Дикие груши
Книгу известного даргинского прозаика составили три повести: «Дикие груши», «Оставалось полшага», «И всё потом вспомнит». Драматические, острые, они посвящены раздумьям о нравственном облике современного подростка. Предисловие писателя А. Алексина.
ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ
Да простится мне «самоцитирование», но начну предисловие строками из другого предисловия — того, что предваряет одну из моих давних повестей:
«Эту дорогу я знаю наизусть, как любимое стихотворение, которое никогда не заучивал, но которое само запомнилось на всю жизнь… Иногда по утрам я выхожу из дому вместе с ребятами, которые в ранние часы бегут той самой дорогой. Мне кажется, что вот-вот сейчас из окна высунется мама и крикнет мне вдогонку с четвертого этажа: «Ты забыл на столе свой завтрак!» Но теперь я уже редко что-нибудь забываю, а если бы и забыл, не очень-то прилично было бы догонять меня криком с четвертого этажа: ведь я уже давно не школьник… Помню, однажды мы с моим лучшим другом Валериком сосчитали зачем-то количество шагов от дома до школы. Теперь я делаю меньше шагов: ноги у меня стали длиннее. Но путь продолжается дольше, потому что я уже не могу, как раньше, мчаться сломя голову. С возрастом люди вообще чуть-чуть замедляют шаги, и чем человек старше, тем меньше ему хочется торопиться… Я уже сказал, что часто по утрам иду вместе с ребятами дорогой моего детства. Я заглядываю в лица мальчишкам и девчонкам. Они удивляются: «Вы кого-нибудь потеряли?» А я и в самом деле потерял то, что уже невозможно найти, отыскать, но и забыть тоже невозможно: свои школьные годы. Впрочем, нет… Они не стали только воспоминанием — они живут во мне. Хотите, они заговорят?»
Сборник повестей даргинского писателя Магоме́да-Расу́ла пробудил во мне острое желание вновь мысленно вернуться в пору отрочества, юности. Значит, произведения эти обладают талантом «пробуждать», значит, проникают глубоко в сердце.
Помню, один западный журналист спросил: «А не слишком ли вы, советские писатели, романтизируете своих юных персонажей? И вообще, не приукрашиваете ли вы истоки, с которых начинается человеческая жизнь?» Я ответил: «А не приукрашивал ли эти истоки Виктор Гюго, посылая на баррикады Гавроша? А не идеализировал ли эти самые истоки Марк Твен, рассказав о Томе Сойере, энергия добра и справедливости которого неиссякаема, хоть и прикрыта чуть-чуть мальчишеской бравадой? А не идеализировал ли этот изначальный период бытия человеческого бессмертный Толстой, с горечью и восторгом поведав нам об отваге Пети Ростова? Нет, мы ничего не приукрашиваем! Мы просто хотим, чтобы наши дети, наше юношество верили рожденным летать, а не ползать, рожденным творить, а не разрушать, рожденным спасать, исцелять, а не убивать и душить!»
Магомед-Расул тоже ничего не приукрашивает — его повести посвящены сложным и даже драматичным событиям, но они одухотворены верой в добро и в его победу (неминуемую победу!) над злом.
Этой же верой была проникнута и книга писателя, изданная на русском языке, — повесть «Раненая ласточка». Меня, помнится, порадовало органичное сочетание неповторимого национального своеобразия со смелым вторжением в проблемы воспитания, волнующие каждого из нас. То же счастливое сочетание и в повестях, составляющих этот сборник…
Я сказал, что в произведениях Магомеда-Расула немало драматичного. И это закономерно: лишь в преодолении сложностей, трудностей и проявляется характер человека, проявляется мужество, способность перечеркнуть дурное в себе самом и подняться на вершины честности, благородства, самоотверженности.
Пожалуй, самое трудное в литературе — это воссоздание человеческих характеров. Мне чудится, право же, что юные и взрослые герои Магомеда-Расула — мои соседи по дому, хотя живут они «за горами, за долами», в дагестанских аулах и городах.
Читая повести, невольно вспоминаешь крылатую фразу о том, что «краткость — сестра таланта», и о том, что в подлинном произведении искусства словам должно быть тесно, а мыслям просторно. Уроженец знаменитого даргинского аула златокузнецов Кубачи́, Магомед-Расул семи лет от роду взял в руки резец гравера. Однако мастером-ювелиром он не стал. «С книгой и карандашом, — говорит писатель, — стал дружить больше, чем с резцом». Но потомственное мастерство художника-златокузнеца словно бы в крови у писателя. Труд ювелира требует выдержки, предельной выверенности каждого движения. Писатель стремится к такому именно мастерству… И многого достиг на этом пути!
Магомед-Расул после окончания Дагестанского педагогического института, вернувшись в родной аул, несколько лет учительствовал. А потом как бы соединил призвание учительское с призванием литературным: ведь и в книгах своих он остается педагогом!
Магомед-Расул закончил Высшие литературные курсы при Литературном институте имени М. Горького в Москве. Он занимался в семинаре, руководил которым большой мастер детской литературы и мой незабвенный друг Лев Кассиль. Ныне Магомед-Расул — главный редактор детского журнала «Соколенок», выходящего в Махачкале на пяти языках. Думаю, что эта благородная деятельность не мешает, а, наоборот, помогает его деятельности писательской.
О чем повести Магомеда-Расула? Не буду предварять ваше знакомство с героями даргинского писателя, которые, хоть и «литературные», но шагнули на книжные страницы из самой жизни. Скажу лишь: это знакомство будет интересным и очень полезным! Потому что все творчество писателя устремлено к одной высокой цели — он хочет помочь своим юным друзьям вырасти людьми рыцарски благородными, способными не только на высокие слова, но и на высокие поступки, на дела, достойные уважения.
М. Горький называл советскую детскую и юношескую литературу «великой державой». Называл и потому, что она высокогуманна, прогрессивна в самом истинном значении этих слов, и потому, что она издается огромными тиражами, и потому, что как бы вбирает в себя все без исключения жанры (прозу, поэзию, драматургию, приключения, фантастику). И еще потому, что это — многонациональная литература! И в многонациональной этой литературе ясно звучит талантливый голос даргинского писателя Магомеда-Расула!
Бабушка подошла к спящему у окна внуку. Молча постояла возле кровати. Вчера, когда Ома́р приехал в аул, ей показалось, что он нездоров: бледность и одутловатость его лица напоминали ей подошедшее тесто. Разве таким должен быть ее внук?!
Сейчас, во сне, внук разрумянился, посвежел, и бабушка подумала про себя, как все-таки целебен горный воздух: только ночь прошла, а ребенка не узнать…
Муха, словно миниатюрный вертолет, деловито жужжа, сделала несколько кругов над головой спящего мальчика. Осторожным движением бабушка отогнала муху и вдруг почувствовала, как ей захотелось ухватить Омарчика за подбородок и ласково потрепать. Именно так она будила своего младшего сына, отца Омара. Между прочим, Омар унаследовал круглый подбородок с ямочкой посередине у отца, а тот — у своего отца, деда Хасбула́та.
— Спи, Омарчик, спи, соколенок мой! Пойду займусь хозяйством, — растроганно произнесла бабушка и потихоньку исчезла за дверью.
Если говорить честно, Омар давно проснулся. Просто не хотелось вставать, и он лежал с закрытыми глазами, наслаждаясь свободой, тем, что не надо никуда торопиться, что никто не будет с утра перечислять его обязанности и составлять перечень дел на день.
Едва бабушка ушла, в комнату влетел пушистый рыжий котенок. Не проявив к Омару никакого интереса, он с азартом охотника заскакал возле увешанной фотографиями стены. Омар открыл глаза. Оказывается, котенок ловил солнечных зайчиков. Ветер за окном раскачивал деревья в палисаднике, и солнечные зайчики затейливо прыгали по стене.
— Вот дурачок! — засмеялся Омар и вскочил с постели.
Зевая и потягиваясь, он подошел к окну. За окном открывался большой сад, в котором чего только не было! Груши, яблони, боярышник, орешник, мушмула… Посередине сада кто-то даже посеял колосистую пшеницу. А вместо забора сад окружали густо переплетенные кусты смородины, крыжовника, терна и шиповника.
Подросток в полосатой кепке, повернутой козырьком назад, и щеголеватой рубашке в черно-белую полоску с закатанными выше локтей рукавами удобно устроился на старой сучковатой груше.
Распахнув окно, Омар крикнул сердито:
— Эй! А ну, слезай и катись отсюда!
— Ты что, с Луны свалился? — удивился подросток, раздвигая ветви груши и высовывая голову.
— Не свалился, а спустился по лестнице, — улыбнулся Омар, сразу представив себя героем цветного мультика, спускающимся с Луны по длиннющей веревочной лестнице.
— Ишь, джигит!
— А ты — просто воришка! — презрительно сказал Омар, полагая, что ему не годится шутить с жуликом, забравшимся в сад.
— Я — воришка?
— Вот именно!
— А ты-то кто? — Подросток надкусил грушу и скорчил мину.
— Я — хозяин сада!
— Ты что, муравей?
— Сам ты муравей! При чем тут муравей? Что ты мне голову морочишь? Слезай давай поживее!
— А если не слезу?
— Выпрыгну из окна и проткну тебя шпагой!
— Стало быть, ты — д’Артанья́н?
— Да вот! Занимаюсь фехтованием! Понял?
— Как не понять! Значит, от этого у тебя язык вырос длинный, а руки короткие… Спускайся сюда, раз ты такой смелый.
— Подожди, вернется бабушка — я тебе покажу!
— Д’Артаньян ждет бабушку! Он мне покажет потом, кто он такой, — насмешливо запел подросток, беззаботно болтая ногами. — А не скажешь ли еще, при чем здесь бабушка?
— Не могу же я квартиру бросить открытой.
— А ты что же — замок повесить хочешь?
— Умный больно! Небось обворуют — ты отвечать не будешь. Вон у нас дома два замка врезаны, и то мама боится, что воры залезут, когда нас нет.
— Где это у вас?
— В городе.
— A-а погоди-ка, погоди… Уж не ты ли внук дедушки Хасбулата? Омарчик?
— Не Омарчик, а Омар!
— Так я тебя помню, Омарчик. Тебя привозили совсем маленького. Я еще тогда в младших классах учился. Ты так забавно говорил: одно слово по-дарги́нски, три — по-русски. Не помнишь, наверное? А у нас быстро научился. И сейчас неплохо говоришь? Сразу и незаметно, что городской!
— Папа и мама со мной только по-даргински разговаривают.
— Ну и правильно! А то приезжают в родной аул и как иностранцы со своими односельчанами объясняются.
— Дедушка считает: тот, кто забывает родной язык, не уважает собственных предков.
— Дедушка Хасбулат знает, что говорит. Дома он?
— Давно ушел. Навес над источником строит. Бабушка вернется, мы пойдем ему помогать. Хочешь с нами?
— Не могу сегодня — дела у меня, — подросток неторопливо спустился с дерева. — А ты к нам надолго?
— На сколько захочу.
— Ну, пока. Кстати, меня Кари́мом зовут. Еще встретимся!
Карим надкусил новую грушу и тут же выплюнул — видно, опять попалась кислая, незрелая. Помахав Омару рукой, он вышел из сада.
И тут Омар заметил, что в колючем заборе есть аккуратная калитка. Почему же дедушка ее не запирает? Мало ли кто может войти! Да. И этот парень вел себя довольно нахально. Жаль, что он, Омар, сразу не сумел поставить его на место. Ну, да они, судя по всему, еще увидятся…
Омар вышел из кунацкой[1] в коридор и остановился: из столовой, двери которой были прикрыты, доносился бабушкин голос. Слов Омар разобрать не мог, но, похоже, бабушка разговаривала с ребенком, скорее всего, с девочкой. Голос у нее был ласковый, нежный…
Омар потихоньку заглянул в дверь. Бабушка сидела в дальнем углу комнаты спиной к двери и своей большой фигурой загораживала от Омара ребенка. Чей же это малыш?
Он кашлянул и, здороваясь с бабушкой, шагнул в комнату.
Бабушка испуганно повернулась к нему, что-то поправила на тумбочке, перед которой сидела, и тотчас же встала. Ласково погладив Омара по голове, она спросила, хорошо ли он спал, что ему снилось… Потом она подтолкнула Омара к столу и торопливо вышла из комнаты.
Омар кинулся к тумбочке, приподнял маленький цветастый платок, наброшенный бабушкой, и разинул рот: под платком лежала хорошенькая кукла с яркими щеками, кудрявыми черными волосами и блестящими глазами. На кукле было красивое платье из красного шелка, такое же длинное и широкое, какое носила сама бабушка.
«Вот это да! Что же, бабушка до сих пор в куклы играет, что ли?» — подумал Омар.
Кукла была удивительно похожа на его любимую тетю Салиха́т. Тетя Салихат ослепла много лет назад. Но глаза у нее остались такие же большие и блестящие, как прежде. Поэтому Омар до сих пор верил, что однажды утром тетя Салихат встанет и окажется, что слепота отступила, она все видит.
Папа с мамой возили тетю в Москву к знаменитому глазному врачу. Но приехали расстроенные и сказали: «Раз этот врач не смог, значит, и аллах не поможет!»
С тех пор Омар мечтал стать великим глазным врачом.
Тетя Салихат очень добрая. Омар даже думает, что она любит его больше, чем мама. Что бы он ни сделал, она никогда его не ругает. В трудные минуты тетя Салихат просто погладит его по голове, и Омар успокаивается. На душе становится легко. Хочется стать хорошим, добрым и никогда больше никого не огорчать…
Надо же, как похожа эта кукла на тетю Салихат! Омар осторожно потрогал пальцами глаза куклы. Глаза были холодные, словно металлические. Ах вон что! Оказывается, глазами кукле служили серебряные пуговички с чернью посередине. Омар помнит, что такие пуговицы он видел на дедушкиной черкеске с газыря́ми[2].
Услышав шаги возвращающейся бабушки. Омар быстро положил куклу на тумбочку, накинул на нее платок и пошел навстречу бабушке, чувствуя смутную вину.
Бабушка принесла внуку завтрак: горшочек кислого молока со сметаной, только что из погреба, и румяную булочку, испеченную в таруме[3]. Бабушка поставила все это на стол, достала расписную деревянную ложку:
— Садись, внучек!
Подняла куклу вместе с платком и вынесла в другую комнату.
Омару не терпелось спросить о кукле, но он не решился, подумав, что бабушке вопрос может не понравиться. К тому же были и другие вещи, которые его интересовали. И он сказал:
— Значит, не обязательно каждое утро есть манную кашу?
— У меня нет манной крупы, внучек.
— И рыбьего жира нет?
— А есть такой жир?
— Тебя никогда не поили?
— Я его в глаза не видела.
— Счастливая! А меня каждое утро заставляют пить. Такая мерзость! Я согласился в аул поехать, когда мама пообещала, что рыбий жир они дома оставят.
— Зачем же заставлять, если он такой противный?
— Полезный, говорят. Витаминов много.
— У нас тебе молоко и сад все заменят — и кашу, и рыбий жир, и витамины.
Омар откусил кусок хрустящей булки и запустил ложку в горшочек с кислым молоком. Ого, как вкусно!
— Бабушка! — вдруг неожиданно для самого себя сказал Омар. — Ты помнишь дедушкину черкеску с серебряными пуговицами и газырями?
Мысль о кукле все-таки не давала ему покоя.
— Как же не помнить, внучек?.. Зачем она тебе?
— Дедушка ее еще носит?
— Не носит, внучек. А уж как она ему идет! Такой он в ней молодой и стройный. Не модно, говорит. Все теперь стали как городские одеваться — и дети и взрослые. А дедушка черкеску надевает только когда в клубе самодеятельность выступает…
— А пуговицы и газыри выбросили?
— Как это выбросили? С газырями дедушка и по сей день не расстается — с собой в кармане носит.
— А пуговицы?
— Пуговицы? — Бабушка с удивлением посмотрела на внука. — Зачем тебе пуговицы?
— Просто так.
— Пуговицы я берегу, как глаза свои, — бабушка озорно улыбнулась, уверенная, что никто не знает о ее тайне.
— Понял! — обрадовался Омар.
Бабушка опять с удивлением посмотрела на внука.
Омар испугался, что последуют нежелательные вопросы, и тотчас же перевел разговор:
— Пока ты ходила за водой, я сторожил сад.
— Чей сад?
— Наш, конечно. Так вот, один верзила залез на дерево, чтобы украсть груши.
— Зачем же воровать? Разве он просто не мог сорвать?
— Ведь это не его сад!
— Ну, внучек, не знаешь ты нашего дедушку! Он ничего для себя одного не делает. И сад у него для всех: для ребят, для птиц, для муравьев…
— Если так, зачем он сад колючками огородил?
— Да не колючками вовсе! А смородиной, крыжовником, терном. Чтобы птицам можно было поклевать. И дети ягоды любят. А для муравьев даже пшеницу посеял. Ты потом посмотри-ка в саду, увидишь целую полосу.
— Я уже видел.
— Многие его чудаком считают, но дедушку это ничуть не волнует.
— А разве муравьи пшеницу едят?
— Едят, конечно. Да еще и на зиму запасаются.
— Ну, и кто же хозяин сада, муравьи, что ли? — спросил Омар, вспомнив, как Карим обозвал его муравьем.
— Хозяин, говоришь? Да все вместе, наверное: и люди, и птицы, и муравьи…
— Прямо как в сказке! Да, бабушка?
— Не знаю, что и сказать тебе… Думаю, правильно дедушка все делает. Такая теперь жизнь пошла. Только уж ты ему не проговорись, что мальчика из сада прогнал. Дедушка рассердится. Это, наверное, Карим был. Сосед наш. Он тоже сад любит. Половину сада он омолодил.
— Как это?
— Выкапывает старые, не плодоносящие деревья, а вместо них садит молодые.
— Где он их берет?
— А по-разному. Кое-что прямо в лесу выкапывает. Но сейчас-то у него другие дела в саду.
Теперь уже Омар вопросительно посмотрел на бабушку.
— У нас говорят, — пояснила бабушка, — что тот, кто первый обнаружит спелую грушу, вырастет быстрее своих сверстников. Вот Карим и старается…
— И это правда, ты думаешь, или просто для красного словца говорится?
— Думаю, в народе ничего попусту не говорят.
— А если я раньше Карима найду такую грушу?
— Значит, твое счастье. Ты быстрее всех вырастешь. Ну, внучек, давай-ка мы с тобой чаю попьем.
Бабушка достала откуда-то красивую чашку, с зелеными папоротниками. Возле стола бабушка оступилась, чашка качнулась и упала на пол, а в руках осталось одно блюдце.
— Не разбилась, ур-ра! — обрадовался Омар, поднимая чашку с пола.
— Так я и знала, — почему-то вздохнула бабушка, задумчиво разглядывая чашку. — Выбросить, что ли? Считается, если уронишь посуду, она разбиться должна. А то нехорошо. Правда, я за свою жизнь столько всего переломала, все равно толку не было. А эту чашку мне что-то и самой жалко. Я ее специально для тебя купила. Может, с собой в город возьмешь?
Пока Омар пил чай, бабушка приготовила большую сумку. Она положила туда банку сметаны, муку, соль, чайник, сковородку с крышкой. И связала вязанку дров.
— Это вот ты понесешь, Омарчик.
— Куда? Зачем?
— Скоро увидишь, — улыбнулась бабушка.
Источник, где работал дедушка, оказался на окраине аула на пологом склоне горы. К нему вела такая узкая тропинка, что по ней идти можно было только одному. И Омар шел впереди, время от времени останавливаясь, чтобы подождать бабушку.
Навес над источником был разобран. Дедушка Хасбулат стоял прямо на его стене и, изогнувшись, заглядывал куда-то под арку. Издали он не походил на старого человека. Был похож на мальчишку, поджарого, ловкого, который, озорничая, забрался на стену.
Шагах в десяти справа от дедушки огромный плечистый мужчина сильными ударами забивал брусок в щель скалы. Омар почувствовал, как мощные удары отдавались у него под ногами. А возле мужчины с ломом в руке стоял утренний знакомый — паренек в полосатой рубашке.
— Добрый день! — поздоровался Омар.
Мужчина обернулся и кивнул Омару. У него была коротенькая седая борода и густые, похожие на усы, черные брови.
Карим воткнул лом в землю и улыбнулся:
— A-а, и ты пришел!
Омар приостановился, поджидая бабушку. «Хитрец этот Карим! — подумал он. — Мне говорил, что у него дела, а сам раньше меня сюда успел…»
— В добрый час! Да будет легкой ваша работа! — сказала бабушка, подойдя к ним.
— Доброго вам здоровья, Маржа́н! — ответил чернобровый мужчина, не оборачиваясь. Он узнал бабушку по голосу.
Омар положил дрова на утоптанном пятачке перед источником и, подражая бабушке, произнес:
— В добрый час, дедушка! Да будет легкой твоя работа!
Дедушка Хасбулат ласково глянул на Омара — ему явно пришлись по сердцу слова внука. Но в ответ он только помахал рукой и осторожно приложил палец к губам: тихонько, мол, не шумите… На склоненной голове его непонятно как держалась коричневая каракулевая папаха. Он старательно к чему-то прислушивался.
— Я пока пойду за мятой, — громко сказала бабушка, не обращая внимания на жест мужа. — Чуду́ хочу испечь вам на обед.
Она опустила сумку возле дров и пошла по тропинке вниз в долину.
Над источником, тревожно чирикая, кружился воробей. Он то камнем летел вниз, словно собираясь броситься на дедушку, то взмывал вверх.
— Да не бойся ты, малыш, все будет в порядке, — дедушка рассмеялся и легко спрыгнул со стены.
Пожелтевшая выщербленная стена без навеса напоминала Омару древние развалины. Он подумал, что тут было бы неплохо поиграть в разбойников. Себя он вообразил д’Артаньяном и поднял палку, словно шпагу.
Дедушка тем временем подошел к чернобровому мужчине и поманил Омара к себе. Омар бросил палку и побежал к дедушке. Он успел заметить, как воробей нырнул в арку. Оттуда тотчас раздался разноголосый писк голодных птенцов.
— Я хочу познакомить вас с моим внуком Омаром, — сказал дедушка торжественным голосом, обращаясь к Мурту́зу и Кариму. Было видно, что Хасбулат любит своего младшего внука.
— А мы уже успели познакомиться, — улыбнулся Карим. — Омар в саду угощал меня грушами.
Пока Омар раздумывал, как бы получше ответить на этот лукавый выпад, по счастью, вмешался дедушка.
— Очень рад, — дедушка похлопал Омара по плечу. — Мой внук! Разве могло быть иначе?!
Хасбулат уселся на бугорке.
— Спасибо, что пришел помочь, — серьезно сказал дядя Муртуз и пожал Омару руку.
Вытерев платком вспотевшее лицо, Муртуз осторожно присел на слоистый валун. Рядом с ним опустился и Карим, важно, как показалось Омару, поглаживающий свой едва наметившийся над губой черный пушок.
Дедушка Хасбулат приложил ко лбу сложенные козырьком пальцы, чтобы загородиться от солнца, и стал пристально вглядываться в стену возле источника.
— Что это тебя сегодня арка так заинтересовала? Может, секреты старых каменщиков разгадать решил? — пошутил Муртуз.
— Да нет, дружище. Что нам делать, никак не решу. Навес-то мы сейчас делать не можем.
— Почему? — спросил Карим.
— Гнездо там воробей свил. Птенцы пищат.
— Я их могу достать! Можно? — с готовностью вскочил Омар.
— А куда птенцов денешь? — покачал головой Муртуз.
— Ну… — растерялся Омар.
— Знаешь, внучек, тот, кто не любит птиц и животных, не жалеет и не помогает им, тот и с людьми бывает черствым и жестоким. — Дедушка повернулся к Муртузу: — Не получится у нас сейчас ничего с ремонтом. Подождем, пока птенцы вырастут и улетят. Что же делать?..
— Тогда не надо сейчас и камень выбивать? — спросил Карим.
— Нет, дорогой, камень полежать любит. Он за это время проветрится, высохнет, силу наберет, крепость. Едва отколотый камень вообще не дело сразу на стену класть, — сказал Муртуз.
— Во-во-во, — обрадовался дедушка. — Так оно все к лучшему и выходит! Вот только арку, как есть, бросать нельзя — может развалиться и птенцы погибнут. Ну, это уж моя забота…
На тропинке, ведущей к источнику, показались две девочки с лужеными кувшинами. Впереди шла высокая девочка в зеленом платье, за ней, так же неторопливо, девочка поменьше в платье ярко-синем.
Остановившись возле Муртуза и ребят, девочки весело со всеми поздоровались.
Карим оглянулся на их голоса и от неожиданности уронил лом. Но тут же решительно взял у Муртуза молот и, сильно размахнувшись, ударил по камню. По тому, как Карим украдкой глянул на девочку в зеленом, Омар понял, для кого он так старается.
Муртуз выпрямился, повернулся к девочкам и с улыбкой сказал:
— Здравствуйте, здравствуйте, красавицы!.. А ты, маленькая синичка, зачем такой большой кувшин носишь?
— Раз большой кувшин ношу, значит, не такая уж и маленькая, — обиделась девочка в синем.
— И то правда, красавица! Вот жаль, сына у меня нет…
Между тем девочки подошли к источнику. Старшая сначала стала наполнять кувшин девочки-синички. Видимо, та боялась не удержать кувшин на весу. Омар мог бы это сделать не хуже зеленой девчонки. Как он не сообразил предложить Синичке свою помощь?
Он слышал, как кувшин со звонким бульканьем наполнялся водой, видел, как крупные капли стекали с него на уложенные возле стены каменные плиты. И пока зеленая девочка наполняла свой кувшин, Синичка несколько раз осторожно глянула на Омара. Он это сразу заметил. Что было, то было…
Омар не спеша подошел к девочкам и, глянув на Синичку вблизи, застыл удивленный: таких огромных черных-пречерных глаз он еще никогда не видел.
— Давай помогу тебе, — предложил Омар.
— Я сама не могу, что ли? — Синичка сердито подхватила кувшин, подняла его и застыла в какой-то очень красивой, как показалось Омару, позе.
— Ты, мальчик, лучше займись мужским делом, видишь, вон там работают, — сказала зеленая девочка и кивнула в сторону Карима. — Пойди к ним, может, чему научишься.
«Надо же, — разозлился Омар, — хочешь им помочь, так вместо благодарности какие-то глупости несут: «займись мужским делом», «может, чему научишься»… Ну, погодите, дождетесь вы у меня…»
Он не успел придумать, чего именно они у него дождутся, как девочки с кувшинами поравнялись с Каримом, и тот вдруг громко, словно бы Муртуз был глухой, выкрикнул:
— Нет, нет, я еще совсем не устал. Вы пока отдохните, дядя Муртуз.
Карим, не разгибаясь, колотил молотком по камню до тех пор, пока девочки не скрылись из глаз. Омару было просто смешно на него смотреть…
Тем временем вернулась бабушка. Она принесла узелок с какой-то травой и охапку хвороста. Бабушка облюбовала себе пятачок возле источника и собралась было развести костерок, но зашумел дедушка Хасбулат:
— Не там, не там! Найди место где-нибудь подальше!
— Ты что, пожара боишься? Там ведь вода, не керосин.
— Не в пожаре дело. Воробьев напугаем. У них гнездо в арке.
— Вечно ты, старый, что-нибудь выдумаешь! То муравьи, то воробьи, — ворчала бабушка, ловко перенося свое хозяйство подальше вниз, откуда источник был не виден.
Сложив несколько камней так, чтобы на них можно было поставить сковородку, она разожгла огонь. Наполнила водой из источника старый пузатый чайник. Вымыла мяту, сполоснула сковородку, достала банку со сметаной, муку, соль и принялась чудодействовать.
— Смотри, Омар, какую плиту Могильщик нашел! — тихонько сказал Карим, принеся очередной отбитый камень.
— Какой могильщик?
— Да тише ты! — Карим толкнул Омара локтем и кивнул на Муртуза, который возился с длинной узкой плитой. — У него прозвище такое. Потому что ему приходится рыть могилы. Или самому, или помогать.
— Ни за что не хотел бы быть могильщиком! А ты?
— Дело не в том, хочет он быть могильщиком или нет… Может, ему тоже не нравится рыть могилы.
— Значит его заставляют?
— Кто бы мог его заставить?
— В чем тогда дело?
— Я тоже спросил об этом у отца. Он мне ответил очень просто: «Кто-то же должен копать могилы».
— Но почему именно он, а не другой?
— Значит, он считает это своим человеческим долгом.
Карим говорил совсем как взрослый.
Омар подумал, что, скорее всего, он повторяет слова отца. Но в любом случае это звучало верно. Молодец, Карим!
— А потом он продаст эту плиту родственникам умершего?
— Как продаст? Ты не рехнулся?
— Продаются же деревянные гробы.
— Где?
— Везде, по-моему. У нас, в городе, например.
— Дядя Муртуз, вы слышите, что Омар говорит? — крикнул Карим.
Муртуз обернулся. Большими ладонями он продолжал ласково гладить шершавую поверхность плиты.
— Он говорит, в городе гробы продают за деньги.
— Кто продает?
— Не знаю кто.
— Похоронное бюро. Я сам ходил туда с отцом, когда умер наш сосед, — пояснил Омар.
— Ну и напрасно продают! Думаю, каждый человек заслужил, чтобы за похороны с него не брали денег.
Муртуз наклонился над плитой, собираясь поднять ее.
— Давайте мы понесем, — предложил Карим.
— Давайте, давайте, — усмехнулся дядя Муртуз.
Карим и Омар попробовали было поднять плиту, но не смогли.
Добродушно посмеиваясь, Муртуз поднатужился, поднял плиту и перенес ее к пирамиде сложенных камней.
«Какой силач! — подумал Омар. — Вот бы моему дедушке быть таким».
Дедушка Хасбулат не мог дотянуться до самой арки и поэтому подносил и подкладывал себе под ноги камни. Один, другой, третий… А вот дяде Муртузу никакой подставки не надо. Наконец дедушка встал на камни и тыльной стороной топора вбил доску между аркой и столбом.
Омар повертел головой в разные стороны, но воробья нигде не было. То ли полетел за червяками для своих птенцов, то ли сидел где-то в стороне и терпеливо ждал, пока дедушка закончит работу. Видимо, он уже понял, что дедушка ничего плохого его детям не сделает.
— Мойте руки, кушать пора! — Бабушка поднялась на пятачок, чтобы позвать всех к обеду.
— Кушать так кушать, — отозвался дедушка, послушно слез со стены, вымыл руки и достал из кармана газырь.
Омар заметил, как дедушка, открыв крышку газыря, высыпал из него что-то себе на ладонь и поднес ко рту.
Дядя Муртуз улыбнулся, но ничего не сказал.
Карим подмигнул Омару: следуй за мной. И они подошли к дедушке.
— A-а, и вы хотите полакомиться? — Дедушка опять отвинтил крышку газыря: — А ну, кто раньше руки вымоет?
Карим и Омар вымыли руки, поливая друг другу из глиняной кружки, которая до этого стояла на каменной полочке возле источника.
В протянутые ладони дедушка Хасбулат насыпал мальчикам по щепотке рыжего порошка. Карим поднес руку у губам.
— Это что? — спросил Омар, не решаясь последовать примеру Карима.
— Лекарство! Специально для аппетита, — засмеялся дедушка.
— А у меня и так аппетит хороший.
— Не хочешь? Давай мне! — Карим шагнул к Омару.
Омар торопливо слизнул «лекарство». Оно было горьковато-сладкое. С каким-то знакомым ароматом. Приятное на вкус.
— Понял, что это? Нет? Да груши же молотые! — Карим был доволен. Все-таки эти городские — странные ребята.
И он принялся объяснять Омару, что поздней осенью дикие груши сушат, мелят и вот такой порошок употребляют в еду. Дедушка Хасбулат однажды рассказал ему, что в детстве он больше всего любил именно эту муку. И сейчас очень любит. И не скрывает. Даже вроде сам над собой посмеивается: «Это, мол, раньше в газырях порох держали. А теперь в газырях лакомство храним». Вот какой его дедушка Хасбулат.
Карим не удержался и здесь же рассказал про бабушку Маржан. Она, оказывается, в последнее время увлекается куклами. Покупает, перекрашивает им волосы и перешивает платья. Из городских кукол делает горянок. Одни считают, что у нее это от старости. Другие — от того, что в детстве у нее никогда не было кукол. Третьи думают, что если бы дети или внуки жили с ней, ей было бы не до кукол. Сам Карим бабушкиных кукол никогда не видел. И не знает, правда все это или нет.
«А я знаю», — подумал Омар, но ничего не стал говорить Кариму. Во-первых, он не имел права выдавать бабушкины тайны. Ей бы это было неприятно. А во-вторых, они уже спустились вниз и подошли к самому костру, возле которого хлопотала бабушка. Собственно, огонь-то погас. Но на потемневших раскаленных камнях весело посвистывал закипающий чайник. Когда все уселись вокруг, выяснилось, что сверкающая крышка чайника направляет солнечные лучи прямо Омару в глаза. Он вертел головой, поворачивался в разные стороны, но ничего не помогало. И пересесть было некуда.
На помощь неожиданно пришел дядя Муртуз. Он сорвал лист подорожника и передал его Кариму, ближе всех сидевшему к огню:
— На-ка, прикрой крышку чайника.
— Зачем? Чтобы крышка не подпрыгивала, да?
— А вот это наша с Омаром тайна.
Омар хотел было все тут же объяснить Кариму, но потом раздумал. Больно уж хорошо сказал дядя Муртуз. Ну прямо как друг и ровесник… Пусть Карим думает, что у них и в самом деле есть тайна. Омар гордо выпрямился и посмотрел на дедушку — слышал он дядю Муртуза, понял, как тот относится к его внуку?
Но дедушка Хасбулат, казалось, ничего не заметил. Он протянул Муртузу длинный узкий нож и попросил:
— Нарежь-ка нам, дружище, чуду.
На старенькой чистой клеенке лежали четыре чуду. Каждое из них Муртуз разрезал на четыре равные части.
Воздух благоухал ароматом мяты, запеченной в сметане с тестом. Омару хотелось поскорее схватить кусочек с клеенки. Но он увидел, как спокойно сидит Карим, будто вообще не голоден, и остался сидеть на месте, проглотив слюну.
Первым взял чуду дедушка Хасбулат. Потом — Муртуз. Потом — Карим. Омар протянул было руку, но тотчас ее отдернул: он заметил, что бабушка еще не взяла ни кусочка.
— Ешь, мой соколенок, ешь! — сказала бабушка.
— Сначала ты возьми. Ты ведь старше.
— Я напробовалась пока готовила. Знаешь ведь — хозяйка с пальчиков сыта. Ешьте на здоровье! Самая простая еда.
— Но эту простую еду редко кто умеет готовить так вкусно, как вы, Маржан. — У дяди Муртуза на лице было написано откровенное удовольствие.
— Да что уж там такого вкусного! — махнула рукой бабушка. — Это вы просто хорошо поработали. Проголодались. А когда человек голодный, ему все кажется вкуснее.
— Поработали, правда, ничего, — согласился Муртуз. — И молодец ваш внук. Моложе всех, а работал наравне со старшими.
«Ах, как приятно это слышать! Как хорошо, когда тебя хвалят!»
Омар доедал третий кусок чуду, виновато поглядывая на дядю Муртуза: он боялся, что большой Муртуз обязательно останется голодным. Между тем Муртуз неторопливо, явно смакуя, ел еще только второй кусок. А вот Карим, кажется, даже опередил Омара…
Когда, наконец, все почувствовали себя сытыми, на клеенке оставались еще три куска чуду.
— Ну-ка, доедайте все, — обратилась бабушка к ребятам. — А то не дам чаю. А чай из свежего чабреца!
Омар и Карим лениво взяли по кусочку.
Показывая на оставшийся чуду, бабушка сказала:
— Прошу вас, скушайте, Муртуз! Работаете вы всегда за троих.
— Так ведь если много будешь есть, лучше работать не станешь. И работать и отдыхать лучше, когда в желудке легко: и усталости не чувствуешь, и голова ясная, и ко сну не тянет.
— Все надо делать в меру, — поддержал его дедушка Хасбулат.
Омар жевал чуду, но уже не чувствовал прежнего возбуждающего аромата мяты. В животе стало тяжело. Хотелось пить. И спать. Неужели это от того, как говорил дядя Муртуз, что он много съел?
Бабушка тем временем сняла чайник с огня и присела возле сумки.
— Омар! Помоги бабушке достать стаканы, а то она разобьет их, и мы останемся без чая, — посмеиваясь, сказал дедушка.
— Смотрите-ка, — громко удивилась бабушка, — значит, грушевая мука чай не заменяет?..
На следующий день Карим попросил Омара потренировать его в фехтовании. Ребята подобрали подходящие шпаги — прутья старого орешника — и стали сражаться. Тем более, что двор дедушки Хасбулата позволял проявить и скорость, и ловкость, и настоящую маневренность.
Омар, словно д’Артаньян, то вскакивал на каменную лестницу, ведущую на второй этаж, то на мощный пень, на котором обычно кололи дрова, а раз в азарте заскочил даже на бабушкин тарум, прикрытый старенькой клеенкой.
— На тарум нельзя! — Карим тотчас же опустил шпагу и перестал преследовать Омара.
Пожалуйста, Омар не стал спорить, спрыгнул с тарума и снова встал в позу. Он даже немного подыгрывал Кариму — отступал, уворачивался, как бы отдавая ему инициативу. Но в тот момент, когда Кариму казалось, что он может победить, Омар наносил решительный удар. Вот так. Знай наших!
И вдруг Омар увидел, что во двор к ним входят обе вчерашние девочки — Синичка и та, в зеленом платье. Он загляделся на них и тотчас поплатился — сильным резким движением Карим ударил его в грудь шпагой. Победил!
Омар не особенно расстроился: подумаешь, он еще сто раз успеет победить Карима. А вот зачем, интересно, девочки пожаловали в дедушкин сад? Впрочем, пришли, и хорошо. Особенно хорошо, что пришла Синичка с черными-пречерными глазами. Жаль только, если она заметила, как Карим проткнул его шпагой. Но еще не все потеряно.
— Значит, так, Карим, — громко сказал Омар, — сейчас один — ноль в твою пользу. А вот теперь победит тот, кто первый нанесет три удара. Согласен?
— Согласен, согласен! — Карим стрельнул глазами в девочку в зеленом. — Только почему ты так кричишь?
— Защищайся! Нападай! Ну-ну! Р-раз! — Омар нанес ловкий удар в плечо Кариму.
— Ладно! Один — один. Победила дружба, — остановился Карим. Ему не хотелось быть побежденным.
— Чего — испугался? Мы же договорились…
— Ничего я не испугался!
— Тогда нападай. Ну!
Карим покосился на девочек и сердито замахал прутом. В его взгляде появилось откровенное колючее недружелюбие. Омар немного растерялся от этого. Они же просто играют! Что он сделал? Он опять отвлекся, и Карим использовал это — нанес удар.
В саду кто-то громко зааплодировал. Омар даже не посмотрел в ту сторону — он и так знал, что это хлопает зеленая девчонка.
— Два — один! Но сражаемся до трех, — крикнул Омар. Он злился и на Карима, и на девчонку, и на самого себя.
Сердито наступая, Омар нанес Кариму удар в бок.
Аплодисментов из сада не последовало. Омар повернулся к девочкам. Синичка лукаво ему улыбнулась. А зеленая стояла спиной к ним и ела черную смородину.
Лицо Карима перекосилось от злости, движения стали сильными и резкими. Но Омар был начеку и вовремя встречал и отражал его удары. И как только появилась возможность, сам перешел в наступление — удар, удар, еще удар…
— Четыре — два! — радостно провозгласил Омар.
— Не кричи! — прошипел Карим, размахивая шпагой. Он явно не был намерен прекращать бой.
Но Омару сражение приносило радость. Он чувствовал себя сильным, ловким, легким. И все увереннее наносил удары. Карим уворачивался, Омар наступал. Последний удар пришелся Кариму в подбородок.
— Почему в лицо бьешь? — возмутился Карим и тут же, подставив ногу, сбил Омара.
— Я же не нарочно, — оправдывался Омар, отряхиваясь.
Но Карим опять сбил Омара с ног:
— Ах, ты не нарочно!
Омар вскочил и бросился на Карима:
— Это не честно!
— А в лицо бить — честно? — Обеими руками Карим ухватил Омара пониже горловины свитера. Подтянув его к себе, он приглушенно выговорил: — Перед девчонками блеснуть хочешь? — Карим резко оттолкнул Омара, и тот опять оказался на земле.
Девочки в это время прошли через двор и поднялись по лестнице в дом, на второй этаж.
— Там никого нет, — предупредил Омар, вскочив с земли и принимая непринужденную позу. На девочек при этом он старался не смотреть.
— Мы и без тебя знаем, — небрежно ответила старшая. Эта зеленая лягушка становилась просто невыносимой.
Карим со злостью сломал прутья-шпаги и перекинул через забор. Омар понял: он не хочет, чтобы они лишний раз напоминали ему о поражении. Девочки вышли из дома с кувшинами. Они пошли за водой для бабушки Маржан.
Синичка улыбнулась Омару, а Кариму показала язык. И все обиды Омара исчезли.
Почему-то и Карим сразу успокоился. Он улыбнулся, непонятно чему, и сказал, подавая Омару руку:
— Ладно, не обижайся. Подумаешь!
Когда Омар проснулся, комната была щедро залита солнцем.
— Дедушка, я уже встал! — крикнул он, торопливо одеваясь. И тут же вспомнил, как на рассвете дедушка подходил к его кровати и что-то говорил. Омар пробормотал тогда, что он сейчас встанет. Но вместо этого только повернулся на другой бок и уснул.
Дедушка Хасбулат собирался в лес, чтобы заготовить древесный уголь. Уголь был нужен для колхозной кузницы. Когда он вчера рассказал про это, Омар и Карим вызвались ему помочь. Вечером, прощаясь, Омар сказал Кариму:
— Смотри не проспи!
— Я-то не просплю. А вот некоторые засони…
— Меня дедушка разбудит.
— Не особенно надейся.
— Почему? Думаешь, не станет будить?
— Просто дважды говорить не будет. Как всякий уважающий себя мужчина.
— Да мне и раза хватит. Я сейчас же проснусь. И еще раньше вас в лес приду.
— Посмотрим, посмотрим…
Теперь вышло, что Карим был прав.
