– Держи пилу.

– Что?

– Пилу, говорю, свою держи!

– Что?

– Ничего, врубаю!

– Я думал, это сказки! Это всё на самом деле?

– Держи пилу, скорее! И наушники надень, иначе вконец оглохнешь. Иммигрант сонгс тебе в уши, погнали!

Жуткий звук. Даже сквозь жуткую песню, которую мне поставил Баобаб.

Снаружи и так, что летит куда-то в желудок: ГРРЗЖСК. В ушах: АААААААА. Снаружи и где-то внутри: ГРРЗЖСК. В ушах: АААААААА. Снаружи и где-то внутри: ГРРЗЖСК. В ушах: АААААААА. И так бесконечное количество лет.

Вижу: Баобаб в красном комбинезоне с надписью «Ziggy Stardust» с адской гримасой пилит левый край крашенного в триколор шлагбаума. Его крик я не слышу, свой пока сдерживаю, хотя уже нет. Снаружи и внутри: ГРРЗЖСК. В ушах: АААААААА. Из моего рта: ААААААААААААА.

Вижу: из окон высовываются люди. Вижу: моя пила впивается в металл, еще немного – и все обвалится. Чувствую: мерзкий запах. ГРРЗЖСК, АААААААА, ГРРЗЖСК, АААААААА. Все продолжается секунд пять, миллион лет. Грохот: обе части шлагбаума падают на землю.

Нет, все началось не здесь.

Бояться не нужно ничего. Город оккупировали жуки. Они появились внезапно, сразу после серного зловония. Но появились уверенно – так уверенно, что казалось: всегда они жили здесь, еще с зырянами. Размером с ноготь твоего безымянного пальца, с вытянутым панцирем в оранжевую дробь и с черными крыльями: эта архитектура делала их крестиком на двери Али-Бабы или крестовым шрамом на правой ладони моего отца.

Строительные леса и верхушки деревьев, лежащие в лужах, листья едва зазеленевших кустов, детские площадки, подъезды, клетки лестниц, квартиры на первых-вторых-третьих этажах, вернувшиеся троллейбусы, скамейки бывших бульваров – все было оккупировано ими, по щиколотку. Жуки, перебирая лапами и шурша крыльями, захватили город и перемещались по нему то хаотичной ордой, то стройным крестовым походом. Возвращаясь домой, вытряхнешь их из складок пальто, снимешь с головы, но новые крестоносцы сядут на твои плечи.

Я открываю глаза. Апрельский луч летит по комнате. Я перескакиваю через него, но на мгновение застреваю в узкой полосе – в ней остается моя тень. Без нее я выхожу на кухню.

Отряхнуться: так теперь начинался день. А я к тому же весь был не только в черных жучках, но и в белой шерсти. Белый линяющий заяц остался в комнате. Я отнес ему воды, студеной. Вернулся на грохочущую кухню. Радиоточка работала в полную силу. По радио сказали: «Бояться не нужно. Ничего не изменится. Была чрезвычайно хороша для зимовки насекомых зима: не были сильны морозы, было много снега, все, что могло перезимовать, перезимовало. Ничего экстраординарного не идет».

День, когда все в моей жизни начало меняться.

Я залил в уши порцию капель, вставил в левое ухо аппаратик, соединил с иглой. Проглотил кусок пирога с травянистой начинкой, запив его супом из чашки с отбитыми краешками. Вышел на лестницу. В прорезях шлема почтового ящика что-то белело, уходя в голубой цвет. Я тогда подумал: почтовый голубь. Просунул свои длинные пальцы, пальцы пианиста, не знающего ни одной гаммы, в щель ящика, поцарапался чуть, но вытащил листок бумаги размером с твою ладонь. На листке зелеными чернилами было выведено:

«Не медлите, молю! “Цветущий жасмин”. Слушайте. Прямо сейчас, пора! Без промедления.

P. S. Откройте коробку, подключите к ней наушники».

Я покрутил листок. Больше на нем не было ничего – только зеленая каллиграфия. К листку скотчем крепилась маленькая коробочка, завернутая в крафт. Конечно, конечно, я был удивлен. Не получаю я писем. Тем более таких. Я тогда подумал: это ошибка. Но тон письма, его вес, цвет, внутренний звук заставили меня развернуть сверток.

Я увидел очень-очень маленький, плоский музыкальный проигрыватель. Как раз такой, чтобы его можно было засунуть в почтовый ящик. Я повертел коробочку – это был самодельный музыкальный модуль, видимо, запрограммированный на одну композицию. Сбоку был разъем для наушников. Я вытащил из уха аппаратик, вставил наушники, подвел иглу к пластинке и нажал на кнопку. «Цветущий жасмин». Вибрафон, скрипка, струнные.

Стараясь попасть в темп, в ритм, а потому двигаясь крадущимся, никем никогда невиданным зверем из Красной книги, я спустился по лестнице. И вышел в город, шахматный конь – на шахматную доску: человек с нетипичной фигурой – на улицу, сумрачную от черных жуков, светлую от тополиного пуха. Сегодня вторник.

На место разрушенного воронцовского особняка вчера поставили огромный экран. Здесь показывают то же, что на экранах в соседних переулках. Я вижу кадры – молодые люди в военной форме копают землю (бегущая строка: «Девушки и юноши от шестнадцати до двадцати трех лет успешно изолируются в монастырских и армейских частях и увлеченно проходят уроки патриотического воспитания в рамках волонтерской программы по раскапыванию родной земли»), священник летит на вертолете с открытой дверцей, окропляя водой горящий лес («Патриархия принимает посильное участие в национальном тушении горящего ветхого массива»), мужчина в пиджаке поверх рубашки, вышитой славянским орнаментом, передает каравай хлеба китайской делегации («Удачная сделка по успешной передаче выработанных уральских земель восточным партнерам завершена эффективно»).

Экран укреплен на металлических штырях, воткнутых в землю бывшей усадьбы. Молниеносно исчез любой намек на то, что здесь стоял квартал пушкинского времени. Его будто проглотили жуки или поглотили чары. Такие стремительные прощания и прогалины – по всему городу. И смутные воспоминания. Только приглядевшись, увидишь под ногами, в черной, смешанной с жуками грязи, осколок изразца, кусок деревяшки, кривой обрывок – то ли старой книги, то ли истлевших обоев.

Но сегодня была странность. Эти осколки и обрывки тщательно собирал необычный, физически веселый человек. Необычного в нем было много, он весь состоял из странностей. Крашенные фиолетовым волосы, необъяснимо высок и широк. Темные очки и – несмотря на теплую погоду – тулуп и бордовый шерстяной шарф. На тулупе – значок зеленого цвета. Человек был еще зимним.

Вот представь, он поднимает с земли металлический предмет, отряхивает его от песка, жуков и пуха, гладит рукой, одетой в белую атласную перчатку, осматривает – печная вьюшка. Он нежно, будто это не грязный металл, а муранское стекло, оборачивает вьюшку в тряпочку и кладет в корзинку – из тех, с которыми моя бабушка ходила за грибами. И снова наклоняется, перебирает руками пыль и гуашевую грязь. Я поставил «жасмин» в ушах на бесконечный повтор.

Внезапно человек выпрямился и вскрикнул: «Внимание!» Вскочив на остаток старой ограды, едва не приколов себя к штырю от экрана с новостями, он поднял руку. И, словно он продолжает прервавшийся разговор, обратился к случайным прохожим, а значит, и ко мне: «Внимание! Да, вы все забыли! Например. Я недавно думал об экзопланетах. О тех, кто вне Солнечной системы. О двойнике Земли. А что, если этот двойник захочет дать нам сигнал? Захочет с нами познакомиться. Знаете, ветка к ветке клонится? Дать сигнал: “Я ваш двойник. Бегите, ребята”. Какой-нибудь оранжевый карлик или синий великан. Вы же не думаете, что Земля – подходящая для жизни планета? Так вот, если кто-то подает сигнал, его где искать? Надо его, ребята, искать по зодиакальным созвездиям. Сиди себе с антенной на Альдебаране или на Нунки и лови волну. Но что я сказать хочу: нам еще не скоро этот сигнал о спасении поймать. Нам еще долго в чугунных сапогах ходить в сломанную церковь напротив – грехи отмаливать».

Он говорил очень быстро. Быстро-быстро. Он выстреливал словами как пулями, будто его речь кто-то ускорил на два темпа.

«Нам надо решить, что с этим делать. Вы спросите: с чем? Как с чем? Вся эта музыка, открытия, три мушкетера, Гауф, всё, что нам оставили: оно нам зачем? – он потряс своим лукошком. – Мы, разделенные заборами, мы наследники или туристы? Что ты – вот ты лично, – он зачем-то показал своим огромным пальцем прямо на меня, – будешь делать? И ты, и ты. Мы должны стать воинами. Совершать героические поступки. Это не смешно! Вы что, забыли, кем хотели быть в детстве? Вы все забыли! Все забыли! Чувствуете, тепло, а вы все поеживаетесь и хотите все время спать? Вы замерзли! Кстати, приглушите к чертовой матери радиоточки с новостями в своих квартирах. Они обволакивают вас! И не слушайте кретинскую музыку из динамиков – это прививка подчинения. Это распад ваших атомов! Эти новости и эта музыка делают вас рабами. Я называю ее лифтовая. Они уже вас подчинили, а скоро уничтожат. Вы станете глухими – внутри, я имею в виду. Вас будет легко съесть. Всех по одному, разделенных заборами. А представьте, если этот эфир на десять минут занять настоящей музыкой, новостями? А? Что такое настоящие? Те, что о вашей жизни, те, что и правда происходят. Труф! Правда! А? Хоть на десять минут, хоть на три! А если на час? Что тогда начнется? Знаете, что создает человека? Небо, собаки, случайная музыка. О, вот и лифтеры – мне пора, пардон».

Он ловко спрыгнул с остатков ограды. Я обернулся на свистки – на пустырь влетели люди в черной форме и шляпах синего мха. «Несанкционированный сход! Держим дистанцию! Граждане, не мешайте проходу граждан, или будет применен газ! Держим дистанцию!»

Все разбежались. Площадка перед бывшей усадьбой смертельно опустела. Гигант в тулупе исчез – провалился сквозь землю. Хотя я знаю, что так бывает только в сказках.

Я пошел дальше. Я торопился, из-за остановки мое время, так всегда аккуратно рассчитанное, пошло вкривь, вкось, в жалость, сжалось, скукожилось, отскочило от своего привычного течения, покрылось складками, закрошилось. Проще говоря: я опаздывал. Торопясь, поворачивая из переулка, я въехал носом во что-то мягкое. Поднял голову – женщина с барочной косметикой. Она отпрянула и, поводя руками то направо, то налево, стала бегом говорить прямо в меня. Быстро, почти без пауз: ее речь была продолжением бегущей строки на только что виденном экране: «Павлин в крыше! Лестница не достает! Павлин в крыше!» Я сказал ей: «Давайте я. Служба спасения работает только с кошками, они не занимаются павлинами. Давайте я, я сделаю это сам».

Я стал смотреть на крыши домов и искал черный клюв, колышущиеся перья, судьбе не раз шепнем, но не увидел ничего, кроме дыма на горизонте. Женщина, почти вжавшись в меня, сказала: «Дебил носатый» – и пошла дальше. Аппаратик! Я проверил: так и есть – аппарат лежал в кармане. Я снял наушники с «Цветущим жасмином», соединил аппаратик с иглой в ухе. Шуршание и звон в голове сделались тише. Обернувшись, я увидел, как барочная женщина подошла к другому прохожему, он говорил ей: «Винный в крыле? Направо, первая дверь, вниз по лестнице». На всякий случай я еще раз посмотрел на крыши. Павлина не было. Он был только в моем ухе, вместе с жасмином. Но я стал о нем думать.

Смешной гигант с пулевой речью. Планеты нам шлют сигналы, мы рождены для подвигов, а главное, не слушать новости из радиоточки и музыку развлекательных станций. И тогда будет хорошо. Безумец или провокатор. Но такому чугунные сапоги на свободе недолго топтать. Ложь, ложь! Какой-то перевернутый мир с обволакиванием. Его послушаешь – выходит, мне повезло! Почти всю жизнь я и все вокруг думали, что наоборот: какое может быть везение у дефективного. Но вот новости от городского сумасшедшего: мой ущерб – мое преимущество.

В отличие от всех на свете, не слышать новости и музыку, которые всегда с нами, для меня проще простого. Мне достаточно вынуть аппаратик из уха. Я и так иногда забываю вставлять его, как забыл сегодня. И тогда или совсем не слышу, что мне говорят, или слышу в причудливом пересказе: получаю вместо этого перемешанные звуки – шум ветра в вентиляции, движения насекомых, гул воды в трубах, чьи-то страдающие голоса. Это трудно, иногда невыносимо. И из-за этого я попадаю в нелепые ситуации. Но выясняется, есть и плюсы: я, оказывается, меньше других «обволакиваюсь». Бред. Вряд ли гигант в тулупе представляет, каково для меня не слушать обволакивающие звуки, каково мне долго быть без аппарата. Я не могу – разрушаюсь. Слишком много чужих станций, это трудно выдержать. Что делать с ними и с уничтожающей меня жалостью?

Я думал об этом, сидя в своем гипсокартонном закутке, думал, глядя на пятна на потолке системы «Армстронг», думал, наливая воду из кулера, думал, уставившись в компьютер, думал, рассматривая кардиограмму монтажной дорожки – она была красивее, чем интервью начальника овощебазы, которое в ней содержалось. Офисный репродуктор внезапно ожил голосом руководительницы: «Вторник, ко мне зашел, ко мне зашел, паскуда, я сказала». (Ты должна знать, что тогда я входил в любую комнату так, будто прошу за это прощения.)

Я сделал двадцать четыре шага по прямой и восемь по диагонали и вошел в кабинет руководительницы.

Весь ее стол был завален трупами жучков. Запись я не успел включить, поэтому воспроизвожу наш разговор так, как понял и как помню.

– Опять заходишь так прижавши уши, как будто извиняешься мгновенно за свое существование. И не зря. Ты ничего не делаешь, паскуда. Не боишься, что отсюда уволю я тебя?

– Бояться ничего не нужно: ничего экстраординарного не идет, – прошептал я самому себе.

А ей ответил:

– У меня плохой период, малотемье.

– Ложь! Ложь! Малотемье у тебя в штанах. Вокруг трещит земля: тренировки в континентальный чемпионат, закон о наказании за очереди, горят ветхие леса, строится социальное жилье, трутся спиной медведи, короче, о земную ось, мимо плывут столетья.

– Ко мне из темноты, – прошептал я самому себе.

– Работы – жопой ешь. Бери любую тему! Отмораживайся уже.

– Была очень хорошая для зимовки насекомых зима, – прошептал я себе.

– Глаза не прячь. Вон как инновационно все трудятся. У тебя же работа простая, как жопа муравья. Я сколько говорю, ухи открой, фальшивый инвалид. Бегай, жги! Чтоб я такой мелкотой, как ты, занималась еще! Свой долг перед твоей семьей, считай, я выполнила и перевыполнила, висишь на волоске, на ссаном своем наушнике, ты под Богом ходишь, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную, аллилуйя. – Она низко, касаясь пальцами пола, но с прямой спиной, как мы на уроках физкультуры в школе, стала кланяться. – О чем я?

Всякий раз, когда на меня повышают голос, мне кажется – если успеваю надеть наушник и что-то разобрать, – что люди говорят плохими полустихами. Если не успеваю, то слышу скрежет или бессмыслицу, тогда сам ее превращаю в смысл. Сейчас успел, но не совсем.

– Ложь! Ложь! Тебе уже тридцать с малым хуем, а ты всё тапочки плетешь.

– Мне сорок почти.

– Ну, сорок без малого хуя. Ищи-свищи, покажи мне ногти работяг, расскажи про будни охотников за иноагентами и пидорасами. Воспой подозрительных, тех, кто бдит, кто не боится жаловаться, кто тратит время на поиски врагов. Две, сука, вещи надо делать: монтаж, микрофон, монтаж, микрофон, монтаж, микрофон, монтаж. Что, блядь, трудного.

Я помычал. Я повторял слова.

– И прекрати твердить одно и то же.

Тетка руководительницы была чем-то обязана дедушке, поэтому я получил место в главном и единственном новостном СМИ страны. Это «Россия всегда», я звено в одном из десятка его подразделений. Это подразделение занимается человеческим фактором и глубинным народом. Я звукорежиссер. Да, помню, как ты удивилась, что я могу быть звукорежиссером, но я могу – и лучше многих. Я мгновенно вижу все параллельные дорожки, я могу почистить любую запись, я могу все расставить лучшим образом. У меня идеальный слух. Раз в неделю я поставляю реплики сотрудников госучреждений для новостей и монтирую подкасты о строительстве новых объектов. Я «звукач» и «микрофон». Тут много таких. Из-за нехватки места мы работаем в редакции по дням недели. Я – вторник. В «Россию» я обязан приходить не чаще и не реже одного дня в неделю, это вторник, это вторник. Это мой присутственный день, а монтажи «присылай откуда хочешь, хоть из своей жопы».

Благодаря нацпроекту информирования населения и в рамках возрождения традиций СССР мы повсюду. Мы – суверенное радио «Россия всегда», важнейшая часть инфохолдинга «Россия всегда». Наша работа слышна во всех домах – в старых, где заново подключены радиоточки, и в новых, которые без радиоточек не сдаются в эксплуатацию. Звук можно делать тише, но выключать радиоточки запрещено, да и невозможно – только повредить, а это уже статья: раз в неделю их состояние проверяет участковый. За порчу точки – штраф, при повторном – лучше и не думать, да и зачем. Каждое утро и вечер о предназначении радиоточек сообщает сама радиоточка, и этот застегнутый на все пуговицы текст мы знаем наизусть: «Подключение всех помещений к сети проводного вещания является одним из условий эксплуатации зданий, поскольку радиоточка – средство оповещения при чрезвычайных ситуациях, возможность сообщения людям о химической, биологической, радиационной опасности в военное и мирное время. Количество радиоточек регламентировано СП 173.13330.76272 “Сети проводного радиовещания и оповещения в зданиях и сооружениях. Нормы проектирования”. Береги свою радиоточку!»

Наши голоса сообщают новости в каждый дом, включая нежилые помещения, служебные и общеобразовательные здания, как то: магазины, конторы, школы, детские сады, институты, больницы, дома отдыха и проч., и проч. Поэтому, говорит руководительница, так важно быть достойным сотрудником и вовремя сдавать работу.

Но последнее время, а если быть честным с тобой, то все время, что я тут работаю, я не могу почти никого записать и опаздываю с монтажами.

Я, пожалуй, люблю эту работу. Я люблю объединять звуки. Но во мне, как и во всех здесь, продолжал расти страх. Я ходил на работу по вторникам, сидел за столом, делая вид, что монтирую звук, а сам разглядывал кардиограммы записей или разводы на стене, складывая их в фигуры: иногда получался слон, недавно – Италия без каблука. Я возвращался домой, сразу ложился. И долго не мог уснуть, скрываясь в шерсти белого зайца, смешанной с черными жуками.

Я решил предложить тему о пухе и жуках: записать мнение докторов о том, как нашествие жуков и появление пуха в апреле, аномально раньше времени, влияют на эмоциональное состояние горожан и сотрудников учреждений. Я сказал: мы по радио передали, что панцирные крестовые мухожуки – это совершенно привычный вид, бояться их не следует. А истерия насчет заразности – совершенный бред, сумасшествие какое-то. Очень важно создать передачу о том, что все насекомые исчезнут в свои обычные сроки: кто живет неделю – через неделю, кто месяц – через месяц. А пух раньше времени – знак увеличения теплых месяцев, что полезно для урожаев и развития курортного крымского сезона. Надо развить.

– Послушай, обморок, что ты сочинил? Это ржавчина. Ложь! Никаких передач о жуках, никакого пуха на наших волнах. Сеять панику задумал? Под суд меня ведешь? Жуки – только в сетке успокоительных новостей. Ложь!

И она смахнула рукой трупы жуков со стола, но несколько осталось.

Руководительница Кристина Вазгеновна Спутник запрещает называть ее по имени-отчеству: все называют ее просто Крис. Она красива, как маска древней богини из магазина в Пушкинском музее. С ней всегда презрительная гримаса. Вероятно, это из-за необъяснимого тика: губы трясутся и ерзают по лицу руководителя, и в особенные моменты кажется, что они соскочат и бросятся восвояси, на волю. Поэтому чаще всего она прячет нижнюю часть лица в бобровое кашне. Чуть ниже кашне – две цепочки, на одной висит огромный, инкрустированный камнями крест, на другой – медальон (говорят, внутри портреты руководителей страны), он теряется в недрах декольте. Она напоминает героиню итальянского кино семидесятых годов – из тех, что мы тайно смотрели в школьном овраге. Сходство усиливают два обстоятельства: выбитое прямо на груди, под цепочкой с крестом, слово «плоть» («Ошибка юности», – смущенно объясняла Кристина Вазгеновна, но было видно, что она рада, что у нее есть такой изъян) и жесты – она активно использует руки, то молитвенно соединяя ладони и прижимая их к груди, то, напротив, разводя руки в стороны, сгибая короткие пальцы с яркими длинными ногтями-когтями. Ее любимое слово, точнее окрик, – «ложь». Как правило, она говорит о лжи западной цивилизации, произнося дважды и отрывисто: «Ложь, ложь» – это напоминает лай. Ее любимая угроза – угроза «уничтожения родины как этноса, как нации». На ней всегда висят ордена и медали, они звенят при малейшем движении. Она руководит всем холдингом, но радио – ее основная работа, и «по любви», и потому, что это «самое тотальное медиа», от него никому никуда не деться.

– Вы знаете, – сказал я, – вокруг много разговоров о великанах.

– Чего?

– Я слышал о великанах. Что они спят под городской почвой, но могут однажды выйти на поверхность и разрушить до самого основания все. Это, возможно, еще одна причина страха, быть может, надо сделать запись монолога – фольклориста, например, или, напротив, антрополога, – насколько это реальная ситуация.

– Заткнись.

Я заткнулся. Но она заткнулась тоже.

Помолчали.

Помолчали снова.

Я подумал: во сколько десятков или – как знать? – сотен раз великаны, спящие внутри земли, превосходят размером жуков? Или, быть может, жуки – это вестники великанов? Кто скажет, что эти жуки появились не из-за того, что великаны начинают тихонечко просыпаться? А что, если эти жуки живут в складках пальто великанов и эти складки начали ломаться? Надо обдумать это. А ведь еще есть орлы!

– Ты не хочешь задуматься уже? Взрослый мужик, о душе пора подумать, тебе помирать, считай, скоро, а ты все мальчик, ты бебешка. У вас все поколение такое. Какого ты? Восьмидесятого? Вы ревущие – от слова «рёва». Бебешка. Бебешка. Бебешка. Бебешка.

Ее ненадолго будто заклинило, как старую пластинку с царапинами.

– Бебешка. Рёва. Бебешка. Рёва. Вы все такие, тук-ту-у-у-ук, – она постучала по моему носу, – будто жизнь все не начнется.

– Художник – от слова «худо», – прошептал я.

– Вы все такие, будто жизнь все не начнется, – зачем-то повторила она. – Ты же без меня ноль, пропадешь, я для тебя все, если бы не я, давно бы уже сгинул в можайских рвах за безделье и за свои странности. Держись за государство, как за веточку. Без нас вы все сдохнете с Божьей помощью. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную, помилуй мя. – Она снова совершила три поясных поклона. – Сдохнете!

В это я и сам верил. И поклонился ей, полуприсев и поведя воображаемым плащом.

– Нет, ну какой все-таки ебанат.

Помолчали.

Помолчали снова.

– Все вы такие. Хорошо, что следующих закаляют в армии и монастырях. Те, кто вернется, уже не будут хиляками. Как вы, как эти. Им за тридцатник, и не раз, а все на положеньи падаванов. А родине еще бомбить и бомбить врагов, бить страны-агрессоры, бомбить, бомбить, бомбить, бомбить.

Я вижу, как у моего виска появляется дуло револьвера, и тут же – я не успел пригнуться, отпрянуть, дернуться, убежать от этого дула – револьвер стреляет, пуля разрывает мне голову. Я вижу это всякий раз, когда мне стыдно за что-то сделанное, за что-то, что уже не вернуть. Но, отбросив эту картину, ведь это не совсем тот случай, я вспомнил и прошептал:

– Но работа квалифицированного звукорежиссера…

– Но работа квалифицированного звукорежиссера… – Кристина Вазгеновна сложила губы в трубочку, вытянула их и вытянула шею, соединила пальцы правой руки так, будто собирается перекреститься, крепко схватила свой собственный нос этими соединенными пальцами, чуть изменила голос, сделав его тоненьким. Это она меня изображает, понял я. – Я тя умоляю, – заговорила она опять своим толстым голосом, – квалифицированного! «Высоко» еще скажи. Таких, как ты, две тонны говноты. Я тебя завтра заменю, вообще не замечу. Чего там – резать пленку, звуки вытаскивать, не посмотрю, что ты инвалид типа. Да какой ты инвалид! Где твои амбиции, ты кем быть хочешь, хочешь, чтобы государство тебя тащило, чтобы опять старшие все решали? Уже седина в ребре сверкает, а глаза и дела младенца. Ты тля.

– Что?

– Тля.

– Что?

– Тля.

– Бля?

– Тля!

– Тля?

– Тля, бля!

– Тля, бля?

– Тля, говорю, бля, бля, ты, ты.

Помолчали.

Помолчали снова.

– Так. Ладно. Посмотрим. Вот тебе тема, нос аномальный. Звонил Игорь Игоревич с почты. У них находка. Оптимизация офисного полотна принесла с собою неожиданный результат. Контейнер с посылочным материалом, не распределенный по домохозяйствам, грел яйца много лет. И вот дошел. Нашли его.

Я ничего не понял, но промолчал.

– Иди и зафиксируй мне радость рядового менеджера. Сделаем запись о бережном хранении памяти родины. О модернизированной технологии. Сегодня праздник будет у ребят, дуй на склад, запиши синхрон у кого-нибудь из главных. Разрешение получено: собрание полностью законно. Праздник санкционирован!

– Но а жуки, а жуки? А великаны?

– Ложь! Ложь! Все насекомые исчезнут в свои обычные сроки, и с ними ты, перерожденец. Мы здесь навсегда теперь, понял? Это не изменить ни жуками, ни великанам в твоей голове. Праздник на производстве нам нужен: радостная слеза глубинного русского, позитив. Ты слышал, фрагмент недоразумения, что я сказала? Катись колбаской. Иди в почтовые склады.

Возможно, я неверно слышал, возможно, не так понял. Но я не успел вовремя включить запись, а переспрашивать было неловко. И так я оказался на почте.

Я стою без трусов перед большой женщиной в красном костюме. Говорю, что, когда я читаю, я писаюсь. Когда смотрю кино, писаюсь. И когда жду троллейбус – тоже.

Всякий раз, когда я говорю слово «писаюсь», я испытываю ужасные ощущения, это слово отвратительно.

– Когда я сижу на уроке физики, я писаюсь.

– Сейчас описаешься тоже? – спрашивает женщина.

У нее грудь как у учительницы младших классов. Я хотел бы спрятаться в ней, нырнуть, свернуться в позу смертельно раненного Мачека, подтянуть колени к животу и уснуть, я бы поместился в ней весь без остатка, жил бы в этом кармане, читал бы книжки, выслушивал бы рассказы других мальчиков, жалующихся на разные неприятности или, напротив, мечтающих исполнить свой долг. Они бы говорили: «Я готов служить своей родине, я совершенно здоров, поставьте подпись, я иду на войну». А я бы лежал в декольте большой женщины в красной блузе, между ее шестнадцати безразмерных грудей, перекатываясь из кулька в рогожку и глядя на зеленые стены с подтеками и на трескающийся белый потолок, выдумывал бы, в какие фигуры складываются эти подтеки и эти трещины: в слона, в заварочный чайник. В родимое пятно над твоим коленом, которое я еще не знаю. Я бы поместился весь.

«Я напишу, что ты не годен, – говорит она, – ты зря пиздил про благородный энурез, и без того бы разобрался медсовет, дефектный ты, носатая паскуда, ну а покуда я упеку в больничный склеп тебя, проткну тремя шприцами, жалеть ты станешь, что родился на Божий свет, и, так и быть, не встанешь под ружье, будь счастлив, вот твоя медкнижка, катись колбаской, на хуй дуй отсюда. И жить в моей груди тебе не светит. Прощай».

Я проснулся поздно, поставил джезву на огонь. Пылинки летают в солнечных лучах. Яблоня лезет в ок-но, ветер толкает ее, помогая зацепиться за антенну в очередной попытке угнать на улицу дедушкин радиоприемник, который я умею разбирать и собирать с закрытыми глазами. В приемнике нет нужды, только если хочешь послушать разрешенные развлекательные станции. А для новостей – радиоточка с «Россией всегда». И работает у нас, как и всюду, она круглосуточно.

Я засунул аппаратик в ухо, вышел на кухню. Радиоточка сказала: «Безрукий единоросс передал слепым россиянам тактильный портрет президента. Теперь тотально слепые члены общества смогут наконец представить лицо лидера. Отметим, что портрет выполнен из экологичных гипоаллергенных материалов и близок по величине к оригинальному размеру головы президента».

На кухню вошла Тамара. Соседка, вернее хозяйка большой комнаты, вернее хозяйка всего. В широких шароварах, зеленой бархатной шапочке, в накидке болотного цвета из грубой ткани с пришпиленной костяной брошью, шаркая тапками, подошла к плите, сделала звук радиоточки тише. Кивнула мне и дунула в свой свисток – один из немногих резких звуков, которые не пугают меня. На кухню выбежала дюжина ее морских свинок, и началась повторяющаяся изо дня в день игра – свинки бегают за пылинками, летающими в солнечных лучах, крутятся на месте, скользят на кафельном полу, падают на бок, подпрыгивают. Тамара бросает пару дуршлагов на пол, и свинки, катаясь по шахматному кафельному полу, перекатывая дуршлаги, толкая их, толкаясь друг с другом, со звоном ловят в них солнечную пыль, собирая и просеивая солнечные пылинки, мягче которых, как все знают, нет ничего на свете.

Тамара берет с гвоздя маленькую сковородку, снимает шапочку, вынимает из волос гребень, достает из холодильника куриные яйца и бьет гребнем – раз, два, три, – три круглых желтка стекают в сковородку, за ними туда же летят три какие-то травки, щепотка соли. «Ты без масла, как дедушка?» – спрашиваю я, хотя знаю ответ: «Все как при дедушке, не сомневайся». Я однажды рассказал Тамаре, что яичницу надо готовить не наливая масла, как учил меня дед: сразу на раскаленную сковородку. Это единственное, в чем она меня послушалась за все время соседства на кухне. А она научила меня всему, чему только могла: сотне рецептов пирожных и супов, знанию всевозможных приправ, пониманию трав и растений. Я отличный повар. Иногда это ценят в баре, где я подрабатываю.

Я ем ежедневный кусок пирога с травянистой начинкой, Тамара приступает к созданию коронного блюда. Снимает со шкафа серебристую кастрюльку. Напевая что-то дребезжащее о преданной девушке, она зажигает огонь в полную силу и ставит на него кастрюлю с супом. Это единственный суп, рецепту которого она меня не научила: «Беата Илларионовна прилетели, будем радовать, ну и тебя поить, как обычно».

Беата Илларионовна – это так называемая «кузина из Житомира». Я уже видел ее однажды – чернобровая женщина (Меркуцио называет ее Брежневым), сидящая черным мешком и издающая клокочущие бессвязные звуки. Она – «сотрудница» Тамары. Так мне ее представили, но за все эти годы я так и не понял, чем занимается Тамара, так что и о профессии Беаты ничего не знаю.

Резкими движениями Тамара бросает в клокочущую воду: щепотку невнятной трухи из старой жестяной банки, сыпет муку, кидает имбирь, и еще, и еще что-то, что я уже не вижу. Сколько я ни старался, мне никогда не удавалось подсмотреть, из чего сделан мой еже-недельный суп, Тамара будто намеренно загораживает спиной плиту. Все шипит и дымится, по комнате разносится легчайший запах. От меня она хочет только одного – я должен подойти и, накрывшись епитрахилью ее деда («Мы колокольные дворяне», – говорит она о себе), пропеть припев из песни «Jubilee Street». Почему из нее? Тамара не объясняет. Я послушно в сотый раз склоняюсь, вдыхаю тяжелый пар и, пропевая «I’m pushing my wheel of love / I got love in my tummy / And a tiny little pain / And a ten ton catastrophe / On a sixty pound chain / And I’m pushing / My wheel of love up Jubilee Street», направляю свое колесо любви обратно на диван. Тамара одобрительно кивает и бормочет что-то в духе «хороший тон, славно, славно», и кричит в горшок еще несколько фраз. Потом достает из кармана фартука небольшую шкатулку, заводит ее на пару оборотов и трясет над кастрюлей – скрипучий мелодичный звук сыпется в закипающий суп. Она мечется по кухне, оттуда достанет зелень, отсюда – коренья, приправы, соль, снова заводит маленькую шарманку над кастрюлей, почти ныряет в кастрюлю, принюхивается, не готово ли, что-то опять напевает, бросая звуки прямо в суп. И вот на огонь льется с кастрюлевых бортов густая пена, все клокочет и булькает, валит пар.

Налив два половника в серебряную миску, Тамара ставит ее передо мной. Одновременно и сладкий, и кисловатый, и горький, и нежный вкус. Я в это не очень верю, но она говорит, что суп необходим. Она дает мне его все то время, что мы живем вместе в квартире. А что было прежде, я не помню, если не считать случайных картинок из другого прошлого, где ее нет, изредка всплывающих в голове.

Тамара говорит, что эта тарелка супа вместе с пирогом помогает мне унять голову. Успокаивает путешествующих в ней сотни тысяч мыслей и сотни тысяч голосов живых и неживых существ, жалующихся на боль. Эти звуки всегда живут во мне, я как радиоточка, но не с одной станцией, а со множеством. Они перекликаются, ни на минуту не давая услышать тишину. И тогда голова раскалывается, как фарфоровый чайник, падающий на кафель.

Как всегда после супа, я немного поспал – тут же, на кухонном диване, среди вышитых подушек, как какой-нибудь наследный принц в каком-нибудь забытом дворце.

Меня разбудил петух – звонок на смартфоне Тамары, который она ставит, чтобы отмерить, когда выключать плиту. Огонь горел на всех конфорках. Тамара ощипывала гуся. И как всегда после такого короткого сна, я почувствовал, что обновился. Я выпил свой уже холодный кофе, послушал записи за прошлый день: я фиксирую на диктофон почти все разговоры, чтобы затем в спокойствии их послушать, в момент речи не все усваиваю. Хотел закурить, но, услышав чирк колеса зажигалки, Тамара мотнула головой, и я увидел: бессловесная Беата Илларионовна сидит в углу у расписной прялки. Звук ее работы похож то ли на гул холодильника, то ли на шум моря. На чистом блюде лежит прозрачная фигурка белки – сегодня они опять будут гадать на воске.

Всякий раз, когда «сотрудница» приезжает, Тамара бесконечно готовит, Беата молча ест и молча прядет. Вечерами они гадают. И каждый раз Тамара требует не курить: «У Беаты астма, не нарушай ауру». Я выхожу на лестничную клетку.

Покурив, я открыл почтовый ящик, чтобы забрать квитанции. Отделяя счета за воду от рекламных брошюр, монастырских буклетов, памяток о поведении в условия эпидемий и военных действий, я опять нащупал странный шероховатый листочек бумаги. На этот раз каллиграфическим почерком было выведено: «При сем сказал им притчу: никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды; а иначе и новую раздерет, и к старой не подойдет заплата от новой. И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвет мехи, и само вытечет, и мехи пропадут; но молодое вино должно вливать в мехи новые; тогда сбережется и то и другое. И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо говорит: старое лучше».

Эта вторая записка вызвала маленькую галлюцинацию, но не связанную со стыдом и не зрительную, а звуковую. То ли колокол, то ли литавры из «Жил певчий дрозд», то ли индейский тамтам с пластинки «Питер Пэн». Что-то новое выступает.

Мне сразу захотелось выпить старого или нового вина, а в «Пропилеи» идти было еще рано. Я положил листок в карман и пошел выполнять задание руководительницы – на почтовый склад. Вибрафон, скрипка.

Видел его уже где-то, он в черном фраке с фиолетовым камышом в руках и в цилиндре, испачканном голубем. Точно видел его раньше. Он пел – бормотал, но довольно громко. Я не успел включить запись вовремя, но одну фразу успел записать, как раз когда он проходил левым плечом через мое правое плечо. Так я даже поймал запах его черного фрака, чешуйчатого крыла, оно отдавало мастикой.

«А что, а что, а ты давай-давай попердывай, да не переживай, а что, а что. Ну ни хера-се носяра, ты что с Марса прилетел?»

Он заметил меня и разинул рот. «Ну ни хера-се носяра, ты что, с Марса прилетел?» Это обо мне. «Ну ни хера-се носяра». Это обычное дело. Я давно не обижаюсь, люди всегда удивляются, когда видят меня впервые. Я почти не помню, когда мой нос был обычным скромным носом с прыщиком, носом ученика средней школы. «Ну ни хера-се носяра». Еще бы! Я только улыбнулся и только обернулся, и так мы шли несколько секунд, отдаляясь друг от друга, с обернутыми друг к другу головами, смотрящими против движения. И так я увидел, что к нему подходят росгвардейцы, и хотел предупредить его, но не стал. Он уткнулся в них. И черные формы заломили ему руки, пригнули к земле. И вот он упал, сперва уткнулся в укроп и базилик, а потом еще ниже, и закон притяжения ждал его внизу, на заплеванном асфальте, из которого пробивались узкие зеленые лезвия мятликовых листьев и, кажется, иван-чая. И эту многофигурную сцену огибали, смотря сквозь нее, люди-прохожие, и сбитый с головы черный цилиндр суетился по мостовой, отчаянно и неприкаянно, как поломанный мячик: в том, что в светлый день вдруг хватают странного человека, давно нет ничего странного. И я хотел крикнуть, что же вы делаете, «он же только странный, в чем его вина», но не стал, конечно, я не стал вмешиваться – это не мои дела, людям виднее, явно же, что он какой-то не такой, какой-то чокнутый. Но я и без крика слышал сквозь уличный гул, своей внутренней радиоточкой, как ему плохо и как страшно, но что я могу? Иначе вдруг и меня заберут, и снова скукожится мое аккуратное время, а мне на работу, еще и опоздаю из-за такого случая. Помнишь, как в том стихотворении? Нельзя попадаться навстречу, не смотри на продавленный мячик, лучше свернуть, не ответить. Я-то, слава богу, понимаю, что ничего не могу, что от меня ничего не зависит. У нас все-таки умеют разбираться, и не дураки решают. У нас и так множество проблем, а власти дают нам возможность не бояться, не реагировать на страх. Как он сказал? «Да не переживай, а что, а что». И я отогнал от себя картину: как пригибают в корзину для зелени голову, лишенную цилиндра. И повернулся по ходу движения всей толпы, и перестал оборачиваться, и с другими людьми продолжил идти, мы шли как гуси-лебеди, в нос налетали жуки, пыльца проваливалась в волосы, еще пара поворотов, и я дойду до почтового склада, и я на почте. Я окажусь в складках складов, среди множества контейнеров, помеченных знаком «Почта России». Какой из них мой, этот, наверное, этот, номер 22 567, да, наверное, этот, я тут уже, вот я.

Я сижу, упершись подбородком в желтую парту, на ней вырезано «эльфы ушли на восток» и «таня – жопа». Я сижу в первом ряду, у стены, под Лермонтовым; моя парта – вторая. В воздухе слышна зима, она за поворотом и в рукавах, поведешь рукавом – и сразу она наступит, осторожней двигай рукой. В воздухе – обед, вареные сосиски и, возможно, кофе с молоком. Рядом – Нателла, она скулит, объясняет: ей тут вообще не место, место ее – в музыкальной школе, в классе скрипки. У нее черная большая коса, большой рот, и она говорит: «У меня большое будущее». Сейчас случился тот урок природоведения, который я всегда буду помнить. Сперва речь шла об осадках и других погодных явлениях, и я перерисовывал из тетрадки Нателлы значки дождя и снега, ветра и солнца. Я наносил на карту звезды и Луну, я даже начал рисовать хвосты и перепонки на чешуйчатых крылах у маленьких существ, живущих на Луне, хотя этого никто и не требовал, а даже возбранялось (они говорили: «Художник – от слова “худо”», дергали за ухо и писали выговор в дневник). Вера Васильевна завела речь о том, что находится у нас под ногами – ниже второго этажа с классом биологии, в который нас пустят еще не скоро и в котором, по слухам, стоит самый настоящий скелет, кости заснувшего навсегда первого сторожа нашей школы, ниже первого этажа, где находится лабиринт, где гуляет песчаный ураган и где Гена Тополицын однажды на спор провел ночь и стал седым, ниже лабиринта – там, где подводные фиолетовые реки несут свое движение и цветут камыши невиданных расцветок, где спят праздничные великаны, ниже всего на свете. Об этом, переступая мелким сафьяновым шагом, тучная Вера Васильевна Сиреневая, которую все называют ВВС, шепчет нам, тридцати обморокам:

– В этой части почвы, ушедшей под суглинок, за толщею травы, за сном чертополоха, нас ждет идущий вглубь тот самый толстый-толстый слой…

– Шоколада! – выкрикиваю я и заставляю всех смеяться, призывая забыть о черной почве и вспомнить о недоступном нам «Марсе», увиденном в телеке на посте дежурного охранника Ивана Ильича.

– К доске, Мартын.

– Прошу называть меня не иначе как Мартын Филиппович.

– Ты что, ополоумел, мальчик?

Я объяснил: раз я называю ее Вера Васильевна, значит, и она должна уважать меня, и мы должны существовать в унисон, как ветер и звезды, как луна и солнце.

– Мартын наш опять напрашивается. У меня в каждом классе такой есть. Дед с бабкой до тряпки избаловали. Сядь уже.

Но я не сел. Я говорил: с какой стати она не может запомнить имя моего отца, если я помню имя ее отца, мы вместе выйдем на улицу, оказавшись под одними осадками, и наши имена и отцы будут общими, перемешавшись в зимнем воздухе.

Она смотрела на меня блестящей, как соль, сединой, чуяла всем ледяным сердцем и выгнала, вытолкнула меня, по пути оскорбив, наговорив океан бранных слов, указав на дверь, и я постыдно рыдал от обиды. Я хныкал, забившись между куртками третьеклассниц, их куртки пахли жвачками и мандариновыми корками. И когда я укрылся чужим шарфом, ко мне подошла девушка выше меня тогдашнего в семьсот раз и красивее всех, что живут между подводными реками, и стала успокаивать меня, уговаривая, что все переживется, каждый день по чуть-чуть. Кто она такая и что с ней стало, я не знаю. Я несколько раз старался быть изгнан из класса, я сидел на полу, принюхиваясь к мастике, мылу и жвачкам, я ждал, что она снова появится, но тщетно. Но знаешь что? Ты очень похожа на нее.

«что мы встречались где-то:

мне так знаком сосок твой и белье».

Так было написано зеленой краской на стене трансформаторной будки, у самого контейнера номер 22 567. А рядом – рисунок медицинской склянки, из которой капает изумруд. Точнее, написано было больше, но оранжевые дворники уже втерли часть букв в стену. Они и эти две строки почти втерли, но я их распознал. Я стал видеть эти знаки после встречи со странным человеком в тулупе, рассказывающем об экзопланетах, и после тех двух записок в почтовом ящике. Так эти черно-зеленые граффити и значок изумруда стали проступать из городского воздуха. Я, кстати, знаю это стихотворение, и теперь думаю о твоих сосках, и хочу тебе сказать: «Не приближаясь ни на йоту, ни на шаг, / отдайся мне во всех садах и падежах!» И говорю.

Это был большой ржавый контейнер. Размером – с вагон метро, в котором от бесконечного движения окна исчезли и сделались стенками. А дверь в торце осталась. Формой – детский чернильный пенал, оброненный на пикнике и так бесконечно долго пролежавший среди ягод и осиных крыльев, что разросся до молодых сосен. Но больше всего он был похож на кита. И если ты спросишь меня, на какого именно кита из синей книжки, я скажу: на кита Фин-Бака. Он точно был не из китов с тридцать четвертой страницы: у тех китов слишком маленькая глотка, они не смогли бы поглотить столько людей. Это и не кит с клювом со страницы пятьдесят шесть, у которого бутылочный нос. А вот Фин-Бак – да. В желудке Фин-Бака пять или даже шесть кают. В каждой из них с легкостью поместятся несколько застолий. И главное: Фин-Бак дышит воздухом, поэтому в его голове запасная каюта, воздушная, – перед тем как проглотить, кит помещает тебя в воздушную каюту. А потом, когда придет срок, подплывает в мелкие воды и тихонечко опускает в волну: отправляет тебя на свободу. Но в этот момент ты, конечно, уже совершенно другой человек.

Этот почтовый контейнер был самым настоящим китом с воздушной каютой. И когда я попал внутрь, я увидел: все чрево ржавого контейнера было заставлено ящиками, в каждом ящике были ящички поменьше – и так много раз. И все было полно конвертов – разного размера, разных цветов, была даже компания обернутых в крафтовую бумагу коробок, маленьких и больших. Там были марки всех стран и самых разных рисунков. Там были подписи почерками, буквами и значками, какие только бывают на свете, виданные и невиданные. И все это впервые за многие дни и годы смотрело на свет, стало видимым, перестало быть невидимым. Конечно, ни на одном ящике не было и тени жука.

Несколько ящиков стояли сразу у входа. Я заглянул в один. Здесь лежали открытки, письма в конвертах и без конвертов на разных языках. Я вытащил наугад одну открытку.

Я пошел дальше по контейнеру. Я увидел: там, дальше, горит свет и много людей. Несколько ящиков с письмами сдвинуты, на них – полосы «Комсомольской правды». Такой невысокий стол, накрытый печатной скатертью. Люди сидели вокруг ящиков в тесном кружке, в два ряда. На ящиках стояло несколько бутылок: «Путинка», «Арарат», какое-то вино и сок «Добрый», томатный, ненавидимый мной. Нарезан хлеб, несколько чахлых фрагментов помидора. Рыбные консервы, пачка майонеза «Ряба». Но в глаза бросалось главное блюдо – серо-фиолетовые расплывающиеся предметы, то ли мясо, то ли овощи, лежащие в одноразовых тарелочках. От них шел пар.

Я включил диктофон и записал почти все, что происходило. Так что эту историю ты можешь узнать не в пересказе, а что диктофон не передает, я объясню.

«О, а вот пресса, ебушки-воробушки, ничоси шнобель, еврей, что ли? Да не ссы, проходи, “Всегдашняя Россия”, не смущайся. Людочка, а подсадите молодежь», – сказал визгливый с присвистом голос тучного человека.

Тучный сидел во главе стола, в сером пиджаке и в розовой рубашке, вылезавшей из штанов, узел его малинового галстука уже был ослаблен. «Прошу любить и жаловать, Костянка Анатолий Эрнстович, директор охраны, так сказать, этой богадельни богоспасаемой». Он протянул мне мокрую мягкую ладонь.

Меня посадили слева от него. «Россию любишь, журик? Президента чтишь?» – я нелепо кивнул: «Да, конечно». – «Да не потейте, журналист, это я для порядка, какие варианты, мы все едины».

Я, видимо, пришел далеко не к началу праздника, его участники были уже пьяны. Костянка на время забыл обо мне и предложил «по двадцать второй, за слабый пол, стоймя». Женщины засмеялись, все стали благодарить «нашего дорогого». Женщин в контейнере было сильно больше, чем мужчин. Громко играло радио «Русская дача» – помимо нашей информационной «России всегда», разрешены три развлекательные радиостанции. Музыка в эфире перемежалась анекдотами и гороскопами.

«А вот еще, похудительный анекдот от нашего слушателя из Иркутска:

Муж, придя домой, спрашивает у жены:

– Что этот мужик делает в моей кровати?

Жена, куря в форточку на кухне:

– Чу-де-са!»

Выпили еще. «Пресса, знакомься, Кувшинникова Инна Игоревна, наша героиня вечера, так сказать. Сиди-сиди, пионер носатый, – заговорил со мной Костянка. – Вот кому мы обязаны и праздником, и премией, и, чего уж там, денежкой. Вот кто нашел кубатуру эту. Инночка Игоревна, встань во весь рост, покажи стать свою богатырскую, расскажи прессе, что да как». Инна Игоревна была большой женщиной, с глубоким вязким голосом, конец каждой своей фразы она обозначала смешком. Я встал на цыпочки и поднес к ее рту диктофон. Она величаво, но со смешками рассказала, как искала какую-то документацию, устроила инвентаризацию, шарилась по старым контейнерам и вдруг в этом, «вот прям в этом, ха», нашла старые посылки и письма. На каждое третье слово она говорила «ха» – то ли смешок, то ли фрагмент кашля. Из ее рассказа я понял, что после находки начальство разрешило устроить праздник и здесь собрались охранники склада, администраторы, их друзья и даже один почтальон (Йося младший, как его здесь называли).

«Гороскоп предсказывает Стрельцу ловушки на пути к цели. Искрящийся взгляд и вдохновленная улыбка – вот чего вам не хватает. Вас пригласят в элитарное общество, где следует во всей красе проявить свои таланты». «Сегодня в офисе бросила пару таблеток виагры в общий кофейник. Купалась в комплиментах. Завтра брошу четыре». Я подумал – не об этом ли обволакивании говорил гигант в тулупчике на обломках старой ограды.

Меня стали угощать – в деревянную стопку налили «Путинку», засунули в рот чахлый помидор, положили на тарелку дымящиеся серо-фиолетовые предметы. Я спросил, что это. «А это, милый ты мой человек, на-ше специальное блюдо, уникальное предложение», – просвистел Костянка, уже сильно хмельной и икавший. Иногда он вдруг поднимал указательный палец, приглашая всех прислушаться к тому, что передает радио. После каждого анекдота очень громко смеялся.

«Два шофера:

– А ты какой резиной пользуешься?

– Зимней, шипованной!

– Бедная Наташка».

«Рыбам необходимо продумать этот день до тонкостей. Оградите себя от негатива во всех его проявлениях. Иллюзии в любовной сфере следует исключить».

«Слышали! Исключить иллюзии, рыбка моя! Ксюха, ублажи-ка нашего гостя». Из темноты вышла маленькая улыбчивая китаянка и на ломаном русском объяснила мне, что блюдо на моей тарелке – ее работа: она весь вечер варила и жарила в жиру цветы лотоса по рецепту бабушки.

– Бабушки! – поднял палец Костянка. – Ксюха, ее на самом деле Ксиаожи или что-то такое зовут, но заебешься язык ломать, поэтому она у нас Ксюха, так вот, косоглазик у нас на все руки мастер. Вроде как просто второй кассир, а многое может, гибкая она у нас, – загоготал он. Наклонившись ко мне и плюясь мне в ухо, он стал жарко шептать: – Она такое в подсобке вытворяет, закачаешься, подползи к ней потом, мне не жалко, гляди: лыбится на тебя.

Кувшинникова своим басом перебила этот шепот: «Ксиаожи у нас, между прочим, не только котлетки из лотоса делает, ха, но и сладости, корневища засахаривает – и пожалуйста, упасть не встать. У нас этот лотос, честно, уже из носа лезет, мы его и в чай добавляем, и в салатики, ха, привыкли, уже как будто внутри меня живет», и она рассмеялась.

«Ты, короче, журналист, сделай, чтоб все в лучшем виде было, про тружеников настоящих, про инновации эти, а то негатива на нас сам знаешь сколько шепчут», – залез мне почти в ухо своими влажными губами Костянка.

– Можно записать ваш рассказ или лучше еще Инны Игоревны?

– Да погоди ты записывать, работа успеется. Давай лучше по-человечески, по-нашему отметим.

Потом был тост «за нас, сотрудников тыла». Станцию переключили, теперь играло радио «Фазенда», и женский голос кричал с отчаянием:

Верная, верная я у тебя такая первая,

Себя не понимая, ну кто, кто я такая?

Скажи, зачем делаешь больно?

И я собой так недовольна,

Я у пропасти, к черту тонкости.

Потом целовали почетную грамоту, выданную департаментом. Потом заставили меня надеть форму почтальона («Только никому – тсс-с!»), все смеялись, что она больше на два размера, чем нужно. Потом целовали флаг. Потом сделали музыку погромче, и начались танцы, прямо на столе. Хором пели «Ты теплый хлеб мой, огонь ты и вода». Первая кассирша в расстегнутой блузе целовала в углу молодого почтальона Йосю, было ясно, что она его сейчас съест, но он был так пьян, что, вероятно, уже не мог ничего чувствовать, иногда подвывал. Хором пели «Я никогда не боялась темноты. / Я с ней давно и развязано на “ты”. / Но ты на пятьдесят оттенков темней. / Ты не подходишь мне. / Просто отпусти мою ладонь».

Из хора вылез крик Костянки: «Всё, хорош, заканчиваем официальную программу. Есть вопросы? Нет вопросов. Серафим, выходи на сцену». Потом снова закричал: «Фима, Фима, блядь, ты где?» Внезапно из темноты выступил карлик в строительном комбинезоне и влез на ящик.

«Давай, Фима, про родину херачь!» Все стали кричать в два слога: «Фи-ма! Фи-ма! Фи-ма! Фи-ма! Фи-ма! Да-вай! Да-вай! Да-вай!». – «Ну, уговорили», – сказал Серафим, – «Дементьев. “Стихи о России”. Только тихо все!»

Все зааплодировали, Кувшинникова прослезилась, радио снова выкрутили на полную, из него полилась «Только водка на столе…», воцарилась сумятица. Те, кто мог двигаться, вскочили на доски, положенные поверх коробок, на сами коробки, проваливаясь, как в снежный наст, в бумажные залежи, с визгом вытаскивая ноги, разбрасывая бумажные брызги. Это был танец, парный, общий, одинокий, хоровод, со вскидыванием рук, перекрикиванием музыки. Костянка сидел со спущенными штанами, перед ним на коленях стояла китаянка, умеющая готовить лотос. Все плыло перед моими глазами, огромная женщина рядом со мной вплотную подошла к кассирше и, прижавшись, стала ритмично бить ее по лицу своей грудью в бирюзовом бюстгальтере.

Запахи смешивались и несли куда-то, мне казалось, что я теряю сознание, сквозь чад я видел, как ко мне придвигается расползающееся лицо с салатом вместо волос, лицо китаянки, превращающееся в лотос и обратно. Я зажмурился – кажется, навсегда. Запах стал меняться. Я почувствовал гарь. Открыв глаза, я увидел огонь, услышал, как Кувшинникова кричит: «Новая порция, ребятушки, будем греться!» Посреди контейнера в гигантском чане развели костер, на стенки чана поставили решетку с кусочками лотоса.

«Бросайте дровишки, братцы, зажжем по-нашему, ночь моя, добавь огня!»

«Зажигай» – закричали сразу несколько голосов. В чан стали вытряхивать коробки, бросать открытки, конверты, письма, большие, маленькие, они горели быстро, контейнер наполнился летающими кусочками бумаги, ко мне под ноги упал обугленный листок. Я поднял его: черно-белая фотография, человек в мундире стоит вполоборота, держит в левой руке перчатки, его ботинки и орденские кресты блестят, головы уже нет. На его правое плечо опирается женщина, кажется в черной шали, она выше его, ее лицо огонь не успел повредить.

Там, кажется, было что-то еще, но это уже было прочесть нельзя. «А мне летать охота!» – закричал путавшийся в спущенных штанах Костянка. Он взял первое попавшееся письмо из ближайшей коробки, сложил его и сделал самолетик. Кто-то начал мастерить самокрутки; женщину в бирюзовом бюстгальтере, вымазав чем-то липким, поставили в центр круга и стали обклеивать бумагой, напевая «Мы оденем всю страну, я ебу, ебу, ебу!» и «Мы нарядим елочку, как елду с иголочки».

Вдруг звук радио резко оборвался. Оно замолчало. Треск. Тишина. Треск. Тишина. Снова треск и сразу за ним – мужской голос: «Ого, смотри, получилось! Получилось! Фантастика! Давай, давай ты, Володя».

Тогда радио заговорило уже другим голосом, пониже:

«Простите за беспокойство. Это “Радио NN”, радио хороших новостей. Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны.

За последние дни убили себя еще несколько людей, которым не дали обезболивающее.

Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны.

За последние месяцы еще несколько детей погибло – те, кого не усыновили люди из других стран».

Контейнер замолчал. Все замерли в тех странных позах, где их застиг голос, будто не сговариваясь решили сыграть в «морская фигура замри». И я тоже. У меня было чувство, будто я уже слышал этот голос, глуховатый, с присвистом, похожий чем-то на колокольный звон, рубленые переходы. А он продолжал:

«Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны.

За последнее время еще десятки людей “ненужной ориентации” были избиты, им проткнули головы шампурами, им устроили ласточку, представляйте сами, чего хотите, друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны.

Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны. За последние недели еще десятки тысяч людей по всей стране были унижены, уничтожены в армии. Друзья, за последние секунды еще несколько тысяч мирных граждан пострадали в войне, которую развязала наша страна».

– Этого не может быть!

– А дым откуда этот?

– Что это вообще за пиздец-то такой?

– Откуда это?

– Какой ужас!

– Что же это делается, Анатолий Эрнстович?

– Это что, шутка?

– Да у нас пожар!

– Какие хорошие новости?

– Да зачем это, зачем это?

– Ну и, и что, бля?

Все кричали, лаяли, перебивая друг друга.

– Выключите эту херню, вы что, все в можайские рвы хотите? – перекрикнул всех Костянка, а голос из радио тек все дальше:

«Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны. За последние месяцы в домах престарелых исчезла еще сотня “престарелых” без лекарств и простыней.

Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны. За последние минуты еще сотня подростков по всей стране воткнула в вену наркотик, из-за которого они умрут в ближайший месяц. Друзья, у меня хорошие новости, мы можем быть абсолютно спокойны, миллионы молодых людей, ваших дочерей и сыновей, спрятаны в монастырях и на военных базах – и что с ними делают, никто не знает. Друзья, у меня еще тонна хороших новостей, но когда, черт возьми, мы выйдем на улицы? Я скажу вам когда – 12-го числа, мы все встре…»

Звук оборвался: это я. Это я выкрутил громкость на приемнике до нуля. Стало тихо.

– Они прорвались, они, сукины дети, – завизжал Костянка. – Молодец, носатый, загасил, угандошил падлу. Чтобы никому, никому о том, что мы сигнал поймали, поняли, бляди?

Он схватился за голову и заплакал. Началась неразбериха. Все кричали разом.

«Это все невозможно, понимаешь? – рядом со мной села Кувшинникова. – И ты туда же. Так нельзя нажираться и безобразничать. Я ненавижу наши пьянки, но куда-то надо тоску эту девать, понимаешь, да?» Она вдруг перестала говорить «ха» в конце предложений, стала другой. «Или ты презираешь нас, да? В этих своих ботиночках красивеньких, в рубашечке своей, воротничок этот распущенный еще. А ведь так же бухаешь, так же гимн поешь, так же в свинью превращаешься». – «Совсем нет, я, напротив, это же праздник». Я мямлил. Она прошептала: «А ведь он правду говорил». – «Кто? Костянка?» – «Да какой Костянка! Парень из радио. Это же все так и есть, и про пытки в полиции, вон у моей сестры сына инвалидом сделали, и про лекарства – их же не купишь никакие, помирай как знали». Она вдруг тихонечко, как девочка, заплакала. Я неожиданно разозлился. Что мне еще оставалось. «Да какая правда! У нас хорошо все, есть неприятности, страшно бывает, конечно, но бояться не нужно ничего, и в целом, обобщая, это все ложь и так быть не может, да? Мы бы знали, власти бы исправили». – «Да что ты, что ты. Ослик ты. Откуда знали бы? Никто ж не верит ни во что, все вот так и говорят – “не может быть”, “а что мы можем”, только вот между собой по углам и пошепчешься». – «Так кто же это все делает-то, эти ужасы?» – «Мы вместе делаем, мы все, ты, я, вместе все». – «Я? Что я-то, это вы, взрослые, делаете, я тут при чем». – «Нет, мальчик, это мы вместе. Ты, кстати, уже не маленький, знаешь об этом? Ты меня, может, постарше будешь».

Я вгляделся в нее, в разъехавшееся, освободившееся от косметики лицо – она была права, мы были ровесниками, она могла сидеть со мной за одной партой. «А ты думаешь, откуда этот изумрудный все взял? Из головы выдумал? Это я и такие, как я, никому не нужные, никому не видимые, хотя мы всегда перед глазами, замотанные ветошью, это мы ему рассказываем, собираем записочки, шепотом пишем имена, тихонько, по углам, по темноте, узнаем, передаем, собираем – про пропавших, про убитых, а эти уже дальше все в один кулак собирают, в свои книги и списки, и рассказывают на своей несуществующей волне имена, истории. Что смотришь? Мне не страшно – рассказывай, доноси, мне уже все».

Она что-то продолжала говорить. Мне было все сложнее ее расслышать: вокруг кричали, и визжали, и свистели, и рыдали, и все эти звуки вдруг слились в один возглас: «Горим, сука!» Контейнер был полон дыма, по нему носились тени, в правом углу полыхал огонь. Я вскочил. Кувшинникова схватила мою руку. «Подожди, парень. Ты письма возьми. А то ведь пожгут все. Это же люди писали, старались, наверное, любили, как и мы».

На нас налетело сразу несколько человек, все пытались пробиться к выходу из контейнера. Мне в живот врезалось что-то мягкое – это был карлик Серафим. Зло глядя мне в глаза, он крикнул: «Спасай бухло, хуйло носатое, и сдрисни, угоришь, обморок». Я вышел из оцепенения, схватил бутылку, выронил ее. Схватил другую. Засунул в сумку. Споткнулся о ящик. Упал на пол. На меня кто-то наступил. Потом еще и еще. Я попробовал встать, ползком пробирался к выходу. Кто-то кричал: «Выносите всё, документы, бухгалтерию спасайте». Наконец мне удалось встать. Я схватил первые попавшиеся папки с письмами, сразу много, едва запихнул их в сумку. Валявшиеся на полу открытки, отдельные листочки распихал по карманам, одним махом прочитал записку с убегающим почерком:

Схватил еще несколько из той же пачки. И выскочил из контейнера. Так я попал в историю.

2.3

Я стою в трусах и в майке, синих (цвета раскрашенных ручкой густых усов Ленина в «Родной речи») трусах и в бурой (цвета подливы, будь проклято это слово и эта смесь) майке – таких же, как у Павлика, Женька и Димона Прыщ-на-ноге. Чудовищно холодно, мои колени с ссадинами тоже скоро станут синими. Из столовой опять тянет вареными сосисками.

У Вики Зубастой и у Тани Большая Жопа тоже синие трусы и бурые майки.

У всех синие трусы и бурые майки.

Голые коленки с ссадинами, голые пухлые или острые локти, голые плечи с впадинками от прививок, у Толстожопика даже ползадницы видно, трусы сползают.

Только Терминатор не голая. У Терминатора алый костюм «СССР», застегнутый на серебряную молнию, штаны до самых пят. Тела ее не видно, хотя Серега Ловчилла, у которого алое пятно на левой щеке, говорит, что видно – «грудь у нее закачаешься». К этой груди слева приколот маленький конькобежец. У Терминатора волосы собраны в хвост, зубы строгие, справа и слева золотые. У нее руки на ширине плеч. Все, началось, команда: «По кругу, марш».

Холодно. Пахнет понедельником.

«Филипп Кполуприлип, подтянулся, я сказала. Жопу подними, обморок. Глухомань Мартын, слюни подотри, гадом растешь балованным. Кристопротопова, куда села? Какая еще коленка, встала, пошла, встала. Пошла».

В раздевалке Павлик (он старше всех – ему почти четырнадцать) подошел ко мне и сказал: на хор не идем, на хер хор, в овраг идем.

В «Продуктах», царстве мух и тропической неги, мы купили упаковку петард, кефир и у Аленки бутылку «красоты». Аленка – добрая, сама недавняя выпускница нашей школы, поэтому с ней проблем не бывает – и бутылку продает, и правую сиську показывает, если добавить немного сверху: «Скучно мне, ребятки».

В овраге черемуха, холодно и ветер в лицо. Димон Мочилла открывает кефир, одним глотком отпивает почти полбутылки и наливает в нее полбутылки «красоты». Пускает коктейль по кругу. Я быстро сооружаю костер, мы бросаем в него петарды: доблесть – не отбегать от костра далеко. Выпив смесь кефира с «красотой», мы поднимаемся по склону. По очереди на дальность скатываемся кубарем вниз и снова поднимаемся. Я скатился, поднял голову и увидел, как наверху Женек странно сгорбился и трясет головой. Кричит: «Давай к нам, Мартын!»

На той стороне, через овраг от школы, здание старой тюрьмы. По назначению она уже не используется, прутья железного забора там и тут согнуты, колючая проволока провисает. Мы проскальзываем между прутьями и жжем костры, внутрь здания зайти не решаемся. Хотя тюрьма давно не тюрьма, а полуразрушенная коробка с пустыми глазницами, нам страшно, об этих местах ходит жуткая слава.

– Смотри, какая баба-яга выползла, – кричат друзья, показывая на бесформенный узелок тряпья с торчащей из него палкой.

Я подхожу ближе – узелок тряпья оборачивается старухой с деревянной тростью. Зеленоватый плащ с пришпиленной на груди брошью. Удивительно уродлива. Длинный кривой нос, готовый упереться в землю, худые скрюченные пальцы, сжимающие клюку, сморщенное лицо. Она похожа на скукожившуюся от засухи страницу из учебника по географии или ссохшуюся оливу из Гефсиманского сада. Она скользит, хромает, переваливается, как будто на ногах у нее не потрепанные башмачки, а поломанные деревянные колеса. Женек похоже изображает ее – вот он качается из стороны в сторону, склоняется в три погибели, трясет головой и ныряет носом в пыль и мусор, по дороге успевая бросать камешки и приговаривать «цып-цып-цып». Этого старуха не делает, но в свободной от трости руке держит клетку с черной маленькой птицей. Ковыряя тростью в земле, бормочет: «Плохая травка, плохая, не те, не те корешки, не та трава, нет травы, только камни, нет травки, сухая, сухая хвоя, нет корешков, нет…» Мы подходим поближе («Вы чего, вдруг заразная!» – кричит Филипп), беремся за руки и ведем хоровод вокруг нее, припевая: «Каравай-каравай, бабка мужа выбирай». Старуха не обращает на нас внимания. Она уже не ищет чего-то в траве, а, застыв, как будто играя в «морская фигура замри», смотрит на окна бывшей тюрьмы. Раздухарившись, мы собираем мелкие камушки – тот, кто попадет прямо в клетку с птицей, победит. Птица, когда камушки попадают в нее, вздрагивает и глухо клокочет. Это быстро надоедает, и мы опять танцуем вокруг старухи, громко кричим. «Она глухая еще больше, чем Мартын, мужики», – шепчет Филипп. Помню, что пока мы кружимся вокруг нее, я кричу ей в самое ухо: «Не тряси так мерзко головой, шея обломится, голова отвалится, носом в камнях дырки наделаешь, провалишься сквозь землю».

Друзья кружатся вокруг старухи, а я вдруг придумываю такой фокус: кладу оставшиеся петарды в пустую бутылку из-под «красоты», привязываю к ее горлышку ржавую проволоку. «Небывалый номер! Торжественный выход! Сейчас вы увидите древнюю царицу в шлейфе фейерверка!» – декламирую я и, подкравшись к старухе, цепляю к краю ее выцветшего болотного плаща проволоку. Я не успеваю бросить в бутылку зажженную спичку: старуха внезапно поворачивается ко мне, стоящему на коленях, и говорит спокойным, прокуренным, низким голосом: «Будьте добры. Отойдите от меня».

Мы все замерли.

Она двигается на меня, я приподнимаюсь. Наш «хоровод» распадается, мы пятимся назад. Глядя поверх наших голов, она медленно ковыляет, и бутылка со звоном ударяется о камни, ковыляет за ней. Подойдя совсем близко ко мне, она протягивает сухой кулачок к моему лицу, резко раскрывает его: в ладони лежит какая-то травка. Запах травки поглощает меня. Старуха опять сжимает ладонь в кулак и смотрит прямо на меня: «Ты такой трусливый, но это ничего. Встретимся еще, молодой человек, встретимся еще – надо же тебе знать какое-нибудь ремесло, может, и поучишься, и пригодишься». И она идет дальше, шаркая башмаками, звеня бутылкой, и скоро сворачивает за угол тюремной ограды.

Мы садимся у края оврага. Молчим. Охваченный дрожью, я утыкаюсь глазами в землю, но чувствую, что все косятся на меня. И еще слышу внутри себя новые звуки и ощущения – будто заложено горло, нёбо ватное, страшный холод в костях. Посреди жаркого дня я страшно мерзну, сердце колотит, будто все оно в крошках, которые клюют птицы. Я приподнимаю голову и отчетливо, во всех мелочах, вижу склон каменистого оврага – лежащий в кустах черемухи продавленный мячик, сломанный костыль, облезлую палку с набалдашником, ошметок женского платья.

Я был околдован, уколот стыдом и внезапным состраданием, я был обморожен и покрылся хвойной дрожью, я дрожал от жалости, от которой не защитит рыбий жир. Я заплакал.

«Ху-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-уй, – кричит Павлик, – хорош реветь! Рёва! Чего ты из-за старухи так обоссался, смотри, энурез начнется!»

«Айда кататься», – кричит Филипп, и я ловлю сильный удар в спину и, не успев сгруппироваться, качусь со склона.

Я лежу на дне оврага. Надо мной стоят ребята, голова чуть выше виска гудит невыносимо, спина звенит осколками фарфорового чайника.

«Ну ни хера ж себе носяра вырос. Это шишка, что ли, такая? На камень небось напоролся», – слышу, как шепчет Филипп.

Помолчали.

Снова помолчали.

– Все-таки живой, – слышу голос Павлика, – и хорошо.

– Но нос-то как вылез.

– Он теперь Мартын Ухо-Горло-Нос! Король Лор, короче!

Я пробую пощупать нос, он сухой, кривой и длинный, как засохшая ветка. Больше всего на свете я хочу спать, я готов спать год, нет, десять, нет, тридцать лет, тридцать лет и три года. Прежде чем потерять сознание, я слышу: «Сходили на хор, блядь».

О «Радио NN» я знал давно. Шептали, будто где-то то ли в Северном Ледовитом, то ли в Тихом океане, то ли на подлодке, то ли на дрейфующей платформе работает секретная радиостанция. Будто она голос неведомой команды сопротивления, так называемых изумрудных людей, сидящих в подполье и готовящих переворот. Их никто не видел. Только изредка из официальных новостных сводок можно было понять, что они есть и действуют. Например, сообщалось об успешном рейде частных казачьих дружин, арестовавших, благодаря бдительности гражданских лиц, «очередных блудливых сынов отечества, так называемых изумрудных». Из-за того, что одно из самых громких таких дел – «расстрел отступников» – было объяснено растратой драгоценных камней, которые государство намеревалось раздать сотрудникам заводов, эти враги стали называться изумрудными. В городе шушукались, что, несмотря на аресты, на бдительность частных лиц и спецслужб, эта сила не только не исчезает, но растет. Шептали, что они группируются вокруг радиостанции и что именно с помощью подпольного радио мы все узна́ем, «что делать и когда придет час».

Слухи расходились от тех, кто случайно слышал голоса этого радио. Поймать его сигнал невозможно. Он не способен прорваться на «Россию всегда», но умеет внезапно влезать на волны государственных развлекательных станций. У нас в редакции прославились двое сотрудников, которые слышали такой эфир: собираясь в курилке, мы намеками просили их исполнить пластинку, и они снова и снова важным шепотом рассказывали, как внезапно эфир «Русской дачи» прервался и около двух минут взволнованный голос говорил о бунтах на юге страны, его сменила запрещенная к исполнению песня «Мне так бы хотелось, хотелось бы мне», а потом она замолкла на полуслове, и вернулся обычный эфир – будто ничего и не было. Всех завораживали такие истории. И потому, что это было страшно. И потому, что это было запрещено, а значит, опасно. И потому, что больше ниоткуда нельзя было услышать ни такой музыки, ни таких новостей. Сарафанное радио глухих слухов почти умерло – оно приводило к аресту за паникерство и дезинформацию населения. А «Россия всегда» из радиоточек сообщала только об успехах, победах над врагами и об ужасах, от которых оберегает правительство. На трех развлекательных радиостанциях исполнялись песни – из одобренного Росмузконцертом списка, интернет суверенный, доступ к нему – только по карточкам, границы работают только на выезд и за огромные деньги, запись в библиотеки – по специальным справкам.

Теперь это радио услышали в разоренном контейнере на почтовом складе.

Вчерашние события постепенно всплывали в голове, заполняя мою небольшую комнату лицами, матом, криками, огнем и дымом.

Я опять встал поздно, была середина дня. Раскалывалась на два полушария голова, во рту я чувствовал густой привкус гари и лотоса, хотелось пить. Все мои движения существовали отдельно от меня, они были медленны и, кажется, красивы, но случайны. В воздухе жил особенный тихий свет, который бывает в конце апреля.

В детстве была игра: «Запиши буквами голоса наших птиц». Это была весенняя игра, как раз тихим апрельским светом. Так и сейчас я слышу: «тень-тинь-тянь». Повторение коротких, четких звуков, звонких звуков. Кто это, угадаешь? Давай еще разок: «тень-тинь-тянь» и дальше «тюнь-тень-тинь-тинь». Узнала? Это пеночка-теньковка, повторение коротких звонких звуков, звонких звуков. Это благодаря им я могу понимать речь, это они – а, е, и, о, у, ы, э – мои друзья, гласные звуки, низкочастотные звуки. Но без аппарата я не слышу высоких частот, согласные, мои враги, сбивают меня, не дают отличить одни слова от других. Мне не нравятся согласные. Я не могу понять такие слова, как «фокус», «стих» или «счастье». Так мне объяснил дедушка, так ему объяснили врачи. Но это дарит секретное преимущество – я додумываю другие слова, все звуки рождают во мне миллиарды других ситуаций, все они живут в воображении. И моему собеседнику будет казаться, что я его отлично понял, и он даже не узнает, что понял я что-то абсолютно другое, и никогда не догадается, что мы на разных станциях и волнах. Но я думаю, что так живу не только я, – я уверен, что так живут все: никто не понимает другого дословно, все переводят другого на свои языки и волны, отсюда так страшно и так счастливо.

«Тинь-тянь» – тиннитус, звон в ушах. Так они называли это – и я думал всегда, что это голос пеночки-теньковки транскрибируют врачи своей тайнописью на жеваных оловянных стеклянных деревянных прозрачных листочках диагнозов: «Имеющийся у ребенка синдром дефицита внимания с гиперактивностью способен привести к непониманию речи, так как головной мозг в этом случае активно участвует в восприятии всех поступающих импульсов, которые не дают ему сосредоточиться на чем-то одном, ношение слухового аппарата поспособствует лучшей сосредоточенности на разговоре, скомпенсирует тиннитус».

«Тень-тинь-тянь-тюнь-тень-тинь-тинь». Вот он прозрачный апрельский свет и пеночка. Всё как всегда, как при дедушке.

В похмелье есть несколько чудес. При определенном таланте за годы тренировок ты научишься выходить из себя – в хорошем смысле, – то есть отстраняться от себя самого. Видеть со стороны, сверху. Лежать или стоять рядом и с интересом рассматривать. Второе чудо – время меняет свои правила, оно может, например, растягиваться. И тогда ты, затаив дыхание на много лет, рассматриваешь свои многочисленные пылинки, примечаешь седину, видишь себя, смотрящего в окно в разные часы будней и выходных, старающегося определить, какое время суток дает идеальное сочетание света и тени на тебе самом, и все это и другое – для того, чтобы лучше понять, какой ты зверь. Сегодня я снова смог это сделать, выйти из себя. И увидеть в этом апрельском свете – вот я лежу серый и голый, как кора у заоконных тополей.

В школе – худой, сутулый, черноволосый, родинка на правой щеке, длинная шея, шрам над правой бровью. Сегодня – худой, сутулый, родинка на правой щеке, щетина, черноволосый, но с сединой. Шеи почти никакой. Длинный нос. И что я помню?

Крест-шрам на ладони папы, седую прядь мамы, щекочущую мою щеку, шаркающие шаги бабушки, сосновые ветви, завтраки дедушки, школьный овраг, их всеобщие смерти, какое-то лечение, жизнеобеспечение, попечение, на плите куренье с приятным запахом, дым до головокружения, и вот я живу в маленькой комнате своей когда-то квартиры с Тамарой, ее завтраками и супом, с зайцем. С голубоватым дымом, синдромом неначавшейся жизни. Тинь-тянь.

Голова уже болит не так, свет меняется, перестает интересоваться мной, из комнаты вылетают птицы и врачебные листочки из детства. В комнате поселяется вчерашний вечер с огнем и лотосом.

