен категории «историческое ядро» западных критик: ключевым для Мережковского здесь выступает слово «свидетель».

Если протестантские теологи, наследники Лютеровой герменевтики, обновившей евангельские смыслы в свете грандиозного опыта Реформации, шли в своих интерпретациях от опыта затронутости Благой Вестью, то в точности то же самое делает и Мережковский. «Прежде чем в истории, надо увидеть Его в себе» (с. 8), – для чего надлежит последовать за Ним, взяв крест, – хоть в малой мере приобщиться Его мистерии смерти и воскресения. Но от протестантского воззрения на личность Иисуса подход Мережковского сильно отличается полным отсутствием интереса к этике: ведь для либеральных теологов «от Шлейермахера до Гарнака» «Иисус был идеалом нравственности», «учителем чисто этической религии»[491]. Мережковский же здесь выступает как выразитель духа Серебряного века – антиэтической его тенденции, ницшеанской устремленности «по ту сторону добра и зла», всегда оборачивающейся оправданием зла. Так, для Мережковского Нагорная проповедь Иисуса отнюдь не несет в себе этического содержания, но опрокидывает старый мир со всей его этикой и прочими устоями. В Личность же Иисуса Мережковский вмысливает, вчувствует человека своей собственной декадентской эпохи: глубоко одинокий субъект, Иисус Неизвестный испытывает постоянные муки раздвоенности, подобно героям Достоевского (в трактовке Мережковского); с людьми Ему, Существу высшего порядка, как правило, тошно, – а Его призывы порой дышат ненавистью (императив отказа от близких и пр.). Если в Евангелии от Иоанна Иисус говорит, что любовь к Нему выражается в соблюдении Его заповедей, то последнее понятие для Мережковского почти одиозно: вполне в духе Л. Шестова он утверждает, что Иисус отверг всякий закон, – в частности, и нравственные заповеди. Любовь к Иисусу, по Мережковскому – это скорее усилие отождествиться с Ним в Его человечности, пережить то, что испытывал Он. Надо реально включить свое «я» в универсальное «Я» Христа, которое, согласно Мережковскому – подлинное имя Божие. Эти глубокие интуиции сближают христологию Мережковского скорее с экзистенциализмом его современника Р. Бультмана («Христос, Распятый и Воскресший, встречает нас в слове провозвестия и нигде больше»[492], – «Бог сам “находит” человека, “встречается” с ним и обращается к нему»[493] в слове керигмы), чем с представлениями критиков XIX века. Во всяком случае, Мережковский разработал собственный вариант евангельской критики, основание коего – религиозное сознание Серебряного века, эпохи постницшевского христианства, – сознание, испытывающее натиск релятивизма и феноменальности. Методу Мережковского, плодам его исследования и посвящен мой труд. Прежде, однако, чем углубляться в детали этого предмета, сопоставлю бегло отношение к библейским текстам русского экзегета и западных либеральных богословов.

Монументальный, «одноголосый», единый священный евангельский текст Мережковским (равно как и западными критиками) лишается своих четких границ, дробится, кромсается на куски – фрагменты, речения, относимые к разным эпохам, субъектам, – возводится к разным письменным первоисточникам. В церковном понимании, Евангелие – это Слово Божие, его действительный Автор – это Святой Дух, так что богодухновенный текст лишь помечен именами пускай и реальных лиц – евангелистов Матфея, Марка, Луки, Иоанна. События «святого Евангелия» церковной службы, происходящие «во время оно»[494] (т. е., буквально, некогда, когда-то; но по глубинному смыслу – в некое сакральное время, таинственно сопряженное с вечностью, ибо эти события мистериально – циклически возвращаются: особым образом заново происходят в земном времени, освящая, сакрализуя последнее, превращая дни – в праздники, недели – в Страстную и Пасхальную седмицы, последовательность недель – в посты и т. д.), абсолютно достоверны, засвидетельствованы свыше, – и даже не то, что «засвидетельствованы» (это слово как бы подвергает сомнению их абсолютность), а просто провозглашаются с непререкаемой авторитетностью. Протестантские же критики, а вслед за ними русский сектант Мережковский десакрализуют евангельский текст. Правда, для Мережковского – первого русского агностика, чей агностицизм имеет форму «двоящихся мыслей» (Бердяев о Мережковском), каноническое Евангелие остается книгой «божественной» (с. 5 и далее). Однако на страницах «Иисуса Неизвестного» оно уравнено – в праве на создание образа Богочеловека – с апокрифами и аграфами, с изречениями Корана и Талмуда, с положениями до-никейских христианских авторов (Юстин, Климент Александрийский, Ориген) – и это вместе с исследованиями Гарнака, Вайса, фон Зодена и сонма прочих, вместе с «апокрифами»… пера самого Мережковского. Он вполне откровенен, заявляя о себе как о субъективном экзегете (как некогда – субъективном критике) в такой, к примеру, выдержке: «Кто читает Евангелие как следует, тот невольно пишет в сердце своем Апокриф, на в новом смысле “ложного”, а в древнем – “утаённого Евангелия”» (с. 93). Получается, что у каждого свое Евангелие, отвечающее конкретно-индивидуальному опыту сердечного чтения. Мережковский низводит «святое Евангелие» Церкви до только-человеческого уровня апокрифа, когда задается целью выявить тех свидетелей, чьими глазами увидены и чье сознание зафиксировало и удержало евангельские события; расслышать евангельское слово как гул голосов их очевидцев и участников, – пережить евангельскую драму так, как переживали некогда ее герои, как изживал Свою уникальную судьбу ее Протагонист. Евангелие от Мережковского есть не что другое, как апокриф. Именно апокриф – внутренняя форма евангельского комментария Мережковского, или же собрания набросков несостоявшегося романа об Иисусе Неизвестном, который мог бы составить конкуренцию роману о Понтии Пилате московского «Мастера», созданного гением Михаила Булгакова. Форма апокрифа собирает воедино дробную, изломанную структуру «Иисуса Неизвестного», где течение «жизни Иисуса» на каждом шагу прерывается вкраплением афоризмов, «третьезаветных» концептов (Дух Мать, «Возлюбленная» и пр.), пересказом гностических, орфических и т. п. источников, – расцвечивается картинами природы, взятыми из трудов немецких путешественников, историко-этнографическими деталями, собственными стихами и т. д. и т. п. И это при совсем непростом для восприятия ритме дискурса Мережковского – кажущейся бесконечной цепочки коротких, содержательно емких глав, – при ритмическом строе, восходящем к Ницше.

Как видно, отношение Мережковского к Св. Писанию чисто протестантское. Экзегетическая методология «Иисуса Неизвестного» знаменует разрыв мыслителя с родной для него традицией столь же демонстративно, как его отказ причащаться в «Церкви мертвого Христа»[495]. – Мережковским также владеет реформаторский – утопический пафос возврата к христианским истокам, – даже к самому высшему Истоку, которого, по его замыслу, нам надлежит увидеть собственными глазами, полюбить и тем самым спастись. Мережковский почему-то не чувствует герменевтической безграмотности такого проекта. Сработай «машина времени» – очутись современный человек в античном мире, он вряд ли вдохновился бы теми реалиями и смыслами, который в XX веке он воспринимает в рафинированном, препарированном в веках виде. Полюбил ли бы, к примеру, утонченный зоофил Мережковский Деву Марию, увидев, как Она, по обычаю, приносит в жертву «двух горлиц или двух птенцов голубиных» (Лк. 2, 24), внеся в храм младенца Иисуса? Узнал ли бы он в скромной женщине, радостно-спокойно, с благоговением смотрящей на то, как жрец режет головы пушистым птенчикам, «Честнейшую Херувим и Славнейшую без сравнения Серафим» Церкви, Софию-Премудрость Серебряного века? Но и обратно, воспринять всё священное величие происходящей в тот день в храме будничной сцене, распознать за кровью и грязью обряда[496] властный жест Бога, волящего обновить Свой Завет с человечеством, – сохранить память об этом событии, передав его в веках под именем Сретения, мог лишь современник Марии и Иосифа, благочестивый иудей. Здесь жесткое герменевтическое или – или: или модернизация интерпретатором древности, или, во избежание грубых ошибок, его отрешение от себя самого. Увы, машина времени так же невозможна, как вечный двигатель. – Но отказаться от герменевтики означает убить вообще волю к познанию: в конце концов, на его пути всегда стоит барьер некоей чуждости. И несовершенство герменевтического – гуманитарного познания может быть смягчено лишь силой таланта интерпретатора: герменевтика – это не ремесло, доступное каждому, но искусство – «искусство понимания текстов», согласно определению этой «классической дисциплины» одним из ведущих ее теоретиков[497]. Я не стану оценивать книгу Мережковского на предмет достижения ею поставленной им цели – рассуждать о том, насколько ему удалось показать живую жизнь Иисуса, оказался ли притягательным и спасительным Его в ней образ. Моя задача чисто описательная, причем хотелось бы приблизиться здесь к максимальной объективности (а не заниматься герменевтикой герменевтики) – проникнуть в действительный замысел, понять мыслительный инструментарий того, кого я считаю одной из ключевых фигур своей эпохи.

Итак, на мой взгляд, адекватно увидеть и пережить евангельские события современный человек не в состоянии: в древний мир он вступит с неким герменевтическим предмнением, созданным веками христианской истории, которое, как плотная завеса, скроет от него тогдашний смысл евангельской реальности[498]. Проект Мережковского, таким образом, в принципе неосуществим. – Укажу здесь еще на его восходящий, в конечном счете, к католической мистике характер. «Иисус Неизвестный» – это, кроме всего прочего, книга художественная, экзегеза Мережковского – экзегеза не только субъективная, но и художественная (как бы продолжающая его раннюю «субъективно-художественную критику»). Художественность же метода Мережковского надо понимать буквально: поэтика книги – это поэтика зримости, наглядности; чтение ее требует постоянной активности внутреннего зрения. Заимствованные из путевых заметок и трудов по этнографии картины природы Палестины сменяются происходящими на горах и вблизи моря евангельскими эпизодами; в потолочное окно Сионской горницы во время Тайной Вечери сияет полная пасхальная луна; проповедуя в капернаумской синагоге, Иисус разворачивает Тору именно в виде свитка и т. д. Эта поэтика та же, что поэтика исторических романов Мережковского – поэтика сценических действ, то и театральных, то ли, точнее, уже кинематографических. Так и характеризует ее злой критик Мережковского И. Ильин: «Мережковский – мастер внешне-театральной декорации, большого размаха крупных мазков <…>. То, что он рисует, это как бы большие кинематографические стройки, преувеличенные оперные декорации, гигантские сценические эскизы, или макеты для массовых сцен, разыгрывающихся на фоне античных городов или гор средиземного бассейна»[499]. Можно утверждать, что Мережковский синемизирует Евангелие, – то же самое, кстати сказать, делает и М. Булгаков в «ершалаимских» главах «Мастера и Маргариты». Оба произведения – прекрасная основа для киносценариев. Понятно, что их авторы опираются на силу воображения, художественной фантазии, – но это – важнейшее орудие молитвенного делания католического подвижника[500]. Мистика воображения сопряжена с экстазами[501], с образованием стигматов на теле святых. – При этом православные учители молитвы (например, в XIX веке – преподобный Игнатий Брянчанинов) решительно отвергали такую мистику как прелесть – ложный духовный путь, ведущий к погибели. Борьба с воображением, отвержение каких бы то ни было образов, возникающих перед внутренним взором во время молитвы – важнейшая сторона духовного делания подвижника восточной традиции. Сознание православного монаха пребывает в области чистых смыслов, сокровенным центром которой является Имя Божие.

Учение исихастов об умной молитве, принципы практики молитвы Иисусовой задают основу и для чтения православным христианином Евангелия, поэтика которого, кстати сказать, весьма далека от зримости и воображения сама по себе не будит. Это чтение есть тоже молитва – молитва Иисусова, поскольку евангельских текст мыслится и переживается в качестве амплификации (как сказал бы Флоренский), органического разрастания Имени Иисуса Христа. Читая текст, я не воображаю земных реалий, окружающих Иисуса: мое главное усилие – держать ум и сердечную интенцию устремленными к Нему. Но что это, как не молитва? Лицо Иисуса, Его одежда, антураж меня не только не интересуют, но служили бы помехой, знай я их из косвенных источников. – Между тем герменевтическая цель Мережковского в точности обратная: ему надо наполнить евангельское сухое смысловое слово зримой образностью, понятия претворить в представления, почти схематические сцены сделать живыми картинами. Он хочет облечь смыслы земной плотью, когда тщится вообразить лицо Иисуса: «В каждом слове Иисуса – Его лицо. Слышать Его значит видеть» (с. 220): это в точности католический вектор, идущий от слова к зримому образу, а затем к телесному уподоблению молящегося Распятому, – уподоблению-слиянию, вызывающему стигматизацию. Православный «вектор» противоположный: слова Иисуса указывают на их Субъекта, суть Его энергии, эманации, вовлекающие меня в общение – молитвенное обращение к Богочеловеку. Но общение с Ним как раз предполагает отрешение от ведения, слышания и имеет чисто духовную природу. Не экстазы и стигматы, но ведение Божественного Света – высший плод подвига восточного монаха[502].

Путь Мережковского как религиозного мыслителя начался с той захваченности, плененности евангельским Христом, о которой вспоминала 3. Гиппиус. И еще задолго до знакомства с исторической критикой Мережковский остро ощутил сопряженную с Христовым образом великую тайну. При чтении Евангелия ему постоянно бросались в глаза «загадки и соблазны», – с другой стороны, образ Христа Евангелия не соответствовал, в его представлениях, Богочеловеку Церкви. Мережковского влекла «глубина учения Христова, заслоненного историческим христианством»[503], и уже на рубеже XIX–XX вв. он осмыслил таинственный аспект Христова учения как «слово о Святой Плоти» [с. 148]. Христианство представлялось Мережковскому эзотерической религией, и раскрытие ее сокровенных смыслов должно было, по его мнению, произойти в будущем. Соответственно Иисус Христос Евангелия с самого начала переживался им не как «ведомый Бог» Церкви, а как «непонятый» или «забытый» (эпитеты из мемуаров Гиппиус, см. выше), – как Иисус Неизвестный.

Мережковский в этих интуициях не был одинок: весь Серебряный век стоял под знаком эзотерической тайны. Если говорить о христологии, то грандиозным оккультным христологическим проектом в 1910-х гг. сделалось воззрение Р. Штейнера. Имея в виду неканонические раннехристианские источники, но апеллируя главным образом к собственному визионерскому «духовно-научному исследованию», Штейнер разработал учение о Христе как., не о человеке, даже не о Богочеловеке, но совершенно особенном человекоподобном (докетизм?) существе. Штейнер рассуждал о двух мальчиках Иисусах, чьи родословные представлены в Евангелиях от Матфея и Луки, соответственно – о двух Мариях, их матерях; после ранней смерти одного из мальчиков ко второму отошло одно из тонких тел усопшего. Так, в лице этого второго мальчика Иисуса, человеческая природа, зрея, готовилась принять в себя импульс свыше. Это происходит во время крещения тридцатилетнего Иисуса на Иордане от Иоанна (последний – перевоплощенный пророк Илия, та индивидуальность, которая впоследствии своими инкарнациями будет иметь Рафаэля и Новалиса, т. е. Фридриха фон Харденберга). Именно тогда «я» Иисуса уступает «место» Логосу – великому духу Солнца (так у Штейнера воскресает древнее несторианство). Как видно, Штейнер весьма специфически читал Евангелие. Его последователь, антропософ Э. Бок позднее представил евангельский «перевод» с греческого на немецкий язык, опирающийся на Штейнерову христологию. И за текстом Бока распознать привычный евангельский текст не так-то просто – старые смыслы там подменены антропософскими понятиями. Христология Штейнера – его «Пятое Евангелие» – представлена в значительной своей части в его лекционных курсах. С ней Мережковский, по-видимому, знаком не был[504]. Но он знал раннюю книгу Штейнера «Христианство как мистический факт и мистерии древности»; подозреваю, что именно она сильно повлияла на концепцию «Иисуса Неизвестного», где важную роль играет категория мистерии. Но об этом – ниже.

Первая, самая ранняя версия образа Иисуса Неизвестного представлена в труде Мережковского 1900–1902 годов «Л. Толстой и Достоевский» (в дальнейшем я использую для него сокращение ТД). Надо сразу сказать, что очень многие важнейшие черты этого образа, почти не изменившись, перешли в книгу 1932 года. Мережковский никогда не претендовал на оккультный эзотеризм[505]: эзотеричен для него сам евангельский текст. Это эзотеризм герменевтический, так что тайновидение, в его глазах, совпадает с субъективным «искусством интерпретации» (Гадамер). В ТД Мережковский различает «безусловное, внутреннее, мистическое отношение к Евангелию» читателя (конкретно, Достоевского) от «условного, внешнего, исторически-православного» [с. 299]. Именно первое отношение требуется для проникновения в сокровенную глубину Книги – для постижения смысла и духа «Неизвестного Евангелия», для ведения лица «Иисуса Неизвестного». Понятно, что эзотерической глубиной Нового Завета Мережковский считает Третий Завет собственного извода. И соответственно образ Христа в ТД отвечает новому религиозному сознанию Мережковского, его собственной версии постницшевского христианства[506].

Религиозная философия Серебряного века была как раскрытием соловьёвского софийного импульса, так и попыткой ответить на вызов христианству со стороны Ницше-«Антихрист[ианин]а». В России Ницше был воспринят как явление действительно религиозное – в качестве родоначальника нового христианства, новой святости. Так, в ТД Мережковский утверждал[507]: Ницше «был святой, равный величайшим святым и подвижникам прошлых веков» [с. 262], – святым, понятно, третьезаветным. Одновременно Мережковский характеризовал и Христа в ключе воззрений Ницше: «Христос есть явление не нравственное, а религиозное, сверхнравственное, преступающее через все пределы и преграды нравственного закона, явление величайшей свободы “по ту сторону добра и зла”» [с. 219]. Эти «сверхнравственные» черты почти мизантропа (чуть ли не садиста) Мережковкий находит и в 1930-х годах в своем «Человеке Иисусе»: Его любовь к людям мыслителю кажется «ненавидящей, безжалостной», – более того, «Он их мучает, любя; губит, чтобы спасти» (с. 123). Но в «Иисусе Неизвестном» ницшеанский эпатаж уже сильно смягчен: история, жизнь заставили Мережковского вторично «переоценить» добро и зло – во многом вернуть к традиционной этике.

В ТД в образ Христа Мережковским вписывался «лик языческого бога Диониса или Антихриста», к которому бессознательно стремился Ницше [с. 240]. Это, по Мережковскому, «второй», «темный, тайный» «Лик Христа» [там же]. Но не поискам также «утаенного» Иисусова лица посвящена и книга «Иисус Неизвестный»?!.. Во всяком случае, Бог в ТД – это двуипостасный бог манихеев, второй – страшный лик которого люди принимают за абсолютное зло и именуют сатаной, дьяволом. По Мережковскому же, истинное зло – этическое недолжное – олицетворено демоном «нашей середины, нашего мещанства», «смердяковской <…> пошлости» [с. 285]. Это сологубовский мелкий бес, который в действительности силен и велик, но при этом до сих пор не осознан. А вот бога Ницше – «Диониса или Антихриста» – грядущее христианство, согласно Мережковскому, оправдает, воспримет в себя, слив его в единое существо со Христом. Для Мережковского 1900-х существуют «две правды» – добра и зла, христианства и язычества, «верхней и нижней бездны» [с. 134], и задачу религии Третьего Завета, Святого Духа, – свою собственную задачу он видит в их соединении. Антихрист – это «противоположный Христос», Христов «двойник», – и мы, «при теперешней степени нашего религиозного сознания», имея уже перед глазами нашего собственного двойника[508], не можем спастись в одном лишь «первом Лике». «Мы должны или погибнуть, или через все ужасы двойственности достигнуть уже не первого единства, а последнего соединения», – патетически восклицает, запутавшись в сетях прельщения, в своих «двоящихся мыслях» Мережковский. «Вот наша “благая весть”. Имеющие уши слышать да слышат» [с. 219, выделено мной. Н. К][509]: речь идет о прочтении Евангелия глазами ницшеанца, иными словами – о ницшезации образа Христа, о его объязычивании, а то и сатанизации. Именно такой странный – если не сказать, чудовищный – замысел был истоком евангельской экзегезы Мережковского. Этот маленький, тщедушный человек, шаркая по паркету петербургской квартиры домашними, с помпонами, туфлями, вынашивал в своем бунтарском, на самом деле, сознании планы воистину титанические.

Но какими были эти пресловутые «откровения» Ницше? Что это за бог – «воскресший Дионис», которого, согласно Мережковскому, будто бы явил миру базельский философ, не распознавший в нем грядущего в мир Христа? Вот как, в самом деле, непривычно Мережковский характеризует в ТД Иисуса: «Он сам был как бы воплощенное “веселие сердца”[510], и все вокруг него были веселы, пьяны от веселия, как “сыны чертога брачного, пока с ними Жених <…>”» [с. 254]. Анализируя позже «Иисуса Неизвестного», мы обнаружим, что данное представление раннего Мережковского – зрелище учеников вокруг Иисуса, как бы опьяненных Его близостью, доведенных ею до экстаза, – обрело в его итоговой книге самое принципиальное, концептуальное значение. Ведь именно этим дионисийским состоянием окружающих Христа людей, по Мережковскому, и объясняется большинство евангельских чудес: и Кана Галилейская, когда Господь долил водой сосуды и охмелевшие гости, не замечая того, пили разбавленное вино; и умножение хлебов – чудесное решение «социальной проблемы» в атмосфере любви, излучаемой Любовью воплощенной; и хождение по водам Петра, не то что лишившегося веса, но «восхищенного» Иисусом в духовный мир… Именно на способности Иисуса к индуцированию особых состояний у окружающих – как бы к невольному, неумышленному гипнозу, Мережковский основывает свое феноменологическое объяснение тех событий, которые в Евангелии определяются как чудеса… – Но вот само это Иисусово – Дионисово «веселие» в ТД описано с помощью учения Ницше о трагедии. Трагическое «веселие», распознанное Мережковским в духовном строе Ницше, вчувствованное им затем в образ Иисуса из Назарета, – «это страшное оргийное веселие», «радость бытия, включающая в себя и радость уничтожения» [с. 263]. Извращенно-декадентскую эмоцию ранний Мережковский ничтоже сумняся приписывает носителю древнеиудейской ментальности, бесконечно далекой от трагизма[511]. Однако где же в евангельской истории автор ТД отыскал присутствие ницшеанской трагической радости? Страшно сказать – «на Голгофе», где произошло «последняя и величайшая трагедия», где «радовалась воля к жизни», пожертвовав «Тем, Которого весь мир не стоил» [там же]. Итак, Голгофа уподоблена Мережковским Дионисову жертвоприношению, а голгофское настроение – той эмоционально-духовной атмосфере, в которой «сладострастно-девственные вакханки» разрывают и пожирают живую кровавую жертву.

В ТД Евангелию Мережковским привит воистину сатанинский элемент, – в «Иисусе Неизвестном» ницшеанский дионисизм смягчен, закамуфлирован. В изображении Голгофы доминирует Крест – одновременно орудие страшной казни и богословский концепт. И если в главе «Распят» и упомянут смех, то это не «жизнеутверждающий» трагический хохот, а демоническое глумление палачей «над самым святым и страшным» (с. 596). Однако и в «Иисусе Неизвестном» сохраняется память о ницшезированном Христе-Дионисе. Назову здесь Тайную Вечерю, истолкованную как Дионисов хоровод и даже как нечто «более страшное для нас» (с. 58); также понимание чуда в Кане как «вакхического» претворения воды в вино; затем, именование Иисуса «Срезанным Колосом <…> Елевзинских ночей»[512] (с. 455) и пр. Герменевтические фантазии позднего Мережковского хотя и обузданы, но восходят всё к тому же третьезаветному (читай: неоязыческому ницшеанскому) «предмнению».

Как видно, на экзегезу Мережковского 1900-х годов наложили отпечаток его ницшеанские искания: она не что иное, как попытка прочесть Евангелие в свете «нового откровения» Ницше. Отсюда и кощунственные аберрации ницшезированного образа Христа в ТД. – Статья «Земной Христос», принадлежащая десятилетию между двух русских революций, отразила другие идеи Мережковского. Привязанная формально к фигуре старообрядческого епископа Михаила Семёнова, она затрагивает тему революции и обновления христианства, которой жила в те годы чета Мережковских. Их замыслом было внести в русскую революцию религиозное начало ради осуществления на земле Царства Божия. Именно тогда начались поиски ими «земного Христа», образ которого был в конце концов представлен в книге «Иисус Неизвестный». В статье хорошо обозначено понимание Мережковским христологической проблемы: «С вопросом об отношении земли к небу, плоти к духу, человека к Богу родилось христианство, Догмат о Богочеловечестве утверждает совершенное равенство плотского – духовному, земного – небесному, человеческого – божескому в существе Христа. Но человеческий опыт христианства – по преимуществу монашеская, отшельническая, от земли отошедшая святость – не вместил и не воплотил догмата: духовное возобладало над плотским, небесное – над земным, божеское – над человеческим»[513]. Однако почему же «божеское» должно быть «совершенно равно» «человеческому» хотя бы и в существе Христа? что это за «равенство», на каких весах происходит взвешивание? Подобное «равенство», в действительности, это одна лишь симметричность богословских формулы: Христос – «совершенный Бог и совершенный человек», что никак не уравнивает онтологически Божество и человечество, две Христовых природы. Не стану однако здесь оспаривать столь уязвимые для критики воззрения Мережковского: моя преимущественная цель – дать их описание. – Мережковский исключительно ценил европейский Ренессанс, спасший, по его мнению, человечество от «христианского буддизма» – полного торжества неот-мирной аскезы. Но вот, он признает, что возрождение язычества было одновременно «отречением от самого христианства» – оплотнением, заземлением духа, возобладанием начала человекобожеского над богочеловеческим. И ныне стоит задача их соединения – не только в догмате, но и «в религиозном делании, в святости»: Мережковский видит императив современности (и свой собственный императив) в «сведении христианства с неба на землю»[514]. Средоточием этого настроения у него становится – фигура? концепт? – «Земного Христа», обретение которого отождествляется им с русской идеей[515]. Для исследователя особенно важно то, что Мережковский указывает здесь на своих предшественников. Это отреченная русская мысль в лице масонов и сектантов, но и таких диссидентов от православия, как новейшие «тайнозрители духа», пророки в обличье писателей: «Вся русская мистика от Новикова и Лабзина до Владимира Соловьёва и Достоевского, всё русское сектантство от хлыстов и скопцов до штундистов и духоборов говорили или молчали, – потому что не умели сказать, – об этом же». «Вся Россия – об этом, только об этом – о Христе Земном», включая сюда и «революционную общественность» – Савинкова с его замыслом цареубийства, а вместе и Религиозно-философские собрания, инспирированные Мережковскими: в статье «Земной Христос» эти собрания именуются немного-немало, как «собором»[516]. Но если есть «собор», значит, существует и соответствующая ему Церковь; так Мережковский намекает на то, что созданная им, вместе с супругой, секта – ничто другое, как Церковь Земного Христа[517].

Итак, с «земным Христом» в 1910-е годы Мережковский соотносит пафос революции, как социальной, так и духовной, – пафос борьбы за земную справедливость. В «Иисусе Неизвестном» сходные революционные идеи возрождаются в главе «Бич Господень»: именно в таком ключе в ней трактуется евангельский эпизод изгнания Христом торговцев из храма. Здесь мы имеем дело со своеобразной, возникшей на русской почве теологией освобождения, облечённой художественной экзегезой Мережковского в яркие образы. Невольно для себя Мережковский прибегает к стилистике голливудских исторических фильмов, когда описывает «великое Гананово[518] торжище: «скотный и птичий двор; множество лавок и лавочек, где продавались жертвенная соль, мука, елей, вино и фимиам <…>» (с. 442), – все эти необозримые торговые ряды, оглашаемые «звоном серебра на меняльных столах, хлопаньем голубиных крыл в бесчисленных клетках»: «Брань, клятвы, крики, вопли торгующих, так как только сыны Израиля торговаться умеют, жалобное блеянье овец и мычанье быков, чуявших кровь близкой жертвенной бойни, – всё сливалось в один оглушительный хор» (с. 443). И когда Иисус свил из веревок бич и погнал из храмовых дворов «не только четвероногий скот» (с. 444), именно тогда «началась “революция”» (там же) – кровавое побоище двух толп разделившегося народа Израиля. Так Мережковский вписывает в лицо Христа черты Революционера – «Освободителя» (с. 447). Но более того, саму суть христианства он усматривает именно в революции – «перевороте». Такова его интерпретация евангельских слов (Мф 18, 3) «Если не обратитесь <…>, не войдете в Царство Небесное»: «не обратитесь» – т. е. «не перевернётесь, не опрокинетесь» (с. 446). Правда, это место у евангелиста выглядит совсем иначе: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное», – речь идёт на самом деле не об этическом или аксиологическом «кувыркании», но об умалении – уподоблении детям. Однако слова о детях, ему в данный момент ненужные, Мережковский из цитаты исключает; предельно вольное обращение с евангельским текстом – вообще неотьемлемая черта его экзегетики. «Обращение» для него – это переоценка всех жизненных ценностей (по призыву Ницше) – заступление зла на место добра, т. е. должного, и наоборот. На всех этапах творчества Мережковского Иисус видится ему революционером, разрушающим не один лишь иерусалимский храм[519], но и все храмы-церкви на земле ради «воздвижения единого Храма – нерукотворного, Церкви Вселенской» (с. 446): это и будет «сверхисторическая Божественная Революция» (с. 448). Конечно, в принципе можно назвать «Революцией» грядущее преображение тварного мира в Новый Иерусалим Апокалипсиса, – это было чаянием всего Серебряного века. Но вот, наряду с этой словесной игрой, Мережковский оправдывал – более того, реально поддерживал террориста Савинкова и авантюриста Керенского; крах старой России – его неизбывная скорбь в эмиграции – был подготовлен и его, Мережковского, литературно-общественной деятельностью…

В ТД Мережковский, понимая под обновлением христианства ницшезацию христианских идей, уже сделал опыт сомнительного симбиоза – мысленного объединения в новое «божественное» существо Христа Евангелия и «Диониса» Ницше (или Заратустры, – в любом случае антихриста). Вплоть до 1920-1930-х годов в сознании вождя «Нашей Церкви» шла работа по эллинизации[520], а точнее – объязычиванию евангельского образа Христа. В середине 1920-х гг. плоды этой работы обнаружились в книгах «Тайна Трёх. Египет и Вавилон» и «Тайна Запада: Атлантида – Европа»: в них Мережковский предпринял герменевтическое изучение древних языческих культов и мистерий вплоть до гипотетических религиозных действ погибшей в волнах потопа Атлантиды. Религиоведческие, в видимости, данные труды Мережковского имели однако отнюдь не учено-описательную цель. Представляя читателю лики языческих богов, автор «Тайны Трёх» и «Тайны Запада» был обращен к Иисусу Неизвестному, грядущему Христу Апокалипсиса. Косвенно шла проповедь Третьего Завета, который Мережковский возводил к религиям Египта и Вавилона, – едва ли не самой Атлантиды[521].

В ТД проблема соединения христианства с язычеством ставилась в самой общей, абстрактной форме. Предприняв в 1920-е годы достаточно серьёзное изучение древних культур[522], Мережковский хотел подвести под свои построения надежный идейный фундамент и представить себя самого в качестве основателя новой религии (если угодно, – её благовестника). Искомое им соединение Христа и антихриста провозглашается в 1920-е годы не в прямой, грубой форме, как в ТД, но маскируется под ученое исследование. Мережковский преследует при этом ту же цель, к какой стремился откровенный неоязычник Вяч. Иванов в своем в видимости научном труде «Дионис и прадионисийство» (начало 1920-х годов). Когда позитивистски настроенный исследователь в умирающих и воскресающих языческих богах видит очевидное сходство с Сыном Божиим христианской религии, он объясняет это тем, что основатели христианства использовали для объяснения феномена Иисуса из Назарета наличные языческие – мифологические парадигмы. Мережковский же, позиционирующий себя в качестве мыслителя религиозного, рассуждает вроде бы наоборот, когда усматривает в языческих представлениях о богах некое пророчество о грядущем Мессии, которое он уподобляет пророчествам библейским. И если в этом Мережковский не расходится с пониманием язычества христианскими авторами (например, блаженным Августином), то в конципировании своего пресловутого Иисуса Неизвестного он разоблачает свой замысел как неоязыческий.

Вот подводящая вплотную к Иисусу Неизвестному концепция Мережковского, представленная в двух первых томах его трилогии 1920-1930-х годов, где религиоведение неприметно перетекает в экзегезу[523]. Божественная жертва совершается уже в вечности, – она сопряжена с сотворением мира; жертвенный путь бога на земле лишь отражает этот трансцендентный факт. Мережковский, кажется, распространяет на языческое стихийное богословие то представление, по которому акт Божественного творчества предполагает жертву внутри самого Божества – жертву Сына, которому оказывается противостоящим Бог Отец: «Жертва земная есть подобие, “лицедейство”, mimesis, и “воспоминание”, anamnesis, жертвы Небесной, Агнца, закланного от начала мира»[524]. В «страдающих богах» дохристианской древности выразилось прозрение язычников в эту великую и универсальную, метафизическую тайну. То, что эти боги, приняв человеческий облик, в конце концов гибнут – иные от руки врагов, другие – в силу обстоятельств, но непременно ради людей, отнюдь не есть дело земного случая. Бог Сын, Второе Лицо Пресвятой Троицы, согласно христианскому воззрению, вочеловечился и стал искупительной жертвой за грех мира; дохристианские народные религии были предчувствием христианства, а страдающие боги языческих мифов и особенно мистерий – «тенями» Христа во плоти. «Люди-боги всех погибших миров», «страдающие, умирающие вместе со своими мирами – Озирис, Таммуз, Адонис, Аттис, Митра, Дионис на Востоке, Кветцалькоатль на Западе» суть «тени», ведущие к «Телу»[525].

Может здесь возникнуть вопрос: но ведь примерно так мыслили и ранние отцы Церкви, – в чем же особенность воззрения Мережковского? Раннехристианские писатели, знающие о язычестве не понаслышке, но сами некогда чтившие народных богов, а то и посвящавшиеся в мистерии, – они-то признавали в этих богах реальных существ, обитателей невидимого мира, и именовали их – на основании собственного опыта встреч с ними – бесами, демонами. – Не то Мережковский. Древние боги «перворелигии», восходящей к Атлантиде, в его глазах суть скорее фикции, в самом деле, лишь бесплотные, бессущностные тени. Считая языческие мифы почти сказочными вымыслами, Мережковский, с другой стороны, ценил в мистериях некий протохристианский элемент. Так, вызывающие у него естественный ужас и отвращение жертвенные действа вакханок он… не то что бы оправдывал, любовно эстетизировал, как это делал Вяч. Иванов[526], но в качестве беснования, дьявольского культа, или хотя бы как проявление архаической дикости не расценивал[527]. Получается, что, разрывая и пожирая кровавую жертву – будь то животное или человек, – поклонницы и поклонники Диониса бессознательно стремились ко Христу, искали Мессию, – как бы хотели от омерзительной ритуальной трапезы получить то, что христиане обретают в Евхаристии – реальное соединение с Богом и вечную жизнь! Фактически отрицая действительное бытие языческих богов, чуждый понимания культов дохристианской древности в качестве событий подлинно духовных, как реальное общение с этими самыми богами, Мережковский становится в ряды историков-позитивистов, для которых духовный мир и Бог – такие же в точности фикции, как приключения Озириса или Аттиса.

И всё это было бы ничего (древние боги для нас умерли, стали, действительно, как бы бесплотными тенями в царстве Аида), если бы данное воззрение Мережковского (люди-боги древности – «только тень» Христа) не стало бы главным орудием его христологии – не определило бы собою конструируемый им образ Иисуса Неизвестного. Дело в том, что Мережковский полагал, что аскетический образ Христа Нового – «Второго» Завета в Завете «Третьем» должен быть восполнен чертами «жизнеутверждающих» богов древности: именно «Боги Атлантиды укажут ей [Европе] путь к Неизвестному», а не Церковь, не традиция отцов. Подобно тому, как по тени на песке мы можем вообразить себе образ отбросившего ее тела, так, вглядываясь в лица древних богов, мы узнаём Того, Кто доселе не был узнан. «Воскрешение» этих «мертвецов» всегда импонировало Мережковскому: именно отсюда проистекает его глубокая – философская и человеческая любовь к Ренессансу, явленная еще в раннем – 1900 года – романе «Воскресшие боги». Анализируя мифы, давшие сюжеты мистериям, Мережковский намечает черты, присущие всем мистериальным божествам, долженствующие при этом определить и образ Неизвестного: «Все они любят людей, страдают и умирают за них; все – от Диониса преэллинского до Кветцалькоатля древнемексиканского – соединяют в себе “мужское с женским в прекраснейшую гармонию” [аллюзия на Гераклитов известный фрагмент, в сочетании с одним из аграфов. – Н. Б.]; все благовествуют любовь братски-брач-ную – “да будут два едино” [аграф, любимый Мережковским. – Н. БД конец войны»[528].

Как видно, главное, чем Мережковский хочет «обогатить» Евангелие, «восполнить» новозаветный образ Христа – это идея полег. Иисус – по своей природе Андрогин, и при этом Он связан узами духовно-плотской любви с «Возлюбленной» – то ли «другой Марией» (или «женой-грешницей», или Марией Магдалиной) Евангелия, то ли таинственной сестрой-близнецом Иисуса из гностического текста «Пистис София». Христос – новый Озирис – не должен ли Он, «Тело», уподобиться Своей египетской «тени» и в любви к сестре-жене, – любви, воскрешающей Его от смертного сна?! Мы ныне наблюдаем всплеск жгучего интереса к «личной» жизни Иисуса из Назарета (классический образец этих спекуляций – роман «Код да Винчи» Дэна Брауна), – Мережковский на русской почве был здесь пионером. Еще во времена ТД (1900) он придумал словцо «святое сладострастие», которым будто бы были охвачены едва ли не все героини Евангелия, следующие за Учителем: «Для нас это самая темная, не “вмещенная” сторона христианства»[529]. Однако ранний Мережковский брал в свой «Завет» не один сладострастный пол, но всю «нижнюю бездну» зла: «Зло не для зла, а для нового высшего добра». В «кажущемся кощунстве» будь оно доведено до конца, «скрыто утверждение» высшего порядка, почему, согласно этой странной герменевтике, деревенскому парню из «Дневника писателя» Достоевского, вздумавшему расстрелять Святые Дары, и явился распятый Христос, словно оправдывая его намерение[530].

Этот примитивный постницшевский люциферизм, – попросту говоря, сатанизм, к 1920-м годам был все-таки Мережковским преодолен. После 1917 года в Причастие в России стреляли постоянно, – в буквальном и фигуральном смысле; антихрист явил себя уже не в «интересном» образе базельского профессора, а в обличье палачей ЧК. Это, надо думать, отчасти отрезвило «благовестника» «Третьего Завета»: эпатирующих прямых кощунств в трилогии 1910-30-х гг. всё же нет. Но вот, это исследование древних культов было предпринято ради апологии «святого пола» – «силы воскрешающей»: «…В братски-брачной, небесно-земной любви, агапэ-эросе <…> лицо Неизвестного»[531]. И в свете данной предпосылке нового религиозного сознания позднего Мережковского, описания им «богосупружества» и «боговкушения», «божественных кровосмешений», экстазов, «оскоплений», «омофагий» и пр. порой кажутся нагромождением едва ли не более мерзких кощунств…

Итак, если экзегеза Мережковского 1900-х годов была по преимуществу ницшезацией Христа – смешением Христа и антихриста, двоением – в манихейском ключе – образа Богочеловека, то в 1920-е годы «злой бог» отступает на задний план, а евангельскому Иисусу прививается начало бога Эроса, которого Мережковский считает верховным божеством языческой древности. Понятно, почему: именно Эрос – бог «святого пола», «влюбленности», «сладострастия», столь ценимых Мережковским в качестве признаков религии «Третьего Завета». В 1920-е гг. Христос не столько демонизируется, сколько эротизируется, – Мережковский тщится вовлечь Иисуса из Назарета в какие-то загадочные романтические истории; пренебрежительно относясь к древним мифам, сам он норовит измыслить миф-сказку о Христе. – Подойдя этим багажом новых «открытий» к написанию «Иисуса Неизвестного», создав герменевтическое предмнение в духе ницшезации и объязычивания, Мережковский – чего мы были бы вправе от него ожидать – должен был разработать подобный же подход к Христову образу уже собственно на евангельском материале, осуществив в определенном смысле соединение христианства язычеством. Ведь докажи он, что за Христом Евангелия семантически скрыт Дионис или Эрот, тем самым Евангелие, «Второй Завет», окажется прообразом Завета Третьего – подобно тому, как Ветхий Завет прообразующе указывает на Новый. Именно к этому в 1903-м Мережковского призывал В.В. Розанов, определявший «апогей» его задачи как то, чтобы «найти в Христе <…> лицо древнего Диониса-Адониса <…>, в Адонисе-Дионисе древности прозреть черты Христа и, таким образом, персонально и религиозно слить оба мира»[532]. Вообще, Розанов то ли пророчески предсказывал возникновение книги «Иисус Неизвестный», то ли преподносил Мережковскому своеобразное руководство к действию: «Ему [Мережковскому] предстоит выпустить Евангелие в окружении нового комментария: заметить, подчеркнуть и дать истолкование бесчисленным изречениям Спасителя и событиям в жизни Его, которые до сих пор или не попали на острие человеческого внимания, или истолковывались слишком по-детски, или, наконец, прямо перетолковывались во вкусе и методе старых фарисеев и книжников»[533]. Именно таким «комментарием» оказался экзегетический труд 1932 года. – И вот самый емкий и точный тезис Розанова, воспринимаемый мною с глубоким удовлетворением, поскольку он в точности подтверждает мою собственную концепцию предыстории и глубинной цели экзегезы Мережковского (а вместе и оправдывает название настоящего исследования)[534]: «Как Евангелие “в издании” Толстого положило начало толстоизму как направлению религиозной мысли, так лишь Евангелие “в издании” Мережковского могло бы дать торжество его теме: примирению христианства и язычества в лице Едино-поклоняемого, Обще-поклоняемого Христа-Диониса» [выделено мною. – Н. Б.][535].

