Свет в конце туннеля становился все ближе. Он словно расталкивал темные края и тянулся навстречу, заполняя все вокруг. Ощущение времени осталось позади, и Кирилл не мог сказать, сколько это уже продолжалось. Но легкость и отсутствие иных направлений не давали об этом даже задуматься.

Вскоре свет окружил его полностью, лишив всякого ориентира. Пропали невесомость и чувство полета, развеялся ореол отрешенности. Осталась лишь легкость, но и та разлилась по телу почти неосязаемым ситцем.

А еще через мгновение белый туман расступился, и Кирилл огляделся.

Это была комната. Светло-серые стены, такие же пол и потолок, будто выкрашенные эмалью из одной банки. Причем так идеально, что взгляд не мог зацепиться даже за стыки стен и пола, не говоря уже о самой их поверхности. Ни царапинки, ни зазоринки, ни пятнышка. Единственное, что выбивалось из общего фона, это темно-серые створки лифта впереди.

Кирилл был уверен, что это именно лифт. Да и две кнопки на панельке справа от створок не оставляли сомнений.

Он подошел и осмотрел треугольные клавиши. Одна, ярко-белая, светилась и указывала острым концом наверх. Вторая, черная, с едва пробивающейся алой подсветкой, указывала вниз.

С мгновение Кирилл размышлял, а потом, повинуясь какому-то внутреннему порыву, потянулся к черной кнопке.

– Ну и зачем, Кирилл Андреевич? ― послышался вдруг сзади чей-то голос.

Кирилл обернулся. У стены появилось кресло, хотя буквально секунду назад комната была совершенно пуста. А на светлой кожаной обивке, опершись на подлокотник и печально водрузив подбородок на кулак, сидел мужчина.

Лет тридцати пяти ― сорока, с худым лицом, крючковатым носом и заостренными скулами. Темные волосы, зачесанные на косой пробор, дополнялись клиновидной бородкой и тонкими усиками. Одет незнакомец был в темно-синий костюм-тройку, белую рубашку и галстук, который огненно-красной змеей обвивал стоячий воротник.

– Простите?

– Зачем, спрашиваю? ― устало повторил тот. ― Где логика? Интерфейс же простой, интуитивный. Даже примитивный. Белое ― хорошо, черное ― плохо. Наверх ― Рай, вниз… Продолжать надо?

– Ад? ― Кирилл осмотрел себя. Больничная пижама никуда не делась, но была какая-то неестественно гладкая, без единой складочки. ― Так я умер?

– О да!

– А это что? Чистилище?

– Оно самое, ― кивнул незнакомец.

– Странное какое…

– А как вы его представляли? Что-то типа зала ожидания? Нет, у нас хватает ресурсов для индивидуального подхода к клиентам. Странно то, что вас это заботит больше, чем сама ваша смерть. Впрочем, ― он вздохнул, ― вам не впервой.

– То есть?

Незнакомец опять вздохнул и щелкнул пальцами. Рядом возникло еще одно кресло.

– Прошу, присаживайтесь. Нам предстоит непростой разговор.

Кирилл настороженно сел. Светлая обивка под ним мягко прогнулась, но не более. Никакого ощущения, что опустил пятую точку на облако. Не выпрыгнули из-за спинки и черти с цепями в руках. Просто кресло.

– А вы кто? Апостол?

Незнакомец вдруг резко преобразился. Костюм сменился на белый хитон, а борода на лице быстро разрослась, поседела и вытянулась до груди.

– Иже еси на небеси, ― пропел он заунывно. ― Амен! Похож?

Он потряс головой, и светлый облик осыпался мелкими блестящими осколками. А к прежней внешности добавились выступившие на лбу маленькие рожки и алый огонек в зрачках.

– Нет. Я ― официальный представитель иной организации. Небесная Канцелярия ― наш прямой конкурент.

– Значит, вы ― дьявол?

– Увы, тоже нет. Просто черт. Хоть и не рядовой. В отдел работы с клиентами, знаете ли, кого попало не берут.

– А как вас звать? ― Кирилл никогда не изучал демонологию, но слышал, что имена лукавых не отличались простотой.

– Зовите меня Захар. Знакомое имя?

– Да, так звали моего друга. Бывшего…

– Который украл у вас деньги? А потом еще и девушку увел?

– Да, ― признал Кирилл озадаченно. ― Но это было так давно. В молодости, полвека уже прошло.

– Однако обида осталась, верно? Вот. Благодаря этому маленькому черному «червячку» нам и разрешили побеседовать.

Кирилл потер ладони: те были вполне осязаемы, только неестественно сухие, гладкие и без старческих пятен. Затем спросил удрученно:

– Будете склонять меня ко Тьме?

Захар весело рассмеялся. Утер выступившую слезу.

– Не поверите. Наоборот. Хочу предложить вам билет в Рай.

Кирилл подозрительно уставился на черта.

Тот уловил его прищур и откашлялся:

– Не верите? Понимаю. Но, посудите сами, разве вам и так недостает адских мучений?

Он снова щелкнул пальцами, и между кресел появился столик с диапроектором и коробочкой слайдов. А на противоположной стене возник прямоугольник матерчатого экрана.

Черт подцепил из коробки фотопластинку и вставил в аппарат. На белой материи тут же вспыхнула картинка.

Это был Кирилл. Он лежал на больничной койке. Истощенное бледное лицо, лысая голова, тяжелые темные мешки под глазами. Один сплошной отпечаток боли и пиршества долгой болезни. А вокруг, среди нависающей аппаратуры, суетились врачи.

Захар задумчиво почесал подбородок:

– У вас же последняя стадия, верно? Обезболивающее почти не помогает. Потому этот недоучка-анестезиолог и вколол вам сверх дозы. Идиот. Впрочем, что взять со вчерашнего студента, больше думающего о том, как стащить препараты со склада. Кстати, с ним у нас тоже разговор не за горами, только куда короче и иного содержания. Но я отвлекся.

Он чуть наклонился и доверительным тоном сказал:

– Вот теперь вас и пытаются откачать. Но, задумайтесь, стоит ли?

– А что, ― зло спросил Кирилл, ― в Аду лучше, что ли?

– А вы думаете, вы где?! ― вспылил вдруг лукавый, сверкнув огнем в глазах. ― Вы ― тамошний ― где?

Захар выдохнул и продолжил уже спокойно:

– Давайте-ка я вам кое-что разъясню. Обычно мы этого не делаем, но вы-то у нас случай особый…

И черт стал рассказывать:

– Борьба Света и Тьмы длится уже давно. Нешуточные битвы полыхали в космических просторах, когда человека еще и в помине не было. Большой взрыв только случился, а силы Добра и Зла уже хлестали друг по другу разрядами чистой энергии невиданной мощи. Передать масштаб гремевших тогда сражений не могу даже я, а вам его не осмыслить и подавно.

Захар подождал, пока собеседник переварит услышанное, и продолжил:

– Однако паритет был непреодолим. Тогда и был создан человек. Именно потому он в свое время вылез из пещер, а желания его перестали ограничиваться только жратвой, сном и хорошим трахом. У человека появилась душа, ставшая ключевым элементом в нашем бесконечном споре.

Черт поменял слайд. На экране появилось изображение Земли с дальней орбиты.

– О, сколько креатива было приложено, чтобы сделать из этого куска камня то, чем он является сейчас. Это единственный экземпляр совместного творчества Тьмы и Света. Правда, райские инженеры занимались в основном эстетической мишурой. Ну, и непосредственно производством самих душ. Наша же сторона взяла на себя основную работу по функционированию. Так что после запуска проекта он сразу перешел под наш патронаж. ― Он указал пальцем на картинку. ― Вы его называете Земля. И даже не догадываетесь, что это именно то место, которое в своих мыслях, книгах и речах издавна нарекаете Адом.

Он поймал сомневающийся взгляд Кирилла:

– Да-да. Это именно Ад. Вас разве никогда не смущал тот гигантский объем несправедливости, что царит на планете? Это все ― наша работа, которую мы неустанно и добросовестно (фу, какое слово) выполняем. Нет никаких подземелий, никаких котлов и девяти кругов. Все это выдумки наших средневековых агентов, суть которых состояла лишь в том, чтобы задержать вас в настоящем Аду как можно дольше.

– Но Свет? Свет не мог в этом участвовать!

– Еще как мог! Разумеется, исключительно из светлых побуждений. Как там было… ― Черт закатил глаза и монотонно, будто вспоминая занудный текст, продолжил:

– Рай открыт для каждой души. Космос, всепознание, мириады миров и наслаждений. Никаких оков бренного тела, подверженного боли и страданиям. Бытие вне материй, времен и границ человеческого понимания. Вроде так, если не врут их буклеты. Впрочем, клерки из Небесной врать не умеют.

Он откинулся на спинку кресла и скрестил пальцы:

– Но, по договору, сначала человек должен пройти через Ад. По той самой дороге, что вы зовете жизнью. Но не просто пройти, а сохранить внутри как можно больше Света, которым вас при рождении и наполняют трудяги Рая. Наша же задача: заложить в вас за это время столько Тьмы, чтобы в конце вы могли увидеть только черную кнопку.

– И что там? После черной кнопки?

– А ничего, ― хмыкнул Захар. ― Обратненько на Земельку. И все по новой, сквозь тернии к лифту. Определенные религиозные направления у вас называют это реинкарнацией.

– Но ведь в мире столько прекрасного! ― Кирилл всплеснул руками. ― Нет, наш мир не может быть Адом!

– Давайте уже просто примем это как факт! Ладно? ― Черт хлопнул ладонью по подлокотнику. ― Хотя отчасти вы правы. Мы недооценили людей. Еще на старте проекта Свет предложил дать человеку внутреннюю свободу. Мы не возражали: наши прогнозисты были уверены, что это еще больше подтолкнет вас к саморазрушению. Но тут и крылся подвох.

Захар помолчал с минуту, будто решая продолжать или нет. А может, и больше: Кирилл совсем не чувствовал времени.

– Вы не поддаетесь логике. Даже сквозь разрушения и жестокость вы все равно умудряетесь нести этот гребаный Свет. Мы насылаем на вас голод, а вы, вместо того, чтобы жрать друг друга, делитесь с ближним последней краюхой. Мы подключаем ураганы, штормы и наводнения, а вы создаете полотна с изображением стихий и восхищаетесь ими. Мы поднимаем на новый уровень войны, культивируем ненависть, совершенствуем садизм. А вы все равно, даже в самом кровавом огне, не перестаете искать добродетель. Как? Почему? Зачем?

Лукавый развел руками:

– А деньги? Это же была поистине гениальная задумка креативного штаба! Они не просто извратили ваши желания, они въелись во все сферы душевной и материальной деятельности. Сколько неравенства, сколько страданий породили звонкие монеты. Мы до сих пор статистику сводим. И что же? ― Черт всплеснул руками. ― Вы даже их приспособили к делу Света. Благотворительность, помощь неимущим, меценатство… И прочая ересь, противная самой природе капитала!

– Боюсь, ― задумчиво протянул Кирилл, ― чтобы это понять, недостаточно иметь лишь облик человека.

– Возможно, ― легко согласился собеседник. ― Возможно даже, что рано или поздно наши аналитики найдут разгадку. Лично я предполагаю, что у таких людей просто слишком крепка та внутренняя нить, что ведет их к Раю. Во всяком случае, они уходят в свое космическое бытие и нас более не волнуют. Но вот вы… Вы!

– Что ― я? ― нахмурился Кирилл.

– Вы же никак не угомонитесь! Вам в этой комнате уже персональные тапочки полагаются!

Он поставил новый слайд. На экране возникла черно-белая фотография.

Руины домов, почерневшие фасады, танк с опущенным стволом, столб дыма, выбивающийся из люка машины. Тела, лежащие и сидящие вокруг. А посреди этого солдат в измазанной кровью гимнастерке, который бережно несет на руках пятилетнюю девочку.

– Это ― вы в прошлой жизни. Ваш взвод уничтожили, вы ранены, и вы умираете. Однако спасаете немецкого ребенка. Несете его в соседнюю деревню, в которой вас добьют местные, едва вы повернетесь к ним спиной. Кинжалом, на котором выбиты слова про честь и верность. Вы догадываетесь, что так произойдет. Но все равно идете из последних сил. Даже несмотря на то, что в преддверии смерти чувствуете, что это дочь того самого танкиста панцерваффе, который тремя годами ранее с веселым смехом въехал в вашу хату. А потом еще дал задний ход, когда увидел, что промахнулся мимо женщины с ребенком на руках.

Захар сменил слайд. На экране снова появился черно-белый снимок, только гораздо худшего качества. Однако это не помешало разглядеть мельчайшие детали.

Объятое пламенем здание. Изъеденная огнем вывеска, что сорвалась с креплений и лежит теперь поперек распахнутой двери. На ней виднеются буквы из старого алфавита, в конце надписи проглядывает твердый знак. А в массивную раму снизу упирается спина человека в смешном шлеме. Лицо и руки его обожжены, но он из последних сил держит вывеску приподнятой, чтобы в щель под ней могли проползти испуганные люди.

– Пожарная экипировка в начале двадцатого века была далека от совершенства, ― прокомментировал черт. ― Уж мы старались, как могли, оттягивая данный прогресс. Но это не мешало подобным вам бросаться на огонь с голыми руками. Вот и вы тогда сгорели живьем. Полностью, до угольков. И это было очень-очень-очень больно. Но до самого конца вас так и не смутило, что вы спасаете семью ростовщика, который содрал с вас последнюю шкуру и не забыл даже при пожаре прихватить расписки по вашим долгам.

Он поставил новый слайд.

Теперь это было не фото. Скупые линии, примитивная перспектива и контраст цветов выдавали в картинке древний рисунок. Но, как и прежде, ничто не могло скрыть деталей, отсылающих на этот раз к Средним векам.

Всклокоченный бородач лежит на земле, прикрывая голову руками. Испуганные глаза широко раскрыты, губы искажены болью, а грубая полотняная рубаха порвана и испачкана в дорожной пыли. Сверху, ухмыляясь, стоят монгольские воины и тыкают в несчастного древками копий.

– Иго в самом своем расцвете. ― Захар с удовольствием закатил глаза. ― Отличное времечко было. Сколько дьявольских стартапов было запущено за эти триста лет. Но вот для вас персонально ― не лучший период. Как раз под самую раздачу попали: три раза захватчики по вашей деревне прошлись. Первый раз мамку снасильничали, второй ― ее же, пузатую, поколотили. А заодно и вас в утробе помяли, да так, что умом ребеночек не задался. Односельчане потом бастарда не взлюбили, хоть и не стали убивать дурачка. А когда мамка вздернулась от стыда, и вовсе распоясались. Пинка только ленивый не прописывал, когда вы со свиньями корыто делили. ― Лукавый с деланым сочувствием покачал головой. ― Вам, с такой судьбиной да отбитым умом, взять бы да возненавидеть весь мир. Так нет же! Когда монголы третий раз явились, а деревенские ушли в леса, вы их так и не выдали. Даже когда на копья вздернули и стрел забавы ради понатыкали. А ведь вы знали в том лесу каждую кочку, ямку и ягодный куст.

– Послушайте, ― черт хлопнул себя ладонью по лбу, словно его осенило, ― а может, вам это нравится? Быть терпилой? Может, вы ― мазохист? Кайфуете, когда о вас ноги вытирают?

Кирилл покачал головой. Затем задумался и спросил:

– Я ведь не один такой? Вряд ли бы вы так распинались, если бы я действительно являлся уникумом. Верно?

Захар молча отвел глаза. Кирилл кивнул:

– Значит, так и есть. Вы строите столько козней, насылаете столько бед. Трудитесь без сна и отдыха. А ваши аналитики тем временем едят свой хлеб совершенно незаслуженно.

Черт вскинулся:

– Объяснитесь.

– А вы не задумывались, почему Небесная Канцелярия так легко отдала вам Землю? Да потому, что есть такие, как мы. Те, кто не просто проносит Свет сквозь жизнь, чтобы потом нажать белую кнопку. Мы приумножаем его и оставляем в этом мире. Для вас это сродни эпидемии ― вот почему вы рвете на себе волосы и рога. И нас становится всё больше, несмотря на все чертовские ухищрения. Вы, конечно, можете утопить планету в огне, возможностей для этого предостаточно. Но, я уверен, никогда не уничтожите человечество полностью, ибо тогда распишетесь в собственной несостоятельности.

Кирилл встал.

– А пока в мире будет хоть горстка людей, мы будем возвращаться вновь и вновь. И оставлять свой светлый след.

Он подошел к лифту и протянул палец к черной кнопке.

– Если вы рассчитываете сейчас на новую жизнь, ― злорадно произнес черт, ― то зря. Вас откачают, и боль вернется. Она будет еще долго пожирать вас, вкупе с бесполезной терапией. Бравада ― это офигительно, конечно, но подумайте хорошенько.

– То есть до среды я еще дотяну? Отлично! Как раз отойду от препаратов. А боль… Потерплю. Мне не привыкать, сами знаете.

– А что в среду? ― неожиданно жалобно спросил лукавый.

Человек посмотрел на него и решительно вдавил темную клавишу:

– Сын обещал внучку привезти. Соскучился.

Никогда еще Энджи так сильно не хотелось выругаться. Но в ее работе, а тем более при руководстве это строго запрещалось. Поэтому она ограничилась политкорректным:

– Шеф, но так же не делается! Это против всяких правил!

– Я все понимаю, Энджи. Поэтому и прошу, а не приказываю. Производственная необходимость.

– Да какая необходимость?! ― Кипение внутри здорово мешало, и плохие слова вновь чуть не вырвались. ― По одному объекту на сотрудника ― это же закон!

Шеф в очередной раз кротко вздохнул. Терпение его казалось бесконечным. Все-таки, несмотря ни на что, Энджи с ним повезло. Другой бы уже давно повысил голос на строптивую подчиненную. И неважно, что она со всех сторон права.

– Понимаешь, произошел несчастный случай. Гард… гм… оказался временно нетрудоспособен. А заменить пока некем ― все сотрудники загружены выше головы!

– А я, значит, не загружена? ― рискнула еще раз возмутиться Энджи.

– Просто ты одна из немногих, кто способен вести два объекта сразу… потенциально.

– Но реально я ни разу…

– Я знаю, ― мягко прервал ее шеф. ― Пойми, Энджи, это ненадолго. Как только Гард вернется в строй или мы подберем замену, ты сможешь вернуться к работе в привычном формате. А пока…

Энджи с тоской поняла, что отвертеться не получится.

– Ясно, ― уныло ответила она. ― Когда приступать?

В глазах шефа на миг мелькнуло облегчение, что ему не пришлось давить. Энджи не обольщалась его мягкостью: упрись она рогом, шеф мигом перестал бы казаться либеральным и понимающим.

– Через пару часов. Спустись в канцелярию. Там получишь всю необходимую информацию. И, конечно же, твой особый режим будет учтен в дальнейшем, ты меня понимаешь?

– Конечно, шеф. Разрешите идти?

– Ступай с богом.

Темный прямоугольник вздорной деталью чернел на белом снегу. Совершенно не страдая в свои тринадцать лет отсутствием любопытства, Дима подошел поближе. Прямо у его ног на утоптанной дорожке сквера лежал мобильный телефон. Подняв, мальчик повертел его в руках. Откинул крышку. Наверное, гаджет был совсем новый ― темно-коричневая кожа чехла без потертостей, на блестящем стильном корпусе ни царапины.

Дима посмотрел по сторонам в поисках возможного владельца, но, несмотря на раннее декабрьское утро, сквер маленького провинциального городка был пуст. В полосах света недавно установленных неоновых фонарей, изо всех сил пытавшихся заменить собой поздний рассвет, кружились редкие снежинки. Мягко желтели квадратами окон соседние пятиэтажки. Там люди собирались кто на работу, кто в школу.

Дима снова опустил взгляд на смартфон, уютно устроившийся в ладонях. Сколько раз он просил маму купить новый крутой телефон. Ведь все ребята их класса хвастались последними дорогими моделями. Ну как ей объяснить, что, когда у одноклассников начиналась общая онлайн-игра, которую не поддерживал его мобильник, Дима чувствовал себя изгоем, никому не интересным простаком.

Но у мамы были свои аргументы. Она работала на обувной фабрике, и ее скромной зарплаты хватало лишь на самое насущное. Папу Дима никогда не видел и, уж тем более, не мог получить от него помощь. А на дальнейшие расспросы мама поджимала губы и начинала активно суетиться на кухне.

Именно сейчас недоступная мечта оказалась совсем близко, лежала перед ним на ладони. Нужно только положить ее в карман и бежать. Спасать беспомощную радость простого мальчишки, чтобы никто не заметил и не отобрал ее.

И прежде чем мысль о непременной блокировке успела окатить волной разочарования, палец уже скользил по холодной гладкой поверхности. Сбивая и без того робкое дыхание, телефон покладисто отозвался на касание разноцветной волной и включил главный экран. На синем фоне ничего особенного не обнаружилось, кроме нескольких значков и крупных цифр, показывающих время.

Время! Школа! А первым ― физика!

Конечно, обледеневшие тротуары, лишенные внимания дворников, да еще когда тяжелый ранец за спиной, никак не способствуют быстрому перемещению. Даже если ты ученик седьмого класса и у тебя перед глазами прыгает сурово-каменное лицо физички Марии Сергеевны, бесстрастно роняющее самую противную фразу на свете: «Еще одно опоздание, Соколов, и тройки тебе за четверть не видать, как атом без микроскопа».

– А мне она, ой, как нужна! Прям вот позарез!.. И мне надо успеть!.. Сейчас, сейчас, Мария Сергеевна… я успею… ― Слова в белых облачках пара из открытого рта улетали в морозный воздух.

Едва не пропахав носом по школьным ступеням, Дима лишь чудом удержался на разъезжающихся ногах.

– Быстрее, ребятки, быстрее! Звонок уже был. ― Уборщица, звякая ключами от раздевалок, подгоняла последних опоздавших.

Минута, чтобы раздеться, секунда ― взлететь на третий этаж. Мгновение ― осторожно приоткрыть дверь кабинета и… облегченно выдохнуть. Класс шумел предштормовым морем в ожидании учителя. Успокаивая сумасшедшее сердце, Дима прошмыгнул на свое место. Через одно лихорадочное копошение в рюкзаке и четыре торопливых вдоха вошла Мария Сергеевна.

– Ну, Сокол, и повезло же тебе! ― воскликнул Пашка, когда Дима вкратце обрисовал события сегодняшнего утра приятелям.

Они втроем стояли у окна в коридоре. Пашка Иванов, шумный и добродушный, был соседом Димы по парте, Сережа Осипенко сидел позади них.

– Я из-за такого везения чуть не влип по-крупному. ― Дима поежился, чувствуя отголоски адреналина в крови. ― Хорошо хоть физичка задержалась и даже не спросила меня. Теперь наверняка тройку за четверть поставит.

Пашка, рассмеявшись, хлопнул его по плечу.

– Ты везунчик у нас сегодня!

– Ага, ― вздохнул Дима, ― мне еще по алгебре так повезло бы…

– Да ладно! ― махнул рукой Иванов. ― Федоровна не будет ругаться. Она добрая.

– Когда стоишь у доски, что-то не заметно, ― вполголоса произнес Сергей.

– С чего ты вдруг, Димон, трясешься из-за оценок? Вот мне все равно, что говорят училки! ― горячился Пашка. ― Они только пугают двойкой за четверть. А сами никогда не ставят!

– Просто тогда…

«Тогда я попрошу у мамы разрешения завести щенка» готово было уже вырваться, но испугалось выглядеть глупо в чужих глазах и снова спряталось пушистым комочком на дне души.

– …будет лучше, ― слова наконец нашлись.

– Так что ты с ним будешь делать? ― небрежно кивнул Сергей на вещицу в руках Димы.

– А что делают с телефоном? Имхо. Нашел ― пользуйся! ― Иванов, подпрыгнув, уселся на подоконник. ― Выкинь эту симку, вставь свою и все! Будешь при полном параде.

– Разве так можно? ― Дима посмотрел на одного, пожимающего плечами, потом на другого, болтающего ногами.

– Конечно, можно! И, вообще, дай-ка сюда! ― Увлекающаяся Пашкина натура не признавала долгих раздумий.

Три вихрастые макушки склонились над светящимся экраном, привлекающим внимание двумя новыми сообщениями и пропущенным звонком.

– Когда он звонил? Вроде и не слышно было, ― пожал плечами Дима. Чувство, что толкнуло внутри, было не очень приятным.

– Наверное, на беззвучном стоит. Так… Посмотрим… Где же они? ― приговаривая, Пашка быстро нажимал на все значки и возвращался обратно.

– Что ты делаешь? ― Дима отобрал у него телефон. ― Вот же сообщения!

– А я виноват, что тут все приложения подписаны не по-русски! Даже непонятно, что за язык. Символы какие-то…

– По картинке догадаться можно, ― огрызнулся Дима.

– Мне кажется, хозяина мобильника уже ищут, ― шепот Сережи был еле различим в бешеном кипении окружающей жизни.

– И что с того? ― Пашка снова сунулся носом в телефон. ― Давай посмотри контакты. Кто звонил?

– Да подожди ты… Нашел. ― Дима хотел пролистать записи, но номеров оказалось всего три, и все они были без подписи.

Мальчишки переглянулись.

– Знаете что? ― В распахнутых глазах Сережи сверкали искорки довольной фантазии. ― Мобильник ворованный. Или кто-то сделал преступление, а телефон выбросил.

– Зачем выбрасывать телефон? ― Пашка сморщил нос и фыркнул. ― Достаточно выкинуть сим-карту. А если не хочешь пользоваться ― продай…

Его слова заглушил звонок. Броуновское движение молекул детской беззаботности сменилось стремительными потоками, разлетевшимися по классам. Дима положил гаджет в карман брюк и вздохнул. Утреннее волнение растаяло, но вот и радости почему-то не ощущалось.

Как самый обыкновенный мальчишка с голубыми глазами и веснушками на носу, Дима знал сотни способов интереснее провести время, чем преодолевать препятствие в виде горы уроков, грозно стоящее перед свободой сегодняшнего дня. Алгебру, обделившую ученика Соколова Дмитрия возможностью решать уравнения на доске, самостоятельную работу по английскому, где в ответ на его тихую попытку номер пять, недотрога-отличница Катька Клименко вдруг подсказала, волейбол на физкультуре с отчаянными просьбами самого себя ничего не испортить, закончившийся победой команды мальчиков над командой девочек.

Несмотря на все эти сиюминутные заботы, мысли снова и снова возвращаются к тайному сокровищу, что страстно просится в руки. Заставляет искать на перемене одинокий уголок подальше от остальных. Любоваться серебристыми переливами на корпусе. Проглядывать немногочисленные приложения настроек с чудными значками и вчитываться в приходящие после каждого урока одинаковые загадочные сообщения «Ваша заявка выполнена».

Даже возвращаясь домой после занятий, Дима не мог себя заставить положить телефон в рюкзак. Металлическая тяжесть давила на ладонь приятным грузом, в отличие от лежащего на плечах грядущего разговора с мамой.

– Да уж! Только хотел попросить щенка, а придется… ― Дима поднял голову. Может, жаловаться вслух не стоило?

Но никто не обращал внимания на мальчишку с рюкзаком и телефоном в руке. Город жил предновогодней суетой. Витрины подмигивали разноцветными огоньками, зазывая покупателей в увешанные мишурой магазины. Вся опутанная гирляндами лампочек на центральной площади важничала зеленая красавица-елка. А стоило вечерним сумеркам растечься по городским улицам, как в окнах домов яркими пятнышками расцветало новогоднее настроение. Эта красочность последних декабрьских деньков казалась Диме особенной. Ведь ожидание праздника точно не хуже самого праздника. А предвкушение радости лишь дополняет радость.

Чуть не подпрыгнув, мальчик уставился на мобильник. Тот вибрировал, призывая взгляд человека к новому сообщению. Послушное касанию, на экране привычно высветилось «Ваша заявка выполнена».

Дима нахмурился. Разбуженные настойчивым неопределенным номером, растрепанные ощущения снова выпустили внутри свои колючки. И сразу спрятали, испуганные отрывистым звонким тявканьем.

Щенок был толстеньким и дрожащим. Приподнимая то одну белую лапу, то другую черную, он прижимался черным лохматым боком к крыльцу магазина, изредка поскуливая в сторону торопящихся прохожих.

– Какой ты хороший! ― Щенок взвизгнул, принимая ласку от руки, смахнувшей с мягкой шерстки тающие снежинки. ― Извини, мне пора идти.

Не обернуться оказалось непосильной задачей. Щенок, смешно переваливаясь с боку на бок, семенил сзади. И по тротуару, вздрагивая от проносящихся мимо машин, и в тихом переулке, что вился между высоких заборов частных домов.

В одном из них со скрипом распахнулась калитка и вышедший мужчина с ведрами в руках стал набирать воду из уличной колонки. Вслед за ним со двора вылетел большой рыжий пес. Он замер, словно оценивая противника, но в следующее мгновение рыжая молния уже неслась к мальчику. Краткого промедления хватило Диме, чтобы, подхватив щенка, успеть прижать его к груди.

И вот тут, накрывая лавиной отчаяния, обрушился страх. Не столько и не только за себя. За черно-белый комочек, скулящий на руках. Ведь каждый нерв истошно вопил спасаться бегством. А разум человека знал, бесполезное бегство ― не спасение.

– Рекс! Нельзя! Фу! Ко мне, Рекс! ― с трудом, пинками хозяину удалось отогнать пса от застывшего Димы.

– Обычно я его на цепи держу… Вишь как… Вырвался и ошалел. ― Хмурое бурчание, видимо, служило извинением.

Его смысл еле доходил до Димы. Как и то, что щенок, попискивая, тыкался влажным носом в лицо, а на улице снова воцарилась безмятежность. Ее, обманчивую, Дима, унимая сердце, бьющее в набат, поспешил сменить на уютный оберегающий покой родного дома.

Мама придет поздно вечером. Поесть самому, накормить щенка, которого так и не нашел сил вместе с мобильником выпустить из рук, можно успеть. И посидеть на полу рядышком, теребя пушистые ушки.

– А вдруг она не будет ругаться? ― Дима тихонько рассмеялся, наблюдая. ― Да-а. За такое не похвалит точно.

Суетливо подлизывая остатки супа, щенок наступил на край миски и перевернул ее.

– Мама любит воспитанных собак. Сама мне так сказала. ― Принесенная тряпка из средства уборки превратилась в игрушку маленьких зубок. ― И еще она говорила, что я обязательно должен поделиться, если будет трудно. Тогда мы вместе сможем с любой проблемой разобраться… Значит, придется рассказать и про тебя, и про телефон…

Вздох вырвался против воли. Опять эти колючие чувства, чтоб их, щиплются внутри.

– А как сказать про подарок? Я ведь не получил четверки по физике и алгебре. И по английскому тоже. А ты у меня уже есть… О! Придумал. Я назову тебя Дар. Нет! Лучше Дарик.

Недовольный тем, что его оторвали от возни со вкусно пахнущей тряпкой, щенок глухо заворчал, стиснутый в человеческих объятиях.

– И мне даже не нужен телефон. Лишь бы мама тебя разрешила оставить…

В тишине раскатистое гудение лежащего на полу рядом гаджета показалось оглушающим, заставив вздрогнуть. Цифры безымянного номера пугали неопределенностью и подсказывали, что другого способа избавиться от колючек внутри не будет. Решение согласиться прошло, когда палец уже касался зеленой трубочки.

– Привет. Ты чего не отвечаешь? Я хотел…

– Извините, пожалуйста. Так получилось… Понимаете? Случайно. ― Дима не хотел, чтобы слова дрожали и путались, но вот так получалось.

– Оу… ― Низкий мужской голос замялся. ― Понимаю. А ты кто?

– Дима. Я правда нашел этот телефон. В сквере… И хочу отдать его владельцу.

– Ладно-ладно, не переживай. Знаю я владельца. ― К говорящему вернулась первоначальная уверенность. ― Передам ему про тебя. Давай так… Сможешь завтра прийти на то самое место, где нашел телефон?

– Да. Только после уроков.

– Это во сколько?

– В два часа.

– Окей. Договорились.

– Подождите! Я же не знаю хозяина телефона.

Собеседник хрипло рассмеялся.

– Поверь, малыш. Вы точно встретитесь.

В доме снова стало спокойно. Только часы на стене продолжали мирно тикать, отмеряя время, да щенок грыз ботинок своего устало выдохнувшего друга. Колючки внутри перестали шевелиться.

До рождения нового года оставалось восемь дней. Легкий морозец щипал пешеходов за нос и щеки, под ногами поскрипывал снежок. Деревья городского сквера спали, убаюканные колыбельной зимы. Вспугнутая быстрыми шагами мужчины в черной модной куртке галка слетела с ветки, обрушив каскад снежинок. Мужчина плюхнулся на скамейку и строго взглянул на соседа ― блондина, одетого в теплое нежно-кремового цвета пальто.

– Как все прошло?

– И тебе здравствуй. Прошло замечательно. Очень милый мальчик. Представляешь, два раза извинился! Пожелал мне удачного дня.

Брюнет в черной куртке фыркнул.

– Удивительно!

– Вот ты смеешься, а мне было вчера совсем не до смеха. ― Блондин вздохнул. ― Эта моя вечная рассеянность…

– Ой, только мне не рассказывай! Я тебя знаю, как… как… ― брюнет прищелкнул языком, вспоминая, ― как общипанного.

Блондин покачал головой.

– Правильно говорить ― как облупленного.

– Неважно! Ты понял… В общем, знаю тысячи лет.― Хитро прищурившись, брюнет не сводил глаз с собеседника. ― Да ты телефон специально оставляешь где попало, чтобы люди выполняли свои желания. Тем более в эти дни! И еще не было случая, чтобы он к тебе не вернулся!

Улыбка мужчины в светлом пальто сияла добротой и лаской. Словно яркий солнечный лучик, что вдруг пробился сквозь низкие серые тучи, обещая завтра счастье звонкого морозного дня.

– Просто люди верят, что их желания исполнятся. А я им чуть-чуть помогаю.

– Ты безнадежен, ― ворчливо отозвался брюнет и зябко передернул плечами. ― Может, пойдем, а? У меня уже крылья замерзли.

– О чем ты? Ни твои, ни мои крылья не способны замерзнуть.

– Нет, мои способны! ― вскакивая, упрямо повторил тот. ― Пойдем! Я знаю отличное местечко, где ты сможешь опять потерять свой телефон.

– Ну раз ты так уверен… Пойдем.

Над городом в изящных ажурных платьицах снежинки все так же кружили свой новогодний вальс. Над улицами, над сквером, над маленьким двориком позади дома, где вокруг снеговика гонялись друг за другом мальчик и черно-белый щенок.

Александр Иванович Куприн лежал на старом, облезшей кожи диване и что-то вяло чертил карандашом на страницах меню. «Водочка откупорена, плещется в графине. Не позвать ли Куприна по этой причине?» Красные раздутые пальцы сильно пьющего человека выводили этот глупый стишок, словно издеваясь над своим хозяином. «Вот и все, вот он я», ― тяжко перекатывалось в голове опухшего гения.

Надо встать и дойти до комнаты. Десять шагов. «Раз, два» ― считал про себя Александр Иванович, продолжая лежать. Жена Мария сняла писателю жалкие апартаменты прямо в трактире, чтобы тот закончил свой «Поединок». Но текст не шел. Вместо слов Александра Ивановича посещали гости. Их поток не прекращался, мелькая перед глазами, как горячие вспышки опасного костра.

Помнится, прошлого дня угощал весь трактир дешевым вином и хотел зачитать главу новой повести. Но язык ― враг, цеплялся за нёбо, не пуская слова. Чтения стали бы позором, не приди на помощь милая продажная девушка Таня. Нацепив пенсне спящего учителя, она звонко прочла изрядный кусок середины под аплодисменты и смех питейного заведения. Александр Иванович смахнул слезу. Эх не зря Мария Карловна оградила его от всех забот. Даже ужины приказывала ставить у двери, лишь бы Сашенька работал. Но сейчас плохо, дочь к нему не пускают. Дверь запирают, соглашаясь открыть, только по предъявлении листков с новыми главами, которые он просовывал в щель.

Рассвет тихо заглядывал в окно, пытаясь не сильно беспокоить тревожного незнакомца. Куприн заснул. И увидел сон.

Где тоненькая черноволосая девушка с короткой стрижкой в серой водолазке и грубых синих мужских брюках медленно ходила вдоль большого книжного шкафа, разглядывая старые пыльные корочки книг. Обстановка в комнате была ни на что не похожа. Вроде и спальня, и гостиная, и сразу же кабинет. На узкой чисто прибранной кровати сидела пожилая женщина в легком цветастом платке, байковом халате и вязаной кофте. В руках она держала странный предмет с кнопками, которые поминутно нажимала и прикладывала к уху, что-то говоря в него. Рядом на низком столике, покрытом тканой салфеткой, стоял большой квадратный аппарат, который светился изнутри, а по его поверхности, как по водной глади, скользили картинки.

Девушка решительно отодвинула стеклянную дверь и достала одну из девяти сиреневых книг. В матовом переплете, с чуть потрепанным, разошедшимся нитками грифом. На обложке золотыми буквами, как будто от руки, было выведено: «А. И. Куприн».

Игорь Евгеньевич прокрастинировал. Он делал это мастерски и неустанно продолжал повышать квалификацию. С комфортом развалившись в кресле, он пускал колечки дыма, время от времени прикладываясь к бокалу.

Сегодня был день синонимов. Игорь искренне считал себя вольным писателем, поскольку на жизнь он зарабатывал профессией кладовщика. Писательство же было его отдушиной в тесном мирке складских закоулков. Он тщательно собирал материал, записывал остроумные фразы и интересные случаи в надежде, что когда-нибудь это все сложится в немыслимый литературный пазл, и его книга прогремит. Правда пока он ничего не написал. Прочитав немыслимое количество мемуаров, тематической литературы в стиле «как написать бестселлер. Опыт мастеров» и поучаствовав в нескольких семинарах, мастер-классах и тренингах, ― Игорь Евгеньевич «копил себя». Свою самобытность, фантазию и словарный запас. Потягивая пиво на балконе своей «однушки», он отдыхал после трудового дня и старательно подыскивал синонимы для слова «отпуск», иногда подглядывая в интернете.

Внезапно мимо него проплыла стайка мыльных пузырей. Они радужно переливались в лучах заходящего солнца, и горячий воздух от парящего асфальта поднимал их выше и выше, пока они не лопались, разлетаясь мелкими брызгами.

Какая прелесть. Ему даже стало немного интересно, кто это в наше время забавляется таким незамысловатым способом? Радостный детский смех добавил интереса, и он заставил себя выбраться из такого удобного кресла и выглянуть наружу. Вверху небо и радужные пузыри, внизу асфальт и лужи, прямо двор со скамейкой. Справа дорога, а слева, на соседнем балконе девчонка с донемогу счастливой мордашкой пускает мыльные пузыри и заливисто смеется. Увидев Игоря, она радостно помахала ему и выпустила очередную порцию пузырей.

Тут к малявке на балконе присоединились родители. Только сейчас он заметил, что у всех троих на голове была корона. Большая у папы, добродушный здоровяк с густыми рыжими усами, изящная диадема у мамы, чьи движения были плавными и полны достоинства. И маленькая еле видная корона-заколка удерживала челку на голове принцессы. Чьи волосы были такие же рыжие, как папины усы, и чья улыбка была такой же светлой как у мамы. Ему приветливо кивнули, и все трое покинули балкон. До него только донеслось радостное: «То-о-рт!»

«Похоже, день рождения празднуют, ― подумал Игорь Евгеньевич. ― Нарядились. Радуются. Аж завидно». Он посмотрел на свою уютную, как он думал до этого, квартиру…

Спал он в эту ночь плохо. Кого-то звал, кого-то искал, а собственная квартира вообще выглядела лабиринтом, из которого он не мог выбраться. Под утро ему приснилось, что его такое уютное и любимое кресло набросилось на него и начало поглощать, стремясь слиться с ним в одно целое.

Суббота выдалась нерадостной. Может, после пива, а может, после кошмаров ― голова трещала. Сварив кофе, Игорь добавил в чашку молока и первым глотком запил аспирин. Дальше, кряхтя и шаркая, поплелся на балкон. Утренний кофе с сигаретой должны были привести мозги в порядок. В кресло не садился, после кошмара появилось к нему какое-то недоверие.

Опершись на перила, он задумчиво пускал дым, глядя в никуда. Почему-то из головы не выходила вчерашняя девочка. Что-то было не так. Причем это «не так» было «на поверхности», но мысль ускользала. И тут снова, мимо него пролетел мыльный пузырь. Вчерашняя принцесса была на своем боевом посту и старательно выдувала максимально большой пузырь. А на голове ее, как и вчера, красовалась маленькая корона.

В приподнятом настроении, да и голова уже прошла, ему вдруг захотелось просто выйти и прогуляться. Быстро разобравшись с водными процедурами, он оделся и вприпрыжку, как в детстве, сбежал по лестнице.

На улице было хорошо. Не холодно и не жарко. В самый раз. Лужи уже подсохли. А в сквере слышались радостные детские крики. Купив по пути мороженое, Игорь уселся на свободную скамейку. Откусывая небольшие кусочки пломбира, он смотрел на играющую малышню и пытался вспомнить свои детские ощущения. Когда краски были ярче, а мороженое, между прочим, действительно было вкуснее!

– Привет. ― Рядом плюхнулась Рита, шестилетнее чудо, живущее в соседней квартире.

– Привет. ― Эта малявка всегда вызывала в нем чувство умиления. Иногда он ловил себя на мысли, что был бы совсем не против, чтобы у него росло такое непоседливое чудо. Да и Машка, Ритина мама, Игорю нравилась. Но. Но. Но…

Но увы, ранняя лысина и пивной животик не добавляли ему уверенности в общении с женским полом. Были мимолетные знакомства, но женщин домой он не водил принципиально. Хотя иногда чертовски хотелось, чтобы дома кто-то ждал, а по возвращении домой вот такое чудо бросалось на шею с радостным криком: «Папа пришел!»

– А я сегодня принцесса! ― Ритка с гордостью водрузила на голову заколку в форме короны, похожую на ту, что была на голове девочки с соседнего балкона.

– Ух, красота какая! Как поживаете ваше Высочество? Как дела у королевы-матери? ― Игорь встал и, сделав вид, что снял шляпу, ― изобразил глубокий поклон. В ответ порозовевшая от удовольствия Ритка изобразила книксен.

– Мама там, ― неопределенно махнул рукой «послушный» ребенок и, болтая ногами, попросил: ― А расскажи сказку!

Игорь посмотрел на ее корону, и тут все стало понятно. Сказка сама родилась у него в голове и просилась «в мир».

– Ну слушай. Где-то неподалеку, может быть даже за ближайшим углом, есть страна. Она называется Страна тысячи королевств. И всех мальчиков и девочек этой страны называют принцами и принцессами. Ну а как иначе, ведь их родители работают королями и королевами…

Бывают такие дни, когда нутром чувствуешь, что вот-вот что-то произойдет. Вот-вот что-то ворвется в твою жизнь и перевернет ее с ног на голову. Ты десятки раз измеряешь шагами комнату; кровь с бешеной скоростью носится по сосудистым каналам, с каждым кругом заставляя сокращаться сердечную мышцу быстрее; что-то подталкивает тебя попеременно выглядывать в окно, отбивать чечетку настенным выключателем, отвинчивать кран и набирать в ладони, через край, обжигающе холодной воды, всматриваться в «магические» сообщения, бегущие рекламной строкой. В такие дни невозможно усидеть на месте. Сегодняшний день был именно таким.

Я выскочил на улицу. Крупные хлопья снега мгновенно облепили лицо, забрались в рукава и за воротник куртки. Я остановился, поймал губами несколько белых мотыльков и, не раздумывая, зашагал сквозь пелену снежного тумана.

Мимо проплывали суетливые городские улицы, сказочно преобразившиеся в преддверии новогодних праздников. Прохожие шастали туда-сюда, толкали друг друга плечами, прижимая к груди разноцветные коробки и красочные пакеты. Всем не терпелось узнать, что принесет следующий год, все жили ожиданием чуда. Морозный воздух немного успокоил меня. Метель, кажется, тоже замешкалась и наконец прекратила хлестать мокрыми каплями по лицу.

Манимый какой-то неведомой силой, я оказался на железнодорожной станции. Та же сила внезапно потащила меня дальше и заставила вскочить в первую проходящую электричку.

В пустом вагоне я уселся на дощатое сиденье, расстегнул куртку, втянул ноздрями спертый густой воздух, прислонился разгоряченной щекой к холодному стеклу. Рассматривая причудливые морозные узоры, выдыхал теплый воздух на заледенелое окно и, мерно покачиваясь, уносился в неизвестную даль.

Я закрыл глаза, пытаясь «выключить свет» в голове и хотя бы на миг заглушить мысли-вопросы. Но они, как непослушные дети, все врывались и врывались в мой разум, выскакивая из темноты: «Почему людям никто не освещает дорогу, ничто не указывает путь, как маяки кораблям?», «Почему мы бродим в темноте на ощупь, ступаем осторожно, опасаясь сделать неверный шаг?».

Где спасительный свет? Где чудеса и волшебство, о которых твердили в детстве, про которые читали в сказках? Куда укатился волшебный клубок? Где выловить щуку ― исполнительницу желаний? Почему всегда все сам?..

Отцовские слова годовой давности барабанной дробью аккомпанировали мыслям в голове: «Двадцать шесть уже!», «Вот я в твои годы…», «Слушал бы родителей, может, человеком бы стал». Им вторили слова из любимой сказки: «Старший ― умный был детина, средний сын ― и так и сяк, младший… вовсе был дурак». А мысли комиксными картинками рисовали заплаканную маму в дверях. У ее головы висело облако со словами: «Останься, сынок». Рядом ― картинка меня, с размаха хлопающего дверью и облако мыслей: «Да пошли вы на…»

– Прошу прощения. Свободно? ― Приятный незнакомый голос заставил открыть глаза.

Передо мной возник статный мужчина лет шестидесяти в зеленоватом, наглухо застегнутом, плаще и серой фетровой шляпе на английский манер. В руках он держал элегантный кожаный портфель с золотистыми застежками. Мужчина чем-то напоминал сыщика из старых черно-белых фильмов, которые теперь зачем-то искусственно раскрасили. Весь его наряд, да и он сам гармонично дополняли интерьер пригородной электрички.

– Эдуард Петрович. ― Мужчина приветливо представился и потряс мою руку.

– Иван, ― растерянно проговорил я.

Внезапный писк мобильника прервал знакомство. Я извинился, быстро просмотрел почту и, не увидев ничего важного, сунул телефон обратно в карман.

– Так и не научился пользоваться такими. ― Мужчина махнул рукой в сторону моего кармана. ― Куда путь держите?

Я пожал плечами. Не говорить же ему в самом деле, что еду туда, не знаю куда, чтобы найти то, не знаю что…

– Решил прокатиться, проветриться, посмотреть новые места.

– Понимаю, ― одобрительно кивнул уже знакомый незнакомец. ― Я бы мог составить вам компанию. Ведь праздничная суета приносит не только радость, а порой уныние, грусть. Каждый Новый год напоминает нам о том, что время быстротечно и прошлое не вернуть, что возможности, которые у нас были и которыми мы не воспользовались, ― испарились. Эта грусть, словно мерзкое насекомое, забирается глубоко внутрь. Тем более, когда ты одинок.

Он замолчал, стиснул обветренные губы. Зрачки его глаз забегали из стороны в сторону, будто искали мысли и слова, которые внезапно исчезли, скрылись в неизвестном направлении.

– Когда моя жена покинула меня, ― тихо и глухо произнес он, ― я узнал, что такое одиночество, несмотря на множество людей вокруг. В общем, если в эти новогодние праздники вас никто не ждет… ― вдруг бодро отчеканил мой случайно появившийся странный попутчик, ― скоро моя остановка, я живу неподалеку… Приглашаю вас в гости.

Я хотел возразить. С чего он взял, что мне грустно и тем более, что я одинок? Но в голове неожиданно «включился фильм ужасов»: интеллигентный, располагающий к себе мужчина заманивает в свое логово одиноких молодых путешественников, убивает самым жестоким образом и разделывает их тела ― на органы или еще чего похуже…

Глаза Эдуарда Петровича сверкнули металлическим блеском. Казалось, он читал мои мысли:

– Не волнуйтесь! Нормальный я. Не маньяк, не людоед, не «еще чего похуже». Гуся с яблоками хотите отведать? Соглашайтесь.

От его слов повеяло уютом, ароматными специями, хрустящей гусиной корочкой, печеными яблоками и сочным розовым мясом. Заныло в животе. Я улыбнулся, сглотнул и… кивнул.

Дом находился в десяти минутах неспешной ходьбы от железнодорожной станции, и я, более ни о чем не задумываясь, перешагнул его порог.

Жилище оказалось необычным. Пока мой попутчик любезно накрывал на стол (от моей помощи он наотрез отказался), я с удивлением и восторгом рассматривал диковинные предметы интерьера. Казалось, я попал на склад киностудии, где под чутким заботливым присмотром хранился реквизит из фильмов молодости моих родителей.

Стены были увешаны то ли бархатными, то ли плюшевыми тонкими коврами с изображением плавающих в голубом озере лебедей и оленей, которые робко выглядывали из-за деревьев. Бесчисленные полки с пожелтевшими от времени журналами и книгами, подушки на односпальной кровати были бережно укрыты кружевной материей, несуразный телевизор таращился на меня выпуклым экраном. За моей спиной из настенных часов в нелепом деревянном корпусе выскочила кукушка и три раза прокричала ку-ку.

– Прошу к столу, ― прервал осмотр «музейных экспонатов» Эдуард Петрович.

Я изрядно проголодался и, пренебрегая этикетом и хорошими манерами, стал поспешно, с жадностью поглощать предложенное угощение. Гусь оказался восхитительным: нежное розовое мясо таяло во рту, а кисло-сладкий ягодный соус придавал блюду ресторанной изысканности.

– В канун Нового года принято загадывать желания, ― тихим голосом проговорил мужчина. ― У вас имеются желания, Иван?

Мысли водили беспечные хороводы в голове, и я не планировал придавать их огласке, но из набитого рта само собой вырвалось:

– Хочу новую жизнь! Такую, где все возможности еще впереди. ― Я помолчал и добавил тише: ― Ну или сделать что-то, изменить мир. Наверно, хотите сказать: «Взрослый, а в сказки веришь…», ― продолжил я и вызывающе посмотрел на моего собеседника.

– Отчего же, молодой человек, если сильно захотеть, то чудеса случаются. А позвольте поинтересоваться, чей мир изменить-то хотите?

– Да хотя бы свой, ― еще на полтона ниже ответил я.

– Ну все, наелись ― значит, пора, ― воодушевленно проговорил Эдуард Петрович. ― Идемте за мной, кое-что покажу. Но обещайте вести себя прилично и ничему не удивляться.

Я нехотя отодвинул тарелку, вытер салфеткой руки и рот и послушно проследовал за ним.

Мы шли по длинному коридору, а затем остановились у светло-зеленой, ничем не примечательной, деревянной двери.

– Готов начать новую жизнь? ― с хитрым прищуром переспросил мой новый знакомый.

Я кивнул. Он открыл дверь, и мы вошли. Несмотря на мои прошлые опасения, за дверью не оказалось комнаты с расчлененкой. Там оказалось то, чего я вовсе не мог ожидать.

В первое мгновение я словно разучился дышать. Глаза выпучились и едва не выскочили из орбит. Волосы, казалось, ожили и зашевелились. За дверью была улица, а на улице… Весна! Птицы звонко чирикали на зеленых ветках, капель живо стекала по трубам с крыш и бодро барабанила по мостовой, ярко-желтое солнце слепило глаза.

Я потер глаза, ущипнул себя за щеку, повертел головой в разные стороны. Эдуард Петрович внимательно следил за моими действиями и улыбался.

«Расскажу ― не поверят. Странный незнакомец, загадочный дом, волшебная дверь, зима-весна…»

Я вспомнил про телефон. «Нужно срочно сделать фото, так сказать, добыть вещественные доказательства». Пошарив по карманам, я обнаружил, что телефон исчез…

В это время перед нами задорно промаршировал строй мальчиков и девочек ― с красными флагами, шарами, разноцветными бумажными цветами и белыми фанерными голубями. У каждого из них на шее алел треугольный галстук. На плакатах над их головами гордо высились призывные лозунги: «Мир! Труд! Май!», «Будь готов ― всегда готов!».

– Нужно вернуться, ― только и смог вымолвить я. ― Вы понимаете?! Ваш дом и эта дверь ― это же портал! Ну или как там… машина времени!

Эдуард Петрович хотел что-то сказать, но я уже стремглав помчался обратно. Без труда нашел дверь, дернул за ручку… Дверь не отреагировала.

Я дернул сильнее, еще сильнее, еще. Налетел с разбегу. Наконец таинственная дверь поддалась, но за ней меня поджидало то, что я опасался увидеть даже в самом страшном кошмарном сне.

Я увидел незнакомую пустую квартиру, с серыми обшарпанными стенами и крошечным одиноким окном.

Я начал ощупывать, колотить и биться о стены, как обезумевший душевнобольной искать заветную дверь.

Тютина в этом году уродилась крупная и сладкая. Черная, белая, розовая ― она сыпалась на землю тяжелыми влажными градинами, чавкала под подошвами, брызгала соком, разрисовывая тротуары липкими картинами. Взрослые ругались на эдакое изобилие, обходили развесистые кроны стороной ― одно точное попадание, и нарядное платье или рубашка безнадежно испорчены. Зато для детворы и курортников, наехавших как обычно «на юга», урожай сладкой ягоды был праздником. Курортники называли ее странным словом «шелковица». В детстве название это казалось Вене бессмысленным, ― какая связь между ягодным деревом и тонкой блестящей тканью? Пока не прочитал в учебнике о Марко Поло, его путешествии в Китай и о тутовом шелкопряде.

Учебники истории и географии Веня проглатывал от корки до корки, как только получал их в школьной библиотеке. Лишь так можно было выудить единственно интересное в этих предметах ― путешествия и приключения, прикосновение к тайне, ветер странствий, ощущение необычного, неведомого, фантастического. Потом начнутся занятия в школе, учительница заставит зубрить даты, пересказывать скучные абзацы. И никто не вспомнит, что Марко Поло был не просто венецианским купцом, что он соединил два мира, прежде существовавших в параллельных, непересекающихся реальностях. Что путешествие его ничуть не меньшая фантастика, чем приключения Язона ДинАльта на Неукротимой планете из подшивки журнала «Вокруг света» в читальном зале районной библиотеки.

Историю и географию Веня Красин редко вытягивал на «четверку», а вот по алгебре и геометрии был «круглым отличником». Оттого все его числили прирожденным математиком ― и учителя, и одноклассники, и мама. Мама даже разговоры заводила неоднократно: дескать, с такими способностями в институт надо поступать, на бухгалтера учиться. Она работала в городе, техничкой в правлении коксохимического завода, и должность главбуха казалась ей пределом мечтаний. На самом деле все было не совсем так. Математику Веня не то чтобы любил, но этот предмет был самым легким в школе. Не требуется ничего зубрить, в доказательствах теорем каждый шаг логичен, а задачи решать и вовсе проще простого: разложи на действия и подставляй данные в формулы.

