Серия «HORROR»

Сборник рассказов ужасов

РИПОЛ, Джокер, 1992

Автор и составитель серии — Андронкин Кирилл Юрьевич

Главный художник — Атрошенко Сергей Петрович

Главный редактор — Молчанова Ирина Давидовна

Ramona Stewart — The Possession of Joel Delaney, 1970 (перевод О. Гончарука)

Joan Vatsek — The Duel, 1958 (перевод А. Щипанова)

William Francis Nolan — Dead Call, 1976 (перевод Н. Куликовой)

William Frederick Temple — The Whispering Gallery, 1953 (перевод Н. Куликовой)

Montague Rhodes James — The Treasure of Abbot Thomas, 1904 (перевод Н. Куликовой)

Montague Rhodes James — The Mezzotint, 1904 (перевод Н. Куликовой)

Dennis Etchison — It Only Comes Out at Night, 1976 (перевод Н. Куликовой)

Rosemary Timperley — The Tunnel, 1973 (перевод Н. Куликовой)

Bram Stoker — The Judge’s House, 1891 (перевод Н. Куликовой)

Bram Stoker — The Secret of the Growing Gold, 1892 (перевод Н. Куликовой)

Ambrose Bierce — The Stranger, 1909 (перевод Н. Куликова)

Ambrose Bierce — One Summer Night, 1893 (перевод Н. Куликовой)

Aidan Chambers — Haunted Houses, 1971 (перевод А. Щипанова)

Когда Джейнин внезапно прекращала разговор, казалось, она переставала дышать, и надо было довольно долго и внимательно прислушиваться, чтобы убедиться, что это не так. Вот и сейчас в стенах старого дома в Вирджинии воцарилась гнетущая тишина.

— Ты уверена, что тебе здесь не будет одиноко? — снова спросил Лоуренс.

— Нет, здесь хорошо, — ответила Джейнин с мимолетной улыбкой, — действительно хорошо. Не волнуйся. Все отлично.

Кроме того, — добавила она, — нам больше некуда было ехать. Только сюда. Ведь мы потратили на меня все деньги. Я права, дорогой?

— Нет, — ответил Лоуренс, не желая признать, что она все-таки права, — но у меня вылетело из головы, что здесь довольно уединенно. И если ты считаешь, что…

— Здесь очень мило. Удивительный старый дом. Возможно, я попытаюсь снова начать рисовать.

Она положила тонкие руки на подоконник и выглянула в окно. Окно было высоким и круглым, как иллюминатор. Пейзаж за окном был довольно живописен: леса и горы.

Немного погодя Джейнин порывисто повернулась к мужу.

— Здесь у тебя появятся новые, свежие идеи, — сказала она. — Ну, а я постараюсь не слишком докучать тебе, чтобы ты мог спокойно писать. Хорошо?

Она грациозно подошла к кухонному столу, за которым, отдыхая, сидел Лоуренс. Пока он распаковывал вещи, Джейнин приготовила ужин. Конечно, это были сплошные консервы, но она накрыла стол белой дамасской скатертью и подала еду на тонком китайском фарфоре. В первую очередь она приготовила и помыла китайский фарфор, а Лоуренс достал простыни и покрывала, заправил постель и привел кухню в относительный порядок.

В столовой их окружали неразобранные коробки и чемоданы, но изумительный сервиз сверкал золотом, отливая пастельными тонами, и Джейнин время от времени с удовольствием поглядывала на него.

Вместе с Джейнин в дом вошло пристрастие к роскоши, которая была частью ее существования, ее аурой, что делало Джейнин своеобразной и очаровательной женщиной.

Взгляд Джейнин рассеянно блуждал по комнате, голой, без ковров, а мысли нерешительно возвращались в их старую квартиру, где убранная мебель оставила прямоугольные следы на паркете.

Она избегала смотреть в окно: там, на уединенную долину, опускались голубые сумерки.

Дом был последним, что осталось от старого поместья в Вирджинии. Он перешел к Лоуренсу от отца, обанкротившегося подобно другим джентльменам, содержавшим чистокровных лошадей. Акры угодий вскоре пришлось продать. Но на дом и клочок земли рядом с ним никто не польстился: слишком уж уединенным было это место.

И теперь, много лет спустя, Лоуренс вернулся в родовое гнездо.

За домом можно было найти полускрытые высокой травой остатки конюшни и домика конюха: одиноко торчащие камни фундамента и разбросанные тут и там предательские ямы.

На дальнем конце поля журчал ручей, через который можно было перебраться по мостику, искусно отделанному деревом. На другой стороне ручья находилось старое заброшенное кладбище с надгробиями, наполовину вросшими в землю, спрятанными в густых зарослях травы. Чуть дальше, за давно забытыми могильными плитами, вверх по склону горы взбиралась роща.

В вечерней тишине слышалось только журчание ручья, которое казалось теперь более громким, чем тогда, когда они распаковывали вещи.

На мгновение от Джейнин, от ее чуть склоненной головы и рассеянного взгляда на Лоуренса перешло какое-то смутное беспокойство, что-то вроде интуитивного страха. А может быть, тому виной было зловещее журчание воды по камням в ручье. Лоуренсу показалось, что Джейнин неприятен туман, наползающий от ручья. Для него туман был просто воспоминанием детства, неотъемлемой частью теплого летнего вечера.

— Мы уедем, уедем сразу же, как только у нас появятся деньги, — пообещал он в тишине.

— Хорошо, — прошептала она.

Позднее, когда они лежали в большой постели, он почувствовал, как Джейнин дрожит.

— Тебе холодно? — спросил он. — Пододвинься поближе.

— Нет, мне хорошо, — запротестовала она. — Это во сне. Спокойной ночи, Лоуренс.

— Спокойной ночи, дорогая.

Джейнин лежала с открытыми глазами и наблюдала, как лунный свет, пробиваясь сквозь незашторенное окно, играет размытыми и широкими бликами по покрывалу. Потом, с шумом выдохнув воздух, она перекатилась подальше от лунного света и прижалась к мужу, вспомнив поверье: что, если луна освещает спящего в постели человека, то быть беде.

— Я не могу заснуть, — прошептала она с отчаянием в голосе. — Прикрой окно, Лоуренс. Чем-нибудь занавесь его. Убери луну. Пожалуйста, убери луну!

Он проснулся, вскочил и, подойдя к окну, набросил халат на струну для штор. Потом повернулся к жене и спросил спокойно и ласково:

— Так лучше, Джейнин?

— Лучше, — расслабившись, ответила она. — Гораздо лучше. Спасибо, дорогой.

— Теперь заснешь? Может быть, тебе дать снотворного?

— Нет, милый, — Джейнин улыбнулась. В темноте она успокоилась, почувствовав себя в полной безопасности. — Иди скорее сюда. Обними меня покрепче и давай спать.

К концу недели они полностью обустроились, мебель встала на свои места, гардины занавесили окна. Ближайшим соседом оказался фермер, живущий в миле от них. Один из сыновей фермера согласился подстричь лужайку, а дочь, Триза, семнадцатилетняя девушка, теперь ежедневно приходила убираться в доме и помогать по хозяйству. Дважды в неделю Лоуренс и Джейнин ездили в город — в бакалейную лавку и на почту, а молоко им доставляли на дом.

Все вернулось на круги своя, и Лоуренс снова регулярно начал работать. Джейнин сдержала свое обещание. Она, как могла, старалась не беспокоить мужа. Даже ленч оставляла у дверей кабинета на подносе.

Однажды, ближе к вечеру, Лоуренс поднялся наверх. Весь день шел сильный дождь, и он почти не видел Джейнин. Она была в гостиной. Скрестив ноги, Джейнин сидела на персидском коврике перед камином.

Лоуренсу не понравилось то, что он увидел. Да, он тоже, будучи ребенком, любил сидеть именно здесь, у камина. Мама читала ему про Робин Гуда и рыцарей короля Артура, пламя плясало в камине, поленья весело потрескивали. Но сейчас огонь не горел, а в камине не было ничего, кроме золы и пепла.

Джейнин не слышала, как он вошел, сосредоточившись над чем-то, что лежало прямо перед ней на полу. Призрачный свет сумерек, ее поза создавали впечатление, что перед ним ожившее полотно Дюррера. Джейнин не была красивой в обычном смысле этого слова, но внешность ее приковывала внимание.

Озадаченный, он постарался разглядеть, чем она так увлечена. На полу перед Джейнин лежала старая инкрустированная шахматная доска, находившаяся в доме всегда, сколько он себя помнил.

Джейнин перевернула доску и поставила на полированную поверхность кверху ножкой хрустальный бокал для вина

Двумя пальцами правой руки она легко сжимала основание бокала. Лоуренс пригляделся повнимательней, и ему показалось, что бокал скользит по доске сам по себе, медленно описывая полукруг, а рука Джейнин просто покоится на нем.

— Что ты делаешь, Джейнин?

Она вздрогнула всем телом, закричала, бокал опрокинулся, скатившись с доски, покатился по полу.

— Нет, нет! — кричала она.

Осторожно ступая, как если бы он боялся разбудить спящего, Лоуренс вошел в комнату.

— Я напугал тебя. Извини. Просто я никак не мог понять, что ты делаешь.

— О, — сказала она, собравшись, все еще предательски дрожащим голосом. Джейнин подняла бокал и принялась осторожно обводить чернилами буквы алфавита, начертанные на обратной стороне шахматной доски.

— Неужели ты никогда не получал никаких посланий подобным образом? — спросила она, пытаясь взять себя в руки, — в детстве мы с мамой, бывало, часами просиживали за этим занятием.

— Послания? От кого? — переспросил Лоуренс, стараясь, чтобы его голос звучал как обычно.

— О, оттуда, — ответила Джейнин, с удивлением посмотрев на Лоуренса и словно не понимая, какие тут нужны объяснения, — мы с мамой, бывало, разговаривали так с папой, а иногда и с его друзьями, казавшимися нам несколько странными. Мама говорила, что в жизни папа был странным и частенько приводил в дом очень необычных людей.

— Но, Джейнин…

— Полагаю, — добавила Джейнин, пристально вглядевшись в лицо мужа, — и ты, и доктор сказали бы, что именно так мама пыталась уйти от реальности.

Лоуренс припомнил мать Джейнин, галантную и патетичную особу. Нежность и мягкость были ее неотъемлемой частью, но они враз поблекли, когда ее муж утонул, спускаясь по реке Чарли. После смерти мужа она открыла пансион для студентов. Само собой разумеется, она отправила Джейнин учиться в лучшую школу и принялась капля за каплей внушать дочери собственные сны наяву. Она уверяла Джейнин, что с ее красотой и интеллигентностью ей уготован поразительный успех на ниве изящных искусств, и Джейнин верила, что, несомненно, станет известной певицей, актрисой или художником.

Мать умерла, измученная, но вполне удовлетворенная результатами своих усилий, незадолго до того, как Лоуренс и Джейнин поженились.

Джейнин смотрела на Лоуренса с вызывающей усмешкой.

— Попробуй, — сказала она. — Это удивительный дом. Его построили в 1690 году. Только подумай, сколько людей жили и умерли здесь за это время. А некоторые из них все еще здесь, рядом с нами. Я не знаю, почему одни из них остаются, а другие уходят. Видимо, так заведено. Попробуй и узнаешь сам, если кто-нибудь из них захочет разговаривать с тобой.

— Хорошо, — согласился Лоуренс и, изобразив на лице улыбку, опустился на коврик рядом с женой. Он взял Джейнин за руку, но она высвободилась, тогда Лоуренс поднял шахматную доску и положил ее перед собой.

— Держи бокал свободно, двумя пальцами, — объяснила Джейнин. — Расслабься и жди, пока он не начнет двигаться.

Лоуренс так и сделал, внутренне готовый к тому, что ничего не произойдет и останется только улыбнуться, предложить жене пораньше поужинать, а вечером посмотреть телевизор. Лоуренс сидел и ждал, легко положив пальцы на ножку бокала. В доме воцарилась неприятная, гнетущая, неестественная тишина, и он увидел, как Джейнин снова напряглась.

Бокал начал двигаться. Лоуренс отдавал себе отчет в том, что не прилагает никаких сознательных усилий для этого, но бокал заскользил по изогнутой дуге к букве «Н». После паузы метнулся к букве «Е», потом к «Т». Снова, и еще более порывисто к «Н», «Е» и «Т». Снова к «Н», «Е» и «Т». Наконец, резким толчком бокал переметнулся к краю доски, замер там на мгновение и, конвульсивно вздрогнув, свалился с края доски.

— Нет, нет, нет, — прочитала Джейнин. — Знаешь, дорогой, мне кажется, он не хочет разговаривать с тобой.

С огромным усилием стараясь казаться спокойным, Лоуренс достал сигарету и закурил.

— Кто не хочет со мной разговаривать, Джейнин?

— Родерик Джаместон, — ответила она. — Майор Родерик Джаместон. Когда-то он жил в этом доме. Я разговаривала с ним, когда ты вошел. Он был убит во время революции в битве за Йорктаун, по крайней мере, так он сказал мне. Его похоронили на маленьком заброшенном кладбище, там, за ручьем. Завтра мне хотелось бы взглянуть на его надгробную плиту.

У Лоуренса перехватило дыхание. Он не велел трогать траву вдоль кладбища, надеясь, что Джейнин не узнает о весьма неприятном соседстве.

Но, по-видимому, она случайно наткнулась на могилу и, очистив мох с мраморной плиты, прочитала имя «Родерик Джаместон». Никто из семьи Лоуренса никогда не упоминал эту фамилию и ничего не узнал об этом человеке.

— Ясно, — сказал Лоуренс, чувствуя, как огромная тяжесть легла ему на плечи.

— Надеюсь, ты понимаешь, Джейнин, — он заговорил так, как обычно разговаривают с маленьким ребенком, — бокал движется не сам по себе, а под действием бессознательного напряжения твоих пальцев. И любое послание такого рода подсознательно заложено у тебя в мозгу.

— Возможно, — ответила Джейнин, — но разве от этого послание становится менее реальным, дорогой? Ведь кто-то все равно вложил его мне в голову! Попробуй это опровергнуть.

Неожиданно ее тон изменился.

— Не волнуйся, милый. Ничего особенного не произошло, майор Джаместон такой забавный. Он любит хвастаться своими подвигами. Если ему верить, то он постоянно дрался на дуэлях и крутил романы с женщинами!

Джейнин громко и возбужденно засмеялась.

— Трудно верить всем его рассказам. Хотя он впадает в ярость, когда я говорю, что он, возможно, все несколько преувеличивает. Однажды майор даже швырнул бокал через всю комнату.

К удивлению Лоуренса Джейнин прижалась к его груди и замерла. Он чувствовал биение ее сердца.

— Я люблю тебя, — нежно обнимая жену, сказал он.

— Я знаю, — ответила Джейнин и чуть приподняла подбородок, подставив губы для поцелуя. Губы Джейнин были теплыми и мягкими. Казалось, что переход в мир теней для нее был слишком обычным делом. Джейнин жила как бы одновременно в реальном и нереальном мире. Лоуренс крепко, до дрожи в руках, обнял жену и впервые за много месяцев почувствовал настоящую близость.

— Интересно, — пробормотала Джейнин, — а как он проделывал это?

Лоуренс лежал без сна рядом с крепко спящей Джейнин, чье ровное и теплое дыхание мягко щекотало ему щеку.

Он измучил себя, пытаясь найти хоть что-нибудь, что могло бы отвлечь жену от странных игр с доской и бокалом и этих мнимых бесед. В отчаянии он вспоминал четыре первых, очень счастливых года их совместной жизни в крошечной квартире на Вашингтон-Сквер. Тогда он написал две книги, и обе были удачными.

Джейнин, в то время легко и беспечно относившаяся к своей собственной карьере, пробежалась по всем офисам театральных продюсеров на Бродвее, с зажатым под мышкой альбомом, полным вырезок из газет, прославляющих ее выступления во время летних гастролей… потом год каторжного изучения живописи… довольно короткий период осады рекламных агентств и развешивания по всему городу объявлений… всплеск энтузиазма, увлечение поэзией авангардизма и тонкая стопка неопубликованных стихов.

Потом Джейнин отвергла Нью-Йорк, пожелав переехать в уединенную сельскую местность. Ради этого они переехали в Нью-Хэмпшир, где у нее, наконец, появилась возможность заняться живописью. Что касается Лоуренса, то ему было все равно, где писать.

В очаровательном старом доме, построенном в колониальном стиле, с окнами, выходящими на океан, Джейнин произвела на свет около полудюжины пейзажей. После бесчисленных колебаний она выставила их в местной картинной галерее. Ни один из них не удостоился похвалы или хотя бы положительной оценки. Джейнин откровенно заскучала, забросив краски и холсты.

Потом, во время бесконечной зимы в Новой Англии, появились первые признаки апатии, которая вскоре заставила их ходить от одного специалиста к другому в Бостоне, Нью-Йорке, Вашингтоне…

А потом кончились деньги, и они очутились здесь.

Лоуренс пытался заставить Джейнин побольше общаться с людьми. Она отказалась. Раньше два раза в неделю они ездили за тридцать миль смотреть кино, но потом Джейнин начала упираться и попросила Лоуренса не брать ее с собой.

Она уверяла мужа, что счастлива. И как бы в доказательство, наконец, распаковала свои краски, холсты и кисти и принялась делать наброски без всякой системы. Лоуренсу казалось, что она вот-вот снова забросит их, но он ошибался. Напротив, постепенно живопись снова захватила ее. Джейнин взялась за картину, часами простаивая у мольберта, но показать свое творение наотрез отказалась. Она даже взяла с мужа слово, что он не будет подглядывать за ней.

Лоуренс был счастлив, что Джейнин занялась хоть чем-то. Но он знал, что стоит ему уйти работать, как она тут же возобновляет сеансы с доской и бокалом. Так продолжалось изо дня в день. Лоуренс решил не мешать общению жены с духами, полагая, что вскоре ей это наскучит. Время от времени он даже расспрашивал Джейнин о Родерике Джаместоне в шутливой беззаботной манере.

Но Джейнин, не реагируя на шутки, говорила о майоре, как о вполне реальном человеке.

В воскресенье, после обеда, когда Джейнин мыла китайский фарфор, который никогда не доверяла Тризе, Лоуренс небрежно обронил, что собирается прогуляться и, выйдя из дома, быстро перешел по мостику через ручей, направляясь к кладбищу. Он постарался вспомнить, где видел это надгробие. Могила оказалась на самом краю кладбища. Высокая трава вокруг могильной плиты была примята, совершенно очевидно, что Джейнин бывала здесь и не раз. Но вот мох на надгробии был не тронут и прочесть что-либо на камне было абсолютно невозможно. Но откуда же тогда она узнала это имя? Чтобы удостовериться, Лоуренс принялся счищать мох, пока не показались буквы «Джаме…».

В понедельник он один, без Джейнин, отправился в город за бакалейными товарами. На кухне, остановив вечно заспанную Тризу, он сказал:

— Триза, оставайся дома и обязательно дождись меня. Если хозяйка отпустит тебя, найди любой предлог, чтобы остаться. Я заплачу тебе двойное содержание, когда вернусь.

В городе Лоуренс зашел в местное Историческое общество, в комнату с застоявшимся воздухом, где пожилая женщина хранила записи, касающиеся истории города и его обитателей. История города уходила корнями в дореволюционные дни.

С трудом оправившись от приятного изумления (в музей вот уже много лет не заходила ни одна живая душа), архивариус разыскала краткую биографию майора, вырезанную из какой-то древней книги и положенную на тоже уже пожелтевший от времени картонный лист.

— Майор Родерик Джаместон, — сказала она, — кажется, я вспоминаю это имя. Действительно, он когда-то жил здесь. Известный дуэлянт. Тут сказано, что он погиб в битве при Йорктауне. Описан Лафайетом.

Итак, Родерик Джаместон был весьма реален. Но как Джейнин узнала, что он похоронен за домом, если мох на надгробии не тронут? И уж конечно же, Джейнин не посещала городское Историческое общество: она ни разу не была в городе без мужа.

Оставалось только одно. Среди древних книг и бумаг, хранящихся на мансарде, она, по-видимому, нашла какие-то записи, в которых упоминался Родерик Джаместон. Сам он не помнил, чтобы нечто подобное попадалось ему на глаза, но в общем-то Лоуренс не был в доме много лет и никогда особенно глубоко не зарывался в старые письма и газеты, покрытые пылью более чем двух веков.

Он, конечно же, проверит архив, но если и там ничего нет?

— Родерик все больше и больше ревнует меня к тебе, дорогой, — сказала Джейнин однажды, лениво покачиваясь в гамаке. Лоуренс принес лимонад с мятой, которую разыскал в траве за домом.

— М-м-м, — пробормотал он. — Сегодня пришло письмо от моего литературного агента. Ему понравилась моя новая книга, но он считает, необходимы некоторые доработки.

— Ну и что же тебя так волнует?

— Вероятно, придется еще немного задержаться здесь.

— Ну и отлично. Мне не хотелось бы уезжать.

— Не хотелось бы уезжать? — переспросил он.

— Да, — подтвердила она. — Удивительно приятно иметь массу свободного времени. Я никогда не знала, да и не могла знать, что в подобных местах даже время течет по-иному. Здесь я плыву по реке вечности.

— Ты решила отведать цветок лотоса, — Лоуренс успокоился и улыбнулся.

Джейнин повернулась к нему, полная таинственной скорби.

— Да. Я решила прекратить борьбу. Я ленивая и бесполезная женщина.

— Джейнин, зачем ты так говоришь?

— Но это действительно правда. — Она принялась раскачиваться в гамаке. Тонкие, сильные пальцы с длинными ногтями впились в сетку. Джейнин педантично следила за своей внешностью, просиживая часами на пуфике перед зеркалом.

— Ты сам должен был сказать мне об этом. Давно. Много лет назад. — В ее голосе зазвучали обвинительные нотки. — Родерик считает, что женщине не нужно стремиться быть полезной. По крайней мере, такой, как я. Он сказал, что единственная обязанность женщины — быть украшением мужчины.

— Неужели? — Лоуренс смутился.

Он пытался понять, какова же эта новая роль, которую играла Джейнин. — И что еще он говорит?

— О, он беспрерывно рассказывает о своих многочисленных дуэлях и любовных похождениях, а когда я захотела узнать: не были ли все его любовные интриги лишь поводом для вызова разъяренных мужей на поединок, он не стал этого отрицать.

— Майор дрался на шпагах или предпочитал пистолет? — спросил Лоуренс, искоса поглядывая на жену.

Джейнин долго раздумывала, прежде чем ответить:

— Он довольно сумбурно говорил об этом. По-существу, Родерик так и не сказал, какое оружие он предпочитал. Однажды в приступе страшной раздражительности он не разговаривал со мной несколько дней. Это случилось после того, когда я предположила, что он не всегда был… джентльменом в этих «дуэлях». Позднее Родерик успокоился и ответил, что владел пистолетом просто виртуозно и уложил шесть человек, прежде чем погиб сам в битве под Йорктауном. Ему было всего двадцать семь, а иногда он мне кажется просто безрассудным мальчишкой. В его возрасте, дорогой, ты не был таким.

— Шесть человек? И они что, все были мужьями? — сухо спросил Лоуренс. Эта тема была лейтмотивом Джейнин, просто сейчас они подошли к ней с несколько необычной стороны. Джейнин начисто отрицала понятие «муж» и «жена», мечтая прожить всю жизнь в том состояний критической напряженности и неловкости, которое так свойственно любовникам.

— Трое или четверо были женаты, — небрежно ответила она. — Когда я спросила, что же случилось после этого с женами, получившими полную свободу, он ушел от ответа и принялся восхищаться моими бровями и говорить подобные глупости.

— Ну почему же глупости? У тебя удивительно очень красивые брови. Мне кажется, майор влюбился в тебя.

— О, безумно. Он постоянно твердит, что хочет вызвать тебя на дуэль и сходит с ума от отчаяния, что не может бросить тебе в лицо перчатку.

— Но он может швырнуть в меня бокал, — заметил Лоуренс.

— Неплохо, дорогой, — произнесла Джейнин с долей удивления, — я передам Родерику твой совет. Хочешь посмотреть на него?

— Посмотреть на него? — Лоуренс насторожился.

Джейнин взяла мужа за руку и повела в гостиную. У окна стоял мольберт, на который прежде ему запрещалось смотреть. Теперь, когда Джейнин сдернула с мольберта накидку и с улыбкой озорного ребенка развернула холст, он понял все.

Лоуренс увидел портрет молодого человека. Длинные, белые слегка волнистые волосы ниспадали на плечи. Лицо утонченное и аристократичное, на губах блуждает легкая улыбка, и в целом майора можно было назвать привлекательным, если бы не глаза.

Темно-голубые, почти черные. Казалось, они ловили и притягивали взгляд Лоуренса, отдавая какой-то молчаливый приказ. В глазах майора стояли бездна, мрак, и Лоуренс понял, что Джейнин вовсе не хотела изображать Джаместона улыбающимся.

Вне всякого сомнения, портрет был лучшим из всего написанного Джейнин.

— Высокий класс, — воскликнул Лоуренс. — Так это и есть майор Родерик Джаместон?

— Он сказал, что у меня получилось довольно правдоподобное изображение, — Джейнин улыбнулась, — но заметил, что в действительности он был куда более красивым. Я ответила, что его нескромность и похвальба начинают мне надоедать.

— Тебе надо больше работать маслом, — сказал Лоуренс, тщательно подбирая слова. — Это, действительно, замечательный портрет.

— Возможно, я возьмусь снова за кисть. — Джейнин прикрыла портрет, и голос ее неожиданно стал сухим и безразличным. — Это было бы забавно.

Ночью, когда Джейнин заснула, Лоуренс сел писать письмо доктору Джейнин в Вашингтон:

«Здесь, в Богом забытом доме, у Джейнин вновь разгулялись нервы. Большую часть дня она проводит в грезах. Джейнин чудятся разговоры с духами, она увлеклась спиритическими сеансами со старой шахматной доской…»

Перо, скрипнув, порвало бумагу и оставило глубокий след на зеленом сукне стола. Лоуренс сжег начатое письмо на кухне.

— Родерик говорит, чтобы я бросила тебя, — сказала Джейнин за завтраком, зевая и мило улыбаясь. — Он считает, что ты не понимаешь меня. Родерик утверждает, что ты не поверил ни единому слову, когда я рассказывала тебе о нем, и что ты считаешь меня сумасшедшей. Он прав?

Лоуренс сделал вид, что полностью поглощен перемалыванием кофе. Он не верил своим ушам. Руки задрожали. Неужели Джейнин видела, как он писал, а потом сжигал письмо и догадалась о его содержании?

— Да? И что еще он тебе наплел?

— Не будем говорить о нем, хорошо? Он такой выдумщик. — Пожав плечами, Джейнин встала из-за стола и поцеловала мужа.

Остаток дня прошел в остроумной болтовне с шутками и весельем. Джейнин наутро отказалась вернуться к работе над портретом Родерика Джаместона.

Ночью Лоуренс неожиданно проснулся и увидел, как Джейнин встала и спустилась вниз. Он поднялся и, тихо ступая, вышел в гостиную. У двери остановился, отошел чуть назад и затаился в темноте.

Джейнин развела в камине огонь. Комната осветилась худосочными язычками пламени, плясавшими на обрывках бумаги и щепках. Она смеялась и разговаривала сама с собой, бокал спокойно стоял на шахматной доске.

Лоуренс не мог разобрать ни одного слова из того, что говорила Джейнин. Ее голос звучал очень низко, и казалось, что говорит не она, а кто-то другой. На мгновение Лоуренс даже начал сомневаться, не ослышался ли он, не было ли это бормотанье просто зазыванием ветра за окном? Но, присмотревшись повнимательнее, увидел, что губы Джейнин находятся в постоянном движении, а глаза блестят от возбуждения: такой Лоуренс не видел жену уже много лет. Сейчас ее поведение разительно отличалось от повседневной апатии.

Джейнин была одета в почти прозрачную ночную рубашку и свободный пеньюар с закатанными рукавами, и с плотно стянутым голубой лентой воротником. Внезапно Джейнин в смущении прижала руки к груди, как будто сзади кто-то невидимый хотел развязать ленту.

Потом опять послышался шепот, и, как бы отвечая сама себе, Джейнин отрицательно покачала головой.

Лоуренс понял, что Джейнин сейчас встанет и уйдет, и он, крадучись, осторожно поднялся наверх и улегся в постель. Сердце стучало, как паровой молот, голова раскалывалась от тупой, невыносимой боли.

Через минуту вернулась Джейнин. Все ее оживление исчезло, в глазах снова застыли апатия и тоска.

Что это было, Лоуренс не знал. Но он прекрасно понимал, что медлить больше нельзя. Эти сеансы перестали быть просто забавой, они слишком серьезно и сильно влияли на психику Джейнин.

На следующее утро Лоуренс написал доктору обстоятельное письмо, в котором изложил всю историю и, не доверяя Тризе, сам запечатал и отправил конверт.

Вскоре пришел ответ. Доктор настаивал на немедленном возвращении и возобновлении лечения. Он написал Лоуренсу, что с самого начала был против смены обстановки и уверил, что именно это привело к обострению болезни. Отчаянные просьбы Лоуренса дать совет, как держать себя в данной ситуации, остались неуслышанными. В конце письма доктор подчеркнул, что не дает советов в письменной форме: необходимо вернуться в Вашингтон и провести полный курс лечения.

Около часа Лоуренс тупо глядел в чековую книжку, хотя смотреть там было не на что.

Он выглянул в окно. Перед домом радовала глаз ухоженная и аккуратно подстриженная лужайка. Но Джейнин предпочитала прогуливаться по опушке рощи среди густой травы с другой стороны ручья, иногда на несколько часов исчезая в роще. Что она там делала? Не поджидал ли ее в роще Родерик Джаместон?

Лоуренс сжал кулаки. Неужели и он поверил в этот бред? Но, с другой стороны, Джейнин вела себя так, как если бы у нее появился любовник.

Никогда еще Джейнин не выглядела так привлекательно. Казалось, она одержала над собой победу. Ее не мучили более бесконечные вопросы, не терзали внутренние противоречия и склонность к самоанализу. Тщетные амбиции рассеялись и уступили место спокойствию и умиротворенности.

Изменилась даже походка. Она стала горделивой, почти высокомерной, исчезли излишняя нервозность и свойственная ей прежде некоторая нескоординированность движений.

Лоуренс отложил письмо доктора, решив ответить позднее, и с безнадежным отчаянием принялся за работу, пытаясь отрешиться от убийственно жаркого лета, раскаленного голубого неба, навязчивого запаха жимолости, причуд Джейнин.

Он работал до вечера и прервался только на ужин, откинувшись без сил на спинку стула. Джейнин накрыла на стол и зажгла свечи в хрупких фарфоровых подсвечниках, придав ужину какую-то интимно-сказочную атмосферу.

Лоуренс сразу же обратил внимание, что жена пьет только из хрустального бокала, который она использовала в своих сеансах с шахматной доской. Крепко сжав пальцами основание бокала, Джейнин, казалось, боялась с ним расстаться даже на секунду, она почти не притронулась к еде, зато то и дело подносила бокал к губам, отпивая вино маленькими глоточками. Казалось, Джейнин ведет с бокалом неторопливый разговор: ее губы слегка шевелились.

Вино и напряженная работа дали о себе знать, и Лоуренса потянуло ко сну.

Сквозь полузакрытые веки Лоуренс видел, как жена ставит на стол хрустальную вазу в форме розового бутона с персиками. Ее движения были утонченными, безмятежными и изящными, как будто перед ней сидел не муж, а любовник, и Лоуренс прекрасно понимал, что Джейнин сейчас думает не о нем.

Когда они поднялись в спальню, пошел дождь. По водосточному желобу забарабанили капли, струйки воды зашелестели по оконному стеклу. Загрохотал гром, в небе засверкали молнии, все ближе и ближе подбираясь к дому.

Джейнин заснула быстро, дыша спокойно и ровно, но Лоуренсу, несмотря на крайнюю усталость, не спалось. Он ворочался с боку на бок, закуривал и тут же гасил сигареты. Сон не приходил. Лоуренс лежал с открытыми глазами, уставившись в темноту, где то и дело вспыхивали молнии, и вслушивался в приближающуюся грозу.

Поднялся ветер, захлопали ставни. С раздражением он поднялся, чтобы закрыть их на защелку. Лоуренс возился с ними довольно долго, а когда обернулся, то увидел, что Джейнин встала и смотрит на него.

Лоуренс застыл ни жив, ни мертв, поразившись ужасному выражению лица Джейнин. Ему показалось, что она смотрит прямо на него, во взгляде читалась неприкрытая злоба и ненависть. Напряжение этого момента, граничащего с безумием, казалось, длилось целую вечность. Потом Джейнин резко повернулась и, не зажигая света, в кромешной темноте, вышла из комнаты. Без промедления Лоуренс бросился вслед за женой.

Она не обернулась даже тогда, когда он неосторожно наступил на рассохшуюся ступеньку. Половица предательски громко скрипнула, раз, другой. Лоуренс понял, что Джейнин идет в сомнамбулическом сне.

Входная дверь оказалась распахнутой настежь. Он выбежал вслед за женой, содрогаясь под холодным ливнем. Но Джейнин, как будто, ничего не ощущала. Ее волосы и прозрачная ночная рубашка парусом раздувались от бешеных порывов ветра. Над головой полыхали молнии.

Лоуренс с ужасом вспомнил о ямах и камнях, оставшихся от фундамента развалившейся конюшни и хозяйственных пристроек. Он понимал, что хотя это будет настоящим шоком, но ему необходимо разбудить Джейнин.

— Джейнин! — закричал он, с трудом перекрывая ветер. — Джейнин!

Она услышала его зов и остановилась на полпути. Лоуренсу показалось, что Джейнин обернулась, хотя в темноте он видел только расплывчатые контуры ее фигуры.

— Подожди! — закричал он. — Стой.

— Ты слишком медлителен, Родерик! — отозвалась она. Потом захохотала и с вызовом добавила. — Ну-ка, поймай меня!

Джейнин пустилась бежать.

— Догоняй, догоняй! — подзадоривала Джейнин.

Лоуренс припомнил, что именно эти слова она бормотала во сне.

Он побежал. Джейнин, казалось, летела над землей, каким-то чудом огибая ямы, ни разу не споткнувшись. Она пересекла поле, а Лоуренс так и не смог догнать ее. Он уже не сомневался в конечной цели этого безумного бега. Джейнин пронеслась по мостику. Возможно, она смутно помнила, что по некоторым преданиям духи не могут пересечь ручей.

На другой стороне ручья она почувствовала себя в безопасности и победно рассмеялась. Теперь Джейнин оказалась рядом с рощей, Лоуренс отдавал себе отчет в том, что если она побежит в лес, то найти ее будет очень трудно. Возможно, на это понадобится целая ночь. Он вымок до нитки, да и Джейнин тоже. Она вполне могла подхватить воспаление легких.

— Джейнин! — в отчаянии закричал Лоуренс. — Подожди меня!

— Не догонишь! Не догонишь! — начала она, но вдруг запнулась. Молния прорезала небо, и при свете ослепительно белой вспышки Лоуренс увидел могильную плиту:

«Джаме…»

Голова Лоуренса со всего размаху ударилась о край мраморного надгробия.

Триза, служанка, придя утром в дом, обнаружила Джейнин в гостиной. Хозяйка сидела на полу в мокрой ночной рубашке, склонившись над телом Лоуренса. Каким-то чудом она умудрилась втащить его в дом. Окровавленная голова Лоуренса покоилась у нее на коленях. В остывшем камине валялась полуобгоревшая шахматная доска, а по полу были разбросаны осколки хрусталя.

Медленно подняв голову, Джейнин посмотрела на Тризу.

— Он не любил меня, — прошептала она таким хриплым голосом, что Триза едва поняла ее. — Я была ему безразлична. Его вообще не интересовали женщины. Он хотел только одного: убивать. Убивать!

Это были последние связные слова, сорвавшиеся с губ несчастной женщины.

Когда зазвонил телефон, со дня смерти Лена прошел уже месяц. Полночь. В доме жуткая холодина, а мне, чтобы ответить на звонок, приходится вылезать из-под одеяла. Элен уехала на уикэнд. Я в доме совсем один, а телефон все звонит…

— Алло?

— Алло, Фрэнк.

— Кто это?

— Ну, меня-то ты знаешь. Это Лен говорит… Старина Лен.

Холод. Пронзительный, пробирающий до костей. В моей руке смертельно холодная пластмасса трубки.

— Леонард Стайлз умер четыре недели назад.

— Четыре недели, три дня, два часа и двадцать семь минут, если уж быть точным.

Негромкий смех. Такой же негромкий, суховатый смех который мне так часто доводилось слышать и раньше.

— Ну хватит, старина. И это после двадцати-то лет. Черт побери, ты ведь помнишь меня.

— Я считаю это дурацким розыгрышем!

— Никто и не думает тебя разыгрывать, Фрэнк. Ты там, живой, а я здесь — мертвый. А знаешь, старина, я действительно рад, что сделал это.

— Что… сделал?

— Ну, покончил с собой. Потому что… Смерть — я как раз надеялся, что она такой и будет: красивой и еще очень спокойной. Никаких стрессов.

— Лен Стайлз скончался в результате несчастного случая… Бетонное ограждение… Его машина…

— Я сам направил машину на это заграждение. Педаль в пол, ну и так далее. Стрелка спидометра, помню, застыла тогда на ста пятидесяти, когда я вмазался. Так что никакого несчастного случая, Фрэнк.

Холодный голос. Холодный…

— Я хотел умереть… И ни о чем не сожалею.

Я попытался рассмеяться и представить все это как шутку, даже смех попытался его скопировать. Мертвецы не звонят по телефону, — уверенно проговорил я.

— А я и не звоню — точнее, не в прямом физическом смысле. Просто решил воспользоваться этим средством, чтобы связаться с тобой. Ты можешь назвать это своеобразным «психическим электричеством». Будучи неким обособленным духом, я способен настроиться на твои космические волны и попасть в резонанс с этой силовой установкой. Все очень просто.

— Ну да, конечно. Раз плюнуть. И говорить не о чем.

— Я понимаю, ты, конечно, иронизируешь. Иного я и не ожидал. Но послушай… послушай внимательно, Фрэнк.

Я стал его слушать. А сам стоял посреди ночи, в холодном доме и сжимал в руке телефонную трубку. Стоял и слушал голос, вещавший мне о таких событиях, знать про которые мог один лишь Лен… Самые интимные подробности нашей дружбы на протяжении двух десятилетий. И когда он закончил, я убедился в одном: это действительно был Лен Стайлз.

— Но как… Я все еще не понимаю…

— А ты представь, что телефон — это «медиум» — силовая линия, посредством которой я способен преодолеть разделяющую нас пропасть. — Снова все тот же смешок, короткий и сухой. — А признай, черт побери, что получается похлеще, чем в спиритических сеансах со всеми этими скрещенными руками и…

Я стоял у своего стола. Потом прошел к креслу, уселся в него и попытался вобрать в себя все это темное чудо. Мираж какой-то… Мускулы мои натянулись, как струны, пальцы судорожно сжимали холодную пластмассу. Я сделал медленный вдох, впустив внутрь себя давившую на меня ночную сырость комнаты.

— Ну, хорошо… Я не верю в привидения и не собираюсь делать вид, что что-то в них понимаю, но… готов принять их. Просто должен принять их.

— Я рад, Фрэнк, поскольку действительно считаю наш разговор очень важным.

Долгая, нерешительная пауза. Затем снова послышался его голос — более низкий и чуть смягчившийся.

— Я знаю, старина, как тебе трудно живется.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что сказал: знаю, как тебе трудно живется. И… я хочу тебе помочь. Как твой друг, я хочу рассказать тебе, что сам понял совсем недавно.

— Ну… По правде говоря, я не…

— Чувствуешь ты себя неважно, так ведь? Можно сказать, совсем паршиво… Правильно?

— Ну… да. Пожалуй, что так.

— Но я не собираюсь корить или винить тебя. У тебя есть на то свои причины. Много причин… Во-первых, проблема с деньгами.

— Я ожидаю повышения. Куни обещал, что через несколько…

— Ты не получишь его, Фрэнк. Я знаю! Он тебя обманывает. В настоящий момент, вот прямо сейчас, он подыскивает человека на твое место. Куни намерен уволить тебя.

— Я ему никогда не нравился. С самого первого дня, когда переступил порог его офиса, мы не понравились друг другу.

— А твоя жена… Все те ссоры и споры, которые у вас были с ней в последнее время… Ведь все складывается в единую картину, Фрэнк. Твоему браку пришел конец. Элен намерена добиваться развода. Она любит другого.

— Чего, черт побери? Как его зовут?

— Ты его не знаешь. Да это ничего бы и не изменило, даже если бы знал. С этим ты уже ничего не поделаешь. Элен просто… больше тебя не любит, вот и все. Такое случается.

— Да, в последний год мы стали как-то отдаляться друг от друга… Но я не мог понять, почему. Я и понятия не имел, что она…

— А кроме того, Яна. Она снова пристрастилась, Фрэнк. Только на сей раз все гораздо хуже. Намного хуже.

Я понимал, что он имеет в виду, и тут же почувствовал как холод окутал мое тело. Моей старшей дочери Яне было девятнадцать лет, и последние три года она употребляла наркотики. Но она обещала прекратить ими пользоваться…

— А что ты знаешь о Яне? Говори!

— Она перешла на более сильное зелье, Фрэнк. Сейчас она крепко сидит на игле.

— О чем, черт побери, ты говоришь?

— Я говорю о том, что для тебя она навсегда потеряна. Она отвергла тебя и ты не сможешь вернуть ее назад. Она ненавидит тебя… Винит тебя во всех своих бедах.

— Я не приму подобные обвинения, я все для нее делал.

— Этого было недостаточно, Фрэнк, и мы оба это знаем. Больше ты Яну никогда не увидишь.

У меня внутри разлилась сплошная чернота, все тело била дрожь.

— Послушай, старина… Все и дальше будет рушиться, улучшения ты не дождешься. Я и сам, пока был жив, прошел через все это.

— Я… начну все сначала. Уеду отсюда. Поеду на восток, к брату, в Нью-Йорк.

— Не нужен ты брату. Ты лишний в его жизни, незваный гость… Можно сказать чужой. Он ведь тебе не пишет, правильно?

— Нет, но… Это же не значит…

— А на последнее рождество даже открытку не прислал? Ни писем, ни звонков. Не нужен ты ему, Фрэнк, поверь мне.

А потом он начал говорить мне про другое. Стал говорить про средний возраст, о том, что поздно уже начинать что-либо заново. Стал говорить о болезнях… одиночестве… отчаянии и неприкаянности. И темнота сомкнулась надо мной.

— Из всего этого, Фрэнк, есть только один выход — только один. Тот револьвер, который лежит у тебя в столике наверху. Воспользуйся им, Фрэнк. Воспользуйся револьвером.

— Я не могу этого сделать.

— Почему? Или у тебя есть иной выход? Именно в этом решение всех твоих проблем. Поднимись наверх и воспользуйся револьвером. Я подожду тебя. Ты не будешь одинок. Все будет как в старое доброе время… Мы будем вместе… Смерть прекрасна… Воспользуйся револьвером, Фрэнк… револьвером… Воспользуйся револьвером… револьвером… револьвером…

Вот уже месяц, как я умер, и Лен оказался совершенно прав. Как здесь хорошо. Ни стрессов, ни волнений. Все серое, спокойное, красивое…

Я знаю, паршиво вам живется.

