Был вечер некоторого дня. Он — человек по имени Макс сидел на берегу моря на той полосе песка, которая там была. Он сидел и разложил на песке перед собой свои предметы. Это были: будильник, который стоял и показывал четыре часа, резинка для стирания написанных на бумаге текстов и чугунный утюг небольшого размера и сухой рыбий скелетик длиной в 20 см. Был вечер, поэтому Макс не торопился и долго глядел на свои предметы, молчал и думал. «Ах, сколько у меня предметов, — думал он, — и такой есть, и такой, и даже рыбий скелетик есть. А ведь ещё вчера всего этого не было».

Так Макс подумал мозговым аппаратом и двинул ногой. А море шумело и подбегало, чтобы зашуметь и отбежать, ведь Макс состоял из трёх тысяч костей и десяти мыслей. Всё скакало в Максе, всё мешалось. Четыре мысли Макса были о четырёх его предметах, пятая — о воде, шестая о песке, седьмая — о небе, которое он видел над собой. Восьмая мысль была о самом Максе, девятая и десятая были ещё пустые.

Таким образом, у Макса было одиннадцать мыслей. Был вечер некоторого дня. Макс, песок, море. Предметы. Его, Макса, мысли.

Иду я — всё это вижу и запоминаю. Прихожу — пишу. Жил-был Макс, у него был утюг. Но кроме этого, ещё резинка, скелет и будильник и у него были собственные ноги. Он пока что сидит, но скоро пойдёт ногами и тогда уйдёт, и песок останется и может, он возьмёт его с собой или возьмёт предметы. Но дальше к Максу подошла коза и стала рядом с Максом. Тут Макс — там коза.

Наступила бледная вечерняя заря. Макс уехал на козе на восток. Взял только рыбий скелетик. Будильник, стиральную резинку и утюг оставил. Беспризорные предметы лежат на песке. Виден козий след, и он переваливается через холм, становится темно. Выявляется Луна… Макса нет. Проходит какое-то время. Вдруг звонит будильник и появляется что-то на холме. Что это? Это же голова Макса. Вот его грудь, руки. Вот голова козы. Да, они едут сюда. Стоп. Макс спрыгивает с козы. Идёт к предметам. «Я очень люблю свой будильник», — говорит Макс, освещаемый Луной. Как я мог его оставить. Эх! Макс взял будильник левой рукой. Поднял правую ногу и сел на козу. Макс поехал, вернее, коза пошла. Вот уж козы нет и Макса нет на холме.

Посередине пустыни стоит деревянный стол. Пустыня совершенно гладкая. Песок да песок. И деревянный стол некрашеный такой в занозах. Светит солнце. На столе в главной персидской позе сидит Филипп. Ему всего тридцать лет, а он уже многое повидал. На Филиппе шляпа, она ничего не весит, и вся прозрачная. Филипп не разговаривает. Он неподвижным находится. В руке у Филиппа яблоко. Уточнено: в правой руке меж трёх пальцев. Филипп улыбается всё время заученной загадочной улыбкой. Но яблока он не ест. Больше у Филиппа ничего нет. На песке рядом со столом лежит двадцать копеек. Но Филипп не видит их, иначе бы уже поднял и уехал из пустыни. Вот слышится шум справа от Филиппа. Там что-то чернеется. Не разберёшь что. А это поезд. Поезд подъезжает к Филиппу. Машинист в чёрной форме с серебряными зубами подходит и говорит: «Садитесь, гражданин Филипп, поедем». Филипп без движения и также улыбается. Машинист уходит назад и выглядывает в окошко. «Ту-ту», — говорит он и машет рукою. И поезд проезжает прямо возле Филиппа. А он ничуть не шевелится, только покрылся потом. Подымается ветер. Он метёт песок. Кто-то идёт. Но кто? А это сменщик Филиппа — его зовут Мальва. Он хороший парень. Филипп даёт ему яблоко, слезает со стола и уходит, не оборачиваясь, по песку. Мальва говорит яблоку: «Я Филипп номер два, а не Мальва» и делает улыбку, как нужно. Ещё есть усы. Веет ветер песком.

Бассейн из кирпича размером три на три метра. На краю сидит Коля в коричневом костюме. В руке его удочка, в кармашке платочек в горошек. Вода тёмно-бурая. Удочка опущена в воду. Вокруг зелёная трава высотой в десять см. На траве пасётся собака, она ест траву и поглядывает порой на Колю. Но близко не подходит. Тишина. На потолке, который деревянный, ни облачка. Вдруг из бассейна вылазит голая прекрасная женщина. Она выжимает волосы и говорит, что Коля последнее время ей нравится. Уже долгое время она его любит. А сегодня она пришла, спряталась в воду и дышала через трубочку. И что, мол, не выдержала вот, вышла. А что собака смотрит, так это ничего. Коля не отвечает и не шевелится. Женщина говорит, что, мол, ответь, Коля. Коля молчит. Тогда женщина хватает его за плечо. «Ах, ты пренебрегаешь моей любовью, пренебрегаешь», — и она щиплет его. Но Коля не двигается. Тогда женщина рвёт на нём пиджак. Пуговицы отлетают, и из-под пиджака сыплются опилки, мука, и ползёт тесто. «Ах, Коля, ты, оказывается, не настоящий», — говорит женщина и прыгает в бассейн. А Коля совершенно распадается. Голова куда-то подкатилась. Подбегает собака и нюхает Колю.