В физике и химии тоже имелась логика, но пряталась она под шелухой терминов, вдобавок многочисленные опыты досаждали. Искать логику в биологии Веня не пытался, слишком глубоко закопана. Но хуже всего были языки и литература! Зачем заучивать наизусть рифмованные, а то и нет фразы, или непонятные иностранные слова? Уезжать за границу Веня не собирался. Вот переехать из райцентра в город он бы не отказался. Он прощал городу и высоченные вечно дымящие трубы заводов, и неуютные, беззащитные перед ветрами и солнцем кварталы серых панельных домов на окраинах. Зато в городе есть настоящая набережная, бульвары и скверы с фонтанами, аэропорт, железнодорожный и морской вокзалы. А еще там есть торговый порт, куда приходят корабли со всего мира, принося с собой отголоски тайн и приключений. Одним словом, настоящий приморский город, ― в каких-то двадцати километрах от их поселка! Чем он займется после переезда, Веня пока не знал, не определился с будущей профессией. Куда спешить, только седьмой класс окончил. Времени впереди ― уйма!

Море имелось и ближе: от райцентра до верховья лимана всего восемь километров. С началом сезона туда съезжались курортники, снимали у местных хуторян углы и сараюшки, разбивали палаточные лагеря. Туда же, оседлав велосипеды, гоняла по воскресеньям ― а на каникулах и ежедневно ― поселковая ребятня. Веня купаться на лимане не любил. Во-первых, чересчур многолюдно. Во-вторых, море мелкое. В-третьих, отойдешь от берега метров на двадцать, вода едва по пояс, а под ногами вместо песка склизкая грязь. «Целебная» ― наперебой твердят и местные, и курортники. Может и так, но очень уж противная. Красин предпочитал забираться туда, где отгороженный косой лиман заканчивался и начиналось настоящее море. Далеко? Пятнадцать километров не расстояние, когда у тебя хороший велосипед. Велосипед у Вени был отличный: большая ― «взрослая»! ― «Украина» осталась от отца. Выехать, как все, в сторону лимана, но потом свернуть вправо, на разбитую, почти всегда пустынную шоссейку, обсаженную ничейной, не тронутой детворой и курортниками тютиной-шелковицей. Шоссейка вливалась в трассу, соединяющую город с соседней областью, и дальше следовало ехать между полями по накатанной грузовиками колее. По левую руку набирает молочную спелость кукуруза, по правую подсолнухи тянут вверх еще мелкие, завернутые в зеленое корзинки, а вдоль колеи среди травяных зарослей синеют цветки цикория, розовеет «душистый горошек», горделиво поднимаются стебли мальвы. Ненаблюдательный путник ни за что не догадается, что в двух шагах от этого степного царства ― море. Наблюдательный задерет голову и увидит кружащих в небе чаек. Но лишь тот, кто родился здесь, на рубеже двух стихий, ощутит сквозь аромат разнотравья и пропеченной солнцем пыли соленый запах моря и дальних странствий.

Мама работала в заводоуправлении через день, уезжала в город первым автобусом в шесть утра, возвращалась последним в девять вечера, так что Веня в дни ее смены был «вольной птицей». Главное, резину не тянуть. Соорудить бутерброд, набрать флягу воды, оседлать велосипед и ― к морю, пока солнце не поднялось в зенит.

Стас Белов, 18 лет, Некрасовка, Москва, без определенных занятий

Мира два. Один, тесный, серый и вонючий, называется квартирой. Второй, огромный и цветной, не называется никак, но я для себя окрестил его Залесьем. Возможно, оттого что моя резиденция разбита на лесной опушке. А может, и по другой причине, не знаю точно.

В квартире, кроме меня, живут карга, курва, малолетка и Толян.

Карга очень старая, слюнявая и сварливая. От нее смердит затхлостью и лекарствами. Курву и Толяна она ненавидит. Малолетку любит. Мною брезгует. Карга ― моя бабка по курве. Так однажды сказал Толян.

Курва рыжая, толстая и неопрятная. От нее пахнет потом, перегаром, табаком. Зато она добрая. И всех любит, даже каргу и меня. Курву Толян зачастую зовет Машкой, иногда Муркой. Она наша с малолеткой мама и ишачит на заводе за деньги.

Малолетка красивая. Она пахнет утром, травой, дождем. Меня малолетка жалеет и называет Стасиком. Толяна она боится, потому что тот, когда курвы нет, распускает грабки. Малолетка ходит в школу и мечтает, как окончит, от нас сбежать. Она младше меня на год и родилась как раз, когда папаша загремел на пожизненное.

Толян весь в наколках. Они у него везде, лишь на жопе нету. Он нигде не работает, только матерится, бухает и распускает грабки. Он всех ненавидит, а меня в особенности за то, что все время молчу и обосцываю стульчак. Называет Гребаным аутистом, Придурком и хочет сбагрить в дурдом, но курва не позволяет.

В Залесье, кроме меня, живет колдунья. Я ее ни разу не видел, но знаю, что она есть. Колдунья злобная и хочет меня убить, но моя резиденция неприступна, и внутрь охранного периметра ей не проникнуть.

Еще в Залесье бывают пленники. До вчерашнего дня их побывало шестеро, один за другим. Каждый пленник бродил по миру и искал из него выход. Потом помирал. Выхода из Залесья нет. Есть водопады и лабиринты. Горные пики и пещерные города. Леса, джунгли и сельва. Диковинные цветы и сочные плоды. Ягоды и коренья. Радуги и туманы. Драконы и ящеры. Саблезубые тигры и пещерные львы. Волчьи стаи и бизоньи стада. Рыбы и птицы. Всё есть. Нет только выхода. Ни для кого, кроме колдуньи и меня.

Седьмого по счету пленника я увидел вчера на закате. Заблудившегося в лесу тощего, белобрысого и очкастого маменькиного сынка в красной тужурке. Корзинку с грибами он давно бросил и метался теперь в нарождающихся вечерних сумерках между деревьями, охваченный паникой, как раньше его предшественники. Я дождался, когда стало совсем темно и выдохшийся очкарик, опустившись на пень, принялся реветь. Тогда я раскрыл перед ним входную дверь. Оттуда полыхнул свет, повеяло теплом, дымом костра и пряностями. Очкарик вскочил, секунду поколебался и бросился в проем. Я захлопнул дверь у него за спиной.

Артем Головин, 36 лет, Печатники, Москва, старший группы Лиса-4 поисково-спасательного отряда «Лиза Алерт», позывной Леший

Контрольный пункт разбили в шести километрах к юго-востоку от станции Черусти. Здесь обрывался единственный, стелющийся вдоль лесной опушки проселок, и начиналось бездорожье.

Я прикатил за полчаса до сбора в полной темноте. Напарники ― грузный, наголо бритый Константин Петрович, позывной Старик, и грудастая, крепкая, мужиковатая Тамара, позывной Томка, выскочили из машины прежде, чем я заглушил двигатель. Минуту спустя мы разобрали снаряжение и потопали к месту сбора. Здесь в свете фар видавшего виды внедорожника уже сосредоточились два десятка спасателей. Еще полсотни были в пути, их ждали с минуты на минуту.

Я знал почти всех и знал, кто чего стоит. Знал, кто, не стыдясь напарников, плакал от счастья, приняв сообщение «Стоп! Найден. Жив». И кто ревел от горя, приняв «Стоп! Найдена. Погибла». От настоящего горя, не напускного, хотя погибшую девочку не знал и видел лишь ее последнюю прижизненную фотку.

Это были особые люди, странные люди, неприкаянные. Такие же, как я. Те, кто где бы ни находился и чем бы ни был занят, по звонку координатора бросал все, хватал снаряжение и мчался к месту сбора на поиски пропавших детей, подростков и стариков. Те, кто безостановочно гнал джип за МКАД, тормозя по пути лишь для того, чтобы подобрать напарников. Столь же безрассудных и, как правило, неприспособленных, неустроенных, разведенных, уволенных за прогулы неудачников и недотеп.

– Родненькие, найдите его, ― заклинала мечущаяся от спасателя к спасателю бабка, расхристанная, заполошная, в ветхой штопаной кофте. ― Не дайте старой наложить на себя руки! Выручите, спасите! Умоляю: отыщите его!

Пропавшего тринадцатилетнего тощего, белобрысого и очкастого пацана звали Игорем. За грибами он отправился из близлежащего села вчера утром. На пару с бабушкой, той самой, что сейчас молила найти внука еще не сформированные спасательные группы.

Вчера в одиннадцать утра Игорь перестал откликаться на зов. К двум пополудни обезумевшая от горя старуха отчаялась его искать и к четырем вернулась в село. В пять заявление о пропаже ребенка принял участковый. В шесть его принял дежурный оператор горячей линии отряда «Лиза Алерт». В восемь координаторы завершили предварительный сбор информации. Пять минут спустя сообщение высшей категории срочности приняли добровольцы. В восемь двадцать семь я прыгнул за руль. В девять пятьдесят подобрал Старика, в десять сорок четыре ― Томку. Наш четвертый, Коля Васильев, позывной Василек, еще не оправился от травмы в сломанных месяц назад на поиске ребрах, поэтому в три тридцать утра мы прибыли к месту сбора неполной группой.

– Внимание, ― заглушил старушечьи мольбы усиленный мегафоном голос координатора. ― Кинологи запаздывают: поломка в пути. Начинаем без них. Разбиться на группы! Старшие групп подходят по одному. Лиса-1!

Здоровенный, нечесаный и небритый Армен Геворкян, позывной Ара, шагнул вперед. Три минуты спустя он получил ориентировку и карты местности с выделенным группе поисковым квадратом. Четверо спасателей отвалили в сторону. Ара отстранил рвущуюся целовать ему заросшую буйным волосом ладонь старуху, гаркнул «Пашлы!», и четверка рванулась вдоль опушки к означенному на карте крестом входу в лесной массив.

Через десять минут настала моя очередь.

– Лиса-4, старший Леший, ― доложил я координатору. ― У меня неполная группа, Василек временно выбыл. Нуждаюсь в замене.

– Принято, ― координатор коротко кивнул. ― Возьмешь новичка.

– Принято.

Ситуация была штатной. Неполные группы укомплектовывались новичками, теми, кто выходил на поиск впервые и у кого постоянных напарников еще не было. Иногда новичка назначали в придачу и к полной четверке. Несмотря на неминуемое замедление и усложнение поиска, старшие никогда не отказывались: новобранцев необходимо было учить. Пройдет год-другой, и половина из них отвалится, но оставшиеся образуют новые группы. А значит, у пропавших, заблудших, исчезнувших шансы на спасение увеличатся.

– Настя, ― представилась шагнувшая в свет фар из вязкой темноты утренних сумерек ладная, светловолосая девушка лет двадцати. ― Позывной Сибирячка. К поиску готова.

– Все, все, официоз закончился. ― Я улыбнулся Насте, махнул рукой и крикнул: ― Пошли!

– Знакомимся на ходу, ― облапила новенькую за плечи Томка. ― Я Тамара. Дедка можешь называть Стариком, он отличный дедок, славный. Старшего мы зовем Лешим, в основном за портрет лица.

– На свой портрет взгляни, ― недовольно буркнул я. ― Тоже мне амазонка.

Девушки прыснули. Старик высказался в том смысле, что, будь он помоложе, на портреты бы не посмотрел, а вот прям женился бы на обеих, и я приказал прибавить ходу. До места, обозначенного на карте крестом, оставалось с полчаса быстрым шагом. Там нам всем станет не до шуток. На проческу квадрата пятьсот на пятьсот метров уйдет весь день. На тщательную проческу, с заглядом под каждый камень, каждую корягу и каждый куст. Это в том случае, если смс «Стоп! Найден…» не поступит раньше. И лишь одному богу известно, каким будет третье слово в нем: «Жив» или «Погиб». Если же отбой не придет, мы продолжим поиски назавтра, уже в новом квадрате. И будем продолжать всю неделю ― до тех пор, пока у парнишки все еще остаются теоретические шансы на жизнь. Бывало, пропавших находили живыми на шестой день поиска. Бывало, и на седьмой: обессилевших, потерявших сознание от боли, со сломанными ногами или руками, но все еще дышащих.

На восьмой день поиски на местности прекращались. Но не сам розыск. Потерявшиеся и не найденные в «Лизе Алерт» считались живыми. И иногда, крайне редко, случалось чудо.

Два года назад мне на сотовый позвонила мать так и не найденной потеряшки. Через час она, изможденная, истончавшая от горя, заходясь в истерике, кричала мне в лицо:

– Даша жива, я знаю! Ее видели. Трое свидетелей, в Псковской области, в глуши. Полиция отказалась. МЧС-ники отказались. Все отказались. Прошу вас! Я заплачу! Все отдам! Все, что есть!

Полторы недели спустя, в ноябре, Василек ногой вышиб входную дверь, и мы вчетвером ворвались в избу, ветхую, на отшибе обезлюдевшей деревни. Опухший от пьянства и дури садист, что держал в погребе пропавшую в августе четырнадцатилетнюю девочку, вскинулся нам навстречу с ножом. И тогда грузный, наголо бритый бывший морпех, позывной Старик, не раздумывая, всадил ему в лоб пулю из наградного «макарки». Потом был суд, и условный срок, и мать спасенной, сующая в руки Старику перетянутую скотчем пухлую стопку стодолларовых купюр. И он сам, бросивший скупо: «Оставь при себе, девочка. «Лиза Алерт» мзды не берет…»

В пять пятнадцать утра поисковая группа Лиса-4 достигла точки входа в лесной массив. В шесть ноль две ― восточной границы закрепленного за группой квадрата. Мы рассыпались в цепь и приступили к проческе.

Анастасия Юденич, 20 лет, общежитие МСГУ, Ярославское шоссе, Москва, студентка второго курса

Мы искали пропавшего в лесу мальчика семеро суток. Мы не нашли. Ни его самого, ни его тела. На второй день Лиса-6 обнаружила лукошко с успевшими зачервиветь сыроежками. На третий в шести километрах к западу Лиса-2 нашла очки с выбитым правым стеклом и треснувшим левым. На четвертый кинологическая группа обнаружила лесную поляну, на которой следы пропавшего обрывались. Поляна оказалась в нашем квадрате, и Лиса-4 вместе с кинологами осмотрела ее.

– На этом пне он сидел, ― буркнул поджарый, коротко стриженный парень с овчаркой на поводке. ― Пришел с юго-запада, беспорядочно кружил по поляне, потом, видимо, обессилел. Исходящих следов нет. Здесь он исчез. Будто под землю провалился.

– В прошлом году такое было, ― задумчиво проговорил Леший. ― Помните Аню из Западного Бирюлева? Тоже в лесу. В двух километрах от дома. И тоже будто сквозь землю.

– Не нашли? ― на всякий случай спросила я, хотя ясно было и так.

– Не нашли. Но не теряем надежды на чудо.

Чудо… Для меня его не случилось. В позапрошлом июне мой младший брат Олег пропал в тайге, в десяти километрах южнее Ягодного. Вместе с ним пропали два одноклассника, всем было по одиннадцать лет.

– Клад Колчака искать пошли, ― утирая слезы, сказала соседка тетя Клава, мать пропавшего вместе с Олегом Егорки. ― Начитались глупостей в интернете.

Мы вышли на поиски всем поселком. Тайгу прочесывали трое суток, ночуя на привалах у походных костров. На четвертый день Егорку с Ринатом, едва живых от переохлаждения и голода, нашли. Никогда не забуду, как старый таежный охотник по кличке Душегубец, бывший уголовник, отмотавший пятнадцатилетний срок за двойное убийство и оставшийся на поселение, выносил пацанов на руках. Разбойничье, хищное, рябое лицо Душегубца перекосилось то ли от злости, то ли от радости, не поймешь.

– Отвалите, падлы, ― сипел он хлопочущим вокруг односельчанам. ― Сам нахрен нашел, сам нахрен и дотащу. Отцепитесь, сказал!

Олега так и не нашли.

– Вечером было, ― утирая сопли, наперебой рассказывали спасенные пацаны. ― Страшно было, темно, дождь хлестал, потом кончился. Олега по нужде отошел. Вдруг как сверкнуло что-то! И завоняло чем-то, вроде как печеными яблоками. Или, может, брагой. И жар вдруг накатил и сразу исчез. Мы кричали, аукали, звали его. Не отозвался Олега. Ни разу.

– Жив он, ― день спустя прошамкала старуха Акимовна, про которую люди поговаривали, что ведьма, и обходили стороной. ― Пока жив еще. Его ирод поганый, бесовское отродье, в свою обитель затащил.

– Какой ирод, в какую обитель? ― рявкнул отец. ― Говори, ну!

– Ты ж, Ермолай, в бесов не веришь, ― проскрипела Акимовна.

– Я теперь во что хошь поверю. Ну!

– Есть один, ― поджала губы старуха. ― Далеко где-то. Где, не вижу. Мож, в Синегорье сидит, мож, в Магадане, мож, во Владике. Не от мира сего. Господь его обделил, а лукавый приветил и поганым даром наградил. Он не один такой, есть и еще. Телом у нас живет, на белом свете. А душой поганой у себя. В урочище своем.

– В каком еще урочище? ― заорал отец. ― Ты что плетешь?!

– Что знаю, то и плету. Туда никому ходу нет, только такие, как я, сквозь стены видят. Он туда малолетних затаскивает. Завидует им потому как. Затащит кого и мытарит, пока тот не помрет. Страшно там, душа-то у ирода черная.

– И чего? ― гаркнул отец. ― Чего делать-то?

– Ничего тут не поделаешь. Ирода если только найти. Но где ты его найдешь. Выхода из черной обители нет. Стены глухие. Двери все заколочены. Внутри разная нечисть, дрянь всякая. Зверье, змеи болотные, ядовитые грибы, лихорадка.

Я пришла к Акимовне еще один раз. Через неделю после того, как от горя истаяла и умерла мама и ушел в страшный одинокий запой отец. За два дня до того, как улетела в Москву, потому что было все равно куда ― лишь бы подальше.

– Все, Настасья, ― прошамкала старуха. ― Отмучился раб божий Олег Ермолаевич, царствие ему небесное. Сгубил его ирод. Как и других, что до него были.

Стас Белов, 18 лет, Некрасовка, Москва, без определенных занятий

Наутро ни с того, ни с сего сдохла карга.

– Отмучилась сволочь старая, ― радовался Толян, когда два здоровенных лба уложили каргу на каталку и вытолкали за дверь. ― Сопли подберите, дуры, ― гаркнул он на жмущихся друг к дружке курву и малолетку. ― Ей там лучше будет. А нам тут без нее. А ты, Гребаный аутист, чего лыбишься? Теперь как стульчак обосцышь, сам смывать будешь, урод. Или я тебя в твои сцаки мордой.

Вечером Толян с курвой упились вдрызг.

– Скорее бы, ― жаловалась мне под доносившийся с кухни раскатистый храп малолетка. ― Окончу школу и сбегу. Все равно куда. Все равно к кому, лишь бы отсюда прочь. Тебя только жалко, Стасик. Помрешь ведь. Пока бабушка была жива, заботилась, как могла. А теперь…

Я, как обычно, смолчал. Говорить я перестал пяти лет от роду, когда понял, что жить молчуном лучше. Заговорил всего раз ― с доктором, к которому курва однажды меня привела. До сих пор себе этого не прощу. Доктор мне понравился: он казался заботливым, добрым и часа два подряд интересовался моими делами. Ему я, глупец, сказал о Залесье. В двух словах всего-то и сказал. А потом корчился полгода на больничной койке от уколов, водных процедур и оплеух, которыми награждали меня санитары. Залесье пытались вытравить из меня, выколотить, смыть. Им не удалось. Залесье осталось.

С тех пор я не проронил ни слова. Книжки читал, одну за другой. В солдатиков играл. В паровозики. Из кубиков замки строил. Я и сейчас, бывает, читаю и играю сам с собой. Но редко, потому что все чаще ухожу из вонючей и тесной квартиры в Залесье. Там нет ни брани Толяна, ни визга курвы. Там я никого не боюсь и делаю, что хочу. Там я живу. Беззаботно и радостно ― так, как маменькины сынки и доченьки, довольные, ухоженные, изнеженные и сытые живут здесь.

– Жалко бабушку-то? ― размазывала сопли по щекам малолетка. ― Хотя что это я ― ты ведь не умеешь жалеть. Я иногда завидую.

Я, как всегда, не ответил. Жалеть я и вправду не умел. Даже пленников, хотя в Залесье они становились такими же забитыми, робкими, трясущимися от страха, корчащимися от боли, как и я, когда Толян меня лупцевал кулаками по лицу или охаживал ремнем за то, что я бессмысленная обуза.

На третий день каргу зарыли в землю. Пока курва с Толяном и малолеткой отирались на кладбище, я бездельничал в резиденции. С ленцой наблюдал за придурками с собаками и без, толпящимися у запертого входа в тщетных поисках пропавшего очкарика. И так же лениво гонял того по зарослям и буреломам. Изнеженный, трусливый недотепа то обмирал от ужаса при малейшей опасности, то сломя голову пускался от нее наутек.

Жить ему оставалось недели две, если не надоест мне раньше.

Артем Головин, 36 лет, Печатники, Москва, старший группы Лиса-4 поисково-спасательного отряда «Лиза Алерт», позывной Леший

Мы не нашли. Всякий раз, когда такое случалось, мне нестерпимо хотелось напиться. Так, чтобы не снился куст можжевельника, под которым лежал пропавший ребенок и под который я по халатности не заглянул. Так, чтобы не вспоминать об истории восьмилетней давности, после которой я, борзой ментовский опер, написал заявление об отставке.

Оперативная группа тогда сбилась с ног, разыскивая пропавшую с детской площадки среди бела дня пятилетнюю девочку. Мы вшестером шерстили район, опросили с полтысячи свидетелей и соседей, обшарили сотни хаз, малин, гаражей, чердаков и подвалов. Девочка как в воду канула, так же как уведший ее с собой мужик в плаще и надвинутой на глаза шляпе. Мы не нашли.

Замученную, едва дышащую девочку вынесла на руках грудастая, мужиковатая спортсменка, бывшая чемпионка страны в лыжной гонке и в эстафете. Вынесла из ничем не примечательной холостяцкой квартиры, где рядом с оглушенным растлителем-педофилом лежал зарезанный напарник.

Спортсменку, добровольца поисково-спасательного отряда «Лиза Алерт» звали Тамарой, позывной Томка.

– Эх вы, ― презрительно бросила она, когда скорая со спасенной девочкой, врубив сирену, умчалась прочь. ― Опера сраные.

Месяц спустя вместо убитого на поиске в паре с Томкой вышел я…

Пить я не стал. Вместо этого подключился к Сети и на форуме «Лизы Алерт» в теме «Пропал Орехов Игорь, 13 лет, с. Власово, г. о. Шатура, МО» оставил стандартную запись: «Леший, Сибирячка, Томка, Старик дома». Подпись понизу с номером моего телефона: «На связи 24 часа в сутки, 7 дней в неделю, 365 в году» добавилась автоматически.

Звонок раздался наутро, едва я разлепил глаза.

– Мне сказали, ― сбивчиво заговорили на другом конце линии. ― Посоветовали… Это Орехова, Зина. Мама Игоря. Сказали к вам. У меня информация. Очень вас прошу… Чрезвычайной важности.

Я встретил заплаканную, чудом держащую себя в руках Зину Орехову через час, на набережной у Таллинского парка. Еще через десять минут усвоил «информацию чрезвычайной важности». Она была заведомой липой, эта информация ― банальной мистической ерундой, которой в «Лизе Алерт» пренебрегали. Всякого рода паранормалы изрядно осложняли нам жизнь, потому что отчаявшиеся родители пропавших детей сплошь и рядом принимали исходящую от экстрасенсов и колдунов запредельную чушь за чистую монету. На этот раз информация исходила от ясновидящей. То ли гадалки, то ли знахарки, утверждающей, что Игорь жив.

– Она поклялась, ― утирая глаза, лепетала несчастная Зина. ― Что живой. Что в смертельной опасности. Что еще, может быть, неделя, не больше. Что… Помогите! Помогите же мне, ради всего святого!

Скрепя сердце, я записал адрес и телефон ясновидящей и обещал разобраться. Давя в себе жалость и сострадание, долго смотрел удаляющейся Зине вслед. Тратить время на визиты к шарлатанам неписаным Уставом отряда «Лизы Алерт» запрещалось. Я и не собирался его тратить, но внезапно вспомнил историю нашей новенькой, Насти Юденич, позывной Сибирячка. Рассказанной в двух словах, пока я подбрасывал ее к студенческой общаге на Ярославском шоссе по окончании поиска. Поскольку дело касалось напарницы, эту историю, в отличие от прочих того же толка, мимо ушей я не пропустил. Досадливо вздохнув, я набрал Настин номер.

Анастасия Юденич, 20 лет, общежитие МСГУ, Ярославское шоссе, Москва, студентка второго курса

Со старой Акимовной у этой рослой, черноволосой и черноглазой красотки по имени Злата не было ничего общего.

– Хотите верьте, хотите нет, ― сказала Злата, подвинув ко мне налитую до краев из пузатого самовара чайную чашку. ― Моя мать была ясновидящей. Колдуньей, если вам будет угодно. Моя бабка тоже. И прабабка. И пра-пра… Я вижу этого… Этого… у меня язык не поворачивается назвать его человеком.

– Ирод поганый, бесовское отродье? ― процитировала я Акимовну.

Злата помолчала, затем проговорила, пригубив чай:

– Так сказала бы моя бабушка. Или даже мама, когда практиковала в молодости. Но не я. Бесы и черти тут ни при чем. Иногда рождаются люди, а скорее, нелюди, обладающие особыми способностями. С детских лет, почти с рождения. Их мало, очень мало, но они были во все века. Природа обделила их внешностью и житейским умом. Но взамен позволила взрастить в себе нечто иное. Нечто черное, страшное, неподвластное обычному человеку. Особую ауру, позволяющую уйти за пределы нашего мира. Возможно, в четвертое измерение. Или в пространственно-временную капсулу, в которую хода нет, если только нелюдь в нее не затащит.

– Но если нет хода, ― не поняла я, ― то как вы…

– Как я об этом знаю? ― прервала Злата. ― Боюсь, вам не понять, я и сама не до конца понимаю. Но я вижу его и созданный им мир. И вижу временных обитателей этого мира, пока те еще живы.

– Хорошо, ― твердо сказала я. ― Где нам его искать?

Ясновидящая пожала плечами.

– Не знаю. Он может быть где угодно. Не слишком далеко от входов в свой мир, но и не близко. Он еще подросток. Уродливый, нелюдимый, замкнутый в себе социопат. У него серьезные отклонения психики. Ищите. Только помните: у вас мало времени. Очень мало. Те, кого нелюдь затаскивает в свое обиталище, долго не живут.

Я кивнула, положила на стол конверт с пятью тысячными купюрами ― плату за визит, все, что у меня было. Затем поднялась.

– Последний вопрос, ― бросила я, стараясь звучать бесстрастно. ― Допустим, мы найдем его. Что нам с ним делать?

Ясновидящая вскинула на меня взгляд.

– Выход лишь один, ― медленно, чеканя слова, проговорила она. ― Нелюдя надо убить. Физически уничтожить. Но кто-то при этом должен находиться там. У входа в его логово. Чтобы успеть вытащить жертву, когда оболочка его мира распадется.

Вечером мы вчетвером собрались в кафетерии на Арбате. Трое напарников, сосредоточенные, насупившиеся, выслушали меня. Бывший морпех, бывшая спортсменка и бывший мент. Когда я закончила, все трое долго молчали. Затем Леший сказал с досадой:

– Ну и чушь, прости господи. Всякого ожидал, но такого…

– А если не чушь? ― азартно отозвалась Томка. ― На поиске ты сам напомнил про девочку из Западного Бирюлева. При схожих обстоятельствах пропавшую и, кстати, неподалеку от того места, где Игорь. Отец девочки тогда тоже ходил к ведьме или к кому он там ходил. И та уверяла его, что дочь жива.

Леший досадливо покрутил головой.

– Ну допустим, ― сказал он. ― Чисто гипотетически допустим, что это все не бред сумасшедшего. Предположим, я подключу оперов. По старой дружбе они не откажут. Прошерстят московские психдиспансеры и найдут сотню-другую подходящих кандидатур. И что дальше? Может быть, нам их передушить? Всех, для верности.

– Почему всех? ― выпалила я. ― Мы попросту покажем фотографии Злате. Она говорила, что видит этого человека.

– Нелюдя, ― поправил Старик.

– Пускай нелюдя. Раз видит, сумеет и опознать.

– Хорошо, ― Леший кивнул. ― Допустим, она опознает. Ткнет пальцем в кого-нибудь наугад. Что дальше? Мы удавим его или заколем? Ни в чем, судя по всему, не повинного несчастного психа? Взяв на веру слова явной шарлатанки, возьмем его жизнь? И сами потом сядем? Так ты хочешь?

– А если гадалка или кто она там сказала правду? ― Томка задумчиво побарабанила пальцами по столешнице. ― Выходит, не поверив ей, мы все равно убьем? Только не этого гада, а ни в чем не повинного пацана? Так получается?

Я оглядела их по очереди, одного за другим.

– Леший, найди его, ― попросила я. ― Пожалуйста. И отдай мне. Вы знаете друг друга давно. Я новичок. Такой, как он, два года назад замучил моего брата. Поэтому я одна все сделаю, на вас мой грех не падет.

Они вновь долго молчали. Затем Старик сказал твердо:

– Так, девочка, у нас не делается. Вместе заварили кашу, вместе и расхлебывать будем. Найди его, Леший. Девчонок отправим в лес и вдвоем сделаем. Убивать, конечно, не станем. Но спросим с него. Так спросим, чтобы он ответил.

Стас Белов, 18 лет, Некрасовка, Москва, без определенных занятий

Утром, едва курва ушла на завод, а малолетка в школу, Толян отметелил меня, отволок в туалет и окунул лицом в унитаз. Теперь, когда с нами не жила больше карга, он распускал грабки чуть ли не каждый день.

– Жри, придурок, ― шипел Толян. ― Аутист гребаный, свинья. Когда ты наконец сдохнешь, курвяк?

Я, как всегда, молча стерпел и, едва Толян выдохся, ушел в Залесье. До полудня забавлялся злоключениями бедолаги-заморыша. Я загонял его в топи и буреломы, спускал на него волчью стаю, натравливал драконов и змей. Пленник уже едва переставлял ноги, от былой прыти не осталось и следа.

– Когда ты наконец сдохнешь, курвяк? ― словами Толяна мысленно спрашивал я жалкого заморенного маменькиного сынка. ― Придурок гребаный, тупая свинья.

За развлечением я не заметил, как вернулась из школы малолетка, и на несущиеся из гостиной крики и шум возни внимание обратил не сразу.

– Стас, ― пробил меня наконец истошный, надрывный крик малолетки. ― Стас, помоги! Стасик!

Нехотя я поднялся на ноги и двинулся на зов. На пороге остановился. Малолетка с разбитым в кровь лицом полуголая лежала на полу навзничь. Татуированная туша Толяна нависала над ней. При виде меня Толян вскочил на ноги.

– А ну пошел нахрен, гаденыш, ― заорал на меня он. ― Чтобы духу твоего, вонючка, здесь больше не было!

Малолетка метнулась в сторону, на карачках припустила прочь, отсвечивая голой задницей.

Я пожал плечами и вернулся к себе…

– Спасибо, Стасик, родной, ― причитала час спустя малолетка. ― Еще чуть-чуть, и этот гад бы меня изнасиловал. Если б не ты…

Я, как обычно, смолчал. Что такое «изнасиловать», я представлял из каких-то давным-давно читанных книжек. Ничего страшного, как по мне, в изнасиловании не было. Мордой в унитаз гораздо унизительнее и противнее.

– Пригрозил, если скажу маме, убьет, ― не унималась малолетка. ― Он и вправду убьет. Зарежет, видел его выкидуху? Что ж мне теперь делать, Стасик, а? Что делать-то?

Мне было совсем не жаль малолетку. Мне никого было не жаль. В том числе и себя. Но на этот раз молчать я не стал, сам не знаю почему. Я разлепил губы и выдавил из себя первые за множество лет слова:

– Пусть только попробует, гнида.

Артем Головин, 36 лет, Печатники, Москва, старший группы Лиса-4 поисково-спасательного отряда «Лиза Алерт», позывной Леший

Рослая, чернявая шарлатанка листала фотографии из собранной операми стопки на манер цыганской гадалки, тасующей карточную колоду.

– Вот он. ― Чернявая прекратила наконец тасовать и щелчком запустила по столешнице выдернутый из стопки снимок.

С фотки недобро глядел на меня лопоухий и лупоглазый урод, похожий на обиженную, недовольную жизнью обезьяну. «Станислав Белов, ― прочитал я на обороте. ― Филиал № 3 психлечебницы № 13, Волжский бульвар 27, Некрасовка, Москва».

– Красавец. ― Я поднялся на ноги. ― Сколько с меня?

– Нисколько, уже уплачено. Вы ведь мне не верите?

– Ни на грош, ― признался я.

– Напрасно.

Я не стал спорить и убрался вон. Я на самом деле ничуть ей не верил, но данное слово следовало держать, и я погнал джип в Некрасовку. Разыскал местного участкового, сдоил с него информацию. Час спустя я поделился ею с напарниками.

– Станислав Иванович Белов, восемнадцати лет от роду. Проживает с матерью, отчимом и младшей сестрой. Отец осужден на пожизненное за тройное убийство с отягчающими. Мать мотала два срока за воровство. Отчим тоже та еще сука, клейма ставить негде. Выдающаяся, в общем, семейка. Сестрица только не при делах. Надо понимать, молодая еще, потом наверстает.

– А сам он? ― осведомился Старик.

– Вот насчет самого информации почти нет. Страдает аутизмом и латентной шизофренией. Полгода провел в лечебнице, потом выписали. День-деньской сидит взаперти, в четырех стенах. Чем занимается, неизвестно.

– Это как раз известно, ― выпалила Сибирячка. ― Детей мучает.

Я крякнул с досады.

– Пока не пойман, не вор. Значит, так: Тамара, возьмешь мое корыто и вместе с Настюхой дуйте на объект. Чтобы к утру были на месте! Поляну ту с пнем найдете?

Томка кивнула.

– Не волнуйся, найдем.

– Хорошо. Как прибудете, кинете смс, мы со Стариком сразу начнем. И это… поосторожнее там.

– Что ж так? ― не удержалась от сарказма Настя. ― Чего осторожничать, если все это бред сумасшедшего? Ты же в бесовщину не веришь.

Я помолчал. Затем признался:

– Не верю. В бесовщину нет. Но я верю в чудеса. В то, что они случаются. Иногда, крайне редко, но бывают.

Анастасия Юденич, 20 лет, общежитие МСГУ, Ярославское шоссе, Москва, студентка второго курса

Меня колотило дрожью с самого утра. Стояло тихое, ласковое бабье лето, и лес был спокойным и строгим, и мягко стелилась под ногами покорная увядающая трава, а меня крутило от нетерпения и острого ощущения надвигающейся опасности.

– Что с тобой? ― встревоженно спросила усевшаяся на тот самый пень, за которым терялись следы пропавшего, Томка. ― За мужиков волнуешься? Напрасно. Леший и Старик люди тертые, за просто так не подставятся.

– За нас, выходит, ты не беспокоишься? ― спросила я.

– А за нас-то чего? ― Томка пожала плечами. ― Где псих, и где мы. Сидим, ждем. Если случится что, Леший нам сообщит. Только ты уж прости, подружка, что тут может случиться?

– Не веришь? ― вопросом на вопрос ответила я.

– Да как тебе сказать. Я как Леший. В хорошее верю. В дерьмо всякое ― нет.

– Это потому…

Я не успела закончить фразу. Метрах к пятнадцати к востоку лесная опушка вдруг будто треснула, раздалась в стороны. Меня опалило жаром, от грохота заложило уши, и ярким светом хлестануло по глазам. Не удержав равновесия, я упала на спину, но тут же вскочила и бросилась туда, где в багровом мареве с треском валились деревья, огнем занимались кусты, и кто-то невидимый утробно ревел, будто от нестерпимой боли.

– Назад, ― орала у меня за спиной Томка. ― Назад, дура! Назад!

Я головой вперед нырнула в марево, с треском, будто паутина, разорвавшееся под напором. Перекатилась в падении, вскочила на ноги.

Вокруг меня умирал, рушился невиданный мир. Стремительно увядала трава, падали как подкошенные диковинные цветы. На северном горизонте накренился и повалился лес, на восточном, надломившись, обрушился горный пик. На западном…

Я обернулась на запад и обмерла. С разящего багряными сполохами неба на меня стремительно несся дракон.

Стас Белов, 18 лет, Некрасовка, Москва, без определенных занятий

Пленник издыхал. Он не мог уже больше перемещаться и недвижно лежал в траве, скукожившись, свернувшись в калач, будто пытался уменьшиться в размерах перед гибелью. В своей разодранной, нелепой красной тужурке он выглядел каплей крови, оброненной на зеленое сукно.

«Часа два осталось, ― по опыту определил я. ― Может, три».

Я мог бы помочь умирающему и отправить к нему ящера или тигра, но почему-то делать этого не хотелось. Я как раз пытался сообразить, почему именно, когда на пороге нарисовался Толян.

– Слышь, придурок, ― гаркнул он. ― Аутист гребаный. Сиди тут и не высовывайся, понял? Я спрашиваю: понял, сука?

Я не ответил, Толян убрался, и стало тихо. Курва, как обычно, затемно отправилась на завод ишачить. Малолетка накануне прихворнула и потому в школу не пошла ― валялась в спальне, которую раньше делила с каргой, на огороженной ширмой кушетке сразу за гладильной доской. Я намеревался побездельничать, наблюдая, как издыхает пленник, так что никуда высовываться и не собирался. Толян мог быть спокоен.

С четверть часа я то тут, то там лениво латал Залесье. Добавил деревьев туда, где прохудился лес. Повернул реку, чтобы орошала дальние луга. Проредил не в меру расплодившуюся волчью стаю. Изредка я бросал взгляд-другой на умирающего маменькиного сынка. Тот еще дышал.

Я собирался заглянуть в пещерный город проведать львов, когда в своей спальне заорала вдруг малолетка.

– Стас, помоги, ― истошно голосила она, как тогда, три дня назад. ― Стас! Ста-а-а-а-асик!

С четверть минуты я раздумывал. Затем нехотя поднялся на ноги. «Пусть только попробует, гнида», ― вспомнил я свои неосторожно сказанные слова. Малолетка продолжала орать, и я медленно, нога за ногу, потащился на голос. Пересек гостиную и ступил через порог спальни.

Из-за ширмы доносились теперь звуки возни, крик малолетки стих, сменившись на скулеж, и я подумал, что Толян, видать, ее уже изнасиловал, и надо бы вернуться к себе, но почему-то возвращаться не стал. Вместо этого я подхватил с гладильной доски утюг и рванул створки ширмы на себя.

При виде меня Толян извернулся, вскочил на ноги и махнул рукой. Я не успел понять, что произошло. Мне стало вдруг больно, нестерпимо больно. Утюг выпал и загремел по половицам. Я упал на колени, затем завалился на спину. Боль ярилась, бесновалась у меня в груди. И почему-то назойливо ввинчивался в уши дребезжащий зуммер дверного звонка.

Артем Головин, 36 лет, Печатники, Москва, старший группы Лиса-4 поисково-спасательного отряда «Лиза Алерт», позывной Леший

– Довольно, ― каркнул Старик, когда доносящиеся изнутри крики стихли. ― А ну, отойди в сторону!

Он перестал жать кнопку дверного звонка и отступил назад. Я посторонился. Секунду спустя Старик с разбега высадил ногой входную дверь. Мы ворвались вовнутрь.

Здоровенный, голый, с ног до головы татуированный бугай с раскроенным черепом лежал ничком на пороге спальни. Забившись в угол и заходясь икотой, мелко тряслась расхристанная, растрепанная девица. Замаранный кровью чугунный утюг прикорнул к стене у ее ног.

Станислав Белов, раскинув руки, лежал на полу спальни навзничь. Рукоять ножа выпирала у него из грудины. На губах пузырилась кровавая пена, но он еще дышал. Я упал перед ним на колени, рывком обернулся к Старику.

– Скорую!

Старик скривил губы. Неспешно огляделся по сторонам.

– Зачем? ― процедил он. ― Зачем скорую? Тут за нас проделали нашу работу ― этот уже не жилец. Звоним ментам и уходим.

– Постой, ― я метнулся к девице. ― Это ты? ― мотнул я головой в сторону бугая. ― Это ты его?

Девица затряслась пуще прежнего, судорожно закивала. Я сорвал с пояса флягу с водой.

– На, попей! Успокойся!

– Это я, ― прохрипел вдруг с пола умирающий аутист. ― Не она, это я его, гниду. На меня все валите, понял, ты? На меня…

Через три минуты он испустил дух.

Анастасия Юденич, 20 лет, общежитие МСГУ, Ярославское шоссе, Москва, студентка второго курса

Дракон наискось, сверху вниз несся в атаку. Томка вывернулась у меня из-за спины, вскинула травмат, выпалила в упор. Миг спустя дракон обрушился на нее, похоронил под собой. Я шарахнулась назад, споткнулась, упала на спину, приложилась затылком о камень и потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, все было кончено. Диковинной травы и цветов больше не было. И горного пика не было. И дракона. И небо из багрового стало серым. Стояло спокойное, тихое, ласковое бабье лето. И лежала в пяти шагах изломанная, раздавленная драконьей тушей мертвая Томка.

Я бросилась к ней, в двух шагах остановилась, застыла. В двадцати метрах западнее что-то алело в увядающей траве. Мгновение спустя я поняла, что это, и метнулась туда.

Парнишка был жив. Изможденный, грязный, весь в ушибах и ранах, он все еще дышал. Я упала перед ним на колени, выдернула из-за пазухи мобильник. Трясущимися руками нашла в адресной книге номер горячей линии «Лизы Алерт».

– Здесь Анастасия Юденич, позывной Сибирячка, ― прохрипела я в трубку. ― Нахожусь в лесу, в двенадцати километрах юго-восточнее Черустей. Пропавший Игорь Орехов. Найден. Жив. Напарница Тамара Бестужева, позывной Томка, погибла. Нуждаюсь в помощи. Повторяю: нуждаюсь в немедленной помощи.

– Вас понял, ― рявкнуло в трубке. ― Высылаю людей и скорую.

– Скорая здесь не пройдет. Вертолет! Необходим вертолет.

– Понял вас. Высылаю.

Телефон выпал у меня из ладони. Я подхватила спасенного паренька, прижала к себе.

Чудеса случаются, вспомнила я. Иногда, крайне редко.

Эй, ну как ты кидаешь? Ну куда ты кидаешь?! Не видишь ― мимо летит? А потом будешь обижаться, претензии предъявлять: Чижик-Пыжик плохой, желание не исполнил, счастливой не сделал. Прицеливайся давай… Вот, уже лучше, монетка почти крыла коснулась. А если пригоршней мелочи сразу? Поищи, может, найдешь в кармане хотя бы штук пять, сбросишь сразу все, авось хотя бы одна меня достанет. Ну вот, я же говорил, попала точно по макушке. Молодец, утирай слезы! Ну-ка, что ты там загадала, зареванная моя? Андрея вернуть? Ох, Оксана, дурочка несчастная, никуда он от тебя не уходил. Он ведь тебе сегодня предложение хотел сделать, а ты его пилить начала, причем из-за сущего пустяка… Подумаешь, опоздал. Он кольцо тебе выбирал в ювелирке, полмагазина облазил, всех продавщиц на уши поставил. Ну и конечно, когда ты его встретила звериным оскалом, он и психанул. Тут любой нормальный мужик психанет. Ладно, не плачь, обойдется все. Да вернется он, говорю тебе, остынет и вернется! Иди домой, глупенькая, утром твой Андрей позвонит и извинится. И будете вы еще жить долго и счастливо. Не веришь? Да уж поверь. Это я тебе говорю, Чижик-Пыжик, тот, кого вы городским талисманом называете, добрый дух, между прочим.

А вот, кстати, почему Пыжик? Ладно, про Чижика понятно, птичку же в бронзе отлили, не мамонта, а вот пыжик тут при чем? Это же маленький олень, теленок малолетний. Разве я похож на теленка? Странные вы, люди, и названия даете странные.

Ну а ты, мил человек, чего шебуршишь там, наверху? Еще один ночной гость с горящим желанием? А веревка тогда зачем? Ой, гляньте, люди добрые, никак очередной собиратель монеток пожаловал! Да собирай, жалко, что ли, вон их сколько вокруг меня накидано! А сколько их в Фонтанку упало, меня не коснувшись! Только вот чтобы их достать, не веревка нужна, а водолазный костюм. Эй, ты че, дурак, что ли? Ты зачем долото и молоток с собой притащил? Да что я спрашиваю, ясно же зачем… Не монетки тебе нужны, меня от постамента решил отколупать. Ну, брат, мы так не договаривались. Ты вот объясни мне, птичке бронзовой, зачем я тебе сдался? Продать? Да кто меня, ворованного, купит-то? Утром же во всех новостях трубить начнут ― ЧП городского масштаба, пропал Чижик-Пыжик, памятник и талисман, добрый дух Питера, нашедшему премию. В пункт цветмета отнесешь? Только там тебя и ждали. Не заплатят да еще и в полицию сдадут, они хоть ребята ушлые, но под статьей из-за неполных пяти килограмм бронзы ходить не станут. Подумай, пока не поздно… ладно, понял, поздно. Аккуратнее хотя бы, хвост не повреди.

Так, ну спасибо за приятную прогулку. Пыльный мешок ― отличная альтернатива виду на осеннюю Фонтанку. Дальше что? Ты меня домой, что ли, притащил?! В седьмой раз меня похищают, а чтобы домой притаскивали, такого не помню, обычно сразу на перепродажу несут. Нет, разок было, пару дней в чулане провалялся сначала. А тут прямо домашний-домушник. Я ведь правильно угадал, вор? Ну ладно, не угадал, а распознал, когда ты меня кольцом своим железным коснулся. Я ведь не Вольф Мессинг, чтобы мысли просто так слышать, мне от человека металл-проводник нужен. Поэтому и монетки надо бросать так, чтобы хоть вскользь меня задели, иначе ничего не пойму, не считаю. Вы же странные, люди, вам как с детства внушили, что вслух желания произносить нельзя ― не сбудутся, волки услышат, так вы этому суеверию всю жизнь и следуете. Ну так хотя бы мелочь не жалели, кидали бы до попадания! А то кинут молчком и мимо, а мне гадай!

А вот скатерть постирать надо, на такой прямо стоять противно, вся в пятнах. Да, я сам тоже не идеал чистоты, хоть и талисман, но тут издержки профессии ― пыль летит, дождь, снег, коллеги-птицы следы оставляют, чтоб их… Ладно, зачем притащил-то, рассказывай? Самолюбие воровское потешить, перед дружками похвастаться ― смотрите, что упер?

Ну вот, говорю же, дурак. Ты зачем под меня бумажку сунул? Я тебе икона, что ли? Не понимаю я бумажек, нет у меня с ними родства. И теперь что, будешь ждать, когда твое желание, которое я не услышал, исполнится? Ну жди, пока не поумнеешь.

Коне-е-чно, месяц прошел, ты в том же дерьме барахтаешься, а виноват, разумеется, Чижик-Пыжик. Потому что «не работает», видите ли. Знаешь, насколько я тебя успел узнать, и не сработало бы, даже если бы у тебя ума хватило монеткой меня коснуться. Потому что жадный ты мужик и ленивый к тому же. Наверняка денег попросил, просто так, за здорово живешь. Я тебе секрет открою ― злым и жадным я не помощник. В курсе ведь, какой у меня статус? Талисман я, добрый дух. Я бы еще пошел навстречу, если бы ты для матери старенькой корову попросил или машину дров бесплатно, или тарелку спутниковую, чтобы телевизор у нее на сто каналов работал. Придумал бы, как их поселковому председателю эту мысль внушить. Или, например, работу тебе хорошую найти, чтобы со временем мать смог к себе забрать. В офис бы я тебя не устроил, конечно, а вот слесарем на завод, да с пакетом социальным, с зарплатой крепкой, чтобы на нормальную жизнь хватало…. Да ну, о чем я, разве ты такое бы загадал? А так, тебе лично, здоровому бугаю, богатство да без всякой благой цели? Чтобы шелковый халат носил, баб менял как перчатки, жрал от пуза и пил не просыхая? Да уволь, не стал бы помогать. Нет, я не в прямом смысле ― уволь… куда, опять в мешок?!

Ох, и странные вы все же, люди. На две бутылки водки меня обменять! И этот тоже хорош, интеллигент. Разве интеллигентный человек ворованное купит? Небось сразу сообразил, откуда птичка прилетела. И размер ― не карманный же я сувенир, а тяжелый, полновесный, да и бронзу ни с чем не спутаешь. А вот взял и обменял. Самолично в магазин сбегал, два пузыря ворюге купил и меня прямо с мешком забрал. Хоть бы уж вытащил побыстрее, надоело в пыльную мешковину упираться.

О, привет, пацан! И вам, уважаемый кот, тоже здравствуйте! Я хоть и бронзовый чижик, но по образу и подобию, поэтому некоторые птичьи опасения унаследовал. Ладно, знаю, что ничего ты мне не сделаешь, даже поцарапать, наверное, не сможешь, но знай ― я с тобой ссориться не хочу, держись подальше! А может, зря я так? Вон ты какой, рыжий, толстый и морда добродушная. Говорят, питомцы со временем становятся похожими на своих хозяев, хотя по пацану такого не скажешь ― худенький, вихрастый, скулы торчат и тоска в глазах. Что случилось-то, парень, поделись! Да, а вот сейчас интересно будет послушать, как тебе отец мое появление в доме объяснит?

Надо же, все правильно сказал про талисман, который приносит счастье хорошим людям, исполняет самые заветные желания. Так оно и есть, желание должно быть заветным, горящим, так, чтобы металл, который к руке прикасался, обязательно мне его тепло передал. Не температуру по Цельсию, конечно, а ментальную. Бывали случаи, когда монетки аж обжигали, едва касаясь, и уж если человек при этом был хорошим, с чистыми помыслами, ― тут уж я старался изо всех своих птичьих сил, чтобы помочь. Правда встречались «горящие» монетки и с ненавистью, пылали желаниями кого-то со света извести или гадостей наделать ― из ревности там, мести. Нет, это не ко мне, тут хоть золотом обсыпь ― выполнять такое не буду. А ведь тоже некоторые потом обижались, недоумевали, почему не сработало. Вам-то что от меня надо, люди добрые и уважаемый кот? Зачем меня в свой дом поселили?

Ну вот, решился наконец. Почему-то я так и понял, что ты, Сергей, не просто так тому домушнику за водкой бегал, не потому, что я тебе антиквариатом показался или оригинальной статуэткой с красивой легендой. Ты, выходит, в курсе моего секрета, и когда сыну обо мне рассказывал ― не шутил. Только почему ждал почти две недели, так и непонятно. Надеюсь, у тебя, взрослого человека, хватит ума не просить у меня невозможного? Думаешь, я, раз бронзовая птичка, переживаний твоих понять не могу? Догадался уже, что вам с сынишкой выпало, портрет в траурной рамке видел, да и как пацан плачет по ночам ― разве скроешь? Только не смогу я Петьке маму вернуть, не в моих это силах. Подумай хорошо, что скажешь, о чем попросишь. И монеткой не забудь прикоснуться, помнишь, я ведь мысли не слышу.

Ладно, годится. Раз ты для сына лучшей жизни просишь, тогда будем действовать. Для начала давай прикинем, сколько лет вашей пятиэтажной развалюхе? Лет пятьдесят будет, точно. Значит пора на слом, а жильцам, соответственно, квартиры в новостройках. Сделаем так, чтобы ваш дом расселили не на глухой окраине, а рядом с метро, в хорошем районе. И чтобы школа была рядом, современная, и поликлиника. В общем, жди, Сергей, официального письма и готовься к новоселью. Я понимаю, под лучшей жизнью ты не только бытовые условия подразумевал, но это первый шаг. Дальше работу тебе сменим, сможешь Петьку на море возить, компьютер ему новый купишь, а там видно будет.

Ой, да не надо меня благодарить! Я и сам, если честно, рад. Вон у Петьки глаза сияют ― нравится на новом месте, и у уважаемого кота Василия хвост трубой. Ну еще бы, такие хоромы, гуляй ― не хочу! Кстати, то, что я на новой тумбочке в зале стою, это, конечно, почетно, но вот почистить мою бронзу совсем бы не помешало, я ж зеленый весь, в патине. Говорят, гороховая каша помогает и лимонный сок. А потом можно шерстяным носком пройтись для блеска. Не слышишь ты меня, конечно, а сам вряд ли догадаешься, что Чижику-Пыжику тоже может помощь понадобиться.

Сергей, ты зачем Петьке про монетку рассказал?! Радость радостью, но я же не золотая рыбка! Ему всего десять лет, он ведь еще в Деда Мороза наверняка верит, думаешь, трудно догадаться, о чем попросит? Я понимаю, ты хотел ему про начало лучшей жизни рассказать, надежду подарить, а меня, выходит, подставил. Ну вот, так я и знал, дождался ночи и ко мне идет, на цыпочках, боится тебя разбудить. А монетка-то огнем пылает! Эх, Петька, Петька, ну не волшебник я, хоть талисман и добрый дух… Ну как я тебе маму верну?

Здравствуйте, Вероника! Нам Сергей много про вас рассказывал. Кому нам? Мне, Петьке и уважаемому коту Василию. Говорил, что вы добрая, красивая и очень умная. Насчет последнего сомневаюсь, раз вы сказали про меня: «Ах, какая точная копия!» Какая я вам копия? Невооруженным глазом же видно, что я самый что ни на есть оригинал. Но это в данном случае и неважно. Главное, будьте доброй и заботливой, пусть вас Петька хотя бы примет, а там, глядишь…

Петь, ну ты чего? Ну подумаешь, свадьба. Ты же сам Вероникины пирожки хвалил! И по математике она тебе помогла, и в цирк вы вместе ходили. А уважаемый кот Василий, между прочим, с ее колен не слазит, значит, хороший она человек, ему можно верить. Злишься? На меня? Что желание твое не исполнил? Ты погоди с выводами, может, и исполнил, только ты этого сейчас понять не можешь. Так, ты что задумал? Ты зачем меня в школьный рюкзак запихнул?!