На стуле лежит форма почтальона, я так и убежал в ней. От нее пахнет гарью. На стуле – связка писем. Вот брюки, комком на полу, на них темные пятна от вина. Все это было: и пожар, и пьянка, и Дементьев, прочитанный карликом Серафимом. Я поднял рубашку, брошенную в забытьи, и под ней увидел еще одну связку бумаг и папок разного цвета.

Из фарфоровой чашки с отбитыми краешками я выпил наваристый Тамарин суп, заел куском орехового травянистого пирога, вставил аппаратик и соединил его с иглой в ухе, стал слушать радиоточку. Сперва речь шла об успехах в монетизации регионов, затем Пятница рассказал об успехах Федеральной службы охраны России, задержавших «диггеров и бомжа-проводницу» при попытке пройти в Кремль по канализации: «Сотрудники вечером 14 апреля задержали трех нарушителей подземного мира столицы. Молодым людям в сопровождении женщины без определенного места жительства и возраста почти удалось дойти по канализационным ответвлениям до сердца страны – Кремля. Правоохранители провели с молодыми людьми разъяснительную беседу. В скором времени нарушителей отпустят на свободу, один из них скончался на месте. Бояться не нужно ничего».

В забытьи я докурил сигарету, пепел упал на голое колено. Я встал, дернул за рукав куртки на спинке стула, стул качнулся, дымная папка с почты соскользнула на пол, письмо – длинное, четыре-пять страниц – выглянуло из папки. Я целиком прочитал его. Есть еще второе – от того же человека, неясно кому, адреса я не нашел. Есть несколько фраз, на которые ты точно обратишь внимание, хотя читать его сложно. Но не из-за того, что отдельные слова я не смог разобрать, и не из-за того, что очень быстро почувствовал себя безымянным человеком К.

Письмо оглушило меня. То ли мне оно было написано, то ли я его писал. И то и другое было невозможным. Эти слова написаны более ста лет назад, не для меня и не обо мне, но они пробивают дыру во мне, мое здание шатается. Какой-то я во мне пытается освободиться, выйти на волю. И этот другой я мне нравится больше прежнего.

На какие-то клавиши внутри меня нажимает голос этого письма. На те же, что гигант в тулупе? На те же, что миниатюрная пластинка с «Цветущим жасмином»? Как и этому доктору, мне идет сорок первый год. Когда тебе исполняется сорок, закрываются двери комнат, которые ты оставлял открытыми.

Мне хотелось помочь этому К, а может быть, мне хотелось помочь самому себе, не написавшему то письмо. Но с этой помощью я опоздал больше чем на век. Тогда я стал чувствовать себя его наследником. И его наследство уж слишком складно вошло в мою коллекцию переживаний, как долгожданный недостающий экспонат. И начало работать. Мне захотелось скорее кого-нибудь встретить, не быть одному. Я сделал звук радиоточки громче.

«Жители Костромы, чьи родственники скончались в выходной день, вынуждены хранить тела умерших у себя дома до понедельника, поскольку местный морг отказывается принимать покойников. Муниципальные власти рекомендуют, однако, оставаться в жилых помещениях и воздержаться от резких движений в выходные, правительство разбирается с обстановкой и накажет виновных».

«Столичные власти планируют установить в центре своего святого города новый памятник Иосифу Сталину. Копию соответствующего документа опубликовал муниципальный глава комитета по градостроительству. Планы установить памятник подтвердил в беседе с “Россией всегда” глава комиссии по культуре и массовым коммуникациям. Предполагаемая стоимость проекта – 52 миллиона рублей, финансировать его будут за счет бюджета города и добровольных пожертвований всех граждан страны».

Меня окружали письма, письма, письма, открытки, телеграммы, журналы. Некоторые из них обгорели, другие были порваны.

Радиоточка работала, не зная о том, что я читаю старые письма.

«В культурной столице казаки продолжают рейды по клубам. Петербург продолжает тщательно предаваться регулярной проверке на нравственность и соблюдение православных традиций». «Екатеринбуржец Александр намерен отправиться в путешествие в Крым на минском тракторе. Старт запланирован в конце мая. “Семья у меня нормально относится к идее – жена вот шторки пообещала сшить, дети помогали красить”, – рассказал нам будущий путешественник». Эту новость готовил я. Я записывал «голос Александра», а на самом деле моего коллеги по «России всегда» – в Екатеринбург никто меня отправлять за синхроном не собирался.

Несколько писем, оказавшихся в моей сумке, были схвачены бечевкой. В отличие от остальных писем – одиночек или пар, это была компания. Они были написаны одной рукой, все были без конвертов и все адресованы «Лиле». Два письма, вернее короткие записки, выпавшие из перевязанной стопки, я уже видел – еще в контейнере, когда входил в него и когда из него выползал. Следующее было длиннее.

Радиоточка сообщила о новых указах. Их было несколько, последний был таким: «С сегодняшнего дня людям, не обладающим специальной справкой, запрещено оказываться рядом друг с другом на улице ближе двух метров. Против нарушителей будут реализовываться санкции, проводиться задержания». На этом дневные новости закончились, начался повтор утренних. Я подумал, что этот указ связан со вчерашним объявлением «Радио NN», говорившем о выходе на улицы 12-го числа, когда «все встре…».

Я вернулся в комнату и снова лег на кровать, меня укрыло облако заячьей шерсти. Заяц улегся у меня в ногах. Закрыв глаза, я увидел буквы, косой почерк, человека в старом мундире, улыбающихся детей, которых я не знал, брошюру о цветении, журналы, о существовании которых не слышал, плачущего доктора и какую-то Любу. Они плыли передо мной, постепенно проваливаясь в огонь, я пытался их оттуда вытащить, но они вспыхивали и исчезали, я падал в горящую воронку из фильма о хоббите, а воронка превращалась в кроличью нору. Тогда я стал вспоминать.

Я стою по колено в снегу. Я смущен призрачными знаками, почти незаметными следами на чистом снегу у подъезда. Летит ворона. Пахнет снегом и пахнет супом, который готовит Тамара. Вот она с птицей на плече стоит в своем зеленом пальто у открытого окна, держит половник, пробует, щурится на солнце. Со стороны бывшего Покровского бульвара доносится:

Правительство воли, сердце народа,

песни, любовь и заботы!

Над нашей землей войны и труда

Кремлевские звезды, сияйте все краше

Это все наше, это все наше.

Я не вижу их, поющих, но знаю, как набухают жилы у статных трубачей духового оркестра, как складываются в ромбики ртов птичьих птенцов рты тонких девушек. Все они одеты в обтягивающие комбинезоны с принтами со Сталиным – усы генералиссимуса аккуратно лежат на правой и левой грудях хористок. Это активисты «Служу России» проводят мероприятие в рамках субботнего форума за безопасность русских детей – в честь очередной годовщины присоединения новых территорий.

Я смотрю на ворону. Прислушиваюсь к своему похмелью. Чу!

Рядом с яблоней, листья которой весной залезают к нам в окно, мягкая суета, деликатное движение.

Слышу: как будто очень маленькой, размером с мизинец, пилой кто-то пилит нашу яблоню. Вижу: совершенно белый, белее снега, белее белого снега, белее белого цвета – заяц.

Сантиметров 70. Хвост короткий, округлый. Лапы широкие. Ступни? Ступни покрыты густой щеткой волос. И даже подушечки пальцев – с этой самой щеткой.

И грызет.

Смотрю на него, и в голове мешаются мысли, толпятся вопросы: а откуда ты взялся, братец? И чего это ты пристроился к нашей яблоне? И главное, а не вздумаешь ли ты сейчас линять? И если да, не нужна ли тебе моя помощь? А если нужна, то как же я смогу помочь тебе? Что я стану делать, когда твой волшебный белый мех начнет спадать клочьями? Ты же вымирающий, из бывших, тебя же почти не осталось.

Ты знала, что заяц-беляк занесен в Красную книгу? Последний раз его удалось встретить десять лет назад в Химкинском лесопарке. Но лесопарка уже нет, а заяц спустя десятилетие добрался до бывшего Подколокольного.

Что мы знаем о нем?

Немного. Этот народ разбросан по всему свету. Скандинавия, Ирландия, Казахстан, остров Хоккайдо. Видели их и в Чили, и в Аргентине. В Монголии. На Урале и в Уэльсе. Кое-кто проживает в Швейцарских Альпах. Бывал ли ты на острове Хоккайдо, заяц, слыхал ли песни Оссиана?

Молчит. Грызет. Как будто пилит яблоню очень маленькой, размером с мизинец, пилой.

Но особенно любит заяц-беляк центральные районы России. Хвойные леса, открытые болота, заросли ивняка, березовые колки. Высокая густая трава.

Наука знает: есть беляки дикие, есть оседлые. Наука знает: заяц-беляк занимает индивидуальные участки в 3–30 гектар. Каков твой участок, заяц? Богат ли ты, прижимист? Молчит. Грызет.

Бывает и так: самый оседлый заяц-беляк вдруг нет-нет да и сорвется – отправится в путь. Вот как в этом сентябре – на Таймыре семьдесят три особи отправились на юг. И прошли сотни километров. Не из таймырских ли будешь, заяц? Молчит.

Рассказывают всякое. И про осеннюю копрофагию, и про агрессивный ночной образ жизни, и про трусливую пассивность перед лицом гнуса. Где сплетни, где наветы, где правда – не узнать. Но кто без греха?

Грешен ли ты, мой заяц-беляк? Молчит. Молчит. Молчит.

Жизнь беляка, где бы ни жил он, коротка. Долгожителем зовется тот беляк, что дожил до семнадцати лет. И эту тему мы обсуждать с ним не будем.

А еще известно: меню зайца-беляка разнообразно и красиво. Он любит клевер, мышиный горошек, тысячелистник, золотарник. Он любит чернику. Сухие длинные веточки кустарников, шишки кедрового стланика. Есть и такие, кто предпочитает олений трюфель, который выкапывают из земли.

Но зайцы-беляки не любят яблони. Они не грызут их кору, предпочитая другие деревья, если уж чернику или клевер кто-то занял.

О чем ты думаешь, грызя кору яблоневого дерева в бывшем Подколокольном переулке? Может быть, о своих монгольских братьях? Может быть, о чернике в лесу? А может, об опасности, которая всегда близко, о печали, которая всегда на пути, о страхе, который внутри ветхой шерсти, о полях тысячелистника, растущего совсем в других географиях? Наука говорит: единственное спасение зайца-беляка от преследователей, это чувство слуха. И еще – умение быстро бегать. Идя на лёжку, заяц передвигается длинными прыжками и путает следы, делая вздвойки и сметки. Ты умеешь делать вздвойки, мой заяц-беляк? Ты умеешь резко прыгнуть в сторону от своего следа? Я научусь у тебя, у меня тоже есть чувство слуха, это моя беда, но, может быть, и мое спасение.

«Да не сомневайся! Тащи его сюда», – крикнула из окна Тамара и, видя мое замешательство, появилась через минуту с байковым одеялом, ловко завернула в него зайца и отнесла домой. «Воскресный супчик сам прискакал». Но я отбил зайца, упросил Тамару, и теперь таймырская счастливая зима и уэльское счастливое лето всегда в моей комнате – в витающем снеге и летающем пухе заячьей шерсти вечно линяющего, обновляющегося беляка.

Так стал со мной жить заяц-беляк.

Я проснулся резко от внутреннего движения. Была ночь, в переулке горели фонари, с улицы доносились крики рабочих, свистки гвардейцев. Заяц спал у меня в ногах, иногда – видимо, и ему снилось что-то страшное – делал резкие движения лапами, оставляя громкие вмятины в письмах, валявшихся на кровати.

«Эти письма живые», – сказала Кувшинникова. А что в них живого, вот они лежат осенними листочками весной. И их пинает истеричный заяц. А еще ее слова, что все сказанное этим изумрудным голосом – правда. Как в это поверишь?

Меня окружают чужие фразы, перевранные мысли, чертовы вопросы, украденные слова, все слова украденные, эти смыслы не имеют смысла, хотят найти новое значение, нестерпимы старые значения, все они несвободны. Как стать свободным – от прошлого и от страха? Хотел бы знать? Да! А хуй тебе. Вот самое готовое к новым значениям, самое свободное слово. Хотел бы избавиться от этих голосов в голове? Хотел бы. Возможно ли это? Нет, хуй тебе.

Слова и картинки танцевали в голове, и мысли строились вокруг них, собирая новую станцию: человек в тулупе, Кувшинникова, изумрудные письма, записки в почтовом ящике.

И главное: какой смысл? Допустим, правда. А что это может изменить, а, заяц? Я не могу ничего сделать ни с голосами в голове, ни с работой, куда там до сражений с можайскими рвами и прочими ужасами, даже если они и существуют. Ничего не может измениться. Я недавно слышал в «Пропилеях»: «Рубят Треугольный лес», – шепотом, оглядываясь, говорил один другому. А это ведь уже совсем мое, мой кусок родины, и, если это правда, надо куда-то бежать, надо что-то делать, но куда бежать, что делать, значит, неправда про этот лес, и черт с ним, с лесом, леса же заново умеют расти, это даже полезно.

Было когда-то такое когда-то, когда казалось, что я знал, куда иду, но эти знание и веру уже давно завалило тряпьем, временами года, неудачами, супами, новостями из радиоточки, всем тем, из чего складывается жизнь. И я стал усталым, как все вокруг. Усталым и несчастным, как всё и все вокруг. И вот я лежу. Навсегда раненный Мачек, в ворохе писем, серый и голый, как кора у соседних тополей. И в голове проходит парад мертвых вещей.

Заяц опять лягнул письма и когтем порвал одно из них. Эти письма. Выкинуть или поменять их на что-то? Что с ними делать? Теперь обвинят в краже, но я же спасал. А может быть, накажут. Могу попасть и под закон о присвоении любого госимущества. А это расстрел. А могу за участие без справки «в несанкционированном собрании как в местах общего пользования, так и домохозяйствах». Контейнер – это место общего пользования? А справка, разрешение у них было? Не было – значит, десять лет, было – а как теперь докажешь, небось сгорела. А еще наверняка были нарушены законы об оскорблении исторической памяти и о национальном наследии. Да мало ли. Но нет, нет, эти письма я, во-первых, спас, во-вторых, об этом никто не знает, в-третьих, они никому не нужны.

Вот ты Джельсомино. Сэр Галахад. А вот – склейка – и ты обморок, отраженный в глазах Кристины Спутник, обмывок, боящийся жуков и всего остального, ждущий великанов и орлов. Я по-разному представлял себе будущее, чаще всего – никак, иногда – «умру в тридцать три», в хорошие дни – «я капитан пиратского корабля у мыса Доброй Надежды». Но никогда не думал, что в сорок буду сдутым человеком с сухой веткой носа, проблемами со слухом, десятком тысяч прочитанных и забытых стихов, способностью сходить с ума от того, что слышу шум чужих станций, маленьким взрослым, которому «нужен магний и калий». Что, мальчик восьми лет из старого леса, где я? «Я» – что за странное слово такое? Видишь трамвай, на котором можно убежать? Не видишь.

Это я не на жалость бью, но показываю тебе строй моих мыслей в дни перед тем, как все изменилось. Вопросы, голодные вопросы, голые вопросы, украденные вопросы, глухие, как я, вопросы. Страх утраченных возможностей.

В моем детстве была удивительная вещь: отсчет минут от ухода поезда метро. Я ее называл «кольчатость минут». Это сейчас считают время до поезда, который придет, а тогда – от ушедшего. Какой в этом был практический смысл? Оплакивание – твой поезд ушел? Растущая горечь от упущенного шанса? А я хотел бы быть как Брейгель. Дедушка рассказывал, что Брейгель, когда был в Альпах, глотал горы и скалы, а потом, вернувшись домой, извергал их из себя на полотна и доски. Я бы хотел быть пожирателем гор и входить в города верхом на циклопах, а в городах – девушки, ждущие меня и ткущие саван для всего старого мира. Я бы хотел идти по белой тарелке нового мира без всех старых слов – «гиперакузия», «тиннитус», – с новыми связями и отношениями между словами, отменяющими все эти «рекомендуется к принятию», «чувствительность к звукам», «затрудняет восприятие речи». Я бы шел и пел: «Тень-тинь-тянь-тюнь-тень-тинь-тинь, чьюр-чьюр-чьюрюрю-чьюр-чьюр-чину, тью-тью-тью-тьюрр, сип-сип-сипсип-сип-сипсипсип-сипсирр». И наверняка их танец – всех моих мыслей и не знаю чьих голосов – попадет в такт твоего неровного дыхания, тогда еще мне незнакомого.

Я засунул аппаратик в ухо, съел кусок пирога, запил его двумя глотками супа. Я вышел на лестничную клетку, полную жуков. Из почтового ящика выглядывал голубоватый листочек, я подумал: «Новый почтовый голубь, опять». И снова услышал там-там с пластинки «Питер Пэн».

На оборотной стороне было написано знакомым каллиграфическим почерком: «Скажи – простите, что я на ты, – скажите себе: “Увижу, когда поверю”. Слишком смело? Видеть жизнь приключением, имеющим цель и наполненным чудесами, – значит наполнить ее целью, смыслом и чудесами. Считать жизнь бесполезной – значит делать ее такой. Слишком смело? Возможно. “И все, что ни попросите в молитве с верою, получите”. Только представьте, только представьте. До скорого».

Я покрутил записку несколько раз, на ней не было адреса, ни моего, никакого. Я оглянулся, прислушался: из радиоточек в квартирах доносились новости. Я сунул записку в карман. Надо было идти в «Пропилеи». Я о них тебе еще не рассказывал.

«В результате короткого замыкания проводки на складе почтового помещения произошло возгорание, приведшее к пожарной ситуации. Найденная накануне бумажная корреспонденция за несколько десятилетий от конца XIX до конца XX века, письма и другого рода бумажная продукция, как то: открытки, брошюры, фотографии и прочее, – быстро воспламенилась. Рассматриваются также версии хулиганства и экстремизма. Освободившееся помещение дарит возможность подготовить глобальную мультимедийную экспозицию с аппликацией, посвященную истории России вообще и почтовых служб в частности, для обеспечения эффективной исторической памяти страны. Сделавшие пространство функционирующим сотрудники отделения награждены орденами, памятными медалями, набалдашниками. Ведется поиск виновников незначительного происшествия возгорания и утраты корреспонденции. Бояться не нужно ничего. Перейдем к успехам инноваторов в аграрной и надзирательной сферах».

Первый же выстрел сбил меня с ног. А сколько их было еще?

Я завернул за угол. Пуля сразу попала в меня. Убит?

Я должен был почувствовать, что меня всего окунули в кипяток. Я должен был ощутить невыносимую тянущую боль. Я должен был онеметь, а не только оглохнуть. Но я не чувствую ничего: ни кипятка, ни молота, ни онемения – наверное, пуля сразу попала в сердце, и мое тело уже не может причинить мне страдания. Последнее, что я услышал: звук выстрела – глухое паум-м-м-м – и слова: «Бей его, стреляй, Ерёма! Он сам Сатана, Сатана-а-а!» Последнее, что увидел, – ослепляющий белый свет. Я упал, я закрыл глаза.

Значит, всё. Вот я умер. Ну и пусть. А как еще могло случиться, что еще со мной могло быть? Ранение, наверное, слепое. Я глухой, ранение слепое. «Сам Сатана, Сатана-а-а!»

Тогда я стал вспоминать.

Сатана-а-а-а. Да-а-а, это я, да, мое имя Орландина. Поцеловать рукав от платья. Ну же! Приди в мои объятья.

Мы выпивали большой компанией и пели песни. Незадолго до того, как закончился прежний мир. Я помнил тот вечер: было ощущение, что существование каждой мелочи – именно на этом месте лежащей чайной ложки, именно здесь стоящего книжного шкафа – может оборваться. Любая встреча тогда казалась последней и, как выяснилось совсем скоро, такой и была. В те времена все говорили: «Живи здесь и сейчас». Но никто не предупреждал: это значит, что все происходит в последний раз.

Прямо вижу: еще все сидим и поем под гитару «Орландину», «Самый быстрый самолет» и «Ах, как бы хотелось, хотелось бы мне», я выхожу со светлой террасы в темноту и шлепаю по траве к деревьям, чтобы пописать. Еще слышно, как Лева поет, но идет дождь, и дождь скрадывает голоса. Я возвращаюсь и вижу: кто-то уехал, кто-то умер, кто-то стал другим. Не совсем так, конечно, но почти: вышел на минуту поссать, а вернулся в журнал «Корея».

И вот теперь я свернул за угол, и в меня попала пуля. Почему так нелепо? Я думал, что на поиск смысла жизни у меня есть годы. А получается, в запасе доли секунды.

Сейчас я умру. А со мной вместе умрут все те, кого я знал, все слова, все звуки и знаки. Кому достанется мой аппарат для уха, что станет с зайцем, куда денут письма? Перечисляя это, я с удивлением вижу, что жалеть мне особенно не о чем. Я вел полумертвую жизнь, в которой все дни слились в один замерзший суп. Единственное, о чем жалею: я не был влюблен. Все опыты и попытки не идут в счет, всё не то. Вот, что помешало мне стать кем следовало: для этого надо быть влюбленным. Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? Нет правильного ответа, только такой: я стану влюбленным. Любовь меняет обычные правила времени, вскрывает их смехотворность. Создает остров Небывалый. И в новых прежде небывалых временных промежутках дает сделать что-то живое.

Когда я страдал от того, что умер кто-то мне дорогой, я страдал от того, что начиналось скучание. По тому, чего теперь не будет, что станет неслучившимся: по шутке, объятию, приветствию, взгляду того человека на дерево или на собаку. Сейчас, когда умираю я, мне жаль, что не по чему во мне скучать. А надо, чтобы и моя жизнь чем-то сделалась. Воплотилась во что-то. Надо было сделаться влюбленным и действовать соответствующе. Например, смотреть на дерево.

Я как будто вышел из самого себя: стал глазеть на себя со стороны. Точнее, сверху, как на страницу с персидской миниатюрой. Вот эта картинка: темный вечер, качаются деревья, на них сидят птицы разноцветных оперений, посреди изумрудной улицы среди цветов лежит мальчик, раненный пулей в сердце, дальше – сад, живущий в ожидании вселенской победы. К мальчику подлетает мотылек и почему-то басом спрашивает его: «Что заставило вас измениться? Чей-то совет? Собака? Случайная музыка? Или внутренняя перемена, непостижимая, как небо над головой и ветер в овраге?» А мальчик молчит, и над ним ходят лилии. И говорят: «Смотри на нас, мы полевые лилии, смотри, как мы растем – не трудимся, не прядем, ведь завтрашний день сам будет заботиться о себе».

Кстати, о лилиях, если я умираю, то почему я не чувствую предсмертного запаха трав и цветов? У человека, я знаю, есть обонятельный рецептор, он пробуждается перед гибелью. У каждого он свой. И я должен его чувствовать: шалфей, иван-чай – не знаю, что там еще.

– Да что там еще?!

– Да пластиком его задело самое большое, а он уже со святыми отцами разговоры разговаривает. Или вообще от грохота накрыло. Софитом ослепило. Эй, обморок, встаем! Христос воскресе!

Кто-то поднял меня и грубо встряхнул.

– Ты что же это, уебок, в кадр влез? Кто напролом-то идет? Глухой, что ли, совсем? Не слышал? Шептали-шептали ему – стой, стой, а он лезет, эх ты. Кадр запорол, мы тут про веру православную на фронте снимаем, а он уши развесил, вали давай, пока не сдали гвардейцам. Ерёма, по новой заряжай!

Шуршанье платья, легкие шаги, приветственные возгласы. Это – движение сбора гостей. Это – шуршанье платьев, легкие шаги, тихие переговоры со стражниками и изящнейшими помощницами, звон бокалов. Стук приборов о тарелку, удар вилки о зуб, харканье, рыгание, резко отодвигаемый стул, пинок, окрик «Пидарок, ты ослеп или оглох?». Открываю глаза: стою вплотную к краснощекому крупному гоблину, на плечах его пиджака – трупики жуков и перхоть. Черный бим, белое ухо. Я прошу у него прощения.

Заходя в «Пропилеи», я всегда стараюсь как можно дольше не видеть. Сощуриваю глаза до китайских осиных щелочек. Я идеально двигаюсь в полутьме, смотря на мир через горизонтальные замочные скважины. Я так делаю с детства, чтобы лучше поймать, что на самом деле происходит вокруг. Героев больше нет, только в сказках, но так я становлюсь их героем. Я – ниндзя. В «Пропилеях» эта привычка помогает лучше настроиться на работу: я слышу, какая сегодня природа зала, я слышу движение сбора гостей. Его звук иначе не почувствовать: если увидеть тех, кто его создает, сразу провалишься в мысли каждого из них. Тогда не сможешь собрать общий тон, подчинить разлетающиеся звуки. Но если не поддашься, то, настроив технику в тон пространству, заставишь слышать музыку так, как считаешь нужным: всех, даже краснощекого гоблина. Тогда можно на минуты превратить их в кого-то другого – может быть, в тех, кем они когда-то хотели быть. Ненадолго все изменишь. Например, можно поселить здесь прозрачные улыбающиеся лица, изящнейших стражников, кринолины, мундиры, пенсне, трости. Или даже собрать из того, что есть, рождественский маскарад. Но удар вилки о тарелку, резкий звук чужой станции – и все исчезнет.

Прячу обратно в карман паспорт и медкарту. Я иду быстро и немного боком, стараясь быть незаметным, слиться с воздухом, но все смотрят на меня и на мой нос, приходится молча извиняться. Иду в большой зал. Колонки на месте. Стряхиваю со столика жуков. Движение сбора гостей. Еще минут двадцать, и шелест платьев станет громче, сольется с перекличкой бокалов, с учтивой беседой. С харканием.

– Ты знаешь, я как-то утомился и, по ходу, расстроил себе.

– Что расстроил?

– Ну, нервы, что ли.

– Нервы?

– Нервы.

– Лечишься?

– Да чо-то как-то как придется.

– А ты махни в деревню, на фазенду свою. Ты же, ебта, магистр, можешь нервы подлечить без претензий.

– Я не в ресурсе.

– Ты в потоке?

Устанавливаю дибоксы, микрофоны, вертушку. Рядом с колонной ставлю микшерный пульт с рэком обработки. Расстроенные нервы – это общий диагноз, все постоянно о них говорят, это припев здешних разговоров. На всякий случай проверяю в сотый раз, что на что заведено. Скомпрессировал и загейтил малый барабан, томы, бас-гитару и вокалы, с особой любовью – бочку. Тум-тыщ, тум-тыщ. Рас-с-с, два, три, четыре, рас-с-с, соси… соси… сосисочная, сосны, сосны. Тум-тыщ, тум-тыщ. Я очень уважаю бочку. Я составил отдельный список песен с бочкой.

Мимо проходит официантка Аглая, она борется с жестяным подносом, нагруженным посудой. Предлагаю помочь. Плохая была идея: тут же роняю пару тарелок, чайник – все вдребезги. Надо подчинить эти вдребезги себе, этот звон – тоже движение сбора гостей. Шуршание платьев, тихие переговоры, осколки девичьих сердец хрустят у меня под ногами.

Проверил мониторную линию. Задушил все, что ниже 60 герц, чтобы внизу не было бубнежа. Еще повозился, попросил Иону налить сто в счет зарплаты. Можно на время успокоиться, дождаться начала концерта и тогда уже переживать, слушать звучание инструментов и звук зала.

Сложив письмо, на всякий случай еще раз провел баланс инструментов. Это за мной водится – оглядываться, проверять уже проверенное. Бабушка говорила: «Жизнь с включенным утюгом».

Клуб был полон. Бархатистый толстяк пришел слушать музыку, крикливый надушенный – нажраться, шепелявая томная не помнила, зачем пришла. Я снова закрыл глаза. Шуршание женского платья. Тонкий голос: «Отец подарил мне рыжего мерина». Толстый голос в ответ: «Над тобой все будут ржать». Голос как у диснеевского Дональда: «Из XXI века ничего не получилось, без просвещения XX век не имеет смысла – никто ничего не знает и не понял, опыт ничему не научил». Голос, застегнутый на все пуговицы и с розгами в руках: «А ну-ка давайте засунем язык ворчания в жопу молчания, а не то сами знаете». Задыхающийся глубокий: «Понимаешь, это нравственные мускулы нации, так сказать, народ-голубка». И все подряд:

– Конечно, в реальности всё совсем не так, мы живем на обреченной территории, это же полнейшая нищета, это тотальная изоляция.

– Ты чего так осмелел, тут же жучки всюду понатыканы.

– Мухожучки?

– Очень смешно.

– Да не ссы. У меня глушилка переносная. Короче, это полное, запредельное дно.

– И что? Это теперь навсегда? А как же Черный Плащ, только свистни – он появится, куда все супергерои делись…

– Забудь. Сами же и загасили их под корень. Все они теперь в сказках, в пожизненных ШИЗО и в фильмах «Марвел», которых нам не покажут.

– Слушай, – глухой шепот, – а эти самодельные желтые афишки и зеленые буквы на улицах, это чего вообще?

– Я тебе говорю, забудь, пошли нюхать.

– А ты слышала, что он ушел от нее к продюсеру военных праздников?

– Ебанись!

– Ну! Трое детей, ипотека, все дела.

– Круто!

– Ну!

– Что скажет эта, как ее, Марья Андревна!

– Ну а о чем! Все гудят, а ему похуй.

– Да я искал! Сейчас на Патриках уже ничего дешевле чем за двести пятьдесят не найдешь. Даже самую дрянь – только за пару соток. Там скоро уже кровати за соточку сдавать будут, мне, кстати, в объявлении такое попалось: «двух яростная кровать» – понял, да? Двухъяростная!

– Вот мой одноклассник, занимающийся вопросом эволюции, утверждает, что полиция – это локальная адаптация.

– А я предпочитаю даже в таком разрезе не утруждать себя этой так называемой действительностью, я, знаешь, в лучших традициях – гуляю и думаю о судьбах светил.

– Я тут одну приблуду прикупил, ну вещь, я тебе скажу, ну вещь!

– Я замерз, мне очень холодно.

– Я тоже.

Эти разговоры я слышу каждый вечер, как будто небесный звукорежиссер сварил из них заиндевевшее колбасное кольцо. Все они – замерзшие люди. Может быть, их обволокли те звуки, о которых говорил гигант на развалинах усадьбы? Я тоже замерз, хотя в зале душно.

Все прошло как обычно. Никто не превратился в рождественского рыцаря или в кого-то еще, кем хотел стать когда-то. Левая колонка дала дубу к концу концерта. Еще сильнее обросшие бородами мужчины и постаревшие за вечер женщины медленно распылялись по залам.

Я сворачивал все назад. Собрал в коробку усилки, дибоксы и прочее хозяйство. Движение гостей пошло в обратную сторону – потихоньку собиралось в коробку с усилками. И я залез в нее же и понес себя домой.

Из почтового ящика опять торчала записка с новой музыкальной коробочкой. Тот же почерк:

«А впереди идет эта женщина, которую знает каждый из нас,

И сияет белизной, чтобы мы уразумели.

И если ты будешь долго прислушиваться,

Рано или поздно тебе откроется заклинание.

Кстати, не забудьте: все живы, пока мы их помним, вы их сможете воскрешать. Советую послушать украинскую багатель, вторую. Думаю, это марш нашего безнадежного дела, обнимаю вас». В музыкальной коробочке была новая пластинка: «Bagatellen II».

В темной комнате меня не ждал никто, только спящий линяющий заяц и пахнущие гарью письма. Я заснул среди них, силой заставив себя ничего не слышать и ни о чем не думать. Тогда я стал вспоминать.

Я лежу на кухне в спальном мешке.

Он пахнет мокрой соломой.

Месяц назад умер дедушка, я живу в его квартире, в нашей бывшей большой квартире, с каждой смертью сжимающейся и сокращающейся до пачки «Явы». Окно во всю стену. Балкон со сломанными навсегда стульями. Моя комната. Дальше – кухня. Сортир, в котором я пою и утром, и вечером. Прихожая с куртками и плащами, которые еще не успели раздать. Входная дверь. За нею – засранный подъезд, запах блевотины, иногда – моей. Дальше – двор в тополях. Троллейбусы летят в разные стороны. Это был сентябрь. Дальше – октябрь. Дальше – декабрь. Ноябрей не бывает.

Первые дни я не мог спать, я слышал, как он умирает здесь, хотя его давно похоронили. Я лежал на пыльной раскладной тахте, продавленной посередине. Когда становилось светлее, первые недели я слушал, как граблями оранжевые дворники собирают оранжевые листья, следующие недели – как они убирают снег. Еще прежде чем начинался день, я знал, что он близко, в открытое окно шел сбивающий с толку ветер, кричали вороны, тянуло гарью, неважно – в понедельник, среду или в субботу, каждый день. После красно-желтых дней.

Я курил его «Яву» в мягких пачках, две-три пачки в день, у дедушки осталось несколько блоков – мое наследство. Я спал до трех часов дня, слушал «Радио Свобода», на котором остановился его приемник. Вечером бегал в магазин под домом, туда, куда ходил он и где страшные бабы с халами и лицами, закрашенными румянами, знали его и спрашивали, почему его давно нет. Я отвечал, что он стал летчиком и разбился над Африкой, сражаясь с фашистами, или что летает с космонавтом Поповым, или что бурит Северный полюс с Отто Шмидтом, они отвратительно хихикали и просили передать ему привет, старые тупые шлюхи, я ненавидел их и покупал у них яйца, упаковки «Доширака», майонез, пиво «Клинское» и водку.

Когда было уже темно, часов в одиннадцать, я звонил Леве.

Он приезжал всегда.

Лева был богом.

В то время мы много пили. В одну ночь мы попробовали «Русский лес», флакон которого стоял под ванной. Это страшная дрянь. Но чаще мы выпивали по десять бутылок пива и переходили к водке.

Лева был самым красивым человеком, которого я видел в жизни, он был высок, у него были голубые глаза, зеркальный с моим шрамом шрам у левой брови, он играл на виолончели и приезжал всегда, когда я просил его, – и когда не просил, тоже приезжал. Он был влюблен в девушку, которую мы с ним вместе встретили в поезде, она жила в Евпатории и была замужем за начальником охраны банка «Крымский».

Я лежу в спальнике, он соленый на вкус, с правого края у него черная дыра – след от искры костра на раскопе. Я жил в нем весь август у моря. Лева спит на пыльной тахте в большой комнате. Мы успели расколоть унитаз, уронив на него арбуз, разбили люстру головой, танцуя под «Satisfaction», мы, не думая об этом, потихоньку уничтожали этот дом, и Лева сыграл на виолончели все песни Цоя, которые знал, три раза сыграл «Дыхание», дважды – «Покатаемся по городу» и один – «Karma Police».

Я лежал в спальнике и думал о всяких странных вещах. Сперва я представлял себе, как мы с Левой в костюмах Микки-Маусов влетаем в банк «Крымский» в Евпатории, кладем на землю начальника охраны, Лева кричит: «Это ограбление!» – я прошу всех хранить спокойствие, бегу к хранилищу, перекидываю Леве мешки с деньгами. Прежде чем уйти, мы разбрасываем содержимое одного из мешков по всему помещению, и благодарные посетители банка бегут подбирать монеты, в суматохе мы сбегаем, за рулем троллейбуса сидит та самая Галя, мы уезжаем в Судак, а там на маленьком ялике перебираемся в Турцию, плывем дальше и открываем в Яффе филателистическое общество, становимся страшно богаты, я делаюсь эфиопским шаманом и нахожу способ оживлять людей с помощью «Явы».

Еще я думаю, что, если бы я был, если бы я был, если бы я был, если бы я был смелым, я бы стал афроамериканцем. Я бы пришел в клинику и сказал: «Я хочу быть черным. Я хочу быть как Эдвин Старр. Сделайте мне такой нос и такие скулы». И прежде чем началась операция, я понял, что не хирург, а Лева трясет меня за плечо, моря нет – только соленый от моря спальник.

Лева, когда я спал, смотрел телевизор, последние ночи он смотрел его все время, и, хотя наш телевизор был черно-белым и из-за оторванной антенны изображение в нем ходило волнами, Лева увидел, что случилось. Это была ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое, террористы только что выпустили пятнадцать детей и еще несколько человек. Всю эту и следующую ночь мы смотрели на то, как дрожит черно-белое изображение, и слушали голос диктора.

В ночь на двадцать шестое я снова видел море, и Лева снова растолкал меня, в пять утра был штурм. В шесть мы услышали, как дворники за окном начали собирать граблями листья.

В восемь Лева выбросил телевизор с балкона, на котором стояли сломанные стулья, лежали старые журналы, покрытые заплесневевшим ковром.

Сейчас Иона нальет, и я пойду к себе. У Ионы работает радиоточка «Россия всегда»: у бара почти никто не сидит, а ему за смену осточертела музыка, идущая по кругу – разрешенный набор всегда один. И теперь он слушает новости.

Энергичный голос быстро говорит: «Центр Москвы атакуют экзотические моллюски. Улицу Параллельную буквально заполонили гигантские желтые слизни, они размножаются с бешеной скоростью. “Он огромный!” – говорит потомственная москвичка».

– Это Среда синхрон записал, – тихо говорю я.

– Чего?

– Мой бывший коллега по «России», Среда. В своих записях он всегда ставит легкое шипение.

Бармен Иона – жердь. Высоченный, узкий и устрашающе крепкий. Его тело подражает его имени. Он напоминает героя из фильма, откуда – помнишь? – фразы «дятлы дороги» и «она – сам секс». У Ионы такие же вмятины во лбу и такая же лютая улыбочка. Иона из Уфы и постоянно грозится «вернуться в Россию из этой вашей ебаной Москвы». Он киноман. Он любит старый американский нуар, экспрессионистское немое кино и еще отдельно «Славных парней», которых знает наизусть.

Да, Иона – жердь. Когда он выпрямлялся у бара, то мог закрыть первые десять полок, выше него только джины, которые никто никогда не берет. Он мой главный собеседник, коллега и собутыльник уже сто лет, с тех пор как я работаю в «Пропилеях». Я здесь звукорежиссер и почасовик на подхвате – разгрузить машину с продуктами, постоять за баром, чего-нибудь состряпать. Мы с Ионой странная пара: укороченный урод с длинным носом и колода с выпученными глазами. Так и сидим вечерами по разные стороны барной стойки.

«Бояться ничего не нужно, правительство принимает меры, – продолжала радиоточка. – Как и в соседнем случае. Причиной паники среди жильцов дома на Первомайской стало нашествие ярко-оранжевых пришельцев. Зоологи определили: это слизень арион лузитаникус, сельхозвредитель из Испании. В рамках проводимого благоустройства, предполагающего завоз рулонного газона, был осуществлен также и завоз арион лузитаникус. Дело в эффективности высотного строительства многоэтажек на месте сносимых зданий: рыхлится почва, создается благоприятный режим для разных существ».

– Для разных существ. Бояться ничего не нужно, – прошептал я. Иона сделал сигнал радиоточки погромче. На меня опять начал накатывать страх, мне хотелось прекратить это. И я поймал себя: я хочу, чтобы сейчас сюда, на наши волны, прорвалось «Радио NN», Радио изумрудных людей. Хотя и слышал, что они врываются только в эфиры развлекательных станций, а не в идеально защищенную радиоточку «России всегда».

«Эти слизни разносят на себе определенных паразитов. Самый известный – это цепень. Москвич погиб от того, что в полусне засунул слизня десяти метров себе в рот».

– Слушай, выключи, пожалуйста.

«Но бояться не нужно: ничего экстраординарного не идет, приняты необходимые меры. Чрезвычайно хороша была для появления новых существ весна. Населению рекомендуется воздержаться от поедания арион лузитаникус».

– Нет, ну. Ты. Слышал? – У Ионы глухой голос. Такой глухой, такой хриплый, так медленно рождающийся, что всякий раз, когда он говорит, кажется, что из самой глубины его горла выползает дракон-интроверт. И говорит он отрывисто, делая невпопад паузы между короткими предложениями, изъясняясь интертитрами, как истинный поклонник немого кино. – А ты бы такую штуку стал. Жрать? Это же кем надо. Быть! Я понимаю, с едой. Жопа. Но все равно. Стремыч. Это что вообще тут. У нас начинается. Страшно, да? Э, ты чего плюешься. Тебе плохо. Что ли?

Мне действительно было не очень хорошо от новостей, стало подташнивать, я скукожился, закряхтел. Мне захотелось спрятаться в карман. Я полез за носовым платком – я не использую бумажные, только тряпичные: чтобы чаще получать привет из детства. Платок потянул из кармана монетки, скорлупу от фисташек, располовиненные сигареты, ключи, камешки, каштаны, все это полетело на пол. Наконец платок выскочил, его отдача чуть не спихнула меня с барного стула. А с платком вместе вылетели смятые в снежок открытки и страницы писем, которые я взял на почте и не выложил с остальными. Я подобрал с пола свое карманное наследство и стал расправлять, утюжа ладонью старые листочки.

На открытке – женщина в купальном костюме призывно смотрит в объектив.

– Что это? Ретропорно? – Иона стал вертеть открытку.

– Чье-то письмо, видишь. У меня их целый чемодан. От разных людей и из разных лет. Вот эта – открытка восьмидесятых, похоже.

– Зачем?

– Не знаю зачем.

– А чего пишут? Вот эта. Чего?

– Точно порно. Чего за карточка? Медицинская?

– Почему?

– Карточка. Типа тиндер.

– При чем тут тиндер? Это он про фотографию пишет, снимок.

– А еще есть? Вот это другой. Почерк. Читай, ну.

– Не брат он мне. Гнида. Черножопая. Про бабенку. Хорошо! И про китайцев – топчик. Они, видишь, тихой сапой – затаились. И всю Сибирь. Отгрызли. А вообще какая-то фигня, Нос. Это он что, с армии соскочить. Хочет? Сказал небось, что у него энурез. Или другая отмаза. Вот из-за таких голубчиков мы и просираем. Страну. Пока наши деды во Вторую мировую…

– Да это про Первую мировую. И он до всякой войны пишет. Непонятно, что ли? И откуда ты знаешь, может, он сражался? Или он инвалид, наоборот, был.

– Сражался! Конечно. Хочет в театр, в полевую почту. Устроиться. Театрал, блядь. Инвалид. Сука. Какого года письмо?

– Девятьсот одиннадцатого. Больше ста лет.

– Вот теперь бы письмо его. Прочитали. – Иона неожиданно замер. Крутанул головой и продолжил. – Прочитали. До того как оно до братца его дошло. В это его. Село хреновое. И всё – тю тебе. А не театр и не бабенка. Холостякует. Холостякуй нашелся.

– Чего ты на него взъелся. Кто на войну-то хочет. И потом, говорю тебе, откуда ты взял, он, может, воевал, может, героем оказался. Мы же не знаем. И вообще они умерли уже давно – и он, и брат его. Пантелеймон.

– Ага. Герой России. Ты фамилию видел? Хохол он.

– Ну я, может, тоже хохол.

Помолчали. Помолчали снова.

Он опять замер.

Я немного побаивался Иону. Но не из-за грозного вида и какой-то дежурной озлобленности, а из-за одной особенности. В «Славных парнях», которых он, по его словам, пересматривал столько же, сколько я даром выпил стопок в «Пропилеях», есть – помнишь? – такой прием: действие на несколько секунд останавливается, кадр замирает, становясь статичным, получается такая фотография, а поверх нее идет голос рассказчика. Иона периодически делал так же. То есть зависал в самые неожиданные моменты, и все замирало. Выглядело это дико. Вот и сейчас он так сделал, но это быстро прошло.

– И чего. У тебя их много, да?

– Много.

– И что прям. Старые? Где? Взял?

Я рассказал ему о том, что случилось на почтовом складе. И как меня за это выгнали с работы.

– Прям настоящая. Оргия. Это я понимаю! И правильно, что тебя турнули с «России». Легко отделался по нынешним временам. Но тебя, конечно, на карандаш взяли. За то, что письма взял. Избавляться от них надо. А не в карманах с соплями держать.

– А я-то в чем виноват, я же ничего не поджигал!

– Ты ей звук принес, который она хотела? Вот. А главное, ты участник этой вечеринки. И свидетель пожара. А она с начальником почты. Я так понял, того. Так что, считай, отделался увольнением. Еще хорошо. Но. Увольнять голосовым сообщением. Особенно тебя. Отдельный кайф, конечно.

– Мне вообще не везет.

– А что ты предатель России, сказала? Уа-ха-ха-ха. Ха-ха-ха-ха. У-ха-ха-ха-ха-ха. Смешно, конечно. Но она пизда лютая. Чего уж. Там.

– Вагина дентата.

– Чего? Ну ты попал, конечно.

– Я, наверное, совсем уже конченный человек.

– Чего?

– Чего. Кто нас от всех этих ужасов защищает? От цепней, от жуков. Кто дает работу? Если бы не Кристина Вазгеновна, я бы давно уже в можайских рвах гнил за тунеядство. Человеку надо держаться за государство, как за веточку. Иначе сдохнем все.

– Эй-эй, ты чего, ты погнал.

– Только они и защищают. А теперь, выходит, я проступок совершил. К тому же я радио запрещенное слышал, а это уже совсем за гранью.

– Да ты совсем уже. На, выпей.

Я раскачивался на стуле, я и правда себя загнал, я наполнился духотой и очутился внутри страха, как внутри пачки «Явы».

– Так часто сюда ходишь. Что стал стулом. Дрожащим, с древоточцем внутри.

– Да знаю я, а что делать?

– Да всё пучком. Молчи и не ссы. Ты ведь, когда в комнату входишь. Как будто такой: «Извините, что я существую». Сразу. Так держать. Я таких ссыкунов в жизни не видал. А я только ссыкунов и вижу. Каждый день. Вижу у этой барной стойки. Все такие. Теперь. Ссыкуны. Мои мысли, мои ссыкуны. А ты – король ссыкунов. Ссыкуны. Ссыкуны. Ветераны бегства с бульвара Сансет. Ссыкуны. Мои скакуны.

Он опять завис и повторял как заевшая пластинка или как Кристина Вазгеновна: «Ссыкуны». Я перебил его:

– Это слово отвратительно.

– Ты стал стулом.

– А что я могу-то.

– Ты стал стулом. Глухой нервный карлик. Который в себя не верит. Какая скука. Еще про великанов опять расскажи.

Тогда я стал вспоминать.

Так много известно о великанах, так много известно о циклопах, так много известно о местах, нам невидимых, спящих до времени, тех местах, где гуляет песчаный ураган и где цветут всех возможных расцветок камыши, еловые шалаши, где спят праздничные великаны, дышат девственные вулканы. И там же – самые маленькие создания, неумолимо маленького размера, живущие между взмахами великаньих ресниц и среди еловых иголок. И все они ниже нор, ближе пор. Они подступают к человеку, проникают в него и меняют. Мешают ему окаменеть. О них много известно, но никто их толком не видел.

О них мне говорила мама, прежде чем обернуться зимней ящеркой на больничной стене. Она дала мне обещание. Уже с трубками лежа на простыне, оставляя меня в пустыне, она успела снова рассказать и о праздничных великанах, которые придут на помощь, когда будет нужно, и о майской королеве. Но я не знаю, что из этого было до, а что стало после смерти родителей: стало рассказом бабушки, чтением дедушки, сказками на пластинках, полками с книгами, сперва с картинками, затем со стихами.

Когда мне это обещала мама, был ли я действительно с ней и папой в больнице? Вряд ли. Но какое это имеет значение теперь, когда я знал, что будет: что будет всё – журавлиный клин, толчея снегопада, все яблоки, все золотые шары.

Стихи заставлял учить папа, я еще и читать не умел – по одному в день. Он доставал их из книги с зеленой суперобложкой изумрудного цвета – она была как гномьи ворота, кованные то ли медным плющом, то ли змейкой. А мама, когда я путал слова, говорила: «Будет-будет все», давала обещания и смеялась. Строчки стихов и слова обещаний смешивались.

Помню: будет майская полночь. Будет осока и плес. Ненароком задетая ветка остудит лоб жасмином, жасмином. Будет дом под сосновым холмом на Оке или Жиздре. На Оке? Точно Ока? Или это моя рука затекла? А еще что-то о черных слезах, которые смогу осушить. О сознании, которое перестанет чувствовать руки и ноги, о том, что наполнишься духотою. Наверное, что-то из этого и случилось с ними, когда мама и папа исчезли, а я наполнился духотою. Перестал ручаться своей головою. Но до того мама – я помню, я точно помню – выходила на кухню, ставила на проигрыватель пластинку и опускала иглу: «Любую вещь можно всегда обратить в золото, если будешь долго прислушиваться». И поцарапанная пластинка играла «Your head is humming and it won’t go, in case you don’t know / The piper’s calling you to join him / Dear lady, can you hear the wind blow, and did you know / Your stairway lies on the whispering wind?» Эти слова я знаю – про гул в твоей голове, с которым ничего не сможешь сделать, если не поймешь, что за ним.

Ее обещание уже начало сбываться – та его часть, где о том, что ничего не сможешь сделать. И теперь это предсказание снова передо мной, оно написано каллиграфическим почерком, его отправил в мой почтовый ящик неизвестно кто.

Мама ставила пластинку, на которой было написано: «Лед Зеппелин. Лестница на небеса». Когда мы вернулись уже без них домой и увидели эту обложку, бабушка сказала, что «вот она по ней поднялась и вот она теперь там».

Да, папа просил учить все наизусть из изумрудной книжки, а мама перед сном говорила: «Вот тебе мое обещание на рассвете». И шептала: «Уходи впопыхах в края тишины. Пропоем заклинанье, и для тех, кому хватило терпенья, начнется новый день. Ты только не спеши. Спи. А я посижу здесь».

Тогдашние картинки и слова смешались с музыкой с пластинок, которые я слушал после, и с буквами из книжек, которые я стал учить наизусть после, чтобы выполнить задание отца. Так что я не знаю, какие слова мои, а какие нет. Теперь все слова чужие и все мои.

Внезапность, бессмысленность и, наконец, литературность их смерти сделали и все остальное бес-следным и бессмысленным. И меня самого тоже. Бесследным, бессмысленным и неспособным. Я придумал давно: я никто. И каждый день это подтверждают из всех углов. Рассказывает радиоточка «Россия всегда» своим ледяным звуком, морозящим и Клязьму, и Оку. Никто. Я чувствовал время как лед и скользил по нему в полудреме, как и все вокруг. Оно было гладким и спокойным. Лед затянул собой все, что было, медленно умерщвляя все течения, затягивая все волнения, все желания и всех людей, живших прежде.

Иона сказал, что я стул, я ссыкун. Человек в бушлате кричал: вас обволакивают. Голос из запретного радио требовал перестать бояться. И еще мне что-то шептали письма с совсем другими, нездешними голосами. Все это стало тянуть друг дружку к друг дружке и менять и меня, и мое время. Я стал слышать гулкие, отдаленные шумы подо льдом, я вспомнил о праздничных великанах из сказок, рассказанных мамой, о циклопах, я был никто, но Никто победил циклопа. Вот бы увидеть эти песчаные волны и еловые шалаши, жи-ши пиши через «ы», ш-ш-ш-ш-ш, зигзигзеу, ш-ш-ш-ш-ш, закрываешь руками уши и видишь – еловые лапы.

– Эй, ау. Ты теперь тоже. Научился зависать, гуд феллас.

Иона щелкнув пальцем перед моим носом, вывел меня из оцепления моего оцепенения.

– Хорошо. Я согласен, – я выпрямился.

– На что согласен?

– Чего теперь делать-то: нужны деньги.

– Да. Вариков у тебя немного теперь. Ссыкуны. А письма эти тырить. Не ссал?

– Тебе не сложно: уехал, если что, к своим в Уфу, а куда мне деваться? И где деньги взять: одних «Пропилеев» мало, а Тамара выгонит, если не приносить ей деньги на еду и на ее травки. И что тогда? К тебе в Уфу? Или в лагерь за тунеядство? А тут еще эти чужие письма – небось посадят за кражу, халатность, хранение или еще за что угодно.

– А чего. Иди – и продай эти веселые. Картинки.

– А кому они нужны?

– Они же старые? Их эти, в антикварном возьмут.

– Ну возьмут.

– Так иди и продай. На первое время. Хватит. И много тебе надо-то? А там будет. Видно.

– А там будет видно.

Я подумал, что это хорошая мысль: за ящик старых писем можно что-то выручить. А у меня был знакомый антиквар, одноклассник по прозвищу Ловчилла. Он еще подростком приторговывал открытками из коллекции своего деда.

– У меня и самого письма старые есть – от деда остались.

– Вот и их туда же. Все и отнеси.

– Отнесу ему.

– Кому?

– Антиквару. Ловчилле.

– Ладно, пей. А я посижу здесь.

– Отнесу ему.

– Ладно, пей. И будем. Закрываться на сегодня. Хорош уже.

Водка, стакан, в него лимон, стакан пойдет по стойке. Снова закрыл глаза до китайских щелочек.

Помолчал, еще помолчал. Почти наощупь налил еще.

Слышу: всшу-ук, з-з-з-з-з-з, пптх, пшт-т-т, и вдруг: «Не говори никому». Я глотнул водку и сквозь лимон ответил: «Все, что знаешь, забудь».

– Я скажу: на холме был дом.

– А я скажу, что и дом, и ручей – ничей, – ответил я.

– Это яблоко?

– Нет, это облако.

– Хуя себе, – сказал голос.

Я открыл глаза. Справа от меня сидел человек с черными, как черная вода, волосами. Я сказал ему:

– Одноактовой жизни трагедия.

– Диалог резонера с шутом? Ты кто?

– Я Мартын.

– Ну и хуй с ним. Налей еще.

Иона поспешно – я таким его еще не видел – налил две стопки водки.

– Ты кто? – снова спросил черноволосый и закурил, хотя курение в публичных местах было запрещено строжайше.

– Я же сказал – Мартын.

– Ну и хуй с ним. Ты Пахомова знаешь?

Я не успел ответить, а черноволосый уже вскочил со стула и стремительно пошел куда-то вглубь бара.

– Кто это?

– Ты что, – сказал Иона, – придуриваешься?

– Я понятия не имею.

– Меркуцио.

– Чего?

– Хозяин, блядь, наш. Его дружки Меркуцио. Называют. Итальянец, наверное. Владелец «Пропилей», он по документам как Виктор Чаплыгин проходит. А так – черный черт, Готвальд, Меркуцио, Карлсон. Это он сегодня тихий, в другой раз. Бы уже тарелки летали. На. Скорость. Ты чего с ним шаманизмом. Каким-то занимался?

– Просто он стихи знакомые назвал.

– А, у него. Про это пунктик. Ты ему про аккордеон. Только не говори, совсем заебет.

Чаплыгин вернулся минут через семь:

– Не говори никому. Все, что знаешь, забудь: птицу, старуху, тюрьму или еще что-нибудь.

Мы говорили стихами восемьдесят четыре часа, и каждые две минуты он глотал стопку, запивая ее эспрессо.

– Ты правда наш звукорежиссер? Похуй. Меня позвали в кино только что. Чтобы я играл Гумилева. Бесплатно. Перед его смертью. Похож, да? Съемки со спины, правда. А вчера предложили за деньги – десять солнечных дней, сотни тысяч в день, миллионы за десять дней. Сыграть энкавэдэшника на рыбалке, хорошего, который спасает мир типа, пытается выйти из положения и детство вспоминает. Блядь, из-за этого драка началась, видишь кулак сбитый? Я их на хуй потому что послал. Дай лимон, или яблоко, или что там.

Знаешь такое?

– Поставь музыку, радио убери, – он повернулся к Ионе, – музыку из моего списка. Что «нельзя»? Поставь из моего списка.

Недовольно ворча, Иона – ему явно не нравилось ставить музыку не из разрешенного списка – все-таки поставил песню «На краю». Слова песни влезали в слова Меркуцио и соединялись друг с другом.

– Гениально, да, про яблоко? Нет, это облако. Дядя в шляпе, испачканной голубем, отразился в трофейном трюмо, та-та-та-та-та, там чего-то там, так оно получилось само.

– Было вроде кораблика, ялика, воробья на пустом гамаке, – продолжил я.

– Это облако? Нет, это яблоко, – вскочил и закричал он. – Это азбука в женской руке. Это какой-то нежности навыки, та-та-та-та-та, та-та-прудам, н-н-н-н-н-н-н-н-н, руки, я тебя никому не отдам! Ты понимаешь, что… – ты, налей водки еще! Ты понимаешь, как важна возможность обсуждать, какие яблоки, фрукты или овощи купить сегодня на ужин и брать эти ебаные баклажаны или нет. Потому что они подорожали. Это настоящая жизнь. А! Азбучной нежности! А переебать всех, блядь, баб в городе – это не жизнь. Это проебанное время. В прямом смысле слова.

– «От порога и до Бога ночь темна».

– Ну так ты наверное, узнаешь человека и себя узнаешь тоже, когда нового человека узнаешь.

– Потрясающе. Ни хуя ты не узнаешь. Похвастаться нечем. Если тебе есть чем похвастаться – это тем, что у тебя не десять баб, а сотня, значит, ты человек, который может похвастаться сотнями баб. То есть ты никто.

– «Темной ночью в темном небе черная луна. / Ты один и я одна, ночь темна. / Ночь темна… / Ты один, я одна, ночь темна».

Я наконец смог рассмотреть его, хотя это было почти невозможно: черноволосый черт все время был в движении. Один глаз черный, как у Хэролда Перрино, другой зеленый, как у Убальдо Золло, привычка сдвигать брови, принимая суровый вид, делала его похожим на Джона Берримора, а губы – на Сергея Кореня. Но больше всего он был похож на Меркуцио Джона МакИнери, сыгравшего у Дзеффирелли. Он был на него так похож, что не оставалось сомнений: в честь него Чаплыгина и назвали Меркуцио. Только в нашем кастинге внесли некоторые изменения: волосы – не рыжие, а черные, не худой, как МакИнери, а крепкий, как Тибальд, часто моргает. В остальном – нос, всклокоченные путаные волосы, вся фигура в бесконечном движении, быстрый на жесты и на ответы, и прочее, и прочее, изысканный, невыносимый, благородный Меркуцио. Он стремительно – как и все остальное, что делал, – переходил с темы на тему, я едва успевал за ним.

– Я старался быть очень хорошим человеком с ней, – он потушил сигарету и закурил новую.

– Что?

– Хорошим человеком. И чем больше банальщины ты себе формулируешь – я не знаю, почему в сорок три года мне это пришло, а не в, блядь, тридцать два или двадцать один, – единственная ценность…

– «Не найти… / Не найти тебе пути, не найти. / Не найти… / Не найти тебе пути, не найти».

– …которая есть в жизни, – это считать себя более-менее достойным человеком. Помогать людям, спасать детей, объяснять твоим или чужим детям, как вообще устроено что-то, все остальное – говнище, чудовищное. У тебя жена есть? Ну кто-то есть?

Я помотал головой.

– Будет. Даже с твоей благотворительной внешностью. На меня посмотри – я что, лучше? Вспомнишь еще, что я тебе сказал. Вспомнишь на даче осу, детский чернильный пенал. Держит раковина океан взаперти.

– Но пространству тесна черепная коробка. Бояться ничего не нужно.

– Вот именно, тесно коробке, – сказал он и дважды ударил себя по левой груди и по голове.

Сразу после их смерти мне стал тесен этот пенал, моя раковина. Оттого, что они умерли, во мне сломалась заслонка, защищающая от других, не своих болей. Я стал слышать боли – станции всех людей вокруг, так же как слышу звук крылышка комара. Океан вырывался, как читал папа.

Умершие родители всегда умерли сегодня. Неважно, сколько дней и лет назад это случилось. Думая о них, я вижу зиму и вижу, как в памяти растет снежный ком. Каждое воспоминание о них делает этот ком все больше. Воспоминания смешиваются с ангиной, случившейся сразу после их похорон, а затем – с осложнением на ухе, и вот память о них увозят все дальше и дальше на страшных санях с железными полозьями, их слова сливаются с другими, да и могу ли я помнить их – отдельные светлые пятна. И я остаюсь в мире, лишенном своего прошлого, в темноте, с комом в горле. С отцовским крестиком-шрамом на внешней стороне правой ладони, набором слов из поэтической антологии и недослушанных пластинок, с маминым обещанием: «Найдешь майскую королеву, с ней сможешь приручить великанов, циклопов». Я представлял себе сотни миллионов раз эту девушку, которая поможет победить мое проклятье, голоса в голове, вечный шум. «“А кто вы такие?” – спросила Мария». Я представлял себе, что таким, как в стихотворении о Рождестве, будет голос той девушки, о которой предсказание мамы. Но раз есть великаны, то должно работать и обещанное волшебство из почтового ящика: «мысль меняет обстоятельства». Как иначе объяснить появление Меркуцио с теми же стихами и все остальное, что стало собираться вокруг меня.

– Заснул? У тебя нос настоящий?

Он дернул за мой нос.

– Живешь в каком-то сказочном лесу, откуда уйти невозможно. Ты этому еще одно подтверждение. Эх, был бы я помоложе.

– Поставить? – спросил Иона.

– Не надо ничего ставить. Ты кто вообще?

Иона все равно пошел ставить другую музыку.

Меркуцио был пьян и норовил упасть с высокого стула.

– Блядь, ты про лес понял? Пять миллионов гектар горит прямо сейчас. Сейчас, в эту минуту. Там миллионы этих, зубров, лисиц всяких – все погибли. Смог в Омске, Красноярске, Новосибирске – города в тумане. Вот так, миссис Хадсон. Я точно знаю, у меня поставщики оттуда. А кто-то про это говорит? Никто об этом не знает ни хуя! С этим огнем кто-то что-то делает? Ты знаешь, что ни хера не тушат вообще?

Он опять закурил и сказал:

– Сейчас новые присяги начнутся. Знаешь?

– Чего? Бояться ничего не нужно.

– Чего? Президент сказал, что все должны присягнуть в течение двух месяцев. Если не сделаю, у нас разрешение собираться больше двух заберут – и пиздец всему.

– В смысле, письма подписывать или что?

– Ну, по-разному.

– А что все делают?

– Пытались договориться. Пытались так сделать, что если историю с Крымом ты съел, чтобы это была достаточная присяга. Но это уже давно было. Сейчас новые уже присяги, Крым – это прошлая жизнь, нежная. Там будут требовать сейчас пиздец чего. Я не буду. Я не смогу. Не очень понятно, что делать. И у них же черных мундиров миллионы. Гвардейцев этих ебучих.

– Ну им же не все нужны.

– Все. Все! Ты им нужен. «Они превращают все во все остальное / и все остальное в ничто».

– Я, например, им на что?

– О, вот и попался, эти стихи не знаешь. Все им нужны, все. Понял?

– «Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, / Если терем с дворцом кто-то занял».

– С дворцом кто-то пропил! Здесь лапы у еле-е-е-ей. А чего ты все время переспрашиваешь? Не слышишь или, наоборот, слышишь? Я потому что тоже переспрашиваю, звуки не всегда помещаются, меняю их местами в голове – сортирую. Я, кстати, купил себе самому в подарок билет на Марс. Не шучу. Серьезно. Буду дикарем опять. Робинзон Крузо. Ты про баклажаны понял? И понял я, что я – мертвец, а ты лишь мой надгробный камень. «Как я, угробь / опыт и путь. Езжай». Понял? Живи не по лжи. На меня запиши, – он кивнул Ионе.

И он ушел куда-то.

– Пережили вроде, – сказал Иона и пошел закрывать кассу.

Я допил, давясь, свою стопку и вынырнул на улицу.

Так я встретил Меркуцио.

– Как дела? Реваз умер. Вот как.

– Что?

– Три дня назад повесился.

Это сказал Лева. Я не видел Леву много лет. Последний раз – в одну из ночей после смерти деда. Но до того, как в дом въехала Тамара, взявшийся ниоткуда «привет из прошлой жизни». Она появилась, когда я был в забытьи, сразу накормила меня супом и назвалась «опекуном по уходу за недееспособным», как регент при больном наследном принце. Постепенно она сделалась хозяйкой родительского дома, починила сломанный мною унитаз и другие важные вещи, месяц за месяцем распродавала мебель и книги, «чтобы было на что жить». И моим наследством остались дедушкин аппаратик и комната с пустыми белыми стенами, за которыми теперь живет Тамара с морскими свинками и черной птицей.

Да, я не видел Леву много-много лет, а Реваза я не видел еще дольше.

И тут вдруг как будто вызвал их, вспомнив о наших пьянках какой-то летней давности. И Лева возник, вернулся. И сказал между делом, на бегу, что умер Реваз. Зачем? Чтобы что со мной стало? Чтобы родилась ярость? Ненависть?

– Да нормально, вот за молоком иду. Сам как? Постой, ты еще живешь тут, на районе? Ты все живешь со страшной старухой, что ли?

– Не страшная она. Не старуха, – бормотал я.

– Тебе же уже сто лет, зачем тебе эта страшная бабка, которая взялась из ниоткуда? Ладно, черт с тобой, Мартын, Реваз умер. Как дела? Реваз умер. Вот как.

Всякий раз, когда мы пили вместе, я думал, что Реваз – это я, доведенный до финала, такой я, у которого хватило смелости жить без оглядки. Хватило глупости и храбрости продолжить себя до чего-то цельного – можно до тихого семьянина, можно до злого бомбиста. Можно – до Реваза. Нельзя. Слишком в яркий цвет надо волосы красить – нельзя: надо слишком насрать на свое лицо; нельзя: надо слишком отчаянно карабкаться на строящийся небоскреб, чтобы блевать с него на тех слабаков, что внизу; нельзя: надо слишком прямо ставить вопрос, который в семнадцать кажется самым важным, а в девятнадцать кажется неприличным; нельзя: слишком много надо снять с себя очков, линз, шор и прочей пупырки, чтобы смотреть на темный загаженный двор с гаражами из окна максимально безжалостным и беззащитным глазом, надо слишком прямо говорить женщине, что хочешь ее, надо слишком большие дыры делать в ушах, чтобы слушать музыку, слишком громкую слушать музыку, слишком грубую музыку, слишком какую угодно музыку, потому что музыка ничего не говорит, музыка только есть – и больше нет ничего.

Мне он никогда не нравился.

Когда я видел его в последний раз, он сидел в грязных гриндерсах на кухне черт знает какой квартиры черт-те какого спального района, у него на коленях сидела рыжая коротко стриженная черт знает кто. Он протянул мне косяк и сказал: «А, это ты, Мартын, привет, давай дуй отсюда».

От него всегда исходило ощущение опасности, с ним всегда было страшно, теперь, когда Лева мне сказал: «Реваз умер. Повесился», я понял почему – с ним не получалось выпивать стопку наполовину, все нужно было делать до конца. Он же чуть младше меня. Но если он делал все так, чтобы слать на хуй осторожность и жить, засунув в голову джа дивижн, значит, его вариант не мог быть другим. И ему плевать на то, что кому-то хочется, чтобы он снова протянул косяк, спел «Мое поколение», что кому-то нужно снова блевать с ним из окна, что кому-то нужно снова лечь на грязный асфальт с наушниками на двоих и, дожевывая бычок, смеяться в голос от того, что пролетающая мимо птица насрет прямо в пустую бутылку между вами, точно попав в ритм бочки «Velvet Underground». Только такая точность возможна в мире накануне того, как придут дворники, и это лучшая точность. Еще у него была крутая улыбка. Только она его и выдавала. Тогда ты понимал – всё это понарошку, просто и он, и ты еще не начали жить, всё это – приквел. И вдруг он взял и начал. И сразу достал веревку.

«Да, всё так, всё так. Вот тебе и мое поколение. Может быть, не худший вариант. Изумительный праздник, да? Но в нем уже не будет нас. Вот так. Но он вроде нарывался, нельзя сказать, что это кто-то там виноват, ему просто тут быть стало нельзя, он, видишь, черноту сам ел глотками. Не знал, что с ней делать. Всё, я пошел, мне надо дальше, мне надо купить молока. Увидимся когда увидимся», – и Лева исчез.

А я сел на скамейку: Реваз умер, кто в этом виноват? А я все так же живу с Тамарой в своей комнате моей ее квартиры. У моего виска появился револьвер, пуля разорвала голову, я упал на скамейку. Мгновенная картинка, следующая за мгновенным уколом стыда за что-то, что уже не поправишь.

Мимо прошла пара – он сказал, наклонившись к ней: «Смотри, валяется. А мне завтра исполнится восемнашка, заживу тогда». – «Тебя отправят сразу в атаку, дурачок». – «Ты круче, чем красное полусладкое». – «Ты счастливый, как жаворонок, и такой же глупый». Я снова сел. Вставил наушники и послушно включил «Bagatellen II», как велела записка от неизвестного из почтового ящика. Закурил. Вместе с зажигалкой достал ничейное письмо. Проглядел его, ничего не понял и стал спускаться дальше по бульвару, как идут гуси-лебеди. Я шел к Ананасову.

У Сережи Ананасова родимое пятно алого цвета во всю щеку, синдром упущенной выгоды и закуток «У антиквара С. А.» при большом книжном магазине.

У него еще в школе было прозвище: Ловчилла.

Он и остался таким: уже давно, как только умер его дед-реставратор, он распродал всю его мебель, а потом понял, что дедовские книжки и картины – это капитал, который можно преумножать. И из Ловчиллы стал вывеской: «Антиквар С. А.», обменивая коллекцию деда, делаясь богаче, влюбляясь в свое дело. Теперь он явился мне лысеющим господином в недорогом костюме и очках без диоптрий («для солидности»). Я выкинул кусок, где он восклицает, что мы давно не виделись и почти все его шутки про нос. Сам он похож на продолговатую оранжевую пуговицу – много тела в животе, маленькая голова, оранжевый пиджак. Говорит он чуть растягивая слова и иногда невпопад картавя. В детстве, кажется, этого не было.

«Отсутствие эффектов и глубина при том – вот признак гения. У бабы в тропиках, снятой для клеенки, которую в переходе дают, есть эффекты, а глубины нет. А у “Мадонны” Рафаэля – и эффекты, и глубина. Но это все одинаково душное. Гений-хуений, мне что – мне ничего, но мне нравятся те, у кого нет этого торжества, потому что торжество – это и есть пафос, а пафос – это и есть торжество, как у Рафаэля того же и всех этих громыхающих возрожденцев итальянских. А у голландцев этого нет, ну нет – и всё тут. Где у Халса торжество? А у Вермеера? А вот глубина есть, и в этой глубине – слабая надежда на торжество, как у нас с тобой. Такая деликатная. Паршивые репродукции, тексты сухие, а такая сила в этих советских альбомах – да ведь? И ее люди чуют. И тиражи невъебенные. Так что мелочовку, но на круг Сережа с них всегда денежку на ужин имеет. Я – человек, которого кормят Халс и Рембрандт! Думал Рембрандт, возвращая отцу сына, что он будет кормить Сережу Ананасова? Весь этот его оливковый свет, сотворение мира – у него же все картины про это. Как дух над бездной носился-носился, да и выносился, бабка за дедкой, дедка за репку, а потом мышка хвостиком махнула, и вот из яйца, из мглы, мир родился. И весь этот мир раз в неделю стейк рибай из “Воронежа” дает Ананасову. Ну не только они, конечно, но по зернышку набирается, а если вдруг впаришь из дедовского набора какого-нибудь совсем карликового голландца, так, считай, уже в высшую лигу и никаких валиков. Так что благодарочка и Халсу, и свету Рембрандтову, и всем теткам, которые эти альбомы по привычке покупают, – одна мне сказала, что вырезает аккуратненько маникюрными ножницами – и на стенку в сортир на даче. Ну и карликам-голландцам.

Нет. Ты уж прости, Король Лор, этого товара сейчас навалом, рублей тридцать с каждого письма – это я тебе по дружбе дам, другие вообще не возьмут, только оптом, все вместе, за пятихатку, если в настроении. Это ведь кто купит потом? Лежать годами, место пылить. Только если какой-нибудь декоратор должен биографию зажитку создать, и то если фотографии есть. Сделают твоих теток в корсетах прабабкой какого-нибудь регионального олигарха задним числом. Или киношники для правдоподобия на муляжную стенку повесят. Так что с фотографиями лучше, а у тебя фотографий с гулькин хуй. Ты же знаешь, я своего не упущу – тут иначе нельзя, вот когда будут книги двадцатых, ты сразу ко мне беги, особенно детские – Тырсы, Лебедева, Чарушина, иллюстраторов и авторов, это мне и только мне, понял? Это мне. Обязательно! У тебя нет, кстати? У деда ничего не было такого? Да не извиняйся. Ну подумай, найдешь – отдай, мне, мне отдай. Я же своего не упущу, да. Мне это, ты понял, да? Понял? Кстати, у меня теперь тоже есть диагноз, я болен. Это новый диагноз, то есть я на переднем крае. Это, как говорит мой психотерапевт… ты не ходишь, кстати? Зря: сейчас все ходят. Денег нет? Ну, значит, поднакопи на своих звуках и свисти – я сведу. Короче, у меня болезнь века: синдром упущенной выгоды! Вот как. И фаббинг у меня есть – я даже, когда по тиндеру с какой-нибудь бабой в ресторанчике сижу, все равно в андроиде, а что делать – фаббинг против петтинга! Даром что интернет инвалидный, суверенный, а и что. Хочу быть всегда в курсе, это благородная болезнь, мы вообще как вид только благодаря этому выжили – что в курсе были, где что, что почем. Синдром упущенной выгоды, так-то вот. Всего хочется, всем завидуешь, все время как будто упускаешь. Плохо мне от этого, если честно, от слова “совсем”. Не голова, а тележка в супермаркете, и такое “а-а-а-а-а-а, что мне брать, чтобы не проебаться, а-а-а-а-а-а”. Как бы мне влюбиться, чтоб не ошибиться.

А тут прости, не надо это мне, письма твои, ну отдай мне, просто чтобы не валялось, вот тебе тысяча под расчет. Ты, кстати, понял, что сейчас двадцатые такие тоже, да? Новая неуверенность! Я поэтому собирать их начал, не только ради перепродажи, нравятся мне они, все такие радостные, тревожные. Сейчас такое тоже, да? Да нет, я про настроение, про пыльцу на пальцах.

В общем, вот тебе штука двести пятьдесят за все, не сердись. Даже у меня вон – пять ящиков, открытки, попорченные приветами из прошлого от Мани к Ване. Такие сложнее продать. Или письма, тоже их есть у меня. Их ведь сдают, когда выносят все от умирающей бабки. Это как семечки, умоляют взять в довесок. Это дедовские твои, да? А! Не только? Я слышал новость по “России”, что там то ли сгорело, то ли еще какая авария, да. А ты их скоммуниздил, поди, что ли, тихонечко? Ну ловкач! В носу унес, да? Ой, да ладно, мне-то до фонаря откуда, я если бы спрашивал, чего откуда, уже давно бы на платформе Марк труселями семейными торговал.

Да это вообще обычное дело – помню, во Владивостоке нашли тоже контейнер. Раздать адресатам сперва хотели, потом плюнули и торжественно передали в какой-то музей. В результате по дороге все это купил киношник чокнутый, ему что-то для декораций нужно было, ну а что? А для чего это еще, для бессмертия?

Так-то этих контейнеров с недошедшими письмами – жопой ешь, но их, как правило, сжигают, чтобы не морочиться. После того как похвастаются находкой. Ну да, твой тоже, считай, сожгли. Один ты, как дурак, теперь морочаешься. Да и в каждой семье, небось, прям как у тебя, такие письма от неизвестного деда неизвестной мамке. Я сам так дедовские в Питере на бывший Литейный слил – считай, на них себе будущее построил.

Короче, друже. Мне, честно, это все на хуй не упало. Кто там из самиздатовских писал – сколько песен недопетых, недожатых, как курки? У меня таких песен пылится вон сколько, я тебе по дружбе – тысяча триста рублей, может, там среди открыток вид какой интересный найдется. Дожму курок как-нибудь сам.

Э, чего? Адрес знакомый? Подсосенский? И что? Улитка? Какая еще улитка? Охуеть теперь. Ну ты даешь.

Да не обижаюсь я. Вообще не удивлен, кстати. Ты всегда был это, извини, с прибабахом. Как ВВС говорила, валенок-неврастеник. Оглядываешься, переспрашиваешь, как твой дед. А после удара и старухи – так вообще. Съехал с глузды. Ну, хер с тобой, спасибо, что зашел, когда на психоправа денег найдешь – а тебе нужен, – звони».

Так сказал мне он, так он сказал, сказал, да. Я все записал на диктофон, чтобы не забыть.

Когда Ананасов потрошил письма – палец к языку – слюнявым пальцем к письмам – ручку в руку – подписать аршинными цифрами цену – опять палец к языку и так снова и снова, – я сквозь этот танец пальцев увидел, что на одном письме стоит адрес: «Подсосенский переулок, дом 18/5, квартира 19».

Я его прочитал вязким голосом Кувшинниковой с почты, величаво, но со смешком. И я решил, что знаю этот адрес. Это был дом «старика Ревича». Так называл своего товарища мой дед.