Нет, все-таки в городе лучше. Отец с матерью обязательно бы его подняли, если бы он попросил. Они и без его просьб норовят… Зато ему не было бы неловко перед дедушкой и Каримом. И Карим хорош! Знал ведь, что Омар проспит. Взял бы и зашел. Не очень-то это по-дружески.
Омар, все еще зевая, вышел на веранду и так и застыл. На старом дубовом пне почти посередине двора сидела девочка-синичка. Она что-то увлеченно рассказывала, а стайка маленьких ребятишек в разноцветных платьях и рубашках, окружив ее кольцом, слушала. Про что это она им?
Неподалеку под навесом расположились какие-то старушки. Одна из них склонилась над корытцем с тестом. Другая вязала джура́б[4]. Ее маленькая табуреточка стояла немного в стороне, и сидела она, повернувшись спиной к корытцу, видимо, опасаясь, чтоб какая-нибудь шерстинка не попала в тесто. Бабушки Маржан не было видно. Но Омар слышал ее голос и понял: она тоже под навесом.
Омар попятился назад, испугавшись, что Синичка увидит его. Еще будет смеяться, что он так поздно встает. Но девочка его не заметила. Зачем же она все-таки пришла к ним во двор? И чьи это дети?
Бабушка вышла из-под навеса и поднялась в дом. Омар отправился ей навстречу. Увидев внука, бабушка ласково улыбнулась. И Омар понял: она нисколько не сердится, что он проспал. Очень хотелось спросить ее про девочку-синичку. Но Омар никак не решался. Конечно, ничего особенного. Он может спросить даже не про нее, а про детей во дворе. И тогда бабушка сама про всех расскажет. Но что-то все равно мешало. Может, именно то, что сам Омар хорошо знал — он не просто так спрашивает о Синичке. А вдруг бабушка это поймет? Ему бы не хотелось… Другое дело — спросить, например, про ту долговязую грубиянку. Он бы сразу прямо и спросил. И не было бы ничего неловкого…
Что это с ним такое? Надо сказать, он за собой ничего похожего не помнит.
— Ешь, мой соколенок, урбе́ч[5] на меду. Полезно от всех болезней, — сказала бабушка и поставила на стол перед Омаром черный горшочек с воткнутой в него чайной ложкой.
— Я ничем не болею. — Омар с удовольствием отломил кусочек от душистого хлеба, испеченного бабушкой.
— Тем лучше, дорогой мой. И не будешь болеть.
Урбеч оказался удивительно вкусным. В нем не было медовой приторности. Но чувствовался аромат и привкус был горько-сладкий.
— Бабушка, ты сказала, что я еще сплю?
— Кому, дорогой?
— Ну, там, во дворе.
— Зачем же? Все и так знают: в городе заведено поздно вставать.
— Я не спал. Хотя и не вставал.
— А почему?
— Знаешь, я не хотел идти в лес. — Омар вдруг почувствовал, что его понесло. Остановиться он уже не мог. — Дедушка ведь будет рубить деревья. И жечь. А мне их жаль. По-моему, это не хорошо. У нас, например, деревья рубить не разрешают. Один человек срубил на улице елку, так его за это в тюрьму посадили. И по телевизору показывали, чтобы ему стыдно было, а другим неповадно.
— Вот оно что… А я думала, ты просто проспал.
В общем-то Омар был доволен, что бабушка ему поверила. Хотя остался неприятный осадок, как всегда, от вранья. Но он постарался себя успокоить. Никто, кроме него самого, не знает про эту неправду. Ну, а он как-нибудь переживет. Не в первый раз.
— Ты пока дома побудешь? — спросила бабушка, собираясь спуститься вниз.
— Да. Хотя нет. Я выйду, но попозже. Ты только не говори, что я дома.
Едва бабушка закрыла за собой дверь, Омар, пригнувшись, на цыпочках вылез на веранду. Он нашел щель и, опустившись на колени, стал внимательно наблюдать за тем, что происходит во дворе.
Синичка стояла возле того же пня, а вокруг, держась за руки, вели хоровод дети. Кукла с соломенными волосами лежала на пне.
Синичка подняла руку и крикнула:
— Начали!
Дети хором спросили:
— Ну-ка, один?
Синичка, раскинув руки, несколько раз повернулась на одном месте и проговорила нараспев:
— Одноглазый циклоп всегда злой.
Дети хором:
— Ну-ка, два?
— Два глаза хорошо видят.
И пошло и пошло…
— Ну-ка, три?
— На трех ножках стул не крепко стоит.
— Ну-ка, четыре?
— Четыре соска у коровы бывает.
— Ну-ка, пять?
— Шах пяти аулов за аулами бывает нищим.
— Ну-ка, шесть?
— Шесть буйволов соху хорошо тянут.
— Ну-ка, семь?
— Сестра семерых братьев всегда счастливая.
— Ну-ка, восемь?
— Восемь раз отелившаяся корова стареет.
— Ну-ка, девять?
— Девять са́хов[6] — еще не десять.
— Ну-ка, десять?
— Десять раз по десять — сто! Сто капель по сто — море!
— Может, море не чистое было?
— Как могло быть оно чистым, если даже птичьего пера не видно?
— Может, птичье перо было маленьким?
— Как оно могло быть маленьким, если его видно в ауле из тысячи саклей.
— Может, аул из тысячи саклей был маленьким?
— Как он мог быть маленьким, если крик глашатая в верхнем ауле не слышен в нижнем.
— Может, те, кто живет в нижнем ауле, все глухие?
— Как они могут быть глухими, если слышат, как под землей змеи шипят.
— Может, слой земли там слишком тонкий?
— Как может быть тонким, раз на нем каждый год косят серпом и косой.
— Может, серп и коса слишком острые?
— Как им не быть острыми, раз их о камень точат.
— Может, камень слишком твердый?
— Какой же он твердый, если молоток его разбивает.
— Может, молоток очень крепкий?
— Какой же он крепкий, если огонь его размягчает.
— Может, огонь очень горячий?
— Какой же он горячий, если вода его гасит.
— Может, вода очень холодная?
— Какая же холодная, раз она от огня кипит.
И тут девчонка-синичка перестала кружиться, остановилась и весело всем улыбнулась.
Но ребята, которые продолжали кружиться вокруг нее, нестройно закричали:
— А дальше?
— А дальше: ну-ка, один? Ну-ка, два?..
— Еще хотим! Еще!..
Синичка озорно тряхнула головой и подняла вверх руку, подчиняясь общему желанию:
— Начали!..
Омар хорошо помнит, как в детстве он ходил в садик. И с ними там играли в разные игры. Но ничего похожего он никогда не видел. Занятная была эта игра. Все время надо думать, находить ответы, проявлять смекалку, соображать… Омару захотелось войти в круг, встать рядом с Синичкой и задавать самые премудрые вопросы.
Пора бы выйти во двор, но как это сделать? Спуститься просто по лестнице — нельзя, Синичка догадается, что он проспал все на свете. И вдруг его осенило. Омар поспешил в кунацкую. Осторожно открыл окно, поднялся на подоконник, высунулся из окна. Липа, растущая под окном, протягивала к нему свои ветви. Правда, они были слишком тонкие. Но если исхитриться, наверное, можно дотянуться и до более толстой ветки, которая выдержит его.
Омар рванулся из окна, ухватился за облюбованную ветку. Ветка хрустнула — он приземлился на муравейник, съехал по нему на траву, испуганно огляделся по сторонам: не видел ли кто его позорного полета. Но нет, кажется, никто ничего не заметил. Прихрамывая на ногу, которую он неловко подвернул, и потирая ушибленную спину, Омар потихонечку подобрался к высокой груше и взобрался на нее. Удобно устроившись на ветках, он немного отдышался и поглядел вокруг. С груши был хорошо виден весь двор.
— Эге-гей! Не хотите ли груш? — крикнул Омар, заметив, что Синичка перестала кружиться и, значит, в игре наступил перерыв.
— Вах! Как ты там оказался? — удивилась Синичка и подбежала к дереву.
За ней двинулись и ребятишки.
— Я хочу грушу!
— И я!
— И я!
Игра была забыта…
Омар щедро, одну за другой, бросал с дерева зеленые груши. Когда все были одарены, он спустился с дерева. Дети разбрелись по двору, но Синичка ждала его, стоя по ту сторону забора. Она молча перекидывала большую твердую грушу с ладони на ладонь.
Омар остановился возле забора, подергал прутья, из которых он был сплетен. Но с чего начинать разговор, так и не придумал.
— А я решила, что ты с дедушкой Хасбулатом в лес пошел, — сказала Синичка.
— Ты откуда знаешь, что дедушка в лесу?
— Бабушка Маржан сказала.
— Я рано утром разбудил дедушку, а сам решил не ходить. У меня сегодня другие дела.
Омар прикусил язык. Но было поздно. Только бы Синичка не спросила, какие именно у него сегодня дела.
Девочка посмотрела на него черными-пречерными глазами и простодушно сказала:
— Какой ты молодец! А я — ужасная соня. Меня всегда мама будит. И очень сердится. Говорит, девочка должна раньше солнца вставать. Только лентяи спят, сколько им спится.
Опустив голову, Омар отламывал от забора тоненькие прутики. Кажется, он покраснел до самых сандалий. Ах, как нехорошо все получилось! Не заметила бы Синичка…
Но она тем временем перестала играть с грушей, надкусила ее и цокнула языком:
— Ой, какая кислая! Еще совсем зеленая!
— Может, другую попробуешь? — предложил Омар, все так же не поднимая головы.
— Да нет, я люблю кислые!
Девочка аппетитно жевала грушу.
Надо же, какой счастливый человек эта Синичка! Всегда говорит, что думает. А у него это не получается. Ему все время хочется казаться получше, чем он есть. Прямо наваждение какое-то. И ничего не может с собой поделать… Вот и сейчас опять о себе задумался. Омар поднял голову и спросил:
— Откуда ты знаешь такие сказки и загадки?
— Какие?
— Да вот те, что детям рассказывала.
— Так их же все знают. Вот с таких лет, — девочка улыбнулась и показала рукой ниже колена.
— А про Винни-Пуха ты знаешь?
— А ты про то, как Сарда́н-Петух украл у бабушки орехи?
— А про то, как солдат из топора суп варил?
— А ты — о раскаянии Старого кота? — Девочка повернулась к ребятишкам: — Что это вы так расшумелись, а? Идите лучше сюда. Омар вам новую сказку расскажет…
— Нет, сейчас я не могу. У меня дела.
Омар с важным видом облокотился на забор.
— А что ты будешь делать?
Омар на какое-то мгновение растерялся.
— Секрет? — Девочка улыбнулась, на ее щеках появились маленькие лукавые ямочки.
Омар сказал первое, что пришло в голову:
— Мне надо идти к источнику.
— Зачем?
— Обещал Муртузу. Он там откалывает камни. А я буду их носить.
— Ну что же, — серьезно сказала Синичка, — раз обещал, надо идти. Ребята, — она повернулась к детям, — значит, мы послушаем сказки в другой раз. А пока еще поиграем…
Омар вышел из сада и оглянулся. Застанет ли он Синичку, если немного задержится? Может, чуть подождать и сразу вернуться? А Синичке сказать, что Муртуза еще нет. В общем-то он ведь ничего ему не обещал…
И все-таки раз сказал, надо хотя бы дойти до источника.
Он пересек одну улицу, другую, третью… Вышел к окраине аула. Свернув к источнику, замер. Возле арки стоял Муртуз. Зачем он пришел? Ведь добытого вчера камня с избытком хватит на ремонт. Они с дедушкой вчера про это говорили.
Омар решительно направился к Муртузу, еще издали с ним поздоровался и спросил, не может ли он чем помочь?
— Спасибо, Омар! Спасибо, дорогой! — Муртуз показал на плиту, лежащую перед ним. — Вот, соседу моему понадобилось. Он строит дом, а плиту под очаг найти не мог. Я вспомнил про эту и решил, что она вполне сгодится. Ну, а твои дела как? Не скучаешь у нас?
— Не успел еще. Некогда, — засмеялся Омар, довольный тем, какой достойный, на равных, разговор у них получился.
— Это ты верно говоришь. Скучают только бездельники.
Омар немного насторожился: что Муртуз имеет в виду? Не то ли, что он не пошел с дедушкой в лес?
В это время из-под арки послышались звонкие голоса птенцов. Муртуз и Омар заговорщицки переглянулись и улыбнулись друг другу.
— Вчера ты славно поработал, молодец! — сказал Муртуз и поднял плиту.
— Может, я понесу ваш лом? — предложил Омар.
— Оставь его здесь.
— А он вам не понадобится?
— Пока нет.
— А если кто-нибудь унесет?
— Унесет, так потом вернет. Как только он станет не нужен.
Муртуз поудобнее пристроил плиту на спине, и они тронулись в путь.
Муртуз шел впереди, наклонив голову и придерживая плиту руками. Омар — позади, стараясь поспевать за размашистым шагом дяди Муртуза. Люди уступали им дорогу, приветливо здоровались с ними. Какая-то старая женщина растроганно поблагодарила Муртуза за заботу. Омар радовался ее словам так, словно бы хвалили его самого. Ему было лестно идти рядом с таким уважаемым в ауле человеком. Все видели, что Муртуз дружит с ним, как со взрослым…
Проводив дядю Муртуза, Омар рванул домой. Он предвкушал, как обрадуется ему Синичка и как он расскажет ей… о том, как он помогал дяде Муртузу взвалить плиту на спину и как шел, готовый в любую минуту подхватить плиту, если этот силач устанет, и о том, как односельчане смотрели им вслед…
Но ни детей, ни Синички во дворе уже не было. Кстати, что это были за дети? Он так и не спросил у бабушки. Может, детский сад, а Синичка работает в нем воспитательницей? Поискать ее, что ли? Нет, пожалуй, это не совсем удобно. И тут он почувствовал запах только что испеченного хлеба. Омар невольно облизнул губы.
На большом деревянном подносе возле тарума лежали румяные булочки. А бабушка, закатав рукава платья выше локтей, то и дело доставала из корыта колобочек теста и опускала его в раскаленный тарум, привычно пришлепывая к внутренней стенке. Бабушка раскраснелась, глаза ее светились. Омару показалось, что он еще никогда не видел ее такой счастливой…
Три раза в неделю бабушка пекла хлеб для односельчан. В ауле была своя пекарня. Но ни у кого не получался такой вкусный хлеб, как у бабушки Маржан.
Хлеб, испеченный в пекарне, через день-другой черствеет и теряет вкус. А бабушкиному хлебу хоть бы что! И на третий день он все еще мягкий и вкусный. Женщины, занятые днем на работе, посылали к бабушке своих детей с тестом и охапкой дров. И бабушка старательно пекла хлеб для всех. В эти дни во дворе, в саду и даже в самом доме все казалось пропитанным ни с чем не сравнимым ароматом свежеиспеченного хлеба.
Перехватив взгляд Омара, старушка, которая стояла возле подноса с хлебцами, поманила его рукой и протянула розовую булочку.
— Спасибо! Я не голодный, — смутился Омар и отвернулся. Он опять говорил не то, что думал.
— Да ты только попробуй.
— Не хочу! — Омар вопросительно посмотрел на бабушку.
— Бери, внучек, бери! От хлеба никогда не надо отказываться. Не стесняйся. Все знают: голодных теперь нет.
— Ну почему нет? В других странах есть. Я вот читал, что каждую минуту на земле погибают от голода сорок детей. — Омар взял булочку и почувствовал, как ее тепло передается через руку всему телу.
— Да что ты говоришь, внучек? — Бабушка распрямилась над тарумом. Рука ее с тестом замерла в воздухе.
— Я про это в «Пионере» читал.
— Где, где? — Старушки повернулись к Омару.
— В журнале нашем пионерском, — важно пояснил Омар.
Бабушка задумчиво покачала головой и непривычно медленно склонилась над тарумом. Наверное, она вспомнила что-то давнее и печальное. А вслух произнесла слова, не очень-то Омару понятные:
— Да-а, только голодный знает истинную цену хлеба.
С утра бестолково послонявшись по двору, Омар решил все-таки найти девочку-синичку. На маленьком аульском годека́не[7] босоногий мальчишка, запрокинув голову, запускал в небо стрелу из самодельного́ лука.
— Видал, как высоко! — улыбнулся он Омару.
Стрела и вправду взмыла ввысь легко и сильно.
Омару понравился ловкий и веселый крепыш.
Когда стрела вернулась на землю, Омар поднял ее и протянул мальчику.
— Ты не можешь проводить меня к садику? — попросил Омар мальчика.
— К какому садику?
— К детскому, конечно.
— А где он?
— Это я у тебя спрашиваю, где.
— У нас нет никакого детского садика, — пожал плечами мальчик.
— Не может быть! Ты что-то путаешь.
— Не веришь — не надо.
И мальчик принялся снова старательно прицеливаться в небо.
— А воспитательницу детского сада ты знаешь?
— Какую еще воспитательницу?
— А кто же присматривает за детьми, когда родители на работе?
— За младшими следят те, кто постарше. Очень просто.
— Совсем не просто! Не у каждого ведь есть старший брат или сестра.
— Ну и что же! Соседи, бабушки и дедушки есть у всех.
— Разве они обязаны следить за чужими детьми?
— Сам ты чужой! «Обязаны», «чужие»…
Мальчишка словно бы перестал замечать Омара. Он прицелился и запустил стрелу в пестрого петуха. Стрела пролетела мимо. Петух издал недовольное «ко-ко-ко», но даже не пошевелился.
Омару не оставалось ничего другого, как двинуться дальше. Тоже мне еще, босоногий воин! Темнота!..
Здесь, в ауле, все какие-то странные. И дедушка. И Карим. И Муртуз. И даже его любимая бабушка…
Только одна Синичка… В характере у нее что-то такое, чего недоставало Омару. Он это понимал. Но ему все равно не было обидно…
Не заладится так не заладится! Бессмысленный день тянулся и тянулся. Ничего не происходило. Девочка-синичка больше не появлялась. Где ее искать, было неизвестно.
Омар бестолково бродил по саду, так и не придумав себе занятия. И еще настроение почему-то отвратительное. Вроде бы он и не сделал ничего плохого, а вот скверно на душе, и все тут!
Синичка мило и простодушно сказала: «Я ужасная засоня! Меня всегда мама будит!» А он целую историю сочинил, чтобы не подумали, что он проспал. Зачем? Что тут такого?
И с этим босоногим он, конечно, нелепый разговор завел. Вот и получил. Мальчишка ведь потом и разговаривать с ним не захотел.
Скоро из леса вернется дедушка. Что он ему скажет?
Омар с завистью посмотрел на муравьев, деловито снующих вокруг своей высокой кучи. Хорошо им! Все дружно что-то делают. Никаких тебе забот и сложных отношений.
Спускался вечер. Лучи солнца прощально задержались в верхушках липы, под которой стоял Омар. В просторном пустом дворе привольно гуляли белоснежные куры, опекаемые красивым пестрым петухом. В него стрелял из лука босоногий. Как же тогда Омар не узнал своего петуха? Он бы за него непременно заступился. Большущий петушиный хвост напоминал сейчас семицветную радугу. Теперь петух важно прохаживался между курами, высоко подняв голову с ярко-красным гребешком-пилой. Хозяин, да и только! Но не слишком ли он самодовольный?
Омар залез на муравейник и бросил в петуха шишку. Куры шарахнулись в разные стороны. Петух остановился, оглядел кур, взмахнул крыльями, сердито произнес «ко-ко-ко» и посмотрел на Омара.
«Это он потому такой смелый, — подумал Омар, — что никому ничего лишнего не сказал. Совесть у него спокойная».
— Омар! Ты разве не видишь, куда встал? — раздался сзади голос дедушки.
Омар и не заметил, как дедушка появился в саду. Хасбулат шел торопливо, заложив руки за спину, и от этого казалось, что он хромает больше обычного.
Омар несильно топнул ногой:
— Ничего, муравейник крепкий. Не развалится!
— Еще бы не хватало, чтобы он развалился, — рассердился дедушка и сдернул внука с муравейника. — Нечего насекомых пугать! Делом лучше бы занялся.
— Да я сегодня и так… Я дяде Муртузу помогал.
— Где?
— У источника. Мы с ним плиту для очага его соседу принесли. Все видели!
— Это хорошо, что помогал. Только зачем это твое «все видели»?
— Скажи, дедушка, Карим был с тобой в лесу? — Омару стало неловко, и он спешил переменить разговор.
— Был, был. Без него я бы так быстро не управился с работой.
— Я тут еще и другим помогал.
— Молодец! Кому же?
— Ну, де-дев… — Омар смутился еще больше. — Ну, детей развлекал, маленьких, у которых родители на работе.
Дедушка одобрительно кивнул и наклонился над муравейником, где отчетливо отпечатался след ботинка.
И тут Омар с ужасом вспомнил, утром, падая с дерева, он одной ногой угодил в муравейник. Не хватало еще, чтобы дедушка узнал про прыжок.
Но дедушка, кажется, сразу смекнул, в чем дело. Он поднял голову и заметил на липе бессильно повисшую ветку.
— Вот тебе и раз! Не помню случая, чтобы у меня в саду ломали деревья. Похоже, кто-то залез на липу и сорвался.
Омар смотрел на липу, тоже стараясь казаться удивленным. А как было бы просто признаться дедушке, что это он случайно сломал ветку. Наверное, дедушка даже не очень рассердился бы. Но ведь он обязательно спросит, зачем Омар залез на липу? В том-то и дело: не рассказывать же дедушке, как он поздно проснулся, как подслушивал с балкона Синичку, а потом решил забраться в сад, чтобы Синичка этого не заметила…
Омар отвернулся от дедушки и пожал плечами:
— Не знаю. Меня не было дома.
— Ладно, — нахмурился дедушка. — Карим все равно найдет виноватого!
— А как он найдет? — с деланным равнодушием спросил Омар.
— Иди попроси у бабушки бинт, — сказал дедушка, не отвечая на вопрос.
— Какой бинт?
— Обыкновенный. Каким людям раны перевязывают.
Омар бегом бросился к бабушке. Когда он вернулся с бинтом, дедушка Хасбулат сидел на дереве и старательно пригонял сломанную ветку на старое место.
— Она приживется?
— Если бы сразу все сделать как надо — землей натереть, чтобы сок не вытекал, привязать покрепче — непременно срослась бы. А теперь — не знаю. Сока много вытекло. Сок для дерева как кровь для человека. Но будем надеяться! А вот муравьев, которые из-за тебя погибли, уже никак не воскресить.
Такая боль слышалась в дедушкином голосе, что Омар не мог ничего сказать.
— А знаешь ли ты, сколько лет этому муравейнику? — спросил дедушка, спустившись с липы и присев на маленькую скамеечку возле дерева. — Больше, чем нашей сакле. Я строил саклю пятьдесят лет назад, а муравейник уже тогда стоял. Чтобы его не потеснить, я отодвинул саклю на двадцать метров от самого удобного для строительства места. И муравейник оказался в саду. Для муравьев я и пшеницу посеял…
— А какая польза от муравьев?
— Польза какая? Они уничтожают насекомых, вредителей деревьев, спасают деревья от болезней, продлевают им жизнь… И заметь, муравьи никогда не сидят без дела. Ни минуты. Я вот всю жизнь удивляюсь их трудолюбию. Их выдержке. Их упорству. А какие они верные и дружные! Все вместе они могут одолеть даже змею… Да-а… А после одного случая я считаю себя вообще в долгу перед муравьями.
— Какого случая?
— Какого? — Дедушка задумался, и Омар понял, что он вспоминает очень далекое-далекое. — Так и быть, садись и слушай…
— Восемнадцати лет я пришел в партизанский отряд. Было у меня с собой харбу́кское[8] ружье, амузгинский[9] кинжал да отцовский конь. Только вот ростом я был не выше тебя. Двинулись мы с партизанами против банд Гоцинского и Деникина. В партизанском отряде все люди молодые, веселые. А командир был Нур Рабада́н, известный поэт и отчаянной смелости человек.
Как-то раз заняли мы удобную позицию в местечке Ая́-Кака́. Готовились отразить наступление карательного отряда генерала Попова. Этот отряд составляли хорошо обученные и вооруженные солдаты. Их было в несколько раз больше, чем нас. Но мы решили стоять насмерть.
Первой в атаку двинулась наша конница. За ней те, у кого коней не было. Бешеный пулеметный огонь обрушился на нас. Хрипели раненые кони, падали убитые товарищи, быстро кончались боеприпасы. Вот уже и у меня не осталось патронов. Я вытащил кинжал. Мой друг Хабибулла́ протянул мне винтовку. Ему только что снарядом оторвало левую руку. Ненависть и отчаяние охватили меня.
— И ты из этого ружья убил много врагов?
— Да нет, внучек, почти сразу же ранило и меня. Потерял я сознание. Пришел в себя, попытался встать — не могу. Голова кружится, в глазах туман. Рана на ноге болит…
Вокруг убитые лежат. А где-то вдали все еще стреляют. Хотя уже беспорядочно. Без прежнего напора. Я решил: все кончено. Лежал и мысленно прощался с родными, с друзьями, с горами и небом… Я даже не пытался уползти. Лежал и лежал. Не знаю, сколько времени прошло так. Поймал себя на том, что слежу за муравьем. А муравей упорный такой. Тащит на себе ячменное зерно, которое в три раза его больше. Пробирался он через траву, густую и высокую…
Уронит зернышко, остановится, снова его ухватит и дальше тащит. Кругом стреляют, убивают, а он знай себе свое дело делает. Мирное. Такая воля к жизни, такое упорство. Я помню, это поразило меня, как до того мужество Хабибуллы.
Стало совестно, что я сдаюсь, что безволие проявляю. Собрался я с силами и пополз. Добрался до какого-то источника и сознание потерял. Но это уж от меня не зависело. А потом я очнулся и узнал — подобрали меня мекеги́нские женщины, несколько дней выхаживали, пока я в себя пришел. А тяжелораненых, которые на поле остались, после боя поповцы прикончили…
— Но вы все-таки прогнали белых? — спросил Омар. Рассказ показался ему не таким уж интересным. Лучше бы дедушка о своих подвигах вспомнил. А то что там! Муравей… Женщины… Ребятам будет нечего пересказать. Окажись он в таком бою, нашел бы, что вспомнить… Кстати, ведь и проверять бы никто не стал.
Дедушка вот говорит, что Хабибулла героически сражался, но когда ему руку оторвало — в лес ушел. А он, Омар, сам читал в книге одного дагестанского писателя, как Хабибулла именно после этого с криком «Ура!» на врагов бросился и других за собой повел…
— Нет, Омар, — сказал дедушка, помолчав немного. — В том бою мы не победили. Трудные дни тогда были. Победили мы позднее. Много товарищей моих погибло. И я в тех последних боях уже участия не принимал. После ранения еще не поправился…
Странно как-то рассказывал дедушка. Будто ничего особенного не произошло.
— Ну, а ордена есть у тебя, дедушка?
— Какие ордена?
— За участие в войне. Боевые.
— Вижу, хочется тебе дедушкой похвастаться. Ордена и медали иметь, конечно, почетно. И у меня они есть. Но нельзя только по ним о людях судить. Нехорошо это. Вот мой друг Муртуз. У него нет ни орденов, ни медалей, но его в ауле все уважают. Потому что он живет и работает честно. В трудную минуту всегда на помощь придет. О других, как о себе самом заботится. Одним словом, хороший человек. Ему никогда не бывает стыдно ни за свои дела, ни за свои слова. Ничего он против совести не делает. И для него нет высшей награды, чем доверие и уважение людей, среди которых он живет. И это не имеет значения, где все происходит: в городе, в ауле ли. Люди везде есть люди…
На веранде распахнулось окно и показалась бабушка:
— Хватит, поди, секретничать-то. Ужинать пора!
— Пора так пора, — согласился дедушка. — Только мы сперва аппетит поднимем. — Он подмигнул Омару, вытащил из кармана газырь и высыпал на ладонь мальчика горсточку грушевой муки.
За ужином Омар решил не давать себе волю и есть поменьше. Бабушка сразу это заметила и всполошилась:
— Что с тобой, соколенок мой, не заболел ли?
— И работать и отдыхать лучше, когда в животе легко! — важно ответил Омар.
Это были слова Муртуза, и дедушка с бабушкой осторожно переглянулись, чуть улыбнувшись друг другу.
Во сне Омар увидел дедушку Хасбулата. Дедушка не был больше маленьким и щупленьким, словно мальчик. Он был крупнее дяди Муртуза. Борода его стала густой и длинной. Голос гремел, словно гром. Он был не просто дедушка, а дедушка-дерево. Омар заметил, что одна из веток его сломана. И из нее на землю крупными красными каплями стекала кровь…
Дедушка молча смотрел то на эту ветку, то на Омара. Из-за густого кустарника в него целился из лука босоногий мальчишка. На дедушкиных плечах удобно уселся Карим и жевал груши, беспечно болтая ногами… Где-то поблизости смеялась девочка-синичка.
Зачем они собрались все вместе?
Омару стало жутко и страшно. Ему захотелось увидеть тетю Салихат. Но она была далеко…
— Прости меня! — крикнул он дедушке.
Но вокруг стоял такой шум, что дедушка ничего не услышал.
Дедушка вытаскивал из земли мощные ноги-корни. Карим поднялся на его плечах и заплясал что-то дикое: оказывается, он нашел зрелую грушу!
Синичка крикнула издали, что ей пора спать, и исчезла.
Босоногий, туго натянув тетиву, выпустил, наконец, стрелу в Омара…
Его разбудил знакомый голос:
— Ома-ар! Ома-ар! Выгляни на минутку!
Ах, это Карим зовет его из сада. Может, и вправду нашел спелую грушу? Сейчас будет хвалиться, как помогал дедушке в лесу.
— Чего тебе? — спросил Омар, подойдя к окну. И сам почувствовал, как недружелюбно звучал его голос.
— Ты видел, на липе ветку сломали?
— Я? — Омар собрался было выложить всю правду, но вспомнил о девочке-синичке. — Я? Н-нет, не видел. Не могу я все видеть.
— Так ты же дома был.
— Я не все время был дома. Дяде Муртузу помогал. И еще там…
— А ветку когда перевязал?
— Я не перевязывал.
— А кто же? Бабушка сюда бы не забралась.
— Это дедушка перевязал. Когда вернулся из леса. Он сказал, что ветка прирастет.
Омару очень хотелось успокоить Карима и перевести разговор на другое.
Но Карим не успокаивался.
— Срастется-то, может, и срастется… Но почему он не пришел и не сказал тебе, что сломал, этот осел? Объяснил бы, что нечаянно все вышло. А то сломал — и молчит. Совести нет! Но я все равно его найду. Не сомневайся!
Омару стало стыдно. Он спросил первое, что пришло ему в голову:
— А груши как, созрели, да?
«Может, ему рассказать про сон, — подумал Омар. — Хотя нет, не стоит. Слишком многое объяснять тогда придется».
— Спи подольше! — засмеялся Карим. — Как только они созреют, первым тебя разбужу.
«Еще неизвестно, кто из нас первым найдет спелую грушу», — подумал Омар, но вслух ничего не сказал. Ему хотелось, чтобы Карим поскорее ушел…
Карим ушел, но лучше Омару не стало.
Надо же, как неудачно начался новый день. Принесло этого Карима. И что он к нему пристал с веткой! В конце концов это их дерево! Мог бы и не беспокоиться. Все равно он найдет виноватого! Шерлок Холмс какой!..
А может, пойти к дедушке и про все-все ему рассказать? И тогда, наверное, станет спокойнее.
Омар быстренько оделся, вышел в соседнюю комнату и прошел по лестнице во двор. Дедушки не было дома. Веселый рыжий котенок бросился под ноги Омару, предлагая поиграть.
Нет, сейчас ему не до котенка. Он отшвырнул его ногой. Котенок мяукнул и исчез.
Во дворе бабушка сметала в кучу мусор.
— Не глотай зря пыль, внучек. Посиди пока дома. Я сейчас. Приду и накормлю тебя вкусненьким.
— А где дедушка?
— На годекан ушел. Соображает, чему день посвятить. Кому он еще помочь не успел.
— Ну, так и я на годекан. Я быстро!
На годекане собралось несколько стариков. Дедушка стоял спиной к Омару и что-то рассказывал.
Омар понял, что сюда он пришел напрасно. Не станет же он признаваться в своих грехах в присутствии почтенных людей аула. Это было бы неприятно не только ему, но и дедушке. Вот-вот! Не может же он не думать о своем дедушке!
И Омар издали, не подходя к годекану, свернул в сторону, словно он и не собирался идти сюда.
На узкой улочке, зажатой с обеих сторон саклями, из-за угла неожиданно выскочила Синичка. Она едва не налетела на Омара.
— Ой, там соседский козленок. Во-от с такими рогами. — Она показала над головой что-то огромное и замысловатое и сама же рассмеялась: — Такая уж я трусиха! Ничего не могу с собой поделать!
Омар растерялся, не зная, что ей ответить.
— А ты куда? — спросила девочка, опасливо поглядывая по сторонам.
— Я? Я хотел… — Нет, Омар совершенно не знал, о чем он сейчас может говорить с Синичкой. Надо уж или честно про все рассказать или… — Меня бабушка ждет, — глупо пробормотал он и бросился со всех ног домой.
Бабушка действительно ждала его. Нельзя сказать, что он обманул Синичку. Но если быть до конца честным…
При виде Омара котенок взлетел на подоконник и выскочил в окно.
Бабушка обрадовалась Омару. У нее уже был накрыт стол: на блюдечке лежали сваренные всмятку яйца, отпотевал после погреба горшочек с кислым молоком, на тарелке белел крупно разрезанный овечий сыр. Румяные булочки благоухали на всю комнату.
— Кушай, внучек, кушай!
Нет, Омар не мог есть.
— Что с тобой, мой соколенок? Я же вижу… Ты не заболел? А может, тебя что-то беспокоит? Скажи мне. — И бабушка прижала шершавую ладонь к его лбу.
Омар глубоко вздохнул. Сейчас он, кажется решится. Но противный липкий страх стал подниматься из каких-то его глубин: бабушка, человек всеми уважаемый, сейчас узнает, что ее внук совсем не такой, как ей кажется. Он уже и здесь успел…
После каждого бабушкиного вопроса Омар все ниже и ниже опускал голову.
Очень хотелось быть хорошим…
ДОМА
Сабур открыл ключом входную дверь и услышал веселый голос матери:
— Ты, сынок?
— Это Сабур, — шутливо отозвался он, хотя обычно ему не нравилось, когда мама переходила с ним на какой-то детский язык: «сынок, мальчик, милый!» Он давно уже не ребенок!
В прихожую навстречу ему вышел отец. Улыбнулся, шевельнув прокуренными рыжими усами.
— Ну как, порядок?
Сабур неторопливо вытащил из внутреннего кармана пиджака только что полученный новенький паспорт и протянул отцу. Султа́н перелистал странички паспорта и серьезно, по-взрослому пожал сыну руку.
Это совсем иное дело — настоящее мужское рукопожатие… Отец не любит громких слов. Доволен, скажем, Сабуром — улыбнется ему, похлопает по плечу. И они отлично поймут друг друга. Сабур не помнит случая, чтобы, даже в детстве, отец был с ним снисходительным. Он всегда относился к сыну уважительно, как к человеку, во всем себе равному.
Сабур не спеша умылся и отправился переодеваться. Синюю школьную форму он сменил на джинсы и полосатый свитер.
В это время мама позвала к себе на кухню.
«Ну, вот, — скис Сабур, — сейчас скажет, чтобы в половине десятого был дома. И почему именно в половине, а не без десяти десять, например?» В кухню он вошел нахохленный, готовый буркнуть обычное: «Знаю, знаю, знаю…»
Но мама только улыбнулась и сунула ему что-то в руку. Сабур посмотрел — три рубля. Это означало, что у отца сегодня получка. В такие дни мама давала ему рубль или два, смотря что получал отец, только зарплату или еще и премиальные. Ну, а нынешняя щедрость, видно, в честь паспорта. Сабур благодарно улыбнулся матери. Только почему она дает ему деньги тайно? Как будто отец станет возражать. Ничего подобного, Сабур и не сомневается в этом.
Мама обняла его за плечи и подтолкнула к дверям стоповой.
Отец уже сидел за столом, покручивая усы. На веселой зеленой клеенке стояли три тарелки с хинка́лами — тоненькими квадратиками вареного теста, залитыми приправой из кислого молока, чеснока и орехов. А посередине стола на эмалированном подносе ароматно дымились куски вареной баранины.
— Бисмилла-а-хи[10], — шутливо сказал Султан. Он положил себе на тарелку кусок мяса с большой мозговой костью, наколол на вилку хинкал и с откровенным удовольствием принялся за еду.
Мать с улыбкой глядела на мужа и сына.
— А ты почему не ешь? — поднял голову Султан.
— Жду, когда ты к хинкалу вина попросишь.
— Вина? Вах, у нас сегодня и вино есть? — Отец старался казаться удивленным. — Мои премиальные или паспорт Сабура отмечать будем?
Насиба́, довольная произведенным впечатлением, отправилась на кухню и принесла бутылку «Ркацители». Бутылку она держала за горлышко высоко и бережно, точно букет цветов.
Заходящие лучи солнца вспыхнули в бутылке зелено-голубым пламенем — таким в тихий погожий день бывает Каспий.
Из буфета мать достала тонкие хрустальные фужеры. Сабур отчетливо представил себе, как все будет дальше. Осушив фужер, отец поднимет на маму глаза, и она чуть коснется губами рюмки.
«Могла бы немного и выпить», — ворчливо заметит отец, но в голосе его почувствуется одобрение.
«Забавные у меня родители, — подумал Сабур. — Мне здорово повезло. Впрочем, и сын у них не худший!»
Отец поднял фужер, посмотрел в глаза Сабуру и сказал:
— Ну, сын, за тебя! Будь человеком, это — главное. Остальное приложится.
Он улыбнулся Сабуру и обернулся к жене:
— А ты почему молчишь? Ничего не хочешь сказать сыну?
Насиба встала, подняла бокал и задумалась.
Сабур смотрел на нее и дивился. Еще никогда мать не казалась ему такой красивой: большие влажные глаза ее лучились теплом, по лицу разлился нежный легкий румянец. Даже зеленая косынка с желто-белыми бабочками, обычно то и дело соскальзывавшая с волос, сейчас хорошо подхватывала мамины густые волосы. Казалось, бабочки замерли, прислушиваясь к тому, что она скажет.
— Сын мой, дорогой! — начала Насиба, голос ее вдруг зазвучал сдавленно и глухо. — Мне кажется, только вчера я отвела тебя в первый класс…
Насиба замолчала, виновато улыбнулась. «Будь счастлив, сынок!» — сказала и торопливо вышла из комнаты.
— Женщина всегда есть женщина, особенно, когда она мать, — задумчиво сказал отец.
Сабур видел, что отцу жаль маму, он хотел бы ее сейчас успокоить, но стесняется его, Сабура. Молодец мама, не стала говорить всякие напыщенные слова, как это часто бывает со взрослыми. Только почему она так разволновалась? Ничего ведь не произошло. Действительно, наверное, женщина всегда есть женщина…
Мама вернулась в столовую с кастрюлей бульона. Из кастрюли торчала деревянная ручка половника, темно-коричневая, инкрустированная золотыми снежинками. Ручку эту Сабур сделал, когда ему было двенадцать. Отец тогда похвалил работу, хотя теперь Сабур понимает, что сделана ручка так себе и снежинки расположены по-школьному старательно. Но мать очень любит показывать половник гостям. И с таким видом показывает, будто это работа какого-нибудь знаменитого мастера. Словом, давно пора сделать новую ручку. Как только появится время, Сабур сядет и сделает. Решено!
Разливая по тарелкам бульон, Насиба сказала задумчиво:
— Надо же, как бежит время… Год за годом. Не успеваешь оглянуться. А ведь прошлого не вернешь.
— Это ты про что? — улыбнулся Султан.
— Про то, что не заметишь, как сын кончит школу и поступит в институт.
— А если не поступит?
— Как не поступит? А ты для чего?
— Разве я поступаю?
— Не ты, но твой сын.
— Прекрасно. Пусть себе поступает. Я ему нисколько не мешаю.
Сабур кивнул, соглашаясь с отцом. Ему нравилось, что отец не пытается опекать его.
— Не мешаешь… Ну и разговор. А помочь ему ты не собираешься?
— Он и сам с усам.
Сабур важно потянулся было к верхней губе, но вовремя вспомнил, какие у него еще реденькие усы, и опустил руку.
— И другие дети тоже с усами, но родители заботятся о них и даже вместе с ними едут в город в институт. — Косынка соскользнула с маминой головы. Почему-то она всегда сползала, стоило маме начать нервничать.
— Другие, я думаю, только унижают себя и вредят своим детям. — На лице Султана не было уже и тени улыбки.
— А я думаю, что это ты вредишь своему сыну. Если он не поступит первый год, то на второй у него уже и времени не останется.
— Почему же не останется?
— Да потому что в армию пойдет!
— Ну и что?
— Потеряет два года.
— Во-первых, неизвестно, потеряет ли. А во-вторых, объясни мне, кого ты хочешь из него вырастить? Хочешь, чтобы он кому-то прислуживал? Как я твоему профессору?
Сабур знал, что отец по выходным дням работал на даче у профессора. Только почему же прислуживает? Может, ему, опытному резчику по дереву, приходится делать что-то примитивное, неинтересное?..
Мать возмутили слова отца:
— Это почему же ты прислуживаешь? Просто помогаешь! Денег не берешь? Ну так и что? Зато когда Сабур будет поступать в институт, он нам тоже поможет. И никто от этого не пострадает, как ты понимаешь…
— А совесть?
— Вах! При чем тут совесть? Должен ты о сыне побеспокоиться или нет? Я ведь и сама могу все устроить… Если тебе трудно. Только напрасно ты относишься к нему как ко взрослому. Он еще мальчик!
— Я давно не мальчик, мама! — Сабур встал из-за стола. Он терпеть не мог такие разговоры. — Если вы с отцом найдете окольные дорожки к моему институту, я просто не буду туда поступать. Что я, законченный олух и сам ничего не могу? Кстати, учтите, я еще не решил, пойду ли я после школы в институт. Может, поступлю на работу.
— Ты слышишь, слышишь, что он говорит! — возмутилась Насиба. — Конечно, это мне одной нужно, чтобы он поступил в институт. Твоя работа!
