Публикуемая книга завершает нашу программу по «возвращению» в Россию Бориса Николаевича Ширяева (1889–1959). Она же всегда указывается и как последняя (уже посмертная) в списке его литературных трудов.

Один из самых ярких представителей второй волны эмиграции, Ширяев стал известен на родине в конце прошлого века – благодаря многочисленным переизданиям его лучшего творения, эпической повести «Неугасимая лампада», созданной в Италии на рубеже 1940-1950-х годов. Книга о Соловецком лагере, написанная его бывшим узником, произведя сильное впечатление на публику, продолжает широко читаться, печататься и обсуждаться[1]. Русского читателя, шокированного тогда откровениями о ГУЛАГе, не могла не впечатлить и светлая тональность прозы, согретой религиозным чувством. В качестве эпиграфа автор поставил слова его любимого художника, Михаила Нестерова – «Не бойтесь Соловков, там Христос близко».

Собственно и творческая карьера писателя началась на Соловках: еще будучи заключенным СЛОНа, Ширяев написал серию рассказов для лагерной прессы, странным образом официально циркулировавшей по советской стране. К теме Соловков автор обращался, помимо «Неугасимой лампады», и в эмигрантской периодике: он по праву считается одним из первых отечественных писателей, правдиво рассказавших о ГУЛАГе, задолго до Солженицына. Когда повесть еще была запрещена в Советском Союзе, с ней ознакомился другой бывший соловецкий узник, академик Д.С. Лихачев, оставивший на полях издания свои комментарии очевидца. Весь этот корпус соловецких текстов нам удалось собрать и издать под одной обложкой[2].

Почти одновременно с «Неугасимой лампадой» писатель создал произведение совсем иного настроя – свежие мемуары, почти репортажи, о беженцах-дипийцах[3] в Италии[4]. Многим послевоенным эмигрантам, которых сначала называли «новыми», противопоставляя их послереволюционным «старым», грозила насильственная репатриация и последующее возмездие сталинского режима, но несмотря на все переживаемые ими лишения и опасности, они предстали в книге Ширяева «Ди-Пи в Италии» в жизнерадостном, не без юмора, повествовании, на любовно выписанном фоне приютившей их прекрасной страны. Эта книга справедливо считается ценнейшим источником по истории второй волны эмиграции[5].

Следующим важным шагом для писателя стало создание цикла о русской жизни в первой половине XX века, включая Гражданскую войну, коллективизацию и раскулачивание и, самый замалчиваемый период – судьбы населения на оккупированных немцами территориях. Эти повести, разбросанные в эмигрантских изданиях, но связанные общими героями и цельным авторским мировоззрением, Ширяев мечтал объединить в одно литературное полотно, – и эту его мечту нам тоже удалось осуществить[6]. Монументальная фреска еще ждет своей достойной оценки у отечественной аудитории.

Наряду с художественной прозой Борис Николаевич плодотворно занимался публицистикой и эссеистикой. Филолог по образованию, слушавший лекции В.О. Ключевского и Е.Н. Трубецкого, много лет преподававший литературу в школах и ВУЗах, а также профессиональный журналист с огромным стажем, в эмиграции Б. Ширяев стал выступать на страницах периодики с очерками литературно-критического, исторического, политического плана.

В этом его обширном наследии мы выделили несколько пластов. В русле тематики книги «Ди-Пи в Италии» он продолжал писать как и о самой приютившей его стране, так и о своих соотечественниках-беженцах. Ряд таких очерков он дал в журнальной серии «Италия без Колизея», и для нас стало естественным поставить это название для соответствующего издания[7].

Всегда внимательный к родной литературе, Ширяев в новых, свободных условиях стал оценивать ее влияние на русскую жизнь – созидательное, уважительное к традиционным ценностям, или же напротив, разрушительное, разъедающее душу и общество. Сборник литературоведческих статей, в соответствии с главной идеей автора (и по титулу одной статьи) мы назвали «Бриллианты и булыжники»[8].

В центре внимания автора всегда оставалась Россия, ее уникальная историческая поступь, становление державы на гигантском пространстве между Западом и Востоком, а также ключевые российские персонажи. Из этих текстов мы составили внушительный том исторической очеркистики Ширяева[9].

Спустя год после кончины писателя, в 1960 г., в брюссельском католическом издательстве «Жизнь с Богом» вышла его книга «Религиозные мотивы в русской поэзии», нами теперь переиздаваемая. По сути дела, это серия эссе, расположенных в хронологическом порядке рассматриваемого литературного материала. Подготовленные в самый последний этап жизни, эти тексты так и не были опубликованы автором и, быть может, дожидались окончательной редакции.

Ширяев демонстрирует здесь свое трепетное отношение к русской поэзии на протяжении всей истории ее развития, от Ломоносова и Державина до малоизвестных своих современников – во всех ее формах, дореволюционной, советской (автор употреблял термин «подсоветская»), эмигрантской.

И в этой области Борис Николаевич стал первопроходцем – ведь в то время на родине тема духовности в литературе просто исключалась из рассмотрения (или же дозволялось только хуление). При кажущейся узости такого «идейного» подхода, Ширяев отличается бережным, вдумчивым и уважительным подходом к творчеству поэтов. В его статьях много цитат, их общий объем составляет, вероятно, около четверти всего корпуса. Практически каждый свой тезис автор считает необходимым подтвердить «живым материалом», а ряд стихотворений включен в книгу в полном объеме: автор как будто хочет разделить с читателем радость от чтения прекрасной поэзии.

Процитируем Александра Николаевича Стрижева (1934–2022), который одним из первых в России написал биографический очерк о Ширяеве и который подчеркнул его особый, духовный подход к великой русской литературе:

«Последнюю свою книгу – “Религиозные мотивы в русской поэзии” Борис Ширяев писал, уже будучи обременен тяжелой болезнью. Эта книга была адресована русской молодежи, это было напутствие ей по-новому читать классику, от Ломоносова до Гумилева, сосредоточив внимание на зиждительных, Божественных мотивах поэзии. Заветными для Ширяева были строки Аполлона Майкова: «Не говори, что нет спасенья, ⁄ Что ты в печали изнемог: ⁄ Чем ночь темней, тем ярче звезды, ⁄ Чем глубже скорбь, тем ближе Бог». О последних годах жизни Бориса Николаевича лучше всего сказать его же словами, обращенными по сходному случаю: “…именно в этот период жизни он устремил свой взор к религиозным ценностям родного ему по крови русского христианства”»[10].

Размышления над религиозными мотивами в русской поэзии совпали у Ширяева с его деятельностью в русском католическом движении: неслучайно эта книга вышла в католическом издательстве.

Переход писателя-патриота под омофор Римской церкви озадачил многих, о чем свидетельствует публикуемое нами открытое письмо к нему из Стамбула. Вне сомнения, Ширяев понимал резонанс своего шага, но все-таки решился на него. Как нам кажется, тут было несколько причин: это и любовь к «новой Родине», Италии, с ее сугубо католическим фоном; это и благодарность местным священникам, которые не без риска укрывали беженцев[11]; это и восхищение деятельным латинским клиром, решительно занимавшимся социальной проблематикой и вступившим в борьбу с соблазнами марксистского учения; это, наконец, и разочарование в «старой» эмиграции, о чем он откровенно пишет своим единомышленникам, «новым» эмигрантам в Германию (см. ниже его письма к Н. Тарасовой). С середины 1950-х гг. Ширяев начинает выступать на съездах русских католиков, пишет в их периодику и проч. Он сближается с активным религиозным центром «Восточно-христианский очаг», основанным Ириной Посновой и ее единомышленниками[12].

В своих статьях и докладах того периода – мы публикуем неизданный прежде текст о св. Владимире – он обосновывал свое новое церковное положение как созвучное тому, что было в Древней Руси на момент принятия христианства – вместе с Римом и Константинополем, в лоне воистину Вселенской церкви. Своим личным выбором, став членом католической общины византийского обряда, он как будто возобновлял разорванное его предками единство.

Борис Николаевич Ширяев (1889–1959) был не только человеком, чьи произведения обогатили книжный мир русской диаспоры, но и активным деятелем Русского Зарубежья: как авторитетный интеллектуал он влиял на процессы культурной и религиозной жизни, участвовал в редакторской политике известного брюссельского издательского дома «Жизнь с Богом» и вращающихся вокруг него кругов.

Без сомнения, мировоззренческая позиция писателя сложилась в результате его собственных жизненных испытаний. Будучи выпускником одной из московских гимназий и окончив историко-филологический факультет столичного университета, далее он учился Гёттингене. С началом Первой мировой войны в возрасте 25-лет Борис ушел добровольцем на фронт, служил в 17-м Черниговском гусарском полку. Побывав в революционной Москве, он направился на Юг, где вступил в ряды Добровольческой армии, был в плену, бежал, жил в Одессе. После разгрома Белого движения перебрался в Среднюю Азию, где участвовал в антибольшевистском сопротивлении; вновь вернувшись в 1922 г. в столицу, он снова попадает под арест, получает смертный приговор, замененный десятилетним заключением в Соловецком лагере особого назначения. Здесь писатель, участвует в самодеятельности лагерного театра, пишет для журнала «Соловецкие острова», где в 1925–1926 гг. публикует повесть «1237 строк» и несколько стихотворений: «Соловки», «Диалектика сегодня», «Туркестанские стихи», «Давнее», «Напутствие», «Иночий минуэт» и др.[13]

Ширяев собирал и записывал лагерный фольклор, этот опыт был издан отдельным сборником тиражом две тыс. экз. В 1927 г. каторгу власти заменили ссылкой в Среднюю Азию, где писатель преподавал в Ташкентском университете, печатался в местных газетах. К этому периоду творческого наследия Ширяева относится написание им сочинения «Наднациональное государство на территории Евразии», которое было опубликовано за границей, в парижском альманахе «Евразийская хроника» (№ 7, 1927).

Отбыв срок наказания, писатель, по возвращении в Москву, через некоторое время снова подвергается аресту и решением суда на три год высылается в местечко Россошь, Воронежской области, после чего он уезжает в Ставрополь, где устраивается преподавать в местный педагогический институт.

Во время немецкой оккупации юга России Ширяев работал редактором газет «Утро Кавказа» («Ставропольское слово») и «Голос Крыма», Симферополь. Далее писатель пережил бегство через Берлин в 1944 г., несколько месяцев жил с семьей в Белграде, затем в феврале 1945 г. перебрался в Италию. Здесь, во Фриули, в предгорьях Альп на территории предоставленной для организации казачьих станиц, он стал выпускать газету «Казачья земля», которая выходила при штабе походного атамана генерала Т.Н. Доманова. Далее, после драматического ухода казаков в Австрию, Ширяев остался в Италии.

В своем творческом наследии он пишет о судьбах соотечественников, оказавшихся на Западе после войны, о их попытках найти там убежище. Италия не могла стать надежным приютом для этих людей, но ее история и культура вдохновляют талантливое перо на создание драматических и эпических зарисовок. В передаче Ширяева насильственная выдача перемещенных лиц остается грязным пятном на «ризах» западных демократий. Его жизнь проходила в атмосфере угрозы репатриации и в борьбе с мифологизированным сознанием итальянцев, представлявших СССР «раем для трудящихся». Выехав на некоторое время в Америку, вскоре писатель возвращается обратно в Италию, и остаток своей жизни проводит в Сан-Ремо.