Осуществилась ли на деле данная «логика» христологической «идеи» Мережковского? Проявилось ли в Лике Христа Евангелия, в ходе его экзегезы, лицо «Христа-Диониса» – «Эроса» древних мистерий? На мой взгляд, замысел Мережковского состоялся лишь в слабой степени: словно само евангельское слово – Сам присутствующий в этом слове Спаситель замкнул уста Мережковскому, не дал явиться его кощунствам в полной мере. Иисус Неизвестный – это уж никак не Дионис, не Эрот, несмотря на наличие в книге нескольких объязычивающих Его образ пассажей. Мережковский написал, действительно, комментарий в духе западной критики; прочитанные им ученые немецкие и французские труды также охладили его ницшеанский пыл. Книга получилась вполне благопристойная, на поверхностный взгляд – традиционно-христианская, местами даже скучноватая. И Иисус Неизвестный, разумеется, остался Неизвестным, Неведомым… Конечно, книгу не поняли, и об этом свидетельствует разброс критических мнений в русских эмигрантских изданиях. Подмечали спонтанное собственное впечатление: кто-то умилялся (Куприн), кто-то, наоборот, испытывал «холодок» (Адамович); упрекали в «революционном мистицизме», в отрицании непротивленческой евангельской морали (Зеньковский, тот же Адамович), – и все хором говорили о рассудочности, «мнимом глубокомыслии» (И. Ильин), сложности…[536] Смотрели на то, что сказано, пренебрегая тем, как это сказано, – читали «по диагонали» текст, требующий чтения медленного. Для детального разбора этой русской эпохальной книги (при этом, может, и не самой сильной – уступающей ТД), потребовалась временная дистанция и сочетание подходов историко-философского и теоретико-литературного. Но мне хотелось бы избежать произвола – сползания в герменевтику герменевтики: не критика идей, а объективно-формальное описание методологии автора «Иисуса Неизвестного» является моей целью.

Мне не очень понятно, почему, но Мережковский считал задачей христианского апологета в XX веке раскрытие в Евангелии живого, зримого образа Христа Человека – Иисуса из Назарета, Сына Человеческого. Его Лик – полагал, по-видимому, автор «Иисуса Неизвестного» – автоматически привлечет к себе людей, пленит их своей красотой. «Прочесть Евангелие, как следует, – так, чтобы увидеть в нем не только Небесного, но и Земного Христа, узнать Его, наконец, по плоти, – значит сейчас спасти христианство – мир» (с. 23), – написал он за несколько лет до начала Второй мировой войны. Я не стану обосновывать очевидной утопичности этого проекта (в конце концов, сколько прекраснейших людей знала история, но и Сократ, ни сонмы святых мира нее спасли), не буду говорить о том, чем живу сама – о вере в спасающую силу Небесного Христа Церкви[537]. Я попытаюсь войти вовнутрь замысла Мережковского (увидеть «живую жизнь живого Христа»), поскольку люблю и в высшей степени ценю этого мыслителя, считая его, наряду с Соловьёвым и Л. Шестовым, отцом Серебряного века – эпохи дерзновенных исканий, страстной воли к просветлению, экзистенциальному прорыву. Пестро-хаотический текст, на первый взгляд – эклектическое собрание разнородного материала, является в действительности закономерно организованным, стройным целым. В Мережковском-экзегете воскресает его давнишняя ипостась критика, но одновременно обнаруживает себя теоретик литературы уже середины XX века. Без понимания его формальных, теоретико-литературных принципов подхода к евангельскому тексту, – ведь то, что он исследует, это «поэтика Евангелия», – адекватно прочесть «Иисуса Неизвестного» невозможно. В конце концов, идеология Мережковского в 1930-е годы – это всё те же концепты «Третьего Завета»; его пафос – всегдашнее противостояние Церкви, ницшеанство, лишившееся своего антиморального жала и смягченное до чистого эстетизма; мыслительный стиль – прежнее «двоение мыслей», надоевшие всем еще в 1900-е годы рациональные схемы. Их-то и разглядели первые критики книги, не расслышавшие подлинного призыва автора, не расшифровавшие его слов «увидеть <…> Земного Христа». Между тем для Мережковского они не были риторикой: своей книгой он звал к небывалому духовному эксперименту (выступая при этом почти как религиозный учитель). Его толкование Евангелия не менее дерзновенно, чем ранние критические труды, где доказывалось, что Толстой и Достоевский были «тайнозрителями», а Гоголь и Лермонтов – не вполне земными существами.

Попробуем понять, как, по Мережковскому, возможно увидеть «живую жизнь живого Христа». Прежде всего надо обсудить метод чтения Евангелия, предложенный им, и то, какой ему виделась поэтика Евангелия – евангельская внутренняя форма. Ключевой категорией экзегезы Мережковского, самим истоком его примечательной методологии является понятие «свидетель». Именно нуждой в засвидетельствовании кем-то евангельских событий Мережковский связан, как пуповиной, с новозаветной критикой. Сомнение и его преодоление на путях опыта – пускай не собственного, но свидетельского – вот путь возвращения ко Христу человека Нового времени, который оторвался от нерассуждающей церковной веры в богодухновенность Писания. И поначалу, развивая идею свидетельства, Мережковский идет по стопам критиков. Он разбирает римские и иудейские свидетельства о Христе, приводит известные места из Плиния, Тацита, из Иосифа Флавия, из Талмуда… А подойдя к евангельскому тексту, он, хотя и повторяя, по сохраненной с детских времен привычке, фразы о сверхъестественности Евангелия[538], сразу же ребром ставит проблему субъектности евангельского слова: «авторства» Святого Духа ему, как и критикам, недостаточно. Мережковский выступает в роли блестящего популяризатора либеральной критики, когда входит детально в вопросы авторства синоптических Евангелий и Евангелия четвертого, рассуждает о соотношении синоптиков с загадочным, несохранившимся общим их источником Q (Quelle). Однако в этот научно-критический дискурс включен некий экзистенциальный, интимный элемент: Мережковский изначально хочет видеть в авторах Евангелия, – точнее – в свидетелях жизни Иисуса, не просто исторических лиц, но конкретных людей. Авторов, а также читателей Евангелия Мережковский рассматривает в качестве живых субъектов, – в ходе экзегезы он аналогично будет подходить и к его героям, включая Протагониста. Его метод направлен на то, чтобы упразднить историческую дистанцию и сделать прозрачными, для явления их внутренней жизни, исторические лики. Методологический пафос Мережковского – это развеществление Евангелия вплоть до превращения его в реальное событие. Кажется, все воззрение Мережковского заключено в игре-сопоставлении двух противостоящих смыслообразов: с одной стороны – «наше церковное Евангелие», «странная – страшная “богослужебная” книга», «огромная, тяжелая, почти неразгибающаяся, в пурпур, золото и драгоценные камни закованная», – с другой – «книга наименее “богослужебная”», «наименее “церковная ” из всех <…> книг», – даже не книга, а «слишком свободный дух», могущий «взорвать» и «разрушить» все церкви (с. 32). Мережковский-критик и хочет явить «свободный дух» Евангелия, следуя тому же методу, который (почти одновременно с ним) разрабатывал Михаил Бахтин, развеществляя, превращая в «бытие-событие» романы Достоевского и Рабле: диалогическая «поэтика Достоевского» обнаруживала «дух»[539], поэтика Рабле воскрешала карнавал в его живой событийности. Книга «Иисус Неизвестный» в высшей степени методологична, как и книги Бахтина о Достоевском и Рабле, – ее методология неотрывна от смысла, есть важнейший элемент последнего.

И первым шагом Мережковского на пути «развеществления» Евангелия является осмысление Евангелий в качестве «Воспоминаний Апостолов»[540]. Мережковский решается поднять сложнейшую историко-критическую проблему Евангелий как свидетельств, сразу заявляя, что видит в них свидетельства именно об Иисусе[541]. И когда он уточняет, что понимает эти «Воспоминания» в смысле «мемуаров», «наших личных» воспоминаний (с. 31), то тем самым сразу обозначает верховный принцип своей экзегезы: Евангелие, текст предельно субъективный, личностно-интимный, требует тоже чтения сердечного, экзистенциального, направленного на распознание личного авторства, на «встречу» с субъектами текста. Неизвестное Евангелие, повествующее о жизни Иисуса Неизвестного – «это-то вот страшно близкое, простое Евангелие» (с. 31) – мыслится изначально Мережковским как субъектная структура, которую Бахтин назвал бы архитектоникой текста.

Мережковский прекрасно знал евангельский текст; однако он следовал за критиками, когда создавал великолепные «образы» евангелистов, своеобразными «символами» которых являются четыре Евангелия. Главные свидетели жизни Иисуса, по его мнению – это апостолы Пётр и Иоанн. Евангелист Марк опирается на опыт Петра, вместе и на собственный – полудетский опыт. Ни лица, ни имени того, кого Церковь называет евангелистом Матфеем, мы в действительности не знаем, – но вот для знатока Евангелий в тексте этого иудеохристианина видно «окно» в до синоптический источник Q. Лука, ученик Павла (и наследия Павлова свидетельства) – «евангелист всемирный, кафолический» (с. 44). А вот образ автора четвертого Евангелия у Мережковского, как и у критиков, двоится: «воспоминания» «апостола Иоанна» слушает и запоминает (или записывает) «пресвитер Иоанн»… Мережковский своими образами евангелистов дал великолепный синтез открытий западной критики. – Обращусь однако к тому, что мне представляется его собственным вкладом в критическую традицию, – к его герменевтическому методу.

Мережковский превыше письменного ценил устное слово: «Сказанное лучше написанного» (с. 25). Замечу, что сходно мыслил и Бахтин, для которого слово всегда было высказыванием, и за ним ему слышался человеческий голос. «Чудной крепости и свежести древней, устной памяти, по опыту нашей, письменной, загроможденной и расслабленной, мы себе и представить не можем» (с. 27), – ведь и Талмуд, и Коран веками жили лишь в устном предании. Устное слово ближе к экзистенциальному центру («сердцу» в иудео-христианской традиции) говорящего, автора, чем слово письменное – оплотневшее в языковых знаках, приобретшее из-за этого многозначность, скрывшее свою интонацию и потому отчужденное от авторской личности. Бахтин фактически отождествлял личность, ее идею – позицию по «последним» вопросам – со словом, а вместе и с духом человека[542]. И вот, сходно мыслящий Мережковский задается целью как бы озвучить слово Евангелия, – чтобы, насколько это возможно, олицетворить его, возвести к субъектам – свидетелям. Тем самым, полагал экзегет, из мертвого оно воскреснет в жизнь, плотяное – только буква – одухотворится; тяжелая книга в золотом окладе, лежащая веками в храме не престоле, преобразуется в многоголосое, многоцветное, вечно живое, сияющее духовное Событие.

Ницше считал, что греческая трагедия родилась из «духа музыки» – священной дифирамбической песни, славящей Диониса. Мережковский, подступив к тайне Евангелия – назвав «Неизвестным Евангелием» коллективное, а точнее – соборное свидетельство о жизни Иисуса, начинает с тезиса о евангельской «музыке», о звучании евангельского слова: «Внутренняя музыка речи во всех переводах, на всех языках неразрушима» (с. 28)[543]. «В каждом слове – тезис, антитезис и синтез: “да”, “нет”, и соединяющее над ними “да”; Отец, Сын и Дух. Троичной музыкой звучит всё Евангелие, как раковина – шумом волн морских» (с. 29): вот опыт Мережковского, вынесенный им из каждодневного, на протяжении десятилетий, чтения Евангелия. Когда мы слушаем симфонию, то, сделав усилие, мы можем выделить из общего звучания партии отдельных инструментов, распознать темы в их развитии и сплетении; чем профессиональнее слушатель, тем глубже он поймет музыкальный смысл симфонии. Вот и Мережковский за величественным «шумом волн морских» призывает «расслышать» составляющие его «голоса» евангельских свидетелей, а главное – голос самого Иисуса. Конечно, речь идет не о фонетике, но об экзистенции: «голос» – это место, пространство экзистенциального присутствия субъекта, со «слышания голоса» начинается наша «встреча» с евангельским персонажем. И здесь – искусство: за мертвой буквой расслышать голос, воспринять дух, увидеть лицо. Такова, в ее сути, герменевтика Мережковского, его метод чтения Евангелия.

Вот образец подобной интерпретации. Сам ли, следуя ли критикам, но Мережковский подмечает в Евангелии от Марка бесконечно повторяющееся словечко «тотчас» – и находит в нём характерную примету духа Петра (схваченную его учеником Марком), страстно устремленного к Господу. Весь Пётр – «в этом стремительном “тотчас”», «как бы задыхающемся беге к Нему, к Нему одному <…>», – весь «милый, родной, самый человеческий, самый грешный и святой из Апостолов – Пётр!» (с. 39). Как видно, уже одного евангельского слова Мережковскому достаточно, чтобы Марково Евангелие обратилось в речь, зазвучало взволнованным голосом евангелиста, – и чтобы возник экзистенциальный контакт любви с главным автором Евангелия – «родным» Мережковскому апостолом Петром. – Не менее эффектно представляет автор «Иисуса Неизвестного» и образы прочих евангелистов, даже и «Матфея» – лица, не распознанного исторической критикой. Адресованное иудеохри-стианской общине, ещё придерживающейся Закона, «благочестивым раввином», Евангелие от Матфея, звучащее, в многочисленных речах Господа, «живым, неумолкающим голосом» Иисуса, при этом – «церковнейшее». В Матфеевых притчах о Царстве Небесном для Мережковского, «как солнце из-за тучи», «медленно восходит <…> вселенская Церковь, Ekklesia, из-за иудейской церковной общины, gahal». Надо, по-моему, быть гениальным читателем – гением герменевтики, чтобы обыграть таинственный, как бы гербовый образ Тельца, связываемый традицией с Евангелистом Матфеем: «Медленно и осторожно, как тяжелоступный вол, влечет он [Телец, «Матфей»], в веках и народах, по всем колеям земным, грязным, иногда и кровавым, колесницу Господню, Церковь, и довлечет до Конца»[544] (с. 43). Именно Матфей доносит до нас «самое прекрасное и сильное, самое нечеловеческое, что было когда-либо сказано на языке человеческом» – Нагорную проповедь, речь «Горе фарисеям»: «кажется, что слышишь их прямо из уст Господних» (там же). – А вот евангелист Лука – чистый эллин, написавший Евангелие всемирное, «кафолическое», которое при этом «из трех синоптиков наиболее написанное – не сказанное»; именно потому, утверждает Мережковский, «образ Иисуса-Человека <…> в зрачке Луки уже потух» (с. 45). Но и у Луки есть «живые» слова, пускай он «подслушал» их «не ухом, а только сердцем»: без «Радуйся, Благодатная», без «ныне же будешь со Мною в раю» наш мир, говорит Мережковский, был бы «беднее и страшнее» (с. 46).

В главе «Иоанн» ставится проблема авторства четвёртого Евангелия, – чувствуется, что Мережковский основательно вошел в ее критическую разработку. Но мысль его, все же дилетанта, лишь ученика либеральных теологов, колеблется, по обыкновению двоится. Он склоняется к двойному авторству текста, двойному свидетельству, – однако однозначного заключения о том, что «пресвитер Иоанн» (автор трёх Посланий) и любимый ученик Господа – лица разные, у Мережковского нет. К тому же вопрос об авторстве Апокалипсиса в связи с авторством Евангелия и Посланий им вообще обойдён. Кажется, больше всех этих, всё-таки историко-позитивных вещей Мережковского занимает мистериальная гипотеза истоков Иоаннова Евангелия, на русской почве имевшая хождение в антропософских кругах. О том, как Мережковский использовал для своей христологии книгу Р. Штейнера «Христианство как мистический факт и мистерии древности» (1900-е годы), у меня подробно говорится в данной книге в разделе «На пути ко Христу Неизвестному». В связи с проблемой Иоаннова Евангелия Штейнер утверждал следующее. Апостол Иоанн был посвящён Иисусом в мистерию нового типа, хотя и восходящую формально к посвящению египетскому; он сообщил об этом посвящении в своём Евангелии, описав его как чудо воскрешения Лазаря. «Посвятительный обряд» для Иоанна «становится личным явлением» – «жизнью Иисуса», – «мистерией является поэтому Евангелие от Иоанна». В древних мистериях – например, Елевзинских – мистериальным сюжетом служила жизнь богов и богинь; также и Штейнер призывает видеть в «жизни Иисуса» по Иоанну – сюжет новой христианской мистерии. «Раскройте Евангелие от Иоанна <…>, и ваш взор окажется обращенным на мистерию»[545]: вот к какой экзегезе призывал Штейнер.

Конечно, Мережковский не следовал этому призыву буквально – не верил в то, что слово Евангелия от Иоанна есть слово обрядовое. Иоаннова проблема ставилась им в ключе не тайноведения, но новозаветной критики. Однако Мережковский, заразившейся мистериоманией именно от Штейнера, также искал в Иоанновом Евангелии мистерию. Кульминацией Евангелия оказалась для него «первосвященническая молитва» Иисуса – Его последние на земле речи, а в них – слова Господа «над чашей вина»: «Я есмь истинная виноградная лоза» (Ин 15, 1). Со многими оговорками, от этих слов он обращается к «Дионисовым таинствам», в которых будто бы и раскрывается смысл речений Иисуса. И доходя до кощунства, Мережковский трактует Тайную Вечерю как мистерию Диониса. Для подтверждения дионисийской сути Иоаннова Евангелия он привлекает гностический апокриф конца II века «Деяния Иоанна», – текст этот помечен тем же, что и Евангелие, именем. Там, в самом деле, Тайная Вечеря представлена как дионисийский хоровод, Иисус же – а это Иисус Неизвестный Мережковского – в качестве мистагога, в уста которого вложены (всё же древним автором) слова, странно напоминающие изречения Заратустры у Ницше (см. с. 58). По существу, речь у Мережковского идет о хлыстовском радении, и экзегет намекает на «страшные для нас» (совсем уж, видно, декадентские) его тайны. Здесь предел объязычивания Мережковским Христова образа, – одна из тех ложек дёгтя, что портят бочку меда – образец остроумной и глубокой герменевтики, которым является книга «Иисус Неизвестный».

Срывы Мережковского в кощунство коробят, но не отвращают (хотя бы лично меня) от усилий описать метод чтения им Евангелий. Если Евангелие – это гармоничный хор голосов свидетелей События[546], то особо надо говорить о сольном голосе Иисуса. Прежде чем в последующих частях книги Мережковский выступит как автор «киносценария» «фильма» о жизни Иисуса, в первой её части («Неизвестное Евангелие»)[547] он оказывается почти что мистиком, – в любом случае тайнозрителем Субъекта евангельских речений. Всё его усилие – от слова взойти к Личности, подобно тому как православный подвижник в молитве от иконы восходит к её первообразу. Символизм Серебряного века именно в восприятии Евангелий претендует на одухотворение и освящение текста. Так, весьма ценя в греческом тексте Евангелий арамейские вкрапления, Мережковский обобщает: «Мы должны пробиться сквозь греческий перевод к арамейскому подлиннику, чтобы услышать “живой, неумолкающий голос” Христа, почувствовать, как вместе с родным языком Его веет на нас “само дыхание Божественных уст”» (с. 30). Здесь усилие взойти к «реальнейшему» по лестнице символов, – указание на мистику речи и на связь человеческого духа к духом родного языка. Путь к Иисусу Неизвестному для Мережковского проходит через Его звучащее, устное слово. У Мережковского получается так, что эзотеричность, а вместе и подлинность – божественность евангельских слов связаны именно с их устным характером. Именно устное слово вовлечено в событие, – вернее сказать, оно конституирует событие. У Иисуса в Евангелии множество голосов[548]: разными голосами Он, «всего человеческого полнота, плэрома», говорит с «галилейскими толпами» – и «наедине с учениками», с Никодимом ночью и днём с фарисеями и т. д. (с. 55). Но вот, «колокольный звон» «Первосвященнической молитвы» – это слово совсем иного, сверхъестественного порядка… В таком педалировании ситуативности, обусловливающей интонацию голоса Христа, в подчеркивании того, что Его слово направлено на слушателей, присутствует налет той феноменологичности, которая вообще определяет экзегезу Мережковского. «Развеществляя» Евангелие – вместе с церковным окладом лишая Книгу ее единого на все времена, метафизического и богодухновенного, благодатного смысла, – превращая ее в событие жизни Бога на земле, Мережковский как бы хочет забыть о ноумене и довольствоваться областью феноменов. Да, он мыслитель новейшего времени, принадлежащий к послекантовской эпохе и пишет для своих современников, порвавших к церковной метафизикой. Голос Христа в «Страстях» Баха сохраняет свою величавую себетождественность во всех ситуациях; у Мережковского Иисус сомневается, мечется подобно персонажам Достоевского, – и соответственно, голос Его модулирует, чутко реагируя на импульсы извне. Мережковский очень не любил древних докетов – «каженников»: эти еретики отрицали за Иисусом полноту человеческой природы, полагали, что Он лишь казался человеком, был в этом смысле признаком. Однако символисту Мережковскому созвучен, хотя и в ином значении, докетизм: он вроде бы хочет распознать, каким Иисус в действительности был – но вот, пишет-то он как раз о том, кем Иисус казался разным людям…[549]«Страшен и чуден переход евангельской критики за черту Канона» (с. 60): вместе с критикой эту черту преступает, дабы увидеть лицо Иисуса Неизвестного, едва ли не первым среди русских мыслителей Мережковский[550]. В такой же мере, как и каноническим Евангелиям, он доверяет аграфам и апокрифам, Корану и мусульманским легендам, некоему «арабскому изречению», надписи на развалинах в Индии и т. д., видя в этих разбросанных по миру рецепциях образа Богочеловека такие же источники, которые об Иисусе Неизвестном свидетельствуют не с меньшей (а то и с большей) достоверностью, чем канонические Евангелия. Мережковский ищет именно вселенский лик Христа, – церковную икону он оставляет прошлому. Евангелие, уравненное им с апокрифами и аграфами, с очевидностью не просто расцерковляется, допуская свободу субъективного толкования, но десакрализуется, ибо утрачивает единственную незыблемость высшего авторитета. Едва ли не самая вдохновенная глава «Иисуса Неизвестного» посвящена аграфам – незаписанным в Евангелиях словам Христа («По ту сторону Евангелия»). Мережковский создает своеобразную философию аграфа, когда называет именно «Аграфом» сокровенное божественное ядро Евангелия, его «внутренний свет»[551]. В конкретных аграфах для Мережковского присутствует тот эзотеризм исторического христианства, который станет явью в религии Третьего Завета. И наоборот: всякая живая в веках вселенская истина и живое слово Иисуса Неизвестного – это непременно аграф, слово устное, если и зафиксированное евангелистами, то подлежащее озвучиванию – присвоению конкретному говорящему субъекту. Более того, «если Он “всегда с нами до скончания века”, то, конечно, не молчит, а говорит, и это всегдашнее слово Его – Аграф» (с. 71): именно в связи с темой аграфов Мережковский высказывает весьма важное свое представление о Христе, непрестанно взывающем к миру, к каждому человеку. Если у Бультмана евангельская каригма, провозвестие, своим субъектом имеет первохристианскую общину, то, в глазах Мережковского, Христос обращается ко мне непосредственно, Своим собственным живым словом. Мережковский ищет вселенского, универсального Христова слова, актуального для всех веков и народов, способного стать экзистенциальным призывом, который воспримет каждый. И в своем пронзительном экзистенциализме он выступает как крайний протестант, жертвующий не только церковным антуражем, но и особенностью ликов евангелистов: «С мертвой точки сдвинется евангельская критика, а может быть, и все христианство, только тогда, когда заглянет за черту Евангелия, туда, где последний свидетель соглашается с первым, Иоанн – с Марком[552], где вместо четырех Евангелий – одно, “от Иисуса”» [выделено мной. – И. Б.] (с. 71). Речь здесь, конечно, идет об углубленном чтении, о рискованнейшей экзегезе.

Мережковский взыскует откровения живого Христа и встречи с Ним, изучая историю обнаружения аграфов и разрабатывая теорию аграфа как афористической формы[553]. Да, он цитирует великие аграфы, как бы по слепому случаю не вошедшие в канон: «Близ Меня – близ огня; далеко от Меня – далеко от Царства»; или «Кто видел брата, тот видел Бога»; или «Камень подыми, найдешь Меня; древо разруби – Я в нем». И всецело соглашаешься с автором «Иисуса Неизвестного», когда именно в некоей странности аграфов он находит источник того экзистенциального удара, который способен вывести нас из духовной спячки: «Эти, только что узнанные – сказанные [! – И. Б.] – слова Господни сдувают с наших глаз, как бы дыханием Божественных уст, пыль тысячелетней привычки – неудивления, – главное, что мешает нам видеть Евангелие»[554] (с. 64). Но все же рассуждения Мережковского движутся в одной лишь зыбкой области психологии: в конце концов, чтобы «привыкнуть» и к десятку дошедших до нас аграфов, достаточно их прочесть всего лишь несколько раз. Действительно, аграфы философски глубокомысленны (мне они напоминают фрагменты досократиков), пикантны – благодаря балансированию на грани чуждых христианству учений[555], порой человечески-пронзительны. Однако, быть может, именно пестрота аграфов, затем идейная сомнительность и нужда в толковании и были препятствием для включения их в сокровищницу простых и монументальных, общедоступных истин, закрепленных в письменном церковном слове. И когда Мережковский восторженно заявляет, что видит сквозь аграф то «человечески-умную, простую, веселую улыбку Иисуса» (с. 65), то чувствует «дыхание Духа Божьего» в этих «подлинных словах Господних» (там же), то распознаёт проповедь тайны Третьего Завета «Матерь Моя – Дух Святой» (с. 67) и т. д. – то для трезвого, хотя и расположенного к Мережковскому читателя в этих суждениях слышна натяжка, экзальтированная фантазия символиста, герменевтическая назойливость. Почему, в самом деле, в слове аграфов «точно в темноте нам шепчет на ухо Он Сам» (с. 71)?! Это «страшно», утверждает критик; но вот мне, при моей толстокожести, вовсе не страшно. К тому же всё, чем Мережковский прельщает в аграфах, с несомненностью и в превосходящей степени имеется в Церкви. Евхаристическое таинство во всей действенности и глубине его свершения – практически всё вне записанных слов, и всё оно – Господнее слово несказанное, сверхвербальное, обращенное лично ко мне и властно выдергивающее меня из моего одиночества, нищеты только-человечности, и возносящее в светоносную сферу Его Царства. Мережковского восхищает такой аграф – как бы вариация Мф. 18, 20: «Там где двое… они не без Бога; и где человек один – Я с ним». Вот его комментарий к данному тексту, сохранившемуся на клочке папируса: «Если именно сейчас, как никогда, мы одни, то это – самое драгоценное, подлинное, как бы только что сегодня сказанное, прямо из уст Его услышанное слово. Каждый из нас не ляжет ли в гроб и не встанет ли из гроба, с этой ладанкой: “Я – один, но Ты со мной”?» (с. 70). Всё так, Мережковский хорошо сказал. Но зачем искать экзотический аграф, выходить из Церкви, если в точности тот же самый смысл прорыва экзистенциального одиночества – смысл к тому же потенцированный, усугубленный, – содержится и в Евхаристии?! «Божественных бы причащаяйся и боготворящих благодатей, не убо есмь един, но с Тобою, Христе мой, Светом Трисолнечным, просвещающим мир. Да убо не един пребуду кроме Тебя Живодавца, дыхания моего, живота моего, радования моего, спасения миру»: так молился св. Симеон Новый Богослов перед причащением, и эта молитва вошла в церковный Канон. Аграф не панацея, Мережковский не вправе считать себя Колумбом: те сокровища духа, которые он ищет, есть достояние Церкви, доступное каждому.

Аграф (вместе с апокрифом, как увидим позднее) – одна из центральных категорий экзегезы Мережковского. Всё сказанное Господом в земной жизни – совокупный большой «Аграф» – есть «ненаписанное», «Неизвестное Евангелие», «Евангелие от Иисуса». И наоборот, сокровенная, неизреченно-светоносная глубина Евангелия канонического, по Мережковскому, также вправе рассматриваться как аграф, – «аграф» Мережковскому вообще кажется значительнее, весомее «Евангелия». Понятие «аграф» Мережковский вольно модернизирует: название маргинального жанра раннехристианской письменности он возносит до ранга категории, «работающей» на стыке областей философии, филологии и антропологии, сопрягающейся с теологией. Аграф – речь, устное слово, углубленное до недр изрекающей его личности, прикрепленное, с другой стороны, к конкретной пространственно-временной точке и являющееся поэтому событием (или же элементом события более сложного). Аграф – это слово субъекта, и потому за аграфом стоит тайна «я», – в частности, «Я» Богочеловека. Именно категория аграфа – ключ к экзегетической методологии Мережковского. Его, «субъективного критика», влечет к экзистенциализму, к «Ich-Philosophie», которая еще только-только зарождается на русской почв[556]^[557]. Неотрефлексированный экзистенциализм несомненно присутствует в «Иисусе Неизвестном». И естественно, что после «Я и Ты» М. Бубера Мережковского привлекает пучина философии «я»™. Он чувствует, что «я» – это «таинственнейшее слово, как бы собственное имя» (с. 466). Почему «собственное»? ведь всякий – от последнего человечишки до Бога ощущает себя как «я»? «Все наши “я”, человеческие, – временны, частны, дробны, мнимы; только Его [Богочеловека Иисуса Христа] – цельно, едино, истинно, вечно, – Я всего человечества» (с. 398). Мережковский оригинально развивает русскую, 1910-20-х гг., идею имяславия: если у Господа два «человеческих имени: “Иисус” и “Христос”», то «Божеское имя – только одно: “Я”» (там же). Так он трактует библейский рассказ о явлении Бога Моисею в купине (Исх. 3,14), когда на вопрос пророка об Имени Божием ответом было «Я есмь Сущий». Языковое сознание Мережковского восприняло фразу еврейской Библии как «Я есмь», «это Я»[558]. «Я», Отчее имя, согласно Мережковскому – также и «имя Сына в лоне Отца, святое святых, неизреченное» (с. 534)[559]. Потому когда Господь в Евангелии на разного рода вопросы окружающих Него людей отвечает: «Это Я», то Он тем самым позиционирует Себя как Бога. В такие моменты, на мгновение, Его узнают – скажем, предатель Иуда, стражники в Гефсиманском саду, которые при звуке Иисусовых слов в страхе «отступили назад и пали на землю» (Ин. 18, 6). В записанном слове «Это Я» для Мережковского заключен аграф, слово незаписанное, «неимоверное видение» в презренном Узнике – «Царя ужасного величия», Того, «Кто явится в последний день мира», – Иисуса Неизвестного (с. 535). Если всё Евангелие, по Мережковскому, пронизано сокровенным смыслом его божественного ядра – «Аграфа», то, значит, весь его текст как бы обусловлен присутствием и доминированием «Я» Богоселовека. Эти интуиции Мережковского-читателя, Мережковского-экзегета не до конца им самим осознаны и концептуализированы. Однако именно они приподнимают его над средним уровнем западной критики и переводят в разряд созерцателей, способных к углубленному восприятию Священного текста.

В связи с этим позволю себе еще одно замечание. Раньше я противопоставила западный подход к евангельскому тексту – чтение, подключающее способность воображения (католичество), допускающее сомнение и превращающееся в критику (протестантизм), – подходу восточному, молитвенному. При этом метод Мережковского был естественным образом отнесен к первому типу. Но вот в связи с философией «я», зачатки которой имеются в книге Мережковского, там обнаруживается и православно-исихастское веяние. В ряде мест «Иисуса Неизвестного» говорится: для того чтобы понимать Евангелие, надо жить по нему. Но лишь однажды Мережковский осознаёт: правильно его читает тот, кто одновременно – посредством евангельского слова или как бы проходя сквозь него, вступает уже в область молчания, исихии, – молится. «Тот еще не исповедал Его, кто сказал о Нем: “Христос”, а только тот, кто сказал Ему самому: “Ты – Христос”. – “Это Я”, говорит Иисус, и Пётр отвечает: “Это, воистину, Ты”» [выделено Мережковским. – НЕ.] (с. 398–399). Так мы узнаём, что чтение Евангелия Мережковским, длящееся десятилетиями, мало-помалу становилось молитвой: Господь постепенно как бы утрачивал для него Свой зримый облик, становящийся уже ненужным; затихал и звук Его голоса, арамейской речи, – и взамен выступала куда более реальная реальность сердечной, экзистенциальной встречи экзегета с Его Божеством, с «Я», действительность которого Мережковский свидетельски подтверждал словом «Ты», учась его выговаривать вслед за Петром. Ученая критика переходила в духовное делание, – русский экзегет приобщался к опыту глубокого христианина – протестанта Адольфа Гарнака (ср. сноску 31 на с.).

Итак, философия «я» Мережковского, будучи аспектом его экзегезы, «работает» при исследовании слов Иисуса, делаясь теорией жанра аграфа и попутно становясь первым всплеском уже позабытого к 1930-м годам имяславия («Я» как Имя Божие) и указывая на возможность молитвенного диалога. Богопознание, гнозис для Мережковского нацелен на глубины Божественного «Я». – Однако не в меньшей степени его занимают и человеческие «я» свидетелей евангельского события. О глубине этих «дробных», «мнимых» «я» Мережковский, понятно, не рассуждает: для этого евангельского материала было бы недостаточно[560]. Свидетельские «я» не оформляются у него в лица, но выступают как те точки зрения, с которых и мы следим за жизнью Иисуса. Ведь распознать такую точку зрения для апологета Мережковского означает показать достоверность того или другого евангельского эпизода! Бытийственная позиция, хотя бы несколькими штрихами намеченная, одним именем обозначенная историческая личность – и ее слово, рассказ о событии, так или иначе сообщенный по цепочке устного предания, присутствующий в слове евангельском: вот ключевые представления экзегетической методологии Мережковского. Евангельский текст делается им прозрачным для некоего протоевангелия – исторически связной совокупности устных рассказов свидетелей, не сохранившихся даже на обрывках папируса как бы малых, только-человеческих аграфов. Такой видится ему архитектоника (в бахтинском смысле) Евангелия – как бы кристаллическая субъектная структура, «вершинами» которой являются точки зрения свидетелей.

Для демонстрации метода Мережковского (который оказался скрыт от эмигрантских рецензентов «Иисуса Неизвестного») рассмотрю его комментарий к двум главным эпизодам Евангелия – Распятию и Воскресению Христа. «…Подлинно всё наше родное, детское, тысячелетнее – сначала церковное, а потом и мирское ведение Голгофы», – так Мережковский возражает тем либеральным критикам, которые, представляя Крест, опираются на «ложные свидетельства поздних Отцов» (с. 575). Сам Мережковский убежден в достоверности собственного – действительно, церковного образа Распятия, поскольку обнаруживает свидетелей Голгофы в самом Евангелии. Наличие подобных точек зрения Мережковскому гарантирует историческую реальность евангельских сцен. Картина казни Иисуса, созданная Мережковским, кинематографична: воспроизведенная, на основе всех четырех Евангелий, как смена кадров-эпизодов, она предельно наглядна благодаря присутствию мельчайших деталей. Мережковский-«режиссер», следующий в своем показе за «операторами-свидетелями, сам страдает и побуждает страдать «зрителя»-читателя. Предваряя новейшие фильмы о Христе, он заставляет современного человека экзистенциально прикоснуться к той реальности, которая в храмах обозначается символом Распятия – в виде иногда эстетически совершенных скульптурных изображений. Крест – «казнь жесточайшая и ужаснейшая», «изысканнейшая пытка», «дьяволом самим внушенное людям сладострастие мучительства» (с. 591), – ведению этой картины мы обязаны присутствию на Голгофе конкретных свидетелей. Учеников при казни не было[561]: кто-то отстал в Гефсимании, след Петра теряется во дворе первосвященника. Но в евангельских рассказах о Голгофе Мережковский слышит иные – не евангелистов, голоса, распознаёт аграфы, восходящие к второ-, третьестепенным персонажам Нового Завета.

Архитектонику Голгофского события Мережковский воссоздает с особой тщательностью. Свидетельство о начале казни принадлежит Симону Киринеянину, который нес Крест Иисуса, – возможно, его также заставили помогать палачам. Симон был отцом Александра и Руфа, которые впоследствии сделались членами христианской общины Рима. Руфа в Послании к римлянам приветствует Павел (Рим. 16, 13), – именно в это время в Риме же писал свое Евангелие Марк. «Слышали Руф и Александр от отца своего, Симона, о том, что происходило на Голгофе, а тот видел это своими глазами. Выпавшую на дворе Каиафы из рук Петра-очевидца нить воспоминаний подхватывает Симон, а от него – Марк» (с. 577): таков красивый и достоверный генезис того «ведения Голгофы», которое сохранено Евангелием. Мережковский, обосновывая эту архитектонику, следует в основном за И. Вайсом, популяризируя для русских критический метод – но и комментируя, уже ученых-немцев, с присущим ему глубокомыслием.

«Всё язычество – всё человечество – присутствует здесь, на Голгофе, в лице этого римского сотника»: руководящий казнью воин Лонгин, впоследствии канонизированный – второй ее свидетель, от которого мир узнал «о минутах последних» (с. 578)[562]. Он – свидетель ключевой: не обратись он при Кресте – мир бы погиб. Живая душа, он – в этом смысле единственный в толпе своих подчиненных, снедаемых адской «жаждой надругательства над самым святым и страшным» (с. 596). И Мережковскому легко отождествиться с сотником и принять его свидетельство – великое свидетельство о поведении распятых на крестах, о «Семи крестных словах» Иисуса: ведь Лонгин – «такой же вечный грешник, как мы», – потому и «мы с ним могли бы на Голгофе присутствовать – его глазами увидеть лицо, его ушами услышать вопль Умирающего и его устами исповедать Вечно Распятого и Неизвестного: “Истинно, этот человек – Сын Божий”» (с. 597).

Здесь являет себя существо метода Мережковского: читая Евангелие, он стремится встать на точку зрения свидетеля и воспринять евангельское событие вместе с ним (увидеть его глазами, услышать его ушами). В принципе, для этого надо отождествиться со свидетелем, но мы можем отождествиться с человеком отдаленной эпохи, только вобрав в свое «я» это «я» свидетельское. Вот где актуализируется тайна «я» – имени самого интимно-собственного и одновременно – абстрактно-нарицательного, – тайна, на самом деле, метафизически единого человечества, о которой догадывался Фихте и которую русские софиологи помечали именем каббалистического Всечеловека Адама Кадмона. Сотник, пораженный в сердце предсмертным воплем Иисуса (Мк. 15, 39), на мгновение явил свою экзистенцию, приоткрыл свое «я» словами исповедания Иисуса Сыном Божиим. И здесь, в этой бытийственно-событийной точке, мы можем слиться с ним, оказаться на его месте – на Голгофском холме возле Креста с Распятым, и воспринять живую картину События. Я слышу из уст Иисуса отчаянный упрек Богу Отцу, «оставившему» Сына; вижу, как воин подносит Ему на копье губку, пропитанную уксусом, – и, боковым зрением, римскую и иудейскую чернь: в мое уже сердце стрелами впиваются слова злорадного – рабского глумления… «Как наглядны и живы, точно глазами увидены, все эти мелочи <…> и как <…> подтверждают они <…> историческую подлинность всего евангельского свидетельства о том, как умирал Иисус» (с. 595): по мысли Мережковского, мы становимся даже не просто свидетелями, но реальными участниками События, ушедшего в вечность[563], но и сущего от вечности – заклания, в недрах Божиих, Божественного Агнца. «Сколько веков, народов, и даже сколько людей – столько Евангелий. Каждый читает – пишет его – верно или неверно, глупо или мудро, грешно или свято, – но по-своему, по-новому. И во всех – одно Евангелие, как во всех каплях росы солнце одно» (с. 75), – всякий человек, согласно Мережковскому, даже не то, что имеет право на личную экзегезу – на свое собственное Евангелие («каждый <…> пишет его»), но призван именно к этому. И вот, в «Иисусе Неизвестном», кроме прочего, присутствует школа чтения Евангелия – метод, обоснованный Мережковским. Опирается этот метод на представление о том, что основой евангельского текста служат устные рассказы свидетелей событий. «Мы должны помнить, – словно с кафедры наставляет Мережковский, – что, прежде чем отлиться в форму, сделаться “Писанием”, всё Евангелие было “Незаписанным Словом”, Agraphon, – расплавленным металлом» (с. 62). «Рост Евангелия похож на то, как если бы случайно, в беспорядке, складывались в один ларец отдельные листки – памятные записки о словах и событиях из жизни Господа, – и потом, оживая, срастались бы, как лепестки – в один цветок <…> лица Господня» (с. 33): за каждой «запиской» – конкретный свидетель со своим рассказом – аграфом, – со своим «я», которое восстаёт к новой жизни в то самое мгновение, когда, прозрев его за евангельским текстом, с ним сольет свое «я» читатель. Мережковский говорит об архитектонике – скрытой субъектной структуре Евангелия, – об устном протоевангелии, Великом Аграфе, когда евангельский текст уподобляет многолепестковому цветку…

И вот, Мережковский предлагает своему «ученику» «взорвать» канонический, написанный единым Автором – Духом Святым – текст, распознав за ним «кипящий металл аграфов», – заново расчленить «цветок» на «лепестки», «икону» Господа разложить на «клейма» – события Его жизни, запечатленные памятью свидетелей. При таком способе чтения писаное – мертвое слово текста оживает, став устным – словом-высказыванием, словом-событием. И одновременно читатель, перестав быть созерцателем и преодолев гигантскую бытийственную дистанцию, слившись своим «я» со свидетелем, делается современником Христа и реально приобщается к Его жизни. «Неизвестное Евангелие», о котором рассуждает Мережковский, эта кипящая лава слов, мыслей и домыслов, столкновение интересов, воль, чувств, страстей и страстишек, не что другое, как само евангельское Событие – Жизнь Иисуса, отразившееся, как в множестве зеркал, в жизни людей. Мережковский вплотную подходит к невероятной, на взгляд церковного метафизика, интуиции: чтение Евангелия может стать реальным участием читателя в описанных там событиях, если удастся распознать субъектов евангельского слова = угадать их точки зрения, приобщиться к их «я». Такое чтение, с одной стороны – это историческая критика, с другой – экзистенциальное усилие, требующее чуткости к чужому «я» как к моему собственному. Конечно, во всей полноте этот опыт чтения, эта герменевтика лишь гипотетичны: мы не знаем всех свидетелей Иисусовой жизни, и не всякий фрагмент Евангелия прозрачен для сохранившего его аграфа, свидетельского рассказа. Но вот, всё Евангелие от Марка критика (и вслед за ней Мережковский) возводит к личности Петра! Также, как мы видели, возможно и наше реальное присутствие на Голгофе – благодаря «аграфам» Симона, Руфа и Александра, сотника Лонгина. Апология Мережковского – обоснование им реальности исторического Иисуса перед лицом воинствующего атеизма – приняла именно такую форму приглашения по-новому прочесть Евангелие, распознав в смысловой глубине текста достоверное человеческое свидетельство.

Мережковский, как автор «Иисуса Неизвестного», невольно выступает и как теоретик литературы – старший современник тех русских формалистов, которые озаботились проблемой «как сделано» художественное произведение[564], – но прежде всего – преодолевшего формализм М. Бахтина. Кроме всего прочего, «Иисус Неизвестный» – это исследование поэтики (т. е. содержательной формы) Евангелия.

