Вода ручья сладка и светла. В лесу, где не шелохнётся ни травинка, под широко раскинутыми лапами елей ручей соединился с другими, пошире. Дно у нового ручья мягко выстлано прошлогодними листьями. Чтобы листья не уплывали, их придерживают камушки. У самой воды растут цветы, мелкие и бледненькие, с острым болотным запахом.

Ручей приводит к реке Клязьме. Всё вокруг светло и чисто: утренний луг, покрытый росой, луговая вода, которая блестит в низинке, и кусты лозняка с узкими серебряными листьями.

Но лучше всего сама река! Она постоянно в изменении, как живое человеческое лицо, которое то смеётся, то хмурится.

Ветер погладил реку против шерсти — она стала похожа на бугристую вспаханную землю. Вдруг водную гладь нарушили разом тысячи пуль: дождинки вспарывают реку. Туча ушла, и на воде зарябили голубые, серебряные, розовые пятна. Они дрожат и переливаются, они плывут, качаясь и сталкиваясь друг с другом…

А потом река сделалась так смирна, что дом на берегу отразился в ней целиком, с окнами, занавесками и силуэтами людей. Пока от проходящего теплохода вновь не закачаются на волнах, как разноцветные флажки, треугольнички бакенов.

Вот и пристань. Старинный город на косогоре. Город называется — Владимир.

Города, как и люди, начинают с малого. Потом растут. Есть города-старцы, есть новорождённые.

Восемь с половиной веков назад — а век это целых сто лет! — русский князь Владимир Мономах верхом на коне поднялся на высокий обрыв над рекою Клязьмой. Место ему понравилось. Далеко за Клязьмой видны заливные луга. Луга упираются в зубчатый лес. Дух захватывает от простора!

Холм над Клязьмою понравился князю не только красотой. Он подумал, что отсюда удобно охранять щедрые хлебные нивы, называемые суздальским опольем.

Хлеб стал главным богатством Ростово-Суздальского княжества. Княжество было молодое, но уже начинало спорить силой и могуществом с самим Киевом. Киев в те времена называли «матерью городов русских».

Владимир не сразу стал городом. Поначалу он был военной крепостью. И лишь сын Мономаха Юрий Долгорукий и внук Андрей Боголюбский стали его отстраивать, украшать.

…Приближаешься сегодня к Владимиру — ну и чудо! Стоит город на крутой горе. Окна домов горят на солнце весёлым пожаром. Старинные белые храмы сверкают маковками-куполами.

А ведь строились эти храмы, когда Москвы ещё и в помине не было. Разве что лепилась деревенька в несколько избушек — вот и вся Москва.

Владимир — старший брат Москвы.

Нет на свете ничего веселее путешествий! Путешествовать по Владимирской земле особенно интересно. Места здесь удивительные: что ни шаг, то какая-нибудь история или сказка.

В глухомани Муромского леса сидел когда-то на семи дубах злой разбойник, по прозвищу Соловей. Как засунет он пальцы в рот, как вытянет губы трубочкой, как прищёлкнет языком — кони падали со страху от его свиста, не то что люди.

Но вот из села Карачарова пустился в дальнюю дорогу в Киев молодой богатырь Илья Муромец.

Мать ему говорила, провожая:

— Не езди через Муромский лес, возьми в обход. Погубит тебя Соловей-разбойник.

Илья Муромец промолчал. Лишь низко поклонился родному дому.

Нет, не послушался он матери, не стал объезжать разбойничье логово. Направил коня прямо в лесную чащу.

Соловей-разбойник услышал издалека конский топот и обрадовался. «Ну, — думает, — будет мне сегодня пожива. Сама в руки идёт». Подпустил путника поближе, да и засвистел!

Коня покачнуло, однако устоял сивка-бурка. А Илья Муромец, не мешкая, проворно натянул тугую тетиву у лука, пустил стрелу без промаха.

Вот на той самой поляне с семью дубами и пришёл конец Соловью-разбойнику. Поделом ему: не обижай честной народ, не разбойничай!

Про Илью-Муромца и Соловья-разбойника — легенда. А вот быль.