В 1946 г. по-итальянски выходит работа Б. Ширяева «Обзор современной русской литературы», вслед за которой появляется «Соловецкая заутреня»; в 1940-1950-х гг. в эмигрантских изданиях «Русская мысль», «Часовой» и «Гранях» печатаются новые художественные произведения Ширяева, относящиеся к итальянскому периоду. В 1952 г. выходит его книга, основанная на свежих воспоминаниях, «Ди-Пи в Италии», она может рассматриваться как уникальный мемуарный источник[14]. Кстати сказать, Борис Николаевич – первый, кто ввел термин Ди-Пи (Displaced Persons – перемещенные лица) в русскую литературу.

Далее, в 1953 г. появляются сборники писателя «Я – человек русский» и «Светильники Русской Земли»[15]. В 1954 г., в нью-йоркском издательстве имени Чехова выходит его произведение «Неугасимая лампада», содержащее уникальные сведения по истории репрессий в СССР и о жизни Русского Зарубежья.

Несколько слов об этом американском издательском доме и о его связях с другим важным европейским центром русской книжной культуры, издательством «Жизнь с Богом». Издательство имени Чехова в Нью-Йорке существовало в 1951–1956 гг., было создано и финансировалось Фондом Форда и выпускало печатную продукцию на русском языке универсального содержания, это книги 178-и наименований, принадлежащие 129 авторам. Общественный совет издательства возглавляла Александра Львовна Толстая, младшая дочь великого писателя, с 1929 г. жившая в эмиграции и создавшей в США Толстовский фонд. С Ириной Посновой, основателем и руководителем центра «Жизнь с Богом» в Брюсселе, ее объединяла совместная работа с русскими беженцами в лагерях Западной Европы в 1950-1960-е гг.

Сама же И.М. Поснова (1914–1997), дочь историка Михаила Эммануиловича Поснова (1873–1931), родилась в Киеве, после Гражданской войны вместе с матерью и братом в 1924 г. переехала в Болгарию, где в это время преподавал отец. Окончив классическую гимназию в Софии, Ирина в 1938 г. поступила в Лувенский университет в Бельгии, где в 1947 г. защитила докторскую диссертацию по классической филологии. В послевоенной Бельгии оказалось около 10 тысяч русских Ди-Пи, и для них с 1945 г. Ирина Михайловна в сотрудничестве с о. Станиславом Тышкевичем и другими священниками, при поддержке кардинала Евгения Тиссерана (Eugene Tisserant; 1884–1972), начинает издавать и распространять русскоязычную литературу в рамках «Бельгийского комитета религиозной документации о Востоке» («Comite beige de documentation religieuse pour 1’Orient»). В 1951 г. на его базе создается центр «Foyer Oriental Chretien» («Восточно-христианский очаг») и далее – издательский дом «Жизнь с Богом» (Editions «La Vie avec Dieu») на avenue de la Couronne, 206, в Брюсселе. Тут же действовала домовая церковь в честь Благовещения Пресвятой Богородицы и библиотека им. Владимира Соловьева.

Именно в этот период и с этими людьми Борис Ширяев включился в совместную работу. Проживая в Италии, он неоднократно посещал Брюссель, один из центров русского католического апостолата. Итак, итальянский период жизни самого Ширяева включает мир, связанный с оригинальным религиозным движением в среде соотечественников.

Здесь пришло место рассказать об архиепископе Александре (Евреинове) (1877–1959). Он родился в аристократической семье в Петербурге, карьеру начал на дипломатической службе секретарем Российского посольства в Константинополе, затем был переведен в Рим, а в 1905 г. оставляет карьеру и поступает учиться в одну из духовных семинарий во Франции, в 1913 г. в Греческом коллегиуме св. Афанасия в Риме был рукоположен в сан священника, работал в управленческих структурах Ватикана, затем с 1921 г. трудился в нунциатуре Парижа. С 1928 г. – настоятель парижского русского католического прихода. В 1936 г. он станет епископом и будет работать на ответственных постах в Ватикане. Во время Второй мировой войны епископ Александр возглавил Папский комитет помощи военнопленным[16], официальное название этого органа звучало так «Ватиканское информационное бюро по военнопленным» («L’Ufficio informazioni Vaticano per i prigionieri di guerra»), оно действовало в секции Общих вопросов (Sezione Affari Ordinari), располагалось во дворе Св. Дамасия Ватиканских дворцов. С началом германского вторжения в Польшу в сентябре 1939 г. в Государственный Секретариат Святого Престола начали поступать обращения по поводу беженцев и пленных. Используя опыт предыдущей работы во время Первой мировой войны 1914–1918 гг., возглавляемая епископом Александром организация смогла организовать более эффективную помощь по быстрому розыску пропавших военных и гражданских лиц[17]. Нередко местные власти и национальные правительства чинили препятствия этой работе, существенные изменение в деятельности Бюро произошли в связи с немецким вторжением в Голландию, Бельгию и Францию и последующим вступлением в войну Италии. Резко возросло количество обращений, их число стало исчисляться сотнями в день, и штат сотрудников Бюро с двух человек возрос до шестнадцати. С расширением театра военных действий ежедневные обращения в Бюро увеличились до двух тысяч, и персонал возрос до сотни атташе. Возникла необходимость переезда на новое место, в палаццо Карло, где была устроена приемная для сотен посетителей. С сентября 1942 до декабря 1945 гг. для большей эффективности гуманитарной информационной работы при Бюро выходил печатный ежемесячный журнал «Ecclesia» («Церковь»). В 1943 году количество ежедневных обращений достигло кульминации и исчислялось десятками тысяч, что вызывало существенный рост персонала, который достиг 600 человек. Работа Бюро Информации, под руководством владыки Александра в Ватикане продолжалась до закрытия офиса 31 октября 1947 г. Затем с 1947 по 1959 г. владыка будет руководить Отделом иностранной прессы при Государственном секретариате. В 1947 году прелат был удостоен сана архиепископа с титулом Парийский с обязанностями рукополагающего иерарха византийского обряда. Архиепископ Александр проживал в Риме при Папском русском коллегиуме «Руссикум» (Pontificium Collegium Russicum). Он скончался 20 августа 1959 года в Риме, и был похоронен на кладбище монахов Ордена василиан при греческой католической обители в Гроттаферрата. По случаю 15-й годовщины смерти архиепископа Александра была установлена памятная доска в церкви при «Руссикуме».

Согласно мирному договору, заключенному в 1947 г. между Италией и СССР, насильственной выдаче в Союз подлежали все лица российского происхождения, обвиняемые в антибольшевистских, антикоммунистических взглядах. В Риме работали советские офицеры, выявляя нужных им лиц. Папа Пий XII выступал с протестами против репатриации перемещенных лиц и военнопленных. Ватикан активно включился в работу международных организаций, создав собственную Службу миграции, через которую прошли несколько сотен тысяч конкретных случаев. В это же самое время Святой Престол занимался делами беженцев в Латинскую Америку: в 1947 г. туда была направлена делегация из Рима, чтобы просить латиноамериканские Церкви о поддержке.

Ссылаясь на достигнутые в Ялте в феврале 1945 г. соглашения относительно выдачи пленных в страну происхождения, независимо от их желания, в европейских странах шел процесс репатриации. Однако подчас это выливалось в трагедию, когда люди не желали возвращения. По благословению Рима были образованы национальные Комитеты помощи беженцам. В Италии существовали две организации помощи русским и советским гражданам, это – Русский Центр, который занимался распределением материальной (денежной) помощи, предоставленной ПРО[18], здесь имеются в виду беженцы проживающие вне лагерей. И вторая организация: Комитет помощи русским беженцам в Италии – «кроме денежной помощи, комитет оказывает помощь продуктами, одеждой; медицинская помощь; оказывает содействие при переезде в другие страны; заботится о правовой защите беженцев. Все это стало возможным вследствие пожертвований американских католических организаций и отдельных американских католиков»[19].

Председателем обоих Комитетов являлся священник Георгий Коваленко (1900–1975), который в течении трех лет руководил гуманитарными инициативами Церкви, направленными на помощь русским эмигрантам. В это время он же выступал как юрист, дипломат, журналист. Отец Георгий вынужден был подключаться к решению многих проблем, возникших в связи с выдачей людей, а также пытался обеспечить документами, найти работу, одеть и накормить. Секретарем Комитета помощи русским беженцам в Италии трудился Дмитрий Иванович Грибановский (род. 1933), племянник первоиерарха РПЦЗ митрополита Анастасия (Грибановского), в Русском Зарубежье известный как журналист, издатель, композитор, регент[20]. В Италии в это время работала также специальная Комиссия по делам беженцев, с которой сотрудничал и о. Коваленко[21].

Несколько слов о самом священнике Георгии Коваленко. Он родился в семье генерала царской армии, учился в Киевском политехническом институте, кадетом вступил в ряды Белой армии, воевал на юге России, награжден Георгиевским крестом, прошел через лагеря под Варшавой, в 1922 г. работал в Данциге, далее оказался в Берлине, затем изучал богословие и философию в Италии, в 1944 г. рукоположен в сан священника. Прибыв 12 января 1951 г. в Аргентину, он создал при храме святых Петра и Павла в Гуэмес, пригороде Буэнос-Айреса, русскую библиотеку. Работа с книгой, с печатным словом была знакома ему еще по работе с Ди-Пи в Риме, где он организовал маленькое издательство, выпускавшее брошюры на русском языке. Будучи в Аргентине, он переписывался с Б. Ширяевым.

О первых днях жизни русской колонии в Аргентине из письма священника Георгия Рошко (1915–2003), который работал в Париже на ответственном посту во французской организации помощи «Secur catholique» и был членом Международной католической комиссии по вопросам миграции, узнаем, что в 1949 г. он был приглашен в Аргентину на международный съезд по вопросам эмиграции (занимался, в том числе и проблемой русских переселенцев). По поручению кардинала Евгения Тиссерана о. Георгий Рошко ездил по странам Латинской Америки ради помощи в получении виз для русских людей[22].

Отцу Георгию Коваленко активно помогали монахи-мариане Георгий (Глеб Антонович Брянчанинов; 1919–2018) и Андрей (Апполон Владимирович Катков; 1916–1995), оба из семей харбинских эмигрантов. Первый в последствии станет архимандритом, основателем храма и руководителем русской общины в Австралии, второй – епископом русской диспоры с резиденцией в Риме. К ним подключился француз Филипп де Режис де Гатимель (Philippe de Regis de Gatimel; 1897–1955). Он родился на юге Франции в дворянской семье, русский язык выучил работая с 1920 г. среди русских и белорусов в Восточной Польше, с 1946 г. он в Буэнос-Айресе, где как инициатор общества «Русское христианское возрождение», начал издавать газету «За правду!», редактировать которую пригласил Алексея Владимировича Ставровского (1905–1972)[23]. Ставровский также был редактором одной из брошюр издания «Жизни с Богом» – «Легион Марии» (1963).

Через Аргентину продолжились контакты де Режиса и Бориса Ширяева, начавшиеся еще в Риме. Читаем мемуарное свидетельство о тех днях:

Те, кто внимательно вчитывались в русскую классическую литературу – поэзию или прозу, поражались обилием в ней моральных и религиозных мотивов и сюжетов.

Цель этой брошюры, как и издаваемой одновременно нами брошюры профессора В.Н. Ильина «Арфа царя Давида в русской поэзии»[39], ознакомить преимущественно наше молодое поколение с некоторыми из этих замечательных произведений, установить контакт между этими сокровищами русского словесного искусства и теми, кто пишут или размышляют на религиозные темы и жаждут живого слова и живых откровений[40].

[Брюссель, 1960]

Автор этой брошюры профессор Борис Николаевич Ширяев скончался 17 апреля 1959 г. в Сан-Ремо (Италия) после продолжительной болезни. Но светлая память о нем будет жить… Незабываем облик писателя, собиравшего искорки добра в каторжных условиях соловецкой ссылки и создавшего из них кроткое сияние «Неугасимой лампады»[41].

