Главное, говорят, закончить первый курс, и тогда зачетка будет работать на тебя, а не наоборот. Главное, говорят, не отвлекаться, стараться и не обращать внимания на отдельных, ага, так говорят, преподов-дебилов. Главное, говорят, завести друзей, потому что университетские друзья – они навсегда.

Говорят, говорят, говорят. Словами реченными – и потому лживыми.

Главное – не реветь на занятиях.

Не реви, сказала себе Аня и вцепилась в свежие пластыри, прикрывавшие изодранную в мясо кожу вокруг ногтей.

Но как тут не реветь?

Фурсов, подышав, с новой силой затряс Аниной тетрадкой так, что с обложки, кажется, едва не слетел анимешный котик, и продолжил равнодушным скрипучим голосом, будто зачитывая условия задачи:

– В своей работе вы доказали лишь, что ничего не стоите как будущий специалист. Накопили долгов, претендуете на зачет, но красивых глазок для этого недостаточно!

Аня сморщилась и закогтила себя сильнее, чтобы отвлечься. Фурсов продолжал, не глядя на нее, но взмахивая тетрадкой так, что почти цеплял Аню локтем:

– Срез знаний ставит под сомнение ваши, милочка, претензии на статус не то что математика и студента, но даже разумного существа, достойного притяжения планеты Земля.

Аудитория притихла. Тишину проре́зал звонкий голос, от которого, кажется, вздрогнула не только Аня:

– А можно без сексизма?

Кажется, Зарема, подумала Аня, но взгляд поднимать не стала – тогда точно слёзы польются. Фурсов, похоже, обрадовался:

– Милочка, в моем возрасте сексизм представляется несколько запоздалым развлечением. Но если вы хотите развлечься и не боитесь, что это помешает учебе, прошу.

И наверняка уставился на группу сквозь толстые очки.

– Присоединяйтесь, пожалуйста. Будем обсуждать сексизм, юбки и права меньшинств, раз уж у нас мозгов не хватает, чтобы избежать арифметических ошибок. Элементарных ошибок, хочу заметить.

– Где я ошиблась-то? – не выдержала Аня.

Вышло сипло и негромко, но Фурсов услышал.

– То есть вы даже не поняли, где ошиблись. Хорошо, я вам сейчас постараюсь продемонстрировать, если, конечно, сумею удержаться в доступной для вас форме…

Аня обреченно повернула к нему голову. По щекам сразу полилось, но было уже плевать.

Фурсов, так и стоя локоть к локтю с Аней, будто в микрострою, принялся торжественно и громко, так, что страницы лязгали как жесть, листать тетрадь, бегая глазами по записям. Листание замедлилось. На пятом лязге Фурсов поднес записи к очкам, нахмурился, захлопнул тетрадь и, покачивая головой, с омерзением уставился на котика с обложки. Фурсов был явно смущен – впервые на памяти группы, а может, и всех групп факультета прикладной математики Сарасовского технического университета, слушавших курс линейной алгебры в последние полвека.

Кхекнув, Фурсов заговорил уже не размеренным, а раздраженным тоном:

– Устроили цирк с рыданиями вместо того, чтобы нормально объяснить, что у вас не первый, а второй вариант.

По аудитории прокатился возмущенный ропот. Зарема, точно, она, еще звонче уточнила:

– То есть нету ошибки?

Фурсов швырнул тетрадь на свой стол. Аня вздрогнула, вскинув руки к лицу.

– Тут всё – ошибка! – проскрипел Фурсов гораздо громче обычного. – Ни даты, ни варианта! Я для кого на первом занятии твердил, что не приму с неправильным оформлением?

– Я болела, – сказала Аня, едва услышав себя.

Но аудитория услышала. Сразу несколько голосов подтвердили сквозь громкий ропот:

– Она болела, точно!

– Запасайтесь здоровьем, – отрезал Фурсов, сразу успокоившись. – Жду завтра первый вариант вместе с… Маркова, вы куда?

Аня, сделав несколько шагов к своему месту, схватила куртку и рюкзак, быстро, почти вслепую от слёз, прошла к двери и выскочила из аудитории, не обращая внимания на окрик:

– Маркова, занятие еще не кончилось!

Распахнутая дверь, скрипя в тон Фурсову, неспешно вернулась к косяку.

Скрип и толчок заставили Наташу вздрогнуть, отвлекаясь от лысого бородача в телефоне. Трамвай резко тормозил, хотя до остановки осталась еще пара метров. Впрочем, выходить никто не собирался, Наташа была одна в салоне. Входить, кажется, тоже.

На остановке, правда, топталась девчонка, щуплая даже под мешковатой незастегнутой курткой приятного цвета маренго, но на трамвай она как будто не обращала внимания. Стояла на самой кромке, неудобно вывернув голову, будто пыталась рассмотреть мерзлую лужу за пятками.

Трамвай выдал пронзительную трель под записанный голос: «Остановка “Технический университет”. Следующая остановка – “Парк культуры”».

Наташа, наклонившись, посмотрела в сторону кабины. Вагоновожатая сурово пялилась на девчонку.

Ага, подумала Наташа, Аннушка Каренина купила масло и вышла на исходную. Молодец тетка, вовремя заметила. Спасибо ей – не хватало еще опаздывать на работу из-за того, что твой трамвай устроил чокнутой девчонке хрусть и пополам.

Времена, когда хрусть и пополам стали бы именно что работой для Наташи и предметом интересов для широкого круга читателей, миновали давно и безвозвратно. Ссылку про разрубленную девчонку откроет разве что откровенный маньяк – ну или любящая попереживать бабуля, но бабули, хочется верить, новости в интернете и соцсетях не читают. Для них телевидение есть. Если не для них, то для кого еще-то?

Аня смотрела на телефон, плюхнувшийся в слякоть, когда она раскачивалась на краю. Опять забыла застегнуть боковой кармашек на рюкзаке, вот телефон и выпал. И почти сразу отсигналил мессенджером.

Мама, как всегда. Как всегда, в самый подходящий момент.

Трамвай засвиристел снова, и Аня вздрогнула снова, но не обернулась. Она сквозь слёзы смотрела на заляпанный, но вроде целый экран, с которого ушло уведомление, уступив место охряному фону читалки с надписью «Эпилог».

Не дочитала же, вспомнила Аня, терзая пластыри с новой силой. Хотела на паре добить, а этот гад сразу выдернул. Поэтому и кармашек не застегнут.

Ее затрясло от неловкости и холода. Аня запахнула куртку, вытерла салфеткой лицо и отсморкалась, потом присела и попробовала читать, не поднимая телефон. Не вышло: пара грязевых щупалец жирно перечеркнула страницу. Аня двумя пальцами извлекла телефон из жижи, обтерла телефон той же салфеткой, потом новой, и, не вставая, жадно принялась дочитывать эпилог.

Трамвай, улюлюкнув напоследок, пополз мимо, так и не открыв дверей.

Аня не обратила внимания. До конца осталось пять страниц.

Наташа поймала сердито-виноватый взгляд вагоновожатой в зеркале, сочувственно улыбнулась и решительно смела бородача с экрана. Он был интересным, но слишком накачанным и с недоброй искоркой в глазах. Хватит с нас таких искорок, свои девать некуда.

Наташа покосилась на давешнюю девчонку. Та уже убредала прочь от остановки, прижав телефон к уху под скособоченной шапкой. Будут и другие трамваи, девочка, подумала Наташа, попробовала устыдиться этой мысли, но не смогла.

Мессенджер пискнул. Наташа прочитала, заулыбалась и написала: «Конечно, буду. Светке и Лизочке привет. До вечера!».

Аня, хмурясь, дослушала голосовое сообщение, еще раз высморкалась в новую салфетку, откашлялась и на ходу записала ответ:

– Мам, ну лекции же. Всё норм, не болею, кушаю, в шапке. Не вздумай сочинять, что нос заложен или сиплю – я в другой корпус бегу просто. Срез знаний сдала. Я же люблю математику, ты сама говоришь. Вот я и делаю, что люблю.

Она остановилась у входа, рассмотрела указатель «Деканат» на стекле двери и добавила:

– И буду делать, что люблю. Всё, целую.

Аня убрала телефон в карман, поежилась и вошла в здание.

Миновав вахтера, Наташа оглянулась и решила подождать. Следом за ней в издательство ввалился Паша, как обычно, рыхлый и несобранный во всех смыслах. Он тормознул возле охранника на несколько лишних бессмысленных мгновений, но все-таки кивнул ему и прошел дальше, чтобы замереть основательней, уставившись в телефон. Ни трудовой энтузиазм, ни память о релизе, которого третий день ждала от него Наташа, Пашу явно не подгоняли.

Наташу, усердной Немезидой застывшую в паре шагов, он, конечно, не замечал.

Паша поднес трубку к уху и некоторое время молчал, забавно меняясь в лице: из мечтательного оно, перескочив несколько более привычных состояний непонимания и озадаченности, стало удивительно злым. Отняв трубку от уха, Паша, будто не веря, изучил экран, дважды вызвал номер, совсем помрачнел и набрал сообщение текстом.

Ответ прожужжал тут же.

Паша прочитал, помаргивая, выбрал значок записи голосового сообщения, поднес трубку к лицу и заорал:

– Сама ты лузер!

Наташа откашлялась.

Паша, не замечая ее, стер неотправленное сообщение и опять застыл, глядя в экран, – только губы слегка шевелились.

– Я-то лузер, а текст рассылки где? – не выдержала Наташа. – Завтра старт.

Паша вздрогнул и поспешно убрал телефон.

– А, привет. Всё будет. Вечером, максимум – завтра с утра.

– Ох, Пикассо. Подведешь если…

– Наташ, ну когда я подводил, – сказал Паша уязвленно.

Наташа с готовностью выставила руки и загнула правой рукой мизинец левой, заявляя длинный перечень. Паша, махнув рукой, ушел к лестнице.

Глядя ему вслед, Наташа горько сообщила:

– Я – лузер. Во что влезла, а?

Сейчас зевну, понял Салтыков с ужасом, придвинул ежедневник и принялся перемножать столбиком числа и месяцы, левой рукой пересовывая ляссе с заполненных страниц к пустым и обратно. И не забывая, конечно, бросать значительные взгляды на монитор с двумя десятками таких же деловитых лиц.

Не помогло. Придавленная зевота выламывала челюсти, а ноздри распахивала, кажется, до ушей. И как раз курганский коллега завершил доклад про региональную Общественную палату и предупредительно умолк. Наступившую паузу зевок должен был порвать демонстративно и непоправимо. В прежние времена мог спасти приступ кашля, но в ковидных условиях он был совершенно неуместен и граничил с изменой – не Родине, так труду во благо ее. А выключать звук во время конференций по защищенной линии не разрешалось.

Салтыков плотно взялся ладонью за лицо, и тут Варчук объявил:

– Спасибо, с образованием разобрались. Дальше спорт и культурка, первым… так, Пенза первой, затем Сарасовск. Кофе-брейк пятнадцать минут.

– Хорошо, Борис Петрович, – вякнул пензенский коллега, как будто его кто спрашивал, и Варчук ушел с линии.

Салтыков поспешно выключил звук, задрал камеру и зевнул. Яростно, с лязгом и фиоритурным стоном, выворачивая веки и свихнув, кажется, челюсти. Зевнул еще раз, культурно-спортивно, встряхнулся, потянулся, вытер слёзы, сделал контрольный зевок, вяло ткнул в кнопку селектора и спросил:

– Баженов еще ждет?

– Да, Георгий Никитич, – сказала секретарша с интонацией, предоставлявшей начальству богатые возможности для трактовки.

– Упорный. Запускай, только быстро. И кофе мне сделай.

Дверь в кабинет тут же растворилась и возник Баженов – загорелый, подтянутый и в дорогом костюме, на котором даже депутатский значок смотрелся как дизайнерский аксессуар. Это, впрочем, не исключалось: понаделал себе брошек из платины с рубинами и лазурью и вделал в каждый пиджачок, чтобы не перестегивать. С него станется.

Под мышкой Баженов держал папочку, а в руке – чашку на блюдце.

– Здравствуйте, Георгий Никитич, – сказал он, осторожно подавая кофе Салтыкову. – Это вам, упреждаем желания.

Салтыков, хмыкнув, приподнялся, принял и поставил на стол кофе, пожал Баженову руку и отхлебнул из чашки.

– Орел, – отметил он. – И как раз вовремя. Борис Петрович сейчас за культуру допрашивать будет. Давай в темпе, что там с журналом? Успеваешь?

– Как и обещал, готовы, – отрапортовал Баженов, выставив папку на случай, если Салтыков решит проверить цифры. – Вообще без бюджетных вливаний. Открываем приветствием шефа.

Салтыков глотнул еще разок и сказал:

– Шефа – ту мач. Сам выступи.

Баженов поднял было бровь, но тут же поспешно кивнул. Салтыков кивнул в ответ и продолжил:

– И насчет «без бюджетных» не горячись, нам тоже интересно культурке порадеть. Главное – подборка Чернавина и тираж до февраля. Вручим Борису Петровичу журнал с дядюшкой – считай, шеф переутвержден.

Баженов показал, что понял. Салтыков, допивая кофе, кивнул на папку.

– KPI там какой, тыща в бумаге и три – уников?

– Так точно, – подтвердил Баженов, поспешно открывая нужную страницу.

Салтыков, изучив ее, кивнул, откинулся на спинку кресла и благожелательно добавил:

– И про весь холдинг подумаем. Что там у тебя из живого?

– Храню, как велели: печать, реклама, сайт. «Вечерку» по первому сигналу оживим.

– Ой не… Выборы точно без газет пройти надо, а там будем посмотреть. Главное – «Пламя» до февраля, добро?

Баженов кивнул и встал по стойке «смирно для гражданских». Салтыков крепко, с хлопком, пожал ему руку.

– Не задерживаю. Подавайся на тендер, копейку забросим, к лету KPI сделаете – отдельной строкой заведем. Держи в курсе. Счастливо.

Он зевнул вслед Баженову, встряхнулся и внес в тезисы доклада пункт про хранение богатых культурных традиций на примере возрождения областного литературно-художественного журнала «Пламя», из которого в свое время шагнул в большую литературу великий классик и гордость как советской литературы, так и Сарасовской области Анатолий Чернавин. Менее известный – и этого уже Салтыков, конечно, не скажет, – как любимый дядюшка замглавы администрации президента Бориса Варчука.

Печатать, держа ноутбук на коленях, неудобно. Но стол Наташа протереть так и не собралась, а без этого касаться побитой и растрескавшейся лакировки просто опасно: можно поцарапаться, поймать занозу или подцепить какую-нибудь заразу, с тучных времен заждавшуюся шанса распространиться.

Это крыло третьего этажа пустовало лет десять. Его, насколько помнила Наташа, пробовали сдавать после закрытия «Пламени», но арендаторы сбегали, не вытерпев даже пробного срока. Потом издательство вместе со зданием несколько раз переходило к новым владельцам, всё более бестолковым и не имеющим представления о СМИ и полиграфии, так что запустение распространилось и на другие этажи. Потом совместный налет налоговиков и пожарной инспекции разогнал уже и владельцев. Потом издательство досталось Баженову, который немедленно заявил не наполеоновские даже, а македонские, с обеих рук и на ходу, планы. Потом случилась пандемия с официальными и неофициальными локдаунами. А теперь вот планы Баженова резко, что называется, претворялись в жизнь – Наташиными в основном усилиями. Почему именно ее и как так получилось, Наташа не понимала до сих пор. И даже радоваться особо не могла.

Впрочем, радоваться по-настоящему – она давно не могла. Четырнадцать с половиной лет, если точно.

Наташа поежилась от шороха, качнулась в драном кресле, выволоченном из-за стола, вздохнула и приступила к последней странице. Профессионализм не пропьешь. Радости нет, кругом болваны, а на дворе мерзкий ноябрь, но ручки и голова дело помнят – и умеют успевать к дедлайну даже с самыми мутными, политесными и раскланивающимися во все нужные стороны текстами.

Дверь стукнули и тут же распахнули. Наташа попыталась встать. Баженов, весь из себя блестящий и красивый, показал, что не надо.

– Здрасьте, Сан Юрьич.

Баженов сообщил, не размениваясь на приветствия:

– Поздравляю, Наташ. Проект утвердили, деньги дают. Главное, чтобы первый номер вышел до февраля.

– Марта, – поправила Наташа.

– До февраля, Наташ. Губер в первую неделю февраля у Бориса Петровича на ковре, по продлению полномочий всё решается. Он должен показать журнал с подборкой. Показать, как мы его дядюшку любим и помним. Потом, сама понимаешь, смысла уже нет.

Наташа поскучнела. Баженов напористо продолжил:

– Но чтобы всё по-взрослому: тираж, движ в сетях, подъем литературной жизни. Сможешь?

Наташа, мотнув головой, заговорила:

– Сан Юрьич, у меня ни людей, ни денег, я из своих за SMM…

– Сказал же, деньги будут. Сможешь?

Баженов смотрел в упор.

Наташа неохотно кивнула.

Баженов очень серьезно сказал:

– Ес-с. Да, обращение губера не нужно.

Наташа откинулась на спинку кресла, почти не обратив внимания на угрожающую раскачку, и молча уставилась на Баженова. Тот не смутился:

– Что смотришь? В мое переделаешь. Там готово уже?

Наташа отмотала текст к началу и повернула к Баженову экран ноутбука. Баженов подошел и, не нагибаясь и не вынимая рук из карманов кашемирового пальто, пробежал глазами по строчкам. Наташа аккуратно перелистывала, но Баженов, конечно, дочитывать не стал. Мыкнул, кивнул и заявил:

– Гораздо лучше.

Наташа еле заметно поморщилась. Баженов продолжил, скептически оглядывая кабинет:

– Докрути, под меня заточи. И не затягивай.

Наташа захлопнула ноутбук и застыла, пялясь в потертую крышку.

– Наташ, если не ты, то кто? Не я же.

Баженов улыбнулся, пристально глядя на Наташу. Та не двигалась. Баженов, скрутив раздражение, сообщил:

– Ты спец высшего уровня. Уже не областного, а, считай, федерального. Это если «Пламя» взлетит. В Москве уже знают про наши планы и, как это, всячески приветствуют. И не последний человек в Москве знает, а который губеров сажает. Во всех смыслах. Так что журнал – только начало. Тут для всего холдинга перспективы широчайшие, а для тебя – особенно. Это что такое?

Он извлек руку из кармана, поднял палец и прислушался. Недалекий шорох повторился.

– Мыши, – коротко пояснила Наташа.

– А почему мне никто?.. – начал Баженов и ловко сменил тон: – Ладно. Завтра чистить начнем, все условия дадим, знай работай.

Наташа негромко сказала, водя ладонью по крышке ноутбука:

– Мне бы людей толковых. Одного человечка хотя бы.

– Слушай, ну у тебя уже весь холдинг в распоряжении. Скажешь – гендир прибежит и будет тебе полы мыть. Если кто кобенится, свисти мне, обеспечу.

– Да кого тут…

Баженов договорить не позволил:

– Тут нет – там найди. Из Москвы выпиши. Себя клонируй. Жду текст.

Он, кивнув, вышел.

Наташа, посидев, медленно развернула ноутбук, открыла и снова захлопнула крышку.

Шорох повторился.

Наташа, подобрав слёзы, взяла телефон, повторила последний вызов и поднесла трубку к уху.

– Андрей, я не могу сегодня, – сказала она.

Сильно раздавшийся за полтора десятилетия Андрей сказал в трубку:

– Говорила же, сможешь. Так и хер бы с ним, нет?

Он подвигал свободной рукой стопку папок рядом с клавиатурой и продолжил:

– Светка готовит, Лизка вечно: где тетя Наташа, чего не приходит? Так завтра напишешь. Блин. Ладно, ладно, давай без заводок. Нет так нет. А завтра?

Андрей послушал еще немного и вздохнул.

– Добро. Только мы с тебя всё равно не слезем, так что управляйся там поскорей. И без этих твоих… Блин. Прости. Наташ, я говорю: прости. Язык поганый, день тяжелый, Халк вечно что-нибудь. Да хрень, вздрачивание в честь праздника, выборов и остального. Зато в честь праздника, может, пораньше свалим, напьемся и пойдем десантников бить. Одним им радоваться, что ли? Ладно, не пойду. Биг систа. Дома буду твою порцию доедать. Всё, береги себя, не засиживайся, геморрой будет и простатит. Везет тебе. Ну почему только в этом. Держись там. Любим, ждем.

Он снова вздохнул и вызвал другой номер.

– Свет, Наташка не придет. Дела, говорит. А я что сделаю? Нет. Вроде нет. Точно трезвая, говорю тебе. Слушай, она моя сестра. Ну куда-куда. Сами съедим, куда еще-то. Рулет-то? Не сомневайся.

Андрей отложил телефон, решительно отодвинул папки и, снова вздохнув, начал медленно печатать. В дверь всунулся Руслан, деливший с ним кабинет, – как всегда, изможденный, как всегда, в черных джинсах и худи, и, как всегда, чтобы отвлечь в самый неподходящий момент.

– Андрюх, Халк вызывает.

– Сейчас, протокол добью… – пробормотал Андрей, не отвлекаясь от экрана.

Руслан вошел, чуть прихрамывая.

– Весь личный состав. Строго.

Андрей со стуком отодвинул клавиатуру и поинтересовался:

– Это кончится когда-нибудь?

– Выгонят – кончится, – успокоил Руслан и, подумав, добавил: – Еще сдохнуть можно.

– Я, сука, три дела сдать не могу, потому что каждые полчаса… Опять про зимнее перемирие?

– Про что еще-то. Без висяков, без роста, договаривайтесь, посылайте. Завел и не раскрыл – жопой ответишь.

Андрей раздраженно спросил:

– Вот чего они все на жопе так зациклены, а? Вторую звезду только через нее дают, а дальше самим нравится? Блин.

Он сохранил и закрыл документ на экране, вышел из системы и встал, подхватив телефон.

– Светка убьет, точно. Наготовила, посидеть хотели, я сестру позвал. Сестра, значит, не может, а теперь и я до ночи явно. Руслан, айда ко мне после работы, а? Хавчик спасать.

– Чтобы Светка и меня убила?

– Да нормально она к тебе, – очень убедительно заверил Андрей.

Руслан ухмыльнулся.

– Я помню. Не, Андрюх, давай сам. Такую форму поддерживать надо.

– Завидуй, дрищ, – сказал Андрей уныло. – Лядащий зиму не переживет.

Софья ворвалась – и сразу стало тесно, шумно, светло. Аня и не заметила, что уже вечер. А Софья, похоже, не заметила, что соседка сидит на полу перед раскладным креслом, пакуя сумку в почти кромешной темноте. Софья вообще умела многого не замечать, зато всегда добавляла тесноты и шума. Иногда это развлекало, иногда раздражало. Теперь было всё равно.

Софья принялась радостно вещать еще в прихожей, шумно разоблачаясь и гремя всем на свете. В комнату она влетела уже на пике восторженной громкости, брякнула на пол перед Аней яркое картонное ведро и продолжила уже разборчиво:

– Пять, Аньк, и зачет автоматом! А надо-то было трояк! Сказали: ясность слога и острость… Острота́! Остро́та, в общем, мысли делает эссе лучшим на потоке! Ты моя зая острая, спасибки!

Она шумно приземлилась рядом с Аней, звучно расцеловала ее в щёки и обхватила, покачивая. Аня не реагировала, стараясь лишь не рухнуть под напором. Софья бурлила, не придавая этому значения:

– Ты же всегда-всегда будешь творческие мне делать? Ну А-аньчик. Ну Анчу-утик.

Тут Софья все-таки что-то почуяла, отстранилась, вглядываясь в Аню, и испуганно спросила:

– Аньк, что такое? С мамой что-то?

Аня, испугавшись еще сильнее, отодвинулась и сипло пробормотала:

– С ума сошла?

Она посмотрела на сложенные в сумку вещи, выдернула стопку футболок, чтобы вернуть ее на кресло к еще не упакованным свитерам, и замерла, держа футболки на весу. Софья заглянула ей в лицо. Аня отвернулась и заревела, вздрагивая. Хотела тихонько, но не получилось.

– Бли-ин, – протянула Софья. – Фурсов, что ли? Опять не принял? Фух. Я думала, что-то серьезное. Или ты seriously валишь? А ты уезжать вздумала? И отчислилась? И прямо документы забрала? Из-за одного старого мудака?

Аня кивала в ответ на каждый вопрос, рыдая всё горше. Софья вскочила, кипя и подбирая слова, которые клокотали и наружу не шли. Аня, прерывисто вздохнув, пристроила футболки обратно в сумку и потянулась за свитерами. Софья перехватила ее руку и велела:

– Завтра пойдешь в деканат, скажешь, что передумала.

Аня швырнула свитер в сумку, тут же извлекла и швырнула его на кресло. Уронила руки на колени и принялась причитать сквозь слёзы:

– Я всё правильно сделала, мне просто про вариант не сказал никто! А он орет! Сам в маразме, всё путает, ни понять, ни объяснить не может! А они: он заслуженный, терпите, один курс!..

– Ну и терпи, осталось-то.

Аня тщательно вытерла глаза, мазнула руками по джинсам и тихо заговорила, глядя никуда и привычно обдирая кожу сквозь пластыри:

– Я их всех ненавижу. Я ненавижу линал. И программирование. И себя ненавижу. Пошла маму обрадовать, а всем хуже. Зая трусливая. Боюсь всего. Выпилиться и то побоялась.

– Когда, сегодня? Ты что, совсем?..

Софья, охнув, присела и обняла Аню, чуть не обрушив ее на пол. Теперь ревели обе. Софья мычала сквозь слёзы:

– Не вздумай даже, поняла? Сама тебя пришибу, надо будет, а до того – не вздумай!

– Сейчас, думаешь, не надо?

– Дурак ты, – сказала Софья, резко успокаиваясь.

– Трус я, – ответила Аня, тоже переставая плакать. – Сама себя защитить не могу, а другие не хотят. Не нужна никому.

Софья, толкнув ее в плечо, сварливо сказала:

– Хрень не неси. «Никому». Ты болела, все без тебя перезнакомились, вот и всё. Походишь немного – и тоже… Потом, ты мне нужна, между прочим. Как я без тебя теперь? Лучшая на потоке, не хрен собачий.

Она вскрыла ведро и сунула жареное куриное крылышко Ане под нос. Та отвернулась. Софья вгрызлась в крылышко сама, бурча:

– Любимые твои, выморозилась искать. Лан, дальше что? Насовсем домой?

– Маму это убьет, – сказала Аня безнадежно. – Беда, позор, как людям в глаза смотреть, всё вот это. «Я на тебя всю жизнь угробила, лучше бы ты в подоле принесла». Ну, не скажет, конечно, но… Нельзя домой. Ни насовсем, ни временно. А тут что делать?

– Эссе мне писать, – с готовностью подсказала Софья. – Роллы на праздники делать, «Филадельфию» и «Калифорнию». И перепоступать.

Аня дернула плечом.

– У меня ЕГЭ под информатику, с таким набором больше никуда не поступишь. Мама сказала, редактор или критик – это нищета навсегда, поэтому на филфак не вздумай, не повторяй моих ошибок, ага. А досдавать… Не-е.

Она передернулась сильнее.

Софья неловко возилась с телефоном, зажав крылышко в зубах и тыча в экран костяшками жирных пальцев.

– Пока на работу устроюсь, – неуверенно сказала Аня.

Софья осведомилась:

– Полы мыть и чай носить?

– Нет, в инстаняши или сразу в проститутки, – отрезала Аня.

– Во, кстати.

Софья протянула телефон, Аня, не глядя, возмущенно оттолкнула его так, что трубка едва не вылетела из неловкого хвата Софьи.

– Сама туда иди.

– Размечталась, нимфоманка. Смотри-и.

Ане стало неловко. Она, насупившись, сказала:

– Чай носить я точно не буду.

– Молодец, – терпеливо согласилась Софья, показывая экран. – Сисадмином, балда! Рядом вообще, в издательстве, тут пешком можно через парк. Ты не любишь, но можешь же!

Аня приняла телефон, хмуро рассмотрела объявление, поскроллила страницу – и нерешительно улыбнулась. Софья, поспешно обтерев пальцы салфеткой, ухватила сумку, вытряхнула содержимое на кресло, вжикнула молнией и зашвырнула ее в дальний угол.

– Сюда пойду.

Софья заглянула Ане через плечо и прочитала вслух:

– Медиахолдинг приглашает редакторов и копирайтеров. Хм. Это там же, рядышком, конечно… Но кому нафиг нужны сегодня журналы и книжки?

Аня выхватила из ведра крыло, вгрызлась в него и невнятно заверила:

– Мне.

Надпись «First media» была напечатана на обычном листке А4. Лист, прилепленный скотчем, загнулся по углам от старости, но на фоне двери выглядел белоснежным. Все двери на этаже и, возможно, во всём здании были древними, покрытыми облупленным шпоном и полосками грязи, будто передразнивавшими древесные узоры. Сине-чумазые стены и неровный линолеум на полу смотрелись не свежее. Высокий потолок, тонувший в полумраке, разглядеть не удалось.

Аня, брезгливо поморщившись, капнула на руки из бутылька с санитайзером, торопливо растерла и собралась было тюкнуть костяшками рядом с листком, но, сглотнув, сделала полшага назад. Она выдернула телефон, торопливо рассмотрела себя в селфи-камеру, стащила и убрала шапку в карман куртки, пригладила волосы, категорически себе не понравилась и, потоптавшись, собралась было уйти, но все-таки с отчаянным видом постучала раз и другой.

Никто не ответил.

Аня, подождав, огляделась, занесла руку для нового стука, передумала и попробовала толкнуть старую тусклую ручку двери.

Ручка провернулась. Дверь распахнулась. Аня ввалилась в кабинет.

Кабинет был немаленьким, но тесным. Пространство съедали непомерно большие письменные столы позднесоветского образца, с загубленной красно-коричневой полировкой поверх калечных панелей ДСП. Мониторы на столах, громоздкие и лупоглазые, были немногим моложе, офисные кресла компенсировали сравнительную молодость убитым состоянием. Столов было четыре, кресел – три, мониторов – два, человек – один. Зато вопиюще молодой, красивый и элегантный на этом-то фоне. Барышня лет тридцати, яркая брюнетка в броской блузке и с роскошной, по всему, фигурой, бегло набирала текст на розовом, при этом мощном-дорогом-игровом ноутбуке.

Барышня вынула наушник и вопросительно посмотрела на Аню. Та поспешно сказала:

– Здрасьте, я по объявлению, насчет редакторов и копирайтеров.

– Редактором или копирайтером? – уточнила барышня.

– А кем можно?

Барышня прокричала хриплым шепотом:

– Беги-ите, глупцы-ы!

Аня нерешительно улыбнулась и переступила с ноги на ногу.

Убедившись, что бежать явившийся глупец не намерен, барышня спросила:

– Школу хоть закончила?

– С медалью, – сказала Аня уязвленно.

Барышня, уважительно сыграв бровью, встала, взяла из лотка на дальнем столе и протянула Ане листок и ручку.

– Заполни пока анкету, сейчас Леночка с обеда придет, разберется с тобой. Только про Лангедок не пиши, после третьего раза вообще не смешно.

Аня не поняла, но на всякий случай кивнула, огляделась и нерешительно уточнила:

– А сесть где-нибудь можно?

Барышня двинула изящным пальчиком в сторону ближайшего к двери стола.

– Да вон за этот садись. Можешь, кстати, на компе заполнить, если привыкла, бланк на рабочем столе, принтер вон там.

Она вставила в изящное ушко наушник и нырнула обратно в ноутбук.

Аня села, помялась, встала, сняла рюкзак, осторожно положила куртку на перекошенную спинку кресла, пристроила рядом рюкзак и села снова. Примерившись было к анкете ручкой, она тронула клавиатуру. На тусклом экране медленно проявился текст в ворде. Аня потянулась свернуть его, но, сморгнув и покосившись на барышню, пробежала по строчкам сперва смущенным, потом озадаченным взглядом.

Начинался текст словами «Доброго времени суток всем тем любителям чтения, кто еще не разучился читать настоящую Литературу! Ловите самую горячую на данный момент времени новость: знаменитый журнал “Пламя” придет к нам снова!».

Дальше было не лучше.

Аня, поморщившись, убрала файл с экрана, нашла бланк анкеты, заполнила его и вывела на печать. Принтер рядом с пыльным окном завыл и со стуком выплюнул листок.

Аня вернула на экран поразивший ее текст, помедлив, скопировала его в новый файл и принялась быстро редактировать и переписывать – под заинтригованные взгляды, которые бросала на нее барышня поверх ноутбука. Аня их не замечала. Она пробежала глазами новую версию текста, вывела ее на печать и под гудение принтера закрыла свой файл без сохранения.

Аня встала, ойкнув из-за угрожающе мотнувшего спинкой кресла, смутилась, но барышня вроде не обратила внимания. В наушниках же, всё правильно. Аня дошла до принтера, забрала листки и сунула один из них под только что оставленную клавиатуру.

Тут дверь и распахнулась, впустив полную даму лет сорока и рыхлого верзилу сильно моложе. Они принялись пристраивать верхнюю одежду на вешалку в углу. Дама была в стандартном наряде офисной бухгалтерши, верзила – в обвисшем свитере и бесформенных джинсах. Дама – видимо, Леночка – на Аню внимания как будто не обратила. Во всяком случае, никаких эмоций на кислом лице не отразилось. Верзила делано нахмурился и вопросил театральным голосом:

– Кто трогал мою клаву и измял ее всю?

– Здравствуйте, – сказала Аня, с трудом удержавшись от побега – возможно, лишь потому, что вход был перекрыт. – Я просто анкету… Мне разрешили…

Она поспешно схватила с кресла вещи и продемонстрировала анкету верзиле. Протискиваясь мимо, Леночка выдернула листок, донесла его до дальнего стола, с хлопком уложила возле клавиатуры, веско уселась и сунулась в смартфон.

Аня открыла было рот, но верзила вполголоса сказал:

– Еще пять минут обеда, это святое.

Он, без особого изящества обогнув Аню, плюхнулся в освобожденное ею кресло и чуть не грохнулся, потому что спинка мотнулась аж к плоскости сиденья. С трудом поймав равновесие, верзила повернулся к Ане, улыбаясь и явно готовясь начать расспросы.

Тут дверь опять распахнулась, и ворвалась женщина, возрастом и весом сопоставимая с Леночкой, но куда более яркая и энергичная.

Она подлетела к столу верзилы, проигнорировав отступившую Аню, нависла над ним и зловеще поинтересовалась:

– Дописал?

Верзила суетливо застучал клавишами, гоняя текст туда-сюда. Изучая файл с явным отчаянием, женщина завелась:

– Паблисито, текст до обеда должен был в рассылку уйти, обед прошел, у тебя конь не валялся. И опять эти «доброго времени суток» и «данный момент времени», господи, что за колхоз, Паша, я же просила!

Верзила Паша пробормотал:

– Щас-щас, Наташ, я почти уже.

Он одновременно елозил клавиатурой и мышкой, пытаясь быстро стереть раскритикованные куски. Конфуз не позволил ему заметить, как Наташа выдернула показавшийся из-под клавиатуры лист, распечатанный Аней, хотела отбросить, чтобы не мешал, ухватила глазом первые строки и принялась читать вдумчиво и с явным удовольствием.

– Ну вот же, – сказала она, – ну можешь же.

– Щас-щас, – повторил Паша лихорадочно, – пять минут.

– Какие пять? – изумилась Наташа. – Ты чем обедал, Неруда? Сделал и забыл? Ну прекрасно же всё, молодец. И концовка огонь, как заказывали: «Рукописи не горят, но “Пламя” не гаснет. Пойдем на свет вместе». Не зря я в тебя верила.

Паша, с трудом оторвавшись от экрана, потянулся к листку. Наташа отвела руку, показывая текст издали. Паша вчитался и пожал плечами.

– Это не мое.

– Шутишь. Нет? Юль, неужто ты стариной потрясла?

Барышня показала лицом, руками и, кажется, даже скрытыми под столом коленями, что ни в коем случае. И тут Леночка, переводившая напряженный взгляд с Наташи на Пашу, небрежно начала:

– Я там прикинула, как лучше…

Ее оборвала барышня Юля, передумавшая отмалчиваться.

– Не стариной, – сказала она напористо, глазами указала Наташе, изумленно повернувшейся было к Леночке, на Аню и нырнула в ноутбук.

Наташа всем корпусом качнулась к теребящей пластыри Ане и торжествующе изрекла:

– Ага. Тебя как звать?

Аня попятилась, моргая.

Наташа не отставала:

– За час написала? Быстрее?

Аня смотрела на нее исподлобья. Юля, отстукивая текст левой рукой, на миг задрала растопыренные рогулькой пальцы и обозначила яркими губами слово «минуты». Наташа подняла брови и сделала шаг к Ане.

– Пока переделывала, всё поняла, да? Литературный ежемесячный журнал, запускаем – ну вот сегодня.

Аня неуверенно кивнула. Наташа, кивнув в ответ, продолжила:

– Запускаю я, Наталья Викторовна, для тебя – Наташа. Пойдешь ко мне? Всё по-взрослому, настоящий журнал, ты настоящий редактор. А?

Аня затравленно огляделась. Все ждали ее решения. Все смотрели на нее – кроме Юли, которая, не отрываясь от клавиатуры, прогудела себе под нос:

– Глупцы-ы! Беги-ите!

– Пойду, – сказала Аня.

– Пошли, – сказала Наташа.

Развернулась и шагнула к двери. Аня, помедлив, развернулась к хозяевам кабинета и нерешительно проговорила:

– Простите. Спасибо. А с анкетой еще надо что-то?..

Леночка сладко улыбнулась ей. Юля опять на миг вскинула руку и сделала прощальный взмах. Паша, опустив глаза, стирал свой текст строка за строкой.

Наташа гулко сообщила из коридора:

– Анонимов не берем. Как звать, в последний раз спрашиваю?

– Аня.

И Паша, так и не оглянувшись, сказал:

– Удачи, Аня.

Комнатку не открывали лет десять. Дверные петли и механизм замка свыклись с монолитной неподвижностью. За дверью годами стоял стылый мрак, в котором неощутимо оседали миллионы пылинок. Они отслаивались от полвека не беленного потолка и некрашеных стен, от тронутых ржавчиной металлических стеллажей и от сотен папок, конвертов, бандеролек и стопок со старой рыхловатой бумагой. Даже снаружи замочная скважина прикрылась плотным пылевым налетом.

Проковырять его потемневшим ключом удалось не сразу. Но удалось.

Замок долго и мучительно щелкал, до последнего уворачиваясь от крайнего положения. Дверь тоже поупиралась, поддавшись лишь третьему рывку – с обиженным визгом. Десятилетнюю пыльную тьму рассекли и отодвинули полосы рассеянного света из коридора, переложенные двумя длинными тенями – широкой и узкой.

Наташа полюбовалась уходящими под потолок стеллажами вдоль каждой из трех стен узкой каморки и сообщила:

– Ух сколько. Всё наследие «Пламени», с советских времен и до последних, конца нулевых. Видишь, полки подписаны? Вот с этим тоже тебе, Ань, разбираться. Но – в последнюю очередь.

Она щелкнула выключателем, без толку, и провела рукой по кромке полки с покоробившимися наклейками «1986», «1987», «Карикатуры 1990–1995». На ладони остался длинный серый хвост пыли. Наташа брезгливо отряхнула руки. В свете из коридора заклубились густые облака. Аня чихнула и испуганно полезла за салфеткой.

– Будь здорова, – сказала Наташа. – Тут весь архив журнала: подшивки, оригинал-макеты, черновики, рабочие материалы, принятые рукописи, переписка с авторами и так далее. Как с пакетом для рассылок и SMM закончишь, берись за это. Надо хотя бы приблизительно понять, что нам досталось-то.

– Это просто описать надо, по содержимому? Или… полностью оцифровать?

Наташа посмотрела на нее с укоризной.

– Ань, ну мы же не звери. Полностью если – тут работы на три года минимум. Да и не надо никому. Ты концепт перезапуска поняла?

– Ну да, связь времен, ростки будущего в прошлом и так далее.

Наташа кивнула и пояснила:

– Соответственно, в каждом номере – ну, в первых точно, – будет свежак, это раз. Пульс и свежее неровное дыхание текущей сарасовской культурки, значит. Второе – будет типа классика из старых номеров «Пламени». Журнала в сети нет, вообще, никто не додумался оцифровать, так что можно хоть целиком перепечатывать, всё равно уникальный контент. Ну и будут, в-третьих, жемчужины из портфеля старой редакции – что не смогли напечатать по политическим и каким-то другим причинам, или просто не успели.

– Понятно, – сказала Аня. – И на мне второй и третий пункты?

– Пока только третий, и то не сразу. Тут интуитивно понятный интерфейс: в папках – вышедший и отработанный материал, в пачках – отвалы породы. А это явно последний самотек, не сортированный еще.

Наташа сняла с вершины одной из пачек несколько рукописей и принялась листать, морща нос, щурясь и поясняя:

– Ага, перспективные тексты тут сразу видно, они с закладками, уже проще ориентироваться. «Печать Иуды». Ой-й. Борцы, трибуны, обличители. Вот такое вот, ну и всякий бред и порнуху, рубрика «Горячие язычки “Пламени”», я бы сказала, непризнанные гении такое любят, – ты, короче, не смущайся, а сразу выкидывай. Год-то какой, с ума сойти, это ж мне сколько было…

– Я только родилась, – сказала Аня.

Наташа посмотрела на нее с уважением.

– Молодец. В первый день начальницу старухой назвать – это свидетельство огромной беззаветной храбрости.

Аня смущенно хихикнула. Наташа продолжала, просматривая всё новые папки и стопки бумаг:

– В общем, полистай без фанатизма, можешь даже с сотрудниками того «Пламени» созвониться, вдруг подскажут чего. Телефоны я дам. Главред-то помер давно, но замы остались. Хотя что они помнят, сто лет прошло, даже ты родиться успела. Ну и в маразме, поди, все. Да и сама справишься, там надо-то… О, мемасики.

Она продемонстрировала пачку карикатур. Аня вежливо кивнула и сказала:

– Я, наверное, с архива начну.

– Имеешь право. Но главное – раскрутка в сетях. Возрождение легендарного журнала силами вонючей рекламной шарашки, бла-бла-бла. «Вонючей» не надо. А рубрика «Из неизданного» – уже вторая задача. Подбери на полгодика где-то.

– То есть шесть текстов.

– Плюс-минус. Находишь внятное – мне показываешь, печатаем.

– А… Баженову? – уточнила Аня.

– Сам увидит, – отрезала Наташа. – Он освобожденный мужчина-главред-депутат. Пахать – нам, это как…

Она вдруг запнулась и пояснила другим тоном:

– Аньк, есть шанс в четыре руки сделать круть, какой пятнадцать лет не было. И не будет, коли у нас не получится. Чего ты?

Аня, улыбаясь, показала ей экран телефона.

– Группы уже зашевелились. Про подписку вопросы и «куда рукописи слать». О, как раз: «Сохранился ли архив?».

Наташа, изобразив радостное удивление, констатировала:

– Народ хочет знать. Ответь, как я учила. И про архив – да, скажи, ждите, бойтесь.

– Хорошо. А современные тексты не на мне?

– Разве что с публицистикой поможешь, – сказала Наташа, безуспешно отряхивая руки.

Аня поспешно протянула ей санитайзер и крем для рук, Наташа приняла, благодарно кивнув, и продолжила:

– Классиков и современников у нас хоть подмышкой жуй, сама сейчас увидишь. Тридцать три богатыря и пятьсот богатырих, и у каждого чумадан великих произведений.

– Ой.

– Ладно еще журнал безгонорарный, но и за славой очередь такая, что только отпинывайся. Еще бы они в большинстве не были адской графоманью… Впрочем, не будем о грустном, будем о печальном. Реанимацию «Пламени» Баженов придумал и выбил, это его личная игрушка и немножко красивый фан для властей, типа они культурные, продвинутые и так далее… О, фотки – это круто. Хорошее фото полномера спасет. Но с ними разбираться надо, с авторскими правами такие замуты бывают – засудят и три шкуры снимут. Прибери пока.

Аня приняла несколько пухлых конвертов с крупными черно-белыми фотографиями и показала, что готова благоговейно внимать дальше.

– Так вот, о Баженове. Он всё обосновывал, с губернатором, спонсорами и так далее договаривался. На нем и политическая часть. А современные тексты – это как раз политика, политес, вернее. Всех уважить, сама понимаешь. Поэтому половина первого номера будет про Чернавина, он у нас главный писатель всех времен и народов области все-таки… Читала?

Аня виновато покрутила головой, потихоньку изучая рукописи, которые почтительно держала перед грудью.

– Придется. Сочувствую. Он ничего такой на самом деле, с водкой не потянет, а вот под самогон и балалайку вполне. Ох, сопьюсь я с ними, точно сопьюсь. Ладно, пошли печеньки и чай к собранию наших полуживых классиков разносить. Ты чего?

– Всё нормально, – сказала Аня, подавив вздох.

Наташа объяснила, пытаясь захлопнуть непослушную дверь:

– Писатели обычно страшно прожорливы. Особенно с досады, что водки нет. А, на будущее: нападет писатель – выпить не давай. Сгинешь.

Справившись с дверью и замком, она вручила ключ Ане и устремилась в конец коридора. Аня с трудом убрала ключ в карман и с еще большим трудом убрала руку от рукописей, за которые хотелось взяться немедленно. Она счастливо вздохнула, извлекла телефон и зашагала за Наташей, на ходу набирая ответ на вопрос в соцсети.

Нельзя заставлять читателя ждать.

Редкие машины жужжали за черными окнами, под потолком звенела древняя люминесцентная лампа, а плотно закрытая дверь всё равно пропускала неровный бубнеж из торцевого зала. Леночка медленно и громко тюкала по клавишам, явно заполняя таблицу, на которую поглядывала с утомленной ненавистью. Паша стрекотал почти беззвучно.

Юля, насладившись звуковым сопровождением реальности, не стала возвращать наушник в ухо, а убрала его в футляр вместе со вторым, захлопнула ноутбук и глянула на циферблат фитнес-браслета. Пора. Она встала, сунула ноутбук в сумку, у двери надела пальто и сказала, внимательно изучая себя с помощью селфи-камеры телефона:

– Я в мэрию и в водоканал. С Му-му рядом и ищите, если что. Споки ноки.

Юля сделала ручкой. Паша махнул в ответ. Леночка не отреагировала. Юля вышла, неплотно прикрыв дверь. Это добавило громкости, но не внятности напористым речам далеких ораторов, перебивающих друг друга.

Леночка прекратила печатать и сообщила с глубоким чувством:

– Школа клоунов. Мало нам было Наташкиных хохмочек, потом Юлька у нее нахваталась. А теперь еще и этих подвезли. Они каждый день вопить будут?

– А я бы послушал, – сказал Паша. – Журнал, настоящий! А не наша хрень рекламная…

– Эта хрень рекламная тебя кормит, – напомнила Леночка. – «Вечерки» нет, забудь. И журнал этот – ненадолго; набалуются и грохнут. Кстати, из пресски звонили про волонтеров. Я сказала, завтра модуль будет.

– Сказала – значит, будет.

– Влетишь, – предупредила Леночка. – На всю зарплату.

– Ай, сколько той зарплаты-то…

– Уж побольше, чем в «Вечерке» было.

Паша вздохнул. Леночка ужаснулась:

– Неужто поменьше?

– Меньше не бывает в принципе. Всё равно жалко. Там я делом занимался, а не этим вот.

Он со стуком отодвинул клавиатуру. Кресло попробовало разложиться. Паша спешно выпрямился.

– Радуйся, что такое есть и что платят… – предложила Леночка, оборвала себя раздраженным жестом и вернулась к таблице. Паша опять прислушался к далекому спору – и завозился, чтобы встать, не роняя себя и всё вокруг.

– К Наташке попрошусь писать, – пробормотал он. – Если соплюху взяли без опыта… Без сисек даже…

– У тебя с сиськами еще хуже, – заметила Леночка.

Паша придвинул клавиатуру и тут же в сердцах ее отодвинул. Леночка ехидно улыбнулась таблице и посоветовала:

– Ну вот и объедините размеры. Поклонись ей, приглянись, станешь звездой литературы. Если через этих бесноватых пробьешься.

Она кивнула на дверь. Далекий спор звучал чуть громче.

На столике за опустевшими блюдцами и бутылками выключились, синхронно щелкнув, два бурлящих чайника. Полтора десятка человек вокруг, в основном пенсионного возраста, бурлили, не собираясь выключаться. Аня осторожно скользила между ними, то и дело останавливаясь, чтобы уберечь от опрокидывания поднос, уставленный колоннами бумажных стаканчиков и разномастными коробками с печеньем и пакетным чаем. Беречь было непросто: гости были буйны и в речах, и в жестах, а комната, издевательски названная конференц-залом (причем, скорее всего, не раньше сегодняшнего утра), оказалась рассчитанной на чопорные посиделки, а не на дискуссии в жарком, тем более мобильном режиме. Но писатели повскакали почти сразу, и вернуть их в сидячее положение оказалось невозможно. Каждый, похоже, считал, что убедительность выступления прямо пропорциональна громкости и высоте, с которой оно льется. Самый приземистый дедок, натурально, подпрыгивал на ударных моментах выступления, которого всё равно никто не слышал, потому что почти все выступали одновременно и напористо.

Было громко, жарко и невыносимо тесно. Тесноты добавляли высоченные, по грудь, стопки газет и листовок разной степени древности, громоздившиеся возле двери, а также верхняя одежда, которую гости то и дело поднимали, нечаянно сбросив со спинок хлипких складных стульев. От одежды несло табаком, по́том и несвежестью, от гостей – тем более.

Аня с трудом обогнула самого несвежего, кажется, и самого громкого оратора – крупного старика с лысой макушкой и седыми прядями до плеч. Пряди были засаленные, как и коричневый костюм, под который старик поддел пестрый свитер. От одного взгляда на него становилось душно, а от воплей еще и тошно – и от интенсивности их, и от смысла. Аня, как и все присутствующие, накрепко запомнила, что это Дарченко Максим Эдуардович, глава местного Содружества писателей, автор множества публикаций в центральной прессе и местных сборниках, а также дипломант кучи премий с нелепыми названиями. Сборники, вырезки и дипломы он притащил с собой в здоровенном драном пакете, но от мысли козырять ими отказался, обнаружив, что половина гостей подготовилась к встрече столь же основательно.

Дарченко решил брать горлом.

– Магистральным направлением нашего общего журнала должно стать патриотическое воспитание! – проревел он.

Голос у Дарченко был надреснутым, но зычным.

Публика вскипела, причем только часть невнятным словом, а другая – активным действием, как по команде бросившись к чайному столу. Видимо, многие заинтересованно следили за дрейфом Ани сквозь писательские торосы и отдельные ропаки. Над столом замелькали шерстяные, кружевные, заштопанные рукава, из которых торчали столь же разнообразно постаревшие пальцы, с одинаковым проворством расхватывавшие печенье, пакетики с чаем и бумажные стаканчики.

Аня, едва успев увернуться от сцепленной пары одетых в черное старушек, чуть не попала под размашистую струю кипятка – ее в стиле удалого бармена метнул себе в стаканчик бритый наголо пузатый мужик средних лет с ироническим прищуром, – и вжалась в угол, глядя и слушая с безнадежным ужасом. Наташа ободряюще кивнула ей из противоположного угла и вернулась к негромкой беседе с Баженовым.

Баженов был одет неброско, но дорого, и вообще смотрелся очень чужеродно, – Анина мама называла такое строчкой из древней эпиграммы, «капля “Шанели”, попавшая в щи», – но чувствовал себя абсолютно уверенно. По-хозяйски, как и положено.

Выслушав Наташины пояснения, Баженов улыбнулся и показал ей, что пора закругляться.

Попробуйте-ка Дарченко закруглить, подумала Аня.

А Дарченко ораторствовал:

– Только наставление подрастающего поколения в духе верности памяти отцов спасет наше уставшее и разочарованное общество!

Коллективный громкий, но невнятный ответ проре́зал пронзительный голос смешно выряженной в драп и кружева детской писательницы Бирюковой:

– А матерей?

– Не цепляйтесь к словам! – отрезал Дарченко. – Я говорю о вечных ценностях, не надо тут этих феминизмов и толеразмов!

Боже, подумала Аня, – и тут гомон перекрыл бас из соседнего угла:

– Прошу прощения, у меня тупой прагматический вопрос. Вот просто тексты, без воспитания, толеразма, патриотизма и сорокалетней выдержки, к рассмотрению принимаются?

Дарченко, как и остальные, нашел глазами обладателя баса, мускулистого красавца модельного вида в черном, – вот и «Under Armour» к «Шанели» в наших щах, отметила Аня, – и снисходительно поинтересовался:

– Вас как величать, молодой человек?

Красавец поводил лопатками по стене и неохотно признался:

– Клим.

– Открою вам, юный наш дружок Клим, творческий секрет: не бывает «просто текстов», – принялся вещать Дарченко, накручивая себя с каждым словом. – Наша миссия – противостояние ржи зла, коя давит всё сильнее с каждым днем! Недаром сказано: «Довлеет дневи злоба его»!

На последних словах он взвизгнул так, что на секунду повисла пауза. И в этой паузе все услышали, как Аня хихикнула – и тут же испуганно замолкла, вцепившись ногтями в пластыри.

Дарченко, пригвоздив ее мутноватым взглядом, пожевал губами и отчеканил:

– Вы бы лучше старику чайку налили, чем хихикать над священными словами, которых не понимаете, милочка.

Милочка, повторила про себя Аня сквозь незнакомое леденящее чувство, поднявшееся от легких к глазам.

Дарченко был совсем не похож на преподавателя линала Фурсова. Но это внешне. Внутри они совершенно одинаковые. Старые самоупоенные болваны, ценящие единственное удовольствие – унижать других, чтобы самим себе показаться возвышенными.

Аня отвела взгляд от тихо всполошившейся Наташи, шагнула к столу и принялась размеренно излагать, наливая кипяток и окуная в стаканчик вынутый из коробки пакетик:

– «Довлеет» значит «хватает», «дневи злоба» – злоба дня. Всё вместе значит «Каждому дню достает своих забот». Мировое зло тут ни при чем. Осторожно, горячий.

Дарченко обалдело принял от Ани бумажный стаканчик, набирая воздух для отповеди. Наташа с Баженовым переглянулись.

Дарченко, старательно скривившись, начал сквозь болботание публики:

– Если бы молодость знала!..

Его оборвал Клим, серфивший в телефоне:

– Так и есть, «своих забот хватает».

Он поднял руку с телефоном, демонстрируя экран. Будто в пандан ему поднял руку Баженов.

– Коллеги, минуточку внимания!

Он с улыбкой выждал, пока уляжется гомон, и продолжил:

– Вкратце подытожим. Возрожденный журнал «Пламя», конечно же, будет развивать традиции матерей, отцов и вообще всё хорошее и доброе. Мы убедились, что культурный потенциал области по-прежнему грандиозен. Всем нам, как верно отметили, будет довлеть. Осталось выбрать. И пусть победит сильнейший.

Публика осторожно переглядывалась, выискивая сильнейшего.

– Этим и руководствуемся при отборе, не забывая о балансе традиций и современности. «Пламя» возгорается из разных искр.

– Господь, жги всех, – вполголоса отметил Клим.

Наташа сурово уставилась на него. Клим потупился. Баженов усмехнулся и вышел на финишную:

– Стартовую коммуникацию будем считать налаженной. С конкретными вопросами лучше обращаться к моему ассистенту Наталье Викторовне Тобольковой, прошу любить и жаловать.

Он указал на Наташу. Несколько человек подхалимски зааплодировали, и громче всех, конечно, Дарченко.

Наташа кивнула и сделала полшага вперед.

– Еще раз спасибо огромное, что пришли. Нам правда стало легче понимать, где мы находимся и как сделаем первый шаг. Мои контакты в раздатке, внизу листочка – ну, бумажки, которые вы брали на входе.

Слушатели закивали, некоторые принялись шуршать бумажками, подслеповато всматриваясь в мелкие буквы.

– Сайт журнала предполагается запустить с нового года, но во всех соцсетях мы уже есть. Подписывайтесь, лайкайте, делитесь, участвуйте, информация будет постоянная и интересная. Заниматься этим будет Анна Маркова…

– Да все уж будем заниматься, изо всех сил, – перебил ее Баженов. – На этом, коллеги, первую встречу общественного совета журнала «Пламя» объявляю состоявшейся и закрытой, всем спасибо!

Народ, поаплодировав, разобрал вещи и побрел к выходу под вялую беседу. Баженов повернулся к Наташе.

– Ну что, по-моему, всё чудесно. Будет о чем доложить. Молодец.

– Стараемся, Сан Юрьич.

– Так и надо. Первый номер собран?

– Сперва вы должны утвердить…

– Утвержу, утвержу. Еще что-нибудь срочное? Мне просто бежать…

– По второму номеру и дальнейшим вопрос, – твердо сказала Наташа, подзывая Аню. – Вот, познакомьтесь с Аней, она будет помогать с обработкой и подбором…

Баженов повернулся к Ане, лучезарно улыбаясь и собираясь что-то сказать, но не успел. В локоть ему вцепился топтавшийся рядышком Дарченко и повлек Баженова к двери, размахивая свободной рукой в такт словам:

– Александр Юрьевич, вы очень правильно сказали про традиции и новое. Мы нашим творческим союзом всегда пытаемся сочетать, потому смело готовы побороться за место на страницах…

Очередной взмах Дарченко снес стопку газет, возвышавшуюся у входа. Колоды слежавшихся листов посыпались на пол, цепляя и обрушивая соседние стопки, и разъехались по всему полу. Дарченко растерянно осмотрелся и поспешно сказал:

– Простите, бога ради, я соберу.

Баженову пришлось удерживать его от немедленного приседания.

– Ой, ну что вы! Помоложе есть специалисты, им и карты в руки. Э-э, вот вы, наведете ведь порядок?

Он смотрел на Аню, улыбаясь. Наташа незаметно вздохнула и пообещала:

– Наведем. В четыре руки быстрее.

Она присела и смела газеты в первую стопку. Баженов сказал:

– Нет-нет, Наталь Викторна, вы со мной, пожалуйста, пару моментов обсудить надо.

Наташа, не без труда поднявшись, водрузила собранную макулатуру поверх кипы и посмотрела на Аню, пожав плечами. Та кивнула.

Баженов улыбнулся ей еще лучезарнее.

– Спасибо, э-э…

– Аня Маркова, – отчеканила Наташа.

– Спасибо, Анечка. Дневи злоба, увы.

Баженов с Наташей вышли. Следом поспешил Дарченко, напоследок смеривший Аню победным взглядом.

Ни чай носить, ни убираться – ни в жизнь, подумала Аня тоскливо, присела и начала скучивать бумажный хлам.

Релиз не давался. Не было в нем смысла (как и во всём остальном).

Леночка давно ушла. Постылый кабинет звенел пустой заброшенностью, коридор и бывший секретариат, спешно переименованный в конференц-зал, кажется, тоже. Голоса́ оттуда больше не доносились.

Паша набрал очередную фразу, стер ее и отправился к Наташе.

Он постучал, дернул ручку, огляделся и прошел к конференц-залу, заглянув по ходу в пару приоткрытых дверей, за которыми высились баррикады бумаг и старой мебели.

За дверью конференц-зала было повеселее: среди разбросанных газет гусиным шагом перемещалась, пыхтя и хмурясь, Аня. Паша не сдержал злорадной улыбки, устыдился этого и дернулся помочь, но услышал цокот каблуков в дальнем конце коридора. От лестницы к своему кабинету шла Наташа. Паша поспешил ей навстречу.

– Наташ, отвлеку на секунду?

– Топал-Паша́, потом, может? – утомленно сказала Наташа. – Занята очень.

– Да я быстро.

Наташа, вздохнув, отперла дверь, виновато глянула в сторону конференц-зала и вошла в кабинет. Паша устремился за ней, не заметив, конечно, что вслед ему смотрит застывшая в позе лягушки Аня. Она чихнула, потерла нос запястьем и вернулась к работе с удвоенной злой энергией.

Наташа прошла к столу, уселась в некотором отдалении от него и указала на ободранный стул.

– Садись.

– Да не, я так, – сказал Паша, переминаясь у входа.

– Хорошо, только давай быстрей. Правда – времени нет совсем.

– Ага. Наташ, короче, я к вам хочу. В «Пламя», в смысле.

– В штат? – деловито уточнила Наташа.

Паша обрадовался и испугался:

– Да. Нет. Как-нибудь. Писать, короче, для вас.

– В штат не получится, – отрезала Наташа. – Штата тупо нет. Я да Анька вот теперь, всё. А писать – Полли, это без мазы. Гонораров нет, а если будут, то копье совсем.

– Я понимаю. Готов. Мне по приколу.

– По приколу, – повторила Наташа безнадежно. – Пабло, родной, ты полстранички рекламы из себя неделю давил, как Чехов раба, да так и не справился… Чего же по приколу натворишь? Очнись, пожалуйста.

– Понял, – сказал Паша. – Ладно.

Он развернулся к двери и взялся за ручку. Наташа взглянула на него с жалостью и потянулась к сумке с ноутбуком, но тут же вернулась в исходное положение. Паша заговорил, не поднимая головы:

– Наташа, я журналист. Не лучший. Нормальный. А нормальный журналист рекламу писать не умеет. Любая умная девочка умеет, а журналист не должен. Это, сука, западло. Я фактуру рою и излагаю. Я что, виноват, что негде излагать? Я, что ли, все газеты и сайты?..

Он резко умолк, махнув рукой, и открыл дверь.

Наташа, нахмурившись, окликнула:

– Павел, погоди.

Паша застыл, не оборачиваясь. Наташа, подумав, заговорила медленно и будто через силу:

– Первое. Гонораров нет, как я и сказала. Пока, а там посмотрим. Второе: темы – свои, эксклюзив, без прыжков и ужимок. Криминал – значит, строго криминал, но без дерзостей. Третье – это не информашка в газету, не выпердыш в «дзен» и не лонгрид в «телегу». Это – материал для литературного журнала.

Паша медленно повернулся к ней, расплываясь в улыбке. Наташа продолжала:

– Четвертое. Не в ущерб основной работе. Не хватало мне предъяв от рекламщиков: «Из-за тебя Паулюс госконтракт с мэрией завалил».

– Да сдал я всё, – счастливо возразил Паша.

– Вообще не волнует. Не для того я от вас удирала, чтобы опять в курсе быть. Последнее. Согласование и сдача – через Аню. Она мелкая, без опыта и т. д., но это она определяет, годятся ли тема, заявка и итоговый текст. Первая и последняя инстанция. Согласен – договаривайся с ней. Нет – извини.

Наташа извлекла из сумки ноутбук, раскрыла его на коленях и уставилась на экран, больше не обращая внимания на Пашу. Тот, подумав, вышел, мягко прикрыв дверь.

Наташа бросила на дверь быстрый взгляд, вздохнула и попыталась сосредоточиться на тексте. Безуспешно. Она извлекла из сумочки телефон, положила его на клавиатуру, открыла приложение знакомств и принялась смахивать с экрана фото старательных мужчин.

Паша вышел в темный коридор, сунул руки в карманы и понуро размышлял с полминуты. Потом вскинул голову, посмотрел в левый и правый концы коридора, резко развернулся и замахнулся для мощного удара по двери Наташиного кабинета, но сдержался.

– Да ну их нахер, – прошипел Паша и решительно зашагал в сторону своего кабинета.

На полпути он остановился, развернулся и так же решительно зашагал к конференц-залу. Паша постучал в закрытую уже дверь и распахнул ее с деловитым:

– Аня, можно?..

Он некоторое время всматривался в пыльную темноту, затем прикрыл дверь и снова сунул руки в карманы, привалившись к стене в размышлении, унылом и почти беспросветном, как коридор, упиравшийся в широкое облупленное окно, за которым висел тот же унылый сумрак, изредка проколотый или подвинутый далекими фонарями, люстрами и светляками экранов.

Даже зная, куда именно смотреть, почти невозможно было различить совсем тусклое зашторенное окно, которое обозначал на стене только отсвет мимоезжих машин. Комнату за шторами подсвечивал лишь экран ноутбука, на котором мелькали вкладки браузера, закрываемые одна за другой. На вкладках можно было напоследок разглядеть фотографии здания издательства, его схемы, текст «Распространение огня в административных зданиях» и кадры с трупами в форме охранника.

Змей – он предпочитал, чтобы его называли так, хотя называть было особо некому, – выдохнул клуб пахучего пара, поскроллил вверх-вниз группу журнала «Пламя» в соцсети, убеждаясь, что новых комментариев не появилось, – и вдруг трижды выбросил перед собой кулак. На втором выпаде тускло блеснул торчащий между пальцами узкий клинок, на третьем его как не бывало.

Змей встал и сразу будто канул во тьму. Пошуршав там, он вернулся к столу в куртке и бейсболке, козырек которой затенял лицо.

Змей убрал в карман телефон и выключил ноутбук, мелькнув зажатыми в кулаке белыми перчатками строительного вида. Разнеслись и опали в темноте звуки обувания и щелчки замка. Комната на миг осветилась слабенькой лампой с лестничной площадки.

Дверь хлопнула, убрав свет. Остались мрак и тишина.

Аня, растирая руки, вошла в свой кабинетик – пыльный, обшарпанный и захламленный, как и весь этаж. Сейчас этого можно было не замечать: каморка освещалась только старой настольной лампой. Конус света выхватывал из темноты живописную кипу рукописей на древнем столе с побитой полировкой. Было в этой картине что-то фламандское, разве что черепа не хватало.

Аня подошла к столу, посмотрела на рукописи, на почерневшие пластыри, на мутное окно – и длинно вздохнула. Она очень устала сегодня.

Аня проверила время на телефоне, положила его на стол, сняла со спинки кресла куртку, попутно щелкнув выключателем, и завозилась в темноте, одеваясь. Это оказалось непросто; досадливо бормотнув, она нашарила телефон и включила фонарик. Свет, пометавшись, выхватил кусок потолка, который с жужжанием пополз к двери. Аня замерла в ужасе, пока луч, кувыркнувшись по стене, не стукнулся об пол.

Лишь тут она сообразила, что ей звонят. Аня, задышав, присела, схватила старательно вибрирующий телефон, погасила фонарь и ответила на вызов по громкой связи – совсем громким шепотом:

– Соф, чего трезвонишь средь ночи? Испугала!

– Тебя устроили бояться по ночам на полставки? – деловито поинтересовалась Софья.

Аня еще раз проверила часы, мотнула головой и смущенно объяснила:

– Тут темно просто.

– А ты голая, понятно. И занята очень, поэтому на сообщения не отвечаешь.

– Тут просто дел навалилось сразу – собрание, архив, и я… В смысле голая? Да ну тебя нафиг!

– А тебя на что, прости? Теперь понятно, почему маме про работу не говоришь.

Аня, хихикнув, присела в кресло и, естественно, зацепила краем куртки стопку бумаг на краю стола. Папки посыпались на пол. Аня ойкнула. Софья спросила:

– Это был возглас наслаждения или ужаса? Ань. Ань!

Аня, присев, попыталась собрать всё на ощупь, не преуспела, встала и включила свет, пояснив с досадой:

– Да тут пирамиды рушатся, прости. Из бумаги.

– Понятно. Из ценной, надеюсь. Ждать тебя сегодня?

– Ага, уже выхожу. Ставь чайник.

– Слушаюсь, моя госпожа. Может, встретить тебя? Голос у тебя чего-то крипи-крипи.

– Не сочиняй, – отрезала Аня. – И пару печенек мне оставь хотя бы. Всё, давай, я выдвигаюсь.

– О, спасибо, что напомнила, бегу доедать. Пока-пока.

Аня отложила телефон, некоторое время разглядывала разметавшиеся по полу бумаги, вздохнула, быстро собрала их в кипу подальше от края стола и потянулась выключить свет. Рука застыла в воздухе и легла на верхнюю папку-скоросшиватель, серого картона, заманчиво древнюю, пухлую и строгую по сравнению со скучными пластиковыми или растрепанными стопами на скрепках.

Аня открыла ее, быстро пробежала первые строки, подняла бровь, перелистнула несколько пожелтевших страниц, хмыкнула, закрыла папку и аккуратно положила ее на пол рядом с креслом. Сдержать легкое кряхтение при этом не получилось: физические упражнения еще в школе давались Ане с трудом.

Она взяла вторую рукопись, пробежала начало, перебросила несколько листов, хмыкнула громче и уже не так бережно водрузила поверх первой забракованной папки. Взяла третью, вчиталась, застонала и разжала пальцы. Папка шлепнулась поверх первых двух и криво сползла на пол. Аня глянула вниз, явно выбирая между необходимостью поправить конструкцию и нежеланием трогать рукопись снова. Победила брезгливость.

Аня отряхнула руки, вынула из кармана санитайзер, но, прежде чем пустить его в дело, без особой надежды открыла очередную папку, выглядевшую поновее, пластиковую голубую. И неожиданно рассмеялась.

На титульном листе пачки, схваченной стандартным скоросшивателем, стандартным же шрифтом «Times New Roman» значилось: «У.К.-В. Недостойский. Наказание преступления».

Аня, ухмыльнувшись, открыла первую страницу и начала читать. Улыбка постепенно сошла, лицо стало внимательным, потом озадаченным. Аня перевернула страницу и, не отвлекаясь от чтения, медленно уселась в скрипнувшее кресло, убрала санитайзер и крем, потом так же медленно выбралась из куртки, не глядя расстегнула сапожки и стащила их.

Она забралась коленками на кресло и с детской жадностью пожирала текст, упершись локтями в стол. Аня часто дышала, пальцы бродили по виску, будто поправляя несуществующие очки. Другой рукой она прижимала уже отлистнутые страницы, которые норовили закрыться и отбрасывали на строчки густую кривую тень. Аня досадливо дернула рукопись ближе к лампе и, нахмурившись, перечитала: «Игра в изысканнораскиданный бисер, затеянная запятнанными краской листами и плотнокартонными объемами в мрачно зловонном аппендиксе за прямой лифтовой кишкой, сулила материальный выигрыш только неполноценному разумом существу».

Аня мотнула головой и решила: нет. Не так. Просто: коробки и пачки газет рассыпались по темному закутку за лифтом.

Коробки и пачки газет рассыпались по темному закутку за лифтом. Свет из окон над лестничными пролетами сюда почти не доходил, зато были слышны возня, сопение и постукивание.

Квартирная дверь щелкнула замком и медленно раскрыла небольшую щель, перехваченную цепочкой. На площадке светлее от этого не стало: в квартире висел такой же полумрак, совсем не разбавленный излучением бормочущего телевизора.

Старуха, одетая в просторный цветастый халат, сердито рассмотрела из-за цепочки парня в синей униформе. Тот ползал по плиточному полу, собирая газеты и то и дело задевая плечом, каблуком, коленом стенку, дверь квартиры или лифта.

– Чего надо? – вопросила старуха строгим басом.

Парень замер в неловкой позе, встал на колени и распрямился. Стопка собранных было листов тут же рассыпалась, порхая в разные углы.

– Я от мэрии, – сказал он почему-то чуть нараспев, виновато следя за одним из листов. – Пенсионерам подарки к празднику разношу. Упаковка лопнула. Простите, сейчас соберу и дальше пойду.

– Какому еще празднику?

– Так День пожилого человека.

– Он же осенью вроде.

– Всемирный осенью, а наш сейчас.

– Вечно у них так, – пробурчала старуха и не выдержала: – А что за подарок?

Парень пожал плечами.

– Не знаю, тут упаковано. Электроника какая-то, дополнительные каналы ловить вроде. Ну и газета с лотереей, она беспроигрышная, пятьсот рублей или тысяча. Мелочь, конечно…

Старуха перебила:

– Ничего себе мелочь. Пара таких мелочей – и полпенсии моих. Я вообще-то пенсионер, мне-то полагается подарок?

– А какая квартира?

– Шестая, написано же.

Она ткнула пальцем над цепочкой в сторону цифры на двери.

Парень, сдержанно кряхтя, встал, извлек из кармана на животе листок, сделал шаг к лестнице, ловя свет из подъездного окна, и изучил список. Парень был невысоким и тощим, не дерзил и явной угрозы не представлял, но старуха всё равно следила за ним в оба.

– Да, есть такая. Хорошо, что сказали. Вот.

Он подобрал одну из коробок, положил на нее газету, подошел к двери и протянул старухе.

Коробка в щель не пролезала. Парень, повертев, аккуратно поставил ее у порога и сказал:

– Потом возьмете.

Старуха метнула взгляд на коробку, на парня, снова на коробку и с подозрением спросила:

– А расписаться где-нибудь?..

Парень махнул рукой, огляделся и, помявшись, поинтересовался:

– Простите, а у вас ненужной веревочки нет? Ну или пояска там, провода. Мне бы связать, а то не дотащу.

– Поищу, – сказала старуха и захлопнула дверь.

Она щелкнула замком и некоторое время стояла, прислушиваясь, в чистенькой полупустой прихожей, где всей обстановки – половичок, рядом пара обуви, на вешалке плащ и зонт, чуть дальше столик с телефоном. Болботание телевизора здесь было громче, но из-за двери всё равно доносились возня и шорох. Старуха, стараясь не шуметь, сняла цепочку, медленно и почти беззвучно отщелкнула замок, приоткрыла дверь и выглянула.

Парень ползал, выстраивая стопки вдоль стены.

Старуха открыла дверь пошире, с трудом нагнулась, схватила коробку с пришлепнутой сверху газетой, затащила добычу в прихожую и с еще большим трудом выпрямилась.

Она бросила опасливый взгляд на дверь и сосредоточилась на коробке. Распаковать ее оказалось непросто: ногти скользили по скотчу, в несколько слоев залепившему все щели и кромки так, что поди найди кончик, который можно уцепить.

– Там ножом лучше, – сказал парень. – Помочь?

Старуха вздрогнула и развернулась ко входу. Парень стоял в проеме приоткрытой двери, натягивая строительные перчатки, и разглядывал старуху из-под длинного козырька. Странно разглядывал, как будто ласково, – хотя понять выражение полускрытого лица было непросто.

– Сама разберусь, – отрезала старуха, стараясь не дрогнуть голосом. – Вам чего еще?

– Веревочку, говорю же. Эх, жаль, халат у вас без пояса.

Старуха, моргнув, сделала шаг к телефону. Парень обрадовался:

– О, точно. Телефон. Можно же провод взять.

Старуха, опешив, посмотрела на телефон и спросила с возмущенным изумлением:

– А как, интересно, я звонить буду?

– А никак, – пропел парень почти нежно. – Тебе и не надо больше.

Он захлопнул дверь ногой и стремительно шагнул к старухе.

– Добрый вечер, – донесся мужской голос от двери.

Аня вздрогнула и едва не грохнулась с кресла, на котором так и стояла коленями. Облепленные грязным пластырем пальцы зашарили по рукописи будто в поисках защиты.

– Анна, простите, не хотел пугать, – поспешно сказал Паша. – Я Павел Шевяков из «First media», мы виделись давеча, вы еще помогли там с текстом…

Аня вгляделась в еле различимый силуэт, прерывисто выдохнула, вдохнула и ответила, злясь больше на себя, чем на визитера:

– Здрасьте. Я помню, конечно. Спасибо.

Она неловко завозилась, садясь, как принято в учреждениях, и вслепую ловя сапожки.

– За что спасибо-то? – удивился Паша, осторожно приближаясь к столу:

Аня смущенно пояснила:

– Без вас меня бы и не заметили.

– А. Да ну, ерунда. Вас бы по-любому заметили, там по одной строчке сразу всё видно. Не то что у меня.

– Павел, ну что вы такое говорите.

Паша, размашисто показав, что хватит, пожалуй, об этом, зацепился штанами за угол невидимого в темноте стула – микрошеренга выстроилась возле стены, лишив пространство возможности вольного маневра. Он чуть попятился и решительно сменил тему:

– У меня маленький вопрос, точнее, предложение по «Пламени».

Аня моргнула.

– С этим к Наташе лучше, наверное.

– А она как раз к вам сказала.

– Да? Ну, если недолго, а то поздно.

Услышав разговор в кабинетике Ани, Наташа остановилась у приоткрытой двери. Молодежь беседовала, не замечая ее. Вернее, вещал преимущественно Паулито, но Аня слушала увлеченно и перекладывала его гон не столь холодными, как надеялась Наташа, репликами.

– …Не-не, какая поэзия. И не проза. Лонгрид такой, без понтов, тру детектив, можно даже мини-сериалом как раз, про бандитов или еще кого, – излагал Паша с ловкостью и жаром, которых так не хватало его текстам. – Я же только сейчас копирайчу, так-то три года на криминале сидел, пока «Вечерка» не закрылась. Ну и сверху команда пошла про преступность особо не писать. Народу, говорят, это не надо.

– Тогда и «Пламени» не надо, наверно? – предположила Аня.

Наташа одобрительно кивнула. Паша не смутился:

– Про прошлое-то можно. Губер и мэр сменились, ментовское начальство тоже, у них же ротация. А следаки остались, рассказать могут всякое. Я поспрашиваю, если в принципе идея про лонгрид изжоги не вызывает. Ну или цикл можно сделать: самые знаменитые налеты, самые крупные хищения и так далее. Я бы как-нибудь повернул, чтобы не скучно.

Он посмотрел на Аню с плохо скрытой мольбой, так раздражавшей Наташу.

– Ну… – протянула Аня неуверенно. – Это интересно, наверное.

Наташа, раздраженно мотнув головой, ушла к лестнице.

Паша решил не отвлекаться на удаляющееся цокание. Надо ковать, пока горячо.

– Очень, – заверил он. – Я-то мелочевку в основном писал: бытовуха, массовая драка, вице-мэра арестовали и так далее. Но жесть тоже попадалась. Нормально покопаться – на цикл хватит, «Декстер» типа или Харри Холе.

Аня оживилась:

– О. Я как раз вроде этого читаю, из архива «Пламени», рукопись про маньяка. Если на очерк наберете, можно рядом с ним этот роман дать, хотя бы фрагментами. Крипово получится, жизнь круче вымысла и наоборот.

– Кстати, – одобрил Паша. – Вымысел-то огневой?

– Начало жесть, не оторваться, потом хуже. А стиль вообще…

Аня передернула плечами, открыла страницу, заложенную полоской бумаги, и с выражением прочитала:

– «И строгость его воли, сбросив с плеч много лет копившуюся тяжесть грез и несбывшихся снов, выскребла наконец постоянно ноющую язву в душе и, незримой искрой пробежав по проводу, пересекла» – именно «пересекла» – «ток ее дыхания». Такоэ. И запятые наугад все, естественно.

Пока она читала, Паша сперва улыбался, потом принялся хохотать, чем дальше, тем громче, покачиваясь на слабеющих ногах.

– Повествование как бы от лица убийцы, – объяснила Аня, едва удерживая смех. – Серийного. Причем «Алиэкспресс» этот кринжит страницы с двадцатой, а начало спокойное. Пугающее так… всерьез.

Паша продышался и сказал, вытирая слёзы и заболевшие щёки:

– Чума. Но жаль, что только начало знойное, я бы про серийника на нашем материале почитал. И жаль, что у нас такого материала не было.

– Думаете, жаль? – уточнила Аня с удивившей ее саму игривостью.

Паша смутился:

– В смысле, писать особо не о чем. Ну, вы поняли.

Человек, стоявший за голым деревом через дорогу от входа в издательство, проводил взглядом Наташу, еще раз обежал взглядом темный фасад, вынул телефон, скопировал номер со страницы журнала «Пламя» в соцсети, нажал иконку вызова и поднес трубку к уху.

Петр Карпович отложил журнал со сканвордом и неодобрительно уставился на телефон. Телефон был зеленым, древним и подмотанным такой же древней красной изолентой – наверное, еще праправахтером, работавшим в издательстве в куда более славные, но всё равно не слишком богатые времена.

Орала реликвия пронзительно. Звонок, ревербируя, обегал все углы сумрачного холла и ссыпался к конторке охранника и следующей трели. Правда, следующая трель случалась не всегда – днем звонок перехватывали бухгалтерия и рекламная служба, в которых еще сохранился городской телефон. Да и проклятые спамеры давно добрались до ведомственных номеров и названивали круглосуточно. Такие вызовы сбрасывались после третьего звонка, поэтому Петр Карпович, с трудом сдерживаясь, ждал четвертого.

На сей раз дождался и схватил трубку.

– Охрана.

– Это издательство? – уточнил мужской голос. – Здравствуйте. А могу я с редакцией поговорить?

Хулиган или пьяный, подумал Петр Карпович, голос издевательский, напевает будто, и отрезал:

– Нет, не можете. Звонок на охрану пришел, значит, в редакции никого. Вы в какое время звоните-то, пораньше надо было.

– А в «Пламени» тоже никого?

– Как? – удивился Петр Карпович, поводил пальцем по списку арендаторов, который и так помнил наизусть, и отрубил: – Нет тут никакого «Пламени».

– Журнал «Пламя», литературный, – терпеливо протянул собеседник.

Не издевается, а всегда так говорит, как вьетнамец, сообразил Петр Карпович с легким сочувствием, заодно и вспомнил:

– А! Был такой вроде, но сто лет как закрыт. Нет никаких журналов тут давно, и газет тоже.

– А архив когда работает?

– Архив? Молодой человек, мне откуда знать? Утром по этому же номеру… Алло. Алло!

Он строго посмотрел на трубку и опустил ее на рычаги. На о́кна вокруг дверного тамбура он не смотрел. И даже если бы смотрел, не увидел бы, конечно, сквозь отражающее холл стекло человека в темной одежде, неторопливо переходящего улицу и хромающего всё заметнее по мере приближения ко входу. И уж тем более не разглядел бы, как человек в такт шагам потряхивает правой рукой в белой строительной перчатке, и между пальцами через раз высовывается черенок чайной ложки, заточенный, как клинок.

Наташа медленно толкала по почти пустому супермаркету почти пустую тележку: на дне скорчились обезжиренный творог, пачка молотого кофе и упаковка зеленого салата. У алкостеллажа Наташа замерла, не отрывая глаз от строя водочных бутылок, но почти силой передвинула себя к полкам с вином и задумалась.

Скучающая кассирша издали полюбовалась мизансценой, сверилась с часами в телефоне, хмыкнула и громко сообщила в пространство:

– Отпуск алкоголя прекращается в двадцать три ноль ноль!

Наташа будто не услышала.

Кассирша на тот же манер добавила:

– Местное время двадцать два пятьдесят четыре!

Наташа, покосившись на нее, выхватила из шеренги ближайшую бутылку, поставила ее в тележку и направилась к кассе, на ходу извлекая из сумочки зашумевший телефон. На экране появился мужской портрет, под ним сообщение. Наташа замерла, сосредоточенно покусывая губу.

Выпрямившаяся было кассирша опять откинулась на спинку кресла и подала сигнал скучавшему в углу охраннику. Тот посмотрел на Наташу, на часы и придвинулся поближе.

Наташа, обдумывая каждое слово, напечатала ответ, развернула тележку, вернулась к стеллажу, поставила бутылку на место и, подмигнув кассирше, нашла и вызвала номер в телефоне.

– Эль, приветик, – сказала Наташа. – Прости, что поздно, вопрос жизни и наоборот. Других не бывает, точно. Завтра полчасика для меня не найдется? Укладка, всё. У меня обстоятельства, да. Двойной счетчик. Ну прости. Ты понимаешь. А что делать. В пять? Шик. Спасибо, родная.

Она подкатила тележку к кассе и разгрузила, широко улыбаясь. Кассирша, поймав взгляд Наташи, показала глазами на стоечку с презервативами. Наташа, оглянувшись, отмахнулась со смешком:

– Первое свидание, не положено.

И добавила, понизив голос:

– У меня их склад уже. Склад!

Кассирша кивнула и сказала, метнув испепеляющий взгляд на охранника:

– Вот что им еще надо, идиотам? С вас пятьсот семьдесят пять. Оплата по карте?

Она провела платеж и вернула карту со словами:

– Пожалуйста. Удачи, подруга.

– Всем нам, – откликнулась Наташа.

Аня затащила высокую стопку рукописей в кабинетик, водрузила ее на крайний стул в ряду уже заставленных кипами старой бумаги и чихнула. Нахмурившись, взяла верхнюю папку и некоторое время баюкала, не раскрывая и глядя не на нее, а в сторону стола. Выдохнув, будто перед нырком, она решительно хлопнула папку обратно, села за стол, выдернула верхний ящик, извлекла оттуда рукопись в голубом скоросшивателе, бережно выложила перед собой, открыла и нырнула в чтение, попутно расстегивая сапожки.

В косяк открытой двери постучала Наташа.

– Архивариус в собственном соку. Привет-привет. Ты плачешь у окна?

– Здрасьте, – сказала Аня, стараясь не смутиться. – В смысле? А надо?

– Поколенческий гэп в чистом виде, – отметила Наташа. – Ладно, и так вижу, что сильная женщина. Girl’s power! Пошли, поможешь рельсы укладывать.

Она унеслась с цоканием. Аня, недоумевая, обулась, спрятала рукопись в стол и побежала следом.

Рельсы оказались, как и положено в пределах издательства, древними газетами и листовками. Теми самыми, что Аня частично собирала с пола накануне вечером. Но их правда надо было укладывать – на широченную низкую тележку, припаркованную у входа в конференц-зал. В проем тележка никак не проходила, Наташа с Аней убедились в этом, покорячившись в попытках придать транспортному средству диагональные и иные несвойственные положения. Пришлось действовать по схеме, сработанной, по словам Наташи, еще рабами Рима: выхватывать из колонны стопу, выносить на порог и бережно укладывать на тележку. Вдвоем это вправду было и легче, и менее противно: не требовалось прижимать пыльные пачки бумаги к животу.

– Мышь попадется – не ори, – предупредила Наташа, кивая, чтобы Аня взялась за очередную кипу со своей стороны. – И я попробую сдержаться. Раз-два-а. В ночи… Санэпидстанция… Травила… Порожек, осторожно. Ставим.

Они аккуратно, без шлепка, опустили на тележку гигантскую стопу газет и пошли за новой кипой.

– Нет чтобы сперва хлам вывезти, потом травить. Или хотя бы на дам тяжесть не сваливать. Сильный пол, блин. Раз-два.

– Можно было Павла подтянуть, – предложила Аня. – Крепкий такой вроде.

– Так нет его. Все крепкие задним числом, а как переднее понадобится – оюшки, никого. Так и не послала его вчера?

– А надо было?

– Предполагалось, честно говоря, такое развитие событий, – сказала Наташа напористо. – Так, берись здесь, вместе. Раз-два-три.

– Он интересное… предложил… Ретро-криминал такой, детектив… или, как это… Процедурал.

– Ох. Пышный про-це-дурак. Кладем. Ань, ну ты же видела, как он пишет.

Аня сдаваться не собиралась.

– Видела. Скучновато, но мысли есть, это главное.

– Шпаргалка моя была, поэтому мысли, – объяснила Наташа. – А от души он, как любой криминальный репортер, приучен излагать шершавым языком релиза, «нигде не работающий ранее судимый», да еще с юморком мусорским. «Удалая парочка охотников за чужими кошельками, выходя в изрядном подпитии на большую дорогу, еще не подозревала, что не одобренные законом приключения обернутся» – ну и так далее.

– Я послежу, чтобы так не было, – сказала Аня. – И предупрежу.

Наташа вздохнула.

– Ну, сама смотри. Проще-то послать, я его с этим намерением к тебе и отправила. А ты добрая, оказывается. Вот беда-то. Но еще не поздно.

Аня, мотнув головой, упрямо добавила:

– Там же еще интересно можно отыграть: текст Павла рядом с романом из архива, там как раз криминал.

– Ух ты, – оживилась Наташа. – Не зря я в тебя сразу поверила. Нашла все-таки жемчужину.

Они плюхнули на тележку очередную кипу газет и отдышались, незаметно разминая плечи. Обе выглядели усталыми, но бодрились.

– Ну, как – жемчужину. Начало – огонь, скандинавский нуар, но как бы у нас здесь. А потом автор включает Достоевского и немножко Крестовского. Стыд и ошибок куча.

– Эх, – сказала Наташа искренне. – Автор известный вообще?

– Вряд ли. Там псевдоним, тупой. И название фейс-палм.

– Эх-эх. А «у нас здесь» – это где, в Сарасовске, в области, в России?

Аня, подумав, с сожалением сказала:

– Не уточняется. Город наш, но не наш.

Наташа сделала восхищенное лицо, Аня, хихикнув, пояснила:

– В смысле, российский, но чтоб прямо Сарасовск – не уверена. Придуманный, конечно. Местами хорошо, местами совсем буэ.

– Пичалька. Привязка к месту или там к реальным событиям спасает, даже если херово написано. Ладно, раз начало хорошее, возьмем его. И финал сразу.

Аня виновато сказала:

– Я до финала не дошла. Стиль все-таки мешает, дебильный, и ошибки всё время исправить хочется. Потом, я бумажные книги для себя сто лет не читала, только учебники. Рукописи тем более.

– Привыкай. Сама выбрала.

– Ага. Он там в середке вообще Сологуба дает, но получается всё равно «Проза.ру». Очень жаль, конечно, вы правы.

– Задолбала выкать. Штрафовать начну.