Насиба сорвала с головы косынку и принялась завязывать и развязывать узелки на ее концах…
— Я знаю, что тебе нужно, — миролюбиво улыбнулся Султан, откровенно пытаясь переключить разговор. — Тебе нужно купить сережки с бирюзой. Ну, те, которые тебе тогда понравились. И купи, пожалуйста. Вот деньги на них. Это профессор сегодня заплатил.
— Как заплатил?
— За честную работу… А ты думала, премиальные? Нет, премиальных в этом месяце не будет: стояли много, не хватало материала…
Султан работал в экспериментальном цехе на мебельной фабрике. Он был родом из Унцукуля. В этом ауле жили резчики по дереву — инкрустаторы. На фабрике Султан делал эскизы различных отделок и по ним — образцы. Его работу ценили, и он хорошо зарабатывал. Считался одним из лучших резчиков по дереву, занимался делом отцов и дедов.
Султан был уравновешенным человеком. Сабур не помнил, чтобы он, разговаривая с матерью, когда-нибудь повысил голос. И только чуть насмешливые интонации нет-нет да и проскальзывали у отца. Впрочем, может быть, так и следует разговаривать с женщинами?..
НА КАНАТЕ
Спустились сумерки. Город засверкал вечерними огнями. На светлом еще небосклоне четко проступил силуэт горы Таркита́у — словно старая крепостная стена. Рассказывают, когда-то Петр Первый поднялся на вершину Таркитау, полюбовался оттуда видом гор и моря и решил, где следует проложить путь через горы к морю. Проницательный был государь.
Сегодня в школе будет долгожданный бал для старшеклассников — с концертом, играми и танцами. Девчонки из класса начали готовиться к нему еще два месяца назад. Сабур вышел из дома задолго до начала школьного вечера. Во-первых, он обещал зайти за своим другом Али́; во-вторых, он вообще любил вечерние прогулки.
Сабур пошел так, чтобы Таркитау все время был у него перед глазами. Слева от Сабура на склоне широко разбежались огни аула Тарки́, почти слившегося с новостройками города. На поворотах дороги, идущей из аула, то и дело вспыхивали фары машин. На миг они высвечивали треугольные дорожные знаки, которые то словно загорались, то гасли, убегая в темноту.
Сабур вспомнил недавний разговор отца с матерью и недовольно поморщился. Почему-то он для мамы все еще мальчик. Мальчик!.. Похоже, когда ему будет тридцать, он так и останется мальчиком. А как он сам при этом к себе должен относиться, она подумала? Хорошо еще, что отец все понимает.
…Али стоял у подъезда своего дома и разговаривал с Сала́мом, парнем из их же класса.
— Салют! — крикнул Салам, увидев Сабура, и тут же куда-то умчался.
— А я уже собрался идти тебе навстречу, — Али улыбнулся и дружески похлопал Сабура по плечу.
— Куда это Шти́хель так спешит?
— Кто его знает, он всегда спешит. Говорил, кому-то обещал кулон вырезать.
Салам был сыном ювелира и во всем старался походить на отца. Каждую свободную минуту он что-нибудь мастерил — то серьги, то брошку. Карманы Салама всегда были набиты всякой всячиной. Свое прозвище он получил за то, что вечно таскал с собой штихель, инструмент, которым работал. Али шутил и смеялся, глаза его возбужденно блестели. «Какой-то он необычный сегодня», — подумал Сабур. И вдруг он понял, в чем дело.
— Ты что, пил вино?
— Разве заметно?
— Еще бы!
Это было совсем не похоже на Али. Али — спортсмен, кандидат в мастера. И нисколько не расположен к выпивкам. Сабур помнит, что даже в день рождения Али, когда тому исполнилось семнадцать, они, собравшись, не выпили ни капельки. Сегодня, правда, Али ушел с третьего урока, чтобы поздравить знакомого спортсмена, нового чемпиона по вольной борьбе. Может, там…
— Ну что, поучаствовал в поздравлении? — спросил Сабур.
— Не в поздравлении, а в чествовании! — Али назидательно поднял палец над головой.
— Значит, там ты и начествовался?
— Неужели до сих пор что-то осталось?
— Осталось! — признался Сабур. — И мне кажется, Штихель догадался. Знаешь, если стоишь рядом, просто нельзя не догадаться. Только я вот чего не пойму: вы же спортсмены, разве спортсмены пьют?
— А мы не люди, что ли? Сам посуди. Как я мог отказаться? Тренер назвал меня «надеждой номер один», сказал, что включит в состав сборной на соревнования вольников юга России.
— Поздравляю! Здорово!
— А за Тайма́на как не выпить? Он ведь чемпион! Правда, сам он не пил.
— Значит, получилось две рюмки — за тренера и за чемпиона?
— Да нет, вышло три. Потом подняли тост за меня. Надо бы, конечно, не пить, а только пригубить. А я что-то разошелся, и все три рюмки хватил до дна. Смотрю, тренер косится. Да уже поздно. Завтра на тренировке не миновать неприятных разговоров. Буду выкладываться изо всех сил. Может, как-нибудь обойдется. Давай прибавим шагу!
Приятели вышли на залитый электрическим светом бульвар. На асфальте перед ними поплыли их длинные тени. Дурачась, друзья тут же затеяли состязание, кто первый наступит на чужую тень.
Вдруг из-под кустов выскочила маленькая собачонка. Сабур пронзительно свистнул. Собачка испуганно метнулась назад, в темноту.
— Ну, зачем ты так? Собака, наверное, бездомная, — укоризненно сказал Али.
— Эх-хех, молодость называется, — протяжно вздохнула сидевшая на лавочке старуха в большом черном платке.
— С жиру бесятся, работы себе не найдут, — буркнул куда-то спешащий прохожий.
— Пойдем лучше переулками, Сабур, — Али потянул приятеля за рукав.
Ребята свернули с бульвара. Это был хорошо знакомый Сабуру переулок. Он сразу заметил, что у Джейра́н в комнате горит свет. Более того, дверь на балкон была открыта и из комнаты доносился смех, заливистый, заразительный — так умела смеяться одна Джейран.
— Давай зайдем, — предложил Сабур, стараясь, чтобы голос его звучал как можно безразличнее.
— Да она вроде не пойдет. У нее мать работает во вторую смену. Сестренку не на кого оставить.
— Возьмем на бал и сестренку! И будем танцевать с ней по очереди. И чур, я первый ее приглашаю! Договорились?
Али засмеялся.
— Давай зайдем.
Но дверь им открыла не Джейран, а Ми́на. Хотя ничего сверхъестественного в этом не было, Сабур от неожиданности попятился. Все они учились в одном классе, и Мина вполне могла зайти за Джейран.
— Ты был у меня? — спросила Мина. И просияла, не дожидаясь ответа: она была уверена, что не ошиблась.
Сабур скривил губы, что должно было бы означать: «Чего бы это я стал за тобой заходить?» Но и на этот раз Мина поняла его по-своему: «Да, я был у тебя, но совсем не обязательно, чтобы весь мир об этом знал». И такое толкование ее вполне устроило.
Когда-то Сабуру немного нравилась Мина. И она это сразу поняла. Но потом она стала его раздражать. А в последнее время Сабур, похоже, просто влюбился в Джейран. Иначе почему бы он все время только о ней и думал? Мина улыбнулась Сабуру. «Пожалуй, она неплохо выглядит. Вот только новое, голубое, в серебристых блестках платье чересчур ее обтягивает. Фигуру для этого надо иметь получше».
— Заходите, пожалуйста, мы уже почти готовы. — Мина еще раз улыбнулась мальчикам.
Сабур шагнул в комнату, Али остался у дверей. Он растерялся, увидев в комнате их молоденькую учительницу литературы Хами́с Хади́совну.
Но Хамис Хадисовна уже заметила его.
— Заходи, Али, — позвала она.
— Да ладно, — Али нерешительно топтался на месте. — Я уж постою здесь…
Хамис Хадисовна выглядела удивительно празднично. На ней было красивое лиловое платье, щеки полыхали румянцем, а глаза… Впрочем, глаза у нее вообще были удивительные. Али первый заметил это и сказал Сабуру, несколько выспренно: «У нее не глаза, а море обаяния». С его легкой руки учительницу стали звать Море обаяния.
На коленях у Хамис Хадисовны, нежно ее обняв, сидела четырехлетняя сестренка Джейран, такая же круглолицая и глазастая. Учительница надевала ей на ноги узорчатые красно-зеленые джурабы.
Джейран в стареньком домашнем халатике, опустившись на колени, гладила на разложенном на полу байковом одеяле свое праздничное зеленое платье. Косы ее были связаны концами на спине, чтобы не мешали гладить. Джейран приветливо улыбнулась ребятам, она любила, когда в дом приходили ее одноклассники. Ну, а Сабур, пожалуй, нравился ей. Впрочем, все это глупости, она обычно об этом и не думает.
— Знаешь, Сабур не застал меня дома и решил, что я у тебя, — пояснила Мина, вся сияя.
— А-а… — Джейран быстро-быстро водила утюгом по складкам платья.
— Хамис Хадисовна, а вы пойдете с нами? — спросил Сабур, внимательно следя за ее руками: теперь учительница проворно вплетала яркие ленты в косы девочки.
— Мы не пойдем, нам нужно проверять тетради! — важно ответила малышка.
Хамис Хадисовна улыбнулась и кивнула головой, подтверждая ее слова.
— Может быть, вы все-таки пойдете? — виновато предложила Джейран. — Мне так неудобно, так неудобно.
— Не беспокойся, пожалуйста. Если бы я не пришла к тебе, я бы дома проверяла все те же сочинения. Обещала завтра раздать восьмиклассникам. Ну, а с такой помощницей я прочту все гораздо скорее.
Али, как вкопанный, застыл у дверей. Он боялся, что учительница может догадаться, куда и зачем он уходил сегодня с уроков.
— Ребята, подождите нас на улице! — Мина решительно подтолкнула Сабура к двери. — Джейран надо переодеться!
Сабур и Али вышли на улицу, и оба вдруг почувствовали облегчение. Переглянувшись, они рассмеялись тому, как хорошо понимают друг друга. Однако девочки, похоже, особенно не спешили. Али переступал с ноги на ногу, ему надоело ждать этих модниц. И если бы не сознание, что он не может оставить друга, он бы давно ушел один, очень ему нужны эти разодетые девчонки. Кривляки!
Али родился в ауле пехлева́нов-канатоходцев. У них в ауле днем рождения мальчика считается не тот день, когда он появился на свет, а тот, когда он впервые пройдет по канату. Каждому хочется как можно раньше научиться ходить по нему. И чтобы все про это узнали.
У Али с канатом долго ничего не выходило. Падал, и все тут. Раз даже ногу подвернул. Больно было. Неделю вообще ходить не мог. Очень ему хотелось бросить это занятие совсем и к канату больше не подходить. Но как бросишь, когда девчонка Курсу́м, его соседка, только и ждала этого. Каждый раз, когда он срывался с каната, она оказывалась тут как тут. Словно у нее и радостей других не было. Смеется до слез, рожи корчит, дразнится.
— Чтоб тебя шакал съел! — не выдержал однажды Али. — Чего веселишься? Сама-то ведь ничего не умеешь!
Он договорить не успел, как Курсум уже взлетела на канат и пробежала по нему туда и обратно. Легко так. Словно ей все равно — что по земле, что вот так по воздуху. Уж лучше бы корчила свои рожи!
Недели через две после этого рано утром Али дважды из конца в конец прошел по канату. Только, как назло, никто этого не видел. И Курсум куда-то запропастилась. Спит до полудня, что ли? Он не пошел завтракать, остался возле каната, должна же она когда-нибудь встать на самом-то деле. Как только Курсум показалась на тропинке, Али поднялся на канат и, не обращая на нее внимания, сделал шаг, другой, третий…
Очень хотелось посмотреть, следит ли за ним Курсум. Но Али держал себя в руках и все шел и шел. Оставалось полшага до конца, когда он оглянулся и потерял равновесие.
Али успел зацепиться за канат и не упал, но все было испорчено…
— Молодец, Али, поздравляю! — услышал он как-то очень по-дружески звучащий голос Курсум. — Ты бы дошел до конца, если бы не оглянулся. Тебе оставалось всего полшага.
— Да что ты меня успокаиваешь! — разозлился Али. — Отстань!
С тех пор он никогда не поднимался на канат, а потом они вообще переехали в город. Наступила новая жизнь, он увлекся борьбой. Но вот канат и Курсум все не забывались. Он часто вспоминал, как дружески сказала она ему, что оставалось-то всего полшага. И чего он тогда на нее накричал? Ведь она правильно заметила. Он часто не может сделать именно эти последние полшага, когда надо обязательно добиться чего-нибудь. И никогда он больше не встречал такой, как Курсум. Может, таких больше и вообще нет?..
— Э-эй, ждете? — крикнула Мина, выбегая из подъезда. — Давай скорее, Джейран, а то опоздаем!
Наконец появилась и Джейран в новом зеленом платье.
— Вы еле двигаетесь! — возмутился Сабур. — Там уже, наверное, концерт начался, а они все прихорашиваются!
— Ты что, Али, выпил вина? — спросила Мина.
— Раз я тебе улыбнулся, то скорее всего дело именно в этом! — на всякий случай Али отвернулся.
— А ты почему не улыбаешься? — обернулась Мина к Сабуру.
— Я свои улыбки берегу! — Сабур подумал, что он ответил достаточно многозначительно, и незаметно скосил глаза на Джейран.
— Для кого же? — вспыхнула Мина. Она была уверена в Сабуре. Но ей бы хотелось, чтобы и другие догадались о его чувствах к ней.
— А вот это уже мое дело! — холодно ответил Сабур.
Когда они вчетвером вошли в актовый зал, конферансье зычным голосом объявил следующий номер программы.
После концерта Али тихо сказал Сабуру:
— Знаешь, я лучше пойду домой. А то еще кто-нибудь из учителей заметит, как я сегодня праздновал. Разговоров тогда не оберешься!
— Жаль, конечно, но ты прав, — согласился Сабур. — А я немного потанцую.
Али кивнул ему, но не вышел из зала. Наверное, не хотелось уходить одному. Сабур украдкой поглядывал на Джейран. Ее лицо, казалось, светилось изнутри. Конечно, она была самой красивой девочкой в их школе. А может, и не только в школе… Она улыбалась, встречаясь с ним глазами. Но она улыбалась всем, кто на нее смотрел. И это почему-то обижало Сабура. Ему, например, никому больше не хотелось улыбаться.
Зазвучал вальс, и Сабур, не раздумывая, подошел к Джейран. Джейран виновато оглянулась, поискала глазами Мину, не увидела ее и грациозным движением положила руку на плечо Сабуру.
Прячась за спинами ребят, Мина следила за Сабуром. Лицо у нее было несчастное и растерянное. Она никак не ожидала, что Сабур пригласит танцевать не ее, а Джейран.
Али оглянулся, увидел, что Мина не танцует, что вид у нее довольно расстроенный, и поспешил пригласить ее. Как-никак на вечер они пришли вместе. Он церемонно поклонился девушке и протянул ей руку.
— Да иди ты! — грубо отмахнулась Мина. — Других приглашай.
Али оторопел:
— Что случилось?
— А вот то!
Али удивленно пожал плечами и, не сказав ни слова, вышел из зала.
В коридоре на него налетел спешащий на танцы Салам.
— А, — заговорщицки подмигнул он, — боишься, унюхают? — Закинув голову, он щелкнул пальцем по горлу.
— Заткнись, гад! Понял?
— Понял, понял! Но я про это знаю. Один. — И он опять многозначительно подмигнул Али.
Али схватил Салама за шиворот и толкнул к стене.
— Это, чтобы и ты про все забыл!
— Ты чего на людей бросаешься? — взвизгнул Салам и кинулся на Али. — Рот мне хочешь заткнуть?
Али схватил Салама за поднятую руку, но тот неожиданно рванулся. Али отлетел в сторону и попал локтем в оконное стекло. Раздался треск, осколки со звоном посыпались на пол.
— Скажи только кому слово — убью! — Али с ненавистью глянул на Салама и быстро пошел к выходу.
Салам растерянно постоял возле разбитого окна, потом, словно опомнившись, побежал следом…
А в зале гремела музыка, и никто ничего не слышал. Танцуя с Сабуром, Джейран несколько раз пыталась заглянуть ему в глаза: ей хотелось понять, что означало приглашение Сабура танцевать. Но Сабур упорно глядел то в сторону, то под ноги и казался грустным и чем-то подавленным.
Джейран очень хотелось танцевать, но ей было неловко перед подругой. Наконец она не выдержала:
— Почему ты не танцуешь с Миной?
— А почему я должен танцевать с Миной?
— Ну, ведь… все знают… она…
— Может, все и знают, а вот я не знаю ничего!
— Вы поссорились?
— Скажи, Джейран, тебе не нравится танцевать со мной?
— Да нет, что ты!
— Я хотел бы знать, как ты относишься ко мне, Джейран?
Девушка смутилась. Она хорошо относится к Сабуру. Но отвечать надо было как-то по-другому. Что это с ним сегодня?
— Ты мне не доверяшь?
— Почему?
— Ну вот, опять вопрос! У тебя душа или сердце есть?
— При чем тут душа? И что ты злишься? Из-за Мины, да?
— Что ты заладила одно и то же! Далась тебе эта Мина!
— Я могу и помолчать. Весь вечер буду молчать! — Джейран обиженно поджала губы, но не выдержала.
— Может, я плохо танцую? Хочешь, я буду танцевать лучше всех в школе?
— Я бы хотел, чтобы ты меня понимала…
Джейран опять не нашла ответа. Голос Сабура звучал грустно и серьезно. Это смущало и радовало девушку.
А Сабур думал, что они с Джейран совсем не понимают друг друга. Надо же, целый вечер о чем-то говорили, а словно стена между ними… Может, она танцует с ним, потому что никто другой ее не пригласил? Не понимает она его или делает вид? А вдруг просто жалеет? Ну да, она же добрая девчонка! Нет, это уж слишком! Не хватало еще, чтобы его жалели! Сабур потихоньку выскользнул из зала и решительно направился домой, с головой погрузившись в невеселые мысли… Сабур ничего не знал ни о том, что произошло с Али. Ни о том, что Мина рассказала ребятам, что оба они с Али были пьяными и именно поэтому она не стала с ними танцевать. Ни о том, что ее рассказ в тот же вечер стал известен их классному руководителю Сара́т Магоме́довне.
МИНА
Выйдя из школы после танцев, Мина отправилась в парк. Вернее, ноги сами привели ее сюда. Было темно, тихо, пусто. Ни за что на свете она не пришла бы сюда в другое время. Но сегодня ей хотелось побыть одной. Мина запела свою любимую песню Батыра́я[11]. Она пела, убежденная, что произносит не широко известные слова песни, а собственные слова, передающие ее настроение, ее боль и тоску.
Песня немного успокоила. У нее появилось ощущение, что впереди появляется острый и тонкий луч света, похожий на едва прорезавшийся рожок молодого месяца.
Мина пела редко. Пела только тогда, когда оставалась одна и знала, что ее никто не услышит. Она была уверена: нельзя петь по принуждению, а только когда тебе поется. И петь надо спокойно, не повышая голоса, словно рассказываешь о себе самому близкому человеку.
В школьном хоре, куда без особенного разбора записали всех старшеклассников, она стояла среди ребят и только открывала и закрывала рот. Сарат Магомедовна долго этого не замечала, а заметив, рассердилась на Мину. И тогда Мина рассказала ей, как она относится к песне.
Сарат Магомедовна тут же попросила ее спеть:
— Не стесняйся, девочка. Может, ты по-своему и права. Спой нам.
Мина спела. Потом еще. Еще. И еще.
— Слушаю я тебя и не могу понять, — задумчиво сказала Сарат Магомедовна, — ты такая жизнерадостная и веселая девочка, а поешь, будто плачешь. Почему?
Мина пожала плечами. Она и сама ничего не могла объяснить. Так ей поется, и все. А ребята любили слушать Мину и часто просили ее спеть. И она с удовольствием пела.
Когда кто-нибудь хвалил ее голос, Мина расстраивалась. Она была уверена, что либо этот человек говорит неискренне, либо просто подсмеивается над ней. А между тем голос у нее был не сильный, но красивого тембра, выразительный. Слушая ее протяжные печальные песни, ребята серьезнели и задумывались о жизни, о прошлом, о своих дедах и прадедах.
— Слушай, красотка, может, моя любовь принесет тебе счастье? — какой-то парень неожиданно выскочил из-за дерева!..
Со всех ног Мина бросилась бежать.
Ночью Мина плохо спала, но утром решила, что скорее умрет, чем позволит кому-либо догадаться о ее настроении. Она потихоньку подкрасила тушью ресницы, провела помадой по губам и напудрилась. Подумала-подумала и решила пойти в школу в новом платье. Новое платье всегда привносило в будни какую-то праздничность.
Подойдя к зеркалу, она осталась собой довольна. Вот только глаза немного подводили — казались воспаленными, словно она вчера долго плакала. А она и не думала. Очень надо! И Сабура этого давно пора выкинуть из головы. Тоже мне герой! Решено, она будет независимой, недоступной и гордой!
В школе Мина то и дело многозначительно улыбалась и упорно не замечала ни Сабура, ни Джейран. Она понимала — получается это не очень естественно, но ничего не могла с собой поделать и продолжала нелепо улыбаться. Плакать ведь нельзя…
Мине не было семи лет, когда умерла ее мать.
Как и все табасара́нки, мать Мины с детских лет умела ткать ковры. Когда они переехали в город, упросила мужа перевезти из аула и ее рабочий станок. Она бы тосковала по привычной и любимой работе, по простым нитям, из которых можно было создавать неповторимые узоры. Поставив в городской квартире старый деревянный станок, мать обмотала его белыми шерстяными нитями, пахшими еще овечьим теплом. Легкими неуловимыми движениями она сплетала нитки — белые, зеленые, красные, желтые, голубые… Похоже, она даже не смотрела на их цвет, словно чувствовала его руками.
— Смотри, — говорила мама Мине, — вот так рождается узор. Он наполняется цветом, как лоза соком. И пока растет узор, все светлее и светлее становится у тебя на душе. Если тебе радостно работать, это обязательно передастся узору. И каждый, кто увидит твой ковер, почувствует эту радость. Поняла, дочка?
— Теперь ты не будешь ткать для продажи? — немного напряженно спрашивал отец. Слушая, с какой нежностью жена говорит о коврах, он испытывал странную боль. Наверное, он ревновал жену к ее любимой работе. Хотя и не отдавал себе в этом отчета.
— Только для нас с тобой, — ласково улыбалась мама. — И для Мины. Смотри: одна нитка — ты, другая — Мина, а третья — я. Они сплетаются все вместе и получаемся мы.
Была весна. Мина помнит, как мама первая заметила, что прилетели ласточки. Они вместе долго следили за птицами из раскрытого окна.
Потом мама собралась на базар. Она взяла корзину, поцеловала Мину и ушла. Мина помнит: мама редко ее целовала, хотя и очень любила. Она не успела уйти далеко от дома. Рассказывали, что вначале она шла быстро, потом замедлила шаги, остановилась, взглянула на солнце. Оно почему-то не ослепило ее.
Маму принесли домой и положили на диван. Мина не могла ее узнать. Ей казалось, это лежала какая-то чужая женщина. У нее были неподвижные открытые глаза. Мина боялась близко подойти к ней. Соседка закрыла мамины глаза и сказала:
— Умирает человек с открытыми глазами, значит, он в кого-то влюблен.
Конечно, мама была влюблена: Она любила Мину, папу, весну, родной аул…
Мина долго ждала, когда мама вернется. Она была уверена — мама приедет. Ведь она не закончила свой ковер.
Этот ковер никто никогда не трогал — ни папа, ни Мина, ни гости. Через несколько лет Мине захотелось доткать ковер, закончить мамину работу, но оказалось, что ковер и станок куда-то исчезли.
В доме появилась новая женщина. Она была очень доброй и ласковой, и Мина постепенно к ней привыкла. Но по маме она скучала всегда. А отец все реже вспоминал о маме. Неужели он привык к тому, что мамы нет? Неприятно думать об этом…
Отец был управляющим большим трестом. Он часто уезжал в командировки, и Мина подолгу жила с мачехой. Через несколько лет у Мины появились сестры. Одна, потом другая.
Отец беспокоился, что с появлением новых детей мачеха переменится к Мине, станет меньше ее любить. Но это не произошло. Ее доброты хватало на всех. А когда сестры выросли, мачеха не раз им повторяла:
— Мина — старшая. И вы должны ее слушаться.
— Но ведь и ты старше Мины, — возражал кто-нибудь из девочек. — Почему же она тебя не слушается?
— Это неправда! — сердилась женщина. — Мина ни разу меня не ослушалась.
Мина никогда ни о чем не просила своих сестер. Они без всяких просьб исправно выполняли все домашние дела — подметали пол, мыли посуду, ходили в магазин, стирали. Но все-таки самые красивые платья мачеха покупала по-прежнему Мине. И сестры иногда сердились за это и на мать и на Мину. Нельзя же терпеть такую несправедливость.
А Мина словно и не замечала своих привилегий. Ей казалось — это не имеет никакого значения. Она вообще ко многому была равнодушна.
Как-то Хамис Хадисовна встретила Минину мачеху на улице.
— С моей девочкой, думаю, все в порядке, — заговорила женщина, — она ведь и из дома-то редко выходит. Все над книжками сидит. Читает, читает, читает.
— Спасибо вам. Вы ей заменили мать. Создали все условия для учебы. Может, даже немного слишком ее опекаете. Не избалованной ли она вырастет?
Женщина смутилась. Наклонившись, она подняла с тротуара кусок булки, покачала головой и наколола его на ветку акации.
— Пусть хоть птицы поклюют. И как это могут люди хлеб выбросить! Сколько в нем труда и пота! Забыли, видно, как голодали…
— А как вы думаете, ваша Мина Подняла бы хлеб с земли? — спросила Хамис Хадисовна.
— Конечно, конечно, дорогая. Она хорошая девочка. Я ее всему учу.
— А я боюсь, что Мина пока довольно равнодушный человек. Мало думает о других.
— Но ведь она еще совсем девочка!
— Не такая уж и девочка. Семнадцатый год… А пуговицу сестренке она пришьет, если понадобится?
— Пришьет… почему же нет. Она умеет.
— Уметь-то умеет, а вот сочтет ли нужным? Я ведь знаю, что всю работу по дому вы поручаете младшим. А Мина принимает это как должное.
— Но… что мне делать… Мина может обидеться… Она все-таки сирота. Ей может показаться, что девочек я люблю больше. Ее бы это очень обидело. А девочки меня со временем поймут.
— И Мина должна бы вас понять. И стала бы еще больше вас уважать.
— Как бы я этого хотела! — призналась женщина со вздохом. — Трудно мне. Боюсь обидеть ее. Надо было с самого начала вести себя с ней построже. Но она такая впечатлительная, такая замкнутая. Я старалась, как могла, смягчить ее сердце. Отогреть ее.
Мина, конечно, ничего не узнала об этом разговоре. Но заметила, что в последнее время мачеха стала как-то особенно тепло говорить об их учительнице литературы. А Хамис Хадисовна — чаще других приглашать Мину к себе домой. Иногда они вместе что-нибудь стряпали или шили. И не раз учительница хвалила ее:
— У тебя, девочка, легкие руки — все получается…
На следующий день после бала Сарат Магомедовна позвала Мину после уроков в учительскую.
— Значит, Сабур и Али пришли вчера на вечер пьяными? — спросила она.
Мина ничего не ответила.
— Почему ты молчишь? Ведь это ты сказала, что они вчера были пьяные? Верно?
— Ничего я не говорила…
— Как не говорила? Именно ты и заметила, что они пьяные.
— Ничего я не заметила!
— Погоди, Мина. Вчера ты сама об этом сказала, а сегодня…
— Ничего я не говорила! — с вызовом ответила Мина.
НЕЧЕЛОВЕКИ
Джейран любила маленьких. И где бы она ни появлялась, во дворе своего дома или в школе, вокруг нее всегда собиралась стайка дошколят или первоклашек. Обиженные всегда находили у нее защиту. И к зависти некоторых родителей, дети были с ней удивительно покладистыми и ловили на лету каждое ее слово.
— Джейран идет! Джейран!
Ребятишки, играющие во дворе, кинулись к ней навстречу.
— Джейран! Мура́д меня обманул, — со слезами в голосе сказала девочка с большущим, похожим на мак, бантом.
— Сыграем в войну? — тянул ее за руку карапуз в желтом свитере.
— Это моя сестра! Пропустите! — пятилетняя девочка в ярком платье решительно проталкивалась к Джейран.
— Спокойно, дети, спокойно, — остановилась Джейран. — Видите, я только что пришла из школы. У меня много дел. Поиграйте пока сами.
— Но ты выйдешь, когда уроки выучишь? Выйдешь?..
Нет, сегодня Джейран не выйдет. Сегодня ей совсем не хочется возиться с малышами во дворе. Ей даже удивительно, как это раньше она могла играть с ними целыми днями. Тем более, что она мечтала стать ученой, как их соседка по дому. А та никогда ни на минуту не задерживалась во дворе, где вечерами любили собираться женщины. Она была серьезной и немногословной. Дома всегда сидела над какими-то бумагами. Говорили, она пишет диссертацию. Сколько Джейран себя помнит, соседка всегда ее писала. Какая упорная!
— Бедняга, — сказала как-то про нее мать Джейран. — Она давно забыла о детях, а дети о ней. Женщина все-таки прежде всего должна быть матерью и женой, а уж потом… Ну, да аллах с ней!
Джейран не понравились мамины слова. Она любила помечтать, как она станет знаменитым профессором. Была у нее еще одна слабость. Эту тайну она скрывала от всех. Джейран любила играть в куклы. У нее была красивая индианка с черной мушкой между бровей и медвежонок с большими грустными глазами — первый друг ее детства. Ну и что же, что ей скоро семнадцать? Никому же от этого вреда нет. Ее собственное дело. Хочет и играет!
Сегодня она вдруг почувствовала, что и с куклами возиться ей больше не хочется. Наверное, она становится совсем взрослой.
Вечером Джейран подозвала к себе сестренку, поцеловала медвежонка и индианку и сказала:
— Вот… передаю и поручаю их тебе. Навсегда-навсегда.
Сестренка вытаращила глаза: не ослышалась ли?
— Можешь делать с ними, что тебе угодно! — великодушно разрешила Джейран.
— И ты меня ругать не будешь?
— Понимаешь, я уже вышла из того возраста, когда играют в куклы. Теперь у меня другие интересы и заботы.
— Какие?
— Разные. Ты еще слишком мала, чтобы меня понять…
Сестренка кивнула головой, отложила медвежонка в сторону и, зацепив ногтем черную кожаную мушку на лбу индианки, попыталась ее оторвать.
— Ты что делаешь? — всплеснула руками Джейран. — С ума сошла?
— Не нужна ей марашка на лбу!
— Она же индианка! Что бы ты понимала! — Джейран выхватила куклу и стала нежно дуть индианке на лоб.
— Ты же сама сказала, она теперь моя и я могу делать с ней что захочу!
— Это не значит, что ты можешь над ними издеваться!
— Не нужны мне тогда твои куклы!
— А мне и ты такая не нужна!
— Зато меня мама любит. И тетя Хамис. Она меня в школу к себе возьмет. Ты сказала, что отдаешь навсегда-навсегда, а сама отняла!
— Сначала научись обращаться с ними по-человечески.
— А они нечеловеки.
— Для меня они все равно что люди. Друзья. А если ты к ним так относишься, то неизвестно еще, как к людям будешь относиться.
Джейран понимала: с сестренкой надо было говорить какими-то другими, доступными ей словами, и куклы отбирать бы не надо, но ничего не могла с собой поделать.
Надувшись друг на друга, сестры легли спать…
Утром в школе Мина улыбнулась ей так, будто бы вчера ничего не произошло. А Джейран думала, что Мина будет дуться, не станет разговаривать. И Сабур не проявлял к ней особого внимания. Он смотрел на Мину. Наверное, ему понравилось ее новое платье. Видимо, все происшедшее вчера на балу не имело для него значения. Ну и пусть!
Джейран глядела на учителя физики, всегда такого серьезного, даже сурового, и думала: «Ну почему бы ему не сделать Мине замечания. Все-таки на уроки надо приходить в школьной форме, а не в новом красивом платье!»
Как бы ей хотелось иметь голубое платье, подхваченое в талии широким поясом из кожи. Но на мамину зарплату такое платье не купишь. Она бы не посмела даже заикнуться об этом.
Ну почему так несправедливо устроен мир?!
ЧТО Я ТАКОЕ СДЕЛАЛ?
Когда вошел Али, Сабур сидел в своей маленькой комнатке и строгал кизиловую палку — она должна была стать новой ручкой половника.
Али старался казаться спокойным, хотя то и дело встряхивал кистями рук, как это делают борцы перед раундом, снимая нервное напряжение.
— Что случилось, Али? — забеспокоился Сабур. Он встал и отложил в сторону палку.
— Допрашивала тебя Сарат Магомедовна?
— Допрашивала? А почему она должна меня допрашивать?
— Она искала тебя после уроков.
— А что случилось?
— Никогда не думал, что Мина нас заложит! После того как я ушел с вечера, она сказала, будто мы с тобой пришли в школу пьяные. Поэтому, мол, она с тобой и не танцевала.
Сабур улыбнулся.
— Ну, не совсем поэтому.
— Допустим, я и вправду выпил вина, ладно. Но ты-то тут при чем?
— Все дело именно во мне…
— В тебе?
— Она ревнует меня к Джейран, отсюда весь гай-гуй…
— Понятно… Знаешь, когда сегодня Сарат Магомедовна вызвала ее в учительскую и спросила про вчерашние события, она сказала, что ничего не знает и никому ничего не говорила.
— А ты сам признался Сарат Магомедовне?
— Да нет, зачем?
— Нет, значит, нет. На этом и стой!
Али, конечно, догадывался о чувствах Мины к Сабуру. Но тем более он не мог понять, что это за радость закладывать человека, которого любишь. Он вспомнил Курсум. Она бы так не сделала. Да их и сравнивать-то нельзя. Вряд ли ему встретится еще раз такая девочка. Ну, а теперь дела непростые заварились.
— Чем, интересно, все закончится? — произнес он вслух.
— В каком смысле? — Сабур опять с увлечением строгал свою палку. Он уже видел в ней новую ручку, которая понравится не только матери, но и отцу. Мать будет просто в восторге.
— Понимаешь, Сабур, Сарат Магомедовна все равно докопается до правды. А у меня уже есть один выговор. Помнишь, осенью я уехал на соревнования без разрешения директора?
— Но занял призовое место и это тебя реабилитировало.
— Нет, не занял. Техники не хватило. Но и это еще не все. Уходя с вечера, я столкнулся в коридоре со Штихелем, и этот осел ужасно меня разозлил. «Что, — говорит, — ты — того?» И пальцами себе по горлу. Бежишь, мол, боишься. Я хотел дать ему пинка и случайно задел локтем окно. Стекло вдребезги. Пока об этом никто не знает, но ведь Штихель не выдержит, проболтается… А еще рассказывают, что вчера кто-то в кабинете биологии разбил человеческий скелет. Видно, грохнули об пол. Череп закатился под шкаф, и его целый день не могли найти. Теперь все против меня повернется. И скелет мне заодно припишут. А Сарат Магомедовне это — урбеч на сердце.
— Почему? Ты что-то выдумываешь!
— Разве я тебе не рассказывал? Недавно на большой перемене девчонки взялись ее расхваливать. Строгая, мол, но справедливая и так далее. А я возьми да ляпни: «Не учительница, а электронно-вычислительная машина. Во всем права, все знает. Только вот души у нее нет. Такой малости». Не успел договорить, как слышу: «А ну, сейчас же все из класса! Свежим воздухом надо дышать, а не сплетничать». Наши глаза встретились, и мы прекрасно поняли друг друга. Оправдываться мне было не в чем — я сказал что думал.
— Но я не заметил, чтобы она к тебе переменилась.
— Внешне — да. Я тоже делаю вид, будто ничего не произошло. Но ведь не может же она забыть… Ух, как мне все это надоело! И тут еще Штихель… окно…
— Да не волнуйся ты, Али. Все обойдется!
— Не обойдется! Я уже решил — брошу школу, пойду работать.
— Напрасно решил. Нам учиться-то всего ничего осталось. И что это изменит?
— Многое! Понимаешь, многое! Я буду свободен! Независим! От отца, от школы, от всех. Мне надоело изображать примерного ученика и безропотного сына. Отец только и кричит на меня. Я в ответ — молчу. И мать всегда молчит. Словно у нее голоса нет. Все терпит. Будто так оно и должно быть… А в школе? Учитель по поводу и без повода говорит тебе о твоих недостатках. А ты можешь что-нибудь о нем сказать? Вот то-то! Причем воспитывает он тебя таким, каким ему хочется, своим подобием. Ты, может, совсем другим хочешь стать…
— Знаешь, Али, ты разозлился и все сегодня видишь в черном свете. Завтра пройдет. Увидишь!
— Ладно! — оборвал разговор Али. — Я пошел! До благословенного завтра!..
На следующий день Сабур пришел в школу пораньше, разыскал Сарат Магомедовну и сказал ей, что перед школьным балом он действительно выпил немного вина, но к Али это не имеет никакого отношения. И по справедливости, если есть такая необходимость, наказан должен быть он один.
— Странно, — удивилась учительница, — что в этот вечер произошло такое множество разнообразных событий. То ли ты, то ли Али, то ли вы оба являетесь в школу навеселе, в этот же вечер само собой разбивается окно в коридоре, а в кабинете биологии у скелета слетает голова и забирается под шкаф. Ты не можешь объяснить, что это за странное стечение обстоятельств?
Сабур пожал плечами.
— Я… действительно разбил окно. Совершенно случайно. Но про скелет ничего не знаю. И за это отвечать не могу.
— Значит, окно все-таки разбил ты! Час от часу не легче! И еще шутишь! Ну что ж, обсудим твой поступок на классном собрании.
В тот же день после уроков Сабур встретил Хамис Хадисовну. Она сразу поняла: у Сабура что-то произошло.
— Хочешь со мной поговорить? — спросила она.
— Али бросает школу, — выпалил Сабур. Ему не терпелось поскорее обо всем рассказать Хамис Хадисовне.
— Почему бросает?
— Получилось… довольно много разных обстоятельств. Но главное, по-моему, что у него не все хорошо дома.
— Но я только вчера разговаривала с его матерью. И ничего…
— Мать тут ни при чем! — перебил учительницу Сабур.
— А кто же виноват?
— Али не хотел бы, чтобы я это кому-нибудь рассказывал. И если он узнает о нашем разговоре — конец дружбе. Но я не знаю, что делать и как ему помочь…
— Ты можешь все-таки говорить яснее?
— Али давно не ладит с отцом. Он у них самодур. Кричит на мать, попрекает своими заработками. Али обидно за мать. И вообще надоело.
Хамис Хадисовна задумалась, прислушиваясь к голосу муэдзина[12], зовущего на вечерний намаз[13] с минарета старой мечети в центре города.
— Знаешь, Сабур, я всматриваюсь в Али, разговариваю с ним и не могу его понять. Он какой-то замкнутый, закрытый. А я, наверное, не смогла расположить его к себе. Ну, а что же его мама?
— Она, кажется, очень бы хотела вернуться в аул. Но не решается на это, считает, что Али нужен отец. А может, еще и своих односельчан стесняется. Знаете, не заведено ведь…
— А ты-то как к решению Али относишься?
— В том-то и дело, что не знаю. Ну, поступит он на работу. Так ему еще и из дома уходить надо. А если мать не пойдет? Значит, ничего при этом не решится. Не знаю, как быть…
— Может, твоему отцу попробовать поговорить с отцом Али? Они вроде хорошо знакомы.
— Когда-то отец пробовал. Но это дело деликатное. Как бы еще больше не испортить отношений Али с отцом.
— Ну, а мне что ты рекомендуешь делать? — улыбнулась Хамис Хадисовна.
— Мне кажется, вы многое можете.
— Ох, знал бы ты, как мне приходится трудно! Но искать выход надо. И я рада, что ты такой, Сабур.
— Какой такой?
— С чувством ответственности и справедливости. Не равнодушный. Знаешь, хорошие чувства появляются у человека еще в детстве. Если их нет, то потом уж откуда им взяться?
— Что вы, Хамис Хадисовна, речь ведь не обо мне, — смутился и нахмурился Сабур. — Как бы вот Али помочь.
— Ну вот и давай думать вместе.
ЧУТЬ-ЧУТЬ
Хамис Хадисовна и раньше отмечала про себя, какой скрытный и необщительный Али. Разговаривая, он редко поднимал на нее глаза, хотя она бывала с ним доброжелательной и ей всегда хотелось поговорить по душам. И с его родителями она разговаривала. Ей казалось, в этом доме все благополучно.
Правда, мать Али тоже была женщиной скрытной и молчаливой. Но и что из того? Мало ли на свете молчаливых людей?
Отец же производил впечатление общительного и добродушного человека. Вот поди ж ты! Оба они удивлялись и горевали, что сын учится много ниже своих возможностей. Вроде бы помех нет: одет-обут, ни в чем не нуждается, комнату отдельную имеет.
Сообщение Сабура было для нее полной неожиданностью. Нелегкой, оказывается, была жизнь у Али и его матери.
Что же ей делать? Как помочь мальчику? Как вмешаться в чужую непонятную жизнь? Как завести с его родителями доверительный разговор? Не осложнит ли она каким-нибудь неосторожным словом жизнь Али еще больше?
Но и отойти в сторону она не имеет права.
Надо посоветоваться с Сарат Магомедовной. Она давно работает в школе, хорошо знает и учеников и их родителей. Может, у нее уже случалось что-то похожее. Это только у Хамис все в первый раз. У нее и предлог есть, чтобы пойти к Сарат Магомедовне. Она недавно купила модную польскую кофточку, которая оказалась чуть великоватой. Сарат Магомедовна взяла подогнать ее по фигуре. У нее есть швейная машинка. Кофта, наверное, готова…
Сарат Магомедовна открыла дверь с ножницами в руках, видно, торопилась дошить кофточку. Сарат Магомедовна всегда была удивительно серьезной и улыбалась редко. Казалось, постоянно помнила, что она учительница. Но сейчас она приветливо улыбнулась Хамис Хадисовне и широким жестом предложила пройти в комнату.
— Вай, подснежники! Я их еще не видела в этом году. Спасибо большое, это мои любимые цветы! — Сарат Магомедовна даже раскраснелась от удовольствия.
