Предисловие к художественному произведению часто не читается или проглядывается уже после того, как прочитана книга. «К чему читать предисловие? — рассуждает подчас читатель. — Если меня не захватило само художественное произведение, то не поможет и предисловие. Если же книга мне нравится, то незачем портить впечатление тяжеловесными литературоведческими замечаниями».

И все же хочется попросить читателя нарушить этот нередкий обычай и с самого начала прочитать предисловие ради своей же пользы, чтобы не попасть в смешное положение...

А ведь попадали в него (и не раз) иные весьма ученые читатели той самой восточной поэмы XI века, что лежит перед нами.

Прочитав восемь тысяч с лишком двустиший и ни разу не улыбнувшись, некоторые исследователи глубокомысленно морщат лоб и упорно доказывают, что поэма никуда не годится: «Это самая безнравственная поэма в персидской классической литературе!», «Ни одна незамужняя женщина не должна читать этой поэмы!» и тому подобное.

При всей условности аналогий прибегну к ним. Представим себе читателя следующих строк: «Я предлагаю тебе историю знаменитого Дон-Кихота Ламанчского без всяких прикрас и околичностей, а все жители Монтьельской округи и поныне говорят, что такого целомудренного любовника и храброго рыцаря с давних пор не бывало в их краях...» Что бы мы сказали, если б услышали такого рода поток критических замечаний: «Еще один длиннейший средневековый рыцарский роман! Скучновато! Выспренне!»

Или как бы мы взглянули на дотошного исследователя, который стал бы нас уверять, что щедринская летопись «История одного города» «содержит целый ряд хронологических, а равно и филологических неточностей и неувязок». Утешим себя, что ничего подобного ни с Дон-Кихотом, ни с исторической хроникой города Глупова произойти не может. А вот с поэмой «Вис и Рамин» — может и происходит.

Не хотелось бы, чтобы наш читатель попал впросак: «Снова, дескать, очередное «Лейли и Меджнун», опять тысячи терзаний, риторические рассуждения, выспренность и скука!»

Не следует, впрочем, торопиться с выводами!

Сначала, в первых главах поэмы плавно, торжественно, порой π не без выспренности течет изложение событий: пир у царя царей Мубада; его пылкое объяснение в любви царице Шахру и уговор с нею о том, что если у нее родится дочь, то она станет суженой Мубада; клятва Шахру; рождение Вис; ее воспитание.

Впервые чуть-чуть настораживает письмо кормилицы о причудах и капризах Вис:

Здесь бросается в глаза нарочитое снижение стиля, которое, однако, можно расценить как несколько большую живость в изложении. Никакой усмешки автора поэмы мы еще не видим.

Такую же живость изложения замечаем мы и в следующих главах: в сцене свадьбы Вис и прибытия посла Зарда с письмом от царя Мубада. Но пока еще трудно вообразить, что уготовит нам поэт — трагедию любви или комедию нравов.

Кажется, впервые замечаем мы усмешку на устах поэта, прочитав стихи о том, как при виде Зарда растерялась Шахру, нарушившая уговор с Мубадом.

Что и говорить, сравнение царственной особы с ослом не предвещает трагического поворота событий. Кстати, это почтенное животное (не царственная особа, а осел) будет еще не раз упоминаться в дальнейшем и каждый раз своим появлением внесет некоторую фривольность в самые, казалось бы, мрачные ситуации.

Уже в приведенной главе, может быть, именно из-за этого осла, все последующее изложение пространного царского письма, весьма напыщенного и слезливого, вызывает сомнение: всерьез или пародийно воспроизводит поэт послание великого шаханшаха? Но вот только что увязшая, «как в грязи осел»,

Насмешка становится очевиднее. Но почитайте дальше: нежная красавица Вис «отчитывает» посла Зарда такими нецарственными оборотами, что диву даешься и поневоле забываешь о восточной риторике, обильно украшавшей первые главы:

А какие слова подбирает поэт для описания царского гнева? Он пишет, что Мубад

Нельзя сказать, чтобы за каждым словом сквозила здесь легитимистская почтительность к царям. Автор явно ухмыляется в усы!

Пародийность стиля подчеркивают и следующие мрачные главы, в которых рассказывается о кровавых битвах, о том, как

Тем более что эти главы довольно быстро прерываются пикантным рассуждением о том, в какие дни «жена зороастрийца обязана от мужа удалиться». Все дальнейшее уже не оставляет сомнения в том, что автор, говоря о Мубаде и Шахру, не только усмехается про себя, но все откровеннее смеется над ними.