Аня, снова хихикнув, поспешно кивнула. Наташа на секунду замерла и осведомилась:

– Слышь, мать, Сологуба и Крестовского же нет в школьной программе. И в программе программеров, хе-хе, тем более нет. Ты зачем их читала? И зачем с такой базой не на филфак пошла?

Аня повела плечом и с неохотой объяснила:

– Учителем не хочу, а остальная филология помирает.

– Помрешь мудрым не по годам неучем, – одобрила Наташа.

– Книжку в гроб не положишь, это моя бабушка говорила. А я думала: вот умрешь, я тебе в гроб обязательно…

Аня умолкла и заморгала, глядя в пол.

Наташа мягко сказала:

– В общем, ввязалась – добивай. Куски хорошие есть – прелестно, их и возьмем. А если Павэл-сэбя-нэ-по-товарищески нормальный лонгрид нафигачит – ох, сомневаюсь… Но ты права, они друг друга подопрут. Синергия, минус на минус и так далее. И не суетись, времени еще полно.

Время тратилось удивительно быстро и бестолково.

Доверенные источники из пресс-службы УВД давно разбежались, а новая начальница – судя по голосу, инстадива, как это теперь принято в силовых ведомствах, – принялась снисходительно допытываться, есть ли у Павла Шевякова вообще опыт сотрудничества с правоохранительными органами, а потом предложила прислать по факсу официальный запрос с подписью и печатью журнала «Пламя».

Факс Паша последний раз видел лет десять назад, в существовании печати «Пламени» был совсем не уверен, а в бесполезности официальных запросов убедился еще в прошлой жизни. Отвечают на них длинными бесполезными отписками, к тому же на всякий случай жалуются начальству на непрофессионализм и наглость журналиста.

Поэтому Паша просто пошел в УВД ножками. Он рассудил, что уж поздороваться-то ни один следак, размягченный вчерашним профессиональным праздником, не откажется, тем более с корреспондентом, с которым общался сто лет назад, – а дальше уж как разговор сложится.

А он никак не сложился.

В здание Паша прошел без проблем, не пришлось даже размахивать просроченным удостоверением давно не существующей «Вечерки». Дежурный сержант за стеклом время от времени окидывал холл пронзительным взглядом, который, впрочем, не цеплялся ни за Пашу, ни за старичка и нескольких теток, подпиравших дальнюю стеночку. Теток в несколько приемов забрали с собой выскочившие из-за турникета сотрудники в штатском, старичка, пытавшегося невразумительно скандалить, осторожно вывела и отправила на такси (видимо, домой) пригожая капитанша. Место выбывших почти сразу занимали новые ходоки.

Наконец показалось знакомое лицо – с улицы, расстегивая куртку, вошел следак, который как-то слил Паше смачные подробности про тетку, зарубившую сожителя. Следака звали Русланом, фамилия вроде Бирюков или Банников, но как бы с опечаткой, сам немногим старше Паши, по итогам предыдущего взаимодействия не должен был остаться в обиде, поэтому выглядел идеальной зацепкой. За прошедшие годы Руслан особо не изменился: такой же тощий, в черных джинсах, черная же худи под темной курткой, – а хромал он, возможно, уже тогда, забылось просто.

Паша рванул навстречу ему, протягивая руку:

– Руслан, здравствуйте! С прошедшим! Я Павел Шевяков из «Вечерки», мы с вами как-то общались, если помните…

Руслан пожал руку, чуть замедлив шаг и ожидая продолжения. Павел торопливо начал:

– Я для журнала «Пламя» готовлю статью о резонансных преступлениях…

Руслан, не слушая дальше, ускорил шаг и, махнув удостоверением, проскочил сквозь турникет.

Красиво, подумал Паша, глядя ему вслед с презрением. Хоть бы звук издал, гаденыш. Чтоб тебе и на вторую ногу хромоту поймать, подумал Паша, и тут же отвлекся на вышедшего сквозь турникет подполковника, полного, седоватого и с улыбочкой. Его имени Паша не помнил в упор, но вроде встречал на пресс-конференциях и мероприятиях, которые бегал освещать.

– Здравствуйте, товарищ подполковник, – сказал он, подавая руку. – С прошедшим. Я Павел Шевяков из «Вечерки», у меня просьба к вам.

– Из «Вечерки»? – удивился подполковник, не выпуская руки. – Она же не выходит больше.

Паша смущенно засмеялся.

– Да, к сожалению, но я-то оттуда. Сейчас для журнала «Пламя» материал готовлю, во славу органов, про резонансные преступления, и большая просьба к вам…

– Это через пресс-службу, порядок такой, – сказал подполковник, по-прежнему фиксируя Пашину ладонь.

– Да она отфутболивает, вот я и решил напрямую, – признался зачем-то Паша, хотя уже понял, что толку от подполковника не будет, а вот вред – запросто.

– Понятно, – сказал подполковник, улыбнувшись пошире. – Отойдем-ка.

Он отвел Пашу, как детсадовца, за так и не выпущенную руку к застекленному сержанту, которому довольно звучно приказал:

– Моисеев, вот этого товарища запомни, пожалуйста. Журналист несуществующей газеты, сенсации ищет. Больше сюда не пускать, наглеть начнет – оформляй.

Он отпустил наконец руку Паши и сказал, улыбаясь совсем безмятежно:

– Свободны, молодой человек. Пока.

Паша посмотрел на него, на резко усилившего лицевую бдительность сержанта и сказал, вытирая ладонь о штаны:

– Вы чего ссыкливые такие стали, а? Есть что скрывать, да?

Подполковник немедленно убрал улыбку и спросил:

– Тебя прямо сейчас оформить?

А сержант вскочил и, уставившись на подполковника, поднял трубку старого телефона.

Паша, мотнув головой, быстро зашагал к выходу, чувствуя спиной взгляд двух пар глаз. Взгляд был не пугающим, просто мерзким, как пушистый налет на мусоре. А Паше даже дверью в сердцах шарахнуть не удалось: как раз для таких, похоже, случаев стоял мощный доводчик.

Отойдя от УВД подальше и с трудом успокоившись, Паша полез в записную книжку телефона, а потом и в давно забытый файл с контактами, сохранившийся, к счастью, в почте. Он набирал номер за номером – следаков, дознавателей, оперативников, помощников прокурора, от отчаяния даже фейсу одному звякнул, хотя зарекался не раз. Всё без толку: несколько абонентов оказались недоступными, остальные с разной решимостью, но отказались – рассказать, встретиться и вообще пообщаться.

Согласился только фейс, обрадовавшийся Паше как любимому кузену, но тут уже Паша сообразил, что речь пойдет совсем не о давно забытых днях, и вряд ли из этой беседы удастся когда-либо выпутаться, поэтому поспешно наврал что-то невнятное и развесистое про рекламный текст к спартакиаде военнослужащих, сумел нагнать на собеседника скуку и сумбурно распрощался, а потом на всякий случай внес номер в черный список. Так себе защитное заклинание, конечно, но других, если не бежать подальше, уже и не бывает.

По ходу бесед Паша высадил половину батареи, исшагал весь центр города, осип, порядком продрог и потерял всякую надежду. Начало смеркаться, машин прибавилось, времени не оставалось – завтра надо было ехать в район собирать материал для спецпроекта «Сарасовская елочка», затеянного мэрией в связи с неумолимым приближением новогодних праздников.

Паша давно знал Наташу и не очень ее любил, но помнил, что она держит слово, а пустобрехов не терпит. Соответственно, шанс у Пашиного текста, каким бы он ни получился, есть – особенно с учетом того, что Анька девка хоть мелкая и невзрачная, но вроде понимающая и добрая, вредничать при рассмотрении не будет, а может и помочь с редактированием. Но если текста или хотя бы его плана, способного обрасти фактурным мясом, не будет в течение дня-двух, то и шансов никаких не возникнет. Больше никогда. Придется сдыхать бессмысленным копирайтером – ну, или уходить в курьеры.

Паша почти смирился с такой перспективой и последние звонки совершал уже на автомате, бездумно повторяя ритуальные фразы – приветствия, поздравления, представления и пояснения цели, к которой стремится, – и уже безо всяких чувств жал отбой после неизбежного отлупа. Так, наверное, чувствуют себя наказанные стажеры колл-центров, банковских и бандитских, посаженные на «холодный» обзвон без какой бы то ни было перспективы отклика. И когда предпоследний, кажется, и самый, получается, мусорный звонок обернулся внезапным: «А, Павел, помню-помню, хорошая статья тогда получилась, давайте встретимся, есть что вспомнить» – от неожиданности он чуть не нажал отбой и покрылся жарким потом от ужаса в связи с этим. В коротком, но энергичном комментарии Паша чуть не пустил восторженного петуха, поэтому дальше в основном кивал, расплываясь всё сильнее.

Через пятнадцать минут он ерзал за столиком «Чайничка», изнывая от нетерпения и страха: а вдруг Бакеев не придет, или вдруг Паша его не узна́ет? Честно говоря, ни внешности Бакеева, ни обстоятельств знакомства, ни хорошей статьи, получившейся по итогам, Паша совершенно не помнил.

Бакеев пришел, Паша узнал его сразу, хотя тот сильно постарел, полысел и стал как будто ниже ростом, – и заметка тут же вспомнилась: про массовое отравление казахской якобы водкой. Ничего особенного, но хотя бы не стыдная. Для «Пламени» из этого ничего не вычмокать. Осталось надеяться, что Бакеев занимался не только паленым бухлом.

Уже через пять минут Паша спросил, едва сдерживая восторг: «Вы не против, если я записывать буду?» Бакеев кивнул и спросил с лукавой усмешкой:

– Достойная тема, считаешь?

– Не то слово, – заверил Паша.

– Но объемы там, конечно, – пропыхтела Аня, с подшаркиванием обходя спиной переполненную уже тележку, – просто перебрать… Жизни не хватит.

Наташа в тон ей пропыхтела:

– Так всё перебирать… и не надо… Задача – пяток непозорных выдернуть, и гори остальное… Кладем.

Они, тоненько охнув, водрузили кипу газет на холм, выросший Ане по плечи. Наташа продолжила, устало разминаясь:

– А так-то всё когда-нибудь кончается. Даже бумага. Как сейчас. Уфф. Неужто всё?

Она, пошатнувшись, заглянула в конференц-зал и негромко сообщила:

– Всё. И даже не вспотела. Ура.

Аня вяло обозначила ликование.

Наташа длинно выдохнула, заперла конференц-зал и с отвращением посмотрела на темно-серые ладони. Аня протянула ей санитайзер и крем. Обе принялись растирать руки. Наташа объяснила:

– Ремонт сделаем и нормальную постоянную редакцию здесь устроим. Спасибо, Ань. Теперь марш соцсети охмурять.

– Ы-ы, – сказала Аня, с радостным изумлением понимая, что с Наташей можно общаться легко и свободно, как с бабушкой и Софьей, а больше, пожалуй, ни с кем и никогда. – Может, еще погрузить чего?

– Молодежь любит выкладываться в ютубе и тиктоке, трындеть в телеге и мессенджерах и богически шарит в SMM, – назидательно сообщила Наташа.

– Огась. Но ой там ну-удные все… Кстати, Наташ. У нас же чисто областной проект? Из других регионов, тем более не соседних, читатели нас не интересуют? Поволжье там, Сибирь?

– Особо нет, но интернет-версия нонче поважней бумажной, а интернет один на всех. Так что грубо посылать никого не надо.

– Ы-ы, римейк.

– Ра-бо-та у вас та-ка-я, – нараспев сказала Наташа. – Первый номер спихнем – повеселее будет. Тележку старьевщики отсюда заберут, не трогай даже. Могли бы и загрузить сами, засранцы.

Она улыбнулась.

– Благодарю за службу, товарищ редактор. Ладно, я сегодня добрая: плюем на SMM. За проявленные героизм, стойкость и мужество… А, нет, девичество – так надо теперь, да? В общем, за это всё можешь пораньше свалить.

– Ага, только почитаю еще чуть-чуть.

– Маньяк, – восхитилась Наташа. – Я-то точно прямо сейчас валю. Дела, брат. А ты прямо сейчас беги в бухгалтерию, это восьмой кабинет. Там тебе объяснят, как карточку под зарплату оформить.

Аня, мгновенно просияв, хотела что-то спросить, но не решилась. Наташа сказала:

– Оклад милипизерный. Премии от тебя зависят: сданные и проработанные объемы, трафик, капитализация и другие страшные слова. Чмоке, я на телефоне.

– Спасибо, – тихо сказала Аня и часто заморгала.

Наташа, не услышав, зацокала прочь, но вдруг остановилась.

– Кстати, там рядом, в седьмом, машинистки от безделья изнывают. Можешь им эту хрень в перепечатку отдать, в телефоне читать всё удобней. И мне бы файлик скинула. Интересно же, что за шедевр нас ждал столько лет.

– Да там лучше фрагментами, я как дочитаю, выделю и отдам набирать, конечно. Целиком – ну, жалко же людей просто.

– До-обрая, – протянула Наташа и взглянула на часы в телефоне. – Умеешь заинтриговать. Пошли, посмотрим твою жемчужину.

– Можно я дочитаю сперва? – нерешительно спросила Аня. – Я прямо завтра постараюсь.

Наташа мотнула головой.

– Тут показывать надо. Не волнуйся, я быстро, мне ж бежать пора.

Пока они шли по коридору, Наташа вдруг сказала:

– Забыла тебе важную вещь объяснить. Редактор – человек, который переписывает с мудацкого на человеческий. Это не только замена ненужных слов нужными и не только выбрасывание лишних кусков. Автор, так часто бывает, сам не понимает, что написал. Он думает, что роскошный рипорт со скандального совещания принес, а там существенного только одна реплика в конце через запятую. Задача редактора – увидеть ее и заставить автора сделать новый текст из этой реплики, а старый выбросить нафиг. И ты всегда должна… Слушай, они, похоже, расплодились, пока нас не было.

Аня, сконфуженно оглядев кабинетик, вынула рукопись из ящика заваленного бумагами стола и протянула Наташе. Наташа отвернула обложку, хмыкнула над псевдонимом и принялась медленно листать.

– Я приберусь, простите, – покусав губы, обещала Аня.

– Я тебе деньги, пусть и маленькие, не за уборку платить собираюсь, а за… – рассеянно протянула Наташа и запнулась. – Вот это… Что?..

– Ну там сразу жесть, я говорила.

Наташа стремительно побледнела и замерла, не дыша. Только глаза ее раз за разом сбегали по строчкам вниз и вверх. Через несколько секунд она уронила рукопись на стол, но позы не сменила: так и стояла, уставившись на свою поднятую руку.

– Наташ, плохо? – перепугалась Аня. – Сердце, да?

Наташа вздрогнула и сделала шаг назад, потом еще один.

– Да, – сказала она. – Нет. Вспомнила просто. Шакалы, блядь. Нахер его.

– Наташа… – сказала Аня в ужасе и замолчала, потому что не понимала, как продолжить.

Наташа зажмурилась, от ресниц разлетелись крошечные капли. Она вжала пальцы в губы, будто чтобы затолкать обратно то ли слова, то ли крик, заполнивший горло, развернулась, вышла из кабинета и уцокала по коридору. Поодаль хлопнула дверь.

Аня растерянно подняла рукопись, оглядела ее и отложила. Подкралась к двери, прислушалась, замерев, и тут же поспешно отступила к столу. Дверь поодаль хлопнула снова, щелкнул замок, зацокали каблуки. Наташа в накинутом пальто и с сумочкой, не глядя на Аню, остановилась, покачиваясь, и велела:

– Нахер шакала, поняла?

Аня умоляюще спросила:

– Какого шакала, Наташ?

Наташа приоткрыла рот, захлопнула его, махнула рукой и отрезала:

– Ладно, потом. Всё потом.

Она развернулась и почти побежала к лестнице и по лестнице вниз.

Аня растерянно слушала затихающий цокот.

«Вычурно ажурные раскаты цокота новомодных копыт самоуверенной в присущей безнаказанности самочки вопиюще просеивались…»

Нет, не так, подумала Аня, и продолжила не читать, а будто синхронно переводить в уме, выковыривая смысл и суть из напыщенных глупостей.

Элегантная девушка с цокотом проскочила мимо. Змей не обратил на нее внимания. Ему были куда интереснее возгласы в глубине двора хрущевки, мимо которой он неторопливо шагал, сунув руки в карманы жилетки.

На балкончике второго этажа колыхалась крупная бабка в синем халате в цветочек, то кренясь в сторону тополя, ветка которого почти касалась перил, то боязливо отшатываясь. Она подзывала крупного серого кота, застывшего в развилке тополя:

– Мундисабель, иди-иди сюда, чего дам, кис-кис. Ну иди, миленький, ну свалишься же опять, паразит такой.

Змей медленно приблизился к тополю, разглядывая двор. Соседи увещеваний бабки, похоже, не слышали. Людей не было видно ни на лавочках, ни на балконах, ни за стеклами окон. Призывный взгляд на Змея устремлял только пролетарий, спасавший мир на старом панно, украшающем торец пятиэтажки по ту сторону проспекта.

Бабка заметила Змея, когда он замер в нескольких шагах от тополя.

– Молодой человек! – провозгласила она. – Молодой человек, вы меня слышите? Помогите, пожалуйста! Кот на дерево удрал, паразит безмозглый. Обратно вернуться боится, слезать не умеет. Помогите старухе, пожалуйста. По гроб жизни буду обязана.

Змей, качнув длинным козырьком, подошел к стволу и, поглаживая кору в районе еле заметной надписи «В+К=?», прицельным взглядом смерил путь до кота. Потом снял жилетку, затолкнул ее ворот за ремень сзади и довольно ловко, хоть и явно оберегая правую ногу, принялся карабкаться вверх, не обращая внимания на квохтание бабки.

– Ой спасибо, ой дай бог вам здоровья, молодой человек, а то МЧС больше не приезжает, дармоеды, проголодается – сам слезет, говорят, а у него почки больные, ему нельзя же, осторожней только, молодой человек, умоляю, рукой вон туда лучше.

Змей молча перехватил метнувшегося было прочь кота, запихнул его в мешок, сделанный из жилетки, и спустился, не реагируя ни на вопли и дерганья животного, ни на причитания и благодарности с балкона.

– Ох спасибо-то, – квохтала бабка, – герой молодой человек! Вот сейчас осторожней, ай молодец! У меня третий подъезд, с той стороны вход, сорок шестая квартира, я чай уже ставлю. А тебе, зараза серая, веником по морде сейчас!

Змей понес кота за угол дома, убедился, что никого нет ни с фасадной стороны, ни в темном подъезде, и прихрамывая, но почти беззвучно поднялся на такую же сумрачную площадку второго этажа. На ходу он выпутывал из жилетки сопротивляющегося кота, жестко придерживая его загривок.

Бабка уже ждала его в приоткрытом проеме двери, едва не приплясывая от нетерпения.

– Сюда-сюда, молодой человек, вот спасибо-то, чайку сейчас, закипает уже, орет еще, хлында, больше не сбежишь…

Только тут она разглядела, что Змей держит возмущенно орущего кота за шкирку на весу.

– Ой, молодой человек, зачем так сильно, не надо…

Она задохнулась от недоуменного возмущения, но выразить его не успела: Змей швырнул кота бабке в лицо. Кот с воплем впился когтями, куда смог. Бабка, ойкнув, стремительно попятилась и, споткнувшись о порог, с шумом ввалилась в квартиру.

Змей вошел следом. Шум за пару секунд скакнул до пугающей громкости: кот взвизгнул басом, бабка попыталась его перекричать, – и смолк после звучного удара.

Из квартиры выскочил и опрометью унесся вниз по лестнице перепуганный кот. Следом выглянул Змей с синим пояском от халата, свисающим с руки. Змей огляделся, прислушался и скрылся в квартире, несильно хлопнув дверью.

Аня вскинула голову и прислушалась. В хлопанье дверью не было ничего особенного, тем более в здании издательства, пусть и малонаселенного. Набор темпераментов едва ли не превосходил ассортиментом численный состав сотрудников, многие двери поддавались только сильным, и вечерний час на эти кадровые и фурнитурные особенности почти не влиял. Однако синхронизация текста и реальности заставляла напрячься.

Приближавшиеся шаги раскатывались по темному коридору так, что от крестца к затылку проходилась массажная щетка.

Аня, стараясь почему-то быть беззвучной, завозилась в кресле, на котором стояла коленями, и с испуганной неловкостью, едва не потеряв равновесие, сунула ноги в сапожки. В дверном проеме появилась невысокая фигура, и Аня выдохнула. Вахтер это был, с первого этажа. Болтливый, но безобидный старичок со старообрядческим каким-то именем.

– Девушка, вы же «Пламя», да? – осведомился он, пытаясь рассмотреть лицо Ани над уткнувшимся в стол конусом света. – Добрый вечер. Тут электрик пришел, говорит, надо, где старые рукописи, дополнительную подсветку сделать. Это где?

Аня задвигала ящиками стола, одновременно ерзая пятками, чтобы сапожки сели как надо.

– Сейчас, – сказала она торопливо. – Я покажу, секундочку.

Ключ нашелся, естественно, в почти пустом верхнем ящике, куда Аня его положила и где двумя секундами раньше обнаружить его не удалось.

– Пойдемте, – предложила она, пытаясь высмотреть электрика за вахтерской спиной. – Только там вообще света нет, не только дополнительного. Будет здорово, если сделаете.

– Да вы сидите, чего бегать, – снисходительно сказал вахтер, протягивая руку. – А товарищ всё сделает, раз пришел, да?

– Да? – нерешительно спросила Аня, стискивая ключ холодной, оказывается, рукой.

Тень, сгустившаяся за спиной вахтера, вальяжно двинула козырьком форменной, похоже, кепки. Аня, помявшись, протянула ключ.

– Вот, третья дверь справа, без надписей.

Она некоторое время постояла у дверей, вслушиваясь в неторопливо удаляющиеся шаги, подшаркивающие – вахтера, и почти бесшумные, но, кажется, странновато неровные – электрика. Поверх шагов булькал ручеек безудержной болтовни Петра Карповича: вспомнила, наконец, как его зовут. Вахтер сочувствовал режиму работы электрика, вынужденного прибывать на вызова в восьмом часу вечера, да еще больным, вон сипите-то как, небрежно отмечал, что и работа охранником – не из легких, сетовал на запущенность здания и невоспитанность сотрудников и особенно арендаторов – приличные-то разбежались на удаленку и вообще, теперь только шелупонь всякая ошивается, но этот вот этаж – последний порядочный, еще издательский, старая школа, несмотря что молодежь.

Электрик в ответ, кажется, даже не угумкал, что Петра Карповича совершенно не смущало.

Аня вернулась к столу.

Петр Карпович с некоторым усилием отпер дверь и со второго раза распахнул ее.

– Вот это, значит. Ох, темень. Вам стул, лампу или что-нибудь нужно?

И зажмурился от слепящего мертвенного света – электрик щелкнул фонариком, прошептал сипло:

– Всё есть.

Он шагнул в архив, поставил на пол крупный кофр, который держал в руке, и принялся изучать проводку, совершенно не обращая внимания на Петра Карповича. Тот, потоптавшись, зашаркал к лестнице.

Электрик, зажав фонарик под мышкой, извлек и надел белые строительные перчатки, выдернул со стеллажа ближайшую стопку рукописей и начал перебирать ее, но тут же бесшумно вернул обратно: по коридору приближались шаркающие шаги.

– Вот, – сказал Петр Карпович, покачивая старой настольной лампой. – Там если розетка есть, можно включить, всё удобнее будет.

Электрик ощупывал древнюю скрутку проводов, пару раз покрашенную поверх изоленты. Поворачиваться к собеседнику он, похоже, не собирался.

Ты бы перчатки снял, замучаешься в строительных-то, хотел сказать Петр Карпович, но решил не лезть в прямом смысле под руку специалисту, тем более такому невежливому. Еще и маску не приспустит даже. Хотя она как раз необходима, вон какие пылевые смерчи в фонарной подсветке трясутся и ползают, даже от взгляда издали чихнуть хочется.

Петр Карпович, потоптавшись, растер нос, с кряхтением поставил лампу на пол и удалился, негромко ворча про то, что взрослые люди теперь хуже молодежи, которая как раз попадается толковая и вежливая.

Лишь убедившись, что ворчание и шаги удалились по лестнице, коридор чист, а из приоткрытой двери единственного обитаемого кабинета долетает только редкий шелест страниц, электрик взялся за дело. Проигнорировав лампу, он пристроил фонарь на одну из полок и в его свете принялся поочередно вытаскивать стопки рукописей и копаться в них – сперва аккуратно, далее с растущей досадой и небрежностью. Некоторые кипы вставали на место косо, отдельные листки и папки заваливались за штабель или, кувыркаясь, распластывались на полу. Электрик исследовал все полки, переставляя фонарь по мере необходимости. Возвращать бумаги на верхние ярусы он просто не стал: сгрудил их на полу, попрал, проигнорировав штабель складных стульев в дальнем конце архива, и убедился, что ни одной папки вне поля его зрения не завалялось.

Стопки под ногами пошатнулись, электрик медленно съехал на пол и застыл, повесив плечи и уставившись в молочно-белое пятно, обесцветившее рисунок на древнем линолеуме и края раскиданных по полу папок. Постояв так, он погасил фонарь, снял перчатки и некоторое время как будто привыкал к темноте и тишине.

Тишина была неполной. Электрик вышел в коридор. Голова его медленно нацелилась на голос Ани, негромкий, но отчетливый.

Змей надел перчатки, подхватил с пола оставленную Петром Карповичем настольную лампу и беззвучно пошел к подсвеченному прямоугольнику, наматывая провод на кулак.

Змей замер у двери, слушая щебетание мелкой девульки. Девулька болтала по телефону, развернувшись в кресле к мутному окну и вытянув ноги – видимо, к батарее.

– Да то же самое, про серийного убийцу. Он, короче, старушек душит и думает про это, в чем самый кринж. Ага, Достоевский, карликовая модель, пять старушек – уже рубель. Графомания адская, конечно, на пафосе, ошибок полно и название дебильное.

Провод лампы впился в перчатку, натягиваясь. Змей улыбнулся под маской и сделал шаг. Фигура со склоненной головой не слишком четко, но разборчиво отражалась в окне, но девулька этого не замечала – наверное, любовалась носочками, втиснутыми меж чугунных секций батареи.

Пусть полюбуется напоследок.

– Это как раз поменять можно или объяснить, – возразила девулька. – Но, Соф, мне ужасно нравится. По сравнению с остальным – супернайс. Захватывает. Реально «Новый Несбё родился» скажут, классно же.

Змей моргнул и улыбнулся под маской немного иначе. Провод вокруг его кулака обвис.

– Фрагментами, ну, – продолжала девулька, умудрявшаяся зябнуть в такой духоте. – Я так Наташе и сказала. А она психанула чего-то. Ну я завтра еще поговорю. Куда денется, всё равно ничего лучше нет. Найдем, конечно. Какой автор откажется-то?

Змей смущенно поежился, совсем опустив голову, и сделал шаг назад.

Аня ойкнула и рывком развернула кресло, едва не вывалившись из него.

Она соскочила на пол и, часто дыша, всмотрелась в дверной проем. Рывком обернулась к окну, пытаясь понять, не приняла ли за отражение далекое движение на улице, и снова уставилась в черный прямоугольник коридора. Судорожно сглотнула, прислушалась и, поднеся ко рту телефон, тихонько сказала:

– Соф, я перезвоню.

Аня поводила пальцем по экрану, будто подбирая соответствующий обстоятельствам номер, но так ничего и не подобрала. Нашарив сапожки, она нерешительно дошла до двери, поколебавшись, выглянула, осмотрелась и побрела к архиву сквозь тьму, стылую и зазвучавшую странно. На полпути Аня остановилась, прислушиваясь: почудилось, или эхо шагов как будто прихрамывает? Нет, всё вокруг оставалось покойным и унылым.

Аня тихонько стукнулась в дверь архива повыше торчащего ключа.

– Простите, вы еще не заканчиваете?

Подождав, она открыла дверь. На пол громко шлепнулась папка.

Аня, ойкнув, отскочила, подышала и включила фонарик в телефоне.

В комнатке вместо электрика был бардак: стопки папок перекошены, пол завален листками, поверх которых бугрились спины пылевых облачков. Аня пару раз щелкнула выключателем. Свет не зажегся. Аня хмыкнула, захлопнула дверь, щелкнула замком и замерла от еле слышного шороха, почти совпавшего с щелчком.

Почти.

Это не эхо.

– Это… вы? – спросила Аня и повела лучом.

Луч трясся.

– Вы где?

За пределами луча возникли и понеслись навстречу торопливые шаги.

– Не получилось сделать, да? – громко спросила Аня, зачем-то вцепившись свободной рукой в ручку двери.

– Аня, вы там? – послышался знакомый голос. – Блин!

У Аниной двери что-то грохнуло и покатилось, играя неровным эхом. Аня подпрыгнула со смешным, как сама сразу поняла, писком, на миг замерла, сведя кулачки перед грудью, обозлилась на себя и побежала к своему кабинетику, светя телефоном.

У ее двери растирал голень, озираясь, Паша. Рядом с ним валялась настольная лампа.

– Наставили капканов, понимаешь, – бормотал Паша.

– Паш, ты ничего не слышал? – спросила Аня.

Паша подхватил лампу и возбужденно объявил:

– Да я дофига услышал! Там, короче…

– Не, я про электрика. Навстречу тебе не попался?

– Нет вроде.

– Странный какой-то. Пришел, бумаги перемешал, нифига не сделал, ушел.

Паша звучно затоптался от нетерпения.

– Нормальный электрик, все такие. Забей. Пошли, покажу, что нарыл.

– Я домой собиралась вообще-то.

– Так и собирайся. У тебя и… А, у тебя компа нет. Вещи бери, запирай хозяйство и ко мне на секунду буквально. Не пожалеешь.

– Вы все так говорите, – пробормотала Аня.

Паша недослышал:

– Как?

Аня махнула рукой и пошла собираться.

– На «ты» перешли, да? – уточнил Паша вслед.

– Еще раз так выскочишь, я на тот свет перейду. Сядешь за неумышленное.

– Чего это за неумышленное-то, – пробурчал Паша, смутился и пошел раскладывать фактуру.

На экране сменяли друг друга зернистые кадры с силуэтом человека, заходящего в подъезд и идущего по лестнице. Кадры были сделаны в разных местах в разное время, но разобрать черты лица или особенности сложения не помогал никакой зум: на голове у человека всегда были кепка или капюшон, а наряд выглядел нарочито мешковатым.

Паша усадил Аню за свой стол и, сгорбившись рядышком, щелкал мышкой по сохраненным в облаке файлам и ссылкам. Левой рукой он почти машинально подстраховывал капризную спинку кресла. Аня покосилась на это дело, но решила не отвлекаться. Паша и впрямь нарыл интересное.

– Ментам запретили со СМИ общаться, наглухо, – возбужденно излагал он. – Только пенс один согласился со скуки. Короче, может лонгрид прям в пас с этим романом получиться.

Он ткнул в экран.

– Маньяк был. У нас прямо. Серьезный, одиннадцать подтвержденных трупов.

– Ого. А неподтвержденных?

– Кто ж знает. Вот такой он был. В кепке, среднего роста и сложения. Лица не видно, но явно мелкий, типа твой ровесник.

Оба не отрывались от монитора, поэтому не заметили, что сдвоенное отражение в темном окне слегка пошевелилось: мимо двери прошла фигура в кепке.

– Чего это мой? – возмутилась Аня.

– Ну, двадцать – двадцать два. Или просто выглядел молодо, такие бывают. Выслеживал одиноких бабок, или, может базу данных купил. Приходил к ним домой, представлялся, видимо, типа с почты, жэка или собеса – пара свидетельств есть. И убивал. Причем ценности вообще не брал, а деньги – только если находил. И сколько там тех денег…

– Гробовые.

– Вроде того. Потом куролесил пару лет по другим регионам, от Москвы до Сибири. Его в федеральный розыск объявили, а толку-то. Поубивал, потом перестал.

– Или перерос увлечение.

– Или помер.

– Бабка здоровая попалась, пришибла и прикопала тихонечко, – предположила Аня.

– Как вариант. Или сел за что-нибудь другое. Или свалил, как Ганнибал Лектер, в Африку или там Среднюю Азию, и дальше убивает.

– Ой, я не смотрела. Ганнибал правда в Среднюю Азию свалил?

– Забудь. В любом случае, его долго искали. В последний раз следственный генерал из Москвы относительно недавно приезжал, за год до того, как я в «Вечерку» пришел. Он по всем городам проехал, где этот перец засветился. Совещания проводил и пресс-конференции. Типа кто видел, вспомнил, узнал, обращайтесь. Никто ничего.

– Но того, что есть, тебе ведь хватит? – спросила Аня и добавила, вспомнив: – Только без приколов и меме всяких, понял, да?

– Понял, понял. И я вообще-то никогда…

Паша засмеялся, щелкая мышкой. Аня вопросительно посмотрела на него, потом на экран и громко вздохнула, взявшись за висок.

– Блин, я правда ведь так писал, гля. Был молод, горяч и скверно обучен.

– А про маньяка так же, с прибауточками, писали?

– Не, там всё сурово, но тоже однообразно. В основном репортажи с прессух генерала, тревожные такие. Кто не ленивый, могли старые материалы еще поднять. А сейчас и поднимать особо нечего.

– Почему?

– Сперва думали, что бытовуха, фигли про нее писать. А с тех пор газеты все позакрывались. Даже сайтов тех времен осталось чуть.

– Веб-архив и кэш «Гугла» в помощь.

– Фигня это всё, – отрезал Паша. – Живые источники в помощь. Мне следак такого смачного порассказал – м-м-м, укушаться.

Он посмотрел на Аню торжествующе. Аня, помявшись, взмолилась:

– Слушай, а давай про смачное на ходу? Я тут с утра на кофе и булочке, не могу уже.

– Кофе навести тебе? – осведомился Паша.

Аня вскочила, свирепо рыча. Паша со смехом посторонился.

Он закрывал вкладки, пока Аня вдевалась в куртку и рюкзак. Она отвернулась от экрана и не увидела газетную статью с фото санитаров, вталкивающих в машину носилки с черным мешком. На санитаров с безопасного расстояния пронзительно глядел толстый серый кот.

Зал кафе был полон и шумно весел. Принаряженная Наташа сидела одна за столиком на двоих. Она напряженно всматривалась в каждого входящего мужчину и тут же разочарованно сникала.

На очередного посетителя, рослого ухоженного мужика лет пятидесяти в элегантном пальто с поднятым, как у киношного шпиона, воротником, Наташа сделала почти буквальную стойку и метнула взгляд на экран телефона, сравнивая с портретом.

Мужик медленно шагал через зал, осматриваясь.

Наташа, заулыбавшись, робко пошевелила пальчиками на поднятой руке.

Мужик, на миг задержав на Наташе оценивающий взгляд, сделал вид, что не заметил ни жеста, ни самой Наташи. Взяв чуть левее, он обошел столик Наташи по дуге, развернулся и неторопливо удалился.

Наташа, застыв, глядела ему вслед.

С улицы через витринное стекло на Наташу смотрела Юля. Под руку ее придерживал молодой бородач, который не сразу сообразил, что спутница остановилась не просто так.

За стеклом официант поднес Наташе бутылку водки, показал этикетку, ловко налил стопку и собрался удалиться. Наташа велела оставить бутылку, хлопнула стопку и немедля набуровила вторую.

– Илья, погоди секунду, – сказала Юля, мягко отбирая руку.

Она достала телефон, нашла нужный контакт и принялась ловко не набирать даже, а рисовать по клавиатуре сообщение.

– По работе срочное? – спросил Илья.

– Почти, – согласилась Юля и кивнула на зал кафе, не отвлекаясь от экрана. – Видишь, тетка? С работы. Классная, но иногда в штопор уходит. Вот сейчас прямо. А это месяц минимум. А дел куча. Брату ее пишу, он просил предупреждать, если начинается.

Она отправила сообщение, изучила тренькнувший тут же ответ, кивнула, коротко подбила беседу и убрала телефон в карман со словами:

– Сейчас подъедет.

– Офигеть быстрый, – сказал Илья с уважением.

– Мент. Они быстрые, когда им надо.

Юля подцепила Илью под локоть и увела дальше. Через пять минут напротив витринного стекла с визгом затормозила недорогая «Kia». Из машины, заморгавшей аварийками, вышел Андрей. Навстречу ему из кафе выскочил охранник, напористо возражая против парковки в неположенном месте. Андрей пресек сопротивление короткой фразой и взмахом удостоверения, обошел охранника и двинулся в кафе.

Сквозь мигающие отсветы аварийки в стекле любой желающий мог полюбоваться, как Андрей прошел через зал, сел на свободный стул за столом Наташи и начал что-то ей говорить. Наташа, глядя сквозь него, поспешно махнула очередную стопку. Андрей дернулся было на перехват, но передумал и взялся изучать сестру, откинувшись на спинку стула.

Наташа, подышав, потянулась к бутылке. Андрей забрал бутылку, встал и подозвал официанта.

Тот неохотно принял бутылку, сопроводив это кислым замечанием. Андрей выдернул из кармана тощую стопку сложенных пополам купюр, отстегнул пару, швырнул на стол и взял Наташу под локоть.

Наташа вырвалась и вцепилась тщательно наманикюренными пальцами в стул.

Андрей хлопнул ладонями по столу и склонился над Наташей, сверля лютым взглядом зал, потом сестру. Публика поспешно отвернулась. Открывший было рот официант отступил на шаг.

Наташа, покачнувшись, встала. Андрей под руку повел ее к дверям, на ходу с кивком приняв Наташино пальто у гардеробщика.

Если боишься опоздать, делай всё заблаговременно.

Пятнадцатое ноября приходилось на понедельник. Чтобы не рисковать, Ирина решила подготовить формы отчетности перед Пенсионным фондом и Росстатом сильно загодя, в четверг. Не успела самую малость – девки утащили ее отмечать День экономиста. После вчерашнего, когда Ирина сама уговорила всех праздновать Международный день бухгалтера, хотя уже через полторы недели наступал российский, отказаться было невозможно.

Вышло лучше, чем вчера, и уж точно вкуснее: Маша опять раскрутилась на красную рыбу, подогнанную легендарным сахалинским дядькой, и была эта рыба – просто ум отъешь. Ирина в этом преуспела и спохватилась ближе к восьми, когда девки принялись разбегаться по домам. Маша, жившая в соседнем доме, вызвалась подвезти, но заставлять ее ждать было неудобно. Да и своим ходом даже быстрее, чем на колесах. Машине приходилось давать кругаля через Мира и Белова, а пешеход мог срезать по аллейке.

Пешеход Ирина этим и занималась каждый будний день. Всё замена фитнесу, на который третий месяц не хватало времени.

С нового года начну, подумала Ирина, выйдя наконец из офиса и хватанув сладкий морозный воздух так, что слиплись ноздри. И лыжи с балкона достану, пока не сгнили. Буду на работу на лыжах ходить, с заходом, вернее, забегом в парк. А летом на самокате, например, или даже на скейте.

Она спрятала улыбку в шарф и двинулась к мигающей стеле автозаправки, за которой раскинулся парк.

Скейт все-таки пришлось забрать. Клим увиливал почти месяц – нафига ему этот скейт зимой, в комнате после покупки велосипеда и так повернуться негде, – но Настя умела быть очень убедительной. И очень неприятной.

Вечером выкину, написала она. С балкона прямо. А ты гениальный стишок сочинишь, всё польза.

Слушай, ну некогда сейчас вообще, сделал последнюю попытку Клим, всех к Новому году колотит, заказов море, а вот на НГ я поздравлять забегу – и заберу одним ходом.

О, ты еще и поздравлять придешь, нехорошо обрадовалась Настя. Клим вздохнул, подождал, разглядывая переписку, тревожно скудную смайликами, и безнадежно написал: ну хотели же по-человечески.

По-человечески и прошу, а не на «Авито» твой стафф выставляю, отрезала Настя.

Вечером зайду, сдался Клим. В десять нормально?

Как уж постараешься, сообщила Настя.

Клим постарался, даже пиво принес, и держался изысканно, как только мог. Но дальше прихожей его не пустили. Настя кивнула на впрямь здоровенный, придется признать, пакет: куча вещей, и скейт торчит, – Клим и не думал, что такую прорву у бывшей оставил, – и сделала жест. Пиво причем приняла, зараза, но открывать и предлагать глотнуть, как раньше, не стала. Как раньше больше не бывало. И слава богу, подумал Клим, что отказался от идеи понабиваться на чай, ночь или прощальный быстрый секс, – Настя выглядела неплохо, особенно в тусклом свете прихожей, но держалась строго. Явно помнила, что прощальных быстрых сексов было уже три или четыре, и каждый следующий раздражал ее всё сильнее. Что ж они вечно памятливые такие, с досадой подумал Клим, которого всё как раз совершенно устраивало, сделал ручкой, подхватил пакет и отбыл навсегда.

Закрыли, отрезали, забыли. Едем дальше.

Так он уговаривал себя с полдороги, но раздражение улечься не спешило, к тому же торчащий из пакета скейт норовил стукнуть то по голени, то под рёбра. Правда выкинуть надо было, подумал Клим, и даже выдернул его из сумки. Взвесил в руке, заглянул в сумку, пытаясь сообразить: есть там вообще нужный шмот, или криповая паль? С Настей Клим сошелся совсем звонким невменько, и одевался о ту пору соответственно.

Рассмотреть в морозном сумраке ничего не удалось, урн поблизости не отмечалось, улица была совершенно пустой. Совершенно – значит, не только без людей, но и почти без снега. Дикие стада дворников, похоже, в непредсказуемости своей опять выбрали самый неочевидный объект нападения: темный малохожий тротуар, впадающий в аллею за вечно реконструируемым парком.

Клим пристроил пакет на плечо и потоптался, оглаживая скейт и вглядываясь в добытые из-под льдистой корки росчерки асфальта. Скейт промерзнуть не успел, руку не студил и колесами вертел как надо. Клим, пробормотав что-то виновато лихое, уронил его, запрыгнул, едва не приложившись копчиком от растренированности и сезонного фактора, заржал, дернулся вперед раз и другой, раскидывая неровное грохочущее эхо вдоль тротуара, и с третьего толчка полетел как надо. Сразу стало холодно глазам, зубам и рукам, Клим прищурился, стараясь не лыбиться, прибрал пакет под мышку, а руки в карманы, мельком подумав, что надо все-таки поискать перчатки в старой куртке, выгнал почти летнюю скорость и понял, что вечер удался. Это было лучше, чем быстрый секс.

Скейт и Клим ревуще грохотали, наполняя смыслом движения бессмысленный закоулок, грохотали вольно и неудержимо: по серебристой от луны прямой, краем поворотной дуги, располосованной жидкими тенями тополей, сквозь вязкую черную тень кустарников.

И заткнулись с коротким стуком.

Скейт полетел в одну сторону, Клим – в другую, успев, к счастью, сгруппироваться: помнят ручки-то и прочее тельце. И пакет с тряпьем, тоже к счастью, подвернулся под локоть, смягчив удар о теперь совсем уже неуместно расчищенный асфальт.

Клим вскочил, шипя не столько от боли в колене, сколько от досады, рассмотрел себя, отряхнулся, проверил цельность и функциональность конечностей и похромал к скейту, виновато уткнувшемуся в сугробик у противоположного бордюра. Скейт был еле заметен в тени густых не по сезону кустарников – не листвой, но ветками и колючками. Шаги Клима звучали странно: почти беззвучный скрип подошвы отбрасывал басовитое эхо, которое тут же будто придавливалось подушкой. И досадливый возглас разнесся и стих так же.

Клим оступился на чем-то неуместном посреди тротуара, подопнул, спохватился, настиг отлетевший сапожок и поднял. Реально сапожок, женский, черный, без застежек и шнуровки, почти без каблука.

Золушка долбаная, нельзя ж так разбрасываться, подумал Клим. Ногу отморозишь – на следующий бал не возьмут.

На черную кожу села крупная красивая снежинка, рядом другая. Клим поднял голову. Начинался снегопад, настоящий такой, зимний.

Клим повертел в руке сапожок, стылый и смятый колесиком скейта, хотел швырнуть его в куст, в глубине которого замаскированной мишенью будто висело во тьме светлое пятнышко, но не стал поддаваться досаде и дремучим инстинктам. В Средневековье щиты как раз для того и делали светлыми или блестящими, чтобы лучники подсознательно целили в них, а не выше или ниже. У нас тут не Средневековье, подумал Клим, и аккуратно поставил сапожок на сугроб, чтобы принц или Золушка увидели сразу. Он подхватил скейт, сунул его под мышку, подобрал пакет и захромал домой, растирая подмерзшие ладони и беззвучно бормоча: «И дожил: до жил жжет жар жуткий, жаря нежную снежинку, да жаль, не жалит кожух съеженный жупана кожу жесткую: мертва».

Про светлое пятнышко в глубине куста Клим тут же забыл. А ступню в колготке телесного цвета не опознал в этом пятнышке не только он.

Наташка не отзывалась с утра, Дементьев не сказал ничего полезного, за окном уже темнело, – значит, до собрания оставалось часа полтора; ну точно, час сорок. Андрей покосился на телефон – индикатор мессенджера в ответ не подмигнул.

Все-таки ушла в штопор. Ее бы прямо сейчас оттуда выдернуть, прокапываться увезти, но сам Андрей шагу со службы ступить не мог, и поручить было некому.

Ты бы, тварь, хоть зацепку какую дал, подумал он, старательно не обращая внимания на Дементьева. Ма-асенький заусенчик. А мы ужо за него зацепимся, и размотаем, и всем пузом влезем, Норов твой чихнуть не успеет. А тебе и пофиг, в худшем случае подельником пойдешь, тебе полезно. Непуганый ты слишком, вот что.

Татуированный бородач Дементьев был непуганым до омерзения и сверх всяких пределов: сидел нога на ногу да оглаживал пузцо, не соответствующее ни нежному возрасту – ну да, двадцать пять ему всего-то, – ни полуспортивной одежде. Хождение истории по кругу быстро превращает трагедию в фарс, а боевую уличную униформу – в хипстерский шмот. Спортом Дементьев если и занимался, то сугубо девачковым: джоггингом, калланетикой и фитнес-боксингом. Его выбор, чо.

Дементьев откашлялся, явно намереваясь закатить возмущенную речь о том, что не следует томить в полицейских застенках невинного человека, ничего ему не предъявляя и попросту не обращая внимания. Андрей, не отрывая глаз от монитора, показал: «Сейчас-сейчас» и добил лежавший со вчерашнего вечера протокол – к сожалению, лишь третий из одиннадцати.

А ведь придется его отпускать, подумал Андрей с сожалением, прикидывая, чем шугануть Дементьева напоследок, чтобы он не вздумал требовать извинений и тем более пересказывать Норову, что ничего у ментов нет. И тут зажужжал телефон. Светка.

– Да, – сказал Андрей, прикладывая трубку к уху. – Могу, если коротко. В смысле – где? Работаю. Куда? Еще раз, куда? Елки. А сегодня какое?

Он встал так резко, что офисное кресло, откатившись, грохнуло в стену. Дементьев вздрогнул и, чтобы скрыть испуг, ухмыльнулся. Вот это ты зря, подумал Андрей яростно.

Он совершенно забыл, что Лизку надо сегодня везти к логопеду в областную больницу. Точнее, помнил, что везти в пятницу, но почему-то решил, что в следующую, а не в эту, на которую Халк зачем-то перенес собрание по случаю позавчерашнего Дня милиции. Странно, что Светка этого не учла.

– Так я тебя специально спрашивала: в пятницу к двенадцати сможешь? – напомнила Светка яростно.

Вот оно что, сообразил Андрей с досадой. Я это как «в пятницу, девятнадцатого» услышал, баран глухой. Объяснять было и поздно, и бесполезно – как и пытаться отпроситься или тихо свалить с торжественного собрания. Халк относился к любым торжествам с пылом и страстью отставного прапорщика. Светка это знала.

– Такси возьми, – сказал Андрей, изнывая от стыда и бессмысленности – как будто Светка сама не знала, что делать в этой (как и в любой) ситуации.

Говорить вообще было не о чем, оставалось извиняться, ругаться или бросать трубку. Извиняться Андрей не умел, ругаться не любил, а бросить трубку значило влипнуть в долгую, никому не нужную ссору. Поэтому он постарался насовать максимально мягких и виноватых реплик: «Точно сможешь?», «Я бы встретил, но, блин», «Сразу звони, если что», убедился, что Светка хоть и кипела от бешенства, но разговор продолжила, дождался, пока жена нажмет отбой, аккуратно положил телефон на стол и вздохнул.

Дементьев опять выразительно откашлялся. Андрей, так и не глядя на него, выдохнул еще разок, звучнее – не выдохнул даже, а задудел что-то типа мелодии, которую сперва не разобрал сам, а разобрав, изумился: «Давай подвигай попой» из лихих в хорошем смысле девяностых. Не прекращая дудеть, он снял через голову свитер и футболку, аккуратно повесил их на спинку кресла и начал расстегивать джинсы.

Дементьев, хмыкнув, отвернулся. Андрей неторопливо прошел мимо него, похлопывая по голому животу в такт дудению, и запер дверь. Щелчок замка заставил Дементьева вздрогнуть сильнее.

– А то ломанется кто, а у нас такое, – пояснил Андрей, прекратив дудеть.

– Стриптиз, в смысле? – спросил Дементьев, стараясь понимающе ухмыльнуться.

– Сперва да, – согласился Андрей и кивнул в сторону стола, на котором черный экран телефона неровно отражал свет уже включившегося за окном фонаря.

Больше кабинет ничего не освещало, так что было почти сумрачно.

Андрей так же сумрачно продолжил:

– Видишь, не может никто. Придется самим.

– Чего – самим? – спросил Дементьев.

Он, сам не замечая, стискивал толстый трикотаж повыше колен.

Андрей, остановившись в метре от Дементьева, вытащил ноги из ботинок, с неудовольствием переступил по чистому на вид полу, стянул джинсы, оставшись в «боксерах», и, задумчиво оглядывая собеседника, щелкнул резинкой трусов. Дементьев вздрогнул совсем сильно и вжался в спинку кресла.

– Вы чего творите? – спросил он прыгнувшим голосом. – Вы ж при исполнении.

– В мундире предпочитаешь? – обрадовался Андрей. – Так ты везунчик сегодня.

Он шагнул к шкафу, извлек оттуда мундир майора полиции, вытащил из-под кителя рубашку, вделся в нее и начал застегивать, подцепив плечики к дверце шкафа.

Дементьев, нахмурившись, сказал:

– Если вы меня запугать хотите, то…

– Кто тебя запугивает, а? – резко спросил Андрей, дернулся к Дементьеву и застыл, всматриваясь. Дементьев застыл тоже, но от ужаса. Татуированные руки, вскинутые в защитном движении, подрагивали, но опустить их Дементьев боялся – или просто не замечал глупости и неудобства собственной позы.

– Ты же потом всё-всё расскажешь, да? – осведомился Андрей, не отпуская полуобморочного взгляда Дементьева.

Дементьев сглотнул, борода дернулась. Андрей мягко шагнул к нему и добавил:

– Или сейчас. Про то, что было.

– Я не знаю ничего, я говорил этому вашему, я спал, не слышал почти!.. – закричал Дементьев, пристроив наконец татуированные руки на груди в молящем жесте.

– Почти, – повторил Андрей. – Но что-то слышал.

Он сделал еще шаг, так что его темно-синие заношенные «боксеры» оказались на уровне старательно отворачиваемой бороды, и коснулся ухоженного чубчика Дементьева. Тот шарахнулся, чуть не рухнув со стула, и закричал уже в голос:

– Не слышно было, я спать хотел! Она такая: «Нет, нет, не надо» – не кричала, просто бубнила, а он: «Нормально, да ладно», и всё!

– Он – это Норов? – быстро уточнил Андрей.

– Да, Трофим, – сказал Дементьев, будто споткнувшись, и поспешно добавил: – Но он не кричал, и она тоже, и никаких ударов, я клянусь!

– А дальше что? – спросил Андрей, чуть покачиваясь.

Дементьев, едва не сворачивая шею в попытке уберечь бороду от прикосновения, плаксиво затараторил:

– И всё, я уснул! А утром проснулся – все на измене, ваши бегают, как будто, я не знаю, убили кого!

Андрей сделал шаг назад и мягко сказал:

– Ну Матвей. Ну чего ж ты сразу-то не объяснил? Мы бы и отстали. Видишь – ты сказал, я отстал. Почти.

Он вытянул из лотка несколько листов, положил их на стол перед Дементьевым, вцепившимся в край стула, и пристукнул ручкой. Дементьев вздрогнул.

Теперь это надолго, подумал Андрей весело, и предложил:

– Напиши, что рассказал, – и свободен. Спал, проснулся, услышал, всё.

– А Трофим тогда…

– Так он только «Да ладно» сказал, так? Ну что ему за это сделают? Выручай друга, давай-давай.

Дементьев, сгорбившись, смотрел на чистый лист бумаги, но на шум вскинулся мгновенно, будто только его и ждал. Ручка двери дернулась, в дверь негромко постучали. Дементьев открыл и закрыл рот.

– Минуточку! – громко сказал Андрей и вполголоса подбодрил: – Пиши-пиши. Без шапки и всяких там, сверху малость места оставь, и в свободной форме. Не договор же на ипотеку, просто друга выручишь.

Дементьев неохотно взял ручку и поводил ею над листом.

– И себя заодно, – добавил Андрей и поскреб бедро под трусами.

Дементьев, скомкав лицо так, что борода вылезла дальше носа, начал писать.

Андрей, последив за первыми строками, кивнул, отошел к шкафу, влез в форменные брюки и щелкнул замком.

Возле двери ждал Руслан, хмурый и раздраженный. Сразу видно, из «пыточной», а еще лучше видно, что пытка не удалась. Андрей показал ему, что следует помалкивать, и мягко прикрыл дверь. Руслан потянулся мимо него к ручке, злобно объясняя вполголоса:

– Андрюх, некогда. Норов, сука, так и в отказе, надо этого суслика жать.

Андрей, оттеснив его, поинтересовался:

– А хули ты отказное сразу не нарисовал?

Руслан молча попытался открыть дверь, не смог прорваться без боя и остановился, выжидая.

– Не, правда, – не унимался Андрей. – Жалко телочку стало, да: поехала с подружкой на базу с тремя чувачками, потом еще и остаться решила, когда подружка срулила по-тихому, – кто ж знал, что ее во все дыры долбить всю ночь будут, да?

– Ты это непременно сейчас обсудить хочешь? – спросил Руслан, кажется, задыхаясь от старательности, с которой подбирал слова.

Хватит, скомандовал себе Андрей, но сразу тормознуть не смог:

– А еще и Норов дерзкий да богатый, да? И прессануть такого сам бог велел, и…

Вот теперь точно хватит, повторил Андрей, заметив, что у Руслана явно падает крюк, аж глаза белеют. Он тряхнул головой и плечами, сбрасывая то, что давило со вчерашнего вечера и чуть не раздавило сейчас, и сказал:

– Не мельтеши, короче. Всё под контролем, дело сшито. Суслик собственноручно пишет сейчас, что слышал «Нет-нет» терпилы и «Ладно-нормально» Норова.

– Ип-понске бокс, – выдохнул Руслан, застыв. – Не врешь?

– С тебя, – сообщил Андрей без улыбки.

– Слушай, ну не заржавеет, – заверил Руслан. – Сейчас прямо метнусь. Заодно пожру, пока этот пишет. Вот ты колдун. Спасибо.

Он с размаху выдал Андрею ладонь, тот, ухмыльнувшись, звонко ответил. Руслан проявлял чувства очень редко – а теперь они не унимались:

– Девку-то реально жалко, а эти реально упыри, таких не наказывать – потом самим же опасно по улицам ходить будет.

– Ну поучи батю основам государства и права, – сказал Андрей, улыбаясь и машинально застегиваясь.

Руслан всё заливался:

– Форма решает все-таки. Буду теперь тоже на допрос хипстоты в парадке выходить. Ты чего вырядился-то?

– А ты реально по гражданке намерен пред очи Халка и всего начальства предстать? – удивился Андрей. – Не, ну можешь и так, конечно…

– Ип-понске, – медленно повторил Руслан. – Собрание же. День мента плюс два, по местному времени. Так. И я, значит, по-любому без обеда. Успею, думаешь, до дома и обратно?

– Поторопишься – успеешь, – сказал Андрей безжалостно, помедлил и все-таки спросил: – Слышь, а ты помнишь этого, сопляка с пояском?

– Напомни, – попросил Руслан, незаметно взглянув на часы в телефоне.

– Ну, серийный у нас тут лет пятнадцать назад был, в федеральный даже объявляли.

– Пятнадцать, – протянул Руслан укоризненно. – Андрюх, я пятнадцать лет назад в школу ходил и на соревнования ездил.

Он поморщился, будто от вдруг обострившейся давней боли. Андрей проворчал:

– Но не глухой же был, сарасовский вообще-то. Ладно, беги, измаялся, будто сикать хочешь.

Руслан, который и впрямь переминался почти по-детски, тут же неровно зашагал прочь, бросив на ходу:

– Если припоздну, а Халк спросит, скажи… Ну, что-нибудь.

– Учи батю, – сказал Андрей. – Чего хромаешь-то опять?

– Снег будет завтра, вот чего, – откликнулся Руслан почти из конца коридора и скрылся.

Андрей постоял, прислушиваясь к тишине за дверью, осмотрел себя, снова расстегнул пару пуговиц на рубахе и с грозным лицом вошел в кабинет.

До обеда Паша раз пять выскакивал в коридор под разными предлогами, а то и обходясь без них, всматривался в двери кабинетов Ани и Наташи, вздыхал и возвращался на место. Леночка и Юля реагировали на это с откровенным интересом, но его это не трогало. И на обед они звали Пашу весьма старательно – даже Юля, которая последний год старалась за пределами кабинета рядом с Леночкой не присаживаться. Но Паша неохотно сказал, что надо добить одну там, и застыл над клавиатурой, выжидая, пока тетки уйдут, и не обращая внимания на их многозначительные взгляды и иронические шепотки про «одну там, поди ж ты». Любые слова Леночки можно было выносить за скобки почти полностью. А Юля на удивление помалкивала. Только спросила, задержавшись на пороге и убедившись, что Леночка отошла и не слышит:

– Наташи так и не было?

Паша мотнул головой.

– Паршиво, – заключила Юля и удалилась.

Паша выжидал, пока стук каблуков стихнет, проверяя мессенджеры. Аня не отзывалась, а в сети отсутствовала со вчерашнего вечера.

Паша погонял курсор по без малого законченному тексту, который он, оказывается, навалял с утра, не возвращаясь в сознание, – надо будет перед сдачей как-то прийти в себя и прочитать, что получилось-то: вдруг там вместо бравурного релиза об успехах дистанционного образования описание живой природы или трактат про обустройство России, – и снова пошел по коридору.

Коридор был совершенно пустым, эхо шагов – долгим и несколько рваным. Паша подергал дверь Наташиного кабинета, ругнулся, к Аниной рванул с нарастающей злостью и шарахнул с ноги.

Дверь громко распахнулась.

Паша вздрогнул и застыл, а еще сильнее вздрогнула и застыла, испуганно вглядываясь в проем, Аня. Она, оказывается, сидела за своим столом, заваленным бумагами.

– Ты здесь, что ли? – глуповато уточнил Паша.

– Ты крышу двинул? – тоненько, но более резонно спросила Аня. – Я ж чуть…

Она, не договорив, зашуршала бумагами, выдернула бутылочку воды, зажатую парой стопок, и принялась жадно пить. Руки у нее тряслись. Паша, виновато поведя плечами, вошел.

– Сорян, я десятый раз просто… Давно ты тут?

Аня оторвалась от горлышка, подышала, навинчивая крышечку, и сказала:

– С восьми вроде. Пытаюсь вот… работать.

Она показала на разложенные бумаги, заметила, что руки так и трясутся, и поспешно сунула их под бёдра.

Аня не стала говорить, что ничего особенного с утра она не наработала: не получилось у нее ни выписать из проклятой рукописи значимых фактов, ни даже дочитать ее до конца – бурелом неточных и лишних слов, сквозь которые она вроде научилась просачиваться, снова стал непроходимым, ни смысла, ни общего рисунка действия ухватить не удавалось, так что глаза двадцатый и пятидесятый раз бегали по странице без толку и без надежды.

Тем более не стала она говорить о том, как пыталась провернуть этот номер дома, в ночи, с еще более ураганным эффектом: не разобрала вообще ни строчки, а страшно стало так, что Аня рванула в туалет с шумом, едва не разбудившим Софью, – та недовольно забурчала, кажется, – заперлась и полчаса сидела на унитазе, боясь повести зябнущими ногами и вслушиваясь в каждый звук в вентиляции, канализации и, похоже, собственных венах и слуховых каналах, рокочущих с интенсивностью дорогого сабвуфера.

Она с трудом выковыряла себя из сортира, но уснуть так и не смогла, поэтому собралась и, не завтракая, рванула на работу – очень странным длиннющим маршрутом, подсвеченными трассами и шоссе, в обход любых переулков, арок и проходов за парками, садиками и гаражами. И в кабинетике своем Аня закрылась, как в туалете, только вот запереться позабыла, оказывается.

Так сильно Аня еще не боялась. Никогда в жизни. И это Аниной-то жизни, более-менее целиком состоящей из испугов и опасений на фоне нескончаемого беспокойства.

– С рукописью этой? Круть. Я боялся, ты не станешь, вчера что-то совсем резко ушла.

Аню снова, как вечером у тополя, накрыл холодный безнадежный ужас: я опять в дешевом телемувике, неинтересном и паршиво написанном, но на сей раз это не тоскливая дневная драма про унылую школу, бестолковый универ или трех женщин разных возрастов в однушке-хрущевке, а дебильный детектив про пыхтящего за углом маньяка. Только маньяк настоящий – был, по крайней мере. А может, и до сих пор пыхтит где-то. За углом.

Вот за этим, например.

Аня передернулась и провела руками по разложенным листкам, на которых она честно пыталась изобразить хронологию и особенности убийств, описанных в «Наказании преступления», но дальше нескольких пересекающихся линий и строчки «1. Автор????» не продвинулась.

Для начала и этого вполне.

– Ну да, – сказала она старательно деловитым тоном. – Надо понять, кто такой этот Недостойский, откуда он знал всякие подробности и так далее.

– А смысл? – удивился Паша. – Лучше, может, дела попробовать покопать. Или даже не совсем обязательно, сделать такую… Как уж в школе такое называлось? Документально-поэтическую, ну, в данном случае прозаическую композицию: кусок рукописи, кусок из дела. Ну или, если дела так и не дадут, из газеты. Или просто реконструкцию сделать, как в тру-крайм сериалах.

Аня помотала головой и повторила, уставившись в строчку «Автор????»:

– Откуда. Он. Знал. Подробности.

– Блин, делов-то. Наверняка утечка от ментов.

– Кому бы менты стали такие детали сливать?

– Да кому угодно. Времена такие были, диетические, и пропагандонов на зарплате еще не было почти, сливай кому сам придумаешь. Журналистам сливали всем подряд. Ладно соцсети толком не завелись, а то и блогерам бы всяким…

– А зачем?

– Ну, газеты платили за такое, копье, но все-таки. Или по дружбе. Или в своих интересах: похвастаться либо, наоборот, через СМИ надавить на начальство, типа фигли следствие на другое отвлекаете, когда тут маньяк такой страшный орудует. Криминальная журналистика так и работает, везде.

– Ну, журналисты, даже… – Аня запнулась, постаравшись не показать на Пашу, – так не пишут. Я надеюсь. Вопрос не в том, что графоман, – просто видно, что человек представления не имеет ни о нарративе, ни о вообще структурированном повествовании.

– Ну, значит, мент или там близкий кто. Судмедэксперт, кинолог. Там же полно всяких с доступом. А по тексту совсем непонятно?

Аня мотнула головой и медленно пояснила:

– Кто-то, совершенно не умеющий писать, но знающий про описанные преступления более-менее всё. Поэтому текст и… работает.

– А ментовская сторона как отражена?

– Никак.

– Погодь, – сказал Паша озадаченно. – В смысле, там ни умного Шерлока с дурачком Ватсоном нет, ни серьезного полковника с этими, как обычно-то, серебряными висками и молодыми глазами, ни просто ментов-преследователей?

Аня снова мотнула головой, уставившись на Пашу с каким-то отчаянием.

Паша протянул руку.

– Дай сам посмотрю.

– Потом, – сказала Аня, не двинувшись. – Дочитаю – и сразу. Не дочитала пока.

Паша, не опуская руки, тихо спросил:

– Ты думаешь, что сам маньяк и писал, да?

Аня смотрела с тем же отчаянием. Паша, хлопнув себя по бедру, весело сказал:

– Ну Аньк. Ну что ты как маленькая. Чувак просто пытается влезть в психологию преступника. Не особо получается, поэтому и стиль такой дебильный. А что все подробности знает – так из пальца или откуда там их высосал, вот и вся тонкость. Погодь, я вот в подробностях покопаюсь, сто пудов обнаружится, что дофига этот Муходрищенский напридумывал и досочинял.

– А если нет? – начала Аня.

– А если да? – оборвал Паша, начиная злиться.

– Я про другое сейчас, дослушай, – сказала Аня, явно сдерживаясь. – Если рукопись хоть какое-то отношение к преступнику имеет, ну, из цикла дружок или там кузен написал, не говоря уж… Аффилированное, в общем, лицо. Вот если так – мы же не имеем права вообще это публиковать?

– С чего это? – изумился Паша.

– Преступник не должен получать дохода и вообще выгод от своего преступления, – сказала Аня. – Закон такой.

– А. Ну да. А в чем выгода, если мы даже не знаем, кто автор?

– А он-то знает. И будет рад.

Паша хмыкнул.

– И это выгода, да?

– Так рад, что решит эту радость повторить, – тихо закончила Аня.

– А-а, – сказал Паша, пытаясь придумать, что бы сказать еще, но придумал только повторить: – А-а.

В дверях, коротко стукнув по косяку, появилась Юля.

– Привет, Ань, – сказала она. – Наташа так и не появлялась?

Она кивнула синхронному мотанию голов Паши и Ани, черканула что-то в телефоне и добавила:

– Брат ее найти не может. Полиция потеряла след, как говорится. Кстати, вы не в курсе, что за рукопись, про которую он спрашивает?

Андрей потоптался у двери и снова вдавил пуговку звонка. Колокол за дверью заголосил с неприятной поспешностью, но иных звуков всколыхнуть не сумел.

Андрей оторвал палец от звонка и стукнул по стальной двери, потом по косяку и стенке рядом. Звучало всё равно тише, чем звонок.

Зараза, подумал Андрей. И не шелохнется ведь. Разве что еще рюмочку себе подольет. Или в честном отрубоне лежит.

Давно пора свои ключи сделать. И засов на двери оторвать, на такой случай как раз. С другой стороны, сам же про этот засов договаривался и проверял потом, ладно ли работает. Кто ж знал, что такой случай окажется более частым и требовательным, чем тот, на который придумывался засов и из-за которого Наташка до сих пор запирала все доступные двери, не пользовалась лифтами, так и не побывала замужем – ну и, что скрывать, из-за которого проквасила всю жизнь и сейчас, судя по всему, валялась ужратой мордой в подушку, если не в половичок.

Андрей бимбомкнул звонком еще раз, ругнулся и пошел по лестнице, на ходу набирая сообщение: «Если к вечеру не откликнешься, двери вскрою».

«Молодец», – возник ответ тут же.

– Блин, – сказал Андрей, останавливаясь между этажами.

Он задрал голову, прислушиваясь и размышляя: не вернуться ли, чтобы подолбить в дверь до верного, – потом написал: «Ты дома, что ли?»

«Занята пока, вечером позвоню».

– Зар-раза, – пробормотал Андрей с облегчением и досадой.

Облегчение было связано с быстротой и вменяемостью ответов Наташки: не пьяная, похоже. Досада – со всем остальным.

Поколебавшись, Андрей продолжил спуск, на ходу поддерживая коммуникацию с сестрой, пока хотя бы этот вид доступен.

«Нормально расскажи про книгу эту. Где она?»

«Андрей, ты с семи лет книг не читал, поздновато начинать, нет?»

«Это рукопись к вам пришла, так? Или я неправильно понял, и она вышла уже? Где, в Москве?»

«Какая разница?»

Андрей снова ругнулся и проверил переписку с Юлей. Без толку: Юля так ничего и не ответила, кроме грустного смайлика.

– Очень, сука, информативно, – сказал Андрей и начал было ее набирать, чтобы объяснила как следует, что вообще известно. Не успел: телефон затрясся от входящего вызова Руслана.

– Давай к парку, – сказал он. – Труп, женщина, задушена. Координаты ща скину.

– Старая? – спросил Андрей, замерев. Сердце остановилось.

– Вроде нет. Кому надо старых-то… Ждем, короче.

Сердце загудело, разгоняясь с топотом.

– Мчусь, – сказал Андрей и действительно прибавил шаг.

Всё всегда происходит очень не вовремя и неподходящим образом. Ни поработать толком не дадут, ни старые долги закрыть. Именно этот разнообразно воспроизводящийся облом, а не что-то иное, и называется жизнь.

На улицу Андрей почти выбежал, но перед тем, как сесть в машину, все-таки развернулся и глянул на о́кна. Тюлевая занавеска просвечивает, но на улице было светлее, чем в комнате, так что заметить удалось бы только шевеления. А Наташа не шевелилась, пока машина не отъехала. Она проводила ее взглядом, перевернула телефон, который распирали сообщения Баженова, Юли, Ани, забытых и совсем незнакомых мужиков и кого там еще, и набулькала очередные полстакана.

Обходились все без меня как-то до сегодняшнего дня, вот и до завтрашнего как-нибудь обойдетесь. И до послезавтрашнего. А там будет видно, я-то без вас могу или нет. И если могу – то зачем мне вы, всё прочее и я в том числе?

Звук очень начальственных шагов прокатился по коридору, перекладывая короткие паузы требовательным стуком то в одну, то в другую дверь, и зарокотал, надвигаясь. Аня поежилась, переглянулась с Пашей и попыталась сесть прямо.

В дверях появился Баженов, кисло оглядел кабинетик и поздоровался. Аня и Паша ответили, причем Аня с трудом подавила позыв встать. Баженов, кажется, заметил, показал «Сидите-сидите», но лицом вроде немножко смягчился. Он спросил:

– Э… Алина, так ведь?

– Анна, – робко поправила Аня. – Маркова.

– Отлично, – одобрил Баженов непонятно что. – Анечка, Наталья Викторовна сегодня была?

– Я не видела, – виновато призналась Аня.

– Ага, – сказал Баженов и что-то проверил в телефоне. – Молодой человек, вы нас не простите? Маленький производственный вопрос.

Паша хлопнул глазами, с трудом сообразил, что от него требуется, поспешно встал и вышел, не сказав ни слова.

– Я Баженов, владелец и издатель вот этого всего, – начал Баженов, понял по изумленному кивку Ани, что она еще не забыла, и продолжил: – Ну да, на собрании рассказывал же. А вы, Ань, у нас, если я правильно понимаю, главная творческая единица «Пламени», ответственный секретарь, по сути, так?

Аня моргнула. В таких терминах Наташа ее функционал не объясняла.

– Так, – согласился сам с собой Баженов. – Ключевое слово «ответственный». Наталья Викторовна про вас именно это рассказывала, так что вся надежда на вас, пока она… отсутствует.

– А что я должна?.. – тихо спросила Аня.

– Наталья Викторовна не объяснила разве? Журнал сделать, первый номер. Собрать, подготовить к печати и отправить. В печать, собственно.

– Ой, – сказала Аня беззвучно.

– Что с тобой? – Баженов заулыбался. – В смысле, что так беспокоит, Анечка?

Вот и потрудилась на работе мечты, подумала Аня, помолчала, борясь со слезами, и с трудом выдавила:

– Я не умею.

– Что? – уточнил Баженов, не снимая улыбки.

– Ничего, – сказала Аня, с трудом сдерживая горькие и горячие брызги отчаяния. – Я не делала никогда журналов, не редактировала ничего, не собирала. Маме только на работе помогала и ребятам… Это не в счет, в общем. Не работала нигде, школу только окончила и на примате полсеместра, два месяца то есть…

Баженов перебил:

– Да гос-спидя. Мало ли, у кого какое образование. Я вон вообще инженер-технолог транспортных процессов, что ж мне, по маршрутным листам рыдать? Как говорится, просто повезло, фишка легла. И тебе тоже. Радуйся. Пользуйся.

– Мне девятнадцать только исполнилось, – сказала Аня с неприятной ей самой капризной плаксивостью. – Кто меня всерьез…

– Как себя поставишь, так и будет, – опять перебил Баженов. – И вообще, пофиг разница, боишься-нет, готова-нет. Судьбу и Родину не выбирают, а вот они сами всё выбирают за нас, в первую очередь – что делать.

«Во вторую – кто виноват», подумала Аня.

Баженов будто услышал, снова поощрительно улыбнулся и сказал:

– Единственный вопрос – тебе это интересно?

Аня, помедлив, кивнула.

– Вот и всё. Считай, этот вопрос закрыт, а остальных нет. Лучше тебя никого не найдется, все, кто что-то умел, померли, а если бы и живы были, в новых условиях что бы сделали? Да ни фигашеньки. Тут всё с нуля надо, напористо, но аккуратно. Сугубо вопрос желания, терпения и ресурсов. Желание и терпение с тебя, ресурсы с нас. Мы поможем, всесторонне и максимально.

Он вдруг выдернул из кармана бумажник, из бумажника – золотую банковскую карту, которую шлепнул на стол со словами:

– Вот тебе на необходимые расходы, лимит полтинник в месяц. Хватит на скрепки, орграсходы и, например, завтраки?

Аня испуганно смотрела на карту, сцепив руки под грудью. Баженов сказал:

– Код четыре единички, потом можешь поменять на любой посложнее. Если не будет хватать, свисти, еще подброшу. Но это на крайний случай, если Наталья Викторовна совсем задержится с выходом. Этого не будет, конечно, но пока, чтобы время не терять, приступайте самостоятельно. В целом-то понятно, что делать?

Аня, вздохнув, сообщила:

– Первый номер.

– Умница. Первый номер – это мой, телефонный, запиши прямо сейчас и вызови.

Он продиктовал, Аня набрала, Баженов, кивнув, сбросил звонок и внес ее в контакты.

– Сейчас я тебе ссылочку на облако брошу, там утвержденный вариант макета и уже готовые материалы и фотки. По объему это где-то процентов тридцать номера, зато самое главное: приветствие читателям и подборка Чернавина с предисловием. Эта часть уже заверстана, ее не трогай, но можешь посмотреть, сколько страница текста занимает места на полосе. Остальное – на твое усмотрение. Предварительный план Наталья Викторовна составила, пока им руководствуйся, если что-то не срастается, свисти, согласуем изменения. Список всех необходимых контактов, дизайнер, верстак, корректор и так далее, там же. Если какие вопросы, сразу пиши-звони. Сейчас вопросы есть?

Аня тяжело вздохнула.

– Вот и прекрасно. Там план сдачи материалов и номера приложен, сроков лучше держаться, так что распечатай и повесь его на видном месте. Ближайший день «Дэ», если я правильно помню, первое декабря, это весь номер уже должен быть собран, дальше начнется редактура-вычитка. Я пару раз напомню, ты уж извини. Наталья Викторовна, как появится, пусть срочно мне позвонит, лады? Всё, верю, надеюсь. Не дрейфь, прорвемся.

Баженов сделал ручкой, развернулся, чтобы выйти, и чуть не сшиб с ног решительно подступившего из коридора Пашу.

– Всё-всё, молодой человек, более вашу принцессу не отвлекаю, – сказал Баженов очень серьезно, пытаясь его обойти. – Но вы уж тоже, пожалуйста…

– Александр Юрьевич, – напористо сказал Паша, не уступая дороги. – Я Павел Шевяков, тоже тут работаю, в «First media», и хотел бы помочь с «Пламенем».

– Ну… помогайте, – разрешил Баженов, лукаво оглянувшись на Аню. – Это уж как Анна… э-э-э, батьковна скажет.

– Есть проблема, которую мы решить не можем, а вы можете, – не дал сбить себя Паша. – В номер запланирован лонгрид про громкие преступления, он безопасный совсем, про архивные дела. Но УВД наглухо закрылось от любых СМИ, напрямую не общается, только ответами на письменный запрос через областное или даже окружное управление. Ну и в ответах этих, сами понимаете, толку ноль. Особенно когда детали и подробности нужны.

– Так я тебе тоже деталей не достану, – сказал Баженов.

– А не могли бы вы попросить увэдэшное начальство о режиме, ну, не благоприятствования, но чтобы хотя бы общались не под запись. Хотя бы по старым делам.

Баженов снова повернулся к Ане и спросил:

– Это реально нужно? Для номера?

Аня решительно кивнула.

– Сделаем, – сказал Баженов, пометил в телефоне, сунул его в карман и хлопнул Пашу по трицепсу. – Молодец, так держать. Всё, молодежь, оставляю вас на взаимном попечении, верю-надеюсь, на связи, пока-пока.

Он удалился с еще более начальственным раскатом шагов, хоть сейчас на титры сериала про неумолимость правосудия. Паша, подышав, сказал:

– Ну, теперь пойдет дело.

– Адище просто, – подтвердила Аня и упала лбом в пыльные бумаги.

Огороженное желтыми лентами шевеление еле просматривалось с начала аллеи. В остальном аллея Славы, вернее, неширокая дорожка, идущая между косматыми даже по зиме кустарниками за тыловым забором Кировского парка, была, как обычно, безлюдной. Тем не менее у ленты бдительно поглядывал в стороны озябший сержант.

Андрей дошагал до него, показал удостоверение и миновал ленту, приподнятую заботливой сержантской рукой. Руслан захромал ему навстречу от группы медэкспертов. Бахрамова не было видно, трупа тоже. Видимо, пока они рядышком в месте обнаружения. Не выносили, Андрея ждали. Похвально.

– И снова здравствуйте, – сказал он, отвечая на рукопожатие Руслана. – Что-то херово ты с утырками договорился. Просили же до весны ровно сидеть.

– Твари вообще, – согласился Руслан. – Как ты, со своими делами разобрался?

Андрей цокнул углом рта и сказал:

– Показывай, что тут.

– Может, Бахрамов сразу?

– Это само собой, про странгуляционные борозды наслушаемся еще. Ты общую картинку дай пока.

– В 15:30 дворник нашел тело – он в парке с бригадой сбитый лед загрузил, его отправили по наружному периметру осмотреть, нет ли где опасных сосулек, сугробов и прочего. Заметил в кустах босую ногу, думал, пьяная, сунулся, но быстро всё понял, сразу позвонил на «112».

– Точно не трогал ничего?

– Говорит, нет. Ну сам спроси, если хочешь, он в тачке греется пока, – Руслан кивнул в сторону проспекта Буденного, на котором припарковался и сам Андрей.

– Оки. Личность установили?

– Да, паспорта не было, по картам и соцсетям. Чуфарова Ирина Ринатовна, двадцать девять лет, бухгалтер.

– Замужем, дети?

– Разведена вроде, детей нет.

– Разведена давно?

– Два года, жили год.

– Н-ну… Всё равно проверим. Но не пьяная и не с блядок шла, так? Точно криминал?

– Задушена своим же шарфом, прямо тут, судя по всему.

Андрей поморщился.

– Хочется верить, что быстро отмучилась. Здравствуйте, Альберт Джафарович.

– Здравствуй, Андрей, – сказал подошедший Бахрамов и пожал Андрею руку. – Недолго, да. Удушение довольно ловкое, странгуляционные борозды четкие.

– Ловкое – в смысле умелое, вы считаете?

– Вполне. Преступник либо напал со спины, либо развернул, чтобы проще душить. Шарф прочный, тканый, сразу на горло лег. Жертва особо не сопротивлялась: ногти не сломаны, руки целы. Только пятку ссадила – сапог слетел, пока он ее в кусты тащил, она об асфальт и лед соскребла. Но смерть почти мгновенная, судя по кровотечению. Наступила минимум десять-двенадцать часов назад. На вскрытии, конечно, подробнее посмотрю.

– Попытка изнасилования, какие-то еще характерные следы?

Бахрамов пожал плечами:

– Само собой, и это проверю, но непохоже. Схватил, оттащил, додушил, ушел, – пока так это выглядит.

– Карты и деньги не взял?

– Закрыта была, – сказал Руслан, показывая упакованную уже коричневую дамскую сумочку, довольно крупную, но элегантную. – Выглядит нетронутой. Наличных там чуть, меньше тысячи, но у кого их сейчас с собой много. В банк позвонили, предупредили. Они говорят, со вчерашнего вечера операций и попыток входа не было. Свистнут, если что. Но вряд ли с целью ограбления. Пошли смотреть?

– Да чего там смотреть, – сказал Андрей кисло.

С утра по дорожке, на которой они стояли, проехал уборочный трактор, который соскреб и разметал ночной снег – вместе с возможными следами, конечно. Андрей, примерившись, аккуратно перебрался через грязно-серый бруствер, набросанный трактором по краю дорожки. Возле нужного куста он доходил почти до колена. Неудивительно, что тело никто не замечал почти полдня.

– Пятку как раз отброшенным снегом накрыло, ее вообще не видно было, – пояснил Руслан, отследивший взгляд Андрея.

Труп, затолканный за широкий пук кустов, вправду был еле различим даже с пары метров. Кабы не пятка под колготиной телесного цвета, на серую куртку и серые джинсы могли бы еще и день внимания не обратить, и неделю. Пока собаки или воронье не заметили бы, подумал Андрей, поморщившись.

Чуфарова на двадцать девять не смотрелась. Она казалась совсем юной, лет двадцати максимум, и это несмотря на вздутое лицо и некрасивые пятна. Возможно, ее молодила гримаса, обиженная, как у маленькой девочки.

Шарф с шеи уже сняли и положили рядом.

Андрей присел перед трупом, рассмотрел лицо, шею, руки и ноги, встал и сказал терпеливо курившим санитарам:

– Всё, забирайте.

Он выбрался из кустарника, отступил, чтобы не мешать, и без удовольствия осмотрел аллею из конца в конец.

– По всей аллее и на улицах рядом ни муниципальных, ни гаишных камер, – подтвердил его догадку Руслан, аккуратно куривший в ладонь.

– Ой как удобно. И прибрались-то к нашему приходу как хорошо, ни следочка.

– Когда, блин, копчик день за днем гнешь о гололед, их не дождаться, зато если трогать нельзя, они тут как здесь.

Андрей кивнул и спросил:

– Сукера-то чего не набежали до сих пор?

Называть так представителей Следственного комитета не полагалось, но Руслан не сдаст.

– Ждем-с. Мы предупредили, как положено. Я потому и айда тебе звонить скорее, чтобы ты оглядеться успел, пока сукер не вперся и не начал понты колотить.

Андрей снова кивнул и уточнил, показав на разрушения бруствера несколькими метрами дальше:

– Сапог там нашли?

Руслан, кивнув, указал на санитарную простынь, расстеленную под кустом. Помятый и покрытый грязным снегом сапог лежал там, как полагается, в пакете для вещдоков.

– Пальцы пусть снимут, – напомнил Андрей.

Руслана реплика явно возмутила. Неизвестно, чем больше, – очевидностью или заведомой бессмысленностью: важные следы могли обнаружиться на сапоге лишь в случае, если убийца лично руками снял с жертвы обувь до, во время или после убийства. Не найдя, получается, дел поважнее. Но, как известно, лучше перебдеть.

Санитары упаковали тело в мешок, погрузили его на носилки и понесли к машине. Мешок получился совсем маленьким. Андрей сказал, провожая их взглядом:

– Шарф, значит. Если по нему судить, убийство спонтанное, да? Или умышленное все-таки, как считаешь?

– Может, так. Может, мимо шел, сказал что, она послала, и понеслась.

– Побоев нет, сразу душить начал.

– Давай вскрытия дождемся и родных опросим, – предложил Руслан. – Пока, конечно, или эксцесс просится, как говорится, на почве внезапно возникших неприязненных, или что-то наболевшее: бывший муж, любовник, сосед, начальник и так далее. Но это гадания, а в активе пока – минуса сплошные: не ограбление, не изнасилование, не по пьяни, вообще не на почве секса.

– А может, спугнули или сам очканул, – предположил Андрей. – Узбек, кстати, не мог, если про неприязненные говорить?

– Какой узбек?

– Ну, дворник.

– Почему узбек? – удивился Руслан. – Молдаванин он.

– Разница-то. У него что с алиби?

Руслан откашлялся и сказал:

– Проверяем.

– Что не так? – осведомился Андрей.

– Ты реально хочешь на гастера убийство с отягчающими повесить? – спросил Руслан с каким-то даже любопытством.

– А они святые, да? Не убивают, не насилуют, следы не заметают?

Руслан пожал плечами, глядя на Андрея с неприятным удивлением. Андрей, стараясь не обращать на это внимания, сказал:

– Мёл, например, вчера здесь, она мимо шла, брякнула ему чего-то или понравилась просто. Слово за слово, вспылил, придушил, сбежал. А сегодня вот решил найти, чтобы зря не валялась. Рост у него, как положено, ниже среднего, так? А тут, обрати внимание, убийца не сильно выше жертвы был, раз она могла ногой болтать.

– Ну, во-первых, у дворника средний как раз, с тебя почти. Во-вторых, не факт, что убийца мелкий. Может, просто не парился с тем, чтобы поднять ее повыше. Главное до кустов дотащить быстро, чтобы никто не увидел.

– И никто не увидел?

– Боюсь, что так. Место не то чтобы хожее.

– Вижу уж. Работала-то она где? ИП?

– Не, всё солидно, управляющая компания «Главторгснаб».

– Это которая «Вместе» и «Корзинка»?

– И «Остров счастья», и еще десяток магазинов, так.

– Мило. У них там всё чисто в бухгалтерии-то?

– Вот и узна́ем.

– Семейно-бытовую тоже копайте. С кем живет-то?

– Выясняем.

– Пошустрее.

– Андрей Викторыч, у тебя мигрень, осенняя депрессия или чего?

Рявкнуть, что ли, подумал Андрей, но не стал.

– Забей. Что-то совсем расколбас пошел, отвлекает всё, вот и на психе.

Руслан кивнул, показывая, что понимает и принимает, и спросил вдруг:

– А что ты там про старые дела спрашивал? Тупо чуйка сработала или услышал чего?

– В смысле?

– Ну, удушение. Там вроде тоже душили.

– Там старух. Профиль другой. Ну и вообще – удушение ни разу не маркер, сам знаешь.

– О да, – согласился Руслан, хотел сказать что-то еще, но Андрей показал, что надо ответить на вызов, и тут же продемонстрировал экран: Халк звонит.

Он принял вызов, внимательно выслушал, не позволив себе неуставных и неуместных реплик, хотя они так и рвались, и, только дождавшись традиционного «Вы меня поняли?», уточнил:

– Речь про старые именно дела?

– Андрей Викторович, старые ли, новые ли, какая разница? – спросил Халк раздраженно. – Меня попросили, вам исполнять.

– Так точно, Ильшат Анварович, исполним. А там про что речь вообще? У меня просто странное…

– У вас, Андрей Викторович, регулярно всё слишком просто и всё слишком странное. Давайте-ка к порядку уже. Существенное доложите рапортом, а на несущественное отвлекаться не будем. Верно? Вот и договорились. Что там на месте, бытовуха или серьезное?

– Не поймем пока.

– Уж поймите. И лучше пусть несерьезное. Это остро желательно, вы меня поняли? Успехов.

Андрей убрал телефон и спросил:

– Руслан, журналисты с тобой вчера-сегодня не общались?

– Вроде нет. А, точно, сунулся на днях какой-то, ну я ж помню ЦУ, удрал сразу.

Андрей вздохнул.

– Так вот тебе новое ЦУ: больше от журналистов не бегай, а направляй прямо на меня. Велено про старые подвиги что-то там рассказать. Делать нам, сука, нехрен. Так что на звонки журналистов и вообще неизвестные не отвечай, а я вообще телефон вырублю нахер, пусть найдут меня сперва. Всё, помчали утырков-любовников искать.

Паша, стукнув в косяк, вошел в кабинет и возбужденно завел, шагая из стороны в сторону, насколько позволяло узкое пространство:

– Короче, я всех обзвонил и запросами закидал, требуют все-таки, заразы, в письменном виде, но уже не посылают. Дело пошло, спасибо Баженову. Завтра еще по отдельным фамилиям следаков и прокуроров пройдусь, кто там мог вести это дело, и на той неделе начнем урожай собирать.

Аня, поняв, что сосредоточиться на распечатке оригинал-макета не выйдет, отложила его. Паша заливался соловьем:

– Или завтра даже. Я до действующего судмедэксперта одного дозвонился, он вроде те дела вел, но он чего-то занят сегодня, сказал перезвонить. С утра попробую.

– А чем занят, убили опять кого? – тускло спросила Аня и решила, чтобы не терять времени, разметить план по степени готовности материалов.

Она достала телефон и взялась за дело. Техническая работа, не требующая раздумий, может выполняться даже на лекции и в разгар концерта, это каждый знает.

– А? – вроде даже растерялся Паша. – Не знаю. Наверное. Блин, что ж я, дурак, не спросил. Вот что значит газетной практики нет!

Аня кивнула, поморгала, чтобы согнать слёзы с горящих от усталости глаз, и снова сгорбилась над экранчиком.