Семьсот лет назад, в летний ясный день, может быть, такой же, как сегодня, подъезжал к стольному городу Владимиру (стольный — значит, столица, главный в государстве) князь Александр Ярославич Невский. На голове его сверкал серебряный шлем. Грудь и плечи обтягивала кольчуга — рубаха из железных колечек, чтобы стрела не пробила. (Ружей и пушек тогда ещё не водилось.) На боку у князя висел тяжёлый меч. Конь под ним был проворный, увёртливый. Он вынес седока невредимым из многих битв.

А сражаться Александру Невскому и его войску-дружине приходилось много. Они защищали границу Руси на реке Неве от шведов. Разбили на льду Чудского озера немецких рыцарей.

Но оставался ещё один сильный и жестокий враг: татаро- монгольская Орда.

Представь, что целый народ сел на коней: мужчины верхом, а женщины с детьми в повозках на высоких колёсах — в арбах. И двинулись они через степи, реки и горы, всё сметая на своём пути, никого не жалея и не милуя. От городов оставались одни головешки. На засеянных полях — лишь прибитая копытами пыль.

Земля гудела, когда двигалась Орда; даже звери разбегались в разные стороны.

Русские города защищались храбро, но отбиться от Орды не могли. Приходилось временно подчиняться.

В такой беде русские люди ещё крепче любили свою Родину. Древний поэт сказал:

О, светло-светлая И украсно украшенная Земля Русская!

Имя поэта уже никто не знает, но слова его запомнились. Мы их тоже никогда не забудем. Что на свете светлее Родины?!

Александр Невский, как и вся Русь, мечтал о том дне, когда подрастут новые бойцы, скуют крепкое оружие, обучатся ратному делу и одолеют врага.

Князь сказал владимирцам, сидя высоко в седле:

— Выдюжим!

И правда, не сразу, не тогда ещё, но прогнали Орду. Выдюжили.

В центре Владимира водитель троллейбуса объявляет:

— Следующая остановка Золотые ворота!

Пассажиры торопят друг друга:

— Выходите у Золотых ворот?

Никто этому не удивляется. Все привыкли. Но человек приезжий осмотрится вокруг и непременно спросит:

— А где же они, эти самые Золотые ворота?

Перед ним обыкновенная городская улица. Правда, посреди этой улицы возвышается белая арка с двумя башенками по бокам. Над аркой купол. Сейчас там музей, а в старину отсюда наблюдали дозорные: нет ли какой опасности Владимиру? Не плывут ли по Клязьме вражеские ладьи под чёрным парусом? Не скачут ли по дороге всадники, держа наготове копья?

^{Золотые ворота. XII век.}

Когда-то весь город умещался на холме между реками Клязьмой и Лыбедью. Это место называют до сих пор Мономаховым городом.

Вокруг Мономахова города шли насыпные земляные валы, поверх валов высились бревенчатые стены.

Город был как обширный общий дом, а вместо дверей навешивались крепкие широкие ворота: сквозь них могли не только пройти пешие, но и проехать всадники или гружёные возы. При первой тревоге ворота захлопывались.

Многое помнили эти ворота! Через них уходили войска на битвы и возвращались с победой. Через них прошёл Александр Невский. И Дмитрий Донской отправлялся на Куликовскую битву…

— Но ворот-то золотых всё-таки не видно! — скажет приезжий. — Одна арка.

Это верно. Ворот уже давно нет. Пожалуй, с тех пор, как города перестали запираться. А когда-то створы ворот были из дуба и обиты листами золочёной меди. Можно себе представить, как заманчиво, празднично блестели они на ярком солнце! Каждый, кто подъезжал к городу, думал с волнением и радостью: что-то его ждёт там, за Золотыми воротами?!

В конце апреля 1408 года Андрей Рублёв и его учитель Даниил Чёрный выехали в тряских возках из Москвы, чтобы расписать заново после пожара Успенский собор во Владимире.

Они торопятся. Дорога не близкая. Недели две надо добираться до города Владимира. До реки Клязьмы — на возках, а вниз по реке — на лодках.

Орда поутихла после того, как Дмитрий Донской в 1380 году разбил её главные силы на Куликовом поле.

Великим князем в Москве сидит теперь сын Донского — Василий Дмитриевич. Он и задумал подновить обветшавший владимирский храм. Покой на Руси, тишина. Когда ещё и заниматься художествами?..

Андрей Рублёв молод, всё ему нравится в мире. Он подходит к краю обрыва, жадно устремляет взгляд на речную пойму.