Лилия ехала на лодке по широкой синей реке. В лодку был запряжён чёрный сильный конь, так что его совсем не было видно в волнах. Лилия лежала на спине, и голые её груди смотрели в воздух. Большое тело, роскошный живот, хорошие белые ноги, и всё приятного цвета с синенькими прожилками, как мрамор, лежит и смотрит в небо. А конь везёт её по реке, и вверх завиваются огромные барашки волн и такая пена, и всё бурлит. А Лилия не изменяет выражения лица. Вот до неё пятьдесят метров, вот меньше. Вот она рядом — вот её страстное прекрасное лицо промелькнуло, и вот до неё пятьдесят метров и уже сто и больше. Вот — Лилия точка. А вот нет и точки…

Ему бродилось. Его звали Берсений. Меж деревьев. Ноги — как можно, так и ходил он. Началось с левой его руки. Она покачнулась, она вздрогнула, будто не рука, а, допустим, ветка. Что-то её вздрогнуло. Она три своих пальца поддёрнула. Сразу же. А до этого ничего не было. Был полный покой, и стояли глаза на месте. Очевидно, не было и дыхания. Неожиданно всё-таки это произошло. То что вздрогнула рука. И тут-то всё открылось. Всё задвигалось внутри, задрожал желудок. Передачи организма что-то передали по своим тонким нитям, и тогда уже качнулась голова.

— Э, нет, — сказал он, — это не моё дело. Я Берсений Критский — и хочу, иду, хочу — не иду.

Я, конечно, пойду. Но какая же местность. Где это случилось всё. Я какого роста. Я метр восемьдесят. Это я знаю, и что худ знаю. Вот висят часы на ветке за ремешок прицеплены. Ремешок чёрный и грязный. Был ли он чёрным раньше? Очевидно, нет, можно всё же заметить, что цвет его не чисто чёрен, бурый это цвет. Очевидно, ремешок был коричневым, а затем уже стал чёрным от пыли и пота. Потеют же, когда носят его на руке. Сколько он достигает длины 26 сантиметров. А посередине его часы. Диаметр часов 35 мм. Сколько времени — не понять. Восемь дырочек на ремешке, а три из них зашиты зелёною ниткой поперёк ремешка, и одна нитка зелёная порвана. Висят часы с ветки и чуть качаются. Ветка без листьев вверх росла, но часы её вниз согнули. Вот тут ветка входит в более толстую ветку, а та — в дерево. Дерево же поднимается из земли. Вообще можно посчитать, что это и куст, а не дерево. Чёткой границы меж кустом и деревом нет.

Что же мы видим, земля-то какая. Я вижу, что она бурая и немного на ней зелени. Это ничего. Всё же можно поставить на неё ногу. Берсений Критский переставляет свою правую ногу и делает это прямо перед собой. Часы теперь почти касаются его лица.

Показывается из-за горизонта солнце. Оно показывается и скрывается вновь. Горизонт — как обструганная лаковая доска. И всё вокруг полированное дерево, и стоит Берсений, колебаясь идти. Наконец шаги его простучали.

Гриша, Григорий Алексеевич!

Что надо, что надо?

Вы узнать бы сумели, а, стыдно не узнать вам.

Что говорите — думайте, почём я знаю.

Узнайте меня, я не прошу, а думаю пора бы.

Послушайте, мы тут в окружении песка и кого чего вам надо от моей головы.

Вы скажите прямо — приехали с Татьяной Вульф.

Я не знаю Татьяны Вульф.

Но это же московская революционерка, известная всем.

Да вы что меня терзаете, мучаете, отстаньте.

Нет, вы приехали с красивой Танечкой, говорят, она в кармане носит пистолет и всегда готова выстрелить. Наверно, это вас заставило её полюбить. Вы, как я помню, любитель остренького.

Я приехал один, и Татьяна Вульф тут ни при чём. Я приехал на отдых иметь на сей южной стороне жизни. Я живу в доме и сижу на песке. Вот всё.

Да конечно, Вы оставили Вульф в комнате, вы её заперли, и она печатает там на вашей машинке революционные декреты, всяческие призывы. А вечером она наденет брюки из вельвета и такой же пиджак, и вы пойдёте гулять вдоль моря. Вульф будет озираться и держать руку в кармане — там у неё пистолет. Остановившись в тени кустов вдали от толпы гуляющих, вы будете целовать Вульф и гладить её груди. У неё такие большие груди — у этой молоденькой красавицы еврейки. Конечно, вам это нравится. Тем более что она очень аккуратна, очень редкое явление среди евреев. Да, вам приятно — любовница революционерка и террористка. Вам всё равно — даже если её когда-то поймают и она примет ужасную смерть. Лишь бы о Вас говорили — это любовник Танечки Вульф. Она его очень любила. Вы негодяй.