И Мережковский как теоретик евангельского жанра – аналитик евангельского текста – идет в том же направлении, что и Бахтин, когда стремится представить Евангелие в качестве события, куда реально вовлекается реципиент – читатель Евангелия. Именно Бахтин в своих усилиях построить новую – послекантовскую метафизику, в исканиях «нравственной реальности», теоретически обрел эту последнюю в жанре полифонического романа (созданном Достоевским), который представил как диалогическую перекличку воипостазированных идей, – в конечном счете, как сосуществование, в едином художественном целом, разнообразных точек зрения на мир, воплощенных в живых образах героев («Проблемы творчества Достоевского» (1929 г.)). Позднее, в 1930-е годы, Бахтин описал поэтику романа Рабле в качестве адекватнейшей проекции в сферу романного слова культуры средневекового карнавала. В бахтинской концепции и роман Достоевского, и роман Рабле оказываются реальными событиями духовно-нравственного порядка[565]: первый – сложным диалогом идей, второй – карнавальной оргией, «веселой преисподней». У Мережковского, описавшего генезис Евангелия, как мы видели, евангельский текст восходит к рассказам свидетелей, воссоздающим опыт последних, – фактически к самой событийности жизни Иисуса, как она была явлена восприятию окружающих. Для Бахтина фундаментальным было положение об отсутствии в романном диалоге у Достоевского «монологической» – завершающей, всеохватывающей авторской позиции, доминирующего над «голосами» героев «голоса» автора. Но здесь ведь и сама суть пафоса Мережковского! Он хочет «расцерковить» Евангелие – лишить текст единого богодухновенного «Авторства», и вместо евангельского слова, озвученного за литургией голосом дьякона (а это голос самой Церкви, обитающего в ней Духа), заставляет воспринимать сквозь текст разноголосицу свидетельских голосов. У Бахтина голоса-идеи в полифоническом целом равноправны: автор не судит, не выносит окончательного приговора, а если и участвует в романном диалоге, то лишь в качестве одного из голосов, как носитель одной из идей. Потому мир Бахтина – «по ту сторону добра и зла», ибо не завершен силой нравственного закона, – свободен, как говорили в Серебряном веке, «последней, страшной свободой». Та же незавершенность присуща, по мнению Мережковского, и евангельскому событию, – Мережковский настаивает на полной свободе реципиента в ситуациях выбора, где он постоянно оказывается. Педалируемые новозаветной критикой пресловутые евангельские противоречия, в глазах Мережковского, как раз суть знаки евангельской свободы. Не только предатель Пётр, трусоватые и недалекие апостолы, но и гнусный Иуда – при этом страстный патриот, Пилат, который не хуже многих в своей «обыкновенности», – даже Ганан, «дьявол», но следовавший роковой логике своей роли, – все они, на взгляд Мережковского, суть лица неоднозначные, требующие непредвзятости, осторожного к ним отношения. – Наконец, в теории Бахтина полифонический роман Достоевского в некотором смысле подобен Церкви, где собрались праведники и грешники, и Христос в ней – человек среди людей, голос, равноправный с прочими голосами[566]. Иисус Неизвестный Мережковского – тот Иисус, которого он стремится увидеть в «Христе», предельно умален – умален до одной лишь человечности. И этот Иисус очень похож формально на описанных Мережковским в книге 1900 года главных героев Достоевского. Основная их черта – раздвоенность ввиду «последней свободы» (именно раздвоенность была, на взгляд его современников, существеннейшей особенностью строя мыслей самого экзегета): протагонисты романов, от Раскольникова до Ивана Карамазова, «сходят во ад» этой самой раздвоенности. И вот, схождение во ад Иисуса, по Мережковскому, было тем же самым нарастанием муки раздвоения, начавшейся в Гефсимании (если не раньше) и преодоленной победным «Свершилось», изреченным с Креста. Иисус для Мережковского, в аспекте философской антропологии, подобен современникам критика, – подобен и ему самому. Это допущение насущно необходимо философствующему экзегету. Ведь приобщиться к опыту Всечеловека мы в состоянии, только если мы убеждены в Его подобии нам во всём – даже в нашей духовной немощи, в наших страстях. Не отсюда ли желание Мережковского навязать Христу «Возлюбленную», вовлечь Его в романтическую историю?.. Мережковского и Бахтина увлекает эпохальный вихрь обмирщения святынь…

Архитектоника евангельского рассказа о Воскресении, по Мережковскому, предполагает иной, нежели в случае тайны Голгофы, опыт рецепции евангельского текста. Благодаря свидетелям крестной казни, читатель получает достоверное – детальное знание о последних часах жизни Иисуса. Но вот, Воскресение и последующие явления воскресшего Христа мы воспринимаем через призму свидетельства жен-мироносиц и учеников. И данный комплекс сведений, по Мережковскому, взывает уже к иным способностям реципиента. Надо сказать, что соответствующие главы книги Мережковского («Воскрес» и «Воистину воскрес») не отличаются смысловой и концептуальной ясностью, характерной для главы «Распят». Воспроизведение страшной картины казни; указание на свидетелей, сообщивших о ней; догадки о состоянии Иисуса (схождение во ад), психология толпы – текст голгофской главы не допускает никаких кривотолков. Не так дело обстоит с двумя последними главами книги. Несмотря на их вроде бы однозначные по смыслу заголовки, Мережковский на вопрос: воскрес ли Иисус? – вряд ли ответил бы определенно: да, воскрес, – воистину воскрес! Скорее, суть его ответа такова: воскрес – для верующих, може быть – для меня, Дмитрия Мережковского. – А в действительности – воскрес Он или не воскресал? «Тут действительно что-то было, чего мы не знаем», допускает экзегет (с. 64): после смерти Иисуса ученики что-то пережили, о чем сообщено не было. Скептик Ренан утверждал, что воскресшего Бога миру дала галлюцинация Марии Магдалины, влюбленной в Иисуса, – Мережковский как бы в гневе называет книгу Ренана «Жизнь Иисуса» «самой фальшивой из всех шарманок XIX века». Однако сам русский богослов склонен не только посмертные Христовы явления, но и все вообще евангельские чудеса сводить к особым состояниям свидетелей. В Кане Галилейской гости пировали уже достаточно долго, чтобы воду принять за вино. Чудесное умножение хлебов было не возникновением хлебного вещества из ничего, но невиданным чудом решения «социальной проблемы» – свободным, в единстве любви, разделением людьми собственности, ставшим возможным благодаря завораживающему присутствию Иисуса. И два ученика[567], встретившие (или не встречавшие?) воскресшего Иисуса на пути в Эммаус, не спали две ночи и пребывали между сном и явью: «застланы мутною пленкой глаза, как днем у птиц ночных» (с. 619)… Главы «Воскрес» и «Воистину воскрес» выстроены как спор двух голосов – «за» и «против» Воскресения. «Двоение мыслей» Мережковского здесь доведено до предела, так что доминирует вопросительная интонация, дух сомнения. Хотя Мережковский много рассуждает о вере учеников и учениц, сам он, запутавшийся в плетении словес, отказывается от роли рыцаря веры, вольно или невольно становясь заурядным агностиком.

Интерпретируя событие Христова Воскресения, Мережковский остается верен своему методу поиска его достоверных свидетелей. Их цепочка обрывается в тот самый момент, когда женщины и ученики обнаруживают субботним утром, что гроб, куда накануне было положено тело Иисуса, пуст. Здесь для Мережковского конец действительной «Блаженной Вести», – всё последующее – это позднейшая вставка (с. 606). «“Его здесь нет” [слова Ангела, обращенные к мироносицам] – всё Воскресение» (с. 607), – «самый миг Воскресения <…> остается невидимым» для свидетелей (с. 609). Отправляясь от «доныне неразгаданной» «тайны пустого гроба» (с. 612), Мережковский пускается в бесконечные спекуляции. В этом словесном тумане смутно вырисовывается его личная гипотеза: Воскресение – это эволюционное «“превращение”, “метаморфоза” смертного человека в бессмертного» (с. 608), что и произошло с Господом в гробу. Как бы проснувшись от смертного сна, Он снял с Себя погребальные одежды, с головы – плат, который, свив, положил отдельно (с. 615). Пётр и Иоанн, уверовавшие при виде этих одежд, силой верующего воображения воспроизвели, достроили до апокрифа сцену Воскресения – прежде всего исчезновения Иисуса с физического плана. Точнее сказать, за них ее достроил Мережковский. Так или иначе, в его глазах, «для всех шести новозаветных свидетельств [о Воскресении] существует между пустым гробом и Воскресением нерасторжимая связь: “исчез – воскрес”» (с. 611). Исторически достоверен один «пустой гроб», всё последующее восходит к свидетельствам веры.

О явлениях Воскресшего Мережковский рассуждает с еще большей двусмысленностью, – патетическая риторика дополнительно маскирует его концепцию. Объединяя соответствующие евангельские эпизоды (от явления на пути в Эммаус до встречи на Генисаретском озере), экзегет намечает целую шкалу состояний и восприятий учеников – стремится описать их опыт, дабы им засвидетельствовать сверхъестественные события: «“Сердце горящее” – сначала, потом – слух, потом – зрение, потом – осязание и, наконец, вкушение: вот пройденные ими ступени внутренне-внешнего, чувственно-сверхчувственного опыта, в котором прикасаются они телом своим к Телу Воскресшего» (с. 621). Воскресший, полагает Мережковский, давал Себя воспринимать не всем, но одним ученикам: «Мог ли бы кто-нибудь из прохожих на большой дороге увидеть Иисуса, идущего с двумя учениками в Эммаус? Или кто-нибудь из членов Синедриона, заглянув сквозь замочную скважину дверей, мог ли бы увидеть Его в Сионской горнице?» – почти провокационно вопрошает Мережковский. «“Нет, не мог”», – отвечает он как бы устами Петра, перетолковывая в нужном для себя ключе Деян. Ап. 10, 40[568]. Общезначимых явлений, объективных чудес, исторической действительности сверхъестественных событий Мережковскому не надо – по его мнению, это церковное примитивное воззрение. Современного человека убедит лишь свидетельский опыт, – и вот, в двух последних главах книги 1932 г. говорится не столько о Воскресшем, сколько о переживаниях учеников. При этом Мережковский постоянно возвращается к некоей сумеречности состояния апостолов[569], – а с другой стороны, к призрачности новой плоти Иисуса: так, Он есть печеную рыбу только для них (с. 621). И хотя автор книги об Иисусе Неизвестном неоднократно разражался филиппиками против докетизма, явления Христа по Воскресении в его описании окутаны флёром призрачности. Вроде бы Мережковский здесь не отходит от евангельских фактов и цитат – но евангельский материал им так переакцентирован, что изложение оставляет читателя в некотором недоумении.

В самом деле, это очень странная апология! Мережковский не столько убеждает, сколько сбивает с толку своими «двоящимися мыслями». Но подобное двоение он-то как раз и ценил, связывая с ним дар свободы: ведь главное имя Иисуса Неизвестного, по Мережковскому – «Освободитель» (с. 35). «Есть что-то божественно-трогательное, – хочется сказать, божественно-жалобное в евангельских противоречиях», этих явлениях Духа Божьего (с. 35): ведь после Канта всё ноуменальное – божественное, духовное ли – мыслится противоречивым. И Мережковский верен этой парадигме, когда комментирует рассказы о Воскресении Христа. Но в своих скепсисе и агностицизме он хочет все же быть близ Него.

Какая философия скрыта за экзегезой Мережковского? Это не христианская метафизика, характерная, например, для его современника, также русского парижанина, о. Сергия Булгакова, а своеобразная, претворившаяся в критику текста, феноменология. Позиция автора «Иисуса Неизвестного» – отнюдь не позиция веры, даже не поисков веры: свидетельства участников евангельских событий, какими бы они ни казались надежными, – понятно, веру не гарантируют. Мережковский хочет оставить себя и своего читателя в столь ценимом им состоянии «страшной свободы», от которого человечество избавляли всевозможные «Великие Инквизиторы», – т. е. историческая Церковь. Свобода эта, будучи состоянием нестабильности, может разрешиться в «верую, Господи, помоги моему неверию» – но и в гносеологическое «не знаю», в равнодушие агностицизма. И в своей книге Мережковский балансирует между двумя данными возможностями, не совершая волевого выбора между ними. «И беспрекословно – великая благочестия тайна: Бог явился во плоти <…>» (I Тим. №, 16), – таков призыв апостола Павла. Но дискурс Мережковского – это как раз постоянное прекословие автора себе самому. «Бесконечно вероятнее, что такое единственное в мире явление [! – Н. Б.], как Христос, было в действительности, чем то, что оно измышлено, сотворено людьми из ничего» (с. 12): это суждение скепсиса, а не веры. Флоренский тоже был скептиком и включил в свою богословскую диссертацию главу «Сомнение». Он тоже, по строю своего сознания, был, как и Мережковский, феноменологом, однако стремился преодолеет кантианские интуиции на путях церковного – благодатного опыта. «Было ли то, что казалось[570], мы не знаем; знаем только, что могло быть» (с. 525): в своем агностическом скептицизме далеко ли Мережковский ушел от Ренана?.. Сомнение – общая подоснова всей мысли Серебряного века, и в принципе было бы интересно проследить, как «работали» с собственным сомнением конкретные религиозные философы.

Мережковский пытался преодолеть свой скепсис посредством чтения Евангелия по разработанной им методе. «Евангелие – самая несочиненная, неумышленная, нечаянная, невольная, и потому самая правдивая из всех <…> книг» (с. 20): выше мною уже было обстоятельно показано, как Мережковский учит читать Евангелие – проникать в его «несочиненную» субъектную структуру (архитектонику), распознавать голоса «нечаянных» и «невольных» свидетелей События жизни Иисуса. Это устное, многоголосое протоевангелие – само по себе событие сообщений, рассказов, записей, повествующих о Событии, являющих это последнее. И такие рассказы, просвечивающие сквозь евангельский текст, вовлекаются в рецепцию читателя или экзегета Евангелия. Цепочке свидетелей, «протоевангелистов», евангелистов соответствует цепьявлешш, феноменов, – именно как Феномен, как отражение в сознании многих субъектов, и хочет Мережковский представить жизнь Иисуса. За этим Феноменом стоит Событие, которое – как «сквозь тусклое стекло» – созерцает реципиент, которому он, по мере своего отождествления с субъектами, оказывается приобщенным. Цель рецепции пока что – расслышать голоса, понять аграфы; внутреннему взору, внутреннему слуху – духу реципиента затем должно явиться само живое событие в его «архитектоничности». Расцерковление Евангелие для Мережковского означает одновременно философскую революцию – отказ от метафизики ради феноменологии. И, как я постоянно подчеркиваю, оно было также и сдвигом в области теории евангельского текста: Мережковский лишил этот текст единого Автора и представил как очень сложно организованное мозаичное – много субъектное целое.

Однако на этой многосубъектности ни теория, ни практика восприятия Евангелия, согласно Мережковскому, не должны останавливаться. Именно в событии чтения, в сознании конкретного индивида происходит актуализация Евангелия, в чем и заключена для нашего экзегета главная ценность священного текста. И вот это-то, актуализированное в восприятии, Евангелие Мережковский называет апокрифом, расширяя тем самым смысл названия одного из жанров древнехристианской литературы: апокрифами именовали «евангелия», не вошедшие в канон, потому признаваемые Церковью за недостоверные, «ложные». Мережковский делает апокриф категорией теории литературы и применяет для целей своей собственной – рецептивной герменевтики евангельского текста. Греческому слову «апокриф» он возвращает его действительный смысл текста тайного – «утаённого», «неизвестного» Евангелия. При этом с «тайной» он связывает целый ряд значений: иногда намекает на эзотеричность текста, в другой раз – на восполнение апокрифом исторического пробела (такова жизнь Иисуса до тридцатилетнего возраста), – но чаще всего с тайной Мережковский соотносит внутренний, субъективный характер восприятия. «Кто читает Евангелие, как следует, тот невольно пишет в сердце своем Апокриф, не в новом смысле “ложного”, а в древнем – “утаённого Евангелия”» (с. 93): хотя и нет единого Евангелия, но существует множество апокрифов – по числу читателей, – более того – по числу ситуаций восприятия ими текста. Также и апокрифы в привычном смысле восходят к неведомому опыту восприятия всё того же, так или иначе явленного содержания жизни Иисуса – событий ли, рассказов ли очевидцев, тех или других «протоевангельских» доканонических записок. Апокриф – это «тайное Евангелие нашего сердца» (с. 119): таково самое общее определение Мережковского, которое включает в себя как обозначение жанра, так и название термина для главного инструмента его экзегезы. Ведь едва ли не самую значительную часть комментария Мережковского на Евангелие составляют его собственные «апокрифы», которые и определяют поэтику «Иисуса Неизвестного». Однако прежде чем обратиться к их обсуждению, надо еще остановиться на том, как Мережковский вовлекает в свою экзегезу апокрифы древние.

Данный вопрос – один из аспектов проблемы источников «Иисуса Неизвестного». Мой тезис в связи с нею таков: Евангелие от Мережковского – это продукт как бы переплавки, или алхимической возгонки, многочисленных и разнородных текстов. Прежде всего, конечно, речь идет о канонических Евангелиях – текстах греческом и русском. Чаще всего Мережковский апеллирует к своему переводу греческого Евангелия: из широкого спектра значений греческих ключевых слов он выбирает то, которое лучше всего подходит для его собственной экзегетической цели. Те места в тексте, которые идут вразрез с этой последней, он ничтоже сумняся объявляет «позднейшими вставками»[571]. Не часто, но в «Иисусе Неизвестном» всё же встречаются случаи открытого передергивания евангельского текста[572]. – Далее, наряду с Четвероевангелием, Мережковский часто использует «древнейшие», «лучшие» кодексы, списки Евангелий – опять таки в тех случаях, когда они льют воду на мельницу его учения: «Блаженны нищие» – стих древнего списка Евангелия от Луки, красиво иллюстрирующий «социальный» крен экзегезы Мережковского. И полностью равноправны с каноническим Священным Писанием в глазах Мережковского апокрифы и аграфы, – последние, как выше говорилось, по его мнению, порой адекватнее передают «дыхание уст» Иисуса, чем Его речения, вошедшие в евангельский канон. Как видно, текст Евангелия в экзегезе Мережковского не просто расцерковлен (это уровень богословия протестантизма), но и полностью десакрализован – лишен авторитета священности (уровень исторической критики). Более того, у него отнят статус наиболее достоверного источника сведений о жизни Иисуса – Евангелие приравнено к апокрифам, а иногда и умалено в сравнении с ними. Реконструируя «жизнь Иисуса», а также вводя новые «догматы» и толкуя старые, Мережковский подкрепляет свои концепты иногда шокирующее странными позднеантичными представлениями.

В этом отношении фундаментальным для Мережковского является крошечный отрывок из гностического текста IV в. «Пистис София», построенного в виде беседы воскресшего Иисуса с учениками и Девой Марией[573]. Данный фрагмент – рассказ Марии о странном эпизоде Иисусова детства. Будто бы Ей в их доме явился двойник Ее Сына – «Дух», сошедший с небес. Смутившись, Мать пошла за Иисусом, прежде привязав двойника к ножке кровати. И когда Ребенок увидел того, кто назвался Его братом, тогда, по словам Марии, «Дух <…> освободился, и обнял Тебя [Иисуса], и поцеловал, а Ты – Его. И вы стали Одно» (с. 100–101). Интересно, что гностический миф о двух мальчиках Иисусах в XX веке возродился и в христологии Р. Штейнера: созданная им оккультная история детства Иисуса Христа также завершается слиянием составных частей этих двух детей, причем один из мальчиков на физическом плане умирает. – Для Мережковского же, «Дух – маленькая девочка» (с. 101), – ведь по-еврейски Дух – Руах – женского рода. Ее соединение с Братом в одно существо указывает на андрогинность человеческой природы Сына Божия, столь принципиальную для учения Третьего Завета.

А вот два очень древних апокрифа – «Евангелие от Эбионитов» (нищих Божиих) и «Евангелие от Евреев», которое, возможно, было арамейским подлинником Матфеева Благовестия: их Мережковский привлекает в связи с тайной Господня Крещения. В ранней Церкви Крещение и Рождество воспринимались как единый праздник – Крещение мыслилось как «второе Рождество». И вот, для объяснения этого Мережковский и обращается к данным апокрифам, причем Евангелие от Евреев считает «нисколько не менее православным, чем наши канонические Евангелия» (с. 177). По вопросу о Крещении между Евангелиями и этими апокрифами существуют следующие разночтения. В апокрифах заострен тот смысловой момент, что сошедший с небес Дух Святой вошел в Иисуса, причем Дух был в виде голубки, а не канонического голубя. Во-вторых же, «глас с небес» изрек не только каноническую фразу «Ты – Сын Мой возлюбленный, в котором Мое благоволение», но и весомейшее: «Я ныне родил Тебя» (с. 170 и далее). Иными словами, в апокрифах Крещение Господне представлено не просто как событие, знаменательное для народа, но и как великая метаморфоза самого Господа: именно в этот день, в момент крещения от Иоанна на Иордане, Иисус стал Христом, человек преобразился в Богочеловека, – что и имели в виду первые христиане, когда видели в Крещении как бы исполнение, завершение Рождества. Это воззрение позже было осуждено Церковью вместе с ересью Нестория, который отрицал за Марией имя Богородицы. Однако древнее несторианство воскресло опять-таки в антропософии Штейнера, учившего, что на Иордане в Иисуса вошел Логос – великий Дух Солнца[574]. Мережковский перетолковывает апокрифы опять-таки ради обоснования Третьего Завета. «В день сей Я родил Тебя» в его толковании произносит Дух; но Дух – женского рода, и фраза звучит как «Я родила Тебя». Дух в виде голубки – явление Небесной Матери, причем не только для толкователя, но будто бы и для самого Иисуса: «Бог есть не только Он, Отец, но и Она, Мать» (с. 176). Фраза Иисуса из Евангелия от Евреев «Матерь Моя – Дух Святой» цитируется Мережковским едва ли не во всех его «догматических» сочинениях. Так вокруг события на Иордане из Евангелий и апокрифов, древнейших кодексов, подтвержденных ранними церковными Отцами, из воззрений офитов и прочих поздних источников Мережковским слагается миф о Господнем Крещении как рождении в мир Христа. В духе своего «двоения мыслей», он противопоставляет этому мифу представление, согласно которому Христос «рождался» в Иисусе на протяжении тридцати лет, присутствуя в Нем изначально: рождение здесь означает полное пробуждение в Иисусе мессианского самосознания (се. 93, 100). Но главы «Иисуса Неизвестного» о Крещении завершаются апокрифическим представлением. Видимо, Мережковский все же склонялся к тому, что действительное рождение Бога совершилось не в вифлеемской пещере, а спустя тридцать лет на Иордане и было ознаменовано ударом грома: «В этот-то молнийный миг и поколебались силы небесные, длани Серафимов наклонили ось мира, солнце вступило в равноденственную точку – и Христос вошел в мир» (с. 178). Эта Овна сменилась эпохой Рыб, – таков космический аспект Господня Крещения, на который намекает начитанный в оккультной литературе автор нового «Евангелия». Ныне рассуждения такого рода стали расхожим местом всевозможных построений в духе New Age.

Мережковский не только безмерно возвеличивает авторитет древних апокрифов, приравнивая их значение, как исторических источников, к Евангелиям; не только придает апокрифу смысл категории рецептивной экзегезы (апокриф – «внутрисердечное», «тайное» Евангелие, творимое каждым при чтении). Апокриф – вообще ключевое понятие для автора «Иисуса Неизвестного», получившее в книге универсальный статус. Свое исследование я вполне могла бы назвать «Апокриф Мережковского»: апокриф, по его мнению, есть порождение художественной фантазии. Апокрифы возникают в сознании подобно тому, как растут кристаллы в насыщенном растворе: роль крупицы соли – зародыша такого кристалла – может играть аграф, евангельский рассказ, другой апокриф, памятник культуры, картина природы. И художественность апокрифов, по Мережковскому, отнюдь не исключает их действительности достоверности. Не стоит забывать о том, что столпом эстетики символизма является убежденность в том, что художественные образы, созданные творческой фантазией, способны явить не только реальное, но и реальнейшее. Художник – он же гностик, пророк, тайновидец: здесь стержень герменевтики Мережковского, и здесь же – основание его веры в собственные прозрения. На основе евангельского – и шире, раннехристианского материала он создает множество «апокрифов», – вся его книга 1932 г. – не что иное как их цепочка. Апокриф в этом смысле – это основа композиции, всей вообще поэтики «Иисуса Неизвестного» как «большого» Апокрифа, состоящего из апокрифов «малых». Как же Мережковский преобразил древнюю словесную форму – апокриф, насколько удалась ему попытка охватить в XX веке ею жизнь Иисуса?

С самого начала Мережковский придал апокрифическому жанру свой собственный смысл «утаенного Евангелия». Попросту говоря, ему хотелось развить в своей книге художественно-философские – при этом благочестивые – фантазии вокруг евангельских сюжетов. Сразу им был намечен и стиль изображения Иисусовой жизни: хотелось сочетать традицию и новизну, веру и творчество, строгость и красоту, – Третий Завет и в сфере искусства должен был органично прорастать из Второго. Раннее Возрождение казалось Мережковскому эпохой, созвучной его собственному проекту. В области живописи это был переход от иконы к портрету: в изображение вторгались элементы прямой перспективы, душевная утонченность являла себя в изысканных жестах вытянутых фигур, – земное, человеческое начало властно подчиняло себе условно-запредельное. «Фра Беато Анжелико брал кусочек неба и растирал его на палитре в голубую краску; брал кусочек солнца и растирал его в золото; кисть макал в зарю – красную краску; в лунное море – серебро. Вот бы как написать два маленьких апокрифа, две заглавных картинки к Евангелию: Ave Maria, Благовещение, и Gloria in excelsis, Рождество» (с. 81): Мережковский, как видно, ориентируется на стиль книжной миниатюры, сочетающей принципы иконы с натурализмом. Где-то данный стиль в «Иисусе Неизвестном» просматривается: в книге цитаты из Евангелия соседствуют с собственными «апокрифами» Мережковского, которые отличает характерная для его романов реалистическая манера. Но вот, при чтении этих новейших апокрифов, вместо миниатюры, их художественным аналогом видятся сцены из голливудского фильма на исторический сюжет, снятые на фоне природы. В Палестине Мережковский не был, но благодаря трудам исследователей Святой Земли и запискам путешественников, сделался знатоком ее географии и этнографии. Образность «Иисуса Неизвестного» кинематографична, некоторые разделы книги вполне могли бы войти в сценарий фильма о жизни и Страстях Иисуса. И как почти что все попытки такого рода реконструировать древность, апокрифы Мережковского отличаются специфической условностью – слащавой сусальностью, сползанию в красивости, в пасторальную псевдопростоту[575]. «Славились красотой назаретские девушки, но Марьям – Мирьям, по галилейскому говору, – когда ей минул только что пятнадцатый год, была лучше всех. <…> В розово-смуглом, как цвет миндаля в весенних сумерках, детски-о-круглом лице ее черны были, как ночь, ясны, как звезды, огромные, точно широко раскрытые от удивления, как у маленьких детей, глаза. Добрые люди смотрели в них, как в небо, а злые – как в преисподнюю» (се. 81–82) и т. д.: портрет юной Марии напоминает о девушках Карла Брюллова (вряд ли образы фра Беато Анжелико), и он хорош – только уж слишком явственно за ним видны литературный источник («Песнь песней»), философский концепт («две бездны» в глазах Девы). «Плотника Иосифа, – только что Мирьям обручилась ему, – белый, с плоскою крышею домик, игральная косточка, белел на самом верху горы, выше всех других домов, последний, точно в самом небе, где ласточки кружились весь день, да остро-круглый, как веретено, кипарис чернел один, рядом с белой стеной, на голубом небе, тоже последний, выше всех, как единственный друг на земле» (с. 81): и здесь зримость художественной открытки – кадр фильма, вместе с почти назойливым стремлением «сценариста» поместить дом, где воспитывался Иисус, «на самом верху горы», а рядом к тому же посадить самый-самый высокий, устремленный в небо кипарис. Чуть-чуть дурной вкус, обращенность к западному мещанину, для которого Рождество ассоциируется с жареной индейкой и распродажами, чувствуется в усилиях Мережковского не только описывать, но сразу же и толковать: ласточка у Булгакова, прорезавшая со свистом по диагонали пространство террасы Пилатова дворца, деталь более художественная, чем ласточки в небе у Мережковского, – именно в силу ее естественности, необремененности лежащими на поверхности рациональными смыслами. – И, вероятно, на карте Святой Земли самую свою сильную любовь Мережковский отдает Генисаретскому озеру[576]. «Всё еще в наши дни, так же как в первый день Господень, золотистая дымка окутывает озеро, подобно “славе Божьей”, золоту старинных икон; так же паруса рыбачьих лодок белеют по голубому озеру, острые, как крылья чаек; и тесные стада пеликанов, белых и розовых, движутся по воде островками плавучими; <…> так же, сидя в лодках у берега, чинят сети рыбаки, как чинили их сыновья Зеведеевы, когда призвал их Господь» и т. д.: эта фраза на целую страницу – яркий образец романно-кинематографического стиля «Евангелия от Мережковского». Наш экзегет вполне осознанно стремился к «“фотографической” <…> четкости» (с. 54) показа евангельских картин, – даже к тому, чтобы описать антураж жизни Иисуса «с такой же чудесной точностью, как в наших светописных движущихся снимках» (с. 250), т. е. в кино.

Для тогдашней русской культуры это был дерзновенный, пионерский замысел[577], – но, конечно, вряд ли он отвечает тем глобально-историческим, мировым задачам, которые ставил себе Мережковский, – обновлению христианства, спасению мира.

Таким образом, мой тезис заключается в следующем: главная образно-стилевая линия «Иисуса Неизвестного» – романно-кинематографическая: книга 1932 года – в определенном смысле исторический роман, близкий в художественном отношении к философской трилогии «Христос и Антихрист» (рубеж XIX–XX веков) и к поздним романам Мережковского «Мессия» и «Тутанкамон на Крите» (начало 1920-х годов). Вглядимся еще в некоторые другие «апокрифы» Мережковского – «главы» романа, «эпизоды» фильма, – целью будет дальнейшее описание принципов Мережковского – художника, философа, экзегета. Больше всего «апокрифов» сложил Мережковский о не описанном в Евангелиях периоде жизни Иисуса до тридцати лет. Кстати сказать, и евангельские рассказы о Рождестве и Благовещении он именовал апокрифами – по причине отсутствия свидетелей этих чудесных событий. Разумеется, главный герой «романа» Мережковского – сам Иисус, Иисус Неизвестный, с тайной Его внутренней – вообще, не освещённой Евангелием жизни, Его мессианского самосознания. О зарождении этого самосознания у двенадцатилетнего Отрока Мережковский сложил «апокриф», один из самых ярких в его книге. Экзегет шел от весьма частых в Евангелии сообщений о том, что Иисус для молитвы уходил в горы. «И вот, пишется невольно, в сердце нашем, рядом с Евангелием явным – тайное, – не в новом, а в древнем, вечном смысле» (с. 102), – пишется апокриф об Отчем откровении, полученном Иисусом в горах. Восхождение в горы как некое духовное делание: это характерная для Серебряного века парадигма, восходящая к прозрениям Ницше, которые он получал во время горных прогулок[578]. Иисус представлен Мережковским в образе Пастушка, сопровождающего стадо чёрных коз на горные луга. Предпочтение, оказанное автором апокрифа козам перед овцами, агнцами, связано, по-видимому, с семантикой козла как жертвенного животного Диониса, бога трагедии: созерцая Пастушка-Козопаса, мы присутствуем при начале Трагедии, завершившейся на Голгофе[579]. Изящный Пастушок с глазами, как у Его Матери, дивным весенним днем, среди упоительных пейзажей, легчайшим шагом – почти бегом несётся по горным тропам вверх, как бы предчувствуя свидание с Отцом. Гора Киннора, столь знакомая Ему, была посвящена до-синайскому – быть может, даже до-авраамическому богу Киниру, миф о котором ещё помнили современники Иисуса. Кинир древнеханаанский был страдающим богом, двойником греческого Адониса; именно на Кинноре совершались его таинства, во время которых приносили в жертву детей – в ознаменование небесной жертвы Бога Сына, закланного Отцом. «Бог Кинир-Адонис родился человеком, бедным пастухом галилейским, пострадал за людей, умер, воскрес и опять сделался богом» (с. 106): миф о Кинире Мережковский недаром подводит под парадигму жизни Иисуса! Ведь Кинир продолжает ряд страдающих языческих богов, которым Мережковский посвятил книгу «Атлантида – Европа», где эти боги были объявлены «тенями» Христа. Однако Пастушок в апокрифе Мережковского не верил в миф о боге Кинире, поскольку «знал, что Бог один – Господь Израиля» (с. 106). Но страшный тезис – «Сына в жертву принес Отец» – с тех пор как старый пастух рассказал Ему этот миф, постоянно вращался в Его сознании. – И вот, сюжет, начавшийся в духе пасторали, движется к своей кульминации. Как кадры фильма, меняются горные виды, Пастушок приближается к вершине. Вся местность раскинулась внизу, и над ней – заснеженный Ермон, образ «Ветхого деньми», Бога Отца; под ногами Иисуса – бездна. А прямо перед Ним на скале – жертвенник Кинира с едва различимой надписью: «Сына в жертву принес Отец». В эту сказочную картину Мережковский вписал две своих философских бездны, которые, по воле мыслителя, вынужден созерцать Отрок. И внезапно совершается откровение: Пастушок видит в небе Лик Бога, а будь на Кинире некий свидетель, он узрел бы вокруг головы Иисуса божественное сияние. Эти явления указывают на просветление Его сознания: истина о Сыновней жертве сделалась Ему интимно близкой. Таким было, по Мережковскому, пробуждение Сыновнего самосознания Иисуса. А Мессией Он осознает Себя спустя восемь лет – когда в назаретской синагоге услышит чтение Исайина пророчества об уничиженном Рабе Господнем, безгласном Агнце, страдающем ради оправдания грешников. Тогда-то Он вспомнит надпись на жертвеннике Киниру и отнесет обе вести к Себе самому. Мережковский придумал историю о Пастушке, чтобы вписать Христа в местную – галилейскую языческую традицию. И здесь общая тенденция мысли Серебряного века, укорененной в неоязычестве Ницше, – но также и одна из ключевых задач Мережковского-экзегета.

Итак, интерпретация Мережковским Евангелия выливается в художественное творчество; его евангельский комментарий – если не роман об Иисусе Неизвестном, то хотя бы наброски к нему. Анализ евангельской поэтики у Мережковского неотрывен от художественной фантазии, порождающей «апокрифы» – романные эпизоды, сцены соответствующего фильма. Желая наглядно показать жизнь Иисуса, Мережковский, художник-экзегет, оказывается весьма чутким к ее пространственно-временным координатам. Совершенно независимо от Бахтина он приходит к понятию пространства-времени, отвечающему феномену евангельского События, – к понятию, которое можно было бы назвать евангельским хронотопом. «Оптике времени соответствует и оптика пространства» (с. 380), – обобщает экзегет факт конкретизации равно пространственных и временных мер при приближении конца Иисусовой жизни: «месяцы скитаний [между землями иудейскими и языческими. – Н. БД недели последнего пути в Иерусалим [из Иерихона], дни в Иерусалиме, часы после Гефсимании, минуты на кресте» (с. 379). Мережковский не только прекрасно изучил географию Палестины времен Христа и восстановил точную последовательность евангельских событий: позитивные, взятые им из критических трудов факты он попытался осмыслить как симптомы – знаменательные приметы События Боговоплощения. «Апокрифы» Мережковского разворачиваются не в случайной, безразличной к их содержанию местности, но в Земле воистину Святой – Земле с особенной метафизикой, отвечающей смыслу свершений. Для описания пространства жизни Иисуса потребна священная география, элементы которой как бы прозревает Мережковский. Речь у него идёт прежде всего о «святых местах» язычества: Палестина представляется местностью, то ли населенной древнеханаанскими и эллинскими божествами, то ли хранящей о них живую память. Так, «Пастушок» осознаёт Свое Сыновство не где-нибудь ещё, а на горе Кинноре – месте страдания «бога сына» Кинира-Адониса. Эффектно обыгран у Мережковского и эпизод признания Петром того, что Иисус – это Христос. «Ты – Христос» (Лк 9, 20; Мф 16, 16): эти знаменательные слова Пётр произносит в той окрестности Кесарии Филипповой, где язычники некогда почитали бога Пана. «Здесь, в Кесарии, только что Пётр сказал: “Ты – Христос”, – родилось христианство, потому что всё оно – в трех словах: “Иисус есть Христос”. <…> Родилось христианство – умерло язычество, “умер Великий Пан”» (с. 397) – Мережковский представляет сцену так, будто сам Пан, тамошний genius loci, был её свидетелем. «Только что Пётр сказал: “Ты – Христос”, – здесь, в священной роще Пана, может быть, пронесся над головами Тринадцати, в ночной темноте, по верхушкам деревьев, как бы панического ужаса шёпот, – умирающего бога Пана последний вздох» (там же), – конечно, это не серьёзный оккультизм, но филологическая игра.

В духе древнего язычества, Мережковский придает сакральное достоинство горам, где происходили ключевые евангельские события. Место Нагорной проповеди (над Капернаумом) обращено на восток, а гора над Вифсаидой, где совершилось чудо умножения хлебов – на запад. И это, по Мережковскому, отвечает смыслу эпизодов. Нагорная проповедь – начало Благой Вести – ничто иное как восход Царства Божия. А за умножением хлебов последовал как бы его закат: народ в своем восприятии огрубил, материализовал чудо любви, и в лице Иисуса захотел увидеть царя земного. Также особо осмыслен у Мережковского Ермон – гора, бывшая «спутником Иисуса <…> во всю Его жизнь», высочайшая среди местных вершин (с. 409). Именно на Ермоне, а не на Фаворе, как с IV века утверждает предание Церкви, произошло Преображение Господне. Мережковский здесь ссылается на «древнейшие кодексы Марка», – однако, думается, в его воззрениях география следует за семантикой: Ермон – образ Божественнного Отца, так что Отчий глас «Сей есть Сын Мой возлюбленный» (Мк 9, 7), обращенный к преобразившемуся Иисусу, должен был быть произнесен не где-то еще, а на Ермоне. Но центром священной топонимии Палестины для Мережковского служит Генисаретское озеро – «святейшее место земли, где едва не наступило Царство Божие» (с. 385). Труды апостолов-рыбаков по закидыванию сетей, починке лодок и пр. представлены экзегетом едва ли не в «реальном» времени; картины прибрежных камней, цапли, таскающие рыбу из прозрачной воды, розовые олеандровые кусты и т. п. показаны крупным планом. И неслучайно, что как раз здесь жил и проповедовал Бог Сын: ведь «здешняя земля Киннезар-Киннерет посвящена была, с незапамятной древности, богу Киниру-Адонису, умирающему в земле и воскресающему хлебному семени» (с. 248). Мережковский ухитряется ощутить и в древней Иудее веяние духа Елевзинских таинств.

Евангельское время, сопряжённое с сакральным пространством жизни Иисуса, в представлениях Мережковского организовано весьма непросто. Поскольку он пишет «утаенное» Евангелие, Евангелие «сердечное» – воссоздает свидетельства конкретных лиц о жизни Иисуса[580], то им особо подчеркнут субъективный характер переживания хода времени: «Есть у памяти сердца своё особое время, не то, что у памяти ума. Память сердца считает время тем в меньших дробях, чем больше для неё то, что происходит во времени» – для евангелистов «десять секунд – миг – на кресте» перевесят «десять веков всемирной истории» (с. 391). Здесь Мережковский имеет в виду разную, так сказать, плотность времени, насыщенность его событиями в различные периоды жизненного пути Христа: непосредственно после Крещения оно меряется годами и месяцами, зачёт счёт идеи по неделям, после входа в Иерусалим – по дням, после ареста – по часам, перед смертью же Иисуса – фиксируются минуты и секунды[581]. – В этом, разной плотности, историческом времени Мережковский указывает на два пробела – провала памяти предания: это тридцать лет от Рождества до Крещения и другая «утаенная» жизнь сроком в год – от Преображения до последней Пасхи. – С другой стороны, евангельское время протекает послойно, на разной бытийственной глубине. Мережковский различает тут историю, мистерию и собственно вечность. Между этими временными уровнями существует сложное взаимодействие, вечность врывается во время, исторические события застывают и переходят в вечный план, как бы обогащая его. Евангельское время, соприкасающееся с вечностью, это, по сути, сама развернувшаяся вечность, явившая себя как хронотоп, – время совершенно особое – священное, как священно географическое пространство, где жил, страдал и умер Богочеловек. Боговоплощение – это длящееся во времени выхождение Бога из вечности и вступление Его в земной бытийственный план. В глазах Мережковского, Иисус живёт как бы на границе времени и вечности, постоянно пересекая ее. В чудесах, в проповеди Пдрства Божия Он вступает в вечность, увлекая в нее окружающих. Когда же мир – в лице учеников ли, иудеев ли – Его отторгает, Он, терпя фиаско, оказывается Своим человечеством в истории, подчиняется смертной судьбе.

Что же касается мистерии, то этой категорией Мережковский в «Иисусе Неизвестном» обозначает переживание вечности свидетелями евангельского События. Мистерия – это феноменализация вечности, начало проявления вечного во времени, – это чудо, как оно дано восприятию конкретного субъекта. Мистерия – «религиозный опыт, внутренний – не менее действительный, чем опыт внешний, исторический, ибо то, что было, есть и будет в вечности, не менее действительно, чем то, что было однажды, во времени» (с. 258). По отношению к вечности – к самому существу чуда, Мережковский придерживается кантианского агностицизма. Вот что он пишет, к примеру, о чуде в Кане Галилейской: «Что-то произошло в ней действительно, из чего родился евангельский рассказ. Что же именно? Этого мы, разумеется, никогда не узнаем с точностью» (с. 240). С буквальностью эту выдержку можно отнести и к Сионской горнице, где была совершена Евхаристия, и к гробнице, из Страстная Пятница – это опять-таки предельно мыслимое подражание Христу и в Его смерти (строжайший пост, длиннейшие утомительные и скорбные службы). Спострадать Христу, «умереть» вместе с Ним и с Ним же воскреснуть – вот существо церковной мистерии – Страстей и Пасхи. Эту действительную, в древнем смысле, великую мистерию Серебряный век почему-то в своем богоискательстве не заметил. которой воскрес Господь. Сам Мережковский, желающий убить разом двух зайцев – остаться при трезвом позитивизме, одновременно признавая чудо, – выносит обтекаемое, скептически-двойственное суждение о Кане, как о «чуде экстаза, претворяющем воду в вино» (с. 243). В Евангелии он вообще особенно ценит смешение истории и мистерии (или вчувствует это свое представление в трезвый рассказ), «яви с пророческим сном», – сумеречное состояние «полуяви, полусна» (с. 241), «восторга», «исступления», «выхождения из себя» (с. 239) – пьянящей «вакхической» радости (с. 238). По Мережковскому, ученики вблизи Иисуса пребывали именно в этом экстатическом настроении, в котором происходящее представлялось им как раз мистерией, а не историей. Получается, как будто бы не Христос с апостолами, а Дионис в сопровождении сатиров и мэнад ходил по дорогам Палестины! Стоит ли особо замечать, что «мистерия» – то самое понятие, через которое Мережковским вносится в экзегезу языческое начало?[582]

Поскольку мистерия для Мережковского – это внутренний, сердечный опыт, понятно, что мистериальное время – также время апокрифическое, т. к. апокриф – это как раз «Евангелие сердца», «утаённое Евангелие». Мистерия и апокриф – категории агностицизма Мережковского, те «тусклые стекла», сквозь которые мы только и можем смутно распознать облик Иисуса Неизвестного. Вся суть, весь пафос книги Мережковского – в тезисе о неизвестности Того, Кого вот уже двадцать веков Церковь почитает как Бога. Авторство Евангелия восходит к «“тихим людям земли”, амгаарецам, чистым сердцем, нищим духом», которые «увидели что-то в лице рабби Иешуа» – и «что-то» в Нем сердцем поняли (с. 243). Если в Евангелии от Марка (как вслед за критиками заявляет Мережковский) ключевым является словечко «тотчас», выражающее стремительность влечения Петра-Марка к Иисусу, то в Евангелии от Мережковского такое центральное место принадлежит неопределенным местоимениям «что-то» и «кто-то», – именно в них – суть агностицизма экзегета. «Евангелие» от Мережковского – это агностическое «Евангелие», но не весть авторской веры. Стихотворный «апокриф» на тему Нагорной проповеди (которая для Мережковского – не столько история, сколько мистерия), возможно, точнее всего передает то, что Мережковский находит в евангельском феномене: здесь и духовный образ авторов Евангелия, и их мировосприятие, и настроение «полуяви, полусна», и тот образ Христа, который смогли воспринять – в этом полусне – их сердца (с. 258, подчёркивания мои):

Желая увидать Иисуса «лицом к лицу» – упразднив «двух тысячелетий, отделяющих нас от Него» (с. 30), пережить Благую Весть в её изначальной божественной простоте, Мережковский задается недостижимой целью. Церковь герменевтически пропустила евангельское Событие через разум античной философии, гораздо более созвучный нам, нежели ментальность древних иудеев. Однако эллинизированный церковный образ Христа также стал недоступным для современного человека, – вот главная мысль Серебряного века. Если «амгаарецы» обладали неким сумеречным ясновидением[583], могли именно в «полусне» пометить «что-то» в лице Иисуса, – а главное, что-то смогли запомнить из Его слов, то человек XX века давно утратил такую способность. Призванный жить в свете разума, он впал бы попросту в растительное состояние, вздумай он всерьез подражать «амгаарецам». В сущности, Мережковский, идеализирующий «полусон, полуявь» как подходящую для восприятия откровений психологическую среду, указывает на состояния, ныне достигаемые посредством наркотиков. Теоретико-литературное исследование, творчески восполняющее популяризацию евангельской критики, под пером большого художника превращающееся в главы романа, которые у современника Альфреда Хичкока легко преобразуются в эпизоды фильма[584], – этот эклектический, но все же талантливый гуманитарный проект в тенденции (проистекающей из ницшеанского иррационализма) вырождается в ложно-утопическую, нездоровую мистику, – оборачивается духовной прелестью.