И лучше не будет, поверьте мне на слово.

Это не у вас звонит телефон?

Советую снять трубку. Очень важно то, что я вам сейчас скажу.

— А теперь, если вы будете любезны пройти сюда…

Говорящий произносил слова вкрадчиво, чуть пришепетывая, словно желая дать понять слушающим: все, что вы видели до сих пор, покажется вам на фоне предстоящих чудес самой что ни на есть плоской, банальной и вообще неприглядной заурядностью. Здесь, прямо за углом, посетителей ожидали ни с чем несравнимые красоты и ценности, причем обладатель голоса отлично знал, как к ним можно пройти.

Однако Фредерику было всего лишь пять лет от роду, а потому он интуитивно отличал истинное значение сказанного от того, во что говорящий хотел посредством слов заставить вас поверить. Так вот, на самом деле говорящий имел в виду следующее:

«Я ненавижу вас — всех ненавижу, а особенно этого мальчишку, и дверь эта ведет совсем ни к каким не чудесам, а наружу, к выходу, и я буду несказанно рад, если мне ни разу в жизни не доведется вас больше увидеть».

Значит, человек этот не испытывал ни малейшего желания подвести их к заветной потайной лестнице, по которой можно было бы подняться к золотому шару.

Их гид представлял из себя высокого, тощего парня, с желтыми, ввалившимися щеками и такими глубокими, темными глазницами, что сразу и не скажешь, имеются где-то на самом дне их бездны глаза или нет. Для этого пришлось бы заглянуть ему прямо в лицо, но Фредерик никак не мог решиться на подобный шаг.

Он лишь изредка бросал в сторону гида косые взгляды, успев подметить при этом необычайно маленький нос (казалось, его первоначальный вариант был сложен вдвое и уже в таком виде наложен на лицо) и почти лишенный губ рот, утыканный большими белыми зубами: те словно навечно выстроились в некое подобие сардонической улыбки, которая сохранится даже в тех случаях, когда вся остальная лицевая маска начнет беспрестанно менять свое выражение. Все это, надо признать, немного пугало мальчика, когда он осмеливался поднять на гида робкий взгляд.

Вот если бы этот человеке был похож на того лейб-гвардейца, который в своем причудливом наряде сопровождал его по лондонскому Тауэру и показывал комнату, в которой была убита маленькая принцесса, — возможно, тогда бы он поднял его наверх, к самому золотому шару, а может и подарил бы его ему. Особенно если узнал, что именно об этом Фредерик только и мечтал все эти годы. Точнее — со вчерашнего утра.

А вчерашнее утро началось чуть ли не с волшебства: Джим повез его кататься по Лондону в открытой машине. Ехали они вдвоем — только он и Джим. На пару минут им, правда, пришлось задержаться — попали в пробку на Флит-стрит.

— Вот это да! — воскликнул Фредерик, указывая рукой куда-то поверх. — Наверное, самое большое здание в мире!

Шофер вежливо посмотрел на собор Святого Павла.

— Таким большим оно кажется только потому, — проговорил он, — что стоит на вершине холма — Лудгейтского холма. А на самом деле оно совсем не такое уж большое. Едва по колено будет Эмпайр-Стэйт билдингу.

Фредерик вытянул шею. Необъятный серый купол возвышался наподобие громадного пузыря, зависавшего над соседствующими с ним башнями-близнецами, а на вершине купола находилась высокая башня, основание которой окаймляла золотая галерея. Вершину башни венчал золотой шар с воткнутым в него наподобие дерева золотым же крестом. Все это золото поблескивало и переливалось на солнце, но шар сиял ярче всех. Казалось, что он не просто отражал, но сам излучал свет.

— Не глупи, Джим, — презрительно проговорил Фредерик. Каждый заметит, что он гораздо выше Эмпайр-Стэйта. Это самое большое здание, которое я когда-либо видел на свете. А шар какой чудесный у него наверху! Вот бы с чем поиграть. Интересно, а… снять его можно?

— Ты хочешь, чтобы я поднялся и отвинтил его для тебя? — насмешливым тоном спросил Джим.

— А ты можешь? — с горячей заинтересованностью в голосе ухватился за идею Фредерик. — Ну скажи, можешь?

Джим рассмеялся. Бывали времена, когда ему хотелось глубоко вздохнуть и проговорить про себя: «Все богачи похожи друг на друга — маленькие дети, большие дети, но все равно дети. Дай мне то, дай мне это — посмотрите, какая красивая луна — дайте мне ее.»

Но им он прислуживал уже давно и потому научился по-философски смотреть на жизнь. Едва ли можно было назвать счастливыми этих людей — скорее, они были бедняками. Всегда-то им чего-то недостает, чего-то хочется — причем не обязательно лишь иметь что-то, но также пойти куда-то, увидеть что-нибудь новое, добиться, чтобы тебя кто-то постоянно восхвалял, в чем-то поддерживал, убеждал, что-то для них делал. Когда они были маленькими детьми, мир был слишком большим для них: они бегали вокруг него, выхватывая куски побольше и смертельно боясь упустить что-то, прежде чем умрут.

Когда же они стали большими детьми, с отупелыми взглядами и почти парализованными интересами, мир для них превратился в крохотный шар, в кучу золы, в котором они устало ковыряли кочергой в надежде однажды отыскать в нем нечто новое, яркое, способное привлечь их внимание. Нечто вроде почти забытого серебряного колечка, свисавшего с капюшона их детской коляски, или золотого шара с собора Святого Павла, который попался на глаза в солнечный день на шестом году твоей жизни.

— Джим, — послышался возглас мальчика, — да ты меня совсем не слушаешь!

— Слушаю, Фредерик. Знаешь, сынок, когда человек маленький, он всегда склонен все преувеличивать — и размеры, и высоту, и расстояние. Помню, когда сам был маленьким, я постоянно говорил своей маме, что почтовые ящики выше всего на свете, даже выше любого церковного шпиля. А когда немного подрос, то убедился, что ничего особенного они из себя не представляют.

Достань мне шар, Джим, — мрачно проговорил Фредди.

— Я же пытаюсь тебе втолковать, сынок: он слишком большой. Такой большой, что в него полдюжины взрослых людей могут спрятаться.

— Ничуть не большой — не больше яблока! А может это и есть яблоко — золотое яблоко. Как в том рассказе.

— В каком рассказе?

— О… нетерпеливо проговорил мальчик: — В том самом, который мне рассказывал мистер Джордж. Про Париса, который подарил. Афро… Афродотти, — он не вполне правильно воспринял имя, хотя это не имело значения — Джим его все равно не знает, — в качестве награды золотое яблоко. Я всегда хотел, чтобы у меня было золотое яблоко. Интересно, а оно на самом деле золотое, Джим? Как ты считаешь?

Джим Бейтс раскрыл было рот, но потом снова закрыл. Ему давно уже приходилось делать такие вещи на радость Стэггам. Миссис Стэгг подчас считала правду довольно неприятной вещью, и ее сынок тоже явно предпочитал верить лишь в то, во что ему больше нравилось верить. И с этим было практически бесполезно бороться. Богатые всегда правы — если, конечно, ты дорожишь своей работой.

— Я не знаю, Фредди. И, боюсь, так никогда и не узнаю.

— Ну, а в самом деле, почему бы не залезть..?

— Шоферов в церковь не пускают, — поспешно, но довольно твердо проговорил Джим, причем таким тоном, словно говорил о чем-то общеизвестном. Фредерик же, который, разумеется, знал, что в его родном Бостоне имеется немало священных мест, закрытых для шоферов, лишь издал протяжное:

— О-о… — в голосе его слышалось явное разочарование, но в этот самый момент пробка, наконец, рассосалась, и машина двинулась дальше.

— Джим, а может, мы…

Еще более поспешно и твердо: — Фредди, нам надо возвращаться в гостиницу. Твоя мать сказала, что мы должны вернуться к часу — на ленч.

Машина быстро съехала с площади и по боковым улицам стремительно помчалась к Холборну, а оттуда направилась в гостиницу на Марбл-арк. Фредерик продолжал время от времени оглядываться назад, однако собор Святого Павла было уже не видно, поскольку магазины и административные здания загораживали его. В голове мальчика не укладывалось, как такие маленькие здания могли заслонить высокое великолепие Святого Павла.

Наверное, они ревнуют, подумал он. Специально собираются вместе, чтобы помешать людям увидеть собор Святого Павла, потому что выглядят на его фоне совсем маленькими и некрасивыми.

Антиквар закончил чтение цитаты из ветхой, полуразвалившейся на части книги, которая называлась «Sertum Steinfeldense Norbertinum»,[5] и пробормотал себе под нос:

— Пожалуй, надо сделать перевод. Давно бы следовало этим заняться.

Затем, кивнув головой, он принялся переводить с листа:

«Вплоть до настоящего времени среди каноников циркулирует немало слухов относительно сокровища аббата Фомы. В Стейнфелде было предпринято немало усилий разыскать их, однако вплоть до настоящего времени все они не увенчались успехом. Суть всей истории заключается в том, что Фома, пребывая в полном здравии и расцвете сил, спрятал на территории монастыря большое количество золота. Его неоднократно просили хотя бы намекнуть, где сокрыто это богатство, на что он неизменно со смехом отвечал:

— Иов, Иоанн и Захария поведают об этом либо вам самим, либо вашим последователям.

Иногда он также добавлял, что не станет возражать, если кто-то и в самом деле отыщет сокровище. Среди работ, осуществленных аббатом в монастыре, я бы особо упомянул те декоративные узоры, которые он нанес на окна в восточном конце южного прохода церкви, а также сделанные им восхитительные изображения святых. Кроме того, он почти полностью восстановил жилые помещения и вырыл на территории монастыря колодец, который сам же украсил изумительной резьбой по мрамору. Скончался аббат Фома в возрасте семидесяти одного года — это произошло в 1529 году».

Антиквар взял со стола другой лист бумаги, который представлял собой копию схемы, весьма точно отображавшей местонахождение разрисованных Фомой окон церкви Стейнфелдского аббатства. Вскоре после революции значительная часть витражных стекол аббатств Германии и Бельгии была вывезена за границу, в первую очередь в Англию, и сейчас их можно лицезреть в качестве украшений приходских церквей, кафедральных соборов и частных часовен. Стейнфелдское аббатство являлось одним из наиболее значительных источников столь роскошных и отнюдь не добровольных жертвоприношений, пополнивших нашу сокровищницу изобразительного искусства (здесь я цитирую довольно-таки тяжеловесное предисловие к написанной антикваром книге), и большая часть стекол в зданиях этих общин может быть без особого труда идентифицирована либо благодаря номерным указателям, в которых упоминается то или иное место, либо по фрагментам самих стекол, на которых сохранились легко читаемые тексты или рисунки.

Тот отрывок, с которого я начал свое повествование, навел антиквара также на след другого открытия. В одной из частных часовен — нахождение ее не столь уж важно, укажем лишь, что принадлежит она лорду Д. — он увидел крупные изображения трех человеческих фигур, каждая из которых занимала все пространство окна и, несомненно, представляла собой подлинное произведение искусства. Стиль, в котором были исполнены картины, не оставлял никакого сомнения в том, что художник являлся немцем и работал в XVI столетии; однако до сих пор их более точное и привычное местонахождение оставалось загадкой. Они представляют собой — не удивитесь ли вы, услышав подобное? — изображения Иова Патриарха, Иоанна Евангелиста и Захарии Пророка. Каждая из фигур держала в руке книгу или свиток, на которых было начертано по одной фразе из писаний этих святых.

Как бы между делом антиквар заметил, насколько его поразило то обстоятельство, что содержание надписей на картинах существенно отличалось от канонических религиозных текстов, которые ему также доводилось исследовать. В частности, на зажатом в руке Иова свитке было написано — в переводе с латыни, разумеется: «Место сие отдано сокрытому в нем золоту»; на книге, которую держал Иоанн, была такая надпись: «На одеждах их начертаны письмена, ведать которые не дано никому из живущих»; а у Захарии текст гласил: «На камне том семь глаз» (это была единственная надпись, полностью соответствовавшая каноническому тексту).

Исследователи пребывали в крайнем недоумении по той причине, что все три вышеупомянутых персонажа были расположены рядом друг с другом, хотя между ними не существовало ни исторической, ни символической, ни доктринальной связи, а потому оставалось лишь предположить, что они представляли собой фрагмент весьма обширной вереницы изображений пророков или апостолов, которые могли находиться, к примеру, в верхних окнах какой-то просторной церкви.

Однако приведенный выше отрывок из отчета служителей монастыря во многом изменил ситуацию, ибо показал, что имена реальных персонажей, воспроизведенных на стеклах часовни лорда Д., неоднократно упоминаются также Фомой, и что аббат мог создать эти витражи в южном проходе своей церкви где-то возле 1520 года. В этой связи не столь уж нелепым прозвучало предположение о том, что все три фигуры святых могли являться частью не только творения, но и завещания Фомы, причем подтвердить, либо опровергнуть подобное допущение можно было лишь в ходе повторного тщательного обследования стекол.

С учетом того, что герой нашего рассказа мистер Сомертон в тот период был свободен от неотложных дел, он немедленно отправился в упомянутую часовню лорда Д., где его догадка полностью подтвердилась. Стиль художественного исполнения и техника работы по стеклу полностью соответствовали упомянутым дате и месту. Кроме того, в другом окне часовни он обнаружил стекло, доставленное вместе с витражами святых и имевшее на себе характерные признаки творения именно аббата Фомы.

В ходе своих исследований Сомертон всерьез заинтересовался слухами, в которых упоминались сокровища аббата, и несмотря на то, что всю эту историю он считал делом давно минувших лет, ему становилось все яснее одно обстоятельство, а именно: если загадочные «пояснения» Фомы относительно тайны сокрытого им золота действительно несли в себе какой-то смысл, то искать его следует в процессе изучения именно стекол, некогда находившихся в окнах церкви его аббатства. Более того, ему было совершенно ясно, что первый из тщательно отобранных текстов, запечатленный на свитке в руке Иова, действительно имеет к этим сокровищам какое-то отношение.

Таким образом, получалось, что каждая деталь или мельчайшая отметина, нанесенная автором картин, несомненно, с величайшей тщательностью и скрупулезностью, могла оказать помощь в преодолении загадки, оставленной аббатом своему потомству. Поэтому, вернувшись в свой особняк в Беркшире, мистер Сомертон потратил немало ночей на изучение всевозможных текстов и рисунков. Недели через две или три он отдал своему слуге распоряжение немедленно начать упаковывать чемоданы, ибо они отправлялись в непродолжительное путешествие за границу, хотя мы пока воздержимся от того, чтобы следовать за ними.

Некоторое время назад, если мне не изменяет память, я имел удовольствие поведать вам историю, приключившуюся с одним моим другом по имени Деннистоун — он, помнится, занимался тогда приобретением для Кембриджского музея предметов изобразительного искусства.

По возвращении в Англию он решил не придавать широкой огласке результаты своей поездки, однако они все же стали известны довольно широкому кругу его друзей, к числу которых принадлежал некий господин, в то время возглавлявший искусствоведческий музей другого университета. Предполагалось, что эта история произведет определенное впечатление на человека, по своей профессии близкого Деннистоуну, и он с энтузиазмом ухватится за любое объяснение описанного в ней случая, который, несомненно, может быть отнесен к категории невероятных. К своему немалому удовлетворению он обнаружил, что от него не ждут широкомасштабных закупок картин для своего музея — этим, как он считал, вполне могли заняться и другие его сотрудники, — а потому сей уважаемый господин смог позволить себе сосредоточить свое внимание на изучении великолепной коллекции собранных в этом музее топографических зарисовок и гравюр. Мистер Уильямс — а именно так звали этого поклонника изящных искусств — обнаружил, что даже в столь хорошо знакомом ему и, можно сказать, почти «домашнем» для него направлении живописи до сих пор остаются отдельные потаенные и потому весьма интересные уголки.

Любой специалист, когда-либо проявлявший хотя бы ограниченный интерес к поиску топографических картин, несомненно, знает, что в Лондоне есть специалист, помощь которого в данном вопросе поистине трудно переоценить. В свое время мистер Дж. В. Бритнел издал серию восхитительных каталогов значительной и постоянно меняющейся коллекции гравюр, планов и старинных зарисовок поместий, церквей и городов Англии и Уэльса. Данные каталоги, естественно, являлись объектом первостепенного интереса мистера Уильямса, однако поскольку его музей уже приобрел значительное количество топографических картин, он не стремился к резкому увеличению их численности, стараясь относиться к каждой из них с максимальной придирчивостью и скрупулезностью, а к мистеру Бритнелу он обратился лишь затем, чтобы восполнить пробелы в своей коллекции.

Однажды — это было в феврале прошлого года — на стол мистера Уильямса лег очередной каталог, изданный компанией Бритнела, к которому был приложен отпечатанный на машинке своеобразный постскриптум, написанный самим антикваром. В нем говорилось следующее:

«Дорогой сэр!

Хотел бы обратить Ваше внимание на номер 978, обозначенный в нашем новом каталоге. В случае проявления заинтересованности с Вашей стороны мы немедленно вышлем Вам данную работу.

Искренне Ваш, Дж. В. Бритнел».

Разумеется, найти в прилагаемом каталоге номер 978 было для мистера Уильямса делом нескольких секунд, при этом он обнаружил там следующую запись:

«978 — Автор не известен! — Интересное меццо-тинто: вид дворянского дома начала века. 38 x 25 см. Черная рама. 2 фунта 2 шиллинга».

На мистера Уильямса данная работа не произвела особого впечатления. С учетом того, что мистер Бритнел, который был непревзойденным мастером своего дела и отлично знал свою клиентуру, явно высоко оценивал это произведение, мистер Уильямс все же направил ему открытку с просьбой выслать эти гравюры, а заодно и несколько других картин и зарисовок, также представленных в данном каталоге. После этого он без особого вожделения стал ожидать прибытия заказанной посылки, параллельно с этим занимаясь своими рутинными делами.

Бандероли и посылки любого рода всегда прибывают на день позже, чем вы ее ожидали; так получилось и с гравюрой, адресованной мистеру Уильямсу — она, увы, не стала исключением из правил. Посыльный принес ее в музей в субботу после полудня, когда искусствовед уже ушел с работы, а потому тамошний служитель решил доставить гравюру к нему на дом — мистер Уильямс занимал одну из университетских квартир, — дабы не заставлять ученого дожидаться конца уикэнда. Таким образом, мистер Уильямс мог спешно ознакомиться с содержанием гравюры и в том случае, если она его не заинтересует, сразу же вернуть ее отправителю.

Единственное заинтересовавшее меня произведение живописи представляло собой довольно крупную гравюру, исполненную, как я уже упоминал, в манере меццо-тинто, и вставленную в черную рамку. Я считаю своим долгом дать вам хотя бы приблизительное представление о том, что на ней было изображено, хотя отлично понимаю всю тщетность попыток добиться в этом сколь-нибудь удовлетворительного результата. Очень похожие сюжеты гравюры можно встретить в многочисленных старинных гостиницах и постоялых дворах, на стенах холлов или в коридорах умиротворенных деревенских строений, причем даже в наше время.

Стиль исполнения гравюры отличался подчеркнутой бесстрастностью, едва ли не равнодушием, но применительно к меццо-тинто это означало особенно неблагоприятный результат. Зритель мог наблюдать на гравюре провинциальный дворянский особняк средних размеров, из числа тех, которые были в моде в конце прошлого века, с тремя рядами окон со скользящими рамами и выступающей над ними каменной кладкой; парапетом, украшенным шарами и вазами, а также небольшим портиком прямо по центру дома. По обеим сторонам дома росли деревья, а на переднем плане гравюры расстилалась просторная лужайка.

Сбоку на картине была выгравирована подпись «А.В.Ф.» и больше никаких дополнительных пояснений. Изучение гравюры наводило на мысль о том, что она является плодом творений любителя, но никак не профессионала. Что именно побудило мистера Бритнела назначить за нее цену в два фунта и два шиллинга оставалось для мистера Уильямса загадкой.

Довольно небрежным движением рук он перевернул гравюру и увидел, что на тыльной стороне ее приклеена полоска бумаги, своеобразная этикетка, левая часть которой была оторвана, а то, что сохранилось, представляло из себя надпись из двух строк: на первой остались буквы «…нгли-холл», а на второй «…секс».

Видимо, имело смысл попытаться установить, чей именно дом изображен на гравюре — это можно было бы осуществить при помощи справочника географических названий, — а затем отправить ее назад мистеру Бритнелу, сопроводив некоторыми замечаниями относительно мастерства неизвестного художника.

Мистер Уильямс зажег свечи, поскольку за окном начинало смеркаться, приготовил чай и угостил им друга, с которым недавно играл в гольф (насколько мне известно, профессура и иные сотрудники университета, о котором я в данный момент пишу, предпочитают для отдыха и расслабления именно эту игру). Процедура чаепития сопровождалась оживленными разговорами на темы, тем или иным образом связанные с гольфом, однако добросовестный писатель не хотел бы утомлять их подробным изложением внимание читателя, тем более если игрой не увлекается.

В процессе обмена мнениями относительно тактики нанесения по мячу определенного вида ударов, сулящих играющему максимально скорую победу, друг мистера Уильямса — назовем его профессор Бинкс — взял в руки гравюру и проговорил:

— А что здесь изображено, Уильямс?

— Именно это я и пытаюсь выяснить, — ответил мистер Уильямс, подходя к полке, на которой стоял справочник географических названий. — Посмотрите на оборотную сторону — что-то оканчивающееся на «ли» холл расположенный то ли в Сассексе, то ли в Эссексе. Как видите, половина названия отсутствует. Кстати, вам неизвестно, чей это может быть дом?

— А, полагаю, вы ее получили от того самого Бритнела? — проговорил Бинкс. — Это для вашего музея?

— Ну, я бы мог, конечно, купить ее за пять шиллингов, ответил мистер Уильямс, — однако по непонятной для меня причине он хочет за нее целых две гинеи. До сих пор не пойму, почему. Сама по себе гравюра хреновая, да и сюжет явно не из тех, которые могли бы продлить ее жизнь.

— Да, пожалуй, две гинеи она не стоит, — согласился Бинкс. — Однако я бы не стал говорить, что она так уж плоха. Мне, например, нравится, как решена проблема лунного света; а кроме того, у меня складывается впечатление, что на ней были изображены какие-то фигуры, или по крайней мере одна фигура — на переднем плане, у самой рамки.

— Дайте-ка взглянуть, — сказал Уильямс. — Гм-м, свет действительно подан весьма умело. И где она, ваша фигура? Да, вижу, голова — голова у самой рамки.

И действительно, на гравюре была изображена чья-то голова, похожая на размытое темное пятно у самого края рамки; непонятно только, мужская или женская, и к тому же плотно во что-то завернутая; спина человека была обращена к зрителю, а сам человек повернут в сторону дома.

Прежде Уильямс ее не заметил.

— И все же, — сказал он, — хотя манера исполнения действительно лучше, чем мне показалось поначалу, две гинеи музейных денег я за такое творение, пожалуй, платить не стану.

У профессора Бинкса были какие-то еще дела, так что вскоре он ушел, тогда как мистер Уильямс продолжил попытки — доселе тщетные — установить, что именно было изображено на гравюре. Если бы хоть одна гласная буква перед «нг» осталась, то все оказалось бы гораздо проще, подумал он. А так — название может быть какое угодно: от Гэстингли до Лэнгли. Да и вообще с таким окончанием можно припомнить бесчисленное количество названий. А в этой чертовой книге даже нет алфавитного индекса.

На семь часов у мистера Уильямса было назначено заседание в колледже. Едва ли есть особая необходимость описывать происходившие там события, тем более пересказывать содержание его разговоров с коллегами, с которыми он не далее как сегодня же играл в гольф, или их фразы и замечания, которыми они свободно обменивались за столом.

После обеда все потратили около часа на непродолжительный отдых в так называемой «общей комнате» колледжа, а затем, ближе к вечеру, несколько друзей навестили квартиру мистера Уильямса, намереваясь в непринужденной обстановке покурить и поиграть в карты. Как бы между делом мистер Уильямс взял гравюру со стола, даже не взглянув на нее, и протянул ее одному из гостей, который проявлял умеренный интерес к произведениям живописи, сказав при этом, откуда у него она, и сообщив другие подробности, которые нам уже известны.

Джентльмен небрежно взял гравюру, посмотрел на нее, а затем проговорил с некоторой заинтересованностью в голосе:

— А знаете, Уильямс, довольно милая работа. В ней даже чувствуется налет периода романтизма. А как восхитительно подан свет, вы не находите? Или взять хотя бы эту фигуру — возможно, слишком гротескную, но все же достаточно впечатляющую.

— В самом деле? — удивился мистер Уильямс, который тем временем обносил гостей бокалами с виски и содовой и не имел возможности немедленно подойти к говорившему, чтобы в очередной раз взглянуть на гравюру.

Время уже было довольно позднее, так что гости собирались расходиться. После их ухода мистеру Уильямсу надо было написать пару писем и подчистить кое-какие мелкие дела. Наконец, где-то вскоре за полночь он решил выключить лампу, сменив ее на зажженную в спальне свечу.

Гравюра лежала на столе изображением кверху, куда ее положил последний из гостей, и он, прикручивая фитиль лампы, машинально бросил на нее взгляд. То, что предстало взору мистера Уильямса, едва не заставило его уронить свечу на пол и, как он заявляет сейчас, если бы он в тот момент оказался в полной темноте, то наверняка свалился бы в обморок. Однако, поскольку этого не случилось, он нашел в себе силы поставить свечу на стол и внимательнее всмотрелся в гравюру.

Вне всякого сомнения, такого просто не могло быть — и все же это было. В самом центре лужайки, раскинувшейся перед фасадом незнакомого ему дома, сейчас находилась фигура, хотя еще в пять часов вечера никакой фигуры там не было. Она стояла на четвереньках и определенно приближалась к дому; существо было укутано в какую-то странную черную одежду с белым крестом на спине.

Я не знаю, какие именно действия можно было бы в идеале предпринять в подобной ситуации, а потому скажу лишь, что сделал мистер Уильямс. Он взял картину за уголок рамы и отнес ее через коридор в соседние комнаты, которые также временно принадлежали ему. Там он положил ее в гардероб и запер двери, после чего вернулся в постель, однако прежде он подробно записал — и подписался внизу, — какие именно неожиданные изменения произошли в гравюре с тех пор, как она оказалась в его руках.

Сон пришел к нему довольно поздно, хотя ему было приятно осознавать, что поведение картины никоим образом не зависело от его прежнего и, как теперь выяснилось, совершенно безосновательного суждения о ней. Очевидно, тот человек, который рассматривал ее накануне вечером, заметил на ней нечто такое, что углядел сейчас и он сам, иначе оставалось лишь предположить, что с его глазами или рассудком происходит нечто весьма тревожное. К счастью, два дела, которые поджидали поутру мистера Уильямса, позволили ему рассеять подобные мрачные опасения. Он намеревался сделать так, чтобы при очередном осмотре картины обязательно присутствовали свидетели; кроме того, он принял твердое решение определить все же, что за дом был на ней изображен. Ему пришла в голову мысль пригласить на завтрак своего соседа Нисбета, после чего он мог бы провести утренние часы за чтением справочника географических названий.

Нисбет в то утро был свободен от дел и пришел к мистеру Уильямсу где-то около половины десятого. Даже в столь поздний час хозяин квартиры был не вполне одет, чем немало удивил гостя. За завтраком мистер Уильямс никоим образом не касался в разговоре гравюры, сказав лишь, что обзавелся новой картиной и ему очень хотелось бы услышать мнение Нисбета по поводу ее достоинств. Однако лица, знакомые с особенностями университетской жизни, могут без труда представить себе тот широкий и поистине упоительный диапазон тем, которых касалась их беседа; разумеется, гость с увлечением разговаривал о гольфе, теннисе, но при этом не мог не заметить, что мистер Уильямс все это время вел себя несколько смущенно, поскольку все его мысли были сосредоточены, конечно же, на странной гравюре. А та пока продолжала лежать изображением вниз в гардеробе, стоявшем в соседней комнате.

Наконец они закурили утренние трубки, и наступил тот момент, которого мистер Уильямс ждал с таким нетерпением. Очень осторожно, почти трепетно ступая по полу, он прошел в соседнюю комнату, открыл гардероб и извлек из нее картину, держа ее по-прежнему изображением вниз, после чего вернулся назад и протянул Нисбету.

— А сейчас, Нисбет, — проговорил он, — мне бы хотелось услышать от вас, что вы видите на этой гравюре. Опишите ее с максимальной скрупулезностью и точностью. Вплоть до мельчайших деталей. Потом я объясню вам смысл своей просьбы.

— Ну что ж, — продолжил Нисбет, — я здесь вижу деревенский дом — по-видимому английский, на который сверху падает лунный свет.

— Лунный свет? Вы в этом уверены?

— Ну конечно. Луна, возможно, находится на ущербе, если вас так интересуют детали, а на небе отчетливо видны облака.

— Так, хорошо, продолжайте, — кивнул мистер Уильямс, хотя, по правде сказать, когда впервые я увидел эту картину, луны на ней не было.

— Ну, я даже и не знаю, что тут особенно и говорить-то, продолжал Нисбет. — В доме имеется один — два — нет, три ряда окон, по пять окон в каждом ряду, если не считать первого этажа, где находится крыльцо, и…

— А что насчет человеческих фигур? — нетерпеливо спросил мистер Уильямс.

— Никаких фигур нет, — покачал головой Нисбет, — хотя…

— Что? Нет никакой фигуры на переднем плане?

— Ни малейшего намека.

— Вы готовы в этом поклясться?

— Разумеется. Но я подметил еще одно интересное обстоятельство.

— Какое?

— Видите ли, окно на первом этаже — слева от двери — оно открыто.

— Правда? Бог ты мой! Значит, оно пробралось внутрь, возбужденно проговорил мистер Уильямс. Он поспешил назад к дивану, на котором сидел Нисбет, и, выхватив гравюру у него из рук, лично убедился в справедливости слов гостя. Так оно и было. Фигура на гравюре отсутствовала, а одно из окон действительно было распахнуто настежь. Мистер Уильямс несколько секунд безмолвно и в явном изумлении глазел на гравюру, после чего прошел к письменному столу и принялся что-то быстро записывать. Затем он принес оба листа бумаги Нисбету и попросил его подписать один из них — это было его собственное описание гравюры, которое вы только что слышали, а затем прочитал другое, которое сделал сам мистер Уильямс накануне ночью.

— И что все это может значить? — поинтересовался Нисбет.

— Вот именно! — воскликнул мистер Уильямс. — Во всяком случае, мне надо сделать одну вещь… точнее — три вещи, если как следует подумать. Я должен выяснить у Гарвуда (это был один из гостей, посетивших его накануне), что именно он видел; затем я намерен сфотографировать эту гравюру, прежде чем она изменится в очередной раз, а третье — мне следует все же разобраться, что именно на ней изображено.

— Ну, сфотографировать я могу ее и сам, — сказал Нисбет, и я это сделаю. Но вы знаете, у меня такое впечатление… очень похоже на то, что мы присутствуем на месте какой-то трагедии, только весь вопрос в том, произошла ли она уже или лишь должна произойти… да, вы обязательно должны выяснить, что это за место. Да, — повторил Нисбет, глядя на гравюру, — пожалуй, вы правы. Оно пробралось внутрь. И если я не ошибаюсь, в настоящий момент этот дьявол бродит где-то по комнатам верхних этажей.

— Знаете, что, — промолвил мистер Уильямс, — я покажу гравюру старому Глюку (это был старший член совета колледжа) — скорее всего, он опознает это место. Университет владеет кое-какой собственностью как в Сассексе, так и в Эссексе, а он довольно долго проживал в обоих этих графствах.

— Да уж, пожалуй, — согласился Нисбет. — Но позвольте мне сначала сфотографировать ее. Кстати, я слышал, что Грина сейчас здесь нет. Он отсутствовал на последнем заседании и, насколько мне известно, на воскресенье собирался куда-то уехать.

— Да, верно. Правильно, он уехал в Брайтон. Итак, вы ее сфотографируете, а я схожу к Гарвуду и подробно опрошу его, что именно он на ней увидел. Вы в мое отсутствие присмотрите за ней. Я начинаю думать, что две гинеи не такая уж большая цена за подобную гравюру.

Довольно скоро он вернулся и привел с собой мистера Гарвуда. По словам последнего, фигура, которую он совершенно отчетливо видел на переднем плане гравюры, действительно там находилась, однако еще не успела продвинуться вглубь лужайки. Помнил он и странную белую отметину у нее на спине, но не мог быть уверен в том, что это был крест. После мистер Уильямс подробно запротоколировал его слова, он подписал их, а Нисбет отправился фотографировать картину.

— И что вы теперь собираетесь делать? — спросил Гарвуд. — Так и будете весь день смотреть на нее?

— Нет, пожалуй, — сказал мистер Уильямс. — Хотя, по правде сказать, мне хотелось бы знать, увидим мы всю картину как единое целое или нет. Понимаете, с того момента, как я впервые увидел гравюру, многое могло измениться. Насколько я понимаю, существо это лишь вошло в дом. С тех пор оно могло закончить все свои дела и убраться. И все же то обстоятельство, что окно до сих пор открыто, наводит меня на мысль о том, что оно до сих пор находится внутри. А потому мне кажется, что я вполне спокойно могу оставить гравюру. Более того, у меня сложилось впечатление, что в дневное время она не претерпит серьезных изменений — если, конечно, таковые будут вообще. Давайте сегодня после обеда немного погуляем, а потом зайдем на чай, если хотите, даже позже, когда стемнеет. Гравюра останется здесь, на столе. Если кто сюда и войдет, так только мой слуга.

Вся троица согласилась с тем, что это довольно неплохой план; более того, хозяин картины понимал, что если они проведут послеполуденное время вместе, то едва ли у них останется возможность рассказать об этой истории кому-то другому.

Пожалуй, мы оставим наших героев, позволив им немного передохнуть — часов примерно до пяти.

Если вы едете из Лос-Анджелеса в направлении Сан-Бернардино и двигаетесь на восток по шоссе 66, то вам обязательно придется пересечь Мохавскую пустыню.

Но даже если вы проедете Нидлз и пересечете границу, облегчение так и не наступит: на всем этом пространстве вам придется находиться в окружении сухого воздуха, пронзительное дуновение которого будет сопровождать вас на протяжении всего пути. От Флэгстаффа вас отделяют примерно двести миль, а Уинслоу, Гэллап и Альбукерк — это слишком много часов езды, чтобы рассчитывать добраться до них без еды, отдыха и укрепляющего сна.

Все обстоит примерно так: машина раскаляется, словно средневековое орудие пыток; вы начинаете ощущать запах горящих волос, а лобовое стекло сплошь покрывается разноцветными пятнами, остающимися от попавшихся на пути летающих тварей. Радиатор, забитый насекомыми, начинает чуть посвистывать и издавать легкое шипение, как умирающая на солнце ящерица…

Все это означает лишь одно: если вы для своего путешествия избрали именно эту дорогу, то передвигаться по ней следует лишь ночью.

Разумеется, по пути попадаются мотели, в которых обычно останавливаются на рассвете, а с дверных ручек их бунгало свисают таблички с надписью «Просьба не беспокоить»; в обеденное время вам всегда поднесут там поздний завтрак с неизменным кофе в картонных стаканчиках; есть и круглосуточные бензозаправочные станции, расцвеченные, как в детском сновидении, с надписями типа «Братья Уайтинг», «Коноко» или «Невыносимый Хербст» — ни вывески эти, ни сами имена вы не встречали раньше ни разу в жизни; имеются автоматы по продаже льда, содовой воды, конфет, там же можно совершенно неожиданно встретить зону отдыха — в сущности, самую обычную стоянку почти рядом с шоссе, со сложенными из кирпича туалетами и душевыми, а заодно и электрическими розетками, установленными специально для тех, кто устал, сильно опаздывает или попросту оказался без денег…

В общем, Макклею предстояло нелегкое путешествие. Он спустил ладони к самому низу рулевого колеса и, пытаясь расслабиться, стал всматриваться в простиравшуюся впереди темень. Оплетка руля чуть просела под его пальцами наподобие разогретой ириски. Где-то вдалеке, слева от него, горизонт изредка освещался короткими перламутровыми вспышками молний, после чего все снова становилось непроглядно-черным. В том направлении он уже и смотреть перестал, хотя временами в мозгу проносилась мысль, как далеко бушует сейчас гроза, если за всю ночь он так ни разу и не услышал даже малейшего отголоска грома.

С заднего сиденья послышался негромкий стон жены. Ее эта поездка вымотала вконец. Путешествие продолжалось уже четвертый день вместо предполагавшихся двух с половиной, и Макклей сделал над собой усилие, чтобы не думать об этом, однако воспоминание продолжало зависать над самой головой подобно грозовой туче.

Это было словно какое-то затмение или горячечный сон. Однажды — это было на второй день пути — мимо них промчался раскаленный автобус, его серебристые бока ослепили Макклея, но потом глаза выхватили сидевшую возле окна мексиканку с младенцем на коленях. Женщина не обращала на пейзаж за окном никакого внимания и лишь прижимала к себе обмякшего, словно в обмороке, ребенка, поливая его голову водой из детской бутылочки.

Макклей вздохнул и пробежался пальцами по кнопкам радиоприемника.

Он знал, что ни на средних волнах, ни на УКВ сейчас ничего нет, однако все же попытался. Ручку громкости предварительно, не желая разбудить Эвви, почти до отказа повернул влево. Потом ткнул пальцем редко используемую кнопку коротких волн и принялся медленно вращать ручку настройки, внимательно вслушиваясь в слабое потрескивание приемника, звучавшее на фоне гудения двигателя и колес.

Гробовое молчание. Он медленно прошелся по всему диапазону, однако из динамика доносился лишь приглушенный шум. Это чем-то напомнило ему вчерашний летний дождь и то, как его крупные капли отскакивали от стекол машины.

Он уже собирался прекратить свои бесплодные попытки, когда из динамика послышался голос диктора — потрескивающий и постоянно словно уплывающий в сторону. Как взломщик сейфов, он едва пошевеливал рукоятку настройки, пытаясь добиться максимально четкого звучания.

Несколько аккордов музыки. После секундного молчания снова голос диктора:

— «…часов по Гринвичу», — и название станции. Это был «Голос Америки», вещавший на заграницу. Он безрадостно пробормотал что-то себе под нос и выключил приемник. Жена пошевелилась.

— Зачем выключил-то? — пробормотала она. — Я как раз хотела послушать. Хорошая программа.

— Успокойся, — сказал он. — Успокойся. Ты еще спишь. Скоро остановимся.

— …только по ночам передают, — донеслись до него слова Эвви, после чего она снова закуталась в одеяло.

Он потянулся к «бардачку» и вытащил из него один из автомобильных атласов. Книжка была открыта на нужной странице. Макклей поднес ее к лампочке над головой и, управляя машиной одной рукой, пытался прочитать — в сотый раз? — перечень мотелей, ожидавших его впереди. Он знал этот список едва ли не наизусть, однако очередное прочтение ряда слов все-таки немного успокаивало, вселяя в душу некое подобие уверенности. А кроме того, хоть немного нарушало монотонный ритм езды.

Трудно представить, что можно повстречать посреди долгой ночи такое место: ярко освещенное, заставленное массой таких же, как у него машин, съехавших с шоссе и собравшихся в стайку под покровительственным кругом света.

Зона отдыха.

Он заметил бы ее даже без всякого указателя. Высоко поднятые над землей галогенные светильники изливали на площадку волны почти перламутрового сияния, разительно отличавшегося от холодного, голубовато-белого свечения обычных фонарей, изредка встречавшихся ему по дороге. Макклею, разумеется, доводилось видеть и иные обозначения зон отдыха, возможно, когда-то попадался и этот. Однако в дневное время подобные знаки оставались для него лишь самыми обычными указателями типа «Проселочная дорога — налево» или «Деловой комплекс — направо». Интересно, подумал он, может, все дело в столь необычной теплоте света, делающий этот населенный машинами островок столь привлекательным и манящим?

Макклей сбросил газ, включил пониженную передачу и съехал с шоссе.

Машина пошла чуть под уклон и непривычно заурчала — этот звук сразу его резанул, поскольку он впервые за несколько последних часов включал передачу, предназначенную для подобного дорожного покрытия.

Он подкатил к стоявшему у края площадки «понтиаку-файрберд», выключил зажигание и потянул на себя рукоятку тормоза.

Затем позволил глазам сомкнуться и откинул голову на подголовник. Наконец-то.

Первое, что он заметил, была тишина. Она оглушала его. В ушах надсадно и пронзительно засвистело, отчего он вспомнил звук телевизора, призывающий «выключить телевизор» в конце всех передач.

Второе, на что он обратил внимание, было покалывание в кончике языка.

Это возродило в сознании представление о змеином раздвоенном язычке. Наверное, я впитываю электричество из воздуха, подумал Макклей.

Третье, что отфиксировал его мозг, был шорох проснувшейся на заднем сиденье жены.

Она чуть приподнялась. — Мы что, уже спим? — спросила Эвви. — Откуда этот свет?..

Он заметил в зеркальце заднего вида контуры ее головы. Нет, всего лишь небольшая остановка, дорогая. Я… машине надо немного отдохнуть. — В конце концов, разве это не так? — подумал он. — Тебе не надо кое-куда сходить? Вон там, чуть подальше, видишь?

— О, Боже ты мой!

— Что такое?

— Да ноги затекли. Слушай, мы едем или не едем в…

— Скоро будет мотель. — Он не решился сказать ей, что им так и не удастся попасть в тот мотель, который он пометил несколько часов назад; не хотелось ему сейчас вступать в пререкания и споры. Он знал, что сейчас ей просто нужно отдохнуть; да и ему самому тоже не мешало бы это сделать, разве не так?

— Я бы не отказался хлебнуть немного кофе, — добавил он.

— Кончился, — зевнув, проговорила жена. — Больше нет. И хлопнула дверцей. Наконец, он смог опознать этот звон, понять, что это такое: просто в ушах отдавался звук его собственного сердцебиения, который почти заменил несмолкающий гул двигателя машины.

Макклей чуть обернулся, протянул руку над спинкой сиденья и стал нащупывать ящик со льдом.

Где-то должна была заваляться пара бутылок «кока-колы», подумал он.

Пальцы прошлись по лежавшей рядом с ящиком корзинке, перемешали страницы и без того спутанных карт и туристических атласов, откинули в сторону аптечку первой помощи, которую он сам же собирал (жгут, пинцет, ножницы, кровоостанавливающее средство, треугольная повязка, йод, лейкопластырь и прочие; огнетушитель, запасной блок сигарет, канистру с остатками питьевой воды, термос (про который Эвви сказала, что он пустой, — интересно, зачем ей понадобилось врать?)).

Макклей резко откинул крышку термоса. Через боковое стекло ему было видно, как Эвви исчезла за углом строения. Вся ее фигура по самые уши была укутана в одеяло.

Он открыл дверь и выскользнул наружу; спина сильно ныла.

