Убеди Меня Жить

Пролог, или предисловие к настоящему действию

Тридцать первое августа! Последнее свободное воскресение свободного человека. Владимир сидя на подоконнике с поджатыми коленями, приоткрыл окно, высунул туда голову и наслаждался наступившей прохладой осенних вечеров.

Этот вечер был для него особенным, по своему священным. Этот вечер, если бы не был таким важным, он провел бы в бессоннице, но в честь наступающего первого сентября – дня его освобождения; дня, что так ненавистен теми, кто не любит жизнь, – он был согласен отдохнуть и набраться сил.

Прохладный ветер бил в его ноздри, и сам Володя, не желая отпускать это прикосновение природы, вдыхал его и, будто бы желая держать его дольше внутри себя, задерживал дыхание, вплоть до того, что голова его начала кружиться. Он сам осознавая опасность подобного предприятия перед открытым окном, все же согласился, что такой подарок он еще успеет взять у приходящей природы. Он поспешно закрыл окно, поворачивая его ручку, удостоверяющую надежность, что alma mater* мира вновь не соблазнит своего героя. Спрыгнув с подоконника, он присел на кровать, что была подле него. Сложив руки на колени и свесив их между двумя ногами, он вновь погрузился в свои думы.

Первое сентября! Какое сладкое слово для абитуриента, поступившего в загородный вуз. Правда ведь даже не в том, что он ушел после девятого класса в колледж, а в том, что он поедет в общежитие! Его жизнь начинается сначала, и как будто пройдя испытательный срок, он был готов выйти на работу повседневности в полную силу.

Хотя в его чувствах и мелькали те скудные капли, что заставляют скучать по родным и близким, а так же горевать о возможном потерянном времени вместе с ними, он ни в коем случае не унывал. Он был рад встрече новому, он возжелал увидеть жизнь, каковой она может стать его силами, но не силами его семьи. Он хотел испытания, он хотел увидеть подножку жизни, и зная, что он ее спокойно перешагнет, продолжать идти.

Блаженна неискушенная душа! Наивность – благословение глупцов. Володя еще не видел в своей жизни огромного горя. Он, подобно ребенку, лишь видел впереди счастье, и несмотря ни на что, был готов его разделить с кем бы то ни было. Поэтому сердце его, подогреваемое огнём нетерпения и ожидания, показывало человеческому взору восходящее солнце надежд и успеха впереди.

Раздумья юношеской души прервал легкий стук в дубовую дверцу комнаты нашего новоиспеченного студента. На улице стояло лишь семь вечера, и в подобную рань для сна неудивительно было представить себе, что кто-то из его родных захочет его потревожить. Володя, нисколько не двигаясь и не подавая признаков, что тот, рискуя жизнью во славу минутного счастья чуть ли не упал из окна, разрешил войти просящему.

Легким движением дверь отомкнулась, и рука, что была в своей женственности нежна и прекрасна, продолжала держать её ручку, задерживая дверь в том положении, что позволило иметь легкую щель для входящей девушки просунуть свою голову.

– Ужин готов! – мимолетно проговорила девушка и резко отпуская ручку двери, со смехом и легким топотом убегала вглубь коридора. Дверь же, по своему стандартному обычаю, поддалась законам физики и удачно стукнулась о соседнюю к ней стенку.

Легкая улыбка показалась на лице Владимира. Он уже привык к подобным играм от своей младшей сестры и, накануне своего отъезда, был очень рад увидеть вновь подобное проявление семейной любви. Он поднялся и, бросив легкий взгляд на окно, что совсем недавно служило центром его внимания, взялся за ручку двери и доведя её до щелчка, что позволял юноше убедиться в окончательной блокировке двери, ринулся вслед за убегающим посланником.

Пробежав пару шагов трусцой, он, внезапно даже для себя, умерил свою кипящую кровь и, переходя на шаг, осматривал место, где он провел всю свою жизнь. Вот уже через пару шагов он миновал комнату своей сестры, точно такого же размера, как и его собственная. Он приостановился, чтобы, возможно, в последний раз рассмотреть место, где он провел столько времени в дружеской, по настоящему родной любви со своей сестрой.

Открытая дверь нараспашку, расклеенная различными надписями и рисунками открывала взор на комнату, полностью завешанную постерами на одной стене, и разрисованную, обвешанную фотокарточками другой, к которой по совместительству примыкала кровать. Минуту назад спавшая улыбка вновь вернулась на лицо Владимира. Он вспомнил, как они вместе вешали эти постеры, как фотографировались на старый пленочный аппарат своих родителей и печатали эти фотографии, большинство из которых были больше сатирическими и комическими, чем документальными. Невольно улыбка переросла в печальную мину. Вот он, и так близко к нему портал, – тот, что возвращает радость в минуты печали и печаль в минуту радости. И сейчас, возвысившись над грустью, она вновь поглощает его обратно. Он хотел было зайти внутрь, но случайно заметив лицо, с которого уже упала та импульсивная улыбка, что всегда была присуща его сестре, он повернулся к ней лицом. Её взгляд выражал всё в точности то же самое, что и хотел бы выразить словами Владимир. Она молчала, но молчала так красноречиво, что брат, верный ей по долгу жизни, всё понял. Без всяких слов он раскрыл ей свои объятия, и младшая сестра удачно врезалась в грудь своего брата, примыкая к ней так сильно, насколько могла бы, лишь бы скрыть свои слезы.

Простояв так некоторое время, пока другой голос, более женственный и в своем тоне мягкий, не известил уже известную им новость и не настоял на спешке, они отцепились друг от друга, взглянув в свои глаза.

– Ты меня не бросишь? – утирая слезу, что покатилась с ее глаз после этих слов, проговорила сестра

– Ни за что на свете, – с настоящей уверенностью и болью в своей молодой душе ответил брат

Хотя этих слов было мало, но их было достаточно для того, чтобы вселить малейшую надежду в сердце девушки. Она бросила последний взгляд на брата, – уже более счастливый, чем был прежде, – и взяв его за руку, вновь обретя резвый вид, потянула его на кухню.

Огинув гостиную и спальню родителей, они свернули в сторону кухни, где уже вовсю поджидали их родители. Отец семейства, усевшийся во главе стола, о чем-то шепотом общался с хранительницей очага, что вальяжно присевшая на колени своего мужа, с пламенным взором смотрела в его глаза. Стол был накрыт, и как только дети оказались в зоне видимости своих родителей, те знаком подозвали их к ужину.

– Какие вы медлительные! – с саркастическим упреком заявила мать семейства, поднявшись с импровизированного стула, и воткнув руки в бока, продолжила. – Алиса! Я ведь просила тебя привести его!

– Все в порядке, матушка, – раскинув улыбку до ушей, Володя подмигнул своей сестре, – я попросил ее показать наши совместные фотокарточки. Она обещала дать мне несколько в дорогу!

Алиса открыто улыбнулась своему брату, удивляясь, что тот буквально прочитал ее мысли.

– Ах! Садитесь же скорее за стол, – с небольшим раздражением, будто бы спеша, проговорил глава семейства, – мать сегодня отлично постаралась для нас!

Через несколько мгновений, наконец усевшись и спешно принявшись за пищу, ребята не заметили, как их мать неожиданно пропала с поля зрения. Через несколько секунд кухню озарила темнота. Свет, что так яро служил им в повседневной жизни, пропал, а в коридоре, ведущем в гостиную, загорелись свечки.

Через пару мгновений в их свете можно было заметить лицо матери, что несла шоколадный в своей оболочке торт.

Взгляд Владимира был прикован к этому торту, изредка спадая на лицо матери, но в конце концов возвращающийся обратно на торт. Он был счастлив получить подобный сюрприз, но и одновременно с этим для него это было чем-то необычным, переходным. Как ему бы больше не хотелось оставить эту дату праздной только для себя, оставить семейный ритуализм, – все оказалось тщетно.

В следующий миг в комнате вновь появился свет. Члены семьи, дружные в своей улыбке, что были натянуты вдоль до ушей, были направлены на героя сегодняшнего вечера.

– Сынок… – дотянувшись и схватившись за ладонь Владимира проговорил отец семейства. – Не нам тебе напоминать, что произойдет завтра. Не нам знать, что будет послезавтра. Независимо от того, что произойдет, мы бы хотели, чтобы ты помнил одно простое правило: пока ты нас помнишь, мы всегда рядом с тобою. Самостоятельная жизнь тяжела, и в минуты печали, если они у тебя и будут, помни, даже если ты один, ты никогда не будешь одинок.

Заканчивая свою речь, отец направил свой взгляд на сына, и несмотря на все необычное состояние, Владимир все же пропитался этой отцовской любовью и нежностью, что так ласково преподнесли ему. В этот момент он наконец окончательно вспомнил, что не только он есть у семьи – семья есть и у него.

Отужинав тортом, и поблагодарившие мать, семейство нежно распрощалось и все же отправилось на покой. Когда все уже давно разлеглись по постелям, и казалось бы, родительский храп можно было бы услышать не только в их квартире, но и во всем этаже, Владимир изменил своему обещанию.

Заснуть он так и не смог.

Комментарий к Пролог, или предисловие к настоящему действию

Alma mater* (лат. alma mater – буквально по-русски «кормящая мать» или «мать-кормилица») – старинное неформальное название учебных заведений, обычно университетов, которые изначально давали в основном теологическое и философское образование, как организаций, питающих духовно.

Глава первая, или действие, в котором человек видит лишь то, чего хочет видеть сам

Солнечный блик бил в зеркало, отражаясь об стекло, и, подобно посыльному, что хотел пробудить дремлющего от его бесконечного сна, пришел лишь на мгновение и молниеносно покинул его, оставив после себя место для совершенного другого луча. Удивительно, как солнце сопровождает нас во всех людских начинаниях! Подобно небу, оно всегда преследует счастье, но, хотя оно и всегда с нами, ночью её заменяет луна.

Владимир, опираясь на окно, что и служило приемником для проходящих мимо солнечных лучей, старался подремать. На улице стояло раннее утро, и машина, что велась под руководством главы семейства, безостановочно следовала дороге.

На переднем сидении автомобиля располагалась в компании с водителем мать семейства, что в отличии от Володи, сама находилась в легком волнении и то и дело каждые полчаса оборачивалась назад, всматриваясь, спит ли её столь важное в этот день чадо. Вот и сейчас, уже в несчетный раз, она, тихо и скрытно просунула голову между двумя креслами, и, убедившись, что её сын храпит, или, как минимум, старается храпеть, успокоенно вернулась в исходную позицию, вернув свой взгляд на шоссе.

– Ведь так быстро, не правда ли? – завела разговор она, сложив руки друг на друга. – Ведь еще вчера носили его на руках!

Отец семейства не сразу догадался, что вопрос был направлен ему. Устремленный свои мысли на дорогу, тот погружался в собственные раздумия, и лишь когда вопрос был повторён, он отреагировал:

– Да, правда, – угрюмо, будто не желая разговаривать, ответил тот, – но меня больше волнует оплата его обучения, и знаешь, скорее то, что произойдет там с ним дальше. Ведь мы даже не знакомы с местом, где он проведёт свои следующие три года.

– Полноте! – с нескрываемым раздражением ответила жена. – Разве требуется ли нам знать больше того, чем он нам сказал?

После такого резкого выпада между супругами повисла томная пауза. Отец семейства угрюмо вздохнув положил руку на рычаг линии передач. Жена, что во время продолжительного брака уже давно обучилась понимать своего мужа без слов, – ведь тот если молчал, то молчал так красноречиво! – положила свою ладонь поверх его.

– Не будь в обиде на меня! – самым нежнейшим голоском начала она. – Это правда, и нам от неё не убежать. Он взрослеет. Он начинает идти своими шагами, и наше дело уже не поддерживать его, когда он будет падать, но оттряхивать от грязи, когда он придет к нам залитый слезами.

Тот ещё раз вздохнул, но уже не с той чувствительной ноткой угрюмости, но с настоящей болью, будто бы выливал ту банку, что так долго копилась в его душе. Он взглянул на свою супругу, мимолетно, чтобы не отвлекаться от дороги, но взглянул так, как смотрел Цезарь на своего милейшего сына Брута. Дальнейший путь они молчали, но между ними больше не оставалось никаких вопросов.

Как читатель возможно уже понял, каждый из родителей болел о своем. Безусловно, каждый из них хотел лучшего для своих детей, вопрос лишь в том, с какого пути они хотели зайти за этим счастьем. И лишь мать, следуя принципам великих классиков, училась понимать, что каждый сам выбирает путь к своему счастью. И независимо от того, будет ли он правильным, момент, когда её сын сможет выбрать его сам для нее был более священный. Когда отец семейства, более рациональный и прагматичный, желал для него своего счастья.

Через полтора часа они оказались на подъезде в обетованный город. Шоссе оказалось удивительно пустынным, и хотя никакой помехи не было, маловероятно, что даже она могла бы остановить этот сизифов камень от наступления к точке назначения. Как только столб с надписью города известил о том, что они оказались в его пределах, сестра, – что, кстати, тоже учавствовует в отъезде, – поспешила потревожить бесконечный на протяжении всей поездки покой своего брата, и, с криками радости, безостановочно барабанила ладонью по его плечу. Брат, что безусловно, не сильно был обрадован таким происшествием, сначала, подобно любой соне, не сильно осознавал, что происходит вокруг него. Лишь тогда, когда полное осознание пришло с отступлением дремоты. Он, подобно сестре, тоже заразился энтузиазмом, и быстро приведя себя в презентабельное состояние, сел на кресло со смирной осанкой.

Мать семейства безмолвно оглянула своих чад с повисшей на губах радостной улыбкой. Те, в свою очередь, не стеснялись озарить ею её в ответ. Лишь когда оба ребенка осознали, что они находятся в чужом, доселе незнакомом им городе, они очутились от своей познавательной дремоты, и прильнули к окнам автомобиля, каждый к своему. Наблюдая за уходящими величавыми зданиями, что, конечно же, не были так высоки фундаментом и прекрасны архитектурой, они невольно испытывали удивление. Способность удивляться – благословение детей! И пусть этот город никак не мог сравниваться ни в какой стезе с тем, в котором они проживали, само обстоятельство, возможность увидеть чего-то нового воистину их радовало.

– Мы почти приехали, – с нескрываемой печалью заявил отец семейства, – через пару минут мы высадим тебя, а сами, как договаривались, поедем завезем твои вещи в общежитие

– Хорошо! – с нескрываемой радостью заявил Владимир. – Значит, не пройдет и полудня, как мы вновь увидимся.

План на день у нашего героя был довольно прост. Первое сентября, как день, что номинально обозначал собою праздник, был безусловно простым днем представления для поступивших абитуриентов. По программе дня, что им заблаговременно выслал куратор его новой группы, они должны были лишь присутствовать на традиционных мероприятиях, и в их конец, ознакомиться со всеми постулатами и догматами учебного заведения, что были бы им пригодны в их обучении.

Уже через несколько мгновений они оказались перед явным местом действий. Огромное круглоподобное здание с не менее величавой вывеской, утверждающей, что здание принадлежит в обиходе ледового дворца судя по всему должно было служить местом проведения всех торжественных мероприятий, что были подготовлены своим новым студентам учебным заведением.