Эпизоды же о том, как кормилица с помощью колдовства сковывает мужскую силу Мубада, или о том, как изобретательная Вис хитроумно наставляет рога своему владыке, — все это еще и еще раз выявляет сатирическое звучание поэмы.

Иногда, как, например, в эпизоде с кормилицей, подменившей на супружеском ложе Вис, сатира доходит до гротеска.

Шаханшах Мубад, перепившийся на пиру, улегся спать. Рядом с ним — его законная жена, несравненная Вис. Убедившись, что Мубад крепко спит, она скользнула с ложа и пустилась бегом на крышу дворца, в объятия своего любовника Рамина. Все действие происходит в кромешной тьме: свечи и светильники во дворце погашены. Однако, опасаясь быть разоблаченной, если шаханшах проснется в неурочный час, Вис обращается к своей кормилице, не преминув подладиться к ней комплиментом о пышных телесах старой мамки:

Кормилица заняла место Вис, но старый шаханшах, на беду, проснулся и сумел разобраться что к чему.

Мубад неистовствует, а кормилица в страхе молчит. Во тьме гремит голос одураченного рогоносца, который

Тогда Вис, прервав любовные утехи, подкрадывается к ложу и, горько заплакав, просит шаха хоть на минуту отпустить ее руку.

Приносят свечи, и Мубад видит, что рядом с ним сама оскорбленная невинность — Вис, жалующаяся на то, что нет ничего хуже старого, ревнивого мужа. Преисполненный раскаяния, старый Мубад только и может пролепетать, что все, дескать, с пьяных глаз.

горько сетует он.

С каждой новой главой растет занимательность поэмы, острее становится язык, я герои выглядят все смешнее. Читатель легко убедится в этом сам, переходя от одной главы к другой.

Над кем же смеется средневековый поэт?

Больше всего достается царю Мубаду. Это — похотливый старикашка, вечный пьяница, готовый ради своих амурных дел пожертвовать целым войском. Вот как говорят о нем солдаты, вынужденные после тяжелого похода вновь вступить в бой, чтобы «отвоевать» царю Вис:

Даром, что шах зовется Мубадом, что означает «жрец», — на самом деле он — ничтожество и тиран. Только после его смерти расцвели подвластные ему города Хорасана, ибо

Под стать шаху и мамаша юной Вис, царица Шахру, готовая за золото и драгоценности продать своих детей.

Когда шах Мубад прислал ей дары, требуя, чтобы Шахру вернула Вис, помолвленную тем временем с красавцем Виру, родным братом Вис,

Не более благовидно поведение Шахру на протяжении всей поэмы.

Брат шаха, его советник и посол, Зард, немногим лучше других. Грубый солдафон, он непроходимо глуп и неизменно остается в дураках. Не сумев уберечь Вис, запертую на замок, он тупо глядит на нетронутые замки и печати. Шах Мубад, сам не слишком большой мудрец, на сей раз неплохо отмечает:

Рамин — младший братец шаха Мубада, возлюбленный Вис — сладострастный обольститель, готовый сегодня пожуировать даже со старухой кормилицей, которую завтра назовет «бесстыдной ведьмой». Он по очереди волочится то за Вис, то за Гуль, затем снова возвращается к Вис, но неизменно блюдет свой интерес и дрожит за свою жизнь. О браке с Вис он вдохновенно заявляет:

Шах Мубад, браня Зарда за то, что тот не уберег Вис, дает не лишенную смысла сравнительную характеристику обоим братьям — Зарду и Рамину:

Не более высокого мнения о Рамине и брат Вис, царевич Виру, бывший одно время, по зороастрийскому обычаю, ее мужем:

Лицемер Рамин прикидывается верным другом, изворачивается, обманывает. Вот он, по настоянию коронованного рогоносца Мубада,

Но тут же Рамин нарушает священную клятву и продолжает плести любовную интригу с Вис. Этот, в общем, весьма удачливый бонвиван до невероятия много и долго плачет, стенает, столь же долго и много разглагольствует о своих бедствиях; выдавая себя за любящего брата, он не останавливается перед убийством Зарда, мешающего ему выкрасть казну Мубада. Рамин готов ради своих утех убить и Мубада, цинично заявляя:

Достойный участник всей этой дворцовой камарильи царевич Виру. Он после кровопролитной битвы, в которой гибнет его отец, быстро (и, добавим, выгодно) примиряется с Мубадом, отнявшим у него Вис. Более того, Виру убеждает ее не путаться с Рамином, а оставаться верной законному супругу — Мубаду.