Послушайте, отстаньте от меня. Ну разве я похож на человека, который нравится террористкам, который может состоять в любовниках у какой-то Тани Вульф. Ну я же худой, совсем не атлетического сложения. А ведь знаете, для революционерки полна жизнь опасностей. На неё постоянно устраивают охоты. Ей бы надо любовника, который бы мог ударить — и всё, ваших нет. Упал человек не дышит. Там ударить — тут ударить — любовницу на руки — и бегом и в автомобиль и удрали. Вот кто ей нужен — герой, гигант, сильный человек. А что же я. Вы ошибаетесь, вы путаете меня с кем-то определённо перепутали. Сознайтесь. Ведь да, перепутали.

На этот счёт существует и другая теория. Таня — сильная девушка — у неё очень волевой характер, она хрупкая девочка с виду, но такая сильная внутри. Зачем же Танечке сильный мужчина, что же она с ним будет делать. Ей нужен слабенький, чтоб успокаивать, ходить за ним, следить за ним, гладить по голове. Вот вы как раз и подходите. Вы совершенно подходите Танечке. Я знаю, вы не отвертитесь — она приехала с Вами. Вам нечего меня опасаться. Вы не бойтесь. Я Вас не предам, а её и тем более. Я издали с обожанием гляжу на Танечку, восхищаюсь ею… Но куда же Вы пошли. Эй, стойте…

Я ухожу. Мне надоело слушать Ваш этот бред о каких-то Танях, московских революционерках. Вы заговариваетесь. Вы, очевидно, психически ненормальны. Так при чём же тут я. Пусть Вас слушают врачи. Я пошёл.

Сам идиот! А на других сваливаешь вину. Блажной, блаженный. Разъезжает с молоденькими революционерками по курортам, живёт с ними в одной комнате, спит в одной постели с молодым телом, ему, видите ли, нравится, когда под подушкой у неё пистолет, и она время от времени хватается за него со сна. Это, видите ли, щекочет ему нервы. Нервишечки пощекатывает, сволочь ты!

Послушайте, чего Вы на меня кричите. Я Вас не знаю и не хочу знать. Вы опасный человек. Вы, очевидно, можете что угодно сделать и даже кого-то убить. Чего Вы ко мне пристали. Я обращусь сейчас в милицию.

Не обратишься — потому как сам её боишься. Иди, иди к своей Танюше в домик в комнатку обнимитесь, поцелуйтесь и сцепитесь, как два зверя, зверька, вернее и всё потише стараясь и револьвер под подушкой.

Оступаясь на песке и думая о том, откуда этот человек и кто он — Григорий идёт к своему дому к тому, где он живёт. Стучит в дверь комнаты условным стуком — три — два — три удара, и дверь отворяется. За дверью с пистолетом у бедра стоит Танечка Вульф, очень красивая девушка лет двадцати. Увидав Григория, определив, что это Григорий, она бросается ему на шею. Милый, конечно, я тебя долго так ждала. Отчего ты сегодня задержался, отчего ты бледен и как будто злой. Что же у нас случилось.

Ничего, Татьяна, ничего не случилось. Всё хорошо. Один тип только на пляже привязался.

Что за человек, Гриша. Что за человек этот тип.

Да я думаю, просто ненормальный. Но вообрази — он говорил, будто я приехал с тобой.

Как со мной, что-то ты путаешь, милый. Яснее.

Ну, этот тип сказал, что, мол, я вас знаю и Вы приехали с Таней Вульф московской революционеркой. Я говорю, нет. Он говорит, да. Я — нет. Он — да. И даже описал твой внешний вид. И про пистолет ему известно.

Что же это за человек, это ужасно, что он всё знает, он, наверное, нас предаст, может быть, уже предаёт.

Надо уходить нам, покидать эту комнату и скорее.

Нет, Таня, не бойся, он сказал, что не выдаст нас.

Ну что ты, разве можно верить так вот — не выдаст. Он, конечно, уже сейчас нас предаёт и рассказывает, как добраться до нашего домика. Нам с тобою скорее надо, нельзя терять секунд, собирай кое-какие вещи.

Танечка, тут у нас так хорошо, и цветы даже на окне. Я думаю, нужно остаться. Тот человек странный, но я уверен, он не предаст тебя.

Обнять этот много раз грешный белый живот и любить эту бабу, которая когда-то была похожа на девочку, а теперь у ней морщины вокруг глаз и странно белая с синеватыми трещинками кожа.

А всё ж любить. Эти криво намазанные глаза и была она булочницей, работала продавцом — вспомнить это и полюбить, вспомнить, сколько она имела мужчин — боже мой, сколько. И всегда говорила — я люблю его, — и полюбить мне её за это. И что где-то возле неё прошла и моя юность моя сияющая и моя бедная юность.