Если бы герои нашего повествования прибыли бы в это место получасом ранее, они бы застали его битком забитым молодежью, что, разделившись во мнениях о важности этого мероприятия, были в спешке и в медлительности одновременно. Владимир, что, было, только осознал свой поздний приход, хотел подстегнуть своего водителя к спешке, когда тот, остановившись на минуту в проезжей части, и, моментально обернувшись в сторону своего подопечного, бросил последний, прощальный взгляд. Выскакивая из машины, он на ходу махал в уход своим родственникам, про которых, в дальнейшем, он больше не услышит.

Так как он был высажен прямо напротив парадного входа внутрь ледовый дворец, он, нисколько не замедляя свой ход от своего рвения, рысью направился в сторону входа. Магические двери, своеобразный подарок нового века и электричества, раскрылись пред ним, и, уточнив у охранника требуемое ему направление, устремился напрямик в зрительный зал.

Оставим на время героя нашего повествования, что, в чрезмерной спешке, в конце концов затеряется в толпе зрителей, нагромождающих бесконечные ряды трибун, и придем к обратной стороне описываемого нами мероприятия.

Локационно ледовая арена представляла собою две зоны, где одна была предоставлена зрителям, а вторая была в полной распоряжении участников игр. Но, так как само место отныне принадлежало ни в коем случае не хоккеистам или иным представителям ледового спорта, а студентам и преподавателям института, что занимались организацией торжества новоприбывших.

В паралельно описываемые нами мгновения, когда Владимир в спешке искал себе место преткновения, в одной из раздевалок арены, где располагались студенты-старшекурсники, что возжелали учавствовать в организационной деятельности своей матери обучения, на одной из множества скамеек этого убранства располагался парень. Хотя он ничем броским в глаза не выделялся, был в стандартном для такого мероприятия занятия, а именно серым костюмом с белой рубашкой под ней, а так же черными туфлями, все-же при более медлительном рассмотрении этого персонажа был тот факт, что привлек бы внимание любого, а именно то, что несмотря на всю радостную и веселую суматоху мероприятия, где каждый из студентов стремился получить удовольствие в компании своих друзей и товарищей, он был в полном одиночестве. Подобно необычному идолу, скамейка, что он занимал, была полностью пуста, а люди будто сторонились его, все, будто на подсознательном уровне стремились избегать не только зрительного, но и всякого любого контакта с ним.

Казалось бы, что и сам описываемый нами персонаж никак не противился подобному эффекту, а напротив, будто поддерживая и получая удовольствие от этой апатичной ауры, он смотрел в стену напротив себя. Безусловно, тяжело было утверждать, что его настоящий взор был направлен именно на эту осмысленную груду бетона, но любой малейший знаток людей определил бы, что мысли его находились далеко от этого мероприятия, и возможно даже, в особой дали от людей тоже.

Хотя и можно было бы ввести себя в заблуждение, что этот человек был полностью далек от мира, углубленный в свои мысли настолько, что не имел никакую реакцию на любые ее раздражители, легко было доказать, что, хотя и внутренний взор его был далеко от этого места, его тело продолжало всё видеть. А доказательством подобного для нашего читателя станет необычное действие описываемого нами персонажа.

В один миг он распрямил свои руки в лопатках, сбрасывая свой приятно-серый пиджак, оставляя поверх себя лишь доведенную до белизны рубашку. Через ещё одну секунду к нему приблизился высокий молодой человек в зеленой футболке, надетой поверх подобном одеянии, но уже более темноватого цвета. Молча, объясняясь лишь взорами, он протянул нашему персонажу подобную футболку, но уже кроваво-алого цвета. Тот, нисколько не применув терпением своего тихого собеседника, одел поверх собственной рубашки предоставленную ему футболку, одновременно поднимаясь со скамейки и оставляя на крючке напротив него, – что были прибиты к стене, – собственный пиджак.

– На балкон? – флегматично спросил новоиспеченный парень в алой футболке.

– Да, – лениво ответил тот, – потом возвращаемся, и, как было указано, ждем награждения.

Молчаливо кивнув, двое студентов отправились вон из раздевалки. После их ухода некоторые из стоящих личностей хотели было присесть на освободивщуюся скамейку, но, приметив висящий пиджак, молниеносно переменили свое мнение.

Вскоре, забравшись по винтовой лестнице, что была защищена дверью с магнитным замком, они оказались на техническом этаже, что в своих бесконечных проходах вели либо в бухгалтерию, либо на балкон. Хотя необычных эмоций можно было бы получить и в бухгатлерии – сама высота балкона ледовой арены впечатлила находившихся на ней студентов.

Было бы огромной ошибкой не предоставить читателю тот факт, что наш конвой прибыл на балкон в полном одиночестве. Хотя путь и был проделан только ими двумя, уже в выбранной ими точке назначения находилась группа подобных им студентов в количестве трех человек.

Сам балкон, огороженный перекладинами, что представляли собою полноценную полустенку, выходил прямиком в сторону зрительных трибун. На перекладине расположилось огромное полотно, что, находясь на службе у образовательной организации, представляло собою ее необычное знамя.

Наши компаньоны, наблюдая за расстановкой уже находившимися на балконе студентов, расположились в конце локации.

– Прямо как репетировали, – не изменяя своей ленивой речи, проговорил молодой человек в зеленой футболке, – выкидываем флаг по условному сигналу.

Хотя торжество и не было в самом разгаре, было довольно любопытно наблюдать за его окончанием. Согласно плану мероприятия, на льду арены группа студентов артистического направления должны были маршировать под гимн Российской Федерации, а, под его окончание, выйти со льда прямиком к раздевалкам, что уже заслужили название прибежища студентов. Естественно, в апофеоз данного мероприятия, наши персонажи, совместно с иной группой студентов должны были спустить флаг образовательной организации.

– Антон, а ты как думаешь? – отрываясь от разговора с группой, спросил парень в зеленой футболке.

Парень в алой футболке, что открылся нам как Антон, сначала, казалось бы, опешил от такого неожиданного вступления в диалог. Было очевидно, что ни в одной из своих мыслей он не подозревал о том, что с ним могут войт и в разговор.

– Прости? – будто бы отрываясь от сна, спросил тот. – Я не очень понял твой вопрос.

– Мы с ребятами только что обсуждали прошедшие выборы, – с необычным для этого человека энтузиазмом сказал он, – и все знают, что и ты приложил к ним свою руку. Кристина считает, что выборы фальсифицированны, когда Гоша же заявляет, что все кристально честно. Откроешь нам правду?

Антон, слегка опешив от такого вопроса, сначала задумался о том, следует ли ему отвечать вообще, но, плюнув на любые приличия, заявил:

– В конце концов, какое это имеет значения? – в грубой дерзости заявил он, – что бы ни выбрал народ, он никогда не будет прав. Посмотри на население нашей страны! Одни – дебилы, алкоголики и наркоманы, другие – честолюбцы и продажные скоты. Скажи мне, если мнение этих людей будет учитываться в должной мере, как с мнением мудрецов и настоящих – настоящих! – людей, будет ли оно иметь какое-либо значение? В конце-концов грязи всегда будет больше.

Держать минуту молчания настала очередь его собеседника. Тот, не ожидав подобной реакции от своего необычного товарища, хотел было начать широкую полемику, но, просчитав в своей голове дальнейшую атаку и стратегию обороны дискуссии, тот хотел было сплюнуть, но, вспомнив, что он на балконе, просто заявил:

– Умеешь ты испортить любую дискуссию, – и, переходя к разговору с компанией, добавил, пробурчав себе под нос, – умник хренов…

Антон вновь погрузился в собственные мысли, уводя свой взгляд вдаль от этих скудных стен. Мероприятие продолжалось без каких-либо особенных прецендентов, – флаг был сброшен, студенты представили свои таланты, временами вызывая бурные овации или гробовое молчание.

Тем временем в паралельной части зала, отсеченной, подобно острым и точным ножем, льдом, Владимир уже вовсю знакомился со своими будущими однокурсниками. Место у него было самое удобное, какое он мог себе представить – самое среднее место средней трибуны. С этой точки обзора ему казалось, будто бы совсем ничего не ускользнет от его взора.

По правую и левую руку от него были расположены его новые знакомые. Один, что был по левую сторону от него, был худощав и высок, когда другой по правую был низок и громоздок. Звали же их Кирилл и Семён.

Как бы они не были различны, но правдой оказалось то, что оба они были братьями. Находясь в овации от ожидания новых знакомств, сразу увидав Владимира они расступили место между ними двумя, желая каждый о своем расспросить их нового друга.

Владимир же не был против такому обстоятельству. Уже свыкнув к такой физиологической разнице между двумя его новыми знакомыми, он смог себе подметить, насколько они равны в своих противоположностях. Когда Кирилл, в своей худощавости, и, выразимся так – «длинности», был холеричного и импульсивного нрава, такого, что достигал своего пусть стена стоит перед ним, и такого, что сначала говорил, а потом думал, что у него вылетело с языка, то брат его – Семён – хотя и был массивен и громоздок, отличался от своего брата чрезмерной флегматичностью и инертностью. Сами же братья успели признаться Володе, что, хотя выйти сухим из воды во время конфликта легче всего могло бы получиться у Семёна, катализатором его всегда становился Кирилл.

– Он у меня подобно тюленю, – с истым оптимизмом делился тот, – самый неконфликтный и терпеливый человек, которого можно себе представить.

– Был бы ты таким! – с упреком заявил Семен, и, сложив руки на груди, пробормотал вполголоса. – Было бы проблем меньше…

– Да! Вот теперь и мы знакомы, – поправив свои очки, и, легко шмыгнув носом, сказал Кирилл, – кажется, будто бы ты уже все знаешь о нас!

– Кирилл! – влетел на своего брата Семён. – Что за ересь ты говоришь! Как же человек после минуты разговора уже может знать нас лучше нас самих?

– Я образно, дурак! – отпрянув от своего брата, тот вновь устремил взор на Владимира. – расскажи же что-нибудь о себе!

Владимир уже было хотел рот, припоминая в своем воображении подобные сцены и речь, которую он бы при них произносил, но тут, словно гром, голос ведущего заявил о награждении

– Подожди! – вздрогнув, казалось бы, нисколько не от страха или неожиданности, а от чистейшего наслажедния, сказал Кирилл. – ещё успеем посплетничать! Давай наслаждаться шоу.

Семен же, отреагировав более инертно чем его брат, медленно потянулся в карман за своим смартфоном, с явным намерением записывать происходящее.

Зрелище было унылое. Студенты выходили на лед, получая грамоты из рук ректора университета, и, становившись на красный ковер, что был постелен на лёд, красовались в своих парадных костюмах.

Когда Владимир хотел было уже засыпать от тоски такого представления, на лёд вышел парень в сером костюме. Толпа, что уже стояла на красном ковре, была настолько массивна, что перекрывала вход награждаемого к выдаче награды, и тому пришлось её обходить. Завернув за поворот, он, казалось бы, был совершенно спокоен, хотя дух и настроение были его в приподнятом состоянии, уже через пару секунд он лежал на льду.

Подскользнувшись после поворота, и, ударившись о лёд настолько, что зрителям казалось, будто бы на льду осталась трещина, трибуны вскричали. Кто от сожаления, кто смеялся – букет чувств был обеспечен. Сам же студент, поднявшись, и, слегка отряхнувшись, – будто бы после льда на его костюме что-то могло бы и остаться – подошел к ректору, что сам в своей несдерживаемой улыбке был готов разразиться неистовым смехом, пожал ему руку, и, забрав грамоту, присоединился к сомну награждаемых.

Лицо Кирилла в этот момент побледнело. Тот, подобно переживал это обстоятельство сам, было готов был потерять сознание, но ограничился лишь тем, что изобразил шокированную гримасу, что не могла бы не напугать ни одно неподготовленное лицо

Владимир хотел было спросить, в порядке ли он, когда его брат, завопив от смеха, и, покраснев, кричал:

– Я заснял! – словно открывший Эльдорадо исследователь, вопил он счастливо. – Я заснял это!

Кирилл, опомнившись, посмотрел на своего брата с легким упреком, но, в конце концов, решивший не начинать лишних конфликтов, разлегся на своем сиденье настолько, насколько позволяли его длинные ноги.

После награждения студентов следовало торжественное окончание мероприятия, и хотя и было оно своего рода примечательным, в нем больше не было ничего такого, что могло бы привлечь внимание публики, как это громкое падение.

Владимир же не обращал внимание на происходящее на сцене, его мысли, казалось бы, донимала совершенное иная проблема, может быть, обстоятельство, и лишь когда Кирилл дернул его за плечо, предупреждая, что им пора двигаться в кампус колледжа, он направился к выходу.

Глава вторая, или же его печальное письмо

Безумный день! Единственное описание, на которое был способен Владимир. Он второпях поднимался по короткой лестнице, и, взойдя на второй этаж, вышел в, казалось бы, бесконечный коридор дверей. Хотя он и не стремился исследовать их все, его путь лежал в абсолютном отдалении от лестничной клетки. Медленным бегом, или же быстрым шагом он направился по левую сторону направления коридора. Длинное пальто, что достигало почти до его колен, волочилось в темпе его шага, а черные берцы в своей неимоверной тяжести отдавали громкий отзвук по мягковатому полу этажа. Он был абсолютно взбудоражен, в некоторой мере шокирован. Его лицо, вновь приобретшее краски после недавней бледности, издавало инициативность и готовность смешивающуюся в усталости и, в конце концов, выражающуюся в желание и немедленную его исполнительность отойти ко сну. Наконец опешив, приостановив свое рвение, что всегда была свойственна молодой крови, он пошел медленным шагом, перебарывая в себе скорейшее желание дойти до точки своего назначения и боязнью потревожить отошедших ко сну в комнатах, что он миновал. В конце концов второе превознеслось над первым, и тот, обретя полное спокойствие, и, казалось бы, в определенной степени победив свою расторопность и спешность, приобрел более смирную походку с ослабленными чертами лица. Наконец, добравшись до последней двери в коридоре, после которой был лишь тупик, в стене которого зияло окно, он повернулся к нею лицом. Дверь, что не была примечательной, была сделана из дуба, а на ее вершине знаменовалась табличка с примечательным номером – 205.

Владимир уверенно достал из кармана своего пальто единственный ключ, и, просунув его в замочную скважину двери, удачно отпер ее. Грубо дернув и не менее строго закрыв ее, тот, вдохнув полные легкие воздуха, мгновенно выдохнул его с чувством полного облегчения. Упершись руками на свои колени, его взор был направлен на пол, но, когда тот, почувствовав уверенность закончить свой день, наконец поднялся, встав смирно, будто бы принимая торжественного гостя, и осмотрел ее.

Ничем не примечательная маленькая комната общежития, уже обжитая двумя ее постояльцами, имела один огромный шкаф с уже развешенными вешалками с одеждой внутри; стол, что был прислонен к нему впритык с прилегающим к нему стулом, двумя кроватями, что стояли параллельно друг другу, и двумя комодами, что стояли впритык к кроватям. Володя, приоткрыв дверцу шкафа, достал свободную вешалку, и спокойно повесив на него свое пальто, разулся. Порядочно сложив их близь двери, он, нисколько не задумываясь, подошел к столу, и моментально отодвинув прилегающий к нему деревянный стул, сел на него. Снарядившись ручкой и несколькими листами бумаги, тот, казалось бы, принялся писать.