– Ты бы ноут или хотя бы комп попросила, – посоветовал Паша, мудрый и душевный помощник.

– И так нормально, – сухо сказала Аня. – Но за заботу спасибо.

Паша подумал, сел и спросил:

– Что не так?

– Всё так, – отрезала Аня.

– Начинается. Ань, нормально скажи, что тебе не нравится.

Аня вздохнула и объяснила:

– Мне всё не нравится. Мне не нравится, что Наташи нет. Мне не нравится, что меня крайней тут поставили. Мне не нравится, что́ здесь написано, и главное – как это написано. Мне не нравится всем вот этим заниматься…

Она приподняла за угол и шлепнула обратно стопку свежих распечаток с материалами номера, утвержденными и только предлагаемыми, – и закончила:

– И мне не нравится, что я одна тут корячусь, а ты помочь обещал, – но сам весь в этом, в переговорном процессе. В общем…

Она махнула рукой, перевела дух и снова уткнулась в телефон. Паша, моргнув, сказал растерянно и раздраженно:

– Ну здрасьте. В смысле – одна? Я что, для своего удовольствия всё это?

– А нет, что ли? – осведомилась Аня и выделила желтым четвертый пункт, «Галерея лучших обложек».

Еще и в архиве обложек копаться. Устала Аня от подшивок и вообще от пыльной бумаги.

– Н-ну, – протянул Паша. – А ты типа нет?

Он сердито посмотрел на Аню. Аня нахмурилась и не ответила. Паша вдохновленно продолжил:

– Смысл-то как раз в этом, чтобы с удовольствием всё. А если у того, кто пишет, удовольствия не будет, то у читателя тем более.

– Я тебе дам Чернавина и Баженова почитать, словишь удовольствие, – пообещала Аня.

– Вот именно. Чернавин и Баженов – это необходимое зло. Всё это ради них затевалось. Мы этого изменить не можем. Значит, не обращаем на них внимания, а сосредотачиваемся на остальном. Но остальное пока сплошная туфта, что свежак, что антиквариат этот, правильно? Единственное живое, что мы нашли и можем докрутить, – как раз блок из этого триллера и очерка. Тем более раз там про одно и то же.

Аня пробурчала:

– Прямо дадут нам в первый номер высококультурного проекта жесть тащить.

– А кто не даст-то? – удивился Паша. – Боссам пофиг всё, кроме Чернавина. Мы хоть болванкой одинаковой все остальные страницы забьем, знаешь, пробными кусками, «Съешь этих сладких французских булок», они не заметят даже. Так что всё от нас зависит: как решим и как сделаем, так и будет. А не решим и не сделаем – никак не будет. Мы же так договорились.

– Паша, мы никак не договорились, – напомнила Аня утомленно. – Вернее, мы решили попробовать, а потом нам сказали «Нафиг». Русским языком.

– Кто сказал?

Аня вздохнула, откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза.

– Наташа сказала, – согласился Паша. – А кто главный, ты или Наташа?

– Не надо меня разводить так грубо, – попросила Аня, не открывая глаз. – Наташа главная.

– А где она? – поинтересовался Паша. – А? Квасит сидит, как обычно. А это может и на две недели затянуться, и на месяц, ты уж поверь. Ты не знаешь, я знаю. И вот она будет квасить, а мы будем ее предпохмельные ЦУ исполнять.

– Ты всегда про начальство и приказы такое рассказываешь? – спросила Аня. – Понятно, почему у тебя так с карьерой. И у всей нашей журналистики тоже.

Паша несколько секунд смотрел на нее, наверное, пронзительно и пылая гневом, но Аня этого не увидела, потому что решила не открывать глаз, пока не захочет.

Пока не хотелось. Устала она от всего запредельно, и от Паши в том числе.

Паша встал и ушел.

Аня посидела еще некоторое время, размышляя, как жить и что делать дальше. Всяко получалось, что жить будет непросто, а делать придется первый номер. И это далеко не худший из возможных вариантов. Более того, неделю назад для Ани такой вариант был маловообразимой мечтой. А сейчас мечта стала нудным вымораживающим обязательством.

Только так мечты, похоже, и сбываются, объяснила себе Аня. Она открыла глаза, поморгала и уставилась на экранчик – не потому, что черпанула сил, а потому, что телефон дернулся: пришло уведомление.

Аня полагала, что это Паша пытается уязвить ее запоздало придуманным элегантным ответом. Но нет, уведомление пришло от группы «Пламени» в соцсети.

После почти суточного затишья опять активировался самопровозглашенный актив в лице Дарченко и Бирюковой. Сейчас они с четырех копыт утаптывали какого-то новичка с пафосным ником «Литератор», который имел неосторожность поинтересоваться порядком рассмотрения рукописей: кто читает, как быстро отвечают, дают ли советы и так далее.

Бирюкова рекомендовала «Литератору» подтянуть орфографию, хотя все его прегрешения пред ликом Дитмара Эльяшевича сводились к паре опечаток, небрежной пунктуации и отсутствию прописных букв. А Дарченко, естественно, советовал немедленно вступить в его семинар при Содружестве писателей, заседания которого и будут определять список текстов, рекомендованных к публикации в «Пламени».

Ну что он за болван ненасытный, подумала Аня, сочувственно изучая переписку. Литератор, несмотря на глупый ник, держался молодцом и стоиком, на хамские приколы не отвечал и вообще был изумительно вежлив. Но уверенности в том, что его хватит надолго, у Ани, конечно, не было.

Она изучила пустоватый профиль Литератора, заведенный недавно, но хотя бы не забитый бессмысленными мемасами и перепостами, подумала немножко, обругала себя и все-таки написала ему в личку:

«Здравствуйте. Посылайте текст, если есть, по адресу, указанному в профиле группы».

Литератор отозвался немедленно:

«Спасибо огромное! А действуют ли ограничения по объему?»

Молодец парень, подумала Аня с интересом, тут же и прописные буквы появились, и пунктуация нормативная. Умеет говорить на языке собеседника – и, главное, знает этот язык. По нынешним временам нечастое и большое дело. Из такого может выйти толк.

«Желательно до 80 тыс. знаков, но, в конце концов, сократить можно всё и всегда», сообщила Аня, поставив на всякий случай пару смайликов.

«Супер», написал Литератор. «Бегу дописывать».

«Удачи!»

«К Вам за советом, если что, можно обращаться?»

«Конечно».

«А как к Вам лучше обращаться?»

Она подумала, улыбнулась почему-то и написала:

«Аня».

«Я очень рад, Аня».

И веселый пританцовывающий смайлик.

Цыпленок, ну, или динозавр, наверное, сразу забывает ту часть жизни, которую провел в яйце. Это не часть, а просто отдельная жизнь: короткая, сытая, теплая, счастливая и полностью защищенная от любых потрясений известковой или кожистой стенкой. Мир крохотен, удобен и понятен, поза привычна и уютна, знай плечиком поводи, голову перекладывай да сладко дрыхни дальше. А потом эта жизнь кончается. И, чтобы не сдохнуть, тебе приходится проламывать стенку, за которой может быть что угодно: стужа или жара, море пламени или просто море, пустота одинокого гнезда на голой вершине высохшего дерева или бесконечные штабеля полок в инкубаторе. И всё это тебе одинаково незнакомо и чуждо. И может убить. Если ты не убежишь, потому что цыпленок. Если не научишься убивать первым, потому что динозавр. Или Змей.

В похожей, но на самом деле противоположной ситуации оказывается, например, джинн, заточенный в кувшин. В принципе, тот же тихий вечный покой за стеночкой, но есть нюанс: ты знаешь про большой мир снаружи, ты многое в том мире умеешь, ты привык быть одним из самых могущественных его обитателей – а теперь ты жидко болтающийся желток, бессильный и бессмысленный, как сонная гадюка зимой или как пуховик, из которого пылесосом убрали воздух и скрутили в невесомый комочек для летнего хранения, и время остановилось на мучительном спазме выдоха. А чувства остались – те, конечно, что были у джинна. И им некуда деться. Они копятся, наслаиваются друг на друга, густеют и оседают шероховатой коркой, делающей нутро кувшина еще теснее.

Теснота без передыха, без возможности потянуться, напрячь мускул, хрустнуть суставом, дать выход печали, страсти и ярости – невыносима, безнадежна и вечна. Поэтому джинна лучше не освобождать никогда.

Но человек – не джинн. Он сам творец своего счастья, личной свободы и чужой судьбы. Настоящий человек, конечно: подобный змею, а не шакалу или обезьяне. Терпеливый, пронырливый и хладнокровный. Он сам запирает себя в кувшин несвободы и в режим ожидания. И сам решает, что дождался. Что пора выходить.

Пора.

Он весь день раз за разом прогонял через себя ощущения вчерашнего вечера: через память головы и рук, через болезненное наслаждение в пальцах, стиснутых шарфом, и в предплечье, потянутом с отвычки, через сладостный холод бедер и теплые толчки в животе.

Он вспоминал, что́ она сказала, как посмотрела, как сильно и судорожно дергалась, как пахла – сперва и пото́м.

Это было очень приятно, возбуждающе непривычно и чуть стыдно, потому что неправильно. Молодые не требовали участия, они сами могли позаботиться о себе и других, они вообще не представляли особого интереса – до последних дней. До последних дней они выступали только помехами, которые требовалось миновать, а если не получается – устранить. Ни удовольствия, ни приятного осознания завершенности, только и имеющего высший смысл, они не дарили.

Зато теперь он мог дышать.

Теперь он мог отвлечься от мелкого топтания на узком, будто ограниченном внутренним объемом скорлупы, пятачке: рукопись, издательство, девулька, рукопись…

Теперь он мог нормально думать и видеть.

Теперь он знал, что делать.

Пришла пора нового этапа. Не рассказа, а романа.

В рассказе одна линия, которую надо достойно завершить. В сборнике рассказов одна завершенная линия упирается в другую, иногда с нею связанную, иногда нет, но такой веник свяжет любая фирма. В романе линий должно быть множество, и завершение каждой служит общему финалу, даже если происходит на старте истории. И только хорошо, интересно и сложно придуманная история достойна запечатления. Достойна существования. Достойна, хаха, истории.

Управление чужими жизнями может стать не только банальным финалом, но и промежуточным ускорителем, стеночкой или, если уложить как следует, ступенькой, от которой можно оттолкнуться и рвануть в неожиданную сторону с дополнительной скоростью.

Он погладил сталь чайной ложки, терпеливо ждущей в кармане, вытер руку о штанину, снова поморщившись от сладкого неудобства в потянутом предплечье, и напечатал:

«Я очень рад, Аня».

Вспомнил, ткнул первый попавшийся значок веселой эмоции и снова погладил теплую сталь.

Ане ни с кем не было так легко и свободно.

Бабушка и мама были слишком обременены знаниями «как надо» и, главное, «как не надо», и Аня для них была мешком, в который следует навалить побольше мудростей и опасок, крепко-накрепко его завязать, а потом сунуть под лавку и всё время касаться рукой или коленкой, чтобы не увели.

Одноклассницы и вообще подружки предпочитали рассказывать о собственных трагедиях и радостях, а от Ани готовы были выслушать только что-нибудь сногсшибательное. А откуда у нее сногсшибательное, если она – завязанный мешок под лавкой?

А Софья честно пыталась быть квартиросъемщицей, очень ответственной за всё, включая прилагающуюся соседку. Но в ней постоянно надувались и лопались пузыри разнообразных чувств, иногда гроздьями. Чужие чувства, тем более Анины, на этом фоне были малозаметными и неинтересными, и сосредотачиваться на них более пяти минут Софья не могла при самом пылком желании.

Аню это не удивляло. Она привыкла, что никому не интересна и не нужна. Это было многосторонне обоснованное правило, чугунно подкрепленное единственным исключением. В восьмом классе Аня неожиданно зацепилась в чате за реплику Платона Веренко, мелкого беса школьного масштаба, который вроде бы безмозгло троллил парочку главных красавиц, а на самом деле пересказывал сюжет «Седьмой печати». Аня схохмила на тему «совсем ты Бергмана попутал» и тут же юркнула обратно в норку. Никто не обратил внимания, да и просто не понял, но Платон явился в личку с вопросом: «Ты смотрела штоле???!!!»

Так они начали общаться, плотно, жадно, иногда по полночи – в основном текстом, иногда голосом, но только на расстоянии. В классе они не перекидывались ни единым словом и даже глаза отводили, стараясь не улыбаться смущенно. Ну и еще Платон Аню более не троллил и не задевал, ни устно, ни в классном чате. Никто этого, конечно, не заметил.

Обсуждали они в основном кино, которое Платон, оказывается, обожал и знал почти профессионально, самое неожиданное, от немой классики до румынской «новой волны» и кровавых индонезийских боевиков. Аня любила кино куда меньше, предпочитая уважать издалека, причем в пересказе Платона – пару раз повелась на восторженные рассказы и посмотрела сама, ей хватило, спасибочьке, лучше и далее в пересвисте знакомиться.

Примерно так, как Аня к кино, Платон относился к книгам – и слушал про них с тем же интересом, что и про Анины переживания по поводу настоящего и будущего, наездов мамы и даже состояния бабушки – она как раз тогда резко сдала и перестала выходить на улицу. Ему правда было интересно.

А Ане было интересно про Платона. На самом деле всё, что она знала про парней и вообще про живых сверстников, их особенности и отличия, загрузилось и в сознание, и в эмоциональные псевдоподии Ани именно тогда. Этого оказалось маловато, но большего так и не случилось, так что спасибо и на том – а книжки, особенно современные, помогли чуть подрихтовать навыки так, чтобы применять к новым знакомцам.

Бурная дружба по переписке длилась три месяца, всю весну, и оборвалась, когда Аня несмело принялась размышлять над тем, не воспротивится ли она, например, если Платон предложит как-нибудь поболтать в реале, сходить в кино или просто погулять по парку. Всё к этому и шло – по крайней мере, насколько поняла Аня по уклончивым расспросам Платона о том, какие кинотеатры, кафе и кухни она предпочитает – и тут ей, конечно, ответить было нечего.

Но в июне Платон уехал с родителями на какие-то экзотические острова, где интернет был не очень. А вернулся уже другим. В личку вообще не написал, на Анин вопрос не ответил – а она, дура, ночь не спала, ждала всё. Зато написал в классный чат, тут же сговорился о встрече со всеми желающими попробовать, чего он там втихую от родителей привез. Все загорелись.

Аня не пошла, конечно. И так и не узнала, что́ там было.

Платон опять стал завсегдатаем классного чата – таким, как раньше.

Стал таким, как все.

А Аня осталась такой, как была.

Переписку с Платоном она перечитывала несколько раз, потом, чтобы больше не реветь и не терзаться вопросами «почему?» да «за что?», снесла ее – и потом, конечно, ревела от безуспешных попыток восстановить стертое.

Потом успокоилась и забыла.

В одиннадцатом классе Платон сошелся с первой красоткой класса, и это был шок, потом был афтершок, когда он порвал с первой и сошелся с конкурирующей красоткой, ну и финальный шок случился, когда он уехал в Москву. Поступил – не во ВГИК, а в какой-то второразрядный вуз, причем на платное. Аню это уже не трогало совсем. Она привыкла и смирилась, правда.

Значит, надо – так, убедилась Аня. Значит, по-другому не бывает.

С Климом было по-другому.

Аня догадывалась, конечно, что на самом деле его зовут иначе. Но и это имя совершенно ее устраивало и прелестно вписывалось в рамки сложившихся с самого начала отношений. Они напоминали отношения с хорошей книгой, но на стероидах: ты не только падаешь в отличную историю, раздуваясь внезапными чувствами, но и можешь задавать уточняющие вопросы – и получать ответы на понятном и приятном тебе языке.

Аня даже не пыталась задумываться о настоящем имени Клима, о том, сколько ему лет и как он выглядит. Сперва она решила, что называть себя Климом Литератор предложил, потому что он на самом деле тот видный верзила, приходивший на собрание общественного совета «Пламени», но теперь совершенно не была в этом уверена: и манеры не те, и пару проверочных вопросов впроброс не понял. Вот и ладно: тот Клим был слишком красивым, а с теми, кого Аня не видела никогда, даже проще.

Впрочем, некоторые неизбежные детали придумались сами и сразу. Она представляла собеседника почему-то малоподвижным дядькой средних лет, стеснительным, большим и толстым, переходным звеном от Пьера Безухова к пухлому роботу из мультика «Big Hero 6», который особенно любил Платон. Скорее всего, с техническим образованием, уж точно без филологического, и даже без особенной начитанности – большинство цитат и аллюзий он не ловил. Клим напоминал младшую влюбленную подружку, в роли которой Аня проходила класса до пятого, иногда меняя ведущих в паре, и которой никогда не было у самой Ани. А очень хотелось, оказывается.

Клим стал действующей, при этом очень милой версией воображаемого друга, какого придумываешь себе сама – ровно так, как тебе удобно. Слепком твоих переживаний, желаний и чувств, отлитых в твои же, только переключенные с передачи на прием формы. Они сперва кажутся чужими и незнакомыми, как незнакомым показалось бы лицо в зеркале любому, выросшему без отражений. Если зеркала нет, можно ведь оттиснуть лицо в снегу или глине и посмотреть со стороны, кто ты и какова.

Клим оказался таким оттиском. Он даже отвечал – не сразу, конечно, но чем дальше, тем ловчее, – ровно теми словами, что воспринимались как единственно правильные и уместные. Аней воспринимались.

Искусственный интеллект какой-то, подумала Аня поначалу, нейросеть, которая сперва обучается, впитывая лексику, ритм речи, образную систему и тончайшие нюансы манеры собеседника, – а потом р-раз, и предъявляет отпечаток, точнейший и удобный, как сшитый по мерке сапожок, тянущий бежать, не останавливаясь.

Аня не останавливалась.

Настоящий автор не начинает текст, который может не завершить, и не бросает незавершенным текст, который начал, рассуждала Аня. Клим соглашался.

Многие писатели берутся за книгу лишь для того, чтобы узнать, чем кончилась история, – потому что пока не дописали, сами этого не знают: мало ли из чего они исходили в начале, хорошая история всегда кончается не так, как ожидалось, смело заявляла Аня. Клим поддакивал.

Есть писатели слога и стиля, есть истории, есть психологии, и никто из них не лучше, все важны, рубила Аня. Клим добродушно посмеивался.

Страдания по именно что бумажной книге и вообще книжной культуре происходят от догматизма, узости мышления и недостаточности образования, кипятилась Аня: общедоступная книга в бумаге существовала всего-то полтораста лет, а за сотни лет до этого то, что сейчас привыкли называть литературой, было песнями, скоморошьими плясками или театром теней – да хоть из тел можно выкладывать, какая разница, была бы история интересной и поучительной. Круто, откликался Клим, рассыпая восторженные эмодзи.

И сломать синдром второй книги – легко и просто: надо именно что сменить формат – классику на модерн, драму на комедию, слова на дела; пусть будет перфоманс вместо стопки исписанной бумаги, это лучше и честнее, чем повторять всё, что было в первой книге, но с коэффициентом два, горячилась Аня. Клим ставил гифку с мельтешением, символизирующим модерновый комедийный перфоманс.

А тиражи, финансовый успех, массовый читатель и прочее – это про маркетинг, а не про литературу, строго подытоживала Аня: да, книгу мало написать, надо, чтобы ее прочитали, – но число читающих глаз совершенно несущественно, и один понимающий читатель дороже миллиона непонимающих. Вот именно, отвечал Клим.

Она сама не заметила, как перешла от пояснений про особенности оформления текста к рассуждениям про миссию литературы, важные для общества темы, необходимость сохранения авторского содержания и формы при самом жестком редактировании – а потом к рассказам о любимых писателях, о книжках как спасении и о том, от чего они спасают или не могут. Она легко и подробно вспоминала, как бабушка читала ей вслух до второго класса, хотя Аня лет с пяти читала быстрее бабушки, и как Аня читала бабушке вслух до последних дней, письма Чехова почему-то, всё остальное слушать, или вообще общаться с кем бы то ни было, кроме Антон Палыча в исполнении Ани, бабушка отказывалась. Она жаловалась на одноклассников и одногруппников, проклинала Фурсова, сетовала на взбалмошную Софью, снова затеявшую сравнительный охмуреж троих малознакомых МЧ (один, кстати, давно и безнадежно не М), ехидно прохаживалась по поводу крикливой кассирши в магазине «Вместе», норовящей проверить, не насыпала ли ты в пакет яблок подороже заявленных, и огромного соседа с пятого этажа, оставляющего магнитный ключ от подъезда в щели крыльца – для курьеров, чтобы не бегать их впускать всякий раз.

Забавно, кстати, если Клим и есть этот огромный сосед, мельком подумала Аня, велев себе быть поаккуратнее с выбором тем и выражений: мир, как известно, тесен, причем в самых неожиданных местах.

Но она и так была аккуратной и сдержанной в самой главной части: в том, что касалось работы. Мама в молодости трудилась в «ящике», выдержала там пару изощренных проверок, а потом всю жизнь изводила Аню пересказами этих проверок и назиданиями по их поводу: «А представляешь, я сказала бы, что отключение света будет как раз завтра? Они же этого и добивались, для того мне ту рассылку и подсунули! Жанка вот сболтнула что-то в похожей ситуации – мигом выперли, в школу идти пришлось, на пять тыщ». Назидания были утомительными и слабо совместимыми с жизнью, да и сама мама в доходах не то чтобы ушла от тети Жанны сильно далеко после того – наоборот, сама пришла в школу следом за подругой. К тому же Аня некоторое время мучительно подозревала, что мама выращивает в ней не столько бдительность, помноженную на трудовую дисциплину, сколько чувство вины за то, что рождение Ани обрушило столь блистательно и несбиваемо начатую мамину карьеру. Но нет, этого мама не имела в виду, и да, Аня накрепко зарубила на всех своих выступающих, пусть и незначительно, частях, что работа как Вегас: что там было, то там и останется.

Она ни буковкой не обмолвилась Климу про рабочие дела, переживания и неурядицы. Хотя Ане страшно хотелось поплакаться по поводу Баженова, который кинул, будто котейку в бочажок, Наташи, которая просто кинула – заманила и исчезла, Паши, который закусился всерьез и продолжал бегать со своей идеей фикс – и после того, как Аня прямым текстом сказала, что первый-то номер точно обойдется без чернушных тем, и даже после того, как ему уже на новом, податливом и радушном, уровне поморочила голову пара действующих следаков, – ничему его это не научило, к третьему побежал.

Но про не совсем рабочие, а смежные с ними темы Аня-то рассказывать могла. Особенно если они напрямую касались собеседника. Он ведь с того и начал: можно ли опубликоваться в «Пламени», какие тексты рассматриваются, кем, есть ли установленная процедура, что имеет смысл знать дополнительно.

Аня рассказывала про предложенную процедуру неоднократно, подолгу и с удовольствием. Больше намеками, понятными, возможно, только ей, – но спустить пар хотя бы так, в неслышимый остальными свист, было необходимо. А то разорвет.

Аня рассказала про собрание актива, про Дарченко, который включает мэтра, а сам ни в зуб, про то, как Баженов всё равно отдал предварительный отбор работ на откуп Дарченко, про то, что молодым-активным-невыдержанным типа Клима придется потесниться как минимум до второго номера, про подобострастность, в которой выдержаны послания Дарченко Ане – точнее, послания его жены, потому что сам Дарченко, похоже, не знает, с какой стороны подходить к компьютеру или смартфону, – про настырность, с которой он уговаривал Аню принять его лично с распечатками отобранных работ, про безумную графоманию первых присланных подборок и так далее.

В эту тему Клим особо не вдавался – то ли в силу здравости психики, то ли потому, что сам следил за событиями, откровенно клокотавшими в восставшей из двухлетней спячки соцсетевой группе Содружества писателей Сарасовской области.

Особенно Аню радовало и умиляло, что Клим не подсунул ей ни единой своей строчки. Она-то считала такое развитие событий неизбежным. Любой редактор знает, что самого выдержанного начинающего литератора хватает на десяток минут, по истечении которых он считает собеседника прирученным достаточно, чтобы небрежно начать: «А вот кстати, не хотите глянуть на мой последний пустячок?» Такой поворот разговора неминуем, как дикпик извращенца, и примерно так же бессмысленен и жалок.

Клим повода для жалости не дал. Он упорно не баловал Аню ни физиологическими, ни творческими потугами.

Стесняется или порядочный очень: не хочет пользоваться сложившимися отношениями, подумала Аня с умилением, – и тут же спохватилась: опа, а у нас что, уже сложились отношения?

Получается, так.

У меня есть друг, подумала Аня, счастливо вздохнула, поменяла подвернутую ногу на еще не отсиженную и, почти натурально всхлипнув, открыла третью пачку присланных Дарченко работ.

– Так точно, – сказал Руслан, нажал отбой и выругался. – Сходил, нах, пожрать.

– Что такое? – осведомился Андрей, взглянув на часы.

Было без двадцати два. Звонок Халка поймал их на выходе из УВД, уже одетыми, – они собирались добежать до угловой кафешки «Пончо», где с двенадцати до двух был неплохой и недорогой комплексный обед.

– Да всё то же, но конкретней, – тоскливо сказал Руслан. – Содействие журналисту или там блогеру, ты сам рассказывал. Вот он через две минуты тут будет, и я должен оказать ему всяческое содействие.

– А что он мне-то опять не позвонил?

Руслан с надеждой глянул на него:

– А давай правда ты, а?

– Приказы начальства не делегируются, – окоротил его Андрей и почти искренне добавил: – Мои соболезнования. Про что хоть? Реально про седую древность?

– Ну ты ж слышал.

На самом деле Андрей ничего не слышал. Он и не вслушивался, а думал о своем: о заразе Наташке, о том, что́ лучше подарить своим бабам на Новый год, и почему-то о совсем чужой бабе Чуфаровой. Поиски в ее окружении, в прошлом, в обстоятельствах последнего вечера ничего не дали: тетки на работе рыдали и рассказывали, какая она была бесконфликтная, добрая и веселая, а родственники и соседи им вторили, как и бывшие – муж и пара кавалеров. И у всех, включая окрестных дворников, было алиби, и ни у кого не было причины и повода.

Мысли о несчастной молодой бабе, задушенной и брошенной в кусты, не давали покоя Андрею даже в неслужебные минуты – вместе с раздражением по поводу Бахрамова, который всё медлил с отчетом. Что там в это время мычал Руслан, было менее существенно и до сознания просто не доходило. Потому Андрей вздохнул с неопределенной интонацией и сочувственно спросил:

– Взять тебе чего?

Руслан махнул рукой, снова ругнулся и пошел обратно по лестнице, медленно стаскивая куртку.

Взять хавчик навынос не удалось, поесть тоже. Мессенджер звякнул, едва Андрей вышел на улицу. Андрей ругнулся и стащил едва надетую перчатку. Бахрамов сообщал, что отчет закончил, можно забирать.

«Спасибо, вечером заскочу», написал Андрей, подумал и добавил: «Электронку закиньте, плз.»

«Злоупотребляешь», указал Бахрамов.

«Буду должен».

Ответ «Это само собой» сопроводил приложенный файл. Андрей начал его листать на ходу, особо не вчитываясь, – времени оставалось только-только дойти до «Пончо» и в темпе сделать заказ. На третьей странице он остановился, постоял, перечитывая, развернулся и пошел к зданию горбольницы, крыло которой занимало областное бюро судмедэкспертизы.

Бахрамов, к счастью, был у себя, а не на очередном вскрытии.

– Альберт Джафарович, здрасте, что там с подкруткой шарфа? – спросил Андрей с порога.

– Привет-привет, Андрюш, – проворковал Бахрамов, не отрываясь от своей диковинной чаеварки, как раз начавшей довольно пыхтеть. – Чай будешь?

– Спасибо, там и вам-то еле-еле. Так что с…

– Обижаешь, Андрюш, и меня, и этот волшебный агрегат. Тут не только на нас с тобой…

– Да-да, – сказал Андрей терпеливо, но так, чтобы Бахрамов понял, что времени на смол-токи нет.

Бахрамов понял.

– Только шарф интересует? – спросил он, подходя к столу с десктопом. – Остальное понятно, да? Не изнасилована, вообще нет следов сексуального характера, даже расстегнуть не пытались ни куртку, ни джинсы. А под джинсы колготки поддеты.

– Да, я понял, – нетерпеливо подбодрил его Андрей, взмахнув официальной копией отчета, подхваченной в канцелярии бюро. – Про скручивающий элемент интересно.

– Вот, смотри, – сказал Бахрамов, открывая фотографию на весь экран. – Твердый предмет, скорее всего, металлический, типа плоского прочного прутка, использовался для закручивания импровизированной удавки на шее жертвы. Видишь, вот тут характерный отпечаток кромки, как от шпателя…

– Или ложки, – закончил Андрей.

Бахрамов, собрав и растянув губы, вынул ложечку из баночки с засахаренным лимоном, повертел ее в руках и охотно согласился:

– Вполне возможно. Состав мы вряд ли установим, но ложка типа чайной вполне подойдет. Мельхиоровая или толстая стальная, тонкая согнулась бы. Андрюш, а ты что так возбудился-то?

– Вы такого не встречали, да? – спросил Андрей, понял, что Бахрамов не понимает, и пояснил: – Вы тут сколько, лет семь?

– Девять, – признался Бахрамов со вздохом.

– Душители были, но подкручивания не было, так?

Бахрамов подумал, аккуратно убрал ложечку к лимонам и твердо сказал:

– Я такого не помню. А почему ты?..

Андрей, не дослушав, с яростным бормотанием выскочил за дверь.

Он страшно боялся, что Руслан по-быстрому свернет общение с навязанным начальством собеседником, так что Андрей не успеет взять мудака-блогера за шкирятник, посмотреть в его тупые глаза и объяснить, что он, мудак-блогер, натворил. Страхи оказались напрасными. Блогер, крупный рыхлый парень без бороды и прочих модных признаков вроде причесочки и дорогих нелепых шмоток, сидел напротив Руслана и с готовностью посмеивался, записывая что-то в древний потрепанный еженедельник. Руслан же явно наслаждался вниманием, сиял и выглядел небывало довольным – это Руслан-то, вечно кислый и скукоженный. Это подбросило уровень ярости Андрея выше крыши, аж веки закипели.

На стук распахнувшейся двери оба отреагировали легким поворотом головы и рассеянными улыбочками, будто сыгранный дуэт стендаперов на заранее согласованное явление третьего шутника. Я вам пошучу, суки.

– Знакомьтесь, – начал Руслан. – Это, собственно, мой шеф, бог следственно-разыскных…

– Сидеть, – скомандовал Андрей поднявшемуся было навстречу ему с протянутой рукой блогеру. – Вырабатывайте привычку.

Он выдохнул и вдохнул, потому что голос скакнул, собираясь сорваться, и выпустил клокочущую ярость тщательно отрегулированным потоком слов:

– Добился своего, инфлюэнсер сраный, все подробности узнал и рассказал, новому поколению утырков теперь есть чему учиться?

Блогер хлопнул губами и ресницами и вопросительно посмотрел на Руслана, явно прося подсказки, как реагировать на такие шутки. Руслан сказал:

– Андрей Викторович, может, с самого начала…

– Молчать, – приказал Андрей, выбросив ладонь в сторону Руслана, дождался, пока тот, обозначив несогласие, таки сядет в смирном ожидании дальнейшего приказания, и спросил, сверля глазами блогера: – Подробности про ложку кто рассказал? Дарандин, Бакеев, Костромин?

– Какую ложку?

Тебе не в блогеры, а на «Нетфликс» надо, сучонок талантливый, подумал Андрей и терпеливо объяснил:

– Такую, про которую ты написать успел в какой-нибудь тележеньке своей, или где вы сейчас сенсационные расследования вываливаете. Это ни в одну газету не ушло тогда, ни в телик тем более, это только менты и эксперты знали, про ложку для подкручивания. А теперь благодаря тебе все знают, и подражатели тоже, и действуют – благодаря тебе!

Он быстро схватил парня за шиворот и сам крутнул так, что ворот свитера впился в бледное горло без всякой ложки. Руслан, экнув, вскочил, но Андрей уже отпустил руку и пояснил очень мягко:

– Это уже как пособничество можно трактовать, землячок. Кто тебе слил?

Блогер, машинально потирая горло, спросил – получилось только после откашливания:

– Еще одно убийство произошло, да? С подражательством старому? Тому, которое «сосед со второго»?

Глаза у него, кажется, загорелись.

Андрей, отступив на шаг, протянул:

– Ты больной, сука, на всю голову, да? Или ты думаешь, это шутки сейчас с тобой?.. Я тебя по-хорошему спрашиваю…

– Андрей Викторович, я ни буквы и ни строчки про криминал почти три года уже не писал, – твердо сказал блогер. – Вы меня не помните, наверное, я Павел Шевяков, в «Вечерке» работал, мы виделись с вами на прессухе про Ященко и еще про это, закупки для школ. У меня нет ни блога, ни телеграма там, я вот только два дня как пытаюсь как раз на тему, которую, Руслан Тимурович говорил, вы лично… Вы не беспокойтесь, я не блогер, не говно, короче, какое без понятия. «Вечерки» нет, но я-то всё равно журналист, а не… Я закрытую инфу сроду без согласования с источником не сдавал и сдавать не буду.

Андрей смотрел на него.

Шевяков, не отводя глаз, демонстративно прикрыл блокнот и очень серьезно сказал:

– Я не подведу и то, что нельзя, писать не буду. Мне для себя разобраться надо. Я правильно понял, что кого-то еще убили так, как было уже пятнадцать лет назад?

– Ты этого не пишешь, – велел Андрей, подышал и повернулся к Руслану: – Про дела последних пяти лет – ни слова без согласования со мной лично.

– А про «соседа со второго»? – спросил Шевяков. – Я ведь именно про него собираю. Тут ведь еще дело какое, вам, может, интересно будет…

– Всё, закрыли тему, – оборвал его Андрей. – Нам с Русланом Тимуровичем срочно на выезд, прошу извинить… И за это тоже.

Он показал на шею и протянул Шевякову руку. Тот, помедлив, пожал ее и упрямо попытался объяснить:

– Я очень коротко. Есть рукопись, в которой…

– Блядь, – сказал Андрей. – Что ж вы со всех сторон-то, а.

Шевяков замолчал и посмотрел на Руслана, потом на свою руку, осторожно, но крепко зафиксированную Андреем. Андрей тоже уставился на рукопожатие с некоторым недоумением, покивал, помог Шевякову подняться и очень нежно попросил:

– Шевяков, ты иди уже. Я тебе позвоню, обещаю. Разгребемся – и сразу, слово офицера. Телефон ты Руслану оставил? Вот и хорошо. Иди. Я позвоню, сядем с тобой, с Натальей Викторовной, с писателем этим вашим сказочным, и всё обсудим как следует. А пока иди, пожалуйста.

Он дождался, пока за Шевяковым закроется дверь, показал Руслану, что пока ничего говорить не надо, хорошенько подумал и сказал:

– Пошли-ка к Халку, Руслан Тимурович. Тут что-то херня заваривается, и лучше бы ее сразу на начальство перевалить.

Первая столичная публикация у Максима Эдуардовича случилась в двадцать пять – в подборке стихов, посвященной, что характерно, грядущему двадцать пятому съезду КПСС. Страница газеты «Советская культура» «Молодые – съезду» с портретиком юного вдохновенного Максима и его стихотворением «Противникам мира и прогресса» висела над рабочим столом писателя с момента, когда появился рабочий стол и, главное, место для его установки. А до того она бережно хранилась в чертежной папке на антресоли встроенного шкафа, которыми были укомплектованы все комнаты рабочей общаги Сарасовского реммаша. Остальное содержимое пухнущей папки составляли вырезки из местных газет, в основном реммашевской многотиражки. С антресолей папка извлекалась в основном в рамках попыток охмурежа: «Максимка у нас поэт вообще-то, настоящий. В смысле “Щас все поэты”? Максим Эдуардыч, продемонстрируй».

Папочная часть охмурежа, честно говоря, срабатывала нечасто, зато сильно. Особенно мощно она помогла отношениям с Викой, самой строгой представительницей разномастной компании из педа, забурившейся в реммашевскую общагу чудом, объяснимым исключительно развесистостью ноябрьских праздников. Вика, в отличие от подружек, не пила и не растворилась в водочно-альковных потемках общаги, но публикацией в главном культурном органе страны явно была впечатлена, и только поэтому позволила себя проводить, потом позволила пригласить на свидание, потом позволила поцеловать – ну и потом кое-что позволила, после свадьбы, конечно.

Вика и повесила газету над столом – сперва прикрепила булавками, а потом, вернувшись из отпуска и обнаружив свежим глазом, что лист совсем пожелтел и покоробился, забрала в специально заказанную застекленную рамищу. Максим Эдуардович иногда подозревал, что Вика вышла за него замуж исключительно ради того, чтобы давить на тему «Расти по служебной лестнице», смысл служебной лестницы сводился к получению квартиры, а квартира рассматривалась как место для почетного хранения страницы из «Советской культуры».

Во всяком случае, новых творческих свершений от мужа Виктория Владленовна особо не требовала. И стихотворение в «Советской культуре» так и осталось единственной столичной публикацией. Хотя Максим Эдуардович делал всё, чтобы пробиться. Он очень старался. Изо всех сил, не щадя ни себя, ни тем более остальных.

Просто не везло.

Юмористическое стихотворение «Простые радости» должно было выйти в ноябрьской «Неделе», но оказалось неуместным в траурном номере: Брежнев умер. Очерк «Звание коммуниста», уже заверстанный «Человеком и законом», был снят с номера из-за мутных разборок кураторов журнала, а рассказ «Выходные», принятый было журналом «Москва», пал жертвой антиалкогольной кампании. И даже верстки на память не осталось, хотя обещали ведь прислать.

А в перестроечные и последовавшие лихие времена, когда публиковались все подряд с чем угодно, Максим Эдуардович отстал от поезда. Сперва он побрезговал предложениями быстренько состряпать несколько боевиков про бандитов, чертей или генсека, завербованного ЦРУ, – а младшие ушлые товарищи, с которыми Максим Эдуардович в 1987 году создал первое с тридцатых годов Содружество писателей области, не побрезговали, выпустили под иностранными псевдонимами несколько романов, получили несколько десятков миллионов, пусть и дореформенных, перебрались один в Москву, другой в Питер, и издавались там уже под своими именами, пусть не громкими и славными, зато котирующимися у некоторых читателей и издателей. Один, питерский, даже звал соучаствовать в каком-то фантастическом сериале, снисходительно эдак. Максим Эдуардович, конечно, отказался. Книг бывших товарищей он читать не стал, а от предложения отозваться о них публично или приватно уклонялся решительно, но не скрывая брезгливости.

Этим Максим Эдуардович, кстати, сумел чуть укрепить свою репутацию настоящего мастера, не разменивающегося на кооперативный палп. Он даже раскрутил было местного банкира на издание серии настоящей сарасовской литературы. Но банкира убили, серия отменилась, а роман Максима Эдуардовича с посвящением спонсору остался неизданным и даже, честно говоря, недописанным.

Недописанными остались и еще три романа, которые помудревший Максим Эдуардович никому уже не посвящал, но четко давал понять потенциальному заказчику, что тот очевидно подразумевается текстом, контекстом и фигурой главного героя. Пару раз это почти сработало, и опять не повезло: одного мецената посадили, второго поставили вице-губернатором в дальний угол карты России.

Издательства, что местные, что столичные, проектами не заинтересовались и даже не откликнулись на столь же резонное, сколь и заманчивое, по мысли Максима Эдуардовича, предложение оценить уровень текста по первым главам и заказать его развитие и завершение в том ключе, который представляется им нужным и коммерчески выгодным. А наглец в одном из издательств, куда Максим Эдуардович решил позвонить на третий месяц зряшных ожиданий, отчитал заслуженного автора так, что отбил всякое желание общаться со столичными книжными дельцами.

Совсем разочаровали литературные премии. Поданные тексты иногда отмечались дипломами со снисходительными формулировками, но ни разу не попали даже в длинный список. А ведь Максим Эдуардович, горевший надеждами, всякий раз тщательно изучал итоги прошлого года и переписывал две повести, современную, «Прикус дьявола», и «Околицей мирских соблазнов» про лихие девяностые, так, чтобы они как бы продолжали тему и мотив победителей, а также отвечали теме конкурсов. Сложнее всего оказалось даже не впихнуть отважных контрразведчиков и исламских террористов в версию «Соблазнов», отправленную на конкурс ФСБ, а сбросить возраст героям «Прикуса», вырезав при этом особо знойные моменты, чтобы повесть, двинутая на соискание сразу нескольких детлитовских премий, проканала за подростковую. И всё зря.

Премиальный игноранс бесил и сам по себе, и особенно в связи с тем, что тексты новых лауреатов совершенно не походили на прошлогодних победителей и выглядели заведомо хуже повестей Максима Эдуардовича. Это было понятно даже по аннотациям и критическим отзывам, самих-то лауреатов Максим Эдуардович, конечно, не читал, чтобы не сбивать вкус. Ему вполне хватало собственных шедевров.

На пятый год борьбы Максим Эдуардович окончательно убедился в том, что премии безнадежно коррумпированы и поделены между своими: людьми, социальными и национальными группами, модными тусовочками, проплаченными агентами прогнившего Запада и варварского Востока, и просто врагами подлинной культуры и настоящих русских людей. Он прекратил бессмысленные штурмы, злобно сжег все переделанные варианты, а в папку «Основные произведения» сложил исходные варианты – примерно такими, какими они и были придуманы и написаны в девяносто девятом и две тысячи третьем годах. И более Максим Эдуардович книг не писал. Зачем, раз никому не надо – и пока не издано всё уже написанное?

Написанное потихонечку публиковалось: в местных газетах и журналах, пока они еще выходили, в альманахе «Сарасовск литературный», на финансирование которого расщедрился предыдущий губернатор, и в нескольких сборниках, изданных за счет авторов. Авторы входили в Содружество, которое Максим Эдуардович так и возглавлял последние двадцать лет, время от времени прислоняясь то к одному, то к другому союзу писателей – по мере того, как один или другой объявлял себя единственно законным и контролирующим национальную литературу. Сам Максим Эдуардович, конечно, платить за издание считал унизительным и невозможным, но его младшие коллеги и питомцы – можно было бы сказать ученики, кабы хоть кого питала иллюзия, что те способны чему-нибудь научиться, – совершенно не возражали против того, чтобы произведения наставника открывали каждый сборник.

Их интерес был понятен, приятен и полезен. Максиму Эдуардовичу на литературных вечерах, посвященных памяти Пушкина, Достоевского и Чернавина, несколько раз говорили, что именно его повести «Исповедь сердца» и «Журавлиная тоска» выглядят особенно заманчивыми и просятся быть прочитанными. И на местное телевидение, как и на выступления в библиотеках, школах и культурных центрах, звали только Максима Эдуардовича – и несколько раз даже заплатили крошечные гонорары.

Это радовало, но обеспечить, увы, не могло. Поэтому Максим Эдуардович так всю жизнь и проработал на реммаше: сперва слесарем, потом освобожденным председателем профкома, а последние лет двадцать – старшим инспектором по безопасности труда. Работа была, чего скрывать, не слишком тяжелой и хлопотной, но отнимала и время, и письменные возможности: после куч бумаг, ежедневно исписываемых в заводоуправлении, сил на творчество не оставалось. Поэтому на пенсию Максим Эдуардович ушел с радостью и четким пониманием, что вот сейчас жизнь и переменится: ему удастся, наконец, писать постоянно, помногу и продуктивно.

Не удалось.

Он пытался. Он часами сидел за столом. Он зарывался в папки с древними набросками, пытаясь развить обещавшие так много идеи по одной или сплетая их в странные косицы. Он испортил росчерками, картинками и раздраженными фразами два красивых ежедневника с золотым обрезом, которые хранил как раз для главного романа всей жизни. Он пробовал писать пьяным, голодным и больным. Он разминался на биографических этюдиках, рассказах о пережитом и ироническом дневнике, надеясь, что так будет проще перескочить в настоящую прозу.

Тщетно.

Хорошо, что Вика относилась к потугам и неудачам мужа спокойно и даже равнодушно – как и ко всем предыдущим его попыткам запрыгнуть на эскалатор до Олимпа. Раньше Максим Эдуардович переживал по этому поводу, бесился и дико ревновал жену, по сути, к себе самому – неженатику с публикацией в столичной прессе, много обещавшему, да так ничего толком, с собой будем уж честным, не добившемуся. Переживал, конечно, зря.

Вика была идеальной супругой, строгой и ласковой: порядок в квартире, изобилие на кухне, размеренность в спальне. На домашние заботы Максима Эдуардовича не отвлекали настолько, что он особо и не заметил, как выросла и съехала Майя. В роддоме встретил, из садика пару раз забрал, чуток перебрал после выпускного, потом на свадьбе, вот и всё. К зятю и внукам он относился с добродушным спокойствием, они отвечали тем же. Друг другу не мешали – а что еще нужно для счастья? Уж точно не болельщицкое подзуживание: «Давай, Максимка! Мы верим в тебя! Ты сможешь!».

Вика держалась данного однажды обещания прочитать каждую его книжку, вышедшую отдельным изданием, – а рукописи и публикации в местных газетах и сборниках в руки не брала. Когда Максим Эдуардович в первый раз попробовал настаивать, Вика сказала учительским голосом: «Максим, после “Советской культуры” с тебя особый спрос, не понижай градус». Максим Эдуардович решил соответствовать спросу. И когда-нибудь доказать ей, что может.

Поэтому он так схватился за «Пламя». Публикация там не удостоилась бы внимания Вики, как не удостоился рассказ «Присяга Победы», напечатанный в одном из последних номеров «Пламени», почти перед самым закрытием. Но возрожденный журнал мог стать точкой взлета.

Литературных журналов, настоящих, бумажных, в стране почти не осталось, и каждый уцелевший считался очагом подлинной культуры, сакральной в глазах если не читателей, то властей. Очагом, заметным всей стране, где бы этот очаг ни находился – в Москве, Екатеринбурге, Казани, Саратове или Сарасовске. Максим Эдуардович знал это, потому что изучил вопрос.

Чиновники не читали книг и журналов, но по привычке, притыренной, как и многое другое, с советского стола, считали их вершинами культуры и искусства, на которые необходимо время от времени сбрасывать с горних государственных высей пусть не подачки, как киношникам или новомодным блогерам, но хотя бы крошки от подачек. Максиму Эдуардовичу хватило бы и крошек. Они были жирными и питательными – таков уж стол и таковы выси.

Одного собрания в полуразваленном здании издательства оказалось достаточно для того, чтобы оценить ослепительные перспективы возрождения «Пламени». Сразу стало понятно, что назначенные ответственными дамочки неминуемо будут отброшены по выполнении своей задачи, как бывают отброшены стартовые ступени выводимого на орбиту космического корабля. Управлять кораблем должны не ступени и не дамочки, а серьезные фигуры с именем, репутацией и опытом. И Баженов, единственный человек, от которого это зависело, такие тонкости понимал – трехминутной беседы оказалось достаточно и для того, чтобы увериться в этом, и для того, чтобы подсадить в сознание Баженова очевидную мысль: фигуры достойней Максима Эдуардовича журналу не найти.

Чтобы вырастить эту мысль, следовало доказать: Максим Эдуардович полезен, необходим и незаменим.

Основу доказательства предстояло составить материалам, умело и мудро отобранным и подготовленным Максимом Эдуардовичем, умным и полезным советам, поднимающим статус и значимость «Пламени», и продуманным действиям по формированию и окучиванию литературного пейзажа области, на котором любые конкуренты будут выглядеть слабенькими, дурными или просто опасными.

Именно этому Максим Эдуардович решил посвятить ближайшие месяцы. Именно поэтому он провел уже два заседания Содружества и еще три собирался провести до конца ноября, поэтому он велел разместить свой телефон во всех интернет-объявлениях о начале отбора работ для «Пламени», поэтому завел отдельное расписание для всех дел, связанных с журналом, и поэтому не отказывал никому из звонивших в консультации по поводу того, как, куда и какие рукописи предлагать в первую очередь.

Не отказал он и в просьбе проконсультировать лично, пусть даже в воскресенье, – впрочем, после выхода на пенсию выходные отличались от будней только реакцией Вики на телепередачи. Сам Максим Эдуардович использовал разницу лишь как повод уклониться от ненужной нагрузки. Сейчас он уклоняться не стал. Отчасти чтобы не давать повод для жалоб и обвинений в высокомерности и игнорировании нужд собратьев по цеху и молодых талантов – такое могли припомнить. Отчасти же потому, что хотелось лично поставить зарвавшегося щенка на место.

Максим Эдуардович ведь сразу же, едва звонивший представился, понял, что́ это за Клим. Явно тот самый красавчик-амбал, который на собрании творческого актива сперва нес чушь, потом с холуйской угодливостью поддакивал наглой соплюхе, поставленной зачем-то на ответственную позицию в таком важном начинании, как возрождение национального литературного журнала. Впрочем, в дальнейшем соплюха не взбрыкивала, а тихо-мирно-вежливо принимала материалы Максима Эдуардовича. Видать, познала свой шесток или, как хотелось надеяться, схлопотала от начальства за наглость, проявленную при общении со старшими товарищами.

Теперь настал черед схлопотать верзиле с наркомовским именем.

Он позвонил в дверь ровно в назначенный час, в половине седьмого вечера. «Кто это?», раздраженно вопросила из зала сидевшая перед телевизором Вика, и в ответ на «Ко мне, по литературным делам» промолчала так выразительно, что в тишине, кажется, запели хрустальные подвески люстры. «А вот увидишь», неопределенно подумал Максим Эдуардович и пошел открывать.

Гость, к немалому разочарованию Максима Эдуардовича, оказался совсем не тем Климом, которого он чаял увидеть. Даже не похожим совершенно: гораздо старше, мельче и серее. Совсем невзрачным, откровенно говоря. Похоже, Максим Эдуардович недооценивал распространенность революционных и дореволюционных имен на текущем историческом этапе. Запал его от этого подыссяк, но совсем не пропал. Перехваченное знамя следует держать твердо и жестко.

Бледная копия Клима повода для этого долго не давала. Визитер был тих, застенчив, ладошка у него была сухой и вялой, разделся и разулся он, умудрившись не сойти с микроскопического коврика, который был немногим крупнее здоровенных, не по ноге, ботинок неожиданно милитаристского вида. При этом гость не выпускал, перекладывая из руки в руку, цветастый пакетик, и по коридору шел, куда указал Максим Эдуардович, вцепившись в пакетик, будто стены хрущевской двушки были опасными для случайного прикосновения.

Выглядел пакетик легковесно – прихватить мэтру коньяк пожилой начинающий автор явно не додумался, решил побаловать старика одной только нетленкой. Всякая школа утеряна, подумал брезгливо Максим Эдуардович, который особо-то и не пил, но знаки уважения ценил и считал необходимыми; ну и коньяк – ходовая валюта, всегда пригождается. Учтем вам это, немолодой человек.

Зато смотрел Клим как надо: в глаза снизу вверх, просительно и преданно, а в заставленной книгами и папками каморке, которую Максим Эдуардович с горькой иронией называл персональным кабинетом, сразу уставился на забранную в рамку газетную страницу и неуверенно улыбнулся.

– Были времена, – сказал Максим Эдуардович, пытаясь подавить теплое удовольствие. – Вы разбираетесь, я смотрю. Сами давно пишете?

– Ох-х, – сказал Клим и махнул рукой, обрывая себя.

– Ну и правильно. Что было, то было, а мы смотрим в будущее. Присаживайтесь, и давайте глянем, чем, так сказать, богаты.

Извлеченное из цветастого пакетика богатство, вопреки опасениям, оказалось скромным – тощий пластиковый скоросшиватель, сцепивший пару десятков страничек.

– Объем мне уже нравится, – сообщил Максим Эдуардович, взвесив папочку в руке. – Ровно то, что надо. Это в количественном отношении. Осталось замерить качество!

Он полистал страницы, плотно заполненные грамотно отформатированными строками. Названия и имени автора не было.

– Скромность украшает, конечно, но свое имя все-таки надо ценить, – назидательно сказал Максим Эдуардович. – А название – вообще неотъемлемая часть произведения. Будь я редактор на ставке, я бы уже вот на этой стадии рукопись выбросил бы.

Он сделал движение папкой в сторону корзины, следя за реакцией Клима. Клим только застенчиво улыбнулся.

– А, это фрагмент, – сказал Максим Эдуардович. – Про «незаконченную работу не показывают» знаете ведь выражение, молодой человек? Не приветствуется, честно скажу. Что же с вами делать?

Клим смотрел на него уже без улыбки и даже не моргал. Эк его, подумал Максим Эдуардович с удовольствием, и назидательно сообщил:

– Литературное творчество, дорогой Клим, не сводится к маранию бумаги или порождению отдельных строк, пусть даже каждая из них сама по себе прекрасна и удивительна. Литература – это действие, такое же, как и любое действие рукой, всем телом или вооруженной идеей массой, поэтому должно быть – осмысленным и законченным.

Я ведь излагаю близко к тексту, которым меня отчитывал по телефону тот наглец из московского издательства, сообразил вдруг Максим Эдуардович, и быстро, как мог, срулил в другую сторону:

– Слова – это же только попытка описать по-настоящему важное, то есть действия и особенно мысли. А буквы – это следующий этаж абстрагирования, это размещение слов, то есть существующих долю секунды колебаний воздуха и совсем никому не заметных просверков мысли, на материальном носителе. Для каждого слова придумывается символ, конкретный, черный, состоящий из букв или элементов единого знака, если это иероглиф, – и для миллионов людей этот символ, вчера еще не значивший совершенно ничего, становится тем самым словом, мыслью, действием. Строчка на странице прибивает эту мысль или действие к общему сознанию и общей памяти. Сами понимаете, на обрывки и фрагменты как-то жалко и бессмысленно тратить место в, э-э-э, рисунке протектора на колесе истории. Нужна законченность. И красота, конечно. Тут, я бы сказал, уместнее не с бездушными механизмами сравнивать, а, например… Например, с пришпиливанием редких бабочек к коллекционному листу.

– А бабочки живые же, – странновато, нараспев произнес Клим, уставившись на Максима Эдуардовича совсем пытливо.

Максим Эдуардович кивнул с одобрением и пояснил:

– У всего есть цена, в том числе – у известности и доступности. Живые бабочки не ведомы никому, кроме тех нескольких человек, что прокрадутся на их поляну и сумеют рассмотреть, пока они не упорхнули.

Он показал узловатыми пальцами, как быстро и легко улетучивается всё живое желаемое, и закончил:

– А помещенными в коллекцию бабочками любуются тысячи, миллионы посетителей музеев, кунсткамер и так далее. Да, ценой известности становится жизнь. И, конечно, бабочкам никакая известность не нужна. Но мы же не про бабочек говорим, верно? Посмотрим, что за скрижали вы выбиваете на колесе времени.

Он открыл папочку, прочитал первый абзац, поднял брови и хмыкнул.

– Что ж, – сказал он. – Это… интересно. Вы не возражаете?

Максим Эдуардович выдернул из стакана с карандашами тот, что был заточен получше, и обвел несколько слов в первом абзаце, крякнул, жирно зачеркнул строчку во втором и покосился на Клима. Клим следил за кончиком карандаша без явного выражения.

Максим Эдуардович пробормотал больше для себя, чем для слушателя, – просто чтобы завершить образ, коли уж начал:

– То есть буква – это поздняя попытка описать слово, а слово – тоже не очень ранняя попытка описать мысль и действие… Одно вытекает из другого… Но принадлежат буквы, слова и мысли к разным мирам, пусть и выходящим один из другого, как земля, вода и воздух… Поэтому в каждом мире изобразить любой другой выходит только проекцией. То есть тенью, в лучшем случае. Пожирнее, почетче, или побледнее, с искаженными пропорциями… Куцей или слишком длинной… А что делать? Мыслями же не напишешь. Делами вот можно – не истории творить, а историю.

Он замер, подумал и улыбнулся. Получилось хорошо. Максим Эдуардович подытожил, покачивая изрядно стертым уже жалом карандаша над исчерканной страницей:

– Будь у нас талант к делам, ими бы и писали.

– Телам? – переспросил Клим.

Болван, едва не сказал Максим Эдуардович, вскинув раздраженный взгляд. На кого я время теряю, боже мой.

– Молодежь, – процедил он, будто сдержанно отплевываясь. – Всё бы вам телесное да смехуечки.

– Я н-недослышал просто, – выдавил Клим, искренне, кажется, смутившись, и продолжил снова нараспев: – А если я схожу…

Максим Эдуардович махнул рукой, указывая направление к туалету. Некоторое время он сидел, проклиная себя за то, что так и не научился не разбрасываться бисером в бестолковой аудитории, пожевал губами и вернулся к рукописи.

Он увлеченно черкал ее, наполняясь вдохновенным негодованием пополам с некоторой завистью даже, возмущенной и слегка испуганной, к тому, как лихо, нагло и, нельзя не признать, элегантно автор наворачивал пласты смыслов, схватывая их не слишком прочной, но отчаянно живой ниткой повествовательной логики, над особо нахальными кусками он крякал и вздыхал, а вдоль пары абзацев мучительно водил носом добрую минуту, пытаясь сообразить: вымарать их погуще – или вырезать и приляпать над столом рядом с парадной рамкой как показатель того, каким может быть письменное слово и по-настоящему свободная мысль, упавшая на ловкий язык. Автор был несомненно талантлив, может, даже гениален, и при этом довольно целостен, и те строки и фрагменты, которые Максим Эдуардович вычеркнул на первых страницах, были, если понять стиль, совсем не плохи, а вполне уместны, умелы и элегантны – просто рецензент не с той стороны на них смотрел: он думал, тут бабочка, и выкраивал ее крыло, оказывается, из маховых перьев яростного желтоглазого сапсана. Орел на потуги сложить из него бабочку не отзывался, он топтался на точке подскока, явно готовясь ударить крыльями и взмыть к зениту, которого Максиму Эдуардовичу, надо быть честным хотя бы с самим собой, даже в бинокль не разглядеть, – и это было страшно, это было радостно и это было печально. Жизнь прошла зря, раз он так писать не научился – но жизнь удалась, если он дожил до чтения такой прозы и до понимания величия такой прозы, понимания, которое наполняет тебя смыслом, чужим, но великим, и заставляет терять счет времени, способности отвлекаться на посторонние звуки и вообще тщету мира – в ожидании мощного финала, который должен быть, которого не может не быть, даже несмотря на оборванность отрывка, способного распахнуть мир совсем с другой стороны и позволить понять что-то ослепительно важное и нужное, для чего и рождается каждый человек, но не каждый, совсем не каждый, доживает до такой возможности.

Максим Эдуардович открыл последнюю страницу, на которой были всего две строки.

Он впился в них глазами и пальцами и забыл дышать. Не только потому, что половину строк составляло его имя. А потому, что это правда был финал, мощный, нужный и ослепительный – и странно знакомый, очень знакомый, ужасно:

«Дверь выбили. “Максим Эдуардович, Максим Эдуардович!” – заревело несколько голосов.

Но никакого Максима Эдуардовича не было.»

Максим Эдуардович перечитал еще раз, медленно отлистал страницы к началу и просмотрел их снова, наполняясь гневом, облегчением и жарким пониманием обмана, на который он едва не купился.

Ах же ты мерзавец мелкий, подумал он. Скопировал кусок знаменитого романа, исправил в нем фамилию заглавного героя на банального Иванова и притащил под видом своей рукописи, чтобы полюбоваться реакцией, а если Максим Эдуардович попадется на розыгрыш, еще и раззвонить об этом в интернете. Я тебе покажу «никакого Максима Эдуардовича не было». Тебя самого не будет ни в журнале, ни в литературе, ни в культурном обороте.

Он вскинул голову, чтобы сперва рассмотреть безмозглого шутника, а потом обрушиться на него выучкой долгих производственных лет и жаром последних отчаянных минут, – и обнаружил, что сидит в кабинетике один. Сбежал, подлец, что ли, подумал Максим Эдуардович с некоторым даже огорчением, и снова уловил невнятные звуки со стороны зала. Вика в ладушки на старости лет гостя сыграть уговорила, ошалело подумал Максим Эдуардович почему-то, с усилием встал и некоторое время разминал ноги, пытаясь разобрать, что́ эти звуки могут значить.

Выяснять почему-то очень не хотелось. Почему – он сам не понимал. Поэтому сурово откашлялся и двинулся в зал.

И застыл на пороге.

Максим Эдуардович здорово ревновал Вику первые годы, а потом как-то сразу и навсегда убедился в напрасности этого занятия – и оставил его. Бороться за Вику, тем более драться или просто заступаться за супругу ему никогда не приходилось. Максим Эдуардович просто не мог, не умел представить себе ситуацию, в которой потребовались бы подобные усилия. И сейчас он просто не мог ни разобрать, ни осознать, что́ происходит в чуть рассеянном торшером полумраке на диване, повернутом боком к двери и фасадом к телевизору. Глаза видели, уши слышали, а сознание отказывалось сложить в понятное действие возню, то ритмичную, то затихающую, успокаивающий певучий шепоток, острый неуместный в зале запах, полную блестящую ногу, всё слабее стучащую о подлокотник, больно, наверное, и сгорбленную темную фигуру гостя над спинкой, время от времени поводящую руками, в которых будто сжат маленький тугой руль.

Если бы Максим Эдуардович понял, что́ происходит, сразу, – возможно, всё было бы иначе.

Если бы он умел заступаться за жену или хотя бы ревновать ее, решительно пресекая поведение, способное сойти за недопустимое, неприличное или несуразное, – возможно, всё было бы иначе.

Если бы он, не думая, накинулся на гостя, творящего что-то недопустимое в его, Максима Эдуардовича Дарченко, доме, – возможно, всё было бы иначе.

Если бы он просто попытался убежать, – возможно, всё было бы иначе.

Кто ж теперь узнает-то.

Наташи не было неделю, а в понедельник она явилась в районе обеда, невозмутимая, деловитая и требовательная, будто так и надо, будто ничего не произошло.

А может, у нее и для нее правда ничего не произошло, подумала Аня, робко вставая навстречу Наташе, которая ворвалась в ее кабинетик в брендово напористой манере, на ходу убирая шарф и шапку в пальто, что держала перед собой с холодной гадливостью, будто кошку, пойманную на новогоднем салате.

– Как обстановка? – спросила Наташа, резко остановившись на пороге, но волна накопленного под пальто и кардиганом жара всё равно докатилась до Ани вместе с горьковатым запахом духов и сладковатым – того, что духи должны были задавить.

Аня, моргнув, сказала:

– Работаем. Готовим вот.

Она повела рукой над расстеленной на столе простыней скрепленных листов, будто это могло что-то объяснить постороннему взгляду, а Наташа кивнула, будто и впрямь поняла, где тут макет первых разворотов, где расчет строк, где перечень иллюстраций, в котором две трети уже вычеркнуты из-за непоняток с авторами и источниками, а где – список готовых текстов, безнадежно куцый и ввергающий Аню в глухое белое отчаяние.

– Умница, – сказала она. – Не зря я в тебя верила. Там в план-графике пометки делаешь, что есть, чего надо?

– Нет, я здесь… – пробормотала Аня, вспыхнув, и судорожно принялась искать нужный листок.

– Перебрось данные в облако, там удобный файлик, быстро справишься; потом ко мне заходи, будем разбираться, насколько всё плохо, – скомандовала Наташа и повернулась, чтобы уйти.

Аня открыла было рот, захлопнула его и вцепилась в пластыри. Наташа, уже шагнувшая за порог, качнулась, отыграла чуть задним ходом и поинтересовалась:

– Что у тебя с пальцами-то, давно спросить хотела?

Аня поспешно села, сунула ладошки под коленки и неопределенно повела плечами, но, поняв, что отмолчаться не выйдет, туманно сообщила:

– Да так… Ничего страшного.

– Маникюр сделай, максимально дорогой, – посоветовала Наташа. – Начнешь драть, вспомнишь, сколько всё это стоило, и пожалеешь. А потом, может, научишься и организм жалеть. Опять не жрамши с утра?

– Так еще ведь… – воскликнула Аня, обрадовавшись смене темы, взглянула на часы в телефоне и смутилась.

Наташа сказала:

– А я вот никогда не забывала, добровольно, по крайней мере, и смотри, во что превратилась, – она осмотрела себя, махнула рукой на попытку Ани галантно оспорить тезис, и пробормотала: – Лучше бы ногти себе драла, всё безвредней, чем… В общем, жду на планерочку.

И уцокала в кабинет.

Аня посидела, чувствуя, как кровь то отливает, то приливает к разным поверхностям, и всякий раз неприятно, удивилась сложности ощущений и попыталась разобрать, что́ чувствует.

Должна-то была чувствовать облегчение: Наташа жива-здорова, и есть на кого свалить ответственность.

Или раздражение – Наташа могла если не похвалить, так извиниться за то, что бросила Аню в море с медузами, не научив уклоняться от стрекал или хотя бы плавать.

Или бешенство – такую карьеру Золушке из подтанцовки обрубает на старте возвращение примы.

Вместо этого Аня начала задыхаться от напряжения и испуга.

Старательно придуманный и тщательно рассчитанный план подготовки номера с этой минуты, очевидно, считался несуществующим. Но в рамках этого плана Аня, возможно, сделала что-то неправильное, и ее за это будут ругать.

Ну что же я за крыса Чучундра забитая такая, подумала Аня тоскливо, и с трудом прекратила увечить пальцы. Надо освежить пластыри и, не знаю, горчицей их смазать, что ли, как тетя Жанна, мамина подружка, мазала себе соски, чтобы отучить сыночка от груди (мама рассказывала об этом с возмущением, Ане сперва симпатичным, потом неприятным: мама-то, дай ей волю, до сих пор не отпустила бы кровиночку от титьки). И кого волнует, что все мудрости и гадости жизни Аня впитывала с искусственными смесями, а не с молоком матери – оно-то как раз пропало почти сразу.

Аня, всё более распаляясь, внесла затребованную Наташей отчетность в облачный файл, ринулась было жестко и, может, даже агрессивно пояснять пропащей начальнице, как много было сделано в ее отсутствие и как непросто было это делать, будто споткнулась о свою старательно вскипяченную ярость, опала в осадок уныния – и так еще пару раз. Разок всплакнула даже. Зря, конечно. И вообще, и потому, что Наташа первым делом сообщила:

– Во-первых, Аня, спасибо тебе огромное. И что прикрыла, и что гору такую сделала – впечатляет, правда. Я бы так не смогла даже в лучшие годы, а уж теперь…

Она вздохнула неожиданно пискляво и, кажется, искренне, усмехнулась то ли по своему поводу, то ли из-за испуганного вида Ани, и продолжила:

– Может, я и не нужна совсем, а? Давай ты добьешь, а я чисто на подстраховке, на крайний случай?

– Нет, – сразу сказала Аня, нахмурившись и сунув ладошки под коленки.

– Чего нет-то. Справляешься же, всё идет по плану, а план толковый. Фига ли мне лезть.

Аня, мотнув головой, брякнула неожиданно для себя:

– А вам тогда чем заниматься?

Наташа с одобрением сказала:

– Ну, во-первых, это, само собой, не твое совершенно дело. Нормуль-нормуль, не извиняйся. А во-вторых, найду уж, чем заняться, не беспокойся. Личной жизнью, например. Раз в жизни-то можно. Пока паровозик совсем в Ромашково не укатил.

Какой паровозик, какое Ромашково, подумала Аня, в панике наблюдая за тем, как Наташа отвлекается на сообщение в телефоне, поводит головой и быстро отвечает, улыбаясь так, как вроде бы и не умела, – стеснительно и счастливо.

Телефон самой Ани шевельнулся в кармане – Клим опять что-то написал. Подождет, решила Аня и сообразила, что улыбается примерно так же счастливо, как и Наташа. Смутившись, она сказала:

– Нет, Наташ, без тебя никак вообще. Я же только легкую часть сделала, а тяжелое просто отложила, потому что вообще не представляю. Как вот основной блок формировать, отбирать и так далее.

Наташа, безуспешно пряча улыбку, проверила в ноутбуке и удивилась:

– О, так и написано: «Тоболькова – в процессе». Какая я молодец, оказывается, и процесс запустила, и отчиталась. А что, Дарченко так ничего человеческого и не прислал?

Откуда бы, хотела спросить Аня, из которой третий транш дарченковских трансферов выбил остатки надежды на этот источник. Но это прозвучало бы грубовато, так что она просто неопределенно пошевелилась и снова замерла.

– Хотя да, человеческое он и не прислал бы, а притащил сам, – продолжила Наташа. – И свое, естественно, тоже. Не было его? Хм. Странно это и совсем на дедушку не похоже. Он же клещ, такие живых не отпускают. Видать, до выходных не успел, в выходные загулял, понедельник – день тяжелый, а кто в понедельник бездельник, тот и во вторник не работник. Сегодня-завтра принесет, мой пример подсказывает. Начинаем бояться. Других ведь поводов нет, так?

И она требовательно уставилась на Аню, будто предупреждая: вот только попробуй опять завести речь о том, чего не велела.

Да Ане не больно-то и хотелось. Но неопределенности хотелось еще меньше. Ладно, попробуем зайти с максимально безопасной стороны.

– Наташ, а с ретро-блоком?..

– Ты ж его, считай, оформила, – старательно удивилась Наташа, развернула ноутбук к Ане и ткнула в экран. – Вот, Чернавин, блок, предисловие, портрет, биосправка, подборка стихов. Почти пятнадцать полос, а если по-современному, с воздухом и выпендрежем, заверстать, и под двадцать выйдет. Более чем. Четверть с гаком для 72-полосника-то.

Хорошо, тогда попытаемся с третьей стороны:

– А Пашин лонгрид? Он там подорвался всерьез, землю роет.

– Ну и пусть роет, – сказала Наташа беззаботно. – Я его давно знаю, он даже если сегодня дороет, потом будет суходрочкой, прости-прости, три месяца маяться. Потому и зовется Чере-Пашка. И сегодня, мы же с тобой понимаем, он никак не сдастся.

Аня вздохнула и решила более возможности не испытывать. Наташа, будто не понимая, подытожила:

– Выкинь из головы, и пусть всё идет по пла-ану.

Последние слова она пропела летовским баритоном и улыбнулась. Аня кивнула, встала и пошла к двери – и там ее настиг старательно небрежный вопрос:

– Дяденьке милиционеру-то всё передала и рассказала?

Аня повернулась к Наташе и показала, что ждет пояснений.

– Из полиции не приходили, что ли? И не звонили?

Аня оба раза мотнула головой, пугаясь всё сильнее. Наташа это заметила и воззвала:

– Тихо-тихо-тихо, в обморок не падаем, всё нормально. Просто этой… Недодостоевским этим следователь один заинтересовался, хочет посмотреть, сверить там, ну и так далее. Я думала, они сразу до тебя и доехали.

– Они спрашивали вроде, – вспомнила Аня, – Юля говорила, точно, но никто не приходил.

– Вот и воришек они так же ловят, а потом удивляемся, почему фигня такая с ростом криминала, – посетовала Наташа. – Ладно, тащи эту хрень сюда, сама передам.

– В смысле… рукопись? Ее нет.

– В смысле – нет?

– Ну ты же сказала – нах… хрен, – напомнила Аня, чувствуя, что вся наливается горячим стыдом, а глаза – слезами.

– И ты – что? Сожгла ее, сожрала, Павильону выставочному на хрен намотала? – нетерпеливо уточнила Наташа.

– Домой унесла, – прошептала Аня.

– Ага. Ты на будущее имей в виду, что нахрен, не нахрен, но казенное имущество есть казенное имущество, и самовольно обращаться… Так. Убери ногти от… ногтей. И… Блин, ты что, ревешь, что ли? Не хватало еще…

Она вскочила с места, едва не смахнув на пол ноутбук, ринулась к Ане, обняла ее, попутно прикрыв дверь, и принялась ворчливо успокаивать:

– Ну всё-всё, ну прости, вот ты растение мимоза в ботаническом тазу, нельзя же так сразу, хоть бы поорала для предупреждения, вот салфетка, ногти не трогай, говорю, завтра лично тебя на наращивание отведу, а потом сделаем шеллак со стразиками, всё-всё, успокоилась, да?

Аня от этого заплакала почти в полную силу, ненавидя себя даже больше обычного. Кому такие сотрудники нужны, которые от любого слова в истерику ударяются? Уж точно не Наташе.

– Ань, отвлекись на секунду от своих нечеловеческих переживаний и послушай, – сказала Наташа, крепко взяв Аню за плечи и отстранив так, чтобы видно было строгое, но вроде не раздраженное лицо. – Ты нужна мне. «Пламени» нужна. Понятно, что как-нито и без тебя его вытянем, но мы же хотим, чтобы не стыдно, так ведь? Чтобы мечта, чтобы смысл. А для этого ты нужна. Даже зареванная. И исполнять мечту всё равно придется. Независимо от того, ревешь ты или нет. А зареванной работать неудобно. Просто наблюдение, по себе знаю. А ты решай сама.

Эта напористая белиберда почему-то действовала не то чтобы успокаивающе, но как-то устаканивающе: да, реветь можно, но это непрактично, так что надо, наверное, отложить текущую операцию, если получится, конечно, – о, уже получилось, спасибо, да есть у меня салфетки, всегда уж с собой вагон таскаю, при таких-то свойствах, всё-всё, я нормально, Наташ, спасибо.

На том и расстались – спокойно и по-дружески. Однако, выталкивая Аню за дверь, – а предварительно убедившись, что та дышит уже не прерывисто, а глаза и морда пусть и краснее китайского флага наверняка, зато сухие – надо кремом смазать, а то опять шелушиться всё начнет, – Наташа напомнила:

– А рукопись завтра подтаскивай.

Наташа послушала, не отходя от двери. Шаги вроде ровные, не замирают и не ускоряются. Будем считать, успокоилась.

Вот же характер, девочка-с-пальчик-с-психотравмой-на-всю-голову. И ведь явно на пустом месте, не били ее и не терзали, с детства в любви росла, правда, похоже, в безнадежно однополой семье, так из таких однополых, с мамой-бабушкой, полстраны уже которое поколение выходит, чтобы бороться с однополостью и плодить ее дальше разводами и неумением жить без борьбы. Наташа тоже без отца выросла, он молодым умер от рака печени. Тридцать два ему было, а Наташке восемь, а Андрею три. А маме тридцать один. Ничего, вытащила, справилась, и подкармливала уже взрослых детей до самой… Так, всё, хватит.

Наташа зажмурилась и несколько раз выругалась – в свой адрес и в адрес Ани, которая так невовремя разнюнилась. Наташа ведь собиралась расспросить ее про сюжет и финал сволочной рукописи – надо же понять, насколько осведомлен и близок к реальности был сученыш, это написавший. Ладно, завтра сама посмотрю, решила Наташа, дернула головой, чтобы вытряхнуть из нее обстоятельное описание того, как эта тварь убивала ее маму, – безуспешно, само собой, это описание даже после недели проспиртовывания горело в сознании и почти дословным изложением, и картинкой, и смрадом пережженной кофейной гущи с отдушкой пропана, – вернулась к столу, схватила телефон и позвонила Андрею.

– Живая все-таки, – приветствовал ее любимый братец, не скрывая раздражения.

– Я-то да, а ты-то где? Я полагала, ты сразу у моих девчонок заберешь… то, о чем я говорила.

– Ты полагаешь, а другие располагают. У меня тут как бы основная работа, если помнишь.

– И в выходные, оба дня? – уточнила Наташа с непонятным ей самой ехидством: она-то знала, что выходные и праздники у Андрея были даже более эфемерными, чем у нормальных ментов.

– Прикинь.

Андрей, похоже, хотел еще что-то добавить, в порядке пояснения, а не отругивания, – помнят, значит, кусочки подкорки, чему нормальной психикой обязаны. Тому, что с детства от старшей сестры не скрывал ничего и время от времени получал полезные советы. Ну, как полезные – жизненно необходимые. Кабы не пара Наташиных взбучек, уволили бы Андрейку раз пять, на Светке не женился бы он точно, ну и поступил бы не на юрфак с прицелом в полицию, а на строительный, как батя, понимаешь, или на бессмысленный менеджмент, как дружки-балбесы.

Впрочем, ничего Андрей не сказал, терпеливо ждал ее реплики, попутно занимаясь чем-то более для него важным: слышны были медленные пощелкивания клавиатуры.

– То есть ты не заедешь забрать… это? – уточнила Наташа.

– Блин, – сказал Андрей. – Наташ, ты своими экивоками сейчас на меня всё наше гестапо заводишь. Начнут слушать – о, явно про деньги, дурь или там пулеметы говорят. Давай поаккуратней.

– Извини. Я про… рукопись.

На экране повисло и ушло уведомление. Наташа улыбнулась и одернула себя. Андрей вздохнул, унявшееся было щелканье возобновилось.

– Ну надо, учитывая… Короче, сегодня точно никак, завтра… Ну не знаю, Наташ, я постараюсь хотя бы к вечеру разгрестись. Девчонки твои ждать будут? Или я могу куда они скажут подскочить.

Не передавливай, велела себе Наташа, и сообщила:

– Ладно, не дергайся. Я всё сделала, эта фигня… рукопись у меня завтра будет. Подъезжай ко мне, если сюда не успеешь.

– Да ты не откроешь.

Можно было спросить «Когда это я не открывала?», но лукавить было стыдновато, да и день получался тяжким сверх обстоятельств, поэтому Наташа просто сказала:

– Ну в офис доедешь когда-нибудь. Завтра, послезавтра, через месяц. Лучше, мне кажется, не тянуть.

– С учетом последних обстоятельств, – пробормотал Андрей.

«Каких», чуть не спросила Наташа, но не дура же она была. Одного намека на необходимость сдерживаться в телефонных разговорах – да и переписке, кстати, – ей хватило. Она просто повторила, что рукопись с утра уже будет у нее на руках, попрощалась, нажала отбой и некоторое время смотрела на погасший экран, сдерживая улыбку.

Она открыла приложение знакомств, еще раз перечитала переписку, задержавшись на последней фразе, как будто оборванной, немножко подождала и поставила вопросительный эмодзи.

«Так когда, значит?», немедленно откликнулся Митя.

«Ты что-то другое спросить хотел».

«Ничего другого меня не интересует».

«Ямщик, не гони. Терпение».

И Наташа опять улыбнулась, не зная, конечно, какой счастливой выглядит.

«Прости, не могу пока, дела» (стикер с печальным слоником)

«Работа?»

«Ага»

(Стикер мишки-обнимашки) «Так и пашешь одна?»

«Если бы»

«О. Начальство вернулось все-таки?»

«Клим, потом, ладно?»

«Хорошо. Ты расстроилась?»

«Всё нормально»

«Как скажешь»

(Стикер с извиняющимся котиком)

«Правда всё нормально, Клим. Уже успокоилась. Спасибо тебе»

«Да что ты, не за что. Лютует?»

«Да нет. Просто рабочий момент, надо материал один передать, а я домой унесла»

«Завтра передашь»

«Ну да. Просто он мне понравился, а начальство нервно отнеслось, теперь показывать надо»

«Кому?»

«Забей»

«Будет сделано» (Стикер панды с молотком)

(Смайлик) «На самом деле нормальный рабочий процесс. Сама виновата, психанула, что начинается опять то, от чего ушла. Но нет»

«И слава богу. Ты так и не рассказала, почему ушла, кстати»

«Вот и хорошо»

(Стикер с унылым песиком) «Обещала»

«Разве?»

«Ладно, проехали»

(Стикер с раздраженным Шреком) «Ну там дедок один был, цеплялся ко всем, особенно к девушкам. Не в смысле приставал, а наоборот: у него идея фикс, что инженер – мужская профессия, девки дуры, идут только чтобы одногруппникам и коллегам голову поморочить, замуж выскочить и бросить профессию, а государство кучу денег вложило, и НИИ простаивают без кадров. “Вы порочите звание студента и недостойны ни профессии инженера, ни даже земного притяжения”, коронная цитата. Баранкин-переросток, блин»

«Почему Баранкин? Это же мультик»

«Книжка. Продолжение»

«Так что за препод?»

«Да ну его. Забыли»

«А почему НИИ?»

«Ну это же примат, там в советские времена выпуск был на два местных НИИ сориентирован»

(Стикер со свирепой гориллой) «Примат – это же зверь»

«Еще какой»

«А. Понял. Ничего себе, ты на примате училась?»

«Не напоминай»

«Так там, наверное, все совковые старикашки»

«Не, этот особенный. Самый старенький. Он на пенсии лет пятнадцать уже по идее, поэтому фиг уволишь. Или наоборот, обидеть боятся»

«А вас обижать не страшно» (Стикер со свирепой мультяшной девочкой)

«Это дооо, как всегда. Или все надеются, что сам помрет, и само решится. Но я читала древние форумы, лет десять им, там про то же самое: терпите, братцы, Костик крякнет скоро, будет легче. Скорее те, кто писали, крякнули за это время. А этот еще на наших похоронах простудится»

«Посмотрим»

«Да чего там смотреть»

«Старенький, Константин. Остальное выясним»

«Да зачем тебе?»

«Хочу вписать в свою историю»

«Не надо таких ни в какие истории»

«В мою как раз таких и надо. А тебе приятно будет»

«Чем это?»

«Ну ты же увидишь историю и оценишь как главный читатель»

«Ой ли ой ли» (Стикер с кокетливой красоткой)

«Тебе мои истории нравятся, я знаю. Осталось над стилем поработать. Я поработаю»

(Изумленный смайлик) «Хороший у тебя стиль, не выдумывай. Тут, по крайней мере. Все бы так писали»

«Сила одного, поделенная на всех, становится общей слабостью»

(Изумленные смайлики)

(Стикер с неузнаваемым супергероем в черном плаще)

«Интересная фраза»

«Сам придумал»

«Да? А я ее встречала уже где-то»

(Гифка с кивающей лошадью)

«Клим. Ты читал Недостойского, что ли?»

(Стикер с изумленным песиком)

«Ты и есть Недостойский?»

«Не зря я в тебя верил. С меня подарок, в общем»

«Какой подарок? Погоди, Клим, ты серьезно?»

«Сообщение не отправлено. Нажмите, чтобы повторить попытку.»

«Сообщение не отправлено. Проверьте ваши сетевые настройки и убедитесь, что аккаунт, с которым вы пытаетесь связаться, существует.»

«Эта переписка закрыта. Добавление ответов невозможно. Попробуйте написать кому-нибудь еще.»

«Поиск: “Клим Климов”»

«Такого пользователя не существует или он удалил свой аккаунт».

– Мама, – беззвучно сказала Аня.

Паша вошел в кабинет, постоял с мрачным видом и, рыча, содрал все-таки куртку, в которой успел взмокнуть. Юля посмотрела на него поверх ноутбука не менее мрачно – похоже, наслушалась, как Паша дергал разные двери и высказывал неодобрение на весь коридор. Паша смущаться не стал, устал слишком, просто спросил:

– Юль, Наташу и Аню не видала?

Юля нахмурилась, но, похоже, сочла, что проще и быстрее будет ответить, не распыляясь на ехидные и нравоучительные замечания:

– Наташи нет, но я недавно пришла, минут двадцать.

Она глянула на фитнес-браслет и поправилась:

– А, нет, сорок уже. Аню – да, чуть не сшибла меня. Чесала на выход, будто от Фредди Крюгера.

Она покачала маникюром над клавиатурой и снова принялась бойко набивать текст.

– То сидят до полуночи, то сдергивают с ранья, как раз когда… – пробормотал Паша, всматриваясь в экран телефона. – И в соцсетях нет, и телефон вне зоны.

Он шумно уронил куртку на свой стол, плюхнулся в кресло, привычно избежав обрушения, и зарылся в мессенджеры, пытаясь выловить свежие следы Ани.

– В метро, наверное, – ехидно предположила Юля поверх стрекота клавиш.

Паша не стал отвлекаться на шутки про местное метро, о строительстве которого даже в советские времена заикались лишь самые расторможенные прожектеры. Он отложил телефон и неожиданно для себя спросил:

– Юль, как думаешь, в сегодняшних условиях менты могут утаивать серьезное преступление?

– Это смотря насколько серьезное, – рассеянно пробормотала Юля. – Вроде ограбления Центробанка и убийства Кеннеди?

– Типа того. Или там серию убийств, маньяка и прочее.

– Ага-а, – протянула Юля еще рассеяннее, взвинчивая темп набора. – Ура.

Стрекот оборвался, она быстро пробежала глазами по строчкам, кивнула, поделала что-то с текстом, видимо, выставляя его на сайт, беззвучно протрубила победный марш и улыбнулась. Потом наклонила голову, явно отматывая разговор к последним фразам, и сказала:

– Слушай, ну я бы увидела и поставила, если бы что-то было.

Юля помимо прочего делала ленту новостей – в основном для того, чтобы поддерживать видимость жизни на сайте и вообще в «First media», которое с самого начала только притворялось новостным ресурсом, а на самом деле вяло занималось рекламой и пиаром – вернее, тем, во что в регионах превратились реклама и пиар к двадцатым годам двадцать первого века. Каждый будний день Юля публиковала от пяти до семи сообщений, наскоро выкроенных, как правило, из релизов пресс-служб губернатора, мэров, заксобраний и местных предприятий, из официальных аккаунтов чиновников, а на полном безрыбье – из срачей в соцсетевых группах вроде «Услышано в Сарасовске». Сводки УВД и следственного комитета, конечно, просматривались в первую очередь.

– Ну, Юль, – сказал Паша снисходительно.

Юля подняла брови и осведомилась:

– Сэр придумывает обесценивающее определение для моей бесценной работы?

Паша понял предупреждение, подумал и сказал:

– Юль, твоя бесценная работа – нас кормить. Ты госконтракты выковыриваешь. А лента – это общественная нагрузка, так ведь?

– Судя по оплате, да, – согласилась Юля, с интересом наблюдая за дипломатическими потугами Паши.

Тот продолжил еще аккуратнее:

– И в ленте у тебя всегда, ну, почти, вторичная информация. Не то, что мы сами нашли, накопали, вычислили и так далее, то есть не журналистское мясо, а тупо пресс-релизы.

– Тупо – это у тебя, – заметила Юля, но вроде без обиды. – А у меня – со свойственной мне отточенной элегантностью.

– Это само собой. Но там только то, что тебе выдали. А если не выдали, этого не будет ни у тебя, ни в соцсетях, ни тем более в федеральных агентствах. Нигде. Вопрос, еще раз, в этом: могут ли менты скрыть наглухо серьезное преступление?

Юля улыбнулась.

– Паша. Ты уже не криминальный репортер, это давно не «Вечерка», и тут не Чикаго и не, я не знаю там, Ангарск. У нас серьезных преступлений не бывает, маньяков тем более.

– А чем это мы такие особенные?

– Не только мы. Любой областной центр. Ты вот на зачистку поляны плакался – журналистской там, политической. Но зачистка потому и тотальная, что вообще любые экстремальные проявления убраны – и в бизнесе, и в религиозных проявлениях, и в криминале. Как в эквалайзере, знаешь – верхние и нижние частоты срезали, чтобы на уши не давило и по нервам не било. Осталось бу-бу-бу. Воровать можно, жену бить или мужа ножом пырять – ради бога, а вот бандгруппы, маньяки и так далее…

– Погодь-погодь, – сказал Паша обалдело. – Ты что, всерьез считаешь, что маньяков можно регулировать, это самое, политическими решениями?

– Не маньяков, а любую не предусмотренную властями активность. И не решениями, а практикой. Знаешь, да, какой единственный период новейшего времени, когда в Сицилии не было мафии? При Муссолини. Потому что два упыря в одной берлоге не вмещаются.

Ты кого это сейчас маньяком назвала, мог сурово уточнить Паша, но он предпочел держаться сути:

– А ничего, что вот тут, в центре самом областном, маньяк…

– Орудовал, – подсказала Юля с очень серьезным видом.

Паша запнулся, подбирая другое слово, махнул рукой и продолжил:

– Десятками душил, там реально куча трупов, потом в Поволжье, в Подмосковье даже, в федеральный розыск объявили, но так и не нашли.

– Так это когда было? В лихие девяностые, поди.

– В тучные нулевые, почти что в скрепные десятые.

– Разница-то. И вообще: нормально делай – нормально будет.

– В смысле?

Юля засмеялась.

– Один мой там… молчел, в общем, так выражаться любил. Я имею в виду, жизнь – она разнообразна. В ней много непересекающихся прямых и несмыкающихся пузырей. Есть пузырь политических активистов, а есть – рыболовов-спортсменов, и они друг с другом никогда не встретятся и никогда друг друга не поймут.

Что-то я до такой мудрости не дорос, кажется, попытался сказать Паша, но Юля показала, что сейчас пояснит:

– Похожая штука с криминалом. Есть группы риска, а есть обыватели вроде нас. Наркоманы мрут, проституток душат, алкашей режут, бандюков стреляют. Малолетки, которые себе на одно место приключения ищут, находят его на все места. А если тупо тащить лямку, растить детишек, копить на ипотеку – что с тобой случится? Машина разве что собьет или сосулька в темечко воткнется – и то если неправильно переходить дорогу или гулять там, где гулять не надо.

– И что?

– И всё. Я обыватель, Паш. И ты тоже. Нам такая романтика – «зарежут, пристрелят, маньяк нападет» – не грозит, пока «нормально делаем». Но если ты опять начнешь с текстами тормозить, то я тебе лично такие риски…

– Юль, ну что за фигня, – сказал Паша, сморщившись. – Как, я не знаю, бюргеры в тридцать седьмом году: нас это не коснется.