Б. Н. Ширяев родился в Москве в 1889 году. Там же окончил гимназию и историко-филологический факультет; был оставлен при университете: перед ним открывалась научная карьера. Но в 1914 г. он добровольцем ушел на войну и вступил в Черниговский гусарский полк.

После развала фронта в 1918 г. он вернулся в Москву в чине ротмистра. Стремясь пробраться на юг к добровольцам, он попал в руки красных, которые приговорили его к смертной казни. Ему удалось бежать в Одессу, а оттуда в Среднюю Азию, где он участвовал в белом движении, а после поражения его был принужден работать надсмотрщиком огромных табунов на средне-азиатских пастбищах.

При первой возможности он пробрался в Москву, где его снова арестовали и опять приговорили к расстрелу; но смертная казнь была заменена десятью годами заключения на Соловках. Тяжелая физическая работа в лесу и по вязке плотов соединилась с упорной работой в театре и литературных изданиях. Еще до революции Борис Николаевич сотрудничал в различных московских газетах и выпустил в 1917 г. небольшую книжку стихов. Первую крупную повесть «Паук на колесиках» он напечатал в выходившем на соловецкой каторге журнале «Соловецкие острова»[42]. После пяти лет пребывания на каторге, с 1922 по 1927 год, его выслали в Среднюю Азию, где он сотрудничал в нескольких газетах, преподавал в Ташкентском университете и издал несколько брошюр по искусству Средней Азии, наиболее крупная из которых – «Кукольный театр в Средней Азии». Кроме газетных статей и очерков он писал рассказы для юношества. Печатался в «Прожекторе», «Огоньке», «Вокруг Света» и других ведущих журналах.

По окончании срока ссылки, Борис Николаевич опять в Москве. Снова арест, тюрьма, голод, скитания. В 1936 г. он попадает в Ставрополь, где работает в качестве преподавателя в нескольких школах и где женится на студентке педагогического института Нине Ивановне Капраловой. В 1941 г. беженцы нахлынули из западных областей. Все места предоставляются им. Ширяева увольняют. Снова нищета и скитания, на этот раз с четырехлетним сыном.

С приходом немцев положение меняется. Борис Николаевич – редактор первой русской свободной газеты и ведет большую общественную работу, добиваясь освобождения ряда военнопленных и помогая своим соотечественникам, даже когда приходится рисковать своим положением. Борис Николаевич работает как журналист в Берлине, потом в Белграде и снова в Германии.

В 1945 г. он переезжает с семьей в Италию[43]. Там ждут его новые опасности и бедствия – жизнь в беженских лагерях, тяжелая болезнь легких. Длительное бездомное существование, голод и нужда… И несмотря на всё это, этот последний период жизни Бориса Николаевича оказывается самым плодотворным. Днем он – продавец кукол, а вечером когда стихает лагерный шум, пение и плач, он лихорадочно и упорно работает, при свече.

Первая его вещь «Соловецкая заутреня» была напечатана в «Русской Мысли». Затем следует там же ряд очерков. Другие статьи печатаются в журналах «Часовой», «Знамя России», «Наша страна». В 1948 г. в лагере Пагани он пишет повесть «Уренский царь», помещенную Мельгуновым в «Возрождении», также как и «Последний барин» и «Ванька вьюга». «Овечья лужа» и «Горка Голгофа» появляются в «Гранях». В 1952 г. выходит в Аргентине его первая книга «Ди-Пи в Италии»[44], затем сборник рассказов: «Я – человек русский» и серия очерков «Светильники Русской Земли»[45]. В 1954 году в издательстве имени Чехова в Нью-Йорке появился его самый значительный труд «Неугасимая лампада». Несмотря на трудность темы – описание соловецкой каторги – книга эта стала самой популярной (best seller) из всех книг изданных чеховским издательством. В 1958 году в «Гранях» был напечатан «Кудеяров дуб», изданный также отдельной книгой издательством «Посев»[46]. Несколько статей Бориса Николаевича были напечатаны в журнале «Россия и Вселенская Церковь». Укажем, наконец, что на итальянском языке Борис Николаевич издал книгу «Обзор советской литературы»[47] за период 1920–1940 гг. («Panorama della letteratura russa contemporanea»), вызвавшую большой интерес в Италии, где эта тема была почти неизвестна[48].

«Религиозные мотивы русской литературы» являются последним трудом Б.Н. Ширяева. Писал он на эту тему с увлечением, хотя временами силы его оставляли, надеясь, что это издание заинтересует русскую молодежь. Не раз он вспоминал, как студенты вузов обращались к нему со своими религиозными запросами и те из них, кто хотели молиться, искали вдохновения в русской литературе: молитва Лермонтова и другие религиозные стихотворения превращались в их устах в подлинную молитву.

Борис Николаевич горячо любил всё родное ему – русское, но он сумел преодолеть часто встречающиеся предрассудки и оценить духовные сокровища приютившей его Италии. В зарубежной печати в хоре похвальных отзывов о нем появился и упрек в слабости, которой объясняли его присоединение к Католической Церкви. Наши близкие отношения с покойным вменяют нам в обязанность выяснить этот больной вопрос, как будто ложащийся тенью на последние годы его жизни. Это разъяснение облегчается тем, что Б.Н. Ширяев на русско-католическом съезде в Брюсселе в 1956 г. сам выразил желание рассказать о своем жизненном пути, приведшем его к воссоединению со Вселенской Церковью.

По его словам в семье его отсутствовало религиозное воспитание; первые религиозные воспоминания связаны у него со старушкой-няней, неграмотной женщиной, но преисполненной действенной веры и любви. Позже в университете в основу его мировоззрения легла мысль выраженная Трубецким, другом и учеником Владимира Соловьева: «Я исповедую религию Святого Духа. Я чужд как римским, так и византийским ограничениям». Слушая лекции профессора Ключевского, Ширяев уяснил себе, что русская вера – не византийский догматизм, а нечто другое. Это «другое» впоследствии открыл ему Лесков. Он показал, что этим «другим» является любовь к Господу и к ближнему и что творческое христианство важнее узкого формализма; народ оценивает в первую очередь жизненную правду человека.

Впервые на фронте, когда жизнь была в опасности, Борис Николаевич стал молиться. Соловецкая каторга явилась для него поворотным пунктом. Соловки, говорил он, поистине святой остров. Его атмосфера такова, что там нельзя не прийти к Богу.

В Италии Б.Н. Ширяев встретился с католическим духовенством, и оно произвело на него сильное впечатление своей жертвенностью и любовью. Это было то действенное христианство, которое влекло его с молодости[49].

Где любовь – там Христос, – заключил он. Признав подлинность вселенского христианства практическим путем, он изучил творения Владимира Соловьева, вследствие чего признал и теоретически истинность Вселенской Церкви. «Для меня стало ясно, – говорил он, – что вселенское, воссоединенное с Апостольским Престолом, православие и есть русская вера, вера отцов, вера действенная, вера отданности Христу и делам милосердия. Когда нас упрекают в том, что мы, якобы, отступники от веры отцов, мы должны отослать своих обвинителей к историческим первоисточникам. Профессор Ключевский, готовя нас к выпуску, давал нам, студентам, незабвенные указания: “Когда разбираете какое-либо историческое явление, не верьте современному историку, а ищите первоисточник; не верьте и первоисточнику, ищите дополнений, сопоставляйте, взвешивайте и никогда не имейте заранее предрешенного мнения”. Браки русских княжон с представителями королевских династий Запада, без их перехода в “латинскую веру”, паломничества в Рим, обмен посольствами и тесные взаимоотношения с апостольским Престолом после византийского раскола – с достаточной убедительностью свидетельствуют, что лишь последующие политические мотивы государственного властолюбия привели к практическому разрыву, инспирированному националистическими и льстивыми элементами».

«Великий князь Владимир, основоположник нашей веры и государственной культуры, вел нашу страну по путям русской веры, воплощенного в жизнь христианского идеала, слитого во единое целое с мировым христианством»[50].

К Борису Николаевичу применимо то, что он писал впоследствии о Вячеславе Иванове, в журнале «Россия и Вселенская Церковь» (№ 5, 1957): «восприятие истины Вселенской Церкви не повернуло его всецело к Западу, а именно в этот период его жизни он устремил свой духовный взор к религиозным ценностям родного ему по крови русского христианства».

После его присоединения ко Вселенской Церкви им и были написаны «Светильники земли русской» и «Неугасимая лампада». Одновременно его пленили образы великих западных святых, особенно св. Франциска Ассизского. Когда в сердце человека живет святая любовь, то и на мир он смотрит любящим оком, и мир тогда преображается в его глазах, проникается светом духовным, принесенным на землю Господом Иисусом Христом, и человек становится способным воспринимать излучение добра, таящегося повсюду.

Видеть всё в сиянии и радости Христова Воскресения было уделом великих русских праведников – как, например, Серафима Саровского, но той же радостью и тем же светом была проникнута жизнь ассизского бедняка.

Этим и объясняется, что Б. Ширяева, как и многих других христиан Востока и Запада, привлек образ этого великого святого. В нем он почувствовал что-то родное: как всегда, приближение к подлинным истокам духовной жизни убеждают нас в том, что все мы живем одним источником благодати – даром Духа Святого и чем больше открываем мы душу этому дару, тем ближе мы друг к другу.

Неудивительно поэтому, что последний труд, задуманный Б.Н. Ширяевым, должен был быть посвящен св. Франциску.

Господь судил иначе. Как ни хотелось Борису Николаевичу закончить начатые им произведения, он преклонился перед Его святой волей и мирно отошел туда, где нет уже ни печали, ни воздыханий. Из задуманного им труда остался только замечательный его перевод «Гимн творений» св. Франциска.

Он сам писал о нем в автобиографической заметке: «Революция прервала песнь молодого поэта. Подпись Б. Ширяева мелькала в советских газетах лишь под критико-литературными статьями и путевыми очерками разъездного корреспондента. Но через сорок лет в одном из журналов русского зарубежья имя Б. Ширяева появилось снова, на этот раз под переводом на русский язык гимна св. Франциска Ассизского. Сорок лет не смевший касаться струн божественной арфы, поэт не смог преодолеть в себе зовов Божьего дара».

Этот перевод мы и приводим в конце брошюры как заключительный аккорд религиозных мелодий, звучавших в душе автора-поэта.

Непоколебимую веру в грядущее светлое будущее России, выполнение русским народом предназначенной ему Господом вселенско-исторической миссии высказывает в своих стихотворениях Алексей Сергеевич Хомяков[53]. В них он идет к познанию своей родины путем религии, путем веры. Владевшие им тогда славянофильские тенденции придают этим стихам некоторый специфический колорит, но не изменяют их сущности.

Мы видим в нем богатейшее разнообразие эмоциональной и интеллектуальной одаренности, но эти элементы пребывали в нем не в состоянии хаоса и постоянного взаимного борения, но гармонично сливались в единое целое, создавая в результате этого процесса могучую духовную фигуру пророка и борца. Хомяков – поэт, богослов-мирянин, политический деятель, яростный полемист, превосходство которого над собой признавал даже горделивый Герцен, смелый, жертвенный офицер, но прежде всего историк, судья в историческом аспекте, выносящий свои приговоры не только в форме научных статей, но и в поэтических строках. Он пламенно верует в историческую миссию России, но видит реализацию этой миссии не в укреплении внешней мощи Империи и широте ее завоеваний, а в организации общественной жизни на основах религии, свободы, любви и братства народов. Для осуществления этого он полагает прежде всего анализ своего прошлого, признание ошибок, раскаяния в них и волю нации к их исправлению.