В одно мгновение лицо Владимира озарила глубокая задумчивость. Он то решительно подносил ручку к бумаге, и, в тоже мгновение ее молниеносно отрывал, то наоборот, желая подняться со стула, в нерешительности возвращался к листу, но, как и любой процесс, его мысли пришли к завершению, что в результате вывело Владимира из нерешительного состояния прямиком в ту стадию решительности, которую в точности можно было бы назвать наглостью.

Твердо решившись написать все с первого раза и не создавать прочерка на бумаге, тот начал писать:

«Дорогая матушка,

Спешу тебе сообщить, что нахожусь я в добром здравии. Хотя мы не видимся уже второй день, для меня это время проходит подобно двум векам, и, несомненно, как только мы с вами и дорогой мне Алисой встретимся, я сомкну вас в своих объятиях.

Конечно, со временем мы привыкнем к такому обстоятельству дел, но, пока есть возможность скучать по вам, дорогая матушка, я несомненно воспользуюсь ею, ведь это доказывает, что у меня все еще есть сердце, не смотря на то, что мы прошли вместе.

Возможно вы, мама, хотели бы, чтобы я все оставил позади, и прокляли бы меня за это письмо, что я вверяю в вашу душу, но нет, дорогая мама, этого никогда не произойдет. Осознавая, что вы так далеко от меня, не представляя в своем разуме даже того, что может произойти с вами без меня, и, не имея ни малейшей возможности быть вам в помощниках, я могу лишь горевать и надеяться, что у вас достаточно силы для того, чтобы быть опорой не только себе, но и моей дорогой сестре, Алисе.

Чтобы увести вас подальше от тоски, мама, расскажу вам о своем бытие. Живу обычно, соседи очень приличные и дружелюбные люди. Однокурсники мои ни в коем разе не отстают по подобным параметрам от моих соседей, и, опять же, я очень счастлив, что все сложилось именно так. Я очень сильно преобразился. Уверен, что встретив меня на улице, вы, дорогая матушка, вряд ли бы меня узнали. Я приобрел себе новых друзей, совершенно изменились мои вкусы, и, вы спросите меня: как же это так? Ведь прошло всего-лишь пару дней. А вот так, мама! Возможно, я лишь раскрываю свои крылья, и перья на них лишь начинают вырезаться…»

Вдруг, неожиданно для самого себя, он отставил письмо, что писал с такой страстью и болью в душе, и, перечеркнув все вышеизложенное, начал заново:

«Дорогая матушка!

Нет сил тебе больше врать. Завтра я умру. Нет, дорогая мама, даже не думай волноваться о этом. Каждый из нас идет свой путь, и, коли я оставляю свой так рано, так значит лишь то, что я имею право совершить что-то великое. Дорогая мама, пусть ты не узнаешь, что случилось, и почему я тебя оставляю, я бы возжелал, чтобы ты верила в величественность моего поступка, и только твоя вера сможет согревать мою душу, где бы она не оказалась.

Мама, пусть это письмо и станет моим завещанием. Пожалуйста, не пугайся от того, что будет приписано далее, и никогда никому о этом не распространяйся, но используй в строжайшей тайне ради себя и сестры моей Алисы.

Завещаю в твое полное распоряжение двадцать миллионов долларов, десять из которых выражены в золоте, а остальные – в государственных ассигнациях в десять процентов годовых. Зарыты они в двух ящиках, – один ты найдешь на заброшенной автобазе напротив моего университета, в первом доме справа от входа на втором этаже, а второй в государственном центральном банке в ячейке номером 322.

P.S. Возможно после моей смерти на пороге вашего дома окажется одна очень одиозная и визионерская личность. Прошу вас, не отвергайте ее, ведь она станет вашим величайшим покровителем.

Всегда ваш,

покорный слуга и верный сын,

Владимир».

Отпрянув от письменного стола, и вновь побледнев, он принялся перечитывать собственный некролог. В этот момент его глаза озарили слезы, а разум, что предрекал столь непривлекательное для его родных будущее, был омрачен печалью. Он был в ненависти, но ненавидел он только самого себя. Наконец, достав двойной конверт и печать из подстольного ящика, он для надежности запечатал конверт в два раза, и, подписав его, положил на стол.

Теперь же, нисколько не медля, и, не раздеваясь, он улегся на кровать, и вскоре заснув, нисколько не мучаемый мыслями, которые он уже преодолел, но охваченный полным покоем.

Взглянув на него со стороны, никто бы не поверил, что на следующий день этот молодой человек будет мертв.

Глава третья, или вторая встреча первого знакомства

Хотя вокруг и стоял всеобщий гул и гомон, Володя не слышал ничего помимо звука собственных шагов и пения птиц. Он шел посреди своих будущих одногруппников, увлеченно знакомящихся друг с другом и обсуждающих различные темы, пока сам донимался неуловимой для него мыслью. Кирилл и Семен, казалось бы, потеряв к нему интерес, уже отошли познавать новых людей, а остальные новоиспеченные абитуриенты пока не стремились подавать руку новому человеку не разобравшись чью он пожал до этого.

В таком внутреннем затишье он, следуя направлению толпы, и дошел до корпуса своего будущего университета. Коробочное здание, прямоугольно удлиненное в ширину, и, посередине которого имело пандус и крыльцо, – что служило входом внутрь, —приветственно встречало своих новых гостей, и, казалось бы, в величавой задумчивости спрашивая себя, надолго ли они задержатся в его обители. Именно здесь дороги студентов лежали в различных направлениях.

Формально учебный день был закончен, и те абитуриенты, что жили внутри города, устремившись назад, возвращались в свое обиталище, когда те, что были подобны Володе, приехали извне, должны были заселиться в общежитие. Быстро среагировав и уточнив у первого попавшегося студента, и, – как ни странно – не русской национальности, ему указали на выплюснутое в высоту здание параллельно институту. Взглянув на него, Володя вздохнул. Да, право. что можно ожидать от общежития среднеуровневого института? Никаких великих явлений. Хотя и его сердце строило высоких надежд на его структуру, он, находясь в эмпирической экзальтации и кураже от сегодняшнего дня надеялся, что и будущие его события поддержат его настрой.

Общежитие, или, вернее, старинное здание с облезающей краской, и, казалось бы, настолько непритязательным внешним видом, что, кажется, в один момент оно готово просто рухнуть, но, вопреки любому року и судьбе стоит и стоит, служило студентам верой и правдой. Зайдя в него, Владимир убедился, что за внутренним убранством здания руководство следило больше, чем внешним.

Войдя внутрь, его мгновенно окликнула консьержка, – седая старушка, снаряженная в специальную униформу, и, подсказав комнату коменданта, отправила к нему.

Кабинет находился на первом этаже. Углядев огромную толпу близь места назначения, и выяснив в ней очередь к коменданту, он занял свое место в длительном и томительном ожидании.

Через некоторое время, наконец, кончив со всеми формальностями и получив копию ключей от своей комнаты, тот, в импульсивной спешности найдя лестницу, и, взобравшись на второй этаж, быстрым, но нервным шагом с заметным волнением отправился на поиски собственной комнаты.

Конечно, неправильно будет утверждать собственной – нет, ни в коем случае. Боюсь, что общежитие подобного рода перестало бы быть общежитием и стало бы простым квартиранством. Конечно же он должен будет ее делить, и волнение Владимира исходило более из-за неизвестности и желания познакомиться со своим будущим сожителем, чем наконец разузнать, где он будет квартироваться. Его молодое и сильное воображение, кипучая кровь уже представляло себе образа своего соседа, расставляло планы и выстраивала стратагемы действий в случае определенных ситуаций. Конечно же не только положительных, он, в позитивном ключе рассматривал ситуации в которых он будет жить с человеком низкой моральной ответственности, для него, человека инициативного, подобный исход, казалось бы, был бы даже более приятен, – ведь как приятно подчищать угол души от смрада малодушия! В особенности, когда он ни в коем случае не твой.

Комната его, с номером 201, оказалась первой по левую сторону от выхода к лестнице. Владимира волновал вопрос шумоизоляции, но, опять же, в своем нескончаемом молодом и пылком оптимизме тот полностью забыл о всех невзгодах, возможных при жизни рядом с лестничной клеткой, и, проговорив под себя, что далеко идти не прийдется, он схватился за ручку собственной двери и с силой ее открыл.

Точнее, попытался открыть. Второпях он совсем забыл про ключ, что держал в соседней руке. Закрытая же дверь полностью отказалась подчиняться механическому воздействию, которым на нее пытались применить. Вконец опомнившись, и, опешившись, тот все-таки воткнул ключ в замочную скважину, повернув, открыл свою дверь.

Растерянная улыбка, возникшая на его лице после своей неудачной попытки войти в комнату, укрепилась уверенной и твердой. Комната не была чем-то необычным или отличным, вычурным, или же, наоборот, огульным, – нет! Она была самая простая, с двумя кроватями, столом, шкафом, – ковром! – и, самое главное, что могло бы быть для двух мужчин в общежитии, холодильником.

Как сладка юность! Владимир не был так закален жизнью, чтобы быть недовольным своим содержанием. Воистину, удивляться – дар детей!

Сосед Владимира лежал на одной из кроватей, приближенных к концу комнаты, и закрытые с одной стороны стенами. Стоящие параллельно друг к другу, они были разъединены подоконником с выходящим двойным окном, вид которого выходил прямо на подсобные помещения университета вкупе с помойкой общежития. Медленно подойдя к окну, и, сложив руки на подоконник, тот вздохнул, и, в этом быстром вдохе было скорее больше изумления, чем горечи.

– Да, вид не ахти, – неожиданно для него проговорил голос справа от него. – привыкнешь

Его сосед, про которого он вовсе забыл, лежал, читая книгу, что, по совместительству, некоторое время удачно закрывала его лицо. Сейчас, слегка отодвинув ее вбок, он полностью устремил свой взор на Владимира. Через пару секунд, отложив ее в дальний угол кровати, предварительно закрыв ее и обозначив страницу закладкой, он поднялся, и, протянув руку, проговорил:

– Антон

Тот, слегка опешив, и, казалось бы, полностью потеряв над собою контроль, будто бы оказавшись не в своей лодке, и, шагнув в неверную сторону, перевернул бы ее, осматривал своего соседа. Но, наконец, опомнившись, он пожал его руку, и сказал:

– Владимир

Тот, посмотрев на него взглядом, тем взглядом, который описать почти невозможно, тем, что проходит сквозь человека, казалось бы, напрочь его изучая, и, в конце концов, скорчив гримасу, что означала больше недовольства чем одобрения, кивнул ему головой, и, вернувшись на кровать в положение лежа, подстроив под себя удобнее подушку, вернулся к книге, и, сфокусировавшись, казалось бы, совсем в нее ушел.

Владимир стоял с удивленным видом. После знакомства со своими однокурсниками он совсем не ожидал, что существуют люди совсем необщительные и не стремящиеся познвать других людей в самом ценном что ни на есть предмете, – общении. Понемногу смирившись, и, уверив себя, что совсем скоро он разобьет этот камень преткновения, не дающий потоку слов и эмоций протечь, осмотрел комнату.

Пока Владимир был на торжественном мероприятии, семья его, заранее осмотрев его жилищное помещение, занесло внутрь сумки с его пожитками. Наконец найдя их, он приблизился к ним и, обретя желание их разобрать, его тело решило взбунтоваться против него. Заныв, показывая, насколько ему тяжело было переносить этот день, разум, награможденный колоссальным проявлением импульсивности, торопливости, и инициативности за этот день поддался, и, создавая усталость, порекомендовал Владимиру отдохнуть.

Тот ни в коем случае не думал заставлять себя делать то, что он сможет отложить на потом, и, усмехнувшись над своей нерешительностью, над тем, как подобными действиями он смотрится в глазах своего соседа, вернулся к постели, вскоре заняв место на свободной кровати.

– Критика чистого разума, – поворачиваясь на бок, и, открывая взору Владимира обложку книги, указывая на нее пальцем, сказал его сосед, – читал?

Тот, вздрогнув от неожиданного диалога, совсем не прогнозируемый им, ответил:

– Нет, – перенося взор с потолка на лицо Антона ответил тот

– Иммануил Кант, – с решительностью на лице и строгим, палящим взором, будто бы проверяя какую-либо теорию, настаивал тот

– Ага, – слегка изумленно ответил Володя

Тот, вновь заложив книгу в свои ноги, отвернулся от Владимира, и, с лицом полным безразличия заложил свои ладони под голову поверх подушки, и, устремив свой взор на потолок, – хотя Володя готов был поклясться, что, но уходит в разы дальше, чем просто на крышу, – принял маску полного безразличия и роль скучающего человека, изредка зевающего, и, казалось бы, сетующего на жизнь.

– А о чем она? , – желая растянуть нить, что выпустил из своих рук его сосед, и догадаться, какой длины его клубок, начал Владимир

– Ты меня не услышишь, – с выработанной дерзостью и грубостью, безразличием, которое, он, казалось бы, применял уже сотни раз до Владимира, сказал тот, – а если услышишь, так не захочешь понимать, а коли поймешь, так не пожелаешь делать. Знакомая цитата?

– Нет… – с небольшой паузой проговорил тот, казалось бы, перебирая всю свою память малопрочитанных книг

– Александр Дюма. Виконт де Бражелон, – с небольшой ноткой энтузиазма рассказывал тот. В его голосе послышалась та импульсивность, тот интерес, который возникает тогда, когда человек говорит о том, чем проникнулся настолько, что готов был поверить, что написал это сам, – Завершающая сага трех мушкетеров. Ах! Право, насколько эта книга велика и умна. А современные литераторы ставят ее в один ряд с детской литературой! А сейчас в наше время, когда те же люди сетуют о том, что современное поколение настолько тупое, что не способно прочитать даже самые отдаленные сказки, я вспоминаю, как они, в их юные обители, пытались засунуть огромные булыжники, но перед этим не расширили пещеру их познания. Глупцы! Не должно убийце стоять на могиле своей жертвы…

– Александр Дюма? , – невольно перебил его Владимир

– Да! , – подскочив и оперевшись на локти, с настоящим пламенем в глазах и огнем в душе проговорил и посмотрел на Владимира Антон, – а ты откуда знаешь? До…

– Догадался, – закончил фразу его собеседник.

– Как жаль! , – с полным огорчением, и, казалось бы. настоящим отчаянием, что можно было судить по тому, что он с силой упал на свою кровать, проговорил Антон. Но, через пару секунд, тот вернул свой взгляд к лицу своего собеседника, казалось бы вдохновленный каким-либо собственным умозаключением, – Нет! Ведь это не так плохо. Ты можешь понимать! А это уже настоящая половина.

Через мгновение тот поднялся, подошел к шкафу, и, молниеносно его вскрыв, жестом подозвал Владимира подойти.

Тот, не менее быстро поднявшись, встал подле своего соседа, и, устремив взор на убранство шкафа, был шокирован.

Он был полностью наполнен книгами. Быстрым взором тот определил, что они были категоризированы и рассортированы по неведомым ему признакам.

– Здесь все, – горящими глазами проговорил он, – все. Моя любимая библиотека. Философия, романы, технические руководства. Запрещенная литература. Бери, что хочешь, читай, когда хочешь

Владимир слегка пошатывался. У того помутнело в глазах. Такое количество знаний! Он взял одно из изданий в руки. Книга была старше их обоих.

– У тебя хороший вкус! , – его взор, казалось бы, был готов по настоящему сжечь его, если тот не был бы готов принять его огонь в свою собственную душу. Он перехватил книгу, и, покрутив ее в руках, показал ему название, – Арман дю Плесси. Политическое завещание или основные принципы управления государством! Ах!