Ой, Фонтанка…здравствуй, дом родной! Только место-то уже занято, я ведь пропал почти год назад. Конечно, мэрия копию заказала, не оставлять же город без талисмана. Теперь вон на бетонном «насесте» мой клон сидит, братишка. Надеюсь, обязанности исполняет исправно, не халтурит. А ты меня, Петька, зачем сюда притащил? Хотел на место вернуть? Или…

Да, дно Фонтанки не мешало бы почистить. Сверху, конечно, не видно, но набросано тут всякого добра и недобра ― на городскую свалку хватит. Стоп, а ведь тут и монетки есть, вон крылом одну чувствую и под подставкой две. Это я удачно приводнился. Ну-ка, что тут у нас? Что-то я по простым желаниям даже соскучился. «Пусть папа купит мне мороженое!», отлично, сделаем так, что купит. Правда, загадано почти десять лет назад, и восьмилетняя девочка уже доросла до студентки-первокурсницы, но папа же все равно будет рад купить ей мороженое. Желание-то не остыло!

А вот это уже не горит, не обязательно его выполнять. Но тут, пожалуй, порадоваться можно за хозяйку монетки, пять лет назад она загадала родить здорового малыша, а теперь у нее уже двое сыновей, нужен ли третий ― пусть сама решает, а я помогу, если рублик снова потеплеет. А это что за странная монета такая? Пять копеек тысяча девятьсот…шестьдесят первого года. Ого, какая старина! Брошена сорок с хвостиком лет назад, тогда еще меня тут и в помине не было, монетки с моста или с набережной просто так бросали. Но горит желанием, будто его вчера загадали: «Хочу вернуться в Ленинград!» Дорогая Ада Марковна, вам уже девяносто шесть, живете вы в Хайфе, с детьми, внуками и правнуками, да и Ленинграда-то уже давно нет. А желание горит! Что же мне сделать для вас, что придумать? Давайте я вас верну в тот самый город во сне, в вашу последнюю ночь на этом свете.

Все-таки спасибо тебе, Петька! Смотри, что я успел…и не обижаюсь я, не думай. У тебя все будет хорошо, там я тоже успел сделать все, что смог, дальше сами разберетесь, а мне и здесь дел хватит. Я теперь рядом с братишкой Чижиком-Пыжиком, хоть и в Фонтанке, но у подножия, а промахиваются многие. Странные вы все-таки, люди!

Эй, ну как ты кидаешь? Ну куда ты кидаешь?! Не видишь ― мимо летит?..

Сейчас я даже и не вспомню, когда впервые увидел ее. Наверное, тем летом, когда отчим повез нас с мамой в Питер, знакомить с родней. Мне, подростку, тогда не было дела до захолустного полустанка, где поезд почти не притормаживает. Миниатюрная женская фигурка в синей форме воспринималась так же, как будка у семафора. Разве что в руке у девушки был фонарь непривычного цвета. Голубого.

А может, и не в тот раз, но я точно спрашивал отчима, почему фонарь голубой. Он был занят ― воодушевленно рассказывал маме про мосты Питера и попросил позже напомнить вопрос. Ну а я и забыл, не больно-то надо.

Мама подружилась с родней отчима, и мы стали регулярно ездить в Питер. И всякий раз я видел девушку с фонарем. Я привык к ней, как к нелепо раскрашенной скульптуре лисы с колобком у нас во дворе. Ну, стоит себе и стоит, работа у нее такая.

Потом отчим умер, и я до окончания института не был в Питере. А когда наконец выбрался, то уже мог позволить себе «Сапсан», который пролетел мимо того полустанка так быстро, что я не разглядел девушку, лишь голубой огонек мелькнул. Я подумал, помнится, что на железной дороге больше нигде нет ручных ярко-голубых фонарей. Но, возможно, это связано с рельсами, которые довольно резко изгибаются здесь, буквально выстреливая поездом из густого подлеска, как из-за угла. Только через несколько лет до меня дошло, что с девушкой не все просто.

В тот раз я ехал с коллегой на конференцию в купе-переговорной. Разумеется, хороший коньяк и разговоры о работе начались еще в Москве, и нестойкий коллега на полпути уже клевал носом, а я лениво таращился в окно. Поезд чуть замедлился, входя в поворот, и я впервые прочитал название станции: «Селище». Девушка стояла на прежнем месте. В той же самой темно-синей форме, подтянутая и улыбчивая, как стюардесса в бизнес-классе. Я к тому времени много поездил по стране и готов был поклясться, форма у наших стрелочников, дежурных и прочих работников РЖД совсем другая. А еще она смотрела точно на меня. Все четыре секунды. Но тут, возможно, дело в коньяке.

Интернет добавил мне загадок. Судя по картинкам в поисковике, на девушке была форма образца 1985 года. Селище, конечно, деревня, но вряд ли ее жители и работники станции отстали на тридцать лет.

На обратном пути я подстроил все так, чтобы коллега был трезв, активен и пялился в окно, когда мы проезжали Селище.

– Странная форма на ней, да? – спросил я, когда девушка с фонарем осталась позади.

– На ком? ― удивленно глянул коллега из-под очков.

– На девушке у будки.

– Не видел.

– Как не видел? А фонарь?

– Какой фонарь, Тимур? День на дворе!

– Ты будку видел?

– Ну.

– А еще что там было?

– Ничего. Старая будка. Семафор. Лес кругом. Партизан не видно, – хихикнул он. ― Ты что, без меня начал?

Я перевел разговор и замахнул две стопки подряд, но успокоиться не мог еще долго. Или коллега решил меня разыграть, или какая-то чертовщина творится. В чертей я не верил, а вот коллектив наш грешил не всегда адекватными шутками. Так что шутника Стаса нужно было вывести на чистую воду. Случай представился через пару месяцев, когда нас снова отправили в Северную столицу.

На подъезде к Селищу я убрал со столика бутылку и достал мобильный. На недоуменный взгляд Стаса только бросил:

– Смотри в окно.

Девушка стояла у будки в той же легкой форме, хотя за окном была осень.

– Ну? Видишь ее? – Я сделал несколько фото в спортивном режиме и только потом торжествующе посмотрел на притихшего Стаса.

– Не знаю, – ответил он озадаченно.

– Чего не знаешь?

– Не знаю, что тебе ответить.

Розыгрыш зашел слишком далеко. Я ругнулся и открыл галерею фото на телефоне. Последние шесть кадров были чуть смазаны, но позволяли все разглядеть. Желтеющую стену деревьев, мрачное небо, семафор и потрепанную жизнью будку. Все. Ни девушки, ни фонаря.

– Я видел ее! Я вижу гребаный голубой фонарь каждый раз на этом участке чуть не с детства! – заорал я так, что Стас вздрогнул.

Телефон мой полетел на пол и глухо стукнул по бордовому ковролину.

– Ну, видел и видел… хрен с ней! Доставай призовую, – фальшиво оптимистично предложил Стас и поднял телефон.

Повезло, что мой доклад был на второй день конференции, иначе контора бы мне не простила беспамятной пьянки. Стас продолжал на меня коситься, и я не удивился, когда через неделю в конторе устроили внеплановую консультацию с психологом для всего среднего звена. И на том спасибо, что в общем потоке пустили.

Милая, почти натурально сочувствующая пациентам дама-психолог выслушала меня очень внимательно. Расспросила про детские переживания и начало половой жизни, какие книги и фильмы я предпочитаю, кем вижу себя через десять лет и прочую муру. А под занавес предложила самое дельное и простое, что мне почему-то не пришло в голову: посмотреть на будку этого Селища не из окна поезда, а, так сказать, с земли.

Выделить двое суток на поездку в глушь с сомнительной целью и еще более сомнительным результатом ― это была непозволительная роскошь для меня в ту осень. Командировок в Питер не намечалось до весны, и я как-то забыл про голубой фонарь. По заключению психологини я был в прекрасной форме, жить и работать девушка с фонарем мне не мешала, ну и черт с ней.

Видимо, черт точно был с ней заодно, потому что из окна летящего на майские праздники «Сапсана» я успел заметить не только стройную фигурку в синем, но и выжидающий взгляд, и взмах рукой. Это было что-то новенькое. Девушка подавала мне сигнал!

К полному недоумению друзей я сдал обратный билет и поехал в Москву на арендованной машине. Объяснять ничего не стал. Сначала сам все пойму, а потом уже можно и рассказать кому-то. Ну, или не рассказывать.

Когда я съехал с М-11 на проселочную дорогу, было ощущение, что зашел в другую комнату и плотно закрыл за собой дверь. Цивилизация кончилась за вторым рядом деревьев, время будто споткнулось и пошло дальше, хромая. Минуя само село, я сразу поехал к железной дороге. Чем ближе она была, тем ниже опускалась стрелка спидометра. Последние пару сотен метров я прошел пешком, поеживаясь под задорным майским солнцем. Меня разрывало пополам от противоречий. С одной стороны казалось, что я делаю все правильно и сейчас откроется какая-то страшная тайна. С другой стороны возмущался здравый смысл: что я, взрослый образованный и прогрессивный атеист, тут вообще забыл?

Внутри железнодорожной будки было пыльно и пахло мышами. Похоже, смотритель, или как он сейчас называется, бывал тут крайне редко. И уж тем более помещение не вязалось с аккуратной красавицей в строгой синей форме. Ничего, напоминающего фонарь я тоже не нашел. Я даже не поленился подняться на пути, чтобы глянуть на будку с того места, где примерно находился вагон. Ничего. Только удивленные птицы и густой запах какой-то цветущей травы, от которого хочется чихать.

Здравый смысл высокомерно хмыкнул и предложил мне поискать энергетических напитков в этой дыре, а затем скорее вернуться в современный мир трассы М-11.

Сельмаг был недалеко. Обычный, даже неплохой для подобной местности. Продавщица, бойкая и круглая дочь южных окраин нашей необъятной, перепиралась из-за прилавка с классическим деревенским алкашом:

– Нормальная сайра, дядь Егор, ну че ты!

– Переваренная и пересоленная! Раньше хорошую возили. Шпроты еще были хорошие…

– И сейчас шпроты есть, ты сам не берешь!

– С ума сошла! Баночка сто восемьдесят рублей! Поллитра ощутимо дешевле…

– Вот и пей без закуски! ― обиделась продавщица и громко поставила бутылку дешевой водки на аляповатую клеенку прилавка.

Алкаш тщательно отсчитал мелочь и поставил монетки столбиком, потом так же тщательно стал разглядывать содержимое бутылки на свет.

В очереди передо мной терпеливо стояли две пожилые тетушки в одинаковых рабочих халатах, только одна была слишком ухоженная, какая-то лакированная, что ли. Будто городская начальница приехала на производство с инспекцией, а ее в магазин повели.

Я оказался прав. Та тетушка, что попроще, вполголоса ввела лакированную в курс дела:

– Это Митрич. Егор Дмитриевич, то есть. Он безобидный. Живет на соседней с цехом улице. Иногда чинит нам что-нибудь. Руки-то золотые, хоть и трясутся. Он вообще интеллигентный, инженер путей сообщения, даже награды какие-то имеет. Только несчастье с ним приключилось. Давно еще, лет двадцать… или даже больше…

– Все они свои пьянки несчастьем объясняют! ― припечатала начальница слишком громко, но Митрич уже вышел на улицу.

– Нет, нет, что вы! ― зашелестела местная тетушка. – Там правда трагедия. Он невесту потерял при загадочных обстоятельствах. Вроде попала под поезд на ночной прогулке, но следов не нашли. Вообще никаких. Тут у нас очень нехороший поворот путей, раньше столько народу и скотины помирало на рельсах, а потом как бог отвел, тьфу-тьфу!

– Как это следов не нашли? Даже если поезд ее не переехал, а отбросил, должно быть тело. Или… фрагменты, ― авторитетно заявила начальница, будто до инспекции деревенских цехов трудилась, как минимум, на Лубянке.

– Вот именно! Он клялся, что она сначала попала под поезд, а потом ее инопланетяне забрали…

– Уууу… – саркастически протянула начальница, – все ясно.

– Ну да. Его даже принудительно в психиатрию возили. Не помогло. Вот и пьет. А она, конечно, красавица была. Как статуэтка испанская… черненькая такая, тоненькая, глаза огромные, как форму наденет, даже женатые примерные мужики шеи сворачивали.

Тут меня и шарахнуло, будто опрокинул сразу стакан той дешевой водки, что Митрич в авоську упаковал. Девушка с фонарем! Маленькая, черненькая, красивая, в форме! Я выскочил из магазина вслед за покачивающейся спиной в потертом пиджаке.

Некоторое время я просто шел за Митричем, не зная, как начать разговор. Но, видимо, магазин был рядом с его домом, потому что старика вдруг качнуло резко вправо, он чуть повис на косой калитке и ввалился во двор, не обращая внимания на вертлявую дворняжку. Надо было спешить. Я громко закашлялся и выдал первое, что пришло в голову:

– Простите, а у вас нет случайно вэдэшки?

Митрич замер под странным углом, потом медленно обернулся:

– Вы кто такой?

– Турист, – продолжал импровизировать я, – из Питера.

– Эк вас занесло, дорога-то в стороне от нас.

– Да, но мне нужно было посмотреть на рельсы именно в вашей деревне.

– Это еще зачем? ― Митрич сфокусировался на мне и поставил авоську в траву.

Я решительно выдал все. Пошлет, ну и хрен с ним.

– Понимаете, мне постоянно мерещится красивая девушка, брюнетка в синей железнодорожной форме старого образца. Я много лет вижу ее из окна поезда, а другие не видят. Даже телефон не фотографирует. И вот психолог посоветовала мне приехать и посмотреть не из поезда.

– Посмотрели? ― сипло спросил Митрич после паузы.

– Да. Но там пусто.

– Там давно пустою. – Он отвернулся, шагнул на крыльцо и скрылся за дверью.

Дворняжка, до этого вертевшая головой в непонимании, шуметь ей или нет, залилась тонким и противным лаем. Но не успел я отскочить от зубастого клубка шерсти, Митрич выглянул из дома и гаркнул:

– Заткнись, Бобка! ― и тут же переключился на меня. – Что встали? Заходите.

Водка оказалась не такая уж и плохая. По крайней мере картошка со шкварками знатно ее приукрасила. Митрич сказал, что хрен с ней с машиной, возле сельпо ее никто не тронет, а с утра он возьмет у соседки такого рассольчику, что ни один мент не выкупит и я спокойно уеду. Так что можно пить, сколько влезет. А выпить было о чем.

У Митрича, даже сильно пьяного, была складная речь, напоминающая лексикон деревенских алкашей примерно, как «Азбука вкуса» напоминает тот сельмаг с южной продавщицей. Когда у нас кончилась водка и сковородка картошки, я знал почти все.

Ее звали Бронислава. Редкое имя, редкое сочетание ума и очарования. Они оба окончили институт инженеров путей сообщения, оба работали на железной дороге. В Селище жила семья Митрича, и тем страшным летом двадцать восемь лет назад родня разъехалась, оставив на молодых все хозяйство. Официально Егор и Бронислава не успели расписаться, но жили вместе уже два года, и Бронислава в глазах соседей считалась полноценной невестой. Молодые и безмерно счастливые, они легко управлялись с домом и подолгу пропадали на железной дороге. Им нравилось гулять и строить планы как на собственную жизнь, так и на обустройство мира. Первое, что мечтал сделать Егор, ― модернизировать уже проложенные пути, повысив безопасность в окрестностях Селища. Резкий поворот рельс стоил жизни не только глупой скотине, но и людям. В ту ночь, когда пропала Бронислава, они слушали соловьев, купались в реке, дурачились и играли в догонялки. Как случилось, что она обогнала его и первой шагнула на рельсы, он так и не понял. Поезд выскочил неожиданно. Ночь была безлунная, но Егор отчетливо увидел, как тонкая фигурка в светлом платье взлетела на насыпь, а в следующий миг ее словно разрезал мощный свет тепловоза. Потом была вспышка, ярко-голубая. Когда Егор добежал до рельсов, он ничего не нашел. Он всю ночь метался с фонарем вдоль путей, потом чуть придя в себя узнал, какой именно состав шел в это время в районе Селищ, связался с диспетчерской и попытался выяснить, не было ли какого ЧП. Машинист, которого Егор нашел через сутки, клялся, что был бодр и уж человека на путях точно заметил бы. Правда, он тоже видел странную голубую вспышку, типа короткого замыкания, но потом ничего не произошло и дальше состав пошел без проблем. Егор попытался как-то все объяснить родителям Брониславы, но те, убитые горем, не придумали ничего лучше, как заявить на него в милицию. Было следствие, поиски, но все впустую. Брониславу объявили пропавшей без вести, а его даже отправили на принудительное лечение, потому что бегающий сутки напролет вдоль путей человек пугал сельчан. Годы шли, история забылась, и только старожилы еще помнят, с чего он пьет по-черному. Несколько раз думал покончить с собой, но боялся.

Я спросил, почему он не уехал. Он ответил, что не смог. Что его словно что-то держит здесь. Родственники переехали в город, оставили ему дом с условием, что будет присматривать за могилками предков. Вот он и присматривает.

Тогда я спросил, почему же я вижу Брониславу, но он только пожал плечами и уснул прямо за столом, уткнувшись мокрыми щеками в рукава.

Наутро я уехал. Соседкин рассол оказался и впрямь чудодейственным. Голова не болела, перегара не было. На прощание Митрич поблагодарил меня за то, что верю ему. А я малодушно понадеялся, что теперь Бронислава оставит меня в покое.

Не тут-то было. Через месяц она снова махала мне своим голубым фонарем, и я не выдержал. Купил два билета на «Сапсан» и уговорил Митрича проехаться со мной от Вышнего Волочка до Питера и обратно.

При подъезде к Селищу мы с ним сидели, как два смертника перед казнью. Я достал телефон, а он просто прилип к окну. И когда мимо пролетела знакомая будка с фигуркой в синем, Митрич истошно заорал и вскочил с места. Чахлый старик буквально подлетел к стоп-крану и не успел я ничего сообразить, как поезд с визгом остановился. Потом был скандал, ушибленные пассажиры и разъяренная проводница. Пока я хватал рюкзак и объяснялся с поездной бригадой, Митрич уже ковылял вдоль насыпи назад, в сторону Селища. Буйное летнее разнотравье иногда почти полностью скрывало старика, и только выцветшая кепка выдавала его.

Я догнал его почти возле будки с семафором. С точностью до одного шага Митрич упал на колени возле того места, где мы видели Брониславу. Он колотил землю и кричал что-то невнятное, но когда увидел меня, вдруг вскочил и вцепился в мою футболку, захлебываясь слезами:

– Тима, как это? Как? Ты кто? Столько лет… и вот… помоги… ты же можешь!

Но я ничего не мог. Я ни черта не понимал и больше всего жалел, что вообще связался с Митричем. Черный список РЖД, которым грозила осатаневшая от ЧП проводница, меня вообще не устраивал. И все же Митрич чем-то меня растрогал. Может, тем, что беззаветно любил призрак. Я пока не встретил такой женщины, чтобы спустя десятки лет рыдать о ней на плече незнакомого человека, и поэтому не понимал его. Что-то вроде сочувствия и легкой зависти пришло на место сожаления, и я похлопал Митрича по костлявой спине:

– Егор Дмитрич, с ума сходят по одиночке, а нас двое. Значит, этому должно быть объяснение. Давайте успокоимся и подумаем, что можно сделать.

Но он не хотел успокаиваться. Он повторял ее имя снова и снова, пока из-за леса не послышался гудок приближающегося поезда. Митрич встрепенулся и не успел я испугаться его прыти, как он уже стоял на рельсах.

– Я теперь не боюсь! ― закричал он мне почти радостно. – Она здесь, и я буду здесь. Вечно!

Поезд выскочил и правда очень резко. Митрич стоял к нему лицом, широко раскинув руки. Помню, я что-то заорал, но истеричный паровозный вой раздавил мои крики. Я зажмурился в ожидании звука, с каким в кровавых триллерах тяжелые машины давят людей. Но ничего не произошло. Вокруг была тишина, какой я никогда и нигде не слышал. Отсутствие звука как физического явления ― вот что это было. Когда я раскрыл глаза, то увидел то, чего в моем привычном, понятном и порядочном мире просто не может быть.

Огромный товарняк застыл, как гусеница в желе. Между Митричем и поездом стояла Бронислава. Она строго смотрела на тепловоз, выставив вперед руку, и фонарь на этот раз был красным. Старик пялился ей в затылок и пучил глаза, потому что забыл, что нужно дышать. Она словно почувствовала это и обернулась:

– Егор, ты сейчас задохнешься.

Голос у нее был совершенно не подходящим внешности ― низкий, но в целом приятный. Такой больше подошел бы обширной грудастой мадам из оперы.

Митрич с шумом вдохнул и дрожащей рукой попытался коснуться плеча в синей униформе, но Бронислава отстранилась:

– Не стоит этого делать. Ты разочаровал меня, Егор.

Он по-прежнему шумно дышал и не мог выдавить из себя ни слова. Третьим лишним я себя тут точно не ощущал, поэтому поздоровался с Брониславой. Она приветливо кивнула:

– Спасибо, Тимур.

Это было внезапно. Я попытался шагнуть к ним и не смог.

– Время и пространство остановлены, вы не сдвинетесь с места. Экстренное торможение можно держать совсем недолго. Егор, ― она снова повернулась к сипящему Митричу, ― я годы охраняла эту дорогу и ждала, чтобы ты все изменил, но ты предпочел алкоголь. Мне очень нужен помощник, а ты на его роль сейчас не годишься.

– Э, нет. Нет-нет-нет! ― закричал я даже громче, чем следовало. – Вы хотите сказать, что это я теперь должен все делать?

Бронислава удивленно нахмурилась, отчего стала еще очаровательнее, а потом засмеялась:

– Ну что вы! Нет времени на подробности, поезд сейчас тронется. Ваша роль выполнена блестяще. Теперь Егор сам должен додуматься до всего остального.

– Но почему из всех тысяч людей именно я?

– Вообще-то вы не уникальный. Меня видели многие дети и некоторые взрослые. Но только вы довели дело до логического завершения. Вот за это и спасибо. Егор! – Она повысила голос. – Немедленно освободи рельсы.

Митрич, как шарнирный, коряво шагнул вбок.

– Быстрее! ― прикрикнула Бронислава и отвела руку с фонарем в сторону.

В следующий миг Митрич свалился прямо на меня, отброшенный поездом, но совершенно невредимый.

Мы лежали и смотрели, как мимо грохочут бесконечные цистерны товарняка. И даже когда его шум растворился вдали, мы не сразу встали.

Все тело болело, будто меня катали по щебнистой насыпи. Я даже думать не хотел, что сейчас со стариковскими ногами и руками. Митрич хромал, но не охал и не стонал. Возле магазина он остановился, задумался на пару секунд и решительно прошел мимо. У своей калитки обернулся:

– Переночуешь?

Я отказался, хватало с меня на сегодня потрясений. Тогда Митрич крепко пожал мне руку и молча ушел в дом.

Выбраться из Селища оказалось не так просто, но в конце концов я с непередаваемым блаженством растянулся на своем диване, включил телевизор и почти сутки под пиво и чипсы смотрел всякую паранормальную хрень, как документальное кино.

Впрочем, повседневная столичная гонка вскоре сдернула меня с дивана. Навалилась работа, и Митрич с его красоткой Брониславой отправились в архивы памяти. Это может показаться удивительным, но я быстро забыл о них. Полагаю, подсознание считало, что миссия выполнена, и освободило место для новых стрессов. Разумеется, я никому ничего не рассказал, хотя подмывало сообщить психологине, что моя «фантазия» вполне себе реальна.

Новая поездка в Питер назрела только через полгода, и я специально взял билет на ночной поезд. Но обмануть никого не получилось. Я пялился в потолок и не мог уснуть даже после успокоительного пополам с алкоголем. Когда Селище появилось за окном, я затаил дыхание. И сначала подумал, что все же сплю. Но нет.

Фонарей было два. Над заснеженной будкой тускло горела лампочка, но ее света хватило, чтобы я разглядел второго человека, держащего Брониславу за руку. В синей форме, подтянутый, гладко выбритый и вовсе не такой старый, как мне казалось раньше. Фонари синхронно качнулись. Я не сомневался ― они меня тоже увидели.

Обратно я поехал снова на машине через Селище. Дом Митрича стоял заколоченный, укрытый снегом до середины окон, а пушистый Бобка самозабвенно лаял на меня из соседнего двора. Я не смог уехать просто так и решил попытать удачи в сельмаге.

Очереди на этот раз не было. Та же самая продавщица развешивала мишуру по полкам с печеньем и подпевала дурацкой новогодней песне из телевизора в углу.

Когда я обратился к ней, она даже не дослушала:

– Вы Тимур?

– Да.

– Митрич просил передать вам, что у него все получилось.

– А откуда вы знали, что я приду?

– Я не знала, – хихикнула она, – он сказал, что может приехать незнакомый высокий парень Тимур и спросить его.

– Давно он… отбыл?

– Не очень, в конце осени вроде. Но вообще все это странно.

– Что странно?

– Он совсем другой стал. Пить бросил. Совсем, представляете? Стал ездить в город часто, говорят, в само Управление РЖД! ― Она значительно подняла брови. – А потом какая-то комиссия приезжала. И только все наладилось, как он пропал.

– Ну, зачем сразу пропал? ― попытался я снизить градус загадочности. – Может, просто уехал к родным?

– Нет, – вздохнула она. – Родные сами приехали, говорят, на связь не выходит, денег на жизнь не просит, в розыск объявили даже. Сюда полицейские приходили, ― она понизила голос.

– А вы?

– А что я? Митрич мне плохого не делал. Два раза бесплатно шкаф чинил. Он сказал, чтоб никому кроме вас. Ну, я и смолчала. Хотите свежих мандаринов? Только час назад завезли.

Я купил целых пять кило мандаринов. Они были действительно свежие и пока я ехал, вся машина пропиталась самым новогодним из запахов.

А когда ранней весной меня снова понесло в Питер, в Селище на месте будки стоял новенький семафор, а яркое огромное объявление сообщало, что скоро здесь начинается реконструкция участка путей. Ни Брониславы, ни Егора Дмитриевича, ни их фонарей я больше не видел. Но почему-то мне кажется, на просторах нашей родины есть еще места, где на сложных участках путей многие дети и некоторые взрослые видят из окна поезда голубой фонарь.

Дом требовал заботы. Ветер прошивал дырявую крышу, врывался дождем с запада. Капли частили по тазикам, кувшинам, мискам, кружкам. Стены крошились с южной стороны, подгнивали от сырости с северной. Окна дребезжали в рассохшихся рамах, пол украшал лабиринт трещин. Дом кашлял криво висящей дверью, чихал забитым дымоходом, умолял. Но Норте зябла у камина, закутавшись в три белоснежных пуховых одеяла. Оестер заботила только собственная комната красного дерева, с массивным столом, на котором трепетали от порывов ветра исписанные листы бесконечных мемуаров. Сур ходила по дому с отрешенным выражением лица и напевала затейливые колыбельные. А Лесте чаще всего пинала ствол Дерева, удерживающего Дом над пропастью. Они были слишком заняты, погружены в главную обязанность ― следить за золотой Рекой, что впадает в мрак Бездны. Дом плакал громче дождя, сильнее ветров.

– Опять кого-то волнами прибило, пойди глянь, Лесте!

– С чего я глянь опять? Мне надоело. Не интересно, скоро поплывет дальше, как остальные. Не задержится.

– За корягу зацепился, говорю, глянь! Пни ногой, чтобы унесло!

– Почему не Сур?

– Потому что ты младше. И прибило с восточной стороны.

– Так их только с востока и приносит! Я что вам, мусорщик?

– Постыдись, Лесте.

Лесте, Хранительница Востока, младшая в Доме, жевала губы, чтобы не ответить старой Норте, вздыхала и отправлялась отцеплять беднягу от изрезанного корнями Дерева скалистого берега. Река неслась, шумела. Песчинки терлись друг о друга, отскакивали золотистыми брызгами, рисовали в воздухе дуги. На восточной стороне выпрыгивали выше, блестели ярче и дуги выходили длинные, как солнечные лучи. Они пытались уподобиться Солнцу, из которого Река брала начало. Солнце висело над домом огромным не закрывающимся глазом. Река бурлила, изгибалась вокруг острова-скалы. Дерево тянулось к воде толстыми корнями. На восточной стороне, там, где Река вытекала из Солнца, на ветвях зеленели листы. Южные ветки оттягивала тяжесть фруктов, западные багровели редкой кроной, с севера Дерево выпячивало в молящем жесте голые сучья. Дом висел как раз под ними. Цеплялся изо всех сил.

Лесте увидела его с порога. Он лежал лицом вниз, рука застряла меж корней, ноги раскачивались в стремительном потоке песчинок. Босой. Голый. Почти голый, в зеленых плавках. Маленький. Лесте сморщила нос. Маленькие застревали чаще всего. Остальные плыли спокойно, вниз и вниз, к распахнутой пасти Бездны.

– Дверь закрой, холодно! ― Норте вечно дуло. Камин полыхал, дымоход исчихался дымом, а она мерзла. Подтягивала кресло чуть ли не в огонь, вытягивала худые старушечьи ноги в пламенный зев, погружалась в одеяла по самый нос. И выстукивала зубами дробь. Рядом пристраивалась Оестер, в закрытом наглухо платье вишневого цвета, заунывным голосом читала очередную порцию писанины. Эта не что бы мерзла, ей хотелось внимания. Зато Сур и Лесте изнывали от причуд Норте, открывали шаткие ставни, впускали дожди с запада. Танцевали под музыку шумящих листьев. Норте возмущалась, закутывалась с головой, стенала в унисон с Домом, своим ровесником. Оба рассыпались в прах и жаждали тепла.

Лесте топталась у порога. Спускаться по крутому склону рискованно. Оступишься, упадешь, того гляди покатишься, отбивая бока о корни и камни, попадешь в поток. Река не разбирает, что в нее попало. Движется только вперед от Солнца к Бездне. Срывается шумным водопадом с северной стороны, уносит всех. Бездна глотает песчинки, всасывает тени, что несут они в себе. Вечно раскрытая голодная пасть втягивает тех, кого тащит течение. Обратно не возвращает.

– Кому говорю, дует! ― заскрипела Норте. Лесте с силой хлопнула дверью. Дом пошатнулся. Дерево умирало с той стороны, где он врос в ствол и ветви. Устало держать тяжкий груз. Мечтало вздохнуть последний раз, качнуться на ветру, умыться дождями. Для этого нужно сбросить Дом. Но он обнимал крепко. Держался за жизнь.

Дом смотрел прямо в Бездну, висел над ней, видел как золотая Река срывалась в черноту. Мерцали песчинки слабыми звездами, гасли. Воды стонали едва различимыми голосами, Бездна же глушила звуки. Все обращенное к Бездне ветшало, смолкало. Дерево тремя сторонами тянулось к Солнцу, там оно зеленело, плодоносило, благоухало. Лишь с одной дышало над Бездной вместе с Домом. И с Норте. Она пришла первой. И обветшала раньше. Следом Река принесла Оестер. Седина волос только посеребрила ее виски, кудри алели, глаза сверкали, отбрасывали лучи морщин. Оестер любила улыбаться, вздыхала глубоко только за своим столом напротив окна, глядевшего в Бездну. Вздыхала и тайком плакала. Потом волны выплеснули на берег Сур. Полную сил, молодую и прекрасную. Круглолицую, розовощекую. Бойкую, стремящуюся внести уют в разваливающийся дом. Сур готовила пироги, пела колыбельные и изредка, задумавшись, гладила округлый живот. Сур ждала заветного дня. Но Дом находился на той стороне, что смотрит в Бездну. Река принесла Сур в слишком ранний срок. Но принеси она ее чуть позже, то не для кого было бы петь колыбельные под ритмичное поглаживание.

Лесте выбросило последней. Она лежала на берегу, воздух терзал грудь, Солнце выжигало и без того выцветшие волосы. Лесте отплевывалась искрами песчинок, выкрикивала имена тех, кого силилась вспомнить. Вползала в Реку, барахталась против течения, грозила Солнцу кулаками. Вода прибивала ее обратно, стукала головой о берег, выгоняла из потока. Лесте царапала каменистый склон ногтями, с ужасом взирала на синяки у сгибов локтей, рвала на запястьях и щиколотках бумажные браслеты. На них тоже значилось имя. Его она забыла. Бормотала без остановки, сидя под Деревом, наполовину в тени густой кроны, наполовину под корявыми силуэтами голых веток, повторяющиеся слоги: ма-ма, па-па. Пыталась поймать в них связь. Косилась на дом и три озабоченных лица в окнах. Старуха, женщина, девушка. Они дождались.

– Не пойду, отпустите! ― упиралась Лесте, когда троица тащила ее в Дом.

– Что ты, девочка, не дай Солнце, Река поднимется, ― причитала старуха, ― их много станет, запутаешься, не выберешься из-под душ, унесет Река в Бездну.

– Пойдем, милая, ― гладила по голове женщина, ― мы тебя ждали. Нам нужна была Лесте. Север, Запад и Юг, Восток ждут. Без тебя никак.

– Да не ори ты, ― сводила брови молодая, ― испугаешь ребеночка. Он и так все сидит и сидит, не решается на свет выйти. Маленький, ― одной рукой она придерживала живот, другой правую ногу девочки, ― смотри, Речка тебе сестренку принесла.

Порог Дома отсек боль. А вместе с болью и образы, которые она видела на Солнце. У них остались значения: ма-ма, па-па ― повторение слогов. В Доме эти звуки хранились лишь в ее голове. Вслух она боялась произносить. Скажет ― потеряет. Девочку, хранившую секрет, нарекли Лесте. И кляли за буйный нрав и свободолюбие. Лесте отдали Восток. Солнце не слепило ее. Поэтому она больше других проводила снаружи. Искала образы, шептала свои слоги.

– Мама, ― сложил первое слово мальчик, когда Лесте отцепила его и перевернула. Душа девочки перевернулась следом. По лицу найденыша расползались золотинки. Песок блестел в волосах, густо прилип к губам.

– Ох, Бездна, сказала же мне Норте, пни…

Не пнула. Вытащила из воды, отряхнула с лица песок. Мальчик выплевывал золотую воду, кашлял, не мог остановиться. Зрачки метались под дрожащими веками. Лесте села рядом. Поправила короткую, постоянно распахивающуюся рубашку в мелкий синенький цветочек. Лесте опротивело это одеяние, но в Доме носили то, в чем принесла их Река. Спина чесалась от веревочек, завязанных тугими узлами, они держали плохо, зато натирали отлично.

На выброшенном Рекой из одежды были только зеленые шорты. Плавки. Кое-что оставалось в памяти.

– Мама, ― звал мальчик, вода все вытекла изо рта. Знакомые слоги мучали Лесте. Она кусала губы, ковырялась в песке.

– Кажется, ты и впрямь утонул. До того, как сошел в нашу Реку, ― она пыталась сохранять равнодушный вид. ― Оступился? Заигрался? Толкнули? Ну, отвечай! ― ткнула пальцем в бледный бок.

Мальчик захлебнулся очередным всплеском воды. Фонтан, бьющий из него, не заканчивался. Глаза распахнулись, он сел. Точнее подскочил, подпрыгнул на месте, неловко плюхнулся обратно.

– Мама, ― больше выдавить у него не получалось. Лесте боролась с желанием ударить его, слово раз за разом причиняло страдание, разрывало голову вспышками.

– Ты почему помнишь? ― Глаза мальчишки уже поменяли цвет. В светлом меде взгляда плавали песчинки Реки. «Пока еще не мутный, пока еще помнит…» ― подумала она, поежившись. Мальчик смотрел мимо, на Солнце, щурился, тянул руки к яркому свету.

Течение забурлило, вокруг скользили тени людей, чье солнце закатилось. Их ждала Бездна. Лесте пыталась сделать это раньше. Спасти зацепившихся. Пойти против движения Реки. Оестер и Сур вытаскивали ее, едва живую, Норте голосила на весь Дом. Махала скрюченным пальцем перед носом.

У всех, до мальчишки, глаза были тусклыми. Солнце не горело в них.

– Кто может вернуться, не попадает в Реку. Они зависают в родном мире, там, где солнце всходит и заходит, а реки белые и голубые, но ни одной золотой. Не пытайся им помочь, Река подхватит и унесет тебя. Бездне безразлично, кого пожрать. Она просто выплюнет лишнюю душу, отведав твоей. А мы не сможем пройти цикл. Я не сумею уйти, Сур не станет Оестер, Оестер не сможет занять мое место, место Норте. Дом не обновится. Нам придется ждать другую Лесте. Опять ждать. Знаешь ли ты, что здесь на краю времени ожидание хуже всего. Вон Сур, все ждет, когда родится ребенок, ― на этом месте Норте запиналась, ― а он…

Тут Сур принималась выводить свои колыбельные, не желая слышать правды. Всякий раз происходило одно и то же. Оестер грозилась запереть Лесте, Норте скрипела остатками зубов, Сур твердила: «Пусть плывут, пусть плывут!»

Единственный, кто поддерживал Лесте, ― Дом. Он замирал, переставал кряхтеть, распрямлял усталые стены, распахивал окна и дверь. И Лесте спускалась, делая вид, что неохота. Возмущаясь своим статусом самой молодой, летела к новому зацепившемуся о корни Дерева. Возможно, Дерево тоже хотело помочь? Вот и растило свои корни в Реку?

Мальчик был чуть младше Лесте. И он помнил те же слова. По крайней мере одно. Река пенилась, песчинки бесновались, неслись, сталкивались, гремели. Выкидывали дуги почти до ветвей Дерева. Мальчик бледнел, терял краски, Река вымывала его. Бездна оглушительно грохотала водопадом. Боялась упустить свое. Дом раскачивался, голые ветки дерева тряслись, красные листья покрылись бурыми пятнами, срывались и улетали. Плоды сморщивались, гнили, тяжело падали в Реку. Зеленые листы скручивались, желтели. Ветер тряс Дерево, обдирал крону. Лесте тянула мальчишку. Он окаменел, погружался в Реку. Ветер набирал силу, отталкивал Лесте, тянул за волосы, трепал тонкую больничную рубашку.

Больница… да, там ее одели в эту дурацкую сорочку. На предплечье снова проступил синяк. Игла капельницы истончила вены. Солнце сияло ярко и горячо. Лампа в операционной. Дом позади выл, как мама с папой, когда им сообщили…

– Мама, ― прошептала Лесте, слоги соединились, ― папа… Мальчик закричал, тонко, горько. Очнулся, заработал руками и ногами.

– Там? ― Он медленно поднял руку, двигался с трудом, вода не пускала. Указал на Солнце.

– Да. Ты видишь? ― Лесте перекрикивала бурление Реки. ― Вижу…

И она видела. Пляж, людей, столпившихся над бездыханным мальчиком. Женщину и мужчину, вцепившихся в него. Смотрящих сквозь него. Сквозь Солнце. На Реку золотого песка. На двоих детей, плывущих против течения.

– Слушай меня, плыви вперед. Что бы не случилось, плыви, не поддавайся Реке. Я знаю, что делать.

«Отчего всегда понимаешь, как должно поступить, в последний момент?» ― Печальная мысль канула в золотые воды. Извиниться. Простить. Поцеловать в щеку. Вдохнуть родной аромат. Сказать «до свидания» и поверить в возможность встречи. Поддаться сбивающему с ног течению. Ветер сорвал крышу с воющего Дома. Норте так и сидела у камина. Одеяла сползли с нее, пламя наконец добралось до худых ног. Рыжина слетела с волос Оестер вместе с последним листом Дерева. Сур зашлась в крике потуг.

Лесте уносила Река. Бездна ликовала. Она чуть было не лишилась одной жизни. Но теперь получила ее. Бездна не различала души, она лишь вела счет падающих в нее теней. И не желала упускать ни одной. А лишнее без надобности. Лесте падала вместе с песчинками во тьму. Поражалась красоте Бездны. Она вспыхивала десятками, сотнями, тысячами звезд и сверкала ярче Солнца. «Тьма, что светлее Света… Так странно…» Мальчик плыл. Река не препятствовала ему. Вода наполняла рот, поскрипывала на зубах. Кашель выбил дорогое сердцу слово. Мама плакала водопадом сверкающих звезд, покрывала сына поцелуями.

Люди разные бывают, добрые, злые, странные. Все важны, все нужны.

Думал сирота Ивашка, покудова тетка его в небо не отправилась. Тогда дядька, и без того приемыша едва терпевший, нахлебником в глаза называвший, собрал котомку невеликую, вывел мальчишку за ворота деревенские да и махнул на дорогу, что петлей вилась, в лес с пригорка поднималась. Ивашка не понял поначалу, за каким таким делом его дядька посылает на ночь глядя. Смотрел в спину удаляющуюся, в затылке льняном мысль вычесывал. А как понял… люди всякие нужны, да только Ивашка, видать, нет.

Подломились колени, пыль дорожная штанишки потрепанные украсила. Лес да поле на него смотрели, головами трав-мурав качали, ветками еловыми пытались утешить.

К чести мальчишки, плакал он не долго, всего-то мимо калика перехожий пройти успел. Глянул на мальца глазом белым, бельмовым, присел на корточки в пыльный бурьян. Котомка линялая сквозь дыру куском хлеба старого похвасталась, былинками белесыми странными, колючками бессмертника.

– Что, не сладко тебе? – спросил, щеку грязную, в пыли да слезах, тронув. – В ночи без дома.

Ивашка нос утер, хлюпнул сдержанно:

– Выдюжу, дяденько, – ответил и поднялся. – В лесу тоже люди живут, а там, глядишь, и сжалится надо мной дорога-сестрица, выведет к чему другому. Руки-ноги есть, справлюсь.

– Ишь, какой правильный, – калика тоже встал-выпрямился, на палку кривую оперся. – А что делать умеешь?

– Стадо пасти, сено косить, за лошадьми ходить. – Ивашка пальцы загибать начал, да рука темная, узловатая его ладонь накрыла, прервала.

– Лошади, говоришь? Большой ли табун?

Задумался Ивашка, сказать аль промолчать. Табун-то у дядьки был, почитай вся деревня на его лошадях разъезжала – племенной жеребец уж больно хорош, злющий коняга, сильный. А ну как татей наведет оборвыш странный.

– Куда мне на резвых кобылках скакать, – калика засмеялся, будто мысли подслушал. – Аль палкой буду гонять их?

Представил Ивашка, посмеялся следом. Грому палка та на один укус, а сам калика на один удар копытом окованным. Рассказал, расписал, сам не заметил, как глаза разгорелись. Охоч Ивашка был до лошадей, болел ими, день-деньской мог у табуна сидеть, то лапти плел, то еще какую работу мелкую, дядькой навязанную, выполняя. Грома не боялся, да и сам жеребец с мальцом подчас рядом стоял, лечь мог, в траве валяться. С другими лошадьми в догонялки играть дозволял, в забавы разные. Слушались мальчика, как чуяли, что родное.

В лесу недалеком птица резко закричала, следом заухало филином. Стволы скрипнули, ветру послушные ветками закачали. В воздухе похолодало будто, свежесть разлилась влажная, лугом заливным пахнущая.

– Любишь лошадок, вижу. – Калика щербато улыбнулся. – Ну, добро же, будь по-твоему. Даже если тут родился, в другом месте сгодишься. Иди-кось по дороге. Не пугайся. Коль со страхом совладаешь, поможет тебе накатанная сестрица.

Моргнул Ивашка – нет калики. Только пыль столбом по дороженьке да лужица малая откуда ни возьмись под ногами. Страх по хребту пером водит, ноги стопорит. Оглянулся Ивашка на крышу бывшую родительскую, послушал гомон людской. Нет ему возврата, дядька-то после смерти отца Ивашки старостой стал, головой деревенским. Не пустит.

Солнце за елки садилось, тянуло тени по дороге. Лес чернотой наливался. Коль идти, так сейчас надобно.

Перекрестился Ивашка медленно, котомку подобрал да двинулся по пригорку, шаги считая, бормоча песенку под нос. На дом отчий более не оборачивался.

Долго ли, коротко, деревья плотно сомкнулись, обступили, плечами тесно друг ко другу, мохнатыми лапами переплетаясь. Хоть и смотрел по сторонам Ивашка, ан не успел заметить, как дорога вильнула, поворотом незнакомым поманила. За подлеском луг показался, за лугом снова лес. Горка да овражек. Сова ухает, горлица на свет последний кликает детей домой.

Цветы ночные распускались, дневные засыпали, папоротник искрами мигал, подманивал, обещал загадки чащи показать. Улыбался Ивашка, к огонькам привычный. Сколько он их перевидал, пока с табуном ночевал, от руки тяжелой дядькиной прячась. Небеса нитку последнюю солнечную проглотили, в платок темный укутались. А мальчик все шел, потерявшись среди деревьев. Дорога пылила под ногами в сапогах стоптанных, худых, ни камешком, ни выбоиной не спотыкала.

С темнотой ночной выплюнул лес сироту на излучину речную, к лугу заливному. Горохом вверху звезды мерцали, снизу водица меж густой осокой проблескивала. Широкое речное русло изгибалось змеиной тушей могучей в чешуе серебряной. Туман стелился, колени обнимал. Что омут манил, нырнуть, утонуть. Оробел Ивашка, вдругорядь страх по спине прошел, влагой в рубаху впитался. Дрогнула под ним дорога, заволновалась ковылем.

Вспомнил малец слова странника, встряхнулся. Челку белобрысую с глаз убрал, сапоги растоптанные подтянул. Поклон земной реке отвесил, прокашлялся.

– Уж не оставь, матушка, коль дорога-сестрица к тебе привела. Дозволь отдохнуть на берегу твоем.

Как захохотали звонко, весело за кустом рядом, Ивашка подскочил на аршин вверх. Сбежал бы тут же, кабы ноги не онемели.

– Ох, насмешил, мальчик, не могу, животик надорвать.

Расступились ветки гибкие, вышел на дорогу молодец пригожий. Станом тонок, что девица, а плечами широк. В чешую защитную, серебристую одет, доспех колени закрывает. В руке – копье тонкое, наконечник прозрачный. Оперся на оружие незнакомец, волос долгий с лица убирает, за ухо заостренное заправляет. Смотрит на Ивашку, скалится. Улыбка задорная, игривая, так и тянет следом улыбнуться.

– Так что тут делаешь ночью-то? – отсмеявшись, молодец спрашивает. – Не топиться, часом? Река, знаешь ли, не озеро, утопленников не любит. Да и мавкой тебе не стать, не девка, чай, красная.

Ивашка головой потряс, вздохнул глубоко. На молодца покосился, мозгами пораскинул, рассказал все без утайки. Про то, что жить негде, что калика посоветовал.

– А скажи-ка мне, маленький, не было ли у того калики перстенька тяжелого на пальце безымянном? – Молодец прищурился, копье искрой тусклой засветилось, мрак отогнало.

Ивашка вдругорядь затылок почесал.

– Не припомню, не взыщи, – повинился, руками развел. – Только глаз у него один белый да коса седая до пояса, вся в веточках сухих тонких.

– Ага, – сказал сам себе незнакомец чешуйчатый. – Ну, коли так… ответь-ка мне на еще вопрос…

Задать не успел, ветром с реки подуло, ржание принесло сердитое, громкое. Топот да плеск.

Поморщился молодец, как от боли какой тяжкой. Лицо красивое, чертами тонкое исказилось, губы сжались, меж бровей складка залегла.

– Началось опять, – сокрушенно промолвил, висок потер. – Как хозяина нет, так издеваются.

Ивашка дыханье затаил. Топот приблизился, ржание тоже. Раскололо туман, разорвало. Встал на дыбы жеребец черный. Глаз серебром сверкает. Прядь седая в гриве да хвосте вьется, стрелкой белой узкой лоб прорезает.

– Тпру, угомонись! – осадил коня молодец, за гриву цапнул, по храпу приголубил. – Что у вас опять стряслось?

Фыркает жеребец, привычно носом в шею хозяйскую утыкается, на реку кивает. Пуще прежнего плеск да грохот. Холодом речным потянуло, да не просто ночным, а морозным.

– Что случилось? – Ивашка спросить осмелился, сам на жеребца с восхищением косит, оторваться не может.

Выше Грома тот, шире, крупнее. Да только странное что-то в нем. Вроде и массивный, а двигается как пушинка, только копыта постукивают. Ан нет подковочек.

– Да вот, – незнакомец бровью повел, но отмалчиваться не стал, не отмахнулся, – река эта Яростной зовется. Чай, слышал про нее? Воды бурные, табун большой. Железной рукой правит хозяин, но нынче в отъезде. Вожака увел. Беснуются кони, скукой маются. То на деревню волну нагонят, то луг зальют. А то удерут да по лесу шастают, людей пугают.

Оробел Ивашка, как понял, что не шутит молодец, впрямь о реке говорит. Про духов водных наслышан был сказок страшных, легенд туманных. Про лошаков водных, опасных, про кикимор да топлунов.

– А ты, выходит, тоже… река?

Ухмыльнулся незнакомец, зубы острые, нечеловеческие показал.

– Я дух ручья, Чаровник. Можешь Чаро звать, так оно привычнее.

Сызнова поклонился мальчик, губы покусал, спросить решаясь.

– Ивашка я, безродный. Дозволь, Чаро, на коней глянуть? Быть может, смогу занять их? Веревку натяну, прыгать заставлю аль гривы вычешу, искупаю… хотя водные они ж, лошаки твои.

– Не забоишься? – Чаровник засмеялся, глазами сверкнул. – Кусаются кони-то, норов горячий, хоть и воды холодные реки серебряной.

– Не забоюсь, – малец твердо ответил. – Только кто второй по силе конь в табуне, покажи.

Жеребец ревниво всхрапнул, ногами мощными на месте перебрал, сердится. Ивашка мигом смекнул: конь речь понимает, обиделся. Аль не видит человечек, что он второй после вожака?

Чаро засмеялся белозубо, копьем поигрывая, морду недовольную жеребца отпихивая:

– Что, Камешек, не признали тебя?

Ивашка в котомку руку запустил, яблоко выудил. Разломил пополам привычно, не вспомнил, что, может, не едят яблоки-то лошаки водные. Камень заинтересованно губу вздернул – тоже в неведенье, видно, был, что коням речным яблоки есть не положено. Но подношение принял, похрустел задумчиво.

– Ты смотри, понравилось, – Чаро удивился, пяткой копья пристукнул.

Загорелся ярче наконечник, туман дальше отогнал. Рокот вернулся, приблизился. Показались спины черные, глаза горящие. Выходили кони могучие с луга на дорогу, обступали, гривами долгими встряхивали. Меж собой огрызались, кусались.

Ивашка второе яблоко помельче разломил, кому дотянулся, скармливал. Глядит Чаровник, дивится – течения бурные, гневливые к мальчишке льнут, боками осторожно толкают, к водной глади подманивают. Не заметил, как уже и пол-луга прошел, от дороги отказался. Та и рада – скинула ношу, притуманилась, за поворот вильнула, елками прикрылась. Захочешь – не найдешь.

Мальчишка, как понял, что стоит у водицы студеной, вокруг кони могучие, а Чаро только по искре на копье и угадывается, струхнул немного, а потом решил, была не была. Терять нечего. Зачерпнул воды речной, на Камня плеснул. Жеребец на ноги задние присел от неожиданности, потом зафыркал, засмеялся по-своему. Ивашка на пробу шею крутую тронул, погладил. Второй жеребец, черный без просвета единого, ревниво зубы показал, крупом оттеснить пытается. И его приласкал мальчик, потянул челку волнистую. Ни репья в ней, ни узелка какого. На ощупь шелковая, мягкая, так сквозь пальцы и струится.

– Айда играть, – Ивашка забылся, бегом бросился по мелководью.

Тучи брызг поднял, сапог потерял. Ойкнул, оступился. Да только Камень поспел, подтолкнул, упасть не дал. Вороной дорогу перегородил, носом бодает, поддерживает.

Скинул Ивашка второй сапожок, не оглянулся, что канул, на спину жеребца черного вскарабкаться попытался, да только никак не выходило – ростом кони куда выше дядькиных, бок скользкий. Камень наново подсобил, носом подтолкнул под зад худой, заржал смешливо. Уселся Ивашка, поерзал. Легонько колени сжал. Пошел жеребчик рысью косой, шагом переступчивым. Боком идет – по колено, ровно развернется – по грудь вода доходит. Табун следом потянулся, смотрит с любопытством. Ивашка гриву на кулак намотал, понукает поворотиться резко. Слушается конь, кривые да повороты закладывает. Другие обступили плотно. Кобыла вороная, с белесыми струями в хвосте, на зуб штаны мальчика попробовала. Получила щелчок необидный, прянула, ушами дернула.

– Айда прыгать. – Ивашка совсем забылся, поднял коня в галоп, только ветер в лицо бьет, волосами по плечам стегает.

Табун следом. Ивашка вправо, топот слева зашел, Ивашка влево – обходят его кони справа. Оказался проворен малец, коня на дыбы поднял, гикнул звонко, свистнул. Сиганул жеребец, аршина два вверх взял.

Ржание восторженное по лугу разлетелось. Носились туда-сюда наперегонки да по поворотам лошади речные, через коряги прыгали, окрику повиновались.

Запыхался Ивашка, голос посадил. А жеребец этого и ждал как будто. Встал как вкопанный, встряхнулся. Как Камень с ним поравнялся, юзом пошел. С шага не сбивается, не оступается. Табун притих, лишь иногда кто-то всхрапывает. Вот и река блеснула, под копытами вода вспенилась. Как колени под нее ушли, Ивашка спохватился. Сжался в седле, глаза раскрыл.

Широка река Ярая, ночью темной воды свинцовые холодом налиты. Буруном идет, волной вьется. Трава-осока по берегу встает, кувшинки малые прячет. Течение свирепое, коснись – унесет, утащит, на порогах заиграет.

По шею жеребец зашел, Ивашке по грудь ледяная водица встала. Страх великий сковал, налились ноги-руки тяжестью, голова ужасом. Дышать боится. Конь замедлился, с Камнем переглянулся. Крутит мордой жеребец Чаро, на человека поглядывает, глазом сверкает. Вспомнил вдруг Ивашка наказ калики – коль не забоишься… вздохнул глубоко, сердце безумное унял. Пусть и утопят – все одно к лучшему, не мучиться, а вдруг нет? Волшебные кони, не глупые. Играли с ним, ластились. А пасти табун такой – честь великая. Пусть топят, назад к людям не идти.

Успокоился Ивашка, страх волнением сменился, предвкушением. Заржал Камень, первым нырнул. Следом табун с фырканьем помчался. Миг – и растворяются тела лошадиные, оборачиваются струями рассыпчатыми, течениями быстрыми. Конь под Ивашкой помедлил, на седока глянул.

– Идем, – мальчик кивнул, стиснул коленки.

Вода над макушкой сомкнулась, холодом смертным обдала и вдруг… озарилось пространство подводное, заиграло не красками, оттенками. Тенями да искрами. Вот там водоросли у камня большого, зеленовато-изумрудные. Вот там рыбина большая, серебристая.

Течения – что ткань прозрачная: отдельно каждое полотно, переплетаются, трепещут. И слышно ржание ехидное, фырканье насмешливое. Ивашка головой закрутил, рот разинувши. Водица внутрь залилась, пропитала. Спохватился малец, а уже пузырьки не бегут к поверхности, да и не видно ее, словно вокруг теперь мир иной, новый.

Бок струей ледяной огладило, всадник на коне темном показался. Пригож собой, как Чаро, тонок. Копье хрустальное на колене держит. Волосы светлые, белые почти вокруг головы ореолом. Хмыкнул всадник, брови вскинувши – разглядел, кто верхом сидит.