А Вис «хрустальнорукая», какова сама Вис? Она ветрена и непостоянна в любви. Довольно быстро совершает Вис переход от пламенной любви к Виру к столь же пламенной страсти к Рамину. Она прекрасно умеет притворяться и кривить душой. Она лихо возражает Мубаду о «муках ада», которыми он ей угрожает.

Дескать, не так страшен черт, как его малюют! А каково сопоставление самой себя с вором?

В своей ревности Вис мелочна и умеет отменно браниться. Когда Рамину наскучила Гуль и он вернулся к Вис, умоляя о прощении, Вис называет его старой лисой, коршуном, а жену его — ослицей, падалью, уксусом и чесноком. «Кубок с вином и млеком» — это о собственной персоне.

А как надменно относится Вис к Рамину до того, как тот стал шахом, явно толкая его на захват престола:

Вис ничего не стоит заверить Мубада в том, что он дороже ей «ясных глаз» Рамина, клясться ему в «верности»:

И тут же она спешит тайком в объятия Рамина. И это не раз и не два, а постоянно и непрерывно.

Уже из приведенных отрывков можно было заметить, что монологи и диалоги царствующих особ великолепны.

Рассерженный шах Мубад обращается к нежной Вис со следующими словами:

Вис выражается чуть изысканней, «по-женски»:

Рамин зато — «по-мужски»:

Словечки «невежда», «пустой барабан», «враль» сплошь да рядом употребляются в лексиконе любовных изъяснений возлюбленной пары Вис и Рамина.

Так изображает средневековый восточный автор своих основных героев — царей и цариц, принцев крови и принцесс, дворцовую среду со всей ее челядью. Так смеется он, а порою издевается над царским дворцом. Правда, поэт все время напоминает, что его поэма — это повесть о давно минувших днях домусульманской эпохи, о времени парфянских царей, правивших около тысячи лет тому назад. Но как бы невзначай (не от своего имени, помилуй бог, а устами своих героев) поэт бросает и такие реплики: «Что в мире хуже, чем царей коварство?», «Ведь говорят: «Коль шаханшах присудит, то сокол самкой иль самцом пребудет».

Все отмеченные черты поэмы делают ее непохожей на другие любовные поэмы средневекового Востока. Все более укрепляется уверенность, что перед нами не просто забавная, чуть фривольная рыцарская повесть, а весьма своеобразная социальная сатира. Аналогия, к которой прибегали мы в начале этой статьи, приобретает гораздо более прямой смысл. Перед нами «восточный Дон-Кихот», созданный в XI веке, — поэма по форме любовно-романтическая, куртуазная, с ярко выраженной пародийной тональностью, а по существу — острая сатира на царей и власть имущих восточного феодального общества.

От чьего имени пишет поэт свою сатиру, искусно замаскированную под древнее предание? Разгадка этого вопроса также содержится в виде намека в самой поэме.

Обратим внимание, как сетует Рамин на то, что его похождения станут предметом разговоров простолюдинов, порою — их сочувствия, а чаще — смеха и осуждения:

«Людей базара», говорливого, пестрого, шумного, балагурящего, разношерстного и разночинного восточного базара, «людей земли и ремесел», пастухов, хлебопашцев, водоносов, охотников, рыбаков, кузнецов и горшечников, их острых на язык жен — вот кого опасается Рамин. Не их ли мысли и настроения, оценки и суждения, суды и пересуды выражает автор поэмы? В том, что это именно так, еще больше убеждает неожиданный финал поэмы.

В разгаре любовной интриги, когда трагическое и комическое перемешались так, что не разберешь, где начала и где концы, а действие дошло до кульминации, появляется в роли deus ex machina[1] — кто бы вы думали? Свинья, животное отнюдь не почитаемое в мусульманской среде слушателей и читателей поэмы. Жестокий и позорный конец уготовил автор царю царей. На Мубада бросился дикий кабан

Таким образом с помощью дикой свиньи наступает мгновенная развязка, а вслед за нею в оставшихся нескольких страницах поэмы коренным образом изменяется весь ее стиль, характер изображения героев: Вис и Рамин становятся блаженненькими, добрейшими и справедливейшими из царей. Вся художественная, сатирическая прелесть поэмы испаряется, зато для понимания ее иронического смысла мы получаем новый, исключительно убедительный довод.