Тот вновь повернул ее обложку к себе, и, казалось бы, вновь ушел в необычные, – странные, – дебри собственного разума. Вдруг, опомнившись, тот встряхнулся, вновь передал ее своему соседу, и наказал:

– Не испорть и не потеряй. Не только эту книгу, но эту особенно. Ее не найдешь во всей России, а переведенную – подавно!

Владимир, казалось бы, все-таки принял это вдохновляющее пламя. Коли не все, так ее искру, и теперь огонь горел уже в его взоре. Он, прижав эту книгу ближе к сердцу, будто маленького малденца, поклонился своему соседу, пробормотав ласковые слова благодарности, и, присев на кровать, начал было бережно, ласковее, чем женщину, брать кончиками пальцев и перелистивать ее страницы.

С каждой минутой он все больше и больше погружался внутрь своих размышлений. Ему казалось, будто бы он бродит по лабиринтам своей мысли, и, рассматривая каждую полку, на которых висят факты, брал их, и обматывал тонкой нитью рассуждений, связывая их друг с другом, пока, в конце концов, не проводит через них ток вывода. Раньше, когда он брал в руки книги, он никогда не задумывался так глубоко о глубине понимания и мысли, но сейчас, встретившись с этим человеком, тот, казалось бы, повлиял на него так же необычно, как горный воздух на больных эпилепсией. Он вдохнул в него новый дух. Он открыл ему новый мир.

Но как? Как же возможно, что обычный человек, ничем не выделяющихся, – помимо своих странных и немного чудноватых рассуждений, – смог обычными словами так глубоко повлиять на себе подобного? За одно мгновение открыть абсолютно иную сторону человека? Именно эти вопросы остались у него после того, как он, перелистывая последнюю страницу «Политического Завещания», окунался в глубокую пустоту ночи.

Незаметно для него пролетел весь день, и, как будто бы зомбированный, он, ни отрываясь ни на что, прочитал книгу вдоль и поперек. Отставив ее, он нервно начал искать глазами своего соседа, но тщетно: от того будто бы и след простыл. Владимир, поднявшись, и, подобрав книгу с кровати, немедля подошел к шкафу, и, открыв его, вставил ее обратно в зияющую выемку. Позже, немного опринув, дабы восхититься столь уникальной и удивительной картине, как одна из древнейших библиотек мира внутри шкафа студенческого общежития, подумал, что теперь места для его собственных пожитков не осталось.

Не сильно взволнованный подобной мыслью, чем поиском своего нового вычурного соседа-оригинала, тот вышел в коридор. Ключ оказался внутри двери, Володя, повернув его на одну защелку, выдернул ее, и спустился вниз по лестничной клетке. По пути к посту охраны он не встретил никого, даже место дружелюбной старушки исполняющей роль охранницы пустовало. Он, судорожно, крайне импульсивно дернул за дверь, что даже будь там посторонний наблюдатель, тот бы сильно был бы взволнован, не оторвет ли он ее, или вместе с его рывком отлетит лишь ее ручка. Выйдя на крыльцо, тот спустился с нее, пока знакомый голос не окликнул его.

– Куда торопишься? – насмешливо процедил он.

Антон стоял на крыльце с трубкой наперевес. Из нее, компроментируя ее хозяина, и, казалось бы, упрямо желая его подставить, беспощадно валил дым. Владимир начал пожирать его своими глазами, его лицо приобрело снежную бледность, – для неопытного человека было бы неясно, от чего

– Не видел раньше курящих? – догадался Антон

– Да – широко раскрывая рот, будто от изумления, сказал он

Ах! Невинная душа.

Володя все еще стоял с открытым ртом. Пока его сосед затягивался, в его голове пыталась уместиться концепция такого человека: начитанного, казалось бы, даже щедрого, но при этом курящего! В конце концов, смирившись, тот поднялся у крыльца, и встал подле него

– Это…. – начал было он

– Очень интересная книга.

– Откуда ты знал? – повернувшись к нему головой, изумленным взором ответил Володя

– Я вижу такое не в первый раз. Сначала ты открыл книгу, а потом зачитался. Я решил тебя не прерывать. – вставляя в рот трубку, сказал Антон, – Ты ведь не в обиде на меня за это?

– Ни в коем случае! – слегка отпрянув от него, и воздев руки, заявил он, – это все так любопытно! Удивительно!..

– Хочешь еще? – с нитью хитрости в голосе спросил он

Володя, чутко и тонко прослушав его заявление, и, узнав в его замысле что-то необычное, скорее сатирическое, чем обидное, заявил:

– Давай

Антон, сделав еще одну завязку, и, повернувшись к Володе с такой скоростью, что тот прикрыл глаза, ожидая, что дым попадет прямо к нему в глаза, передал ему трубку.

– Держи, – настойчиво предложил Антон ему.

– Что?

– Затянись.

– Нет!

Тот, минуту просверлив его взглядом, наконец отпрянув, пробурчав что-то себе под нос. Через мгновение молниеносная рука Владимира отняла у него трубку, и, делая неловкую затяжку, что через пару секунд он уже начал откашливаться. Но, несмотря на подобную неопытность, боль в горле он не ощутил. Ноги его отнялись, он будто бы перестал их чувствовать, так же и голова. Он будто бы начал улетать куда-то, и, в конце концов, уже был готов вознестись, подставив руки соответствующим крестообразным образом, когда услышал, как где-то уже очень далеко слышится смешок.

Уже через пару секунд этот смех приблизился, и, по мере того, как он начал опускаться с небес на землю, смешок оказался подле него, выходящий из уст Антона.

Простояв с минут, собирая осадок этого необычного удовольствия внутри своих мыслей, Владимир полностью упустил из своего взора соседа. Тот же, не желая отвлекать своего приятеля и наблюдая за процессом, вскоре отвлек его.

– Я пойду, – протягивая ему зажигалку, заявил Антон, – сильно не увлекайся.

Володя, примерив на своем лице необычайную улыбку, холерично забрал зажигалку, и, прислонившись спиной к перилам, продолжал затягиваться.

Он обрадовался, как радуется ребенок, которому дали доселе невиданную им игрушку. Улыбка с его лица не сползала, а он сам, уподобляясь в подобии тому же ребенку, начал узнавать, на что способно это необычное приспособление: то вдыхал больше, то наоборот, старался выдохнуть все как можно более быстрее.

Он бы и продолжал делать это дальше, и, казалось бы, не останавливался бы вплоть до самого утра, до его первого учебного дня. Но, в момент, когда он вспомнил, что завтрашний день ни в коем случае не менее важный, чем сегодняшний, – и это знание на минуту насторожило его наблюдательность, – в кустах, что были близь крыльца, но полностью укутаны покровом тьмы, что-то зашевелилось. Через мгновение, из дерева, что стояло подле кустов, вырасла пара ног, чернейших из всех виданных Володей рук, и лица, казалось бы, покрытого то-ли углем, то ли еще какой невозможной краской, что довела ее до подобного очернения. Сначала удивившись подобному явлению, и, проморгав пару раз, не веря своим глазам, он, смертельно побледнев, не выпуская из рук трубку и в спешке заложив зажгалку в карман, бросился к двери крыльца. Его видение, казалось бы, нисколько не собиралось давать своему сопернику в игре «охотник-жертва» слабины, и, с нечелевоческой скоростью, буквально в два прыжка преодолело расстояние, отделяющее кусты от крыльца, и, оказавшись подле Владимира, который, уже открыв дверь, стремительно желал в нее окунуться и закрыть.

Когда он наполовину исполнил свое намерение, их взгляды встретились.

А дальше, как говорят классики, пустота.

Глава четвертая, или действие, в котором тяжело отличить сон от яви

Как дороги прекрасные рассветы! Один мудрец говорил, что каждый закат и рассвет, – уникален. Пропуская один, мы опаздываем увидеть его на всю жизнь. Мир погружался во тьму, природа засыпала, знаменуя собственную гибернацию спокойным, легким, но слегка учащенным дождем. В этом, казалось бы, мирном просторе, посреди поля располагалась маленькая хибара, стены и крыша которой были сделаны из старых проржавевших листов металла. Казалось бы, одно легкое дуновение ветерка, и эта лачуга, обетованная бродягами, сдастся под натиском природы и развалится. Но, несмотря на все ее старания, конструкция, что была сделана для выживания сама последними силами цеплялась за эту тонкую нить, и не собиралась сдаваться.

В совсем одинокой лачуги посреди совсем одинокого леса, в котором, казалось бы, совсем нет жизни кроме редкого проблеска птиц и диких животных, кипела жизнь, которой, казалось бы, было в разы больше, чем в самом густонаселенном городе. Чем больше дождь стучал по крыше, тем большим отзвуком этот шум доносился в голове Владимира. Он, понемногу пробуждаясь, чувствовал, как голова его раскалывается, тело в тело втыкалось тысячи ледяных иголок, и, казалось бы, не совсем понятно, от ужаса или от боли, и, вдобавок ко всему этому, крыша лачуги была не самым надежным приспособлением, обеспечивающим герметизацию помещения: редкие капли падали ему прямо на лицо, заставляя отходить от сна и посильно возбуждая ненависть к природе, что совсем не желает дать мученику отоспаться.

Как любой дремлющий, он представлял свое пробуждение внутри уже знакомого ему и почти полюбившегося здания общежития, но, когда тот открыл глаза, и, заместо приятной иллюзии, сладкого миража открылась нелицеприятная реальность, тот, поначалу закрыв глаза вовсе, думая, что он все еще во сне, но открыв их вновь, и, подметив, что картина никак не изменилась, он уже был точно уверен, что боль его тела приносит ему исходящий из него ужас.

Хотя он и ощущал полное бессилие, он попытался было встать на ноги. Облокотившись, он слегка подвинул солону, которая служила ему некоей приспособленной в кустарных условиях кроватью, и, добившись лишь того, что он смог перевернуться на живот, заныл. Тело, не ожидавшее столь резкой борьбы за поднятие на ноги, решило резко напомнить о себе своему хозяину, ударив силой всей боли своих мышц, нанося еще более сокрушительный удар сознанию, сравнимый только с набитым мешком песка.

С волевой силой подняв свою голову, и, мгновенно ее опустив, Владимир решил, что если лежать, так уж точно не на животе. Из последних сил тот, вновь оглашая маленькую комнату стоном, перевернулся на спину.

В таком положении, оглушенный от боли, он только и мог, что смотреть на протекающую крышу над ним. Но, оказавшись уже вне зоны полета капель на его лицо, он мог спокойно поразмышлять.

Перебирая в голове, смутно омраченной туманом головной боли, последние воспоминания, тот решительно осознал, что не понимает толком ничего, что с ним происходит. В один момент он решил предать сомнению знаменитое утверждение, что во сне боли не чувствуешь, ведь вся ситуация, происходящая с ним, была больше всего похожа именно на сон. Но вновь ударивший по его сознанию укол головной боли все-таки возвращал его от подобных размышлений, убеждая его, что он все-таки низвергнут в несчастную пучину реальности, и спастись обычным пробуждением у него не получится.

Так, решительно настроившись спланировать, что тому следует предпринять дальше, он столкнулся с проблемой, что сделать не может буквально ничего. Крик ему будет стоить многих сил и большей боли, лежать на голой земле, – ведь под ним не было даже пола, но лишь обычная засыпанная песком, сквозь которую пробираются редкие ростки травы, земля, – и ждать собственного хотябы частичного выздоровления, что подарило бы ему небольшой запас сил на последний рывок, бесполезно, – быстрее всего он схватит простуду или воспаление легких. Но Владимир, как человек неученый, – что довольно нормально для только поступившего студента, – не мог определить собственный анамнез, поставить диагноз и предупредить развитие собственного состояния, поэтому единственный выход, который он видел в собственном сознании заключался лишь в том, чтобы незамедлительно получить скорую помощь. А как?

Это уже совершенно другой вопрос.

Наконец, придя к выводу, что положение его полностью безутешно, он подумал, что если кто-то его сюда принес, при этом особенно сильно, – судя по американским боевикам, которые он смотрел, – не покалечив, значит. что кому-то он еще нужен. И этот кто-то уже вошел в проем, в котором должна была быть дверь, но, – вследствие бедности обители, – не имела, и твердым шагом подходил к Владимиру.

Володя, ни в коем случае не подозревавший, что его мысли вполне себе могли бы быть материальными и притянуть к себе объект его размышлений, был слегка смущен. В первую очередь, – казалось ему, – он должен радоваться, что ситуация наконец имеет шансы проясниться, но во вторую, он понимал, что чем дальше эта ситуация могла бы зайти, тем хуже она может обернуться, и, впрочем, лучше бы этой ситуации вообще не было бы. Закрыв глаза, толи от страха, хотя да, без сомнения, от страха, – ведь как все знают, неизвестность краше известности, так как она может подарить надежду, – не желая опознавать своего похитителя и надеясь оставить в своем сознании его лишь как мутный образ, что видел он на крыльце студенческого общежития, – ведь Володя думал в перспективу! Он все еще надеется, что чем меньше это событие приобретает реальные оттенки, так тем меньше оно становится похоже на сон, и, в последствии, он не сможет себя убедить в ее нереальности, и, как он считал, спасти свою психику, – он внимательно вслушивался в каждый отдаваемый звук внутри разделяемого ими пространства. Его похититель твердой, но неслышной, – если бы не песок, под тяжестью которого он давил почву под ногами, – продвигался к лежащему на спине Владимиру. В пару шагов, или, можно даже сказать, прыжков, ведь такую дистанцию нормальный человек не может пройти за столь короткое время, он склонился над своей жертвой, осматривая ее, и, заметив, что ее живот рефлекторно поднимается и сжимается, вдыхая и выдыхая, тот, нагнувшись, и громко хрипя, или даже точнее сказать, сопя, – звук этот Володя мог сравнить лишь с очень мрачным хрюканьем дикого кабана, – он начал слушать сердцебиение и дыхание своей жертвы.

Совсем не торопясь, и вслушиваясь, – если не поглощая своей ушной раковиной, – каждую молекулу воздуха, что выдавал при выдохе Владимир, и, казалось бы, удовлетворившись, он, совсем неожиданно для своей жертвы, схватил ее за ногу, и, никак не церемонясь, потащил ее за собой.

Володя даже слегка опешил. Никак в своем воображении он не представлял, что с ним, – столь почетным узником! – будут обращаться столь бесцеремонно, а, когда его тело начало доказывать ему, что его не просто везут, а к тому же и трут, да и притом об песок, оно решило, что не будет лишним добавить и прежнюю боль в мышцах, но довольно в усиленном формате для своего владельца.

Володе не оставалось ничего, кроме того, чтобы кричать. Его тело болело нисколько внутри, сколько снаружи, раздираемый поверхностью, что служит этой лачуге полом, а разум, терзаемый со всех сторон, наверняка решил, что в этой эстафете он занять почетное первенство, балансируя на грани потери сознания и безудержной боли. Наверняка он бы и в правду вырубился, но его безудержный и громкий крик, что не только раздирал его горло, но и глушил целевую боль, кипящую, сваривающую все его сознание изнутри.

Через пару секунд он оказался в главной комнате лачуги, полностью расстеленной несколькими соломами, подобной тому, что выделили ему. Его, неприметно и незаметно для него, ведь время уже не казалось для него таким быстрым и скоротечным, но наоборот, пролетало мимо молниеносно, не успевая приобрести даже взгляд или отзвук его столкновения. Незаметно для него он оказался сидящим на земле, приставленный спиной к несущей колонне хибары.

