Всякий, кто был достаточно знаком с четой Уолкоттов, поставил бы на то, что Серена и Честер никогда не соберутся завести детей. Им совершенно не подходило быть родителями. Работая дома, в своем кабинете, Честер наслаждался тишиной и одиночеством и малейшее отклонение от установленного порядка воспринимал как чудовищное и непростительное нарушение оного. Дети были бы куда серьезнее «малейшего отклонения». В налаженном распорядке дня дети были бы все равно что ядерный взрыв. Серена входила в правление нескольких благопристойных общественных организаций и наслаждалась садоводством, предпочитая платить другим людям за то, чтобы они поддерживали ее дом в безупречном состоянии. Дети означали бардак повсюду. Потоптанные петуньи и разбитые бейсбольными мячами окна – нет, детям не было места в тщательно упорядоченном мире, в котором обитали Уолкотты.

Но эти рассуждения не учитывали, что в юридической фирме Честера его партнеры приводили на работу своих сыновей. Это были благообразные маленькие копии своих отцов, в приличествующей случаю одежде, будущие короли мира в идеально начищенных туфлях, с идеально поставленным интонированием. Он наблюдал со все возрастающей завистью, как младшие партнеры приносят фотографии спящих сыновей и получают похвалы – и за что? За размножение! Но ведь это настолько примитивный процесс, что с ним справляется любое животное!

По ночам ему стали сниться идеально воспитанные маленькие мальчики в так аккуратно застегнутых пиджаках, с его волосами и с глазами Серены, и его партнеры, весьма одобрительно взирающие на это доказательство того, что он действительно семейный человек.

Эти рассуждения не учитывали, что некоторые женщины из правлений, куда входила Серена, иногда приводили с собой своих дочерей, извиняясь за некомпетентных или заболевших нянь, но втайне торжествуя при виде того, как все спешат поахать и поохать над их прелестными малышками. Эти привилегированные дочки своих родителей из высшего общества, в платьицах из кружева и тафты, сами по себе были словно цветущий сад; на вечеринках и чаепитиях они мирно играли на коврике – кормили кукол воображаемым печеньем, обнимали свои мягкие игрушки. Все, кого знала Серена, непременно принимались хвалить этих женщин за самоотверженность – и за что? За рождение ребенка! Но ведь родить ребенка настолько просто, что люди делают это с начала времен!

По ночам ей стали сниться прелестные крепенькие малышки с ее губами и носом Честера, в платьях с оборками и сверкающими безделушками, и дамы, спотыкающиеся друг о дружку, лишь бы первыми успеть сообщить ей, какая у нее чудесная дочь.

Вот в этом, как вы понимаете, и заключается истинная опасность детей: это сплошная засада – всякий и каждый отдельный ребенок. Люди смотрят на чье-нибудь чадо и видят только его внешность, начищенные туфли или идеальные кудряшки. Но им не видно слез и истерик, бесконечных ночей, бессонных часов и переживаний. На самом деле люди не видят и любви тоже. Когда смотришь на детей со стороны, так легко поверить, что они, как послушные куклы, созданы и запрограммированы своими родителями вести себя определенным образом, следуя определенному набору правил.

Так легко, с высоты зрелого возраста, не помнить о том, что каждый взрослый когда-то был ребенком со своими собственными мыслями и устремлениями.

Так легко, в конце концов, забыть, что дети – это люди и эти люди будут делать то, что будут делать люди, наплевав на последствия.

В аккурат после Рождества – после бесконечной круговерти офисных вечеринок и благотворительных мероприятий – Честер обратился к Серене:

– Есть кое-что, что я хотел бы с тобой обсудить.

– Я хочу завести ребенка, – ответила она.

Честер ненадолго растерялся. Он был человеком, который жил согласно установленным правилам, и его жена жила согласно установленным правилам, и они вели упорядоченную жизнь согласно установленным правилам. Он не привык, чтобы жена так откровенно говорила о своих желаниях, как и к тому, что у нее вообще есть желания. Такая откровенность обескураживала… но и возбуждала, если быть честным.

Наконец он улыбнулся и сказал:

– Как раз об этом я и хотел с тобой поговорить.

В нашем мире есть люди – хорошие, честные, трудолюбивые, – которые очень хотят ребенка и которые годами безуспешно пытаются забеременеть. Есть люди, которым приходится на приеме у доктора в маленьком стерильном кабинете выслушивать шокирующие известия о том, во сколько им обойдется всего лишь проблеск надежды. Есть люди, которым приходится отправляться в путешествия, ловить северный ветер, чтобы спросить у него, где найти Лунный дом, в котором, говорят, любое желание сбудется, если только прийти в нужное время и желать достаточно сильно. Есть люди, которые будут пытаться снова и снова и не получат ничего, кроме разбитого сердца.

Честер и Серена поднялись в свою спальню, легли на кровать, и Честер не надел презерватив, а Серена не стала ему напоминать, вот и все.

Наутро она перестала принимать противозачаточные. Спустя три недели менструальный цикл, приходивший как по часам с тех пор, как ей исполнилось двенадцать, так и не начался. Спустя еще две недели она сидела в маленьком белом кабинете и любезный мужчина в длинном белом халате сообщил ей, что она станет мамой.

– Как скоро мы сможем получить снимок нашего ребенка? – спросил Честер, уже рисующий в воображении, как покажет его сотрудникам в офисе, – поднятый подбородок, отсутствующий взгляд – будто он представлял, как играет в мяч со своим будущим сыном.

– Да, как скоро? – спросила Серена. Когда кто-то приносил показать остальным очередную сонограмму, женщины всегда вскрикивали от умиления. Как было бы прекрасно наконец оказаться в центре внимания!

Доктор уже имел дело с нетерпеливыми родителями.

– Примерно через пять недель, – улыбнулся он. – Я не рекомендую делать ультразвук до двенадцатой недели, если все идет нормально. К тому же это ваша первая беременность. Лучше подождать и пока никому не говорить, что вы беременны. Сейчас все выглядит хорошо, но срок еще слишком маленький, и если что-то пойдет не так, вам не придется пожалеть о том, что рассказали.

На лице Серены отразилось недоумение. Честер был в бешенстве. Даже предположение, что у его жены может что-то пойти не так во время беременности – в этом настолько простом деле, что в нем может преуспеть любая глупая девица с улицы, – было в такой степени оскорбительным, что он потерял дар речи. Но доктора Тозера с большим воодушевлением рекомендовал один из партнеров по бизнесу, так что Честер просто не видел способа, как можно сменить доктора и при этом не обидеть кое-кого важного, кого не стоит обижать.

– Значит, на двенадцатой неделе, – сказал Честер. – Что нам делать до тех пор?

Доктор Тозер рассказал им. Витамины, правильное питание и книги, очень много книг. Судя по количеству «прописанных» книг, этот человек думал, что их ребенок будет самым трудным ребенком в истории человечества. Но они послушно сделали все, как он сказал, словно воспроизводя последовательно и аккуратно части магического заклинания, которое должно было материализовать идеального ребенка прямо им в руки. Они ни разу не обсудили между собой, кого они ждут больше – мальчика или девочку, оба были настолько уверены, кто это будет, что не видели необходимости в таком разговоре. Так, пока Серена мечтала о дочке, Честер каждый вечер засыпал с мыслями о сыне, и некоторое время они были уверены, что скоро они станут родителями и все у них будет идеально.

Конечно, они не прислушались к совету доктора Тозера держать беременность в тайне. Ведь хорошими новостями непременно следует поделиться. Их друзья, которые не представляли их в роли родителей, пришли в замешательство, но поддержали их. Коллеги, которые не знали Уолкоттов в достаточной степени, чтобы понимать, насколько это плохая идея, отнеслись с восторгом.

Честер и Серена покачали головами и иронично заметили вслух, что стало понятно, кто их «настоящие» друзья.

На заседаниях правления Серена довольно улыбалась – все вокруг говорили ей, как она прекрасна, что она вся цветет, что материнство «красит ее».

В офисе Честера некоторые партнеры стали заходить к нему «просто поболтать» о предстоящем отцовстве, они давали советы, предлагали помочь по-товарищески, если что.

Все было идеально.

Они пришли на первое УЗИ вместе, и Серена держала Честера за руку, пока специалистка смазывала ей живот голубоватым желе и водила наконечником вдоль и поперек. Начало появляться изображение. Впервые Серену царапнуло беспокойство. Что, если с ребенком что-то не так? Вдруг доктор Тозер был прав и о беременности не стоило никому рассказывать, по крайней мере некоторое время?

– Итак? – спросил Честер.

– Вы, видимо, хотите узнать пол ребенка? – спросила специалистка.

Он кивнул.

– У вас идеальная малышка, – сказала специалистка.

Серена залилась счастливым смехом, который замер, едва она заметила угрюмое лицо Честера. Неожиданно все то, что они не обсудили, обступило их со всех сторон, заполнив кабинет целиком.

Специалистка ахнула.

– Определяется второе сердцебиение, – сказала она.

Супруги уставились на нее.

– Двойняшки, – пояснила она.

– А второй ребенок мальчик или девочка? – спросил Честер.

Специалистка замешкалась.

– Первый ребенок закрывает обзор, – наконец сказала она. – Трудно сказать наверняка…

– Предположите, – сказал Честер.

– Боюсь, было бы неэтично с моей стороны делать какие-либо предположения на данном этапе, – ответила специалистка. – Я поставлю вам следующее УЗИ через две недели. Дети двигаются в утробе матери. Возможно, обзор будет лучше.

Но лучшего обзора не случилось. Первый младенец упорно держался спереди, а второй младенец упорно держался сзади, и Уолкотты добрались до родильного отделения – конечно, согласно предполагаемой дате, которая была выбрана по взаимному согласию и отмечена в еженедельнике, – твердо надеясь, что они вот-вот станут гордыми родителями сразу и сына, и дочери, укомплектовав свою нуклеарную семью с первого раза. Они оба немного гордились этой идеей. Она выглядела эффективной, как если бы выдать идеальное решение с ходу.

(Мысль о том, что малыши превратятся в подростков, а подростки – в людей, никогда не посещала их. Понимание, что биология не предопределяет все и что не все маленькие девочки станут прекрасными принцессами и не все маленькие мальчики станут храбрыми солдатами, также никогда не посещало их. Все могло бы быть гораздо проще, если бы эти идеи, нежеланные, но определенно важные, когда-либо закрались им в головы. Увы, они для себя уже давно все решили, и подобным революционным представлениям просто не было места.)

Роды длились дольше, чем планировалось. Серена была согласна на кесарево сечение только в самом крайнем случае – ей не хотелось, чтобы остался шрам, так что она тужилась, когда ей говорили тужиться, расслаблялась, когда говорили расслабиться, и за пять минут до полуночи пятнадцатого сентября она родила первое дитя. Передав ребенка медсестре, доктор объявил: «Девочка», – и снова склонился над пациенткой.

Честер, который до последнего надеялся, что их скрывавшийся мальчик все-таки пробьется вперед и получит почетное звание первенца, ничего не сказал; он держал жену за руку, слушая, как она тужится, чтобы исторгнуть на свет второго ребенка. У нее было красное от натуги лицо, а звуки, которые она издавала, подходили скорее животному, чем человеку. Это было ужасно. Он не мог представить обстоятельства, при которых он когда-либо снова прикоснется к ней. Нет, хорошо, что они рожают обоих детей сразу. Таким образом, на этом все и закончится.

Шлепок, громкий плач; и голос доктора, с гордостью объявляющий: «Еще одна здоровая малышка!»

Серена потеряла сознание.

Честер позавидовал ей.

Немного погодя, когда Серена отдыхала в своей отдельной палате, а Честер сидел с ней рядом, медсестры спросили, хотят ли они познакомиться со своими дочурками, и они ответили, что да, конечно. Разве они могли ответить иначе? Они стали родителями, а эта роль связана с определенными ожиданиями. Есть родительские обязанности. Если они не будут соответствовать этим ожиданиям, то общество сочтет их непригодными для роли родителей, а последствия этого были бы, ох…

Лучше было об этом не думать.

Медсестры вернулись с двумя краснолицыми безволосыми существами; они скорее походили на червяков или гоблинов, чем на людей.

– По одной для каждого, – промурлыкала медсестра и вручила Честеру туго спеленутого ребенка как самую обычную вещь на свете.

– Вы уже придумали имена? – спросила другая, вручая Серене второго младенца.

– Мою маму звали Жаклин, – осторожно сказала Серена, глядя на Честера. Естественно, они обсуждали имена, одно для девочки и одно для мальчика. Они и предположить не могли, что придется давать имена двум девочкам.

– Жену нашего главного партнера зовут Джиллиан, – сказал Честер. Если бы он захотел, он мог бы заявить, что так зовут его маму. Никто бы не узнал. Никто никогда бы не узнал.

– Джек и Джилл, – улыбнувшись, сказала первая медсестра. – Мило.

– Жаклин и Джиллиан, – поправил Честер холодно. – Моих дочерей никто не будет называть уменьшительными именами – это унизительно и недостойно.

Улыбка медсестры померкла.

– Конечно, – ответила она, на самом деле имея в виду «конечно будут» и «сами скоро увидите».

Серена и Честер Уолкотты стали жертвами опасной привлекательности чужих детей. Скоро они осознают свою ошибку. Не они первые.

Дом Уолкоттов располагался на вершине холма в центре модного района, где все дома походили один на другой. Ассоциация домовладельцев разрешала только три цвета домов (хотя многие жители считали, что и два цвета слишком много), а также тщательно выверенный набор заборчиков и живых изгородей вокруг лужайки перед домом и еще маленьких, относительно спокойных собачек из крайне короткого списка одобренных пород. Большинство жителей предпочитало вообще не заводить собаку, лишь бы не иметь дело со сложным процессом заполнения разрешений и заявлений, требуемых для будущих владельцев. Все эти согласования создавались вовсе не для ограничений, но лишь для спокойствия местных жителей, чтобы они могли расслабиться в идеально упорядоченном мире. Ночью здесь было тихо. Безопасно. Надежно. За исключением, конечно, дома Уолкоттов, где тишина разбивалась вдребезги здоровыми воплями пары наборов развивающихся легких. Серена сидела в гостиной, беспомощно глядя на кричащих младенцев

– Вам уже дали бутылочку, – говорила она им. – Вам сменили пеленки. С вами прогулялись вокруг дома, и я укачивала вас и пела вам эту ужасную колыбельную про волчка. Почему вы до сих пор плачете?

Жаклин и Джиллиан, которые плакали по какой-то из многочисленных причин, по которым плачут младенцы – или им холодно, или они расстроены, или их выбило из колеи существование гравитации, – продолжали вопить. Серена смотрела на них в полном смятении. Никто не предупреждал ее, что дети будут плакать все время. О, что-то такое было в тех книжках, что она читала, но она думала, что сказанное относится к плохим родителям, которые не смогли принять надлежащих мер в обращении со своим отпрыском.

– Ты можешь их заткнуть? – потребовал из-за спины Честер.

Ей не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что он стоит в дверях в домашнем халате и хмуро глядит на всех троих, словно это ее вина, что дети как будто созданы для того, чтобы кричать без остановки. Он тоже был причастен к появлению дочерей, а теперь, когда они тут, абсолютно все хлопоты с ними переложил на нее.

– Я пыталась, – ответила она. – Я не знаю, чего им не хватает, а они не могут мне сказать. Я не… Я не знаю, что делать.

Честер практически не спал вот уже три дня. Он начал опасаться, что скоро это начнет сказываться на его работе, и привлечет внимание партнеров, и выставит его и его родительские способности в невыгодном свете. Возможно, это было отчаяние, а возможно, редчайший момент абсолютной ясности.