Она сняла с полочки маленькую керамическую вазочку, налила в нее воды и поставила цветы.
— Какая милая вазочка и как удивительно изящно смотрятся в ней подснежники, — сказала Хамис Хадисовна.
— Да что вы, — махнула рукой Сарат Магомедовна. — Эту вазочку я вылепила, когда мне было лет десять. Ее очень любил мой муж. Поэтому она и сохранилась…
— А у вас не осталось других работ?
— Нет, по-моему. Мне часто хотелось сделать что-нибудь из глины, но обычно не было ни времени, ни условий.
— Какая жалость! У вас, наверное, были к этому большие способности. Знаете, я часто думаю, почему же я не научилась делать красивые вещи? Я их так люблю. В моем родном ауле Сутбу́к из самого обычного камня делают чудесные узорчатые камины, арки, различные сувениры. А я так ничего и не умею.
Сарат Магомедовна, слушая свою гостью, торопливо строчила на машинке. Она родилась в ауле гончаров Балха́р, где, как шутили в соседних селах, невест ценили не за красоту и приданое, а за широкие ступни ног, которыми лучше месить глину. Не один и не два балхарца сватались к молодой Сарат, славившейся тем, что умела ловко работать и на гончарном круге, и выводить причудливые узоры на кувшинах, и месить крепкий глиняный раствор.
Неожиданно для всех она вышла замуж за приезжего учителя из России, ничего не смыслящего в тонком гончарном искусстве. Правда, тут ей повезло. Мирно и счастливо прожили они до самой его смерти.
Она жизнь свою лепила по мерке мужа. Стала заочно учиться. Окончила педагогический институт. И вот уже третий десяток лет отдает школе свои силы. Нет, она довольна жизнью…
Сарат Магомедовна встала из-за машинки, встряхнула кофточку.
— Ну вот, можно и померить. Смотрите, чуть-чуть убрала плечи, чуть-чуть убавила в талии. Вон как теперь хорошо сидит. Вся жизнь человека состоит из этих чуть-чуть. Чуть-чуть здесь, чуть-чуть там…
Хамис Хадисовна глянула в зеркало и ахнула — кофточка сидела на ней, как будто сшитая мастером-портным. И Сарат Магомедовна радовалась, что все так хорошо получилось. Она помолодела, похорошела. Хамис никогда еще не видела ее такой веселой.
— Ну как мне вас отблагодарить, Сарат Магомедовна?
Та замахала руками.
— И не выдумывайте! Спасибо за цветы. Я ведь люблю шить. Времени только всегда не хватает.
Они сели пить чай. Хамис Хадисовна заговорила об Али.
— Конечно, я хорошо знаю и Али и его родителей, — сказала Сарат Магомедовна. — Али, к сожалению, упрямый и неорганизованный человек, а родители его люди славные — гостеприимные, приветливые. Дома у них всегда порядок и чистота. И я никогда не слышала, чтобы родители не ладили между собой. Может быть, просто недоразумения? В какой семье их не бывает? Конечно, Али хочется уйти из-под контроля отца и почувствовать себя самостоятельным. Это болезнь всех подростков.
— Мне показалось, что у Али дело серьезней.
— Почему?
— Похоже, он переживает какой-то душевный надлом.
— Думате, виноват отец?
— Скорее всего, да. Не знаю, как к нему подступиться, что сказать. Боюсь неловким словом еще больше осложнить жизнь Али.
— От слов часто вообще не бывает толка.
— Тогда что же делать?
— Попробуйте создать общественное мнение.
— Каким образом?
— Пригласите отца Али на родительское собрание и поговорите при всех.
— Это может обидеть его. Настроить против сына и против меня.
— Но зато родительское собрание будет на вашей стороне. Он почувствует силу общественного мнения.
— Почувствовать-то почувствует. Но едва ли Али это поможет. Я все-таки сторонница личных контактов. Особенно в таких деликатных делах.
Хамис Хадисовна встала, еще раз вежливо поблагодарила Сарат Магомедовну за кофточку и, подавляя в себе чувство досады, отправилась домой.
В ОБЛАКАХ
Когда Сабур вошел в комнату, отец просматривал газету и дымил, словно паровоз. Отец был явно в хорошем настроении, глаза его хитро поблескивали.
— Ну что? С тобой тоже молчит? — отец кивнул в сторону кухни, где гремела посудой жена.
Сабур пожал плечами. Он не хотел держать чью-нибудь сторону.
— Ничего страшного. Скоро пройдет. — Отцу было все-таки неловко, что он радуется в то время, когда мать чем-то так расстроена.
— А что случилось? — шепотом просил Сабур.
Отец хмыкнул и выглянул в коридор. Нет, Насиба явно еще не успокоилась: из кухни слышался шум воды. Как всегда в плохом настроении, мать остервенело перемывала посуду. Значит, появится не скоро.
— Помнишь, я говорил про деньги, которые профессор заплатил мне за веранду?
Сабур кивнул.
— Мать пыталась сегодня вернуть их жене профессора, а та не взяла, понятно. Теперь вот мать дуется на меня.
— Иногда я не могу ее понять, — горячо начал Сабур, но в комнату вошла Насиба, и он замолчал.
У отца рот сам растягивался в улыбку, но он делал вид, что увлечен чем-то в газете. Сейчас вступать ему в разговор было еще рискованно.
Мать сновала из кухни в столовую и обратно. На столе появились посуда, хлеб, котлеты, молодая и оттого сверкавшая ало-белая редиска. Заходя в комнату, она говорила сыну несколько слов, всем видом изображая, что все у них в семье нормально и спокойно.
После ужина Сабур поднялся и стал одеваться.
— Ты куда? — спросила мать.
— К Али идет, — предположил отец, обращаясь к Насибе.
— А у него что, язык отнялся?
— Я просто погуляю, мама. — Сабур закрыл за собой дверь.
Ему хотелось побродить одному, подумать и хоть немного разобраться в происходящем. Он прожил уже шестнадцать лет. Как незаметно они пролетели… Это, наверное, от того, что он не сделал ничего большого, значительного. Все одно и то же. Дни сливаются в какую-то сплошную серую ленту. Все-таки, пожалуй, было бы неверно считать, что он прожил это время без всякого смысла. Он многому научился — и в школе, и у отца, — ну, скажем, инкрустации и резьбе по дереву. У него есть свой взгляд на мир. И все же чувствует, что чего-то настоящего в его жизни не хватает. Чего же?
Сабур часто думал о своем будущем. Но окончательно так еще ничего и не решил. Когда читал об операциях по пересадке сердца, например, он был уверен, что пойдет в медицину. Конечно же, самое гуманное дело!.. А потом читал или слышал передачу с БАМа и решал — только туда. А когда передавали очередную серию «Знатоков» и передачу «Человек и закон», хотелось двинуть в юридический. Сколько специальностей он так сменил!..
И отношения с девушками закручивались у него довольно сложно. Он был готов всем предпочесть Джейран. Она же его совершенно не понимала и была с ним холодно-вежливой. К Мине он относился хуже, а она ему оказывала определенные знаки внимания.
Впереди него по тротуару шла стройная девушка в зеленой замшевой юбке. Ветер развевал ее распущенные по плечам льняные волосы. И хотя девушка ни разу не обернулась, Сабуру показалось, что между ним и незнакомкой установилась таинственная невидимая связь. Очень хотелось догнать ее, заглянуть в лицо, погладить по волосам, а потом опять вот так идти позади, не спуская глаз. Загорелые ноги незнакомки двигались довольно проворно. И Сабуру нравилось идти за ней в таком хорошем темпе. Может быть, именно она и есть его счастье?
Сабур представил себе, как удивилась бы Джейран, узнав, что он дружит с такой красивой и стройной девушкой! Надо немедленно придумать что-нибудь и познакомиться с ней.
Он ускорил шаг, взял чуть правее. О чем бы спросить ее? «Девушка, вы не знаете, где улица Эффенди́ Капи́ева?» Или…
— Ты куда так спешишь, Сабур?
Навстречу ему из-за угла выскочила улыбающаяся Мина.
Ее только недоставало! Сабур с досадой поморщился, но остановился.
— К Али!
— Правда, что он бросает школу?
— Кто сказал?
В это время прекрасная незнакомка свернула на другую улицу. Пока ее еще можно догнать.
— Все говорят. Ты разве не знал?
— Мало ли что говорят! Нечего разносить всякие глупости!
Кажется, он ведет себя не очень вежливо.
— Давай погуляем, — простодушно предложила Мина и тут же испугалась, подумав, что может услышать в ответ какую-нибудь грубость.
Сабур понял это, и ему стало жаль Мину. А незнакомку теперь все равно не догнать…
— Куда хочешь?
— К морю. Знаешь, дома мне часто становится тесно-тесно. Хочется, чтобы был простор, чтобы над головой было небо, а не крыша. Такое чистое и бескрайнее… С тобой так бывает?
— Нет! — Сабур тут же спохватился, что ответил слишком резко. Но Мина, похоже, этого не заметила. А может, ей просто хотелось поговорить.
— Ты будешь смеяться, но часто в жару мне хочется снега. Много-много. Чтобы можно было вываляться в нем и слепить снежную бабу… А зимой я мечтаю о цветущем луге, чтобы можно было собирать цветы.
— А больше тебе ничего не хочется?
— Сказать?
— Ну?
— Чтобы люди лучше понимали друг друга… Ты не думай, я уже простила тебя…
— Простила? А что я такого сделал?
— Вечно меня разыгрываешь!
— Разве?
— Сделаешь, если я тебя попрошу?
— Смотря что попросишь.
— Тогда не надо!
— Может, ты захочешь, чтобы я под машину бросился.
— Ты просто вредина, — засмеялась Мина.
Подняв глаза к небу, она увидела в облаках самолет. Одна лампочка то вспыхивала, то гасла, другая горела ровным рубиновым светом. «Как бы прекрасно было полететь вот так в облаках вместе с Сабуром», — мелькнуло у Мины в голове. Девушка смущенно взглянула на Сабура, словно он мог прочесть ее мысли.
А он сегодня, казалось, и впрямь все угадывал. И эта собственная удивительная прозорливость и счастливая готовность девушки подчиниться его настроению будоражила и волновала его.
— Так сделаешь?
— Может, и сделаю.
— Да?
— Да!
— Поцелуй…
Он не успел опомниться, как Мина, закрыв глаза, осторожно коснулась губами его щеки и тут же бросилась бежать.
— Вот сумасшедшая! — пожал плечами Сабур и смущенно оглянулся по сторонам. Но нет, никто не обратил на них ни малейшего внимания. Ему вдруг стало жарко, душно. Сабур дернул молнию на куртке и кинулся вслед за Миной.
Перебежав мост, он нашел девушку на берегу моря.
— Ну что же ты! — тяжело дыша, сказал Сабур.
Мина не ответила. Замерев, она разглядывала судно, светящееся на фоне подернутого облаками вечернего неба. Разноцветные огни делали судно похожим на сказочный дворец. Мина вдруг стала спокойной. Как будто рядом с ней никого не было, как будто несколько минут назад не она пережила что-то неведомое и непонятное, что, очевидно, должно было переменить всю ее прежнюю жизнь.
— Мина! — Сабур осторожно и неловко погладил ее волосы и замер, не зная, как поступить дальше.
Девушка повернулась и вдруг, уткнувшись в плечо Сабура, заплакала.
— Ты что? Плачешь?! Разве я сделал что-нибудь плохое? — Сабур совсем растерялся. Он чувствовал ее теплое дыхание, видел ее дрожащие плечи. Почувствовав прилив жалости и нежности к ней, он охватил ладонями ее голову, поцеловал раз, другой, третий.
— Я люблю тебя!
Почему-то эти его слова прозвучали фальшиво и слишком громко.
Мина вздрогнула, оттолкнула его от себя и умчалась, словно опасаясь погони.
ТОЖЕ МНЕ ЕЩЕ…
Сабур рассчитал время так, чтобы войти в класс перед самым учителем, последним, когда все уже будут на своих местах. Он боялся столкнуться с Миной. Но едва он вошел, как встретился с ней глазами. Он торопливо отвел взгляд и, пока учительница английского шла к столу, устроился на парте рядом с Али.
К доске вызвали Джейран. Она шпарила английский текст, как заученные стихи. И вдруг Сабур заметил, что она улыбается Сала́му.
— Видал, какая Джейран нынче? Вся сияет! — шепнул, наклонившись, Али. — Она попросила Штихеля вырезать орнамент на золотом перстне матери. Штихель принес перстень и, знаешь, хоть он и болван, орнамент получился просто классный. Даже не верится, что он сам это сделал!
Сабур с неприязнью посмотрел на Салама. Тонкая шея, большие оттопыренные уши. Ну и красавец!
А Джейран улыбалась Саламу. Влюбилась, что ли, в этого Штихеля? Может, потому и не замечает его, Сабура? Будто его вовсе нет в классе! И что она нашла в этом вислоухом?..
Сабур осторожно покосился на Мину. Она сидела и задумчиво смотрела в окно. Голову она держала гордо и прямо. Изящная девчонка!
А Джейран опять улыбнулась Саламу. Совсем обнаглела!
— Что с тобой, Сабур? — оказывается, это его уже третий раз спрашивает учительница. Теперь по-русски. Она решила, что по-английски он ее просто не понимает.
— А… — очнулся Сабур. — Я… я — ничего. — Сабур растерянно вскочил, чем развеселил класс.
Джейран почему-то смеялась веселее всех.
Только Мина, казалось, ничего не заметила. Она даже не повернула головы.
На перемене Сабур подошел к Саламу.
— Чего нос повесил, Штихель?
— Разве у меня есть что вешать? — ехидно улыбнулся Салам, посмотрев на несколько крупноватый нос Сабура.
— Развесил уши и ходишь, как осел, — не придумал ничего лучшего Сабур.
— Ты можешь спрятаться под их тенью и передохнуть, — любезно отозвался Штихель. Видно, у него было такое хорошее настроение и его просто невозможно было вывести из себя.
Сабур схватил Салама за шиворот и толкнул. Беспомощно дрыгнув ногой в воздухе, Штихель оказался на полу. При этом он нечаянно задел какую-то первоклашку, и та, прижавшись к стене, громко заплакала.
— Ты чего пристал? — Салам вскочил и бросился на Сабура.
Но их уже окружили ребята. Драка не получилась.
Джейран в сторонке уговаривала первоклашку не плакать.
— У тебя есть платочек? Нет? Возьми мой. Видишь, какой красивый?
Девочка перестала плакать.
— Ты в первом классе?
— Перехожу во второй!
Сабур издали наблюдал за ними. Раньше ему нравилось, что Джейран возится с малышами, легко находит с ними контакт. Но сегодня его раздражало, как она сюсюкала с этой неваляшкой.
— Ну что, утерла ей нос? Тю-тю-тю…
Джейран удивленно посмотрела на Сабура. Ей была непонятна эта злость. И Сабур понимал, что ведет себя не очень красиво, но не мог остановиться.
Мина встретила его загадочным взглядом. Улыбнулась и опять отвернулась к окну.
— Тоже мне еще! — неизвестно почему нахмурился Сабур.
КТО ВИНОВАТ?
Едва прозвенел звонок с последнего урока и ученики девятого «А» схватились за портфели, как в класс вошел завуч Ахме́д Маме́дович. Следом появились Сарат Магомедовна и Хамис Хадисовна.
Лысый, в роговых очках с толстыми стеклами, завуч кивнул классу и присел за стол, положив перед собой блокнот и ручку. Хамис Хадисовна прошла к последней парте, а Сарат Магомедовна привычно встала возле стола и объявила о начале классного собрания.
Ученики недоуменно притихли: присутствие на собрании директора или завуча всегда означало разговор о событиях сверхординарных.
Сабур не сомневался, что речь пойдет о нем, о том злосчастном вечере. И Али насторожился, подобрался весь.
И Мина поняла: разговор будет о Сабуре, Али и, значит, о ней. Она почувствовала неприязнь к завучу и Сарат Магомедовне. Даже в их сторону было неприятно смотреть.
Джейран всполошилась. Она подумала: учителя появились в классе, потому что Салам нажаловался им на Сабура. И она с возмущением посмотрела на Салама. Ну как только не стыдно!
Сарат Магомедовна между тем попросила Сабура встать лицом к классу и объяснить, почему он позволил себе явиться на весенний бал выпившим. И заодно уж рассказать, как он разбил окно в коридоре.
— Я уже объяснял. Устно и письменно.
— Но ни устно, ни письменно ты не назвал причин, побудивших тебя к этим проступкам, — холодно произнесла Сарат Магомедовна.
— Я все сказал.
— Не упрямься, — вмешался завуч.
— Ну… я отмечал день рождения.
— С кем отмечал?
— Да ни с кем.
— Что же, ты сидел один и пил вино? — спросила Сарат Магомедовна. — Позволь тебе не поверить!
— А какая разница, один или не один? — пожал плечами Сабур.
— Получается, что ты не доверяешь всем нам — ни завучу, ни мне, ни Хамис Хадисовне, ни товарищам по классу?
— Да нет, дело совсем не в этом.
— В чем же?
— Не знаю, как вам объяснить…
— Объясняй так, как было на самом деле. Это самое простое.
— Иногда у человека случается такое, о чем ему ни с кем не хочется говорить.
— И это его право! — крикнула Мина.
— Вам слова не давали! — Завуч предупредительно постучал ручкой по столу.
— Ну так как же, Сабур? — опять заговорила Сарат Магомедовна.
Сабур молчал.
Салам то и дело оглядывался и многозначительно смотрел на Али. Али ежился под его взглядами и опускал голову. Как хорошо было бы подняться и крикнуть: «Хватит! Это я разбил окно. Все я, а не Сабур. Он здесь совершенно ни при чем!» Но какой бы поднялся шум!.. И Сарат Магомедовна. И отец. А значит — и мать. И ведь никто не захочет понять: ничего страшного в его поступке не было. Все вышло случайно. Только Сабур его понял. Он — самый близкий друг и выручает его, потому что знает, как трудно пришлось бы Али.
— Раз ты молчишь, прочтем твое объяснение. — Сарат Магомедовна достала из папки листок.
«Классному руководителю 9 класса «А» Курбановой Сарат Магомедовне.
Перед весенним балом я действительно выпил немного вина. Не считаю, что поступил хорошо, но так уж получилось. Я ни с кем не дрался и никому не грубил. Окно я разбил совершенно случайно. Свидетелей при этом не было. Про скелет мне ничего не известно. В тот вечер мы с ним не встречались».
Али напряженно слушал. Сабур еще, похоже, шутит. Скорее бы уж все это кончилось! Обойдется или не обойдется?
— Зачем ты так написал? — шепотом спросила Мина у Сабура.
Но Джейран ее услышала и ответила за Сабура:
— Потому что это правда!
— Тебя не спрашивают! — вспыхнула Мина.
— Что с тобой, Асва́рова? — повысила голос на Мину Сарат Магомедовна. — Как ты ведешь себя? Мы еще поговорим!
Хмурый завуч постучал карандашом по столу. Нельзя ли, мол, наконец, перейти к делу.
— Ну что же, Сабур, очень жаль, — сказала Сарат Магомедовна. — Мало того, что ты со всех сторон виноват, еще и ведешь себя вызывающе, откровенно игнорируешь наше собрание… Придется вызвать твоих родителей на общее родительское собрание.
— При чем здесь мои родители?
В это время Салам повернулся к Али и сказал ему презрительно:
— А у тебя, чемпион, язык отнялся?..
Али оскорбленно вскочил:
— Не надо говорить родителям Сабура! Все относится ко мне, а не к нему. Вот только скелет — не я. Это правда. Теперь все. Можете принимать меры! А я — ухожу из школы. Сначала поработаю, а потом видно будет.
Едва договорив, Али торопливо вышел из класса.
Ребята растерянно молчали. Никто ничего не успел сообразить. Но ощущение какой-то несправедливости возникло, похоже, у всех.
Завуч, морща лоб, торопливо записывал что-то в блокнот.
И только Сарат Магомедовна сохраняла прежнюю уверенность.
— Я уже запуталась, кто кого выручает: Али Сабура или наоборот. Получается: оба могли прийти в школу нетрезвыми, оба могли хулиганить, разбить окно, сломать скелет… А потом, изображая благородство, брать на себя чужую вину, морочить всем голову. Знаешь, Сабур, я считала тебя достаточно зрелым человеком, чтобы вступать в комсомол. Я собиралась дать тебе рекомендацию… Хорошо, что не успела… Как же ты мог…
— Да ничего он не мог, — перебивая учительницу, крикнула Мина, — вы же все слышали: не пил и не бил! Али же сам во всем признался. Что тут происходит?
— Ты сегодня ведешь себя возмутительно, Асварова!
— Давайте я вам про все расскажу! — Мина разволновалась, щеки ее вспыхнули, в глазах загорелись злые огоньки.
— А тебя, между прочим, никто ни о чем не спрашивает!
Но класс зашумел:
— Пусть говорит! Давай, Мина!
— На бал в тот вечер мы шли все вместе: Сабур, Али и я.
— А я? — удивилась Джейран.
— Это неважно! — Мина даже не повернула к ней головы. — Сначала мне действительно показалось, что они оба… ну, выпили. А потом я поняла: пахнет только от Али.
— Интересно, как поняла? — ехидно спросил Салам.
— Поцеловались, наверное, — сказал кто-то, и все засмеялись.
— Прекратите! — строго сказала Сарат Магомедовна. — Нашли чем развлекаться!
— Али больше молчал, но когда говорил, от него пахло вином. — Мина очень серьезно продолжала свои объяснения: — А от Сабура нет. Потом, когда Али пригласил меня танцевать, я это еще раз почувствовала. А про Сабура я так сказала… ну… потому что на него разозлилась. Я тогда соврала, честное слово!
— На другой день ты сказала, что вообще не знаешь, чтобы кто-то пришел пьяным, — заметила Сарат Магомедовна, — ты еще помнишь об этом?
— А сейчас я вам чистую правду говорю. Правду! Сабур ни в чем не виноват!.. — И Мина села.
То, как Мина вступилась на Сабура, потрясло Джейран. Надо же, она ни от кого не скрывала своих чувств к Сабуру. И от него самого тоже… Джейран стало вдруг грустно и одиноко. И никакое небесно-голубое платье ей бы не помогло. Оно здесь совершенно ни при чем! Джейран опустила голову на руки, ей не хотелось больше ничего слышать…
— То, что ты сейчас нам здесь рассказала, — заговорила Сарат Магомедовна, — ничуть не снимает вину с Сабура. Может быть, даже усугубляет ее. Он считает, что всех нас нужно обманывать, что мы не можем понять Али. А он может. Значит, он лучше и благороднее нас всех?
— Вот именно! — подхватил завуч. — Когда человек может солгать раз, не знаешь, следует ли ему верить в другой. Мне, например, до сих пор непонятно, кто кого покрывает: Али Сабура или Сабур Али. Согласитесь, у меня есть для этого основания! Я уж не говорю о самих проступках, но факт обмана, лжи перед всем классом и перед учителями просто возмутителен. Что вы отворачиваетесь? Вам стыдно? Наконец-то! Но давайте продолжим собрание. Кто хочет выступить? И прошу говорить по существу.
— Я, — поднял руку Салам.
Сабур зло на него глянул. Сейчас непременно продаст Али. А он, Сабур, решил стоять на своем. Сказать, что Али просто решил уйти из школы и потому берет на себя его вину. Наговаривает на себя, спасает друга…
— Али сказал правду, — начал Салам. — В тот вечер я встретился с ним еще до бала, и от него несло спиртным… И стекло разбил тоже он. Я видел. Вернее даже, это случилось из-за меня. Мы столкнулись в коридоре. Я пошутил над ним, а он разозлился и хотел меня ударить… Ну, и случайно попал локтем в стекло. Это могло быть с каждым.
— Что же ты до сих пор молчал и морочил нам голову? — возмутилась Сарат Магомедовна.
— Я ждал… Я знал, что он сам признается. У спортсменов…
— Штихель всегда все знает, — бросил кто-то недовольно.
— Али, конечно, виноват, — продолжал Салам, — но как же теперь быть с ним? Он ведь проучился с нами девять лет… Это глупо бросать сейчас школу! Всего ничего учиться осталось…
— Об Али мы еще поговорим, — перебила его Сарат Магомедовна. — А сейчас я прошу тебя выразить отношение к проступку Сабура, к его лжи. Считаешь ли ты, что, покрывая Али, он тем самым становится как бы на одну доску с ним. Ну? Мы слушаем.
— Выразить отношение? А чего тут выражать?..
— Значит, ты его оправдываешь?
— Я не оправдываю. Я не знаю. Не думаю, что его нужно наказывать. Он, наверное, сам все понял…
— Похоже, что и он, и вы еще ничего не поняли, — холодно сказал завуч.
— Садись! — Сарат Магомедовна махнула рукой. — Кто еще хочет высказаться?
— Разрешите! — раздался в тишине голос Хамис Хадисовны.
По классу прошел шум и быстро затих.
Хамис Хадисовна вышла к учительскому столу.
— Да, — вздохнула Хамис Хадисовна, — сложная ситуация. Я не оправдываю Али. Он не должен был так демонстративно покидать класс. Никто здесь не желал ему ничего плохого. Он напрасно видит в нас недоброжелателей. Но сейчас, конечно же, дело не в том, когда и как мы должны его наказать. Это — самое простое. Сейчас нам надо ему помочь. К сожалению, вольно или невольно, мы выступили в роли судей, а не товарищей. А ведь жизнь у Али, можно прямо сказать, нелегкая. Многие ли из вас, его одноклассников, знают, каково ему живется? Один Сабур, может быть. А ведь вы девять лет вместе учитесь. Встречаетесь каждый день. Неужели вам безразлично, от чего страдает, чем мучается ваш товарищ? Представьте, что с ним будет, если он оставит школу? Дома все сложно, школу оставил на полпути, товарищи о нем тотчас же забыли…
— Не надо создавать из этого трагедию, — вмешался завуч. — Я думаю, у нас достаточно сильный и дружный коллектив, чтобы повлиять и на таких, как Сабур и Али.
— Конечно, коллектив у нас хороший. И он многое может. И должен. Я об этом как раз и говорю. Но что касается трагедии, то она, к несчастью, существует реально. В душе Али. Может быть, вы обратили внимание на то, с каким отчаянием говорил Али. У меня, когда я его слушала, мороз прошел по коже. Мы должны понять, что с ним происходит, если действительно хотим ему помочь.
— Что же вы конкретно предлагаете?
— Я? Еще ничего. Я просто думаю об этом. Боюсь, как бы чего-нибудь не испортить. И очень надеюсь на Сабура.
— Сабура еще самого надо воспитывать, — опять вмешался завуч. — А об Али разговор еще действительно впереди. Может быть, вы, Хамис Хадисовна, скажете о своем отношении к поведению Сабура?
— Что же… Я не оправдываю и не одобряю лжи Сабура. Ложь — всегда противна. Хотя я понимаю, почему Сабур так поступил. Ему хотелось уберечь Али. Он один знал, как ему плохо и чем может обернуться эта ситуация. Может быть, он не поступил бы так, если бы был уверен, что мы тоже захотим помочь Али.
— Это правда! — подхватила Мина.
— Асварова! — Сарат Магомедовна хлопнула по столу ладонью. — Еще одно слово — и тебе придется покинуть класс…
Джейран с завистью посмотрела на Мину.
— Это как раз тот случай, мне кажется, — продолжала Хамис Хадисовна, — когда не следует сгущать краски. Надо понять, почему Сабур так поступил. И объяснить ему, в чем он неправ. Я бы посоветовала Сабуру не спешить с выводами. Не видеть кругом судей и врагов. И оглянуться на себя самого. Кто позволил ему так неуважительно и недоброжелательно относиться к старшим? А ведь мы все хотим помочь и ему, и Али…
— У вас все? — спросил завуч.
— Пожалуй, да.
— Спасибо! — сказал завуч и встал из-за стола.
Ахмед Мамедович подумал, что ему следует сказать, что всепрощенчество Хамис Хадисовны ни к чему хорошему привести не может, что все и так ясно, что Сабур и Али не уйдут от справедливого наказания. Он бы должен был подчеркнуть антиобщественный характер поведения Али и Сабура, особо отметив, что ложь всегда бывает неизменной спутницей преступлений. Он подумал, что ему следовало бы напомнить об обязанностях учащихся и зачитать подготовленный Сарат Магомедовной проект приказа о строгом выговоре Али и Сабуру…
Но прежде чем начать говорить, он еще раз внимательно обвел класс глазами и вдруг совершенно отчетливо почувствовал настроение сидящих перед ним ребят. Он знал за собой эту способность — понимать состояние своих учеников, как бы сливаться с ними. Он мог улавливать малейшие оттенки их настроения. Обычно это возникало на уроках. Он рассказывал ребятам об их родной истории, а они слушали его затаив дыхание. Он мог бы поклясться, что в эти минуты они видели, думали и представляли себе все точно так же, как и он…
А вот на собраниях такого с ним еще не случалось. Четкая дистанция была между ним и учениками. Он их воспитывал. Они слушали. Соглашались. Даже обещали. Но все происходило как-то механически. Теперь же, несколько минут назад, они слушали Хамис Хадисовну, загоревшись. Не равнодушно!.. А ведь она и в самом деле говорила важные вещи. И они ее поняли. Ахмед Мамедович вдруг спохватился, что он слишком долго молчит, ребята уже начали недоуменно перешептываться. А ведь они не ждут от него ничего интересного. Ну да, он обычно говорит на собраниях как завуч, как администратор, за которым последнее слово. И он каждый раз не упускает возможность напомнить ребятам об их обязанностях. А толку-то? Сколько же сил затрачено впустую?! Да не сейчас, нет. А с тех пор, как стал завучем.
Ахмед Мамедович неожиданно улыбнулся: он подумал, что сейчас ребята услышат от него совсем не то, чего ждут.
— Давайте, товарищи, подведем итоги нашим разговорам. Вы, конечно, сами заметили, как терпеливо и доброжелательно вела собрание Сарат Магомедовна. Ее требовательность и принципиальность кажутся нам совершенно справедливыми. Верно? Об очень важных вещах говорила здесь и Хамис Хадисовна. Но не надо спешить с выводами. Лучше еще раз все хорошо подумаем, как быть дальше. И мы, и Сабур, и Али, и Мина…
Ахмед Мамедович сделал паузу, с удовольствием про себя отметив, как внимательно ловит класс каждое его слово. И, повернувшись к Сарат Магомедовне, сказал:
— Думаю, сегодня на этом надо закончить. Давайте думать!
МОЯ БЫ ВОЛЯ…
Сабур забежал домой, бросил портфель на диван.
— Я скоро вернусь! — крикнул он, исчезая за дверью.
— Опять! — всплеснула руками Насиба. — Опять!
Она сердито посмотрела на мужа, которому, казалось, и дела не было до сына.
— Что опять? — вежливо спросил Султан, но Насиба не уловила в его голосе ни малейшего любопытства.
— А ты не знаешь, куда он обычно в это время ходит? Я бы на твоем месте давно запретила ему дружить с этим Али!
— Почему же?
— Чему может Сабур у него научиться?
— А ты хорошо знаешь Али?
— Не хуже тебя!
— Раз Сабур с ним дружит, значит, он находит в нем то, чего ты не видишь.
— Именно этого я и боюсь.
— Не доверяешь сыну?
— А ты ему слишком доверяешь!
— У него есть своя голова на плечах. И он должен научиться сам за себя отвечать.
— Только это я от тебя и слышу! Но ты доведешь сына до беды, помяни мое слово. Он в школе оторвал голову какому-то скелету, ты хоть это знаешь?
— Я не верю, что Сабур может совершить плохое.
— А ты поинтересуйся, поинтересуйся хоть когда-нибудь, чем он живет! Придет из школы, бросит портфель и мчится к этому… А отец — ни слова. Он, видите ли, ему верит, и все тут. Говорят, его в школе собираются серьезно наказать…
— Накажут, значит, заслужил. Пусть сам над этим подумает!
— А тебе не надо знать, заслужил он наказание или нет? Правильно, я и говорю, тебе дела нет до того, чем сын занимается вне дома! Куда он ходит, к кому… Сам ты, небось, с отцом Али Максу́дом не дружишь…
— Не дружу, — согласился Султан. — Мы с ним разные люди.
— Али, конечно, такой же, как его отец. Яблоко от яблони… Чтоб ноги его не было больше в нашем доме!
Султан видел: жена не столько сердится, сколько изображает гнев. Разумнее было бы промолчать. Но ему было жаль ни в чем не повинного Али, и он сказал:
— Не говори глупостей, Насиба. Может, наш дом — единственный, куда Али может прийти?
— Нет, я вижу, тебе все равно, развалится наш дом или нет. Об Али ты беспокоишься больше, чем о родном сыне!
— У Али неприятности, а у Сабура пока все в порядке.
— Ты хоть понимаешь, что Али плохо влияет на Сабура?
— Все как раз наоборот.
— Что наоборот?
— Это наш Сабур влияет на Али.
— Сабур плохо влияет на Али?
— Ну что ты все: «плохо да плохо». А другого влияния быть не может? Скажи лучше, что у нас на ужин.
— Ничего! — вспыхнула Насиба.
— Так мне идти в столовую? — улыбнулся Султан.
— Хоть в ресторан! Там вкуснее накормят.
ЧУДУ ИЗ КРАПИВЫ
После собрания на душе у Али стало спокойнее и легче: сомнениям пришел конец. Он сам во всем честно признался. И заявил о своем решении. Пути назад отрезаны: слово мужчины должно быть одно.
Придет наконец долгожданная независимость!..
Мать, ни о чем не подозревая, ждала Али у открытых дверей.
— Ты что так долго, сынок?
— Задержался в школе.
Али заметил: вид у матери довольный, даже торжественный, глаза светятся, губы улыбаются.
— А какой костюм тебе папа купил! — радостно объявила она и потащила Али в комнату, где, лежа на диване, дымил сигаретой отец.
Мать сняла со спинки стула новый коричневый пиджак с серебристыми пуговицами и протянула сыну.
Али надел пиджак. Он был ему впору.
— Видишь, до чего хорошо. Словно на тебя шили, — мать погладила Али по плечу и отошла в сторону полюбоваться сыном.
— А вы вечно мной недовольны… — пробурчал с дивана отец. — Для вас ведь всегда стараюсь. Не помню только, чтобы вы когда-нибудь это оценили.
— Прошу тебя, не начинай, Максуд, все ведь так хорошо сейчас.
Кто-то позвонил в дверь, и мать бросилась открывать.
Вошел Сабур.
Али с облегчением вздохнул.
— Мам, я пойду, погуляю с Сабуром.
— Нет, нет! Поужинайте, а потом пойдете.
— Да мы есть не хотим, мама.
— Что ты говоришь, сынок! Я приготовила чуду из молодой крапивы с яичками. Ты это любишь. Все вместе и поужинаем.
Она быстро накрыла на стол. На белом эмалированном подносе аппетитно светились разрезанные на треугольники чуду.
Рассеянно кивнув Сабуру, Максуд поднялся с дивана и сел за стол.
— Уж и не знаю, вкусно ли получилось, — говорила мать, раскладывая чуду по тарелкам.
— Вкусно! — похвалил Али.
— Очень! — прибавил Сабур и подумал, что он немного запоздал.
— Правда, все немного остыло, пока мы вас ждали. Я говорю Максуду, поешь, пока горячее, а он не захотел. Подождем, говорит, скоро Али придет.
Максуд раздраженно посмотрел на чрезмерно разговорившуюся жену. На самом деле все происходило иначе.
Но мать не могла остановиться.
— Я сама и крапиву собирала. У подножия горы Таркитау. До сих пор руки горят.
Сабур вежливо улыбался, а про себя с тревогой думал: «Успел сказать Али о собрании или нет?»
Раздражение Максуда росло с каждой минутой. Ему были неприятны и неестественное оживление жены, и хмурая неприветливость сына, и в этот раз не проявившего должной благодарности ему, отцу, и непонятный молчаливый Сабур.
Он встал из-за стола и направился к дивану.
— Спасибо! — поблагодарил Сабур и тоже встал.
Наконец-то ребята могли уйти из дома.
— Ты сказал родителям о собрании? — спросил Сабур, когда они вышли из дома.
— Нет, мать пожалел.
— Может, ты сгоряча объявил об уходе из школы? Может, не надо торопиться?
— Нет, я решил.
— И куда ты хочешь пойти?
— Может быть, в порт. Грузчиком. Здоровье у меня что надо. Сила есть. А там платят хорошо. Если бы еще комнату дали в общежитии, я бы и мать с собой забрал.
— Знаешь, лучше на мебельный иди. К моему отцу. Он из тебя настоящего столяра сделает. А?
— Нельзя! Тогда мой отец на вас всю вину свалит.
— А если на стройку?
— Кто меня туда возьмет?
— Там всегда люди нужны. Да и с жильем у строителей легче.
— Ты думаешь?
— Помнишь моего дядю Мухтара? Он нашу школу строил?
— Ну?
— Он работает бригадиром СМУ-1. На днях они получили великолепную квартиру. И в самом центре.
— Думаешь, он возьмет меня?
— Пойдем к нему! Сейчас же!
— Неудобно беспокоить. И поздно.
— Ну тогда завтра с утра. Они работают с семи. Строят дома работников милиции. На горе, около маяка. Представляешь?
— Я хоть на край света готов, лишь бы домой не возвращаться…
— Нельзя! Мать ведь изведется без тебя.
— Не могу понять, что она в нем нашла?
— Может, она… просто любит его?
— Не думаю… Скорее всего, не хочет, чтобы я остался без отца. А того не понимает, что мне каждый его кусок хлеба с попреками поперек горла встает. Сегодня мне новый костюм купил. И все ждет изъявлений благодарности. Злится, что молчу. Ворчит.
Сабур посмотрел на друга с сочувствием.
— А в школе разве лучше? На классном собрании, видите ли, меня обсудить надо. А потом — на родительском. Чтобы уж все знали. И каждый должен тебя воспитывать, говорить про тебя. А может, мне неинтересно его мнение? Только бы опозорить перед всеми!
— Ты неправ! И представить себе не можешь, как хорошо говорила о тебе Хамис Хадисовна. Жаль, ты ушел и не слышал.
— Знаешь, мне до сих пор неудобно, что я позволил взять тебе мою вину на себя. Думал, у тебя все обойдется…
— Ничего! Похоже, и так все обойдется. Ты только напрасно погорячился, да и на собрании до конца досидеть стоило.
— А… — Али махнул рукой. — Чем там все кончилось-то?
— Сначала Хамис Хадисовна выступила. А потом завуч. Мы думали: вот сейчас он нас поучать начнет, приказ с выговорами зачитает. А он возьми да и реши все по-своему. Сказал: всем надо подумать, что есть своя правда у Сарат Магомедовны и у Хамис.
— Чем же кончилось-то?
— Да тем, что и у нас с тобой своя правота есть!
— Я тебя серьезно спрашиваю.
— А я серьезно и говорю! Пусть каждый еще о происходящем подумает. На том разошлись.
— Ничего не пойму…
— Мне кажется, это Хамис Хадисовна всех так повернула.
— У нее — душа.
— Я недавно читал Монтеня «Об искусстве жить достойно». Так вот он считает: для этого нужен особый талант, природный дар.
— Знаешь, талант талантом. Мне бы — чтобы понимали.
— Понимать — это, по-моему, тоже талант. А?
— Не знаю. Мне пока все вокруг кажется довольно мерзким. Может, я и неправ. Может, настроение такое.
— Знаешь, я тебе немного завидую.
— Смеешься, что ли?
— Ничего не смеюсь. Думаю, что совсем неплохо — начать самостоятельную трудовую жизнь!
СЕМЕЙНЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
Сабур и Али возвращались со стройки. Еще издали они заметили идущую им навстречу Хамис Хадисовну.
— Далеко направились? — спросила она.
— К вам, — улыбнулся Сабур.
Али остановился, виновато опустив голову. Это, конечно, нехорошо, что он самовольно ушел с собрания. Он боялся, сейчас учительница начнет уговаривать остаться в школе. А он не сможет ей ничего объяснить…
— Надо же как, — удивилась Хамис Хадисовна, — вы — ко мне, а я — к вам.
Она встала между Али и Сабуром, взяла их под руки, и они направились в парк. Все у Хамис Хадисовны выходило естественно и непринужденно. И разговаривать с ней было легко и интересно. Это ребята давно заметили.
А Сабуру сейчас, конечно, было легче: ведь не его дела обсуждались, а Али. Со стороны, во-первых, говорят, всегда виднее. Во-вторых, за себя просить трудно, почти невозможно. А за друга — пожалуйста. Вполне удобно. Такова уж, наверное, природа человека, думал про себя Сабур. А вслух он сказал:
— Мы сейчас говорили о вас, Хамис Хадисовна.
— Что же говорили?
— Вот вы можете помочь Али, а не помогаете, — пошутил Сабур.
Али с недоумением посмотрел на друга. Что это он такое выдумывает?
Но учительница только улыбнулась.
— Али берут на стройку, — серьезно начал Сабур. — И теперь ему нужна справка.
— Какая справка?
— Что он не учится в дневной школе.
— А он уже не учится?
— Уже не учится. Без этой справки его не имеют права принять на работу. Мы были у моего дяди. Он бригадир СМУ-1. Дядя готов взять Али на работу. У них бригада коммунистического труда. Там можно работать и учиться.
Только что Хамис Хадисовна хотела поговорить с Али совсем о другом. Она хотела убедить его не бросать школу. Хотела объяснить, что Али и сам может хорошо повлиять на родителей, он ведь у них один, и они его, конечно, очень любят…
И Али ждал, что разговор будет совсем о другом. О том, где он тогда выпил, как разбил стекло, не знает ли чего про скелет и прочее. И вероятно, про родителей. Про то, как он огорчит мать. Про то, как неразумно его решение. Конечно, Хамис Хадисовна имеет право говорить с ним про все это. Как учительница. Как человек, которому не безразлична его судьба…
Но Хамис Хадисовна ни о чем не стала спрашивать.
Она только сказала:
— Может, переведешься в вечернюю школу?
Али отрицательно покачал головой.
— Кто же меня переведет?
— Напиши заявление. «По семейным обстоятельствам прошу перевести меня в вечернюю школу».
Али ничего не ответил.
Сабур с укоризной посмотрел на учительницу. Не стоило, мол, упоминать о «семейных обстоятельствах» — самое больное место ведь!
И она поняла свою промашку. Ласково коснулась плеча Али.