Володя уже перестал кричать. Боли он больше не чувствовал, или, возможно, уже просто не мог чувствовать, – вся его возможность его терпеть или просто ее ощущать как будто пропала, осталось лишь какое-то странное ощущение грибоподобного существования, в котором он, не имея сил даже переместить свой взгляд, мысль, просто следовал течению жизни, надеясь, что в этот раз выберется сухим из воды.

Вокруг него доносились различные отзвуки. С первого взгляда Владимиру стало понятно, что у него был не один похититель, но несколько: соломенных постелей было накрыто в большем достатке, чем для одного человека, а когда его усадили напротив колонны, вокруг зашуршали новые шаги, и, казалось бы, он мог слышать странное рычание. В его бреду ему казалось, будто вокруг него столпились хищники, страшные гиены, готовые разорвать его на части, и, если бы он был бы в полном сознании и мог бы различать предметы, происходящие вокруг него, то он бы понял, что ошибся совсем ненамного. Рычание, странное, похожее на любопытные угрюмые переговоры, переносились сначала справа, после – налево, и так до того момента, пока оно не оказалось прямо у его уха.

– Гд’э н’аж мэссэр? – не спеша, подобно маньяку из какого-либо американского фильма ужасов, проговорил темный силуэт, различить который Владимир уже не мог даже при всем своем желании: сил у него не оставалось даже на то, чтобы видеть. – Гд’э Ан’ту’он?

Владимир, из неизбежности собрав последнюю волю в кулак, попытался все-же взглянуть на своего мучителя, но все его попытки были тщетны. Последнее, что он мог сделать в этом состоянии, – лишь поймать этот отголосок, который проговорил этот похититель.

Вернув свою голову близь своего плеча, и, казалось бы, полностью на него свалившись, готовый в любой момент рухнуть под тяжестью собственного тела и слабости, он что-то промычал, но, не находясь в силах даже что-то пробормотать, он просто сдался, и закрыл свои глаза.

В этот момент он уже был готов на что угодно. Казалось бы, что столь грубый его перевод из одной комнаты в другую усилил его контузию, полностью лишил его сил, и, столь ослабленный разум, не способный даже на исполнение основного инстинкта, – самосохранения, – он был просто готов, подобно великим мученикам, погибнуть.

Он закрыл глаза, и забыл о всем. Перед тем, как потерять последние силы, что держали его в сознании, в его голове проносилась вся его жизнь. Вот уже рядом бегает сестра, и, казалось бы, совсем рядом он слышал, как она говорит ему, как она его любит. Еще ближе находилась его мать, и он, будто бы стараясь приблизиться к ней, лишь поймал себя на моменте, что идет к свету посреди тоннеля. Он идет на отзвуки голосов и чувств собственных родственников, но тут, полностью потеряв контроль даже над переходом в этом необычном тоннеле, что-то, подобно самой сильной трубе, что засасывает человека обратно, в пучину страдания, в лабиринт жизни, которое он был так близок избежать, вернуло его в сознание, в котором он и в правду уже находился так близко к собственной семье.

Раскрыв глаза, он увидел себя на больничной кушетке: свет слепил ему глаза. Немного привыкнув, и, проморгав, он увидел, как его сестра, разрыдавшись, сидит близь его постели. Мать, слегка ее приобняв, старается успокоить ее, когда его отец, поднявшись к окну, единственному в его палате, смотрел в далекий горизонт, освещаемый небом и облаками. Даже на его суровом лице, казалось бы, было совсем просто найти слезу.

Полностью открыв глаза, и, убедившись в состоянии своей жизнеспособности, он попытался пошевелить рукой, на которую так удачно прилегла его сестра, но, встретившись лишь с неимоверной боли, из его уст лишь вышел страдальческий, и, казалось бы, слегка обвинительный стон. Все ахнули, и, казалось бы, в едином тембре, в едином тоне, или, как говорят, – в один голос, но лишь с различной последовательностью. Первой была сестра, что была ближе всех к жертве, второй же мать, которая ахнула скорее не из-за того, что сын пришел в сознание, но заметив, что дочь что-то тревожит, понимала, что отставать от ее действий нельзя. Позже всех ахнул отец, которого было очень тяжело оторвать от его глубоких размышлений, но тот, окликнутый вздохами и ахами, что скорее были похоже на нытье, а позже – криками, которые тот сначала принял больше за несчастье, чем счастье, и хотел было еще более углубиться от приходящей боли внутри собственных мыслей, но лишь тогда, когда жена его окликнула, схватилась за его плечо и нервно трясла, время для него будто бы остановилось: он видел, как на нем повисла его женщина, видел, как сестра, в радостной спешке придавила своего брата и схватила его за шею, яростно обнимая, он видел прекрасную улыбку своего сына, казалось бы, независимо от боли, способную выдержать многие испытания, зная, что семья рядом с ним.

И он не смог устоять.

Улыбка появилась и на его лице.

Глава пятая, или действие, в котором явь начинает походить на сон, а сон – на явь

– Я не знаю, что мне делать!

Крик главы семейства, казалось бы, был способен выйти за пределы столь удачно герметичной машины, которая, как бы ни была успешна в защите от звука, была готова отступить перед силой столь громкого воя. Эту борьбу еще можно было бы назвать равной, если бы тот же самый глава, не ударив с силой Портоса по рулю, не спровоцировал бы механизм автомобиля издать не менее раздирающий вблизи рев сигнала.

– Будь спокойнее!

Хранительница очага изображала обиженную позу. Сложив руку об руку, она, повернув колени поодаль от кресла своего мужа, и, сбросив голову на плечо, дулась

– Как мне быть спокойнее? Как? На первый же день, как мы отпустили мальчика в свободное плавание, его находят лежащего без сознания на крыльце общежития! , – вскричал тот, и, сделав небольшую паузу на раздумье, вновь ударил руль, и продолжил, – хорошо еще, без сознания! Так с трубкой, полностью набитой марихуанны в его руке, зажигалкой в кармане!

– Я понимаю, что это звучит странно…. – пыталась было бы вставить слово мать

– Странно? – с новым наплывом ярости продолжил отец, – это выглядит странно? Нет! это выглядит более чем беспрецедентно! Это выглядит раздирающе, отвратительно… Даже слов нет подобрать, как это выглядит на самом деле! Мой сын! С трубкой марихуанны!

– Все могло…

– Могло? Да не может быть ничего, кроме того, что есть на самом деле! Перестань носить розовые очки, хватит видеть в нем того малыша, которого ты вынашивала на собственных руках! Он уже взрослый, и должен нести полную ответственность за свои поступки!

– Презумпция.

– Презумпция! Презумпция! Теперь ты будешь играть из себя адвоката дьявола? – повернувшись лицом к жене, и, тем самым спровоцировав подобных ход с ее стороны, сказал он ей это в глаза

Его взор был полон пламени. Нет, это был не тот огонь, что воспламеняет любовь или страсть, нет! Он был далек от этого состояния. Это была самая настоящая ярость, агрессия. В этот момент времени этот человек ненавидел своим взором больше, чем любил.

Жена, чувствующая себя не в своей лодке, в ситуации, в которой все настроены против нее, даже, казалось бы, сама ситуация, была уязвлена. В глазах мужа она надеялась получить поддержку, но видела лишь открытое зло. Его последние слова полностью изничтожили ее силу, сожгли ее волю. Накатывающиеся слезы, что, казалось бы, все это время копились внутри нее, неожиданно прорвали преграду упрямого принципа и вырвались наружу. С воем отчаяния мать семейства отвела взгляд от своего мужа.

– Отстань от меня! – в крике проревела она, в спешке открывая дверь автомобиля и не менее молниеносно из него выходя.

Быстрым шагом она направлялась в неизвестном, – самое главное, неизвестном для нее, – направлении, и, казалось бы, совершенно не собираясь отступаться. Глава семейства с притворным беззаботностью раскинулся в кресле, обдумывая дальнейшие события, и, казалось бы, просто находясь в ожидании, когда его возлюбленная просто вернется обратно. Но проходили минуты, а силуэт девушки уже пропадал из поля зрения сидящего в автомобиле, и лишь тогда, когда мужчина, обернувшись на скромный плач на заднем сидении, вспомнил, что его дочь являлась свидетелем всех событий, незамедлительно помчался вслед собственной супруге.

В это время, несколькими кварталами дальше и многими этажами выше, юный Владимир, уже восстановивший силы после всех событий произошедших с ними, нашел в себе волю подняться на ноги, и стоял около окна. Хотя на улице и уже были сумерки, он все равно находил неимоверное удовольствие наблюдать за светом фонарей, мимолетными силуэтами, проходящими в нем. Временами он, стоная, приоткрывал окно, желая впустить в себя этот свежий воздух, что так пьянил его, вызывал его к жизни, подбадривал, и, казалось бы, доказывал ему, что сегодня в гонке жизни он обогнал собственную смерть.

Волей не волей, но Владимир возвращался к воспоминаниям о событиях, что привели его на больничную койку. Его юное сознание затерло их, умалило боль, которую он чувствовал, но, самое роковое для него, вырезало из него куски. Он слабо помнил, где был, он никак не мог сказать, с кем общался, он не видел ничего, и, подобно сну, все его воспоминания уходили с каждой секундой его отвлеченности в реальность. А может быть это и был сон?

– Где мой мессер? – невольно бормотал он себе под нос каждый раз, как возвращался к обрывкам своих воспоминаний.

Что бы его память не пыталась затереть, сколько событий из его головы бы не было урезано, навсегда в его голове впечатался момент с теми жгучими словами, которые произнес его похититель. Этот простой вопрос приелся к нему, как паразит, вошел в его разум, и Владимир, стоящий на грани бесчестия, готов был ухватиться за столь тонкую соломинку только ради того, чтобы выяснить всю правду.

Хотя он и полностью понимал всю абсурдность его ситуации. Казалось бы, даже если это и не было сном, но явью, то как он выбрался из уз своего пленителя? Верить во что-то фантастическое, прекрасное спасение прекрасным героем, своего рода белым принцем на коне Владимир отказывался, но, как говорили великие, когда есть потребность будут и средства. Когда он узнал о своем диагнозе, он поверить и не мог, что таковое для него возможно. Право, он и не знал, что содержится в трубке, но его воспоминания! Столь правдоподобны! И боль! Возможно, если бы Владимир не чувствовал ее, если бы разум полностью выкорчевал все чувства из его опьяненного несчастьями памяти, тогда он и сам пошел бы к вере в натуральное и естественное потерю сознания от приема наркотических веществ. Но эта тонкая нить, что судьба вверила ему в руки, могла привести его к чему-то большему, чем просто правда, и Владимир не собирался просто так ее отпускать.

Тогда он начал размышлять.

Первый принцип, которым он руководствовался: ему нельзя терять ни секунды времени. Он не был так глуп, чтобы не понимать, что произойдет с ним в ближайшем будущем после такого происшествия, – начиная уголовным делом, заканчивая семейным откликом. Поэтому, если он хочет дойти до правды, до истоков и корней всей истории, приключившийся с ним, ему нужно не просто спешить, но и действовать полностью самостоятельно. Он не сомневался, что его семья не пойдет ему в помощь. Волнение за свое состояние здоровья, за будущее всей семьи, которое он создал, полностью перекроет все возможное доверие к его личности, и, безусловно, когда он попытается рассказать свои догадки, все воспримут это лишь как возможность оправдаться. Нет пророка в своем отечестве.

Наконец отпрянув от окна, он, сначала слегка пошатнувшись, с ненадолго потемневшим взором, направился к шкафу. Владимир, находящийся в одиночной палатой, был удостоен честью сложить все вещи, что были найдены на нем и при нем в персональный для него шкаф. Резко, да так, что казалось, что он был готов вылететь с стоящих на нем петлях, он открыл шкаф, и, удостоверившись, что он сможет воспользоваться натуральным городским камуфляжем с не менее натуральной и правдоподобной для охраны историей, с довольной улыбкой закрыл его. Его вновь посетило вдохновение, его молодая кровь, как ей и свойственно, кипела. Он, уже совсем позабыв про всякую боль и слабость, ходил по комнате вдоль и поперек, продумывая каждый свой дальнейший шаг и ход. Ему казалось, будто бы он попал в веселое приключение, которое он мог бы наблюдать в любом фильме. Он видел себя главным героем увлекательной истории, и, раздумывая о своей дальнейшей судьбе, не видел никакой ее концовки, кроме счастливой. Наконец, казалось бы, удовлетворившись собственными изысканиями из лабиринта мыслей, лабиринта, что превосходит по своей сложности и величавости великий лабиринт великого мэтра Дедала, присел на кресло, которое было так удачно поставлено напротив его больничной койки.

Сгорбив спину, и, уперевшись локтями о собственные колени, тем самым создавая опору для головы, Владимир проводил финальную проверку своим умозаключением, рассматривая их с различных сторон свежим взглядам. И, через несколько минут, удовлетворенный результатом, он откинулся на спинку используемой им мебели, и, с тяжелым выдохом, расслабился.

Ситуация была нелегкая, и наш герой это понимал. Но это не значит, что он не был готов ее встретить и противостоять им. Он, подобно героям различных мифов, казалось бы, был без возможности находиться в страхе от чего-либо, наоборот, его совращенный романтизмом разум тянул его в сторону приключений. А госпожа судьба лишь подстегивала его сладкие притязания на столь сладостную для обычного новоиспеченного студента судьбу.

Лишь когда на улице можно было начинать видеть проблески рассвета, Владимир понемногу начал подниматься с кресла. Вновь вернувшись к своему шкафу, он достал собственную одежду, и, переодевшись из медицинского халата в своеобразную городскую чешую, он вернул в свои карманы необычный сувенир, доставшийся ему от столь необычного происшествия: он взял с полки зажигалку и положил ее туда, где ей, казалось бы, было самое место, – обратно в карман.

Он торопился, но не спешил. Не внемля духу промедления, он выскочил из своей палаты.

На собственное удивление, он не встретил никакого сопротивления со стороны персонала идентифицировать его личность или же задержать в корпусе больницы. Он, преисполненный самоуверенности, спустился на первый этаж, и, как будто ничего и не случалось, с непритворным спокойствием вышел из здания учреждения. Уже совсем скоро он оказался вблизи своего общежития: уточнив маршрут у первого прохожего, который проявил столь высокую осведомленность, что, право, не очень удивительно для такого маленького городка, он был повторно удивлен тем, насколько близко он находился от собственной цели. Не прошло и двадцати минут, как он, довольно быстрым шагом, которому могли позавидовать марафонцы, добрался до своего пункта назначения. Герой нашего рассказа был настолько зациклен в себе и своих думах, что совсем не приметил очень простой, но довольно необычный для городов факт: дорога, вдоль которой он шел, была пустынна, и за время его небольшого путешествия ни одна машина не потревожила его беспокойные размышления. Хотя о людях можно было бы сказать и обратное. Было только самое настоящее начало утра, но народ, простой и вышестоящий, от мала до велика, как сказали бы классики, уже собирался и в великой спешке направлялся к корпусу института. Некоторые, что смогли из общежития пройти эти непростые в этот день два шага, уже стояли близь образовательного учреждения, организованную довольно необычно и структурированно расставленную толпу.