– Ты посмотри, новенький, – подъехал ближе, остановился.

Жеребец под Ивашкой выщерился, зубы показал.

– Но-но, Темь, не балуй, – беловолосый мирно выговорил. – Не отбираю седока твоего.

– Здрав будь, ручей. – Ивашка со спины конской поклонился.

– И тебе не хворать, – расхохотался молодец. – Утоп, что ль, недавно?

– Не тонул я, – малец головой затряс. – Меня к вам калика отправил. Сказал не бояться. Я и не испугался. А что, теперь я утопленник?

– Да нет. – Ручей осмотрел мальчишку с ног до головы внимательно. – Не похож. Да и хозяин не терпит их. Все на берега велит выбрасывать, чтоб не захламляли реку. Вода не стоячая, от другого питается. Нам мавки да топлуны ни к чему. Но ты не то и не другое, среднее что-то. Надоумил, видать, кто-то сведущий. Калика твой, поди, не прост.

– О том не ведаю. – Ивашка плечами худыми пожал, воду выдохнул. – Мне идти некуда, работы не боюсь… вот бы при табуне остаться.

– Да ты смотри! – Молодец по бедру себя хлопнул, рассмеялся пуще прежнего. – Вот хозяин-то обрадуется. Вечно жалуется, что мы за табуном не смотрим, ему потом расхлебывай. Я Игривый, Ирро кличут. Есть подозрение, что с братцем моим старшим, Чаровником, ты знаком уже? Не пропустил бы страж человека мимо.

Покивал Ивашка согласно, Темня по шее гладя, безмолвно повременить уговаривая. Стоит жеребец, как только в воде стоять можно, хвостом водит, с места не двигается. Уважительно присвистнул Ирро, пузырьки выдул.

– Удивительно, – промолвил. – Все к добру. Ты, мальчик, не робей, коли что. Хозяин гневливый у нас, горячий. Но справедливый. С Темью не забоялся, с ним тоже не сплоховать сумеешь.

Ивашка снова кивает, как петрушка ярмарочный, на ус мотает, удивляется. Приветливы ручьи, охотно говорят. Ан про духов другое рассказывают. Неужто и впрямь калика тот не простым человеком был? И его длань над льняной головенкой теперь охраняет? Или просто духи такие?

Опустил Ирро копье, коня посторонил. Темь копнул водицу, припустил с места в карьер. Искра только от всадника и осталась. Табун тут же окружил жгутами водными, то там, то тут лошадиный силуэт выступает, грива в перекате водном угадывается.

До утра так и мотался Ивашка, подводный мир глядючи, умаялся, утомился, того гляди упадет с коня, свалится. Почуял Темь усталость всадника маленького, обратно повернул. Плавно мальчишку вновь до луга в излучине домчал, на поверхность поднял.

Странно Ивашке – одежда мокрая, ветер гуляет, ан не холодно ему совсем. Тьма ночная прозрачнее стала, пусть и до утра не близко. Виделось все… окромя дороги. Исчезла совсем. Только луг, небо, стена лесная.

Чаро на камне сидел, чешуйчатым доспехом поблескивал. Рядом девушка светлокожая пристроилась. Сама тонкая, лицо вытянутое, волосы длинные, зеленые, до земли струятся.

Смеялась чему-то, свирелью играла ловко. Не успел Ивашка окликнуть, ручей девушку к себе привлек, в губы поцелуем горячим впился. Рукой бесстыдной по спине провел, под рубаху забрался в ласке откровенной. Ивашка покраснел, поперхнулся.

– Вернулся? – Чаровник голову поворотил, пальцами звучно прищелкнул. – Отпускай коня, присаживайся. Будем хозяина ждать. На зорьке обещался, там и решим все окончательно.

Ивашка по боку конскому соскользнул, обнял морду вредную, в нос бархатный поцеловал. Расфыркался Темь довольный, подтолкнул да в воду вернулся.

– Надо же, какой ласковый стал, – незнакомка зеленоволосая хихикнула, косу на другое плечо перебросила. – А ты, выходит, Ивашка?

Присел мальчик, познакомился. Оказалось, что дух ключа подземного девушка, озеро, что неподалеку, питает, его же и хозяином кличет. Хозяйкой. Дружбу водят промеж собой духи речные и озерные, в гости друг ко другу ходят. Еще что-то добавить хотела, но покраснела вдруг густо, чисто человек обычный, смущенно ресницы опустила. Промолчала. Чаровник заухмылялся, подбочился. Ивашка в рукав засмеялся. Знакомы такие взгляды ему, у старших сестер да братьев видал.

– Я думал, духи все молодцы, ― бесхитростно мальчик удивился, присел на камень рядом.

Девушка хмыкнула, рубашку шитую поправила.

– Много разных духов, не все были людьми утопшими. Кто-то завсегда был водою, травой аль ивой развесистой. А девкой или парнем быть так и вовсе могут решать каждый день по-разному, кому как угодно. Вижу, любят тебя лошадки. Приходи и к нам играть – у хозяйки табун небольшой, келпи озерные. Белые, проказливые. Понравится.

Ивашка загорелся, пообещал. Коли примут его за скакунами речными смотреть, сходит, обязательно в гости наведается. Келпи, они красивые. Он на картинках видел в книжке заморской.

Так и сидели на камнях, вчерашний племяш головы деревенского, ручей да ключ родниковый, про лошадей разговаривали, шутки шутили.

Зорька розовая в туфельках сафьяновых облачных подкралась незаметно, из леса выступила, небо позолотила. Солнце растолкала, разбудила. Чаровник вдруг встрепенулся, на ноги встал, оглядывается.

– А вот и хозяин пожаловал. Ну, Ивашка, не струсь.

Смотрит мальчик, река вспенилась, волной морской высокой выгнулась. Раздалось ржание сердитое. Выскочил на поверхность конь в брызгах крупных. Сам, как и табун остальной, черен, ан грива и хвост целиком белоснежные. На спине всадник могучий в доспехе полном. Прыжком одним жеребец на берег вымахнул, земля закачалась. Идет – трава расступается.

Спешился воин, шлем стащил, кудри серебряные с глаз убрал.

– Что тут, Чаро, происходит? Человек? Опять?

Голос грозный, низкий, как перекат пенный на пороге. Ивашка вскочил, в ноги реке поклонился.

– Здрав будь, хозяин речной, – затараторил, боясь, что не успеет. – Не гневись, дозволь слово молвить.

Поперхнулся воин, замолчал, сморгнул удивленно.

– Ну, молви, – руки на груди широкой сложил, бровь густую серебристую приподнял.

– Табун твой хочу досматривать, позволь! Кони резвые, да только по ласке изголодались, по голосу приветливому. Некогда, видать, тебе и ручьям твоим, много службы, не уследишь. Я помочь хочу. Кони меня приняли, Темь на себе возил. Под водой теперь вижу, пригожусь. Только надежду малую дай.

– О как, – опешил речной хозяин, подбородок потер. – Ну-ка, давай все сначала, малец, рассказывай.

Ивашка и рассказал. Прорвало его. Про жизнь, про тятьку рано ушедшего, про мамку, про тетку… про все. Что не обижается, понимает. Да только некуда больше деться, а лошадей любит сил нет. Владетель-река слушал, хмурился, на Чаро, веселящегося отчего-то, смотрел. Ключик и вовсе косу сжала, поближе к ручью придвинулась. По всему видать робеет.

– А справишься? – спросил воин, когда выдохся Ивашка, замолчал.

– Справится, – Чаровник хохотнул. – Он Камешка водой облил, в прятки с ним играл. Да и Темь его признал. Сам, хозяин, знаешь норов его.

– Все равно странно. С чего б так…

– Ты, Ярый, Страж Серебряный, мнителен и подозрителен не в меру, – раздалось сбоку.

Калика вышел из-за куста, плащ старый дырявый встряхнул. Моргнул Ивашка, глазенки потер. Стоит перед ними мужчина, коса седая, в плечах сажень. Хламида темная, руки тонкие, костистые, на пальце безымянном перстень блестит, подмигивает. А взгляд что омут болотный – глубокий, глянешь – захлебнешься, замешкавшись.

– Станешь с вами… – Хозяин речной губы поджал, глянул хмуро. – С прошлого раза еще не опомнился.

– Между прочим, прав он, Виз, – голос незнакомый раздался.

Из клочка тумана запоздалого фигура мужская соткалась. Так же волосом долог, да только углем черным пряди стелются, глаза непроглядные, без единого всполоха-просвета. Жуткие.

– Умыкнул у меня душу, а, Водник? – посмеивается гость запоздавший, на Ивашку глядит, улыбается страшно, мертвенно. – Давно ль Хозяин Болот за потеряшек обреченных заступался?

– Охолони, Навья. – Виз поближе подошел, руки в черном коснулся, остановил. – Не твой он, сам посмотри. Душа тянулась прочь от людей, но слишком живой он для царства твоего. Пусть Яру помогает, частью на воде, частью на суше живет.

Как услышал Ивашка имя страшное, колени подогнулись. Как не упал, сам не понял. Задрожал, как лист, заиндевел. Так вот как он выглядит, дух страшный, стихия смертная. Про него и сказки-то боялись рассказывать. Все шепотом поминали, призвать опасались. Даже калика, оказавшийся Болотником, пугал не так. Ну заведет в топь, заиграет. Коли ты смел – осока тропой выведет. А с Навьей это не получится.

Чаровник Ивашке руку на плечо положил, прохладой успокоил, спиной прикрыл.

– Эк ты за меня все решил, – хозяин душ ушедших головой качнул. – Что скажешь, Ярый? Согласен?

– Неужто уступишь? – Страж Серебряный в удивлении про досаду позабыл.

– Уступлю. Должником сделаю. Да не тебя, – Навь улыбнулся, рукав хламиды Болотника дернул, – кое-кто другой должен будет. Сам решай – нужен конюх тебе аль нет.

Ивашка пальцы сцепил, голову опустил, зажмурился. Ждет слова решающего.

– Нужен, – хозяин реки кивнул, с Чаро переглянулся. – Пусть его. Оставляй.

– На том и порешим. – Виз в ладони плеснул, довольно усмехнулся. – Ну что, Ивашка, страх-то победил?

Мальчик посмотрел на духов, на реку, на Навью с Визом и вздохнул:

– Нет, дяденько. Страх еще есть, но не он мной правит, а я его держу. Да и не боязно у вас… почти.

Переглянулись духи, захохотали дружно. Яр рукой махнул, на коня вскочил, в лесу скрылся. Виз позубоскалил вслед, что к озеру помчался, соскучился поди. Навья в бок его пихнул локтем острым, к воде отошел, присел у кромки. А Ивашка на траву упал, на руки свои на фоне неба светлеющего смотрит. Взялись чешуйками запястья, что браслеты на них надели. Значит, признали мальчишку безродного. Вот так легко и просто, лишь по совету умному да сердцу открытому.

Вода да смерть, выходит, отзывчивее людей…

На одной из улиц старой Москвы, Солянке, в своей мастерской сидел сапожник Иван Иванович. Худенький мужчина лет этак пятидесяти. На дворе был конец лета, и день, который уже заметно стал короче, клонился к вечеру.

Спешить Ивану Ивановичу домой было незачем, а работы, как всегда, было много. И башмачки, и сапожки для дамочек, кирзовые сапоги для мужчин, и валенки проношенные всех размеров. Каждый день несут. И каждый норовит, чтобы поскорее именно ему в первую очередь сделали.

– Уж ты, Иван Иванович, постарайся, сделай к завтрашнему дню.

– Чтобы завтра были готовы, да не халтурь, подметку-то покрепче прибей!

– Иван Иванович, уж ты почини, пожалуйста, ботинки Васеньке, побыстрее. На новые пока деньжат нет, а эти еще поносить можно.

Всякие шли заказчики, и с гонором, и с норовом, и с просьбой. Народ-то разный. Да Ивану Ивановичу так-то было веселее. С кем поговорит про их жизнь, приколачивая каблучок, с кем новостями обменяется, с кем пошутит. Так день и проходит.

А чтобы работа нудной не казалась, Иван Иванович имел про запас бутылку водки из соседнего магазинчика. Этот штоф всегда стоял у него в углу за коробками с гвоздиками и сапожным инструментом. И он его расходовал бережно. Нальет себе немножко, выпьет, а бутылку аккуратно назад поставит: «Он же не пропойца какой-нибудь! А так, для настроения!»

Бывает, уже тошнит от всех этих подметок да каблучков, а пропустишь рюмочку, так сразу тепло на душе становится, и мысли хорошие набегают, да и время быстрее идет.

Многие, заходя, намекали, что и ему теперь можно подумать о женке. Сколько лет вдовцом быть?

– Совсем ты, Иван Иванович, себя запустил. Худющий-то какой! Жену тебе надо. Вот дочку выдашь, совсем волком запоешь. Женись! Хоть стакан воды подаст, когда заболеешь. Да и дочке за тебя спокойнее будет.

И Иван Иванович понемногу начинал подумывать, а не послушать ли их совета, но оставлял эти планы на потом, когда дочка к мужу уедет. Да и свободу свою ему терять не очень хотелось.

«И не плохо мне одному. Привык. А едок из меня всегда плохой был, так что не в женитьбе дело», ― успокаивал он себя.

Поставив на полку подбитые ботинки, Иван Иванович посмотрел в окошко на последние светлые облачка, вздохнул и, откупорив бутылку, перекрестившись и что-то пробормотав в свое оправдание, выпил рюмочку. Ненадолго он задумался, вспоминая свою жизнь, и, вздохнув, налил еще одну. Затем Иван Иванович бережно поставил бутылку на место и, занавесив окошки, зажег свечу.

«Сейчас последние башмачки подобью, и домой. Хватит, всех дел не переделаешь!» ― подумал он, беря в руки молоток.

И вдруг слышит, дверь скрипнула!

«Да кого же это опять черт принес?! Наверное, сегодня до дому не дойду!» ― беззлобно подумал Иван Иванович, предполагая, что в такой поздний час к нему пришел нежданный заказчик.

Поднимает он голову и видит, что в дверях стоит его друг и сосед Павел Иванович! Собственной персоной. Да такой веселый, глаза аж горят!

«Павел Иванович! Так это другое дело!» ― радостно подумал сапожник.

Дружба у них была давняя. На одной улице выросли. А когда поженились, то семьями дружить стали. И частенько они, бывало, с ним, то в трактирчик сходят, то здесь посидят, за шкаликом. Уж так душевно. Хороший человек, и выпить, и поговорить.

– Все сапожничаешь, Иван Иванович. Пора уж заканчивать, всех денег не заработаешь! ― проговорил весело Павел Иванович, входя в мастерскую. И посмотрев на часы, захлопнул их и засунул в карман на груди.

– Павел Иванович, да ведь всем угодить хочется, как банный лист пристанут: «Сделай быстрее, да сделай!» ― Им кажется, что это все просто, отрезал да прибил. Ну, да что я? Я уж и уходить собрался, так что садись, сейчас мы с тобой по рюмочке пропустим, ― заговорщически подмигнул Иван Иванович приятелю.

– Нет, Иван Иванович, я без закуски не могу, развезет. Пошли в соседний трактирчик зайдем. Там нам и щец нальют, и пирожков поднесут. Посидим да поговорим, вот и вечер хорошо пройдет, ― возразил Павел Иванович.

– Ну что ж! – сказал Иван Иванович, вытаскивая гвоздь изо рта и кладя его на подоконник. ― И правда, почему бы нам и не сходить? По крайней мере, надо мной теперь никакого указа нет. Я теперь сам себе хозяин.

Иван Иванович засуетился, убирая мастерскую и гася лампу, и хотел было уже снять фартук, да тут обратил внимание на сапоги Павла Ивановича.

– Где ж ты такие отхватил? – хлопнул он себя по бокам. ― Поди рублей двадцать пять отдал? Кожа, сразу видно, хорошая, да и сшиты ладно. Я чего-то не припомню, чтобы я тебе такие делал. Да и помолодел ты, что ли? Какой-то ты не такой! ― сказал он, оглядывая весь вид приятеля.

– Да ладно тебе мне похвалы-то петь. Что я, девка, что ли? Вот найдем тебе невесту, ей комплименты и будешь дарить. Собирайся быстрее, да пошли, уж темнеет, ― ответил тот, усмехнувшись.

Иван Иванович, согласно махнув рукой, быстро навел кое-какой порядок в инструменте, погасил свечу и вышел с Павлом Ивановичем из мастерской, закрыв ее на ключ.

Идут они по улице, а там ни души. Пустынная улица, как будто все вымерли.

– Странно, кудай-то народ-то девался? Неужели уж так поздно? ― спросил Иван Иванович приятеля, оглядываясь вокруг. ― Вроде бы недавно еще только смеркалось! Сколько на часах твоих было?

– Да уж около двенадцати. А люди? Да черт его знает, где народ?! Наверное, по домам сидят. Да нам-то что! У каждого свои заморочки! ― ответил, хитро сощурив глаза, Павел Иванович…

– Да как-то необычно, – почесал голову сапожник. ― Всегда домой идешь, а тут еще бабы с корзинами и ямщики на колясках, опять же парочки прогуливаются. Полно прохожих, ― снова засомневался Иван Иванович. ― Но, конечно, если уже почти двенадцать… Может, и трактир уже закрыт?

– Наш трактир всегда нас ждет! ― засмеялся приятель. ― А ты побольше пей, так и до утра засидишься. Посмотри, вон уж луна на небе! Да какая полная, лучше солнца сияет.

Иван Иванович бросил взгляд на небо. Оно было черное. И луна полным кругом сияла на нем.

«Но уж с солнцем все равно не сравнишь. От солнца радость по всем жилкам течет, а от света луны какая-то загадка и таинственность». – Иван Иванович подумал об этом про себя, не желая спорить с другом. Его больше удивляло то, что на улице никого нет. Иван Иванович повернул голову к приятелю и хотел было снова удивиться, что сегодня время за работой так быстро пробежало, как его поразил вид Павла Ивановича. Румянец, с которым приятель пришел к нему с лица совсем сошел. И теперь оно было бледное, как у покойника!

«Может, конечно, этот голубоватый оттенок от света луны?» ― подумал Иван Иванович, все же отмечая, что и волосы у друга слишком черные и брови немного лохматые, смоляные. А глаза, горят каким-то торжеством, даже в темноте это видно. И что-то в друге не то! Вроде и он, а вроде и другой!? Как-то идет не так, как-то разговаривает по-другому. «Кураж другой», ― решил Иван Иванович. «Хоть и выглядит он сейчас как покойник. Точно, он же год как помер!» ― похолодел вдруг Иван Иванович, потому что профиль приятеля под светом луны уж очень был похож на тот, с которым он в гробу лежал. «Я же сам на похоронах и поминках был! Как же это?! Мы идем… разговариваем… Или я путаю что-то?»

И Иван Иванович почувствовал, как легкие мурашки побежали по всей его спине.

– Ну, ты чего?! – сказал Павел Иванович, заглянув в глаза приятеля, и усмехнувшись какой-то недоброй улыбкой. ― Ты чего, как поленом пришибленный сделался? Темноты, что ли, боишься?

Деваться было некуда, и, стараясь не обидеть своим дурацким вопросом приятеля, Иван Иванович, смущенно посмеиваясь, сказал: «Уж ты извини меня, Павел Иванович, но сдается мне, что ты ведь …помер?!»

Павел Иванович снова ухмыльнулся и, продолжая идти и смотреть вперед, стукнул Ивана Ивановича по плечу.

– Да ты что, приятель! Как же я помер, если я здесь с тобой иду! Это ты, наверное, уж не одну рюмочку-то выпил!? Сознайся, наверное, целый шкалик осушил? А?! Закусывать надо, чтобы не казалось!

От этого хлопка Ивану Ивановичу стало еще больше не по себе! Какая-то чужая, тяжелая рука, как будто не ударила слегка, а всей своей огромной и холодной пятерней ухватилась за его спину, да и задержалась немного, прижав ее. Голова у Ивана Ивановича слегка ушла в плечи. И волосы зашевелились, они вставали волосок за волоском, когда холодная волна страха побежала теперь по его голове.

Иван Иванович почувствовал это. Но, поежившись, он подумал: «Наверное, я что-то путаю. Не может такого просто быть! С мозгами моими что-то, неужели от того, что на голодный желудок выпил?!» Иван Иванович осторожно посмотрел на друга и решил, что эта бледность его лица точно от лунного света, а удар сильный и неприятный, потому что Павел Иванович всегда здоровее его был, а сейчас просто дружеский удар не рассчитал.

Иван Иванович продолжал шагать по дороге с приятелем и старался уложить в голове все свои неправильные мысли. Он настроил себя на уютный шум трактира, где сейчас наверняка полно посетителей, представил тарелку горячих щец и приятный разговор с другом.

Но, успокоившись и предчувствуя хороший вечер, вдруг подумал, что больно длинная дорога. Уж давно должен был попасться на пути знакомый трактирчик, но его, почему-то, все еще не было! Иван Иванович судорожно пытался понять что-то, глядя под ноги, но мысли бежали от него. Он не мог сосредоточиться. А Павел Иванович шел рядом, молча, иногда поглядывая на Ивана Ивановича со странной ухмылкой.

И тут Иван Иванович снова вспомнил, как плакала жена Павла Ивановича, как сидел он сам с соседями и поминал друга у него же в доме, как, наконец, во время отпевания, Павел Иванович лежал в гробу… И свечки горели в церкви. И запах! Этот запах церкви…И лицо было именно такое, синеватое и жесткое!

– Павел Иванович, ты точно помер! ― решительно сказал Иван Иванович. ― Я же и гроб твой нес! Ну конечно! ― ужаснулся Иван Иванович от такой последовательности мыслей, которые подтверждали смерть его друга. Да господи, что же это? – осенил себя крестом сапожник. «Господи ты боже мой! Это я что, с покойником иду?! А?» ― Иван Иванович снова поежился и покрылся мелкими мурашками.

– Да ты, видно, уж изрядно наклюкался, раз такую чушь несешь! ― сказал Павел Иванович, сам поежившись немного. Он как-то странно покрутил шеей, как будто ему мешал воротник. И отстранился немного от приятеля.

Иван Иванович хотел уже было поспорить, что и не пил он сегодня много! Всего-то рюмочек пять. Но вдруг споткнулся и, посмотрев под ноги, увидел, что там какие-то коряги вместо мостовой! Он посмотрел вокруг и понял, что улицы и в помине нет! И города тоже! А идут они по каким-то дебрям!

«Да где же мы?!» ― ужаснулся он про себя. «Господи! Кудай-то мы зашли?!» ― перекрестился Иван Иванович, озираясь вокруг. Но кроме темноты и каких-то неясных очертаний не то деревьев, не то странных фигур не увидел ничего!

И Иван Иванович был вынужден посмотреть на Павла Ивановича, хоть ему уже не очень-то легко было поднять на него глаза. В душе у него все съежилось, и на спину как будто пуд положили!

Павел Иванович тоже остановился и посмотрел округленными глазами, все с той же зловещей ухмылкой, на приятеля. Но теперь, какое-то беспокойство заметил Иван Иванович в его взгляде.

– Да ей-богу, ты помер, утоп год назад! Ага! ― завопил Иван Иванович, как бы подтверждая свои слова. ― В деревне Омуты, когда к теще ездил!

Голос его стал почти петушиным. А лицо изобразило такое страдальческое возмущение, что глаза стали круглыми и выпученными, брови поднялись над ними домиком с крышей из морщин на лбу, а рот открылся и вытянул лицо так, как будто Иван Иванович год на постной пище сидел. Оставаясь с таким выражением лица, он снова перекрестился. Не только по привычке, как теперь уже больше по необходимости. С крестом ему как-то легче делалось. И даже смелость появлялась!

Павел Иванович пристально и настороженно посмотрел на Ивана Ивановича, и, как заметил тот, лицо его при этом снова немного в цвете изменилось, еще больше синевой пошло. Он протянул было руки к плечам Ивана Ивановича, глядя на него с укоризной и досадой. Но тот посмотрел на приятеля с ужасом. Отчего лицо его вытянулось еще больше, а глаза почти что выкатились из орбит. Иван Иванович отпрянул в сторону и стал класть на себя крест за крестом, шепча молитву «Отче наш», замечая при этом, что уж очень трудно ему это дается.

«Рука, как свинцом налилась, и быстро ее приложить к голове не получается!»

Павел Иванович в ту же минуту судорожно отдернул руки. Отошел от приятеля на два шага, как бы в обиде, потом резко повернулся! И Иван Иванович пришел еще в больший ужас от облика Павла Ивановича, который теперь не только посинел, а почернел! И фигура его еще внушительнее стала, как будто раздулась малость!

– Ха, ха, ха, ― засмеялся он злорадно, глядя на Ивана Ивановича ехидным взглядом и хлопая в ладоши. ― Догадался?! Ну, что ж! Ты всегда был хитрым, всю жизнь исподтишка действовал. Могила тебя исправит! Но я уж подожду! По-дружески, торопить не буду. Я ведь как лучше хотел, сюрприз так сказать…

И… исчез!

А Иван Иванович вдруг почувствовал, что стоит он в жиже болота по пояс. А вокруг ночь и тьма, хоть глаз выколи!

В душе у него все сжалось и мгновенно опустилось куда-то вниз в живот и защекотало там. Иван Иванович очень ярко представил, что сейчас чьи-то цепкие руки, да не чьи, а именно Павла Ивановича, схватят его в этой темной воде и потащат вниз! Одновременно он почувствовал всеми клетками своего тела опасность, исходящую из каждой точки пространства, окружающего его. Ведь вокруг была такая темнота, что в ней могли скрываться сотни таких рук, которые так же готовы были вцепиться в него со всех сторон своими скользкими, холодными крючками пальцев и…утопить!

– А!!! ― завопил Иван Иванович и, задирая ноги, за которые цеплялась тина, в три прыжка оказался на берегу.

– Свят, свят, свят, – забормотал Иван Иванович, судорожно выбираясь на берег. ― Отче наш, ― запричитал он молитву. ― Да куда я забрел-то? Да как я сюда попал-то? Да кто ж это бы-ыл?!

Его тело еще содрогалось от страха, когда он карабкался по крутому берегу, а ноги скользили, срываясь с мокрых кочек. Он хватался за траву, попавшие ветки кустов и полз, полз вверх, ощущая холодный шлепок сзади. Наконец он понял, что стоит на твердой почве на краю поля. Оглядевшись и не найдя ничего опасного, он немного успокоился, потому что заметил, что уже светает. И в этом сером утре он теперь различал очертания деревьев, травы, колосьев пшеницы.

Иван Иванович посмотрел вдаль и увидел деревню, с серыми домиками. Небо над их крышами из серого уже становилось слегка бирюзовым. И длинные перламутровые облака плыли по нему. Тонкий слой розового наметился на самом горизонте, и с каждым шагом к деревне небо становилось все светлее, светлее… И вот уж и солнце вышло, и настало утро!

Иван Иванович не дошел, а добежал, насколько ему позволял его возраст, до околицы деревни и совсем уж обрадовался, увидев женщину, идущую ему навстречу с коромыслом и ведрами на нем.

– Хозяюшка, хозяюшка! – проговорил срывающимся голосом, переходящим то на шепот, то на петушиный крик Иван Иванович.

– Тебе чего? ― спросила хозяйка, женщина лет сорока, остановившись при виде странного человека.

– Ой, бабонька, ― обрадовался Иван Иванович, услышав милый женский голос. Да гдей-то я? Чего-то не пойму. Где Москва-то?

– Да вон там город, верст двадцать будет, ― махнула женщина рукой в сторону леса.

– Двадцать! – свистнул Иван Иванович.

– Да ты чего, мужик, заблудился, что ли? Али лихо какое с тобой случилось? Вон весь в мурашках! И в тине! Не иначе как в наши болота забрел! Заходи в дом, ― махнула она рукой в сторону крайнего домика. ― Печка уже затоплена. Сейчас воды принесу, чаю попьем, согреешься.

– А муженек-то твой не грозный? А то выставит меня! Незваный гость, как говорят, хуже татарина! Может, я здесь, на дровах посижу, а от чайка не откажусь. Спасибо скажу, если горячим чайком попоишь.

Иван Иванович еще был не совсем в себе, разговаривая с женщиной, он дрожал не то от холода, не то от страха, и боязливо ― настороженно озирался по сторонам. Но, увидев плетень, подсолнухи, растущие рядом с ним, кур, гуляющих по лужайке, рыжую кошку, сидящую на бревнах и дымок из трубы, приободрился. А уж крик петуха его совсем привел в хорошее расположение духа. С криком петуха, как все знают, нечистая сила спать уходит.

– Вдова я, ― тихо сказала женщина. ― Сама себе хозяйка. Так что заходи, не стесняйся.

– Вот спасибо тебе, милая. Вот спасибо! Уж со вчерашнего дня чаю-то не пил, ― промолвил он, вдруг заметив, что хозяйка-то очень даже хороша. И румяная, и полненькая, как его бывшая женушка.

– А как ваше место называется? ― спросил Иван Иванович, распрямив спину и приосанившись, стараясь все-таки понять, куда его занесло.

– Деревня Омуты, ― ответила женщина, с интересом глядя на Ивана Ивановича.

– Омуты?! Так это ж… ― Иван Иванович хотел было обернуться назад и убедиться еще раз, что никто за ним не гонится. ― Здесь ведь недавно мой приятель Павел Иванович утоп. Может, слышали?

– Слыхали, как же. Это зять соседки, что через дом от меня живет. Хороший был человек. Меня все сосватать хотел. Говорил, у него приятель вдовый есть. Так теперь не сосватает. Около года с того дня прошло…

– Точно, почти что год… – снова задумался Иван Иванович, не зная раскрыться ему этой женщине или промолчать, придумав другую историю. И тут он почувствовал, что по месту, на котором должны были быть штаны, вдруг прошелся утренний ветерок, и как-то прохладно так прошелся! Он посмотрел на свои руки и понял, что стоит без штанов! Они висят у него на руке, как у официанта из трактира полотенце.

– А спереди?!

Слава богу, спереди был его родной рабочий фартук.

Рано утром вода в море ледяная. Я чувствую, как волны толкаются в ноги, тяну подол серого рабочего платья повыше, чтобы не намокло. Цветы качаются вокруг меня, подчиняясь движению воды, уплывают в разные стороны. Намокшие хризантемы терпко пахнут. Ветра почти нет, утренний воздух свеж, и на безупречном кремовом песке только мои следы. Я смотрю на серо-голубую бесконечность перед собой. Тело само начинает двигаться вслед за волнами ― я качаюсь вместе с белыми пушистыми цветами. Губы привычно шепчут древние слова: «Обойа! К тебе обращаюсь, Йеманжа. Здесь только ты и я. Ты знаешь, что мне нужно…»

Ноябрьское ватное небо валилось на голую землю, душило клубами облаков. Ветер зло трепал их пухлые щеки, рвал, как уличный пес такого же уличного кота, но бесполезно, солнце не находилось.

Когда Гена Вавилов был маленьким, он ненавидел и боялся кладбища. Однажды, в пришкольном лагере после первого класса, одноклассница Танька предсказала, что из заброшенной могилы вылезет скелет и утащит его к себе. С тех пор ему снились кошмары, да такие, что фильмы ужасов смотреть не было нужды ― они крутились в голове.

Повзрослевший Вавилов кладбища не полюбил, конечно, но уже воспринимал спокойно. Тишина, умиротворение, мысли о вечном ― это ему даже немного нравилось. В отличие от кладбищенских автобусов. Не катафалков, с теми все просто и ясно, а самых обыкновенных, курсирующих между двумя точками: кладбище ― центр города.

Ее он заметил сразу. Коричневое драповое пальто, аккуратное, но сшитое по моде семидесятых, шляпка, белые перчатки, профиль с гордо поднятым подбородком в немытой раме окна. Она сидела, не касаясь спинки сиденья, смотря прямо перед собой, руки чинно сложены на коленях. Соседнее место пустовало, и Вавилов бесцеремонно плюхнулся на него. Некоторое время ехали молча. Гене всегда было их жалко. Шатуны ― несчастные созданья. Если применить к ним современную психологию, они застряли в стадии отрицания. А отрицали ни много ни мало собственную смерть. Вот чего не лежалось этой бабушке? Наверняка прожила долгую счастливую жизнь, двое детей, четверо внуков, шестеро правнуков ― Гена вовсю фантазировал. Все скорбят, оплакивают безвременно ушедшую, носят на могилку георгины и убирают листья. Зачем ей понадобилось выкапываться? Из-за этого он еще больше не любил осень. Ноябрь ― пик активности шатунов. Уже не лето, жара спала, еще не зима ― снега нет, выбраться относительно легко, кладбищенские сторожи, то ли циничные, то ли просто безразличные до отупения, специально для таких держали старое тряпье ― верхнюю одежду с ближайшей помойки. А может, они тоже сочувствовали? По-своему, как живой может жалеть мертвого?

Гена глубоко вздохнул и тут же пожалел об этом. От шатунов пахло, как говорил Шекспир, «тело пахнет так, как пахнет тело», особенно такое, полежавшее в земле. Именно поэтому их сторонились обыкновенные люди ― никто не хочет стоять или сидеть рядом с грязным вонючим бомжом. А бедняги, наоборот, тянулись поближе. Старались сесть в автобус или метро, зайти в магазин, попасть в кафе, чтоб хоть ненадолго почувствовать биение пусть даже и чужой жизни. Их не гоняли, но брезговали. А хранители, как Гена, патрулировали улицы и должны были сопровождать назад. Живым ― жизнь, покойникам ― покой. Вечный покой.

Автобус подбросило на кочке, и Гена очнулся от невеселых мыслей. За окном мелькали окраинные московские пейзажи. Это было нехорошо, во-первых, не по инструкции так тянуть время, во-вторых, неуважительно к беглянке. Она же тоже чувствовала, что Гена не просто случайно севший рядом увалень, в-третьих, не в его принципах откладывать неприятные дела.

– Пойдемте, наша остановка. ― Гена галантно протянул ей руку, помог спуститься с высокого сиденья, перевел через дорогу, не отпуская локоть спутницы. ― Вы приехали, мадам.

Старушка ехидно фыркнула, что не вязалось с ее обликом и вавиловскими фантазиями.

– Молодой человек, я пятьдесят три года проработала в школе. Господа и мадамы, как говорил Шариков, все в Париже. А мы в Подмосковье. Вам точно необходимо меня конвоировать назад? У меня дело чрезвычайной важности дома. Могу поклясться, вернусь сама, как закончу!

Вавилов опешил. Шатуны реагировали по-разному. Кто-то вообще был мало разумен и только хныкал, другие агрессивны, третьи заискивали, предлагали деньги. Иронизирующих до сегодняшнего дня не встречалось.

– Мадам, к сожалению, вам необходимо вернуться. Сейчас мы сядем в автобус, и вы мне расскажете, что случилось, а я подумаю, как вам помочь.

– Меня зовут Валентина Александровна, молодой человек!

Вавилов кивнул:

– А меня Гена Вавилов.

Ученик пятого Б, захотелось ему добавить.

– Андрюша голоден. ― Валентина Александровна покачала головой. ― Когда случилась эта неприятность, он гулял, а сейчас не может вернуться домой, ключи ведь зачем-то положили мне в карман. Да и как он откроет дверь? Так что мне срочно необходимо вернуться и как-то решить эту проблему.

Вавилов ничего не понимал. Женщине на вид было за восемьдесят. Какой Андрюша? Один из четверых внуков или шестерых правнуков? Может, он умственно отсталый, родители отказались и оставили жить с бабушкой? Куда смотрят органы опеки?

– Андрюша ― ваш внук? Он недееспособен?

– Андрюша ― кот. И он вполне дееспособен, но жив и привык есть дважды в день! А меня уже неделю нет дома! ― Старушка цепко ухватила Вавилова за рукав. ― Геночка, я вижу, вы хороший мальчик! ― Вавилов испуганно уставился на нее. ― Мне нельзя к живым, это я понимаю, это логично, но ведь вам можно! Пообещайте мне съездить туда и накормить несчастное животное!

То ли от удивления, то ли от жалости, Гена пообещал, проводил подопечную до кованых ворот: «Спасибо, дорогой! Дальше я сама, не заблужусь!» ― и поехал кормить неведомого Андрюшу куда-то в арбатские переулки. Спросить, как выглядит кот, где может прятаться и отзывается ли на имя, Гена забыл.

На удивление, дом и подъезд Вавилов нашел быстро, как будто знал, куда идти. Обычный двор, палисадник с торчащими из земли огрызками ирисов и голыми ветками сирени, кое-как припаркованные машины. На канализационном люке прямо посреди тротуара сидел кот, ветер раздувал длинную шерсть, а казалось, что разносит рыжие искры.

– Андрю. ха? ―Гена чуть запнулся, но назвать огромного огненного зверину Андрюшей, как хозяйка, у Вавилова не повернулся язык.

Кот открыл янтарные глаза, не спеша встал и подошел к Гене, боднул круглой башкой джинсы, мяукнул вопросительно.

– Я от Валентины Александровны. ― Гена присел перед котом на корточки. ― Понимаешь, ее больше нет.

Кот кивнул, забрался к Вавилову на колени и стал топтаться, устраиваясь поудобнее.

Вавилов вздохнул и продолжил:

– Она умерла, Андрюх. Но прислала меня, чтоб я тебя покормил. Ой, блин! Ты чего? ― Когтистая лапа тяжело шлепнула его по щеке. ― Вот прямо сейчас еды нет.

Кот вздохнул и свернулся клубочком у Гены за пазухой.

– Э, друг? ― Вавилов слегка обалдел от кошачьей бесцеремонности, поднялся с корточек и хлопнул себя по лбу. Наконец до него дошло, во что он ввязался.

– Андрюха, е-мое! Так ты знал?

Кот лизнул Генину щеку и замурлыкал еще громче.

– Поздравляю, у вас будет кот! ― пробубнил Вавилов себе под нос и зашагал к метро. От пушистого нахала под курткой и на душе становилось теплее.

«…Волны бились в домик на сваях посередине озера, все шаталось и скрипело. Водяные валы с залива переваливали через перешеек, не замечая. Разветчик сержант Емельянов сказал такие шторма бывают раз в педесят лет, а он знал потому-что был из месных.

Кто-то хитро умный в штабе измыслил отправить сюда групу и теперь мы сидели тут третьи уже сутки. И бестолку, наша задача было коректировать огонь, а артелерия до сих пор так и не пришла на свои позиции. И мы сидели в том доме, избе посреди можно сказать бушующего моря. Стекл в окнах там никогда не было, вода залетала в нутрь, было бы это зимой мы давно умирли б от охлождения. К тому же еще в комнате где было болие мение сухо и где мы сидели все в четвером вторые сутки кто то шкребся по углам. Мы решили крыса. Она сильно всех нервировала и артелеристкий летенант даже вшутку сказал кто ее впоймает он преставит к награде. Конешно это он шутил для поднятия среди нас боевого духа, потому-что чесно говоря он был совсем не высок. Но никто не смог впоймать хоть она и шкреблась под носом кабудто издивалась.

Мы оттодвинули шкаф и стол и там ее небыло, но она все шкреблась, такое ощущение что под полом, но под полом плескалась вода и ее бы давно смыло и унесло. Тут косоглазый рядовой Костылев испугался и стал кричать ― бес, бес. Тогда сержант Емельянов сказал мол, заткнись орешь тут, бога нет значит и бесов не бывает. Тот заткнулся, только озерался по углам и что то шептал испуганый.

Тогда все пошли из комнаты смотреть беноклем позиции противнека, а я услышал как она, это существо, тихо пискнуло или я бы даже сказал мявкнуло как котенок два раза. Но в углу где мявкнуло я видел точно никого не было. Тогда я тронул то место где мявкнуло и почуствовал что я его не вижу а оно там есть, существо! Такое мягкое с шерстью и там еще чуть затрещало как бывает трещит когда горит свечка или на пример еще керосинка. Тут меня позвали туда и пришлось итти.

А вот у немца артелерия была всегда на месте и они стали стрелять по дому. Может они увидили беноклем наш наблюдатильный пункт или привязаную лодку, а может решили потренероваться. Снаряды гудели даже больше ветра и волн, и вода куда они падали поднемалась толстыми столбами. Они стреляли и стреляли и артелеристкий летенант принял решение отплывать, хоть и рискованое из за волн и ветра но правельное потому-что было чуство вот вот попадут. Мы скорее взяли вещмешки и винтовки и стали грузится в лодку, но даже ззади дома где волны не били а огибали, лодку швыряло что усестся всем в лодку было не возможно, а летенант когда стал держать повридил сильно руку, наверно сломал. И когда все всё таки залезли в лодку, я подумал ― нет, ну как можно, оно ведь живое и здесь оставатся ему совершенно точно каюк. И схватился за перило и влез назад туда на помост. Все закричали ― куда, назад, а я крикнул ― я сейчас, только заберу. Я побежал, а они кричали ― стой, больше всех рядовой Костылёв. Я заскочил в комнату и стал обшаривать углы пока нашарил существо и схватил. Выбежал обратно на помост и лодка уже была в волнах в метрах десяти, видно не удержали. Летенант и сержант Емельянов что то мне закричали и тут прямо по ним накрыло прямое попадание. Большой столб воды опал и по воде поплыли только доски от лодки и ещё один вещмешок и летенантова фуражка, и всё это быстро унесло в волнах.

Я стоял кабудто оглушоный и тут существо шевельнулось в руке и мявкнуло. Я вспомнил что нужно всё таки спасатся и побежал в нутрь дома. Нужно было на чем то плыть, потому-что плыть там было изрядно, я хотел на шкафе но не смог тащить, черес чур тяжолый. Стол негодился потому-что слишком мал. Тогда я снял с петель две двери и стал связывать их с друг другом той веревкой что было много на лодочном помосте. А немец все стрелял и снаряды взрывались столбами воды, один даже совсем рядом. Тогда я опять взял в руки существо, потому-что когда я вернулся я его выпустил в комнату, а теперь сунул его за пазуху и спрыгнул вместе с дверями в воду. Я сперва хотел сам привязатся к дверям веревкой и тогда бы быть беде, потому-что двери постоянно переворачивало и еще они стали медлено тонуть. Тогда я бросил их и поплыл сам. Существо за пазухой царапалось и кусалось и я чуть не выбросил его, но терпел.

А потом ззади как рванет, я обернулся и не увидел дом, и с верху стали падать бревна и что то другое, некоторые аж вперед меня. И подплыл к одному бревну и схватился и поплыл с ним и еще вынул из за пазухи существо, потому-что оно там как бы не задохнулось. Как доплыл до земли плохо вобще помню. Долго рвал соленой водой потому-что черес чур много ее наглотался, думал совсем помру. Так же и не знал про существо, спаслось ли на берег или нет. Но думаю оно спаслось потому-что один раз когда уже прошло двое суток и я сидел уже в полку, то есть лежал на своей койке дремал, мне по щеке что то ни с того ни с сего потерлось кабудто кот. И я понял что это оно, существо, потому-что ни каких котов в казарме да и вобще в расположение нашего пихотного полка от родясь небыло.»

Письма отца к матери… Туго стянутую бечевой пачку толщиной с ладонь я забрал из деревенского дома вместе с немногими вещами. Читать не собирался ― неловко, да и тяжело, больно. Но этот исписанный фиолетовыми чернилами лист был верхним, и взгляд помимо воли зацепился за отдельные слова. Выведенное как будто рукой школьника послание не оставило выбора. Я позволил себе аккуратно вытащить лист и узнать историю до конца. Мною двигало не досужее любопытство: наивный слог и не всегда корректная грамматика не помешали увидеть главное.

История удивила, но не вызвала недоверия. Более того: это покажется странным, но я определенно понимал, о чем идет речь.

Отец прошел почти всю войну, домой вернулся в конце сорок четвертого, по ранению. Повезло. Потом работал в совхозе механиком. Деревенская жизнь его не тяготила, приключений, судя по всему, хватило на войне. Он был простым человеком, но, видимо, смекнул не болтать налево и направо о случае с «существом». И страницы, что я прочел, были сложены по-другому, не как остальные письма: похоже, отец не стал отправлять это письмо полевой почтой, передал с нарочным. Он и мне ничего не рассказывал. Может, собирался, но не успел. Он умер, когда мне было одиннадцать, я поздний ребенок. Конечно, я помню отца и могу точно сказать, что ничего необычного за ним не замечал. Разве что, запомнилось, он как-то обмолвился, что маленьким всегда боялся собак, а теперь собаки почему-то боятся его.

Не стала рассказывать и мать, хотя для нее, всю жизнь прожившей в деревне, суеверия и волшебства были привычной частью существования. Приезжая в гости, она украдкой ставила в кухонном углу блюдце с молоком, для домового, чем неизменно веселила жену и детей. На все разговоры с готовностью соглашалась: да, конечно глупости, виновато улыбалась, но продолжала гнуть свое. Вместо вроде бы принятого в таких случаях хлеба она клала возле блюдца кусочек колбасы. «Опять мышей кормит», ― шептала украдкой жена, и я соглашался, и не удивлялся, если угощение исчезало, хотя мыши в нашем доме совсем редкие гости.

Я тоже вдохнул запах войн. Мои войны не были похожи на ту большую войну. О них не писали в газетах, а если писали, то скупо и не на первых полосах. К нашей истории имеет отношение только одна из этих войн, о ней и пойдет рассказ.

В краю, где солнце не знает меры, а высокие гибкие женщины ходят по дорогам, удерживая плетеные корзины на головах, где вожди племен притворяются генералами и командирами повстанцев, в старые времена существовала одна хитрость. Вождь, сумевший собрать достаточно воинов, чтобы потягаться с соседями, называл себя и свою родню марксистами. В одной большой северной стране никогда не могли устоять перед этой незамысловатой магией. И в жарком краю благодарно принимали все виды помощи.

Однажды в ряды помощников зачислили и меня. Там было интересно. Мы честно старались научить этих ребят с кожей цвета перезрелой сливы военному делу, но в самых ответственных случаях предпочитали справляться своими силами. Задача осложнялась тем, что нас там как бы не было. Правда, скоро мы открыли, что из тех, кого как бы нет, мы там такие не одни. Пробираясь в цепких зеленых дебрях, осторожно вытаскивая ботинки из жирно чавкающего болота, что называлось там почвой, иногда за переплетенными стеблями мы видели высокие бревенчатые стены. И не раз вместо привычного уже приторного запаха самодельной анаши ноздри щекотал горьковатый дымок виргинского табака, а флегматичное бормотание местных, бывало, перемежалось отрывистыми фразами на чистейшем языке Шекспира.

До поры до времени все шло хорошо, но мы были слишком чужие в тех местах. Кто-то из «марксистов» сменял планшет со штабными картами на пару пачек зеленых банкнот, и мы попали в грамотно организованную засаду. Прочертила дымовую полосу управляемая ракета, застучали в зарослях пулеметы. Напарника сразу убило наповал, пятнадцать сопровождавших нас местных забыли все, чему их учили, бросили технику и бестолково разбежались. В тех землях хватает парней здоровенных и свирепых на вид, но и только, воины среди них редкость. В засаде, однако, сидели такие же, и задачу не оказаться захваченным мне удалось выполнить. Я долго бежал, петляя в зарослях, потом шел, потом полз. А потом начал понимать, что другую задачу ― выжить ― я, видимо, провалю. Выполнить ее сильно мешали пуля в боку и засевший в черепе осколок.

Не знаю, сколько я пролежал под низким и душным пологом папоротников. Я уже вколол себе все, что у меня было, и теперь прикладывал к губам флягу, стараясь растянуть остаток воды до того момента, когда ее станет некому пить. Джунгли шелестели листвой, шуршали, взрыкивали, ворчали. Рядом со мной, на мне и, кажется, уже и внутри меня что-то ползало и копошилось. Ноздрей касался легкий запах подпорченной рыбы, и провалы в сознании становились чем дальше, тем продолжительнее.

Когда перед глазами возникла черная в белых точках голова с чем-то пестрым в волосах, я только слабо улыбнулся. Губастый рот иронично булькнул, голова пропала, и папоротники сомкнулись за исчезнувшей сутулой фигурой. Своеобразная логика бреда предполагала следовать за черным человеком, и я нашел в себе силы поползти в просвет между зарослями.

Не могу сказать, как я умудрился не потерять след, наверное, просто повезло.

У входа в невысокий шалаш белели, скалились рогатые черепа. Я заполз под нависающую полотняную штору и услышал, как хозяин зацокал языком. Я хотел спросить, какого черта вместо страны вечного покоя мы притащились к нему домой, но вместо этого ткнулся лицом в песчаный пол и надолго провалился в темноту.

Приходя временами в себя, я ощущал вокруг ватный туман, влажный и горячий. За стеной жилища из веток и травы шуршали, кричали, скрипели джунгли. Пара пичуг, похоже, свила гнездо в самой стене шалаша, они попискивали день напролет и замолкали только с заходом солнца, мои бредовые видения были пронизаны этим незатихающим писком.

В редкие минуты просветления я полз в угол, где среди тряпья и вязанок терпко пахнущих высушенных трав белела пластмассовая канистра с водой. Я аккуратно переливал немного себе во флягу, жадно пил.

Изредка в шалаш заглядывал хозяин. Неспешно копался в вещах, цокал и цокал языком. Продетые в дыры в ушах отполированные белые кости тихо покачивались. Не помню, чтобы он хоть раз подошел ко мне. Казалось, его мало интересует, что это такое все лежит и лежит у него в жилище.

Иногда мне казалось, что внутри шалаша осторожно ходит крупный зверь. Тихо чешется, протяжно зевает. Когда боль в голове или в боку становилась невыносимой, зверь укладывался рядом, прижимался, урчал, и постепенно боль становилась другой, тяжелой, но не убивающей.

Однажды я очнулся от необычного шума снаружи. Кто-то пришел, и пришедшие галдели, как большие беспокойные птицы. Им негромко отвечал хозяин. Я слушал, и пальцы сами собой нащупывали у пояса прохладную поверхность металла ― попадаться в руки врага в тех жестоких и диких местах опрометчиво. И когда шаги зашуршали по направлению к шалашу, я прижал сталь к подбородку, все было ясно. И тут возле самого уха тихонько фыркнуло и раздалось сухое потрескивание, так трещит иногда электричеством густая шерсть. Я зашарил взглядом по сумрачным углам, но шалаш был пуст.

Шаги протопали мимо входа в жилище, зачавкали по влажной почве, скоро голоса растворились в птичьем щебете и шуме листвы. Тогда штора над входом шевельнулась, как будто кто-то выскользнул наружу.

Я ожидал, что эти люди рано или поздно вернутся, но они не вернулись.

Мне казалось, прошли годы, но это была всего неделя неопределенности, медленных качелей между жизнью и смертью. И вот в один из дней солнечный луч пробился сквозь многоярусную растительность джунглей и через прореху в шторе коснулся моего лица. Я медленно поднялся и на нетвердых ногах выбрался из-под приютившего меня желто-зеленого крова. Хозяин, сидя на корточках, повернул ко мне сморщенное лицо. Опущенные веки на миг приподнялись, пальцы продолжали перетирать сухие черные листья.

– Спасибо тебе, старик, ― произнес я на паре местных наречий.

Он молчал. Не дождавшись ответа, я повернулся и, уже отодвигая широкий папоротниковый лист, услышал позади ни на что не похожее бульканье ― старик смеялся.

– Не я тебя спас, бледный, и не мечтай, ― прошамкал его беззубый рот на плохом, но понятном французском. ― Тебя спасли духи. Не знаю, почему.

Через месяц я входил под белую арку нашего посольства в другой, относительно мирной стране, джунгли в тех местах покрывают территории подобно зеленому океану, и границы там понятие условное. В рапорте я подробно описал свое пребывание в жилище старого шамана, но упоминать невидимых леопардов воздержался.

Чем больше проходило времени, тем менее странным казалось мне случившееся. А если вспоминалось удивительное, оно удобно оправдывалось действием шаманских трав, что обильным гербарием висели в шалаше и чей терпкий аромат пропитал все и вся.

Раз в два-три года случались новые командировки. Там хватало и нештатных ситуаций, и впечатлений, но все события укладывались в рамки, как тогда говорили, материалистического мировоззрения.

Чудеса стерлись из памяти. Можно сказать, неизведанное постучалось в мою дверь, но я не услышал этот стук за громкой музыкой повседневности.

Недоступные человеческому взору кошачьи появились в моей жизни снова, и этот случай еще свеж в памяти, хоть я и стараюсь поскорей его забыть. Но память жестока, и раз за разом я переживаю все опять. Слышу визг тормозов, грохот и скрежет, ускоряю шаг и вижу снесенный забор и влепившееся в дерево черное авто с повторяющейся цифрой на номерах. А на дороге возле магазина валяется перевернутая детская коляска. Оглушительно кричит женщина, и крик этот рвет сердце и отдается в ушах призывом к действию. Водитель барахтается в сработавшей подушке безопасности. Выдернутый наружу, он вращает глазами и хлюпает носом, красные капли брызжут на белую футболку. Взгляд мутный, одурманенный. Это молодой парень, совсем пацан, невысокий и смуглый. Я видел его раньше, его и других смуглых, они поселились здесь у нас недавно, вон там, за проулком. Несколько семей, целый клан.

– Отец, отец, ― лепечет обдолбанная скотина.

– Какой я тебе отец, тварь! ― кричу в бессмысленное лицо, потом кричу еще, слова сами собой выскакивают откуда-то из темных подвалов души, слова страшные и стыдные, каких я сам от себя не ожидал. Но тогда это кажется неважным.

Шрам над виском пронзает болью, на миг перед глазами плывет.

– Отец, ― снова канючит этот урод. ― Я… Я… Отец… ― показывает куда-то рукой в дорогих часах.

Меня переполняет ярость, какую я редко когда испытывал. Шрам, это клеймо войны, жжет, как будто осколок снова сидит там, полыхает, печет мозг. Требует крови. Рука сама собой заносится для удара. Не кулак, нет ― когда пальцы умеют становиться железными, это куда смертоноснее кулака.

Пацан вздрагивает, и очередное «отец» застревает у него в горле. По моему взгляду он понимает, что́ сейчас случится, и из смуглого становится белым, как его футболка. Вжимается спиной в машину. Я шагаю к нему и…

И над машиной вздрагивает ветка, а по крыше что-то мягко стукает, как будто на нее приземлился какой-то зверек, некрупный и ловкий. Как кошка. Воздух электрически потрескивает. Пацан ничего не замечает, круглыми от ужаса глазами он смотрит только на меня. А невидимый зверь прыгает мне на грудь, вцепляется когтями в рубаху и шипит прямо в лицо. Я чувствую запах озона и еще чего-то незнакомого, неопределимого. И опускаю руку.

Потом все выясняется. И я узнаю́, что все совсем, совершенно, до нелепого не так, как показалось. Узнаю́ о том, что никто не был пьяным или одурманенным. О прозвучавшем в телефонной трубке сдавленном крике: «С отцом плохо!» О сыне, спешащем и боящемся не успеть. О том, что детская коляска, каким-то образом сама собой выкатившаяся на дорогу, была пустая… О том, что смуглый этот паренек, в общем-то, далеко не подарок. Но быть растерзанным невовремя оказавшимся в ненужном месте ветераном неизвестных войн, что на старости лет разучился держать себя в руках, он едва ли заслужил.