Вернусь однако к категории евангельского времени в экзегезе Мережковского. История Иисуса начинается только после Крещения, когда Его жизнь оказывается засвидетельствованной, – прежде она феноменологически выступает лишь как мистерия или миф (с. 143). Интересно, что Рождеству и Благовещению в историчности Мережковский отказывает, восполняя ее отсутствие собственными «апокрифами». И важной приметой священной истории, по Мережковскому, является усмотрение в ней двух Страстных седмиц – «Иерусалимской, настоящей», которая увенчана Воскресением, и «Кесарийской, прообразной», завершившейся Преображением (с. 409). Вообще же, организация Мережковским исторического пласта евангельского времени не менее сложна, чем для времени мистериального. Если в мистерии время переплетается с вечностью, то евангельская история, вопреки расхожей формуле, допускала сослагательное наклонение. Попробуем разобраться в этом неортодоксальном представлении русского экзегета.

Смысл истории в воззрении Мережковского – это постепенное осуществление на земле Царства Божия. Мыслитель полагал, что именно таким представлялось также и Иисусу «главное дело» Его жизни – «царство Божие на земле, как на небе» (с. 461), что отразилось и в молитве Господней. Вряд ли можно признать новаторской историософскую интуицию Мережковского: в том же духе, хотя посредством иных категорий, о сути вселенской истории рассуждали, скажем, Гегель и Соловьёв. Однако Мережковский вносит в общехристианскую идею обожения, одухотворения, ософиения мира нижеследующие своеобразные оттенки, пытаясь проникнуть в евангельскую семантику иудейского, в сущности, представления о Царстве. Фундаментальный символ, отвечающий метафизике Царства – это «брачный пир, где Мать Земля – невеста, а Сын Человеческий – жених» (с. 235). Данным символом Царство Божие представлено – в самом общем виде – как союз любви. Но человечество в его наличном состоянии непригодно для такого союза. Это понимали иудейские мудрецы. Но если метафизик платоновского толка стал бы говорить о трансцендентности Царства, то еврейский книжник назовет Царство Божие «опрокинутым миром» (с. 263). Иисус встанет на позицию древнеиудейской философии, когда впервые возвестит в Нагорной проповеди о блаженном Божием Царстве. «Царству человеческому обратно Царство Божие – там все наоборот»: на земле ценны богатство, радость, успех, – в Царстве же – нищета, плач, презрение окружающих. Чтобы войти в Царство, учит Мережковский, надо выйти из мира трех измерений, переменив в корне свои мысли, волю и чувства, что и означает обращение, покаяние. Русский экзегет радикален: «Только “перевернувшись”, “опрокинувшись”, только “вниз головой”, к ужасу всех, как будто твердо на ногах стоящих, здравомыслящих, можно войти, влететь, упасть из этого мира в тот, из царства человеческого в царство Божие, из печали земной в блаженство небесное» (с. 262). В этой интерпретации Царства воскресают концепты философии 1900-х гг.: «спасительные» «полеты» в «нижнюю бездну» убийцы Раскольникова или парня, расстреливающего Причастие, – это ранний Мережковский; «апофеоз беспочвенности», «оправдание зла», любование преступниками у Достоевского – тогдашнего Льва Шестова. Отрицание закона, презрение ко «всемству» (Шестов), апофеоз «страшной свободы», «нечеловеческой безмерности», «таинственной превратности», якобы возвещаемых «беззаконником» Иисусом (с. 265). – эти ницшеанские элементы присутствуют и в «Иисусе Неизвестном». Также Мережковский остается здесь верен своей старой идее религиозной революции – анархического переворота, который будто бы приведет к установлению Царства Божия. Во всяком случае, Господь именуется в книге 1932 г. «величайшим Революционером» (с. 447), а «единственным путем в царство Божие» признается «внутренний переворот», «сверхисторическая Революция Божественная» (с. 446, 448), – «переоценка всех ценностей» в терминах Ницше.

Итак, поскольку в евангельской истории решается судьба Царства Божия – осуществимо ли оно на земле? – и поскольку путь к Царству – это вынашиваемая Иисусом «Божественная Революция» (с. 468), само по себе историческое время, в глазах Мережковского, большой ценности не представляет. Пока Иисус пребывает среди людей, в любой момент оно может бесследно исчезнуть, – прорваться, как гнилая ткань, под напором сил Царства, рассеяться подобно пару посреди революционного пламени. Евангельская история чревата концом, смысл событий влечет к краху евангельский хронотоп. Мир Евангелия, по Мережковскому, находится в самой непосредственной близости от великой метаморфозы – превращения в Царство Божие, возвещенное Иисусом.

И здесь начинаются фантастические спекуляции Мережковского – его ли собственные, почерпнутые ли из евангельской критики. На момент Иисусовой проповеди экзегет допускает возможность двух концом мира. Конец мог наступить уже при жизни Христа: «Чудо царства Божия уже наступало, уже входило во время, в историю, и могло бы войти окончательно, если бы люди этого так захотели, как Он» (с. 285). История, по Мережковскому, это место встречи Божественной воли с человеческой свободой: Бог предлагает – человечество вправе принять либо отвергнуть волю Божию. Мир мог чудесно преобразиться, приняв Благую Весть, – тогда не потребовалась бы смерть Богочеловека, чаша «страданий Голгофских». – Но о Царстве люди – и не одни иудеи – мыслили в духе закона, земного могущества, внешних чудес. Лишь один волосок отделял их от Царства – но они перетолковали проповедь Иисуса, Его феномен, в своем собственном ключе. В какой-то момент ситуация выбора обострилась до предела, но затем люди отвергли истинного Царя и «мимо человечества Царство прошло, как чаша мимо уст» (с. 285). Конец отодвинулся в неведомую даль, история устояла. А вместо Царства Божия на земле возникла Церковь – его слабое подобие: «Церковь есть путь в далекую страну, возвращенье блудного сына, мира, в отчий дом; но Церковь – не Царство, как путь не дом» (с. 283). Иисус же этим выбором народа (а не одним предательством Иуды) был обречен на крест. Хотя Сыновья жертва совершается уже в недрах Бога, хотя еще Египет и Вавилон знали, что «бога нужно закласть» (это основы философии религии Мережковского), тем не менее мыслитель допускал возможность избежать богоубийства: стоило иудеям довериться словам Иисуса.

В некий отрезок времени Евангельской истории сплелись две исторические линии, смешались два временных потока: в актуальное – «падшее» время на короткий период вторглось время «святое», время Царства Небесного, сошедшего на землю, – время великой возможности. Мережковский придает огромное значение чуду умножения хлебов – насыщения многотысячной толпы пятью хлебцами и двумя рыбками. В его толковании, это был ключевой – переломный момент, когда Царство осуществилось – но сразу же начался его закат. Чуда как творения вещества из ничего Мережковский принят не желал: совершившееся вблизи Вифсаиды чудо для него было чудом одного Его присутствия. На горе Хлебов Иисус «разделил хлеб между людьми, сытых уравнял с голодными, бедных с богатыми <…> в свободе любви, в жизни вечной». Глядя на Него, люди раскрыли котомки и разделили имеющийся у них провиант, «вспомнив, что все они – братья, дети одного Отца»: «чудом любви сердца открылись», все «стали, как дети, и вошли в царство Божие» (с. 341)[585]. Мережковский хочет создать впечатление, что и сам мечтал всю жизнь именно о таком решении «социальной проблемы», но трудно забыть о том, как он вместе с Гиппиус опекал террориста Савинкова… Так или иначе, но те несколько часов, пока на горе, среди весенней природы, длился бедняцкий пир, означали, в его глазах, великую метаморфозу, происшедшую с хронотопом. Мережковский, пользуясь при этом кинематографическими средствами, показывает, как окрестность преобразилась в пространство апокалипсического Нового Иерусалима – в символ обожженной Вселенной: «Всем велит возлечь на траву <…>. Длинные, на зеленой траве, как бы цветочные грядки, с яркими пятнами одежд, красных, синих, желтых, белых, – цветники человеческие среди Божьих цветов, драгоценные камни <…> в основании Града Божия <…>. Между рядами, расположенными, должно быть, в виде концентрических кругов, чтобы всем пирующим был виден Пироначальник, Архитриклин Божественный, ходят Двенадцать, раздают хлебы и рыбу», – Двенадцать, как образ «двенадцати планет», движущихся вокруг центра, который – «неподвижное Солнце, Господь». Зримая картина вифсаидской трапезы – «как бы начертанный зодчим на гладкой доске чертеж великого Града», который в свою очередь – образ Космоса. И вновь, как и в Кане, на горе Хлебов «опьянели все, обезумели – сделались мудрыми. Сердце одно, одна душа у всех – Его. Глядя на Него, Единственного, Возлюбленного, вышли из себя и вошли в Него» (с. 344–345). Царство Божие – феноменологически, это экстаз: Мережковский то ли прельщает своих современников, то ли хочет им напомнить об опыте святых мистиков, – причем не только католических… У него получается, что чудо с хлебами – «малое» (т. е. кратковременное, метастабильное) Царство Божие – есть первая, бескровная, Евхаристия: вкусивши в Царстве хлеба, люди составили Его Тело.

Так, по Мережковскому, в ход времени вторглась метаистория – раскрылась та великая возможность, о которой впоследствии будут говорить в сослагательном наклонении. Явила себя бездна «страшной свободы», которая оказалась не по плечу народу. «Страшную свободу взял на себя, решил один за всех – Иуда Искариот» (с. 346) – любимый Христов ученик, самый яркий, среди апостолов, выразитель духа иудейства. Именно Иуда убедил народ в том, что Иисус должен стать царем Израиля и поднять Израиль с колен. Ведь дальнейший ход событий был обусловлен как раз этим выбором, восходящим к Иуде. Господа люди не поняли, – едва приступив к строительству на земле Царства, Он остался один. Так началась первая «Страстная седмица», увенчавшаяся Преображением, – прообраз второй, завершившейся Воскресением. Первая Тайная Вечеря, Евхаристия чуда с хлебами, не требовала пролития божественной крови; но уже на следующий день в капернаумской синагоге Господь говорит о хлебе как о собственной плоти (Ин. 6, 51). Итак, жертва Сына становится неизбежной, великая возможность утрачена, история возвращается в свое русло. «Слишком рано ушел Спаситель мира, не сделав для мира всего, что мог бы сделать» (с. 354), – присоединяется Мережковский к мнению историка Вельгаузена. «Что было бы, если бы Он победил?» (с. 387), – вопрошает он вместе с «левыми критиками». И, понятно, сколько бы мысль экзегета ни металась между двумя эсхатологическими ситуациями, конца этому не будет – по все той же причине, что «последние» вещи мы видим «сквозь тусклое стекло». Таково понимание Мережковским хронотопа Евангелия: категория времени сопряжена у него с частицей «бы», сквозь пространство просвечивает градостроительный план Иоаннова «Откровения».

Таким образом, мир Евангелия, по Мережковскому, это откровение вечности в непросто устроенном хронотопе – священном географическом пространстве, коррелятивном сакральному времени, которое имеет два аспекта – историю и мистерию. – Между тем крайне редко, но все же автор «Иисуса Неизвестного» использует и такую весомую для мысли Серебряного века (равно как и для евангельской критики) категорию как миф. Миф у Мережковского противостоит мистерии – как «то, чего не было», тому, «что было»: скажем, мифом он считает сообщение Луки о том, что при Крещении Святой Дух сошел на Иисуса «в телесном виде, как голубь» (Лк. 3, 22), т. е. «стал животным» (с. 168). Итак, в Евангелие, по Мережковскому, проникла ложь, приняв обличье мифа. – Однако несмотря на явно негативную семантику данной категории, сам экзегет создает собственные мифы, а также апеллирует к мифологемам апокрифов. Так, он мифологически обыгрывал, толкуя Крещение, стих Вергилия «Зришь ли, как всей своей тяжестью зыблется ось мировая?»: будто бы в то самый момент, когда Дух, подобно голубю, сошел на Иисуса, «Серафимы, Богу предстоящие Животные, грозно-тяжко наклонили ось мира, и грозно-тихо передвинулись созвездия» – «Христос вошел в мир» (се. 139, 178). Мережковский имел в виду астрономический факт – смещение Солнца, в точке равноденствия, из созвездия Овна в созвездие Рыб в 7 г. до н. э. – это год Рождества Христова[586]. Для вавилонских астрологов и новейших оккультистов это был знак смены религиозных эпох – Христос возобладал над солнечными богами древности. Несколько сместив хронологию, Мережковский приписал Крещению Господню[587] космический и вместе вселенско-религиозный смысл, использовав мифологический образ.

Здесь, следовательно, в миф им был облечен некий эзотерический аспект Боговоплощения.

Другой миф Мережковский ввел в собственный апокриф об искушении Господа в пустыне от дьявола. Интерпретируя это евангельское событие, Мережковский дьявола – антихриста – видит в качестве двойника Иисуса. Евангельскую фразу «и был со зверями» (Мк 1, 13) в собственном «утаенном Евангелии» (с. 190) экзегет раскрывает – развивает своей фантазией до мифа. Он воображает шествие зверей[588] на встречу с их создателем – шли Олень, Газель, Медведь и т. д. «Каждого зверя называл он по имени, смотрел ему в глаза, и в каждом зверином зрачке отражалось лицо Господне, и звериная морда становилась лицом; вспыхивала в каждом животном живая душа и бессмертная» (с. 195): Иисус здесь выступает в роли второго Адама, как бы завершающего миссию первого. Деяние Господа на мгновение создает ситуацию той грядущей эволюционной эпохи, когда животные станут личностями и обретут бессмертную душу. Самого Иисуса Мережковский считал человеком высшей ступени эволюционного развития и именно в этом ключе объяснял такие евангельские чудеса, как Преображение и само Воскресение. По его мнению, они указывали на совершившуюся во Христе «последнюю метаморфозу» человеческой природы – на «физическую победу над смертью» (с. 411)[589]. При подобных весьма модных в XIX–XX вв. эволюционистских спекуляциях Евангелие то ли утрачивало свой эсхатологизм ввиду распахнувшейся в бесконечную даль эволюционной перспективы, то ли этот эсхатологизм мыслился природной метаморфозой, не предполагающей Божественного вмешательства. – Миф о помощи зверей Христу Мережковский, глубокомысленный зоофил, кончает их гибелью – под мертвящим взглядом Двойника животные тают, рассеиваются в воздухе… Время в непосредственной близости Иисуса выходит из пазов – сам Господь несет в себе хронотоп будущего века, знаменующий бессмертие для человека и вечность «я» для животного. Мифом о шествии зверей в пустыне Искушений Мережковский опять-таки хочет обогатить смысл Евангелия эзотерическими подробностями.

Итак, мифы Мережковского вокруг евангельских тем могут рассматриваться и как философские притчи, указывающие на смыслы то ли» эзотерического», то ли просто субъективно-фантастического «утаенного Евангелия». В «Иисусе Неизвестном» также обыграны древние апокрифические мифологемы о «Духе Матери», работающие на богословие Третьего Завета. Мережковскому хочется, чтобы Бог был не только Отцом, но и Матерью, наделенной милующей, утешающей миссией, где-то контрастирующей с суровой, потому таинственной Отчей любовью. И он вспоминает фрагмент апокрифа «Евангелие от Евреев», где сказано о том, что после Крещения Дух Мать вознесла Иисуса – ухватив Его за один волосок – на гору Фавор, где Он проходил искушение. «За один волосок», фантазирует Мережковский, «потому что силою влечь Его не надо Ей: Он сам идет, летит за нею, летящею» (с. 187). Это, конечно, сказано экзегетом не слишком всерьез. Вообще, в «Иисусе Неизвестном» весьма сильна стихия игры – игры благочестивой, на взгляд автора книги. – Дух Мать находится вблизи Сына также в Гефсимании и на Голгофе, когда Отец оставляет Сына. Господь сходит во ад – это вполне церковное умозрение, которым признаётся вся действительность богооставленности Иисуса на кресте. Но Мережковский – то ли полагая, что без помощи Господь бы не вынес разлуки с Отцом, то ли ради самоуспокоения – придумывает мифологему утешения Сына Духом Матерью. У Мережковского в голгофском событии участвует вся «третьезаветная» Святая Троица. Но не внес ли новый богослов привкуса фрейдизма в свое измышление по поводу взаимоотношений внутри Божественной семьи?..

По-видимому, мифы Мережковского никак не влияют на конструируемый им евангельский хронотоп. Просветы в эволюционное будущее Вселенной, богословские – в духе Третьего Завета – намеки всё же маргинальны и не определяют характера экзегезы. Последняя является все же теорией литературы, критикой текста, а не оккультно-богословским комментарием. Но присутствие мифов в критическом дискурсе свидетельствует о том, насколько легко и естественно протестантская – вообще вольная евангельская экзегеза переходит в мифотворчество. Гораздо с большим, нежели у Мережковского, размахом такой переход осуществил М. Булгаков в «Мастере и Маргарите». Экзегеза в духе Талмуда у Булгакова (именно в талмудической версии евангельских событий тело Христа похищает ученик), как и у Мережковского, поднимает проблему свидетелей евангельской истории, и в булгаковском романе она трансформируется в миф о дьявольском вездесущии: Воланд присутствует и на Пилатовом суде, и на Голгофе, и во время убийства Иуды наемником Афрания и т. д. Отсюда, из мифологизированного евангельского ядра, выделились, окружив это ядро великолепной живой оболочкой, московские главы: Воланд, еще прежде своего появления в Москве, инспирирует Мастера – тот создает «роман о Понтии Пилате», что и является завязкой московского сюжета. Этот «роман», Евангелие от Воланда, есть миф чистой воды, в отличие, конечно, от «романа» об Иисусе Неизвестном (наброски к этому роману, под условным названием «апокрифов», вошли в евангельский комментарий Мережковского). Мифы Мережковского намекают на его идеологию – учение о Третьем Завете, на несколько доморощенный эволюционизм. Булгаковский же миф, обрамленный триллером в стиле fantasy, авторскую идеологию не столько являет, сколько маскирует. Отрицая Воскресение Христово, не признавая евангельской версии жизни Иешуа Га-Ноцри (свидетель Левий Матвей описывает Учителя, словно желая опровергнуть евангельские свидетельства[590]), – вообще, предлагая нарочито сниженный Его образ, автор «Мастера и Маргариты» выступает в загадочной идейной роли. Ключевую роль в идеологии романа играет «еврейский вопрос». Об этом говорит то, что «великий бал у Сатаны», кульминационная сцена, совершается в еврейскую Пасху. Полная Луна, планета Ягве согласно оккультным представлениям, несомненно, известным Булгакову, освещает как Москву, так и древний Ершалаим. Отрицание Воскресения и похищение тела Иешуа учеником – детали, наводящие на мысль о склонности Булгакова к воззрениям, как говорили в старину, и у действующих. Но вот, выведение Воланда – всё же Сатаны – в качестве вездесущего божества, также Хозяина «бала» – не есть ли скорее указание на булгаковский антисемитизм? Однако все симпатии автора и читателя на стороне как Мастера (который, в качестве писателя, ставил ту же, что и Мережковский, цель – показать воочию Иисуса), так и Воланда с его свитой; и хотя последний – явный мистификатор и, возможно, евангельский «лжец и отец лжи» (Ин. 8, 44), он вершит справедливый суд, выступая как властитель кармы (использую здесь восточный термин). Кроме того, Воланд находится в таинственном альянсе с Иешуа, признавая старшинство над собой последнего. И это наводит на мысль о манихейской природе Бога «Мастера и Маргариты», но прежде – на то, что убогий, дрожащий перед Пилатом узник – в системе романа всё же Богочеловек… Одним словом, булгаковский миф, обладая высочайшей художественной органичностью, в идейном отношении весьма непрост. Как и у Мережковского, у Булгакова можно усмотреть двоение мыслей. В любом случае Булгаков (опять-таки подобно Мережковскому) оставляет читателю свободу толкования его великого творения, – быть может, даже слишком большую свободу…

Для полноты исследования надо остановиться и на оценке Мережковским евангельских притч. Сразу скажу, что рассуждения о притчах видятся мне едва ли не самым слабым пунктом его экзегезы. Именно здесь обнаруживается дилетантизм Мережковского – провалы в познаниях, субъективность суждений. Евангельские притчи – вероучительный и назидательный жанр, принадлежащий к традиции раввинистической словесности, глубоко укорененный в древнеиудейском строе сознания. С этими вещами Мережковский был знаком весьма поверхностно, – даже и Ветхий Завет представлял себе весьма смутно, в выбранных, так сказать, его местах. Потому притчи Иисуса он воспринимает с мировоззренческой позиции своей собственной эпохи – изнутри культуры не древнего органического, а модернистского – вторичного символизма. Преследующие морально-назидательную и религиозно-учительную цели, притчи Мережковский онтологизирует или придает им тайноведческий смысл: «Неизобразимая тайна всех притч есть царство Божие» (с. 278), – «неземная метафизика, темная глубина под светлой поверхностью» (с. 276). Мережковский не хочет замечать некоей странности, чуждости для нас ряда притч: в самом деле, вряд ли может вдохновить или умилить сюжет о «мудрых» и «неразумных» девах, приглашенных на загадочные «браки»; или история о воре-управителе, заслужившем одобрение не только хозяина, но и субъекта рассказа; или притча о талантах, – вообще представления, пронизанные духом рабовладельческого деспотического строя. Эти притчи Иисус адресовал своим современникам из простонародья, и соответствующая мораль никакого универсального значения не имеет. По притчам можно судить о национальном характере, а не о каких-то запредельных тайнах. Притча для Мережковского – одного из отцов русского символизма – «символ, как бы из того мира в этот поданный знак», – мост «из вечности во время» (с. 272). С другой стороны, в притчах экзегет видит «живое лицо Иисуса», слышит Его голос (с. 273). Но гораздо интереснее было бы, если б вместо этих наигранно-благочестивых восторгов Мережковский использовал притчи для характеристики той традиции иудейских учителей, к которой относил Себя Иисус. Мы этой традиции не знаем, потому и Евангелия на самом деле не понимаем. Наше чтение и толкование Евангелия – это грубая герменевтика, модернизирующая и опошляющая древний текст, бесконечно далекая от восприятия тех смыслов, которые сам Иисус вложил в Благую Весть, – которыми она была восполнена безымянными многочисленными «авторами» Евангелий[591]. Без древнеиудейского контекста Евангелие не может быть адекватно прочитано, – и эта работа Мережковским не была даже начата.

В отношении Мережковского к евангельским чудесам феноменологическая (а не метафизическая) экзегеза обнаруживает свою изнанку – сомнение, соблазн позитивизма и «здравого смысла», – и как итог – самоутверждающийся агностицизм, пафос которого создает дополнительное препятствие для веры. Вообще проблема чуда – роковая для религии, камень преткновения для всякого верующего, оселок для испытания на честность и зрелость. Уже сама проблематизация чудес свидетельствует о религиозном кризисе. Когда в религии живут, чудеса представляются чем-то само собою разумеющимся и не вызывают специального интереса: возможность сверхъестественного вытекает из главного Чуда бытия Божия. Лев Шестов, в своем философствовании исходивший из веры во всемогущего Бога, допускал возможность – в мире веры – не только евангельского перемещения гор, но и превращения «бывшего в небывшее». – И напротив, когда устои веры колеблются, всякое чудо попадает под подозрение. Сомнение в «малых» чудесах и в Чуде великом идут рука об руку. Развитие в XIX веке либеральной теологии, вызванное антиметафизической революцией Канта, отправлялось именно от «демифологизации» евангельского текста – его очищения «от всего легендарного, чудесного, неправдоподобного»[592]. Но отрицая или перетолковывая чудеса (а это ничто иное как десакрализация священной книги, расшатывающая фундамент Церкви), подрывали вместе с тем и основания веры в Бога, что выражало саму суть эпохи. Другое дело, что до закономерного конца критики не шли, – демифологизация нередко оборачивалась у них философской апологией веры. Так или иначе, именно критика породила агностицизм как сознательно избираемое мировоззрение. Господство этой тенденции в постхристианском мире – яркое свидетельство успеха критического метода.

Интерпретацию евангельских чудес Мережковским вполне можно расценить как демифологизацию, подчиненную однако его апологетической цели. Мережковский выступает при этом как богослов либерального толка, стремящийся приспособить евангельский текст к агностическому строю сознания человека XX века. В толковании чудес феноменология Мережковского обнаруживается с особой четкостью: чудеса показаны как феномены – события или образы, явленные чьему-либо конкретному сознанию. Мережковский, послекантовский мыслитель, антиметафизик, демонстрирует здесь свою исследовательскую честность. Но он при этом хочет быть по-новому благочестивым, когда указывает на значение евангельских чудес для нас, – подобно Р. Бультману, «экзистенциально» интерпретируя «мифологию Нового Завета»[593]. Одним словом, русская новозаветная критика как раз здесь, в переосмыслении Мережковским евангельских чудес, достигает своего смыслового апогея.

Мережковский-феноменолог прибегает здесь к незамысловатому понятийному аппарату Он различает чудеса «внутренне-внешние», принадлежащие к «истории-мистерии», связанные с конкретными субъектами, – и чудеса «только внешние», достояния лишь исторического плана (с. 173). Экзегет утверждает, что Господь избегал творить внешние чудеса, – избегал давления на народ, поскольку желал веры свободной, а не вынужденной чудом. С этим связано имя «Освободитель», присвоенное Мережковским «Иисусу Неизвестному» (с. 329): Он освободил человека не только от дел Закона, но и от насилия чудес. Глубокая пропасть разделяет у Мережковского «чудо внешнее, рождающее веру» – и «чудо истинное, рождаемое верою» (с. 315): в первом случае речь идет о псевдочудесах, о чудесах дьявольских, предлагаемых Иисусу Искусителем в пустыне, о чудесах, к которым прибегали всегда разного рода «Великие Инквизиторы». Что хочет исключить из чуда Мережковский, так это его объективный аспект, – Иисус всегда творит чудо для конкретного человека. Вот чудо хождения по водам: в глазах одних учеников Господь вошел в лодку, для других – не входил в нее, – народ же вообще видел, как Он идет по берегу. «Разным людям являет Себя Иисус по-разному. Вспомним Оригена: “Каждому являлся в том образе, какого достоин был каждый”» (с. 355): Пётр на горе Преображения оказался «в царстве Божием», вышел «из времени в вечность», – а случись там быть Ироду, желавшему увидеть «какое-либо чудо» от Иисуса (Лк. 23, 8), он «не увидел бы ничего, кроме бледного, на бледных лицах [троих учеников], отсвета горных снегов и неподвижного, как у лунатиков, взора остановившихся глаз» (с. 414). Такие направленные на конкретных лиц чудеса Иисуса русский символист называет «чудесами-знамениями», «символами» иной действительности. К ним он относит и чудо воскрешения Лазаря, и явление Христа двоим ученикам на пути в Эммаус, – все вообще посмертные Его явления. Хочет того Мережковский или нет, но в его феноменологии сильна тенденция докетизма, кажимости. Древние докеты учили о призрачности тела Богочеловека, – но вот и у Мережковского Иисус ходит «призрачно-легким шагом» – в частности, и по воде; тело Его кажется ученикам то «вещественно-плотным», то «бесплотным», осязаемым как «пустота» (с. 355–356); и если Он и ест с учениками рыбу по Своем воскресении, то делает это именно «для них» (с. 621) и т. д. Слишком долго Мережковский муссирует тот тезис, что Сын Божий пришел «в подобии плоти человеческой» (с. 356), чтобы феноменологическая установка не усилилась до сомнения, а то и до разуверения в действительности Боговоплощения…

В чудесах Иисус у Мережковского так или иначе «являл Себя» (с. 356) – в Своем облике (Преображение) или деянии (умножение хлебов). Но с другой стороны, Себя Он являл ученикам, которые и свидетельствовали впоследствии об этих чудесных явлениях. И вот, большое значение придает наш экзегет тем состояниям сознания, в которых ученикам становилась доступной иная действительность чуда. Ранее уже говорилось о том, что это состояния той или другой степени умственной помраченности: Кана Галилейская – это «пьяное» – «Вакхово» чудо; чудо на пути в Эммаус сопряжено с великим горем и трехдневной бессонницей апостолов; воскрешение Лазаря показано глазами любящей веры Марии-Марфы и т. п. Чудеса, как они описаны в Евангелии, по Мережковскому, суть отражения в таких тусклых или кривых зеркалах – помраченных сознаниях учеников. Но все же какие-то натуральные детали в изображении чудес подтверждают Мережковскому их действительность. Однако как ее понимать? Было или не было на самом деле то, о чем рассказывается в Евангелиях? Едва ли не при каждом чуде Мережковский задается этим вопросом.

Ответ на него Мережковского всегда однотипен, Чудеса истинные – «внутренне-внешние» – не измышлены ни свидетелями, ни авторами текста. «Что-то» в этих случаях действительно «было», – но вот что именно – сказать невозможно. В подобных объяснениях объективное событие оказывается ноуменом, кантовской вещью-в-себе, а чудо – преломлением, отражением, явлением ноумена в помраченном сознании свидетелей. При этом Мережковский отказывается от познания ноумена: «Чудо – как живое сердце: объяснить его значит обнажить, убить» (с. 244). «Что-то произошло в ней [Кане Галилейской] действительно, из чего родился евангельский рассказ. Что же именно? Этого мы, разумеется, никогда не узнаем с точностью» (с. 240): вот общий, для всех чудес одинаковый, ход мысли Мережковского. Чудо воскресения Лазаря «зрительно для нас непредставимо» (с. 320) – «что увидела Мария, мы никогда не узнаем» (с. 327). «Хождение по водам [Иисуса] действительно было», хотя и не в пространстве и не во времени: для него нет и не было слова (с. 356, 355), – с роковой неизбежностью здесь опять появляется неопределенное местоимение «что-то». Также и Петрово «хождение по водам» Мережковский окружает семантикой неопределенности. «Кажется, у Петра нет человеческих слов, чтобы выразить то, что пережил он в эту ночь»; он не может понять, что с ним случилось, как и жены-мироносицы, вспоминающие о Воскресении (с. 361).

Трудно указать на то место в тексте «Иисуса Неизвестного», где впервые явственно проявился агностицизм Мережковского. Но в комментировании чудес агностическое настроение укрепляется и растет, как бы подпитываясь недоуменной растерянностью учеников. В объекте нагнетается его неопределенность, в субъектах – их немощь, бессилие: тайна пустого гроба учениками «не разгадана», явление воскресшего Иисуса «несказуемо», – вообще, действительность этих феноменов никакой здешней мерой «не измерима» (с. 618). По поводу Воскресения, без которого, согласно апостолу Павлу, весь смысл христианства сведен к нулю, Мережковский утверждает лишь то, что нечто, «чего мы не знаем», ученики Христа пережили у пустого гроба «от вечера Страстной Пятницы до утра Пасхальной Субботы» (с. 614), и это породило их веру, сохранившуюся в веках. Невыразимое «что-то» – не смутный призрак, но ослепительная действительность, – будучи воспринятым учениками, пребывающими в экстазе, каким-то образом претворилось в чудесное событие, удержанное Евангелием. Корень евангельских чудес, по Мережковскому – это «экстаз» учеников, которые вблизи Иисуса «вышли из себя, из тела своего, трехмерного, отдельного, и вошли в единое, общее тело – Его» (с. 362). Чудо здесь представлено достоянием Церкви – Тела Христова, которая сделалась актуальной еще прежде Пятидесятницы и даже помимо Евхаристии – просто в физической близости к Иисусу, одним вхождением в Его ауру – пространство Его тонкой телесности…

Итак, евангельские чудеса, по Мережковскому, суть знамения или символы неведомых событий (может, и вполне естественных – например, доливания водой водоносов во время свадьбы в Кане), созданные свидетелями последних на основании опыта, полученного в экстатическом состоянии. Но если бы в концепции Мережковского не присутствовала попытка толкователя наполнить гипотетическое «что-то» хоть каким-то конкретным содержанием, «внутренне-внешние» «чудеса» очень бы походили на галлюцинации. Потому наряду с феноменологией евангельских чудес экзегет разрабатывает философскую теорию этих чудотворений, оперирующую современными представлениями. Смысл как всего деяния Христа, так и отдельных чудес, философствует Мережковский – в победе над смертью. С другой стороны, сходную цель имеет мировой эволюционный процесс (по Гегелю, Штейнеру, Соловьёву): на высшей ступени творческой эволюции (категория Бергсона) человек станет бессмертным существом. Иисус из Назарета у Мережковского то ли был таким, уже претерпевшим эволюционную метаморфозу человеком, то ли этот эволюционный скачок совершался в Нем всякий раз, когда Он творил чудеса, и в событии Воскресения был доведен до конца.

Вот как Мережковский пытается описать необычность тела Христа, – опять-таки феноменологизируя и собственную фантазию – представляя ее в качестве опыта учеников: «Плотски-физически чувствуют ученики, осязают всегда, в живой плоти человека Иисуса какую-то одну, неуловимо от пяти чувств ускользающую, из этого мира в тот уходящую, призрачно-прозрачно-огненную точку. В теле же Идущего по водам внезапно разрастается она, как искра – в пламя, так что все тело, охваченное и как бы раскаляемое этим пламенем, становится тоже огненно-прозрачным-призрачным» (с. 366). Ясно, что с помощью этого кинематографически-эффектного образа Мережковский предлагает общую модель для всех евангельских чудес: вместо «Идущего по водам» в только что приведенную цитату можно вставить «Преобразившегося», «Воскресшего», «Исцелителя» и пр. Всюду речь идет об осуществлении эволюционной цели в Иисусе. И здесь выясняется, что евангельские чудеса – в их, так сказать, онтологичности – Мережковский считает явлениями природными (хотя иногда и применяет в связи с ними слово «божественный»). Ведь «мировая эволюция» – именно природный процесс «превращения неорганической материи в живую клетку, клетки растительной – в животное, животного – в человека, <… > смертного человека в бессмертного», – процесс, не нарушающий законов естества (с. 608). Отношение Мережковского к евангельским чудесам где-то близко к таковому С. Булгакова, также возводившего чудеса к Христовой особенной человечности. «Чудо космично и закономерно, как и все природные явления»; чудеса не нарушают «основ мироздания», но выступают как «их раскрытие и применение»[594]: налицо удивительная близость рассуждений Булгакова к идеям Мережковского. «Нельзя сказать, что Господь силою всемогущества совершал вообще всякие чудеса <…>… Делал ли Господь людей из камней? Претворил ли Он женщину в мужчину? Лошадь в осла? Переставлял ли горы? Сводил ли огонь с неба? И т. п., вообще творил ли чудеса ради чудес?»[595]: чудеса всемогущества по Булгакову названы у Мережковского внешними, историческими чудесами, также немыслимыми, поскольку они упраздняют свободу человека. Однако если для Булгакова чудеса Христовы суть «действия Его человеческого естества, обоженного и помазанного Духом», то Мережковский говорит только о посюсторонней природной эволюции, сказавшейся в природе Иисуса. Для толкования Евангелия Мережковскому как бы не нужно Божество Иисуса; также и Христом Иисус для него становится только после смерти (с. 438). Булгаков, говоря о чудесах, подразумевает Христа, Мережковский – Иисуса. Этот последний в экзегезе Мережковского – Сын, имеющий Божественных Отца и Мать: всё же Святая Троица – незыблемый столп богословия Третьего Завета. Но из трактовки Мережковским евангельских чудес следует, что этот Бог Сын – человек на высшей стадии мировой эволюции. Мысль о Второй Ипостаси Св. Троицы как о Человеке – Втором Адаме, – это общее место богословия Серебряного века. Мережковский соединяет ее с идеей эволюции, и тем самым его христология редуцируется к своеобразной антропологии – утрачивает трансцендентно-теистический аспект, характерный для христологии традиционной. Согласно последней, Иисус Христос творит чудеса силою Своего Божества; Иисусу из Евангелия Мережковского для этого достаточно Его эволюционно продвинутой человечности. В терминах ересиологии, у Мережковского здесь налицо арианская тенденция[596]. Включение же христологии в достаточно доморощенную эволюционную картину мира – пантеистическое отождествление Божественного творчества с силами эволюции – вызывает в памяти также посюстороннюю, оккультную христологию Р. Штейнера…

Итак, по Мережковскому, главным и едва ли не единственным евангельским чудом был сам Иисус – человек из далекого будущего мировой Эволюции, – человек, обретший бессмертие, наделенный новой – «призрачно-прозрачно-огненной» плотью. Описанные же в Евангелии чудесные события, как допускает в общем-то агностик Мережковский, это обыкновенные для Иисуса действия, как они были восприняты учениками, вблизи Него пребывающими в экстазе. Иисус долил сосуды для вина водой – и вода показалась вином; Иисус раздал толпе имеющуюся кое у кого провизию – и все оказались сытыми и довольными. – Однако некоторые чудеса, описанные в Евангелии от Иоанна, Мережковский наделяет дополнительным смыслом. Это чудеса-мистерии с культовым оттенком. Выше я обращала уже внимание на то, что слово «мистерия» в трудах Мережковского имело два значения. Мистерией в книге «Атлантида – Европа» именуется языческий тайный ритуал, противостоящий народной религии. В «Иисусе Неизвестном» мистерия противопоставлена истории как, с одной стороны, событие внутренней жизни свидетеля евангельских фактов, а с другой – как соприкосновение с иной действительностью, с миром духовным. Мистериями в этом втором значении у Мережковского являются все евангельские чудеса. Однако за некоторыми чудесами он усматривает и некий, так сказать, криптокультовый смысл.

И здесь Мережковский следует представлениям раннего – 1902 г. – Р, Штейнера, как автора книги о христианстве и «мистериях древности». Согласно Штейнеру, Четвертое Евангелие резко отличается от синоптических по той причине, что его автор принадлежал к некоей «мистической школе», где не было нужды прибегать к притчам, поскольку там опирались на «предания древних мистерий», на некий «традиционный обряд»[597]. Евангелист, посвященный, зрит смыслы этого обряда воплощенными в «жизни Иисуса», – «и мистерией является поэтому Евангелие от Иоанна»[598]. – Представление о Четвертом Евангелии как о мистерии и о некоторых его эпизодах как о священных ритуалах Мережковский и перенимает у Штейнера. Он убежден, что это мистерия дионисийского типа, поскольку, согласно Иоанну, чудо в Кане Галилейской, первое Иисусово чудо, – это чудо «Вакхово», Дионисово. Также, на взгляд Мережковского, и Тайная Вечеря у Иоанна имеет характер дионисийского радения, – раньше я уже обратила на это внимание читателя. – Главное, конечно, это чудо воскрешения Лазаря, которое Мережковский толкует в точном соответствии со Штейнером. Показывая это чудесное событие, утверждает русский экзегет, Иоанн смешивает «два порядка» – «Историю и Мистерию, так что все его свидетельство – полуистория, полумистерия», смесь «яви с пророческим сном», и потому здесь налицо «чудо-знамение», которое «мы называем “подобием”, “символом”» (с. 319). У Штейнера Иисус погружает Лазаря в «трехдневное, подобное сну, состояние» «символической смерти», после чего традиционным жреческим возгласом «Лазарь! Иди вон!» возвращает его к повседневной жизни. За три дня Лазарь пережил нечто и «познал, как достигается воскресение». В Лазаре «родился Дух», он стал иным человеком – «первым христианским посвященным»[599]. У Мережковского Иисус бросил вызов смерти, и не где-нибудь, а в Мистерии, после «громового – в вечности: “Лазарь, изыди!”», «Лазарь воскрес воистину» (с. 328). У Штейнера Лазарь получил опыт воскресения – у Мережковского «внутренний смысл всего чуда-знамения здесь: победа над смертью, законом естества» «Иисусом-Чудо-творцем-Освободителем» (с. 323)[600]. У Штейнера Евангелие от Иоанна является мистерией – у Мережковского Иоанн «обнажает религиозную душу истории: переносит невидимое, внутреннее, в видимое, внешнее; то, что происходит в вечности, в мистерии, – в то, что произошло однажды, во времени, в истории» (с. 531). Налицо глубокая близость двух воззрений – и явная вторичность концепции Мережковского[601].

Но интересно то, что, демифологизировав по-своему евангельские чудеса – осмыслив их в качестве обрядов древних мистерий, – впоследствии Штейнер пришел к новому – антропософскому, сложно разветвленному мифу о Христе, который защищал с присущей ему великой энергией. Мережковский же остался при своих «двоящихся мыслях», в агностическом колебании между «было» и «не было». Наверное, русских эмигрантских критиков отвращало от книги «Иисус Неизвестный» именно это, высказанное Мережковским и в связи с Воскресением Христовым, вялое «что-то было», – действительно, окружающее евангельские события каким-то нездоровым туманом.