– Я звоню матери, – сказал он.

Честер Уолкотт был третьим и самым младшим ребенком: ко времени его появления все ошибки были сделаны, уроки выучены, и его родители чувствовали себя уверенно в роли родителей. Пусть его мать была непростительно легкомысленной и непрактичной, но она знала, что сделать, чтобы ребенок отрыгнул, и, возможно, если они пригласят ее сейчас, пока Жаклин и Джиллиан слишком малы, чтобы попасть под влияние ее идей об устройстве этого мира, им не придется звать ее позже, когда она может испортить девочек.

В нормальном состоянии Серена воспротивилась бы идее того, что свекровь будет жить с ними, вмешиваясь в заведенный порядок. Но дети кричали, а в доме все равно уже был полный кавардак, так что ей оставалось только кивнуть.

Наутро первым делом Честер позвонил матери. Луиза Уолкотт приехала на поезде через восемь часов. По меркам любого человека Луиза была рациональной, организованной женщиной – но только не для ее сына, ведущего чрезмерно регламентированную жизнь. Луиза любила, чтобы все вокруг имело смысл и чтобы соблюдались правила. Но по меркам сына она была безнадежной мечтательницей. Она считала, что мир полон доброты; считала, что все люди хорошие – по своей сути – и только ждут удобного случая, чтобы проявить это.

От железнодорожной станции она взяла такси, потому что встречать ее означало, конечно, еще больше нарушить и без того нарушенный график. Она позвонила в дверь, потому что, конечно, давать ей ключи от дома было бы бессмысленно. Ее глаза загорелись, когда Серена открыла, держа по ребенку на каждой руке; едва ли она заметила, что ее невестка не причесана или что на воротничке ее блузки имеются пятна. То, что Серена считала самым важным на свете, для Луизы не имело никакого значения. Ее внимание было полностью приковано к детям.

– Вот они где, – сказала она, как будто близняшки были в многолетнем всемирном розыске.

Не дожидаясь приглашения, она проскользнула в открытую дверь, поставила чемоданы рядом со стойкой для зонтов (где они совсем не украшали пространство) и протянула руки к малышкам.

– Пойдемте к бабушке, – сказала она.

В нормальном состоянии Серена поспорила бы. В нормальном состоянии Серена предложила бы кофе, чай, место, куда можно поставить чемоданы так, чтобы их никто не видел. Но Серена, как и ее муж, не спала как следует ни одной ночи с тех пор, как вернулась из роддома.

– Добро пожаловать в наш дом, – сказала она, без дальнейших церемоний сунула обоих младенцев Луизе в руки, развернулась и пошла наверх.

Секундой позже дверь спальни захлопнулась.

Луиза поморгала. Посмотрела на малышек. К этому моменту они перестали плакать и уставились на нее широко открытыми, любопытными глазами. Их мир был еще так ограничен, и каждый предмет в нем был новым. А бабушка была самым новым предметом из всех. Луиза улыбнулась.

– Привет, мои дорогие, – сказала она. – Теперь я с вами.

И она оставалась с ними следующие пять лет.

Дом Уолкоттов был слишком велик для двоих: Серена и Честер болтались в нем, как пара зубов в банке, лишь изредка соприкасаясь друг с другом. Но с появлением двух растущих детей и матери Честера тот же самый дом неожиданно показался слишком маленьким.

Честер говорил на работе, что Луиза – няня из солидной фирмы, которую пришлось нанять в помощь Серене, ведь у последней голова шла кругом от того, как сложно оказалось справляться с близнецами. Он представил ее не как неопытную начинающую мамочку, но как заботливую мать, которой просто не хватает пары рук, чтобы управиться с детьми. (Идея, что этой парой рук мог бы быть он сам, так и не пришла ему в голову.)

Серена говорила на встречах правлений, что Луиза – мать мужа, которая по состоянию здоровья не может работать, но очень хочет быть полезной, пока лечится от своих многочисленных (но незаразных) болячек. Близняшки, разумеется, сущие ангелы, нигде не найти более послушных детей, но Луизе нужно хоть чем-то заняться, так что пусть она некоторое время поиграет в нянечку. (Идея сказать правду была просто неприемлема. Это было равносильно признанию своих ошибок, но Уолкотты не ошибались.)

Луиза рассказывала Жаклин и Джиллиан сказки, говорила им, какие они умные, сильные, чудесные. Она говорила им хорошенько высыпаться, вытирать слезы, а когда они немного подросли, она говорила им кушать овощи и прибираться в своей комнате, и всегда, всегда она говорила им, что она их любит. Она говорила им, что они идеальны сами по себе, как они есть, и что они не должны становиться другими в угоду кому-либо. Она говорила им, что они изменят мир.

Честер и Серена постепенно научились различать собственных дочерей.

Жаклин, которая родилась первой, похоже, исчерпала этим весь запас храбрости; из двух близняшек она была более нежной, робкой и всегда пропускала свою сестру вперед. Она первая научилась бояться темноты и стала требовать оставлять ночник включенным.

Ее последнюю отучили от бутылочки, но она продолжала сосать большой палец еще долгое время после того, как Джиллиан бросила это занятие.

Джиллиан, с другой стороны, будто родилась с недостатком здравомыслия. Она всем телом с этузиазмом набрасывалась на каждую попавшуюся опасность, от лестниц до камина и двери в хозяйственные помещения. Она, как некоторые дети-торопыжки, пошла сразу, минуя предупреждающие стадии вроде ползания, и Луиза половину дня провела, гоняясь за ней по всему дому, закрывая острые углы защитой от детей, а Жаклин в это время спокойно лежала на солнышке, не обращая внимания на опасности, подстерегавшие ее сестру. (Серена и Честер, придя домой – теперь они уходили по делам ежедневно, – были возмущены, обнаружив на своей элегантной, тщательно подобранной мебели какие-то мягкие нашлепки. И только вопрос Луизы, сколько глаз они хотели бы видеть на лицах своих дочерей, сумел убедить их оставить защиту на мебели, по крайней мере на какое-то время.)

К несчастью, за умением их различать пришло желание назначить каждой свою роль. Однояйцевые близнецы вызывали тревогу у большей части населения: пока они были маленькие, было забавно наряжать их одинаково и относиться как к одному существу, не делая разницы между ними, но по мере того, как близняшки росли, они начали нервировать людей. Похожие как две капли воды, особенно девочки – на них смотрели как на чужеродные объекты, как на что-то неправильное.

Виновата фантастика, виноваты Джон Уиндем, Стивен Кинг и Айра Левин. Но дела это не меняло: нужно было сделать дочерей непохожими друг на друга.

Джиллиан была более быстрой, раскованной и непоседливой. Серена сводила ее в парикмахерскую и привела обратно со стрижкой пикси. Честер сводил ее в универмаг и привел обратно в дизайнерских джинсах, кроссовках и пуховке, которая была ей явно великовата.

Джиллиан, которой было почти четыре и которая боготворила своих практически всегда отсутствующих родителей с той силой, на какую способны только дети, красовалась в своих новых нарядах перед завидующей сестрой, которая смотрела на нее во все глаза; Джиллиан вовсе не задумывалась, к чему приведет то, что их наконец станет различать еще кто-то, кроме них самих и Бабули Лу, которая видела разницу с самого первого дня, с того момента, как только взяла их на руки.

Жаклин была более медлительной, скромной, более осторожной. Честер дал Серене свою кредитную карту, и она отвела Жаклин в магазин – совершенно сказочный магазин, – где каждое платье было пышным и многослойным, будто свадебный торт, и украшено каскадами кружев, бантов и сверкающих пуговичек, а все туфли были лакированными и просто сияли. Жаклин была достаточно умна, чтобы понимать, когда что-то идет не так, – вернувшись домой, одетая как на картинке из книги сказок, она обняла сестру и заплакала.

– Да она настоящий сорванец! – восклицали люди при виде Джиллиан, и – поскольку Джиллиан была еще в том возрасте, когда быть сорванцом это не повод для осуждения, а скорее мило, очаровательно и привлекательно, – Честер светился от гордости. Ну и что же, что у него нет сына – существуют футбольные лиги для девочек. Есть много вариантов, как она может впечатлить партнеров. Крепкая дочь всегда лучше слабого сына.

– Да она настоящая принцесса! – восклицали люди при виде Жаклин – и поскольку именно это всегда хотела слышать Серена, желая завести дочку, она жадно впитывала эти похвалы, скромно прикрывая рукой широкую улыбку. Жаклин была идеальна. Она вырастет точно такой же, как те девочки, что вдохновили Серену завести свою, только еще лучше, потому что они с Честером не совершат ошибок, которые совершают менее хорошие родители.

(Мысль о том, что они с Честером не делают никаких ошибок как родители просто потому, что они вообще ничего не делают как родители, никогда не посещала ее. Она их мама. Луиза просто нянчилась с девочками – в лучшем случае, а в худшем – дурно влияла на них. Да, пока Луиза не приехала, все шло наперекосяк, но это просто потому, что она была вымотана родами. Чуть больше времени, и, если бы не Луиза, перетянувшая на себя одеяло, Серена освоила бы все необходимые тонкости дела. Да, так и было бы.)

Когда близняшкам исполнилось четыре с половиной года, их стали водить в садик на полдня. Они уже были достаточно большие, чтобы вести себя прилично на людях; достаточно большие, чтобы заводить нужных друзей, устанавливать нужные связи. В первый день, пока Луиза собирала их, Джиллиан, которая была храброй внутри родного дома и боялась всего снаружи, плакала. А Жаклин, с ее бесконечно пытливым умом и жаждой узнать гораздо больше того, что мог вместить один дом, – нет. Стоя в пышном розовом платье и туфельках в тон, она молча и терпеливо наблюдала, как Бабуля Лу успокаивает ее сестру. Ей не приходило в голову ревновать. Да, сестре сейчас уделялось больше внимания, но она знала, что это означает, что позже Бабуля Лу найдет повод и они что-то сделают вдвоем, только с Жаклин. Бабуля Лу всегда знала, когда одна из близняшек была обделена вниманием, и всегда старалась компенсировать это, чтобы избежать дисбаланса.

– Придет день, когда все, что будет у каждой из вас, – только вы сами, – так она говорила всякий раз, когда одна из близняшек беспокоилась, что другая что-то получила, а она нет. – Не забывайте об этом.

Итак, они пошли в детский сад и держались друг за дружку, пока страхи Джиллиан не развеяла воспитательница – она пахла ванилью, и у нее были красивая юбка и красивая улыбка. Тогда Джиллиан отпустила Жаклин и убежала играть с мальчишками, которые нашли красный резиновый мяч, а Жаклин переместилась в угол, занятый девочками, чьи красивые платьица были настолько тесными, что им только и оставалось, что стоять в кружочке и восхищаться друг другом. Они были маленькие. Они были застенчивые. Они стояли в углу, словно стайка ярких птиц, косились друг на друга и наблюдали, как более свободные, шумные дети кувыркаются и катаются по полу; но если девочки и завидовали им, никто из них не сказал об этом.

Но тем вечером, вернувшись домой, Жаклин запихнула свое платье подальше под кровать, где его нашли уже тогда, когда она давно из него выросла, а Джиллиан села в углу, обложившись куклами, и отказалась разговаривать со всеми, даже с Бабулей Лу. Мир менялся. Им не нравилось это. Они не знали, как это остановить.

В день, когда Джиллиан и Жаклин исполнилось пять, им испекли трехъярусный торт, украшенный розовыми и бордовыми розами и съедобными блестками. На заднем дворе им устроили вечеринку – там были надувной замок и заваленный подарками стол, вся их группа из детского сада, а также все дети, чьи родители работали или в фирме Честера, или в правлениях, куда входила Серена. Многие из них были старше близняшек и образовали свои группки по углам двора или даже внутри дома, куда не долетали визги младших.

Джиллиан нравилось, что все ее друзья здесь, в ее собственном дворе, где она знает рельеф газона и расположение всех разбрызгивателей. Она носилась вокруг как дикая, смеясь и вопя, и они носились вместе с ней, потому что только так они умели играть.

В основном это были мальчики, еще слишком маленькие, чтобы считать девочек «чумными» и выучить фразу «девчонок не приглашали». Луиза, слегка нахмурившись, наблюдала за происходящим с заднего крыльца. Она знала, насколько жестокими могут быть дети и насколько роль Джиллиан навязана ей родителями. Год-другой – правила игры изменятся, и Джиллиан останется без друзей.

Жаклин держалась подальше от этих игр и поближе к Бабуле, переживая, как бы не запачкать свое красивое платье, которое выбиралось специально для этого события и которое ей строго-настрого велели сохранить в полном порядке. Жаклин не знала почему – Джиллиан без конца изгваздывала свою одежду, и все всегда отстирывалось, так почему бы не отстирать ее платья? – но была уверена, что тому есть причина. Причина была всегда, просто родители никогда не могли ей ее объяснить.

Честер управлялся с барбекю, демонстрируя свое мастерство повара и кормильца. Неподалеку сидели его бизнес-партнеры, потягивая пиво и болтая о работе. Ему казалось, что он вот-вот лопнет от гордости. Вот он в собственном доме, теперь он отец, и вот они, люди, на которых он работает, видят, какая у него замечательная семья. Им с Сереной нужно было завести детей раньше!

– Твоя дочь – натуральная задира, а, Уолкотт?

– Это точно. – Честер перевернул бургер.

(Людей, которые зарабатывали на жизнь изготовлением бургеров, Честер называл «бургершлепами» и смотрел на них свысока, однако сейчас это его совершенно не смущало, собственно, как и всех окружающих.)

– Похоже, она будет довольно шустрой, когда станет постарше. Мы уже присматриваемся к детским футбольным лигам. Вот увидите, в будущем она станет спортсменкой.

– Моя жена убила бы меня, если бы я попытался надеть на дочь штаны и отправить играть с мальчишками, – сказал другой партнер с горькой усмешкой. – Тебе повезло, родить сразу двоих – это то что нужно.

– Абсолютно верно, – ответил Честер, будто все так и планировалось.

– А что за старушка рядом с твоей второй дочкой? – спросил главный партнер, кивая в сторону Луизы. – Это та самая няня? Она выглядит немного… э-э… Ты не думаешь, что она может уставать, постоянно гоняясь за двумя растущими девицами?

– Пока она отлично справляется, – ответил Честер.

– Что ж, держи ухо востро. Знаешь, что говорят о старушках: и глазом моргнуть не успеешь, как уже не она возится с твоими детьми, а ты возишься с ней.

Честер перевернул другой бургер и ничего не сказал.

На противоположной стороне двора, рядом с красивым, посыпанным сахарной пудрой тортом, Серена порхала среди роя воркующих светских дам и ощущала себя уютно, как никогда раньше, – она наконец заняла положенное ей место в обществе. Вот он, ответ – дети. Жаклин и Джиллиан открывали последние двери, что еще оставались между ней и настоящим социальным успехом, главным образом Жаклин, как ей казалось, которая была ровно такой, какой и должна быть юная леди – тихой, нежной и все более вежливой с каждым годом. Что говорить, иногда Серена забывала, что Джиллиан тоже девочка, настолько сильным был контраст между детьми.