Владимир чем больше подмечал всеобщую суматоху, выводящую его из собственных размышлений, тем больше задавался вопросом о истоках происходящего. Но чем больше он вдумывался, что происходит, тем больше он уверял самого себя, насколько ему все равно. Он пришел сюда не для того, чтобы участвовать в местных событиях, но для того, чтобы разыскать своего несуразного соседа. Пропустив группу студентов, впопыхах собравшихся и небрежно прошедших свой утренний туалет, он поспешил пробраться внутрь, и, пропуская охранника, стремглав устремился наверх, к своей новой и возможно бывшей комнате.

Весь обвитый в алые краски, что были вызваны скорее торопливостью, чем гневом, он уже стоял напротив обетованной ему двери. Собравшись с силами, он взялся за заветную ручку, когда неведомая рука грубо постучала по его плечу.

– Если ты ищешь Антона, то он там.

Владимир обернулся, и увидел перед собой незнакомца, явно состоявшего в общей с ним касте студентов. Он стоял с вытянутой указательным пальцем рукой, указывая маршрут, к точке прихода к которой все стремились. Не дождавшись благодарного кивка, который Владимир уже одарил его спину, незнакомец убежал, оставляя нашего героя в раздумьях лишь о том, как в такой огромной толпе найти требуемого ему персонажа.

Уже через пару минут он был в центре событий. Толпа, что была так тщательно организованна, оказалось, не могла похвастаться этим собственным стадным осознанием. По центру образовательного учреждения стояли отделяющие стенки, создававшие пустое пространство, заполняло которое бархатный, цвета алой крови, ковер. Владимир нервно крутил головой, стараясь выискать в толпе требуемый и столь знакомо отпечатавшийся в его сознании силуэт соседа, и продолжал самонадеянно делать это, пока громкий рев не только двигателей, но и сигналов не захватил, как и всех, кто находился в этом столпотворении, внимание. Ко входу в институт приблизились три черные, казалось бы, сделанные из искусного мрамора машины с затонированными окнами. Последовав полной организации кортежей, они, в своем сопровождении маневрировали, позволив второму, – серединному, – торжественному автотранспорту занять почетное место выхода к красному ковру. Уже через пару секунд, когда из одного транспорта кортежа выбежал запыхавшийся слуга в белой ливрее и открыл дверь, Владимир не был готов поверить своим глазам.

Первым, кто вышел из столь важного для общественного внимания и уникального для толпы автомобиля был тот, кого он столь тщательно разыскивал. Одетый в костюм черного бархата, который, казалось бы, был специально под него вышит, он поднялся на красный ковер, подавая руку персонажу, что, но сопровождал. Володя как будто оказался во сне. Он невольно ущипнул себя, и, взвизгнув от боли, удостоверившись, что происходящее вокруг вполне реально, он несколько раз проморгал, посчитав, что наверняка все наркотические вещества еще до конца за этот срок из него не вышли, и ему, наверняка, все это только кажется, но все его усилия оказались напрасны. Как бы он ни пытался, силуэт Антона, находящийся в столь великом почете на данный момент никак не стирался с его видения. Разинув рот, и, не зная, что ему следует делать дальше, он, скорее из шока, чем из неимением изобретательности, продолжил наблюдать за происходящей картиной. Спутник Антона, которому он так уверенно помог выбраться из автомобиля кортежа, оказался дряхлый старичок, одетый в довольно странное религиозное облачение, полностью состоящее из белых висящих тряпок, что с трудом можно было называть рясой. Народ ликовал. Владимир был готов поспорить, что студенты, так яро окружающие героев сегодняшнего дня, больше были рады из-за присутствия персоны столь близкой к их социальному статусу к персоне столь далекой от их социального статуса, чем от самой виртуозности происходящего события. Совсем скоро они оказались на ступеньках здания, где уже скучал встречающий столь почетный эскорт ректор университета, блокировался подход к нему охраной кортежа.

Обменявшись знаками приветствия, и получив низкий поклон от Антона, ректор провел их внутрь образовательного учреждения, и, скрывшись внутри, они были полностью пресечены бравыми наемными охранниками. Студенты и преподаватели, собравшиеся посмотреть на столь уникальное событие были настолько удивлены, что даже не задавались вопросом о рабочем распорядке сегодняшнего дня. Они все стояли, казалось бы, в готовности продолжать свою муштру вплоть до глубокой ночи, ожидали, когда руководитель их учреждения прояснит всю, в тончайших ее обстоятельствах, – или, как обычно делают все ораторы, в толстых слоях красноречия, – ситуацию.

Владимир не собирался поддаваться стадному гипнозу, и, первым из первых, вылетел из глубины толпы. В свои года он знал одно, – если есть тайна, всегда найдутся те, что захотят ее разгадать. Ему оставалось только найти такую компанию и к ней присоединиться. Хотя он и не мог утверждать наверняка, но только находился в полной уверенности, что кто-нибудь скрестить с ним шпаги его мыслей и пересечется в его решении и захочет поступить подобно ему. Поэтому он не рассчитывал успехом своего предприятия чужие заслуги, но начал строить план собственных действий: он рассматривал здание, быстрым шагом огибая его вокруг, искал ту легкую брешь, которую можно было бы найти даже в семистенной линии обороны Наполеона. Но, как говорит великая народная мудрость, дуракам везет, и столь глупая мысль, что так ясно и быстро переросла в уверенность, госпожа удача приняла в свое лоно, и осуществила в реальность. Чем дальше Володя продвигался в своем маршруте вокруг здания, тем яснее ему казались два силуэта, четко которые он смог различить лишь подойдя ближе. Один, что был помутнее, и, следствием, толще, казалось бы, приметил его, и, подойдя к тому, что был тоньше, уволок его, притаившись в ближайших кустах.

Владимир, уже имеющий определенные предубеждения по поводу силуэтов, и, тем более, кустов, сначала, казалось бы, опешил, но, взвесив всю ситуацию, и, решивший, что дважды молния в одну долину не бьет, твердым шагом двинулся в сторону незатейливой компании, надеясь, что своим приходом он не спугнул их окончательно. В мгновение добравшись до неприметного места, в котором находились силуэты, он незамедлительно бросил взгляд на кусты, в которые незадолго до этого бросились его загадочные незнакомцы. Немного пошуршав, из них вылезла голова с пухлымы щеками, которая, окрашенная в волнительную бледность, заметив Володю озарилась ослепительной улыбкой. Через мгновение из головы выросло тело, которое, в своей необычайной силе, или, вернее сказать, настойчивости, вытаскивало вслед за собою своего более хрупкого компаньона.

Наш герой, в свою очередь, не мог не улыбнуться в ответ

– Это ты! – выпрямившись, и, подобно девичьему визгу, вскрикнул Кирилл, – А мы то думали…

– Да! – добавил его компаньон, на лице которого выступил стеснительный румянец, – мы видели скорую помощь.

– И больницу!

– А потом тебя два дня не было.

– Все были так взволнованы!

– Тшш, – невольно улыбаясь от столь синхронного общения, успокаивал их Владимир, – я все вам расскажу, хорошо? Только давайте продолжим то, что вы сейчас начали.

– О! Так ты то… – изумленным тоном начал было Семен, но, прерванный Кириллом, который был столько же импульсивен сколько его брат инертен.

Худощавая фигура огинула Володю, и, поднявшись на невысокое бетонное крыльцо, которое создавало путь к пожарному, или, как принято говорить, черному выходу из университета, которое в их ситуации служило входом, нагнулся, поднимая незатейливый предмет, в котором наш герой смог опознать металлическую шпильку, и принялся за свою нескромную работу.

Я тут почти закончил, когда ты подходил, – впопыхах, вертя что-то в замке стальной двери, говорил Кирилл, – готово!

Воспользовавшись правом первенства, взломщик нырнул вперед, придерживая дверь для своих спутников. Володя, совместно с Семеном вровень вступили по бетонному крыльцу, и, за столь короткий срок, что они поднимались, пухляк, покраснев, стесненно буркнул под нос Володе:

– Я бы очень хотел…. чтобы это все осталось между нами.

Глава шестая, или действие, в котором только говорят

Антон последовал за шейхом вглубь здания. Хотя он и был лишь студентом этого образовательного учреждения, и, соответственно, находился на порядок ниже по социальному статусу от ректора своего университета, тот, подобно лакею, лишь сжал руки за своей спиной и следовал хвостом за ними. Войдя внутрь, Антон хотел было бы двинуться к гардеробу, куда столько времени постоянно сдавал верхнюю одежду, но, казалось бы, вернувшись из собственных размышлений, и, осознав, что эта привычка губительна нисколько в данной ситуации, сколько вообще, ибо, во первых, на момент происходящих событий было лето, и тот, одетый в светло-голубой пиджак, – в целом, более чем прилично и официально, – верхней одежды не имел, а во вторых, персонал университета в целом не успел расположиться на своих рабочих местах, Антон отпрянул, и, под легкий смешок виновника события, вернулся обратно в конвой.

– Я помню тебя совершенно другим, – отпрянув от столь неожиданно напрянувшего смеха, что так редко можно встретить на лицах столь высокого положения, как арабский шейх, и вновь приобретя маску серьезности на собственном лице заявил араб.

Антон в ответ лишь по-ребячески улыбнулся, и, немного простояв, знаком предложил конвою продолжать собственный путь

– Мы подготовили для вас актовый зал, – неожиданно, вспрянув между двумя героями проговорил ректор, – это единственное место, где вы сможете проговорить без прослушки.

Шейх, остановившись, и, померив взглядом компаньона, тем взглядом, которым высокомерные люди всегда пытаются показать другим, насколько они далеки от других, то есть взглядом, полным презрения и ненависти, сказал:

– Спасибо.

Затем, казалось бы, вернувшись от столь привычных доминативных эмоций, он, приобретя истинную, и, казалось бы, христианскую улыбку, невооруженный и неподготовленный взгляд в которой мог видеть лишь истинную любовь.

– Ты можешь идти, – мельком бросил он, продолжая всматриваться в ректора

Директор учреждения, совсем, казалось бы, не ожидавший такого расклада событий, слегка опешил, и, немного отпрянув, побледнев, оставался на месте, когда хозяин ситуации в третий раз не проговорил:

– Мой адъютант тебе заплатит.

После этих слов, сопровождаемых соответствующими знаками, ректор, вновь приобретший краски на своем лице, и, озарившись нисколько довольной улыбкой, сколько красноречивым румянцем, говорившим многое о скаредной и скупой натуре директора образовательного учреждения, двинулся с места, и, устремившись куда глаза глядят, пытался, казалось бы, уйти, как говорят, – лишь бы подальше.

Антон, оставшийся в единственном числе среди тех, кто знал устрой университета, остался в роли проводника, указывая шейху, в какой стороне уготовленный им актовый зал.

Добираться далеко им не пришлось: он находился на первой этаже, буквально в пяти шагах от входа в корпус.

Через пару минут они находились внутри него, устроившись по кустарному. Ректор, хотя и немногословно, восхваляя убранство актового зала, назвав его «подготовленным», сильно преувеличил этот факт. Поэтому, несмотря на все неудобства, довольно неприятное выражение лица, сделанное арабским шейхом, когда тот осознал, что будет вести переговоры на обычном стуле быстро спало, когда они наконец встретились друг напротив друга, взором на взор. Как и все дипломаты, начали они с улыбки.

– Не будем ходить вокруг да около, – с идеальным русским произношением, начал виновник торжества, – Я помню, что ты сделал мне в Багдаде. Я не забуду ни Ливию, ни Сирию. Мы тогда славно поработали.

– Да, – Антон, который, казалось бы, находился в собственных воспоминаниях, и только-только от них отпрянувший, улыбнулся шире, – это были хорошие времена. Но мой ответ: нет

– Ты поднял целое ополчение, – не обращавший внимание на столь преждевременное решение, продолжил араб, – право же, говоря по правде, если бы не твое вмешательство, никто не знает, что произошло бы в моей стране!

– Очень приятно, но нет

– Ты герой!

– Герой грязи

– Они все еще тебя помнят!

– Когда это перестанет им быть выгодно, они забудут.

– Почему?

– Ты знаешь почему.

– Нет! Почему ты не хочешь вернуться?

– Ах! , – закрыв свое лицо руками, Антон нагнулся, – ради чего? Ради кого? Ради тебя? Ради идеи? Бред, Вздор! , – он поднялся с места, сопровождая собственные восклицания активной жестикуляцией, – то, что было тогда, только юношеский вздор! Я был молод, я верил в бескорыстность нашего дела! А теперь, что? Ты должен был быть в грязи ради идеи, но нет, ты взялся за нефть! Ты разбогател, а мы? Мы страдали, мы помогали, когда ты жил и наживался только ради себя.

Шейх, поднявшись, которому ударила кровавая краска в лицо, от столь наглых заявлений, хотел было что-то сказать, но был удачно прерван своим собеседником:

– И даже не пытайся оправдаться! Нет! Я знаю все твои отговорки, твоя совесть придумает тебе их достаточно, чтобы ты спал спокойно. Ни одно обстоятельство не спасает тебя от того, что ты сделал. От того, что ты продолжаешь делать. И не думай, что я что-то забыл.

С минуту между двумя знакомыми стоял тонкий смог молчания. Араб, казалось бы, погрязнувший в размышлениях, и, предавшийся забвению, возможно даже стыду, стоял на месте. Через минуту по тонкому паркету актового зала послышались шаги, – Антон уже было собирался уходить, когда шейх продолжил разговор:

– Может быть ты и прав. Может быть я и жил и живу ради себя. Может быть я продал друзей ради этого богатства. Но я никогда не забуду того, что ты сделал лично для меня. Я доволен своей жизнью, и совесть меня не мучает. В отличие от тебя, не правда ли?

Теперь наступила очередь Антона обагряться в алые краски злости. Тот, сначала обернувшись, а потом прыжками направлявшись к своему компаньону, казалось бы, уже стоял с ним лицом к лицу.

– Да… – продолжил араб, – тебя она мучает. Ты всегда вел других к тому, чему не смог возобладать сам. Ты, подобно шарлатану, ты только раздавал чудотворное снадобье, но никогда не применил его сам. Я прав.

Шейх, оттолкнув Антона, направился к выходу. Взявшись за ручку двери, он приостановился

– Мое предложение для тебя всегда открыто, – обернувшись, бросил он ему вслед, – ты сможешь сослужить себе и мне еще хорошую службу.

Студент, удачно приземлившись в соседний стул, взялся за голову. На его лице, столь ярко озаренно мертвенно-бледными красками, можно было прочитать лишь истинное отчаяние. Его губы дрожали, и своей вибрацией заражали руки, которые позже передали этот необычный трясучий вирус всему телу.

От вхождения в собственный лабиринт раздумий его отвлекло одно неприметное событие: портьера, что находилась на сцене, зашевелилась. Повернувшись к ней, и, все еще трясущимся лицом вглядываясь, он заметил, как из нее влезали три ранее окутанные в нее фигуры.

– Вас еще не хватало! – воскликнул студент, вновь хватаясь за голову, и, через пару мгновений, дрожащим голосом, продолжая – вы все слышали? Трое друзей, избравшие доселе неприметную часть интерьера актового зала, как сцену, выбрались, и, усевшись поудобнее около героя сегодняшнего дня, все разом ответили:

– Да!