Будто серебряные блюда, блестят не сошедшие с лугов весенние воды — в старицах, бочагах, колдобинах, разливных озерках.

Андрей оперся плечом о ствол берёзы. На тропе, после ночного дождя, остались чистые светлые лужицы, и так они дрожат и переливаются под редким ветерком, что подумаешь: отсюда и должны пить певчие птицы!

Замечтавшись, Андрей не заметил, как подошёл седобородый Даниил.

— Любо? — спросил учитель.

— Красота несказанная, отче! Звонкость во всём.

— Такими красками и пиши.

Майские дни светлы и длинны. Как будто специально созданы для работы!

Подрясник пестрит пятнами. Волосы подвязаны ремешком, чтобы не падали на глаза. Ведь художник стоит долгими часами на деревянных подмостках, стараясь дотянуться кистью до высоких стен и сводов.

Мальчишка на помосте подаёт горшочек с краской и вдруг прыскает в кулак:

— А вот эта, сбоку, с повязкой на лбу, ну чистая Дунятка!

— Кто такая Дунятка? — рассеянно спрашивает Рублёв.

— Да сеструха моя. Я мизинный, младший. А она старшая. Красава!

Андрей Рублёв усмехается. Он пишет праздник всей Руси. А картина называется «Страшный суд». Но чего страшиться народу, который честно оборонил свою землю и теперь честно трудится на ней? «Всем найдётся у меня место, — думает он. — И безвестной Дунятке тоже».

Нет, никто ещё не расписывал храмы подобно Рублёву! Раньше богомазы писали лики гневные, немилостивые. Краски ложились тяжело, тускло.

А у Рублёва фигуры словно омывало весенним воздухом. «Верьте будущему. Оно прекрасно», — убеждал великий художник.

…Мерцают на старых стенах, на потемневшем дереве прекрасные лица, статные фигуры в синих, розовых, зелёных плащах. Одел их художник в цвета заклязьминских лугов и рассветного неба.

До сего дня славны имена Андрея Рублёва и Даниила Чёрного.

В самом начале сентября 1893 года Владимир Ильич Ленин — ему тогда было двадцать три года — направлялся из Казани в Москву. По пути он решил заехать во Владимир, чтобы встретиться с одним человеком, которого считал своим другом, хотя они никогда не виделись. Их сблизила общая мечта о революции. Звали этого человека Николай Евграфович Федосеев.

Федосеев организовал в Казани первые кружки, где изучались книги Карла Маркса, его учение о пролетарской революции. В одном из таких кружков занимался юный Володя Ульянов.

Вся жизнь Николая Евграфовича Федосеева была полна лишений. Царские жандармы преследовали его повсюду. Аресты и ссылки следовали друг за другом. Поэтому Владимир Ильич никак не мог с ним встретиться, и они только переписывались.

Когда Ленин приехал во Владимир, он разыскал тихую улочку (сейчас она называется улицей Герцена), небольшой двухэтажный дом. В саду за низким забором с веток свешивались крутобокие яблоки. Они ярко блестели на осеннем солнце.

Всё было таким мирным, спокойным вокруг, что Ленин обрадовался. Вот сейчас он поднимется по скрипучей деревянной лестнице, и у двери его встретит сам Федосеев — в очках, с маленькой бородкой, в рубахе-косоворотке, не застёгнутой на верхнюю пуговицу… Сколько интересных разговоров возникнет у них за кипящим самоваром! О революционной борьбе, о планах будущей жизни в свободной России.

Но встреча не состоялась: Федосеев находился в тюрьме. А вскоре Николая Евграфовича сослали на холодные берега сибирской реки Лены. Там, в ссылке, он и погиб, веря в счастливое будущее России.

Ленин никогда не забывал Федосеева. Уже после Октябрьской революции, он отозвался о нём, как о необыкновенно талантливом и необыкновенно преданном своему делу революционере.

…А на том месте во Владимире, где недолго прожил сам Ленин, теперь сооружён памятник: несколько брёвен, словно часть исчезнувшего дома, и белая гладкая стела с надписью: «1893 год. Здесь был В. И. Ленин».

…Деревья обступили старый деревянный дом. Из его окон виден близкий пруд, ранней весной бледно-голубой ото льда, а осенью густо засыпанный яркими жёлтыми листьями. К вечеру, когда солнце опускается совсем низко, стволы деревьев тоже горят, как зажжённые факелы.