А.С. Хомяков видит и указывает в этом стихотворении[54] на политически-моральный тупик, в который неуклонно приводит отрыв социально-общественной жизни от религии, от заветов Христа. Но он, неумолимый аналитик истории и борец, непоколебимо строг и тверд. Он призывает прежде всего к очищению себя самих, своего интеллектуально-духовного мира покаянием и моральным самосовершенствованием – возвратом к Богу истинному от поклонения «бездушным кумирам, мертвым и слепым богам» материализма.

Хомяков верит в совершение русским народом этого подвига, силы для которого таятся в русской душе.

Но он не закрывает глаза на темные стороны современного ему русского общества.

Последние две строки этого стихотворения А.С. Хомякова звучат, как жгучие вещие возгласы библейского пророка. Но они не были услышаны его современниками, не были поняты ими. Покаяние не принесено. Предсказанный поэтом гром грянул. Мы слышали и слышим его раскаты…

Но – как писал В. Соловьев – верится:

Озарение принесет нам свет Христов, сияющий в Евангелии. Ему и посвятил Хомяков одно из самых прекрасных своих стихотворений:

А молитва за Землю Русскую, за угнетенную, за порабощенную, за кровью и слезами залитую прозвучит страдальческим воплем, сорвавшись с обугленных уст потерявшей мужа (Николая Гумилева) и сына (в советских концлагерях) крупнейшей из русских поэтесс, единственной из них достойной высокого звания поэта – Анны Ахматовой:

Могла ли она не сотворить этой молитвы, если в поэтическом завещании утраченного ею горячо любимого мужа, друга и учителя стояли слова:

Но нежное, мягкое, женское сердце Анны Ахматовой могло лишь отражать героические удары мощного сердца ее мужа и в своем завещании она в силах лишь просить:

Многие пути ведут к Господу человеческие души. Выбор одного из них для следования по нем в течение всей своей жизни предоставлен Творцом свободной человеческой воле. Отшельники Фиваиды и Синая устремлялись к Господу путем аскезы, отрешения от земных красот и соблазнов, путем подавления плоти и своего человеческого естества. Поэт граф Алексей Константинович Толстой пошел к той же великой и святой цели совершенно другой дорогой. Он не отрешился от восхищения и преклонения перед красотами земной человеческой жизни, но видел в них не суетную мишуру, а одно из проявлений благости и Творчества Всемогущего. Он умел видеть красоту добра и уродство зла. Неутомимым искателем красоты был он как в поэзии, так и в личной своей жизни[62].

«Я всегда испытывал неодолимое влечение к искусству вообще, во всех его проявлениях», пишет он в своей «Литературной исповеди»[63]. «Та или другая картина или статуя или прекрасная музыка производили на меня такое сильное впечатление, что у меня волосы буквально поднимались на голове. Мне было тринадцать лет, когда я с родными сделал первое путешествие в Италию. Изобразить всю силу моих впечатлений, весь переворот, свершившийся во мне, когда открылись душе моей сокровища, о которых я имел уже смутные понятия, прежде нежели встретил их, было бы невозможно… По возвращении в Россию я впал в тоску по Италии, в настоящую “тоску по родине”, доходил до какого-то отчаяния, которое заставляло меня днем отказываться от пищи, а ночью рыдать».

Мог ли человек с такого рода конструкцией своего духовного мира избрать в своем стремлении к Истине иной путь, чем познание ее через призму Красоты и Добра?

Но красота материального мира, окружающего нас в земной жизни, для поэта Алексея Толстого лишь ступень к лицезрению иной, потусторонней, духовной, Божеской красоты.

Свою замечательную поэму «Грешница»[65] он начинает описанием пышного пира во дворце блудницы и, казалось бы, всемогущего обаяния ее собственной телесной грешной красоты. В этом всемогуществе уверена и сама она. В иную, высшую красоту она не верит и бросает ей вызов:

надменно говорит она, протягивая фиал с искристым вином вошедшему в ее дворец юному апостолу Иоанну. Но вместе с тем ее дух уже смущен самим видом апостола. Поэт не осмеливается высказать словами человеческую красоту самого Христа и дает лишь ее отблеск, отраженный на лике Его любимого ученика.

Душа блудницы уже в преддверии к познанию уродства своей греховности. Появление самого Христа, вошедшего в ее дом вслед за апостолом, полностью срывает завесу с ее глаз и в покаянном порыве.

Призвание поэта, воспринятый им от Господа песенный дар, Алексей Толстой понимает, как служение словом Творцу мира и человека. Чтобы подняться до горних высот песнопения, поэт должен преодолеть в себе влечение к мирской суетности, уйти от нее, углубиться в себя и всем своим духом устремиться к высшей красе Господней, к бесконечно прекрасной, вечной жизни, обетованной Господом человеку. Так и поступает святой Иоанн Дамаскин в поэме Толстого, названной его именем. Любимец Багдадского халифа, обладатель несметных богатств и фактический повелитель могущественного государства, он отрекается от всех этих суетных ценностей ради свободы своего песенного дара:

Так поет Иоанн Дамаскин, таково поэтическое кредо поэта Алексея Толстого.

Песнопевец во имя Господа, Иоанн Дамаскин с нищенскою сумою бредет по земле, благословляя каждую былинку, ибо видит в ней проявление красоты творчества Господня. Но это низшая, ближайшая к земле суетная ее форма.

В этих строках мы слышим как бы перепев ветхозаветного пессимизма Экклезиаста: «Всё суета сует и томление духа». Смерть – предел всему, за нею – тьма и небытие. Но ведь Новый Завет принес нам обетование искупленной кровью Спасителя вечной жизни. Предчувствует ли ее поэт Алексей Толстой? Провидит ли он своими духовными очами красоту обещанного праведному блаженства?

Провидит, нерушимо верует в нее и молит о ней устами Иоанна Дамаскина:

Душа человеческая представляется поэту ареной борьбы Добра и Зла. Он выражает это в драматической поэме «Дон Жуан»[66]. На тему рыцарского романа о неутомимом искателе красоты написано в мировой литературе около двухсот произведений всех жанров. И Байрон, и Пушкин, и Вольтер отдали дань этой теме. Но Алексей Толстой, по всей вероятности единственный из всех, трактует ее в мистическом, религиозном плане. Дон Жуан для него не неотразимый кавалер, покоритель женских сердец, не блестящий авантюрист и бретёр и даже не искатель красоты «вечной женственности», но одновременно избранник Бога и Сатаны. Могущество Добра и сила Зла сталкиваются и вступают в борьбу в душе Жуана. Он проходит все мирские соблазны, отдаваясь в их власть, но вместе с тем и преодолевает их своим стремлением к истинной, надземной красоте. Путь к ней он находит в отречении от земной красивости, в устремлении к высшему, неземному сиянию, к подвигу во имя Господне. Дон Жуан Алексея Толстого кончает свой земной путь, не проваливаясь в преисподнюю вместе со статуей командора, как изобразил это Пушкин, но вздымаясь к горним высотам на крыльях высшей, одухотворенной Господом любви.

Назначение же поэта Алексей Толстой видит в разъяснении людям этого бесконечного пути вечной жизни, возносящего душу человеческую от земли к небу.

взывает он к своим братьям по творчеству.

Большинство свершающих свой небесный путь планет имеет спутников. Эти спутники много меньше самих планет по размерам, но их движения подчинены путям светил. Одновременно с этим каждый спутник обладает и своим собственным путем, не нарушающим общего движения, но дополняющим его.

Тому же закону подчинены и парящие духом в надземном пространстве поэты. Почти каждый из крупнейших русских поэтов обладал своей, то большей, то меньшей плеядой или прямых его последователей или созвучных ему сердец. Самая крупная плеяда была, конечно, у величайшего из русских поэтов А.С. Пушкина. Не будем перечислять имен всех входивших в нее и назовем лишь Языкова, которого сам Пушкин считал «наиболее близким себе по языку».

Но не только по языку был близок Пушкину Языков. В их жизни мы видим несомненный параллелизм, одну и ту же последовательность этапов пути, приведшего обоих от упоения материальными радостями земной жизни к Богу.

Молодость Языкова была насыщена опьянением от воспринятых им земных наслаждений, полным эпикуреизмом, преклонением его поэтического дара перед этим опьянением. Пушкин, прошедший в молодости ту же стадию, говорил даже, что первую книгу стихов Языкова следовало бы назвать «Хмель», а сам Языков позже писал о днях своей юности:

Но дар поэта, освещавший по милости Господней душу эпикурейца Языкова, спас ее от распада, от блужданий, от поиска призраков обманчивой красоты и привел его к познанию истинных красот – красот духа.

Наступил перелом, о котором сам Языков пишет так: «Моя муза должна преобразиться: я перейду из кабака прямо в церковь. Пора и Бога вспомнить». Это твердо принятое им решение он тотчас же переносит в область своего поэтического творчества и создает ряд превосходных подражаний псалмам, перепевов звучания арфы Давида, дошедшего до его души. Венцом этих новых в творчестве Языкова поэтических произведений Жуковский считал его поэму «Землетрясение», которую называл даже «лучшим русским стихотворением», а Пушкин отметил: «Если уж завидовать, так вот кому я должен завидовать». Мы же теперь, удаленные от Языкова более чем на столетие, можем увидеть в ней еще и то, что было невидимо его современникам: в поэме «Землетрясение» Языков в форме древней христианской легенды отразил переворот, произошедший в его собственной душе, «внявшей горнему глаголу небесных ликов».

Последние строчки этого стихотворения при сравнении их с «Пророком» Пушкина говорят о том, что просветление, пришедшее в душу Языкова, было до известной степени отражением того же внутреннего процесса, пережитого гениальным поэтом. Языков сам без зависти и без протеста, но с преклонением перед грандиозностью А.С. Пушкина говорит о его влиянии на него.

Сходным с Языковым путем шла к Богу и душа другого большого поэта славной пушкинской плеяды – Баратынского. «Баратынский – чудо, прелесть», – писал о нем Пушкин, а сам он, говоря о себе, признавался: «Казалося, судьба в своем пристрастии мне счастие дала до полноты».

Баратынский был прав в такой оценке своего жизненного пути. На редкость красивый, унаследовавший от отца большое состояние, прекрасно образованный, счастливый в любви и в дружбе, он шел, казалось бы, по розам. Эти жизненные радости изящно отражены в его лирических стихах, но вместе с тем, как только этот поэт отходит от поверхности лирики и погружается в тайны своей души, то его внутренний строй резко меняется и, несмотря на все радости, щедро отпущенные ему земной жизнью, он тоскует о чем-то ином и чувствует глубокую неудовлетворенность.

Не созвучны ли эти строки основному мотиву Экклезиаста: «Всё суета сует и томление духа»?

Углубляясь в себя, Баратынский теряет связь с земным, но не приходит и к небесному.

Жизнь становится полной тайн и загадок, и разрешением их поэту представляется только смерть.

Где же выход из мрака? Откуда блеснет светлый луч мира и упования? Кто даст покой томящейся душе?

Только Тот, Чья милость безмерна. Это понято Баратынским незадолго до его смерти и выражено в короткой поэтической молитве:

По указанному графом А.К. Толстым пути: через познание чистых форм земной красоты – к красоте духовной, а от нее к пределу, ослепительному сиянию Божеской красоты пошли многие поэты того времени, средины XIX века. Л.А. Мей, Аполлон Майков, А.А. Фет, Я.П. Полонский, граф А.А. Голенищев-Кутузов – все они сходны в своей творческой направленности, несмотря даже на глубокие формальные различия.