Макклей стоял, омываемый лучами неестественно яркого света. Потом долго, с наслаждением пил из термоса. И наконец, двинулся вперед. В «файрберде» никого не оказалось. Следующая машина тоже была пустой. И следующая. Каждый автомобиль, мимо которого он проходил, сильно походил на предыдущие, что показалось ему странным и нелепым. Наконец до него дошло, что всему причиной свет, придававший железным корпусам ровный, желтоватый и чуть неестественный оттенок. У него возникло ощущение, будто сверху на машины лился густой, пробивавшийся сквозь плотную пелену пыли и мельчайших песчинок оранжевый солнечный свет. Даже на лобовых стеклах лежал тонкий слой осевшей пыли. На память пришли образы проселочных дорог и закатов.

Макклей шел дальше. Шел и со странной, неестественной отчетливостью различал эхо своих шагов, доносившееся откуда-то с дальнего конца неровной линии припаркованных машин. Наконец, он чуть ли не споткнулся о весьма банальную мысль (только сейчас он полностью осознал, как сильно вымотался за этот день) о том, что в машинах наверняка сидели люди — спящие люди. Ну, конечно. Да, черт побери, подумал он, глядя себе под ноги, так недолго и разбудить их. Тоже ведь бедолаги…

Помимо отголоска шагов, до него доносилось едва различимое в-шшш — это были стремительно летящие по шоссе редкие, очень редкие машины; с такого отдаления шорох их колес, то возникавший из ниоткуда, то снова исчезавший в никуда, был чем-то похож на робкий шепот прибоя, сначала захватывавший, а потом снова отдававший суше часть ее владений.

Он дошел до конца стоянки и повернул назад. Краем глаза Макклей увидел — или ему показалось, что он увидел, — рядом со зданием какое-то движение. Должно быть, Эвви спешит назад. До него донесся стук дверцы машины. Неожиданно нахлынуло воспоминание об одном маленьком событии, которое он наблюдал в одном из туристических городков в Нью-Мексико — это было в Таосе, куда они приехали с Эвви. Бродя по тамошнему парку, он выхватил взглядом фигуру индейца, как ему тогда показалось, — человека без возраста, завернутого в типичное для них одеяло, который прямо перед ними прошмыгнул в дверь магазина сувениров. В этом накинутом поверх головы одеяле индеец чем-то напоминал араба, по крайней мере, он именно такими всегда представлял себе арабов.

Послышалось хлопанье дверцы еще одной машины.

В тот же самый день (неужели это было всего лишь неделю назад?) Эвви обратила внимание на вереницу машин местных жителей — те ехали с зажженными фарами по поводу какого-то события, кажется, региональных выборов. «Мое лицо говорит само за себя», — с растяжкой, почти нараспев возвещал тогда Герман Дж., «фашист» Трухильо — кандидат на должность шерифа. А ведь сначала Эвви настойчиво утверждала, что это была похоронная процессия.

Макклей вернулся к машине, еще раз сладко потянулся и забрался внутрь. Жена уютно сжалась в комочек на заднем сиденье.

Он поспешно прикурил сигарету, секунду ожидая услышать ее протестующий голос, жалобы и требование немедленно открыть окно. Однако, как выяснилось, он мог сидеть спокойно, никто ему не помешал, так что он выкурил сигарету почти до самого фильтра.

Пагуат. Блюуотер.Торо. Он чуть прищурился.

Лагето. Джозеф-сити. Эш-Форк. Он чуть потер один глаз рукой, снова прищурился и попытался сфокусировать взгляд, сместившийся с освещенных светом фар указателей на забрызганное останками насекомых лобовое стекло — у него ничего не получилось, и он снова стал вчитываться в надписи.

«Национальный заповедник».

Чуть поморщившись, Макклей снова перевел взгляд в сторону, но в очередной раз обнаружил, что хрусталики в глазах явно перестали подчиняться его мысленным приказам.

Сбоку мелькнула еще одна надпись — он успел выхватить ее взглядом.

«Реховот.» Он напряженно вчитывался в дорожные указатели, чуть ли не вслух произносил буквы и цифры с указанием оставшихся миль, но на самом деле мозг его видел лишь бесконечный список прошлых и будущих остановок и поворотов на дороге.

Все это я уже проезжал, подумал он. Сейчас, после долгих часов подавляемой усталости, он внезапно почувствовал, что-то сильно давит ему на грудь. Нет, до этого отеля ему не добраться — черт бы его побрал! Даже названия его сейчас не помню! В атласе, что ли, посмотреть… Впрочем, это сейчас неважно. Глаза. Не могу больше. Глаза не слушаются.

Ему уже начала мерещиться всякая всячина вроде стволов деревьев, коров, громадных грузовиков, на огромной скорости несущихся ему навстречу по шоссе. Одна корова, широко расставив ноги, невероятными зигзагами брела куда-то; несколько последних минут ее глубокое, размеренное мычание стало производить на него странное, почти манящее воздействие.

Надо найти хоть какой-нибудь мотель. Что угодно, подвернувшееся по пути.

И сколько до него придется добираться? Он крепко стиснул зубы, по-прежнему ощущая в висках биение пульса. Попытался вспомнить последний указатель. Следующий город. До него, пожалуй, не меньше мили. Или пяти миль. А то и всех пятидесяти. Думай! — он произнес это вслух. Да, вроде бы вслух. Хотя уверенности в этом не было. Если бы он мог сейчас немного отдохнуть! Вот прямо сейчас. Хотя бы несколько минут полежать… Казалось, он ясно и отчетливо видел простиравшуюся впереди дорогу. Ни камней, ни канав. Самая обычная обочина. Он включил первую передачу, машина медленно двинулась вперед, но он тут же сбросил педаль газа. Проехав по инерции несколько ярдов, машина остановилась.

Бог ты мой, подумал он. Макклей заставил себя повернуться и потянулся к заднему сиденью. Крышка с ящика со льдом была уже снята, так что он протолкнул пальцы в холодную воду и извлек два полурастаявших кубика, перенес их к себе на переднее сиденье и принялся протирать ими лоб.

Глаза его оставались закрытыми, отчего он видел перед собой лишь тусклые проблески света. Лед скользил по векам, щекам, снова по лбу. Под конец он сунул лед в рот и пожевал его — кубики растаяли легко, словно были сделаны из снега.

Он глубоко вздохнул. Потом снова открыл глаза. В этот момент мимо него по шоссе прогрохотала громадная цистерна, волны от которой донеслись даже до его машины. Чудовищное сооружение на колесах промчалось, как катер на море.

Нет. Так не годится.

Значит? Значит… А ведь он в любой момент мог вернуться назад, не так ли? Почему бы нет? Зона отдыха оставалась в каких-то двадцати — двадцати пяти минутах езды у него за спиной. (Неужели так мало?) Он мог сделать широкий разворот и поехать в обратном направлении. А потом поспать. Там будет гораздо безопаснее. Как хорошо, что Эвви об этом так и не узнает. Часик отдыха, может, даже два — это было все, что ему требовалось.

Если… А вдруг впереди тоже есть зона отдыха? А где именно? И как далеко? Он понимал, что второе дыхание, пришедшее к нему сейчас, продлится не более нескольких минут. Нет, не стоит испытывать судьбу.

Он взглянул в зеркальце заднего вида. Эвви, похожая сейчас на темный бугорок, продолжала лежать, укрытая одеялом; наружу выбивались только ее спутавшиеся волосы.

Над ее телом в заднем стекле загорались огни догонявшего их чудовищного грузовика.

Наконец Макклей принял решение. Он быстро включил первую передачу, сделал широкую дугу и, не дожидаясь грузовика, сразу же перешел на четвертую. В мозгу вяло брела мысль об оставшемся за спиной теплом, приветливом свете.

Он остановился рядом с «файрбердом» и выключил фары. Потом попытался дотянуться до подушки, которая лежала где-то сзади, но тут же передумал: не стоит беспокоиться. А то еще Эвви проснется.

Макклей скомкал свою куртку, положил ее на подлокотник между сиденьями и прилег.

Сначала сложил руки на груди. Потом сунул их под голову. Потом зажал между коленями. Потом снова лег на спину, уложив руки по бокам тела и упираясь ногами в противоположную дверцу.

И ни на секунду не закрывал глаза. Взгляд его блуждал вдоль полоски горизонта, где по-прежнему время от времени продолжали вспыхивать неяркие проблески молний.

И наконец, с шумом выдохнул из себя воздух — словно соединил в этом движении все выдохи, которые сделал за свою жизнь. А потом поднялся, вышел из машины и направился в сторону туалета.

Внутри все было выложено белым кафелем, а на потолке горели лампочки без плафонов. От яркого света в глазах защипало. Потом он вымыл руки, но к лицу не прикасался — после умывания заснуть будет еще труднее.

Оказавшись снаружи и вновь ощутив, как здорово он сегодня намотался, Макклей невольно прислушался к отголоскам своих шагов, гулко отскакивавшим от цементного пола.

— На следующей неделе надо будет с кем-нибудь объединиться…

Он опять же вслух произнес эти слова — теперь в этом не было никаких сомнений, потому что через какое-то мгновение голос вернулся к нему, уже в виде эха, хотя с каким-то странным, необычно глухим звучанием. А здорово все-таки — уже завтра в это же время он будет у себя дома. Сейчас это казалось ему почти невероятным.

Он остановился и чуть наклонился, чтобы напиться из небольшого фонтанчика.

Шаги продолжали преследовать его. А ну-ка, погоди, подумал Макклей. Конечно, я отошел довольно далеко, но… Он судорожно сглотнул, продолжая внимательно вслушиваться.

Шаги замерли. Черт побери, подумал он. Это же надо так уделаться. Мы. Она. Нет, это была моя вина, на сей раз мой план. Ехать ночью, спать днем. Да, именно так. Если, конечно, можешь заснуть.

Ну, полегче, полегче. Он свернул за угол и пошел по направлению к стоянке. Неожиданно на самом краю его зрения что-то словно мелькнуло.

Он быстро повернул голову вправо — как раз вовремя углядел стремительный проблеск чьего-то движения — движения, явно говорившего о стремлении поскорее укрыться в темноте.

На другой стороне, правда, располагался дамский туалет, прикинул он про себя. Может, Эвви…

Он глянул в сторону своей машины, но та была ему не видна.

Макклей двинулся дальше. Теперь зона парковки напоминала оазис, залитый лучами света. Огнями пожарища. Или отблесками костра индейцев: машины с трех сторон окаймляли стоянку наподобие фургонов, приготовившихся к ночевке в прерии.

Сила — в массовости, подумал он. И вновь каждая машина, мимо которой он проходил, поразительно напоминала ему предыдущую, разумеется, это была игра света. И машины были все те же самые, которые он видел полчаса назад. Сейчас у них был особенно запыленный, покинутый, несчастный вид.

Он прикоснулся к одному из радиаторов. Пыль. А почему бы ему не запылиться? На его собственной колымаге, наверное, не меньше грязи, тем более после таких дорог.

Он прикоснулся к следующей машине, потом к еще одной. Все они были настолько грязные, что он мог без труда написать на любой собственное имя и при этом не опасаться, что поцарапает краску.

Макклей представил, как выглядит со стороны, прохаживаясь вдоль этих машин — Боже упаси! — причем вообразил, что оказался здесь год спустя и вновь увидел все эти машины. Те же самые.

А что, если некоторые из этих машин действительно брошенные? — устало подумал он. Мотор перегрелся, что-то там взорвалось, сломалось посреди дороги — вот владельцы и бросили их, а потом решили не возвращаться. Кто знает? Или это дорожную полицию волнует, что ли? Интересно, а станут их здесь месяцами, а то и годами держать, вроде сараев змееловов рядом с шоссе?

Интересная мысль. В голове Макклея продолжало звенеть. Он чуть изогнулся назад и сделал глубокий вдох, насколько это было возможно на такой высоте. И тут же что-то услышал.

Слабое, легкое, почти незаметное постукивание. Это напомнило ему звук бегущих ног, но потом он поднял взгляд на висевшую над головой лампу.

Сотни мотыльков бились о вытянутый плафон; их мягкие тела кружили вокруг, подлетали, ударяясь о стекло, а потом снова устремлялись вдаль. Это продолжалось без конца. В свете лампы их крылья казались полупрозрачными.

Он сделал еще один глубокий вдох и вернулся к машине. Ему было слышно легкое потрескивание, которое издавал постепенно остывавший корпус машины. Макклей машинально опустил руку на капот. Разумеется, теплый. А как колеса? Он прикоснулся к левому переднему. Тугое, горячее, как булка, которую только что извлекли из печи. Он поднес ладонь к глазам — на ней, подобно обуглившейся коже, остался след черной резины.

Потом потянулся к ручке двери. К крылу машины резко подлетел мотылек — он смахнул его рукой, чиркнув пальцем по машине, отчего на ней остался короткий след.

Макклей присмотрелся и увидел волнистый, крапчатый узор, покрывавший его немытый автомобиль. И тут же все вспомнил. Дождь, вчерашний дождь, вода оставила потеки на слое пыли.

Он глянул на соседнюю машину. Та тоже была испещрена пятнами высохших дождевых капель, однако, приблизив взгляд, он увидел, что водяные полоски вдоль и поперек пересекались другими, можно сказать, более свежими и поверхностными, а поверх их находились все новые и новые.

Выходит, «файрберд» перенес здесь не один дождь. Макклей прикоснулся к его капоту. Холодный. Он поднял ладонь и увидел, что к большому пальцу прилип мертвый мотылек. Попытавшись стереть его новым прикосновением к капоту, он увидел, что на месте прежнего мертвого насекомого оказалось точно такое же, но уже другое. И тут он увидел бесчисленные, съежившиеся, мумифицированные тела мотыльков, плотными слоями покрывавшие весь капот и чуть похожие на пересохшую, шелушащуюся краску. Все его пальцы теперь покрывала пыльца с их крылышек.

Макклей устремил взгляд наверх. Высоко над головой, на фоне медленно перемешавшихся пластов кучевых облаков парили и извивались мотыльки. Выходило, что «файрберд» стоял здесь давно, очень давно. Ему хотелось забыть об этом, сделать так, чтобы мысль эта улетучилась сама собой.

Захотелось вернуться в машину, запереться, лечь и забыть обо всем, от всего отключиться. Как хотелось ему уснуть и проснуться, но уже в Лос-Анджелесе.

Но он не мог. Макклей обошел «файрберд» и скользнул взглядом по ряду остальных машин. Чуть поколебавшись, он двинулся вдоль них.

«Ле сэйбр». «Коугар». «Шеви-фургон». «Корвер». «Форд». «Мустанг». И все покрыты толстым слоем пыли. Он остановился у «Мустанга». Когда-то — интересно, когда именно? — машина эта была ярко-красной, можно сказать, ослепительно-красной; наверное, мальчишке какому-нибудь принадлежала. Но теперь его лобовое стекло стало матовым; корпус был покрыт слоем пыли и грязи странного, специфического оттенка, цвет которого он никак не мог определить.

Чувствуя себя кем-то вроде извращенца, который бродит по кинотеатру для автомобилистов, Макклей наклонился и прильнул к стеклу машины со стороны водителя.

На переднем сиденье смутно маячили два крупных объекта.

Он поднял руку. Подожди-ка… А что, если эти двое сейчас сидят и также разглядывают его, но уже со своей стороны стекла? Он постарался выбросить эту мысль из головы. Потом тремя пальцами протер небольшую брешь в плотно спекшейся коросте на стекле и почти прильнул к нему.

Фигур было две, это точно. И два подголовника. Он стал чуть отходить назад. И случайно посмотрел на заднее сиденье. На глаза ему попалось что-то длинное, неровной формы. Нога, задняя часть бедра. Светлые волосы, местами утопавшие в тени. Воротник плаща.

И изящная серебристая паутина, соединявшая волосы и край воротника.

Он невольно отскочил в сторону. Ботинок ударился о борт старого «форда». Он резко обернулся, держа руки вытянутыми перед собой. В ушах молотом колотилась кровь.

Макклей протер стекло «форда» и заглянул внутрь. На переднем сиденье ссутулилась фигура мужчины. Подбородок опустился на куртку. Хотя нет, это была не куртка, точно — это было странное бесформенное пятно. В слабом отблеске света Макклей увидел, что оно успело подсохнуть, приобретя темно-коричневый оттенок.

Жидкость попала на грудь явно изо рта мужчины. Нет, не изо рта.

По горлу проходил тонкий, ровный разрез, тянувшийся почти до самого уха.

Макклей стоял, словно окаменев, спина отчаянно ныла, глаза метались из стороны в сторону, ища в себе силы закрыться и стараясь одновременно не закрываться. Стоянка и эти машины… От каждого лобового стекла отражался ровный, блеклый свет: «корвер», «фургон», «коугар», «ле сэйбр», «мустанг» и в каждой из них мог находиться…

Шум в ушах как будто утих, и он различил рокот двигателя, доносившийся со стороны шоссе. Очередной грузовик. А над головой в лучах соблазнительного света продолжали кружить и метаться мотыльки.

Его качнуло. Макклею показалось, что он вновь услышал скрип открываемой дверцы и поспешный шорох мягких подошв по тверди бетона. И впервые за все это время он наконец все вспомнил. Вспомнил звук удара второй двери, хотя в тот момент ни одна машина кроме его собственной, на стоянку не подъезжала.

Или… это была дверь его машины, которая хлопнула вторично уже после того как Эвви забралась внутрь?

Но если так, что же получается? Почему? И потом, он действительно ухватил взглядом фрагмент какого-то образа, явно стремившегося ускользнуть. Ему почему-то опять вспомнился тот самый индеец из туристического городка, желавший скрыться от глаз прохожих в дверном проеме магазина сувениров! Некоторое время он продолжал стоять, опустив взгляд себе под ноги, пока мысленно вновь не увидел тот магазин, его витрину, заполненную оловянными фигурками божков, цепочками и гобеленами, вытканными замысловатыми узорами и надписями на непонятном ему языке.

Наконец, он со всей отчетливостью припомнил все детали: индеец отнюдь не пытался скрыться в магазине. Он хотел тайно покинуть его.

Макклей все еще не до конца понимал значение происходившего, но все же открыл глаза — как бы впервые за многие и долгие века — и бросился к своей машине.

Только бы унять это чертово дыхание, пронеслось у него в мозгу.

Он попытался взять себя в руки. Постарался не думать о ней, о том, что могло с ней случиться — еще тогда, — и о том, ЧТО все это время лежало на заднем сиденье его машины.

Он должен был это выяснить. Наконец он добрался до своей машины, превозмогая подступающий, волнами накатывающий страх, хотя противостоять ему сил у него уже не оставалось.

Он сказал себе, что надо думать сейчас о чем-то другом, о том, что можно было как-то контролировать: километраж пробега, счета в отелях, временные зоны, прогнозы погоды, запаски колес, новые фары, инструменты для ремонта бескамерной резины, гидравлический пресс, бумажные полотенца, диски для колес, набор ключей, дорожные чеки, кредитные карточки, дорожный набор (зубная щетка, паста, дезодорант, станок для безопасной бритвы, лезвия к ней, пенящийся крем для бритья, очки, капли для глаз, ручка со слезоточивым газом, фломастеры, портативный радиоприемник, батарейки, огнетушитель, канистра с водой, пара перчаток, запас машинного масла, сумочка для денег с именной пластиковой биркой…)

На заднем сиденье его машины под одеялом не чувствовалось ни малейшего движения; ничего там так и не шевельнулось даже тогда, когда, теряя контроль над собой, а заодно и рассудок, он зашелся в густом, теплом вопле.

Его бросила девушка и он остался наедине со своим горем, продолжая, как если бы ничего не случилось, заниматься повседневными делами. Иногда он даже благодарил судьбу за то, что та поставила его на столь ответственную работу, поскольку, он мог хотя бы на время вырваться из пучины горьких переживаний по поводу безответной любви. Ежедневно, отправляясь на работу, он напоминал себе, что в его руках находятся жизни других людей: он был очень добросовестный человек и работал машинистом.

Как-то вечером, ведя последний поезд к депо, он въехал в хорошо знакомый ему длинный туннель, который располагался примерно в километре от большой станции. Иногда ему на ум приходили сравнения этого туннеля с самой жизнью — темный коридор, в котором по большому счету и делать-то нечего, а потому остается лишь идти по нему и надеяться, что когда-нибудь доберешься до другого конца. Вот и сейчас, снова подумав о том же, он неожиданно разглядел бредущие по путям человеческие фигуры.

Он сразу же дернул за рычаг стоп-крана, хотя и понимал, что скорость состава слишком велика. И затормозить, чтобы избежать трагической развязки, не удастся.

Через какую-то долю секунды после своего отчаянного жеста он закрыл глаза, ожидая услышать звук отвратительного, ужасного удара, столкновения металла с человеческой плотью…

Ничего подобного не произошло. Колеса состава заскрежетали по рельсам, пока поезд, наконец, не остановился. Он открыл глаза и выглянул наружу. Никого. Ни малейшего намека на людей, которые только что шли по шпалам.

Зато у себя за спиной он сейчас вполне отчетливо слышал возбужденные голоса. Пассажиры едва не срывались на крик. Мало того, что это резкое торможение порядком встряхнуло и испугало их — на их головы сверху посыпались чемоданы, баулы и всевозможные сумки.

К нему поспешил начальник поезда. — Что случилось, Джо? Кто-то дернул стоп-кран?

— Нет, это я сам остановил поезд. Я увидел людей на путях.

— И где же они?

— Не знаю. Но я их видел. И был полностью уверен в том, что задавил их. На таком коротком отрезке пути я попросту не успел бы остановиться…

Джо стоял перед начальником поезда бледный, как полотно, и весь покрытый каплями пота.

Начальник поезда бросил на него настороженный взгляд: хотя в целом в поведении Джо в последнее время не отмечалось ничего странного, однако от приятелей не ускользнула некоторая нервозность и напряженность действий, круги под глазами и подчеркнутая замкнутость.

— Значит, померещилось, — проговорил начальник поезда. Знаешь что, ты бы поменьше с этим делом… или воды побольше добавляй.

— Говорю вам, что я видел их!!!

Сейчас он понимал, что всего этого не было и в помине.

И все же он видел!

Ему не оставалось ничего другого, кроме как постараться успокоиться и ехать дальше. И в самом деле, нельзя же вести себя так, будто произошло несчастье, когда его на самом деле не было.

Когда поезд снова тронулся, начальник вышел в коридор и принялся успокаивать пассажиров. У них явно отлегло от сердца, когда они узнали, что ничего страшного не произошло, и потому отвечать на их расспросы было нетрудно, разумеется, им никто не сказал, что послужило причиной остановки поезда. Едва ли их привела бы в восторг весть о том, что машинист страдает галлюцинациями.

Правда, пришлось назначить официальное разбирательство. Весь туннель был тщательно осмотрен, однако ничего подозрительного не обнаружили; высказали предположение, что он ошибочно признал за фигуры людей мелькающие в свете фар поезда тени. Самому Джо было предписано обратиться к врачу и проверить состояние своего здоровья, в первую очередь — зрение.

Обследование показало, что все с ним в полном порядке, в том числе и с глазами. Доктор внимательно выслушал его рассказ и заключил:

— Знаете, у вас действительно была галлюцинация. И сейчас нам надо разобраться — в чем ее причина. Вы выпиваете?

— Почти нет. Во всяком случае, перед сменой ни капли в рот не беру.

— Наркотики?

— Кофе, чай, табак, иногда аспирин.

— Как и я, — улыбнулся доктор. Ему был симпатичен этот мужчина, который приятно отличался от тех визгливых симулянтов, которые так и норовили получить оплачиваемый больничный лист. А со сном как?

— Сплю плохо, — признался Джо. — А какое это имеет значение?

— О, немалое. Люди, проводящие значительное время без сна, обычно начинают страдать от иллюзий восприятия. Видят несуществующие вещи. Спросите любую ночную сиделку, переутомившегося на работе доктора, или хотя бы летчика. А вы сами как считаете, почему вам не спится?

— Да так, мысли всякие приходят в голову.

— Вы ведь не женаты? Очень часто в основе многих расстройств лежат именно проблемы с женой.

— Нет. Хотя собирался. Но она… Другого нашла… посимпатичнее, при деньгах… Он замялся.

— Надо же, — покачал головой доктор, — стыд-то какой. Он сразу заметил, как поник его пациент. — Впрочем, если такая особа… может, это даже к лучшему.

— Во время бессонных ночей я повторяю себе то же самое.

— Да, похоже, у вас началась темная полоса.

— Вроде того туннеля, — ухмыльнулся Джо.

— Но вы выкарабкаетесь. Вы же сами видите, что с вами происходит. Мало спите, наверное, неважно кушаете, ни с кем по душам не поговорите. А вместе с тем выполняете весьма сложную работу… Всего этого достаточно, чтобы любого довести до галлюцинаций. Я бы порекомендовал вам на пару недель сходить в отпуск. Постарайтесь использовать это время, чтобы прийти в себя. Да, позаботьтесь теперь уже о себе самом. Женщины — это всего лишь женщины.

— Я знаю.

— Ну и отлично. Я не хочу пичкать вас лекарствами. С вами и так все будет в порядке. Загляните ко мне после отпуска тогда и посмотрим, можете вы продолжать работать или нет.

— Но… я не так уж плохо себя чувствую, — проговорил Джо, — только… настроение не то, конечно. Но я ведь действительно видел тех людей на рельсах!

— Но их там не было? Это и называется галлюцинацией.

Впоследствии Джо неоднократно мысленно возвращался к этому разговору. Он понимал медицинское объяснение случившегося с ним: нервное и физическое истощение вызвали у него галлюцинацию — едва ли не самое дикое и опасное, что может приключиться с машинистом поезда. Но почему ему, находившемуся даже в столь специфическом состоянии, привиделась именно эта группа людей, и именно в этом самом туннеле? Или это были привидения, пришедшие из прошлого? Люди, погибшие в этом туннеле и с тех пор, как призраки, населявшие его? Да и что такое — эти привидения? А может, они оставляют за собой какие-то волны, вибрации, способные быть воспринятыми отдельными, особо чувствительными людьми? Раньше Джо никогда не верил в привидения, однако очень трудно не поверить в то, что видел своими собственными глазами. Сам по себе этот инцидент не особенно испугал его — скорее, взволновал, увлек. Ему захотелось лучше разобраться во всем, что было связано с этим туннелем.

Поэтому, взяв двухнедельный отпуск, он с головой окунулся в собственное расследование. Просмотрел многочисленные записи и отчеты, имевшие отношение к истории этой железной дороги, долго копался в подшивках старых газет, прочитал служебные записи, касавшиеся строительства данного туннеля сто лет назад. Он искренне надеялся найти в них какое-то объяснение своих видений, но так ничего и не нашел. Нигде не было ни малейшего упоминания о том, что на этих путях когда-либо разыгралась трагедия. Бывали, конечно, несчастные случаи, сопряженные с работой землекопов, когда туннель только прокладывали — в те времена человеческая жизнь стоила еще меньше, чем сейчас, — но ничего грандиозного и по-настоящему ужасного отмечено не было. Тем более нигде не было ни слова о целой группе людей, которая погибла бы в туннеле. Так почему же тогда они там оказались?

Он решил расширить диапазон своих поисков и стал посещать одну за другой станции на этом маршруте в надежде, что до него дойдут какие-то слухи, которые никогда не попадали в газеты или на страницы официальных документов. Выяснилось, что и с этой стороны железная дорога имела безупречную репутацию. Ни несчастных случаев, ни самоубийств, ни намека на какие-то другие зловещие события на этом отрезке пути и, тем более, в туннеле.

Надо сказать, это «призрачное» расследование отнюдь не расшатало нервную систему Джо — напротив, оно имело обратный эффект. Оно оказалось сопряженным с практической деятельностью, привнесло в его жизнь элемент новизны и в целом оказало поистине терапевтическое воздействие. История, в которую он погрузился, оказалась очень интересной, равно как и люди, с которыми ему доводилось беседовать. Джо понял, что хотя на протяжении долгих лет ездил мимо этих станций, живущие и работающие там люди оставались для него лишь абстракцией. Сейчас же они уже олицетворяли собой конкретную общность людей: он видел улицы, пивные, магазины, и конечно же, железнодорожные платформы. Боль утраты любимой девушки постепенно отошла на задний план, уступив свое место новым интересам. Вскоре к нему вернулся хороший аппетит, он стал крепче спать, и когда в следующий раз предстал перед доктором, чувствовал себя почти превосходно.

— Ну вот, выглядите вы сейчас гораздо лучше, — заметил врач. — Отдых определенно пошел вам на пользу. Ну, как вы себя чувствуете?

— Прекрасно. Все это время охотился за привидениями. Он поведал доктору о своих поисках. — Но так никого и не обнаружил. Так что моя галлюцинация остается полнейшей загадкой. А может, это действительно была всего лишь тень на стене туннеля? — он неожиданно вздрогнул и повторил: «Тень на стене туннеля.» Но почему эта фраза заставляет, как принято считать, мертвецов вставать из своей могилы?

Впрочем, он отложил в сторону эту и все остальные похожие на нее загадки и всерьез вознамерился «держать себя в руках».

Доктор подписал заключение о его годности к работе, но на прощание предупредил:

— На будущее будьте поосторожнее. Похоже, вы человек легковозбудимый. Мы называем таких людей тревожными. Поэтому, если что-то в вашей личной жизни пойдет не так и вы заметите, что опять возвращается бессонница, избыточное напряжение, немедленно приходите ко мне. Мы в зародыше разрешим вашу проблему. Договорились?

— Договорились. Огромное вам спасибо, доктор.

Прошли месяцы. Больше у Джо никаких галлюцинаций не наблюдалось, и хотя на него, как, впрочем, и на любых других людей, временами накатывала хандра, в целом он чувствовал себя вполне хорошо. Разумеется, он продолжал вести одинокий образ жизни, явно предпочтительный для людей подобного темперамента, что, однако, не мешает им исправно ходить на службу. Так было и с Джо — он тоже продолжал исправно трудиться.

Но хотя он вновь вернулся к «нормальной жизни» — так, во всяком случае, выражались окружающие, — ему не забылся тот случай в туннеле, и когда с той поры минул ровно год, он ощутил это с особой силой. В этот самый день, как раз год назад, подумал он, когда я вел состав через туннель, приближаясь к депо, у меня приключилась та самая галлюцинация. Моя галлюцинация. Надо же, ухмыльнулся он, я и говорю-то, как какая-нибудь старая дама: «Моя болезнь» или «Моя операция». А что, если я увижу их снова? Нет. Чушь какая-то. Но если это все же случится, на сей раз я уже точно буду знать, что это привидения. Я ослеплю их светом и промчусь сквозь них.

Сейчас он снова вел свой состав и вновь приближался к тому же месту. И опять увидел их, рука машинально дернулась к тормозу, но затем он заставил себя опустить ее. Снова начинается, пронеслось в голове. Надо к доктору сходить. Он стиснул зубы и промчался, рассекая свою галлюцинацию корпусом локомотива…

И в то же самое мгновение раздался страшный удар о твердь металла живой человеческой плоти, раздираемой, сминаемой, разрезаемой, а сам туннель наполнился истошными воплями несчастных людей. Он потерял сознание.

Когда Джо, наконец, пришел в себя, лежа на больничной койке, он стал задаваться вопросом: не было ли все это лишь кошмаром? Нет, это был не кошмарный сон. На сей раз не могло идти и речи о каких-то привидениях или галлюцинациях уставшего человека. На этот раз в туннеле и в самом деле оказались живые люди.

Это был взвод солдат на ночных учениях. Они шли по карте и, похоже, неверно ее прочитав, подумали, что туннель также является частью их маршрута. А потом на них, подобно дракону из темноты, выскочил поезд. Все погибли.

Специалисты рассчитали, что даже если бы машинист затормозил, результат, скорее всего, был таким же; однако их поразило и даже повергло в ужас то обстоятельство, что он даже не пытался замедлить ход. Он вел себя так, словно людей и вовсе не было. А может, просто заснул, сидя в своем кресле?

— Я ни на минуту не сомкнул глаз, — заявил Джо людям, столпившимся у его койки, — но при этом никак не мог подумать, что они настоящие. Я посчитал, что это просто галлюцинация, как и в прошлый раз. Да и выглядели они точно так же, как тогда. Наверное, в прошлый раз… в прошлый раз… — казалось, сами эти слова буравами вонзаются в его сознание. — А прошлый раз это были… это действительно были привидения — но привидения не из прошлого, потому что я проверил все прошлое этих мест, а привидения из будущего. Я и подумать не мог. Мне казалось, что я снова переживаю галлюцинацию! Поэтому и наскочил на них как безумец! Я убил их! Я убил их!

Он был убит горем.

Доктор, крайне расстроенный, сделал все, чтобы облегчить его страдания; да и остальные тоже старались, как могли, помочь Джо, поскольку видели перед собой окончательно разбитого человека. Гнет этих смертей ужасный грузом давил на его совесть — он замкнулся в адском мире своего собственного сознания, раз за разом перемалывавшего события той ночи. Как правило, это и оказывается самым тяжелым во всех несчастных случаях: когда случившееся вновь и вновь всплывает в сознании человека. А потому, пережив эту трагедию и чувствуя невыносимое бремя вины, Джо попросту уже не мог больше жить.

Однажды ночью, когда он снова был у себя дома, а в ушах несмолкаемым воем стояли крики умирающих людей, он повесился.

После себя он оставил записку, в которой нацарапал несколько слов: «Я не в силах жить, зная, что убил столько людей. Самое меньшее, но и самое лучшее, что я могу теперь сделать, это умереть тоже».

Туннелем этим, естественно, пользуются и до сих пор, но прошли годы, и лишь немногие теперь помнят о трагедии тех несчастных раздавленных солдат, которые сбились с маршрута на ночных учениях. Сбились — это точно, и все же каким-то образом случившееся с ним было предопределено судьбой, поскольку машинист видел их там за год до того, как все произошло на самом деле. Будущее, настоящее, прошлое: все едино.

Все меньше остается людей, вспоминавших машиниста, совершившего самоубийство.

Но до сего дня сохраняется странный эффект игры света и тени на стене туннеля. Когда поезда проносятся по нему, полыхая огнями своих прожекторов, можно различить темный силуэт на стене, как раз возле того места, где погибли солдаты.

Темный силуэт человека, висящего в петле.

По мере приближения начала экзаменов Малкольм Малькольмсон все чаще подумывал о том, чтобы уехать куда-нибудь из города и всерьез заняться подготовкой к ним в провинциальной глуши.

При этом он откровенно побаивался прелестей морского побережья, но в то же время не хотел быть полностью отрезанным от людей, поскольку догадывался о коварстве изолированности от внешнего мира. Короче говоря, ему хотелось отыскать какой-нибудь скромный и небольшой городишко, где ничто и никто не отвлекало бы его от занятий. Вместе с тем он поостерегся обращаться за советами и рекомендациями к своим друзьям, ибо предполагал — кстати, вполне справедливо, — что каждый из них станет рекомендовать ему то место, которое сам хорошо знает и где у него уже имеются какие-то знакомые. Но поскольку Малкольм и так собирался избавиться от общества друзей, ему совсем уж не хотелось обременять себя вниманием еще и со стороны друзей своих друзей. Одним словом, он решил отправиться на поиски нужного ему уединения самостоятельно. Он упаковал чемодан, положив в него кое-что из одежды и все необходимые книги, а затем приехал на вокзал и, едва ли не наугад ткнув пальцем в расписание поездов, выбрал какой-то населенный пункт, до которого и купил билет.

По истечении трехчасовой езды на поезде он сошел на перрон вокзала в доселе совершенно незнакомом ему Бенчерче и, довольный тем, что ему удалось так ловко замести следы, вознамерился как можно скорее окунуться в приятную и спокойную атмосферу нового места, которая просто не могла не способствовать его занятиям. С вокзала он направился прямо в гостиницу, оказавшуюся, кстати, единственным заведением подобного рода во всем городке, и снял комнату на одну ночь.

Бенчерч был, в сущности, рыночным городком и раз в три недели его переполняли толпы самой разноликой публики; что же касается остальных двадцати дней, то в течение их он очень походил на милое и почти пустынное селение. Утром Малкольм покинул пределы довольно-таки уютной гостиницы и отправился на поиски самого тихого и уединенного дома, который мог бы удовлетворить его академические потребности. В результате этих поисков он остановил свой взор на одном-единственном доме, который, как ему показалось, вполне соответствовал его во многом безумным надеждам на умиротворяющую и творческую тишину. Впрочем, едва ли можно было назвать этот дом и окружающую его местность тихими — скорее, к ним подходил термин «одинокий».

Это был старый, хаотично спланированный и на первый взгляд довольно тяжеловесный дом, выстроенный в стиле времен короля Якова,[6] с тяжелыми фронтонами и необычно маленькими окнами, располагавшимися к тому же несколько выше, чем было принято в подобного рода строениях; со всех сторон особняк был окружен высокой, массивной кирпичной стеной. При ближайшем рассмотрении он походил на некое подобие крепости, чем на обычное жилище, хотя данное обстоятельство скорее порадовало, нежели огорчило Малкольма. Вот, подумал он, именно то самое место, которое я искал, и если мне удастся снять его, я почувствую себя на вершине блаженства.

Можно было без труда представить себе его восторг, когда он убедился, что в настоящее время дом действительно пустовал. На ближайшей почте он узнал фамилию агента по недвижимости, который даже не стал скрывать своего удивления по поводу появления человека, всерьез желавшего арендовать это строение. Мистер Кернфорд, одновременно являвшийся местным адвокатом, оказался добродушным старым джентльменом, он прямо и без обиняков признался, что крайне рад встрече с человеком, который хочет поселиться в этом доме.

— Честно говоря, — с улыбкой произнес он, — я испытываю неподдельное удовлетворение, более того, счастье, и говорю это как бы от имени владельцев дома, поскольку после стольких лет заброшенности нашелся человек, пожелавший в нем поселиться. Дом этот пустовал так долго, что в народе даже стало зарождаться нечто вроде нелепого предрассудка, предубеждения, а потому ваше намерение, как я полагаю, возведет непреодолимый заслон на пути его дальнейшего распространения. Если только, — добавил он, с лукавством поглядывая на Малкольма, — ученый молодой человек действительно согласится пожить в столь тихой атмосфере.

Малкольм посчитал излишним расспрашивать агента о сути упомянутого им «нелепого предрассудка», справедливо полагая, что получит на этот счет гораздо более исчерпывающую информацию, если как следует порасспрашивает соседей. Он внес арендную плату за три месяца вперед, получил расписку, а заодно узнал имя пожилой женщины, которая, возможно, согласилась бы «присматривать» за ним, после чего удалился с ключами в кармане.

После этого он отправился к хозяйке своей гостиницы, которая представляла собой веселую и в высшей степени добродушную женщину, и спросил ее совета, где бы он мог отовариваться на время проживания в их городке. Узнав о том, где он намерен поселиться, женщина в изумлении всплеснула руками.

— Только не в доме судьи! — воскликнула она и почему-то побледнела.

Малкольм пояснил, где находится этот дом, но добавил при этом, что не знал его названия. Едва он умолк, женщина снова возбужденно заговорила:

— Ну конечно, точно, так оно и есть — дом судьи! То самое место!

Малкольм попросил поподробнее рассказать ему о его новом жилище, почему оно так называется и что она имеет против него.

Женщина пояснила, что название это дано местными жителями, причем много лет назад — как давно, она сама не знает, поскольку была родом из другой части страны, но, по ее предположениям, не меньше, чем лет сто назад. Она также слышала, что дом этот в действительности когда-то принадлежал судье, наводившему на всю округу ужас суровостью своих приговоров и небывалой жестокостью по отношению к правонарушителям и обитателям тюрьмы. Что до ее собственных предубеждений в отношении этого дома, то она затруднилась ответить что-либо определенное. По ее словам, она и сама неоднократно спрашивала местных жителей, но никто ей толком так ничего и не сказал. Однако, по общему убеждению, было в этом доме «нечто» — что именно, оставалось неясным, — но сама она не согласилась бы ни за какие деньги провести в нем хотя бы один час. Под конец женщина попросила у Малкольма прощения за столь сбивчивый и малопонятный рассказ.

— Нехорошо, конечно, с моей стороны, сэр, — добавила она, говорить подобные вещи, но вы такой молодой джентльмен… если мне позволительно будет это сказать… в общем, жаль, что вы согласились поселиться в доме судьи. Будь вы моим сыном, простите меня и за эти слова, — то я не позволила бы вам провести там даже одну ночь. Даже если бы я сама пошла туда с вами и подвязала бы веревку к большому набатному колоколу, который висит под крышей!

Доброе создание невольно подкупало своей искренностью и явной добропорядочностью намерений, отчего Малкольм, оставаясь в удивлении, был явно тронут. Он поинтересовался, как зовут хозяйку — оказалось, миссис Визэм, — после чего поблагодарил ее за столь трогательное участие и проявленный интерес, а потом добавил:

— Право, моя дорогая миссис Визэм, не стоит так уж беспокоиться обо мне. Человек, который готовится к экзамену по математике, слишком озабочен собственными проблемами, чтобы еще беспокоиться по поводу всяких загадочных «нечто». Да и работа моя слишком строга и прозаична, чтобы оставалось хоть немного свободного времени для разгадывания таинственных загадок любого рода. Геометрические прогрессии, перестановки и комбинации, а еще и эллиптические функции и так являются для меня загадкой похлеще китайской грамоты!

Миссис Визэм любезно согласилась позаботиться о том, чтобы молодому человеку были созданы необходимые удобства, после чего он отправился на поиски той самой пожилой женщины, которую ему рекомендовали. Когда он вернулся к дому судьи, а это произошло через пару часов, то обнаружил, что у ворот его поджидают миссис Визэм, а также несколько мужчин и мальчишек, нагруженных всевозможными узлами и свертками, а также местный драпировщик, на телеге которого стояла массивная кровать. Женщина пояснила, что столы и стулья в доме сохранились довольно неплохо, тогда как кровать очень старая, а кроме того, на ней уже лет пятьдесят никто не лежал, и потому она едва ли подойдет для «молодых косточек» джентльмена. Похоже, ей и самой было интересно взглянуть на интерьер дома, а потому, несмотря на все ранее высказанные ею предостережения по поводу неведомого «нечто», миссис Визэм все же прошлась по всему дому, правда, не отходя от Малкольма ни на шаг и при малейшем шорохе судорожно хватая его за локоть.

Осмотрев дом, Малкольм решил поселиться в большой гостиной, которая оказалась достаточно просторной, чтобы удовлетворять его требованиям. Миссис Визэм на пару с приглашенной Малкольмом уборщицей, миссис Демпстер, приступила к наведению в доме порядка. Когда вещи были перенесены внутрь и распакованы, молодой человек увидел, что, проявляя искреннюю заботу о нем, она распорядилась прислать со своей кухни запас провизии, которого хватило бы на несколько дней. Перед уходом она разразилась целым потоком добрых пожеланий в его адрес, а уже стоя в дверях, обернулась и добавила:

— Знаете, сэр, это очень большая комната, и в ней, должно быть, постоянно гуляют сквозняки, а потому я порекомендовала бы вам поставить вокруг кровати ширмы, особенно ночью. Хотя, признаюсь, сама бы я со страху умерла, если бы мне пришлось подобным образом отгородиться и все время знать, что вокруг меня бродит всякая нечисть и норовит то за угол заглянуть, а то сверху голову свесить!

Образ, который она нарисовала в своем собственном воображении, похоже, настолько подействовал ей на нервы, что она тут же поспешила удалиться.