– В тридцать третьем, – поправила Юля. – В тридцать седьмом – это у нас. И тоже по группам риска шло. Партийные, заметные, зажиточные, «бывшие». И у них тоже: евреи, коммунисты, больно дерзкие соратники типа Рёма. А бюргеров реально не касалось, пока война не началась. Или ты снова скорой войны опасаисся?

– Да мы и в мирное время умеем лучше всех. Тот маньяк, здешний, – он бабок душил вообще-то.

– Я бабка? – спросила Юля. – Или ты бабка? Ну вот и не беспокойся пока.

– Бабку бы они, кстати, скрывать и не стали бы, – сказал вдруг Паша. – Бабок кто считает… Их сейчас косяками вымывает: ковид там, онкология, жара, падение уровня и прочее. Ментов не жертва беспокоит.

– Менты вообще не про жертву, а про преступника. А преступники, Паш, существа примитивные.

– Поэтому и не поймали тогда.

– Не поймали, потому что сами мудаки, почти гарантированно. Маньяк, Паша, это не высокоинтеллектуальный социопат. Таких только для кино придумывают, чтобы смотреть было не так мерзко. Настоящий маньяк – это вонючий жирноватый мудак или дрищ без мозгов. Когда мозгов нет, подсаживаешься на первое полученное удовольствие – и повторяешь его раз за разом. Один дрочит, другой квасит, третий по вене, а четвертый убивает – только потому, что в первый раз не поймали. Плюс классические предпосылки: в детстве ссался, животных мучил и поджигал всё подряд. Изучи вопрос хоть маленько, раз так тема увлекла.

– Ты-то откуда знаешь? – спросил Паша с недоверием.

– Я, Паш, вообще начитанная.

Паша показал лицом, что давно в курсе, снова проверил телефон и тоскливо сказал:

– Всё равно раскопаю, чего они там скрывают.

– Верим в тебя. Па-ша, Па-ша, ма-ла-дец.

Юля захлопнула ноутбук и зашуршала под столом, приступая к переобуванию.

– Ладно, спокойно поработать на благоустроенном рабочем месте сегодня не удастся, почапаю-ка я до хаты.

– Кстати, о благоустроенном, – сказал Паша, наблюдая за ее сборами – как всегда, ловкими и ладными. – Юль, чего ты здесь забыла?

– В смысле?

– Ну ты ж красивая, я не знаю, как звезда «Нетфликса»…

– Спасибо – не «Порнхаба», – проворчала Юля, застегнув сапоги и бегло обозначив с их помощью что-то эротическое.

Паша, сглотнув, продолжил:

– …умная как не знаю кто, работящая, характер хороший…

Юля, убирая ноутбук в сумку, осведомилась:

– Ты подкатываешь, что ли?

– Не, я серьезно. Почему ты не в Москве, не в Берлине каком-нибудь, не в Штатах?

– Языком не владею, как Моника Левински.

– Кто? – не понял Паша.

Юля посмотрела на него с жалостью и сказала:

– Правильно сказано: с вами и потрахаться не о чем.

– Не, ну правда.

– Тебе-то разница?

– Мне интересно. Это патриотизм или что?

– Прагматизм, скорее, – сказала Юля, застегивая пальто. – Ну и лень, честно говоря. У меня, конечно, полкласса в Питере, несколько в Москве, еще пара девчонок за бугром – Испания, Ирландия. Но они почти сразу после школы или универов рванули, а я как-то смысла не видела. Тут привычно, спокойно, мама-папа есть, климат здоровый: и зима тебе, и лето.

– И не думала совсем?

– Ну не дура же я. И думала, конечно, и девки подбивали, твоими словами – и тоже не про «Порнхаб», спасибо им. Но чот меня их опыт не убедил совсем. Ну, зарабатывают сильно больше, ну, Эрмитаж чуть ближе, ну, купаться могут круглый год. Но не купаются же, и в Эрмитаже реже меня бывают, а весь денежный гандикап на столичный коэффициент уходит: аренда квартиры, парикмахер, кафешки. В столицах продукты подешевле, а услуги подороже. Так на так получается. А мне и дергаться не надо. Мама опять же рядом.

– Это да, – сказал Паша задумчиво.

– Валить решил, что ли? – спросила Юля сочувственно.

Она уже стояла на пороге, застегнутая и готовая.

– Да куда мне.

– На «Порнхаб», – предположила Юля. – Имя себе сделаешь – и айда пошел трясти этими самыми пред заляпанными очами мировой общественности.

Паша протяжно выдохнул, но все-таки представил такую картину и сконфуженно ухмыльнулся.

– Вот, одно доброе дело на сегодня сделала, – сказала Юля. – Посеяла мечту в недозрелой головке и с чистой совестью бегу домой.

Она сделала ручкой и удалилась.

Паша улыбался, пока стук каблуков не стих, затем вздохнул и снова набрал номер Ани. Послушал заунывный сигнал, переходящий в сообщение о том, что абонент выключен или находится вне зоны доступа, и тоскливо сказал:

– Аньк, ну нафига ты потерялась, а?

Щелкнула дверь, щелкнул выключатель, упавший свет вырезал из сине-серого сумрака неровный многоугольник кухонного линолеума. В прихожей завозились, не очень мелодично мурлыкая: Софья разувалась и раздевалась, подпевая музыке в наушниках. Она прошуршала в комнату, швырнула, по звукам и по обыкновению, на диван рюкзак, ушла в туалет, совмещенный с ванной, там добавила мурлыканию громкости под плеск и журчание, очень долгие почему-то. Наконец они смолкли: видимо, Софья вынула наушники и опять зашуршала в комнате, переодеваясь в домашнее. Протопала, удивительно громкое создание все-таки, к кухне, щелкнула светом и вскрикнула.

Аня вздрогнула и съежилась, щурясь от света. За последний час она вздрогнула всего четыре раза – когда за окном разнесся визг тормозов, когда щелкнул замок двери, когда Софья бросила рюкзак на кровать и вот сейчас.

– Аньк, блин, фигли ты тут как зомбак в засаде?! – возмущенно поинтересовалась Софья, шагнула к табуретке и осела с громким «Уф-ф».

Аня сильнее обняла колени и попробовала еще глубже втиснуться в угол рядом со шторкой.

Софья рассмотрела ее и констатировала:

– Ладно бы не пожрала только, так и не приготовила ведь. За это будешь жрать что дадут.

Аня пошевелилась, но не нашла даже сил сказать, что ни есть не хочет, ни чаю. Просто опасливо наблюдала за тем, как Софья, не отвлекаясь более на соседку, в ураганной манере отваривает рожки и сосиски, производя при этом столько шума и суматохи, что хватило бы на немаленький коллектив популярного фастфуда. Это успокаивало.

Аня никогда не долетала до дома так быстро. Быстрее было бы разве что на такси, но, во-первых, не факт, во-вторых, денег особо не было, если не считать баженовскую карту, которую Аня пока считать не собиралась, а в-третьих и главных, сама идея добровольного замыкания в тесном салоне с незнакомцем заставляла задыхаться.

Поэтому Аня рванула пешком: почти вслепую, не оглядываясь, толком не видя ничего и никого даже перед собой, чудом не угодив, кажется, под маршрутку и пару машин на улицах. И даже самую малость не вспотела – так силен был холод, корявой глыбой распиравший ее ото лба до колен. Аня не удивилась бы, обнаружив, что бежит без куртки или, допустим, в носочках – но нет, вбитые мамой и бабушкой рефлексы сработали, даже капюшон поверх шапки накинула и телефон не забыла.

Аня посмотрела на него с гадливостью, выключила, хотела даже вытащить батарейку, как в кино, но руки затряслись, так что она поспешно забилась в самый тихий угол на кухне и сидела там долго, очень долго, до боли вслушиваясь в шумы на улице и в подъезде, и шевелясь лишь для того, чтобы сменить наклон затекших ног, хват затекших рук или в очередной раз перестать раздирать кожу вокруг ногтей.

Аня всю жизнь провела в опаске, по разным, может, даже любым поводам легко переходя от уныния к отчаянию. Но так страшно ей не было никогда.

Она просто не знала, как удастся жить дальше. Сейчас. Вечером. Ночью. Завтра. С пониманием того, что кто-то жуткий, связанный с убийствами, рядом – и знает про тебя практически всё. А ты не знаешь про него ничего. И знать не хочешь.

За что же мне такое, подумала Аня и всхлипнула.

Что делать, она просто не представляла.

Она бы сожгла рукопись, честно, прямо сейчас, если бы Наташа не потребовала ее вернуть.

Она бы уехала домой, если бы не обязательство вернуть рукопись и не страх перепугать маму насмерть. Рукопись-то и Софья могла отнести, или Аня просто позвонила бы Наташе и попросила заехать сюда. Но пугать маму насмерть Аня не собиралась. И сама оставаться в перепуганном состоянии не хотела. Это была не привычная опаска – а стылый безнадежный ужас, в котором долго существовать и невозможно, и бессмысленно. Бороться с ним Аня не умела, попытка бежать не сработала бы: ведь значимые составляющие страха никуда не денутся. Рукопись – останется. План ближайших номеров «Пламени» – останется. И тот, кто назывался Климом и очень хотел в этот план попасть, тоже останется.

Она бы взяла в руки нож или молоток, если бы была хоть кроха веры в то, что сумеет ими воспользоваться, – и если бы не вбитое фильмами и книжками понимание, что с этого-то у героя и начинаются настоящие неприятности. Поэтому Аня сжимала в скользких руках телефон – чтобы включить и сразу набрать полицию, если потребуется.

Телефон включался и приходил в состояние полной готовности за сорок секунд, Аня проверяла – включала его и тут же выключала, не обращая внимания на растущий букет уведомлений о том, что кто-то где-то ей пишет. Значит, надо минимум сорок секунд где-то таиться, пока ворвавшийся убийца рыщет по комнате. Но однокомнатная квартира – не то место, где можно затаиться. В ванной или шкафу – глупо, под диваном места нет. Буду сидеть тихо, как зайчик перед удавом: иногда зверь просто не видит неподвижную жертву, Аня читала.

И в сети она шевелиться не будет, что бы там ей сейчас ни писали. Пусть пишут. Аня не смотрит – значит, не в сети, значит, не существует. Может, правда не заметят. Или устанут ждать и дальше пробегут. В моменте, как говорила Софья, Ане больше ничего и не надо. А переживет этот момент – подумает, что да как.

Ну вот, пережила. Даже в туалет сходила наконец-то, все эти бесконечные часы терпела – вдруг увидят, услышат, почуют.

Софья, конечно, не супергерой и вообще не то чтобы надежная защита, но с нею непривычная стылая жуть улеглась в родной уютный режим «пьем чай с соседкой-подружкой». А что в чай часто капают слёзы – так не в первый раз же.

Софья выждала, пока слёзы иссякнут, поднакопятся и пойдут на второй заход, и велела:

– Рассказывай.

И Аня рассказала: вздрагивая, екая горлом до заикания, пугаясь заново – и постепенно выпуская из себя ужас, который будто отходил па́ром от неудобно распирающей ее ледяной глыбы, и та таяла, становилась терпимой, сносной, малозаметной. А Софья должна была извести ее остатки насухо, как умеет.

– Ну, нашла чего бояться, – протянула она, как и ожидалось. – Дебил какой-то шутит, а ты ведешься, как маленькая.

Аня посопела в кружку и сказала:

– Он цитировал.

– Ну мало ли… Совпало просто. Я вон нифига не читала, кроме букваря и «Котов-воителей», и то цитирую что-то постоянно, ты сама говорила.

Аня несмело улыбнулась – Софья правда то и дело умудрялась нечаянно пересказать близко к смыслу и даже букве афоризм то Шекспира, то Пелевина, которые ей и насвистеть-то было некому. Софья, кивнув, принялась развивать наступление:

– Потом: ты наизусть эту рукопись помнишь, что ли? Там, может, совсем не так всё, а у тебя просто память глюкнула. Иди проверь.

– Нет.

– Ну давай я сама проверю.

– Нет! – крикнула Аня и снова затряслась, кажется, всем телом.

Чай выплеснулся на стол, хотя было его уже полкружки.

– М-дя, – сказала Софья и встала.

Аня сгорбилась над чашкой, пытаясь унять дрожь.

Софья погладила ее по голове, осторожно сдвинула кружку вместе с вцепившимися в нее пальцами, вытерла со стола, потом тюкнула длинными яркими ногтями по пластмассовому боку чайника.

Аня, убрав левую руку, двинула правой кружку. Софья подлила еще кипятку, капнула заварки, толкнула к Ане упаковку зефира и скомандовала:

– Давай-давай, с зефиринкой. От сердца отрываю. Надо тебе хоть таких эндорфинчиков нагнать. Хочешь, ликера плесну?

Аня помотала головой и уткнулась в кружку. Ей было стыдно и немножко приятно.

Больше Софья ее не успокаивала, не кормила и про рукопись не заговаривала. Аня сама поела, сама накатила еще чаю и сама сказала, с омерзением пакуя в рюкзак рукопись, замотанную в два пакета, будто холерный образец:

– Я завтра посмотрю, с Наташей вместе.

– А смысл? – спросила Софья, зевнув, – она уже переоделась в пижаму и вставляла наушники, чтобы отойти баиньки под адский попс, который использовала в качестве колыбельной. – Пусть Наташа смотрит, а лучше сразу менты, если им надо. Ты – всё, вахту сдал.

Точно, подумала Аня, по третьему разу намыливая руки после рукописи. Я сделала всё, что могла, и всё, что требовали. Дальше пусть делают те, кто требовал и от кого это требуется. А от меня больше ничего не надо.

Аня почти успокоилась – и так и уснула, почти спокойной.

А проснулась от внезапного и жуткого осознания того, что рядом с ее креслом-кроватью стоит посторонний.

Фурсов взял тетрадь, лежавшую почему-то на полу, с неожиданной для него проворностью сел за стол и прогнал страницы к концу и снова к началу, чуть поигрывая губами в такт неровному шелесту. Это почему-то пугало страшно. Особенно вместе с причудливым незнакомым запахом. Почти незнакомым.

Аня напряглась, пытаясь сообразить, чего боится, где она могла ловить этот запах и почему он усилился, сладковатый и чуть затхлый, и обнаружила лицо Фурсова прямо перед своим: он стоял вплотную к Ане, чуть шевеля растянутыми синеватыми губами, отчего дыра распахнутого рта казалась то ли колыхающейся медузой в кинонегативе, то ли живым колодцем, источавшим тьму, ужас и запах.

Аня дернулась, из последних сил выскочила из падающей на нее шевелящейся жути и застыла, чтобы прийти в себя. Сперва она попыталась понять, почему не удивилась стремительности Фурсова – да потому что он и перед этим был быстрым и ловким. Такой уж сон. Да, это сон, просто сон, мерзкий, страшный, невыносимый, но я уже выскочила, я в домике, я в безопасности, вне черной жути и вне странного запаха, пусть они и висят вокруг следовыми остатками, пока я не проснулась окончательно.

Значит, надо просыпаться окончательно, пусть и не хочется.

Встаю-встаю, нечего пялиться, подумала Аня, в очередной раз досадуя на истерическую свою чуткость. В старой советской книжке эпизодический негодяй доводил эпизодического невротика рассказами о том, что смотрит на него во сне. Аня напоминала себе этого невротика, и это бесило. С тем, что она всегда и везде эпизодическая, Аня смирилась давно, с пугливостью своей – тоже, но совсем нелепые фобии следовало если не давить, то хотя бы скрывать. Ни к чему давать козыри против себя окружающим, даже таким беззлобным и добродушным, как Софья.

Вот чего она пялится-то, раздраженно подумала Аня, и вдруг поняла, что это не Софья.

То есть вдруг это не она.

Вот я перепсиховала вчера, натужно подумала Аня. Ее будто ошпарило от макушки до колен, а сердце загрохотало, как бочка, которую спихнули с каменистой вершины. Надо успокоиться, поняла она. Надо полежать, притворяясь спящей, послушать, убедиться, что ничего страшного не происходит, и успокоиться. Надо срочно вдохнуть, подышать и успокоиться.

Сердце грохотало уже в голове, распирая виски и не пуская воздух ни туда, ни сюда. В груди больно екнуло, Аня схватилась за горло, так и не смогла вдохнуть и резко села, с сипеньем втягивая воздух. Ложе едва не сложилось в дневную форму кресла вместе с Аней. Она не обратила на это внимания, судорожно вбирая воздух и выдавливая его – и дергая головой из стороны в сторону.

До восхода оставалось с полчаса, но в комнате было не темно, а сине-серо, покойно и привычно. Никто рядом с Аней не стоял, никто по комнате не бегал, и даже с дивана не доносилось ни звука, хотя Софья умела спать довольно шумно, особенно под утро.

Аня всмотрелась, щурясь изо всех сил. и вроде как разглядела, что диван пуст. Ага, подумала она с облегчением. Значит, я просто сквозь сон услышала Софьин подъем и передислокацию в туалет, и не упустила случая напугаться до смерти. Дура трусливая.

Аня выдохнула уже с облегчением пополам с отвращением (к себе, конечно), и пошарила рукой по полу.

Очков не было.

Аня всегда снимала их в последний момент, когда уже пристраивала голову на подушку, – и клала очки, следовательно, в одну и ту же точку, до которой доходила рука в положении лежа. Если на сон грядущий читалась бумажная книга, она пристраивалась ровно в ту же точку, а очки служили закладкой. Вчера Ане было не до бумажных книг и тем более не до рукописей, тем более-преболее не до той самой рукописи, поэтому она положила очки рядом с телефоном.

Теперь очков не было. Телефона, кстати, тоже.

Аня поводила пальцами по прохладному линолеуму и тканой обивке кресла, свесилась с угрожающе качнувшегося на стрекозиных ножках ложа и почертила ногтями дуги по полу, насколько достала. Вдруг очки и телефон просто чуть отъехали в стороны? Почему-то. Сами по себе.

Не Софья же их забрала. Сроду она так не шутила.

Значит, решила пошутить. Больше некому.

Да?

Аня прислушалась, замерев. В квартирке было тихо. Обходиться без шума на кухне Софья не умела. Не звякала-шипела-бурлила, так мычала, напевала или просто шаркала тапком в такт челюсти, такой уж человек. Значит, она не на кухне. В туалете застряла или в ванну с утра залегла. Тоже нестандартный вариант, но для Софьи менее удивительный – методы наведения красоты и ухода за собой она практиковала непредсказуемые, если не припадочные. За то, что очки и телефон с собой увела, я этой приколистке… Я ей свет выключу и дымовушку под дверь подсуну, подумала Аня злобно, собираясь решительно встать и сочинить не дымовушку, конечно, – это она не сумеет, вслепую тем более, – но что-нибудь карательное. И не встала, а наоборот, замерла, вглядываясь в тень в дальнем углу.

Тень посередке сгущалась в пятно потемнее, напоминавшее человеческий силуэт.

Натурально гада Ромашова из «Двух капитанов» изображает, подумала Аня, мгновенно свирепея. Пялится на меня спящую и зубы скалит, небось, что такой криповый прикол придумала. Еще и маску могла надеть, одну из тех, что с факультетского Хеллоуина притащила, – хотя нет, они белые или красные, а там всё пятно темное, даже лица не разобрать.

– Очки отдай, – хмуро потребовала Аня и спустила ноги на пол.

Пятно не пошевелилось.

Аня решительно встала, сделала шаг к пятну и прищурилась, пытаясь разобрать его очертания. На Софью все-таки не похоже, ни очертанием, ни поведением. Софья не такая. Значит, просто показатушки. Быть может, пересечение с какой-то другой тенью, или пятно на обоях, или какая-то байда типа вешалки, которая всю жизнь там стоит, и Аня просто забыла. Байда стоит и не шевелится, и Аня стоит и не шевелится, как в поговорке про трусишку, которая боится собственной…

Тень пошевелилась.

Сердце сорвалось и совсем звучной бочкой угрохотало прочь, оставив вместо себя ледяную дыру с дребезжащими краями. В нее не проникали ни воздух, ни мысль, ни возможность что-нибудь сделать – только морозный ужас. Софья, подумала Аня, сама не понимая, чего боится больше: того, что Софья не придет, и пятно беспрепятственно двинется к Ане, или что Софья придет и первая налетит на пятно.

Пятно двинулось еще раз, теперь под разбухший и утекший шум за окном, и Аня, обмирая, поняла, что это просто машины проезжают мимо, на повороте мазнув светом фар по ее окну, – и свет коротко передвигает тени в комнате.

Что я придумываю, дура, подумала она, слабея от облегчения так, что едва не осела на ставший жарким пол. Насочиняла ужасов и боюсь до истерики, вместо того чтобы спокойно собраться и разобраться. Линзы лежат в ванной, Софьи там, похоже, нет – сорвалась куда-то с утра пораньше, такое редко, но бывает, – так что надо спокойно дойти до ванной, не отвлекаясь на придуманные страшилки, тени и запах…

Аня вздрогнула. Запах лаванды, точно как из бабушкиного шкафа, шел от дальнего угла. От пятна. Это оно пахло. Слабо, но для этой квартиры небывало, неуместно и, значит, угрожающе. Чужой, пробравшийся в дом, – всегда угроза. Даже когда просто стоит и смотрит. Особенно когда просто стоит и смотрит.

А Аня тоже стоит в дурацкой пижаме с пандами и смотрит, еле-еле, как умеет, на ногах, играющих, будто платочек на ветру, без очков и телефона, точно голая посреди улицы, беспомощная и неспособная не то что защитить себя, а ни увидеть опасности, ни даже крикнуть так, чтобы кто-нибудь хотя бы услышал.

Что делать-то: орать на месте, кидаться к выходу или притвориться, что ничего не заподозрила?

Орать было бесполезно – никто никогда не реагирует на крики, ни на улице, ни в присутственных местах, ни тем более в многоквартирном доме, который как раз считался самым законным местом для воплей, безобразий и декриминализованного домашнего насилия. Нет смысла и кидаться к окну: ну успеет она разбить стекло, ну крикнет «На помощь», если силы и воздух в легких найдет, – а толку? Никто не услышит, а услышит, так ругнется и прибавит звук в телике или телефоне.

Бежать к выходу тоже смысла не было. Аня знала свои спринтерские способности, ловкость и удачливость. Они давали очень слабые шансы достичь двери, не налетев на стенку или просто не вывихнув ногу. Оторваться от преследователя шансов не было. Тем более отбиться от него – свои боевые навыки Аня знала еще лучше. Ну и несколько фильмов ужасов, которые она посмотрела под нажимом Платона, заставили запомнить, что попытка рвануть с места от ожидающего этого злодея ничем хорошим не заканчивается. Никогда.

Он там стоит, потому что того и ждет. Играет. В кошки-мышки. И в эту игру он точно выиграет.

Это точно он.

Аня зажмурилась, чтобы хотя бы этим усилием удержать себя от рыданий, оседания на пол или прыжков куда глаза глядят – всё, больше никуда не глядят, – вдохнула через силу и, как в полусне, побрела к прихожей. Каждый миг она ожидала шороха за спиной, усиления запаха, дыхания в беззащитный затылок, дернувшийся от этой мысли толстыми мурашками, жуткого удара или чего страшней. Шаг, миг, миг, шаг, ой.

Босая нога будто чуть прилипла и тут же поехала в сторону. Аня, всплеснув руками, следующий миг повисела где-то между отскочившим полом и скособоченными стенами, еле удержала равновесие, задышала и присела, ощупывая ногу и вокруг. Так и есть, она наступила на телефон, зачем-то лежащий на полу посреди комнаты. Положенный кем-то.

Экран вроде не треснул, всем весом Аня наступить не успела. Аня машинально нажала кнопку сбоку – черное стекло не ожило. Почти забыв обо всём, Аня вдавила кнопку снова так, что чехол хрустнул, и удержала палец. Телефон, помедлив, начал загрузку.

Ну хоть что-то, подумала Аня, медленно вставая и пытаясь сообразить, успеет ли вызвать полицию, или делать это и бессмысленно, и опасно, потому что злодей, быть может, не тронул ее лишь для того, чтобы она ввела пароль и открыла доступ к тайнам телефона. Какие там тайны, что за дичь я несу сама себе, подумала Аня, прислушиваясь правым ухом, вздыбленными волосами на затылке и всей спиной, – и крупно вздрогнула от негромкого, но резкого звука с другой стороны. Щелкнул замок входной двери.

У него еще и помощник, поняла Аня, и рванула к ванной. Сейчас настигнет, сейчас рванет за шкирку, сейчас пнет, чтобы влетела лбом в стену, сейчас зацепит резинку штанов, – понимание вспыхивало на каждом ударе сердца, пока Аня вылетала в коридорчик, оскальзывалась на полу, пыталась ухватить ручку двери в ванную негнущимися пальцами и со второго раза вталкивала в паз затвор шпингалета, удивительно маленького, оказывается, и хлипкого.

Свет включить она не успела, но было не до него. Аня поспешно, стараясь не вслушиваться в неразборчивый шум за дверью и не обстукивать головой и локтями стены, кромки и углы, которых оказалось удивительно много, отыскала коробку с линзами, наладила подсветку телефоном и умудрилась трясущимися руками вставить линзы, не выдавив себе глаз и порвав не веки, а всего лишь одну линзу, которую досадливо стряхнула на пол.

Она поморгала, снова схватила телефон и наконец четко увидела экран со временем – 8:12 уже, оказывается, – со всеми необходимыми иконками и со значком превосходного сигнала.

Аня открыла приложение звонков и зависла, вспоминая, как звонить в полицию. В Америке 911, у нас было 02, потом вроде 112, но это единый, а как же…

– Ань, ты здесь? – бодро рявкнули за дверью, одновременно дернув за ручку.

Аня подпрыгнула, телефон чуть не улетел в унитаз, она еле удержала скользкий чехол мгновенно взмокшими, хоть и ледяными по-прежнему руками, всхлипнула и неуверенно спросила:

– Софья?

– А кто еще-то? – удивилась та уверенно и напористо, как всегда. – А фигли ты без света? Досыпаешь? Подъем!

Лампочка на потолке вспыхнула, Аня облегченно вздохнула и тут же сообразила, что это просто следующая сцена фильма ужасов: подруга героини пришла на место резни и безмятежно воркует, не подозревая, что злодей уже подкрался, – и теперь героине суждено либо увидеть, как подруге перерезают горло, либо бессильно рыдать, наблюдая, как в щель под дверью вползает густая темная лужа.

– Софья, там кто-то есть! – заорала Аня.

Она окинула безумным взглядом тесный санузел, в котором не обнаруживалось оружия опаснее дамской бритвы и весомее металлического туалетного ершика, решительно схватила последний с мыслью «Не побью, так унижу» и, на секунду дольше нужного погремев щеколдой, выскочила наружу.

– Часто ты так? – спросила отшатнувшаяся от двери Софья.

Она была румяна, цела и невредима.

За спиной Софьи никого не было.

Аня прислушалась, дернулась было в сторону комнаты, но опомнилась, сбегала на кухню, выхватила из громыхнувшего ящика нож и двинулась с ним наперевес: сама ударить не осмелюсь, но нападающий налетит. Выпустить ершик она не решилась, хоть с него и падали пованивающие хлоркой капли.

Софья тем временем вещала в обычном непрерывном и бойко меняющем темы режиме:

– Что ты там орала – кто-то есть? Крыса опять? Ты ее в темноте на ершик подманивала? Ну ты экстремал вообще. А ножик зачем, вскрывать будешь? В зале тоже? Аньк, я тебе вообще-то крылышки притащила, чтобы ты успокоилась, с утра подорвалась специально. Аньк. Аньк, ты чего?

Аня стояла посреди комнаты, бессильно свесив руки с нелепым оружием, и ревела. Ее запала хватило, чтобы осмотреть комнату и даже сунуться в шкаф и под диван, а больше спрятаться было негде, и тут запал пропал, ее отпустило, вскрыло и накрыло.

Она ревела минут двадцать: стоя, затем сидя под одеялом и сперва отталкивая кружку с какао, потом потягивая его, а потом и обгладывая скользкие от слёз крылышки, ведь Софье проще покориться, чем отбиться от нее, и рассказывала как могла, потому что это же Софья, от нее не отвяжешься. А Софья успокаивала, тут же сама начинала психовать и бегать по комнате, разыскивая следы чужого присутствия, пыхтела, пытаясь уловить чужой запах, полностью уже выветрившийся, ползала по полу, высматривая отпечатки чужих подошв, успокаивалась сама, переходила к рассказу о том, как мощным усилием воли поднялась спозаранку, чтобы подогреть нервную соседку утренней вкусняшкой – всё-всё, не буду больше «вкусняшка» говорить, мерзкое слово «вкусняшка», да? – и вот вам здрасьте.

– А дверь ты закрыла? – спросила Аня сипло.

– Я вконец овца, что ли? – оскорбилась Софья. – Как всегда, на два оборота.

– Ну, может, чтобы меня не будить, не щелкать, – пробормотала Аня.

– Блин. У меня это на автомате: ухожу – два раза щелк-щелк, прихожу – два раза щелк-щелк, – раздраженно сообщила Софья, направляясь к двери для пущей наглядности: – И потом дверь дергаю, вот так: щелк…

Она замолчала, глядя на головку накладного замка, который не пожелал поворачиваться у нее в руке, и потянула ее к себе.

Дверь мягко открылась.

Аня зашарила по полу, разыскивая оброненный нож.

Софья высунулась на площадку, быстро огляделась, послушала, торопливо захлопнула дверь, сделала щелк-щелк и бодро объяснила:

– А тут отвлеклась просто, ты же орешь там запертая.

Аня не стала напоминать, что орать начала после того, как Софья разделась и сгрузила покупки на кухне. Она просто подумала, что надо вместе с Софьей поставить свечку или что уж там делается в благодарность за то, что Аня не заорала сразу, что Софья не заскочила в комнату и что не напоролась на того, кто там стоял, а позволила ему тихонько выйти.

Аня спросила без особой надежды:

– Ты очки мои не видела?

Софья вскинулась и заверила:

– Ща найдем.

Очки нашлись через десять минут в Анином рюкзаке, в который Аня накануне вечером тщательно упаковала рукопись.

Рукописи в рюкзаке, конечно, не было.

– Ну где она там? – раздраженно спросил Андрей и снова отодвинул от себя телефон, который чуть не сбил кипу разбухших пластиковых файликов.

– Конфетку скушай, подобреешь, – посоветовала Наташа, поправляя стопку с вычитанными материалами номера. – Тут тебе не мусарня, тут люди вдумчивые, не лают, не кусают и с самого рассвета задравши хвост не бегают. К двенадцати появится. Сейчас сколько? Без десяти. Сейчас прибежит и будет до девяти-десяти сидеть. Газет не осталось, но традиции следует чтить и режим держать даже в постгазетную и ковидную эпоху.

Эпоху и поху, явно хотел сказать Андрей, подумал, все-таки взял конфетку, развернул, закинул в пасть и расплылся в улыбке.

– Хорошо живем, а? – сказал он. – Конфеты швейцарские жрем, вино французское пьем, а всё недовольны.

– Шинель английский, табак японский, – пробормотала Наташа, украдкой взглянув на часы.

Все-таки странно, что Ани до сих пор нет. Не к двенадцати она приходила, как большинство редакционных, а на полчасика раньше – потому, видимо, что дома ничего не держало.

Надо, кстати, спросить, где она живет: в общаге или снимает. То, что Аня не сарасовская, а откуда-то из области, Наташа запомнила, а до подробностей как-то дело не дошло.

Андрей потянулся за следующей конфеткой, и Наташа всполошилась:

– Братец Лис, не голоден ли ты, а? Не завтракал, что ли?

– Ага, отпустят меня не жрамши, – сказал Андрей. – Мы же здоровые ребятки, у нас же кашки.

Он передернул плечами и скривился.

– Творожком догонишься? – предложила Наташа. – У меня тут стратегические постоянно пополняемые запасы.

Вместо того чтобы начать отругиваться или жаловаться, Андрей улыбнулся, прищурился отчасти от солнца за окном, отчасти вроде как всматриваясь, и легонечко повел костяшками пальцев у Наташиного виска, едва касаясь будничной укладки.

– Выключатель ищешь? – осведомилась Наташа, замерев. Жест брата был знакомым.

Андрей поморгал и убрал руку, и тогда Наташа вспомнила: он это называл светоарфой. Когда мама задерживалась на дежурстве, Наташа должна была кормить и укладывать Андрейку самостоятельно. Это случалось не то чтобы часто, но регулярно. Ужинал братец уже тогда без восторга, зато спать ложился с удовольствием. Потому что очень любил слушать Наташу. Она читала вслух, пересказывала прочитанное или сочиняла что-то на ходу, сидя на полу рядом с тахтой Андрейки, а он, не отрывая сонного взгляда, водил костяшками у виска старшей сестры, перебирая подсвеченные ночником волосы, будто струны. И придумывал, какая мелодия раздается при этом. Разок он даже начал гудеть эту мелодию более-менее в такт Наташиному рассказу. Так себе мелодия была, честно говоря, простенькая и похожая сразу на несколько мультзаставок, но вроде не цельнопертая.

В музыкалку тебя отдам, пригрозила Наташа, и Андрейка тут же перестал напевать, а потом и водить костяшками по волосам. А Наташа твердо решила, что не брат, так сын ее от музыкалки точно не увернется.

Не срослось. И даже не родилось.

Ну и не жалко. Почти.

Наташа вздохнула и подняла брови, с интересом рассматривая дверь, которая распахнулась после короткого стука. В двери стояла округлая пригожая девица довольно грозного вида.

– Здрасьте, – сказала она. – Можно?

Кто ты, прекрасное дитя, собралась поинтересоваться Наташа, но девица уже добавила, чуть повернувшись:

– Пошли-пошли, всё уже.

За ее спиной набычилась зареванная Аня.

– Так, – сказала Наташа. – Аня, что случилось?

И Аня, как по команде, заплакала.

Конечно, он ей не поверил.

Наташка тоже не поверила, но в обычной своей манере принялась смягчать, микшировать и примирительно бурчать. Как будто здесь был повод примирять. Как будто это Андрей, а вовсе не излишне деятельная его старшая сестра, чего-то тут добивался, а теперь обломился по полной. Как будто это Андрею дальше предстояло работать с истеричной малолеткой, которая навыдумывала чушь какую-то, а теперь неумело съезжала с темы, и всё через «кажется» и «не уверена».

Больше всего раздражало упорство, с которым малолетка и ее разбитная соседка, типичная такая пара «дерзкая красотка и ее некрасивая запуганная подружка», парили занятым людям мозг фантазиями о преступном скрадывании таинственной рукописи с попутным проникновением в девичью квартиру. Прямо готический дамский роман с детективной интригой и влажными мечтаниями о неуловимом поклоннике, который сперва, значит, оказывает знаки внимания дистанционно, а потом придумывает вариант, позволяющий поиграться с девулькой лично, но так, чтобы девулька не разглядела подробностей.

– Как-как? – переспросила Наташа, и Аня, скривившись, пробормотала громче и надсаднее:

– Как птенец, который только вылупился, слепой, мокрый и без крыльев, из гнезда выпал, а там кошка смотрит. И ждет.

Она беззвучно заревела. Андрей, еле сдерживаясь, спросил пухлую красотку, тут же привычно приобнявшую реву-корову:

– Следы взлома были?

Та, мотнув головой, сказала:

– Дверь открытой была, а я закрыла, я же сказала.

– Уверена?

Красотка сердито отвернулась и успокаивающе заворковала что-то соседке на ухо. Блин, они не лесбы часом, как теперь модно, подумал Андрей с отвращением, и уточнил:

– Вы сами что-нибудь подозрительное увидели или услышали?

Красотка глянула на него зверем и раздраженно сообщила:

– Говорю же: Анька в туалете заперлась, кто-то телефон и очки ее забрал и перепрятал, и это точно не я.

А эта сейчас скажет: «И точно не я», подумал Андрей, но эта только шмыгнула носом и затряслась. Актрисочка фиговая, но честная.

Пора было заканчивать с этим детским садом, но, поймав взгляд Наташки, он решил еще немного побыть сдержанным и конструктивным, и уточнил:

– Но с очков и телефона отпечатки снимать бесполезно, вы их захватали уже, так?

Обе девицы вскинулись и уставились на него одинаковыми взглядами – сперва туповато-растерянными, потом виноватыми. Лет двадцать назад такая реакция Андрея веселила, а теперь чего-то нет. Времени было жалко.

– Рукопись исчезла ведь, – напористо заявила красотка.

– Ты сама эту рукопись видела? – не выдержал Андрей и добавил, коли она так сразу кивнула: – Читала?

Красотка открыла и закрыла рот, и оглянулась на плаксу. Плакса опять сморщилась, хлюпнула и уткнулась подбородком в неснятый шарф.

– Я видела, – сказала Наташка.

Андрей вздохнул.

– Ладно. Переписка с этим Климом у тебя сохранилась?

Плакса подняла голову и сказала, глядя на него почему-то с отчаянным вызовом:

– Нет. Он аккаунт удалил, переписка тоже удалилась, а скрины я сделать не успела.

– И рукопись сфоткать не успела, только собиралась? – уточнил Андрей.

Плакса кивнула еще отчаяннее, уголки губ у нее поползли вниз, как у Пряничного человечка в мультике про Шрека.

Андрей с Наташкой переглянулись. Наташка пожала плечами, он ответил тем же, и спросил:

– И на вашем собрании Клим тоже был?

– Это не тот, – поспешно сказала плакса. – Он специально им назвался, наверное, чтобы я с ним разговаривать начала, но сам он не тот, точно.

О, ты что-то и точно говорить можешь, воскликнул бы Андрей, кабы не Наташка. Она смотрела на него сурово и моляще, как одна только и умела.

– Разберемся, – привычно пообещал Андрей. – Где-то он это имя подцепил же.

– В группе нашей, – опять встряла плакса, хотя ее уже ни о чем не спрашивали. – Клим, ну, настоящий, там троллил дедов немножко, а они велись, вот этот и зацепился.

– В группе хоть ваша переписка сохранилась, никто ее не удалил с аккаунтом вместе?

Плакса испуганно выхватила телефон, удивительно быстро перетасовала разномастные картинки и сунула экранчик Андрею под нос. Андрей, не глядя, сказал Наташке:

– Ссылочку мне брось, и список участников совещания.

Наташка кивнула и глянула на плаксу. Та явно хотела возразить, но, шмыгнув, тоже кивнула и завозилась в телефоне.

– Ладно, – сказал Андрей. – Понятно, что ничего не понятно, но попробуем…

И тут позвонил Руслан.

Андрей выслушал его, сказал, что будет через пятнадцать минут, сухо попрощался с девичьим трио и пошел к двери. Трио молча смотрело ему вслед.

Наташа окликнула его уже в коридоре – выскочила все-таки.

– Наташ, потом, вызов срочный, – сказал Андрей, переминаясь все-таки на месте.

Наташка ускорилась и едва успела затормозить, подлетев к брату.

– Я видела рукопись, – сказала она, чуть задыхаясь.

– Вот и хорошо, – нетерпеливо ответил Андрей. – Наташ, ну правда, времени…

– Поняла уж, как хорошо. Ты ведь явно решил, что Аня всё выдумала на пустом месте.

– Или не на пустом, а теперь это скрывает. Сама же видишь – кривляется, рыдает, как в кино.

– Андрейк, она всегда такая.

– Да ладно?

Наташка сурово напомнила:

– Ей двадцати еще нет, в себя приди.

– А знаешь, что они в пятнадцать творят?

– Знаю. То, что ваши провокаторы им напоют.

Андрей ругнулся про себя, а вслух сказал:

– Не начинай, а?

– Я начинаю? – уточнила Наташка.

– Всё, забыли, – с усилием сказал Андрей и пошел к лестнице.

Ему пришлось приостановиться, чтобы дослушать. Зря.

– Я не забыла, – сказать Наташка. – И не забуду. Но ты прав, что торопишься. Там важнее. Всегда есть вещи важнее, чем посаженный в тюрьму ребенок, провокаторы, насилие и скотство, убитая мама и прочие вопросы жизни, смерти, чести и смысла.

Андрей кивнул и пошел по лестнице, пытаясь ступать твердо, не подворачивать ногу, не бить кулаком по перилам, покрытым гладкой серой краской поверх корявых старых слоев, и не орать. Почти получилось.

Письмо с гугловской почты «Редакция журнала “Пламя”» со ссылкой на группу в соцсети и списком литактива, тусовавшего в издательстве, пришло, когда Андрей уже садился в машину. Он пробежался по списку буквально одним глазом и тут же позабыл. Но вспомнить пришлось довольно быстро – едва добрался до места, миновал отгонявшего зевак сержанта и выслушал первые слова Руслана, выскочившего навстречу.

– Погодь, – сказал Андрей, выдергивая телефон. – Дарченко Максим Эдуардович, тысяча девятьсот пятидесятого. Этот, правильно?

– Да, и жена его, Виктория Владленовна, пятьдесят седьмого, – подтвердил Руслан. – У него колотые и резаные, там кровища, бал вампиров просто. А жену задушили.

Он помолчал и добавил:

– Проводом от лампы. С подкручиванием.

Константин Вячеславович не принимал студентов на дому.

Многие принимали, но не он. Не видел смысла еще с тех пор, когда в этом не было никакого риска. Дом – это крепость, а зачем допускать в крепость недоброжелателей, тем более врагов? Слух про роман преподавателя со студенткой и тем более сама мысль о половой связи в обмен на зачет вызывали у него омерзение и укрепляли Константина Вячеславовича в презрительной уверенности, что лиц женского пола на инженерные и математические дисциплины брать нельзя. Пусть занимаются филологией и прочей болтовней.

Отступил он от своего принципа один раз – и страшно разочаровался. Студентка с бриллиантовым мышлением, легко и остроумно решавшая задачи из кандидатского минимума, была единственной, с кем он занимался и после лекций на кафедре, и в научной библиотеке университета, и дома, под хмурыми взглядами матушки, еще живой и еще мечтавшей женить засидевшегося в бобылях наследника на приличной девушке из хорошей семьи и с достойным приданым, – это потом она была готова принять в качестве невестки любой попавшийся на глаза объект предположительно женского пола: последние ее матримониальные идеи были связаны с теткой из собеса, фельдшером «скорой» и уборщицей, мывшей пол на лестничной клетке.

Но до этого было еще далеко, да и сам Константин Вячеславович, которому было тогда чуть за сорок, никаких мужских чувств к опекаемой студентке не питал. Остальные чувства бурлили самым разнообразным способом, но в итоге заставили смириться с тем, что если он чем и войдет в историю, так это не собственными научными достижениями, так и не случившимися, а как наставник гения – и этот гений, увы и ах, будет женского пола, да еще и с дурацким именем, совершенно не подходящим серьезному ученому, тем более математику, тем более русскому. Мысли об этом пережимали горло диковинной смесью гордости, нежности и почти отеческой любви.

На четвертом курсе Константин Вячеславович готовился сватать Анжелу в аспирантуру МГУ или МФТИ и уже нашел пару полезных телефонов, но какой-то болван без мозга и смысла, зато, наверное, со смазливой мордой, развитыми половыми навыками и бурным испусканием феромонов успел посвататься первым – в буквальном смысле. Осенью девяностого года Анжела прискакала на кафедру и, сияя, сообщила, что уходит в академический отпуск в связи с замужеством, грядущим рождением ребенка и прочими грандиозными преобразованиями личной жизни.

Придя в себя, Константин Вячеславович сперва осторожно, потом яростно уговаривал Анжелу не уходить, обещал ей свободное посещение, экзамены автоматом и решение абсолютно всех проблем, связанных с вузом. Он правда мог и был готов их решить. В ответ Анжела легкомысленно смеялась, отшучивалась и обещала непременно вернуться, как только сможет отдаться математике целиком. Она совершенно не была похожа на себя, всегда тихую и спокойную, с которой приятно было и общаться, и работать. С новой Анжелой даже говорить было неприятно – она казалась слишком веселой, слишком дерзкой, непредсказуемой и потому опасной.

Константин Вячеславович не любил непредсказуемость.

Анжела вернулась через полгода, чтобы попрощаться. Муж по медицинским показаниям перевозит ее в Ленинград, точнее, уже Петербург, где его партнеры нашли хороших медиков. Но основной бизнес у мужа здесь, сказала Анжела, так что мы обязательно вернемся, как только родим, – и я сразу запрошусь обратно к вам. «Возьмете, Константин Вячеславович?» – спросила она, лукаво улыбаясь. Лицо у нее странно изменилось, непропорционально припухло, будто пытаясь поспеть за туловищем. Живот Анжелы стал огромным, осанка неправильной, походка утиной, а мысли, судя по всему, глупыми и бесполезными.

Константин Вячеславович осмотрел ее, даже не пробуя улыбнуться в ответ, схватил журнал посещений и поспешно вышел с кафедры.

Они убили гения. Вместе. Втроем. Она, муж и тот, кто рос в ее животе.

В вуз Анжела, конечно, не вернулась и ученой не стала. А вернулась ли в Сарасовск и куда делась вообще, Константину Вячеславовичу было плевать.

Ничего близкого одаренности и хотя бы первоначальному усердию Анжелы Константин Вячеславович более не встречал. Ни разу за следующие тридцать лет. Гордиться этими тридцатью годами и питать к ним нежность особых оснований не было, зато Константин Вячеславович совершенно не жалел о том, что за тридцать лет ни к кому не испытал нежности, ни в кого не верил и никого не жалел. Никто из студентов не был достоин ни этого, ни внимания, ни даже, как верно отмечалось в случайно прочитанной детской книжке, земного притяжения. И вообще, и последние тридцать лет, и тем более последние десять, после смерти мамы.

Иногда лишь случались малозначительные всплески эмоций. Сегодня, например, оказалось забавно выяснить, что Марковой опять нет на лекции. Константин Вячеславович хотел мстительно отметить пропуск в электронном журнале – и обнаружил, что в списке группы она не значится.

– Так отчислилась же, – сказала Айгуль, помощница декана, которую Константин Вячеславович тоже недолюбливал, но терпел и разок даже оценил на «хорошо» – по крайней мере, собирался. – Две недели как.

«Вот и правильно», хотел сказать Константин Вячеславович, но почему-то не сказал и даже не кивнул, просто пошел домой, гоня от себя злорадство, переходящее в легкую растерянность. Не так он представлял себе посрамление необоснованного нахальства. Впрочем, баба с возу, решил он, подходя к подъезду.

Возле подъезда топтался очередной бездельник с ярко-синим коробом за спиной. Принес такому же, только более дееспособному бездельнику пиццу, суши, бутерброд или что там эти предприниматели, хипстеры, блогеры и прочие паразиты вечно заказывают на нетрудовые доходы и жрут в диких количествах, захламляя лестничные площадки у мусоропровода плоскими коробками и пакетами скомканной бумаги. Но этот курьер был хотя бы не азиатом и вел себя не нагло – напротив, заметив Константина Вячеславовича, тут же отшагнул от двери и замер в покорной позе.

Константин Вячеславович открыл дверь брелоком и придержал ее за собой, позволяя войти. Курьер обрадованно шмыгнул следом и в той же просительной позе замер в отдалении, пока Константин Вячеславович вызывал и ждал лифт. В кабину он шагнул тоже несмело и лишь после пригласительного жеста Константина Вячеславовича.

Это Константину Вячеславовичу понравилось. Он привык к тому, что каждая величина и функция должны знать свое место. В жизни такое было редкостью. Ценной.

– Какой вам? – спросил Константин Вячеславович.

Курьер, неловко пожав плечами, сказал, чуть заикаясь:

– Девятнадцатая к-квартира, п-пятый, наверное.

– Да, пятый, – подтвердил Константин Вячеславович и нажал кнопку.

Он вышел из лифта первый и остановился у двери, ожидая, пока курьер пройдет к соседней квартире и позвонит. Курьер, который еще и прихрамывал, протиснулся мимо и торопливо стащил короб с плеч, поясняя:

– Д-дома никого, ск-казали у д-двери оставить.

– Не боятся, что сопрут? – снисходительно поинтересовался Константин Вячеславович.

Курьер пожал плечами, извлек из короба стопку плоских коробок, уложил их у двери и, виновато улыбнувшись, протиснулся обратно к лифту.

Константин Вячеславович подождал, пока лифт, погудев, распахнет и захлопнет двери, чтобы загудеть снова, вытащил ключи, открыл дверь, вздрогнул и обернулся.

За его спиной стоял курьер.

Так же улыбнувшись, он сказал нараспев и совершенно не заикаясь:

– Константин Вячеславович, я же про земное притяжение спросить забыл.

Он нахлобучил короб на голову Константина Вячеславовича и пинком втолкнул того в квартиру.

Матвиевский заехал во двор и сказал, сбрасывая скорость:

– Вон тот дом, Пугачева, семь. Здесь встанем?

– Конечно, – сказал Руслан. – Ладно, вы давайте в ЖЭК, а я пока на месте понюхаю. Если что не так, сразу свистите.

Он вышел и размял ногу, пока Матвиевский с Рыбаковым удалялись в сторону арки, проткнувшей длинную девятиэтажку примерно посредине. ЖЭК, который теперь назывался то ли управляющей компанией, то ли не менее замысловато, сидел в подъезде рядом с аркой. Руслан посмотрел на соседний дом, тоже девятиэтажный, но покороче. Он очень надеялся, что подозреваемый по-прежнему снимал квартиру там, а не «да вы что, он съехал давно», как сообщили по двум адресам, проверенным сегодня, и что подозреваемый был дома, а не шарахался по дружкам, по лесам или там по поэтическим собраниям. С подружкой он вроде и правда разбежался – по крайней мере, последние посылки из Китая на его имя направлялись уже на Пугачева, а не к подружке и не к месту прописки. Думали ли мы, что «Почта России» станет последней надеждой сыскаря в постоянно тасуемом мире, подумал Руслан, проверил мессенджер и написал Андрею:

«На месте. Тебя ждать?»

Тот отозвался сразу:

«Не успеваю. Лучше сюда его поскорее».

С утра они ездили вместе, потом Халк опять созвал срочное совещание. Андрей, ругнувшись, помчался в управление, велев продолжать без него. И по крайнему адресу, с большим напряжением выбитому из почтарей, велел ехать без него, а на месте списаться.

Руслан, покивав, написал:

«Если он дома, пальцы предъявить могу?»

Андрей написал после паузы:

«Без фанатизма только».

Руслан кивнул в последний раз и пошел к дому Такмазы.

На сапожке Чуфаровой все-таки нашлись четкие отпечатки пальцев, оставленные либо в момент ее смерти, либо сразу после. Стало быть, оставивший их с высокой долей вероятности и был убийцей, соучастником или свидетелем.

Официальная база совпадений с отпечатками не дала. Ответа на запрос в смежные и соседние службы, также располагавшие биометрическими материалами, собиравшимися, например, при выдаче загранпаспортов, приходилось ждать месяц-полтора. Но вчера отпечатки обнаружились в неавтоматизированной, скверно прописанной и не рекомендованной к использованию базе, которую менты и следаки называли «Хипстота». В эту базу какое-то время собирались данные, в том числе отпечатки, участников неразрешенных митингов, пикетов и прочих акций, проходивших в Сарасовске последний десяток лет. Несколько самых борзых активистов, схлопотавших в ходе задержания по морде, обжаловали в суде сразу все причиненные обиды, включая сбор персональных данных, и добились не только извинений и компенсации, но и судебного запрета на использование собранных данных в деятельности УВД. Стирать файлы никто, конечно, не стал. Их залили на самый дальний сервак, к которому экспертные службы обращались в исключительных случаях либо под напором особо вредного следака. А Андрей умел быть и вредным, и напористым, и полезным. И не слезал с экспертов Бахрамова, пока они буквально ручками, глазками и в послерабочее время не прочесали половину «Хипстоты» – и не обнаружили совпадения отпечатков, снятых на месте преступления, с отпечатками Такмазы Клима Маратовича, 1998 года рождения, снятыми в октябре семнадцатого после задержания за участие в самом массовом в истории Сарасовска митинге, собравшем под тысячу человек. Более пятисот задержали – пару сотен сразу, остальных в течение следующего месяца. Такмаза утверждал, что в митинге не участвовал и более в протестных и любых иных акциях не светился, так что на учет его не взяли и обошлись даже без письма в университет. Но пальчики в базе остались. И дождались Андрея.

Увидев имя «Клим», он просто взвился. То же имя назвала, по его словам, мутная свидетельница по делу невнятному, но, возможно, как-то связанному с текущими. Что существеннее, то же имя записал в ежедневнике в день убийства Дарченко. Страница с записью из ежедневника была вырвана и на месте преступления не нашлась, но на следующей странице даже невооруженным глазом можно было разглядеть глубоко вдавленный след записи «18:00 Клим “Пламя”-собр!»

– Не слишком тупо это выглядит, как считаешь? – спросил Руслан, с шорохом скребя выползшую к ночи щетину.

– Слушай, вот не надо только усложнять опять, – раздраженно сказал Андрей. – Два плюс два всегда четыре, совпадение плюс совпадение – не совпадение ни разу и даже не тенденция, однако, а доказательство. Пальцы фигуранта на одежде жертвы – это серьезно, имя фигуранта рядом с другой жертвой и засветка рядом с третьей – это почти неопровержимо. Случайностей таких не бывает.

Руслан опять поскреб щетину. Андрей раздраженно добавил:

– Подстав таких сложных тоже не бывает. В сериалах только.

Он вздохнул, поморгал покрасневшими веками и сказал другим тоном:

– Тупо… Убийцы вообще редко бывают не слишком тупыми. Если Такмазу реально подставляет кто, всё равно же не разберемся, пока с ним не потолкуем. Так что брать его по-любому будем.

– Найти осталось.

– Найдем, – заверил его Андрей. – Но вообще любой слишком сложный и коварный вариант можно откидывать, потому что в жизни так не бывает. Не срастается.

С этим Руслан был согласен.

Он остановился, не входя в жирную тень нужного второго подъезда, и окликнул тусклого мужичка, нахохлившегося на одной из пары лавок под озябшими березами посреди небольшого дворика:

– Земляк, код не знаешь?

Мужичок пожал плечами.

Свет фонаря цеплял дворик самым краешком, позволяя, впрочем, определить, что одет мужичок плотно, почти по-зимнему. И всё равно кукование ранним ноябрьским вечером на стылой лавке такое себе удовольствие, особенно не для скучающей пары бабок, а для одного дееспособного вроде, хоть и мелковатого, мужика средних лет. Ни телефона, ни сигареты у него в руке не было.

Руслан всмотрелся. Особо освещенная урна рядом с лавкой забита так, что смятая упаковка из-под шаурмы светлела шапкой поверху. Окурков ни на шапке, ни на бетоне вокруг не видно. Бутылок или банок тоже.

Руслан неторопливо прошагал к мужичку и спросил:

– Чего сидим?

Тот отвернулся.

– Чего сидим, уважаемый? – повторил Руслан с напором и, дождавшись, пока мужичок соизволит обратить к нему лицо, показал удостоверение.

Мужичок прочел – оправданно долго – ФИО и звание Руслана, кивнул, показывая, что всё понял и что можно корку убирать, и сказал:

– К бабе пришел, а нет ее.

Говорил он странно, чуть нараспев, то ли манерничал, то ли грелся так. «Точно к бабе?», едва не осведомился Руслан, но решил не давать поводов для обвинений в гомофобии и уточнил:

– Баба здесь живет, а ты кода не знаешь?

Мужичок снова пожал плечами.

– В какой квартире баба?

– В пятьдесят восьмой, – помедлив, сообщил мужичок.

– А подъезд какой?

Мужичок показал подбородком на подъезд Такмазы. Правильно.

– Документы есть с собой?

Руслан был готов к тому, что чувак заупрямится – и это было бы даже не очень подозрительно. Допустим, он женат, несмотря на манеры. Тогда лучше хождения по бабам не светить. Но мужичок, помявшись, вжикнул молнией и извлек из внутреннего кармана потасканный паспорт без обложки.

Руслан пролистал его, убедился, что штампа о регистрации брака нет, а прописан мужичок аж на Кузнецкой, это на Реммаше, в другом конце города. Потому обратно и не торопится – надеется, что не зря бродил.

Руслан, не отдавая паспорта, сделал успокаивающий жест, ушел к домофону и отжал пятерку и восьмерку.

Домофон несколько раз тоскливо проныл и замолк.

Мужичок в который раз пожал плечами и констатировал негромко, но слышно:

– Говорю же.

Руслан снова прошагал к нему, похлопывая паспортом по озябшей уже ладони, но отдавать документ не стал.

– Слушай, не поможешь? Делать тебе всё равно нечего.

– А что нужно? – помедлив, спросил мужичок.

– Руслан Тимурович, вот, этот от управляющей компании, сейчас откроет! – вполголоса прокричал Матвиевский.

Целую экспедицию привел, подумал Руслан, надо встречать.

Рядом с Матвиевским недовольно пыхтел рыхлый мужик в незастегнутой ярко-красной парке, неохотно ответивший на рукопожатие Руслана. Ладонь у него была раскаленная и корявая.

Руслан вопросительно кивнул на чуть отставшую пару средних лет, которую подконвоировал Рыбаков. Пара казалась смутно знакомой.

– Понятые, – объяснил Матвиевский.

– А, – сказал Руслан с неудовольствием, потому что адвокаты любили приматываться к одинаковому набору понятых в разных делах. – Ну ладно.

Он отошел к лавкам, помедлив, вернул паспорт мужичку и посоветовал:

– Идите домой, Радмир Альбертович, пока всё себе не отморозили.

– Так это давно уже, – сообщил тот охотно, демонстрируя очень белые зубы.

– Серьезно, иди давай. Тут посторонним лучше не толкаться.

Мужичок, кивнув, пояснил:

– Курну только.

И показал толстую трубку вейпа.

Вечно я эту шайтан-машину не учитываю, Шерлок недоделанный, подумал Руслан со стыдом, кивнул и показал рыхлому, что пора входить.

Такмаза открыл почти сразу, после первого звонка. Увидев его, Руслан напрягся и остро пожалел, что приперся сюда малым составом. Решил, что юный поэт, пусть и подозреваемый в убийствах женщин и стариков, вряд ли представляет собой угрозу. На фото из файла в «Хипстоте» Такмаза выглядел дрищом, носатым и патлатым. Руслан особо и не всматривался. В детстве он краем уха слушал – а смотрела, конечно, мамка – телепередачу про знаменитого поэта, которого придушила любовница, и с тех пор относился к поэтам со снисходительным презрением. Правда, ни одного живого поэта до сего дня он не видел – ну или не знал, что это поэт.

Теперь вот увидел.

Такмаза остался носатым и патлатым: патлы явно ниже лопаток, нос как два Руслановых, – и как раз на уровне Русланова носа лопатки Такмазы и находились – ну, если считать его анатомию общечеловеческой. Что было неочевидно. За торс в обвисшей черной майке, не скрывавшей бугры мышц, ходящие под гладкой кожей, как и за длиннющие мускулистые ноги в черных же стретч-штанах примерно половина представителей человечества удавилась бы. И другая половина тоже, поправился Руслан, услышав, как понятая за спиной громко вздохнула.

– Такмаза Клим Маратович? – спросил Руслан, напрягаясь на случай, если качок решит выступить с показательной программой по акробатике, бегу или рукопашному бою.

– Да, – сказал Такмаза детским басом, переводя взгляд с Руслана на группу за его спиной.

И Руслан сразу успокоился. Старательно и трудно, судя по всему, наработанная внешность перекачанного мачо в черном ничего не решала и совсем не спасала неуверенного переростка от самоощущения неуверенного переростка.

– Мы пройдем, – не столько спросил, сколько уведомил Руслан, обозначая шаг в прихожую, – и Такмаза покорно отступил.

Да я бы и один справился, подумал Руслан, извлекая ордер на обыск. И вряд ли он ошибся. Рассмотрев документы и поняв, что суть дела никто ему объяснять не намерен, Такмаза пристроился на краешек древней тахты и в течение всего обыска помалкивал, тиская в огромных руках молескинчик, который захлопнул, садясь. Руслан не утерпел и, убедившись, что обыск проскочит быстро и ничего ценного не обнаружит – однушка была меблирована очень скудно, четверть комнаты занимал велосипед, а всех вещей у Такмазы было две полки в древнем шифоньере да большой черный пакет в углу прихожей, из которого почему-то торчал обшарпанный скейт, – заставил качка подняться, чтобы Матвиевский обыскал тахту, под нею и за нею, а заодно попросил продемонстрировать молескинчик. Такмаза повиновался, хотя на молескин, пока его листал Руслан, смотрел с щенячьей совершенно тоской. В молескине были, естественно, стихи – ну, насколько можно считать стихами неровные строчки без знаков препинания и прописных букв.

– Стас, приобщи, – сказал Руслан, протягивая молескин Матвиевскому.

Такмаза дернулся было и застыл, горестно повесив нос и тяжелые кисти, сразу набрякшие венами.

– Мы вернем, не беспокойтесь, Клим Маратович, – пообещал Руслан. – Проверим, разберемся и сразу вернем.

– Что проверите? – спросил Такмаза, оглянулся, убеждаясь, что тахта свободна, и тяжело сел.

– Да там по мелочи, – сказал Руслан неопределенно. – Кстати, вы с Чуфаровой давно знакомы?

– С кем?

– С Ириной Ринатовной, в «Главторгснабе» работает, в бухгалтерии.

Такмаза выпятил губы и помотал головой, показывая, что не знает такую.

Руслан нашел в своем телефоне фото Чуфаровой – не мертвой, а живой, из ее аккаунта «Вконтакте», – и показал Такмазе.

– Вот она. Знакомы же?

Такмаза нахмурился, вглядываясь, и отрезал:

– Нет.

– Вот ведь, – сказал Руслан, убирая телефон. – А откуда ваши отпечатки на ее одежде?

Такмаза недоверчиво заулыбался.

– Что смешного? – спросил Руслан резко.

– Ну какие отпечатки на одежде-то? – сказал Такмаза с неожиданной снисходительностью. – На ткани отпечатки не остаются ведь.

– А откуда вы знаете, что речь про ткань?

– А из чего еще одежда бывает-то? Из пластика?

Руслан неопределенно качнул головой и спросил:

– А Дарченко тоже не знаете?

– Поэта-то? – уточнил Такмаза и протянул с еще более неожиданной издевкой. – Ну кто ж его не знает, йе-йе.

– Прекрасно, – сказал Руслан и сделал пометку в телефоне – бессмысленную, честно говоря, чисто на нервы щенку капнуть.

Сработало. Щенок обеспокоенно спросил:

– А что с Дарченко… Случилось, в смысле, что-нибудь?

– А вы не знаете?

Такмаза еле заметно повел головой и замер, ожидая ответа.

Ну точно не он, подумал Руслан утомленно. Ладно, начальство кашу заварило, начальство пусть и разбирается.

– Стас, ты всё? – спросил он Матвиевского, дождался рапорта вполголоса и сказал: – Ладно, оформляй всё тут, и по коням. Клим Маратович, одевайтесь, пожалуйста, в управлении всё оформим.

– А в связи с чем… – начал Такмаза, сразу увял и спросил упавшим голосом: – Белье и там, не знаю, кружку брать?

– Возьмите, если хотите, но пока не надо, – сказал Руслан, стараясь не ухмыльнуться.

Клиент мечты, блин, подумал он.

Тусклый мужичок так и сидел, нахохлившись, на той же лавке. Он выпустил клуб дыма, как будто приветствуя выпадающую из подъезда группу. Реально же отстудит себе всё, болван, ни вейп не спасет, ни баба, даже если прямо сейчас подгребет, подумал Руслан мимоходом.

Громко, видать, подумал. Когда понятые попрощались с полицейскими и удалились, последний раз покосившись на фактурного даже в понуром демисезонном виде Такмазу, на лавке никого не было.

– Замок поменяли?

Это было первое, о чем спросил Паша.

Если бы он начал сомневаться в рассказе Ани, тем более успокаивать, типа мало ли что поблазнится с перепугу да сослепу, она бы его выгнала. Правда выгнала бы. Мало ли что не умеет и не пробовала никогда – надо же когда-нибудь научиться.

Если бы он принялся утешать и рассказывать аналогичные случаи из жизни друзей либо собственной жизни, наверняка придуманные, Аня просто замолчала бы, отвернувшись.

А Паша спросил про замок – и Аня поняла, что это единственный значимый сейчас вопрос, и страшно перепугалась.

Она, прикрыв свежезапластыренными пальцами рот, мотнула головой.

– Тут хозмаг, лавка, точнее, рядышком, я сейчас сбегаю, куплю, потом вместе с тобой поедем и поменяем. Отвертки у вас там есть?

Аня быстро пожала плечами и уныло пробормотала:

– Хозяйка ругаться будет.

– Хозяйка лучше бы замок ставила, который любой желающий не откроет, – отрезал Паша. – И не будет ругаться, в комплекте обычно четыре ключа идут, вы ей два отдадите. У вас дверь стальная или деревянная, совковая?

– Деревянная.

– Тогда всё понятно, – сказал Паша. – Значит, мог тупо методом подбора, если замок остался с тех времен. Мне менты говорили: чтобы открыть каждую квартиру в хрущевке или девятиэтажке, трех-четырех ключей хватает, даже отмычка не нужна.

Аня длинно выдохнула и всхлипнула с облегчением, которого Паша, конечно, не понял.

– Ну всё, всё, – сказал он грубовато, чуть двинул Анино плечо и тут же убрал руку. – Такой замок поставим, никакой медвежатник без динамита не откроет.

Аня не стала объяснять, что всё это время подозревала, что это Софья не заперла дверь, позволив гаду проникнуть в квартиру, забрать рукопись и получить доступ к беззащитной, к тому же спящей соседке. Подозрение было не очень логичным. В вопросах безопасности Софья не проявляла рассеянности. К тому же странно было предполагать, что гад оказался у двери ровно в тот момент, когда она осталась незапертой. Такое совпадение выглядело столь же маловероятным, как вариант, при котором гад сутками ждал удобного момента под дверью. Но другого объяснения не было. А теперь, спасибо Паше, появилось.

И теперь, спасибо Паше, можно тихо ненавидеть и презирать уже не Софью, а саму себя – за недостойные подозрения. Это проще, достойнее и привычнее.

И снова спасибо Паше – он решил отвлечь Аню от ужасных во всех смыслах размышлений, и выбрал самый надежный путь. Нет способа выдернуть человека из экзистенциального ступора быстрее, чем срочные рабочие или бытовые вопросы. Жизнь – боль, но каша сама себя не сварит и номер никто за тебя не соберет.

– Я что-то не вывожу, – уныло сказал Паша. – Вообще не понимаю ни докуда копать, где остановиться и сколько писать, ни сколько собрал.

– Ты про лонгрид? – не сразу поняла Аня. – А как же опыт, суперпрофи, всё вот это?

– Вот именно, – совсем уныло подтвердил Паша, хотя Анины слова подтверждению никак вроде не подлежали. – Опыт ни разу не помощник. Я в жизни так не писал.

– Размер имеет значение? – подсказала Аня, вспомнив надпись на обложке древней видеокассеты, которая зачем-то валялась в ящике комода под документами, хотя видеомагнитофона в доме не водилось – на Аниной памяти, по крайней мере.

– Типа того. И размер, и срочность, и это самое… глубина. Я всегда в номер писал, и это обязы адовейшие: не напишешь – в полосе дырка будет. Дырки быть не может, поэтому пишешь полюбасу, к шести вечера. Собрал фактуру и каменты – шик, заметка есть. Не собрал – тоже вариант, пишешь так, чтобы было понятно, что нифига не понятно, но это типа не по твоей вине, а из-за вот таких и таких мудаков пофамильно.

– А если просто нет информации? Или, не знаю, запретили писать. Или тогда такого не было еще?

– Ну прям. Всегда было. Но не системно, как сейчас. Тогда приходилось быстро-быстро другую тему искать. Но нам же только эта тема нужна, правильно?

Аня пожала плечами. Паша продолжил:

– Вот. А ее не вывезти без, как уж эти красивые слова-то: ресёрч, сбор фактуры в течение не дней даже, а недель. А у меня нет таких…

– Скиллов, – подсказала Аня. – Ладно недель. Тут же годы.

Она поежилась. Паша вздохнул и спросил:

– Ты вообще ничего не рассмотрела?

– Я курица слепая, – раздраженно сказала Аня. – Если линзы сниму – не отличу: ты тут сидишь, Наташа или…

Она резко замолчала. Паша сказал:

– И он это знал, получается.

Аня, глядя на него, тихо произнесла:

– Ну, он же очки спрятал, мог догадаться по стеклам.

– Или спрятал потому, что заранее знал: без них ты слепая.

Аня, вцепившись в пластыри, сказала по возможности спокойно:

– Неудивительно. Он дофига знал: адрес, что дверь откроет, что́ искать…

– Ты про это точно в переписке не упоминала?

– Адрес и где ключ брать? – осведомилась Аня.

– И про очки.

Аня набрала в грудь воздух, чтобы рявкнуть, выдохнула и тоскливо сказала:

– Нет. Точно. А. Про ключ к двери подъезда только, но в подъезд-то зайти – не суперквест.

– И ты думаешь, что это убийца? – спокойно спросил Паша.

Я этого не говорила, хотела возмущенно сообщить Аня, которая очень не любила, когда ей приписывали чужие мысли, искажали ее слова или просто пытались подловить. Но силы для фразы она не нашла, просто кивнула.

Паша мягко тронул ее раздирающие друг друга пальцы, дождался, пока она неохотно уберет ладони под коленки, и сказал:

– А я думаю, что он снова убивает.

Вот ты умеешь приободрить, попробовала сказать Аня, но воздуха не хватало ни для речи, ни для дыхания. Голова как будто стремительно запрокидывалась в серую бездну.

– Не очкуй, – строго сказал Паша. – Тебя он не тронул, хотя сто раз мог.

– Откуда ты… – с трудом пробормотала Аня, сразу сообразив, что Паша неправильно поймет и примется занудно объяснять очевидные доказательства того, что гад не собирался ее трогать. Но он понял правильно:

– Менты явно про новое убийство говорили – и там явно почерк похож. Они думают, имитатор.

Аня нахмурилась, размышляя.

– Может быть, конечно, – согласился Паша. – Как вспомогательная версия. А основная будет все-таки – что это один и тот же чувак. Убивал пятнадцать лет назад. Убил, по ходу, снова. Написал эту хрень. Украл ее у тебя. А до того общался с тобой.

Аня, не переставая хмуриться, перевернула склеенные листы, на которых рисовала план номера, и, встав коленями на кресло, принялась чертить и заполнять колонки в правом верхнем углу.

– Меняешь макет? – спросил Паша, наблюдая.

– Примерно, – сказала Аня, не отвлекаясь. – Так… Убивал, написал, теперь убил снова, вышел на меня. Слушай, он про меня дофига знает, да. Но ведь и мы про него дофига знаем. Пора понять, что именно, и как это пригодится.

– Для лонгрида? – уточнил Паша.

– И для него тоже.

– Секундочку, – сказал Руслан, дождался, пока Андрей переведет на него тяжелый взгляд, встал, на всякий случай дождался, пока Андрей встанет тоже, и вышел, на всё тот же всякий случай подождав в дверях, пока Андрей покинет кабинет.

Такмаза утомленно уставился в угол. Он явно не «демонстрировал» усталость от тупых вопросов и ситуации в целом, а искренне досадовал на то, что приходится тратить время на никому не нужный обмен малозначительными фразами.

Руслан прикрыл дверь и вполголоса предложил:

– Заканчиваем, а?

Андрей сунул руки в карманы и качнулся с пятки на носок.

– И не при делах он, и на подставу не похоже, – продолжил Руслан. – Там по всем пунктам алиби, по Дарченко точно не притянем – Такмаза в том боулинге весь вечер прыгал, неотлучно, и свидетелей полно, и камеры…

– Может, их не в шесть замочили, – упрямо сказал Андрей. – Мало ли что в блокноте написано. На заборе тоже написано, а там дрова.

Руслан вздохнул. Андрей тут же разозлился:

– Или сообщник. Сообщники даже: этот себе алиби обеспечивал, а подельники у Дарченок резвились.

Замечание было интересным, поскольку именно Андрей до вот этого момента активнее всех сомневался в версии, согласно которой супругов Дарченко убивали как минимум двое. Повод для выдвижения версии дал категорически разный способ убийств: Виктория Дарченко была задушена, ловко и бескровно, а Максима искололи и изрезали безумным и хаотичным образом. Впрочем, судя по тому, что соседи криков и даже шума не слышали, безумный хаос мог быть имитацией, нанесенной поверх нескольких умелых ударов, сразу лишивших довольно крупного и не дряхлого еще Дарченко возможности сопротивляться и даже подавать голос. Бахрамов указал на такую возможность особо – отметив, впрочем, что смертельными рассечения сухожилий и даже горла не были. Дарченко, скорее всего, оставался в сознании несколько очень болезненных минут.

– Поверил, значит? – спросил Руслан.

– Да хер бы там, – сказал Андрей и рванул на себя дверь.

Руслан поспешил за ним, но Андрей ничего лютого учинять не стал: просто уперся руками в стол, а глазами – в Такмазу, и спросил:

– А отпечаток?

– Без понятия, – ответил Такмаза раздраженно.

– А чего так? Не видел, за что хватаешься?

Такмаза закатил глаза, но тут же собрался, потому что Андрей с грохотом распахнул несгораемый шкаф, извлек оттуда сапожок в пакете для вещдоков и шлепнул его перед Такмазой. Такмаза уставился на пакет. Андрей продолжил:

– Темно было, потому не видел, так, получается?

Такмаза, жестом спросив разрешения, взял сапожок, хмурясь повертел его перед носом, помял в лапище, перехватывая, и вдруг небрежно швырнул в угол.

– Э, давай поаккуратнее, – воскликнул Руслан, в основном чтобы упредить резкие движения Андрея, который на нервах мог и наказать дерзкого подозреваемого.

Андрей обошелся без резких движений. А Такмаза обошелся плавными – он удивительно проворно скользнул со стула в угол и обратно. Руслан и Андрей дернуться даже не успели, а Такмаза уже снова вертел пакет с сапожком, скрививши лицо совершенно неуместной улыбочкой.

Эдак он и мимо нас прошмыгнул бы, кабы захотел, с запоздалым испугом понял Руслан. И уронил бы, кстати, будь желание, а мы и не поняли бы ничего.

– Точно, – сказал Такмаза и снова дернул рукой, уже не швыряя сапожок, а лишь обозначая движение. – Я на него на скейте наехал. Чуть морду не разбил. Он на дорожке валялся прямо – и под колесо, а там темно же.

– Где темно? – уточнил Андрей.

– Ну на дорожке за парком. Ее, значит, где-то там убили, а сапожок валялся.

– То есть исходим из того, что автор рукописи, тот чувак, который с тобой под именем Клима общался, и тот, который утром рукопись забрал, – это один и тот же? – спросил Паша.

– Не знаю, – сказала Аня, вздохнула и решительно согласилась: – Да. Один.

– И убивал пятнадцать лет назад тоже он? – уточнил Паша.

Аня принялась теребить пластыри. Паша вскочил, прошел по кабинетику, едва не обрушив стопку древних фотографий, которые Аня собиралась сортировать по вечерам, да так пока и не собралась, и сказал:

– Ладно, это потом прикинем. Давай пока с самого начала. Возраст, происхождение, особенности.

Аня, вцепившись в пальцы, пробормотала:

– Я не видела ничего, говорю же.

– Я помню, – сказал Паша терпеливо. – Поэтому и говорю: давай собирать не то, что ты видела, а то, что мы знаем, понимаем или можем понять.

– Ты этого не говоришь.

– Душнила, – пробормотал Паша. – Ну ладно, вот сейчас говорю.

Он закинул ногу на ногу, вытянул, едва не свалившись со стула, из кармана куртки пухлый блокнот, раскрыл его, возложив на колено, и высокопрофессионально черканул.

– Значит, возраст. От тридцати пяти минимум до… Семидесяти, например?

Аня подумала.

– Поуже рамки все-таки. Убийства когда начались, в две тысячи четвертом? Он был тогда молодым человеком, но не подростком. Скажем, от восемнадцати, это минимум, до, ну, тридцати, это самый максимум.

– Почему? Он же компактный такой, а мелкая собака до смерти щенок. У меня знакомые есть, в пятьдесят на двадцать выглядят, если не присматриваться.

Аня подумала еще.

– Текст, рукопись, в смысле, явно не юный автор писал, но и не очень зрелый человек. Графоманы все-таки довольно четко по возрасту различаются, я уже поняла. Детишки, если начитанные, очень закручивают фразы, ни слова в простоте, ни фразы без сравнения, и постоянно цитаты, цитаты. А если неначитанные, там наоборот, очень просто и брутально: он пошел и победил, она была красивая. Зрелый графоман как бы поучать начинает, без выпендрежа, но с таким, знаешь, усталым превосходством.

– А неначитанный если? – спросил Паша заинтригованно.

– А он как раз пытается красивостей нагнать, типа тех, что я цитировала. И вот этот…

Она помолчала, передернувшись и нахмурилась.

– Давай его «Козел» называть, например, – предложил Паша.

Аня, мотнув головой, продолжила:

– Вот этот Недостойский – он точно неначитанный, но подход как бы между совсем молодым и взрослым уже. Чуть сложнее, чем «она увидела, он пошел»; хотя примитивные куски у него самые крутые. Но кринж этот на пафосе: «Бессмысленная старческая немощь гнилой скорлупой выстилала смрадное нутро ее берлоги», каждое слово мимо кассы, – то и дело уже поднимается.

– Предположим. Но когда написано? Пока он здесь убивал, или в других местах, или когда на покой вышел?

– Не позже две тысячи восьмого, «Пламя» тогда закрыли, – сказала Аня. – Вот накануне, видимо, рукопись и пришла. Насколько я поняла, она была в неразобранной корреспонденции. Я первая ее прочитала, думаю.

– И последняя, – сказал Паша. – Книга для одного читателя. Ты чего?

– Ничего. Он так писал, когда Климом притворялся.

– Ясно. Ну вот. А если бы журнал не грохнули, уже тогда кто-то прочитал бы – и сразу понял бы, о чем речь. Тогда же все еще помнили убийства, явно. И нашли бы убийцу.

– Получается, он этого и хотел, – сказала Аня. – Чтобы его нашли.

– Частая штука, – согласился Паша. – Прямо по классике. Насколько я помню, многие серийники прям изнемогают на тему «Возьмите меня, пока я чего страшнее не натворил».

– Куда страшнее-то.

Преферанс по пятницам хорош, но бридж не хуже. Особенно если не опаздывать.

Гера почти опаздывал, поэтому вызов Лехи принял с неудовольствием:

– Бегу, бегу, подхожу уже.

– Погодь пока, – сказал Леха. – У тебя кэш есть?

– Нафига? – удивился Гера.

– Да Зураб, клоун, сегодня закрыт официально. Обещал, что шашлик-машлик и остальное нам сделает, но, сказал, забрать от него не получится. Сказал, сам завезет, но отдаст за наличные.

– Сколько там?

– Тыщи три-четыре.

Гера ругнулся, на ходу неловко извлек бумажник, заглянул и ругнулся еще раз.

– У меня пусто, вообще.

Технически это было враньем, но на самом деле нет. К стенке бумажника сиротливо льнула двухтысячная купюра, неразменная. Евдокия, когда «Владивосток-2000» только превратился из песни в банкноту, положила первую попавшую в руки бумажку нового образца мужу в бумажник и настрого велела не тратить, а хранить, чтобы деньги притягивала. Бумажка, надо отдать ей должное, справлялась неплохо. Так что тратить ее, а тем более пересказывать семейные суеверия даже ближайшим дружбанам Гера не собирался.

– У нас на три рыла штука наскреблась, – сказал Леха. – Выдерни денег по пути по-братски.

– Да где я их выдерну, – сварливо ответил Гера. – Я уже на подходах, на Фурманова, тут нихера ни одного банкомата. Вы раньше не могли?..

– О, на Фурманова? «Корзинку» прошел уже? Там прямо в здании банкомат, сбоку.

– Мне сберовский нужен, – брюзгливо сказал Гера, неохотно направляясь к вывеске с корзиной, забитой светящейся снедью.

– Там сберовский как раз, только не в самом магазине, а за углом, прямо в стену вмурован.

– Блин, двадцать первый век, космические корабли бороздят просторы океанов, у пенсионеров чипы во лбу, криптой уже за садики расплачиваются, – а мы за угол бегаем, бляха, за кэшем, как за пивом.

– Ца-ца. Бурчи-бурчи, только не тормози сильно, парнишка от Зураба минут через двадцать уже привезет всё.

– Ну не задерживай тогда, – сказал Гера, нажал отбой и убрал телефон.

За углом магазина была мрачная тропинка, самую малость подсвеченная именно что экраном банкомата. Он вправду был вмурован в боковую стену и для полной интимности красиво затенен кустами соседского скверика, радостно откликался на прикосновения и выдвигал самые разнообразные финансовые предложения, вот только наличностью выручить не мог: то ли не заряжали его, то ли недавно опустошили почти досуха. Гера, хмыкнув, довершил разорение, выдернув из банкомата пятисотку и четыре сотенных – последнее, чем располагал дебильный ящик, – и задумчиво двинул обратно. На втором шаге он решил синенький НЗ не тратить, а спросить у продавщицы или охранника «Корзинки», где тут еще банкоматы, а не найдутся, так пускай Зураб сам выбирает, оставаться без денег или принять перевод на телефон. На третьем шаге Гера остановился и спросил:

– Чего хотел?

– Простите, мне полтинника в кассе не хватило, – сказал нараспев силуэт, неподвижно поджидавший Геру на углу. – Не одолжите? Я завтра же верну.

Силуэт был некрупным. Ханыга мелкий, но наглый. Бывает.

– Свободен, – сказал Гера, неторопливо убирая банкноты в бумажник, а бумажник во внутренний карман.

Он вжикнул молнией и двинулся на ханыгу, не сомневаясь, что тот уступит дорогу. По-другому быть не могло: ханыга хоть и держался с неуместной уверенностью, но улыбочку тянул просительно, да и весь был невзрачен, тщедушен и тих. Даже если за его спиной таилась пара амбалов, а просьба была прелюдией к вечному «Дяденька, купи кирпич», поводов для опасений Гера не видел, спасибо бурной молодости и трижды-в-недельным пыхтениям в спортзале, которые, собственно, и позволяли время от времени садиться за бриджик под хмельное с жирным – и не бояться незнакомцев общим весом менее трех центнеров. Сам Гера весил меньше полутора, но совсем немногим меньше.

Ханыга не отступил, но сделал шаг в сторону, улыбнувшись еще просительнее, и полез в карман, досадливо бормоча.

Ищи-ищи, подумал Гера снисходительно, в сменных куртках частенько сотки заваливаются, но не посреди сезона же. Он уже миновал ханыгу, когда тот, подпрыгнув, царапнул его под челюстью и тут же звучно, но несильно стукнул под мышку. И отпрыгнул, так же виновато улыбаясь.

Ты охуел, хотел сказать Гера, но воздух вышел не словами, а болью ниже подбородка, холодной и сразу жаркой, как дуновение в парной, и понять, что за боль, или просто зажать ее не удалось, потому что совсем пронзительная невыносимая резь толкнулась в животе и почему-то в коленях. Тогда он попробовал без слов врезать ханыге, чтобы не царапался и не бил, как баба, но не смог даже повернуться, потому что, оказывается, стоял на коленях, чистыми джинсами на грязном льдистом асфальте.

Да что такое, подумал Гера с досадой, и напрягся, чтобы рявкнуть, чтобы встать, чтобы вскочить и послать крюк с разворота, – но лишь сильно шлепнулся спиной и задом на твердую и корявую от наледи, но довольно удобную, оказывается, дорожку, и поехал по ней сперва к банкомату, потом куда-то в сторону, бессильно поводя руками и пытаясь разобрать, что за темный круг висит перед ним, всё так же виновато улыбаясь, и зачем кто-то без спросу вжикает молнией на его куртке.

Помочь хочет, понял Гера наконец. Похоже, инфаркт у меня, и вот кто-то спасает. Вот и хорошо.

Гера облегченно расслабился и закрыл глаза, чтобы не мешать тем, кто знает свое дело. И больше не мешал.

Майя некоторое время зачарованно наблюдала за щуплой спиной в простецкой куртке, которая перемещалась вдоль стеллажа, как активный элемент древней видеоигры, дергано и непрерывно, время от времени по неявной логике выхватывая из ряда бутылку и без особого пиетета ставя ее в тележку. Покупатель не был похож ни на жильца соседнего дома, из которых состояло большинство клиентов «Корзинки», ни на гастарбайтера, выставляющего поляну для рабочего сабантуя, но и на алкаша либо воришку он походил не очень.

Майя оглянулась на охранника Мурата, скучавшего на выходе, и собралась было маякнуть ему, чтобы глядел повнимательнее, – но тут покупатель развернул коляску и двинул ее к кассе. Майя срочно приняла деловой вид. На полпути покупатель так же резко сменил направление, подъехал к стойке с цветами, выдернул из ряда массивный горшок с кустом декоративной розы и так же бесцеремонно обрушил его в тележку. А, подумала Майя. Первое свидание немолодого человека. Она сразу расслабилась и потеряла интерес к клиенту. Денег-то тебе хватит, болезный?

Покупатель, похоже, сам проникся тем же сомнением, на миг вернулся к стеллажу, и поставил пару бутылок из тележки на законные, насколько разглядела Майя, места, и лишь потом подъехал к кассе.

Бутылки и странноватый набор закуси – будто пробники для пресыщенного гурмана, готового откусить от чего угодно кислого, сладкого, горького, мясного, веганского, дорогого и дешевого, но не больше одного раза, – он выгрузил на ленту в том же ураганном темпе, но ничего не уронил и даже ничем не брякнул. Майя попробовала усмирить его сперва суровым, потом холодным взглядом, натолкнулась на руки в новеньких строительных перчатках, на маску под козырьком и принялась пробивать покупки, вспоминая, что́ такой наряд напоминает. Вспомнила. Книжку про человека-невидимку. Только черных очков не хватает.

Покупатель остался на месте разгрузки, даже не пытаясь встречать и тем более паковать миновавшие сканер бутылки и упаковки. Во колбасит мужичка, подумала Майя снисходительно, пикнула горшком и аккуратно установила его к остальным бутылкам и закуси.

– Всё? – спросила она и в ответ на кивок козырька показала глазами на стеллажик с презервативами.

Покупатель кивнул, будто не понял, и протянул сложенные гармошкой купюры, не дожидаясь, пока Майя скажет «две восемьсот девяносто восемь».

В сторону табло кассы, на котором высветилась та же сумма, он точно не смотрел. Тем не менее, влажные отчего-то купюры в сумме составили ровно две девятьсот.

Во дает, подумала Майя и спросила:

– Пакет нужен?

Козырек поклонился груде покупок, вернулся на азимут кассы и кивнул.

– Пять рублей, – сказала Майя и щелкнула по выводу чека.

Покупатель медленно сунул руку в карман и застыл, поводя козырьком то к ней, то к совсем заскучавшему Мурату.

В тени козырька блеснули глаза. Значит, были они. Не совсем невидимка, получается.

– Пять рублей, – повторила Майя. – Три рубля найдете?

– Я сейчас, – шепнул покупатель, не вынимая руки из кармана, и развернулся, чтобы идти к выходу.

Не в машину ведь явно, домой поскачет, поняла Майя с досадой.

– Не надо, – сказала она, протягивая пакет-маечку. – Комплимент от шефа. Три рубля потом как-нибудь занесете.

С восьми лет, когда умер отец, слово «семья» значило: «Наташ, я сегодня во вторую, деньги на холодильнике, купи там всё, приготовь, Андрейку накорми и уложи».

Это было привычно и нормально, Наташа не жаловалась. Другой режим: «Это мама-папа, это дети, и я как раз ребенок» – она вспоминала с трудом. И почти не тосковала о жизни ребенка, который ни за что не отвечает, которого все балуют и которому все всё прощают. Она спокойно ждала, пока дорастет до полноценного исполнения другой роли, родительской, изнуряющую часть которой Наташа исполняла ежедневно и изучила слишком хорошо, а про счастливую не знала ничего – кроме того, что эта часть быть должна. Есть корешки – должны быть и вершки, и наоборот, непременно. Не зря же всем детям эту сказку читают.

В чем состоит счастливая сторона родительства, Наташа в детстве представляла себе смутно, но, глядя на вечно хлопочущую мать и ее подружек, подозревала, что не столько в капризных, непослушных и вечно простывающих чадах, сколько в супружестве. В любви, в доверии, в твердом теплом плече рядом, в том малопонятном и манящем, что называли полуматным словом «секс». В создании собственного отдельного от всех теплого счастливого мира, удобство, благоустроенность и даже населенность которого зависят только от тебя.

Наташа не была уверена, что таким был мир мамы и папы – вряд ли, конечно, ведь в теплом счастливом мире взаимной заботы и внимания мама, всю жизнь проработавшая медсестрой, должна была заметить признаки отцовского рака гораздо раньше. Зато Наташа была уверена, что ее взрослый мир будет таким. В конце концов, трудную часть она давно освоила, неужто не справится с приятной?

Не справилась.

Какое-то время она обвиняла в этом раннюю смерть отца, какое-то – страшную смерть мамы, дольше всего – смерть неродившегося ребенка, которая зачем-то разбила ее первые настоящие отношения, первые и единственные, как она теперь понимала, абсолютные, а не относительные.