Отцовское письмо приоткрыло завесу над тем, за что же неведомые силы удостоили меня своей щедрой помощи, когда-то давно не дали сгнить в джунглях чужой войны, а теперь не позволили совершить непоправимое, оборвав чужую жизнь и перечеркнув свою. Природа этих сил непостижима и, наверное, пусть такой и остается. Это помогает мне думать, что наш мир не так и плох. Он часто бывает жесток, но, случается, помнит хорошее и отвечает добром на добро.

Кент шел мимо лаборатории.

Темное серое здание, похожее на каземат, тянуло к себе, как огромный магнит, поднимающий со дна затхлого озера покореженные корпуса монопланов и останки разорвавшихся бомб.

Раньше он заходил пару раз ― ничего страшного. Ставишь подпись под договором. Сдаешь кровь на анализ. И держишься за влажный, кисло пахнущий поручень, пока не загорится зеленая лампа. Главное при этом ― думать. Мечтать. Четко, ясно, рисуя перед внутренним взором картинку, как объяснял инструктор.

Мимо протопал Серый, не глядя махнул рукой. Прыгнул за руль блестящего синего кабриолета, рыкнул движком, будто в душу плюнул, и обдал Кента дорожной пылью. Еще третьего дня они дружно смеялись над наивным желанием Серого, а он гоготал громче всех, соглашаясь с подколками собутыльников. Где брать бензин? Где хранить? И главное: куда ехать? Город ― вот он, за полчаса от края до края пешком.

А сегодня дворовый кореш разменял мечту на машину.

Может, зайти, подержаться за поручень? Намечтать здоровье для Ласки?

Нет уж, братки. В нашем деле главное ― не частить. Парень он простой, не мечтатель, про него еще учитель философии в старшем классе сказал: Кент у нас реалист, господа!

Вот и школа вспомнилась, даже странно, будто кто подсказал. Нужно сходить, вдруг рынок открыли на старом школьном дворе? Может, удастся урвать овощей? Или отрез цветастого ситца, который Ласке понравился?

Ой, что это? Гром? Ясным летним вечером?

Не донеся конфету до рта, Костик поднимает ладошки. Ждет кáпель, а смутная тревога комариком зудит над ухом. Вроде как идешь на кухню за сластями, а мама с папой вдруг замолкают. Маленький еще, мол, уши греть. Нечестно до жути! Пельмени варить или к первому классу готовиться ― взрослый. А с ними рядом посидеть ― нос не дорос!

Раскатов не слышно, дождь не шлепает по листве и, прихлопнув тревогу, будто комара, мальчик съедает конфету.

Теплое крыльцо пахнет смолой и абрикосовым вареньем. Тремя ступеньками ниже течет в траву июльский зной. Сад наполняет прохлада, дерзкая, как фруктовая шипучка. Голову кружит сладость душистого табака. До школы почти два месяца. Целая-прецелая вечность!

А над головой небо с каймой заката. И звезд сегодня видимо-невидимо!

Вот почему говорят «сегодня», если звезды видны лишь в темноте? Нужно говорить «сейночью»!

Звезд сейночью много до жути!

Но Костик умеет считать аж до пятехсот. Он легко пересчитает звезды, зубом клянется! Своим первым молочным, который хранит в яйце из-под «Киндер-сюрприза». Не для Зубной Феи, нет! Он в нее не верит. И в Деда Мороза не верит, хотя очень-очень хочется.

А верит он в космических пиратов. И в кошек, которые превращаются в бойцовых тигров. Костик вырастет и стопудово пойдет в пираты. Или делать шоколад, если в пираты не возьмут. Шоколад ― это до жути вкусно! А еще это плюс сто к силе и плюс сто двадцать к уму.

– Глянь, Тигруля! ― шепчет мальчик, обнимая дремлющую рядом кошку. ― Знаешь, что это там за звездочки?

Пару мгновений он ждет ответ. Потом сообщает, зарываясь лицом в полосатый мех:

– Это звездолеты! У меня тоже такой будет, правда-правда!

Кошка щурит янтарные глаза, зевает и устраивает голову на сгибе детского локтя.

– Но я тебя никогда-никогда не брошу! ― обещает Костик.

Внезапно Тигра напружинивается, всматривается в темень. Шерсть на загривке дыбится. Кончик хвоста подрагивает.

Как обычно, сумерки изменяют двор. Лопухи и кусты смородины прорастают инопланетными джунглями. Каждый шорох подозрителен. Каждый хруст ветки ― сигнал опасности. Точками лазерных прицелов мечутся светлячки. И не фары соседского авто мигают сквозь листву, а огни звездного крейсера…

Заросли у крыльца шевелятся. Стопудово, злобный крысоид!

– Тигра! Полная боевая готовность!

Костик хватает бластер, но, как всегда, опаздывает.

Домашняя кошка становится хищницей.

Дрожа от азарта, она залегает на верхней ступеньке. И, едва квадраты кухонного света пересекает крыса, Тигра летит вниз. Мяв и писк наполняют сад, и Костик опасливо косится на окно. А ну как мама выйдет и всех отходит веником?

Крыса, точнее, крыс, старый и до жути хитрый, достался им вместе с домом. Папа время от времени ставит на него ловушки, но бестии на них плевать. Мама боится, что крыс укусит Костика и заразит бешенством, но сам Костик нисколечко не боится. Ведь у него бойцовая тигра!

Но родителям сейчас не до крысиных набегов. Вечер ― время новостей. Костик этому до жути рад, но все равно дуется. Взрослые с весны только и смотрят новости ― на планшете и по телику, слушают по радио. А если не слушают, не читают и не смотрят, то обсуждают… И когда уже надоест!

По лопухам точно проносится торнадо… и вдруг все замирает. Лишь дрожат табачные цветы-граммофоны, да мечутся вспугнутые светлячки.

Надо выручать боевого друга!

Будущий пират съедает половинку «Киндера». Затем хватает бластер, словно дубину, но тут полосатая тень струится к его ногам. Тигра возвращается неслышно ― как умеют лишь кошки. Она взъерошена, расцарапанный нос кровит, но удлиненные боевой раскраской глаза горят победой.

– Тигруля! ― Костик сгребает кошку в охапку. ― Ты снова его прогнала! Ты ― настоящая тигра!

Кошка жмурится, позволяя себя тискать. Да, она тигра. И еще какая!

– Я хотел бежать на помощь, ― признается Костик. ― Думал, тебя крысоиды сцапали! Ты до жути сильная, знаю-знаю! ― добавляет он, чтобы не обидеть кошку. ― Но если крысоиды навалятся стаей ― тогда каюк!

Тигра зевает, показывая бледно-розовое нёбо.

– Не бойся, ― успокаивает Костик. ― Если попадешься крысоидам, я тебя не брошу. Правда-правда! Как иначе? Сам погибай, а друга выручай!

Потершись щекой о нос Тигры, мальчик бежит на кухню. Громко топает, предупреждая о приходе. И все равно застает звенящую тишину и спешно выключенный телик. Ну вот, опять двадцать пять!

Как всегда, Костик назло маме берет разрисованное подсолнухами блюдце из праздничного сервиза. Сопя от усердия, наливает кошке сливок.

Мама порывается что-то сказать, но отмахивается, словно от себя, а не от сына. Украдкой промокнув глаза, она открывает ему дверь на улицу.

А там звезды по-прежнему дразнятся, подмигивают, играют в салочки.

Одна, две, четыре… шесть… ой! Падает! Нужно загадать желание! Что бы такое придумать… Ну, стать пиратом, не вопрос! И чтобы верная тигра ныряла за ним хоть в огонь, хоть в черную дыру!.. А еще… еще…

Громовой рык вновь раскалывает небо. Теперь он ближе и до жути напоминает фильмы «про войнушку».

Костик замирает.

– Ма-а-а! ― шепчет он, и кошка, прекратив умываться, поднимает голову ― за миг до упавшего блюдца и пронзившего ночь детского крика. ― Ма! Па! Смотрите! Ну смотрите же! Звездочки посыпались!..

ОНИ враждовали тысячелетиями и тысячелетиями же делили власть над людьми, а, значит, и над миром. Тайную власть. Что-то заподозрили разве что древние египтяне, и от них остались лишь каменные громады да смутные, искаженные до полной лжи легенды. А Великое Противостояние продолжалось: в него, сами того не подозревая, вступали мирские владыки и жрецы, мыслители и глупцы, праведники и преступники. Все они принимали чью-то сторону, бросая свою песчинку на Весы Судьбы, но никогда еще ОНИ ни вступали в переговоры друг с другом. Лунный свет заливал плоскую вершину холма, превращая древние валуны в чудовищных быков, словно бы согнанных в круг невидимым пастухом. Было холодно и ветрено, приближалась зима, которой предстояло стать концом и началом. ОН вдохнул полной грудью морозный, пахнущий горечью воздух и шагнул вперед. В тот же миг от серебристого камня отделилась и двинулась навстречу изящная гибкая тень. ОНА. ― Привет Императрице, ― разорвал тишину хриплый тяжелый бас. ― Оставайся в силе, Вождь, ― откликнулся вкрадчивый женский голос. ― Ты готов? ― Мой народ хочет и ждет. ― А ты? ― Я не принадлежу себе. В этом моя и наша сила. ― В этом твоя и ваша слабость. Я хочу, и я решила. Ты? ― Мы решили, и я исполню. Если исполнишь ты. ― Клянусь снами и вечностью. ― Клянусь мигом и погоней. Что заставило тебя согласиться? ― Надвигающаяся пустота. А тебя? ― В мире стало слишком мало Любви. Простой человеческой Любви. ― Да, вы не мыслите себя без нее. ― А вы? ― Это никого не касается. Плутон в восьмом доме… Меркурий ушел. Пора. ― Это… с тобой? ― Да. Вот оно.

– Но… Это же мышь! ― Летучая, сэр, ― обиженно пискнуло крылатое создание и закашлялось. ― Я справлюсь, вот увидите! Я докажу… Я всем докажу… Нельзя недооценивать рожденных кх-кк летать! ― Есть их нельзя, ― уточнила, выгибая спину Императрица. ― Без необходимости и должной термической обработки. Прощай, Вождь. Каждый за себя! ― Прощай, ― пробормотал он, глядя на тающую, сливающуюся с лунными лучами фигуру. ― Чего не сделаешь ради любви! Всю жизнь мечтал водить хозяина на прогулку. И чтобы он всегда был на глазах… И чтобы на улице лишь двое, я и хозяин. И еще мячик… Ночь кончалась, пора была возвращаться. Все было решено, договор заключен. Обратной дороги не было. ОНИ враждовали тысячелетиями. Они договорились. ― Какое счастье, что у меня есть ты, ― сказал хозяин, беря поводок, ― хоть на небо без штрафа гляну. Где там твой мячик? Старенький седой корги остервенело вилял хвостом. Он был счастлив и ни о чем не жалел. ― Опять ведь продлят, ― вздохнула хозяйка, отворачиваясь от экрана, обещавшего обращение к нации. ― И что бы я без тебя делала? Так бы всех сама и перецарапала… Лежащая рядом кошка приоткрыла зеленый глаз и умело боднула женщину, намекая на то, что пора гладить. И пусть весь мир подождет.

К исходу вторых суток у меня начался бред. Не знаю, какая температура у меня была, но волны озноба, прокатывающиеся по спине от затылка к копчику, однозначно свидетельствовали, что она все еще растет. Сколько там уже? 39? 40?

Предыдущим вечером у меня случилась истерика. Это когда я вскарабкался на хребет, ободрав ногти и полностью взмокнув под толстой «умной» курткой, которая, как утверждает производитель, «дышит, позволяя телу оставаться сухим, и способна защитить от холода даже при температуре минус 45». Хрен вам. Вранье в обоих пунктах. Сначала я весь мокрый добрался до вершины горной гряды и закричал от отчаяния. Я выл и плакал как ребенок, которого обманула мама и не дала конфетку.

Передо мной, куда хватало глаз, тянулась тайга. Почему я был уверен, что до поселения рукой подать? Наверное потому, что самолет до крушения ощутимо шел вниз. Я считал, что на посадку. Черт его знает, что там было в голове у пилота и зачем он направил нас в лес на склоне горы. После крушения от его тела осталась только нижняя половина. Моему напарнику повезло больше. Он сидел практически как живой.

Мне казалось, что мы не добрались до цели ну буквально пару километров. Что вот стоит перевалить за этот острый гребень и мне откроется вид на долину с маленькими домиками. А там – спасение. То, ради чего мы как безумные сорвались в полет в приближающуюся чертову пургу.

Увидев бесконечную тайгу, я обезумел. Мне хотелось обвинить всех. Злого насмешника Бога, что обрек меня на долгую смерть, лишив быстрой. За пять минут до катастрофы мне свело желудок, и я пошел в сортир в хвост. В результате только он и уцелел. Весь остальной фюзеляж сработал демпфером ради того, чтобы я со спущенными штанами остался цел и практически невредим, если не считать шишки на лбу и рассеченной брови. Я материл пилота, который как последний придурок не смог облететь чертову гору. Но больше всего досталось чемодану. Уж он то, сука, выжил. Цел и невредим, как будто только что из магазина. Напарнику, что вцепился в него мертвой хваткой, мне пришлось пальцы сломать, чтобы забрать это сокровище.

Коричневый большой кейс, из-за которого мы вообще пустились в это сраное путешествие. В нем спрятаны чертовы миллионы баксов.

Я орал на него как безумный. Сгоряча даже ногой хотел пнуть, но сдержался. У меня еще была надежда выбраться. Безумная, безнадежная, но все же была. А чемодану вниз, скатись он с горы, лететь долго. Каково будет дойти до людей, осознавая, что сам умножил на ноль смерть товарища и вообще все, что было до этого.

В конце концов, уже трое положили свои головы ради того, чтобы этот чемодан сейчас был в моих руках. Пусть и пара в самолете сделала это достаточно тупо.

Ограбление ведь прошло как по маслу. В отличие от брутальных молодцев с пушками из боевиков, у нас не было ни силы, ни мышц, ни оружия, но зато были мозги. Что бывшему врачу раздобыть наркоз и рассчитать нужную дозу в аэрозоли, отправившей всю охрану в сон часов на пять? Не сложнее, чем одному из лучших радиоинженеров разобраться с сигнализацией.

Нас засекли случайно. Чертова пенсионерка с собачкой. Наверняка она. Видела, как мы перелезали через забор с кейсом. Но даже тут нам повезло. Самолет мы арендовали заранее, отдав последние деньги. Пилот уже ждал нас у взлетной полосы. Полицейские машины примчались на частный аэродром, озаряя мигалками все окрестности, уже когда мы оторвались от земли. Моему приятелю пришлось старательно заговаривать зубы пилоту, чтобы тот не увидел всполохи синего и красного внизу, и, чтобы дослушать конец смешной истории, вообще снял с головы наушники, в которых наверняка скоро начал бы орать диспетчер.

Через час после взлета меня отпустило и руки, наконец перестали дрожать. Надо же… у нас все получилось. Дальнейшая часть плана была простой как велосипед, и никаких неприятностей мы уже не ждали. Налили в бокалы виски и выпили за успех, который казался таким близким. Еще часа три, и все будет окончено, ведь вряд ли по нашу душу поднимут истребители. Напарник прижимал к себе чемодан с неожиданно детским и счастливым лицом. Никогда не думал, что этот бородач вообще может так трогательно выглядеть. Хотя знал я его недолго. Познакомились мы всего сутки назад.

Кажется, я заснул, а проснулся от того, что у меня свело живот. После нервной встряски со мной такое бывает. Прошел в хвост мимо спящего товарища, отметив, что самолет явно снижается, сел на толчок, а пришел в себя весь в дерьме и кровище из рассеченной брови.

И в итоге все сдохли быстро, а у меня впереди километры тайги, мороз и медленная смерть от переохлаждения или от зубов хищников.

Из всех, кто реально был виноват в произошедшем: бог, пилот и чертов чемодан, доступен для ярости оказался только последний. Я орал на него, брызгая слюной, пока не понял, как тупо сейчас выгляжу.

Потом долго спускался с вершины под пронизывающим холодным ветром уже никуда не спеша. Дурак. Лучше бы работал мышцами вовсю, потому что холод пробрался под «полярную» куртку неожиданно быстро, а взмокшая спина сыграла свою подлую роль. Заплутав в черном ночном лесу, я понял, что надо остановиться, а то могу окончательно потерять направление. Кое как разжег костерок, надеясь, что он спасет меня от холода и волков, и прикорнул, казалось, всего на чуть-чуть… но проснулся под утро уже совсем больным. Зубы стучали то ли от холода, то ли от озноба, но температура тогда еще была не слишком высокой. Я даже надеялся, что пронесет. Силы еще были и, определив направление по солнцу, я поплелся дальше через бесконечную череду елок, надеясь, что пилот не был совсем уж засранцем и что направление разбитого самолета все-таки указывало на нашу конечную цель.

То ли жар, то ли отчаяние заставили меня разговаривать вслух. Возможно, это был лучший способ не впасть в отчаяние и не сдохнуть прямо тут, завернувшись в сугроб как в саван. Я разговаривал вслух сначала с богом, проклиная его за все это дурацкое стечение обстоятельств. Ну почему тот подыхающий мужик вышел именно к нашему пикнику? Не случись этого, мы бы сейчас спокойно попивали бы пивко в своих домах и думать не думали бы о чемодане с миллионами внутри.

Так нет же. Юморист на небесах знает, перед кем какую морковку повесить. Выбирает испытания ровно по силам и совести. Только вот этого трогательного счастливого бородача почто, ты, боженька, ухлопал?

Потом мне явился напарник. Наверное, это был уже бред, хотя, может, я и специально придумал его себе как малыш Карлсона. Вдвоем все-таки лучше идти. Говорил в основном я. Напарник молчал, ухмыляясь в бороду. А ведь это он, гад, меня на все сподвиг. Когда мы поняли все, что рассказал нам умирающий, тот бородач так посмотрел на меня своими пронзительными голубыми глазами, и я понял, что буду потом бесконечно себя корить всю оставшуюся жизнь, если просто плюну, забуду про все и уеду домой.

И вот к исходу второго дня после крушения, когда призрак бородатого меня окончательно покинул вместе с остатками сил, мое внимание целиком и полностью опять поглотил чемодан.

– Будь ты проклят! – прошептал я непослушными губами и без сил опустился в снег.

Когда он мне ответил, я понял, что жар окончательно меня доконал.

– Ты действительно так считаешь? Ну выкини меня и посмотрим, далеко ли ты уйдешь. Я твоя единственная связь с жизнью, придурок.

Аккуратный кейс из коричневой кожи молодого дерматина из магазина «все по пять баксов». Потому что два идиота, отправившиеся на ограбление только в последнюю минуту поняли, что забыли взять с собой сумку. Продумали все мелочи, кроме этой. И вот это прямоугольное воплощение всей убогости китайской фэшн-мысли еще смело мне возражать!

– Да если бы не ты, меня бы вообще тут не было! – возмутился я.

– Был бы. Как все дороги вели в Рим, так ты никогда не смог бы избежать того, чтобы сидеть сейчас под этой елью в сугробе. Идея обо мне настигла тебя в любом случае, даже если бы ты вообще не поехал на рыбалку. Она бы проникла в твой мозг через семичасовые новости или через заметку на твоем любимом новостном портале. Я в любом случае конечный итог твоего существования в любой ветви вероятности.

– То есть даже ты считаешь, что я тут сдохну? А вот хрен тебе! – крикнул я, разозлившись.

– Тише ты, придурок. Волков привлечешь! Сдохнешь ты или нет, зависит только от тебя, но даже если дойдешь до цели, то я все равно буду самым значимым событием всей твоей глупой жизни. В ней просто не будет ничего, что может сравниться со мной.

– Не слишком ли ты высоко себя ставишь?

– Нисколько. Я квинтэссенция жизни. И твоей, и тех, кто остался лежать, охраняя твои следы позади, и тех, кто ждет впереди.

Я все еще был зол на него. Схватил деревянными от холода пальцами эту мерзкую пластиковую ручку, с трудом поднялся и поплелся дальше. Плохо, что дни тут такие короткие. Солнце уже превратилось в еле заметные лепестки нежно-сиреневого света на тех кусочках неба, что я мог разглядеть в этом ельнике, и на лес начала наваливаться тьма.

Она пришла не одна. Где-то вдали действительно раздался вой.

– Накаркал! – буркнул я чемодану.

– А о чем ты думал, оставляя капли крови на снегу, когда так спешил в горы? Нет чтобы взять аптечку и обработать рану.

– О тебе. О тебе я думал! Сволочь неблагодарная.

– Благодарности вообще не существует. Ты думаешь она ждет тебя в конце пути?

Я со злости сплюнул под ноги.

– Я знаю, что меня ждет. Даже если дойду.

Волки – это серьезно. После недавней эпидемии, сократившей население континента чуть ли не вдвое, они совсем обнаглели даже в пригородах, как их не отстреливай с дронов. А уж тут, в тайге…

Сил разжечь костер уже не было. Для этого надо было ходить во тьме и обламывать тонкие нижние сучки сосен и елок, а затем каменными пальцами щелкать зажигалкой, пока они не займутся робким пламенем. Да и не греет этот жалкий костер ни хрена, я же помню.

Хорошо еще, что сосны в этом месте низкие и корявые, как будто сильный ветер склонил их к земле, а они так и застыли на холоде.

Из последних сил вскарабкался на ствол, который метрах в трех над сугробами имел практически горизонтальную развилку. Больше всего это напоминало кресло-шезлонг. Сидеть, по крайней мере, было удобно. Проснусь ли я утром, или холод и жар вместе доконают меня и свалившийся окоченевший труп обглодают волки?

– Какой в тебе будет смысл, если я тут помру? – стуча зубами спросил я. – Ты, чертова квинтэссенция жизни. Будешь тут гнить, медленно погружаясь в землю.

– Суть не в бренном теле, а в том смысле, которым я наполнен. В этом мое отличие от тебя. К тому же меня уже ищут. Как с той стороны, откуда ты убежал, так и будут искать с той стороны, куда ты идешь, как только в новостях узнают про мое существование.

– Они услышат обо мне, а не о тебе! – воскликнул я.

– Ну и о тебе тоже. Но что бы ты стоил, спившийся докторишка, без меня? Только я и придаю тебе смысл. Думаешь, тебя хоть кто-то искал бы, будь ты тут один?

– Еще раз. Без тебя я бы тут не оказался.

– А что бы изменилось? Замерзнешь ты тут или в сугробе в ста метрах от дома – какая разница? Ну если тебе очень повезло, то ты бы постепенно тупо сгнил в своей однушке. Все равно ты брошен всеми. Жена о тебе не вспоминает вовсе, а дочь звонит три раза в год. Чтобы формально поздравить с очередным днем рождения и с Рождеством. Ах да, еще обязательный звонок на день благодарения для успокоения совести. Если однажды ты не взял бы трубку, как ты думаешь, она бы примчалась или плюнула, решив, что ты просто сменил симку? То-то и оно. Зато теперь о тебе вспомнили все. Будь уверен. Дочь небось уже интервью дает.

– Иди на хрен! – крикнул я.

– Я и так лежу на нем. Хоть кто-то должен тебя греть. И не кричи. Тут волки где-то рядом. Я же говорил, что я смысл всего. Концентрация жизненной энергии огромного количества людей. Да весь мир сейчас крутится вокруг меня. Ну и вокруг тебя, поскольку ты рядом умираешь. И будь уверен, меня в густом лесу найдут быстрее, чем обнаружили бы твой труп в городской квартире.

Внизу раздался скрип снега. Тихий, еле слышный. Я скорее почувствовал, чем расслышал.

Схватил припасенную для этих целей веточку с сухой хвоей, щелкнул зажигалкой – от испуга пламя выскочило даже с первого раза – и бросил ее вниз.

Три серых тела с легкостью и звериной гибкостью увернулись от падающего огня и спокойно отошли в сторону.

Сколько их там? Спереди трое, но дальше еще вроде поблескивают глаза. Где-то слышал, что альфа-самец никогда не атакует первым незнакомую цель. Вперед всегда идут те, кого стае не жалко. Это значит, что самые опасные там, в темноте. Смотрят тлеющими угольками глаз и ждут.

Было бы лето, они бы даже допрыгнули до меня, но из сугроба, который им по брюхо, много не напрыгаешь. Они явно будут ждать, пока я сам не свалюсь от холода.

Все. Вот теперь конец.

Если до этого еще была возможность дожить до утра и пойти дальше, то теперь пути дальше нет. Как только слезу отсюда, меня раздерут на части. А не слезу – замерзну насмерть.

– Как ты думаешь, твоя кожа им придется по вкусу? – спрашиваю я чемодан.

– Хочешь мной отбиваться? – напряженно спросил он.

– На это нет сил. Просто думаю кинуть им тебя и посмотреть, как они сожрут тебя вместе с твоим непомерным эго. Хоть какое-то удовольствие перед смертью.

Он промолчал.

Не знаю, как я дожил до утра. То проваливался в мучительный полубред-полусон, то выдергивал себя из него, чтобы ощутить, как мороз все больше берет свое. Ног я уже почти не чувствовал.

Порозовевшее небо проявило, как на фотобумаге, и лес, и охотников на меня. Девять особей. Кто-то сидит и ждет у дерева, нагло облизываясь, а кто-то просто дрыхнет, доверив стае караулить добычу.

Невольно представил себе, как вот эти зубы будут рвать мою живую еще плоть. Или они сначала все-таки убивают? Жаль, что не озаботился этим вопросом, когда интернет был под рукой.

Мысли текли вяло. Страшно уже не было. Все вокруг воспринималось как сон или бред. Обидно, да. Потому что не дошел. Потому что все было зря. Бородатого опять так жаль. Но страшно не было.

Осмотрел волков и встретился глазами с предводителем стаи.

Огромный самец лежал на снегу чуть поодаль, как будто ему и дела до меня нет. Он был не только намного больше, но и почему-то контрастнее своих сородичей. Те серые, а у этого спина чернее, а брюхо, наоборот, цвета снега. Хвост длиннее и свернут колечком.

Стоп. Что?

Пригляделся. Действительно. Это собака. Огромный маламут-переросток. Явно одичавший, без ошейника. Хозяева наверняка умерли во время эпидемии, и здоровый пес прибился к стае и победил местного альфу в схватке. Конечно, волк такому на один зуб.

Неужели в нем не осталось ничего от того вилявшего хвостом щенка, восторженно встречавшего хозяина?

Взгляд спокойный и изучающий.

– Прошу тебя… – шепчу я, глядя в эти пронзительно голубые глаза, – мне важно. Не мне. Не только мне. Всем. Вот это – глажу дерматиновый бок.

Вожак встал на ноги.

Я кубарем падаю в снег. Без него точно разбился бы или сломал чего, но так получилось почти мягко. Волки рядом отпрыгивают от неожиданности, и пока они не вернулись, я раскрываю дрожащими руками кейс.

– Смотри. Пойми, пожалуйста! Это очень важно! – кричу я со слезами на глазах.

Вожак смотрит на меня немигающим взглядом, а потом поворачивается и уходит в лес. За ним, явно нехотя, тянется и стая.

Ну что ж. И на том спасибо.

Закрываю непослушными пальцами чемодан и пытаюсь встать, но тут же падаю лицом в снег.

Ноги меня уже не держат.

Сколько не тер их, матерясь и плача, сколько не пытался встать, но все без толку. Мой путь явно заканчивается здесь. Может, и зря я прогнал волков. С ними все было бы быстрее. Интересно, а замерзать насмерть – больно? Никто ведь не расскажет.

Уткнулся лицом в снег и разрыдался как ребенок.

Чертовы боги зимы и тайги. Неужели вам так мало жертв? Вы уже взяли двоих, а вам все мало.

Внезапно теплое дыхание на щеке.

Поднимаю голову. Рядом пушистая морда вожака. Пришел все-таки добить?

Маламут отходит в сторону, и я вижу сани. Древние, полусгнившие, явно простоявшие где-то в лесу не один год.

Немигающий взгляд голубых глаз смотрит спокойно, как бы спрашивая: «Ну, ты действительно хочешь дойти, или все твои обещания, крики и слезы не стоят ничего?»

Я ползу к саням. Пес отходит и берет длинный поводок в зубы. Кое-как ложусь на старые палки и, наверное, теряю сознание.

Меня тормошат руки. Теплые человеческие руки. Пытаются забрать чемодан, но я в панике вцепляюсь в него намертво.

Бред отступает, и я кое-как вижу лица. Надо мной синее небо. Пахнет дымом. Люди тащат сани к селению, которое уже совсем близко.

Поворачиваю голову и вижу на краю леса фигуру собаки. Мне бы прошептать «спасибо», да только не услышит ведь. Но мне кажется, ему и не надо. Он и так все понимает.

Чьи-то руки опять настойчиво трогают чемодан, и я отпускаю его и шепчу:

– Каждому по две ампулы. Сначала красная альфа, потом, через шесть часов, синяя бета. В первую очередь детям.

Меня внимательно слушают и кивают. Двое парней вместе с кейсом в руках припустили бегом вперед, чтобы быстрее доставить лекарство в умирающий городок.

Лекарство, стоимостью десять миллионов долларов, которое им никогда бы не доставили честным путем.

Мы с бородачом, к несчастью оказавшимся рядом, когда к нам вышел умирающий посланец этого поселения, убили целый драгоценный день на то, чтобы понять, что надежды спасти этих людей законными методами нет. Неожиданная вспышка уже почти забытой эпидемии на северной границе. Наш город, где штаб-квартира и склады монополиста, владеющего патентом на лекарство. И цена, которую никогда не осилить ни одной семье из этого селения. Все сложилось как пазл, в середине которого оказались мы вдвоем. Мы знали, что ничего хорошего для нас лично уже не будет. Тюрьма – это лучший вариант. Может, под давлением общественности нам дадут не так уж и много. Наверное, если бы мы задумались о последствиях, то и не решились бы. А может, чертов чемодан за пять баксов был и прав. Эта квинтэссенция жизни ценой в миллионы долларов. Может, у нас и не было иного пути и все это закономерный итог. Но так или иначе в эту секунду я был счастлив.

Ржавые листы железа, которыми был крыт мясной павильон, скрипели при каждом порыве ветра. Грязные окна под потолком пропускали совсем мало света. Неуютно… И продавцов за прилавками стояло немного. О покупателях и говорить нечего ― почитай, не было покупателей. Только женщина, закутанная с головы до ног в черное, с дробовиком на плече, приценивалась к требухе.

– А вот кому мясца свежего, с кровинкой! ― не смущаясь отсутствием покупателей, пропитый баритон надрывался пьяно, простуженно и устало.

Джексон подошел к продавцу, оглядел невзрачные бледные куски в лужице протухшей, дурно пахнущей крови.

– Тебя самого на мясо пора, ― хмыкнул Джексон. ― Выглядишь плохо, Плюгавый.

– Не надо грязи, господин полицай! У меня документы в порядке!

Плюгавый вытер руки, которыми мацал неаппетитное мясо, о серую скомканную тряпку, порылся за пазухой, вынул смятые бумажки.

– Идентификационный номер, справка о здоровье, разрешение на охоту, ― ткнул он бумаги едва не в нос Джексону. ― Все, как полагается.

Полицай надел резиновую перчатку, взял в руку лежащее в груде обрезков дряблое предплечье с синей печатью мясного инспектора на белой коже.

– За взятку Лысый печать шлепнул?

– За ногу, ― хохотнул Плюгавый. ― Уж он ее исследовал-исследовал. И на котлеты…

Джексон поморщился.

– Мясцо-то откуда?

– Бомжа в переходе завалил. За речкой, в развалинах. Он там пригрелся, расслабился. Город рядом, керосин подворовывал со станции. Тем и жил. Так что двойная польза ― мясо горожанам, безопасность складам.

Джексон сплюнул на бетонный пол.

– Откуда ты умных слов набрался, Плюгавый? Всей этой дешевой философии?

– Дык, господин полицай… Я ж не всегда мясником работал. В консерватории преподавал, детишкам.

– Да ну? Врешь, небось, ― хмыкнул Джексон. ― Что преподавал ― верю. Но только про консерваторию заливаешь. На гуманитария ты похож, пролетария умственного труда. Или на журналюгу… Повадки у тебя паскудные.

– У меня диплом дома лежит, ― насупился Плюгавый.

– Мне твой диплом без надобности, ― Джексон яростно стянул резиновую перчатку и швырнул на бетонный пол. ― Я сюда не для того приставлен… Почем сегодня бомжатина?

– За фунт ― пять копеек серебром, семь ― медью.

– Негусто… И Лысый из твоей бомжатины котлеты валяет? Для дома, для семьи? Не лепи мне горбатого…

– В ресторан сдает, ― заговорщицки подмигнул Плюгавый. ― Только я этого не говорил…

– Разберемся, ― буркнул Джексон и пошел дальше, к девчонке в темном углу.

Та словно стеснялась, что вынуждена продавать мясо. Обычное дело. Профессионалов-продавцов, типа Плюгавого, на рынке немного. Перекупщикам с мелкими партиями связываться смысла нет. А в ресторан дорого мясо не сдашь. Так что случайные люди то и дело выходили на свободный рынок.

– Документы, ― коротко бросил Джексон, подойдя к девчонке.

Та с готовностью протянула ему несколько бумажек, заискивающе улыбнулась беззубым ртом.

– Кого продаем?

– Бабулю, ― ответила девчонка. ― Вот, свидетельство о достижении предельного возраста имеется…

Джексон внимательно прочел свидетельство.

– Оно уже два года, как выдано. Бабуля, небось, сама калоши в угол поставила. А вы ее на рынок!

– Сами забили бабулю,― Девочка нервно облизнула потрескавшиеся губы. ― У нас и справка есть от Лысого.

Джексон не поверил, но как докажешь? Да и торговать дохлятиной, в общем-то, не запрещено ― если только не выдавать ее за свеженину. А тут рынок, не ресторан и не супермаркет. Смотришь, щупаешь, нюхаешь. Хочешь ― берешь, хочешь ― мимо проходишь.

– Почем продаешь?

– Три копейки серебром фунт. Бабуля жилистая, но если отварить хорошо ― во рту тает!

– Сдала б ты ее в шаурменную, ― посоветовал Джексон. ― Черноглазый по две копейки за фунт возьмет. Скажешь, что от меня.

– Не распродам к вечеру ― отнесу, ― пообещала девчонка.

– Вечером будет по полторы копейки… Дорого мясцо к обеду.

Раздраженный тем, что от него уходят законные двадцать пять процентов комиссионных ― с шаурменной у полицая был негласный договор ― Джексон направился к следующему прилавку. Свежее мясо ― большие, сочные куски ― лежали на проржавевшем цинковом прилавке, а вот хозяина рядом не было.

Поначалу Джексон мысленно потер руки. Мясо без хозяина подлежит конфискации. Хозяина нет потому, что не в порядке документы. Или охотничьей лицензии не имеется, или забили не того… Скорее всего, не того. Уж больно мясцо аппетитное. Не иначе, завалили какого-то крутыша, разделали, а теперь его же товарищам на котлеты продают. Но потом полицай вгляделся в мясо внимательнее… Елки-палки!

– Корова! ― прокричал Джексон. ― Это корова!

– Где? ― взвизгнул Плюгавый.

– Куда продавец побежал?! ― вновь проорал Джексон. ― За мясо голову оторву! Сторожить!

– Он вон в ту дверку юркнул, ― тихо сказала девочка, показывая на черный ход павильона.

Джексон бросился к дверце, едва не сорвал ее с петель, прыгнул в зловонную лужу, которую только что кто-то взбаламутил.

– Врешь, не уйдешь! Стой, стрелять буду!

За угол сворачивал мальчишка небольшого роста, по виду ― лет пятнадцати, закутанный в коричневое тряпье.

– Стой, гаденыш! ― проорал Джексон, устремляясь следом.

В сторону испуганно шарахнулись продавец кислоты и совершено обдолбанный торчок. Джексон на ходу отметил, что приводить мясо на рынок своим ходом ― хорошая идея. Тем более, разделочная при павильоне работает уже года два…

Пацан бежал бодро. Но Джексон ежедневно тренировался, хорошо питался, и у него был револьвер.

Выстрел прогрохотал резко, всепобеждающе. По узким переулкам испуганно пронеслось эхо.

Снова грохот! Гаденыш отстреливался! Или бросил бомбу? Судя по вспышке ― так. Но бросил неумело, у себя за спиной. Чуть сам не подорвался. Однако нужно быть осторожнее. Похоже, пареньку терять нечего. Кроме своих костей, конечно.

Джексон выбежал на прямой участок улицы, остановился, чтобы оглядеться и прицелиться… И рухнул в грязь. Сверху на него рухнуло холодное серое небо с горячими прожилками.

В отключке Джексон провалялся недолго. Шинель не успела пропитаться водой из лужи основательно. Поднялся рывком, вытер кровь, бегущую из носа, нашарил в грязи револьвер. Добить полицая и обшарить карманы гаденыш побоялся вернуться. Смылся куда-то. Ничего, еще встретимся…

Бомба была безоболочная. Только оглушила. Ничего… Теперь разобраться с мясцом. С говядиной… Говядина! Как звучит…

В павильоне стало еще меньше людей, чем несколько минут назад. Куда-то исчезла девчонка, продававшая бабулю. И женщина в черном с потрохами. И продавец, что продал ей эти потроха. Только стоял в углу Затейник, которого Джексон не успел проверить, и Плюгавый. Плюгавый явно примеривался, как бы отчекрыжить кусок говядины себе. Но воплотить замысел в жизнь еще не успел.

– Почему свидетели разошлись? ― прохрипел Джексон. Язык после контузии слушался с трудом.

– Так ты за мясцом приглядывать велел, начальник, ― угрюмо буркнул Плюгавый. ― Девку сторожить команды не было. К тому же я не полицай и даже не охранец.

– Разговоры, сволочь, ― процедил Джексон. ― Что за пацан? Откуда? Говори!

– Первый раз вижу, ― обиделся Плюгавый. ― И мясо его паршивое не нюхал. Не видел. Не знаю…

Джексон оглянулся на Затейника. Тот исчез. Они с Плюгавым остались в павильоне одни. Полицай полез под прилавок, на котором лежала говядина. Там обнаружилось несколько кусков шейного мяса. Фунтов десять… Да на прилавке три. Но еще банка! Банка с чем-то жемчужно-белым…

– Молоко, ― выдохнул Джексон. ― Плюгавый, тут молоко!

Плюгавый шумно сглотнул.

Джексон схватил банку, открыл крышку, понюхал, глотнул… Какое блаженство!

– Дай попробовать, начальник! ― проскулил Плюгавый.

– Вещдок? ― хмыкнул Джексон. ― Я экспертизу провожу. А ты нахалявку хочешь свежего молочка попить? Сбегай за Лысым.

– А что за мной бежать? ― скрипучий голос звучал издевательски. ― Ты, Джексон, попался на незаконном проведении экспертизы, хищении вещественных доказательств, нарушении процедур и прочая, прочая, прочая… Что ты должен был делать, обнаружив мясо коровы? Незамедлительно вызвать меня и задержать продавца. А ты что сделал? Всех упустил. И теперь стоишь, драгоценное молоко лакаешь. Как на это посмотрит шериф? Мэр? Городской совет? Сквитались мы с тобой, паскуда! И свидетели у меня есть, не отвертишься. Конец тебе.

Джексон понял: кругом прав, лысая скотина. Отстранение ― минимум, что ему грозит. По максимуму ― трибунал и расстрел. Не потому, что виноват очень. Потому, что Лысый с дружками дело так повернет, что глоток молока у него поперек горла станет, а сам он пойдет как соучастник упущенного мальчишки. Суд подмазать недолго. И по законам военного времени…

Размышлял Джексон недолго. Положил револьвер на прилавок ― Лысый довольно осклабился и расслабился ― сунул руку в карман шинели и выстрелил в живот Лысому прямо через карман.

– Сам ты гнида, ― заявил он хрипящему Лысому и добил контрольным в голову.

– Мясо, ― кивнул на тело Плюгавому. ― Берешь? Даром. Только чтобы разделать без шума и пыли.

Плюгавый покачал головой.

– Не, начальник… И у стен есть уши. Народу тут много было. А ты разорался ― корова, корова… Всплывет правда. Всех нас на крюк да в разделочную. Лысый ― при исполнении. За него голову отвернут.

– А я что, не при исполнении, а хрен собачий? ― мрачно поинтересовался Джексон.

– Получается, так, ― осторожно ответил Плюгавый. ― Только не надо меня стрелять, лады? Все равно тебе край. И пушка у меня под прилавком. Может, успею раньше.

– Хрен с тобой, ― кивнул Джексон. ― Не буду стрелять. Только ты мне вслед не шмальни.

– Зачем же? Тогда всех собак на меня повесят, ― ответил Плюгавый. ― Я-то не при исполнении… А Лысого жаль.

– Лысого жаль? ― изумился Джексон.

– Жаль, разделать нельзя, ― осклабился Плюгавый. ― В доход казны пойдет. Я мечтал, что когда-то у него лицензию отнимут да в разряд дичи переведут… Не сложилось.

Джексон взял банку с молоком, взглянул на мясо… Нет, не унести. Да и зачем? Пусть остается. И корова, и Лысый… И Плюгавый, пусть даже он пока и живой.

Из павильона Джексон вышел, крадучись. Сколько у него времени? Плюгавый уже стучит шерифу. Через десять минут шериф будет в павильоне. Осмотрит Лысого, отдаст приказ сунуть его в холодильник, соберет команду охотников… На это уйдет минут пятнадцать. И они начнут искать его. Потому что приговор он себе подписал, когда замочил Лысого. Но не замочить Лысого он не мог.

Рвать когти из города? Конечно. Но сначала надо найти молодого гаденыша. И тогда… Может быть… Бывают ведь чудеса? Нет, не бывают. Но все равно, найти ― надо!

Сначала ― в шаурменную, к Черноглазому. Пока тот ничего не знает, забрать у него долю, взять лепешек в дорогу. Купить палатку, купить патронов. Забрать из схрона деньги. И ходу! В лес, в чащу, в дебри.

Улица Портных, улица Слесарная, переулок Самогонщиков. Вот и лавочка Черноглазого. Большая вывеска: «Шаурма на вынос».

Черноглазый звериным чутьем угадал, что с Джексоном что-то не так. Посмотрел настороженно, даже принюхался…

– Что с шинелью, дарагой? Упал?

– Упал. За бандитом гнался.

– Убежал бандит?

– Тебе какое дело? ― грозно спросил Джексон. ― Мне деньги нужны, Черноглазый! Срочно!

– Совсем нет денег! ― простонал продавец шаурмы. ― Копеек пятнадцать, может, медью…

– Ты поиздеваться надо мной решил? Сколько ты мне должен? Три рубля?

– Три рубля десять копеек. Девчонка бабку свою сегодня сдала по твоей наводке. Все деньги ей отдал, на твой счет десять копеек записал. Муку купил. Брату в долг дал. Нет наличных. Да ты не переживай, завтра-послезавтра отдам, Джексон!

На улице загрохотало. Джексон обернулся посмотреть, что, а Черноглазый в это время протянул руку под прилавок, где лежал дробовик. Краем глаза Джексон заметил его движение. Выстрелил рефлекторно, не задумываясь. Черноглазый тонко завыл.

– Куда девчонка с бабкой пошла? Откуда она? ― проорал в лицо раненому Джексон.

– Из Заречья… Она из Заречья. Ткацкий двор. И раньше шаурму покупала. Не стреляй, дарагой. Все возьми…

– Где деньги?

– Под прилавком. Смотри. Ямка под листом фанеры. Только не стреляй!

Джексон нашел тайник почти сразу. Две золотые монеты, горсть серебра. Не так плохо шел бизнес на шаурме.

– Обмануть хотел, собака? ― поинтересовался он у Черноглазого. ― Почуял?

– Что, что почуял?..

Джексон выстрелил продавцу шаурмы в глаз. Контрольный. Незачем оставлять следы. Торговал шаурмой ― на шаурму и пойдешь. Кажется, был братец у Черноглазого. Тот, правда, свеклой и картошкой промышлял, что на лесных фермах выменивал. Но шаурма-то всяко выгоднее…

Разряженный двуствольный пистолет полицай бросил на пол. Патроны закончились. Жаль, полезная была игрушка. Но таскать лишних два фунта железа сейчас ни к чему. Да и служебный револьвер, к которому патроны имелись, остался.

В Ткацкий двор ― большой барак бывшей швейной фабрики ― Джексон ворвался с высоко поднятым жетоном полицая над головой. Револьвер плясал в руке. Рюкзак с хлебом, забранным из шаурменной, давил на плечи.

– Девчонку, что бабку продавала! Быстро! ― проорал он.

Седобородый дед вывел девчонку.

– Что случилось, господин полицай? Документы у нас в порядке…

– В порядке, ― эхом отозвалась девчонка.

– Расскажи про пацана, который продавал корову. И тебе ничего не будет, ― пообещал Джексон.

– Расскажи, ― приказал дед.

– Он живет на заброшенном складе в порту. Пришел туда с заимки. Всю семью партизаны перебили. А он ушел. Корову пас. Я видела корову. Добрая… Она умерла…

– Дура, ― выдохнул дед.

– И молоко я пробовала, ― прошептала девчонка. ― Он угощал. А потом корова умерла. И он пошел ее продавать. Чтобы уйти дальше. Не нравится ему наш город… А коровы больше нет. Он уже ушел…

– Дура, ― бросил Джексон. ― Из дому не выходите. Обо мне никому не говорите. Ясно?

– Так ты полицай, не полицай? ― настороженно спросил дед.

И как они быстро соображают! Нюхом чуют.

– Полицай! Секретное задание мэра. В город сегодня не ходить! На вопросы не отвечать!

На мгновение Джексон задумался над тем, чтобы пристрелить деда и девчонку. Но патронов не так много. И в доме они не одни. А всех не перебьешь. И у кого-то наверняка есть ружье. Приходилось рисковать, оставляя свидетелей.

Серые блоки портового склада нагоняли тоску. Джексон разглядывал их, размышляя: который? Не первый от дороги. Не самый ближний к реке ― слишком на виду. Выходит, или второй, или третий, или четвертый… Скорее ― четвертый.

Гадать толку не было, но чутье часто помогало полицаю. Осторожно обойдя по едва заметной в бурьянах тропинке первый склад, Джексон быстрой перебежкой миновал широкую площадку перед вторым, крадучись прошел вдоль стены и по хрустящему гравию между вторым и третьим, едва не наступил в медвежий капкан, прикрытый пожухлой травой… Выходит, близко люди!

Вот и четвертый барак, гостеприимно открывшая зев дыра в стене, пробитая гранатометом. Сюда, под самострел, сунется только дурак. Где настоящий вход, которым пользуются обитатели? Не полуоткрытые трехметровые ворота ― это ясно. Не оконца в двух метрах над землей… Хотя почему не оконца? Рядом с одним окном словно невзначай завалился на стену электрический столб. Пожалуй, здесь будет безопасно.

Джексон вскарабкался по столбу, заглянул в темноту склада. Ничего. Вроде бы ничего. Спрыгнул вниз, шагнул. Ноги подсек стальной канат, и Джексона рвануло вверх, к потолку. Вдали зазвенел колокольчик. Бывший полицай попал в ловушку.

Шаги скрипели по гравию неспешно. Хрусть-хрусть, хрусть-хрусть…

– Эй! Не дурить! Полицайская облава! ― натужным голосом проговорил Джексон. Поза не располагала приказывать очень уверенно.

– Не гони, ― кашлянул чей-то хриплый голос. ― Один ты здесь. И помощи тебе не будет…

Глаза привыкли к полумраку, и Джексон увидел пацана с рынка в коричневом тряпье. Только пацана ли? Лицо было морщинистым, ноги короткими, а руки едва ли не доставали до пола. Карлик. Может быть, мутант, или просто калека…

Джексон вспомнил партизанскую ориентировку. В лесу уничтожена заимка нелюдей, которые ели своих жертв по частям и охотились на детей из города. Двум лесным жителям удалось уйти. Один из них предположительно невысокого роста, злобный силач…

– Плохо делал свою работу, Джексон! ― усмехнулся карлик. ― Меня за пацана принял. Хорошо, не догнал. Я бы тебя пополам разорвал. За одну ногу взял, за другую ― и пополам…

– Размаха рук не хватило бы, ― ответил полицай.

Карлик захохотал.

– Верно! Но ничего, я бы вторую ногу в тиски зажал. Теперь я тебя есть буду, полицай. Долго… Мне тебя, почитай, на месяц хватит. Аппетит у меня уже не тот, что в лесу. А если девчонку считать ― так я могу два месяца со склада не выходить.

– Какую девчонку?

Карлик хихикнул и не ответил. Подошел к тонкому стальному тросу, привязанному к противовесу, ухватился за скобу в земле и без видимых усилий поднял Джексона к самому потолку. И правда, силен…

– Корова у тебя откуда? ― спросил полицай. ― Зачем убил?

– У фермеров отняли. Далеко отсюда. Думали, пригодится. Но издохла корова, ― вздохнул карлик. ― Но ничего. Все проходит, и это пройдет.

Снаружи раздался стук металла о металл.

– Вот и девчонка, ― усмехнулся карлик. ― С дружком пришла пообщаться. Хватит, пожалуй. Пора и ее на крючок. Как думаешь?

На этот раз не ответил Джексон. Убивать детей для еды запрещено законом. А он, хоть после убийства Лысого и не мог уже считаться полицаем, закон уважал. Только незыблемые моральные нормы спасают цивилизованное общество от мрака и дикости, царящих на лесных заимках, в логовах нелюдей, для которых нет ничего святого.

Девчонка вошла на склад через запаянную дверь. То есть, конечно, дверь только показалась Джексону запаянной, когда он оглядывал склад. На деле это и был основной вход. Запертый изнутри, конечно.

– Лютик, что с тобой? ― Девочка испуганно вглядывалась в лицо карлика.

– Заболел, Маша, ― проскрипел тот. ― Что, не узнаешь старого друга?

– Узнаю… Только откуда у тебя морщины?

– Клей заканчиваться стал. Ладно, без болтовни, Машка. Поможешь мне полицая свежевать? Левая рука мне особенно по душе. И на суп хватит, и на жаркое останется.

– Он завоняется. А в шаурменной погром, ― тихо сказала Маша. ― Мясо не сдашь.

– Мы ему руку перевяжем. И он будет нашей живой консервой. Как думаешь?

– Так нельзя, ― тихо сказала Маша.

– Так можно, ― строго сказал карлик и ударил девочку по лицу ― она отлетела метра на полтора.

Джексон помалкивал. Кричать Маше, чтобы она спасалась, толку мало. Да и оснований нет. Маша спасется. А он-то останется висеть. Только, насколько он успел познакомиться с девчонкой, в сообразительности и уме ей не откажешь. Из павильона мгновенно свалила ― инстинкт самосохранения работает. Зачем только сюда приперлась? Подвел инстинкт…

Может, когда она раскусила карлика минуту назад, хватило ума приготовиться к схватке? Хотя какая схватка между четырнадцатилетней девчонкой и этим монстром? Да и как она подготовится за минуту?

– За что? ― простонала Маша, вытирая кровь из разбитой губы.

– Слушаться, ― коротко приказал карлик. ― Бери мачете. Я его опущу, ты отделишь руку. Ясно?

Джексон понял ― провоцирует. Хочет, чтобы она кинулась с мачете на него ― показать, что и с мачете никакая девчонка ему не страшна. Запугает, забьет… Они съедят его. Потом он съест ее. Все ясно…

Девочка не торопилась выполнять команду. Карлик, мелко семеня, резво подбежал, ударил ее ногой.

– Быстро! Шевелись!

Девчонка поднялась. Покорно заковыляла к мачете. Взяла его в левую руку.

Карлик был готов к тому, что девчонка попытается его ударить. На это опытному Джексону указывала поза, внимательный взгляд, по-особому согнутая рука ― наверное, с клинком под рукавом. Понимает ли Маша? Должна понимать. Но если она его не ударит ― все. Начнут резать Джексона.

Маша не двигалась с места. Замерла в оцепенении.

– Что стоишь? Вперед! ― заорал карлик.

– Не пойду, ― упрямо сказала девчонка. ― Полицай хороший. Не тронул нас с дедушкой.

– Ты еще скажи ― с бабушкой! Быстро сюда, тварь!

Девочка еле заметно покачала головой. Мачете в безвольно опущенной руке. Хоть бы вперед выставила, дура!

Карлик шагнул вперед, поднял руку. И тут девочка выстрелила в него почти в упор, через куртку. Отдача свалила ее на землю. Но девочка почти сразу вскочила и добила скребущего пальцами гравий карлика контрольным в голову.

– Спасибо, дядя полицай. Научил, ― тихо сказала она.

Джексон узнал свой двухзарядный потайной пистолет, который бросил в шаурменной. Ну и пройдоха девчонка! Если бы еще уговорить ее освободить его из ловушки!

Джексон сидел перед костерком, над которым булькал котелок, жевал лепешку. Такую же ела Маша.

– Где патроны нашла? ― поинтересовался полицай.

– У дедушки были. Украла, ― ответила девчонка.

– Почему из шаурменной побежала домой? Услышала ведь, что я тебя ищу.

– Ты мне был нужен, ― сказала Маша. ― Я давно поняла, что с Лютиком что-то не так. Он то добрый был, то злой. А когда корова умерла, просто с ума сошел…

– С ума он давно сошел. Или таким родился. Дикий рецидивист, ― сказал Джексон. ― Как он тебя сразу не грохнул…

– Ему приманка нужна была, ― пояснила Маша. ― Мы вместе работали. Думаешь, я и правда бабулю продавала? Бабулю еще прошлой зимой съели. Лютика добычу на рынке толкали… Я жертву изображала. Он плохих людей душил. Всем хорошо.

– Корову он зачем продать решил? ― поинтересовался Джексон.

– Я ему говорила, что нехорошо корову есть. Надо похоронить. Но он только хохотал. Сам шашлык жарил, жрал. Мне предлагал. Я понимаю, это он с горя.

– А на рынок зачем мясо потащил? И молоко?

– Не знаю. Думал, никто не поймет. Кто в мясе разбирается, кроме Лысого? А с Лысым он договорился, тот вообще к нашему мясу не подходил.

– Сволочь Лысая, ― выдохнул Джексон. ― Вывести бы его на чистую воду!

– Нет! ― испуганно воскликнула девочка. ― Мы с тобой в лес уйдем, Джексон!

– Со мной? С чего вдруг?

– А я покажу… Пойдем!

Нежной ручкой она ухватила полицая за пальцы и потащила куда-то вглубь склада. Джексон не сопротивлялся. Если бы Маша хотела его убить, просто оставила бы висеть под потолком.

Большая железная дверь запиралась на замок. Маша вынула из кармана ключ, который прежде сняла с тела убитого карлика, повернула его в замочной скважине. Открыла дверь.

Пахнуло сеном. Большой стог возвышался прямо за дверью.

Джексон слегка опешил. Маленькая пройдоха в него влюбилась и хочет соблазнить?