Глава седьмая, или короткое действие, в котором в игру включается второй игрок

Совсем скоро, решив, не прерывая нависшего молчания, компания троих приятелей расположилась прямо напротив нового виновника новых событий. Семен и Кирилл, еще не до конца отошедшие от шока, у которых лицо первого покраснело, а второго – побледнело, лениво присели на свободные скамьи около уже подготовившегося к допросу Владимира. Тот, казалось бы, настраивался на серьезный разговор, но любая личность, что была бы свободна от ангажированного рассуждения о событиях того утра спокойно бы заметила его ребяческие перемены на лице: то оно примеряло на себя маску «злого» и «хорошего» полицейского, то вовсе искрилась искренним сочувствием вперемешку с другими не менее правдивыми эмоциями. В целом, – герой нашего рассказа находился в своем вкусе, что полностью и полноправно ему принадлежало, – он был во вкусе приключений.

В конце концов, Антон, что, казалось бы, полностью ощущал все давление, оказываемого на него тремя пылающими взорами, поднял голову, окинув собственным взглядом трех его интервьюеров.

Встретившись взглядами с Владимиром, на его лице вновь погрязла несчастная мина, и, с настоящим воплем отчаяния, он начал:

– Что ж.

– Кто такой мессер? – перебил его Володя

Вопрос, что так долго мучал молодого человека, невольно вырвался из его глотки. Его соратники, располагающиеся по бокам от него, изобразив немые вопросы, повернулись к нему, а Антон…

Антон, казалось бы, был готов упасть в обморок. Его лицо не побледнело, нет, оно побелело. Даже патологоанатом в этот момент был готов признать его бездыханным трупом только лишь из-за этой мертвенной белизны. Его лицо больше не выражало эмоций, отнюдь, оно превратилось в безжизненную мину, можно подумать, что, можно подумать, просто обвисало, и только вследствии великой воли его носителя не давало упасть целиком с головой. Его взгляд наполнился сначала удивлением, и, секундой позже, горечью. Только через минуту он, дрожащими губами процедил:

– Как… – не менее дрожащим тембром начал он, прерываясь раз в несколько секунд лишь ради того, чтобы сглотнуть накопившуюся в его пересохшем рту слюну, – как ты узнал…

Антон медленно махнул ослабевшей рукой, поднялся, и, хромающей, не менее ослабшей походкой приблизился к стене, и начал было вглядываться в нее, как будто в ней было окно.

Допрашивающие одновременно вопросительно подняли брови.

Антон, наконец, будто бы пришел к какому-то чрезвычайно важному умозаключению, и, медленно повернувшись к своим знакомым, предстал перед ними в совершенно ином, вдохновленном свете, полностью подтверждая знаменитое изречение, – пока дышу, я надеюсь.

– Впрочем, – вновь махнув рукой, но уже более уверенно и твердо, начал Антон, – это уже не имеет значения. Забудьте все это как страшный сон.

Затем, с мгновение опрокинув взглядом своих компаньонов, он, вновь вернув прежние краски жизни на свое лицо, устремился к выходу из актового зала.

Владимир, слегка ошарашенный подобной дерзостью, и, ожидавший раскрытия великих тайн и государственных секретов, уже хотел было подняться и приостановить уходящего хранителя знаний, и, уже поднявшись на ноги, не смог сделать и шагу.

Кирилл, располагавшийся подле него, своевременно, схватил его за руку, и, предвещая вопросительные взгляды Володи, прижал палец к собственным губам, знаком указывая ему хранить молчание, и, в комплектации, – спокойствие.

– Что ты сделал? – с отчаянием ревел Владимир, – почему? Зачем? Ах!..

Он, освободившись от биологических оков своего компаньона резким рывком, врезался в противоположный ряд стульев, и, раскачав, но не приземлившись прямо на них, с грохотом упал на пол, прихватив с собою пару стульев.

– Зачем? – выкрикнул он, с трудом поднимаясь на лопатки, – зачем ты отпустил его?

Кирилл, с необычным для него спокойствием и загадочной улыбкой на лице встал со своего оприходованного места, и, протянув руку своему товарищу, которую тот, несмотря на отвергающие его помощь знаки, настойчиво держал, пока Владимир, не сдавшись под натиском такой любезности, не принял ее, и не встал вровень с Кириллом.

– Ты правда думаешь, что он нам бы что-нибудь рассказал? – не снимая свою улыбку, но принизив ее в уголках губ, создавая ее более ироничной, чем загадочной, начал он, – а если бы и рассказал, то уж точно не по доброй воли, и, – уж точно! – неправду.

– Ну, – слегка опешивший от таких заявлений, которые опровергнуть наш герой не мог, пробормотал под нос Владимир.

– Поэтому, – продолжал Кирилл, – как вы все знаете, правду никогда не говорят. Правду показывают. Пусть идет куда хочет, но он, сам того не зная, раскроет нам свой секрет. Мы последуем прямо по его пятам. По горячим следам.

Владимир, не ожидавший такого предложения, и, не успевший отпрянуть от собственных убеждений насчет этой ситуации, потребовал пару мгновений для размышления. Придя к согласию утверждения своего однокурсника, на его лице появился стыдливый румянец, а глаза его упали на пол. Почесывая затылок, на который он так удачно упал, и, который, ощутив спад норадреналина в организме, решил проявить себя яркими уколами боли, он бормотал под себя слова сожаления.

– Нет! – обиженно поднялся пухляк. – Так не правильно!

– Что не так? – раскрыв руки, раздосадовано спросил Кирилл – Что опять не так?

– Будто бы ты не знаешь. – положив руку на руку, и упираясь глазами во взор своего брата, надулся Семен

– Не знаю!

– А вот зря!

Кирилл, отвернув голову, тяжело вздохнул.

– Ну и что?

– Ну, а то!

– Может ты перестанешь томить меня глупыми вопросами?

– Может!

– Мы тут не одни.

Услышав эти слова, Семен покраснел и взглянул на Владимира. Казалось бы, только когда он вспомнил о наличии наблюдателя, ему стало стыдно за развязку семейных разборок.

– Так нельзя!

– Как?!

– Так!

– Benedictus Dieu! – вскричал Кирилл, поднимая руки к небу – не заставляй тебя колотить!

– Нельзя просто так вмешиваться в чужую жизнь! – сквозь зубы, наконец, процедил Семен, – если он не хочет что-то рассказывать, так не наше дело о этом дознаваться!

Кирилл огорченно вздохнул. Расслабив собственное тело, и, уронив голову на грудь, он нервно рассмеялся, и, затем, вновь очертив свое лицо столь бесстрастной и загадочной улыбкой, направился к выходу, знаком приглашая Владимира последовать за ним. Тот, пожав плечами на немой упрек Семена, последовал прямо за ним.

Оказавшись в холле, в двух шагах от заветного выхода из образовательного учреждения, Кирилл поднял руку, знаком останавливая своего напарника.

– Слышишь? – обернувшись, и, вслушиваясь, спросил он, – этот шум.

И вправду, на улице, казалось бы, стоял всеобщий гомон, топот, иногда даже проскакивали восторженные крики.

– Если бы меня спросили, как звучала Ходынская площадь, – тревожно продолжал Кирилл, указывая пальцем по направлению к шуму, – я бы ответил, что именно так.

Владимир всматривался в его беспокойный взор. Он был безумным, по-настоящему бешеным. Казалось бы, что этот человек готов был с места рвануться, лишь бы убежать, спрятаться подальше. Но от чего? Совсем скоро его напарник переменился в лице, вновь вернув привычную ему улыбку, которую Владимир был уже готов называть маской.

Володя пожал плечами, и, никак не отреагировав на столь необычное проявление эмоциональности своего компаньона, первым продолжил путь к выходу.

Хотя на улице и вправду стоял неимоверный шум и гомон, никто из героев нашего произведения никогда не смог бы догадаться о истинном его катализаторе. Прежняя толпа, что так яростно обороняла кортеж предыдущего гостя, расступилась, как и, впрочем, сам конвой. Единственные следы бывшего действия остались лишь на подступи к университету: красный ковер с заграждениями остались. Но, как и любые вещи в этой жизни, долго без дела лежать они не остались. Одни черные машины заменились другими, одних охранников заменили другие, и сейчас, Антон, неторопливо, и, казалось бы, задумчиво покидая стены своего родного университета, был пойман уже совершенно другим кортежем. Моментально, как он выбрался из здания, его обступили, закрывая со всех сторон, и, казалось бы, направляя прямо к новому конвою. В это время холеричные журналисты, что не так быстро подоспели к месту действия, обступили со всех четырех сторон света в свою очередь уже вынужденный эскорт Антона. Хотя и журналисты, в своем роде люди торопливые и спешные, опоздали по времени, но определенно они были в выигрыше в числе. Безусловно, нельзя их сравнивать с прежней толпой, что окружала университет во время встречи арабского шейха, но по шкале громогласности они определенно занимали первое место среди всех аудиторий мира. Некоторые старались пробиться сквозь охрану с вопросами к Антону, но другие, коих было львиное большинство, отступили перед бесполезным трудом, и, выбрав фон получше, вели статичный репортаж перед знакомой им камерой телевидения. Когда Владимир и Кирилл выходили из здания, Антон уже находился внутри кортежа. Никто из журналистов не встретил их даже мимолетным взглядом.

Кирилл, осознавший, что цель его планов находится так близко и так далеко одновременно, зарычал. Он рванулся, будто бы с фальшстарта, быстрыми прыжками приблизился к толпе журналистов, что осаждали машину кортежа, и, внедряясь в толпу, старательно раскидывая всех подряд, попытался достучаться до окон автомобиля.

У него почти получилось. Но только журналисты, для которых подобные действия были в норме их профессионального дня, привыкшие к толкучке, быстро вытеснили новичка со своей арены.

Кирилл, ревущий, побледневший, возвращался обратно к Владимиру.

Но выйти было изрядно сложнее, чем войти. Теперь уже его давили, и, под огромной массой человеческих тел, он, казалось бы, был в настоящей ловушке.

Но, по какому-то чуду, выбраться он все-же смог.

Морально истерзанный, с потускневшим взглядом и изрядно потрепанной рубашкой, он вернулся к Володе.

– Как же нам теперь, – покаянно бормотал он, – как же.

– Не волнуйся, – с дружеской улыбкой, нежным взором отвечал ему его компаньон, указывая куда-то вдаль рукой, – видишь автомобильные номера? АМР. Это администрация президента.

Глава восьмая, или предфинальное действие, в котором показывается, что иногда простой путь – не самый правильный.

Город был в буйстве.

Люди сонмами и массивными кипами собирались на площадях, медленно, но верно собираясь вместе и скандируя лозунги близь администрации. Люди, что недавно находились в ней, сами ее покинули, и, присоединившись к выступающей толпе, скандировали различные лозунги.

Можно было сказать, что именно сегодня и сейчас город был живее, чем когда-либо.

Те, кто был по умнее, или как раз таки те, кто действительно хотел добиться каких-то результатов, а не просто поучавствовать в массовом столпотворении, выставить себя как лидера сообщества, собирались у автовокзала, что, по совместности, подразделялся и на вокзал железной дороги, и, покупая первый попавшийся билет в Москву, ждали свои рейсы.

Администраторы вокзалов смотрели на такую бурю с горящими глазами, казалось бы, предвещая свое скорое и резкое повышение по службе.

Автору стоит приметить, что люди были не простыми митингующими, или персонажами, объявляющими забастовку. Наоборот, если можно было бы представить себе что-нибудь более организованного, чем это, любой прямой наблюдатель этих событий назвал бы только какую-либо из административных структур. Люди были в специальной атрибутике, масках, некоторые, как будто бы заранее предвидев всю ситуацию, выходили с плакатами, обрисованными различными иероглифами, из которых наш читатель мог бы проглядеть лишь одно внятное для восприятия неподготовленным взором слово: «Мессер».

Люди толпами заходили внутрь приезжающих электричек, и, не обращая внимания, в каком направлении она едет, занимали места, а, если мест не было, присаживались прямо на пол.

В одной из такой электричек, в которой столпотворение превысило все возможные границы, и, с полным, забитым тамбуром, выезжая в сторону Москвы, сидели три знакомых нам лица.

Одно, худощавое и длинное, распостерлось, выдвигая свои массивные в неимоверной длине ноги. Второе, более пухлое, и, можно сказать, – стеснительное, сидело неловко поджав ноги, казалось бы, побаиваясь всех стоящих вокруг него людей, будто бы попав в совершенно уникальную и ненормальную для него обстановку, которая, соразмерно с количеством людей, находившимися в тамбуре, давило на него.

Герои нашего рассказа смотрели друг на друга в немом вопрошании. Казалось бы, они хотели перемолвиться друг с другом хоть одним словом, сказать друг другу хоть одну появшившуюся у них мысль, но каждый раз, как кто-либо из наших действующих персонажей пытался было молвить хоть один отклик, так сразу тамбур, можно подумать, назло, восполнялся неисполнимым гомоном, каждый пытался поговорить со своими знакомыми, и, создавая такой вселенский, можно себе представить, довольно массивный грохот, тамбур, будто бы обладая единым разумом, быстро утихал, и каждый, казалось бы, ощущал на себе алые краски стеснения, которые так резко выступали на лицах невинных и молодых душ, когда они попадали в неловкую для их достоинства ситуацию.

В таком положении они ехали два часа.

Каждый раз, как электричка останавливалась, внутрь тамбура пытались пробраться большие активисты, можно подумать, что даже более резвые, чем из города их отправления. Но, как только те, ощутив давление со стороны других тел, проваливались в своей задаче, отступали, солидарно кивая, как будто бы условным знаком, понимающе прощались.

Как только поезд ступил своим сутулым носом на станцию «Окружная», герои нашего рассказа, внегласно скоординировавшись, и, можно подумать, проводя ментальную и когнитивную регруппировку, пробивались к выходу из вагона.

– Это возмутимо! – взрычал Семен, и, по праву самого массивного, и, самого сильного, что внутри толпотворения служил своего рода кнутом, двумя руками которого разгонялись стоящие люди, первопроходцем ступал на платформу, и, приземлившись на обе ноги, обернувшись к своим компаньонам, продолжил – Что происходит?! Это не нормально!

– Либо нас преследуют несчастные совпадения, – вздыхая, присоединялся к Семену Кирилл, – либо мы огромные везунчики.

– Скорее всего и то, – кончил за всех троих Владимир, – и то.

Затем, уже физически, гласно перегрупировавшись на платформе, что, на удивление всех троих, была пустынна, они спустились к метро.

Совсем скоро они оказались на Китай-Городе.

Хотя, автору стоит подметить, что это «скоро» не может корректно вписаться в привычные для читателя рамки. Отнюдь, в условиях, в которых находились персонажи нашего рассказа, совсем скоро, как привыкли бы наши читатели, добраться туда было бы невозможно. В метро была ужасная давка. Ряд станций, казалось бы. устроит себе ценз на проход вглубь, отсекая от прохода внутрь людей в масках или с плакатами, скандирующих лозунги. А в самих вестибюлях, и, на удивление наших героев, которые как раз таки и подметили столь удивительный факт, количество патрулей было удвоено, и, можно было подумать, что в определенные вагоны, будто бы специально, заглядывают сотрудники правопорядка.

В общем, как бы люди не пытались в себе это скрыть, была настоящая паника.

Чем ближе они приближались к обетованной станции, тем больше у них оказывалось попутчиков. Совсем скоро у них почти не было возможности даже оказаться внутри вагона.