Тогда-то Наташа восприняла это с облегчением. Тогда-то ей было не до того. Не до абсолюта, не до отношений, не до ребенка и даже не до котенка. Всё после, после… А после не бывает. Ничего.

Вернее, только оно и бывает. Говорят же – ничего не остается? Так вот, глупость это, выверт помятого веками языка. Ничего только и остается. Пустое место. То есть не святое.

Наташа долго выдирала из недружелюбного мира это место, и в фигуральном смысле, и в буквальном: место, кресло, кабинетик свой, усевшись в которые, только и можно жить по-человечески в остальных направлениях. Заявить о себе, встать на ноги, получить нормальную должность – и уже потом закрыть тылы.

С ребенком, наверное, всё было бы иначе. Сложнее, зато всегда в спину и в глаза тыкали бы долг, необходимость, основной инстинкт, всегда чугунной гирей висел бы над башкой главный смысл, заставляющий вскакивать по утрам и укладываться вечерами, иногда, наоборот, не спать ночами и убиваться сутки напролет, или просто вставать и идти дальше. Но ребенка не было. И семьи не было. И смысла не было. Поэтому приходилось придумывать его самой. Иногда получалось.

«Иногда» – это неплохо. И это сильно чаще, чем у большинства сограждан, собратьев и сосестер.

Место под яростным солнцем и под прочной крышей, свое, теплое и, прости господи, мягкое, было не очень амбициозной и вполне достижимой целью. Наташа раз за разом готовилась поразить ее в самое яблочко – но в последний миг цель, подпрыгнув, отодвигалась, чуть-чуть, на дистанцию пары действий – и приходилось начинать почти что сначала. В «Вечерке» Наташа за пару лет доросла от стажера до и.о. начальника отдела новостей, но тут ее сманили в рекламное агентство на куда бо́льшие деньги при меньшей нагрузке. В агентстве Наташа быстро выбилась в звёзды копирайта, обзавелась записной книжкой, обеспечивавшей конторе половину самых жирных клиентов, и почти стала замдиректора, но тут началось поглощение «Вечерки», отложившее кадровые решения до завершения процесса. Специально для Наташи придумали должность редакционного директора – но тут убили маму. Должность так никто и не занял. Никто кроме Наташи не потянул бы. Наташа же пару месяцев не работала совсем – не могла, ничего не могла, а затем устроилась в аппарат заксобрания и полтора года беззвучно командовала стенографистками и машинистками.

«Вечерка» за это время погрязла в долгах и сменила хозяина на клоуна, который считал себя оппозиционером, но был просто болваном. Наташа, немного придя в себя, согласилась перейти в пресс-службу заксобрания и доросла до замруководителя ну вот совершенно против воли. Там ее и заметил Баженов, юный политтехнолог, столь ловко поучаствовавший в паре кампаний, что его самого взяли в депутаты, а заодно поручили разобраться с областными СМИ. Он сманивал Наташу усердно и настойчиво, уломал только тем, что посулил руководящее кресло в издательском холдинге, который соберет с ее помощью, и не обманул: поставил исполнительным директором – ровно за месяц до закрытия «Вечерки», которая до того объявлялась смыслообразующим центром холдинга.

Наташа психанула, написала заявление, но Баженов уболтал ее совершенно анестетическим манером, а попутно развел, как девочку, бессовестным «А через полгода будешь заниматься чем сама захочешь, правда-правда, вот придумай что угодно при типографии: этикетки печатать, альманах стихов, авторские толстовки с принтами – всё исполню».

И ведь исполнил, пусть и не через полгода, а через пару лет. Ну как исполнил – почти. В любом случае Наташа запросила литературный журнал – сама не зная почему. Так сказалось. Вспомнила, наверное, как в детстве, усыпив Андрейку, в ночи читала в «Пламени» чернушный послеперестроечный детектив про валютных проституток и золото партии, вот и брякнула.

Название и автора она, конечно, не помнила, и настрого запретила себе искать тот детектив в подшивках. Нельзя вытаскивать сокровища детской памяти на свет: пожухнут и сгниют сразу. Вместе с кусочком памяти.

В любом случае, и до объявления о реанимации журнала дел было невпроворот. Вот тогда Наташа и запила. Потому что хотела и могла себе позволить. В универе могла, но не хотела, после маминого убийства хотела, но не могла, рвало от запаха даже, в заксобрании не могла и не хотела, вообще ничего, а тут как будто дверцу откинули.

Точнее, окошко. Кухонное окно, за которым неспешно и очень спокойно брела прочь черная узкоплечая фигура – под плеск небрежно заполненной ванны.

И это было совершенно невыносимо.

И тогда Наташа бросалась на первого, кто подвернулся, и это помогало выдавить из головы черную фигуру и воду, а потом отбросить их на время вместе с использованным мужиком. А уже после этого – ну или если этого не случалось – Наташа принималась пить. Некоторые отброшенные недоумевали, остальные радовались, но Наташу это не заботило. Схема работала – это главное.

Она пробовала и пить сразу, без предварительного мужика, но последствия оказывались тяжелее и длительнее: черная муть внутри не сцеживалась в постели, а растворялась в каждой клетке, отравляя и выжигая всё до полной невозможности жить дальше.

Пару раз Наташа думала просто уснуть и не проснуться, и разок даже дошла до предпоследнего шага, но вырубилась. А пришла в себя так, что даже тело отказывалось вспоминать об этом: начинало трястись, болезненно сокращая мышцы на самых неожиданных участках и покрываясь липким потом, пока дыхание пресекалось остро и больно.

Значит, необходимо было просыпаться. И необходимо было начинать с мужика.

С возрастом становилось всё сложнее. Сами по себе мужики почти уже не подворачивались. С этим противно мириться, но можно бороться – старательно подготовленными действиями. Но теперь и они перестали срабатывать. Для Наташи, привыкшей, что она сама выбирает, с кем встречаться и когда расставаться, это стало ударом, жестким и обидным.

Наташа твердо решила не обращать более внимания на красавчиков, качков и самоуверенных мудаков – последняя особенность вполне корректно диагностировалась по фото, – не назначать первую встречу в кафе и не давать кавалеру шанса уклониться от барышни. И заодно не готовиться к свиданию как к штурму Зимнего. Даже в парикмахерскую решила накануне не бегать. Им не это надо, а мне так тем более. Уложенную меня любой полюбит, ты полюби без укладки, а лучше уложи по любви.

Теперь она назначала встречу у Трех китов – на месте давно разобранного фонтана, в котором сроду не водилось ни китов, ни котов, а какие-то абстрактные змеи с руками, но сарасовские старожилы почему-то называли площадь за сквером Первого мая именно так.

Точка оказалась очень удачной – площадь была небольшой и просматривалась со всех сторон, при этом наблюдатель оставался незамеченным.

Вчера Наташа благодаря этому ловко увернулась от Ильи. На снимке он был самое то: милый пухляш с губками бутоном посередь русой бородки. Но в жизни Илья оказался совсем не Муромцем. Пусть рослым, но таким жирным, что задыхался даже от коротких переходов по площади, к тому же одет был в стилистике «Мама велела не простужаться».

Наташа полюбовалась им издали, заблокировала тут же, на месте, и отправилась домой, посмеиваясь чему-то.

С Митей были все основания поступить аналогично, хотя он выглядел полной противоположностью Илье: масти темной, компактный, худощавый, и одет малость по-пролетарски, зато прагматично. В принципе, одного имени хватало – Митя, вы подумайте. «А она меня… Митюнюшка. А я ее… Санюшка», тьфу. Но был Митя одновременно трогательный и очень цельный: явился к фонтану в маске, но сразу ее снял и лицо держал таким, как на фото, будто хотел, но стеснялся улыбнуться. И по сторонам он не зыркал, а как уставился в сторону Борисовской, откуда Наташа и вправду подошла бы, кабы не затаилась заранее возле закрытого цветочного киоска, так и замер, лишь изредка помаргивая.

В руке он держал здоровенный пакет, не ставя его наземь. Это тоже понравилось Наташе. А главное – левой рукой Митя прижимал к туловищу что-то объемное, спрятанное под длинную куртку. Надеюсь, не обрез, мрачно подумала Наташа, потому что на букет прихованная секретка совсем не походила – была явно крупнее и тяжелее. Такую непросто, наверное, на весу держать.

Что ж ты за тютя такой, подумала Наташа с сочувственной досадой и поняла, что готова.

Она неторопливо зашагала к останкам фонтана, прислушиваясь к себе, чтобы отвалить при тишайшей нотке сомнения и нежелания, а заодно понять, что́ же ее так тянет к этому Мите и заставляет вглядываться в него и высматривать в нем что-то как будто страшно знакомое и наглухо забытое. Поэтому, наверное, Наташа не успела поздороваться первой, как собиралась.

Митя повернулся к ней и расплылся в искренней и очень красивой улыбке.

– Здравствуйте, Наташа, – сказал он нараспев.

Повторный обход соседей Дарченко ничего не дал. Посторонних не заметили, шумов и криков не слышали, да мы, молодой человек, ничего давно не слышим, у нас тут стройка под окнами, вы бы лучше ею занялись, незаконная же явно, грохочут допоздна.

Зато удалось поговорить с жильцами двух квартир, которых Матвиевский в прошлый раз не застал. Крепкая чета в спортивных костюмах из двушки этажом ниже тоже ничего не видела и не слышала, хотя домой вернулась ближе к восьми – то есть примерно когда убийца покидал квартиру Дарченко. Толстая девица с лестничной площадки Дарченко сказала, что вообще в тот вечер была в гостях до полуночи, и захлопнула дверь. Тоже результат, кто спорит. По крайней мере, можно больше на свидетелей не надеяться и не отвлекаться.

Руслан еще раз осмотрел окрестности в поисках неучтенных камер, да так и не обнаружил ничего, кроме поставленной управляющей компанией на въезде во двор, давно проверенной и ничего интересного в кадр не поймавшей.

Заново общаться с родней и знакомыми Дарченок категорически не хотелось: дочь виделась с родителями дважды в год и совершенно ничего сказать о них не могла. Знакомые относились к престарелой творческой интеллигенции, поэтому говорили охотно, бесконечно и зря.

К родне Чуфаровой ехать на ночь глядя и без предупреждения не стоило.

Домой Руслана тоже не тянуло: затраханного службой или, как сказала бы мама, умирающего лебедя он изображал по привычке, на всякий пожарный. Ему даже на восьмой год службы страшно нравилась оперативно-разыскная работа. Больше всего нравился последний этап, когда след взят и можно притапливать, не отрывая взгляда от преступника, который пытается укрыться или удрать. Но и предварительные поиски, сложение логики, индукции и чистого озарения нравились не меньше.

В жизни мало чудес, а это ведь настоящее чудо: тыкаешься, тыкаешься в глухие корявые стены, просвета нет, пальцы сбиты, вся морда в грязи и царапинах, и вдруг ногтем влез в щелочку – а там дверь, а за дверью дорожка, иногда прямая и ярко освещенная, иногда кривая и в буреломе, но всё равно в конце ее – отгадка, и дальше – финишная прямая и преступник вместо ленточки, можно притапливать.

Получив от Андрея ЦУ по поводу древних дел, Руслан ответил злобным стикером, но сам, конечно, обрадовался. Тем более, что один из адресов был рядышком, в паре кварталов. Можно зайти прямо сейчас, не опасаясь воплей «Менты охренели, средь ночи врываются»: девятый час всего-то.

Мишаков Глеб Сергеевич был осужден в девятом году за разбой: вламывался в квартиры, как правило, к пожилым старикам и старушкам. Инкриминировались ему семь эпизодов, он признал себя виновным в трех, без отягчающих – групповой характер и угрозы ножом или пистолетом доказать так и не удалось. На памяти Руслана за такое давали до пяти-шести лет, даже с учетом незаконного проникновения и прочих совокупностей. Мишакову дали десять и отсидел он их полностью, не дождавшись или не воспользовавшись ни УДО, ни помилованиями и амнистией к юбилею Победы.

Дверь Мишаков открыл сам, сразу, и кто таков Руслан, понял сразу. Впрочем, и Руслан, встреть Мишакова на улице, опознал бы в нем сидельца немедленно. Мишаков был в футболке и длинных спортивных трусах, отличался некоторой полноватостью и аккуратной стрижкой, и вообще выглядел как среднестатический крепкий домохозяин, а Руслан узнал бы. Работа такая.

Мишаков поскреб грудь и тоскливо спросил:

– Ну?

– Здравствуйте, – сказал Руслан, показывая удостоверение. – Капитан Баюков, уголовный розыск. Пару вопросов позволите?

Мишаков, поморщившись, уточнил:

– Повестка или там ордер есть?

Какой тебе ордер, чуть не сказал Руслан, но решил быть миролюбивым, пока возможно:

– Да я поговорить просто, реально пара вопросов. Могу даже не заходить, если хотите.

– Не ебаться как хочу, – пробормотал Мишаков.

– Глеб, кто там? – спросила женщина из глубины квартиры.

– Знакомый, – сказал Мишаков, снял с вешалки куртку и вышел к Руслану, чуть громче сказав через плечо: – Тань, я покурю с ним, недолго.

Дверь закрылась, прихлопнув женское ворчание: «Всё курить ему, каждые пять…».

Они поднялись к окошку, Мишаков закурил и снова спросил:

– Ну?

Узнав, что Руслана интересуют одиннадцатое и двадцать первое ноября, Мишаков сразу расслабился, повеселел и, зажав сигарету в зубах, извлек из кармана древних поддельных «адидасов» телефон. Он молча открыл фотогалерею, мотнул ее чуть вниз и принялся показывать снимки, на которых то он, то приятная женщина, то оба разом позировали на фоне Зимнего дворца, Петропавловской крепости и фонтанов Петергофа.

– В Питер ездили. Десятого улетели, в ночь на двадцать второе вернулись, за такси полторы штуки высадил, охренели паразиты. Ну, мне для своей женщины не жалко. Хорошо скатались. Теперь на Байкал хотим, раз границы закрыты, но там ценник, конечно… Вот даты снимков, видишь?

Руслан вздохнул, кивнул, уточнив на всякий случай:

– «Победой»?

– Ага, – сказал Мишаков гордо. – Мы же без багажа. Нормально там, кстати, зря ругают. И на акцию попали, всего-то семь штук с носа в оба конца.

– Молодцы, – сказал Руслан и затянулся, выжидая.

Мишаков, естественно, не выдержал:

– А к чему меня подтянуть хотел?

– А ты не слышал?

Мишаков, выпустив дым в пол, улыбнулся.

– Начальник, я не при делах давно. Хватит.

– И не слышал? – повторил Руслан.

– У важного кого хату обнесли? – пожав плечом, небрежно предположил Мишаков.

– Вообще ничего не слышал?

– Смотри, я короче, в пол-седьмого вскакиваю, быстро хаваю и бегу на вахтовку. С восьми корячусь с палетами этими, мы из опилок такие делаем, знаешь, для котлов, брусок на двадцать кило, и их надо плотненько так друг к другу подтыкать, чтобы щелей не осталось, а то не десять в ряд, а девять будет – и тогда всей бригаде штраф на ползарплаты, и на каждый ряд у нас полторы минуты, так что к вечеру ни ног, ни спины уже не чувствуешь. И так до шести с перерывом на обед. И слышу я там только пресс и роликовую подачу, вот так: «ж-ж, бам-ц, ш-ш, ж-ж, бам-ц», так что уже через полчаса ни их, ни вообще ничего слышать не хочу.

– Сочувствую, – сказал Руслан. – Я убийства расследую. Женщину задушили, потом семью пожилую – старушку задушили, а старика порезали всего.

– Бля-я… – протянул Мишаков, и вдавил окурок в кучку таких же, переполнивших жестяную баночку из-под оливок. – Я ножа в руки сроду не брал, сколько можно.

– Конечно, – согласился Руслан.

– Что «конечно»? На меня вообще всю эту повесить хотели, хотя где я, а где…

– А где ты?

– А здесь я. Я что сделал, с того не съезжаю. Виноват, признал, искупил, погашения жду, на работу вон даже взяли. А эти ваши мне всё морозовское нарисовать пытались: и старушек, и квартиры все эти, и самого Морозова на меня повесили бы, кабы я в это время уже в предзаке не чалился, и кабы сами не сообразили, что он сам за бугор тапки сделал.

– Это какого Морозова? – небрежно спросил Руслан, делая вид, будто проверяет записи в телефоне.

Мишаков снова заулыбался:

– Какого-какого. У вас типа много Морозовых…

Он замолчал, глядя в темное окно за плечом Руслана. Руслан оглянулся и успел увидеть, как за угол соседнего дома проплыла женщина в светлом пальто, полноватая, чем-то очень довольная и вроде как смутно знакомая.

Мишаков спросил:

– Всё, могу идти?

– Узнал, что ли? – спросил Руслан, кивая на окно.

Мишаков показал лицом недоумение. Руслан, сам не зная, зачем, но понимая, что не просто так Мишаков устроил такую пантомиму, уточнил:

– Видел где или знакомая просто?

– А, не, – сказал Мишаков вроде как с облегчением. – Не видел. Задумался просто.

Он выдержал пристальный взгляд Руслана, улыбнулся и предупредил:

– Пойду я, холодно.

– Да, спасибо, – сказал Руслан. – Никуда не уезжаете в ближайшее время, на Байкал там?

Мишаков зашаркал по лестнице, говоря на ходу:

– На Байкал сперва заработать надо, мне деньги не так легко достаются.

– Телефончик дашь свой?

– У оператора узнаешь, – отрезал Мишаков и хлопнул дверью.

Руслан сорвался с места и, шипя от боли в колене, поскакал через ступеньки.

Он добежал до угла, который просматривался из окна, промчал пару кварталов дальше по тротуару и немного попетлял вокруг.

Женщины в светлом пальто не было. И того, кто, возможно, сопровождал ее и так заинтересовал Мишакова, естественно, тоже.

Руслан посмотрел на часы, цыкнул зубом и пошел домой.

Тоболькову, виденную только на фото, он в замеченной из окна счастливой женщине так и не узнал.

– К тебе или ко мне? – спросила Наташа.

Небрежно спросила и сквозь пулеметный грохот сердца. Мужиков к себе она сроду не таскала, а на мужские приглашения отзывалась только после второго свидания. Но изменять принципам – так всем сразу. И куда тянуть-то, у Мити вон пакетище какой плюс сюрприз под полой, с ними особо не потаскаешься. Ползарплаты на яства высадил, небось, – явно ведь не шибко состоятельный, даже перчатки не нормальные, а строительные, хоть и свеженькие совсем.

Митя поморгал и, как и надеялась Наташа, решительно предложил:

– Можно ко мне.

Наташа кивнула и подождала. Митя не продолжил и не принялся мяться, подбирая слова. Значит, жены или там мамы нет – по крайней мере, в активном режиме.

– Вот и хорошо, – одобрила Наташа. – Далеко?

– На Урицкого, – виновато сообщил Митя и добавил со всей решительностью: – На такси недолго.

Особенно сейчас, в самый час пик, подумала Наташа. Ладно, значит, судьба.

– Наши люди в булочную и так далее, – сообщила она. – Давай ко мне, тут пять минут. И без всякого такси, пехом.

Идти было не пять минут, конечно, но не больше пятнадцати. Митя не терял обаяния даже на ходу: пытался не обгонять и не отставать, поглядывал, помалкивал и застенчиво улыбался. Наташа тоже помалкивала, вопреки обычной болтливости, особенно безостановочной в минуты волнения. В начале похода она, указав на спрятанный под курткой Мити нарост, едва не брякнула: «Это цветок или ты так рад меня видеть?», но решила не смущать мужичка. Митя и без того выглядел смущенным по самое не могу, да пока и не заслужил вроде ни насмешек, ни даже невинных шуточек. А от жеста он увернулся с улыбкой, но решительно, показав, что ничто не заставит его разделить груз со спутницей.

Поначалу-то все они джентльмены, напомнила себе Наташа, но всё равно ей было приятно. И совсем не стыдно, что вот она ведет домой мужика, которого видит впервые в жизни, не блестящего и не состоятельного, ведет для использования в самых предосудительных с точки зрения общественной морали целях, использования интенсивного, но, скорее всего, разового, так ругайте же меня, позорьте и трезвоньте – ан некому. Пусты были лавочки во дворе, у подъезда, и сам подъезд был пуст. Вот и славно.

Нарост вправду оказался цветком – кустиком декоративной розы в небольшом горшке. Митя вручил его Наташе в прихожей, едва вошел: аккуратно поставил дробно стукнувший пакет на пол, расстегнул куртку и протянул, сияя, горшок – как ребенок протягивает матери поделку, которую смастерил в детсаду. Как не долбанул его только по пути, и как грудь себе всю не расцарапал, колючий же куст, подумала Наташа, бросив снимать пальто – иначе этот балбес так и стоял бы с горшком в вытянутых руках. Горюшко ты инфантильное. Если расцарапал – мне, как честной девушке, придется спину ему симметрично, так сказать, подумала Наташа мельком, и сказала:

– Красота. У тебя свой стиль, я смотрю. Не топчись здесь, проходи сразу на кухню.

Она поставила неожиданно тяжелый, керамический, а не разовый пластмассовый, горшок рядом с пакетом, скинула пальто и повесила его на плечики в гардеробе, не дожидаясь помощи кавалера – понятно уж, что манерам тот не обучен, – отнесла розу в комнату и пристроила горшок на давно бездельничавшую узкую тумбу в углу за дверью. Потом в интернете посмотрим, что там с ними делать положено – может, и не помрет сразу, как помирали до сих пор все известные Наташе цветы, купленные вместе с горшком. Жалко будет: куст был реденьким, но уже усаженным несколькими тугими бутончиками, прижмурившими багряное нутро.

Митя ждал на кухне, как велено. Пакет он занести догадался, а разобрать его – нет. Просто поставил на стол и нерешительно сиял рядом старшим братиком принесенного розового куста. Даже одет был сопоставимо: под курткой, которую он догадался, слава богу, снять, у него оказалось плотное худи интересного цвета, серо-коричневого. Надо будет марку уточнить, Андрейке такую подарю, подумала Наташа мельком, и тут же отвлеклась на беглые размышления о том, нормально ли это – приходить на первое свидание не в костюме, а в толстовке и джинсиках, не говоря уж о строительных перчатках, которые Митя снял, похоже, только сейчас, судя по тому, что они торчали из кармана джинсов, – или все-таки неуважение. Решила считать нормальным: хорошие же вещи, всё приличнее ботинок будто из магазина спецодежды.

Митя явно приоделся – по его меркам, по крайней мере, и уж точно побрился и помылся. По́том от него не пахло, от него вообще практически ничем не пахло, в отличие, боимся, от некоторых тут еще. До сорока пяти главное проклятие полноты – не мужское пренебрежение, не проблемы с гардеробом и даже не убитые к вечеру колени и лодыжки, а повышенная потливость. Не у всех, говорят, а после сорока пяти уже плевать, ну да не будем на этом зацикливаться.

– Разгрузить-то, – начала было Наташа, но оборвала себя: – Ладно, я сама. Иди пока стол расставляй, потом бутылками займешься.

Проще было сесть на кухне, но так получался совсем походно-полевой вариант: перекусили и завалились. Надо сохранить немножко уважения к традициям, процедуре и самой себе.

Митя кивнул и пошел в комнату, неловко разминувшись с Наташей: замер, как школьник, и скользнул мимо, нарочито приподняв руки, типа не трогаю – не трогаю.

«Это он так и дальше в “не трогаю” играть намерен?», с интересом подумала Наташа, глядя ему вслед и соображая, что́ такое неприятное мелькнуло сейчас в памяти. Не вспомнила – и решила, что следом за бутылками надо бы запрячь дорогого гостя диван разложить, и пировать прямо на краешке ложа – как-то на это среагирует? Тем более, что там правда мужская рука нужна: пружину справа клинило, так что раскрывался диван с трудом. Но не расправляла его Наташа последний год не из-за этого. Просто не хотелось. Простыни-то не всегда хотелось убирать – ладно хоть сегодня не поленилась, в видах возможного свидания. То есть я с самого начала намеревалась мужика привести? Отчаянная домохозяйка, что говорить.

Ладно, посмотрим дары отчаянного домогостя, пока мало чем подтверждающего свою, так сказать, домогаемость, не говоря уж о домогучести. Спасибо хоть за дамоугодливость, вон как с гостинцем расстарался. Ох, куда столько-то…

Гостинец был скомплектован богато, но бестолково: дорогие сыры лежали вперемешку с пальмовым джанком, мясные и рыбные нарезки тоже отбирались как будто вслепую, выхватываясь через раз из нормального и бомжарного отсеков. По-хорошему, половину следовало немедленно выкинуть, но Наташа постеснялась, просто убрала несъедобную часть в холодильник, а по блюдам разложила более-менее пристойную. Получилось вполне достаточно для двоих, даже собственных запасов добавлять не пришлось – кроме зелени и овощей, конечно. Про них Митя забыл или просто был не в курсе, что их тоже едят и закупают. Точно несемейный. Спасибо хоть майонезом продуктовый набор не украсил.

Вино оказалось совсем дрянным, полусладкая столовая дешевка отечественного разлива, белая и розовая. Жемчужиной винной коллекции выступала, видимо, бормотуха в пафосной пузатой бутыли, беззастенчиво названная коньяком. Пробка у нее была винтовой и явно открывавшейся минимум разок.

Ох же ты бедолага, подумала Наташа, лизнул для храбрости по пути, что ли. Но мы люди не такие храбрые и не настолько вежливые, травиться даже ради приличия не будем, решила она, отставила бутылки за плиту, к другим антитараканьим растворам, и извлекла из барного шкафчика одну из двух бутылок игристого «мартини асти», припасенных к Новому году. Остудить не успела, да и черт с ним. Поколебавшись, Наташа другой рукой выдернула из совсем дремучих недр древнюю сувенирную бутылку водки, из новогоднего же подарка от партнеров сколько-то-летней давности, чудом не вспоминавшуюся на дне самых глубоких запоев, – и пошла в комнату, будто красный матрос с гранатами наперевес.

Митя уже справился со столом-книжкой и рассеянно осматривался, задерживаясь почему-то взглядом на углах и плинтусах.

– Скатерть в «горке» возьми, вон там, внизу, – скомандовала Наташа. – Нет, белую, эту, да. Держи.

Она сунула Мите бутылки, приняв скатерть и коснувшись его рук, прохладных и таких твердых, что по спине прошла крупная дрожь предвосхищения, накрыла стол и скомандовала:

– Бутылки в центр, потом принимай остальное.

И пошла на кухню за тарелками.

Митя, что характерно, подменой бутылок не заинтересовался – возможно, даже не заметил. Впрямь непьющий, что ли. Везука. Оно, конечно, закон сохранения пар гласит, что в части алкоголя частицы должны быть одного заряда, но мы тут не ради сохранения покамест, а ради одного хорошего разряда – а для него как раз нужны противоположные полюса.

Подозрения насчет коньяка были, похоже, зряшными. От Мити по-прежнему почти не пахло – ни коньяком, ни перегаром, ни одеколоном, ни по́том или дезодорантом. Другой какой-то оттенок донесся, еле уловимый и давно позабытый, но тут же исчез – а может, и не было его, просто показалось, или подсознание заполнило обонятельную пустоту первым подвернувшимся вариантом.

Они в четыре руки быстро расставили блюда и так же поспешно обозначили готовность садиться, но замешкались, уступая друг другу диван. Со стороны это смотрелось, наверное, как готовый номер для древней мим-группы, да Наташе и самой было потешно. Наконец Митя, покорившись, плюхнулся на мягкое, Наташа заняла стул напротив и улыбнулась. Митя улыбнулся в ответ – и более ничего делать, кажется, не собирался. Будто это нормальный такой порядок вещей: явиться к незнакомой женщине и сидеть, сложив ладошки на коленках и благожелательно улыбаясь. Нет уж, братец, у нас на твои руки иные планы, богатые и разнообразные.

– Мить, – сказала Наташа многозначительно. – За знакомство?

Митя с готовностью кивнул, продолжая улыбаться. И тут надо пинками на каждый шаг выталкивать, подумала Наташа почти без раздражения. Знать, судьба такая.

– Так открывай и наливай, – распорядилась она, указав на мартини, а сама, подцепив тарелку Мити, принялась накладывать по ломтику с каждого блюда.

– А коньяк совсем не? – спросил Митя, ловко раскручивая мюзле.

Наташа, не вдаваясь в подробности, мотнула головой и подставила бокал. Митя показательно вздохнул, снова улыбнулся, хлопнул пробкой и плеснул в бокал золотисто-жемчужного клокотанья.

Бокалы тренькнули красиво, тонкое пение и дрожь коснулись Наташиной губы – и вместе с не теплым совсем игристым прокатились вниз и в стороны, как бы резвяся и играя.

Стало хорошо и весело.

Паша, вдруг вспомнив, спросил:

– Слушай, а в мессенджере он так же общался, как в рукописи, «сверхисполинское превосходство стремительным домкратом», или попроще как-то?

– Вообще по-другому, – сказала Аня. – Знаешь, он… Как бы это сказать. Видимо, он обалденный имперсонатор.

– Как? – не понял Паша.

– Ну, здорово выдает себя за кого хочет. Точнее, за того, кого хочет видеть и слышать собеседник. Причем понимает запрос – и подлаживается под него мгновенно. Сразу начинает говорить про то и так, что собеседнику интересно. Например…

Аня смутилась, пробормотала: «Или только мне так повезло», но тут же решительно продолжила:

– Слушай, это точно метод. Он так всегда и действовал, возможно. Поэтому так ловко и получалось, что в доверие вкрадывался.

– Логично, – сказал Паша и записал эту мысль.

– Что там получается? – спросила Аня.

– Ну смотри, – медленно сказал Паша, изучая записи. – Значит, родился где-то в 82-м–83-м – ну, возьмем пошире, 80-м–85-м. То есть сейчас ему 40–45, плюс-минус.

– Ну, это и так понятно было, наверное.

– Кому? Мне – нет. Ты тоже про такое не говорила.

– Душнила, – мстительно пробормотала Аня.

– Не, я по сравнению с…

– Со мной?

– С этим вот, – сказал Паша, и Аня перестала улыбаться. – Значит, родился он, скорее всего, где-то здесь, вырос – точно в области.

– Почему?

– Потому что как бы он еще сюда попал? Из института по распределению больше не посылают, а по своей воле или еще какой-то причине кто в Сарасовск попадет?

– Я, например, – напомнила Аня.

– Ты из области, – отрезал Паша. – Дальше: убивать начал, значит, в 20–23.

– Это если мы про все убийства знаем. А может, и раньше.

– Логично, – сказал Паша, помечая в блокнотике. – Ну, количество убийств я уточню – и здесь, и что за ним по другим регионам числится.

– У дедушки того?

– Не, опять к Баюкову пойду, пусть рассказывает. И про новье тоже.

– Я Баженову позвоню, если надо, – решительно сказала Аня – и сама, кажется, испугалась так, что вцепилась в пальцы.

Паша подхватил с воодушевлением:

– Правильно. А то этот утырок полгорода передушит, а мусорня будет говорить: «Тихо, не раскачивайте лодку, пусть само рассосется».

Аня кивнула.

– Для начала неплохо, – сказал Паша, самодовольно разглядывая список. – Семь пунктов, есть за что зацепиться.

Аня, подумав, сказала:

– Для ровного счета еще три добавь. Мы этого сами не выясним, но ответы всё равно нужны, потряси свои источники. Психологический профиль – ну, как в кино ФБР составляет. Почти туда же: модус операнди…

Паша пробурчал:

– По-русски, пожалуйста.

Аня, хмыкнув, пояснила:

– Образ действия: как готовится и выбирает жертв, какое время суток предпочитает, любимые способы убийства и оружие, меняет ли, почему, что́ это может значить. Ну и третье: на чем передвигается – своя машина у него или, не знаю, такси, общественный транспорт, пешком, самокат…

– Тогда самокатов еще не было вроде, детские только.

– Ну, велосипед, дельтаплан, что угодно. Если намек хотя бы твои источники на это дадут, может, хоть что-то поймем и додумать сможем.

Паша покивал, изучая дополненный список, и отметил:

– Сразу – вряд ли. Всё равно дыры в важных местах.

– В каких?

– Чем занимался, почему исчез так надолго, почему вернулся, что будет дальше делать. Ну и отдельно – откуда он тебя знает.

Аня попыталась больше не съеживаться. Паша бодро пообещал:

– Завтра с этого мозговать и начнем.

– А чего не сегодня? Рано же еще.

– Тебе рано, а хозяйственный закроется.

Аня нахмурилась.

– В смысле?

– В прямом. Нам же замок еще покупать и ставить. Сразу и поставлю.

Неловкости не было совсем. Напротив, Митя был ловок во всём: и в репликах, коротких, но приятных и подталкивающих Наташу к речам умным, красивым и всё более жарким, и во внимательном молчании, подталкивающем – ну, в принципе, к тому же. Похоти вот в Мите не ощущалось. Совсем.

Воспримем это как челлендж.

Работал Митя инженером теплосетей, был разведен, бездетен и застенчив, жил один, на свидание через приложение знакомств решился в третий и последний раз: в первый раз девушка полтора часа рассказывала о своем бывшем, потом разрыдалась и убежала из кафе, во второй просто не пришла. Наташа вспомнила засранца, технично крутнувшегося мимо нее в кабаке, скрипнула зубами и требовательно выставила бокал, чтобы Митя плеснул еще.

– В кино надо было капризку-то вести, – сказала Наташа, морщась от колючего глотка. – Из кинотеатра, небось, не убежала бы.

– Да я в кино ни бум-бум, – признался Митя с виноватой улыбкой. – Сто лет не смотрел ничего. В ютубе только приколы всякие.

– Ну сериалы-то?

Митя пожал плечами.

– «Игру престолов», «Игру в кальмара», игру в шахматы – как уж она там?..

– У меня телевизора-то нет.

– А при чем тут телевизор? – удивилась Наташа. – Компьютер-то есть, ну или телефон? Этого достаточно.

Она недоверчиво уставилась на Митю. Тот смущенно поежился.

– Что, правда ничего не смотрел? Ни «Сопрано», ни, я не знаю, «Breaking Bad»? Божечки. Ну это мы исправим. Прямо сегодня… Ну, если успеем. И я тебе вообще список составлю, понял? Там куча интересных теперь, целый мир, про что хочешь: драмы, комедии, фантастика, детективы, хошь про маньяков, хошь про шпионов. Какие больше любишь?

– Никакие. Книги лучше.

– О! – сказала Наташа. – Вот с этого и надо было начинать.

Естественно, Митя оказался среднестатистическим любителем-любителем, который искренне гордится принадлежностью к самой читающей нации, но заграничных авторов не знает совершенно, потому что он же русский человек, современных авторов не читает, предпочитая им классику, а классику любит на почтительном расстоянии – том самом, что отделяет его от стопки, прочитанной в выпускном классе или универе. Митя как образцовый представитель этого большинства от вопроса о последней прочитанной книге уклонился, а любимым автором назвал, конечно, Достоевского. Орден свидетелей Недостойского. Фу блин. Всплывшая в памяти дебильная подпись дебильной рукописи высушила горло.

Чего я психую, подумала Наташа, хватая бокал, это же трюизм, рефлекторный ответ малограмотного человека: цветок – роза, фрукт – яблоко, страна – Россия, поэт – Пушкин, писатель – у пожилых мальчиков Достоевский, у пожилых девочек Булгаков, смерть неизбежна. Она глотнула игристого, а Митя сообщил, услужливо подливая:

– Самому-то интересней придумывать.

– О, – сказала Наташа. – Что пишешь?

Митя медленно повел головой из стороны в сторону.

– Уже ничего. Просто придумываю. Так еще интереснее.

– Интереснее – делать, – сказала Наташа.

Митя кивнул.

– Ты ешь, ешь, – скомандовала Наташа и сама отправила в рот ломтик бастурмы. – А жаль, что уже ничего. Может, шанс упускаешь. Я ведь в журнале работаю. Литературном.

Митя снова кивнул, не выразив особых чувств в связи с этим, и мелодично спросил:

– А где коньяк? Я бы его предпочел.

Предпочел бы, ишь ты.

– Лучше водки, – сказала Наташа с нажимом.

Неужто впрямь раскупорит, подумала она, не очень понимая, чего боится больше: что Митя окажется алкашом, который быстро ужрется – и пиндык романтике, или что сама она преуспеет в водочном вопросе первой.

Митя посмотрел на водку, улыбнулся и снова потянулся подлить игристое в полный почти что бокал Наташи. Это, конечно, хорошо. Плохо, что романтических проявлений Митя не демонстрировал. Вообще никаких.

– А еще лучше… – сказал Митя нараспев, осторожно оставляя бутылку, и застенчиво глянул на Наташу.

Ну наконец-то, подумала она и накрыла его руку своей. Рука у Мити была такой же твердой и теперь удивительно горячей. Пора проверить, везде ли так, подумала Наташа, но тут Митя сказал:

– Я сейчас.

Он улыбнулся Наташе, нежно высвободил руку и встал.

– Там сразу справа дверь, – подсказала Наташа.

Митя с запинкой пробормотал что-то вроде «Я не сов-всем» и показал пальцами, что хочет покурить. Молодец, про курение в квартире даже заикаться не стал – или он поэтому и заикнулся, подумала Наташа. Можно было пошутить насчет того, что посткоитальную затяжку надо сперва заслужить, но пугать Митю не хотелось.

Наташа вдруг остро вспомнила свои посткоитальные затяжки – и аж заныла про себя от того, как натянулись какие-то струны от бедер к солнечному сплетению. Она бросила курить давно, почти враз – ну ладно, за полгода, – когда вдруг поняла, что блевотный запах, которым отдают самые ухоженные мужики, исходит и от нее, как ни надраивай зубы и ни выполаскивай гланды. И не искала сигаретку даже в самые мрачные минуты одинокого загула, на второй бутылке и третьей коробке салфеток. А сейчас вдруг остро захотела сделать несколько затяжек, хотя бы прекоитальных, хотя бы пару, горьких, распирающих бронхи и легкие, и тут же будто перекладывающих беспокойство в голове покойной ваткой.

– А ты какие куришь? – спросила Наташа – и разочарованно выдохнула, потому что Митя показал черный цилиндрик вейпа. – Не, такое без меня.

Понятно, что́ это за запах от него, сообразила Наташа: не бабушкин, просто ароматизатор такой в вейпе, там же самые причудливые и странные заряжать можно.

Митя вздохнул примерно так же разочарованно и направился в прихожую. Или напроситься с ним все-таки? Разок затянусь этой гадостью – не помру, поди, решила Наташа, и собралась окликнуть – да так и задохнулась с распахнутым ртом.

Потому что на пороге Митя сбился с ноги.

Наташа, оказывается, отвлекалась идеями про курение и запахи, чтобы не сосредотачиваться на неприятных глупостях. На мыслях о том, что со спины Митя ей кого-то напоминает, страшно, очень страшно. Он запнулся – и Наташа вспомнила.

Вспомнила тот проклятый день, то окно и ту черную фигуру, удаляющуюся проворно и спокойно, лишь чуть прихрамывая.

Спина Мити была не черной, а серо-коричневой, и была вроде пошире той, и не хромал ведь до сих пор он…

Он. Это он, поняла Наташа, как-то сразу, просто и безоговорочно.

Она замерла, вцепившись в край стола, чтобы не ухнуть в распахнувшуюся вокруг бездну, но все-таки зависла в ней, похоже, на несколько минут, потому что пришла в себя лишь от щелчка замка. От серии щелчков: Митя, вернувшись с перекура, запер дверь.

Наташа замерла, уставившись в дверной проем, но Митя не появлялся. Из прихожей доносилась почти бесшумная возня.

Устав прислушиваться, Наташа осторожно встала, прошла мимо двери как бы на кухню, боясь показать, что подглядывает, еще больше боясь рассмотреть, чем занят Митя, и совсем отчаянно боясь, что ничего не увидит, – и не увидела, конечно. Перед глазами шли темные пятна, неторопливо и чуть покачиваясь, как спина в черном худи. Наташа остановилась и мотнула головой, чтобы вытрясти пятна, потом ухватилась за голову, чтобы она перестала мотаться. Не помогло: руки тряслись, тряска стекала от головы по спине к коленям. Наташа поспешно ухватилась за тумбу, и тут же – за качнувшийся горшок.

Удерживая то ли тумбу с горшком, то ли себя, она подышала и попробовала подвигать занемевшими губами и бровями. Стало больно, будто на лице треснула фарфоровая маска, края которой от движений режут и врезаются в кожу, – зато боль помогла опомниться.

Навыдумывала и сама боюсь, подумала Наташа с натужной иронией. Чего задергалась-то, чего вскочила? Ой, через пятнадцать лет спину узнала. Со всех сторон два часа разглядывала, ничего не шелохнулось, а спину вот узнала – после трех бокалов игристого-то. После пяти, наверное, в Мите и Сашку-какашку из подготовительной группы узна́ю, который вечно кусался и норовил стырить цельнометаллическую гоночную модельку, заменявшую Наташе всех кукол мира.

Митя, может, предусмотрительный просто, презервативную заначку извлекать пошел. С порога гордо продемонстрирует, или будет застенчиво жмакать в потной ладошке, или сразу напялит, или вступит в комнату с кожаной сбруей для забав, лубрикантом, а то и каким-нибудь милым сувениром в руках, мол, вручить забыл, пластмассовым сердечком или там элегантной подставкой под стакан из магазина «Фикс прайс», и Наташе придется объяснять, чего она пришипилась за дверью, как контуженая…

Митя возник совершенно беззвучно: только что тихонько возился у гардероба, а теперь шагнул в комнату и замер, неспешно оглядываясь. С вольно опущенной руки у него что-то свисало. Не лента упакованных презервативов. Не новогодняя гирлянда, не боа и не плетка для садомазоигрищ. Поясок. Бежевый, тонкий, но прочный. С ее, Наташи, пальто поясок.

«Наташ, он всегда удавку на месте подбирал, – говорил Андрей сто лет назад. – Поясок, подтяжки, провод, как…»

Как для мамы.

Наташа подхватила горшок и метнула его в висок Мити.

Одного грохота должно было хватить, чтобы снести любого гада, но этот гад не рухнул, а только замер, вскинув руки к голове. Наташа решительно обошла его, не обратив внимания на попытку зацепить за локоть, подхватила со стола бутылку игристого и с размаху ударила по тому же виску, прямо в пятно сухой земли.

Бутылка не разлетелась на осколки, как в кино, а ударила тупо и громко, как бревно в стену. Митя присел с изумленным лицом. Из горлышка полилось.

Наташа мельком взглянула на мокрый рукав и ударила второй раз и третий.

Митя застонал и неторопливо опустился на пол, дергая рукой с пояском по рассыпавшейся земле, будто расчищая место посадки. Он силился поднять поникшую голову, но как будто не помнил, как это сделать.

Надо было на кухню вытаскивать – паркет изгадится, а на кухне плитка, подумала Наташа. К тому же на кухне хозяйка непобедима.

Она спросила с удивившим саму всхлипом:

– Подобрался, да, тварь? Изучил, в коньяк говна подсыпал? Херово что-то изучил.

И ударила еще раз, сплеча.

Митя стукнул в пол головой и замер, раздавив спиной розовый куст. Висок стал вспухшим и красным, но крови видно не было.

– Дай сюда, – сказала Наташа и с омерзением выдрала поясок из его вялых, но по-прежнему горячих пальцев.

Бутылку она в это время держала наизготовку. Хорошо, что «мартини», а не обычной «ламбруской» запаслась: у той бутылка невесомая, как лампочка. Остатки игристого залили всё вокруг, подтапливая пятна и комки земли из горшка. Подкормка для рассады, куст прямо здесь и прорастет теперь, рассеянно подумала Наташа. Надо подтереть, чтобы в щели паркета не затекло и не впиталось. Тут она спохватилась: сначала связать гада.

Поясок портить не хотелось, она отбросила его на стул, отошла, не отводя глаз от Мити, к сумке, извлекла телефонную зарядку и выдернула из нее провод.

Митя дышал неровно, но не шевелился.

Или лучше добить тварь? Сесть верхом и бить бутылкой, пока нос до затылка не дойдет, подумала Наташа, поежилась от брызнувшей по телу сладкой гадливости и отставила бутылку.

А вдруг это не он, испугалась она, затягивая и переплетая провод на заломленных за спину запястьях Мити. Вдруг я и вспомнила не так, и не те выводы сделала из невинного на самом деле намерения. Со спины половина мужиков похожа, у коньяка пробка бракованная, а поясок – ну, может, он решил, что оторвал нечаянно и шел каяться.

Да ну, бред, отрезала Наташа, связала, затянув еще разок, кончики провода, отпихнула подальше измочаленный розовый куст и снова отошла по грязюке к сумочке, отдуваясь и тряся ноющими от непривычной нагрузки кистями, включила телефон и принялась звонить Андрейке. Он не отвечал – просто не брал трубку, хотя названивал ей, судя по насыпавшимся уведомлениям, весь вечер. Как будто не знал, в каких случаях сестра вырубает связь и до каких пор – до подъема как минимум. А теперь Андрейка наказывает ее так, что ли?

Написать сообщение Наташа не могла, руки тряслись, а голосовые ненавидела, как и Андрейка, впрочем.

Ладно, перезвонит.

– Импотент сраный, – сказала Наташа и впрямь задрожавшим голосом. – На свидание он пришел, ебарь-террорист. Тебе ж на баб неинтересно вообще, весь «Порнхаб» перед тобой раком выстроится, у тебя не шевельнется нигде ничего. Певунья вонючая, кастрат Фаринелли. Ты по старушкам у нас. Да?

Она снова подошла к Мите с телефоном в одной руке и бутылкой в другой, ткнула его толстым донышком в безвольный подбородок и спросила:

– Успел меня тогда разглядеть? Недостоевский, гаденыш недоделанный. Не помнишь? И Тоболькову Аллу Михайловну не помнишь? Убил ты ее восьмого июня седьмого года, когда она по телефону разговаривала. Со мной разговаривала. А ты, говно тупое, даже не подумал, что собеседник насторожится, если разговор оборвать. Пришлось в окошко от меня прыгать. Ножку повредил, помнишь?

Митя не шевелился, но задышал вроде чуть иначе.

– Вспоминай, как больно было. Будет больней.

Она снова вызвала Андрея, он снова не ответил. Наташа ткнула Митю ногой в жесткий бок и спросила:

– Вот нафига? Нафига ты всё это делал? Придумывал ведь, пояски подбирал, провода, в доверие вкрадывался – умеешь, молодец, убедилась. Нафига? И говнище это нафига писал? Ты же не умеешь нихрена. Рукопись твоя – говно, не веришь мне – Аньку спроси, то же самое скажет. Ты бумагу превратил в говно. И жизнь свою превратил в говно. И других людей…

Наташа замерла, вслушиваясь. И выдохнула:

– Что?

И тут же, занеся бутылку, повторила:

– Что?!

Митя лежал убедительным безмолвным холмиком. Может, ей просто показалось, что он пробормотал что-то вроде «И мать твою». А может, не показалось.

– Ссышь, сучонок? – уточнила Наташа и несильно стукнула Митю бутылкой по голове.

Он вздрогнул. Значит, в сознании.

– Ссышь, – сказала Наташа. – Это тебе не со старушками воевать. Это их легко душить и в воду пихать. Нравилось это тебе, да? А им, думаешь, нравилось? Думаешь, да? А ты проверь, как это нравится.

Она за ворот потащила Митю к ванной. Паркет был ухоженный, гладкий, мужское тело скользило по нему, как по льду, без заминок и сопротивления. Через борт ванной переваливать было сложней, но уж перевалке грузов, в том числе живых, любая женщина средних лет обучена на отличненько.

Наташа свалила груз головой под кран, тяжело дыша, воткнула пробку, едва не зацепив ухо Мити, запоздало испугалась, что он мог сейчас зубами цапнуть, и открутила оба крана. Толстая струя ударила Мите в грудь, расплескиваясь веером по лицу, левая сторона которого раздулась, как после укуса гигантской пчелы, так, что на месте глаза был будто здоровенный лопнувший от спелости абрикос. Белесая пока кожица на абрикосе натянулась и блестела, как лакированная, и была совершенно неподвижной. Правая, костистая сторона лица тоже не морщилась.

Опять сознание потерял, что ли, равнодушно подумала Наташа, наблюдая, как вода закрывает незакрытые участки дна и поднимается, всё увереннее подтапливая лежащее в ванне тело и делая всю его одежду почти черной. Почти такой, как восьмого июня седьмого года.

Странноватый запах, исходящий от Мити, усилился, и Наташа наконец распознала его – отдушка для белья, лавандовая или похожая, с кисло-горьким оттенком комода, в который убирают одежду, не постирав.

Лишь когда поверхность воды поднялась так, чтобы одновременно сомкнуться над носом и джинсовыми коленями, Наташа выключила воду и некоторое время ждала. Над носом забурлило, Митя, помедлив, чуть подергался, по стенке выдавил голову так, чтобы лицо поднялось над водой, и сипло вдохнул, не открывая правого глаза.

– Не нравится, – констатировала Наташа. – Это вода – а по-хорошему, тебе бы кислоту сюда, как в «Breaking Bad» как раз. Или негашеную известь.

Митя смирно сохранял неудобную позу. Только слабое перемещение водной черты по стенке показывало, что он дышит.

Наташа понаблюдала еще некоторое время и вышла.

Она принесла из комнаты стул, подперла им дверь в ванную, села и набрала Андрейку. Он не ответил. Придется голосовым, поняла Наташа и замерла. За дверью плеснуло.

Она подхватила бутылку, встала, отставила стул и распахнула дверь.

Митя смирно лежал со связанными руками, отвернув лицо со вспученной скулой.

Наташа постояла, прикрыла дверь, опять подперла ее стулом и собой и взялась за телефон, но задумалась над тем, что было не так в позе Мити.

И сообразила.

Она увидела связанные руки Мити. Значит, они были перед его животом. А должны быть – за спиной.

Наташа вскочила и ударилась лицом о стену, потому что в этот миг дверь распахнулась от мощного удара ногой.

Телефон отлетел в сторону, бутылка – в другую, громко бомкнув пару раз, прежде чем расколоться на третий. Наташа этого почти не услышала: она рванула прочь, так, что Митя ударил мокрыми локтями и кулаками в стену рядом, и побежала через прихожую и комнату на кухню, где ножи и чугунные сковороды, где она хозяйка, где она непобедима.

Наташа поскользнулась на мокром паркете и грянула головой в пол, в грязь, в землистый корешок розового куста.

Надо было все-таки сразу подтереть, впитается ведь, с досадой успела подумать она.

Розу жалко. Теперь точно не выживет.

Андрей подъехал через двадцать минут после звонка, миновал основную группу быстрым шагом и без ритуальных приветствий, лишь с Русланом поручкался, как положено, сунул кулаки в карманы куртки и некоторое время стоял молча и не двигаясь. Только мигал медленно, как ящерица, размыкая веки с явным усилием. Руслан тактично закурил, давая начальству время на пробуждение.

До восхода солнца оставался примерно час.

Андрей передернулся и тоскливо спросил:

– Кофе тут не найти, конечно?

– В магазине, может, автомат есть, но они ж только через полчаса откроются. Суббота.

Андрей кивнул, с силой растер лицо, потянулся, вгляделся в невнятную суету за желтыми лентами и хмуро осведомился:

– Опять молодая?

Руслан понял не сразу, а потом сообразил, что толком про труп ничего сказать не успел: Андрей откликнулся на его звонок раздраженным «Еду уже, еду» – очевидно, дежурный разбудил его несколькими минутами раньше, но подробности, получается, не доложил.

– Мужик там, – сказал Руслан. – Здоровый. Как Скала Джонсон примерно.

Андрей глянул на него с недоверием.

– О как. И как такого задушили? Или там огнестрел?

– Горло вскрыли. Может, и колотые есть, пока не знаю, Бахрамов еще возится.

– Да их тут целая банда, – протянул Андрей почти весело. – Вот не было печали. Швед, русский, колет, рубит, режет. Пошли смотреть.

Руслан, демонстрируя дымящуюся сигарету, сказал:

– Я тут подожду. Насмотрелся уже.

Он не успел забычковать окурок, когда Андрей вернулся, жалобно бормоча «Русскаго из Расеи гонють» – видать, неосторожно сунулся Бахрамову под руку и был изгнан обратно за ленты. Руслан показал, что готов отчитаться.

– Кросивоэ, – отметил Андрей. – Кто нашел?

– Баба из этого вот дома. Ребенка в садик вела, заскочила денег снять, за кружок там, что ли, или на занавески, как обычно. Не сняла, банкомат пустой. Увидела за кустами тело. Окликнула – не отзывается. Повела ребенка дальше, на ходу позвонила «112» – типа чувак или пьяный лежит, замерзнет, или плохо ему, приезжайте, мол. «Скорая» приехала, а у чувака горло нараспашку, и сам холодный давно, минимум полночи тут лежит.

– Деловая какая баба-то, – неодобрительно сказал Андрей. – Чего не осталась?

– Ну, во-первых, она прибежала потом, я с ней уже пообщался, теперь Матвиевский показания снимает, – Руслан кивнул в сторону машин, перегородивших проезд к магазину. – Там всё чисто, стопудово. Она же с ребенком была, неудобно в кусты к мужикам лезть. Ну и молодец же, что не полезла, следы нам оставила, нет?

– Молодец, молодец, – проворчал Андрей. – Прагматик-профессионал. Ладно, что по трупу?

– Васильев Георгий Александрович, предприниматель.

– О как. Я думал, фитнес-тренер или вышибала. С Чуфаровой и «Главторгснабом» как-нибудь связан?

– Вряд ли. Он по дорожному строительству в основном.

– А. Вот из-за кого я на капиталку ходовой чуть не попал. Ну, может, как-то пересекался по бизнесу или случайно.

– По бизнесу или случайно с ними даже мы с тобой раз в неделю пересекаемся, – сказал Руслан. – Куртку ты у них купил, скорее всего, ну или кофе свой невыпитый.

– Куртку я, между прочим… – начал Андрей и сам себя прервал с досадливым жестом. – Всё равно проверь. Как-то дохера бизнесов на улицах гасить начали. Не девяностые, чай.

– Девяностые им плохие, – проворчал Руслан. – Я в девяностые горя не знал, никаких забот: по телику мультики, в комке «Инвайт-плюс», мамка «Денди» купила, если на Реммаш не соваться – не жизнь, а малина с сахаром.

– Сопляки-герои, погляди. Забавно все-таки, как дела давно минувших и вообще прошлое у всех по-своему отзывается. Связи Васильева с «Главторгснабом» проверь, в общем.

– Проверю, проверю. А может, они никак не связаны, а просто как в классике детектива, ну типа у этого самого, забыл: грохнуть надо конкретного Васю, а ты перед этим убиваешь двух-трех левых совсем персонажей, чтобы сойти за серийного убийцу или просто следаков запутать.

Андрей старательно повертел головой, разглядывая мрачный сквер, вывеску, мигающую с надсадной тоской, невыспавшихся экспертов, полицейских и санитаров, и осведомился:

– По-твоему, классический детектив вот так выглядит?

Руслан, усмехнувшись, снова закурил. Андрей, отмахнувшись от дыма, – в основном, понятное дело, чтобы смутить Руслана, и, понятное дело, безрезультатно, – спросил:

– И конкретный Вася у нас вот этот Васильев?

– Может, этот. Может, следующий.

– До следующего мы не доживем, Халк нас за этого-то с говном сожрет, – сказал Андрей. – «Я об одном просил: чтобы до весны тихо было, а вы что устроили?!» О. Это не он звонит, часом?

– Он тебе бы позвонил, – отметил Руслан, зажал сигарету зубами, извлек из кармана телефон и, щурясь сквозь дым, уставился на экран. – Бляха.

– Что такое?

– Да журналист этот опять.

– В жопу его.

– Так Халк же…

– Ну, как хочешь, – сказал Андрей. – Я бы послал. Именно в жопу.

– Везет тебе, – отметил Руслан и сбросил вызов. – У меня выходной, нефиг. Пусть в понедельник звонит. Кстати, про дела давно минувших. Кто такой Морозов?

– Который из них? Если Павлик, то у меня алиби, не мое дело, клянусь.

– Нет, посвежее. Кто-то здесь из криминальных, лет пятнадцать, наверное, назад.

– О. Ну был такой, да. А где ты про него услышал?

– Да вчера зэчару одного тряс, он вдруг вспомнил, а я и не в курсах. Непорядок.

– Вытряс что полезное?

Руслан цыкнул углом рта.

– Ну и не обращай внимания. Копаем дальше, пока Халк нас не затоптал. Новый поворот, – Андрей показал подбородком на отчеркнутый кустами скверик, – новые, сука, возможности.

– А Морозов-то?

– Забудь.

– А про замок у инстаняши ты договорился?

Андрей нахмурился.

– Руслан, давай все-таки по приоритетам. У нас тут свежий трупак, какая в жопу няша?

– Минуточку, – сказал Руслан, пакуя окурок. – Ты же сам…

Андрей остановил его жестом, извлек из кармана телефон, хмыкнул, поднес трубку к уху, сказал: «Слушаю», хмыкнул еще раз и выставил телефон перед собой, включив громкую связь. Из динамика понесся беззастенчиво южный говор:

– …Из отдела по борьбе с экономическими преступлениями МВД. Вы проходите в качестве свидетеля по делу о хищении в особо крупных размерах…

Руслан загоготал.

– Андрей Викторович, вы что-то не расслышали? – строго осведомился южанин. – Я повторяю, с вами говорит старший лейтенант…

– А с тобой, чертила, майор говорит, – сказал Андрей. – Еще раз по этому номеру позвоните, я лично всю твою хату в опуски оформлю и старшим твоим…

На том конце охнули, связь прервалась.

– Вот видишь, старший лейтенант Петренко работает без перерывов на выходные и на завтрак, – назидательно сообщил Андрей. – Бери пример и молись, чтобы найти хоть что-то прежде, чем Халк на ковер выдернет.

Утро оказалось бесконечным. Аня ушла из дома затемно, вместе с Софьей, умудрившейся не только проснуться, но и собраться к первой лекции.

Раньше редкие чудеса самодисциплины, демонстрируемые соседкой, были двойной радостью, особенно если у Ани в такое утро не случалось первых пар: можно доспать в тишине полчасика, особенно сладких от уверенности, что никто не побеспокоит срочным вопросом про зубную пасту, колготки или ключи. Со вчерашнего дня Аня просыпаться в тишине не хотела и не собиралась. Она убедилась, что тишина не означает ни покоя, ни безопасности. И новый замок, купленный и удивительно ловко вставленный Пашей, их тоже не гарантировал.

Аня просыпалась в течение ночи несколько раз и боялась открыть глаза. Осмелилась она на это только в половине седьмого, удостоверившись, что больше не уснет. И встала только после десятиминутного изучения обстановки из-под ресниц сквозь не снятые на ночь линзы. И плотную зимнюю пижаму, которую не доставала с запуска отопления и до вчерашнего вечера, решилась снять только после этого – торопливо, запершись в ванной и сразу замещая ночной элемент одежды дневным. И тихонько, в наушниках, слушала лекцию о редактировании курса Creative Writing, с трудом разбирая так и не опознанный ею британский акцент симпатичного докладчика, так что приходилось каждые полминуты ставить паузу, отматывать и вглядываться в очень приблизительные английские субтитры, – слушала, сидя на несобранной, чтобы не шуметь, постели, пока не заулюлюкал Софьин будильник.

Софья сделала вид, что не удивилась, не стала ни о чем спрашивать, почти насильно накормила Аню завтраком и доконвоировала ее почти до издательства, рискуя, балда такая, не успеть на собственную лекцию. Аню это очень растрогало, но, как обычно у нее, задним числом, когда она уже отогрелась и даже слегка обмякла в кабинетике, ставшем за пару недель удивительно родным и милым.

Для удивления имелась куча оснований: кабинетик был неуютным, пыльным и захламленным сверх всякой меры, как и всё здание, которое к тому же вряд ли могло считаться более безопасным по сравнению с Аниной хрущевкой даже в разгар рабочего дня, когда здесь была занята максимум треть кабинетов и офисов. Сейчас, в восемь утра, все четыре этажа огромного сооружения, судя по всему, безраздельно занимали Аня и пожилой охранник, вряд ли существенно поднимавший уровень безопасности. Аня, видимо, облегченно сдалась стереотипу, согласно которому присутственное место не может считаться пустым – так сказать, по должности. Стереотипы превращают жизнь в цепочку понятных явлений и состояний. Это упрощает жизнь, делает ее удобной и хоронит под очередным стереотипом, потерявшим основание.

Интересно, скоро ли я научусь не бояться всего подряд, подумала Аня, вцепившись в пластыри. Раньше хоть через раз пугалась: преподов, запоздалых прохожих, школы, универа. А теперь в собственной постели просыпаться страшно. Осталось еще к работе пару страхов попрочнее привязать – и что останется?

– Всё, – громко сказала Аня. – Мой дом – моя крепость. Кто к нам с мечом придет. Если дорог тебе твой дом.

Она решительно встала и замерла, глядя на дрогнувшие стопки рукописей, которые собиралась просмотреть для подготовки второго и третьего номеров, перевела взгляд на перекошенную вешалку, на нечистое окно, на сальное пятно вокруг выключателя, решительно перестала терзать пальцы под пластырями и взяла телефон. Аня бросила Софье несколько благодарных сообщений, немножко подумала, сняла свитер и принялась наводить порядок.

– О, – сказал Паша, замерев на пороге. – Мамка велела убрать бардак, а то комп запаролит.

Аня, вбив последнюю из перспективных стопок в нижний ящик стола, с третьей попытки задвинула его на место, выпрямилась, с кряканьем схватилась за поясницу и сказала:

– Привет. Ты чего так рано?

– Здрасьте. Одиннадцать доходит.

– Ой. – Аня проверила время на своем телефоне и ойкнула повторно. – Бессмысленная жизнь есть перемещение пыльных тел с места на место.

– Помочь тебе?

– Да нет, я всё уже, – сказала Аня, убеждая больше себя, чем Пашу. – Вот эту кучу в угол к корзине отпинай, если не трудно, а я пока чайник поставлю. Ну и отмыться попытаюсь.

– Мисс Марпл, молодые годы. Как узнала, что я печеньки принес?

– Попробовал бы ты не принести, – мрачно отметила Аня, поджала пальцы с почерневшими пластырями и направилась в туалет.

Ее всегда здорово утомляла уборка, особенно промежуточная, заведомо обреченная на скорый повтор с еще более запущенного места. Зато порядок навела, подумала она, неуверенно разглядывая себя в островках неотставшей амальгамы: зеркало в туалете, похоже, помнило не первых, так последних комсомольцев. Немножко в кабинете порядка добавила, немножко в голове. Еще бы в жизни – хоть чуть-чуть. С другой стороны, чего бога гневить: по сравнению с тем, что было три недели назад, жизнь моя осмыслена с перебором, богата событиями и наконец-то важна кому-то кроме мамы.

«Кому же?», спросила она себя придирчиво и задумалась, наполняя чайник из-под крана. Кулеров в здании, конечно, не было, но водопроводная вода была немногим хуже, а мама далеко и не узнает, как страшно рискует дочь. Мама полностью перешла на бутилированную воду два года назад, после того, как в Чупове случилось массовое отравление, вроде как раз из-за воды. Но это было давно, Чупов был помойкой по жизни, насколько Аня помнила, от Сарасовска его отделяли полсотни километров, а от родного Зотова почти двести, так что хотя бы воды и мамы можно было не бояться.

Паше вон я нужна, иначе чего бы он печеньки приволок, думала Аня, шагая с чайником по коридору. Понятно, что у него шкурный интерес, но иной мне и не светит, и не требуется. Еще я нужна другим авторам «Пламени», пусть и временно – и слава богу, нафиг такие подопечные на постоянной основе. Баженову даже нужна.

«И особенно тому, кто входит без спроса и звука в запертую дверь», почти мелькнуло в голове, поэтому Аня ускорила шаг и твердо подытожила: «Наташе я нужна. Мало ли что она сегодня не вызывала и даже не заглядывала. Скоро заглянет».

– Как замок-то, нормально закрылся? – спросил Паша благодушно.

Он уже притащил из своего кабинетика всякие банки, кружки и пакетики, которыми заставил половину освобожденного было Аниного стола. Вот и убралась.

Аня, чтобы сдержаться, некоторое время возилась с включением чайника – тоже допотопного, стального, с тонким двойным вечно перекручивающимся шнуром. Это помогло.

– Шикарно, – сказала она. – Спасибо тебе огромное. И, кстати, огромный же привет от Софьи. Она о тебе расспрашивала потом. Ты ей понравился.

– Да? – спросил Паша. – Чем это?

Он явно был польщен.

Аня не стала рассказывать, как Софья усердно, даже когда погасили свет, подтрунивала над нею, разнообразно интересуясь, мутит ли Аня с Пашей и не против ли того, чтобы с Пашей попробовала замутить Софья. Таких деталей Паше знать не полагалось. Аня как честный человек решила донести до него продекларированный соседкой интерес, не сдавая подробностей. Хотя бы для того, чтобы посмотреть реакцию. Реакция ей не слишком понравилась, хотя ничего романтического и заслуживающего внимания за пределами рабочих вопросов Аня в Паше не видела. И не искала. И искать, признаться, не собиралась.

– Ну как ты можешь не понравиться? – спросила Аня очень серьезно.

Паша, покивав, проверил показания телефона и проворчал:

– Вот этих спроси, объяснят, как. Во всех подробностях и красках.

– Менты? – догадалась Аня. – Посылают?

– Кабы так. Тупо трубку не берут и сообщения не смотрят. Ладно, до вечера подожду.

– А потом?

– Потом Баженову жаловаться надо. Поможешь?

– Н-ну… Давай, может, Наташу сперва спросим? Ее же проект, ну и ей сподручней вообще.

Паша, кивнув, уточнил:

– Не подошла еще?

– Сама жду. Я тут еще пару вариантов нашла, если совсем от бедности, но там, конечно…

– Детективы? – ревниво осведомился Паша.

– Детективы тоже есть, но совсем убогие. Или тоска про браконьеров и хищения с золотого рудника – это у нас, значит, рудники золотые, представляешь? – или такое адское Рен-ТВ, конспирология про шпионов и масонов.

– Прикольно же, – почти возмутился Паша.

Аня скривилась.

– Там так написано, что… Блин, вот это бесит больше всего – умение изгадить качественный и вообще любой сколь-нибудь читабельный материал. Это как у нас в универовской столовке: есть огурец, есть помидор, их вроде не испортишь, просто в цельном виде выдай – и готовое блюдо. Ну неймется если, на четвертинки порежь. Так нет, они же порубят, маянезику ухнут и еще приправы какой – а потом только выбрасывать.

Паша с хрустом вскрыл пачку печенья, выхватил и сожрал сразу два верхних, остальное протянул Ане. Она рассеянно вернула пачку на стол и продолжила:

– С текстами так же. Там, знаешь, не детектив, а историческая такая типа хроника, про эвакуацию сюда заводов во время войны.

– Это реммаша и механического? – уточнил Паша, выдергивая вилку забурлившего чайника из розетки и спрашивая жестом, делать ли чай. Аня, кивнув, вещала дальше:

– Там всё на документах, и документы – самая сильная часть. Просто выдержки из приказов, распоряжений, ведомственных газет: «4 февраля 1943 года. Разрывом паропровода остановлена работа во втором цеху, работницы Иванова и Петрова с ожогами второй степени госпитализированы, бригадир Сидорова от госпитализации отказалась, проконтролировала ликвидацию последствий аварии в течение полутора часов и лично обеспечила перевыполнение дневного плана, несмотря на вынужденную остановку». Круто, да?

Паша пожал плечами.

– А автор всё топит в соплях: «наша героическая землячка», «превозмогая нечеловеческую боль», «не могла не знать, что каждая ее секунда, каждая выпущенная деталь, каждый патрон критически важны для фронта, для самоотверженно сражающихся мужчин, для великой победы».

– О, у нас патроны делали, что ли? – удивился Паша, протягивая Ане кружку.

– Спасибо. Если бы. Говорю же – фигура речи. Всё равно, какие слова ставить, лишь бы красивше. Уродство под маянезиком, и уже ничего не спасти. Огромную работу человек проделал, пыхтел, старался, детальки подбирал, а потом своими руками раз – и под пресс, в лепешку.

– Слушай, а это ведь идея, – загорелся вдруг Паша. – В архивы фиг проберешься, ментовские тем более. А вот по документам или подшивкам пройтись, нормально, а не так, как я прочесывал тогда…

Аня засмеялась.

– Ты чего?

– Да вспомнила типичный американский фильм. Помнишь, что герой делает, если надо узнать, кто там когда родился, женился или в тюрьму сел?

Паша на миг застыл, держа наперевес уже переполненную ложку растворимого кофе, а потом предположил:

– Идет в библиотеку за подшивкой?

– Ага. И там какого-нибудь 8 июля 1957 года подробная заметка: погибла такая-то семья, или с фоткой даже: такой-то признан невменяемым.

– Ну да.

Аня, хихикая, сказала:

– А теперь прикинь, как этот герой идет в Сарасовскую областную библиотеку за подшивкой газеты «Ленинский путь» или «Рабочее знамя». Находит нужный день, радостный такой листает, а там на весь номер: решения съезда партии – в жизнь, рабочие механического завода выполнили план на 180 %, урожай колосится, а кровожадные империалистические замыслы будут разбиты.

Пашино лицо демонстрировало одобрительное внимание, а руки в автономном как будто режиме занимались трудом столь же интенсивным, сколь и бессмысленным: сыпанув кофейный порошок в кружку с аляповатым логотипом, явно дар рекламодателя, Паша принялся немедленно растирать его с сахаром и каплей кипятка. Чтобы пенка поднялась. Аня этот детсадовский обычай уже изучила и относилась к нему с удивлявшей ее саму снисходительностью.

– Ты где терминологии нахваталась? – спросил Паша с большим уважением.

– Скачала, что было в оцифровке из областных СМИ. Там несколько газет вразброс, разрозненные номера с конца шестидесятых до середины девяностых. Некоторое представление дает. «Вечерки», что характерно, вообще нет. Подшивки не цифровались, только отдельные статьи, с убитого сайта, видимо, типа того, что ты показывал.

Паша влил кипятка, полюбовался жидкой пенкой, втянул ее с довольным хлюпаньем, отставил и сказал:

– Ну и ладно. Там примерно то же самое было бы. Губернатор принял новую школу, «Единая Россия» или какая там у нее предшественница была… «Наш дом Россия», во, – посадила аллею деревьев, успех юных шахматистов на окружном чемпионате, ну и криминальная хроника, на 90 % из ментовских пресс-релизов.

– Фотки сумасшедшего дока Брауна там точно не будет, – задумчиво сказала Аня.

– И объявления о свадьбе училки с прорабом тоже, – согласился Паша. – О. Это не Наташа?

Аня взяла телефон, тилинькнувший сигналом сообщения, взглянула на экран и подтвердила, не скрывая радости:

– Она. Упс. Видосик прислала.

– Ладно хоть не голосовое. Хотя видосик может быть и покруче. Не включай, вдруг вирус, тогда… Ань, ты что?

Аня держала телефон, будто тикающую бомбу, и глаза ее распахивались всё шире.

Паша сорвался с места, едва не опрокинув кружку, встал рядом с ней и напряженно спросил:

– Это он? Маньяк, в смысле? Древний такой? А чего голый?

Аня медленно мотала головой не в такт вопросам и так же медленно поднимая свободную руку. Она прикрыла рот ладонью, на которую немедленно хлынули слёзы, поморгала как будто удивленно и сказала беззвучно:

– Это Фурсов.

Паша нахмурился, припоминая и вслушиваясь. Звук из динамика был грязным и неразборчивым, слова старика, злое и испуганное лицо которого было взято вроде бы крупным планом, глушил рокот: видимо, снимавший задевал пальцем микрофон.

– Про притяжение что-то? – спросил Паша, сморщившись от напряжения. – Он на полу лежит, не пойму? Слушай, это его…

И тут чья-то нога в массивном грязном ботинке наступила на бледную грудь старика, пытавшегося подняться с пола. Старик откинулся на голый бурый линолеум, вскрикнул, и на его лицо упала пудовая гиря.

Кабинет Халка был пуст. Андрей, сунувшись в дверь после короткого стука, прикрыл ее и сказал Руслану:

– Короче, на архивы забей. Отрабатывай магазин и окрестности: камеры, прохожие, продавцы, грузчик, в Сбер позвони, когда деньги загружали.

– В банкомате камера есть, – сообщил Руслан, делая пометки в телефоне.

– Ну да. По полной, в общем. Я, как только тут отделаюсь, примкну. Давай, пошел.

– Халк нас обоих вызвал, – напомнил Руслан.

– Это я на себя беру. Зря я тебя сдернул, надо было сразу одному ехать. Давай-давай, на выход.

Руслан, хмыкнув, кивнул и направился к лестнице. Навстречу ему в фирменной манере Вжика из мультика про Чипа и Дейла выскочил Халк и, не останавливаясь, скомандовал:

– Куда пошли? Ко мне, живо. Оба.

Он распахнул дверь, не протянув руку чуть отступившему Андрею, и влетел в кабинет, где тут же, не садясь, принялся стучать по клавиатуре, поглядывая на экран. Андрей и Руслан вошли, прикрыли дверь и замерли, ожидаючи.

– Не тормозим, садимся, – сказал Халк, не глядя на них. – Баюков, почему небриты?

– Бриты, – буркнул Руслан, проведя тыльной стороной ладони по щеке. – Вчера брился.

– А сегодня?

– А сегодня не успел в связи с ранним вызовом на место преступления.

– Именно, – сказал Халк, с грохотом поставил последнюю точку, сел и отвалился на спинку кресла, рассматривая смирно сидевших перед ним подчиненных.

Кресло у Халка было не очень большим, но он утопал даже в нем, напоминая сказочного мальчика, заигравшегося в папином кабинете до старости, которая проредила волосы и растянула кожу, но субтильную фигурку оставила прежней.

Увиденное Халка явно не вдохновило. Он кисло предложил:

– Докладывайте.

Андрей принялся докладывать, а Руслан, скривившись, сбросил звонок настырного журналиста Шевякова, тут же, ругнувшись про себя, сбросил еще раз, досадливо смахнул с экрана уведомление о сообщении в мессенджере и включил в телефоне режим полета.

Халк выслушал Андрея с показным неодобрением, но перебил, только когда тот перешел к плану первоочередных действий.

– Первоочередных, – повторил Халк. – У вас за две недели четыре убийства. Дерзких и зверских, каких я и не помню. И даже и не знаю, что хуже: безумная версия про маньяка или массовое выступление никак не связанных упырей. Отморозки с цепи сорвались, а вы тут спокойненько планы действия рисуете.

– А что я должен делать? – уточнил Андрей.

– А то, что я приказал. Я что приказал? Не приказал даже, а попросил, душевно и по-человечески. И от себя, и от руководства. Минимизировать криминальные проявления. Временно, до весны. Потом жги, гуляй, люби гусей, разводи висяки на здоровье. Верно?

Он посмотрел на Андрея, потом на Руслана. Руслан хотел было спросить, как Халк представляет себе комплекс мероприятий, направленных на профилактику умышленных убийств, тем более серийных, – это надо поставить патруль через каждые пятьдесят метров, организовать массовую рассылку «Не убий» по всем номерам области или распылять по утрам бром в воздухе? – но Андрей жестом велел не возникать, а одновременно с досадой сбросил звонок на свой телефон.

– Верно, – согласился с собой Халк. – Меня попросили, а я вас попросил, по-человечески. И обещал, что эксцессов и всплесков не будет. Верно?

Руслан вспомнил, что поначалу Халка за пристрастие к вечному «Верно?» пытались прозвать «Верный», но Руслан в силу понятных причин недолюбливал эту кличку с детства, поэтому и на других лепить ее не желал, так что был рад, что подполковник Халиков быстро стал Халком. На габариты, зеленоватые подглазья и вспыльчивость, тщательно, но тщетно прикрываемую изощренной вежливостью, прозвище легло как родное.

– И если это минимизация такая, за две недели четыре трупа, каков же максимум?.. Андрей Викторович, я что-то смешное сказал?

– Прошу прощения, – сказал Андрей. – Недосып, башка не варит. «Четыре трупа возле танка», сестра моя брякнула бы непременно, она вечно цитатки вставляет.

Телефон на столе у Халка заулюлюкал. Он поднял и тут же опустил трубку на рычаг и зловеще подхватил:

– Вот про сестру вы очень кстати вспомнили. Мало того, что с ее как раз подачи мне руководство мозг выносит про содействие и необходимость отвлекать сотрудников от работы…

– Чего это с ее? – возмутился Андрей, но Халк, отмахнувшись, напористо продолжал:

– …Так она и сама становится отвлекающим фактором. Что это за мифы Древней Греции про летопись серийного убийцы, который поубивал, пописа́л, теперь снова убивает? И держит связь с полицией через родную сестру руководителя следственной бригады майора Тоболькова, заботливо эдак, а?

Руслан с Андреем переглянулись. Руслан еле заметно помотал головой, пытаясь сообразить, где и когда видел сестру Андрея в последний раз – недавно вроде. Андрей раздраженно начал:

– Ильшат Анварович, сестра моя тут вообще не при делах…

– Вот именно, – отрезал Халк. – Ваша сестра не имеет никакого отношения ни к какому делу. Но ощущение такое, что мы только на нее и работаем.

Андрей сказал сквозь зубы:

– Ну, это ощущение совершенно неверное…

– Да! – громко сказал Халк в ответ на нерешительный стук в дверь.

Возникший в щели лейтенант Осипчук сказал:

– Ильшат Анварович. можно вас на секунду?

– Да что вы все… – начал было Халк, но, видимо, поймав какой-то жест Осипчука, встал и вышел из кабинета, плотно прикрыв дверь.

– Что началось-то? – спросил Руслан, переводя взгляд с Андрея на дверь и обратно.

Андрей молчал, сцепив зубы. Руслан предположил:

– Совсем большое начальство звонит, или инспекция нагрянула?

– При нас бы сказал, – неохотно ответил Андрей, извлек из кармана телефон и принялся просматривать пропущенные звонки. – Ей-то что надо опять? Неактуально уже.

Он нажал было вызов – и тут же отменил его: дверь приоткрылась, из щели донеслось:

– Весь личный состав. Весь, понятно? Через пять минут.

– Ох ты, – беззвучно сказал Руслан.

Халк шагнул в кабинет и замер, держась за ручку двери.

– Руслан Тимурович, – попросил он неожиданно мягко, – вы к дежурному сейчас подойдите, там дело срочное есть, Осипчук скажет.

– Так точно, – растерянно пробормотал Руслан, поднимаясь.

Андрей тоже встал, но Халк, посторонившийся, чтобы выпустить Руслана, сказал:

– Андрей Викторович, вы задержитесь, пожалуйста.

Ох ты, повторил Руслан про себя, замерев в дверях.

– К дежурному, – тихо повторил Халк. – А тут я сам.

Он поморщился и почти беззвучно добавил:

– Пожалуйста.

Руслан бросил панический взгляд на Андрея, который очень медленно опускался на стул, и подумал: «Пиздец».

Так и оказалось.

Наташа улыбалась весело и чуть ехидно. Глаза сияли, аккуратная всегда укладка была чуть растрепана ветром, а обычной готовности чуть прищуриться и издевательски уточнить услышанную глупость не замечалось совсем. Была она в незнакомом узком жакете и выглядела заметно моложе и стройней. Паша ее такой не помнил.

– Старый снимок, – пояснила Юля и как-то дребезжаще вздохнула. – Это лет десять… Ну да, одиннадцатый или двенадцатый, я еще практику проходила. Какую-то окружную конференцию СМИ тут проводили, это гужбан в Приозерном по итогам. Ты еще не работал вроде.

Паша кивнул, не отрываясь от экрана ноутбука, стоящего перед Юлей. Он пришел в «Вечерку» пять лет назад, когда учился на третьем курсе.

– «Трагически погибла», – прочитал он строку в некрологе под снимком. – И всё?

– А что ты хотел? – спросила Юля. – Подробностей и фоток с места…

Она не договорила, прижав кулак к запрыгавшим губам, но всё равно развернулась и уставилась на Пашу красными глазами. Даже заплаканная и без косметики Юля была очень красивой. Без косметики Паша, кажется, прежде ее не видел. Он много чего до сих пор не видел, не слышал и не встречал. Очень хотел бы и дальше не встречать, но его желания почему-то не учитывались.

– Я не про некролог, – угрюмо пояснил он. – Тут-то понятно, ничего больше не надо. Просто мы что – так одним некрологом и обойдемся? Ни новости не поставим, ни вообще ничего не сообщим?

– Кому?

– Читателям.

– А, – сказала Юля. – Читателей вспомнил. Ты хоть знаешь, сколько у нас этих читателей?

– Ну вот поэтому и столько, что пишем про совещания в мэрии и начало ремонта на Буденного, а по-настоящему важные вещи для нас не существуют.

– По-настоящему важные – это что шеф-редактора зверски убил маньяк? – уточнила Юля недобро.

Паша хотел заорать и пнуть покрытую облезающим шпоном панель так, чтобы ветхий стол сложился с грохотом и облаком опилочной пыли, но сумел очень сдержанно пояснить:

– По-настоящему важные – это что в городе маньяк зверски убивает самых разных людей. Так что никто не застрахован. И надо как минимум про это знать, а лучше бы учитывать.

– Как? – горько спросила Юля.

– Беречься.

Юля повторила тем же тоном:

– Как?

Паша не знал, как. Но сказал:

– Мы же СМИ. Рассказываем не что делать, а что происходит.

– Мы СМИ. Смищьноэ. Агрегатор, Паша, это не СМИ.

– Я как бы в курсе. Но других-то нет. А ты, Юль, журналист изначально, так? И сидишь на ленте новостей.

– Ага, журналист, сокращенный в связи с ликвидацией редакции. Меня сюда знаешь на каком условии брали, то есть соглашались оставить переводом? Как раз…

Юля опять дребезжаще вздохнула, высморкалась в салфетку и продолжила:

– Наташа говорила: никакой уголовки, чернухи, вообще журналистики. Забудь всё, чему учили и что я сама от тебя требовала. Тупо переписываем релизы и посты мэра из соцсетей. Шаг влево – шаг вправо, весь холдинг схлопывается, и мы радостно идем в уборщики и проститутки, потому что в пресс-службы не возьмут, а для блогеров уже старые, прыщи отошли – считай, к строевой не годен.

Паша, которому после закрытия «Вечерки» примерно те же ЦУ давала сама Юля, мотнул головой и упрямо сказал:

– Я Баженову позвоню.

– Давай-давай. Он прям сразу скажет: Пал Вадимыч, спасибо, родной, я как раз искал повод остаться без субсидий, грантов, бюджетной поддержки и прослыть иноагентом и врагом, который знай пугает счастливое население и компрометирует губернатора накануне согласования его пролонгации Москвой.

– А при чем тут губернатор?

– Ты маленький, что ли? При всём. Думаешь, зачем у нас все СМИ грохнули и за любую бузу плющат? Чтобы население не беспокоить? Нет, чтобы никто из Москвы не мог сказать, что местные власти недосмотрели.

– Блин, – сказал Паша. – Упырь какой-то убивает всех подряд – это местные власти недосмотрели?

– А то. Про патернализм слышал? У нас теперь официальная доктрина: государство – папа, мама и основа всего сущего, не будет его – не будет ничего. Всё хорошее – только от государства. А значит, и всё плохое тоже от него. Унитаз потек, дороги в дырах, лесные пожары, «Единую Россию» не избрали, убили кого – власти виноваты. Тем более в предвыборный год.

– А чего не пятая колонна или вредители?

– Это уже второй вариант, и он – эксклюзив Москвы. Которая сперва взгреет губера – не отставит, так не переутвердит, – а потом уже будет виноватых искать. Или придумывать.

– Ты чего уж как этот самый… Конспиролог.

– О, точно. Не слушай, смело звони Баженову. Поторопись только, пока он не свалил.

– Куда?

– Откуда, – поправила Юля. – Отсюда. От греха. Не знаешь, что ли, что первый закон для правильного начальника – самосохранение? В любой неспокойной ситуации покидайте страну. А если еще и жизни угрожают…

– Его-то жизни кто угрожает? – презрительно спросил Паша.

Юля, уставившись на свои пальцы, упертые в кромку ноутбука, сказала:

– А ты, Паша, твердо знаешь, чьей жизни этот угрожает, а чьей – нет. Да?

Он же старушек, хотел сказать Паша, но сглотнул эти слова, поняв, что Юля еле сдерживает слёзы, с лязгом придвинул свое кресло, предупреждающе переступившее с колеса на колесо, и сел, рассматривая снимок Наташи.

Косяк приоткрытой двери стукнули. В щели возник мент-дементор Баюков, со вчерашнего дня почерневший, кажется, еще и лицом: обозначилась щетина, а глаза и щеки ввалились.

– Позволите? – спросил он и вошел, прихрамывая.

Юля издала короткий звук.

– Я не к вам, – поспешно сказал Баюков. – Хотел с Марковой еще разок поговорить, а ее нет.

– Нашли его? – спросил Паша.

Баюков хотел что-то сказать, но сдержался. Юля взглянула на Пашу. Паша неохотно сказал:

– Не было Ани сегодня.

– Ясно. А адрес ее есть?

– Слушайте, ну вы вчера ее три часа допрашивали, а она и так мелкая, нервная и вообще. Чего еще-то?.. – Паша, не договорив, обмяк и махнул рукой.

Руслан молча смотрел на него. Паша пробормотал:

– Главное, когда я вам звоню – игнор глухой, а теперь по первому требованию надо…

– Хорош уже, – посоветовала Юля.

Руслан так и глядел на Пашу. Паша неохотно предложил:

– Могу проводить. Только я присутствовать буду.

– Ты адвокат? – уточнил Руслан, но тут же другим тоном согласился: – Да пожалуйста.

Юля тихо спросила:

– Руслан Тимурович, как там Андрей?

– Ну как, – сказал Баюков. – Так.

Он шагнул к выходу, ожидающе глядя на Пашу. Паша неохотно подъехал к своему столу, чуть не опрокинувшись, встал и пошел к вешалке. Юля, поводив пальцами по краю ноутбука, продолжила:

– Там вообще какие-то зацепки есть?

– Мы его найдем, – заверил Баюков. – Не бойтесь.

Баюков был почему-то пешим – впрочем, ближе к центру так впрямь получалось быстрее и удобнее, чем на машине.

Полпути до Аниного дома они молчали. За парком Паша поскользнулся на раскатанном языке посреди тротуара, ругнулся – в основном потому, что едва не сшиб хромавшего рядом Баюкова, и, раз уж рот раскрылся, спросил:

– Вообще ничего нового пока?

– Ищем, – ответил Баюков не сразу и с явной неохотой.

– А рассказывать так и не будете?

– Издеваешься? – без выражения уточнил Баюков. – У нас тут гора трупов, и каждый час растет, все на ушах двадцать четыре на семь, домой переодеться только забегаем, когда совсем завоняли, а ты опять со своими архивными изысканиями?

– Да я не про архивные, – пояснил Паша с досадой. – Я про эти новые как раз… убийства. Вы так и не будете никому рассказывать? СМИ там, вообще всем? Убийца серийный по городу бегает, а народ не в курсе.

Паша обнаружил, что последние слова, оказывается, бормотал в пустоту, остановился и обернулся. Отставший Баюков, помедлив, двинулся к нему с таким видом, что Паша даже отступил. Если ударит, в ответ врежу, подумал он без уверенности. Но тогда посадят. Да и дерется он лучше меня. А что я такого сказал-то, блин?

Он переступил с ноги на ногу, чтобы не так тряслись, и сглотнул.

– Не вздумай, – бросил Баюков, подойдя.

Он, похоже, подобрал эту странноватую пару слов, какую сам слышал разве что в кино, после мучительных переборов цензурных и не сопряженных с немедленным насилием вариантов, а любые другие варианты были с насилием или хотя бы экспрессивным поведением сопряжены. Поэтому Баюков просто похромал дальше, будто разговор окончен.

Нифигасеньки.

– Гора трупов, и каждый час растет, Руслан Тимурович, – напомнил Паша ему вслед.

Не врежет, так скажет что-то типа «Вякнешь чего – и твой труп к горе прибавится», подумал Паша.

Баюков сказал:

– Веди, пожалуйста, а. Время теряем.

Магнитный ключ от подъезда так и лежал в щели. Странно, подумал Паша. С другой стороны, кодовый замок, который открывают каждые десять минут, уж точно не препятствие для убийцы.

Из-за квартирной двери, обтянутой ободранным дерматином по моде прошлого тысячелетия, в ответ на колокол звонка не донеслось ни шевеления. Паша нажал на кнопку и второй раз, и третий, прислушался, опустил руку и посмотрел на Баюкова. Тот показал, что может и сам понажимать, если Паше трудно. Паша сердито утопил коричневую пилюлю в черном стаканчике и не отпускал, пока сквозь бесконечные «Динь-дон» не приблизился сердитый топот.

– Чего надо? – сурово спросила Софья.

Она выстроила эшелонированную оборону соседки: услышав звонок, не откликаться, откликнувшись, не открывать, открыв, не впускать, впустив, не позволять пройти к Ане, а позволив, перебивать на каждом слове. Даже Паша, которого это сперва немного забавляло, начал злиться. А Баюков, наверное, вообще наорал бы на решительную красотку, если бы так явно не опасался совсем загнать Аню в кокон молчания.