Миссис Демпстер высокомерно фыркнула в сторону хозяйки гостиницы и со своей стороны заметила, что уж она бы не побоялась никаких привидений…

— Знаете, что я вам скажу, сэр, — сказала она, — привидения, призраки — это все, что нас с вами окружает. За исключением самих привидений, конечно! Крысы, мыши, жуки, скрипящие полы, расшатавшиеся половицы, сломанные оконные рамы, поломанные ручки шкафов и гардеробов, которые то остаются у вас в руке, когда вы пытаетесь их открыть, а то вдруг посреди ночи грохающиеся об пол. Вы только посмотрите на стенную панель в этой комнате! Старье сплошное — да ей лет сто, не меньше! Вы думаете, здесь нет крыс и жуков? Или, может, рассчитываете, сэр, что вам их не доведется увидеть? Крысы и есть привидения, вот что я вам скажу. А привидения — это крысы. И не вздумайте считать иначе!

— Миссис Демпстер, — мрачно проговорил Малкольм, одновременно отвешивая в ее сторону вежливый поклон, — вам известно больше, чем нашему университетскому профессору. Но мне бы хотелось сказать вам вот что. В знак моего глубокого уважения к очевидной здравости ваших суждений и разумности доводов я намерен предоставить вам возможность самой пожить в этом доме пару месяцев после моего отъезда, поскольку, хотя мною и уплачено за три месяца вперед, более, чем четыре недели, я здесь не проживу. А потом я уеду.

— Большое вам спасибо, сэр! — воскликнула она. — Но я не могу проводить ночь в чужом доме. Дело в том, что я живу в приюте Гринхау, и если хотя бы однажды заночую вне его пределов, то немедленно потеряю это место. У нас очень строгие правила, на мое место столько желающих, что не хотелось бы лишний раз рисковать. Тем не менее, пока вы здесь поживете, я буду с удовольствием приходить и присматривать за домом.

— Моя дорогая миссис Демпстер, — поспешно сказал Малкольм, — я прибыл сюда исключительно с целью обрести столь желанное для меня уединение и, поверьте, искренне признателен судьбе за то, что покойный господин Гринхау так прекрасно организовал свой восхитительный приют, но одновременно, увы, лишил вас возможности самой испытать на себе подобную форму искушения! Представляю, какому соблазну вы противостоите, отказываясь от возможности пожить в этом доме. Думаю, сам Святой Антоний не смог бы проявить большую стойкость перед таким искушением!

Пожилая женщина чуть хрипловато рассмеялась. — Все-то вам молодым пошутить да посмеяться. А впрочем, как знать, может, вы и обретете здесь столь желанное для вас одиночество.

Она принялась заниматься уборкой, и к вечеру, когда Малкольм вернулся с прогулки — на которые он и впоследствии прихватывал с собой один из учебников, — то обнаружил, что комната приведена в полный порядок, вычищена и прибрана. В большом старом камине потрескивали горящие поленья, лампа была зажжена, а на столе был накрыт ужин, приготовленный из восхитительных даров миссис Визэм.

— А что, и в самом деле настоящий комфорт, — проговорил он, потирая руки.

Покончив с ужином, Малкольм сдвинул поднос на противоположный конец большого дубового обеденного стола и снова взялся за книги. Подбросив свежих поленьев в камин, он подкрутил лампу и уселся на стул, чтобы посвятить несколько часов напряженной работе. Так он просидел, ни разу не отрываясь от книг, до одиннадцати часов, когда, наконец, потянувшись, встал, прошелся по комнате, поковырял кочергой в камине и приготовил себе чашку чая.

Свежие поленья принялись дружно потрескивать, изредка выстреливая искрами, а в большой старой комнате запрыгали причудливые тени. Отхлебывая горячий чай, Малкольм впервые по-настоящему ощутил всю уединенность, даже изолированность своего нынешнего положения. Именно тогда он впервые обратил внимание на то, какой шум поднимают снующие по дому крысы.

Странно, подумал Малкольм, неужели они были здесь постоянно? Ведь в подобном случае я давно должен был бы их услышать!

И действительно, обратив внимание на крысиный гомон и шум, заметно усилившийся к моменту его кратковременного отдыха, он почувствовал, что это были уже какие-то новые, необычные звуки. Он понимал, что поначалу крысы испугались появления незнакомца, зажженной лампы и полыхающего камина, однако с течением времени стали вести себя все более нагло и чувствовать в буквальном смысле как у себя дома.

А какой шум они поднимают! И какие чудные, необычные звуки постоянно издают! Все время снуют туда-сюда, взад-вперед, вверх-вниз, бегают за старой стенной панелью, где-то над потолком, под самой крышей, постоянно что-то грызут, скребутся, царапаются! Малкольм вспомнил слова миссис Демпстер и слегка улыбнулся. «Привидения — это крысы, а крысы — не что иное, как привидения!» Вскоре чай начал оказывать воздействие на интеллектуальные возможности и нервную систему молодого человека; он с явным удовлетворением еще посидел над книгами, пока в очередной раз не оторвался от них и позволил себе пройтись по своему жилищу и хорошенько оглядеть комнату.

Взяв лампу, он принялся бродить по дому, невольно удивляясь тому странному обстоятельству, что столь величественный старинный особняк долгое время пустовал. На него явно произвела впечатление изысканная резьба по дубу, окаймлявшая стенные панели, окна и двери. На стенах он заметил несколько картин, однако они были покрыты таким толстым слоем пыли и грязи, что разобрать изображенное не было решительно никакой возможности.

Бродя по дому, он неоднократно замечал в самых разных местах многочисленные щели, а то и просто дыры, в которых на какое-то мгновение появлялись крысиные мордочки, ярко поблескивавшие бусинками глаз, а затем стремительно исчезали, сопровождая свои движения характерным попискиванием и шорохом.

Но больше всего его поразила веревка большого набатного колокола, который висел под самой крышей. Она свисала с потолка в углу комнаты по правую руку от камина. Малкольм пододвинул туда большое резное дубовое кресло с высокой спинкой и уселся в него, чтобы насладиться последней чашкой чая. Когда с этим было покончено, он в очередной раз пошевелил кочергой поленья в камине и вознамерился продолжить работу, а потому снова уселся за стол, оставив очаг слева от себя. Некоторое время крысы серьезно докучали ему своим непрекращающимся шуршанием, но вскоре он достаточно адаптировался к их шуму, подобно тому, как человек привыкает к тиканью часов или журчанию воды. Молодой человек настолько сосредоточенно углубился в свою работу, что все на свете, кроме тех проблем, которые он пытался разрешить, перестало для него существовать.

Внезапно он поднял взгляд и, оставив несколько недоказанных теорем, почувствовал, что близится рассвет, то есть то самое время, которое вызывает немало смятения в чувствительной человеческой душе. Крысиный гомон уже стих, причем его удивило не столько то, что наступила тишина, сколько то, что это произошло так неожиданно и резко. Огонь в камине почти погас, хотя и продолжал изредка вспыхивать темно-красными всполохами. Малкольм поднял взгляд над очагом и невольно вздрогнул, даже несмотря на явную задумчивость и отрешенность своего состояния.

В том самом большом дубовом кресле с высокой спинкой, стоявшем справа от камина, сидела громадная крыса, неотрывно пожиравшая его своим злобным взглядом. Он замахнулся, желая жестом прогнать ее, но животное даже не пошевелилось. Тогда он чуть видоизменил взмах руки, имитируя намерение чем-нибудь бросить в ее — крыса и тогда не сдвинулась с места и лишь гневно обнажила свои длинные белые зубы, а в жестоких глазах, отражавших свет лампы, сверкнула лютая мстительность.

Пораженный зрелищем, Малкольм подскочил к камину, выхватил кочергу и бросился к креслу, чтобы убить грызуна. Однако прежде, чем он успел нанести удар, крыса издала пронзительный писк, в котором прозвучала концентрированная ярость, спрыгнула на пол и, подбежав к лежавшему на полу концу веревки набатного колокола, стремительно взобралась по нему наверх, исчезнув в темноте, куда не проникали лучи от лампы под зеленым абажуром. Как ни странно, но в тот же самый момент Малкольм вновь услышал ожесточенный крысиный гомон, сигнализировавший о том, что животные снова забегали по всему дому.

Сознание молодого человека уже успело отключиться от математических проблем, и когда за окнами дома послышалось пронзительное, чуть надтреснутое пение одинокого петуха, он направился к постели, чтобы наконец немного поспать.

Сон его был настолько крепким, что его даже не разбудил приход миссис Демпстер, которая сразу же приступила к уборке комнаты. Лишь приведя в порядок все помещение и приготовив завтрак, она постучала по ширме, и Малкольм открыл глаза. Чувствовал он себя неважно, все еще ощущая усталость после напряженной ночной работы, однако чашка крепкого чая заметно его освежила, после чего он, прихватив книгу, отправился на утреннюю прогулку. Он также запасся несколькими бутербродами, поскольку не собирался до обеда возвращаться домой.

Прогулка в тени высоких вязов, росших на окраине городка, оказала на него самое благотворное воздействие, и здесь он провел большую часть дня, изучая математические премудрости. На обратном пути он решил заглянуть к миссис Визэм, желая поблагодарить ее за проявленные доброту и заботу. Увидев в окно его приближающуюся фигуру, женщина выбежала на крыльцо дома, желая поприветствовать его и пригласить в дом. Несколько секунд она внимательно всматривалась в лицо Малкольма, а затем покачала головой:

— Вы слишком много работаете, сэр. И вид у вас сегодня чересчур бледный, какой-то болезненный. Слишком поздно легли и слишком большую нагрузку дали своему мозгу, а это нехорошо для мужчины. Но все же скажите, сэр, как вы провели ночь? Надеюсь, вам понравилось? О, как я была рада, когда миссис Демпстер сказала мне утром, что с вами все в порядке и что вы так крепко спали, когда она вошла.

— Да, со мной было все в порядке, — с широкой улыбкой проговорил Малкольм. — Те самые «штучки», на которые вы намекали, совсем меня не беспокоили. Вот только крысы — настоящий ералаш устроили, сновали, можно сказать, по всему дому. А одна так вообще была похожа на чудовище, настоящий старый дьявол; уселась на мое кресло у камина и даже не шелохнулась, когда я замахнулся на нее кочергой. Потом, правда, юркнула в сторону, вскарабкалась по веревке набатного колокола и спряталась где-то наверху. Я даже не разобрал, где именно — там очень темно.

— Боже праведный! — воскликнула миссис Визэм. — Старый дьявол! Надо же, уселась в кресло у камина… Вы уж поосторожнее, сэр, очень прошу вас. Знаете, в каждой шутке есть немало правды.

— Что вы имеете в виду? Я не вполне вас понимаю.

— Ну, вы сами же сказали «старый дьявол». Как знать, может, так оно и есть — старый дьявол. Именно так, сэр, и не надо смеяться. — Она чуть поджала губы, заметив, что Малкольм готов весело расхохотаться. — Вы, молодые люди, любите посмеяться над вещами, от которых мы, старики, вздрагиваем. Не надо, сэр, не надо. Вот вы все время смеетесь… я бы и сама, может, хотела так же реагировать на все это. — Добрая дама не могла удержаться и тоже расцвела, глядя на его веселое добродушное лицо, отчего все страхи, казалось, на мгновение покинули ее.

— Извините меня, — проговорил Малкольм, — не подумайте, что я такой уж непонимающий или, тем более, жестокий человек. Просто меня поразила сама эта идея, надо же — «старый дьявол» захотел прошлой ночью отдохнуть в моем кресле. — Он снова захохотал, после чего распрощался с миссис Визэм и направился домой обедать.

В этот вечер крысы подняли шум даже раньше, чем накануне, к тому моменту, когда Малкольм переступил порог, крысы уже веселились вовсю. Испуганные его появлением, они на несколько мгновений умолкли, но потом все началось снова. После обеда он уселся с сигаретой возле камина, а затем, убрав со стола, снова приступил к работе. На сей раз крысы досаждали ему еще больше, чем в прошлый вечер. А как они сновали взад вперед по всей комнате! Как пищали, царапались, что-то постоянно грызли! И что примечательно: с каждой минутой они становились все наглее, подползая к самому выходу из своих щелей и нор, выглядывая изо всех мыслимых и немыслимых отверстий в плинтусах стенных панелей; их маленькие глазки поблескивали, как крохотные лампочки в отраженных лучах падавшего из камина света. Но для Малкольма, определенно уже пообвыкшего в подобной обстановке, их глаза теперь не несли в себе какого-либо зловещего заряда, а потому его занимала лишь веселая игривость грызунов. Иногда самая дерзкая из крыс выбиралась наружу и даже стремительно пробегала по полу вдоль стенной панели. Всякий раз, когда крысы начинали все же действовать Малкольму на нервы, он, желая напугать, громко цыкал на них, с улыбкой взмахивал над столом рукой или делал нечто подобное, стараясь придать своим действиям как можно более свирепый оттенок, после чего животные проворно забирались к себе в норы.

Так прошла первая половина ночи. Несмотря на окружавший его шум, Малкольм все больше уходил с головой в работу. Неожиданно все смолкло, как это случилось и накануне. Помещение заполнила внезапно наступившая тишина. Не было слышно ни малейшего шороха или скрежета, никто ничего не грыз, никто не пищал. Тишина стояла, как в могиле. Молодой человек вспомнил, как все было прошлой ночью, и машинально посмотрел в сторону кресла, стоявшего у камина. В то же мгновение он испытал странное, пронзившее все его тело, неведомое доселе ощущение.

Там, в высоком дубовом кресле, восседала все та же громадная крыса, неотрывно глядевшая на него своими зловещими глазами.

Малкольм инстинктивно схватил ближайший от него предмет — это оказалась книга логарифмических таблиц, — и запустил ею в животное.

Бросок оказался неточным, и крыса даже не пошевелилась. Тогда он решил повторить свой вчерашний эксперимент с кочергой — и вновь крыса буквально из-под носа ускользнула от него, стремительно поднявшись по веревке набатного колокола. Едва это случилось, как тишину комнаты снова наполнили привычные звуки гомонящих, суетящихся и словно внезапно оживших крыс. И в этот раз, как и накануне, Малкольм не смог определить, куда именно убежала крыса, поскольку свет лампы был явно недостаточен, чтобы осветить темноту под потолком, а камин к тому времени почти погас.

Посмотрев на часы, он обнаружил, что время приближалось к полуночи. Отчасти даже порадовавшись данному обстоятельству, он подбросил в камин свежих поленьев и уселся возле него, намереваясь приступить к традиционной чайной процедуре. В этот вечер ему удалось неплохо поработать, так что он позволил себе насладиться сигаретой и, сидя в дубовом кресле рядом с камином, с удовольствием отхлебывал чай. Покуривая, он поймал себя на мысли, что ему было бы очень интересно узнать, куда все же убегает эта гигантская крыса, а потом решил, что надо будет установить в доме крысоловку. После этого он зажег еще одну лампу и поставил ее так, чтобы лучи ее света как следует освещали стену справа от камина. Затем собрал все книги, что у него были, и положил их себе под руку, чтобы при необходимости было чем в крысу кинуть. Подняв с пола конец веревки набатного колокола, он положил его на стол, а сверху установил лампу. При этом он обратил внимание на то, какая гибкая и эластичная была эта веревка, и одновременно очень крепкая. А ведь ею, по его предположениям, не пользовались очень давно. На такой и человека можно повесить, подумал Малкольм. Покончив со всеми этими приготовлениями, он расслабленно откинулся на спинку кресла и проговорил добродушным тоном:

— Ну вот, подружка, теперь, как мне представляется, мы что-нибудь о тебе узнаем.

Он возобновил свою работу, и хотя поначалу его все же беспокоил крысиный шум, вскоре все его внимание снова сосредоточилось на уравнениях и формулах.

Неожиданно окружающая обстановка вновь привлекла к себе его внимание, причем на этот раз не внезапно наступившей тишиной, а слабым, размеренным покачиванием веревки и стоявшей на ней лампы. Стараясь не шевелиться, Малкольм поднял взгляд, скользнув им по стопке книг, и остановил его на веревке. Едва он сделал это, как тут же увидел, что гигантская крыса спрыгнула с веревки на дубовое кресло и теперь сидела на нем, по-прежнему неотрывно глядя на молодого человека.

Малкольм взял одну из книг в правую руку и, тщательно прицелившись, швырнул ее в крысу — та, проворно сдвинувшись в сторону, уклонилась от импровизированного снаряда. Он взял еще один том, потом третий и кидал их один за другим, но всякий раз безуспешно. Наконец, рука его нащупала еще одну книгу, он замахнулся, и тут же крыса резко, пронзительно, как ему показалось, явно испуганно пискнула. На сей раз он постарался прицелиться особенно тщательно — книга все-таки попала, издав при соприкосновении с телом весьма ощутимый глухой звук. Крыса вновь пронзительно запищала, повернула голову, бросив на обидчика полный ожесточенной злобы взгляд, снова забралась на спинку кресла и совершила отчаянный прыжок в сторону веревки колокола, после чего молниеносно забралась по ней и скрылась где-то в вышине. Лампа закачалась от неожиданного толчка, но, будучи достаточно массивной, все же не опрокинулась. Малкольм продолжал неотрывно смотреть в том направлении, куда убежала крыса, и тут же в свете другой лампы увидел животное, которое тут же прыгнуло на обшивку стенной панели и исчезло в отверстии, располагавшемся едва ли не по центру большой картины, висевшей на стене.

— Ну что ж, утром посмотрим, где моя любезная подруга устроила свое жилище, — вслух проговорил студент и отправился собирать свои научные трактаты. — Итак, третья картина от камина. Ну что ж, не забуду.

Он подобрал все книги, комментируя по очереди название каждой из них: «Конические сечения» — против них он ничего не имел; то же самое можно было сказать про «Затухающие колебания» или «Начала»; или взять хотя бы «Термодинамику», «Квартернионы» а вот та самая, которая попала в зверя… Малкольм взял ее, посмотрел на обложку и невольно судорожно вздохнул и даже побледнел, тревожно поводя взглядом по сторонам.

— Библия, которую дала мне в дорогу мать, — чуть слышно пробормотал он. — Надо же, какое странное совпадение.

Он снова сел, чтобы поработать, тогда как крысы за стенной панелью тут же возобновили свои игрища. Правда сейчас они его совершенно не беспокоили; как ни странно, но их присутствие создавало у него определенное ощущение компании. Но работа как-то не шла, и после нескольких безуспешных попыток вчитаться в стройные ряды формул, он в отчаянии отодвинул от себя книгу и отправился спать. За восточным окном дома как раз занимались первые лучи рассвета.

Спал он довольно крепко, но как-то беспокойно, видя всевозможные сны, так что когда миссис Демпстер разбудила его поздно утром, вид у него был явно неважнецкий, а сам он несколько минут не мог даже толком понять, где находится. Первые же его слова удивили женщину.

— Миссис Демпстер, я прошу, пока я буду сегодня гулять, чтобы вы взяли лестницу и протерли или помыли вот те картины — особенно ту, третью. Мне бы очень хотелось взглянуть, что на них изображено.

Позднее, уже во второй половине дня, когда Малкольм работал над книгами, прогуливаясь и сидя в тени деревьев, к нему снова вернулось приятное, беззаботное настроение предыдущего дня; он утвердился в мысли, что его подготовка к предстоящему экзамену проходит довольно успешно. Ему удалось добиться удачного решения ряда математических задач, которые беспокоили его вплоть до сегодняшнего дня, и самочувствие его настолько улучшилось, что он даже решил снова навестить миссис Визэм.

В ее уютной гостиной он застал незнакомого джентльмена, который тут же был представлен ему хозяйкой как доктор Торнхил. Женщина вела себя как-то скованно, и это в сочетании с поведением доктора, который вдруг стал задавать Малкольму всякие вопросы, заставило студента прийти к выводу, что присутствие эскулапа оказалось отнюдь не случайным, если не сказать преднамеренным. Поэтому он без всякого вступления решительно проговорил:

— Доктор Торнхил, я буду иметь удовольствие ответить на любой ваш вопрос, если вы прежде ответите на один-единственный мой вопрос.

Казалось, доктор несколько удивился, но, тем не менее, улыбнулся, тряхнул головой и сказал:

— Годится! Спрашивайте.

— Скажите, доктор, миссис Визэм специально попросила вас прийти сюда, чтобы поговорить со мной и высказать ряд рекомендаций?

Доктор Торнхил на несколько секунд словно опешил, а миссис Визэм, вся покрывшись пунцовым румянцем, отвернулась. Однако доктор, похоже, был достаточно откровенным и прямолинейным человеком, который не любил юлить, а потому столь же честно сказал:

— Да, так оно и есть. Но ей, естественно, не хотелось, чтобы вы об этом знали. Я полагаю, все испортила моя неловкая поспешность — вы что-то заподозрили. Она сообщила мне, что ей вообще не понравилось ваше решение поселиться в этом доме, а кроме того, вы, по ее мнению, пьете слишком много крепкого чая. По правде указать, она просила меня по возможности отговорить вас от увлечения напитком и порекомендовать не засиживаться допоздна над книгами. В свое время я тоже был довольно прилежным студентом, а потому, надеюсь, в состоянии понять своего юного коллегу, и мне очень хотелось бы, чтобы вы без излишней обиды восприняли мой совет, посчитав, что он исходит не от совершенно чужого вам человека.

Малкольм широко улыбнулся и протянул ему свою руку.

— Тряхните, как говорят в Америке, — сказал он. — Разумеется, я крайне признателен и вам и миссис Визэм за вашу доброту. Но это требует ответного понимания с моей стороны. Обещаю вам, больше никогда не буду пить крепкого чая — ни чашки, вплоть до тех пор, пока вы сами мне не разрешите, а лягу в постель сегодня не позднее часа ночи. Ну как, годится?

— Прекрасно. Годится, — кивнул доктор. — А теперь расскажите поподробнее, что вы увидели в своем старом доме.

Малкольм в мельчайших подробностях пересказал увиденное и услышанное им за последние две ночи. Несколько раз его повествование прерывали возбужденные восклицания со стороны миссис Визэм, пока он не дошел до эпизода с Библией — тогда долго сдерживаемое волнение хозяйки гостиницы наконец отыскало свой выход в виде пронзительного и короткого крика, лишь бокал бренди с водой немного привел ее в чувство.

Торнхил выслушал рассказ с выражением нарастающей мрачности на лице, а когда молодой человек его закончил, миссис Визэм к тому времени окончательно придя в себя, спросила:

— Крыса всегда поднималась по веревке набатного колокола?

— Да, всегда.

— Я полагаю, вам известно, — сказал доктор после некоторой паузы, — что это за веревка?

— Нет, не известно!

— Это, — медленно проговорил Торнхил, — та самая веревка, которой пользовался палач для приведения в исполнение приговоров, оглашенных судьей и являвшихся выражением его неукротимой злобы и ожесточенности!..

На этом месте его вновь прервал очередной стон миссис Визэм, и им пришлось предпринять дополнительные меры, чтобы снова привести ее в чувство. Малкольм взглянул на свои часы и обнаружил, что близилось время обеда, поэтому он раскланялся с доктором, так и не дождавшись, когда женщина в очередной раз обретет крепость духа.

Когда миссис Визэм, наконец, почувствовала себя достаточно уверенно, она тут же набросилась на доктора с гневными упреками и вопросами относительно того, что за ужасные вещи он пытался вдолбить в голову молодого человека. Ведь он и так уже настрадался от одного лишь факта проживания в доме судьи, на что доктор Торнхил возразил:

— Моя дорогая леди, я сделал это, преследуя вполне конкретную цель! Мне хотелось привлечь его внимание именно к этой веревке. Может оказаться так, что сейчас его рассудок пребывает в состоянии крайнего переутомления вследствие повышенной интенсивности занятий. Хотя я склонен полагать, что он вполне здоров как физически, так и психически, все же крысы и это упоминание «старого дьявола», — доктор покачал головой и продолжил: — Я уже хотел было предложить ему свою помощь, намереваясь провести в этом доме одну ночь, но побоялся, что могу его обидеть. Дело в том, что ночью ему может присниться какой-нибудь кошмар или его будут мучить галлюцинации; и если это случится, я бы хотел, чтобы у него имелась возможность потянуть за ту веревку, что дало бы нам знать, что там что-то не в порядке и мы могли бы поспешить на помощь. Сегодня я буду сидеть допоздна — имейте это в виду и не тревожьтесь понапрасну, если сегодня ночью Бенчерч испытает некоторое потрясение.

— О, доктор, что вы хотите сказать? Что вы имеете в виду?

— Вот что. Вполне возможно… нет, более того, вероятно, что сегодня ночью мы услышим, как звонит над домом судьи набатный колокол. — С этими словами доктор покинул миссис Визэм, совершив столь эффектный уход, о котором мог лишь мечтать любой актер.

Когда Малкольм пришел домой, он обнаружил, что вернулся чуть позже ставшего обычным для него времени. Миссис Демпстер уже ушла, он был рад увидеть, что помещение сверкает чистотой и опрятностью, в камине потрескивают дрова, а фитиль лампы аккуратно подрезан.

Вечер выдался более прохладным, чем обычно бывает в апреле; ветер с каждой минутой все усиливался, так что ночью можно было ожидать настоящей бури. В течение нескольких минут после его прихода крысы за стеной безмолвствовали, однако вскоре они вполне освоились с его присутствием, и все началось снова. Ему было даже приятно слышать их напоминание о своем существовании, поскольку Малкольм стал относиться к ним как к своего рода партнерам, если не товарищам по одиночеству. Одновременно с этим он в очередной раз задумался над тем странным фактом, что крысы оживали лишь в отсутствие того, более страшного существа с горящими глазами.

Лампа, при свете которой он читал, была накрыта зеленым абажуром, отчего верхняя часть стен и весь потолок комнаты продолжали оставаться в темноте, а веселый трепет пламени камина заливал пол и игриво колыхался по белой скатерти большого обеденного стола. Пребывая в жизнерадостном, определенно бодром настроении, Малкольм сел за стол, чтобы предаться вечерней трапезе. Покончив с ужином и закурив сигарету, он уселся за работу, твердо вознамерившись не отвлекаться ни под каким предлогом: он вспомнил про свое обещание доктору и настроился на то, чтобы провести время с максимальной пользой.

В течение часа или около того он нормально работал, но затем его внимание стало как-то соскальзывать, удаляться от содержания книг. Окружающая обстановка начала все больше действовать ему на нервы, и он не мог полностью игнорировать свою прирожденную восприимчивость. К этому времени ветер перешел в настоящий шквал, который грозил в любую минуту перерасти в подлинную бурю. Старый дом был достаточно прочен, но ему казалось, что и он вот-вот сорвется со своего фундамента; в каминном дымоходе громыхали и завывали перекатывающиеся волны беснующегося воздуха, ветер бился о старинные фронтоны, производя непривычные, даже странные, какие-то неземные звуки, отдававшиеся эхом в пустых комнатах и коридорах. Даже большой набатный колокол на крыше словно почувствовал силу ветра, поскольку его веревка сейчас приподнималась и слегка покачивалась, словно сам он время от времени приходил в движение; ее свитый в кольца конец скользил по дубовому полу, издавая при этом резкое, надсадное шуршание.

Вслушиваясь в эти звуки, Малкольм вспомнил слова доктора: «Это та самая веревка, которой пользовался палач для приведения в исполнение приговоров, оглашенных судьей и являвшихся выражением его неукротимой злобы и ожесточенности». Он прошел в угол комнаты рядом с камином и взял в руки конец веревки. Что-то в ней привлекло его внимание и, стоя там, он словно отрешился на несколько мгновений от окружающей действительности, погрузившись в раздумья о том, кто был жертвами лютой ненависти судьи и зачем в доме оставили эту страшную реликвию неукротимого стража закона.

Он стоял и чувствовал, как раскачивающийся на крыше колокол вызывает слабое подрагивание веревки, однако через несколько секунд ощутил, что к этим покачиваниям примешались какие-то новые движения — она стала мелко, едва заметно подергиваться, словно какое-то существо медленно двигалось вдоль нее.

Машинально подняв взгляд, Малкольм увидел громадную крысу, которая не спеша спускалась к нему, не отрывая от молодого человека взгляда своих злобных глаз. Он резко отпустил веревку и, бормоча сдавленные проклятия, отступил назад; крыса же неожиданно и ловко повернулась на сто восемьдесят градусов, и проворно побежала по веревке в противоположном направлении, вскоре скрывшись в темноте верхней части комнаты. В то же самое мгновение Малкольм заметил, что шум крыс, на некоторое время притихших и ничем не выдававших своего присутствия, возобновился с новой силой.

Эти мимолетные события снова вернули его к мысли о том, что он до сих пор так и не выяснил, где находится логово этого омерзительного зверя, и не осмотрел картину, хотя накануне явно намеревался это сделать. Он взял вторую лампу, снял с нее абажур и, подняв высоко над головой, подошел к третьей от камина картине, в правой части которой прошлой ночью исчезла крыса.

При первом же взгляде на нее он невольно вздрогнул и едва не выронил лампу; смертельная бледность залила его лицо, колени задрожали и по лбу поползли тяжелые капли пота. Однако он был молод и достаточно смел, а потому вскоре взял себя в руки и снова подошел к картине, которая прежде была покрыта толстым слоем грязи, а сейчас выглядела совершенно чистой.

На ней был изображен судья, одетый в пурпурную, украшенную горностаями мантию. У него было сильное, безжалостное лицо, в котором можно было различить черты зловещей хитрости и мстительности; чувственный рот надменно изгибался, а крючковатый, розоватого оттенка нос, чем-то напоминавший клюв, придавал ему сходство с хищной птицей. Остальная часть лица имела мертвенно-бледный оттенок. Глаза омерзительно поблескивали и поражали своим яростным, зловещим выражением. Заглянув в них, Малкольм похолодел, сразу подметив сходство с выражением глаз той громадной крысы.

Лампа снова задрожала в его руке, когда он увидел, как это животное, свирепо поблескивая глазами, выгладывает из отверстия в углу картины, и тотчас же заметил, как словно по чьему-то сигналу смолкли все звуки остальных грызунов. Тем не менее он снова постарался успокоиться и продолжал осматривать картину.

Судья восседал в большом резном дубовом кресле с высокой спинкой, стоявшем справа от массивного камина, а за его спиной в углу комнаты с потолка свисала веревка — ее свитый кольцами конец лежал на полу. С ощущением чего-то похожего на ужас Малкольм узнал на картине интерьер той самой комнаты, в которой он находился в данный момент; объятый подступающим страхом, он судорожно огляделся, словно ожидал обнаружить позади себя чье-то присутствие. Затем он перевел взгляд в угол комнаты рядом с камином и с громким криком выронил лампу, резко ударившуюся о пол.

Там, в кресле судьи, за которым болталась веревка, сидела все та же крыса, взиравшая на него глазами покойного хозяина этого дома, но сейчас в них чувствовалось выражение особой, доселе невиданной им ярости и ненависти. Если не считать завывания и шума ветра за окном, в комнате стояла абсолютная тишина.

Звук упавшей лампы отчасти привел Малкольма в чувство. К счастью, она была металлическая и потому не разбилась; тем не менее необходимость как следует осмотреть ее хоть немного позволила ему отвлечься от объекта своего тревожного внимания и вернула присутствие духа. Приведя лампу в порядок, он провел ладонью по лбу и на некоторое время задумался.

Нет, так не пойдет, сказал он сам себе. Так можно и с ума сойти. Надо с этим кончать! Я обещал доктору, что больше не стану по ночам пить чай. Но как он был прав! Что-то и в самом деле не в порядке с моими нервами. Странно, а ведь раньше я ничего подобного за собой не замечал. Да и чувствую себя здесь как никогда хорошо. Ну, ладно, сейчас со мной снова все в порядке, а на будущее надо перестать валять дурака.

Он приготовил себе коктейль из бренди и воды и с решительным видом, чтобы продолжить работу, уселся за стол.

Было уже около часа ночи, когда он оторвался от своего занятия, вновь встревоженный неожиданно наступившей тишиной.

Ветер за окном завывал с неослабевающей силой, дождь хлестал по окнам.

В комнате не раздавалось ни звука, если не считать гулкого эха, гулявшего по высокому дымоходу; временами до Малкольма доносилось шипение водяных брызг, случайным образом долетавших до очага. Огонь к тому времени почти погас, и пламени практически не было.

Малкольм внимательно вслушался, и тут же до его сознания дошел тонкий, очень слабый попискивающий звук. Он исходил из того самого угла комнаты, где с потолка свисала веревка, и молодой человек подумал, что ошибочно принял за писк поскрипывающее шуршание по полу ее тугих колец, приводимых в движение покачивающимся под крышей колоколом. Подняв взгляд, он, однако, сразу же увидел ту самую громадную крысу, которая крепко вцепилась в веревку и сосредоточенно перегрызала ее чуть ниже того места, в котором находились ее отвратительные лапы. Она уже почти достигла своей цели, и Малкольму были видны более светлые пряди каната, проходившие внутри веревки. Через несколько секунд нижняя часть веревки с глухим стуком свалилась на пол, а крыса стала похожа на огромный тугой узел, венчавший конец слабо покачивающейся веревки.

На какое-то мгновение Малкольма снова объял неведомый доселе ужас: до него, наконец, дошло, что сейчас он уже лишен возможности призвать внешний мир себе на помощь. Однако в ту же секунду его охватила внезапная ярость и, схватив лежащую на столе книгу, он с силой запустил ею в крысу. Бросок был достаточно точным, однако прежде, чем жесткий том попал в животное, крыса разжала лапы и с глухим стуком грузно шлепнулась на пол. Малкольм стремительно бросился за ней следом, однако она каким-то образом успела скользнуть в сторону и исчезнуть в темном углу.

Малкольм понял, что ни о какой работе сейчас не может быть и речи, а потому решил сменить прежнее монотонное чтение на охоту за крысой. Он снял с лампы зеленый абажур и поднял ее как можно выше над головой. Едва он это сделал, как мрак в верхней части комнаты рассеялся, и в новом потоке света, показавшемся ему особенно ярким по контрасту с прежней теменью, картины на стене проступили особенно отчетливо. С того места, где он стоял, Малкольму была хорошо видна интересовавшая его картина — третья по счету, справа от камина. Через секунду он в изумлении протер ладонью глаза, а затем, объятый диким страхом, принялся всматриваться в изображенные на ней детали.

В самом центре картины находилось большое пятно неровной формы — это был холст, ровный и коричневатый, словно только что натянутый на раму. Остальные детали картины сохранились в своем неизменном виде: то же самое кресло, угол камина, веревка, но… фигура судьи исчезла.

Объятый ужасом, Малкольм медленно повернулся, и тут же его стала бить отчаянная дрожь, как будто его внутренности сотрясал невидимый, мощный мотор. Ему показалось, что все силы покинули его, он был не в состоянии совершить хоть какое-то движение, даже самое пустяковое действие, хотя бы мыслительное. Он мог лишь видеть и слышать.

Там, в большом дубовом кресле с высокой спинкой, сидел судья, облаченный в свою пурпурную мантию с горностаями, и зловеще буравил его своим мстительным взором; торжествующая улыбка искажала его жесткий рот, когда он поднял обеими руками свою черную шапочку. Ту самую черную шапочку, которую судьи всегда надевали перед оглашением смертного приговора! Малкольм почувствовал, как кровь отхлынула у него от сердца, как подчас бывает в минуты долгого и тревожного ожидания. В ушах его раскатисто гудели колокола. Помимо этих звуков, к нему прорывались из-за окна лишь грохот и завывание бури; а сквозь вой стихии смутно и не вполне отчетливо до него стали доноситься удары башенных часов на рыночной площади. Несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, он стоял, как статуя, широко раскрыв глаза и почти не способный дышать. Когда часы ударили в первый раз, торжествующая улыбка на лице судьи расползлась еще шире, а при последнем ударе, символизирующем наступление полночи, он опустил шапочку себе на голову.

Медленными, рассчитанными движениями судья поднялся из кресла и, наклонившись, взял с пола кусок веревки от набатного колокола, затем пропустил ее сквозь сжатую ладонь, явно наслаждаясь ощущением прикосновения к этому тугому жгуту. После этого он принялся манипулировать с одним из концов веревки, явно завязывая узел. Тщательно затянув его, он опустил веревку, ногой проверил узел на прочность, удовлетворенно осклабился и стал продевать в него другой конец веревки, чтобы в итоге получилась скользящая петля. После всех этих приготовлений он двинулся с веревкой в руке вдоль противоположной от Малкольма стороны стола, не сводя с молодого человека своего напряженного взгляда, пока не обошел вокруг и не остановился перед дверью.

Малкольм понял, что он оказался в ловушке и стал лихорадочно соображать, что же ему делать дальше. Взгляд судьи словно завораживал его, он неотрывно смотрел ему прямо в глаза. Он видел, как судья приближается к нему, по-прежнему находясь между ним и дверью. Теперь он уже чуть приподнял петлю, словно желая накинуть ее на шею Малкольма.

Ценой неимоверных усилий молодой человек дернулся в сторону и тут же увидел, как веревка шлепнулась об пол, ударившись совсем рядом с его телом. Судья подтянул к себе веревку, поправил петлю и вновь попытался накинуть ее на молодого человека, ни на мгновение не сводя с него своего жестокого, мстительного взгляда. Но всякий раз студенту тем или иным образом удавалось уклониться от гибельной петли. Вся эта процедура продолжалась, как показалось Малкольму, бессчетное число раз: судья, определенно не терявший надежды на успех и не огорчавшийся от неудач, продолжал играть с ним, как кошка с мышью.

В порыве охватившего его отчаяния Малкольм резко огляделся — лампа по-прежнему горела, и в комнате было довольно светло. В многочисленных щелях, отверстиях нор и прочих дырах рядом с полом он разглядел поблескивавшие крысиные глазки; это осознание чьего-то присутствия вызвало у него проблеск едва ли не блаженного чувства. Он поднял взгляд и обнаружил, что верхняя часть веревки набатного колокола вся усеяна телами крыс, которые покрывали собою буквально каждый ее дюйм, а тем временем беспрестанно продолжали подползать все новые и новые грызуны, проникая туда через маленькое круглое отверстие в потолке. Животные все больше раскачивали веревку, и вскоре до Малкольма донесся первый удар колокола.

Молодой человек понял, что это было первое прикосновение языка колокола к его массивной бронзовой тверди. Звук оказался совсем слабый, едва различимый, но колокол лишь начинал раскачиваться, так что можно было ожидать, что с каждой новой секундой он зазвонит громче.

Услышав этот звук, судья, по-прежнему неотрывно смотревший на Малкольма, чуть поднял взгляд, и лицо его исказила гримаса дьявольского, жестокого гнева. Его глаза полыхали как горящие угли; он резко топнул ногой, издав при этом такой грохот, от которого, казалось, затрясся весь дом. Когда он в очередной раз поднял веревку, где-то высоко над головой небо расколол удар грома, и крысы продолжали безудержно скользить по верхней части колокольного каната, словно пытались открутить время назад. На сей раз вместо того, чтобы кинуть петлю, судья еще больше приблизился к своей жертве, с каждым шагом все более ослабляя узел. Когда он оказался совсем близко от Малкольма, тот почувствовал, что в самом факте присутствия судьи было что-то парализующее, а потому стоял совершенно неподвижно, словно бесчувственный труп.

Он ощутил, как ледяные пальцы судьи прикоснулись к его горлу и стали прилаживать веревку. Петля стала затягиваться. Затем судья, обхватив окаменевшее тело студента, поволок его за собой, поставил обеими ногами на дубовое кресло, протянул руку вверх и ухватился за раскачивающийся конец веревки, соединенной с языком колокола. При этом движении крысы, повизгивая, бросились врассыпную и вскоре исчезли через отверстие в потолке. Держа одной рукой конец веревки, накинутой на шею Малкольма, он подтянул его к свисавшему с потолка концу, связал оба в тугой узел, после чего толчком ноги резко отпихнул кресло в сторону.

Когда на крыше дома судьи зазвонил набатный колокол, люди сразу же стали собираться на площади. Со всех сторон несли фонари и даже факелы, после чего молчаливая толпа двинулась к дому. Пришедшие громко забарабанили в дверь, но из дома не доносилось ни звука. Тогда они взломали дверь и гурьбой поспешили в просторную гостиную. Впереди всех бежал доктор.

В петле, завязанной на конце веревки большого набатного колокола, висело тело студента, а на лице судьи на картине продолжала зловеще растягиваться надменная улыбка.

Едва разнеслась весть о решении Маргарет Деландр поселиться в принадлежавшем роду Брентов поместье «Рок», как жители всех окрестных селений начали предвкушать новый скандал. Вообще-то говоря, в жизни как семьи Деландров, так и некогда обитавшей в «Роке» династии Брентов скандалы были отнюдь не редкостью, и если бы кому-то вздумалось написать исчерпывающую и правдивую историю нравов графства, обе фамилии заняли бы в ней достойное место. В сущности, статусы представителей обеих семей были так отличны друг от друга, что они вполне могли бы существовать на разных континентах — если вообще не в разных мирах, — а потому до поры до времени орбиты их бытия никоим образом не пересекались друг с другом.

Жители этого уголка графства были единодушны во мнении, что по складу личности Бренты всегда представляли собой людей явно доминирующего типа, а по своему социальному рангу превосходили класс фермеров средней руки, к которому принадлежала и Маргарет Деландр, как испанский идальго голубых кровей возвышается над своими крестьянами-арендаторами.

Впрочем, и Деландры принадлежали к весьма древнему роду и гордились им в не меньшей степени, чем чванились своим происхождением все отпрыски Брентов. И все же их семья никогда не поднималась выше фермерского уровня, и, хотя в старые добрые времена заморских войн и протекционизма им удавалось довольно безбедно существовать, дуновение знойных ветров свободной торговли и маета мирной обстановки иссушили и обескровили их некогда солидное состояние. В общем, они, как любили выражаться старожилы этих мест, «прикипели» к земле всей душой и телом, пустив в нее свои корни.

С другой стороны, избрав для себя подобную «растительную» форму жизни, они и существовали во многом как растения — расцветали и плодоносили в хорошие сезоны, и чахли, когда погода портилась. Поместье их постепенно приходило в упадок и во многом напоминало населявших его людей. Те, в свою очередь, от поколения к поколению деградировали все больше, выпуская временами в пустоту заряд накопившейся энергии: тот или иной представитель рода устраивался, например, на военную службу, добиваясь на ней, однако, лишь самого незначительною продвижения, после чего всю эту затею настигал крах — то ли по причине проявления их слишком уж безрассудной храбрости в бою, то ли из-за неумения подчиняться вышестоящему начальству, что в общем-то было свойственно многим молодым людям, которым не удалось получить должного образования и воспитания.

Таким образом, медленно и неуклонно род их опускался все ниже: мужчины, чувствуя глубокое внутреннее разочарование и неудовлетворенность, спивались до смерти, а женщины обрекали себя на бесконечную работу по дому и выходили замуж за стоявших ниже их на социальной лестнице женихов, а то и вовсе за ни на что не годных. С течением времени все представители рода вымерли, оставив лишь двух Деландров — Вайкхэма и Маргарет. Похоже, и брат и сестра полностью унаследовали присущие их роду соответственно мужские и женские черты и, будучи очень похожими друг на друга в своей приверженности мрачноватой одержимости, сластолюбию и безрассудству, весьма неодинаково воплощали эти принципиальные пристрастия в жизнь.