Итак, Мережковский задался целью написать интимно-личный комментарий к Евангелию, расцерковив и десакрализовав евангельский текст – восполнив Новый Завет апокрифами и аграфами, раннехристианскими его трактовками, элементами Талмуда и Корана, а также осветив его пронзительным лучом либеральной критики. Смысл всего этого большого проекта – поставить современного человека «лицом к лицу» с «Иисусом Неизвестным» (с. 31), как бы заново воссоздав Его Лик. В русской богословской традиции Мережковский здесь действовал как новатор: субъективное прочтение Евангелия, как показала драма выступлений Л. Толстого в роли экзегета, в старой России жестоко каралась. Свой комментарий Мережковский заключил также в индивидуальный, выработанный всем предшествующим его творчеством дискурс. – Что же это за дискурс? К 1930-м годам Мережковский сложился как исторический романист, с одной стороны, и как автор романизированных биографий великих людей (Наполеон, Данте и пр.) с другой[602]. С самого начала своего творческого пути он вдохновлялся идеей сверхчеловечества у Ницше – представлением последнего о необходимости преодоления наличной человеческой природы, а вместе и учением Карлейля о роли в истории героической личности. Вообще, Мережковского (предвосхитившего экзистенциалистов Шестова и Бердяева) надо признать основоположником философской антропологии Серебряного века. Может быть, первым в русской культуре (движимый импульсом от творчества Толстого и Достоевского) он признал, в качестве верховной ценности, человеческое «я» и поставил проблему его тайны. «Субъективный критик» (каким он осознавал себя в 1890-е годы), интерпретатор по призванию, гностик, жаждущий овладеть духовным существом своего предмета[603], он рассматривал тоже в качестве субъектов попавших в его поле зрения творцов культуры и истории, своих «вечных спутников». Он проницателен в ведении внутреннего человека – но, повторю, его занимает личность сверхчеловеческая, и то, что называется диалектикой души – отнюдь не собственная его цель. Человек в единстве с историей, как творец последней и одновременно – ее жертва: вот конек герменевтики Мережковского, предмет его философской антропологии, герой его романов и романизированных жизнеописаний.

Так вот, книга «Иисус Неизвестный» принадлежит к данному, привычному для Мережковского жанру, является романизированным комментарием к Евангелию. Иисус Неизвестный – не Богочеловек церковного догмата, а Человек, эволюционно возвысивший Свое естество, а вместе и Герой, великий Революционер, цель которого – не усовершенствовать, а метафизически опрокинуть и перевернуть мир, обратив его в Царство Божие. – С другой стороны, Мережковский стремится почувствовать «Я» Иисуса, представ пере Ним своим собственным «я», – хочет понять и описать Его Личность изнутри, дабы осуществилась светоносная спасительная встреча. Отношение Мережковского к Христу воспроизводит – на новой ступени – его отношение к великим писателям и их героям, а также к реальным Юлиану и Леонардо, к Петру I и Лютеру. Иисус заставил дрогнуть «мировую ось» (Вергилий)[604], но Его дело – обращение мира в Царство Божие – не было завершено из-за отказа людей последовать Ему. И ныне, согласно Мережковскому, с небывалой остротой встал вопрос об этом Конце истории. Мир может в настоящий эсхатологический момент претерпеть метаморфозу и сделаться Царством, как это было на горе Хлебов, когда Господь накормил толпу, решив тем самым «социальный вопрос»: так, в утопическом духе, продолжает мечтать Мережковский. Но Европа может стать второй Атлантидой – погибнуть от огня и воды. Пророчески предвидя новую войну, мыслитель чаял апокалипсической развязки истории. Сделать явным присутствие Христа в мире, вновь впустить Его в европейский дом и тем самым спасти человечество от страшного конца: таковы, как всегда, грандиозные амбиции русского парижанина, автора «Иисуса Неизвестного».

Конечно, евангельский комментарий не мог быть развернут Мережковским в полноценный роман, – здесь отличие его проекта от замысла автора «Мастера и Маргариты». Выше я уже замечала, что правомерно говорить лишь о фрагментарных романных сценах, а также о сюжете и хронотопе данного произведения. Но еще более существенно то, что образ человека в нем также отвечает закономерностям романного жанра, как они были осознаны в эпоху Серебряного века и в питающуюся его открытиями эпоху последующую[605]. Единство искусства и жизни, мысли и жизни: таков многозначный лозунг тогдашней культуры – ее творцы жили своими идеями и фантазиями, а порой и умирали за них. Искусство в его экзистенциальном, субъективно-человеческом истоке – не что иное, как сама жизнь; в частности, жизнь как таковая (даже не ее модель) – суть романного жанра: такова рефлексия Серебряного века в трудах М. Бахтина. Эти последние – вершина русской мысли 1920-30-х годов, достигнутая на родине. Роман это сама жизнь – бесконечный диалог мыслителей «по последним вопросам» («поэтика Достоевского»), витальное существование бессмертного народного тела (поэтика Рабле): Бахтин сумел убедить нас в этом. И Мережковский невольно сближается с Бахтиным, когда утверждает, что Евангелие – это «живой неумолкающий голос» (с. 59), что это вечно сущий, не реальный, но реальнейший мир, куда мы втягиваемся таинственной силою и где должно протекать наше глубинное существование. «Двух тысячелетий, отделяющих нас от него [Евангелия. – Н. Б.], как не бывало: всё – как вчера – сегодня; на было – есть. <…> Между Ним [Христом. – Н. Б.] и нами – ничего; мы с Ним – лицом к лицу» и зрим «живую жизнь живого Христа» (се. 30–31, 26 соотв.).

Конечно, под «Евангелием» Мережковский понимает Евангелие, лишенное тяжелых «церковных риз», восполненное аграфами, апокрифами и пр. – свое собственное «Неизвестное Евангелие». И вот, «Евангелие» именно в его собственной рецепции – не что другое, как реконструированное им в процессе толкования событие, сама евангельская история в буквальности ее свершения. Как известно, канонический евангельский текст составляет особый жанр, отличный от жанра античных жизнеописаний. Предельно скупой и лапидарный, он бесстрастно передает одну информацию о фактах, странно сближаясь в этом с современными газетными сообщениями. Так вот, Мережковский словно хочет приподнять словесную завесу, воспроизвести сами евангельские события, вовлекая в них читателя Неизвестного Евангелия, его собственного труда. Делает он это, передавая в меру возможностей внутреннюю жизнь евангельских персонажей (в том числе и Протагониста драмы), указав на приметы их «я». С этими «я» людей древности читатель, по замыслу Мережковского, отождествляет «я» собственное и тем самым включается в их жизнь. И это не в теоретико-литературном и метафорическом, но в буквальном смысле, поскольку речь идет о глубинном тождестве всех человеческих «я» – лучей «Я» Всечеловека. Таким образом, перед Мережковским-«романистом», создателем «Неизвестного Евангелия» – романа о Иисусе Неизвестном, стояла задача воссоздания евангельской истории, как ее воспринимали и переживали ее свидетели и участники – не объективированные, но живые «я», субъекты великого События. Посмотрим, как Мережковскому удалось ее решить.

У каждого из героев Евангелия, согласно Мережковскому, есть свой живой голос и свое слово, которым герой манифестирует себя в качестве «я». Вспомним бахтинскую теорию романа (1930-е гг.): у Бахтина также «герой», как субъект, бытийственно тождествен его «идее», «голосу», «слову». Для Мережковского личное слово Петра – «Ты – Христос», и в момент этого своего Кесарийского свидетельства Пётр – «высшая точка всего человечества» (с. 396). Слово Марии, по мнению Мережковского – «Мужа не знаю» (Лк 1, 34), – любопытно, что не привычное «Се, раба Господня. Да будет Мне по слову твоему» (Лк 1, 38). Не столько смирение перед волей Божией, возвещенной Ей Ангелом, сколько Приснодевство Марии ценит русский экзегет. В духе Серебряного века, он находит в Марии деву Софию, вдохновительницу культурного строительства: «Если бы эти три слова не были сказаны, то белая, белее снеговых Альп, Благовещенская лилия – Maria di gratia plena – Миланский собор не вырос бы, <…> Беатриче не встретил бы Данте <…>, и не сказал бы Гёте:

<…> Если была, есть и будет наша Святая Земля – Святая Европа, то потому только, что это было» (с. 89–90). Благодаря трем словам – Слову Марии, «древний мир, дохристианский, весь разрушен, и новый – создан» (с. 89). Налицо великая вера Мережковского в то, что выбор одного человека в один – решающий момент в состоянии изменить судьбу мира, сдвинуть или удержать мировую ось: не предай Иуда Иисуса, «как знать, не наступило ли царство Божие сейчас», при жизни Господа и без Креста (с. 491).

А вот слово Пилата «Что есть истина?» – это не слово человека «среднего ума» (каким Пилата видит Мережковский), но слово «всего Рима – всего мира», пронизанное метафизической, «страшной, как бы неземной скукой» (с. 562). С брезгливой усмешкой Пилат, вскрывший себе в ванне вены, смотрит «на воду, мутнеющую от крови», – Пилат в «Неизвестном Евангелии» показан в кадре, достойном великого Альфреда Хичкока. – У Иуды одно слово – «Радуйся, Равви», сопряженное с жестом поцелуя (Мф 26, 49). И в этом Гефсиманском слове, пришедшемся на огненное скрещение взглядов Учителя и ученика, сосредоточена вся суть их отношений – идейное предательство, трагедия отвержения Мессии Его народом.

Слово самого Иисуса – «Это Я», которое, по Мережковскому, есть откровение очень глубокого Имени Божия, почему, слыша от Иисуса «Это Я», Его враги отступали и падали на землю. И действительно, замечу от себя: если библейское Имя Бога, открытое Им Моисею, «Я есмь Сущий», звучащее по-еврейски Ягве или Иегова, то ему, в звуке «йех» или «йях», созвучно не только Имя Богочеловека Иешуа, но и фонетическая форма местоимения первого лица единственного числа в разных языках: ich (немецкий), I (английский), io (итальянский), я (русский)… Лежит ли причина данного факта только в историко-языковой плоскости, или же у него есть некая метафизическая основа – это решает одна вера. Так или иначе, глубокомысленного остроумия Мережковского не может не оценить всякий, кому знакома имяславческая философия языка Серебряного века…

Однако в слово Иисуса «Это Я» в книге вложен и другой смысл, который мне важен как раз сейчас, при обсуждении Иисуса Неизвестного – главного Героя «романа» Мережковского. Мыслитель строит Его образ в направлении постижения этого Божественного Я, идя от внешнего к внутреннему, от явного к тайному, невыразимому – апофатическому. Постигнуть внутреннюю жизнь Богочеловека: все подобные попытки грешат грубостью, движимы фантазией и вырождаются в модернизирующий антропологизм. Кто Он – Иисус Неизвестный, каким видит Мережковский Его онтологический статус? – Перед новым экзегетом предстояло несколько современных концептов, прилагаемых к Иисусу из Назарета: это теологический Богочеловек, великий Дух Солнца у Штейнера, Великий Посвященный Э. Шюрэ, разного достоинства исторические личности в Талмуде и Коране, а также личность просто мифическая – в глазах атеистов. Библейская критика, стремящаяся к достоверному, позитивному знанию, занималась скорее тем, чем Иисус казался, а не тем, каким Он был. Так вот, Мережковский сквозь соборное историческое свидетельство хочет рассмотреть «то, чем Иисус <…> действительно был» (с. 72). Хотя экзегет делает своим предметом «Земного Христа», Христа «во плоти», он сразу же признаёт, что «жизнь Иисуса – не только человеческая жизнь, а что-то большее» (с. 74). Потому Иисус Неизвестный – не просто историческое лицо, но несет в Себе таинственное восполнение, что и стремится описать Мережковский. Именно описать, а не заключить в богословскую формулу: традиционных понятий «Логос», «Богочеловек» на страницах его книги мы не встретим. Тем не менее Мережковский (в отличие от Штейнера) скрыто следует Халкидонскому догмату о присутствии двух природ в Иисусе Христе, когда представляет Его образ во всех смыслах раздвоенным, антиномичным. При этом Мережковский не боится противоречить самому себе, вызывающе позиционирует себя как человека «двоящихся мыслей»: именно перед лицом противоречия читатель, по его мнению, получает возможность осуществить свою свободу. Иисус, с одной стороны, был «как все», – с другой – «как никто». «Имя, рождение, рост, жизнь, лицо – всё, как у всех» (с. 91), – заявляет Мережковский, обосновывая истинную человечность Иисуса и как бы забывая при этом сверхъестественный образ Его зачатия и рождения, что экзегет вроде бы признавал. Так этот последний отдает на произвол своего читателя не одну репутацию Марии, но и всю религиозно-культурную многовековую традицию, имеющую своим истоком Её Приснодевство… Мережковский очень ценил тургеневское стихотворение в прозе «Христос» и даже возводил его в чин «Апокрифа» – «тайного» Евангелия: Тургенев описывает там загадочный опыт своего ведения Христа в самом обычном человеке, никак не выделяющемся в толпе русских крестьян. Снаружи Он казался подобным всем, но внутри был «как никто»: Его сокровенной жизнью было постоянное, неведомое никому другому, зрение Бога «лицом к лицу» (с. 98). Мережковский пытается представить – описать Божественность (или все же сверхчеловечность) Иисуса через передачу этой Его глубинной интуиции и делает это, на мой взгляд, философски убедительно и красиво, опираясь на Евангелие. Созерцание Бога Иисусом было переживанием интимнейшей близости Отца[606], – даже больше, чем близости – тождества Ему. Иисус «говорит: “Отец”, как мы говорим: “я”» (с. 98), – отсюда евангельское: «Видевший Меня видел Отца» (Ин. 14, 10). Мережковский цитирует Никейский Символ веры, когда рассуждает о присущем Господу «чувстве рожденности – несотворенности», и исповедует Иисуса Сыном Божиим, высказывая догадку о глубиннейшем Его переживании: «Надвое для Него делится мир: всё человечество – и Он один с Отцом» (с. 99). Фактически здесь экзегет пытается «оживить» центральный догмат христианства о единосущии Сына Отцу – представить его в качестве первичнейшей интуиции Иисуса, как Его самоощущение и самосознание.

Как видно, Мережковский дерзает прикоснуться к экзистенциальному средоточию – к «Я» Богочеловека. При этом Божественное «Я» Иисуса показано мыслителем в динамике глубинной жизни (в общении с Отцом), а также в его истории. Церковь представляет событие Боговоплощения с монументальной простотой: оно, по сути, совершается в момент Благовещения, когда «Сын Божий» становится «Сыном Девы», как возвещается в благовещенском тропаре[607]. А согласно Мережковскому, «тридцать лет в Иисусе рождается Христос» (с. 93). Это означает, что тридцать лет зреет в Нем сознание Его Сыновства и достигает полной ясности при звуке Отчего гласа в момент крещения от Иоанна на Иордане: «Ты – Сын мой возлюбленный». Не могу не привести выдержки, гду Мережковский в психологических терминах представляет «вспоминание, узнавание» Иисусом во времени Своего вечного Божественного статуса: «Существо Божеское в человеческом, вырастая, подымаясь из темных глубин того, что мы называем “подсознательным” (conscience subliminate), лишь постепенно входит в сознание человека Иисуса, медленно овладевает Им, наполняет Его, как солнечный свет и тепло – прозрачно зреющий плод. Это и значит: в Иисусе рождается Христос» (с. 100). Здесь смешались платонические, фрейдистские и оккультные представления экзегета. Конечно, Мережковский далек от «духовно-научной» христологии Штейнера, воспроизводящего детальную картину тридцатилетней сокровенной – до иорданского Богоявления – жизни Иисуса (включающую описание судьбы двух «мальчиков Иисусов», смерти одного из них, за чем последовало усвоение другим тонкого тела первого и т. д. – вплоть до вселения на Иордане, в сформировавшуюся как бы заново Христову плоть, Логоса, ставшего Христовым «Я»). Однако Мережковский и Штейнер – единомышленники в понимании (в духе ереси Нестория) смысла события Крещения: «В эту-то минуту и родился в Иисусе Христос» (с. 100). Мережковскому наиболее близок эпистемологический аспект этого смысла: «рождение» здесь означает полноту Сыновьего самосознания в Иисусе. Процесс, начавшийся в Пастушке у жертвенника бога Кинира, завершился на Иордане спустя восемнадцать лет. – Но завершился ли? Обсуждая Вход Господень в Иерусалим – замечая, что в евангельских его описаниях главное слово – «Мессия», «Христос» – не сказано, экзегет заявляет: «Иисус еще не Христос – в жизни; только в смерти – воскресении будет Христом» (с. 438). Дело не только в Иисусовом самосознании – в эпистемологии: Дух, подобный голубке, осенивший Иисуса на Иордане, продолжал в Нем Свою таинственную работу, приведшую к метаморфозе смертного человека – в человека бессмертного, Христа воскресшего и вознесшегося к Отцу. Такова онтология отнюдь не одномоментного события Боговоплощения. Мережковский, как видно, держит в памяти церковный догмат, но осовременивает его, применяя новейшие категории.

Иисус Неизвестный Мережковского – герой символистского русского романа, человек-символ, человек-тайна. И именно в эпоху Серебряного века, в связи с реставрационной расчисткой великих православных икон, нашими мыслителями – Флоренским, Булгаковым, Е. Трубецким – была разработана не только эстетика иконы, но и философия лица – блистательные пролегомены к философской антропологии[608]. Так вот, свой вклад в эту проблематику внес и автор книги 1932 г. о Христе: он не только решает в ней ставшую модной в XX в. проблему внешности Иисуса, но и совершенно по-новому ставит вопрос об иконе. «У человека два лица: внешнее, как маска, и внутреннее, настоящее», – сходные интуиции есть и у Флоренского, сделавшего личину, лицо и лик категориями своей антропологии. «Внутреннее сквозь внешнее проступает тем яснее, чем больше и правдивей человек: у величайшего и правдивейшего из людей, Иисуса – как ни у кого» (с. 207). Категории Иисусовых внутреннего и внешнего лиц Мережковским вовлекаются в изощренную диалектику. Иисус Неизвестный представлен, действительно, почти неуловимым Протеем, – ведь Он в Своем глубочайшем существе «как все» и «как никто». Халкидонский антиномизм двух природ Мережковский, превращая его в антиномичность Лица Иисуса, опять-таки хочет оживить, перевести из богословского в антропологический план, сделать феноменом. И эти усилия наполнить древние формулы смыслом современным, способным вдохновить человека новейшего времени, не могут не вызывать искренней симпатии к экзегету.

В самом деле. Лицо Иисуса на взгляд извне – обыкновенное, как у всех. Но вот, оно постоянно меняется, как и Евангелие, каждому наблюдателю являясь как бы по-новому, т. е. в плане феноменологии, – или же и в метафизическом плане, обладая имманентной динамикой. Потому Иисусов Лик неизобразим, «нерукотворен», что и запечатлело предание, возведшее историю иконы к нерукотворным образам – платам Вероники и царя Авгаря. Христово Лицо – «по ту сторону» нашей эстетики, критериев красоты и безобразия, утверждает Мережковский. Он выступает, конечно, здесь в роли иконоборца, поскольку отрицает возможность овеществления Лика иконным изображением – ограничения и остановки этого пламени. – Но вот как Мережковский приходит к новому иконопочитанию. Лицо Господа «возникает <…> изнутри», формируется Божественной «движущей силой» (с. 220), – есть по сути сама эта сила. И подобно тому как Мария узнала воскресшего Христа, лишь когда Он окликнул ее по имени (Ин. 20, 11–16), так и нам на мгновение Лик Господа приоткрывается при экзистенциальной встрече с Ним (с. 221). Тайна Иисусова Лика – в том, что Он – Второй Адам, Всечеловек, и в Его Лице – все человеческие лица, – и наоборот, во всех этих лицах – Он. Потому такая встреча с Господом – не то, что встреча с другим, подобным мне самому человеком, а в некотором смысле – моя встреча с самим собой. Мережковский переводит проблему иконопочитания в глубинно-экзистенциальный план; «развоплощая» икону, идет по сути в одном направлении с протестантами[609]. И когда он в конце концов заново возвращается к иконной семантике – выдвигает новую концепцию иконы, – речь у него идет об иконе чисто духовной, присутствующей, быть может, в некоем тонком мировом эфире, – об иконе, которую, надо думать, приняли бы и протестанты. Это подвижная икона, икона-событие – «утаённая икона» (как есть, по Мережковскому, «утаённое Евангелие») бесчисленных в веках человеческих «встреч» со Христом – встреч в молитвах, размышлениях, художестве, покаянии, – встреч, открывающих людям Его неописуемый Божественный Лик. Православный по рождению, он грезит о протестантской иконе. И опять-таки, в соответствии с феноменологическим характером всей христологии и экзегезы Мережковского, это не икона-ноумен, но икона-феномен, икона как явление молящемуся трансцендентной реальности. И если кое-где в апокрифах и сохранилась память о чертах и приметах Иисусова Лика – в «Письме прокуратора Лентула» как замечание о том, что Он «никогда не смеялся», у Никифора Каллиста – в картине Его «неизъяснимой благостью сияющих глаз» – то у Мережковского вся она пребывает под его агностическим сомнением. Безусловна для него лишь икона философская, творимая совокупно всеми христианами, их жизнью и верой. «Бесконечно разные, разделённые веками и народами, ничего друг о друге не знающие люди изображают в бесчисленных образах одно живое лицо», – и так, «медленно, постепенно и трудно, черта за чертой, как в драгоценной мозаике – камешек за камешком, складывается многообразно-единый, Нерукотворный Лик» (с. 217–218). В своей концепции иконы Мережковский выходит за пределы задачи воссоздать жизнь Иисуса: границы жанра романа раздвигаются, и мысль автора вырывается в пространство религиозно-философских – отвечающих духу Серебряного века – спекуляций.

Итак, «роман» Мережковского – это роман об уникальном Человеке, сверхъестественной Личности, назвать ли Её Богочеловеком или, как чаще поступает Мережковский, Сыном Божиим[610]. Будучи романом, история жизни Иисуса, рассказанная Мережковским, имеет свой – захватывающий, едва ли не детективный сюжет. Есть ли сюжет в Евангелии каноническом? Думается, он присутствует в читательском восприятии: многократно перечитывая Евангелие, мы всякий раз, в последней душевной глубине – почти что в подсознании, надеемся, что ход событий окажется иным – Иуда не предаст, Господь не погибнет. Однако сам бесстрастный евангельский дискурс бессюжетен, как бессюжетна сама жизнь. Сюжет – теоретико-литературная категория, предполагающая у действия завязку, кульминацию, развязку; в романе об Иисусе Неизвестном все они отчетливо присутствуют. Как этого достигает Мережковский? Следуя основному принципу своей методологии – «оживляя» Евангелие, переводя события из объективной области в сферу субъективности, представляя их как переживания конкретных лиц.

И вот, сюжет книги Мережковского строится вокруг внутренней жизни Иисуса, постижение которой – верховная, главная цель гностика-экзегета. Чтобы сразу предупредить естественный протест своего читателя против такой дерзости, Мережковский делает оговорку: он отдает себе отчет в невыполнимости этой задачи, его реконструкция душевной жизни Христа несовершенна. И в самом деле, это гностическое усилие очень скоро иссякает и вырождается в апофатическое «не»: «Если нашему сердцу земному неземная мука Его непостижима, то блаженство Его неземное – последнее над всеми человеческими бурями победа – ещё непостижимее», – во Христе всё наше, слишком-человеческое, умножается «на бесконечность» (с. 136–137). Но бесконечное, Божественное, нам недоступно, – и когда Мережковский, шаг за шагом, воспроизводит внутреннюю жизнь Иисуса, то редуцирует Непостижимое к привычному, человечески-доступному, он методологически сознательно и ответственно.

Так возникает сюжет о пришедшем на землю Сыне Божием, наделенном от Отца великой миссией – установить на земле Божие Царство. Канонические события перенесены во внутреннюю жизнь Христа, которая представлена Мережковским как становление Его мессианского самосознания. Вот завязка «романа» Мережковского. С самого раннего детства в жизни Иисуса присутствовали образ Мессии и образ Креста: народ жил мессианскими ожиданиями, один за другим являлись «полумессии-полуразбойники», чьи выступления римляне подавляли с присущей им жестокостью оккупантов. Ребёнком Иисус наблюдал страшные картины целого леса крестов с распятыми на них бунтовщиками. Именно в этой атмосфере зрело Его осознание Себя как Мессии. Как Божие Слово, адресованное лично Ему, воспринимал Он пророчество Исайи о Мессии кротком. Но ещё прежде на горе Киноре двенадцатилетний Пастушок Иисус увидел Лик Отца и пережил первую с Отцом сознательную встречу. Взросление Иисуса, сама Его жизнь представлены Мережковским как постепенное прояснение для Него собственного призвания, – вплоть до полной очевидности уже после Воскресения.

Образ Иисуса Неизвестного (т. е. Его «внутреннего Человека») писатель выстраивает, воспроизводя два диалога[611], жизненно осуществлявшихся Сыном Божиим – диалог с Его народом и диалог с Отцом. Жизнь Иисуса в Его среде была непрерывным страданием от одиночества, непонимания даже самыми близкими, – затем от вражды ревнителей Закона и т. д. – вплоть до Креста. «Скучно, тошно Богу с людьми» – даже и с братьями, учениками, едва ли не с Матерью; да и Его любовь к людям – «как будто ненавидящая, безжалостная» (глава «Назаретские будни»). Мережковский вчувствует в своего героя декадентскую интуицию желания страдания, хотя и не доводит ее до мазохистской: Иисус хочет страдать, «потому что этого хочет Отец, а воля Отца – Его» (с. 123). В другом месте Мережковский, антропоморфизируя и Отца (вряд ли это делал Иисус), допускает лишь то, что «Отец не хочет знать, что сделают люди, когда придёт к ним Сын». – так экзегет толкует «таинственнейшую притчу о злых виноградарях» (с. 135). Но так или иначе, в сознании русского мыслителя Иисус Христос, Сын Божий, стоит в ряду «страдающих богов» дохристианской древности, которым посвящена книга Мережковского «Атлантида – Европа». Голгофский Крест свою тень отбрасывает вплоть до Назарета, и страдание Богочеловека на Его пути к голгофской развязке нарастает.

Если общение Иисуса с иудеями проходит под знаком страдания, то Его жизнь перед Отчим Лицом в романе Мережковского постоянно взрывается кризисами раздвоения. Почему-то Мережковский был убежден в том, что Церковь не признаёт колебаний воли в Иисусе, утверждая, что Иисусова воля всегда тождественна Отчей (см. цитату чуть выше). Однако отрицая это воззрение, экзегет лишь заново опровергает древнюю ересь монофелитства, давно осужденную и Церковью. Из Халкидонского догмата о двух природах во Христе вытекает и церковное представление о Его двух волях. Однако раздвоение воли в Иисусе Мережковский представляет не в церковном, а в декадентском ключе, в духе Серебряного века, когда в целом ряде евангельских эпизодов обнаруживает у Иисуса «страх страдания и страсть к страданию» (см., напр., с. 522 – описание Гефсиманского борения). Пожалуй, именно эта формула выражает суть образа Иисуса Неизвестного, созданного Мережковским. Через нее – точнее даже, через толкование слова «страсть», евангельский Сын Божий в книге Мережковского модернизируется на авторский лад – уподобляется раздвоённым, в трактовке Мережковского же[612], героям романов Достоевского, – а в конце концов – ему самому, человеку «с двоящимися мыслями»[613]. Мережковский оказывается дурным филологом, когда утверждает, что Церковь, назвавшая «величайшую святыню свою Страстями», сознательно признала за ними смысл страстей человеческих, а именно – раздвоение воли в греховном аффекте: «Любящий иногда не знает, чего хочет – ласкать или терзать любимую, умереть за нее или ее убить» (с. 424–425). К трактовке Страстей (вообще, к характеру своего Иисуса Неизвестного) Мережковскому безумно хочется подмешать садомазохизм. «В небе Его Страстей и в геенне наших – одинаково действующий закон раздвояемой, раздираемой воли: “Хочу страдать, и не хочу; вольно иду на крест, и невольно; страсть к страданию – страх страдания”, – в Нём и в нас одинаково действующий закон, – вот потерянный ключ к Страстям Господним» (с. 426): нет, здесь ключ к представлению Мережковского о человеке. Раскольников раздваивается между желанием убить – и голосом совести; Иван – между волей к вере и сомнением; князь Мышкин – между своими чувствами к двум женщинам и т. д. Именно этим фигурам, вместе и себе самому – раздвоенному агностику и скептику, Мережковский хочет уподобить Иисуса. «Чтобы одолеть такой “страх страдания”, какая нужна была “страсть к страданию”?» (с. 426), – восклицает Мережковский, пытаясь проникнуть в тайну кровавого пота Гефсиманской «агонии». Но всю жизнь, в частности, и накануне Распятия, Иисусом, Вторым Адамом, руководила любовь к человечеству, а не мазохизм. Иначе мы должны были бы признавать извращенцев за святых, к чему Мережковского – постницшевского христианина — тянет с неудержимой силою.

Итак, в глубинном и непрестанном диалоге с Отцом Иисус всё крепче утверждался в Своем мессианстве – становился Христом. Но Он с детства знал об участи всех «мессий»: Мессия обречен на крест. Потому становление мессианского самосознания Иисуса у Мережковского описано через душевную «диалектику» страха страдания и влечения к нему, – через колебания воли Иисуса. И этот процесс достигает в «романе» своей переломной точки в событии чудесного Умножения хлебов. Здесь мне видится кульминация «романного сюжета»: до этого момента надежда на успех Иисуса как Мессии нарастает, после него – идет на убыль. Оба жизненных «диалога», которые, по Мережковскому, вел Иисус – с иудеями и с Отцом, – своим предметом имели Царство Божие на земле. Христианство Мережковского стоит под знаком конца: трансформация мира в Царство означает упразднение его привычного образа. Мережковский-экзегет не признает за «идеей» Иисуса никакой созидательно-культурной силы: заповеди блаженство Нагорной проповеди суть рычаги, опрокидывающие мировые устои, переворачивающие мир. Иисус возвещает единственно Конец, – но весь вопрос в том, как и когда он наступит, что станется при этом с самим Иисусом. Мережковский допускал два принципиальных образа прихода конца (или «сослагательное наклонение», две степени свободы хода истории): немедленный, при жизни Иисуса наступивший конец – мирное, гармоничное превращение универсума в Божие Царство, – и конец отсроченный, связанный с возникновением и длительной жизнью Церкви, – развитие Царства из зародыша, основывающееся на жертве Сына Божия. Так вот, конец первого типа, по Мережковскому, мог наступить как результат «социального» чуда Умножения хлебов – как расширение на всё человечество возникшего на Вифсаидской горе «малого» Царства Божия. Однако люди не поняли «неотмирности» Христова Царства любви. Толпа, которую возглавлял Иуда (это «апокрифическая» догадка Мережковского), воодушевленная чудесным насыщением, захотела признать Иисуса Мессией земным – освободителем иудеев от римской оккупации, новым бунтовщиком типа Иуды Галилеянина. Так начался закат Царства Божия – отвержение Иисуса и Его идеи, годовой путь на Голгофу. «Божественный коммунизм» не осуществился, и уже на следующий день после Вифсаидского чуда Иисус проповедовал в Капернаумской синагоге о евхаристическом хлебе = Своей плоти, тогда как для Вифсаидской Евхаристии был потребен хлеб простой. Закон теофагии – «тайна богов Атлантиды» – остался в своей страшной силе, Иисусу открылась неизбежность Его крестной жертвы и отсрочки Конца. Здесь дальнейший ход событий в романе Мережковского осенен черным крылом этой неизбежности (хотя «романист» и допускал возможность изменения даже и на Голгофе участи Иисуса через вмешательство Отца).

Внутренняя жизнь Иисуса после перелома описана самыми мрачными декадентскими красками: это сплошной «стон», «тошнота», «отчаяние» и пр. (с. 316). Мережковский в Христа «вчувствует» переживания, характерные даже не для персонажей Достоевского, но уже для человека в воззрениях Ницше и Сартра. Но это отвечает самому существу его христологической концепции, учения об Иисусе как Всечеловеке. «Нет той человеческой немощи – сомнения, искушения, отвержения, проклятья, нет того соблазна человеческого, где бы рядом с нами не был человек Иисус, где бы мы не узнавали в Нем себя»: эту – сугубо греховную! – человечность Сына Божия Мережковский соотносит с «живым догматом» (т. е. собственным умозрением) о Нем, начинающимся с «соблазнов» (с. 331). При этом экзегет как бы сочувственно цитирует апостола Павла, утверждавшего, что Господь «подобно нам искушен во всём, кроме греха» (Евр. 4, 15).

Как понимать этот поворот мыслей Мережковского? – В его «нравственном богословии» грех не является категорией недолжного, как в традиционном воззрении. Это «нравственное богословие», как и христианство Серебряного века в целом, имеет постницшевское звучание: как и в светской этике, там предпринята «переоценка всех ценностей». Мыслители Серебряного века в своем религиозном «жизнестроительстве» ничтоже сумняся искали путей к Богу через грех, – вспомним хотя бы о содомской «башенной» практике Вяч. Иванова и экспериментах в «Нашей Церкви» супругов Мережковских. Понятие греха в философии Серебряного века размывается и постепенно упраздняется: делаются попытки, выступив «по ту сторону греха» (как «по ту сторону добра и зла» стремился Ницше), осуществить «живое» богообщение. И вот, Мережковский, усматривающий за своим «Иисусом Неизвестным» всякого рода «соблазны» и уподобляющий Его «во всем» греховному человечеству[614], подводит теоретическую основу под эту «переоценку», навязав Иисусу такую внутреннюю жизнь, которую святой не назовешь: Иисус у него коснеет в мизантропии, отчаянии, страхе, а также переживаниях, отдающих уже перверсией («страсть к страданию»). Не единомышленник ли Мережковский – а то и последователь в этих вещах Льва Шестова? Почти в то же самое время, когда создавалась книга «Иисус Неизвестный», Шестов, сочувственно комментируя Лютера, писал: «Христос [в представлениях будто бы Лютера. – Н. Б.], единородный и единосущный Сын Божий, т. е. сам Бог, есть величайший грешник, равного которому никогда в мире не было». Именно таков, в глазах Шестова, смысл догмата о возложении Отцом на Сына грехов всего мира[615]. Бог, по Шестову, есть Произвол, и именно в этом Его тайна: «“Deus est Deus absconditus” (Бог есть скрытый Бог)»[616]. По сути, Шестов и Мережковский дают Богу одно и то же имя, – обоим хочется быть агностиками, хотя и разного типа.

Человек в «романе» об Иисусе Неизвестном есть человек раздвоенный во всем своем существе: позднее мы проиллюстрируем данный тезис, обсуждая центральных персонажей евангельской истории. Что же касается образа самого Иисуса, то Его раздвоенность своего апофеоза – а это появление двойника – достигает в «Апокрифе об Искушении», которым Мережковский, по его признанию, продолжает «утаенное Евангелие» Достоевского «Легенду о Великом Инквизиторе» (с. 190)[617]. «Идею» Инквизитора в этом «Апокрифе» Мережковский соотносит с фигурой дьявола – искусителя: триединство «чуда, тайны и авторитета», упраздняющих свободу веры, просматривается за дьявольскими соблазнами магией и властью. Мережковский хочет уподобиться Достоевскому в своей апологии евангельской свободы: тайное имя его Иисуса Неизвестного – «Освободитель» (с. 309)[618]. Дьявола Иисус побеждает благодаря поддержке Отца[619], – но это всё вещи достаточно традиционные.

«Апокриф об Искушении» меня сейчас занимает как яркая манифестация антропологии и христологии Мережковского. Дьявол «Апокрифа» это одновременно Антихрист – и двойник Иисуса. Мережковскому было близко таинственное учение о наличии у людей их двойников. В «Иисусе Неизвестном» концепция двойничества, на мой взгляд, заимствована у Штейнера. Согласно последнему, на эволюционном пути человека к познанию высших миров, непосредственно перед вступлением в духовный мир, адепта встречает т. наз страж порога – персонифицированный комплекс его страстей и пороков. Испугается адепт этого своего «личного дьявола», отступит назад – и доступ в невидимый мир будет ему заказан. Мережковский в «Апокрифе об Искушении» воспроизводит по сути данную антропологическую – оккультную ситуацию. Дьявол, искушающий Иисуса (правда, в течение не сока дней, как в Евангелии, а всего лишь одной ночи, последовавшей за Его крещением на Иордане), не кто иной, как Его двойник, – наподобие того, как дьявол, представший Ивану Карамазову – это сам Иван, всё «низкое, подлое и презренное» в нем (с. 180). Это соответствует как раз мережковско-шестовской христологии, где Христос выступает как «величайший грешник», обремененный пороками всего мира. Иисус – человек, действительно подобный нам во всем: здесь пафос книги Мережковского.

И как нет человека без дурного двойника, так «Иисус без дьявола – человек без тени, сам только тень» (с. 181). Здесь произвольная аберрация, допущенная Мережковским в отношении к «Единому Безгрешному»: ведь Евангелие не дает повода считать искусителя двойником Христа. Иисус Неизвестный представлен в обличии человека постницшевской эпохи, устроение которого было понятно Мережковскому.

Евангельская история искушений Христа – это, по Мережковскому, эпизод «Евангелия от Иисуса», поскольку Он был ее единственным свидетелем. «Апокриф» – одна из ярчайших «глав» «романа об Иисусе Неизвестном» – мог бы стать также фрагментом кинематографического сценария. Действо Искушения совершается на фоне ночного пейзажа, – точнее же, декоративного сценического задника: «Белая-белая, на дымно-сером, беззвездном небе, почти ослепляющая полная луна смотрит людям в глаза так пристально, что глаз от нее не отвести[620]. Весь из белого мрамора и золота, в несказанном великолепии, храм голубеет, искрится, как снеговая в лунном сиянье гора.

Черные-черные, косые тени от стенных зубцов на плоской кровле; белые-белые, косые светы от прорезов между зубцами. Где-то очень далеко внизу, за стеною храма, тяжело-медный шаг – сторожевой обход римских воинов» (с. 197). Точка зрения наблюдателя (она же – кинокамера) помещена на «крыло» Иерусалимского храма, куда дьявол «восхитил» Иисуса, – последний показан «крупным планом»: «Шел Иисус по белым и черным полосам. Вдруг остановился в белой <…>. Медленно-медленно пошел к прорезу между зубцами стены <…>, наклонился и заглянул в лунно-дымную пропасть. <…> В бездну жадно смотрел Иисус» (с. 197). Мережковский в цене искушения «полетом» представляет Иисуса лунатиком, завороженным Луной планетой иудейского Бога Ягве. Разумеется, в канонических Евангелиях нет и намека на то, что Искушения происходят в полнолуние[621], здесь фантазия русского символиста. И вот, в этом сценарном дискурсе павильонным грубоватым декорациям противопоставлена также измышленная писателем внутренняя жизнь Иисуса: «Бездна тянет к себе; в сердце впиваются с болью сладчайшие острые иглы кремней.

Крепкие крылья растут за плечами. Ветер свистит в ушах, кругом идеи голова. Шаг – полетит.

Вдруг отшатнулся, поднял глаза к небу.

– Отец! – возопил, и сердце в Нем раскололось, как небо, и глас был из сердца, глаголющий: “Сын!”

Глянул в лицо Сатане и сказал: “Отойди от Меня, сатана…”

И дьявол сник» (с. 198).

Дьявольский морок, – а он на протяжении всего «Апокрифа» передан с магической силой, – рассеивается Иисусовой молитвой и Отчим вмешательством. Дьявол при этом представлен Иисусовым двойником, зеркальным Его отражением – «волосок в волосок, морщинка в морщинку, родинка в родинку, складочка одежды в складочку». «Где он, где Я» – мечется Иисус. – «Где Я, где Ты? Кто это сказал, он или Я? Я или Ты?»: двоится сам Его экзистенциальный центр, само Иисусовой. Иисус в сцене Искушений представлен по образу Ивана Карамазова, которому явился чёрт. «Мёртвый» же, Сатана, проповедует «рабскую веру» на манер Великого Инквизитора. «Апокриф об Искушении», следовательно, берет на вооружение два фрагмента «Братьев Карамазовых». Такова степень модернизации Евангелия русским экзегетом.

На «Апокриф об Искушении» интересно еще посмотреть под углом зрения естественного для исследователя вопроса: изменилось или нет ключевое для Мережковского 1900-х годов представление о Христе и Антихристе? С другой стороны, следует ли он, как и прежде, за Ницше в «переоценке» ценностей этики? Напомню читателю эти прежние воззрения Мережковского. В 1900-е гг. Христа он представлял, на манихейский лад, Богочеловеком с двумя ликами – явным и «сокровенным». Если с первым ликом связано «величайшее самоотрицание» личности – «голубиная простота», «рабство и смирение», то со вторым сопряжено ее «величайшее самоутверждение» – «мудрость змеиная», «сила и слава». Традиционно, полагал ранний Мережковский, принимали «второй лик Христа за лик Антихриста», – однако «казавшаяся “христианством” и доныне кажущееся “антихристианством” – не два, а одно», – две половины христианства апокалипсического, христианства Третьего Завета, грядущего синтеза христианства исторического и язычества: «В последней глубине кощунства – новая религия; в лике <…> помраченного Ангела [Сатаны. – Н. Б.] – <…> лик другого Бога, который <…> только кажется другим, а на самом деле есть всё тот же Бог, только иначе созерцаемый»[622]. И традиционное зло – на самом деле не зло, ибо оно творится «для нового высшего добра»[623].

Действительное же зло – недолжное – есть середина между добром и злом старой этики, есть пошлость мещанской заурядности, «всемства», как обозначал мировое зло Лев Шестов. Дьявол, не уставал повторять ранний Мережковский, это не грозный в своем величии, темный Ангел, Люцифер или Сатана, но «мелкий бес» Фёдора Сологуба, чьи манифестации – передоновщина, чичиковщина, смердяковщина. В соответствии с этими умозрениями, ранний Мережковский оправдывал и «полеты» в «нижнюю бездну» преступления (проблема Раскольникова), и богохульство (расстрел Причастия, описанный в «Дневнике писателя»), и карамазовский разврат…

Мой тезис касательно книги 1932 г. таков: в ней мыслитель пересмотрел свой старый взгляд на природу Антихриста и существо зла, приблизившись всё же к традиционным воззрениям. Дурной Иисусов двойник – «Мёртвый», Сатана – это, в убеждениях позднего Мережковского, подлинно враг человечества, дьявол. Не в соединении с двойником, а в борьбе с ним, в отвержении его видел Иисус Свою жизненную задачу, представленную в сцене Искушения как в программе. И именно в уста дьявола – врага – вкладывает Мережковский свою собственную теорию 1900-х гг. – учение нового религиозного сознания. В нижеследующей – достаточно прихотливой выдержке из «Иисуса Неизвестного» речью Искусителя обозначены три позиции: «я» – это настоящий Антихрист, дьявол; «Ты» – Иисус; «он» же – это фикция, выдуманная дьяволом, с которой последний хочет связать недолжное, зло, дабы отвести проклятье от самого себя. «Где я, где Ты?» – вопрошает «Мёртвый» Иисуса. – «Я или Ты? Никто никогда не узнает, не различит нас, никто никогда. Бойся его, Иисус, не бойся меня – Себя. Он не во мне, не в Тебе, – он между нами. Хочет нас разделить. Будем же вместе, а победим – спасем его» (с. 193). Здесь не только призыв к объединению Христа и Антихриста в Бога манихеев, но и точная передача настроения, царящего в романах и трактатах Мережковского 1900-х годов. Мыслителем тогда владело томительное недоумение перед тайной противостояния добра и зла, что побуждало к исканию нового синтеза. – В 1930-е годы Мережковский, как видно, отказывается от этих умозрений. Ненавистные для себя реалии – русский коммунизм и европейскую религиозную индифферентность – он помечает именем как раз Антихриста.