Аня, малюсенькая в сером спортивном костюме, носках с обезьянками и без макияжа, сгорбилась в древнем тощем кресле, похоже, раскладном и, похоже, страшно неудобном, уставившись в колени, которые стискивала пальцами в свежих пластырях с веселенькими рисунками. Баюков явно хотел спросить, что случилось с пальцами, но поймал остерегающий знак Паши и перешел к делу.

Ничего у него не вышло. Аня в ответ на все вопросы шмыгала носом и беззвучно ревела, механическим жестом выдергивая салфетку из стоявшей у правого бедра коробки и таким же жестом втискивая ее в кучу возле левого бедра. Баюков, сидевший рядом с креслом на принесенном из кухни табурете, повторял вопрос, потом задавал его в другой формулировке, заходил с третьей и пятой стороны:

– Собеседник, который назывался Климом, угрожал кому-нибудь по ходу разговоров? Помните какие-то неодобрительные высказывания, например, когда вы с этим «Климом» общались? Или еще с кем-то беседовали, и возникала тема «За такое наказывать надо»? Прямо или косвенно. Может, самый отвлеченный разговор был про, не знаю, поэзию, и там такое всплывало. Было?

И Аня, не шевельнув головой, лезла за новой салфеткой.

Паша наблюдал без особого сочувствия и не вмешиваясь. Все эти вопросы примерно с такими же повторами задавались вчера весь вечер: и Ане, и Паше, сперва в издательстве, потом в полиции, Баюковым, Тобольковым и каким-то молодым следаком из СКР, вместе и порознь. И Аня, и Паша сперва отвечали подробно, потом скупо и устало – по мере того как первый бодрящий ужас сменялся ужасом последним, вымораживающим, безнадежным и отупляющим. По мере того как они убеждались, что всё это всерьез и навсегда. Что Наташи нет. Ее убили. Видимо, зверски. Тот самый упырь убил, графоман Недостойский, который до этого убил толпу старушек.

А неделю назад он, видимо, стоял здесь, примерно там, где сейчас стоит, подперев плечом косяк, Паша, – стоял и смотрел на Аню. Посмотрел и отправился страшно убивать вздорного старика из Аниного вуза. А потом отдохнул и пошел к Наташе.

Зря Паша про это думал: внутри опять стало холодно и погано. Он, сжав кулаки до боли, очень аккуратно прошел к дивану и сел, пытаясь размять схваченную одубением кожу.

Баюков, не дождавшийся от Ани очередного очевидного ответа на очередной несвежий вопрос, хмуро оглянулся на Пашу и уставился на Аню.

– Она со вчерашнего дня не спала, – обвиняющим тоном сообщила Софья от окна.

Кто тут спал-то, подумал Паша.

Баюков покачался на стуле, подумал и продолжил:

– Вы жаловались на Тоболькову тому, кто называл себя Климом? Какие-то претензии высказывали или, может, просто обмолвились, что она строгая очень?..

Что он несет, всполошился Паша, заметив, что Аня на этих словах совсем окаменела, и сказал:

– Слушайте, Наташа Аню замом, считай, с улицы взяла, а меня не взяла, хотя я пять лет уже работаю.

Тут он спохватился, что сам в нарисованной картинке выглядит так себе, если не сказать подозрительно, и поспешно пояснил:

– Аня-то тут точно ни при чем.

Баюков уставился на него, будто хотел наорать, но сказал тихо и вкрадчиво:

– Аня – единственная, кто всех связывает. Тоболькова – ее начальник, Фурсов – ее преподаватель, с Дарченко у нее был конфликт на собрании.

– Какой конфликт? – удивился Паша.

Баюков не ответил. Он всматривался в Аню. Аня зажмурилась. Слезинка упала сперва с одной щеки, потом с другой. Рукава спортивного костюма были крапчатыми от темных пятнышек.

– Так что Аня тут точно при чем, – добавил Баюков и немного подождал.

Софья издала возмущенный, но нечленораздельный возглас. Остальные молчали.

– Время теряем, – пробормотал Баюков и встал медленно и трудно, будто старик. – Ладно. Если захотите нормально что-нибудь рассказать…

Аня вскочила с кресла, пошатнувшись так, что Баюков дернулся ее подхватить, с брезгливым испугом показала, что подхватывать ее не надо, метнулась к древнему письменному столу, так же быстро вернулась с небольшим свернутым пакетом, обычным полиэтиленовым из «Магнита», и сунула его Баюкову.

– Что это? – спросил Баюков, не принимая пакет.

Аня, шмыгнув, сказала сипло и тоненько:

– Там замок, который Паша снял, и мои очки, всё в отдельных пакетах. Этот их трогал – может, не отпечатки, так другие следы остались.

Так вот зачем ты вместе с замком хозяйственные перчатки купила и меня надеть их заставила, когда я замок менял, изумленно понял Паша. А я думал, угораешь просто.

Баюков осторожно принял пакет и зашуршал, изучая содержимое. Аня, не поднимая головы, продолжала:

– Вряд ли толк будет, у этого пунктик про перчатки, он раза три их в рукописи упоминал. Белые строительные. Но попробовать надо.

Баюков, кивнув, пробормотал:

– Это надо будет у вас всех отпечатки снять, чтобы отсортировать. Сможете завтра? Так, а это что?

– Это флешка. Тут логи всех моих переписок с тех пор, как я в «Пламя» пришла: почта, мессенджеры, соцсети, включая группы журнала. Кое-что этот подчистил, но пара скринов сохранилась, ну и я восстановила, что вспомнила. У администрации соцсети тоже можно затребовать, наверное, пока сервак не очистился. Этот наверняка оттуда начинал и на Дарченко и Клима оттуда вышел. Дарченко там активно очень выступал: приносите рукописи, я самый главный, – а Клим его пару раз подкалывал. Я в отдельном вордовском файле всё самое главное собрала с пояснениями, там по датам и по времени всё, ну и что я делала, тоже. Там мастер один приходил странный, я описала, как смогла.

– Куда приходил? – уточнил Баюков, в некотором обалдении садясь и переводя взгляд с флешки невыносимо девачковой расцветки на Аню и обратно.

– Там написано, – сказала она нетерпеливо. – А, я еще во все мессенджеры и в каждый замолчавший аккаунт файлики такие отправила со скриптом, он активируется при открытии и позволяет узнать местоположение…

– Вирус, что ли? – уточнил Баюков, странно глядя на Аню.

Аня поморщилась.

– Не совсем. Специалистам скажите, они в курсе. Там отчет на ящик Gmail упадет, я специально завела, логин и пароль указаны. Пока никто ничего не открывает, но я слежу на всякий…

Баюков снова встал, кивнул и поспешно похромал обуваться.

– Синопсис рукописи я завтра пришлю, там доделать надо, – сказала Аня совсем насморочно то ли вслед ему, то ли в пространство.

Баюков прошипел под нос. Лишь тренированное ухо выхватило бы из шипения слово «рукопись» и длинную матерную конструкцию.

Пашино ухо было тренированным. Анино – просто талантливым. И не только ухо, похоже.

Аня зарылась в салфетку и повторила:

– Завтра пришлю.

Халк посмотрел на часы, оглядел всех и сказал:

– Тоболькова пока нет, так что начнем с Тобольковой. Это, кто не в курсе, родная сестра нашего Андрея Викторовича, старшая, семьдесят девятого года рождения, шеф-редактор областного издательства. Не замужем, детей нет, проживала Фурманова, 11. Там вчера и была найдена задушенной. Судя по всему, проводом от телефонной зарядки. Тело лежало в ванне, наполненной водой, при этом Тоболькова оставалась полностью одетой, не в домашнее, а в костюм, жакет-юбка, в которых днем была на службе. Сильно избита, на голове и по всему телу гематомы и ссадины, но следов сексуального насилия нет. Бахрамов скажет точнее, пока же исходим из этого. Да, она в колготках была, они остались, хотя ниже бедер изодраны. Картина такая, что убийца ее не специально избивал, а пытался подавить сопротивление. Она женщина крупная. Была.

Дверь комнаты инструктажа открылась, и вошел Андрей. Все оглянулись на него и поспешно отвели взгляды, кто в пол, кто снова на Халка. Халк, почти не сбившись, продолжил:

– Убийца, похоже, был один, в квартиру не вломился, а был впущен хозяйкой, с которой, судя по всему, они какое-то время провели за праздничным столом. Андрей Викторович, присаживайтесь, пожалуйста.

Руслан, досадно скрежетнув стулом, подвинулся, чтобы Андрей мог сесть рядом. Андрей не сел, а привалился у входа к стене рядом с кулером и замер, опустив тяжелые веки. Он, похоже, третьи сутки не брился и, скорее всего, не спал.

Халк продолжил:

– Стол богатый, в основном готовые закуски из магазина. Алкоголь, судя по следам, был минимальным, шампанское. Бутылка не обнаружена, предположительно, убийца унес ее с собой. По всей квартире беспорядок, перевернутая мебель, цветочный горшок разбит, так что сопротивление было ожесточенным. При этом следов ограбления, поиска тайников и так далее нет. И золотые украшения на… Остались. Это подтверждает версию, что убийца был один, и что убийство совершено не из корыстных побуждений.

Он хотел что-то добавить, но осекся, откашлялся и спросил:

– Андрей Викторович, есть что добавить? Руслан Тимурович, вы?

Андрей не пошевелился. Руслан мотнул головой, сообразив, что Халк вспомнил, но не стал говорить при Андрее про вырванные ногти. Правильно, конечно, но Руслан с этим выступать тем более не станет. Надо будет довести до личного состава позже. И как значимую деталь, и чтобы имели в виду при розыске: с собой убийца унес не золото и не деньги, а бутылку из-под шампанского, ногти жертвы, а также инструмент, которым выдергивал их из уже мертвой Тобольковой.

Халк с хорошо скрытым облегчением перешел к Фурсову: «Семьдесят пять лет, преподаватель высшей математики в нашем университете, так до сих пор и преподавал, крепкий вообще старик, жилистый, пудовую гирьку тягал», а Руслан с болезненным интересом ждал, скажет ли строгий начальник слово «серийный» – и призовет ли не раскачивать лодку и не создавать неприятностей до весны.

Халк сказал:

– Убит он был неделю назад, плюс-минус день, зверским образом. Убийца несколько раз бросил пудовую гирю Фурсову на голову. На лицо. Предварительно сломав ему руку и ногу. Тело могли до весны не обнаружить – ну или пока запах по всему дому не пошел бы, хотя это Челюскинцев, там не только хрущевки, весь жилфонд убитый, всегда примерно так пахнет. Про убийство объявил сам убийца: он распространил вот это видео. Тихон Сергеевич, включите для всех.

Юный дылда-эксперт тюкнул кнопку на ноутбуке, и Руслан в который раз без всякого удовольствия посмотрел десятисекундный ролик, в котором распростертый на полу голый старик, поскуливая от боли, бормотал невнятицу про земное притяжение, а потом камера сильно дергалась, и на лицо старика падала гиря. Хруст, крик, черный экран.

«Бля-я», прокатилось по комнате, а кто-то, естественно, пытался уточнить, чего дед голый-то. Халк тюкнул костяшками по столешнице, и воркотня улеглась. Он продолжил:

– Видео было отправлено в мессенджере с телефона Тобольковой. Снято, естественно, было на другой телефон. Что дает нам все основания считать эти преступления, а также, с большой долей вероятности, убийства супругов Дарченко, объединенными как минимум исполнителем, а скорее всего, и всей совокупностью факторов и единым умыслом.

И сказал, и не сказал, с неодобрительным восхищением подумал Руслан под ропот, прокатившийся по залу.

– По факту это уже не утырок, а террорист получается, – сказал подполковник Удрас, и все смолкли. Зычность и манеры у Удраса были как у прославленного баритона.

– Николай Николаевич, я вас умоляю, – кисло откликнулся Халк. – Какую он организацию создал, кого свергнуть хочет?

– Ильшат Анварович, террористы – это не те, кто пытается у тебя кресло отобрать, не те, кто хочет посадить тебя в тюрьму, и даже не те, кого хочешь посадить в тюрьму ты. Террористы – это те, кто пытается запугать население в собственных целях. А в данном случае…

– А в данном случае я прошу обойтись без скоропалительных выводов и без, как это, вульгарного исторического материализма. В себе, пожалуйста, придержите, и не вздумайте ни с кем делиться. Особенно с сукерами и любыми другими соседями. Спасибо, что сейчас своим кругом обсуждаем, а то бы… Вот только террористов нам не хватало. Уяснили?

Он обвел подчиненных взглядом. Подчиненные покивали. Удрас с достоинством повел плечами и сказал:

– Обижаете.

– Пока нет, – отрезал Халк. – Характер связей между жертвами подробнее обрисует Руслан Тимурович. Но перед этим хочу сказать, что закуски на столе Тобольковой покупались в том же магазине, рядом с которым был убит Васильев. И примерно в то же время. Ну и есть основания предполагать, что этот же фигурант задушил Чуфарову у парка. Товарищи офицеры, у нас тут не террорист и не загадочный всплеск преступного поведения, а именно что утырок. Один. Обуревший в край. Он убивает, потому что мы его не схватили. И будет убивать, пока не схватим. Именно мы, а не СКР, которое, естественно, так и будет руководить расследованием, не ФСБ, не кто угодно. Мы. Доступная постановка вопроса?

Он медленно поводил слишком крупной для щуплой фигурки головой и сказал:

– Прошу, Руслан Тимурович.

Руслан встал, шагнул к конторке, оглянулся и на миг замер, потому что Андрей, тяжело оттолкнувшись от стены, вышел из комнаты, не прикрыв за собой дверь. Все, как и Руслан, секунду смотрели на темный проем. Руслан, на ходу растерев лицо, обернулся ко всему личному составу отдела уголовного розыска областного УВД и начал:

– Тут как в дурном детективе, честно говоря. Все убитые связаны с проектом литературного журнала «Пламя», который со следующего года решили перезапустить после пятнадцатилетнего перерыва. А пятнадцать лет назад, перед самым закрытием, в журнал пришла рукопись с подробным описанием серии убийств старушек – старожилы помнят его как «Сосед со второго» или «Сопляк с пояском».

Халк недовольно заворочался на стуле. Его перевели в Сарасовск с Урала по ротации три года назад. Оперативники и следаки заворочались заинтригованно. Они были местными – но в старожилы большей частью не годились, потому что лет пятнадцать назад ходили в школу.

– Ладно, это потом, – сказал Руслан и уловил одобрительный кивок Халка. – Суть в том, что пока всё, ну, почти всё, вертится вокруг этой рукописи. Тоболькова была главной в обновленном журнале «Пламя». Дарченко и Такмаза, которого мы подозревали, собирались там публиковаться. Нашла рукопись в архиве журнала редактор-стажер Маркова. Фурсов был ее преподавателем в универе. По словам одногруппников, из-за него она и отчислилась. Ну, он не только ее заваливал и доставал, но и многих, особенно девушек, и в том числе говорил, что они недостойны звания инженера, человека и вообще притяжения планеты Земля.

Пара оперов протяжно матернулась, а Удрас веско поинтересовался:

– Рукопись-то почитать дадите?

– Руслан Тимурович, я же просил, – сказал Халк.

Руслан сказал под недружный шум:

– Да нету рукописи всё равно, выкрали ее у Марковой неделю назад. Ну и какая разница, я согласен, с чего началось. Суть в том, что убийца сейчас действует, и мы примерно знаем, как он выглядит… Тихон, покажи, пожалуйста. Вот, это снимки со всех камер, на которых мы, скорее всего, его схватили, и примерный фоторобот по описанию продавщицы в магазине.

– Что-то мелкий какой-то, – отметил Удрас презрительно.

– Да, рост, похоже, 162–167, возраст 35–45, сложение худощавое, глаза и волосы темные, черты лица, похоже, тонкие, точнее пока не определили, спасибо масочному режиму. Стрижка короткая, одевается в самое дешманское – как правило, рабочую униформу, ну и перчатки всегда строительные. Магазины мы уже проверяем. Камеры он умело обходит, и на улицах, и в магазинах, явно знает, где стоят и могут стоять. Но мы затребовали и сейчас через поиск прогоняем съемки всех камер вокруг адресов, вдруг где попал все-таки.

– Прогнали уже, – сказал Тихон. – Ничего толкового.

– Еще раз прогоните, – велел Халк. – И профиль нам поскорее выдайте уже, Альберт Джафарович.

Бахрамов, степенно поднявшись, сообщил:

– Профиль, товарищи, пока не складывается…

– Да вы выйдите сюда, чтобы все слышали.

– Нет уж, – сказал Бахрамов добродушно. – Я сварщик ненастоящий, настоящего профайлера у нас нет, поэтому сугубо предварительные соображения. Разыскиваемый, если правда речь об одном человеке, удивительно умело меняет почерк. По социальному рисунку, манере знакомиться и так далее – тут мы можем только предполагать подробности, но злодей явно обладает высокими коммуникативными навыками и умеет вкрадываться в доверие. Это сочетается с совершенно безжалостными способами убийства. Ситуационно применяет, как видим, тяжелые тупые предметы, но предпочитает душить, а мужчин резать – исходя, очевидно, из трезвой оценки своих физических данных. Удавка всегда импровизированная, но подкручивается чем-то твердым – может, ножом как раз, длинным ключом или отверткой. Колото-резаные раны всегда однотипные, позволяющие утверждать, что убийца использует один и тот же и довольно специфический клинок сантиметров десяти в длину и с полсантиметра в ширину, очень острый и прочный, вроде длинного скальпеля или очень прочного канцелярского ножа. Таким при использовании легко порезаться самому, так что смотрите у подозреваемых пальцы и ладони. Но, скорее всего, оружие с крестовиной или расширением, плюс заточенная часть может отстоять от рукоятки.

– Понятно, – нетерпеливо сказал Халк. – Это как раз есть и в материалах…

– Ну и последние соображения, – передавил его бархатным тоном под извиняющуюся улыбку Бахрамов. – Убийца, очевидно, давно перешагнул ступеньку, отделяющую социопата от психопата. Скорее всего, в детстве и, скорее всего, при травматических обстоятельствах, возможно, повторявшихся. Отсюда его инфантильная жестокость и явная асексуальность…

– А что же он деда раздел, если асексуал? – недоверчиво спросил Мякишев. – Явно же пед.

– Чтобы унизить. Или порадовать девушку, для которой съемку вел. Такие представления о радости – еще один признак отставания в психическом развитии. Дальше: раз не попался до сих пор – значит, скрытен. Раз написал книгу, играет в видео, приходил к той девочке и так далее – значит, очень хочет славы. Готов ли ради нее выдать себя – пока вопрос. Как-то так.

Он сел. Халк набрал в грудь воздуха, но его опять перебили.

– В розыск объявляем? – уточнил Удрас.

– В розыск не объявляем, – отрезал Халк и добавил, не выдержал все-таки: – Волну не гоним, лодку не раскачиваем. Кто – мы более-менее представляем, где искать – тоже. Он пока ходит кругами вокруг «Пламени», его сотрудников и потенциальных авторов, которых считает конкурентами, а заодно вокруг Марковой. Ее в первую очередь берем под наблюдение.

– Может, под охрану? – спросил Руслан. – А лучше спрятать девку, он же к ней домой уже приходил.

– Серьезно? – спросил Мякишев. – А чего она живая?

– Евгений Дмитриевич, значит, этот вопрос за вами оставляем, – сказал Халк. – Вас трое, верно? Маркову берете под наблюдение, заодно потихоньку соседей опрашиваете, старушек у подъезда, всё по полной. Остальные стандартными группами отрабатывают источники, зацепки и так далее. Весь личный состав – в ружье, каждому стукачу по морде, все коврики и половицы поднять, всех жуликов на уши, звонильщиков, барыг, нищих, гопоту, каждому чтобы персональный ад и чтобы дыхнуть не мог. По всем каналам ясно и четко даем понять: пока этого упыря не поймаем, жизни никому не будет. Никому, ни за какие деньги, никаких исключений. Он по семье нашего товарища ударил. Не жить ему, и остальным тоже, пока не сдадут. Все меня поняли? И чтобы никаких утечек в СМИ и медиа, пока не возьмем. Ориентировки и раздатку получите в канцелярии под роспись. За работу.

В управление Руслан вернулся ближе к восьми, выжатый и голодный. Он дважды сходил опрашивать соседей Тобольковой, потому что в первый раз половины дома не было, и оба раза без каких-либо зацепок. Во второй раз сходить пришлось в прямом смысле, потому что на разъездной машине Матвиевский умчался кошмарить начальство городских электросетей, весной, оказывается, поставивших камеры по всему центру, а теперь не желавших делиться съемкой без судебного постановления.

Между двумя походами Руслан потерял несколько часов в доме Фурсова. Там половину мозга ему съела безумная бабка, квартиру которой Фурсов подтопил (возможно, еще при советской власти). Следующий час Руслан отлавливал и опрашивал пацанов со двора дома, к которому был пристроен магазин «Корзинка». Дембельским аккордом стало вынужденное объяснение с папашей одного из пацанов, который с ходу принял Руслана за педофила или пушера, а затем утвердился в мысли, что его чадо подводят под статью.

Так можно месяцами пластаться, думал Руслан, пока хромал в управление, жуя на ходу шаурму: купил сразу две, чтобы заточить в кабинете под кофеек, но не выдержал и вгрызся в первую, пока теплая. В городе больше полумиллиона население, почти половина – в районах, близких к местам убийств. Хоть весь личный составь брось, от учиков до генерала, – годы уйдут, пока всех опросишь, и уйдут в песок, потому что никто ничего не видел.

Так и пятнадцать лет назад было, скорее всего. И реально никто ничего не видел, потому что этот утырок умеет не только скользить в обход камер, но и мимо взглядов проскальзывать. А теперь это гораздо проще, чем пятнадцать лет назад, – у большинства взгляды в экране или нигде, потому что в ушах наушники. Ну и масочному режиму спасибо огромное, конечно. Странно, что особенно отбитая молодежь до сих пор не придумала с травматами наперевес играть в Зорро или в «раз ковбой – два ковбой» из старых мультиков.

Смартфонам и игровым приставкам за это, кстати, спасибо, уже самое настоящее. «Call of Duty», «Assassin’s Creed», прочая «Контра́» и даже змейки и шарики в телефончиках оттягивают на себя основные игровые позывы, так что энергии на реальные травматы и арматуру у большинства пассионариев уже не остается. На миллион виртуальных банд GTA приходится одна настоящая. Не будь игрушек, соотношение могло быть са-авсем иным.

Что ж ты, утырок, игрушечными убийствами не увлекся? Может, на настоящих старушек не переключился бы, не стал бы графоманом (скорей бы Маркова дописала этот, забыл слово, развернутый план, в общем, надо уже понять, в чем там суть), и, может, тогда и Наташа осталась бы жива.

Руслан впервые назвал про себя сестру Андрея по имени и замедлил шаг, вспоминая что-то связанное с этим, недавнее и вроде важное. Так и не вспомнил, поэтому в управление вошел совсем раздраженным.

Шаурма перекатывалась в желудке сырым теннисным мячом. Руслан немедленно хряпнул кофе, разведя порошок недокипятком из кулера – зато пенка гуще. Легче не стало, но хотя бы мяч давить перестал; всплыл, наверно. Руслан поставил чайник для следующей, нормальной кружки, и сел писать протокол следственных действий.

Чайник, щелкнув, отключился и остыл, а Руслан всё пыхтел над формулировками, пока не плюнул и не допечатал последний абзац «на отвяжись». Всё равно никто никогда не прочитает, хватит устного доклада, а письменный – это так, шоб було. Руслан растер лицо, контрольно почесал ладонь подбородком – и с неудовольствием подумал, что надо бы притащить в кабинет бритву. Пятнистая щетина и неэлегантна, и бесит начальство. Отца Руслан почти не помнил, тот разбился совсем молодым, но поседел еще раньше, и сыну эту особенность передал. Мать говорила, что обзывала отца сеттером и «Белым Бимом Черное ухо». И про беса в ребро говорила, конечно.

Руслан потер ребро, занывшее колено, снова подбородок, сделал наконец нормальный кофе, отхлебнул, сморщился, подумал, вынул из кармана куртки не совсем еще, к счастью, раздавленную шаурму, подумал еще, положил ее рядом с чайником, сел за стол и раздраженно открыл несколько списков и таблицы.

Три группы по два-три человека несколько дней прочесывали древние объябоны – обвинительные заключения – по делам об убийствах, взломах и незаконных проникновениях, а также мошенничествах и попытках распорядиться чужим имуществом. Они выписывали и сгружали в отдельные файлы любую фактуру, созвучную с тогдашней и теперешней сериями убийств. Преступления объединялись по группам, описание каждого заносилось в общую таблицу.

Другую таблицу составили дела, имевшие какое-то отношение к Сергею Морозову, всплывшему в коллективной памяти благодаря подсказке сидельца Мишакова. Пятнадцать лет назад Морозов был, оказывается, местной легендой. Из авторитетного, что называется, при этом не самого крупного предпринимателя он быстро вырос в могущественного застройщика, получавшего самые смачные участки города, а на пике влияния вдруг бесследно исчез. Империя растаяла быстро и так же бесследно: участки, активы, торговые центры и жилые здания ушли к конкурентам, как и специалисты, в том числе специфического профиля, связанного с расселением проблемного жилья, запугиванием старушек и вытеснением алкашей – в основном, судя по уголовным делам, пусть большей частью и закрытым за недоказанностью, беспощадными и смертельными способами. Даже отчалившие срок «морозовцы» тут же пристраивались по теплым местам – в отличие от представителей конкурирующих фирм, Мишаков не даст соврать.

Все упомянутые в документах адреса Руслан на всякий случай велел включить в отдельный список и пробить их на странности с энергопотреблением и квартплатой (например, долги копились, а потом враз были погашены), на странную чем бы то ни было доставку от магазинов и продуктовых сервисов, и на подозрительный трафик, как мобильный, так и завязанный на роутер. Техотдельский Тихон забурчал было на тему «В смысле подозрительный?», но Руслан отрезал: «В любом», и молодой гений ушел исполнять – и нашинковал пять экранов подозрительностей.

Надо было пробежать эти простыни сопоставлений хоть одним глазом, просто для очистки совести, которая ныла на тему «Всем мозг выносишь, а сам даже не глянул». Руслан не хуже остальных знал, что толку от экскурсов в историю не бывает: тут же не кино, а жизнь, настоящая, в России, в Сарасовске, где каждое десятилетие отменяет предыдущее так, что любые достижения, тонкости и детали даже на замазку не годятся. Но знал он и свою дебильную совесть, не умеющую затыкаться. Проще дать, чем нытье терпеть, как говорила Любочка с первого курса технаря – которая так и не дала, кстати, зараза.

То ли кофе вышел чересчур крепким, то ли переутомление обострило впечатлительность, но Руслан, поначалу уныло ползавший по строкам и колонкам, вдруг увлекся настолько, что распечатал кусок Яндекс-карт и принялся отмечать на этом листке адреса и подробности, время от времени залезая в базы паспортного стола и кадастровой палаты.

– Нашел чего? – спросил Андрей от двери.

Руслан вздрогнул и чуть отодвинулся от экрана.

– Ага. Смотри. Формально три этих пачки вообще не должны пересекаться ни по фигурантам, ни по обстоятельствам и вообще. Но на самом деле…

– Ты что смотришь-то? – спросил Андрей.

Он как будто с трудом оторвался от косяка и, чуть качнувшись, быстро вошел в кабинет. Руслана обдало холодом: похоже, куртка Андрея промерзла насквозь, будто несколько часов висела на ледяном ветру. Хотя какие тут «будто». Явно так и было: болталась вместе с Андреем. Тот застыл весь, и лицо – черно-синее.

– Слушай, там кофе горячий и шаурма лежит, тебе купил, сожри-ка, – сказал Руслан озабоченно.

Андрей через его плечо вернул текст к началу, посмотрел на дату составления и произнес неживым голосом:

– Блядь, Руслан, ты все-таки в архив полез.

– И правильно сделал – говорю ж тебе…

– А я тебе говорю: нахуй архивы. Блядь, нельзя нормально, что ли: убили сегодня, поймали завтра, при чем тут вчера-то? Нахера вечно «Молчание ягнят» устраивать?

– Так если не получается?

– А так получится, да?

– Так я ж тебе говорю, а ты не слушаешь! И вообще, у тебя есть другие варианты?

– У меня, Руслан, вариант такой, – помолчав, тяжело сказал Андрей. – У меня, Руслан, сестру убили. Родную. И я ее даже похоронить не могу. У меня, Руслан, ближе никого не было, только мать. А мать тоже убили. А ты, Руслан, архив…

Он махнул рукой, развернулся, снова качнувшись, и ушел к двери, которой опять не хлопнул. Руслан встал, сказал, глядя на щель, «блядь», снова сел и невидяще уставился на экран, гоняя текст вверх-вниз. Потом вдруг замер, поморгал, придвинул распечатанную карту, некоторое время изучал пометки, будто не веря, и принялся быстро открывать остальные вкладки текстовых документов, просматривая в каждом только начало первой страницы и сверяясь с базой регистрации граждан по месту проживания. От неловкого движения кружка опрокинулась и замерла на боку, выпуская на столешницу жидкого кофейного червяка. Руслан не обратил на это внимания, лишь рассеянно придвинул поближе листок, чтобы его не зацепила лужица.

Он скопипастил несколько строк из разных объябонов и справок в один файл, который отправил на печать, откинулся на спинку кресла под жужжание принтера и, прикрыв глаза, пробормотал несколько строк, будто повторяя таблицу умножения на восемь. Затем встал, снял с принтера листок, изучил его, отставив от глаз, будто картинку, хмыкнул, подхватил куртку и выскочил из кабинета, на ходу вызывая в телефоне один из последних номеров.

«Рукопись представляет собой любительское сочинение, малограмотное почти с любой точки зрения: слог очень цветист и неточен, семантика плавает, композиция отсутствует, сюжета в основном нет, а когда он проглядывает, оказывается запутанным до полной невнятности. Текст состоит из тринадцати неочевидно связанных глав, общий объем чуть больше 200 стандартных страниц А4, в стандартной дешевой папке-скоросшивателе голубого цвета. Протагонистом выступает молодой человек без прошлого и без имени, называемый “Он”. Ближе к середине протагонист несколько раз называет себя Змеем, но в следующей главе “Змей” уже забывается и до конца текста не всплывает ни разу.

Каждая глава начинается и завершается высокопарными трюизмами, как будто не очень начитанный пятиклассник пытается умничать и философствовать, используя красивые, но непонятные ему самому слова. Но сердцевину каждой главы образует эпизод подлинного, как теперь можно понять, преступления, описанного почти примитивным стилем, переходящим в безмозглые красивости, лишь когда автор пытается объяснить и оправдать свои действия сверхидеей. Она сводится к тому, что старые люди несчастны сами и делают несчастливыми других, смерть делает несчастных счастливыми, но только “Он” взял на себя право определять, кто достоин счастья смерти.

Понятно, что у такого текста не было надежды быть опубликованным: его невозможно рассматривать ни как литературу, ни как бульварное чтиво, которое должно быть простым и понятным. Извлечь годные фрагменты»

Аня перестала набирать текст, отложила смартфон и заплакала. Она плакала долго, десятый или сотый раз за вечер, который убивала в пустой квартире: Софья убежала на очень важный для итогов семестра вечерний семинар, взяв с Ани слово, что та позвонит и ей, и в полицию, едва не услышит или заметит даже, а просто заподозрит что-нибудь неладное.

Только всё вокруг было неладно, и отвлекаться на это было поздно. Следовало выполнить свой долг. Наташе его выполнение уже не поможет, «Пламени» – тоже, да и самой Ане – вряд ли… Но долги надо отдавать, даже если о них все забыли. Так бабушка учила.

Аня кинула очередную мокрую салфетку в горку рядом с телефоном, прерывисто вздохнула, перечитала написанное, стерла последнюю строку и вместо нее набрала:

«Примерная структура текста. Глава первая, около пяти страниц 12-м кеглем, гарнитура “Times New Roman”. Осень, “Он” ждет темноты на предпоследнем этаже многоквартирного дома, переходя чуть выше или ниже при звуках лифта и пафосно размышляя о случайности и закономерности. Потом спускается на второй этаж, отключает свет на щитке нужной квартиры, дожидается, пока пожилая хозяйка со свечкой выйдет наружу, вталкивает ее в квартиру и душит поясом висевшего в прихожей плаща. Убийство описано подробно, но без натурализма. Затем “Он” проводит “необходимый ритуал”, суть которого не объясняется, и принимается снова цветисто рассуждать о неслучайности плаща и пояса в прихожей. Глава вторая, около десяти страниц 12-м кеглем рубленым шрифтом, похожим на “Ариал”»

Аня прервалась и несколько минут подбирала похожий шрифт, пока не сообразила, что смысла в этом никакого, что она просто тянет время, и что всё равно надо приступать ко второй главе, описывающей, как она поняла, убийство мамы Наташи – и, получается, и следователя Андрея. Она опять прерывисто вздохнула и принялась набивать: «Лето, “Он”, порассуждав о звонках судьбы, делает контрольный звонок из телефонной будки намеченной жертве».

Выдрессированная клавиатура набрасывала слова быстро и почти безошибочно, строки множились без запинок. Аня, оказывается, неплохо запомнила содержание и последовательность глав, а теперь с растущим удивлением обнаруживала внутреннюю логику и связь между способом проникновения в очередную квартиру, орудием убийства и пафосным выводом, – кроме разве что совсем сумбурной невнятицы центральных глав. Ее она просто пропустила, отбив ряд звездочек, довела текст до финала, сохранила и перечитала, кивая и исправляя по мере необходимости. Получился плотный доходчивый отзыв-синопсис почти на пятнадцать тысяч знаков, больше трех страниц в «ворде».

Подумав, она вписала ближе к началу: «Довольно много ошибок и опечаток, выдающих как малую начитанность и невысокую грамотность автора, так и его слабое знакомство с правилами оформления печатных текстов (пробелы перед знаками препинания, пробелы вместо табуляции, злоупотребление капслоком, неотформатированность текста по длине строк и даже размеру шрифта и т. д.)», и почувствовала легкое удовольствие, будто отомстила гаду – и будто эти слова могли хоть немножко повлиять на него.

Но ведь что-то должно повлиять – не на него, фиг бы с ним, – а на того, кто его ловит и получит дополнительный винтик к машине, способной поймать гада.

Аня поняла, что закусила губу и готова разреветься. Она торопливо расцепила пальцы, приладив пластыри на место, и вернулась к звездочкам. Зажмурилась, припоминая, как и зачем там было – и вдруг с ошарашившей ясностью поняла, что автор, которому Аня из суеверной, похоже, боязливости отказывала в праве носить какое бы то ни было имя, неважно, придуманное им самим или назначенное ею, – чего не назовешь, то не откликнется, да и не существует, быть может, – так вот, неумелый автор просто пытался показать, как «Он» рефлексирует, зажатый желанием убивать несчастных, страхом быть пойманным и каким-то еще обстоятельством, которое, Аня теперь была почти уверена, несколько раз называлось одним и тем же корявым, тупым, но одинаковым термином, вроде отталкивающимся от вполне устоявшего «обстоятельства непреодолимой силы». Точно, вспомнила она, «временно непреодоленное веление». По ходу чтения Аня принимала это за дебильную фигуру речи, означающую как раз то страсть убивать, то препятствия, мешавшие этой страсти.

«Пока не перескажешь, не поймешь», твердила мама, когда Аня жаловалась, что не понимает заданные на лето тексты. Пересказывать Аня не соглашалось, кринж это, но мама, похоже, и тут была права. Пересказ поганой рукописи в виде синопсиса ясно показал Ане, что под «непреодоленным велением» понимались именно что веления, приказы, которые протагонист от кого-то получал по ходу почти всего сюжета, и которые всё меньше нравились ему и всё меньше им учитывались. А потом были преодолены, так получается?

Аня полистала синопсис, еще пожмурилась, напрягаясь так, что затылку стало больно, но определенного ответа так и не нашла. Возможно, потому, что его не было в рукописи. Которая, еще раз возможно, оттого или для того и была столь невнятной в середке, что сам автор пытался этот момент обойти стороной.

Важно не то, что он написал или хотел написать, поняла Аня, обмерев настолько, что отложила телефон, чтобы не выронить. Хотел он написать, чтобы было красиво и умно, только в убийствах нет ничего красивого и умного. И писал он как уж умел – кринжовую дрянь, выделенную, как гной, неразвитым мозгом, заточенным только на то, чтобы убивать и избегать наказания за это, как внешнего, со стороны полиции, прокуратуры, суда и общества в целом, так и внутреннего: совести, инстинкта самосохранения или что там у него их заменяет. Что-то заменяет, раз навалял такую антиисповедь, и заменяет паршиво, раз эта антиисповедь не подтолкнула его ни к чему новому, кроме того, чтобы убивать снова и теперь уже всех подряд.

Стало быть, эта многостраничная дрянь изначально ничего не стоила для кого бы то ни было, кроме автора и таких же упырей, как он, – если есть, конечно, такие упыри.

Важно то, что он пытался скрыть.

Телефон зажужжал и боднул курганчик скомканных салфеток. Аня вздрогнула, обругала себя и, помедлив, взглянула на экран. Паша писал, конечно, – «Как дела?» с неизбежным сочувственным эмодзи.

Аня сперва ткнула «ОК», потом, решив не обижать человека, переживает ведь, добавила про добитый синопсис. Паша, естественно, тут же затребовал его на ознакомление. Аня, помявшись, бросила и, еще помявшись, попросила ни с кем не делиться и, слово за слово – больно уж он разобиделся, – указала на то, что главного-то, скрытого автором, в синопсисе нет.

Суть ее сомнений Паша понял удивительно быстро и тут же взял быка за рога:

«То есть ты думаешь, что как минимум часть убийств он совершил по чьему-то приказу?»

«Ну да. Только кому это надо, ума не приложу»

«Делов-то. Черным риэлторам, конечно»

Уже ткнув в гифку с обескураженным пингвином, Аня с некоторой даже возмущенной обидой и на себя, и на Пашу сообразила, что это самый простой и логичный вариант. Но Паша, конечно, должен был сплясать на костях нудным пояснением:

«Странно, что сам не допер; ну и менты тем более. Кого убивал? Старух, в основном одиноких. Денег почти не брал, значит, маньяк. А на самом деле какое у любого горожанина, даже самого нищего, сокровище?»

«Квартира. Точно»

«Как там по латыни “Кому выгодно?”»

«Qui prodest. А зачем маму Наташи убил? Она же явно не одинокая»

«Заказали, может. Или просто для маскировки, на каждую заказанную две-три левых, чтобы запутать»

«Лист прячут в лесу, логично. Странно, что менты до этого не додумались»

«Стопудово это первой версией было, но после пятого трупа отбросили, потому что кто будет из-за квартир так жестить. Но я уточню»

«Но ты уточни»

Последние сообщения появились одновременно, и Аня хихикнула, тут же устыдившись, что смеется на такие темы и в такой момент.

«Может, мой дедок вспомнит, что предполагали, а что нет, и сориентирует по тогдашним ч. риэлторам»

«Они сегодня-то остались?»

«Ага, в банках и судебными приставами работают просто. Но попробую узнать. И у Баюкова тоже. А остальные скрытые моменты не прикидывала?»

Аня удивилась.

«Это какие?»

«Базовые. Откуда он такой»

«Ой, да какая разница. Маньяки всегда были»

«Во-первых, не всегда. Чисто двадцатого века начинание»

«Во-первых, всегда. Современную историю с Джека Потрошителя ведут, а это девятнадцатый век. Они и раньше были, просто все делали вид, что не замечают. Думаешь, сказки про ведьм, вампиров, оборотней и прочую хтонь откуда взялись? Есть версия, что с их помощью как раз объясняли преступления серийных убийц. Потому что не хотелось верить, что это кто-то из обычных с виду людей, своих, живущих рядом, творит»

«Ой да ладно. Проще найти, пока всех не перебил – это закон выживания общества»

«Ну да. Сильно этого пятнадцать лет назад нашли. И сейчас вовсю прям ищут. Расскажи-ка обществу про выживание»

«И расскажу. Но я пока про другое. В смысле, базовые вопросы не почему наш маньяк такой, а что он такое: имя, происхождение, откуда родом, почему такой. Достоевским стукнуло просто?»

«Не читал он Достоевского. Во всяком случае не стукнуло – точно. Никаких следов и попыток воспроизводить, подражать и так далее»

«Тогда почему он убивает?»

«Потому что может. И ему это нравится»

«Ты думаешь?»

«Я уверена. Я чувствовала»

«И сколько будет делать?»

«Сколько может»

«А потом опять ляжет на дно?»

«Возможно»

«Вот поэтому надо сейчас понять, где он в те разы лежал. Где жил, когда убивал, где отсиживался после убийств. Куда делся на 15 лет»

«Он эти моменты вообще по дуге объезжает»

«Челлендж, а?»

Аня с трудом сдержалась, чтобы не ответить: «Игры тебе, да?» Ей опять резко подурнело, словно от горла к животу быстро продернули толстую ледяную трубу. Наташа, подумала она. Пусть это не по правде будет, а? Бывают же полицейские спецоперации всякие, когда объявляют человека убитым, чтобы заказчика выманить, а потом оказывается, что это инсценировка. Аня однажды ненароком увидела телепередачу про такой маневр: за убитую выдали то ли банкиршу, то ли чиновницу. И так Ане стало мерзко, что она даже с бабушкой поцапалась. Та говорила, что здорово бандюганов обманули и посадили потом, а Аня твердила: «Родственников же не предупредили, даже сына, он же правда думал, что маму убили. Так же нельзя. Он же не простит».

А теперь Аня твердо знала, что простит Наташе и кому угодно любой обман, грубость, подлость – лишь бы Наташа оказалась живой.

«Я с Баженовым разговаривал», – написал вдруг Паша после паузы.

Аня вытерла слёзы. Паша продолжал, вернувшись вдруг к идиотской своей манере бросать короткие реплики кусками, так что три экрана мотать надо, пока до сути дойдет:

«Про Наташу»

«Насчет новостей про нее»

«И про остальное»

«Вообще про дела эти»

«Он такой: категорически исключено»

Аня, поняв, что это может быть надолго, напечатала:

«Так сразу было понятно, сто раз же говорили»

«А мне пофиг. Кто они такие вообще?»

«Начальство вообще-то»

«Начальство деньги нормально платит и работу дает, а не это вот»

На деньги-то пока грех жаловаться, подумала Аня, вспомнив про золотую карточку, которую дал ей Баженов, а заодно про то, что так и не проверила баланс на ней. Писать про это она не стала, конечно, потому что важнее была вторая часть вопроса, про работу:

«Про “Пламя”-то что сказал? Всё, закрыли?»

«Нет, про закрыли точно не сказал. Да я особо и не спрашивал. Не до того, сама понимаешь. Он зато спросил – про тебя, типа в порядке ли, сможешь ли дальше работать»

«Понятно»

«Ань»

После паузы:

«А ты сможешь?»

«Не знаю»

«Ань»

«Что?»

«А мне поможешь?»

Почему я всем должна помогать, бессильно подумала Аня. Я маленькая девочка из неремонтированной хрущевки маленького забытого богом городка маленькой депрессивной области, которую все путают с Саратовской, я дура больная, я, наверное, аутист или аспергерик, у меня ни образования, ни опыта, ни личной жизни никакой, в конце концов. Нет и не было. И не будет, скорее всего. Чего им всем от меня надо?

Она пару секунд повыла в голос, старательно высморкалась, вытерла распухшие веки и напечатала:

«Конечно. Чем?»

Дура больная, что тут еще скажешь.

Ногу Руслан попортил, когда ему было двенадцать. Это оказалось даже не очень больно, но очень обидно. Как раз шел отбор в областную сборную для поездки на межзональный чемпионат в Тюмень. Руслан считался лучшим полузащитником и в список попадал почти автоматом, осталось выполнить формальности: отбегать контрольный матч и не опозориться. Руслан отбегал достойно, заколотил гол и поучаствовал во втором красивой передачей, после которой и угодил под идиотский подкат Грихана. Опозорился, в общем. Сам виноват, по сторонам смотреть надо. Не хочешь несколько секунд смотреть по сторонам – две недели смотри на раздутое вдвое колено, с которым ни встать, ни пройтись, ни на унитаз сесть. Хороший урок. Жаль, не впрок только, как и большинство уроков, полученных в первые двадцать лет.

Грихан долго извинялся, хотя он-то всё сделал правильно. Грихан и на чемпионат поехал. И ничего там не забил. Сарасовская команда пролетела со свистом, и никто из ее состава футболистом не стал.

Руслан, конечно, тоже не стал. В следующий раз он выбил колено уже через полгода, и с тех пор хроническое растяжение только прирастало более серьезными диагнозами, симптомами и неприятностями. Так что уже к четырнадцати мамка запретила ходить на тренировки, даже «только посмотреть». Руслан еще несколько месяцев норовил, конечно, «только посмотреть», но после очередной травмы, почти незаметной, кстати, вдруг сообразил, что давно не забивал с игры, давно перестал настигать ускоряющегося соперника, что тренер смотрит на него с жалостью, а пацаны – с досадой, и что никто не отбирает у него мяч не из уважения, а из нежелания снова повредить его хрустальное колено. Да и зачем отбирать, сам на третьем шаге потеряет.

Это было даже обиднее, чем непопадание в сборную, обиднее, чем боль или неспособность быстро сбегать в туалет. Но так, оказывается, случается: тебе всего четырнадцать, а жизнь уже предопределена. Вернее, два самых существенных фактора твоей жизни. Футбола, которым ты жил, больше в твоей жизни не будет, а хромота, которая мешает жить, останется в твоей жизни навсегда.

Она и осталась. И оказалась штукой не всегда вредящей, не слишком очевидной, но зачастую решающей. Из-за хромоты Руслан трижды менял круг друзей и знакомых. Из-за хромоты Руслана не очень рьяно привлекали к разным нагрузкам в школе и техникуме. Из-за хромоты Руслана долго не хотели брать в армию, а когда взяли, запихнули в военную прокуратуру. Руслан демобилизовался в офицерской должности дознавателя, уклонившись от заключения контракта и направления в военно-юридический, но всё равно: куда после этого было идти-то? Только в полицию.

Так хромота определила всю жизнь. В том числе личную. Как ни странно, ее цветению она всячески способствовала: девочки немедленно проникались сочувствием к сумрачному прихрамываюшему парню, пытались помочь на ступеньках и гололеде, замедляли шаг и воспринимали отсутствие объяснений даже с большим восторгом, чем любую пургу, которую Руслан после первых проб даже не пытался нести. Говорить про тренировку ему давно надоело, про бандитскую пулю или нелепую случайность было глупо и стыдно. Девочки самостоятельно складывали угрюмый облик, хромоту и статус сперва бывшего спортсмена, потом недавно вернувшегося из горячей, судя по всему, точки расследователя, потом сотрудника уголовного розыска, – и ничто не могло удержать их от страшно романтических и совершенно фантастических выводов.

Сперва это подбешивало, а потом Руслану хватило ума расслабиться и получать удовольствие. Будем считать это компенсацией мироздания за неудачи и боль, решил он. Да и на боль-то он привык не обращать внимания, и даже хромал, лишь когда она обострялась: в основном в холодные дни, в связи с переменой погоды или когда в очередной раз повреждал колено нагрузкой или неудачным ускорением.

Какое-то время Руслан ходил к физиотерапевту, пытался регулярно массировать, отпаривать и разминать колено сам, покупал магнитные диски и припарки, даже думал восстановить мениск и связки. Но всё было некогда, да и морока с этим жуткая, говорят, поэтому Руслан откладывал операцию, а потом и процедуры на месяц, на следующий год, на потом.

Бывает же, говорят, это потом, свободное и счастливое.

…Он несколько раз позвонил Андрею, потом Матвиевскому и Рыбакову. Андрей не отвечал, Матвиевский переполз от электриков к дорожникам, у которых тоже были припрятаны камеры близ нужных адресов, а Рыбаков ответил сообщением «Перезвоню» – очевидно, тряс своих барыг и наркош, выбивая хоть какую зацепку. Занятие изначально малоперспективное, но срывать с него сотрудника нельзя.

Уж перезвони, подумал Руслан, хромая к остановке. Пройтись по адресам было быстрее и правильнее, вчетвером вообще идеально, но начать можно и одному – с самого верного варианта.

Чего ж я сразу-то этого сучонка не прихватил, подумал Руслан со злобным изумлением. Рядом стоял, паспорт в руках вертел, и не екнуло ведь ничего. Ладно хоть теперь екнуло.

Задним числом Руслан сам изумился, как всё срослось. Просто зацепился глазом за фамилию «Сугалов», странную и странно знакомую. Сугалов Р.А. был прописан в квартире, упомянутой в одном из дел о мошенничестве, возбужденном в 2006 году и через полгода закрытом за отсутствием состава преступления. Почти сразу после этого Сугалова и прописали на Кузнецкой, 3. Причем владельцем был не он, а какой-то Колесниченко В.В., которому – Руслан покопался – принадлежали еще пять квартир на Реммаше, лишь одна из которых светилась в деле о незаконном проникновении, тоже закрытом за отсутствием не состава даже, а события. Но это было уже неважно.

Важно, что сам Колесниченко был прописан на Урицкого, 2, – 15 июля 2007 года. И Сугалов был прописан в тот же день. И все жильцы четырех остальных квартир были прописаны 15 июля 2007 года.

А Сугалов – это был гнидничек с именем как из кино про хоббитов, Боромир или Фарамир, точно, Радмир, – который «ждал бабу» во дворе Такмазы. Только нихера не бабу он ждал, а его, Руслана. Ждал, чтобы полюбоваться, как Руслан забирает Такмазу, исполняя его, Сугалова, волю. Причем ждал по адресу, который Руслан вычислил с огромным трудом, а Сугалов, выходит, знал с самого начала – как и знал, в какое именно время приедут менты.

«Как ты это сделал, а?» – подумал Руслан, разгоняя обалдение быстрым шагом. «Скорее всего, забрал у Дарченко список претендентов на публикацию в журнале, а там, получается, данные были актуальными. Ладно, сам расскажешь. И мне, и Андрею, чтобы тот заценил, как тупой мудак заставил выплясывать под его дудку нас, премудрых сыскарей».

Вызывать разгонную машину Руслан не стал: до Кузнецкой шла маршрутка почти от здания УВД, а нужный дом явно должен был находиться рядом с остановкой ТЦ «Мимоза». С дороги Руслан еще несколько раз набрал Андрея. Тот сперва не брал трубку, потом сбросил звонок. Руслан ругнулся себе под нос, отвернулся от нахмурившейся женщины с ребенком, сидевших по соседству, и раздраженно полез в Яндекс-карты. Они показывали участок криво, но у «Мимозы» был адрес Кузнецкая, 1. Хотя бы затруднений с розыском соседнего дома не будет.

Затруднений и не было – как и соседнего дома. Соседних домов – не существовало. Торговый центр и его пристройки с тем же адресом – д. 1 стр. 2, д. 1 стр. 3 и так далее, – занимали почти весь квартал. Жилые дома по Кузнецкой вместе с еще парой улочек, если верить Яндексу, были давно снесены именно что ради строительства «Мимозы».

Руслан на всякий случай обошел комплекс ТЦ по периметру, убедился, что ни в какой пазухе не притаился небольшой домик, избушка или хотя бы сарайчик под номером 3, и люто обматерил отдел миграции, не аннулирующий прописки в снесенных домах, а заодно себя, так и не научившегося как следует изучать карты перед выходом.

Может, и хорошо, что ни Андрей, ни Матвиевский с Рыбаковым не отозвались и не приехали. Потом годами бы эту лажу припоминали.

ТЦ исходил светом, теплом и музыкальным шумом. Руслан постоял рядом, изучая сперва листок с адресами и пояснениями, потом карту, потом опять листок, – и решительно, пока ноги сами не понесли в безмозглый нерабочий уют, двинул прочь от света, тепла и шума. В сторону Урицкого.

Длиннющая плохо освещенная улица, наполовину закрытая заборами и слепыми стенами складов, с доисторических времен считалась полумертвой окраиной Сарасовска. Строительство ТЦ, двух коттеджных поселков и попытки впихнуть в склады причудливые магазины, развлекательные центры и эвент-пространства мало что изменили. Жилье на Урицкого было непопулярным, жизнь – неспокойной, а жилконторы несчастными. На Урицкого были прописаны Колесниченко В.В. и Иванов С.Н. По данным МФЦ, обе квартиры копили долги за коммуналку с середины десятых годов, а летом прошлого года владельцы или арендаторы, будто опомнившись, разом погасили набежавшие сотни тысяч и дальше рассчитывались аккуратно. Поворот был для местных условий нетрадиционным, а с учетом обстоятельств – красноречивым.

Дом, в котором был прописан Колесниченко, стоял через дорогу от «Мимозы». Хрущевка выглядела постарее и поутомленнее той, в которой жил Руслан, окон светилось хорошо если треть. Постаревшие жильцы уже легли, вымершие лежали в другом месте, наследники и студенты предпочитали совсем иные места, ну или прибегали домой совсем в ночи. А может, и не прибегал сюда никто: район далекий, округа нехорошая. Окна, что характерно, в большинстве разболтанные деревянные, стеклопакетов на весь фасад штук пять. Естественно, ни одного кондиционера – только на глухом торце трогательным оглохшим ухом торчала спутниковая тарелка, скорее всего, утратившая смысл лет двадцать назад.

На этом фоне особенно выделялись три окна на втором этаже: они были ярко освещены, занавески отдернуты, из приоткрытой форточки доносилась восточная музыка, кажется, таджикская или узбекская, на стенах можно было разглядеть соответствующие ковры, на фоне которых сновали туда-сюда фигуры числом заметно больше одной.

Штош, подумал Руслан и захромал к квартире.

Как он и предполагал, сразу после звонка музыка резко смолкла, – надо думать, и свет погас, – но к двери никто не подходил. Время теряю, подумал Руслан, и позвонил снова, крикнув:

– Полиция, пошустрей давайте.

Дверь поспешно защелкала замками и открылась. На Руслана испуганно смотрел невысокий мужик среднеазиатской внешности. Формально он соответствовал описанию подозреваемого, но на Сугалова не походил совершенно – да и вообще всё с ним было понятно.

Руслан показал удостоверение, вошел без спросу, – мужик торопливо отступил, вцепившись в лампасы треников, – и спросил:

– Давно здесь живете?

– Да, второй год, по договору, и разрешения есть, всё есть, – протараторил без акцента мужик и принялся нашаривать паспорт на тумбе под вешалкой.

Из комнаты выглянула щекастая девочка с косичками, отмахнулась от кого-то. Пацаненок помельче с щеками побольше выскочил в прихожую, сурово глянул на Руслана и попробовал впихнуть девочку в комнату методом бульдозера. Следом в прихожую вышла тонкая женщина в хиджабе, тихо поздоровалась с Русланом, унесла детей в комнату подальше и закрыла дверь.

– Договор с кем заключали, с Колесниченко? – спросил Руслан, без интереса проглядывая паспорт Батыржона Бекбаева.

– Нет, с Верой Николаевной, вот, – сказал Бекбаев, протягивая листочки чуть подрагивающей рукой.

Что ж вы боитесь-то всего, хотел спросить Руслан, но не стал, потому что знал, чего именно они боятся, и почему правильно делают, что боятся. Изучил и сфотографировал на всякий случай реквизиты нигде до этого не мелькавшей Веры Николаевны Галушко, пожелал удачи и ушел, не объяснив цели визита. Да его, конечно, никто и не спрашивал.

До хрущобы Иванова пришлось хромать пятнадцать минут, причем холод, сумрак и общий неуют неумолимо сгущались – ну, или Руслан просто устал. Нужный дом ничем не отличался от соседних, темно-серых в светло-серой клетке швов между панелями, и так же пуст был двор: древний «москвич» и убитый «жигуленок» второй модели таили наполеоновское отчаяние под сугробом, и по дальней кромке лысоватого неосвещенного скверика бабка выгуливала мелкую псину.

Руслан, поманеврировав вокруг, убедился, что о́кна 44-й квартиры, если Руслан определил их правильно, черны (как и две трети окон в доме). Этаж был, естественно, верхним, пятым, так что колено сразу предупреждающе заныло. Зато можно было не париться из-за кодового замка: дверь подъезда оказалась не только приоткрытой, но и подпертой обломком бордюра. Андрей придумал бы лихой каламбур насчет париться: из щели несло сырым нечистым паром, – но Руслан даже пробовать не стал.

Нужные окна на двор не смотрели, но на всякий случай Руслан отошел к соседнему подъезду – о малонаселенности дома можно было судить по скрипу нетронутого снега вдоль фасада, – и закурил, чтобы передохнуть, подумать еще и набраться бодрости и размеренности. Что от усталости, что на психе можно и натворить делов, и не найти быстрого решения, случись что не так. Поэтому Руслан по возможности холодно покрутил в голове разные варианты «А если он так, то я вот так», пытаясь не отвлекаться ни на досадливые мысли об Андрее, ни стыдливые – о Наташе, которую он, теперь это очевидно, заметил перед убийством, да не узнал, а ведь мог спасти, – ни тем более на унылые: «А если там опять левые узбеки или никого вообще, куда ты свои дедукции-индукции засунешь, товарищ капитан?».

Отшвырнув окурок, он проскрипел к третьему подъезду и пошел по неосвещенной лестнице неспешно и беззвучно, вслушиваясь в слоистую тьму, пахнущую сыростью и мусоропроводом. На третьем этаже висел аромат жареной картошки, пробирающий даже так и не одолевший шаурму желудок, на четвертом из-за двери однушки бубнил сериал – Руслан прислушался, точно, «Arcane», надо будет в выходные досмотреть.

На пятом было тихо, темно и, казалось, беззапашно – но только казалось, потому что ни отсырелость, ни пережаренный картофан, который, Руслан вдруг вспомнил, абика, отцова бабушка, называла как-то прикольно, забыл слово, – не передавливали какой-то странный для лестничной клетки запах, подкладочкой растянутый в воздухе.

Руслан некоторое время стоял, прислушиваясь, потом сделал шаг в сторону, чтобы не стоять прямо перед дверью 44-й квартиры, и осмотрелся, стараясь светить вниз и не поднимать телефона с фонариком выше пояса, чтобы в глазок не засекли. Было здесь темно, тесно и чумазенько, так что название «лестничная клетка» подходило чрезвычайно. Впрочем, иногда тут, судя по разводам и выразительно заросшим углам, мыли, а перед двумя дверьми лежали половички. Один даже магазинный, хоть и истертый до основания. Другой был из тряпки, а у 44-й не было и такого. Но сюда постоянно входили и выходили: если светить над самым полом и сбоку, на замурзанном кафеле проявлялись отпечатки ребристых подошв, явно мужских.

Эта хрущевка, как и всякая виденная Русланом, осталась непроницаемым надолбом советской эпохи: унылая клетка снаружи, унылые клетки вдоль лестницы, унылые клетки квартир, уюта ради проложенные коврами, полированными стенками и люстрами. Единственное заметное и всеобщее изменение вошло через двери, да ими же и ограничилось: картонные массово уступили стальным, открывавшимся наружу. Так что вариант «выбить с ноги, ворваться, а дальше действовать по обстоятельствам», к сожалению, был заведомо нереализуемым.

Руслан прижался ухом к холодной ржавой стали и с полминуты вслушивался. Потом подошел к распределительному щитку и рассмотрел, подсвечивая, счетчик 44-й квартиры и жирный отблеск дискового ребра, ползущего неспешно, но вроде быстрее, чем положено при пассивном потреблении холодильника и телика в режиме ожидания. В квартире кто-то был – потребитель не слишком активный, но и не самый пассивный. И легкое щекотание уха Руслана было вызвано не нагреванием ржавчины, а неясными звуками за дверью.

Руслан набрал и отправил сообщение Андрею, отщелкнул оба рычажка автомата и очень аккуратно отшагнул к 45-й квартире, чтобы обитатель 44-й не разглядел его ни в звонок, ни в щель двери.

На площадке было тихо. И за дверью было совсем тихо. Кажется, тише, чем минуту назад.

Руслан, стараясь не морщиться и дышать через рот, чтобы не сопеть, снова прильнул ухом к ржавой стали. Не было ни звуков, ни щекотаний, глухая тишина, только невнятные отзвуки «Imagine Dragons» долетали снизу – кончилась очередная серия «Arcane».

Придется соседей опрашивать, а потом еще с Андреем объясняться, огорченно решил Руслан и застыл.

За дверью раздался звук – очень быстрый, короткий и негромкий, но очевидный: по плохому паркету коротко проехали ножки стула, или, скорее, колесики офисного кресла. Кто-то отодвинулся от стола.

Руслан шагнул к лестнице, привалился к стене, чтобы не пришибло распахнувшейся дверью, расстегнул кобуру и стал ждать.

Он досчитал до трехсот, когда за дверью затлели звуки, которые невозможно было разобрать, не вслушиваясь. Руслан не вслушивался, а считал, чуть шевеля ногами, чтобы не застыли. Взгляд через глазок его не захватывал, даже если в глазок можно было разглядеть хоть что-нибудь в подъездном сумраке, а камер, в том числе замаскированных, на площадке, насколько смог рассмотреть Руслан, не было.

Триста сорок пять, подумал он, дивясь осторожности обитателя 44-й и убеждая себя, что это наверняка означает выход на нужный след: нормальный человек открыл бы сразу, а ненормальный порядочный, даже струсив, не сумел бы держать таких пауз перед каждым действием. Давай-давай, успокаивай себя, триста пятьдесят, – и тут замок щелкнул.

Дверь медленно приоткрылась. Руслан ждал. Наконец из-за черной плоскости показался серый профиль, вполне разборчивый для привыкших глаз. Руслан узнал его сразу и будто мешок картошки с себя стряхнул – стало легко и радостно. Ясно стало.

Сугалов, оглядевшись и не заметив Руслана, шагнул к щитку. Руслан, не дожидаясь, пока тот включит собственный телефон, фонарик или чем он там собирался подсвечивать рубильник, сказал:

– Стоять, полиция!

Сугалов, как и ожидал Руслан, юркнул обратно в щель – спиной вперед, мгновенно, как втянутый пылесосом шнурок, даже не замерев и не оглянувшись на источник звука. И Руслан, как и ожидал, даже застонав от облегчения и наслаждения, врубил ногой в приоткрытую дверь. А когда раздавленный гнидничек охнул и, кажется, хрустнул, Руслан дополнительно ударил в дверь плечом и на миг замер, разминая взвывшее колено.

Сугалов сопротивляться не пытался, поэтому Руслан отпустил дверь, позволив телу грузно рухнуть наземь, и сказал назидательно:

– Не хочешь стоять – лежи, только не бегай больше.

Он приоткрыл дверь, включил фонарик и посветил, любуясь скорчившимся на пороге телом. Полежав, тело шевельнулось, закряхтело и принялось собираться в шаткую пирамидку. Руслан склонил голову, всматриваясь. Гнидничек, мелкий и очень коротко стриженный, сел, бережно дыша и осторожно трогая рёбра и ноги. Он был одет в темное совсем не домашнего типа, не стандартные трикошки или хотя бы мягкие брюки, а черный или темно-синий костюм униформенного типа, как у зэка – ну или у охранника либо подсобного рабочего. На нем даже кровь была бы видна не особо. Зато синяки, ссадины и гематомы на лице и кистях были заметны, а в диодном свете казались обведенными черно-синим.

Насколько мог судить Руслан, столь существенных и, главное, раскрашенных увечий удар о косяк Сугалову не причинил. Гематомам и синякам было дня три минимум. Пять. Это тебя сестра Андрея так уделала, понял Руслан с ликованием, но тут же вспомнил, как Сугалов уделал сестру Андрея, и с маху пнул так, что гнидничек, снова обрушившись на щербатый паркет, проехал по нему с полметра, к черным прямоугольникам раскрытых дверей.

Руслан потряс онемевшей ступней и воющим коленом, прикрыл дверь на случай, если Сугалов вздумает кликнуть на помощь соседей – а соседи в таких местах могли быть под стать вот этому – и щелкнул выключателем, запоздало вообразив, что общий рубильник на распределительном щитке остался неподнятым.

– Зштщ, – прошипел гнидничек, более не торопясь подниматься и лишь слабо елозя ногами в серых вязаных носках по полу, а руками – по груди, куда, кажется, пришелся удар.

«За что, да?» – чуть не заорал, подкрепив вопль очередным пинком, Руслан, – и вдруг страшно, до мороза в лопатках, испугался ошибки. Не предъяв за неправомерно жесткое задержание мимо процедурных норм, не проблем, которые могут возникнуть из-за этого с предъявлением обвинения, а того, что облажался. Вдруг гнидничек правда ни при чем, а все совпадения – именно что совпадения и не больше?

Он, положив ладонь на рукоять пистолета, шагнул мимо всё так же вяло шевелящегося Сугалова и посветил вперед. Впереди была кухонька, крохотная и голая: стол, табурет, холодильник, газовая плита и колонка водонагрева, всё отчаянно не советского даже, а именно что хрущевского вида, – кроме дешевого, но современного электрического чайника, стоявшего на столе. Больше не было на кухне ни утвари, ни посуды, ничего, даже мусорного ведра – хотя нет, оно стояло сразу за углом под раковиной, тоже древней, облупленной и пустой, никто даже подобие мойки из дээспэшных или пластиковых панелей не оформил. Пахло из кухни прелыми трубами, но сладковатая отдушка была сильнее. Руслан, поглядывая на Сугалова, переставшего ерзать, приоткрыл дверь в санузел, пробежал лучом по тоскливому убожеству – даже без коврика и зеркала, и посветил в проем двери влево. И все-таки сказал довольно:

– За что, да, сука?

Присмотрелся и спросил напористей:

– За что, да?!

Гнидничек съежился, прикрывая голову. Руслан, подышав, вернул ногу на место и повел распахнутым лучом по комнате, по аккуратно, как в казарме, заправленной койке, по современному легкому столику с раскрытым ноутбуком и несколькими телефонами под плотно зашторенным окном, по стоящим друг на друге разноцветным коробам конкурирующих служб доставки, по этажерке с разномастной обувью и по тесно висевшим вдоль стены курткам, плащам, костюмам, спецовкам, свитерам и мундирам. На полицейских и эмчээсовских погонах Руслан на миг задержался и спросил:

– Документы тоже есть? С живых брал хоть, или как привык?

Гнидничек, с шорохом развернувшись лицом к комнате, но щекой в паркет, и так, чтобы прикрыться локтями, если что, пропел безнадежно и невнятно:

– Мне форма нравится. Я служить мечтал, а меня не взяли. Просто купил дома носить. Я в ней никуда и никогда…

Он вдруг тихонько завыл, уткнувшись в запястья. Руслан вспомнил:

– А, кстати, наручники-то.

Он завозился в кармане, выдернул пучок пластиковых стяжек, которые на всякий случай таскал с собой на операции, отсоединил одну и предупредил:

– Выебываться попробуешь – наглухо пиздану. Руки сюда.

Гнидничек медленно сел, щуря раздутое фингалами и заплаканное лицо от света, и вытянул перед собой дрожащие руки. Руслан сказал:

– Руки за спину, сидеть смирно.

Гнидничек, всхлипнув, медленно повернулся на заднице, сомкнул кисти за спиной и безнадежно спросил:

– Меня в тюрьму сейчас? Лекарства можно взять?

– Диабетик, типа? – уточнил Руслан. – Неважно. Я возьму, покажешь, где. А.

Он сообразил, что выводить гнидничка на снег в носочках – идея так себе, как и держать в ожидании машины на морозе, тем более на виду у всех желающих. Совсем недавно были у ребят из горуправления неприятности по схожему поводу. Но обувать гнидничка, как детсадовца, у Руслана желания не было.

– Иди обуйся, можешь и шинельку покрасивей накинуть сразу, – сказал он. – Дернешься не по делу – руку сломаю.

Гнидничек медленно и дыша через раз поднялся и побрел к этажерке. Руслан, поглядывая на него, вызвал Матвиевского. Тот был вне зоны доступа – наверное, ехал от дорожников по глухой зоне, были на границе города такие. Руслан хотел позвонить диспетчеру, но сперва порядка ради набрал Андрея. Пока трубка гудела, Руслан поводил головой, подсвечивая комнату прижатым к уху фонариком. Комната была пустой настолько, что казалась крупной, мебели и иной обстановки кроме той, что сразу бросилась в глаза, не было. Разве что из противоположного угла ближе к изножью кровати торчал массивный крюк – похоже, коллекцию обмундирования предполагалось растить и вдоль другой стены. Хоть ветхие отставшие обои прикрыли бы, всё дело, подумал Руслан, с досадой убирая от уха замолкшую трубку, – Андрей так и игнорил вызовы, – и подсвечивая гнидничка. Тот наконец закончил возиться с шнуровкой массивных ботинок строительного вида и медленно распрямлялся, перебирая висевшие с краю куртки.

– Ты как вычислил, когда я за Такмазой приду? – не вытерпел все-таки Руслан. – Следил, или?..

Гнидничек вдруг качнулся к шторе, выпадая из пятна света. Руслан повел фонарем, гнидничек дернулся в обратную сторону и снова к шторе.

«Тебе дурно?», хотел спросить Руслан, но тут куртки, мундиры и шинели, блеснув металлическими и светоотражающими деталями, прыгнули вверх-вниз, а потом бросились на Руслана. Руслан, отступив, потерял равновесие, но успел заметить, что на него вместе с куртками мчится гнидничек. Руслан попытался встретить его ударом, но тот проскочил мимо, и на лицо Руслана упала плотная, воняющая лавандой ткань, деревянные плечики стукнули по шее, а скулу удивительно больно придавил твердый то ли брусок, то ли сверток. Руслан мотнул головой, чтобы освободиться, и петля многожильного кабеля, на котором висели плечики, съехала ему на плечи и тут же захлестнула шею. Он успел перехватить кабель, уронив телефон и отпустив рукоять пистолета, который так и не выдернул из кобуры, и напрягся, чтобы ослабить и сдернуть удавку. Она врезалась сильнее, вдавливая пальцы костяшками в шею и челюсть, нелепо и болезненно, а в лицо вжималась ткань, воняющая сладкой лавандовой отдушкой из бабушкиного шкафа. Вот почему давеча в памяти впервые лет за пятнадцать абика всплыла, которая пережила отца Руслана совсем ненадолго.

Будь кабель потоньше, он срезал бы пальцы, а потом голову, как в конце того фильма про советника. А так просто раздавит – если я, конечно, не буду тормозить, сбрасывая петлю, подумал Руслан, а я тормозить не буду, я сильнее гнидничка, на ручках уж всяко поборю, надо только мотнуться из стороны в сторону, чтобы он, если тянет кабель, налегая всем телом, потерял равновесие и ослабил натяг, позволив вздохнуть сквозь нарастающее бомканье в ушах, звон в висках, боль в горле и хруст в пальцах, ну или чтобы кабель лопнул, разок дернуться посильней, и всё получится, вот сейчас, только секундочку передохнуть, привстав на колено, боль стерплю, унижение тоже, это не бокс, тут можно, счет не открывают, три, два, хруст, надо вставать. Сейчас встану. Секундочку – и встану.

Кытыр-кытыр, вспомнил он наконец. Пережаренную картошку, которую полагалось отскребать от дна сковородки плоской лопаточкой и которая была вкуснее любых чипсов, абика называла кытыр-кытыр.

Примерно так картошка и хрустела. Кытыр-кытыр.

Андрей не плакал с детства. Он не плакал над телом матери: когда набегался по дворам, а затем и всему району в поисках убийцы, судмедэксперты уже завершили осмотр и перенесли мать в машину – а в морге и на похоронах Андрей, помявшись, поцеловал холодный серый лоб и отошел в сторону, гадая: воющая пустота в груди – это начало инфаркта или, наоборот, признак бессердечия или там бездушия. Он не плакал над телом сестры: остановил экспертов, собравшихся уже извлечь ее из ванны, постоял, разглядывая избитое вздутое лицо, съехавший костюм, мясные пятна вместо ногтей и колготки, брызнувшие стрелками вверх и вниз от изодранных полных коленей, потом убрал налипшие на щеку волосы и вышел – и в морг не спускался, а дату похорон можно было назначить только после завершения всех экспертиз. Андрей на правах единственного родственника разрешил не торопиться.

В последний раз он плакал даже не на похоронах отца, которых толком и не запомнил, а в девяносто восьмом году, когда рухнул рубль, и выяснилось, что почти накопленных на домашний компьютер с интернетом денег теперь хватает только на монитор.

Вечер и полночи первого дня зимы он провел, пытаясь закошмарить бывших и настоящих бандосов и потихоньку свирепея от того, что они не закошмаривались, а наоборот, смотрели с явным сочувствием и жалостью. Еще сильнее он свирепел от необходимости постоянно сбрасывать звонки Светки, Руслана и сукера Федутова, но отключить телефон не мог, потому что очень ждал важного звонка или сообщения, какого-то, любого, от кого угодно, кроме Светки, Руслана и сукера Федутова, которые уж точно не могли дать наводку, прояснить картину и подсказать, где искать.

Он приехал домой в районе трех ночи, почти убитый усталостью, голодом и раздражением, сунул оставленный Светкой ужин в микроволновку, включил чайник и вырубился на диванчике кухонного уголка.

В половине седьмого сработал будильник в телефоне, Андрей подскочил, едва не рассадив макушку о висящий над ним шкафчик и путаясь в одеяле – очевидно, Светка поднялась средь ночи, нашла мужа на кухне и укрыла, повинуясь супружеской программе, которая сильнее эмоций.

Андрей ткнул кнопку микроволновки, но ждать, пока та звякнет, терпежу не было, поэтому он извлек рагу с гречкой, едва вернулся из туалета, и быстро поел, изучая список звонков и сообщений. Новых не было.

Андрей, поморщившись, открыл мессенджер, пометил как прочитанные Светкины вопросы и возмущенные эмодзи, удалил, не глядя, переписку с Федутовым, ругнулся, изучив упавшую, оказывается, после полуночи реплику Матвиевского «Пока по нулям, возвращаемся, с утра продолжим», открыл, заранее досадуя, переписку с Русланом – и застыл, уставившись на последнюю строку: «Вроде нашел. Срочно давай всех на Урицкого 27 кв 44, я там».

Сообщение было отправлено в 22:52. Последний звонок от Руслана был в 23:01, седьмой или восьмой за вечер, на все Андрей не ответил. Теперь мессенджер уведомлял, что Руслан не в сети, но Андрей всё равно вызвал его раз и другой, надеясь, что равнодушный робот все-таки пропустит звонок. Уже поспешно обуваясь, он наговорил Руслану короткое послание в голосовую почту и выскочил из квартиры, обрубив всполошенное Светкино: «Андрей, ну куда ты опять, дай хоть!..»

Пробки только начинали образовываться, до Урицкого он добрался за пятнадцать минут, успев по пути вызвать дежурную бригаду, поставить на уши техотдел, разбудить Матвиевского, велев ему немедленно мчаться домой к Руслану – они жили в соседних кварталах и держали при себе запасные комплекты ключей: Матвиевский, отправляясь всем семейством отдыхать, оставлял кошку Руслану.

Халку и Федутову он, поколебавшись, пока звонить не стал, хотя и понимал, что этим подставляется под огромные неприятности. Насрать на неприятности – лишь бы Руслан нашелся живым, здоровым, пусть даже слегка сконфуженным. Запросто ведь такое могло быть: придумал себе версию, возбудился, помчался проверять, обнаружил, что лажа, попробовал доложить об этом, махнул рукой и удалился горевать. Сейчас Матвиевский позвонит злой и виноватый и скажет, что дружок его бесценный дрыхнет, укушавшись на ночь водяры или нефильтрованного.

Руслан почти не пил. Руслан всегда отчитывался вовремя. Руслан никогда не отключал телефон.

Андрей гнал эти знания от себя – как и мысль о том, что Руслан вчера нашел того, кого искал, но сообщить об этом не смог. Удивительно, как легко оказалось проклясть желание, которое вроде бы стало для тебя главным.

Матвиевский позвонил, когда Андрей третий раз жал древнюю кнопку на косяке 44-й квартиры, быстро, но аккуратно поднявшись по лестнице третьего подъезда, скудно подсвеченного сквозь грязные о́кна: он старался ступать ближе к стене, чтобы не затоптать центральную, прохожую часть ступеней. Нет Руслана дома и, похоже, не ночевал, сказал Матвиевский.

– Звони МЧС дверь вскрывать, и сам мухой сюда, – сказал Андрей, пробуя дверь рукой в перчатке. – Урицкого, 27, дверь здоровенная, на трех петлях, сталь как бы не тройка, замок вроде древний, реечный.

– Так его морковкой открыть можно, – сообщил Матвиевский, задыхаясь, похоже, на бегу. – Рыбаков справится.

– Всех вызывай, – отрезал Андрей и нажал отбой.

Он позвонил в соседние двери, прислушался и поежился. В подъезде стояла стылая тишина, только где-то вдали – может, во дворе или на дальнем конце крыши, – орал кот.

Дежурная бригада подъехала через пять минут. Старлей Садиков, присмотревшись к замку, сказал, что может попробовать вскрыть сам.

– Давай, – сказал Андрей и, покусывая губу, с минуту наблюдал, как тот орудует парой отверток, поднесенных водителем.

– Обычно еще внутренний… скорее всего… задвижка… – пробормотал Садиков, навалившись на дверь, выдохнул и потянул грубо приваренную ручку.

Дверь мягко подалась, открывая щель.

– Не заперли, – шепнул Садиков.

Андрей отстранил его и, выдернув пистолет, открыл дверь пошире, сощурился от хлынувшего навстречу химического запаха, приподнял шарф, шагнул в прихожую – и замер, покачнувшись.

– Андрей Викторович, входим? – спросил Садиков.

– Сейчас, – пробормотал Андрей. – Сейчас.

Он включил фонарик в телефоне, оттягивая момент, заглянул в кухню и туалет, задержав подсветку на заполненной барахлом ванне, из которой и шел острый хлорный смрад, подышал через шарф и, решившись, поднырнул под натянутый провод, перечеркивавший дверной проем в комнату на уровне груди, мазнул лучом по стенам, повернулся – и перестал дышать.

Руслан висел посреди комнаты, подогнув колени. Лицо у него было почти неузнаваемым, черным и раздутым. От шеи в противоположные углы комнаты шел толстый шнур или провод. Шнур был то ли привязан, то ли надет петлями или рукоятками на вбитые в стену толстые крюки.

– Андрей Викторович, ну что там? – спросил Садиков.

Над телом Руслана Андрей тоже не заплакал. Он завыл, как пес, длинно и безнадежно, и сел на пол – подальше от тела, от провода и от двери, чтобы не повредить хотя бы следам убийцы.

«Сегодня на Новом кладбище Сарасовска похоронили Наталью Тоболькову, шеф-редактора возрожденного литературного журнала “Пламя”, первый номер которого должен был выйти в начале наступающего года. Завтра на аллее Героев Старого кладбища пройдут похороны капитана полиции Руслана Баюкова, сотрудника следственной части облУВД, занимавшегося розыском особо опасных преступников. Оба стали жертвами серийного убийцы, который за неполный месяц жестоко убил семерых жителей Сарасовска. Правоохранительные органы пытаются скрыть как эти страшные преступления, так и обстоятельства, указывающие на то, что к активным действиям вернулся маньяк, который наводил ужас на Сарасовск, а потом и другие города России, более пятнадцати лет назад, с 2004 по 2008 год. Тогда он открыл настоящую охоту на пожилых женщин, убив по меньшей мере двадцать человек. Сегодня он убивает без оглядки на пол и возраст. Так что его жертвой может стать любой.

Этот канал создан для того, чтобы жители Сарасовска не стали жертвами официального молчания и вранья, которые убийственны в прямом смысле слова. Мы будем держать вас в курсе.

Берегите себя».

Аня сглотнула, рассматривая фото улыбающейся Наташи и Баюкова, сурового и почти неузнаваемого в форме, которое Паша взял с сайта УВД. На сайте, конечно, никаких подробностей не было: «Погиб при исполнении служебного долга» – и всё.

В телеге тоже не было подробностей, да и подписчиков особо не было – одиннадцать человек, до которых Паша дотянулся перед запуском.

Подробности будут, Аня знала. Первые два текста она вычитала лично – один перед отъездом, другой вот только что, уже в дороге, на автомате: тело слепо бежит спасаться куда глаза глядят, но глаза глядят в пустоту, руки-ноги движутся размеренно и бесчувственно, как у привязанной к мотору марионетки, затылок как будто зуб перед сверлением, замерзший и толстый, чтобы задавить боль, а остальная голова работает как руки-ноги, размеренно и бесчувственно вычищая эпитеты, повторы, кривые падежи и прочий мусор из типичных для Паши конструкций: «О том, что кровавый убийца вернулся к злодейскому ремеслу, стало понятно 12 ноября, когда рано утром дворник у Кировского парка нашел страшную находку».

Аня причесала текст, сократившийся от этого на треть, бросила его Паше, сунулась в телегу, чтобы убедиться, что никому она не нужна, никому не нужна убитая Наташа и никому не нужен единственный канал, сообщающий правду о ее гибели. Те же одиннадцать человек, которые не заставят город беречься, которые не поднимут шума и даже, скорее всего, в футбол толком сгонять не смогут. Стадионы, поля и ворота закрыты на зиму. Сердце, душа и разум, видимо, тоже.

Аня погасила экран телефона – и сама погасла, уткнувшись виском в твердое холодное стекло, старательно отгораживающее слоистый сумрак, извивавшийся нечистыми сугробами снизу и густевший утренними тучами сверху. Она проснулась, вздрогнув, когда автобус, качнувшись, в последний раз страшно скрежетнул коробкой передач и остановился, а пухлая соседка, так и не сумевшая раскрутить Аню на беседу, вскочила и принялась наперегонки с остальными, сразу загалдевшими и загромыхавшими, выдергивать баулы с багажной полки.

Ане не хотелось ни шуметь, ни вставать, ни шевелиться. Вот так бы сидеть и сидеть потихонечку, никого не трогая, и чтобы никто не трогал, не спрашивал, не смотрел неподвижно, строя на тебя какие-то планы, страшные, деловые, да хоть благотворительные – не хочу, подумала Аня, передернув плечами, – и сразу от лопаток просыпалась горсть крупных мурашек, а волосы под шапкой будто болезненно шевельнулись. Аня скорчилась, чтобы кожа натянулась, приминая мурашки, поспешно оживила телефон, чтобы отвлечься, и беззвучно охнула. У телеграм-канала «Жить и умереть в Сарасовске» было 423 подписчика.

Глюк, подумала Аня, вышла из канала и зашла снова. Подписчиков стало 429, а у новости набралось четыре тысячи просмотров – очевидно, из-за перепостов.

«Фигасе народ попер», – дрожащими руками написала она Паше. Он тут же ответил: «А я что говорил. Это только начало».

«*веселая шутка про конец*», – хотела написать Аня, но не смогла. Салон почти опустел, водитель, восстав рядом с дверьми, сурово озирал оставшихся. Аня вскочила, с трудом выдернула с полки сумку, чуть не огревшую ее по голове, и зашагала, покачиваясь под ее тяжестью, к дверям.

Форель сдавленными пластиком ломтиками была и в ближайших магазинах, но Аня предпочла пройти десяток кварталов до «Даров моря». Во-первых, так было меньше шансов натолкнуться на одноклассниц или знакомых – от них отовраться будет посложнее. Во-вторых, для нормальных роллов требуются нормальная форель, нормальные нори и рис, – ну и циновочка, кстати.

Мама, конечно, с восторгом съела бы и сырой рис с пересохшей рыбой, а остатки утащила бы в школу – угощать и рассказывать всем подряд, какая дочка молодец: приехала на каникулы на два месяца раньше, получив автомат по всем предметам, да еще и в должности и.о. шеф-редактора главного областного журнала, да еще и невиданны заморски яства сготовила-от.

С рассказами Аня ничего поделать не могла, так что следовало не опозориться хотя бы с угощением. Кухню Ане особо не доверяли: сперва бабушка готовила, потом мама предпочитала в выходные настряпать на неделю вперед, а ты, Аня, к ЕГЭ готовься, это важнее. Поэтому Аня, всегда читавшая вагонами, в одиннадцатом классе смогла прочитать втрое больше обычного – сухогрузами, получается. Жалеть об этом было странно. Но еще страннее было не попробовать отдать должок – и не показать, что жертвы мамы дали хотя бы гастрономический урожай. Может, это чуть смягчит удар от известия о том, что Аня бросила универ.

Умнее, наверное, было сказать правду сразу. Аня не смогла. Просто сил не было. Потом, правда об университете повлекла бы за собой правду о «Пламени», о Наташе и о кошмаре, от которого Аня сбежала, почти не помня себя. А этого бы мама точно не перенесла.

Хватит с Ани жертв. Новых она не допустит.

Форель в «Дарах моря» была, правда, продавщица оказалась упорной в намерении подсунуть рыбину размером почти с Аню, но, поворчав, все-таки выкопала изо льда кусок, идеально подходивший для пары сетов. Нори, васаби, соевый соус, специальный уксус и имбирь тоже нашлись, как и циновочка. Аня, раз пошла такая пьянка, решила и рис купить тут же, японский какой-то, а не брать из мешка краснодарского, хранившегося в жестяном сундуке на балконе и почти не похудевшего за последнюю пару лет. Карты, вопреки опасениям, здесь принимали, потому Аня, трижды напомнив себе, что с самого начала так и собиралась и что совершенно не выходит за рамки полномочий и приличий, расплатилась золотой «визой» Баженова. Наличных у нее всё равно не осталось, а на Сбере лежало шиш да маленько.

Сообщение в мессенджере пришло, когда Аня укладывала покупки в грязноватую клетчатую сумку, с которой ходила за покупками несколько лет и которую очень не хотела брать сегодня, но почему-то взяла. Сперва она решила, что это мама, с трудом вытолканная на репетицию новогоднего представления – всё норовила отпроситься или отменить, коли такая шикарная дочь приехала, – докладывает голосовым сообщением, что быстренько свернула мероприятие и мчится домой. Номер, однако, был незнакомым. Конспиратор Паша хвастается очередными тележными успехами с тайной симки, заключила Аня.

Но сообщение пришло не от Паши, было без подписи и выглядело почти бессмысленным: «Последние из тех, кто тебе дорог, умрут мучительно. Ты узна́ешь силу змеиных объятий, цену бессилия и блаженство смирения».

Спасибо хоть не дикпик, подумала Аня раздраженно, собираясь заблокировать контакт, и замерла. Как в змеиных объятьях, ага.

Она поняла, кто́ прислал ей это сообщение. Кто отправил его минуту назад, а написал, наверное, гораздо раньше, не с первой попытки, обдумывая и исправляя ошибки так, чтоб ни одной не осталось. А вот дурновкусие и пафос исправить так же невозможно, как и желание, оно же умение, убивать.

Болван напыженный, подумала Аня механически, так и не научишься писать, и что ты мне сделаешь – я в другом городе.

А потом сообразила, что не факт. Гад к Сарасовску не привязан. Гад знает, откуда она, – и даже адрес, быть может, знает. И демонстрировать умение убивать гаду гораздо важнее любых творческих, душевных и витальных потребностей. Ей, Ане демонстрировать. На тех, кто Ане дорог.

Мама, подумала Аня, дернувшись.

И обнаружила себя уже на полпути к дому, мчащейся по плохо убранному и неровно засыпанному песком тротуару и пытающейся негнущимися пальцами ткнуть в контакт «Мама». В левой руке весомо дергалась, стукая по сгибу колена, клетчатая сумка. Аня хотела выбросить ее прочь, но то ли вспомнила, то ли вообразила что-то неопределенно ужасное: кто-то так же бежал по городу, теряя продукты из сумки и пытаясь дозвониться маме, чтобы успеть ее спасти, раскидал ношу, чтобы успеть, и не успел, а кто, Аня сообразить не могла и не слишком хотела. Она сухо всхлипнула, прижала левый кулак к груди так, что сумка теперь колотила ей в живот, и побежала быстрее, держа перед собой телефон, вызывавший наконец маму.

Гудок, третий, пятый, сброс – абонент не отвечает. Аня нажала повтор, чуть не сшибла встречного мужика, который подхватил ее за плечи и вдруг сказал:

– Маркова, ты откуда такая?

Аня посмотрела на Платона дикими глазами, кивнула ему, вывернулась из его рук и рванула, оскальзываясь, дальше, напоследок, кажется, зацепив Веренко сумкой – но вроде несильно. Неважно.

Она едва не сломала ключ в замке, ворвалась в квартиру с криком «Мама!» и дважды обежала небогатый метраж двушки, запоздало сообразив, что кабы гад вправду ждал ее, тут бы всё и кончилось. Ну и ладно, подумала Аня, запаленно дыша посреди маминой комнаты.

Ее бросило в жар – и от суеты: она же и под софу заглянула, и в шкафу плечики со сто лет не надевавшимися платьями передвинула, даже куртки не расстегнув, – и от ужаса. Маму не отдам, подумала Аня, и рванула к двери, чтобы бежать в школу, на ходу поднимая полицию, Росгвардию, ФСБ и Интерпол. И чуть не сшибла маму – та влетела очень веселая и чем-то довольная.