Ревич был ленинградец, который переехал в Москву и ненавидел ее так, как может ненавидеть только ленинградец. Считал ее недоразумением. В знак протеста, а вовсе не из-за запрета для пожилых он не выходил из дома – никогда. Продукты ему приносила соседка с первого этажа: он готовил ее сына в институт, а потом и к сессиям. Дед дружил с Ревичем много десятилетий, они сошлись на общей страсти к радиоприемникам, а потом крепко подружились. Дед брал меня к Ревичу, я играл с его кошками, слушал его призрачные рассказы и рассуждения о строении неба. Я заходил к нему и после смерти деда, чтобы снова оказаться с его теми же историями и его голосом: так возвращалось время, в котором дед был жив. Ревич знал об этой моей особенности и повторял истории, как старая пластинка. И я передумал отдавать Ананасову письма. Все равно он предложил такие деньги, что они ничего не изменят: и с ними, и без них перебиваться из кулька в рогожку. И к тому же было весело смотреть, как Ловчилла торгуется. Это в моих глазах делало весь ворох более ценным и рождало приятное неприятное чувство: взбесить старого однокашника, ставшего прижимистым жуком с панцирем в оранжевую дробь. За такое и тысячу рублей не жалко. «Ловчилла»!

Я решил, я решил, я решил, я решил отнести письмо адресату. Я давно не навещал его. Если он живой, он удивится. А я стану его личным почтальоном.

Дом-улитка. Так его называют из-за эркера, украшенного улиткиными рожками. Не знаю, каким чудом этот мой знакомый – дом 18 – уцелел в нашем новом мире. Теперь номер дома и бывшее имя его переулка смотрели на меня с мятого конверта не дошедшего до адресата письма. А имя адресата было именем дедушкиного друга.

Георгий Дмитриевич был инженером, физиком, астрономом и ворчуном. Я был бы рад познакомить его с тобой. Он занимался темной материей, космическими телами. Понятия не имею, чем он занимался. Я всегда думал, что он изучал небо: он о нем много говорил, когда они с дедом потягивали коньяк. В Москву его почти силой перевезли родственники: он был болен и ему объяснили, что здесь за ним будет кому ухаживать. Но ухаживать за ним так никто и не стал. Эта квартира – одна комната с кухней и балконом – осколок фамильного гнезда: семье когда-то принадлежал весь этаж. Мать Ревича после ареста мужа в конце тридцатых уехала с маленьким сыном в Ленинград. И вот тот маленький сын вернулся в отцовскую квартиру.

Я поднялся по лестнице. Ее было трудно узнать: метлахская плитка с цветочным узором сбита, на ее месте – бетонные блоки. Вместо люстры – лампы дневного света. Вместо старых многостворчатых рам с витражами – стеклопакеты. Я прошел по коридору и позвонил в звонок. Он не открывал долго. Я успел включить диктофон. Громыхнул засов.

ОН: Так что дело хреновато, но вообще всё нормально. Сколько можно, зажился.

Я: Но вы отлично выглядите.

ОН: Ну, прекрасно. Повернись-ка. Да-а-а. Мало было людей, которые решались иметь такой мужественный облик, как ты в таком возрасте. Мы все-таки брились! Бриться опасной бритвой, я тебе скажу, удовольствие ниже среднего. Это здоровый агрегат во-о-о-от такой длины, и им можно отрезать себе любую часть тела, нужную и ненужную.

Я: Сейчас все так ходят. Вы работаете?

ОН: Да нет. Ну, что-то по мелочи. Черт с ним. А ты что пришел, Мартын? Сколько лет тебя не было. Я уже думал, что кто-то из нас умер. Я рад, конечно, но ко мне никто не ходит, так чего ты…

Я: Письмо принес вам.

ОН: Чего?

Я: Я вам принес письмо с почтового склада.

ОН: Здесь написан тысяча девятьсот одиннадцатый год. Ты в уме? Шутка?

Я: Это старое письмо, его вовремя не смогли доставить. И оно застряло на почте. Вот я исправляю.

ОН: Ну дела. Хорошо. Давай, садись.

Я: Прочитаете?

ОН: Что там читать. Прочитаю.

Помолчали.

Еще помолчали.

ОН: Деда навещаешь?

Я: Но он же…

ОН: Да я про могилу, про что еще.

Я: Ага.

ОН: Ну молодец.

Помолчали.

Еще помолчали.

Я: Милый какой почерк.

Помолчали.

ОН: А ты знаешь, сколько мне лет? Какого я года?

Я: Девяносто, может быть?

ОН: Может быть. А ты на письме этом видел год? Тысяча девятьсот одиннадцатый. Это мне может быть отправлено?

Я: Ну я не подумал, я вот не очень понял тоже.

ОН: Ты вот не очень понял. А я тридцать четвертого, мне было восемь лет, семь, восьмой год, когда стала война.

Я: Я помню, вы рассказывали про войну.

ОН: Я со времен войны все хорошо помню, до этого – так, отдельные. Конечно, я не Лев Николаевич Толстой, который помнил, как его купали в корыте, что вызывало гнев моей мамы, которая говорила: писатель совершенно обалдевший, не мог он такого помнить.

Я: Вы в войну уже в Петербурге были?

ОН: В Ленинграде.

Я: В Ленинграде.

ОН: Да. Мы с мамой к тетке на квартиру на Чайковского приехали в сорок первом. Теперь каждое двадцать седьмое января дети блокады, жившие в доме, собираются здесь. Тьфу, не здесь, а там. Не привыкну и не буду привыкать, что сюда меня притащили. Считай, я там, на Чайковского. У нас были ниши.

Я: Ниши?

ОН: Ниши. В них стояли Аполлоны, Дианы и другие гипсовые ребята. Мы в войну играли в прятки. Прячешься за Аполлоном, потом тебе кричат: «Палочка за такого-то». Ты вылетаешь, и эта скульптура случайно падает. У нее отлетает рука или нога… Так что падение Древнего Рима я застал.

Я: Это коммуналка была?

ОН: Какой там! Нет. В тридцатые моя тетка – она потом погибла под завалами, я башмачки нашел – выменяла комнату на квартиру на Чайковского. Так я хочу тебе сказать, что больше люди умирали в коммунальных квартирах и меньше в индивидуальных. То ли оттого, что люди, жившие в них, были беднее, то ли от напряжения вынужденного соседства. Понимаешь? Ты должен ставить предметы не только так, как тебе удобно, но чтобы и ей, этой дуре-соседке, было удобно. Понимаешь? Мы проводили самодельный социологический анализ: в коммунальных умирали чаще.

Я: А дом сильно пострадал?

ОН: У нас за всю блокаду не вылетело ни одного стекла. Ни одного! Но случались другие неприятности. Нормальная была жизнь. Веселая. Так что, чай? Ну сам так сам, хорошо.

Я: Какие неприятности? Про шрапнель?

ОН: Хочешь про шрапнель? Так вот, в одно лето я был на площадке Дворца пионеров – детей же на дачи не вывозили, некуда возить. А сад у дворца был хороший, мы там гуляли. А как только начинался обстрел, нас загоняли в гардероб на первом этаже в полуподвале. Тоска смертная, и, как пионервожатая отворачивалась, мы с ребятами обратно в сад. Один раз выбежали, а в саду беседка была – она на наших глазах поднялась вверх и рассыпалась на элементы.

Ревич делает слова длиннее: он говорит с паузами, а каждую гласную в каждом слове тянет. Заканчивая предложение, он как будто еще долго его осматривает, прощается с ним. Так слушающий успевает увидеть описываемую картину. А Ревич умолкает и смотрит на тебя из глубины своих очков с толстенными линзами: увидел ли ты?

ОН: На элементы, да. Мы молча повернулись и пошли сидеть в полуподвал. А потом случилась одна история, из-за которой я на несколько минут стал настоящим психом. И, думаю, в значительной степени психом остался. Как-то раз ко мне в этот сад пришла мама. Мне было девять лет. Не помню зачем, то ли что-то принесла мне, то ли что-то нужно было сказать. И ушла. И сразу после ее ухода было два снаряда. С одной стороны Аничкова моста и с другой. Как я запсиховал! Какая была истерика – до тех пор, пока пионервожатая не отпустила, пока не сказала: «Беги к матери». Я побежал, оказалось, мама успела, мама прошла.

С тех пор, как только начинался активный обстрел, я уходил, чтобы быть с мамой. Когда близкие рядом и ты их видишь, не так страшно. Один раз на Некрасова я шел – и вдруг как даст над башкой! Я тут же забыл про все на свете и прижался к стене дома. Как посыпалось! Какой цокот пошел! «Они шрапнелью бьют», – сказал встречный дядька…

Я: Такой снаряд, который разрывается на мелкие эти?

ОН: Ну я тебе могу показать, на что разрывается снаряд. У меня сохранились где-то осколки военные. Я показывал.

Я: Покажите.

ОН: Вот разрываются такие горячие штуки, с дикой скоростью летят. Мало не будет, если она на большой скорости в тебя. Конечно, страшно. Конечно, страшно, а потом. Но по сравнению с голодом… Слава богу, не попал. Только, конечно, страшно. Конечно, страшно. Но по сравнению с голодом не так страшно, голод все время давит. А мама была здоровая женщина, и она с марта или с февраля пошла донором, а донорам давали пайки. И я жил на материнской крови в прямом и переносном смысле слова.

Помолчали. Еще помолчали.

Я: Надо пойти мне.

ОН: Ты техником работаешь, как раньше? То, что дед научил?

Я: Ну да, я звукорежиссер.

ОН: Звукорежиссер. Знаешь, как с твоим дедом мы развлекались? Он был в ссылке, я к нему приезжал на Алтай. И у него стоял транзисторный приемник, телефункен большой. По которому он слушал голоса…

Я: Вражеские.

ОН: Вражеские оттуда все-таки очень далеко. В основном он ловил «Немецкую волну». И приемник у него сломался, и он мне сказал: «Ты электрик, чини! Или я позвоню твоему директору и скажу, чтоб он тебя выгнал к чертовой матери!» Никогда я не занимался транзисторными приемниками. И я, значит, вскрыл приемник и, к счастью, убедился, что там ниточка с тросика слезла, я ее поставил на место. Он сказал: вот видишь, как всё хорошо, справился, а то у меня нет связи с миром. Ага! Он же сам все это умел, меня проверял. Ну что? Уже от скуки зеваешь?

Я: Нет, я тут спросить хотел – а можно ведь подключаться к другим сигналам?

ОН: Каким сигналам?

Я: Ну, к другим радиосигналам? В другие эфиры. Я тут слушал случайно, как в обычный эфир другое радио подключилось.

ОН: Сложно. Не знаю, как сейчас. В удаленных районах сигнал станций передавался по кабелям или релейными линиям на передающие центры. И оттуда в эфир. Перехватить можно на этом стыке. Что я тебе буду рассказывать. Все можно! Тебе дед про Дикман не рассказывал?

Я: Дипман? Не помню.

ОН: Дикман. Но это наша история, ленинградская. Была такая Дикман. Она училась на ленинградском филфаке. А когда началась война, то ли она пошла добровольцем, то ли ее призвали. Не знаю точно. Врать не буду. Она хорошо знала немецкий и работала на радиоперехватах в штабе фронта. Летом сорок второго Гитлер взял Севастополь и захотел взять Ленинград, у нас здесь повсюду строили доты на улицах. Он прислал своего любимца, фельдмаршала Манштейна, чтобы организовать штурм. И Мина Исаевна Дикман настроилась на волну Манштейна и стала слушать все, что он говорил их генералам, и тут же, естественно, передавала нашим, а наши не отпускали ее от приемника, пока не кончилась эта операция. Дали ей потом какой-то орден – Красной Звезды, что ли, – а этот Манштейн остался с носом: тихая еврейская женщина его запросто переиграла. А он ведь генерал, армией командовал – и ни хрена! Так что все бывает, механизм правильно надо собрать, все со всем связать.

Я: А вот я помню, вы занимались черными дырами. Есть опасность, что туда, как бы сказать, затянет?

ОН: Чего? Черная дыра? Ну, этого я не знаю. Думаю, что нет.

Я: Почему?

ОН: Ну, почему-то мне так кажется.

Я: А Бог есть там?

ОН: Бог? Оставь меня со своими… Как КГБ!

Я: Значит, на великанов надежда…

ОН: Чего? Яблоко хочешь? Ты, кстати, про яблоки историю знаешь? О том, как мой дед встретил свою любовь? В девятьсот шестом году, представь себе. Ешь яблоко.

Я: Что?

ОН: Женились.

Я: Рассказывали!

ОН: А? Не понял. Не рассказывал? Ну я расскажу. В Ленинграде я почти каждый день ходил гулять на Неву, недалеко, двести метров отсюда. Напротив – тюрьма «Кресты», старая петербуржская тюрьма, старее только Петропавловская крепость с Алексеевским равелином. Да. Так вот, моя бабушка была еврейская девушка из-под города Полтавы, родившаяся в восьмидесятом. В восемьсот восьмидесятом, если ты вдруг не понял.

Я: Как Блок?

ОН: Как Блок, как Блок. Только девушка. Она поехала учиться на врача в Цюрих, у нас-то девушка-еврейка на это вряд ли могла рассчитывать. В девятьсот пятом вернулась со своей подругой в Петербург. «Девочки, куда вы едете, погром будет». Это им сказал кондуктор, когда они возвращались. Погрома не было, а они, естественно, сразу вступили в Российскую социал-демократическую рабочую партию. Чего они там делали, я не знаю, вроде бы носили бумажки какие-то, а через два месяца их арестовали. Посадили в «Кресты». К подруге моей бабушки, к тете Жене, стал ходить ее брат, носить передачи, яблочки, карамели, чего там носят. На второй раз, когда он пришел и принес передачу, Женя ему сказала: «Евсей, ты мне больше передачи не носи». – «Что такое? Почему?» – «А я приехала с девушкой Леной, у которой здесь никого нет, и даже в тюрьме ко мне носят передачи, а ей никто ничего не носит. Я так не могу». Тогда мой дед пошел в контору и назвался женихом этой Лены. И как жених и брат получил право носить передачи им обеим. Сидели они недолго, и, когда их выпустили, он на ней женился. Елена и Евсей. Мои бабушка и дедушка.

Я: Так познакомились?

ОН: Да, так познакомились Елена Самойловна и Евсей Наумович. Так что неплохо так все было.

Я: Неплохо они познакомились.

ОН: Что?

Я: Хорошо они познакомились,

ОН: Да. Много историй в семье застряло. У маминого дяди, кстати, энкавэдэшники слух отбили, когда били. Потом их судили. Он погиб в году тридцать восьмом, его сбил троллейбус. Переходил через дорогу и не слышал троллейбус.

Помолчали.

ОН: А у тебя по-прежнему больной слух, шумы и голоса, да?

Я: Да ничего, мне же дед сделал аппаратик, я почти эти станции не слышу. Я вот еще про радио. Тут услышал сигнал, говорят о всяких ужасах. Что сейчас на самом деле творится. Не знаю даже.

ОН: Мартын, мне, когда война началась, было семь лет. Я пережил расстрелы, блокаду, репрессии, смерть рябого, много чего. С вирусами перетоптался. И то, что сейчас, Мартын, для меня поворот головы воробья. Всё на свете ненадолго.

Я: Но это правда? И что тогда будет?

ОН: Что ты меня спрашиваешь?! Что я, все знаю? Что будет, то и будет! Нормально будет идти жизнь.

Я: А после?

ОН: Чего?

Я: После жизни?

ОН: Думаю, ничего.

Я: Не встретимся?

ОН: Нормально все будет. Нормально будет идти жизнь. Не встретимся.

Помолчали.

Еще помолчали.

ОН: Ты теперь еще и почтальоном работаешь, я так понял?

Я: Сейчас не очень понятно, я тут работу потерял. А эти письма нашел. И я их, наверное, носить буду.

ОН: Что ты мямлишь, это у тебя папка, что? Письма еще? Еще для меня?

Я: Нет, там другие адреса.

ОН: Так носи. Кто-то должен относить. Тебе все равно делать нечего.

Помолчали.

ОН: Ну ладно, иди… Иди, не опаздывай! Да подожди. Это не мне письмо. Как оно к тебе попало, я не пойму. Как оно мне может быть отправлено в девятьсот одиннадцатом году? Я, конечно, древний, но в одиннадцатом меня еще на свете не было. Я в его честь назван, деда. Я не видел отца никогда, понимаешь, задрыга? Только один раз он приезжал, но я спал. Мне полгода было.

Помолчали.

ОН: Хочешь прочитать письмо?

Я: Я читал.

ОН: Слушай. Читал он!

«Дорогой папа!

Наш учитель по географии, истории и арифметике собирает коллекцию денег и он хочет со мной меняться. Потому пришли мне пожалуйста русских монет: в 2 коп. 1 коп. 3 коп. 5 коп. 10 коп. 15 коп. 20 к. 50 к. а за 1 р. он обещал дать очень хорошие монеты. Что делают все животные, выздоровели ли коровы?

Если ты хочешь мне подарить на мое рождение что-нибудь для музея, то пожалуйста эти книги: Ф.И. Булгаков “Ловля, содержание, строение тела и жизнь комнатн. и певчих птиц”. Потом: Виноградов. “Наставление о ловле рыб и раков в наших пресных водах” и Ю. Синатко. “Руководство к собиранию хранению и наблюдению над насекомыми и другими низшими животными и млекопитающими”.

Сегодня у меня была мама, фрейлен очень больна у ней сильное малокровие так что она лежит в больнице.

Целую тебя. Твой Митя. 23 февраля 1911 год».

Всё, да? Всё.

Это не мне письмо, понял? Монеты какие-то… Зачем он нас бросил, непонятно, конечно. Чтобы умереть со своими бабочками? Это не мне письмо, задрыга, это отец мой писал моему деду. Он, этот Митя, мой отец. Он через семь лет не бабочек будет искать, а красным комиссаром станет. А уже потом по бабочкам. А потом его расстреляют, понимаешь?

Я: Почему?

ОН: Почему. Ты все-таки не соображаешь ничего. Почему? Ну, например, он Сталина не назвал в тосте. Такая версия. Произносил тост, а Сталина не назвал. Было что-то вроде банкета. Я в одних воспоминаниях читал. И там так: «Банкет». Точка. Дальше написано: «Тосты». Я себе представляю, чего наговорили это болваны, профессора. И сколько времени нужно было бежать от Университета, от Моховой, до Лубянки. Минут двадцать, ну максимум.

Я: Ну можно и за двенадцать.

ОН: Ну нет.

Я: Ну четырнадцать.

ОН: Пятнадцать. Они были пожилые люди, бегали не очень быстро. Так что, может быть, минут за шестнадцать. Они, конечно, сразу после шли и писали.

Я: Доносы.

ОН: Почему доносы? Это называлось информация.

Я: А ваш отец писал?

ОН: Думаю, что нет. Человек его ранга в нештатные сотрудники не шел. И он был другого поколения. Это все-таки были уже обломанные, замерзшие люди, а он был, пардон, из революционного поколения. Все-таки он двадцать пятого числа с револьвером ходил и брал всякие вещи. Так что думаю, что нет. Кроме того, это пустой разговор.

Я: А после того вечера с тостами?

ОН: Это было двадцать девятого мая. А арестован отец был в ночь на тридцать первое мая. Его старший сын – в детдом, а я, младший, остался в городе Ленинграде в блокаду.

Помолчали.

ОН: Ты про это хотел узнать? Это, кстати, все, что у меня от отца. Что, что ты хочешь узнать? Что, Мартын, хочешь знать про черную дыру? Я сорок лет строил институт, чтобы поменять климат. Ты в результате остаешься один. В лютом холоде. Так что пошли мы с тобой оба. На хуй. Ты всегда остаешься один.

Помолчали. Еще помолчали.

ОН: Ты нес мне письмо, Мартын, от моего отца моему деду, понял? «О строении тел у певчих птиц». Вот это темная материя, не понял? Вот, вот, держи. Хочешь, бери, отправь адресату. Держи книгу. И ответь ему, пиши, пиши: «Дорогой папа! Вот твоя книжка, держи. А когда вырастешь, не оставляй нас с мамой, живее будешь. Твой Георгий». Понял? Ладно, иди…

Я: Да не надо мне, я же вам так принес, из-за совпадения.

ОН: Да-да, конечно. Не отказывайся, держи, почтальон. Держи, говорю! Иди, не опаздывай. Вон сколько у тебя там писем, задрыга. И вот еще тебе: передатчик английский с секретом – для твоих аудиоприключений.

Я: Подарок?

ОН: Подарок, подарок.

Я: А что он?

ОН: Полурабочий. Твой дед это умел, и ты сладишь. Тут только электрод магнитный нужен, проволока такая, ну ты знаешь. Дед, небось, куда-то схоронил. Это тебе волшебный подарок. Наследство от меня – сам распорядись, сам решай.

Я: До свидания!

ОН: Евсей, ты мне больше передачи не носи.

Я: Почему? Какой Евсей?

ОН: Да я шучу. Прадед в тюрьму передачки носил и жену нашел. А ты мне старое письмо принес. Иди. Может быть, и ты найдешь. Может быть, еще увидимся однажды.

За мной закрылась дверь. Громыхнул засов. У него был такой особый засов – длинная металлическая палка. Я выключил диктофон. Чуть не уронил книгу, которую Ревич дал, чтобы я переслал адресату. Она была большая, «Наставление о ловле рыб и раков в наших пресных водах». Какому адресату? Я должен передать ее тому мальчику, да еще с припиской? Видимо, Ревич уже немного по ту сторону, совсем стал старый. Но он дал книгу-посылку, заплатил деньги – теперь я и правда почтальон.

Я пошел к лестнице по полутемному коридору и уткнулся носом в плечо человеку в очках. Он показался мне знакомым: должно быть, я видел его на концертах в «Пропилеях». Запомнить его было нетрудно: рыжие, с сединой волосы, серые большие глаза в очках стальной оправы. В одной руке рыжий держал огромную старую вывеску, на мизинце и безымянном пальце другой висела холщовая сумка со звенящими бутылками и свернутыми в рулон желтыми бумажками. Этой же рукой он пытался открыть ключом дверь квартиры. Прижав телефон к плечу, он говорил что-то вроде: «Ох, где я познакомился? Я ехал в троллейбусе. Да, читал Моррисона». Может быть, опять показалось. Я автоматически поздоровался, он ответил что-то по-испански про какую-то бандеру и провалился в темноту за своей дверью.

Я вышел на улицу. Весь город был уставлен щитами с видеосюжетами – раскрашенной хроникой войны. Поверх бегущих людей с автоматами и переваливающихся танков шли слоганы: «Вечная годовщина начала Великой Отечественной», «Праздник войны – помним, ликуем», «Повторение – мать учения», «Нацистов били, нацистов бьем и будем», «Их подвиг – вечен, их опыт – бесценен» и так далее. Я вспомнил, что среди писем, которые выхватил с почтового склада, были две фотографии сороковых годов со стихами и с адресом: Неглинная ул., 18/1, кв. 8.

– Поедешь со мной.

Мы вышли из «Пропилей» вместе.

– Садись, – сказал он, и я сел на заднее сиденье машины. Потом я узнал, что он всегда ездит только на переднем. За рулем сидел Пых – так все звали огромного мужика, который работал у Меркуцио водителем, а в зависимости от обстоятельств мог выступать в роли повара, слесаря, кулачного бойца. О Пыхе рассказывали много легенд – в основном их рассказывал Меркуцио, делясь подробностями приключений и передряг, в которые они вместе попадали. Некоторые истории звучали как безусловная выдумка, но на поверку оказывались чистой правдой. О вскрытии банковского сейфа женской заколкой. О семнадцати бойцах сумо, уложенных одним движением. Об умении двигать ушами тяжелые предметы. Например, вертолеты. Я не был свидетелем фокуса с вертолетом, но своими глазами видел, как Пых сдвинул на пять шагов старую, привязанную веревками к его ушам поливальную машину. Сейчас Пых мирно сидел за рулем и безостановочно говорил.

«Поедешь со мной».

В этот вечер Меркуцио рассказал мне о третьей стадии.

Я соображал с трудом. Было поздно, я работал две ночи подряд и две ночи выпивал, меня мучило похмелье. Зачем и куда мы едем, я не знал, как никогда не знал и в следующие встречи с ним. Город был пустым, Меркуцио включил какую-то протяжную песню и велел Пыху ставить ее всякий раз с начала, когда она заканчивалась. «Летел и таял». Я потом слышал ее в этой машине бесчисленное множество раз.

Кажется, Меркуцио было неважно, куда он едет. Важен был сам факт передвижения. Он всю дорогу молчал, изредка бросая в Пыха недовольные комментарии о выбранных маршрутах.

Зато у Пыха было отличное настроение и очень болтливое. Он с язвительной жалостью поглядывал на меня в салонное зеркало:

– Башка болит, а ехать надо. Это дело нам знакомое. Но теперь – забытая беда. Ты не поверишь, тем летом опробовал зелье одно, и с тех пор только так: все смешивать могу. Все что угодно! Со всего бара залей в меня по сто из каждой бутылки – пожалуйста! И причем все это потом запить пивом. И хоть бы хны. Единственная реакция на утро – будто у меня во рту все кошки города ночевали. И второе, не поверишь: никакой головной боли. Только живот чуток подкручивает.

– А что за травка?

– А так, чтобы у меня когда-то голова от пьянки болела, – ни в жисть! Ни похмелья, ни синявки, ни головняка, ни бодуняры, ни похмы, ни мамурлюка, ни коматоза, ни трепаловки, ни ужора, ни перепела, ни смури, ни выпедаливания, ни перехмура…

– Да поняли мы. А что, похмы тоже не бывает? – это Меркуцио.

– Веришь – не бывает! Ни отходняка, ни похмы – ничего! А раньше – ни таблетки меня не брали, ни барбитура, ни активированный уголь, ни аспирин, ни энтеросгель-линекс-ибупрофен, ни боржоми, ни рассол капустный, ни рассол огуречный, ни чай зеленый, ни чай с медом, ни мед отдельно, ни тан-айран-кефир, ни аскорбинка, ни банановый коктейль, ни французский «бодрячок», ни тамбовский холодец, ни грузинский хаш, ни квас без сахара, ни ряженка-матушка, ни щелочная минеральная без газа, ни яйца сырые, ни гербион женьшень, ни эссенциале форте, ни томатный сок с солью, ни спазмалгон…

– Боже. Да поняли мы, твою мать, ничего не брало тебя! Как ты выжил-то? – это Меркуцио.

– И есть какой-то кустарник крымский, да? Он вам помог?

– Да. Ничего не брало, вот не поверишь! И получается, этот дед мне как ведь сказал: «Знаешь такое слово – “бурьян”?» Я говорю: «Знаю». А он мне: «А у нас есть кустарник, называется борьян». То же самое, что бурьян, только через О – борьян. Я говорю: «И что?» – А он: «А пошли…» Ну, пошли, он из кисета достал эту травку, заварил мне в кружечку, я посидел, его как чай попил, и да. Доложу я вам. Да-а-а.

– Что «да»? – это Меркуцио.

– Да! Ну просто как бабка пошептала! И отлегло. Пакет у него набрал.

– Я в Крыму шалфей собирал.

– Тоже хорошая штука. Он в себя всякую гадость всасывает. Но это каждому свое. Кому-то от похмелья – молоко вообще. Мало ли. Но вот борьян, я тебе скажу, великая вещь. Травы, они нас превращать могут в кого и во что угодно. Травы! За счет того, что там все…

– Хорош эту хуйню бабкину нести, – перебил его Меркуцио, – приехали уже, слава богу. Травники, блядь.

Мы остановились у старого особняка из последних оставшихся. Со стены равнодушно смотрел угрюмый профиль: «В.Я. Брюсов – жил и умер здесь, поэт и член ВКП(б)».

Паспорт, медкарта, показываю их печальной девушке-полицейской на входе. «А я все жду и жду карточку», – прошептал я. «Проходите», – сказала она.

У входа к Меркуцио бросилось сразу человек десять, обняли, потянули вверх по лестнице, я поплелся за ними. Мы вошли в небольшой зал, на скамейках сидело несколько десятков угрюмых слушателей. «Давайте всё же начнем», – сказал человек в безразмерной майке и начал рассказывать, что Агнессу он знает давно и «ценит не только как товарища, но и как поэта, и, что важно, поэта не столичного, а свежую астраханскую кровь». Он говорил нескладно, но долго. Потом выступала Агнесса, было много непонятного.

Сжавшись в кулек, я вышел покурить. Спускаясь по лестнице, увидел Меркуцио, похоже уже давно сбежавшего с чтения. Он сидел рядом с женщиной-полицейской в небольшой будке при входе в музей.

Она была красива. Ее звали Люся. Ей очень шла форма. У нее были длинные черные волосы. Ямочки у губ. Она картавила.

Вокруг нее стояли телефоны, какие-то книги, я назвал их про себя амбарными, косметичка.

– Чем докажете, что замужем, – спрашивал ее Меркуцио.

– Вот, смотрите, обручальное кольцо.

– И вы работаете в музее ночью?

– Да, раз в три дня.

– И что муж об этом?

– Об этом что?

– О том, что вы проводите ночи в каком-то музее с бородатым Брюсовым?

– Это я полицейская, а вы меня допрашиваете.

– Мне интересно, как вы живете. Вы Брюсова знаете?

– Нет, у меня времени нет, к сожалению.

– О прикрой мои бледные ноги. Уверены, что хотите охранять дом такого поэта?

– Я здесь недавно.

– А кем работает ваш муж?

– Транспорт. В транспортной компании.

– Кем?

– Перевозчиком. Он перевозчик.

– Крепкий?

– Что?

– Крепкий мужик?

– Большой, да.

– Ясно. Ладно тогда. Вы его любите?

– Люблю.

– Значит, с нами, я так понял, вы не поедете. А то нам нужно молодому человеку жену найти, – он посмотрел на меня.

Она засмеялась.

– Не поеду.

– А такие стихи знаете? Про нас с вашим мужем.

Он стал читать, иногда проборматывая слова:

Здесь он вскочил и почти прокричал следующие строки:

Знаете?

– Здорово, красиво. Люся, Боб, Большой Медведь.

– Это как мы с вами втроем.

– А это тоже Брюсов?

– Нет, один агент иностранной разведки. Не поедете с нами выпивать, играть? Хотите посмотреть, как мы ушами автомобили двигаем?

– Не могу, к сожалению.

– А мы поедем.

– Жаль, правда, – сказала она.

Я ей поверил.

– Поехали, – кивнул Меркуцио мне.

Мы вышли на улицу, было очень темно. Я опять пожаловался на то, что меня мутит.

– Знаешь теорию трех стадий?

– Что?

– Сперва болит башка, крутит живот, эта вся дрянь. Харчо, пиво, все понятно. Потом самое мерзкое – моральная боль. Фидбэки и флешбэки. Для этого нет лекарства, диалоги с дементорами. Отходняки. Многие из-за этого пить бросают. Если переживешь, то за этим начинается главное.

– Что?

– Третья стадия похмелья. Когда тебе не больно. Ты уже со всем смирился, согласился с тем, какой ты есть, тебе не стыдно и не страшно, начинаешь растворяться в том, что вокруг, ты пепел и труха, ноль без палочки. Не боишься смерти. Тогда снова начинаешь выпивать. Ты часть огромного всего, где все связано, входишь в любые поля и все чувствуешь, ничего не зная. Но это быстро проходит. Ты начинаешь приручать действительность. Или она тебя. Просто думать о чем-то, что тебе нужно, и оно случается.

– Это как?

– Понятия не имею как. Но из-за этого открытия и пью. Твой единственный план в жизни – добиться третьей стадии, как можно меньше всего разрушив на первых двух.

– А что происходит-то?

– С тобой случаются те вещи, которые тебе нужны. Так, как ты сам бы не мог их достичь никаким хитроумным планом, – просто ложишься на воздух. Знаешь, как было когда-то в Тбилиси. Вот это чудо – постоянный Тбилиси. Только это длится недолго.

– И ты сразу все можешь?

– Не ты, а что-то другое, но можешь.

– А потом что?

– Снова пьешь.

Докурили. Помолчали.

– В воскресенье приходи в «Пропилеи», – сказал он, будто я и так не ходил туда почти каждый день. – Не опаздывай. Нужен будет твой аккордеон. И это не эвфемизм.

Помолчали.

– Может быть, с кем-то познакомлю. Брось невидящий взгляд, черт, вертится, не помнишь, как дальше? «Брось невидящий взгляд, / рыцарь, на жизнь и смерть / и езжай наугад / дальше».

– С кем?

– Что с кем? С кем хочешь!

– С кем познакомишь?

– Да-да. И еще: накануне сделай это, как ты это называешь, скомпрометируй сад, внутренний двор.

– Скоммутируй?

– Да, мутируй. Настрой под себя. Мы будем гулять в саду, – бросил уже на ходу Меркуцио, сел на переднее сидение к Пыху и исчез в «Летел и таял».

Открыть глаза. Порция капель в ухо. Аппаратик в ухо. К игле. «Никогда не забывай про аппаратик и иглу – иначе черная дыра», – говорил дедушка. Каждый день, годами выученные движения. Затем продолжение ритуала: «Привет, Тамара, привет, заяц, вот тебе вода, заяц, спасибо, Тамара». Пирог с зеленой начинкой, ложка супа, поспать минут двадцать, подъем. Радиоточка передает последние новости «России всегда». Слушаю, узнаю голоса бывших коллег. Иногда они делают специальные фишки: кроме новости дают «авторский комментарий». Это нововведение Кристины Вазгеновны – «живинка».

«Власти города в Калининградской области демонтировали скамейки, чтобы люди не отдыхали на них. А в школе Новочебоксарска сняли двери в туалетах для прозрачности действий. Так держать! Образование рулит! Гробы включили в список товаров первой необходимости в комбинат благоустройства по всей России, начиная с Оренбургской области…»

Почти каждая новость заканчивается фразой «Бояться не нужно ничего, государство сдерживает возможный хаос» и другими репликами, записанными голосом самой Кристины Спутник – всякий раз ей удается найти новую интонацию для одних и тех же слов.

«МГУ отчислил студента из-за просьбы не поздравлять его с 23 февраля. Браво! Житель Новокузнецка предлагал местным бизнесменам покашлять в офисах конкурентов. Вот озорники! Гражданский иностранный самолет нежелательного государства, нарушивший воздушное пространство Российской Федерации, был сбит отечественными истребителями. Жительница Калининграда не смогла взять талончик к врачу, потому что умерла три года назад. Какая драма! Житель Карелии похитил ковш от экскаватора. Вот озорник! Жительница Кузбасса устроила поножовщину, после того как кто-то громко хлопнул дверью в подъезде. Бояться ничего не нужно, государство сдерживает возможный хаос. В Саратове продают шланги для фекалий с названием “На Берлин!”. С годовщиной начала войны!»

Я вышел в подъезд и уже почти без удивления нашел в почтовом ящике очередной листочек с каллиграфическим почерком: «Знание как расчет, говорит Исаак Сирин, неизбежно порождает страх. Ты не в состоянии всего предусмотреть, и это побуждает к осторожности. Вера перешагивает через расчет. Она видит цель перед собой и шагает к ней по воде, не смотря под ноги. Исаак Сирин говорит: только рискуя, размыкаешь непреодолимые обстоятельства, которые заставляют чувствовать себя ничтожеством. Более того! Именно в вере-риске человек творит как бы из ничего вещи, которые бы не сделал, исходя из осторожности. Мы не потому смертны, что согрешили, а потому грешим, что смертны. Человек грешит от безысходности. Вера, как риск, дает просвет. Она без труда дозволяет разрушительное для себя и говорит: “На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона”. Знание сопровождается страхом. Вера – надеждою. Кто последует вере, тот вскоре делается свободен и самовластен. Он распоряжается всяким тварным естеством, потому что вере дана возможность созидать новую тварь. Она может все производить и из несущего. А у знания нет столько дерзости, чтобы производить то, чего не дано естеством. Так что? Вы выберете знание или веру и риск?»

Я открыл дверь подъезда и вышел в переулок. Я захотел увидеть себя со стороны в новом свете: вот идет зрелый мужчина, у него нетипичная внешность, его лицо выражает благородство, в его глазах читается усталая грусть. Я закурил. Я слушал багатель на миниатюрном переносном проигрывателе из почтового ящика. День стоял как настоящий июльский день. Пыль витала. Листва шумела. На заборе, выросшем у пустыря, кто-то написал зеленой краской: «Идея России – остриженный холм уголовный».

Я присел на бордюр, закурил. Мимо на велосипеде проехал почтальон. «Мой коллега», – тихонько прошептал я и чуть ему поклонился. Ко мне подошел помятый человек в черной форме. Росгвардия.

У него были черные сверкающие сапоги, на которые я тут же уставился. Я перестал быть человеком, лицо которого выражало внутреннее достоинство, стал небритым восьмиклассником, ждущим наказания, за что – не знаю. Вряд ли эти сапоги решат, что это я написал, да я вообще только что вышел. Но я перестал быть тем, кем сегодня проснулся. Внутри меня завыл маленький зверек, например койот, которого нет в фильме «Служебный роман», но почему нет, когда я всегда, еще маленьким, его там слышал – мне грустно без койота, ах как найти койота. Неужели я один его там слышал? Вряд ли гвардеец станет бить маленького меня, я ведь размером как раз с койота, он же невысок. Об этом и многом другом я стал думать, уткнувшись взглядом в черные сапоги.

«В меня смотреть, кому сказал!» – дунуло на меня бешеным зловонным ветром, как на билибинской картинке с Русланом. Меня качнуло от перегара, но я послушно поднял глаза и увидел улыбающееся лицо, шрам на левой щеке, золотой зуб. «Да иронизирую я, ты уж не парься, а то часом обоссышь переулочек нам. Хотел бы стрельнуть сигаретку…» – «Да, – выдохнул мой внутренний пятиклассник. – А я думал, вы хотите указать, что во дворах курить запрещено, или узнать, кто тут зеленкой по стене балуется, это тоже ведь запредельно нельзя». – «А хуй его знает. Теперь все запрещено». Он закурил. «Скоро жить запретят». – «Ничего, – сказал я, расправив плечи, успокоившись, – мы с вами на Марс улетим или на Луну». Он посмотрел на меня внимательно:

– Не поможет.

– Почему?

– Там тоже всё запретят. У меня от этого все в груди переворачивается к хуям.

– Материться тоже нельзя во дворах теперь. Блядь, – добавил я для солидности.

– Хуй знает, как это с нами сделалось. В одних дворах хуи пинали, а теперь вот оно – как лунатики, прячемся и шары друг другу откусываем. И в груди все колышется, блядь, от страдания.

Мы помолчали.

– Я вот было время, в Париж с супругой летал, в Берлин еще. На Берлин, нах! Нормально там эти устроились – разврат кругом, но красиво. А у тебя баба есть?

– Нет у меня никого. Я холостякую.

Помолчали. Еще помолчали.

– А вы остатки Нотр-Дама видели?

– Чего?

– Ну, собор такой древний.

– Со шпилем, что ли, из Англии?

– Понимаете, этот собор как будто дыру загораживал собой. А когда он сгорел, стало ясно: все пустота и мы все в ней внутри.

Он снова посмотрел на меня внимательно.

Еще помолчали.

– Тяжко тебе с этим шнобелем? – спросил он зачем-то.

– Да я привык.

Мы еще немного повздыхали и пошли на хуй оба – полиция со своим народом.

Я прошел несколько шагов, когда он меня окликнул: «А ты на Луну, что ли, всерьез собрался, шнобель?» Я снова вспомнил о койоте, пытался что-то ответить, но гвардеец сплюнул и пошел вниз по переулку.

Смена кончилась поздно, Иона налил мне, коротко обругав («Как не продал?» – «Я отдал письмо знакомому старику». – «И что он?» – «Он плакал и дал мне денег». – «А что с остальными. Делать будешь?» – «Не знаю». – «Так раздай их. Остальным. Раз за них деньги. Дают, дубина»). Я выпил и вышел на улицу. Было почти четыре часа утра. Был уже день, и он был хорош. В нем были выдуманные мной птицы, душил запах сирени и жимолости, толкали гудки редких автомобилей. В нем была нежность. Воздух был свеж и плыл на меня большой белой простыней. Я заворачивал эту простыню в узел, и в него помещалось все вокруг – и уродливые новые здания, извиняющиеся на рассвете, и последняя сирень, которой по всем законам уже не должно было быть, и гул разговоров, шумевший у меня в голове, и свет нового дня. Это был день, который принадлежал мне, и не так важно, что он мне был не нужен и я понятия не имел, что мне с ним делать: он просто был и я просто был в него завернут.

Надо мной пролетел самолет, я долго смотрел, как он оставляет полоски молочной пены, исчезающий след, по которому можно найти дорогу – к морям, в Австралию, к миру, перевернутому на правильную сторону, стоящему на босых ногах. Я мог запомнить ход этого следа. Я мог все – например, закурить. Или отказаться от ньютоновской модели – это запросто.

Я мог вспоминать.

Я на песчаной дороге. Справа сквозь орешник и клены бежит зеленая электричка (ее никогда не видно целиком, глаз дорисовывает ее по фрагментам, видным в бойницах деревьев). И приходится изо всех сил прислушиваться к тому, что говорит бабушка, или громко кричать, если что-то сам хочешь сказать. Над головой через иголки и шишки сосен пролетает самолет и оставляет полоски пены, как на столе остается пенка от молока, когда, пока бабушка не видит, ложкой цепляешь молоко из чашки и размазываешь его по клеенке на сырой кухне. Слева заборы, один другого смешнее и страшнее, за ними детские голоса или радио, говорящее «в москве солнечно», «сумгаит», «кооперация», «перестройка», «кпсс» или поющее «я тебя поцеловала», «подожди-дожди-дожди». За ними – огромные собаки. Меня отделяют от них только коричневый редкий штакетник, куст отцветающего шиповника и бабушка.

На этой песчаной дороге сосновые шишки были ненамного меньше меня. Когда мы стали сворачивать в самый узкий переулок поселка, в этих соснах я увидел мальчика ненамного меньше меня, с носом немногим короче, чем у меня, и с кожей белее, чем у меня. У него бабушка такая же седая, как у меня, и так же готовая к разговору. Я не запомнил, как зовут мальчика. Тогда бабушки произносили фразы и слова вроде «в москве солнечно», «спитак», «гагик и тигран», «перестройка», «уехать», «очередь», «талон», «уехать, уехать». Они были похожи на ухающих поживших сов.

Я прошел несколько шагов от крыльца, и вдруг та белая простыня распрямилась и резко обернула, сжала меня: кто-то погладил по спине, от неожиданности я выронил сигарету:

– Мартын?

Я не знал, где я его видел, и не знал, почему он меня обнял. Я сказал, что, конечно, помню, и мы вернулись в бар. Иона криво улыбнулся и налил по пятьдесят.

Лихо выпив, этот кто-то сразу спросил, помню ли я наши прогулки и слышал ли я что-то про радикальный протест. Я сказал, что не понимаю, о чем мы говорим. Я сказал, что я здесь работаю, наверное, он меня здесь уже видел. Или, может быть, он работает в огромном здании «России всегда», но я-то уже нет. «Как, уже не работаешь?» – он улыбнулся, махнул рукой, и, кажется, ему стало неинтересно со мной говорить. Он повернулся к тому, к кому пришел, – нашему ровеснику, давно уже бывшему телеведущему. Тот громко шептал:

– И вот представь себе, что мне следовало бы сделать, если завтра на какой-нибудь премии передо мной выступал бы он? Я бы не смог всадить ему в артерию ключ с заостренной иглой. А ты? Да или нет? Ты понимаешь, что такое ответственность высказывания? Понимаешь, что на этом заканчивается разговор о насильственном протесте?

Мы все взяли еще по пятьдесят. Из разговора я понял, что мой непонятный знакомый ездил «на запад» «не со стороны ополченцев» и «держал автомат в руке» и что он «может ответить о своей готовности». Бывший ведущий отвечал ему:

– Ты понимаешь, у меня ведь не так много поводов встречаться с незнакомыми людьми из поколения. И вот так, чтобы увидеть прям разом много погодок, ну, людей начала восьмидесятых, да? Передай стопку. Вот. И теперь увидел: на родительском собрании. Пиздец, что. Не потерянное, не проклятое, не первое свободное, не икс, не игрек, не дабль, блядь, вэ, а ноль, пустой, сука, ноль между чем-то и чем-то, храбрые портняжки, ставшие портным Кадруссом.

– Кем?

– Из «Монте-Кристо» мелкий лавочник, гнусь такая. Они все – съеденные временем, с путинской двадцатилетней мутью в легких. Такие, знаешь, старые молодые люди. Просравшие всё, кроме кредита, накладных ресниц и чиносов своих бежевых.

– Чего?

– Такие штанишки до икр.

– Это ты в них сейчас?

– Ну в них, у меня джинсы в стирке. Я тебе что говорю, что все это полный ад. Полный. Трусливые смехуёчки. Искусственные цветы вместо детей. Подготовка к ГТО вместо танцев. Школа Андрияки вместо Фра Анджелико.

– Какую-то ты хуйню несешь, – глуховатый голос моего непонятного знакомого стал еще глуше.

– В смысле?

– Слово «поколение» достают, чтобы за ним спрятаться и реальных людей не видеть.

– Володя, так я же говорю, это из-за них мы в дерьме, из-за людей, конечно, я об этом. Они все просрали.

– Не они, а мы все просрали. И ничего не просрали. Вы так все говорите, чтобы спокойнее пить в «Пропилеях». Ты принес, – он заговорил тише, – коды?

– Ох, не принес, не успел, нет у меня ничего, забудь. Не знаю, зачем тебе это, но у меня этого нет. Да и было бы, сам понимаешь, я в лагеря не хочу. А ты меня зря цепляешь. Я тебе говорю: все эти и просрали, наше поколение. Кто не сторчался, тот уехал, кто не уехал, того посадили, кого не посадили, тот ссучился. Всё, вышли все, а за нами – приспособленцы-мутанты и дети, которых изолировали в армейских частях. Так что все, йок, скидывайся на подарок директору и записывайся в родительский комитет.

– Я не такой. И они не такие.

– Блядь. Я тебе говорю: телки встретили комсомольцев и нарожали югенд.

– Вот-вот, ты когда про них говоришь, их жалко. А ты со своим Фра Анджелико идешь на хуй, – сказал непонятный знакомый внезапно громко и удивительно мягко.

Бывший ведущий сделал какое-то движение, которое можно было расценить как намерение дать по лицу, но качнулся назад и пошел в сторону туалета, что-то по дороге договаривая.

Непонятный знакомый отвернулся от этого теперь уже совсем бывшего телеведущего и подмигнул мне. Почти все разошлись. Кроме нас за барной стойкой сидели сгорбленный старик, полностью поглощенный чтением Бродского и графином водки, и очень пьяная девушка, тихонько плакавшая в бокал просекко.

– Все-таки не подрались, – снова подмигнул мне мой новый старый знакомый.

– Я как будто знаю ваш голос, – сказал я.

– У меня подписка о невыезде, кстати. Друзья сидят, а я сижу с вами. Но, может быть, завтра это будет исправлено.

И он в третий раз подмигнул мне, закрывая правый глаз и очень старательно поднимая левую бровь. В этот момент я вспомнил.

Этого человека с белой кожей я видел несколько лет назад, несколько десятилетий назад на дороге, засыпанной еловыми иголками. Наши бабушки несколько лет подряд встречались друг с другом у калитки с цветущим, отцветающим или увядшим шиповником, и мы несколько лет подряд смотрели друг на друга, ковыряя палочками в песке. А пару раз даже были друг у друга в дачных гостях, и он мне показывал схему династий Каролингов и Меровингов, над которой корпел, нанося имена и даты фиолетовой ручкой на большой лист ватмана. Потом исчезли родители в больничных простынках, потом умерла моя бабушка, потом мы с дедушкой жили вдвоем, потом дедушка заболел, потом я жил один в интернате, потом я опять жил с дедушкой, потом он умер, и я стал жить, как наследный принц, с регентшей Тамарой и линяющим зайцем.

Я спросил, как его схема французских династий: «Совсем запуталась». Он спросил, чему я научился за эти сто лет: «Работаю со звуком».

– Я слышал. А как именно?

– Как угодно. Здесь я – звукорежиссер, на прошлой работе – монтажер и подставка для микрофона, дома собираю и разбираю радиоприборы для удовольствия. Внутри меня даже сейчас один такой прибор, – я мотнул головой и показал ему аппаратик в ухе.

– Для удовольствия, – механически повторил он. – Это все совершенно удивительно. А зачем тебе прибор в ухе?

– Это чтобы лучше тебя слышать.

– Слушай, ладно-ладно, прости, я забыл, что…

– Ничего, это все спрашивают. Бояться ничего не нужно.

– Это ведь у тебя еще тогда было, да?

– Это у меня с детства, приморозил. Когда были похороны. Уши отморозил. И появились такие нарушения. Я потом упал неудачно, и случилось нарушение в позвоночнике. И вот нос такой стал, как инвалид, что ли, считается.

Мы проговорили почти час.

– То, что ты с «России» уволился, – это, конечно, немного неудачно, была у меня одна идея. Но ничего, все равно. Скажи лучше, почему ты все время говоришь «Бояться не нужно ничего»? Тик у тебя такой?

– Это не совсем моя фраза.

– Это ведь фраза из радиоточки? Зачем она тебе?

– Очень много пугающих новостей вокруг: жуки, до этого сера, во́йны, я еще думаю всерьез о великанах подземных, я же на новостях долго работал, и вот эти все ужасы, предчувствия все время со мной. Так что, наверное, да, тик, магически заговариваю, что ли.

– Ага, ясно. Ведьмы вызывают обвалы в газовых шахтах, мыши сами зарождаются в соломе, метеоры велят слушаться администрацию по вторникам и средам. А единорога видел?

– Да о чем ты?

– Ты же когда-то любил Средневековье. Не узнаешь? Сейчас то же самое: вера во внешнюю силу, которая контролирует жизнь. Отсюда коллективная паранойя – один из приемов власти. Она нас всех в рукавицах держит.

– Но так и я о том: радио тоже говорит, что государство нас от этого всего защитит.

– Не понимаешь. Власть – а она, конечно, от Бога, видимо от бога войны, – защитит, ага. И правительство – жрецы. А ты не видишь, что новости специально пугают? Чтобы люди верили, что только государство и поможет им.

– А разве нет?

– Да-а-а, тебе предстоит долгий путь… Но ты не безнадежен.

Помолчали.

Еще помолчали.

Я сказал:

– Ты, наверное, прав. Но в великанов я верю. И они не имеют отношения к власти. И в самых маленьких существ. Но не знаю, как их вызвать.

Он спросил:

– На сколько лет себя ощущаешь?

– В смысле?

– Мне уже за сорок, а я все еще не понимаю, где она, зрелость? Я в мои сорок один могу сказать, что мой внутренний возраст – двадцать восемь.

– А я не знаю, – сказал я. – Иногда мне двадцать один, иногда четырнадцать. А иногда все семьдесят три. Но чаще двадцать один.

– Да, есть версия, что дети конца семидесятых – начала восьмидесятых не успели повзрослеть.

– Прячешься за слово «поколение»?

– Поймал, прячусь.

– Не успели повзрослеть. Как Питер Пэн?

– Просто застряли где-то между разными странами и временами. И у них – у нас – в принципе нет возраста. Только разные агрегатные состояния.

– Чаще подростковые.

– Инфантильные главным образом.

– Меня дед заставлял много читать. Я когда что-то вижу, будто это не совсем я смотрю, а как литературный герой или сказочный.

– Ну это, может, и ничего. Это как любой роман – переписывание чужой речи.

– Да, разговариваю чужим голосом. Только не помню чьим. Я бы хотел от этого избавиться, это вообще-то трудно так жить. Я как будто со стороны, лежу на диване и смотрю на свою жизнь, которая только завтра начнется. Бесконечное тридцать первое августа. Ты, наверное, про это говоришь, когда про возраст спрашиваешь.

– Ладно, проехали.

Помолчали.

Еще немного помолчали.

– Говорили, у тебя необыкновенный слух и ты отлично разбираешься в технике. Очень нужные качества в нашем деле, – сказал он.

– Единственное достижение: я умею так рассчитать, чтобы перемотать заставку сериала «Друзья» ровно к началу серии. И внутри меня постоянно идет болтовня. Прислушайся – может, и ты услышишь. Так что да, техника и слух.

– Смешно. То есть ты совсем сдался.

– А я и не был другим. Что я могу, ничего не изменить уже. Да даже Кристина Вазгеновна не может.

– А ты не думал, что все эти люди, они же наши ровесники. Эта твоя Вазгеновна не всегда была таким монстром, она длинный путь проделала. Это сначала попробовать, потом деньги, потом обволакиваешься…

– Обволакиваешься?

– Климатом этим. И вот уже не замечаешь, как ты стал Кристиной Спутник в лучшем случае. Все они портятся. И мы тоже, кстати. Звенья гребаных цепочек. В результате – усталые, ненавидящие, замерзшие, оглушенные люди, которым нельзя в гостинице яичницу на обед заказать.

– В какой гостинице?

– Да ни в какой, это я просто так, для примера вспомнил. Надо все это менять постоянно.

– Любезный, графинчик обнови! – старик с книжкой Бродского придвинулся к нам вплотную и обратился к Ионе. Иона недовольно посмотрел на часы, но налил ему. – Не присоединитесь, молодые люди?

Мы вежливо, как мне кажется, помотали головами.

– Что менять?

– Химический состав воздуха, менять климат. Есть государство нормы – что отстаивал Угаров, мой учитель. Знал такого? Государство здравого смысла, красоты. И есть государство отравленных деньгами, мусором и пустотой. Те, что бьют детей и даже плачут только по разнарядке теперь. Все это надо взболтать, изменить. Рассказать всем, что происходит в действительности. Вернуть всех этих молодых из армии и монастырей. Мы подготовка, гумус, перегной, действовать будут следующие. Им надо пути открыть. И не только им. Всех в чувство привести, в их настоящие чувства. Ничего, как говорит тот же мой знакомый, «придет время, будет и пора».

– Ты залез на броневик.

– Так и есть. Я пафоса не боюсь.

Он внезапно приосанился и стал говорить басом:

– Студзинский: Лучше всего нам подняться и уйти вслед за Петлюрой. Как мы, белогвардейцы, уживемся с большевиками, не представляю себе!

Затем чуть сжался и сказал высоким голосом:

– Мышлаевский: Большевики идут. Тихо, вежливо идут. И без всякого боя! Завтра, таким образом, здесь получится советская республика… Позвольте, водкой пахнет! Кто пил водку раньше времени? Сознавайтесь. Что ж это делается в этом богоспасаемом доме?!

– Так, и что?

– Так они за это «вежливо идут» и антибольшевистские разговоры их всех посадили. А это актеры, они «Дни Турбиных» репетировали. Мол, любимая пьеса Сталина, есть надежда, что разрешат. Я с этими ребятами был знаком, даже дружил, соседи по курсу – они меня научили паре песен: «Здравствуйте, дачники!», помнишь, и «Поручик Голицын». Они, конечно, не самые образцовые сегодняшние граждане, наш состав крови, но заговор, шифр – полный бред. Актеры! А эти отморозки просто не поняли ничего, слова какие-то не те – ну и на всякий случай всю труппу того, в расход. Мышлаевского, Студзинского, братьев Турбиных с Еленой. Мои одногодки, помладше даже.

– Греки сбондили Елену.

– Так вот, я пафоса не боюсь белогвардейского. Изменится все, когда каждый седьмой, потом каждый пятый, потом каждый третий поймет, что у него нет дела важнее, чем сказать «нет», когда его и соседа мучают. Я это называю «теория ноль семь».

– Как Джеймс Бонд.

– Нет, как бутылка водки на троих. Когда каждый седьмой и каждый третий поймут, что нет для них ничего важнее, чем жить без страха. Когда это случится, когда все изменится, тебе скажут, что это был раскол элит. «Верхи захотели». Кристина Вазгеновна одумалась. Или деньги закончились. Но ты в это не верь, это не потому случится. Вот зачем мы стараемся достучаться до этого «без страха» и до этого «нет ничего важнее», смягчаем нравы и говорим с чувством.

– Заговор чувств!

– Он самый.

– А тебе не страшно?

– Угрозами не руководствуюсь.

Помолчали.

Помолчали еще.

– Я знаю твой голос.

– Конечно, знаешь, мы с тобой, слава богу, лет тридцать знакомы.

– Нет, твой взрослый голос. Не совсем такой, но очень-очень твой. Где я мог его слышать?

– А со слухом у тебя и правда в порядке.

Помолчали.

Еще немного помолчали.

– Ты умеешь секреты хранить, Мартын?

– В смысле?

– Мы теперь все говорим «в смысле?». Ты разбираешься в радио. Может быть, мне в одном деле сможешь помочь. Ты чем вообще занят сейчас?

Чтобы выглядеть интереснее, я сказал, что работаю не только звукорежиссером, но и почтальоном. Рассказал, что нашел письма, которые хочу вернуть их адресатам, но не знаю, как это сделать: писем немало, многие адресаты померли, другие адресаты сменили адреса.

– Ты должен продолжать относить письма, конечно. Ты что. Обязательно. Что может быть печальнее, чем письмо, посланное по неточному адресу. Это и не письмо даже, а вздох. Недошедшие письма – это совсем беда.

Он сказал, что может мне помочь и с работой, и с возвращением писем. Когда я встал, чтобы уйти, он сообщил мне:

– Во вторник уже будет сентябрь, встретишь человека с домашним телескопом или музыкальным автоматом.

– Какая-то станция «Называевская».

– В смысле?

– Непонятный адрес какой-то.

– Да нет, езжай по бульварному. И на Гоголевском…

– Бывшем?

– Будущем! Так вот, увидишь на Гоголевском когда-нибудь в середине любого вторника этого человека. Ни с кем его не перепутаешь. Он тебе поможет, введет в курс дела. А мы увидимся на днях. И ты поймешь, откуда знаешь мой голос. Ничего себе у тебя слух! Мы же голоса чуть меняем через программу. Но ты слышишь. Ты нам нужен. Вдруг именно у тебя получится, Мартын?

– У меня ничего не получается. Я стал стулом.

– Ха-ха, до скорого, посмотрим.

Он подмигнул мне, закрыв правый глаз. Встал и махнул рукой. Я видел, как он выходит на улицу, попадает под лучи Фра Анджелико и белая простыня утра его обнимает и прячет.

В четверг пришла большая компания, среди них был бывший телеведущий. Я поздоровался с ним, когда он подошел к бару заказать «побыстрее графин». Он сказал: «Твой Володя арестован и вряд ли придет на днях, будем вытаскивать, чо». Он так сказал, как будто не стало Володи. И ушел.

Я подумал, что в этих соснах нет и никогда не будет никакой бабушки – ни его, ни моей. Сдал технику и вышел на улицу. Снова был светлый новый день, который пытался завернуть меня в простыню. Я закурил и имел возможность докурить. Я добрался до дома без приключений. Завтра опять стану почтальоном, поеду на Неглинную отдавать письмо. Завтра – пятница, пятница – хороший день.

Они посадили меня рядом с собой, и мы стали смотреть альбом с фотографиями.

МУЖЧИНА: Здесь.

ЖЕНЩИНА: Да.

МУЖЧИНА: Здесь. Внизу там.

ЖЕНЩИНА: Окопы.

Я: Это окопы, да?

МУЖЧИНА: Это не окопы, это транш… Противотанковые траншеи.

ЖЕНЩИНА: Вот это окопы.

МУЖЧИНА: Это не окопы. Окопы – это когда только для солдат. А это противотанковые траншеи копали. Ты перепутала.

ЖЕНЩИНА: Какая разница, Юра?

МУЖЧИНА: Разница.

ЖЕНЩИНА: Смотри, Мартын.

Я: А, это пошире.

МУЖЧИНА: Во-первых, он широкий. Это раз.

ЖЕНЩИНА: Это широкий.

МУЖЧИНА: Во-вторых, он глубокий, от трех метров, не меньше.

ЖЕНЩИНА: Чтоб танк, если проскочил, он может это самое… Носом прыгнуть.

МУЖЧИНА: Да, носом вниз. Вот как у тебя нос – и у него такой. Мощный.

ЖЕНЩИНА: Юра, ну что ты.

Я: Самолет еще виден.

МУЖЧИНА: Да.

ЖЕНЩИНА: Да воздушные два эшелона сверху. На ближнем эшелоне самолеты дежурят и на дальнем. Если дальние самолеты пропустили врага, то эти на стремени.

МУЖЧИНА: Да.

ЖЕНЩИНА: Вот мы на этих окопах с Юрием Ивановичем познакомились. Первый раз. Ой, какой… Какой некрасивый был у меня.

МУЖЧИНА: Тьфу ты. А чего ж ты тогда, это самое?

ЖЕНЩИНА: Носик. Его звали Носик. «Носик, иди». У него нос такой был… (Смех.)

МУЖЧИНА: Ну не такой прям, как у вас.

ЖЕНЩИНА: Ну Юра. Никак не может успокоиться.

МУЖЧИНА: Перейди на мирное.

ЖЕНЩИНА: На мирное?

МУЖЧИНА: Расскажи про билеты. На двадцать второе июня у нас билеты-то были.

ЖЕНЩИНА: Глубинные бомбы. Там горлышко такое. Мы как раз девочки все вот туда – юрк. И красили.

Помолчали.

МУЖЧИНА: Там двадцать второй год был уже призван. Двадцать третий, двадцать четвертый забрали сразу после… В конце сорок первого года. Потом до нас добрались, до двадцать пятого. В сорок втором.

ЖЕНЩИНА: А девушек вообще в Москве… Зажигалки, конечно, сбрасывали, это конечно.

МУЖЧИНА: Отбарабанил восемь лет.

ЖЕНЩИНА: Да. Менять некем.

МУЖЧИНА: Менять некем. Отслужил. Подошел, это самое, пятидесятый год. Тех солдат, это самое, демобилизовали. «А вы, это самое, за звание еще год». Вот, восемь лет почти без малых.

ЖЕНЩИНА: Юра на Курской дуге ранен был. Отлежался, пошел до Пруссии. Все было.

Я: Какие зажигалки?

МУЖЧИНА: Кофейку, может быть?

ЖЕНЩИНА: Это самое. Мартын.

Я: Что?

ЖЕНЩИНА: А чего ты?

Я: Вот письма вы возьмите, я пойду.

МУЖЧИНА: Какие письма? А. Да нет. Я вот помню начало… Первая бомбежка, значит, была ровно через месяц после начала войны. Ровно.

ЖЕНЩИНА: Немецкая точность.

Я: А кем вы на фронте были? Медсестрой?

ЖЕНЩИНА: Кто была? Меня там контузило – я недолго была на фронте. Смоленск, Витебск. И хватит.

Я: Это оттуда фотография, да? Из госпиталя?

ЖЕНЩИНА: Отлежался в госпитале, дальше пошел.

МУЖЧИНА: Куда глаза глядят.

ЖЕНЩИНА: Ну, демобилизовались. И вот мы с Юрием Ивановичем встречаемся. Восемь, что ли, лет спустя? Снова. Встретились в военкомате. А там очередь была. Он так подходит: «Чего-то я, – говорит, – лицо знакомое». А я тогда не узнала его. Он возмужал – как же, в форме, такой интересный.

МУЖЧИНА: Носик.

ЖЕНЩИНА: Носик уже не такой. Ну, посмеялись так, пошутили и разошлись. Потом встретились. Два года мы это самое.

МУЖЧИНА: Она в техникуме уже училась, я только с фронта пришел.

ЖЕНЩИНА: Еще салага! Но я запомнила день, когда мы пошли на рыночек за молоком. В бидоне. Он всю дорогу рядом со мной шел и смотрел, волновался, как бы я не оступилась.

МУЖЧИНА: И вот мучаемся семьдесят лет.

ЖЕНЩИНА: Да с гаком уже. Уже…

МУЖЧИНА: Мучаем друг друга.

ЖЕНЩИНА: А-а-а-а.

МУЖЧИНА: Чего?

ЖЕНЩИНА: Ой, сейчас расскажу. Когда мы ехали на фронт… А на фронт ехали в телячьих вагонах. Сена там полно… Но мороз был сорок. Птица на ходу замерзала, падала. И паровоз орет. Это значит, уже над нами самолеты немецкие. А паровоз орет, если вагон бомбят и он загорится, чтоб мы успели выскочить. И когда паровоз орет, это так страшно. Это мы уже знаем, летит, значит, над нами. И тут поезд немножко притормозил, потому что уже бомбят где-то. А вдоль состава бежит женщина. Видно, ее где-то подсадили, а потом высадили, очень было строго. Комендант поезда приказал старшим по вагону расстрел на месте, если кого-то посадите чужого. Потому что разные люди были. Могли и шпиона подсадить, чтобы взорвал.

Бежит женщина с мешочком за это самое. Это сейчас рюкзак – мешок, а тогда здесь картошинка и здесь картошинка. Завязывается веревочкой и вот здесь идет сюда-сюда…

МУЖЧИНА: Вещмешок назывался.

ЖЕНЩИНА: Вот с мешочком эта женщина бежит: «Девочки, посадите-посадите!» Ой, ну мне так жалко. А я старшая по вагону была. Я говорю: «Девчонки, давайте посадим». А вагоны высокие товарные. Мы ее за этот мешочек втянули.

«Мне, – говорит, – два пролета». Где-то там повернем-повернем, говорит. А она… Война началась. Перед войной она кончила школу, детей отправила родителям в деревню.

А теперь немец к Смоленску подходит, а деревня там. И дети там. Мы ее подсадили. И уже когда мы доехали, она, уходя, да… А тут бомбежка, нам уже не до сухого пайка. Я говорю: «Девчонки, про нас все равно неизвестно, останемся мы живы или нет. Паек нам нужен или не пригодится он?» Мы собрали паек, отдали этой женщине всё. Она: «Ой, спасибо-спасибо. Спасибо». Потому что Москва уже голодная, уже голод. И, уходя, она дала мне книжечку такую, молитвенник и иконку. Юр, ты найдешь вот эту сумочку мою?

МУЖЧИНА: Она где?

ЖЕНЩИНА: Там уж… Я сейчас возьму. Эта книжечка и иконка…

МУЖЧИНА: (параллельно). Где она? Я найду.

ЖЕНЩИНА: Где одежда, там, в шкафу. С левой стороны, Юра, это самое. В уголке. Я ее, куда иду, Мартыш, так перекладываю. Из сумки в сумку. Из сумки в сумку.

МУЖЧИНА: И с собой всегда.

ЖЕНЩИНА: И с собой все время. Она уже износилась, старенькая стала книжечка. Но там молитвы. Хотя я была тоже комсомолкой.

МУЖЧИНА: Она в этой, в маленькой, что ли?

ЖЕНЩИНА: В маленькой. В шкафу, Юр.

МУЖЧИНА: Ну? А там нет – я смотрел.

ЖЕНЩИНА: Вот, вот моя иконка! Вот, ребята.

МУЖЧИНА: Чай собирать, что ли?

ЖЕНЩИНА: Ну, Мартын, может, поклюем чуть-чуть еще?

Я: Да я же на минуту, я же письма отдать. А уже целый обед. Смотрите, я прочитаю вам, да, второе?

Я: И тут такая подпись еще: «1-го Января 1943. Госпиталь. Гусь-Хрустальный».

ЖЕНЩИНА: Это самое. Но тут с припеком оладушки есть. Попались, нет?

Я: Попалось.

ЖЕНЩИНА: Попалось? Ну и как?

Я: Очень вкусно.

ЖЕНЩИНА: Тут одни немножко даже подрумянились. Я прозевала чутка.

МУЖЧИНА: Не подрумянились, а подгорели.

ЖЕНЩИНА: А подгорелые полезно.

МУЖЧИНА: Вещи своими именами надо называть.

ЖЕНЩИНА: Да.

МУЖЧИНА: Да.

ЖЕНЩИНА: Горелый – полезно-полезно. Уголь ты ж… Углем лечатся. Так что можно и горелые.

Я: А что вы во время войны?

МУЖЧИНА: А где ваша чашечка-то? Чего, жарко? Горячо?

ЖЕНЩИНА: Под Могилевом большие, тяжелые бои были.

МУЖЧИНА: Кончай ты про бои. Это все было, прошло. Живы. И вспоминать это…

ЖЕНЩИНА: Ты женатый, Мартын?

Я: Да нет, я совсем нет.

ЖЕНЩИНА: Ну что ты.

Я: А вы, значит, встретились первый раз, когда окопы копали? А второй – спустя много лет, после Победы?

МУЖЧИНА: Траншеи.

ЖЕНЩИНА: Копали там.

МУЖЧИНА: Ну, слово, полслова. Знаешь, как там…

ЖЕНЩИНА: Мальчишки и девчонки.

МУЖЧИНА: Да.

ЖЕНЩИНА: Там доставалось. Мартын, доставалось там.

МУЖЧИНА: Там… Там же не думали тогда о… о будущем. Ну, здравствуй-здравствуй. Ты откуда? Я оттуда, а я оттуда.

Я: Сколько лет вы вместе?

МУЖЧИНА: Вместе?

ЖЕНЩИНА: Ну, с сорок первого… (Смех.)

МУЖЧИНА: С сорок второго!..

ЖЕНЩИНА: (параллельно). Мы с мисок ели. Эти… Алюминиевые миски.

МУЖЧИНА: Алюминиевые.

ЖЕНЩИНА: Моешь, а они так, одна в другую звенят. Конечно, никто их не вытирал.

Я: Я уже три оладушка съел.

МУЖЧИНА: Ну ладно! Мы не считали. Пусть будет пять, но… Но мы не считали. (Смех.)

ЖЕНЩИНА: Мы помолодели с тобой, Мартын. Добавить чайку?

МУЖЧИНА: У нас в квартире бабушка из бывших была.

ЖЕНЩИНА: У нее такой фарфор стоял! Мы ходили смотреть.

МУЖЧИНА: Ой, за ручку возьмешь чашечку – она светится.

ЖЕНЩИНА: (параллельно). Только чтоб войны не бы-ло. Это самое страшное, что на земле, – война. Вот, Мартын, вот вы рядом сидите – и через минуту вас не будет. Вот на твоих глазах. Это… Это не… непередаваемо.

Помолчали.

ЖЕНЩИНА: Землю грызешь от бессилия. Юрочка, налей мне, пожалуйста. И помню, тоже с училища я приехала – был страшный налет на Москву. Курский бомбили. Столько погибло. И взрослых, и детей.

МУЖЧИНА: Отбомбились уже.

ЖЕНЩИНА: Не буду.

МУЖЧИНА: Хватит.

ЖЕНЩИНА: Не буду. Не буду больше, Юрочка. Так? Ну, вам налить?

МУЖЧИНА: Налей-налей.

Я: Спасибо.

ЖЕНЩИНА: Вот. А чай вкусный. Юрий Иванович, сядь к столу поближе.

МУЖЧИНА: Зачем? Мне так удобней.

ЖЕНЩИНА: Это ты, это самое… Я считаю, вот, делать добро, жить по-доброму. А добро идет по кругу так же, как и зло, Мартын. Все возвращается к человеку. Знаете, есть еще поговорка? Прощаю, но добром вспоминать не обещаю. А человека прости. Ну, нужен он тебе?

МУЖЧИНА: Устал.

ЖЕНЩИНА: Хорошо, Юрочка. Устал?

МУЖЧИНА: Слушай…

ЖЕНЩИНА: А?

МУЖЧИНА: Я это самое…

Я: Спасибо. Спасибо большое.

Помолчали.

Еще помолчали.

ЖЕНЩИНА: Конфету хотите?

Я: Нет, спасибо, мне идти уже надо сто лет назад.

ЖЕНЩИНА: Что?

Я: Что это?

ЖЕНЩИНА: Что?

Я: Шум. Стук какой-то.

МУЖЧИНА: А, часы. Метроном это.

Помолчали.

Я: Мне надо идти.

МУЖЧИНА: А ты чего пришел-то.

Я: Я же письма принес.

ЖЕНЩИНА: Ой, письма же. А это что?

Я: Говорю же: письма нашел, а на них ваш адрес.

МУЖЧИНА: Собес, что ли, это самое?

Я: Нет, вот старые письма. Тут вот старые письма. И ваш адрес.

ЖЕНЩИНА: Ой, старые какие-то.

Я: Я на почте нашел. Вернее, на почте нашли – вовремя не отправили, а я по адресам разношу. Я, если честно, прочитал – они же открытые уже.

Помолчали.

Я: Это ваши друзья, да? Роза Моисеевна – это мама, да?

МУЖЧИНА: Куда?

ЖЕНЩИНА: Какая мама?

Я: Ну вот эти стихи подписаны: «Розе Моисеевне на память». «Шесть матрешек сели в ряд…» – и так далее.

ЖЕНЩИНА: Что ты?

Я: Роза Моисеевна – это мама ваша, да, а матрешки – это вы? В госпитале?

ЖЕНЩИНА: Какая мама?

МУЖЧИНА: У нас нет мамы.

Я: Я понимаю, что давно, что она умерла.

МУЖЧИНА: У нас нет мамы.

ЖЕНЩИНА: Мартын, ты, это самое, понимаешь, мы же детдомовские с Юрием Михайловичем, у нас не было мамы.

Я: А кто тогда?

МУЖЧИНА: Устал.

ЖЕНЩИНА: Мы, это самое, думали, ты нам посылку из этого, собеса принес.

Я: Ну я.

МУЖЧИНА: Чай сделаю.

Я: Но здесь же ваш адрес.

МУЖЧИНА: Кому?

Я: У вас Неглинная, да? Ну раньше так эта улица называлась, да?

ЖЕНЩИНА: Неглинная.

Я: Дом восемнадцать?

ЖЕНЩИНА: Восемнадцать.

Я: Квартира восемь.

ЖЕНЩИНА: Восемь.

Я: Значит, это вам письма. Вы же Симоновы?

ЖЕНЩИНА: Он – да.

Я: Значит, это вам, ему.

ЖЕНЩИНА: Давай, тогда будем читать.

МУЖЧИНА: Там Сергиев Посад.

ЖЕНЩИНА: Что?

МУЖЧИНА: Письма эти в Сергиев Посад.

Я: Где?

МУЖЧИНА: На конверте написано: «Неглинная, Сергиев Посад».

ЖЕНЩИНА: Неглинная.

МУЖЧИНА: Сергиев Посад.

Я: А что же делать?

МУЖЧИНА: Оставь уже.

ЖЕНЩИНА: Оставь. Посад, Москва.

Я: А это, значит, не вы на фотографии? Стихи? Вы же в госпитале были. Я вас хотел с праздником поздравить. С годовщиной начала войны. Про друзей хотел спросить.

МУЖЧИНА: Умерли друзья. В войну умерли. Или сейчас. Чего вспоминать-то.

ЖЕНЩИНА: Ты иди. Тебе, это самое, идти надо.

Я: Но я вам письма, значит, правильно отнес?

ЖЕНЩИНА: Тебе тоже нужно найти кого-то.

МУЖЧИНА: На тебя похожа, да? Вот эта справа.

ЖЕНЩИНА: Да нет, я же мельче. В Хрустальном не были мы. Или были, Юрий Иваныч?

МУЖЧИНА: Устал.

ЖЕНЩИНА: Ты давай, это самое, иди. Вот тебе оладушки в салфетку заверну. Пока не женился, это тебе с собой.

Я стоял на лестничной клетке с завернутыми в салфетку оладушками. У мусоропровода копошился человек моего возраста в камуфляжном костюме:

– А! У снайперов был? Относил соцпакет, что ли?

– У кого?

– У Симоновых.

– А почему снайперы?

– Ее у нас определили, что она снайпер заслуженный.

– Она ж медсестра была?

– Они, считай, последние ветераны, тем более пара. Это вообще реликт, что называется. Сейчас годовщину будут отмечать, депутаты приедут, камеры, сюжет снимут. А сперва – из комьюнити-центра посылки. Они тебе про любовь говорили?

– Ну да.

– Это они любят, а то у них все про войну спрашивают. Тут слушок был, что они ветераны дутые.

– Как дутые?

– Ну, не настоящие. Сейчас таких много. Фальшивые. Сначала придумают, а потом сами поверят. Но эти не дутые ветераны, настоящие.

Это был второй адрес, по которому я отнес письма. Хотя опять нельзя сказать, по адресу или нет.

С Меркуцио теперь мы виделись всегда. Вернее, он постоянно возил меня с собой. Думаю, главным образом из-за аккордеона: Иона был прав, зря я проговорился. Но я был рад: моя жизнь менялась – вместо работы в «России всегда» я путешествовал по городу с Меркуцио, вместо записи интервью у руководителей производств разговаривал со стариками. Иона надо мной подшучивал и объяснял интерес Меркуцио просто: меня всегда можно было предъявить как что-то диковинное – странный человечек с длинным носом, играющий «на баяне Пьяццоллу» (я уже давно перестал поправлять: видимо, невероятно сложно отличить баян от аккордеона, а Пьяццоллу – от Дени Лавана).

Но не думаю, что дело было только в аккордеоне и носе. Мы с ним читали одни книжки и знали одни стихи, и, хотя он был старше на несколько лет и на семь жизней, нас роднило что-то важное, не знаю что.