— Знаешь, напиши просто: «Прошу перевести в вечернюю школу». Я постараюсь помочь.
ТРЕТЬЯ СТРУНА ЧУНГУРА[14]
Хамис Хадисовна взяла заявление Али и пошла к завучу.
Ее беспокоил предстоящий разговор. Ахмед Мамедович был хорошим педагогом, образованным человеком, и ребята его любили. Но вот администратор из него не получался. Став завучем, он, похоже, и относиться к себе стал по-другому. Как будто с бо́льшим почтением. Если раньше он с увлечением разговаривал с ребятами после уроков, то теперь — не говорил, а вещал. Нет, конечно, Ахмед Мамедович и сейчас временами забывал о своем начальственном положении, тогда с ним было легко и интересно разговаривать. Но уж если ему казалось, что он должен изобразить строгого начальника, ни один вопрос нельзя было решить как надо. Лучше и не обращаться.
Кажется, тогда на собрании он правильно разобрался в ситуации, понял, насколько серьезно все происходящее в классе. Не побоится ли он и теперь довести дело до конца и позволить Али перейти в вечернюю школу?
Ахмед Мамедович был родом из Чу́лли — единственного в стране гор аула мастеров чунгура.
Говорят, что он сам хорошо играет на чунгуре, и в молодости с ним произошла такая история.
Какой-то парень из их же аула полюбил сестру Ахмеда Мамедовича. Темной ночью он залез на дерево, росшее перед домом, и заиграл на чунгуре: «Я влез на самое высокое дерево, потому что я люблю самую красивую девушку и хочу на ней жениться…» Тогда Ахмед Мамедович взял свой чунгур, подошел к раскрытому окну и ответил влюбленному примерно так: «Дорогой односельчанин! Прежде чем залезать с чунгуром на самое высокое дерево и хвалиться перед аулом своими чувствами, тебе бы следовало настроить третью струну чунгура на нужный лад». Говорят, парень тут же проверил, как настроен чунгур, и убедился в правоте Ахмеда Мамедовича!
…Ахмед Мамедович встретил Хамис Хадисовну приветливо, усадил и приготовился слушать.
— Я хотела поговорить с вами о Али Валиеве, — сказала учительница.
— Я к вашим услугам.
— Чтобы его приняли на работу, ему надо перевестись в вечернюю школу.
— Вы так говорите, — перебил ее завуч, — будто уход Али из школы — дело решенное.
— Он так действительно решил.
— Но вы-то, взрослый человек, понимаете всю нелепость такого решения? И что вы сделали, чтобы переубедить его, доказать ему неразумность его поступка? Зачем ему нужно переходить в вечернюю школу?
— Раз он пойдет работать, только в вечерней школе ему и учиться.
— Не потянет он и то, и другое. Не переоценивайте его возможностей!
— Я бы хотела, чтобы вы поняли мальчика, вошли в его положение. Просто по-человечески.
— Ну и ну, — строго и насмешливо сказал завуч.
— Сейчас очень важно его поддержать, помочь ему. Иначе он может просто сбиться с пути — и школу бросит, и работать не пойдет. Мало ли что взбредет ему в голову?!
— Вот именно поэтому его и не следует отпускать из школы.
— Но нельзя же держать насильно! Он так любит свою мать…
— При этом не боится огорчить ее.
— Я очень прошу вас понять Али. Вот его заявление.
Завуч пробежал глазами бумагу.
— Какое же это заявление, здесь же нет мотивированных причин для перевода!
— А если бы он все перечислил в заявлении?
— То мы бы удовлетворили его желание — это вы хотели услышать?
— Да! Я была бы вам очень, очень благодарна! — сказала Хамис Хадисовна и раздраженно подумала: слишком уж часто она употребляет слово «очень».
— Но при этом мы бы расписались в собственном бессилье!
— А если он только формально будет числиться в школе, мы чего-нибудь добьемся?
— Но ведь это от нас с вами зависит, формально или не формально посещают школу наши ученики. Мы должны терпеливо воспитывать таких, как Сабур и Али. И двух мнений здесь быть не может…
Ахмед Мамедович говорил и говорил, как будто старался убедить в чем-то самого себя. А Хамис Хадисовна смотрела в окно и с тоской думала, что она, кажется, мало чем сможет помочь Али.
ЖИЗНЬ — ТАКАЯ ШТУКА…
У Сарат Магомедовны все, как всегда, шло по строгому плану. Утро она провела в суде, где была народным заседателем. Ситуация, в которой они разбирались, была сложной и запутанной. Но они нашли наконец правильное решение, и в школу она пришла в хорошем настроении. По привычке не откладывать дела в долгий ящик, она хотела тотчас же найти Хамис Хадисовну и пожурить ее за вчерашнее излишнее благодушие. Но остановила себя. Не так уж часто в последнее время у нее бывало такое приподнятое настроение. Можно его и поберечь…
Когда Ахмед Мамедович пригласил ее к себе в кабинет, Сарат Магомедовна была уверена: он хочет поговорить с ней про вчерашнее собрание, что называется, по душам.
Но Ахмед Мамедович был хмурый, думал все про свое и только неясно намекнул Сарат Магомедовне, хорошо бы Сабуру и Али прийти к нему с повинной.
— Значит, вы все-таки не хотите их наказать? — удивилась учительница.
По ее мнению, поведение завуча на собрании тоже было не очень понятным. Казалось, реплики весьма недвусмысленно свидетельствовали о его настроении. Но после выступления Хамис Хадисовны он вдруг как-то беспринципно стал соглашаться со всеми, и виновники вполне могли почувствовать себя на коне. Вот теперь он ждет покаяния. Он же сам вчера всех оправдал. А она, Сарат Магомедовна, добивалась именно этого — чтобы ребята осознали свою вину. Впрочем, не надо торопиться.
— Несомненно, — сказал завуч и поправил очки.
— Что несомненно? Вы не будете принимать никаких мер?
— Меры будут приняты в любом случае! Но вы же сами утверждали, наша задача не в том, чтобы просто наказать ребят, а в том, чтобы они осознали свою вину. Правильно?
— Да, это действительно так…
Когда Сарат Магомедовна вышла, от ее безмятежного настроения не осталось и следа. В вопросе с Али и Сабуром не было ясности. Понятно было только одно: она должна до родительского собрания поговорить с Али и его родителями.
Сегодня его не было в школе. Значит, он вчера не сгоряча сказал, что уходит. Придется идти к нему домой…
Сарат Магомедовна не сразу сообразила, что пришла не вовремя. Открыв ей дверь, мать Али испуганно попятилась. В большой комнате, куда они прошли, на диване полулежал и курил отец.
Увидев учительницу, Максуд глубоко затянулся, опустил ноги на шкуру тура и погасил сигарету. Это, видимо, означало готовность вступить в разговор с гостьей.
Али за столом перелистывал страницы учебника истории. Он так и не нашел удобного момента, чтобы про все рассказать родителям. Он подумал: появление Сарат Магомедовны хотя и сулит ему неприятные разговоры, зато уж внесет полную определенность в его положение.
Учительница присела за стол, и начались положенные в таких случаях ритуальные вопросы о жизни и здоровье, традиционные ответы, которые не содержали в себе тоже ничего, кроме «спасибо», «хорошо», «благодарю вас…».
Али поднялся из-за стола.
— Ты куда? — спросил отец.
— Я… В общем, я еще вчера хотел сказать… Я устраиваюсь на работу. Буду жить в общежитии. А подробнее вам все расскажет Сарат Магомедовна…
Али выскочил из комнаты.
Лицо матери потемнело. Она ухватилась за край стола и замерла.
Запоздало отец крикнул Али:
— Эй, перестань болтать глупости! Вернись назад, тебе говорят!
— Верни его, пожалуйста, — попросила мать.
— Никуда он не денется! Сам вернется.
— А вы знаете, что происходит с вашим сыном, что его тревожит? — обратилась к отцу Сарат Магомедовна. Ей показалось, сейчас для такого откровенного разговора наступил самый подходящий момент. — Али ведь вас так любит, так дорожит вашим авторитетом. По-моему, здесь и надо искать одну из причин его странного решения бросить школу.
Максуд кисло улыбнулся. Ну, в это-то он, допустим, не поверит.
— Ради аллаха, скажите, что случилось, не мучьте меня, — взмолилась мать Али.
— Я хочу, чтобы вы меня поняли. Я старше вас, тридцать с лишним лет работаю в школе и сама вырастила троих детей. Думаю, вы верите, что я желаю добра и вам и Али?
Максуд отвернулся к окну. Его раздражал этот разговор.
Но Сарат Магомедовна ничего не замечала и продолжала с жаром:
— Мне кажется, вы повторяете известную ошибку, от которой Сухомлинский предостерегал родителей. Жизнь такова: люди неизбежно ссорятся и мирятся. Но мы должны помнить, что мы не только люди, но и родители. И потому несем ответственность друг перед другом, перед детьми, перед обществом. Простите за откровенность, но если вы выясняете свои отношения при Али, то он, конечно…
— Вы заодно хотите и нас воспитать? — Максуд поднялся, глухая неприязнь закипала в нем.
— Нет, я только хочу вам помочь.
— Я думаю, вам платят зарплату за воспитание детей. Невоспитанных родителей вам простят! Что бы ни произошло в школе, вы призываете родителей. Парень не так слово сказал — пожалуйте родители. В школу не пришел — опять родители. Сами-то вы хоть что-нибудь в своей школе можете?
— Ну зачем так резко, Максуд!.. Не надо… Вы уж простите нас, пожалуйста, — виновато сказала мать Али.
— Я думала, вы меня поймете и сделаете нужные выводы, а вы ведете себя так, что мне больше не о чем с вами разговаривать. — Сарат Магомедовна была не в шутку оскорблена. — Придется нам встретиться на родительском собрании…
Детство Максуда Валиева было нелегким. Он рано остался сиротой, и родственники пристроили его подмастерьем к лудильщику. Небольшая прокопченная лудильная мастерская находилась на базаре, на самом видном месте. Максуд рос смекалистым парнем. Он быстро понял всю бесперспективность собственной работы — в магазинах появлялась красивая эмалированная посуда, а прохудившиеся кастрюли, как правило, шли на металлолом, не в лудильную мастерскую. Надо было учиться.
В пятнадцать лет Максуд ушел от мастера и поступил в Буйна́кский финансовый техникум. Правда, поступил только с третьей попытки. И в это время ему жилось особенно трудно. Но тем больше дорожил он своим новым положением — студент. После окончания техникума Максуда пригласили работать в горпищеторг. Там он и трудился по сей день. И хотя успел завести себе семью, продолжал учиться заочно в институте на торгово-экономическом факультете.
Максуд любил сына, но старался быть с ним требовательным и суровым. Мужское воспитание! Он терпеть не мог хлюпиков и маменькиных сынков. Али, как казалось Максуду, жил слишком легко и беспечно. Все словно бы само собой шло к нему в руки. Но не само, конечно, а с помощью его, Максуда. Вот этого-то Али как раз и не замечал и никакой благодарности к отцу не испытывал, что, само собой, обижало и сердило Максуда. Попробовал бы сын хлебнуть хоть немного из того, что доставалось ему в детстве… И ведь всего-то от него требуется — хорошо учиться и ценить отца!..
Правда, характер у Максуда вспыльчивый, и иной раз он разговаривает с сыном и женой резковато. Ну так что же ему теперь, особые выражения для беседы с ними выбирать?! И того не хотят помнить и понимать — нервы-то у него не железные. Он ведь и в детстве натерпелся, и сейчас тяжеленный воз на работе везет, да еще в институте учится! А они, между прочим, никогда ни в чем не нуждались. Все в доме есть. Тоже его заслуга. Ценили бы! А что разговоры по душам с ними не ведет, так у него на это времени нет. Он человек деловой. Это те, которым делать нечего, могут вечерами языки чесать с женщинами.
Домой он приходит усталый. Ничего, пусть немного покрутятся возле него — обед подадут, подождут, когда он отойдет! Может, тогда и он посидит с ними, поговорит, о своих делах расскажет. Ведь с какими людьми ему приходится встречаться! Кое-что поучительное для себя из его рассказов извлечь могли бы…
Осложнения сына в школе показались Максуду ничем иным как вздорными мальчишескими капризами.
— Выдрать его надо как следует, а ты кудахчешь возле него, словно курица, — раздраженно сказал он жене, когда Сарат Магомедовна ушла. — Придет домой, я с ним по-своему поговорю!
Жена молча плакала, сидя у окна. Уж лучше бы Али пока не возвращался…
А ПЛАКАТЬ-ТО ЗАЧЕМ?
В этот день в 9 «А» урока литературы не было по расписанию, но Сабур ждал, что Хамис Хадисовна сама найдет его на перемене и скажет, договорилась ли она о переводе Али в вечернюю школу. Но Хамис Хадисовна к нему не подошла. На перемене, он видел издали, она была окружена тесным кольцом семиклассников. Сабуру показалось, что она расстроена. Появилось ощущение непонятной тревоги.
Мина тоже ходила подавленная. Она считала себя виноватой и перед Сабуром и перед Али. Но больше, конечно, перед Сабуром. Он-то вообще не был ни в чем виноват!
На перемене Мина не выдержала, подошла к Сабуру:
— Знаешь, мне так совестно перед… Али. — Она хотела сказать другое, но у Сабура был надменный вид, и она боялась услышать в ответ какую-нибудь колкость.
— Да? — небрежно обронил Сабур.
Мина обиженно пожала плечами и отошла.
Джейран Сабур старался не замечать, хотя нет-нет да и посматривал в ее сторону. А она как ни в чем не бывало болтала и шутила со своими подружками.
— Слушай, ты чего изводишь Сабура, мне его жалко! — шепнула ей соседка по парте.
— Я извожу Сабура? — удивилась Джейран.
— Ты! Не в меня же он влюблен!
— Сабур?
— Ну конечно!
— Откуда знаешь?
— Все знают в классе.
— А Мина?
— Знает ли она?
Джейран смутилась:
— Кажется, ему Мина нравится.
— Не выдумывай, пожалуйста! Ты ведь и сама видишь. А на Минином месте я бы вела себя по-другому. Девушка должна быть гордой.
Сердце у Джейран забилось тревожно и весело. Надо же! И как ей жаль Мину… Надо бы сделать для нее что-нибудь хорошее, приятное. Вот только — что?..
Сарат Магомедовна вела урок, произносила какие-то слова… Джейран смотрела на нее с улыбкой, но ничего не слышала.
— Тебя вызывают к доске! — соседка толкнула Джейран в бок.
Она встала, все еще улыбаясь, и потихоньку сказала:
— Я… я сейчас не могу…
— Не можешь отвечать?
Джейран опустилась на парту и неожиданно заплакала, сама не понимая, что с ней.
— Сарат Магомедовна, она сегодня не выучила, у нее голова болит! — нашлась соседка.
— А плакать-то зачем? — удивилась учительница. — Взрослые люди, а ведете себя как дети.
Сарат Магомедовна покачала головой и поставила в журнале против фамилии Джейран толстую точку.
КИНО-МИНО
Насиба встретила сына не особенно приветливо. Она не умела таить обиду, но и объяснять сыну, на что она сердится, тоже не считала нужным.
— Что нового в школе? — с подчеркнутой заинтересованностью спросила мать.
— Да ничего как будто, — ответил Сабур.
— Ты меняешься на глазах! На тебя плохо влияют!
— Кто?
— Раньше ты никогда мне не врал.
— А сейчас разве вру?
— Сама этому удивляюсь!
— О чем ты, мама?
— Мне сказали, Али бросил школу, а ты говоришь, что нового ничего нет! Он оторвал голову скелету и разбил окно, подравшись, а ты утверждаешь, что ничего не произошло. Или это все рядовые события?
— Я не знал, что тебя интересует…
— Я знаю, знаю, почему ты молчишь. Али тебе дороже отца и матери!
— Зачем ты так, мама. Али сейчас трудно. Он и сам еще не знает, как ему быть дальше. Ему не с кем поделиться и посоветоваться. Отец у него человек слишком жесткий, а мать в полной зависимости от отца. Ты же сама всегда бросаешься помогать, если человек в беде!
— Не уговаривай! Я не хочу, чтобы ты…
— Не могу быть другим, мама. Вы сами меня так воспитали!
— Ладно, вернется с родительского собрания отец, тогда и поговорим!
…Отец вернулся с собрания мрачный.
— Почему молчишь? — спросила Насиба мужа, чуя что-то неладное.
— А что говорить-то? Собрание как собрание, — ответил Султан и посмотрел на сына.
— Но все-таки… О чем там говорили?
— А, — махнул рукой Султан, — ерунда какая-то!
Но когда мать ушла на кухню готовить ужин, он пальцем поманил к себе Сабура и спросил у него потихоньку:
— Ты в самом деле в тот вечер выпил вина?
— Ни капельки!
— А окно разбил ты? И еще этот скелет?
— Ни окна не разбивал, ни скелета в глаза не видел.
— А почему ты это на себя взял?
— Али надо было выручать. У него дела совсем плохи.
— А почему он оказался подвыпившим?
— Ходил поздравлять нового чемпиона. И напоздравлялся.
— И что же он теперь собирается делать?
— Хочет пойти работать, а учиться в вечерней школе.
— Я бы мог взять его к себе учеником.
— Да нет, он хочет на стройку. Там и жилье скорее получит. Мы с ним ходили к дяде Мухтару. Он согласен взять Али, но нужна справка для перехода в вечернюю школу.
— Ну, это пустяки.
— Не такие уж пустяки, — начал Сабур, — вот и Хамис…
Но отец его перебил:
— Знаешь, сын, мне нравится, что ты себя так проявил. Али сейчас в самом деле нелегко. Все собрание ваш классный руководитель говорила только про Али и его семью. Сердито говорила. А ни отец, ни мать на собрание не пришли. Мне Али нравится. Кто там знает, что у него дома. Может, и неправ он, но разобраться во всем пока сам не может. Решил пожить самостоятельно — хорошо. От работы никто еще хуже не становился. Наоборот бывает. Но в это время молодой человек во внимании нуждается. От ошибок его уберегать надо. По молодости, сгоряча, что не сделаешь, каких глупостей не наворочаешь? Вот теперь ты его по-дружески поддержать должен. А на мать не сердись. Она за тебя боится.
Сабур благодарно кивнул головой. Как же все-таки хорошо жить, когда тебя понимают…
— Знаешь, отец, мне к Али сейчас надо. Поговорить…
Султан широко развел руками: раз надо, значит, надо. Ты человек самостоятельный, тебе виднее.
…Али мрачно расхаживал вокруг дома.
— Ты, — спросил Сабур, — вышел прогуляться перед сном?
— Нет, я еще не был дома. Неохота. На душе скверно.
— Что-то с отцом?
Али кивнул.
— Мать меня разыскала, плачет, говорит, отец выдрать собирается. Надоели, мол, ему мои фокусы.
Сабуру показалось, что от Али пахнет вином. Но расспрашивать его он не решился.
Друзья отправились побродить по вечернему городу.
— А знаешь, — вдруг остановился Али, — я все-таки решил пойти грузчиком в порт. Это лучшая для меня работа. Она для меня и тренировка одновременно. Представляешь, каких успехов добиться можно, если тренироваться не два часа в день, а восемь. И как следует!
— А учеба?
— Да провались она! И думать пока о школе противно. А надумаю — тут же и пойду. Какая разница, в конце концов, когда школу кончать, годом раньше или годом позже. Пока вот надо с работой определиться.
— Привет, ребятки! — навстречу им откуда-то вылетел оживленный и веселый Салам. Было сразу видно, у него в жизни нет никаких проблем и невзгод и на работу устраиваться не нужно.
— Куда это ты, Штихель? — приостановился Али.
Сабур почувствовал, как напрягся голос Али. Конечно, он злится, ведь многое в этой истории произошло именно из-за Салама. И совесть его при этом спокойна.
— Домой! Кино-мино смотрел. — Улыбка не сходила с его лица. Наверное, картина была веселая.
— У меня к тебе дело, — сказал Али, и ребята свернули с улицы на темный пустырь.
На этом пустыре собирались строить кинотеатр. Но пока на площадке вот уже несколько месяцев лежали сложенные в штабеля панели.
— Ну, давай свое дело, — добродушно отозвался Салам.
— Да, дело… постой… — Али явно еще не придумал, что он должен сказать Саламу. — Ты вот… Ты помоги мне на работу устроиться, а? А может, научишь меня штихелем водить? Выгодная работенка, думаю!
— Ты серьезно?
— Вполне.
— Да брось! Это не твое дело. При твоей силе, ты только штихель нажмешь, — он сломается.
— Смотри-ка, он еще и рассуждает, для чего я гожусь, а для чего нет. А не кажется, тебе еще рано меня учить?!
— Ладно, хватит! — Салам посмотрел на часы. — Фильм час назад как кончился. Мне домой пора.
— Уж не на свидание ли ты спешишь? — Сабур усмехнулся и наступил Саламу на ногу. Он хорошо помнил, как Джейран улыбалась Штихелю.
— Не надо, Сабур! Я с ним сам поговорю. — Али втиснулся между Саламом и Сабуром.
— Да бросьте, ребята! — откровенно струхнул Салам. — Что я вам сделал?
— Что ты нам сделал? — передразнил его Али. — Нет, ты, конечно, никогда ничего дурного не сделаешь! Как и хорошего, впрочем. Но мне надоели твои поучения. Тогда в коридоре, потом — на собрании. Даже сейчас был бы не прочь поучить. Но вот теперь у тебя ничего не выйдет.
Али несколько раз встряхнул Салама и вдруг с силой оттолкнул его от себя. Салам отлетел на несколько шагов, ударился в темноте о какую-то панель и грязно выругался.
— Ты еще и ругаться, мерзавец! — Али прыгнул к Саламу, схватил его за руки, завернул их за спину. — Сейчас мы решим, что с тобой делать.
Какое-то время Али пристально раглядывал Салама.
— Кстати, Штихель, у тебя, кажется, новые часы? Покажи-ка!
Трясущимися руками Салам снял часы и протянул их Али.
— Верни их ему, Али, поскорее, а то он на свидание опоздает! — засмеялся Сабур.
— Да кто пойдет на свидание с ним! Он же не мужчина. Он — трус! — Али покрутил часы в воздухе. — Ладно, лови!
Али небрежно бросил часы Саламу. Тот потянулся было их поймать, но не успел, и часы шлепнулись на панель.
— Это же новые часы, это же подарок отца! — Салам бросился на Али с кулаками, но тут же полетел на землю.
— Вставай, вставай, — посмеивался Али, — я тебя приемам обучу. Это тебе не штихелем водить! Хотя бы за себя постоять сумеешь.
Салам лихорадочно шлепал рукой по карманам. Обычно он всегда носил с собой штихель, воткнув его острие в ластик. Но на этот раз штихеля в кармане не оказалось. Али с улыбкой наблюдал за ним.
— Ну что, приятель, оружие дома забыл, а без него тебе трудно меня одолеть? На вот тебе мой перочинный ножик, он не хуже твоего штихеля. Бери, бери!
Салам растерянно отступил в сторону. Он никак не мог сообразить, что ответить Али.
Он было отвернулся, но тут же испуганно взглянул на Али, не собирается ли тот всадить ему нож в спину?
— Да не трусь ты, — усмехнулся Али, пряча нож в карман. — Я ведь не подлец какой-нибудь. И катись отсюда, пока я добрый!
Проводив Сабура и пообещав ему вернуться домой, Али пошел бродить по городу. Невеселые думы теснились у него в голове. Домой идти не хотелось, пугали новые слезы матери, да и отец еще неизвестно что задумал. Прохаживаться по улицам было уже тошно. Да и устал он изрядно. Надо же, никто его не любит! Никому он не нужен! А что он, хуже других? Али дошел до вокзала и там в буфете выпил еще вина…
Он плохо помнил, что было потом. Смутно припомнилось, как в парке его остановил милиционер и предложил немедленно пойти домой. Али показалось, тот невежливо с ним разговаривал, и он разозлился…
ЧТО ДЕЛАТЬ?
Сабур пораньше пришел в школу, но Али на уроках не появился. И с чего это Сабур взял, что за ночь Али одумается? Ведь он ничего вчера и не обещал. На душе было неспокойно: еще неизвестно, чем закончится история с Саламом. Не выдаст ли он? От него всего можно ожидать…
В школе все, казалось, шло своим чередом, никто не обращал внимания ни на Сабура, ни на отсутствие Али. Дотошно спрашивали учителя, одноклассники отвечали.
Перемена — и все повторяется сначала.
После первого же урока к Сабуру подошел Салам и пытался заговорить. Но Сабур ничего не ответил и даже сделал вид, что не заметил.
С третьего урока Салама вызвал завуч. Сабур стал нервничать: неизвестно, как там этот умник себя поведет…
К концу урока Салам вернулся в класс и тотчас же написал Сабуру записку.
«Знаешь, — писал Салам, — завуч меня расспрашивал про вчерашний вечер. Я хотел ничего ему не говорить. Но оказывается, Али попал в милицию и сам про все рассказал. Про тебя он не сказал ни слова. Все взял на себя».
Сабуру стало по-настоящему страшно. Что же натворил Али, если оказался в милиции? Не случилось ли беды?
Когда Сабур вышел в коридор, ученики что-то оживленно обсуждали, никто не носился и не боролся — удивительное дело!
И здесь же к нему подошла Джейран.
— Я этому не верю, Сабур, — сказала она.
— Чему не веришь?
— Тому, что говорят. Мол, ночью Али напал на Салама, разбил его часы, угрожал ножом, а потом напился и попал в милицию. Думаю, этого не могло быть. Али хороший и порядочный парень…
Салама окружили, наперебой расспрашивали о случившемся. Салам не знал, как себя вести и что говорить. Он отвечал невпопад, краснел, даже грубил. И как только раздался звонок, облегченно вздохнув, бросился в класс.
С четвертого урока Салама вызвали в милицию.
Сабур машинально перелистывал страницы учебника, ничего вокруг не видя и не слыша. Как же Али попал в милицию? Что случилось? Нельзя, чтобы дальнейшая судьба Али зависела только от показаний Салама. Хотя если точно рассказать о вчерашнем происшествии, то история получится некрасивая. И он, Сабур, выглядит в ней ничуть не лучше Али. А может, их действия вообще можно рассматривать как преступные? Ведь часы-то у Салама разбились. И сам он в темноте мог удариться сильно…
И как же теперь должен поступить он, Сабур? Он ведь был вместе с Али. Правда, не разбивал часов и не доставал нож. Но и не остановил Али, не отговорил его, а даже поощрял… Если он не признается, вина Али от этого больше не станет. Али ведь сам скрыл от всех, что он был вместе с Сабуром. Что теперь делать? Как поступить?.. Не поможет ли ему дядя Мухтар?
О ЧЕЛОВЕКЕ ВЕДЬ РЕЧЬ…
В учительской разговоры шли не менее оживленные, чем в коридорах.
— Просто не могу понять, чего недостает современной молодежи? Нужды ни в чем не знают. Хлеб-соль всегда на столе, одежда, обувь, жилье… Школа бесплатная. Родители ни в чем не отказывают, — вздохнула пожилая учительница начальных классов.
— Это вы правильно отметили: родители ни в чем не отказывают. В этом, наверное, вся беда. В этом — логичность и алогичность происходящего. Что может сделать школа без помощи родителей? — Сарат Магомедовна казалась очень расстроенной и возбужденной. — Почему этот проступок совершен не в школе? Да потому, что в школе ученики находятся все-таки под нашим контролем. А родители чересчур балуют своих отпрысков, потакают всем их прихотям. У Али Валиева родители же просто с головой ушли в собственные распри, им было не до мальчика.
— Оно, может быть, и так, но ведь мы знаем Сабура и Али с самого детства. Они выросли на наших глазах. И я никак не могу поверить, что они способны совершить уголовное преступление, — сказал учитель физики.
— А кто вам сказал, что они совершили уголовное преступление? — спросила Хамис Хадисовна.
— К сожалению, это факт, — подтвердил Ахмед Мамедович. — Их действия квалифицируются именно так. Я в связи с этим готовлю приказ по школе об исключении Али и объявлении строгого выговора Сабуру.
— Факт? — Хамис Хадисовна резко встала. — Но вы же еще не знаете как следует, что там произошло. Вы не разговаривали ни с ребятами, ни с теми, кто их допрашивал в милиции. Мало ли какие слухи могут идти по городу!
— Можно подумать, вы все знаете и потому так смело берете на себя роль адвоката. К вашему сведению, я консультировался со знакомым юристом и могу со всей серьезностью сообщить вам, что поступок Али и Сабура оценивается по статьям 206 и 145 Уголовного кодекса.
— Это значит, — перебила его Сарат Магомедовна, пользуясь случаем обнаружить свои познания в юриспруденции, — им грозит срок не менее двух лет в исправительно-трудовой колонии со строгим режимом.
— Не могу понять, Хамис Хадисовна, чего вы теперь хотите? — опять заговорил завуч. — Как, по-вашему, мы должны себя вести?
— От нас требуется совсем немного — доверия и внимания к человеку. Ну, какой Али уголовник? Ведь он сам все в милиции рассказал. А мог бы и не рассказывать. Он считает себя виноватым. А Сабур? Он тоже признался во всем. Они, конечно, обидели Салама. И еще тот потерял часы. Но стоит ли из-за этого ломать Али и Сабуру жизнь? Мы торопимся наказать их и отречься, чтобы застраховаться от возможных упреков. Чтобы, упаси бог, не пришлось отвечать.
— По-моему, Хамис Хадисовна права, — сказала учительница английского языка.
— И я думаю, надо как следует во всем разобраться, — поддержала ее учительница начальных классов.
В это время с ревом реактивного самолета к школе подскочил мотоцикл. А через минуту в учительскую вошел молодой человек в рабочей спецовке и белой мотоциклетной каске.
— Здрасте, товарищи! Мне нужен директор.
— Директор в отъезде. — Ахмед Мамедович сделал шаг навстречу. — Я — завуч. А вы кто?
— Я бригадир комбригады СМУ-1 Осма́нов Мухта́р. Не помните, мы строили вашу школу? — улыбнулся молодой человек.
— Чем могу быть вам полезен?
— Я по поводу ученика Али Валиева. Девятиклассника. Обещал взять его в свою бригаду. Нам нужны такие парни — сильные, энергичные. Строителем станет. Вечернюю школу закончит, в институт заочно пойдет. Перспективный для нас товарищ.
— Валиев не сможет пойти к вам работать по той простой причине, что сейчас находится под следствием, — пояснила Сарат Магомедовна.
— Я слышал, его из школы исключить собираются? — Мухтар перевел взгляд на завуча.
— Мы не имеем права держать в школе уголовников, — пояснил завуч.
— Я, Ахмед Мамедович, сейчас как раз из милиции. Со мной был и мой племянник Сабур. Оба они понесут справедливое наказание. Но я хочу сейчас сказать об Али. Он никакой не злодей, не хулиган. И тем более не преступник. Дома у него что-то нехорошо сложилось. Отец себя, видимо, неправильно вел, вот парень и сорвался. Милиция вовсе не собирается отдавать его под следствие. И исключать его из школы не требуется. Наоборот, это бы совсем осложнило его положение.
Учительская стала похожа на растревоженный улей. Каждый считал долгом выразить свое отношение к происшедшему.
— Товарищи, товарищи! — Ахмед Мамедович стучал ручкой по пустому графину. — Вы же в школе! Прошу прекратить споры! Так нельзя!
— Почему нельзя? Речь ведь идет о человеке! О человеческой судьбе, — сказал Мухтар, и все вдруг притихли, будто «человек» было тем единственным словом, к которому люди не могли отнестись равнодушно.
…Оказалось, «Королеву Марго» обменяли на черного ягненка.
Дауду никогда такое и в голову бы не пришло. Ни о чем не подозревая, он сбежал с последнего урока — почитать Дюма, пока родители не вернулись с работы. Как же, почитаешь с ними!
Вчера, когда отец принес книгу, Дауд ничем не выдал своего интереса. Он хорошо знал родителей. Хотя родители были уверены, что это они хорошо знают сына. А уж ему куда… Ребенок!
Так вот, вечером Дауд, незаметно прихватив книгу, расположился за столом, привычно разложил на нем учебники. Посередине лежал учебник английского языка, раскрытый на третьей странице: «Грамматика. Повторение пройденного в IX классе». Как только Дауд убедился, что родители наконец достаточно углубились в выяснение проблем его будущего, он спокойно раскрыл томик Дюма. Правда, зачитавшись, потерял бдительность: потихоньку подошедшая сзади мама захватила его, что называется, на месте преступления.
Пристально глядя в глаза Дауду, она сказала напряженным, словно на самодеятельной сцене, голосом:
— Тебе рано читать такие романы. Учи уроки! Не забудь, через год ты поступаешь в институт…
Мама унесла «Королеву» в спальню и положила на свою тумбочку. Дауду было жаль маму: конечно же, Дюма полагалось прочесть еще в школе. Но раз уж у нее все так сложилось, пусть читает теперь…
Дауд успел проглотить только первую главу и пробежал название второй: «Спальня королевы Наваррской».
Перед сном он пофантазировал, что бы могло произойти в спальне королевы? А ночью ему приснилась королева. Сначала она была рассерженно-ворчливой, словно мать. Но очень скоро развеселилась, похорошела и стала удивительно похожей на восьмиклассницу Раису — у нее были такие же большие бирюзовые глаза и также нежно розовели щеки.
Раиса приснилась ему впервые, и, по правде говоря, Дауд не мог бы объяснить, чего это она к нему заявилась. Он ее и всерьез-то особенно не принимал — девчонка! На целый год моложе!
Однако во сне Раиса вела себя очень самоуверенно. Появилась она в белоснежном длинном платье с пышным воротником и манжетами. Глаза ее весело лучились, волосы на солнце отливали золотом. Принцесса из волшебной сказки, да и только!
Ну, а жених? Рядом с принцессой сам он выглядел довольно странно: на нем была его любимая рубашка, но какая же она оказалась выгоревшая и старая. Пуговицы у рубашки висят на длинных нитках (хорошо, хоть мама не видит!). На ногах у Дауда сандалии, которые ему давно малы, и сквозь дыры носков вылезли большой и средний пальцы… Он старательно поджимал пальцы, норовил куда-нибудь спрятаться. Но Раиса как нарочно уставилась ему на ноги и заливалась веселым смехом. Дауд почувствовал, как слезы обожгли глаза, и… проснулся. Не сразу сумел освободиться от сна, но когда понял, что пережитое унижение — лишь плод его собственного воображения, он облегченно вздохнул и тут же, злорадно улыбнувшись, представил себе Раису в обычном коротком и тесноватом ей школьном платье.
Перед выходом из дома он старательно почистил туфли и не без удовольствия посмотрел в зеркало: костюм был в полном порядке. В школу он шел походкой спокойного, уверенного в себе человека. Немного задумчивый, сосредоточенный на чем-то своем, серьезном. И было бы совершенно естественно, если бы, встретив Раису, он не сразу ее заметил…
Но события развивались совсем не так, как он предполагал. Раиса, точно сумасшедшая, пронеслась мимо по коридору, не обратив на него ни малейшего внимания.
Дауд остановился. Небрежно и равнодушно облокотился на перила лестницы. Лицо его, как и прежде, выражало углубленную сосредоточенность. Ничего, ничего, она должна будет вернуться обратно, и вот тут-то он посмотрит в упор, но не станет отвечать, когда она с ним поздоровается. Правда, немного раздражали ребята, которые улыбались ему, шутили, толкались и кричали вокруг. Им-то что здесь надо? Шли бы себе в класс!
И вот снова появилась Раиса. Высокая, худющая, с длинными руками и острыми коленками. Ну, не ноги, а ходули. «Какая дурнушка!» — подумал Дауд и пропустил момент, когда она, улыбнувшись и лукаво сверкнув глазами, торопливо прошла мимо. Он невольно выпрямился, вытащил руки из карманов, на лице появилась ответная улыбка. Но поздно, Раиса ничего уже не могла видеть. И только от ее взгляда все вокруг поголубело — стены, лестница, воздух…
Дауд изо всех сил старался слушать учителя, но в мыслях почему-то все крутилась Раиса. Даже обидно: эта пигалица на него и внимания не обращает, а он только про нее и думает. Что он в ней нашел — кузнечик, а не девушка! Только и умеет глазами водить. И, представив себе ее глаза, он почувствовал, как жаркая волна нежности прокатилась сквозь сердце. Надо бы поговорить с ней. Рассказать, как…
Долгожданный звонок положил конец его мучительным раздумьям. Нет, нет, надо скорее бежать домой — там, на тумбочке у мамы, лежит «Королева Марго». Он зачитается и забудет про эту дерзкую девчонку…
Но томика Дюма на тумбочке не оказалось. Его не было и на книжных полках. И в шкафу, где отец хранил самые ценные книги. Может быть, мама взяла его на работу? Только ведь ей на работе не то что почитать, голову поднять некогда. Мама — участковый врач в поликлинике. И хотя люди стали лучше жить и продолжительность жизни все увеличивается, больных меньше не становится. Мама считает: людей подводят нервы. Она чувствует это даже по себе. Наверное, это так и есть, потому что Дауд тоже заметил: на сердце она жалуется обычно после каких-нибудь неприятных разговоров с отцом.
А вот сегодня мама решила, наверное, поберечь нервы — поскорее отпустила больных и села где-нибудь в кресле читать «Королеву Марго». Почему она думает, что он не понимает ее? Ему ведь не десять и не пятнадцать, а почти шестнадцать лет. Ей и отцу все он кажется мальчишкой. Они считают себя в курсе всех его дел, а временами уверены, что читают его мысли, как раскрытую книгу… нет, каково, а? «Войну и мир» он проходит в школе, а «Королеву Марго» ему читать еще рано. Ну-ну! Какой бы вид у них был, если бы узнали, что у него самого есть собственная королева?
Дауд смутился, словно мама и вправду могла прочесть его мысли. И тут он отчетливо услышал детский плач. Подбежал к окну. Во дворе никого не было.
Дауд вместе с родителями жил в одноэтажном собственном доме на горе у Каспийского моря. Он любил свой дом и двор с садом, где росли тутовник, черешня, виноград…
Сад был огорожен невысоким деревянным заборчиком, через который ребенок не смог бы перелезть, а калитку, возвращаясь из школы, он закрыл. Конечно же, детский плач ему просто почудился. Бывает ведь…
А вообще-то, не пообедать ли ему пока? На газовой плите, как всегда, стояла кастрюля. На крышке — записка. Сколько помнит себя Дауд, она содержала один и тот же текст, менялись только названия блюд: «Разогрей и поешь… выключи газ, подними кран вверх. Мама».
Дауд не мог понять, зачем она это делает. Продолжает воспитательный процесс? Ее стереотипные указания вызывают у него единственное желание — сделать наоборот. Он со злостью разорвал записку. Поднял крышку кастрюли, с неприязнью посмотрел на острую кость, торчащую из супа, и опустил крышку: это варево ему есть не хочется.
Где-то за окном опять раздался плач ребенка.
Дауд выскочил во двор.
— Эй, кто здесь?
— Ме-э-э, ме-э-э!
Он обернулся и увидел под черешней черного ягненка с беленьким пятнышком на кончике хвоста. Прыжком перелетел через забор и запоздало понял, что перепугал бедного ягненка: ягненок шарахнулся в сторону, упал, неловко вытянув ногу, за которую была привязана веревка, и заплакал жалобно-жалобно, как обиженный ребенок.
— Ах ты бедненький мой! — Дауд опустился на колени, ласково погладил ягненка по спине, взял на руки. У того лихорадочно колотилось маленькое сердце. Почему-то раньше Дауд не думал, что сердце у ягненка может биться так же тревожно, как и у человека. Он поднял голову малыша, посмотрел ему в глаза, потом нежно прижал головку ягненка к щеке. И малыш успокоился, затих, сердце его забилось ровнее и спокойнее.
Наверное, отец купил, больше взяться неоткуда. Ну что же, Дауд будет растить, заботиться о нем. Они станут друзьями. И Раиса перестанет хвалиться своим Анзо́ром. Эта маленькая рыжая собачка с острой мордочкой и хитрыми глазами никогда не нравилась Дауду. Да и имя Анзор совсем ей не идет. Анзором можно назвать большую собаку, скажем, чабанского волкодава, но только не мопса. Дауд придумает своему ягненку настоящее имя. Впечатляющее, чтобы затмить Анзора. Пусть уж Раиса не обижается. Может, назвать его Арсланом? Или Мухтаром? Нет, нет это слишком распространено. Он назовет ягненка Али-Була́том. Решено!
Дауд стоял у своих ворот и смотрел на девятиэтажный дом на горе. Точнее, на балкон на девятом этаже. Как же ему не приходило в голову, что отсюда можно увидеть Раису? А она заметила? Наверно, нет, раз они никогда не говорили об этом.
Дауд представил, как Раиса выходит на балкон и, оглянувшись по сторонам, нежно машет ему рукой… Но на этот раз помечтать не удалось, потому что на горке он увидел родителей, идущих с работы. Мама шла немного впереди, резко размахивая новой крокодиловой сумкой, рядом ровным шагом, не опережая и не догоняя ее, шествовал отец. Дауд сразу понял: где-то по дороге они поссорились. Лучше сделать вид, что он их не заметил. Дауд вернулся в дом и сел за учебники. Для родителей не было зрелища более умиротворяющего. Он это хорошо знал.
Войдя во двор, родители шумно заспорили между собой. Что же все-таки произошло? Жаль, в комнате ничего не слышно.
Показавшись в дверях, Майсара́т швырнула сумку на диван и раздраженно спросила:
— Итак, что мне с ним делать? Искать для него няньку?
— Не осложняй, Майсарат. Это все-таки не ребенок. Нальешь утром пол-литра молока и пойдешь спокойно на работу.
— Я буду ухаживать за ним, мама, — вмешался Дауд, поняв, что речь идет о ягненке.
— Ну да! И станешь водить его с собой в школу.
Обычно мама не разговаривала с ним таким тоном. Дауд обиделся, но решил не подавать вида.
Майсарат же не могла остановиться, с вызовом глядя на мужа, спросила:
— И где буду каждый день брать ему молоко? Может, заодно ты и корову ему заведешь?
Дауд не мог понять, что происходит с матерью. Обычно мягкое, улыбчивое лицо ее стало злым, резким и морщинистым.
— Не заводись, побереги нервы, — пытался успокоить ее Умала́т.