История Брентов была во многом схожей, хотя упадок их рода, происходил скорее в аристократической, нежели плебейской форме. Они также посылали своих отпрысков на войну, однако их положение там было иным, и они нередко удостаивались чести, ибо знали, как проявлять свой героизм и мужество, но потомственное пристрастие к безудержной расточительности подточило и их знатное состояние.

Нынешним главой семьи — если вообще можно было назвать семьей одного-единственного человека — стал Джеффри Брент. Он являл собой образчик основательно изношенной человеческой породы, способный в некоторых областях деятельности продемонстрировать поистине выдающиеся качества, зато в остальном олицетворять собой полнейшую деградацию. Пожалуй, его можно было в чем-то сравнить с древними итальянскими аристократами, авторы портретов которых донесли до нас их незаурядную отвагу, беспринципность, утонченную похотливость и жестокость — иными словами, явную тягу к сладострастию с бесовским подтекстом.

Он был красив той орлиной, властной красотой, в которой женщины с легкостью и почти мгновенно распознают стремление доминировать всегда и во всем. В общении с мужчинами он предпочитал держаться холодно и отчужденно, однако подобные манеры никогда не распространялись на женщин. Непостижимые законы полов устроили и организовали все таким образом, что даже самая робкая особа в юбке почти никогда не испытывает страха перед свирепостью и надменностью мужчины. И получилось так, что не оставалось в пределах видимости из окон «Рока» ни одной дамы того или иного свойства или качества, которая не испытывала бы хотя бы тайного восхищения этим симпатичным мотом. А круг этих почитательниц был весьма широк, ибо дом его располагался на вершине высокого холма, так, что и за сто миль можно было разглядеть его старинные башни и крутые крыши, которые устремлялись ввысь и словно взрезали окружавшие их леса, селения и раскиданные по всей округе постройки.

До тех пор, покуда мотовство Брента ограничивалось пределами Лондона, Парижа и Вены, — одним словом, любого другого места, находившегося вдалеке от родного дома, — людская молва покорно помалкивала. В самом деле, легко, с бесстрастием воспринимать отголоски далеких слухов и пересудов, относиться к которым можно с недоверием, пренебрежением, презрением — одно, а когда скандал подступает к твоим собственным дверям — уже другое дело. В подобной ситуации стремление людей к независимости вкупе с тягой к единению, присущие любой неиспорченной общине, во весь голос заявили о себе и потребовали всеобщего осуждения для подобного поведения.

И все же люди продолжали проявлять известную сдержанность и раскрывали рты не чаще, чем того требовала настоятельная необходимость. Маргарет Деландр вела себя столь бесстрашно и открыто, и с такой естественностью играла роль едва ли не официальной спутницы Джеффри Брента, что селяне стали задаваться вопросом, не состоят ли они в тайном браке, и потому предпочитали пока попридержать на тот случай, если все так и окажется — ведь иначе они бы нажили себе в ее лице лютого врага.

Единственный человек, который своим вмешательством мог бы рассеять все сомнения, волею обстоятельств оказался, увы, отстраненным от дел. Вайкхэм Деландр пребывал в ссоре со своей сестрой — точнее, она находилась в ссоре с ним, — так что оба поддерживали между собой отношения не просто вооруженного нейтралитета, но, скорее, открытой вражды.

Незадолго до переезда Маргарет в «Рок» их вражда обострилась настолько, что они едва не доходили до рукоприкладства; стороны обменивались бесконечными взаимными угрозами, и в итоге одержимый яростью Вайкхэм однажды указал сестрице на дверь. Та сразу же подчинилась и, не удосужившись даже упаковать свои вещи, покинула отчий дом. Уже у порога она на несколько секунд задержалась и с горечью в голосе пригрозила Вайкхэму, что он до конца дней своих будет испытывать стыд и раскаяние за этот поступок.

После этого прошло несколько недель, соседи стали поговаривать, что Маргарет перебралась в Лондон, но она неожиданно объявилась в обществе Джеффри Брента и всей округе едва ли не в одночасье стало известно, что Маргарет поселилась в «Роке». В непредвиденном приезде Брента не было ничего удивительного, ибо подобное поведение было вообще в его правилах. Даже его личные слуги никогда не знали точной даты его приездов, поскольку он всегда пользовался собственной потайной дверью, отпираемой личным ключом, — через нее он и проникал в дом, хотя никто из прислуги даже не догадывался о присутствии хозяина. В общем, это была его обычная манера возвращаться после долгих странствий к родному очагу.

Вайкхэма Деландра подобное известие повергло в ярость. Он жаждал отмщения и, как бы желая достичь соответствия между рассудком и накалившимися страстями, впал в очередной запой. Несколько раз он предпринимал попытки переговорить с сестрой, но та всякий раз наотрез отказывалась принять его. Тогда он попытался объясниться хотя бы с Брентом, но и тот отверг его домогательства. Наконец, он попробовал было остановить его за пределами поместья, однако и эта затея с треском провалилась, ибо Джеффри был не из тех, кто уступил бы попыткам втянуть его в какие-то контакты. Несколько раз мужчинам действительно приходилось встречаться — при этом они обменивались взаимными угрозами, хотя от исполнения их пока воздерживались. Под конец Вайкхэму Деландру, затаившему в сердце угрюмую жажду мести, не осталось ничего иного, кроме как смириться со сложившейся ситуацией.

Ни Маргарет, ни Джеффри также не отличались миролюбивым нравом: вскоре и между ними стали вспыхивать ссоры. Одно цеплялось за другое, а поскольку обоюдные упреки обильно подпитывались вином, которое в доме Брента всегда лилось рекой, конфликты их стали приобретать все более ожесточенный характер. Стороны в весьма недвусмысленной форме сыпали угрозами и оскорблениями, чем немало смущали и даже пугали слышавших все это слуг.

Чаще всего эти ссоры заканчивались тем же, чем кончается большинство семейных перебранок — примирением. Стычки ради самих стычек случаются у некоторых людей едва ли не повсеместно, становясь при этом объектом их всепоглощающего интереса, и вряд ли следует считать, что их «семейный» характер снижает ожесточенность противоборства сторон. Что до Джеффри и Маргарет, то они периодически покидали «Рок», причем по времени эти их отъезды совпадали с отлучками Вайкхэма. Правда, он всякий раз с некоторым запозданием узнавал об их отсутствии и потому, возвращаясь несолоно хлебавши, неизменно погружался в еще более горькое отчаяние и тоску.

Как-то однажды отлучка Маргарет затянулась дольше обычного. Всего несколькими днями раньше она и Джеффри в очередной раз повздорили, причем, как никогда ранее, ожесточенно. Однако и этот раунд боев им удалось локализовать, вслед за чем слугам было сообщено об отъезде хозяев на континент. Через несколько дней уехал и Вайкхэм Деландр, а вернулся лишь спустя несколько недель, причем все заметили, что вид у него был, как никогда, загадочный — удовлетворенный, возбужденный, ну, в общем, такой, которому они и названия-то подобрать не могли. Сразу же по приезде он направился в «Рок», где опять потребовал встречи с Брентом, а когда узнал, что тот еще не вернулся, проговорил с угрюмой решительностью в голосе, что не ускользнуло от внимания слуг:

— Что ж, приду потом. Новости у меня не пустячные, могу и подождать!

Неделя шла за неделей, месяц за месяцем; вскоре по округе поползли слухи, которые позднее получили свое подтверждение: где-то в Зерматской долине произошло несчастье. На опасном участке дороги экипаж, в котором ехала английская дама, вместе с кучером свалился в пропасть. Сопровождавший ее господин — Джеффри Брент — чудом уцелел, поскольку за несколько минут до этого вышел из кареты, чтобы помочь управлять лошадьми. На основании его сообщения были организованы поиски.

Сломанное ограждение, разбитая дорога, следы лошадиных копыт, когда животные делали отчаянные попытки отпрянуть от бездны, — все указывало на трагическую развязку. Зима в тот год выдалась снежная, повсюду все размокло, отчего река вышла из берегов, а ее русло, изобиловавшее водоворотами, было забито мелкими кусками льда. После долгих поисков удалось найти обломки экипажа и труп одной из лошадей, который прибило к берегу. Позднее ниже по течению у песчаного обрыва в куче речного мусора наткнулись на тело кучера, однако ни женщину, ни вторую лошадь нигде так и не нашли — все посчитали, что их тела, точнее, то, что от них осталось, снесло течением Роны к Женевскому озеру.

Вайкхэм Деландр сделал все от него зависевшее, чтобы добиться расследования дела, однако сестра его бесследно исчезла. В нескольких отелях ему удалось обнаружить записи о постояльцах — «мистере и миссис Джеффри Брент». В память о сестре он водрузил в Зермате надгробный камень, а в церкви Бреттена, в ведении которой находились оба поместья, укрепил мемориальную дощечку, на которой сестра была указана под фамилией мужа.

После этих трагических событий минуло около года, и жизнь селян стала постепенно возвращаться в привычную колею. Брент по-прежнему отсутствовал, а Деландр пребывал в еще более хмельном, мрачном и мстительном настроении.

Вскоре в жизни всех этих людей произошло еще одно волнующее событие. Оказывается, «Року» Брента предстояло обрести новую хозяйку. Джеффри лично информировал письмом местного викария о том, что несколько месяцев назад он женился на итальянке и что в скором времени они возвращаются домой.

Имение Брента заполонила маленькая армия строительных рабочих; застучали молотки, заскрипели пилы, атмосферу здания наполнил густой запах краски. Одно из крыльев дома, южное — предполагалось целиком реконструировать, что и было сделано, после чего рабочие ушли, оставив после себя кучи строительного мусора и материалов, предназначавшихся для ремонта старого зала. Джеффри настоял на том, чтобы все работы в нем проводились исключительно под его личным контролем.

Вскоре прибыл и он, привезя с собой кучу рисунков и эскизов того зала, который имелся в доме отца молодой жены, ибо ему очень хотелось воссоздать у себя ту обстановку, к которой она успела привыкнуть дома. На потолках помещения требовалось заменить лепку, а потому были возведены строительные леса и сооружен большой деревянный ящик для приготовления цементного раствора, рядом с которым лежали штабели мешков с цементом.

В день приезда новой хозяйки «Рока» звонили церковные колокола, и было устроено пышное празднество. Жена Джеффри представляла собою прелестное создание, полное духа поэзии и южной страсти, а то, с какой милой и очаровательной неправильностью она произносила немногие известные ей английские слова, сразу же покорило сердца местных жителей, плененных музыкальностью ее голоса и жгучей красотой ее темных глаз.

Пожалуй, никогда еще Джеффри Брент не был так счастлив. Однако давно знавшие его люди стали подмечать на лице господина непонятное странно-встревоженное выражение и обращать внимание на то, как он временами вздрагивал, словно от резкого звука, который оставался неслышимым для других.

Месяц сменял месяц, и вскоре по селениям поползла весть о том, что в семье Брентов должен появиться наследник. С женой Джеффри был подчеркнуто нежен — казалось, что грядущие качественно новые узы, которые должны были еще более сплотить молодых, существенно смягчили его нрав. Он стал уделять больше внимания жителям окрестных селений, стал оказывать им содействие в их нуждах, чего также раньше не наблюдалось; не было недостатков и в проявлениях благотворительности как с его стороны, так и со стороны его молодой супруги. Казалось, все свои надежды он теперь связывал с появлением наследника, и постепенно та мрачная тень, которая временами наплывала на его лицо, стала наконец рассеиваться.

А Вайкхэм Деландр все это время лелеял свою месть. В глубине его сердца давно созрел коварный замысел, который лишь ждал момента, чтобы выкристаллизоваться и принять конкретные очертания. Его смутные идеи постоянно кружились вокруг жены Брента, поскольку он понимал: лучше всего бить человека по тому, что ему дорого. Он был уверен, в том, что недалекое будущее неизбежно предоставит ему возможность для осуществления долгожданного замысла.

Как-то вечером он сидел в одиночестве в гостиной своего дома. Некогда она представляла собой весьма уютное помещение, однако время и запустение сделали свое дело, и сейчас гостиная скорее напоминала руины, а от былого изящества и достоинства ее убранства почти не осталось следа. Он пил уже несколько дней подряд и потому пребывал сейчас в состоянии сильного отупения.

Ему показалось, что он услышал характерный звук; словно кто-то открыл и снова закрыл входную дверь. Вайкхэм поднял голову, грубовато крикнул, чтоб входили. Ответа не последовало. Бормоча себе под нос проклятья, он снова потянулся за бутылкой, после чего опять погрузился в полузабытье пока не почувствовал, что перед ним стоит кто-то или что-то, похожее на призрачное видение его истерзанной сестры.

На несколько мгновений его обуял безоглядный страх. Перед ним действительно стояла женщина, черты ее лица были искажены, пылающий взор имел лишь отдаленное сходство с человеческим, и единственное, что во всем ее облике реально напоминало ему сестру, были роскошные золотистые волосы, к которым, однако, сейчас заметно примешивалась седина.

Она смотрела на брата долгим холодным взглядом; да и он тоже, глядя на нее и начиная осознавать материальность ее присутствия, ощущал, как ненависть к нему со стороны этой женщины всколыхнула в его сердце волны забытого гнева. Словно вся злобная страстность минувшего года снова выплеснулась наружу, когда он произнес:

— Зачем ты здесь? Ты умерла и тебя похоронили.

— Я и правда здесь, Вайкхэм Деландр, но отнюдь не из любви к тебе, а лишь потому, что ненавижу другого человека больше, чем тебя.

В глазах женщины пылал огонь.

— Его?! — спросил он таким яростным шепотом, что даже сестра на какое-то мгновение замерла, но к ней тут же снова вернулось прежнее спокойствие.

— Да, его! — ответила она. — Только смотри, не соверши ошибку. Моя месть — это мое дело, а тебя я хочу использовать лишь как орудие, как помощника в нем.

— Он женился на тебе? — неожиданно спросил Вайкхэм.

Изуродованное лицо женщины расплылось в омерзительном подобии улыбки. Нет, это была зловещая пародия на улыбку, поскольку искореженные, изломанные черты и затянувшиеся раны приобрели теперь странные очертания и необычный оттенок, а в тех местах, где напрягшиеся мышцы давили изнутри на рваные рубцы, сейчас появились зазубренные белесые полосы.

— А тебе надо это знать? Твоя гордость будет польщена, если ты узнаешь, что сестра сочеталась законным браком! Так вот, ты никогда этого не узнаешь. Таково будет мое отмщение тебе, и я ни на йоту не изменю его. А пришла я сюда лишь затем, чтобы ты знал, что я жива и если там, куда я сейчас собираюсь идти, со мной что-то случится, то у меня будет свидетель.

— Куда ты собираешься идти? — требовательным тоном спросил Вайкхэм.

— Это мое дело!

Вайкхэм встал, но спиртное уже сделало свое дело — он тут же покачнулся и рухнул навзничь на пол. Даже лежа у кресла, он продолжал бормотать что-то насчет своего намерения пойти следом за сестрой; озаряемый вспышкой желчного юмора, он сказал, что пойдет за ней и дорогу ему будут освещать струящиеся из ее волос золотистые лучи, равно, как и ее красота.

При этих словах женщина повернулась к нему и сказала, что найдутся и другие, помимо него, кто также горько пожалеют и о ее волосах, и о былой красоте.

— Как пожалеет он, — прошипела женщина, — ибо красота рано или поздно уходит, а волосы остаются. Мало он думал о моей красоте, когда выдергивал чеку из колеса экипажа и тем самым столкнул нас в пропасть. Как знать, может, и его красота, подобно моей, исчезнет под шрамами, когда его также закружит в водовороте и начнет швырять о камни, а потом вколотит у берега в паковый лед. Что ж, пусть ждет своего часа. Он грядет!

Она яростным жестом распахнула дверь и ступила в темноту.

Человек этот возник из темноты, неспешно ступил в освещенный круг, образованный догоравшим костром нашего лагеря, и спокойно уселся на камень.

— Вы не первые, кто решил обследовать эту местность, мрачно проговорил он.

Никто не отреагировал на его слова; подтвердить либо опровергнуть справедливость этих слов мог лишь он сам, поскольку не был членом нашей группы и обитал, видимо, где-то неподалеку от места нашей стоянки. Более того, где-то неподалеку должны были находиться его спутники, поскольку это было явно не то место, где человек мог путешествовать, а тем более жить в одиночку. Вот уже более недели из всех живых существ, помимо нас самих и наших вьючных животных, мы могли лицезреть лишь гремучих змей и рогатых жаб. В Аризонской пустыне люди не способны сосуществовать с подобными тварями: им требуются лошади или мулы, чтобы перевозить поклажу, запасы провианта, оружие, одним словом — «снаряжение», а это, разумеется предполагало наличие товарищей. При этом у нас, возможно, оставались сомнения насчет того, что за компаньоны могли сопровождать столь бесцеремонного незнакомца: в его словах определенно прозвучал намек на вызов. Это заставило буквально каждого из полудюжины наших «джентльменов удачи» немедленно принять сидячее положение, одновременно опустив руку на оружие.

Но тот, однако, не обратил ни малейшего внимания на наши действия и снова заговорил в той же неторопливой, размеренной, монотонной манере, в которой произнес первую свою фразу.

— Тридцать лет назад Рамон Галлегос, Уильям Шоу, Джордж Кент и Бэрри Дэвис, все из Такмона, преодолели горы Санта-Каталины и продвигались на запад. Мы представляли собой разведгруппу, и в наши планы входило — конечно, если мы не обнаружим ничего, что могло бы заинтересовать нас, — пробраться к реке Джила где-то неподалеку от Биг Бэнда, где, как мы предполагали, находилось поселение колонистов. Мы были хорошо экипированы, но не имели проводника, просто — Рамон Галлегос, Уильям Шоу, Джордж Кент и Бэрри Дэвис.

Незнакомец медленно и отчетливо повторил эти имена, словно желая впечатать их в память слушающих его людей. Те же неотрывно глядели на него, но теперь испытывали все более ослабевающее опасение, поскольку даже если где-то неподалеку в темноте находились его спутники, возможно, окружавшие нас сейчас наподобие мрачной стены, в манерах этого добровольного историка не было даже намека на какие-либо недружелюбные намерения. Его поведение, скорее, напоминало действия неопасного безумца, нежели коварного врага. Мы имели некоторое представление об этой местности, а потому вполне допускали, что одинокая жизнь обитателя равнин плохо сказалась на его психике. Подобное проявление со стороны этаких отшельников некоторой эксцентричности и некоторой странности характера, которое подчас бывает довольно трудно отличить от помешательства. Человек вообще в чем-то сродни дереву: в лесу, окруженный своими друзьями и товарищами, он растет ровно и прямо, насколько позволяет природа его индивидуальных особенностей, на открытом же месте он оказывается подверженным воздействию окружающих его пагубных факторов. Эти мысли промелькнули в моем сознании, пока я разглядывал незнакомца из-под полей своей шляпы, предусмотрительно надвинутой на самые глаза, чтобы в них случайно не блеснул отраженный свет костра. Наивный парень, подумал я, в этом нет никаких сомнений, но что он может делать здесь, в самом центре пустыни?

Раз уж я взялся излагать вам эту историю, то, пожалуй, мне следовало бы описать внешность этого человека, что, на мой взгляд, было бы вполне естественным. К сожалению, и к собственному недоумению, я вынужден признать, что не способен это сделать с достаточной степенью уверенности, поскольку, как впоследствии, выяснилось, во всей нашей группе не нашлось двух людей, которые сошлись бы во мнении относительно того, что на нем было надето или как он выглядел. Вот и сейчас, когда я пытаюсь изложить собственные впечатления, они странным образом ускользают от меня. Поведать ту или иную историю может едва ли не каждый, ибо умение рассказчика присуще в той или иной степени любому человеку, однако талант описания чего-то или кого-то следует, скорее, рассматривать, как настоящий дар.

Ни один из нас не осмелился нарушить молчание, а потому незнакомец продолжал:

— В наше время эти места были не такими, как сейчас. Между Джилой и Заливом не было ни одного ранчо; в горах кое-где встречалась дичь, а вокруг изредка попадавшихся источников росла трава, позволявшая животным избежать голодной смерти.

Если бы нам повезло и мы не повстречали на своем пути индейцев, то наверняка бы смогли достичь цели. Однако за неделю нашего путешествия конечная цель экспедиции изменилась, утеряв свое прежнее разведывательное содержание и превратившись исключительно в борьбу за выживание. Мы слишком удалились от начальной точки нашего маршрута, чтобы возвращаться назад, а потому полагали, что то, что ждет нас впереди, ничуть не хуже того, что осталось за спиной. Поэтому мы продолжали пробираться вперед, передвигаясь в основном по ночам, дабы избежать встреч с индейцами, а заодно не подставлять себя под испепеляющие лучи солнца. Днем же мы, насколько нам это удавалось, где-нибудь прятались. Бывало и так, что, израсходовав все запасы вяленого мяса и осушив все фляжки, мы по нескольку дней шли, не имея крошки во рту и не сделав глотка воды; но потом неожиданный родник или просто неглубокая лужа, а если повезет, то и ручеек настолько восстанавливали наши силы, чувство здравого смысла, что мы даже оказывались способными подстрелить какое-нибудь дикое животное, также бродившее в поисках водопоя. Иногда это был медведь, иногда антилопа, койот, пума — ну, как говорится, что Бог пошлет. Для нас все было пищей.

Однажды утром, когда мы взбирались на гребень горы в поисках достаточно удобного перевала, на нас напала банда индейцев-апачей, которая стала преследовать нас по пятам вдоль ущелья. Зная, что они намного превосходят нас по численности не менее, чем десять к одному, — краснокожие не стали прибегать к своей излюбленной трусливой тактике и попросту набросились на нас, на полном скаку паля из ружей и громко крича. О том, чтобы вступать с ними в открытый бой, не могло быть речи. Мы подстегивали наших обессилевших животных до тех пор, покуда они могли ощущать под копытами твердую почву, а затем спешились и укрылись в густых зарослях, росших на склоне холма, оставив врагу все наше снаряжение. С винтовками мы, однако, не расстались, они были у каждого — Рамона Галлегоса, Уильяма Шоу, Джорджа Кента и Бэрри Дэвиса.

 — Все та же старая компашка, — проговорил один доморощенный юморист из нашей группы. Он был выходцем с Востока, незнакомым с правилами и обычаями культурной беседы. Жест неодобрения со стороны нашего капитана заставил его умолкнуть, после чего незнакомец продолжал свой рассказ.

— Дикари также спешились, и некоторые из них бросились в ущелье позади нас, чтобы отрезать нам возможный путь к отступлению, а заодно заставляя нас продолжать продвигаться дальше. К сожалению, густые заросли тянулись совсем недалеко, так что вскоре мы оказались на открытой местности, где на нас сразу же обрушился огонь дюжины винтовок. Однако апачи стреляли плохо, особенно когда спешили, и Богу было вольно сделать так, что никто из нас не пострадал.

Где-то метров через двадцать вдоль склона позади зарослей кустарника располагались отвесные скалы, в которых мы отыскали узенький проход. В него мы и протиснули наши тела, оказавшись в небольшой пещерке размером с комнату нашего дома. На некоторое время мы были спасены: любой человек, вооруженный многозарядной винтовкой, вполне мог оборонять вход в наше временное убежище, не допуская туда ни одного индейца. Но против голода и жажды мы были безоружны. Храбрости нам хватало как и прежде, однако о надеждах приходилось лишь вспоминать.

Ни одного индейца мы больше так и не увидели, но дым и сверкание их костров в ущелье красноречиво свидетельствовали о том, что они день и ночь следили за нами со взведенными курками винтовок где-то за ближайшими кустами. Мы знали, что любой из нас, мог, если ему вздумается выйти на открытое место, не успеет сделать и нескольких шагов. На протяжении трех дней мы сменяли друг друга, охраняя вход в наше временное жилище, пока наши страдания не стали невыносимыми. Затем — это было наутро четвертого дня — Рамон Галлегос сказал:

— Сеньоры, я был не очень-то дружен с Господом и своей жизнью доставил ему не так уж много радости, поскольку провел ее вне религии. Насколько мне известно, вы можете сказать о себе то же самое. Прошу простить меня, сеньоры, если я чем-то оскорблю вас, однако мне надоела эта игра с апачами.

Он опустился на колени на каменистый пол нашей пещеры и прижал к виску дуло пистолета.

— Мать пресвятая богородица, проговорил он, — прими душу Рамона Галлегоса.

Таким образом он покинул нам. Всех нас — Уильяма Шоу, Джорджа Кента и Бэрри Дэвиса.

Я был старшим в этой группе, и все ждали моих слов.

— Он был смелым человеком, — медленно сказал я, — знал, когда, и за что умереть. Глупо, конечно, сходить с ума от жажды, или пасть замертво от пуль апачей, или рисковать тем, что с тебя заживо сдерут шкуру. Это не в правилах хорошего тона. Давайте присоединимся к Рамону Галлегосу.

— Правильно, — сказал Уильям Шоу.

— Правильно, — сказал Джордж Кент.

Я поправил тело Рамона Галлегоса и укрыл его лицо платком. Затем Уильям Шоу сказал:

— Хотел бы я быть похожим на него, хотя бы ненадолго.

Джордж Кент сказал, что он чувствует тоже самое.

— Так тому и быть, — сказал я. — Краснокожие дьяволы потерпят еще неделю. Уильям Шоу и Джордж Кент, становитесь на колени.

Так они и сделали, а я встал перед ними.

— Боже всемогущий и отец наш, — произнес я.

— Боже всемогущий и отец наш, — повторил Уильям Шоу.

— Боже всемогущий и отец наш, — сказал Джордж Кент.

— Прости нам наши прегрешения, — произнес я.

— И нам тоже, — повторили они.

— И прими наши души.

— И прими наши души.

— Аминь?

— Аминь.

Я уложил их тела рядом с Рамоном Галлегосом и прикрыл им лица. По другую сторону костра в наших рядах возникло некоторое замешательство. Один из членов группы и вскочил на ноги.

— А ты? — закричал он. — Ты? Осмелился сбежать? Тебе не хотелось умирать? Ты — трусливая собака, и я сейчас же отправлю тебя к ним, даже если меня за это повесят!

Капитан одним прыжком, словно пантера, подскочил к буяну и схватил его за запястье. — Успокойтесь, Сэм-Юнси, и возьмите себя в руки!

Мы все тоже вскочили на ноги — за исключением незнакомца, который продолжал сидеть неподвижно и, казалось, совершенно не обращал на нас никакого внимания. Кто-то схватил Юнси за другую руку.

— Капитан, — проговорил я, — здесь что-то не вяжется. Этот человек либо сумасшедший, либо просто кретин, самый обычный болтун, которого Юнси никак не следует убивать. Если он был членом их группы, значит, в ней было пять человек, и одного из них, возможно, самого себя, он не назвал.

— Да, — сказал капитан, освобождая бунтаря, который тут же опустился на землю. — Что-то здесь не так… Четыре года назад, неподалеку от входа в эту пещеру, — он махнул рукой в сторону скал, — были найдены тела четырех белых мужчин — со всех были сняты скальпы, а тела их были жестоко изуродованы. Здесь они и похоронены. Я сам видел их могилы — завтра мы все их увидим.

Незнакомец поднялся и встал, возвышаясь над огнем костра, который по нашему недосмотру — слишком уж мы были увлечены его рассказом и потому забыли подбрасывать в него хворост — теперь едва горел.

— Нас было четверо, — сказал он. — Рамон Галлегос, Уильям Шоу, Джордж Кент и Бэрри Дэвис.

Повторив эти имена погибших, он ступил в темноту и больше мы его не видели.

В этот момент один из членов нашей группы, находившийся в охранении, шагнул вперед с винтовкой в руках; вид у него был явно возбужденный.

— Капитан, — сказал он, — в течение последнего получаса я видел там, на холме, фигуры трех людей. — Он сделал жест в ту сторону, куда скрылся незнакомец. — Я видел их совершенно отчетливо — луна светила прямо над головой, — но оружия у них не было, тогда как сам я держал их под прицелом своей винтовки и ждал, когда они сделают хотя бы малейшее движение. Но они так и не пошевельнулись, черт бы их побрал. Знали бы вы, как они действовали мне на нервы.

— Возвращайся на свой пост и оставайся там, пока снова их не увидишь, — приказал капитан. — А вы все ложитесь, пока я вас в костер не столкнул.

Часовой покорно удалился, бормоча под нос проклятия, но больше не возвращался.

Что же до нас, то мы разложили свои одеяла, а все еще не до конца остывший Юнси проговорил:

— Прошу простить меня, капитан, но что это были за дьяволы — там, на холме? Как вы считаете?

— Рамон Галлегос, Уильям Шоу и Джордж Кент, — ответил капитан.

— А как же Бэрри Дэвис? Нет, мне все же надо было его застрелить.

— В этом не было никакой необходимости. Дважды человек не умирает. Ложись спать.

Тот факт, что Генри Армстронга похоронили, казалось, отнюдь не убедил его самого в том, что он действительно умер: его вообще трудно в чем-то убедить. Правда, в настоящий момент все его органы чувств в один голос утверждали — он был вынужден признать их правоту, — что его и в самом деле похоронили. Сама его поза — на спине, ладони на животе, и все тело окутано чем-то легким, непрочным, что можно было, в принципе, без труда разорвать, хотя это и не принесло бы ему сколь-нибудь ощутимой пользы — вкупе с жестким ограничением передвижения его персоны, черная, непроглядная темнота, воистину, гробовая тишина практически не давали ему возможности для дальнейших споров, а потому он безропотно смирился со своим нынешним положением.

Но то, что он умер, — о, нет! Он всего лишь болен, очень тяжело болен. Кроме того, сейчас его охватили столь присущие большинству больных вялость и апатия, а потому его не особенно волновал вопрос о том, сколь необычную участь уготовила ему судьба. Философом он никогда не был — заурядным, здравомыслящим индивидуумом, наделенным в данный момент даром патологического безразличия: тот орган, который мог хоть как-то повлиять на нынешнюю ситуацию, на данный момент, изволил бездействовать.

Поэтому Генри Армстронг, не испытывая никаких опасений по поводу своего ближайшего будущего, погрузился в сон, так что можно было со всеми основаниями утверждать, что сейчас он пребывал в состоянии мира и блаженства.

Однако наверху, прямо у него над головой, что-то определенно происходило. Там была темная летняя ночь, изредка простреливаемая всполохами молний, которые безмолвно поджигали густые слои облаков, низко стлавшихся над землей где-то далеко на востоке, что явно предвещало скорую грозу. Короткие подрагивающие вспышки света придавали кладбищенским памятникам и надгробным плитам зловещую определенность, заставляя их время от времени пускаться в пляс. Это была определенно не та ночь, когда на кладбище мог повстречаться досужий гуляка, поэтому трое мужчин, которые как раз там и находились и усердно раскапывали могилу Генри Армстронга, чувствовали себя в относительной безопасности.

Двое из них были молодыми студентами медицинского колледжа, располагавшегося в нескольких милях от кладбища; что же до третьего, то это был гигантского роста негр по имени Джес. Он уже много лет работал на кладбище в качестве разнорабочего, а точнее человека, готового едва ли не на все, и, как он сам частенько любил шутить, ему была известна «каждая Божья душа в этом месте». На основании того занятия, которому он предавался в настоящее время, можно было с уверенностью утверждать, что кладбищенская территория на самом деле была заселена гораздо менее плотно, нежели о том свидетельствовали официальные реестры.

Снаружи за стеной кладбища, на некотором удалении от основной дороги, стояла запряженная в легкий фургон лошадь.

Раскопки проходили без особого труда: заполнявшая могилу земля еще даже не начала спрессовываться, ибо была засыпана в нее лишь несколько часов назад как-то довольно скоро вся она оказалась лежащей снаружи. Извлечение гроба было, правда, не столь простым делом, однако, в конце концов они справились и с этим, поскольку дело свое — свой приработок — Джес освоил чуть ли не назубок. Затем он проворно отвинтил крышку гроба и отложил ее в сторону, обнажив лежавшее в нем тело человека, облаченное в черные брюки и белую рубашку. В это самое мгновение воздух над кладбищем разорвала вспышка молнии, послышался оглушительный удар грома, и Генри Армстронг спокойно занял сидячую позу.

Охваченные ужасом, истошно вопя, мужчины кинулись бежать куда глаза глядят — как выяснилось, у каждого они глядели исключительно в своем направлении, — и, пожалуй, ничто на земле не смогло бы заставить их вернуться назад. Но Джес был сделан из другого теста.

Серым предрассветным утром двое студентов, бледные и изможденные кошмаром и сменившей его затем неослабевающей тревогой, отчего их сердца все еще никак не могли обрести нормального биения, встретились у здания медицинского колледжа.

— Ты видел?.. — спросил один.

— Боже праведный, да… Что же нам делать?

Они обошли здание, подойдя к тыльной его стороне, а там увидели знакомую им лошадь, запряженную в легкий фургон; животное было привязано к столбу рядом со входом в секционную. Они машинально вошли внутрь помещения.

В полумраке на лавке сидел негр Джес. Он поднялся и широко осклабился — теперь им были видны лишь его глаза и белые зубы.

— Я жду, когда вы мне заплатите, — проговорил он. На длинном столе лежало распростертое тело Генри Армстронга; голова его была испачкана кровью и глиной, оставшейся после нанесенного мощного удара лопатой.

В этой книге собраны рассказы о привидениях и домах, где они обитают. Предполагается, что все это было на самом деле, но иногда очень трудно понять, где кончается правда и начинается вымысел.

Рассказ Сида Муларни о загадочных событиях, имевших место в его автомагазине, выглядит довольно правдоподобно. Он считал и считает, что все случившееся несколько лет назад несомненно было вызвано привидениями. Сид Муларни жив, здоров и продолжает работать в том же магазине на Лейгхтон-Баззард. Но я позволю себе усомниться, а так ли уж страшно было Милзу Филлипсону в случае с Дороти и Крастером Кук.

Честно говоря, мне не так уж важно, правда это или ложь. Все эти рассказы весьма интересны, по крайней мере, для меня. Сам я никогда не встречался с привидениями, хотя верю в их существование. Я не отношусь к охотникам за привидениями (а есть и такие люди): у меня нет времени разгуливать по белому свету в надежде на случайную встречу с призраком. Не вхожу я и в Общество психических исследований, члены которого пытаются с научных позиций изучать привидения и мучают очевидцев загадочных событий бесконечными допросами.

Надеюсь, вы получите удовольствие, читая эти рассказы. Возможно, вам захочется написать мне о том, что вы думаете по этому поводу, или о ваших встречах с привидениями, или, может быть, по соседству с вами находится как раз такой загадочный дом. Пожалуйста, пишите нам по адресу:

Haunted Houses. Copyright 1971 by Aidan Chambers

Глава первая. Человек, который не верил в привидения

Повсюду в Англии встречаются дома с привидениями. Большинство из них представляют собой замки или старинные поместья, в которых люди жили на протяжении многих веков. В таких местах вам кажется, что вот-вот где-то на скрипучих лестницах, в темных коридорах или в обитых потемневшими от времени дубовыми панелями комнатах промелькнет одно-два привидения. Но есть и другие дома, самые обычные, не то, чтобы очень уж старые, и не слишком таинственные, где тем не менее, как уверены люди, можно увидеть привидение. Или услышать. Или, что страшнее всего, почувствовать.

Некоторые привидения принадлежат довольно известным людям, другие, а таких подавляющее большинство, людям, чьи имена надолго были забыты, и о которых вспомнили лишь потому, что их дух витает теперь в местах, где они когда-то жили или, что чаще всего, умерли. Таков, например, Тауэр, ставший последним местом заключения преступников, виновных и невиновных. Тауэр до сих пор охраняется ночью и днем, и не удивительно, что чаще всего с привидениями встречались именно часовые.

Ночью, 15 февраля 1915 года, сержант охраны Вильям Николс видел одного из призраков Тауэра и сообщил о случившемся.

«Во время смены караула, около двух часов, — писал мистер Николс, — разводящий офицер неожиданно показал на Тауэр и сказал: «Что в такой час делает здесь эта женщина?».

Мы все увидели ее — одетую в коричневое платье с рюшами. Она быстро шла по направлению к реке и наконец исчезла в каменной стене толщиной в девять футов. Сторожа объяснили нам, что это был призрак Анны Болейн, который всегда появляется в Тауэре накануне чьей-либо смерти.

В то время гремела Первая мировая война. На следующее утро, после того как мистер Николс увидел призрак в Тауэре, надо рвом с водой застрелили шпиона.

Призрак Анны Болейн — один из наиболее известных как в Тауэре, так и за его пределами. Ее безголовую фигуру часто видели совершающей дьявольские прогулки в призрачной карете по дорогам Норфолка. Поговаривают, что каждую ночь под Рождество она проводит некоторое время под огромным дубом на землях Замка Хевер вблизи Эдинбрайджа в Кенте, где король Генрих VIII ухаживал за ней.

Анна Болейн была второй из шести известных, точнее, печально известных, жен короля Генриха. Когда король захотел от нее избавиться, он объявил, что Анна Болейн — ведьма. В те времена ведьм очень боялись и часто отправляли на смерть. Несчастной женщине не повезло: у нее было шесть пальцев на руке, что усилило возникшее подозрение. Анне отрубили голову в чудесный весенний день, 19 мая 1536 года. Перед смертью она смеялась и шутила по поводу своей гибкой шеи и мастерства палача, готовившего острый, как бритва, топор. С той поры ее часто видели в Тауэре: с головой, как например, мистер Николс, или без нее.

Однажды, в девятнадцатом веке, ночью офицер охраны заметил свет в соборе Святого Петра в Тауэре, где похоронена Анна Болейн. Офицер спросил у караульного, что там происходит. Часовой ответил, что не знает и не хочет знать. По его словам, в соборе довольно часто происходили загадочные вещи. Офицер решил сам узнать, в чем там дело. Он приказал часовому принести лестницу, приставил ее к одному из окон собора, вскарабкался наверх и проник вовнутрь.

В жутком, призрачном сиянии, освещающем церковь, он увидел процессию людей, облаченных в одежды времен королевы Елизаветы. Во главе процессии, шествующей по проходу между рядами скамеек, находилась женщина, чье лицо, по словам офицера, очень напоминало известные портреты Анны Болейн. В полном изумлении он наблюдал это шествие, которое, дойдя до алтаря, внезапно исчезло. Вслед за этим погас призрачный свет, и в церкви снова стало пусто и темно.

В 1864 году перед военным трибуналом предстал часовой, заснувший на посту. Он оправдывался, утверждая, что в действительности потерял сознание, увидев призрак Анны Болейн.

Суд не поверил солдату, но тот продолжал настаивать. Часовой объяснял, что как только разводящий, лейтенант Лоджинг, поставил его на пост, он увидел какую-то фигуру в белом одеянии, направлявшуюся прямо к нему. Он окликнул ее и потребовал назвать пароль, но существо продолжало идти, не отвечая. Тогда он с размаху вонзил штык прямо в белое развевающееся одеяние фигуры. Блеснула вспышка, и мерцающий огонь пробежал по ружью. В шоке часовой выронил ружье и упал без чувств. По его описанию он видел «фигуру женщины, покрытую странным капотом, но головы у нее не было».

Несмотря на столь исчерпывающую информацию суд не счел историю караульного достоверной, и тогда он позвал на помощь нескольких свидетелей, таких же солдат, как и он. Каждый их них присягнул, что в ту ночь они тоже видели женщину без головы.

Поворотным моментом в слушании этого странного дела стало заявление разводящего офицера, лейтенанта Лоджинга, заявившего, что он находился в караульном помещении в Кровавой Башне, когда неожиданно услышал окрик часового: «Стой! Кто идет?». Офицер выглянул из окна и увидел, что к часовому направляется какая-то фигура в белом. По словам лейтенанта, караульный действительно вонзил в нее штык, но привидение прошло сквозь часового, который тут же упал без чувств. Несколько минут спустя его нашли лежащим на земле и решили, что он заснул на посту.

Суд так и не пришел к определенному выводу, действительно ли солдаты видели призрак Анны Болейн, но вынес любопытный приговор: часовой не виновен в том, что заснул на посту.

Практически аналогичный случай произошел в 1933 году, хотя на этот раз солдата не арестовали. Он находился на посту и увидел женщину без головы. Как и в прошлом случае, часовой попытался остановить призрак при помощи штыка. Но это не подействовало, привидение продолжало идти как ни в чем не бывало. Солдат бросил пост и пустился бежать, зовя на помощь.

Говорят, увидеть — значит поверить, и большинство людей, вероятно, должны сначала увидеть привидение, чтобы поверить в их существование. Многие наотрез отказываются признать или хотя бы допустить возможность существование бестелесного духа. Этого просто не может быть, говорят они, и когда так называемые очевидцы уверяют их, что видели или слышали привидение, недоверчивые люди считают, что на самом деле все объясняется довольно просто, без всякого вмешательства потустороннего мира, надо только знать все факты. Да, многие так говорили — но некоторые из них вынуждены были изменить свою точку зрения. Как, например, тот человек, который находился в гостях в поместье Креслоу в Букингэмшире.

В поместье Креслоу издавна обитало привидение, неутомимый дух пожилой леди, умершей много лет назад. Чаще всего она появлялась в спальне, в самой старой части дома. Там ее довольно часто слышали гости, достаточно отважные, чтобы остаться в этой спальне ночевать или зайти в нее после полуночи.

Старая леди появлялась откуда-то с чердачных помещений, спускалась до лестничной площадки, на которую выходила одна из дверей, ведущих в спальню. Очутившись внутри комнаты, она принималась разгуливать взад и вперед, иногда медленно, величаво, и тогда ее шелковое одеяние шуршало по полу, а иногда буйно, с шумом, как будто сражаясь с невидимым противником.

Иногда гости умудрялись провести в спальне несколько ночей подряд, и существует множество историй этих смельчаков. Хочется рассказать об одном таком человеке, посетившем Креслоу и очень быстро изменившем свое отношение к привидениям. Вечером пошел дождь, превратившийся к тому моменту, когда гость собирался откланяться, в настоящий ливень. Стемнело, и хозяин предложил ему остаться в Креслоу на ночь, извинившись, что не может предоставить никакой другой комнаты, кроме как спальни с привидением, единственной оставшейся незанятой.

Гость рассмеялся.

— Неужели вы думаете, что я буду возражать. Конечно же нет. Я не верю во все эти фантастические истории о духах и таинственных комнатах. Я лягу спать в той спальне, хотя бы из желания доказать, что все подобные истории — сплошная чепуха.

Все уже было готово ко сну. Хозяин спросил гостя, не желает ли тот, чтобы в комнате оставили свет. Гость отказался.

— Ну, хотя бы ночник?

— Нет. Ни к чему.

Тем не менее заботливый хозяин приказал, чтобы слуги принесли и оставили на столике рядом с кроватью свечу и спички.

Около полуночи гость, собираясь отправиться спать, пожелал хозяину спокойной ночи. Ради смеха он снял со стены над камином пару дуэльных пистолетов и саблю и заявил, что теперь готов к встрече с любым ужасным призраком. Затем с напускной серьезностью попрощался с хозяином и хозяйкой, как если бы не надеялся увидеть их вновь. Поднимаясь по ступенькам лестницы, гость не выдержал и захохотал.

Следующее утро, умытое ночным ливнем, обещало ясный и чудесный день. Семья и гости собрались за столом, чтобы за завтраком обсудить как провести такой замечательный день. Завтрак подходил к концу, когда кто-то заметил отсутствие гостя, неверящего в привидения.