Желая «очеловечить» традиционный образ Иисуса Христа, а вместе с тем в каноническом Евангелии распознать Евангелие «утаенное», в свое собственное «Евангелие» Мережковский водит тему пола, что дополнительно уподобляет последнее роману. Пользуется ли он при этом теми же самыми источниками, что и Дэн Браун – автор «Кода да Винчи», но тему эту он развивает в сходном ключе и, содомизируя ее, идет «влево» дальше романиста из США. Мало того, что Иисуса – Второго Адама – он представляет в качестве Андрогина, сводя победу Господа над смертью к Его андрогинности (с. 230): в этом можно усмотреть верность В. Соловьёву как автору «Смысла любви» (данные идеи супругами Мережковскими были положены в основание их «Церкви»). Вот что, сверх того, мы читаем о Христе: «Тайну Вечно-Женственного в Вечно-Мужественном мог подслушать в сердце Господнем только тот, кто возлежал у этого сердца, – шестнадцатилетний, по древнему преданию Церкви, отрок Иоанн, с лицом, по чудной Винчьевской догадке, женственной, или точнее, страшнее, святее [! -Н. Б.], – мужеженственной прелести: только он мог выпить из сердца Господня, как райская пчела из райского цветка, этот чистейший мед любви чистейшей, для которой нет имени на языке человеческом». – Откуда эта выдержка? Из сочинения какого-нибудь эпигона Дэна Брауна, продвинувшегося в кощунстве дальше учителя (в «Коде да Винчи» проведена мысль о том, что на фреске «Тайная Вечеря» в Миланской церкви Санта Мария Маджоре Леонардо изобразил не Иоанна Богослова, а Марию Магдалину)? – Нет, из главы «Освободитель» «Иисуса Неизвестного» Мережковского (с. 325). Но то, что представляет здесь русский экзегет, вряд ли вводит в атмосферу Тайной Вечери, совершенной ХристомвСионскойгорнице. Скорее, можноподумать, что Мережковский подсмотрел укромный уголок пиршественной залы в доме Тримальхиона – передал эпизод романа Петрония «Сатирикон», где воспроизведены римские нравы, возмущавшие апостола Павла… Впрочем, в основном Мережковский держится здесь версии Дэна Брауна, когда в сюжет своего «романа» вплетает пунктиром линию «Марии Неизвестной» – евангельской жены, возлившей миро на главу Иисуса, – Его «Возлюбленной», которая была первой, кому Господь явился по воскресении.

С другой стороны, проблема пола разработана в книге Мережковского в связи с Матерью Иисуса. Экзегет претендует на знание очень интимной стороны самосознания Господа, когда, истолковывая эпизод в Кане Галилейской, – Иисус тогда назвал Марию «женщиной» (Ин 2, 3–4), – он делает важную ремарку: «Не мог бы сказать Иисус земной матери: “Мать”, так же как земному отцу [! – Н. К]: “Отец”; мог – только Небесной Матери и Отцу Небесному» (с. 241). Таким образом, по Мережковскому, пол прообразовательно присутствует в Самом Боге, ибо Ипостась Святого Духа метафизически выступает как Небесная Мать Божественного Сына. – В целом, введение в сюжет романа об Иисусе Неизвестном женской линии служит цели объязычивания центрального образа. Если в «утаенном Евангелии» «рядом с Иисусом – Мария, рядом с Неизвестным – Неизвестная», то это «Евангелие» обретает совершенно нетрадиционные – остро-языческие кощунственные смыслы. «В древних таинствах воскрешает Озириса Изида, Диониса – Деметра-Персефона, Сына-Брата-Жениха воскрешает Мать-Сестра-Невеста»: такова универсальная формула историй «страдающих богов Атлантиды», под которую экзегет подводит и жизнь Иисуса. По Мережковскому, в этой последней присутствуют «две Марии – одна в начале жизни, другая – в конце; та родила – эта воскресит» (с. 325). Так у нас на глазах создается новый миф: Мария, принявшая поначалу, субботним утром, воскресшего Христа за садовника, услышавшая от Него: «Не прикасайся ко Мне…» – оказывается, при этом воскрешает Его! И здесь – использую грубоватое слово – гвоздь фантастической концепции, сокровенное ядро «романа» Мережковского об Иисусе Неизвестном и Марии Неизвестной.

Иисус Неизвестный – это объязыченный Иисус Евангелия: такова следующая черта героя данного романа. Он, для Мережковского, реальный Сын Божий (непонятно, правда, в каком смысле), вместе с тем возглавляет сонм вымышленных «богов Атлантиды», формально принадлежа к их же типу. Именно данное предположение позволяет экзегету кощунственно искажать традиционный Христов образ: «вчувствовать» в него декадентскую греховность, строить догадки о сексуальности, находить в учрежденном Христом культе оргийные – дионисийские черты и пр. При этом совершается не одно «расцерковление» Христа, но и ставится под вопрос вся Его жизнь, вплоть до Воскресения… – Одно из имен объязыченного Христа – это имя Великий Посвящённый, введенное в одноименной книге Эдуарда Шюре. Посвящение Иисуса совершилось при Его Крещении, суть коего – «второе Рождество», в чем и состоит «тайна всех дохристианских мистерий» (с. 174). В Крещении Господь родился «от воды и духа» (с. 175): в тот самый момент, когда серафимы сдвинули ось прецессии Земли, переместив ее из созвездия Овна в Рыб, в Иисуса вошел Христос. В качестве мистерии, согласно Мережковскому, Крещение восходит к Атлантиде, – это таинство потопное, атлантидное. Иоанн Креститель воспринял от ессеев – членов древнейшего тайного братства, еврейских пифагорейцев – свою миссию тайносовершителя, священная же память ессеев простиралась вплоть до времен потопа. Братство осознавало себя Ноевым ковчегом, где спасаются от скорого конца мира; и метафора Христовой Церкви как ковчега, корабля, на котором мы в безопасности странствуем по житейскому морю, – восходит к этим архаичнейшим реалиям…

«Другая тайна всех дохристианских таинств: посвящение – смерть» (с. 178) (церковное таинство Крещения также является мистической смертью «ветхого человека» в крещаемом, о чем, замечу от себя, прекрасно писал богослов русской эмиграции, протоиерей Александр Шмеман в книге «Водою и Духом»). Что же касается Иисусова крещения на Иордане, то Он, безгрешный, по Мережковскому, крестился «не для того, чтобы снять с Себя Свой грех, а чтобы принять на Себя – чужой, греховность всего мира» (с. 155)[624]. Как видно, в толковании Мережковским Господня крещения несториански-антропософские представления (вселение Христа в Иисуса) переплетены с церковными (взятие Им на Себя людского греха). Это толкование всерьез критиковать трудно, – никто не знает действительного существа иорданского события. – В контексте моей собственной оценки экзегезы Мережковского, его понимание Господня Крещения служит старой цели – объязычить Христа. Так или иначе, яркие главы о Крещении в книге 1932 г. не только подрывают веру в Богочеловека (которому ни к чему «посвящение»), но и делают еще более эклектичной христологию Мережковского. «Сын Божий», эволюционно высший человек, Бог ли, полубог ли типа легконогого Заратустры Ницше, – Иисус в этих главах выступает еще и как Посвященный в «атлантидное» таинство[625].

Раздел о Господнем крещении – это интереснейшая, по остроте ее сюжета, глава «романа» Мережковского. Как и всегда, за каноническими текстами экзегет хочет распознать «утаенное Евангелие» – сбросить с событий покров объективности, представив их в переживаниях участников – Иисуса и Иоанна. «Есть Иоанн Неизвестный, так же как есть Иисус Неизвестный, – здесь Мережковский особенно четко формулирует свою экзегетическую цель. – Оба невидимы, потому что закованы в ризы икон; надо расковать обоих; только увидев живые лица их, мы узнаем, что произошло между ними; заглянем, хотя бы издали, в тайну Крещения» (с. 151). Главное, конечно, здесь – это попытка Мережковского создать образ Крестителя. Экзегет считает его (как и дьявола, замечу!) двойником Иисуса: «Иисус и Иоанн – таинственная Двойня братьев-близнецов» (с. 146). При этом, как и всегда в случае двойничества, Иоанн, шокирующим образом, является «врагом» Иисуса (с. 145). Но почему врагом? Мережковский реконструирует историю их отношений следующим образом. Вихрь страстей между Иоанном и Иисусом был вызван опять-таки мессианской идеей, которой жил весь иудейский народ и которой прямо-таки горел сын священника Захарии Иоанн. Он бежал в пустыню ради мистического искания Мессии, но великой проблемой для него сделалось поверить, как в Мессию, в своего родственника Иисуса. «Он или не он?»: таково страшное раздвоение всего существа Иоанна, которое он не победил даже перед смертью, будучи заключен Иродом в темницу. Как видно, «Иоанн Неизвестный» – очень типичный для Мережковского, трагически раздвоенный персонаж, чья судьба, в ослабленной мере, повторяет судьбу Иисуса.

Не могу не удержаться, чтобы не привести портрет Крестителя, которым Мережковский хочет заслонить икону – традиционного Ангела пустыни. Экзегет смотрит на Иоанна глазами современников последнего: люди «испугались: что это вышло к ним из проклятой Богом пустыни – раскаленной геенской печи? Какое страшилище? Только на одну треть человек, а на две – невиданный зверь: полу-лев, полу-кузнечик. Весь волосат, космат, как лев; длинные, на теле, волосы спутались с шерстью звериного меха, и лицо волосатое, как спутанный куст, где сверкают два раскаленных угля – глаза. Ест саранчу, и сам похож на нее: солнцем и солью пустыни изъедены, худы, хрупки тонкие, длинные, насекомоподобные члены, как у огромного, пыльно-серого аравийского кузнечика; и голос, как у него, трещащий, подобно пламени степного пожара в сухом можжевельнике» (с. 147). Проповедь аскета была такой силы, что «вся земля поднялась, от Иудеи до Галилеи; узнала, что пришел Илия, предтеча Мессии» (там же). Вот обстановка встречи двух «братьев» на Иордане.

Событие Господня Крещения представлено Мережковским, действительно, в качестве экзистенциальной встречи. Оба участника ждали ее двадцать лет – в молчании, как «две неподвижных на тетиве натянутых луков, в одну цель устремленных стрелы». Иоанн, помня общее с Иисусом их детство, осененное веянием Благовещения, «все эти двадцать лет только о Нем и думает, только Им и мучается, искушается, только и борется с Ним за Христа. <…> “Может ли быть из Назарета что доброе? Нет, только не Он <…>”», убеждает себя сын Захарии. И весть «Идёт!», по истечении двадцатилетнего срока, пришла как бы извне, хотя и прозвучала в недрах души Иоанна.

Сама встреча на Иордане длилась всего один молнийный миг, когда, взглянув в лицо скромного Паломника, приблизившегося к нему для принятия крещения, Иоанн признал в Нем Мессию: «Два взора скрестились-две молнии; две стрелы попали в цель: “Ты?” – “Я”» (с. 154). Паломник, выйдя из воды, исчез в толпе, – «но все почувствовали: Он» (там же). Сцена эта представлена кинематографически зримо, настроение всех субъектов, ее участников, Мережковским, действительно, глубоко прочувствовано. С экзистенциально-личностной стороны, суть Крещения состояла в следующем: в «молнийный миг» Иисус осознал Себя в качестве Христа, Иоанн – приблизился к этому пониманию. И оба, в молчании, поняли друг друга, хотя главного между ними сказано не было. «Апокриф» о Крещении не упоминает ни о сошествии на Иисуса Духа в виде голубя, ни об Отчем гласе с небес: все эти вещи трактуются в главе «Рыба – Голубь», раскрывающей «атлантидную» природу Крещения. Получается, что в истории («апокрифы» у Мережковского описывают исторический план) не было данных чудесных явлений, – согласно Мережковскому, это область мистерии. Мистерия, в связи с Крещением, означает не только реальность мира веры, но и собственно таинство. – Интересно у Мережковского осмыслен Иоаннов конец. Во-первых, Предтеча до смерти оставался при своих колебаниях и, не обратившись ко Христу, «в Царство не вошел». А во-вторых, страшный финал его ждал с неотвратимостью. «Кто убил Иоанна? Ирод? Нет, утреннюю звезду убивает восходящее солнце; Предтечу, Предходящего, убивает Пришедший» (с. 157): волю Ирода и руку палача, которая отсекла Иоанну голову, таинственно направил Иисус… Трактуя сцену Распятия, Мережковский использует греческий текст «очень древних» евангельских кодексов и так передает слова Иисуса на кресте: «За что Ты проклял Меня?» (вместо «оставил») (с. 593). Кажется, в обоих случаях экзегету хочется указать на неимоверную, нечеловеческую жестокость Высших сил, царствующих над миром.

С события Крещения началась явная для свидетелей история Иисуса. Но не событийные вехи Его жизни определяют сюжет «романа» Мережковского: экзегет, стремясь восстановить «утаенное Евангелие», видит в этих событиях лишь символы жизни внутренней, которая и является для автора «Иисуса Неизвестного» верховной художественной ценностью. Сюжет романа, как уже говорилось, разворачивается в недрах души Иисуса и представляет собой развитие Его мессианского самосознания. Для Иисуса всё сосредоточено вокруг судьбы Царства Божия, зависящей от народной воли. На горе Кинноре двенадцатилетний Пастушок впервые был призван Отцом; в Назаретской синагоге Иисус проникся идеей кроткого Мессии; при Крещении на Иордане Он осознал Себя Христом. После чуда с умножением хлебов Господу стала ясна необходимость для Него сделаться жертвой, о чем Он и возвестил на следующий день ученикам, назвав Себя в Капернаумской синагоге «хлебом с небес». Важной вехой сюжета «утаенного Евангелия» – «романа» об Иисусе Неизвестном – стала беседа Иисуса с учениками в священной роще Пана вблизи Кесарии Филипповой: именно здесь Пётр признал в Нем Мессию. – И вот наконец мессианское сознание – вера в Себя как Мессию – достигает в Иисусе такой ясности и силы, что Он «уже не словом, а делом говорит всему Израилю – всему человечеству: “Я – Царь”» – Помазанник, Мессия (с. 436). «Дело» это – «вшествие в Иерусалим», которое Сам Иисус организует как мессианское – обставленное деталями пророчества Захарии. В этом пророчестве предсказан въезд в Иерусалим Мессии – «кроткого» Царя, не на боевом скакуне, но на крестьянском осле. И вот, Иисус у Мережковского едет на «как бы игрушечном» ослике, – и вся сцена «милая, детская» (с. 437), абсолютно мирная. Ею Господь вновь, как и на горе Хлебов, предложил народу мирное осуществление Царства Божия, напомнил о бескровной «утаенной Евхаристии», предложил людям Себя как Освободителя от рабства. И на мгновение народ понял тайну Иисуса и принял Его, – но только на мгновение. Словно заколебались вслед затем чаши весов, и в раздвоенной воле народа перевесил образ Царя-воина, властного насильника. Страсти Господни, которые начинаются Входом в Иерусалим, в передаче Мережковского предстают главами романа или эпизодами киносценария, сопровождаемые при этом религиозно-философским комментарием. Мережковский, конечно, многое домысливает и фантазирует, переходя от канонического к «утаенному» Евангелию – представляя психологический срез событий последних дней жизни Иисуса. Но, с другой стороны, может, именно Страсти он комментирует почти что в традиционно-церковном ключе. В зримости этих сцен он сближается с «Мастером»-Булгаковым, автором «романа о Понтии Пилате». Булгаковскому ведению ласточки, прочертившей в полете диагональ террасы Пилатова дворца, у Мережковского не уступает картина Иерусалима, куда идут Иисус с учениками: «Вдруг <…> открылась над многоярусным, плоскокровельным, тесно сплоченным, тёмно-серым, как осиное гнездо, ветхим, бедным Иерусалимом великолепная, вся из белого мрамора и золота, громада, как бы снежная гора на солнце – сияющий Храм» (с. 435).

Храм становится центром следующей главы «романа» Мережковского, в которой русский экзегет, некогда сторонник религиозной революции, сам переживший три революционных потрясения у себя на родине и выброшенный в эмиграцию, вновь обнаруживает мятежность своей натуры, когда объявляет Иисуса революционером, – пускай и в особом – «божественном смысле» (с. 447), и развивает своеобразную теологию сопротивления, теологию бича. Эпизод изгнания торгующих из храма вместе с тем есть важный момент внутреннего сюжета – «утаенного Евангелия», становления, в борьбе раздвоенности, мессианского самосознания Иисуса. Надо сказать, что вся евангельская история, под пером Мережковского, совершается в атмосфере глубокого кризиса, откатившего иудейскую религию: не только спасительность Закона оказалась под вопросом – сам храм, главная святыня иудеев, разъедался коррупцией. Перво священник и его род воспринимали храм в качестве «источника богатства и власти»: «Гнусная нажива, обман и грабеж царствовали здесь, у самого сердца храма – у Святого святых», – пишет Мережковский, представляя зримо-кинематографические сцены на храмовом дворе, превращенном в восточный рынок. Драка толпы, которую возглавил Иисус с бичом в руке, с храмовой стражей осмыслена экзегетом как настоящая революция. По Мережковскому, это восстание могло иметь великие последствия. Взяв храм, Господь мог бы подчинить Себе синедрион, заключить договор с Римом и в конечном счете, получить власть над миром: «Сердце мира – Израиль; сердце Израиля – Иерусалим; сердце Иерусалима – храм; храмом овладев, овладел бы миром Иисус» (с. 452). «Экспроприация» «менял-банкиров» – переворачивание Иисусом столов меновщиков – Мережковским сакрализуется, из исторического факта превращается чуть ли не в императив христианства: «Меньше всего христианство есть буддийское, толстовское “непротивление злу насильем”. Что же отделяет то от этого? Бич Господень» (с. 449).

Теологии бича соответствует и новая икона, и новая мистика: «Благостный – Яростный; Агнец пожираемый[626] – пожирающий Лев. Два лица? Нет, одно. Но мертвые, в догмате, никогда не увидят этого Живого Лица; его увидят только живые, в опыте» (с. 449). И в «утаенном Евангелии» «Очищение» храма, в пределе своих смысловых потенций, есть его «Разрушение». В том послании миру, которое содержит эпизод «очищения» Иисусом храма от скверны (прежде всего скверны духовной) торговли, Мережковский распознаёт родное для себя, «неуслышанное слово Господне» – «о разрушении всех рукотворных на земле храмов – церквей, и о воздвижении единого Храма, нерукотворного – Церкви Вселенской» (с. 446). Здесь мне видится не только квинтэссенция воззрения Мережковского – вместе революционного и софийно-христианского, постсоловьёвского, – но и апофеоз мысли Серебряного века в целом. Воля к социальной революции, как началу апокалипсического преображения мира, нашла себе авторитетное оправдание в особом образом истолкованном евангельском эпизоде изгнания Иисусом торгующих из храма.

Дабы сделать данный эпизод также и яркой главой собственного «романа» об Иисусе Неизвестном, Мережковский «восполняет» каноническое Евангелие до Евангелия «утаенного», включая в это событие, в качестве ключевого его участника, Иуду и переводя сюжет в план душевных свершений и нравственных выборов. Захват храма спровоцировал острейшее раздвоение сознания Иисуса, – Мережковский называет это состояние «смертным борением, Агонией» (с. 452). Соблазн власти над миром выступил для Него с той же силою, как и в ночь Искушений. Но восстание Иисуса против верховных религиозных владык стало великим событием и для Иуды – «возлюбленного ученика» Господа и при этом – «дьявола» (с. 453): при виде бича в Иисусовых руках он воспрял в надежде на то, что присутствует при мессианском явлении на иудейский лад – при начале национально-освободительной войны. Безмолвную схватку Иисуса с Иудой – у Мережковского в поединке этом сошлись небо с преисподней – я передам словами самого писателя: «Стража поставлена у последних ворот; крепость [храм. – Н. Б.] взята приступом. Все ждут, что скажет Иисус, что сделает, куда их поведет; больше всех ждет Иуда. Но Иисус молчит… И бледно лицо Его в трепетном блеске зарниц… Руки повисли, как плети; длинный бич всё еще в правой руке… И… начал ужасаться и тосковать… Медленно поднял глаза, и огненный взор Иуды ударил Его по лицу, как бич; вдруг понял всё – прочел в глазах “друга” Иуды, Иуды “диавола”… Пальцы разжал Иисус на биче с таким отвращением и ужасом, как будто держал в них змею. И лег на красном порфире помоста серо-серебристый в трепетном блеске зарниц, извиваясь у ног Его, бич как змея» (с. 453 454). Эффектная, с крупными планами, киносцена передана посредством характерного для романиста Мережковского натуралистически-образного дискурса. Отказ Иисуса от земного царства означал для человечества взятие курса на Царство как «опрокинутый мир» (с. 549), где блаженны нищие, плачущие и гонимые, – мир под знаком Креста.

Если идти по «главам» «романа об Иисусе Неизвестном», сюжетно двигаясь к развязке, то, дойдя до «главы» «Тайная Вечеря», мы вправе ожидать от Мережковского – русского представителя научно-критического подхода к Евангелию – разъяснения наших современных недоумений в связи с «одним из величайших дел» Иисуса (с. 497) – учреждением Евхаристии. Однако это естественное ожидание оказывается обманутым: раздел о Тайной Вечери– едва ли не самый бледный в книге Мережковского. По сей день смысл этого евангельского события даже и для теоретически «продвинутого» христианина далеко не прозрачен, – Мережковский же словно не видит трудностей его понимания. Более того: он дополнительно затемняет искомый смысл, предлагая – в духе «двоения мыслей» – взаимоисключающие герменевтические положения. Сам не участвующий в «церковной обедне», он не находит в ней «ни настоящего, голод утоляющего хлеба, ни Царстваа, ни Конца» (с. 507). Но почему тогда «чем ближе к церковному догмату-опыту Пресуществления (transsubstatio) мы поймем Евхаристию, тем вернее не только религиозно, но и исторически подлинней» (с. 511)? Верно ли Церковь трактует Тайную Вечерю – или следует искать иного понимания? Как видно, Мережковский нам предоставляет здесь полную свободу.

Сильной стороной воспроизведения Мережковским Тайной Вечери мне кажется зримость, опять-таки кинематографичность сцены. Сионская горница, где происходило Событие – это обширное помещение на втором этаже дома с куполообразной крышей; вся соль представленной экзегетом картины связана с окном – круглым отверстием в центре купола, смотрящим прямо в небо. «Яркой луной пасхального полнолуния освещенное, прозрачно-темно-голубое, точно сапфирное, небо казалось не ночным, не дневным – небывалым <…>. Как будто прямо в очи Сына смотрело бездонно ясное око Отца» (с. 513): как и ершалаимские – вместе и московские сцены «Мастера и Маргариты», финал «Иисуса Неизвестного» озарен полной луной ветхозаветной Пасхи… Низкий круглый стол, вокруг которого, на седалищах с подушками, возлежат, на восточный манер, Иисус с двенадцатью апостолами, прямо-таки просится на киноэкран: справа и слева от Сына Божия – два любимых ученика, Иоанн и Иуда… И вот крупный план – обмен взглядами Христа и предателя, вопрос «не я ли?» в огненном взоре Иуды – и скорбное «ты», прочитанное учеником в глазах Учителя… «Два смертных борения, две агонии: одна в Иисусе, другая в Иуде» – таким видит Мережковский центральный психологический момент сцены. «Скрещиваются в эту роковую минуту две величайших силы – крайнее Зло и Добро, – как две противоположные молнии» (с. 500): такова метафизика этого безмолвного диалога. Интерпретация Мережковским «истории», как видно, вполне отвечает стилистике его исторических романов.

Ради справедливости надо заметить, что русский критик предлагает, в духе своего богословия Третьего Завета, также и умозрительную схему Тайной Вечери. Жертва; любовь; явление Царства Божия: смысловые аспекты Евхаристии отвечают существу трех Заветов по Мережковскому. Он также комментирует и сам евхаристический обряд вкушения Тела Христова, возводя его к языческим таинствам, как бы расширяя «дионисизм» Вяч. Иванова даже и до «перворелигии всего человечества». В иудейской Пасхе, которую совершил Господь, жива память традиции, ведущей к Озирису, Таммузу, Адонису и пр.; в конечном счете, «Агнец пасхальный есть “Агнец, закланный от создания мира”», – которого человек «пожирает в боге-животном или человеческой жертве, чтобы самому сделаться богом» (с. 511–512). Ритуал Евхаристии Мережковский, следуя некоторым трендам евангельской критики и присоединяясь к линии русского дионисизма (восходящий, идейно, к Ницше, а со стороны практики – к хлыстовству), понятно, объязычивает, когда проводит параллель преломления хлеба Иисусом с благословением Им вина – и дионисийским разрыванием и пожиранием жертвенного животного. Но дело здесь даже не в объязычивании. Станем ли мы объязычивать обряд Евхаристии (как это делает Мережковский), оставим ли мы его – в духе Церкви – вообще без комментирования, – в обоих этих случаях остается роковой вопрос: почему Господь, обращаясь к апостолам со словами: «Приимите, ядите…», «пийте от нея вен…», полагал, что он будет ими понят? Апостолы, простые рыбаки, живущие в иудейской традиции, как могли, во-первых, воспринять призыв Учителя есть Его Тело, пить Его Кровь, – а во-вторых – усвоить, что эти Плоть и Кровь – не что иное, как хлеб и вино из Его рук?! Как известно, Закон запрещал иудею вкушать кровь; действительно, языческий – на наш помраченный, не без помощи русских ницшеанцев взгляд – колорит евхаристического ритуала должен был бы оттолкнуть этих неискушенных людей. И в самом деле, ведь многих пронзительный смысл Евхаристии отталкивает, смущает, – идет ли речь о современниках Иисуса или о нынешних протестантах, видящих в Евхаристии один условный символ и «воспоминание». Но некоторые из Христовых учеников все же его приняли – и евхаристическое «вот Тело Мое» доныне животворит тех, кто доверился словам Христа.

Однако мы-то воспринимаем евхаристическое Слово пропущенным через множество призм, сит и пр., – в зеркалах учения об Иисусе-Всечеловеке, Адаме Кадмоне (русская софиология), в котором каждый человек присутствует от века; в свете концепции пресуществления Св. Даров; имея в виду представление о Теле как «духовной» Плоти Воскресшего Христа и веру в то, что «подражая» Христу всей своей жизнью – ежедневно и ежесекундно «соумирая» с Ним в нашей личной аскезе, мы сподобимся в последний день мира и воскресения со Христом… Никаких подобных, христианско-богословских воззрений у апостолов не было. Они, со многими колебаниями, признавали в Господе еврейского Мессию – загадочного Спасителя. И вдруг – им предлагают есть Его Тело, пить Его Кровь под видом пасхальных хлеба и вина! Это были, в их понимании, воистину «странные» (Мережковский переводит: жестокие (с. 505)) слова! – Остается, в духе Мережковского, допустить, что ученики, принимая эти слова, были в «экстазе», особом состоянии единства с Господом, что побуждало их соглашаться со всем Им сказанным.

Но для нашего современного сознания есть еще один порог на пути к пониманию Евхаристии. Мережковский был убежден в том, что человеческая жажда плоти и крови Бога универсальна и утолима только в Евхаристии. «Алчу плоти Твоей, жажду крови Твоей!» – по Мережковскому, это зов человека как такового (с. 512). Отсюда эрос и ярость древних культов, в Евхаристии лишь сублимированные. – Но не подменяет ли Мережковский этими жутковатыми вещами действительную человеческую жажду бессмертия? Не обнаруживалась ли последняя в низших инстинктах, осуществлявшихся в кровавых ритуалах лишь в силу грубости, животности природы древнего человека? И не совершил ли Христос именно Евхаристией решающего прорыва в деле облагораживания этой природы, призвав человека к метаморфозе и отказу от кровавых жертв, от ложной материализации Божества?

И впрямь, хотел ли Христос, чтобы Его последователи в веках поедали Его Тело и пили Его Кровь – хотя бы ритуально? Чем бы христиане в таком случае отличались от служителей Диониса и прочих языческих богов?! Неужели Господь осознавал Себя новым Дионисом? – Вдумаемся без предубеждения в смысл установленного Христом таинства. Сын Божий преподал в нем ученикам не что-то иное, а хлеб и вино. Вкушение этих растительных субстанций Он явно противопоставил поеданию жертвенных яств животного происхождения: ритуальное «вегетарианство» было призвано очистить и облагородить всю природу человека. Причем вкушаться хлеб и вино в новом таинстве должны были именно как хлеб и вино: если Мережковскому в звуке «ломаемых опресноков» слышится «тихий хруст <…> живых, в живом теле, костей» (с. 505), то это глубокая аберрация – объязычивание, извращение центрального таинства христиан. Аберрацией являются и некоторые древние изображения потира с лежащим в нем Младенцем: они основаны на явно прелестных видениях.

Однако что же значат тогда слова Христа, указующего на хлеб и вино: «Сие есть Тело Мое», «сия есть Кровь Моя»? Как в таком случае надо понимать пресуществление? Установительные, в отношении Евхаристии, слова Христа субстанциально отождествляют Тело и Кровь с хлебом и вином: «Моё Тело есть не что другое, как этот хлеб; Моя Кровь – это вино в чаше», – говорит Господь ученикам. Здесь подлежащее и сказуемое, в сравнении с обычным пониманием, поменялись местами. Хлеб и вино в Евхаристии выступают как символ, точнее – протофеномен самой живой природы, всего по сути тварного мира. Хлеб и вино репрезентируют в евхаристическом таинстве этот тварный мир. И воззрение, стоящее за евхаристической формулой «Сие есть Тело Мое», на мой взгляд, можно было бы расшифровать следующим образом: «Данный мир, во всей его пестрой многоликости, есть Мое Тело, – заявил Господь. – Природные вещества и организмы животворятся и собираются воедино Моей эфирной Кровью. Мир – не мертвая глыба, не хаотический конгломерат, но живой Космос. Космос же – это Личность, Всечеловек, – и ипостазирую его именно Я, Сын Божий, вселенский Логос». По существу, в евхаристической формуле скрыто, во-первых, учение о мире как живом Теле Бога (Кровь, в соответствии с библейской семантикой, всегда указывает на жизнь), а во-вторых – величественное свидетельство Иисуса о самом Себе как Боге Сыне. Каббала имеет корни, уходящие в глубокую древность, и представление о Всечеловеке Адаме Кадмоне, как можно предположить, существовало уже в эпоху Иисуса. «Я – Адам Кадмон», – говорит Господь также, используя образ виноградной Лозы: Он – эта самая Церковь-Лоза, ученики – ее ветви, церковные члены. «Пресуществление» «trans-substantio» конкреных, приносимых за данной Литургией Даров означает их субстанциальное включение в космическое Тело живого Бога, а не превращение в тело и кровь Иисуса из Назарета. Точнее сказать, это ограниченное в пространстве и времени тело, которое ученики увидят и после метаморфозы воскресения, разумеется, тождественно Телу-Космосу, – но тождество это нам дано лишь как идея, не представление, – подобно тому, как непредставим в евклидовом пространстве и евангельский троп Лозы и ветвей.

Так же и причащение – вкушение евхаристических Даров – означает вхождение христиан, в качестве членов-клеток, органов, именно в космическое Тело Бога, оно же – Церковь или София. Тело это эфирной природы, и пресуществление Даров – это сущностный скачок от хлеба и вина именно в таинственную эфирность, а не в «кости», запах крови (Мережковский) терзаемого на Кресте Иисусова тела. Мне представляется, что из Евхаристии ныне должна выветриться и малейшая память о языческих «таинствах»» – теофагиях мэнад и т. п. Господь ведь хотел преодолеть язычество, вывести человечество из рабства стихиям мира сего. Мережковский глубоко ошибается и тогда, когда навязывает Евхаристии грубо сексуальные аналогии: «Здесь, в Евхаристии, Любящий входит в любимого плотью в плоть, кровью в кровь. Пламенем любви Сжигающий и сжигаемый, Ядомый и ядущий – одно; вместе живут, вместе умирают и воскресают» (с. 511). Искомая «Нашей Церковью» супругов Мережковских «новая, духовно-плотская, братски-брачная любовь» – извращенная эротика древних языческих культов – к Христовой Евхаристии не имеет ни малейшего отношения. Любовь Евхаристии, прежде чем явить себя во всей своей светоносности, должна пройти через бесстрастие: «Да молчит всякая плоть человеча и ничто земное не помышляет», – поет Церковь в Великую Субботу. «Страх и трепет», а не оргиастические состояния отвечают как раз утонченности, эфирности евхаристического события – актуализации в таинстве эфирного космического Тела, дуновению Царства Божия. Именно такова Евхаристия Церкви, – Мережковский же, на словах присоединяясь к «церковному догмату-опыту Пресуществления», но считая при этом церковное воззрение «плотным, кровным», «грубым, вещественным» (с. 511), в действительности видит в Евхаристии восполнение языческих кровавых культов. Однако Евхаристия предвосхищает бесплотное и бескровное, тонкое и невещественное грядущее состояние мира.

Но все же связь с отмирающим язычеством, скажу от себя, у Христовой Тайной Вечери имеется. Связь эта – не что иное, как полемическое противопоставление древним таинствам Таинства нового, – фактическое упразднение языческого культового сознания. Господь все же предлагает ученикам вкушать Тело и пить Кровь Богочеловека. Если не разум, воспитанный в иудаизме, то бессознательное апостолов, живущих в языческом окружении, – бессознательное, хранящее также память о языческой вере их предков, должно было вздрогнуть, отозваться на евхаристический призыв. «Алчу плоти Твоей, жажду крови Твоей!» (с. 512): вопль древнего человечества, в самом деле, должен был прозвучать в недрах душ учеников. Быть может, он звучит также и в наших душах, сливаясь с неотьемлемым от природы человека страстным отрицанием смерти. Господь отвечает на этот вопль Своим евхаристическим жестом: «Ты жаждешь Моих Тела и Крови – так вот тебе хлеб и вино. Сей есть Тело Мое, сия же есть воистину Кровь Моя Нового Завета, новых отношений человека с Богом, который не нуждается в жертвенной крови. Ты ныне призван очистить, облагородить свою жажду бессмертия, отказавшись прежде всего от варварской веры в то, что обретешь его, пожрав божественную плоть. Обожение достигается на пути аскезы, а не через оргиазм. Стань новым человеком, откажись от религиозной похоти, слитой с похотью крови! Возносись к Богу на крыльях высших душевных сил своего существа, – древние же инстинкты да не увлекут тебя в преисподнюю!» Евхаристия – это призыв к покаянию, к «перемене ума», – призыв, обращенный к язычнику – «ветхому человеку». И Мережковский интерпретирует Евхаристию с точностью «наоборот», когда в качестве положительно-ценностных выделяет в ней языческие смыслы, в действительности подлежащие упразднению.

К Гефсиманскому эпизоду Евангелия религиозная мысль Серебряного века проявляла особый интерес. В 1923 году по-французски, а в 1924-м – по-русски, в парижских «Современных записках» была опубликована блестящая статья Льва Шестова «Гефсиманская ночь (философия Паскаля)», – Мережковский её, несомненно, знал. Шестов придает Гефсиманскому событию универсальное звучание, – на свой лад, вслед за ним то же самое делает и Мережковский. Шестов смотрит на происшедшее в Гефсиманском саду сквозь призму интерпретации Евангелия Паскалем. Шестовское понимание поэтому – не экзегеза в собственном смысле: свою идею апофеоза беспочвенности он герменевтически привязывает к воззрению Паскаля. «Иисус будет в смертных муках до конца мира, – не должно спать в это время»: в этих глубокомысленных – многозначных словах Паскаля Шестов усмотрел восстание мыслителя против разума, погружающего человека в сон, закрывающего от него «ужасы жизни», – почувствовал апофеоз бездны, страдания, абсурда – почти безумия. Понятно, что в Иисусе Шестов видит универсального Человека, который в каждом страждущем переживает мировую муку, – «агония Христа ещё не кончилась»[627]. Столь же универсальны у Шестова и образы учеников – свидетелей Гефсиманской агонии: «Пётр умел спать и спал, когда готовился к крестной смерти сошедший к людям Бог»[628], – вместе с Петром доныне спит Рим, т. е. Петрова Церковь, а также всё следующее диктату разума человечество. Исключение составляют единицы – абсуристы, которых представляют Ницше (в нем Шестов видит как бы протофеномен этого сонма), Лютер, Августин (противостоящий Пелагию), Тертуллиан. И вот – Паскаль, который, в глазах Шестова, своей жизнью и философией выражает единственно достойный – перед лицом Иисуса, покрытым кровавым потом Гефсиманской агонии, – императив существования: «От всего, что мило людям, он уходит. Люди любят прочность, он принимает неуверенность, люди любят почву – он избирает пропасть, люди больше всего ценят внутренний мир – он прославляет войну и тревогу, люди жаждут отдыха – он обещает усталость, усталость без конца <…> и превращает земную жизнь в страшный хаос»[629].

Не напоминает ли этот пассаж толкование Мережковским евангельских заповедей блаженства? Нагорная проповедь «опрокидывает» категорический кантовский императив – «общедоступное <…> основание под нравственность»; она не что иное, как «самые неимоверные, невыносимые, невозможные для нас, “безумные”, как дважды два пять, самые нечеловеческие из всех человеческих слов» (с. 265, 266). «Горе богатым – блаженны нищие; горе пресыщенным – блаженны алчущие; горе смеющимся – блаженны плачущие; горе любимым – блаженны ненавидимые»: Нагорная проповедь – это призыв к покаянию, обращению, – в буквальном смысле – к перевороту, и одновременно – ключ в «мир, <…> где всё наоборот», – ключ в Царство Божие (с. 262, 263). Иисус у Мережковского – великий Революционер, разрушающий наличный мир, действительно, до основанья; такими же революционерами, расшатывающими разумные скрепы мира, у Шестова выступают абсурдисты во главе с Ницше. Подобие Царства Божия по Мережковскому абсурдному миру веры по Шестову легко объяснимо: эти конструкты – плоды «переоценки ценностей» по Ницше. И присутствие в «Евангелии от Мережковского» шестовской тревоги и шестовской борьбы с «истинами разума», но также и непосредственно ницшевских влияний заслуживает особого исследования.

Глава «Гефсимания» в «романе» об Иисусе Неизвестном одна из ярчайших, если иметь в виду психологическую напряженность и кинематографическую зримость. Вот Иисус с учениками (от которых отделился предатель Иуда), выйдя из Сионской горницы, следуют по дороге в Гефсиманский сад. «Маленькой казалась полная, почти в зените, луна. Надвое делились его [Иерусалима] улицы: одна половина – в ослепляющем, почти до боли режущем глаза, белом свете, а другая – в угольно-черной тени. Всё везде бело и черно…» (с. 515): разделение «всего» в видимом мире на белое и черное – зримое знамение, в символической прозе Мережковского, разделения евангельского мира на царство абсолютного добра – Христово окружение, и царство абсолютного зла, в средоточии которого – Иуда-дьявол… Сама сцена в Гефсиманском саду разыгрывается перед лицом храма – символа иудейства, Закона, против которых восстал (по Мережковскому) Иисус: «Прямо против них [Иисуса и учеников. – И Б.] возносился, точно реял, в лунном тумане над долиной Кедрона величественный храм с лунным золотом кровельных плит над голубоватой белизною мраморов, как снеговая в лунном сиянии гора» (с. 518). И было бы несложно, переводя образы Мережковского на язык кино, подобрать к Гефсиманскому эпизоду soundtrack – в соответствии с четко выраженным настроением, – кстати сказать, очень характерным не столько для древней Иудеи, сколько для русского Серебряного века: «…Всё луной точно выжжено… Еще мертвее становилась тишина… Всё похоже на человека в столбняке, с широко раскрытыми глазами и застывшим на губах криком ужаса» (с. 518)[630]. И вот, в этой атмосфере беззвучного «ужаса» совершается «Агония» – смертное борение Иисуса. Не проникло ли в главу «Гефсимания» настроение все того же Шестова, пронизывающее его рассуждения по поводу слов Плотина «Величайшая и крайняя [доводящая до экстаза. – И К] борьба предстоит душам»? Во всяком случае, речь у Шестова идет о том, чтобы «проснуться от самоочевидности, чтоб расколдовать навеянные разумом чары»[631] – летаргический сон, который также и у Мережковского сразил апостолов в Гефсимании…

Но Мережковскому особенно дорога одна мучительная психологическая черта Гефсиманского борения: в Своей молитве Отцу Господь нуждается и в человеческой поддержке – «ищет как будто защиты Сын Божий у сынов человеческих; хватается за них, как утопающий за соломинку» (с. 519). Иисус Неизввестный, благодаря именно этой черте – Человек во всей немощи человеческой природы, оттого бесконечно нам близкий[632]. Сама суть этого Человека – не что другое, как раздвоение воли, душевная борьба, доходящая до напряжения агонии: «Смертным борением, Агонией, воля Его раздирается надвое, как туча – молнией. Хочет и не хочет пить чашу; <…> страсть к страданию и страх страдания» (с. 522). Если из воззрения Мережковского попробовать выделить антропологию, то придется признать, что человек Мережковского – это «человек с двоящимися мыслями» (Иак 1,8)[633], человек сомневающийся (Иак 1,6), вообще раздвоенный, – чей прототип – это, понятно, сам Мережковский. И подобная антропология Мережковского свою кульминацию и метафизическую вершину имеет в образе «Агонии» Иисуса Неизвестного, которая – начало сошествия Его во ад. Богословия главы «Гефсимания» – по сути традиционное; но обычно Гефсиманское борение – тоску и молитву до кровавого пота – трактуют как борьбу Божественной и человеческой воль в Христе, тогда как догмат о двух природах (и двух волях, соответственно) вообще Мережковскому не близок: ведь он склонен считать единую природу Иисуса человеческой, но отвечающей высшей ступени эволюции. Борьба «страсти к страданию» и «страха страдания» обусловлена раздвоением человеческой воли, причем «страсть к страданию», замечу, имеет характер декадентского аффекта. Так или иначе, к Гефсиманской «Агонии», как к некоей вершине Его судьбы, телеологически устремлена вся жизнь Иисуса Неизвестного: мы помним, что роковая раздвоенность зародилась в двенадцатилетнем Пастушке, впервые смутно почувствовавшем Свою призванность Отцом, – ею же отмечены и все ключевые евангельские эпизоды, ставящие Иисуса перед выбором.

Но к главе «Гефсимания» устремлено и предшествующее творчество Мережковского, рассмотренное в разрезе антропологии. Так, раздвоенный Иисус, молящийся о «чаше» – высший прообраз раздвоенных героев Достоевского, осмысленных Мережковским в книге 1900 года:

Раскольникова с его двойственной волей; князя Мышкина, чье чувство двоится; Ивана Карамазова, «возвращающего билет» Богу из рациональных соображений, но жаждущего веры и т. д. В этом смысле Иисус Мережковского – универсальный Человек, как и Иисус Паскаля-Шестова: в первом случае речь идет о раздвоенности, во втором – о страдании как собственных качествах человеческой природы.