Ликующая и тихая. И заплакать о себе, о ней на её животе о том, что от нас останутся черепа и не более того.

Сей плач мой человеческий будет. И это событие моей жизни — моё обращение к Богу к богине — к ней — поруганной богине большого города, где бог весть что и происходит — ничего не происходит.

Ах, как решиться на книгу, как вытянуть на себе эту книгу. Вот приехал и ходят не люди — знаки. Один называется Кулигин, другой — Мотрич, но это не Кулигин, не Мотрич, а условные обозначения моей судьбы, её прошлого.

Был двенадцатый час. Сидел один в комнате за столом, покрытым цветной скатертью, где всяческие запутанные узоры. Было душно, точно готовилась гроза. Балкон был открыт. Сидел в трусах в мелкую красно-бело-чёрную клеточку. А на тахте находилась уже простынь и подушки. Всё его ожидало. А он сидел. Он выходил на балкон и там было так же душно, как в комнате. Значит, не прохлады он искал на балконе. Очевидно, иного чего-то. Глядел вниз, вокруг. Горели окна в таких же домах, как и его дом, как тот дом, в котором он был, как квартира, в какой он находился. Ему было не по себе. Он не был в себе. Там был не он.

Что делать. Хотелось сойти вниз — туда, где его ждала бы девушка — совсем юная ждала бы его, тоже совсем юного — без лишних непотребных мыслей, а просто юного забавного, загорелого. Или нет. Пусть такого, как сейчас, но только ждала бы юная тоненькая красивая девушка. Да чтоб она была красивая и не была ещё грубой материалисткой, ей не нужно было бы, чтоб у него была квартира и должность, и диплом. А чтоб нужно было, что он пишет стихи, что он поэт, что у него нет своего дома и, по-видимому, не будет.

Боже, как бы всё было прекрасно, как бы он сам обновился, очистился, стал бы иным, если б ты, Боже, послал ему любовь и всё то душещипательное, что с ней связано. Целовать её там внизу меж деревьев, говорить ей слова. Уж как бы он старался, как бы он старался — нет, никогда в жизни она такого не слыхивала, как бы он говорил. Это редко такие слова, она бы его вдохновила бы одним своим видом. Он говорил бы ей о смерти и о счастье любви того, что вот люди встречаются вот ты и я.

Его очень тянуло туда вниз в мягкие темноты, где бродят, может быть, девушки, которым хочется нужно найти вот такого, как он. Чтобы он спас их от дальнейшего естественного развития их жизни, от мужа, который будет работать или на заводе инженером, или ещё где-либо, не имеет значения, но он, конечно, не будет поэтом, не будет иметь такой судьбы, не будет любить так. И вообще потянется её страшная такая страшная дальнейшая жизнь. Вот она работает в каком-то институте, как это сейчас принято в полуобразованных слоях общества. Допустим, в институте профессиональных заболеваний, как Вета Волина столь когда-то близкая девушка — девочка, с которой вышагал многие километры и зимнему, осеннему, весеннему и летнему маленькому скверику на окраине вблизи трамвайной линии, всё время о чём-то говоря, но о таком смутном, о таком смутном говоря, что, вероятней всего, это была слабая робкая любовь друг к другу, которую и мальчик, и девочка покрывали этими фразами. Основой, конечно, была прогулка, только прогулка, окружение деревьев и всех атрибутов, присущих каждой паре года. Теперь она полная высокая белокурая женщина. Когда-то её называли ангелом. У неё был ангельский профиль классический профиль, как на картинах итальянских мастеров, и голубые, конечно, глаза. Кто ж назвал-то. А! Он припоминает. Такая женщина лет сорока из дома культуры завода ХЭМ-З, она руководила клубом старшеклассников. Вот, — сказала она, — с вами девочка, у неё ангельский профиль, она как ангел и про старых итальянских мастеров это тоже она сказала.

Давно это всё было. Так давно. Сейчас она работает в институте профессиональных заболеваний. Как там, наверное, скучно, что там, наверное, сейчас жарко, и женщины говорят о своих домашних делах, о мужьях. В перерыв в столовой берут полсупа. Или если нет столовой — в буфете — кофе и бутерброд. А лет десять-пятнадцать назад в России кофе не употребляли совсем, варвары мы были совершенные, да и не до кофе было. Всё же это интересно, как у нас появились люди, употребляющие чёрный кофе. Это интеллигентные люди, это воспитанные люди. Мужа её он не помнит, не помнит и не надо, а впрочем, видел раза два… Кто он — неважно кто. Может, он любил её, может, он её ласкает так хорошо, так хорошо, и она этим довольна. Вот счас они уже лежат в своей постели в этом же городе, вот и я сейчас в этом городе, приехал в город своей жизни, своей милой юности.