Почти каждый вечер этого лета мы ездили по пустынному городу. Мы бывали в разных переделках, оказывались в подпольных казино, в придорожных шалманах, «элитных интеллектуальных клубах», которые были обычными борделями, но из-за Меркуцио превращались в поэтические гостиные. Он заставлял всех называть своих любимых поэтов, и мы читали элитным охранникам и их девушкам «любимых вами поэтов», выдавая Ахматову за Дементьева, а Введенского – за Михалкова. Вечер за вечером мы проплывали среди сотен Сирен, и, когда казалось, что уже совсем пропали, что мы навсегда скроемся подо льдом их пения и станем свиньями, Меркуцио кричал: «Едем дальше!» – мы сбегали, и все начиналось заново. Я думаю, мы подружились.

С ним всегда, даже в мрачных подворотнях и зловонных вагонах, было ощущение, что ты находишься при рождении событий. Они рождались из ничего, из какой-то ерунды. Он заводил новые традиции каждые пятнадцать минут и тут же отменял их, и, вспоминая о них наутро, ты думал, вот ведь какая глупость, но в момент рождения они были самым важным, что только может случиться. Отправиться с банкирами в привокзальный буфет и приказать официантке приносить каждые десять минут четыреста грамм водки, обменяться с водителем ночного троллейбуса одеж-дой, сесть за руль и кататься по бывшему Бульварному кольцу, слушая тему из «Берегись автомобиля».

Я пытался понять, как ему удавалось находить общий язык со всяким: с богатыми, нищими, глупыми, мудрыми, полицейскими и археологами – со всеми на свете. При первой встрече с человеком он загорался и влюблялся в него минут на пять. Думаю, дело в том, что он сводил людей к их нулевому километру, к их собственному состоянию, когда нет регалий, профессий, имен, а есть человек, который только что проснулся. Он же – Меркуцио – был в этот момент тем, кто не спал всю ночь, то есть впереди всех.

Он чуял воздух так, что иногда в этот воздух превращался, просто исчезая, переходя в тот пейзаж, где мы с ним оказывались. «Культура – антидот против всей хуйни, которой нам светят в глаза, и она-то всю эту мерзоту и уничтожит». С ним ты был киногероем в главной – нет, второго плана роли. Я однажды сказал ему об этом. Он ответил: «Я хочу, чтобы всем было сложно внутри легкого кино».

При этом он ненавидел серьезные, «духовные» разговоры – он не переносил их на дух. Мы все время говорили ни о чем, о пустяках. К тому, что происходило вокруг, он относился с ненавистью и заражал меня ею. Но он умел в этом происходящем растворяться без видимого ущерба для себя. Он говорил: «У нас переименовали собесы в комьюнити-центры, вот и всё» или «Жить при становящемся режиме подлее, чем при дряхлеющем, когда жили мои родители. И, главное, скучнее». Упоминая вскользь о проблемах «Пропилей», часто повторял фразу «возмужали дождевые черви». Но чаще говорил что-то вроде «в воздухе недоеб», а на предложение случайного собутыльника «Выпьем за любовь!» отвечал через жуткую паузу: «Не проблема».

Он звонил в три ночи и приезжал ко мне, один или с кем-нибудь, почти всегда очень пьяный. Мы выпивали снова, я снова играл ему «Спой мне, иволга». И снова. Я читал ему письма, найденные на почте. Мы слушали старые пластинки на старом проигрывателе, не обращая внимания на стучащих по батареям соседей. Увидев, что у меня листочек из почтового ящика с цитатой из Евангелия, он сказал: «Знаешь, как отвечал Бродский на вопрос, почему он христианин? “Потому что не варвар”. А у нас знаешь как? Варвары, которые прикинулись христианами».

И вот, прощаясь после очередного приключения, он на бегу бросил, что следующим вечером я ему опять нужен:

– Завтра подтверждается. Помнишь, говорил? Нужно «Амаркорд» сделать. Не забудь аккордеон, все по-настоящему. Будет вечер киношников, поминки и шапка разом. Завтра мы будем сидеть в саду. Езжай, рыцарь, спасай жар скачки.

И внутри меня снова забарабанил тамтам из «Питера Пэна» и грохнули иоселианиевские литавры.

Как мы познакомились? Где мы познакомились?

В троллейбусе. Я читал книгу стихов Джима Моррисона. Она подошла, сказала, что ей тоже интересно.

Нет.

В фонтане танцевали линди-хоп.

Нет.

В очереди за акциями банка «Менатеп» в конце девяностого года.

На рождественской службе, я звонил на колокольне.

В спальном мешке в горах.

Вывалились из соседних вагонов электрички на платформе Спутник.

На катке.

На митинге.

В метро, мы начали друг друга рисовать.

В театре, я был на сцене.

На концерте «Oasis».

В очереди на Серова.

На философском семинаре.

В окопе в сорок втором, а по ее мнению, в военкомате в пятьдесят первом.

Мы в школе познакомились.

На полу в «Солянке».

На полу в «Кризисе жанра».

В яхтенном походе, на Волге, в семидесятом. Она была боцманом, а я – юнгой. Что посуды перемыл и картошки перечистил – и не рассказать.

В автобусе, я вез заказ, а она ехала на работу в «Красную Шапочку».

В баре киевского Дома кино во время ретроспективы Вендерса.

В ОГИ у Николки за столом.

Я пришел к ней на хоровые занятия.

На картошке после первого курса. На колхозном поле.

На районе.

Она зашла в аську, увидела в списке онлайн ник Лорд Алекс, рассердилась и написала: «Эх ты, а еще лорд называется».

В фольклорной экспедиции, собирая колыбельные.

В РДКБ, когда сдавали кровь.

В туалете «Под мухой».

Купил у нее пряничный домик на благотворительной ярмарке.

На чтениях «Русфила» у памятника Блоку, оттуда пошли на концерт «Пони».

В спортивном лагере в Алуште. Она бегала по утрам, а я возвращался из бара «У крота».

На караоке-вечеринке в анархистском книжном магазине.

В храме на крестинах детей наших друзей.

На студенческой конференции в Тарту.

Во Львове на наблюдении на выборах президента Украины.

На Главпочтамте в девяностые, когда заказывал межгород.

На концерте СБПЧ.

В Минске: она перебегала дорогу перед машиной, в которой я ехал.

Она гуляла в белую ночь с собакой у Медного всадника.

Она была на лекции «Арзамаса» в Ленинке.

Мы были в Звенигороде на трехдневном интенсиве по глазури.

На Всероссийском турнире юных физиков в Академ-городке.

В автозаке, вместе встретили в отделении Новый год.

Нет.

Ездили волонтерами в детский дом.

Нет.

На занятиях по кинцуги.

Нет.

Я познакомился с ней в саду за длинным столом. Да, я познакомился с ней в саду за длинным столом.

В тот день я долго возился с дверью, никак не мог ее закрыть. Поэтому пришел, когда в саду уже все началось. Дал опоздания часа на полтора. Из-за соседей по лестничной клетке. Они не только подложили под коврик сигаретные бычки, но напихали спичек в замок. Пока выковырял, прошла вечность: видимо, это была месть за очередную пьянку с Меркуцио и ночной аккордеон. А может быть, еще чем-то не угодил. Тамаре все равно, а этим аспидам нет, грозятся поймать зайца или пожаловаться на него в какой-нибудь надзор.

Это лето летело стремительнее обыкновения. У тебя тоже было так? Казалось, что раньше летнее время шло медленнее. А сейчас – мгновенно. Пока я, слушая писк Тамариных морских свинок, натиравших кухню в солнечных пылинках, доедал суп с пирогом, рабочий за окном, чинивший дорогу, сказал своему коллеге: «Ты, бля, что так тоскливо копаешь, сам большой, как каша, огромный, а копаешь яму, бля, нежно, как Дюймовочка».

И это лето казалось огромным, как тарелка каши, а оказалось – Дюймовочка. И Дюймовочка подходила к краю летней тарелки, шепча мне в ухо со вставленным аппаратиком: «Кончается лето, друзья, / и вряд ли оно повторится».

Стоит свет. Нет. Свет идет сквозь листья яблонь. Да, свет идет сквозь листья яблонь, падает косо на бумажные скатерти, края которых остроконечными треугольниками раскачиваются, на девятый взмах ныряют и делают резкий рывок в бестолковой попытке сбросить ножи и вилки, бокалы, бутылки, луны на тростниковых ручках, маски Коломбин на простых палочках, солонки, фрукты, лаваш, тарелки с ломтями телятины, сбросить и поднять на воздух весь длинный деревянный стол, чтобы, покрытый белой скатертью, он летел над деревьями в цвету и еще выше, над переулками – над бывшей Пречистенкой, бывшим Сеченовским, бывшим Мансуровским, над дамами в пальто и детьми с портфелями, над голубями в кимоно и над нами всеми. Но девятый вал скатерти сбрасывает только салфетки, смятые, со следами помады, кем-нибудь невнимательно оставленные, и тогда они летят летними воздушными драконами и падают к нашим ногам.

Весь стол украшен цветами. Цветы – сорванные полевые – стоят в стеклянных вазах. Бутоны торчат из петлиц, колышутся на шляпах, как перья у Арамиса. Цветы, растущие из ветвей, свисают отовсюду, и их лепестки падают на головы сидящим людям, в их рюмки, застревают на зубцах корон и опадают кривыми ожерельями на кружевных платках, на громадных ушах, соскальзывают по колпакам, пробегают по гладким маскам, спускаются в слишком открытые декольте, и ветви колышутся и качаются в счастье своей замирающей силы, в свете отцветающей Москвы.

– Слушайте, я скажу алаверды. За то, что все продолжается. И сегодня он всю дорогу до Москвы держал Алену на коленях.

– А куда ему было деваться?

– А это неважно! Это счастье, ребята! Вот вы не понимаете, я…

– Знаешь, мне не казалось, что это было для него счастье!

– Необходимость!

– Слушайте, Юра очень правильно говорит. Мы сегодня шли долго-долго к дому, шли через кладбище.

– А почему через? Вы же мимо должны были идти?

– Вот туда садись, да-да. Бери тарелку, рюмку, дальше сам.

– Мы не хотели идти по шоссе, мы шли через кладбище. Неважно. Мы шли толпой, с электрички шли. Я же вырос в этом поселке… неважно. Последний раз я там был с Юрой и Дашей, когда Живова хоронили. Я помню, как мы шли с папой и какая-то женщина спрашивает: «Куда такая толпа валит?» – «Хоронить Живова». Зачем, говорит, живого хоронить?

– И мы прошли сквозь мелкий ольшаник в имбирно-красный лес…

– Художники, кстати, особенно живописцы, многие хорошо писали. И то, как вы сделали костюмы, – это, конечно… И Петров-Водкин хорошо писал, и Репин хорошо писал… Ну, господи, полно их! И Ван Гог, и Делакруа, и все на свете!

– Ничего, что я сел здесь?

– Как вас зовут?

– Что?

– Меня – Венди Мойра Энджела Дарлинг. А вас?

– Мартын.

– Прапрабабушка дарила своим дочерям Молоховец, и был там рецепт мазурки, тысяча восемьсот шестьдесят первый год – выход книги. Ее с тех пор дарят всем в нашей семье, поэтому я умею ее готовить. И вот принесла вам на праздник.

– Я бы сделал этот день главным праздником национальным. Шестьдесят первый. Не только из-за мазурки.

– Очень трудноуловимая. И даже вообще размыта. И в этом смысле сегодняшнее сообщество, вот этот стол, являет собой какую-то, на мой взгляд, может быть, и не совсем достоверную, но все-таки монолитную во многих отношениях группу. Все-таки это последний шанс удерживаться в рамках общепринятых правил.

– Как связь некая. Как общность.

– Да. Потом, знаешь, если ты встречаешь пятьдесят человек и там нет ни одного, извините, гондона, это вообще прямо чудо! Сегодня все реже это встречается.

– Это, конечно, не так…

– Так, конечно.

– А я вообще говорил не о том, ну ладно, неважно.

– Нет, подожди, ты знаешь, чтобы теперь собиралось больше пятидесяти человек и не было бы мерзавцев?

– Я не собираю больше пятидесяти человек, как ты понимаешь, я всегда собираю двух, трех…

– Пятьдесят – это я даже много сказал, окей, двадцать, окей.

– Я не знаю…

– Мне очень смех ваш понравился.

– Меня поразило как вы сказали о Диме, что Дима был человеком…

– Как он пел.

– Как он пел, да, но перед этим вы говорили, что он был настоящий русский человек, знающий, что живет в стране, которая занимается производством утрат.

– Подожди, но это слова Димы или это слова…

– Нет, это слова Толи. Это догадки Толи о нем, он так Диму читает. Я не думаю, что страна для Димы была списком утрат, и гори все огнем. Черт, трудно в эту маску говорить! Но фраза о стране, которая занимается производством утрат…

– Ну, да.

– Постойте, Миша же – я сейчас как переводчик буду – говорил другое, говорил о нем как о человеке, заключающем в себе, напротив, некоторое количество приобретений.

– Нет, на самом деле не об этом речь.

– Натирает, ага, немножко.

– А ты на лоб ее подвинь, да, вот так.

– Не приобретения, а абсолютно, так сказать… Ну, как римская когорта какая-то. Это ощущение у меня было первый раз на похоронах Миши, когда стояла очень плотная… я употребил бы слово «толпа», но это неправильно. Было ощущение римской когорты, как она… вот как щитами загорожена. И это было ужасно сильное ощущение чего-то такого, что есть, понимаете. Что есть! И сегодня тоже, но как-то более размыто…

– Почему вы все время переспрашиваете?

– У меня чрезмерная чувствительность к звукам. Я слышу звуки, которые не слышат большинство людей, например, изменения в шуме вентиляторов.

– Вы сказали «вентиляторов»?

– Знаете, что такое тиннитус? Сразу должен признаться в этой особенности.

– Вот что он сделал? Первая серия начинается с того, что играют свадьбы – везде, по всему Советскому Союзу. В Украине, в Латвии, на Дальнем Востоке, в Средней Азии – везде свадьбы. Проходит цикл свадеб, потом рождаются дети.

– А постановочное это было?

– Абсолютно документальное! Какой там! Они мотались год по всей стране.

– В шестьдесят седьмом году?

– В шестьдесят седьмом году.

– А я смотрела фильм о людях, которые родились в семьдесят седьмом – восемьдесят пятом годах.

– Это которые перед миллениалами. Ксенниалы.

– Чего?

– Ксенниалы называются, икс.

– А-а-а, икс.

– Помнят падение Берлинской стены, свидетели одиннадцатого сентября. То есть таких изменений, сломов. Они немного как мы – дневники вели на бумаге, по телефону с диском звонили и крутили карандашом кассеты. Но они и спокойно тиндером пользовались или твиттером. Они такой переход между.

– Ладно, это уже какие-то детали, не в этом дело.

– Она потрясающе выглядит, просто потрясающе. Вообще не меняется лет двадцать, наверное.

– Она как изюм, как станешь таким – и потом не меняешься.

– Ну, подобие того, что делал Углас. Он у меня есть в полуцензурном варианте. Потом второй цикл – рож-дение, потом дети идут в школу, без дикторского текста.

– То есть свадьбы, девять месяцев, ну да…

– Но не у тех же семей, а у разных! Рождаются дети – здесь маленький киргиз родился, там грузин родился. Значит, он снял это. Потом студенты, институт, работа, старость и кладбище. И – новый цикл рождения. Это первая серия. Вторая серия – идут служить в армию, и вся страна ощетинивается против мира, потому что вокруг враги, военная промышленность… То есть это картина страны, живущей как осажденный лагерь. Это поразительная картина!

– Ну сейчас так же.

– Вы не нальете мне белого вина? Прошу прощения.

– Что?

– Вы не нальете мне белого вина? Прошу прощения.

– Да, конечно, да, с удовольствием, сейчас дотянусь, да, вот оно.

– А он вышел тогда. И его порезали на студии. Теперь слушайте дальше.

– Да, и бывший председатель Коммунистической партии Ирландии сидел здесь, потому что из Ирландии его… И он был заведующий радиокомитетом, когда была война. И радиокомитет…

– …весь посадили.

– И в этом варианте были невероятные монтажные стыки, которые потом сгладили. Например, такая была сцена, где съезд партии.

– …в Свердловск эвакуировали.

– А потом всех посадили.

– К тому, почему Люська в Свердловске родилась. А потом их отца посадили, мать посадили, и их с Алкой, старшей сестрой, – в лагерь для детей врагов народа. Люська говорит, что там было потрясающе, там были дети всех национальностей. И Люська говорит: «Начальник лагеря с Новым годом поздравляет нас, и он как бы хочет нам хорошего и говорит: “Дети, я вас поздравляю с Новым годом! И обещаю, что тех, кто будет хорошо себя вести, будем хоронить в гробах!” Вот такой человек…»

– Кошмар!

– Он хотел как лучше.

– А в подвале когда они жили?

– До этого жили в подвале, до.

– Она замужем была?

– Она была замужем.

– Готов спорить, что вы не всегда ходили в гусиных перьях?

– Если шею мне свернешь,

Раньше времени умрешь.

– Что?

– Ничего. Вспомнила зеленое граффити, которое видела утром: «Разобьешь мне сердце – разобью тебе ебало». Прошу прощения. Вы ведь тоже не всегда были маленькой белкой с вытянутой мордой.

– Я звукорежиссер. Мартын.

– Вы немного глуховаты для звукорежиссера.

– Это мне помогает, я же говорил, что не глухой. И нос, кстати, у меня такой не с рождения, а это травма.

– Меня не пугает ваш нос. Меня зовут Миа. Миа Веттерборг. Я тоже не родилась птицей.

– Хотите птичье молоко, печенье или какое-то лакомство, Миа?

– Лакомство! Какое дурацкое слово. Нет.

– А вы тоже в кино работаете?

– Да, художник, декоратор, реквизит готовлю, а иногда цветокорректор.

– Простите.

– Чихайте на здоровье! Да. Вот, держите – это называют король пирогов.

– У вас не грузинское имя, а вы ведь грузинка.

– Это мамина фамилия. Тоже хочу танцевать, как остальные, только мешает костюм.

– Но, наверное, уже можно снять их, да? Меня Меркуцио позвал, сказал, что я могу тут посидеть, потому что может понадобиться помощь со звуком. Это ведь праздник не навсегда?

– Я страшно скучаю, я просто без сил. Вы видите – не волнуйтесь, я говорю шепотом, – вы видите того в костюме осла? Там, во главе стола, который говорил тост. Это я раскрашивала его огромные ослиные уши. Вам нравятся? А вот этот, с красным клювом, директор картины.

– А дама в венецианской маске?

– Что?

– А тот человек в тигровой шкуре? А та долгоносая, в серой шляпе с надломленными перьями?

– Ой, прищемила руку.

– Одно время его очень травили. Он сделал второй фильм, который называется «Посещение земли». Никто не видел? Картина начинается с настоящей летающей тарелки, которую он каким-то образом застал. С Альдебарана или Нунки, не помню.

– Хорошее выражение – настоящая летающая тарелка!

– Да. Но не только здесь, я еще работаю почтальоном.

– Настоящим? Письма приносите?

– Ну да. Хотите прочитаю?

– Чужие письма читать?

– Но они уже раскрыты, иногда, если не прочитать, и не поймешь, куда относить. Это, например, видите, вообще без адреса.

– Читайте тогда.

– Это вы сочинили?

– Нет, это письмо морского офицера, корабль «Храбрый», девятьсот семнадцатый год – у этого, правда, даты точной нет, а у соседних есть.

– Вы их вернете? Отдадите адресатам?

– Мартын, доставай аккордеон!

– Минуту! Да, но я пока не знаю кому.

– А есть еще?

– Аккордеон!

– Кажется, вас зовут.

– Да-да, я сейчас. Есть еще! Вот смотрите, это совсем другое. Даже на испанском. Знаете испанский?

– А это не испанский уже, это каталонский.

– Знаете, что было в Испании в девятьсот двадцатом?

– Собственно говоря, хочу напомнить: мрази, которые посадили Наташу в психиатрическую больницу и пытали ее, довольно успешно живут. Это я точно знаю. Я имею в виду психиатров, я даже не говорю про гэбьё.

– Давайте все-таки как-то тише, что ли, как на облаке вы сидите.

– Если посмотреть фотографии Наташи, хрупкой, маленькой женщины с плохим зрением, с маленьким ребенком…

– Я вспоминаю «Короля Оленя» на берегу моря, где мы с вами…

– Я не призываю к какой-то мести, хотя иногда хочется, но совсем недавно они пытали ее в больнице.

– Давай. Это мой товарищ, давай аккордеон. Мартын, Пьяццоллу, сыграешь?

– А давайте Глинку!

– Ого, гимн? А это можно?

– Играй, Мартын, что хочешь.

– Нет-нет, я стихотворение одно, на него придумана музыка.

– Довольно неожиданно.

– Замечательно.

– Что-то очень знакомое…

– А Ростислав рассказал мне. «Право на личную утопию». «Право на личную утопию»! Хорошо, да? Это Нозик.

– Я и не знала этого стихотворения.

– Я две строфы пропустил, потом однажды спою. И в оригинале.

– У тебя бывало так, что, когда читаешь с карандашом, отгрызаешь у кохиноров попки? Такое сладкое чувство вины – уничтожаешь красивую вещь, но очень приятная секунда в то же время!

– Так вот он хотел как лучше. Потом папашу быстро выпустили. А тех посадили…

– Я, конечно, играла – и много. Но я не актриса. Я играла темную ель в «Трех поросятах». Солнечное свечение в «Трех богатырях»: растопыриваешь пальцы и вытаскиваешь ладони в перчатках справа и слева от головы богатыря. Играла тень в «Тени». Ангела в «Демоне», чертенка в «Фаусте», Герду, Марфушечку-душечку.

– Что?

– Да. Марфушечку. Фарфоровый чайник в спектакле по Андерсену. И даже Розенбома в «Путешествиях Нильса». Миллион всего. Да, потом я сама ставила спектакли – «Бесконечную историю», где роли исполняли я – я была Атрейо – и моя собака Туча, она была Фалькором. Или «Питера Пэна». Получается, у меня и правда большое артистическое прошлое, но это прошлое, сейчас совсем другое.

– Какая электроника?! Это все сделано из хроники. Хроника, чистая хроника!

– Вы нальете еще вина?

– Я уже здорово нетрезвый.

– …в Свердловск эвакуировали.

– Он хотел как лучше. Потом папашу быстро выпустили, потому что, видимо, радиокомитет развалился. Дали квартиру на Сретенке, очень хорошую.

– Вы же это говорили только что, нет разве?

– А сейчас какое-то кино готовится, работаете?

– Не то слово. О войне, конечно. Русские люди из разных эпох – Ерема, Ерофеич, Емеля, все почему-то на букву Е – объединяются, чтобы прогнать всю погань и гниль с Русской земли, белогвардейцев, фашистов, иноагентов и прочую дрянь. Машина времени. Всех их из пулеметов, арбалетов, калашникова крошат, очень богато. Я всю эту гадость, пистолет Макарова с пластмассовыми пулями искала. О, смотри: солнечный зайчик, прямо в тебя попал, больно?

– Спасибо, что мы теперь на «ты»!

– Да, вернули на работу.

– Ходасевичу это «счастье», которое соцреализм выдавал, казалось удавкой: чем ближе к коммунизму, тем скорее «литература задохнется от счастья».

– Внутренне готовимся к зиме, словно к смерти, и чисты глаза – ни тени страха.

– А вот с этим, увы, неправда.

– Ага, а ком земли, заполнивший уста, – правда.

– Вот-вот.

– Вы слышали, слышали, вот это странное радио, такое пиратское, там тоже.

– Тише, тише вы.

– Да-да, там тоже об этой утопии, я слышал, читали кусок. И еще был монолог о гибнущих людях. Как будто я в кино.

Постепенно – сперва в провинциях, на обочине, справа у стола, сперва одной парой – начались танцы, и вскоре стол начал пустеть, и многолюдный маскарад стал танцем, каждая пара стала отдельной историей, осел, танцующий с бродячей крепостью или Коломбина с почтовой открыткой, маленький кораблик с сахарницей, Мерлин с морской звездой становились рассказом о создании мира, и танец продолжался долго, скорее всего, всю жизнь. И оставшиеся за столом тоже двигались в такт этого рассказа.

– Не жизнь, а «Доктор Живаго» бесконечный!

– Коллаборационизм последние несколько лет для меня главная тема, как ты понимаешь. И для меня не праздный вопрос, дерьмо ли я, окончательное ли.

– Как вы сказали? Приличную?

– Личную. Личную. Право на личную утопию.

– И поэтому, когда я вижу, что думают, что мы тут все в зоне комфорта подъедаемся, мне больно. Для меня соглашательство – не пустой треп за столом, понятно?

– Да, это получается такое племя в пятьдесят, может быть триста, человек, у которого свой язык.

– То, что может разломать, разлучить, разъесть.

– Как их всех на этом радио не убили еще, не поймали.

– Есть надежда, есть надежда.

– Вы чувствуете…

– Ты.

– Да, ты чувствуешь, воздух насыщен цветами.

– Немного сумасшедший вечер какой-то.

– Он так говорил: «Я бы носил тебе передачи – яблоки, карамели». И мучали бы друг друга лет сто с гаком, это самое. Я, кажется, научился понимать, что это значит.

– Ты о чем это?

– Это я потом, это я еще не успел тебе рассказать. Под отрывистым ливнем лоснится скамья. В мокрой зелени тополя тенькают птахи. Знаешь такое?

– Как он говорит там? Когда забывают о тех, кто умер, они совсем исчезают.

– Ой, это вообще замечательный сценарий, плевать, чей там гриф в начале стоит, главное, что снимем его – и все тут.

– Сбежим?

– Давай! Нас же в масках никто не узнает?

Так сидят они, мерцая и тихонько восклицая. Снова танцуют, затем садятся снова, разговаривают, минуя шум чужих слов и двигаясь друг к другу – так, что ее волосы способны коснуться его щеки, а он своим носом может случайно задеть ее ухо, когда наклонится, чтобы ей было лучше слышно его рассказ – о холмах, карамелях, яблоках, облаках. И голоса стариков в его ушах начинают завоевывать этот воздух, и мы с ней оказываемся теми, кто живет вместе тысячу лет, это самое, это самое.

И ты сняла со своей шеи шею из папье-маше, и та уже давно обнимает мои беличьи плечи, я нащупал в кармане голубиную почту с каллиграфией, и мой нос как будто бы становится меньше, ты, наверное, и сама помнишь, и вечер стал обнимать нас.

Я лежал на чрезвычайном полу, на чрезвычайно вонючем полу, глазами вниз. Мои руки были завернуты за спину и чем-то перевязаны, я полз рывками, и мой подбородок стучал об пол и влипал в непонятную грязь. Но больнее всего было носу – его тянули чьи-то пальцы, как будто я маленький и мне помогают высморкаться, хотя я не просил, ногти этих пальцев впивались и царапали меня. Нос то отпускали, и тогда подбородок ударялся о чрезвычайно вонючий пол, то снова хватали, и тогда голова поднималась, а все тело ползло вслед за носом, куда-то за чужими пальцами. Я слышал, как мое тело движется по чрезвычайно вонючему полу, как пуговицы рубашки царапают пол, как ноги трясутся в жиже на полу, я слышал хохот, визг. Еще немного этого странствия, и я уткнулся носом в черные сверкающие сапоги.

– Здравствуйте, глубокоуважаемый шкаф, Мартын Имярекович! – сказали колени. – Я Алексей Алексеевич Алексеев. А это мой коллега, Павел Павлович Павлов. Мы вам сейчас поможем выйти из этой неприятной ситуации. Давай, падла, – тем же голосом, но уже другим, дребезжащим, будто змеиным тембром продолжили говорить колени, – расскажи нам про своих зелененьких друзей.

Тогда я стал вспоминать.

Но это случилось позже.

«…И Андрей Перепастушко. Он схвачен в Калуге в собственной квартире, уже двенадцать дней нет никаких известий. На сегодня всё, что мы знаем. Напомню, вы слушали имена людей, арестованных и пропавших без вести в последний месяц. Эти сведения мы получили благодаря помощникам, действующим по всей стране. Надеюсь, хоть кто-то из вас нас слышит – без вас ничего не получится. И не будем унывать: как говорил кое-кто: “Протест сегодня бесполезный, – / Победы завтрашней залог”. Автор, к слову, дождался – железный занавес не пал, но Сталин сдох.

А теперь, пока мы еще в эфире, совсем о другом: специально для нашего друга М. и его подруги М. я прочитаю восемнадцатый сонет. Но в каком переводе? Давайте версию Сергея Ильина, это 1901 год, мне нравится, что там есть слово “кроткий”:

Замечательно, да? А о чем все это? О бессмертии, дружок. Есть ли что-нибудь интереснее, чем это? Шекспир делает предложение – бессмертие внутри строки его сонета. Кто-то скажет, он так в себе уверен, что говорит: мои стихи переживут тление. Но мне нравится более смиренная версия. Как действует магия неумирания? Вам дарят другое время, поэтическое. Оно не подчиняется законам обычного хода минут. Само стихотворение – песочные часы, его ритм отличается от ритма ваших домашних ходиков. И внутри настоящего летнего дня сохранится тот, кого ты любишь, и ваша любовь. И никто не может с вами ничего сделать. Здорово, да? Как в переводе Корчевского, “И смерть смирится – раз назначен был / Тебе в стихах иной отсчет времен”. Смерть смирится! Или вот где…»

Снова раздался треск, и знакомый голос сменился популярной песней. Я с улыбкой выключил приемник. Это был отличный подарок на нашу маленькую годовщину – тридцать три дня с минуты встречи.

Но это случилось позже.

Был вторник, ускользающий день. Он как ноябрь. У каждого месяца и у каждого дня недели есть свой характер, каждому без труда нарисуешь портрет. И только ноябри и вторники – как снимки, не попавшие в проявитель. Ноябрь – месяц пропавших без вести. Ноябрь – старший брат вторника. Вторник – туман, за которым черная дыра. Понедельник – выученная беспомощность и надежды; среда – расцвет, средоточие собранности и событий; четверг – деловое принятие, тихая истерика; пятница – лихое обещание утром и свобода вечером; суббота – безгранична, гул возможностей, тишина, всю ночь не спать или спать весь день; воскресение – «все кончилось, а мы едва задеты», «я кончился, а ты жива», «свет в августе». А вторники – что это, что, скажи? Промежуток промежутка. Неделя началась, конец ее нескоро. Стертый, отстраненный день, в который выпадаешь из ритма. Если я и умру, то во вторник: просто от непонимания.

Самое странное: вторники в ноябре.

Но то был вторник сентября. То есть, получается, вторник понедельника, потому что сентябрь и январь – они как понедельники. Братья-подельники. Так вот, это был первый вторник сентября, о котором говорил Володя из соснового леса, из ночного бара. Заячья моя квартира была пуста. Тамара, взяв свинок и птицу, отправилась куда-то за новыми травами. И хотя давно на этом свете не было никого из тех, с кем я жил в одних комнатах, и я давно свыкся с тем, что живу один, вторник и пустота опять сделали меня девятилетним. Видишь: все ушли на работу, запретили открывать дверь, «даже если тебе скажут, что это почтальон Зоя». Видишь: бестолково ходишь по отрешенным комнатам, перепрыгиваешь через полоски света, прорвавшие занавески, мешаешь предметам общаться. Видишь: схваченный внезапной радостью, вбегаешь в комнату дедушки с криком индейца, чтобы вся тишина и вся пустота содрогнулись.

Теперь я был взрослый, и пустота выросла со мной. Я был один не в квартире, а во всем городе. Ты на съемках. В «Пропилеях» неделя «медицинской профилактики», они еще закрыты. Так я понял, что и соседи по квартире, и люди в «Пропилеях», и, конечно, ты, главным образом ты, с того карнавала – только ты, заполняли собой внутреннюю тарелку, которая есть у каждого, помогали создавать нужную тишину. А без вас в эту тишину прорывался страшный звук, тарелка наполнялась до краев гулом чужого горя, подробностей которого я не знал, но знал, что оно повсюду. Это входящий в меня снова и снова вой, слышный только мухам и комарам, неразличимый обычным ухом свист, знаки чужого горя, с которым я ничего не могу сделать и которому не могу помочь. И старый дедушкин аппарат уже не так уверенно, как раньше, справлялся с наваливающимися на меня станциями – они тоже выросли вместе со мной.

Походы с письмами к незнакомцам мне помогали. Эти встречи заполняли дыру. Я не понимал, что они со мной делают, но менялся с каждым разговором. Я записывал их на диктофон и ночами переслушивал, как будто учил новый язык. Кроме того, «работа почтальона, звонящего из прошлого», как называл ее Иона, стала приносить маленькие деньги.

Письма были очень разными. Иногда не разберешь почерк, иногда нет даты, иногда по два или три письма на один адрес, иногда письма-одиночки. Отдавать их удавалось редко: не все адреса были московскими, не все московские – действующими. Я почти сразу перестал стесняться и начал читать письма: часто только так можно было понять, куда их нести. И постепенно научился находить рифмы. Играл в то, что письмо из 1908 года отвечает на письмо из 1935-го, что девочка из Дзержинска отвечает мужчине из Берлина, что австрийский пленный передает шапку соловецкому заключенному. Что чья-то больная рука спустя тридцать лет обнимает чье-то больное тело. Часто только эта игра мне и оставалась. Но думаю, что и это не было лишним: авторы писем будто знакомились благодаря мне и, надеюсь, чувствовали себя от того лучше.

Прошло больше двух месяцев с моих походов к Ананасову и Ревичу. Значит, уже два месяца я разносил письма. Сперва, когда адресата удавалось найти, я объяснял: «Мне случайно попала в руки папка». А потом перестал. Потому что никто ничего не мог понять и люди отказывались общаться. Тогда я стал говорить, что я почтальон. Что действую по специальной программе национального проекта «Вернем родине ее прошлое» и так далее и тому подобное. По совету Ионы намекал, что за письмо хорошо бы заплатить. Предлагал отдельную услугу – написать ответ.

И получал деньги. Я почти не чувствовал себя виноватым. Возможно, на многих производили впечатление мой нос, нарушенный слух и вообще благотворительная внешность: я казался или тем, от кого лучше поскорее откупиться, или просто достойным жалости. В любом случае ущербным. К этому мне было не привыкать.

Кто-то плакал, как Ревич. Другие молча забирали письмо и закрывали дверь. Но были и те, кто, как старики-снайперы, радовались возможности поговорить. И письмо для них было только предлогом.

Людям очень нужно, чтобы их слушали или хотя бы слышали.

Часто я просто не мог найти, кому отдать письма, даже и не очень старые, отправленные в девяностые или в нулевые годы: по указанным адресам жили другие люди – или тех адресов уже не было. Все названия стали бывшими, сами улицы и переулки стали бывшими. Город был другим.

Люди старше семидесяти встречались мне редко, почти всех выкосили вирусы и прочие хвори. А с ними было интереснее всего. Они никуда не спешили. Они рассказывали истории. И они, хотя и смотрели на меня странно, чаще соглашались написать «ответ». Будто, если я смог принести открытку с того света, смогу передать и обратно.

Я и сам получал письма неизвестно от кого – они продолжали приходить в почтовый ящик. Почерк этих записок становился все более мелким и дробным, как будто пытался соответствовать странным толчкам, которые я слышал ночами. В путанице бессонницы я объяснял эти колебания так: это движения великанов и других подземных сил. И говорят они о том, что меняется время, ускоряется время, дробится.

Вчера в почтовый ящик пришла такая записка: «Рекомендую “Celebration of the Lizard” The Doors, а я побежал, грейте свои атомы. А.».

И все сокращалось, все сокращалось.

Был второй вторник сентября.

Да, я чувствовал, что люди, которым я отношу письма, заслуживают другого отношения к себе. Собираясь к ним, я даже стал гладить ворот рубашки – остальное не видно под свитером. Я чистил ботинки, проверял дыхание: дул в ладонь. И все чаще отказывался брать деньги. Хотя мне их все чаще не хватало на жизнь. Даже один цветок для тебя пробивал брешь в моем бюджете. Почти всю зарплату «Пропилей» Тамара забирала, а из-за частых пиров я стал пропускать свои рабочие смены.

«Катишься по наклонной со своим новым черноволосым дружком, – ворчала Тамара. – Не будет денег – буду отрезать по лапе у твоего зайца, чтобы было что есть, а потом превращу тебя в морскую свинку». И я ей верил.

Был вторник. Раньше я бы пошел в «Россию всегда». Сейчас я включил «Celebration of the Lizard» и пытался понять, что значит «согревать атомы».

«Во вторник будет сентябрь, встретишь человека с домашним телескопом, он поможет». Так сказал Володя, сказал странно: «Увидишь его на переходе к бывшему Гоголевскому бульвару в любой вторник».

Я надел подаренный Меркуцио синий пиджак. Мне он был плащом. К тому же карман оттягивала бутылка забытого виски с остатками содержимого.

Закапав капли, вставив аппаратик в ухо, я пожарил яичницу без масла (она опять приклеилась к сковороде), запил ее супом Тамары и заел травяным пирогом. Радиоточка знакомым голосом рассказывала утренние новости:

«Самолет рейса SU61463 Москва – Симферополь, который должен был вылететь из аэропорта Внуково в 9:35 по московскому времени, не смог взлететь из-за атаки гигантских ос, скопившихся вследствие разгерметизации контейнеров в багажном отделении. Вместе с мухожуками осы создали условия, резко затруднившие вылет отдыхающих в Крым. Правоохранители не исключают диверсию. На данный момент опасность миновала. Бояться не нужно ничего».

«Чиновники Министерства образования и науки совместно с Русской паназиатской православной церковью сочли недопустимым упоминание слова “презерватив” во время уроков, посвященных профилактике ВИЧ и СПИД, а также самих данных уроков и соответствующих болезней. Принято решение увеличить часы уроков, развивающих нравственность и верность семейным ценностям. Также во втором чтении принято решение о запрете противозачаточных препаратов и увеличения сроков как за названные болезни, так и за аборты на территории, подконтрольной России. На данный момент опасность миновала. Бояться не нужно ничего».

Я приглушил приемник, закрыл входную дверь, проверил почтовый ящик – ничего. Я даже расстроился: так привык получать записки от непонятно кого. Но увидел на батарее книжку, обернутую в зеленый крафт. Евангелие. В книге было три закладки, я открыл заложенные страницы и прочитал на них фразы, подчеркнутые ногтем. Первая: «Посему мы не унываем; но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется».

Вторая: «Но, имея тот же дух веры, как написано: я веровал и потому говорил, и мы веруем, потому и говорим».

Третья: «Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях».

Я подумал, что так много слышу на ухо, что если бы вышел с этим на крыши, то земля бы упала на землю, как случилось с Джельсомино. Но если для этого нужно иметь какой-то правильный масштаб веры, то шансов немного. С другой стороны, я же и тлею, и обновляюсь, так что… На этом я бросил попытки разгадать, как связаны три подчеркнутые фразы. Но знание, что по-прежнему есть кто-то отправляющий мне послания и что я не один в пустом городе, меня чем-то укололо. Скорее счастьем, чем нет. Больше всего мне понравилась фраза «посему мы не унываем».

Держа ее в ухе, я вышел на бульвары.

На спуске с бывшего Рождественского долго выбирал точку, с которой не видно ничего, кроме колокольни Петровского монастыря. Так, как было, когда отец вез меня на «копейке» и притормозил на обочине у съезда к бывшей Трубной площади. Он сказал: «Это одно из мест, откуда Москву можно увидеть так, как ее видели люди за сто лет до нас». Теперь отсюда можно увидеть город восемью глазами: своими сегодняшними, своими почти сорокалетней давности, глазами отца и глазами человека, жившего больше ста лет назад.

Был полдень. Засыпанные черными жуками, на бульварных скамейках спали пожилые бородачи в драных полушубках в полуобнимку с женщинами в широких юбках. На дорожках стояли люди с лицами кирпичей, натертых наждачной бумагой, в дешевых темных костюмах. Они жонглировали телефонами, портфелями крокодильей кожи и сэндвичами. Покачиваясь, выходил из-за столба краснощекий блондин, забывший застегнуть ширинку. Катили коляски или шли вслед за детьми няни. Их тихий разговор переносил в мир молочных зубов, жадных московских родителей, их акцент – в Среднюю Азию, их резкие окрики, обращенные к чужим убегающим детям, – в их тоску по другим городам, где бегают другие дети, так похожие на них, катящих чужие коляски, окликающих чужих детей.

В середине бывшего Петровского бульвара я показал паспорт и медкарту и вошел в троллейбус 31Г. Лучшая новость из всех, что я слышал по радиоточке: «По соображениям экономики в эксплуатацию решено вернуть троллейбусы». Я открыл все окна. Мы плавно поехали, поплыли по бульварам.

Я плыл вниз по течению бывших бульваров. Смотри, сказал я невидимой тебе: ты видишь даму в сарафане, раскрашенном золотыми рыбками; косящего блондина с перевязанной головой; беременную нищенку, опухшую, как девочка с персиками; татарина из фильмов пятидесятых, в тюбетейке и с улыбкой, режущей лицо от уха до уха; детей, поющих на гитаре «Мое сердце остановилось»; девушку в парео, наброшенном поверх красного купальника. Эта девушка сказала своей младшей подруге: «Все мы, в сущности, Люся, гифки у Господа Бога» – и через плечо поглядела на меня.

Всех их не было. Троллейбус плыл пустым. И когда кто-то входил в него в ничейные часы между утром и днем, этот кто-то почти не отличался от других. Не был ничуть странным. Все странное стало бывшим. А если люди и сохранили свои странности, то держали их в коробках многоэтажек. Но я-то видел этих людей в разные бывшие годы и мог теперь собирать в своей голове. Поодиночке, парами и всех вместе рассаживать в троллейбусе, который идет через боязливый город, погрузившийся в мутную воду.

Собирая их и знакомя с тобой, я отвлекался и мог глубже спрятать во внутренний карман желание увидеть тебя. В правый карман засуну ревность, в левый – страх, что ты исчезнешь.

Я ненавидел дни, когда Миа ходила на съемки, особенно ночные. Ревность ела меня. Я так некрасив, а в ней есть что-то такое, что сводит с ума и лишает всех покоя, как в Мэри, как в Мод. Но я засовываю ревность в правый карман и рассматриваю даму в сиреневом сарафане, раскрашенном золотыми рыбками, мы ныряем с Мией в него и плаваем среди безмолвных подруг святого Франциска.

Троллейбус плыл мимо бывшего Новопушкинского сквера. Когда-то не было и дня, чтобы тут не случилась жизнь: можно было встретить людей, требовавших защитить «кенгурятники», поставить памятник Кенни, наказать «красных тамплиеров» за «расправу над Николаем II». Здесь выступали уфологи, экологи, сторонники правого руля, противники авторских прав, защитники бездомных собак. Однажды случились «похороны лосося», на следующий день утром – митинг, требующий разрешить однополые браки, а вечером – митинг, требующий «выслать всех геев». Демонстрации против войны с Грузией (плакат «Это тебе спасибо, дорогой») и в защиту Музея кино (плакат «Стать бессмертным, а потом… умереть»). Меркуцио недавно сказал: «Мы очутились на самом запредельном дне, потому что не спасли свой Музей кино. Синематека – центр воображения, а мы дали забрать его у себя».

Раньше каждый четверг здесь стояли мужчины и женщины, молча державшие плакаты против войны, репрессий и пыток в Чечне, несмотря на то что по радио сообщили, что войны и пыток нет, и президент объявил, что Грозный – второй Париж.

Людей с плакатами здесь давно не было. Что с ними стало? Пропали, скорее всего, как и им подобные, в антивирусных лечебницах, в лагерях, в можайских рвах из вселяющих ужас шепотков. А тогда я проходил мимо них, и все они, с плакатами и флагами, ходившие, стоявшие в плотном окружении милиционеров, были заговорщиками без заговора. Так безразлично на них смотрели случайные прохожие, так быстро Новопушкинский сквер забывал о них, сдувая их бумажные кораблики и становясь прежним. Дворники подметали «обратить внимание», «принять меры», «наказать», «помочь». Самодельные плакаты наполняли урны. А теперь здесь не было даже тех маленьких бурь. Стоят ларьки с пряниками, пивом и пластмассовым оружием с рыжими пульками. Стоят экраны с видео из горячих точек по всему миру, в которых воюет Россия. Стоят черные фонари на треногах, они похожи на плахи.

От прошлого уцелел только фонтан, в него мы с бабушкой бросали копейки с серпом и молотом, чтобы вернуться. Я вернулся, она нет. Фонтан так же яростно выплевывал воду вверх. Вода так же равнодушно опускалась, осыпая брызгами сидящих рядышком росгвардейцев. Они отмахивались от нее как дети.

Посмотри: здесь – памятник Есенину, все еще «новый памятник», даже я помню время, когда его не было. До закона «О российской семье» у памятника собирались люди с радужными флагами. Теперь все эти цвета стали одним – черным. Разноцветные пятна людей сделались бесформенным черным человеком – черной тучей гвардейцев, расползающейся по бывшим бульварам. Должно быть, с высоты Есенина они как черные жуки, взявшиеся из ниоткуда. Вот один из этих черных-черных людей ссыт на единственное, чудом сохранившееся здесь дерево, главное дерево в моей жизни, на сухой дуб, который, если верить табличке, помнит Пушкина. Я так любил этот дуб, что в детстве, оглянувшись, не смотрит ли кто, целовал его кору, сине-серую. Справа – ресторан, где наверняка сейчас жалобно торгуется мой друг Бекзод. Он возит сюда с рынка камчатскую камбалу и карельскую форель.

А вот двор, в котором жила моя одноклассница Вика Зубастая. Ее мама работала в отделе млекопитающих в зоопарке. У них в квартире во время ремонта питомника жил маленький такин. Каждое утро они гуляли с такином в заросшем кустами дворе, я приходил к ним, и мы с Викой делали вид, что живем в зарослях Восточных Гималаев. Ты знаешь, кто такие такины? Они из семейства полорогих. Они похожи на грустных лосей и живут в Гималаях и в бывшем Палашевском переулке. Очень тяжелые. У них большой рот и совсем маленькие уши. Но главное, такин покрыт толстой золотистой шкурой, так что я, человек, в которого дедушка запихнул столько книжек, сколько ты не видела картинок, не только гулял в зарослях Восточных Гималаев, но был Ясоном, Вика – Медеей, а такин нас ненавидел.

Книжки помогают. Особенно, когда ты маленький и все говорят: «Ты ущербный». Ты уже не совсем один, ты персонаж историй, в которых есть логика и есть шанс, что все закончится как следует. Ты это имеешь в виду, говоря о синдроме непроживаемой жизни? Но что делать, если моя жизнь похожа на страницы из зеленого Диккенса или, того хуже, желтого Гектора Мало?

В детстве я лежал с закрытыми глазами и видел: сперва проваливается моя пятка, потом вся стопа – и вот я уже по пояс в зелено-желтой книжке. На ее страницах проступают точки-точки-точки-тире-тире-тире-точки-точки-точки, а за ними буквы: «Молодые родители, отец бросает беременную мать, она умирает при родах, мальчик, наследный принц, полон загадочных недугов, мальчика, наследного принца, по слухам бастарда, воспитывают дедушка с бабушкой, они умирают один за другим, мальчик попадает в услужение Тамары, живущей с черной птицей и морскими свинками, варящей суп с травами, забирающей деньги у мальчика, но дающей ему еду и кров в его собственном замке, мальчик брошенный, одинокий, обманутый». Обрыв дайджеста.

Так или эдак живет вся страна, очутившаяся во всех страшных сказках сразу, например в сказке об украденном времени, о городе, ушедшем под воду, о людях, застывших в полудвижении, разрушенных изнутри, скрывающих главное человеческое чувство – сострадание.

Впрочем, здесь много неточностей. И про родителей, и про Тамару. Никто никого не бросал, не умирал при родах, зато где-то уже бегут слова «авария, авария, вдребезги». И вовсе я не служу Тамаре, хотя да, живу с ней много лет и ем ее диковинный суп, хотя да, чищу по-прежнему ее обувь, натираю полы в коридоре и стеклянный потолок в ее комнате и умею разбираться в травах и кореньях, каких только нет на свете. Но Тамара добра ко мне, неясно, как я мог бы без нее справиться, хотя да, непонятно, почему она так долго живет у нас и да, соседи за глаза зовут ее ведьмой.

Знаешь, чем мне дорога тень того такина, мелькнувшая в окне троллейбуса? Тем, что он не литературный, как многое в моей замусоренной голове, а настоящий. И потому, что он – одна из немногих картинок, на которых есть отец. Вместе со шрамом на его ладони в виде креста, его колена, за которое я держусь, смотря на город со Страстного бульвара. Это и есть мое наследство.

Я не заметил, как проехал весь маршрут по бывшему Бульварному кольцу, давно проскочив бывший Гоголевский. И так и сидел, смотря в окно, шепча тебе в диктофон рассказ о том, что вижу. Водитель быстрым шагом прошел по троллейбусу, чтобы проверить, всё ли в порядке. «Конечная», – сказал он, но я остался, и мы поехали на второй круг. Водителя звали Антонина.

Допивая остатки виски, я проехал еще один круг и еще один, вспоминая о письме, которое вчера отнес. Первое время Антонина ворчала и требовала, чтобы я оплачивал новый круг, на третьем перестала меня замечать.

Но постой, есть кое-что поважнее: забыв о такине и Антонине, я стал считать и посчитал. Прошло триста двадцать девять часов с нашей встречи на карнавале в саду «Пропилей». Значит, было двенадцать ночей, когда мы целовались, лежа рядом в гуашевой темноте.

Я трогал тебя губами – губы, шея, грудь – и слышал, как рождается у тебя дрожь. И тогда ты резко садилась на меня, распускала волосы, неловко выпутывалась из майки с черно-белым Брюсом Ли, прикусывала нижнюю губу, ложилась грудью мне на грудь и чуть поднималась.

Как быть, если ты стал настолько внимателен, что притворился собственным телом и слышишь, как сердце качает кровь до мизинца? Настолько внимателен, что смотришь на все со стороны. Настолько, что можешь не пропустить ни малейшего движения. Если это случилось с тобой – а это случилось со мной с тобой, – ты настолько внимателен, что стал уже не совсем собой или, наоборот, совсем собой. В таком случае – как ты можешь описать вспышки сменяющих друг друга черно-белых слайдов? Картинка-затемнение-картинка-затемнение. Ты даже слово не можешь выбрать: резко сменяются такие вспышки или плавно? И ведь если не закрепить эти слайды словами, они полностью уйдут в затемнение. Но раз ты стал другим, старые слова не работают. Каким другим? Тем, кто забыл прежний язык за ненужностью: слова стали бывшими, столкнулись друг с другом, перемешались, поменялись буквами и значениями, набросились друг на друга волнами. И управляет сказанным не мысль, а дыхание. А оно смешалось: где чье? Оно плавное или резкое? Оно создает твой новый букварь, в котором каждая буква – новая. Они складываются в новые слова. И эти новые слова с небывалыми ударениями плывут сперва каждое само по себе, затем сливаются в новых отношениях, становятся частью друг друга. И волны, движущиеся этим дыханием, поднимаясь с не сказанными на вдохе и выдохе, вдохе и выдохе словами, открывают новое царство. Ценное тем, что оно бездумно. Головокружение отменяет прежде знакомые явления, отправляет тебя прямиком по ту сторону картины на стене с уходящей вглубь леса тропинкой. И, поднимаясь на вершины, спускаешься снова в те земли, где покорность и главенство – одно, где ни страха, ни времени. И вот уже к сердцу прижатый ровный свет возвращает знакомые словарные значения: «мы занимались любовью». Но где-то рядом еще чуть-чуть висит легкий звук того дыхания, тех волн, которые себя не помнят, для которых нет перевода, которыми становишься сам, делаясь совсем собой.

Да, я не заметил, как проехал весь маршрут, давно проскочив бывший Гоголевский и снова, и снова.

На бывшем Никитском вошла герцогиня с палочкой и мим с красными розами, во фраке. Троллейбус скатился в туннель, вылетел из него, в окне в пятый или в седьмой раз за день появился бывший Гоголевский бульвар, и, прежде чем добраться до остановки, вагон вздрогнул, дернулся, с грохотом упали усы, Антонина вскрикнула: «Твою мать!» – и троллейбус остановился посреди дороги, перекрыв автомобилям выезд из переулка.

Двери открылись, вместе с пожилой герцогиней мы вышли на проезжую часть. Значит, троллейбус решил за меня – пора встретиться с человеком Володи и найти стопку, чтобы залить поднимающиеся тревогу и звук чужих плачей и шепотов.

Вместе с герцогиней мы вышли на проезжую часть. Я не успел понять, где меня найдет стопка водки: меня царапнули проезжавшая машина и окрик из нее. Когда машина проехала и я забыл крик, то увидел: посреди дороги, на белой разметке перехода, стоит невысокий человек.

Сигналили машины. Невысокий человек не видел и не слышал их. Он пританцовывал. У него в руках был приборчик с зеленым стеклышком. Делая телом волнообразные движения в такт неясной музыке, человек смотрел в небо. Я подошел к нему поближе. Он слегка пихнул меня плечом, а затем очень церемонно, с поклоном, предложил посмотреть наверх через стеклышко. Я увидел солнечные пятна полукруглого сыра и услышал музыку: в кармане пальто странного человека лежал какой-то другой приборчик, из него лилась ария.

Он сказал хрипловато: «Здравствуйте, долго же вас не было. Пойдемте скорее, но тихонько, валиком». Подхватив меня за локоть, одобрительно кивая сигналящим машинам, потянул меня через бывший бульвар в арку. «А теперь я закрою вам глаза, – сказал он, вытаскивая из кармана полоску черной ткани, – вы же не против?»

Кто-то громко, очень медленно и едва заикаясь:

Я переступил порог, и в меня влетела стайка крылатых светлых существ. «Не бойтесь, это цикады, сейчас их время прогулки. А вы давайте тихонечко, валиком-валиком», – я услышал хрипловатый голос за спиной. Я сделал еще несколько шагов, впотьмах споткнулся обо что-то твердое. Раздался скрипучий ворчливый звук, а я чуть не рухнул. «Осторожно же, кыл кыяк! Инструмент сломаете! Ладно-ладно, развязываю», – сказал хрипловатый и снял с меня повязку. Кыл кыяк. Я вспомнил «странные струнные» и заморгал.

«Дальше, идите дальше», – ткнув легонько меня в спину, сказал хрипловатый. Я вспомнил «любите дольше», пошел по темному коридору, повернул и зажмурил глаза – так ослепителен был свет.

Я стоял в гигантской зале. Она была моим школьным оврагом. Непонятно, каким образом такое пространство может поместиться в московском доме. И так же, как в моем овраге, здесь все подчинялось неизвестному природному порядку, а приметы цивилизации были в управлении растений.

Нет, не совсем так. Скорее я очутился на нашем дачном участке, где по своей дачной логике живут кусты снежника, грабли, кривая яблоня, продавленная тахта, вербена, петуния, вигна каракалла, остов детской коляски, кортадерия, котовник, инвалидная коляска без колеса, еще котовник, еще котовник, кот, два кота, ятрышник, овсяница, вислоплодник, трахеллиум, жимолость, продавленный мячик и пенстемон. Каталог садовых как эротическая революция, сексуально-фонетическое воспитание на отдельно взятых дачных сотках. То же было и здесь. И деревья. Да, точно, эта комната была маленьким лесом. У меня закружилась голова.

Голос шел из динамиков, укрепленных на деревьях. Маленькие сосны, яблони, клены, пихты, бульденеж, кедр, вишня в цвету. Деревья – десять, двенадцать, пятнадцать, не знаю сколько – упирались кронами в синий купол-потолок. Четвертой стены не было – было цельное прозрачное стекло от пола до потолка. Огромное окно, а за ним бежит река, изгибается вокруг редких зеленых пятен и заводских труб, за ней – сотни башен, бетонные небоскребы, бетонные небоскребы, бетонные небоскребы, прогалины пустырей, дороги, дороги, шоссе, опять бетонные небоскребы, подъемные краны, пустоты на месте снесенных кварталов.

Этот вид втягивал, тащил к себе. Я резко отвернулся и снова увидел комнату, полную предметов, выглядывающих из кустов, из травы. Рояль, цветущий гортензиями, деревянная лодка, наполненная водой с кувшинками. Старые оконные рамы, облепленные диким виноградом, печные вьюшки и изразцы, лежащие во мху, дверные проемы, проросшие зелеными побегами. Повсюду стояли, лежали, висели на крючках старые и старинные радиоприемники, маленькие и большие музыкальные шкатулки, десятки музыкальных проигрывателей, ржавые граммофонные трубы в зарослях крапивы. И ни одного жука из тех, что копошились на улице.

Проигрыватели, антенны, тумблеры, микросхемы, радиолампы, диоды, кенотроны, триоды, тетроды, гептоды, стабилитроны, резисторы проволочные и транзисторы кремниевые, резисторы угольные и транзисторы германиевые.

И – цветы всевозможных оттенков и форм. Они заполонили всё: помнишь, как они здесь росли из горшков и чашек? Их ароматы, объединяясь, давали новый, незнакомый мне запах. Он странно действовал на меня.

«Садитесь, – услышал я голос человека с бывшего Гоголевского бульвара, – рассказывайте, что вас привело к нам, что вы умеете и при чем здесь Константинополь. Что это за папка у вас в руках?»

– Садитесь, – сказал хрипловатый голос человека с бывшего Гоголевского бульвара за моей спиной. Он уже сидел в кресле-качалке. На его рубашке я увидел полузнакомую брошку – зеленая змейка.

– Это – от Гофмана, – сказал он, проследив за моим взглядом. – Рассказывайте, что вас привело к нам и при чем здесь Константинополь.

Я начал объяснять, что понятия не имею, что меня привело, что это все Володя, что я совсем не понимаю, при чем здесь Константинополь.

Оттолкнувшись ногами, странный человек встал с кресла и начал рассеянно перебирать пластинки, лежавшие на рояле среди инкарвиллей и гортензий.

– Продолжайте, я должен обновить голос, не останавливайтесь.

– Но я все сказал, – растерянно отвечал я. Он был рассеян, а я растерян, понимаешь? Он подошел к гигантскому аппарату, собранному из разных звуковых приборов: проигрывателей, микрофонов, кассетных и дисковых плееров. Больше всего аппарат был похож на старую радиолу, но величиной с типографский станок. Не глядя на него, странный человек потряс граммофонной трубой, подвел иглу, нажал на кнопки, наклонился к микрофону и сказал в него: «Пум-пам-пум. Пам-пум-пам». Потом стал крутить в руках диски, перебирать кассеты. Полностью погрузился в себя. Но тут одна из кассет упала на пол, он очнулся, с удивлением посмотрел на меня и спросил:

– Вы кто?

Я ошарашенно ответил:

– Я Мартын.

– О, простите! Так, на чем мы остановились, Мартын?

– Я понятия не имею. Наверное, мне лучше уйти.

– Я так не думаю.

Помолчали. Еще помолчали. Он сказал:

– Послушайте, Володя мне все объяснил, а вам, видимо, нет. Вы встретились в баре, он вас вспомнил, а вы, видимо, нет. Но это все неважно. Он сказал, что у вас есть какие-то письма, которые вы хотите вернуть, а еще вы разбираетесь в технике и звуке. И возможно, мы сможем вам помочь, а вы – нам.

– А зачем вы завязали мне глаза? И как вы узнали, что я окажусь у перехода на бывший Гоголевский?

– А я и не знал, что вы там окажетесь. Знал, что, может быть, это случится, и немного над этим поработал. И занимался своими делами: я там часто стою, вам же Володя так, наверняка, и сказал.

– Стоите, чтобы что?

– Стою, чтобы стоять, какая вам разница. Нипочему. Изучаю солнце. Слушаю.

Он взял лейку и начал поливать куст гортензий.

– Не удивляйтесь. Мы решили создать здесь маленький лес, убежище разбойников.

– Извините, но зачем завязывать глаза?

– А мы еще не можем быть в вас уверены. Вы же не знаете, где находитесь, да? Может быть, оно и к лучшему.

– А при чем здесь Константинополь?

– Так называются контейнеры с забытыми или не отправленными из почтовых отделений письмами. Застрявшими посередине. Константинополь. Город вроде есть, а вроде нет. У вас содержимое такого контейнера, и оно нам нужно. Сколько у вас писем? Вы принесли папки?

В этот момент лампочки над радиолой, где играла пластинка, замигали, раздался звук, похожий на гудок парохода, и мой собеседник вскочил:

– Да, опять прорвались, прорвались! А Володи нет! Так, что делаем, что ставим, давайте вот это, пусть вспомнят хоть что-нибудь, где же она, где?

Он впал в неистовство, как пишут в книжках. Бегал по комнате-оврагу и, когда наконец нашел нужную пластинку, чуть не разломил ее от волнения. «Друзья и недруги, мы снова с вами на волнах радио “Русская дача”. Колонии Урала и Сибири, Калининграда и Владикавказа, таксисты Петербурга и почтальоны Мстёры, я обнимаю вас, – говорил он в маленький микрофон, – готовьтесь выйти на улицу свободными и всегда улыбайтесь, послушайте, вспомните про самих себя и про Шервудский лес». Потом нажал на какую-то кнопку, пластинка закрутилась, захрипела – и раздался голос, который я помнил с детства: «Это было давным-давно. Может быть, девятьсот, а возможно, и тысячу лет назад. Англией, которая как раз тогда и стала называться Англией, правил король. Была у него громадная армия и множество слуг, рыцари, шерифы, аббаты. Все они помогали королю держать его подданных в повиновении. Но народ не желал повиноваться! Вольные крестьяне уходили в леса, объединялись в ватаги и нападали на королевских рыцарей, лордов и шерифов, отбирали у них награбленное добро и раздавали его бедным. Рыцари называли этих людей лесными разбойниками. Самым смелым и бесстрашным из них был Робин Гуд. Он так метко стрелял из лука, что мог попасть в муху за тысячу шагов! И был такой ловкий и находчивый…»

– Ловкый! Вы слышали, как он говорит! Ловкый! Только так я и буду говорить. Это Левинсон, а дальше будут Румянова, Леонов и все родненькие.

В этот момент голос на пластинке умолк и началась быстрая песня, под которую я, когда был маленьким и никого не оставалось в доме, бегал из комнаты в комнату, пританцовывая и пропевая слова: «В деревне парень был рожден, / Но день, когда родился он, / В календари не занесен, / Кому был нужен Робин?..».

Слыша мои мысли, хозяин квартиры начал кружиться в бешеном танце вокруг аппарата. На строчках «беспокойный паренек, резвый шустрый Робин» пластинка споткнулась, застряла и повторила «обин», «обин», «обин», прежде чем человек с бывшего Гоголевского, чертыхаясь, пододвинул иглу.

– Затерлась, – сказал он виновато. – Вы же понимаете, что сейчас это слушают все, вся страна? Ну не вся, ну немножко, но все равно. Да? Понимаете?

Помолчали, еще помолчали.

– Приходите в четверг, четверг – хороший день, в четверг всё решим. Вы были вторник. Станете четвергом.

Он снова надел на меня повязку, вывел из квартиры и долго водил кругами. «Прошепчите трижды “Марсельезу” и снимайте повязку».

Я прошептал дважды, да и помнил только два куплета. Надо мной нависал Гоголь, человека со змейкой не было. Начинался дождь. К недальней остановке подъезжал троллейбус, я влетел в него. Водителем, конечно, была Антонина: пока я был в гостях, она успела совершить очередной круг.

Я – пчела. Или оса, из тех, что атакуют самолеты в новостях. Я сощурил глаза до самого узкого зрения. Нет! Я стал первой в мире осой-поляроидом. Как? Это легко. Сощуриваешь глаза, а затем закрываешь их и открываешь на счет «три» или «четыре». Долго так не получится, все время тянет раскрыть глаза пошире. Но все равно успеваешь сделать десяток воображаемых поляроидных снимков, а город за окном успевает раздробиться на кадры. Так видишь острее: видишь мелочи, которые прячет обычное зрение, привыкшее не удивляться. И так острее чувствуешь время: оно стало дробным, значит, смотреть на мир надо дробью. Это удобно, если у тебя в ушах играет «Particle G1».

Я смотрел на дробящийся город, и мне нравилось представлять, что мы едем по нему вместе. До тебя ничего у меня не было, кроме прочитанных книжек, умерших близких, прослушанной музыки и памяти о других голосах. Мне сорок, я «взрослый», хотя никто в это не поверит, не только из-за кривой фигуры, длинного носа, безвольной улыбки – всего того, что сейчас я вижу в мутном окне троллейбуса. Но из-за косноязычия, из-за отсутствия так называемой «нормальной работы», из-за отсутствия так называемых «перспектив» – как будто они у кого-то есть. Из-за реакций, из-за привычек превращаться во что-нибудь вроде осы-поляроида или лягушки-телефона (про это в другой раз). Из-за постоянных воспоминаний о дедушке, из-за того, что не соответствую моему возрасту, если верить паспорту, – как будто кто-то ему соответствует; из-за того, что страны, где я родился, нет на школьных атласах – как будто это плохо; из-за того, что ты называешь репетицией неслучившейся жизни – как будто я знаю, как перестать репетировать и что это, черт возьми, значит.

Прости. Не знаю, с чего завелся. От того, что, не поверив в мой возраст, мне опять не продала сигареты продавщица, которая никогда не звонила из телефона-автомата и не платила за колбасный сыр серпом и молотом. А может, от того, что город из моих прогулок с отцом и дедом стал бывшим городом. Почти весь он заменен на другой, уродливый, серьезный, бессердечный, бледный, как глаза постового полицейского, стоящего в длинном плаще в дождь в перспективе пустых проспектов. Теперь это был город осиного узкого зрения, точечных застроек, временных построек.

И я снова еду по кругу в троллейбусе. Раз я репетирую жизнь, давай я буду репетировать и наши прогулки, спрятанные в клетке подскакивающего троллейбуса. Итак, вот что я делаю. Я сажаю тебя около окна – нет, давай лучше не здесь, а тут – и, обращаясь к тебе, никому не видимой, много жестикулирую, забываюсь и начинаю говорить вслух. Вот я ловлю осуждающие взгляды – странность давно стала синонимом опасности – и затихаю. И тогда выключаю музыку и слушаю в наушниках наши разговоры первой недели. Слушая их, я обнимаю твою интонацию, привычку делать паузу в три, нет, четыре ресничных взмаха перед каждым вторым словом. Паузу, в которую я проваливаюсь с головой, как в ноябрь, лечу по туннелю вниз медленно-медленно – так, что успеваю осмотреть стенки этого туннеля, заставленного шкафами с платьями, картинами из Пушкинского, старыми картами с китами и компасами. Всем тем, что обмолвками или напрямую случается в твоих рассказах. Выскакивая отсюда, троллейбус рискует снова лишиться электричества и способности двигаться.

– Ты смотрела «Пять вечеров»?

– Ха!

– Тогда объясни, почему люди ставят обеденный стол в середину комнаты? Не у стены, не к окну, а ровно посередине, как царя. Всюду так делают.

– Скрипка лиса.

– Что?

– Скрипка лиса.

– А. Красавица Икупка.

– Судьбе не расшепнем.

– Ок, Аурики, Аурики, Аурики, гуляют девки, гуляют мужики.

– Пфф. Я прошу.

– Что?

– Хоть не надо лгать.

– Шумелка мышь, деревья гнулись.

– Пусть мы далеки, когда и нет.

– Всё, ты выиграла. Хотя про мышь – ерунда. Койот – лучше.

– И ты всю эту чепуху будешь переслушивать?

– Что?

– Вот именно. Ты записываешь все эти разговоры – ведь для чего-то.

– Может, и не буду. А может, и буду. Когда тебя нет, буду. Когда тебя нет, я чувствую себя багажом, оставленным без присмотра.

– Это тоже цитата?

– Жуткий мужик, он страшно смотрит.

(Это я сказал, когда мы повернули в переулок и я стукнулся лбом о пряжку на ремне человека с лютым лицом.)

– Да нет, это же Гольбейн, он мне знаком.

– Что?

– Знаешь, есть элементарный способ не пугаться людей.

(Так она научила меня элементарному способу не пугаться людей.)

– Как не бояться людей? Всякого встречного – в музей.

– Какой музей?

– В какой хочешь. Создаешь музей своих личных коллекций. И всё. Вот этого видишь? С лицом белого кирпича, натертого наждачной бумагой, с портфелем крокодильей кожи.

– Ну. Таких друзей – за хуй и в музей.

– Кажется незнакомым? А вот и нет! Это Гийом Бюде, переводчик Плутарха.

– Чего?

– Да. Друг по переписке Томаса Мора. Основатель библиотеки в Фонтенбло.

– Чего? Он филолог?

– Да, лучший знаток греческого языка эпохи Ренессанса.

– В смысле?

– Смотри.

(Она достает телефон и показывает мне картину «Портрет Гийома Бюде» Жана Клуэ. Точь-в-точь.)

– Классный. Очень похож.

– Да.

– Так, а этот кто?

(Спросил я, успев вовремя прыгнуть обратно на тротуар.)

– Осторожнее! Считай, тебе повезло. Это чувачок Иоганна Кербеке, пятнадцатый век. Помнишь, там мужик прутом замахивается? Это он, узнаешь? Он тот же, в той же одежде, травянисто-зеленые штаны и коралловая куртка. А главное, выражение лица такое же, как у него было пятьсот лет назад. Тупое и несчастное: просто обреченный бедняга с обреченным пучком волос на лысой голове. Один в один. Одного дуба желуди, одного сукна епанча.

Я знал ту картину. «Бичевание Христа». Ее персонаж и правда был похож на мужика, который, прошипев «Ебаныйтывротуродблянахуйщапиздыдамкудапрешь», толкнул меня на проезжую часть, под колеса машины.

Все вокруг были подобья, и это помогло приручать страшный мир. Я вспомнил росгвардейца, дежурившего у «Пропилей». Залысины, двойной подбородок, белый воротничок, цифра 1536 как код подразделения – картина Конрада Фабера из девятого зала Пушкинского.

– Это работает так: между тобой и миром появляется пауза, зазор. То же самое и когда ты боишься – надо сказать: «Я думаю, что боюсь». Это «я думаю» создает дистанцию с тем, чего ты боишься.

И я стал беспрестанно пополнять музей своих личных коллекций. У людей появлялась рамка, и они оказывались нигде, они сами по себе, я сам по себе. И еще становилось ясно, что все они уже были когда-то, хуже или лучше, но были и будут. И ты такой же, с чьего-то портрета, а твои обстоятельства – часть огромного и далекого, и ты можешь закутаться в эту толщу времени, стать незаметным.

– А эта злобная кассирша в метро на самом деле героическая Мэри Сикол.

– А?

– Ямайская медсестра, которая всех лечила в Крымскую войну. Есть ее портрет в красном галстуке и с медалями – настоящая ударница советского труда.

– А ты тогда кто?

– Хочешь меня в музей своих личных коллекций? Мария Бургундская.

– Начинается.

– Да. Из тысяча пятьсот двадцать восьмого – с пухлыми губами и подбородком, который однажды съест лицо.

– Совсем не похожа! Разве что носом! И губами, может быть, еще.

– Да, в носах ты спец.

– Зато у нее очень красивая брошка на иголке. И колпак с прозрачной тканью – как у волшебниц.

– Стой, еще я неизвестная с зазеленевшим косым взглядом. Корнель де Лион. Знаешь? Зелено-голубой фон, черная лента.

– А это же…

– И еще! Еще одна неизвестная – святая Кристина. Деревянная. Испанская. Да. Точно. Я – реликварий.

– Постой, у тебя дырка в груди.

– Да, именно. Дырка в груди. Как у любого реликвария.

– Они у тебя все из Пушкинского и даже из одного зала. Девятого.

– Восьмого. А что такого? А что еще нужно. Знаешь, сколько раз я там была? Миллион! Лучше всего – портрет девочки с куклой. Сваненбюрг. С наглой собачкой и корзинкой с вишнями. Я подслушала рассказ экскурсовода: «В вишне и собаке – аллегория обуздания дикости первозданной природы, существующей в девочке, чтобы сделать ее счастливой». Ха! Ничего у них не получится. Помнишь ее взгляд? Это тоже я. У девочки одна проблема: она никому не нужна, кроме собаки и вишни. А она знает, что такое счастье, в отличие от экскурсовода. Это же просто, счастье – это, это…

– Когда тебя понимают?

– Счастье – быть кому-то нужным, например корзине с вишнями. Пойдем в магазин мебели.

– Глупо так обижаться. Именно что глупо. Он сам говорит, что эти фразы годятся для гимназиста.

– А почему она молчит, куда она пропала?

– Откуда нам знать, в чем причина. Она медсестра. Война. Может быть, письмо не пришло вовремя. Или она была чем-то занята, или…

– Была на съемках?

– Или так! Судя по другим текстам, какие-то письма от нее к нему приходили. А какие-то могли не дойти. И даже очутиться в другом почтовом контейнере, тоже стать никому не нужными.

О письмах я рассказал в первый же вечер нашей встречи. И иногда мы вместе возвращали их адресатам. Ей это удавалось лучше. Ведь все улыбались, когда ее видели, а она всегда могла сказать что-то очень точное и о доме, в который мы приходили, и о письмах, которые мы отдавали, – про все она знала.

Она разбирала сложные почерка, переводила открытки на иностранных языках. Что с ними делать, с письмами в другие города и страны, было неясно. И мы ходили на Главпочтамт, покупали новые конверты и марки и отправляли их из одного ниоткуда в другое никуда.

– Ты про «Храбрый» что-то знаешь? Это был великий корабль.

Больше всего писем было с корабля «Храбрый» – от морского офицера к девушке Лиле. У этих писем не было адреса, они были без конвертов («Марки дороже писем», – объяснил Ананасов). Миа сказала, что это не проблема, а удача: «У нас есть полное право их читать, чтобы искать подсказки, кому их вернуть». Много лет работая реквизитором на съемках, Миа знала, как работать с подсказками. Так, по орденам на фотографии 1916 года она поняла, где служил автор одной открытки, сходила к «знакомым старичкам» и быстро выяснила, что письмо надо отправить в Киев. И хотя туда «Почта России» не «осуществляет отправления», мы все равно послали письмо. Наверняка оно осело в новом Константинополе. Но кому отдать письма с «Храброго», тогда мы не узнали.

– «Храбрый» родился, то есть был спущен на воду, за год до смерти Верлена.

– При чем тут Верлен?

– Да ни при чем, просто такие даты я помню. Это еще год рождения Есенина. Кстати, Есенина «Храбрый» пережил намного. И Николая Второго пережил – а он отдал команду спустить корабль на воду. Канонерская лодка.

– То есть боевой корабль?

– С артиллерией. Его главное сражение случилось при Моонзунде. Это ты не можешь не знать.

– Не знаю я.

– После Февральской революции офицеры корабля объявили его «кораблем смерти».

– Храбрый корабль смерти.

– Да, это значит, они готовы исполнить свой долг и умереть за родину. Семнадцатый год, октябрь. Они тогда потопили немецкие корабли и, главное, свои защитили. Все они герои. И твой офицер Николай – герой.

– А потом?

– А потом всё. Я не знаю, что стало с офицерами, но в октябре восемнадцатого года, когда твои письма обрываются, лодка встала в Кронштадтском порту, потом ее назвали «Красное Знамя», потом она защищала Ленинград во Вторую мировую, в нее попала торпеда, и она затонула.

– Она утонула.

– Да, но ее вытащили, и она успела побыть плавучей казармой.

– Откуда ты знаешь?

– Прочитала, пока искала, как найти Николая и Лилю. Но пока не нашла.

– А потом?

– А потом ее сломали, разобрали на металл – когда Пастернак умер.

– В шестидесятом.

– Молодец.

– Вряд ли наш офицер с «Храброго» дожил до этого.

– Да уж, вряд ли. Как и автор писем из Томска. Тот остался, наверное, на всю жизнь сибирским садовником, женился, родил детей, тайком вспоминал фрейлейн, а вся жизнь закончилась в конце тридцатых, когда его, как немца, расстреляли. Но я не знаю, все равно надеюсь, вдруг все сложилось счастливо.

– А о Соловках знаешь? Письма человека, который брату пишет о шапке.

– Дату видел? Там зимой убийственный сухой мороз, а летом убивают мошка и жара. Или выстрелы. Тот человек вряд ли вернулся с архипелага.

Она подарила мне репродукцию: монах стоит у воды и смотрит на рыб, которые смотрят на него.

Это была фреска из базилики Святого Антония в Падуе. На обратной стороне Миа написала: «Говорят, однажды Антоний отправился в очаг ереси – в Римини. Власти города велели не обращать на Антония никакого внимания. Куда бы он ни шел, всюду наталкивался на молчание (ты ведь любишь молчание). Он ходил, молясь и размышляя о произошедшем, пока не вышел за границу города, туда, где река Мареккья впадает в Адриатическое море. Там он остановился и обратился к рыбам: “Вы, рыбы морей и рек, послушайте слово Господа, потому что еретики его слушать не желают!” И на поверхности воды появились тысячи рыбьих голов. Рыбы внимательно слушали Антония. И тогда все жители города тоже пришли, чтобы услышать его речи. Эти люди вернулись в Церковь. А рыбы – кто в Адриатическое море, кто в реку Мареккья, а кто на сковородки обитателей Римини. М.».

Конечно, она ненавидела свое имя. Кто может любить свое имя, особенно если оно – Мими. Я мог называть ее только Мией.