Ближе всех из них к графу Алексею Толстому стоит, безусловно, Л.А. Мей. Он, так же как и Толстой, очарован узорной парчей русского национального прошлого; его драматические поэмы «Царская невеста» и «Псковитянка» положены позже на музыку Римским-Корсаковым и вошли в сокровищницу русской оперы, но русское прошлое не заслоняет от глаз Мея, равно как и от глаз Алексея Толстого, красот иного, западного мира; Меем переведены на русский язык лучшие стихи Шиллера, Гейне, Гёте, Байрона, Беранже, Мицкевича и других европейских классиков.

Но какая бездонная пропасть отделяет человека Мея от человека Алексея Толстого, как различны их жизненные пути!

Л.А. Мей происходил из обрусевшей немецкой семьи. Отец его был ранен в Бородинском сражении, вследствие чего его сын был принят на казенный счет в Царскосельский лицей, где получил блестящее образование. Но бедность, даже нищета преследовали его всю жизнь. Будучи поэтом чистой воды и кристально честным человеком, Мей был ребенком в практической жизни, да и в литературной своей работе не шел на те компромиссы, которых требовала от него входившая тогда в силу радикальная материалистическая и атеистическая интеллигенция пятидесятых-шестидесятых годов прошлого столетия. Отсюда его неуверенность в себе, слабость, приниженность неудачника. Какой контраст с красавцем, силачом, богачом, аристократом графом Алексеем Константиновичем Толстым, этапами жизненного пути которого были только победы!

Вседержитель для гр. А. Толстого – ослепительный, лучезарный источник красоты, освещающий весь мир и прежде всего озаряющий душу поэта. Для Л. Мея Он – прибежище истомленной, измученной земными терзаниями той же души того же поэта.

И всё же – к Нему, к Нему под бременем своего мучительного дара… Только в нем источник красоты и всепрощения.

Творя служение красоте, развивая свой талант, поэт тем самым служит Господу и в этом служении его спасение. Такова вера Л. Мея.

С этими строками истомленного жизнью поэта перекликаются созвучия другого, принадлежавшего к той же плеяде, устремленного к тем же высотам красоты – А.Н. Майкова.

Аполлон Николаевич Майков, столь же, как и Мей, близок к крупнейшему светилу созвездия служителей красоты – графу А.К. Толстому. Но там, где Мей бессильно скользит по поверхности темы, Майков находит в себе силы углубиться в нее до предела. Тайны человеческой души неудержимо влекут его к себе и, проникая в них духовным взором поэта, он так же как и Алексей Толстой, видит беспрерывную борьбу Добра и Зла, Христа и Антихриста в трепетном человеческом сердце. Эта тема, разработанная А. Толстым в драматической поэме «Дон Жуан», выражена А.Н. Майковым в стихотворении «Ангел и демон»:

В этом стихотворении поэт А.Н. Майков не предрешает исхода борьбы Добра и Зла в человеческой душе, как это делает в поэме «Дон Жуан» А. Толстой. Вполне понятно. Стихотворение это, глубоко субъективно, в нем чувства самого автора, которому тогда было всего только двадцать лет. Но весь жизненный путь А.Н. Майкова (1821–1897) был долог; поэт прожил 76 лет, беспрерывно работая не только над своими поэтическими произведениями, но и над самим собой, своими чувствами, своим сознанием – своим путем к познанию Бога. И, если в дни мятежной юности, красота демона была для него равносильна или почти равносильна ангельской красе, а исход борьбы Добра и Зла в его собственной душе был для него гадательным, то пройдя свой долгий жизненный и творческий путь, умудренный им поэт писал:

Демоническая земная красота, гимн которой пел в юности поэт, оказалась не чем иным, как только жалкой мишурой. Обольстительная пелена спала с его глаз и перед ними предстала подлинная красота Вечной Жизни, освещенная солнцем всех солнц – Творцом мира и человека.

Мей и Майков вошли в русскую литературу в сороковых годах прошлого столетия, а окончательно сформировались как поэты в шестидесятых годах, в период жесточайшего натиска на русское общество идей материализма, нигилизма и атеизма. Даже Пушкин подвергался тогда жесточайшей и ничем не обоснованной критике со стороны «властителя дум» тех поколений Писарева; так на какие же созвучия своим идеалистическим стихам могли рассчитывать поэты много меньшего калибра? Не поэтому ли голоса их не уверенны и слабы, а их души нередко охвачены сомнениями и лишь томятся в порывах к Господу, но не в силах найти путь к нему. Отголоски этих мучительных томлений дает нам поэзия Я.П. Полонского:

«В ранние годы надежды нашего поэта Я.П. Полонского на лучшую будущность для человечества были связаны с его юношескою безотчетною верою во всемогущество науки», писал о Полонском Владимир Соловьев[78].

Подпав под влияние господствовавшего в те годы позитиви-стического мышления, Я.П. Полонский пытался даже и свою лиру поэта настроить на тот же лад. Отчего же нет? Ведь рекомендовал же тогда Писарев всем поэтам применить свои таланты к созданию популярных брошюрок по естественным наукам, в которых, как утверждали тогда, содержатся ключ к разгадке всех тайн мироздания не как проявления творчества Господня, но как самостоятельного, обособленного процесса – «природы». К этой «природе», зародившейся и развивающейся без помощи Господней, к изучению ее, к любви к ней призывал Полонский в своих стихах.

Но жизненный путь пройден поэтом… И та позитивистическая наука (кстати, опровергнутая теперь новейшими научными теориями) не дала ему ответов на мучившие его вопросы. Где же найти их? Где источник истины?

Сомневаясь и колеблясь, шедший по пути ложных солнц, поэт всё же робко называет его:

«Может быть…» Утверждать имя Господне проживший жизнь без Бога Я.П. Полонский не смеет, но звучание арфы Давида становится ему всё слышнее и слышнее по мере просветления его души. И, наконец,

«И то и другое слышнее в тихий вечер жизни», писал о Полонском Владимир Соловьев. «Всё обмануло, всё прошло, считается только вечность и ее земной залог… Чем более зрелою становилась поэзия Полонского, тем явственнее звучал в ней религиозный мотив, хотя и в последних стихотворениях выражается более стремление и готовность к вере, нежели положительная уверенность».

Я.П. Полонскому, его сердцу проникнуть в Святая Святых не удалось потому что он устремлялся к горним высотам, не видя на них Животворящего Креста, не творя молитвенного слова. Он пытался найти внерелигиозной путь к добру, утвердить этический моральный идеал без Евангелия. Поэтому в результате своих искренних и глубоких исканий он стал сам «добычей суеты, игралищем ее непостоянства», как скажет его современник А.А. Фет.

Сам А.А. Фет видел совершенно ясно и вполне уяснял себе лживость кумиров того времени (да и нашего тоже!) и выразил свое отношение к ним, повторив в звучных ритмических строках повествование Евангелия:

Владевшая им глубокая вера охранила А. Фета от окружавшей его материалистической суеты, от поклонения ее кумирам. Сознавая свое человеческое ничтожество, этот поэт вместе с тем ощущал в своей душе искру Господню и знал, что только эта искра, ее неугасимый огонь возвеличивает его, вздымает его от плена бездушной материи к образу и подобию Божиему.

Мощь истинной светлой идеи нередко подтверждается невольным признанием ее элементов в лагере противников, внесением тезиса в антитезис. Так было и с мелодией арфы Давида – религиозной идеей, пронзившей и одухотворившей собой всё развитие русской поэзии.

Одним из вождей победоносно наступавшего в 60-х годах прошлого столетия на русскую народную душу чуждого ей западно-европейского материализма был редактор радикально-нигилистического журнала «Современник» Николай Алексеевич Некрасов, наименованный современниками «поэтом-гражданином»[83]. Стремление к извечной красоте, дару Господню, служению которому отдавали себя милостью Божией поэты того времени, он (нужно признать, талантливо, ловко и даже виртуозно) подменил «гражданским идеалом» – зарифмовкой своих политических тенденций. Даже не лично своих, потому что внутренний мир самого Н.А. Некрасова до сих пор остается для нас загадкой, но тех, которых требовала от него материалистическая критика во главе с Чернышевским и которые, в силу этого, приносили издателю Некрасову немалый доход.

«Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» провозглашал Н.А. Некрасов, но свое российское «гражданство» определял чрезвычайно субъективно и односторонне, то есть стремился вытащить на свет и «обличить» всё темное, смрадное и грязное, что, как и в каждом народе, имелось и в народе русском. Хранитель национальных духовных ценностей, русского национального религиозного мышления – русский крестьянин представлен Н.А. Некрасовым истомленным непосильной, бесплодной работой, с одной стороны, и беспробудно пьяным, почти что дикарем – с другой.

Народный праздник в русской деревне показан им в форме отвратительной «пьяной ночи», да и вся-то русская жизнь, если поверить ему, абсолютно лишена каких-либо черт красоты. «Кому живется весело, вольготно на Руси»? – спрашивает этот поэт-гражданин в центральной для его творчества поэме и отвечает: «Никому»… кроме самого Н.А. Некрасова, как острили его современники.

Но вместе с тем Некрасов был трудолюбивым и точным бытоописателем, в силу чего, развертывая перед читателем широкую панораму русского народного типажа, он не мог пройти мимо чисто народных носителей христианской идеи. Показал он их в стихотворениях «Тишина», «Несчастные», «Крестьянские богомолки» вскользь, урывками, но верно и точно. Живописный, чрезвычайно характерный для русского крестьянства «Влас», несмотря на тенденциозно примешанные туда Некрасовым «гражданские» мотивы (стяжательство, мироедство и раскаяние в этих грехах), даст знакомый читателю, правдивый и характерный для России образ.

Владимир Соловьев сурово осудил Некрасова, как с религиозной, так и с национальной точек зрения:

В этих строках Владимир Соловьев, так же как и мы, признает загадочность, неясность для нас подлинного душевного мира Н.А. Некрасова, плотно укрытого им служением кумиру дней и златому тельцу. Но одно из стихотворений «поэта-гражданина» проливает немного света в темную область его духа. Вернувшись из заграничной поездки, Некрасов был столь потрясен встречей с родиной, что с его уст сорвалось даже нечто вроде молитвы; его ритмы приблизились к строю арфы Давида.

Внял ли Всемилостивый покаянной молитве этой заблудшейся души – недоступная нам тайна.

Смрадная, липкая муть духовного застоя, беспросветность безверия, упадок, почти паралич творческих сил царили в разложенном материализмом и нигилизмом русском обществе в конце XIX века, и вдруг, как блистательный метеор, как сноп ярких, светоносных лучей ворвался в эти сумерки голос поэта, философа и богослова Владимира Сергеевича Соловьева[86].

И еще на ту же тему:

В широких кругах русских читателей Соловьев известен больше, как религиозный философ, моралист-богослов и менее, как поэт. Его философский труд «Оправдание добра» и вся его религиозно-этическая система изучается теперь в высших духовных учебных заведениях западного мира как католических, так и некоторых протестантских. Но русское церковное мышление до сих пор относится к нему предвзято, как к открытому противнику влияния византийских тенденций на подлинную веру отцов, которую философ-богослов В.С. Соловьев смог слить в самом себе с истинами католичества.