Итак, Евангелие для Мережковского – откровение не столько о Боге, сколько о человеке: ведь изначально русский «новый богослов», как бы оппонируя Церкви, задался целью увидеть сквозь обоготворенный ею лик Христа человеческое лицо Иисуса. Однако кроме образа Иисуса Неизвестного Мережковский в своей книге создает оригинальные образы ряда евангельских персонажей. Пётр, Мария, Иуда, первосвященник – все они, подобно Протагонисту евангельской драмы, фигуры универсальные: Мережковскому интересна не столько психология, сколько метафизика. Характеристики людей, причастных судьбе Иисуса, потому являются весомым вкладом в философскую антропологию Мережковского. Речь идет об архетипах человеческой природы, и наш экзегет призывает своих читателей увидеть и Петра, и Иуду в себе самих. Это, если угодно, нравственный императив, необходимый момент евангельского пути самопознания по Мережковскому.

Иуду Мережковский осмысляет, оспаривая «слишком простую» его евангельскую (и церковную) характеристику. Если Иуда – заурядный «вор», то зачем всевидящий Иисус избрал его в ученики? «Камни в Иуду надо кидать осторожнее, – слишком близок к нему Иисус» (с. 489), – говорит Мережковский, но в своем дальнейшем анализе не доходит до того, обратно церковному, представлению, которого придерживался, к примеру, С. Булгаков, полностью оправдывавший Иуду – необходимое в деле искупления мира лицо. Мережковский использует церковное именование «дьявол» применительно к Иуде и ставит в связи с предателем-учеником проблему зла. В Евангелии не сказано, как Иуда пришел к решимости предательства – дьявол любит скрываться «под шапкой-невидимкой». «Только в себя заглянув бесстрашно-глубоко, мы, может быть, увидим и узнаем предателя» (с. 490), – ведь мы наделены свободой, которую порой используем во зло на манер Иуды. – Но какова особенность именно Иудина злого деяния?

Иуда, согласно Мережковскому, личность очень крупная, – может, ее масштаб превышает уровень Петра и Иоанна. Иуда, наряду с Иоанном – любимый ученик Господа. Если прочие апостолы – представители «Галилеи языческой», почти «нечистые», то Иуда – чистейший, как бы ноуменальный иудей[634]. И в принципе Иуда был способен как на великое предательство, так и на уникальную верность, – таковы метафизические полюса его личности, как бы скрытые от внешнего взора, но явные для Учителя. Если бы Иуда, как бы ипостазирующий иудейский народ в глазах Мережковского, не предал Христа – то, возможно, уже при жизни Спасителя наступило бы Царство Божие[635]. Именно по вопросу о Царстве – а в конечном счете, о спасении Израиля – произошло расхождение Иуды и Иисусом. Иуда, зелот – революционер и ревнитель – не простит Учителю замедления прихода Царства (ср. притчу о десяти девах – Жених там «замедлил» (Мф 25, 5)): ведь именно ради Царства Иуда прежде предал главную святыню Израиля – Закон. Господь ценил в Иуде именно эту его ревность о Царстве, понимая, что она может повернуться как в одну, так и в другую сторону; Господь шел на великий риск и до последней минуты надеялся на Иуду… Если Павел преодолел «соблазн Креста» – то не Иуда. «Тайна Иуды – тайна всего иудейства» (с. 493), – как видно, свой анализ Мережковский здесь строит на имяславческой игре. И в отличие от многих экзегетов, он не идет до конца в осуждении Иуды. Самоубийство он считает Иудиным раскаянием, – так что перед своей страшной смертью Иуда «опять полюбил» Иисуса (с. 495).

Пётр, согласно Мережковскому, в своем отречении от Христа, по сути, недалеко ушел от Иуды. Разница только в том, что предательство Иуды долгое время зрело «под черным солнцем ненависти» 9с. 495), тогда как роковое «не знаю того Человека» словно бы сорвалось у Петра с языка (с. 543). Если Иуда в Евангелии от Мережковского – выдающийся представитель Израиля, то Пётр – рядовой человек, при этом – любимый персонаж Мережковского. «Милый, родной, самый человеческий, самый грешный и святой из апостолов – Пётр!» (с. 39), – восклицает Мережковский, вчувствуя, видимо, в Петра свои собственные отречения и свое собственное страстное, как бы «задыхающееся» стремление ко Христу. Немудрый галилейский рыбак дважды достигал «высшей точки всего человечества» (с. 396) и своим выбором спасал мир, который оказывался «на острие ножа». В первый раз так было в Капернауме, когда многие, разочаровавшись в Иисусе, отказавшемся от земного царства, отошли от Него, – но не Пётр, ответивший за Двенадцать: «Мир Тебя не узнал – узнали Мы» (с. 379); во второй, когда Пётр совершил своим исповеданием «Ты – Христос» выбор за всё человечество (с. 396). Христианства не было бы без Петра – в его лице Христа принял весь человеческий род. И как ни ужасно Петрово отречение от арестованного «Преступника», но Мережковский почти что склонен снять с Петра ответственность за него. «Огромная ледяная рука его [Петра] всего покрыла, сжала в кулак, и гнусно было ему, тошно… Сделать, может быть, хотел совсем другое… Точно не сам сказал [слова отречения], а кто-то за него…» и т. д. (с. 543): вся сцена во дворе первосвященника Танана Мережковским представлена так, что становится совершенно ясно – Пётр стал жертвой атаки темных сил, «бес попутал» его. И Пётр «с восторгом полета» низринулся в бездну подлости, слишком, увы, знакомую каждому…

Но если зло, сопряженное с Петровым отречением и идейной ненавистью Иуды, эо, по Мережковскому, зло «среднее», «человеческое» – то «зло сатанинское» он связывает с фигурой первосвященника Ганана. Именно Танана – в наших переводах Анну – Мережковский считает убийцей Иисуса. Эпизод суда у Ганана – в авторской интонации ядовитейший, и вместе с тем – зримо-кинематографический. «Сердце паука сладкою дрожью дрожит от первого жужжания пойманной мухи: так дрожало сердце первосвященника Анны в Гефсиманскую ночь, в загородном доме его, Ханейоте, на горе Елеонской. Вслушиваясь в мертвую тишину, вглядываясь в медленно, в часовой склянке текущий песок, ожидал он условленного часа – конца третьей стражи ночи… Смотрят ветхие, вечные глаза, как сыплется вечный песок» (с. 536): образ Ганана Мережковский рисует, как бы поглядывая краем глаза на Великого Инквизитора Достоевского. Оба – ветхие денми, высохшие, бескровные старцы; и оба – обладатели тайной власти, манипулирующие историческими судьбами народов, почти искренне считающие себя самих великими человеколюбцами, но в последней своей глубине – циники до мозга костей. Великий Инквизитор – паук, угнездившийся в сердце Церкви; Ганан – тоже паук, или кукловод, с помощью незримых нитей управляющий Пилатом, Каиафой, толпой: «сух из воды выйдет Ганан, чужими руками жар загребет: враг, Пилат, распнет Иисуса Врага» (с. 537).

Мережковский представляет дело так, что мудрый Ганан знает, «какую игру с кем играет» (с. 537), – знает, что Иисус – тот самый Мессия, о котором возвещали пророки, что истинный этот Мессия – Освободитель от ярма Закона. Но не Бог с Его волей, а как раз Закон – высшая святыня Ганана. Точнее сказать, его святыня – золотой телец, а главное дело – не спасение Израиля, а бизнес вокруг его, Гананова, торжища, в которое был превращен храм – Дом Отца. Но действует Ганан именем Закона, Иисус им представлен как беззаконник, хулитель Имени Божия, которого по древней заповеди надлежит побить камнями. Потому Ганан у Мережковского – олицетворение изнемогшего, утратившего свою силу и священный авторитет Закона, подобно тому как Иуда воипостазирует у него ослепленный, ревностный не по разуму народ Израиля.

Все дело для Мережковского в Законе: перво священник и Закон – одно и то же.

И здесь открывается источник экзегезы Мережковского, распознавшего дьявола именно в Законе: ясно, что это философская идея Льва Шестова, возводившего не только Закон, но и все вообще истины чистого, а в первую очередь – практического разума к библейскому запретному древу познания. На сотнях страниц своих сочинений Шестов без устали внушает владеющую им самим мысль о том, что общезначимые «истины» – от дьявола. Разуму этот диссидент от веры отцов противопоставляет свободное, в духе странника Авраама, искание живого Бога. – И вот, у Мережковского суд над Иисусом у Анны – это встреча Закона со Свободой: «В свете ярко пламенеющих лампад и свечей – два лица, одно против другого, – самое живое [т. е. Свобода в лице Иисуса. – Н. К] против самого мертвого [т. е. Закона, олицетворенного первосвященником. – Н. Б.], как бы два безмолвных, в смертном борении обнявшихся врага» (с. 539). Крупный кинематографический план в данной выдержке передает даже не историческую суть, но философский, в духе Шестова, смысл суда над Иисусом – не только Ганана, но и всего человечества, завороженного взглядом библейского змея и отдавшего предпочтение мертвой букве – перед Истиной и самой Жизнью.

«Суд у Пилата» – одна из ярких глав «Иисуса Неизвестного», но ее буде интересно рассмотреть позднее – в сопоставлении с «Мастером и Маргаритой». Здесь же мне о стается перейти к изображению Мережковским голгофской казни (глава «Распят»). Надо сказать, что, трактуя Событие, ключевое для христианства, Мережковский старается держаться его церковного понимания: «Подлинно всё наше родное, детское, тысячелетнее… церковное… ведение Голгофы» (с. 575), – речь идет не только о картине холма, похожего на мертвый череп, с тремя на нем крестами… Распятие и смерть Иисуса Мережковский представляет как мистерию – событие универсальное, почти что платоновскую идею, конкретно-исторические детали которой в отдельности могут оказаться несущественными. Мистерия, во-вторых, предполагает не созерцание со стороны, но живое в ней участие. Мережковский строит свой рассказ о голгофском Событии не с позиции дистанцированного наблюдателя, но как бы изнутри его участников – Иисуса, жен-мироносиц, сотника, римских воинов… И читателю остается только последовательно отождествлять себя с Христовым «Я» и с экзистенцией свидетелей, чтобы самому принять участие во вселенском Таинстве. Таков вообще экзегетический метод автора данной книги, о чем подробно говорилось у меня выше.

Реализм События казни Иисуса, прежде всего, у Мережковского обеспечивается предельным натурализмом: устройство креста, детали «позора» распятий, состояние казнимых – вплоть до физиологических подробностей – выписаны автором с редким писательским мужеством; соответствующие усилия требуются и от читателя. С другой стороны, Мережковский стремится и к «реализму в высшем смысле», когда пытается описать метафизику крестной смерти Христа: вопреки церковному воззрению, он утверждает, что на время крестных страданий Иисуса приходится как раз Его сошествие во ад[636]. И вот, созерцая Распятие в Великую Пятницу, мы призываемся Мережковским сойти во ад вместе со Спасителем. Ступенями в преисподнюю служат семь Его слов на Кресте, – Мережковский здесь склонен держаться католического рационализма. Слова эти суть «окна в Агонию»: вживаясь в них, мы приобщаемся крестной муке Иисуса. Его молитва о прощении распинателей; обращение к Благоразумному разбойнику; вручение Матери Иоанну; «жажду»; предание Духа в руки Отца, – и конечное – уже победное «Совершилось!», – по Мережковскому – только мистериальны, но не историчны. Достоверно лишь «самое страшное» четвертое слово: «Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» (Мк. 15, 34). Мережковский – критик евангельского текста – приводит неканонический его вариант из «очень древнего кодекса Евангелия»: «За что Ты проклял Меня?» (с. 593). И сам в мистериальном (всё же несколько театральном) ужасе, он останавливается перед тайной проклятия, оставления невинного Сына всеблагим Отцом.

Здесь опять возникает мотив Шестова – идея Бога как абсолютного Произвола, абсурда на взгляд человека. Но всё же Мережковский не останавливается на убийственном пессимизме Шестова. Богооставленность – последняя глубина адской воронки – для Иисуса оказалась лишь моментом на Его пути к Отцу: «В тот же миг-вечность, в который Сын говорит Отцу: “Для чего Ты меня оставил?” – Он уже снова принят Отцом» (с. 599). Муки Креста сняты Воскресением, и потому «я должен больше, чем верить, что Христос воскрес, я должен это знать, как то, что я – я» (с. 594). Шестов остается в трагедии, трагична и его попытка осуществить прорыв – пойти путем Авраама. Евангелие – не трагедия, и Мережковский принимает евангельский и христианский оптимизм. Конечно, Шестову это абсолютно чуждо – не потому, что он всё же не христианин, но потому, что вера-знание Воскресения – всеобщая истина, а таковые Шестов презрительно клеймит словом «всемство».

Со своей любовью к умозрительным схемам, вместе и к триадам, Мережковский выстраивает треугольник смысловых позиций свидетелей мистерии Голгофы. Свидетельство иудейское – от Симона Киринеянина, несшего крест Иисуса, – оно отражает начало казни.

О ее конце мог рассказать римский сотник, – это языческий взгляд. Наконец, христианским является свидетельство галилейских женщин, присутствовавших при кресте от начала до конца дьявольского истязания. Мережковский придает огромное значение тому, что сотник исповедал казнимого Узника «Сыном Божиим» (т. е. «сыном богов» в языческих представлениях). «Это исповедание сотника решает, что мир все еще может спастись» (с. 597), – сотник почти равновелик Петру, в Кесарии Филипповой признавшему Иисуса – Христом. Мы, по Мережковскому, можем отождествиться именно с сотником, расслышавшим в последних словах Иисуса весть о победе над смертью. Такова мистериальная роль сотника. – «Обе Марии, одним мечом пронзенные, стоят у креста: Мать и Невеста; та, кто Его родила, и та, кто первая увидит Воскресшего» (с. 590): источники «Кода ад Винчи» Дэна Брауна дают о себе знать в комментарии Мережковского на дележ воинами одежды Распятого. «Нижняя риза на теле Возлюбленного – как вечная тайная ласка любви», – любви «Марии Неизвестной», соткавшей своими руками эту ризу, к Иисусу (с. 587), – любви мучительной, неутоленной, не завершенной, – именно той, какую искали члены «Нашей Церкви», какой они придавали религиозный смысл. Подобных романных – романтических фантазий в книге Мережковского немало, – сам он их, видимо, считал прозрениями, коли включал в свои «мистерии».

Крестная казнь – это «дьяволом самим внушенное людям сладострастие мучительства» (с. 591), – и Мережковский указывает на особое место присутствия дьявола на Голгофе. Души римских палачей – вот благоприятная для него среда. Садизм находил разрядку в смехе, изливался в смех, – но смех на Голгофе – веселье очень специфическое! Если прав Бахтин, считавший «карнавальным» голгофский смех, то Мережковский – в отличие от Бахтина, все же с христианской позиции – дает точную метафизическую характеристику не только языческой черни, но и карнавалу. «Смеются и дьяволы в аду, но не от большого веселья» (с. 596): не так уж весела на самом деле бахтинская «веселая преисподняя», и не так просты души стоящих у креста римских парней! Сами они, конечно, не догадываются, над Кем глумятся, – но инспирирующий, даже одержащий их Некто знает это! Смутная догадка разжигает в них «неземной страх», который демонически оборачивается «неземным смехом» – «неутолимой, нечеловеческой, как бы в самом деле адским огнем разжигаемой жаждой надругательства над самым святым и страшным» (там же)[637]. Вот голгофская мистерия в ее архитектонике по Мережковскому: Сын Божий умирает на Кресте, приобщаясь аду; дьявол разжигает садистическое сладострастие в палачах; человечество, в лице двух разбойников на крестах, избирает, разделившись надвое, «путь жизни» и «путь смерти»¹⁶⁹; смиренные иудеи признают Иисуса за Христа; благочестивые язычники исповедуют Иисуса сыном богов; христианским женщинам Крест, подобно мечу, пронзает душу И над всей голгофской панорамой – этим прототипом нового универсума – словно скрытое тьмой хамзина, стоит, в своей самодовлеющей тайне, око Отца… – Свою мистерию Мережковский увенчивает величественными знаменательными событиями: в момент смерти Иисуса раздирается храмовая завеса, закрывающая вход в Святое святых, и происходит землетрясение – колеблется вся «держава смерти» где обитают мертвецы. Мережковский намекает на некое значение Голгофы именно для загробного мира: нет, воскреснуть усопшие не могут, но жизни в них прибавилось – они «полупроснулись» (с. 601)…

Заключительная глава «романа» об Иисусе Неизвестном, понятно, посвящена воскресению, посмертным явлениям и вознесению Иисуса. Это очень странный – двусмысленный текст, и, думается, раздражение первых читателей труда Мережковского было вызвано уклончивостью там авторской позиции, бесконечным диалогом голосов pro и contra: ведь предмет этот – главное упование верующих! Воскресение и последующие события Мережковский опять-таки называет мистерией. Но это не церковная мистерия, увенчивающая мистерию Страстей, – не со-воскресение со Христом тех, кто прежде сораспялся Ему. Под словом «мистерия» экзегет разумеет здесь события «внутренне-внешнего» характера, окружающие тайну «пустого гроба». «Мистерию» Мережковский в данных главах особенно откровенно противопоставляет «истории», тонко, но вполне прозрачно намекая на неисторичность многих евангельских фактов. Видимо, русский критик берет на вооружение некий вывод критики западной, когда концовку Евангелия от Марка объявляет позднейшей вставкой: весть Марка-Петра заканчивается для него на бегстве мироносиц от пустого гроба (Мк. 16, 8). Конец евангельской истории, последний ее засвидетельствованный факт – для Мережковского это пустой гроб: слова ангела «Его здесь нет», адресованные женам, прошедшим ко гробу субботним утром, – это «всё Воскресение» (с. 607). Понятно, что данный вывод – чисто агностический. Ведь «тайна его [пустого гроба. – Н. Б.] и доныне остается неразгаданной» (с. 612).

Все спекуляции Мережковского по поводу этой «тайны» (тело похищает ученик, т. е. версия иудеев; тело претерпело эволюционную метаморфозу; смерть оказалась побежденной любовью Марии-Возлюбленной, воскресившей Иисуса подобно Изиде, воскресившей Озири-¹⁶⁹Формулировки из раннехристианского текста «Учение двенадцати апостолов». са) выливаются также в агностическое суждение: «Тут действительно что-то было, чего мы не знаем» (с. 614), о чем умолчали ученики, но что привело их от факта «пустого гроба» к уверенности в Воскресении. Не случись чего-то очень значительного за 36 часов после казни Иисуса, не возникло бы «такое непоколебимое здание, как Церковь» (с. 614). Личная вера Мережковского в Воскресение подвешена на волоске евангельских слов Иисуса, явившегося Марии: «Не прикасайся ко Мне», – слов слишком «нечаянных», загадочно-немотивированных, чтобы не быть достоверными. И концовка главы «Воскрес», где говорится о «знании» факта Воскресения «таком несомненном, как то, что я – я» (с. 618), воспринимается – после многостраничных вялых авторских колебаний – прямо-таки как Deus ex machina.

Явления воскресшего Иисуса ученикам (глава «Воистину воскрес»), чудесные по природе, как и все евангельские чудеса, в глазах Мережковского мистериальны, т. е. вызваны либо верой, либо особым – экстатическим состоянием последователей Иисуса. «Внутренне-внешний» характер данных событий означает, что «что-то действительно было», – какие-то феномены, которые галлюцинирующие ученики принимали за явления Учителя. Вряд ли случайный попутчик Луки и Нафанаила, шедших в Эммаус, увидел бы и услышал беседующего с ними Иисуса. И когда Иисус ел перед апостолами печеную рыбу на Генисаретском озере, это событие в принципе не могло быть засвидетельствовано кем-то посторонним. – Итак, Мережковский объявляет то, что в Евангелии выступает как факты, предметами одной веры апостолов, что по сути лишает эти события фактичности, историчности. Так русский новый богослов присоединяется к сонму евангельских критиков, которые агностически считали евангельский рассказ исповеданием веры первохристианской общины (т. е. отрицая – или хотя бы ставя под сомнение историзм евангельских фактов). Снова налицо двоение воззрения Мережковского. Ни искусственно взвинченная интонация, ни звучащее заклинанием «Он с нами везде и всегда» (с. 630) не спасает финала книги от духа тайного безверия. Право же, было бы корректнее, если бы мыслитель заявлял о своей жажде веры, но не о «несомненном знании» и не о «внутренне-внешнем» «мистериальном» опыте.

«Яркой луной пасхального полнолуния освещенное, прозрачно-темно-голубое, точно сапфирное, небо казалось не ночным, не дневным, – небывалым» (с. 513); «Хором многоголосым, то близким, то далеким, лаяли и выли на луну бродячие псы (их было множество на иерусалимских улицах)» (с. 515); «Все луной точно выжжено. <…> И еще мертвее становилась тишина…» (с. 518); «На белом камне темнеющие в ослепительно белом свете луны капли пота могли казаться каплями крови» (с. 524): Гефсиманский сад, где накануне казни молился Иисус, улицы предпасхального Иерусалима залиты светом полной луны. Мережковский художественно педалирует тот факт, что иудейская Пасха совершается в день весеннего полнолуния, приходящийся на субботу[638]. В романе Булгакова[639] луна заливает как Ершалаим, так и Москву, перебрасывая между ними смысловой мост – намекая на глубинное подобие событий в двух столь разнящихся хронотопах. «Все выше подымалась над Ершалаимом лампада луны» (с. 731), – пока наконец не повисла «еще выше пятисвечий», которые пылали над храмом (с. 734). Как и у Мережковского, у Булгакова с кинематографической зримостью описаны лунные тени – «лунные ковры» в масличном Гефсиманском саду. В такое «лунное пятно» случайно попало бездыханное тело Иуды, убитого по приказу Пилата руками воинов Афрания – начальника охраны Пилатова дворца и при этом тайного христианина, члена первейшей, из учеников Иисуса, общины (с. 731, 733). И заснувший после казни тяжким сном Пилат, чья жизнь отныне стала одним сплошным раскаянием за грех трусости, «немедленно тронулся по светящейся дороге и пошел по ней вверх, прямо к луне» (с. 734)… – Но и в сталинской Москве в эту весеннюю, теплую и безоблачную пятницу «луна в вечернем чистом небе висела полная, видная сквозь ветви клена» (с. 645), и своим светом «ярко заливала Николая Ивановича» – похотливого советского мещанина. Лунной чаре подчинилась также ставшая – по причине своей великой любви – ведьмой Маргарита: «Маргарита увидела, что она наедине с летящей над нею и слева луною. Волосы Маргариты давно уже стояли копной, а лунный свет со свистом омывал ее тело» (с. 657). В Москве именно полнолуние создало среду – ауру, как бы провоцирующую множество астральных событий: «Русалки доплясали свой танец в лунном свете и растаяли в нем»; «столб воды [от прыжка в озеро Маргариты] выбросило почти до самой луны» (с. 600); машина, управляемая бесом-грачом, «взвыла, прыгнула и поднялась почти к самой луне» (с. 663) и т. д. – апофеозом раскрепощения сверхъестественных сил стал Великий бал у сатаны… Общий символ, весомейший для обоих текстов – романа Булгакова и «романных» набросков, или проторомана, Мережковского, побуждает к их сопоставлению. В эпоху, последовавшую за крахом старой России, свободная русская мысль в эмиграции и подневольная – на родине подняли тему Христа и Евангелия в данных апокрифах XX века.

Надо сказать, что в свои труды оба автора вложили собственные экзистенциальные ситуации. Вчувствуя свой собственный человеческий тип в Иисуса Неизвестного, Мережковский красной нитью провел через Его жизнь мотив раздвоения («страсть к страданию и страх страдания»). Булгаков создал автобиографический образ Мастера – человека, иноприродного советскому социуму 30-х годов, давление которого не вынудило его однако отказаться от своей идеи. В свою очередь Иешуа в «романе о Понтии Пилате» в драматизме своего положения подобен Мастеру, ибо выведен не столько в Его противостоянии Синедриону (и Закону), сколько в оппозиции государству как таковому. У Булгакова точка зрения повествователя вплотную приближена к Пилату, носителю государственного начала, а за смутным образом императора Тиверия просматривается тень Сталина…

Примечательным образом оба русских писателя выступают наследниками исторической критики, когда строят: один – «жизнь Иисуса», другой – рассказ о событиях последнего дня земного пути Христа, – как бы придерживаясь проблемы свидетельств евангельской истории. Мережковский, как выше говорилось, именно ее кладет в основу своего экзегетического метода, когда выявляет свидетелей и конструирует «апокрифы» соответственно каждой точке зрения. Что касается Булгакова, то в его романе главный свидетель ершалаимской драмы – Воланд, сатана, о специфике которого речь пойдет чуть ниже[640]. По словам Воланда, он присутствовал и при казни на Лысой горе, и на суде Пилата. Именно Воланд инспирировал Мастера – автора романа о Пилате, передав ему свое ведение великих событий. И Воланд же навеял сон Ивану Бездомному: сцена казни Булгаковым представлена в качестве Иванушкина сна… Итак, в «Мастере и Маргарите», согласно авторскому замыслу, представлено Евангелие от Воланда. – Но в «романе о Понтии Пилате» имеются и более тонкие вещи касательно свидетельств. В этом тексте Мастера, к примеру, Иешуа на кресте молчит, а когда ему на копье палач подносит напоенную дурманящей жидкостью губку, жадно пьет. Афраний же, отчитываясь Пилату о казни, утверждает, что напиток Иешуа принять отказался. Кроме того, начальник тайной стражи приписывает Иешуа целый ряд высказываний, – в частности, о том, что трусость – самый страшный порок: не в бровь, а в глаз Пилату метит он этими словами… Но откуда – в мире романа Воланда-Мастера – Афраний знает афоризм о трусости? Этот афоризм был записан Левием Матвеем и стал, видимо, достоянием кружка почитателей Иешуа, куда входили Низа, Афраний, Левий Матвей, «человек с ведром» со двора, куда Низа завела Иуду перед убийством… Афраний вложил в уста Умирающего на кресте слова, сказанные Им прежде того и записанные учеником. Слова эти, конечно, не евангельские, но Булгаков здесь как бы намекает на то, как, по его мнению, поэтапно складывалась письменная каноническая версия событий. Афраний, разносчик информации, у Булгакова выступает как один из творцов предания, которое некогда застынет в писании. Он – свидетель казни, но его отчет Пилату о ней не отвечает его собственному наблюдению – личному опыту. Абсолютный (в мире «Мастера и Маргариты»), претендующий на объективность опыт Воланда опровергает «свидетельство» Афрания… Так Булгаков поднимает тему достоверности Евангелия как исторического источника и решает эту острейшую для XX века проблему отрицательно, безысходно-пессимистически.

О свидетелях евангельских событий в экзегезе Мережковского мы обстоятельно говорили ранее. У Булгакова главным свидетелем проповеди Иешуа выступает бывший сборщик податей Левий Матвей, – так у Мастера выведен евангелист Матфей канона. В связи с этим персонажем естественно встает вопрос о соотношении Евангелия от Воланда с каноническим Евангелием, а также со взглядом Церкви. При чтении «романа Мастера» испытываешь шок. Достоверен «роман» или нет (надо думать, не достоверен), но он вызывает живую мысль: как далеко могут, в принципе, расходиться историческая действительность с сакральным рассказом о ней!.. Если Воланд-Мастер правдиво передают историю, то в ней нет ни одного евангельского факта. Сам Иешуа перед Пилатом свидетельствует, что проповедовал о «храме истины»; имел ровно одного ученика – Левия Матвея, чьи записи нимало не походили на проведь Его, Иешуа; что в Ершалаим он на осле не въезжал и т. д. Левий Матвей на козлином пергаменте, записал будто бы со слов Иешуа, что «смерти нет», что неконгда мы увидим «чистую реку воды жизни» и пр., что не похоже даже и на дискурс известных апокрифов… Хотя каноническая событийная схема в Евангелии от Воланда отчасти сохранена – в целом традиционно показан Пилатов суд; как и в каноне, отпущен разбойник Варравван; казнь сопровождают природные катаклизмы и пр. – то центральное евангельское событие Воландом-Мастером искажено. Тело Иешуа, похищенное Левием Матвеем (а это иудейская версия его исчезновения), в конце концов, по свидетельству Афрания, обнаруживается римлянами и бросается в одну яму с телами двух разбойников. Ни Воскресения, ни явления Иисуса ученикам (да последних вообще нет), ни даже «пустого гроба»… Однако Иешуа в финале «Мастера и Маргариты», без обозначения Его статуса в метафизической иерархии, оказывается хозяином вечной участи Мастера и Маргариты… Так кто же он, – в мире «Мастера и Маргариты», – Иешуа? Учитель жизни, каким он был в глазах Левия Матвея, Афрания, Низы? философ и врач, исцеливший Пилата от гемикрании? справедливый владыка над людскими вечными судьбами? Оправдываются, действительно, слова Коровьева: «Всё зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет, всё… условно и зыбко» (с. 511). Тайна булгаковского Иешуа связана с этой самой игрой точек зрения, – с веянием духа критики – скепсиса и агностицизма.

Образ Пилата у Мережковского очень напоминает булгаковский – представленный почти субъектно и потому едва ли не «положительный». Если, по слову Мережковского, Пилат и «убийца Христа»», то «почти невинный». «В евангельских свидетельствах изображено внутреннее, духовное лицо его с такою чудесною живостью, что и внешнее, плотское, возникает из него с такою же почти живостью: четырехугольное, тяжелое, каменное, гладко-бритое, с мягкими, точно бабьими, морщинами, с отвислым патрицианским кадыком, с Цезаревой, как будто для лавров назначенной, лысиной; то с брезгливой, то с тонкой, скептической усмешкой, – “что есть истина?” – и с миродержавно-величе-ственной, самоубийственной скукой, toedium vitae» (с. 553): этот Пилат Мережковского – он же и булгаковский Всадник Золотое копьё, – с его каменной, от страха приступа гемикрании, осанкой, с брезгливостью к оккупированной стране, с вечной обращенностью к «Цезарю» и чиновничьим страхом – собственнейшей его, Пилата, чертой…Булгаков как бы художественно распространил, конкретизировал историко-психологическую, восходящую к Евангелию, схему главы «Суд Пилата» книги Мережковского: это диалог с Иисусом, борьба за Узника с первосвященником, страшные внутренние колебания (действительно, агония), выступление перед толпой… У Мережковского Пилат впоследствии вскроет себе вены, сидя в ванне; как и его знаменитые современники – стоики, он смерть предпочтет «неуёмной скуке». У Булгакова участью Пилата станет тяжелая, неизбывная мука раскаяния, которая утолится только в вечности, в обществе Того, Кого он предал на смерть. Оба, Мережковский и Булгаков, великолепно показали второстепенную, в действительности, роль Пилата во власти, на деле принадлежащей владыкам Синедриона. У Булгакова Пилат сумел отомстить за Иешуа, убив Иуду, образ которого близок к примитивному сребролюбцу традиции. И место евангельских Иосифа и Никодима в «романе о Понтии Пилате» занимает блестяще выписанный Афраний, в облик которого Булгаков внес черточки из своей современности – в 1930-е годы деятель тайных служб был одной из ключевых фигур… Это булгаковский Пилат, как личность, значителен – Пилат у Мережковского намеренно представлен человеком заурядным: глава оккупационной власти, он легко попадает под влияние первосвященника Гайана – оказывается, незаметно для себя, Ганановой марионеткой. Булгаков же недаром свое «Евангелие» называет романом именно о Понтии Пилате: его Пилат властительно горд, умён и обладает сильной, жесткой волей. Его разговоры с Афранием об участи Иуды – булгаковский шедевр воспроизведения дипломатического, двусмысленного дискурса: под внешней «гуманной» благопристойностью – криминальный проект, замысел убийства предателя, чего желают со всей личной страстью обо собеседника. Ведь Пилат жаждет отомстить не только Иуде, но и профинансировавшему его иудейскому священству, подбросив им тридцать тетрадрахм; чувства тайного христианина Афрания также прозрачны… В главе «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» Пилат и Афраний адекватно понимают один другого, хотя каждая реплика разговора несет в себе смысл, противоположный вербально-семантическому. Ключевое слово «спасение» означает в этом разговоре «убийство», что порождает и все прочие смыслы. Понимание его начальника для Афрания могло бы быть своеобразным переводом – заменой смысла всех фраз на противоположный; однако тайный сотрудник постигает действительное намерение прокуратора скорее сердечным «слухом» – интуицией. Это очень тонкий диалог, в котором приказ Пилата и «отчёт» Афрания выражены в нарочито актёрской манере – как разговор официальных лиц. Но, в конце концов маски сбрасываются: Пилат награждает Афрания перстнем за то, что тот «не сберёг» Иуду, – Афраний же награду с достоинством принимает. Пилат Мережковского, пассивная игрушка в руках Гайана, к поступку «всадника Понтия Пилата» Булгакова-Мастера вряд ли был способен…

Детальное сопоставление двух русских версий Голгофского события всё же не входит в мою задачу. У историка отечественной мысли особый интерес, понятно, вызывает как религиозно-философский аспект «Мастера и Маргариты», так и богословский срез вставного «романа о Понтии Пилате», неразрывно связанный собственно с художественностью великого (не побоюсь этого слова) творения Булгакова. Итак, какая идея стоит за «Евангелием от Воланда», как эта идея связана со смыслом романа, обрамляющего это «Евангелие»? Обращаясь к этой теме, я изначально отказываюсь от претензии на то, чтобы предложить однозначный, хотя бы и гипотетический ответ на данный – ключевой для понимания булгаковского романа вопрос.

«Роман о Понтии Пилате» – ядро «Мастера и Маргариты», исток сюжета «большого» романа. Об идеологии сочинения Мастера выше уже немало говорилось – были прослежены переклички с «романом об Иисусе Неизвестном» Мережковского. Идеология эта вызывающе антицерковная, она обращена также и против канонических Евангелий. Главное заключено в отсутствии для Мастера Воскресения: обыграна иудейская версия похищения тела учеником. Вместе с тем, если не Мастер, то Булгаков, в рамках уже «большого» романа, безмерно поднимает Иешуа над только-человеческим уровнем странствующего философа. Он метафизически уравнивает его с Воландом, когда сообщает как бы о совместном определении вечной участи людей этими сверхъестественными персонажами. Воланд в двоице представляет справедливость – воздает каждому по заслугам, «сводя счёты», – это, по Булгакову, одно запредельное «ведомство». Иешуа же, «ведомство» второе, есть воплощенное милосердие. Никаких других надмирных начал в «Мастере и Маргарите» нет, и если вспомнить о манихейской тенденции Серебряного века, то можно предположить, что Бог в воззрении Булгакова двулик, и его «ипостаси» – это «князь тьмы», «сатана» (т. е. Воланд) и дух света (Иешуа). Трудно говорить об этих ликах как добром и злом. Воланд оценён Булгаковым в эпиграфе (к первой части романа) из гётевского «Фауста»: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Если использовать оккультный термин, то можно назвать Воланда владыкой кармы: деяния Воландовой шайки в Москве – это предъявление «счётов», развязывание кармических узлов, – действие закона кармы. Знаменитая, ставшая крылатой фраза Воланда: «Всё будет правильно, на этом построен мир» (с. 797) – не что иное вольная формулировка этого закона, по которому следствие поступка полностью ему адекватно. Деяния Воланда – не добро и не зло, но вызывают глубокое удовлетворение и сочувствие у читателя. Справедливая месть, осуществление заповеди «око за око, и зуб за зуб»: Воландов принцип побуждает вспомнить о ветхозаветном Иегове. Но Воланд не Иегова хотя бы потому, что являет себя большим любителем языческого «бытия» (с. 689). – Иешуа с метафизической стороны выписан еще менее рельефно, чем Воланд. О том, что он олицетворяет собой «ведомство милосердия», свидетельствует лишь реплика Воланда в связи с просьбой Маргариты о прощении Фриды. А наделив Мастера не «светом», но «покоем», Иешуа действовал вполне в духе Воланда – по справедливости, тогда как исцеление им Пилата от приступа гемекрании – поступок вполне милосердный. Так или иначе, завершающая «большой роман» идеологическая авторская позиция – очевидно, «по ту сторону добра и зла», а благодаря двум «трансцендентным» инстанциям (Воланд и Иешуа), чисто формально в идеологии романа усматривается манихейский тренд. Воланд, если он и сатана, то весьма специфический и уж, конечно, не традиционный. К Иешуа же немыслимо приложение таких богословских категорий, как Богочеловек, тем более Логос. В отличие от московских глав «Мастера и Маргариты», внутренний исторический роман книжно-условен: так, разговоры Пилата с Афранием у меня вызывают ассоциации не с языческим Римом, но с русской действительностью века XIX-го…Тем не менее, этот роман – сильная отрицательная реплика в адрес воззрения церковного, даже и евангельского…

Как видно, для меня не представляется возможным точно ответить на вопрос, что всё же это за существа – Воланд и Иешуа. Думается, что немногие библейски традиционные черты в них перекрываются авторским художественным вымыслом. Безусловно лишь их некое парное единство – надмирный совет, по духу манихейский. Сам по себе «малый» – «внутренний» «роман о Понтии Пилате» никакого теистического – и вообще сверхъестественного элемента в себе не содержит. Единственный момент сюжета, где можно усмотреть намек на чудо – это начало страшной грозы после богохульств и проклятий Левия Матвея. Выраженная таким способом его молитва о смерти распятого на кресте Иешуа как бы оказалась исполненной: желая спастись от ливня, палачи убили осужденных (впрочем, и здесь достоверной причинно-следственной связи между воплями ученика и скорой смертью казнимого нет). «Роман о Понтии Пилате» – это апокриф, который, как некий драгоценный камень, заключен в оправу триллера московских глав. Понятие «апокриф» при этом можно понимать почти по Мережковскому – как субъективное свидетельство. Действительно, привязанный к фигуре Пилата, булгаковский «апокриф» содержит важнейшие сведения о личности Иешуа – о его учении (все люди добрые), о врачебном искусстве. Именно перед Пилатом Иешуа раскрылся как целитель и философ. Но, конечно, «малый» роман содержит не одну Пилатову (и Левия Матвея) точку зрения, но отмечен и авторским вездесущием, не проникающим однако во внутренний мир персонажей (и Иешуа, и Афраний, и даже Иуда показаны только в их поступках и словах). Этим «вездесущием» Булгаков наделяет Воланда, который выступает в роли главного свидетеля событий «малого романа»[641]. Потому этот последний – всё же Евангелие от Воланда, но не от Пилата.

Кроме ключевых образов Воланда и Иешуа, «окном» в идею «Мастера и Маргариты» служит символ полной весенней луны. Опять-таки, размышляя о семантике в романе этого явления, к однозначным рациональным смыслам прийти не удается. Вообще, кажется, «идеология» не является ценностью в романе и не предполагает особой, самостоятельной читательской рецепции: «Мастер и Маргарита» – не аллегория и не «роман идей». В очень мощной лунной теме все же хочется обозначить несколько смысловых обертонов. – Прежде всего, полная луна создает романное единство – соединяет в лунной таинственной атмосфере главы ершалаимские и московские. Именно она (вместе с Воландом) – всевидящий свидетель события Голгофы, что, конечно, фантазия Булгакова (также и Мережковского): в конце концов, вполне возможно, что накануне Распятия луна в Иерусалиме скрывалась за облаками. Педалирование образа полной луны в романе Булгакова ненавязчиво подтверждает фактичность голгофского события: Иисус существовал и был распят в такой же самый весенний день, какой видит нынешняя социалистическая Москва, – вот булгаковский message своим современникам. В образе гонимого государством писателя Мастера воспроизводится ситуация мыслителя Иешуа: оба, если использовать метафору пережившего ту же самую ситуацию Солженицына – телята, бодающиеся с дубом империи. Мастер – жертва луны, по слову Ивана Бездомного из романного эпилога; с еще большей силой это можно сказать про Иешуа.

И вот второй важный смысл лунной присутствия в романе: луна, несомненно, знаменует иудейское начало, роль которого в романной семантике Булгаковым нее прояснена – то ли по цензурным причинам, то ли затем, чтобы «Мастер и Маргарита» остался романом-загадкой. Булгаков словно не хотел, чтобы образность романа воспринималась как идеологический шифр, чтобы в тексте обнаруживался внехудожественный смысл и авторские идейные оценки. Но от связи феномена луны с иудаизмом никуда не деться. Ершалаимские события происходят в лунном сиянии – стоят под знаком луны, – но, как было уже сказано, их трактовка – именно иудейская. На весеннее полнолуние приходится иудейская Пасха; вместе с тем «великий бал у сатаны» – сакральное действо, устроенное в Москве Воландом именно в этот день. Сам Воланд рассматривает бал как праздник, что побуждает нас сближать «консультанта» со сферой именно иудаизма. Оккультно Луна является планетой Иеговы – Иегова представляется ее планетарным духом. Однако считать Воланда неким собственно лунным демоном оснований роман не дает. Настоящее обличье Воланда, показанное глазами Маргариты в финальное сцене, таково: «Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его [Воланда] коня, и думала, что, возможно, это лунные цепочки и самый конь – только глыба мрака, и грива этого коня – туча, а шпоры всадника – белые пятна звезд» (с. 795). Фигура Воланда всегда окутана черным покровом, это «князь тьмы», ночи как таковой, но космичность которого все же пронизана лунным мерцанием. Воланд – тайна, окруженная мраком, – тайна кармы, последних судеб мира, жизни людей, а главное – их смерти.

Но полная луна у Булгакова – отнюдь не только природное явление, – сущность лунного света не подчиняется позитивно-естественному объяснению. Полная луна то ли знаменует раскрытие для профанных взоров мира астрального, то ли сама является причиной сверхъестественных явлений. Лунное сияние в романе создает среду для множества астральных событий: под луной танцуют русалки; раскрываются гробницы и мертвецы-грешники, одевшись в призрачную плоть, стекаются на шабаш; скачут в преисподнюю демоны на черных волшебных конях… Да и сама луна принадлежит в романе не одному только эвклидову миру. Полночная луна в зените озаряет загробные астральные пространства, по которым мчится кавалькада духов во главе с сатаной; также и в Москве, для «посвященных», она продолжает сиять, хотя, как замечает Маргарита, «давно уже должно быть утро» (с. 709). Полная луна приближает к земле астральный мир, и в полночь время останавливается, ибо в этом мире времени, грубо говоря, нет. «Праздничную полночь приятно немного и задержать», – объясняет Воланд недавним профанам данное явление. Луна природная и луна призрачно-астралная в событиях романа очень незамено сменяют одна другую; так у читателя фантастического триллера создается чувство близости астрального мира – реальности событий сверхъестественных. – При этом, конечно, луна и ее свет у Булгакова демоничны, соотнесены со свитой Воланда: «свет», где обитает Иешуа и который заказан Мастеру – метафизически иной. Но никаких оценок – духовных ли, этических – Булгаков здесь не делает: над Воландом в романе нет никаких иерархически высших инстанций, его деяния лишь корректируются другим «ведомством», т. е. волей Иешуа.