— Сам доводишь меня до такого состояния, а потом изображаешь миротворца! — Майсарат коснулась Даудова плеча и кивнула на соседнюю комнату. Это означало, что дальнейший разговор будет без Дауда.
Он послушно отправился в другую комнату, но тут же вернулся и взял со стола учебники — родители должны были понять, что он шел не просто так, а готовиться к урокам.
Отец сказал что-то матери. Дауд не расслышал что.
— Нет! — решительно ответила мать. — Ты ни с кем не считаешься! Ни о ком не думаешь! Вчера я начала читать книгу, думала, вечером спокойно дочитаю. А ты, ни слова не сказав, обмениваешь ее на паршивого ягненка.
«Я бы за такого ягненка не только «Королеву Марго», но еще и «Трех мушкетеров» дал в придачу! Молодец, отец!» — Дауд уже любил ягненка и чувствовал себя его хозяином.
— Так это ты из-за книги расстроилась? — Отец говорил так, будто испытывал облегчение, будто ему открылась возможность все тотчас же поправить.
— А ты думаешь, я интересуюсь только тряпками?
«Ай да мама! — подумал Дауд. — Мне-то показалось, что она была вне себя от радости, когда отец обменял Конан Дойля на сумку из крокодиловой кожи».
— Давай, наконец, перестанем ссориться из-за пустяков! Я понимаю, ты бы могла сердиться, если бы воровал, пьянствовал, срывал на тебе плохое настроение. Так ведь часто бывает в семьях…
— Значит, все, что не воровство и не пьянство — пустяки?
— Ну вот, ты опять передергиваешь! Объясни мне, что тебя раздражает?
— Если ты сам не понимаешь, то какой смысл тебе говорить?
— Ну, ладно, дорогая, успокойся! Стоит ли из-за какой-то французской книжки так трепать нервы.
Отец говорил миролюбивым тоном, пытаясь разрядить накаленную атмосферу. Дауду было жаль мать, но и за отца обидно не меньше. За что она его так?
— Ты хотя бы спросил меня, — голос матери стал жалобным. — Я давно хотела прочесть эту книгу.
— Майсарат, милая! Да вместо одной, я принесу тебе трех «Королев». Они лежат у меня в столе. Я бы их сегодня принес, да не с базы шел домой.
— А не лучше обменять их на барана? Белого, например, у нас еще нет?!
— Ну перестань, дорогая, не волнуйся! За ягненком ведь ухаживать не год и не месяц. Через несколько дней от него останутся только рожки да ножки.
— Почему?
— Да потому, что твоему мужу стукнет сорок. И ягненок — для его юбилея.
Дауд отпрянул от двери, сел за стол и тупо открыл какую-то книгу. Если войдут родители, надо выглядеть углубившимся в чтение. Разговаривать с ними ему сейчас не хотелось. На сердце стало тяжело.
А родители продолжали разговор.
— Вот оно что, — сказала мать.
— А ты забыла?
— Просто не подумала, что ягненок для этого…
— Ты ни о чем не беспокойся! Я тебе во всем помогу. Икру-микру достану, фрукты-мрукты привезу, шашлык-машлык приготовлю. Колбаса, язык, зелень — все за мной. Тебе останется только стол накрыть и гостей принять.
— Да уж, позаботиться о семье ты умеешь. Мне некоторые наши женщины даже завидуют.
— Правда? — переспросил отец, и чувствовалось, что он прямо растаял от этих слов.
— Все ты можешь, кроме одного, — вздохнула мать.
— Кроме чего, дорогая?
— Человека понять не можешь! Душу его понять, — сказала мать и вдруг тихо, но горько заплакала.
Дауда поразило отчаянье, которое слышалось в ее голосе…
Дауд слышал, как отец успокаивал мать. Что за странные у них отношения? Отец, кажется, делает все, чтобы мать была довольной и не нервничала. А она без конца в чем-то упрекает его. И как ему понять ее душу, если она никогда ничего не говорит прямо. Он бы, например, тоже не понял. А объясни она, он бы все сделал. Сама же признается: другие женщины завидуют ей. Значит, считают, что у нее хороший муж.
И все-таки Дауду было жаль маму. Он понимает: ягненок был только поводом для разговора. Что-то другое ее беспокоит. Это ведь действительно тяжело, когда тебя не понимают, а ты не знаешь и не умеешь объяснить другому, чего ты хочешь и что ты чувствуешь. Ну, например, он и Раиса…
Дауд растерялся, увидев перед собой отца. По его лицу отец может понять: Дауд все слышал. Ну, а что ему делать? Затыкать уши?
Но отец ничего не говорил, молча расхаживал по комнате туда-сюда. Поэтому, когда отец положил ему руку на плечо, Дауд вздрогнул. Показалось, отец понял, о чем он думал. Дауд хотел подняться, но отец мягким, сильным движением удержал его.
— Ты пока не беспокой маму. Ей немного нездоровится.
— Сердце?
— Т-с-с! — Отец приложил палец к губам.
Ну да, мама не любила, когда говорили о ее больном сердце. Дауд сделал вид, что вспомнил очень важное, и принялся торопливо перелистывать учебник. А про себя с нежностью подумал об отце: вот он какой молодец! И деликатный. И маму успокоил, и его не мучает разговорами да расспросами.
— Ну как твои дела? — спросил отец, продолжая все так же расхаживать по комнате.
— Хорошо, папа, — ответил Дауд, хотя и не понял, о чем речь.
— Мне кажется, ты эти два дня не выходил в город? — Умалат остановился перед сыном, поглаживая коротенькие усы.
Дауд отметил про себя, с каким безупречным вкусом одет отец: прекрасно сидящий синий финский костюм хорошо сочетается с белой рубашкой и синим в тон костюму галстуком. Волнистые темные волосы модно подстрижены. Лицо всегда кажется свежевыбритым. Хорошо бы ему быть похожим на отца!
— В город? — переспросил Дауд, не сразу отвлекаясь от своих мыслей.
— Ну и как?
Дауд недоуменно пожал плечами.
И тут он все вспомнил. Два дня назад отец попросил его посмотреть, нет ли в городе зеленой краски.
«Ворота надо, сынок, перекрасить. Заметил?»
Дауд тогда кивнул в знак согласия, но потом начисто забыл о поручении.
Да, сейчас отец с полным правом ему скажет: «Как же так забыл? А почему я не забываю, когда меня о чем-нибудь просят? В том числе и ты. Какой же ты мужчина, когда не держишь своего слова? Откуда в тебе эта безответственность? И ведь тебя не посторонний человек попросил — отец!..» Все это справедливо, но… Может, попробовать выкрутиться? Хотя, по правде говоря, ему еще ни разу не удавалось провести отца.
— Не было, — пробормотал Дауд, листая учебник.
— Чего не было?
— Краски.
— А ты ее искал? — Отец взял Дауда за подбородок и заглянул ему в глаза. — Мальчишка ты, а не мужчина! Выучил бы я тебя как следует, да маму огорчать не хочется.
Отец вышел из комнаты, полный достоинства и уверенности в себе. Конечно, у него есть все основания быть довольным собой. Уж он-то человек твердого слова, Дауд это знал. Знал он и то, что краску ему теперь покупать не придется. Если Дауд забывал о поручении, отец ему не напоминал, но делал все сам, а потом вот так, вроде бы случайно, возвращался к разговору. И Дауд оказывался в безвыходном положении. Объяснять что-то, оправдываться было бесполезно. Но ведь и Дауд не нарочно так поступал. Он просто думал выполнить его поручение попозже и не заметил, как прошло время. Собственные-то дела у него тоже имеются! А отец про это ничего и знать не хочет. Только Дауду показалось, что он человек взрослый, отец тотчас же напомнил ему: «Мальчишка ты, а не мужчина!» Лучше бы он его ударил, лучше бы…
— Алло! «Скорая?» Примите срочный вызов… Сердце… Адрес? Запишите… — В голосе отца были тревога и растерянность.
Дауд выскочил из комнаты и на диване увидел маму, побледневшую от боли.
— Встречай машину! — бросил отец, даже не взглянув в его сторону.
После укола и лекарств Майсарат уснула. А когда проснулась, то сердце уже не болело, но во всем теле была такая слабость, словно она очнулась после долгой и тяжелой болезни.
Рядом крепко и спокойно спал Умалат. Как всегда. А почему бы и нет? «Скорую» вызвал, проследил, чтобы все сделали как надо… Никто не мог бы упрекнуть его в невнимательности. Значит, можно спать спокойно. Почему же это ее так раздражает? Может, просто нервы?
Майсарат тихонечно встала и, пошатываясь, хватаясь руками за мебель, пошла в комнату Дауда. Бледный свет уличной лампы, пробиваясь через окно, освещал комнату призрачным светом. По своей многолетней привычке она поправила сыну одеяло, постояла, прислушиваясь к спокойному, ровному дыханию. Потом, наклонившись, нежно коснулась губами лба, словно это не она, а он был болен, и так не поняла, губы ли ее оказались такими холодными или голова сына горячей.
Дауд проснулся, но не открыл глаз, прислушиваясь к тому, что происходит. Он понял — рядом мама. Она часто заглядывала к нему среди ночи проверить, спит ли он, не раскрылся ли. Как и в детстве, она старалась уберечь его от болезней, бессонницы, неприятностей. Она защищала его даже от жесткой требовательности отца. Стоило отцу повысить на него голос, как мама тут же кидалась на выручку, будто отец не желал ему добра, а был его обидчиком. Дауд понял, почему мама пришла к нему — она слышала вчера рассерженный голос отца и подумала: вдруг отец был несправедлив и сын не может заснуть, переживая незаслуженные попреки? Слышала бы она, как обидно обозвали его мальчишкой… Но он никогда не скажет об этом матери — зачем понапрасну причинять ей боль…
Дауд чувствовал на себе материнский взгляд, и это его беспокоило. Чуть приоткрыв один глаз, он украдкой глянул на мать. Ого! Как похожа она на привидение в длинной ночной рубашке. Что же она не спит? Он перевернулся на другой бок и легонько захрапел.
Майсарат облегченно вздохнула и ушла в свою комнату.
Спать не хотелось. Вчера на работе в обеденный перерыв они, как всегда, пили чай и вели неторопливые разговоры, в которых бытовые вопросы причудливо чередовались с обсуждением статей из популярных журналов. Говорили о том, что, например, современная медицинская наука, их коллеги-врачи, можно сказать, они сами, ликвидировали во всем мире оспу. И что же? Вместо нее появились десятки других болезней, о которых они раньше и понятия не имели и перед которыми также бессильны, как когда-то перед оспой. Парадокс, да и только. О том, что люди стали лучше жить и несравненно лучше одеваться. О том, что сейчас особенно модно и в каком возрасте как лучше одеваться, Майсарат было приятно услышать: ее считают женщиной модной, с хорошим вкусом, с чувством стиля. Обычно не очень разговорчивая медсестра Тамара, по прозвищу Простушка, сказала с улыбкой:
«Ну, имей муж мой такую доходную работу, и я бы сумела одеваться не хуже».
В ее словах не было ни зла, ни иронии. Она всегда была мягкой и деликатной, и это позволяло ей говорить человеку правду без опасений быть неправильно понятой. Жили они с мужем не так уж богато, но дружно. Муж ее был каменщиком, они любили друг друга и растили троих детей. Считалось, что счастье и благополучие семьи держалось на Простушке, ее доброте и чуткости. Наверное, так оно и было. Вообще никто никогда не брал под сомнение то, что она говорила. Но Майсарат всегда казалось: счастью Простушки и ее семьи никто не завидует. И Майсарат относилась к ней всегда чуть-чуть снисходительно. Словно Простушка жила в какой-то другой жизни, как бы худшего сорта.
Поэтому, наверное, Майсарат сначала просто не обратила внимания на ее слова об Умалате. А вот как вспомнила сейчас об этом, вдруг отчетливо поняла: у Простушки тоже была некоторая снисходительность по отношению к ней. Она как будто бы и не отвергала права на такую жизнь и вроде бы сама была не прочь модно одеваться, но все-таки для себя такой жизни не хотела.
Ее рассуждения многим казались наивными. И Майсарат тоже. Однако в ней всегда ощущалась цельность, а за тем, что она говорила и делала, угадывалась особая крестьянская основательность и чистота. В своем дешевом ситцевом платье она чувствовала себя увереннее и счастливее, чем Майсарат в очередном модном и дорогом. В ней было спокойствие осознанного человеческого достоинства, которое идет именно от этой цельности, а не от высоких должностей или дорогой красивой одежды. Сейчас Майсарат поняла это отчетливо. И ей стало грустно.
Майсарат родилась в горах. Ее родители были колхозниками. Кроме нее, в семье было еще много детей. Жили они трудно. Никаких книг, кроме учебников, у них не было. Жила семья на трудовые колхозные заработки. Отец с матерью их учили: «Добро перестает быть добром, если его делают с расчетом». Все росли. Все выучились. Майсарат стала врачом. Вышла замуж за Умалата.
Умалат заведовал книжной базой. И работа ему нравилась. Первые лет десять они жили не очень богато. Но весело и счастливо. Потом пошла мода на книги. Люди стояли в длинной очереди, чтобы обзавестись не всегда нужными им собраниями сочинений. В Умалате стали все больше нуждаться. И он быстро понял преимущества нового положения. Оказалось, что однотомники Анны Ахматовой или Бориса Пастернака из-под полы идут по баснословной цене. И с благодарностью обмениваются на самые дорогие вещи. У Майсарат появились модные платья и дорогостоящие безделушки.
Майсарат никогда не думала, каким путем эти вещи попадают к Умалату. Есть ли что-нибудь непорядочное в таком ведении дел. И вот этот разговор вчера… Обвини Простушка Умалата в нечестности, она сразу же дала бы ей отпор. Она знает: Умалат не возьмет чужого, не обманет государство. Но ведь Простушка про это и не говорила. А все-таки получается, что Майсарат наряжается не на трудовые деньги, какие были, скажем, у ее родителей, а на доходы (сомнительные доходы, да, это было в интонации!) мужа…
Майсарат всегда жила со спокойной совестью и чувством, что ей немножко больше, чем другим, повезло в жизни. И вот, оказывается, дело вовсе не в везении, а в житейской ловкости ее мужа, в его умении жить, как теперь говорят. А она просто позволила себе быть куклой, которая ни о чем не задумывается и которую надо одевать в модные и дорогие вещи… А может, она все излишне драматизирует? Живут же многие вокруг так, что и не поймешь, откуда все берется. Нет уж, не годится самой с собой играть в прятки…
— Ты что не спишь? — спросил Умалат, проснувшись.
— Ничего, — ответила Майсарат, не в силах сдержать глухого раздражения.
— Болит?
— Не болит.
— Водички или лекарства?
— Спи, — сказала Майсарат и тут же испугалась, что он послушается ее и, поудобнее устроившись, опять уснет. Надо бы поговорить: сын спит, никто их не слышит и никто не может помешать. Вот только с чего бы начать и как получше все объяснить?
Она начала издалека, с их, казалось бы, обычного разговора в обеденный перерыв. Умалат внимательно слушал ее, опершись головой на руку и глядя ей прямо в глаза. Майсарат плохо видела в темноте его лицо, но ей казалось, она различала ту неопределенную улыбку, которая появлялась у него на губах, когда он был уверен, что наперед хорошо знает о том, что ему хотят поведать, и поэтому заранее готов ответить.
— Давай подумаем, — заговорил Умалат, немного помолчав после слов жены. — Что такое японский платок? Или чешский хрусталь, например?
Майсарат не ответила. Она не поняла, о чем говорит муж.
— Это, дорогая моя, тоже самое, что и дефицитные книги. Более того, теперь нет ничего дефицитнее хорошей книги. Такое пришло время. Люди все грамотные. Образованные. Их интересуют не дорогие вещи, а книги. Современная квартира интересна не хрусталем, коврами или импортной мебелью, а тем, какие и сколько книг в ней. Поэтому даже не очень любящие читать, норовят купить побольше хороших книг и поставить их на видное место. И еще. Ни японский платок, ни золотые украшения ничему не научат тебя, не дадут тебе доброго совета. Книги же — кладезь мудрости. И есть немало людей, которые все готовы отдать за хорошую книгу…
— Почему же ты тогда обмениваешь их на вещи?
— Да потому, что у нас излишек книг.
— И все-таки у меня такое ощущение, что мы делаем из книг свой бизнес. И кто-то остается обманутым.
— Напрасно, дорогая, напрасно. Обмен ведь добровольный. Каждый получает наиболее ему нужное. Значит, все справедливо.
— Но ведь книги обмениваются не по своей цене!
— А другие вещи, думаешь, идут по своей цене?
— Получается, вы все обманываете друг друга! А если случится беда?
— Не беспокойся понапрасну. Никто никогда не видел, чтобы я обменивал книги, а уж тем более — продавал их.
— Ну, а если кто-то из тех, кому ты доверяешь, подведет тебя?
— Как же можно меня подвести, если ничего недозволенного я не делаю — контрабандой не занимаюсь, дубленки не перепродаю, джинсами не спекулирую. Я работаю с книгами, и за это мне платят зарплату. Работаю разумно и имею полное право кое-что оставить для себя, и еще учти, хорошую книгу человек всегда может продать в букинистическом магазине, с разрешения государства, заметь себе. А там она стоит раза в три, а то и в семь дороже. Могу и я это сделать?
Майсарат ничего не ответила. Все это было логичным и правильным. Но сомнения оставались. Нет, он все-таки не захотел понять, о чем она говорила. Не первый раз, увы!
— Ну так, могу или не могу?
— Можешь. Ты все можешь…
— Пойми, я не такой дурак, чтобы торопиться за решетку, но зачем же жить хуже других, зачем же отказываться от своего? Знаешь нашу пословицу: «Мир — курдюк, а в середине нож, кто как сможет, тот так и отрежет».
Слезы навернулись на глаза Майсарат, и она ничего не могла с собой поделать. Она даже не понимала, почему ей так хочется плакать. Наверное, от того, что они с Умалатом не могут понять друг друга.
Умалат же почувствовал нежность к жене, наивной и простодушной, словно ребенок. И прежде чем опять заснуть, он поцеловал ее и ласково погладил по голове.
Майсарат работала участковым врачом в районной поликлинике и раз в месяц дежурила в терапевтическом отделении городской больницы. Возможно, характеры во время болезни проявляются особенно отчетливо, как бы освобождаясь от рамок, сдерживающих человека в привычной жизни. По крайней мере, Майсарат привыкла сталкиваться с людьми самыми разными. Среди них были люди огромного мужества и трусливые паникеры, легкомысленные, капризные, истеричные, терпеливые, мнительные… Майсарат привыкла быть одинаково ровной со всеми. Но привыкла, уходя, оставлять в больнице все свои заботы и беспокойства. И вот недавно, в очередное дежурство, она встретила женщину, заставившую ее задуматься о себе, о некоторых вещах, которые прежде ей не приходили в голову.
Этой тяжело больной женщине, можно сказать, обреченной, было не больше сорока пяти лет, и у нее было двое детей. К ней пускали посетителей только с разрешения дежурного врача. Вечером в кабинет к Майсарат ввалилась тяжело дышащая толстуха в красном пестром платье, с демонстративной, как подумала тогда Майсарат, косметикой на лице. В руках — красные гвоздики, молодежная белая сумка на длинном ремне. Бедняга уродовала себя, сама того не донимая. Ярко накрашенные глаза и нарумяненные щеки старили ее, делали смешной. Но держалась она уверенно и, видимо, чувствовала себя неотразимой.
Любезно поздоровавшись с Майсарат и извинившись, что пришла в неприемное время, она поспешила представиться:
— Я, золотко мое, активистка нашего ателье мод. Пришла по заданию месткома. Мы с Полиной вместе работали. Она была душой коллектива…
— Какая Полина, о ком вы? — перебила ее Майсарат.
— Да Спиридонова, у вас лежит.
— А что, больная от вас уволилась? — с вызовом спросила Майсарат, захлопнув папку с историей болезни, которую она до этого просматривала.
— Нет, конечно, но ведь мы знаем… — Посетительница осеклась, заметив, как изменилось лицо врача.
— Что вы знаете?
Женщина заговорщицки улыбнулась Майсарат: зачем, мол, мы с вами будем церемонии разводить, ясно: она не жилец.
У Майсарат от волнения сердце застучало где-то в горле. Ей хотелось вытолкать активистку за дверь и запретить ей вообще подходить к больнице. Может быть, она бы не сдержалась и наговорила толстухе лишнего, но в это время в кабинет вошла студентка-практикантка и что-то спросила у нее. Майсарат ответила ей невнятно, но девушка вроде бы все поняла и, улыбнувшись, вышла. За это время Майсарат взяла себя в руки.
— Я передам больной цветы и пожелания коллектива поскорее поправиться, — сказала она. — Думаю, ей это будет приятно. Но вас я в палату пустить не могу, и не просите.
Майсарат самой понравилось, как спокойно и с достоинством она это сказала.
— Вы уж меня простите, если я что не так сказала, — запоздало повинилась женщина. — Обещаю вам там не говорить ничего лишнего. Я бы очень хотела сама повидать Полину. Да и что подумают на работе, если узнают, что я до нее не дошла?
— Ну, если вы волнуетесь из-за этого, то обещаю вам ничего не рассказывать вашим сослуживцам.
— Да нет, нет, вы меня не так поняли! Или, может, я плохо объяснила. Простите, пожалуйста. Я сама очень хочу видеть Полину. Мы ведь с ней большие друзья, она меня ждет…
Майсарат задумалась. Она бы ничем не хотела огорчить больную.
— Ну хорошо, только не больше одной-двух минут. Пойдемте, я вас провожу.
Зазвонил телефон. Майсарат взяла трубку и кивнула женщине: мол, идите, а я вас догоню…
Когда Майсарат вошла в палату, посетительница витийствовала, удобно усевшись на кровати больной.
— Да, золотко мое, все мы, конечно, умрем… Но особенно жалко, когда человек уходит из жизни в молодом возрасте. Тебе бы теперь только жить да жить…
— Гражданка! — резко прервала ее Майсарат. — Вы злоупотребляете моим доверием! Ваше время истекло… — Голос у нее прозвучал резко, даже грубо, но она не смогла сдержаться.
— Не беспокойтесь, не огорчайтесь, доктор, — заговорила больная. — Прошу вас, пусть она немножко посидит со мной…
На испуганном лице толстухи тотчас появилась самодовольная улыбка: я же вам говорила, что Полина будет очень рада со мной повидаться. А вы все сомневались…
Майсарат растерянно уставилась на больную. На ее исхудавшем бледном лице, в широко раскрытых глазах с желтоватыми белками не было и следа тревоги или растерянности. Она нежно гладила гвоздики, которые лежали перед ней на одеяле.
— Да, сейчас, по правде говоря, мне хочется жить больше, чем когда-либо раньше. — Больная вздохнула и замолчала, прикрыв глаза. Наверное, ей показалось, что она не имеет права на такую слабость, поэтому открыла глаза и улыбнулась Майсарат. — Конечно, тяжело думать, что ты больше не увидишь своих детей и друзей, не будешь держать в руках цветы, не почувствуешь на себе вот этот ласковый солнечный лучик. Но ведь ничего нельзя изменить. И это случается так часто. И с людьми совсем молодыми. А у меня была хорошая жизнь. Дети. Любовь. Друзья… И еще — меня не мучает совесть. Это важно. Людям не придется поминать меня недобрым словом. И детей своих мы так растили… Обидно только, что пока была здорова, не думала о том, какая прекрасная у меня жизнь, не так ценила ее…
— Да, золотко мое, да. Очень я рада, ты меня правильно поняла, умница. — И толстуха с торжеством посмотрела на Майсарат.
— Пойдемте, пойдемте, — сказала Майсарат и потянула активистку за рукав халата. А про себя подумала: «Это вы ее совсем не поняли и никогда не поймете!»
Пропустив женщину вперед, Майсарат остановилась в дверях, повернулась к больной и, встретившись с ней взглядом, поклонилась.
Назавтра на работе Майсарат была непривычно сосредоточенной и молчаливой. Ее спрашивали, не случилось чего дома? А она растерянно улыбалась в ответ и все думала об этой удивительной женщине, в которой сочетались детская доверчивость, доброта и мудрость взрослого человека. Ей хотелось понять, откуда у нее столько мужества, такое достоинство и благородство? Перед лицом смерти она оставалась несломленной. Не жаловалась. Не сетовала на судьбу. Словно бы ей открылся некий высший смысл.
Полина умерла через два дня. После работы заплаканная Майсарат долго сидела у себя в кабинете. Никого не хотелось видеть, ни с кем разговаривать. Ее мучило чувство собственной беспомощности и бессмысленности всего происходящего. Вот ведь какой прекрасный, молодой еще, всем нужный человек ушел из жизни. А сколько старых, одиноких, больных людей, которым и жизнь-то в тягость, не допросятся себе смерти… А какое множество отпетых мерзавцев припеваючи живут в свое удовольствие. Только для себя. Думая только о себе. Принося несчастья окружающим…
Полина прожила честно и достойно свои сорок пять. Всего сорок пять. А ей, Майсарат, скоро сорок. И она живет совсем бездумно, не зная часто, что хорошо, а что плохо, чему радоваться, а чему огорчаться…
Никогда раньше Майсарат не замечала, чтобы сын, собираясь в школу, так старательно одевался. Было забавно наблюдать, как он неуловимо похоже повторял движения отца. Подражал или природа? Скорее, и то и другое. Надев белую рубашку, он вытягивал руки перед грудью и тщательно рассматривал манжеты. Одевшись, неторопливо подходил к зеркалу, висевшему в прихожей, отцовским жестом проводил расческой по густым черным волосам.
«Боже мой, как он быстро вырос! — с грустью думала Майсарат. — Давно ли, кажется, я носила его на руках? Скоро станет совсем взрослым. Уйдет от нас. Женится на какой-нибудь смазливой девчонке. Он ведь совсем ничего не понимает в людях! Каким человеком вырастет? И на кого будет похож — на меня, на отца? Мы такие разные…»
Поймав на себе пристальный взгляд матери, Дауд сунул портфель под мышку и вышел. В саду под черешней замекал ягненок, приветствуя своего друга и кормильца. Дауд, как всегда, ласково потрепал его по спине.
Поднимаясь по склону горы, он глянул себе на ноги и обмер: на его только что начищенных и весело блестевших ботинках лежал слой серой пыли. Он торопливо вырвал из тетради листок и наклонился обтереть ботинки.
— Ого, как мы модно причесаны! Вах, и туфли чистим? Что-нибудь случилось, а? — Обгоняя, Раиса шутливо взлохматила ему волосы и, звонко рассмеявшись, побежала дальше.
Дауд, казалось, оцепенел, глядя вслед Раисе. А между тем внутри себя он услышал и празднично зазвучавшую медь оркестра. Почему она не подождала его? Могли бы пойти вместе. Стесняется его? Ну это неплохо. Он достал было расческу, но не тронул волосы: приятно было думать, что их взлохматила Раиса.
На большой перемене ребята рассыпались по двору. Одни тут же бросились за футбольным мячом, другие уткнулись в книжки. Стайка девчонок закрутила скакалку, кто-то под восторженные возгласы немногочисленных зрителей вертел на турнике солнце. Нет, все это было не то…
Дауду пришлось сделать несколько кругов, пока он отыскал Раису за волейбольной площадкой. Она о чем-то оживленно разговаривала с двумя одноклассницами. Одну из них Дауд знал хорошо. Это была энергичная девчонка, быстрая и чересчур любопытная. Она всегда все про всех знала, потому имела прозвище Цыганка. Другую Дауд мало знал — девчонка как девчонка. Про нее говорили, что она вечно всех мирила. Словно это была ее общественная обязанность. В ушах у этой миротворицы висели маленькие серебряные шарики, которые дрожали не только при каждом движении, но даже когда она стояла неподвижно и разговаривала.
Заметив недалеко от интересующей его компании знаменитого на всю школу Петуха, Дауд с независимым видом двинулся к нему. Петух имел в школе репутацию отчаянного драчуна, а стало быть, и смельчака. Такая слава казалась Дауду на редкость завидной. И вроде, когда он оказывался рядом с этим бравым, исцарапанным бойцом, что-то само собой переходило и на него, Дауда. Он принялся рассказывать Петуху о футболе, который смотрел вчера по телевизору. Кое-что для наглядности ему пришлось показать самому. Он махал руками, подпрыгивал, шутил. Пусть Раиса видит: это для других Петух — гроза школы, для Дауда — просто приятель. Он как-то слишком развеселился и не заметил, что Петух уже давно ему не отвечает.
Прозвенел звонок. Когда они пересекали волейбольную площадку, Петух уронил шариковую ручку, которую вертел в руках всю перемену. Дауд приостановился, думая поднять ручку, но, оглянувшись, поймал на себе насмешливый взгляд девчонок и шагнул следом за Петухом.
Петух остановился. Нагло ухмыляясь, он смотрел на Дауда: будешь притворяться, что ничего не видел?
— Ты уронил ручку, — сказал Дауд.
— Ну так подними!
— Сам подними! — Дауд бросил осторожный взгляд на девочек, которые, продолжая оживленно разговаривать, остановились неподалеку от них.
— Охота, чтобы тебе поддали? — Петух с готовностью повернулся к Дауду. — Напрашиваешься?
— Не имеешь права! — растерялся Дауд и попятился от Петуха. Краешком глаза он опять глянул на девочек. О ком это они все время трещат? Неужели о нем? — Ручка ведь твоя, — произнес Дауд хриплым от волнения голосом. — И ты моложе меня, значит, ты и поднимай…
— Хочешь, чтобы я при девчонках расквасил тебе нос? — наступал Петух.
— Не имеешь права! — тупо повторял Дауд, все еще не решив, что ему делать.
— Ну давай, давай, поговори о правах! — притворно-вежливым голосом произнес Петух и ткнул кулаком Дауда в плечо.
В его холодных серых глазах Дауд уловил злобную угрозу.
— Нет, я тебе говорю — нет! — запальчиво воскликнула Цыганка, поправляя очки на маленьком носу.
— А я тебе говорю — да! — почему-то со злостью ответила ей Раиса и пристально посмотрела на Дауда.
— Да перестаньте спорить, — вмешалась девочка с сережками.
Мысли Дауда лихорадочно метались: «Что делать? Как поступить? Стоп! Отец бы, наверное, сказал: «Ничего не надо попусту осложнять:». А Раиса? Наверное, она тоже так считает, а то бы она ему что-нибудь подсказала. Да и мать расстроится, если узнает о драке из-за какой-то ерунды». Он вздохнул с облегчением и пошел поднимать ручку.
И все-таки чувство неловкости продолжало жить в нем. Ему было страшновато драться с Петухом. Но не это заставило его отступить. Он проявил благоразумие. Что бывает важнее… Теперь он крутил ручку, не торопясь вернуть ее Петуху, словно это несколько скрадывало его уступчивость.
Петух, победоносно поглядывая на девочек, тоже не спешил взять ручку. Это его время, и он должен был насладиться победой.
— Что я тебе говорила? Что я тебе говорила? — непонятно повторяла Раиса.
Цыганка, похоже, тоже была довольна таким исходом событий.
— Можешь оставить себе. На память, — сказал Петух и похлопал Дауда по плечу.
Подмигнув девочкам, он расслабленной походкой двинулся к школе.
На лице Дауда застыла растерянная улыбка. Вроде бы он поступил разумно. И Раиса от него ждала именно этого. Но все же на душе осталля какой-то неприятный осадок… Впрочем, бог с ним!
Назавтра после родительской ссоры Дауд, вернувшись домой, нашел на столе две книги Дюма и записку: «Майсарат! Вот тебе обещанные «Королевы». Срочно отправился в командировку. Буду дня через два-три. Твой Умалат».
Дауд раскрыл книгу на главе «Спальня королевы Наваррской». И сразу ушел в нее с головой. Он даже не сел, а только облокотился на стол. И не было уже ни герцога Гиза, ни королевы Марго, а только он и Раиса.
«РАИСА, — читал Дауд, — стала быстро рыться в ларчике, трепетной рукой перебрала в нем двенадцать писем, пробегая глазами только начало их, — было очевидно, что ей достаточно лишь взглянуть на обращение, как в ее памяти сейчас же возникало и содержание письма; но, просмотрев все, она вдруг побледнела, перевела глаза на герцога и спросила:
— Месье ДАУД, здесь нет того письма, которое мне нужно. Неужели вы потеряли его?.. Ведь… передать его…
— Мадам РАИСА, какое письмо вам нужно?
— То, где я прошу вас немедленно жениться…»
Неожиданная мысль пришла Дауду в голову, и он оторвался от книги. Как же он не подумал раньше?! «Королева Марго», если и была в продаже, могла достаться только редким счастливчикам. В школе так говорили. Но от Раисы он не слышал ни слова. Тем лучше! Пусть она читает среди первых. Он торопливо обвел красным карандашом прочитанный отрывок, взял книгу под мышку и вышел из дома.
Дауд так спешил, что не обратил внимания на черного янгенка, который просунул печальную мордочку в щель забора, готовый следовать за хозяином на край света…
Дауд прохаживался перед балконом Раисы, мысленно представляя, как она сбрасывает ему веревку, как он взбирается на девятый этаж и они ведут секретные переговоры, словно герцог и королева… Но Раиса что-то не торопилась с веревкой. И он поднялся к ней на лифте.
Осторожно нажал на кнопку звонка. Свирепый лай маленького Анзора, гулко отозвавшийся в коридоре, смутил Дауда. Он было даже решил улизнуть, пока не поздно, но в это время Раиса открыла дверь, сердито прикрикнув на собаку.
Дауд не сразу ее узнал. В цветастом шелковом халате, длинном и широком, очевидно, это был халат матери. Мокрые волосы тяжело лежали по плечам, утратив обычную соломенную светлость. Голубые глаза выражали откровенное удивление. Раиса казалась взрослой и недосягаемо далекой. И еще эта мерзкая собака не переставала лаять…
Дауд вспомнил, как однажды Анзор догнал его и неожиданным для такой маленькой твари басом тявкнул сзади. Он тогда, естественно, перепугался, а Раисе это почему-то показалось очень смешным, и она хохотала на всю улицу…
Раиса присела на корточки и ласково что-то шепнула Анзору. Собака вильнула хвостом и исчезла.
— Зачем пришел? — спросила Раиса, смягчая жесткость своего вопроса приветливой улыбкой.
— К-книгу принес.
— Книгу? Какую?
— «Королеву Марго».
— А почему?
Дауд не мог ответить.
— Ну спасибо, — вдруг смилостивилась Раиса. — Я столько про нее слышала. С удовольствием прочту. А ты прочел?
Дауд, краснея, кивнул: стало неловко за свои подчеркивания. Размечтался — королева Марго, герцог Гиз!..
— Ой, что же мы стоим… Ты проходи. Я сейчас переоденусь. Искупалась вот. Только вышла — и тут звонок.
— Да нет, я пойду, — Дауд двинулся к лестнице.
— А книгу? Ты ее показать принес?
— Прости, пожалуйста. Забыл. — Дауд протянул книгу Раисе, не поднимая на нее глаза.
— Ну и чудак-человек! — Раиса удивленно засмеялась, глядя вслед торопливо прыгающему по ступенькам Дауду.
Выбравшись из подъезда, Дауд облегченно вздохнул и отправился домой.
Увидев во дворе ягненка, он вспомнил, что не успел сказать о нем Раисе. И пожалел об этом. Вообще все получилось как-то неловко. Ему бы немножечко смелости и непринужденности герцога Гиза…
За годы работы Майсарат настолько привыкла к своей поликлинике, к своему кабинету, к ежедневному приему больных, что многое невольно делала почти механически. Случались сезонные болезни, и к ней приходили удивительно похоже простуженные люди. Она выписывала им одинаковые лекарства, болезни протекали приблизительно в одни сроки, словно бы по одной схеме. И люди временами начинали казаться похожими друг на друга не меньше, чем их болезни.
Еще выходя из дома, она могла представить себе очередь, сидящую перед ее кабинетом. Майсарат на глаз умела определить, до которого часа ей придется работать в тот или иной день. Иногда она даже забывала поздороваться с больными. Не потому, что смотрела на них свысока, просто для нее и день вчерашний, и день позавчерашний слились в сплошной длинный сегодняшний. Словно она ненадолго вышла, а потом вернулась, чтобы продолжить начатое.
Одни больные громко здоровались с нею, другие почтительно вставали, третьи вроде бы и не замечали ее, продолжая увлеченно обсуждать собственные болезни. Майсарат старалась никого не выделять, относиться к больным ровно и терпеливо. Но временами она чувствовала: что-то она делает не так, что-то у нее не получается. В ее отношениях с больными недоставало сердечности и тепла, которые бы помогали снять напряжение в разговоре, приблизиться друг к другу, установить контакт полного доверия…
Знакомство с Полиной пробудило в ней новый интерес к больным. Захотелось стать добрее. Что хорошего в ее прежней сдержанной ровности? Не похожа ли она на равнодушие? Больные нуждаются, прежде всего, в сердечности и заботе.
И вот Майсарат идет в поликлинику, будто впервые. В нескольких шагах от кабинета она останавливается и приветливо здоровается с те ми, кто сидит или стоит возле ее кабинета. Через несколько минут в белоснежном халате и шапочке она распахивает дверь:
— Пожалуйста, чья очередь…
Начался прием.
Первой вошла молодая, но не по годам располневшая женщина. На ней нарядное синее платье с яркими цветами — ромашки и маки переплелись в красивые венки. Женщина была смуглой, похожей на горянку. На круглых щеках ее пылал румянец, который можно было бы принять за признак цветущего здоровья, карие глаза беспокойно блестели, Майсарат с первого же взгляда поняла, что у больной температура и что она озабочена своей болезнью.
Майсарат вынула из стакана градусник, встряхнула его и, улыбнувшись, протянула женщине:
— Вы, кажется, у меня первый раз? Расскажите, что случилось.
Женщина расправила платье на коленях, вздохнула и заговорила:
— Знаете, доктор, я никогда раньше не болела. Поэтому и в поликлинику не ходила, хотя живу в двух шагах отсюда.
— Это хорошо.
— Да что же хорошего, доктор, вот и не болела, а все почему-то боялась заболеть. Знаете, ночью часто кошмары снятся. Я бегу и кричу изо всех сил. А никто меня не слышит и не отзывается. А за мной — здоровенный бандит с кухонным ножом. И так он мне сквозь зубы говорит: «Вот ткну тебя сейчас, навеки будешь калекой!» Жуть какая!..
Майсарат серьезно ее слушала и кивала головой. Она видела, как приятно больной ее сочувствие. И все-таки, воспользовавшись паузой, Майсарат сказала:
— Но потом весь день вы помните о тягостных впечатлениях, ночи, да? Стараетесь забыть, но не можете. Хотите рассказать подругам и боитесь, что они не поймут вас, да еще и посмеются. И ложитесь спать с чувством страха…
— Доктор, откуда вы это знаете? — Больная всполошилась и едва не выронила градусник.
— Ничего сложного! Такое бывает почти со всеми, — улыбнулась Майсарат.
— Как со всеми?
— А так же, как и у нас с вами. Только кошмары разные. Не у всех бывают бандиты с ножами.
— А с чем же они?
— У кого с чем. У одних с пистолетом, у других с камнем. А у меня, например, с кинжалом.
Если говорить честно, то никто за Майсарат ночью с кинжалом не гонялся. Но она считала, что имеет право таким вот образом утешить больную. А свою выдумку отнести к разряду святой лжи. Не для себя же она, в самом-то деле!
— И вам не бывает страшно?
— Почему не бывает? Бывает! Во сне же не понимаешь, что это не на самом деле происходит. Но зато когда просыпаюсь, я сразу успокаиваюсь. Рассказываю сон мужу и сыну, и мы все вместе смеемся над моими страхами.
— И посторонним рассказываете?
— Почему бы нет? Знаете, бывают сны и пострашнее. Только люди стараются не придавать им значения. А иногда даже не могут потом вспомнить свой сон… Дайте, пожалуйста, градусник.
— Сколько, доктор? Тридцать девять? Сорок? Только говорите правду! — Больная вскочила со стула.
— Ну-ну, сидите, пожалуйста. Ничего страшного, посмотрите сами: тридцать семь и пять.
— Тридцать семь и пять… Значит, я поправлюсь? А я думала — все. Говорят же, кто часто болеет, тот легче переносит болезни. Привыкает к ним. А здоровому стоит заболеть, он может с непривычки… ну, понимаете…
— Кто это вас просветил?
— Все говорят. Да я и сама понимаю. Знаете, я раньше полдюжины порций мороженого могла съесть. Воду пила прямо из холодильника — и ничего. Считала себя закаленной. А вот вчера съела одну порцию, понимаете, всего одну, а температура ночью, наверное, выше сорока была. Голова закружилась, в глазах потемнело. Да еще и в сердце что-то кольнуло. Словно тот бандит нож всадил. Ну, думаю, все, конец. И мужа побоялась разбудить. И «скорую» не решилась вызвать, чтобы хоть надежда какая осталась… Не знаю уж, как я эту ночь пережила. Утром муж детей в садик отводил.
— У вас двое? — спросила Майсарат, не зная, как отвлечь мнительную пациентку.
— Близнецы! — ответила женщина не то с гордостью, не то с сожалением.
— Трудно приходится?
— Да нет! Днем они в садике. Вечером муж с ними возится. А у вас?
— Один сын. — Майсарат с грустью подумала, что в ее семье нет сейчас такой идиллии. И муж, и сын заняты своими делами. Они так редко собираются вместе вечерами, чтобы поговорить…
А женщина между тем не могла остановиться:
— О детях-то можно не беспокоиться. Ведь все для них — садики, школы, врачи. И все самое лучшее, — сказала женщина с интонацией, которая показалась Майсарат странной для матери. — Дети наши не пропадут… Что им сделается? А вот как мне уберечь здоровье… Вы подумайте, в моем возрасте — уже сердце. А дальше как? У нас, по-моему, сердечные болезни и лечить-то по-настоящему не умеют. Ну, скажите, скажите, доктор, что мне теперь делать?
— У вас и сейчас покалывает в сердце? — спросила Майсарат, стараясь проявить свое обычное терпение.
— Да, доктор! Хотя подождите. Сейчас? Нет, сейчас как будто не колет. Но вот вы, врач, можете гарантировать, что больше колоть не будет? Можете?
— Ну, сначала я все-таки должна послушать ваше сердце, измерить давление. Пройдите, пожалуйста, за ширму и разденьтесь.
Осмотрев больную и измерив давление, Майсарат сказала:
— Вы можете жить совершенно спокойно: ваше сердце работает как часы.