Но девочка потянула его мимо стога в угол, загороженный досками. В углу что-то шевелилось.

Джексон замер, не веря своим глазам. Огромными наивными глазами на него смотрел теленок. Потянулся, ткнулся мягкими теплыми губами в руку Джексона, слабо замычал.

– Сейчас мамочка тебя покормит, ― пообещала теленку Маша. ― Отдавай молоко, Джексон. Сухое с собой возьмем.

Джексон покорно достал из-за пазухи пластиковую флягу с молоком, сунул в морду теленку. Тот засопел, причмокивая. Рублей на десять сейчас молока высосет, проглот. Но Джексону было ничуть не жаль. Ведь это теленок! Настоящий! Мягкий, живой, пахнущий молоком и навозом…

Сухого молока лежало в углу штук пятьдесят килограммовых пачек. И пара бутылей с сосками. Видно, карлик основательно подготовился к гибели коровы. Чуял, что теленка ей не выкормить.

– Сколько теленку? ― спросил Джексон.

– Недавно родился. Два месяца назад, ― объяснила девочка. ― Представляешь?

– Представляю, ― кивнул Джексон. ― И ты хочешь отдать его мне? В городе теленка держать нельзя ― отберут. Как ни прячь, найдут и отнимут.

– Я хочу оставить его нам, ― подчеркнула последнее слово Маша. ― Это телочка. А на заимке в двух днях пути по реке живет бычок. Сечешь?

– Секу, ― кивнул Джексон. ― Уходить надо. И телочку уводить. Облава будет, здесь нас найдут. Я вне закона.

– Потому и тороплюсь, ― серьезно заявила Маша. ― Тачка есть. Молоко погрузим. Лепешки. Лютика будешь разделывать? Он, хоть и маленький, массивный. Чистой мякоти килограмм двадцать будет.

– Я вегетарианец, ― объявил Джексон. ― И так слишком много вожусь с мясом. Ем только хлеб и овощи. Ну, концентраты, если попадаются.

– И я тоже мяса не ем, ― широко улыбнулась Маша. ― Здорово, правда? Мы с тобой. И никакого мяса. Только наша телочка. И, может быть, молочная ферма лет через десять. Я тогда подрасту.

– Подрастешь, ― улыбнулся Джексон. ― А ферма откроется раньше. Гораздо раньше.

– Здорово.

– Через четверть часа нужно выйти, ― деловито заявил Джексон, стирая с лица улыбку. ― Знаю я одну заимку в сорока километрах отсюда. За день не дойдем, но к следующему вечеру ― непременно. Показывай свою тачку.

Мужчина, девочка и теленок брели по узкой лесной тропке. Мужчина толкал тачку с поклажей, девочка тащила за веревку теленка. Временами тот упирался и скорбно мычал. На большой прогалине теленок забастовал окончательно. Лег на брюхо и отказался подняться.

– Дать бы тебе по морде, скотина! ― в отчаянии восклицала девочка. ― Нас всех из-за тебя убьют! И съедят!

– Ты что? Как можно? ― изумился Джексон. ― Не кричи на него. Он же детеныш! Детеныш коровы. Наша надежда… Не мясо! Зверек… Животное…

– Извини. Я разозлилась, ― покраснев, произнесла Маша.

– Ты меня тоже извини. Я еще не привык. Такое чудо!

Теленок ткнулся в руку мужчины, лизнул.

– Сможешь толкать тачку? ― спросил Джексон.

– Постараюсь…

Джексон нагнулся, с трудом оторвал теленка от земли и взвалил его на плечи. Они вновь зашагали сквозь лес ― подальше от города с его жестокими обычаями, в чащу, где царило неведомое. Может быть, еще более страшное, но не кроваво-обыденное.

Багровое солнце медленно опускалось в лес.

Три пары округлившихся глаз смотрели на это, с позволения сказать, «художество» на стене напротив входа в святая святых ― кабинет его Величества Короля Подземной колонии «Мошна-1», а по-простому, Главы Бункера, Перегноя Валерия Павловича.

Надобно сказать, что одна пара глаз, слезящихся, воспаленных от ночной и дневной работы, принадлежала именно ему. Перегной Валерий Павлович, решительный и волевой человек, шестидесяти лет от роду (давеча по ранней весне вся подземная община имела честь гулять на его юбилее), а проще говоря, старпер, ибо редкая птица доживает нынче до столь почтенного возраста, хмурился.

Он то приподнимал одну бровь, то возвращал ее обратно на место, то прищуривал левый глаз, то складывал губы трубочкой, а через раз так и вовсе шмыгал носом, громко, от волнения позабыв о приличиях. Его седые волосы топорщились в разные стороны, лицо было помято ― очередная ночь прошла в думах о народе, да и разило от него неприятно. По его словам, ночью чисто случайно обрушилась полка с запасами в медчасти, пока он проводил ревизию, дабы не мешать дневной работе медсестры. Так вот, полку-то он поймал, но один пузырек разбился, окатив его брызгами. Он не сразу понял, что в том пузырьке, а как принюхался, распознал перцовку. Одежду он сменить, естественно, не успел, умыться тоже ― некогда было.

Перегной Валерий Павлович был худ, как тростина. Одежда на нем висела как на вешалке, сзади топорщилась, мялась и вид имела неопрятный. Зато руководителем был хорошим, ни бунта тебе за все двадцать лет, ни голода, ни холода не знали счастливые жители Бункера.

Да, пусть убежище было внушительным, со складами консервов и прочей снеди, теплицами, в которых росли овощи, пусть от холода спасала налаженная система отопления, да и бунт было нерезонно зачинать, так как Бункер был замурован глубоко под землей, и то ли в первый день заклинило механизмы, то ли еще что случилось, но за все эти годы открыть гермодверь не смогли, хоть и пытались неоднократно. Пусть. Но служил же он все эти годы верой и правдой своим людям, работал на их благо, заботясь о них изо всех сил. А тут на тебе, эти буквы на стене, нарисованные еще не успевшей до конца высохнуть черной краской. Буквы на желтоватой обшарпанной стене. Три буквы, складывающиеся в столь емкое и могучее слово, демонстрирующее всю силу русского языка во всем его многообразии. Слово смачное, точное, и, в то же время, имеющее столько значений. Им можно было бы выразить настроение, протест, восхищение, ругнуться и обозначить половую принадлежность к определенному роду, не согласиться с утверждением и развернуть любой спор на сто восемьдесят градусов. И слово это начиналось на букву Хэ.

– Это что значит? Это как понимать? ― бормотал Илья, верный соратник и друг Перегноя Валерия Павловича. Произносил он это уже раз десятый, но так как был ярым поборником за справедливость, потому и представлял в Бункере судебную власть в лице одного человека, то никак не мог смириться с подобным кощунством и осквернением их светлого незапятнанного мира. Точнее, светлого ровно до этого самого дня, а сейчас он всем своим справедливым нутром чувствовал, как сгущаются тучи, собираются под самым потолком, прячутся пока еще несмело в выбоинках и трещинках, но стоит им встретиться, собраться воедино, как грянет гром, который для изолированного Бункера может стать фатальным.

Росточком Илья не вышел, сказались гены отца и матери, ныне покойных почетных циркачей, зато компенсировал это тем, что раздался вширь и напоминал бочонок ― в таких его бабушка Агафья Федотовна в деревне засаливала на зиму огурцы. Огурцы были хрустящие и с жареной картошечкой шли очень хорошо. А ежели еще грибочки, да буженинку, да к чаю хлебушек из печи, щедро политый смородиновым вареньем из погребов, то вообще жизнь удалась. Имел Илья и лысину во всю голову, раньше-то была густая шевелюра, но неудачный брак и жена-кровопийца сделали свое дело. Волосенки выпали. Зато когда жена осталась снаружи, в Бункер не успела, тут-то Илья и вздохнул с облегчением и сразу понял, что его призвание ― быть судьей и делать этот подземный тесный мир хоть чуточку, но лучше.

С тех пор было закрыто пятьсот двадцать семь дел, результат был стопроцентным, подобной раскрываемостью не мог похвастаться ни один следственный комитет ни одной страны мира в прошлом. А сейчас Илья усердно, высунув язык, составлял протокол с места преступления, выцарапывая острым карандашом на огрызке бумаги одному ему понятные каракули. Дело было гордо названо «День с Хэ» или «Хулиганство на букву Хэ», но это для мемуаров, которые он тайно писал по ночам, а следовательно, тоже работал во благо будущих потомков денно и нощно, официально же дело называлось Делом номер 528.

– Это как понимать? ― повторил он в пустоту.

Третий свидетель преимущественно молчал, хоть и был Бабой, а это уже ко многому обязывает. Баба Андрей Дмитриевич отвечал в Бункере за продовольствие и был Министром продуктового склада, пищевых запасов и околопродовольственных вещей. Он был старше своих коллег, такой сутулый тщедушный старикашка, но хватку имел железную. Если уж вцепится, скажем в консервную баночку, то и не выпустит. Такие на складе и были нужны. Он лично увеличивал или сокращал пайки населению, запускал программы здорового питания, а также ввел обязательный ежегодный пост, мотивируя тем, что любому организму нужна разгрузка. Внешностью он напоминал Чехова. Антона Павловича, величайшего в далеком прошлом творческого человека. Но сравнение это Баба Андрей Дмитриевич не любил, ибо считал Чехова человеком непостоянным, идеалистом и немножечко смутьяном. Почему он так считал, Андрей Дмитриевич никому не признавался.

Сейчас Министр опирался на резную трость, невесть как оказавшуюся в Бункере, и необычайно этой тростью гордился, приписывая ее своим древним потомкам и каждый раз с легкой руки продлевая ее возраст на добрую сотню лет. Дошло уже до того, что датировалась трость уже парой тысяч лет до нашей эры и с тех пор передавалась из поколения в поколение как наидрагоценнейшая семейная реликвия, пока не дошла до Бабы. Антон Павлович, тьфу, Андрей Дмитриевич закатывал глазки и тоже пытался не отставать от Перегноя Валерия Павловича в умении морщиться, хотя, надо признать, чуть-чуть проигрывал.

– Это как понимать? ― снова прозвучал вопрос Ильи с нотками возмущения в голосе. Но его собеседники были людьми умными, а потому на вопрос не отвечали, разумно считая его риторическим.

– Кхм-кхм, ― наконец прокашлялся Перегной. ― Илюшенька, надо бы действовать.

– Действуем, свет очей наших, Валерий Павлович. Немедленно призову людей, например, Петьку и Никитку, и тряпками это, тряпками да с мыльной водицей.

– С мыльной ― это хорошо, одобряю.

Валерий Павлович помолчал, собираясь с мыслями.

– Ну а вы что думаете, Андрей? Об этом. ― Палец ткнул в слово с подтеками на стене.

Андрей Дмитриевич думал. Ладно бы это случилось в эпоху Смуты и Неопределенности, которая наступила с той поры, как дверь захлопнулась, оградив людей от прежнего мира, и продлилась год, пока три товарища, не жалея собственных сил, трудились и налаживали быт. Так нет же, именно сейчас, когда рождаемость превысила смертность, мужья сидят с женами, все сыты-обуты и вообще, Золотой век, можно сказать.

Вслух он попытался выразить эту мысль, получилось следующее:

– Нехорошо. ― Он покачал головой, подтверждая свои слова.

Валерий Павлович кивнул.

– Надо созывать внеочередное собрание, донести до людей информацию, ужесточить законы. Расслабились мы тут. И дежурные должны понести наказание. Почему они ничего не заметили?

– Проведем расследование, от следствия еще никто не уходил, ― не без гордости заметил Илья. Портить статистику он явно не собирался. ― Виновные сознаются.

Валерий Павлович опять поморщился.

Когда он встал у руля этой раздираемой внутренними противоречиями общины после целого года смутного времени, опираясь на плечи верных товарищей, он имел лишь поверхностное понимание об административных процессах и совсем никакого управленческого опыта. Но годы сделали его мудрым политиком. Да, место оказалось хорошим, Бункер находился за чертой небольшого городка Видное, недалеко от Москвы. Знали о нем немногие, но те, кто знал, за несколько дней до Катастрофы вдруг засуетились, развили бурную деятельность, получив приказ сверху о приведении Бункера в готовность номер один. Сюда свезли с десяток доверху наполненных припасами, медикаментами и предметами первой необходимости грузовых машин, рабочие привели в порядок фильтровальные установки, дизельные генераторы, позаботились также и о запчастях на долгие годы. Поэтому люди и были до сих пор живы. Перегной Валерий Павлович тогда работал секретарем в одной строительной фирме-подрядчике, был на побегушках у начальства. И хоть дело проходило под грифом «Совершенно секретно», его непосредственный начальник имел слабость к крепким спиртным напиткам, завезенным из Франции и Армении (абы что он не пил), так он однажды под парами и выболтал все своему секретарю. Валерий Павлович уже тогда слыл человеком неглупым, мудрость была где-то на подходе, и он сразу понял, что затевается нечто нехорошее, необратимое, катастрофическое. В итоге полученными знаниями он воспользовался сполна, не только оказавшись в Бункере, но и возглавив подземную общину. О своем прошлом он, конечно, же помалкивал, личность вождя должна быть окружена слухами, легендами ― это служит только на пользу.

Но после удачных лет появилась другая беда. Скука. Она читалась в глазах людей, вынужденных делать ежедневно одну и ту же работу, сквозила в их действиях ― жители сделались более вялыми, меланхоличными. И как бороться со скукой Валерий Павлович еще не придумал. Он пытался устраивать тематические вечера, открыл вечерний кружок, где можно было посостязаться в домино и шашки. Но это быстро приелось. Не хватало разнообразия. Валерий Павлович даже основал местный драматический театр, но сказалось отсутствие профессиональных актеров, а те, что были, годились разве что для рекламы шампуней.

Пришли Петька с Никиткой со швабрами и ведрами, в которых плескалась вода. Глянули на стену и прыснули со смеху, не удержавшись. Но тут же умолкли, закусили губу под пристальным взглядом Ильи. Валерий Павлович за всем этим внимательно наблюдал. Мужики почесали репу и принялись методично тереть щетками бугристую поверхность стены, отдирая краску вместе со штукатуркой. Через час на месте слова на букву Хэ осталось выскобленное пятно.

Собрание назначили на завтрашнее утро, повод был более чем весомый. Следовало поговорить о субординации, пробежаться по новым поправкам в Закон и обсудить происшествие. Илья ушел готовить отчет и вести расследование, Андрей Дмитриевич ― контролировать ревизию на складе, а Валерий Павлович ― к себе в кабинет, думать и переживать за судьбу вверенного ему народа.

Утром, когда за стеной из лиственничных бревен еще не успел растаять туман, в ворота поселища кто-то застучал. Стража распахнула тяжелые створы. Ввалился пастух Оська.

С ранней весны он жил при стаде на лугах у реки. Что-то случилось, иначе пастух, который с каждой животиной разговаривал на каком-то тарабарском наречии, ни за что бы не оставил стадо.

Оська упал на спину. А потом выдохнул всего одно-единственное слово: «Лиходейка!..»

Дозорный в один миг взобрался на стену, помахал руками, скрещивая их над головой. Тотчас кто-то полез на колокольню. И когда Оська уселся и открыл рот, чтобы рассказать о внезапной напасти, грянул перезвон. Поселищенцы сразу поняли: случилась беда. Да и как не отличить короткие частые удары от протяжного голоса колокола, который сзывал народ с полей?

Мужчины, похватав все подручное, которое пригодилось бы для обороны, ринулись к воротам.

Староста Ифантий оттолкнул руку брадобрея, сорвал с плеч полотно и побежал на улицу.

Отовсюду посыпалась ребятня. Путаясь в ногах у мужиков и получая тумаки, все же опередила взрослых и попряталась за ближними строениями ― чтоб не прогнали.

Близнецы Стась и Стаська притаились за громадным колесом телеги без лошади. Они еле переводили дух, но не от быстрого бега ― их одолели любопытство и тяга быть в самой гуще событий.

– Лиходейка… ― заговорил Оська. ― Сюда идет. Грома-а-адная… Несет что-то.

– Что ты мелешь, дурень? ― задыхаясь, сказал подоспевший после всех староста Ифантий. ― Лиходейка ― болезнь, а не баба. Хворых в поселище не пропустит стража. Пускай идут себе дальше. Их след огнем выжжем. Как впервой, пустая ты кочерыжка. Всех переполошил.

Оська не ответил. Обхватил голову руками, попытался успокоиться, но не вышло.

Он вовсе не был заполошным дурнем. Врачевал и холил скот так, что несколько животинок стали большим стадом. Мог выйти против рогатого медвебуя ― лесного великана, отличавшегося свирепостью и силой. Однажды, если б не охотники, зверь порвал бы Оську. А пастух, едва живой, оклемался за зиму и весной снова вернулся к коровенкам.

– Это не баба, ― вымолвил Оська и после недолгого молчания продолжил: ― Больше всех людей. То ли обожженная, то ли изъеденная коростами. Глаза полыхают красным, как у зверя. На руках когти. Изо рта ― дым с искрами. Вся в зеленой слюне.

Мужики недоверчиво переглянулись.

Стаська шепнула брату:

– Эта Лиходейка похожа на Ба-Гу.

Стась согласно кивнул. Сказочным страшилищем пугали детей, чтобы слушались. Может, пастух вдруг сделался таким, как те старики, которые под конец жизни превращались в сущих ребят.

– Да ты, Оська, никак страшный сон увидел? ― сказал кто-то из толпы.

Все засмеялись.

– На кого скотниц-то бросил? Мужик… ― раздался сердитый голос.

– С ними на лугах ничего не случится. А я в поселище за дегтем пошел, ― ответил уже оклемавшийся Оська. ― Гляжу: Лиходейка…

Дозорный на стене, который отчаялся привлечь к себе внимание, закричал.

Самые расторопные бросились к лесенкам, приставленным к смотровым оконцам в стене. Опоздавшие попытались стащить их со ступенек-перекладин. Но те, кто увидел что-то или кого-то за стеной, сами соскакивали, выпучив глаза. Побледневшие и испуганные вусмерть, спешили прочь ― к своим избам и семьям.

– Беда! Опасность, смерть!

Ифантий вклинился плечом в толпу мужиков у стены. Его подсадили на лесенку.

Все замолчали.

– Котел с горючкой! Нет, два! ― заорал Ифантий так, что его услышали, наверное, в каждой избе поселища.

Стась стукнул кулаком о колесо. Горючкой называлась жидкость, которую хранили пуще всякого добра. Она отвратно пахла. Говорили, что этот запах и даже дым от нее были ядовитыми ― вызывали головную боль, рвоту и кашель. Но горела она и вправду лучше всех смол, оставляя после себя мертвую землю, на которой после ничего не росло. И против кого же понадобилась драгоценная горючка?

Стаська тоже завозилась и высунулась из-за колеса.

Тут-то и увидел ребят их отец.

Прогнал, конечно, и пообещал подзатыльников или арапника.

Одно утешение осталось близнецам ― из-за Лиходейки отложат на завтра работу в огородах, которые находись за стеной поселища.

Стась и Стаська побрели домой, но все же увидели, что мужики тащили два котла, которые были запечатаны крышками, облитыми воском.

Перепуганная мама в ожидании отца загоняла близнецов работой по двору и дому. Зато вечер, когда взрослые уходили в молельню к ученым старцам, принадлежал всем ребятам поселища. Сегодня они взахлеб обсудили появление и страшную смерть Лиходейки. Каждый из особо удачливых очевидцев вставил свое словцо, да так цветисто, что остальные почувствовали себя обойденными судьбой.

Увы, пронырливым и ушлым Стасю и Стаське не довелось увидеть казнь и наблюдать, как мужики пошли по зеленым брызгам на земле и выжгли следы Лиходейки. Обидно до слез. Но Стаська сказала:

– Помнишь, что рассказал пастух? Лиходейка что-то несла. А про ношу речи не было. Значит, сожгли не все.

Стась ответил грубо:

– Все сожгли: и Лиходейку, и ношу. Может, хватит про нее? Других забот нет, что ли?

Сестра не обиделась. Она сама чувствовала себя так, будто отнято или потеряно что-то дорогое. Просто добавила:

– Может, все. А может, и нет.

Близнецы переглянулись и, сталкиваясь плечами, заторопились к стене.

– Дядь Потапий, можно сверху посмотреть, не идут ли коровы к поселищу? Мамка распереживалась! ― крикнул Стась дозорному.

– Одолели, бездельники! ― притворно сердясь, откликнулся Потапий. ― Вся ребятня здесь побывала. И всем нужно посмотреть коровок. Кыш домой! Вот вашим отцам расскажу!

Близнецы отправились к своей избе. Они боялись отца пуще Лиходейки или Ба-Ги.

– Время все уносит, остаются лишь дела человека! ― вдруг сказала Стаська, подняв указательный палец.

Стась против воли улыбнулся.

Это были слова одного из ученых старцев, Афаначия, который наставлял детей, обучал их чтению, счету и письму. Даже то, как сестренка произнесла любимое изречение старца, очень напомнило его скрипучий и надоедливый голос.

Стаська рассердилась ― брат впервые не понял ее с полуслова:

– Подкоп-то остался!

Стась радостно охнул. Близнецы переглянулись и свернули к их тайному месту.

Когда они еще были бесштанными шестилетками и разгуливали в одинаковых рубахах до полу, охотники принесли в поселище детеныша медвебуя. Старцы не велели губить пока еще безвинного зверя с наростами на голове вместо рогов. Он жил в деревянной клетке, жрал то, что бросала ребятня. Пока не поломал одну из жердин и не зацепил мальца, у которого потом вытек глаз. Вот тут-то старцы позабыли, что все малые существа ― дети Матери-земли, и разрешили извести звереныша.

Близнецы слезно молили отца выковать железную клетку, но он отказался. «Железом» называли любой ковкий материал, из которого получалось оружие, плуги и бороны, котлы и части инструментов. Его обменивали на продовольствие искуны, которые откуда-то приходили и уходили в никуда. Более дорогой была только горючка. Отец же ругал на чем свет охотников и точил для них новые рогатины, короче прежних.

Тогда близнецы решили вырыть подкоп у задней стены и тайком выпустить медвебуя. Чего только не сделаешь, когда голова пуста. Ребята усердно трудились, не задумываясь, как они выведут опасного зверя и останутся ли живы. Закончить начатое дело не довелось, потому что однажды утром обнаружилось, что клетка пуста, а рядом грудой насыпаны опилки. Стало ясно: ночью, пока Стась и Стаська, самые ярые защитники медвебуя, видели сны, охотники убили его.

Жалость к погубленному зверю прошла, тем более что за него стали мстить другие: не один охотник был ранен или даже убит. Племя медвебуев бродило окрест поселища и изредка нападало. Не ходило почему-то только на луга.

Земля возле бревен, где был подкоп, показалась утоптанной. Появились камни и хиленькая травка. Стась в раздражении уселся, схватил было один из камней, чтобы швырнуть его подальше. Но не смог. Оказалось, что голыш врос в землю.

Близнецы, не сговариваясь, стали его откапывать. Но камень словно пустил корень. И он почему-то был железным!

Стась отстранил сестру и что есть силы потянул его на себя. И тут что-то заскрежетало, земля стала осыпаться в пустоту. Стась закряхтел: мощи его жилистых подростковых рук явно не хватало.

– Это же этот… как его… механизм… ― прохрипел он. ― Про такие Афаначий рассказывал…

– Постой. Нас кто-нибудь увидит, ― предостерегла сестра.

Поселище было тесным, несмотря на то, что жило в нем немного народу. Избы с небольшими подворьями, молельня, колокольня, кузница, училище словно подпирали друг друга. Все постройки занимали ровно столько места, чтобы выжить и воспитать новое поколение. Простор был за стенами ― огороды, поля, луга со стадом. Лес и озера приходилось делить с медвебуями, пузохватами и другими зверями помельче.

Но не грозных взрослых опасалась Стаська, а своего брата ― вездесущую ребятню.

– А давай сегодня попросимся спать в овине, в сенцах. Жарко же! ― предложил Стась. Его глаза плутовато заблестели.

Сестра поняла его задумку и согласно кивнула. Время подходящее ― полнолуние. Даже лампа не понадобится. Хотя завтра под присмотром стражника им положено полоть всходы овощей. И отоспаться не удастся.

Измученная мама с грудными близнецами на руках не заметила, что старшие на удивление понятливы и услужливы. А отец что-то заподозрил и вместо объятий на ночь погрозил им пальцем:

– Забалуйтесь мне только в овине!

И обыскал сумки ребят ― нет ли кресала и камня. Еще пожар устроят.

Старшие близнецы ответили ему честным-пречестным взглядом: все уже было давно спрятано в прошлогодней соломе.

Ребята, чтобы не уснуть, медленно жевали взятую про запас краюшку. Тесные сенцы с грудой соломы походили на гнездо. Или логово. А темнота с шорохами напоминала об опасности, которая всегда бродит в ночи.

– Стась, а ты еще веришь в Ба-Гу? ― спросила Стаська.

Брат засмеялся:

– Давно не верю. Ты еще тряслась на полатях, ночью во двор одна не могла выйти, а я уже не верил. Да что там, я и в Черную смерть, которая пожрала белый свет, не верю.

– Ты не веришь ученому старцу Афаначию? ― поразилась Стаська. ― Ладно, пусть Ба-Гой пугают маленьких, но старец-то глупостей не скажет!

– Твой Афаначий что-то путает, ― заявил Стась. ― Хорошо, пусть люди сами создали Черную смерть. Откуда тогда взялась Вековая зима? Ее кто создал? Где спрятались люди и что они ели? Мы-то все лето работаем, чтобы не остаться без пищи. А уж эти Облака смерти, после которых все живое погибает, а то, что остается, хуже мертвого… Может, медвебуи, кроковольфы, грифомахи всегда были. А вот Лиходеек нет. Сегодня сожгли человека. Кажись, больного. Нет бы просто прогнать, как это всегда делали.

Стаська напомнила:

– Лиходейками называют разные болезни. Они вселяются в людей. После этого начинает полыхать смертная хворь. А хворых мы гоним, чтобы самим не заболеть. Чужих тоже гоним. Пригрей чужого ― умрет свой.

– Вот точно в училище сижу, ― обидно засмеялся Стась. ― Еще про Мать-землю расскажи. Мол, только ей жизнью обязаны.

– А кому же еще?.. ― грустно заметила Стаська. ― Уцелели после Черной смерти только те, кто ушел из каменных поселищ или жил наособицу. Мать-земля спасла и сохранила их истинный облик.

– А я бы не отказался от силищи медвебуев, ― заявил брат. ― Или от жабер и четырех ног пузохватов. Хочу ― в воде живу, хочу ― по лесу разгуливаю. Зачем мне тогда поселище? Везде дом, везде еда. И работать не нужно. И ученых старцев слушать.

Стаська замолчала.

– Да ладно тебе. ― Толкнул ее плечом брат. ― Хочешь верить Афаначию ― верь. Ни слова больше не скажу. Мне бы только увидеть, что несла та страшенная баба.

Когда звездная ночь дохнула свежестью, ребята пробрались на улицу через дыру в плетне, направились к стене, прислушиваясь к любому звуку.

Вот беда: возле их подкопа уже кто-то был! И явно не из ребячьей ватаги. Голова человека, когда он выпрямился, в лунном свете блеснула серебром.

Пастух Оська! Только он один беловолосый во всем поселище. Говорили, что давным-давно его к стенам из бревен привела мать. Три дня путники сидели у закрытых ворот. Зимой, во вьюгу. Поселищенцы облегченно вздохнули: не померли, значит, незаразные. А раз здоровые, смогут добраться, куда шли. Потом дитя впустили из жалости. А мать побрела дальше. Оську выкормило все поселище.

Пастух неожиданно исчез, только после скрежета сухо прошуршала земля да громыхнуло с той стороны стены.

Стась шепнул:

– Сиди здесь и жди. Я за ним.

– Ни за что, ― ответила Стаська. ― Только вместе.

Ребята потолкали друг друга, а потом направились к камню.

К удивлению, вытянуть его оказалось не так уж трудно. Наверное, Оська расшатал.

После скрипа «механизма» открылась дыра. Пахнуло тухловатой сыростью, как из погреба. Стась смело юркнул в лаз. Следом аккуратно опустилась Стаська. Вот тут-то пришлось признать, что задумка вышла не такой удачной, как казалось раньше.

Со всех сторон на ребят посыпалась земля, забилась в ноздри и рот. Еще им довелось напороться на корни давно вырубленных деревьев, которые могли не гнить веками. Хорошо, что подкоп шел под уклон. Стаську больно саданула по спине опустившаяся доска.

Когда ребята отплевались и отдышались, заметили пастуха, который уже бежал от сухого рва к лесу.

– Куда это он?.. ― шепотом спросила Стаська. ― Ума лишился! Его заметят со стены!

– Захотел найти то место, где зарыли кости Лиходейки! ― в полный голос сказал Стась.

– Зачем ему кости-то? ― спросила сестра. ― Давай уж вернемся.

Близнецы пошли к подкопу. Но вот беда ― не сразу отыскали его. Еще большая напасть ― тяжеленная лиственничная доска не захотела подниматься.

Ребят затрясло, словно бы летняя ночь обернулась дождливой осенью.

– Что будем делать-то? ― спросил, бряцая зубами, Стась.

– Оську дожидаться, ― ответила сестра.

– А если он не придет? ― предположил Стась.

– Отец шкуру арапником спустит, ― давясь слезами, сказала Стаська.

– Это тебе… Меня просто выгонят из поселища, ― обреченно откликнулся Стась.

Ребята замолчали. Законы тех, кто собирался выжить, и вправду были суровы. Изгнание означало смерть в краю медвебуев. И податься некуда. На другом берегу могучей неспокойной реки было еще одно поселище. Но как добраться до него? Ни одна лодка еще не отправлялась туда. Иногда через вечный туман от бесноватой воды были видны лишь огни костров. Быстрые волны могли ворочать огромные камни и громоздить их друг на друга. И если уж в ближних озерах водились опасные пузохваты, которые могли ударом хвоста перевернуть лодку, то какие же твари жили в реке?

Внезапно со стороны вечно бушевавшей воды донесся непонятный гул. Близнецы оказались первыми, кто услышал его. Если б они могли догадаться, что он означает… А тогда просто дружно пожали плечами, мол, что особенного-то, рев медвебуев страшнее.

– Нужно пойти за пастухом и спросить его, как нам вернуться в поселище, ― сказала Стаська, поеживаясь от ветра.

– Побежали! ― скомандовал Стась.

– А медвебуи? ― испугалась сестра.

– А отец и староста? ― возразил брат и добавил: ― Медвебуи по ночам спят.

В лесу близнецы перешли на шаг ― еле слышный, осторожный. Такому охотники обучали мальчиков. Но все, что знал и умел брат, было известно и сестре.

– Лес-то большой. Где пастуха искать? ― спросил Стась.

– Если он пошел к костям Лиходейки, то у Мертвого места. Где же еще-то? ― прошептала Стаська.

Мертвым местом называлась безлесая полоса. Старец Афаначий говорил, что там во времена Черной смерти осела часть ядовитого Облака и навсегда отравила землю. Туда приползали умирать ослабевшие или раненые животные. Поэтому все Мертвое место было покрыто их костями. Около него закапывали пепел умерших поселищенцев.

В нежно-серебряном лунном свете близнецы увидели Оську, который скорчился возле черной ямы. Рядом высилась рогатая громада. Рогатая?!

В ночной тишине раздался раскатистый рык.

– Медвебуй… ― прошептала Стаська.

Сверкнули красные глаза. Рык стал громче. Вот сейчас зверь накинется и растерзает!.. Тогда почему он не трогает Оську?

Пастух глянул на них и поднял ладонь, мол, не двигайтесь. Перевел взгляд на медвебуя. Рычание стихло. Но ребята все равно услышали, как клокочет воздух в глотке зверя. Потом медвебуй встал на задние лапы и оказался вровень с верхушкой молоденькой лиственницы. Опустился на четыре лапы, склонил рогатую голову. Развернулся и бесшумно растаял в темноте.

– Что вы здесь делаете? ― тихо, но с угрозой спросил пастух.

– За тобой шли, ― честно ответил Стась. ― Не смогли через подкоп попасть в поселище. Подумали, что ты расскажешь, как поднять доску.

– Я вот вашему отцу расскажу, ― еще более сурово сказал пастух.

И тут неожиданно открыла рот Стаська:

– Мы тоже можем кое-что рассказать. Про то, что тебя медвебуй послушался, в лесу скрылся. Или назад его позовешь?

Оська тоже неожиданно хохотнул и сказал:

– Ишь какая! Ну и сестрица у тебя, Стась! Ладно, идемте в поселище. Покажу, как доску поднять. Да не бойтесь, никто вас не тронет. Только когда выйдем из леса, молчите. Дозорные у нас все слухачи. Как медвебуй…

Теперь уже Стась не смог смолчать:

– А почему он тебе подчинился?

– Я с любой животинкой могу договориться, ― ответил пастух.

– Без слов? ― поинтересовалась Стаська.

Оська остановился и заглянул ей в лицо.

– Конечно. Что такое слова? Пустые звуки. Главное ― что у тебя здесь и здесь, ― ответил он и коснулся поочередно лба и рубахи. Там, где сердце.

– У тебя там и там только хорошее? ― спросил Стась, немного уязвленный вниманием к сестре.

– Наверное, ― помолчав, сказал пастух.

– А вот и нет, ― снова влезла Стаська. ― Не из-за этого. Я заметила, что у медвебуя одно ухо висит. Как будто охотники палкой перебили. А еще на брюхе пять больших проплешин. Шерсть же никогда не растет на местах, где были раны. Ты вылечил того детеныша! Несмотря на указ старосты! А теперь он тебя слушается!

– Твою б голову нашему старосте, ― ответил загадкой пастух.

– А правда, что тебя однажды чуть не заломал зверь? ― Интерес Стаськи все не кончался.

– Правда, ― ответил пастух. ― Люди-то иногда друг друга понять не могут. Не только зверь.

Долго шли молча.

Когда выбрались из леса, снова раздался гул.

– Вот оно что… теперь все ясно, ― снова напустил туману Оська.

– Что ясно-то, дядь Оська? ― спросил Стась. ― Мы уже этот гул слышали. Откуда он?

– Про гул пока ничего не знаю, ― медленно, словно размышляя о другом, сказал пастух.

– Дядь, а почему у тебя на шнурке теперь два кругляша: один серебряный, а другой черный-пречерный, как из огня? Он раньше у Лиходейки был? Кто она на самом деле, почему к нам шла и правда ли она великанша? ― зачастила Стаська.

Оська покрутил головой от изумления. Потом шепотом сказал:

– Вот ведь задавила вопросами! Достойна знать! Она не великанша ― такой ее увидели мои глаза. Глаза перепуганного вусмерть дурня. Перепуганного оттого, что… Лиходейка внушала мне необычные мысли. Как увидел ее, так в голове вспыхнуло: беда близка, опасность! Ни о чем больше думать не смог. Так что добрая женщина погибла из-за меня.

– Не печалься, ее все такой увидели, ― заметила Стаська. ― А кругляш-то?..

– Она моего племени… беловолосых… ― чуть слышно ответил пастух, помолчал и велел: ― Как доберетесь до доски, отыщите рядом такой же камень, как и тот, что в поселище. Нажмите. Откроется лаз ― и вперед. Никому ни слова, поняли?

– А почему… ― завела свое Стаська, но пастух шагнул в черную тень дерева и исчез.

В сенцах овина, зарываясь в солому, Стась недовольно сказал:

– Теперь-то Оська нашего племени. Какое ему дело до Лиходейки из чужого?

Стаська неожиданно всхлипнула, но ничего не ответила.

Засыпая, Стась услышал шепот сестры:

– Почему его все называют Оськой, а не Осием? Ведь он старый, годов тридцати.

– Потому что родился не здесь, ― ответил Стась, еле ворочая непослушным языком. ― Наш, да не ровня нам.

Утром над поселищем в полную мощь разнесся гул. Сорвались с веток деревьев горластые враноголуби, взмыли в небо, с трудом удерживая в полете свои жирные тела. Лесная чаща откликнулась трубным ревом и раскатистым рыком. Гогот кряквогусей на подворьях заглушил людские голоса. Завыли псы на привязи. Они беспробудно дрыхли в дворах, открывая глаза только во время предчувствий. Еда, игры – все это было не про них. А вот предсказать беду они могли.

Потом все стихло. Нехорошая тишина придавила весь мир. А туман над рекой стал красным ― наверное, обитатели тамошнего поселища днем жгли костры.

Староста Ифантий целый день просидел в молельне со старцами.

Вечером притопало стадо с лугов. Одноглазые коровы накинулись было на огороды, но их отогнали скотницы. Обиженные животинки сгрудились около леса и стали брезгливо жевать жесткую траву.

Близнецы вместе с толпой побежали расспросить скотниц, но всех завернула стража. Таков был приказ старосты.

К ночи, несмотря на запреты, стало известно: пастух остался на лугах, которые вдруг покрылись водой. Это бесноватая река попыталась отвоевать свое прежнее русло, на котором ныне росли мягчайшие сладкие травы.

Оська все твердил: нужно узнать, что творится в поселище на том берегу. И вроде бы искал способ, как это сделать. Но вместо дела сидел, уставившись в глаза своему ручному враноголубю-уродцу со светлыми перьями. Виданное ли дело: птица жила у него в шалаше и кормилась хлебом с молоком из миски. Но Оська всегда чудил, хоть и был очень полезен поселищу.

Староста направил к нему трех стражников. Их место тут же заняли мужики-ремесленники.

Ночью гул превратился в наводящий ужас грохот, словно с неба посыпались камни. Никто не сомкнул глаз, а псы издохли, отвыв положенное им на веку.

Стражники вернулись без Оськи. Они рассказали, что на месте лугов теперь гуляют бурливые волны. И они мчатся к лесу. А там недалеко и до бревенчатых стен. И пусть поселище находится на холме, своенравные воды могут уничтожить урожай или, хуже того, отрезать людей от всего мира.

Поутру староста вновь уединился со старцами. Потом к заплаканным поселищенцам вышел Афаначий. Он стал говорить, и уже никому его голос не показался скрипучим и надоедливым:

– Братья и сестры! Никто, кроме Матери-земли не знает, что творится. А она нема. И даже не может, как мы, умереть в свое время.

В толпе раздались женские вопли, выкрики мужчин:

– Что нам делать, чтобы спасти детей? Хотя бы детей! Или им тоже пришло время помереть?!

Старец поднял руку, как делал в училище, пытаясь образумить ребятню.

– В одной старой книге я нашел рисунок нашего края в древности. На том берегу реки высилась большая гора с верхушкой из вечного льда. И Вековая зима наращивала на ней год за годом новую ледяную корку. Наверное, нутро горы не выдержало и раскололось, ― продолжил старец.

Его прервали:

– На что нам чужая гора?

Афаначий снова поднял ладонь:

– Чтобы знать. Знать – это способ сделать правильный выбор. Так вот, гора могла расколоться и от подземного жара. И лед растаял. Он, наверное, таял уже давно, пополнял воды реки. Она вышла из русла. И наступает на наше поселище. Другого, на том берегу, скорее всего, уже нет. Помните красный туман? Это люди пытались дать нам знак ― пора покидать родные места.

Поселищенцы закричали все разом. Как так ― покидать спасительные стены?! Это же край медвебуев!

– Я вам поведал, что думаю. Кто хочет сказать свое, должен сделать это, ― отрезал старец.

– Староста! Пусть староста скажет! ― завопила толпа.

Но Ифантий стоял, уставившись в небо.

На поселище медленно надвигалась белая громада тумана. Ветер пытался справиться с ней, рвал на клочки. Некоторые из них цеплялись за острия бревен стены.

Из тумана мчалась на поселищенцев птица ― враноголубь с необычно светлыми перьями. Такие никогда не выживали, их заклевывали насмерть свои же.

Враноголубь чуть не свалился людям на головы. Толпа рассеялась ― от жирных и сильных птиц можно было ожидать всяких неприятностей.

– Вестник смерти! ― заполошно закричала женщина. ― Убить его!

И вправду, появление птицы в трудную и горькую для всех минуту выглядело зловещим.

Враноголубь смотрел на толпу, открыв клюв, поворачиваясь то одним глазом, то другим. Словно пытался кого-то отыскать взглядом.

– Это Оськин уродец! ― послышался голос скотницы. ― Хозяина ищет!

– Не трогайте его, ― велел Ифантий мужчинам, у которых в руках уже оказались камни, а потом обернулся к двум стражникам, постоянно сопровождавшим его, и добавил: ― Притащите сеть. Изловите и отнесите старцам.

Стась почувствовал, как сестра ущипнула его за руку.

– Ну что ты застыл с открытым ртом? Посоветоваться нужно, ― сказала она.

– Прежде чем советоваться, нужно осмотреться, ― веско заявил Стась.

Сестра заблестевшими глазами уставилась на него и неожиданно призналась:

– Какой ты умный! Что бы я без тебя делала? За ворота никого не выпустят. Значит, подкоп?

Близнецы согласно, не сказав друг другу и единого слова, отошли от толпы и направились к подкопу. Уселись под стеной. Стась сказал раздумчиво:

– С враноголубем только пастух мог говорить. Без слов. Как с медвебуем. А птица, кажись, многое видела на том берегу.

– Но мы-то этого не узнаем никогда, ― печально заметила Стаська.

– Верно. Хотя какое нам дело до другого берега? На нашем-то что творится? ― откликнулся Стась и потянулся к камню.

– Давай так: только выглянем и сразу же назад, в лаз. Опасно ведь, ― попыталась договориться с безрассудным братцем Стаська.

– Конечно. Выглянем ― и сразу в лаз, ― повеселел от поддержки сестры Стась.

Во второй раз спуск прошел удачнее.

За стеной почти все было затянуто белой пеленой. Но ребята заметили красновато-бурую шкуру, которая мелькала перед кустами подлеска. Зверек то нырял в туман, то в длинном прыжке вновь парил над землей.

– Лиса-летяга, ― с видом знатока сказал Стась. ― Охотники говорили, что она водится в лугах. Ее мясо несъедобное. И она никому, кроме мышлевок, не вредит. А на полях даже приносит пользу.

– Ее с родных мест прогнала вода, ― грустно сказала Стаська.

В прореху тумана близнецы увидели маленькую голову на горделивой шее.

– Валешек, ― ласково отозвался о животинке Стась. ― Охотники их любят. Ты, Стаська, тоже. За обе щеки уплетаешь мясцо. Жаль их добывать, но уж больно вкусные. И туши хранятся долго. Ой… А это кто?!

– Где? ― завертела головой сестра.

– Уже не вижу… ― с облегчением сказал Стась.

– Так расскажи, кого увидел! ― потребовала Стаська.

– Может, и никого, ― отозвался брат. ― А может, лесного блудильца.

– Так их же нет! ― воскликнула Стаська. ― Они выдумка, как Ба-Га.

– Выдумка ли? ― размышляя, ответил Стась. ― Медвебуев же кто-то резал и рвал на клочки. Охотники думали, что сами медвебуи. Только зачем им убивать своих? Их и так мало.

– Ну расскажи, расскажи, что привиделось. Какая она, эта выдумка? ― пристала Стаська.

– Глаза огненные, на шкуре рыжие и темные полосы. Мелькнули и тут же пропали, ― неуверенно сказал Стась.

– Блудилец глаза отвел. Все говорили, что он это умеет. Даже старец Афаначий рассказывал, ― убежденно добавила Стаська.

– Зато никто их не видел, ― возразил брат. ― Кроме меня, конечно. А может, мне почудилось. И зачем бы блудильцу идти к поселищу? В лесу и на воде сильнее его нет зверя.

Почти совсем рядом с лазом кусты зашевелились: ветки то пригибались под тяжестью незримого тела, то с треском ломались. Несколько молодых кустов были вырваны с корнем. Словно бы могучими лапами. И действительно, мелькали огоньки красных глаз и разноцветные полосы. Не почудились они Стасю. А еще что-то давило на уши так, будто хотело проникнуть в голову. Ощущение оказалось подобным боли, и Стаська заткнула уши пальцами. Стась тоже не выдержал.

– Так блудилец ревет! Без звука! Вот этого в сказках не было! ― прокричал Стась.

Стаська не решилась убрать пальцы, но догадалась по губам брата, что он ей сказал. Согласно закивала.

В мельтешении полос, огоньков глаз, веток кустарника самыми ясными для зрения оказались две коричневые твари, которые намертво вцепились в неразличимое тело громадными клешнями.

Ракрабы! Жители озер из охотничьих баек и сказок!

Их тела глухо стучали о толстые ветки, шлепались на землю, костистые панцири скрежетали на невидимых клыках блудильца. Если верить байкам, ни один ракраб никогда не разожмет клешней. Наверное, тварей принесла вода из какого-нибудь озера, недоступного человеку. Или даже самой реки.

Ребята смотрели на битву, словно околдованные. Стась услышал, как сестра захрипела. Повернулся к ней…

О ужас! Другая пара красных глаз не отрывалась от Стаськи, которая стояла и дрожала в десяти шагах от брата. Похоже, второму блудильцу было все равно, что его одноплеменник вот-вот умрет. Зверь охотился на сестру.

Стась отчаянно крикнул:

– Назад, в лаз! Зверю туда не забраться!

Но Стаська не откликнулась.

Брат подбежал к ней и попытался оттащить. Тело сестры как будто приросло к земле.

Стась не заметил, откуда появился медвебуй, только услышал мощный рев. И точно пробка выпала из ушей близнецов. Стаська заверещала, а брат поволок ее к лазу.

Медвебуй встал на задние лапы, наклонил голову, наставил рога на врага и ринулся в атаку. Взвилась земля, в стороны полетели камни.

Но близнецы уже оказались в лазу.

Они отдышались только по ту сторону стены. Но теперь бревна показались им плохой защитой от блудильцев. Да и от медвебуев тоже.

– Почему… почему ты застыла истуканом? ― спросил Стась.

Он не мог себе представить ни одного дня, даже ни одного мига без сестры. Уж лучше смерть на клыках зверя, чем одиночество.

– Да меня будто заворожили, ― тихо, дрожавшим голосом ответила Стаська. ― Стояла, понимала, что сейчас умру, но не могла пошевелиться.

– Это блудилец тебя заворожил, ― убежденно сказал Стась. ― В байках не вся правда. На самом деле все страшнее.

– Ты хочешь сказать, он мне нашептал не двигаться? Это зверь-то? ― задумчиво молвила Стаська.

– А почему нет? ― спросил брат и горько добавил: ― Звери похожи на людей. Разве что не жгут непохожих на них.

Только сейчас Стаська поняла, как брат возмущен казнью Лиходейки. Но что бы он смог сделать против всего поселища и его законов? Она решила его успокоить:

– Правильно, не жгут. Зато убивают и пожирают.

А потом, глядя на поникшую голову брата, добавила:

– Расскажем родителям или старцам?

– Дозорные, поди, уже всех зверей увидели, ― не согласился Стась.

– А про Оську?

– Нет. Сами будем думать.

Близнецы не сговариваясь поднялись и отправились домой.

В другое время мама бы отругала за грязную одежду. А сейчас родители обсуждали, что нужно взять с собой в путь. После долгих лет сытой и спокойной жизни поселищенцам предстояло стать бродягами. Найдут ли они других людей и примут ли их лучше, чем они сами принимали пришлых ― ступайте мимо, без вас бы выжить?..

Ребята без спросу устроились на ночь в овине. Они знали, что многих запретов уже не будет. Как не будет и родных высоченных стен вокруг поселища, трудной, но благодарной работы земледельцев, опасностей охоты и рыбалки с последующими пирами и увлекательными сказками, которые только на первый взгляд выдумки.

– А что все-таки с медвебуем? ― спросила неизвестно кого Стаська.

– Его задрал полосатый блудилец, ― ответил брат.

– А если нет? Нужно узнать, не надо ли полечить его, ― возразила Стаська.

– И он тебя поломает, как пастуха, ― рассердился Стась. ― И сожрет.

– Зачем ему меня жрать? ― уже разгневалась сестра. ― Он ведь за меня встал против блудильца.

– А может, просто захотел отстоять свою добычу? ― не успокоился Стась.

– А если ему пастух внушил нас защищать? Помнишь, в лесу у Мертвого места Оська, то есть Осий, словно бы приказал зверю поклониться нам и уйти? ― пошла в наступление Стаська.

– Постой-ка… ― задумался Стась. ― Говоришь, нашептал?..

– Наверное, это очень трудно ― внушить тому, кто родился убивать, что этого делать нельзя. Я очень хочу научиться внушать, ― призналась Стаська.

– Одна уже довнушалась, ― обозлился брат. ― Теперь ее кости в Мертвом месте. Потому что внушала совсем не то и не тем людям. Даже твой хваленый Осий обманулся. И где теперь он?

На этот раз Стаська не замолчала. Она заплакала.

Брат стал утешать. Он был готов согласиться на все, что может взбрести ей в голову.

– Сначала пойдем к стражникам и спросим, что несла Лиходейка. Потом ― к старцу Афаначию. Все расскажем. Иначе никак, ― хлюпая носом, заявила Стаська.

Утро как бы и не наступило. В избе зажгли лампу и светильники, чтобы прогнать сумрак. Даже вечно оравшие младенцы замолчали в люльке. Мать накормила их из рожков, проливая слезы, ― когда-то доведется деткам еще попробовать молочка.

Старшие близнецы выскользнули из дома.

К их удивлению, один из стражников сразу рассказал, что Лиходейка тащила свернутые кожаные крылья. Или нечто похожее на крылья. Они их вместе с ней спалили. Туда ей и дорога, твари, навлекшей на поселище беду.

А близнецы чуть не заплакали. Ладно, они разревелись. Женщина по воздуху, на крыльях, пересекла реку, чтобы предупредить о беде. И поплатилась за это жизнью.

Стась и Стаська заявились к Афаначию, когда он увязывал веревкой книги. Стаська очень осторожно доложила о своих мыслях: та Лиходейка была просто отважной, ведь на крыльях прилетела, чтобы предупредить об опасности. Ее не поняли и убили. Вот только почему она была вся в зеленом? У людей с другого берега кровь другая ― зеленая?

Афаначий сказал, что о назначении крыльев старцы догадались. Но было уже поздно. А кровь… У какого зверя она, по сказкам, зеленая?

– У лесного блудильца, ― уверенно ответила Стаська, опередив брата.

Зато он сумел ввернуть коварные вопросы, на которые была горазда его сестра:

– Говорят, что блудильцы неуязвимы. Чем поразила зверя Лиходейка? Ведь при ней не было оружия, так?

– Наверное, зверь ранил или убил себя сам, ― ответил Афаначий. ― А оружие женщины было вот здесь.

И дотронулся до лба.

– Она ему внушила?.. ― задохнулся от чувств Стась. ― И как это получилось-то? Что нужно сделать, чтобы внушать?

– Такие знания утрачены навсегда, ― печально ответил Афаначий. ― Иначе мы бы не попали в беду. Не готовились бы убегать.

– А если сначала поговорить… ― Тут Стаська постучала себя по лбу. ― С враноголубем? Узнать, как там, на другом берегу?

– Кто ж это сделает? ― спросил старец, и его взгляд стал суровым и цепким.

– Мы попробуем! ― ляпнул Стась.

– Ну что ж, пробуйте, ― разрешил Афаначий.

Он подошел к какой-то груде, прикрытой тряпками, и скинул их.

Перед близнецами в клетке из жердочек сидел враноголубь. Птица открыла желтый глаз, потом отвернулась.

– Скучает по своему хозяину, ― сказал печально старец.

Близнецы честно просидели на корточках перед клеткой до самого вечера, тараща глаза на птицу, которая отказывалась есть. Весь пол клетки был усеян выпавшими перьями. Враноголубь готовился помереть. Никакого внушения не случилось.

Несолоно хлебавши близнецы отправились домой ― отсыпаться в сенцах овина.

Ночью за стенами поселища слышались вопли коровок, рев медвебуев, шум и треск. Было светло от факелов стражи. Нестерпимо воняло горючкой.

Стась так и не заснул. Под утро и Стаська уселась на рогоже.

– У нас ничего не получается, потому что мало вот здесь, ― сказала она и ударила себя в грудь.

– Ты еще не проснулась, ― отмахнулся Стась.

– Нет-нет… я видела… знаю… ― Сестра понесла какую-то чушь. ― Море, река стала морем, потому что гора растаяла. Та женщина прилетела за помощью. Знала, что откажем, и все равно полетела. А у нас вот здесь мало…

Стась испуганно спросил:

– Воды принести?

– Медвебуй нас защитил, ― прослезилась Стаська. ― Я его тоже видела во сне. Ему плохо. Ведь это неправильно, если он умрет из-за того, что помог нам? Осий его научил… вот этому…

И Стаська снова постучала себя в грудь.

– А давай прямо сейчас за стену пойдем? ― предложил брат. ― Плевать, что там блудильцы бродят. Плевать, что всю ночь ревел скот, которого резали медвебуи. Зато грудь у нас во-о-о! В ней всего много!

Стаська глянула в лицо брату и медленно сказала:

– Ты прав, братик мой любимый. Давай досыпать. Видеть сны…

Стася неудержимо потянуло в сон.

Однако когда тихонько скрипнула дверь, Стась тут же очнулся. Не стал тратить время на то, чтобы накинуть армяк и обуться, бросился за сестрой.

Она бесшумно, но шустро двигалась к лазу. Тащила тяжеленную кожаную флягу.

Но и Стась был не лыком шит. Двинулся вслед охотничьим шагом. Потом подхватил флягу. Стаська вздрогнула, но промолчала.

– Тебе не стыдно? ― спросил брат.

– Чего мне стыдиться-то? ― хрипло проворчала Стаська. ― Того, что иду помочь раненой из-за меня животинке?

«Тоже мне животинка. Бедненькая, с дерево ростом, при рогах и клыках», ― подумал Стась и сказал:

– Нет. Не догадалась. Еще поразмышляй.

– Того, что решила, будто ты меня одну отпустишь? ― уже веселее спросила Стаська.

– Вот еще! Думай!

– Сдаюсь.

– Ты должна стыдиться того, что научилась внушать и мне ничего не сказала! ― заявил Стась.

Близнецы помолчали и тихонько рассмеялись.

– Ничему я не научилась. Все как-то само собой вышло. Увидела другой берег реки, словно была птицей. Потом медвебуя, точно он моего племени. И еще горе других рогатых почувствовала! ― рассказала сестра. ― Решила поступить, как посчитала правильным. Тебя втягивать не захотела. Я уж сама…

– Мы вместе, ― поправил ее брат.

За стеной он оттеснил Стаську в лаз, огляделся. Сестра отчего-то его послушалась. Может, и Стась умеет внушать?

Туша в рыжих и черных полосах валялась на камнях. Одна его башка была величиной с пол-Стаськи. А уж лапищи-то! На когтях длиной с локоть и чудовищных желтых клыках блестели зеленые потеки. Словно зверь в самом деле ранил себя сам, подчиняясь чьему-то внушению. И уж точно не Стаськиному. Его правую лапу и круп медленно пожирали ракрабы. С каждым хрустким укусом во все стороны летели капли зеленой слизи.