Она считала, что самый вкусный напиток – какао. И говорила, что ацтеки хорошее какао называли tlaquetzalli – «драгоценная вещь». Однажды мы устроили смотр драгоценностей – обошли несколько кафе и всюду заказывали одну на двоих чашку какао, чтобы сравнить, где делают лучшее, так что уже через час я и слышать не хотел ни о шоколаде, ни о молоке, ни о драгоценностях. Когда оказалось, что ни одно какао ни в одном кафе не может считаться достойным ацтека, Миа привела меня в антикварную лавку, мы купили там две уродливые чашки пятидесятых годов, в продуктовом взяли лимонад и устроили пикник на асфальте, у сухого дуба, на бывшем Тверском бульваре. Мы по очереди изображали фигуры с картины Моне и говорили на французском, как Джоуи («же те флю фли, ми ля пи, же те ку пляу, же та пли млю»). Наш завтрак был разогнан росгвардейцами («Граждане, ваш сход не санкционирован, требуем освободить место у клумб военной доблести»). Оставив им некрасивые чашки, мы бежали от них («Ты узнал? Это были брейгелевские ребята из “Драки крестьян за картами”»).

Одной ночью она заставила меня перелезть через ограду школы на бывшей Бронной. Достала откуда-то лопату, и мы долго ковыряли землю в школьном дворе, утыкаясь в гипсовые останки Ленина. Наконец она торжественно достала из ямы маленькую капсулу, развернула и прочитала: «Товарищи пионеры будущего! Пионеры 2020 года! Мы верим, что вы превосходно оборудовали нашу прекрасную голубую планету Земля! Что все народы Земли живут в мире! Что вы освоили Луну, что вы продолжаете штурм космоса, который начали люди первого пятидесятилетия! Что вы ведете переговоры о сотрудничестве с представителями внеземных цивилизаций! Мы верим, что дело, начатое нашими дедами, которое продолжаем мы, вы довели до победного конца! Счастья, товарищи потомки!»

– Видишь, в две тысячи двадцатом было не до того, счастливые потомки забыли про эту капсулу. А она почти в каждом школьном дворе есть, я иногда проверяю. И сколько же восклицательных знаков зазря.

Затем она достала листок бумаги, мы написали на нем: «Пионеры прошлого! Идите в жопу!» – и закопали обратно.

Мы дважды ходили в магазины мебели, привезенной из снесенных домов и из закрывшихся ресторанов, в огромные ангары, в которых она искала реквизит для фильма «о бывшей жизни». В этих ангарах мы играли в прятки среди деревянных оконных рам, дубовых барных стоек, треснувших зеркал, слепых комодов без ящиков, ломберных столов с порванным сукном, алюминиевых труб для вытяжек и прочего хлама. Когда ей надоедало, что я не могу ее найти, она начинала напевать что-то тихое и протяжное – я опознал «Тополя, тополя беспокойной весной» и «По Смоленской дороге».

– Я не знал, что ты поешь.

– А я не пою. Вернее, я пою, но так, чтобы никто не знал, что это я пою. Чтобы быть голосом, а не чтобы все смотрели на меня.

– Значит, тебе надо на радио!

– Таких песен, какие я пою, никакое радио не захочет, теперь нет такого. Кстати, знаешь, как на киргизском сказать «Ты мне нравишься»? «Я тебя хорошо вижу».

– Неправда.

– Хочу, чтобы была правда. Внимание! Добро пожаловать в Нарнию!

Она втолкнула меня в огромный деревянный шкаф, прикрыла дверцу и прикрыла мне ладонью рот. А потом убрала руку и поцеловала поцеловала поцеловала меня. И вдруг:

– Асла-а-а-а-а-ан!

– Ты что кричишь?!

– Слышишь? Какое здесь эхо! В нем можно услышать все что захочешь. Слышишь? Это шаги фавна на Смоленской дороге.

Она утверждала, что лучший музей – Пушкинский, а после него – Планетарий. Мы дважды успели сходить в его белый шар и, делая вид, что мы чьи-то родители, покрикивая на детей, пристраивались к школьным группам и по очереди смотрели в телескоп. «Вот-вот, смотри внимательнее, там, у кратера, приглядись! Видишь маленькие фигурки? Это наши пионеры, у них пикник на Луне, они добрались».

Я уже пятьдесят четыре часа не видел тебя, то есть целую вечность или лет девяносто девять. И кажется, что карнавал в саду был в прошлой жизни и шкаф в Нарнию тоже.

Мы несколько ночей спали вместе. Я видел нас, будто я был не я, будто я ставил между нами фразу «Я вижу нас» и она, как меч, отделяла нас, и тогда я мог смотреть на нас с Луны. И быть бездумным.

Я сидел среди воображаемых сцен и людей в троллейбусе, плывущем через опустевший боязливый город. Я был Нильсом из первой книги, которую мне читал дед. И видел – помнишь? – в городе был праздник: «Повсюду развевались пестрые флаги, горели цветные фонари. Всюду стояли продавцы оружия. Здесь целое войско можно было снарядить в поход. Тут были кованые мечи в золотой и серебряной оправе и тонкие, как спицы, шпаги. Тут были сабли всех образцов – прямые и изогнутые, в ножнах и без ножен. В углу высился целый лес остроконечных копий. И с любой точки ты мог увидеть стену из необтесанных камней, которая всегда стояла перед тобой. А народ на улицах был разодет по-праздничному: мужчины в длинных бархатных кафтанах с меховой опушкой; женщины – в расшитых серебром платьях и в чепчиках с бантами, торчащими на голове, как бабочки».

Все было как в детской книжке о затонувшем городе. Разве что вместо мужчин в кафтанах с меховой опушкой повсюду прогуливались росгвардейцы в черных приталенных комбинезонах и флисовых шапках с подворотами. Плакаты с оружием, фотографии военных, муляжи множества орудий, манекены воинов – все это было и в нашем городе, и ты проплывал через лес тех же остроконечных копий.

Но в отличие от детской книжки наш город был реальным: город, в котором всегда и везде развеваются победные флаги, в котором всегда фейерверк и цветные фонарики, в городе, который сам собою наказан и едва дышит под толщей мутной воды.

Я рисую на листочке виселицу. Еще немного, и человечек навсегда повиснет на мерзких клеточках. «б_таг_ _т_н». Надо заполнить всего четыре пропуска, но попытка осталась одна: дедушке осталось только нарисовать мою голову, и, кажется, на этот раз я погибну.

Лекарства присылали гуманитарной помощью: это старались бабушкины приятели, уехавшие в начале семидесятых. Пахнущая корицей круглая почтальонша Зоя протаскивала в дверь холщовую сумку размером с Пиренеи. Из сумки торчали большие конверты. Их потом отдавали мне. Вывернув их наизнанку, я давил планеты хлопающего пластика.

Зоя была похожа на ежа-чародея, совершающего священный обряд. Ее приход становился событием. Хоть и ковыляя, но царственно, с высоко поднятой головой, – в профиль Елизавета с английской марки, – она шла от входной двери по коридору, задевая сумкой книжные корешки. Перед ней герольдом бежал я и выкрикивал: «Посылки! Посылки!» За Зоей шел дедушка, по пути вколачивая ладонью выбившиеся из своих рядов книжки.

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь, космонавтом?

– Что?

– Кем ты станешь, когда вырастешь?

– Я хочу стать путешественником с большой сумкой, как Зоя.

Распаковка посылок – опись коллекции с Луны, подтверждение существования Австралии, Австрии, Швейцарии, Швеции, мои первые уроки географии. Стальная банка ветчины как астероид, прилетевший из другой галактики. Вот, смотри: дедушка достает огромную, как бочонок амонтильядо, банку бессмысленной сои, средних размеров банку с божественным какао, маленькую банку с вертикально стоящими сосисками. А вот и стальные белые банки с красными буквами, внутри которых самая вкусная в мире ветчина: открывать крышку резким движением руки, не отрежь себе палец. Доставай дальше: джинсы, кепки неведомых университетских команд, коричневый комбинезон, ставший моим любимым, похожий на костюм крошки Ру (его потом отдали пострадавшим то ли в Чернобыле, то ли в Спитаке, и я впервые получил двойной укол – жадности и стыда за жадность).

Посылки и конверты приходили отовсюду. Откуда угодно – из Германии (сердитые бородачи-очкарики), Австралии (самые смешные марки в мире – гуси, кенгуру, коалы), Англии («Да здравствует английская королева!» – любимый тост Георгия Ревича), Франции (Марианна и печальный Ришелье).

Дедушка боялся, что умрет прежде, чем я запомню, чем мне надо лечиться. Чтобы я лучше запоминал названия, мы играли в «виселицу». В разные годы там было: «д_ _и_ра_ин» или «_ _проп_он», «б_таг_т_н» или даже «к_о_н_д_ _н», и скоро я уже знал, как считалку, названия нужных лекарств. Они встали в голове на ту же полку, где стояла книжка с Лицинием, Антемиолом, Квинтиллом и другими римскими людьми с паническими биографиями.

Сейчас я понимаю, что это было главным свойством деда: он боялся – нет, знал, что может случиться все, чего только не представь. Пожар, в котором все сгорит. Ограбление, которое оставит его без всех радиоприемников и астролябий. Землетрясение – было же однажды, пусть маленькое, но землетрясение в этом городе, – которое убьет меня шпилем высотки. Расстрел всей семьи – это тоже уже было в этом городе. Все может быть. Так что любимым его движением был стук с пришептыванием «тьфу-тьфу-тьфу», способный сокращать шансы, а то и вовсе снимать вероятность того или иного несчастья. Я слышал, как про него – деда – говорили соседские бабки, что «он тревожный какой, неврастеник, это все военные дела, контуженный, что ли, чего удивляться, что внук – недоделок, дерганый, черт, тихий омут». С возрастом это усиливалось, и он мог прекратить мыть посуду и начать шептать – или отложить ложку супа и стучать по столу в ответ на свои мысли.

Вместе с марками со всего света, коллекцией приемников и телескопов, умением разбираться с любым прибором, извлекающим звуки, это стало моим имуществом. Знание, что случиться может все, и потребность бесконечно заговаривать эти вероятности.

У бабушки тоже был любимый страх: что я пойду в армию. Она только и говорила об этом, едва мне исполнилось пять лет. Все ее время уходило на поиск способов отмазать меня от армии. Кто-то говорил: нужно купить справку. Но мы перебивались, по словам дедушки, из кулька в рогожку, так что этот вариант не годился. Тогда бабушка научила меня слову «энурез». Но это было лишним – сразу после медкомиссии меня отправили в стационар, и вырос такой ворох диагнозов, что ничего выдумывать не пришлось.

Книжку о римских императорах дедушка читал мне вслух на ночь. За завтраком и обедом – Эдгара По, Гауфа, «Черную стрелу» и «Остров сокровищ», «Опыты» Монтеня и «Письма русского путешественника». Чаще всего – «Одиссею». Я научился читать только в семь: раньше это было не нужно – все истории я слушал. Я быстро запоминаю на слух, потому мой разговор только и состоит что из тех синих, зеленых, бордовых книг – из того, что он мне читал в детстве. Красный – «Три мушкетера», зеленый – «Айвенго», зеленый – Диккенс, синий – Жюль Верн… Это моя палитра. Видя цвет, я сперва слышу текст, спрятанный под обложкой этого цвета. А еще были пластинки: «Питер Пэн», «Али-Баба» и самая страшная, ненавидимая – «Карлик Нос».

Я слышу звуки, которые не слышишь ты. Звуки, которые не слышат большинство людей. Я тончайший инструмент, знающий о скорых изменениях, которые никому еще не известны. Дедушка называл меня канарейкой в шахте. Он говорил: «Ты как канарейка во взорванной шахте. Шахты нет, а канарейка живет». Звуки голосов у меня сливаются с посторонним шумом, с работой лампы, движением воды внутри батарей, с внутренней расшифровкой чужой речи, которую я веду параллельно этой речи.

Дедушка был радиолюбителем, коллекционером приемников и обладателем идеального слуха. А что с моим слухом не всё в порядке, он понял, когда мне было четыре года, одной зимой, когда мы вернулись с похорон родителей.

Он любил меня и радио. И прежде чем умереть, научил меня всему, что знал сам об устройстве звука, о волнах, колебаниях, частотах. Он был уверен, что это заставит меня слышать лучше, когда-нибудь вернет «нормальный слух» и вообще сделает меня, как говорили соседки, «нормальным». Будто бывают нормальные люди. И уж тем более как будто люди могут из самих себя родиться в «нормальных», уже будучи какими-то другими.

Вот, доставай дальше: он будит меня в пять утра, чтобы я послушал, как дворники начинают скрести снег, и чтобы я уловил взмах двух десятков крыльев. Слышишь – и страшно, когда летит мимо стая: «Мимо тебя волна пролетает, ты – хоббит, летящий на спине добрых орлов». Доставай дальше: он зовет меня на кухню, чтобы послушать, как кипит чайник: «Так звучит вулкан у Жюля Верна». Доставай дальше: он прислоняется ухом к трубе, через нее слышны голоса – там ругаются из-за измены соседи: «Это начинается Троянская война».

Он читал мне «Джельсомино в Стране лжецов», мы выходили с ним на балкон для рассмотрения ничтожных листьев и «пробовать свой собственный голос» и кричали изо всех сил, чтобы проверить, может ли голос сломать вон тот жуткий небоскреб и снести вон то отделение милиции. Получалось не очень.

У каждого есть звон в голове, у каждого свой звон в голове. У меня он громче, чем у «нормальных людей». Ночами первое время после похорон я будил его, жалуясь, что у меня в ушах шуршат веником или что я слышу, как течет моя кровь. Я говорил ему: «У меня в ухе что-то застряло. Это жук? Или ангел?» Он не знал, что делать, и давал мне капли, они ничего не меняли, так что я перестал рассказывать ему о том, что слышу. Но он и так все понял, потому что я стал постоянно переспрашивать, повторять слова, пояснять уже сказанное множеством подробностей. Потому что, как известно, если вы хотите, чтобы вас услышали, надо не повторять, а переиначивать свое сообщение. Чем я и занимаюсь постоянно, день за днем, неумолчно, неусыпно, непрерывно, беспрерывно.

Я слышал, как он объяснял кому-то по телефону, что «да не глухой он, а нарушенный». Помню, как врачи говорили, что «нарушение обработки слуховой информации – это не то же самое, что утрата слуха», и советовали не повторять, а менять слова. Я даже почти расколдовал за несколько дней шифр одного из таких врачей – заключение, оставленное на табуретке у пузырька с лекарством: «[нрзб] ребенок часто теряет вещи, необходимые в быту, [нрзб] не слушает обращенную к нему речь, умственно в другом месте, [нрзб] в отсутствии [нрзб] очевидного отвлечения, слишком буквально понимает сказанное, [нрзб] утверждает, что слышит звук мигающей лампы, регулярно просит повторить сказанное, переспрашивает, [нрзб] последствия шока и болезни, [нрзб] центральное нарушение обработки, [нрзб] повышенная чувствительность, [нрзб] обостренное, [нрзб] высокочастотных звуков, лечению не поддается [нрзб]».

Дедушка не верил в то, что болезнь неизлечима. Он пробовал разные лекарства, таскал меня на всевозможные занятия. Даже знакомил с пиявками: «Я Дуремар, а ты Буратино». Он подарил мне диктофон. Так у меня появилась привычка – записывать разговоры людей, чтобы потом слушать их на нужном уровне громкости и с повторами.

Но круче всего было то, что он сделал мне аппарат с магнитным электродом, который мы стали называть иглой. Моя индивидуальная, неповторимая игла. И как опытный радиоинженер, вычислив частоту моего звона, как-то очень хитро запрограммировал микропроцессор этого аппарата. Торжественно вставляя мне в ухо иглу, идущую глубоко внутрь, он дал наказ, как д’Артаньян старший – младшему: «Никогда не вынимай иглу, а аппаратик вынимай только на ночь». Эта самодельная конструкция серьезно купировала мой звон, заглушала бесконечные станции. Теперь я каждое утро подключаю аппаратик вот уже больше тридцати лет.

Наконец, он пытался научить меня игнорировать шум. Жить так, будто его и вовсе нет. Будто нет других станций в моей голове – вернее, они могут переводиться в другие звуки. «Когда ночью тебе становится нестерпим внутренний шум, делай из него ноты».

Наступил тот самый четверг. И я снова приехал на бывший Гоголевский.

Бывший бульвар – покрытая плиткой полоса, огороженная от проезжей части решеткой и утыканная стендами с фотографиями изувеченных военных в орденах.

Издалека я увидел своего позавчерашнего знакомого, бросился к нему, но он тихонько покачал головой. Я пошел за ним. Валиком-валиком. У памятника Гоголю он снова надел на меня черную повязку и снова долго водил дворами.

Мы снова поднялись на высокий этаж и снова – я узнал запах, я услышал шум маленьких крыльев – оказались в квартире с цикадами, деревьями, проигрывателями и гигантской радиолой.

Хрипловатый голос сказал:

– Простите, это было в последний раз, секретность больше для красоты. Нам нечего вас опасаться. Вас рекомендовал Володя. И Баобаб немного за вами понаблюдал издалека. Не обижайтесь. Итак. Меня зовут Ан. Давайте поговорим по существу. Все в сборе.

Кто-то снял с меня повязку. Еще минуту я стоял с полузакрытыми глазами, вооруженный зреньем ос. И вот я широко открываю глаза.

Я увидел четверых. В кресле-качалке сидел знакомый мне человек в белой льняной рубашке с зеленой змейкой. Тот, что встречал меня на бывшем бульваре и принимал в прошлый раз, ставя «Робин Гуда» и рассказывая о Константинополе. Теперь на его голове была маленькая посеребренная корона.

– Здравствуйте. Я – Ан.

За его креслом стояли двое: рыжий, в очках, с седой кошкой на руках, и огромный, в тулупе, похожий на вытянутый баобаб. На его правой ветке, то есть плече, сидела девушка с черными волнистыми волосами.

– Я – Ан. Это – Баобаб, – кивнул Ан на человека – вытянутый баобаб. – Это – Бобэоби, – человек с кошкой чуть поклонился. – И Клотильда.

Девушка спрыгнула с плеча баобаба и протянула мне руку.

– Вот так. А это – Мартын, который нам достался в наследство от Володи.

– Здравствуй, Мартын, – сказали сбивчивым хором все трое, будто мы были в клубе анонимных неизвестно кого.

– Я видел вас, – сказал я рыжему. – Вы живете в Доме-улитке. Вы сказали мне что-то про бандеру.

– «Альса ля бандера» я сказал, – ответил мрачно рыжий.

– Кто ты, Мартын, что ты, как ты? – как будто стреляя в меня, быстро-быстро заговорил Баобаб.

– И вас я тоже знаю, – сказал я ему. – Вы собирали изразцы на развалинах, говорили об экзопланетах и как сквозь землю провалились. А ваш голос, Ан, я еще раньше где-то слышал. Как это вообще возможно, что я вас знаю?

– Все возможно, – ответил Ан. – Клотильду, думаю, тоже встречали – в толпе. Расскажите теперь всем о своих письмах, работе и технических умениях.

Не вполне понимая, зачем я это делаю, я рассказал им о «Пропилеях», кабелях и усилках, о контейнере, который нашли на почте, о нескольких папках, которые удалось вынести, прежде чем все сгорело. Ан настойчиво называл почтовый контейнер Константинополем и заметил, что такие находки не редкость.

– Но как правило, Константинополи сразу сжигают, чтобы не возиться. А здесь особый случай. Вы, сами того не зная, поменяли правила. Поэтому нас с Володей заинтересовал ваш рассказ, понимаете?

Я не понял.

– Нам давно был нужен такой Константинополь, – продолжал Ан. – Мы будем каждый день читать письма из ваших папок. Не уверен, что это поможет найти их адресатов, но в этом будет другой, высший смысл, понимаете?

Я не понял.

– Ну как? Это значит, что мы произносим слова, которые, как все думали, не существуют, написанные людьми, которые, как все думают, умерли, отправленные людям, которые, скорее всего, забыты. Мы произносим их слова и воскрешаем их. Какая разница, как и когда письмо доставлено? Самое важное, что его звук поселится среди нас. Научит людей снова чувствовать. Это и есть смысл всего того, что мы делаем. Понятнее?

– Того, что вы делаете?

– Я думаю, что это способ жить и не умирать от отчаяния: просто каждый день, каждый день по чуть-чуть. Человек умирает, когда о нем забывают. Мы – служба воскрешения. Поэтому, пожалуйста, читайте у нас эти письма, Мартын. Тогда ушедшие живы. Знаете, что у лютеран существует особый день поминовения усопших, воскресение вечности? Вечность тоже надо воскрешать каждый день. Каждый день по чуть-чуть.

– Ну что ж, вы снова на волнах радио «Радонеж», – прошипела Клотильда.

– Ан у нас самостийный религиозный философ, – Баобаб подошел поближе ко мне. – Но ты их все равно читай – не ради вечности, а потому, что это людей ожесточит: увидят, что и их могут так же на помойку выкинуть, а память о них – в контейнере сжечь.

– Да просто красиво, – пробурчал рыжий.

– Нам нужен контент. Точка, – снова сказала Клотильда.

– Видите, у каждого свой ответ, но письма ваши всем нужны, – улыбнулся Ан.

Он рассказал, что утром читает вслух имена из телефонных справочников, старых записных книжек: «У нас этого добра хватает, на помойках и не такое сейчас лежит». Ан их читает каждый день по полтора часа: «Общая медитация!» Но письма, он думает, еще лучше. «Письма от никого никому – это ровно то, что нам нужно, то, что следует читать».

– Кому читать? – спросил я.

– Будете? – Рыжий подошел к небольшому бочонку. – Это амонтильядо. Володя говорил, он немного подкис, а на мой вкус ок.

Он протянул мне стакан.

– Но сейчас двенадцать часов дня…

– Ладно, давайте к делу. Мы работаем на радио. Слышали? Знаете мой голос?

– Знаю.

– А мой знаешь? – сказал Баобаб.

– Слышал у обломков воронцовского особняка. Но почему?

– Мы «Радио NN».

– То есть вы не то радио, а вот то, какое-то не совсем то, то самое, такое другое радио?

– Складно сказано!

– Но вы же на подлодке в Тихом океане? Вы же запрещенная на территории РФ организация.

– Да, мы ИГИЛ, и ты попал, – сказал Баобаб.

Создатели радио, эфир которого я слышал во время вечеринки на почте и слухи о котором много месяцев ходили по городу, стояли передо мной.

Они показывали мне разные приспособления, говорили слова «кабель», «оптоволокно», «электроволновая динамика», «низкие волны», «хакерский взлом» и пытались объяснить, как им с Володей удавалось вскрывать безопасность той или иной развлекательной радиостанции и подсоединяться к ее сигналу. И тогда в эфире официальных станций на несколько секунд звучали слова, нужные изумрудным людям – тем, за кем охотились все росгвардейцы и спецслужбы страны, тем, кто смотрел сейчас на меня.

– Я однажды просто пердел в эфире. Кажется, это был эфир «Русской дачи» или чего-то такого, – громко прошептал Баобаб.

– Кретин. Ты полный кретин, – криво улыбнувшись, сказала Клотильда. Она не просто говорила, а будто пела.

– А что? Все равно лучше, чем их разговорчики, не?

– Думаю, разницы особенной никто не заметил, – сказал себе в усы рыжий с кошкой.

– А ты вроде из «России всегда», да? Норм. Рекомендации что надо, ничего не скажешь!

– Меня уволили.

– Ну это вообще вышак. Тогда план к чертям, зачем ты нужен-то? Уволили! Да и вообще это как занять на конкурсе мудаков второе место, потому что…

– Бао, перестань. И вот понимаете, Мартын, мы не знаем, когда удастся прорваться в эфир в следующий раз. Мы еще не умеем взламывать эфиры, когда хотим и тем более не знаем, как оказаться одновременно в каждом приемнике. А с арестом Володи наши шансы научиться равны минус пятнадцати примерно.

– Володю наверняка уже убили, – пропела Клотильда.

– Перестань ты, – крикнул Баобаб.

– Так что предсказать мы не можем, – продолжал Ан, – услышите вы мою телефонную книгу, или «Алису в Стране чудес» Бобэоби, или еще что-нибудь из того, что мы читаем. Все может случиться в любой момент. Отсюда два вывода: мы просто читаем и ставим музыку круглые сутки, во-первых, и, во-вторых, у станции всегда должен кто-то дежурить, чтобы не упустить возможность. То есть надо методично нажимать на кнопки, меняя станции, эфир которых мы пытаемся захватить. Как вчера, когда Бобэоби поставил Алика Копыта. Помню, не самое целевое использование.

– А про больницы и другие ужасы читал Володя?

– Да, он из нас самый гражданственный.

– Был.

– Да перестань!

– А зачем вообще все это делать?

– По кайфу.

– Чтобы не сдохнуть самим.

– А я откуда знаю?

– Видите, снова у каждого свой ответ. У Володи был свой. Но вообще идея простая – мы же где все очутились в этом сумасшедшем году? В мире, где «Русская дача», «Россия всегда» и плахи на площадях. Нам это не нравится, нам скучно, мы хотим хулиганить.

– Хулиганить позволяется?

– Конечно, нет. Это все запрещено, очевидно. И смертельно опасно.

– Я же говорю, просто по кайфу, – сказал Баобаб.

Помолчали.

Помолчали снова.

Клотильда прошла-пересекла комнату наискосок и села за компьютер, положив ноги на стол, стоявший у двух молодых кленов.

Продолжили молчать.

Бобэоби и Баобаб смотрели на меня.

Ан в своей короне сидел в кресле и листал книжку.

– «Когда я жду / я уже не жду / и как бы не нуждаюсь / дождаться / так и дожидаюсь», – прочитал Ан из книжки. – Сегодня почитаю.

Опять помолчали.

После этого молчания и еще одного молчания я опять спросил.

– Скажите, а много людей в оппозиции?

– Где?

– В оппозиции.

– Какой оппозиции?

– Ну, оппозиция, вестником которой вы являетесь? Компания, где сопротивленцы.

Ан смотрел на меня, и я видел, что он, как выражаются переводчики американских фильмов, не понимает, какого хера я тут говорю. И я заметил, как рыжий начал хихикать, прижимая кулак к бороде.

– Вы, наверное, не хотите мне говорить. Но просто намекните, вас много и вы готовите прорыв? Вы ждете шифрованные сообщения от лидеров?

Ан снова смотрел на меня, а затем расхохотался. Он смеялся громко, он даже бил себя по коленке. А потом будто спохватывался и смеялся в кулачок.

– Не понимаю, что я сказал смешного.

– Простите, Мартын, но это правда смешно. Никого нет. Вы понимаете? Никого. Нас пятеро, Володю вы знаете, а теперь узнали и всех остальных.

Я не видел своего лица, но думаю, что оно вытянулось, скукожилось и стало старинным сухим персиком, украшенным моим носом, – от острого укола тоски и уныния, попавших в меня от этих слов. Чтобы ты поняла, скажу яснее: я не мог скрыть разочарования.

– Значит, ваше радио – не центр Сопротивления?

Ан начал было улыбаться, но, увидев мое растерянное лицо, скомкал улыбку и сказал максимально серьезно:

– Нет, Мартын, нет никакого сопротивления. По крайней мере, мне о нем ничего не известно. На самом деле вы не так уж далеки от правды – нас больше, чем кажется нам самим. Ведь правильно будет считать и тех, кто передает нам сведения, наших агентов, тайно сообщающих, что происходит по всей стране, про аресты, задержания, убийства. А они есть везде, даже и среди ОМОНа, представляете, люди-то всюду есть, дух всюду дышит. Этим Володя главным образом занимается. А еще есть те, кто нам сочувствует. Я уверен, что они есть, что их много, очень. Просто как их увидишь. И голоса у них нет. Может быть, им станем мы.

Помолчали.

Опять помолчали.

– Давайте поставим нашим случайным слушателям что-нибудь из средневековой японской поэзии, пусть послушают в промежутке между официальными анекдотами и хит-парадом?

Он взял с полки кассету, открыл еще одно отделение в огромном аудиоаппарате, вставил кассету в магнитофон. Повернул пару рычагов, переключил движок и нажал на оранжевую кнопку с надписью «Русская дача».

– Вот так. Мало ли, вдруг прорвемся. Давайте выпьем еще хереса. А лучше – саке или виски.

Он ушел куда-то за дерево и вернулся с бутылкой.

Из динамиков шел голос: «Двое любят друг друга, но что-то встало на их пути, и они не могут следовать велению своих сердец. Как волнует сердце лунный свет, когда он скупо точится сквозь щели в кровле ветхой хижины. И еще – сияние полной луны, высветившее каждый темный уголок в старом саду, оплетенном вьющимся подмаренником…»

– Бля-а-а-а-а-а-а, прекрати это к черту, что за сопли, простите, – закричал рыжий.

– А я и забыл, что это немного слишком нежно, даром что им десять веков. Давайте послушаем что-нибудь безусловно новое. – Ан поменял кассету, снова нажал на кнопки, дернул за рычажки, и комнату наполнила песня «The End».

– Так-то лучше, не правда ли? Можно я налью вам еще рюмку?

Рыжий подпевал по-русски:

– Вот и каюк, милый мой друг, / вот и каюк, единственный друг, каюк / мечтам и замыслам, каюк / всему надежному, каюк / ни чуда, ни опор, каюк.

Я не очень понимал, что я тут делаю, но понимал, что мне здесь нравится. Я просто слушал песню и голос рыжего. Когда песня закончилась, Ан сказал:

– Пожалуй, пора подробнее рассказать о нас. Вы же останетесь? Вы нам действительно нужны.

– А можно?

– Это вам решать. Смотрите: я Ан. Это вы знаете. Я тут вроде черепахи Тортиллы – то ли по возрасту, то ли по складу характера. Про меня потом как-нибудь, а вон там, как я сказал, Клотильда, она гений. Просто гений. Сделает любую программу, вскроет любой софт, проникнет в любую сеть.

– Губы не раскатывай.

– Баобаб, ну ты чего.

– Зелье-девка!

– Пошел ты, Баобаб, – пропела Клотильда.

– А рыжего вы видели в Доме-улитке, да? Он тоже гений. Если увидите человека, фотографирующего буквы на улице, вряд ли это будет кто-то другой. Если услышите, что в эфир прорвалась музыка, красивее или страшнее которой ничего не встречал, – это наверняка он. Если вы видите желтый плакат в городе, это он делал, а Володя или я слова набрасывали. Главное, не выкидывайте при нем окурки на асфальт, проклянет. И еще, если однажды начнут городить баррикады из строительного мусора, это почти сто процентов будет его идея. Кроме того…

– А это вообще норм – вот то, что ты сейчас делаешь? Мы все в нем уверены?

– Бао, прекрати. Это Баобаб, он, как видите, очень большой и ворчливый. Баобаб, спокойнее. Бао вы могли видеть на стройке. Он любит стройки, вернее места сносов. Собирает остатки и осколки. Он мой лучший друг 2005, 2011 и 2020 годов, ну и сейчас тоже из этих, из лучших друзей. Что еще про него надо знать? Он любит резкие вещи. Например, едва выжил, когда в очередной раз залез на барную стойку и читал украинские стихи. Видите, у него нос наособицу – за Шевченко получил. Еще он надевает джинсы, но не носит трусы: принципиально. Считает, что трусы очень вредны. Да, Баобаб? И хотя любит фильм «Покровские ворота», человек, в общем-то, неплохой.

– Да пошел ты.

– Это я издеваюсь, простите. Я-то люблю, а он на самом деле настолько не любит, что упросил Клотильду придумать такую программу, чтобы человека, который вбивает в поиск «Покровские ворота», перебрасывало на страницу «Порнхаба». Но он на самом деле нежный. Например, работает над описью рая. Или собирает песни о сотворении мира на всех языках – море, горы, твердь и так далее и тому подобное. Но главное, он пилит шлагбаумы. Электрической пилой. И ни разу не попался!

– Блядь. Ан. Что все-таки происходит.

– Да что с тобой такое!

– А я ему не верю! Что он тут вообще делает. Он даже на «России всегда» уже не работает – значит, план провалился. На кой он нам? Так и знай, я тебе не доверяю, Нос. Так и знай, так и знай. Володю арестовывают, и тут же появляешься ты, такой красивый, совпадение? А мы сразу давай рассказывай, как и что у нас тут устроено.

Молчание.

Снова молчание.

– Его Володя назвал, Бао. До всякого ареста. Мы это уже обсудили. Мартын, вы извините, у нас немного нервная сфера деятельности. К тому же Бао сегодня дежурил, мало спал, вот чутка переживает. Короче. Как видите, у нас тут команда супергероев собралась. Добро пожаловать.

– Да, вот именно – а ты, в чем твоя волшебная сила? Совать нос не в свое дело? Нос!

– Пф-ф-ф-ф, шуточки за двести.

– Отстаньте от него, чего вы на него набросились?

– Я немного понимаю в технике, – сказал я. – И у меня старые письма, а Володя сказал, это важно. А еще у меня сотни часов аудио. Я все записываю на диктофон, потому что не очень хорошо слышу.

– И нас сейчас записываешь?

– Вас сейчас я слышу хорошо. Может, не совсем все правильно, но понимаю.

– Очень хорошо. Очень хорошо. Нам чертовски нужен хороший техник, нам нужно много аудио. А, ну и письма, конечно, нужны старые. И да, я вот сказал уже, что у нас есть сверхзадача. То, что только настоящий герой может сделать. Володя у нас отвечал за актуальные высказывания и за инженерный поиск – и теперь одна Клотильда осталась на этом поиске, а там только магия поможет, похоже. У нас ни разу не получилось прорваться на все станции одновременно. И надолго. Но главное, мы не умеем прорываться в радиоточки. То есть на вездесущую «Россию всегда». Жаль, конечно, что вы там больше не служите. Да, только магия.

– У вас все через радиолу, узлы блока питания и усилителей – общие?

– Нет, экстракт родиолы розовой стимулирует центральную нервную систему и все работает.

– Ох, Бао, ну чего ты.

– А что вы сделаете, если удастся надолго прорваться в радиоточки, то есть в каждый дом?

– Не если, а когда.

– Хорошо, если не если, а когда, что вы сделаете?

– Что мы сделаем, да, Мартын?

– Хорошо, что мы сделаем.

– Мы разрушим эту тюрьму. К ебеням, – сказал Баобаб.

– Ух. Я думаю, мы поставим все стихи на свете. Самое важное: мы создадим защитный звуковой купол, под которым люди снова станут собой, – сказал Ан.

Помолчали.

– А еще поставим иерихонскую симфонию, которую написал Петр, – добавил Баобаб.

– Понятия не имею, что сделаем. Не имеет значения, – сказал рыжий.

Все стали смотреть на Клотильду.

– Да не знаю я. Выпью ящик водки. Всё просто: зло, что сейчас есть в мире, должно закончиться на нас. Радио – наш способ. Точка.

– Ого, я, кажется, впервые вижу тебя такой серьезной, Явсехнахуювертела.

– Да пошел ты, Бао. А, я уже это вроде говорила.

Помолчали. Снова помолчали.

– Как вы думаете, Мартын, есть у вас такая магия? Вы сможете?

– Я не уверен, я не пробовал.

– Конечно, не пробовали. Ничего-ничего, пообвыкнетесь еще, посмотрим.

– Охуеть.

– Баобаб?

– А ты про тайны понимаешь? Не предашь? Не отступишься?

– Я вообще мало с кем говорю. Я же не очень хороший собеседник, как правило. И, так сказать, не говорю никому лишнего. И вроде не предавал никого раньше.

– Врожденное косноязычие, я понял.

Ан опять посмотрел на него с неодобрением.

– Ладно. Слышал, как ты власть со своим барменом хуесосил – тихонько, но хуесосил. Это уже что-то. И с аппаратом этим ты, может, поменьше обволакивался. И из «России всегда» тебя поперли, а там хорошее не задерживается.

– Вот видишь!

– Ладно, я слежу, Нос. А пока – добро пожаловать.

– Вот и хорошо. Еще по амонтильядо или саке? Бобэоби, поставь на радостях весь саундтрек «Касабланки».

Так я стал Мартыном Четвергом, или Мартыном Номером Шестым. Так я попал в «Радио NN». И моя жизнь изменилась еще сильнее.

Минут за двадцать до закрытия к бару сели двое хорошо одетых людей. Я напрягся – эти обычно не платили, Меркуцио всегда махал рукой: «Запиши на меня». Еще до их прихода Иона попросил его заменить, потому что «тебе спешить все равно некуда, а тут досидеть всего ничего». А теперь неизвестно, как долго они пробудут. Заказали по сто дорогого виски, один со льдом, другой без. Я налил. И сел сбоку протирать стаканы.

Одного я назвал про себя Упругим, другого – Юрким. Сперва они говорили тихо, но скоро – кроме них уже никого не осталось – начали заводиться и с каждой фразой делали сами себя громче. Почти машинально я включил диктофон.

ЮРКИЙ: Они жили в Румынии, евреи. Когда весь поселок повели в гетто, их охраняли один офицер и два солдата. Вопрос: почему они не бежали? Он говорит: «Мы не были уверены, что будет хуже. Мы не знали, куда мы идем. Шли и шли. И потом поняли, что будет пиздец. Но охрана уже усилилась, легко не убежишь, уже были гестаповцы». И это ровно то, что происходит. Ну посадили пятьдесят хер знает кого по «болотному делу», я их не знаю, я тоже там был, но у меня все нормально. Переведу триста рублей, поучаствую! Ну еще двести посадили. Ну еще тысячу. Но я-то нормально. Ты здесь, я здесь, бар работает… Хорошо бы бармена поменять, но живем мы нормально! Это пиздец! Все, что мы читали, – все происходит раз за разом, раз за разом, раз за разом.

УПРУГИЙ: Но ты же не можешь поверить, что бывшее тогда повторится? Потому что это невозможно!

ЮРКИЙ: Так это случилось уже. Всё, это уже здесь. И тогда они не думали, что будет такое. Просто шли и шли. Ну бабушка старенькая, ну положили ее на обочине, она умерла. А мы дальше – в Польшу, в лагерь. Всё, это уже здесь. Репост – тюрьма. Июньские дела – тюрьма. Это мы легко сожрали: я возмущаться-то этим не буду, это как-то странно, не инстаграмно, и на Болотную не пойду, а то еще в тюрьму посадят, ну его на хуй. И это сожрали. Я говорю: «Лёнь, где начало, где конец?» – он не знает. А начало очень простое. Есть принципы, статьи Конституции, их стали нарушать.

УПРУГИЙ: А потом и ее отменили.

ЮРКИЙ: И сажать конкретных людей. Этот момент Лёне похуй. Или не похуй, но он не знает, где начало. Да ладно Лёня, Лёня просто артист. Раньше был День десантника. А теперь здесь каждый день – День десантника. Мы хуево приготовились. Хуево. У меня нет к тебе никаких претензий общественного свойства. Никто в этой стране ни к чему не готов был и ничего не сделает. Это к тем, кто говорил, что бежать не надо, потому что наши дети нам это припомнят. И что дети? А дети – всё. Они или в армию на пять лет, или в монастыри к попам. Всё. А те, кто рыпался, уже гниют. Вот эти дети, новые поколения. И зомби в промежутке. Тоже другой жизни не видели.

УПРУГИЙ: Ну а что им еще делать: молодежь – угроза.

ЮРКИЙ: Я очень боюсь, что мы [нрзб], когда отсюда надо было просто… Во всех этих историях, которые я читаю, есть момент, когда надо бежать!

УПРУГИЙ: Бежать. Про тебя конкретно: ты же этот момент не просрал, ты уехал же.

ЮРКИЙ: Это просто полная хуйня, потому что война, а она будет, она будет другая совсем. Это будет полный пиздец!

УПРУГИЙ: В Аргентину? Там тоже будет война.

ЮРКИЙ: Нет, там не будет, туда надо ехать.

УПРУГИЙ: И что? Вот ты живешь в Аргентине, и где-то на другой стороне света в двенадцать часов ебанула ядерная война. Ты узнал из новостей. Девяносто восемь процентов твоих знакомых не существуют. И мы стоим, держимся за руки, смотрим на закат и радуемся, что мы раньше уехали.

ЮРКИЙ: Это то, что я пытаюсь тебе сказать. Все, о чем ты говоришь, – так и будет! Проблема в том, что ебанет так, что мы должны быть [нрзб]. Вот и всё. Мы завтра, мы завтра должны быть в Аргентине или в Канаде. Потому что завтра здесь пизданет так, что чем дальше мы будем, тем будет лучше. Это не разговор про «смотри, стало так, как я говорил», это не мерение хуями.

УПРУГИЙ: Я понимаю, и я не меряюсь хуями совсем. Ну, хотя нет, немножко меряюсь, конечно… Но… Я не понимаю, что мы делаем в момент взрыва.

ЮРКИЙ: Мы будем смотреть на это по новостям CNN.

УПРУГИЙ: Но почему не быть здесь в этот момент? Какая будет уже разница.

ЮРКИЙ: Всё сначала. Здесь, вот в этом самом месте, будет ядерный взрыв. Он будет, может быть, завтра, скорее всего, послезавтра, а может быть, послепослезавтра. Всё. Делай что хочешь. Кто-то спасает тех, кто здесь умирает. Их миллионы, и их никто не спасет. Если бы у меня была возможность увезти на Луну кого-то, я бы забрал своих детей, свою жену, потом твоих детей. Я знаю, что этот взрыв будет. Начинается адское цунами.

УПРУГИЙ: А мы можем его остановить?

ЮРКИЙ: Нет. Оно начнется и закончится. Оно будет большим или маленьким, коротким или длинным, но оно будет вдруг, и оно пройдет. Кто выживет – не знаю. Просто бред! Всегда прощаюсь с детьми навсегда, когда сюда еду. И [нрзб] из Австралии ты будешь вспоминать наш разговор, [нрзб] очень смешно и клево. Из концлагеря в Польше не так смешно будет его вспоминать. Есть люди, которые говорят: а мы никуда не уедем, мы боремся, кто-то же должен оставаться. Есть люди, которые валят. Есть люди, которые зарабатывают. А есть люди, у которых хризолитовые ноги. Они все разные. Петя свалит на хуй, просто все бросит с одним из ста своих паспортов. Лёня тоже свалит. И вдруг ты окажешься один, блядь, и кто-то умер, кто-то сбежал, а ты не то и не другое. Здесь будет пиздец настоящий, адовый пиздец! Допустим, я хочу дать политический прогноз, как это все развивается. Его нет! Я не могу рассказать никакую историю, которая – так-сяк, и через два-три года тут все устаканилось. Нет, невозможно! Это все покойники. Все. Это давно перестало быть дискуссией.

УПРУГИЙ: Не перестало. Это вообще пиздец – то, что ты сейчас говоришь. «Я говорю от его имени, и те, кто пойдет со мной, спасутся». Это понятно? Нет, непонятно! Мы сидим в баре, тут красивые девушки, и какой-то человек говорит: «Здрасьте! Завтра будет пиздец! Страна в…»

ЮРКИЙ: Толя, я рад ошибиться. Я смотрю на тебя и думаю: ты вообще ебнутый, как ты не видишь! Я ошибусь – я счастлив буду. Я хочу, чтобы это все было сказкой.

УПРУГИЙ: Мы ведем этот разговор сколько? Десять, пятнадцать лет? Ведем один и тот же чертов разговор. Мы зависли внутри него, между «еще рано» и «уже поздно».

ЮРКИЙ: Да уже давно поздно. И многие из тех, кого мы знали, уже все, кабзда. И скоро даже я уже не смогу сюда возвращаться, или отсюда уехать. Я и сейчас могу только потому, что продался им. Это же по кусочку отрезают, вот ты и не замечаешь, что с тобой. Ты вообще раньше думал, что отсюда билет будет только в один конец? Десять лет назад я бы в себя такого плюнул. И я больше сюда не вернусь. Все, что происходит здесь, вытаскивает из человека самое хуевое, что в нем есть. В каждом. И с каждым годом все сильнее вытаскивает, все более страшное.

УПРУГИЙ: Один и тот же разговор – годами один и тот же. Будет пиздец! Уезжайте!

ЮРКИЙ: Всё, прости. Я не знаю, что тебе ответить, потому что ты не нуждаешься в моих ответах, ты в миллиарды раз меня умнее. Толя, ты находишься в какой-то пизде.

УПРУГИЙ: Ну ебанет, ну…

ЮРКИЙ: Пора ехать мне, поздно уже…

УПРУГИЙ: Блядь, не знаю!.. А чем заниматься каждый день там, на Фиджи этом?

ЮРКИЙ: А чем занимались люди, которые спаслись от ядерного взрыва в Хиросиме? Чистить ботинки, сажать просо… Это не вопрос…

УПРУГИЙ: Я не умею сажать просо.

ЮРКИЙ: Ну, значит, тебе будет плохо, но ты будешь жить! Все, что я тебе пытаюсь сказать, – что тот, кто отсюда уедет, будет живой. Но нет, давай мы будем относиться к этому как к какой-то веселой хуйне, и все говорят: ну, сейчас же еще нет, сейчас еще нет… Сейчас же еще да! И давно! Вот, вот этот бармен – видишь, он мертвец, его уже нет, ты понимаешь?

Тогда они заметили меня, попросили по пятьдесят и счет. Я налил им и стал протирать стойку. Покачиваясь, они слезли с высоких барных стульев, денег не оставили и двинулись в сторону выхода. «Запиши на Чаплыгина!» – крикнул, не оборачиваясь, Упругий. Надо было закрывать кассу.

Я вышел в переулок и поковылял домой к зайцу. Мимо проехало такси. Гкгкгкгкгкгкгк – такой звук был раньше в такси, когда я был совсем маленьким. И с таким же звуком ел хлеб папа. Я тебе о нем потом расскажу.

Так я стал Мартыном Красноречивым Шестым. Так я попал на Радио изумрудных людей, или, как они его называли, «Радио NN». И так моя жизнь изменилась еще сильнее.

– Держи пилу.

– Что?

– Пилу, говорю, свою держи!

– Что?

– Врубаю!

– Я думал, это сказки! Мы что, серьезно сейчас это будем делать?

– Держи пилу, скорее! И наушники надень, иначе вконец оглохнешь. Иммигрант сонгс тебе в уши, погнали!

Жуткий звук. Даже сквозь жуткую песню, которую мне поставил Баобаб. Снаружи и так, что летит куда-то в желудок: ГРРЗЖСК. В ушах: АААААААА. Снаружи и где-то внутри: ГРРЗЖСК. В ушах: АААААААА. Снаружи и где-то внутри: ГРРЗЖСК. В ушах: АААААААА. И так бесконечное количество лет. Вижу: Баобаб в красном комбинезоне с надписью «Ziggy Stardust» с адской гримасой и с открытым ртом пилит левый край крашенного в триколор шлагбаума. Его крик я не слышу, свой пока сдерживаю, хотя уже нет. Снаружи и где-то внутри: ГРРЗЖСК. В ушах: АААААААА. Из моего рта: ААААААААА. Вижу: из окон высовываются люди. Вижу: моя пила впивается в металл, еще немного – все обвалится. Чувствую: мерзкий запах паленого. ГРРЗЖСК, АААААААА, ГРРЗЖСК, АААААААА. Все продолжается миллион лет, секунд пять. Грохот: обе части шлагбаума падают на землю.

Баобаб машет рукой, кричит, снова машет. И мы бежим.

Здравствуй, ночь Людмила,

Где тебя носило, где беда бродила,

Я б тебя убила, твою мать, Людмила!

Я тебя кормила, я тебя растила, где тебя носило?!

– А теперь давай починим Спиридоновку!

Мы оказываемся напротив дырки в челюсти Спиридоновки – здесь, я помню, стоял шехтелевский особняк, а теперь стоит белая пыль и работают отбойники. Сворачиваем к зданию напротив, похожему на школу, но это не школа.

– Я здесь жил когда-то, пока соседи не донесли, что я слушаю не ту музыку. Сейчас мы им вернем музыку. Заряжай!

Снаружи и где-то внутри: ГРРЗЖСК. В ушах: АААААААА. Баобаб снова ставит «Led Zeppelin». «Работаю только под него, бегу только под “Людмилу”», – объяснил он позже. Из моего рта: ААААААААА. ГРРЗЖСК. АААААААА. Вижу: из окон высовываются люди. Вижу: пила впивается в металл, еще немного – и все обвалится. Чувствую: мерзкий запах. ГРРЗЖСК, АААААААА, ГРРЗЖСК, АААААААА. Все продолжается секунд пять, миллион лет. Грохот: забор падает на землю.

Вижу: со стороны улицы бегут черные фигуры.

Баобаб выключает музыку, и я слышу:

– Гвардейцы! Бежим!

Здравствуй, ночь Людмила,

Где тебя носило, где беда бродила,

Я б тебя убила, твою мать, Людмила!

За нами бегут пять, нет, семь, нет, двадцать семь человек, их черные сапоги блестят на солнце, их черные каски блестят на солнце, их значки на груди блестят на солнце, их черная форма поглощает свет.

– Гвардейцы ебаные!

Я падаю, кричу, Баобаб оглядывается, видит меня, возвращается, хватает меня своей огромной рукой и забрасывает на плечо. Мы бежим через детские площадки, меня хлещут по лицу ветки, полные желтыми листьями. Я абсолютно счастлив.

– Оторвались.

Помолчали.

Еще помолчали.

Мы сидим в грязном коллекторе, в который нырнули, когда Баобаб одним движением сковырнул, как болячку на коленке, люк на повороте с бывшего Спиридоньевского к бывшей Бронной.

– Объегорили гадов, черных людоедов, а могли бы сгореть с концами. Лучше в говне, чем с говном. Ты как?

– Идеально.

– Вот так.

Помолчали. Еще помолчали.

Недавно его встретил я,

Он мне родня по юности.

Смотрели, ухмылялися,

Да стукали в две рюмочки.

Ну, как живешь? – Не спрашивай…

Всем миром правит добрая,

Хорошая, чуть вздорная,

Но мне уже не страшная…

Белая река, капли о былом.

Помолчали. Еще помолчали.

Помолчали. Еще помолчали.

– Но слова же говно?

– Пошел ты на хуй.

Помолчали. Еще помолчали.

– Музыка решает тут. Она и слова меняет. Понял?

– Да, согласен.

– Вот так.

Помолчали. Еще помолчали.

– А рэп уважаешь? Сейчас поставлю.

– Я рэп как-то не очень…

– Ну ты дикий.

– Плохие воспоминания.

– Да ты настоящий рэп не слышал.

Помолчали. Еще помолчали.

– Ты оценил? Бесщеточный двигатель. Аккумуляторная цепь. Вес – всего три с половиной. Пушок.

– Шаг ноль триста семьдесят пять?

– Ни хера ж себе. Ты откуда знаешь?

– Я все считаю же.

Помолчали. Еще помолчали.

– Нормальный ты чувак, извини, что я на тебя так ощетинился при знакомстве. Я просто ходячий комок нервов. Нервная организация. К безопасности суровые требования. Я всю дорогу думаю, что сейчас этот кайф закончится, они же нас боятся и хотят загасить. Как все, что движется. Они же детей мочат, а нас тем более. Это не может долго продолжаться. Я имею в виду, мы не можем долго продолжаться. Съедят. Сам понимаешь. Я не сразу увидел, что ты крепкий. Хорошая пила, да?

– Да.

Помолчали. Еще помолчали.

– Зачем ты это делаешь?

– Что? Я же выключил уже. Сними наушники.

– Нет, я про заборы и шлагбаумы. Зачем мы пилили заборы? Это же опасно.

– Я их ненавижу. Они убили город. Они говорят: это мое, тебе туда нельзя, тут ты, а тут я, и это мое. Москва не про это была. Они говорят: не пройдешь. Я вырос во дворах. Дом стоит, свет горит. Теперь все закрыто. Я это ломаю. Я говорю им: откройте границы, пустите, верните мои проходные дворы. Если зима – должен быть снег, а если лето – должно быть солнце. И я надеюсь, что мы еще не совсем про это забыли. Нам нет никакого дела до черных и белых, просто не мешайте нам.

– Кому ты это говоришь?

– Кому? Тебе, ты все-таки со слухом не очень, да?

– Да нет, кому ты это про дворы своей пилой говоришь?

– Кому! Всем им говорю.

– Думаешь, тебя понимают? Ты же просто хулиган с электропилой.

– Бля. Ну никому не говорю, себе говорю. Потом мне звук пилы нравится, мне по кайфу.

– А зачем мы вдвоем один шлагбаум пилили?

Помолчали.

Еще помолчали.

– Когда я тебя первый раз увидел, ты про обволакивание и экзопланеты рассказывал, я не очень уловил.

– Да и я ничего не понимаю в этом. Книжку одну прочитал, интересно стало, что есть жизнь в других галактиках. Надеюсь на это. Нас же кто-то должен слышать, кто-то нам сигналы подает, на нашу частоту пытается настроиться. Как мы – на частоты чужих радио.

Помолчали. Еще помолчали.

– Моего друга судили. Сережа Перов. Хитровские дворы. Ты слышал, наверное, дело о последнем митинге, когда школьники вышли и их посадили, человек пятьсот, в колонию, навсегда типа. Тогда же мы в суды все ходили. Я кинул объяву – еще интернет был не совсем загашенный, – кто близнецы и тройняшки, приходите к Замоскворецкому суду с паспортами. И пришло человек пятьдесят. Я сам сперва решил, что всё, белочка, перебрал с «Царской». Все они через одного проходили мимо охраны и показывали паспорт. Сперва охрана охуевала – типа они же только что этого пропустили, а он вот опять. А когда в зал прошли, копипаст, уже все – следаки, судьи, прокуроры эти – просто ебу дали. Ну и наши ребята в клетке, пока не просекли, что это привет с воли. Про нас тогда все говорили: акция «Где-то мы это уже видели». Не слышал?

– Я вот на митинги всякие, в суды не ходил.

– А чего так? Нравилось все?

– Нет, не нравилось, только смысл какой? И потом опасно, а ради чего – непонятно было.

– Да-да, знаем такое. Родители?

– Что родители?

– Я говорю, родители не пускали?

– Да умерли они, не в них дело. Так, не ходил я.

– Ясно, теперь вот, считай, отрабатываешь, когда поздно. Короче, неважно. И значит, акция «Где-то мы это уже видели». В смысле, что повторение пиздеца советского, ну и безумие такое создать, поломать бетонную эту рутину. Тогда я еще думал: всем покажу безумие и все очнутся – такие, как ты. Думал, торкнет всех. А потом, когда повязали этих близняшек на тридцать суток и меня с ними, а ребят закрыли, считай, на пожизненное, а никто из взрослых не вышел, только в фейсбуке аватарки поменяли, я понял, что игры – всё, что никому ничего не объяснишь. И месяца три просто на диване лежал у Лиды, то есть Люды. Пока она меня не выгнала. Я тогда стал жить в подвале бывшего дома Горького, у Шехтеля, тут рядом. Чуть не сдох, меня там Володя нашел и на Гоголя привел. Такая ситуация.

– Ты очень быстро говоришь.

– По-другому не умею.

Еще помолчали.

Он сказал:

– Теперь вот сидим в канализации. Закон притяжения.

Помолчали. Потом он поставил «Летели облака».

– Ты не ссы, это мой любимый схрон, тут верняк. Качнись немного, не, вправо, вправо. Ага. Нащупал? Там полбутылки.

Выпили. Помолчали.

– Дядя Юра – вот нормальный мужик. Один нормальный мужик на всю ебаную печальную страну. Спокойный, главное. Мой президент.

Помолчали.

– Я из-за него влюбился в девушку по имени Людмила, от всех убегал, а ее искал – хоть какую, главное, чтобы Людмила была. Нашел. Знаешь, почему мы расстались? Я ее Лидой все время называл. Погрелся, но этот секс не для меня, короче. Я же Рыбинск, а потом уже Москва – мне лет десять было, когда отца перевели, повысили до менеджера закупок. Давай-давай, не давись. Летели облака. Посидим тут минут сорок и выползем потихоньку смотреть на облака – в говне, но не в черной земле. Это как раз про нас с тобой, про таких, как мы. Мы же одногодки, да? Ну вот. Ну я чуть старше. Важное поколение. Моя версия: семьдесят девять – восемьдесят пять. Коротенько, да? Я всегда могу определить, ты семьдесят восьмого или семьдесят девятого. И тем более восемьдесят седьмого или восемьдесят пятого. В глазах, в походке, хуй знает. Таких больше нет, таких больше не делают. Всё. Неизвестная порода героев. Родились в Союзе, не люблю слово «Совок», но он у нас на коже. Целовались первый раз в девяностые, они у нас на губах. И влетели в нулевые: на встречку или в тупик – кто как – лбом. Через нас насквозь три страны прошли. Мы любим несовместимые вещи. Мы сделать ничего не можем. Слишком умные, сука. Разрезать шлагбаум пилой – вот максимум.

– Двумя пилами зачем-то.

– Мы даже когда говорили: «Поедем автостопом в Питер», на следующий день просыпались в лучшем случае у знакомой девчонки. А дальнобои едут без нас. Но мы лучше всех про свою страну понимаем. Мы и дальнобои. Понимаем. Мы как Локи – не герои, не слабаки, между мирами болтаемся.

– Недоноски.

– Чего?

– Баратынский.

– Хуинский. Недоноски, да. Недоложили нам что-то в небесную кашу. Богема и бичи, шампунь «Хед энд шолдерс», два в одном, – помнишь? Мы что-то такое знаем, что ни предыдущие борзые не знают, ни следующие ровные. Мы, сука, грустные! Знаем, только выразить не можем. Как собаки. Как лучшие собаки в мире. Аристократичные дворняги – из бывших.

– И сидим в коллекторе.

– А где еще? Зато жуков нет, да? И тишина. Вот Клотильда – она другая, да. Из новых. Но у них голоса нет, а это значит и их, считай, нет. Спрятали, знают, что они опасные самые. А мы что? Грустные. Но и грустные могут что-то, да, как думаешь?

Помолчали.

– Я чего-то спать хочу, растолкай минут через десять и пойдем, пойдем. Скоро моя смена на радио. Поставлю нам всем дядю Юру. Пилы напомни взять.

И он заснул, а я сделал еще один глоток и на всякий случай пилу поближе придвинул, чтобы не забыть. Так мы и сидели: он храпел и вздрагивал во сне, а я курил и смотрел на черную плитку, вдыхал вонючий воздух, ловил тишину всем оставшимся слухом.

Тамара отправила меня в аптеку за лекарственными растениями для ее работы. Корень алтея, калган. Целый список. В очереди я обратил внимание бальзаковской худощавой дамы на картину, висящую на стене и захваченную жуками: «Смотрите, почти Филонов». – «Скорее почти ранний Чашник», – сказала дама, купила три пачки презервативов, коротко поклонилась и удалилась. Я подумал и вместо чертовых кореньев тоже купил презервативы.

Вышел неприятный разговор с Тамарой.

– Ты вздумал бунтовать?

– Тамара, вы знаете, как многим я вам обязан, но все-таки нам пора поговорить о том, что я не могу быть и дальше на правах вашего служки. Мы же как в старой сказке. А я взрослый человек, мне надо перестать репетировать мою жизнь.

– Приехали. Ты думаешь, что уже готов жить сам по себе? А я считаю, что нет, что не готов и долг еще не выплачен.

– Что за долг?

– Ты лучше поешь. Вот какой пирог я приготовила, давай-давай.

После вялых пререканий я съел ее пирог, снова сходил в аптеку и купил ей снадобья. Принес и сел с зайцем на кухне.

– Заяц, только представь, прямо сейчас через дворы злых многоэтажек, оставляя косой след на снегу, пробирается куда-то к радости красный лис из «Романа о Лисе», первой книжки, которую я прочитал. Представляешь? Тебе не страшно?

– Приехали, ты решил зайца теперь пугать?

– Бояться не нужно ничего, заяц.

– Ты лучше послушай, сегодня нашей Беате разбили лицо. За то, что говорила по телефону по-грузински. А потом показали удостоверения и сказали, что в следующий раз в Воронеж, во временный лагерь отвезут. Я, конечно, этим ментам прописала что нужно. Думаю, им крысиные уши и язык змеи пойдут – они теперь и слова сказать не смогут, но Беате придется придумать, как свалить.

– Не понимаю, что вы им прописали?

Она только мотнула головой и стала сердито скоблить кастрюлю. Велела мне поменять лоток морским свинкам. Я поменял и стал слушать радиоточку не слушая, смотря по обыкновению в одну точку – на голые ветки яблони за закрытым окном.

«Глава Совета женщин России заявила, что девочек нужно готовить к семейной жизни с начальной школы, чтобы их не считали “старородками”, и отправлять в православные центры ранее, не в шестнадцать лет, а по исполнению четырнадцатилетнего возраста».

«Объявлена награда гражданским лицам, которые помогут при ликвидации банды хулиганов, нарушающих покой граждан путем разрушения целостности эфирной сетки. Предусматривается вознаграждение в форме путевок в дома отдыха к морскому побережью Крыма и миллиона рублей».

– Что это за хулиганы, Мартын? Что за целостность, а? Сегодня на рынке слышала про это, шепчутся.

– Да, я тоже слышал.

«Закон “билет в одну сторону” обогащен двумя поправками: многодетным семьям обеспечивается скидка в размере пяти процентов при покупке более трех билетов на выезд; запрет на намерение вернуться из-за границы не распространяется на новосозданные подразделения сотрудников органов внутренних дел».

– Надоели мне эти новости, давай музыку включи.

Радио «Русская дача». Я снова услышал анекдот про резину, песни Лепса и еще кого-то, у кого нет имени, и будто снова очутился на почтовом складе, среди вареных лотосов: всего лишь несколько месяцев назад, а словно в другой жизни.

И так далее, и так далее.

Вдруг что-то щелкнуло и я услышал знакомый голос:

«…Смерть смирится! Или вот еще. Последовательность существования; дни за днями и века за веками. Время, сила в своих развитиях; пространство, в ее сочетаниях. Время за нами, время перед нами, а при нас его нет. Время на дудку не идет. Время года, весна, лето, осень или зима. Придет время, будет и пора. Счастье, земное благоденствие, благосостояние. Будешь во времени, и нас помяни. Время красит, без-временье старит, чернит. Пению время, а молитве час. Придет время, будет и нам черед. Был бы друг, а время будет. Не гребень холит, а холит время. Сила во времени. Временем в горку, временем в норку. Грамматическое понятие: временить, мешкать, медлить, отлагать. На море времит. Острова временят. У него в глазах, в ухе временит, или завременило. Повремени, брат! Нет, брат, не временится, некогда. Народ воздохнет, и временщик падет. Сильны временщики, да не долговечны. Временчивый, изменчивый, неровного нрава, причудливый. Времемер, снаряд для измерения времени; часы солнечные, песочные, колесные. Наше времяисчисление ведется от Рождества Христова.

Вы услышали фрагмент из словаря Даля о времени. Вы это слышите! С ума сойти. Клотильда, они слышат! Ш-ш-ш – не пали, ш-ш-ш-ш! Да-да. Продолжим, продолжим. Будешь во времени и нас помяни, да? Давайте воспринимать свою жизнь как фантастическое приключение, наполненное чудесами и смыслом. Мы сами можем ее такой сделать, а будем считать ее обреченной и бесполезной – значит, такой она и станет. Наша мысль создает нас. Знаете, кто сказал “И всё, что ни попросите в молитве с верою, получите”? Это от Матфея, двадцать один двадцать два. Значит, это уже проверено – хватит отчаяния, давайте просто верить: не поверю, когда увижу, а увижу, когда поверю. Не слушайте Ньютона, слушайте себя. Мы связаны со всей вселенной, а значит, все возможно. Вот, например, вы потеряли кого-то много тысяч лет назад, а он вернется. Вы его узнаете. И послушайте, мой коллега для вас прочитал письмо. У каждого есть такая пропажа, значит, это письмо каждому».

Звук прервался. Через несколько секунд тишины вернулось радио «Русская дача».

Тамара резко приглушила звук. Я бы сказал, что стало тихо, если бы не бубнеж радиоточки и бой часов.

Помолчали.

Еще помолчали.

– Я знаю этот голос.

– Почему?

– Это ты, Мартын. Письмо ты читал. Вы даже не слишком трудитесь менять голоса. Идиоты.

– Это, наверное, совпадение.

– Я знала: что-то такое будет. Это хорошо. Но это ненадолго. Тебя поймают и всех твоих тоже.

– Нет, мы отлично прячемся. Мы путаем следы. Нас нельзя отыскать и вычислить. Мы невидимы.

– Ага, вижу. Ты же ветреный. Ты же самый доверчивый человек на земле, Мартын. Тебе если кого жаль или кто тебе нравится, то всё. Тебя так легко запутать, обмануть. Я-то это уж точно знаю. А я не успела тебя толком обучить, успела только полюбить. Я же добра тебе всегда хотела. Может быть, была жестокой, но только добра хотела.

– О чем вы, всё хорошо.

– Ты же такой простодушный. Все, что я делала, травки мои, пироги, супы, все это тебе на самом деле на пользу, иначе бы пропал уже со своей жалостью, рехнулся бы.

– Да что вы, я никому ничего не скажу.

– Ох, ладно. Как там твой сказал, всякой вещи время. Будет и нам черед. Гуляй, Вася, время идет, время приходит.

Знаешь, в детстве меня очень раздражала девятая минута на пластинке «Питер Пэн». Когда рассказчик говорит, что много есть историй о приключениях на острове Небывалый, и начинает перечислять эти истории. И сообщает, что в этот раз расскажет ту, в которой Питер освободил индейскую принцессу, ставшую гусыней.

Всякий раз, слушая эти слова, я ждал: ну теперь-то можно перейти и к другим историям. Но нет. Снова об освобождении индейской принцессы. А я все ждал, когда пластинка крякнет, дернется и голос скажет: а сегодня – о сражении у Белой скалы или о ночном полете. Этого, конечно, не было. От спрятанной возможности и мнимого выбора я закрывал уши подушками, стараясь заглушить шум неслучившихся историй. Все усложнял рассказ странной дедушкиной знакомой, которая шепотом однажды сообщила: если научиться быстро читать, то однажды, перелистывая страницу, ты сможешь увидеть пятку супермаленьких гномов, живущих в книгах. «Это квант. От тебя зависит, поймаешь ты волну или нет». Но чтобы подобное случилось, надо об этом шансе забыть, не ждать его, и тогда заметишь или даже схватишь эту пятку. Наверное, думал я, речь о пятке далекого родственника той самой феи Динь-Динь. Я старался забывать об этом шансе изо всех сил, но так никогда и не увидел той волшебной пятки, хотя читать научился со скоростью света.

Я верну тебе эту неуловимую пятку у Белой скалы: и у меня случилось множество историй за те дни и недели, что я провел с изумрудными людьми. Путая следы, бегая переулками, меняя троллейбусы, ежеминутно оглядываясь, я почти каждый день приходил в квартиру на бывшем Гоголевском. Чем-то она была похожа на дом Адама из «Выживут только любовники» – никогда не знаешь, что там можно найти. В этом мире у меня появилось свое место: я притащил на Радио папки с письмами и английский транзистор, который мне подарил Ревич.

Мы делали миллиард странных вещей. И они постепенно переставали мне казаться странными. Однажды молчаливый Бобэоби мрачно дал мне скотч и рулон бумаги и сказал: «Пошли работать», и мы полночи развешивали желтые плакаты с цитатами из «Трех толстяков», стихов Гуголева и «Романа о Лисе», а в другой день писали зеленой краской на стенах («Было бы прекрасно, но не было»).

Но «менять улицу», как он это называл, больше всех любил именно Баобаб. Мы еще не раз ходили с ним пилить заборы и шлагбаумы: однажды меня чуть не поймали росгвардейцы, но я вывернулся и оставил им свой плащ с тканым носовым платком, камнями и несколькими письмами.

Вот Баобаб караулит у загсов пары и кричит: «Ведь я люблю тебя!» или «Не выходи за него, не совершай ошибку!» Вот он влетает в кадры целующихся на Красной площади и портит им фотографии (его почти всякий раз били, конечно), вот срывает георгиевские ленточки с прохожих. Или создает мнимые очереди у продуктовых: хотя очереди были запрещены, люди выстраивались за Баобабом у магазинов в ожидании неизвестно чего. Или внезапно останавливается посреди улицы и, собирая толпу, читает короткие – пока не появятся гвардейцы – лекции о вреде радиоточки и о космосе, объясняет, что только новые планеты дают шанс на выживание человечеству.

Как-то раз он потащил меня в единственный городской книжный. Сперва в отдел «Сталиниада». Мы провели там почти весь день: в каждую книгу – от брошюры «Добрый храбрый генсек: пособие для дошкольников» до монографии «Реформатор будущего и его наследники» – он вкладывал и мне велел вкладывать заранее распечатанные листочки.

«Герцен Андрей Иванович, 51 год. Артель “Молот”, завхоз. Расстрелян 18 октября 1938 года. В годы Большого террора в СССР по политическим мотивам было расстреляно более 700 тысяч человек».

«Евремяйнен Иван Иванович, 39 лет. Заправщик паровозного депо ст. Ленинград Финляндской линии Окт. ж. д. Расстрелян 27 ноября 1937 года. В годы Большого террора в СССР по политическим мотивам было расстреляно более 700 тысяч человек».

«Пшеницын Николай Иванович, 1903 года рождения, место рождения – г. Камышлов. Работал – Кировградский медеплавильный завод, военизированная охрана, начальник караула. Арестован 4 июня 1937 г. Осужден 22 сентября 1937 г. Расстрелян 26 сентября 1937 г. В годы Большого террора в СССР по политическим мотивам было расстреляно более 700 тысяч человек».

«Попандопуло Панайот Георгиевич, 52 года, колхозник. Расстрелян 13 ноября 1938 года. В годы Большого террора в СССР по политическим мотивам было расстреляно более 700 тысяч человек».

«Сумишевский Станислав Францевич, 24 года. Работал плотником в леспромхозе. Расстрелян 1 июня 1938 года. В годы Большого террора в СССР по политическим мотивам было расстреляно более 700 тысяч человек».

И так – весь день.

Когда магазин уже закрывался, мы забежали в отдел детективов. Баобаб, объяснив, что детективы ненавидит и не хочет, чтобы люди тратили на них время, стал и в эти книги вкладывать записочки.

– Пиши: «Убийца – мистер Эркерт, кузен убитого». А здесь пиши: «Рассказчик». Здесь: «Это констебль».

Я детективы любил, и когда он отворачивался, почти все записки из книг вынимал.

Напоследок, по просьбе Ана, Баобаб подложил на полки найденные на помойке Библию и «Возвращение в Брайдсхед» – «что, впрочем, одно и то же».

А как-то ночью мы обновили названия улиц: развесили десяток новых табличек в старом дизайне. Так они провисели почти сутки. Мы создали улицу Аронзона, Балтрушайтиса и Эйнхарда и даже попали в упоминание на «России всегда»: там решили, что это официальная развеска.

Об этом мы рассказывали на «Радио NN». Но в эфир эти истории попадали редко, несмотря на все наши с Клотильдой старания.

Мы с ней искали пути взлома – как прорваться в отлично защищенную систему госрадио. Подключаться к радиоточкам «России всегда» даже не пытались. Впрочем, нам все чаще и на все более долгое время удавалось влезать в эфиры развлекательных станций. Однажды это случилось, когда я читал письмо, другой раз прорвалась моя запись рассказа Ревича о блокаде и парочка других разговоров с моего диктофона.

Несколько раз я помогал Бобэоби составлять списки тех, кого убивали в тюрьмах. Раньше это делал Володя. Но у Бобэоби и Ана тоже были люди, которые сообщали нам эти имена и истории. И мы давали их в эфир.

О Радио в городе говорили всё чаще, шепотом обсуждая, что за могучая сила стоит за ним. И теперь уже я тихонько смеялся в кулак от того, что знал, кто эта могучая сила на самом деле. И все больше появлялось в городе значков с зеленой змейкой – сперва они были на плакатах Бобэоби вместо подписи, а затем уже без нашей помощи переползли на стены. А как-то я видел мальчика, который привязывал изумрудную ленту к поручню в троллейбусе.

Несколько раз я помогал Бобэоби собирать новости, которые не рассказывают по официальным каналам: мы составляли списки тех, кого пытали и убивали в тюрьмах. Я спросил Бобэоби и Ана, зачем они собирают эти списки и почему пытаются прорваться с ними в эфир.

– Люди должны все это узнать, опознать УУУУ – уровень урона, утрат и ужаса. Понять, что у них нет дела более важного, чем сказать: «Я не хочу выживать, а хочу жить» и «Я больше единицы». Они вернут себе жалость и доблесть. Они утратят страх. Мы хотим пробиться к самому важному в себе и в них.

– Вы думаете, что это вообще случится?

– Мы не знаем.

– А когда это случится?

– В любое мгновение. Прямо сейчас, например.

– Но почему?

– Потому что ты будишь сострадание. И люди, которые думают, что им всего хватает, вдруг чувствуют.

– Что?

– Всё. Например, что им ничего не хватает. Мы говорим с их чувством.

– Заговор чувств!

– Да. Читай письма, читай с чувством.

И я читал.

Ан почти не участвовал в акциях Баобаба. Иногда вместе с Бобэоби он придумывал тексты для желтых плакатов (на них писали имена заключенных, лютые новости, которые перекрывало что-нибудь вроде «Хватит», призывы выпустить студентов из армии, цитаты из стихотворений). Но чаще мы сидели с ним и Клотильдой, ковыряясь в технике, чтобы научиться врываться своей волной чаще и делать это событие прогнозируемым. Мы попробовали несколько новых способов, и у нас даже что-то стало получаться: теперь мы выходили в эфир каждые три-четыре дня. Но того самого, единственно нужного решения найти не могли: как будто не хватало одной детали. И магии, о которой говорил Ан при первой встрече. И в которую мы сами не очень верили.

Скоро я стал основным утренним ведущим «Радио NN»: читал письма, найденные на почте, или транслировал смонтированные разговоры посетителей «Пропилей», которые записывал там украдкой. Так я выложил диалог Упругого и Юркого, прогнав их через программу, меняющую голос.

Перебирая свои пожитки, принесенные с бывшего Подколокольного, я наткнулся на «Наставление о ловле рыб и раков в наших пресных водах», вышедшее в 1907 году. Мне его дал Ревич с просьбой отправить мальчику в 1911 год. Каждое утро я стал читать на Радио по пять минут из этой книги.

«Рыбная ловля дает возможность ознакомиться вполне основательно как с жизнью рыб, так и с строением их. Физическая ловкость, осторожность, сообразительность, терпение, привычка полагаться на свои силы, развиваемые рыбною ловлею, имеют также немаловажное значение в жизни». Или: «Плавники служат рыбам орудиями передвижения, чему способствует и находящийся внутри почти всех рыб плавательный пузырь. Он лежит на спине под позвоночным столбом и всегда бывает наполнен воздухом».

Я выдавал в эфир шум разговоров, записанных перед концертами, добавлял какие-нибудь не присущие этим разговорам звуки – шум флагов, развевающихся на ветру, вздохи очереди в поликлинике, лязг консервных банок. Так получалась звуковая дорожка никому не известных фильмов – то ли болтовня воинов в доспехах перед битвой, то ли шепот внутри ковчега. Баобаб утверждал, что это опасно, что меня могут вычислить. Но внезапно поддержал Ан: «Не всхизай на него, нам нужен гул нашего времени, встуряй голубей, Мартын, пусть в себя посмотрятся, а не в пластиковое зеркало своих тотальных медиа».

Ан стал моим главным собеседником. Мы гуляли по бывшим бульварам, ходили среди строек на месте сломанных домов бывшей Пречистенки или лежали на бетонных плитах в бывшем парке Горького. У Ана была странная речь, но не постоянно странная, а странная вдруг. Так внезапно различаешь в неясном разговоре на лестничной клетке знакомые слова: «Ман гум шудам пиздец менты бадбуй на хуй». Но у Ана наоборот: в знакомую речь врывались незнакомые слова. Он это объяснял тем, что его воспитывала бабка, «настоящая, русская, деревенская», и на него иногда находит горячечный языковой бутор, то есть бред, – тогда он вставляет в свою речь старый, церковный, северный, областной, какой угодно знак принадлежности к другому русскому языку. «Но ведь и мы так действуем: вдруг на обычной радиоволне появляются совсем другие слова, и ты вздрагиваешь. Не понимать важно, так становишься внимательным».

Баобаб, впрочем, шептал, что не было никакой «настоящей бабки» и язык Ана – хаос из словарей областной и устаревшей лексики, а используемые им слова вместе больше нигде не встретишь. Учитывая, что Ан почти каждую свою смену читал в эфире Даля, это было вполне убедительно.

– Не верю я в его россказни про уральские корни, нормальный он тусовщик из этих ваших креативных индустрий нулевых-десятых, редактор из «Маяка», а не соль земли. Чего притворяться, как будто ты от этого лучше.

– Бутурла ты, Баобаб, пустоплет, насрамословил? Бывай, а мы валиком-валиком.

Он, Ан, и правда, ходил валиком, как-то перекатываясь, деликатно захватывая пространство, вбирая его, как его вбирает детский снежный ком.