Она кончилась, юность. И сладчайшие тени воспоминаний бродят по улицам города и наносят мне раны ножом. Тени эти — люди, которые были со мной знакомы. Сейчас у них те же имена, но нет их, нет. Они кончились. Это город прошлого. И всякий человек, встреченный мной, он только знак, только символ в моей системе воспоминаний, только символ и знак.

Я сошёл с ума. Но никто сошёл с ума. Что же мне страшно. Народ я кончу.

Но в чём дело спросил отдохнуть от Москвы в ну и. Дела же произошли. Надобно сорок минут экзистенциализма и я сошёл с ума. Но и не сошёл с ума. Чтобы при мне состоял две девушки высокие одетые. Я стихийно делать. Я совершенно правила. Мне хочется две молодые две яркие этого хочется. А за очень. Это ведь не дальше. Куда мы поедем. Оттого страдаю, что всё время пытаюсь, но нет такой любви и так ожить. Но я не хотел ищу, а её нет и не наконец. Стану ходить мне кладбище. Где и хожу по той улице и многих женщин да и ищу её. И все требования и вот.

Кости стали дешёвые, как никогда не были прежде. Вот и стали их продавать. Ночь, как пустой кошелёк. Хочешь быть мягкой — будь, ступай в дождь и, может, не пустят затем и не нужно будет стекло. Мест нет никаких, но куда же это ввергнуть чин дать и дать мозг. Как дать мозг, каким образом, чтоб дать, а не взять, потому, как это хорошо в белом оставлении, и мы вынесем того, кто думает талантлив, наружу — испытывайте их. Они, конечно, без дара. Круглый лишай родился в стране, где страх и страсть и блок блондинок с песней мы раз мы два, но мы не три.

Придя к порогу гладких индивидуальных переживаний, решил есть чуждую похлёбку из состоящих без времени продуктов. Доктор старался жить поменьше, а побольше умирать, и это доставило удовольствие чадам ждущим. Они спрыгнули с мирного потолка и подошли, опираясь на тени. Кто является из вас главный доктор так запросил. Сущность от этого ли меняется, или ты спасёшь мелочь? Они так ему давали назад. Дрова жечь не поле перейти. Главный из декабристов был Култаев. Он был, может быть, граф или же жёлтый повстанец и никогда не ходил у Наполеона в ногах, а отвечал ему легко со свистом. Сколько ты подарил цветов Розе. У нас в роду никто не дарил меньше чем пять. И тут-то пришла бритая кошка — один-единственный зверь, что пела, что ела — неизвестно, а только кошка Ираклия — Ираклий француз родился поздно, крестился сам, а умер холостым. Сколько ещё неженатых несчастных субъектов снуют в комнатах, режут себе усы и хлюпают в слезах, но вечер перед зеркалом в туфлях глухие. Чувств нет, всё забрало время, только керосинка, ужин, ужасное пустое сердце и что-то описываемое зрительным путём и отдельно путём уже другим — путём восторгов, то есть словесным мозговым. Передвижение же предметов на плоскости есть выражение сущности нашего я без участия ума. Совершенно чистая моя сущность есть передвижение меня и моих предметов по плоскости.

Каллистрат Генералов — величайший лирик эпохи. Его шинель — это шинель шёпота и многих даже. Всё, что он одел на себя, — это речи мирового духа. Это нежное нижнее бельё — эти реки нижнего голубого белья и это серое земельное верхнее шинельное — это земля, и сам Каллистрат Генералов — это выступившая булка, это хлеб, который вышел на земле. Тут приходит к нему любовь. Прямо в дом. И желает добра. И берёт домру. И начинает играть. А поддельная, а выдаётся за белую. Но почти все знают, закрыли глаза. Солнечный удар. Пышные тела расселись по лавкам в бане. Каких красавиц согнали сегодня сюда. И немногое лишь скрыто паром горячей воды. Остальное видать, и оно хорошо. Но как горько отцу, что такое, и дочь тут. Он согнал всех, а дочь не объявил. И вот она прикрылась руками стыдливо стоит, а он же её зародил. Политическая ошибка, надо было вернуться, заделать ошибку, вынести сердце и заглушить бой метафор о стыде и детях. Гордый жестокий, белая пена Кавказа, ярый властитель. Щекотная личность жена возила за собой краски и рисовала поля, рвы и крепкие крепости. Выходили вечные сердца, а на поляне танцуют целые орды и глупо кричит дерево — дайте морозу! Дали зажигалку, и вспорхнула мудрость — тяжёлая птица фазан в последней стадии лета. Молча зреет пшеница, как-то сбоку бегает ячмень. И стыдим мы Машу, пристыживаем. Среди лета. Клумб. Пыли и радости и стыдим Машу. Припугиваем даже. Она зажалась вся под деревцем, сумочка рядом, чтоб умереть — шаг сделал и пожалуйста — умерла вся. Бурьян покрыл, буран повил, намёл, накрутил, уши заложил. Красочные краски. Стулья в сердце лезут. Пора лезть в мешок и потом спать. Как будто сказали «Возьми напялить, напади на Пашу и будь, как все». В то же время не в том дело.

