Кратер

* * *

В декабре девяносто девятого на краю белоснежного кратера мы стояли. А кто это — мы? А такие ребята из Питера, двое-трое, ну максимум пятеро, обступившие скважину мглы. А вокруг из тумана и зелени урожай новогоднего семени колыхался, как воздух в жару, и земля, как больная жемчужина, вся в испарине мелкой, простужена, бормотала одно: не умру. — Не умрем! — восклицали мы Северу и стучали по голому дереву. Не умрем, потому лишь, что — мы! Хоть отверстие рваное в кратере изъязвляло сердца — как в фарватере пенный след лишая у кормы. Вздору было с добром — но и главного: нимб святого на гравий для ангела шел, чтоб вымостить тропку в саду монастырском — где сплошь гладиолусы, завиваясь, вплетались нам в волосы в девяносто девятом году. Горизонт расширялся поблизости не к простору, однако, а к лысости, отчего мы спадали с лица. Но казалось: немного усилия, и распустится кратер, как лилия, и столетью не будет конца.

* * *

Надвигается судьба, как летящая над морем многолюдная арба, цифровой безглазый голем, как набитая травой, но и пневмой, но и лучшей схемой тела цифровой жизнь — точнейшее из чучел. И, как под ноги ковер пламени на шкуре тигра, выстилает свой узор сыфр к алифу, к цифре цифра. Но в любой резной щели между ними поместиться лезет масса: не нули и не целое, а — лица. И особенно одно отчуждается от формул, будто серое рядно белым шелком кто продернул. Ниже, ниже колесо рока. Шлейф событий рвется. Ближе, ближе то лицо, и неотвратимей сходство. Числа мечутся. Но бунт их — игра. Они орнамент: номер рейса; дата; пункт назначенья; и — кем нанят.

Hospitium

Ближе к старости в место глухое, в городишко случайный хотел бы уехать, где есть парк и канал и где за полночь лебедь о последнем рыдает покое. Где в витрине аптеки пробирки эликсиров цветных и целебных сиропов, и гуляет по площади местный философ, чтобы ровно в четыре пройти мимо кирхи. Здесь уже не сложу я из жизни мозаик, потому что не знаю имен и историй, потому что (зачем лишь и ехать-то стоит) и меня ни одна здесь собака не знает. Только ветер румянит мне щеки, ветер юности, нежно-неистов, тот, что гонит по парку, как листья, туристов, тот, что сводит с былым, а не с будущим счеты. Остальное — покой. От артерии к вене шепот крови: оставьте в покое. Чтоб, хорошее так же любя, как плохое, обгонять хоть на малое время забвенье.

Софье шесть лет

Не торопись во взрослые, взрослый глуп, он под подушку не сунет молочный зуб, а ляпнет "кальций". Он говорит всерьез, где бы смеяться. А все потому, что взросл. Не повторяй за ними. Мильон их слов прежде сопрел в мильоне других голов. Взрослый всегда вспотел и всегда озяб перенимай закалку у снежных баб. Что ты читаешь? Читай про принцесс и фей. Принцы румяны, хотя голубых кровей. Гномы бегают вкось и наперерез, а взрослые — тонус поднять или сбросить вес. Цвета лица у них два — бледен и смугл. Взрослый не верит в одушевленье кукл. Ты же своей щёки раскрась, чтоб ожила, красным и синим, взбей кудри и кружева. Взрослые утверждают, что жить любя так, как ты любишь — всей полнотой себя, после детства нельзя, наступает сбой, ты становишься всеми, никто тобой. Так или нет, останься Софьей еще. Напяль что-нибудь взрослое на себя — туфли, шаль, волосы под античных матрон расчеши. И не спеши за возрастом, не спеши.