Из этого дома когда-то выбегал маленький мальчик.

Всё на земле ему было удивительно! Вот поляна, усыпанная шишками. Семена попали в почву, поднялась зелёная поросль. Шагу нельзя ступить, чтобы не задеть какую-нибудь будущую сосенку.

Вот мальчик остановился, задрав голову.

— Что ты увидал, Николенька? — спрашивает мать.

— Птицу.

Птицы интереснее всего! Каждую секунду тугой воздух взрезают острые ножички крыльев. Короткий писк, свист, щёлканье. Даже не понимая их языка, чувствуешь, что они перекликаются, как дозорные на высоких мачтах. Вот ворона пересекает облачное небо, распластав крылья. И, право, ворона тоже красивая птица, не хуже всех других.

Мальчик вырос, стал студентом, потом профессором. Его уже называли Николаем Егоровичем. Но подъезжая к родительскому дому, что в тридцати верстах от Владимира, он всё так же пытливо оглядывался вокруг.

Мучила прежняя загадка: почему воздух держит на себе летящую птицу? Тетради испещрены цифрами, чертежами. Птица тяжелее воздуха в двести раз, а человек в восемьсот раз! И всё-таки люди мечтают о завоевании воздуха! Но если им летать, то как?

Николай Егорович Жуковский сказал:

— Человек полетит, опираясь не на силу своих мускулов, а на силу своего разума!

Первые лётчики поднимались вверх на странных сооружениях из лёгких жёрдочек, обтянутых парусиной. Эти летательные аппараты назывались аэропланами, но они были похожи скорее на больших неуклюжих стрекоз или на хрупкие этажерки, чем на современные самолёты. То была начальная пора воздухоплавания.

…А профессор Жуковский всё продолжает наблюдать парение птиц и чертит линии их полёта. Его называют отгадчиком тайн. Одна из открытых им тайн такова: полёту птицы помогают два воздушных потока: один — прямой, горизонтальный, а второй — обтекающий тело птицы, похожий на круговое завихрение вокруг неё. Скорость у этих воздушных потоков разная. Именно они и держат птицу в воздухе.

Конечно, это не так просто понять. Для этого надо много учиться. Но если бы мальчик Николенька с детства не был так любознателен, не задумывался над всем тем, что мы видим каждый день вокруг себя, он, может быть, не стал бы великим учёным, которого Ленин назвал «отцом русской авиации».

…Как часто мы следим за полётом воздушного лайнера высоко в небе. Или слышим по радио о рейсах самолётов марки «ТУ». Они летают по всему миру! А ведь их конструктор Андрей Николаевич Туполев был учеником Жуковского!

В Военно-Воздушной академии имени Николая Егоровича Жуковского учились многие замечательные инженеры. Закончил эту академию и первый космонавт планеты Юрий Гагарин. Он не раз, наверно, всматривался в портрет могучего старика с седой бородой. Если бы тот мог знать далёким весенним днём 12 апреля 1911 года, когда открывал первый русский воздухоплавательный съезд, что ровно через пятьдесят лет, в тот же самый день, 12 апреля 1961 года, человек взлетит уже не в воздух, а поднимется гораздо выше: на земную орбиту, в космос!

^{Дом-музей Н. Е. Жуковского.}

…А старый деревянный дом вблизи Владимира сохранился. Так же теснятся вокруг него деревья. Когда подымается ветер, их ветви надуваются зелёными парусами. Будто паруса флота, который стоит наготове…

Теперь здесь музей знаменитого учёного.

^{Кабинет Н. Е. Жуковского в доме-музее.}

Однажды бродила я по владимирским улицам и подошла к большому заводу. В проходной спрашиваю:

— Что здесь делают?

Мне ответили:

— Тракторы.

— Можно посмотреть? Дадите пропуск?

Мне ответили:

— Пропуск дать можно, только за один день вы наши цеха не обойдёте. Надо неделю ходить, не меньше.

Я согласилась. Тракторы делать — это ведь не игрушки мастерить. Каждую деталь надо отлить из металла, отштамповать под кузнечным прессом. Каждое колесо обуть в резиновую шину.

Двор завода такой большой, что по нему на тележках-автокарах ездят. Даже светофор стоит. А между цехами — целые улицы.