Он зарабатывал на жизнь то ли преподаванием литературы в школе, то ли мытьем полов в гостиницах, то ли работой в переплетной мастерской, то ли всем этим вместе взятым, чуть-чуть, каждый день по чуть-чуть.

Как-то вечером Ан сказал: «Пойдем засунем носы в почтовые ящики». Поверх своего белого балахона он надел оранжевый жилет работника коммунальной службы, такой же выдал мне. Валиком мы вышли с «Радио NN».

Мы звонили в домофоны многоэтажек, назывались кровельщиками, заходили в подъезды и просовывали в щели почтовых ящиков какие-то листочки.

– Люди несчастливы. Почти все. И знаешь почему? Я знаю. Никто не говорит с ними как с ними. Лично с ними. Внезапным разговором, который нажмет на спрятанную далеко в сердце клавишу, – говорил Ан и доставал из сумки очередной листочек.

Или:

– Главное, чем надо заниматься, – счастьем. Так же, как заниматься любовью. И вот, людям не с кем заниматься счастьем. Мы не знаем, как это делать. И вместо счастья занимаемся голзкой мастурбацией. В эмоциональном, чувствительном смысле я имею в виду. Только потому, что не с кем заняться счастьем. И никто на клавишу не нажимает. Эту возможность мы все мимо кармана кладем.

– Какого кармана, какую клавишу? Ничего не понял.

– С людьми никто не говорит, Мартын. Люди друг с другом не говорят, потому что стесняются или боятся. А государство не говорит, потому что несчастливый человек – их клиент, с ним проще работать. Я в Радио для того, чтобы с людьми кто-то говорил. На человеческом языке, а не на пластиковом.

Он помолчал и продолжил:

– Я скажу вам страшную вещь: все они, особенно Володя и Баобаб, верят, что «Радио NN» создаст революцию. Для них это политика. Я – только им не говорите! – не верю в это. Радио, которое мы делаем, – это разговор, единственный, который теперь возможен. И хорошо, что он пиратский, случайный, что он как ковыляющий заяц. Хорошо, что у нас то твои письма, то лекция Зализняка, то песня Мамонова о солдате, то правда о репрессиях. Неважно. Это просто воздух, жизнь, которую мы воруем.

– В смысле, воруем?

– Ну движение, жизнь, украденные у времени. А время стоит столбом.

– Мне кажется, время меняется. Оно куда-то пошло, уже не стоит столбом. Пилится на фрагменты, сокращаются подземные толчки.

– Ты почти цитируешь Андрея Критского. Его канон. Не помнишь? «Душа! Близится конец, близится, и ты не радеешь, не готовишься, время сокращается – восстановись! Протекает время как сон, как цвет – зачем же мы напрасно суетимся?»

– Нет, я не уверен, что вообще читал это.

– Ну так вот. Что я говорил? Время протекает как цвет… сокращается… восстановись… столбом… подземные…. Да. Наш друг, его звали Петр. Он меня всему легонько учил. Читал мне Антония Сурожского. Так вот, надо говорить. Надо дать человеку его личного собеседника, с которым можно заняться счастьем. Знаешь, куда я хожу каждый вечер, когда ты идешь в свои «Пропилеи»? Я прохожу квартал за кварталом, жилые и нежилые массивы, и подкладываю в почтовые ящики маленькие листочки, бумажки. Да, такие: размером с мою ладонь, с ноготь Баобаба. Я пишу на них разные фразы.

– Или подкладываете книжки с закладками?

– Или книжки подкладываю. Или вырезаю из старого журнала фотографию, репродукцию из альбома. Бужу. Например, вот так.

Он положил на мою ладонь стопку карточек чуть меньше визитки. На одной красивым почерком было выведено: «Еще у меня есть претензия, что я не цветок, не гортензия». Конечно, я знал этот почерк. Он и меня будил. На другой: снимок беззащитно улыбающейся девушки. На третьей: портрет бородача в зеленом берете на фоне средневекового замка.

– Узнали? Нет, не этот, этот – герцог Урбинский. Вот эта – Джульетта Мазина, финальный кадр «Кабирии».

Он достал еще стопку.

– Положите в эту квартиру шахматную задачку семьдесят третьего года. А в эту давайте подсунем обнаженную Венеру. Вот сюда – фразу Всеволода Петрова.

Я прочитал: «Метаморфоза произошла незаметно. У меня начались удивительные дни. Словно я уехал куда-то от себя самого и стал жить какой-то безымянной жизнью, без надежд и без воспоминаний, одной любовью; словно все, что случалось со мной, было совсем не со мной и наступил особенный, от всего отдельный, ну, что ли, отрывок судьбы; и сам я не знал, где я настоящий – на весенних ли полях, влюбленный в девочку, или я, почти не существуя физически, живу в остановившемся времени, разучиваясь видеть мир вокруг себя».

– Какая цель?

– Я не знаю, что люди с ними сделают. Не знаю, какие из этих карточек сделают счастливым на неопознанную долю секунды тех, кого я не знаю, – усатую старуху из квартиры номер пятьсот шестьдесят семь или следователя из квартиры номер сто двадцать шесть. Кто там в этих коробках-квартирах живет. Может быть, это будет тот следователь, который прямо сейчас допрашивает Володю, кто знает.

– А откуда вы знаете, что это почтовый ящик следователя?

– Я понятия не имею, чей это ящик. Знаю, что если, открыв его утром и взяв стопку рекламных проспектов, кто-то из них нащупает странную фактуру моей бумажки и увидит каллиграфию с текстом Олейникова или глянцевую поверхность с курящим Олегом Далем или фантик с Дональдом Даком, то… Что я говорил? Да! Если кто-то из них нащупает в почтовом ящике листочек и бросит на него быстрый взгляд, один из тысячи не сразу выбросит свой листочек вот в ту урну, а чуть-чуть вырвется из своего несчастья, займется счастьем – быстрым, почти неразличимым, как звуки, которые ты слышишь, Мартын. И это будет самый фантастический разговор, который был и у них, и у меня, вернее начало такого разговора. Так же и Радио действует, но там на слух, а здесь – на ощупь и на глаз.

В этот момент дверь подъезда открылась, вошла усатая старуха.

– Опять, суки, засрете, ублюдки, всё своей рекламой, подонки, гниды, засранцы, нацисты, – зашипела она.

– Знает Бог, на ней вырос мох, – прошептал Ан.

– Вы про эту старуху говорили? Откуда вы знали, что будет старуха? Вы же тут первый раз?

– Да, про эту. Абсолютно точно про эту. Добрый вечер, всего хорошего, милая. Мартын, давайте еще в тот подъезд положим по одной карточке? И пропустим где-нибудь по стакану.

– И это будет самый фантастический разговор, который только может быть – и для них, и для меня. Так же и Радио работает. Но там на слух, а здесь на ощупь и на глаз. Давай еще в те дома засунем записки и пропустим по стакану?

Мы сидели друг напротив друга в кабинке сломанного колеса обозрения. Держали в руках яичные скорлупки, в которых плескался коньяк.

Он спросил:

– Вы с Баобабом, кажется, поладили? Принял он вас.

– Вроде да. Вас он называет Дракон-интроверт. И говорит, что вы всегда чисто одеты, «прибраны на случай смерти».

– Ха-ха! Ну это он загнул. Он удивительный тип. Он физически переживает за каждый дом. При всяком сносе страдает так, будто ему руку отрубили или близкий кто умер. А ведь почти весь город поломали на бетон. Так что, считай, он круглый сирота. Его Володя нашел в подвале снесенного дома. И это при том, что Бао тоже не москвич, он из Рыбинска, что ли, здесь лет с пятнадцати. Но вот очень любит всю «Москву, которую мы потеряли». Собирает что осталось и тащит к нам – рамы, изразцы, дверные ручки.

Помолчали.

Снова помолчали.

– Он, небось, о поколении говорил?

– Говорил.

– Я это ненавижу! Но это их с Володей любимая песня, как пластинки Ахматовой, всегда готовы поставить ее новому слушателю. Наверное, сублимация: принадлежностью к поколению Баобаб объясняет то, что считает неудачей судьбы. Думает, что ничего не сделал. Кто-то оправдывается знаком зодиака, а Баобаб – годом рождения. Каждый разговор заканчивает этим. Будто те, кто сделан из пластинок «Али-Баба» и «Вкус меда», октябрятских звездочек, клавесина Киркпатрика, манной каши на воде, а потом вкладышей с Микки-Маусом, айподов и прочего говна, обречены болтаться нигде, как наследные принцы без наследства: пришли к столу, где уже ничего не было.

– Я читал, что люди, встретившие огромное историческое событие, в своем внутреннем возрасте застревают на этом отрезке. Как те, кто застал революцию в пятнадцать лет, на всю жизнь остались пятнадцатилетними.

– То есть Баобаб всю жизнь тринадцатилетний? Сколько ему было в девяносто первом? Похоже. Вы, кстати, тогда получаетесь десятилетним или около того. Хотя смотря какое событие считать огромным для вас.

– Баобаб все время мечтает о действии. Он не сдался.

– Да, когда он уходит на свои приключения «по предотвращению реальности», я все время вспоминаю строчки «Из дома вышел человек / С дубинкой и мешком», которые Клотильда любит.

– В мешок кладет древности, а зачем дубинка?

– Так, видимо, ему надо, он-то не верит в ненасильственный протест и всегда готов драться.

– Про это он тоже говорил.

– А про идеи? Что-нибудь вроде (он выпрямился, стараясь изобразить Баобаба) «После девяностых мечта о больших деньгах и делах осталась, а их самих – уже нет. И идей: с идеями та же петрушка». Это он про свое – то есть наше – поколение, событие и выход которого были в одиннадцатом году. Болотное поколение, митинги испорченных ботинок. Там, наверное, остался его внутренний возраст, а не в девяносто первом. Но вообще я с ним согласен, только не так, как ему хочется. Тихие дети наблюдательны – вот это мы.

– Он называет нас «грустным поколением».

– Это всё люди прошлого, мы все бывшие. Все, кого я люблю, и я сам. Бывшие. А время беременно чем-то новым и кем-то новым. Но мы их не видим: это самое предусмотрительное действие власти – спрятать молодых людей по монастырям и гарнизонам, засунуть будущее в баночку.

– «Мы посадим мамочку / В маленькую баночку», журнал «Трамвай», девяносто первый год.

– Ага. А все, кто родился в восьмидесятом, кто помнит журнал «Трамвай», – это люди прошлого. И там, наверху, во власти, и здесь, под водой, подо льдом, – ты, Баобаб, я, мы все. Люди с карманами использованных иллюзий, которыми они торгуют – каждый своей иллюзией. Мы – страна заводов по производству иллюзий! Те – про железную руку и имперское братство народов, мы – о чем-то своем, тоже бывшем. А я бы очень хотел отделаться от прошлого. Но это значит отделаться от самого себя. И это, кажется, немного смертельно. А давайте я, кстати, сегодня поставлю вот эти стихи – «Бывают ночи: только лягу» – знаете?

– А, про овраг. У меня есть такой.

– Да, то есть, нет. Про черемуху.

Я лежу рядом с собачьим дерьмом под большим равнодушным деревом.

Верхушку дерева – тополь белый, серебристый – не увидеть, сухие ветви лезут друг на друга, сквозь их отношения едва проглядывает черное небо. Осторожно опустив подбородок, вижу побеленный ствол, эту одноногую брючину с подтеками, – люди, собаки, сколько раз ссали вы на этот чертов тополь? – и Димона Мочиллу. Хорошо, что вообще вижу, пусть и одним циклопьим глазом – и этот обоссаный ствол, и муравья, бегущего по нему, и сухие ветви, скрывающие черно-синее небо.

Угол улицы Барклая и Багратионовского проезда, метро «Кутузовская», моя диалектика, моя погибель.

«Роман Льва Николаевича Толстого “Война и мир” открыл читателю галерею бессмертных образов. Благодаря мастерству писателя-психолога мы может проникать во внутренний мир героев, познавая диалектику человеческой души. В девятнадцатой главе третьей части первого тома описывается тот сильнейший перелом в душе князя Андрея, который станет серьезным толчком к более глубокому самоанализу и, как следствие, самосовершенствованию».

В рюкзаке – растерзанный бутерброд вперемешку с драными учебниками по биологии и химии, измазанными маслом, один кусок докторской воткнут между страниц «Войны и мира», второй – разъятый на мелкие куски – в сменных кедах и в скукоженном целлофане, хлебные крошки прижались друг к другу, и там, в глубине этой братской могилы, – листочки сочинения, списанного утром, слово в слово, но с пропусками, из тетради Вики Зубастой.

«Этот эпизод переносит нас на Працежную гору, где “упал с древком знамени в руках” раненый князь. Его голова уже не занята мыслями о сражении, о поражении. Он смотрит в “высокое небо Аустерлица”, он понимает, что “ничего, ничего не знал до сих пор”».

Я ничего не знал до тех пор, пока Димон Мочилла и Павлик не отвели в сторону и не сказали, перебивая друг друга: «Забудь про химию, пойдем возьмем в овраге пива, пакетик осьминога, тоник с джином и двинем на “Горбушку”, наа́скать несложно четыре вписки на проход в партере, вот Павлик делал так не раз и знает дело». На Павлике была его любимая майка – из темноты живота выступает Джим Моррисон.

Выпив пива в овраге, мы сели на зеленую ветку и поехали на «Чижа». Никто из нас не был фанатом «Чижа». Но две или три их песни знала Наташа Болонская, в которую каждый из нас был влюблен. Она курила, сидела на последней парте, у нее был серебристый смех и зеленые волосы. Она была солистом группы, которую мы основали неделю назад. Группа называлась «Химикаты». Я был вторым барабанщиком на кастрюльных крышках.

«Услышав рядом с собой голоса, князь Андрей понял, что среди них был и голос его героя, произнесший в его адрес свое знаменитое: “Вот прекрасная смерть”. Но для Андрея это уже были не слова великого императора, а всего лишь “жужжание мухи”».

Мы вышли из метро. На тусклой улице ноябрьского города мы влились в толпу людей в косухах, сапогах с заостренными носами, черных платьях, рваных джинсах. У кого-то лицо пробито металлическими кнопками, у кого-то серьги в губах («Сдать бы их в металлолом – заработаем на билет», – говорит кто-то в толпе), у кого-то – вплетенные в волосы колокольчики. Мы шли толпой по обледеневшему асфальту, солнце садилось, и все, что было покрыто льдом, отсвечивало этим холодным ослепительным сиянием. Мы курили купленный Димоном «Беломор», кашляли, поднимали воротники курток.

– Теперь время аскать, – сказал Павлик.

Сквер перед концертным залом. На спинках скамеек сидели такие же, как мы, у каждого второго была гитара, каждый второй играл «Мое поколение» и «Группу крови», у каждого третьего – бутылка «Три семерки». Иногда к нам подходили девушки в узких джинсах, похожие на Наташу, в черных легких куртках, с длинными шерстяными шарфами. Они поправляли заученным жестом распущенные волосы и спрашивали полтинник на билет. Одна из них предложила Димону «пососаться», если он даст ей проходку. «Первый раз в жизни по-настоящему жалею, что нет у меня проходки», – сказал Димон. Мы переминались с ноги на ногу, кидая жалобные взгляды на спешащих к кассе. Из толпы выскочил довольный Павлик и сказал, что ему дали три сигареты и пятнадцать рублей. Увидев, что мы на троих собрали только восемь, махнул рукой: «Они уже начали, пойдем к стене за сценой хотя бы, вдруг что-то услышим».

У стены за сценой уже собралась толпа, из здания доносились гул и рев. Лучше всего было слышно ударные, с удовлетворением отметил я про себя. Мы постояли так минут двадцать, пытаясь угадать, какие песни играют в зале, мне передали бутылку портвейна. Толпа людей с колокольчиками в волосах, держа в руках зажигалки, качалась, подпевая – так, что даже мне стало противно. Когда детина в черной косухе начал кричать: «Такая вот вечная молодость, блядь!» – Димон Мочилла не выдержал: «Пойдем к метро, возьмем еще пива, я не могу так больше жить ни капли». Потом уже нам сказали, что надо было не аскать, а идти к служебному входу и проситься на концерт у охранников: раз в двадцать минут пропускали человек по десять.

Но сейчас мы шли в обратную сторону по пустой обледеневшей дороге. Было уже совсем темно, стало уже совсем холодно, дома окружали нас толпой чужого тепла.

– Что скажет химичка?

– К черту! Что скажет Наташа?

Димон сохранял оптимизм и пел песню: «На двоих один паспорт для развода ментов и кассета “Битлов”, на двоих парабеллум, если война, колокольчик в твоих волосах звучит соль-диезом. Мою песню услышат тысячи глаз. Мое фото раскупят сотни рук».

– Не рок это, а говно, и все вообще говно, – прошептал Павлик. Я не любил Павлика, но согласился с ним внутри себя.

Мы прошли еще немного, повернули на Барклая. И тогда появился он. Маленький мальчик размером с мусорное ведерко, в свисающей до колен толстовке с нарисованной рожицей.

– Дайте покурить, парни, – очень жалобно попросил он, перегородив Павлику дорогу.

– Мальчик, иди домой, нет у нас ничего.

– А если найду?

Павлик рассмеялся, обошел мальчика и пошел дальше. Но мусорное ведерко завизжал высоким голосом, поломав тихую улицу: «Сука, зачем бьешь! Больно! Больно!»

От стен отделяется пять, нет десять, нет, пятьдесят высоченных гренадеров и коренастых артиллеристов. У некоторых артиллеристов баскетбольные биты. Биты красиво сверкают в свете фонарей. Подбородки гренадеров, лица которых скрывают капюшоны, некрасиво сверкают в свете фонарей. Все они в длинных балахонах. Проехавшая мимо фура высвечивает надпись ONYX.

– Что за хэлл, – выдыхает Димон.

– Это что же, ребятки, вы мальца обижаете?

Из группы балахонов отделяется человек-гора. Он выше самого высокого из нас в два, нет, в три раза.

– Да мы его пальцем не тронули.

– Растворись, – говорит человек-гора и поднимает Павлика за ворот. – Баклажан, посмотри, этот тебя ударил?

– Вроде этот, – щурясь, говорит мальчик-мусорное-ведерко.

– Вы кто, пиздюки?

Не дожидаясь ответа, человек-гора резко опускает Павлика на землю, тот падает.

– Смотрите, как получается. Вы рокеры, да? Наших на Арбате по углам гасите, недавно негра на фонаре повесили, а у нас на районе мальцов чморите, так?

Мы щебечем, как канарейки, как марсиане. Нет, мы никого не трогали, мы идем домой, давайте мы просто пойдем домой, у нас, если нужно, есть двадцать восемь рублей, не мучайте мы.

– А чего так рано с концерта? Не хватило, не пустили? – спрашивает человек-гора и смеется так, что стеклянная витрина аптеки на другой стороне улицы трескается. С ним вместе смеются и все остальные люди в балахонах.

– Ничего, мы вам устроим досуговый центр «Горбушка».

Они деловито снимают с нас рюкзаки, ставят Павлика к дереву, велят мне отмерить одиннадцать шагов. Я отмеряю. Они бьют пенальти нашими рюкзаками, Павлик – ворота. Первый пролетает мимо Павлика – он отклонился: «Не двигайся, Моррисон, ухо отрежу». Второй рюкзак мой, он попадает Павлику в пах, от удара Павлик падает. Я кричу.

– Ну привет, Носяра. Ты откуда такой прилетел?

Человек-гора тычет мне в грудь указательным пальцем, и я не просто падаю, а впечатываюсь в асфальт, в лужу бензина: какая радуга, думаю я.

– Снимай майку, – тихо говорит Гора Павлику.

– Не сниму.

– Снимай майку и скажи: уважаю рэп.

– Да пошли вы.

– Тогда сейчас сделаем так: я оторву тебе голову, а малыш Баклажан наблюет тебе в шею. Идет?

Мне так страшно и так интересно это увидеть, что я поднимаюсь. Вижу: голова Павлика на месте, пока они всего лишь стягивают с него майку, а он отбивается – к нему тянутся сотни рук, его крик слышат тысячи ушей.

– Смотри, крепкий какой, на принципах.

Я влезаю в эту кучу и тоже кричу. Меня хватает сотня рук.

– А теперь носатый, я сказал, носатый!

Все вокруг смеются.

– Так, а ты, огурец-уродец, скажи: я люблю рэп. Чего головой машем?

– Да он же глухой, пацаны.

– Смотрите – первый в истории глухой рокер, обосраться! Давай по слогам, я тебе громко скажу: Я ЛЮ-БЛЮ РЭП, РОК – ЭТО КАЛ.

Я что-то мычу.

– Говори, иначе отпиздим друга твоего, ухо отрежем и к твоей жопе пришьем, чтобы лучше слышал.

Мне показалось – или и у него правда в руке блестит нож-раскладушка? Нет, не могло показаться, он точно здесь, яркий в свете фонаря, собрата того арбатского фонаря. Или все-таки почудилось? Я отпираюсь, двумя ладонями он хлопает мне по ушам. Говори!

Я говорю тихо, я мямлю.

– Говори громко!

Я говорю тихо.

– Говори громко! Говори «рэп», говори «оникс»!

Я говорю.

– Вот такая у тебя вера. Суперхероу! Продержался двадцать секунд! Заячья душа. Баклажан, ну-ка плюнь в героя и из карманов вынь чего лишнего, что найдешь – твое.

Мальчик-мусорное-ведерко подошел ко мне. Плюнул кудато вбок и обеими руками стал шарить в моих карманах – потянул носовой платок, за ним полезли монетки, скорлупки от орешков, камушки, проездной.

– Фу, гадость, – сказал мальчик и дал мне ногой в кость ниже колена. Кто-то из гренадеров кулаком влепил мне в глаз.

Я упал и ударился о равнодушное дерево, рядом лежало собачье дерьмо.

«Теперь, когда цель жизни Болконского – добиться славы – разрушена, героем овладевает беспокойство. Но небо обещает успокоение, а это значит, что есть надежда быть счастливым. Только искать счастье нужно где-то в другом месте. И князь это понимает: “Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего-то непонятного”».

По плечу меня бил Димон. Еще до сражения он убежал, чтобы позвать на помощь. Он так сказал. Он поднял Павлика. Павлик стонал, едва встал – нос в крови, сломанная рука – она висела, как тряпочка, – порванная майка, она тоже была тряпочкой. У Павлика был гордый вид.

– Они ушли довольно быстро, я видел. Всего трое парней, но такие дерзкие! Поднимайтесь, нам два шага до метро, – сказал Димон. Мы собрали рюкзаки.

– Это вообще не рэперы, а гопота местная, говноеды. Я им в следующий раз кишки все выкину. Они гопники, просто гопники, да, Мартын? Ты, кстати, молодцом держался, что ты им там говорил, я не видел? Не сдал рок, не предал? Сука, рука болит.

– Это внутренний перелом, сильнейший толчок, – прошептал я про себя.

Мы снова вышли на дорогу. И заковыляли по асфальту, похожему на асфальт.

Мы вышли из «Радио NN» на исходе ночи. В комнате с деревьями оставалась только никогда не спящая Клотильда, ковырявшаяся со шнурами и разъемами. Я закончил свой дозор чтением новой порции писем в микрофон. Ни одного прорыва, даже на пять-семь секунд. То есть все было зря.

Я поставил воспоминания русских эмигрантов из парижского дома престарелых – запись, которую мне показал Ан. Как раз на три часа, хватит до следующей смены, посчитал я. У нас было правило: всегда что-то должно звучать, мы не знаем, когда случится прорыв.

Сегодня мы поменялись с Баобабом: он читал утром, а ночью пошел в караоке-бары декламировать украинских поэтов, «получать заслуженных пиздюлей». Так мы впервые совпали с рыжим, с Бобэоби: он всегда работал ночью. Мы вышли из «Радио NN», когда уже светало.

Накануне Ан ставил в эфир песню, напев которой накрепко во мне засел, и я старался вспомнить ее слова. Вспомнил «птицы улетели вдаль» и «мне все это только снится».

Пока мы шли, становилось светлее, ночь тихонько рассеивалась. Я уже видел себя в своей пустой комнате и думал, буду ли слушать утренние новости или сразу засну, покормила ли Тамара зайца или опять забыла, надо ли купить хлеба или завтра все само собой решится. Думал: когда мы увидимся с тобою? Мы прошли через двор искусственных насаждений (Баобаб называл его «двором естественных наслаждений»). Я подумал о каштанах, которых в том дворе никогда не было, но были в моем школьном овраге, и какой-то семнадцатой станцией, звучавшей в голове, пытался вспомнить слова той песни. Вспомнил! «Женщина откроет дверь». Мы вышли на бывший Никитский, и рыжий, мрачно кивнув на вывеску «Продукты», мигающую через дорогу, сказал: «Мы посидим здесь».

Переходя вслед за ним дорогу со смертельно опасным переходом, я вспомнил «вяжет дева кружева, белый шьет наряд невеста», а от нее пришла и «день взмахнет крылом надежды».

– Здесь был «Жан-Жак», – сказал я. – Но теперь продуктовый с лапшой и консервами, зачем нам сюда?

– Нам и сейчас нальют. – Пробурчал в бороду рыжий.

Мы вошли в магазин, спустились на две ступеньки. Бобэоби дважды ударил кулаком в железную дверь. Дверь открыл смуглый сушеный человек.

– Хильберто – Мартын. Мартын – Хильберто. Мартын – норм.

Человек приветливо кивнул мне.

– Хильберто – кубинец, – сказал рыжий мне тихо, – работал тут раньше барменом, теперь кассир в магазине. У него день рождения за день до моего. В ноябре. Кличка – Амиго.

Я никогда столько слов не слышал от Бобэоби, хотя уже несколько недель сидел с ним рядом и иногда развешивал его плакаты.

Эта история никуда не ведет. Но ты же должна знать, что я делаю, когда ты не рядом. Чуть лучше поймешь, что это за люди, которых, как ты говоришь, я выдумал. Смотри: никого, кроме нас с Бобэоби и Хильберто. Мы у прилавка, за прилавком кубинец, за спиной кубинца – полки с пакетами лапши, соли и прочим колониальным товаром.

– Пастис, – говорит Бобэоби.

Хильберто запирает дверь на ключ, возвращается за прилавок, переворачивает его, и клеенчатая доска сменяется на дубовую. Потом опускает шпингалет, скрепляющий полки, и раскрывает створки, как ставни.

– Диптих ван Эйка, – говорит Бобэоби.

В открывшейся нише – полки с бутылками разнообразных форм и радугой этикеток.

– Давайте «Шиз лост контроль», Амиго.

Кубинец включает музыку.

Достает два стакана, протирает их клетчатой тряпкой, наливает. Все это отражается в зеркале на потолке. За окном проползает поливальная машина. Потом чей-то маленький мотоцикл. Я вспомнил еще одну строчку: «Будет сад цвести весной». Чокнулись и выпили.

Помолчали.

Еще помолчали.

Два удара в дверь.

– Сережа, ты?

Это бывший местный таксист, объясняет мне Бобэоби, раньше работал в театре.

Хильберто открывает дверь. Входит таксист Сережа. Хильберто жмет ему руку:

– Тебе налить?

Сережа говорит, что у него есть двадцать минут, а потом, в шесть с копейками, он поедет с клиентом в Домодедово: «Очередных невозвращенцев вывозить». Я прошу водки, Хильберто наливает в стакан, режет лимон. Я еще раз вспоминаю: «Будет сад цвести весной».

Мне странно молчать, но Бобэоби просто чокается и выпивает.

Увидела?

Так в ту ночь было много раз. Мы просто молчали, а Хильберто просто наливал. Проехала еще одна поливальная машина.

– Ты знаешь, – наконец решил я сказать.

– Вы.

– Простите, как же странно, что на Радио мы не знаем, кому говорим, и даже не знаем, слышат нас или нет. Вы не думали об этом?

Помолчали, снова помолчали.

Я попробовал еще раз.

– У меня то же с письмами: я очень мало писем могу отдать. Я честно хожу, но по тем адресам живут совсем, как бы сказать, другие люди, если вообще кто-то живет. Улицы сменили названия – или улиц вообще больше нет. И даже когда мне удается отдать письмо, совсем не факт, что я сделал получателя счастливее.

Стукнулись стопками и выпили.

Помолчали. Еще помолчали. Он сказал:

– И? Мы никогда не знаем, когда прорвемся в эфир. Все, что я говорил в Радио за эти месяцы, – почти всегда в пустоту.

– Значит, мы строим библиотеку, которую никто никогда не может услышать.

– Угу.

– Эти звуки исчезают и не остаются нигде.

– Угу.

– Только в моей голове.

– Угу.

– Какая-то вахта ни о чем. Дозор ни за чем.

Помолчали, снова помолчали.

– Это просто вахта, которая не должна заканчиваться. Точка. И ваши письма – то же.

Стукнулись стопками и выпили.

Помолчали.

Еще помолчали.

– А Ан знает, зачем это всё?

– «Он понимает, что смертный, и делает выводы исходя из этого». Есть такая фраза. Вот Ан – наоборот.

Стукнулись стопками и выпили.

Сережа говорит: «Амиго, налей кофе и давай сыграем в быструю». Хильберто достает пластмассовые шахматы.

Я рассказал им, что у меня был дядя, тоже Сережа, тоже актер, что он учил меня шахматам и в юности был чемпионом среди кого-то. Что его звали к себе все московские театры, а потом он запил и стал Дедом Морозом, что он умер уже лет тридцать как. Они начали играть, Хильберто выигрывал («кубинское нападение»), я попросил еще стакан и лимон, Сережа под предлогом, что пора везти клиента в аэропорт, остановил партию («русская защита»), а я подумал, что сам хотел бы поехать с ним и улететь. Тогда семнадцатая станция выдала новую строчку: «Утро преумножит скорбь». А на первой зазвучал очень знакомый мотив: песня, которую поставил Бобэоби.

– Очень знакомый мотив, но слов не могу разобрать, – сказал я.

– Не знаете? Это «L’Estaca», каталонская песня про парикмахера Сизифа. Шестьдесят восьмой год. Ее пели у нас во времена Болотной.

– Я там не был.

– Давай разрушим эту тюрьму. А потом в Беларуси.

– Не понимаю слов.

– Перевести? Та-та-та, нас к столбу приковали, надавим что есть сил вместе, столб уже подгнил там и там.

– Вы знаете каталанский?

– Каталонский. Как видите. Его мы свалим, свалим, свалим, если разом взяться, столб мы разрушим без труда.

– А у нас – тюрьма.

– А у них – столб. Мои руки истерлись в кровь, там-там-там, итог – ерунда, столб от ударов выше и толще, спой мне, Сизет, свою песню.

– Кто?

– Сизет. Ну, Сизиф. Что искать ветра в поле? Я же все в том же предместье, там-там-там, идут в город мальчишки, ну и так далее.

– Только мальчишек нет.

– Любимая песня Володи, кстати, была.

– Как вы с ним познакомились?

То ли дело было в количестве стаканов пастиса, то ли в том, что мы провели вместе всю ночь, то ли – и скорее всего – в том, что какой-то внутренний ход мыслей Бобэоби внезапно совпал с траекторией разговора, который я ему предложил, но мы стали разговаривать, а не обмениваться отрывистыми репликами. Не стукаться стопками, а чокаться. И он стал говорить, а не прятать слова в рыжую свою бороду.

– Я делал журналы. Придумывал их. Когда закрылись те, где не западло было работать, стал делать буквы.

– Буквы?

– Шрифты.

– А. А Володя?

– Володю я знал по журнальной жизни. Его тоже закрыли, а когда он вышел через три года, то пришел ко мне и попросил придумать шрифт «про сегодня» для каких-то плакатов. А потом он нашел Ана. Ан читал на Патриарших стихи прохожим, какие-то безобидные стихи, не те, что Баобаб любит. Не революционные. Но и не местные, не те, что «Россия всегда» будет транслировать. Нормальные великие стихи. Дашевского, Рубинштейна, Степанову, Октавио Паса. Что-то такое. Айзенберга. Он так зарабатывал – читал стихи, а ему деньги кидали. Или не кидали.

– И что?

– И его зверски избили менты. Прямо по-настоящему. Палкой – сафьяновую кожу. И бросили где-то во дворах Спиридоновки у помойки, чтобы там помер, видимо.

– За что?

– Вы как маленький. За незаконное предпринимательство, наверное. Да ни за что: вы его видели? Не влезает он со своим валиком в эти двадцатые. В целом странно, что он вообще выжил. Могли сразу ебнуть. Володя его нашел и выходил. Притащил ко мне в Дом-улитку. Ан жил у меня месяц, почти ничего не говорил. А потом пришел в себя и начал шпарить на своем полупонятном языке. Про эпоху варваров. Про парад мертвых вещей. Про ветхое и новое.

– Какой парад?

– Что мы живем среди парада мертвых вещей. И речь не только про майские парады техники. А мы с Володей все то, что Ан начал петь, уже много лет как азбуку знали, еще до Болотной. И еще раньше, когда главным выражением лиц на улицах стала усталость. И когда сквозь знакомый город стало расти что-то новое-старое. Вставать, как призрак, и менять все, к чему прикасается. И через этот морок шли люди. Герои Миядзаки. Как будто проглоченные новыми улицами, новыми-старыми песнями, заблудившиеся. И стали выстраиваться в парад мертвых вещей. Вы же помните, как постепенно сами собой создавались такие гетто – не национальные, а культурные, бары и музеи, и люди между ними перемещались с полузакрытыми глазами. Вроде всего вокруг становится больше – от жратвы до шмоток, а эти гетто всё меньше, и жизнь скукоживалась, город становился все гаже, и вот уже кто-то в эмиграции, кто-то в тюрьме, а кто-то помер. Все эти кто-то в моей жизни случились за каких-то семь, десять лет. Наверное, Болотная была последней попыткой вывалиться из этого.

– И эти жуки еще.

– Это сильно позже. Сероводородная вонь, жуки, война и первые смертные казни, аресты подростков, запрет возвращаться из-за границы…

– И вот Ан просыпается?

– Да, и они с Володей, конечно, мгновенно спелись. Ан стал читать нам лекции по физике частиц, про кванты. Про то, что мы часть Вселенной и можем на нее влиять. И тому подобное. А Володя ему про химию – что надо менять химический состав общества. От этих наук уши в трубочку сворачивались.

– А потом?

– Что потом? Потом все понятно. Интернет – йок. За границу – только если навсегда, и то если деньги есть. Кто старше шестнадцати – за сто первый километр в армию, в закрытые училища или тюрьму. И растет остриженный холм уголовный. Володя ездил в разные горячие точки, встречался с каким-то людьми, всех их потихоньку сажали, мы собирали информацию про тех, кого сажают, делали плакаты, тогда и придумали эти желтые плакаты с новостями, о которых не расскажет «Россия всегда». Я их придумывал. И еще с нашим другом-грузином, архитектором, придумывал макет плавучего государства – свободной платформы в нейтральных водах.

– А, вот откуда слухи о том, что Радио находится на барже или на корабле.

– Ну, наверное, кто-то проговорился и по дороге наврали.

– А потом?

– Потом-потом. Потом Володя привел Клотильду, она хакер. Он хотел с ее помощью независимый интернет заново изобрести. Ничего не вышло, разумеется. Дальше всякие вещи у нас случились драматичные. И когда стало совсем черно, Клотильда почти случайно нашла способ прорываться в чужие эфиры.

– Это Володя придумал?

– Не совсем. Но у Володи, как Ан говорит, хлеб между пальцев растет. Но как видите, его хлеб здесь оказался не нужен – он в лучшем случае в тюрьме.

– А вам не страшно?

– Угрозами не руководствуюсь. Я как-то довольно давно понял, что мы все из побежденной армии, как Булгаков в Москве после конца Белой гвардии. Но это же еще не повод превращать жизнь в лечебницу скорбей, да? Я помню: среда, двенадцать часов тридцать минут, и слова моего соседа: «Русские войска вошли в Крым». Тогда я понял, что шрифт у времени изменился, а значит, и моя работа.

– Ан говорит, что главной рекой страны стала Лета.

– Да, его метафоры заразительны. Они так с Володей и общались: этот про кванты и Лету, тот – про власть и заморозку. Что власть – люди прошлого, сделаны из всего ветхого, идей и предрассудков старого. Что все эти двадцать лет власть занималась заморозкой времени и преуспела. Что страна проебала все возможности. Мы страна прошлого, и с этим надо сражаться.

– Другим прошлым?

– Я в принципе этими категориями не думаю. Есть хорошие буквы, а есть халтура, есть великая музыка, а есть говно. Вся политика – это халтура и говно, извините. И всегда в конечном счете оказывается слабой. Сильные вещи – это хрупкие вещи. Тогда не смотришь на жизнь как на время упущенных шансов. Тоска по непрожитой жизни: «Вот была бы жизнь, охота за диким лососем, трехсоткилограммовым кабаном». Это не интересно. Выживет слабый. Здесь, сейчас, херачь прогнивший столб.

Он наливал себе еще пастис, а мне обновлял водку. Сперва мы слушали Ника Кейва, потом Оксимирона, потом Федорова.

Помолчали.

Снова помолчали.

– Я читал в одной старой книжке, – сказал он, – как старая интеллигенция после окончания Гражданской войны еще несколько лет жила, думая, что советская власть скоро кончится. А когда кончилась не советская власть, а эта иллюзия, на ее месте осталась пустота, и ее заполнило моральное опустошение. И они оказались совсем не готовы, поэтому пошли на гораздо большую капитуляцию, чем те, кто никаких иллюзий не питал. Такой оказался контраст ожиданий с реальностью, что у людей умерло не только физическое, но и моральное сопротивление. А ведь то были крепкие люди. Что-то такое случилось и посередине нынешнего вечного режима, в десятые наверное. Тем более и люди уже не те.

– То есть теперь семьдесят лет тоже ждать?

– Не знаю, сколько ждать, и вообще не важно. Мы живем во время, которое заканчивается. У него шрифт другой. Может быть, на наших глазах или нет, произойдет какой-то сдвиг. Уже идет этот новый шрифт времени: новая система отношений, новая структура всего, смена ценностей, культуры, инфраструктуры – всего на свете, не здесь, а всюду, во всем мире. Я жопой чую: что-то идет, что сметет все, что нам знакомо, как бумажные кораблики. Даже так: оно уже здесь, действует подспудно, меняет состав воздуха, как тот призрак, входивший в наш город незаметно. И против этого никакой президент не воин, это больше чем ты, это больше чем я.

– А это хорошо?

– Это никак. Володя бы вам сказал, что внутри этих изменений должно остаться одно неизменным – частник.

– Какой частник?

– Частный человек, не соглашающийся с унижением. Буква «я» мареграфом, всегда способная на побег, постоянно сжимающая в руке билет на опасную баржу. Но спасительную. В ничейных водах. А я такие билеты стараюсь рисовать. И даже если эти предчувствия – туман и ничего меняться не будет, самое время быть этим частным человеком, сражаться с Жабой. Просто потому, что это весело. Улита едет, когда-то будет.

– Может, «Перемен»?

– Успеем «Перемен», давайте лучше вот эту, знаете? «Деревенская» называется, Хвост.

Мы выпили по последней. Расплатились с Амиго.

Поднялись по ступенькам. Вышли на улицу, где было совсем светло и ехали один за другим троллейбусы, пустые, торжественные. Бобэоби так же торжественно пожал мне руку и пошел в сторону бывшего Чистопрудного бульвара. И я пошел – прямо, не выходя на бывший бульвар, где и сейчас растут невидимые деревья, ранним утром упирающиеся друг в друга и сливающиеся в один темный зеленый цвет, где никого нет, слышно птиц, где в траве что-то прячется и убегает в землю, проходит через корни, сквозь подводные воды.

Ан говорил: «У женщины самое важное – шея, обожаемая шея, как в твоих письмах офицер флота выражается».

Ан говорил о своем отце, офицере, который «погиб на военной подводной лодке в мирное время».

Ан говорил: «Я знал многих. Я видел человека, который изобретал машину по оживлению людей, чтобы воскресить любимую девушку. Думаю, ему удалось, неслучайно я его больше никогда не встретил».

Ан говорил, что сам он придумывает машину по уничтожению насилия: «Почему нет человека, который хочет придумать, как остановить насилие? Ведь все, все страны, все ученые должны этим заниматься, все на свете должно быть только этому посвящено. Но нет! Значит, этим займусь я – я придумал такую систему международных отношений, что войны просто будут невыгодны».

Ан говорил: «Я был за границей и видел, как там ведут себя русские: избегают друг друга. Это всем известно. А знаешь почему? Потому что слишком много друг о друге знают, а именно – об общей школе унижения. Поэтому и тут и там все обходят всех мороком».

Видишь? Мы сидим с ним в люльке сломанного колеса обозрения. И она качается в такт с нашим дыханием. А когда кто-то из нас, выпивая, запрокидывает голову, то люлька качается назад.

Я рассказал ему про тебя. Что веду воображаемый разговор с тобой, когда ты не рядом. Ан засмеялся в кулак и сказал: «Ха! У меня всегда есть девушка, с которой я хожу по лесу и показываю воображаемые деревья. Она ходит в дождь без шляпы и кормит лошадей пончиками, а потом лошадь ничего, кроме пончиков, не ест. Я нашел для нее один нейлоновый чулок у Бранденбургских ворот: я тоже умею делать подарки. Она чем-то похожа на нашу Клотильду. Как и Клотильда, она старомодная девушка, носит подкладные плечи и конусные лифчики. Еще она маринует персики. Но этого Клотильда вроде бы не делает».

– А вы влюблены в Клотильду?

Он снова засмеялся:

– Нет, совсем нет, это оставим другим нашим товарищам. А вы, похоже, влюблены по-настоящему.

– А как это знать?

– Тут никакие подтверждения не нужны, у тебя такого вопроса не остается. Но я, как человек сомневающийся во всем, разработал свою систему подтверждений:

а) если хочешь поцеловать ее или его, значит, это оно;

б) если как будто стало на все наплевать и идешь валиком, поедая деликатно пространство, постепенно вытесняя из себя страх, значит, это оно;

г) если можешь про него или нее сказать: «От него зависит жизнь»;

д) если можешь без брезгливости, но с нежностью представить, как в старости выносишь за ним или за ней судно;

е) если все эти пункты вызывают только раздражение и не имеют ничего общего с тем, что испытываешь.

– А «в»?

– Что «в»?

– Вы пропустили «в».

– Да? Ну и черт с ним.

– Все пункты совпадают, но у меня один страх приходит на место другого: смерти и жуков не так боюсь, как боялся раньше, весной. Росгвардейцев и Кристину Вазгеновну не боюсь, как боялся летом.

– А, хорошо, то есть потихоньку избавляетесь от ерунды, приходит доверие миру. Вы, кстати, «Вариации на обретение жилища» слушали? Вернее, как часто слушаете?

– Вариации? Я по-прежнему боюсь, теперь я боюсь, что у нас все закончится. Что она меня оставит или погибнет. Одним словом, исчезнет. Как не потерять ее?

– Я в этих делах ничего не понимаю. Я, как вы, наверное, не знаете, люблю Володю. А это не только незаконно, но еще и совершенно обречено. Но из всего того, что я про это слышал, могу сказать вам следующее. Итак: хорошо быть внимательным. Ну и не бояться, само собой. Довериться.

– Внимательным?

– Я думаю, что длинная любовь или глубокая, любовь, в которой и пространство, и время перестают тобой управлять, – это любовь внимания. Как съязвил бы Баобаб, вынимания.

Он криво улыбнулся и продолжил:

– Я хочу сказать, что нужно, как Робин Гуд со старой пластинки, смотреть в оба, рассматривать того, кого ты любишь, так, словно больше никого на всем белом свете нет. А есть только то, что ты видишь в любимом человеке, каждую грань многомиллионногранного стакана. Чем меньше ты видишь граней, тем больше вероятность, что с какого-то момента он тебя бросит, или ей будет скучно, или потом кто-то придет и скажет: «О, а у тебя есть еще вот такая грань, я вижу в тебе вот это». И если ей эта грань важна, она уйдет с тем, кто эту грань увидел или же просто указал на нее, а она раньше про нее и не знала сама. Но если ты хочешь заполнить все пространство и не оставить ей секретные ее грани, то ей тоже станет скучно и тяжело, да и тебе тоже. Стоит потихоньку друг друга раскрывать и узнавать, но заниматься этим постоянно. И самому, в свою очередь, показывать свои новые грани – с ее помощью. Путано вышло. Вы извините.

– Грани и открытия?

– Вроде того. Не думать, что все уже случилось. Каждый день по чуть-чуть, все время новую часть новой земли исследовать и не бросать уже обнаруженные. Помните, как нас учили: «Участковый – от слова “участие”».

– Это еще при чем?

– Вот и счастье – от слова «часть». Чайник нужен чашкам, они – часть друг друга.

– Чашник и презервативы.

– Что?

Он мог заставить тебя поверить в то, что дерево за окном пляшет, совершив странные пассы ладонью и пальцами.

Он всегда ходил в одной рубашке: белой длинной рубашке с заплатой из красной материи под мышкой. Позднее я заметил, что появилась еще одна заплата – на правом локте, тоже красная. И я все ждал, когда красное пятно и черные нитки появятся на левом локте – он давно протерся, и вот-вот должна была выглянуть дыра, – но, когда его нашли, заплатки не было, он так и не успел ее пришить.

Эта его рубашка всегда была белоснежной, несмотря на работу в пыльной переплетной мастерской, на потасовки, в которые его втягивали на улицах, на бесчисленные пиры. От него всегда пахло лавандой, думаю, он носил ее в карманах своих зеленых брюк. Как и очки с сумасшедшими диоптриями без дужек, но с зажимом на носу (1920-х? 1910-х годов?). Как и бесконечные лакричные конфеты, которые он всегда предлагал всем, вне зависимости от близости знакомства. Когда я его нашел, все эти предметы были с ним, пропала только маленькая латунная подзорная труба («Дед еще смастерил», – говорил Ан). По совести, это и правда был единственный хоть немного ценный предмет из «коллекции необходимого», жившей в его карманах. А еще у него были высоченные сапоги, черные с зеленоватым отливом. Такие высокие, что казалось, он может поместиться в них весь. Они были «способны переносить вас куда угодно» и предназначались «только для самых важных дней».

– Не унывай своими воспоминаниями об ушедших: однажды ты их всех найдешь и будешь сидеть, как говорится, на руках у всех гостей с видом важным и глупым, будто бы ничего не понимая. Ты и невидимый Бог. И небесные олени.

– Спасибо. Я очень давно не получала писем.

Мы пришли с Мией. Я – в форме почтальона. Седая дама не принимала отказа, и мы сели за маленький столик, на котором вмиг поселились фарфоровые чашки, молочник в форме коровы, сахарница, блюдце для лимона, кувшин, весь андерсеновский мир. Она и сама была как этот мир – застрявшей во времени Оле-Лукойе.

– А представьте себе страшный пятьдесят третий год. Еще не такой страшный, потому что уже лето. Но абсолютно страшный в том смысле, что голод. Не такой, конечно, как в девятнадцатом году, не такой, конечно, как в сорок первом – сорок втором году, но тоже суровый. Тоже суровый. Поэтому, когда ты едешь по стране, то, кроме того, что у тебя есть в рюкзаке, вообще ничего нет. Можно зайти в деревню, и тебе продадут или угостят молоком. Но, скажем, хлеба нет. И когда мы однажды увидели мальчишку и девчонку, ну, пятнадцати лет, идущих с хлебом прямо вот так, мы спросили их: «Где взяли хлеб, где вы взяли хлеб?» И объяснили они, что в колхозе по талонам дают. Так что нам не имеет смысла, нигде они его не купили, и никто его нам не продаст. Не имеет смысла спрашивать, потому что всем не хватает. Дают на одну семью такой каравай.

Вот в эти страшные годы мы ехали по Латвии, которая, естественно, советская республика, в которой и до сих пор некоторые считают, что без России Латвии не устоять.

И вот под Резекне едем мы, едем, и вдруг – дикий дождь, такой, какие только в Латвии бывают летом дожди. Дикий дождь, стеной! Сразу стало темно. И не то что гостевых домов, а гостиниц в принципе не было.

Наливайте чай, что вы менжуетесь, наливайте, чашкам нужен чай.

Была гостиница, конечно, в городе Рига. И даже в городе Лудза. В Юрмале, может, одна была гостиница, в ней мест заведомо нет. Но вообще гостиниц не было, искать бессмысленно. Поэтому мы ехали, и белый свет в копеечку, где ночь застигнет, там и будем ночевать, а уж как… как Бог пошлет, один раз так, другой раз эдак. И вот как Бог посылал? Бог посылал по-разному.

Едем мы, едем, а у нас в машине – папа, мама, их дородная подруга Ольга Сергеевна и две девочки, я и моя сестра, семи и десяти лет. И вдруг мы видим: под этим проливным дождем стоят молодые люди, примерно как вы. И поднимают руку. Ну, это смешно вообще: темнота, едва увидеть можно – дождь такой, никто не останавливается. И по этой дороге никто не ездит! Они поднимают руку. Мы спрашиваем: «Куда?»

Они говорят: «А вы-то куда?» – «Мы в Резекне». – «А, вы там повернете… Ну, хотя бы километр нас подвезите». Они впихиваются, все становимся мокрые, естественно. Нельзя не взять мальчика и девочку! И они говорят: «Провезите нас еще и останетесь ночевать у нас на хуторе». Мы сворачиваем на дорогу, которая не обозначена на карте, и проезжаем до хутора, ну, километров двенадцать.

И мы попадаем в рай!

Нас кладут кого на сеновал, а кого и на постель с прекрасным бельем, таким, которое сейчас иногда можешь встретить в секонд-хенде, с мережкой, с монограммой. Прекрасное постельное белье! Что было вечером, я уже не очень хорошо помню, только помню, что мы захлопнули ключи внутри машины и папа каким-то образом проволочкой вытаскивал, открывал ее крючочком. Возились очень долго. И вечером нас, конечно, тоже чем-то угощали и отсушивали. Мы попали на кухню такого примерно размера, как эта чашечка, в которой была кафельная блестящая белая стена.

Латгалия. Кастрюльки висели, висели, висели на стене, они блестели – я даже не знаю как что. Блестели эти начищенные кастрюли. И иногда звенели. Печки настоящие, как потом я узнала, такая манера – в печку вмазывать котел, и сразу такой большой котел горячей воды, пока готовишь, получается. И наутро, когда мы проснулись, нам подали лепешки, булочки, испеченные только что, с творогом и чем-то таким, яичницу, молоко, сливки, ягоды и… какао. Драгоценность! В печку вмазанные котлы, и в одном было заварено какао, а в другом был заварен чай. Пятьдесят третий год. Это остатки Первой Латвийской Республики и Улманиса. Они ругали на чем свет советскую власть. И рассказали, что все-таки, несмотря на советскую власть, ну, три коровы все-таки они держат, одну в кусты спрячут, другую еще как-то…

– Остатки Улманиса? Это что такое?

– Предсоветская республика. Лет десять они были самостоятельными. Нет, дольше, с девятьсот двадцатого по сороковой. Были частью Российской империи. Но империи не вечны никакие, и всему есть своя пора. И тот мир, в котором вам довелось жить, он тоже ненадолго, хотя кажется вечным. Проливной дождь семидесятилетней давности прочнее.

– Латгалия?

– Это красота сказочная! Я маленькая девочка, я видела все своими живыми глазами, литературу не читала, ничего не знала, слышать не слышала. И богатство, и чистота, и красота жизни с этими оперными, очень красивыми фартуками, расшитыми, сказочными полотенцами. Они, конечно, взяли адреса наши и не написали никогда. И я думала: все было детским сном, я никогда больше не видела ни такого хутора, ни этих сказочных полотенец. И теперь эта открытка. Жаль, что ни папа, ни сестра – никто, кроме меня, уже не прочтет ее. Я еще чай наливаю? Вы, наверное, не понимаете, что тут написано? Просто необычное стихотворение, да? Это потому, что шифр – простейший, детский, но шифр. Понимаете, Миа, это игра, понимаете, просто игра: вышли куда-то, высыпали, забили тревогу… И у нас с ними был детский шифр, берете каждую первую, потом каждую третью букву в предложении – и из них складываете слова, а затем видите, вот так переворачиваете, смотрите – и получается совсем другой смысл. Ничего не знаем наверняка. Понимаете теперь? Вот о чем эта открытка, привет из Латгалии. Все проходит, как мимо проходят чужие фары.

– Мышлаевский заводите.

– Как прикажете, Шервинский.

– Здравствуйте, дачники,

Здравствуйте, дачницы,

Летние маневры уж давно начались.

– Друзья, уже слишком давно мы не слышим ничего о Володе. И ни один наш секретный агент ничего не может о нем сказать. Но сегодня день его рождения, и, где бы он ни был, пусть не расслабляется и знает: мы на месте, мы стараемся, мы его любим. Давай, Клотильда, Ан, в честь Володи его песню, которой он нас научил…

– «Поручик Голицын»?

– Нет! «Дачников». Баобаб, доставайте шампанское.

Они стали петь, а Ан им подпевать – песню из «Дней Турбиных», которую обычно пел Володя, аккомпанируя себе на рояле с гортензиями.

– Ты спрашиваешь, с чего все началось?

Мы сидели с Клотильдой после той вечеринки с шампанским и очередной попытки собрать софт, способный обойти защиту «России всегда»: «Я сама участвовала в разработке защиты, а я свое дело знаю. Они еще и после меня херачили: нужно сто лет, чтобы сломать».

Все, кроме нас, разошлись. После шампанского мы взяли водку и выпили уже половину бутылки. Я захмелел, а у нее ни один глаз не изменился. С ее глазами вообще было что-то неладно: Баобаб говорил, что «они разные, как пресная и морская вода», и что «они то непроницаемы, то отдаются тебе». Но он не объективен: Баобаб был влюблен в Клотильду и, хотя их любовные отношения ограничивались одной давней ночью, продолжал надеяться на взаимность.

– Ты спрашиваешь, с чего все началось?

Клотильда ходила в цветных очках. Каждый день – в новых. Но в синих чаще всего. Круглой формы, как у Джона Леннона. Они ей чудовищно не шли. Все остальное у нее было идеально. Черные волнистые волосы с зелеными прядями. Самое частотное слово – «звенящий». Маленькие серебряные сережки с зеленым камнем. Какая-то окутывающая ее тайна – похоже, с каждым из изумрудных людей ее связывали отдельные сложные отношения. Даже Бобэоби относился к ней с неожиданной нежностью. Кажется, и с Баобабом, и с Аном у нее был секс. Впрочем, про Ана не уверен. И хотя никто мне не рассказывал, но по каким-то обмолвкам я понял, что она была влюблена в Володю, и этим многогранником скреплялась среди прочего компания изумрудных людей. С Клотильды вроде бы все Радио и началось.

– Ты спрашиваешь, с чего все началось?

Ан говорит, что она не читала других книг, кроме Хармса. Зато Хармса знала наизусть, им говорила и любовью к нему заразила всех остальных. Она играла на барабанах в группе «Joker James» (и так посмотрела на меня, когда я сказал, что название могло быть и получше, что я почувствовал силу притяжения Земли как никогда). Поэтому если она не говорила словами Хармса, то говорила фразами из песен своей группы. Чаще всего: «Послать все на хуй сразу и целиком».

У нее постоянно были какие-то романы. Она роскошно одевалась. Баобаб рассказывал, что, когда еще были открыты границы, она не вылезала из европейских секонд-хендов.

И она фантастически разбиралась в компьютерах и радиотехнике. Она была хакером, и ее существование опровергало теорию обобщений: Клотильда совсем не была похожа на хакера или сисадмина, как их себе представляли люди девяностых или нулевых.

Еще она любила водку и пила ее необыкновенно красиво.

– Ты спрашиваешь, с чего все началось? Наливай еще.

Она была язвительна и чаще всего изводила Баобаба. Именно она ему дала это прозвище. (Хотя Ан, как самостийный дендролог и официальный садовник Радио, говорил, что терминологически это неправильно: «Главная характеристика баобабов не рост, а размер, их ширина доминирует над их высотой». – «Спасибо, Ан, Баобаб, сделай что-нибудь со своей шириной, что ты как жена художника Миккеля Анжело, длинная-длинная, длиной в две комнаты?»)

Мишенью для нее была и религиозность Ана. Когда он ставил на Радио проповеди Антония Сурожского, обязательно вспоминала что-нибудь вроде рассказов о живых распятиях. («Вы знаете, Ан, одна монахиня решила убежать с рыцарем и перед побегом напоследок стала на колени перед распятием. А Христос с распятия сошел, вынул из руки гвоздь – и хопа-хопа, ка-а-а-ак пронзит им монахине обе щеки. Насквозь, Ан! А потом спокойно вернулся на крест. Ситуация!»)

С Бобэоби они делали периодизацию новейшей истории России через историю водки.

ОНА: Ладно, давайте. Вначале была «Гжелка». И «Гжелка» была у бумеров. Так?

АН: Не кощунствуйте.

БОБЭОБИ: Ок.

ОНА: Это «Норд-Ост», да?

БОБЭОБИ: Потом был «Флагман». Но он был дорогой.

ОНА: «Зеленая марка». Это типа середина нулевых, покупательский бум, второй срок?

БОБЭОБИ: Здрасьте. Хотя да, наверное. Тогда. Потом «Путинка». Это уже когда новенький президент вылупился.

ОНА: И что? Типа можно пить было, хотя и «Путинка»?

БОБЭОБИ: Да ты вообще еще не родилась.

ОНА: Ага, а пить уже могла.

БОБЭОБИ: Потом «Журавли», Болотная. А потом началась сумятица.

АН: При смене эпох слова меняются, и при смене слов меняются эпохи, языковеды эти смены видят. По словам, обозначающим водку, можно проследить исторические вехи.

ОНА: Боже. Это просто водка. И никакие эпохи не сменились, одно говнище с одним градусом. Вы со своими поэтическими образами непонятно как не попадаете под машины.

Как-то она сказала, что разгадала загадку Константинополя, контейнера, в котором я нашел старые письма. «Ты сказал, что он был похож на кита. Так ты, наверное, должен понять, что это был 52-герцовый кит. Он подает сигналы на частоте в 51,75 герц. А все обычные киты общаются на частотах 15–25 герц. Значит, его услышать никто из них никогда не сможет. При этом он все время свои сигналы подает – никому. Вот какой твой контейнер». – «И Радио наше тоже такое». – «Ага, только мы все время пытаемся к другим частотам подключиться. Но хуй. Ничего. У каждого поколения свой Афганистан».

– Ты спрашиваешь, с чего все началось? Наливай еще.

Когда я ее спрашивал, почему она стала хакером и почему ей не нравится то, что происходит вокруг, она сказала: «Почему? Чтобы сделать ветчину. Не отрежь себе палец». А потом добавила: «Кто-то же должен сказать мужикам, которые ходят по городу в камуфляже, что мы все равно их видим».

Она была из профессорской семьи, ушла из дома в четырнадцать лет, жила у подруг. Несмотря на протесты родителей, которых презирала, поступила в Бауманку. Но совсем скоро бросила, устроилась разработчиком в «Россию всегда», откуда тоже быстро ушла, прихватив все, что ей было нужно: «Гораздо интереснее чирикать сверху вниз на всех этих мудаков».

Когда вышел закон, по которому всех молодых людей на пять лет отправляют в армию или в монастыри на послушание, она научилась влезать в систему и подделывать людям документы, добавлять годы в паспортных данных, чтобы освободить их от повинности. И успела подделать несколько десятков паспортов, пока ей это не наскучило: «Каждый имеет право на личную утопию. А мы живем в мире, который стал антиутопией. Все эти книжки, которые вы, умники, читали, теперь здесь реализовались – довольны, мечтатели? Слушаю вас, и уши падают на пол. Вы ждали антиутопию – и вот вы в ней внутри. И я с вами. Антиутопия с подзаголовком “Заговор старых против молодых старых”. А я на это не подписывалась. Это ваши дела, пожалуйста, а мне – нет. С вами эпохи по сортам водки считать. А вся моя жизнь – в засечках терактов, по ним можно мой таймлайн писать. Улица Гурьянова, Волгодонск, Пушкинская, “Норд-Ост”, “Крылья”, Беслан и далее по расписанию – это я еще пропускаю. Или такие рисунки в подростковой “Азбуке” – “грибы”, “крокодил”, “доб” – не хочешь? Это история моего взросления и таких, как я. Тех, кто в метро не ходит в шарфе, не садится в последний вагон и помнит, зачем в шапку надо писать. Я буду строить свою личную утопию и плевать хотела на мужиков с одышкой в камуфляже. Не прячьтесь, идиоты, мы вас видим».

И она стала рассказывать, с чего все началось.

– Ты спрашиваешь, с чего все началось? Наливай еще. Я ходила на всякие концерты, даже предлагала целоваться за проходку, так я понимала свободную любовь и отказ от капитала. Так что уже тогда я с зелеными волосами ходила. Поэтому мне нравится, что нас называют изумрудные люди – я стала изумрудной еще до того, как это стало модным. Это всё не про ме-ня, конечно, было, но в отличие от тебя, лоха, я знаю разницу между хайратником и фенечкой. Да какие это были хиппи! Ересь, сублимация. Это как многие пошли в НБП, даже всякие еврейские дети, просто чтобы куда-то пойти.

Мы выпили уже половину бутылки, и я ее спросил, с чего началось Радио.

– Ты спрашиваешь, с чего все началось? Наливай еще. Умер наш друг. Я звала его Шато. И остался его голос. И мы решили сделать ему памятник. Он хотел создать «Дачу похуистов». Такой у него был проект. Для друзей. И мы решили его осуществить. Он же был архитектор. Ну и что, что не успел ничего построить. И когда он умер, мы нашли дыру в стене. Размером с три наших кулака. Засунули туда телефонную трубку. Записали кассету с его голосом, всякой музыкой и шумом, которые про него. Эта трубка и сейчас стоит. Ты и сейчас можешь послушать. Нет, вру, наоборот. Когда дом, где была эта трубка с «Дачей похуистов», сломали, мы рассвирепели. Так все началось. Так мы решили, что вернем и его, и все остальное, что мы любим. Я в тот вечер выпила лишнего с ребятами и на спор сломала защиту радио «Русская дача». И там полминуты звучал голос Шато. А его так и звали – Возвращающийся. Такое прозвище. Так что, как видишь, все объяснимо.

– Да, все обратимо.

– Ты уже нажрался, да?

– Да нет. Просто все обратимо.

– Ага. Или наоборот. Наливай, наливай.

Ан говорил мне: «Я придумал еще кое-что. О людях, погибших в ГУЛАГе, мы читаем или сами думаем: “Он не успел закончить свою работу”. И понимаем, что, кроме всего главного, эта катастрофа уничтожила миллионы возможных свершений. Я говорю сейчас только о работе научной. На кухонном столе в пепельнице остается еще тлеющая папироса, и пепел с нее падает на лист с незаконченным расчетом. На полочке рядом с незаполненным гербарием – чашка с мягким следом от недорогой помады. Не поэты, художники, режиссеры, а историки, физики. Та работа, которая могла бы быть продолжена. Да что я говорю: и замыслы фильмов, и книг, и то, что теперь мы зовем проектами, – сотни тысяч несозданных миров. Я думаю о божественном институте, который возвращает имена, осуществляет замыслы, дела людей, уничтоженных в двадцатые-сороковые годы».

И, противореча себе, говорил, что мы уже живем в антиутопии. Что все, что существовало, перестало быть конечным. В прошлом все неизменно сохранено, а не безвозвратно потеряно.

– Знаете, почему мы еще так обрадовались, что вы носитесь с письмами незнакомых людей? Потому что вы доказываете, что они живы.

– Да, вы говорили, что они живы, пока их помнят.

– Но дело не в этом или не только в этом. Они становятся вашими союзниками, вашим племенем. Времени ведь нет. Ваша тоска про то, что вы кого-то там любили, а они умерли – как же я теперь такой один-одинешенек, – вы меня извините, это смехотное дело, глуподурость. Однажды ты их всех найдешь.

(Иногда он внезапно переходил на «ты», но быстро возвращался к «вы».)

– Однажды вы их всех найдете и будете сидеть на руках у всех гостей с видом важным и глупым, будто бы ничего не понимая. Вы и невидимый Бог.

– Будешь во времени и нас помяни?

– Да. Так красиво, что именно с этим кусочком мне удалось прорваться в эфир, а вы меня услышали. Эти встречи, эти старики не просто так вам выдаются – они тебе, вам чего-то подсказывают, они вас чему-то учат, это ваша нейронная сеть, колебания волн.

– Вы правда верите, что мы можем все? Что в нас есть сила всего на свете и мы можем мыслями менять окружающее?

– Конечно. Я не верю, я знаю. И вы верите.

– Как это?

– Радио, на котором вы работаете, на этом принципе живет. Клотильда – а теперь и вы – занимается техникой, но это все разум, а внутри всей затеи – вера в связь всего со всем. В то, что мы можем подключиться к одной общей волне. Та вера, те мечты, те убеждения, которые мы излучаем и Радио излучает, – все это запускает колебания нужной частоты. И они привлекают все те возможности, которые мы ищем. Называйте это магией или как угодно. Но это просто правда, которую придумали Бог, Бом и Бор, – теория квантов. Три великих физика. А мы с вами – их квантовые механики. Вот что такое Радио, которое мы делаем. Я всякий раз удивляюсь, что это надо объяснять!

Эти встречи, разговоры длились несколько десятков дней.

– Главная работа злодеев, тех, кого хочет победить Володя и Баобаб, власти всей и нечисти, – останавливать время, замораживать его. Они – демоны. Но вы же понимаете, что это невозможно, вернее, что это возможно, если думать, как они. Но как только вы почувствуете, что время иначе устроено, вы его услышите. И их победите, не победив. Кстати, про услышите. Я верю, что Иисус Навин обрушил стены Иерихона звуками своих труб. Очень жалею, что эта мелодия не дошла до нас, – что именно он играл? Поэтому я попросил Петра, он погиб, мой старинный, лучший друг 1995, 1996, 1997 и 2002 годов, написать симфонию для иерихонских труб. Слушать ее нелегко, но однажды ведь придется!

Я говорил с ним каждый вторник. У нас были свои «Вторники». Он менял меня. Например, заставил перестать бояться вторников и вообще перестать подчинять действительность портретами дней недели, угадыванием характера людей по их именам или шагами по нужным трещинкам.

Да, все это длилось несколько десятков дней, миллион лет. А потом закончилось. Навсегда. Из-за меня.

– Кажется, тебе нравится Клотильда.

– Что это вдруг?

– Судя по записи, где вы выпиваете.

– Ничего подобного. Совсем нет. Даже близко.

– Ясно.

– Мы вместе пытаемся вскрыть систему. Не думаешь ли ты, что кто-то нужен мне, кроме тебя.

– Ясно.

Было холодно и ясно. Мы лежали, укутанные заячьей шерстью и октябрьским светом, я боялся пошевелить рукой – не только, чтобы Миа и дальше лежала на моем плече, но потому, что поведешь рукавом – а там ноябрь или совсем зима. Не было давным-давно дачного соснового дома, мы лежали в моей комнате в бывшем Подколокольном, но я был на даче в последний дачный день, когда уже все кончилось и вряд ли лето повторится. К тому же мы начали ссориться, и это было очевидно.

– Хорошо, всё в порядке. Давай про будущее. Я тебе погадаю.

– Это еще что?

– Что, никогда не гадал по книжкам?

– Ну гадал.

– Вот, что это? Дмитриев, стихи 1794–1825 годов. Прекрасно. Итак. Страница.

– Что?

– Что-что. Назови число.

– Сто девяносто один.

– Страница сто девяносто один. Итак.

В воскресенье я влюбился… —

Совпадает!

Вот так, Мартын, твое расписание по дням недели на будущее. Ну что ты так смотришь, как будто кто-то умер. Это шутка, это книжка.

Мы обнялись и снова заснули, совсем ненадолго. Я проснулся от того, что она говорила то ли мне, то ли себе:

– А мне нагадали как-то по книжке: найду счастье под вывеской «Ремонт обуви». И я думаю, эта вывеска, если она и есть, не обязательно находится в нашей части земного шара. Может быть, она в другом городе, а может, совсем-совсем далеко. Может быть, в Австралии? Может быть, в Новой Зеландии. Я слышала: там так пахнут эвкалипты, что нужно заниматься только этим запахом. Или: жить у моря, прячась от прикроватного солнца. Как говорит в твоих записях Ан, жить каждый день по чуть-чуть. Чокаясь друг с другом бокалами – всякий раз, когда волна доходит до пальцев ног.

«Социальное жилье для военнослужащих возникнет в столице на месте ветхого района Китай-город, старые кварталы сносятся, на их месте вырастут инновационные многоэтажные помещения».

Это радиоточка на кухне вдруг стал работать сильно громче обычного.

– Представляешь? Чокаться и целоваться всякий раз, когда волна дотянется до пальцев ног.

– Каждые девять волносекунд.

«Мэр Камышлова спровоцировал панику в городе, опубликовав проект постановления по срочным захоронениям в условиях чрезвычайной ситуации или войны».

– Да и считать эти секунды не нужно. Там даже время у всех общее, ложишься на воздух и живешь на нем. И не надо жить составлением списка утрат, как переписью населения в Вифлееме.

– Брейгель?

– И ты бы мог поехать, уехать со мной. Туда, где нет «правил поведения на территории», в которой много воды.

– Молочные берега, кисельные реки.

«В Москве на ВДНХ установят две фигуры главы НКВД СССР Берии с имплантированными натуральными волосами».

– Что, слишком красиво заливаю? Но это все правда же.

«Прокуратура проверит нацистскую форму обезьяны, которая выступала в Ижевском цирке по заказу епархии».

– Лета стала главной рекой страны.

«Чиновники объяснили вымирание Саратовской области стремлением женщин получить образование и построить карьеру».

– Что, Лета?

– Это Ан так говорит. Но если мы уедем, мы никогда не сможем вернуться. Может быть, как-нибудь потом, чуть попозже?

– Да, не сможем. И пусть не сможем. Мы наконец поймем, что смертные, и будем жить.

– Но у меня же есть дело здесь. Впервые у меня появилось стоящее дело и друзья. И письма я не все отнес! И мы еще не научились вскрывать код. Как все бросить. Я думаю, что совсем скоро смогу, обидно вот сейчас так резко обрывать. Нечестно. И чего торопиться. К этим волнам успеем.

– Нечестно?

– Время медленных танцев прошло. «…Наступает вселенское зло, / и отряды зубастых влагалищ / неизбежно берут нас в кольцо». Надо не терять человеческий облик.

– Хорошо. А что будет, если вы научитесь проникать в радиоточку? Что потом? Тем более что это, кажется, совсем невозможно. Может быть, надо жить своей жизнью? Не ради чего-то, а просто так?

– Не знаю, я и не думал, что потом. Тем более если ты не веришь.

– И Ан, и Баобаб, и Клотильда – они ведь знают, ради чего, а ты?

«Фонд “Открытые возможности” откроет концлагерь-музей под открытым небом для малолетних узников, чтобы возить на глэмпинг школьников на патриотические выходные».

– Вот, опять Клотильда! Не в ней же дело. Ты вообще в них не веришь, да? Ты вообще видишь, что вокруг происходит? Понимаешь, что это как-то менять надо, сражаться с Жабой, разморозить время – совершить подвиг! А потом хоть на Марс – я слышал, можно такие билеты купить.

– Подвиг!

– Ты, наверное, просто хочешь петь, снимать кино.

– Нет, Мартын, я боюсь, что все, кто вокруг нас, кто ходит по улицам, уже мертвецы, просто не знают об этом. Но я про голову и сердце. Про мысли, чувства – про эту смерть. Не физическую. И хочу, чтобы мы успели, а не репетировали вымышленный подвиг.

Я вышел на кухню, чтобы узнать, почему так громко звучит радиоточка, а на самом деле – чтобы не ссориться страшнее. На кухне сидела Тамара и пила свой отвар.

– Здрасьте, проснулся принц!

«В городах-миллионниках продолжаются профилактические меры по выявлению и очистке школ от двенадцати- и тринадцатилетних пособников нацистов и антипатриотично настроенных детей».

Я снизил звук «России всегда»:

– Тамара, почему так громко?

– Да потому, что к тебе приходили. Участковый. Знаешь? Это который от слова «участие». Спрашивал про тебя. Я сказала, что тебя нет. И чтобы вас с твоей гусыней не слышно было, новости на громкость выкрутила.

– А что он хотел?

– Да ничего не хотел, а может, съесть тебя хотел. Говорит, плановый обход, экстремисты-оппозиционеры какие-то усиливаются, вот и опрашивают всех для профилактики. Я ему для профилактики чая особенного дала, он обмяк, подобрел. И уши чуток уменьшились, чтобы меньше слышал. Только чайник заварочный разбил, так обмяк, паскуда.

– Жалеть ты станешь, что родился на Божий свет.

– Что? Ты лучше схоронись где-нибудь хоть на время. Это небось про твоих новых дружочков разговор. Может, и ты засветился где. Может, не одна я голос узнала? Я тебя постоянно прикрывать не смогу. Схоронись, спрячься.

Я потоптался еще на кухне, глотнул ее отвара и вернулся в комнату к Мие. Не стал ей говорить про участкового. Она лежала, укрытая заячьей шерстью, и слушала мою запись про «список необходимого» Ана. Очень красивая.

– Что, у него правда самая настоящая подзорная труба? Можно звезды рассматривать со всеми счетоводами и лисами?

– Про лис не знаю, но звезды увидеть можно. А пьем мы с ним из скорлупок.

– А фонарщика можно увидеть, а лиса?

– Я серьезно. Ан – удивительный человек.

– Ты знаешь, что, когда переводили «Маленького принца», переводчики спорили: Лис – женского рода или мужского?

– А какая разница?

– От этой детали все меняется. Если это лисица, то она соперница Розы. А Нора Галь – это в ее переводе мы и читали – говорила, что Лис – это друг, Роза – любовь. Лис учит принца верности.

– Хорошо, Ан – это Лис. Он правда на него похож. Ты в изумрудных людей не веришь, а они все – герои книжек. Они и не такое рассказывают.

– Все на свете как герои книг, одни написаны, другие нет, какая разница.

– Понимаешь, они именно герои, что-то меняют.

– И? Все меняют.

– Ну нет. Я вот кто? Никто. Играю на аккордеоне на чужих праздниках, ставлю музыку на чужих праздниках, разношу чужие письма, прячусь от звуков за дедовским аппаратиком. Ты вот сама повторяешь, что я даже говорю с чужого голоса. А подвиг?

– Хм.

– Что за «хм»?

– Может быть, не нужно быть героем?

– Все хотят быть героем.

– А ты не думал, что в «просто жизни», в походе за молоком, в минуте перед прощанием совершаются подвиги, только про них твои книжки не пишут?

– Ладно, мне пора на Радио.

Помолчали.

Еще помолчали.

Я стал читать и рассматривать открытку, валявшуюся рядом с кроватью.

– Кстати, мне пора идти. Ты не беспокойся, если я на несколько дней пропаду: у нас съемки за городом, походы за реквизитом – и еще у меня одно маленькое дело, расследование. Но я появлюсь, ты, главное, не беспокойся, доверься.

– Тамара сказала, что участковый разбил чайник.

– Это не беда. Починим.

– Ага, конечно.

– Нет, правда. Знаешь, что такое кинцуги?

– Уна-а-а-аги.

– Нет, кинцуги.

Мы вышли на кухню.

Миа попросила Тамару выгнать с кухни морских свинок и аккуратно, встав на колени, стала собирать осколки чайника. Я вспомнил, что такие движения уже видел – так же любовно собирал останки воронцовского особняка Баобаб, когда я еще не знал его и когда, увидев первый раз, почувствовал, что все вокруг начинает меняться.

С Тамарой мы помогали ей – вот фрагмент донышка с налипшими чаинками, вот шарик – верхушка крышки чайника, вот большой изогнутый кусочек, еще один, много-много маленьких… Миа разложила их на столе, сделала звук радиоточки совсем тихим. Когда я попытался что-то сказать, зашипела, как настоящая гусыня, и закрыла глаза.

Потом сказала:

– Ты знаешь, что это?

– Миа, не знаю, что вы там надумали колдовать, но его не спасти уже. Только выкинуть.

– Кого?

– Чайник ты, Мартын! Не тебя же!

– Чайник?

– Чайник, чайник. Не склеишь ты его, а если склеишь, сразу видно, что битый, – сказала Тамара.

– Разве это плохо? – спросила Миа.

– Чего?

– Можно вас попросить аккуратно помыть осколочки?

Тамара с неохотой наполнила миску водой и стала по одному опускать туда куски чайника.

– Мы и не станем прятать, что он побитый. Мы покажем все его изъяны. В этом и есть идея кинцуги. Мы не будем скрывать, что чайник заштопали. Японцы поняли, что детали, которые показывают изношенность, хороши – можно продолжать использовать вещь после ее поломки. Можно даже выделять трещины.

– Специально показывают повреждения?

– Да. Принятие перемен. Кинцуги сочувствует всем пострадавшим. И даже лучше. Заполняя фрагменты, которые исчезли, можно использовать золото. И тогда они воссияют мощнее, на месте пустоты…

– А чем клеить-то будешь?

– Я пока не знаю, Тамара. Я заберу себе, ладно? Потом как-нибудь передам.