Последние главы воспроизводят социальную утопию средневекового городского плебса — утопию о справедливом царстве под управлением справедливого монарха.

Вот как зафиксирован в поэме этот переход от социальной сатиры к социальной утопии. Последним достойным аккордом замечательной сатиры прозвучал, как мы видели, выход торжествующей свиньи, вершащей суд и расправу над злом (воистину, неисповедимы пути аллаха, избравшего судебным исполнителем свинью!). Немедленно вслед за этим начинаются довольно пресные, морализирующие строки утопии:

Дальше довольно «хроникально», но достаточно полно перечисляются все благодеяния справедливого монарха, целая программа тех же «людей земли и ремесел», которые прежде устами поэта (надо признаться, гораздо художественней и живее) порицали дворец: строительство городов, благоустройство пригородов и селений, возведение караван-сараев, бань, колодцев, щедрая раздача милостыни нищим, превращение бедняков в богатых, обеспечение спокойствия на торговых караванных путях, назидания вельможам и чиновникам, дабы они не обижали слабых, установление честных судов, уничтожение лихоимства и произвола («И были пред судом его равны богач и нищий, раб и царь страны»), выдвижение ученых в качестве советников царя царей, одним словом — осуществление мечты средневековых простолюдинов:

Если свинья выступает в финале сатиры в роли верховного судьи над злом и его носителем — несправедливым царем Мубадом, то нас не должно удивлять, что утопические страницы поэмы начинают и ведут до конца наши старые знакомые — ловелас Рамин и притворщица Вис, на сей раз в роли справедливых царей, носителей добра.

Основная идея этих утопических страниц выражена автором в следующей сентенции: «Добру все блага надо предпочесть». Автору поэмы нужно было персонифицировать торжество добра в образе справедливых царей, а под руками у поэта были только Рамин и Вис. Переделка их в хороших, чуть ли не святых, не противоречила эстетическим нормам поэзии XI века, и поэт так и поступил со своими героями.

Удивительная трансформация Вис произошла в два приема. Вначале, для того чтобы усыпить бдительность Зарда и помочь Рамину пробраться к царской казне, она разыгрывает сцену жертвоприношения храму, который расположен недалеко от казны. В каком неожиданно умилительном виде предстает перед нами ветреная, сладострастная Вис!

Здесь Вис еще только святоша. Но через несколько страниц, когда после гибели Мубада Рамин вместе с верной Вис законно воссядут на престол, она сделает следующий шаг, и из святоши превратится в благочестивую, святую царицу.

Рамин же совершает свою трансформацию еще быстрее: едва смыв с рук кровь убитого Зарда, он тут же становится справедливым царем со всеми подобающими последнему качествами, в том числе и святостью.

Признаемся, что назидательные главы поэмы (к счастью, немногочисленные) скучноваты. Но зато именно ими подкрепляется высказанное предположение о том, чьи настроения выражает автор замечательной поэмы, отнюдь не безнравственной, как могло показаться при чтении первых страниц настоящего предисловия.

Собственно говоря, самое главное, что должно было быть сообщено читателю в качестве предупреждения (до прочтения им поэмы), сказано. Некоторые же дополнительные сведения содержатся во второй части предисловия.

Принято писать, что об авторе поэмы «Вис и Рамин» почти ничего не известно. Трудно с этим согласиться, ибо о нем известно довольно много, во всяком случае, самое существенное: он написал свою поэму в XI веке, и написал так, что она с интересом читается и почти тысячу лет спустя. Не это ли самое важное? Все остальное — точное имя автора, годы рождения и смерти, место рождения, учения, службы и прочее, — все это действительно малоизвестно. Но разве это имеет столь большое значение?

Фахриддин — не собственное имя поэта, а его прозвище. Гур- ган — это название прикаспийской области, места, где, возможно, поэт родился или проживал большую часть своей жизни. К этим сведениям можно добавить также, что он служил у сельджукидских правителей при основателе династии Тогруле и писал, видимо, еще какие-то стихи, кроме поэмы «Вис и Рамин».

По образцу, приведенному в самой древней из дошедших до нас таджикско-персидских антологий (составленной Ауфи в XIII веке), видно, что эти стихи высмеивали (а может быть, были обычной в то время рифмованной инвективой) кого-то из противников или недоброжелателей поэта.