В одном цеху огромный молот бухает. Кузнец в толстых рукавицах держит щипцами раскалённый брусок железа. Опустится молот — и приплюснет брусок, так что искры брызнут во все стороны.

^{Владимирские тракторы известны во многих странах мира.}

А вот и сборочный цех. Над головой движутся лебёдки и подъёмные краны, под ногами ползёт железный настил конвейера.

…Устанавливают мотор, крепят колёса. С соседнего участка подаётся готовая кабина.

В окнах кабины появляется стекло.

И вот уже готовые тракторы стоят рядами.

Но настоящая жизнь трактора начинается не на заводском дворе, а в поле, на пашне.

Владимирские тракторы трудятся во многих странах мира. Но больше всего тракторов, конечно, на своих, владимирских, полях.

…Мальчик подошёл ближе к картине и удивился: на что тут смотреть? Краски лежали густо, толстыми мазками. Будто проехались колёса по вязкой глинистой земле, а вмятины, борозды и колдобины засохли. Ему хотелось потрогать корявый холст пальцем.

— Ты не понимаешь, — сказали родители. — Отойди подальше.

«Ну, и уйду с этой выставки», — обиженно пробормотал он про себя. Надул губы, поплёлся к выходу.

От дверей обернулся — и не поверил глазам. Видал он небо над крышами, но такое изумрудное — никогда! И деревья во дворе растут, но разве у них такие рыжие пламенные листья? Оказывается, краски могут сверкать!

Какое-нибудь впечатление становится особенно важным, переломным в жизни. Дети во Владимире так много видят вокруг красивого, что немудрено — их самих тянет к искусству.

…На спаде крутого переулка (город весь стоит на холмах), в глубине яблоневого сада, малоприметный дом. Мальчик полюбил его. Это детская художественная школа.

Никто не спросил его: хочет ли он стать художником? Он и сам этого не знал. Он просто старался не отставать от других: лепил из пластилина весёлых львов, хотя они были похожи у него на поросят, и рисовал синие вазы.

^{Живописны окрестности Владимира!}

Ему нравилось после занятий бродить одному по пустым коридорам и разглядывать развешанные по стенам картинки. Дома под ярким полуденным солнцем. Колокольни в сиреневом тумане. Он узнавал их — ведь это был его родной город.

Какое удовольствие, какая счастливая способность не только любоваться, но и самому создавать красивое!

Он стал размышлять: отчего мир отражается в картинах, будто в хрустальном зеркале — ярко, весело, красиво? И какой мир лучше: придуманный художниками или тот, что вокруг нас каждый день?

А может быть, художники просто видят то, чего ещё не заметили другие?

Мама вечером ворчала, что сыну трудно учиться в двух школах. Но папа возразил:

— Зато ему всё интереснее становится жить!

И снова я в Мономаховом городе. Обошла вокруг старинных соборов.

На тихом зелёном холме, под вечерним солнцем, одиноко стоит махина Успенского собора. Как шлем, сверкает золотой купол. Ни перед кем собор головы не клонит. Так он величав, что неудивительно: московский Успенский собор в Кремле строили по его образцу.

^{Успенский собор. XII век. Дмитриевский собор. XII век.}

А рядом белый Дмитриевский собор румянится последним солнечным лучом. Посмотришь на него издали — кажется, на ладони уместится. А подойдёшь вплотную, голову закинешь — и то еле взглядом до маковок дотянешься. Удивительное строение!

Умели строить наши предки, ничего не скажешь. Камень у них словно дышал, а дерево будто светилось.

Поклонилась я творениям старых мастеров и поспешила на аэродром. Он расположен вблизи города, посреди поля.

Одни самолёты прилетели издалека, приземляются. А я улетаю. Прощай, Владимир!

Самолёт наш начал набирать высоту. Только что город был передо мной — все заводские трубы, старинные колокольни можно было по пальцам пересчитать. И вот — одни огоньки горсточкой светятся. Всё дальше, всё мельче.

«Ну, что ж, — думаю я, — пусть отсюда, с высоты, Владимир стал похож на все другие города в мире. Я-то знаю теперь, что это совсем не так. Он особенный».

Меня могут спросить:

— Интересно, а другие города тоже особенные?

Я отвечу:

— Если их полюбить, то, наверно, тоже.