На родине, в России, славу В. Соловьеву, как философу, создали его публичные чтения о Богочеловечестве, которым внимала не только рядовая интеллигенция того времени (1878–1881) и экзальтированное студенчество, которое было в полном смысле слова вырвано В. Соловьевым из цепких когтей материализма, но и такие титаны мысли, как Достоевский, Лев Толстой, Константин Леонтьев, Аксаковы, Хомяков, Лесков, Менделеев… Владимир Соловьев утверждал в этих своих лекциях, что человеку дана Богом возможность и способность углублять и расширять в себе чудесное божественное начало, творить подвиг по собственной свободной воле и при помощи благодати небесной, разлитой по всему миру, при руководстве Премудростью Божией Святой Софией, вдохновляющей духовное возвышение каждой отдельной человеческой личности. Эти мистические поучения Владимира Соловьева диаметрально противостояли «духу времени» того периода русской общественной жизни, насквозь пропитанной материализмом, позитивизмом и меркантилизмом шестидесятых годов. В. Соловьев вдохновенно боролся с этим «духом» и побеждал его. Он вносил в сознание современников и последующих поколений живой, действенный идеализм, будил приглушенное религиозное сознание, пробуждал христианскую мысль, внося в богословие неразрывный с юностью каждого человека романтизм – стремление к таинственному, неизведанному… В свете его учения окружающая нас в земной жизни материя претворялась в «светлое тело вечности», одухотворялась дыханием чистоты, святости и красоты творчества Господня.

Внося лирические элементы в свои философские труды, Владимир Соловьев одновременно делал и обратное: утверждал свое религиозно-философское мышление в строках своих лирических стихов. Он отражал в них мотивы своего мистического прозрения, свое ощущение «трепета жизни мировой», мерцавшие в его над сознании отблески вечного первообраза мира в дарованной ему Господом нетленной, нерушимой красоте. София Премудрость Божия, одухотворяющая и направляющая всю мировую жизнь, сливалась для него с туманным образом «вечной женственности», воплощение которой он безуспешно искал на земле в течение всей своей жизни. Видимый, ощутимый мир был для него не реальным, но лишь бледным отражением подлинной реальности исполненного красотой потустороннего мира.

Вера В. Соловьева в вечность и неизменность Господней любви побеждает в нем страх смерти.

И он молит Мать Предвечного Слова – открыть двери к жизни нетленной.

Мистические взлеты В. Соловьева достигают иногда силы пророчеств, осуществление которых мы теперь видим.

писал он, предчувствуя кровавый революционный хаос. «Чую близость времен, когда христиане будут собираться на молитву в катакомбах, потому что вера будет гонима», говорил он друзьям на смертном одре. Но ощущая, а быть может, даже сознавая неизбежность временного господства Зла на земле, он провидел и гибель его – победу Добра, искупления и прощения греха. В своем последнем предсмертном стихотворении он писал:

Приглушенная русская религиозная мысль благодаря Соловьеву ожила и засветилась новыми радужными огнями. Новое слово прозвучало в богословии и философии, а в области поэзии возникло и оформилось новое течение символистов, которому суждено было лечь в основу «Серебряного века» освобожденной из материалистического плена русской поэзии.

Первым, кто пошел по тропам ритмического слова вслед за поэтом В. Соловьевым, был Д.С. Мережковский. Поэтому, если не считать предтеч – Тютчева и самого Соловьева – Мережковского и следует назвать основоположником русского символизма. Эта форма поэтического мышления совпадала для него с углублением в религиозную философию. Но Мережковский стоял на грани двух эпох и, устремившись к блеснувшему перед его духовными очами свету, всё же не смог полностью освободиться от тяготевших над ним влияний побежденной этим светом тьмы. «Две бездны», «Христос и Антихрист» – два полюса чувства и мышления одновременно давивших на его психику и разрывавших ее на две части. Попытки примирения этих двух противустоящих сил прошли через всю жизнь Д.С. Мережковского, но не дали мира его творческому духу. Не потому ли в звучаниях арфы Давида он прежде всего и главным образом слышал ее покаянные тона?

Эмоции символизма, его религиозные устремления всего полнее, всего сильнее выражены талантливейшим из плеяды «Серебряного века» Александром Александровичем Блоком, о котором мы говорим в другой главе. Но в выражении их Блок не смог отойти от присущей ему туманности, неясности, загадочности образов и слова, поэтических дефектов, за которые упрекал его ясный, солнечный Н.С. Гумилев. «Где-то высоко у Царских Врат причастный к тайне…», «Вхожу ли я в темные храмы», где «высоко по карнизам бегут улыбки, сказки и сны» – всё это только предчувствие, преддверие Тайны, но не прямое устремление к ней. Такова вся поэзия А. Блока, таков и его религиозный мир, в котором нежный образ Богоматери и Святая София – Премудрость Божия сливаются с «Девой Радужных Ворот», «Прекрасной Дамой» и даже «Незнакомкой».

Полную ясность в религиозное мышление русских символистов внес, да и то лишь под конец своей жизни, идеолог и теоретик этого поэтического течения Вячеслав Иванович Иванов.

Полна чудес и закончена чудесным просветлением жизнь этого замечательного человека[94]. В молодости В. Иванов жадно и безудержно поглощает знания. Он, отмеченный своим знаменитым учителем Моммзеном, историк, археолог, теоретик филологии и лингвист, переводчик Эсхила, потом поэт, литературный критик, автор ряда глубоких философских статей по искусству, в которых он пытается примирить Ницше, Диониса и Христа. В течении символистов ему принадлежит место метра и теоретика этой поэтической школы. Литературные беседы на «Башне» – так называлась квартира В. Иванова в Петербурге – привлекали туда чуть ли не всех выдающихся в области искусства, литературы и философии людей столицы и прочесть свои стихи на «Башне» В. Иванова означало для поэтов вступление на российский Парнасе. К этому были основания. В.И. Иванов действительно обладал не только тонким литературным вкусом, но и поэтическим чутьем, позволившим ему, например, почувствовать в первом стихотворении скромной девицы Горенко – будущую Анну Ахматову.

Но в религиозном мышлении поэта-философа В. Иванова в те годы его жизни царил бурный хаос, полный исканий, метаний и тоски, что свойственно большинству русских поэтов-символистов. Ведь пытался же Д.С. Мережковский примирить Христа и Антихриста, а другой символист, меньшего калибра, Федор Сологуб докатился до того, что самого себя объявил сыном Сатаны, и лишь к концу жизни, испытав тяжкие удары революции, отрекся от былых богохульств, от всего написанного им, и в последнем своем чисто молитвенном стихотворении просил Христа:

Вячеслав Иванов избег подобной трагедии. Духовное просветление пришло к нему задолго до конца его дней, и он смог, переселившись в начале двадцатых годов из советской России в Рим и приняв там католичество, резко изменить свою творческую направленность. О жизни своей души в прошлом он писал, как о «пути в Эммаус».

Но духовное просветление свершилось и новый творческий путь поэта В. Иванова лег от Дионисовых оргий к Тайной Вечере, от руин античного языческого Рима к тихой святости древнего Радонежа.

Восприятие истины Вселенской Церкви не только не повернуло лицом поэта Вячеслава Иванова всецело к латино-германскому Западу, но наоборот, он, преклонявшийся до того перед культурой языческого Запада именно в этот период его жизни и устремил свой духовный взор к религиозным ценностям родного ему по крови русского христианства. Компасом к этому был для него Владимир Соловьев и его слова, произнесенные на смертном одре «Трудна работа Господня», ставит В. Иванов эпиграфом к своему стиху о Святой Горе.

Так на рубеже двух столетий, в годы, предшествовавшие роковым для России катастрофам, писал крупнейший поэт того времени Александр Александрович Блок[100].

Вся поэзия Блока, всё его поэтическое наследие проникнуто мотивами предчувствия неизбежной катастрофы, страшного возмездия за сотворенный грех. В чем именно состояла эта греховность обреченного на искупительные страдания народа, Блок не в силах рассказать словами. Быть может он и сам умом, рационалистически, не мог этого постигнуть, но лишь интуитивно чувствовал всеми фибрами своей тонкой, многогранной души. Разъяснить этот грех предстояло другому поэту, его современнику – Максимилиану Волошину, о чем мы скажем ниже. Блок лишь чувствовал и, как свидетельствуют его современники, не только чувствовал, но в течение последних месяцев своей земной жизни физически слышал грозные подземные гулы уже сотрясавшие мир и прежде всего горячо любимую им родину – Россию.

Как в натуре, так и в поэзии Александра Блока – множество противоречий. Историки литературы и критики до сих пор ведут споры о них. Вряд ли когда-нибудь наступит конец этим спорам, ведь дар поэта чрезвычайно близок к дару пророка, что гениально высказал еще А.С. Пушкин, а к большинству пророчеств можно с известной натяжкой давать совершенно различные трактовки. Так объясняют теперь и поэтические пророчества Блока. Некоторые историки литературы называют его даже атеистом или во всяком случае поэтом очень далеким от христианских идеалов, туманным эстетом-символиком, язычником по своему духу.

Верно ли это? Если мы внимательно проследим всё развитие творческой направленности Блока, то ясно увидим в нем среди метаний и блужданий безотрывную связь его духа с христианством. Одухотворявшая его любовь к родине тесно слита с духом родного народа, его глубокою верою в милость Господню, в силу молитвы и спасение через нее.

молится накануне Куликовской битвы русский ратник-христолюбец. И не так ли молится и сам Блок, находя прибежище от обуревающих его душу смятений лишь в молитве к Заступнице царства Российского, Богородице, Домом которой называлось это царство.

Блок не может отказаться от символической эстетики, ярчайшим выразителем которой он стал в русской поэзии. Но под туманным налетом эстетической формы в его стихах явно слышны те же молитвенные мотивы арфы Давида, которой проникнуты все лучшие произведения крупнейших русских поэтов. Они звучат даже в его предсмертной поэме «Двенадцать», которую некоторые искусствоведы и литературоведы называют кощунственной. Смысл этой поэмы до сих пор еще загадочен и разъяснение многих ее строк придет лишь в дальнейшем, когда станут ясны исторические судьбы нашей родины, смысл постигших ее страданий, когда сотворенный грех будет окончательно искуплен и прощен Господом.

Такими словами начинает Александр Блок свою замечательную, пророческую, как мы смеем утверждать, поэму «Двенадцать».

Черная, непроглядная тьма окутала всю страну. В этой тьме неизвестно куда, неизвестно зачем бредут двенадцать человек… Это они?

Они, залитые кровью злодеи, убийцы, разрушители всех священных основ русского духа, поправшие всё святое, отрекшиеся от Христа и своей родины.

Таков их лозунг: попрание, разрушение, уничтожение! Кажется, нет спасения тем, кто «пути не знает своего», этим «детям темных лет России», и всё же, подчиняясь каким-то неземным велениям, поэт, непонятно для самого себя, как он говорил своим друзьям, вводит в конце этого своего, вероятно, самого значительного произведения светлый образ Христа, несущийся среди тьмы и вьюги впереди банды убийц и палачей.

Что это? Кощунство? Как смеет поэт поставить впереди грешников и убийц светлый образ Спасителя мира? Но ведь такие же убийцы и разбойники висели распятыми на крестах на Голгофе, где один из них, просветленный искупительным страданием, взмолился Спасителю: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствие Твое». «Ныне будешь со мною в раю», ответил тогда этому просветленному Искупитель.

Не эту ли великую тайну, тайну искупления страданием отразил Блок в поэме «Двенадцать», отразил туманно-пророчески, но вместе с тем вдохновенно?

Разъяснение сотворенного всею нацией греха мы находим в строках современника, но вместе с тем идейного и литературного противника Блока, Николая Степановича Гумилева[103], другого крупнейшего поэта той же мрачной эпохи, погибшего от руки палачей в застенке НКВД.

Он видит этот грех в забвении Слова Господня, в утрате духовного мироощущения и предании себя суетным, земным, материально-меркантильным вожделениям, что совершенно ясно высказывает в потрясающем стихотворении «Слово».

И Гумилев, и Блок погибли в начале двадцатых годов текущего столетия, в период самой густой мглы охватившего Россию безвременья и хаоса. Многое, очень многое даже из современного им было этим поэтам далеко не ясно.