Некоторым женщинам, с которыми она работала, было не по себе от того, насколько жестко она ограничивала Жаклин – обычно это были женщины, которые называли ее дочь Джек и позволяли ей играть в салочки по влажной траве или гладить чужих собак (а потом приходилось вычищать платья от шерсти). Как только Серена чуяла такую женщину, она потихоньку начинала методично перемещать нужное имя вниз по спискам приглашенных гостей на мероприятия, которые она контролировала, пока имя вовсе не исчезало. Оставшиеся быстро смекнули что к чему, и какие-либо критические высказывания прекратились. Что хорошего в том, чтобы высказать свое мнение, если это приведет к потере места в обществе? Нет. Пусть лучше рот будет закрытым, а возможности – открытыми, так всегда говорила Серена. Она обвела взглядом двор, выискивая Жаклин.

Джиллиан найти было легко: как всегда, она была в центре в высшей степени кошмарного хаоса. Обнаружить Жаклин было труднее. Наконец Серена засекла ее за спиной Луизы – та жалась к бабушке, будто только ей единственной она могла доверить свою безопасность. Серена нахмурилась.

Вечеринка удалась на славу, как полагается: торт был съеден, подарки открыты, шишки набиты, были содраны две коленки (у двух разных детей), испорчено одно платье, и один перевозбужденный малец не успел добежать до уборной, и его вырвало клубничным мороженым и ванильным кексом прямо посреди холла. С наступлением ночи Жаклин и Джиллиан надежно укрылись в своей комнате, а Луиза заваривала себе чашечку чая. Она услышала шаги за спиной. Она повернулась и нахмурилась.

– Говорите покороче, – сказала она. – Вы же знаете, как волнуется Джилл, если меня нет в комнате, когда она приходит за поцелуем на ночь.

– Ее зовут Джиллиан, мама, а не Джилл, – сказал Честер.

– Это ты так зовешь ее, – ответила Луиза.

Он вздохнул:

– Пожалуйста, не усложняй все еще больше.

– Что именно?

– Мы хотим поблагодарить тебя за время, которое ты посвятила нашим детям, – сказал Честер. – Поначалу с ними было столько хлопот. Но сейчас, полагаю, мы вполне можем справиться сами.

«Пять лет – это не значит конец хлопотам, мой мальчик», – подумала Луиза, но вслух сказала:

– Вы так считаете?

– Да, – сказала Серена. – Огромное спасибо за все, что вы сделали. Вам не кажется, что вы заслужили возможность отдохнуть?

– Нет ничего утомительного, когда заботишься о детях, которых любишь как своих собственных, – сказала Луиза, но она уже понимала, что проиграла.

Она сделала все что могла. Она старалась побуждать обеих девочек быть самими собой и не срастаться с теми ролями, которые с каждым годом все настойчивее навязывали им родители. Она старалась внушить им, что есть сотни, тысячи, миллионы различных вариантов, как можно быть девочкой, и каждый из этих вариантов приемлем, и в том, чтобы быть такой, какой хочется, нет ничего плохого. Она старалась.

Удалось ей это или нет, практически не имело значения, потому что здесь и сейчас стоял ее сын со своей женой, и ей предстояло оставить этих драгоценных детей в руках людей, которые не нашли времени узнать о них хоть что-нибудь, кроме самых общих, поверхностных вещей.

Они не знали, что Джиллиан была храброй, потому что чувствовала, что Жаклин где-то рядом, а у Жаклин, что бы ни случилось, всегда найдется тщательно продуманный план действий. Они не знали, что Жаклин осторожничает, потому что ей забавно наблюдать, как мир взаимодействует с ее сестрой, и она считает, что на брызги лучше смотреть со стороны, вне радиуса их разлета – так лучше видно. (Также они не знали, что из-за них и их постоянных напоминаний, чтобы она не замарала платья, слишком модные для ее возраста, у нее постепенно развивался ужас перед грязными руками. Но им было бы все равно, если бы она сказала им об этом.)

– Мама, пожалуйста, – сказал Честер, и это значило: она проиграла.

Луиза вздохнула.

– Когда вы хотите чтобы я уехала? – спросила она.

– Будет лучше, если вы уедете до того, как они проснутся, – сказала Серена, вот и все.

Луиза Уолкотт исчезла из жизни своих внучек так же легко, как появилась, превратившись в далекое имя, что присылает открытки на день рождения и подарки при случае (которые по большей части изымались сыном и невесткой), и для девочек это стало еще одним, окончательным и неопровержимым доказательством, что взрослым никогда-никогда нельзя доверять. У девочек были уроки и похуже.

Этот, по крайней мере, мог бы однажды спасти им жизни.

В шесть они пошли в подготовительную группу, где Жаклин узнала, что девочки, которые каждый день носят платья с оборками, слишком много воображают и им нельзя доверять, а Джиллиан узнала, что девочки в штанах, повсюду бегающие с мальчишками, – по меньшей мере чудачки.

В семь они пошли в первый класс, где Джиллиан узнала, что, оказывается, от того, что она возится с мальчишками, она «чумная» и воняет и никто не хочет с ней играть, а Жаклин узнала, что, если она хочет кому-то понравиться, достаточно улыбнуться и сказать: «Какие красивые у тебя туфли!»

В восемь они пошли во второй класс, где Жаклин узнала, что, когда ты красивая, никто не ждет, что ты будешь умной, а Джиллиан узнала, что все в ней неправильно – от одежды, которую она носит, до передач, которые смотрит.

– Наверное, ужасно, когда у тебя сестра такая курица, – говорили Жаклин одноклассницы, и она смутно чувствовала, что должна бы защитить сестру, но не знала как.

Родители никогда не учили ее преданности, не учили заступаться за кого-то, или стоять на своем, или просто сидеть (если сидеть, можно помять платье). Так что она немного ненавидела Джиллиан за ее чудачества, которые усложняли ей жизнь; она не принимала во внимание тот факт, что все это время родители не оставляли им никакого выбора.

– Наверное, классно, когда у тебя сестра такая красотка, – говорили Джиллиан одноклассники (по крайней мере те, кто еще разговаривал с ней – те, кто уже переболел «любовной чумой», уже начали понимать, что девочки – просто элемент декора, больше от них ждать нечего).

Джиллиан разбирала себя по кусочкам, силясь выяснить, как так получается, что у нее с сестрой одно лицо, одна спальня, одна жизнь, но сестра – «такая красотка», а она просто Джиллиан, никому не нужная, нежеланная и все чаще уже не «сорванец», а «чудачка». По ночам они лежали в своих узких, стоящих бок о бок кроватях и ненавидели друг друга так горячо, как это бывает только между братьями и сестрами, каждый из которых мечтает, чтобы у него было все то, что есть у другого. Жаклин мечтала бегать, играть, быть свободной. Джиллиан мечтала нравиться, быть красивой; она мечтала, чтобы ей было позволено смотреть и слушать, а ее вместо этого все время заставляли двигаться. Каждая из них мечтала, чтобы люди видели их самих, а не представления о них, навязанные им извне.

(Этажом ниже Честер и Серена мирно спали, не тревожась о своем выборе. У них было две дочери, у них было две девочки, из которых они могли лепить все, что пожелают. Мысль о том, что они могут навредить им, загоняя в узкие рамки представлений о том, какой должна быть девочка – или человек, – ни разу не возникла в их сознании.)

Ко времени, когда девочкам исполнилось двенадцать, любой человек, поглядев на них, легко формировал мнение – быстрое и неверное – о том, что они представляют из себя. Жаклин – никогда Джек; имя Джек будто нож: короткое, острое, режущее слух, без полагающихся такой девочке, как она, рюшей и благоуханий – была остра на язык и вспыльчива, ее окружали подхалимы, стекающиеся к ней со всей школы, жаждущие погреться в мимолетном тепле ее благосклонности. Большинство учителей полагали, что она умнее, чем хочет казаться, но на практике никто не смог добиться, чтобы она выказала свои способности. Она слишком боялась испачкаться – пальцы карандашом или мелом кашемировый свитер. Она будто бы боялась, что ее ум – словно платье, которое невозможно отстирать, и она не хотела запятнать его фактами, которые впоследствии окажутся негодными.

(Женщины из правлений, куда входила Серена, говорили, как ей повезло, какая она счастливая, и шли домой со своими дочерями, и меняли их нарядные платья на джинсы, и вовсе не задумывались о том, что у Жаклин Уолкотт такой возможности просто нет.)

Джиллиан была сообразительной и сдержанной, она стремилась угодить другим, но постоянно страдала оттого, что ее отвергали, и снова отвергали, и снова отвергали. Девочки не хотели иметь с ней ничего общего – называли ее слишком грязной оттого, что проводит так много времени, играя с мальчиками, говорили, что она сама хочет быть мальчиком и поэтому не носит платья и коротко стрижется. Мальчики уже стояли на пороге полового созревания – со всех сторон их осаждали собственные противоречивые желания, – так что они тоже не хотели иметь с ней ничего общего. Она не была достаточно красивой, чтобы с ней стоило целоваться (хотя некоторые из них задавались вопросом, как же так, ведь она как две капли воды похожа на самую красивую девочку в школе), кроме того, она была девочкой, а родители стали запрещать мальчикам играть с девочками. И они, один за другим, отсекали ее от себя, оставляя в одиночестве, озадаченную и напуганную тем, как меняется мир.

(Партнеры по бизнесу говорили Честеру, как ему повезло, какой он счастливый, и шли домой к собственным дочерям, и смотрели, как они носятся по двору, играя в те игры, которые сами выбрали, и вовсе не задумывались о том, что у Джиллиан Уолкотт просто нет возможности выбрать занятие по душе.)

Девочки по-прежнему жили в одной комнате; девочки по-прежнему дружили, хотя пространство между ними скорее напоминало минное поле обид и неприязни, готовое взорваться в любую минуту. С каждым годом все труднее было помнить, что когда-то они были единым целым и что ни одна из них не выбирала свой образ жизни. Все было определено за них. Это было неважно.

Подобно бонсаю, которому придает форму усердный садовник, они росли соответственно геометрии родительских желаний, все сильнее и сильнее отдаляясь друг от друга. Однажды, возможно, одна из них соберется и протянет руку через пропасть, но с другой стороны уже никого не будет.

Они не знали, что будут делать, когда это случится.

В тот день, когда на самом деле началась наша история (ведь написанное выше не похоже на начало! Конечно, все это было нужно, только чтобы объяснить, почему случилось то, что случилось, – что случившееся было так же неизбежно, как молния вслед за громом), пошел дождь.

Нет. Не дождь. Это был ливень; вода извергалась с неба, будто предвестник потопа. Жаклин и Джиллиан сидели в своей комнате, каждая на своей кровати, и тишина в комнате просто звенела от напряжения.

Жаклин читала книгу о модных девочках, затевающих модные авантюры в модной школе, и думала, что в жизни ничего скучнее не читала.

Время от времени она бросала взгляды на окно, всматриваясь в дождь. Если бы небо прояснилось, она могла бы прогуляться вниз по улице до своей подруги.

Они с Брук могли бы красить друг дружке ногти и разговаривать о мальчиках – тема, которая попеременно то привлекала Жаклин, то отвращала, словно вода из-под грязной посуды, но Брук обращалась к этой теме с неизменным энтузиазмом. Это было бы хоть что-то.

Джиллиан, которая собиралась провести день на футбольной тренировке, сидела на полу возле своей кровати и хандрила так активно, что казалось, будто с ее половины комнаты расползаются тучи. Ей нельзя было спуститься вниз посмотреть телевизор: никаких телевизоров до четырех – ни на выходных, ни в дождливый день, – и все свои книги она перечитала уже по десять раз. Она попыталась заглянуть в одну из книжек Жаклин – про модных девочек, – но быстро пришла в растерянность от количества способов, которыми автор описывал их прически.

В конце концов, наверное, есть вещи похуже скуки.

Когда Джиллиан вздохнула в пятый раз за пятнадцать минут, Жаклин отложила книгу и уставилась на сестру.

– В чем дело? – требовательно спросила она.

– Мне скучно, – скорбно ответила Джиллиан.

– Почитай.

– Я уже все перечитала.

– Почитай какую-нибудь из моих книжек.

– Мне не нравятся твои книги.

– Иди посмотри телевизор.

– Мне еще час нельзя.

– Поиграй в лего.

– Что-то не хочется. – Джиллиан тяжело вздохнула, откинула голову назад, уперев макушку о край кровати. – Мне скучно. Мне очень, очень скучно.

– Не следует так часто говорить слово «очень», – сказала Жаклин, подражая матери. – Это бессмысленное слово. Можно обойтись без него.

– Но это правда. Мне очень-очень-очень скучно.

Жаклин колебалась. Иногда самым правильным было подождать: Джиллиан могла на что-нибудь отвлечься, и все снова стало бы тихо-мирно. Но порой единственным способом справиться с ней было предложить ей какое-нибудь занятие. Потому что, если ничего не предложить, она могла сама найти себе занятие, и обычно оно было шумным, грязным и разрушительным.

– А чем тебе хочется заняться? – наконец спросила она.

Джиллиан с надеждой посмотрела на нее. Дни, когда сестра часами охотно играла с ней, канули в Лету, как бейсболка, которую она надела, когда пошла кататься с отцом на ярмарочных каруселях прошлым летом. Ветер унес кепку, время унесло желание сестры играть с ней в прятки, или в воображаемые миры, или в разное другое, что их мама считала нечистоплотным.

– Мы могли бы пойти на чердак, – в конце концов сказала она робко, изо всех сил стараясь, чтобы сестра не услышала в ее голосе надежду на положительный ответ. Надежда обычно приносит боль. Джиллиан терпеть не могла надеяться.

– Там могут быть пауки, – сказала Жаклин. Она сморщила нос, не столько от настоящего отвращения, сколько оттого, что знала, что пауки должны казаться ей отвратительными.

На самом деле они казались ей вполне очаровательными. Они были ухоженные, чистые и изящные, а когда их паутина приходила в негодность, они срывали ее и плели новую. Люди могли бы многому научиться у пауков.

– Если они там будут, я тебя защищу от них, – ответила Джилл.

– У нас могут быть неприятности.

– Буду отдавать тебе свои десерты три дня, – сказала Джилл. И, видя, что Жаклин не поддается, добавила: – И неделю мыть твою посуду.

Жаклин ненавидела мыть посуду. Из всех домашних дел, которые им иногда поручали, это было самое худшее. Сама по себе грязная посуда уже была достаточно неприятна, но вода из-под грязной посуды… это все равно что сделать собственное болото и играть в нем.

– Договорились, – сказала она, чинно отложила книгу в сторону и соскользнула с кровати.

Джиллиан удалось не захлопать от радости; она вскочила, схватила сестру за руку и потащила ее прочь из комнаты. Пришло время приключения. Она даже не представляла, насколько оно окажется большим.

Дом Уолкоттов был все еще слишком велик для такого количества проживающих человек: он был достаточно велик, чтобы у Жаклин и Джиллиан, если бы они захотели, могли быть свои комнаты и они вообще не виделись бы друг с дружкой – разве что за ужином. С самого начала года они начали беспокоиться, не будет ли это их подарком на предстоящий день рождения: отдельные комнаты, одна розовая, одна голубая – идеально приспособленные их родителями для детей из своего воображения, а не для них реальных. Несколько последних лет они отдалялись друг от друга, следуя намеченным для них маршрутам. Иногда они ненавидели друг друга, иногда любили, но обе в глубине души знали, что раздельные комнаты станут сокрушительным ударом. Они всегда будут близнецами. Они всегда будут сестрами. Но уже никогда – подругами.