15 августа 1968 г.

Глядя из окна. Окно чьё-то, каждый вечер или же это ночь, показывается как бы на озере вдали. Как бы там павильон. Он белый (?). Показывается фигура. Она белая. Она вроде женщины с кокошником. Но она плоская. О ней рассказывает он — Иван Петрович, что ли. Он крепок, он коренаст, он тёмный и масляный рабочий. Живёт он в доме влево, если глядеть от окна. А павильон вправо находится (или то место на воде, где появляется). Вот там пульсирует белая пунктирная линия квартиры, где он живёт. Он лёжа говорит о том, что появляется, когда и как. Она плоская, она белая светящаяся и она со всех сторон одинаковая. Говорит он как бы лёжа и как бы с ухмылочкой.

Тот, из чьего окна гляжу — он высок, худ, и нос вроде длинен и волос серый, что ли, завьён немного. Будто бы имеет мать, и она где-то поблизости. Но, наконец, мы у окна и начинаем видеть и всё так, как сказано. Фигура появляется задом, лица у неё не видать, а затем поворачивается в лице что-то общее. Затем какие-то огни странные или пятна. Они ни на что не похожи и бегут по воде к окну рядом и там исчезают. Они не похожи вроде и на животных, но страшны, порой кровавы, это ужасно. Я закрываю одну створку окна и другую из другой рамы. Мелькает мысль, что они пролезут, но страшно уже высунуть руку в то, что наружи. Боюсь, что схватят за руку, нет чего-то неосознанного. Бегу в комнату его, этого парня, в коридоре натыкаюсь на два огромных длинных мешка. Пробую рукой, а они мягкие-мягкие. Ещё более пугаюсь. В комнате он и другой, и они глядят какие-то работы другого. «Хочешь работ», — говорит парень. «Нет», — говорю. «А то выставляй на выставку завтра». — «Нет», — говорю. А сам думаю: хорошо бы выставить, да, нужно было им сказать раньше, я бы успел что-то нарисовать, и тут же книга. Она толстая и на ней светлое заглавие как бы на фотографической обложке. Я её читаю, а там написано: многое было до нас и нужно об этом помнить. Многое было и говорится, что не было. А я думаю о том, что у человека лишь часть дня, когда не работают духи, а затем вокруг работают духи. Тяну всех к окну. Но они как бы привыкли. А там по воде бегают всякие тайные знаки и вещи и опять исчезают в окне рядом справа. Из двери справа выходит Ира Брусиловская, и она, оказывается, тут живёт порой, сей хозяин у ней как бы ещё муж. «А они не влетают в твоё окно», — говорю я. — «Нет, я на них не гляжу. А если не гляжу, то будто их нет. Хотя я их очень боюсь». Вот у меня билеты. Их достаёт Савинова. Но мы не ходим в кино. Мать парня не удивляется Брусиловской. Очевидно, она не знает, что та находится замужем. И она девочка — ходящая к своему парню. Я всё время думаю о том.

Добавление: Когда я листаю книгу, то думаю, что если сидишь внутри комнаты и читаешь и пишешь и все ясно несложно, но сие есть разум. А на самом деле, какие жуткие завихрения происходят вокруг. И огромна область духов.

Она была толстая с толстым носом, ленивая, даже будто отёки, вздулось вроде лицо. Было ей пятнадцать лет, и она себя вела как-то не так. Одета была в нечто длинное не очень опрятное, скорее всего, чёрное, а может, коричневое или тёмно-синее или бурое. И это стлалось за ней. Юбка ли её, или же иное, другое. Она писала некоторые стихи и делала себе удовольствие — прогулки со старыми пьяницами — седыми и в пятьдесят лет торгующими книгами. Очень любила пить в забегаловке с ними вино и закусить бутербродом. А они бывшие старые железнодорожники-контролёры. Худые с кадыками в ватных безрукавках. И в зоопарк с ними ходила и была растрёпана нечёсана с сальными длиной волосами как голландские толстые старые художники-мужчины. Она была больна, и лечил её доктор Сонников. По-видимому, такой субъект в чём-то сером одетый и седой с серым волосом. Вот.

А потом она перестала пить кофе много и появляться там и тут. Она стала быть знакомой с фотографом цветной фотографии и целый денёк сидела у него в мастерской на базаре. Он был там один. Но там же он и жил. Стояла печка, была кружка, и кошка ходила. А в другой комнате он быстро сажал заказчиков. У него перед тем было две жены, и от них он имел по девочке. Ему лет тридцать было, когда болезнь туберкулёзовая. Сам белый телом и очень честный и хотя слаб, вроде, и даже дрался, если ему кто чего такое скажет, вроде кажется обидным.