Они оба чувствовали, ощущали бремя греховности, видели и принимали, как кару Божию, наступившее возмездие, но были не в силах еще точно и ясно формулировать саму греховность, ее основные элементы, укрепить и связать их с искупительным покаянием. Это предстояло сделать пережившему их на десятилетие поэту – Максимилиану Волошину, крещенному морем пролитой революцией русской крови.

Так пишет он о вступившей в последний круг адского наваждения России. Но сознавая этот всеобщий грех, Максимилиан Волошин не смеет дать своего осуждения ему и, вдохновленный всепрощением христианства, продолжает:

Эти строки написаны поэтом 19-го ноября 1917 года. Далее он развивает ту же идею в позже написанном стихотворении «Русь глухонемая»:

В этом стихотворении мотив возмездия за грехи уже тесно сплетается с верою в искупление путем страдания. Поэт не отделяет атома от целого, своей личной индивидуальности от жизни и судеб своего народа. Он готов к жертвенности, к личной гибели, к своему собственному пути на Голгофу.

Это стихотворение посвящено Максимилианом Волошиным двум своим близким предшественникам, погибшим Николаю Гумилеву и Александру Блоку. Он пережил их на земле. Он уже смог разглядеть, казалось бы, в непроглядной тьме первые лучи милости Господней, грядущего искупления. Этот мотив арфы Давида полноценно и громозвучно звенит в его стихотворении «Заклятье»:

Полной оптимизма, чисто христианской религиозностью дышит каждая строка этого стихотворения. Максимилиан Волошин молится в нем за всех и за вся: и за праведников и за грешников, и за палачей и за их жертвы. Он видит, как его современники, отвергнув Бога, впали во власть бесов, но вместе с тем он знает и проникновенные слова Достоевского, утверждающие, что «мир спасется после посещения его злым духом». Полный упования на милость Господню, Максимилиан Волошин предрекает своей родине стать вестником вселенской любви, пройдя через искупительную кровавую купель нечеловеческих страданий.

Умолкнули последние отзвуки арфы Давида в строках русских поэтов. Блок и Гумилев в могилах. В вынужденном иноческом уединении, замкнутый в круг принудительного молчания угасает Максимилиан Волошин. Толпы осатаневшей русской молодежи в дикой свистопляске проносятся по улицам городов и деревень с богохульным напевом:

Оскверняются и разрушаются храмы Господни, варварски уничтожаются бесценные древние иконы и, что ужаснее всего, овладевшая Россией сатанинская власть всеми ставшими доступными ей средствами и силами стремится вытравить в сердцах новых поколений не только само Слово Христово, но даже память о Нем. Само имя Искупителя ставится под запрет. Казалось бы, черная тьма окончательно овладела Святою Русью, и не брезжит ни откуда луч просвета…

Но угасает ли совесть в сердцах русских поэтов того времени? Умолкают ли в них созвучия покаянной арфы?

Ответа на этот вопрос мы поищем в творчестве самого популярного поэта того времени, кумира всей русской молодежи первого десятилетия революции, голос которого и теперь заставляет трепетать сердца уже новых, народившихся и воспитавшихся в дальнейшем поколений русских людей. Спросим Сергея Есенина[107], и он ответит нам своей покаянной предсмертной поэмой «Черный человек», страшным, потрясающим выкриком обугленного страданием, спаленного сердца.

Совесть неугасима в человеческой душе. Она тоже дар Божий. Она – предостережение от наползающего на сердце зла. Глубоко грешный в своей земной жизни Сергей Александрович Есенин, не устоявший в ней против окружавших его суетных соблазнов, вопреки их тлетворному влиянию сохранил совесть, эту последнюю искру Божию в своей душе, сохранил ее вместе с верой в «Светлого Спаса и Пречистую Матерь Его». Именно в силу этой сохранности веры в глубинах своей загаженной извне души он молит в своих предсмертных стихах:

Господь не даровал ему такой христианской кончины. Страшною, постыдною смертью закончил свой жизненный путь последний поэт крестьянской Руси, последний василек на скошенной ржаной ниве.

Сергей Есенин не только происходил из крестьянской семьи Рязанской губернии, но и был воспитан, выращен в крестьянской семье в духе и заветах патриархального мужицкого быта. А ведь эта крестьянская патриархальность неразрывна с именем Господним. Отсюда и вся поэзия Есенина, несмотря на ее порою даже кощунственные оттенки, неотделима от имени Христова, от образа Пречистой Матери Его, от облика Скорого Помощника, Спасителя на водах, Николы Милостивого, Николы Угодника, от чисто русских праздников – Радуницы, Покрова… Окружавшая мальчика природа неразрывно ассоциируется в его сердце с религиозными представлениями: спелые гроздья багряной калины кажутся ему святыми язвами на теле Христовом; заступница Царица Небесная лелеет и охраняет не только детские души, но и скот, рожденный на крестьянских дворах:

Грубо? Примитивно? Не отвечает требованиям утонченного вкуса, написано по-мужицки? Но не забудем того, что поэт Сергей Есенин – плоть от плоти, кость от кости русского мужика. Дар Божий – его поэтический талант позволяет ему выражать свои чувства в гармоничных созвучиях, но воспринимает он эти чувства по-крестьянски, по-мужицки, с полей, из лесной тиши, с залитых солнцем лугов из милости Божией хлеборобу-крестьянину.

Потому же и сам Заступник Святой Руси епископ Мир Ликийских видится ему не в грозном облике воина Христова, победителя еретика Ария, но в нищем виде странника и богомольца за землю русскую, за ее страждущий народ, бродящего по пустынным дорогам, дебрям и весям Святой, нищей, страждущей Руси. Таким рисует его Сергей Есенин в своей небольшой поэме «Микола». Именно Микола, а не Никола и не Николай.

Мог ли человек совершенно утративший веру в Пречистого Спаса и крепче всех излюбленного им Чудотворца написать эти строки? Ответ ясен. Конечно, не мог. Он не получил бы от Господа того вдохновенного песенного дара, которым, несомненно, обладал этот беспутный и грешный скиталец по жизненным тропам.

Есенин был в то время действительным обладателем сердец нескольких новых, выраставших на Руси поколений, не знавших, правда, великих истин христианства, но вместе с тем свободных от растлевающих влияний позитивизма и либерализма, растливших ум и душу предшествовавших им поколений русской интеллигенции XIX века. О силе господства Есенина в сердцах русской молодежи достаточно свидетельствует такой факт: после его трагической смерти по всей России стали стихийно возникать группы молодежи обрекавшие себя на самоубийство, которое они обычно совершали под тенью березок – дерева, посвященного Есенину, русского дерева, как бы олицетворявшего собою его нежную, душистую поэзию. Это была трагичная эпидемия самоубийств, свидетельствовавшая о глубоком кризисе, поразившем наполненные чуждым содержанием души русской молодежи. Кризис этот ни Есенин, ни оторванные от христианства его братья по духу не имели сил преодолеть. «Значение Есенина именно в том – пишет Георгий Иванов – что он оказался как раз на уровне сознания русского народа “страшных лет России”, совпал с ним до конца, стал синонимом ее падения и ее стремления возродиться». Вера, хотя бы подсознательно, – в форме уважения «к всему, что человеку свято», всё же жила в этих опустошенных душах, и она прорвалась в негодующем стихотворении того же Есенина, поднявшего свой голос за Христа оскорбленного бездарным версификатором Демьяном Бедным, напечатавшим свое кощунственное произведение «Евангелие от Демьяна». Приводим сокращенно выдержки из этого письма Есенина, конечно, не напечатанного ни в одном коммунистическом журнале, однако, с необычайной быстротой распространенного в рукописях по всей России и получившего созвучие в миллионах сердец:

В годы, последовавшие за трагической смертью Есенина, казалось бы, черный занавес опустился над русской поэзией, и замолкли в ней аккорды то покаянной, то обличительной по отношению ко злу, то полной светлой веры в искупление и торжество добра арфы псалмопевца. Бездушные, мертвые слова восхваления лживым кумирам рекой полились из-под пера новых поэтов. Шли ли они от души или, наоборот, – от силы, поработившей эту душу, – трудно ответить на этот вопрос, но некоторый свет на него проливает самоубийство другого поэта той же эпохи, Владимира Маяковского, полностью отдавшего себя и свой талант на службу коммунистическому Молоху, опустошенного этим Молохом и провалившегося в собственную пустоту.

Прошло полтора десятилетия, и в подсознательных глубинах выросших за это время новых поколений возродились позывы к тем же мотивам, к напевам арфы Давида. Страшные, потрясшие всю нацию годы Второй мировой войны всколыхнули в ней прежде всего ее патриотические чувства. Не за «светлое будущее коммунизма», но за родную страну, за тысячелетнюю Русь, Святую Русь встал нерушимой стеной весь русский народ – встал и тотчас же на его устах зазвучало неразрывное с русским национальным самосознанием имя Христово, имя Милостивого Спаса. Из народных глубин оно немедленно перенеслось в уста наиболее чутких, наиболее талантливых молодых поэтов и чудесно прозвучало даже в строках коммуниста К. Симонова:

Не верящих ли? Неужели замолкла, окончательно замолкла арфа псалмопевца в душах и на устах новых, современных нам русских-поэтов? Спросим снова их самих, спросим тех, кому Господь ниспослал счастливый жребий вырваться из плена коммунистического Молоха и заговорить полным голосом, от всего сердца. Спросим новых, народившихся уже в зарубежье поэтов, могущих и смеющих петь не под камертон коммунистической критики, но свободным духом и свободным голосом. Спросим и получим ответ.

Молчавший в период своего духовного плена в СССР и заговоривший, вырвавшись на волю, поэт Д. Кленовский[108] озаглавил свою первую книгу «Навстречу небу» и в ней, в форме, близкой к апокрифу первых веков христианства, рассказывает о пути, пройденном его музой, о вдохновенном пути к Господу.

В каком виде, в какой одежде пришла вдохновительница к нему, воспитанному в атмосфере атеизма и исторического материализма? Наложило ли это мировоззрение свою печать на его душу и творчество? Вытравлены ли из его сердца светлые, святые образы сеятелей добра, воспринятые им в ранней юности?

Д. Кленовский пишет:

Путь, пройденный музой от «овечьих шкур» дионисовых оргий и «прозрачного меда латыни», до «прохладного крестика на девственной шее», это путь возрождения духа самого Д. Кленовского, большого, углубленного в космические тайны поэта, прямого потомка и последователя Тютчева. «Морщинка меж лучистых глаз» на лике музы – это шрамик на духовном лице самого поэта, нанесенный тем же терновником, который терзал главу Христа. Об этом Д. Кленовский повествует в другом своем стихотворении, так и названном им «Терновник»:

Глубочайший, чисто христианский, светлый оптимизм веры, купленный ценою страдания, вот аромат, которым дышит это стихотворение.

То же неудержимое устремление к горним высотам духа мы видим и у другой вышедшей из того же адского круга поэтессы, но попавшей в свободный мир еще юной, с необугленной, не кровоточащей душой. Аглая Шишкова[109] намного моложе Д. Кленовского: советская действительность не успела еще изранить ее неокрепшую душу. Отсюда ее радость при восприятии созданной Богом, дарованной Им человеку радостной земной жизни, глубоко и искренне высказанная ею в поэме…о грибах, которые собирает эта девушка-поэт в баварском лесу и радуется, видя в каждом из них всю красоту мироздания.

Но в ней нет твердости, ясности мышления и уверенности в себе, как у Д. Кленовского. Новый, открывшийся пред ее свободным теперь зрением многогранный мир пугает, устрашает путницу. Она поражена им и не в состоянии отыскать свою девичью путнику в лабиринте его дорог и дорожек. К кому же прибегнуть? У кого попросить помощи? Конечно, к Ней, и только к Ней, к Заступнице, Царице Небесной, Всех Скорбящих Радости.