Наверх они поднялись рука об руку; Джиллиан, как было заведено, тянула сестру за собой, как на буксире, а Жаклин подмечала окружающие детали, готовая оттащить сестру в случае опасности. Мысль, что в своем доме они в безопасности, ни разу не пришла им в голову. Если бы их заметили – если бы родители вышли из комнаты и увидели их, передвигающихся по дому вместе, – их непременно разлучили бы: Джиллиан отправили бы играть в лужах на заднем дворе, а Жаклин вернули бы в комнату читать книжки и сидеть тихо и не шебуршать. Девочки начинали смутно, неясно чувствовать, что их родители что-то делают не так. Обе видели детей, которые были такими, какими и должны быть: девочек, которые любили красивые платья и тихие игры, или девочек, которые любили с криками бегать по грязи и пинать мяч. Но еще они знали девочек, которые носили платья, но при этом не покидали площадку с тетерболом, и девочек, одетых в джинсы и кроссовки, но приходивших в школу с рюкзаками, полными кукол в блестящих нарядах.

Они знали мальчиков, которым нравилось быть чистыми и аккуратными, или которым нравилось сидеть над раскрасками, или тех, кто присоединялся в уголке к девочкам с рюкзаками, полными кукол. Другим детям позволялось быть разными: грязными и чистыми, шумными и вежливыми, – а они должны были соответствовать только одному образу, и не имело значения, насколько это тяжело, не имело значения, насколько сильно им хочется побыть другими.

Было довольно неуютно чувствовать, что их родители не делают того, что было бы лучше для них; чувствовать, будто этот дом, этот огромный, идеально обустроенный дом, с его чистыми, со вкусом обставленными комнатами, дюйм за дюймом выдавливает из них жизнь. И если они не найдут выход, то превратятся в бумажных кукол, плоских и безликих, которых родители будут одевать, как захотят.

Наверху лестницы была дверь, через которую им не полагалось проходить, ведущая в комнату, которую им не полагалось помнить. Там, когда они были маленькие, жила Бабуля Лу – до того, как с ними стало слишком много хлопот и она перестала их любить. (По крайней мере, так говорила мама, и Джиллиан верила этому, потому что Джиллиан знала, что любовь всегда относительна: в любви всегда, всегда есть какой-то подвох. Жаклин, которая была рассудительнее и видела немного больше того, чем ей полагалось видеть, не была так уверена.) Дверь всегда была заперта, но после того, как Бабуля Лу уехала, ключ бросили в кухонный шкаф, на полку со всякой всячиной, и Жаклин по-тихому стащила его на их седьмой день рождения, когда она наконец почувствовала в себе достаточно смелости, чтобы вспомнить бабушку, которая любила их не так сильно, чтобы остаться.

С тех пор, когда им нужно было спрятаться от родителей в таком месте, куда Честер и Серена ни за что не догадались бы заглянуть, они пробирались в комнату Бабули Лу. Там все еще стояла кровать; ящики комода, когда их открывали, пахли ее духами, и она оставила в шкафу большой старый сундук, забитый одеждой и бижутерией – она откладывала все эти вещи для своих внучек в преддверии дня, когда они подрастут, начнут играть в разные игры и устраивать показ мод – а она играла бы роль благодарного зрителя. Именно этот сундук убедил их обеих в том, что Бабуля Лу не всегда собиралась уезжать. Может быть, она перестала любить их, а может быть, и нет, но когда-то она точно собиралась остаться. И то, что кто-то собирался остаться ради них, было важнее всего на свете.

Жаклин отперла дверь и опустила ключ в карман, где он был в полной безопасности, потому что она никогда ничего не теряла. Джиллиан открыла дверь и, убедившись, что родители не поджидают их там, первой шагнула за порог, потому что она всегда первой заходила в комнату. Затем они закрыли за собой дверь и наконец-то оказались в безопасности, настоящей безопасности, без навязанных ролей, следуя только тем, что выбирали себе сами.

– Чур, пиратский меч – мой, – возбужденно заявила Жаклин, побежала к шкафу, взялась за крышку сундука и откинула ее. И тут же замерла, воодушевление сменилось замешательством. – Куда подевалась одежда?

– Что? – Джиллиан вслед за сестрой заглянула в сундук. Вся одежда, все костюмы и украшения исчезли, а вместо них появилась деревянная винтовая лестница, ведущая вниз, вниз и вниз, куда-то в темноту.

Если бы Бабуле Лу позволили остаться с ними, они, возможно, прочитали бы больше сказок и услышали бы больше историй о детях, которые открывали двери в одном месте, а попадали в другое. Если бы им позволили расти сообразно собственному пути, прислушиваясь к собственным желаниям, они, возможно, знали бы про Алису, Питера и Дороти – всех детей, которые сбились с пути и заблудились в иной, сказочной стране.

Но, по мнению Серены, сказки были излишне кровавы и жестоки, а по мнению Честера, детские книжки были слишком мягки и причудливы, и вот так и вышло, как бы это невероятно ни звучало, что Жаклин и Джиллиан так и не пришел в голову вопрос, что может скрываться за дверью, которой там быть не полагается.

Обе они смотрели на эту невозможную лестницу и были слишком озадачены и взволнованы, чтобы испугаться.

– В последний раз лестницы не было, – сказала Джиллиан.

– Может, она была, просто ее закрывала одежда, – сказала Жаклин.

– Тогда одежда провалилась бы, – возразила Джиллиан.

– Не будь дурой, – сказала Жаклин. (Но замечание Джиллиан было верным, не правда ли? Если бы в сундуке всегда была эта лестница, тогда все, что оставила им Бабуля Лу, упало бы вниз. Разве что…) – У сундука есть крышка, – сказала она. – Может быть, на дне была вторая крышка, и она открылась, и все вещи свалились вниз по лестнице.

– О, – сказала Джиллиан. – И что же нам делать?

У Жаклин возникло смутное предчувствие, что эта дверь может оказаться не просто загадкой, она может обернуться новой возможностью. Родители не знали, что в старом шкафу Бабули Лу спрятана лестница. Они не могли знать. Потому что если бы они знали, то положили бы ключ в более труднодоступное место, чем на кухонную полку для всякой всячины. Лестница выглядела пыльной, будто многие годы по ней никто не ходил, а Серена ненавидела пыль, и это означало, что она не знала о существовании лестницы. Если Жаклин и Джиллиан спустятся по этой лестнице, предположим, они могут попасть в какое-то тайное место. В новое место. В такое место, где их родители никогда не были, а значит, они не могли установить там свои необъяснимые взрослые правила.

– Нам нужно пойти, и найти все эти вещи, и принести их обратно, чтобы не вышло, будто мы устроили беспорядок в комнате Бабули Лу, – сказала Жаклин, как будто это была самая разумная идея на свете.

Джиллиан нахмурилась. Что-то в логике сестры не устраивало ее. Ей нравилось тайком пробираться в комнату бабушки, потому что они были желанными гостьями здесь, пока Бабуля Лу не перестала их любить и не уехала; это было не только бабушкино место, но и их тоже. А вот лестница в сундуке… это было что-то новое, незнакомое и чужое. Она была точно не бабушкиной, и она была точно не их.

– Не знаю… – сказала она опасливо.

Возможно, если бы сестер побуждали больше любить друг друга, учили больше доверять друг другу, видеть в друг друге что-то еще, а не только конкурента за ограниченные запасы родительской любви, они бы просто закрыли сундук и отправились за взрослыми. Когда они привели бы озадаченных родителей обратно в комнату Бабули Лу, снова открыли бы сундук, то не было бы никаких секретов, никаких лестниц, но только груда нарядов и замешательство, которое всегда приходит вслед за тем, когда исчезает что-то волшебное.

Возможно. Но их детство было другим, их жизнь была другой. Они в равной степени соперничали друг с дружкой и дружили; у них и мысли не возникло о том, чтобы посоветоваться с родителями.

– Ну, я пошла, – сказала Жаклин, глубоко вздохнула и перекинула ногу через край сундука.

Все оказалось легче, чем она ожидала. Как будто сундук хотел, чтобы она залезла в него, а лестница хотела, чтобы она спустилась по ней. Она забралась внутрь и спустилась на несколько ступенек, затем пригладила платье тыльной стороной ладоней, оглянулась через плечо и спросила:

– Ну?

Джиллиан вовсе не была такой храброй, как все думали. И она не была такой безрассудной, какой все хотели ее видеть. Но большую часть жизни ей твердили, что она и храбрая и безрассудная и, более того, что ее сестра – нет; так что, если предстояло приключение, она просто не могла позволить Жаклин участвовать в нем без нее.

Она перелезла через край сундука и, поторопившись, поскользнулась и пролетела несколько ступенек вниз, затормозив на ступеньке выше Жаклин.

– Я иду с тобой, – сказала она, поднимаясь на ноги, не потрудившись при этом стряхнуть с себя пыль.

Жаклин, ожидавшая именно такого исхода, кивнула и протянула сестре руку.

– Чтобы не потеряться, – пояснила она.

Джиллиан кивнула, взяла сестру за руку, и они вместе стали спускаться вниз, вниз, вниз – в темноту.

Сундук подождал, пока они спустятся достаточно далеко, чтобы не слышать звук захлопывающейся крышки, и захлопнулся, отрезав их от старого мира. Девочки ничего не заметили. Они просто шагали вниз.

Некоторые приключения начинаются легко. В общем-то, нет ничего сложного, если тебя захватил торнадо, несложно протиснуться в особо пористое зеркало, не нужно особого мастерства, чтобы тебя смыло огромной волной или затянуло в кроличью нору. Для некоторых приключений нужны лишь желание и возможность споткнуться о трещину в этом мире.

На другие приключения нужно решиться еще до того, как они по-настоящему начнутся. Иначе как приключениям отличить достойных от недостойных, если те, кто собирается попасть в них, не прилагают никаких усилий со своей стороны? Некоторые приключения суровы, потому что только так они могут проявить доброту.

У Жаклин и Джиллиан уже ломило колени, ноги гудели, а во рту было сухо, как в пустыне. Взрослые на их месте давно повернули бы обратно, решив вернуться в мир привычных вещей, к воде, бегущей из крана, к безопасным ровным поверхностям. Но они были детьми, а детская логика подсказывала, что вниз идти легче, чем вверх. Детская логика игнорировала тот факт, что, если когда-нибудь они захотят вернуться домой, им придется взбираться обратно наверх, на белый свет.

Когда они были на полпути вниз (хотя тогда они еще этого не знали; каждый шаг походил на предыдущий), Джиллиан поскользнулась и упала, и их руки разомкнулись. С громким криком она полетела вниз, а Жаклин помчалась за ней, и мчалась, пока на одной из редких лестничных площадок ей не удалось ухватить Джиллиан; обе были покрыты ушибами и слегка оглушены.

– Я хочу вернуться, – всхлипнула Джиллиан.

– Почему? – спросила Жаклин.

Разумного ответа не последовало, и они продолжили спуск – вниз, вниз, вниз, вниз – мимо земляных стен с корнями деревьев, а позже с огромными белыми костями животных, которые бродили по Земле так давно, что это вполне могло считаться сказкой.

Так они шли – вниз, вниз, вниз, – две маленькие девочки, такие разные и такие одинаковые. У них были одинаковые лица; они смотрели на мир одинаковыми глазами – синими, будто небо после бури. Обе одинаково белокурые; их волосы были настолько светлые, что в сумраке лестничного пролета казалось, будто они светятся, но у Жаклин они свисали длинными локонами, а у Джиллиан были коротко острижены, обнажая изящную линию шеи. Теперь они двигались и замирали, осторожничая, словно опасались, что в любой момент может что-то произойти.

Они шли – вниз, вниз, вниз, – пока не закончился последний пролет; они оказались в круглой маленькой комнате, из стен которой торчали корни и кости, а с потолка по периметру свисали на нитях тусклые белые лампочки – как будто здесь до срока собирались праздновать Рождество. Жаклин посмотрела на них и подумала о шахтерских касках и о неизведанных местах под землей. Джиллиан посмотрела на них и подумала о домах с привидениями и о местах, которые забирают у тебя больше, чем отдают. Обе вздрогнули и встали поближе друг к дружке.

В комнате была дверь. Обычная маленькая деревянная дверь из необработанной сосны. На уровне глаз взрослого человека висела табличка. На ней была надпись, похоже вырезанная по дереву, и надпись гласила: «Будь уверен».

– Будь уверен в чем? – спросила Джиллиан.

– Полагаю, «будь уверен, что хочешь увидеть, что с другой стороны», – ответила Жаклин. – И это единственный выход.

– Мы можем подняться обратно.

Жаклин уставилась на сестру.

– У меня болят ноги, – сказала она. – Кроме того, мне казалось, ты хотела приключений. «Мы нашли дверь, но она нам не понравилась, так что мы пошли обратно, даже не заглянув, что там за ней» – это не приключение. Это… Это бегство.

– Я не собираюсь убегать, – сказала Джиллиан.

– Отлично, – сказала Жаклин и потянулась к дверной ручке.

Но еще до того, как Жаклин взялась за нее, ручка повернулась и дверь распахнулась, открывая самое невозможное место из всех, что они видели в своей жизни. Там было поле. Большое поле, настолько большое, что казалось, оно тянется до бесконечности, но нет, оно упиралось в шиферно-серый океан, бьющийся в скалистый неприступный берег. Девочки не знали слова «пустошь», но если бы они его знали, то обе мгновенно согласились бы с тем, что перед ними пустошь. Это была Пустошь, как та самая платоновская идея, от которой произошли все остальные пустоши. На земле был сплошной ковер из низкорослых кустарников и ярких цветов с синими, оранжевыми и фиолетовыми лепестками – невозможное буйство красок. Джиллиан шагнула вперед, не сдержав удивленный и восхищенный возглас. Жаклин, не желающая отставать, шагнула следом.

Дверь за ними захлопнулась. Но девочки этого не заметили – еще нет. Они были заняты: они бежали, хохоча, по цветущему полю, под взглядом громадной кровавой луны.

История наконец началась.

Джиллиан и Жаклин бежали по цветущему полю, подобно диким созданиям, – и в этот миг, этот краткий сияющий миг, когда их родители были далеко и не знали, чем занимаются их дочери, когда никто из обитателей Пустошей еще не знал об их существовании, они были дикими созданиями, свободными делать все, что им хочется, а им хотелось бежать.

Жаклин бежала так, будто копила все неистраченные возможности бегать именно для этого момента, для этого места, где никто не мог ее увидеть, или отругать, или указать, что леди себя так не ведут, присядь, притормози, ты замараешь платье, ты порвешь колготки, будь хорошей девочкой. У нее на коленках были пятна от травы, а под ногтями грязь, и она знала, что позже пожалеет и о том и о другом, но в этот момент ей было все равно. Наконец она бежала. Наконец она была свободна.

Джиллиан бежала медленнее, стараясь не потоптать цветы, притормаживая всякий раз, когда ей хотелось оглянуться и рассмотреть все вокруг широко распахнутыми глазами. Никто не указывал ей идти быстрее, бежать сильнее, не терять из виду мяч; никто не требовал от нее соревноваться. Впервые за долгие годы она бежала единственно ради удовольствия от бега, и когда она споткнулась и упала в цветы, то упала со смехом.

Затем она перевернулась на спину, и смех замер, и пока она смотрела широко распахнутыми глазами на рубиновый глаз луны, в горле у нее пересохло.

Если вы когда-нибудь видели луну, сейчас вы могли бы подумать, что знаете, что видела Джиллиан, могли бы подумать, что представляете эту луну, сияющую над ее головой. Луна – самое дружелюбное из небесных тел, она светит теплым, белым приветливым светом, она как друг, которому достаточно знать, что с нами все в порядке – в наших тесных мирах, тесных дворах, в нашей тесной, хорошо обустроенной жизни. Луна волнуется за нас. Мы не знаем, откуда мы это знаем, но мы все равно это знаем: луна наблюдает за нами, волнуется за нас и любит нас, несмотря ни на что.