– Сбежала все-таки пораньше! – объявила она торжественно. – Мирон, умничка, как узнал, что у меня радость такая, обещал сам дорепетировать, чудо-мальчик, тебе с ним обязательно надо… Ань, ты чего одетая? Ты куда-то уходишь? Анечка, что случилось?

Аня, вспомнив, наконец, как дышать, втянула в себя весь, кажется, воздух прихожей и немного лестничной площадки, сграбастала маму, уткнувшись носом в ее воротник, навсегда пропахший сладковатыми духами, которые Аня в пятом классе прозвала училкиными и тихо ненавидела, а последние месяцы вспоминала с нежностью. Аня тихо завыла в этот запах, быстро ставший горячим и мокрым, и выла долго, в ответ на всполошенные вопросы и попытки вырваться, успокоиться, присесть, принести водички облапывая маму сильнее и крепче, чтобы не ушла, чтобы была всегда, чтобы позволила сделать еще один вдох и выть дальше в родной сладковатый жар, и еще вдох, и еще.

Успокоилась Аня только минут через десять.

Потом, конечно, пришлось успокаивать маму, рассказывать ей сперва усеченную версию, тут же переходить к полной – не только потому, что училку с тридцатилетним стажем не обманешь, но и потому, что училка на месте умолчания придумывает красочные ужасы, по сравнению с которыми подлинные – так, мелкое житейское недоразумение.

Обе плавно съезжали из урезонивания в рев и обратно, но мама, что удивительно, почти удержалась от претензий по поводу отчисления и тем более завирания этого обстоятельства – так, пару раз вышла было на тему, но тут же, оценив готовность Ани встать и немедленно уйти почти что навсегда, отпрыгнула в сторону.

Мама была как зеркало со спецэффектом – такая же Аня, только будто снятая сквозь фильтр, делающий тени чернее, морщины глубже, а припухлости заметнее. За полчаса она успела решить Анину судьбу сотней вариантов, среди которых ослепительной двойной звездой пылали срочный отъезд под Харьков – где до сих пор вроде жила легендарная баба Таня, матриарх рода Марковых, которых ни мама, ни ее старшая сестра Нина сроду не видели, но представляли во всех грозных чертах, – и трудоустройство в канцелярию райсуда, где как раз нужен стажер. Мама исходила из того, что ни туда, ни туда злодей не сунется. Остальные варианты были немногим менее ослепительны, неожиданны и обоснованны.

Аня, естественно, не спорила, но ни в коем случае и не соглашалась, а указывала на мелкие помехи вроде отсутствия денег и образования при очень перспективной, с другой стороны, возможности роста в «Пламени». А мама улыбалась радостно и гордо, вглядываясь в Аню такими же близорукими глазами, и тут же губы ее начинали кривиться, и она горестно шептала: «Какого роста, когда у вас там убийца шастает», и приходилось снова и снова придумывать, как успокоить ее, а заодно себя, в то же время не отходя далеко от необходимости быть начеку и на самом деле, наверное, притаиться где-нибудь хотя бы на пару недель.

Выбрав момент, Аня пошла пристраивать на вешалку куртку и мамино пальто, которые последние минуты тискала в руках, изнемогая от жары: сгибы локтей, спина и затылок были совсем мокрыми, свитер-то она не сняла, – и покосившись, не видит ли мама, по возможности бесшумно заперла дверь на оба замка и накинула цепочку, которой не пользовалась, наверное, со второго класса.

На обратном пути она споткнулась о клетчатую сумку, которую, оказывается, обронила на пороге зала, и бодро спросила:

– Мам, ты сильно голодная? Я завтра роллы хотела сделать, за ночь рыба подсолится как раз, но если хочешь, можем совсем по-японски, сырую нарубить прямо сейчас.

– Ну вот еще не хватало, – сказала мама, решительно встала и, подсучивая рукава, двинулась в ванную. – Для этих ваших сыроедений я старовата, но чтобы дорогая гостья в первый вечер сама и себя, и меня кормила – это я еще не настолько старуха. Сейчас крылышки сделаю, как любишь, купила по пути. Сумку мою тащи из прихожей.

Аня повиновалась, бормоча: «Кста-ати, где твои крылья, которые нравились мне». Когда мама вышла, переодевшись в домашнее, крылышки уже были сполоснуты и разложены на бумажном полотенце, а Аня колдовала над панировкой.

– Шеу, усё у порядке, – довольно сообщила мама. – Из журнала выгонят – ресторан откроешь.

Было бы откуда выгонять, подумала Аня, пытаясь задорно улыбнуться. Самой себя выгонять придется. В журнале, считай, и нет никого, да и вообще во всём здании живых – Паша да, возможно, Юля. Вот и все, кто мне дорог, это если Софьи не считать.

Господи.

– Ань, ты что? – спросила мама с тревогой.

– Мамуль, я сейчас, забыла совсем, тут срочно надо, – забормотала Аня, поспешно отирая руки и отползая в угол с выхваченным из кармана телефоном.

Мама смотрела на нее с растущим беспокойством, но Аня не обращала внимания.

Софья ответила почти сразу и с некоторым беспокойством, суть которого Аня поняла лишь после пары наводящих вопросов. Софья наконец отринула мысли о менаже, твердо, безоглядно и навсегда определилась с сердечной привязанностью с юрфака и почти уже увлекла эту привязанность в освободившуюся квартиру, когда выяснилось, что богатые родственники привязанности умчались на курорт почти до Нового года, оставив роскошную четырехкомнатную хату с роскошным же стаффордширским терьером на попечение привязанности, – так что теперь Софья, веселая и счастливая, мчится вместе с привязанностью навстречу развлечениям в самых разных стилях, и опасается, что Ане, не знающей радости этих стилей, потребовалось что-то срочное из съемной квартиры. Аня поспешила ее успокоить, с трудом отделалась от встречной пачки вопросов, восклицаний и эмодзи, и написала Паше и Юле.

Паша откликнулся не сразу – и так, что Аня испугалась.

Юля не откликнулась.

Пашу подкараулили у подъезда. Темная фигура отделилась от огороженной мусорки и преградила дорогу, когда он уже лез на ходу в карман за связкой ключей, к которой была прицеплена «таблетка», отпирающая подъездный замок.

Сердце Паши рухнуло в живот и мгновенно замерзло. Змей, понял он, и задергал застрявшей в кармане рукой, судорожно соображая, что́ лучше: сжать все ключи в кулаке, чтобы добавить ему веса, или выставить, если успеет, жало одного ключа между пальцами. Против опытного убийцы оба варианта играли не слишком, но изображать кролика перед удавом было западло.

Сзади скрипнул снег, Паша оглянулся так резко, что чуть не свернул шею, и увидел еще один силуэт. Этот был гораздо крупнее и приближался с угрожающей ленцой. Сразу полегчало.

Не Змей, понял Паша, а просто гопота неразумная или мелкий бандос. То есть не бандос, конечно, просто тут русский язык немножко дал петельку вокруг Уголовного кодекса и его сто шестьдесят второй статьи. Занятие называется разбоем, но не разбойником же называть того, кто этим занимается: это слово – из детского мультика, а проломленная голова или порванная селезенка скверно сочетаются с детским мультиком. Так что рано я обрадовался, подумал Паша, понял, что не дышит, а это, говорят, самое опасное в драке, резко вдохнул – и выдохнул, теребя теплые ключи ледяными пальцами с неизвестной ему самому целью.

– Хабиба включил, – лениво отметил силуэт у мусорки. – Давай поспокойней, полиция. Шевяков Павел Вадимович?

Ну правильно, кто еще у мусорки может быть – только мусор, подумал Паша с пронзительным облегчением, тут же сменившимся совсем безнадежными омерзением и тоской. Менты если не хуже бандосов, то точно более подлые. И, главное, менты, раз прицепившись, уже не отцепятся, и от их неприятностей – не отцепиться. А неприятности – их профессия. Бандосу нужно у тебя деньги отнять, а сам ты ему неинтересен, гуляй. А менту нужно, чтобы ты и деньги отдал, и себя преступником назвал, и всех вокруг назвал преступниками тоже, чтобы как можно больше людей посадить и оправдать существование ментов, зарплаты и автомобилей, каких у Паши сроду не будет. И так на каждой стадии: патрульно-постовые на улице, следаки по ходу дела, судейские во время процесса, надзиратели в тюрьме и колонии – всем нужно, чтобы ты отдал им всё, признал, что сам виноват, и замазал признанием кого-нибудь еще.

Так это работает, давно усвоил Паша как журналист и обыватель. Теперь, похоже, придется усвоить с еще одной стороны. Раньше сострадал, теперь придется пострадать, подумал он, и мрачно прикинул, похвалили бы его Наташа и Аня за каламбур – или назвали бы это образцом дурного хохмачества тупенького криминального обозревателя.

Узнать, видимо, не придется.

– Удостоверение есть? – спросил Паша неожиданно тонким голосом и откашлялся.

Мусор, ухмыльнувшись, пробормотал:

– С какой целью интересуетесь?

Но все-таки полез в куртку, извлек и показал распахнутое удостоверение. Света, чтобы разглядеть фото и надписи, недоставало. Паша сказал: «Секунду», извлек телефон, посветил, но тут же отшатнулся, едва не налетев на заднего, потому что мусор сделал быстрое движение, явно пытаясь выхватить телефон.

Паша метнулся в сторону, пряча телефон и судорожно соображая, что делать. В полицию звонить – так она вот здесь, основной источник угрозы, удостоверение вроде настоящее. Значит, и неприятности – настоящие.

– Воу-воу, – заговорил крупный, приподняв разведенные руки. – Не надо так шустро, мы безобидные. Пока нас не обижают.

Паша ждал, часто дыша. В подъезд прорываться бесполезно – догонят. Просто убегать – глупо вдвойне: во-первых, догонят, во-вторых, если убегаешь, значит, ты неправ, значит, тебя надо догонять и, куда деваться, бить – служба у них такая. Бить, похоже, будут по-любому, но надо хотя бы не давать формального повода, пусть сами придумывают.

Или закричать, подумал Паша тоскливо, и покосился на редкие горящие окна. Смысла нет. На помощь никто не выбежит, в лучшем случае в полицию позвонят, а она, как было сказано, уже здесь.

Поняв, что Паша не намерен первым ни говорить, ни делать что-либо, мусор, переглянувшись с крупным, пояснил:

– Побеседовать хотели. Есть минутка?

– Беседуйте, – предложил Паша, вспомнив древний анекдот.

Менты, похоже, тоже вспомнили. Они снова переглянулись, и мусор сказал почти жалобно:

– Дубак же… Я окоченел просто, пока ждал. К вам, может, зайдем? Дома же никого, не помешаем. Мы быстренько.

Демонстрируют, суки, что всё про меня знают; пробили заранее, что Вика давно съехала, а Саша так и не заехала, решил Паша, стараясь не злиться. Пускать ментов в квартиру по собственной воле он не собирался, тем более двоих. Потом не то что закладку с героином – библиотеку подрывной литературы, набор педофила и гранатомет под кроватью найдут.

Он мотнул головой.

Крупный миролюбиво сказал:

– Может, в машину отойдем? Там тепло хотя бы, Роман Александрович правда продрог, кашлять начнет – всё управление на самоизоляцию отправят, а мы только маски сняли. Кто преступников ловить будет?

Много вы поймали, подумал Паша. Одного вон пятнадцать лет ловите, а он ходит и убивает всех подряд.

Мусор звонко чихнул и сконфуженно извинился. Паша устыдился и сказал:

– Только недолго.

– Да мы мигом, – заверил крупный и заскрипел в сторону соседнего дома, где места для парковки было побольше, бросив через плечо: – Тут рядом.

«Гранта» вправду ждала рядом, прогретая и незапертая, несмотря на отсутствие полицейской раскраски и иных опознавательных знаков, способных отпугнуть ворье. Впрочем, что́ я знаю о нынешнем ворье и его отношениях с ментами, подумал Паша: может, они уже официально друг друга охраняют. У полиции-то явно есть дела поважнее, чем ловить воров и убийц. Например, с блогерами тележить и с тележниками блажить.

Паша подумал, что последнюю шутку надо бы записать, чтобы похвастаться все-таки Ане, – но мусор вдвинулся на заднее сиденье вслед за ним, хотя переднее пассажирское было свободно. Крупный сел за руль, обернулся, включил подсветку в потолке и спросил:

– Теплее же?

Натоплено было так, что у Паши заболела голова – пока несильно, предупреждающе. К тому же в салоне висел духан, хитро сложенный из потных ментовских ног и жоп, антиперспирантов, выжранного кислорода и жареных семечек.

Паша отвечать не стал, а мусор стянул вязаную шапку, показав модно стриженную рыжеватую голову и хитрое лисье лицо. Он снова чихнул, теперь себе в колени, едва не расколотив лоб о спинку переднего сиденья, смущенно улыбнулся, сверкнув великоватыми зубами, и признался:

– Подостыло малость.

Крупный выключил верхний свет, отвернулся и завел машину. Печка сразу заревела, ноги погладила прохлада, ощутимая даже сквозь ботинки.

– Вообще заморозишь сейчас, – отметил мусор с ноткой возмущения.

– Пока стоит, грева нет, ехать надо, – сказал крупный. – Прокатимся?

– Давайте вы лучше спросите быстренько, что хотели, и я пойду, – предложил Паша.

Фиксатор дверных замков щелкнул, машина тронулась. Паша попробовал молча разблокировать дверь и тут же ударился о стекло плечом и виском: мусор, ухватив его за куртку, дернул на себя и с силой толкнул.

– Сиди уже, – сказал он.

Паша попробовал вырваться, и мусор ткнул его головой в стекло уже сильнее.

– Сиди, пока по-человечески просим. А то приказывать начнем.

Диктофон надо включить, подумал Паша, но мусор следил за ним внимательно, и крупный тоже поглядывал в зеркало. Шансов действовать незаметно было немного, зато возникала гора шансов лишиться телефона в момент его разблокировки, так, чтобы менты могли и телеграм-канал стереть либо переоформить на себя, и залить в память запрещенку, которой хватит не на двушечку даже, а лет на восемь.

Они проехали поворот к улице Дзержинского, где стоял УВД, и притопили по пустой в это время Лесной. Ехать по ней было особо некуда, она вела к промзоне, которую всё собирались застроить жильем, но мешали то тяжбы и уголовные дела владельцев основных участков, то финансовые кризисы, то теперь вот ковид. За зоной ничего не было, только одичавшая лесопосадка. В нее они и въехали, остановившись в метре от индевелого и засыпанного снегом, но не собирающегося ложиться бурьяна, обозначавшего конец дороги куда выразительнее оставшегося позади знака.

Двери щелкнули. Мусор накатил на голову шапку, вылез, тут же чихнул, нагнулся и сказал Паше:

– На выход.

Паша молча вцепился в рукоятку двери. Они просто пугают, билось в голове сквозь такой же индевелый, как за окном, бурьян ужаса. Но проверять Паша не собирался.

– Не усложняй, а, – сказал мусор с досадой. – Больнее будет.

От него веяло морозом жутким и сладким – то ли на фоне пережаренной духоты салона, то ли в лесопосадке было гораздо холоднее, чем на улицах.

Паша быстро пристегнулся трясущимися руками и вцепился в дверь крепче. Крупный вышел из машины так, что она качнулась. Паша не успел опомниться, а крупный уже распахнул дверь, в которую Паша вцепился, и дернул его за шиворот. Ремень безопасности ударил в рёбра. Паша охнул. Крупный ругнулся, сунулся в салон, придавив Пашу так, что дыхание вон, щелкнул ремнем – и одним движением извлек и себя, и Пашу на мороз.

Паша не устоял на ногах, упав коленями в неглубокий и рыхлый, по ступицу колеса, снег – похоже, этот тупик время от времени чистили или хотя бы развозили по нему снег машинами. Додумать эту мысль Паша не успел: крупный, схватив его за шиворот, протащил, как щенка, до ледяного бурьяна и почти без натуги воткнул в настоящий сугроб.

Крупный не спеша закурил, а подошедший мусор, наблюдая за попытками Паши хотя бы выпрямиться в снегу, который лезет за ворот и стаскивает шапку, сочувственно прокомментировал:

– Ведь я ж предупреждал-л.

Хотелось закричать «Что ж вы делаете, твари!», но Паша знал, что каждое сказанное слово будет не просто обращено против него, но станет крючком, за который менты тут же зацепятся – и уже не отпрыгнут, пока не получат от Паши всего, что хотят. А потом сделают с ним всё, что хотят.

Сделать они, конечно, и сейчас могут, и уже делают, но явно не всё, что хотят. Потому что Паша не дает им того, что они хотят. Значит, и не должен давать.

Боялся Паша дико, но это ничего не меняло.

Он с трудом выпрямился в сугробе, доходившем почти до пояса, и сунул руки в карманы куртки.

– Телефон давай, – сказал мусор.

Паша чуть сгорбился, пытаясь не касаться коленями снега: щиколотки и бёдра уже жгло холодом – значит, джинсы промокли.

Крупный, легко дотянувшись, толчком свалил его на спину и, пока Паша барахтался, выдернул телефон из кармана его джинсов.

– Пальчик сразу бери, – посоветовал мусор.

Крупный, ругнувшись, сунул телефон ему. Мусор ругнулся тоже.

Вот именно, со злобным торжеством подумал Паша, с трудом поднимаясь в прежнее сгорбленное положение: мороз как будто усиливался, теперь еще и руки жгло. Вот на такой случай я и брал телефон без сканера отпечатка, Face-ID и прочих приблуд, дающих доступ без активного желания хозяина.

– Когда там у него день рождения? – спросил мусор.

– Четырнадцатого августа девяносто шестого, – сказал крупный, сверившись со своим телефоном. – Бля, он новую хрень запостил, про Руслана.

– Отсроченный пост, по будильнику, – кивнув, пояснил мусор, не переставая возиться с телефоном Паши. – У него может уже сто отсроченных публикаций висеть, готовых уже, и выстреливать по часам, хоть каждый день, хоть через двадцать лет. Сука, не подходит, две попытки – и заблокируется. Слышь, Шевяков, последний раз предлагаю.

А первый-то вы когда предлагали, подумал Паша, похоже, так явственно, что мусор слегка смутился – и, пожав плечами, сказал:

– Короче, расклад такой. Или ты говоришь пароль – ну или сам удаляешь канал и обязуешься больше его не создавать. Или остаешься здесь, а мы с телефоном едем к специально обученным людям, и они сами всё сделают.

Паша усмехнулся и тут же затрясся от холода.

Мусор сказал задумчиво:

– Радуется. Ты сильно не радуйся, мы же не прямо здесь тебя оставим, смысл-то. Чуть подальше сторожка есть, там вечно бомжей находят. Полуголых, без обуви, по пьяни залезли и крякнули. Ну, завтра еще одного найдут.

Он вынул из-за пазухи плоскую бутылку и встряхнул.

Паша посмотрел на него, потом на крупного. Оба улыбались.

– Фашисты, да? – спросил мусор. – Ну давай-давай, скажи, что фашисты, гестаповцы, младенцев пытаем. Хочешь же, вижу. О, вам письмо.

Он посмотрел на телефон, хмыкнул и спросил:

– Это что за игры?

Быстро показал крупному, потом вытянул руку к Паше. Экран блокировки перекрыло сообщение Ани: «Он пошел убивать».

– Кто пошел, куда? – спросил мусор. – Быстро отвечать!

На экране возникло новое сообщение: «Тебя или Юлю. Срочно от…»

– Бля, – сказа Паша отчаянно. – Змей сейчас Юлю убьет.

– Кого? – спросил мусор, переглянувшись с крупным.

– Юлю Зарипову, у нас работает, Тобольков ее знает. Позвоните ему, быстро!

– Телеграм удали, – сказал мусор, протягивая телефон.

– Вы с ним реально заодно, что ли? – отчаянно крикнул Паша. – Смотрите, он убивать пошел! Вам что важнее: чтобы не убивали или чтобы не рассказывали?

Он подышал сквозь дрожь, которая трясла его, срывая голос, оглядел обоих и спросил, не веря:

– Что, правда?

Менты переглянулись.

– Что – правда? – уточнил крупный, явно сдержавшись. – Что лепишь-то?

– Бля, – сказал мусор, глядя в Пашин телефон. – «Он мне написал», пишет. Позвони ей нормально.

Он протянул телефон Паше.

Паша схватил телефон и задним ходом, качаясь и валясь, сделал несколько шагов подальше от ментов. Мусор ухмыльнулся, крупный раскурил вторую сигарету и ушел к машине.

Аня ответила сразу – но еще раньше машина дважды бибикнула, и крупный крикнул:

– Погнали, по дороге побазаришь!

– Я тебе еще раз говорю, – сказал Бача медленно и утомленно, – никто нихера не знает про этого утырка. Мы ищем, мы спрашиваем, мы все коряги поднимаем, всех трясем, от пиздюков до синих сидельцев, почта гудит вся – нет, никто не в курсах. И не при делах.

– Я тебе еще раз говорю, – сказал Андрей, понял, что возможно, не говорит вслух, а думает, что говорит, уткнувшись подбородком в грудь, вздернул голову и упрямо продолжил, глядя на нетронутые разносолы вокруг пустой тарелки: – Я тебе еще раз говорю, мента убили. У меня друга убили. У меня сестру убили. И за это ответят все, кто допустил. Я лично отвечу, но до того – спрошу с остальных так, что на ленты резать буду. Сегодня начну, клянусь. И с вас начну, потому что вы ближе.

– Андрей, – сказал Бача вкрадчиво, – я понимаю твое горе и сочувствую ему. Мы с тобой по разные стороны понятий, но понятий не путали никогда. Я тебя уважаю единственного из ментов, потому что ты по законам стараешься. А я в законе. Не надо со мной так. Правда. Плохо будет.

«Ты мне угрожаешь, что ли, ворила?» – хотел изумиться Андрей и сделать что-нибудь в подтверждение силы своего изумления, но черная усталость опять не позволила – и хорошо, потому что Бача не угрожал и не предупреждал, а информировал о неизбежном развитии событий: нельзя так со смотрящим по городу, плохо будет.

В кармане зажужжал телефон. Андрей подождал, но телефон не унимался. Он показал жестом, что сожалеет, и поднес трубку к уху. Бача внимательно смотрел.

Андрей сказал:

– Я же русским языком просил… Как? Какую Юлю? При чем тут Юля? Вы чем должны были заниматься? В смысле – ему и сообщили, о чем? В смысле – Змей? Сам написал? Так он мозги ебет. Не Шевяков, так этот. Змей. Ну, надо, да.

Он кивнул Баче, встал и пошел к выходу, мимо охраны, мимо второй охраны, ЧОПа, у которого Андрей, не прерывая разговор, забрал пистолет, мимо камердинера, официантов и остальных контрольно-пропускных людей, охранявших покой Бачи. Бача, наверное, смотрел ему вслед – смотрящий же. Это не имело значения. Имели значение только звонок Рыбакова и адрес Зариповой, который надо было срочно выяснить и домчаться к нему как можно быстрее.

Саня познакомился с Юлькой больше десяти лет назад. Он учился в аспирантуре, с отличием сдал кандидатский минимум и всерьез дописывал диссер, который тогда казался ему лучшим способом встроиться хоть в какой-то круг значимых людей. План был идиотским, но тут, что называется, просто повезло: юрфаковский Влад, с которым они на последних курсах время от времени пересекались в спортзале универа, рассказал, что на последних муниципальных выборах заработал на машину, пусть и древнюю праворульную. То ли еще будет на грядущих губернаторских, сказал Влад, – и деньги, и нужные знакомства, и вечная не вечная, но долгая благодарность победителя тем, кто помог победить.

Он то ли не знал, что победители истребляют память о помощниках первым делом и иногда вместе с помощниками, то ли предпочел не пугать Саню, которого зачем-то истово захотел заманить в свою команду.

Что ж, заманил. Команда быстро стала Саниной. Влад по итогам кампании заработал волчий билет и соскочил с выборной темы навсегда – потому что так и не понял, что наш кандидат должен не победить, а оттянуть голоса соперников претендента номер один. А Саня понял – и не только предложил, но и сделал несколько ходов, которые позволили его кандидату перевыполнить программу спойлера и взять третье место так, чтобы не случилось второго тура. Кандидат возглавил администрацию губернатора, а Саню сделал главным по выборам и спецпроектам – сперва внештатным, хоть и оплачиваемым постоянно и неплохо, потом на правах руководителя комитета в гордуме.

Один из первых послевыборных проектов относился к реформам местных вузов. Их полагалось оптом завести под крышу опорного университета, при этом обтесав во всех смыслах. Вузы, понятно, сопротивлялись, особенно Санина альма матер, поэтому пришлось действовать от противного: создать несколько комитетов и центров борьбы за сохранение Сарасовской академической самостийности, собрать туда всех, кто мог причинить объединению неприятности, а потом занимать их бесполезной работой и раскручивать на действия, компрометирующие родной вуз.

Юлька была активисткой студенческого профкома. Слово «активистка» не подходило к ней совершенно. Второкурсница факультета социологии и журналистики была тогда тиха, стеснительна и пуглива, и сказать что-либо заставляла себя натурально сквозь слёзы и физические потуги. Но заставляла ведь, и пришла ведь – сама, и ходила на демонстрации, и подписи собирала, и пару раз не только внесла дельные предложения, но и несмело попыталась оспорить Санины поручения, пагубное безумие которых не разглядел больше никто. Отклонить доводы Юльки, не привлекая общего внимания, оказалось непросто, но Саня, конечно, справился – и объединил вузы, и подмял альма матер под кого надо, предварительно оформив все-таки диссертацию – ему дописали и защитили ее почти бесплатно.

А Юльку Саня запомнил. Она тогда была не слишком броской: рослая, но не идеально сложенная и совсем не секси, к тому же без макияжа и с не очень хорошей кожей. Саня подозревал, что и звали ее не Юлькой, а Юлдуз, как поддразнивал Зарипову поначалу студенческий вождь, явно кадривший тихую девочку. Саня кадрить ее даже не думал – чего там кадрить-то.

Чего, он увидел через три года, когда Юлька пришла брать у него интервью. Она была просто обалденной: фигуристой, спортивной, свежей, совсем секси, и, что совершенно сносило, – изумительно остроумной и остро умной. Саня какое-то время даже уговаривал себя, что это не та Юля из студкома, а однофамилица или, допустим, двоюродная сестра – сходство-то налицо, пусть даже как у паспортного фото и портрета для глянцевого журнала. Саня с ходу попробовал развести Юльку на быстрые развлечения, потом вывернул рукоять обаяния до упора, потом настроился на длительную осаду и реализовывал ее рекордный для себя срок – месяца три, правда, с короткими отвлечениями на выпуск пара. Тщетно.

Тогда он впервые заинтересовался СМИ, которые вполне обоснованно считал бессмысленными реликтами ушедшей эпохи вроде проводных телефонов и бумажных книг, – заинтересовался не как заказчик и даже не как исследователь, а как потенциальный владелец. На безумный миг Сане поблазнилось, что хозяйский подкат Юлька воспримет если не благосклонно или испуганно, то хотя бы с понимающим уважением: типа перец неслабо заморочился, надо поощрить его за старание. Безумие, как всегда у Сани, прогорело с похвальной стремительностью. Очевидного смысла в СМИ он так и не увидел, Мотылев, тогдашний хозяин полиграфкомбината и прилипших к нему изданий, редакций и проектов, был силен и в целом лоялен, так что менять его на кого бы то ни было еще администрация губернатора не согласилась бы.

Всё к лучшему. Два года назад издательство со всеми полипами отошло Сане само и совершенно бесплатно – Салтыков, сменивший скоропостижно скончавшегося любимого кандидата в кресле главы администрации, обнаружил, что хозяйство Мотылева, который таки зарвался, нарвался и порвался до полного банкротства, тлеет и растаскивается, и решил передать его на ответственное хранение. А кто у нас самый ответственный? Правильно.

А с Юлькой получилось еще до этого – что приятно, само по себе, что досадно, при обстоятельствах, которые не позволили запомнить, чем там всё кончилось, и даже заставляли сомневаться в самом событии. Федеральный округ проводил слет молодых профессионалов, Саня представлял кадровый резерв управленцев, Юлька – цвет уже не журналистики, а эвент-индустрии, что бы это ни значило, остальные участники были еще хуже и уж всяко пафоснее, тупее и трусливее, причем касалось это не только сарасовских. Слет продолжался три дня, они были невыносимо тягомотны и компенсировались только вечерами в конференц-баре. Саня и Юлька ворковали там, не обращая внимания на остальных и пропитываясь замысловатыми коктейлями и восторженной симпатией друг к другу. Саня уж точно, про Юльку сказать наверняка было невозможно ни тогда, ни вообще, ни по этому поводу, ни по любому – но ведь обжималась она с ним на отвальной вечеринке, пила ведь с ним на равных, и в итоге ведь сбежала не от него, а с ним, в его номер – это Саня помнил точно. Дальнейшее он помнил смутно – и страшно об этом сожалел. Ночь вроде вышла жаркой, Юлька была даже жарче, потрясала умением и энтузиазмом, и уж точно не обманула достоинствами фигуры: ноги длинные и мускулистые, грудь большая и прохладная, живот плоский, кожа как шелк, а запах свежий везде и всегда, – но, быть может, Саня додумал это позднее, чтобы закрыть провалы в памяти. Проснулся он один – правда, голый и с чувством приятного опустошения от солнечного сплетения до голеней, но это ничего не значило.

Сразу пообщаться с Юлькой не удалось, чуть погодя тоже. А когда он вступал во владение издательством, форсировать реализацию давних фантазий было несподручно: Саня только что удачно женился, а тесть, и представлявший, собственно, основную удачу, довеском к деньгам и политическому влиянию нарастил подозрительность и свирепость. Сочетание этих особенностей с гипертрофированным чадолюбием заставляло Саню обходить Юльку стороной и не задерживать на ней взгляда.

Хотя взгляд прилипал сам. Юлька выглядела как дорогая голливудская актриса в первых эпизодах сериала про скромную офисную работницу, которой сценарием суждено вырасти в олигархши или оказаться спецагентом. Фигура у нее стала совсем идеальной – Юлька, похоже, не вылезала из спортзала, к тому же не рожала.

Это было особенно больно на фоне Саниной жены: ее расплывшуюся фигуру хирургия не спасала, а, как и принято у хирургии, превращала в набор округлых обрубков, сочетание которых всё менее походило на человека.

Саня честно держался, держался два с лишним года. Но сегодня можно было и отпустить себя.

На этой неделе семейство махнуло до Рождества в Доминикану, только и открытую для бедненьких россиян в ковидную пору. А совсем бедненький Саня остался, потому что дела, журнал и до сих пор не принятый городской бюджет требовали его обязательного присутствия.

Сегодня сам бог велел расширить присутствие.

Саня честно пытался форсированно одолеть первый этап исключительно словами, взглядами и языком тела – не зря же коуч полгода этим мозг выносил. Но на Юльку это не действовало совершенно. И когда она проверила часы с явным намерением сообщить, что всё, Сан Юрьич, пора, я помчалась, он понял, что время слов истекло. Пора действовать.

Он мягко охватил Юлькино запястье и спросил:

– Это что за ерунду ты носишь? Не эпл-вотч ведь?

– Лучше, – сказал Юлька, терпеливо дожидаясь, пока он отпустит.

Отпускать Саня не собирался, он чуть сжимал и отпускал тонкое запястье, кончиками пальцев другой руки небрежно поводя по Юлькиному плечу сквозь тонкий рукав, но смотрел вроде бы только на циферблат.

– А чем лучше и для кого? – спросил он. – Как они работают?

Юлька попыталась освободиться, но мягко и без фанатизма. Работает, подумал Саня торжествующе, и принялся оглаживать и ощупывать всё дальше, бормоча бархатисто и ласково, чтобы не спугнуть, первое, что приходит на ум:

– Людям хочется ведь знать… Знание – сила, а сила в правде… И в здоровом теле здоровенный такой, вот как сейчас…

Живот у Юльки был вправду плоским и твердым, а грудь наоборот. Немного смущало, что она никак не реагировала на поглаживания – и не изгибалась, как принято, и не отстранялась, просто сидела статуей, – но Саня решил не смущаться.

Орудовать вытянутыми руками при сохранении устойчивой посадки было неудобно, а терять посадку еще неудобнее, брюки и без того трещали. Саня на миг отнял руки, чтобы подвинуть кресло. Оно пошатнулось и взвизгнуло так, что Саня вздрогнул и рассмеялся.

Юлька осведомилась:

– Ну как, всё на месте?

Саня снова рассмеялся, чтобы скрыть неуверенность, и заверил:

– Еще как.

– Прекрасно. Предлагаю по домам.

– Давай ко мне, – сказал Саня неожиданно для себя.

Скажет про жену и ребенка – урою, подумал он опять же неожиданно для себя.

– Сан Юрьич, уймись уже, не мальчик, чай, – сказала Юлька, поправляя платье и браслет.

– Дай померить, – попросил Саня, вспомнив – видимо, пасом от древнего словечка «урою», – древний трюк, который в сопливом пубертатном детстве иногда срабатывал с девками.

Юлька подняла бровь.

– Дай попробую, на секунду, я андроидовских не пробовал никогда.

– Сан Юрьич, – повторила Юлька крайне утомленным тоном.

– Дай, говорю, – сказал Саня сквозь зубы, схватил ее за запястье и принялся расстегивать пластиковый ремешок.

Он успел заметить, что Юлька переменилась в лице, но не стал обращать внимания, потому что она повернула руку, чтобы снимать ремешок было удобнее. Так бы и давно.

Он сорвал часы и принялся прилаживать их, гладкие и наполненные Юлькиным теплом, на правое запястье – левое было занято «Blancpain Léman». Юлька вроде не психовала: откинулась в кресле и копалась в телефончике, а когда Саня застегнул ремешок, для проформы полюбовался цифрами и сообщениями, выскакивающими на циферблате после нажатия кнопки, и собрался приступить к следующей стадии, сказала, не отрываясь от телефона:

– Плесни на посошок, что ли.

Саня, хмыкнув, повиновался, бормоча:

– Какой посошок, зачем, куда спешить-то. Давай за нас.

Он протянул Юльке стаканчик, дождался, пока она примет и поднимет, коснулся пластикового бочка пластиковым бочком и выпил залпом.

В пищеводе, желудке и почти сразу в голове забурлила жаркая щекотка.

– Ух-х, – воскликнул он, содрогнувшись. – Хорошая штука, а? Слушай, а при сексе давление сильно растет, ты не замеряла?

– Он не мерит давление, только пульс, – сказала Юлька, не отрываясь от экранчика.

– Фу-у, туфта какая. А пульс?

– Ну вот подрочи и замерь.

Фригидная шо копец, подумал Саня сочувственно, и сообщил с укором:

– Ну какое подрочи, когда такая прекрасная женщина рядом.

– Что это? – спросила Юлька, выпрямившись.

Саня привстал и прислушался, пытаясь понять: слышал ли он щелчок замка – или просто готов, как пиздюк, поддаться разводке девки-динамы. Второе, убедился он, послушав несколько секунд, опустился в ругнувшееся кресло и игриво сказал:

– Прекрасная женщина, а прекрасная женщина. А вы видите, что рядышком интересный молодой человек сидит? Да брось ты телефон, блин.

Юлька угукнула, чуть отстраняясь, чтобы Саня не дотянулся.

Саня дотянулся, выдернул телефон из ее рук и запустил его в угол. Телефон звучно шарахнулся в стенку и другую и пал.

Юлька замерла, выставив руки, как будто продолжала держать телефон, только невидимый.

– Блин, – сказал Саня, поспешно вскочил, добежал, покачнувшись, до телефона и вернулся, виновато рассматривая экран, накрытый густой сеткой трещин. – Этого не было, да? Прости, это я не подумавши. Ну прости, Юль. Я тебе новый куплю. Айфон. Тринадцатый.

Он склонился над нею и облапил, бормоча:

– Ну прости, малыш, да? Простишь? Всё хорошо. Сейчас всё хорошо будет.

Ему уже стало хорошо, и подошла волна тихого плотного счастья, которую надо оседлать и ехать, ехать до бурного восторга, а потом перевернуть и ехать снова.

– Дай хоть в туалет схожу, – сказала Юлька.

– Блин, – буркнул Саня, от возмущения перестав на миг ее лапать. – Вот не романтик ты ни разу. Успеешь.

Он почти свел ладони у нее на груди, поиграл пальцами, счастливо выдохнул и с некоторым усилием поднял Юльку с кресла.

– Тебе реально золотой дождик устроить? – спросила Юля очень серьезно. – Я не шучу вообще-то. Из последних сил держусь.

– Блин, – повторил Саня и неохотно выпустил ее. – Ладно, давай, только побыстрей.

– Подождешь, – сказала Юлька, обтекла его, почти не коснувшись, и вышла в коридор.

Саня, провожая ее взглядом, аж поежился, хохотнул, предвкушая, ослабил галстук и принялся разбираться с браслетом.

Устроены часы были подурнее, чем эпл-вотч, зато жили явно не одним днем от зарядки до зарядки. Для женщин, готовых бесконечно растягивать любое действие, это важно.

Когда Саня сообразил, что за время, которое он ждет, можно было не только сделать все возможные в периметре совкового туалета дела, но и принять душ, завиться и накраситься, раздалась оглушительная трель. Саня вздрогнул. Трель повторилась. На третьей он разыскал древний бежевый телефон, притаившийся за лотком с документами на соседнем столе, и поднял трубку. Осторожный голос спросил:

– Александр Юрьевич, вечер добрый. Помощь не нужна?

– Не понял. Кто это, какая помощь?

– Это Семенов Петр, охрана, сотрудник ваш. Юлечка сказала, что, если вы через десять минут не выйдете, значит, прибраться решили.

– В смысле – прибраться? Юлька-то где?

– Она уехала, такси уже ждало, всё в порядке. А я, значит, подумал: может, помощь нужна?

– Сиди на месте, дед, – сказал Саня, брякнул трубку на рычаги и засмеялся.

Вот сука, подумал он восхищенно, повертел в руках разбитый телефон Юльки и бросил обратно на стол. И без разблокирования понятно, что последней операцией был вызов такси через приложение.

– Вот сука, – повторил Саня вслух, подхватил бутылку, чтобы налить, пожал плечами, несколько раз глотнул из горла, погудел на разные лады и весело сообщил: – Закрыть эту богадельню нахер.

Рыгнул, глотнул еще и повторил, не обращая внимания на еле слышный щелчок и вой сирены внизу:

– Не, ну вот сука, а!

Он включил в часах суки секундомер и принялся засекать, через какое время окосеет до беспамятства.

Бутылка кончилась через одну минуту сорок три секунды.

Еще через две минуты двенадцать секунд в дверях появился романтичный Шевяков с группой поддержки на все вкусы: справа бугай, слева мозгляк. Саня чуть поиронизировал по их поводу, и они сконфуженно бежали.

Три минуты сорок семь секунд спустя в дверях появился незнакомый мужичок. Он сразу подошел к древнему телефону и сломал его, вырвав провод. Морда у мужичка была побитой и воняло от него говном и пылью, как от запертого архива, где так и томились хорошие пластиковые стулья. Сане стало жалко и стулья, и мужичка, но он всё равно чуть поиронизировал по их поводу.

Через четыре минуты одиннадцать секунд Саня умер.

«Жестокое убийство высокопоставленного чиновника и поджог знакового здания в центре Сарасовска продолжили цепь преступлений Змея – так называет себя серийный убийца, на счету которого как минимум восемь новых жертв.

Вчера в 21:19 пожарная охрана получила сигнал о пожаре в Сарасовском издательстве. Четырехэтажное здание довоенной постройки расположено на улице Журналистов за Кировским парком. В советское время в нем находились полиграфкомбинат с типографией и основные редакции областных и городских СМИ. Теперь печатные производства законсервированы, большая часть основного здания общей площадью более 9 тыс. кв. м сдается в аренду или пустует, третий этаж занимает дирекция АО “Сарасовское издательство”, контролируемого депутатом горсовета Александром Баженовым (фото 1). Пожар вспыхнул в одном из кабинетов рекламно-информационного агентства, входящего в АО, и быстро распространился на весь этаж (фото 2). Пожар был ликвидирован только к утру. Третий и четвертый этажи выгорели полностью, возможность сохранения и использования здания, деревянные несущие балки которого могли сильно пострадать от пожара, изучают специалисты (фото 3).

В центре очага возгорания был обнаружен труп мужчины. Процедура официального установления личности еще не завершена, но, по данным нашего телеграм-канала, следствие уверенно считает, что это Александр Баженов. По тем же данным, причиной его смерти был не пожар: депутат стал очередной жертвой Змея, который нанес ему несколько колотых ран, а потом задушил телефонным проводом.

После этого Змей развел огонь в нескольких кабинетах, в которых скопилось большое количество бумаг, и скрылся, как обычно, незамеченным. Маньяк, только за последние четыре недели убивший семерых человек, по-прежнему умудряется оставаться вне поля зрения свидетелей или камер. Пятнадцать лет назад, напомним, преступник, находивший жертв в густонаселенных домах и действовавший средь бела дня, также не был достоверно описан и всего раз попал в объектив камеры наблюдения (фото 4). По неподтвержденным данным, Змей – мужчина средних лет (37–50), рост ниже среднего (165–172), худощавый, но физически очень сильный, темноволосый, с незапоминающимся типом лица, возможно, обладающий дефектом речи».

«класс, спасибо», написал Паша, убедившись, что этим текст и заканчивается. «думаешь, не надо дописать типа обращайтесь к админам канала или к ментам, если видели такого, или там будьте бдительны?»

«Думаешь, никто сам не догадается?», ответила Аня.

«логично. а ты совсем ничего не исправила? не вижу с ходу»

«Там по мелочи, несколько слов убрала и абзац с лишними подробностями. “Знаковое” я бы тоже убрала, но пусть будет, ладно. Прислать тебе сравнение правок с твоим вариантом?»

Больно надо мне, чтобы носом тыкали, подумал Паша, подумал еще и написал: «присылай, конечно».

Учиться неприятно, но надо. И, говорят, никогда не поздно.

Тут же в диалог упал вордовский файл. Паша скачал его и написал: «спасибо огромное. как сама-то? мама успокоилась?»

«Делает вид, чтобы меня не тревожить. Так-то на измене, естественно. Как и все мы»

«да уж. вы к себе пока не возвращайтесь и вообще никому не говорите, где живете»

«Ты не поверишь – даже за сто тысяч миллионов крон не согласимся. Ты тоже, кстати, к себе пока не ходи»

«ага», неопределенно написал Паша, грустно покивав. У него с тетями, подружками, друзьями и тем более резервными жилплощадями было так себе. «возвращаться-то когда думаешь?»

«Куда?», спросила Аня, сопроводив вопрос горстью рыдающих смайликов.

Вот именно, подумал Паша и написал: «леночка с утра звонила. она как путевая с утра на работу приперлась, а там фоллаут, блин. она мне сразу, а я такой: нифига не знаю, болею лежу»

«Всё бы врать тебе»

«так я лежал»

Паша правда лежал, трясясь, в трех свитерах, и вставал, только чтобы выпить очередную бадью чая с лимоном и остатками меда, переодеть очередную мокрую футболку – ну и в туалет, конечно. Так, лежа, и дописал текст, и Ане отправил. И понял, что сдохнет сейчас от голода – вернее, от арктической совершенно пустоты, что разверзлась под саднящим горлом. А в холодильнике, понятно, было пусто, потому что лимон и мед уже кончились, а яйца с колбасой Паша сожрал вчера на завтрак.

Жуя спрятавшуюся в комке пакетов и чудом не заплесневевшую хлебную корку, которая царапала нёбо и развлекала горло крошками, Паша перезакутался в сухие остатки и побрел в магазин. На полпути его затрясло от холода и голода, ноги поехали вбок и за спину, он поспешно переступил, понял, что если и не рухнет, то до «Острова счастья» точно не дойдет, и побрел в подмигивавший за сугробом «Привет, омлет», кафе, которое до того обходил. Казалось оно Паше слишком модным и пафосным. А оказалось симпатичным, уютным и удивительно теплым. И публика, занявшая почти все столики в неурочный вроде час, для обеда поздний, для ужина ранний, выглядела вполне вменяемой: не бородатые хипстеры и не дамочки с филлерами, а приятный народ Пашиного возраста или чуть старше, некоторые с ноутбуками. Намоленное место для многих, похоже, и вполне рабочее.

Омлет принесли быстро, сожрал его Паша еще быстрее, даже не успев ощутить сожаления, что не успевает распробовать – а ведь очень вкусно. К чему сожаление, если меню на четырех листах.

Он заказал жаркое в горшочке и в рифму ему чайник «Зимнего жара», и решил сидеть здесь, пока не надоест – или пока не выгонят.

«юля еще звонила, от молчела своего. еле, говорит, твой номер нашла»

«Ее телефон так и сгорел? И»

Паша по глубине паузы понял, что Аня принимается рыдать, и поспешно написал:

«ну да, и браслет тоже, и документы с сумкой. там же как напалм»

Аня снова поставила ряд рыдающих эмодзи и добавила:

«Это же дофига восстанавливать»

«живая, здоровая – восстановит. мертвой ей это не нужно было бы»

«Тоже верно»

Паша продолжил: «она вчера молоток была, а ночью видать накрыло. никогда ее такой не слышал»

Как будто остальные вчерашние дела были из тех, что постоянно слышишь, видишь и умудряешься безболезненно пережить. Он поежился, глотнул «Зимнего жара», подышал и дописал:

«тоже пока отсидится на удаленке. можно? – спрашивает. я говорю: а фигли нет, раз год такой, полмира на удаленке. она такая: ой спасибо. начальника нашли»

Интересно, кто-нибудь вспомнит, что меня вчера на мороз выгнали, опять подумал Паша, недобро ухмыльнувшись. И кто-нибудь узнает про остальные приключения на морозе? Ну, это только от меня зависит. Блин, как много теперь от меня зависит.

«Паш, а тебе его совсем не жалко?»

Вспомнила все-таки, подумал Паша, нахмурившись. Ему стало очень жарко, тут же очень холодно, так что он отхлебнул еще настоя, как следует подумал и честно написал:

«жалко, что погиб и что так страшно. это любого жалко было бы, конечно. но знаешь, если выбирать, он или юля либо он или кто угодно еще – то жалеть не о чем. а то, что он на себя удар принял вместо кого-то другого, – за это увожение»

Он спохватился, что получилось жестоко, и добавил:

«тебе же тоже удаленно работать можно, если хочешь. или ты копий никаких не оставила?»

«Да кому это надо теперь»

Ну, во-первых, мне, со злобной неуверенностью подумал Паша и напечатал:

«ну, во-первых, тебе. потом, баженову это точно нафиг не надо было, наташа»

Он запнулся и решительно продолжил: «Наташа же тебе рассказывала, там высокий какой-то интерес чуть ли не в кремле, так что первый номер точно надо сделать»

«Паш, отбегу, мама зовет. Публикуй уже»

Точно, спохватился Паша. Он скопировал текст в окошко, прицепил снимки, еще раз всё просмотрел и нажал стрелочку.

Текст, мигнув, запостился.

Паша, уловив краем глаза движение, поднял голову и замер. Практически все посетители кафе – ну, больше половины, за каждым столиком уж точно, – одновременно сунулись в телефоны и принялись читать.

Это могло быть совпадением. А могло и не быть.

Подписчиков у канала было двадцать семь тысяч.

По спине прошла неприятная стылая дрожь, будто проворно проползла крупная озябшая гусеница.

Паша поднял голову и увидел Тоболькова. Тот стоял в дверях и читал что-то в телефоне. Не что-то, конечно, а новое сообщение телеграм-канала «Жить и умереть в Сарасовске».

Не поднимая головы, во всяком случае, не глядя на Пашу, Тобольков прошел через зал и опустился на стул напротив.

– Так и будешь писать, – констатировал он шуршащим голосом.

Лицо у него было серым и в складку, как у шарпея, подглазья почти черными, щетина на подбородке, выползшая за ночь, поблескивала сединой.

Паша, обхватив ладонями чашку, сказал:

– Люди должны знать правду.

Кашлянул и поспешно глотнул из чашки.

Тобольков, не глядя выше чашки, сообщил монотонно, будто читая вслух:

– Люди сейчас поделятся на отряды. Одни будут прятаться в панике и не пускать детей на улицы. Другие потребуют ввести армию и Росгвардию для охраны улиц, торговых центров и каждой подворотни города. Третьи начнут звонить нам и рассказывать, что только что видели убийц у мусорного бака в соседнем дворе, приезжайте немедленно, а то я сам их отоварю сейчас. Вот и все их «должны». Вот и вся твоя правда.

– Чего вы боитесь? – спросил Паша, которому правда было интересно. – Ну поделятся, ну позвонят, ну побухтят. И всё, через три дня притихнут. Никаких «отоварю» не будет, никаких самосудов, отрядов самообороны, дежурств, самостоятельных поисков убийцы. Ничего не будет. Тут не кино и не Америка. У нас общества нет.

– А для кого ты пишешь?

Паша пожал плечами.

– Для читателей.

Тобольков, подняв все-таки глаза, красные и яростно блестящие, так же размеренно пояснил:

– Ты для начальства нашего пишешь. По факту только для него. А начальство не будет Змея ловить. Оно не умеет. Оно будет нас раком ставить и мешать работать. Мешать ловить Змея. Вот и всё. Начальство долбят из округа, округ долбят из Москвы, долбежка происходит только из-за того, что тему подхватили не только блогеры, – это слово Андрей проговорил с отвращением, как совсем непристойный мат, – но и новостные порталы. Спасибо хоть ТВ без команды давно не работает.

– А вы?

Тобольков потер лицо и, кажется, пробормотал: «Бесполезно».

Паша, разозлившись, сказал:

– Если бы Баженов знал про убийцу, он бы к себе его не подпустил. Мужик здоровый, отбился бы. И теперь читатели знают про убийцу. И они к себе…

– Руслана похоронили сегодня, – перебил его Тобольков. – Скоренько так, всем некогда. Я тоже почти сразу сбежал, как и все, потому что мы который день без команды жопы рвем. Наташку вчера похоронили.

Паша смотрел на него, не понимая. Тобольков объяснил:

– Руслан про Змея знал. Он поймал его, считай. И Наташка знала. Пятнадцать лет знала. А ты мне тут…

– Но теперь… – начал Паша упрямо.

– Но теперь предложение такое, – снова перебил его Тобольков. – По-хорошему у нас не вышло, по-плохому тоже, давай по-деловому. Я не прошу закрыть телегу, я прошу просто прислушиваться. Ко мне конкретно. Что ты хочешь за это?

– Дайте то, к чему можно прислушиваться.

– Это сколько?

– Бля, – сказал Паша с отвращением. – Вы про деньги, что ли, опять? Да ну вас нахуй, ей-богу.

Он махнул рукой, подзывая официанта. Жалко было уходить, но что поделаешь.

– Окей, не деньги, – сказал Тобольков, явно сдерживаясь из последних сил. – Что тогда? Нормально скажи.

Паша поразглядывал его, понял, что тот правда не понимает, и, разом устав, пояснил:

– Инфа мне нужна. Вы мне рассказываете, что происходит, в подробностях. Я публикую. Поэтому я заинтересован в вас и буду прислушиваться. Это так работает.

– Да? – спросил Тобольков с иронией.

– Да. И всегда так работало. Пока вы СМИ не угробили нахрен.

– Я угробил? – уточнил Тобольков.

Паша пфекнул и отвлекся на расчеты с густо татуированным юным официантом. Тобольков сказал:

– Мне что-нибудь горячее безалкогольное принесите, пожалуйста.

– Как у молодого человека? – осведомился официант, который был моложе Паши, кажется, раза в полтора.

– Ничего, что ли? – спросил Тобольков.

Паша кивнул. Тобольков заказал то же, дождался, пока мальчонка удалится, и сказал:

– Ладно, какая нахер разница теперь-то. Основное ты знаешь, многое сам видел. Из деталей: Змей, судя по всему, прятался в здании несколько дней, если не неделю. Возможно, как Руслана… Да, в общем, сразу после этого пришел. Сперва в одном из свободных офисов на четвертом этаже, потом уже на вашем, в каморке с бумагами.

– В архиве?

– Да. Сменил замок и сидел там. Жрал, что в холодильниках по кабинетам натырил – и в бухгалтерии вашей сказали, и арендаторы с четвертого и второго, что немного еды пропало, но тогда внимания не обратили. Спал на стульях, там куча пластиковых была, ссал-срал в ведро, сверху бумагами забивал, чтобы не так воняло.

– А ведь воняло, – медленно сказал Паша, припоминая. – А я думал, канализация.

– Все думали. Один из очагов пожара там и устроил. Сперва очистителями всё залил, чтобы следы убрать, и там, и в твоем кабинете, потом поверху и еще в паре точек бумаг навалил и поджег. Рукописи хорошо горят, что бы там ни говорили.

– Следы, отпечатки, ДНК на говне там, не знаю, хоть что-то есть?

– Ищем. И его ищем.

– А где ищете?

– Везде.

– И так уже пятнадцать лет, – сказал Паша, понимая, что нарывается, но сил молчать не было.

Тобольков, покивав, отметил:

– Тебя же нашел. Его тоже найдем, если мешать не будут.

Паша показал, что вообще не мешает, не выдержал и спросил:

– А когда найдете, что будет?

– Всё нормально будет. Как надо.

Паша, подумав, сказал:

– Недавно мемасик проскочил, понравилось. «Папа, а если мы убьем всех плохих людей, останутся только хорошие? Нет, сынок, останутся только убийцы».

Тобольков кивнул и отвернулся.

Официант принес чай, осведомился у Паши, не желает ли чего-нибудь еще, принял отказ с явным сочувствием и удалился. Тобольков, отхлебнув, сказал:

– Нормально. Какие еще вопросы?

– Как и когда он свалил?

– Ну да. Видимо, когда дедок, ну, охранник ваш, почуял дым и побежал проверять. Ждал, видимо, на втором, когда дедок мимо проковылял, спокойно спустился и вышел. Дедка не тронул, спасибо и на том.

– И что, правда ни на одну камеру не попался?

– Проверяем. Но, похоже, схему знал, не попался. Это не то чтобы гостайна, в даркнете криптой платить не обязательно, и так найти можно и схемы, и какие работают – не работают. Но камер много, от всех не увернешься, так что дальше смотрим, по всему городу. Особенно на вокзалах и так далее.

Паша ждал. Тобольков, потерев лицо, добавил:

– Ну и ножками, конечно. Сами бегаем по всем вызовам. Участковые по ворам ходят. Нам, бляха, даже закладчики обязались помогать. Ну не сами, конечно, через третьи руки.

Рапорты закладывать будут, хотел сострить Паша, но сдержался. Силы опять кончились, а температура, кажется, подскочила к сорока. Он незаметно оттянул воротник кофты и спросил:

– А чего он на машине не уехал? Мог же ключи у Баженова забрать.

– А вот, похоже, машину он не водит.

– Примета.

– Прекрасная примета. Три четверти населения страны не водит машину. Круг подозреваемых резко сузился. Чуть-чуть проверить осталось. Чай будешь?

Паша мотнул головой и проверил телефон. Ничего срочного.

Тобольков в два глотка добил чашку, наполнил ее снова и тем же тоном спросил:

– Покажешь, что напишешь?

Паша поежился, но сказал твердо:

– Нет. Показывать не буду. Можете сказать, что конкретно писать прям нельзя, я это учту.

– Учтешь – в смысле, не напишешь или в каком?

– Учту.

– Ладно, – сказал Тобольков. – Ладно.

Он отодвинул полную чашку, повозившись, вытащил из кармана свернутый пресс купюр, отстегнул и бросил на стол три сотни, встал тяжело, оттолкнувшись руками от стола, будто делая выход на две, и проговорил, больше не глядя на Пашу:

– Херней занимаешься, ей-богу. Мы тоже, конечно, но у нас хоть полшанса есть, что какая-нибудь козявка попадется – и за нее можно будет ниточку размотать. А ты только бесишь и подставляешь.

Он махнул рукой, снова повторил «Ладно» и сделал шаг к выходу.

Паша просипел, потому что голос перестал слушаться:

– Андрей Викторович, посмотрите.

Тобольков развернулся, с неудовольствием поизучал Пашу, как будто пытаясь найти десять различий с вариантом пятисекундной давности, явно не нашел, но все-таки сделал шаг обратно. Он нагнулся над трясущимся в Пашиной руке телефоном, показал, чтобы рука уперлась в стол, и сам почти лег грудью на столешницу, перечитывая раз за разом, как будто в окошке с ничего не говорящим набором цифр сверху было не две строки, а по меньшей мере двадцать.

Наконец Тобольков поднял глаза, которые словно налились уже настоящей кровью, черной артериальной, и спросил:

– Это у тебя не пранк какой, настоящее? Сейчас пришло?

Паша кивнул и тоже перечитал строчки раз и другой.

Сообщение с неизвестного номера, свалившееся в личку, не изменилось:

«Я наверно знаю кто змей могу рассказать».

– Я однажды с работы пришла, Арсения нет, написал, что у друзей. Дома тихо, темно, я на кухне свет включила, воду под макароны поставила, своими делами занимаюсь, брожу из кухни в комнату, оттуда в спальню, раздеваюсь на ходу. Включила торшер, чтобы халат найти, – чуть не заорала: тень через всю комнату, как в ужастике, ей-богу. Он сидит на табуреточке рядом с торшером, ручки сложил, дышит и на меня смотрит. Десять минут не шевелясь. А сколько до того, как я зашла, бог его знает. Я ору: ты чего, дурак, напугал. Тогда я еще на него орала, свободно себя чувствовала. А он улыбается и молчит. Как всегда.

– Вы сказали «тогда орала», – уточнил Андрей. – А потом перестали? Почему?

Ольга отвела взгляд, явно намереваясь соврать, так же явно передумала и решительно призналась:

– Боялась.

– Чего именно?

Ольга пожала плечами, покосилась на оклеенную старыми православными календарями фанерную перегородку и сказала:

– Не знаю. Но боялась жутко. И сейчас…

Она не договорила и порывисто плеснула себе в кружку заварки. Немножко промазала, рыкнула вполголоса и потянулась к мойке за тряпкой. Вставать нужды не было: кухонька что в длину, что в ширину была немногим просторнее разнесенных рук, и обе комнатки в этой половине избы были не слишком крупнее.

Вся-то избушка была карликовой, мельче советского дачного домика, в который полагалось наезжать на выходные в течение лета, но не дольше, не раньше и не позже, потому что тесно и холодно. В избушках на Карла Маркса когда-то жили постоянно, круглогодично и круглосуточно. Было их четыре или пять – жилых, домишки по краям улицы развалились, а может, дождались плановой разборки. Из-за этого Андрей, добравшийся до Качуева сравнительно быстро, за два с половиной часа, потратил лишние пятнадцать минут на поиски нужного адреса: навигатор загнал его на перерытую улицу, а потом он сам дважды проехал нужный поворот – просто не поверив, что улица жилая. А потом Андрей увидел огонек. В доме Сазоновой именно. Не исключено, что она одна – ну, с сыном, конечно, – на всей улице и жила.

Избушке было лет сто, снаружи она выглядела как смесь заброшенного иммерсивного музея и сельпо: черные бревна, местами откровенно трухлявые, местами будто окаменевшие по волокнам и срезам сучков, но рамы пластиковые, нижние венцы закрыты бежевым сайдингом, а на углах – ржавой жестью.

Внутри домик более всего походил на произвольно выхваченный и перенесенный на новое место кусок барачной коммуналки: дощатый крашеный пол, явно горбатый, полированный шифоньер с пятнистым зеркалом, мутная люстра с ребристыми пластиковыми висюльками, капающий кран над чугунной мойкой. Только пахло не мусоркой, кошками и подгоревшим молоком, как в известных Андрею коммуналках, а сырыми тряпками и углем. Им Ольга топила чумазую печку. Кухня и обе комнатки, некогда бывшие частями одной большой, облепили печку, как лепестки желтый глаз ромашки.

Ольга не подходила ни к интерьеру, ни к экстерьеру: крупная и очень городская тетка с неожиданно тонким красивым лицом и аккуратной укладкой. Одета она была тоже по-городскому, в уютно выглядящий брючный костюм, просторный и мягкий. У Андрея сердце просто зарубило, когда она, выспросив через дверь различные подробности, все-таки открыла и принялась изучать его удостоверение – а он наконец увидел хозяйку. Ольга была похожа на Наташку. И типажом, и чертами лица. Дико похожа, как сестра или близкая родственница. И возраст был примерно тем же. Кабы Андрей не знал всю небогатую свою генеалогию наизусть, наверное, не выдержал и принялся бы выспрашивать подробности происхождения. Но он знал – и потому, украдкой растерев рёбра, с благодарностью принял предложенный горячий чай и сосредоточился на основной теме.

Ольга Сазонова познакомилась с Радмиром Сугаловым два с половиной года назад: она сидела на кассе в продуктовом, а он время от времени делал откровенно холостяцкие покупки: пельмени и прочие мясные полуфабрикаты, макароны, иногда пиво, никогда водку. Стали здороваться и перебрасываться репликами – вернее, Ольга шутила или рассказывала что-то, а Радмир кивал. Спецодежда и черная пыль, въевшаяся в ладони и окружья ногтей, подсказывали род его занятий, так что Ольга однажды спросила, не посоветует ли он хорошего мастера, который починит замок и отладит заедающую дверцу шкафа.

– Он такой улыбнулся, и всё, а вечером на выходе из магазина ждет, – рассказала Ольга. – Улыбка у него такая… Красивая очень. Потому и улыбался.

Радмир починил замок и шкаф, поправил фиксаторы форточек, наточил ножи, а через полгода переехал к Ольге и Арсению, которому тогда было восемь. Вместе они прожили почти год, с августа девятнадцатого по июнь двадцатого. В июне, как только двухмесячный локдаун по случаю пандемии ковида в области был официально отменен, Ольга уехала от Радмира и вообще из Сарасовска, и более не видела его и не слышала. И старалась не вспоминать, пока в телеграме про это всё не прочитала.

– Ольга Дмитриевна, почему вы решили, что Радмир – это Змей? – спросил Андрей.

– Арсений, дай телефон! – велела Ольга, подождала и, повернувшись к фанерной перегородке, сказала еще громче: – Слышишь, нет? Телефон тащи.

Прислушавшись, она пробормотала несколько нелестных слов, встала и, чуть переваливаясь, прошла по скрипящим половицам за перегородку. Там почти сразу закипела негромкая, но суровая перебранка. Андрей ждал. Ольга появилась, уткнувшись в телефон, ругнулась и снова скрылась за перегородкой. «Блокировку сними, я сказала!», услышал Андрей и сочувственно кивнул. Бедная Ольга. Если пацан в десять такой строптивый, что в пятнадцать-то будет.

Ольга явилась боевая и разгоряченная, но теперь менее похожая на Наташку, которая с детства славилась буйным норовом, но лицо ее о пору гнева менялось иначе. Андрею стало полегче не отводить глаза. Ольга поясняла, листая, видимо, фотогалерею:

– Он фотографироваться не любил, а если попадал в кадр, потихонечку всё удалял. Я не сразу заметила, ну и думала, дурит просто мужик, мало ли какие тараканы. Эти тоже удалил, это первое сентября как раз, но я маме успела бросить, она сохранила. Мама в Чупове, умерла недавно, сорок дней на неделе отмечали как раз.

Андрей показал, что соболезнует, Ольга спокойно кивнула и продолжила:

– Я вещи ее перебирала, телефон Арсению чтобы отдать, он давно клянчил, телефон новый, мама почти не…

Она помолчала, быстро вытерла глаза и договорила, протягивая телефон Андрею:

– Вот снимок.

На снимке улыбались Ольга, белобрысый пацаненок в костюмчике при букете (очевидно, Арсений), и некрупный мужичок ростом с Ольгу, в мешковатых штанах, такой же светлой рубашке с коротким рукавом и бейсболке. Сердце Андрея опять заныло. Фигура, поза, постановка головы и очертания затененного лица под козырьком были точно такими же, как на кадре пятнадцатилетней давности, который Ольга открыла в своем телефоне и тоже подсовывала Андрею. Будто он не помнил этот кадр до последнего размытого пикселя.

Он осторожно увеличил первое фото так, чтобы лицо Радмира выросло на половину экрана, потеряв в четкости, но оставшись различимым и наконец-то узнаваемым.

– Я сброшу себе? – хрипло попросил Андрей и ткнул в «Поделиться» еще до того, как Ольга сказала «Конечно». – Это единственный?

– Всё затирал, – виновато ответила Ольга. – Я веселилась сперва, потом решила, что это с тюрьмы у него страх.

Андрей поднял голову. Ольга подтвердила:

– Он сидел же.

– Когда, за что, где?

– Говорил, подрался с кем-то, вышел по УДО, отмечался, как можно стало – переехал в Сарасовск.

– Откуда?

– Говорил, из Еланина, но это, может, вранье. Как и про драку, и про всё остальное.

– Почему вы так думаете?

Ольга, вздохнув, спросила:

– Еще чаю?

А когда Андрей отказался, принялась рассказывать про другое.

Так-то Радмир очень тихий был, вежливый, внимательный, не похож ни на драчуна, ни на тюремщика. Может, потому что заикался, еще и поэтому помалкивал – и поэтому говорил смешно, нараспев. Видимо, в детстве логопед научил. Сперва это нежно звучало. Потом…

Ольга поспешно скорректировала направление: с Арсением поладил сразу, и слов особо не понадобилось. Относился очень хорошо, водил на тренировки, по разу в цирк и зоопарк, а когда всех заперли на ковид, притащил ему приставку и играл вместе с ребенком.

– Какую приставку?

– Не помню…

– Плойку четвертую, – мрачно донеслось из-за перегородки. – А ты ее там оставила.

Ольга вскинула голову, чтобы прикрикнуть, но как-то сразу обмякла и дальше рассказывала быстрым испуганным шепотом.

У него деньги были, много, доллары. Раньше, наверное, еще больше было, а ко времени их встречи почти кончились. Ольга как-то обмолвилась, что может опоздать с очередной выплатой за холодильник, так на следующий день Радмир притащил пачку долларов, пять тысяч, в шкаф молча положил, и всё. Нет, не сохранились деньги, в ковид быстро разлетелись. Кредиты все закрыли, спасибо на том. Нет, больше не приносил, возможно, последние были – он к деньгам очень спокойно относился, даже с непониманием некоторым. Как ребенок, которому проще протянуть руку и взять, а если не дают, обидеться или стукнуть, чем начинать мороку с оплатой, поиском средств и так далее. Такое у Ольги ощущение возникло.

Нет, кроме приставки, ничего особо ценного не дарил и не покупал ни Арсению, ни Ольге, ни себе. И рубашки, которые Ольга ему купила, надел пару раз из вежливости, и всё. А шерстяные носки, которые Ольга ему связала, принял вообще странно: смотрел на них долго и с таким лицом, будто заплакать хотел, потом поспешно сунул в шкаф и ушел на полдня. Не надел ни разу. Из шкафа они исчезли. Куда, Ольга не спрашивала, конечно.

Носить предпочитал футболки и рабочую спецодежду всякую. Она правда дешевая и удобная, а что смотрится непарадно – так на парады и не ходить. У него даже джинсов не было, штаны какие-то с карманами.

– Карго, – подсказал Андрей.

– Даже ботинки из «Восток-Сервиса», – кивнув, продолжила Ольга. – А так покупал только шпионские приблуды и девайсы всякие, на «Али» постоянно заказывал. Микрофоны, подзорные трубки, следящие устройства, «жучки», чтобы к одежде цеплять, как в кино. Сам их делать тоже пытался, но не получалось, хотя рукастый вроде – умений, материалов или, не знаю, квалификации не хватало. А как «Али» для себя открыл и узнал, что там всё копейки стоит, айда пачками выписывать. Я не успевала на почту бегать. Потом увидела в новостях, как в Кургане дело завели на мужика за то, что трекер для коровы выписал, пошутила про это. Он сразу перестал выписывать, как отрезало.

– А что делал с ними?

Ольга пожала плечами.

– Следил.

– За кем?

– За нами, получается. И за всеми подряд.

Ольга не замечала и сперва особо не задумывалась, списывала странности на трудное детство – Радмир же рано родителей потерял, бабушка воспитывала, потом немножко то ли детдом, то ли спецПТУ. Там было явно не до игр, вот и компенсирует.

Потом Ольга обнаружила, что сожитель не только поставил отслеживающее приложение ей и Арсению на телефоны, но и пытался проделать такую же штуку с редкими гостями. А может, и «жучков» им цеплял к лацкану или куда там принято.

– Великие, говорил, должны контролировать всё. Я спрашиваю: это ты великий, что ли? Он улыбается и с темы соскакивает.

Даже такие странности Ольгу не беспокоили и особо не задерживались в памяти, пока область не ввела локдаун в связи с пандемией. Ольгу сперва перевели с кассы на склад готовить заказы для доставки, потом сократили, да и сам магазин вскоре закрылся, не выдержав конкуренции с крупными сетями. Класс Арсения тоже перевели на дистанционное обучение. Так они впервые оказались надолго запертыми втроем. И Ольге это совсем не понравилось.

Ни то, что Радмир, оказывается, умеет часами напролет сидеть, не двигаясь, в кресле или даже на табуреточке, глядя в лучшем случае в окно, а то и просто в пустой угол. Ни то, что иногда он принимается вкрадчиво бродить по комнатам, как будто замеряя шагами длину-ширину-высоту, и бросая вкрадчивые, такие же замеряющие взгляды на Ольгу и Арсения. Ни тем более то, что в пять утра он точит на кухне какие-то небольшие, но жутко выглядящие лезвия и шильца, в том числе из рукояток обычных чайных ложек, а в ответ на расспросы быстренько ложится спать, но под утро тихонько встает, закрывается в ванной – и там, если прислушаться, чем-то медленно ширкает и скрежещет.

А как только локдаун отменили, Ольга услышала, как Радмир певуче спрашивает Арсения, понравилось ли ему после перерыва в школе, и не обижает ли его кто из детей или взрослых. И не хочет ли Арсений, чтобы этот обидчик исчез. И Арсений всерьез задумался над ответом.

Ольга поспешно увела Арсения ужинать и спать – и на следующий день не отпустила его в школу, а, дождавшись, пока Радмир уйдет на работу или куда он там уходит с утра пораньше, тщательно перещупала одежду, собрала чемодан, подхватила сына под мышку и умчалась прочь, оставив телефоны на столе, – сперва в Чупов, потом в Качуев. И с тех пор не заходила ни в одну из соцсетей, не звонила никому из знакомых, а маму заставила сменить номер.

– А чего так резко? – спросил Андрей.

– У меня уже были мужчины, – сказала Ольга. – Это надо делать резко. И навсегда. Чтобы не жалеть остаток жизни.

– Он физическую силу применял вообще? Или ругался, давил как-нибудь?

– Не обижал, – отрезала Ольга. – Я сама пугалась. А он как-то сказал: ты радуйся, что испугалась. Испугалась – значит, живая еще. Смешно, да?

Она попробовала улыбнуться. Получилось не очень.

– Я прошу прощения за вопрос, работа такая, – начал Андрей. – Можете ли вы сказать про странности, как уж это, в половом отношении?

– А не было полового отношения.

– Совсем?

– Совсем. С самого начала до самого… И слава богу.

– И он не пытался даже?

– Он не пытался. Я пыталась, ну и… – она улыбнулась. – Совсем, в общем. Ну я и успокоилась. Странно, конечно, совсем без этого, но мне это вот здесь уже было. Так что я и не спрашивала, почему, как, психологическое там или физическое. И к врачу ума хватило не посылать. Просто радовалась тихонечко.

– А в физическом плане было что-то необычное? Травмы, может, приметы какие-то?

– Нет.

– Обрезан он был?

Ольга, вопреки опасениям Андрея, улыбнулась.

– Нет. Он же не татарин и не еврей.

– Фамилия, скорее, татарская.

– Д-да? – удивилась Ольга. – Я как-то не задумывалась. Н-нет, вроде никогда о таком не заикался. Хотя по жизни…

Она хмыкнула, будто хныкнула, и поспешно закрыла рот платочком.

Господи, он кружевной, что ли, подумал Андрей с некоторым даже ужасом, и как мог отвлеченно спросил:

– А не было признаков, что он женщинами не интересуется, потому что другие интересы?

Ольга мотнула головой, глядя на него исподлобья. Понимает. Коли так, Андрей спросил прямо:

– Вы точно ничего такого в его поведении, когда он с Арсением, не замечали?

Ольга, набычившись еще сильнее, тихо спросила:

– Вы полагаете, я могла и замечать такое, и продолжать под одной крышей?..

Андрей смотрел на нее. Ольга обмякла – и призналась:

– Подозревала, конечно. Следила даже, Арсению велела при малейшем… Но не было ничего такого. Да и сам он признался, что просто такой с детства почти, никакого интереса ни с какой стороны нет. Извинялся, даже хотел мне с «Али» выписать…

Она покосилась на перегородку – и замолчала, неловко улыбаясь.

Андрей постарался сделать понимающее лицо и застыл, потому что Ольга спросила всё с той же неловкой улыбкой:

– Он правда всё это делал?

Андрей медленно кивнул.

– Вы его найдете?

Андрей, подумав, снова кивнул.

– Не могу я здесь, – сказала Ольга. – Ужас, видите же. Я мучаюсь, Арсений страдает. Но лучше здесь, чем…

Она, покосившись на перегородку, снова промокнула глаза, а заодно как будто стерла наконец страшно застывшую улыбку и бодро сообщила:

– Зато почти бесплатно, считай. В любом случае, немного осталось. Мы тут на всю улицу одни, до новогодних каникул. А потом нас отсюда попросят – и снесут всю улицу. Жилой комплекс «Заря» строить будут. Красота, а?

Андрей неопределенно повел бровями. Ольга почти прошептала:

– До тех пор не получится… ну, решить? Домой очень хочется.

Андрей опять повел бровями и спросил:

– Не страшно здесь?

– Здесь – не страшно, – сказала Ольга. – Чего тебе?

Из-за перегородки выдвинулся белобрысый мальчик, заметно подросший по сравнению с фотоверсией, и хмуро сказал:

– Телефон отдай.

Ольга посмотрела на Андрея. Он сообщил, вставая:

– Да, спасибо, я пойду уже, пожалуй. Ольга Дмитриевна, вы нам очень помогли. Невероятно просто.

Андрей подхватил куртку и шагнул к ботинкам. Половичок у входной двери был именно что в шаге от воображаемой границы кухни.

Ольга протянула сыну телефон. Арсений схватил его, но не ушел, недобро глядя на мать и гостя.

– Арсений, взрослые разговаривают вообще-то, – сказала Ольга раздраженно.

– Дядя Радмир хороший был, – заявил мальчик, глядя в угол.

– Арсений, – грозно начала Ольга.

– Он маму мою убил, – сказал Андрей, берясь за дверную ручку, утопленную в войлочной подушке обивки, и не глядя, как Ольга закрывает ладошкой рот, а ее сын так и хмурится в темный угол. – И сестру. Спасибо, Ольга Дмитриевна, огромное. До свидания, Арсений.

И вышел в холодную тьму, мягко закрыв за собой перекошенную дверь.

Маме было жалко номер, привычный и красивый, с тремя тройками подряд. Но, как разумный человек, она согласилась с тем, что цифры в номере давно не важны и не видны: их сто лет уже никто не запоминает, не набирает и даже не записывает: просто один раз копипастишь либо просишь себя набрать, забиваешь в контакты, и дальше общаешься с «Дарьей-гр.2812», «Артемом-сантехником» или «Магой-рынок-мясо». А как нормальная тетенька, мама сразу была согласна, что не хочет, чтобы ее номер и номер ее дочери знал тот, кто умеет присылать страшные сообщения и ролики – а тем более умеет эти ролики снимать, а сообщения воплощать в жизнь. И в смерть.

Возможно, хватило бы смены только Аниного номера, но лучше было перебдеть. Вместе с симками Аня купила маме новый телефон и со странным чувством виноватого торжества вновь расплатилась картой Баженова – пока счет не заморозили. Аня предполагала, что это должно произойти вот-вот. Ей почему-то важно было расплатиться этой «визой». Как будто это что-то доказывало – то ли что Аня продолжает жить, даже если владелец карты мертв, то ли что живо «Пламя», под возрождение которого аванс и выдавался.

Аня попробовала придумать красивую формулировку про то, что рукописи «Пламени» не горят даже в убийственном пламени, уничтожившем людей и здания, но получилось так пошло и пафосно, что ее передернуло от омерзения сперва к словам, потом к себе. Люди гибнут, а я словами жонглирую, подумала Аня. С другой стороны, в этом суть литературы: люди гибнут, а мысли нет, если оформлены в правильные и красивые слова, которые хочется хранить и повторять.

Вот только хочется ли мне?

Она вздохнула, проверила мамины телефоны, убедилась, что перенос контактов и приложений завершен, и вынесла новый аппарат на кухню. Мама за неимением телефона пялилась в не потемневшее еще окошко, за которым были детская площадка с недалекой мусоркой. На площадке в течение дня сменялись группы мамашек с укутанными карапузами, вокруг мусорки кипело лайтовое, зато нескончаемое сафари с участием голубей, ворон, кошек и собак, которых время от времени распугивали соседские алкаши. Двор тети Жанны был куда интересней, чем у Марковых, Аня давно это заметила – и в детстве здорово завидовала.

– С наступающим, мамуля, – сказала Аня, чмокнув маму в щеку и вручая телефон.

Мама растерялась:

– Ой, Ань, а я-то приготовить не успела, то есть забрать…

– Успеешь. Три недели еще. Просто без телефона никак, вот я и заранее. Пользуйся. Только в пабликах и всяких открытых сетях имя не свети. У нас, конечно, распространенные, но если с фоткой…

Мама, покивав, осторожно погладила Аню по волосам и спросила:

– Ты как, нормально?

– Да, вполне. На удивление. Иногда даже кажется, что кино смотрю: в жизни-то так не бывает. Что это не я, а героиня. Хотя какая я…

– Ты главная героиня, – сказала мама твердо. – Заканчивай давай. Столько сделала.

– Сколько? – горько спросила Аня. – Ничего же не доделала. Журнала нет и не будет, скорее всего, работы тоже, издательства нет потому что, возвращаться некуда, из универа ушла, даже гада этого не поймала и не помогла, прячусь и трясусь как заяц.

Мама, сделавшая было хищную стойку на словах про университет, ожидаемо переориентировалась:

– Вот не хватало еще тебе этим заниматься! Даже не думай! Для этого обученные люди есть!

– Только не тому обучены, и всё меньше их. А героиня бы поймала. Ладно, мамуль, не боись, не вздумаю.

– Уж надеюсь. Хватит с тебя. Сгорело и сгорело, что теперь-то. А про возвращаться – ну здесь найдем что-нибудь, господи. Или в Москву поедешь, литературу с историей досдашь и поедешь.

– До-о, – сказала Аня, вставая. – Ладно, в новом году разберемся. Он будет простым, счастливым и обнуленным. У себя симку обнулю пока.

Она ушла в комнату, по-турецки села на диван и некоторое время дышала, уткнувшись лбом в кулаки и приходя в себя после разговора. Досдашь. В Москву поедешь. Здесь что-нибудь найдем. Сгорело и сгорело. Как всё легко. Как всё беспросветно. Почему всегда так?

Потому что красота – в глазах смотрящего, а причины и следствия могут меняться местами. Если долго кашлять, можно вызвать и остальные признаки ларингита. Если сутулиться и кривить лицо, настроение упадет. Если ныть, прятаться и считать себя жертвой, обидчик обязательно найдется.

Только я ведь пока не жертва, подумала Аня. Столько людей вокруг – сильных, деятельных, умных, стали жертвами – а я нет. И не стану, быть может, если не захочу.

Наташа подняла отчаянные глаза от проклятой рукописи и уставилась в упор. И Ане стало стыдно, а в груди и висках заныло. Она встряхнулась, сбрасывая воспоминания и ноющую боль вместе со стыдом, вытянула из шопера телефон вместе с телефонной картой, в которой по контуру была прорезана симка, и, старательно задудев «Everything I Wanted», поддела за угол и стащила с аппарата сиреневый пластиковый чехол, вытерла о джинсы, пока мама не видит, пылевую строчку вдоль кромки корпуса и потянулась к столу за скрепкой. Чехол свалился на пол. Аня посмотрела на него неодобрительно, дотянулась до скрепки, но положила ее обратно, чтобы не потерять, и, добавив в дудение покряхтывание, сползла на пол.

Из чехла выпала ненужная мелкота: читательский билет в областную библиотеку, пустая карта ВТБ, на которую один раз перечислили полторы тысячи рублей стипендии, два счастливых автобусных билетика, почему-то семечко акации и плоский бежевый прямоугольник с полтора ногтя величиной. То ли свернутая бумажка, то ли упакованный кусочек жевательной серы. Тетя Жанна привозила похожие с Байкала, Ане та смола чуть все пломбы не вынула. Но этот микроконвертик из пергаментной бумаги на пластинки серы не походил совсем.

Аня не видела эту бумажку никогда в жизни. Это точно. И уж совсем точно она не совала ее в чехол телефона.

Наркотики, подумала она, обмирая. Кто-то подкинул мне наркотики, и сейчас в квартиру ворвутся менты, схватят меня и маму и посадят навсегда. И самый стыд в том, что мама решит, будто я и впрямь связалась с наркотиками, потому из вуза и вылетела, а всё остальное просто придумала, одурманенная героином и кислотой. А я ни за что не смогу ей ничего доказать.

А ну заткнулась, сказала себе Аня, ловя, скручивая и вбирая в себя панику, как лишнюю зубную пасту обратно в тюбик. Получилось именно что как с пастой – собрать всю панику не удалось, зато удалось умять совсем слепящее безумие, а оставшийся слой ужаса позволил мыслям шевелиться, пусть то слишком медленно, то вприпрыжку и врассыпную, но спасибо и на этом.

Кому надо мне наркотики подбрасывать? Они вообще-то денег стоят.

А ментам и понадобилось, услужливо подсказал рептильный мозг или какой-то еще кусок разума, ответственный за «А-а-а, всё пропало» и давно привыкший господствовать над Аниным сознанием.

А зачем?

А чтобы Пашин телеграм заткнуть. Они знают, что я ему помогаю, собираются завести всех причастных под уголовку, а проще всего это сделать с помощью обвинений в терроризме, педофилии или распространении наркотиков. Но педофила из меня при всём желании вылепить непросто, терроризм фабриковать – тоже гимор тот еще, надо группу сколачивать, провокатора засылать, переписку провоцировать, чтобы предъявить создание организованной группы и преступный умысел, Аня знает, читала. А наркотики – малюсенькие и дорогие. Вот такую штучку сунул в одежду – и особо крупный размер, лет восемь-десять, небось.

Аня остро захотела проверить, какой срок предусматривает полагающаяся ей статья, захотела подскочить к окну и посмотреть, по возможности не шевеля шторой, подъехали ли уже экипажи полиции и автобус с омоновцами, захотела крикнуть маме, чтобы не вздумала открывать дверь, если позвонят, захотела метнуться в туалет и смыть жуткую бумажку в унитаз. Вместо этого она взяла пластинку, повертела ее в руках под горький комментарий не существующего в глазах науки, но господствующего в Аниной голове рептильного мозга: «Прелестно, теперь на ней твои отпечатки и ДНК», ощупала мелкое твердое содержимое, совсем не похожее ни на смолу, ни на дозу порошка или пропитанную кислотой марку – во всяком случае, как Аня их представляла, – и, выдохнув, надорвала бумажку под хоровой вопль сознания и подсознания.

В пакетике был малюсенький прямоугольный девайс, черный и твердый. Аня бережно вытянула его из бумажного конвертика. Он был раза в полтора толще пластиковой карты и чуть подлиннее ногтя Аниного большого пальца. Аня повертела его в руках, сперва разглядывая, потом фотографируя с разных ракурсов, и полезла в интернет.

Через полчаса она вышла на кухню, села на корточки перед мамой, рассеянно смотревшей в телефоне видосик с котятами, взяла ее за руки и ласково сказала:

– Мама. Нам надо уходить отсюда.

Через пять часов, когда Паша, поняв, что без обезбола и жаропонижающего не уснет, все-таки закинулся, трясясь, парой таблеток нурофена, в мессенджер ему свалилось сообщение с незнакомого номера:

«Привет, это я, которой ты лонгрид обещал. Номер сменила. У тебя одиннадцатый дом, подъезд один?»

Паша некоторое время разглядывал экран, потом написал:

«ты кто?»

«Ты мне замок поменял и сказал, что я душнила. Одиннадцатый?»

«фигасе. 11, п. 1, кв. 13. ты курьера отправляешь что ли»

«Типа того. Открой дверь, только телефон не бери с собой, в комнате оставь. Я серьезно»

Паша встал, покачнувшись, прошаркал к окну, безуспешно попытался рассмотреть что-то в темном пространстве между козырьком подъезда и мусоркой, хмыкнул и пошаркал к двери. С полпути он вернулся, чтобы положить, еще раз хмыкнув, телефон на мокрую подушку, потом вернулся еще раз, чтобы прихватить какое-нибудь оружие на случай, если это все-таки Змей. В комнате ничего грознее тупого карандаша не нашлось, а единственный нож на кухне был даже тупее карандаша. Но против Змея, наверное, и спецназовский нож не помог бы. Паше уж точно.

Он на всякий случай сунул нож в рукав, не слишком веря, что успеет в случае чего его выдернуть, добрел до двери и открыл.

На тускло освещенной лестничной площадке стояла Аня – мелкая, решительная и сердитая.

– Чего так долго? – пробурчала она. – Выйди-ка на минутку, здесь скажу, что делать.

– О, – сказал Паша, убедился, что никто не стоит ни выше, ни ниже по лестнице, сунул ноги в тапки и шагнул на стылую, пропахшую кошками площадку, стараясь не затрястись сразу. – Ты придумала, что делать?

– Вроде того, – сказала Аня.

Валя позвонил, когда Морозов подъехал к особняку и, ежась от мерзкого дождика, набирал код на пульте, заедавшем, как обычно. Раскладывать «моторолу» мокрой рукой оказалось несподручно, телефон попробовал лягушкой выпрыгнуть из ладони – Морозов еле удержал его, сунул под щеку и спросил:

– Ну?

– Проводил от депутатской до автобуса, ручкой помахал, взлета дождался, пацанам в Москву позвонил. Они встретят и доведут до депутатской в «Шарике».

– До бизнес-зала, – поправил Морозов, справившись наконец с кодом и поспешив обратно в салон. – Артем не капризничал?

– Никак нет. «Денди» эти великая вещь все-таки.

Сам ты «Денди», подумал Морозов снисходительно, но поправлять не стал – Вале знания про PSP и его революционные отличия от прочих приставок всё равно не пригодятся. Он проехал расползшиеся наконец ворота и подрулил к дому.

– Алена Расимовна велела передать, что уже скучает.

– Сама бы и передала, – пробурчал Морозов, извлекая ключи из портфеля и набираясь мужества перед забегом: дождь усилился, а зонта не было.

– У нее телефон сел, сказала, весь мир уже на новые американские переходит, она и себе, и вам купит.

– Понятно, почему не позвонила. Мало ей телефонов. Валь, спасибо, теперь давай в офис и с Эриком… Согласно плану, короче.

Разболтался что-то совсем, расслабился, подумал Морозов, рассеянно бродя глазами по участку. Бояться давно было некого и нечего, но бог бережет только неболтливого береженого – особенно того, который не излагает по телефону то, что может оказаться материалами дела.

– Да-да, всех вызвал, – откликнулся Валя и замолк, ожидая дальнейших указаний.

– Ну и сам пригляди, – буркнул Морозов, хлопнув дверью, и крупно зашагал к крыльцу, осматриваясь уже не сквозь стекло.

Сад, зона барбекю и детская площадка были вылизаны как надо, следов вчерашней отвальной не осталось – только к дальнему сарайчику с инвентарем приткнулись два здоровенных черных мешка.

– Валь, что за хрень, – сказал Морозов, остановившись под кованым козырьком со львами и грифонами, заказом Артема, и нашаривая в кармане ключи. – Они мусор не вывезли, у сарайки мешки стоят.

– Да, Слава звонил, виноватился, что машина сломалась. Бригада на своих до автобуса убежала, а мусорка завтра рано утром придет.

– В субботу рано утром, зашибись. Разбудят меня – лицо сломаю. Каждому. Так и скажи.

– Так точно.

Морозов дезактивировал сигнализацию и закончил:

– Ладно, побыстрей сегодня управьтесь. У меня через два часа ужин с Салтыковым, к тому времени всё чтобы подчищено было. И не звони, понял?

– Лично проконтролирую. Удачи, Сергей Васильевич.

– Ага, – сказал Морозов и сложил телефон.

Удача – для халявщиков и истериков. Мужчина становится настоящим, если сам строит настоящее, и степень удачливости определяет сам. Хорошо спланировал, ресурсов не пожалел – будет тебе удача. Не рассчитал, схалтурил, не на того поставил, пожадничал – готовься жаловаться на неудачливость, коли жив будешь.

Морозов жадничать не собирался.

Он прошел, не разуваясь, через холл в спальню, открыл сейф, извлек папку с документами и самый толстый конверт, заглянул в него и поворошил пачки банкнот: двести пятьдесят, всё верно. Неудобно перед губернатором получится, если хотя бы сотни долларов недостанет. Подумав, Морозов извлек еще конверт, уполовинил содержимое, подсунув полтинник под оставшийся расходный фонд, а конверт пристроил в карман. Салтыкова тоже надо смазать, человечек полезный, в хозяйстве пригодится.