— Это неплохо, считаете?
— Будь у меня такое сердце, я прожила бы лет сто пятьдесят.
— На что я должна обратить внимание?
— Занимаетесь зарядкой?
— Бегаю трусцой, прыгаю со скакалкой и плаваю. Даже зимой бегаю и принимаю холодный душ.
— Это прекрасно. А как у вас аппетит?
— Не жалуюсь. Люблю поесть.
— Много? Всего досыта?
Больная конфузливо кивнула.
— Вот это напрасно. Вы расположены к полноте. И вам надо привыкнуть есть умеренно.
— На время болезни?
— Потом тоже. Вы, наверное, знаете, человеку полезнее недоесть, чем наоборот. За этим вы и последите, в первую очередь, как только поправитесь… А пока — три дня постельного режима, лекарства, которые вам прописала. И естественно, никакого бега, никакого плавания. Это вы потом наверстаете. Придете ко мне через три дня. От мороженого и холодной воды придется отказаться.
— Вообще?
— Нет, пока.
— Доктор, хотите, я достану вам такое же платье, как мое? — Вдруг деловито предложила больная. — Я, знаете, в комиссионке работаю. Чего только иной раз не приносят…
— Спасибо, спасибо, — поторопилась отказаться Майсарат. — Мне ничего не нужно.
— Я вам так благодарна. Сразу стала лучше себя чувствовать.
— Это очень хорошо. Скоро вы совсем поправитесь. Я бы с удовольствием поговорила с вами еще, но меня ждут больные. Передайте, пожалуйста, чтобы зашел следующий.
Майсарат выслушивала очередного пациента, когда в кабинет вошла ее коллега врач-окулист. Словно не замечая больного, она наклонилась к Майсарат и вполголоса принялась рассказывать, как многим она обязана одному знакомому человеку. Потом протянула историю болезни:
— Он там, у дверей. Как освободишься, вызови его.
— Я его внимательно выслушаю, только пусть придет к часу. Видела, какая у меня сегодня очередь.
— Ты это мне? — не поверила коллега.
Майсарат молча кивнула.
— Значит, он должен торчать до обеда, а ты будешь соблюдать очередь?
— Пусть немного погуляет или посидит в саду, а к часу я освобожусь и обязательно приму…
— Да ты… да я… Дай назад карточку! — Она схватила со стола историю болезни и выскочила из кабинета, даже в дробном стуке каблуков слышалась оскорбленность. И все-таки она тут же вернулась и злорадно прошипела в приоткрытую дверь:
— Спасибо тебе! Сам доцент осмотрит его!..
— Понимаю, был бы тяжело больной и нуждался в неотложной помощи. А то — нужный знакомый! И как только не стыдно! — Возмущался больной, который был у Майсарат на приеме…
Последним в кабинет вошел молодой мужчина с прятным улыбчивым лицом и добрыми глазами. Этого человека она помнила: он дважды приходил с катаром верхних дыхательных путей. Мужчина был высокий, немного нескладный, с большими грубыми руками. Но при этом градусник он брал так бережно и надежно, что было ясно — его руки умеют делать тонкую работу.
Майсарат помнит, как она в первый раз заглянула в карточку: мужчина оказался столяром. Вел он себя достойно и скромно, и у Майсарат после недолгих и стандартных вопросов осталось ощущение, что у нее на приеме был хороший и добрый человек.
И вот теперь он сидит перед нею в третий раз, жалуется на недомогание, плохой аппетит…
Майсарат сочувственно кивает и записывает его слова в карточку. И вдруг мимо ее окон с ревом и тревожными сиренами проносятся одна за другой несколько пожарных машин. Майсарат настораживается: в голове разворачивается не раз уже прокручиваемый сюжет — Дауд пришел из школы, пообедал, пошел гулять, забыв выключить газ… загорелась кухня, а за нею весь дом…
Первой мыслью было — бросить все и бежать домой. А как же больной? Она подавила в себе панический страх и сказала пациенту:
— Вот вам рецепты, полежите три дня и потом приходите…
Но больной замешкался, неловко перекладывая из руки в руку какой-то сверток.
— Вы что-то хотели спросить? — Майсарат встала, полагая, что прием закончен.
— Это вам, Майсарат Алиевна, — сказал мужчина и положил сверток на стол…
— Что такое? — растерялась Майсарат.
— Да пустяки, — ответил мужчина, пятясь к дверям. — Приехал брат из Ленинграда и привез «Птичье молоко». Я вам принес одну коробочку.
— Сейчас же возьмите обратно! — вспыхнула Майсарат. Какое-то смутное подозрение мелькнуло у нее в голове. — Прошу вас, присядьте, пожалуйста.
— Вы меня неправильно поняли, — пробормотал мужчина, но покорно взял со стола коробку и сел.
— Возьмите градусник.
— Сейчас у меня, наверное, нет температуры.
— Вы только жаловались на плохое самочувствие. Я поверила вам и записала в карточку.
— Плохо-то плохо, а температуры нет, — мужчина все же сунул градусник под мышку.
— Дайте-ка посмотрю ваше горло… Повернитесь к свету. Откройте пошире. Так… Теперь: «А-а-а…» Спасибо.
Майсарат села за стол и стала сосредоточенно писать что-то в карточку. Она строчила нервно и быстро — было видно, как сильно она уязвлена и раздосадована.
— Дайте, пожалуйста, градусник. — Не глядя на пациента, она протянула руку. — Ну что же, так и запишем: тридцать шесть и один.
Тщательно прослушав сердце и легкие больного, она сложила стетоскоп и впервые посмотрела лжебольному в глаза.
— Вы совершенно здоровы, и я не имею права выписывать вам бюллетень. А ваши задабривания выглядят просто непристойно…
— Я вам от чистого сердца, а вы бог знает что подумали. Чувствую я себя действительно неважно. Но мне на работе и без вашего бюллетеня поверят. Обойдусь. У нас в мастерской все-таки человеческие отношения. Жаль только, что я в вас так ошибся! — Мужчина глянул на Майсарат с плохо скрываемой обидой.
Пациент ушел, а Майсарат еще долго сидела в кабинете за столом. Ну и денек ей выпал! Кажется, это называется житейским опытом?..
В это же самое время, пообедав после школы и выключив газ, Дауд вышел во двор. Взглянул ненароком на ворота и заметил то, чего раньше не замечал: ворота выглядели неприглядно — краска местами облезла, местами отстала, свернувшись в легкие маленькие трубочки. И тут его осенило: надо покрасить ворота. Это хоть в какой-то мере загладит его вину перед отцом. К тому же неплохой подарок ко дню рождения.
Дауд подтащил к воротам стремянку, поставил на верхнюю ступеньку банку с краской, макнул в нее кисть и принялся за дело. Почему-то его все время тянуло обернуться, словно кто-то смотрел на него сзади. Когда он выкрасил верхнюю балку и повернулся назад, то увидел на балконе девятиэтажного дома Раису. Она помахала ему книжкой (наверное, «Королевой Марго»!). Дауд приветливо поднял кисть: тружусь, мол, очень занят, но рад тебя видеть!
Он вспомнил, какую сцену отметил в «Королеве» карандашом, и во рту у него стало сухо от волнения… Теперь он довольно часто оглядывался, но Раиса читала прилежно, не поднимая головы. Ну, ладно, пусть читает. Может, и ей придет в голову что-нибудь похожее…
Дауду стало весело работать, он насвистывал лихую мелодию, которая рождалась где-то внутри. Руки у него были ловкими и проворными, краска не густая и не жидкая, ворота хорошели на глазах…
Раиса больше не обнаруживала своего внимания. Но Дауду казалось: исподтишка поглядывает на него. И думает, наверное, о нем. Не меньше, чем он о ней. Иначе зачем бы она махала ему книжкой?
Дауд докрашивал ворота, стоя уже на земле, когда за спиной раздался голос матери:
— Ты не забыл выключить газ, сынок?
Майсарат с тревогой заглядывала через ворота во двор.
— Как всегда, согласно распоряжению: кран вверху!
— Молодец, сынок. Это что же, папа попросил покрасить?
— Я сам. Отца нет дома.
— Еще не пришел?
— Нет, уехал.
— Далеко?
— В командировку на два-три дня. А «Королеву Марго» принес.
Тут Дауд вспомнил о втором экземпляре Дюма и растерянно опустил голову. Что же сказать, если мама спросит? Может, сразу признаться, что он дал книгу Раисе? Но вот именно про Раису-то маме и не хотелось рассказывать.
— Да бог с ней, с «Королевой»! — равнодушно махнула рукой Майсарат. Она прошла во двор к ягненку, ласково погладила его по спине, потрепала за уши.
Молча и деловито Дауд прошел мимо матери в дом, вытащил из книги отцовскую записку, сунул ее в карман и с озабоченным видом вернулся к недокрашенным воротам.
— Ты что, сынок?
— Да ничего, — пожал плечами Дауд. — Воды попил.
Майсарат вошла в дом, достала из холодильника молоко, подогрела и отправилась кормить ягненка. Впервые ей захотелось накормить и приласкать малыша. О книге она даже не вспомнила.
Дауд старательно красил ворота и лихорадочно соображал: «Отец приедет через два-три дня. Раиса за это время, конечно же, прочтет книгу. И я положу ее на полку. Спросят, покажу, где лежит… А может, и не спросят».
Он довольно часто поглядывал на Раисин балкон, но там никого не было. Ему очень хотелось, чтобы она следила за ним. Ну хотя бы потихоньку…
Дауд вернулся из школы в хорошем настроении: на перемене они столкнулись с Раисой, и она ему открыто и дружески улыбнулась. Он подумал: теперь, пожалуй, можно считать, что жизнь его обрела новый смысл…
Дауд долго играл во дворе с черным ягненком, ласкал, гладил, чесал за ухом, а под конец напугал его, громко и беспричинно расхохотавшись.
В это время ему полагалось сидеть за уроками, но не было ни малейшего желания. Да, пожалуй, и особой нужды. Учебный год кончался, оценки были выставлены почти по всем предметам. Пусть уж готовятся те, кому надо исправлять отметки. Их сейчас в основном и спрашивают. А он никогда не гонялся за оценками. Достаточно и того, что у него нет троек. Точнее, почти нет…
Ему захотелось побродить по городу, пройти лишний раз мимо Раисиного дома. Бедняга, ей предстоят экзамены за восьмой класс. И она, наверное, сидит, не поднимаясь. Девчонки такие старательные. А у него это все позади. Он может распоряжаться своим временем, как захочет…
Поднявшись по склону, он остановился около девятиэтажных домов. Странное дело: дома были одинаковые, но второй, средний, казался ему наряднее и стройнее двух других. Пожалуй, он стоит удачнее…
Над головой с веселым криком пролетели две ласточки. И тут же вернулись, словно о чем-то вспомнив. Сделав элегантный пируэт, они взмыли ввысь, закружились над домами. Запрокинув голову, он следил за их полетом, думая, как хорошо им там, наверху. Вот бы и ему взлететь, закружиться над балконом, где сидит Раиса, повиснуть на крыльях высоко-высоко…
Однако долго стоять на этом месте было неловко, и Дауд пошел дальше в город.
Увидев небольшую очередь у ларька с коктейлем, он невольно облизнул губы, нащупал мелочь в кармане и пристроился в конце.
— Дауд! Не узнала — долго будешь жить!
Из очереди высунулась Цыганка и поманила его пальцем. Подойдя к ней, он увидел рядом улыбающуюся Раису. Вот этого-то он уж никак не ожидал.
— Только мы о тебе вспомнили, как ты тут же появился, — рассмеялась Цыганка. — Угощаю тебя своим любимым коктейлем!
— Я сам вас угощу, — сказал Дауд и, поглядев на Раису, смутился. Ему казалось, она поняла, что угостить коктейлем он хотел именно ее.
— Нет, нет, сегодня я угощаю! — заявила Цыганка и повернулась к Дауду. — Тебе сколько стаканов? Два или три?
Дауд пожал плечами.
Она взяла четыре стакана: два Дауду и по стакану им с Раисой.
Ребята пили коктейль маленькими глотками, шутили, смеялись…
Когда Раиса опускала глаза, Дауду казалось, что белый стакан ее синел. Он даже сравнивал его со своим и Цыганкиным и еще раз уверился: так и есть.
Стараясь не отстать от девочек, Дауд сделал несколько глотков и почувствовал, как сразу заломило зубы и закоченел язык.
— Ты знаешь, я бы на твоем месте пошла бы работать продавцом коктейля. — Цыганка подметила его торопливость, приняла ее за жадность. — А уж нам-то было бы как хорошо!
— Не могу, к сожалению. Обещал стать министром. Коктейль мне будут подавать на стол. Так что милости прошу… — Он многозначительно посмотрел на Раису.
— Надо же, один любит коктейль, другой — фантики…
— Ах ты, лукавая! — Раиса погрозила Цыганке пальцем. — Лучше уж прямо скажи Дауду о своей просьбе.
— Никаких просьб у меня к нему нет. — Цыганка немножно растерялась, потому что очень не любила, когда ее подлавливали на хитростях.
— Нет? — удивилась Раиса с детским прямодушием.
— Нет!
— Значит, ты не хочешь после меня читать «Королеву Марго»?
— Не думала, что ты такая предательница!
— Почему предательница?
Дауд решил вмешаться:
— А ты кончила читать?
— Еще и не начала. Некогда было. Сегодня начну. А после меня будет читать Цыганка. Ладно? Она тебе не простит, если ты дашь книгу кому-нибудь другому.
«Наверное, для отвода глаз говорит, что еще не читала», — подумал Дауд.
— Девочки, хотите еще коктейля?
— А вон Петух идет, — ехидно сказала Раиса. — Ты его угости, может, он тогда не будет заставлять тебя поднимать за ним ручки…
Дауд выронил недопитый стакан. Этого он от Раисы не ожидал.
Ему казалось: он поступил именно так, как она хотела. Чтобы не было драки…
Стакан разбился, очередь ворчала. Дауд стоял растерянный и не мог ни на что решиться.
— Возвращайте стаканы! — кричала продавщица. — Не во что наливать. Нельзя же пить по часу, надо и о других подумать! Вон сколько народу!
— Салют! Коктейль глушите? — Петух весь искрился доброжелательностью и расположением.
— Сегодня угощаю я, — объявила Цыганка и посмотрела на Петуха так, что Дауду открылась ее сердечная тайна.
— Сладкие напитки не по мне, — многозначительно ухмыльнулся Петух и подмигнул Дауду.
Но Дауду не хотелось с ним шутить. Он сунул мелочь в окошко ларька и сказал:
— За стакан, пожалуйста.
— За стакан — десять копеек, а не семьдесят, — не поняла его продавщица.
— Он разбил стакан и платит за него, — пояснил мужчина, стоящий возле окошка.
— Разбил стакан? — Продавщица высунулась из ларька и обвела взглядом очередь. — Где он? А ну подойди сюда! Кому говорю, подойди! А вы все чего молчите? На ваших глазах человек безобразничает, а очереди хоть бы хны! Напихивают своих чад деньгами, потакают им во всем, а потом разводят руками: они, видите ли, ни при чем…
— А вы своих как воспитываете? — спросила ее пожилая женщина из очереди.
— Мне, слава богу, некого воспитывать!..
В очереди зашумели. Кто-то осуждал продавщицу, кто-то жалел…
Тем временем ребята отошли на порядочное расстояние, и дальнейшая перепалка была им неслышна.
— Сколько же ты заплатил за разбитый стакан? — шутливо спросила Раиса, видимо, стараясь сгладить впечатление от своих слов.
— Сколько надо, столько и заплатил! — сказал Дауд.
— Говорят, ты купил черного ягненка?
— Пусть говорят!
— Так да или нет?
— Это мое дело!
— Правда, что ты назвал его Али-Булатом?
— Тебя это не касается!
— А что это ты расхамился? — вмешался Петух.
— Да пошли вы все к черту! — Дауд почувствовал, что больше не может сдерживаться — злость душила его. Он круто повернул назад.
— Кому говоришь, эй! — крикнул вдогонку Петух.
— Тебе! — остановился Дауд.
— А сам трусливо убегаешь! Боишься схлопотать?..
— Я никого не боюсь! А такого петуха, как ты, тем более! — сжав кулаки, Дауд остановился.
— Что это вы распетушились, герои? — с деланным смехом вмешалась Раиса.
Но было уже поздно.
Петух с ходу ударил Дауда в лицо. Удар не только не напугал Дауда, но снял с него какое-то оцепенение. Страха больше не было, была только злость. Резким сильным движением Дауд свалил Петуха и схватил его за горло. Петух дрыгал ногами, пытался оторвать от шеи руки Дауда, но не мог с ним справиться. Почувствовал, что задыхается и погружается в какую-то яму…
— А-а-а! — закричал он из последних сил.
— Ты совсем с ума сошел? — Цыганка бросилась к Дауду и оттолкнула его в сторону.
— Уж и пошутить нельзя? — с лица Раисы не сходила странная застывшая улыбка. Она не могла понять, что произошло с Даудом.
— Шути с кем хочешь, но не со мной! — Дауд обошел девочек, готовый вновь кинуться на Петуха.
— Ты мне еще попадешься, — с угрозой ворчал Петух, поднимаясь с земли и отряхиваясь. — Я тебе еще покажу… Не будь здесь девчонок, я бы тебе шею свернул…
— Лучше свою побереги! — опять кинулся к нему Дауд.
— Брось, брось, говорю! — испугался Петух, увидев перед собой перекошенное лицо Дауда.
— Трус ты, и больше никто!
Раиса и Цыганка стали между ними.
— Ну-ну, — Цыганка со злостью поглядела на Дауда, — все знают, смелее его нет никого в школе!
— Лицемерка ты! — махнул рукой Дауд и пошел к своему дому. — Теперь и я вижу, какой он смелый!..
Всю ночь Дауд ворочался с боку на бок. Яркие звезды заглядывали ему в окно. Их свет раздражал и мешал уснуть. Дауд повернулся лицом к стене. Но в это время вдали протяжно засигналил поезд. Стук его колес слышался так отчетливо и громко, словно они жили возле вокзала. Почему-то раньше Дауд не замечал этих назойливых звуков.
Он лег на спину и заткнул уши пальцами. Звуки слились в монотонный единый гул. Так гудит в ауле железная печь, когда в ней дружно разгораются дрова. На потолке затанцевал было бледно-желтый луч, скользнул по стене и исчез в окне. Это еще что такое? Может, померещилось? Но луч опять взлетел на потолок и пропал. Еще раз, еще… А если это Раиса и Петух подают ему с улицы знак фонарем, чтобы он вышел?
Дауд встал, но не успел подойти к окну, как на море глухо и утробно заголосило судно, и тут он сообразил: на потолке появлялся отраженный луч маяка горы Анджи́-Арка́.
Кто-то прошел мимо дома, пиная пустую консервную банку, в полуночной тишине банка гремела на всю улицу. Эх, выскочить бы и поддать наглецу, узнал бы, каково людям, когда они не могут заснуть…
Два раза в комнату к Дауду заходила мама. Старательно поправляла одеяло. Он притворялся крепко спящим.
Истошный пронзительный вопль раздался с улицы. Испуганный Дауд, ничего не соображая, подскочил к окну. Вопль перебивался шипеньем, шипенье — воплем. Две темные кошки, вцепившись друг в друга, покатились по склону горы.
«Даже кошки не могут жить в мире, — подумал Дауд, — что уж удивляться людям. А отец все учит ничего не осложнять. Как же не осложнять, когда справедливости не добьешься. Я вот мучаюсь бессонницей, а Раиса спит себе спокойно и видит цветные сны. Приношу «Королеву» — ей смешно! Ничего она, оказывается, не понимает. Хочу угостить ее коктейлем — говорит какие-то колкости. Я уступаю Петуху, он в ответ — наглеет, рвется показать свое превосходство. Правда, здесь все-таки справедливость восторжествовала. — Дауд сам себе улыбнулся в темноте. — А Цыганка-то, Цыганка… Сначала просто не знала, как мне угодить, потом кинулась выгораживать этого нахала Петуха».
Да что они — чужие люди! Даже мать не понимает отца и уверена: отец не понимает ее. А он, Дауд, не знает, кто из них прав, кто виноват. Ему кажется — оба правы. И больно ведь, когда они ссорятся…
А какие сложности возникают порою в школе между учениками и учителями?.. Их привыкли считать маленькими. И напрасно. Они давно понимают и видят многое, только делают вид, что ничего не замечают. Словно соблюдают правила навязанной им игры.
Ну и ладно! Пусть все живут, как хотят. Ему-то что за дело?!
Но вот уж Раисе-то он ничего не простит. Никогда! Подумаешь, королева какая! Она еще услышит про него. Во-первых, он запишется на каратэ. Отец его ходил когда-то на вольную борьбу. Не стал чемпионом, но все со временем пригодилось. И сильным стал, и приемы знает. А он, Дауд, еще может и в чемпиона вырасти! И учиться будет так, что все позавидуют. Тогда эта зазнайка поймет, кого она потеряла. Локти себе будет кусать. А он просто на нее ноль внимания. Вот так!
Дауд всегда был рад, когда к ним приезжал дядя Мухтар, друг папиного детства. Но в нынешней его ситуации это было просто спасение. Мухтар относился к нему как ко взрослому человеку и понимал с полуслова.
Когда-то Мухтар и папа вместе учились в школе. После школы Мухтар так и остался в горах. Стал чабаном. Теперь он уже старший чабан. А в прошлом году его наградили орденом Ленина и напечатали портрет в республиканской газете. Дауд хорошо помнит, с каким нетерпением он ждал в этот вечер возвращения родителей с работы.
Мама вся сразу засияла, захлопала в ладоши.
— Правильно! Он Героя заслуживает. Такой работящий и серьезный человек. Давайте-ка пошлем ему телеграмму!..
Отец странно улыбнулся и ничего не ответил.
— Да ты не рад, что ли? — Мама так и застыла с газетой в руке.
— Почему не рад? Очень рад! Просто я уже видел газеты… И еще мне жаль Мухтара, он же мне друг. Ну подумай, какая у него жизнь? Всегда один со своей отарой. И в дождь и в хорошую погоду. И зимой и летом. И ночью и днем. Когда он бывает в кино и театре? Как он отдыхает? С кем из интересных людей общается? А ведь он был очень способный, прекрасно учился. Мог бы стать крупным специалистом в городе…
— Сейчас и у чабанов есть телевизоры, — выпалил Дауд, не давая маме ответить. — И кинофильмы им возят, и с концертами ездят.
— Это все довольно элементарно, — улыбнулся отец снисходительно. — Вы только представьте себе жизнь, оторванную от людей, от интересных и нужных людей. Ведь он же не видит никого, кроме баранов. Да еще таких же, как и он, чабанов.
— А если он любит свою работу? Понимает, как она важна! Это ведь существенно — знать, что ты делаешь нужное людям дело! А жить в горах, среди лугов и лесов, неба и солнца — что может быть прекраснее!
— Ну ладно, вам бы только спорить!
Отец явно начинал сердиться, и продолжать разговор не имело смысла.
Нет, Дауду не понравилось, как он говорил о дяде Мухтаре… Как-то снисходительно, что ли… А ведь сколько раз они с мамой вспоминали Мухтара — его бесхитростность, бескорыстие, доброжелательность, готовность всегда прийти на помощь. Его спокойная уверенность в том, что он делает, степенность горца всегда вызывала уважение у Дауда. Мухтар охотно рассказывал ему о своей жизни, о школе. С ним разговоры Дауда выходили более дружескими и откровенными, чем с родителями…
Дауд стоял возле свежепокрашенных ворот, как бы разглядывая свою работу. Временами он, правда, посматривал на Раисин балкон, но это так, между делом. К тому же на балконе все равно никого не было. И вот тут на тропинке, ведущей к их дому, он заметил дядю Мухтара. За Мухтаром покорно шел белый баран. Неужели они так пешком и пришли из аула? Да нет, не может быть. До города, наверное, добрались на машине.
На голове Мухтара была высоченная каракулевая папаха рыжего цвета. И одет он был как обычно: коричневые галифе, коричневая рубашка, перехваченная широким ремнем, черные хромовые сапоги.
Мухтар еще издали увидел Дауда, улыбнулся ему и прибавил шаг.
Дауд бросился навстречу.
— С приездом, дядя Мухтар!
— Салам алейкум, Дауд! Салам! — Мухтар протянул ему широкую загорелую руку.
Тщательно выбритое лицо Мухтара было смуглым и обветренным. Из-под козырьков рыжеватых бровей доверчиво и спокойно смотрели темные глаза, которые, казалось, излучали тепло.
— На папин юбилей приехали? — спросил Дауд, с удовольствием поглядев на большого барана. «При таком баране ягненок может и не понадобиться», — подумал он.
— Какой юбилей? — остановился Мухтар.
Папино сорокалетие.
— Когда?
— Послезавтра, двадцать седьмого.
— Чего не знал, того не знал, Дауд. Но очень рад, что как раз к юбилею прибыл. Отец на работе?
— В командировке, но сегодня вернется.
— Мама как поживает?
— Спасибо. Хорошо, по-моему.
— Ты как?
— Перешел в десятый, — важно сказал Дауд и тут же, словно почувствовав себя взрослым, стал расспрашивать Мухтара:
— Ну а ваши-то как поживают?
— Живы-здоровы, салам передают.
— Жаль, что вы не взяли их с собой, — как бы от имени всего своего семейства сказал Дауд.
— Ты считаешь, всех надо было взять? — улыбнулся дядя Мухтар.
— Ну хотя бы Магомеда, — немного растерялся Дауд.
Магомед был его ровесник, и они подружились, когда Дауд в прошлом году приезжал к ним в аул на каникулы.
— Магомед пошел чабанить вместо меня.
— Дядя Мухтар, а кто старше — вы или папа?
— Я немного старше. Мне сорок уже исполнилось. Хотя забыл отметить. Не принято у нас. Наверное, это нехорошо. Ладно, зато юбилей твоего отца отметим как следует. Споем, старое вспомним, на свирели сыграем. Ну, а что отец, так больше и не играет на свирели?
— Играет, но редко. Когда какие-нибудь гости из аула.
— Далеко он поехал?
— На Саму́р, по-моему.
— На реку Самур?
— Ну да, там же красная рыба и черная икра.
— А то какой же без них день рождения?
— Папе хочется, чтобы все было, как у хакимов[15].
— А мне как быть? Я-то ведь не хаким.
— Зато вы — первый папин друг. И мой тоже.
— Спасибо, Дауд, списибо, друг. — Мухтар похлопал его по плечу. — А ты, я вижу, совсем взрослый стал. Не так ли?
— Взрослый, — вздохнул Дауд, — зато многое перестал понимать.
Он сказал это неожиданно для самого себя. Наверное, он много думал об этом. А Мухтару можно было довериться без всяких опасений.
— Может, я тебе смогу помочь? Правду за правду. Недаром у нас такая пословица: «Друг не тот, кто медом губы мажет, а тот, кто правду в лицо говорит».
Они привязали барана к дереву возле черного ягненка, а сами вошли в дом.
Дауд предложил гостю кофе, но тот улыбнулся и попросил чаю.
Мухтар с Даудом удобно устроились во дворе на скамеечке.
Напротив в саду, суетливо переступая ногами, черный ягненок тыкался мордой в живот барану. Наконец тому это надоело, и он, наклонив голову, повернулся к ягненку рогами. Ягненок решил, что с ним играют — он тоже опустил голову и пошел на барана. Баран боднул его легонько, и потом оба, словно ничего не произошло, стали рядом.
Заметив, что Мухтар с удовольствием наблюдает за ягненком, Дауд спросил:
— Дядя Мухтар, почему у черного ягненка мясо вкуснее, чем у белого?
— Ты уверен в этом?
— Не знаю, папа говорил.
— Да, так многие считают, но я ничего не могу тебе сказать: я этой разницы не улавливаю. Говорят, это, мол, потому, что черный ягненок поглощает больше солнечных лучей, чем белый. Может, и так, но не знаю, не знаю… Другое дело, когда фрукты или овощи. Если лето дождливое и прохладное, земляника и малина — невкусные, несладкие, водянистые, а когда тепло и много солнца — слаще меда. Не так ли?
— Конечно, так… Я это по нашей черешне замечал и по винограду. — Дауд кивнул в сторону сада.
— А знаешь, — улыбнулся Мухтар, — может быть, черный ягненок кажется вкуснее, потому что черные ягнята рождаются не так часто. А редкое всегда кажется лучшим. Поэтому гостя стараются угостить мясом черного ягненка. Вам-то вашего Черныша подарили к папиному дню рождения?
— Нет.
— Купили, значит?
Дауд отрицательно помотал головой.
Мухтар недоуменно поднял брови-козырьки.
— Отец выменял его на «Королеву Марго» Дюма.
— А знаешь, молодец тот, кто сменял! Я бы за Дюма трех ягнят не пожалел.
— Вы любите Дюма?
— Кто его не любит! Герои у него как на подбор — мужественные, решительные, справедливые.
— Ну так я подарю вам «Королеву Марго».
Дауд злорадно подумал, что он заберет у Раисы книгу и отдаст ее дяде Мухтару. Вот так! И не надо откладывать это на завтра.
— У тебя лишняя? — В глазах Мухтара зажглись огоньки.
— Я для вас сберег одну, — сказал Дауд и покраснел, понимая, что стыдно говорить неправду. Особенно — Мухтару.
А Мухтар был в восторге:
— Спасибо, Дауд! Спасибо, друг!
Послышался гул подъезжающей машины и визг тормозов.
— Папа приехал! — обрадовался Дауд и вскочил.
Дауд спокойно стоял перед Раисиной дверью. Его ничуть не смущал предстоящий разговор. И он больше не боялся Анзора. Пусть только попробует броситься!
Он позвонил, но собака молчала. Говорят, собаки на расстоянии чувствуют, кто их боится, кто — нет. А может, ее не было дома?
Дверь открыла Раиса. Что это она сегодня так похорошела? Бирюзовые глаза сияли. Золотистые волосы волной стекали на плечи, оттеняя нежный румянец щек.
— Это ты? — откровенно обрадовалась Раиса.
В ту же минуту она заметила, как залюбовался ею Дауд, смутилась и стала еще красивее.
— За книгой пришел, — сухо пояснил Дауд. Он разозлился: мужчина он или нет, черт возьми!
— За какой книгой? — лукаво улыбнулась Раиса.
— За «Королевой».
— А чем я тебе не королева? — Раиса продолжала дурачиться, словно не замечая сдержанности Дауда.
— Я обещал книгу дяде Мухтару.
Теперь Дауд не сомневался, что она прочла подчеркнутые места и, как и он, сама стала королевой, а его сделала герцогом Гизом. Наконец-то она поняла его! Значит…
— Какому дяде Мухтару?
— Другу отца. И моему другу. Он — старший чабан. Орден Ленина носит.
— Разве только люди с орденом имеют право читать «Королеву Марго»?
— Нет, конечно, — сказал Дауд.
— Но почему он говорит столько глупостей? Думает сказать одно, а говорит другое…
— Когда дочитаю, тогда и отдам!
Похоже, Раисе доставляло удовольствие противоречить ему. Наступила неловкая пауза. Потом Раиса спохватилась:
— Что же мы здесь застряли! Заходи, пожалуйста. Попьем кофе…
Дауд посмотрел ей прямо в глаза. Нет, в них не было никакой насмешки, только радость. Вот сейчас он зайдет в квартиру. Они будут пить кофе, сидеть рядом и разговаривать. Совершенно одни.
— Спасибо, — едва слышно проговорил он.
И тут Дауд вспомнил ее оскорбительные слова. Вспомнил и испугался: вдруг она пригласила его из чистой вежливости, а он так и растаял? Вдруг она опять захочет посмеяться над ним?..
Он шел по лестнице вниз и проклинал себя за неловкость, нерешительность, терзался раздвоенностью. Может, он и правильно сделал, что ушел. Но ведь едва ли еще когда-нибудь представится ему такой счастливый случай! Дурака он свалял? Нет?..
Умалат вернулся из командировки в прекрасном настроении и не с пустыми руками. Они обнялись с Мухтаром, и Умалат, не дожидаясь жены, принялся хлопотать — почистил и поставил жарить рыбу, вынес во двор раскладной стол и с удовольствием накрыл его.
Мухтар сидел все на той же скамеечке. Его крупная фигура возвышалась над столом. Папаху он так и не снял.
Умалат присел на свое обычное место с правого края стола.
Давно уже они не разговаривали так весело и раскованно.
Дауд до того увлекся их рассказами, что забыл про свои переживания.
— А помнишь, как ночью мы вдвоем сторожили картошку от кабанов? — спросил Мухтар, и в глазах его засветилось озорство.
— От кабанов? — недоверчиво переспросил Дауд, он никогда не слышал от отца этой истории.
— Всякое бывало, — махнул рукой Умалат, — ничего особенного тогда, по-моему, не произошло.
Дауд было расстроился — ему хотелось услышать новую историю, но отец не очень-то любил вспоминать о своей жизни в ауле. Вот и сейчас он готов перевести разговор на дела совсем не интересные.
Отцу казалось, с аулом связан какой-то незначительный период его жизни. И он мало ценил все, что было оттуда. Например, в детстве он выучился прекрасно играть на свирели. Всем очень нравилась его игра. Мама даже плачет, когда он играет мелодию пастуха. Этот пастух оказался после землетрясения в пещере, из которой нет выхода.
Однажды мама попросила его просто так сыграть ей на свирели, а папа рассердился:
— Я не чабан и не пастух, чтобы каждый день играть на свирели.
— Чабан и пастух тоже люди, именно потому они и играют, — ответила с обидой мама.
Отец не захотел продолжать разговор, но и играть не стал.
Как-то раз один из гостей, заслушавшись, сказал: «Вот где ты потерял свой талант!» Отец, по-видимому, сильно оскорбился, потому что с тех пор никогда больше не приглашал в дом этого человека. Все произошло как бы само собой. Это отец умеет превосходно — ничего не осложнять понапрасну.
И может, именно от того, что отец так мало и неохотно рассказывает о своем детстве, Дауд особенно любит про это слушать. Вообще интересно побольше узнать про маленького отца. Наверное, у них есть немало общего. Каждый раз, когда приезжал Мухтар, Дауд приставал к нему с расспросами. И Мухтар охотно рассказывал.
Дауд уже знал, в детстве отец пас телят, помогал чабанам во время каникул, работал на стройке, — словом, делал то, что обычно делают деревенские парни. Но вот про картошку и диких кабанов он не слышал никогда. Как сторожили? Охотились на кабанов?
— Икру ешь, Мухтар, икру! Не так-то уж часто она бывает!
— И не надо, — простодушно ответил Мухтар. — Я к ней не привык.
«Отец нарочно отвлекает дядю Мухтара, — подумал Дауд. — Но я ведь все равно попрошу рассказать. Не сейчас, так завтра».
Но оказалось, что и просить не придется. Мухтару самому не терпелось рассказать про кабанов.
— Мы-то с Умалатом на картошке росли. От кабанов охраняли, а сами…
— Давай выпьем лучше, — предложил Умалат. — Чего там рассказывать о давно прошедшем!
— Как чего? Дауду ведь интересно. Давай, садись рядом, — Мухтар потянул Дауда за руку. — Поешь с нами. Вкусная рыба. Отец твой — мастер жарить.
— Дались тебе сегодня эти кабаны! Будто больше и поговорить не о чем. — Умалат залпом осушил бокал вина.
— Нет, Умалат, что ни говори, а я до сих пор удивляюсь этому чуду, тому, как кабаны свирель слушали. Ну, что коровы, овцы, лошади музыку слушают, понятно — они возле нас живут. И не только к музыке привыкают, но и по мелодии настроение чабана улавливают, понимают, добрый или злой человек на свирели играет. Но кабанам-то про это ведомо?
— Да ни черта им неведомо! Это нам тогда просто так показалось.
— А что было, папа?
— Но что ты всегда вмешиваешься, когда старшие разговаривают! — Умалат начал было отчитывать Дауда, но вмешался Мухтар:
— Ничего, ничего! Он нам не мешает. Мне самому хотелось вспомнить. Ведь так давно мы не вспоминали своего детства… Все некогда, все — в сегодняшнем дне, да еще вперед норовим заглянуть. А это неправильно! Зачем же тогда дана человеку память, а? Я поднимаю бокал за ваше детство, за твоего сына Дауда! Настоящий мужчина растет!
Мухтар выпил бокал, поднял за хвостик ярко-красную редиску, запрокинул назад голову и, держа редиску над губами, торжественно произнес:
Мухтар с веселым хрустом жевал редиску, посматривая на удивленно раскрывшего рот Дауда.
— Дались тебе сегодня эти кабаны! — повторил Умалат голосом, который можно было принять и за шутливый, и за недовольный.
— Это же не я придумал. В ауле так говорят, когда впервые едят молодые овощи или фрукты. Не так ли, Дауд?
Дауд кивнул головой, будто не он только слушал Мухтара с раскрытым ртом, будто он и в самом деле знал, что и когда говорят в ауле.
— Ну так вот, — как ни в чем не бывало принялся рассказывать Мухтар, — картошка наша росла на склоне горы, недалеко был лес. Только-только начала созревать картошка, как полчища кабанов двинулись из леса на огород. Мы с твоим отцом сделали себе шалаш из молодых прутьев орешника, принесли медный таз. И всю ночь барабанили по очереди, пугая кабанов. Но скоро кабаны привыкли к нашей музыке и стали воровать прямо под нее. Иногда мне казалось, что они знали, как мы их боимся, и понимали — барабаним мы так, чтобы на другой день не стыдно было смотреть в глаза взрослым.
— Зачем такие подробности? — не выдержал отец.
— Так они всю картошку и уничтожили? — спросил Дауд.
— Как это уничтожили? Мы ее зря, что ли, охраняли? Кабаны нас недооценили. Мы тоже не хлопали ушами. Мы перестали барабанить беспрерывно, сидели в засаде, вглядывались в темноту и, как только кабаны подходили к огороду, изо всех сил принимались стучать и барабанить. Кабаны бросались в бегство, а мы покатывались со смеху и чувствовали себя героями. Не так ли, Умалат?
— Всякое бывало.
— Ну так вот, — Мухтар дружески положил руку на плечо Дауду. — Однажды выдалась удивительная ночь — многозвездная, ясная и тихая-тихая. Казалось, было слышно, как позванивают звезды, задевая о синюю темень неба. Да еще громко журчала речка, протекавшая по другую сторону горы.
Сунулись было к нам кабаны — прогнали мы их своим грохотом. Опять стало тихо. Кабаны вроде бы ушли. И я предложил твоему отцу отдохнуть. Умалат лег, а заснуть никак не мог. Очень уж необычная, сказочная ночь выпала. Меня и твоего отца не покидало ощущение: что-то должно произойти. Сначала нам казалось — мы ждем появления кабанов. Но нет. Как мы потом поняли, это было ожидание совсем другого… Не так ли, Умалат?
— Всякое бывало.
— Я даже не помню, как я взялся за свирель — видно, душа сама просила музыки. И мелодию уже не помню. Помню только, что и в мелодии этой звучало ожидание. Казалось, все вокруг жило этим чувством: и звезды застыли, прислушиваясь к мелодии, и речка за горой, усмирившая свой бег, и даже кабаны, не спешащие появиться вновь…
Но вот твой отец говорит мне тихонько, наклонившись к уху: «Играй, не останавливаясь, но погляди вон за ту межу. Там давно появились кабаны, но не двигаются, словно зачарованные твоей музыкой. Валлахи!»
Я даже не сразу поверил, думаю, шутит твой отец. Но, вглядевшись, постепенно стал различать темные фигуры кабанов. И вдруг над горой выглянул и повис тонкий серп полумесяца. И тут я понял, что все мы ждали именно его, месяца… Мы ждали его еще в прошлую ночь, загадывали желания, но он не появился. А теперь вот… Я так залюбовался месяцем, что на какое-то время забыл про кабанов. Потом вижу, они задвигались. «Нахалы, — думаю, — опять принялись воровать!»
И тут отец твой шепчет: «Ты посмотри, танцуют! Валлахи!»
Я присмотрелся: кабаны в самом деле танцевали… Только потом я все понял. Увидев месяц, я на радостях заиграл танцевальную мелодию. И сам этого не заметил. А кабаны заметили. Может, они, как и мы, ожидали восхода месяца… может, они тоже загадывали свои желания… Однако, как только я перестал играть, они бросились на поле, шумно и нахально принялись за картошку. Они рыли ее, чавкали, втаптывали в землю. Ни на барабанный бой, ни на наши угрожающие крики уже не обращали внимания. Казалось, они мстили мне за то, что я помешал им вдосталь насладиться танцем…
— Ну и память же у тебя, — удивился Умалат. И было опять непонятно, понравились ему воспоминания Мухтара или надоело слушать.
— И вы так и не смогли их прогнать? — огорчился Дауд.
— Выхода у нас не было. Мы бросились на них с самыми дикими воплями, на какие были способны.
— Без винтовки? Или у вас кинжалы были?
— Какая винтовка? Какой кинжал? В то время нам их еще не доверяли…
— Страшно было?
— Ну еще бы! По-моему, именно со страху мы и бросились. Я и орал-то со страху.
Умалат задумчиво пил минеральную воду. Нет, у него тоже была неплохая память. Он помнит, как следом за Мухтаром бросился на кабанов. И вдруг через несколько шагов ноги его сделались непослушными, ватными, и он молча опустился на картошку. То ли Мухтар этого не заметил, то ли проявил великодушие, но он никогда никому не рассказывал про это. Умалату было совестно перед другом. До сегодняшнего вечера он был убежден, что испугался тогда он один. А смельчаку Мухтару страх был неведом вообще.
— А я думал, вы никогда ничего не боялись, — сказал Дауд, словно подслушав отцовские мысли.
— Нет, думаю, людей, которым не бывает страшно, — ответил спокойно Мухтар. — Просто люди должны уметь этот страх преодолевать. И таких мы считаем мужественными. А есть люди, которые не могут преодолеть страх, они тяжело страдают от этого и чувствуют себя трусами…
«Точно», — подумал про себя Дауд, с удовольствием вспомнив сражения с Петухом. Он даже почувствовал уважение к себе.
— А вот и мама, — обрадовался он и бросился навстречу матери, несущей в руках две тяжелые сумки.
Отец с матерью утром, как всегда, отправились на работу, а Мухтар с Даудом решили побродить по городу. Мухтар не любил ни автобусов, ни такси, но зная, как любит Дауд прокатиться с ветерком, подмигнул ему и сказал:
— Вот зеленый глазок показался. Останови-ка!