Эта луна тоже наблюдала, но на этом все сходство с такой знакомой и уютной луной, что наблюдала за близняшками с самого их рождения, заканчивалось. Эта луна была огромной и красной, будто рубин, каким-то образом помещенный в ночное небо и окруженный сверкающими точками миллиона звезд. Джиллиан никогда в жизни не видела столько звезд. Она долго и внимательно рассматривала их, так же как и луну, которая, как ей казалось, смотрит на нее с небывалой сосредоточенностью и вниманием.

Жаклин, устав бегать, постепенно переместилась к сестре и устроилась в цветах рядом с ней. Джиллиан беззвучно указала наверх. Жаклин посмотрела и нахмурилась, ощутив внезапное беспокойство.

– Эта луна какая-то неправильная, – сказала она.

– Она красная, – сказала Джиллиан.

– Не поэтому, – сказала Жаклин, которую, помимо прочего, приучали сидеть смирно, читать книжки, а не играть в шумные игры, и наблюдать. Никому не пришло в голову просить ее быть умной, и по большому счету это было хорошо: ее мать с большей вероятностью попросила бы ее быть чуточку глупой, потому что глупые девочки обычно более покладисты, чем упрямые умные. Умом должны были обладать мальчики, ум мог только помешать сидеть смирно и быть наблюдательной.

Жаклин сама обнаружила в себе ум, выуживая его из тишины – ей часто приходилось оставаться наедине с самой собой; она использовала его для заполнения пробелов, которые естественным образом вытекали из смирного, спокойного и терпеливого образа жизни. Ей было всего двенадцать. Ее знания были ограниченны. И все же…

– Луна не может быть такой большой, – продолжила она. – Она слишком далеко, чтобы быть такой большой. Если бы она была так близко, то приливы и отливы нарушились бы, и мир раскололся бы из-за гравитации.

– Гравитация такое может сделать? – спросила в ужасе Джиллиан.

– Могла бы, если бы луна была так близко, – ответила Жаклин.

Она встала и потянулась помочь подняться сестре.

– Нам нельзя здесь оставаться.

Луна была неправильной, и еще эти горы вдалеке. Горы. Почему-то у нее не было проблем с тем, что под подвалом могут оказаться поле и океан, но горы? Это было уже слишком.

– Дверь исчезла, – сказала Джиллиан.

В волосах у нее, будто заколка, застряла веточка какого-то фиолетового растения. Веточка была красивой.

Жаклин уже не помнила, когда ее сестра надевала что-то просто потому, что это было красиво.

– Как мы собираемся попасть домой, если дверь исчезла?

– Если луна может быть неправильной, то и дверь может двигаться, – ответила Жаклин, надеясь, что это звучит достаточно убедительно. – Просто нужно ее найти.

– Где?

Жаклин задумалась. Впереди был океан, огромный, бушующий и яростный. Волны могли в мгновение ока унести их прочь, если они подойдут слишком близко. Позади возвышались горы, скалистые и зловещие. На самых высоких вершинах виднелось что-то похожее на замки. Но даже если бы они с Джиллиан смогли забраться так далеко, не было никакой гарантии, что люди, живущие в этих замках, напоминающих лапы, вцепившиеся в крутые склоны, захотели бы приветить двух затерявшихся девочек.

– Можем пойти налево или направо, – сказала наконец Жаклин. – Выбирай.

Джиллиан воодушевилась. Она уже не помнила, когда в последний раз сестра позволяла ей выбрать что-то, опасаясь, что в итоге они окажутся в грязной луже или случится какая-нибудь другая мини-катастрофа.

– Налево, – сказала она, схватила сестру за руку и потащила через бескрайнюю суровую пустошь.

Важно понять кое-что про мир, в котором очутились Жаклин и Джиллиан, даже если они сами не смогут понять его по-настоящему некоторое время (а быть может, и никогда). Итак, Пустоши…

Есть миры, построенные на радугах, а есть – на дожде. Есть миры чистой математики, где каждое число, перекатываясь в реальность, издает хрустальный звон. Есть миры Света и миры Тьмы, миры поэзии и миры разума, есть миры, где единственное, что имеет значение, – доброта в сердце героя. Пустоши не относятся ни к чему из перечисленного. Пустоши существуют в вечном сумраке, в паузе между ударом молнии и воскрешением.

Это место бесконечных научных экспериментов, чудовищной красоты и ужасных последствий.

Если бы девочки повернули в сторону гор, они очутились бы в мире снега и сосен, где ночами пронзительно воют волки и повелители вечной зимы правят неумолимой рукой.

Если бы девочки повернули к морю, они бы очутились в мире, навеки застывшем за миг до того, как затонуть, где песни сирен заманивают неосторожных на верную смерть и где повелители почти затонувших земель вовеки не забывают и не прощают незваных гостей.

Но они не сделали ни того ни другого. Вместо этого они пошли через заросли папоротника, останавливаясь время от времени, чтобы сорвать цветы, которые они никогда раньше не видели, то белые – белее кости, то темно-желтые – цвета желчи, то с женским лицом, неясно угадывающимся посреди лепестков. Они шли до тех пор, пока больше не могли ступить ни шагу, и тогда они в изнеможении легли, обнявшись, и растительный покров послужил им прекрасным матрасом, а кустарник скрыл от посторонних глаз.

Луна зашла. Встало солнце и принесло с собой грозовые тучи. Весь день солнце скрывалось за ними, так что небо ни разу не стало светлее, чем когда девочки попали сюда.

Волки спустились с гор, а из моря пришли создания, о которых невозможно рассказать, и все они собрались вокруг спящих детей и наблюдали, как сон уносит часы их жизни.

Девочек никто не тронул. Они сделали свой выбор: они выбрали Пустоши.

Их судьба, их будущее были определены.

Когда снова взошла луна, морские твари и звери с гор ускользнули прочь, оставив Жаклин и Джиллиан просыпаться в одиноком безмолвном мире.

Первой открыла глаза Джиллиан. Она посмотрела на красную луну, висящую над ними, и дважды удивилась в течение секунды: во-первых, что луна все еще казалась очень близкой, а во-вторых, что не удивилась тому, где находится.

Конечно, все это было на самом деле. Порой ей снились необыкновенные и прекрасные сны, но никогда ничего подобного.

А если ей это не приснилось, то, значит, это все на самом деле, а если это на самом деле, конечно, они все еще были здесь. Реальные места не исчезают просто потому, что ты прилег отдохнуть.

Рядом с ней зашевелилась Жаклин. Джиллиан повернулась к сестре и поморщилась при виде слизняка, медленно ползущего по краешку ее уха. Они попали в приключение, и если Жаклин начнет паниковать из-за того, что она замаралась, приключение будет испорчено. Джиллиан так осторожно, как могла, потянулась к Жаклин, сняла с ее уха слизня и зашвырнула его в папоротник.

Когда она оглянулась, глаза Жаклин были открыты.

– Мы еще здесь, – сказала она.

– Да, – подтвердила Джиллиан.

Жаклин встала, нахмурившись при виде грязи на подоле платья и пятен от травы на коленках. «Хорошо, что она не видит своих волос, – подумала Джиллиан, – а то могла бы и зареветь».

– Нам нужно найти дверь, – сказала Жаклин.

– Да, – сказала Джиллиан, хотя так не считала, и когда Жаклин протянула ей руку, она так и так взялась за нее, потому что они были вместе, вдвоем, по-настоящему вместе, и даже если это не навсегда, это было необычно и чудесно.

Если люди узнавали, что у нее есть близнец, то непременно говорили, как это здорово – когда с самого рождения есть лучший друг. Она никогда не могла сообразить, как им сказать, что они ошибаются. Иметь близнеца значило, что рядом с тобой кто-то, с кем тебя постоянно сравнивают, и не в твою пользу, кто-то, кому ты не обязан нравиться – и чаще всего не нравишься, потому что эмоциональные привязанности опасны.

(Если бы Джиллиан смогла выразить свои ощущения того, как ей живется дома, если бы она смогла рассказать об этом какому-нибудь взрослому, она могла бы удивиться, насколько все могло стать иначе. Но – ах! – если бы она это сделала, они с сестрой никогда не стали бы таким комком обид и противоречий, – а это необходимо, чтобы призвать дверь в Пустоши. Каждый выбор влечет за собой следующий выбор, хотим мы этого или нет.)

Жаклин и Джиллиан, держась за руки, шли по вересковой пустоши. Они не разговаривали, потому что не знали, о чем можно поговорить: непринужденная болтовня сестер перестала даваться им легко почти сразу же, как только они выучились говорить. Но им было хорошо рядом, им было спокойнее от сознания того, что они путешествуют не в одиночку. Им было спокойнее в компании друг дружки. После детства, проведенного практически по отдельности, все, что они могли, – просто радоваться, что идут вместе.

Земля была неровной, как это часто бывает на каменистых склонах и вересковых пустошах. Равнина закончилась, и некоторое время они шли вверх. На гребне холма Жаклин наступила в ямку, нога подвернулась, и она упала, удивительно быстро покатившись по склону с другой стороны холма. Джиллиан, выкрикнув ее имя, подалась вслед за ее рукой и обнаружила, что тоже падает, так что две девочки пролетели по склону холма кубарем, словно две звезды, упавшие с переполненного неба.

В местах, подобных Пустошам, где красная луна смотрит с неба и определяет дальнейший ход истории, когда путники уже решили, в какую сторону они двинутся, часто расстояние – это скорее идея, а не закон природы. Девочки приземлились: Жаклин на живот, Джиллиан на спину, обеих подташнивало, перед глазами плясали искры. Они сели, потянулись друг к другу, протерли глаза от вереска и, открыв рты, изумленно уставились на внезапно возникшую перед ними стену.

Следует сказать несколько слов о стене.

Тот, кто живет в современном мире, где крайне мало чудовищ бродит по болотам и крайне мало оборотней воет по ночам, думает, что понимает природу стен. Это такие разделительные линии между комнатами – скорее дань вежливости, чем что-то еще.

Некоторые люди предпочитают отказаться от стен и живут в так называемой открытой планировке. Жизнь, скрытая от чужих глаз, и защищенность – это идеи, а не необходимость, а стену снаружи лучше называть забором.

Это не был забор. Это была стена, в самом изначальном, истинном смысле этого слова. Огромные бревна были вбиты в землю и заострены вверху. Они были скреплены железом и сплетенными вручную веревками, а пространство между бревнами зацементировано чем-то блестящим в лунном свете, как будто в раствор добавили не просто обычный камень. Эта стена могла бы остановить любую армию.

В стене были ворота, запертые на ночь, такие же огромные и устрашающие, как и окружающие ощетинившиеся бревна. Глядя на эти ворота, трудно было представить, что их когда-либо открывают или что они могут открыться. Они больше походили на декорацию, чем на что-то, что по-настоящему работает.

– О-го-го, – сказала Джиллиан.

Жаклин замерзла. Она была вся в синяках. Но хуже всего, она была грязная. Попросту говоря, с нее Было Достаточно.

Поэтому она вышла из папоротника на утоптанную землю, окружающую стену, и постучала в ворота со всей силой, на которую были способны ее нежные руки. Джиллиан вскрикнула, схватила ее за руку и потащила назад.

Но, как бы то ни было, дело было сделано. Ворота, разделившись на две половины, распахнулись, открывая взору двор в средневековом стиле. В центре двора был фонтан – статуя из бронзы и стали: мужчина в длинном плаще; его задумчивый взгляд был устремлен на высокие горы. Не доносилось ни единого шороха. Это было пустынное, заброшенное место, и при взгляде на это место сердце Джиллиан затрепетало от ужаса.

– Нам нельзя здесь оставаться, – пробормотала она.

– Скорее всего, так и есть, – произнес мужской голос.

Девочки с визгом подпрыгнули, развернулись и обнаружили, что мужчина с фонтана стоит у них за спиной и рассматривает их, будто насекомых нового вида, ползающих по его саду.

– Но вы уже здесь, – продолжил он. – Что, видимо, означает, что мне придется вами заняться.

Жаклин потянулась к руке Джиллиан, нашла ее и крепко сжала, и обе девочки в немом страхе уставились на незнакомца.

Он был высокий, выше отца, который всегда был самым высоким в их мире. Он был красивый, будто сошел с экрана (хотя Жаклин не была уверена, что она хоть раз видела такую бледную кинозвезду, словно вылепленную из какого-то холодного белого вещества).

Волосы у него были абсолютно черные, а глаза – оранжевые, как фонари. Но самым удивительным в нем были губы – красные-красные, как будто накрашенные помадой.

Подкладка его плаща была такой же красной, как его губы, а сам плащ – такой же черный, как волосы, и он держался настолько неподвижно, будто и не был человеком.

– Простите, сэр, мы вовсе не хотели оказаться там, где нам быть не положено, – сказала Джиллиан, которая много лет притворялась, что знает, как быть храброй. Она так усердно притворялась, что иногда забывала, что это неправда. – Мы думали, что мы все еще у себя дома.

Мужчина слегка наклонил голову набок, будто рассматривая необычную букашку, и спросил:

– А ваш дом обычно включает в себя целый мир? Должно быть, он очень большой. Наверное, вы тратите довольно много времени на уборку.

– Там была дверь, – пришла на подмогу сестре Жаклин.

– Была дверь? А на ней, случайно, не было никакой надписи? Или, быть может, инструкции?

– В ней говорилось… говорилось «будь уверен», – сказала Жаклин.

– М-м-м… – Мужчина качнул головой. Это был не кивок, а скорее признание того, что сказал кто-то другой. – А вы были?

– Мы были что? – спросила Джиллиан.

– Уверены, – ответил он.

Девочки, внезапно похолодев, теснее прижались друг к дружке.

Они устали, были голодны, их ноги гудели, а все, что говорил этот человек, не имело никакого смысла.

– Нет, – сказали они в унисон.

И тогда мужчина улыбнулся.

– Спасибо, – сказал он, и в его голосе не было ничего недоброго.

Возможно, это придало Джиллиан смелости, и она спросила:

– За что?

– За то, что не солгали мне, – сказал он. – Как вас зовут?

«Жаклин», – сказала Жаклин, и «Джиллиан», – сказала Джиллиан, и мужчина, который уже не раз встречал детей, приходящих со стороны холмов и стучащих в эти ворота, улыбнулся.

– Спустились с горки Джек и Джилл, – продекламировал он. – Вы, наверное, проголодались. Идемте.

Девочки обменялись взглядами, их что-то тревожило, хотя они сами не могли сказать что. Но им было всего двенадцать, и привычка слушаться взрослых еще была сильна.

– Хорошо, – сказали они, и, когда он прошел сквозь ворота на пустую площадь, они последовали за ним, и ворота захлопнулись, скрыв вереск и папоротники.

Девочки не могли отделаться от неодобрительного красного глаза луны, которая посмотрела на них, вынесла свой приговор и ничего не сказала.

Мужчина вел их по безмолвному городу за стеной.

Джилл не спускала с него глаз, считая, что если что-то случится, то начало этому положит единственный человек, которого они встретили с тех пор, как добрались до дна бабушкиного сундука. Джек, которую не смущали тишина и неподвижность (они были привычны ей), наблюдала за окнами. Она замечала отблеск свечей, когда их поспешно убирали из вида; она видела, как колышутся занавески, как будто их только что задвинула невидимая рука.