Дивертисмент

— Скажите, почему это у вашего величества в покоях королевских нигде нет электричества? — Так мы же в счет покрытия вассальных обязательств включаем свет их светлостей, сиянье их сиятельств. — А почему не видно на улицах полиции? — А потому, что служат в ней у нас одни патриции, а так как эта служба, по мненью их, плебейство, то из нее повальное мы наблюдаем бегство. — Из-за чего бегут тогда военные из армии? — Да всё из-за противника. Нет никого коварнее противника: он дерзок, хитер и агрессивен. Любой противник — дрянь, но наш — особенно противен. — А почему?.. — А потому! Конец аудиенции! И мой совет вам: истину глаголют лишь младенцы, и средь них находится ее высочество София: ступайте к ней с вопросами — она мудрее змия. Софье шесть с половиной Как лезвие, отбита челка, и прочь от восковых скорлуп уносит мед, танцуя, пчелка к румяному раствору губ. Итак, на первый взгляд, игрушка. Но где раешный маскхалат дыряв, сквозит слепая дружба с иконой, забранной в оклад. Есть речь, есть лепет. Их основа дыханье Сони. А итог в сачке застрявший ветер, слово с цветка гонящий на цветок. Есть речь-тоска, и речь-забава, и луг — бессмысленную тварь гармонии, под крики "браво" зевак, сметающий в словарь. В наборе устарелых литер, где "эс" — скоба, а "эн" — двутавр, есть знак цветка. Цветок не лидер, но сноска к тайне. Слаб, но храбр. Так и она: нацелен облик попасть в свой класс, найти свой вид, но вся — еще узор, приемник пророчества, еще магнит. Отмечен челкой год господень, к беседе пригнан язычок и, как звезда в колодце в полдень, блестит неведеньем зрачок.

* * *

Наступает суббота — но сна ни в одном, и бормочет слеза: для чего я ползу, безразличная к выводу, жизнь ли вверх дном, или просто нет сна ни в едином глазу? Наступает суббота — а все, что вблизи, расплылось, как в пару очертанье колес паровоза, хоть ясно, что все на мази, а слеза — от усталости век и желез. И пора начинать — то ли день, то ли что, только как, если не было сна ни в одном, если время — что после субботы, что до, ни труда, ни покоя ни ночью, ни днем.

На реке

1 В ото льда отворённой, как окна, реке мне мерещится туловище в парике облачков; аллегория веса и спеси; вариант привиденья в классической пьесе; оркестровая яма — куда снесены головешки созвездий в забытых спектаклях, выпускавших под занавес символ весны ствол березы в катящихся россыпью каплях. Что мешает триумфу таланта? Триумф выживанья. Тем признак невнятней, чем ближе. Праздник солнца уходит за тучу, чтоб грунт привести в состоянье питательной жижи. И безглавое тело на блюде земли потому-то и видится нам регулярно, чтобы мускулы нас, а не мысли вели и не тяжестью шарма сгибали, а скарба. Просто мир-по-старинке с поправкой на сто или тысячу лет, просто жизнь-по-привычке надо скрасить собой — как кузнечик, в гнездо принесенный в пластмассовом клюве синички. Чтоб ни грез, ни видений. Береза в лесу над рекой. Декорация — тоже искусство. Чтоб, держа меня вниз головой на весу, птица думала: "Да. Заурядно. Но вкусно". 2 Под сводом небес третьесортной земли клеймо золотое, в реке, пополудни, я видел. Как звенья кольчуги. Нули. Как косточки счетов на острове лютни. Картинка? Ну да. Но не символ, а нерв. Безглавое, с солнечным только сплетеньем, оно для меня совершало маневр, конечности пряча из пламени в темень. Пейзаж? Пусть пейзаж. Но который в реке не мог отразиться — как яркая сцена с героем под маской пустой, в парике цветных облачков. Как сиянье из центра. Портрет? Может быть. Но не стран и эпох, а молнии внутренней, тиков удава как в атласе схема удара под вздох, как спрут электрической тьмы от удара. Затмение, в общем. Со вспышкой в мозгу и хохотом, смахивающим на рыданье. С пустым ореолом на том берегу. Короче, страданье. Без смысла. Страданье.