– Да бери, я все равно выкинула бы эти кольчуги твои.

– Спасибо!

И Миа стала быстро-быстро открывать дверцы и заглядывать в бесчисленные шкафчики и ящики Тамары.

– Можно я у вас чуть похозяйничаю.

– Куда ты лезешь! – внезапно Тамара резко постарела.

– Всё в порядке, я ищу тряпочку, в которую завернуть…

– Нет там никаких тряпочек, закрой маленький шкафчик, туда никому нельзя, ну вот куда ты, совсем уже…

– Простите, простите, какая я неловкая.

На пол упала корзиночка, из нее посыпались травы. Я чихнул.

– Да уж, руки-крюки. Всё-всё, валите отсюда.

Мы вышли в коридор, где когда-то стояли дедушкины книги, а теперь были голые стены с подтеками. Я смотрел, как Миа аккуратно укладывает фрагменты бывшего чайника в бумажный платок, чему-то улыбаясь, чего-то напевая.

– А что ты поешь?

– Я придумываю новую песню.

– Споешь мне?

– Она еще не готова. Вот начало.

И она стала петь:

Я запишу буквами голоса наших птиц.

Но в старом блокноте не хватит страниц.

Придется запомнить их нежный напев,

Он будет похож на этот припев:

Тень-тинь-тянь-тюнь-тень-тинь-тинь,

чьюр-чьюр-чьюрюрю-чьюр-чьюр-чину,

тью-тью-тью-тьюрр

– Мне не очень нравится рифма напев / припев.

– Ок.

– Но очень красиво, правда. А дальше?

– Дальше не придумала.

– А о чем там будет.

– Наверное, будет о дереве и о лесе, может быть, о Нарнии и об острове Небывалом, о великанах, о том, как сохранить голоса этих птиц. Об утешающих и исцеляющих травах. Понятия не имею, о чем будет дальше!

– А знаешь, у меня есть мысль. Давай ты придешь на Радио? Я тебя со всеми познакомлю, ты наконец поверишь, что это не вымышленные мои друзья.

– А что я там буду делать?

– Петь!

– Что?

– Петь! Ну конечно, что же я сразу не придумал это! Ты хотела петь, а это же Радио. И может быть, у нас даже получится прорваться в эфир. Тебя будет ждать оглушительный успех и великая слава!

– Да не нужна мне слава!

– Рассказывай! Давай скажу адрес и как следы заметать!

Она сомневалась.

– Ну если не хочешь петь, просто посмотришь, как мы живем.

– Ты думаешь? Не знаю, как-то неловко это… Мне интересно, конечно. Напиши мне потом все подробности – адрес и прочее.

– Ловкый! Давай, решено! Ты будешь петь!

– Хорошо, я схожу к твоим необыкновенным друзьям, а потом мы найдем деньги и уедем в Австралию.

Помолчали.

Еще помолчали.

Она сказала:

– Почему все-таки ты так полюбил это Радио и эти письма?

Помолчали.

Еще помолчали.

Я сказал:

– Потому что это похоже на третью стадию похмелья.

– Что?

– У каждого похмелья есть три стадии. Первая – физическая боль. Но мы знаем, что делать, тут все легко: харчо, «Макдоналдс», апельсиновый сок… У каждого свои находки. Вторая – моральная боль. Всякое: «Черт, я правда это сказал? Зачем я это сделал?» И тому подобное. Ты можешь буквально умереть от стыда. Многие из-за этой стадии бросают пить. Но затем, часа через три-четыре, когда день переваливает за половину, начинается главное.

– Что?

– Третья стадия похмелья. Когда тебе не больно. Ты уже со всем смирился, принял себя таким, какой ты есть, ты начинаешь растворяться в том, что вокруг, тебе не стыдно и не страшно. Примечаешь все мелочи, тебя все смешит, все радует, тебя никто не знает по имени и сам ты не знаешь, ты пепел и труха, ноль без палочки, не боишься смерти. Радуешься без явных причин. Ты часть огромного всего, где все связано, и ты можешь настроиться на любую частоту, какую захочешь. Но это быстро проходит.

– Может быть, без алкоголя это тоже возможно?

– Я этого и хочу! Хочу достигать третьей стадии похмелья без водки. А пока я пойду на Радио.

– Иди, но не становись героем, что ты придумываешь. Смотри, как идет осень.

И она повела рукавом, и наступила настоящая осень.

Большой зал «Пропилей» был полон. «Суббота здесь для жен, пятница – для. Подружек», – говорил Иона. Сегодня пятница.

Все голоса перемешивались в уродливый плеск волн, в которые едва можешь войти из-за качающихся полиэтиленовых пакетов, водорослей, грязных палок, пластиковых стаканчиков. Здесь такое море создавали сидящие за столиками люди, плескавшиеся в волнах своих голосов. Я был злым, расстроен из-за того, что Миа давно не отвечала. Я был сам не свой. Я видел все в черном свете. Видел во всем худшее.

У окна сидел расплывающийся на глазах господин в дорогой гавайской рубашке и персиковых брюках. «Дрищ ван Ноттен» – так называл его Иона, несмотря на то что господин был очень толст. А я называл его гольбейновским Генрихом. Как ты учила. Он много лет был главным журналистом кремлевского пула, но за неосторожную остроту о сексуальной дисфункции кого-то из своих героев был уволен, и его наняли вести «порнографические очерки» в один из департаментов «России всегда». Привыкнув начитывать свои репортажи с президентских встреч по телефону, он использовал этот метод и на новой службе. Вот и сейчас он диктовал новую заметку по сверкающему смартфону «Верту» – за этим анахронизмом чувствовалась присяга середине нулевых, попытка вернуть ушедшее время. Его реплики, обращенные к невидимому собеседнику, всплывали на поверхность общего шума.

За большим столом у входа сидела компания очень мрачных молодых людей с холодной дерзостью лица, занимающихся, судя по разговору, просветительскими проектами. Рядом с ними махал руками эмигрант – уехавший навсегда в Минск и каждые выходные приезжающий в Москву древнегреческий бог, то ли очнувшийся на бирже Дионис в костюме, то ли Аполлон под энергетиком. Он давал мастер-класс по управлению продуктами двойняшкам-маркетологам. За соседним столом – режиссер с пирсингом на все лицо, ставшая православной активисткой и инициатором молебнов о сожжении в крематориях женщин, делающих аборт. Перед ней стоял образок в целлофане, опиравшийся на стопку текилы. Напротив нее сидел бывший театральный антрепренер, организовывающий теперь городские «уроки нравственности» и одетый в худи «Бей жидов за Русь и царя». На шее – тяжелая металлическая цепочка, которую он называет веригами.

От стола к столу перебегал юный бородатый старик, произносил тосты, предлагая всем «взяться за руки». Две девушки в углу: одна – невероятной худобы, с приклеенной мушкой под правой ноздрей и в ажурных чулках; вторая, наоборот, корпулентная, с яростным декольте алого платья («Курсистки-неудачницы» – Иона всегда давал гостям прозвища, чтобы удобнее было носить заказы). Рядом с моим столиком с аппаратурой – вечно спящий мальчик лет за тридцать. Он спит на ходу с открытыми глазами, подглядывает за всеми, но ничего не видит.

Мужчины – за исключением журналиста-порнографа – были все как один бородаты. Отличались они только подходом к своим бородам: у одних это была небрежная небритость, у других – осознанная, у третьих – солидная продуманная борода, вычесанная, обработанная маслами и одеколонами, у четвертых – борода клочками. Скучно и как-то неприлично говорить о чужих бородах. Смотря только на их бороды, начинаешь их ненавидеть и стесняться, как будто чистишь ботинки голым людям. Но если и можно было классифицировать мужчин, ходящих в «Пропилеи», то бороды – удобнейшая мерка, по которой ты понимал и уровень их достатка, и степень серьезности, с которой они сами к себе относятся.

Женщины же были совсем не похожи друг на друга, кроме одной черты: все они держали правый или левый край губ чуть кверху. Из-за этой манеры их лица были одинаково презрительными и вместе с тем печальными, как будто они сожалеют о только что произошедшем, что бы это ни было. Это делало их опасными опасностью пчел или таксидермистов. Некоторым это очень шло. Бывшие уорренские женщины, они старательно строили соты внутри полумертвых мужчин, смотря, как те превращаются на глазах в полые свиные чучела. Это не я придумал, что женщины больше всего на свете любят пропойц и подонков, Иона говорит, что это чистая правда.

И все вместе, все эти женщины и мужчины, знали, что они необыкновенно красивы, и потому несли себя очень осторожно, словно страшась все время расплескать свою красоту и значение и словно все время держа в голове, как их оценивают другие. И каждый новый входящий наверняка произносил про себя в третьем лице что-то вроде «Он вошел в главный зал, его красивый лоб, выдающий глубокий интеллект, покрывали немногочисленные благородные морщины» или «Ее чуть влажные глаза были рассеянны и тонко подведены бирюзой». Наверное, поэтому, когда их взгляды, всегда блуждающие в поиске осуществления мечты о непонятном, упирались в меня, в их глазах – даже тех, кто ходил сюда часто, – появлялась какая-то скукоженная радуга: не «каждый охотник желает знать где сидит фазан», а «карлик какой он жалкий жуткий с феноменальной физиономией». Или проще: у них на лице рождалось брезгливое выражение с элементами интереса. Но это мгновенно проходило: их взгляды на мне не лежали долго.

– Кончая, он хлестал ее по заднице, по ее роскошной барочной заднице, только недавно лишенной бирюзовых трусиков, и от этого кончала она. Три волны потрясающего оргазма захлестнули ее в коллаборации его резким толчкам: «О, президент, президент компании!» – орала она.

– Ты понимаешь, все эти зеленые заборчики к хуям снесли, а там же закладок на миллионы было, понимаешь? На миллионы!

– Ваша воронка просасывает в динамике, посчитайте метрику привлечения лидов. Нужен вебинар, и это будет дорого.

– Никто ничего не знает, не знает как жить. Вот Балтрушайтис, помните, у него в еще раннем стихотворении…

Я слышал, как эта речь сливалась в один гул замусоренной воды. Эти столики шептались, кричали, ругались, плескались в создаваемом ими море. Я закрывал глаза и видел, как представители разных видов и подгрупп болтаются в этой грязной воде в ожидании ковчега, скучают внутри невидимого потопа. И я тоже. Закрывая глаза, я мог видеть, как у нас удлиняются уши, как сплющиваются носы в розовые розетки, как на задницах вырастают хвостики разной длины. Все фразы становились хрюкающим звоном.

– Нет, решено: ты будешь танцевать!

В общий гул внезапно влетел новый звук. Я открыл глаза: это был Меркуцио. Он привел с собой трех медведей, трубача и пожирательницу огня. Его голос, его речь чем-то неуловимо отличались от всего, что звучало в этой комнате. Все будто переменилось: бывает, ты с ужасом слушаешь, как оркестр бестолково настраивает расстроенные инструменты, но входит дирижер, рождается новый звук, и все получает смысл и образ. «Хулиганить разрешается!» – провозгласил он и, качнувшись, опрокинул столик. Наступая на битое стекло, Меркуцио кричал:

– Все королева Маб. Ее проказы.

Она родоприемница у фей,

А по размерам – с камушек агата

В кольце у мэра. По ночам она

На шестерне пылинок цугом ездит

Вдоль по носам у нас, пока мы спим.

Оглядев замерший зал, он схватил за нос сидящую перед ним режиссера в пирсинге и глядя ей в глаза спросил: «А можно вас сдать в металлолом?» И, не дождавшись ответа, продолжил:

– В колесах – спицы из паучьих лапок,

Каретный верх – из крыльев саранчи,

Ремни гужей – из ниток паутины,

И хомуты – из капелек росы.

Снова оглядел зал и крикнул:

– Давай, огонь!

Пожирательница огня стала жонглировать факелами. Зал наполнил дым. Я закашлялся, согнулся в три погибели, кто-то из вскочивших из-за столов резко толкнул меня, аппаратик выскользнул из уха, оглушенный сотней станций, я стал шарить по полу, ползая среди ног.

«Лещи в Сибири? – журналист-порнограф протянул мне аппаратик и приветливо улыбнулся, – творожные кольца, сверяйте!» Промычав что-то в ответ на эту бессмыслицу, я стал пробираться к туалету, чтобы вставить аппаратик и умыться. Успел спасти одно из писем, выпавшее из кармана плаща, его чуть не затоптали.

Половина письма оторвалась в суматохе, затерялась. Нужно умыться. Вставить аппаратик. Из закрытой кабинки слышался быстрый шепот:

– Когда?

– Сперва днем, я в салоне сижу такая, педик делаю, еще эта китаеза криворукая ебаная чуть мизинец не порвала, отмороженная, из жопы руки растут, нечел вообще, где берут этих идиоток, блядь, хуерукая такая…

– Ну и чего?

– Чего? А, ну да. И вдруг как бы такое – сперва хрипловатый голосок про какие-то Мстёры затер, а потом вдруг старая пластинка: Англия, аббаты, шерифы, Робин Гуд. Как укол какой-то. В самое сердце попал, понимаешь, – это я когда девочка была, вспомнила себя. Тут от неожиданности плакать начала, а эта коза чуть мизинец не оттяпала, тоже от неожиданности, шока, что ли, я тогда уже совсем реветь.

– Прикол.

– Ну это ненадолго было, потом опять нормальное радио заиграло, как будто и не было ничего. А потом еще раз! Я такая вернулась с премьеры, уже дома, уже всё норм. Легла. Часа четыре утра. Заснуть не могу. «Алису» с радио не выключала, ну а там все гундосят про строительство башен на севере. А потом вдруг треск и: «Внимание! На ваших волнах внутри и снаружи – “Старые раны” Майка, запись 1986 года, Ленинградский рок-клуб». Я решила, что всё – белочка, я же очень хорошо ее помню. Дай карточку.

– Кого помнишь?

– Ну, эту песню.

– Ну?

– Ну я и опять в слезы.

– И как?

– Ну такое.

– Долго?

– Ну, минут десять проплакала, наверное.

– Да не, бля, долго музыка эта была?

– А. Ну, секунд сорок, наверное, потом опять «наши строители заготовили тридцать тонн пенокартона, пластика», вот это все. Ты все или еще будешь?

– А ты тому жирному дашь сегодня?

– Ой, не знаю, но проще дать уже. Зубной порошок какой-то, да?

– У тебя под ноздрей, стряхни, да нет, вот тут, ага.

– И знаешь, когда там вот это случилось – «Но не пугайся, если вдруг / Ты услышишь ночью странный звук, / Я бы так хотел, чтобы ты была здесь» – вместо этих строителей ебучих, всей этой блевотины, у меня как будто все на минуту внутри взболтнулось, понимаешь?

– Волну внутрь поймала? Я так поняла, ты сегодня ночью с тем толстым будешь странный звук издавать.

– Ну бля, я серьезно.

– Ты лучше про это Радио не говори никому.

Я подошел к раковине и открыл кран.

– Тихо, я кому говорю. Сдуй уже и пошли смотреть на огни этого психа Чаплыгина.

Они вышли из кабинки, держась за носы, – в ажурных чулках и алых декольте. Быстро напяливая на себя свои привычные маски, одна подняла правый край губы, другая – зеркально – левый, на глазах превращаясь в печальных пчел.

Мое состояние было омерзительным. Я продолжал быть злым. Я злился на Мию, злился на себя, что злюсь на Мию, я рисовал внутри себя такие картины, объясняющие ее молчание, что едва стоял на ногах. Я крутил жуткие мысли.

– Это, кажется, ваше? – пожилой сгорбленный человек протягивал мне половину порванного письма.

– Спасибо, да, обронил в толкучке.

– Здесь бывает, что некуда яблочку в темечко попасть, как говорится.

Он смотрел внимательно на меня. Я потянул письмо, он его удерживал. Помолчали. Я сказал:

– Да.

Он наконец выпустил письмо.

– Интересная бумага, вы извините, я невольно прочитал пару строк, неприкосновенность частной переписки нарушил, хе-хе. Это у меня рефлекторно. Но судя по всему, это и не совсем вам письмо?

– Это рабочее мое, да.

– Вы знаете, а я ведь не первый раз здесь, давно смотрю на вас. Очень вы интересный. Можно вас угостить стопочкой или тем, что вас, так сказать, заинтересует в, как говорится, суровый предзакатный часок в хату.

– Что? Хату?

– Готфрид Мохнатый. Предлагаю составить компанию. Интересуюсь на ваш счет, стопку предлагаю за мой счет.

– У меня рабочие обязательства, к сожалению.

– Да бросьте, концерт этот, вернее вой, уже закончился. Разрешите себе с пожилым служивым посидеть, да, как говорится? Вы, я видел, частенько за воротник себе льете, несмотря на рабочие обязательства. Милая, погоди, не шебуршись, принеси нам графинчик беленькой, да? И перчик, перчик захвати, да? Вот тут мы сядем, не помешаем вам, ученый люд, как говорится, молодое племя незнакомое. Вот так, вот так-то лучше.

Он сел за стол бородачей-просветителей, они вяло пытались сопротивляться, но скоро встали и ушли.

– Давайте первую стремянку, как говорится, за будем знакомы. – Пожилой опрокинул стопку, на несколько секунд завис с запрокинутой головой и закрытыми глазами. – Ух! Как Боженька босиком по кишечнику пробежал, как говорится, да? А ты давай, не отставай, пей, пей, студент.

– Да я вот.

– Половинишь? Успеется. Как тебя? Мартын?

– А вы откуда…

– Да не переживай, я тут не первый месяц, считай. Всех знаю, все примечаю от скуки, а меня никто. Кому старик нужен на службе натружен, да, как говорится? Да что ж я – разрешите назваться: Гореславский Глеб Егорыч. Очень приятно. Очень!

Помолчали.

Я оглядывался, не зная, как отлепиться от внезапного душного контактера, какой найти предлог, чтобы встать из-за этого заколдованного стола. Он протянул мне руку.

– ГОРЕСЛАВСКИЙ, – перевалившись через стол, очень громко прямо мне в ухо сказал он. – Не слышит, наверное. А, слышишь? Ну вот. Значит, вот он я. Ох. Вышел весь Гореславский Глеб Егорыч. Мне бы только стаканчик с интересным человечком. И каши горшок. И на боковую. Да? С интересным человечком. Вот как ты. Интересная у тебя жизнь, Мартын. Ты вот музыку ставишь. И я гляжу, старых уважаешь, да? Вот какое у тебя письмо старое.

Помолчали.

– Ох, великая это вещь, история, да? Сила в ней горы сворачивать, вопрос в том, как все повернуть и какие горы, да? Великая! А мало кто из молодежи ценит. Вот чем ты меня зацепил – с почтением подходишь. И стихи знаешь, я слышал.

– Ну вот как-то так получилось, приучили. И потом у меня такая память.

– Дедушка учил небось?

– Ну и дедушка тоже.

– А я небось твоему дедушке ровесник, видишь, из меня пыль сыпется, хе-хе.

– Да нет, что вы.

– Да не утешай, Мартын, я свой век прожил, а что видел – ох, ни в жопу засунь, ни перо воткни, как говорится. Я ведь, давай-давай, не давись, пей, и войну, Мартын, видел, и на северах бывал, а сколько людей я знал, сколько историй слышал, ты и представить не можешь.

Триста грамм мы выпили минут за пятнадцать. Он заказал еще столько же. Он рассказывал про Варшаву, Прагу, Афганистан. «Всюду был, столько боли видел, что ты, что ты».

– У всякого поколения свой Афганистан, – прошептал я.

– Да какой у вашего поколения Афганистан, щенки пархатые, непоротые, ой, пардон. Не обижайся. Дело говоришь. Чечня, Донецк и далее по списку. Да мало ли! Но ты-то пороха не нюхал, в армии не служил, это я за милю чую.

Он снова налил.

– Семью мою, Мартын, раскулачили, ох уж эти треклятые большевики, да? А наши не лучше, нынешние-то, да, Мартын? Кому старый человек боевой нужен. Хуй он кому нужен, да, Мартын?

– Мне нужны, очень интересна жизнь каждого.

– Да?

– Вы знаете, старые люди, то есть, простите, те, которые пожили, они невероятно важны. Как в Японии их ценят, вот я тоже так хотел бы, чтобы у нас было.

– Ой, мальчик, твоими бы устами да мед месить, как говорится, спасибо тебе, да что уж там, я много тебе рассказать могу. И про власть эту паскудную, и про лагеря, я ведь там свое отработал и чего только не знаю.

Он заказал еще триста. И стал рассказывать о красоте северной природы, об оленях, о лесозаготовках, о том, как однажды видел Хрущева, как работал в архивах и даже на радио.

– Знаешь, что такое радио? Ох, ты не знаешь, что это! Какие люди были! На совесть работали, хотя и от страха все штанишки, прости, бурые бывали. Ошибешься – считай, пропал! Вот что такое радио было. А Гореславский Глеб Егорыч что – следи во все три глаза, изволь. А сейчас? Ой, что ты, что ты, одно безобразие по этим всем линиям, да? Тоска. Давай-давай, за настоящих бойцов невидимого фронта, да, Мартын?

Он нахваливал меня, живо интересовался мной, расспрашивал меня про мою жизнь. Не скрою: это было и непривычно и приятно. Потихоньку, сам толком не заметив как, я рассказал ему и про зайца, и про Тамару, и про свое ухо, и про голоса в голове. Рассказал о письмах. Он отнесся с большим сочувствием – я видел, он чуть не заплакал.

– Ох, ты прости, нельзя мне, но тронул ты меня, вернее твои письма. Я тебе так скажу, Мартын, пока есть такая молодежь, жива Россия. Вот так. Будь, за тебя!

Мы еще выпили, он и о маме своей рассказал («Какая мама – приютский я! Как, и ты тоже? Не совсем? Ох, Мартын, золотой ты мой»), и о воинском своем братстве.

– Вот какие мы, истинные офицеры! Не нравится – а ешь, как говорится!

– Очень нравится, спасибо вам за разговор. Так всех жалко, такая жалость ко всем, все эти голоса слышу.

– Лучше про письма свои расскажи.

Я снова стал рассказывать. Он попросил прочитать что-нибудь. Я достал письмо, которое почти все время носил с собой.

– Такое письмо. Последнее из этой подборки по времени. Он погиб, наверное. Мне это письмо созвучно. Но писем много, много разных. Все как-то связаны.

– А в лагеря и из лагерей много, говоришь, писем? Это хорошо. Ох, эти репрессии великих тридцатых. Ох, тяжелые это были годы, и любовь была, а сколько радости, веры, да?

– В каком смысле?

– Страна вставала, Мартын, вставала! Неизбежные потери, конечно, много всякой гнили вышло, а ее как – давить надо! И потом, кто там, что там – ну кто разберет, да? А кто доносы писал, как говорится? Генералиссимус, что ли? Народ! Ну да ладно, ты, я вижу, заскучал, ты что думаешь – вот и у меня тоже репрессированные были, тяжелые это были годы, вот здесь они у меня, – он показал на сердце, – тут у меня эта эпоха! А ты, значит, возвращаешь, да, память, как говорится. Да? Орел! Я ж еще ту Москву помню, Трубная незастроенная, бульвары в цвету, что ты, что ты. Интересно?

– Интересно.

– Ну вот. Я ж все помню, старину, считай.

Он мне сразу казался странным, чем-то похожим на героев советских черно-белых фильмов о шпионах. Но я подумал, что он меня хорошо чувствует, понимаешь?

Мы еще выпили. Он снова хвалил меня.

– Ох, великое дело делаешь. Но как же эти письма-то носить, небось все померли. Их бы на нашу «Россию всегда» снести да и читать там, чтобы помнили. Чтобы нашлись. Но главное, чтобы осознавали, что вот были люди. Это, знаешь, возвращение!

– Я вот точно так же на это смотрю с друзьями!

– Во-о-о-от, вот и правильно, вот и молодцы. На радио вам надо, орлы. Но на государственные разве такое возьмут…

– Значит другие надо создавать эфиры, – вдруг сказал я.

– Это, что ли, на «России всегда»?

– Да нет, это в прошлом. Я в другом месте работаю.

– Вот и славно, говнюки они, пустое это.

– Да, я рад, что сбежал! Выгнали, вернее. Я раньше думал, что у нас всё в порядке, но потом понял, что это ложь, обволакивание.

– А что за другие эфиры, Мартыш, а?

– Что?

– Я все-таки так тебе скажу: хороший ты мужик, но не орел. И все поколение ваше такое. Вроде чего-то туда-сюда, да недоделки, подвиг вам понятие не доступное. Ну не можете! По мелочи, да, а вот, чтобы ух! Чтобы мир менять – это, простите, кишка тонка. Тля, короче.

– Тля?

– Тля, бля. Ты только не обижайся, ты парень хороший, но чего ты можешь, слабенький.

– Да что вы все заладили, что вы все знаете обо мне и о таких как я! Ничего вы не знаете, ничего не понимаете о нас.

– Да что там понимать. Вот давай-ка еще выпьем горькую и пойдем, куда нам со всемирным злом сражаться, чего мы сделать против бесчеловечного режима можем? Только вот выпить по стопочке и бумажки старые почитывать.

Его слова задели меня, попали в меня. Он же только что признал меня, хвалил, я же нравился. И тут вдруг. Вроде только-только затянувшиеся дыры и только-только залатанные трещины во мне стали раскрываться, я стал ломаться, в свободные пространства начали проникать гнев, обида и страх. Не чокнувшись с ним, я выпил.

– Ты это, прости за резкость. Это я от бессилия тебе говорю. Все надежды рухнули. Давай о хорошем. Ты мне вот что скажи, у тебя девчонка есть?

Я молчал.

– Ну ладно тебе, не сердись на старика. Это же у нас роль такая – ворчать на молодежь. Ты ж в чем виноват? Это все власть паскудная не дает дышать никому. Молодых затыкает по тюрьмам и войнам. Чего ждать-то. Не бери в голову. Так вот про любовь давай лучше.

Я молчал.

– А-а-а-а – вот вижу, что тут собака попой порылась, как говорится. Колись давай, я в сердечных делах дока, считай.

– Ну я это…

– Ты от этого, что ли, такой смурной? Нос повесил, ты уж не гневись, что я тебе про нос.

– Ничего, привык.

– Ну и чего?

– Вот подруга мне не пишет третий день.

– Во-о-о-от. Это плохо, Мартыш, плохо. А в чем дело-то?

– Не думаю, что это важно.

– Чего у тебя, секреты Чемберлена какие? Что она у тебя, министр легкой атлетики, что ли?

– Да нет, художник она в кино.

– У-у-у-у, художник – от слова «худо», как говорится, да? Ну и что твое кино натворило?

– Да ничего, она поет замечательно, и я ей сказал, что есть возможность выступить, спеть.

– Так.

– Спеть то есть в прямом эфире.

– Ну? Это ж где ты такое нашел. Прямой эфир! Обманул, что ли, девочку? Вот она и обиделась на тебя – и правильно сделала. Нехорошо это, плохо.

– Да нет же! Никого я не обманывал. Я знаю одно радио. Вот там она споет, я обещал ей, у ребят даже своих спросил, они только за, верят мне и ей. Но мы с ней почти поссорились, как мне показалось. Теперь она не отвечает. Не пишет.

– Выдумываешь, небось?

– Ничего не выдумываю. Неважно. Так вот, завтра она должна была туда прийти, специально выбрали день, когда все соберутся. А она, как я ей предложил, куда-то делась, уже пять дней тишина. Не звонит, не пишет.

– Я тебе так скажу, ты на меня не обижайся. Во-первых, давай это дело сбрызнем. Во-вторых, получила она от тебя что хотела и упорхнула, птичка. Я такого знаешь сколько нагляделся. У-у-у-у, что ты, что ты.

– Да нет, не такая она.

– Ага, ну хорошо, не такая.

– Но как представлю себе, что она решила меня оставить, разламываюсь. Думаю, я не в нее даже влюблен, а в ее внутренний мир, я его понимаю. Он мне нужен, я в нем живу.

– Да хера ты понимаешь. Ты только не сердись, но ты, сам видишь, не очень интересный с точки зрения внешности, так? А она все по киношкам, в мире артистов.

– Я сам из-за этого нервничал. Но она мне помогла в себя поверить.

– Это хорошо. Поверить! А во что верить-то?

– Что мы что-то можем сделать, что-то изменить. Что не такой я плохой и не так все страшно.

– Ну ладно-ладно. Поверил – и хорошо. А что за радио-то? Если дело крепкое, я бы, может, как-то пригодился даже.

– А вы никому…

– Твою мать, ну конечно никому. Слово офицера! Ты меня этими вопросами оскорбляешь. Пойду я. Кому я нужен, одно остается: сдохнуть. Никого у меня не осталось, никто по мне не заскучает.

– Да погодите. В общем, договорились мы, что Миа…

– Кто?

– Миа.

– Подруга?

– Да.

– Фамилия какая?

– Веттерборг. А почему вы…

– Ветер в бок… Да для полной картины, и чего?

– Ну вот, да, что она будет петь и придет на Радио. Она не отвечает уже неделю.

– Это я понял, не кипиши. Десять дней уже молчит, короче. А ты, как говорится, не тревожься, золотой мой попугайчик. Все, конечно, от радио этого зависит. Оно большое или какое?

– Это вот совсем секрет, но если коротко, это несколько человек объединились, мои друзья, и иногда разными способами мы проникаем в радиоточки.

– Ого, прямо в радиоточки?

– Ой, нет, это как раз пока не умеем делать, только учимся.

– Ну это же замечательно!

– А вы говорите, что мы ни на что не способны.

– Полностью признаю свою ошибку! Но до конца не верю, это же какая храбрость нужна, какая сила.

Признаюсь, эти слова мне понравились. К тому же он сказал:

– А вот Володю твоего я знаю, отличный малый. Он ведь тоже из ваших? Не он ли тебя привел? Я видел, ты с ним тут как-то сидел. Тогда я и обратил на тебя особое внимание. Володя яркий молодой человек. Мы с ним закадычные были собутыльники, вот так он пьет. Он у меня и дома был, про войну говорили. А куда он делся-то?

– Арестовали его. Нет вестей. Все волнуемся.

– Ой, беда-беда. Надо парня спасать. У меня, чай, связи еще есть, помогу вам. Ох эта власть жуткая!

Да, наверное, после этих его слов я и стал рассказывать. Он мне ответил:

– Но ты это, не трепи особенно про радио – дело, сам понимаешь, такое, боевое. Понимаешь ведь, да, что закон нарушаете? Что против власти поперли?

– Конечно! Это все страшная тайна, страшная. Хотя для меня по-прежнему все это звучит как игра что ли, всё не по-настоящему. Черная курица, городок в табакерке. А как сказке можно навредить?

– А, это ты еще и жизни боишься ко всему прочему, все не начнется она у тебя, ну мне подфартило.

– Не понял.

– Вот и молодец. А я тебе так скажу – с певичкой твоей или кто она там, художница, с Муму этой, вот ты проверь, если придет на радио, значит, ей только для этого ты и был нужен. Получила адрес, и ты ей не сдался больше. Я тебе так, без соплей скажу.

– Ну я не верю.

– Я тебе советую, а ты как знаешь: просто попозже приходи и увидишь, как она там хвостом машет, перья, как говорится, трясогузки раскрыла. Ты же ей адрес сказал?

– Сообщение обещал написать.

– Так ты давай, напиши.

– Не знаю даже. Раз она не отвечает, что я буду навязываться?

– Так, никаких соплей. Ты увидеть ее хочешь?

– Хочу.

– Хочешь. И проучить, вернее, научить ее надо. Пиши адрес. Эсэмэс ей отправь, и делов, мол, у тебя своя гордость – дела. Там встретимся, чуть опоздаю и т. д. и т. п. Она только ценить больше будет. Бабы, они такие.

– В каком смысле?

– Я тебе говорю, опыт, ебтыть. Почти в рифму. Вот как там у нашего поэта, красавице юбку задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы. Никаких сюрпризов, одинаковые они.

– Мне не нравится это. Что вы говорите.

– А кому нравится! Ну и шут с тобой, конец перспективы. Пиши ей. Давай еще по одной – за слабый пол. Вот. Теперь давай. Так и так, не могу, вот адрес. Ну, покажи. Да давай, я помогу правильные слова подобрать, поправлю.

Он вырвал у меня телефон.

– Хорошо, хорошо, ага.

Я пытался забрать телефон, он шутя уворачивался:

– Вот молодец! Только «дорогая» убери, просто «привет», жестче надо, а остальное оставь. На, держи. Адрес какой мудреный! Но ты хорошо, что все повороты написал, как шифроваться объяснил. Орел ты все-таки!

– Я же все считаю.

– Вот и славно.

– Думаете, правильно так? Никому не скажете?

– Отправил? Ну и делу конец! Троянская война окончена, как говорится. Кто победил – завтра посмотрим, да?

– О, вот она отвечает: «Спасибо, до скорого!».

– Ну вот и славно! До скорого! А мне пора уже, засиделся я тут с тобой.

– А как же…

– Еще рассказов захотел? Про Москву старую? Ну, потом расскажу, мы ж не навсегда прощаемся. Потом доложишь, что как там у тебя. Благодарить будешь! Давай, прощай, любимая, как говорится, выпиши вестник мод. До скорого.

И он, швырнув две большие купюры на стол, надел свою размером с гору шинель, выпрямился и оказался сразу гораздо моложе, чем я думал. Перегнулся через стол и трижды облобызал меня.

– Золотой ты мой человечек. Лучшее, как говорится, впереди.

Я что-то буркнул в ответ. Качнулся. Я был сильно пьян. Хотя дело, наверное, было не в этом. Как говорится.

Покачиваясь, я вошел в большую залу. За время моего отсутствия и откровенного разговора исчезли столы, куда-то попадали стулья, дым от факелов почти рассеялся. Гости стояли у стен и смотрели на Меркуцио. А он отдавал распоряжения. Не знаю отчего, но все эти люди, прежде казавшиеся такими надменными и уверенными в себе, послушно выполняли все его пожелания, хотя пожелания эти – или даже приказы – были удивительны. Но он стоял перед ними, как дирижер перед хором, и махал руками. И когда показывал на того или иного человека, тот срывался с места и совершал странные, нелогичные действия.

– Так, ты, в нелепой фуражке, коротышка, давай сюда, да, садись на стул в центре. Олеся, обмажьте его кепку белым кремом, спокойно, вставай сюда, да-да, плащ, плащ, девушка, ну пожалуйста, да, отлично, набросьте на него этот белый плащ, вставай назад, дайте ему дудочку. Ух ты, какая вы огромная, красавица! Вас я попрошу чуть попозже выйти сюда. Пожалуйста, пока сделайте себе такие, как у Пьеро, линии на лице, знаете? Слезы, да-да, у вас же есть ваш этот майкоп, мейкап. Вы двое – полосатая рубашка и майка или что там.

– Я, что ли?

– Ты, ты, что это?

– «Американ Аппарель».

– Похую, вставайте вторым, ты, лысый, иди вперед, ворот рубашки вытяни, вот тебе вместо шляпы.

– Это же тарелка!

– Держи рукой и делай вот так вот – дыши, гуди в свисток, понял? А вы снимите брюки, у вас очень красивые ноги и майка длинная очень, ну пожалуйста, пожалуйста, да, идеально, Олеся, дайте девушке маленькую кастрюльку. Вот, один в один, да, на голову, прекрасно, и вот две крышки – бейте в них, хорошо? Ты будешь третьим – держи мое пальто, наизнанку. Да, выверни его наизнанку – видишь, клетчатое получилось, почти полосатое. Эх, котелка нет. Что? Нет, не подойдет.

– Из платка!

– А, из платка! Давайте! Быстрее, да, прицепляйте, и ты, ты, бородач, иди сюда, нет, не ты, да, и не ты – вот ты, иди сюда, это что? Лосины? Идеально, вставай перед коротышкой, дайте ему стул. Это твоя труба будет, ясно?

Ну что, друзья! С возвращением! Вперед! Девушка, это что у вас? Массажный воротник? Снимайте, да я вижу, что вы здоровы! Да, отдайте бородачу – да, надевай. Идеально! Вы, трое, снимите ботинки, ты в сапоги влезешь? Всё, погнали! Вы, в шубе, ты, в рубахе, и ты, с металлом, – давайте сюда, между ними, да, так даже лучше. Еще одна шуба, отлично, поехали, уберите стол. По кругу, по кругу пошли. Минуточку, я дам вам сигнал. Пиджак отдай. Нацепите, да.

И вот официанты раскрыли прозрачные двери в сад.

– А теперь все вперед, так, и вы – все, все, пошли, выходите и говорите, говорите друг с другом! Отец Алексей, давайте, да, туда, со всеми, идем, идем. Последний парад наступает. За руки, за руки, музыку громче, еще громче. А вы кто? Шаурманщик? Отлично, бери свою пику и туда, туда. Возьмитесь за руки. Свет выключай, направь сюда фонарь – да, в центр сада, давай! Трубач, труби!

И вот они все держат друг друга за руки, впереди идут те, наряженные, шумя кастрюлями и дуя в воображаемые трубы и дудки, выходят во двор, где уже стоят девушки с факелами и медведи на коротких цепях, и кажется, все они сделались совсем другими, не теми, кем были еще полчаса назад. Наверное, затем они и ходили сюда, раз за разом ожидая именно этого – этого своего превращения.

Я и сам стал не тем, что был еще полчаса назад, а кем-то почти счастливым, кто выходит в колючее утро и идет, шатаясь, домой, и улицы качаются вместе со мной. А темная густая тень под заячьей яблоней напоминает родимое пятно над твоим коленом.

О «коллекции необходимого» Ана надо тебе рассказать отдельно. Бобэоби со своей основательностью, чтобы не сказать занудством, как-то составил опись того, что можно было найти в карманах Ана. Придумав специальный шрифт Anial, сделал из списка плакат. Ты могла видеть – мы развесили этот плакат на троллейбусных остановках по внутренней стороне бывшего Бульварного кольца:

– маленький рисунок Лабаса цветными карандашами: линии, прикидывающиеся девушкой, качаются на качелях, висящих на линиях, прикидывающихся соснами у линий, прикидывающихся водой;

– три цветных карандаша фирмы «Кохинор» без жопок;

– осколки яичной скорлупы;

– маленькая латунная подзорная труба;

– бывшая алая заплатка – кусок бархатной ткани;

– лакричные конфеты;

– бисерный чехольчик для зубочистки;

– коробок спичек 1930-х годов;

– соцветия лаванды;

– множество записочек, некоторые малоразборчивые, явно для себя – он говорил, что хочет из них составить «оперу в прозе о родине» (из тех, что я запомнил: «Я тоже иностранный агент: стараюсь действовать в интересах Царства Небесного и на его средства», «В России всё ненадолго и всё навсегда»), другие – предназначенные для того, чтобы подкладывать в почтовые ящики, аккуратный почерк, зеленые чернила.

Как и советовал Глеб Егорович, я пошел на Радио чуть позже, чем мы договорились с Мией. Это было нетрудно: я проспал до двенадцати, выплывая из похмелья. Колючий воздух, которого я наглотался, стал острыми осколками в голове. Я лежал на дне реки и оттуда слушал новости из радиоточки, требующие ответа. Огромным усилием заставил себя подняться, вставил аппаратик в ухо. Он совсем поизносился, надо придумать какую-то замену. Вышел на кухню, в шум звяканья посуды, писка свинок, бодрого голоса радиоточки.

Тамара опять варила суп, но руки у нее отчего-то дрожали, и, пока она снимала крышку с кастрюльки, крышка тонко звенела. Тамара мрачно что-то пробурчала и почти швырнула в меня тарелкой с яичницей, посыпанной горсткой пожухлой травы.

– Опять шлялся ночью? Не к добру это.

– Да я по делам.

– Ну и поделом. Ешь и иди по своим делам дальше.

Я так и сделал. И пока ехал в троллейбусе, слушал сперва твой голос, а потом «Он идет к своей волчице».

Соблюдая все правила безопасности, убедившись, что за мной нет хвоста, я дошел до нашего двора, поднялся на лифте на наш восьмой этаж. Автоматически достал ключи от квартиры. Но, подойдя к двери, увидел: ключи не понадобятся – дверь болтается на петлях. Меня кольнуло неприятное узнавание: будто я Матильда, но без Леона за спиной. Я пошел по коридору. Мотыльки, сверчки, бабочки меня не встретили, только тишина, лютая тишина. Я даже проверил: на месте ли аппаратик, почему я ничего не слышу? Повернул за угол. В глаза брызнул свет. Привыкнув к нему, я еще долго моргал. И эти двадцать пять кадров в секунду были снимками совсем другого мира.

Дверь болтается на петлях. Стена пробита в нескольких местах. Я вполз внутрь. Никакие бабочки не бросились на меня. На меня упал легкий дым. В глубине квартиры что-то тлело. Все растения Клотильды и Ана – деревья, кусты, цветы, зеленые джунгли – были разрублены, вырваны с корнем, затоптаны. Вот они валяются и трещат нелепым хворостом под ногами. Книжные шкафы опрокинуты, страницы пытаются сымитировать прибой. Пленки с аудиокассетами обнимают ступни, уговаривают не идти дальше. Идешь дальше. Все, что было в этом доме, перемешалось между собой и потеряло свой смысл. Наступившая несовместимость вещей, то, что они, каждая по-своему, были поломаны, то, что они все вместе стали чудовищным коллажем, делало комнату страшной. И хотя предметов как будто стало больше, комната исчезла, я был в ней, но ее не было. Несовпадение между тем, что я знал, и тем, что я видел, кружило голову.

Я оступаюсь и ударяюсь лбом о то, что было столом. Возле этого бывшего предмета валяются разрубленные кабели, провода. Гигантская радиола облита чем-то сильно пахнущим. Она исполосована, как спина раба из книги про капитана Блада. На приборной панели пустые глазницы выпавших клавиш и кнопок, черные кровоподтеки старого механизма – подожженные линии, как бывало на стенах парадных и подъездов, если подбросишь спичку. «Пахнет горелым» – так мы говорили в детстве. Здесь все пахнет горелым. В бездну упали кровать, письменный стол, диваны, кресла, стулья, фортепиано, фотографии – Винни-Пух и все-все-все. Разбитые пластинки Бобэоби лежат вперемешку и составляют странные пары. Огромное окно во всю стену – окно-стена – разбито. Снаружи дует самый колючий ветер на свете и тянет к себе, в страшный серый город, к бетонным многоэтажкам и в дым труб. Под осколками стекла я вижу какое-то расплывающееся темное пятно, но не всматриваюсь.

Если квартира была совокупностью того, что долго собиралось любящими ее и друг друга людьми, то она исчезла. А я был.

Первым я вижу Баобаба. «Это его смена», – зачем-то подумал я.

Я сначала не понял. Он стоял спиной ко мне, лицом к стене. Из его спины торчал огроменный штырь.

– А поздороваться? Как неродной.

Я обернулся на знакомый голос.

– Ну здравствуй, здравствуй, не узнаешь?

В кресле Ана сидел человек. За его спиной из дыма выступали фигуры в черных одеждах, в черных масках, с черными автоматами.

– А я не такой и старый, да? Присаживайся. Бойцы, помогите нашему Носу. Видите, он что-то у нас белый стал, как черемуха по весне, сейчас еще и наебнется, а нам лишние жертвы ни к чему.

Один из автоматчиков подкинул ногой табуретку и, нажав мне на плечи, усадил на нее. Он встал сзади, не отпуская мои плечи, как, когда я был маленьким, делала учительница географии ВВС, чтобы я не вертелся. Я обмяк, упершись хребтом в автоматчика, в холодную жестяную бляху ремня.

– Это вы, Егор Глебович. То есть, Глеб Егорович.

– О, узнал, вот спасибо. Порадовал. Я, я, кто ж еще. Странное слово, какое, да? Ну что. Видишь: мы тут порядочек в хозяйстве навели. Как головушка? Опохмелиться успел? Булочек, круассанов, может быть? – он кивнул на стол, на котором стояли чашки, тарелки с круассанами, фарфоровый чайник, склеенный из осколков. – Не хочешь? Зря. Твоя приготовила, а ты брезгуешь. Никто еще не успел притронуться.

– Почему вы?

– Я тебе спасибо хочу сказать. Помог обезвредить гнездо экстремистов-неонацистов. Тебе бы орден дать, да он тебе, небось, ни к чему. Девушка твоя, кстати, ничего. Петь пока не спела нам с ребятами, но это дело наживное. Ну что ж, бывай.

– Что вы сделали? Где Миа? Где все? Что вы натворили! – я рванулся, попытался встать, как персонаж фильма «Неуловимые мстители». На меня навалился вес автоматчика.

– Ну-ну, герой, сиди. Сиди, я сказал, блядь. Нормально все будет. Этих ребят твоих мы тут немножко покрошили, а девочку уже увезли, а что, вдруг пригодится? Да и ты чтобы не глупил. И ошметки изумрудных твоих дружочков тоже возьмем – что мы, душегубы какие? Пусть суд разберется, а потом уже в расход. Один вот только, может, до суда не дотянет, да и шут с ним. И кстати – отдельное спасибо, – тут ведь главное сокровище какое? Контакты ваших информаторов по всей стране. Шифрованные, конечно, но ничего, у нас умельцы есть. А этого, прыткого, давай снимай, ребята!

Несколько автоматчиков вышли из дыма. Подошли к Баобабу и стали снимать его огромное тело со штыря, он стонал.

– Вот ведь шашлычок какой знатный!

Сняли. Связали его ноги и руки проволокой.

– Чего остолбенел, мартышка? Не боись, остальные оказались покладистее, а этот гражданин, недовеликан ебаный, оказал сопротивление при задержании. Вот и пришлось усмирить его набоковским методом. Чего вылупился? Мы книжки тоже читаем.

Баобаб продолжал стонать, как будто хотел что-то сказать, но я не слышал, а встать и подойти поближе не мог, хотя никто уже не держал мои плечи.

– Что вы копаетесь, кончайте эту «Шахерезаду». Снимайте его со штыря – и в отделение.

– Снимай сруля, ха-ха-ха, – засмеялся один из черномасочников.

Другой специально писклявым голосом:

– Он не сруль, он баобаб! – они загоготали уже хором.

Его пронесли рядом со мной. Лицом вниз. Он прошептал, прошелестел:

– Предатель… я знал… я это сразу про тебя знал…

– Ну вот и мелодрамы начались. Грузите. Ну что ж, дорогой ты мой человек, Мартын как тебя там, Филиппович. Гордость России ты у нас теперь. Низкий поклон и говна на лопате. А мы работать пошли, разгребать.

– Но как это? Кто вы? Кто рассказал вам?

– Это ты, мудила болезный, все мне и рассказал. Давно разрабатывали, следили, а всё никак и никак, пары деталей не хватало. А тут ты, неуверенный в себе и слабенький, как майский поросеночек. А, да, – он приосанился, – позвольте представиться. Глеб Егорович, замначальника ФСБ по экстремистской оперативной работе. Имею боевой опыт. А ты думал, я кто: диссидент в пятом поколении? Твоя геронтофилия, да обида, да еще и самомнение – отличный коктейль, букет Молдавии. Да и раздолбайство обычное, вера в людей, как вы ее зовете. Вот как они сыграли в ансамбле, да, злую шутку. А я и не таких ломал и не такие роли играл.

Он встал с кресла Ана.

– Ну всё, служу России, рад знакомству. Еще увидимся, не думай скучать. Ты тут ничего не трогай, бригада зачистки приедет с другого объекта и через денька три-четыре приберется, металлолом увезет.

Я крикнул:

– Где Миа, что вы с ней сделали? Что вы с ней сделали, подлец!

Он вернулся и подошел вплотную ко мне:

– Ты это, пиздюк. Послушай меня внимательно. Я тебе со всей симпатией по старой вчерашней дружбе говорю: не рыпайся и не уезжай никуда. Горячо рекомендую. Или уезжай. Похуй. Но вот, думаю, твой кролик вкусный небось, да и Тамара твоя, сожительница, мутная какая-то. Тоже колдунья небось. Ты если буянить будешь, мы ее и ковырнуть можем, вдруг что полезет интересное. Колдовство ведь – это нехорошо, да? Ну и девочка у нас, так что не суетись. Да не переживай так, отдохни немного и возвращайся к работе своей глухонемой, мы тебя найдем, когда надо будет. Тебе еще выпадет шанс – будешь нам безопасность обеспечивать от таких, как ты сам. А, и вот, держи – чтобы не дурил. Считай как задаток за будущее сотрудничество: мимимишка твоя письмо оставила. Все, пошел на хуй.

Он дал мне листок бумаги и ушел. Я остался один.

– Вот тебе письмо от твоей королевы шотландцев. Все, пошел на хуй.

Они ушли. Я остался один.

«Ни о чем не тревожься. Приезжать не надо. Боб и изумруд. Меня быстро отпустят. Прости, что молчала – искала у старичков адреса корреспондентов. Листья как трава. Если увидимся, расскажу! Я теперь знаю, куда отнести оставшиеся письма. Что вы так боязливы? Обнимаю. Надеюсь, скоро. Остролист. Не приезжай, они говорят, что тебя убьют. Увидимся в Латгалии!» Слово «Латгалии» было подчеркнуто, а в конце был маленький рисуночек – гномья пятка.

Я вижу, как у моего виска появляется дуло револьвера, и тут же – я не успел пригнуться, отпрянуть, убежать от этого дула – револьвер стреляет, пуля разрывает мне голову. Я вижу это всякий раз, когда мне больно за что-то сделанное мной, за что-то, что уже не вернуть. Это тот самый случай.

– Ты. Конечно. Конченный.

– Откуда я мог знать, откуда я мог знать.

– Да про этого опера. Даже последний наш. Джамшут на мойке догадался. Бы. Что он. Гэбэшник. А ты уши развесил. С царским офицером. Довелось побеседовать. Да?

– Что теперь-то делать? Что теперь-то делать?

– Он. Тебя на доверии. Провел. Околдовал. Страх твой. Использовал, душевную. Разобранность. А ты себя. Избранным возомнил: всем. Людям помогу. Да?

– Что теперь-то делать? Что теперь-то делать?

– Ну если твоя. Подруженция. В ментовке, надо туда. Ехать. Передачку передать, выяснять, что к чему.

– Но Глеб Егорович…

– Глеб Егорович! Вот. Потеха! Этот Егорыч. Тут пасется уже. Давно. Следит за всеми, кто. Сюда ходит. Родной человечек уже.

Иона наливал мне снова и снова. Я рассказал ему в самых общих чертах про Радио (он был в восторге, ведь все вокруг только и говорили про Радио), про то, что я случайно открылся фээсбэшнику (он долго язвил и издевался надо мной, ведь каким надо быть идиотом, чтобы повестись и сдать всех за триста грамм фээсбэшнику), и про то, что Миа и друзья задержаны (он превратился в суетливую бабушку, начал давать советы, как собрать посылку, что положить в передачку и так далее).

– Я поеду! – сказал я.

Я был тем, кому любая мелочь напоминает о человеке, связи с которым нет. Не знаю, есть ли для этого одно слово на каком-нибудь умирающем языке. Человек находится далеко и не может тебя слышать, а ты все равно вслух его зовешь и с ним говоришь.

– Правильно.

– Я скажу, что я во всем виновен, что это ошибка, что Миа не виновата ни в чем.

– Да-да. Попробуй. Спать тебе. Надо.

– Мне еще долго в чугунных сапогах ходить в сломанную церковь грехи отмаливать.

– Ок. Но сперва проспись.

– Налей.

Я проснулся и обнаружил в голове строчки стихотворения из детского журнала «Трамвай»: «Я сегодня рано встал, / Я умылся и устал». Они соответствовали моему состоянию. Меня трясло, но я был собран. Я встал, я перескочил через вялый луч света, я побрился, я проглотил Тамарин пирог, я налил зайцу воду и устал. Я поехал в отделение. Я пришел. Дождавшись своей очереди, я встал на цыпочки и показал медицинскую книжку и паспорт. Я сказал, «по какому вопросу».

– Ждите.

Через семнадцать минут в коридор вышел Глеб Егорович. Он приобнял меня за плечи. Я сбросил его руку.

– Ну что же ты. Я же тебе говорил. Дома сиди.

– Не уйду. Я пойду в «Россию всегда». У меня связи. Я им все расскажу.

– Какой же ты дебил. Давай лучше так: иди к нам работать, нам слухачи нужны. Я пристрою. А там, гляди, и договоримся.

– Нет! Нет! Нет! Я больше никогда не поверю вам. Как, как вы можете звать меня на такое. Здесь же, очевидно, ошибка.

– Хуже не делай.

– На поданное обращение еще ничего не получено. Я должен выждать время, я сделаю новый запрос, я подам новое заявление, я дождусь оповещения на свое обращение.

– Слушай, парень, ты облажался, да. Но хуже не делай. Они же новенькие, мне не чета, голодные без дела, отмороженные.

– Я объясню, покажу, что все это шутка, игра, а Миа так вообще случайно там очутилась. Я просто расскажу – и все исправится.

– Ага, конечно. Так и будет!

– Я просто не могу понять, как я мог так попасться.

– Давай так. В каждом есть и зло, и слабость. В каждом! Наша задача – нащупывать их в людях и бить в эту точку. Нашел – бей, ковыряй, бей, ковыряй! Усиливай его дрянь, тогда сможешь сделать с человеком, что хочешь! И мы это делать ой как умеем. Я на это натренирован. Вытаскивать из людей все говно, какое в них есть. Я мастер.

– Зачем? Да, я выпил, я ослаб. И сейчас я в ужасе.

– Смешной ты.

– Зачем из людей тащить зло и слабость?

– Чтобы государство было сильным и добрым. Понимаешь? Вот я и из тебя и вытащил, надавил на всю дрянь в тебе и добился, чего хотел. Ты и купился. Я и страх твой вытащил, и желание нравиться, и неуверенность, и обиду, и самолюбие, «участвую, мол, в важном деле» и вот это вот «да ничего не будет, это ж всё не всерьез», да мало ли чего еще. Понял? Давай к нам, научу всему, будешь работать с умными, жадными людьми. Для кого-то – это про бабло и статус, для кого-то – способ защиты, а мне тупо – азарт. Смысла все равно ни в чем нет.

– Нет! Я говорю вам нет. Больше вы меня не обманете. Радио это и было противоядие от вас, от вашего яда. Вы убили его.

– Вот именно, умник. Вот и ты давай к нам, чего тебе еще делать-то.

– Нет! Я ненавижу вас, я буду бороться.

– Так ты ж сам всех сдал.

– Да, я слабый, я злой, но это не весь я. И Миа, и Радио, и письма, и люди с письмами – они вытаскивают другое. И этим идеям и силам я верен. А вы проиграете, вас нет, я уничтожу вас, я ненавижу вас.

– Давай. Удачи. Ну я тебе теперь не помощник.

Он повернулся спиной, сделал два шага в сторону, но вдруг снова шагнул ко мне, даже не шагнул, а бросился в меня:

– Ты зря лезешь. Зря решил ребят наших огорчать. Говорю: новые они, дикие. Эх. Вряд ли мы еще увидимся, мальчик.

Он совсем ушел.

Я снова подошел к дежурному. Немного покричал в его лицо белого кирпича, натертого наждачной бумагой, с молодым, резко очерченным подбородком, похожим на пятку. Я сказал ему, что бояться не нужно ничего и что я собираюсь сообщить СМИ о незаконном содержании под стражей гражданки России. Что я требую вызвать следователя по ее делу.

– Прибудут. Ждите.

Я вышел покурить во двор. Сел на ограду, читал письмо Мии, разглядывал деревья. Прислушивался к звукам. Занимался бог знает чем.

Сначала был шорох подошв по гравию, смешанному с пожухлыми листьями. Я не поднял головы, рассматривал один из таких листьев – тоненькие прожилки, как голубоватые с зеленым вены на твоих руках. По этому листу полз кофейный невротичный муравей. Мне почудилось, что я его уже знаю и видел много лет назад. И вот он вернулся: зачем? что он хочет сказать мне? Но вдруг в кадр на место листа с прожилками и муравьем вошел черный сверкающий сапог. Я начал было его изучать, чтобы понять природу пятен на нем – и вечных, наверное какого-то жира, и временных, наверное солнечного зайчика. Но нос сапога пнул меня по ноге, в кость ниже колена. Я вскрикнул, я поднял голову и увидел свое вытянутое лицо, отраженное в черных квадратных очках. «Гвардейцы кардинала!» – будто бы воскликнул я про себя. «Помнишь меня, шнобель ссаный?» Помятый человек в черной форме. Тот росгвардеец, с которым мы вздыхали и которого я угощал сигаретой. «Что вы сказали? Ищете сигарету?» – «Попизди у меня еще, лунатик ебаный».

Он отклонился назад градусов на тридцать, почти исчез из фокуса моего зрения. И значит, я совсем исчез из его очков. Одновременно с этим правая, если смотреть с моей стороны, его нога в черном сапоге пошла в Магелланово плавание куда-то вправо и поплыла ко мне, медленно ускоряясь. И вдруг ускорилась резко, и вот он весь разложился, как циркуль из пенала с уроков черчения, замахнулся так, будто он был не рос-гвардейцем, а магеллановой чайкой с размахом крыльев в километр, той чайкой, которую мы видели с тобой в зоопарке, а это очень громкий замах, с легким свистом. И за этим свистящим замахом был удар черным пятном в меня, я упал, и закон притяжения ждал меня внизу, в черной земле. И больше я ничего не знал и не слышал.

Я лежал на чрезвычайном полу, на чрезвычайно вонючем полу, глазами вниз. Мои руки были завернуты за спину и чем-то перевязаны, я рывками полз по этому полу, и мой подбородок стучал об пол и влипал в непонятную грязь. Но больнее всего было носу – его тянули чьи-то пальцы, как будто я маленький и мне помогают высморкаться, хотя не просил, и ногти этих пальцев царапали меня. Нос то отпускали, и тогда подбородок ударялся о чрезвычайно вонючий пол, то снова хватали, и тогда голова поднималась, а все тело ползло вслед за носом, куда-то за чужими пальцами. Я слышал, как мое тело движется по чрезвычайно вонючему полу, как пуговицы рубашки царапаются об пол, как ноги хлюпают в жиже на полу, я слышал хохот, визг. Еще немного этого странствия, и я уткнулся носом в черные сверкающие сапоги: на этих еще не было пятен и царапин. Скоро будут.

– Здравствуйте, глубокоуважаемый шкаф, Мартын Имярекович! – сказали колени. – Я Алексей Алексеевич Алексеев. А это мой коллега, Павел Павлович Павлов. Мы вам сейчас поможем выйти из этой неприятной ситуации. Давай, падла, – тем же голосом, но уже другим, дребезжащим, будто змеиным тембром продолжили говорить колени, – расскажи нам про своих зелененьких друзей.

– Не знаешь? Головушкой машешь? А давай-ка, Паша, еще нос ему удлиним. Когда, ебаный Пиноккио, пиздишь, нос растет – знаешь правила?

Руки с острыми ногтями снова потянули меня за нос и наверх.

– А хули ты все время спрашиваешь? Чо, с первого раза не слышишь? Дай ему почитать справочник.

Они стали бить меня большой книгой – я увидел на обложке «Уголовный кодекс РФ» – по голове, а потом ладонями плашмя по ушам. Хопа. Хопа. Хопа. Хопа.

Потом стали еще делать разные вещи, а я как будто засыпал. И когда как будто просыпался, то слышал и чувствовал то, что бывает,

– когда кусаешь стеклянный стакан,

– когда наступаешь на ржавый гвоздь,

– когда проезжаешь кормой по меловому дну между утесами, на которых живут Сцилла и Харибда,

– когда жуешь старый влажный картон,

– когда открываешь зубами бутылку и зубы скользят по ней,

– когда прикусываешь фольгу,

– когда внезапно скручивает живот от чего-то острого,

– когда ешь песок, грызешь кусок упавшей колбасы с приставшей к ней пылью, волосами, гравием, ногтем попадаешь по сухому камню,

– когда кажется: больнее уже не будет, но звук боли делается еще громче, ты смиряешься и с ним, а его делают снова и снова громче, и как только тело привыкает, боль усиливается – они придумывают что-то новое.

Я знаю, что они били плашмя ладонью по уху. Но не только.

У меня есть теория, которой я стыжусь, но до встречи с Аном и Мией это был мой способ управления миром. Как вторники. Я называл это именным фашизмом, и он работал без сбоев, но с десятком исключений, подтверждающих правила. Анжелы – глупы. Анны – вертикальные гордячки. Алексеи – подлецы, бойся их. У них всегда за каждым словом второе дно, и они всегда ищут худое в тебе. Хуже Алексеев только параллельные Павлы. Они вонзят скользкий нож тебе в шею и повернут его. Есть, конечно, исключения. Вернее, почти все случаи – исключения.

– Цифры, имена.

Они заходят с тыла, они сладко стелются, как змеи, объевшиеся гниющих тропических фруктов, они закадычно смотрят вам в рот, а когда вы отвернетесь, ссут в него со сладкой улыбкой. Андреи – одинокие самовлюбленные ублюдки. Есть, конечно, исключения.

– Цифры, шифры, имена, адреса информаторов. Скажи, подпиши!

Александры – одно большое ожидание проявления своего величия. Только Георгии, только Михаилы, только – иногда – Дмитрии. Георгии лучше всех, на втором месте Михаилы. Конечно, бывают исключения. Да, еще Петр. Петры, Петра – как правильно? – это хорошо. Даже очень. С ними можно иметь дело. Все они допускают существование другого. Всех прочих бойся. Особенно Павла, особенно Алексея. Эти, с сапогами, Алексей и Павел. Как апостолы, но не совсем. Они исключения. Гар-гор, клан-клон, твар-твор. Исключения: выгарки, изгарь, пригарь, утварь. Бер-бир, дер-дир, мер-мир, пер-пир, тер-тир, блест-блист, жег-жиг, стел-стил, чет-чит. Исключения: сочетать, сочетание, чета.

Они поднимали и тянули.

Надо запомнить: старинный, холстинный, глубинный, целинный, былинный. Зар-зор. Но: зорянка, зоревать. Раненый, но израненный или раненный в ногу. Посажёный отец, названый брат, приданое невесты, конченый человек. Кованый человек, жеваный, плеваный, реваный человек. Ветреный, но безветренный.

У них был полиэтилен и другие простые вещи. Мы неправда не мучайте мы.

Я знаю, что они все время били плашмя ладонью по уху. Но не только.

Потом переставали.

– Цифры, имена скажи.

Я знаю, что они все время били плашмя ладонью по уху.

Потом переставали.

– Крепкий?

– Как будто уже терять нечего.

– Как будто ему уже все пох.

– Видишь, нездоровый какой-то, контуженный, что ли. Мычит.

– Хули ты все время повторяешь. Хули ты все время повторяешь.

Они кричали. Я знаю, что они все время били плашмя ладонью по уху. Но не только.

– Нездоровый какой-то, контуженный. Нос болезненный. Нездоровый какой-то, контуженный. Нос болезненный. Нездоровый какой-то, контуженный. В принципе, он нам на хуй уже не нужный, суженный, суженый, вишенный, веретенный, решай.

– Ну вот и славно. Осталась только одна мелочь. Вы у нас такой важный гусь, Мартын Филиппович, что снимать вас в кино приехала сама хозяюшка. Герой дня к вашим услугам, Кристина Вазгеновна!

– Алексей Алексеевич, я вас сейчас в темечко стукну, честное слово! Какая я вам Вазгеновна, просто Крис!

Через горы, выросшие у глаз, я увидел Шэрон Стоун. Она быстро превращалась в кого-то, кого я знал: в короткой юбке, положив ногу на ногу, прямо под портретом президента сидит Кристина Спутник. Она встает и целуется с Алексеевым, подставляя ему щеки трижды.

– Так, ну, кто тут у нас? – ее губы убегают с лица вслед за ее словами.

– Вы не поверите, гражданин вас вспоминал.

– Дай приглядеться, ой, знаю я выродка. Чуть меня под монастырь не подвел с пожаром. Дерьма кусок. А я ему работу давала.

– А он рассказал! Угрожал нам! «На “Россию…”, – говорит, – “…всегда” пойду! У меня там, – говорит, – знакомые есть!» Ай-ай-ай, как мы с Павлом Павловичем испугались, обосралися и давай сразу вашей помощнице звонить. Такой сюжет пропадает. Короче, ваш. Заводите свой триллер.

– Спасибо, мальчики. Подснимем материальчики для уличных экранчиков. Отделали вы его, конечно. Но ничего, знаю, как подать. Пятница, на меня наводи, потом на это, – она кивает на меня.

Она прикрепляет маленький микрофон себе на кашне, поправляет крест на груди, сдвигает брови и, глядя в камеру, произносит жирным голосом:

– Ну вот и всё. С блеском закончилась спецоперация спецбригады антиэкстремистского отдела. Обезоружено гнездо вредителей, пособников фашизма. Многие месяцы и годы они подрывали существующие наши с вами спокойствие и строй. Отбирали ресурсы, лишали простых тружеников хлеба. Работали на ложь западных врагов. Так называемые изумрудные, неоднократно нарушавшие медиабезопасность и призывавшие к свержению правительства через хулиганство на радиоканалах, схвачены благодаря умению рук бойцов органов безопасности. Особенно радостно мне (она смахивает слезу), что в поимке врагов России принял участие сотрудник нашего ведомства, нашей «России всегда» (она складывает молитвенно руки и делает паузу). Вот он, встречайте, скромный герой, сообщивший о местонахождении нацистов! Мы гордо сидим с ним прямо на месте событий – в отделении, где содержатся подонки родины! Именно он указал на экстремистское убежище. И поверьте мне, он еще много расскажет нашим спецам.

Она показала на меня. Камера повернулась ко мне.

– Да, выглядит он неважно, – снова камера на Кристину, – подонки-нацисты измывались над ним. Он сейчас только мычит, еще не оправился. Но подвиг его бесценен – смельчак, наш личный инвалид, внедрился в антинародную группу по нашей просьбе. Сперва прикинувшись сотрудником почты, а затем радиотехником, не раз рискуя жизнью, добыл нужные сведения и сообщил куда следует. Что и говорить, есть такая профессия – родину защищать и зачищать (она иронично улыбается). Спасибо, товарищ Мартын! «Россия всегда», да и вся Россия благодарит тебя за твой вклад. Хоть и инвалид, а выполнил все как полноценный! Ура, бояться не нужно ничего. Всё, Пятница, чего замер, глуши мотор.

– Так, ну, мы поскакали. Молодцы, ребята, четко сработали, чо.

– А это куда? – Алексеев показывает на меня.

– Этого? Обморока этого? А чего хочешь, Лешка. Похуй. Пусть Егорыч решает, может, он еще и сгодится для чего.

Она смачно плюет в мою сторону и выходит.

– Видите ли, Виктор Романович, мы бы рады, да у нас тут на вашего человечка целое дело уже. Сами понимаете. Давно его ведем, за ним целый курс посматривал. Если не в расход, то двадцаточка минимум. И это в случае, когда мы с Павлом Павловичем и с вами, конечно, еще расстараемся.

– Сколько?

– Ну вот смотрите сами. Тут слюнки растекаются, как на слете шмар – первоходок. Полный букет Молдавии. Тут вам и обычное хулиганство, и порча госимущества, он же у нас целое почтовое отделение сжег, не шутки! Так, дальше – распространение клеветнических сведений, покушение на госстрой, и чего тут только нет. Или вот мое любимое – ягодка на ягодичке – характеристика с места работы, бумажка от Кристины Вазгеновны. Ну такое. Негативная, если не размусоливать.

– Сколько?

– Или вот от Костянки Анатолия Эрнстовича прямой, так сказать, документ, заявление. Мы по нему работу и начали. Устроил, значит, поджог инвалид ваш, представляете себе? Почту поджег! Просто вжик-поджигатель какой. Суперхероу! «Скрылся с места преступления, присвоив имущество в виде утраченной корреспонденции». Нехорошо! Акт терроризма против родины. И вот ведь как: корреспонденция утраченная, а он ее хищением занялся. Или тут же: «Препятствовал выключению вражеских голосов». Ну это что, зачем? Ни в какие ворота, так ведь, да? Глупо, конечно, всё понимаем, мальчишество, сам молодым был, но не по-людски это, а главное, не по закону. Нехорошо. А я ведь только начал экспонировать вам это житие, так сказать.

– Сколько?

– Или вот отчет нашего специального сотрудника, да, Павел Павлович? Он вошел в контакт с обвиняемым. И такого от него наслышался, что ой мама не горюй. Он у нас и на Луну полететь хотел, и в публичном – у вас, кстати говоря, – пространстве тексты вражеского государства под баян читал, про рыбу какую-то, шифровка, похоже. Экстремист он у вас, нехорошо, ох как нехорошо. Не по понятиям выходит.

– Сколько?

– А вдруг, Виктор Романович, у вас там, так сказать, гнездо? А? Мы же этого Володю так называемого тоже неподалеку от вас взяли. Вы что же творите-то? Вы посмотрите, что эти уроды делают? Паша, покажи.

«Гвардейцы! Пили, пили, пилу держи крепче, скорее, немного осталось. Бежим, попадемся же! Чуть-чуть еще, вот, теперь бежим!»

Как вам такое кино? Видно не очень, но узнать можно. Или вот какая ситуация: «Пастис еще налейте, пожалуйста, Хильберто. “Бу-у-у-удет сад цвести весной”. Ваше здоровье, за свободную Ингрию!»

Ну вот что это, а? Подпольный бар какой-то, нелицензионный алкоголь. А вы ведь лучше всех у нас знаете, что ну совсем никак нельзя такое допускать. А тут еще и сокрытие преступления, он ведь не пришел докладывать про это добро. А у нас как? Напомните, Павел Павлович!

– Доносите или отсосите!

– Спасибо, Павел Павлович. Именно так. Доносите или отсосите. И наконец. Сепаратизм. Покушение на целостность Российской Федерации. Свободная Ингрия. Что это за ебанизм, вы меня извините, конечно, к херам. Считайте, один такой разговор – уже пятнашка. Ми-ни-мум. Вы, кстати, не знаете, что за Ингрия такая? Нет? Ну ничего, разберемся, поищем.

Или вот еще, полюбуйтесь. Павел, вот это, пожалуйста, ага, да, давай сюда.

«– И это будет самый фантастический разговор, который был и у них, и у меня, вернее начало такого разговора. Так же на Радио, но там на слух, а здесь – на ощупь и на глаз.

– Опять, суки, засрете все своей рекламой, подонки, гниды…»

Да останови ты. Вот это что? Ну что за детский сад. Связался с уголовниками, срет, вы меня простите, в ящики почтовые. Вот, кстати, и наш коллега тоже жаловался: ему ящик замусорили – подбросили угрозу какую-то дебильную, так-так, где это, вот: «Живу в остановившемся времени, разучиваясь видеть мир вокруг себя». Или вот еще записочка: «Правительство – не самодержавная власть волею Божьей и не зримое воплощение духа нации». Ну! Каково, да? Это ж слова толкуются однозначно: оскорбление президента и всей русской нации.

А что за радио? Что за радио, знаете? А мы знаем. То самое Радио. Плохо это, Виктор Романович, ой как плохо. Подтяните, Павел Павлович, задержанного, как-то он совсем опал, обмяк у вас, видите, плохо человеку. Что? А, это все осы, осенние наши осы. Это после жуков они. Они не то что людей, они самолеты атакуют! Совсем человека закусали, вот какой опухший, лица не видно, один нос торчит. Не человек, а хуй, вы меня извините, в тумане.

Что это я вам показывал? А, это! Это вы увидели материалы следственного дела, Виктор Романович, так, для примера. Камеры наружного наблюдения, они у нас ой как много где стоят, чтобы хаос в головах не допускать. Ведь хаос же спящий вокруг, да, Виктор Романович? Вы сами-то пилами не балуетесь по ночам? Шучу я, шучу. Но как говорится. Так что вы спрашиваете, Виктор Романович?

– Сколько?

– Ой, я же вам самое интересное показать забыл. Пашуль, ты вкати любимый вещдок наш. Тут у нас видите бумаги сколько? Это расшифровки. Ваш друг или сотрудник – кто он вам там – с изюминкой, с прибабахом симпатичным. Он же, сука, все записывал в телефон свой долбанный. Пунктик у него такой.

Он значит как: все, что видит, голосом этой своей женщине рассказывал. И заодно все разговоры писал. Вы там, кстати, Виктор Романович, тоже заметны, интересный вы человечек, конечно. Но об этом потолкуем еще, в другой раз.

Так что у нас тут така-а-а-ая хроника получилась, ну тако-о-о-о-ой рассадник, ну таки-и-и-ие доказательства, что ничего придумывать самим не надо. Только папки заводи и правильно акценты ставь. Это ж и мечтать о таком нельзя было. А мы его еще и допросили как умеем – уж не обессудьте, но это так, по традиции, для порядка. Нам от него, считайте, и не нужно ничего, все тут. Что бы вам такое замечательное показать? Ну эти его забавы с девахой – это ладно. Так, так, это не то, это не то, о!

«6 ноября. Совсем отрезаны от Петрограда. И здесь кавардак. Всеобщая забастовка. Русским жителям приходится особенно худо, если не сказать больше. Я на все махнул рукой. Плыву по течению. Я вижу, как все мы, флот наш, Россия стремительно несутся в бездну, к черту, и я боюсь надолго останавливаться на этом. Это слишком, невыносимо тяжело. Увидимся ли мы с тобой еще, Лилечка. Поцелую ли я тебя еще раз, или же тот поцелуй, помнишь, на вокзале, сорванный наспех, как-нибудь, будет последним, самым последним. Не допускаю этой мысли.

И конечно, теперь, в эти страшные минуты, особенно сильно, особенно ярко, реально рисуются картины наших встреч».

Можно пропущу, да, тут длиннющее послание, так, так, ага. Вот. Значит, прочитал товарищ ваш текстик этот и говорит: «Как найти этих людей?» А ему чей-то голос – разбираемся сейчас чей: «Надо к знакомым старичкам или в архив идти, а сперва на Радио прочитай, вдруг услышит кто». Понимаете, да? Это у них шифры такие, что Россия, значит, в бездну летит. И они эти шифры айда на страну распространять.

– Сколько?

– И вы знаете что? Он же эти письма сперва в частный сектор продать хотел – мы уже спекулянта Ананасова прижали, не переживайте. А затем деньги вымогал у стариков. Нацпроектом прикрывался. Ублюдок. И в итоге шифровки по стране давал. А вы всё «сколько-сколько»! Вот, оцените шифровочку. Но тут терпение нужно.

Так, Паша, включи. Да, вот голос этого контуженного вашего, слушайте: «Я все-таки решился прочитать то второе рижское…»

– Выключай. Да? Поняли? А дальше снова Мартын ваш: «Отнесу его, отправлю. Может быть, потомки этого человека здесь живут, может быть, его дочь или внучка жива и простит его». Ну и тому подобное. Я бы и внимания не обратил. Но! Да не отмахивайтесь вы. Он же в другом месте с радийщиками этими прямо говорит: «Заговор чувств!» Вот и всё, вот и приехали. Это мы, значит, заговор с Пашей накрыли. И шифры! Тут если присмотреться, в этом письме и про бензин, и про поджог, и про протесты, и, главное, намеки: «все кончится внезапно», «недолго проживет» и даже дата – «скоро Рождество». А Рождество Христово и у нас вот оно уже, на носу. И мы стали думать: а что это, о чем шифровка-то? Это, дорогие мои, хорошие, про покушение шифровочка. И на кого? Во-о-о-от. Все шифрованное у них, короче. Мы только начали разбираться. Но расклад уже понятный. Сеть целую они наладили. Сеть! Он, Мартын ваш, значит, ходит к так называемым старикам. Это раз. Берет от них шифровки. Это два. И через радио они подельникам передают послания. Это три. Скажете, нет? Мы всех найдем. По всем его адресам пройдем. Всех информаторов – списки-то, вот они, – разом возьмем. Стариков этих фальшивых – а они, считай, тут ключевые игроки – прижмем. Вот тебе и дело с концом. Вот и награда, вот и дом в Крыму минимум! Ми-ни-мум! У самого моря, под горой, где цветочки, где пляж песочный, детишкам плескаться, супруге в купальнике ходить, загорать, на солнышке греться-отогреваться от зимы нашей проклятущей, на берег турецкий посматривать. Со значением. Дом! Дом ми-ни-мум!

– Сколько, сколько, сколько!

– Сеть! А ведь ветеранов втянули, подонки. Целая сеть заговора! Разбираемся. И внедрение в «Россию всегда», и саботаж этот на почте, пожар. Потом носил шифрованные записки по всему городу. Видите, как складывается складно, тут всё по науке. У нас не курс, три выпуска работают над этим делом, читают письма, ищут ключики, делают расшифровку аудио, тут работы – жопой ешь! Как это остановишь теперь все, эльдорадо же, сколько повышений в этих папочках, квартир в новостройках, орденов, тачек, домов – как это остановишь, да и не надо… работа у ребят, сажать не пересажать.

– Ребята, вы видите: он уже никакой. Зачем он вам такой нужен. Он небось все рассказал, что мог. Да и без рассказов вот сколько у вас материалов, всем коллегам на дома хватит, а вам бы и про себя не забыть.

– Ну здрасьте. Интересное кино.

– Алешка, ну а чего, этот и правда не нужен, падаль же, а?