Они были не одни в этом городе, но все люди, с которыми они делили этот вечер, прятались. Но почему? Вряд ли две маленькие девочки и мужчина в плаще – то, чего стоит бояться. Однако она устала, замерзла и хотела есть, а потому держала рот на замке и шла следом за незнакомцем, пока они не остановились у железной решетчатой двери в серой каменной стене. Мужчина обернулся и с суровым видом посмотрел на них.

– Это ваша первая ночь в Пустошах, и закон гласит, что я должен быть для вас гостеприимным хозяином, пока луна трижды не взойдет на небо, – торжественно сказал он. – В течение этого срока вы будете в такой же безопасности под моим кровом, как я сам. Никто не причинит вам вреда. Никто не околдует вас. Никто не сможет использовать вашу кровь. Когда время выйдет, вы станете подчиняться законам этих земель и платить за то, что возьмете, как и все остальные. Вам понятно?

– Что? – спросила Джилл.

– Нет, – сказала Джек. – Не понятно… Что вы имеете в виду, когда говорите «использовать вашу кровь»? Зачем вам может понадобиться наша кровь?

– Что? – спросила Джилл.

– Мы даже не пробудем здесь столько. Нам просто нужно найти дверь, и мы уйдем домой. Наши родители беспокоятся.

Джек солгала впервые с тех пор, как попала в Пустоши, и ложь камнем застряла в ее горле.

– Что? – в третий раз спросила Джилл.

Мужчина улыбнулся. Его зубы были настолько же белыми, как губы красными, и этот контраст, казалось, впервые придал немного оттенка его коже.

– О, будет весело, – сказал он и открыл железную дверь.

С той стороны был большой зал. Совершенно обычный зал, каким полагается быть залу подземного замка: каменные стены, покрытый потускневшим черно-красным узором пол, люстры, свисающие с потолка и изобилующие паутиной, натянутой в опасной близости к зажженным свечам. Мужчина прошел в двери. Джек и Джилл, не имея под рукой других вариантов, последовали за ним.

Посмотрите на них, какими они были тогда – две золотоволосые девочки в рваной и грязной одежде, идущие за безупречным незнакомцем по замку. Посмотрите, как он движется – плавно, словно кошка на охоте, ноги едва касаются земли, – и как дети поспешают за ним, чуть ли не спотыкаясь, только бы не отстать! Они пока еще держатся за руки, наши потерявшиеся девочки, но Джек уже начинает приотставать. Хозяин замка кажется ей подозрительным, и ее тревожит, что случится, когда пройдет три дня.

Они не из тех близнецов, которых учили, как важно держаться друг друга, и трещинки между ними уже начинают проявляться. Совсем скоро сестер разлучат. Но – ах! – это в будущем, а сейчас – настоящее.

Мужчина шел, а Джек и Джилл шли за ним, уже готовые носить свои короткие имена, словно доспехи, в которые они со временем превратятся. Джек всегда была «Жаклин», избегая короткого, резкого мужского звучания имени «Джек» (ее мать несколько раз интересовалась, есть ли способ обменять девочкам имена и сделать Жаклин Джиллиан, а Джиллиан пусть будет Джек). Джилл всегда была «Джиллиан», держась за тоненькую соломинку женственности – все, что ей было позволено, – и отказывалась от усеченной формы (ее отец тоже изучил возможности смены имени, но отказался от этой идеи, посчитав, что она не стоит таких сложностей). Джилл шла по пятам за их проводником, а Джек держалась позади, насколько позволяли их сцепленные руки, а когда они достигли лестницы – это была каменная, а не пыльная деревянная лестница и более узкая, чем та, что привела их сюда, – обе на мгновение замерли, молча глядя на ступени.

Мужчина остановился и посмотрел на них, в уголках его губ заиграла улыбка.

– Отсюда вам нет дороги домой, маленькие найденыши, – сказал он, – боюсь, ее найти гораздо труднее, чем лестницу, соединяющую мою деревню с моей столовой.

– Вашу деревню? – спросила Джек, от изумления забыв о своих страхах. – Целая деревня? Вы владеете всем этим?

– Каждой палкой и каждой костью, – ответил мужчина. – А что? Тебя это впечатляет?

– Немного, – призналась Джек.

Его улыбка стала шире. В конце концов, девочка была весьма хорошенькой, от волос словно исходил солнечный свет, а кожа была ровная и гладкая – видимо, девочка в основном проводила время в помещении, вдали от солнца и ветра. Она была бы послушной; она была бы милой. Она могла бы подойти.

– У меня полно того, что может впечатлить, – сказал он и начал подниматься по лестнице, не оставив девочкам выбора – им оставалось только идти за ним, если они не хотели остаться внизу.

И они поднимались – вверх, вверх, вверх, – пока не почувствовали, что, наверное, уже поднялись обратно на высоту, с которой спустились внутрь бабушкиного сундука, обратно в знакомые пределы родного дома. Но вместо этого с лестницы они попали в прекрасную столовую. Длинный стол из красного дерева был накрыт на одного человека. Служанка, стоящая у дальней стены, казалось, встревожилась, когда мужчина зашел в комнату в сопровождении двух девочек. Она сделала было шаг вперед, но, сдержавшись, остановилась и замерла, нервно сжав кулаки.

– Спокойно, Мэри, спокойно – сказал мужчина. – Они путешественницы, найденыши. Они прошли через дверь, и это их первая ночь из трех.

Было не похоже, чтобы женщина успокоилась. Скорее она выглядела еще более взволнованной.

– Они довольно грязные, – сказала она. – Будет лучше, сэр, если вы отпустите их со мной, я сделаю для них ванну, и они не помешают вашему ужину.

– Не глупи, – ответил он. – Они поужинают со мной. Сообщи на кухню, что мне требуются две тарелки с тем, что обычно едят дети.

– Да, милорд, – сказала Мэри, сделав быстрый и тревожный реверанс.

Она была не старая, но уже и не юная; она выглядела как одна из тех женщин, живущих по соседству, которых иногда нанимали присмотреть за Джек и Джилл летом, когда родители уходили на работу. Лагерь был слишком шумным и грязным для Джек, а летние образовательные программы не могли занять столько часов в день. Поэтому, как это ни прискорбно, «присмотр за детьми» был единственным выходом.

(Возраст – единственное, что было общего у Мэри с теми уравновешенными, безупречными дамами, приходившими всегда с удостоверениями, рекомендациями и саквояжами, полными предметов для разнообразных активностей. Мэри была шатенка, и у нее были такие кудри, что казалось неясным, может ли расческа справиться с ними или просто затеряется где-то в глубине. Глаза у нее были мутно-серого цвета сточной воды, и в том, как она стояла – прямо, будто натянутая струна, – проглядывало глубокое изнеможение. Появись она на пороге в поисках работы, Серена Уолкотт немедленно дала бы ей от ворот поворот. Джек моментально прониклась к ней доверием. Джилл – нет.) Прежде чем направиться к двери в противоположной стороне комнаты, она еще раз бросила на девочек тревожный взгляд. Она уже почти вышла, как мужчина, прочистив горло, остановил ее.

– Скажи Ивану, чтобы послал за доктором Бликом, – сказал он. – Я не забыл о нашем договоре.

– Да, милорд, – ответила она и вышла.

Мужчина повернулся к сестрам и улыбнулся, увидев, как напряженно они следят за ним.

– Ужин скоро подадут, и я уверен, он вам понравится, – сказал он. – Не позволяйте Мэри запугать вас. Я обещал, что у вас будет три дня, и у вас будут эти три дня, прежде чем возникнет необходимость чего-либо бояться в этих стенах.

– А что будет, когда эти три дня закончатся? – спросила Джилл, которая давно выучила, что у каждой игры есть правила и эти правила необходимо соблюдать.

– Идите сюда, – сказал мужчина. – Садитесь.

Он прошел во главу стола, где для него уже было накрыто. Джилл села слева. Джек хотела сесть рядом с ней, но он покачал головой, указывая на место справа от себя.

– Если уж мне достался такой идеальный парный комплект на три дня, я хочу насладиться по полной, – сказал он. – Не переживайте. Меня не надо бояться.

Слово «пока» повисло в воздухе между ними, непроизнесенное, но подразумеваемое.

Но – ах! – Джек для своего возраста посмотрела слишком мало фильмов ужасов, а Джилл, несомненно лучше подготовленная к чтению между строк, была измучена, подавлена, и у нее голова шла кругом оттого, что они с сестрой провели целый день вместе без ссор и ругани. Они сели, куда им велели, и сидели в ожидании, пока Мэри не вернулась в сопровождении двух мужчин со впалыми щеками и в черных фраках, свисающих почти до колен. Каждый нес по серебряному подносу с куполом.

– О, замечательно, – сказал мужчина. – Как это приготовили?

– Кухонная ведьма наколдовала то, что обычно нравится детям, – сказала Мэри жестким голосом, вздернув подбородок. – Она обещала, что они будут довольны.

– Превосходно, – сказал мужчина. – Девочки! Который предпочитаете?

– Мне левый, пожалуйста, – сказала Джилл, вспомнив все манеры, какие усвоила.

В желудке громко заурчало, и мужчина рассмеялся, и к ней сразу пришло чувство, что все будет в порядке. Они в безопасности. Вокруг них стены, перед ними – еда, а всевидящее око кровавой луны далеко и наблюдает за зарослями папоротника, а не за Джек и Джилл.

Мужчины поставили блюда перед сестрами и убрали серебряные купола. Перед Джек оказалась половина кролика, хорошо запеченная и поданная с овощным ассорти: простая крестьянская еда, которую, быть может, она и сама со временем могла бы научиться готовить. К блюду прилагался кусочек хлеба и кубик сыра, а еще ее учили быть вежливой, даже когда не хочется; поэтому она не стала жаловаться на странную форму мяса или на грубую корочку у овощей, которые были приготовлены превосходно, но по-крестьянски – проще, чем она привыкла.

Перед Джилл оказалось три куска ростбифа, настолько малопрожаренного, что окружавшие мясо шпинат и жареный картофель пропитались кровью. Ни хлеба, ни сыра – только серебряный кубок, полный свежего молока. На поверхности кубка выступили мелкие капельки конденсата, похожие на росу.

– Пожалуйста, – сказал мужчина. – Приступайте.

Мэри потянулась и убрала крышку с его собственного подноса; там лежало примерно то же, что у Джилл. Даже кубок был такой же, хотя содержимое кубка было темнее – возможно, это было вино. Оно было похоже на вино, какое их отец иногда пил за ужином.

Джек надеялась, что это было вино.

Джилл начала есть сразу же, набросившись на еду, как голодный зверь. Дома она, вероятно, отвернулась бы от непрожаренного мяса, но сейчас она не ела уже больше суток и была готова есть даже сырое мясо, лишь бы что-нибудь съесть. Джек хотелось быть более осторожной. Прежде чем ослабить бдительность, ей хотелось удостовериться, что этот незнакомец не подсыпал ее сестре наркотики или чего еще похуже. Но она была так голодна, а еда пахла так вкусно, и этот мужчина сказал, что три дня они в полной безопасности. Все было незнакомым, а к тому же они до сих пор не знали его имени… Она потянулась было за вилкой, но остановилась, посмотрев на незнакомца широко распахнутыми глазами и пытаясь пнуть ногу Джилл под столом. Но или ноги были слишком короткими, или стол слишком широкий, но она промахнулась почти на фут.

– Мы не знаем вашего имени, – сказала Джек звенящим голосом. – Это значит, что вы – незнакомец. Нам не разрешают даже разговаривать с незнакомцами.

Мэри побледнела, хотя Джек думала, что это невозможно: женщина с самого начала была бледнее некуда.

Двое молчаливых слуг сделали шаг назад и вжались в стену. И только мужчина, странный безымянный мужчина в плаще, подбитом красным, казалось, развеселился.

– Ты не знаешь моего имени, потому что еще не заслужила знать его, маленький найденыш, – сказал он. – Большинство местных зовут меня Господин. Можешь называть меня так же.

Джек пристально посмотрела на него и придержала язык, неуверенная в том, что можно сказать, а что нет; неуверенная в том, что именно можно сказать безопасно. Было совершенно ясно, как в лунную ночь, что люди, работающие на этого мужчину, боялись его. Но она не знала почему, и, пока она не узнает почему, лучше вовсе ничего не говорить.

– Тебе нужно поесть, – беззлобно сказал мужчина. – Или ты предпочитаешь то же, что сестра?

Джек молча покачала головой. Джилл, которая продолжала есть во время всего разговора, запихивая в рот все подряд – мясо, шпинат, картофель, – выглядела довольной всем на свете.

Со стороны лестницы раздались тяжелые шаги, громкие настолько, что не могли не привлечь внимание всех сидящих за столом, даже Джилл, которая, повернувшись на звук, продолжала жевать и глотать. Мужчина скривился, и выражение отвращения только усилилось, едва в комнату вошел другой незнакомец.

Это был крепкий мужчина, сложенный как ветряная мельница – прочный, и сильный, и жаждущий движения. Его одежда была практичной: джинсы и домотканая рубашка, защищенные кожаным фартуком. Его подбородком можно было раскалывать бревна, а брови нависали над яркими, оценивающими глазами. Но особенно привлекал внимание большой шрам вокруг шеи – белый и рваный, похожий на кусок бечевки, будто тот, кто это сделал, вовсе не приложил никаких усилий, чтобы сделать это чисто.

– Доктор Блик, – сказал первый мужчина, усмехнувшись. – Я не предполагал, что вы соизволите прийти. Особенно так быстро. Разве вас не ожидает очередной акт какой-нибудь ужасной резни?

– Ожидает, – ответил доктор Блик. Его голос напоминал раскаты грома в далеких горах, и этот голос сразу же понравился Джек. Он принадлежал человеку, который мог кричать на Вселенную, и она уступала ему свои тайны. – Но у нас была договоренность. Или вы забыли?

Первый мужчина скривился:

– Я послал за вами, не так ли? Я велел Ивану сказать вам, что я помню.

– То, что говорит Иван, и то, что говорите вы, бывает, расходится. – Доктор Блик наконец посмотрел на Джек и Джилл.

Джилл перестала есть. Теперь они обе сидели очень, очень неподвижно.

Доктор Блик нахмурился, глядя на запятнанный красным картофель на тарелке Джилл. Мясо давно уже исчезло, но следы его пребывания остались.

– Вижу, вы уже сделали свой выбор, – сказал он. – Это не было частью договоренности.

– Я позволил девочкам самим выбрать себе блюда, – сказал первый мужчина оскорбленным тоном. – Не моя вина, что она предпочитает мясо непрожаренным.

– М-м-м-м, – промычал что-то неопределенное доктор Блик. Он сосредоточился на Джилл: – Как тебя зовут, дитя? Не бойся. Я не причиню тебе вреда.

– Джиллиан, – пропищала Джилл.

– Доктор Блик живет за пределами деревни, – сказал первый мужчина. – У него есть лачуга. Крысы, пауки и прочая живность. Никакого сравнения с замком.

Доктор Блик закатил глаза:

– Неужели? Неужели? Вы хотите опуститься до мелких оскорблений? Я еще даже не сделал свой выбор.

– Но поскольку вы явно нацелились на ту, к которой я сам был благосклонен, я чувствую себя вправе отстаивать свои интересы, – ответил первый мужчина. – Кроме того, посмотри на них. Это же парный комплект! Разве можно упрекнуть меня в желании оставить обеих?

– Подождите, – сказала Джек. – Что значит «оставить» нас? Мы же не бродячие собаки. Мы крайне сожалеем, что без спроса проникли на ваше поле, от которого мурашки идут по коже, но мы здесь не останемся. Как только мы найдем дверь, мы уйдем домой.