В один момент, когда они наконец дождались на «Ботанических Садах» тот самый вагон, в который, казалось бы, можно пропихнуться, их подвел Семен. Тот, в силу своей природной пухлости и скромности, совсем не желал входить внутрь уже переполненного вагона. Только после нескольких минут споров, двух пропущенных поездов, и трех поджопников от Кирилла, он все-таки согласился, что в их ситуации, когда на кону стоит что-то более великое, что-то, к чему они приближены одновременно больше и так далеко от всех учавствующих в непонятной для них организованной деятельности, задумываться о приличиях – дело последнее.

Каким-то непонятным чудом они выбились на станцию Китай Город. Толкаясь, и, заранее взявшись за руки, ибо в таком столпотворении немудрено было потеряться, или, что еще хуже, упасть, и уже никогда не подняться, они протискивались вглубь.

Совсем вдруг они услышали близкий и к ним визг. Визг был необычный: было очевидно, что издает его мужская гортань, но для любого неопытного слушателя, не находящегося в положении подобному каждому, кто был в том столпотворении, он бы показался настолько женским, настолько визгливым, что тот, в силу своего благородства, – а автор уверен, что его читатель уж точно благороден, – ринулся бы его, или, правильно в данном случае сказать, ее спасать. Неожиданно Семен накренился в сторону Кирилла. Обернувшись, Володя заметил, как он подскользнулся, и, смертельно побледнев, как уже имел честь автор описать, визжал.

Но было в его визге что-то необычное. Казалось бы, что Кирилл чувствовал себя не просто в шаге от смерти. В его визге, визге столь тонким для такого тонкого существа, как он, резким, для такого резкого человека, как он, и протяжным, для такого непротяжного мужчины, как он, было нечто звериное. Нет, это было нечто худшее, чем смерть. Это был страх.

Семен, казалось бы, отреагировал совершенно спокойно, и, с чудовищной силой, которую Владимир никак не мог ожидать в таком тонком теле, поднял своего брата, и, поставив его на ноги, выслушивал странный лепет, тонкое блеяние, похожее на бормотание, которое он говорил скорее себе под нос, чем своему брату.

– Потом сочтемся, – угадав его мысли, заявил Семен, – на то мы и братья.

Дальнейших происшествий на их пути не было.

– Можете не доставать карту, – мечтательно, совсем не всматриваясь в своих компаньонов, но, наоборот, стоя спиной к ним на элеваторе, но высказывая достаточно громко, чтобы они могли слышать, заявил Владимир, – Мне кажется, что вся эта толпа идет как раз туда, куда нужно нам.

Ребята одобрительно кивнули.

Оставим наших героев подниматься по элеватору метро и вознесемся на крыльях, которые автор с радостью дарует своему читателю, и перенесемся на Старую Площадь, прямо к зданию Администрации президента, в толпу, которая, сначала ставшая осаждающими, но, как только из здания начали показываться силуэты служителей правоохранительных структур, мгновенно стали осажденными.

В центре этих действиях, прямо в небольшой пространстве, которое бравые служители закона смогли отвоевать в тяжелой битве, стояло два избранных человека. Один, держащий на своем плече камеру, устремлял взор на другого – женщину, которая, придерживая в руках микрофон, что так удачно подсоединен прямо к великому оружию двадцать первого века, говорила:

– Сегодня наша съемочная группа стала свидетелями оху… – она остановилась, и, опустив голову вниз, так, чтобы оператор не мог видеть ни ее улыбки, ни ее корящего себя огорчения, продолжила, – Стоп! Прости! Да, я понимаю, это не профессионально, но, правда, такого опыта у меня в жизни не было! Ну вырвалось и вырвалось, не вини меня!

Оператору, казалось бы, было совершенно все равно на то, что говорила его напарница. Та оправдывалась перед статуей, и, можно было подумать, что ее слова были в первую очередь направлены самой себе, чем безмолвной темной линзе камеры.

– Сегодня мы стали очевидцами удивительного события! Посмотрите на происходящее, – она немного отошла, позволив оператору заснять группы протестующий, сдерживаемыми бравыми солдатами правоохранительных органов, – Сегодня, близь Китай Города, на улице Старая Площадь около Аппарата Президента собралась толпа, численность которую белый счетчик предоставить пока не смог, но все они скандируют одно и то же. Спасите нашего Мессера! Напоминаем, что до этого Владимир Путин в рамках рабочего визита совершил инспекцию в одно из образовательных учреждений подмосковья. Кто такой Мессер? Что ему угрожает? Смотрите в дальнейших экстренных репортажей на телеканале Руссия двадцать пять!

Не позволив дослушать репортаж нашего необычного корреспондента, мы увлекаем читателя в передние ряды протестующих, где уже давно показались три знакомые нам головы.

– Это невозможно! – стараясь перекричать весь гомон, заявлял Семен

– Это невозможно… – задумчиво, утвердительно высказывал Кирилл, втыкая руки в карманы и опуская взгляд на землю

Владимир промолчал. Он, подставив кулак под челюсть, стоял, раздумывая. На его лице, что озарилось необычайным проблеском мышления, все еще виднелось чувство азарта. Казалось бы, сейчас он представлял себе, как пробегает сквозь эту толпу, размахивая ОМОНовцами, и, продвигаясь прямо в резиденцию президента, и, судя по его забавной ухмылке, ему казалось, что те, восхищенные им, уже были готовы рукоплескать ему за смелость и усердие, наградить великие звания, и все в подобном роде. В общем – Володя продолжал быть в своем вкусе.

Кирилл смотрел прямо на него. Казалось бы, что в его блестящих, пламенных глазах он находил вдохновение, силы. Он будто бы видел в этом юношеском, азартном пламене смысл жизни. Это пламя, вскоре, прямо как в самом начале нашего произведения, когда этим необычайным когнитивным, идеологическим вирусом заразился Владимир, перешло в сердце, нет, можно сказать, что прямо в его болезненную душу. Кирилл, в своей импульсивности, можно сказать, горел. Он дрожал, он хотел действовать.

В один момент, будто бы по зову провидения, протестующие расступились. Из концов рядов выходила маленькая группа. Казалось бы, что в ней нет ничего примечательного, пока наблюдатель не подверг бы их силуэты тщательной инспекции. В их руках были мутные бутылки, с в чем-то обмоченной торчащей изнутри тряпкой. В их руках были Коктейли Молотова.

Совсем скоро их подожгли. Первая рука, первая и самая близкая, которая была не только рядом с Кириллом, но и со строем ОМОНа, была самой твердой из всех. Именно она начала пожар.

Кирилл, находящийся в экстазе, побежал прямо на строй ОМОНа. Двумя прыжками он уже оказался под щитами правоохранительных органов, и, хватаясь за них, пытался подставить служителей правопорядка прямо под объятые праведным пламенем коктейли.

И у него это получалось.

Семен, наблюдающий эту картину, и отреагировавший на происходящее только тогда, когда, как обычно, было уже поздно, закричал:

– И-Д-И-О-Т!

На его глазах проступили слезы. Он подбежал к группе ОМОНовцев, которые избивали бедного Кирилла. Тот, если мы позволим читателю взглянуть сквозь подпорки щитов, казалось бы, не чувствовал боли. Его лицо, казалось бы, начало гореть ровно так же, как горит его пламя. Его алые, пламенные краски, проступающие на лице, которых, возможно, создал именно резкий всплеск идеализма, а, возможно, именно норадреналин, оказались под затмением дубинок и щитов солдат.

Семен, орудуя своими толстыми кулаками, начал откидывать от своего брата бравых служителей закона. Но безуспешно. Совсем скоро, он, просто закричав, закричав от глубокой душевной боли, от того, что въелось прямо к нему в душу, от того, от чего он уже не избавится в своей жизни, загорелся, загорелся, оказавшись в объятиях ОМОНовца, в тело которого попал прямой удар Коктейля Молотова.

Владимир смотрел на это действие, будто бы на сон. На его глазах сгорали два его друга, самых верных компаньонов, которых он мог бы только представить. Но он уже не верил в реальность происходящего. Подсознательно он до сих пор оставался в своих мальчишечьих мечтаниях, в своем азарте. Поэтому, хотя где-то в глубине души его сердце переживало эти моменты самым худшим для человека горем, он, не обращая внимания на крики своих друзей, выбежал во внезапно открывшуюся выемку в сонме ОМОНа.

Он пробегал прямо мимо корреспондентши. Та, что-то мямля в свой микрофон, наблюдая за происходящим, уже не могла что-то говорить, когда Владимир бежал ко входу в Аппарат Президента. Оператор, который был более хладнокровен, ловил момент. Он, орудуя своим чернозеркальным оружием, снимал происходящее.

Владимир бежал. Время для него замедлилось, он, казалось бы, бежал так медленно, как бежать может только хромой инвалид. Но, по сравнению с другими людьми, которые, совсем медленно шевеля челюстью, совсем медленно оборачиваясь в его сторону, и, совсем медленно орудуя своими ногами, устремлялись в его сторону, он был настоящей молнией. Вот он уже преодолел половину пути к зданию, когда из-за его стеклянных дверей показался темный силуэт.

Он мог видеть, как силуэт поднимал странный предмет, очертаниями похожий на пистолет. Он мог видеть, своим необычайно навостренным в этот момент, как у орла, зрением, как необычайная тень спускает курок. Он мог видеть, как пуля, летящая в разы быстрее ОМОНовцев, пытавшихся его догнать, летящая в разы быстрее, чем он убегал от них в сторону входа, летела прямо на него.

Прямо в его сердце.

Через пару секунд он остановился.

Он вздрогнул, чувствуя, как инородное тело, пуля, проходила навылет, пробивая сердце, вытаскивая его огромное, но совсем детское сердце наружу.

Он недолго стоял, всматриваясь в силуэт. Собрав последние силы, он слегка приподнял руку, и, указав на тень, совсем ослабевшим голосом скорее провел губами, чем пробормотал:

– Он убил меня.

И, высказав свои последние слова, подкосил колени, и свалился наземь, позволяя своей благословенной юношеской, можно сказать, героической крови растекаться по грязи, которая оказалась совсем недостойна носить на своей земле нового Оддисея.

Глава девятая, или финал, в котором один дьявол говорит с другим

Долго Антону ждать своего приезда не пришлось.

Мигалки, особый кортеж, перекрытые улицы, – все было сделано для того, чтобы уже через полчаса, если не раньше, наш герой оказался в Ново-Огарево.

Учтиво поклонившись своим конвоирам, которые были скорее похитителями, чем охранниками, безмолвно поблагодарив их за учтивость, оказанную во время его транспортировки, он, последовав за слугами, вскоре оказался во дворце.

Выпровожденный на второй этаж, совсем скоро он оказался в одной комнате с президентом Российской Федерации.

– Присаживайся, – жестом указывая Антону на кресло напротив себя, властным голосом заявил Путин.

Дважды ему повторять не приходилось. Антон, твердой походкой, которой, можно подумать, идут либо на плаху, либо за орденатом, приблизился к своему похитителю, и, заняв обетованное место, вопросительно поднял бровь.

– Мне жаль, что все так произойдет, – вздохнул Путин.

– Простите?

– Ты наломал много дров.

– Конечно, я наломал. Мне это еще вспоминали до того, как я был удостоен честью прокатиться в вашем кортеже.

– Только я не вспоминаю. Я предсказываю

– Простите? – выпятив глаза, казалось бы, в абсолютном удивлении спросил Антон, – Что?

– Думаешь, что человек твоего масштаба, тот, кто был своего рода народным героем, лидером, может пропасть бесследно? – откидываясь в своем кресле, начал Путин, – Нет! Как сказал бы Генрих Третий – великие скорбят всегда. Ты сделал много. Слишком много. И теперь народ хочет, чтобы ты повторил свои подвиги. Но теперь уже не твоим полигоном станут не страны Азии или Запада. Ты будешь разламывать мой питомник.

Антон, переменившись в лице, побледнев, хотел было соскачить с места, что-то яростно высказать, когда президент жестом его предупредил.

– За Добро нужно платить, – продолжал Владимир, – В особенности, когда живешь в мире Зла.

– Что же… – дрожащим голосом начал Антон, – что же будет дальше?

– Дальше? – улыбнувшись, и, казалось бы, слегка усмехнувшись, сказал Путин, – а дальше – ты умрешь.

Антон побледнел так, как будто бы уже умер. Прямо на месте, прямо от слов президента, которые, можно подумать, попали прямо в его сердце, пробивая его насквозь.

– Как же… Как же это так? За что же… Как же… Что же я сделал…

– Оставь сопли! Ты работал языком, и работал хорошо. Теперь же, как ты сам любил цитировать, живи, когда должно жить, и умри, когда должно умереть. У тебя будет день отсрочки.

– Да? – с проблеском надежды в глазах проговорил он.

– Не подумай, что цитата "Перед казнью попроси стакан воды" сработает в твоем случае. Все продумано. Ты умрешь тогда, когда захочу именно я. Но не подумай, что я сделаю это с особым удовольствием. Из-за тебя погибают ни в чем неповинные люди.

Они замолчали. Антон, сложив голову на грудь, казалось, проворачивал в своей голове все, что произойдет с ним дальше. Смирившись, и, собрал все свои силы, он вновь посмотрел в лицо своего палача.

– Тебе выдадут одежду. Под именем знакомого тебе Владимира, – высказав имя своего тезки, Путин усмехнулся, – ты зайдешь в комнату 205 своего общежития, и, как ни в чем не бывало, устроишься на ночь. Утром в твоей комнате начнется пожар. И никто не найдет никаких улик.

Антон сглотнул, выслушав свой приговор. Затем, устремив свой взор, полный ненависти в лицо президента, он гордо кивнул.

– Уведите его! – громогласно объявил Путин.

Антон не отводил своего взора, вплоть до момента, когда охрана его выталкивала силой. Как только двери закрылись, Путин, наконец отведя свой взгляд, облегченно вздохнул.

Меньше чем через получаса в кортеж президента сел уже знакомый нам по второй главе Владимир, в берцах и плаще.

========== Эпилог, или Exodus ==========

– Новое дело, – с выработанной безразличностью, подкидывая шитую папку на стол Оливера проговорил начальник департамента.

Оливер, стоявший прямо напротив офисного стола своего начальника, присел на стул напротив него. Взяв в руки папку, и, медленно ее перелистывая, он слушал:

– Два ребенка. Один, в состоянии наркотического аффекта, подскользнулся, когда пытался прорваться в Аппарат президента. Второй сгорел при пожаре второго этажа общежития.

Отстраняя папку, казалось бы, удовлетворившись своими изысканиями внутри нее, он вопросительно посмотрел на своего начальника.

– Да, – укоризненно процедил он в ответ на упрек Оливера, – с первого взгляда кажется, что тут нет ничего общего. Возможно, так и есть. Но формально мы должны провести расследование. Оба они были соседами по комнате.

Оливер поднялся с кресла, забирая папку с материалами дела. Он уже был почти у выхода, когда начальник вновь окликнул его:

– И да, – медленно, задумчиво, будто бы совершенно не желая говорить этого, затянул он, – не старайся сильно над этим делом.

Оливер, почтительно кивнув, и, поклонившись, вышел из кабинета.

– Недавние протесты по результатам выборов в Москве вызвали шквал международной критики, – начала было блондинка, взирающая на департамент с экрана, когда недовольный охранник, ревностно относившийся к политике, ее не выключил.