Морозов упаковал толстый конверт в папку, закрыл сейф и вернулся к входной двери, но, взявшись за ручку, ощутил легкое бурление в кишках. Все-таки волнуюсь, понял он с легким удивлением. Или вколоченный мамой рефлекс работает: из дома выходишь – зайди в туалет, хочешь, не хочешь – неважно.

Маму надо слушаться. Морозов отложил папку на вычурную тумбу, которую чокнутая Алена заказала, как и почти всю мебель, во Флоренции за дикие деньги, а растаможка обошлась в деньги втрое более дикие, и шагнул к сортиру, но зацепился взглядом за что-то в глубине гостиной, непривычное и неуместное.

Он подобрал папку, вошел в сумрачную гостиную и обмер.

На двенадцатом резном стуле, который странным образом не вписался в обрамление обеденного стола, а потому был сослан в дальний угол, сидел Эрик. Он и в приемной Морозова так ждал на первых порах, когда его еще можно было допускать в совместное публичное пространство: в уголку, неподвижный, с прямой спиной и ладошками на коленках. Но тут-то была не приемная. И не публичное пространство, тем более не такое, какое Морозов был готов считать совместным с кем-либо, кроме семьи.

– Ты что здесь делаешь? – спросил Морозов чуть более нервно и грозно, чем собирался.

– Сказали, вы поговорить хотите, – застенчиво улыбнувшись, ответил Эрик.

Его распевный тенор в гостиной прозвучал особенно нелепо и забавно. Морозов сразу успокоился и терпеливо пояснил:

– Да не я, тебя Валентин Владимирович в офисе ждет.

Эрик, заметно смутившись, привстал – и из этой невыносимо сусличьей позы неуверенно пропел:

– Я думал, вы лично хотите по итогу.

Морозов взглянул на часы и сказал, давя и досаду, и бурление в кишках, слышное, похоже, по всему дому:

– Ладно, давай лично, только мухой, времени нет.

Заслужил, в конце концов, подумал он снисходительно. Верой и правдой. Тот самый ресурс, который был правильным образом изыскан, подготовлен и использован с максимальным КПД, а теперь подлежал корректной и экологически чистой утилизации.

Он прошел к столу, выдвинул ближайший к Эрику стул, сел, положив папку на стол, и разрешающе кивнул. Эрик, снова воссев прочно и прямо, сообщил:

– Я всё сделал.

И умолк.

Хороший отчет, все бы так.

Морозов сказал:

– Вот и отлично. Благодарю за службу.

Он правда был благодарен Эрику – за то, что оказался под рукой очень вовремя, и бестрепетно взялся за решение проблемы упрямой бабки, отказавшейся отселяться из барака на Кузнецкой, о сносе которого Морозов договаривался долго и мучительно. За то, что управился быстро и тихо. За то, что сам вызвался порешать и другие проблемы такого рода. За то, что обходился недорого, а сэкономить на издержках позволял колоссально. За то, что никогда не требовал инструкций и не посвящал начальство в детали. За остроумную и в одно лицо реализованную тему маньяка, на фоне которой у самых упоротых ментов не хватило бы отмороженности, чтобы вычленить из цепочки жертв нескольких, которые жили в проблемных домах – а когда перестали жить, дома перестали быть проблемными.

Морозова, признаться, поначалу смутил размах «отвлекающих мероприятий», но потом он решил, что так и надо. В какой-то детективной книжке из детства было сказано, что лист надо прятать в лесу. И чем дурнее лес, тем труднее в него сунуться даже, а не то что найти отдельный лист, дерево или холмик.

– Проект удался, спасибо тебе, – добавил Морозов, вставая. – Дальше поодиночке. Всё ровно?

Эрик кивнул и тоже поднялся.

– Документы Валентин Владимирович тебе передал, остальное подготовил, – закончил Морозов. – Ты удивишься. Давай к нему, он ждет. Заодно старый паспорт сдашь.

Эрик смотрел без выражения. Морозов зачем-то объяснил:

– Он косячный, два номера подряд на одно и то же ФИО, а фотки разные. Сергеев Николаевичей Ивановых, конечно, тысячи, но зачем нам лишние вопросы.

Эрик кивнул и неожиданно спросил:

– А почему Радмир?

Морозов раздраженно посмотрел на него – не привык отвечать на вопросы подчиненных, тем более, считай, покойных. Но все-таки ответил:

– Наверное, свободное было. Я не спрашиваю. Меньше знаешь, как говорится. А что, не нравится?

Эрик заулыбался и не ответил. Мне бы такие зубы, снова подумал Морозов, и назидательно сообщил:

– Не имя красит человека, а наоборот. Сделают в телике передачу «Говно» – и если интересная получится, любому за счастье будет в «Говно» попасть. Гениальный писатель назовет героя «Сволочь», да хоть «Никто» – и через пару лет так детей называть будут. Я в детстве фамилии стеснялся, меня то Павликом дразнили, то боярыней. А когда «Морозовский» достроят, полгорода будут себя называть морозовскими, а остальные – завидовать и мечтать присоединиться. Важно не кто ты есть, а что после тебя остается. Песни, книги, счастливые люди в новых домах.

– Дети, – подсказал Эрик непонятным тоном.

Про детей ты зря, подумал Морозов холодно. На этом мы и остановимся.

Он кивнул и, помедлив, протянул руку. Эрик, опять полыхнув улыбкой, ответил на пожатие. Ладонь у него была неожиданно прохладной и твердой.

– Дверь прикрой просто, сама захлопнется, – сказал Морозов уже в спину Эрику.

Эрик кивнул, а Морозов попытался вспомнить, почему сам не захлопнул дверь, когда пошел к сейфу. Или захлопнул, просто Эрик был уже тут, просочившись сквозь швейцарский замок и сигнализацию?

Он хотел спросить об этом, но дверь уже хлопнула.

Ладно, какая разница, подумал Морозов, выходя в пустой холл. Больше я его не увижу. Больше никто его не увидит. Валя не такой изобретательный, но дело знает туго.

В кишках опять забурлило. Морозов, ругнувшись, положил папку на тумбу и поспешил в сортир, мельком подумав, что зря он туда-сюда по паркету, туфли мягкие, конечно, но могут остаться царапины. К Аленке поеду – велю Славе в три захода отполировать.

Уже облегченно постонав на унитазе, Морозов сообразил, что не посмотрел, обут ли Эрик. Дверью он хлопнул быстро, вряд ли успев влезть во всегдашние говнодавы. И не снимал, получается? Это было непростительно.

Да никто и не прощает, подумал Морозов, переводя взгляд с голых колен на оставшуюся приоткрытой дверь, и вздрогнул.

Эрик был обут. Во всегдашние говнодавы. И улыбка была всегдашней, застенчивой. Он стоял в дверях с настольной лампой под мышкой, его, Морозова, любимой настольной лампой от «Тиффани», стоившей как нестарый «Мерседес», и разглядывал Морозова, будто милого котенка, извлекая из кармана черный сложенный полиэтиленовый пакет.

Пшел отсюда, хотел сказать Морозов, ты охуел, хотел сказать он, лампу поставил быстро, хотел сказать он, но не успел.

– Вы как бабка моя: дверь прихлопни, ключ не забудь, потуже затяни, – добродушно пропел Эрик и вытащил из кармана второй пакет. – И спасибо, что подготовились к процедуре.

Закричать Морозов тоже не успел.

Мусорная машина тихонько подъехала в семь утра. Рабочие почти беззвучно загрузили в емкость четыре тяжелых мусорных мешка, выставленных к воротам. Удалилась машина так же осторожно. Морозова она, конечно, не разбудила.

– Что это? – спросил Паша, листая снимки в подсунутом Аней телефоне.

– GPS-маячок импульсный автономного действия. Подает сигнал не постоянно, а время от времени – раз в пять минут ну или там час. Поэтому его и обнаружить труднее, и батарейки хватает не на пару дней, а на неделю, иногда месяц.

– И что? – спросил Паша, выразительно кашлянув и с намеком покосившись на дверь. – Ты куда его предлагаешь?

На площадке правда было неуютно, хотя больше от запахов, чем от холода, так что Аня заторопилась:

– Никуда не предлагаю. Я его в своем телефоне нашла. Под чехлом.

Для наглядности она подцепила и оттянула уголок чехла. Паша поморгал, подумал и настороженно уточнил:

– Менты, думаешь?

Реально болеет, решила Аня, сдерживаясь.

– Ментам-то зачем?

И тут до Паши дошло. Он поморщился и спросил:

– А зачем? И когда он успел?

Аня терпеливо пояснила:

– Когда у меня был, видимо. А зачем…

– А сейчас маячок где? – перебил Паша.

– По Зотову катается. Я его под сиденье маршрутки жвачкой прилепила. Пусть следит.

– Прикольно. И… что?

Аня, с трудом отпустив пластыри, сказала:

– Ты спросил «зачем». Это вот главный и решающий вопрос. Давай в квартире обсудим.

– Ага, – сказал Паша и двинулся к двери.

Аня уцепила его за рукав:

– Смотри. Входим молча и молчим, пока ты не осмотришь свой телефон и не откатишь его к заводским настройкам. Вдруг у тебя трекер прилеплен или шпионское приложение.

– Ко мне-то он не приходил, – удивленно напомнил Паша.

– Уверен? – спросила Аня.

Паша, подумав, ругнулся и сказал:

– Тогда он мог и не маячок в телефон присунуть, а микрофон в стол или лампу, как в кино. Фиг найдем.

Аня задумалась, подергала пластыри и решительно заявила:

– Ну нет. Что ему тебя слушать? Ему за перемещениями следить надо. Карманы обшарь тоже на всякий случай.

– Если только перемещения, зачем молчать?

– На всякий случай, – сердито сказала Аня, потому что Паша был прав, конечно.

Они вдвоем осмотрели телефон Паши и ничего не обнаружили. Аня, обновив резервную копию данных, сбросила настройки и принялась восстанавливать приложения по одному, пока Паша ощупывал карманы и швы куртки, кофты и штанов, сваленных на стуле возле дивана. Другой мебели в комнате не было – квартирка явно была съемной, как и та, в которой жили Аня с Софьей, и тоже не ремонтировалась по меньшей мере с советских времен.

Закончив с проверкой, он швырнул вещи на стул, покосился на Аню, подобрал и принялся аккуратно, как искренне, видимо, полагал, вешать на спинку стула. Закашлялся, сел, отдышался и вопросительно посмотрел на Аню. Глаза у него были красными, лицо – больным.

– Всё чисто вроде, – сказала Аня. – Ты где так простыть умудрился-то? Пока с ментами Юлю искал?

– Типа того, – ответил Паша, чему-то ухмыльнувшись. – Потом расскажу. Тебя мама-то как отпустила?

– Ну как-как, – неохотно сказала Аня. – Никак, можно сказать. Главное, что сама дальше переехала, хорошо, что у тети Жанны подруга понимающая нашлась. Маме сказала, что надо номер до Нового года сдать, и обладминистрация служебную квартиру под это дело дает, для начала на месяц.

– К себе то есть не пойдешь, – догадался Паша.

– Конечно. И Софье велела до команды не возвращаться – она как раз у бойфренда зависла. Вдруг этот следит.

– Паранойя.

– Может быть, – согласилась Аня. – Но раз он в издательстве отсиживался, то может и по остальным местам бродить, где бывал. Значит, светиться там не стоит. Неспециально, по крайней мере.

– А специально – это как?

– А это нам как раз и надо придумать, – строго сказала Аня.

– Чай будешь? – спросил Паша, вставая и убредая на кухню.

– С пироженками.

– Э-э, – сказал Паша виновато.

Аня сходила в прихожую и вернулась с пакетом, который протянула Паше:

– Вот, возьми. Гуляем на баженовские, пока не заблокировали.

– Тоже польза, – согласился Паша, поставил пакет на стол, налил в фильтрующий кувшин воды и утомленно присел на качнувшийся табурет.

Интересно, он сам все свои сиденья ушатывает, или просто судьба такая, мельком подумала Аня и сказала:

– Он следит, понимаешь? Конкретно за мной следит. Ему важно знать, где я нахожусь. Догадываешься, для чего, да?

Паша кивнул, встал, покачнувшись в такт табурету, налил воды в чайник и щелчком заставил его почти сразу шуметь по нарастающей.

– Но теперь-то он не знает, а следит за маршруткой, – сказал он наконец. – Приедет, прокатится, успокоится.

– И начнет заново искать. И найдет. Даже если я из соцсетей выпилюсь и так далее. Через работу. Через маму. Через тебя.

– Думаешь, ты для него прямо навязчивая идея? – уточнил Паша, явно пытаясь не обидеть недоверием.

Не то чтобы у него получилось, но Аня попытку оценила.

– Да, – сказала она и запихнула пальцы в карманы джинсов, чтобы не трогать. – Последняя. И завершение второго тома.

– В смысле – второго?

– Ну я ж рассказывала – он как бы убедился, что настоящий творец работает не словами, а делами.

– Телами, – пробормотал Паша.

Аня кивнула. Паша спросил:

– А фигли он тогда строго по бабкам шел, причем душил именно, а теперь всех подряд и всякими способами? Такие маньяки бывают разве?

– Видимо, такие и бывают. Просто нравится ему убивать – вот и всё. А почему раньше так, а теперь эдак – маскируется, может. Поймают – узнаем.

– Или не узнаем.

– Ну да. Да это и неважно нифига. Главное, чтобы больше не убивал. А раз я в любом случае последняя точка, значит, на меня и надо ловить.

– Как? Ты же маячок услала.

– Как услала, так и верну. Я же помню автобус, у нас на этом маршруте их всего штук пять. А «как» – давай придумывать. Я чего приехала-то, именно для этого.

Чайник забурлил и выключился. Паша сыпанул чаю в толстостенную кружку с неродной крышечкой, замещавшую, очевидно, заварник, и уточнил:

– То есть ты полагаешь, что если в засаде сделать тебя приманкой, он обязательно попадется?

Аня кивнула.

– Ему, думаешь, делать нечего, только за тобой бегать?

– Ему делать нечего, – твердо сказала Аня. – Он просто тупой мудила, который ничего не умеет, только убивать. И ему надо придать этому, как это, добавленную стоимость. Какой-то смысл. Смысла нет, поэтому надо придумать – это, знаешь, как войну начать.

– Войны бывают справедливые и несправедливые.

– Войны бывают потому, что кто-то хочет убивать и может убивать. Всё. Остальное несущественно. Всё остальное не мешает договариваться, торговаться, орать, угрожать, но искать выход. А для войны нужны только две причины: ты хочешь убивать. И ты можешь убивать. Вот и этот так же. Тварь.

– Тебе виднее, – осторожно сказал Паша.

– Мне виднее. Он реально болван плоский, у него в башке каша тухлая, и пишет он кашу тухлую, иногда только под собеседника подлаживается, но быстро срывается, потому что тупой – знаешь, как паук какой-нибудь притворяется цветочком только для того, чтобы пчелку сожрать.

– Сожрать, – пробормотал Паша и вытащил коробку с пирожными из пакета. – Красотишше. Тебе погуще или послабже?

– Посреднее.

– И как ты предлагаешь его обезвредить? – осведомился Паша, разливая чай по разномастным кружкам.

– Просто пусть найдется. А дальше уже не наша забота.

– А чья, ментов? Что-то они до сих пор не сильно справлялись.

– Теперь, думаю, справятся, – сказала Аня. – После Баюкова и Баженова наверняка все бегают как ошпаренные. Из округа, небось, спецов прислали, и розыскников, и спецназ всякий. Может, из Москвы даже. Если уж они смерть мента и депутата простят, то вообще что угодно простить могут.

– Прощать – это не про них, конечно, – согласился Паша и откусил сразу полпирожного.

– Не про Тоболькова уж точно, – сказала Аня.

– Паспорт на имя Сугалова Радмира Альбертовича выписан УФМС по Промышленному району Сарасовска 15 июля 2007 года, – сказал Андрей и перещелкнул слайд. – Прописан Сугалов был по адресу Кузнецкая, 3.

– Это где такая? – удивился Халк, обернувшись к огромной карте города на стене.

– Нигде. Это торговый центр «Мимоза» с адресом Кузнецкая, 1, на весь квартал. Там раньше частный сектор был и несколько бараков, кривые такие улочки Кузнецкая, Магнитская и Курская. В 2007-м их уже снесли. Я уж не говорю о том, что 15 июля – это воскресенье было. То есть формально документ могли и в выходной выписать, но, скорее, это липа просто.

– А кто выписывал, можно установить? – спросил Удрас.

– Так точно, – сказал Андрей и продолжил, пока этот болван опять всех не отвлек: – Паспорт больше нигде никогда не светился: не выписывался, не прописывался, не числился, не работал, кредиты на него не вешались, симки не покупались, ничего, в общем. Оформлен документ по достижении гражданином двадцати лет вместо первого паспорта, выданного в девяносто девятом.

Он пощелкал, увеличивая фрагмент скана с номером.

– Это подлог: паспорт с таким номером был выдан годом позже жительнице Шадринска Жуковой по достижении ею сорока пяти лет.

– Тем более необходимо найти мерзавца, который такими вещами занимался, – веско отметил Удрас.

Андрей устало сказал:

– Необходимо, но потом, как этого найдем. Сейчас это ничего не даст. Во-первых, мерзавец на пенсии, скорее всего, да и срок давности вышел.

Удрас завозился с ироническим видом, Андрей поспешно продолжил:

– Во-вторых, так называемый Сугалов не сам же, скорее всего, с мерзавцем договаривался. Это явно дела Морозова.

По комнате инструктажа прокатился шумок: личный состав деятельно соглашался. Только Удрас громко, чтобы все слышали, пробурчал: «А участковый куда смотрел?», но снова сбивать дискуссию с рабочего тона не стал – в основном благодаря начальству. Халк, оглядевшись и обменявшись взглядом с соседями – сукером Федутовым и незнакомым, похоже, более никому лысым мужиком лет сорока в дороговато для этой комнаты выглядевшем костюме, осведомился:

– Андрей Викторович, напомните, пожалуйста, Морозов – это кто? Не все здесь старожилы, к сожалению.

«К сожалению, морда лицемерная», подумал Андрей и пояснил:

– Морозов – крупный бизнесмен, депутат и вообще заметная фигура нулевых. «Мимозу» он, например, строил, ну и вообще почти все новостройки начинал – микрорайоны на Московском, Белова, в Калининском его.

– Да под ним полгорода ходило, – отметил Матвиевский.

– Пол не пол, но влиятельный мужчина был, – согласился Андрей.

– А сейчас он где? – спросил Халк.

– Неизвестно. Году в седьмом или восьмом вдруг пропал. Там мутная история была. Жена откуда-то из Майами волну погнала, что он должен был приехать, а не приехал, и на звонки не отвечает, его арестовали или убили, верните мужа, а то приеду и всем покажу. Но не приехала и не показала.

Матвиевский, помнивший, как и многие, жену Морозова благодаря телерекламе и разворотам в местном глянце, вздохнул. Андрей продолжил:

– И Морозов реально больше не объявлялся, а его холдинг налоговики и соседи быстренько в оборот взяли: неуплаты, пеня, обманутые застройщики и так далее. Активы отжали и раздербанили, остальное хлопнули. Возможно, Морозов заранее об этом узнал и свалил потихоньку. Сейчас с женой жуирует, небось, в Майами или Аргентине.

– А почему вы полагаете, что паспорт Сугалову Морозов делал? – спросил Халк. – Тот самый след, на который Баюков вышел?

– Так точно. Он установил, что так называемый Сугалов пользовался недвижимостью, проходившей по сделкам Морозова. Там десятки квартир, зарегистрированных либо на давно исчезнувших, либо никогда не существовавших людей. Сугалова Руслан нашел в квартире, которая принадлежала некоему Колесниченко, это реальный такой жук, морозовский. Его лет десять никто не видел. А прописан в той квартире Иванов – скорее всего, никогда не существовавший. Это мы копаем, но уже можно с уверенностью предположить, что Змей… Сугалов был связан с Морозовым, возможно, выполнял его поручения и так далее.

– Может, он и Морозову исчезнуть помог? – спросил Халк. – Не в Майами, а просто на пару метров в глубину.

– Возможно, – сказал Андрей как мог спокойно. – В серийный профиль это не вписывается, но мы уже убедились, что он весь – мимо профиля. В любом случае, вряд ли эта информация что-то нам дает.

– Если я правильно понял, фейковый паспорт нам тоже мало что дает, – отметил Халк.

– Ну почему, – возразил Андрей неохотно. – Дает. Во-первых, подлинное фото подозреваемого в молодости. Вместе со снимком, который передала нам Сазонова, получается представление о том, как он может выглядеть, в каких пределах менять внешность и так далее. Стас, что-то спросить хотел?

– Нет-нет, – пробормотал Матвиевский. – Опять показалось, что морда знакомая, но, по ходу, дежавю.

«Дежави-дежави давай», мрачно подумал Андрей и продолжил:

– Корректную ориентировку составили наконец: рост, вес, приметы.

– Противокозелок, – пробормотал вдруг Рыбаков.

– Выпуклый, – отрезал Андрей. – На камеры он не попадается, на шпионские программы, которые Маркова, девочка-свидетель, раскидала, тоже. Так что ориентировка и фото – самое верное, что у нас есть. Во-вторых, мы знаем его примерный возраст. Если в 2007-м ему было двадцать…

– Или мог выдавать себя за двадцатилетнего, – поправил Халк.

Андрей кивнул, продолжая:

– …То реально он 80-го–87-го года рождения, и, скорее всего, уроженец области.

– Это тысячи людей, – заметил Мякишев.

Рыбаков мрачно предложил:

– Просто подождем, пока ему сорок пять стукнет, сам менять паспорт придет.

Андрей, проигнорировав последнюю фразу, возразил предпоследней:

– Не тысячи, меньше, если сидельцев смотреть. Сазонова говорила, он по УДО вышел. По базам ФСИН Сугалов не проходит, Иванов с известным нам паспортом тоже. Мог соврать, конечно. Мог иметь в виду не свежую, а давнюю отсидку – и тогда понятно, для чего ему нужны были новые документы.

– А мог сидеть под другим именем, – подхватил Халк. – Тут нам и фото, и хоть немного конкретизированный период рождения станут некоторым подспорьем. Ну и то обстоятельство, что он, скорее всего, татарин.

– Или башкир, – сказал Андрей. – Или русский, украинец, чуваш, калмык – любой подойдет. Даже Сазонова сказала: «Да русский вроде».

– Да-да, поскреби и так далее, – согласился Халк. – Но такое сочетание в паспорте может указывать на близость… так называемому Сугалову такого винегрета: фамилия вроде татарская, да не совсем, имя-отчество тем более…

– Альберт-то чем не татарское имя? – удивился Матвиевский. – У меня сосед…

Халк неожиданно зычно захохотал, тут же оборвал себя и сказал:

– Прошу прощения. Нервы. Вы правы, теперь оно, скорее, татарское. Впрочем, неважно. Важно, что теперь более-менее понятны и направление поисков, и ресурсы, которые необходимы для этого привлечь. Спасибо, Андрей Викторович.

– Да, – сказал Андрей. – И первым делом надо…

– Прошу прощения, Андрей Викторович. Первым делом я хотел бы представить нового руководителя следственной группы. Александр Сергеевич, прошу.

Пока лысый поднимался, Рыбаков, до которого дошло только любезное народу сочетание, оскалился, обозначив губами «Пушкин, бля!». Андрей, до которого дошло всё и сразу, наоборот, присел на край стола, на котором был установлен проектор, и сунул руки в карманы.

– Старший следователь по особо важным делам окружного главка Следственного комитета Чибиркин Александр Сергеевич, – отрекомендовался лысый красивым басом. – Товарищи офицеры, мы согласовали с Ильшатом Анваровичем, что вы переходите в мое подчинение. Дело взято на особый контроль. На ближайшее время никаких отвлечений на другие дела, личную жизнь и прочий Новый год прошу не допускать. Возьмем Сугалова – вместе будем готовиться. Андрей Викторович, вы куда?

– Сейчас вернусь, – сказал Андрей, показывая телефон с входящим от Шевякова так, чтобы никто не успел рассмотреть имя контакта. – Важный звонок от источника.

И вышел в коридор, не слушая, что там вякает новое и старое начальство.

Аня сошла с подножки автобуса, поправила сумку на плече, запретила себе оглядываться и пошла к зданию склада вдоль мигающих гирлянд и световодов, плющом расползшихся по старым фасадам. Окна отражали всполохи неохотно и тускло от пыли, жизни за стеклами давно не было.

Автобус, зарычав, обогнал Аню и ушел на разворот. «Склады» были конечной, к которой и без того полупустой салон сохранил всего двух пассажиров: Аню с сумкой и мужика, сонно тупившего в телефон. Он выскочил вслед за Аней и завис на остановке, хмуро тыкая пальцем в экран.

До территории складов было метров семьдесят и не единой души – только всполохи на давно нежилых зданиях. Весь город начинал обвешиваться иллюминацией за месяц до праздника, но здесь это смотрелось как трейлер фильма ужасов.

Аня шагала, стараясь не озираться, но и не перебарщивать с беззаботностью походки.

Склад даже издали выглядел гораздо веселее и богаче, чем вчера: на входе горел мощный фонарь, фасад украсила горящая янтарем надпись «2022», снег растолкали по краям мрачного двора, а в будке при входе теперь теплилась лампа.

– Второй этаж и направо до конца коридора, – сказал большой толстый дядька в будке, кажется, Матвиевский, сделав вид, что изучил показанную Аней бумажку.

Первый этаж был стыл и мрачен, как вчера, но сверху доносились звуки, которые последний раз, наверное, гуляли по этому зданию – чего там, никогда, скорее всего, не гуляли. Лестница по-прежнему требовала внимания, а то можно и язык на слишком выщербленной ступеньке откусить, но ее хотя бы подмели. Верхние ступени были подсвечены почти ярко и ритмично принимали розовый, голубой и фисташковый оттенок в такт миганию гирлянд – ими был расцвечен коридор, вчера темный и глухой. Теперь он выглядел обжито и празднично. Некоторые двери были распахнуты. За дверями бродили преимущественно неформально, но удобно одетые мужики с пластиковыми стаканчиками. Пара тетенек, впрочем, тоже попалась, но тетенькам как раз лучше было держаться в тени: даже легкомысленные наряды не могли скрыть полицейскую суть, да и быстрые их взгляды почти пугали тем, что сопровождались старательными улыбками.

Шум стоял вдоль всего коридора, пульсируя и покачиваясь, оглушающий и бестолковый. Каждый кабинет завел свою дискотеку, но, с одной стороны, фантазии большинства хватило только на «Аббу» и «Дискотеку Аварию», пущенные по кругу, с другой же, о синхронизации музыкального оформления никто не заботился.

Аня с трудом удержалась от того, чтобы зажать уши ладонями, и дошла до нужного зала в быстром темпе, который позволил ей не опозориться, кивая знакомым лицам. Змей не должен был знать, что кто-то здесь ей знаком. В этом была суть.

Змея, конечно, здесь не было – но всё вокруг возникло только для того, чтобы он сюда приполз. И чтобы оказался пойманным. Другого шанса не ожидалось. Поэтому лажать не следовало. Вообще.

Пока вроде получалось.

Они долго придумывали, куда и как выманить Змея: сперва в две головы, потом в три, потом вообще в десяток. Самые логичные и простые варианты квартиры, Аниной или маминой, как и любого другого постоянного пристанища не подходили: нет никакой уверенности, что Змей придет сегодня, а не завтра или не в феврале, а никакая полиция не сможет ждать в засаде месяцами. Ну и Аня с мамой рехнутся, конечно, от постоянного ожидания и страха.

Значит, следовало присягнуть аристотелеву завету, обеспечив единство и жесткую ограниченность места и времени действия.

Для этого требовалось, во-первых, убедить Змея, что Аня вот-вот уедет далеко и надолго, если не навсегда, во-вторых, завтра она несколько часов проведет в отдаленном и малолюдном месте.

Склады подходили идеально. Весь город знал, что они перестали работать в заявленном качестве в конце нулевых, после нескольких пожаров и ремонта соседних улиц, поставившего крест на возможности быстро подвозить и вывозить значимые объемы грузов. Многие знали, что мерцающее существование бывших складов поддерживали сперва регулярные, потом всё более редкие эвенты, развлекательные программы и иммерсивные шоу. Мало кто знал, что последние годы шоу проходили по заказу силовиков, в основном из Росгвардии и УФСИН, либо в их интересах – потому что именно им принадлежала пара оставшихся в строю складов, отчего, собственно, раз за разом осыпались наполеоновские планы потенциальных застройщиков бесхозной вроде бы территории.

Территория круглый год выглядела не просто бесхозной, но заброшенной и зачумленной, если не проклятой, годным референсом для кроссовера «Фоллаута», «Сайлент хилла» и «Сталкера». Сегодня, получается, раскручивался приквел-ролик к этому кроссоверу, на котором все праздничные, веселые, беззаботные и громкие – и только один герой мрачен, потому что знает или предчувствует.

Одним героем был Клим. Он напряженно смотрел на открывшую дверь Аню и встал из-за небольшого стола, заставленного пластиковыми тарелочками с сырной и колбасной нарезкой. Посреди стола торчали ваза с фруктами и бутылка шампанского. Больше в комнате никого не было.

– Здравствуй, – сказал Клим, протягивая руки – то ли приобнять, то ли принять куртку.

Аня выбрала второе, хотя поймала себя на мысли, что первое было бы и уместно, и приятно. Клим был огромен и красив, как врубелевский Демон, приодевшийся в мягкое просторное черное. Он принял куртку, поводил глазами и осторожно пристроил ее на спинку еще одного стула – всего их вокруг стола было четыре, древних и не особо протертых от пыли и меловых потеков. На пятом стуле в углу стоял электрический чайник в окружении необходимых коробок и баночек.

– Эти чуть попозже подтянутся, – пробормотал Клим, поведя соболиной бровью в сторону двери. – Со стороны невесты гости будут?

Аня мотнула головой, решительно двинулась к столу и села так, чтобы видеть дверь.

Клим придумался в последний момент и довольно неожиданно. Исходно предполагался, конечно, Паша. Он молод, свободен, с Аней уже хорошо знаком, они вместе перенесли некоторые потрясения, и он из симпатии и добрых побуждений приглашает Аню 12 декабря в необычное место на вечеринку «Конститьюшн-пати», в соорганизаторы которой попал приработка ради. Аня должна отвечать, что да, есть смысл вдарить по ведрам напоследок. Ей всяко не улыбается откисать в постылом Зотове три недели лишь для того, чтобы восемнадцатый раз подряд – ну хорошо, одиннадцатый или десятый, – на пару с матушкой долго-долго рубить, а потом пожевать и выставить на балкон оливье и селедку под шубой. Потому она уже сговорилась на той неделе рвануть на весь декабрь к однокласснице в Екб, а оттуда в Питер, где есть работа для славной пары девчонок. Но ради Паши и ради того, чтобы Сарасовск запомнился хоть чем-то хорошим, она готова вернуться на полдня, а потом сразу рвануть к подруге.

И всё это они обсуждают в Анином аккаунте легко и беззаботно, потому что кого стесняться-то, френдов у Ани почти нет, как и записей, а каменты она обычно подтирает – просто в этот раз спохватится не сразу, а после того, как каждый, кто подписан или просто следит, наверняка всё увидит и примет в работу.

В общем, участие Паши было логичным, оправданным и необходимым. Только он кашлял почти не переставая, а температура держалась в районе тридцати девяти, падая от звериных порций нурофена всего на час-полтора.

– Ну сдохнешь ты, и кому легче? – поинтересовался Тобольков.

Паша принялся спорить, но сразу раскашлялся минуты на три, так что на него просто посмотрели с двух сторон, он оскорбленно махнул рукой и сел в угол дуться.

Андрей рассуждал вслух, кто из ментов или смежных служб издали может сойти за Пашу, когда Аня вдруг вспомнила Клима – и предложила.

И Тобольков неожиданно согласился. Не сразу, конечно. Сперва-то его от упоминания Клима просто перекосило так, что пришлось челюстью специально подвигать, чтобы сказать «Нет». Но Тобольков так и не сказал «Нет», а подзавис со зверовато выставленной челюстью, будто размышлял. И Аня быстро накидала разных аргументов, к которым даже Паша издали прислушивался, постепенно соглашаясь. Ключевым оказался последний: «Змей себя ведь за Клима не зря выдавал, значит, считал, что я его запомнила и интересуюсь, и сам рассматривал как конкурента за место в журнале. Значит, от нашей переписки дополнительно взревнует. Или что там у него вместо человеческих чувств».

Аня сама вызвалась поговорить с Климом, и он как раз согласился почти мгновенно, едва понял, о чем речь и что от него требуется. А когда Тобольков, попросив включить громкую связь, принялся предупреждать, что дело непростое, что это собственный выбор Клима и что правоохранительные органы будут рядом, но существенный элемент риска всё равно присутствует, потому что мы можем не успеть, Клим хохотнул и сказал: «Да когда вы за настоящими преступниками успевали-то, это ж не митинг винтить и не детишек за репосты сажать».

Лицо Тоболькова пошло желваками и складками, но Аня быстренько толкнула беседу в конструктивное русло, так что обошлось почти без напрасных потерь времени.

Тобольков согласовал место. Они с Аней съездили его осмотреть и познакомиться с группами прикрытия и захвата.

Аня между делом написала черновик беседы, утвердила у Тоболькова, бросила Климу – и они распасовали ее быстро и ловко, как школьную пьесу в сыгранном театральном кружке. Клим некоторые фразы переделал под себя и оказался очень убедителен. И совсем, к счастью, не похож на версию, за которую себя выдавал Змей.

Ночевала Аня в служебной квартире, которую, судя по виду и запаху, использовали не столько для конспиративных встреч или половых забав, сколько для заселения командированных ментов. Утром ее покормили пиццей, днем – другой пиццей, а ближе к вечеру отвезли на автовокзал, чтобы Аня смешалась с пассажирами автобуса, прибывшего из Зотова, и сунула в карман трекер, накануне извлеченный зотовским ментом из-под сиденья маршрутки и прибывший в Сарасовск тем же автобусом.

Теперь Аня сидела за столом, старательно разглядывая гроздь винограда, и неловко думала о том, что внешне-то на Змея Клим не походит тем более, и что такого красивого мужчину она вживую, кажется, не видела.

Ну и не увидишь, оборвала она глупые мысли. Вот кончится это всё – и он вернется к своим длинноногим грудастым обожательницам, которых, поди, два вагона, а я продолжу бегать бессмысленной серой мышкой. Аня сердито потянулась за виноградом и свалила на пол упаковку пластиковых вилок.

Клим, опередив ее, поднял упаковку, не успевшую, к счастью, рассыпаться по полу, наверняка не мывшемуся десятилетия и истоптанному множеством натуральных мышек, положил ее обратно, а высунувшую зубчики вилку отнес к чайнику и обдал кипятком.

– У стола лекпом хлопочет, инструменты протирая, – пробормотал он, усаживаясь обратно.

Аня, распахнув глаза, продекламировала:

– И тогда к нему толпою вивисекторы спешат. Только не спешат что-то.

Клим распахнул глаза схожим манером и заулыбался. Аня обрадованно спросила:

– Ты тоже Олейникова любишь?

– Да кто ж его не любит, – сказал Клим. – Правда, я по Введенскому больше. «На краснеющем диване, где темнеет глаз кружок…»

– Дальше не надо, – строго предупредила Аня.

Но Клим всё равно продолжил, медленно и хрипловатым басом:

– К ней, танцующей в тумане, он придет – ревнивый Джо.

Аня захохотала, и дальше они декламировали уже хором и с опереточными жестами:

– Он пронзит ее кинжалом, платье тонкое распорет, на лице своем усталом…

– Веселье в разгаре! – воскликнул, заглядывая в дверь, рослый лысый мужик, которого вчера не было. – Можно к вам присоединиться, молодые люди?

Аня и Клим, пытаясь сдержать смех, закивали, и лысый ввел в кабинет нескольких старательно улыбающихся дядек и тетек.

Они сделали всё, чтобы Аня чувствовала себя защищенной: весь вечер мужики толклись рядом, шутя и подбадривая, а тетки подсовывали закуску, пытались вовлечь в танец и как бы между прочим провожали в туалет, который находился в противоположном конце коридора и, конечно, не был приведен в порядок совершенно.

Они сделали всё, чтобы выглядеть безобидно и заманчиво: обнимались, то и дело поднимали тосты, подпевали «Аббе», Земфире, Сердючке и «Дискотеке Аварии», бродили по кабинетам, причудливо перемешивая составы, выходили покурить то на дальнюю площадку, то на улицу, где громко знакомились, давая понять, что все тут посторонние, левые и незваные.

Они сделали всё, чтобы подманить Змея: мало-помалу сокращали яркость, громкость и видимое присутствие, поочередно выключили музыку, а ближе к девяти шумно разошлись и разъехались, не оставив во дворе ни единой машины, а в коридоре, страшновато мигающем гирляндами, ни единого постороннего звука. Во всяком случае, Аня, как ни вслушивалась, не могла уловить ничего, кроме просыпавшегося иногда далекого переливчатого звона, переходящего в визг – наверное, от трамвайного депо, – да время от времени начинали канонаду особо нетерпеливые любители фейерверка.

Впрочем, это было не слишком важно. То, что было важно, было перед нею – через столик. И оказалось очень досадно, почти больно отрываться от этого важного, от разговоров и просто взглядов ради ерунды, участницей которой Аню угораздило стать.

Наверное, нехорошо так думать.

Она посмотрела на Клима, сидевшего напротив, и смущенно улыбнулась. Он улыбнулся в ответ – коротко, но так, будто обнял через разоренный столик.

Аня сказала:

– Я тебя совсем по-другому представляла.

– С чего бы ты меня представляла? – удивился Клим. – С той дебильной встречи запомнила, что ли?

– Со мной же этот гад от твоего имени общался, – призналась Аня.

– Ох-х, – сказал Клим, вытащил телефон и, покосившись на приоткрытую дверь, в которую устало помигивала далекая гирлянда, показал экран Ане.

Там было сообщение от Тоболькова: «Уходи, с улицы позвони, скажи, что через полчаса ждешь у Дворца спорта».

– Реально жду, – сказал Клим одними губами и снова улыбнулся так, что у Ани по спине пробежала дрожь.

Она, поежившись, кивнула и, чтобы не сказать либо не сделать чего-нибудь лишнего, вцепилась в уголок стула, который не выпускала, пока Клим не ушел, крикнув напоследок:

– Пошустрей давай, люди ждут!

– Да, основное приберу только, – с трудом вытолкнула Аня, не слишком веря, что кто-то ее услышит. Тем более тот, ради кого эти слова придумывались и говорились.

Не чувствовала она чужого присутствия.

Впрочем, она и присутствия спецназа не чувствовала, хотя он тремя немаленькими группами засел в нескольких кабинетах.

В любом случае, следовало завершить начатое.

Аня походила туда-сюда по комнате, собирая в разные пакеты уцелевшую еду, объедки и пластиковую посуду, расставленную по столу, подоконнику и полу. Дважды прогулялась до туалета – на каждом шагу будто продавливая коленками растянутый целлофан. Страх был стылым, мутным и совсем не оглядывающимся на чувство, что Змей не пришел, на готовность спецназа и на сообщения, которыми Аня оба раза, прежде чем покинуть кабинетик, обменялась в выданном ей телефоне.

Никто на нее, конечно, не напал.

Прибрав комнату до состояния где-нибудь тридцатилетней давности, Аня устала мелькать в окне то деловито, то расслабленно. Она села в дальнем углу, подальше от окна и от створа двери, и некоторое время сидела, пытаясь просто смотреть и видеть. Дышать, слышать, ненавидеть. И не зависеть.

И не бояться.

Получалось так себе – пока она не подумала о Климе.

И зависеть, и вертеть, подумала Аня и поежилась, как будто Клим был рядом и опять ей улыбнулся.

Приближаться к складам Андрей не рискнул. Змей мог знать его в лицо – например, по цифровой фоторамке-будильнику на Наташиной тумбочке. Просто сидеть и ждать был невыносимо, поэтому он поехал подчищать концы: опрашивать тех, кто якобы видел подозреваемого в последние дни или раньше. После публикации фото в канальчике Шевякова таких свидетелей, очевидцев и не-очень-видцев, как и предсказывал Андрей, обнаружилось немерено. Свежее фото в паблик пока не сливали, чтобы не спугнуть Змея – ну и надеясь все-таки закрыть вопрос сегодня, выманив утырка на Маркову. После этого любые сигналы и обращения актуальность, понятно, теряли. Но другого способа занять себя Андрей не нашел.

К тому же, если сегодняшняя операция пройдет вхолостую, потом вхолостую пропадут и предновогодние недели, и все каникулы. Сарасовск, как и вся страна, будет сперва стоять в пробках и толпами бегать по магазинам, а потом изображать вампиров на пенсии: просыпаться к ночи, чтобы измазать рот свекольно-майонезной шубой селедки, выскочить на улицу поорать в такт фейерверкам, вернуться, посмотреть бессмысленный концерт или сериальчик, которые в любой другой день выключаются на первых кадрах, и под утро вырубиться до следующего полдника. В эти дни Змей мог нашинковать половину города, другая половина и не заметила бы, а если вопли жертв стали бы непереносимыми, просто досадливо поморщилась бы и прибавила звук.

Об осмысленных и сколь-нибудь результативных оперативно-разыскных мероприятиях в таких условиях речи тем более не шло. Поэтому Андрей весь день провел в машине, медленно продавливавшейся сквозь пробки, растущие каждую минуту.

Он пообщался с семью звонившими, меньше остальных, судя по записи разговоров, походивших на ебанько. Записи обманули. Четверо оказались ебанько в квадрате, трое – излишне впечатлительными тетушками с подозрением на агнозию.

Чтобы совсем ни о чем не жалеть, Андрей съездил на автостанцию, опросил кассиров и охранников, рискнув показать свежее фото, и убедился в том, что если Змей и встречал Маркову лично, то со всей доступной ему скрытностью. Но даже после этого на часах было 17:40.

Повинуясь давнему невнятному подозрению, Андрей поехал в дачные поселки, расположенные один в двенадцати километрах от города, другой в десяти, но в стороне, дорога к которой последние дни не чистилась. В первом поселке располагалась дача Фурсова, во втором – Дарченко. Ключи от дач во время осмотра квартиры никому на глаза не попались, а Сазонова рассказала, что Змей испытывал к дачам странное влечение и даже как-то уговаривал ее съездить на дачу соседей, пока те в отпуске в Абхазии, – и показал стыренные у них ключи.

Оба поселка были небогаты, занесены снегом и почти пусты: несколько окошек вразброс светилось в первом, парочка – во втором. Машину оба раза пришлось оставить у ворот и брести через сугробы шатким циркулем. Кадастровые карты, которыми запасся Андрей, нещадно врали. Домик Фурсова он даже разглядывать не стал: халупа из вагончика была обжата нетронутыми сугробами, которые последние недели никто не трогал – да и не выжил бы никто в этих стенах без признаков печки или иного отопления. Андрей-то чуть не сдох, пока добирался до машины. Тронулся он лишь после того, как вытряс снег из ботинок и немного посидел, приминая обогреваемое сидение разными частями спины и зада, и всё равно первые километры непростой дороги то и дело обнаруживал, что закоченевшие руки шевелятся так, что машина норовит без экивоков уйти в кювет. Андрей остановился, вышел и какое-то время приседал и махал руками, будто пингвин на энергетиках.

Дом Дарченок был более приличным, а двор подозрительно расчищенным – хотя, может, в права поспешили вступить наследники. Но следов на выпавшем в последние дни снегу не было, в том числе на части крыльца, не прикрытой козырьком, а дым из трубы не шел. Андрей все-таки обошел дом по периметру, карабкался, как паук, чтобы заглянуть в окна, неловко подсвечивая фонариком телефона, а потом опросил обитателей обоих заселенных домов поселка о том, видели ли они кого. Обитатели были как из комедии: пара немедленно всполошившихся толстяков при молчаливой, похоже, очень старой собаке и троице презрительных кошек, и тощий субъект неопределенного возраста с невозмутимым лицом старательно спивающегося поэта. Никто, естественно, ничего не видел.

Андрей добрел до машины, включил печку, злобно проверил все помалкивающие мессенджеры и поехал в город. Дорога до Чуповского тракта, которым начинался Сарасовск, была пустынной, как утром 1 января, дальше начинался автомобильный ад: будто все машины города, все машины области, все машины, тихо ржавевшие во дворах и гаражах, и примерно половина машин, когда-либо доехавших до Сарасовска, одномоментно распространились по транспортной системе города, забив каждый ее квадратный метр и образовав элегантный желейный узор, который чуть сдвигался, если нажать в одном месте, и застывал снова.

За сорок минут Андрей прополз полтора километра и уже перестал дергаться и беситься, впав в тихую безнадежную мрачность, когда телефон, только что тщетно обысканный на предмет новых сообщений, зазвонил. Андрей схватил его так судорожно, что тот едва не расколотил лобовое стекло, рыбкой скакнув из потной ладони. Но звонили не со службы, а Шевяков. Он успел, оказывается, накидать беспокойных сообщений, даже одно голосовое, а через минуту не выдержал и позвонил лично, чтобы сообщить, прерываясь на кашель, что Аня не отвечает на звонки, тут что-то неладное, и он пойдет ее встречать возле дома.

– Какого дома? – уточнил Андрей.

– Ее, – несколько удивленно ответил Шевяков.

– А с чего ты решил, что она туда пойдет?

– А куда еще?.. А.

Он, видимо, понял, что Маркова прошлую ночь провела не там – и, соответственно, этой ночью подход вряд ли изменится, но быстро нашелся:

– А если этот ее там ждет? Он же не знает.

«Чего не знает?», хотел презрительно спросить Андрей, но уже прикидывал новый маршрут, выискивая глазами шанс продраться по тротуару и заснеженному газону к близкому повороту на проспект Мира, который вроде двигался чутка.

– Ты там спокойно сиди, куда тебе больному, – приказал он. – Если что будет, сообщу, не волнуйся, без материала не останешься.

– Да при чем тут… – начал Шевяков, но Андрей уже нажал отбой, бегло убедился, что сообщений от коллег так и нет, и, посигналив, выехал на тротуар.

Он дополз до места через двадцать минут – одновременно с Шевяковым, который брел, оскальзываясь, со стороны парка. Андрей не стал тратить время на ругань или увещевания, а молча пошел к подъезду. Он примерился было к домофону, но Шевяков сунулся пальцами в щель у косяка и извлек оттуда магнитный ключ.

Андрей рванул по лестнице. Шевяков пыхтел следом. На площадке четвертого этажа Андрей знаком велел Шевякову подняться на пролет и ждать там, чтобы не угодить под удар Змея, если тот не только выскочит, но и сумеет пройти сквозь Андрея.

Он некоторое время слушал у двери, пару раз прижавшись ухом к холодному дерматину. Потом вытащил пистолет, левой рукой осторожно взялся за ручку двери и нажал. Дверь не шевельнулась. Андрей отшагнул, примериваясь.

Над ухом звякнуло. Он свирепо оглянулся. Шевяков, сползший на полпролета, протягивал ему связку ключей, явно девачковую, с кучей цепочек и брелоком в виде незнакомой куколки, наверное, из компьютерной игры.

Андрей спросил всем лицом: «Спер?». Шевяков показал что-то вроде: «Как вы можете, она просто мне оставила на всякий случай». То есть у Марковой ключа нет и домой попасть она не сможет, подумал Андрей, – что ж ты, болван, мне голову морочил ужасами ее неурочного возвращения?

Но это не отменяло возможности, в рамках которой в квартире Марковой притаился Змей. Андрей принял ключи, жестом отогнал Шевякова обратно к мусоропроводу и нежно, как на втором свидании, ввел ключ в щель замка.

И повернул раз и другой.

Замок щелкнул оглушительно, но Андрей уже толкнул дверь и, чуть присев, ворвался в квартиру с пистолетом, прижатым к боку, чтобы не вылетел от удара, и чтобы стрелять в живот, самую крупную и удобную мишень.

Квартира была пуста. Это ощущалось сразу, но Андрей на всякий случай заглянул под кухонный стол, за диван, в ванную и в шкаф, встал посреди комнаты, озираясь, и крикнул:

– Входи, если хочешь!

Шевяков пошаркал ногами о половичок, вошел и тоже замер, поводя носом. Андрей, покосившись на продолговатые брикетики нечистого снега, разлетевшиеся по полу, пока он скакал туда-сюда, недовольно спросил:

– Чего вынюхиваешь?

– Запах странный, – сказал Шевяков. – Бабушкины духи какие-то.

– Так девки же.

– В прошлый раз так не пахло.

Андрей, у которого после сентябрьского ковида нюх работал диковинно, хотел предложить Шевякову поменьше пиздеть: много он может нанюхать с воспаленной носоглоткой и температурой под сорок. И тут запел телефон.

Звонил Матвиевский.

– Ну наконец-то, – сказал Андрей с облегчением. – Что там у вас?

– Голяк, – ответил Матвиевский утомленно. – До десяти ждали, никого похожего ни на объекте, ни на подходах. Секли во все глаза.

– Жалко.

Андрей медленно убрал пистолет и повторил:

– Очень жалко. Маркова как? И парень?

– Вообще монстры. Мы такие на измене все, ходим опасно, на каждый шорох кидаемся, а эти сидя-ят, милу-уются, ржу-ут. Как в рекламе банковской карты.

– Маркова – ржет? – не поверил Андрей, припоминая вечно собранное в кулачок и зареванное личико. – Она умеет?

– Еще как. А потом вообще в кафе поперлись.

– Какое, где? – всполошился Андрей.

– Да нормально, мы их там тоже попасли, а потом я лично до дому отвез. Только что вот.

– До какого дому? – спросил Андрей, подходя к окну и разглядывая двор.

– Так до этого, Такмазы. Живет удачно, в Калининском, проехали почти до дома. А парень тот еще, своего не упустит!

Он хохотнул, а Андрей сказал:

– Так.

– Всё нормально там, – заверил Матвиевский. – Рыбаков их лично до хаты довел, заглянул-проверил, всё ровно. И договорились, что мы в любой момент подъедем и на базу ее заберем, как только пробки рассосутся. Я, сцуко, встрял уже. Но, подозреваю, им не до того будет.

Он снова хохотнул.

– Хоть кому-то польза от всей этой хрени, – отметил Андрей, краем глаза поглядывая за реакцией Шевякова.

Но тот не проявлял ни ревности, ни озабоченности, а бродил, съежившись и поникнув головой, вокруг кресла, будто отыскивал в нем скрытый дефект.

– Ага, – согласился Матвиевский. – Вы-то как?

– Да как зайчик пьяный, туда-сюда. Заявителей прочесал, по дачкам смотался, сейчас у Марковой на квартире. Голяк полный.

– У Марковой-то… А, понял. Он же был у нее и знает, где… Блядь. Блядь!

– Что такое?

– Я вспомнил, где его видел.

Это было удивительно и немного стыдно: весь день просидеть за столом, сплошь покрытым едой, пусть и не самой вкусной и здоровой, но более чем соответствующей запросам студента, редактора и офисного сотрудника, не съесть ничего крупнее виноградинки, чтобы ввалиться в кафе и жрать всё подряд – вкусное, правда, и горячее, но возмутительно дорогое, да еще и на глазах ужасно привлекательного мужчины. Мама бы точно в ужас пришла, а бабушка мгновенно проела бы на виртуальной голове Ани сразу несколько вечных плешей.

А плевать, подумала Аня и как нарочно громко хлюпнула сырным супом. Она страшно смутилась, а Клим хлюпнул в ответ, загремел сразу несколькими сухариками и пояснил:

– От нервяка всегда жор нападает.

– На тебя-то? – усомнилась Аня, выразительно оглядев сухую мускулатуру под свитером в облипочку, тут же страшно смутилась, поэтому поспешно спросила: – Правда нервничал?

Клим оставил ложку в миске, растопырил над нею огромную пятерню и сказал:

– Во.

Пятерня мелко затряслась.

Пальцы у Клима были, как у музыканта. Аня засмеялась и накинулась на остатки супа, надеясь не звякнуть ложкой, потому что у нее самой затряслись не только руки. Но она успела заметить, что пятерня Клима тут же перестала дрожать.

– Но ты отвлекла, спасибо, – сказал Клим очень серьезно и тоже принялся добивать суп.

– Тебе спасибо. Я-то что, беседовать с тобой привыкла, хоть это и не ты был. И потом, мне деваться некуда, а ты запросто отказаться мог.

– Ну щас, – сказал Клим. – Отказаться от главного события жизни? И потом всю жизнь жалеть? Нё-ёуп.

Аня подумала, согласилась было про себя, но тут же мотнула головой и решительно отодвинула пустую миску.

– Нафиг.

– Не хочешь, значит, приключений?

– Не хочу.

– А что хочешь?

«Скучать и прозябать», собиралась сказать Аня, но именно сейчас это было бы враньем, потому что ни скучать, ни прозябать она не хотела, поэтому, хмелея от собственной смелости, спросила тихо, но твердо:

– А что можешь?

Клим внимательно посмотрел на нее и сказал:

– Могу тебя пригласить, если позволишь. Куда только? В кино или на каток поздновато уже, а домой… Ну, тоже поздновато, да ты и не пойдешь.

– Почему же, – выговорила Аня немеющими губами и убрала руки под стол, чтобы вцепиться в пластыри.

Клим опять улыбнулся ей так, будто обнял, махнул официанту, положил ничуть не дрожащую руку на стол ладонью вверх и негромко сказал:

– Приглашаю.

– Принимаю приглашение, – сказала Аня сквозь бомканье в ушах и положила на его ладонь свою, трясущуюся и холодную.

И он осторожно свел пальцы, будто цыпленка грел.

Так, ладонь в ладони, они поднялись и стояли, дожидаясь всполошившегося официанта.

Им пришлось разомкнуть руки для расчета и одевания, а после Клим все-таки приобнял Аню, проведя твердой скулой по макушке, и продел твердые жаркие пальцы сквозь ее прохладные. Они, не сговариваясь, качнули руками, будто детсадовцы на прогулке, да так и зашагали к выходу, лавируя между столиками, но больше не расцепляясь.

Сидевший за крайним столиком невысокий дядька с резковатыми повадками пробормотал, когда они проходили мимо:

– Белая «Гранта», два-два-четыре, ждите.

На улице Аня вдохнула пронзительную свежесть, засмеялась и уткнулась Климу в твердую грудь. Тот приобнял ее, и Аня замерла.

– Садимся, – сказал Клим спустя бесконечность, черную и томную, распахнул дверь подъехавшей машины, помог Ане забраться на заднее сиденье и уселся рядом.

Машина тронулась, проехала несколько метров и остановилась. Открылась передняя дверь, невысокий из кафе плюхнулся на пассажирское сиденье и сообщил:

– Вообще никого. Ни внутри, ни снаружи, ни вокруг.

– Штош, – философски отметил Матвиевский, который, оказывается, был за рулем. – Значит, не судьба сегодня. Кого куда?

– Обоих на Пугачева, семь, – сказал Клим, а Аня старательно кивнула.

Полицейские обменялись взглядами и коротко улыбнулись.

Аня тоже обменялась взглядами с Климом, заулыбалась во всю ширь и прижала горящую щеку левой ладонью, чтобы лицо не лопнуло от счастья. Правая оставалась у Клима.

Пусть так и будет, подумала Аня. Пусть всегда будет так.

Кажется, я не пропущу главное событие моей жизни.

Ехали они довольно долго и довольно медленно. «Довольно» было ключевым словом. Рыбаков постоянно бурчал про долбанутых потребителей, создающих каждый декабрь невероятные пробки, заторы и очереди ради бессмысленных ритуалов, никому не нужных подарков и еды, которая большей частью заветрится в холодильниках и на балконах и будет выброшена к Старому Новому году. Даже Матвиевский, вроде не отличавшийся особой разговорчивостью, пару раз буркнул пожелания: сперва в адрес ползущего поперек полос и правил «КамАЗа», потом – дорожных служб, как всегда ловко и беспощадно перекопавших ключевые транспортные узлы и центр перед самой неделей пик.

Клим всё равно жил не в центре и поодаль от ключевых узлов, и они с Аней всё равно не нуждались в словах. Достаточно было сцепленных рук. Достаточно было дыхания и молчания. Достаточно было ожидания счастья, горячо и торжественно надувавшего тело.

Они остановились, видимо, не у самого дома, потому что Матвиевский сказал «Проводи», а Клим сказал «Да ладно, мы сами», а Рыбаков засмеялся и сказал «Молодцы, но это потом», а Аня ничего не сказала, а торопливо выползла в пронзительную свежесть, боясь, что руки расцепятся, но Клим не позволил этому случиться и опять погладил скулой прикрытую капюшоном макушку Ани. Она счастливо зажмурилась и пошла, а разжмурилась, когда Клим сказал: «Осторожно, порог высокий».

Навстречу ей из приоткрытой двери вышел Рыбаков, кивнул в сторону квартиры и сообщил очень серьезно:

– Помощь будет нужна – звоните.

– Сами справимся, думаю, – добродушно ответил Клим. – Да, Аня?

– Легко, – заверила Аня и скользнула в квартиру, дернув Клима за руку так, что он едва не потерял равновесие и хохотнул.

– Маячок пока у меня побудет, с утра решим, куда его, так что долго не спите, – сказал Рыбаков в сужающуюся щель.

Клим, кивая, прикрывал-прикрывал дверь перед его носом, да и прикрыл совсем.

Щелкнул замком, развернул к себе Аню и мечтательно сообщил:

– Вот мы и остались одни. Теперь и пожрать можно.

– Да куда в тебя лезет! – возмутилась Аня, а Клим наклонился и поцеловал ее нежно и долго.

Аня призвала весь подсмотренный опыт, хладнокровие и умение задерживать дыхание, но всё равно довольно быстро потеряла равновесие и чуть было не свалила Клима, да и себя заодно. А чего тянуть, мелькнула лихая мысль, но что-то зашуршало, загудело и бумкнуло, и они наконец разлепились и заозирались.

Черный потертый скейт откатился от дальней стены обратно к их ногам и вывалившейся из большого опрокинутого пакета одежде, явно летней, хоть тоже преимущественно черной.

– Ох, блин, – сказал Клим, присел и принялся запихивать вещи в пакет и пристраивать скейт так, чтобы он не падал, а тот всё равно падал.

Аня хихикнула. Клим улыбнулся и сказал:

– Нафиг. Пошли в самом деле чай пить. С ирисками!

Он положил Ане руки на плечи, и та не сразу сообразила, что это предложение снять куртку.

– У меня пломбы, – призналась она, сдавая верхнюю одежду.

– Во-от, – сообщил Клим. – У меня тетушка – дантист. На эти два процента я и живу.

– И много клиенток подгоняешь?

– На ириски хватает.

– Да ты просто Синяя Борода.

– Голубым обзываются, – отметил Клим печально, доливая воды в чайник и щелкая включателем. – Черный, зеленый? Кофе, какао?

– Чай, черный.

– Ох, – сказал Клим. – Ириски кончились, сахара нет.

– Ромашки спрятались, завяли помидоры. Теряешь хватку. Снимет тебя тетушка с довольствия.

– Это само собой, но с чем же… Лимонов нет, молока тоже.

– Да я так пью, – заверила Аня. – Это уж не говоря, что особо и не хочу.

– Тем не менее! – строго заявил Клим. – «Наша души наша твердь наши чашки в чашках смерть». О! Варенье же есть! Крыжовенное!

– Бр-р! – сказала Аня искренне.

Клим похмурился на нее и с ужасом осведомился:

– Не любишь?!

Аня помотала головой. Клим сообщил:

– Ты просто не умеешь его готовить.

– Ха, – сказала Аня и покрутила ручками.

– А вот попробуешь настоящего… – заворковал Клим, берясь за процедуру заваривания, замысловато многосоставную. – С листочками вишни… С лимончиком… С евонной корочкой…

– Бэ-э, – сказала Аня, наблюдая за его манипуляциями с удовольствием.

Мужчина на кухне – это довольно непривычно и, оказывается, весьма интересно, а Клим еще и двигался ловко и округло, будто боевой танец исполнял.

– Ни бэ, ни мэ, ни кукаре́ку, как мама моя говорят. И варенье она же делает. Под художественным управлением бабушки. Вот попробуешь сейчас…

– Ты куда? – испугалась Аня.

– На балконе оно. Я быстренько.

– Не надо, пожалуйста! – взмолилась Аня. – Я вообще варенье терпеть не могу, меня им с детства насильно закармливали, а крыжовенное особенно. А тебя… Клим, я к тебе приехала, а не к варенью. Посиди рядом, пожалуйста.

– Вот так и начинается: сперва посиди, потом полежи, – проворчал Клим, усаживаясь рядом, и провел большим пальцем Ане по скуле так, что от глаз в живот будто козырек снега рухнул, тяжеленный и холоднющий. – Слушаюсь, ваше капризейшество. Будем голый чай пить. Картина Клода Берроуза «Голый ужин без травы».

– Совсем голый? – ужаснулась Аня.

– Женщина, не торопите события, – предложил Клим и потянулся за чашками.

Телефон заблеял на все лады сигналами всех возможных мессенджеров и тут же зажужжал, трясясь от звонка. Паша. Клим опять сказал что-то бодрое и совершенно неразличимое за шумом воды из крана и в кране. А уличный вой будто приблизился.

Аня, слегка поплывшая от обилия раздражителей с разных сторон, поднесла трубку к уху.

– Змей на балконе, – заорал незнакомым – сиплым и задыхающимся – голосом Паша, если это, конечно, был он. – Змей на твоем балконе, бегите!

– Паш, я не дома, – смущенно улыбнувшись, сказала Аня.

– Беги, он входит! – рявкнул Паша и вдруг залаял.

Аня, испуганно отстранив телефон от уха, уже на ходу поняла, что это кашель, и прищурилась, застыв на пороге комнаты и вглядываясь в зыбкую темноту, поводившую пятнами впереди и справа. Тянуло холодом. Свет в комнате не горел, поэтому Аня не видела ничего, пока не нажала на узкий носик старинного выключателя. И вскрикнула, уронив телефон.

Справа у стены стояли тахта, тускло отсвечивающий полировкой шифоньер и почему-то велосипед. Впереди колыхались тюлевые занавески. Балконная дверь за ними была приоткрыта. На балконе лицом к комнате неподвижно стоял человек в темной зимней одежде.

Змей.

Откуда он там, почему Рыбаков его не заметил, как он смог открыть балкон снаружи, почему не входит, заторможенно подумала Аня, уже замечая, что древние расхлябанные запоры отвернуты, под дверью валяется тряпка, ставшая, видимо, уплотнителем, чтобы дверь не распахивалась, что Змей бледен до серости, грязной на челюстях из-за щетины, а под глазами переходящей в бурые пятна то ли синяков, то ли нездоровых теней.

Он улыбнулся, обнажив очень белые зубы, поднял руку, в которой блеснуло тонкое лезвие, и шагнул через порог.

Аня завизжала.

– Ань, ты чего? – озадаченно спросил из ванной Клим, про которого Аня уже забыла.

Змей присел возле прислоненного к стене ноутбука, левой рукой выдернул шнур из устройства и из розетки, поднялся, неловко качнувшись, и пошел на Аню, не обращая внимания на бьющий по колену блок питания.

Сзади грохнула дверь ванной. Клим выскочил почему-то полуголый, мгновенно оглядел Аню, проследил ее взгляд и сказал:

– Ушла, быстро!

Он толкнул ее так, что Аня почти выпала в прихожую, а сам бросился к балкону. Змей с удивительной, наверное, именно змеиной ловкостью качнулся, махнув лезвием в сторону Клима. Блок питания с треском ударился о стену, и одновременно послышался двойной удар погромче: Клим, пролетая было мимо Змея, извернулся и почти так же ловко дернул локтями, а Змей звучно впечатался в стену и чуть съехал по ней.

Клим быстро осмотрел свои грудь, живот и руки, мускулистые и какие-то обезжиренные, как у экранного Тома Хиддлстона, а не живого человека из Сарасовска, мазнул пальцами по ранке на шее и, взглянув на Аню, спросил:

– Это он, что ли? Змей?

И Змей бросился на него, оттолкнувшись от стены всем телом.

Мелькнули, мешая разглядеть друг друга, лезвие и провод, Клим присел и выпрямился, шагнув вбок, Змей упал на колено, и снова мелькнул блок питания, со страшным хрустом попав Климу в голову. Клим сел на тахту и тут же вскочил, как подброшенный пружиной. Велосипед громко упал. Аня, ахнув, тоже чуть не упала и, отступив, вцепилась во что-то, немедленно обрушившееся, и тут ноги из-под нее вылетели и она грохнулась на пол – вернее, на гору тряпья.

Скейт, на который она наступила, с рокотом промчался в зал, стукнул кого-то по ноге и отъехал. Змея стукнул, который, не обратив внимания на скейт, снова танцевал вокруг Клима, сильно, но неуверенно отмахивавшегося кулаками, а потом и ногой.

Ногой он даже попал, так что Змей будто изобразил коленями фигуру твиста, но тут же снова нырнул под кулак Клима и очень быстро ударил его в бок.

Аня, разметав вещи, поднялась и закричала, увидев, как из черных дырок толчками выступает кровь. Змей на миг повернулся к ней и снова улыбнулся. И Аня бросилась к нему, подхватывая скейт.

Целила в поганую белозубую улыбку, но промахнулась, потому что Змей опять прыгнул на Клима. Только пальцы, чуть не вывернутые тяжестью скейта, заныли. Аня примерилась, стараясь не визжать, не жмуриться и не впадать в немой ужас, лишающий способности шевелиться, размахнулась и ударила скейтом по черной вязаной шапочке над узкой синей спиной, двигавшейся быстро и резко, как атакующая гадюка.

Удар чуть не выломал ей запястья и локти. Аня замахнулась снова и отступила, потому что Змей рухнул на колени, потом на четвереньки, мотнул головой и застыл.

– Клим! – крикнула Аня, с ужасом разглядывая мелкие, но очень, кажется, глубокие порезы на мускулистом торсе. Их было ужасно много, из большинства шла кровь, из некоторых – толчками.

Клим шагнул навстречу, покачнувшись, но отстранился, когда Аня, отшвырнув скейт, попробовала его обнять.

– Я грязный, – сказал он, – прости. Вытрусь вот. Блин, не так я хотел.

Он с досадой тряхнул руками. С костяшек на Змея слетел веер брызг – и он мгновенно, как чудовище от живой воды, развернулся и с хрустом рассек Климу колено.

Клим, то ли всхлипнув, то ли охнув, ударил его другим коленом в лицо и сам пал на колени, тяжело дыша. Змей грянул навзничь, но глаза переходили с Клима на Аню и обратно с каким-то жадным интересом – будто выбирая, с кого начать. Аня, не отводя взгляда, принялась нашаривать скейт, но он, видимо, отъехал, чтобы не участвовать больше в этом безумии, а отвлекаться от Змея она не смела, как будто только ее взгляд и удерживал гада на месте.

Клим, зарычав, неловко обхватил лодыжки Змея и с трудом поднялся. Змей попробовал ткнуть его лезвием в предплечье, но не дотянулся, и снова улыбнулся Ане, как бы предлагая ей разделить удовольствие от того, как у него всё интересно получается.

Аня хотела закричать: «Не смотри на меня, тварь!», «Сдохни!», «Я тут ни при чем!» или «Что ты привязался-то ко мне?», – но все слова были слабыми и дурными, поэтому она просто закричала, без слов, отчаянно и оглушительно.

Клим, сипло вдохнув, зарычал будто в такт этому визгу, согнулся, скособочился, напрягся и швырнул Змея по широкой дуге к потолку и к окну, как отбивают на речных полоскалках во время стирки мокрые простыни.

Аня отскочила, а Змей зацепил плечом древнюю люстру – и врезался головой в оконное стекло.

Удар, звон, хруст, звон, сирена.

Аня моргнула раз и другой, пока Змей, подергивая ногами, сползал по батарее под неспокойным светом люстры, раскачивавшейся над головой Ани и в уцелевшей верхней половине оконного стекла. С настоящей люстры сыпались пыль и мелкий мусор. Под отражением по черному полю, обрамленному кривыми клыками, ползали далекие фары.

Наконец, Змей замер, оставшись плечами на подоконнике, а запрокинутой головой, получается, на балконе. Ниже плеч куртка и туловище под курткой будто свисали вдоль батареи, ноги криво упирались в пол, не давая невозможно выгнутому туловищу сползать дальше. С груди, медленно скользя по синей плащевке, падали на пол не разлетевшиеся сразу осколки.

Змей и есть, решила Аня, еще раз моргнув, посмотрела на Клима и бросилась к нему. Клим сидел на полу и вяло пытался зажать шею, из которой чуть не в такт колоколу в голове Ани выплескивалась темная струйка, которая становилась всё шире и толще – как из крана, с которым играет ребенок. Плеск. Плеск.

Аня свела и попробовала зажать два жутких разреза на мускулистой шее. Натекающая кровь лезла под пальцы, пропитывала пластыри и заставляла их скользить. Аня, бормоча невнятное, прижала рассеченную вену руками Клима, содрала пластыри с пальцев и принялась, убирая кровь рукавом, прилаживать их, чтобы стянуть разрезы.

Кровь всё натекала, пластыри съезжали, вена как будто пыталась подглядеть за Аней, распахивая черный глаз раны, а Аня, сдерживая рыдания, придавливала клейкие еще поверхности, боясь оглянуться и боясь не оглянуться на Змея, который наверняка восстал уже из позы сломанной куклы, как в кино всегда восстают после несовместимых с жизнью ранений такие твари, сами несовместимые ни с чьей жизнью, рожденные ползать, подкрадываться и убивать – и этим он и займется сейчас, вот сейчас!

Локтем двину, потом головой, решила Аня, которой никак нельзя было отвлечься от пластырей – ведь два все-таки легли, и толчки крови стали слабее, так что осталось приделать третий.

Клим улыбнулся ей серыми губами, и кровотечение усилилось.

– Не шевелись, спокойнее! – взмолилась Аня.

С ее горящего лица капало, пальцы были ледяными, а спина просто отваливалась от напряжения, холода и, кажется, боли – поймала, похоже, удар и даже не заметила.

Грохнула входная дверь, в комнату сунулся пистолет, следом ввалился, тяжело дыша, Тобольков. Он прошелся за спиной Ани, сказал что-то невнятное, упал рядом с нею на колени, всмотрелся и сказал:

– Так и держи, всё правильно, молодчик, Маркова.

– Скорая уже здесь… – просипел Паша, который тоже, оказывается, был тут. – Скоро… Поднимутся.

– Не успеют, – сказал Тобольков вполголоса, вставая и опять отходя к окну.

Аня повернулась к нему.

Тобольков смотрел на Змея. Тот не двигался, только слабо и размеренно шевелилась грудь. Аня не видела, конечно, лица Змея, но могла поклясться, что он улыбается. Тобольков, не отрывая взгляда от Змея, сказал:

– Так, молодежь, тащите парня на выход. Санитары пока здесь развернутся, лишние минуты потеряем.

– Нет, – решительно сказала Аня, которая всё поняла.

– Быстро, – тихо и злобно велел Тобольков, поднимая пистолет так, чтобы дуло смотрело в голову Змея.

– Нет, – повторила Аня больше себе, чем Тоболькову.

Паша, давя кашель, пролаял:

– Нет, сынок… Останутся только убийцы.

Тобольков аккуратно убрал в кобуру пистолет, выдохнул и вдохнул.

Это явно не помогло.

– Блядь! – заорал он удивительно громко и ударил кулаком в стену.

Стены качнулись, свет мигнул и затрясся, Клим опустил серые веки, и две пластины старого советского стекла, державшиеся в рамах на честном слове и привычке, синхронно упали острыми краями на шею Змея.

Паша подошел в «Привет, омлет» без двух три, но Тобольков уже ждал: сидел за угловым столиком и изучал кружение чаинок за стенкой френч-пресса. В сторону входа он вроде не смотрел, но, когда Паша приблизился, поднял и опустил плунжер, протянул, не отрывая взгляда от вихря нарубленных листочков, руку и сказал:

– С наступающим.

– Вас также, – ответил Паша. – Пусть он будет спокойным, тихим и так далее.

Тобольков отвлекся наконец от броуновской модели, поморгал на Пашу невыспавшимися веками и заверил:

– Теперь-то будет.

Тут и Аня явилась. Паша обнял ее, Тобольков, к общему, похоже, удивлению, тоже. Правда, куртку принимать и нести до вешалки не стал, пришлось Паше. Когда он вернулся, Тобольков спросил:

– Оклемались, похмелились, протрезвели?

Аня и Паша переглянулись.

– Режим не позволяет, – сказала Аня и засмеялась.

– Так в больничке и сидишь всё это время?

– Ну, не всё, – уклончиво ответила она. – А вот кто-то, кстати, мог запросто в больничку до каникул залечь. По вине вполне конкретных товарищей.

Она перевела обвиняющий взгляд с Паши на Тоболькова. Тот сперва не понял, а потом сказал с предельно доступной ему степенью извинения:

– Были неправы, готовы компенсировать.

– Договорились, – жадно сказал Паша, плюхаясь на сиденье и извлекая телефон. – Все подробности по делу, и сейчас, и потом.

– Воу-воу, – утихомирил его Тобольков, помавая руками. – Ты сперва добра молодца накорми, напои и так далее.

Паша махнул, призывая официанта. Аня, озиравшаяся с любопытством, села и осведомилась:

– А вы разве не заказывали еще?

– Как можно-с без вас-с, – сказал Тобольков. – Чай вот только, для разгона.

– Я угощаю, – объявила Аня торжественно.

– О как, – сказал Паша, а Андрей уточнил:

– Всё кафе?

– С вас начнем, потом посмотрим.

– Посмотри меню сперва, – посоветовал Паша, – тут по ценам не то чтобы столовка универовская.

– А ведь ты давно не был в универовской столовке, – сказала Аня, растирая ладошки, обвиняюще ткнула в него санитайзером и спросила: – Надо?

– Давай. Наследство получила?

– Вроде того. Потом расскажу.

Когда официант ушел, Аня, явно завершив расчеты в уме, отметила:

– В бюджет легко влезаем, а вы говорите «дорого».

– Какой бюджет? – не понял Паша.

– Потом, говорю же. Не отвлекайся.

– Ну да, – согласился Паша и, как и Аня, уставился на Тоболькова в ожидании.

– Строго у вас, – сказал Тобольков. – Короче, пока совсем сенсационных открытий нет, но мы уже на подступах. Слышь, Шрайбикус, это пока офф-ре́корд, потом решим, что можно давать.

Паша, помедлив, выключил запись и отодвинул телефон.

Тобольков, не поленившись, перегнулся через стол и рассмотрел экран. Паша фыркнул. Аня уважительно выпятила губу.

– Короче, где он отсиживался последние дни, не совсем ясно, – начал Тобольков. – Одну ночь точно провел в вашей квартире, следов почти нет, но мы заморочились с собаками, они подтверждают, что Змей был у вас, и это явно не тот раз.

– Я после того раза всё с хлоркой вымыла, – сказала Аня. – А теперь съедем с Софьей вообще.

– А смысл? Впрочем, понимаю. Про остальные лежки пока непонятно, ищем. И вещи его заодно, и технику – у него с собой только два телефона было, а должны быть десятки, плюс ноутбук и гаджеты всякие, он же больной по ним.

А по чему он не больной, подумал Паша, переглянувшись с Аней, но вслух говорить банальности не хотелось.

Официант принес заказы: стейк с диким рисом Тоболькову, острую лапшу Паше, крылышки Ане. Тобольков, дождавшись, пока все приступят, вдумчиво распробовал мясо, кивнул и продолжил, не слишком отвлекаясь от еды:

– Зато в прошлом покопались. В 2016-м его посадили в Омске по 158-й. Чистил дачи там, мелочь какую-то брал, штаны, польта, прости господи, старые, чуть ли не варенье. Три поселка обнес, пока у местных терпелка не кончилась и не заявили. Почти сразу его и взяли, дали три года: он там в паре мест технику подломил, телевизор, ноутбук, рухлядь, но оценочная стоимость на крупный размер потянула. Так бы штрафом отделался.

– Может, он сам сесть хотел, – пропыхтел Паша, утирая салфеткой пот с лица и шеи: лапша оказалась испепеляющей.

– Может, – согласился Тобольков. – Его как раз по новой искать стали, вот и свалил в регион, где не светился, и спецом пошел по ненасильственной. Или просто нравилось за казенный счет жить – у сидельцев, которые с юных лет по зонам, такое бывает. Но характерно, что он не как рецидивист сел и не по нынешним документам. А как Новиков Василий Петрович, уроженец Кургана. Ни до того, ни после того он как Новиков нигде не светился.

– Этот паспорт ему тоже Морозов сделал? – спросил Паша.

Тобольков уставился на него и спросил:

– Что значит «тоже»?

– Ладно, – сказал Паша. – Слушаем дальше.

– Что ладно-то? Тебе про Морозова кто напел?

Паша нацедил себе чаю и глотнул. Тобольков хмуро сказал:

– Ты смотри, поаккуратнее с идеями. Мы найдем, где документы брал, потянется ниточка. Хочешь, чтобы и к тому, кто инфу сливает, потянулась?

– А совсем к прошлому потянется? – вмешалась Аня, быстро дожевав очередное крылышко. – Откуда он вообще взялся, настоящее имя, почему такой вырос?

– Когда, где и почему рукопись свою навалял, – добавил Паша.

Тобольков, пожав плечами, сказал:

– А разница-то? Тут важно скорее, где и когда научился – удушениям, ножевому бою, технической разведке. В этом покопаемся.

– Думаете, не сам? – спросил Паша.

– Ты только без поспешных выводов давай, тем более публичных. Может, и сам. Но ты, Маркова, видела же: маньяк он постольку поскольку. Почерк и любимые способы налицо, но выраженного профиля, навязчивой идеи и прочей хрени у него не было. Просто нравилось убивать.

– Мало ли кому что нравится, – не сдавалась Аня. – Причина-то должна быть, хотя бы первичная.

– Маркова, любое умышленное убийство происходит по совпадению трех причин: убийца хочет убить, может убить, и ему нравится убивать. Всё. Больше ничего не надо. Чего ржешь?

– Она мне ровно это говорила, – сказал Паша. – И про войну еще.

Тобольков, глотнув чаю, будто подытожил:

– «Хочет», «может» и «нравится» совпало – получайте труп.

Паша подхватил в тон ему:

– «Война начинается потому, что кто-то хочет бомбить, может бомбить и ему это нравится». Так про что угодно сказать можно.

– А что не так? – спросил Тобольков с интересом.

Паша похмурился, пожал плечами, как сам Тобольков давеча, и закашлялся.

– Раскохался, – сказала Аня недовольно.

Паша, не в силах остановиться, огляделся, обнаружил, что несколько соседей взирают на него с явным осуждением, и поспешно натянул извлеченную из кармана потрепанную маску. Она волшебным образом пресекла кашель. Паша, вытирая слёзы, громко пробубнил в пространство сквозь отсыревшую ткань:

– Это тупо бронхит, а не «корона», я и прививался, и болел уже два раза.

– Где два, там и три, – заметил Тобольков хладнокровно.

Блин, как он на Наташу все-таки похож – не внешне, конечно, а манерами, говорит один в один иногда просто, подумал Паша тоскливо, но сказать не посмел. Аню, возможно, накрыли те же мысли. Она выжала пальчиками ресницы и сказала:

– Так вот, про бюджет, обед за мой счет и прочее. Меня же на работу взяли.

– О, – пришлось сказать Паше, потому что Тобольков валял в подливе, обляпавшей веточку розмарина, последний кусочек стейка, и следовать придуманному девушкой сценарию совершенно не собирался. – Куда же это?

– А вот угадайте.

– Деканом на примат, – предположил все-таки трололо Тобольков.

Спасибо не прибавил «Вместо выбывшего сотрудника». Но Аню, вопреки Пашиным опасениям, реплика не смутила и не расстроила.

– С приматом тоже порядок. Георгий Никитич сказал, что приказ о моем отчислении ректор еще не подписал, так что я пока студентка примата, и могу перевестись, если захочу, на любой другой факультет.

– С тем же набором ЕГЭ? – уточнил Паша.

– На лю-бой, – отчеканила Аня. – А разницу потом досдам.

– Супер, – искренне сказал Паша. – И куда ты?

Аня многозначительно повертела носом.

Тобольков сказал:

– Поздравляю, конечно, но главный вопрос тут другой: кто таков Георгий Никитич и при чем тут работа, бюджет и умение кормить всё кафе?

– Георгий Никитич Салтыков, глава администрации губернатора. Он мне вчера позвонил, машину прислал к больнице прямо, обедом накормил, обратно привез, и еще министру здравоохранения области насчет Клима позвонил, чтобы уход был получше и так далее.

– Вот это хорошо, кстати, – сказал Паша.

– О да. Там зашуршали все сразу, в отдельный люкс перетащили, мне соседний выделили, чтобы не на стуле спала, и так далее.

– Интересными у тебя последние дни выдались, я смотрю, – отметил Тобольков.

Аня отмахнулась.

– Дальше лучше будет.

– Его не выписывают еще? – спросил Паша и поморщился, вспомнив, каким видел Клима последний и единственный раз – просто джалло-версия святого Себастьяна.

Странно, что во мне так ни капли ревности и не всколыхнулось, подумал он. Аня, конечно, мелкая совсем, коллега и, считай, сестренка теперь, но для порядка-то я мог немножко поревновать или хотя бы позавидовать тому, как быстро и ловко у некоторых складывается. Ой не. В пень такую ловкость.

Аня сказала:

– Да он уже сейчас на волю рвется, конечно, но недельку еще точно полежит. Может, и до НГ. В общем, Георгий Никитич про «Пламя» уговаривал: давай, говорит, доделывай журнал, очень надо, а у тебя, я знаю, всё почти готово, и ты знаешь, что́ там дальше и как. Бюджет дадим, людей дадим, представительские расходы дадим, и так далее.

Паша оживился:

– Ух ты.

– А я же не дура, я же понимаю, что это до февраля только именины сердца и распускание хвостов. Причем первый номер всё равно ни в коем случае не успеет выйти, как планировалось, к началу февраля. Макет сгорел. Сборка и материалы у меня в облаке остались, я проверила, но всё пересобирать и доверстывать надо. Я уж молчу о том, что типография не факт, что заработает вообще, – ее ведь тоже пожаром тронуло, и никто пока не смотрел, насколько серьезно.

– Точно, – сказал Паша. – А новую они фиг закупят – да и не нужна она теперь.

– Вот именно. Я подумала такая и говорю: давайте не журнал, а альманах. Один раз. Понравится, захотите еще – пожалуйста, будет ежегодный. Но главное сейчас – один номер сделать. И стихи вашего Чернавина там будут, с портретом и финтифлюшками.

– И он согласился?

– Еще бы. Тем более, что согласование губера на март, похоже, перенесли – после двадцать третьего и, может, даже восьмого.

– А что так? – удивился Тобольков.

– Видимо, из сочувствия. И чтобы забылось понадежнее.

Тобольков поиграл бровями, но от сомнения вслух воздержался.

– А что еще в альманахе будет? – спросил Паша очень равнодушно.

– Лонгрид твой точно будет, – ответила Аня в тон ему.

– Здрасьте. Да где ж я его…

– Из телеги возьмешь. Там больше половины, считай. С тем, что еще в ближайшие дни опубликуется, готовый костяк. Собрать да шлифануть останется.

– Я так и знал, что ты всё там переписываешь, – отметил Тобольков в чашку.

– Не докажете, – сказала Аня. – Еще в альманахе про Наташу будет. Я ее тексты нашла. Страница газеты уже снесена, но в веб-архиве материалы остались. Она классно писала, даже когда просто про ликвидацию депо или там открытие турецкого магазина, местами Зощенко просто. Подборку сделаем с портретом.

Тобольков поставил чашку, быстро отвернулся и некоторое время смотрел на выход. Аня с Пашей деликатно уставились в другую сторону. Аня торопливо продолжила:

– Еще из отобранного для журнала возьмем, на номер набирается – и очерки, и проза, и стихи.

– Клима? – невинным тоном уточнил Паша.

– Редколлегия решит, – отрезала Аня.

– А кто у нас редколлегия?

– Мы у нас редколлегия. Готовься отрабатывать представительские-то.

– Капитализм и эксплуатация, – отметил Паша.

– Всегда. Юлю еще попробую зазвать.

– О. Было бы классно. Она дико крутая, только используют ее всё не по назначению. Но она не согласится.

– Не попробуем – не узнаем. Я, кстати, название прикольное придумала. «Пламя» – ту мач, и вообще жиза, учитывая, что́ с издательством вышло…

– О да, – сказал Паша.

– Вот, поэтому предложила назвать «Двадцать два». Георгий Никитич сказал: ну давай попробуем. И макет рисовать интересней будет, я одного дизайнера нашла, моща вообще. Или еще вариант: название цифрами сделать: «Двадцать два – ноль два – двадцать два». И в этот день выпустить.

– У типографий может быть завал к празднику, не успеют напечатать.

– Ну тогда двадцать четвертого или двадцать пятого выйдем, что изменится-то. Такое название до конца года актуально.

Тобольков выдернул салфетку из фиксатора на столе, протер губы, сморкнулся, небрежно промокнул глаза и сказал:

– Если что надо, спрашивайте, подскажу.

– Непременно, – заверил его Паша.

Аня легонько пнула его под столом.

Тобольков, совсем пришедший в себя, осведомился:

– И прям всё-всё напишешь? С кровищей и маразмами нашими? «Люди должны знать правду»?

– Напишу, – сказал Паша угрюмо.

– Молодец, – откликнулся Тобольков, кажется, серьезно, но не удержался от того, чтобы добавить: – Про двенадцатое поподробней, в красках.

– Да уж, – сказала Аня. – Ничего страшнее уже не будет.

– Думаешь? – спросил Паша.

– Ну тебя нафиг.

– «Останутся одни убийцы», – процитировал Тобольков.

– Ну а что? – вскинулся Паша.

– Не-не, так и есть. Спасибо. Как говорится, и так нормально получилось.

Аня, содрогнувшись, громко выдохнула и уставилась в столешницу.

– Всё, – сказал Тобольков. – Всё кончилось. Навсегда.

Аня поспешно закивала, вытирая глаза. Паша смотрел на ее пальцы.

– Если про пластыри шутку рожаешь, лучше сразу пропусти, – предупредила Аня.

– Блин, – сказал Паша расстроенно. – Это так видно?

– Мальчик, я твой редактор, – протянула Аня с московским, по ее мнению, выговором. – Твой пик – мое дно, ты хотя бы «Бархатными ручками» то, что считаешь лицом, мажь, лопнет с натуги.

– Ладно, братцы-сестрицы, – сказал Тобольков, вытаскивая из кармана сложенные купюры. – С вами хорошо, но дела давят. Побёг я.

– Э, – сказала Аня. – Стопэ. Я же сказала, сама заплачу.

Она поспешно зарылась в рюкзаке, извлекая золотую карту – не то баженовскую, не то такую же.

– Неоднократно, – заверил ее Тобольков, сбрасывая на стол пару тысячных. – Вся наша жизнь – расплата. Так что копи, пока есть возможность. На связи.

Он приобнял Аню, пожал руку вскочившему и оттого с трудом сдержавшему кашель Паше, снял с вешалки куртку и пошел к выходу.

Паша и Аня некоторое время смотрели ему вслед. Аня спросила:

– Ты реально его простил?

– За что? – не понял Паша.

– Кохаешь сидишь, валялся сколько, а приказ явно он отдавал – правда, за что прощать?

– Они тебя потом спасали вообще-то.

– Они тебя убить собирались вообще-то.

– Не убили же.

– Змей меня тоже не убил.

– Сравнила тоже.

– То, что нас не убивает, делает нас разборчивей?

Паша завозился, показывая, что ему, пожалуй, пора.

– Дальше валяться пойдешь? – осведомилась Аня.

– Да у меня пролежни уже, – уныло сообщил Паша и сел так, чтобы позывы к кашлю стекали по ровненькой трахее, а не сгущались до критической массы.

– Поесть заказать еще на сэкономленные? Или чай-кофе?

– Да я лопну сейчас.

– Хорошо, – сказала Аня и взяла телефон. – Начинаем редколлегию.

– Тогда чай и тирамису вот этот, – поспешно сказал Паша.

– Два, – рассеянно поправила Аня. – А если снова убить пообещают? Сегодня, например, вечерний пост почитают – и сразу?

– Вот и увидим.

– А если убьют?

– Тогда не увидим.

– Понятно, – сказала Аня и уткнулась в телефон. – Заказывай, а я пока правки к твоим текстам найду. Вечерний пост, кстати, тебе обновить надо, раз про Морозова подтверждается. Но сперва работа над ошибками.

– «Хочет», «может» и «нравится» совпало – получайте труп, – сообщил Паша горько. – За что, главное?

– За то, что живой. Всё, заказывай быстренько и за дело.

Паша завертел головой. Собранная в цифры «2022» гирлянда над барной стойкой подмигнула ему. Паша улыбнулся, махнул официанту и уверенно сказал:

– Новый год будет гораздо лучше старого.

И Аня так же уверенно кивнула в ответ.