Первый мужчина ухмыльнулся. Доктор Блик выглядел на самом деле… что ж, почти печальным.

– Двери появляются, когда появляются, – сказал он. – Вы можете задержаться здесь надолго.

На лицах Джек и Джилл появилось одинаково тревожное выражение.

Джилл заговорила первой.

– У меня тренировка по футболу, – сказала она. – Я не могу пропустить ее. Тогда меня исключат из команды, и отец придет в ярость.

– Мне нельзя выходить из дому, – сказала Джек. – Мать сойдет с ума, если узнает, что я выходила. Мы не можем остаться здесь надолго. Просто не можем.

– Но останетесь, – сказал первый мужчина, – три дня как мои гостьи, а затем как ценные для нас жители, – столько времени, сколько потребуется, пока не найдете дверь в ваш мир. Если вообще когда-нибудь найдете. Не все найденыши возвращаются туда, откуда убежали, не правда ли, Мэри?

– Да, милорд, – ответила Мэри бесцветным, мертвым голосом.

– Последний найденыш, которого занесло в Пустоши, был мальчик с волосами, как огонь, с глазами, словно зимнее утро, – сказал первый мужчина. – Мы с доктором Бликом поспорили за право заботиться о нем и опекать, потому что, видите ли, мы оба любим детей. Дети такие живые, такие энергичные. Они могут принести в дом уют. В итоге я победил, но ради сохранения мира обещал доктору Блику, что он возьмет следующего найденыша к себе. Представьте мое удивление, когда я увидел, что вас двое! Воистину сама Луна привела вас.

– Где он сейчас? – напряженно спросила Джек.

– Он нашел дверь домой, – ответил доктор Блик. – И вошел в нее.

Он посмотрел через весь стол на первого человека, будто говоря ему взглядом ну, скажи что-нибудь. Но вместо этого первый человек просто рассмеялся, покачав головой:

– Так драматично. Всегда так драматично. Садитесь, Мишель. Позвольте угостить вас. Насладитесь моим гостеприимством этим вечером, и, возможно, вас посетит мудрое решение позволить этим хорошеньким сестричкам остаться вместе.

– Что ж, если вас посетила такая дельная мысль не разделять девочек, придерживайтесь духа нашего соглашения и позвольте обеим пойти со мной, – сказал доктор Блик. И обратился к девочкам: – Я не смогу содержать вас в роскоши. У меня нет слуг, и вы будет много работать – за пищу и кров. Но я научу вас тому, как устроен этот мир, и вы отправитесь домой более мудрыми, если вас утомит такая жизнь. Под моей крышей вам никогда не причинят вреда намеренно.

Слово «никогда» буквально врезалось в Джек. Первый мужчина обещал только три дня. Она посмотрела на Джилл и обнаружила, что та надула губы и насупилась.

– Будете есть, Мишель? – спросил первый мужчина.

– Полагаю, да, – ответил доктор Блик и грохнулся на стул, как лавина, сошедшая на землю. Он ласково посмотрел на Мэри: – Хлеб, мясо и пиво, Мэри, если вы будете так добры.

– Да, сэр, – сказала Мэри и по-настоящему улыбнулась, выходя из комнаты.

Первый мужчина – Господин – поднял кубок в шутливом тосте.

– За будущее, – сказал он. – Оно уже на подходе, готовы мы к этому или нет.

– Полагаю, это так, – согласился с ним доктор Блик и обратился к Джек и Джилл: – Ешьте. Вам понадобятся все ваши силы для того, что вам предстоит. Нам всем понадобятся.

Джек и Джилл лежали в башне, в круглой комнате, на небольших кроватях, имеющих форму капель: головой туда, где кровать была шире, и ногами к сужающейся части. Окна были зарешечены. Дверь заперта. «Для вашей безопасности», – сказала Мэри, прежде чем повернуть ключ и запереть их на ночь.

Многие дети возмутились бы от того, что оказались под замком, стали бы искать хитроумные способы избавиться от решеток или выломать засов. Многих детей воспитывали, что можно нарушать ненужные правила, что встать с постели, чтобы сходить в туалет или выпить стакан воды, – не только можно, но и нужно, потому что позаботиться о естественных потребностях важнее, чем провести восемь часов, не вставая с кровати. Многие возмутились бы, но только не Джек и Джилл. Их приучили слушаться, вести себя должным образом, так что они оставались в своих кроватях.

(Наверное, стоит заметить, что слепое следование правилам может быть опасной привычкой, но может и спасти. Земля вокруг башни была усеяна выбеленными временем костями детей, которые сплетали хитроумные веревки из простыней, но веревки оказывались слишком коротки, так что дети падали и разбивались насмерть. Некоторые правила существуют, чтобы сохранить жизнь.)

– Мы не можем оставаться здесь, – прошептала Джек.

– Но нам придется остаться где-нибудь, – прошептала Джилл. – Если нам придется ждать, пока появится дверь, почему не подождать здесь? Здесь хорошо. Мне тут нравится.

– Этот мужчина хочет, чтобы мы называли его «господин».

– А другой хочет, чтобы мы звали его «доктор». В чем разница?

Джек не могла объяснить, в чем разница, но она знала, что разница есть; что первый титул говорил кое-что о самом человеке, тогда как второй – о том, как много знает человек, как много он понимает об этом мире. Первый нес в себе угрозу, второй – ободрение.

– Разница есть, – ответила она наконец. – Я хочу пойти с доктором Бликом. Если нам придется пойти с кем-нибудь, я хочу пойти с ним.

– Ну а я хочу остаться здесь, – сказала Джилл и посмотрела на сестру, лежащую напротив. – Я не понимаю, почему мы всегда должны делать то, что хочешь ты.

В их жизни не было ни одного случая, когда бы Джек было позволено сделать что-то по собственной воле. Родители всегда задавали курс, в том числе и в школе, где они играли отведенные им роли с рвением актеров, знающих, что спектакль закроют, если они допустят хоть одну ошибку. Уязвленная Джек промолчала, недоумевая, как ее сестра могла так неверно воспринимать происходящее.

Наконец она мягко сказала:

– Нам необязательно оставаться вместе.

Джилл понравилось время, проведенное с сестрой. Было… здорово. Было здорово чувствовать, что они вместе, что они едины, что они действительно в чем-то согласны друг с другом.

Но ей понравился этот большой роскошный замок с серебряными блюдами и улыбающимся мужчиной в длинном черном плаще.

Ей понравилось чувствовать себя в безопасности за толстыми стенами, где эта огромная красная луна не могла достать ее. Она была бы счастлива делить все это с Джек, но она не собиралась отказываться от этого потому, что ее сестре больше понравился грязный вонючий доктор.

– Конечно нет, – сказала Джилл и отвернулась, притворившись, что спит.

Джек повернулась на спину и уставилась в потолок, и ни в чем не притворялась.

Уставшие и растерянные дети с полными желудками, они лежали в теплых постелях. В конце концов обе они уснули и видели запутанные сны, пока их не разбудил звук отпираемой двери. Они сели на своих кроватях – все в той же грязной и рваной одежде, в которой были с тех пор, как началось их приключение, – и смотрели, как она открывается. Вошла Мэри и придержала дверь для двух мужчин – вчера они прислуживали за ужином. Мужчины внесли подносы и, поставив их перед девочками, сняли крышки. На подносах оказались яичница, тосты с маслом и толстые ломтики жирной ветчины.

– Господин хочет, чтобы вы поторопились с завтраком, – сказала Мэри, дождавшись, когда мужчины закончили расставлять еду и отошли. – Он понимает, что вы не могли привести себя в порядок, и простит вас за неряшливый вид. Я буду ждать за дверью, когда вы закончите и будете готовы встретиться с ним.

– Подождите, – сказала Джек, внезапно ощутив, какая она неприятно чумазая. Она совсем забыла, какая она грязная. – Можем мы принять ванну?

– Пока нет, – ответила Мэри, выходя из комнаты.

Мужчины вышли за ней; последний закрыл за собой дверь.

– Почему мы не можем принять ванну? – жалобно спросила Джек.

– Мне не нужна ванна, – сказала Джилл, хотя она была ей очень нужна.

Она схватила вилку и нож и принялась нарезать ветчину мелкими кубиками.

Джек, которой в жизни не позволяли быть грязной дольше пяти минут, вздрогнула. Посмотрев на поднос, она увидела только масло, жир и прочее, что могло только усугубить жалкий вид и без того грязной одежды. Она соскользнула с кровати, оставив еду нетронутой.

Джилл нахмурилась:

– Ты не собираешься есть?

– Я не голодна.

– Я буду есть.

– Пожалуйста, я могу подождать.

– Да ладно. – Джилл показала на дверь. – Скажи Мэри, что ты закончила, вдруг она разрешит тебе принять ванну? Или скажи, что хочешь поговорить с твоим новым другом доктором. Тебе же этого хочется?

– Больше хочется вымыться, – ответила Джек. – Ты правда не против?

– Я собираюсь стащить твои тосты, – невозмутимо ответила Джилл, и Джек осознала две важные вещи: во-первых, ее сестра все еще думает, что у них приключение, которое закончится, как только она устанет, и тогда она милостиво покинет его, а во-вторых, что ей нужно уйти отсюда как можно скорее.

Господин – она ненавидела саму себя за то, что уже начинает думать о нем именно так! – показался ей человеком, которому нравится, когда маленькие девочки похожи на украшения, красивые безделушки, которые расставляют на полке. Он говорил, что хочет держать их вместе не потому, что сестрам лучше быть вместе, а потому, что в таком случае у него будет парный комплект. Если она не может вытащить отсюда Джилл, то не может остаться, потому что если останется, то, скорее всего, будет лучше справляться с ролью украшения. Это может быть плохо для Джилл. Они не смогут быть парой, как бы ни старались. А Господину… Она не знала, откуда она это знает, но она знала, что ему это не понравится. Он будет недоволен. А Джек думала, что в таком случае и ей, и Джилл придется несладко.

Она вышла в холл – платье топорщилось, а колготки прилипли к ногам, как бинты. Мэри ждала, как и обещала, вместе с теми же двумя слугами.

– Уже поели? – спросила она.

Джек кивнула.

– Джилл еще ест, – сказала она. – Я могу подождать с вами здесь, пока она не закончит.

– Нет необходимости, – сказала Мэри. – Господин не любит зря тратить время. Если ты хочешь, чтобы он выбрал тебя, лучше тебе отправиться вниз прямо сейчас.

– А что, если я не хочу, чтобы он выбрал меня?

Мэри ответила не сразу. Глянула на слуг, стоявших с пустыми глазами, что-то прикидывая. Затем оглядела холл, словно обыскивая взглядом каждую щель и каждый уголок. Наконец, убедившись, что они одни, она вновь сосредоточилась на Джек:

– Если не хочешь быть избранной, тогда беги, девочка. Спускайся прямиком в тронный зал…

– Тронный зал? – пискнула Джек.

– …скажи доктору Блику, что ты хочешь уйти с ним, и беги. Господину понравился аппетит твоей сестры, но ему понравилась твоя манера держаться. Понравилось, как ты сидишь. Он поиграется с ней ближайшие три дня, а затем выберет тебя, и ее сердце будет разбито. Он скажет доктору Блику, что он может оставить вас обеих здесь, но он знает, что доктор Блик никогда так не сделает. Если он может спасти найденыша, он спасет. Господи, если бы он мог спасти меня. – В глазах Мэри яркой свечкой пылал огонь. – Если ты уйдешь, твоя сестра будет в безопасности. Ему потребуется сделать из нее леди, прежде чем он сможет сделать ее своей дочерью, и кто знает – может, вы найдете дверь прежде, чем это случится.

– Вы… – Джек остановилась, не зная, как закончить вопрос.

Мэри кивнула:

– Да. Но я никогда не хотела становиться его ребенком, и, когда он попросил меня позволить ему стать моим отцом, я сказала «нет». Теперь он держит меня как напоминание другим найденышам, что в этом именитом доме есть много других мест, кроме как во главе стола. Он никогда не причинит ей вреда без ее согласия – за это можешь не беспокоиться. Он из тех мужчин, что не войдет к тебе без приглашения. У тебя будет время.

– Время для чего?

– Время разобраться, почему вас призвали Пустоши; время решить, хочешь или нет остаться здесь.

Мэри выпрямилась и повернулась к ближайшему слуге с пустыми глазами – и огонь внутри нее будто угас.

– Отведи ее к Господину. И побыстрее. Тебе нужно вернуться прежде, чем второй ребенок будет готов спуститься вниз.

Мужчина кивнул, ничего не ответив. Он махнул Джек и начал спускаться по лестнице. Джек взглянула на Мэри. Мэри молча кивнула.

Это значило – все уже сказано; что теперь сделает Джек, Мэри уже не касается. Джек помедлила. Посмотрела на дверь, за которой сидела сестра, наслаждаясь завтраком. И стала спускаться.

Ее провожатый с пустыми глазами предугадал, что она не сразу последует за ним: он ждал ее на первом пролете, молчаливый и безучастный, как и всегда. Когда она добралась до него, он начал спускаться снова, оставив ее идти следом. Он шагал довольно быстро, и ей приходилось торопиться, так что она чувствовала, что ноги едва касаются ступеней, и ей казалось, что она вот-вот сорвется с лестницы и шмякнется вниз.

Но ничего такого не случилось. Они добрались до низу и ступили в огромную обеденную залу. Господин и доктор Блик сидели на противоположных концах стола, настороженно наблюдая друг за другом. Перед доктором Бликом стояла тарелка с едой, но он к ней не притронулся. У Господина был еще один кубок с густым красным вином. Слуга с пустыми глазами ступал тихо. Джек – нет, так что Господин и доктор Блик повернулись на звук ее шагов.

Господин поглядел на ее спутанные волосы и грязное платье и улыбнулся.

– Какая нетерпеливая, – сказал он, почти мурлыкая. – Так ты уже сделала свой выбор? Понятно, что тебе хочется первой выбрать себе опекуна.

«Понятно, что ты выбираешь меня», – сказала наступившая тишина.

– Я сделала выбор, – сказала Джек. Она стояла прямо, как только могла, стараясь, чтобы плечи не дрожали, а колени не стучали.

Когда они были с сестрой наедине, выбор казался трудным. Сейчас, когда оба мужчины смотрели на нее, выбор казался невозможным.

Но, однако, каким-то образом ноги отнесли ее через всю комнату и поставили рядом с изумленным доктором Бликом.

– Мне бы хотелось пойти с вами и работать у вас, если можно, – сказала она. – Мне хотелось бы учиться.

Доктор Блик посмотрел на ее нежные ладони, ее кружевное платье с оборками и нахмурился.

– Это будет нелегко, – сказал он. – Тебя ждет тяжелая работа. Мозоли, кровь, и часть тебя навсегда останется со мной, если ты когда-нибудь решишь оставить меня.

– Вы уже говорили нам это вчера, – сказала Джек.

– У меня нет времени на безделушки и наряды. Если тебе хочется всего этого, то лучше остаться здесь.

Джек нахмурилась, сузив глаза.

– Вчера вы хотели забрать нас обеих, хотя мою сестру больше, – сказала она. – Теперь же, кажется, что меня вы вообще не хотите забирать. Почему?

Доктор Блик открыл было рот, чтобы ответить. Но остановился, склонил голову набок и ответил:

– Честно, сам не знаю. Ученик, желающий учиться, всегда лучше нежелающего. Мне вернуться за тобой через два дня?