Всегда сидит там, и когда приходят знакомые, то иногда долго не открывают. А знакомые войдут, глядят, она без чулок, а ведь зима. Видать, что-то меж ними. И тиха по-прежнему молчалива, и юбки ещё длиннее у неё. Володя мне не разрешает коротких юбок. Володя. Володя. Он её стриг. Он с ней поехал в лето отдыхать. Она стала ужасно худая, какая худая! Она всегда иногда раньше заводилась истерически хохотала и переводила немецких поэтов. Например, Кляйста. И рассказывала о его чудной жизни. Очень был необычный взгляд. Отличный от обычных взглядов. Теперь она очень спокойна, но не лениво-спокойна, а по-другому.

Из пункта А в пункт В шёл один еврей. На голове у него была шляпа. Навстречу ему из пункта В шёл ещё один еврей, и на голове у него сидела птица. Они поздоровались и поменялись головными уборами. Потом ушли. Теперь дорога меж пунктами А и В абсолютна пуста.

Стоит человеку как-то от чего-то от заботы какой-либо отойти, отдохнуть от неё, наступает у него задумчивое такое состояние. И тут он начинает задавать себе вопросы. Какие же это вопросы. А всяческие. А очень различные. Как такие, так и иные. Например, о себе. Кто я? Действительно, кто я? Моя профессия. Ну, может, я ученик доктора. То есть я учусь у доктора или у многих докторов их искусству. Выучусь и стану лечить людей и получать за это деньги. Деньги? А может, и духовное удовлетворение?

Может, что и духовное удовлетворение. А как это — духовное удовлетворение? Что же такое дух и что есть удовлетворение духа.

Что дух? Ну, я человек простой, в смысле необученный, и объяснять себе это стану по-своему. Дух это, ну, это такое, чего нет в материальном смысле — это не предмет, т. е. это не животное, не растение, не камень, не небо, не вещество.

Выяснил я для себя — дух это не предмет. Дух нельзя увидеть. Если дух нельзя увидеть, то что же нельзя увидеть? Как называется то, чего нельзя увидеть. Оно называется мысли. И оно может называться ещё чувства. Так что же дух — мысли это или чувства. Или же дух это и мысли, и чувства.

Тут я стану представлять себе, что же такое чувства и что же такое мысли.

Что такое чувства?

Это свойства моего тела, присущие ему, проявляющиеся у него при прикосновении к предметам внешнего мира. Они присутствуют постоянно беспрерывно и улавливаются специальными органами моего тела. Зрением я вижу предметы мира, при помощи носа я различаю их запах, т. е. мельчайшие частицы их, этих предметов входят в мой нос и там вызывают определённые каждый раз различные раздражения.

Своими пальцами, да и не только пальцами, а всем своим телом я могу осязать предмет, его твёрдость или мягкость, его поверхность, ровна она насколько. Таким осязаемым предметом может быть что угодно: и собачка, и вода, и камень, и огонь, и небольшая горячесть печки.

Слухом своим я слышу звуки столкновения, вернее сказать, соприкосновения двух или сколько угодно предметов между собой или же соприкосновение предметов с воздухом.

Ещё один аппарат моего тела — рот — устроен так, что я могу ощущать им вкус предметов. А что такое вкус — это просто различные раздражения поверхности рта и языка.

Обобщим и добавим:

а) Вид предметов моё тело воспринимает посредством зрительного аппарата — глаз.

б) Вкус предметов моё тело воспринимает при помощи аппарата — рта.

в) Звуки от соприкосновения предметов с другими предметами или же с воздухом улавливают посредством волны в воздухе его колебания — мои уши.

г) Запах предметов, их мельчайшие частички, рассеянные в воздухе, улавливает аппарат моего тела — нос.

д) Улавливать же свойства предметов — их твёрдость, ровность, их горячесть или холодность — их форму, температуру — короче, их состояние — может аппарат — руки. Но это может делать с тем или иным успехом и вся поверхность тела. И зад — ягодицы человека ощущают форму. Когда речь идёт о прикосновении предметов — тут же можно вести речь о боли. Колющие, режущие предметы ощущаются всем телом: и иголки, и ножи, и горячие инквизиторско-фашистские щипцы. Всё тело ощущает боль. Осязанием занимается всё тело.

е) Аппарат размножения связан, очевидно, с другими аппаратами чувств и является их ответвлением. Впрочем, я, кажется, ошибся, да, точно, я ошибся, включив его сюда. Это уже относится к работе человеческого организма.

Тут нельзя ли предположить, если учесть, что осязанием занято всё тело, что всё тело также может видеть, как и глаза, также слышать, как уши, и нюхать, как нос и вкус различать, как рот.

Недавно появились слухи и факты о видении пальцами. Так может, человек мог ощущать раньше всем телом то, что потом перешло к отдельным органам аппаратом тела. Ведь осязание — и боль от его крайних проявлений принадлежит всему телу. И ведь вот есть открытия о видении пальцами. Ладно, помолчим об этом.

Что же такое чувства, вернёмся к началу. Это свойства моего тела, присущие ему при соприкосновении с предметами.