– Договоримся, что ли? Чего это?

– Из милосердия на хуй.

– А куда, Пашенька, мы ребят голодных пристроим? Они уже взяли след – ты об этом подумал?

– Да ладно тебе, тут, считай, уже работать не над чем. Сам погляди.

Помолчали.

Еще помолчали.

– Сколько?

Помолчали.

Еще помолчали.

– Ох, Виктор Романович, Виктор Романович! Вы и мертвого уговорите. Этого-то мы отдать и правда можем.

– Сколько?

– Ну что же. Давайте посчитаем сейчас, да, Павел Павлович? Не затруднит калькулятор принести, чтобы не на глаз действовать, чай не дети. Вот я вам тут на бумажке напишу кое-что, а потом мы по старой схеме, ладненько? Вы только не спорьте, тут у нас торга с вами не будет, не до грибочков. Ладненько?

– Ладно.

– И я тебе, Чаплыгин, такой совет дам по старому знакомству: про себя лучше подумай. Ты, короче, фраер, смотри, как бы тебя за укрывательство не взяли. За «нетрудовые деньги», слышал? Их забрать что карлика раздавить – тьфу. А там уже пошла машина. Мы с тобой скоро по новым схемам работать станем, новые времена настают, совсем новые. Уже по сусекам искать приходится.

– Ну что ты, Пашка, стращаешь. Как-нибудь перетопчемся, у нас начальство где-то жрать должно же, вот «Пропилеи» подышат еще, так ведь? Да, вы, Виктор Романович, передайте обмороку вашему, Мартыну, когда в себя придет, что это последний раз, когда его отпустили. Будет суетиться – здесь останется. Как трофей военного времени. И за его Тамарой придем. Ведьмы нам в стране не нужны. Как и эти, о которых он все время мычал, как их. Великаны, ебта!

– Что теперь будет?

– А просто зима.

– Что теперь будет?

– Ничего.

– Что теперь будет?

– Все уже было, Мартын. Тебя в свидетели перевели. На время о тебе забыли. Надо срочно съебывать из Москвы. Пых вечером за Третье кольцо вывезет. Там у него сестра кривая живет, под Тверью, в деревне тебя положим. Да что ты мычишь. Все, кончилось все. Выкупил тебя. Что? Не спасибо. Считай, отделался легко, ты им не нужен был уже.

– Я же им ничего не сказал, не сказал?

– Ну, мое имя тебе ума хватило назвать. Про остальное не знаю. Они бы и так мне позвонили, знают, откуда ты. И не в первый раз. Суки.

– Я не хотел ничего говорить им.

Молчали. Снова молчали. Он сказал:

– Это неважно. Живой. Чудо, что ты живой. Отделали тебя до смерти, но живой. В прошлый раз я не успел. С Володей твоим. Он крепкий был парень. Они его повесили на дверной косяк за ремень, как они же вешали негров на Арбате в девяностые. Списали как самоубийство.

Молчали. Снова молчали.

Молчали. Снова помолчали.

Молчали. Снова помолчали.

Молчали. Снова помолчали.

Молчали. Снова молчали.

Молчали. Снова помолчали.

– Мы вряд ли увидимся, Мартын. Никогда. Жди Пыха дома. И никуда не ходи. Все хорошо будет. Нет, не так. Хорошо не будет, но всё к лучшему.

Молчали. Снова молчали.

– Плачешь? Всё, мне тоже надо сворачиваться. Я больше этого говна есть не буду. Всё. Все, кто останутся тут, – мертвые. Мы уже мертвые. Но мы такие мертвые, которые могут стать мертвее. Я не буду в этом участвовать. Я тебе говорил о билете на МКС. Ухожу. Уезжаю. Улетаю. Мию они пока держат. И остальных тоже. Кого-то убьют. Ее просто посадят: им нужны показательные суды. Что мычишь. Ну, за пособничество, например. Ты не переживай, хотя если хочешь – переживай. Они бы и без твоих вещдоков и признаний это сделали. Такая жизнь. А это так – для красоты, от скуки. Такая жизнь. Всё. Здесь итальянский помидор не приживется никогда.

– С кем?

– Что? Неважно с кем. С девушкой. Жди Пыха. Всё, дверь закрой на цепочку. Скажу Тамаре твоей, чтобы травки на тебя положила. Всё. Вернее, свё.

И понял я, что я – мертвец.

В этом лесу, случившемся у фонаря, где стоит фавн, где живет фазан, в этом лесу у фонаря, куда Лева, качаясь, меня ведет, куда мы вываливаемся из шкафов, в которые заперли себя много лет назад, из заплесневелых шуб, из съеденных молью шалей, вываливаемся, задыхаясь в мехах, топча шарики нафталина, нет, снега, нет, снежника, снежной ягоды, помнишь такую – щелкает, если наступить, снежная ягода, волчья ягода, род листопадных кустарников, листопадных, – куда мы идем в темноте на высокий фонарь, защищенный жестяной кепочкой, с едва тлеющей лампочкой, раздающей черному молоку топленое масло, да, это снежноягодник из семейства жимолостных, кузен жимолости, брат жалости, внук зрелости, волчья ягода, листья супротивные, короткочерешковые, думы окаянные, цветки правильные, в кистевидных соцветиях, в листьях с плодами шаровидой костянки, костянка, белая, листья цельнокрайние, выемчато-зубчатые, без прилистников, в этом лесу, в этом лесу у фонаря, среди сосен, освещенных пролитым слабомолочным светом, в этом лесу – поля снежных ягод среди хвои, где все шубы рассыпались на иглы, весь вождь разложился на плесень, весь нафталин обратился снежником, снежной ягодой, волчьей ягодой, из рода эукариотов, эскариутов, искариотов, это ты, ты, предатель, выемчато-зубчатый, запрячься в шаровидную косточку, в щелкающий белый шарик, стань травой, провались, закрой глаза, забудь.

Я просыпаюсь. Я голый. Но я одет: я покрыт листьями и травами. Так выглядит Питер Пэн на обложке пластинки.

Я – часть разоренного гербария, лист, закрепленный на бумаге-простыне. Лист лежит среди запахов из детского леса, где все смешалось и где все происходит одновременно.

Волны запахов при малейшем движении меняются, я плыву среди них и чувствую, как становлюсь сильнее, слышу, как внутри меня идут волны, как волк внутри озирается, зуд поднимает шерсть.

Рядом со мной на столике – глубокая тарелка. На ее дне – травы, рядом записка: «Съешь все разом». Я съел все разом. Все стало случаться разом.

Вот я спрашиваю Ана: «С чего все началось?» Вот он поворачивается ко мне, мой друг, и говорит: «Вы спрашиваете, с чего все началось? И умер наш друг, я звал его Шато. И в этой тьме остался его голос. И мы решили сделать ему маленький памятник. И у него было дело – он хотел сделать “Дачу похуистов”, где ты лежишь в гамаке и сперва веришь, потом видишь, то есть создаешь мир, становишься частью огромной квантовой сети, смеешься. Понимаете, понимаешь? И мы решили сделать такое место. И мы нашли дыру в стене размером с три наших кулака и вложили в нее кассету с голосом Шато и всякой музыкой и шумом. И все обратимо».

Одновременно я спрашиваю Меркуцио: «А почему ты звонишь мне утром, Меркуцио?» – «Очень важно бывает утром, чтобы был кто-то, кто скажет, что живой, и подтвердит, что и я живой».

Одновременно: «Ты понимаешь, Мартын, Мартын?» – «Что, Миа?» – «Мы будем самими великими любовниками в истории мира».

Одновременно: «Поймите, это нетрудно: нет ничего надолго, ни одно государство не вечно, особенно это, а я во многих успела пожить, только вьется вьюга, только дождь идет, звенит кольчуга». Одновременно: «Вот тебе, маленький Мартын, маленькая иголочка, пусть помогает, аппарат, аппаратик» и «Прочитали? Еще раз, прошу, прочитайте: “Увижу, когда поверю”».

Одновременно слышу: «Встает в театре Джельсомино», «Ну что, “Перемен”?» И дальше, и дальше: «Наливай еще, а ну-ка двинь ему промеж глаз, борьба с незримым противником, я хочу тебя, это Царство, здесь возможно, умение радоваться придаст сил, утро преумножит скорбь, меня окружают мертвые возможности, мертвые парады мертвых вещей, кто-то махнет надеждой, в сумеречной аллее играют лисы, эта невозможность делает план идеальным, это кажущаяся невозможность делает план реальным, провались, стань травой, время больше не линейно, ты видишь наконец, все происходит одновременно, британский старый транзистор, британский старый транзистор, дед смог, да и ты сможешь, сказал морю “Молю, умолкни, перестань, и ветер утих, и сделалась великая тишина”, и сказал им “Что вы так боязливы? как у вас нет веры?” Стань водой, тишиной, снежной ягодой, это снег на папиной шапке, стань тишиной, молчанием, будет время, будет и пора, это ты? это ты, ты, Мартын».

– Мартын, Мартын. Пора, Мартын.

– Мартын, Мартын. Пора, Мартын.

– Тебе здесь больше нельзя быть, мальчик. Ты совсем вырос.

Я отряхиваю с себя все травы и листья и приподнимаюсь. Я больше не Питер Пэн, мне больше нельзя быть здесь. Я открываю глаза. Ана рядом нет. Я плачу, повернувшись лицом к стене, созданной из цветочных обоев. Снова:

– Это ты, ты, Мартын, Мартын. Пора, Мартын.

Я отворачиваюсь от цветочной стены. Вижу: прислонившись к косяку двери, стоит Пых. Похоже, он там стоял все эти дни.

– Тебе здесь больше нельзя быть, мальчик. Ты совсем вырос.

Это голос Тамары. Ее слова – фразы на черном экране, интертитры, которым меня учил Иона. А я теперь – потертый, голый Брюс Уиллис с длинным носом. Я встаю, и с меня продолжают падать листья, травы, листья травы. Я роняю себя на пол. Вернее, сказала бы Клотильда, мои уши падают на землю, как осенью падают с тополя листья.

Есть ли в каком-нибудь из прямо сейчас умирающих языков слово, которое описывает такое состояние: все на свете напоминает о человеке, связи с которым не осталось? На моем умирающем языке это обозначается словом «Миа». Раньше это слово имело совсем другие значения.

Я перечитал ее письмо мне. И снова. Затем снова. Дочитал до конца и читаю снова. Я читал его и так и этак, пропускал слова, читал с закрытыми глазами. Снова читал, открыв глаза. И тогда увидел, что там написано и зачем в ее прощальной записке мерцало слово «Латгалия» и была нарисована маленькая гномья пятка. Это был латгальский шифр. Я увидел, как оживают буквы в ее странной прощальной записке. И прочитал: «Езжай радио пей мой чайник нашла разгадку траву и др. Закончи дела. Встреча – 1 Колоб 12, кв. 44. От кольца поворот, 74 шага, дважды упасть, третья тройная дверь, войди. Ц».

Внутри меня кто-то снова запустил интертитры: «Понимаете, Мартын, понимаете, Миа, это игра: вышли куда-то, забили тревогу». И внутри меня кто-то снова включил тамтам из «Питера Пэна» и литавры из «Певчего дрозда».

Я оделся. Я был прибран на случай смерти: белая рубашка, выходные брюки. Все проходит, как мимо проходят чужие фары. Остаются значки, иностранные этикетки.

Миа назначила встречу в Колобовском переулке. Но сперва я должен закончить то, что не закончил на Радио. Теперь уже бывшем Радио. И тогда мы увидимся, а она не умерла.

– Что это за травы?

– Какие надо травы.

Помолчали.

Снова помолчали.

– Уверен? Тебя убьют – уже совсем, если туда вернешься, к своим.

Я сказал:

– Мне надо их спасти. Только как я уйду? Они же и вас накажут. Они говорили, что придут к вам. Что вы колдунья, ведьма.

– Меня накажут – ха-ха-ха-ха-хах-ха-ха. Это невозможно. Увы. Ладно.

Помолчали.

– Ты уверен?

– Угу.

Снова помолчали.

– Так. Ну хорошо. Теперь я вижу: пора. Всё. Считай, пожили вместе. Я тебя прощаю.

– В смысле?

– В коромысле, Мартын Убегайль. Сейчас кое-что дам. Это на всякий случай, если не хватит. Добавь к тому, что твоя гусыня Миа у меня свистнула. Она молодец, она знает, что делает. Это она тебя излечит.

Тамара свистит, и ее свинки высыпают в коридор всем составом, подталкивая свои скорлупки. Одна из них кланяется мне и протягивает узелок.

– Держи и прощевай. На комнату твою найду кого-нибудь новенького. Делов-то, – говорит Тамара. – Давай-давай, без нежностей. А, вот что еще.

Она поводит рукой, и в коридоре появляется черноволосая Беата.

– Уот, – с растянутым карканьем Беата впихивает в меня мягкий ком. Я разворачиваю его.

– Это что?

– Пряжу она закончила для тебя. Полное обмундирование. Не менжуйся, граф, гляди, тут и шлем вязанный, и шарф, а главное, тулупчик. Доспехи, одним словом. Узнал шерсть-то?

– Что?

– Это из шерсти твоего зайца. На веретене она тебе напряла.

Это одеяние и правда кольчуга.

– Мандалуорская бруоня, – каркает Беата.

– Теперь ты во всеоружии. С этим тебя ни холод, ни яд, ни острие копья не возьмут. С этим ты будешь знать, что делать, не будешь страшиться. Беата на воске нагадала, что тебе такое добро нужно.

Я не понимал, я был растроган.

– Так, ладно, обойдемся без соплей. Всё. Бывай. В добрый путь. Семь футов. Не вешай нос. Долгие лета. Крути педали. Свинки, Беата, за мной!

И они скрываются в темноте коридора, вползают в комнату, где, думаю, я никогда не бывал, но был в детстве.

– Погнали, чо, – сказал Пых.

Я взял ободранный желтый чемодан, побросал туда всякие мелочи, какую-то ерунду. Кулек с оставшимися письмами, перевязанными бечевкой. «Жил здесь всю жизнь, и вот все, что нажил», – подумал я и взял на руки зайца.

Я взял зайца на руки. Того, кого все считали кроликом и кого Меркуцио порывался зажарить во дворе «Пропилей». Того, кто всегда был со мной – белыми нитями в комнате, белой шерстью на моей одежде.

Мы выходим с ним во двор, полный снега. Снова, как в первую встречу, он грызет ствол яблони. Снова я думаю, откуда он взялся здесь, в этом асфальтированном мире. И как только я спрашиваю его об этом полушепотом, мой заяц-беляк отрывается от яблоневого дерева. Он глядит на меня. Я машу ему – беги, беги.

Он сперва не понял, но весь обратился в слух. Глянул снова и превратился в звук. Обернулся воротником тени сухой яблони и в мгновение – быстрее взмаха твоей ресницы – заяц-беляк, существо белого цвета, белее белого снега, белее белого цвета, 70 сантиметров длиной, с округлым хвостом и ступнями, покрытыми щеточкой волос, белых, как белый снег, сделал резкое движение вправо и скрылся, оставив маленький след на снегу, полном крошек от коры яблоневого дерева.

Ты сказала, что, быть может, заяц-беляк вырыл нору где-то поблизости, они же любят и умеют это – рыть норы. Наука говорит: они могут целый день проводить в норах. Но я-то знаю, что так ты просто успокаиваешь меня.

Быстрая сметка – куда? В Уэльс, на остров Хоккайдо? А может быть, все-таки вздвойка? Попадешь в свой маленький след?

Я бросил бычок в снег. Взял чемодан. Отряхнул белые ниточки.

Сел в машину.

Я могу еще спрятаться: могу пригодиться, как сказал Глеб Егорыч. У меня есть шанс – «послужить своему государству», «лечь в избе в Тверской области». Я вовсе не должен делать то, что могу делать, у меня есть возможность.

Пых мрачно курил, он молчал. Из окна машины дул ветер. Но мне стало тепло, как от августовской воды: я услышал волны Мии, поклон океана.

Так Пых отвез меня на Гоголевский, а не в Тверь или на службу государству. Я сказал – отвези меня на Гоголевский. Он почти не спорил. Я вышел на бывшем бульваре и попрощался с ним.

Дверь была опечатана: бечевка, сургуч, родственник сургуча, знакомого мне по старым письмам. Почти музейную картину портили ленты российского триколора, перекрывшие дверной проем крестом. Этот крест был похож на шрам на ладони моего отца или на двери Али-Бабы. Я влез в проем, прошептав «сим-сим», не задев ленты, с наслаждением сломал сургуч и зубами разгрыз бечевку – это все, что держало дверь, она болталась на петлях. Я вошел внутрь. На меня упал легкий дым: в глубине квартиры что-то тлело. Но теперь здесь не было ни опрокинутых шкафов, ни порубленных деревьев, ни кассетной пленки, в которой путались ноги.

Этот бывший изумрудный овраг превратился в опенспейс, расчерченный на клетки, как в фильме «Догвилль». Мелом прорисованы очертания прежнего ландшафта комнаты. Внутрь этих нежилых линий свалены мертвые предметы: порубленные шнуры, экраны, приемники и прочее, и прочее, и прочее. Посреди всего этого – так и не разобранный круглый стол: засохший круассан, чайник… То ли оставили как вещдоки, то ли отложили полную зачистку, плюнув на ненужный хлам.

Из разбитого окна-стены шел ветер и колючая манная каша. Ветер определял звук квартиры. И еще – радиоточка. «Россия всегда», на разные лады повторяющая одну и ту же новость: «Группа экстремистов схвачена на своей базе. Логово вычислили оперативники благодаря эффективной следственной работе. Содействие оказал гражданский, сотрудник “России всегда”. Народ и правительство идут рука об руку против затаившихся нацистов. Фашистское пиратское радио уничтожено. Задержанные подвергаются следственным действиям. В здании логова будет организован уголок славы и дом матери и ребенка».

«Кто ты, кто ты, Мартын?» – спрашивал меня Баобаб. Я тот, из-за которого проткнули тебя, Баобаб, из-за которого убьют Клотильду, Ана и Бобэоби. И Мию тоже? Я тот, кто уничтожил «Радио NN». Тот, кто хотел быть Ричардом Львиное Сердце, но стоит с ноющими коленями и висками, куда чаще били, в луже от ноябрьского града на месте убитого мира. Мира «заговора чувств», в который мы вываливаемся из съеденных молью шкафов в поля шаровидной костянки, в котором мысли сдвигают горы. Я единственный участник заговора, оставшийся на свободе.

На столе – тарелка с засохшим круассаном и фарфоровый чайник, исполосованный посеребренными трещинами. Кинцуги. Я аккуратно развязал содержимое узелка, который дала Тамара. На ладони лежали синевато-зеленые листья с огненно-красными краями. Я открыл чайник: в нем плавали такие же листья и другие травы. «Ни о чем не тревожься. Боб и изумруд. Пей мой чайник. Встретимся в Латгалии».

Через носик чайника я сделал глоток. В меня ударил огненно-красный запах с чем-то вроде рома и августовского дыма. Я чихнул. Потом чихнул снова и еще раз. Я знал этот запах – тот, который только однажды мне довелось услышать когда-то так давно, куда я не заглядывал. Я сделал еще глоток.

Я лег и очутился на дне белой тарелки. Я чувствовал, как меняется весь мой состав, как растут новые нити внутри меня. Я смотрел на свои ладони и не узнавал их. Все мое тело менялось. Такое переживаешь несколько раз в детстве, когда все вдруг начинает болеть, а наутро тебя едва смогут узнать одноклассники, и Таня Большая Жопа и Димон Мочилла будут смотреть с уважением. Когда растешь.

Я чувствовал, как распрямляется грудь, как тает мой горб, переходя в руки, а руки вытягиваются и шея, моя шея, удлиняется, становится шеей, а не тем, что было со мной почти всю жизнь. И главное – нос. Я дотронулся до него: он уже не был длинной скукоженной веткой, он исчезал. Огромные уши уменьшались, и левое ухо обняло аппаратик. Почти без колебаний я привычным движением вынул его из уха. А затем, впервые за десятилетия вытащил магнитный электрод, маленькую иглу.

На меня обрушился шум сотен, тысяч станций. Вот, что такое черная дыра – едва расслышал я свой собственный голос.

На меня обрушился шум сотен, тысяч станций. Станции в голове сразу стали работать одновременно. На меня набросились все звуки, все голоса, от которых меня оберегал маленький аппаратик с иглой. Но я уже не боялся, мне уже было не страшно. Наверное, я кричал, да, я кричал – так много было этих станций, этих голосов. Но теперь я был готов. Я не боялся.

Я просто слышал их всех. И наблюдал, как они переходят один в другой. Голос Ана и голос следователя Алексеева. И голос Тамары, и шум «Пропилей». И голос Меркуцио, и голос Бобэоби. И голос Мии. И снова голос Мии.

И еще кого-то. Множество и множество людей, чьи голоса я не знал, но слышал их речь и их горечь.

Я лег на глубину этой белой тарелки.

Надо мной толща океанской воды. Я дал океану самому решить, что будет. И что делать со всеми голосами и со связями, которые я не могу себе представить – тем более составить их опись. И я стал смеяться: океану очень смешно было все это время, всю эту жизнь смотреть, как я бегаю, как веду учет утрат и планирую следующий шаг, как боюсь чего-нибудь, как не там ищу способ спастись от страха.

Стараясь не заткнуть, не спрятать, а, напротив, лучше расслышать все голоса, я увидел себя будто со стороны. Вот я ставлю – не прищеми палец – раскладушку, а куда лучше положить будильник? некуда, да черт с ним, а вот здесь бутылка, бутылка с цветами, на подоконник положим книжку. Я устраиваюсь удобнее в новом открывающемся мне мире.

Я переехал из бассейна в океан, поселился в нем. А вот и раскладушку смывает подводным течением, без нее совсем хорошо. И бутылку с цветами смывает следом, и все прочие пожитки. Еще немного, и я сам делаюсь волной, течением, еще немного, и я почти океан, а страх возможностей исчезает – это и есть главная и единственная возможность.

«Забористая травка с остро-красными краями?» – сказал во мне голос Баобаба. И я снова засмеялся, как смеялся, сидя на коленях у папы.

И тогда я сделал то, что надо было сделать, – поплыл и подключился к звуку этих волн. К океанским, самым низким на земле частотам. И увидел, что там уже все-все собрались. Все уже было там, а теперь стало и у меня: вся моя история, родовая и всякая другая, истории тех, кому я носил письма и кому читал тексты. И теперь они сделались и моими историями, и я учился, мгновенно учился, слушать и доверять океану. Разговаривать с ним. Танцевать. Я знал, что не смогу сосчитать его рыб, перечислить направления его ветров, я могу только наблюдать и стать им самим. И тогда на меня упала тишина.

Большая тишина. Огромное внимание. То, что есть у каждого и что никто никогда не может отнять.

Но еще – ненависть. У меня осталась ненависть. Это было последним, от чего я должен избавиться.

«Вот оно, похмелье номер три, лишенное алкоголя», – сказал голос Мии внутри меня.

Теперь я знал, что надо делать.

Я обновил настройки аппаратика в соответствии с кодом, написанным изумрудными людьми. Достал из груды поломанной техники несколько длинных кабелей и полуржавый британский передатчик, который летом дал мне Ревич. «….работала на радиоперехватах… она настроилась на волну… все можно, все бывает, правильно механизм собрать… все со всем связать… старый транзистор с секретом… дед умел, и ты сладишь… а где игла, игла…»

Я подключил свою магнитную иглу к длинному проводу. Вернул ее в ухо вместе с аппаратиком. Аппаратик я подключил к старому британскому передатчику, связал его с едва живой радиолой, чуть выправил ее код, поменял платы, соединил все между собой и наконец тем же проводом подключил всю конструкцию к радиоточке. Затем крутанул движки на радиоле. И вплотную прижал к себе микрофон от радиолы.

Я сам стал слуховым аппаратом. Я сам стал главным транзистором. Я стал связным.

И разрешил себе кричать. Я стал только звуком, стал воронкой, в которой сходились все голоса и шумы, живущие во мне и ловимые мною. Во мне только и остались что эти звуки. Я сократился или, напротив, вырос до них. И чтобы выжить, я стал вытаскивать их из себя. И я знал, что у меня получится.

Я знал, что эта игла делает то, что мы искали все эти месяцы с Аном и Клотильдой. А до того искали они с Володей. А до них – бог знает кто еще. У меня получилось. Я знал, что через секунду этот голос будет во всех домах страны, во всех радиоточках, во всех радиоприемниках, во всех телефонах. В каждом ухе.

Я поймал эфирную волну.

И вошел в нее.

Сперва глухой шелест, будто заработали разом сотни тысяч вентиляторных коробок. Тысячи шагов по асфальту, миллиарды зевоты, триллионы пустых вздохов. Затем звук, звенящий как ссыпаемые деньги. Скрежет. И, наконец, последний – самый страшный звук, который был во мне столько лет, – стон умирающего кита, невыносимый и оглушающий тех, кто сталкивается с ним первый раз, и уже естественный для меня, все эти годы придумывающего, как с ним рядом жить.

Я выпустил его – на все станции, в каждую радиоточку каждого дома, повсюду, где есть человек. Теперь слышат все. Я сжал руками микрофон и стал говорить в него то, что собирали Бобэоби и Володя, месяцы и годы разговаривая шепотом с людьми по всей стране. Я кричал этот шепот, написанный на обрывках и листочках и живший всю эту жизнь во мне, не дававший мне жить мою жизнь.

Я не знаю, можно ли было разобрать слова.

Студента избили и пытали шуруповертом в отделении полиции, угрожали вставить шуруповерт в анус. Он пытался вскрыть вены

Рассказавшего о пытках в ярославской колонии арестовали за нарушение административного надзора

Суд по рекомендации прокуратуры отобрал ребенка у участников мирной акции против войны

МВД отказалось увольнять полицейских из-за гибели подростка, захлебнувшегося рвотными массами на допросе

Заключенного ангарской колонии связали скотчем, изнасиловали шваброй и двое суток держали под нарами

В красноярском центре социальной и психологической поддержки пациентов держали на цепи

У чеченки отобрали детей из-за татуировок

Суд освободил из-под стражи сотрудников колонии, избивавших заключенных с криком «Суслики бегут!»

Россиянку оштрафовали за то, что она слишком громко кричала, пока ее избивал муж

Студента избили и пытали шуруповертом в отделении полиции, угрожали вставить шуруповерт в анус. Он пытался вскрыть вены

Рассказавшего о пытках в ярославской колонии арестовали за нарушение административного надзора

Суд по рекомендации прокуратуры отобрал ребенка у участников мирной акции против войны

МВД отказалось увольнять полицейских из-за гибели подростка, захлебнувшегося рвотными массами на допросе

Заключенного ангарской колонии связали скотчем, изнасиловали шваброй и двое суток держали под нарами

В красноярском центре социальной и психологической поддержки пациентов держали на цепи

У чеченки отобрали детей из-за татуировок

Суд освободил из-под стражи сотрудников колонии, избивавших заключенных с криком «Суслики бегут!»

Россиянку оштрафовали за то, что она слишком громко кричала, пока ее избивал муж

Студента избили и пытали шуруповертом в отделении полиции, угрожали вставить шуруповерт в анус. Он пытался вскрыть вены

Рассказавшего о пытках в ярославской колонии арестовали за нарушение административного надзора

Суд по рекомендации прокуратуры отобрал ребенка у участников мирной акции против войны

МВД отказалось увольнять полицейских из-за гибели подростка, захлебнувшегося рвотными массами на допросе

Заключенного ангарской колонии связали скотчем, изнасиловали шваброй и двое суток держали под нарами

В красноярском центре социальной и психологической поддержки пациентов держали на цепи

У чеченки отобрали детей из-за татуировок

Суд освободил из-под стражи сотрудников колонии, избивавших заключенных с криком «Суслики бегут!»

Россиянку оштрафовали за то, что она слишком громко кричала, пока ее избивал муж

Я кричал эти и тысячи других сообщений тысячу и одну ночь, три дня и три ночи, тридцать три минуты. Я не знаю, сколько времени я кричал эти слова.

Потом я прекратил кричать в микрофон и поднял глаза. Через разбитое окно во всю стену сквозь падающий сверкающий снег я увидел то, что ожидал и не ожидал увидеть.

Бетонные башни всего города качались в такт моему голосу. Внизу я видел: текут толпы людей. Я слышал их гул, их шум.

Я подключил ко всему механизму маленькую коробочку-проигрыватель, которую мне подарил Ан, и поставил увертюру Пёрселла к «Дидоне и Энею».

За две минуты девять секунд увертюры я перевел дыхание. И сказал в микрофон: «Вы слушаете “Радио NN”. Заговор изумрудных людей уничтожен. Но сейчас вы услышите их голоса. Поверьте, мне очень жаль, что все закончилось. Поверьте, я счастлив, что все заканчивается. Мы с вами это сделаем вместе. Теперь нас ждет только страшный шум. А потом – тишина и белый свет».

Я ставил монологи Ана, Бобэоби, Клотильды и Баобаба. А между ними читал тексты неотправленных писем. Потом я сказал:

– Помнишь, я обещал, что однажды прочитаю тебе этот текст в оригинале, а не перевод?

Потом я снова выдавал «новости»: крик, как хотел Володя.

Потом «все стихи мира», как хотели Ан и Клотильда. Потом стихотворение «ТЦ “Зимняя вишня”, Кемерово, 25 марта 2018 года» и песню «Волны», как хотел я.

Теперь это слышали все, а не только я. Когда закончились «Волны», я снова взял микрофон:

– Меркуцио, ты сказал, что мы больше не увидимся. Но если ты еще не улетел на Марс, это подарок тебе, с благодарностью. Видишь, я расслышал эти стихи. И до встречи!

Я сказал это и прочитал стихотворение, которому меня научил Меркуцио:

А затем я поставил плейлист, подготовленный Бобэоби на тот невероятный случай, если нам удастся прорваться: «Музыка на нужный момент жизни». «Seven Nation Army», Каллас поет «Хабанеру» из «Кармен», «Какое мне дело», «Просвистела», «Вечный взрыв», «Red Receiver» и еще десятки треков.

Между каждой третьей песней я вставил иерихонскую композицию Петра: это симфония для труб, которую написал покойный друг изумрудных людей, научивший Ана верить в квантовый мир.

«Теперь у вас нет шансов», – сказал себе я и через разбитое окно увидел оттаивающий, танцующий город.

Я облачился в доспехи Беаты из заячьей шерсти, надел старые сапоги Ана и вышел вон. У меня оставалось еще два важных дела.

Город было сложно узнать. Он ходил ходуном. Повсюду были люди: их было так много! Столько людей на улицах я не видел никогда. Казалось, они в легком трансе. Они были укрыты куполом звуков, идущих из динамиков и колонок, из радиоточек.

Бывшее Бульварное кольцо то сужается, то расширяется, меняет форму, становясь овалом или восьмеркой, колеблется, как необъятно огромные рукава, – это люди танцуют под «Love Her Madly». И еще дальше, вот они обнимают бывшее Садовое, и дальше, дальше, дальше, танцуют, меняют очертания улиц. Их колебания разрушают готовые формы.

Пробираясь через этот танец, я увидел длинную ленту, которая очень быстро двигалась. На ней, как на санках, держась за спины друг друга, сидело несколько десятков веселых людей. Добежав до ленты и подняв глаза, я понял, что это. Гигантский кожаный ремень! Его тащила рука размером с троллейбусную остановку. Я вскочил на этот ремень: «Куда едем?» – «Куда глаза глядят, – весело ответил мне сидящий впереди мужик, – держись крепче, не свались, затопчут». На повороте я смог увидеть: поддерживая левой рукой вельветовые брюки, заведя правую руку за спину, ремень тащит сутулый, страшно довольный, почти беззубый, с пушком вместо усов, великан.

Долго или коротко, так или иначе, я добрался до полицейского отделения. Я слышал выстрелы и крики боя, но всего этого было так мало, что даже обидно. Сам я участвовал только в паре-тройке стычек. Кавалькада ржавых танков с сидящими на них фигурами в камуфляже с черными пиками, пытавшаяся въехать в толпу людей и перевернутая этой, нашей, когортой… Несколько пуль, летевших в меня и застрявших в складках плотного тулупчика… Неуловимо знакомый гопник размером с мусорное ведерко, с белесыми глазами и выбритыми висками, выдыхавший перегаром «за что, дяденька, спокойно, спокойно, я по-быстрому», пытавшийся исподтишка нырнуть в меня ножичком, оставивший мне пару порезов и от моего удара упавший лицом в жидкую грязь, захлебнувшийся в ней…. Все эти силы, только что казавшиеся страшными, несокрушимыми, нерушимыми, от южных морей до полярного края, растворялись в снежных хлопьях, рассыпались в козий помет. Росгвардейцы, омоновцы, солдаты сбрасывали форму, их шкурки линяли, они на глазах превращались в людей, вливались в радостную толпу, они давно мечтали об этом.

Да, долго ли, коротко ли, я добрался до полицейского отделения.

Его крыша уже была сорвана. Вокруг летали тысячи бумаг и папок со словом «Дело» на обложках, падая под ноги, они превращались в буквенную бессмыслицу, в жижу букв. Над четырехэтажным зданием, обшитым сайдингом, нависал, встав на цыпочки, великан. На его висках я заметил седину. Одной рукой он опирался на край крыши, другой старательно, от усердия чуть высунув язык, ковырялся внутри дома. Периодически он доставал оттуда то стол с компьютерами и принтерами, то горстку росгвардейцев, то стеллажи с папками, рассматривал их долю секунды и резким движением бросал на асфальт.

– Я вас не боюсь, великан, – проорал я великану, перекрикивая «Пепел», песню, которая в эту минуту подчиняла себе город.

– Что? Я ничего не слышу! – проревел великан и нагнулся ко мне.

– Я Мартын, и я вас не боюсь, великан.

– И что мы будем с этим делать, Мартын? Мне снится пепел!

– Я ищу Мию.

– Ее здесь нет, Мартын, но она сказала, что ты знаешь, где она. Я отнесу тебя к ней. Скажи куда!

– Конечно, но сперва я должен освободить своих друзей.

Великан присел и опустил ладонь на землю. Я взобрался на нее. Он просунул меня через крышу в отделение.

– Эти нужны? – спросил он.

Но показывая пальцем на тех, кого имел в виду, – он ненароком раздавил их.

– Ой, прости. Я надеюсь, эти были не нужны.

Он убрал палец, и я увидел офицеров Павла Павлова и Алексея Алексеева.

Павлов умер сразу, превратившись в блинчик с лампасами, а Алексеев дергал ногами в черных сапогах и хрипел – я прислушался – нет, показалось, не российский гимн, а просто невнятный хрип.

– Эти не нужны, но больше так не делай.

Великан виновато потупил глаза. Они у него были светло-зеленые, с перламутровым блеском, как у весенней родиолы – травы, которая стимулирует центральную нервную систему.

Я прошел по коридорам с истерично мигающими лампочками. Первая камера – пусто. Вывороченные решетки, какие-то тени. Вторая камера – пусто. Третья.

Ко мне бросилась Клотильда. Она била меня кулаками, потом обняла: «Козлина! Козлина, ты смог!»

«Где Бобэоби? Жив?» – спросил я.

«Я здесь», – Бобэоби стукнул меня кулаком по плечу, самое сильное проявление нежности, которое у нас было за все время. «А Баобаб, Баобаб жив?» – «Жив, и хочет тебя убить!»

Сзади меня за шею обхватили чьи-то руки. «Ну и мудак же ты. Ну, считай, исправился», – хватка ослабла, я обернулся: это был Баобаб, похудевший в четырнадцать раз, с бинтом у правого плеча, но живой. «Не знаю как, но у тебя получилось». Мы обнялись.

– Ан, Ан, где ты, смотри, кто явился, мы свободны! Все свободны! Все! У нас получилось.

Мы носились по пустому отделению, то и дело натыкаясь на руки великана. Он всякий раз извинялся, мы падали, вставали, кричали, танцевали: из изумрудной радиолы на весь город Скотт МакКензи пел «San Francisco»:

All those who come to San Francisco,

Be sure to wear some flowers in your hair.

Первой его увидела Клотильда.

Это был знакомый мне кабинет, тот, где Алексеев и Павлов торговались с Меркуцио. Ан лежал на спине около батареи. Белая рубашка вся в красных заплатах. Я сделал к нему два шага. Лица было не узнать. Я отпрянул назад.

Музыка скакнула: и весь мир наполнили фортепианные переливы. Это «Аве. Прелюдия». Наверняка ты бы оценил такой квантовый поворот, Ан.

Бобэоби закрыл глаза Ана, Баобаб приподнял его тело, Клотильда укутала его в невесть откуда взявшиеся белые простыни.

Ударом кулака великан сломал стену отделения. Мы вышли через нее на танцующую, меняющую собственные очертания улицу.

– Иди, Мартын. Мы сами похороним его – там, где много травы и немного сорняков, недалеко от входа в нашу арку.

– Привет Мие. Спасибо, что поставили «Flying Home».

– Конечно, мы же договаривались.

– Да, ваш Егорыч оценил. Он меня как раз в этот момент допрашивал. Как услышал, сразу постарел и сдриснул.

– А я думал, они все еще на «новостях» превратятся в труху.

– Они конечно, как и мы, чуть дуба не дали. Но еще на что-то надеялись. Иерихон добил.

– Мне нужно отнести последние письма.

– Мартын, у тебя все-таки получилось. Ты не думай, мы не держим зла. Значит, так было нужно.

– А где этот Егорыч?

– Вот этим мы и займемся, есть к нему разговорчик, – прохрипел Баобаб.

– До встречи.

– Это вряд ли. Флаинг хом, как говорится.

Медленно, поддерживая с двух сторон Баобаба, который нес закутанное в простыни тело Ана, они пошли к ковыряющемуся в носу циклопу. Он сидел на сплюснутом ларьке «Обмен валюты», вокруг валялись купюры.

– Пока, Нос. Это наш транспорт. Бывай!

Я смотрел, как они уходят.

А потом повернулся, подмигнул своему седому великану и снова встал на его ладонь. Он поднял меня, и, сидя у него на плече, я с самым идиотским видом на свете, перекрикивая ревущего из всех радиоточек города Боуи, закричал: «Погнали, шеф!»

Дороги стали реками танца. Это шли волны людей, смеющихся и смывающих все на своем пути, они хором пели и плясали, черт возьми. «Я сам себе и небо, и луна», – пела каждая клетка города, и в эти слова невозможно было не поверить.

Мимо нас пролетел в прыжке рыжий циклоп. Перед тем как пробить одноглазой своей башкой дыру в пятом этаже «Лукойла», он успел прокричать приятелю: «Луг, снимай меня! Смотри, я – Капитан Америка!»

Небоскребы-новостройки превращались в руины, в бутафорию из военных фильмов, а еще через минуту становились облаками пыли. Я едва уворачивался от пролетавших мимо ларьков и киосков, ими перебрасывались низкорослые великаны-подростки с прыщами и пушком на подбородке. «Братики мои, малыши тупорылые», – смущенно, но с любовью бормотал мой великан.

Вот, следуя указаниям сидящих на их плечах бесконечно молодых людей, великаны весело сносят башню МИДа. Вот, сев на «порше», «мазерати» и другие автомобили лубянской элитной парковки, они соревнуются по плевкам: кто первым попадет в Дзержинского. Попадает юная великанша с двумя косичками: статуя падает, от нее отваливается голова и катится к Кремлю. Вот, спустив вельветовые брюки и семейные трусы, в которых мог бы поместиться целый взвод росгвардейцев, пятеро циклопов писают на здание Администрации президента. Мощная перекрестная струя вымывает через окна людей в костюмах и в военной форме, их несет к реке. Еще немного, и перекрытия здания не выдержат. «Ну а что делать, энурез, наверное», – снова смущенно говорит мой великан.

Мы на минутку останавливаемся у того, что только что было алкогольным магазином. На коленях смеющихся великанов сидят совсем молодые люди. Таких молодых город не видел уже несколько лет. Они играют на гитаре «Light My Fire», иногда кто-нибудь из них по сигналу высокого, как жердь, мужчины ныряет с колен великанов в море алкоголя. И выныривает абсолютно счастливым. «Сам. Секс!» – довольно кричит мужчина-жердь.

Я наклонился и взял из его рук бутылку водки.

На каждом углу поджидала необыкновенная сцена. Я не смогу тебе все рассказать, да ты и так видела не меньше моего. А видела, например, что они сделали с президентским поваром? Надеюсь, нет, это трудно забыть. А забыть надо, если хочешь когда-нибудь думать без содрогания о сосисках.

«Ой, гляди, наши резвятся», – великан вытянул свой огромный указательный палец. «Где? Кто?» – «Да вот же, вот они». Только когда он опустил меня на землю перед книжным магазином, где мы с Баобабом вкладывали в сталинские биографии имена расстрелянных, я разглядел: самые маленькие создания, неумолимо маленького размера, живущие между ресниц праздничных великанов, устроили пир на развалинах книжных полок – тля в исступлении поедала портреты Сталина и Путина.

– Это не тля, – обиженно сказал великан, услышавший мои мысли. – Это пыльца, наша праздничная пыльца.

Прямо у уха, из радиоточек того, что еще недавно было книжным «Библио-Глобус», рванула «The Weeping Song». И мы двинулись дальше.

– Погоди, давай на секунду заглянем, – остановил я великана, увидев родное здание «России всегда».

Какая-то неведомая тварь с обаятельной мордой и десятком щупальцев оплела гигантское строение информационного холдинга и увлеченно поедала мерцающие буквы названия. От «Россия всегда» осталось только «сс». Я присмотрелся – под нами волной ходила толпа людей, на вытянутых руках передавая друг другу извивающуюся фигуру. Я сразу узнал: да, это она, в алом платье, в бобровом своем воротнике. Кристина Вазгеновна Спутник, брыкаясь, пыталась выбраться из мерцающих рук.

Великан наклонился и приблизил меня к ней.

– Мартын, какой ты красивый Мартын, я сразу узнала тебя, Мартын, не дай им уничтожить меня, куда они тянут меня! Я всегда помогала тебе, Мартын, прости меня!

Я не успел ничего сделать, честно. Я даже хотел что-то сделать. Я простил. Но едва я подумал об этом, как толпа расступилась и Кристина Вазгеновна рухнула вниз. А затем толпа сомкнулась снова, и сверху все это было похоже на то, что женщину в красном платье сожрало чудовище.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – сказал великан.

Эти, внизу, были не великаны, а люди – подростки, юноши, девушки младше меня на двадцать лет, те, кого так долго прятали в армейских частях и в центрах православной культуры. И теперь уже я виновато посмотрел на своего великана:

– Братики мои, малыши еще, выбрались наконец.

Он понимающе кивнул.

Да, в город вышли все. Веселые, как боги, люди, родившиеся в нулевые и десятые, пьяные вдрабадан циклопы, великаны всех мастей, обнаженные сирены, размахивающие лотосами… И орлы. Пока мы шли и бежали, я встретил десятки – нет, сотни диковинных существ.

На повороте мой великан чуть не стукнулся лбом со своим собратом.

– Осторожней, папаша, – закричал недовольный голос, и я узнал карлика Серафима. Он, как я, сидел на плече у своего великана в обнимку с Кувшинниковой. – Ой, етить, почтальон! Здрасьте!

– Мальчик! Ослик! Ты молодец! Спасибо, что спас письма! Помнишь меня? Хороший совет дала? Всех нашел?

Это, перебивая Серафима, выкрикивала Кувшинникова, улыбающаяся, ожившая. Я не успел ответить, грохнула «Перемен», в нас врезалась стайка колибри, и наши великаны пошли каждый своей дорогой.

– Смотрите, а вот и лес! – сказал мне мой великан. И я увидел, как со стороны бывшего Волгоградского шоссе показались колышущиеся верхушки сосен.

– Постой, это кратовский Треугольный лес. Его же срубили?

– Я не местный, – отозвался великан. – Но я вижу, что он пошел на город. Деревья любят «Перемен», это факт.

Он еще не знал, что Бобэоби поставил «Перемен» в плейлист трижды, одну за другой, одну за другой, одну за другой. Значит, скоро здесь будет много деревьев.

Я увидел: я накрыл всех куполом общего звука.

В моих руках лежала последняя посылка: последние тридцать девять писем. Все без конвертов, они были связаны грубой бечевкой в один кулек. Разного размера, разной длины, разного почерка – все они упокоились одной упряжкой. И про них всех было совершенно неизвестно, по какому адресу их хотели отправить. Но еще немного, и я свободен.

Я слишком устал. Колено скрипело, как детские санки. Правая нога перестала быть моей. «Так ты не доберешься даже на великане», – сказал я самому себе, выпил в три глотка едва оттаявшие «Семь озер». Мы шли – нет, перепрыгивали – через город, который превратился в одну огромную пляшущую радиоточку. Цоя сменил Боуи, «Moonage Daydream» сменила Joy Division – «She’s Lost Control».

– Дальше – сам. А то еще раздавлю чего важное: здесь вот как оно, узко, – сказал великан и аккуратно опустил меня в сугроб, доходящий до самых моих плеч. – Гляди, через один дом будет твой – там, где хвостатый.

На одной из крыш я наконец увидел в блеске салюта огромный распушенный хвост, черный клюв, колышущиеся перья.

– Да, там. Ну всё, бывай. Только не рвись, а валиком, помаленьку. Ну, счастливо, значит.

Великан кивнул мне и потихоньку, переваливаясь, неловко наступая на автомобили, побрел обратно из переулка.

Переулок был почти черным. Светил только один фонарь, пугающе мигая. Но зарево фейерверков – или выстрелов? – пробивало черноту, сверкал снег и сверкал хвост павлина – по нему я понимал, куда идти. Я то и дело проваливался в глубокий наст, набирал снег ведрами в сапоги Ана – весь переулок был завален сугробами.

И все-таки я дошел. Как я попал в этот дом? С кольца повернуть в переулок, с закрытыми глазами отсчитать семьдесят четыре шага, споткнешься дважды, вторая, нет, третья деревянная дверь, существующая как триптих, войди.

В этот момент на «Радио NN», нашем пиратском радио, которое создавало новый город, заиграла песня «O Children». Наверное, если у Питера Пэна и острова «Небывалый» есть свой гимн, то это он. Ведь дети не знают страха. Теперь эта песня поднимала над городом звуковой купол и я видел, как город танцует под нее.

Дом восемнадцать.

Второй подъезд.

Парадное.

Сбитая мозаика, гипсовый младенец со сломанным носом, пустое место консьержа, включенный телевизор, дают «Щелкунчика».

Мраморная лестница, сколотые ступени. На лестнице – запах водки, кто-то разбил бутылку – или это от меня? я успел облить доспехи остатками «Озер» – и запах приятной ленинградской – откуда ей здесь взяться? – затхлости. В просветах высоких окон сиреневый свет. Куда ни посмотришь – один лишь сверкающий снег.

Я поднялся на пятый этаж. Высокие потолки, остатки лепнины, перепачканные корявыми надписями и запятыми чиркнувших спичек. В моем пролете две квартиры. Нужная – справа. Сорок четыре.

Дверь приоткрыта.

Длинный коридор. В конце коридора – дребезжащий свет и тонкий, едва слышный звук. Я иду по коридору, свет продолжает мерцать, его становится все больше, он колеблется: это свет нескольких десятков свечей.

Тогда я услышал, как они поют.

Они стояли полумесяцем, соприкасаясь плечами, высоко подняв головы, закрыв глаза. Стояли и пели, стояли и пели «Многая лета» – шепотом, так, будто боялись кого-то разбудить. Будто могли разбиться бокалы вина в их руках, будто могли выскочить клавиши из рояля и свечи погаснуть от их дыхания.

«Многая лета, многая лета.

Многая, многая, многая лета».

Все седые.

Почти все одеты в белое.

«Кирие элейсон, Христе элейсон!»

Они закончили петь, заулыбались, расцеловали друг друга, легко засуетились, стали расходиться, в их полукруге рассыпались паузы, и я увидел, что они полуокружали даму с копной серебряных волос. Она была похожа на царицу. Она сияла и кланялась каждому из них, сохраняя царственный облик. И хрустально смеялась.

Спев, расцеловались и тихо, прихрамывая, стали рассаживаться за длинным столом, покрытым серым холстом и бархатной рогожей, черной как ночь. Прямые спины. Глубокие морщины на лицах.

Я неловко качнулся и задел деревянную вешалку, с нее с осторожным и глухим звуком упал цилиндр.

Тогда они заметили меня.

Я увидел себя со стороны, стоящим в проеме двери. Белая рубашка в красных пятнах. Черные сапоги, с которых течет грязь, вязаные доспехи на плечах, перебинтованная левая рука, черные синяки под глазами, тающий снег на спутанных волосах.

– Вам письма, – сказал я неловко, никому. Как будто я снова был прежний я. – Вроде бы все вам. А еще есть книга.

Я протянул никому связку писем, скрепленных серой бечевкой, и «Наставление о ловле рыб и раков», завернутое в крафт.

– Кто вы? – спросил человек с длинной седой бородой. Про него было сразу ясно: это сильно постаревший Портос, не погибший во взорванной пещере, а спустя столетия доехавший на троллейбусе до Колобовского переулка. Он и сейчас был крепкий, длинные волосы, внимательные глаза, сухой голос.

– Зовите меня Мартын. Я принес вам письма, которые нашел на почте. Их забыли принести вам раньше.

– Вы почтальон? – спросила, улыбаясь, царица в короне седых волос.

– Не совсем, – начал объяснять я. – Эти письма должны были прийти к вам давно. Надеюсь, я не ошибся, что они вам. Мне подсказали. От имени «Почты России» я хотел бы принести свои искренние извинения.

«Какая “Почта России”, почему я должен извиняться от ее имени? К черту».

Мне показалось, что они потеряли ко мне интерес, снова повернулись к столу, друг к другу, завязался неспешный разговор, я стоял, не зная, что делать. Я думал уже оставить связку писем и книгу на столике и идти. Но царица – нет, точнее будет сказать герцогиня – кивнула Портосу. Он взял у меня письма и книгу. Мне герцогиня указала глазами на пустой стул рядом с ней. Венский, но не такой, какие я видел в «Пропилеях», а нездешней, сложной конструкции. Я осторожно сел и прислушался к тихому разговору.

«Когда отец отплыл в Константинополь на рыбацком судне…» – говорил Портос, и я не успел понять, как рядом со мной на столе оказалась покрытая тонкими трещинами, изящно залатанная кофейная чашечка, а в ней – янтарного цвета вино с ореховым духом. «Амонтильядо», – шепнула мне герцогиня и закивала в подтверждение головой. И вот я уже сижу без доспехов и чокаюсь с герцогиней: своей не раз треснувшей чашечкой с ее не раз треснувшей пиалой, прошитой золотыми нитями.

Закончив рассказ о рыбацком судне, Портос встал. Развязал тесемку на связке писем и начал перебирать эти листочки. Обращаясь к сидящим за столом, он говорил: «Это тебе, дождался, смотри» или «Дорогая, посмотрите? Похоже, для вас».

Я был самым младшим здесь, минимум на полстолетие я был младше самого младшего за этим столом.

Я решил, что я наконец стану тенью, что я не буду дышать, чтобы никто не понял, что я еще здесь. Чтобы стать незаметнее, я искал фигуры на потолке, пытаясь разгадать, о чем расскажут эти подтеки, и увидел: то ли хоровод слонов, держащихся за хоботы, то ли чайник, переживший кинцуги и цунами. Нет, родимое пятно над твоим коленом. Я снова превратился в слух, обратился в куст. Стал невидимым, как я умел, насколько я мог.

– А помните, кто играл в бильбоке?

– Король. Король играет в бильбоке…

– Только забыла, какой номер. Который с Жанной д’Арк… Карл Седьмой?

– Они приплыли невзначай

В Громбулианский славный край

И там на золотом песке

Играют мирно в бильбоке.

– Владимир, это ведь вы написали книгу «Каталог утопий»?

– Да.

– Учтете и нашу?

– Наша – фигура умолчания.

– Родной Содом.

Герцогиня вскинула голову, и стол умолк.

– Петр, я хотела попросить вас снова спеть. Если вы не против.

С дальней стороны стола, которую я сперва и не видел – будто и комната, и стол в ней мгновенно, по слову герцогини, раздвинулись, – поднялся красивый человек. Мне кажется, я видел его фотографию у Ана. Я даже думаю, Ан мне ее специально показывал, когда говорил об их товарище, научившем его читать Антония Сурожского и сочинившем «Иерихонскую симфонию для труб», которую я только что поставил на «Радио NN». У него были кудрявые волосы, детская хулиганская улыбка. Он был необыкновенно красив.

– Конечно.

И он запел.

– Величай, душе моя, честнейшую и славнейшую горних воинств.

Он пел, и вокруг него выстраивалась изгородь живых кустов, цветов – жимолости, или снежной ягоды, или другой травы, смертной и совершенно непроницаемой. Не вокруг него, а вокруг всех нас. Он пел не комнате, не нам и даже не себе, глаза его были обращены куда-то внутрь, в комнаты в нем самом. На каждом окончании фразы он резко поднимал голову, набирал новый воздух. То, что он пел, стало забирать за собой меня. Стало забирать стол с фруктовыми блюдами и паштетом «Сюзерен», с чайником, шрамированным серебряными нитями. Стало забирать графины и штофы водки, бутылки черного и зеленого стекла, приземистые клавелены, узкоплечие гевюрцтраминеры, фарфоровые тарелки с полузатертыми царскими гербами на обороте.

И вот уже в комнате погас свет, и я уже не вижу, я только слышу.

Еще немного, и мы все, сидящие за столом, очутимся внутри голоса.

И когда исчезание почти случилось и последний из нас почти исчез, голос умолк, замер.

Комната не сразу, медленно, но начала обратно заполняться предметами, они торопливо и на ощупь пытались угадать и занять свои прежние места, немного волнуясь и путаясь. Трюмо встало на место книжного шкафа, ваза с цветами со шкафа перелетела на рояль, и так далее, и так далее, но вот все успокоились, скатерть обняла стол, на нее вернулись бутылки, графины, и вот постепенно снова встает свет, и люди открывают глаза, поднимают головы. Петр садится, герцогиня кланяется ему, чуть опуская голову к своему правому плечу. Проходит еще немного десятилетий темноты и тишины, и свет полностью возвращается. Можно видеть, как в окна летит снег.

И когда свет окончательно вернулся, кто-то легко-легко тронул меня за плечо. Я обернулся:

– Здравствуй, Мартын.

Я ничего не мог сказать, конечно.

– Тебя великан привел.

– Ага, спасибо.

– Без проблем. Небо заливало?

– Что?

– Небось заливали друг другу, что время нелинейно? Что все происходит одновременно?

– Нет, это не успели, но были другие приколы.

– Ну и хорошо. Ты письма отдал?

– Нет, не успел. Ой, то есть отдал.

– Хорошо. Я знала, что ты сможешь прочитать шифр, но на всякий случай попросила великана тебя проводить. Я пошла вперед. Видишь, ты черт знает что думал о том, чем я занимаюсь! А я искала дом, где ты найдешь всех своих адресатов. Сегодня здесь общий сбор, что-то вроде бала. Так что удачно все совпало, можно застать всех. Вот, познакомься. Помнишь письма из лагеря? Помнишь Евстафия?

Сразу как она назвала имя, из глухой тени комнаты и отсветов заоконного снега сложился высокий бородатый человек, не похожий ни на Ричарда Львиное Сердце, ни на Йозефа Рота, ни на «Портрет неизвестного» неизвестного фламандца XV века, но на них похожий больше, чем на кого-то еще. Еще он был похож на письма с Соловков – на их почерк, запах, настроение.

– Вы связаны с Евстафием с Соловков?

– Можно и так сказать. Здравствуйте.

– Можете рассказать?

– Что рассказать вам?

– Как он оказался на Соловках? Что случилось после тех писем?

– Имя: Евстафий Станиславович. Род занятий: авиатор, командовал автомобильной прожекторной ротой, техник, контролер. Много кто, много кем был.

– А потом?

– В тридцать третьем за «террористическую деятельность, антисоветскую пропаганду и агитацию» приговорен к расстрелу. Тридцать три года.

– Как?

– Как? Отец повторял: «Евстафий говорит слишком много, он человек бесшабашный». Расстрел заменили на десять лет лагерей. На Соловках. В тридцать седьмом забыли про замену, вспомнили про расстрел.

– Вы сын Михаила, Михаил – это брат?

– Михаил – младший брат, это он отправил шапку. Я слышал, как вы читали это письмо по Радио. Последнее, апрельское. В августе тридцать седьмого года вышел приказ Ежова по «разгрузке» лагеря от «активных антисоветских элементов». К расстрелу приговорили тысяча восемьсот двадцать пять заключенных Соловецкой тюрьмы. Девятого октября тридцать седьмого года приговорено шестьсот пятьдесят семь человек. Они расстреляны двадцать седьмого октября, второго и третьего ноября тридцать седьмого года. Десятого октября тридцать седьмого года приговорено четыреста пятьдесят девять человек. Они расстреляны первого и четвертого ноября тридцать седьмого года. Десятого ноября тридцать седьмого года приговорено восемьдесят четыре человека. Они расстреляны восьмого декабря тридцать седьмого года. Двадцать пятого ноября тридцать седьмого года приговорено четыреста двадцать пять человек. Они расстреляны восьмого декабря тридцать седьмого года. Четырнадцатого февраля тридцать восьмого года приговорено двести человек – дату их расстрела не знаем. Тот, о ком вы спрашиваете, – среди приговоренных двадцать пятого ноября. Мы не знаем, где они похоронены – может быть, в районе Лодейнопольского лагпункта, может быть, на Ржевском артиллерийском полигоне. Мы не знаем, где они похоронены.

– Мартын, – Миа, снова тронула меня за плечо, – Мартын, видишь ту даму? Ей нужно отдать письма офицера Антонова с «Храброго».

– Здравствуйте, – сказала высокая дама с острыми чертами лица, с низким голосом. Чем-то похожая на Елену Турбину, только постаревшую. – Вы, должно быть, видели письма, обращенные к Лиле, Елизавете, и знаете Николая. Вернее, его почерк.

– Да.

– Хотите видеть, каким он был тогда?

– Конечно!

– Вот его карточка.

А вот карточка, которую он так долго ждал.

– Это она?

– Кто?

– Кому он так много писал, Лиля?

– Да.

– Что вы о ней знаете?

– Я знаю о ней почти все.

– Что она делала, пока он писал ей письма?

– Она ждала их, и отвечала ему, и снова ждала. Она жила на Торговой улице, в доме номер двадцать пять, в двадцать восьмой квартире. Она была слушательницей курсов Лесгафта. Вероятно, как раз когда Николай подъезжал к Омску, подавала прошение в Психоневрологический институт. Медицинское отделение. А в октябре шестнадцатого заплатила, кажется, семьдесят пять рублей за право слушать там лекции…

– Девятьсот шестнадцатого?

– У вас какие-то сомнения?

– Вы стали медсестрой? Поэтому на фотографии в форме?

На нас стали оглядываться. Миа сказала мне:

– Ш-ш-ш-ш, Мартын, говорят тост, обращаются к тебе.

Я обернулся. Во главе стола, подняв бокал с вином, стоял седой усач, чем-то напоминающий Ана:

– Поэтому спасибо, Мартын, за ваши посылки. Кстати, день Мартына Лисогона четырнадцатого апреля. В этот день на лисиц, по поверью, нападает курячья слепота. Лиса кочует, переселяется в новую нору. А еще мартын – общее названье водяных птиц, вы их знаете? Крячка, чайка, зимородок, алкид, алкион, лединник… Куцая, зелено-пестрая, сидящая на кусте птичка, подстерегающая на берегу. А еще есть мартышки, так называют чернорабочих артельщиков, нужных для ссыпки купленной пшеницы в амбары. Они устраивают амбары, крытые лубьями и рогожами, принимают, меряют и ссыпают пшеницу на свой ответ – всей артелью живут воровством и обмером, кражей хлеба у продавцов. Не обижайтесь, но ведь и лиса, и птица, и обмеряющие артельщики вам близки. Я люблю еще слово «мартын-гик» – это распорка под бушпритом, шест для укрепления продолженья бушприта. А бушприт – дерево, выступающее вперед с носа корабля, понимаете? Этот тост за вас, Мартын Корабельный.

Поднялся одобрительный морской гул.

– Я хотел бы продолжить вашу речь, – с кресла встал худой, очень высокий человек в очках с толстыми стеклами. Ему пришлось чуть приклонить свою кудрявую голову, чтобы не стукнуться о потолок. С высоты он оглядел всех внимательным взглядом и, когда гул умолк, поднял прозрачную, наполненную до краев рюмку.

– Вы все видели эту связку писем. И не хуже меня знаете, что от наших болестей нет мазей. Что мадам Дефарж вяжет, а нервы не канаты. Да, придет время, будет и пора. Вот и пора. – Он вздохнул. – Вы лучше меня знаете, что, не глядя на гнусное время, ласточки, пророчащие жемчужные вечера, уже чертят небо. Я несколько лет занимался языком одного из народов Австралии, он называется нханда. Это люди, живущие среди страниц Красной книги. Я общался с последними представителями этого народа, смеющимися, танцующими среди редчайших животных и растений, необыкновенных средостений запахов, цветов. Они способны были рассказать нам о том, что станет лекарствами от самых разных болезней. Но самое важное я спасти не успел. Путевые песни тех племен. Путевые песни описывали продвижение людей через чащобы. Нханда верят, что первые жители, высадившиеся на берегу, создали своими песнями сам континент. Песнями. Ту землю, которую мы сейчас знаем Австралией, куда вы хотели уехать, я слышал. Их песни говорили о гигантских следах, вмятинах на земле…

– Это же великаны!

– Ш-ш-ш-ш, не перебивайте тост.

– Путевые песни шли через все страну. И как сказала моя коллега, получается, вся Австралия – одна партитура. Громадная симфония. Ноты, созданные из внутреннего шума. А как мы знаем, в симфонии все возможно. – Он обвел глазами стол, поднял свою рюмку и выпил ее, чуть не ударившись о лепнину. – И вам тоже нужно создать свою страну, заново. Заново. Но с помощью потерянных путевых песен.

– Разрешите и мне короткое алаверды, Виктор Михайлович. – Герцогиня приподнялась с кресла и подняла свой бокал. Все снова замолчало. – К вашим словам я добавлю только, что наши письма, о которых вы сейчас сказали, – это и есть наши путевые песни, география страны, занесенной в Красную книгу, исчезающей на глазах. И не будем унывать и заботиться о завтрашнем дне, он сам будет заботиться о себе: довольно для каждого дня своей заботы. – Она улыбнулась и подняла свою надтреснутую чашечку с вином.

– Эти полевые лилии ни трудятся, ни прядут, но никто не одевался так, как всякая из них, – пробормотала рядом со мной маленькая старушка. Заметив, что я ее слышу, подмигнула и сказала, указывая на цветочный букет на середине стола: – Это вечное лето. Видите лилии? Это вечное лето, где все живы. К слову, вы не переживайте, если не взрослеете, это к лучшему, это совсем не обязательно. Не взрослей – это ловушка, помните кто так говорил?

Тем временем все подняли бокалы, церемонно чокнулись друг с другом и выпили. Я тоже выпил, прикрыв глаза. А границы комнаты снова изменились. Высокая дама, рассказывавшая мне об офицере Антонове, уже сидела на другом конце стола. Рядом со мной очутились новые люди. Все рассматривали письма, показывали друг другу, говорили друг с другом, голоса жили одновременно, я слышал их все.

– Понимаете, в феврале семнадцатого Михаилу дали отпуск, и мы поехали в Саратов. Там нас застало известие о революции – прислуга сказала: «Я вас буду называть Татьяна Николаевна, а вы меня теперь зовите Агафья Ивановна».

– А о них я ничего не знаю.

– Он сказал мне тогда: вы не воображали, что если сознание предшествовало Большому взрыву, то оно могло стать причиной взрыва? А я тогда не поняла его, очень жаль, вот и письмо о том.

– А о них ничего не знаю.

– Вадим говорил тост о симфонии, и здесь то же: Царство Божие – это энергетическая симфония. И в ней все существует в форме возможности. Вот, оказывается, что она хотела мне рассказать.

– Костя. Пошел в революцию. В двадцатые как-то перекантовался. Репрессирован, его жена была расстреляна. Он всегда хранил комплект одежды и белья наготове. Он всегда мог встать, взять свой чемодан и тихо уйти. Так и сделал.

– А о них я ничего не знаю.

– Она спрашивает здесь, как все началось. Дорогая, началось на самом деле все раньше, раньше. Сперва мы напечатали что-то из «Дьяволиады». А может быть, это было «Собачье сердце»? В шестьдесят девятом я первый раз попал на слет авторской песни и заразился там тем, что проще всего назвать воздухом свободы… Нет, началось еще раньше, раньше, раньше, и это был шестьдесят восьмой год, конечно, когда ужасно мне нравилась западная музыка, а она была запрещена. У меня была такая мечта – стать хиппи! Хиппи, к сожалению, здесь стать не удалось, но… Голоса. Мы сидели, наша дачная компания, мы сидели, и это называлось «посидеть на бревнах», и слушали радиоголоса. Что-то можно было поймать, что-то нельзя. Но когда ты ловишь и вдруг – «Битлз», это был просто отрыв! Старые «Спидолы», тогда только на них можно было поймать. А потом я стал слушать новости, и они мне были интересны. И вдруг: люди вышли на Красную площадь… август шестьдесят восьмого. Я это слышал! Это все изменило. А затем уже встретил ее, Зою.

– А о них я ничего не знаю.

– Я и не надеялась, что он выживет, что он помнит обо мне. Подумайте только: пленный немец в Сибири. И он помнил, думал.

– А о них я ничего не знаю.

– Я в Украине тогда жила. Мы собирали свеклу и делали сахар. И я кормила этих… такие маленькие… как они по-русски, не знаю, звери такие маленькие… Мать забрали в Сибирь, и я одна росла у чужих людей. И жить было тяжело. Я – Эльга. В Украине звали меня Олей, а здесь я Эльга. Вот он и написал: Эльга.

– А о них я ничего не знаю.

Они говорили одновременно, до меня долетали отдельные реплики. Я просто слушал, сидел с видом важным и глупым.

– Это видите, Мари, письмо с фотографией с войны. Трава к коже. Поле с цветами и вкусная лепешка. И проводила его, и больше никогда не видела – погиб от тифа на войне, сожгли барак.

– Дед хромал всю жизнь.

– А о них я ничего не знаю.

– Единственное, что от нее осталось, – статуэтка, была врачом.

– А о них я ничего не знаю.

– Мой младший дядя перед войной женился на молоденькой девушке. Такая блондиночка, я помню, Галя ее звали. И в голодную зиму он добился, чтобы она поехала в эвакуацию. Она поехала в Пятигорск и пропала. Он ее искал, искал. Письма не ходят. Однажды у знакомых встретил молодую женщину, влюбился в нее. Она его тоже полюбила. В Москве это было, на Зубовской площади. Они женились, жили, переехали в Ленинград. У них уже должен был быть ребенок. И вдруг появилась эта Галя. Она сидела в каких-то фильтрационных лагерях, ее там долго проверяли. Она говорила, что немцы забрали ее с собой, она работала поварихой. Ладно, давайте, наливайте, ну что вы слушаете меня?

Были снова тосты. И новые комнаты, новые голоса.

– В одна тысяча девятьсот сорок четвертом году я в Свердловске жил, и на улице открыто, громогласно старик пел частушку:

                        Сталин выслал телеграмму,                        Чтобы срать по килограмму.                        Где же высрать килограмм,                        Когда дают по двести грамм.

И он не боялся, что кто-то донесет, потому что все думали так же. А до этого я в селе вырос, так сказать:

                        Был царь Николашка —                        Была мука да кашка.                            Пришли большевики —                            Ни хлеба, ни муки.

Так что вот, собственно, что там говорить. Народ есть народ. Но сейчас никого не осталось, что там говорить.

– А о них я ничего не знаю.

– Самое страшное было в жизни, что я никогда не забуду, – это когда мама получила извещение о гибели папы. Она села на стул и три дня сидела не шевелясь. Мы боялись дышать около нее все там. Потом через три дня она вот так руку положила перед собой, и у нее в руку выпали все до единого зубы. Она встала. Говорит: «Ну что? Надо жить. Есть дети». Всё.

Комната продолжала раздвигаться, и я увидел, что людей становится больше. Стол менял очертания, усложнялся, уходил куда-то в глубину квартиры, в морской гул разговора.

– Мой дядя Гриша знаете как появился на свет? Он должен был родиться в конце октября. А прадед мой работал, потом стал хозяином аптеки. Разрешите налью вам, Анна Константиновна?

– Да, пожалуйста.

– Короче говоря, вечер двадцать пятого октября семнадцатого года, и все происходит в двух остановках от Смольного. И вот вечером двадцать пятого октября тысяча девятьсот семнадцатого года бабушка сказала дедушке Евсею: мне пора. А она – то ли у нее какие-то неприятности были, то ли выпендривалась, но решила рожать в лучшей клинике, клинике Отто. В этой клинике рожали под орган, поэтому она и считалась лучшей. Можно было заказать музыку: рожать под Баха или под Генделя, например. Это вам не хухры-мухры, понятно? И вот двадцать пятого октября бабушка говорит «пора», дед выскакивает на улицу, хватает извозчика: «Вези жену рожать в клинику Отто». – «Плати деньги, поехали».

– На извозчике с беременной женой?

– А на чем еще? Это еще до советской власти, вы думали, они на метро поехали? Нет, на такси – на извозчике.

– А!

– Во время войны были трамваи только. Они всех съели, ели лошадей.

– Кто?

– Люди. Но это потом. А сейчас они выехали на нынешнюю Восстания, на Знаменскую, доехали до Невского, поехали по Невскому, тихо-спокойно. И только когда доехали до арки Главного штаба, узнали, что идет революция. До этого никакой революции не было. Он закружился, извозчик, и в объезд по Мойке выехал к Медному всаднику.

Мосты разведены, Троицкий, будущий Кировский, разведен. Дворцовый разведен. Мост лейтенанта Шмидта разведен. До Литейного – далеко. «Хозяин, я на лошади через реку не могу». А тогда на Неве были перевозчики. И за деньги они тебя перевозили через реку. И дед нашел перевозчика. Под пушками «Авроры» тот перевез их к сфинксам, к Академии художеств. Там они вылезли и уже пешком дошли до клиники Отто. Так родился мой младший дядя, мамин брат.

– Мартын, ты узнал?

– Что, Миа?

– Ты узнал, кто говорит?

Я повернулся.

– Мартын, это Георгий Ревич.

– Георгий! Вы!

– Ты удивился, что я еще тут?

– Нет, просто не ожидал. Спасибо за транзистор.

– Транзистор. Какой еще транзистор.

– Вы подарили, старый, британский.

– А. Сообразил, как его использовать, я так понимаю?

– Да.

– Ну я очень рад.

– Я принес сюда «Наставление к ловле рыб и раков в наших пресных водах». Я тогда думал, что вы не понимаете, о чем я говорю, но это я тогда не понял.

– Очень хорошо. А самую замечательную историю довоенную, которую рассказывает моя мама, знаете?

Кто-то снова запел. «Вот скоро, скоро поезд грянет». Снова скатерть стала уплывать. И я снова стал только слухом, ловя песни и случайные маленькие звуки – кашель, скрип стула, звон рюмки, – которые вместе с маленькими поющими голосами и маленькими репликами выстраивались в симфонию. Я закрыл глаза.

– Да, да, нам остается утраты пожизненный труд.

– А давайте теперь вот эту: «Вечер, поезд, огоньки, дальняя дорога…».

Кто-то достает сигарету.

– Ты наша сестра, мы твои молчаливые братья, нас время сводило, да старость свела.

– Это про нас.

Кто-то чиркает зажигалкой.

Кто-то наливает вино.

– Сирийские монахи говорили, что умирают для мира, а мертвый умереть уже не может.

– Па-па-пап пап татара-тарара та-тат-ла-лай-ла ла ла-ла-ла-ла-ла.

– Он Галича пел шикарно.

– Ты в том виновата.

– Его звали «пророком сирийцев», «арфой Святого Духа». Но при этом его идеи радостного христианства оказывались все менее понятными и в конце концов возобладало монашество египетского образца, апокалиптические чаяния. А Сирин говорил, что мы призваны восторгаться искусством, поражаться красоте, которая размыкает нас. Которая не дает нам жить чувством вины, не дает нам зациклиться на себе.

– Этот ранний Окуджава совершенно гениальный.

– Облака плывут, облака.

– А для меня главная галичевская песня – «Когда я вернусь».

– Это то, что рвет сердце.

– Вот именно, что «ты не смейся, когда я вернусь».

– Послушайте, я просто как бывшая в эвакуации и в эмиграции и вернувшаяся, понимаете…

– Поехали.

– Подайте бокалы, поручик Голицын,

Корнет Оболенский, налейте вина.

А где-то уж кони проносятся к яру.

Ну, что загрустили, мой юный корнет?

Звук стопки о стопку.

– От Суэца правь к востоку, где в лесах звериный след,

Где ни заповедей нету, ни на жизнь запрета нет.

Чу! запели колокольцы. Там хотелось быть и мне,

Возле пагоды у моря, на восточной стороне.

– Я тоже иностранный агент: стараюсь действовать в интересах Царства Небесного.

– Разрешите налью вам, Галина Михайловна?

– На дороге в Мандалей,

Где стоянка кораблей,

Сбросишь все свои заботы,

Кинув якорь в Мандалей!

Не знаю, сколько времени я сидел с закрытыми глазами. Миа снова тронула меня за плечо: «Пора, Мартын. Всем пора».

Я открываю глаза. Вот они все стоят вокруг стола. Утренний свет делал всю комнату сине-белой. Казалось, что все люди и все предметы в ней немного парят. Лиц не разглядеть, они в дымке. Глаз делает быстрые снимки, но не может их проявить.

– Спасибо, – на меня смотрела герцогиня в венце седых волос. – Наверное, теперь мы можем быть… как надо сказать? Упокоены?

Я поклонился ей.

Миа сказала:

– Мартын, нам пора, да, мы уходим?

Снаружи, по ту сторону синих окон, слышно, как идет земля. Я слышу шум тамтамов.

– Да.

– А куда?

– По счастью, понятия не имею, – сказал я. – Поедем смотреть на исчезновение всего, что мы знаем.

Шум стал сильнее.

Из старинного шкафа, подмигивая, побежали жучки-древоточцы. Из дальней комнаты поковыляли стулья, хромая на одну ножку. Из резко раскрывшихся ящиков посыпались на пол всевозможные мелочи – монетки, пуговицы, серьги, таблетки. Портреты слезали со стен, смешивались их губы, брови, носы, взоры.

Оконные стекла треснули, осколки полетели в комнату, накрыли собой весь стол, положили все под стекло.

Левая стена с зеркалом, роялем и картинами накренилась и рухнула.

Весь дом заколыхался волной, потолок начал сползать, в комнаты влетел волной белый-белый, как снег, снег, смешиваясь с серой-серой пылью.

Правая стена рухнула вниз, забрав с собой часть кресел и сидевших на них.

Ветви деревьев, все в снегу, лезут к нам, одна из ветвей хлещет меня по лицу, на щеке рождается кровавый полумесяц. Кто-то в пальто задевает скатерть, она цепляется за него, съезжает все быстрее и быстрее, и стол становится пустым.

– Где-то такое уже было, – успел вспомнить я. – Этот стол медведь тащит.

«Поехали», – сказал я, и мы покинули дом. Он ломался у нас на глазах, мы перепрыгивали через ступени, и вот уже нет ни ступеней, ни лестницы. Я обернулся. В исчезающем проеме исчезнувшего окна стояла герцогиня в окружении Петра, Портоса, Виктора и улыбалась. Снег быстро скрыл их от меня.

Молчали. Снова молчали.

Я видел их ссутулившиеся спины. Уже устало, без ухарства, великаны топтали пустоту, перемалывали руками мерцающий воздух. Циклопы, желтые циклопы, шли толпой и парами. Впереди танцевали под нарастающую тишину неизвестные мне молодые люди. Звуки делались тише.

Мы шли и молчали.

Мы шли и молчали. И вокруг нас становилось молчание и белое, все более белое и более тихое пространство.

Мы шли, и молчали, и смотрели друг на друга.

Мы вышли на белый свет. Белый-белый, как свободный кит, белый, как скатерть, которую стелют перед тем, как придут все на свете пирующие, еще за минуту до первого стука в дверь и до первой капли красного вина. Белый, как белая простыня, которую хозяйка, напевая, натягивает парусом. Мы видим открытыми глазами воздух. Он бел, дыл, щур, он белье у выписавшегося из больницы в моем узелке за спиной.

Мы шли, и молчали, и смотрели друг на друга.

3.134

Стоит свет. Он хорош. В нем еще нет ничего. Есть только он сам и его первый день. И нет ничего прекраснее начала. Мы идем через только-только родившийся иван-чай, через пробивающиеся бурьян и неведомые травы. Здесь тихо-тихо.

Мы видим белую расстеленную скатерть. Мы слышим, слушаем, вдыхаем белую тишину без единой складки.

Мы вышли на свет. Я новому солнцу рад.

И мне не по себе.

2021, август