За ним послали слугу, который вскоре вернулся и сообщил, что его громкий стук в дверь остался без ответа.

Хозяин в сопровождении двоих или троих мужчин поднялся наверх. Они долго и безуспешно барабанили в дверь спальни. Готовые к худшему, они сломали замок и высадили дверь.

Комната была пуста. Кровать стояла разобранной, но самого гостя нигде не было видно.

Позвали слуг, в надежде, что может кто-нибудь из них видел пропавшего гостя. Но никто не смог сказать ничего определенного. Сходили в конюшню, чтобы проверить, на месте ли лошадь гостя, или он уехал рано утром по делам. Но лошадь спокойно стояла в стойле.

Хозяин и гости, озадаченные, вернулись к столу, и в тот же самый момент в столовую вошел пропавший гость. Бледный как смерть, с диким взором, он предстал перед собравшимися, уселся за стол, позавтракал, выпил чашку чаю и рассказал совершенно невероятную историю.

Он вошел в спальню в прекрасном настроении, совершенно не думая ни о призраках, ни о домах с привидениями. Но, чтобы обезопасить себя от возможных шуток и розыгрышей, тщательно запер обе двери, ведущие в спальню. Потом внимательно осмотрелся по сторонам и не нашел ничего настораживающего. Он отметил, что попасть в комнату, кроме как через двери абсолютно невозможно. Удовлетворенный, он разделся, лег в кровать и быстро заснул.

Через некоторое время он неожиданно проснулся, но так и не понял, что же его разбудило. В комнате было темно и взглянуть на часы не удалось. Гость не мог сказать, как долго он спал, и, устроившись поудобней, вновь собрался задремать, как вдруг услышал какой-то странный звук. Он приподнялся на локте и прислушался. Да, ошибки не было, в комнате раздавались легкие женские шаги. Кто-то, ступая очень мягко, но гордо, неторопливо расхаживал кругами по комнате. Шорох шелковых одеяний несомненно свидетельствовал, что это была женщина.

Решив обнаружить источник столь странных звуков, он сел на кровати, чиркнул спичкой и зажег свечу, так предусмотрительно оставленную хозяином. Но ничего не увидел: как только он зажег свечу, все звуки прекратились.

Гость еще раз тщательно обыскал всю комнату. Заглянул под кровать, в камин, проверил задвижки на окнах и подергал двери. В комнате никого не было, и запоры оказались в порядке.

Он сверился с часами и к своему удивлению обнаружил, что было только пять минут второго. В комнате стояла абсолютная тишина, гость задул свечу, улегся в постель и погрузился в глубокий сон.

Но ненадолго. На этот раз его разбудил гораздо более громкий шум, чем вначале. По его словам, впечатление было такое, как будто кто-то яростно метался в гневе: непрерывно шуршало шелковое платье, шаги стали тяжелыми и неровными, шум раздавался то из одного, то из другого угла комнаты.

Гость соскочил с кровати. Прежде чем зажечь свечу, он подбежал к тому месту, откуда, как ему показалось, раздавался шум, и попытался схватить вторгшегося к нему в спальню визитера. Но руки с хлопком соединились, ничего не встретив на своем пути.

Бедняга, испугавшись не на шутку, принялся кружиться по комнате, пытаясь поймать источник шума. Но всякий раз, когда цель, казалось, была уже близка, звуки шагов и шорох платья с потрясающей скоростью коварно перемещались в другой угол комнаты, и приходилось начинать все сначала.

Гость в исступлении метался в темноте, пытаясь схватить призрака. Он то и дело натыкался на мебель, несколько раз споткнувшись, разбил себе ногу, ободрал о стены руки. Но все было безрезультатно. Он так никого и не поймал и ничего не увидел. Но постоянно, то здесь, то там, он слышал загадочные звуки: шорох шелкового платья и громкий торопливый шепот.

Наконец шум прекратился так же внезапно, как и начался, оборвавшись где-то у двери, выходившей на лестницу к чердачным помещениям. В комнате воцарилась гробовая тишина.

Потрясенный гость зажег свечу и привел комнату в порядок, подняв стулья и расставив по местам мебель, сдвинутую во время безумной погони за призраком. Он постарался успокоиться и снова улегся в постель. Но сон не шел, он так и не смог набраться смелости и задуть свечу. Гость беспокойно ворочался с боку на бок и все время ждал, что таинственные звуки возобновятся. Но этого не случилось.

Он с нетерпением ждал предрассветных сумерек, и как только взошло солнце, встал, быстро оделся и постарался как можно скорее покинуть странную комнату. Тихо ступая, гость спустился вниз, вышел из дому и до завтрака бродил по полям и лугам вокруг поместья, пытаясь на свежем воздухе развеять ужас бессонной ночи.

Кому принадлежал призрак поместья Креслоу? Почему она спускалась с чердака и бешено носилась по спальне? Никто не знает. Ясно только одно, незадачливый гость покинул поместье в тот ясный, умытый ливнем день совершенно другим человеком, в больших сомнениях: стоит ли не верить в существование привидений и безрассудно судить по этому поводу.

Глава вторая. Призрак Сестрички Нэнси[7] и ее череп

Бартон-Агнес-Холл — большой и очень красивый дом в Викторианском стиле в восточном райдинге[8] Йоркшира, расположенный рядом с небольшим поселком между Брайдлингтоном и Дриффилдом.

Построили дом три сестры, три старые девы. Когда их отец умер, оставив довольно большое наследство, Анна, которую люди прозвали Сестричка Нэнси, предложила построить новый дом, соответствующий их состоянию и положению в обществе. Она пригласила лучших архитекторов, мастеров, художников и лично следила за их работой, не позволяла отступить от проекта ни на шаг. До сих пор Анна присматривает за домом. В этих местах, рядом с Бартон-Агнес-Холл, бродит призрак, неразрывной нитью связанный с ее черепом.

После того, как строительство наконец завершилось и домом можно было по праву гордиться, Анна решила проведать своих знакомых из Сент-Квентина, что неподалеку от Харпхэма. До Сент-Квентина было что-то около мили, и Анна отправилась в путь одна, в сопровождении верной собаки.

Возвращаясь домой уже под вечер, рядом с местечком под названием Колодец Святого Джона Анна повстречала двух бродяг довольно грубой наружности. Они расположились на ночлег на траве возле колодца. Анна немного испугалась: в те дни большинство бродяг добывало средства к существованию, грабя неосторожных прохожих в уединенных местах. Но с Анной был надежный защитник — собака, и она чувствовала себя в относительной безопасности.

Когда Анна подошла к колодцу, бродяги поднялись и учтиво попросили милостыню. Полагая, что лучше не отказывать, Анна вытащила кошелек и дала им несколько грошей.

В этот самый момент лучи заходящего солнца неосторожно блеснули на золотом кольце, которое Анна носила на пальце. Бродяги, заметив кольцо, грубо потребовали отдать им украшение.

Анна отказалась, объяснив, что кольцо не такое уж дорогое, но для нее очень много значит: это память о скончавшейся маме.

— Мамино оно или нет, — хрипло произнес один из бродяг, — нам все равно. Раз уже мы решили, то непременно заберем его. Снимай-ка лучше по-хорошему, не заставляй нас применять силу.

Не дожидаясь ответа, он схватил Анну за руку, пытаясь сорвать с пальца кольцо. Завязалась борьба. Собака с лаем бросилась на грабителей. Но пока один крепко держал Анну за руку, другой избил пса палкой, и он, поджав хвост, скрылся.

Анна пронзительно закричала к стала звать на помощь.

— Ну-ка, прекрати шуметь! — взревел второй бродяга и, подняв палку, с размаху ударил Анну по голове. Без чувств она упала на землю.

Но ее крик все-таки услышали. Вскоре на дороге показались спешащие на помощь жители поселка, и грабители вынуждены были оставить тщетные попытки снять кольцо с пальца Анны и скрылись среди деревьев.

Жители поселка нашли Анну лежавшей без сознания. Из огромной, рваной раны на голове сочилась кровь. Они бережно и осторожно подняли бесчувственное тело и отнесли в Харпхэм-Холл. Там Анна пришла в сознание, а на следующий день, несмотря на слабость и сильные головные боли, попросила отвести ее домой, в любимый Бартон-Агнес-Холл. Дома снова пришлось лечь в постель.

Прошло несколько дней. Анна лежала, мучаясь от нестерпимой головной боли, и день за днем таяли ее силы, несмотря на заботливый уход сестер и старания лучших докторов, каких только можно было найти в Йоркшире. Умирая, Анна часто повторяла одно и то же: жизнь прожила не напрасно, ей есть чем гордиться: по-существу, она своими руками построила великолепный, прекрасный дом.

Собрав последние силы, Анна позвала сестер и сказала:

— Сестры, я не смогу спокойно спать в могиле, если только я сама или часть моего тела не останется здесь, в этом чудесном доме, до тех пор, пока он будет стоять. Обещайте, дорогие сестры, когда я умру, отделить от туловища мою голову, чтобы хранить в этих стенах. Пусть она покоится здесь вечно, не надо ее убирать. Запомните сами и расскажите тем, кто будет жить в этом доме после вас, что если моя последняя просьба не будет выполнена, дух вашей сестры устроит здесь настоящий хаос. Если когда-нибудь мою голову уберут из дома, мой дух сделает жизнь в нем невыносимой.

Предсмертное желание Анны ужаснуло сестер. Но спорить с умирающей немилосердно, и они, дабы успокоить ее и дать воспаленному мозгу Анны отдохнуть, пообещали сделать все так, как она велит. Хотя, конечно, сразу отказались от этой идеи. Анна больна, рассуждали они, и не понимает, что говорит. Вскоре Анна умерла, ее похоронили неподалеку, на погосте.

Сестрам очень не хватало Анны. Она была самой веселой, живой и говорливой из них. Теперь, когда ее не стало, жизнь как-то сразу потускнела. Сколько раз после похорон сестры молили Бога, вернуть им Анну.

Прошла неделя, и вот однажды, поздно вечером, когда сестры уже отходили ко сну, в одной из комнат наверху раздался громкий треск. Они бросились к лестнице и прислушались, несколько мгновений спустя к ним присоединилась прислуга, встревоженная непонятным шумом.

Сестры приказали слугам подняться наверх и проверить, в чем там дело. Мужчины взобрались по ступенькам и тщательно осмотрели комнаты, но не обнаружили ничего необычного. Казалось, все стоит на своих местах.

Но страх не покидал обитателей дома. Они столпились внизу тесной кучкой, и еще очень долго ни один из них не мог набраться храбрости, чтобы отправиться спать. Но время шло, непонятный шум не повторялся и постепенно все разошлись по комнатам.

Несколько дней прошло в тишине и спокойствии. Но ровно через неделю все повторилось снова: домочадцы проснулись от жуткого грохота. Казалось, в доме одновременно хлопали все двери.

Слуги и служанки со свечами выбежали из комнат, столпились на лестничной площадке. Колеблющиеся язычки пламени отбрасывали косые, причудливые тени. Слуги с посеревшими от страха лицами, всклокоченными от сна волосами, в длинных ночных рубашках сами напоминали толпу привидений.

Прижавшись друг к другу, они обошли весь дом. Но стоило им покинуть какую-нибудь комнату, как позади с новой силой кто-то принимался яростно хлопать дверьми.

Наконец, когда обитатели Бартон-Агнес-Холла вконец обезумели от непрекращающегося грохота и бесплодных метаний по комнатам, шум прекратился и воцарилась гнетущая тишина.

Несколько мгновений, казалось, длившихся целую вечность, все, затаив дыхание, вслушивались в тишину.

Наконец один из слуг прошептал:

— Кажется, закончилось.

— Ты уверен, — пробормотала, трясясь от страха, одна из сестер, — что это не начнется снова?

— По крайней мере, в прошлый раз это не повторилось, — сказала другая сестра.

Стало прохладно, и обитатели Бартон-Агнес-Холла не могли понять отчего трясутся: от холодного ночного воздуха или от страха. Дом затаился, тишину нарушало только их собственное порывистое дыхание, да крик совы за окном.

Наконец они решили разойтись по комнатам. Но никто так и не сомкнул глаз до самого рассвета, пока лучи солнца не разогнали ночные страхи.

Неделя прошла спокойно. И снова, ровно через неделю, сестры и прислуга проснулись от нестерпимого грохота. На этот раз им показалось, что по коридорам и лестницам с топотом проносятся бесчисленные толпы людей. Дом дрожал, как в лихорадке. Потом топот неожиданно оборвался, и воцарилась тишина, уступившая вскоре место еще более жутким вещам. По дому разнесся страшный, леденящий кровь предсмертный вопль. Эхо еще не успело смолкнуть, как топот возобновился с удвоенной силой. И снова вопль. И так всю ночь.

В эту ночь ни одна живая душа не вышла из комнаты. Никто не толпился на лестничной площадке. Ни у какого и в мыслях не было осматривать дом. Обитатели Бартон-Агнес-Холла в холодном поту лежали в кроватях, с головой накрывшись одеялами и умирали от страха.

На следующий день служанки начали собирать свои пожитки. Они не хотели больше жить под одной крышей вместе с жуткой потусторонней силой, будившей их по ночам. Ничто не могло заставить прислугу провести с таким ужасным и беспокойным призраком хотя бы еще одну ночь.

Сестры как могли старались успокоить женщин. Очевидно, говорили они, есть более простое объяснение происходящему в доме, и нет нужды привлекать для объяснения потусторонние силы.

Какое уж там простое объяснение, отвечали служанки. Нет никакого другого объяснения, да и быть не может. Все предельно ясно.

Слуги ушли.

Сестры остались одни в прекрасном, но слишком большом доме. Не справившись с нахлынувшими на них повседневными заботами, они обратились за помощью к викарию. Сестры подробно описали все, случившиеся за прошедшие три недели, и сообща попытались найти ключ к решению загадки.

И только тогда, беседуя с викарием, они вспомнили об обещании, данном умирающей Анне. И только тогда увидели определенную связь, которая едва ли была случайным совпадением: ночи, полные кошмара повторялись регулярно, с небольшим интервалом, а точкой отсчета стала ночь, когда умерла Анна. Неужели сестра сдержала свое предсмертное обещание? Обещание сделать жизнь домочадцев невыносимой, если ее голова, вопреки последней воле, не будет покоиться в стенах Бартон-Агнес-Холла. Нет! Конечно же, нет! Трудно поверить, что такое возможно.

Ни час и ни два викарий и сестры ломали голову над тем, как выполнить последнюю волю Анны. Наконец, викарий, в полном отчаянии, предложил вскрыть могилу Анны, полагая, что ключ к загадке может покоиться под крышкой гроба. Сестры неохотно согласились.

На следующий день викарий вместе с могильщиком вскрыли могилу Анны. Когда они подняли гроб и открыли крышку, леденящий ужас сковал их сердца. Прошло три недели с той поры, когда викарий видел тело Анны в последний раз, облачая его в погребальные одежды. За это время с телом произошли ужасные и невероятные изменения. Голова лежала отдельно от туловища, и, что хуже всего, плоть и кожа сошли с головы покойницы, обнажив голый череп.

И для викария, и для сестер это было уже чересчур. Странное и страшное желание Анны было исполнено, покойница все-таки настояла на своем: череп Анны нашел пристанище в стенах Бартон-Агнес-Холл.

Да, именно так Сестричка Нэнси воротилась домой, и, пока ее череп покоится в Бартон-Агнес-Холле, никакого вмешательства духов не происходит. Но меняются поколения, и время от времени обитатели Бартон-Агнес-Холла пытаются избавиться от не слишком приятного соседства. И каждый раз стук дверей, топот ног и леденящие кровь завывания заставляют вернуть череп на место.

О черепе Сестрички Нэнси ходит много легенд. Говорят, что однажды служанка вышвырнула его в окно прямо на проезжавшую мимо телегу с навозом. Но как только череп упал на повозку, лошадь словно окаменела и не могла стронуться с места. Возница нещадно хлестал лошадь кнутом, но бесполезно. И только тогда, когда служанка призналась в том, что она натворила, а череп достали из кучи навоза и вернули в дом, телега сдвинулась с места.

Один человек, мистер Росс, описал любопытную историю, как череп Сестрички Нэнси еще раз попытались вынести из дома.

«Лет сорок тому назад, — писал мистер Росс, — Джон Билтон, мой кузен, приехал из Лондона погостить по-соседству с Бартон-Агнес-Холл. Его дальний родственник, Мэтью Поттер, стороживший пустующее поместье, пригласил Джона Билтона в гости и предложил заночевать в доме. Поттер предупредил Джона, что в Бартон-Агнес-Холл, согласно людской молве, водятся привидения, и что, если гость их боится, то лучше ему переночевать где-нибудь в другом месте. Но Джон, настоящий сорвиголова, отвечал:

— Чтобы я, да испугался! Ни за что на свете! Меня абсолютно не волнует, сколько призраков шатается по дому, лишь бы они не путались у меня под ногами.

Поттер рассказал ему о черепе и о портрете Сестрички Нэнси, предложив гостью взглянуть на портрет, висевший в одной из комнат. Заинтригованный Джон Билтон согласился. Войдя в комнату, Поттер включил свет, но через мгновение он без видимых причин погас, и зажечь его снова так и не удалось. Мэтью и Джон были вынуждены пробираться в спальню в темноте.

Они улеглись на одну кровать, а вскоре Мэтью заснул и захрапел. Но Джону не спалось. Он лежал, размышляя о черепе. Ему показалось странным, что свет погас как раз в тот момент, когда они стояли перед портретом. Вдруг за дверью, ведущей в спальню, послышались тихие шаги. Сначала Джон подумал, что это кто-то из слуг пробирается в темноте в свою комнату. Но, вспомнив, что они в доме одни, Джон испугался и растолкал Мэтью.

— Мэтти, кто это там бродит по коридору?

— Совы, — буркнул Поттер, перевернулся на другой бок и снова захрапел.

Шум усилился. Джону показалось, что за дверью уже бродит не менее дюжины людей. Они громко топали ногами, разгуливая по комнатам и коридорам, оглушительно хлопали двери. Джон снова растолкал Поттера.

— Просыпайся, Мэтти. Неужели ты не слышишь, что творится в этом чертовом доме? Что происходит?

— Совы, — пробормотал Мэтью.

— Да какие совы! — закричал Джон Билтон. — Все совы мира не смогли бы учинить такой грохот!

На этот раз Мэтти проснулся, прислушался и сказал:

— Похоже, опять Сестричка Нэнси шалит, но я привык не обращать на нее внимания.

Он отвернулся к стене и снова захрапел.

Боже! Что тут началось! В доме разыгралось настоящее сражение, и звуки схватки были слышны по всей округе. Хлопанье дверей эхом разносились по коридорам как удары грома. Джону казалось, что вот-вот откроется дверь, и в спальню ворвется полчище привидений во главе с Сестричкой Нэнси. Но катастрофы не произошло. Мало-помалу шум стал затихать, Джон, промучившись всю ночь, заснул только под утро.

Мистер Росс услышал эту историю от своего кузена Джона на следующее утро. Хотя Джон был не робкого десятка и не верил в привидения, он признался мистеру Россу, что пережил самую ужасную ночь, и никогда не согласится снова ночевать в Бартон-Агнес-Холл, даже если ему предложат за это само поместье.

Ну, а что же Сестричка Нэнси? Продолжает ли как и прежде будить людей по ночам? Да, но только, если кто-нибудь рискнет насмехаться над ней, или ее домом, или, что хуже всего, попытается вынести череп из Бартон-Агнес-Холла.

И разве можно поставить ей это в вину? Бартон-Агнес-Холл до сих пор самый красивый дом во всем Йоркшире, а история о Сестричке Нэнси, пожалуй, одна из самых удивительных британских легенд о привидениях.

Глава третья. Художник, нарисовавший привидение

Большинство людей боится привидений. И, пожалуй, их можно понять. Все, что способно появляться и снова растворяться в воздухе, что можно увидеть, но нельзя осязать, что проходит сквозь стены и издает зловещие странные звуки и принимает различные формы, вполне может испугать любого человека. Но иногда люди встречаются с привидениями, не испытывая ни страха, ни шока. Как, например, Реджинальд Эстон, лет сто тому назад повстречавшийся с привидением в одном из поместий графства Чешир. Сразу после случившегося он рассказал эту историю своему другу, лорду Халифаксу, страстному коллекционеру историй о привидениях, большая часть которых опубликована в известной «Книге о привидениях лорда Халифакса».

До самой смерти Реджинальд Эстон клялся, что его история — чистая правда. Вот она. Реджинальд Эстон был художником, однажды его пригласили в поместье Олд-Холл писать на заказ портрет двух дочерей хозяина. Владелец поместья, мистер Кобб, и его жена оказались очень милыми и приветливыми людьми, а их дочери настоящими красавицами.

Дом был полон гостей, и миссис Кобб вдруг поняла, что не занятой осталась только одна спальня. Почему-то это расстроило ее. Миссис Кобб отозвала мужа в сторону, и они принялись о чем-то шептаться. Случайно, мистер Эстон услышал слова: «А что делать? Другой комнаты все равно нет.» Его сильно озадачило поведение хозяев. Может быть, эта комната была сырой? Или в ней гуляли сквозняки? Мистер Эстон чувствовал себя крайне неловко, видя, что причинил хозяевам столько хлопот. Он подошел к мистеру Коббу и сказал, что не боится ни сырости, ни сквозняков, и что нет нужды расстраиваться по этому поводу.

— Нет, нет, — ответил мистер Кобб, — Проблема заключается в другом.

Но в чем собственно дело, так и не объяснил.

Ночью мистер Эстон неожиданно проснулся, чувствуя, что в комнате есть кто-то еще. Он открыл глаза и при свете луны увидел пожилую женщину. Она стояла в ногах кровати, склонив голову вниз, так как если бы что-то искала на полу, и нервно потирала руки.

Мистер Эстон сел. Он подумал, что это одна из многочисленных гостей, заблудившихся в доме, и сказал:

— Извините, мадам, не ошиблись ли вы комнатой?

Женщина ничего не ответила и на глазах изумленного художника растаяла в воздухе.

На следующее утро, за завтраком, мистера Эстона принялись расспрашивать, как он провел ночь. В ответ он рассказал о странном случае с пожилой женщиной.

— Да, — признался мистер Кобб, — мы пользуемся той комнатой только в случае крайней необходимости, опасаясь, что гостей может до смерти напугать появление призрака ужасной женщины, совершившей в этой комнате убийство.

Оказалось, что много лет назад эта женщина жила в доме и мечтала стать владелицей поместья. Единственной помехой на ее пути был ребенок, унаследовавший Олд-Холл от умерших родителей. Однажды старуха под вымышленным предлогом отослала няню малыша и осуществила свой страшный замысел, да так умно и хитро, что ни у кого не возникло и тени подозрения. Дом перешел в ее собственность.

— Никто и не узнал бы о содеянном, — сказал мистер Кобб, — если бы старуха не призналась во всем на смертном одре. Поместье было продано и мой дед купил его.

Мистер Эстон поинтересовался, как часто появляется привидение.

— О, оно появляется каждую ночь примерно в одно и то же время.

На следующую ночь художник приготовился к встрече с привидением. На столике рядом с кроватью он поставил лампу, прикрутив фитиль, чтобы свет не был слишком ярким. На кровать художник положил планшет для набросков и карандаш. Мистер Эстон настроился на бессонную ночь, чтобы не пропустить появления привидения и попытаться сделать набросок с натуры.

Все произошло так же, как и в прошлую ночь: в комнате снова появилась призрачная фигура.

Мистер Эстон сел поудобнее и сказал:

— Извините, мадам, я — художник. Позвольте мне сделать набросок для вашего портрета. Мне кажется, это рассеет сомнения людей, которые сомневаются в существовании…

Он не успел закончить фразу. Призрак женщины растаял в воздухе.

Пять ночей провел мистер Эстон в комнате с привидением. И каждую ночь старуха появлялась и через несколько минут исчезала. Будучи неплохим художником, мистер Эстон использовал всю отпущенную ему природой наблюдательность, умение запоминать лица людей, форму, контуры, для того чтобы в течение пяти бессонных ночей закончить набросок. Готовый портрет был передан лорду Халифаксу, который скопировал его и поместил в «Книгу привидений».

Реджинальд Эстон не единственный, кто пытался изобразить привидение. У него было довольно много последователей, в том числе и фотографов, желающих запечатлеть привидение на пленке. И некоторые попытки оказались удачными. Точнее, вы можете посчитать их удачными, если поверите, что блики света и различные контуры на этих снимках действительно привидения, а не сложная игра света и тени или причуды фотокамеры.

Глава четвертая. Привидение в доме пастора

Джон Уэсли, известный основатель Методистской церкви, родился в пасторате Эпворс графства Линкольншир в 1703 году. Его отец, Самуэль Уэсли, так же был священником и прожил в Эпворсе много лет.

Между декабрем 1716 и январем 1717 года в Эпворсе происходили весьма странные и загадочные события. Они настолько поразили Самуэля Уэсли, что он подробнейшим образом описал их в дневнике. Впоследствии его сын, став знаменитым, использовал материалы отца для статьи, до сих пор считающейся по праву одной из самых увлекательных в описании историй о привидениях.

Семейство Уэсли было на редкость набожным и славилось по всей округе своей искренностью и интеллигентностью. Вряд ли в их намерения входило просто напугать кого-нибудь страшными сказками. Совершенно невероятно, чтобы отец записал в дневник эту историю просто так, ради смеха, а сам впоследствии стал выдавать ее за чистую правду. Все нижеизложенное взято из оригинальной статьи Джона Уэсли.

В Эпворсе столовая размещалась на первом этаже. Одна дверь из нее вела в холл, а другая — прямо в сад. Около десяти часов вечера 2 декабря 1716 года Роберт Браун, слуга Самуэля Уэсли, сидел со служанкой в столовой. Вдруг раздался стук в дверь, выходившую в сад.

Роберт встал, открыл дверь и выглянул наружу. Никого.

Роберт закрыл дверь и вернулся на место, но вскоре в дверь снова постучали. На этот раз стук сопровождался стоном. В дверь стучали еще два или три раза. И каждый раз, когда слуга открывал дверь и вглядывался в темноту сада, там никого не было.

Слугам стало как-то не по себе, но решив не обращать внимания на таинственные звуки они вскоре пошли спать.

Роберт спал наверху, на мансарде. Рядом с дверью его комнаты, на лестничной площадке, стояла ручная мельница, которой изредка пользовались для помола зерна. К своему удивлению Роберт увидел, что мельница вращается, вращается сама по себе. Должно быть, он был очень уравновешенным парнем, потому что, как он признался позднее, в голову прежде всего пришла очень странная в данной ситуации мысль: как жаль, что в мельнице нет зерна, и призрак крутит ручку вхолостую!

Роберт прошел мимо вращающейся мельницы и вошел в спальню. Но в ту ночь его так и не оставили в покое. Не успел он задуть свечу и улечься в кровать, как сбоку от него послышалось кулдыканье, как будто рядом с ним, в темноте бродил огромный индюк. Потом раздался глухой стук, словно кто-то сбросил с ног на пол ботинки.

Роберт понимал, что это невозможно, потому что свои ботинки он оставил внизу, у лестницы.

На следующий день Роберт и служанка рассказали другой служанке о ночном происшествии.

Она рассмеялась:

— Господи, какие же вы глупые! Хотела бы я увидеть того, кто попытается напугать меня!

Всю жизнь служанка потом раскаивалась в сказанном.

Вечером того же дня служанка сбивала масло. Закончив, выложила кружочки сбитого масла на поднос и понесла в кладовку. В кладовке она услышала какой-то стук, доносившийся с полки, где стояли бидоны с молоком. Потом стук раздался под полкой.

Служанка взяла свечу и посмотрела на полку и под ней. Ничего подозрительного не обнаружилось. Стук повторился. Служанка так испугалась, что уронила поднос, вывалив масло на пол, и со всех ног бросилась из кладовки.

Таинственные явления имели продолжение и на следующий день, начавшись где-то между пятью и шестью часами. У Джона Уэсли было несколько сестер. Одна из них, двадцатилетняя Молли, сидела в гостиной и читала книгу. Она услышала, как отворилась дверь и в комнату кто-то вошел. Молли показалось, что этот кто-то был одет в шелковую ночную сорочку, потому что она слышала мягкое шуршание шелковой ткани. Молли, конечно же, удивилась, кто же это собрался лечь спать так рано, и обернулась. Дверь была закрыта, в комнате никого не было. Но тем не менее в гостиной кто-то был: Молли слышала непрекращающиеся шаги. Кто-то обошел вокруг стула, вернулся к двери и снова подошел к ней.

«Совершенно бессмысленно, — подумала Молли, — пытаться бежать: что бы ни бродило рядом с моим стулом, оно, вне всякого сомнения, бегает быстрее, чем я.»

Надо отдать должное удивительной способности Молли к самоконтролю. Она встала, взяла подмышку книгу и спокойно вышла из комнаты.

После ужина Молли поднялась в спальню и рассказала сестре, Сюзи, которая была годом старше, приключившуюся с ней историю о странных, неземных шагах. Она подробно описала, как нечто вошло в комнату и принялось прогуливаться вокруг нее. Упомянула Молли и о шорохе шелковой ночной рубашки.

Сюзи рассмеялась:

— Удивляюсь, как легко тебя можно напугать. Хотела бы я посмотреть на того, кто рискнет напугать меня!

В центре комнаты стоял стол. Вскоре после того, как Сюзи подняла на смех свою сестру, под столешницей раздался стук. Сюзи взяла свечу и заглянула под стол. Под столешницей не было ничего, что объясняло бы причину стука. Почти тут же загремели железные створки оконных ставень. Заклацкала дверная защелка, поднимаемая и опускаемая невидимой рукой. Смелость мигом покинула Сюзи. Она, не раздеваясь, прыгнула в кровать, накрывшись с головой одеялом, и пролежала, не шелохнувшись, до самого утра.

Следующей на очереди была девятнадцатилетняя Бэтти. В ее обязанности входило ждать рядом с комнатой отца, пока он не уляжется в кровать, чтобы потом забрать из комнаты свечу. Несколько часов спустя после ужаса, пережитого Сюзи, Бэтти стояла как обычно на лестничной клетке и вдруг услышала шаги. Кто-то спускался по лестнице, ведущей на мансарду. Звуки шагов достигли лестничной площадки, но Бэтти никого не увидела. Невидимые ноги медленно протекали мимо Бэтти и направились вниз по главной лестнице. Казалось, каждый шаг сотрясает дом до основания. Бэтти, охваченная ужасом, стояла на лестничной площадке, уставившись в пустоту. Она слышала, как тяжелые шаги раздаются на первом этаже, потом на лестнице для слуг и снова на мансарде.

Бэтти рассказала эту историю самой старшей сестре, Эмилии. Но и Эмилия, как оказалось, и сама не осталась в стороне, от таинственных событий. Вот, что она написала в письме к своему брату, Джону, узнав, что он собирается опубликовать статью на эту тему:

«Сестры слышали какие-то непонятные звуки и рассказали мне о них, но я не очень-то им верила до тех пор, пока ночью, примерно через неделю после того, как в нашем доме начали происходить странные вещи, со мной не приключилась страшная и невероятная история. Как только часы пробили десять, я, как обычно, спустилась на первый этаж, чтобы запереть двери. Сделав почти все, я направилась к западной лестнице, как вдруг услышала странный звук. Казалось, что кто-то высыпал посередине кухни ведро с углем. Я не очень испугалась, но все-таки подняла с кровати Сюзи, и мы вдвоем обошли все помещения первого этажа. Все было в полном порядке. Наша собака мирно спала, в другой комнате свернулся клубочком и мурлыкал во сне кот. Я поднялась в спальню, разделась и легла спать. Но тут я услышала шум, заставивший меня вскочить с кровати…»

Именно тогда Эмилия и услышала рассказ Бэтти. Она была самой старшей сестрой и постаралась успокоить Бэтти.

— Ты ведь знаешь, я не верю во всю эту чепуху. Хочешь, сегодня ночью я вместо тебя заберу свечу у отца и посмотрю, кто старается напугать нас.

И так, в ту ночь на площадке, рядом с комнатой Самуэля Уэсли, стояла Эмилия. Она взяла свечу из спальни у отца и вдруг услышала громкий удар внизу, в холле. Эмилия поспешила вниз по лестнице, но как только она добежала до холла, что-то грохнуло на кухне. Эмилия обыскала кухню, пытаясь выяснить причину грохота, как вдруг кто-то постучал в заднюю дверь. Тихо ступая, она подошла к двери, приподняла задвижку и стала ждать. Стук повторился. Эмилия резко распахнула дверь. Но за дверью никого не было.

Не успела Эмилия закрыть дверь, как стук повторился. Она снова распахнула дверь, и снова там никого не было. Эта дверь открывалась внутрь дома, и Эмилия уже собиралась закрыть ее на защелку, как вдруг со стороны улицы кто-то с необыкновенной силой навалился на дверь. Эмилия сопротивлялась изо всех сил. Она уперлась в дверь плечом и наконец сумела захлопнуть ее и повернуть ключ в замке. Но как только Эмилия вытащила ключ, стук возобновился. На этот раз она не стала обращать на него никакого внимания и ушла к себе в спальню.

Этого было более чем достаточно. Эмилия наконец убедилась, что все происходящее отнюдь не шутки и не розыгрыши. Она подошла к матери и рассказала ей обо всем. Миссис Уэсли, как и другие члены семьи, сначала была настроена очень скептически.

— Если бы я сама услышала эти таинственные звуки, возможно, я бы поверила тебе, — сказала она.

Ее желание исполнилось довольно скоро. Как-то раз, Эмилия вбежала к миссис Уэсли и попросила ее подняться в детскую. Как только мать и дочь подошли к комнате, они услышали страшные звуки. Казалось, что в детской кто-то неистово раскачивает колыбель. Но в комнате вот уже много лет не было никакой колыбели.

Миссис Уэсли убедилась, что в доме действительно творятся очень странные вещи. Она обратилась за помощью к мужу.

Самуэль Уэсли был очень строгим отцом. Для всех домочадцев он был непререкаемым авторитетом, и обращаться к нему за советом по поводу какой-нибудь чепухи никто не решался. Он уже давно заметил, что дети постоянно обсуждают между собой какие-то загадочные звуки. Но когда к нему пришла жена и поведала фантастическую историю о раскачивающейся невидимой колыбели, он разгневался не на шутку.

— Мне стыдно за тебя, — сказал он миссис Уэсли, — я могу понять, когда мальчишки и девчонки пугают друг друга, но чтобы ты, здравомыслящая женщина, повторяла за ними весь этот вздор?… Я не желаю более слышать подобные глупости.

Он и не слышал их, до шести часов вечера того же дня. Каждый день, ровно в шесть часов, вся семья собиралась на вечернюю молитву. Первой читали молитву за короля, и мистер Уэсли уже собрался начинать, как вдруг откуда-то сверху раздался оглушительный грохот. Ко времени, когда молитва завершилась, и пораженные домочадцы пробормотали «Аминь», грохот стал просто невыносимым. С той поры, за редким исключением, грохот сопровождал как утреннюю, так и вечернюю молитвы.

После этого сомнения охватили и мистера Уэсли. Он послал слугу, Роберта Брауна, к викарию из Хакси, мистеру Хулу, и попросил его приехать. Когда мистер Хул прибыл, Самуэль рассказал ему все, что знал о странных звуках, и попросил дружеского совета. К этому моменту в доме практически не осталось места, где не происходили бы загадочные явления. Так или иначе, но с ними уже познакомилась вся семья, а дети даже дали прозвище невидимому источнику шума, называя его «Старина Джефри».

Когда два священника обсуждали сложившуюся ситуацию, в комнату неожиданно ворвался слуга и закричал:

— Старина Джефри приближается! Я слышал, слышал!

Этим «сигналом» был непонятный треск, начинавшийся каждый вечер без четверти десять где-то на чердаке в северо-восточной части дома. Одни говорили, что он напоминает звук ломающейся ветки, другие считали, что он похож на скрип старой несмазанной ветряной мельницы, третьи сравнивали его со звуком рубанка, строгающего дерево.

Едва слуга успел закончить фразу, как где-то наверху раздался стук.

— Пойдемте, сэр, — пригласил мистер Уэсли своего друга, — вам предоставилась возможность услышать это самому.

Поднимаясь по лестнице, мистер Хул почувствовал, что боится. Мистер Уэсли привел его в детскую, но звуки послышались из соседней комнаты. Священники направились туда, но стук снова переместился в детскую. Они поспешили вернуться.

Мистер Уэсли и мистер Хул стояли в детской и внимательно прислушивались. Снова раздался стук. Он слышался откуда-то из-за изголовья кровати, на которой спали Бэтти и две ее младшие сестры. Бэтти трясло, как в лихорадке, она покрылась потом, как если бы ждала сильной боли или только что проснулась от ночного кошмара.

При виде этого мистер Уэсли пришел в ярость. Он вытащил из-за пояса пистолет и к удивлению и тревоге мистера Хула, приготовился палить в деревянную спинку кровати, откуда доносился загадочный стук. Мистер Хул вовремя успел схватить мистера Уэсли за руку, не дав нажать на курок.

— Сэр, — закричал он, — вы полагаете, что это — нечто сверхъестественное. Если вы правы, то выстрел не причинит ему вреда, но он может иметь весьма опасные последствия для вас.

Трясясь от гнева, мистер Уэсли обогнул кровать, подошел вплотную к деревянной спинке и произнес строгим голосом:

— О ты, глухой и немой дьявол! Как смеешь ты пугать бедных детей, которые не могут постоять за себя! Ступай ко мне в кабинет и предстань перед настоящим мужчиной!

Внезапно стук прекратился.

Самуэль Уэсли бросил вызов духу, покорившему дом, и тот мстительно принял его. Начались худшие дни активности привидения.

Никто не мог зайти в кабинет мистера Уэсли без его ведома. У него был единственный ключ, и Самуэль Уэсли всегда запирал кабинет, когда выходил. Однажды вечером, после того как он бросил вызов призраку, мистер Уэсли открыл кабинет и собирался войти, как вдруг дверь с силой ударила его по лицу, да так, что он едва не упал на пол. Чудом удержавшись на ногах, он изо всех сил лег на дверь, сумев открыть ее, и ворвался внутрь.

В кабинете раздался стук. Сначала по одной стене, потом по другой и, наконец, по двери, ведущей в комнату его дочери, Нэнси.

Мистер Уэсли пустился в погоню за источником стука. В тот момент Нэнси находилась у себя в комнате и вместе с отцом стала прислушиваться к странным звукам.

— Ну говори! — громко потребовал мистер Уэсли.

Никто не ответил, но стук не прекратился.

— Эти духи любят темноту, — сказал мистер Уэсли дочери, — задуй свечу, и тогда, возможно, он заговорит.

Нэнси было пятнадцать лет. Подобно многим другим членам семьи Уэсли, присутствие в доме привидения и жизнь под аккомпанемент таинственных звуков не лишили Нэнси чувства юмора, и она частенько говорила, что было бы неплохо, если вместо бесполезного стука, призрак выполнял бы вместо нее часть работы по дому. Младшие сестры часто говорили друг другу, когда слышали стук в изголовье кровати:

— Приближается Джефри, значит, пора спать.

А если звук раздавался днем, то они кричали младшей сестре:

— Эй, Китти, Джефри стучит наверху.

И Китти принималась со смехом гоняться по комнатам за ускользающим стуком.

Но задув свечу, Нэнси немного испугалась: вдруг призрак и в самом деле вздумает заговорить: Нэнси не была уверена, что готова к этому.

В темноте мистер Уэсли громко повторил приказ, но ответа не последовало.

— Нэнси, — сказал он, — два христианина слишком много даже для дьявола. Ступай наверх. Возможно, когда я останусь один, он наберется смелости и заговорит.

Нэнси с удовольствием предоставила отцу возможность побеседовать с привидением наедине.

Мистер Уэсли был отцом девятнадцати детей, но некоторые из них умерли в младенчестве. Одним из них был сын, которого назвали в честь отца Самуэлем. Оставшись один, Самуэль Уэсли произнес:

— Если ты призрак моего сына, Самуэля, заклинаю тебя стукни три раза, не больше.

Стук прекратился, и в ту ночь никакие таинственные звуки не мешали спать обитателям дома.

Но сверхъестественные явления продолжались: ночь за ночью, в течение двух месяцев. В своей статье Джон Уэсли описал множество удивительных и необъяснимых случаев. Вот один из них:

«Вскоре после того, как мои мать и отец собрались спать, но свечу еще не унесли, они услышали три удара, затем еще три, и еще. Как будто кто-то колотил дубинкой по комоду, стоявшему рядом с кроватью. Отец немедленно поднялся, запахнул халат и, поскольку шум переместился на первый этаж, взял свечу и стал спускаться вниз. Моя мать пошла вместе с ним. Когда они спускались по широкой лестнице, раздался звук, как если бы на грудь моей матери высыпали целый кувшин серебра, и монеты заструились по телу прямо к ее ногам. Потом им показалось, что в подвале, под лестницей, где стояли бутылки, раскачивается огромный железный колокол, но как ни странно, ничего не было разбито.

Вскоре к ним присоединилась наша собака, огромный мастиф, и стала жаться к ногам. Когда в доме началось неладное, собака повела себя очень странно. То она начинала лаять и рычать, то бросалась из стороны в сторону, скаля зубы. Причем чаще всего это случалось еще до появления подозрительных звуков. А иногда в течение двух или трех дней мастиф, напротив, затихал: чуть слышно скулил, вздрагивал и жался к людям. Но и в том, и в другом случае обитатели дома, видя ненормальное поведение собаки, понимали: вот-вот появится привидение.

Вскоре мой отец и мать вышли в холл, и им показалось, что кто-то притащил туда огромную корзину с углем и принялся раскидывать его во все стороны. Но ничего и никого не было видно.

Мой отец закричал:

— Сюзи (так звали одну из дочерей и саму миссис Уэсли), неужели ты не слышишь? Кто-то расшвыривает на кухне оловянную посуду.

Но на кухне все было в порядке: посуда стояла на местах.

Затем раздался громкий стук в заднюю дверь. Мой отец выглянул наружу, но ничего не обнаружил. Потом постучали во входную дверь, но и это было напрасной тратой времени. Ему несколько раз пришлось бегать от одной двери к другой. Потом он повернулся и отправился в спальню. Но по всему дому грохотало так, что отец не сомкнул глаз до самого утра.

Священники посоветовали Самуэлю покинуть дом. Но это было не для него.

— Пусть дьявол бежит от меня, — отвечал Самуэль Уэсли, — я никогда не побегу от дьявола.

Для старого пастора таинственный шум был не более чем попыткой агентов дьявола внести ужас и смятение в души добрых христиан — домочадцев. Самуэль Уэсли, человек железной воли и поразительной отваги, как и члены его семьи прекрасно понимал, что события в их доме имеют сверхъестественную причину.

Позднее Эмилия Уэсли писала: «Нам всем вполне хватило месяца, чтобы убедиться в реальности происходящего.» И из того, как Джон Уэсли описал эти события в своей статье, совершенно ясно, что он верил: таинственные звуки в пасторате Эпворс не розыгрыш злоумышленника, не завывание ветра в ивах и не ночной скрип половиц старого рассохшегося дома, освещаемого только колеблющимся пламенем свечи.