Добавим, что эта формулировка полностью соответствует только осязанию. Для других её расшифрую. Какие свойства моего тела при осязании, то есть при соприкосновении его с предметом. Если предмет колючий — острый — остро. Если он очень горяч — горячо очень. Если он сыр — мне мокро. Если он тёпел — мне тепло. Чувства это: колючий, раскалённый, тёплый, мокрый, холодный. (Больно — это отношение организма к чувству.)

Далее во вкусовых ощущениях: горько, сладко, кисло, терпко, вяжуще. Три первых основные, а остальные уже смешанные очевидно. (А как организм отвечает на сладкость, кислость — это уже его дело конкретное. Хорошо мне — это уже мысль.)

Также зрительные: большой, маленький (осн.), цвета сюда входят и многое другое.

Также ощущения носом запахов — тут уж и не знаешь, что назвать, тут крайне ограниченно: сырость, сухость, а дальше подмывает написать запах сероводорода, запах кала и пр. Но это уже работает мысль, она узнает.

Звуки. И того меньше их, когда начинаешь думать. Громкий, тихий.

Тут побежим скорей вперёд, чтоб не потерять мысли. Весёлость, как повашему, это чувство. Как можно ощутить весёлость. По-разному: поглядев на голубое небо. И ещё плюс хорошо поев. То есть вкусовые раздражители удовлетворены и зрительные они получили своё и, сложившись, образовали чувство весёлости. Чувство ли оно? Мне думается, нет. Почему нравится голубое небо? Почему моему телу вид неба нравится. Как так нравится? Что находится в нём такого, что мои глаза. Нет, не так. Мои глаза раздражились от цвета голубого от обширности небесного предмета, т. е. воздуха и от его голубого цвета. Но кто сказал да. Кто сказал нравится. Кто отдал команду смеяться. Глаза ведь они только раздражились. И всё. Считаю, что внутри меня какой-то аппаратик зарегистрировал это раздражение — ага, раздражение вот такое — не спутал с другим ни с каким, ни с серого неба раздражением — а именно это — и передал его туда, где всё зарегистрировано и как следует организму на это отвечать раздражение. Соединилось это раздражение с двигательными концами мышц и моё лицо расплылось в улыбке. Откуда же моё тело знает, как ему ответить на это вот раздражение. Откуда оно приобрело это знание. Да ведь бывает, что я не улыбаюсь голубому небу. Когда я занят чем-то иным. Нет, не только тогда, но и тогда, когда ничем не занят, я могу не улыбнуться голубому небу. Не обязательно.

Где же тут ответ. Может быть, я улыбаюсь только тогда, когда я думаю о том, что это хорошо. Поглядел на голубое небо, подумал — хорошо и улыбнулся. Но мог же подумать, что хорошо, но не улыбнуться. А просто пройти, а мысль в голове. Может быть, голубое приятно моему телу — раздражение на голубое. Но ведь часто приятно и чёрное, и жёлтое, а ещё приятно и зелёное.

Писатели в прошлом умели читать своих предшественников. Умели брать от них те навыки, которые необходимы профессионалу, не особенно затрачиваясь на приобретение этих навыков самим. Мы же не умеем этого делать. И у нас отсутствует смелость. Мы не считаем себя готовыми к написанию больших связанных кусков — полотен.

Начиная «формалинничать», наши забывают основной принцип — серьёзность жизни человека, которую они описывают. Да и себя самих они, очевидно, не могут рассмотреть серьёзно.

У них ущербный принцип исходная позиция какая-то такая, будто смысл имеют разговоры, характеры людей, их профессиональная деятельность, а не их жизнь. Отсюда нет трагизма в таких произведениях. Нет, значит, ощущения подлинности. К жизни своей и изображаемого персонажа надо относиться с трагизмом, прочувствовав каждую утекающую навсегда минуту, старение своего организма и единственность его, и отсюда важность всех действий, поступков и мыслей.

Раньше писатели как бы принимали это ощущение единственности человеческой жизни от других, если не от себя. Это было само собой разумеющимся. И потому даже второстепенные писатели того времени грешат чем угодно, только не отсутствием трагизма.

Надо давать понимать в каждой строчке, что этот человек умрёт, что этим мы, люди, и интересны, а будь мы бессмертны — мы как бы были скучны.

И потому не только люди необыкновенные чем-то интересны. Но интересны люди и совсем обыкновенные, напротив того, чем-то мелкие и мерзкие. Где-то есть такие области, что там смыкаются и благородный необыкновенный человек, и обычная обычность. Всё начинается с человеческих штанов, где стоит запах мочи, если их долго носить, как мужские, так и женские. И только у тех, кто имеет свою ванную комнату и моется на дню по два раза, этот запах исчезает. Но таких мало, чтоб уделяли этому время.

Дух у нашей литературы не тот (у искренней более или менее её части), а того духа, великого духа русской литературы, нет.

Очевидно, ею занимаются не те люди. Или те ещё не родились после продолжительно кровавой прополки русских людей, а ещё более после прополки их умов.

В жизни своей они те что есть, не разобрались, что ли. Самосознания не достигли.