Эти поэты и множество других, внутренне близких им, вырастали и формировались в атмосфере воинствовавшего безбожия.

Что освещало их внутренний творческий путь? Кто звал их к струнам арфы? Маяковский ли, пытавшийся с несомненно большой талантливостью зарифмовать тезисы так называемого диалектического материализма, или безвременно погибший, писавший так, как поют славу Господу лесные птицы, Сергей Есенин? И сколько близких, подобных им, но не смеющих коснуться перстами арфы Давида, подспудно томится в беспределах подъяремной, попранной дьяволом, но всё же… Святой Руси?

Только те поэты, чье творчество неразрывно связано с мышлением, чаяниями и всем психическим строем современных им поколений, могут надеяться на то, что их слово, их призывы и их веления не угаснут вместе со смертью их тела, но будут жить в сердцах их потомков. Труден, тяжел и тернист творческий путь таких поэтов. Им предназначено улавливать в сердцах людей неясные, едва лишь ощутимые звучания, которые порой непонятны даже их носителям, но осознаются ими в дальнейшем уже со слов поэта. Поэт же обязан услышать эти звучания, понять их направленность, отлить их в стройную форму и возвестить мощным колокольным звоном своего творческого дара. Именно таким глашатаем духовных тайн вступившего в жизнь после революции поколения русских людей является Дмитрий Кленовский. Поэтому в этой главе мы снова вернемся к нему. Как только он смог вырваться из тьмы, окутавшей его родину, как только он смог запеть во весь голос, он запел гимн Творцу, любовь и устремление к которому переполняло его душу.

воскликнул он.

Из этого, не внушенного извне, но рожденного в его душе, вместе с нею, богопонимания и богоощущения Дмитрия Кленовского вытекает и направленность всего его творчества, его «символ веры» поэта, определение своего назначения, своих прав и обязанностей по отношению к человеку – к современнику и к потомку.

Поэту наших сумрачных дней он приказывает устремляться в высь, к сияющему небу, к звездной ризе Господней и черпать там, только там, силу, оживляющую и укрепляющую его слово, – глагол миров.

Прочтенные на небесной скрижали Господа глаголы поэт обязан донести до людей и щедрой рукою разметать их искры по обнищавшей духом земле, ибо он умудрен, он знает то, что лишь смутно ощущают, чего лишь жаждут другие.

Ощущение себя таким рапсодом, обязанным нести Господне обетование «от человека к человеку», определяет творчество поэта, как деяние апостольское, и своим святым предтечам на этом пути Д. Кленовский посвящает пламенно трогательные строки.

В творчестве Д. Кленовского вера, порыв души к ее Создателю, ощущение Его близости, Его Промысла превалирует над религией, то есть над догматическим оформлением своего кредо. Как выразитель религиозных настроений своего поколения, он даже не пытается религиозно оформить эту владеющую им веру.

Религиозное оформление своей веры Д. Кленовский видит не в мышлении, но в действии, в «материальном» проявлении любви и веры, в творческом исповедании христианства.

Подвиг аскезы, отстранение себя от суетной жизни со всеми ее радостями и печалями совершенно чужд духовному строю Д. Кленовского. Материальный мир для него прежде всего проявление творчества Господня, и поэт зовет к восприятию этого творчества, к радованию им и благодарности Господу за дарованную Им нашей жизни красоту.

И всё же наша земная жизнь для Д. Кленовского только «побывка», временное пребывание на земле, куда душа приходит из иного мира и откуда она снова устремляется в другой, потусторонний, лежащий за гранью смерти, мир. Нужно ли тогда бояться смерти? Д. Кленовский не ощущает этого страха, так как он нерушимо уверен в жизни вечной. Он полон чисто христианского оптимизма и не видит в акте физической смерти жуткой устрашающей тайны. Переход в иной мир в его представлении только «расстоянье», этап пути духа в вечности бытия.

Переход сквозь двери смерти в иной, лучший мир как будто бы даже влечет к себе углубленного в тайны бытия поэта. В другом стихотворении он добавляет:

Не смерть, а воскресение предчувствует он, возвращение к утраченной в земной юдоли радости:

Вести с родной земли доходят к нам, живущим в свободном мире, отрывисто и скупо. Но даже со слов коммунистической печати мы всё чаще и чаще узнаем о религиозном порыве, вспыхивающем в сердцах молодежи именно того поколения, глашатаем психического строя которого является поэт Дмитрий Кленовский. Коммунистические газеты с тревогой сообщают о стремлении молодежи к церкви, а через нее – к слову Господню, к его заповедям. Эти стремящиеся в климате коммунистического рабства могут и должны быть названы «дерзающими». К ним Д. Кленовский обращается к такими словами.

Подтверждение тому, что эти дарованные нам Сеятелем горчичные зерна не погибли, но, несмотря на все невзгоды, выжили и дают теперь свежие побеги, служат дошедшие до нас стихи другого поэта, Бориса Пастернака. Путь его к Богу не сходен с путем Д. Кленовского. Б. Пастернак рожден в 1890 году и к началу революции представлял собою не только вполне сформированную личность, но и нашедшего, как казалось, свою творческую сущность поэта. Он принадлежал в предреволюционные годы к господствовавшему тогда течению символистов и в трех вышедших до революции сборниках его стихов не было места религиозному чувству. Но годы шли, и в зависимости от их трагических коллизий изменялся и душевный строй Б. Пастернака. В оковах соцреализма и ждановщины он не смог уже творить от себя, от своего духа и переключился на переводы иностранных классиков. Однако, будучи действительно поэтом, большим поэтом, он не смог замкнуться в молчании и в своей запрещенной на родине, но вышедшей в свободном мире книге «Доктор Живаго» дал несколько стихотворений, авторство которых предоставил герою этой повести[111]. Темы этих стихов в большинстве религиозны. Вот некоторые из них:

Молитвенные песнопения Д. Кленовкого и облеченные в ритмическую форму евангельские повести Б. Пастернака не услышаны и не могли быть слышимы теми, для кого они были написаны. Современники этих поэтов или их потомки услышат их только тогда, когда Господь смилуется над Россией и ее народом. Но это не значит, что устремления, высказанные теми, кто дерзнул, не таясь восславить Господа, не имеют откликов в сердцах тех, кто не в состоянии дерзнуть. Света не угасить, и те, кому суждено жить в неведомых нам грядущих временах, внимая голосам этих дерзнувших высказать свою веру поэтов, скажут о них, как предвидит Д. Кленовский:

Звезда возгоревшаяся над темным вертепом, светит русским поэтам и теперь во мраке объявшей Россию ночи, светит и ведет волхвов славы к яслям Предвечно Рожденного.

…Текли года, сменялись десятилетия, медленной поступью шествовали века…

…Люди рождались и умирали, поколения сменяли друг друга и каждое из них несло с собой в жизнь духа русского народа новые веяния, новые идеи, новые представления и новые формы устремления души человеческой к Господу.

В стройной гармонии с этими изменениями звучала и арфа Давида – лира русских поэтов. Каждый из них отражал и выражал религиозно-психический склад своих современников…

Рожденный и живший в веке преклонения перед рационализмом Ломоносов, не избегнувший сам подчинения духу его эпохи, всё же, несмотря на ее антихристианскую направленность, сумел отыскать тропу к Господу, познавая величие Его творений. Наследовавший от него русскую лиру, объятый стремлением к справедливости, Державин обличал ее аккордами зло человеческого бытия и боролся с ним. Вещий Пушкин рассказал людям заветы Господа, дарованные Им избранным пророкам. Сохранивший в памяти своего надсознания напевы ангелов, Лермонтов пропел их людям в своих молитвенных стихах.

Безгранична милость Господня и неисчислимы пути и тропы, по которым она изливается в сердца людей.

…Текли года, проходили десятилетия…

…Взметенная, смущенная, потрясенная отзвуками гулов грядущего, душа Александра Блока, касаясь струн той же арфы Давида, предостерегала род людей русских от грядущего возмездия. Эти громы грянули, и бесприютный в охватившем Россию хаосе Сергей Есенин ищет порою мира и успокоения в лике кроткого Спаса, молит о помощи Миколу Угодника, молитвенника за землю русскую.

Беспросветный мрак над многострадальной Россией… И вот из этого мрака снова доносятся к нам напевы арфы Давида. Ни громы ее не заглушили, ни мрак ее не подавил…

Но скептически настроенный читатель может поставить нам такой вопрос о звучании арфы Давида в творчестве русских поэтов:

– Да, всё указанное, всё приведенное вами верно и правдиво. Но ведь вы рассматривали только творчество самых крупных, самых выдающихся русских поэтов, особо одаренных Господом людей, личностей повышенного, утонченного духовного строя. Ну, а обыкновенный, простой человек, такой, каких миллионы? Доходили ли до его души эти звуки и отвечал ли он сам на них?

В моем архиве писателя и журналиста хранится много человеческих документов – писем, отрывков из дневников, записей прошедших перед моими глазами фактов. Много в них темного, но еще более светлого.

В ответ на справедливо поставленный читателем скептиком вопрос я расскажу об одном таком документе, а кстати и о действительно живущем человеке, живущем здесь, теперь, среди нас – его авторе. Начну со стихотворения.

Пусть взыскательный, изощренный в тайнах поэтического искусства читатель заранее откажется от упреков автору этого стихотворения в допущенных им версификационных дефектах: неправильностях ритма, примитивности образов, даже грамматических неточностях. Эти упреки были бы бессмысленными, потому что главное, основное в этом стихотворении не его поэтические красоты, но глубокая искренность устремленности души его автора к Богу, сила его веры во Всевышнего и еще то… что автор этого стихотворения вступил в свободный мир 15 лет тому назад, будучи абсолютно неграмотным.

Его фамилия Ураленко и он проживает сейчас в одной из заокеанских стран. В прошлом он был подсоветским колхозником и сыном колхозника-крестьянина, строго хранившего в своей семье религиозные устои и пострадавшего за них. Дальнейший жизненный путь А. Ураленко – служба в советской армии, во время которой он упорно отказывался от обучения грамоте, потому что видел в ней (в данном случае) прежде всего средство советской пропаганды, орудие к вторжению в его духовный мир, в его религиозную настроенность. Пришла война, а вместе с нею и возможность освобождения… Ураленко, пройдя не раз буквально на волосок от смерти, вырвался на волю и вступил в свободный мир. Кто вел его? Не Тот ли, о вере в Которого говорит он в своих стихах, глубоко созвучных напевам арфы Давида?

Русской грамоте А. Ураленко научился уже в чужой стране, причем постиг ее уже после обучения письму и чтению на языке этой страны. А как только постиг и смог владеть обозначением звуков русской речи, из под его пера полились облеченные в ритмическую форму славословия Господу Богу. Арфа Давида полнозвучно запела. О дальнейшем духовном и культурном росте этого русского человека я рассказывать не буду. Сообщу лишь то, что сейчас в той далекой стране, у него накопилась уже значительная библиотека русских писателей, главным образом поэтов, что особо любим им М.Ю. Лермонтов, а из его произведений те, в которых его душа устремлена к Господу. Ну, а в моем столе также накопилось множество стихотворений самого Ураленко, отражающих его собственное индивидуальное устремление к тому же Вечному Источнику подлинной поэзии[113].

Аналогичные, вполне реальные факты того же порядка может найти каждый из нас, покопавшись в своей памяти.

Арфа Давида не умолкла в русской душе. Арфа Давида поет в ней. И с каждым днем всё слышнее и слышнее сладостный звон ее струн.