Глава пятая. Человек, который играл в карты с дьяволом

Замок Глэмис принадлежит графам Стратморо. В нем родилась принцесса Маргарет. Здесь же, как говорят, в 1040 году Макбет убил шотландского короля Дункана. Меч и кольчугу, как предполагают, принадлежавшие Макбету, можно и сегодня увидеть в замке, который вошел в историю и в легенду. Многие считают, что замок — одно из самых изобилующих привидениями мест в Британии. Моя любимая история о привидениях замка Глэмис — это рассказ о человеке, сыгравшем в карты с дьяволом.

Много-много лет тому назад, во времена, когда знатные и пышущие здоровьем джентльмены напивались за ужином так, что слуги разносили их бесчувственные тела по спальням, Глэмис принадлежал графу Пэти. Граф, не пропуская ни одного удовольствия и наслаждаясь ими в полной мере, вел настолько беспутную жизнь, что люди прозвали его «Дикий лорд замка Глэмис». Истинной страстью графа были карты. Он готов был играть с кем угодно и когда угодно. Если друзья отказывались составить ему компанию, граф звал слуг или конюхов и приказывал им играть до полного изнеможения.

Мало кто получил удовольствие, общаясь с графом за карточным столом: непременным спутником карточной игры было виски. Граф играл и вливал в себя неразбавленные виски бокал за бокалом. Чем дольше он играл, тем больше пьянел, а, опьянев, терял над собой контроль и впадал в ярость. Если граф проигрывал, то заявлял, что партнер — шулер, а если, его противник оказывался настолько глупым, что начинал спорить, дело заканчивалось дуэлью.

Однажды в одну холодную и ненастную ноябрьскую ночь граф, по обыкновению изрядно нагрузившись виски, сидел в полном одиночестве. Он перетасовал карты и потребовал, чтобы кто-нибудь составил ему компанию, но слуги и домочадцы наотрез отказались сесть за карточный стол. Они сказали, что суббота — не лучший день для карточных игр. Граф впал в бешенство. Он послал за священником и попытался заставить сыграть в карты его. Но священник отказался, заявив, что проклянет любого обитателя замка, если тот сядет с графом за карточный стол в святой день.

Трудно описать словами ярость графа. Он проклял и священника, и слуг, и членов своей семьи. Схватив колоду карт, граф, пошатываясь, бродил по замку, извергая хулу и безбожную ругань.

— Если никто не захочет со мной играть, — прокричал он, — я приглашу самого дьявола.

Наконец, когда граф добрел до своей комнаты, то услышал стук в дверь. Низкий голос поинтересовался, не желает ли граф сыграть в карты.

— Да, — взревел граф, — входи, кем бы ты ни был, заклинаю тебя именем нечестивого, входи!

Дверь распахнулась, и в комнату вошел высокий незнакомец, с головы до ног закутанный в тяжелый черный плащ. Его лицо пряталось в тени черной шляпы с широкими полями. Незнакомец с достоинством поклонился, подошел к столу и уселся напротив Дикого лорда.

Граф с нескрываемым удовольствием тасовал колоду, а незнакомец молча смотрел на него и улыбался. Затем он предложил непомерно высокую ставку. Граф заколебался. Прежде он никогда не рисковал такими суммами, и его охватили сомнения: сможет ли он выплатить долг в случае проигрыша? Но отчаянное желание играть победило, граф согласился.

— Все равно я не проиграю, — проревел он. — Никто еще не выигрывал у меня! Сдавай карты!

— Но если я выиграю, — заметил незнакомец, — а вы не сможете отдать долг, поклянитесь, что напишите расписку, какую мне будет угодно.

— Согласен! — закричал граф, стуча по столу кулаками от нетерпения, и жуткая игра началась.

Вскоре до слуг донеслись дикие крики и проклятия. Озадаченные, они подошли к двери и прислушались. Довольно легко слуги узнали голос графа, но вот второй был им абсолютно незнаком. Кем же был таинственный гость? И как он вошел в дом? Никто не смог ответить на эти вопросы.

Игра захватила партнеров, голоса становились все более громкими и сердитыми. Наконец послышался пьяный стон. Граф проиграл. Низкий голос потребовал вексель. Начался спор, превратившийся вскоре в громкую перебранку. Наконец граф принялся умолять гостя дать ему возможность отыграться.

В этот момент любопытство дворецкого пересилило страх перед хозяином. Он пригнулся и заглянул в замочную скважину. Блеснула ослепительная вспышка, и дворецкий отскочил от двери с диким воплем, который эхом разнесся по всему замку. Он упал навзничь и скорчился на полу. Вокруг глаза, который дворецкий так неосторожно приложил к замочной скважине, расплылось желтое пятно.

Слуги не успели помочь бедняге, и прежде чем кто-либо из них смог оправиться от шока, граф рывком распахнул дверь и пригрозил всеми мыслимыми и немыслимыми наказаниями любому, кто осмелится шпионить за ним. Приказав слугам остаться на месте, граф вернулся в комнату, чтобы продолжить игру. Но его партнер уже ушел, вместе с ним исчез и вексель, подписанный графом незадолго до этого.

Граф рвал и метал. Он приказал обыскать дом. Слуги осмотрели все комнаты, каждый уголок, ни одно укромное место не осталось без внимания, снова и снова проверяли двери, окна и другие возможные пути исчезновения незнакомца. Но от странного гостя в черном не осталось и следа. Граф, бледный как смерть, моментально протрезвел и, пожалуй, впервые в жизни испугался, осознав, с кем играл в карты. Его трясло от ужаса при одной мысли о векселе, под которым он расписался. В пьяном азарте, думая, что партнер просто дурачится, граф поставил на кон свою душу.

Только тогда слуги вспомнили о бедняге — дворецком. Он так и остался лежать на полу у двери в комнату графа, обожженный, перепуганный насмерть, но, как ни странно, в полном сознании. Граф доверительно сообщил ему, что произошло в комнате. Они сидели и играли, как вдруг незнакомец бросил карты и произнес громким и властным голосом:

— Да будет этот глаз поражен!

В тот же момент в комнате сверкнула молния и ударила в замочную скважину, в которую так неосторожно заглянул дворецкий.

С той поры граф стал совсем другим человеком. Издерганный, измученный тяжелой ношей, свалившейся ему на плечи, он жил в постоянном ожидании смерти. Через пять лет граф умер. Но каждый год, в ноябре, в ночь с субботы на воскресенье из комнаты графа доносятся чьи-то голоса, эхом разносящиеся по всему замку. Люди говорят, что это призрак графа играет в карты с дьяволом, пытаясь отыграть обратно свою душу. Много лет обитатели замка содрогались от ужаса, заслышав эти жуткие голоса. Но наконец их терпению настал предел, и комнату графа заложили кирпичом. С той поры никто более не слышал, как привидение играет в карты.

Глава шестая. Привидения в гостиницах

Гостиница — временный приют для путешественников и укромное местечко для притона, здесь передохнет уставший путник или назначат встречу отпетые преступники. Большинство гостиниц построено в незапамятные времена, и неудивительно, что почти каждый из этих домов может поведать свою историю о населяющих его привидениях.

Отель «Голова Йорика» расположен в Бате рядом со старым Королевским театром. Когда-то они были соединены потайным ходом и делили между собой привидение.

Тогда отель «Голова Йорика» был частным домом, и из его окна, под которым теперь находится бар, выбросилась женщина. Она разбилась насмерть, и с той поры ее призрак частенько видят как актеры, так и зрители театра.

Ее прозвали «Леди в сером», она имеет обыкновение сидеть в одной из самых дорогих лож театра, наблюдая за происходящим на сцене. Однажды на нее даже возложили ответственность за неуместный, но весьма поразительный розыгрыш. В одной из пьес по ходу действия как часть декорации использовались старинные часы. Конечно же, они стояли. Но вдруг, в самый неподходящий момент в середине спектакля, часы начали бить. Актеры утверждали, что это проделки «Леди в сером». Но, пожалуй, это была ее единственная шалость: в остальном она — восторженный почитатель театрального искусства.

«Леди в сером» не единственный призрак, обитающий в «Голове Йорика». И неудивительно: в свое время эта гостиница имела дурную репутацию притона для картежников, а заправлял там лихой и довольно известный тип по кличке Красавчик Нэш. И ему самому, и его клиентам частенько приходилось пользоваться потайным ходом, ведущим в театр, поскольку детективы постоянно устраивали облавы на его заведение. Возможно, привидения, обитающие в «Голове Йорика», не что иное, как непоседливые духи каких-нибудь темных личностей из компании Красавчика, избитых в пьяных драках во время бесконечных споров по поводу картежных долгов. Кем бы ни были эти призраки, из-за них в гостинице происходят весьма странные вещи.

Несколько лет тому назад, в воскресенье, примерно четверть первого, владелец дома стоял за стойкой бара, как вдруг тяжелый кассовый аппарат приподнялся (или был поднят невидимыми руками?) и обрушился на пол, сломав по дороге стул. Поблизости в тот момент никого не было, и найти какое-либо разумное объяснение этому феномену вряд ли представляется возможным. За исключением, конечно, хорошо известных привидений!

В другой раз во время вечеринки по поводу помолвки, проходившей в гостинице, неожиданно сорвался со стола бокал и, пролетев по воздуху, упал, не разбившись. Стоит ли говорить, что потрясенные гости поспешили разойтись, вечеринка была безнадежно испорчена и помолвка не состоялась.

Кроме того, люди неоднократно видели и слышали привидение, входившее в потайной ход, в настоящее время заложенный кирпичом. Это был призрак мужчины крупного телосложения, носившего одежды времен регентства, в рыжем парике, с длинными ниспадающими до плеч кудрями. Его легко можно было узнать по шаркающей походке. Пожалуй, наиболее полное описание привидения дал сын домовладельца. Сначала при виде призрака он подумал, что в дом по ошибке забрел какой-то актер, одетый в театральный костюм. Но, заглянув в потайной ход, в котором скрылся таинственный незнакомец, он, к своему удивлению, обнаружил, что толстый слой пыли у двери, ведущей в потайной ход, остался нетронутым: «актер» умудрился пройти, не оставив следов. Сын владельца дома последовал за незнакомцем, а обернувшись, молодой человек лишний раз убедился, что его собственные следы четко видны и по ним можно легко проследить его маршрут.

Но на этом приключения молодого человека не кончились. Ему довольно часто приходилось спускаться в подвал, чтобы проверить пивные бочки. По его словам, находясь в подвале, он дважды чувствовал, как что-то легонько скользнуло у него по затылку. Паутина? Возможно. Но в том же самом подвале люди довольно часто ощущали запах духов. Причем ни одна женщина из проживающих в тот момент в гостинице не пользовалась подобными духами. Может быть, это снова была «Леди в сером»? Или призрак другой женщины, обитающей в гостинице?

Однажды ночью, в те времена, когда гостиница еще была частным домом, два человека дрались на дуэли. Дело происходило в том самом месте, где ныне расположен бар. Оба любили одну и ту же девушку. Причем, если бы они спросили ее саму, прекрасная причина ссоры, конечно же, сказала бы, кого она предпочитает. Но спор зашел слишком далеко и мог быть решен только на шпагах. Пока бешеный и шумный поединок шел на первом этаже, на втором, в своей спальне, девушка с замиранием сердца вслушивалась в доносившиеся снизу крики и звон стекла.

Наконец дуэль закончилась. Но именно погибший был тем человеком, которого она любила. Победитель взбежал по лестнице к столь желанной награде. Но счастье, к которому он стремился и которое досталось такой ценой, было недолгим. В отчаянии девушка закрылась в комнате на ключ и повесилась, прежде чем он успел выломать дверь.

Возможно, именно ее шаги можно время от времени услышать в самых различных частях дома. Или это бродит дух мужчины, которого она так любила и который погиб из-за нее на дуэли? Так или иначе, но слухи о привидениях, обитающих в «Голове Йорика», просочились на страницы газет. Многие журналисты останавливались в гостинице в надежде увидеть или услышать что-нибудь необычное. Но больше всех повезло мистеру Дуллеру , для которого все случившееся было полной неожиданностью: он даже и не предполагал, что в «Голове Йорика» водятся привидения. Вот что писал Джон Дуллер в статье, опубликованной в «Вестерн Дейли Пресс» за 15 июля 1963 года:

«Я готов подтвердить под присягой, что отчетливо слышал загадочные глухие удары в гостинице «Голова Йорика», где останавливался на ночлег два месяца тому назад. Причем, все это произошло раньше чем я узнал , что в «Голове Йорика» обитают привидения. Я задремал в гостиной на первом этаже, как вдруг меня разбудили какие-то удары. Странные звуки продолжались минут десять, за это время я успел тщательно обыскать гостиную, коридор и ничего не обнаружил, но мне показалось, что удары раздаются откуда-то из-за деревянной обшивки в углу комнаты.»

В другой части Англии, довольно далеко от города Бата и «Головы Йорика» находится еще одна гостиница, также овеянная легендами о привидениях. Говорят, что гостиница «У парома» в Холивэлле стоит как раз на том месте, где много лет назад умерла Джульетта Тоусли. Это довольно печальная история. Джульетта, красивая девятнадцатилетняя девушка, любила дровосека Тома Зоула. Он ухаживал за Джульеттой, но делал это довольно бесцеремонно. Том уделял ей не так уж много внимания, был скуп на ласковые и нежные слова, которые так радуют сердце любой девушки и которые вдвойне приятно услышать из уст любимого человека. Джульетте порядком надоели самоуверенность и бесцеремонность Тома, и однажды между ними разгорелась крупная ссора. Упреки Джульетты довели Тома до бешенства, и в сердцах он наговорил ей ужасные вещи. Да, он искренне любил Джульетту, но слово — не воробей: вылетит — не поймаешь. Джульетту настолько потрясло услышанное, что бедная девушка не в силах перенести обиду и незаслуженные оскорбления, повесилась на раскидистой иве, стоявшей на берегу реки Уз, что протекает вблизи Холивэлла.

Именно Том обнаружил ее тело на следующий день. В отчаянии бедняга бросился в поселок и вместе с жителями поселка похоронил Джульетту на берегу реки в той же одежде, в которой она встретила смерть — красивом платье розового цвета. На могилу Джульетты установили грубо отесанный камень.

Эта трагедия случилась давным давно, в 1050 году. Но печальная история имеет свое продолжение. Каждый год, 17 марта, призрак Джульетты поднимается из-под возложенного Томасом на могилу любимой камня, который превратили сейчас в одну из половых плит в баре гостиницы. Люди знают даже о дате смерти Джульетты и собираются в этот день в гостинице «У парома», чтобы посмотреть, как призрачный силуэт красивой девушки в розовом платье медленно появляется из-под пола в баре, выходит из гостиницы, спускается к реке и исчезает до будущего года. Люди говорят, что при виде печальной девушки, так безрассудно отделившей себя в минуту отчаяния от милого ее сердцу дровосека, трудно удержаться от слез.

Но все рассказы о привидениях в гостиницах меркнут перед жуткой историей о призраках из «Белой подвязки» в Портсмуте. Давным-давно там свершились такие мрачные преступления, что души погибших до сих пор беспокоят ныне живущих. Три раза дом перестраивали заново, в надежде избавиться от привидений. Но каждый раз призраки погибших упорно возвращались на место своей смерти.

Самая известная история о привидениях гостиницы «Белая Подвязка» относится к некому мистеру Гамильтону и произошла она в 1790 году. Мистер Гамильтон служил во флоте и, подчиняясь приказу, прибыл в Портсмут, чтобы получить новое назначение. Так уже случилось, что его появление в Портсмуте совпадало со списанием на берег моряков. Все гостиницы и отели города были переполнены.

Целый день мистер Гамильтон бродил по Портсмуту в надежде найти место для ночлега, но все было напрасно. Наконец уставший и отчаявшийся, он обнаружил в одном из переулков «Белую Подвязку» — обшарпанную и довольно запущенную гостиницу. Хозяйка заявила, что сможет пустить его переночевать, если только он согласится на подселение к нему в комнату еще одного человека: в номере стояли две кровати, и хозяйка не хотела упускать очевидную выгоду. Мистера Гамильтона не очень обрадовала перспектива жить в одной комнате с незнакомым человеком и он предложил хозяйке заплатить за обе кровати, лишь бы она никого не подселяла в номер. Хозяйка согласилась и проводила мистера Гамильтона в комнату.

Устав до полного изнеможения во время долгих поисков ночлега, мистер Гамильтон не стал тратить много времени на приготовление ко сну. Но прежде чем нырнуть в столь желанную постель, он тщательно закрыл дверь: в те времена Портсмут был довольно-таки опасным местом. Наконец мистер Гамильтон улегся в кровать и моментально заснул.

Он проспал около часа, когда в переулке раздался какой-то шум. Мистер Гамильтон открыл глаза, прислушался и уже собрался было повернуться на другой бок, как вдруг в призрачном свете луны увидел, что на соседней кровати кто-то лежит. Мистер Гамильтон приподнялся на локте, чтобы рассмотреть незнакомца получше. Тот, обнаженный до пояса, с повязанным вокруг головы платком, распластался поперек кровати, свесив ноги на пол. Мистер Гамильтон подумал, что человек, должно быть, очень устал, если умудрился заснуть в таком неудобном положении.

Рассердившись на хозяйку, так вероломно нарушившую договор, мистер Гамильтон хотел было растолкать непрошенного соседа и выставить его вон, но присмотревшись повнимательнее, он подумал, что такие действия могут привести к неприятным последствиям. Крепкий, довольно грубой наружности парень очень походил на матроса, и затевать с ним скандал среди ночи было бы неразумно. Кроме того, сосед вел себя довольно спокойно и не причинял никаких неприятностей. Еще немного понаблюдав за матросом, мистер Гамильтон повернулся на другой бок и крепко заснул.

Он проснулся рано утром. Солнце заливало комнату ярким светом. Мистер Гамильтон посмотрел на другую кровать. Сосед все еще спал, причем в той же самой неудобной позе. Но теперь, при ярком солнечном свете, соседа можно было рассмотреть получше.

Загорелое и довольно приятное лицо несколько портили необычайно густые и очень длинные черные бакенбарды. А то, что при свете луны показалось красным платком, на самом деле было окровавленной повязкой.

Мистер Гамильтон не на шутку испугался и впервые задал себе очевидный вопрос: «А как вообще незнакомец попал в комнату?». Мистер Гамильтон совершенно отчетливо помнил, что перед сном тщательно запер единственную дверь, расположенную как раз между кроватями, спинки которых упирались в ту же стенку. Мистер Гамильтон встал и подошел к двери. Дверь была заперта. Более того, из замочной скважины торчал ключ, и похоже, после того как мистер Гамильтон вечером запер дверь, к ключу никто не притрагивался. Другими словами, ни один человек не мог попасть в комнату, не разбудив мистера Гамильтона или не выломав дверь.

Наконец мистер Гамильтон решился разбудить моряка, понимая, что не сможет без его помощи решить эту загадку. Мистер Гамильтон повернулся и не поверил своим глазам: незнакомец исчез. Это было невероятно! Мистер Гамильтон ничего не слышал, да и отвернулся он всего на несколько секунд, когда осматривал дверь и замок. Как парень умудрился без единого звука встать с кровати? Куда он подевался? К тому же, вспомнил мистер Гамильтон, матрос был ранен и, по-видимому, тяжело! Нет, произошло нечто невообразимое: для исчезновения не было ни времени, ни более-менее доступного способа.

Мистер Гамильтон обыскал комнату, пытаясь найти хотя бы намек на объяснение случившемуся. Он заглянул под кровать, тщательно простучал все стены в поисках потайной двери, посмотрел за шторами, внимательно изучил задвижки на окнах. Ничего. Объяснить быстрое и бесшумное исчезновение из комнаты раненого моряка было невозможно.

Озадаченный мистер Гамильтон быстро оделся и спустился вниз, чтобы обсудить все происшедшее с хозяйкой. Было еще слишком рано, и ему пришлось ждать.

Наконец хозяйка вышла, и мистер Гамильтон попросил рассчитать его. Он объяснил, что не может оставаться в гостинице, поскольку хозяйка, несмотря на все обещания, пустила к нему в комнату еще одного постояльца.

— О чем это вы? — возмутилась хозяйка. — Вам одному предоставили целую комнату. Удобную и хорошую — другой такой нет во всем Портсмуте. Прошлой ночью я пять или шесть раз могла бы сдать вторую кровать, но отказалась. И вы еще имеете право обвинять меня? Вы — не джентльмен!

Женщина была близка к истерике, надвигалась довольно безобразная сцена. Пытаясь прекратить грядущий скандал, мистер Гамильтон раскрыл бумажник и вручил хозяйке двойную плату.

— У меня нет причин жаловаться на человека, ночевавшего в моей комнате. Он не доставил мне беспокойства. Меня расстроило то, что вы нарушили наше соглашение, — сказал мистер Гамильтон и, пытаясь предотвратить новую вспышку ярости, быстро добавил, — хотя, возможно, вы и не виноваты. Вероятно, кто-нибудь из прислуги без вашего ведома пустил ко мне в комнату постороннего.

— Какого такого «постороннего»?! — не унималась хозяйка. — В вашу комнату никто не мог войти, если только вы бы сами не впустили кого-нибудь. Я дала вам ключ от комнаты и слышала, как ночью вы заперли дверь. Если, как вы утверждаете, в комнате ночевал кто-то еще, значит вы сами его и впустили. Никакого другого объяснения нет и не может быть!

— Да, это истинная правда, я действительно закрыл дверь на ключ, — согласился мистер Гамильтон, упаковывая багаж, — но тем не менее, на второй кровати ночью оказался еще один человек, моряк, и я готов присягнуть, что видел его своими собственными глазами. Да, я понятия не имею, как он попал в комнату, и тем более не знаю, как он из нее вышел, но уверен, что видел этого моряка с разбитой головой и огромными бакенбардами.

Выпалив все это, мистер Гамильтон решительным шагом направился к выходу из гостиницы, не желая продолжать затянувшийся бесполезный спор. Но не успел мистер Гамильтон сделать несколько шагов, как хозяйка остановила его. С женщиной произошла разительная перемена: она неожиданно утихомирилась, а ее лицо приобрело мертвенно-серый оттенок.

— Бакенбарды? — прошептала хозяйка.

— Да, — ответил мистер Гамильтон, озадаченный таким поворотом событий. — Я в жизни не встречал таких удивительных бакенбард.

— И разбитая голова!… — пролепетала хозяйка. — Бога ради, сэр, задержитесь на минутку, умоляю вас — опишите мне подробно, что вы видели прошлой ночью в комнате. Все, до последней мелочи.

Мистер Гамильтон удостоверился, что их никто не подслушивает, и постарался в сжатой форме изложить суть происшедшего.

— Я не видел ничего особенного, мадам, только матроса, о котором и рассказал вам, — повторил мистер Гамильтон, несколько смущенный переменой, происшедшей с хозяйкой. — Мне кажется, он попал в комнату после какой-то пьяной драки и решил проспаться после несомненно обильных возлияний. Непонятно, как он попал в комнату, и уж совсем не ясно, как вышел, но мне нечего более добавить к уже сказанному.

— Боже, спаси и сохрани меня! — воскликнула хозяйка, и мистер Гамильтон увидел, что ее трясет от страха. — Если это правда, то с моим домом все кончено!

— Мадам, мадам, успокойтесь, — сказал мистер Гамильтон. — Не надо так волноваться. В чем, собственно, дело? Может быть, вам стоит рассказать мне, что вы знаете об этой странной истории?

Вначале она наотрез отказалась. Но мистеру Гамильтону очень хотелось знать причину ужаса, охватившего хозяйку. К счастью, напуганная женщина постепенно взяла себя в руки и, после того как мистер Гамильтон поклялся хранить в тайне все услышанное, согласилась ответить на его вопросы.

Оказалось, что ночью, три дня тому назад, в баре гуляли матросы. Вскоре к ним присоединились несколько военных моряков и, как это часто бывает, между двумя компаниями возникли разногласия, потом разгорелся довольно шумный спор, грозивший перерасти в крупную ссору. Хозяйка попыталась вмешаться, но, похоже, только испортила дело.

Конфликт разрастался, и когда все аргументы были исчерпаны, один из военных моряков схватил пивную кружку и с размаху ударил обидчика в висок. Потерпевший, без сомнения, самый сильный и крепкий из подгулявшей компании матросов, упал на пол, и из раны на голове брызнула кровь.

На этом ссора закончилась. Военные моряки моментально испарились, а матросы попытались помочь своему раненому товарищу. Но, бесполезно, они так и не смогли ни привести его в чувство, ни остановить кровь. Хозяйка испугалась, что у нее будут крупные неприятности, если об этом узнают другие жильцы, или, что еще хуже, в гостиницу нагрянет полиция. Она предложила отнести раненого наверх, в одну из пустующих комнат. Там несколько минут спустя матрос и умер, распластавшись поперек кровати, так и не приходя в сознание.

Что же им было делать? Если бы полиция узнала о смерти моряка, могли появиться вопросы, на которые было бы трудно найти ответы. Все, абсолютно все: матросы, военные моряки и сама хозяйка оказались бы замешанными в убийство.

Матросы, посоветовавшись, предложили хозяйке тайком похоронить беднягу в саду гостиницы и решили поскорее забыть об ужасном преступлении. К тому же, по словам матросов, убитого вряд ли кто-нибудь хватится, поскольку его только что списали с корабля.

Хозяйка, испугавшись за свои доходы, увидела в предложении матросов решение всех проблем и согласилась. Итак, в ту ночь матросы похоронили тело убитого товарища в наспех выкопанной могиле в саду за гостиницей.

— Но теперь, сэр, — сказала хозяйка, — все это бесполезно. Я не смогу больше сдавать жильцам комнату, где умер бедняга-матрос. Да, я забыла вам сказать, товарищи обыскали его куртку и перевязали ему голову платком, пытаясь остановить кровь, но все было бесполезно.

Сэр, прошлой ночью вы видели призрак убитого. И, боюсь, это только начало. Он будет приходить сюда по ночам, заставляя меня испытывать угрызения совести и напоминать мне, что его похоронили тайком, без отпущения грехов.

Ну чем тут можно было помочь? Мистер Гамильтон хотел успокоить бедную женщину, но потрясенный только что услышанной историей, так и не смог подобрать нужные слова. Ему захотелось побыстрее оставить гостиницу и безутешную хозяйку. Бедная женщина уже натерпелась страху, но, видимо, это было только начало ее мучений. Мистер Гамильтон, подумав, решил ничего не сообщать полиции.

На следующий день он отплыл в Средиземноморье, и прошло пятнадцать лет прежде, чем он вернулся в Англию. Ему захотелось узнать продолжение истории о «Белой Подвязке» и ее хозяйке, и он отправился в Портсмут. Мистер Гамильтон обошел весь район, но гостиница исчезла. На ее месте стояли новые дома. Да, «Белая Подвязка» пропала, но люди утверждают, что привидение все равно возвращается на место смерти, а иногда его можно увидеть в Портсмуте на том же месте, где когда-то стояла гостиница.

Глава седьмая. Призрак Манингтона

Манингтон-Холл расположен вблизи Корпусти, небольшого поселка в графстве Норфолк. Здесь произошли весьма странные и загадочные события, засвидетельствованные доктором Августом Джессоном, директором средней школы города Нориджа. Он изложил все происшедшее с ним в статье, опубликованной в январском номере журнала «Атенеум», выпускаемого одноименным литературным клубом Лондона, в номере за 1880 год.

Доктор Джессон был заядлым библиофилом, а его друг, лорд Орфорд, владелец Манингтон-Холла, обладал коллекцией редких книг, включающей издания, которые очень интересовали доктора Джессона. Лорд Орфорд любезно пригласил друга погостить в Манингтон-Холле и предоставил библиотеку в его полное распоряжение.

Доктор Джессон приехал в поместье, построенное в пятнадцатом веке, около четырех часов. В доме гостило еще пять человек. После обильного ужина, больше напоминавшего званный обед, но проходившего в легкой, непринужденной обстановке, вся компания решила поиграть в карты. Где-то в половине одиннадцатого двое из гостей откланялись, а вскоре и остальные решили отправиться спать. Но доктору Джессону, как истинному библиофилу, не терпелось взглянуть на редчайшие издания, и он, несмотря на поздний час, попросил у хозяина разрешения поработать в библиотеке. Его проводили в удобную комнату рядом с библиотекой. За каминной решеткой, весело потрескивая, горел яркий огонь, стол был готов к работе, рядом стоял поднос с напитками, чтобы неутомимый гость мог освежиться.

Оставшись в одиночестве, доктор Джессон отправился в библиотеку и обнаружил интересующие его фолианты на одной из верхних полок. Он принес стул и снял шесть книг. Доктор Джессон отнес драгоценные издания в рабочую комнату и сложил стопкой на столе справа, а сам расположился на противоположном краю, так чтобы свет от камина падал слева. В одиннадцать часов он с головой окунулся в работу.

Два часа пролетели совершенно незаметно. Доктор Джессон брал том за томом, просматривая редкие издания, выписывал самые любопытные места, а по окончании работы откладывал книгу в стопку перед собой. После внимательного изучения каждого фолианта он вставал, подбрасывал поленья в огонь (доктор Джессон очень любил тепло), возвращался к столу, брал новую книгу из правой стопки и снова погружался в чтение. Работа продвигалась гораздо быстрее, чем он планировал вначале, и к часу ночи доктору осталось посмотреть только одно издание. Доктор Джессон выпил бокал вина и, взглянув на часы, подумал, что в два часа сможет отправиться спать. Он был рад, что работа продвигается так легко и быстро, и что ему удалось найти в старинных книгах весьма любопытные факты. Доктор Джессон довольно улыбнулся и потянулся за последним томом.

Через полчаса он уже был близок к завершению своей работы, как вдруг случайно заметил справа от себя, не более чем в двенадцати дюймах, большую белую руку. Повернувшись, доктор Джессон увидел очертания высокого человека. Незнакомец сидел за столом и, чуть подавшись вперед, изучал стопку книг, лежащую перед доктором Джессоном. Свет выхватывал из темноты половину лица таинственного человека: коротко постриженные, чуть рыжеватые волосы, ухо, чисто выбритую щеку с высокими скулами, уголок глаза и часть лба. Таинственный незнакомец был одет в нечто, напоминающее рясу священника, сшитую из плотного шелка и наглухо застегнутую до самого подбородка. Шею охватывал ободок около дюйма шириной из сатина или вельвета, который служил своеобразным воротником. Правая рука незнакомца, которую заметил доктор Джессон, покоилась на левой руке, и под белой кожей можно было совершенно отчетливо разглядеть голубые вены.

Доктор не мог оторвать глаз от страшного человека, полностью отдавая себе отчет в том, что перед ним находится привидение. Тысяча мыслей вихрем пронеслись у него в голове, но, как ни странно, доктор Джессон не испытывал ни страха, ни ужаса. Он с любопытством разглядывал странного пришельца и хотел было сделать его набросок, но вспомнил, что оставил блокнот для эскизов в комнате наверху.

Доктор Джессон чуть не отправился наверх, но в последний момент передумал, побоявшись резким движением спугнуть призрак.

Впоследствии доктор Джессон так и не смог объяснить свои действия. Не задумываясь ни на минуту, он потянулся к стопке книг, лежавшей перед ним, взял верхнюю и положил прямо перед призраком. Привидение исчезло. Оно не сделало ни единого движения, а просто растворилось в воздухе.

Доктор Джессон хладнокровно вернулся к работе. Минут пять он как ни в чем не бывало продолжал писать. Ему осталось переписать последний абзац, как вдруг призрак появился вновь, точно на том же самом месте.

Руки привидения снова лежали на столе рядом с руками доктора Джессона. Доктор повернулся и посмотрел на гостя. Ему захотелось что-нибудь сказать, и он открыл рот, но не смог произнести ни звука. Почему-то доктор Джессон побоялся услышать свой собственный голос. Так они и сидели: призрак, склонившийся над книгой, и доктор Джессон, пораженный увиденным и потерявший дар речи.

Наконец доктор вернулся к прерванной работе и закончил абзац. Позднее доктор Джессон признался, что неоднократно всматривался в строчки, пытаясь обнаружить хоть что-нибудь, что выдавало бы необычные обстоятельства их написания. Они ничем не отличались от написанных до появления призрака. Закончив работу, доктор захлопнул книгу и положил ее в стопку перед собой. При этом раздался легкий шум, и призрак исчез.

Доктор Джессон откинулся на спинку стула и некоторое время смотрел на огонь, пытаясь собраться с мыслями. Он не знал, вернется призрак или нет? Не лучше ли будет заслонить собой свет от камина, если привидение появится снова? Интересно, а если посмотреть сквозь него на камин, можно ли увидеть пламя? Неожиданно доктор Джессон почувствовал, что теряет над собой контроль. Он встал, зажег свечу, собрал книги и пошел в библиотеку. Пять из них доктор поставил на место, а шестую снова отнес в рабочую комнату и положил на стол, на то самое место, где она лежала во время работы.

Доктор не смог объяснить, почему он поступил таким образом. Возможно, доктор Джессон почувствовал, что именно эта книга заинтересовала привидение, и ему захотелось сделать призраку приятное, оставив книгу там, где ее легко можно было бы найти и просмотреть. Мы не знаем, что побудило доктора совершить тот поступок, но, по его словам, положив книгу на стол, он почувствовал внезапное облегчение, задул свечи, освещавшие комнату, и отправился спать.

Многие пытались найти рациональное объяснение увиденному доктором Джессоном: галлюцинация, сон, мастерски выполненный розыгрыш, но ни одно из них не выглядит убедительно. Рассказчик, несомненно, поступил очень мудро: он как можно точнее описал все факты, не пытаясь истолковывать или объяснять их. До самой смерти все происшедшее так и осталось для доктора Джессона удивительной и нераскрытой тайной.

Глава восьмая. Призрачные черепа Калгари-Холла

Крастер и Дороти Кук владели фермой, расположенной на берегу озера Вайндермир в Вестморланде. Они много работали, жили очень просто и были счастливы.

Земля вокруг их фермы принадлежала очень состоятельному человеку, Милзу Филипсону. Он находился в дружеских отношениях с местной аристократией, управлял магистратом и имел огромное состояние, но его постоянно преследовала одна и та же навязчивая идея: больше всего на свете он хотел построить для себя и своей семьи роскошный дом, который не оставил бы равнодушным ни одного из многочисленных друзей и соответствовал положению мистера Филипсона в обществе.

К несчастью, на землях, принадлежавших Милзу Филипсону, не было подходящего для нового дома места. Таким удивительным местом было то, на котором стоял маленький коттедж Крастера Кука. Именно отсюда открывался восхитительный вид на озеро и ближайшие горы.

Много раз Филипсон пытался уговорить Крастера и Дороти продать ферму, но каждый раз они отказывались. Ставки росли, фермерам предлагалось все больше и больше денег. Милзу Филипсону казалось, что от таких сумм могут отказываться только дураки. Но для Крастера и Дороти превыше любых денег было нечто другое: тихая и счастливая жизнь на маленькой ферме, которую они так любили. Наконец, терпение Милза Филипсона лопнуло, и он поклялся, что так или иначе, но он все равно заберет ферму у хозяина, живого или мертвого.

Удивительно, но именно своей очаровательной жене был обязан неугомонный землевладелец чудовищным планом, навлекшим несчастье на семью Филипсон.

За неделю до Рождества Филипсон посетил коттедж Куков. Очень любезно и дружелюбно землевладелец сообщил о том, что принял решение построить дом на своей земле, так как понял, что Куки ни за какие деньги не согласятся продать ферму. Можно ли их осуждать за это? Конечно же, никто не согласится покинуть такое чудесное место! Филипсон выразил надежду, что Дороти и Крастер не будут держать на него зла и забудут о грубых словах, которые он наговорил в минуту раздражения. Филипсон добавил, что в знак примирения , пытаясь загладить свою вину, он приглашает Дороти и Крастера на рождественский ужин.

Куки, конечно же, были бесконечно счастливы, что богатый и влиятельный сосед оставил наконец свои притязания на принадлежавший им клочок земли, но Дороти и Крастер чувствовали себя очень неловко, прекрасно понимая, что в компании богатых и знатных гостей Филипсона они будут чувствовать себя белыми воронами, но, боясь обидеть соседа, все-таки приняли приглашение.

Между тем Рождество приближалось и бедных фермеров бросало в жар при одной только мысли о предстоящем вечере. Они одели самое лучшее из того, что у них было, и отправились в поместье Филипсон. Войдя в гостиную, Куки чуть не умерли от стыда и смущения. Все вокруг были одеты в дорогие и изысканные наряды, а бедные фермеры в своих грубых платьях походили на огородные пугала. Хозяин и хозяйка делали все возможное, чтобы помочь Кукам побороть смущение, но их попытки не увенчались успехом. Бедные фермеры так и остались скованными, говорили только тогда, когда их спрашивали, и не знали, куда девать глаза от смущения.

Подали ужин. Длинный обеденный стол ломился от серебра, сверкал хрусталем и поражал тончайшим китайским фарфором. Прямо напротив Крастера стояла удивительно красивая золотая ваза, тускло поблескивающая в свете свечей. Бедный фермер постоянно отвечал невпопад и во время еды не отрывал глаз от изумительной вазы, пораженный ее красотой.

Воспользовавшись паузой в разговоре, в наступившей тишине миссис Филипсон громко сказала, обращаясь к фермеру:

— Я вижу, вы любуетесь вазой, мистер Кук. Да, она того стоит!

Крастер что-то промямлил и залился краской, чувствуя на себе взгляды присутствующих. Некоторое время гости обсуждали красоту и стоимость золотой вазы, а потом разговор переключился на другие темы.

Ужин подходил к концу, и гости решили перейти в зал потанцевать и развлечься. Все, кроме Дороти и Крастера Кук. Они не могли больше здесь оставаться и, выждав, пока гости выйдут из столовой, бедные фермеры потихоньку удалились. Избавившись наконец от чопорного светского общества, Дороти и Крастер поспешили домой.

Но им не пришлось долго наслаждаться уютом и покоем. На следующий день на ферме явились солдаты. Они сообщили, что им приказано арестовать Дороти и Крастера Кук.

Без лишних слов и объяснений изумленную чету препроводили в тюрьму и заперли в разных камерах. Позднее их обвинили в краже золотой вазы, собственности Милза Филипсона.

Первым и главным свидетелем была жена Милза Филипсона. Она показала под присягой, что украденная ваза стояла на столе во время рождественского ужина. По ее словам, Крастер Кук сидел прямо напротив вазы и весь ужин не спускал с нее глаз. Миссис Филипсон также сказала, что за ужином она спросила у Крастера, нравится ли ему ваза, и что другие гости слышали их разговор.

Некоторых из гостей привели к присяге, и они подтвердили показания миссис Филипсон.

Настала очередь двух слуг, которые рассказали, что видели, как Дороти и Крастер Кук задержались в столовой в то время, как все гости пошли танцевать.

Наконец была представлена сама ваза. Двое солдат объяснили, что после ареста четы Кук они произвели обыск на их ферме и нашли ее спрятанной в спальне.

Магистрат спросил, могут ли преступники сказать что-нибудь в свое оправдание. Онемев от лавины обрушившихся на них обвинений, Дороти и Крастер не смогли привести никаких убедительных доказательств своей невинности и просто отрицали все обвинения.

В те дни воровство каралось смертной казнью. Естественно, что Магистрат приговорил обвиняемых в краже золотой вазы Крастера и Дороти Кук к повешению.

Когда огласили приговор, Дороти нашла в себе силы и громким голосом, эхом разнесшимся по всему залу суда, заявила:

— Посмотрите на себя, Милз Филипсон. Вам кажется, что вы очень умно и хитро все подстроили, но вожделенный клочок земли достанется семейству Филипсон очень дорогой ценой. Гораздо дороже, чем все то, что вам удалось купить или украсть прежде. Удача навсегда отвернется от вас и ваших детей. Любой, самый лучший план станет ничем, едва к нему прикоснется ваша рука. Вы навсегда лишитесь поддержки и помощи, все отвернутся от вас. Близится время, когда у Филипсонов не останется и дюйма земли, а покуда стоит Калгари-Холл, мы будем там, днем и ночью. Вы никогда, слышите, никогда не избавитесь от нас!

Дороти удалили из зала суда. Через несколько дней она и ее муж были повешены. Их тела еще не успели снять с виселицы, установленной на перекрестке, а ферма Калгари уже перешла в собственность Филипсона. Он разрушил дом Куков и начал строить свой, о котором столько мечтал: Калгари-Холл.

К Рождеству строительство было завершено. Филипсоны решили устроить по этому поводу банкет. Именно тогда начало сбываться проклятие Дороти.

Калгари-Холл был полон гостей, восхищающихся домом и завидующих положению и богатству хозяев. Ужин превратился в буйное, неистовое пиршество. В середине шумного застолья миссис Филипсон покинула гостей, чтобы надеть новые украшения, которые должны были сразить гостей наповал.

Вся эта история случилась до того, как в домах появилось электрическое или хотя бы газовое освещение. В Калгари-Холл пользовались свечами, отбрасывающими причудливые танцующие тени, язычок пламени трепетал от случайного дуновения или малейшего сквозняка. Конечно, миссис Филипсон не боялась теней, она привыкла пользоваться свечами, а проклятие Дороти уже забыла, если вообще когда-нибудь помнила.

Направляясь в свою комнату, миссис Филипсон завернула за угол, как вдруг на ступеньках полутемной лестницы она увидела такое, что заставило ее кровь застыть в жилах, а глаза расширились от ужаса.

Прямо перед ней, не более чем в нескольких дюймах, так близко, что Миссис Филипсон могла бы дотронуться до них, удобно устроившись на широких перилах, лежали два ухмыляющихся черепа. С одного свисали жидкие пряди волос, и оба так приоткрыли челюсти в дьявольской улыбке, что миссис Филипсон показалось, что мерзкие черепа вот-вот заговорят.

Немного оправившись от первого шока, миссис Филипсон закричала, затем повернулась и побежала. Всхлипывая и трясясь от ужаса, бледная как смерть, она ворвалась в гостиную, пытаясь объяснить гостям, что увидела на лестнице.

Филипсон схватил шпагу и свечу. Остальные мужчины не замедлили последовать его примеру. Они бросились к лестнице и замерли: черепа все еще были там. Храбрецы поняли, что несколько переоценили свои силы, и некоторое время стояли в полном оцепенении, молча разглядывая странную находку. Наконец один из мужчин, более крепкий и, видимо, более храбрый чем остальные, осторожно подошел к черепам и ткнул в один из них шпагой. Шпага, звякнув, уткнулась в кость, — черепа оказались вполне реальными.

— Кто-то решил подшутить над нами, — гневно воскликнул Филипсон.

Тут же он устроил настоящий допрос прислуге. Один из слуг, совсем еще мальчик, по каким-то причинам вызвал подозрения хозяина. Мальчик все отрицал и клялся, что не имеет к черепам ни малейшего отношения, но хозяин, не поверив ему, приказал слугам бросить озорника, крепко связанного, в подвал и держать там, пока тот не сознается.

Черепа поддели на шпаги и вышвырнули во двор. Конечно, званный ужин был безнадежно испорчен. Гости, жившие неподалеку, поспешили откланяться, другие заявили, что хотят спать.

Около двух часов утра хозяев и гостей дома разбудили истошные вопли. Взъерошенные со сна, они высыпали на лестничную площадку и столпились вокруг Милза Филипсона. Вопли доносились откуда-то сверху. Прижимаясь друг к другу, боясь даже думать о том, что могут увидеть наверху, они стали осторожно подниматься по лестнице.