Стась не разрешил сестре высунуться из лаза. Вышел к лежавшему навзничь медвебую, который показался мертвым. Но все равно громадные рога, пасть и когти заставили Стася задрожать. Потом шкура зверя чуть дернулась. И еще раз. Похоже, он так дышал ― резко и болезненно. Стась налил воду в оскаленную пасть с серым потрескавшимся языком.

Зверь глотнул. Стась подлил еще. Так, глоток за глотком, напоил защитника.

– Стадо коровок почти цело, ― вдруг сказала Стаська.

Брат похолодел: да она тронулась рассудком! Столько всего пришлось пережить, а Стаська ― всего лишь девчонка.

– Ничего я не тронулась, ― заявила сестра. ― Медвебуй сказал, что сумел задержать второго блудильца, который всего-навсего подрал его немного, а потом побежал охотиться в стадо. Зато первый сразу сдох. Второго прикончили пятеро других медвебуев.

– Медвебуй сказал? ― сердито глянул на сестру Стась. ― А он случаем не велел тебе помолчать, пока я его осмотрю?

Верхние веки зверя открылись, но нижние, пленчатые, не смогли двинуться, только задрожали. Пасть еще больше оскалилась.

– Медвебуй смеется, ― доложила Стаська.

– Раз смеется, значит, жить будет, ― ответил Стась, разглядывая раны зверя. ― Ну-ка сбегай домой, возьми в кадушке дегтя. Отцу потом все объясним.

Стаська упорхнула.

Близнецы оставили зверя там, где он лежал, ― в лесу рыкали трое оставшихся в живых медвебуев. Мало ли что… Вдруг до этих бурых рогатых громадин все плохо доходит и они примут помощь за что-то другое?

Стаська поведала старцу Афаначию все без утайки. Во время ее рассказа он то и дело всплескивал сухонькими руками, чем очень напоминал маму близнецов, когда она видела порванную одежду.

Дозорный доложил, что лесные твари ушли от стен поселища. Это означало, что вода отступила. Первыми бросились прочь ракрабы ― только трава прошелестела. Никто и не подозревал, что этих сказочных тварей столько много!

Поля и огороды, конечно, были почти уничтожены. Но если приложить усилия… Соседям за рекой пришлось хуже. Выжил ли хоть кто-нибудь?

Староста Ифантий собрал сход около молельни. Сказал под ликующие крики, что поселищенцы никуда не идут. И, словно по привычке, остолбенел, глядя в небо.

Все тоже задрали головы, щурясь от ветра, бившего в лица.

Среди обрывков туч показались гигантские птицы. Недвижные темные крылья несли их к поселищу. Через некоторое время стало ясно, что это вовсе не птицы! Стали отчетливо видны мужчины с копьями и луками, женщины с привязанными к груди ребятишками. И несколько подростков, на лету весело махавших руками и ногами.

– А вот и помощь нам в полевых работах, ― весело заметил Ифантий. ― Ведь так, братья и сестры?

Поселищенцы одобрительно зашумели и по знаку старосты кинулись разгружать телеги с провизией, тащить столы и лавки для пира.

Старцы полагали, что Стаська способна понимать мысли всех других существ. А еще может внушать. Сошлись на том, что это было заложено в самом ее происхождении ― она ведь из близнецов. Природа даровала ей возможность чувствовать и понимать человека. Или любую животинку.

Стаська не согласилась с их рассуждениями. При чем здесь природа и близнецы? Главное ― в том, на что указал ей Осий. И нужно всего лишь уметь отдать это миру.

Когда мне говорят, что чудес не бывает, я всегда вспоминаю эту историю, которая произошла во времена моего студенчества. Тогда я жил в небольшом прибрежном городе и по пути в колледж часто проплывал на пароме мимо маленького островка в центре пролива. Течением к острову сносило разный мусор, поэтому местные жители так его и назвали ― «мусорный остров». В нем не было ничего особенного, но однажды я обратил внимание, что хаотические скопления мусора постепенно начали обретать ясную форму.

Сначала появилось некое подобие невысокого домика, собранного из ломаных досок, бутылок, ржавого велосипеда и прочего хлама. Затем «выросло» небольшое деревце из жестяных банок и битого стекла вместо листьев. Тут и там рассыпались искристым узором цветы, сплетенные из проволоки и ярких оберток от конфет. Островок стал опрятным и симпатичным, но причину такого преображения я узнал лишь несколько недель спустя.

Стояла середина осени. Свинцовые тучи затянули небо над неспокойным почерневшим морем. Покачиваясь на волнах, паром неторопливо приближался к острову. Как обычно, я с любопытством взглянул в окно, в ожидании новых изменений на загадочном клочке земли. И каково же было мое изумление, когда я увидел на берегу маленькую тощую девочку ― лет восьми, на первый взгляд ― в потрепанном коричневом платьице. Ее огненно-рыжие волосы вспыхивали от порывов ветра, словно языки пламени. Она просто стояла и отрешенно смотрела куда-то вдаль на фоне брызг умирающих волн. Я вскочил и уже собирался поднять на ноги весь паром, но тут приметил одну маленькую деталь. В груди девочки зиял небольшой черный провал, а внутри него слабо мерцала лампочка накаливания. Медленно, не спуская глаз с девочки-робота, я опустился на место. Она не ответила на мой взгляд. Ее взор по-прежнему был устремлен далеко за пределы человеческого понимания.

Я долго думал о том, как она могла оказаться на острове, но в итоге пришел к выводу, что ее, вероятно, тоже выбросили, как поломанную или просто надоевшую игрушку. Игрушку с таким пронзительным, полным печали взглядом, что не у каждого живого встретишь.

Спустя несколько дней я вновь увидел ее. Она усердно мастерила какое-то необычное приспособление, но у меня не хватило времени толком разглядеть его. И лишь возвращаясь вечером обратно, мне удалось узнать, над чем она так увлеченно работала. Шел дождь, и, будучи еще на берегу, я заметил, что с темного неба в остров время от времени ударяет молния. А когда паром подошел ближе, я наконец разобрался, что к чему. Сцена была одновременно завораживающей и пугающей. Один конец тонкой проволоки был обмотан вокруг руки девочки, второй, устремляющийся на несколько метров вверх, ― венчал ромбовидный жестяной парус, который и улавливал одну молнию за другой. Лампочка в груди девочки ярко полыхала, а широко раскрытые глаза искрились радужным фейерверком. В тот день я впервые увидел ее улыбку.

А вот следующим утром я застал таинственную изобретательницу за куда более спокойным и весьма забавным ― с точки зрения человека ― делом: она беззаботно поливала свое жестяное деревце из старой залатанной лейки. Оторвавшись от своего занятия, она подняла голову на паром и впервые за все время пересеклась со мной взглядом. Я улыбнулся и неловко помахал ей. Девочка поставила лейку на землю и, робко улыбнувшись, помахала в ответ обгоревшей до механического скелета рукой. Так состоялось наше знакомство, а такого рода безмолвное приветствие стало доброй традицией, казавшейся мне поначалу несколько нелепой, но все же милой и приятной.

Изо дня в день остров обрастал все новыми и новыми причудливыми объектами, состоящими из всевозможного скопления никому ненужных или давно потерянных вещей. И каждое утро единственный его обитатель неизменно встречал меня улыбкой.

Не знаю, был ли интересен этот феномен кому-нибудь еще или нет, по невыразительным лицам и редким взглядам людей, оторвавшихся от своих гаджетов, сложно было судить. Иногда я слышал удивленные возгласы детей, но не более. И все же для меня это точно было чем-то особенным, чем-то сказочным, ярко скрашивающим серые будни.

Так прошло почти четыре месяца. Но судьба, как известно, добра ровно настолько, насколько и капризна. Сегодня она может неожиданно подарить чудо, а завтра ― так же внезапно отобрать его, не оглядываясь на ваши чувства. Когда зима завершала свой путь ― остров исчез. Как я узнал позднее, власти сочли его небезопасным участком судоходных путей и попросту снесли…

Я часто задумываюсь, какая участь постигла хозяйку «волшебного острова», но, наверное, уже никогда не узнаю ответ на этот вопрос. Единственное, что мне остается, ― это помнить о ней и надеяться, что она все-таки нашла свой островок счастья, где бы он ни был теперь. А еще ― помнить о том, что чудеса существуют. Нужно только оглянуться вокруг и внимательно присмотреться.

Едва приоткрылась дверь в кабинет, как у Бори заломило зуб ― нижний, пятый справа, он, засранец, имел странное чутье на неприятности. И чем сильнее болел, тем значительнее надвигалась туча. Сейчас же, судя по безмятежному лицу директора, шел целый грозовой фронт.

– Тебе, конечно, не понравится то, что я скажу, ― предупредил директор с порога. ― Но все уже решено и отнюдь не мной. Так что давай без обид.

Директор был возмутительно молод и некомпетентен. Его поставили исключительно по велению сверху, и все, что он мог, ― это бестолково вламываться посреди рабочего дня, отрывая от дел и улыбаясь невпопад, как умалишенный. Впрочем, ума Боря за ним и вправду не замечал.

– Видишь ли, в чем дело, ― директор присел на угол стола, смяв уголок важного документа, ― мы живем в двадцать первом веке. И даже такой зануда, как ты, не может этого отрицать.

– С фактами не поспоришь, ― согласился Боря.

– Ну вот. Новые технологии, прогресс не остановить… Хотя многим, наверное, хотелось бы.

Боря терял терпение, но не хотел потерять еще и работу, тем более из-за какого-то кузнечика. Стрекочет и стрекочет, а зуб уже разламывается, словно его сверлят без наркоза.

– В общем, ты, конечно, расстроишься. Но! Это ведь здорово ― внесешь свой вклад в прогресс. Войдешь в историю.

– Что нужно делать? ― вежливо цедя яд, спросил Боря.

– Что делать? ― задался тем же вопросом директор. ― Ладно, давай покажу.

Он вышел, но тут же вернулся и привел с собой странноватого человека в костюме и при клетчатом галстуке. Еще он носил тонкие очки на тонком носу, а его тонкие губы изгибались в нелепой тонкой усмешке.

– Это Макс, ― представил вошедшего директор. ― Прости, он неразговорчив. Но зато не станет тебе докучать.

Вот и грянул первый гром. И посыпались молнии из глаз Бори, поэтому он поспешно отвел взгляд, чтобы здесь ничего не загорелось.

– И кто он такой? ― сквозь зубы процедил Боря.

– Ну, если по паспорту… То Механический Аналитик Карьерных Стратегий.

– Чего? ― опешил Боря. ― Что это значит?

– Это значит прогресс! ― Директор важно поднял палец. ― Он ― андроид. Самый обычный, видишь, с внешностью не заморачивались. Но он посидит тут с тобой, понаблюдает, натренируется. А после сможет… как бы это помягче… Тебя заменить.

Мягче не придумаешь. Боря теперь пристально разглядывал пугало за спиной директора. Его и впрямь не старались замаскировать под человека, уж не сильнее, чем какую-нибудь травести. Бедная мимика, казалось, умела отражать лишь две эмоции ― радость и глухую сосредоточенность.

– Как это ― заменит? ― вырвалось у Бори. ― А проверки? Я ведь не только бумажки подписываю… Бухгалтерия ― это своего рода искусство!

Точнее, он думал, что у него вырвалось, но в действительности он промолчал. Объяснить директору про искусство счетов, фактур, накладных и фискальных чеков было невозможно. А вот не позволить Максу испортить Борину жизнь ― вполне реально.

Максу выделили старый потрепанный стул и посадили за Бориной спиной, после чего директор ушел. Робот с той же блаженной усмешкой уставился в Борин экран, ожидая каких-то действий.

– Даже не надейся, ― заверил его Боря. ― Ни одна машина не справится с моей работой. Тут чутье нужно, интуиция, если хочешь. Это врожденное!

Макс не реагировал, но глаза его двигались, захватывая движения Бориных губ и бровей. Они явно попали в какую-то базу, но пока не учитывались в анализе.

Боря огляделся ― директор безвозвратно ушел, и они с Максом остались вдвоем. Что ж, все будет просто.

В шкафу, несмотря на разыгравшуюся раньше времени весну, нашлась чья-то вязаная шапка. Боря брезгливо ее осмотрел, смахнул чужой волос и, немного волнуясь, подошел к Максу со спины. Тот не возражал и принял шапку как должное. Натянув ее на голову роботу до самого носа, Боря успокоился. Вернулся за компьютер, открыл неподписанные счета.

За спиной завозились. Боря обернулся и увидел Макса с шапкой в неловких руках. Он по-прежнему улыбался.

– Дрянь, ― буркнул Боря.

Время поджимало, такого простоя в Бориной карьере еще не случалось. Бог с ним, с роботом. За один день он все равно ничему не научится, а к завтрашнему можно будет что-то изобрести.

Чтобы хорошенько обдумать, как поступить с проклятым шпионом, Боря, плотно поужинав, отправился к набережной через парк. Еще не стемнело, а фонари уже тускло тлели в только оперившихся липовых ветвях. «Растрата», ― пожурил Боря фонари и включивших их чиновников. Настроение, и без того неважное, совсем запаршивело. Ему казалось, что он незаметно порос плесенью со спины, чуял ее пыльный привкус, но еще не видел в глаза. Прогресс! Заладили. Ничего у них не выйдет. Боря ― не пишущая машинка, чтобы так просто сместить его на антресоли.

На выходе из парка он заметил девушку. Впрочем, сперва он заметил ее золотистую макушку, поскольку девушка сидела на расстеленном поверх еще тощей травы коврике и вязала. Перед ней были разложены нелепые шапочки, цветастые шарфы, рукавицы с откидными пальцами и носки в новогодних елках. Ценников не было, так что, строго говоря, работала она нелегально.

– Хотите шарф? ― спросила вязальщица, подняв бронзовое от веснушек лицо.

– У вас ценников нет, ― возразил Боря. ― Так нельзя.

– А я вам бесплатно отдам, ― улыбнулась девушка и встала, протянув ему возмутительно пестрый шарф.

– С какой это стати? ― возмутился Боря. ― Вы потратились на нитки, к тому же время тоже стоит денег.

– А может быть, я не продаю. ― Вязальщица хитро прищурилась. ― Может быть, я покупаю. У вас.

– Я ничем не торгую, ― тут же открестился Боря. ― У меня официальное трудоустройство…

– Я куплю вашу печаль и заплачу за нее шарфом. Возьмите, пожалуйста. Он вам очень подходит.

Боря и хотел бы, но не мог оскорбиться сильнее. Этот нелепый палантин? К чему он подходит? Может, к шерстяному Бориному пальто в клетку? Или его берету? Нет, это просто смешно.

– И вовсе я не грущу, ― возразил Боря. ― Просто мне нужно решить одну важную проблему.

– Все равно возьмите. ― Вязальщица буквально впихнула ему шарф. ― Может быть, он поможет вам с решением.

Боря хотел было разразиться руганью, но пожалел девушку ― в конце концов, она предложила совершенно искренне. Обижать ее было как-то…. несолидно.

Подошел другой покупатель, сразу следом за ним ― еще двое. Борю легко оттеснили назад, и он послушно поплелся вдоль набережной, сжимая шарф и думая о Максе. Двадцать лет службы! За такой срок Боря досконально изучил всех подрядчиков фирмы и завел определенные связи в налоговой. Такое Максу недоступно! Они ведь не думают, что бухгалтерия ― это сплошь чертовы бумажки? Это люди, отношения, эмпатия! Только как все это объяснить молодому пустоголовому директору?

Кто-то толкнул Борю плечом. Он хотел возмутиться, но узнал золотые кудри, выбившиеся из-под вязаной шапочки.

– Осторожнее! ― возмутился Боря. ― Вы меня чуть с ног не сбили!

Она остановилась, взглянула на него озорно.

– А вы всегда такой ворчун? ― спросила, сверкнув глазами из-под рыжих бровей.

– Еще чего, ― буркнул Боря.

– Не ворчите, посмотрите, как здорово вокруг!..

Она вприпрыжку умчалась в догорающие угли заката, оставив Борю на промозглом вечернем ветру. Похолодало неожиданно резко, без предупредительного выстрела. Боря торопливо зашагал обратно к дому, но ветер щипал голую шею и грозился наградить ангиной к завтрашнему дню. А болеть Боре сейчас никак нельзя. Да он за все двадцать лет всего два раза брал больничный и то ― для операции на сердце.

Нет, болеть нельзя. Стыдливо озираясь, он намотал поверх поднятого воротника пестрый шарф, вдохнул его лавандовый запах и понадеялся, что в подъезде не встретит соседей.

Засмеют ведь.

Макс ждал на своем стуле и, судя по его позе, никуда не уходил на ночь. Да и куда идти роботу? Уж точно не в бар с друзьями.

Боря сделал вид, что не заметил пришельца. Украдкой размотал цветастый шарф, который теперь скрывался под воротником пальто, почти незаметный, спрятал в кожаный портфель. Макс одарил его пространной улыбкой.

– Ты команды понимаешь? ― обратился к нему Боря.

Макс кивнул, правда слишком отрывисто для человека. Боря злорадно ухмыльнулся.

– Тогда отвернись и смотри в стену.

Макс не дрогнул, и его противная улыбка снова пробудила в Борином зубе боль. Значит, договориться не удастся. Тогда Боря будет ошибаться. Он никогда не пробовал, но у него наверняка получится.

Однако Боря не оценил всю сложность ― ошибешься в одной цифре, придется и другие править. Вдобавок к зубу у Бори разболелись глаза ― смотреть на испорченные, оплеванные и загубленные счета было невыносимо. К обеду он сдался и привел все в порядок, а Макс за спиной оживился, запоминая каждое движение курсора.

– Ну, доволен? ― процедил Боря, закончив с котлетой в контейнере. ― Все записал?

– Вы ― большой профессионал! ― польстил ему Макс.

Боря молча встал со стула на колесиках, поставил пустой контейнер на стол, подошел к шкафу, достал из него шарф. Он действовал совершенно хладнокровно, попутно размышляя над психологией маньяков, завернул шарф Максу за спину и набросил ему на шею. Потянул резко и сильно, вдавив затылок с искусственными волосами в подголовник.

Макс не захрипел, не схватился за удавку. Он сидел в той же позе ― руки расслабленно свисали вдоль туловища, спина прямая, как гладильная доска, даже рот не приоткрылся в изумлении. Что-то поскрипывало, немного хрустнуло, но улыбочка так и не сползла с тонких губ.

Он попросту не понимал, что с ним делают.

Боря невозмутимо убрал шарф обратно в шкаф, заварил себе чай из пакетика. Прихлебнув, продолжал разглядывать безмятежного Макса. Подошел поближе и от души плеснул в пластиковое лицо кипятком.

Немного повредился нос ― ноздри стекли, как воск, а сквозь «кожу» стали просвечивать металлические шарниры. Макс ощупал лицо, дотянулся до пачки салфеток на столе и вытер воду.

Так у Бори закончились варианты.

Вязальщица стояла на том же месте с теми же глупыми шапками. Боря наблюдал за ней с безопасного расстояния из-за дерева. Зачем пришел? Потому что дома стало слишком тоскливо. Потому что скоро он останется без работы, и если даже его возьмут в другую фирму, то свой Макс рано или поздно появится и там. Да и не готов Боря менять фирму после двадцати лет не просто совместной работы ― настоящей взаимной любви. Он уже слишком стар для новой жизни, но слишком молод для пенсии.

– Прячетесь? ― крикнула в его сторону вязальщица, лучезарно улыбнувшись. ― А я вас вижу.

Боря вышел из-за дерева с таким невозмутимым видом, будто и не думал скрываться. Он пнул ботинком камушек под ногами, остановился возле расстеленного ковра с шапками. Шарф под воротником все еще слегка пах лавандой.

– Ваш подарок не помог решить мою проблему, ― обвинил вязальщицу Боря.

– Может быть, еще не время? ― сузила золотые глаза та. ― Почему вы грустите?

– Меня хотят уволить, ― ляпнул Боря и осекся. Зачем он это сказал? А с другой стороны ― лучше случайному человеку, чем кому-то, кто может засмеять.

– Разве вы плохо справляетесь с обязанностями?

– Еще чего! ― возмутился Боря. ― Я за двадцать лет ни одной цифры не перепутал. Просто… Просто… В общем, они притащили робота. Мне на замену. Робота, слыхали?

Вязальщица улыбнулась, но как-то вяло, без прежнего азарта. Она ничего не сказала, и от этого Боре почему-то стало еще хуже.

– Зачем вы этим занимаетесь? ― спросил он, указывая на шапки и варежки. ― Разве кто-то еще покупает не в интернете? И разве китайские фабрики не справляются с этим лучше вас?

Вязальщица пожала плечами. Сбоку от Бори остановилась юная мамаша с пятилетним ребенком. Указала на синюю шапочку с бирюзовыми звездами. Сунула вязальщице мятую купюру.

– Конечно, справляются, ― согласилась вязальщица, проводив клиентку. ― А еще справляются без уборщиц, альпинистов, сварщиков, электриков и таксистов. Но ведь людям все еще нужно чем-то заниматься.

– И что, мне тоже шапки вязать? ― пробурчал Боря, переминаясь с ноги на ногу.

– Не обязательно, ― улыбнулась вязальщица. ― Но вам наверняка нравится что-то другое, правда?

Боре ничего не нравилось. Ему нравились счета, фактуры и фискальные чеки. Он никогда не пробовал что-то еще, у него не было хобби, он не ходил на тусовки, не пил пиво в баре, не играл в видеоигры. А теперь ему нужно найти что-то другое. И все почему? Из-за дурацкого робота!

– Ничего мне не нравится, ― пробормотал Боря. ― Кроме работы.

– Ну вы же не с рождения работаете.

Тут, конечно, спору не было. Но детство свое Боря помнил смутно ― мать в синяках, отцовский пьяный храп, плачущую младшую сестру. Он постарался стереть эти связи, нигде не оставлял свой номер телефона и адрес (на работе, правда, пришлось правило нарушить), не отвечал на звонки, не открывал дверь. И связи разорвались, от них остались лишь тонкие ниточки, по которым изредка пробегало напряжение. Потом, конечно, он поступился с принципом, сделал одно-единственное исключение, но и оно оказалось напрасным.

– А вы? ― с вызовом спросил Боря. ― Вы что, всю жизнь шарфы вяжете?

– О, нет, ― улыбнулась вязальщица. ― Но я никогда не любила задерживаться на одном месте.

Боря заметил, что на ней сегодня был почти такой же шарф, как тот, что она ему подарила. И наверняка он тоже пах лавандой.

Уже дома, засыпая в уютной вмятине, продавленной за годы упорядоченной жизни, Боря подумал, что быть в одном месте ― самое правильное. Деревья же не мечутся по городу, дома не сбегают от хозяев. Все самое нужное должно оставаться на месте.

И он останется.

Макс быстро вошел в Борину привычку и стал чем-то вроде фикуса в кадке. Он молчал, почти не двигался, только попеременно заглядывал Боре то за левое, то за правое плечо. И Боря как-то свыкся с ним. Пока не явился директор.

Точнее, явился Боря к нему в кабинет. Как оказалось ― за расчетом.

– Мы ведь предупредили тебя за два месяца, ― как будто даже оправдывался кузнечик. ― Макс прошел проверку, он уже готов. А тебе спасибо за преданность, честность и все такое. Не беспокойся, компенсация будет достойная.

– Компенсация? ― холодно повторил за ним Боря.

– Деньги, ― потер двумя пальцами директор. ― Выходное пособие.

Значит, он считает, что можно компенсировать вышвыривание на улицу какими-то деньгами. Борю лишили самой жизни, но напоследок приплатили. Наверное, чтобы он мог позволить себе похороны.

Боря забрал какие-то нелепые бумажки, дрожавшие перед глазами. Подписался рядом с крестиками. Взял из шкафа пальто, берет, пестрый шарф и ушел.

Дома он прибрался, вымыл посуду, нашел в кладовке крюк для люстры, вкрутил его в коридоре, ведущем в кухню. Шарф за два месяца изрядно вытянулся ― из него получилась крепкая петля. Об этом решении говорила вязальщица?

Боря действовал быстро и хладнокровно. Он прежде ни разу не думал о таком исходе, не прокручивал подробности, не вынашивал уверенность ― он просто знал, что так будет лучше.

Табуретка упала на бок.

Боря с треском упал рядом.

Сверху на него посыпался хлам ― дно антресолей не выдержало, и теперь в нем зияла черная дыра, из которой продолжала лететь пыль. В сером мареве Боря долго лежал на спине, прислушиваясь к себе. Над ним, повиснув на нитке, на полпути к земле раскачивалась вязаная игрушка. И порванные связи вдруг окрепли, даже в висках зазвенело.

Боря встал, снял повисшего в воздухе клоуна. Конечно, он пах только пылью, но вместе с тем еще и маминой стряпней, мамиными духами, маминым теплом. Боря поднял табурет, снова забрался на него и просунул голову в дыру. Там они пылились ― вязаные Пьеро и Мальвина, Арлекин и даже пудель. Боря всех их спустил на землю и тщательно вымыл. Обтер от пыли выгоревший красный ящик, починил треснутый замок на нем.

Разрушая одни связи, он терял другие и не замечал этого. Теперь игрушки сидели в ящике, посвежевшие, с блестящими глазами. Боря дотянулся до Пьеро, напялил на руку, посмотрел в вязаное лицо.

– Что-то день не задался, ― пробормотал он писклявым голосом. ― Не с той ноги встал?

Боря тихо рассмеялся. Да, пожалуй, не с той.

Теперь замок на ящике работал исправно, да и потертая ручка держалась крепко. Боря подхватил спрятанный театр, кое-как напялил пальто, замотал горло проклятым шарфом и побежал в парк.

Вязальщица, как ни странно, была на том же месте. К грядущему лету шарфы и шапки ее обмельчали, истончились и приобрели жемчужные оттенки. Она с интересом взглянула на вставшего в шаге справа Борю, который теперь возился с замком.

– Какое чудо! ― восхитилась она, увидев кукол. ― Откуда это у вас?

– Мама связала, ― с гордостью ответил Боря.

Напротив остановилась семья с двумя детьми, ожидая представления. За ними еще молодая пара ― руки в следах масляной краски, шаровары, широкополые шляпы. Раньше такие вызывали у Бори боль в пятом зубе, но сегодня он молчал. За него говорил Пьеро.

– У меня никогда ничего не получится, ― плакал черно-белый человечек. ― Я совершенно ничего не умею.

– Тогда мы отправим тебя на свалку! ― загоготал над ним Арлекин с другой стороны. ― Там-то ты точно чему-то научишься!

Эти люди, ставшие вкруг, совсем не смотрели на Борю. Они смотрели на кукол, они смеялись и о чем-то задумывались. А уходя, покупали у вязальщицы шарфы, хотя у той по-прежнему не было ценников…

И когда вязальщица предложила кофе в соседней кофейне, Боря почему-то согласился. Наверное, бывают дни, когда ты точно знаешь, что сегодня все, что можно, ты уже потерял.

Вязальщица сняла с шеи шарф. Пока они делали заказ, Боря украдкой поглядывал на толстый шрам, ожерельем впившийся в бледную веснушчатую кожу.

– У меня был рак, ― просто сообщила вязальщица и улыбнулась. ― Но все уже позади.

Она еще что-то оживленно рассказывала, а Боря все думал, как ее попросить. После того, что она для него сделала, не будет ли это наглостью?..

– Свяжешь мне робота? ― выпалил он, перебив ее на полуслове.

Она улыбнулась, кивнула. Но в лице ее мелькнуло что-то, не то тоска, не то сожаление. И нужно было спросить, но у Бори звякнул телефон. Он давно заблокировал все номера, кроме одного, с которого не ждал ни звонков, ни сообщений.

– Можешь прочитать? ― Дрожащей рукой протянул он телефон вязальщице. ― Я без очков…

Боря не соврал ― очков у него действительно не было. Ни с собой, ни вообще.

Вязальщица открыла сообщение, улыбнулась широко, морщинки собрались в уголках глаз, и Боря вдруг понял, что она давно уже не молода.

– «У тебя родился внук, приезжай», ― прочитала вязальщица и добавила от себя: ― Поздравляю!

Боря подскочил, схватил телефон, вновь напялил пальто кое-как и замотался шарфом. Вязальщица проводила его усталым взглядом, но Боря не обернулся. Обняв ящик с игрушками, он спешил на автобус и вдыхал запах лаванды.

Лучший запах на земле.

На следующий день вязальщица исчезла вместе со всеми шапками, варежками, носками и шарфами. Наверное, закончился сезон.

Но на лавочке возле прежнего места Борю ждал серый вязаный робот.

Мне всегда нравились работы Эшера. Именно поэтому я заметил Лизу.

Конечно, тогда я не знал ее имени. У меня выдался ленивый весенний день, и я решил прогуляться по городу и бросить взгляд на недавно установленную на центральной площади динамическую скульптуру. Уникальное творение человеческих рук (как было указано в презентации): постоянно меняющаяся абстракция, в которой каждый может увидеть что-то свое. Дальше было написано про тысячи невидимых шестеренок, приводящих скульптуру в движение, многие часы ручного труда и призы на конкурсах – все это меня мало интересовало. Но на видео в сети трехмерная металлическая клякса всплывала медузой вверх, падала вниз свинцовой каплей, сворачивалась в лист Мёбиуса, принимала самые неожиданные формы и, как утверждалось, никогда не повторялась. Скульптура называлась «Амбивалентность».

Я вышел на площадь, когда рассыпающий солнечные зайчики тор медленно становился кружкой. Зрелище было завораживающим. Я подошел ближе, не без трепета встав прямо под скульптурой. Кружка распалась над моей головой водопадом сфер, тут же, впрочем, слипшихся в жутковатую амебу и, втягивая ложноножки, медленно трансформировалась в шар. Задрав голову, я вгляделся в поверхность, увидел себя и замер, узнавая и шар, и выделившуюся из него, сжавшую его руку. Мне показалось вдруг, что эта рука сомнет сейчас мое отражение, а вместе с ним изменюсь, трансформируюсь во что-то невообразимое и я сам.

Я отступил и отвернулся, оглядывая мир, залитый солнечными бликами. Он и сам менялся каждую секунду, отражая изменчивость скульптуры.

Лизу «Амбивалентность», кажется, не занимала вовсе. Лиза сидела на лавочке, читала книгу и лишь недовольно щурилась и прикрывала глаза ладонью, когда очередное пятно отраженного света падало ей на лицо. В этой игре бликов она казалась сразу юной и зрелой. Наверное, это меня в ней и привлекло.

Она поминутно поднимала глаза от книги и рассеянно осматривалась, словно ждала кого-то, но не была уверена, что он придет. Я тоже обвел площадь взглядом, но она была, по обыкновению, пуста, только под скульптурой, там, откуда только что ушел я сам, стоял, задрав голову, сутулый парнишка.

Интересно, что увидит он?

Девушка в очередной раз подняла глаза от книги и теперь задумчиво смотрела сквозь меня. Я помахал ей, но она, кажется, не заметила.

Я подошел ближе.

– Снова Эшер, – сказал я, показывая на вытягивающуюся перед нами конструкцию. – Переходящие друг в друга лестницы.

– Расходящиеся волны, – ответила она мне в тон.

Мы помолчали. Лестница перекрутилась, между ступенями образовались прорези.

– Цепочка ДНК, – сказал я.

– Цепь, – согласилась она. – Не ДНК. Просто цепь, смотрите же!

– Цветок.

– Галактика.

– Парус.

– Ангел.

– Зависит от трактовки?

– Вероятно, да. Не думаю, что создатели этой скульптуры были столь гениальны, что сделали ее разной для всех.

Она снова осмотрелась.

– Вы кого-то ждете?

– Ждала. – Она перевела взгляд на меня и улыбнулась.

– Мне уйти?

– Нет-нет. Я не ждала никого… как бы это сказать… конкретного. Просто… Замечали ли вы, что площадь часто остается пустой, но как только начинаешь ждать кого-нибудь, сразу появляется куча народу? Я замечала много раз. И вот пришла на площадь и стала ждать кого-нибудь. Я загадала, что это будет девушка. Высокая, стройная, блондинка, лет двадцати пяти, с голубыми глазами и красной сумкой. Ее я и ждала!

– По-моему, ваша теория неверна. Здесь почти никого нет.

– Правда? Оглядитесь!

Я послушно огляделся. За то время, что мы разговаривали, площадь заполнилась народом. Тут и там слышались крики и смех, играли дети, продавались воздушные шарики и не было ни одной пустой скамейки. По противоположной стороне шла группка девушек, одна из них, высокая и стройная, откинув золотистые волосы с лица, остановилась, засмотревшись на гигантского металлического спрута.

– Кажется, вы дождались, – заметил я. – Она подходит под ваше описание. Только вот не знаю, голубые ли у нее глаза.

Она улыбнулась:

– А это, в общем-то, совсем неважно.

«Создай мне мир, который будет лучше всех…»

Когда-то меня просила об этом девушка. Мы с ней не так давно расстались ― просто наша любовь умерла. А сейчас во мне умирал творец.

– Ты всерьез считал, что серое небо, каменные мешки и холодная вода ― это то, что нужно людям? ― Мой начальник Гаскин опирался на парапет и курил «Парламент». Меня бесил и запах, и нервный жест начальника, которым он вечно сминал недокуренную сигарету.

– Да.

Окурки на земле в дополненной реальности раздражали меня тоже.

Это была моя реальность. Пусть и неудачная.

– На каком основании?

– Данные маркетологов. Соцопрос. Люди хотели город, полный мостов, дождей и уличных музыкантов. Я взял за основу древний Санкт-Петербург.

– Древний Петербург… ― повторил Гаскин. ― И как ты считаешь: чем были вызваны попытки суицида? В твоем прекрасном городе дворцов и площадей.

Пришлось сделать над собой усилие, чтобы ответить именно то, чего нельзя говорить никогда.

– Не знаю.

Он не спешил реагировать. Я чувствовал, что не вынесу паузы:

– Мне казалось, я предусмотрел все. Даже убрал пронизывающий северный ветер.

Гаскин медленно кивнул.

– Да. Но нет.

– Простите?

– Ты убрал ветер. Сделал неподвижной воду. Фактически прибил гвоздями облака. Лишил это место Дуновения. И оно стало окончательно депрессивным.

– Но… я думал… архитектура…

– Просто мертвый булыжник. Живым этот город делал ветер. Надо было тщательнее изучить влияние климата на психику горожан.

Возражать не имело смысла.

– И что теперь?

– Я не могу позволить тебе уйти по собственному. Если я совершу подобную глупость, то, когда твои потенциальные работодатели запросят в базе портфолио ― а так и будет ― наша компания предстанет в крайне невыгодном свете. Раз мы не убили тебя на месте.

Он невесело усмехнулся.

– Но ведь люди живы.

– Да, поэтому я готов через месяц снова взять тебя на работу. Я считаю, у тебя есть потенциал. Причина ошибки ― неопытность и, как следствие, переоценка своих возможностей. Все такими были.

– А этот месяц?..

У меня сильно колотилось сердце. Может, все обойдется?

– А этот месяц, в качестве штрафа я предлагаю тебе пожить и поработать в Дипвирте.

Сказать, что меня долбануло изнутри, ― ничего не сказать. Туман над заливом мгновенно приобрел красный оттенок.

– Есть и второй вариант, ― словно сквозь вату донесся голос Гаскина. ― Мы увольняем тебя с пометкой «профнепригодность». Но тогда никто не даст мне взять тебя обратно ― ни через месяц, ни… в этой жизни.

«А другим ― и подавно», ― додумал я.

– Хочешь рассмотреть второй вариант?

Я не хотел.

В огромной степи, среди зеленой травы и красивых цветов, среди хрустальных ручьев под огромным синим небом в белых барашках облаков паслись табуны диких лошадей. Вместе с ними жили и коровки, и козы, в траве бегали зайцы и лисы. Бабочки порхали с цветка на цветок.

В одном из табунов однажды родилась лошадка-жеребенок. Она была слабенькая, часто спотыкалась и падала. При этом она набивала себе на лбу шишки. За это ее прозвали Единорожка.

Но Единорожка была упрямая, она не плакала, когда набивала шишки, чтобы не огорчать лошадку-маму. Наоборот, Единорожка старалась скакать быстрее всех и постоянно соревновалась с ветром, кто быстрее. Увы, ветер оказывался более быстрым, и лошадка снова падала и набивала шишки на лбу.

В табуне Единорожку недолюбливали, смеялись над ней за то, что она мечтает обогнать ветер и постоянно падает, и даже иногда обижали. Только мама Единорожки постоянно поддерживала ее, говорила, какая Единорожка у нее хорошая ― самая лучшая! И Единорожка очень любила свою маму.

А еще Единорожке снилась волшебная страна, где живут крылатые кони ― Пегасы. Они летали быстрее ветра и были источником вдохновения для писателей и поэтов. По-гречески «Пегас» означает «бурное течение», потому что крылатый конь родился на берегу океана.

Жизнь в степи была привольной и радостной, но из темного леса иногда в поля прибегали стаи злых волков, которые так и норовили напасть и съесть лошадку или корову, которые паслись на лугах.

Однажды стая волков напала и на табун, в котором жила Единорожка. Ее мама отчаянно отбивалась копытами от серых хищников. Тогда все закончилось благополучно, и все лошади ускакали от опасности. Но Единорожка подумала: «Вот бы у меня был настоящий острый рог, как у коровок или козочек! Тогда я смогла бы защитить от волков и свою маму, которая меня так любит, и остальных лошадей. И тогда остальные перестали бы надо мной насмехаться и обижать меня…»

Однажды Единорожке снова приснился крылатый конь Пегас. Он сказал: «Единорожка, пойдем со мной в волшебную страну, мы будем с тобой дружить». Единорожка согласилась, и они вместе отправились в волшебную страну.

Там крылатые кони летали меж облаков и соревновались с ветром. «Но как же я смогу летать с вами, ведь у меня же нет крыльев? А еще я хочу, чтобы у меня во лбу вырос настоящий рог, чтобы я могла защитить свою лошадку-маму, которую я очень люблю, и остальных лошадей. Правда остальные в нашем табуне считают, что я глупая и неуклюжая: постоянно бегаю наперегонки с ветром, падаю и набиваю на лбу шишки».

«Ты отнюдь не неуклюжая. А то, что ты соревнуешься с ветром, ― не глупость, а верность мечте! За то, что ты соревнуешься с ветром, за то, что ты такая настойчивая, и не плачешь, чтобы не расстраивать маму, в нашей волшебной стране у тебя появятся и крылья, и настоящий рог во лбу. Только никогда не нападай первая, а защищай тех, на кого нападают, и кто нуждается в твоей защите!»

Пегас топнул копытом, и у Единорожки по-настоящему появился светящийся витой рог во лбу и белоснежные сильные крылья. Это было настоящее волшебство! Но, вместе с тем, сама Единорожка очень долго мечтала о том, чтобы перегнать ветер и защитить свой табун от волков.

Прошла ночь, и на табун снова напали волки. Мама-лошадка очень испугалась, она не могла найти свою дочку ― Единорожку. Но вот с неба, расправив белоснежные сильные крылья, на волков спикировала крылатая лошадь с витым рогом во лбу! Ударами волшебного светящегося рога она разбросала волков, а самому главному из них сказала, чтобы он больше никогда не нападал на степных жителей.

«Единорожка, ты нас всех спасла, мы очень благодарны тебе за это!» ― сказали остальные лошади.

«Вы ― глупые, насмехались и даже обижали меня за мою мечту, а теперь готовы кланяться до земли. Я не хочу больше дружить с вами. Волки вас больше не тронут. А я вместе с мамой улетаю в волшебную страну крылатых коней ― Пегасов!»

Оказалось, что и у мамы-лошадки тоже появились крылья, и они вместе с Единорожкой взлетели выше облаков и отправились в волшебную страну Пегасов ― летать наперегонки с ветром.

Их пятеро. Вокруг них лес, спереди обрыв.

– Давайте с меня начнем, ― говорит грузный мужчина лет сорока. ― Раз имен нельзя, называйте меня Инженером. ― Он обводит взглядом остальных.

– Сиплым меня зовите, ― говорит сутулый мужичок. Голос у него и правда сиплый.

– Можно я буду Мамой? ― спрашивает пожилая женщина с волосами, по старинке убранными в косынку. Она одна не за столом, а стоит и смотрит в сторону обрыва. Остальные четверо на лавках вокруг стола. Подобные лавки-столы можно встретить на детских площадках. И тоже на сколах видны слои старой краски.

– Ты что, ― усмехается Сиплый, ― до своих лет мамой не побывала?

Шутку не поддерживают.

– Я… О… Ой! Представляете, хотела сейчас имя свое назвать, думаю, вот еще ― прозвища придумывать, а мне будто рот запечатали, ― говорит женщина с большими, красивыми глазами. ― Ну кошмар… ― хмыкает она. ― Такое вообще… Первый раз. ― Все молчат. Женщина ― ей на вид лет тридцать пять ― продолжает: ― Симкой меня зовите.

– От слова сим-карта, что ли? ― ухмыляется высокий черноволосый парень.

– Меня в детстве во дворе так звали. Созвучно с фамилией. Поэтому, наверное.

– Как к тебе обращаться? ― спрашивает Инженер, глядя на черноволосого. Сиплый сплевывает под лавку.

– Не знаю, ― пожимает плечами высокий брюнет. Он задумчиво смотрит в сторону обрыва. ― Мне все равно.

– Долговязый, ― сипит Сиплый.

– Кудрявый? ― предлагает Мама. Она подходит и треплет черноволосого по шевелюре.

– Да, просто ― Красавчик, ― заявляет Симка. ― Вот кто он.

До красавчика черноволосый не дотягивает – чересчур худ, узкоплеч, подбородок и нос островаты.

– Эй, начальник! ― кричит Сиплый в пространство. ― Выполнено задание твое! Имена розданы. Дальше что?

На стол падает луч желтого света. Когда луч гаснет перед пленниками, оказываются блюда и тарелки с едой.

– О, хавчик подвезли, ― радуется Сиплый и потирает руки.

– Вот это технологии у них, ― качает головой Инженер и принимается за еду.

– Слушайте, это здорово, конечно, но я здесь есть не собираюсь, ― говорит Симка. ― Я хочу, чтобы меня вернули к детям. Эй! Гад безликий! Домой хочу! ― Ответа нет. ― Почему они уверены, что отсюда нельзя просто сбежать?

– А ты попробуй, ― говорит Сиплый, не отвлекаясь от еды. ― Заметут и мордой в пол.

– Вот и попробую! ― с вызовом говорит Симка и направляется в сторону леса.

– С обрыва ближе! ― скалится Сиплый. Он по-прежнему не смотрит в сторону Симки.

Мама присаживается к столу, но почти не ест. То оглядывается, ища взглядом Симку, то вздыхает.

– Неспокойно мне что-то, ребятушки.

– С чего бы это? ― усмехается Красавчик. ― Обычный же день! Затолкали в летающую тарелку, отвезли неведомо куда, посадили за стол и велели слушаться. Чего же тут беспокоиться?

Инженер смеется, подергивая пузом. Сиплый тоже хмыкает. Но Мама только еще раз глубоко вздыхает.

Симка возвращается почти бегом.

– Представляете, не пускают! Подошла к краю леса ― ноги онемели. Не ступить. Потом вообще… ― Она стряхивает с рукава синей, матерчатой блузки налипшие травинки.

– Что? ― спрашивает Инженер.

– Да что, ― вздыхает Мама, ― она же наверняка не сдалась. С ватными ногами дальше пошла. Да, милочка?

Симка кивает. Она придвигает тарелку с едой и с аппетитом ест.

– Я же сказал, ― усмехается Сиплый, ― мордой в пол. Что они в стакан набодяжили, интересно? ― Он делает глоток и держит его на языке, пытаясь распознать вкус. ― Не квас, не чай, не пиво. Но пить можно.

– А сосиски из чего, по-вашему? ― откликается Симка. ― Это не курица, не свинина. Уж поверьте.

– Наверное, из тех, кто был до нас, понаделали, ― усмехается Сиплый.

– И капусту тоже? ― спрашивает Симка. ― Это ведь не капуста. Другое что-то. Вкуснее.

– Да и плевать. ― Сиплый утирает губы тыльной стороной ладони. ― Жрать можно и ладно.

Голос, как и тогда, когда велел всем придумать себе прозвища, звучит из ниоткуда и отовсюду. Будто невольники находятся в пещере, под сводами которой установлен репродуктор. Но пещера с небом вместо свода и лесом вместо стен.

– Вы выполнили первое задание. Спасибо за содействие. Теперь главное задание.

Голос замолкает. Луч высвечивает стол ― люди быстро убирают с него руки. Когда луч гаснет, на столе пусто ― грязная посуда исчезла. Тишина длится пару минут, за это время Сиплый достает из кармана маленький перочинный нож и начинает вырезать на ребре столешницы.

– Тебе нож оставили? ― удивляется Инженер. ― А у меня даже кошелек и паспорт исчезли.

– Мне иконку на груди разрешили. ― Мама обхватывает цепочку рукой.

– А мне ― это. ― Симка достает из кармана и кидает на стол пачку сигарет и зажигалку. Вынимает сигарету, закуривает.

– Говори уже, не томи! ― Сиплый выкрикивает в пространство. ― Что сделать надо, чтобы откинуться?

– Один из вас должен сегодня умереть, ― отвечает голос, будто ждал этого вопроса.

– Тьфу, ― зло сплевывает Сиплый. ― Так и знал, ядрена мать, что нас тут порешат одного за другим.

– И кто же должен умереть? ― спрашивает Инженер.

– Тот, кого выберите сами, ― отвечает голос.

― Я лично умирать не собираюсь, ― заявляет Симка. ― У меня детей двое ― одному семь, другому двенадцать. Нет уж, извините.

Все остальные молчат. Сиплый продолжает зло ковырять ножом деревянный стол. Мама сидит и задумчиво смотрит перед собой. Ее лицо под косынкой очень бледно, но в глазах решимость. Красавчик ― судя по всему ― поражен. Он продолжает то и дело поднимать глаза вверх, будто надеясь найти говорившего и уточнить задание. Инженер тоже смотрит перед собой. У него такой вид, будто ему очень стыдно за что-то. Будто виноват в том, что происходит.

– Дай добью, ― обращается Сиплый к Симке.

– Возьми целую. ― Она подвигает пачку.

– Не, ― мотает головой Сиплый. ― Я бросил. ― Берет протянутый окурок и докуривает его, держа указательным и большим пальцами, будто закрывая ладонью от ветра, которого нет.

– Сколько у нас времени? ― спрашивает Инженер.

– А какая, ядрена-матрена, разница? ― отвечает Сиплый, зыркнув на Инженера. ― Пока не замочим одного, домой не пустят, это ж ясно.

– Я пойду, сыночки. ― Мама поднимает глаза. ― Я уже пожила, скоро семьдесят как-никак. Куда ж больше?

– Постой, постой, мать, ― говорит Красавчик. ― А дети, внуки?

– Да нет у меня никого, ― вздыхает Мама, продолжая стискивать иконку. ― Не было детей у нас с мужем. А он уж умер давно. Так что я одна по свету мыкаюсь, жду, когда смерть приберет.

– Нет, ― качает головой Красавчик. ― Я пойду.

– Ты-то куда, щегол? ― сплевывает Сиплый. ― Тоже мне, выискался… Герой.

– Но как же можно пустить вместо себя старую женщину? Вы уж извините. ― Красавчик виновато смотрит на Маму.

– Да чего уж, ― та улыбается и похлопывает его по плечу. ― Эх и кудри у тебя! Будь я помоложе!.. Куда тебе умирать-то? Живи на полную. А мне и так скоро пора.

Сиплый встает, складывает нож и кричит в пространство:

– Слышь? Мы выбрали! Присылай своих вертухаев.

– Зачем же вы за нее… ― пытается встрять Красавчик.

– А я не за нее, пацан. Я за себя. Я пойду, слышь! ― Он опять кричит, обращаясь куда-то вверх.

Мама смотрит на него оторопело. Все остальные тоже удивлены и пытаются понять ― шутит Сиплый или всерьез.

Сиплый огибает стол, встает рядом с Мамой, похлопывает ее по плечу, как та недавно Красавчика, и говорит:

– Ты уж извини, мать. Не смогу сидеть и смотреть, как при мне бабу убивать будут. Ты ведь могла бы быть моей матерью. Не прощу себе никогда. Не смогу с этим жить.

– Да ты ж молодой! ― говорит Мама. ― Тебе еще жить да жить! Дети поди…

– Я как с зоны откинулся, так у меня детей будто и не было никогда. Как и жены. Так что я уже шесть лет бобылем.

– И что, совсем без женщины? ― спрашивает Симка.

– Ну, как, совсем… ― усмехается Сиплый. ― Но той одной не нашел пока.

– За что сидел-то?

– Да, ― машет рукой Сиплый. ― Разного понемногу. И грабеж, и драка, и поножовщина. Молодой был. Героем себя почуять хотел. Почуял, ядрена-матрена. Да только и тогда от моей руки не помер никто, и сейчас из-за меня не сдохнет. Извини, мать, ― он кладет руку на плечо Маме, ― не умрет, я хотел сказать. Эй, начальник! Выводи!

Тишина длится с минуту.

– Вы приняли решение? ― спрашивает Голос.

– Да, ― говорит Сиплый. Остальные молчат, виновато глядя в стол, только Красавчик мотает головой и тихо повторяет:

– Это неправильно, неправильно…

– Осталось последнее на сегодня, ― говорит Голос.

– Что еще? ― поднимает голову Инженер.

– Идущий на смерть должен рассказать одну историю из своей жизни.

– Какую еще историю? ― спрашивает Сиплый.

– Историю о самом счастливом случае в жизни. Это позволит сохранить память об ушедшем.

– Черт, ― ругается Сиплый. ― Все у вас затеи какие-то, нелюди. Ладно, слушай. И вы слушайте.

В Крыму я тогда отдыхал. Первое лето как освободился. Пришел на пляж ранехонько ― часов шесть, наверное, было. А там уже пацаны купаются, ― не то крабов ловят, не то мидий с мокрых камней обдирают. Мне че до них ― купаюсь, валяюсь, солнышком наслаждаюсь.

Сиплый замолкает, восстанавливая картину в памяти.

– Час, наверное, купался-валялся, пацаны разбежались. Только один остался. Щуплый такой, хиленький даже. Я еще раньше приметил, что остальные его шпыняли по малой ― рамсили, по-нашему. То ли он слабее других, то ли младше, то ли сыночек мамкин. Это я не смекнул. Вот все разбежались, а этот остался. Посидел, посидел, да снова за мидиями нырять начал. А волна поднялась, пойди обдери при волне ― то и дело норовит об камни шваркнуть. Вот и тот пацан весь ободрался. Но не сдается, ныряет. На берег выберется, и то пару, то пяток мидий из кулака на шорты высыпет. Посидит и снова в бой. Глаза блестят, будто заплаканные, носом шмыгает ― кажется, аж до слез доказать себе что-то хочет.

Я секу за ним одним глазом, но у меня и своих забот навалом. Есть о чем пораскинуть. И вот отвлекся, прилег, загораю. А когда встал окунуться ― гляжу, нет пацаненка. Ну, думаю, ушел. Потом смотрю ― шорты на песке. Нырнул глубоко? Да уж больно долго.

Ну я и бросился в воду. К камню тому поплыл, который пацан от мидий обдирал. Волна, говорю, поднялась, а я и сам небольшой пловец. Дай-ка мне засмолить, что ли? ― обращается Сиплый к Симке. ― Теперь-то уж все равно. А то че-та разволновался, вспомнив.

Симка протягивает пачку. Сиплый какое-то время вдыхает запах не зажженной сигареты, наслаждаясь, потом закуривает.

– Что дальше-то было? ― спрашивает Инженер. ― Спас пацана?

– Спа-ас, ― кивает Сиплый. ― Его о камень так приложило, что сознание потерял. Ко дну пошел, воды нахлебался. Я и сам весь в кровь разбился, пока зацепил, да вытащил. Как ту же мидию, ― ощеривается Сиплый, показывая металлокоронку. ― Потом были долгие упражнения на вдох-выдох и сблев воды. Спасатель, ядрена-матрена, на водах, ― Сиплый снова расплывается в широкой улыбке. ― А тот, как оклемался, даже спасибо не сказал. Втопил через дюны, только пятки сверкали. Мне даже обидно стало. В первый раз, можно сказать, что-то хорошее сделал, а ни одна душа не видала.

– Бог видел, ― говорит Мама.

Сиплый делает пару глубоких затяжек, втаптывает окурок в землю и поднимает голову.

– Давай уже, слышь! Не томи! Готов я.

– Храни тебя бог, сынок. ― Мама берет его за руку. Он не убирает руку, но продолжает смотреть в небо.

Луч, в котором, корчась и стеная от боли, исчезает Сиплый, не желтый, а фиолетовый.

Четверо долго молчат, стараясь не встречаться взглядами. Симка много курит.

– Где у них нужду-то справлять? ― спрашивает Инженер спустя полчаса молчания.

– Возле леса кабинка. Там даже душ есть. ― Симка указывает направление. ― Я когда выход искала, наткнулась.

Инженер идет в указанном направлении. Он грузен, тяжело дышит, штанины серых брюк висят мешками.

– На хрена себя до такого состояния доводить? ― тихо говорит Симка.

– А ты-то сама, лучше, что ли? ― с легким укором смотрит на нее Мама. ― Вон дымишь одну за одной.

– Не судите, да не судимы будете, ― говорит Красавчик. ― Я так себе всегда говорю.

Утром следующего дня четверо вылезают из своих спальных мешков. Спальники необычные ― матрац с карманом в виде одеяла и подушкой. Желтый луч накрывает завтрак.

– Изверги, ― Симка возвращается с пробежки. ― Все продумано. У них там в биотуалете даже зубные щетки есть. Моя ― красная, если что.

После завтрака Голос произносит:

– Не могу пожелать вам доброго утра ― для одного из вас оно точно таковым не будет.

Симка матерится. Инженер и Мама вздыхают. Красавчик прячет лицо в ладонях.

– Один из вас сегодня снова должен умереть, а перед этим рассказать историю из своей жизни.

– Так я и знал, ― сокрушенно говорит Красавчик. ― Только сегодня мне никто не помешает. Я буду следующий.

– Остынь. ― Симка открывает новую пачку, которая возникла на столе, когда луч убирал после завтрака. ― Не торопи событий. О себе расскажи лучше. Кстати, что у тебя с костюмом? Вчера мне казалось, что он у тебя чуть ли не под заказ сшит. А сегодня… Ты упал, что ли?

Красавчик, одежда на котором и вправду помята и вся в лесном мусоре, пожимает плечами:

– Какое там под заказ. К свадьбе готовился. Купил в магазине.

– К свадьбе? ― спрашивает Симка, а Мама и Инженер поворачивают головы.

– Ну да… Только… ― он вертит головой, ― это неважно все.

– Почему же неважно?

– Потому, что вы решите ― раз я жениться собрался, значит мне и умереть нельзя сегодня. А я не согласен. Никому не позволю…

– Остынь ты, говорю. Расскажи о себе. Кто ты, чем занимаешься?