Луна в романе все же некое божество – в ее неизменяемости и трансцендентности, вездесущии, всеведении. Помимо того, как и всякому языческому богу, луне в романе приносятся жертвы: «жертвой луны» Иван называет Николая Ивановича, равно и себя самого (с. 809), – к ним, добавлю, принадлежат формально убитые демонами Мастер и Маргарита, Наташа, барон Майгель, возможно и Берлиоз… И не жертвой ли луны – самого лунного демона – является также Иешуа? – Луна царит над Ершалаимом и Москвой как нерукотворный кумир, божество кровавой мистерии, первое действо которой совершилось на Голгофе, второе же – в скромной квартире московской ювелирши, – квартире, для целей демонического шабаша распространившейся на четыре измерения…

Великий бал у сатаны, этот самый шабаш, является кульминацией романа и его смысловым ядром. Хотя участники бала – «висельники и убийцы» (с. 697), отравители, держатели притонов, алхимики, палачи и пр., возглавляемые сатаной, эта оргия отнюдь не вызывает ужаса или отвращения: несмотря на некоторую фривольность в деталях, она красива, притягательна своей радостью бытия. Авторская позиция здесь, с очевидностью – «по ту сторону добра и зла», – налицо своеобразный карнавальный эстетизм. Исполненная жизнеутверждающего смеха, московская оргия – все же не совсем карнавал по Бахтину, – но уж в точности – бахтинская «веселая преисподняя» в буквальном смысле слова. «На зеркальном полу несчитанное количество пар, словно слившись, поражая ловкостью и чистотой движений, вертясь в одном направлении, стеною шло, угрожая всё смести на своем пути. Живые атласные бабочки ныряли над танцующими полчищами, с потолков сыпались цветы. В капителях колонн, когда погасало электричество, загорались мириады светляков, а в воздухе плыли болотные огни» (с. 687): танцующие – сливки, снятые с преступного мира всех стран и времен, – обитатели ада, освобожденные на одну ночь от трудов по искуплению их вины. Искрится в бассейнах шампанское, пылают «адские топки», у которых хлопочут, жаря мясо для пирующих, «дьявольские белые повара», разного обличья «мелкие бесы» – обезьяны, медведи и пр. под видом джазменов озвучивают прихотливо организованное пространство бала… – Но «бал» представлен отнюдь не секулярно-легкомысленным мероприятием: это абсолютно серьезное действо, где танцы и пиршество лишь предваряют сакральный момент – полуночное жертвоприношение. Очевидно, бал – не что иное, как языческая мистерия, и на это указывают обряды приготовления королевы – Маргарита натирается волшебным кремом, ее омывают кровью и т. д. Природа живых людей, кто оказался в магическом пространстве бала, трансформирована – сделана способной к чисто астральным восприятиям и деяниям. Опять-таки, думается, оккультной точности при изображении бала Булгаков не придерживается. Любитель тайных знаний, он дает волю фантазии, следуя при этом лишь самым основным оккультным закономерностям.

…Вот наконец наступает сакральная часть «бала» – собственно мистерия, таинство. По его ритуалу можно заключить, что «бал» имеет безусловно сатанинскую природу, что Воландова мистерия – это черная месса, ибо (пародийно?) воспроизводит евангельскую семантику и отчасти – литургическую обрядность. Берлиоз и барон Майгель формально выступают в ролях двух жертвенных фигур Нового Завета – Иоанна Предтечи и самого Иисуса. Парадигма Крестителя в фантастической участи Берлиоза воспроизводится особенно точно. «Женщина-комсомолка», вожатая трамвая, словно новая Иродиада, отрезает Берлиозу голову, и эта последняя оказывается лежащей на блюде в руках у Воланда, хозяина пира. В московской истории выступление Берлиоза – проповедь атеизма – предваряет действия Майгеля по ведомству госбезопасности, так что марксистский теоретик Берлиоз – действительно, не кто другой, как идейный предтеча стукача-барона. Череп Берлиоза магически превращается в сакральную чашу – антипотир, куда хлынет кровь из груди Майгеля, простреленной одним из бесов. Майгель – гебешный осведомитель, чей вечный прообраз – предатель Иуда, «дьявол», по слову Мережковского, в которого – на Тайной Вечери – «вошел сатана». Если Иисус – жертва евхаристическая, то именно Иуде, или его образному заместителю, надлежит быть сакральной жертвой антиевхаристии. Причастие дьявольской мистерии – опять-таки, формально, перевернутое церковное: при вкушении кровь оборачивается вином. Антииерей Воланд, совершитель данного страшноватого – однако, втайне одобряемого всяким читателем действа, облачен в «черную хламиду», антирясу, на боку же у него вместо священнического набедренника укреплена настоящая стальная шпага. Защитник обиженных, сатана, в соответствии со своей средневековой – правда, лишь маргинальной, народной семантикой, карает сильных, облеченных властью, господ жизни. И сочувствие Воланду свой исток имеет в читательской глубинной памяти о тех именно временах, когда Бог, в мифе, брал сторону властителей, – униженным и оскорбленным же оставалось обращаться за помощью к сатане…

Пытаясь проникнуть в мировоззрение Булгакова (точнее, в писательское кредо, представленное в его главном романе), или в основной миф «Мастера и Маргариты», я ограничусь данными комментариями, цель которых – прояснить семантику отдельных ключевых романных образов и эпизодов. – Интересно теперь вернуться к «Иисусу Неизвестному», главному предмету настоящего исследования, чтобы сравнить два кредо, два, можно сказать, богословских воззрения больших русских писателей-современников. При всей жанровой и стилевой разнице двух данных трудов, выраженная в них авторская вера имеет немало общего. Религиозные интуиции как Мережковского, так и Булгакова – манихейской природы, нацелены на оправдание зла, сближение зла с добром в религии и этике. Ранний Мережковский видел в Христе и Антихристе два лика единого Бога и размышлял о примирении и объединении исторического христианства с языческой идеей, с которой он отождествлял концепт Антихриста. В «Иисусе Неизвестном» сохранились элементы этого воззрения 1900-х годов в ряде авторских попыток выявить у Христа – точнее, вчувствовать в Него языческие черты. Мережковский искал ницшеанского выхода «по ту сторону добра и зла», синтез Бога и дьявола, – и этот синтез – вернее сказать, союз, совет двух мировых духовно противоположных сил Михаил Булгаков осуществил в ситуации сотрудничества Воланда с Иешуа. В «Иисусе Неизвестном» Мережковский маскирует как бы врожденное ему манихейство: прячется за апологетической экзальтированной, порой сползающей в слащавость интонацией, за сочувственными репликами в адрес Церкви, за шельмованием дьявола – в обличье ли Иисусова «двойника», в образах ли Иуды и Гайана. В «Мастере и Маргарите» вызывающая антицерковная установка на оправдание зла сказалась в той глубокой симпатии, которую автор (а вслед за ним и читатели) испытывает к деяниям сатаны и его свиты. Именно сатана у Булгакова вершит суд справедливости, что не может не вызывать сочувствия.

И Иисус Неизвестный, и Иешуа – такие образы, которые невозможно подвести под категории Никейского богословия. Счесть дрожащего от страха перед Пилатом маленького человека, отвечающего прокуратору с услужливой готовностью, за Божественный Логос, сотворивший мир, было бы нелепостью[642]. В своей властной надмирности Иешуа проявляется только в эпилоге; но это некий dues ex machine. У Мережковского также главная цель – раскрыть образ именно Сына Человеческого, разоблачив от риз образ Сына Божия. Оба писателя все же хотели бы держаться христианской традиции. Но вот, их дискурс – полукритический-полухудожественный у Мережковского, – дискурс исторического романа, вместе и триллера у Булгакова – властно увлекает обоих в арианскую тональность…

О скрытом неоязычестве Мережковского много сказано мною ранее. Оно очень явственно выражено в его историко-религиозных (в видимости) трудах «Тайна Трёх» и «Тайна Запада. Атлантида – Европа», где намечены чисто языческие парадигмы, под которые Мережковский намеревался подвести образ Христа. В «Иисусе Неизвестном» языческий тренд просматривается как в эротических намеках, так и в усмотрении «вакхического» элемента в Евангелии. У Булгакова языческий дух сказывается прежде всего в апофеозе земной страсти: ведь именно запретная любовь Мастера и Маргариты – верховная ценность романа. «Великий бал», где нужно искать все разгадки романных тайн, это не что другое, как сакральное прославление земного, телесного бытия, торжествующего вопреки смертному тлению. Раскрытие глубин преисподней в центре сталинской Москвы, черти в торгсине и «доме Грибоедова», сатана на бульваре: все это, в булгаковском показе, вещи веселые, красивые, почти что праведные. Смерть ряда людей в результате действий этих существ также выглядит чем-то должным, благим, даже несущим счастье. Назвать данную идеологию сатанизмом язык не поворачивается, хотя традиционно и формально это сатанизм[643].

На мой взгляд, «неоязычество» здесь слово более верное: именно полная полуночная весенняя луна, как было сказано выше – верховное языческое божество в художественном мире «Мастера и Маргариты». Но здесь – новая загадка: за луной стоит дух Ягве, так что судить о религии автора романа вправе только знаток традиции еврейской, от которой исследователь далек[644]. – Особенно напористо Булгаковым проведена линия веры в справедливое, адекватное воздаяние, когда последнее семантически соответствует вине (убежденный в небытии Бога Берлиоз и уходит в небытие, жаждущий «разоблачений» Аполлон Аркадьевич Семплеяров сам оказывается «разоблаченным» и пр.). Восточное понятие кармы в романе не упоминается, но сюжет как раз соответствует ей. Однако космическая карма у Булгакова все же смягчена милосердием, и здесь выход в некий теизм. При анализе кажущееся эклектичным воззрение Булгакова – сплав разнородных элементов, осуществленный художественной фантазией, – в восприятии романа видится весьма органичным.

Таковы яркие русские апокрифы 30-х годов XX века. О том, что их поэтика отвечает жанру исторического романа (в случае Мережковского, понятно, речь идет о романных фрагментах), готовому превратиться в киносценарий, говорилось мною раньше. – Хочется напоследок указать еще на один факт мировоззренческой близости двух авторов. Как было выше показано, собственно философия, которую можно усмотреть за Евангелием от Мережковского, все же это не столько онтология, сколько феноменология. Да, Мережковский стремился, по его словам, постигнуть то, кем Иисус был, – однако в действительности посвятил свой труд исследованию того, кем Он казался. Образ Иисуса Неизвестного – мозаика, сложенная из многочисленных свидетельств, – и здесь сама суть экзегетического метода Мережковского. Однако дух феноменальности – кажимости, а не бытийности, – сильнее всего ощутим в интерпретациях мыслителем евангельских чудес. Мережковский утверждает, что совершаются чудеса опять-таки для глаз свидетелей – учеников Иисуса, в той благодатной атмосфере любви, которую Он излучал, как бы очаровывая апостолов, «восхищая» их, вводя в экстаз. Именно такие чудеса от веры, в опьянении верой и любовью, суть, по Мережковскому, чудеса истинные, порожденные свободой человека, а не порабощающие ее. Эта вроде бы возвышенная трактовка Мережковским чудес – включая и Воскресение Христово – лишает их тем не менее фактичности, историчности – онтологичности, в философском отношении превращая их в феномены, явления конкретным лицам.

Мережковский, как мы помним, обсуждая чудеса, играет понятиями «история» и «мистерия» и видит в ключевых евангельских чудесах своеобразное соединение истории с мистерией.

У Булгакова мы находим ту же самую установку в связи с «чудесами» Воландовой свиты, – а это фактически все московские события; у него она еще более откровенна, чем у Мережковского. Феноменальность чудес в «Мастере и Маргарите» доведена до призрачности, которую можно было бы расценить вообще как мнимость, если бы фокусы бесов на физическом плане не оборачивались реальными смертями и помешательствами, пожарами, погромами, арестами и пр., – если бы они не потрясли московской жизни. В точности как у Мережковского, в сверхъестественных событиях «Мастера и Маргариты» переплелись история с мистерией: так, собственно дьявольской мистерией – миражом, наваждением, – если угодно, и гипнозом был бы «великий бал у сатаны», если бы при пожаре в квартире ювелирши там не обнаружили трупа барона Майгеля (впрочем, как известно, сохранить тело так и не удалось). Массовой галлюцинацией было и представление в Варьете: сыпавшиеся сверху «червонцы», расхватанные публикой, впоследствии другим людям представлялись иностранными дензнаками, а кое-кому и наклейками с бутылок. «Товары» же из «дамского магазина» были совсем бессущностны – раздетые «дамочки», бегающие по улицам Москвы, стали подтверждением чистой феноменальности прельстившего москвичек бесовского «ширпотреба». Кипящий – в день весеннего полнолуния – лунный астральный поток создал атмосферу, благоприятную для продуцирования любых обманных образов усилиями магической воли. Рукопись Мастера была сожжена – но вот, почтительный кот передает Воланду ее астральную копию: в некоем бытийственном смысле, в самом деле, рукописи не горят. Уничтоженное возвращается к существованию, а то, что кажется великолепной реальностью (обстановка бала), мгновенно рассыпается в прах: «Тление охватило зал, над ним потек запах склепа. Колонны рассыпались, угасли огни, всё съежилось, и не стало никаких фонтанов, тюльпанов и камелий…» (с. 691). Астральный план – это мир людских желаний и страстей, – своей собственной сущности астральные предметы не имеют. В романе Булгакова царит именно астральная стихия, которая обманно представляется вечностью Мастеру и Маргарите, отдавшимися – от земной безнадежности – во власть бесов. «Вечный дом» Мастера, с гусиным пером, музыкой Шуберта и ночным колпаком – тоже обман, временный призрак, галлюцинация, которую все же избирают любовники. Ведь действительность гротескно комична, при соприкосновении с ней – омерзительна, и одновременно страшна и мучительна. Дьявольский морок, феномен без ноумена, преисподняя – веселая в облике бала, и романтическая – в виде загробной участи Мастера и его подруги, – в авторской оценке, предпочтительнее, выше действительного мира, не достойного, в глазах Булгакова, называться миром Божьим…

Автор «Иисуса Неизвестного» также подвержен соблазну «романтической» иллюзорности – «кажимости», на богословском языке – до-кетизма. Вроде бы – на словах – он страстно хочет убедить погибающий мир, что Иисус существовал, Сын Божий ходил по земле, – зовет заново повернуться к Нему! Но в действительности Мережковский рассуждает в духе скептической западной критики, «сообразуясь веку сему», – стремится говорить на современном языке. Критика, порождение послекантовской мысли, порвавшей с метафизикой, внедрила в богословскую науку, традиционно произраставшую из веры, методы позитивной науки. И религию либеральные богословы хотели утвердить на фундаменте знания – прежде всего, достоверных сведений о жизни Иисуса. При этом, понятно, сразу же совершался скачок от ноуменов – к феноменам, от онтологии – к феноменологии. Жертвовали вещами абсолютными (хотя и символическими, приблизительными, смутными, – ведением их сквозь «тусклое стекло» по апостолу Павлу) ради вроде бы обоснованных исторических фактов – ради, казалось бы, прояснения обстоятельств Иисусова земного окружения. От земного же к небесному, от феноменального к ноуменальному надеялись заново взойти опять же интеллектуальным усилием. Однако сам Кант сферу ноуменов считал достоянием одной лишь веры. И значение критики для религии оказалось неоднозначным: критика может и укрепить, и расшатать веру. Принципиально же, подобно любой позитивной науке, историческая критика не имеет никакого отношения к религиозной вере: детальное знание жизни Иисуса и вера в Него как Бога, молитва Ему соотносятся с совершенно разными сферами человеческого существования.

У Мережковского достоверность сведений об Иисусе сделалась краеугольным камнем исследовательского метода благодаря разработке категории свидетельства. Доверять можно только тем фактам, у которых есть конкретный свидетель, реальное – при этом надежное историческое лицо. И подобные сообщения можно канонизировать: Голгофа, у Мережковского, реальна благодаря рассказам Симона Киринеянина, сотника, первых учениц Иисуса. – Однако как быть в таком случае с вещами сверхъестественными? Пётр – очень достоверный свидетель; однако чем было в действительности ео хождение по водам? Среди множества гостей на свадьбе в Кане Галилейской, а также в числе пяти тысяч на горе Хлебов – свидетелей чудесного их умножения, надо думать, были люди надежные; что-то произошло и в Кане, и на горе близ Вифсаиды, – но вот что именно? И оказывается, что для объяснения чудес, – вообще для внесения в жизнь Иисуса религиозного аспекта, одних лишь достоверных свидетельств недостаточно, – вернее сказать, в глазах исследователя-критика эта достоверность ставится под вопрос. И дабы ее сохранить, Мережковский делает дополнительное – роковое допущение: эти свидетели пребывали в особом состоянии широко понятого экстаза, переживая нечто как чудо. Были ли они в опьянении или дионисийском восторге, приобщались ли Царствию Божию, Телу ли Христову, просветлялись ли любовью очи их сердец – все эти гипотезы Мережковского если и не упраздняют или не подвергают сомнению сами чудесные факты, то проблематизируют их, отвергая традиционное понимание. Что-то произошло возле «пустого гроба», но Воскресение ли Христово то было – это вопрос. Как и в «Мастере и Маргарите», где люди видят деньги, платья, крупного кота, иностранного мага и пр. – но все эти образы в конце концов рассеиваются, исчезают, их место заступают другие (юноша-паж вместо кота, глыба мрака, сменяющая коня); однако подлинны ли и они?! – В «Иисусе Неизвестном», как и у Булгакова, интерпретация Мережковским чудес – спекуляции на тему «история – мистерия» и постулирование экстазов учеников – порождает атмосферу смыслового тумана, мало-помалу заполняющего все пространство толкования. Евангельские чудеса одно за другим предстают миражами, делаются столь же призрачными, сколь призрачны трюки-фокусы свиты Воланда. Кана Галилейская – «пьяное чудо», чудо умножения хлебов – «чудо социальное», встреча на пути в Эммаус вызвана бессонницей, а Преображение – наоборот, гипнотической сонливостью апостолов и пр. И если для Мережковского Благая Весть кончается на картине пустого гроба, то далеко ли он – в своем позитивизме – ушел от Ренана, заявившего, что христианство порождено галлюцинацией влюбленной женщины?!..

Но плодов действительно евангельского События отрицать невозможно: существуют двадцать веков Церковь, христианская культура. Чудеса для русского экзегета все же не «мифы» критиков, но реальные события – явления чего-то неведомого. В своем позитивизме Мережковский не идет до конца и останавливается на феноменологии. То же самое мы наблюдаем и в «Мастере и Маргарите»: фокусы-миражи – чиновник лишается своего тела, а конферансье – головы, одного совслужащего выбрасывают из Москвы в Ялту, а другого атакует вампир и т. д. – не остаются без вполне ощутимых результатов: кто-то приходит к метанойе – перемене ума, расстается с атеизмом; иной скорбит об упущенных возможностях; нескольких настигает загадочная смерть… – Вот только насколько реальны – в мире булгаковского романа – события ершалаимских глав? Эти главы ведь – суть Евангелие от Воланда. Первую его часть Булгаков вложил в уста самого сатаны – именно иностранный «профессор-консультант» рассказывает на Патриарших прудах советским литераторам историю Понтия Пилата. Ее продолжают и оканчивают Мастер и Иван Бездомный: первый, будучи инспирирован Воландом, второй, видя вызванный весенним полнолунием сон. Самый финал «романа о Понтии Пилате» вставлен в заключительную сцену «Мастера и Маргариты»: мастер, готовясь к астральному полету, «освобождает» Пилата, и тот вступает в новую фазу своего посмертия – оказывается в обществе Иешуа, с которым восходит к луне. Непосредственно Воланд – и находящиеся под его наитием Мастер, Иван и сам автор «большого» романа: вот «субъекты апокрифического рассказа о Страстях Христовых.

Однако здесь возникает роковой вопрос. Булгаков, выходец из священнической семьи, несомненно, хорошо знавший евангельский текст, создавая триллер с участием дьявола, мог ли забыть его ключевую евангельскую характеристику – «лжец и отец лжи» (Ин 8, 44)? Быть может, именно ее он и заложил в само существо образа Воланда? И тогда получается, что история Пилата и Иешуа лжива, что Воландово Евангелие – чистая дьявольская фантазия, морок, кошмарный сон. Более того: фантастическим сном – сатанинским наваждением – оказываются и главы московские[645]. Конечно, можно заметить, что Булгаков создавал как раз романный образец оккультной фантастики. Но я-то утверждаю, что фантастически нереальны два мира – московский и ершалаимский – в системе самого «большого» романа! Все образы и факты в нем изнутри отрицают самих себя, не признают за собою субстанциальности – как бы «не отбрасывают тени», подобно ставшему признаком-вампиром Варенухе. Образность «Мастера и Маргариты», в ее тотальности, изначально была задумана Булгаковым как образность сновидческая, псевдореалистическая. Такова моя гипотеза, и она вполне отвечает несомненной преемственности Булгакова по отношению к эстетике Серебряного века. «Аполлинийское сновидение»: такова главная категория тогдашней эстетики, восходящая к Ницше[646]. Реализм «Мастера и Маргариты» – это псевдореализм снов – видений, галлюцинаций, транса и наркоза, – на языке Мережковского – экстазов, «выхождений из себя».

Но весьма близкие вещи, особенно при сопоставлении с романом Булгакова, открываются и в «Иисусе Неизвестном». Чудеса Мережковский, имея в виду их евангельское содержание, помещает в область мистериального, все же мнимого бытия: на горе Хлебов материя не возникала из ничего, вода в вино в Кане не пресуществлялась, Лазарь не умирал и не воскресал, – не воскресал также, в третий день после казни, и Господь. Смыслы, которыми двадцать веков жило христианское человечество, но мнению Мережковского, порождены экстазом. Пускай этот экстаз – порыв любви к Иисусу, но никакое происхождение миража не делает его реальным фактом. Отрицая историчность Воскресения; видя в Благовещении и Рождестве что-то вроде картинок с праздничных открыток (нарисованных пускай и под фра Беато Анжелико), – рассуждая о неизвестных – Иисусе, Марии, Евангелии и т. д. – собственно, обо всех исторических фактах, лишь обозначенных в каноне как чудеса, – нагнетая, страница за страницей, этот дух агностицизма, закрывая пеленой тумана иконные евангельские сцены, Мережковский, понятно, не в меньшей степени, чем западные критики, подрывает веру. Он использует даже и церковные понятия и фразеологизмы – «воскрес», «воистину воскрес», «блаженства» и пр., – но наполняет их своим собственным – не метафизическим, а феноменологическим, отчасти оккультным, где-то психологическим и пр. – смыслом, смыслом, смыслом агностическим, порожденным сомнением.

Но как же так? – может спросить читатель. Ведь книга Мережковского задумана как скрытая проповедь, произнесенная ради спасения мира; Евангелие в ней именуется «самой правдивой» из всех книг (с. 20), – «мифомания» же критиков осуждена в качестве «научного помешательства» (с. 11)! Философия докетизма – «кажимости», на словах – злейший враг экзегета (с. 23)! Действительно, таким было намерение Мережковского – увлечь человечество русским «земным Христом»[647], жизненно-реальным, во плоти, Иисусом, показанным в зеркале самых надежных свидетелей. Однако феноменологическая методология экзегезы (поиск апокрифов, привязанных к евангельским персонажам), затем – феноменологическая философия, разводящая историю и мистерию, – феноменология как манифестация агностицизма и сомнения, – вступила в противоречие с изначальным замыслом Мережковского. Своим трудом Мережковский со страстью хочет доказать, что евангельский Иисус был; но он избирает для доказательства такой путь, что оказывается – если Он и был, то совсем не таким, каким Его представляет Евангелие. Тезис о Евангелии как книге «самой правдивой» отрицается теми смыслами, которые идут рука об руку с феноменологией. – Но надо ли этому удивляться? Мережковский – человек «с двоящимися мыслями» – верен себе и в «Иисусе Неизвестном»: итоговый труд Мережковского также оказался отмеченным этой роковой двойственностью.

Религиозная философия Серебряного века, взятая в ее гносеологическом аспекте, была реакцией на неокантианский mainstream западной мысли. Русские мыслители шли и к истоку – восставали на самого Канта: вспомним грубую брань Флоренского, пытающегося… сатанизировать кантовскую мысль[697]. Противопоставляя Канту Платона, Гёте, Я. Бёме (Бердяев), а затем Штейнере (Белый), косвенно выражали веру в возможность познания ноуменального, – искали – на путях искусства, религии, оккультизма – прорыва в реальнейшее. Естественные науки этих мыслителей всерьез не занимали, хотя кое-кто из них и были выпускниками естественных факультетов. Сознательно или нет, но искали духоведения – науки о духе. То, что было тогда осуществлено, можно счесть на пальцах. Это фрагменты системы конкретного идеализма, которую Флоренский разрабатывал в 1920-е годы и называл антроподицеей. Затем, это антропософские построения Андрея Белого, осуществленные в художественной, мемуарной, дневниковой форме. Далее надо указать на исповедальную духовидческую литературу вокруг Башни Иванова, – прежде всего, на его дневники и письма. И вот, наконец, самая значительная подобная тенденция эпохи – герменевтика Серебряного века. Пафос ее пионеров – Шестова и Мережковского – охватил едва ли не всю русскую религиозную мысль. Приучились философствовать, толкуя чужие тексты, вглядываясь в уже освоенные другими смыслы – вместо того, чтобы изводить мыслительную нить из душевных глубин, на манер паука, плетущего паутину. Движущей силой оставалась воля к познанию, но предмет знания понимался не так, как в XIX веке – веке естественнонаучных открытий. Духовный предмет не представлялся объектом: принадлежа миру уже очеловеченному, он заключал в себе субъектное начало. Не сразу было осознано, что возникла совершенно новая гносеологическая ситуация, в которой критерии естественных наук не работают. Вернее сказать, герменевтика Серебряного века вообще не успела прийти к самосознанию, – заметить и описать ее выпало уже на нашу долю. И на примере реакции современников на творчество Мережковского можно убедиться в драматизме столкновения даже и робких попыток духовного исследования с прежним субъект-объектным подходом, овеществляющим предмет познания. Сознание старого типа ожесточенно сопротивлялось эволюционному выходу человека в мир духа.

Мережковский, действительно, жил в своем собственном духовном мире. Обитателей этого мира он называл своими «спутниками» и отводил верховное место в нем Христу. Это, если угодно, была приватная «Церковь» Мережковского: роль святых в ней играли великие люди ушедших эпох. Так Мережковский переживал вечность («Вечные спутники») – не как платоник, но скорее в смысле трансцендентального мира фрайбургской школы. Для этой своей трансцендентальной «Церкви» Мережковский создавал «иконы» – на протяжении лет и десятилетий пристально вглядываясь в тексты своих «вечных спутников», силясь сквозь них рассмотреть вечные лики. Это был труд приватного – для себя самого в первую очередь – «воскрешения» этих людей, подобный отчасти стремлению палеонтолога. Сам Мережковский в связи с ним использовал слово «исследование»[698], – создание образом «вечных спутников» было для него их познанием. Книга о Толстом и Достоевском 1900–1902 годов, трактаты о Соловьёве, Тургеневе, Андрееве и т. д., а затем труды о реформаторах, испанских мистиках, избранных святых, – наконец об Иисусе Неизвестном – все творчество Мережковского раскрывает его познавательный метод. Но вот, не только образ Богочеловека, но и образы писателей и художников в глазах современников Мережковского оказались «полны духовного соблазна»[699]. Соблазнялись непривычным, неожиданным: слишком много своего присвоил Мережковский «вечным спутникам». Этого Мережковскому не прощали; к счастью, он был малочувствителен к критической брани.

Надо сказать, что те, кто писал о Мережковском-«критике», проницательно подмечали именно его исследовательскую новизну, хотя и использовали в связи с ним старое слово «критика». Мережковский дерзостно не желал играть по прежним правилам этой дисциплины. «В критике он – как бы импрессионист», – возмущенно замечал Б. Эйхенбаум, которого раздражала «непосредственность» «субъективного критика» Мережковского («Д. С. Мережковский – критик», 1915 г., с. 323). Между тем, считая самого себя новатором критического дела, Эйхенбаум в действительности был далек от понимания философской специфики гуманитарного знания. Художественное произведение в эпистемологии Эйхенбаума, напротив, предельно овеществлялось – уподоблялось вещи, писатель уравнивался с ремесленником и вопрос для критика заключался в уяснении того, как организована эта овеществленная конструкция[700]. Предмет гуманитарной науки подменялся объектом позитивистского естествознания, когда этим основоположником формального метода выдвигалась цель «обфилософствовать» «вечно живой мир образов» (читай: овеществить этот мир), постигнуть его «законы», осмыслить произведение как «систему» и «метафизическую сущность» (с. 323). – Другие комментаторы Мережковского (и не только недоброжелатели) с самого начала встретили в штыки его «субъективный» метод как способ приписать художественному предмету посторонние смыслы. Так, А. Горфнельд высмеял Мережковского за то, что этот последний счел мотив борьбы с чертом доминантой творческой жизни Гоголя. Горнфельд шел от убеждения, что критик обязан смыслом произведения считать авторский замысел: «Не чувствуется никакого желания [за Мережковским] прочитать в произведении писателя то, что он вложил в него, а не то, что мне хочется» («Г-н Мережковский и чёрт», 1908 г., с. 155). В самом деле, таков был и императив герменевтики Шлейермахера. И Горнфельд не хочет идти дальше – допустить правомерность «критических приемов г-на Мережковского», хотя ему ясно: «основа» критики Мережковского – это «искание смысла жизни» (с. 157). М. Меньшиков подробно описал способы «клеветы» Мережковского на великого поэта («Клевета обожания (А. С. Пушкин)», 1899 г.): в этой «огромной душе» Мережковский произвольно выделяет язычество, почти ницшеанский пафос сверхчеловека, культ страстей – сладострастия и жестокости и проч. Меньшикова можно счесть за одного из первых и достаточно проницательных исследователей… герменевтики Мережковского. «Всё навыворот – вот тайный лозунг г-на Мережковского» (с. 72): этот тезис Меньшикова 1899 года точно описывает не только толкование Мережковским романов Достоевского, но и понимание им Нагорной проповеди в «Иисусе Неизвестном». «Горячо!» – хочется воскликнуть в связи с многими положениями Меньшикова, действительно, прочувствовавшего пафос мысли Мережковского. Но… признает Меньшиков в Мережковском одного лишь «подражателя Ницше». Действительно, потребовалась почти что вековая историческая дистанция, чтобы все «клеветы», ошибки, ницшеанские преувеличения, субъективизм Мережковского и пр., будучи оправданы – приняты всерьез, оказались бы гранями древней и новой гуманитарной дисциплины, наделяющей исследователя неслыханной свободой, но требующей от него проницательности и высоты духа, – дисциплины, соединяющей в себе науку и искусство, – герменевтики.

Однако самые прозорливые современники Мережковского все же приняли, как некое положительное явление, его новый дискурс, новый язык. Подлинная новизна «нового религиозного сознания» была не в учении о Третьем Завете и не в мифе об Отце, Сыне и Матери-Духе: радикальный разрыв с материализмом и приближение к миру духа (так путешественник задолго до выхода к морю начинает чувствовать его дыхание) осуществлялись посредством разработки, шаг за шагом, новой гуманитарной науки. Блок считал Мережковского «начинателем нового метода критики в России» («Мережковский», с. 243). Андрей Белый, более искушенный в философии, видя сочетание в методе Мережковского теоретической строгости с поэтической фантазией, называл последнего «специалистом без специальности». «Вернее, специальность его где-то ему и ясна, но еще не родилась практика в пределах этой специальности» («Мережковский», с. 259): не имеющая пока еще названия, «форма творчества» Мережковского, хочет сказать Андрей Белый, есть достояние будущего (с. 265). – Тем не менее даже и в русской диаспоре в Париже не нашлось и в середине XX века ни одного мыслителя, кто бы перебросил мост от Мережковского к Хайдеггеру… В 1965 г. В. Ильин на прежний лад называл метод Мережковского «критическим эссеизмом», а этого «критика» – создателем жанра «романсированной биографии», «метафизиком русской литературы» и пр. («Памяти Д. С. Мережковского», с. 484, 482, 486). Имя «свободного артиста» и «свободного мыслителя», закрепившееся за Мережковским (с. 485), конечно, не противоречит статусу создателя русской герменевтики, но все же не отвечает специфике этой дисциплины.

Новизну мышления Мережковского особенно остро чувствовали те, кто имел в корне иной строй сознания. Серебряный век встал под знамя герменевтики, – но дальше всего от этой эпохальной тенденции отстояла философия Бердяева. Другие отправлялись от осмысления ценностей культуры – Бердяев умел философствовать непосредственно от собственного переживания бытия: в «Самопознании» (указ изд., с. 196–197) описан экзистенциальный опыт – некий сон или экстаз, который Бердяев считал своим приобщением к Ungrund'y, бездне нетварной свободы, в бердяевской концепции предшествующей миру и Богу. Бердяеву принадлежат великолепные историко-литературные и историко-философские разработки – книги о Достоевском, Хомякове, Леонтьеве. Но это еще вопрос – вправе ли мы считать их образцами герменевтики. Хотя Бердяев вложил в эти концепции свои любимые философские идеи, та же бердяевская философия свободы тем не менее нисколько не нуждается для своего раскрытия в материале чужого творчества. Как и Мережковский, Бердяев искал путей в мир духа. Однако проникнуть туда он пытался через специфический опыт человеческого «я», тогда как духовный мир являлся Мережковскому как иконная – псевдообъективная организация (сонм «вечных спутников»). «Мережковский весь вышел из культуры и литературы, – для Бердяева Мережковский – представитель именно герменевтики. – Он живет в литературных отражениях религиозных тем, не может мыслить о религии и писать о ней иначе, как исходя из явлений литературных, от писателей. Прямо о жизни Мережковский не может писать, не может и думать» («Новое христианство», 1916 г, с. 331). Бердяеву ясен и главный принцип герменевтического метода Мережковского. Этот «художник-схематик» всюду ищет гегелевскую триаду но останавливается на антитезах, не умея взойти к религиозному синтезу. И вот, «свои тезисы и антитезисы любит Мережковский связывать с писателями или художниками, которых берет парами. Леонардо да Винчи – тезис, Микеланджело – антитезис; Достоевский – тезис, Л. Толстой – антитезис <…>. Тайна духа и тайна плоти, тайна неба и тайна земли <…>– в этих противопоставлениях протекает все мышление Мережковского. Всё и всех подводит он под одну схему, под один трафарет» (с. 335). Бердяев отказывает методу Мережковского в чести называться «познанием», – метод этот, по его мнению, далек от творчества. И Бердяев был бы прав, если бы действительно герменевтика Мережковского сводилась к заключению разнообразных предметов в однотипные схемы. Но будь все суждения Мережковского о «писателях о художниках» исключительно «клеветой» (Меньшиков) схематизации, тогда и говорить было бы не о чем. Сам Бердяев высоко ценил книгу Мережковского о Толстом и Достоевском, но, размышляя о его методе, опирался лишь на отрицательное свое впечатление от этой странной «романтической эстетики» (с. 334).

До Бердяева и еще более резко критиковал метод Мережковского такой его зоил, как Н. Минский. Он считал новое религиозное сознание «абсолютной реакцией» и веру Мережковского «несущей с собой отраву и проклятие» («Абсолютная реакция. Леонид Андреев и Мережковский», 1908 г., с. 182), – выше уже говорилось об этом. Сейчас мне важно то, что эту безжизненность воззрения Мережковского Минский объяснял его герменевтическим происхождением: «Может быть, идея Мережковского оттого мертва, что он обрел ее не в живом чувстве и не в живом разуме, а отыскал на мертвых страницах книг и нарядил в безжизненные цитаты» (там же). Как видно, в противоположность Бердяеву, Минский по крайней мере признает за Мережковским способность адекватно воспринимать чужие тексты! – И в корне иначе гносеологию Мережковского оценивает Николай Бахтин, брат знаменитого Михаила Бахтина («Мережковский и история», 1926 г.). Его заметки о поздних романах Мережковского («Мессия», «Тутанкамон на Крите») по сути поднимают проблему достоверности исторического познания (это один из аспектов методологии наук о духе). Подход Мережковского к истории Н. Бахтиным осмыслен и оправдан, – не выговорено лишь слово герменевтика: «Через напряженное изживание современности раскрылся Мережковскому его Египет – “бесконечная древность и новизна бесконечная”. <…> Для него познание прошлого – реальное общение в духе и лестница посвящений» (с. 362). Но вот Н Бахтин задает роковой вопрос, свидетельствующий о том, что естественнонаучный позитивистский подход и им не изжит: «Но, в самом деле, Египет Мережковского есть ли это реально бывший Египет, а его Крит – исторический Крит? <…> Более того, все живые приобщения к прошлому – не призрачны ли они?» (с. 363). Для Н. Бахтина «реально бывший Египет», как совокупность неких исторических смыслов, является реальностью, внеположной познающему сознанию на манер объекта естественных наук. Н. Бахтину близок гносеологический пессимизм О. Шпенглера, и он констатирует с горечью: «Есть какая-то коренная недоступность и невыразимость того, что раз свершилось и отошло в прошлое». Потому достоверность исторического знания жестко ограничена областью создаваемых в процессе познания символов и мифов; как видно, в своем конечном выводе Н.Бахтин примыкает к символизму Серебряного века. И когда Михаил Бахтин в своем знаменитом «Ответе на вопрос редакции “Нового мира”» (1970 г.), оппонируя Шпенглеру, рассуждает о диалоге культур – о том, что в большом времени у каждого древнего смысла будет «свой праздник возрождения», он словно отвечает и брату – отвергает, в духе своей диалогической герменевтики, овеществление предмета исторического знания. Но Н. Бахтин уже почти проник в тайну метода Мережковского, когда выдвинул в связи с его романами тезис: «Подлинное творчество всегда сознает себя как возрождение древней, исконной традиции и кристаллизуется в миф» (с. 364). Как видно, творчество Мережковского, будучи герменевтикой по своей сути, стимулировало становление самосознания Серебряного века как эпохи герменевтической.

Снова вернусь к своему тезису о том, что особенно проницательно судили о методе Мережковского-интерпретатора именно его враги. И. Ильин, отрицающий за Мережковским его дар исторического романиста, на самом деле указывает на то, что свой предмет – образы великих деятелей истории – Мережковский схватывает именно герменевтически. «Мережковский сам не любит своих героев, – наигранно возмущается И. Ильин, – ибо он во всем любит только себя и свою отвлеченную диалектику» («Мережковский-художник», с. 385). И Ильин будто не понимает трагизма человеческого существования и неразрешимости гносеологической проблемы в ее классической постановке, когда упрекает Мережковского в том, что «живой процесс другой души ему вообще не доступен» (с. 384). Напротив, именно как психологу Мережковскому были ведомы прозрения, – укажу хотя бы на прекрасные психологические портреты Иуды, Пилата, Предтечи в «Иисусе Неизвестном». Но когда И. Ильин безапелляционно утверждает, что Мережковский «знает только свою душу – отвлеченно умствующую рассудком и бесплодно-сладостно томящуюся инстинктом» (там же), то – если зачеркнуть слово «только» – надо признать правоту И. Ильина. Действительно, в героях Мережковского таинственно слились древность и современность, дух исторического лица с духом автора. Вот та подлинная герменевтическая «диалектика», которая оказалась не по зубам гегельянцу И. Ильину. – Но подойдем герменевтически и к статье самого И. Ильина: он заслужил серьезное к себе отношение уже своею искренностью! Согласно критику, творчество Мережковского создает «атмосферу больной мистики»: «Всё, чего он коснется – вдруг увядает, блекнет, вступает в состояние тления и гниения» (с. 385–386) и т. д., – И. Ильин словно щеголяет собственным духовным здоровьем. Однако, думается, и сам Мережковский в принципе не отвергнул бы ильинской оценки – он всегда настаивал на субъективности своих интерпретаций. И. Ильин, идейный враг Мережковского, встретил в штыки откровенное присутствие экзистенциально-личностного начала в интерпретациях Мережковским ушедших эпох. Но, косвенно, И. Ильин лишь помог – уже нам – уяснить существо метода Мережковского – ученого и художника, гуманитария, впервые сделавшего гносеологической и эстетической ценностью исследовательское «я».

И еще более точно, чем И. Ильин, задолго до него постиг герменевтический метод Мережковского И. Минский. Если И. Ильин отправляется от своего самого общего впечатления от текстов Мережковского, то Минский пристрастно всматривается в саму их языковую ткань. Его анализ – уже не философия, но чистая филология. Я здесь не раз уже обращалась к статье Минского 1908 г. «Абсолютная реакция»: суть статьи – в резком отрицании «религии веры и чуда», которую, под видом «особого, еще небывалого рода литературной критики», проповедует Мережковский. Сторонник «мэонизма» – разновидности деизма – Минский подвел «миссионерскую критику» Мережковского под жанр «неохристианской проповеди», использующей в качестве словесного материала, как некогда пользовались Св. Писанием, «всю русскую литературу» (с. 171). Минский точно подмечает особенность толкований Мережковского – склонность критика к обильному цитированию интерпретируемых произведений. «Мережковский никогда не проповедует своими словами, – всегда чужими, всегда цитатами» (там же), – и действительно, именно это вызывает доверие к суждениям Мережковского, создает впечатление их «объективности», беспристрастности. Однако, продолжает Минский, «Мережковский на самом деле устраняет подлинного автора, скрывает его от глаз читателя и создает из цитат своего собственного, самодельного Толстого, Достоевского, Андреева, которые, конечно, подтверждают всё, что угодно критику» (с. 171–172). Здесь Минский, желающий разоблачить Мережковского, на микроуровне вскрывает саму суть герменевтики – и вообще всякой рецепции художественного произведения[701]: образ и смысл попадают в контекст чужого сознания, с которыми они вступают во взаимодействие. Результат такого взаимодействия, в самом деле, обусловлен средой восприятия – личностью реципиента. Однако в этом-то и заключается сама суть герменевтического – гуманитарного познания!

Отрицательная критика Минского оборачивается эвристическими суждениями, предвосхищающими герменевтику позднего – 1970-х гг. – М. Бахтина. «В искусстве пользоваться цитатами у него [Мережковского] нет равных. <…> Он – тайновидец книжных цитат. <…> Благодаря этому необычайному мастерству, критические этюды Мережковского на первый взгляд кажутся блестящими маневрами <…>» (с. 172), – так Минский хочет разоблачить Мережковского-фокусника, если не уличить в шулерстве. Ведь «главное достоинство критики» для этого позитивиста – в искании «индивидуальных, неповторяемых», не воспроизводимых всякий раз по-новому черт лика художника. Тем самым этот лик подводится под мерки вещественного предмета. Однако невольно для себя Минский отдает должное гениальной герменевтике Мережковского: он верно почувствовал ее дух (примечательно в последней выдержке это «на первый взгляд…»!), однако сразу отверг как соблазн. Минский мыслит почти как М. Бахтин или теоретик герменевтики Гадамер, когда усматривает в толкованиях Мережковского структуру вопроса и ответа: «Мережковский находит в писателе лишь то, чего ищет, свои же вопросы получает перечеканенными в ответы» (там же). Но при этом Минский считает художественные произведения лишь «вспомогательным средством» проповеди Мережковского и предлагает попросту «выкинуть» из нее все «литературные цитаты» (с. 183). Как видно, Минский в своем непосредственном восприятии – что называется, сердцем постиг существо герменевтики Мережковского, когда восхитился «блестящим мастерством» его «критических этюдов». Но позитивистски ориентированным ум, вместе с ненавистью к «проповеди» Мережковского, не позволили ему понять специфический принцип гуманитарного познания. Благодаря Мережковскому и его критикам сознание эпохи очень близко подошло к постижению законов наук о духе. В развитии герменевтики Серебряный век держал уровень европейской мысли, как и в направлениях философской антропологии, экзистенциализма и метафизики.