Известны имена и некоторых сиятельных покровителей поэта. Стоит ли их упоминать? Они ничем не прославились, разве только тем, что для них писал действительно большой поэт.

Любопытен путь поэмы, ее судьба. Сам автор пишет, что он якобы воспроизводит древнюю иранскую, пехлевийскую поэму. Филологи много спорят о том, воспроизвел ли он ее с перевода на язык фарси или сам перевел с пехлевийского языка. Все это имеет очень небольшое значение, тем более что, если поэма и заимствует (точнее, использует) некий древний сюжет пехлевийской поэмы, то по существу является, конечно, не переводом, а самостоятельным творением, порожденным условиями своего времени и поэтическим дарованием ее автора.

О сюжете пехлевийской поэмы написано и опубликовано в английском востоковедческом издании большое исследование профессора Минорского, в котором автор скрупулезно вскрывает исторические и географические основы поэмы, прототипы многих действующих лиц и так далее. Статья эта очень интересна воскрешением и реконструкцией многих среднеиранских сюжетов и имен, но она не содержит литературного анализа поэмы «Вис и Рамин» как таковой, — поэмы, написанной Фахриддином Гургани, а вовсе не переведенной им.

Незамеченными остались некоторые более архаические элементы поэмы, содержащиеся в самом ее заглавии. «Вис» на языке «Авесты», древнейшего иранского памятника, появившегося еще до нашей эры, означает сельскую общину; «Рам» (другая форма имени «Рамин») — это бог-покровитель скотоводства. Возможно, что самый сюжет «Вис и Рамина» восходит к какому-либо не дошедшему до нас древнеиранскому преданию о дружбе мифической покровительницы земледелия и мифического же покровителя скотоводства.

Намеки на это сохранились в самой поэме, в песне, которая поется певцом Кусаном на пиру у Мубада:

В поэме дерево, касающееся небосвода, — образ Мубада; река с произрастающими на ней травами и цветами — Вис, а гилянский бычок — Рамин. В песне Кусана отразились, по-видимому, какие-то следы древних мифов Ирана.

Отмечают, наконец, сходство поэм «Вис и Рамин» и «Тристан и Изольда». Это сходство, бесспорно, существует. Оно выражается и в «любовном треугольнике» в обеих поэмах (Мубад, Рамин, Вис; параллельно — король Марк, Тристан и Изольда), и в наличии соперницы у главной героини (у Фахриддина Гургани —это Гуль; в европейской поэме — белорукая Изольда), и в некоторых других сходных эпизодах. Однако сходство и даже заимствование отдельных эпизодов вовсе не определяют содержания поэм. Каждая поэма является оригинальным продуктом своего времени, если она — действительно результат творчества, а не простого подражания или перевода. А именно такое большое творческое произведение, выражающее средневековую идеологию простонародья на Востоке, и представляет собой поэма «Вис и Рамин» Фахриддина Гургани. Мотивы действий героев в обеих поэмах совершенно различны. «Тристан и Изольда» пронизана идеей феодальной верности, в восточной поэме этого нет. В статье, недавно опубликованной в «Германо-романском ежемесячнике», Ф. Р. Шредер высказывает предположение, что поэма «Вис и Рамин» послужила прототипом для «Тристана и Изольды».

Надо думать, что подвергшиеся осмеянию дворцовые круги разглядели жало, содержащееся в поэме. Они поняли, или, вернее, почувствовали, что сквозь все занимательные перипетии любовной интриги проступает сатира на пороки дворца, а в заключении поэмы — социальная утопия городских низов. Поэтому власть имущие и постарались избавиться от поэмы.

Несмотря на то что поэма «Вис и Рамин» оказала воздействие на таких гигантов, как Низами и Саади, рукописи ее не распространялись, и она была подвергнута забвению и остракизму. Сатирик XIV века Убайд Зокони писал: «От дамы, которая прочтет предание о Вис и Рамине, целомудрия не ждите!» В XVI веке уже отмечалось, что найти поэму очень трудно. До нашего времени счастливо сохранилось едва ли более четырех списков поэмы.

Больше повезло иранской поэме в среде грузинской аристократии: поэма была воспринята как светская, куртуазная и пользовалась успехом. Под названием «Висрамиани» ее впервые перевели Саргис Тмогвелли в XII веке прозой и царь Арчилл в XVII— XVIII веках — стихами.