Дауд бросился наперерез машине, решительно вскинул руку и показал, где машина должна остановиться.
Открыв дверцу такси, Мухтар посадил Дауда рядом с водителем, а сам сел сзади.
— Вам куда? — обернулся таксист к Мухтару.
— Да вот куда прикажет командир.
Дауд ждал именно такого ответа. Но теперь ему полагалось глубоко задуматься, а потом начать решительно командовать. Он так и сделал. Стараясь быть солидным, не спешить, но все-таки сбиваясь, он перечислял:
— Доедем до магазина «Космос», повернем назад, не доезжая до аэродрома, свернем на Бакинское шоссе. Оттуда поднимемся на гору, посмотрим на город сверху (Дауд знал: Мухтару это нравилось!), спустимся на улицу Ленина, к ларьку с коктейлями…
— Слушаюсь, товарищ командир, — улыбнулся Дауду водитель, и они тронулись.
— Как думаешь, Дауд, мы не слишком медленно двигаемся? — Мухтар знал, что Дауд ждет этого вопроса.
— Ничего. Нормально. В городе быстрее нельзя, — солидно пояснил Дауд. — А вот за городом можно и сто. Помню, один шофер даже до ста сорока дожимал… — Дауд искоса поглядел на водителя, — дескать, должен бы понять, о чем идет речь.
— Слушаюсь, товарищ командир! Быструю езду любишь? Ну так полетим! — отозвался водитель, прибавляя скорость. — Только вот дядя твой, гигант, сидит с краю, боюсь, машина перевернется. Если бы на середину перебраться, тогда равновесие…
— Пожалуйста, дорогой, пожалуйста, — засмеялся потихоньку Мухтар и отодвинулся от двери. — Ну и водитель нам попался, что надо, правда, Дауд?
— Конечно, дядя Мухтар.
…Отпустив такси и выпив молочного коктейля, Дауд и Мухтар отправились бродить по городу. Каждый раз, оказавшись в городе, Мухтар дивился огромному числу людей праздно, как ему казалось, шатающихся по улицам. Он почему-то не думал о том, что люди эти работают или учатся, и в данный момент спешат тоже по делу. А прогуливаются в городе в основном такие, как он сам.
Мухтар и Дауд останавливались возле каждой магазинной витрины, хотя в магазины заходили редко. Этот день Мухтар решил весь посвятить отдыху и обойтись без покупок и стояния в очередях. Хотя кое-что успел приметить и намотать себе на ус.
У витрины спорттоваров Мухтар перехватил взгляд Дауда, брошенный на боксерские перчатки. Он зашел в магазин и кивнул Дауду, чтобы тот следовал за ним.
Мухтар попросил продавца показать ему перчатки разных размеров и попытался даже их померить, но его большие руки не входили ни в одну из них. Тогда он обернулся к Дауду — меряй, мол, чего зря стоишь…
— Разве чабаны занимаются боксом? — спросил Дауд.
— Почему бы нет? — Мухтар заговорщицки подмигнул продавцу, который смотрел на него с откровенным удивлением.
— И соревнования бывают? — Дауд надел одну перчатку на правую руку и неумело вертел другую, не зная, надо ли надевать и ее.
— И соревнования бывают. — Мухтар ласково обнял Дауда за плечи. — Ну, вот что, друг мой, мне теперь, сам понимаешь, спортом поздновато заниматься. А тебе вот — в самый раз. Борьба — это для людей мужественных.
— Хотел записаться на каратэ, да потом передумал, — признался Дауд, натянув наконец левую перчатку и неловко вытянув перед собой руки.
— Ну и что же решил? Заняться боксом?
Дауд кивнул.
— Ну вот и прекрасно! Подходят перчатки?
Дауд смущенно пожал плечами.
— Да, это его размер, — сказал продавец и убрал с прилавка другие перчатки.
— Выписывайте!
Дауд шел по улице, держа за шнурки черные, пахнущие кожей перчатки. Он ловил на себе взгляды прохожих, и ему казалось, он похож на утомленного недавним боем боксера, который выиграл очередной бой у нелегкого соперника… Несколько раз ему хотелось поблагодарить Мухтара и сказать ему, что он будет стараться стать хорошим боксером, но не находились те самые единственные слова. А в голову приходили какие-то не слишком привычные или слишком пышные. И он решил ничего не говорить: они с дядей Мухтаром такие друзья, что понимают друг друга с полуслова. И сейчас он, наверное, прекрасно знает, о чем думает Дауд.
У высоких железных щитов с красочными афишами театров и кино они остановились. Напротив была остановка автобуса. Едва подошел автобус, как толпа, стоящая в ожидании, беспорядочно хлынула к дверям.
Мухтар заметил, что первыми, весело переговариваясь и энергично работая локтями, к дверям пробились молодые парни и девушки. Они не обращали внимания на то, как потеснили старших. А среди них были и совсем старые люди. Качая головой и бормоча что-то про себя, Мухтар бросился к автобусу, хотел пристыдить молодых, но в это время двери захлопнулись и автобус тронулся.
На остановке осталась женщина с сумками, которая так и не сумела сесть в автобус.
— Господи, хоть бы следующий не пропустить, — вздохнула она и поглядела на пожилого мужчину с посохом.
— Торопятся, как на пожар! Об уважении к старшим и не думают, — отозвался мужчина.
Мухтар обернулся к Дауду: слышит ли он этот разговор? Но, увы, Дауд уставился на афишу. Мухтар решил, что у него еще будет случай поговорить с Даудом всерьез, а пока пусть продолжится день отдыха и удовольствий.
— Друг мой, — обратился он к Дауду, — может, посмотрим фильм «День свадьбы придется уточнить»?
— Я еще вчера хотел на него попасть!
Они отправились к кинотеатру, где демонстрировался фильм.
Вдруг Дауд торопливо спрятал перчатки за спину и пошел немного позади дяди Мухтара. Но было поздно…
— Смотри-ка, вон Дауд! Да вон — за спиной мужчины в каракулевой папахе! — Цыганка подпрыгнула от удовольствия.
— Где? — вытянула шею Раиса и просто-таки налетела на Дауда, который в это время осторожно вынырнул из-за спины Мухтара.
Наверное, все получилось довольно комично, потому что Раиса изо всех сил сдерживала готовый вырваться смех.
Пришлось знакомить девочек с дядей Мухтаром.
— Очень хорошо, очень приятно, — сказал Мухтар и, ласково обняв девочек за плечи, пригласил в кино.
— Это ты Петуха собираешься бить? — спросила Раиса, увидев новые перчатки.
— Петух сам кого угодно побьет! — злорадно и с вызовом сказала Цыганка.
— Мужчина должен быть сильным, чтобы женщине не о чем было беспокоиться. Правда? — спросил Мухтар, пытаясь идти в ногу с Даудом и девочками.
Мухтару никто не ответил. Не потому, что Дауд был с ним не согласен. Ему показалось, Мухтар догадывается, из-за кого именно ему захотелось стать сильным…
Фильм был о семье потомственных литейщиков. Младший литейщик влюбился в студентку, которая была замужем. Эту чужую жену он и привел домой, собираясь на ней жениться. Разыгралась бурная семейная драма. Все не понимали друг друга…
Было приятно выйти из темного зала на ярко освещенную солнечную улицу. Раиса неожиданно сказала:
— Дурочка она все-таки.
— Почему? — не понял Дауд.
— Замуж вышла за одного, а любит другого!
— Это от человека не зависит! — вмешалась Цыганка.
— От кого же зависит? Не любишь — не выходи!
— Может, когда выходила, любила?
— И куда все делось? Так ведь можно и этого, нового, через неделю или месяц разлюбить. Следующего кого-нибудь полюбить. Эстафета какая-то получается, а не семейная жизнь.
«Правильно, молодец», — подумал Дауд, не отрывая глаз от асфальта, чтобы не выдать себя.
— Это от человека не зависит, — упрямо повторила Цыганка.
— Заладила свое, сказать больше нечего! А еще Цыганка называешься, — засмеялась Раиса. И вдруг, быстро коснувшись пальцами плеча Дауда, спросила его как-то очень серьезно: — А ты как думаешь, от чего зависит?
— Что? — покраснел Дауд.
Мухтар шел молча, погрузившись в какие-то думы. Он не мешал ребятам, вроде бы и не прислушивался к их спору.
Раиса поглядела на дядю Мухтара смеющимися глазами и продолжила свой допрос.
— Ну вот сначала ты, положим, женишься на какой-нибудь девушке по расчету. Потом тебе покажется, что ты полюбил другую, например, ту, которую любит Петух. И ты возьмешь эти перчатки и пойдешь бить Петуха, да? Это будет как бы самое справедливое и разумное решение вопроса… Дядя Мухтар, скажите ему!
Мухтар ответил не сразу, но твердо:
— У нас так не бывает!
— А как? — Цыганку явно заинтересовали слова Мухтара, она даже оттолкнула Дауда и пошла рядом с Мухтаром.
— Ну, сначала посмотри, действительно ли полюбил… А уж раз женился, живи, как положено человеку, береги и уважай того, кто рядом.
— Правильно! — поддержала Раиса.
— Ну, а если жена разлюбила мужа? — настаивала Цыганка. — Так ведь тоже может быть.
— Может, конечно… Но если разлюбила, не надо мужа обманывать. Уходи от него. Никого не надо обманывать. И муж не будет просить ее остаться. Мужчина должен быть всегда мужчиной.
— А если мужчина любит женщину, а она его пока… — Дауд не договорил, прикусив себе язык.
Но Мухтар, кажется, ничего не заметил.
— Полюбит, обязательно полюбит, если он достойный мужчина, — уверенно сказал он.
— И будет бегать за ним, как та рыжая курносая дурочка в картине, — засмеялась неизвестно чему Раиса.
Дауд споткнулся о корень дерева, вылезший из асфальта, и, нелепо взмахнув перчатками, едва удержался на ногах.
— А что еще не понравилось вам в фильме? — спросила Цыганка, обращаясь к Мухтару.
— Да много чего… Давайте посидим чуть-чуть, — предложил Мухтар и сел на скамеечку напротив фонтана.
Расселись и ребята.
— Как интересно вас слушать! — улыбнулась Раиса, и ее глаза сверкнули пронзительной синевой.
— Ну так вот. Помните, сын пришел домой с этой студенткой. А как встретили его родители? Как они посмотрели на девушку? Словно на врага какого!
— Считаете, они были не правы? — спросила Цыганка.
— Совершенно не правы!
— Почему? — Раиса тоже не могла этого понять.
— Ну вот, допустим, мой сын Магомед приходит ко мне в дом с незнакомым человеком. Как я должен к нему отнестись? Хмурить брови? Демонстративно молчать? — Мухтар сделал паузу, видимо вспоминая, как все это происходило в фильме. — Нет, такого не должно быть. Если с сыном приходит друг, я должен отнестись к нему, как к родному человеку, как к другу. Не так ли, Дауд?
— Конечно, — благодарно сказал Дауд. Он уже успел себе представить, как приводит домой Раису, как сердечно и ласково встречают ее родители.
— Ты хочешь спросить почему? — Мухтар повернулся к Цыганке, уловив ее недоуменный взгляд. — А вот почему. Раз, повторяю, это друг моего сына, раз мой сын полюбил его, значит, человек достоин этого.
— Правильно, дядя Мухтар! — согласилась и Раиса. — Совершенно верно!
— А я не согласна! — Цыганка сняла очки и протерла стекла кончиком платья. — Это же разные вещи. Если сын приходит с незнакомым другом — это одно, а когда с незнакомой девушкой — совсем другое.
— Правильно заметила, доченька, очень правильно! Когда сын приходит с девушкой, следует еще с большим уважением отнестись к девушке и самому сыну.
— Почему?
— А так уж всегда получается, что тот, кто не уважает женщину, вообще никого не уважает. Ни себя, ни сына, ни даже джамаат[16] свой.
— А ведь вы — философ, дядя Мухтар, — улыбнулась Раиса и звонко щелкнула по лбу Дауда, задумчиво на нее уставившегося.
— Каждый человек по-своему философ.
— Даже я?
Мухтар с улыбкой кивнул головой.
— Такую философию я не признаю! — сказала Цыганка. — Вы же сами себе противоречите! Вот вы утверждали, что жена должна оставаться верной мужу. Так?
— Верно!
— А теперь что говорите? — Цыганка вскочила с места, так ее разобрало. — Сын вполне порядочных родителей приходит домой с неверной женой другого человека. И ее надо встречать с уважением и почетом? Так не должно быть! Так не бывает! И это правильно показано в фильме. — Цыганка, торжествуя, словно победительница, уселась на место.
— Сколько страстей, однако, вызвал этот фильм, — рассмеялась Раиса и шутливо шлепнула Дауда по перчатке.
Дауд чувствовал, что глупеет на глазах. Как странно ведет себя с ним Раиса. Верить ей он уже боялся. Понять бы — насмешки это или дружеское подшучивание.
Мухтар не торопился с ответом. Посматривая на молодых, он улыбался чему-то своему.
Цыганка расценила его молчание как нерешительность и сомнение.
— Вы просто не можете выйти из-под влияния старых обычаев, потому так и говорите.
— Может, ты и права, доченька, — согласился Мухтар. — Думаю, обычай уважать человека — один из самых древних, но он не должен устаревать. Иначе людям будет плохо жить. Вот человек пришел к тебе. Значит, верит тебе, надеется на твое понимание, может быть, и помощь. И это твой долг — понять его, выслушать, помочь, чем можешь. Простой человеческий долг. Поставь себя на это место, и ты поймешь, что надо делать. А уж потом будешь выяснять, какие у него недостатки. Я так думаю, по крайней мере. Сейчас, когда у людей появился и достаток, и больше свободного времени, они словно бы стали меньше друг в друге нуждаться, хуже друг к другу относиться. Что уж говорить об уважении к старшим? Вот подходит автобус. Те, кто посильнее и поздоровее, расталкивают старших, первыми влезают в машину и очень довольны собой. Не думают, что старость придет и к ним. И им тогда захочется, чтобы кто-нибудь подал руку и помог подняться. Это так нетрудно сделать. Но при этом у людей всегда возникают настоящие человеческие отношения. И жить им становится веселее и приятнее. Не так ли, Дауд?
— Конечно!
— А у вас в горах все младшие уважают всех старших? — с ехидной улыбкой спросила Цыганка.
— Бывает, и нет, — вздохнул Мухтар.
— Можно подумать, у вас уже коммунизм, а в городе… — начала было Цыганка, но осеклась под взглядами Раисы и Дауда.
— Ничего, ничего, — ласково поглядел на Раису и Дауда Мухтар. — Каждый может говорить, что он думает. Но только я совсем не противопоставляю город и горы. Зачем же? Мне самому в городе многое нравится.
— В самом деле? — спросила Раиса. — Что же?
— Ну, например, то, как люди отдыхают. Как умеют украсить все вокруг. То, как они одеваются. То, что вы, совсем еще молодые люди, серьезно задумываетесь и говорите о жизни…
В это время мимо них проходила немолодая женщина с маленькой черной собачкой на поводке. Мухтар откровенно засмотрелся на собачку.
Заметив, что Раиса перехватила его взгляд, он улыбнулся ей и пояснил:
— Мне показалось, что это не собака, а ягненок.
— Такой, как вы Дауду подарили?
— Да нет, я ему ягненка не дарил.
— А кто же подарил?
— Это его тайна.
— А у вас есть тайны?
— Как у каждого человека.
— Не у каждого! У меня, например, нет тайн, — вздохнула Раиса.
Дауд посмотрел на нее многозначительно: «Я-то, мол, знаю, что это неправда!»
И Раиса, словно бы прочитав его мысли, ответила ему доверчивопростодушным взглядом: «Нет, я правду говорю».
Цыганка насторожилась и вся превратилась во внимание.
— Каждый человек — сам по себе уже тайна… — задумчиво произнес Мухтар.
— Конечно! — обрадовался Дауд и осторожно взглянул на Раису.
— Просто у тебя — открытое сердце, — Мухтар повернулся к Раисе. — Ты не держишь зла на сердце, вот тебе и кажется, что у тебя нет тайн…
— Мне кажется, я давно-давно вас знаю. И что вы удивительно добрый человек. И что вам можно рассказать все самое сокровенное. Что вы из тех людей, про кого говорят — «Мухи не обидит!».
— Вот ты и ошиблась. Я бываю и злым, и жестким. И вообще считаю: всепрощающая доброта ни к чему хорошему привести не может. Не так ли, Дауд?
Дауд молча кивнул.
— Но тайна тайне рознь. Хорошо, когда у человека — светлая тайна. Ее надо беречь. За нее надо бороться. С такой тайной празднично и интересно жить…
«Когда же это он обо всем догадался? — подумал Дауд. — Я ведь и слова лишнего не сказал… А если всерьез, я люблю дядю Мухтара, как родного!» И сам не зная чему, Дауд вдруг весело рассмеялся.
Наверное, Раиса поняла его и улыбнулась:
— Нам с вами так интересно и хорошо, дядя Мухтар! Приезжайте почаще, если можно. Будем ждать вас!
— При одном условии.
— Каком?
— Я к вам — в город, вы к нам — в горы…
Спустилась ночь. Умалат и Мухтар сидели на веранде, покуривали и неторопливо разговаривали о том о сем. Сквозь частокол темных, казалось бы, одинаковых деревьев на склоне горы в море желтыми, красными и зелеными огнями ярко светилось какое-то большое судно.
Мухтара всегда будоражили и тянули далекие огни. Хотелось сесть на корабль и долго-долго плыть по морю, дивясь иной жизни, совсем не похожей на привычную, свою… Задумавшись, он, почти не слушая, кивал головой Умалату, который был в прекрасном настроении и говорил без умолку.
Однако стоило Умалату вспомнить о Дауде, как Мухтар тут же включился в разговор.
— Нравится мне твой Дауд. Настоящий человек из него вырастет. Сейчас уже видно.
— Мальчишка еще! — Умалат говорил нарочито ворчливо, явно довольный словами Мухтара.
— Он уже не мальчишка, ты зря!
— Кто лучше отца знает сына? Ладно, давай-ка о твоей дочери поговорим. Куда, говоришь, она собирается поступать?
— В медицинский.
— Гиблое дело!
— Что?
— Не сможет поступить, говорю.
— Почему?
— Конкурс большой.
— Другие могут, она почему нет? Она хорошо учится.
— У других родители за детей думают.
— Не понял.
— Ты никогда не слышал, что теперь основной конкурс — не для абитуриентов, а для их родителей?
— Слыхал такие хабары[17]. Ну, и как же родители сдают экзамены?
— Кто как сможет.
— Это мне, пожалуй, сложновато будет. Давно учился, многое подзабыл. Кабы тогда-то знать, тетрадки бы сохранил…
— Шутить, конечно, можно. Ну, а если серьезно: зачем твоей дочери становиться врачом?
— А что?
— Врачей у нас в ауле не хватает? Сам знаешь, их больше, чем надо! Ты же сам рассказывал, как дочь старого мельника приехала в аул с дипломом врача, а на работу пошла в детский сад. Или не рассказывал?
— Рассказывал, рассказывал. Она и сейчас в детском саду работает.
— Значит, если твоя дочь поступит в медицинский, ее потом направят работать на край света. В родном ауле места не будет.
— Куда на край света?
— Ну, в Сибирь. На Крайний Север. В Среднюю Азию… Туда, где не хватает специалистов, естественно.
— А может, это и хорошо. Она будет ездить к нам, мы — к ней. Хоть мир посмотрим. — Было похоже, что мысль всерьез понравилась Мухтару.
— Вижу, напрасно стараюсь! Если тебе безразлична судьба дочери, то я не могу…
— Почему безразлична?
— Я говорю тебе дело, а ты… Знаешь, какой факультет сейчас самый дефицитный?
— Юридический?
— Был лет пять тому назад. Тогда и я своего думал туда готовить.
— А сейчас?
— А сейчас — торгово-экономический.
— Почему?
— Если твоя дочь окончит его и станет работать по специальности, она будет кататься как сыр в масле.
— Туда легко поступить? Конкурса нет?
— Ну да! Больше, чем в медицинский.
— Тогда как же она туда поступит?
— А вот это мы провернем!
— Каким образом?
— Видишь ли, в медицинском у меня нет никаких связей. А здесь все-таки моя система… И я готов сделать все, что в моих силах. Конечно, я не всемогущий. И за одни красивые глаза сейчас ничего не получишь. Но мы с тобой всерьез обсудим все варианты…
— Сколько же я должен за это?
— Ты меня просто оскорбляешь, Мухтар! Зачем ты так? Разве это я определяю, что и сколько.
— Кто же?
— Тот, кто берется за дело.
— Мне можно его повидать?
— Нежелательно. Он тебя не знает, и потому контакта может не возникнуть.
— А ты скажи, что мы друзья.
— Это ему совершенно не важно. Он не ищет новых знакомств. Да не беспокойся ты, я все улажу. На то ведь мы и друзья.
— Ну, а если моя дочь не захочет в этот торгово-экономический?
— Доверься мне! Я уговорю ее в два счета. Что эти молодые еще понимают в жизни?
— М-да-да, — задумчиво протянул Мухтар. — Против желания дочери я не могу пойти. И на сделку с совестью — тоже. Не поступит в этом году — пусть поступает в следующем.
— А если и на следующий не поступит?
— Ну, наверное, ей захочется все-таки характер проявить. Будет работать и поступит. Раз ей это дело нравится. А мода — она ведь штука капризная. Вдруг на будущий год станет модно учиться на артиста? Что тогда? Новые связи заводить?..
Дауд глазам своим не поверил: вроде бы его черный ягненок. Но почему у него так быстро выросли рога? И почему он кидается на маму, а не на отца, который стоит рядом и точит кинжал? Может, он подумал, что мама заставляет отца?
Дауд бросился к ягненку, спасая маму. Но ягненок проворно отскочил в сторону и, наклонив голову с острыми, как у молодого бычка, рогами, нацелился на маму уже с другой стороны. Мама заметалась, не зная, куда спрятаться. Отец почему-то смеялся и все точил и точил кинжал…
И когда, казалось, ягненку оставалось последнее движение, чтобы пронзить маму рогами, раздался голос Раисы:
«Али-Булат! Ко мне! Бегом!»
Ягненок повернулся к Раисе, и его рога вдруг превратились в радугу, которая другим концом легла на Раисино плечо. И вроде бы это уже не Али-Булат, а герцог Гиз. Что же происходит?
Дауд задыхался от ревности. Где же мама, почему она молчит? Но мамы рядом не оказалось. А отец? Отец склонился над ягненком с кинжалом. Дауд бросился к отцу, вырывая кинжал, схватился за клинок. И кровь ручьем хлынула из его руки на отца…
Дауд закричал и проснулся.
В утренней тишине он слышал только стук своего сердца, тревожный и гулкий. Ощущение какой-то беды, чего-то неприятного не проходило, хотя он уговаривал себя, что все плохое осталось во сне…
И вдруг Дауд понял: сегодня суббота, день рождения отца, придут гости, и для них будет зарезан ягненок. А бедный малыш спит и не подозревает об опасности. Что бы придумать?
Ведь можно спасти ягненка! От этой мысли он вскочил так резко, что диван под ним отозвался громким стоном. Дауд замер, испугавшись, что разбудит отца или маму. Долго сидел неподвижно, напряженно прислушиваясь к каждому шороху. Но дом спал… Тогда он осторожно оделся и на цыпочках прокрался во двор.
Звезды на небе тускнели и стыли. Скоро рассвет, надо торопиться! Он потихоньку открыл ворота, с трудом приподняв железную дверь, отвязал ягненка, взял его на руки и, настороженно оглядываясь по сторонам, вышел из сада во двор. Некоторое время постоял у ворот: отвратительный озноб судорогой проходил по телу и ноги будто свинцом налились. Сделав несколько неуверенных шагов, он справился с собою и пошел быстро. Опомнился уже в городском парке. Он опустил сонного ягненка на какой-то газон и, не оглядываясь, помчался домой.
Добравшись наконец до своего дивана, Дауд вытянулся и с головой накрылся одеялом. Но спокойствие и сон не приходили. Он напряженно прислушивался к каждому шороху. Мучительно долго тянулось время…
Первым проснулся Мухтар и отправился на веранду покурить. Заметит он с веранды исчезновение ягненка? И что станет делать? Разбудит отца или сам пойдет искать?
Как всегда, проснувшись чуть свет, Мухтар вышел на веранду. Далеко в море по-прежнему стояло белоснежное судно, в маленьких окнах которого оранжево сверкало еще не вставшее солнце. Корабль чуть развернулся к молу, и вместо горящих окон зазияли темные квадратики, а по морю — от горизонта до самого берега — протянулась сверкающая золотая тропинка. Мухтар засмотрелся на судно и не заметил, как на горизонте появился огромный красный шар. Такого огромного солнца ему еще никогда не доводилось видеть. Шар постепенно поднимался, желтел, и глазам стало больно на него смотреть…
«А в горах, — подумал Мухтар, — солнце еще, наверное, не взошло. Оно у нас появляется стремительно, не бывает таким красным и сразу слепит глаза. Его восход пробуждает все вокруг. И птиц, и животных. И скалы, и долины. И травы, и водопады. И над всем этим утренним миром высоко в голубом небе застывает черный орел. Он, наверное, первым видит восход солнца. Интересно бы посмотреть на все его глазами. Хорошо бы когда-нибудь увидеть восход сверху… Просто надо попасть на утренний рейс самолета. И правда, сколько еще в жизни я не успел…»
Мысли Мухтара перебил голос Умалата, который кричал ему со двора что-то неразборчивое и делал знаки, чтобы Мухтар спустился.
Мухтар заметил, что и Майсарат как-то озабоченно ходит по двору, заглядывая то за забор, то за ворота.
Когда Мухтар спустился во двор, вбежал запыхавшийся Дауд:
— Ворота у них еще закрыты. Я залез на забор и заглянул во двор. Ягненка там нет.
— Еще бы, — подхватил Умалат. — Он не такой дурак, чтобы держать ворованное у себя во дворе. Он же знает, что я хребет ему переломаю, если найду у него ягненка! Но, клянусь, даром так это не пройдет!
— Что случилось, Умалат? Украли ягненка? Не может быть!
— Это мог только он, и никто другой! То-то он мне на днях намекал, что, мол, знает, каким путем попал к нам этот ягненок, — распалялся Умалат.
— Кто? — переспросил Мухтар рассеянно. Он все время осторожно следил за Даудом. С тем происходило что-то странное. Он весь съежился и не отрывал глаз от земли. Может, это оттого, что он успел сильно привязаться к маленькому ягненку?
— Есть тут один тип. Сосед. Все норовит соперничать со мной.
— А зачем ему ягненок? Он бы барана взял, если бы нуждался, — с сомнением произнес Мухтар.
— Нет, не взял бы! Он знает, чего стоит черный ягненок. Барана можно и на мясокомбинате достать. Хоть десять. А где найдешь черного ягненка? Тем более, я уже сказал гостям, что их сегодня ждет… Нет, я этого так не оставлю! Все его махинации на свет вытащу! Знаю я!
— А я уверена, он не мог этого сделать, — подала голос Майсарат, делая сыну знак, чтобы он шел в дом. — Зачем ему с тобой соперничать? Он ничуть не хуже нас живет и в нашем ягненке не нуждается.
— Нет, хуже! Потому и не знает, куда деваться от зависти. Ни он, ни его жена.
— Я этого за ними не замечала.
— А я замечал. И пока еще отвечаю за свои слова!
Майсарат не стала больше спорить. Она знала, что муж сейчас просто хорохорится перед ней и Мухтаром, а соседям никогда ничего даже не скажет. Он весьма дорожит своей репутацией умеющего со всеми ладить человека. Просто зол на соседа, тот когда-то неудачно пошутил, задев самолюбие Умалата.
— Но шашлык из черного ягненка все-таки будет! — воскликнул вдруг Умалат, словно он наконец понял, где его ягненок.
Попросив Мухтара освежевать барана, Умалат решительно вышел за ворота.
«На мясокомбинат, что ли, направился? — подумала Майсарат. — Он ведь все может, если захочет».
Дауд сидел в своей комнате расстроенный. Он не ожидал, что отец поднимет такой шум из-за ягненка. И мама почему-то всполошилась. И Мухтар смотрел на него с подозрением.
Но все-таки ни отцу, ни матери и в голову не пришло, что это мог сделать он. И почему он это сделал, они, наверное, тоже не поняли бы. А ведь они думают, что хорошо знают Дауда. Смешно! Все их заботы сводились к тому, чтобы он был хорошо одет и вкусно накормлен. Он вырос, а они продолжают относиться к нему, как и десять лет назад. Что там, в его душе, — им неведомо и неинтересно. Отец называет его мальчишкой и учит «ничего не осложнять понапрасну», мать пишет ежедневные записки про то, как разогреть суп, выключить газ, встает ночью, чтобы поправить на нем одеяло…
Да не это же все ему нужно!.. Ну, поговори они с ним, как с человеком (только один дядя Мухтар видит в нем себе равного!), вся его жизнь шла бы по-другому. Он бы просто подошел к отцу как мужчина к мужчине и попросил его не резать ягненка. А отец бы ни о чем не стал его спрашивать, а просто выполнил его просьбу. Все было бы честно, и он бы любил своих родителей больше всех на свете. И про все (ну, почти про все!) сам бы им рассказывал…
А теперь что? Теперь они ссорятся с матерью, отец ругает ни в чем не повинного соседа, косо смотрит на Мухтара. А он, Дауд, не смеет поднять на них глаза…
Не отпустить ягненка он тоже не мог. Ягненок был его другом. У него были такие голубые-голубые глаза, как у… И совершенно по-детски доверчивый взгляд. Нет-нет, ни за что на свете! Иначе спасти ягненка он не мог. В жизни, наверное, многое нужно осложнять. Иначе будет стыдно и противно жить. И он не жалеет, что спас малыша. И что поставил на место Петуха… И что не позволил Раисе насмехаться над собой… Если бы он не осложнял, то разве мог бы… Нет, не прав отец… У него, у Дауда, свое мнение на этот счет…
Ведь и Мухтар всегда поступает так, как считает нужным, ничего не боясь. И даже мама, хотя у нее больное сердце… На днях она пришла с работы расстроенная. Он, Дауд, спросил, не сходить ли ему за лекарством. И мама рассказала, какой у нее был неудачный день: ее приятельница, тоже врач, нагрубила ей, когда она не захотела принять без очереди какого-то «нужного» человека, а потом один больной принес ей коробку конфет, она на него рассердилась, но так и не знает, хотел задобрить или от чистого сердца…
Дауд не очень понял, почему она ему про все это рассказала. Наверно, хочет, чтобы он был в курсе ее дел. Но было приятно, что мама разговаривает с ним, как со взрослым. Ему тоже захотелось кое-что рассказать маме. Не нашлось только удачного повода перевести разговор. Он-то знает, любит и понимает маму. Но не уверен, всегда ли она может понять его…
Вот бы знать, где сейчас его ягненок? Спрятался на полянке за дерево или пощипывает травку? Или познакомился с кем-нибудь из гуляющих в парке, смотрит на того преданными голубыми глазами и помахивает черным хвостом с белым кончиком? А может, кто-то его уже увел?..
Дауд вышел из дома. Проходя мимо Раисиного балкона, он даже не поднял глаз: сейчас не хотелось ее видеть. Он должен найти ягненка, подумать и решить, что делать дальше.
За углом дома мелькнуло голубое платье Цыганки. Может, не она?
Дауду показалось, что в спину ему кто-то смотрит. Дал себе слово не оглядываться, но все-таки оглянулся: Раиса с балкона делала знаки, чтобы он ее подождал. Дауд остановился, сам еще не зная, хочется или нет ему с ней разговаривать. Но когда она вышла из подъезда в нарядном зеленом платье, такая вся ясная, улыбающаяся, Дауд забыл все свои обиды. Тем более, что ревность-то была во сне…
— Коктейль пошел пить? — шутливо спросила она.
— Да вот погулять вышел. — Дауд опять почувствовал себя скованным и неловким. Рассердился на себя, на Раису. Тоже мне, королева Марго!
— Ой, как я рада… А я Цыганку звала, так она не пошла. Странная такая сегодня. Я не поняла, зачем она ко мне приходила. Вроде бы сама звала гулять, а потом не пошла:
— Она меня не интересует, — не особенно любезно отозвался Дауд, направляясь в сторону городского парка.
— А вот она тобой интересовалась! — В голосе Раисы слышалось откровенное лукавство.
Но что-то мешало Дауду перейти на такой же тон. Наверное, он беспокоился о брошенном ягненке.
В это время над ними очень низко пролетел вертолет. Дауд воспользовался тем, что так шумно, и ничего не ответил. Когда шум стих, Раиса спросила:
— Скажи, Дауд, кто до меня читал «Королеву Марго»?
Дауд растерялся. Отвернувшись, ответил:
— Никто.
— Но там есть страницы, отмеченные красным карандашом.
Дауд не знал, что отвечать. Лучше б сквозь землю провалиться!
— Нехорошо получилось, — вздохнула Раиса. — А уж Цыганка из этого раздует! Ей ведь только повод дай…
— А ты не давай!
— Повод?
— Книгу.
— Как могу не дать, раз обещала?
Раиса остановилась у памятника солдату, стоящему у самого входа в парк. Перед памятником высоким теплым пламенем полыхал вечный огонь. У подножия лежали свежие цветы. Кто это всегда их сюда приносит?
— Она ведь навязывает тебе свою дружбу, а ты делаешь вид, что ничего не замечаешь, — сказал Дауд.
— Откуда ты знаешь?
— Я вижу. И ты не можешь не видеть, что она хитрюга и лицемерка.
— Она, правда, хитрая, но не вредная. Она умеет увидеть в людях то, чего не вижу я.
— И хорошо, что не видишь. Она ведь заранее ни от кого ничего хорошего не ждет. Одни недостатки и подмечает. И радуется этому. Лучше, как говорит дядя Мухтар, иной раз ошибиться, чем ко всем относиться с подозрением.
Дауд почему-то вспомнил о Мухтаре. Может, потому, что в это время они проходили мимо фигуры чабана, выструганной из высыхающего дерева. Два мастера еще продолжали работать, вокруг валялось множество стружек и веток. Широкоплечий, видимо уже не молодой, мужчина, стоя к ребятам спиной, что-то подчищал на дереве; молодой загорелый парень в красной майке с прилипшими белыми стружками выстругивал чабанскую палку-ярлыгу.
Проследив за взглядом Дауда, Раиса сказала:
— Молодцы какие! Раньше сохнущие деревья просто выкорчевывали, а теперь нет. Видишь, вон там медведь, лиса, слева — сова, за плакучей ивой — леший…
«Мне бы ягненка найти», — думал Дауд, машинально кивая Раисе.
Но она заметила его рассеянность.
— Какой-то ты сегодня странный. Что-нибудь случилось?
— Да нет, все нормально.
— Дядя Мухтар уехал? — продолжала допытываться Раиса.
— Как он может уехать, когда сегодня день рождения отца.
— Поздравляю!
— Спасибо.
— Ой, смотри, какая сирень расцвела! — восхищенно закричала Раиса и бросилась к высокому, усыпанному светло-лиловыми гроздьями кустарнику.
Дауд воспользовался случаем и остановился, внимательно заглядывая под кусты: не щиплет ли травку где-нибудь здесь его ягненок? Из-за приземистого пышно цветущего абрикоса навстречу ему вышел подросток в спортивной безрукавке с «Олимпиадой-80» на груди. Подмигнул Дауду, ухмыляясь, кивнул вслед Раисе и сказал:
— Пигалица тонконогая, а изображает королеву!
Всем лицом являя пренебрежение, Дауд прошел мимо, словно ничего не слышал.
Подросток догнал Дауда и с вызовом спросил:
— Ты что, глухонемой?
— Отстань!
— Ка-какой герой! — похоже, парень был рад к чему-нибудь прицепиться.
— Эй, ты, — крикнула издали Раиса, — не задирайся, не очень-то тебя боятся!
«Значит, она все слышала… Значит, другого выбора нет…»
Сжав кулаки, Дауд шагнул к парню. Резким неожиданным ударом ноги в солнечное сплетение тот свалил Дауда на землю. Какое-то время Дауд пролежал оглушенный, не понимая, что произошло. Потом почувствовал острую боль в животе.
Раиса с перекошенным ненавистью лицом бросилась на парня. И тут откуда-то, словно из-под земли, появился Петух. Бросившись между Раисой и парнем, спросил подростка с угрозой:
— Ты чего девчонку обижаешь?
— Не, девчонок не трогаю… Кавалеру вот даю бесплатные уроки каратэ. Может, в другой раз и даму свою защитить сумеет. Да и к прохожим будет уважительнее относиться, гы-ы…
— Подонок! Нарочно пристал, приемы отрабатываешь! — сказала Раиса.
Петух сделал вид, что только сейчас заметил Дауда и с фальшивой улыбкой обернулся к нему:
— Вах, и ты здесь?.. Что же ты к прохожим пристаешь? Среди них ведь и каратисты есть — одним ударом убить могут…
— Это уж мое дело! Отстань! — сжав кулаки, Дауд опять двинулся на парня. Но Петух преградил ему дорогу:
— Ты это на кого кричишь?
— На тебя!
Дауд побелел как бумага, в глазах его засветилась такая ненависть, что Раисе стало страшно:
— Перестаньте, пожалуйста! Прошу вас…
— Прекрати! — прикрикнул на нее Дауд.
Петух неторопливо, явно рисуясь, повернулся к парню:
— Вдвоем на одного — это не по-мужски! Я его сам проучу!
Петух сделал какое-то обманное движение, а потом кулаком ударил Дауда в висок. Тот потерял равновесие, нелепо взмахнул руками. Не дав ему опомниться, Петух ударил еще раз и навалился на Дауда.
— Вот тебе, получай! — приговаривал он, норовя ударить побольнее по горлу, по виску, в челюсть… — Просишь у меня прощения? Просишь?
Дауд рывком сбросил с себя Петуха, попытался перевалиться на него. Но Петух вывернулся, оба одновременно вскочили и тотчас опять вцепились друг в друга.
Скрестив руки на груди, парень насмешливо смотрел на дерущихся. Когда Дауд стал заметно одолевать Петуха, парень неторопливо подошел к ним.
— Ладно, хватит теперь, — и, делая вид, что разнимает их, парень ребром правой руки резко ударил Дауда по шее.
— Не мешай, я сам, — закричал Петух, взбодрясь.
Дауд видел, как парень поднял руку для удара, но не сумел увернуться. Он сразу обмяк и стал валиться, увлекая за собой Петуха, в которого вцепился мертвой хваткой.
— Дело ваше, — пожал плечами парень и отошел в сторону.
Подмяв под себя Дауда, Петух упрямо повторял:
— Сдаешься? Потом не говори, что не сдался! Вон свидетели…
Раиса стояла, словно застывшая. Она понимала: ей давно пора вмешаться, кого-то позвать, но не могла пошевелить даже пальцем. И голос у нее, похоже, совсем пропал. Она поняла, что Петух и этот парень встретились им здесь не случайно…
Петух поднялся с видом победителя и принялся тщательно отряхивать брюки. Будто это сейчас было самое главное. Дауд неподвижно лежал на траве. Подросток подмигнул Петуху, приветливо помахал рукой Раисе и отправился куда-то в глубину парка, беззаботно насвистывая.
Вдруг Дауд вскочил и бросился к выходу.
— Да не бойся, не трону больше! — самодовольно ухмыльнулся Петух.
Дауд подбежал к фигуре чабана, схватил ярлыгу и, петляя между деревьями, устремился в ту сторону, куда ушел парень.
Раиса и Петух бросились за ним, хотя не сразу поняли, что он задумал. Догнав беспечно свистящего каратиста, Дауд с размаху ударил его ярлыгой по голове. Парень повалился как подкошенный. А Дауд, не обращая на него больше внимания, повернулся к выходящим ему навстречу Петуху и Раисе.
Петух успел все сообразить в какие-то секунды: ничуть не стесняясь Раисы, он бросился наутек и одним движением перемахнул высоченный парковый забор.
Все так же не выпуская ярлыги, Дауд бросился за Петухом.
Раиса подбежала к парню. Он лежал неподвижно, на лбу его была кровь… Раиса кинулась к телефону — вызывать «скорую». При этом она с удивлением подумала, что ей нисколько не жаль этого парня, а ведь он, наверное, получил серьезную травму…
Потеряв из виду Петуха, Дауд отправился домой. Он не помнил, как добрался до своих ворот. Войдя в большую комнату, полную гостей, он громко сказал:
— Я его убил. Кажется, убил…
Дауд выронил ярлыгу и опустился на диван.
— Уйя, сынок! Ты что говоришь? Кого убил? — всплеснув руками, Майсарат выскочила из-за стола.
Дауд дышал тяжело и часто. Щеки его пылали, волосы стояли дыбом, рубашка была расстегнута и порвана.
Гости испуганно замолчали, не зная, как реагировать на происходящее.
— Что ты мелешь, сынок? Ты и мухи-то никогда не обидел! — Умалат даже не вышел из-за стола, демонстрируя гостям, что ничего серьезного произойти не могло.
— Нет, убил. Парня. Ярлыгой по голове. И черного ягненка я… — Дауд не договорил. Он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
— Уйя, на палке кровь! — Майсарат с ужасом смотрела на ярлыгу.
— Значит, кто-то его сильно оскорбил или что-то подлое в его присутствии сделал. — Мухтар встал, словно защищая Дауда, загородил его собой.
— Что ты выдумываешь?! — возмутился Умалат. — А ну-ка, вставай, сейчас же, собачий сын, и объясни все толком! Только осложнять и умеешь!
— Успокойся, Умалат, успокойся, — сказал Мухтар. — Дауд заснул. Знаете, — обратился он к гостям, — со мной раз в жизни такое было. Врач сказал — такое случается при сильном потрясении. Не надо сейчас его трогать. Я знаю Дауда — он скажет всю правду. И о себе. И о других. И обо всем происшедшем. Проснется — и все потом вспомнит…
А Дауду снилась Раиса в образе королевы. И он не был больше похож на беспомощного жалкого жениха. Он был королем… И чувствовал, что Раиса восхищалась им…
Содержание
А. Алексин. Об авторе этой книги 3
ДИКИЕ ГРУШИ 5
ОСТАВАЛОСЬ ПОЛШАГА 39
И ВСЁ ПОТОМ ВСПОМНИТ 97
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.