– Да что… Мне двадцать семь. Окончил институт, работаю лаборантом при этом же вузе. Накопил денег, решил костюм купить, чтобы хоть на свадьбе… Девчонка на третьем месяце, и я уже просто не мог, как честный человек… А тут…

– Ладно ты, заладил, «честный человек». Любишь ее? ― спрашивает Симка.

– Да, ― опустив голову, тихо отвечает Красавчик.

– Вот и молодец, миленький. Вот и люби, ― говорит Мама.

– А я вот, что думаю… ― Инженер будто сам удивляется тому, что хочет сказать. ― Что будет, если мы не выполним их указаний? ― Он кивает головой в сторону неба. ― Не станем ни рассказывать о себе, ни выбирать?

– Тогда умрете все вместе, ― отвечает Голос. ― И умрете мучительно.

– Как в сказке, ― морщится Симка.

– Ага. Чем дальше, тем страшнее, ― говорит Инженер.

– Да нет, сказка есть такая. Русская народная. ― Симка выпускает струю дыма вверх. ― Я недавно Тимохе читала. Все хотели с кабаном желудей пожрать, вместо этого в яму попадали. А там с голодухи друг друга жрать начали. По очереди.

– Но мы-то не жрем друг друга, ― возражает Мама.

– Жрем. Просто косвенно.

– Лично я никого жрать не собираюсь. Я сразу сказал… ― начинает Красавчик.

– Слушай, заткнись уже, ― добродушно обрывает его Симка.

– Как вы попались-то? ― спрашивает Мама. ― Как и я, дура, ― посмотреть пошли?

– Ну да. К нам в пределы Ленинградской области НЛО нечасто залетают, ― говорит Симка.

– Ленинградской? ― удивляется Мама. ― А я из Калуги.

– Москва, ― хмуро сообщает Красавчик.

– Самара, ― поднимает руку Инженер. ― Я домой шел с работы. Остановился возле парка, чтобы на лавочке отдышаться. Да вот это… ― Он достает из кармана фляжку и отвинчивает пробку, ― принять немножко. Хочет кто-нибудь? ― Он делает глоток, морщится, закрывает.

– Эк ты ее скрывал-то, Инженер! Да фигли нам, красивым бабам, давай! ― Симка берет фляжку, тоже отпивает. ― Ну и дрянь!

– Забирает? ― ухмыляется Инженер.

– Сам гонишь?

– Хм. А то!

– Дальше-то что? ― спрашивает Мама.

– Смотрю, в кустах что-то светится. И даже вроде переливается. Моргает. Народу в парке мало было ― вечер, да и прохладно.

– Ты-то с этой штукой не замерзнешь, ― смеется Симка.

– Думал, аттракцион какой-то новый. Пошел взглянуть. А там… они. Дальше уже здесь.

– Я к девушке своей шел, ― говорит Красавчик. ― Тоже вечером. Мне надолго нельзя уходить, мать уже старенькая. Вот она уснула, я к Алле побежал.

– Алла ― зазноба твоя? ― спрашивает Мама.

Красавчик кивает.

– Но не дошел. Оно прямо посреди двора стояло. Я даже удивился, как из окон никто не видит?

– Но ты, как и все, не обошел сторонкой, а решил поближе взглянуть, так ведь? ― спрашивает Симка.

– Интересно же… ― смущается Красавчик.

– Интересней не придумаешь, ― кивает Симка.

– Получается, как в той твоей сказке, Симка, ― говорит Инженер. ― Там все за кабаном потопали, а мы за НЛО.

– Угу, ― кивает Симка. ― Кому желуди, кому огоньки.

Обед появляется вовремя. Когда со стола убрано, Голос произносит:

– Обращаем ваше внимание, пока не будет выбран тот, кто погибнет сегодня, не будет ужина и ночного отдыха.

– Да и плевать на отдых этот! ― отвечает Симка.

– А когда совсем стемнеет, умрете все, ― спокойно продолжает Голос.

– Может, так и лучше? ― Симка осматривает остальных. ― Чтобы вместе? Хоть людьми останемся.

– А сегодня будет последняя жертва или завтра снова? ― спрашивает Инженер, подняв голову.

Ответа нет. Четверо пытаются повторить этот вопрос неоднократно и на разные лады. Ответом молчание.

– Всех ли убьют твари иноземные или сегодня будет последний погибший, я не знаю, ― говорит Мама. ― Надеюсь, что второй вариант. Но сегодня умру я.

– Нет! ― Красавчик вскакивает, кажется, он готов заплакать.

– И я… ― чеканит Мама, ― прошу… не… мешать мне.

– Почему? ― спрашивает Симка.

– Разве и так не понятно? ― смотрит на нее Мама. ― Я стара. Одинока. Мне так и так скоро на Суд божий. И как я ему в глаза смотреть буду, если из-за моей трусости погибнет еще хоть один из вас ― молодых.

– Я-то, положим, себя молодым не считаю, ― пожимает плечами Инженер.

– Ну, вот и пойдешь следом, если считаешь так, ― вдруг соглашается Мама. ― Если изверги подколодные, нелюди иноземные и завтра будут жертву просить, не приведи бог! А сегодня ― моя очередь.

– Нет, я не согласен, ― категорично заявляет Красавчик. ― У меня мама как вы. Я… Не могу.

– Предлагаю проголосовать, ― говорит Мама.

– Я воздержался. ― Инженер смотрит в сторону обрыва.

– Я ― против! ― заявляет Красавчик.

– Знаешь, Мама, ― говорит Симка, ― я, конечно, тоже против того, чтобы ты умирала. Но будь я на твоем месте, сделала бы то же самое.

– Пожалуйста, доченька! ― молит Мама.

– Я голосую «за».

– Два с половиной голоса против полутора! ― ликует Мама. ― Слушайте же мою счастливую историю!

– Будто в «Мафию» играем, ― говорит Симка. ― Утром горожане решают, кого казнить.

Красавчик вскакивает и решительно идет к обрыву.

– Красиво там, правда? ― окликает его Симка. ― Река внизу, даже другой берег с лесом просматривается в тумане. Только прыгнуть тебе не дадут. Там на краю ноги тоже вязнуть начинают, будто в гудрон попал.

– Ты что, прыгнуть хотела, доченька? ― ужасается Мама.

– Прыгнуть ― нет, а вот спуститься подумывала.

– Я и не собираюсь прыгать, ― зло, не поворачиваясь к остальным, говорит Красавчик. ― Просто не хочу вас видеть.

– Тогда в туалете запрись, ― говорит Симка. ― Только ненадолго.

– Слушайте историю мою, ― говорит Мама. Она румяна, почти весела. ― Была у меня подруга. Лучшая. Мы с ней со школы дружили. Теперь уже нет ее.

– Как звали? ― спрашивает Инженер.

– А? Любкой. Любкой звали. И вот ждала она маленького. А врачи сказали, патология. Как мы все горевали! Просто не просыхали от слез. В те годы только-только УЗИ начали в Союзе использовать.

– И? Что же счастливого в этой истории? ― снова спрашивает Инженер и отхлебывает из фляжки.

– Как что? Так здоровенькой же доченька родилась! Никакой патологии!

– Чья доченька? ― не понимает Инженер.

– Как чья? Любкина! Любкина доченька здоровая. То ли она в животе не так повернулась, то ли врачи никак ее ручку левую рассмотреть не могли ― кто знает? Опыта-то работы с прибором не было, вот и проглядели, неумехи.

– Вот дураки, ― качает головой Симка.

– Тот день и стал лучшим в жизни. Потом было много всякого, и плохого, и хорошего, но тот день ― самый счастливый. А сейчас второй такой день. Оттого, что могу умереть вместо кого-то. Только бы изверг проклятый, ― она плачет и качает над головой кулаком, угрожая невидимому Голосу, ― вас домой отпустил, родненькие!

– Это ведь твоя дочка была, правда, Мама? ― спрашивает Симка. ― Никакой не Любки?

– А? Что? Что ты глупости говоришь, Симка?! Любки дочка. Светкой назвали. Забирай меня, изверг! ― Она поднимает голову и расставляет руки.

Красавчик садится над обрывом, обхватывает голову руками и ― судя по всему ― рыдает.

На следующий день, когда Голос повторяет условие, Инженер делает глоток из фляжки и поднимает руку, продолжая смотреть перед собой.

– Что, вот так сразу? Без дискуссий? ― спрашивает Симка. ― А почему, интересно? Только потому, что ты чуть постарше и, типа, молодым дорога? Паршивый аргумент.

– У тебя дети маленькие. У меня ― взрослая дочь. А кроме того, у меня сахарный диабет, давление и еще целый букет болезней людей с лишним весом. Врачи сказали, что мне лет пять-семь еще осталось ― не больше.

– Как-то ты неумело врешь. Не похоже, что тебе пять лет осталось.

– Не верь, мне все равно. Но не станешь же спорить, что хоть и куришь, здоровее меня? Бегаешь вон, за собой следишь. Не то что я ― жирный боров.

– Кто у нас боров, точнее кабан, мы уже договорились. ― Симка кивает и взглядом указывает на верх. ― Впрочем, не стану отговаривать ― что я, дура? Тем более, и за мной придут вскоре. Что скажешь, Красавчик?

– Я должен был умереть самый первый. ― Молодой человек сейчас совсем не похож на Красавчика. Волосы растрепаны, темные подглазины. Выглядит так, будто вовсе не спит по ночам.

– С какого перепуга?

– Я ― нехороший человек…

– Это почему же?

– А ты считаешь, это здорово, что девушка от меня залетела, хотя мы не женаты? А ты знаешь, ― кажется, Красавчик снова готов расплакаться, ― что я мог бы мать свою вылечить! Мог бы!

– Что ж не вылечил? ― спрашивает Инженер.

Красавчик отворачивается. Произносит еле слышно:

– Денег нету на операцию. Но я бы мог, если бы вправду хотел…

– И что бы ты мог, интересно? ― Инженер поворачивается к Красавчику. ― Банк бы ограбил?

– Пошел бы не пробирки перекладывать лаборантом за пятнадцать тысяч рублей, а в коммерцию! Другие же могут! Заработал бы денег, вылечил. А нет, так и банк бы ограбил! Но я… ― Красавчик машет рукой, ― тряпка…

– Да ты прям святой какой-то. ― Симка задумчиво выпускает струйку дыма. ― Эдаких грехов я у себя вагон насчитать могу.

Красавчик вскакивает и вновь направляется к краю обрыва. Там садится и утыкается подбородком в согнутые колени.

– Экспрессивный больно, ― качает головой Симка. ― Но зато чист душой. Не то что я.

Когда солнце начинает клониться к закату, Инженер рассказывает свою историю.

– Мне было лет двадцать пять ― почти как тебе сейчас, ― кивает головой в сторону Красавчика. ― Я тогда, после института, второй год мастером на заводе работал. Да и весил, конечно, ― он похлопывает себя по животу, ― раза в три меньше. И тут в нашу бухгалтерию пришла она… ― Инженер глубоко вздыхает. ― Глазки озорные такие, сама блондинистая… Всегда улыбается так ― и стеснительно, и игриво, что ли… Не знаю, как выразиться ― я плохой рассказчик.

– Отличный. Дальше давай, ― кивает Симка.

– Многие к ней подкатывали. И другие мастера тоже. Она все время отговаривалась как-то. Поэтому я не лез ― думал, отбреет, как и всех. Но всегда искал повод лишний раз в бухгалтерию заявиться. Чтобы просто взглянуть на нее и улыбку эту игривую… перехватить. Мне на целый день ее заряда хватало.

Инженер глубоко вздыхает и отпивает из фляжки.

– Целый год решиться не мог. Я понимал, один раз попробую, она откажет, и умрет надежда. А пока не спросил ― и надежда жива. Но казалось мне, что она будто ждет, когда ж я осмелюсь, наконец. ― Он снова отпивает. ― А по вам не понять никогда, ― Инженер смотрит на Симку, ― какие ваши улыбочки можно всерьез понимать, а какие ― только любезность. Только вы и знаете это.

– Да и сами не всегда знаем, ― улыбается Симка. ― Даже чаще ― не знаем.

– В конце концов я решился.

– Как это случилось?

– Пришел что-то подписывать. Она мне бумаги подает, пальчиком графу указывает, я расписываюсь. Раз или два наши руки случайно соприкоснулись. И тут я сам себя удивил ― а давайте, говорю, в кино сходим завтра после работы? Знаю, говорю, где идет фильм замечательный.

– А она? ― спрашивает Симка.

– Улыбнулась, как мне показалось, с облегчением. Вздохнула кратко, ― Инженер показывает ― как, что при его габаритах смотрится потешно, ― и кивнула. Ни слова не сказала. А потом глаза подняла и опять улыбнулась. ― Инженер молчит и смотрит в сторону обрыва. ― Это и был самый счастливый миг в моей жизни, ― говорит, обращаясь к обрыву.

– Понятно, ― говорит Симка.

– Я очень люблю жизнь. ― Инженер поворачивается к Симке. В его глазах слезы. ― И я бы ни за что… Я бы задушил любого… Чтобы жить… ― Голос Инженера срывается на высокие тона, что в его случае звучит жутко.

– Что же мешает? ― Красавчик встает и поворачивается к Инженеру. ― Я был бы только рад. Просто знаю, что вы опять против проголосуете. А кабан, как я понимаю, большинство послушает.

– Я люблю жизнь, ― продолжает Инженер. Он уже не плачет и говорит, словно дрова рубит ― зло, четко. ― И будь прокляты гады, что заставили нас делать такой выбор. ― Он поднимает глаза на Красавчика. Переводит взгляд на Симку. ― Я не знаю, кто из вас останется, но пусть он сделает целью своей жизни ― отомстить. Пожалуйста, узнайте, как можно им навредить, помешать. Чтобы они не крали больше мирных людей, не заставляли их ― как пауков в банке ― убивать друг друга. Ты ― ученый. ― Инженер смотрит на Красавчика. ― Если ты выживешь, придумай что-нибудь. Если ты… ― Он смотрит на Симку. ― В тебе я даже больше уверен.

– Почему, интересно?

– Характер у тебя пробивной, сразу видно. Ты найдешь тех, кто сможет что-то придумать. Как-то противостоять. Журналистам расскажешь, например.

– Так что же ты сам не попробуешь? ― говорит Симка. ― Еще ведь не решено ничего. Все переиграть можно.

– Решено. ― Инженер порывисто встает, с грохотом опрокидывая лавку. Как и Мама широко расставляет руки, поднимает голову и закрывает глаза. ― Давай, забирай меня, кабан проклятый!

Утром следующего дня Красавчик и Симка почти не разговаривают. После завтрака Голос сообщает, что осталось выбрать последнего, кто будет убит. Оставшийся в живых благополучно вернется на Землю.

Оба воспринимают эту новость без удивления и ничего не обсуждают вплоть до обеда. Симка совершает пробежку, потом делает зарядку. После чего долго сидит на краю обрыва, смотрит вдаль. Красавчик похож на бомжа ― грязный, печальный, бродит вдоль леса. Он третий день почти не ест и вообще похож на неприкаянную душу.

Лишь ближе к вечеру Симка начинает разговор.

– Я пойду, ― закурив, говорит она. ― Ты останешься. ― В ее голосе ни толики сомнения.

– Я не согласен, ― спокойно говорит Красавчик. Подглазины у него еще темнее, а в волосах соломка лесного мусора.

– Поскольку я не могу тебя заставить, у нас равное количество голосов, мне остается только убедить. Давай сначала я изложу свои аргументы, потом ты ― свои.

– Попробуй, но…

– Первое. У тебя больная мать. Я так понимаю, она еще и одиночка? Сколько лет без мужа живет?

– Давно, ― хмуро отвечает Красавчик. ― Дальше?

– Ну вот ― мои родители здоровы, не считая возрастных болячек. И они вдвоем. У твоей матери есть кто-нибудь, кроме тебя?

Красавчик молчит.

– Вот и я так думаю. Значит, дом престарелых и ни одного близкого человека рядом.

Красавчик снова не отвечает.

– Далее. Беременная девушка, которую ты любишь, правда?

Красавчик упорно молчит.

– Любишь, конечно. И нужен ей и ребенку.

– Это все? ― хмуро спрашивает Красавчик.

– Нет. Сколько тебе лет? Двадцать пять, ты говорил?

– Двадцать семь.

– Мне почти на десять лет больше. Значит, хотя бы на эти годы я прожила больше.

– Ты молодая…

– Да. Но ты моложе.

– Теперь все?

– Нет. Еще один аргумент. Его я придумала только сегодня. Ты лучше нас. Чище, честнее. Даже, как я понимаю, без вредных привычек ― просто идеал какой-то. Признаюсь, такие как ты ― не в моем вкусе. Слишком уж ты… кошерный. Но я умею быть объективной.

Красавчик молча смотрит на Симку.

– Так что ты не только молодостью, но и чистотой у всех нас выигрываешь. Ты должен жить.

Красавчик мотает головой.

– Смотри, ― продолжает она. ― Я дымлю, как паровоз. Инженер пьет. Сиплый и вовсе бывший зэк, тут и комментировать нечего.

– А Мама?

– Мама и вправду старая. Ей все равно не так много осталось. Вот мои аргументы. Какие твои?

– Первый. Ты женщина. И я не могу…

– Ясно. Шовинизм. Еще?

– У тебя двое детей! Живых, уже рожденных! И каждый из них перевешивает все твои аргументы.

– Согласна. Если бы не одно «но». Да, я обожаю моих солнышек, ― глаза Симки становятся влажными, ― но это парни. И у них есть отец. А для мальчишек после десяти лет отец едва ли не важнее, чем мать.

– Но…

– Да, я говорила, что Тимохе только семь ― восемь исполнится через месяц. Но все равно, он уже не лялька. Выдюжит.

– Я не согласен, ― просто отвечает Красавчик. ― Никогда себе не прощу.

– А твоя мать выдержит, когда единственное ее чадо сгинет? Это ты простил бы себе? А каково твоей девушке будет? На третьем месяце, говоришь? Аборт делать поздновато…

– Нет, ― Красавчик округляет глаза. ― Никакого аборта.

– Алла твоя у родителей живет?

– Нет. Она сирота.

– Вот. То есть помощи с ребенком не будет. Оставит ли она его без тебя?

Красавчик хочет протестовать, но Симка поднимает руку в останавливающем жесте.

– Я не знаю! Но то, что ты не сделаешь ни ее, ни ребенка счастливыми своей гибелью, в этом уверена.

Красавчик молчит.

– И еще одно. Ты ученый. Все эти материнские фонды ― я не очень в них верю. А ты найдешь нужных профессоров, объяснишь, изобретешь… Хотя, думаю, кабаны сотрут память.

Красавчик поднимает голову.

– Когда я увидел НЛО, я стал снимать на телефон.

– Я тоже. Только ничего не было видно ― пусто в кадре.

– У меня то же самое, ― соглашается Красавчик. ― Но… ― Он наклоняется к уху Симки и очень тихо, прикрывая губы ладонью, произносит:

– Я успел наговорить и разослать нескольким друзьям сообщение на «Ватс Апп».

– И все рассказал? ― так же тихо спрашивает Симка.

Красавчик кивает.

– Ну, вот видишь. Будем надеяться, что когда ты прослушаешь сообщение, вспомнишь, что и как.

– Если оно сохранилось… Или если они не стерли память всем, кому успел разослать.

– Но надежда-то есть. Только надежда и может сделать счастливым ― Инженера вспомни.

Красавчик зарывается лицом в руки. Долго молчит, потом, наконец, тихо произносит:

– Я согласен.

– Вот и отлично, ― вздыхает Симка. ― Думала, тяжелее будет. А теперь, пока еще есть время, у меня к тебе будет странная просьба. Скажем так, прихоть женщины, которой предстоит умереть.

– Я согласен на все.

– Но ты даже не знаешь, что я попрошу, ― улыбается Симка. Она снова закуривает и с минуту молчит. ― Давай трахнемся? ― наконец говорит она. ― В последний-то раз в моей жизни?

Красавчик поражен.

– Ты же сказала, что я не в твоем вкусе.

– Характер, да… Слишком ты… впечатлительный, что ли. А внешне ― очень даже в моем. Это ведь я тебе придумала прозвище, забыл?

– Но как же я…

– Изменять не хочешь? ― кивает Симка. ― Понимаю. Вот это-то чистоплюйство мне и не симпатично. Ради тебя жизнью жертвуют, а ты… Да, ладно. ― Она машет рукой. ― Хотелось просто… мужского тепла. Напоследок.

– Я согласен, ― вдруг говорит Красавчик и преданными глазами смотрит на Симку.

Алло, алло! Гала, это ты? Слышно плохо, ты в метро, что ли? Да, спасибо, спасибо, да, так и есть: третий сын у нас! Что? В каком смысле «как я с ними справлюсь»? Я очень хорошо с ними справлюсь, мне что три мужика в доме, что четыре ― я их вот так держать буду, вот так! И ничего страшного, это мне помощь и отрада на старости лет, то-то же, да!

Как назвали? Адя говорит: пусть младший будет Яном. Дурное имя какое-то, не нравится мне, не нравится. А? Красивое? Ну не знаю, может, пусть так и будет. Что-то нет у меня сил спорить, замоталась я, спа-ать очень хочется…

Алло, Гала, ты? Что ты говоришь? Ой, и не говори! Напрасно я Адю послушала: назвали младшего дурным именем, так и дите такое же, дурноватое, ой, слушай, у меня аж сердце болит, как подумаю, сколько я наплачусь еще с ним! Нет, Галочка, ну что ты, у меня двое старших, не видала я, что ли, как дети чудят? Нормальные дети и чудят нормально, разобьют чего или сломают, а этот же будто спит наяву! Невозможно с ним!

Вот пошли мы вчера в пекарню, ага, со всеми мальчишками пошли. Илюша с Алешей ― ну пацаны как пацаны, загляденье, сразу к витрине и кричат: этого хочу и вот того хочу, и с мясом, и сладкого, и слоеного! Настоящие мужики, мужик должен любить пожрать, ну скажи, нет? Что? Ну да, так я и говорю: мальчишки пирожки выбирают, а этот балбес поковылял смотреть, как там пекарь ватрушки лепит. Вот скажи, какой интерес в сыром тесте, когда перед носом пирожки лежат? А он стал и как уставится на это тесто, на сырое, ты понимаешь! Я ему: «Ян!» да «Ян!», я ему уже криком кричу: «Ну ты чего, ну очнись, что кушать будешь?» А он чего? А он поворачивается, глаза такие счастливые, будто целую кулебяку увидел, в пекаря пальцем тычет, а тот стаканом стукает по тексту, ну, лунки там делает, чтоб творог положить. И Ян говорит, да еще громко так: смотри, мол, словно лошадь ходит по кочкам!

Какая лошадь? Какие кочки? За нами уже очередь собралась, Илюша с Алешей со смеху попадали, я со стыда чуть не лопнула! Лошадь по кочкам, ты слыхала такое? Что это за пацан такой, ты мне скажи? Откуда эта дурь, я не понимаю!

Ну чего ― и чего? Адя ему подзатыльник выдал и без пирогов оставил. Сказал, черствой коркой обойдется, раз ничего не выбрал, пока вся семья его полдня ждала у прилавка! Так он будто и не заметил! Ага, и еще дома из пластилина такое лепил. Хотел было из муки, так я не дала продукты переводить, придумает, тоже еще!

Что? Да какой «мультиков пересмотрел»! Илюша с Алешей тоже мультики смотрят, и чего? У них кони по тесту не ходят, только у Яна кони ходят! И это ему пять лет, а дальше что будет? У меня тут и по дому табуны поскачут, ой, я не могу, аж голова разболелась!

Нет, ну ты понимаешь, братья сидят пироги едят, а Яну как будто все равно, что ему не досталось, ходит, бормочет чего-то, улыбается! Наяву у него мультики, так мне кажется. Ой, Гала, не знаю я, что с этим ребенком такое, откуда это взялось, что с этим делать? Врачу его показать, что ли?

Алло? Да, Галюнь, как ты удачно позвонила, я как раз управилась, погоди минуту, чайку себе налью. Какие удобные эти новые телефоны, слышь, как очки на голове, а перед глазами всякие картинки красивые! Да, это Адя купил, ага, он за всем следит, все знает: что где появилось нового такого, чтоб удобно было, и все в дом, все в дом! Говорит, скоро и телевизор можно будет подключить к этим очкам, прям так и буду сериалы смотреть, ой, так удобно, слушай! Говорит, скоро закажет такое, надо только долго ждать, это откуда-то из-за границы везут, это там выдумывают, а Адя следит за всем.

Не нарадуюсь я на Адю, на близнецов не нарадуюсь, ходят они у меня в секцию, я тебе не рассказывала? Бокс, ага. Что Ян? Да балбес Ян, тебе точно говорю: его в роддоме подменили. Ну ни на кого он не похож, полный дом нормальных людей у нас и один… ай, не буду такое говорить, сын все-таки, хоть и неудачный, ой, неудачный, Гала, слушай!

Вот я только вспоминала, как ты говорила: пойдет в школу, раскроется, будет сочинения писать, в творческий класс попадет, станет писателем, как Адин брат! Помнишь, да? Какие сочинения, Гала! Учителя от него плачут! Вот они тоже говорят: никогда б не подумали, что это дети из одной семьи ― Илюша с Алешей и Ян! Они ж и близнецов учат, те самые учителя, ты понимаешь? И вот как, говорят, вот в седьмом классе два Силачевых ― ну дети как дети, нет, всякое бывает, раз они окно разбили, а то журнал украли и сварили… ну нормальные пацаны, ты понимаешь, ну хулиганят, куда без этого? Все мальчишки хулиганят! Да, так вот, два Силачевых в седьмом классе и один Силачев в шестом ― как будто, говорят, с разных планет дети! Младший просто не от мира сего! Нет, что ты, он журналы не варит, ему на журналы вообще плевать, на уроки плевать и на оценки, и что учиться надо, и что учитель с ним разговаривает!

Что сочинения? Вот ты говорила ― сочинения! Одни двойки! Совсем не то пишет, что надо писать! Какие-то эти, слушай, не помню слово, учительница называла, такое заковыристое… в общем, не про то он пишет, про что прям в книжках написано, додумывает ерунду всякую из своей головы, у учительницы волосы от этого дыбом! Да еще такой безграмотный, как будто из лесу вышел, как будто дурачок какой-то! Я ж ребятам сколько мультиков ставила про грамотность и как писать надо ― ну, близнецы ничего так, более или менее, а этот…

Да водили мы его к врачу. Тот говорит, Ян никакой не сумасшедший, нечего врачам головы морочить и от больных детей отвлекать. Говорит, отведите его в творческий кружок. Ага. Творческих кружков мне только и не хватало. Чтобы его там научили еще мастерить этих коней, ага. Чтобы еще с другими такими же общался, опытом обменивался. Так у меня тут и слоны запляшут, не только кони! Нет бы на бокс ходил, как Илюша с Алешей, ну нормальное же дело для мужика, мужик должен уметь в морду дать, а не сказки сочинять! Кому они нужны, эти сказки, вот скажи мне? Да нет, Гала, пустое это все, не возьмут его ни в какой кружок, он же не умеет делать как велено, никого не слушает.

Вот ты говорила, писателем он будет! Не рассказывай мне! Я знаю, что такое писатель, у меня деверь писатель! Вот ему говорят, что нужно сочинить ― так он то и сочиняет, и красиво очень, складно выходит и по правилам все! А Ян же совсем не то делает, он никого не слушает, не хочет как надо, как ему сказано, а только из своей головы какую-то ерундистику берет! Какой творческий класс? Он же неуправляемый! До него же не достучаться, ни в какие рамки не лезет!

Да он ничего путного не придумывает, я тебе говорю! Учительница по обществознанию вот звонила, рассказывала, ой, вот ты послушай! Начала она урок в классе и спрашивает: как вы думаете, ребята, почему наш предмет такой важный? И, слушай, Ян руку поднял, ты поняла, сам поднял, никто его не вызывал! И как давай трещать: и то, и се, и вот такие случаи, и вот сякое, напридумывал там черт те чего! А учительница ж ответы сверяет по своим спискам, там же все прописано, как надо отвечать. И чего? Ноль баллов! Ничего правильно не назвал, ты понимаешь? Ничегошеньки, ни словечка верного не произнес! Мне так стыдно было за него, просто кошмар какой-то! Я его спрашиваю: ты зачем насочинял ерундистики? А он говорит: меня же спросили, как я думаю! Нет, ты понимаешь, Гала?

Ну что, наорала я на него, не сдержалась, нет моих сил. И Адя сердился очень. Взяли учебник, открыли: все там написано, хорошо и складно, прям зачитаешься: и зачем предмет, и какие случаи, и все! Ну есть же учебник, тебе что, трудно почитать до того, как руку тянуть? Тебя спросили, как ты думаешь, а не чего ты выдумываешь! Сплошные мультики у ребенка в голове, сплошные сказки!

И ты понимаешь, никак не остановится! Уже сколько его ругали за это, уже сколько просили делать как надо ― как с гуся вода, кивает и лыбится, как дурачок. А бывает, знаешь, зыркнет на меня, аж страшно становится, как будто он там задумывает что-то, в голове своей! Нет, я не могу, слушай, вот за что мне такое? Что дальше с ним будет, что мне с ним делать?

А? Гала? Привет, дорогая. Не беру трубку? Да звонка не слышала, сериал смотрела, слушай, та-ак интересно, ага, зарубежный, и как они такое придумывают, кто это им рассказывает, как надо снимать вот такое интересное? И у мальчишек теперь тоже такие очки есть, ага, только они через них в игрушки играют, ну, близнецы играют, Яну не дают, ему, говорят, все равно, он ничего вокруг не замечает.

Ай, нет, слушай, не хочу я про него, он и правда дурачок, я только расстраиваюсь. А вот ребята молодцы! В спортивном классе, да, и они там на хорошем счету, хотя класс-то самый популярный, считай, после всяких этих как их… опять слово вылетело, ну, которые языки учат, чтобы потом торговать с заграницей, да. Очки вот эти обновляют все время, теперь столько всего можно делать, слушай, даже пиццу заказать… А, так ты тоже наконец себе купила такие? Ну я тебя поздравляю, теперь с тобой можно и сериальчик обсудить, и шоу, слушай, ты уже смотрела, какие шоу сейчас сделали? «Давай поторгуемся» и «У кого новее», и «Помолодевшие»… Ой, ну я знаю, что не наши придумали, ну какая разница? Нет, зарубежные мне не понравились, языков же я не знаю, а этот переводчик в очках один текст пускает, я не успеваю и читать, и смотреть. Вот только если переведут какой-нибудь сериальчик ― тогда я с удовольствием смотрю!

Ой, слушай, насчет языков, я вот всех спрашиваю и тебя спрошу: нет репетитора хорошего на примете, а? У мальчишек с русским прям беда, ага, у всех троих, и сочинения эти, изложения, что там еще. Илюша с Алешей ― они, ты понимаешь, они активные ребята, ну и спортивный класс, там одно занятие в неделю по языку, их подтянуть надо, им год до выпуска! Ну и Яна заодно, я уж не знаю, какой учитель с ним справится, но он же должен как-то школу окончить!

Что? Гала, не хочу, говорю, про него рассказывать, мне одно расстройство от этого ребенка! Здоровый лоб стал, меня перерос, кеды ― как лыжи, а дурь в голове только вспухла, словно квашня! И друзья у него такие же никчемные, ага, вся школа над такими смеется, ты понимаешь? Девчонка эта, слушай, ну смотреть не на что, уши торчком, вся морда в веснушках и все время воду хлещет, хлещет. Диабет у нее, ага. Я не понимаю, что там за родители, нельзя лекарства нормальные найти для ребенка? И еще пацан с ними дружит, такой вежливый мальчик, толстый… слушай, ну просто ужас какой обжора! Нет, мужик должен любить пожрать, но этот же и уши обглодает, я тебе говорю! Один раз его Ян домой пригласил, так этот мальчик скушал все бутерброды, что я на четверых им приготовила! Яну я сказала: не приводи сюда больше этого объедалу, и вообще, сам к своим друзьям ходи в гости, раз они тебе так нужны! Нет бы с кем нормальным общаться, как вот Илюша с Алешей, ой, у них такие хорошие ребята в друзьях, такие веселые, и с ними такие девочки красивые, заходят иногда, да. Ой, это мне радость, конечно, будет, ну вот с первых дней эти дети меня радовали, не то что Ян!

В кого он такой? Вот скажи мне? Ничем не интересуется, все со своими друзьями что-то сочиняет, целыми днями с ними висит в этих чатах, как их… с дополненной реальностью, точно! Вот что они там делают, а? И я не знаю! Все придумывают что-то, только ерунда выходит, я тебе говорю, ерунда! Сколько они в школьных проектах участвовали в этих, креативных, да! Такую чушь вечно нагородят, никто и понять не может, какую оценку за нее ставить! У всех проекты как проекты, а у этих ― черт те что и сбоку бантик! Девочка эта некрасивая ― она у них за художницу… да нет, Гала, ну о чем ты! Такая же двоечница, такая же невменяемая, никого не слушает, тоже в творческий класс не взяли, потому что делает не пойми чего. Я тебе говорю, если б не запретили детей на второй год оставлять, вся эта компания до десятого класса бы никогда не добралась! В первом бы до сих пор сидели! Ну да, класс их так и называется ― «общий», да я тебя прошу, класс для дурачков, которые ни то, ни это, никаких способностей, никаких стремлений! Я говорю: Ян, чем ты заниматься хочешь, ты ж по новым законам в пятнадцать будешь совершеннолетний, где твоя ответственность, куда ты поступать думаешь? А, ничего добиться не могу, смотрит на меня букой, как будто я ему враг какой-то, как будто я в него душу не вложила! Не хочет с матерью разговаривать, понимаешь, буркнет что-то ― и в свой угол забивается. С братьями тоже лишнего слова не скажет, никогда ни в компанию к ним не попросится, ай, да что там! Отрезанный ломоть!

Тьфу, Гала! Говорила тебе: не спрашивай про Яна, я расстраиваюсь! Все, не хочу про него говорить, зараза он неблагодарная, вот и все! Но репетитор нужен, всем троим мальчишкам нужен, а то они с нашей шеи никогда не слезут, а ведь Адя уже не мальчик, чтобы всех на своем горбу тащить! Нет, Гала, репетитор только по языку, пусть язык сдают, он легче. Математика у них еще больше запущенная, ну, Илюше с Алешей математика ни к чему, они в спортивный будут поступать, а Ян… да не знаю, слушай, придумается что-то. Пусть по языку сдает экзамен, сдаст ― и то хорошо будет. А иначе что? Даже в дворники не отдать, теперь же кругом одни машины…

Гала! Ты меня слышишь? Гала, я тебя прибью! Мне плевать, что ты на работе! Ты мне кого подсунула? Я тебя просила репетитора, а ты мне подсунула дивергента! Что? Да, диверсанта! Слушай!

Мне надо было, чтоб он мальчишек подтянул по языку, ты чего, не слыхала? Что ты говоришь? Гала, какая, к черту, старая закалка? Мне надо, чтобы дети сдали экзамены! Мне не надо, чтоб человек пришел и морочил им головы! И чтобы меня учил, как мне сыновей растить ― тоже не надо! Учитель мне нашелся!

Кто перезвонит? Ты перезвонишь? Ну ладно, ладно, да, я поняла, ты на работе. Но чтобы вечером мне как штык, а то я не знаю, что с тобой сделаю! Да, только после семи звони, как закончится «Давай поторгуемся».

Ага, позвонила все-таки! Я уж думала, ты от меня прячешься, даже Аде сказала… что? С кем ты говорила? С этим старикашкой? Что-что он сказал? Да я от него ту же чушь слышала, мне плевать, что он там считает, Галка, понятно? Я тебе сама все скажу, что надо сказать!

Не перебивай меня! Не будешь? То-то же!

Пришел этот старикашка, боже, Галка, где ты его откопала, он же древний, как мумия, а если б он помер у меня в доме? Ну так да, пришел, сначала с Илюшей и Алешей сел, посмотрел их планшетники учебные, электронный дневник, сочинения, изложения, ну это все. Изучил, покряхтел там чего-то, начал им какие-то тесты задавать, ну я уже не слушала, у меня сериал начинался, я ушла. Возился он с ними два часа, как договорились, и еще час учебы я для Яна оплатила. Ну, с близнецами позанимались, те, я вижу, недовольные. Старик пошел планшетник Яна смотреть, а я с мальчишками поговорила ― не понравился им твой репетитор, ты слышишь, Гала? Рассердил их твой репетитор и твоя старая закалка! Он им начал делать сложно! Думай, обдумай, выдели суть там какую-то, идею какую-то формулируй, ну что это такое! Зачем это им? Я учебник смотрела, ничего там нету такого! Мне надо, чтоб они экзамены сдали, а не выделяли какие-то сути никому не нужные! В общем, отказались они учиться так, как он хотел, и сказали, что он старый идиот, вот и все! Нет, не ему сказали, Гала, ты что, у меня очень воспитанные дети! Мне сказали!

Да, вот мы только с ними поговорили ― вылетает этот дедок с планшетником Яна, аж трясется весь, боже, Гала, я так перепугалась, я думала, он тут и закончится, дедок! И чего я делать буду? Ужас какой-то, кто только из дома выпускает таких стариков вместе с их закалкой! Кого ты мне подсунула? Ты что, ненавидишь меня?

Да, выскочил этот дедок с планшетником Яновым и верещит: у вас гениальный сын, у него фантазия, у него слог, у него то-се! Я говорю, да где ж он гениальный, если двойки таскает, а? Ни одного сочинения за все годы хорошо не написал, где ж у него фантазия? А дедок и говорит: это, мол, такой ум, что его аж разглядеть никто не может, ага. Вся школа дурная, значит, учителя дурные, родители дурные, один Ян у нас умный!

Тьфу, Гала, ну что такое! Ну как так можно! Я ж смирилась давно, что сын у меня дурной, я ж свой крест несу терпеливо, я готова деньги платить, чтобы дотянуть его хотя бы до троечек, чтобы только из школы выпустился благополучно. А чтобы такое вранье мне в глаза говорить, ну ты скажи, что ж это за человек такой? Какая старая закалка? Старый маразм, вот что! Ух и рожа же хитрая, думал, я ему за уроки с гением платить начну, ну и дед, ну и жук! Погнала я его из дому!

Не перебивай меня, Гала, у меня аж внутри все клокочет! Ты знаешь, чего Ян теперь учудил? Решил, что ему надо улетать за границу и сочинять там истории. Ты большую чушь слышала в своей жизни? Кому там нужны его бредни, ты мне скажи! Кто его там кормить будет? Да он даже языков не знает! Твоя «старая закалка» ему мозги свернула, Ян теперь вообще никуда не поступит! Решил, что у него уже все есть, что ему надо, кроме языков! Тьфу!

У них, оказывается, за последний год уже целая банда чокнутых собралась! Прежде были только он, та девочка с диабетом и жирный мальчик, а теперь еще какие-то дети, и из художественного класса, и из спортивного, даже один умный парень есть, из класса физики. Ну ты мне скажи, зачем такому парню с ними водиться? Чтобы физику учить, надо же ого какую голову иметь! И они все вместе, Ян говорит, уже год всякой ерундистикой маются, никак не намаются! Игрушки делают, он говорит, игрушки с фишками для столов каких-то, ой, я в этом ничего не понимаю, в этих глупостях! Алешу с Илюшей спросила, сказали, Ян им показывал эти игрушки, так там чумное что-то, какие-то карты, какие-то надписи, в общем, чумное, как Яновы истории, и вот теперь…

Что? Гала, я даже слушать не хочу, что тебе этот дед говорил! Мне надо, чтобы дети получили профессию, ты понимаешь? Нет, Гала! Нет, Ян не выучит языки, как он что-то выучит, если он вечно в облаках витает! А даже если выучит, все равно не устроится никуда, к языкам еще математика нужна, чтобы с заграницей торговать, и еще эта нужна, культурология, ты что, не смотришь «Давай поторгуемся»? Не видела, как там сделки срываются? Только головой мотнешь не так или визитку возьмешь не эдак ― все, на вылет! Видела, а? То-то же! Что ему одни языки! Да и когда он их выучит! Что?

Нет, Гала, он не умный! Ты меня послушай сюда, Гала: будь он умным, так запросто бы сделал то, чего глупые хотят! Будь он умнее школы, умнее нас с Адей, так что б ему стоило просто сделать как надо! Написать те изложения, поговорить по-человечески, сдать экзамены, а? Не хватает у него ума на это, не-хва-та-ет!

Я тебя даже слушать не буду! Вот высказалась, душу отвела, а теперь будем с Адей думать, как нам Яна в разум вернуть. Ну вот что делать, а? Был просто дурак, а теперь думает, что он умный дурак! Поколотить его, что ли? Или нет, я ему так скажу: раз вы по новым законам в пятнадцать уже совершеннолетние, так тебя тут и кормить никто не обязан будет, готовься выметаться на вольные хлеба!..

Нет, Гала, я тебя не спрашивала! Ну тебя к черту, подруга, один раз уже спросила! Удружила ты мне ― дальше некуда!

Да… Кто?.. Гала. Что ты хочешь, Гала? Ты мало уже натворила?

Ах, ты не слыхала. Ну так я тебе скажу. Я тебе скажу, что будь проклят тот день, когда я тебя спросила про репетитора. Будь проклят тот день, когда твоя «старая закалка» переступила мой порог.

Сбил он мне Яна с панталыку. Ты понимаешь, одним разговором. Я пятнадцать лет растила этого ребенка. Я душу в него вкладывала. А тут пришел один старый хрен и… Тогда Адя Яна отлупил, чтоб не заикался ни про какие самолеты за границу. Мы думали, все, закрыли вопрос, да он и не открывался толком! Ян затих, подрабатывать начал. То с собаками гулять, то рекламу собирать из ящиков. На переработку ее сдавал потом. Мы думали, образумился. А он, оказывается, на репетитора так зарабатывал, ты понимаешь? И остальную свою банду подбил ходить к этому дедку.

Ты же знала? Не могла ты не знать, Гала.

Как пришло лето ― они все улетели. Сели в самолет и улетели. Это твой дедок их научил, куда ехать, как. Сами бы они не смогли. С-совершеннолетние, а все одно дети. Они сами бы не посмели… Ты же знала? Молчишь? Вот и Ян не сказал ничего. Ни слова. С того дня, как Адя его отлупил, так он с нами не разговаривал. Молча ушел, навсегда ушел, слова не сказав. Не попрощался даже.

Нет, не исчез, не сгинул. Жив он. Открытку прислал с надписью нерусской. А своей рукой даже словечка не черкнул, гадина.

Все, Гала. Нет моих сил. Ничего не хочу. Ничего не могу. Сериалы не смотрю. «Помолодевших» не смотрю. Душа у меня болит. Илюша с Алешей в спортинститут поступили. Я их поздравляю, а у самой слезы в глазах и сердце болит. За что меня бог наказал таким сыном, а? В кого он такой, ну в кого ж он такой паскудный вырос? Что я не так сделала? Мало его любила, мало заботилась? Да я ж ему всю душу…

Это все твоя «старая закалка», Гала. Если бы не она ― ну хоть как-то ребенок бы устроился в жизни, а теперь… Даже не знаю, что с ним. Не знаю, где он. Болит моя душа. Не хочу я тебя слышать больше, Гала. Не хочу.

Алло, Галочка? Сколько лет, сколько зим! А голос у тебя почти не изменился, ха-ха-ха! Да, знаю, что неправда, знаю…

Я тебе с нового телефона звоню. Мальчишки подарили нам с Адей на годовщину. Хорошие они у меня, не нарадуюсь на этих детей, заботятся о родителях, не забывают! И знаешь, что эти новые телефоны умеют? А переводить нерусские передачи прям теми же голосами, представляешь? Теперь столько новых шоу могу смотреть, ну просто красота, отрада на старости лет!

И знаешь, кого я сейчас видела там, на зарубежном канале? Яна. Представляешь? Важный такой, взрослый, говорит так умно, словами сложными сыпет: и «наша команда продолжает развивать индустрию», и инвестиции там какие-то, и каких-то подписчиков миллионы, и перевели на двадцать языков…

Смотрела и плакала, веришь, смотрела и плакала…

Что? Нет, конечно, Ян писал нам все эти годы! Ну как писал ― открытки присылал на праздники. И деньги присылал, что ты себе думаешь! Я хороших детей вырастила, они своих родителей не бросают и не забывают! Только, ты знаешь, Ян же внятно ничего не объяснит никогда, а его историй мудреных я никогда не понимала. Сказал бы один раз по-людски: мам, я теперь важный человек, меня аж по телевизору показывают… А может, он и писал что-то такое, но я думала ― привирает.

И мальчишка этот толстый рядом с ним был в телевизоре. Теперь-то, конечно, не мальчишка, а мужик взрослый, только все равно жирный. И девчонка та страшная, только, видать, операцию на ушах ей сделали, уши больше не торчат.

Ой, какая гордость меня взяла! Какой хороший у меня сын, какой умный и толковый, а? Вот скажи! Точно в Адин род, у Ади вот брат писатель и сын ― сочинитель каких-то игрушек для столов. Я ж всегда в него верила! Всегда говорила, будет толк от Яна, только дайте срок!

Я чего звоню-то, Гала. Дедка ж того, «старой закалки», уже в живых нет, конечно. Но я это, ты знаешь, я тебе сказать хочу-то, просто чтобы ты знала, чтоб ты не думала, Гала… Ты прости меня, ладно? И еще, Галочка…

Спасибо тебе.

Некто повадился воровать наши биткойны.

Мы с братьями приторговываем всякими виртуальными штуками ― мечами, там, эльфийскими, коронами для принцесс, супершлемами-невидимками. И прочей популярной ерундой.

Братья мои ― более башковитые. За финансовую сторону дела в основном они отвечают. А я так ― принеси, подай, лезь на форумы, выясняй, чем сейчас дерутся…

Так вот, они уже этой пакости хакерской и ловушки ставили, и антивирусы навороченные запускали, но не сумели зафиксировать даже кусочек вражеского кода. И в виртуальную полицию заявы писали ― без толку. Правда, кем бы ни был вор, он никогда не забирал всю выручку. Где-то треть отщипывал, остальное оставлял.

Хотя, судя по его умениям, ничего ему не стоило и подчистую денежки выгрести. Можно было бы подумать, что какой-то эфемер развлекается. Пожалуй, лишь им такое под силу. Вот только эфемерам деньги ни к чему. У них в Эфемерии совсем другие ценности. Да и от мира людей они стараются держаться подальше.

– Заботливый, однако, ― хохотнул я, когда очередным вечером мы обнаружили, что вместо сотни биткойнов пришло шестьдесят девять. ― Красиво на три делит.

Заказчик волшебного лука предоставил все чеки ― мол, сотню посылал! И от него вышла сотня, и через виртуальный банк прошла сотня, а до нашего счета доползло шестьдесят девять…

Да и не первый случай. Почти ничей платеж не пришел целиком за последнее время. Не могут же все заказчики повально обманывать?

– Ловкий ворюга, ― заключил я, подумав, что сам бы так, наверное, никогда не сумел.

Я и от братьев-то копейку лишнюю не сберегу.

Братья посмотрели на меня недобро. Что-то им в моих интонациях не понравилось. Или про копейку заподозрили?

– Ты это чего? Восхищаешься подлецом, не иначе? ― прошипел Габи, старший.

– Так вот что, карауль его сам теперь, понял? ― вскочил из кресла Денька. ― Мы тут корячимся ночами, а он… Только ржет и хлеб свой зря жрет.

– Так я это… ― Я почесал затылок. ― Я же не слишком-то умею…

– Слышь ты, Эвась-карась, ― Денька надвинулся на меня всей своей немаленькой массой, ― если к утру не поймаешь вора, пойдешь за уличными ботами отходы собирать. А нам такой помощничек не нужен!

– Так я это…

– Точно! ― подхватил Габи. ― Заодно и пару мечей продай, а то залежались они с прошлого месяца. Все на мегалуки перешли и на гибкие копья. А мы хоть отдохнем ночку. Пойдем, брательник, в клубе зависнем.

– Верно, мальчики! ― загудело за спиной. В воздухе возникла голограмма отца. ― Нечего лентяю прохлаждаться. Ха-ха-ха!

Вот так всегда. И при жизни меня ни во что не ставил, и теперь, в виде соул-программки, тоже.

– Гуляйте, мальчики! Пускай балбес Эвась-карась поработает! ― прогрохотал снова отец.

И они ушли. Натянули фиолетовые куртки с неоновым переливом и ― поминай как звали. Только датчик на двери пискнул.

В деревне пропели петухи. Сквозь водную гладь пруда их голоса просочились и к его обитателям.

– Подъем, мои милые крошки! Пришло время просыпаться, ― нежно проквакала своим головастикам красивая изумрудная лягушка.

Головастики проснулись и шумно начали носиться по мутной воде, радуясь новому утру.

Вглядываясь в коричневатую даль вод, только самый маленький головастик Андрюша не стал резвиться с остальными и спросил зеленую лягушку:

– Мамочка, а что там, на том конце?

– Такой же берег, как и наш. Там еще из пруда вытекает ручей, а куда он дальше течет, этого никто не знает.

– Вот бы сплавать посмотреть!

– Ты что?! В центре водоема живет злая хитрая щука! Все ее боятся. Остерегаются плавать через середину и жмутся к берегу.

С тех пор самого маленького головастика не покидало желание сплавать на тот, другой берег, и посмотреть ― что там? А уж спуститься вниз по ручью и узнать, куда он впадает, ― было верхом мечтаний! Андрюша перестал принимать участие в шумной суете своих братьев головастиков, игры и соперничество показались ему пустым времяпрепровождением. Внутри него зрело смутное желание побега. Скучное размеренное будущее на обжитом месте в кругу своих братьев и любимой мамочки его больше не привлекало. Дальний берег манил и снился уже по ночам.

И вот, однажды, когда головастик Андрюша почувствовал, что он достаточно окреп и время пришло, он, никому ничего не говоря, незаметно отплыл за кустик травы и, убедившись, что его не хватились, отправился в путешествие. Плыть вдоль берега было скучно и долго, поэтому Андрюша решил плыть напрямик, через середину пруда ― «авось разминемся со щукой. Не все же время она торчит на середине»!

Немного отплыв, Андрюша услышал чей-то оклик.

– Ты это куда собрался, малец?

– На тот берег, ― оглядываясь вокруг и никого не находя, отвечал головастик.

– И ты не боишься злую щуку? ― удивленно спросил кто-то.

– Очень боюсь, но так хочется узнать что там, на том берегу.

– Да, не знаете вы жизни, молодежь. Летите сломя голову, а голову-то можно и потерять! ― продолжал поучать его кто-то.

– А вы кто? И где вы?

– Я ― премудрый пескарь! Возвращайся! Слушай, что я тебе говорю!

И тут Андрюша увидел из норки торчащий рот и два усика «премудрого пескаря».

Головастик подумал немного над словами этой рыбки, но поплыл дальше.

Вот и середина. Щука, набив желудок, дремала между велосипедной рамой и кузовом от разбитого «запорожца», возвышавшимся над всяким прочим хламом, неизвестно как попавшим на середину пруда. Хищница приоткрыла один глаз, провожая нагло мчащегося мимо ее носа головастика: «Как ни спеши, маленький наглец, мне нужно сделать только одно движение и ты будешь у меня в пасти! Скажи спасибо Нептуну, что я сегодня сыта, да и мелковат ты, подрасти тебе еще надо, чтоб попробовать щучьих зубов». Она зевнула… и снова задремала, переваривая пищу.

Андрюша что было сил мчался мимо хищницы и, только спрятавшись за корягой, перевел дух. «Вроде не заметила», ― подумал головастик.

–Ну, ты даешь, брат! И куда смотрят твои родители?

Услышал головастик и, еще дрожа, обернулся. Рядом на камушке сидел маленький жук-плавунец.

– Привет, ― только и смог вымолвить головастик.

– Привет. Лихо ты это проделал, червячок! Будь ты покрупнее, она бы тебя непременно сцапала!

– Я не червячок, я ― головастик! ― возразил Андрюша.

– Во-во! Оно и видно, что от большого ума ты на такие финты решился ― го-ло-вас-тик! ― пренебрежительно отвечал жучок.

– А ты что тут делаешь? ― спросил, отдышавшись, Андрюша.

– А ничего. Смотрю, как щука таких дураков, как ты, глотает. Что еще делать? А главное, ей и гоняться ни за кем не надо ― сами недотепы к прямо пасти подплывают, кто из любопытства, кто либеральничает, кто просто так, а кто и по делу ― но у всех один конец ― в желудке у «зубастой». Ты бы был сегодня девятнадцатым, если бы представлял из себя хоть что-нибудь путное, ― презрительно сплюнул жучок и поплыл прочь.

– Ты куда? Поплыли со мной к тому берегу! ― позвал жучка головастик.

– Делать мне больше нечего! ― уже на ходу отвечал плавунец. ― У меня тут родня и место прикормленное. Что я там буду делать? В cалочки с тобой, дурачком, играть?

И уплыл. Андрюша на минутку задумался над его словами и отправился дальше. А что еще оставалось? Середина пруда пройдена, позади зубастая щука ― только вперед. Чем дальше он уплывал от родных мест, тем больше менялась картина водоема. Он становился светлее, зеленее и менее засорен. «Деревня кончилась», ― понял головастик. «А здесь уютнее. И не такой уж большой наш пруд, ― подумал про себя Андрюша, ― а когда-то он мне казался таким огромным!»

Все чаще попадались ему рыбки, весело поблескивающие своей чешуей.

– Ой, смотри какой забавный вьюнок! ― хихикая, говорили они о нем.

– Я не вьюнок, я ― головастик! ― обиженно поправлял их Андрюша.

– Подумать только! ― хихикали рыбки и исчезали в густой зеленой траве.

Вскоре наш герой повстречал и стайку вьюнков ― рыбок, похожих на маленьких змеек. Они тоже засмеялись при виде Андрюши:

– Смотрите, какой смешной нескладный вьюнок!

– Я не… ― начал было головастик, но, немного подумав, спросил их: ― А вы куда направляетесь?

– По ручью в большое озеро, ― отвечали рыбки.

– Ой, а можно с вами? ― восторженно попросил головастик.

– Можно, отчего нет? Ты, видно, отбился от своей стайки, может, по пути она нам повстречается! ― приветливо пригласили его вьюнки. И они поплыли к ручью, вытекающему из пруда. Когда они вошли в ручей, плыть стало гораздо легче, течение само несло их вперед. Вьюнки по пути затевали всякие игры и забавы. Головастик с большим удовольствием в них участвовал. И незаметно для себя стал тоже покрываться маленькой серебристой чешуей.

– Смотрите, смотрите! Он становится похожим на нас! ― весело смеялись рыбки. Андрюша был озадачен. Уже все сроки прошли, когда он должен был превратиться в лягушонка, а этого не только не происходило, а наоборот, он все больше и больше становился похожим на окружавших его рыбок. Ну не волшебство ли? А может быть каждого, кто выбирает иную дорогу, а не предначертанную ему, ожидает перерождение? Впрочем, Андрюшу это вполне устраивало. Он продолжал свой путь в кругу новых и верных друзей. Впереди его ждало огромное чистое озеро. Новые впечатления, новые встречи, новая жизнь.