Западноевропейские исследователи не жаловали поэму. Крупный востоковед XIX века Т. Нельдеке писал о ней в своем исследовании об иранском эпосе: «В самой неприятной форме изображены длящиеся целыми неделями пикантные приключения мужа и жены в поэме «Вис и Рамин», чья эстетическая ценность не выше ее моральной ценности».

Ревностный католик А. Баумгартнер в своей «Истории мировой литературы» не находит достаточно крепких слов, чтобы очернить поэму как безнравственную. Положительными персонажами он готов признать лишь Мубада и Зарда (!).

Итальянский ученый Ппцци в своей «Истории персидской литературы», возражая Графу, единственному западноевропейскому ученому, высоко оценившему поэму, пишет: «В общем же, произведение таково, каким мы его только что описали, и если кто-либо и спросит, почему мы так пространно рассуждаем о произведении, которое этого не заслуживает, то мы ответим, что мы и не стали бы этим заниматься, если бы не обнаружили, что оно восхваляется и превозносится нашим почтенным ученым (Графом.— И. Б.), который, очевидно, не дал себе труда прочитать его и оценить по достоинству. Мы, поскольку дело касается нас, хотели лишь поставить на надлежащее место эту поэму».

К чести иранских исследователей, нужно отметить, что они отнеслись к поэме более благосклонно. Интересную статью написал о ней талантливый иранский писатель Садек Хедаят (1903—1951). Много справедливого сказано о ней и Моином, и Минови, и Махд- жубом. (Двое последних издали хорошо отредактированный текст поэмы.)

Советские востоковеды сумели выявить сатирическую направленность поэмы. Академик И. А. Орбели был первым, кто указал, что в поэме «базар смеется над дворцом». «Гургани, — писал И. А. Орбели, — смотрел на жизнь и на возвышающиеся над городом башни с городской площади, люди которой, приветствуя проезжающих на парадных конях витязей, не имели оснований идеализировать их в своем представлении и не имели оснований рассчитывать на возможность устранения их недостатков и пороков путем создания идеализированных образов».

Этой позиции придерживался Е. Э. Бертельс, ее разделяет и Б. Г. Гафуров. Она была в свое время подробно обоснована мною в специальной статье о «Вис и Рамине».

В дополнение к общей характеристике поэмы следует отметить еще некоторые ее идейно-художественные особенности.

Все время подчеркивая свою благочестивость восхвалением аллаха, признанием божественного предопределения, Фахриддин Гургани умудряется неожиданным противопоставлением благости аллаха и слепой силы рока штурмовать само небо, под видом осуждения судьбы.

То в излюбленной им иронической манере он двусмысленно пишет:

А то, не выдержав, он гневно обрушивается на круговорот судьбы, на изменчивый мир:

Сколько мужества человека, переросшего свой век, сколько истинно прометеевской муки заключено в этих сильных словах, сказанных в условиях господства религиозного мракобесия. Как это перекликается с гордыми словами Хафиза (в XIV веке):

Фахриддин Гургани сам, видимо, испугался своего вольнодумства и завершает огненные строки примирительной формулой:

И все же протестующий дух, пронизывающий всю поэму, не допускает превращения ее в веселый фарс, а подымает до высот подлинно социальной сатиры.

Украшают поэму ее ясный язык, насыщенность народными пословицами, поговорками, такими народными элементами, как заплачки (плач матери над избитой и полуживой Вис):

обращение за помощью к силам природы:

обращение к дождю:

песни-восхваления родного города, как, например:

Перевод поэмы на русский язык осуществлен с подлинника (в издании Махджуба, Тегеран, 1950) с помощью подстрочника, составленного автором настоящих строк. Переведена половина всех стихов поэмы, причем внутри глав никаких купюр не допускалось, но целиком опущены главы, содержание которых коротко изложено в прозаических связках. Поэту-переводчику С. Липкину удалось не только передать обаяние поэмы, до сих пор почти неизвестной русскому читателю, но и сохранить в точности систему ее рифмовки; где возможно — воспроизвести игру слов, звуковую орнаментацию, а главное, всю своеобычность стиля, сочетание ясности выражения с элементами выспренней риторики и нарочитого просторечья.

Надо полагать, что русский перевод откроет к сердцу советского читателя путь творению Фахриддина Гургани, ибо в свой жестокий век поэт в яркой сатирической форме создал, может быть, одну из самых нравственных поэм средневекового Востока с ее гуманистической идеей превосходства народа над его владыками.

И. Брагинский