Да, такого не ожидал увидеть никто, и вряд ли хотя бы один из них захотел повстречаться с подобным вновь. На ступеньке, поблескивая в лучах потустороннего света, лежали два улыбающихся черепа.

В ту ночь в доме не спал ни один человек. Когда рассвело, Милз Филипсон сам пошел, взял ужасные предметы и бросил их в пруд.

Но это было только начало. На следующую ночь по всему дому из-за закрытых дверей стали разноситься леденящие душу крики. И снова, на следующее утро на ступеньках были найдены два черепа. Так продолжалось каждую ночь. Что только ни делали обитатели Калгари-Холл с черепами: закапывали, сжигали, разбивали молотком — все равно, каждую ночь стены Калгари-Холл оглашались жуткими нечеловеческими воплями, а два неразлучных черепа занимали свое излюбленное местечко на ступеньках!

Один за другим слуги покидали дом. Друзья Филипсона, вспомнив заклятье Дороти, под благовидными предлогами отклоняли все приглашения посетить Калгари-Холл и перестали звать Филипсонов к себе в гости. Они вспомнили, как Дороти обещала несчастье любому, кто будет иметь дело с Филипсонами.

Но даже тогда Милз Филипсон не захотел продать дом, о котором столько мечтали Филипсоны, взрослые и дети продолжали жить в Калгари-Холл, и по ночам их жизнь превращалась в невыносимый кошмар. Если бы черепа имели призрачную, нематериальную сущность, наверное, все это переносилось бы гораздо легче. К несчастью, черепа были вполне реальными. Поглядывая на обитателей дома пустыми глазницами, мрачные символы смерти каждую ночь напоминали им о том, как был построен Калгари-Холл. Да, каждую ночь, засыпая, Филипсоны ждали, что вот-вот послышатся жуткие вопли, а рядом, на подушке, окажется ухмыляющийся череп.

Пророчество Дороти Кук сбывалось, дела Филипсона шли из рук вон плохо. С ним никто не хотел иметь дело. Дороти сдержала свое обещание: все его начинания рано или поздно кончались крахом, состояние Филипсонов таяло с угрожающей быстротой. После смерти Милз Филипсон практически ничего не оставил сыну, а в ночь его смерти дом дрожал от непрекращающихся воплей черепов.

После смерти Филипсона черепа стали появляться только два раза в год: под Рождество — в день, когда было закончено строительство дома, и на годовщину страшной смерти Дороти и Крастера. Вряд ли это существенно облегчило жизнь наследников Калгари-Холла. Однажды сын Милза Филипсона решил устроить в родовом поместье вечеринку. В самый разгар веселья двери столовой с треском распахнулись, и в комнату вкатились два черепа. Они запрыгнули на стол и, ухмыляясь, уставились на окаменевших гостей пустыми глазницами.

Мрачной тенью висело проклятие Дороти над семьей Филипсон. Один наследник покончил жизнь самоубийством, на его место пришел другой, но жизнь для Филипсонов становилась все более и более невыносимой. Старинный род увядал, и последние члены семьи Филипсона умерли в ужасной нищете.

На этом проклятье Дороти закончилось. Калгари-Холл стоит и поныне, над одним из каминов висит гербовый щит Филипсонов, но в доме теперь царят мир и спокойствие: черепа навсегда покинули Калгари-Холл.

Глава девятая. Барабанщик — предвестник смерти

Замок Кортачи — это древняя шотландская крепость, расположенная в пустынных местах Ангуса, дом Огилви и родовое гнездо графов Эрли. Вот уже много лет в замке обитает привидение — барабанщик, появление которого предвещает смерть одного из членов семьи.

Много лет тому назад в крепости служил барабанщик — смелый и красивый молодой парень, большой весельчак. Женщины не могли устоять перед его чарами, а он вовсю наслаждался их обществом. Жена графа тоже не осталась равнодушной при виде столь симпатичного молодого человека. К несчастью, граф был очень ревнив и неоднократно предупреждал парня, что из-за женщин его ждут крупные неприятности. Однажды, в приступе ревности, граф пообещал барабанщику убить его, если тот не уймется. Между хозяином и слугой произошла крупная ссора. Барабанщик заявил, что если граф осуществит свою угрозу, то его призрак веками будет преследовать семью Огилви.

Граф не поверил ему. Однажды ночью он застал барабанщика в одной из комнат наверху. Слуги, верные графу, связали его и бросили в окно, прямо на булыжную мостовую. Барабанщик разбился насмерть.

С той поры, как только приходит черед умереть кому-нибудь из семьи Огилви (знает он об этом или нет), в самом замке или по-соседству раздается барабанная дробь, и появляется призрак барабанщика.

Многие слышали эту дьявольскую дробь. В 1844 году молодая леди, мисс Далримпл, гостила в доме Огилви. Она только что прибыла в замок и переодевалась к ужину, как вдруг услышала тихую барабанную дробь, доносившуюся откуда-то снизу. Звуки были довольно необычными: в них чувствовалась глубина и неземной тембр. Конечно же, мисс Далримпл обратила на них внимание. Она выглянула в окно, но никого не увидела.

За ужином мисс Далримпл, воспользовавшись случившейся паузой, спросила лорда Эрли:

— Милорд, кто в замке так удивительно играет на барабане?

Граф побледнел и положил вилку. Леди Эрли тоже весьма расстроилась. За столом воцарилась напряженная тишина. Мисс Далримпл поняла, что сказала что-то не то, и не стала продолжать разговор на эту тему. После ужина она, сгорая от любопытства, отозвала в сторону самого молодого из семьи Огилви и снова спросила о барабанщике.

— Как! — воскликнул молодой Огилви. — Ты что, никогда не слышала о юном барабанщике?

— Никогда, — ответила мисс Далримпл. — А кто он?

— Он, — сказал юноша, — он призрак, который бродит по дому и бьет в барабан накануне смерти кого-нибудь из Огилви. В последний раз его слышали незадолго до смерти первой жены графа. Вот почему он так побледнел, когда ты спросила его о барабанщике. Это очень неприятное известие для нашей семьи, уверяю тебя.

Мисс Далримпл стало как-то не по себе. Одна только мысль о том, что где-то по замку бродит предвестник смерти, привела ее в состояние, близкое к панике, а уж когда она услышала барабанную дробь и на следующую ночь, молодая леди заявила, что собирается и уезжает домой.

Спустя полгода пришло известие, что леди Эрли, вторая жена графа, умерла во время путешествия в Брайтон. У нее нашли записку, в которой графиня писала, что знает о приближающейся смерти, потому что после визита мисс Далримпл она неоднократно слышала барабанную дробь.

Спустя пять лет, вечером 19 августа 1849 года, молодой англичанин мчался верхом по торфяникам Форфаршира, стараясь догнать друзей — охотников. Было уже довольно темно. Наконец впереди показалась охотничья сторожка, как вдруг англичанин услышал тихие звуки оркестра и барабанную дробь. Всадник остановился и прислушался. Музыка стала громче, но молодой человек не мог избавится от ощущения, что она доносится откуда-то из-под земли, где-то между ним и охотничьей сторожкой. Да и сами звуки были необычными, какими-то неземными; через несколько минут музыка стихла, и всадник, вздохнув с облегчением, тронулся в путь.

Когда англичанин добрался до места, то к своему удивлению узнал, что его приятеля, младшего брата графа, спешно вызвали в Лондон. Граф тяжело заболел. На следующей день пришло известие, что граф скончался, а друг англичанина стал десятым графом замка Кортачи. Как и все Огилви, он всю жизнь ждал, когда под окном раздастся барабанная дробь.

Глава десятая. Безымянный Ужас Беркли-Сквер

В девятнадцатом веке самым известным домом с привидениями в Лондоне было здание в одном из фешенебельных районов по адресу: Беркли-Сквер, 50. В то время люди частенько приходили поглазеть на дом и посудачить о призраке, настолько ужасном, что хозяин покинул свой дом несколько лет тому назад.

Лишь два-три человека смогли пережить встречу с ужасным призраком и поведать людям о том, что же с ними случилось. Лорд Литлтон был одним из немногих. Он принадлежал к старинному роду, который, как гласила молва, издавна постоянно сталкивался с привидениями. Можно сказать, что лорд Литлтон был настоящим охотником за привидениями. Однажды он решил провести ночь на Беркли-Сквер, 50, в комнате на втором этаже, где всегда появлялось привидение. Лорд Литлтон взял с собой два мушкетона,[9] заряженных картечью и кусочками шестипенсовиков. Именно серебро, считал лорд, защитит его в эту роковую ночь.

Лорд Литлтон не обманулся в своих ожиданиях. Призрак появился в комнате неожиданно, как бы сконцентрировавшись из воздуха, и бросился на лорда. Лорд удивительно проворно поднял мушкетон и выстрелил. Призрак упал на пол, как подстреленная утка, а потом испарился. Лорд Литлтон так и не смог подробно описать привидение. По его словам, он видел «нечто, не имеющее определенной формы». Это был просто какой-то сгусток теней. Но в одном лорд был абсолютно уверен: никогда в жизни он не встречал ничего более ужасного и злобного.

Безымянный Ужас был настолько известен в девятнадцатом веке, что в последствии все известные истории о привидениях, несомненно, писались под влиянием рассказа Эдварда Билмер-Литтона, специалиста по сверхъестественному. Он описал встречу с Безымянным Ужасом в своем рассказе,[10] но его героям пришлось гораздо хуже, чем лорду Литлтону.

Предпринималось множество попыток обуздать ужасный призрак. Наиболее известны две, связанные с сэром Робертом Ворбойзом и двумя моряками.

Сэр Роберт был обаятельным молодым человеком. Родовое поместье находилось неподалеку от Брэкнелла в Беркшире. Сэр Роберт не верил ни в привидения, ни в сверхъестественные силы. Когда он услышал о Безымянном Ужасе, который, по словам людей, завладел домом по Беркли-Сквер, 50, то довольно резко назвал это абсолютной ерундой. Да, именно так сэр Роберт ответил однажды ночью своим друзьям. Разгорелся спор, что жуткий призрак существует в действительности, и друзья предложили Роберту Ворбойзу провести в полном одиночестве ночь в доме, чтобы убедиться в этом самому. Сэр Роберт принял вызов.

Друзья поспешили к владельцу дома, мистеру Бенсону, и попросили его разрешить сэру Роберту переночевать в комнате на втором этаже.

Сначала мистер Бенсон даже и слышать не хотел об этой дерзкой затее. По его словам, он слишком хорошо помнил, что случилось с другим смельчаком, отважившимся провести ночь в страшной комнате. Сэр Роберт и его друзья продолжали настаивать. Это был вопрос чести: сэру Роберту бросили вызов, и он принял его. Если только мистер Бенсон согласится, успокаивали хозяина друзья, они тоже пойдут в дом и будут рядом с сэром Робертом, готовые в любую минуту прийти ему на помощь. Кроме того, уверяли они, Роберт Ворбойз возьмет с собой ружье. Разве этих мер предосторожности недостаточно для защиты при встрече с самым худшим — человеком или призраком?

После долгих колебаний мистер Бенсон согласился. Сэр Роберт и его друзья покинули хозяина дома, шумно обсуждая предстоящее приключение.

Наконец наступил день, намеченный для рискованного мероприятия. Участники собрались в доме мистера Бенсона и поужинали. За столом они смеялись и рассказывали друг другу разные забавные истории, но смех получался вымученным, а веселье — деланным. Конечно же, все нервничали, и боялись предстоящей ночи. А мистер Бенсон честно и открыто признался, что боится за сэра Роберта, и даже попытался отговорить его от этой безумной затеи. Роберт Ворбойз отказался. На карту была поставлена его честь. Кроме того, по его словам, он не боялся привидений, ни вымышленных, ни, если конечно такое возможно, настоящих.

Все разумные и рациональные аргументы были бесполезны: успокоить хозяина так и не удалось. Он еще раз напомнил о мерах предосторожности: сэр Роберт обязан взять с собой ружье и не должен расставаться с ним ни на минуту, ружье необходимо держать заряженным, а друзья должны находиться внизу, чтобы в любой момент прийти на помощь. Кроме того, мистер Бенсон установил в гостиной, где будут ждать друзья сэра Роберта, звонок, а шнур протянул наверх, в комнату с привидениями. Он объяснил, что если сэру Роберту потребуется помощь, ему надо будет только дернуть за шнур, чтобы предупредить друзей.

Сэр Роберт согласился с этой дополнительной мерой предосторожности, заметив, что необходимо предусмотреть ложную, ошибочную тревогу, а потому он, в случае опасности, дернет за шнур два раза.

Наконец ужин закончился. Казалось, все было спланировано, и сэру Роберту показали комнату.

Комната была большой и уютной. В ней стояли широкая двуспальная кровать и кресла. Два больших окна выходили на площадь. В камине горел огонь, ярко освещая все вокруг.

Сэр Роберт снял только куртку. Поскольку предполагалось, что спать ему не придется, он просто прилег на кровать, положив с одной стороны от себя заряженное ружье, а с другой — шнур от звонка.

На первом этаже, прямо под ним, расположились на ночную вахту мистер Бенсон и друзья сэра Роберта. До полуночи ничего не произошло, но ровно в двенадцать, с последним ударом курантов, в гостиной зазвенел колокольчик.

Мистер Бенсон подпрыгнул и рванулся к двери.

— Подождите, — крикнул ему кто-то из друзей. — Сэр Роберт сказал, что позвонит дважды, если ему потребуется помощь.

Он не успел закончить фразу, как колокольчик задергался бешено, с неистовством.

Бенсон бросился наверх, друзья сэра Роберта поспешили за ним. Поднимаясь по лестнице, они услышали, как в комнате громыхнул выстрел. Спустя несколько минут мистер Бенсон распахнул дверь.

Сэр Роберт лежал поперек кровати, почти касаясь головой пола. В левой руке он сжимал обрывок шнура от звонка, а на полу, рядом с правой рукой, лежало ружье.

Все бросились в комнату, но остановились, пораженные лицом сэра Роберта. Глаза выкатились из орбит, в остекленевших зрачках застыл неописуемый ужас, зубы обнажились в оскале, все лицо исказила и обезобразила гримаса страха.

— Боже мой! — закричал кто-то. — Прикройте же ему лицо!

Мистер Бенсон положил сведенное судорогой тело на кровать и закрыл его покрывалом.

Сэр Роберт был мертв, и убила его не пуля, не клинок. Нет, его убил ужас, нестерпимый ужас, немыслимый ни для одного живого существа. Что это было? Трудно сказать. Одни утверждают, что это призрак человека со страшным, непередаваемо страшным, белым, одутловатым лицом, с жадно раскрытым огромным ртом, черным как смоль. Другие уверены, что это какое-то существо с множеством ног и щупалец, обитающий в канализационном коллекторе Лондона. Третьи считают, что это бесформенный сгусток теней.

Но все согласны в одном: дьявольское существо желает смерти любому, достаточно глупому или достаточно неосторожному, чтобы заночевать в его вотчине, в комнате на втором этаже на Беркли-Сквер, 50, там, где сэр Роберт поставил на карту жизнь ради чести и проиграл.

Эдвард Бланден и Роберт Мартин — два моряка, встретившие ужасный призрак по чистой случайности. Они возвращались домой из Портсмута и очутились в Лондоне поздно ночью, в декабре. К несчастью, в карманах у них было не густо, и моряки долго бродили по городу, подыскивая дешевый ночлег. Проходя по Беркли-Сквер, они заметили на полуразрушенном доме табличку «сдается в наем». Откуда им было знать, что этот дом имел номер 50. Сорок лет он пустовал, и никто даже не пытался поселиться в нем.

Казалось, Бланден и Мартин нашли наконец то, что искали. По крайней мере, в пустом доме можно было переночевать и обогреться. Они проникли в здание через полуподвальное окно. У одного из них в кармане нашелся огарок свечи, моряки зажгли его и поднялись на первый этаж. На всем была печать запустения: мебель потрескалась, кругом лежала пыль, по полу шныряли крысы. Нет, для ночлега это место не годилось. Догорающая свеча отбрасывала длинные, колеблющиеся тени, и моряки решили подыскать себе место для ночлега на втором этаже.

Неожиданно Бландену стало как-то не по себе, и он предложил товарищу уйти и переночевать где-нибудь еще, но Мартин и слышать ничего не хотел. Он сказал, что у них не так много денег, а здесь вполне можно провести несколько часов, не заплатив ни гроша!

Как раз в этот момент они наткнулись на злополучную комнату. Здесь было довольно чисто, и Мартин сказал, что лучшего места им не найти. Спустившись на первый этаж, моряки собрали обломки мебели, затопили камин и начали устраиваться на ночь.

Вскоре в комнате стало тепло, и Мартин заснул. Но какое-то тревожное чувство не покидало Бландена. Ему не спалось, он лежал с открытыми глазами, глядя на камин, где за решеткой по обломкам мебели весело плясали язычки пламени. Вдруг Бланден услышал какой-то шум. Он растолкал Мартина и прошептал:

— Слышишь?

Вначале Мартин ничего не услышал, но потом на лестнице совершенно отчетливо зазвучали шаги. И снова стало тихо. Снова шаги, но на этот раз ближе. Тишина. Опять шаги, уже совсем близко. Мартину показалось, что он в жизни не слышал ничего более страшного, потому что там за дверью был не человек. Что-то неземное медленно взбиралось по лестнице. Двигаясь, оно издавало мягкие, глухие звуки, стоило прислушаться и можно было разобрать какое-то потрескивание и поскребывание по деревянным ступенькам лестницы, как если бы неизвестное существо имело когти.

Шаг за шагом оно неотвратимо приближалось к комнате. Потом все стихло, и моряки, обливаясь от ужаса липким и холодным потом, поняли, что существо притаилось прямо за дверью их комнаты.

Медленно, со скрипом отворилась дверь, и что-то вползло в комнату, но Мартин так и не понял, что же это было. Сгусток теней? Неизвестно, но оно двигалось, и явно не с дружескими намерениями!

Бланден закричал. Моряки вскочили и завороженно уставились на призрак. Им показалось, что он начал увеличиваться в размерах.

Бланден, охваченный паникой, принялся кидаться по сторонам в поисках чего-нибудь, напоминающего оружие.

Наконец он заметил металлический пруток, валявшийся у окна, с его помощью когда-то открывали и закрывали шторы, и рванулся к нему.

Пока Бланден подбирал с пола пруток, привидение успело переместиться и занять позицию между ним и дверью. Затем из бесформенного сгустка теней начали вытягиваться два отростка. Нет, это были не руки и не лапы. Отростки напоминали когти чудовищно большой птицы. На мгновение бестелесное существо замерло, зависнув над Бланденом с распростертыми «когтями», а затем медленно и неотвратимо стало приближаться.

Бланден в отчаянии дико закричал, но призрак неумолимо продолжал двигаться вперед.

Именно тогда Мартин и увидел свой шанс на спасение. Призрак, увлекшись охотой за Бланденом, забыл про Мартина и про дверь. Мартин прыгнул в образовавшуюся брешь, кубарем скатился по лестнице и бросился к выходной двери. Он абсолютно не помнил, как справился с многочисленными запорами и открыл дверь. Им двигало только одно — инстинкт самосохранения, желание как можно быстрее покинуть этот жуткий дом.

Охваченный тишиной, едва отдавая себе отчет в том, что он делает, Мартин бросился бежать по площади, громко зовя на помощь.

На Пикадилли он столкнулся с полицейским. Мартин путано и сбивчиво рассказал полицейскому о случившемся и потребовал отправиться вместе с ним на Беркли-Сквер. Они бросились к дому и у самых дверей услышали звон разбиваемого стекла, треск дерева и долгий, пронзительный крик. Потом наступила тишина.

Тело Блайдена лежало на ступеньках лестницы, ведущей в подвал. Бедняга сломал себе шею, а глаза, глаза выкатились из орбит от невыносимого ужаса.

Никто так и не смог объяснить, что же творилось на Беркли-Сквер, 50. Призрак так и остался Безымянным Ужасом, в прошлом веке будоражащим умы жителей Лондона. Теперь он ушел, а дом так и стоит на оживленной площади, и мимо его дверей нескончаемым потоком проносятся машины.

Глава одиннадцатая. Призрак Сида Муларни и другие истории про Полтергейст

Полтергейстом называют привидения, которые шумят, швыряют предметы, но сами редко показываются на глаза людям. Это название происходит от слияния двух немецких слов: polter — шум и geist — привидение. Шумное привидение! Как сказано в немецких сказках, полтергейст — это озорные и довольно вредные гномы. Они обитают в жилых домах и доставляют жильцам массу неприятностей. Полтергейст раскачивает стулья, бьет тарелки или вываливает на пол их содержимое, заставляет картины падать со стен, бросается камнями и пугает лошадей так, что они встают на дыбы. Иногда гномы швыряют друг друга в колодец и булькают, лежа под водой, пугая людей.

Однако настоящий полтергейст не такое уж забавное и безобидное существо, шныряющее по всему дому. Совершенно очевидно, что события в доме пастора, описанные в четвертой главе, вызваны полтергейстом. Аналогичным образом объясняются странные явления, имевшие место в мастерской Сида Муларни.

Сид Муларни ремонтировал мотоциклы. В число его клиентов входили некоторые известные гонщики. Его мастерская до сих пор находится на Лейгхтон-Баззард в Бедфордшире. Неприятности начались, когда Сид Муларни задумал расширить помещение. Вот как описывала происходящее местная газета «Лейгхтон-Баззард Обсервер» от 28 мая 1963 года:

Когда мастер по ремонту мотоциклов, мистер Сид Муларни, решил расширить свое дело и удалить перегородку, в его мастерской стали происходить совершенно невероятные вещи. Теперь Сиду Муларни ясно, что он растревожил полтергейст.

Соседи проклинают «Призрак Муларни» за непонятные звуки, которые будят их по ночам, да и сам мистер Муларни имеет свидетелей, подтверждающих, что в мастерской на Лейк-стрит завелась нечистая сила.

Итак, примерно неделю тому назад, хозяин мастерской, услугами которой пользовались такие прославленные гонщики, как, например, Майк Нэйлвуд, решил сломать перегородку, так как в мастерской стало тесно.

На следующее утро мистер Муларни пришел в мастерскую и к своему удивлению обнаружил, что три мотоцикла почему-то валяются на полу, а ветровое стекло машины, принадлежавшей гонщику Дейву Вильямсу, разбито.

Спустя несколько дней мистер Муларни задержался в мастерской, ремонтируя карбюратор гоночной машины. Ему ужасно хотелось побыстрее закончить тяжелую работу, он решил остаться в мастерской на ночь.

В три часа утра все было готово. Довольный мистер Муларни вытер ветошью руки, и вдруг началось нечто непонятное.

«Сначала я скорее почувствовал, чем увидел, какое-то быстрое движение, — рассказывал мистер Сид Муларни. — Я оглянулся и увидел, что гаечные ключи сами собой повыпрыгивали из креплений на стене, а брезент, которым был накрыт мотоцикл, взмыл в воздух. Я понимаю, вы вряд ли мне поверите, это надо видеть собственными глазами. Мне стало страшно. Я схватил молоток и бросился домой. Моя жена спала, и пришлось ее разбудить, чтобы рассказать о странных вещах, творившихся в мастерской.

С той поры в мастерской стало постоянно происходить нечто непонятное, и каждую ночь соседи просыпались от загадочного шума.

Миссис Цинция Эллис, хозяйка ресторана «Кони и карета», расположенного на Лейк-стрит рядом с мастерской Сида Муларни, сообщила, что несколько раз просыпалась ночью от «страшного шума и звона».

«Я выглянула из окна, — рассказывала миссис Эллис, — но на улице никого не было».

По словам миссис Эллис, первым услышал загадочные звуки ее сын, Стивен, но сначала взрослые посчитали это детскими фантазиями.

«Нам очень скоро пришлось изменить свою точку зрения, — призналась миссис Цинция Эллис. — Всю прошлую неделю на Лейк-стрит творилось что-то неладное».

Целую неделю в мастерской Сида Муларни происходили непонятные и невероятные вещи. То кто-то сдвинул с места тяжелый ящик с болтами и гайками, «слишком тяжелый, чтобы его поднять», и разбросал по всему полу инструменты, то бочки с бензином сами собой переместились в другой угол мастерской. Постоянно исчезали детали, в том числе такие большие, что, по словам мистера Муларни, они «ну уж никак не могли затеряться».

Когда-то давно на месте мастерской Сида Муларни стояла фабрика по плетению корзин, и, поговаривают, что кто-то там повесился. Возможно, мистер Муларни, ломая перегородку, растревожил дух бедняги. Может быть, но вот уже несколько лет Сида Муларни не беспокоит «шумное привидение», и он спокойно работает в своей мастерской на Лейк-стрит.

Одно из самых ранних описаний полтергейста можно встретить в книге Александра Телфайра, написанной в 1696 году. В книге подробно описывается, как на ферме Эндрю Мэкки в Рингкфорте появилось привидение. Да, там полтергейст показал, на что он способен.

Все началось в феврале 1695 года. Однажды утром Эндрю Мэкки обнаружил, что ночью кто-то выпустил скотину из сарая. На следующую ночь случилось то же самое, но на этот раз кто-то привязал овцу к балке сарая, да так, что ноги бедного животного едва касались земли.

Мэкки подумал, что над ним решили подшутить, и устроил на озорника засаду. Бдительные сторожа так никого и не поймали, но обитателям фермы пришлось несладко! В феврале — апреле 1695 года в окна Эндрю Мэкки постоянно летели камни, невидимые руки грубо расталкивали домочадцев по ночам и сбрасывали их с кроватей на пол, палки и колья врывались в дом и принимались гоняться за жильцами.

Однажды три человека, молившиеся перед сном, увидели призрак, точнее, его часть. Один из них впоследствии писал: «Что-то поднырнуло у меня под рукой, и, чуть скосив глаза, я увидел маленькую белую кисть, а потом и всю руку до плеча, но в тот же самый момент она исчезла».

Однажды дети Мэкки, войдя в дом, увидели «нечто, напоминающее человека и завернутое в плед». Младший сын Эндрю набрался храбрости, подошел к загадочному существу и сдернул плащ. Под пледом не было ничего, кроме табуретки, перевернутой кверху ножками.

Трех месяцев подобных приключений было более чем достаточно, чтобы убедить всех обитателей фермы, что довольно неприятные вещи, творящиеся в доме, вызваны не человеческим существом, а полтергейстом. В те дни, да, пожалуй, и поныне, был известен только один способ борьбы с привидениями — изгнание дьявола. При помощи молитв и разного рода обрядов священники заклинали призраков успокоиться и дать людям возможность жить в мире. Иногда духи соглашались, иногда — нет!

Итак, 5 апреля 1695 года на ферму Мэкки пришло несколько служителей церкви с твердым намерением — изгнать дьявола. Не тут-то было. На священников обрушился град камней, а во время обряда и священников, и зрителей постоянно кто-то хватал за ноги. Одного из служителей церкви даже подбросили кверху ногами в воздух.

Возможно, священники все-таки добились своего. По крайней мере 26 апреля домочадцы впервые услышали голос полтергейста, который сначала совершенно отчетливо послал всех к дьяволу, а потом пообещал: «Потерпите до вторника».

Полтергейст сдержал свое слово. Ночью во вторник сторожившие амбар люди увидели, как из-за угла появился какой-то непомерно большой силуэт. Медленно он принялся увеличиваться в размерах, пока не стал похож на огромное черное облако. Неожиданно «облако» бросилось к одному из сторожей, схватило его за руки и дернуло так, что бедняга дней пять не мог оправиться от боли и страха. Потом облако исчезло и никогда больше не появлялось на ферме Эндрю Мэкки.

Именно из-за полтергейста Генри Робинсон тяжело заболел. Его даже пришлось госпитализировать. Мистеру Робинсону было восемьдесят шесть лет, и он прожил на Эланд-роуд в Лэвендер-Хилл двадцать пять лет, знать не зная ничего о полтергейсте, призраках или каких-либо других духах. Однако 29 ноября 1927 года появились первые признаки, свидетельствующие о том, что в доме Робинсона завелся полтергейст.

В доме на Эланд-стрит жили шесть человек: сам мистер Робинсон, его двадцатисемилетний сын, Фред, три дочери и сын одной из дочерей, Питер.

Вот как Фред Робинсон описывал ноябрьские события:

«29 ноября на крышу теплицы, примыкающей к дому, начали сыпаться куски угля, сода и мелкие деньги. Потом этот «дождь» прекратился, чтобы возобновиться в декабре. Тогда все это показалось мне довольно забавным, потому что кусочки угля были слишком малы, чтобы пробить стекла теплицы.

Дальше дело приняло более серьезный оборот, и я решил обратиться в полицию и пожаловаться, что какой-то озорник кидает всякую всячину через стену прямо на теплицу.

Пришел констебль, и мы попытались подкараулить злоумышленника. Через некоторое время на крышу теплицы посыпались кусочки угля и мелочь, но мы так и не смогли понять, откуда летят эти предметы. Один довольно большой кусок угля угодил констеблю прямо в шлем. Он выбежал на улицу, но там никого не оказалось.

19 декабря женщина, убирающая у нас в доме, потребовала расчет, заявив, что не может более здесь оставаться, так как в доме завелась нечистая сила. Выпалив все это, она взяла меня за руку и повела во двор, где лежала груда раскаленных углей. Ее просто трясло от страха, потому что она прекрасно знала, что огонь никто не разводил. Так откуда же могли взяться во дворе раскаленные угли?

Я снова позвал констебля, и мы решили осмотреть кухню. Едва мы вошли туда, как кто-то принялся швырять в нас картофелинами.

Но своего апогея странные явления достигли в понедельник, когда в течение часа вся семья подвергалась самому настоящему террору. Моя сестра бросилась в магистрат за помощью. Окно в спальне отца оказалось разбитым вдребезги, а сам он был настолько потрясен случившимся, что я решил вывести его на улицу. Я позвал соседа, который жил напротив, и мы вдвоем, под руки, вывели отца из комнаты. Едва мы переступили порог, как сзади, в спальне, с ужасным грохотом рухнул на пол комод.

Сестра заметила, что этажерка начала угрожающе раскачиваться, и позвала меня на помощь. Я подоспел раньше, чем она упала, но казалось, какая-то невидимая сила вырвала этажерку у меня из рук, и она обрушилась вниз по лестнице, развалившись на две части».

Полиция решила, что Фред Робинсон нездоров и, несколько подвинувшись рассудком, сам устроил у себя этот кавардак. Поэтому они заставили Фреда срочно отправиться к врачу-психиатру.

Как только Фред ушел, его сестра, миссис Перкинс, мать Питера, увидела, что стулья, «выстроившись в одну шеренгу, направились строевым шагом вниз по лестнице в холл». Три раза пыталась миссис Перкинс расставить стулья, готовясь к ужину, и каждый раз они убегали из-за стола. Она обратилась в полицию, но полицейские и слушать ее не стали, предположив, что миссис Перкинс шутит и сама двигает стулья.

Вскоре всю мебель в доме, казалось, охватила страсть к перемещениям. Маленький Питер даже не решался присесть, опасаясь, что предательский стул может в любой момент упрыгать из-под него. Питера пришлось отправить в деревню.

В конце концов, когда в доме остались только две сестры, полтергейст очевидно решил, что вдоволь позабавился, и исчез так же внезапно, как и появился, а семья вернулась к привычной, размеренной жизни.

Глава двенадцатая. «Леди в сером» из Джаролин-Хауз

Джаролин-Хауз находится недалеко от Родборо, в городке под названием Котсвулд. В нем живут Лео и Джойс Беннет вместе со своей дочерью Элизабет. Мистер и миссис Беннет не верят в привидения, но до сих пор не могут найти разумного объяснения событиям, случившимся у них дома и по-соседству. Беннеты — мои хорошие друзья. Однажды я провел у них в гостях несколько месяцев и именно тогда впервые услышал историю о «Леди в сером».

Когда-то Джаролин-Хауз был частью дома приходского священника. Несколько лет тому назад прекрасное здание, выстроенное в семнадцатом веке, продали, а затем перестроили, разделив на две части. В одной половине, получившей позднее название «Дом священника», от старого строения осталась только кухня, в другой половине, собственно Джаролин-Хаузе, от старого дома приходского священника сохранились прихожая с холлом и центральная лестница.

Беннеты въехали в Джаролин-Хауз лет двенадцать тому назад, вскоре после завершения перепланировки старого дома. Летом прошлого года Беннеты отправились в отпуск, оставив дом на попечение матери миссис Беннет, миссис Моррел.

Не успела миссис Моррел устроиться на новом месте, как приехал ее сын Пол. К несчастью, Пол заболел и у него поднялась температура. Мать уложила сына в самой большой спальне, из окна которой открывался чудесный вид: сад с фруктовыми деревьями был посажен рядами, чуть дальше раскинулся небольшой парк, сбегающий вниз, к подножию холма, церковь с колокольней прямоугольных очертаний возвышалась над долиной, простирающейся вплоть до Селсли. Да, в любое время года в этой комнате было очень мило и уютно. Здесь даже тяжелая болезнь переносилась гораздо легче, хотя, конечно же, лучше было жить в ней здоровым.

Вызвали доктора. Он осмотрел Пола и, не найдя ничего серьезного, выписал лекарства и удалился.

Спустя некоторое время после ухода врача миссис Моррел поднялась к сыну узнать, как он себя чувствует. Пол дремал, но когда вошла мать, проснулся и спросил:

— Мама, кто та пожилая леди, что заходила ко мне?

Миссис Моррел озадачил вопрос сына. Они были в доме одни, и после ухода доктора к Полу никто не входил.

— В твоей комнате никого не было, — сказала она.

— Ты ошибаешься, мама, — возразил Пол. — Это была пожилая леди, одетая в серое. Она заходила незадолго до тебя.

Миссис Моррел решила, что Пол бредит. Кроме того, доктор, чтобы сбить температуру, дал сыну какое-то сильное жаропонижающее средство. Возможно, из-за него Пол перестал ощущать грань между сном и явью. Как бы то ни было, миссис Моррел не приняла слова сына всерьез и не стала расспрашивать его о «Леди в сером».

Через несколько лет Пол женился. Всякий раз, когда он с женой Пат приезжал к Беннетам в гости, Пат боялась одна подниматься по лестнице. Она говорила, что ей становится страшно на лестничной площадке, поскольку там темно и нет ни окна, ни светильника. Беннеты посмеивались над Пат, но Пол сказал как-то сестре, что и ему становится не по себе на неосвещенной лестничной площадке. Пол, конечно же, не говорил жене о своих ощущениях, дабы не заставлять ее лишний раз нервничать, а Беннеты, уверенные, что все это — чепуха, постарались превратить страх Пат в шутку.

Однажды вечером, когда Пат и Пол снова приехали погостить у Беннетов, в дом зашла соседка, миссис Руд. Завязалась непринужденная беседа на обычные в общем-то темы. В какой-то момент Пат поднялась и пошла наверх. Возвратившись в холл, Пат сказала миссис Беннет:

— Да, в вашем доме кое-что изменилось. На лестничной площадке больше нет Леди в сером.

Воцарилась недоуменная тишина. Пат неоднократно говорила, что ей неприятно одной подниматься по лестнице, но то, что она видела на лестничной площадке нечто необычное, явилось для присутствующих полной неожиданностью. Ведь даже Пол ничего не рассказывал жене о визите пожилой «Леди в сером» во время его болезни.

Молчание нарушила миссис Руд.

— Конечно, ее там нет, — сказал соседка. — «Леди в сером» переселилась ко мне.

Естественно, всем захотелось получить более подробные объяснения.

В той части дома, где жила миссис Руд, старую кухню переделали в столовую, а новая кухня, просторная и современная, была просто пристроена к дому. По словам миссис Руд, как-то раз на прошлой неделе она гладила на кухне белье, как вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд. Миссис Руд обернулась и увидела в коридоре, ведущем в кухню, какую-то женщину (коридор был частью старого дома).

Некоторое время женщины молча смотрели друг на друга, а потом таинственная леди удалилась. В действительности, все это длилось не более нескольких секунд. Миссис Руд не почувствовала ни страха, ни шока, только удивление: кто бы это мог быть? Она прошла по коридору, но там никого не оказалось. Тогда, вспомнив, что ее дочь, Джуди, дома, миссис Руд решила спросить: не видела ли она постороннюю женщину.

— Джуди, где ты?

— Наверху, — ответила Джуди. — Мою пол. Ты же сама просила меня убраться в комнате. Разве не так?

— Ты не спускалась вниз несколько минут назад?

— Нет, а что? — прокричала Джуди сверху.

Миссис Руд ничего не рассказала дочери, но с того самого момента ей стало казаться, что кто-то постоянно следит за всеми ее действиями.

«Удивительно, — подумала миссис Руд, пожав плечами. — Разве интересно смотреть, как хозяйка гладит белье или готовит ужин?»

Миссис Руд вспомнила, что женщина была одета в платье с высоким стоячим воротничком и широкими обшлагами, на голове — что-то вроде белого чепца.

— Да! Это она! — воскликнули хором Пол и Пат, оказалось они тоже видели именно эту женщину.

Миссис Руд видела «Леди в сером» еще несколько раз. Пожилая женщина частенько поглядывала, стоя в коридоре, ведущем на кухню, как миссис Руд готовит или убирается по дому. Ни разу миссис Руд не было страшно. Напротив, она даже полюбила «Леди в сером».

Оказалось, что и племянница миссис Беннет, четырехлетняя Рут, тоже видела таинственную женщину. В то время девочка гостила в Джаролин-Хауз. Она частенько бегала играть в парк. Однажды Рут вернулась домой и спросила миссис Беннет:

— А кто та старая тетя, которая смотрела на меня из окна гостиной, когда я играла в парке?

— Ты не ошиблась? — удивилась миссис Беннет. — Мне кажется, в гостиной никого не было.

— Да нет же, — возразила Рут, — кто-то смотрел на меня из окна гостиной.

— Может быть, это бабушка, — сказала миссис Беннет и сменила тему разговора. Да, миссис Моррел действительно в тот момент находилась в доме, но миссис Беннет очень хорошо знала, что ее не могло быть в гостиной, когда Рут гуляла в парке.

После этого «Леди в сером» надолго исчезла. Удивительно, но миссис Беннет так и не поверила, что она сама, Пол, Пат, миссис Руд и Рут видели привидение. Не поверила даже после того, что произошло с ней в мансарде!

На лестничной площадке, где Пат и Пол часто чувствовали присутствие Леди в сером, начиналась узкая лестница, ведущая к двум комнатам в мансарде: кабинету, где иногда уединялся мистер Беннет, чтобы поработать в тишине и спокойствии, и к вытянутой комнате с небольшим торцевым окошком, в которой миссис Беннет обычно развешивала сушиться выстиранное белье. Миссис Беннет призналась, что не следила за этой комнатой: она была темной и довольно неприятной.

Однажды она пошла в мансарду, чтобы снять высохшие вещи. Миссис Беннет вошла в комнату и ей стало как-то не по себе, холодные мурашки побежали у нее по спине, но миссис Беннет твердо решила не отступать и снять белье.

С потолка, ровно по центру, свисала голая лампочка, миссис Беннет хотела поскорее включить свет, но не успела нажать на выключатель, как свет зажегся сам собой.

Миссис Беннет все это очень не понравилось, она даже немного испугалась. Несколько успокоившись, миссис Беннет вспомнила, что не верит в сверхъестественные силы, и вообще, что можно не бояться в мансарде в своем собственном доме! «Все очень просто, — подумала миссис Беннет, — наверное, кнопка выскочила из гнезда и случайно замкнула контакт в тот самый момент, когда я потянулась к выключателю».

Чтобы доказать самой себе, что она не боится, миссис Беннет решила спеть какую-нибудь песенку, но на память не шло ничего, кроме «Рудольфа и оленя с красным носом» — самой нелюбимой ее песни. Ничего не поделаешь, пришлось петь. Что за звуки наполнили Джаролин-Хауз! Видимо, миссис Беннет пением растревожила привидение, если, конечно, в доме вообще водилось привидение. Еще не допет был первый куплет, как неожиданно простыни, до этого мирно висевшие на веревке, заколыхались так, как будто в них кто-то запутался. Потом все прекратилось, и белье снова спокойно повисло на веревке. Интересно, что другие вещи, висящие рядом, даже не шелохнулись.

Потрясенная увиденным, миссис Беннет прекратила петь, уставившись на веревку. Но белье, казалось, затаилось. Вдруг совершенно неожиданное беспокойное чувство, владевшее ей, прошло, прошло так же неожиданно, как и появилось. «Ну и хорошо, — подумала миссис Беннет. — Что это со мной в самом деле?» Она решила спуститься вниз, чтобы погладить белье.

Но на этом неожиданности не закончились: истошно залаяла Банти, комнатная собачка, да так, как она лаяла, если в дом приходил кто-нибудь, кого она не очень-то любила. «Кто-то пришел», — подумала миссис Беннет, удивившись, что не услышала стук в дверь, и поспешила вниз.

Входная дверь оказалась запертой. Очевидно, что никто не входил и не выходил через нее, но вот собака вела себя очень странно: лежа в корзине под лестницей, она тряслась от страха и тихо скулила. Да, именно так все и было. Поступив в высшей степени разумно, Джой Беннет просто изложила голые факты, предоставив другим допытываться до первопричины. Почему она почувствовала озноб в мансарде? Возможно, ей нездоровилось? Или в этом виноват сквозняк? А раскачивающиеся простыни? Может быть, ветер нашел какую-нибудь щелку в старой крыше? Ну а собачий лай? Возможно, кто-то просто подошел к двери, но не вошел, испугавшись собаки. Или это все-таки было привидение? Возможно, «Леди в сером» не смогла вынести пения миссис Беннет и спустилась вниз, чуть ли не до смерти напугав собаку?

Тем не менее возможно и другое объяснение случившемуся. Когда Беннеты переехали в Джаролин-Хауз, повсюду в доме еще остались звонки для вызова прислуги, устроенные таким образом, что колокольчики звонили в двух местах: на старой кухне, и в комнате в мансарде, в которой миссис Беннет теперь вешала белье. Более чем вероятно, что в мансарде жила служанка.

Она убиралась по дому и готовила еду. В ее обязанности входило: приносить уголь, разводить огонь, мыть посуду, гладить белье, отвечать на звонки. Служанка также смотрела за детьми, даже ночью она вставала, если требовались ее услуги. Вот почему в ее комнату был проведен звонок. Да, это была тяжелая работа.

В старом доме приходского священника около шестидесяти лет жил Ревенд Томас Глэском. Он умер в возрасте восьмидесяти четырех лет в 1876 году, оставив большую семью, поэтому служанке приходилось много работать, несмотря на то, что кроме нее в доме было еще десять приходящих слуг: восемь выполняли работу по дому и двое — в саду. Платили ей всего шесть-восемь фунтов в год.

Видимо, призрак служанки до сих пор бродит по Джаролин-Хауз, удивляясь, как современные женщины легко и просто справляются с домашними делами, раньше занимавшими столько времени. Несомненно, ей интересно, как миссис Беннет гладит белье, а электрический утюг, наверняка, кажется ей чудом.

Не знаю, правда это или нет, но мне хочется думать, что по Джаролин-Хауз бродит призрак служанки, интересующийся всеми подробностями жизни домочадцев. И всякий раз, когда я приезжаю к Беннетам в гости, то жду, не покажется ли призрак опрятной «Леди в сером», привидение, которое я встретил бы с нескрываемым удовольствием.