– Я бы предпочла уйти с вами сегодня, – сказала Джек. Она чувствовала, что если задержится, то уже никогда не уйдет отсюда и для ее сестры это будет плохо – Джилл всегда была сильной, толковой, но на самом деле никому не нужно было, чтобы она была умной. Джилл была слишком доверчивой, но еще сильнее – ранимой. Джек должна уйти сейчас.

Если доктор Блик и удивился, то он не показал этого. Он просто кивнул, сказал: «Как хочешь», – и встал, отвесив неглубокий поклон Господину.

– Спасибо за честное соблюдение нашей договоренности. Так как меня выбрали первым, следующая очередь ваша; и тогда следующий найденыш, что попадет в Пустоши, будет моим по праву.

– Раз она выбрала вас, проявив неуважение ко мне, что мешает мне убить ее прямо там, где она стоит? – скучным голосом спросил Господин. Это не помешало страху свиться кольцами в сердце Джек и устроиться там, будто выжидающая, готовая к прыжку змея. – Она потеряла защиту моего дома, когда отвергла меня.

– Живая она полезнее, – ответил доктор Блик. – Она – отражение своей сестры. Если что-нибудь… случится с одной, можно использовать вторую для гарантированного выживания первой. И если вы убьете ее, то нарушите нашу сделку. Вы в самом деле готовы рискнуть и довести дело до ссоры? Думаете, самое время?

Господин нахмурился, но не поднялся.

– Как хотите, Мишель, – скучающим голосом ответил он. Он снова посмотрел на Джек – так спокойно, будто он только что не угрожал ей: – Если ты устанешь жить в убожестве, девочка, ты вольна вернуться. Мои двери всегда открыты для такой милой особы.

Джек, которой уже давно надоело, что на нее смотрят просто как на «милую» девочку, и которая не забыла угрозу, даже если Господин забыл про нее, ничего не сказала. Она просто кивнула и встала поближе к доктору Блику, а когда он поднялся и вышел из комнаты, она последовала за ним.

Однако пока достаточно про Джек, это история о двух детях, даже если иногда приходится следовать за одним из них в ущерб другому. Так часто случается. Дайте детям возможность, и они разбегутся в разные стороны, вынуждая делать выбор, вынуждая того, кто ищет их, блуждать по всевозможным темным коридорам. Итак, Джилл съела свой завтрак, а затем она съела и завтрак Джек, все время поглядывая на пустующую кровать сестры. Глупая Джек. Наконец-то они оказались в таком месте, где хоть кому-то нравилось, что они похожи как две капли воды, что они как отражение друг друга, а Джек взяла и ушла, оставив ее одну. Она должна была раньше догадаться, что Джек не захочет становиться близняшками после того, как она столько лет избегала этого. (Джилл не приходило в голову, что Джек избегала быть похожей на нее, как и она сама – на Джек, не потому, что обе они искренне хотели этого, а потому, что таково было желание их родителей. Родители делали все, что могли, чтобы размыть черты сходства между ними, а Джек и Джилл оказались заложниками их намерений. Но Джек ушла, а Джилл – нет, и в этот момент это все, что имело значение.)

Когда последний кусочек тоста был использован, чтобы промакнуть последнее пятнышко яичницы, Джилл наконец встала с кровати и вышла из комнаты. Мэри ждала ее там и, когда появилась Джилл, сделала реверанс.

– Мисс, – сказала она. – Вам понравился завтрак?

Джилл, к которой раньше никогда не относились так, будто она что-то значит – и особенно взрослые, – засияла.

– Он был прекрасен, – сказала она величественно. – Вы видели мою сестру?

– Сожалею, мисс, полагаю, она уже ушла с доктором Бликом. Он нечасто покидает свою лабораторию надолго.

Джилл помрачнела.

– О, – сказала она. До этого момента она не осознавала, насколько надеется, что Джек передумает, что будет ждать ее на лестнице, раскаявшаяся и голодная.

Ну и пусть! Джек упустила шанс стать принцессой и жить в настоящем замке. Конечно, она знала, каково это, когда к тебе относятся как к королевской особе, когда на тебе красивое платье и блестящая диадема и все вокруг любят тебя. Она еще осознает свою ошибку и приползет обратно, но простит ли ее Джилл? Возможно. Все-таки здорово, когда можно разделить приключение с сестрой.

– Господин ждет, мисс, – сказала Мэри. – Вы готовы встретиться с ним?

– Да, – сказала Джилл, и «нет» отозвалось в глубине души – тоненький, слабенький голосок, который понимал, что они в опасности, пусть даже эта опасность туманная и неопределенная. Джилл выпрямилась, подняла подбородок – в той манере, в какой это делала Джек, демонстрируя новое платье маминым подругам, и загнала страх внутрь так глубоко, как только могла. – Я хочу сказать ему, что я остаюсь.

– У вас нет выбора, мисс. – Тон Мэри был предупредительным, почти извиняющимся. – Как только ваша сестра решила уйти, вам было суждено остаться.

Джилл нахмурилась; тоненький, слабенький голосок, который советовал проявить осторожность, мгновенно умолк перед лицом нового оскорбления.

– У меня нет выбора, потому что она уже выбрала?

– Да, мисс. Я не хочу лезть не в свое дело, но, возможно, вы пожелаете обращаться к Господину с почтением. Ему не нравится быть вторым.

Джилл это тоже не нравилось, но она всю жизнь была второй. И в это мгновение горячая, безумная любовь к этому незнакомцу в одиноком замке захлестнула ее, начисто смывая остатки осторожности. Господин был только вторым по непонятной причине, так же как и она. Что же, она заставит его поверить, что это не так. Она выбрала его прежде, чем Джек даже узнала о существовании своего глупого доктора Блика. Они будут счастливы вместе до тех пор, пока не откроется дверь домой, и больше никогда не будут только вторыми. Никогда. Ее охватили горечь и холодный гнев.

– Я первая выбрала его. Жаклин пропустила завтрак, чтобы выглядеть суперзвездой, – сказала она. – Я так и скажу ему.

С той поры, как она сама попала в Пустоши, Мэри повидала многих найденышей, приходящих и уходящих. Она смотрела на Джилл, и впервые за все время она чувствовала, что, возможно, Господин будет доволен. Эта девочка может протянуть достаточно долго, чтобы уйти, если дверь домой вообще откроется для нее.

– Идите за мной, мисс, – сказала она и, развернувшись, пошла вниз по лестнице, где ждал Господин, молчаливый и неподвижный, каким он был всегда, когда не видел необходимости в движении.

(Она не понимала, как дети, которые попадали в случайные двери между Пустошами и иными мирами, не могли разглядеть в нем хищника. Мэри опознала в нем хищника в ту же секунду, как увидела. Это была знакомая опасность – семья, от которой она спасалась, была такой же хищной, даже если их хищничество носило более мирный характер. Ей было уютно под его опекой, потому что она знала его, и, когда он полностью раскрылся перед ней, это не стало сюрпризом.

Но это было редкостью. Большинство детей, которых она провела через эти залы, бывали ужасно, ужасно удивлены, когда приходило их время, как бы часто их ни предупреждали.

Предупреждений никогда не бывает достаточно.)

Когда они вошли в столовую, Господин сидел за столом, угрюмо потягивая вино из серебряного кубка. Он посмотрел на Мэри – а значит, и на Джилл – сощуренными глазами, безо всякого интереса. Он опустил бокал.

– Полагаю, мы тут застряли вместе, – сказал он, глядя на Джилл.

– Я выбрала вас, – сказала Джилл.

Господин поднял брови.

– Неужели? Не припомню, чтобы я видел тебя перед собой до того, как твоя глупая сестрица ушла с этим немытым доктором. Припоминаю, как сидел здесь один, никакого найденыша под боком, когда она спустилась по той лестнице и объявила, что собирается уйти с ним.

– Она сказала, что не хочет оставаться, – сказала Джилл. – Я подумала, что будет лучше, если я съем завтрак, а ее отпущу. Я хотела быть готовой к тому, что вы от меня потребуете сегодня. Пропускать прием пищи вредно для здоровья.

– Конечно вредно, – сказал Господин голосом, в котором мелькнула искорка веселья. – Клянешься, что выбрала меня прежде, чем она выбрала его?

– Я выбрала вас сразу же, как только увидела, – честно сказала Джилл.

– Не выношу лжецов.

– Я не лгу.

Господин наклонил голову и по-новому взглянул на нее. Наконец он сказал:

– Тебя нужно вымыть и переодеть, приготовить к жизни здесь, со мной. В моем доме существуют определенные стандарты. Мэри поможет тебе соответствовать им. От тебя требуется, чтобы ты появлялась всякий раз, когда я захочу тебя видеть, а в иных случаях не путалась под ногами. У тебя будут наставники и портные, ты ни в чем не будешь нуждаться. Взамен я попрошу твою верность, преданность и повиновение.

– Пока не откроется дверь, – сказала Мэри.

Господин метнул на нее острый прищуренный взгляд. Она выпрямилась и встретилась с его глазами, не дрогнув. Как ни удивительно, в конце концов Господин первый отвел глаза.

– Ты всегда будешь вольна войти в дверь и вернуться туда, где родилась, – сказал он. – Я связан договором, старым, как сами Пустоши, и я обязан позволить тебе уйти, если таково будет твое желание. Но я надеюсь, что, когда дверь действительно откроется, ты обнаружишь, что предпочитаешь мою компанию.

Джилл улыбнулась. Господин улыбнулся в ответ, и его зубы были очень острые и очень белые.

Обе девочки, разными путями и разными дорогами, обрели дом.

Доктор Блик жил за пределами замка, за пределами деревни, за пределами массивной, кажущейся такой надежной стены. Когда он приблизился к воротам, они открылись, и он миновал их, даже не оглянувшись проверить, идет ли Джек за ним.

Она шла – конечно же шла, – но вся ее прежняя жизнь состояла в том, чтобы сидеть смирно и быть украшением общества, позволяя чему-то интересному приходить к ней, а не гоняться за ним сквозь заросли папоротника и шиповника. Казалось, что-то давит ей на грудь. Сердце колотилось, бок болел – она не смогла бы вымолвить ни слова.

Один раз, один только раз она споткнулась и остановилась, покачиваясь, глядя себе под ноги и пытаясь восстановить равновесие. Доктор Блик прошел еще несколько шагов и только потом остановился. Но даже не оглянулся.

– Ты не Эвридика, но я не хочу рисковать потерять тебя из-за такого пустяка, – сказал он. – Тебе необходимо стать сильнее.

Джек, у которой не хватало дыхания, промолчала.

– У нас будет время улучшить то, что можно улучшить, и понять, как компенсировать то, что улучшить нельзя, – продолжил он. – Однако ночь здесь наступает быстро. Отдышись и вперед.

Джек сделала глубокий прерывистый вдох; последовал шаг, за ним второй. Доктор Блик подождал, пока не услышал, что она сделала третий. Тогда он продолжил движение, полагая, что Джек не отстанет.

Она не отстала. Конечно же нет. У нее не было выбора. А если она и думала с тоской о мягкой постели, на которой провела предыдущую ночь, или об уютной столовой, где Господин угощал их изысканными блюдами на серебряных подносах, – что ж. Ей было всего двенадцать, она в жизни не трудилась ради чего-то. Было естественно, что ее тянуло к чему-то более знакомому, даже если она знала, чувствовала до мозга костей, что она не хочет, не должна и не желает хотеть всего этого для себя.

Доктор Блик вел ее сквозь заросли папоротника вверх по склону холма, пока вдали не показались очертания ветряной мельницы. Казалось, она была совсем рядом, но они шли и шли и все не могли дойти; Джек не сразу догадалась, что мельница на самом деле огромная – будто раскинула лопасти на все небо. Джек не отрывала от нее глаз. Доктор Блик продолжал идти, и Джек следовала за ним, пока кусты не сменились утоптанной тропой – остался последний подъем к самой мельнице. Этот отрезок пути, самый крутой, заканчивался примерно в десяти футах от двери. Вокруг основания мельницы были разбиты клумбы, на которых зеленели растения, каких Джек раньше не встречала.

– Ничего не трогай, если не знаешь, что это, – предупредил доктор Блик. – Можешь задавать любые вопросы, я отвечу, просто многое здесь опасно для неопытного человека. Понимаешь?

– Думаю, да, – ответила Джек. – Можно задать вопрос?

– Задавай.

– Что вы имели в виду, когда говорили, что меня можно будет использовать, чтобы спасти Джилл?

– Я имел в виду кровь, девочка. В этом мире все так или иначе сводится к крови. Понимаешь?

Джек помедлила, а потом покачала головой.

– Поймешь, – пообещал доктор Блик, достал большой железный ключ из кармана фартука и открыл дверь мельницы.

Помещение с той стороны было огромным, казалось громадной пещерой и, хотя оно было ограничено изогнутыми стенами мельницы, все равно пугало своими размерами.

До потолка было больше двадцати футов, с него свисали всякие диковинные вещи, каких Джек никогда раньше не видела: чучела ящериц и птиц, существо, похожее на птеродактиля, раскинувшего кожистые крылья и застывшего навечно. Вдоль стены располагались стеллажи с инструментами и полки, заставленные странными склянками и еще более странными приспособлениями. В комнате было три камина, возле самого маленького стоял большой дубовый стол, а в центре комнаты – вдали от источников тепла – что-то вроде хирургического стола. Рядом были расположены неизвестные механизмы и банки с ужасными биологическими образцами – казалось, все они следят за ней своими безжизненными глазами. Джек медленно вышла на середину комнаты, откуда она могла как следует рассмотреть все кругом.

Самый центр комнаты занимала винтовая лестница, она спускалась в подвал и поднималась наверх, туда, где наверняка находились другие комнаты, с другими пугающими удивительными вещами. Было странно, что у мельницы есть подвал. Раньше она никогда не задумывалась об этом.

Доктор Блик наблюдал за Джек – дверь за его спиной все еще была открыта.

Если девочка собиралась с криками убежать в ночь, было самое время это сделать. Он ждал, что с ним пойдет другая – с короткой стрижкой и грязными, обломанными от дворовых игр ногтями. Он знал, что внешность бывает обманчива, но чаще определенные признаки оказывались верными. Эта девочка выглядела домашней и изнеженной; такие обычно плохо приживались в местах, подобных этому.

Она перестала осматриваться. Повернулась к нему. Одернула запятнанную и все более топорщащуюся юбку своего платья.

– Мне кажется, платье может за что-нибудь зацепиться, – сказала она. – Есть ли у вас что-нибудь, во что я могу переодеться?

Доктор Блик поднял брови.

– Это твой единственный вопрос?

– Мне незнакомо большинство вещей в этой комнате, но вы обещали научить меня, – ответила Джек. – Я не знаю, какие вопросы правильно задавать, так что будет лучше, если вы мне начнете рассказывать, а я буду сопоставлять ваши объяснения с моими вопросами. Я не смогу учиться, если постоянно буду цепляться за все подряд.

Доктор Блик окинул ее оценивающим взглядом и закрыл дверь. Он больше не переживал, что ей захочется сбежать.

– Я предупреждал, что, если ты пойдешь со мной, тебе придется работать. От работы, что я задам тебе, на руках появятся мозоли, а на коленках синяки.

– Я не против, – сказала Джек. – Я никогда не работала много, но я устала сидеть сложа руки.

– Отлично.

Доктор Блик подошел к одной из навесных полок. Он потянулся и легко подхватил сундук, будто тот был соткан из воздушной паутины. Поставив его на пол, он сказал:

– Бери, что понравится. Все чистое; здесь все предварительно чистят, а только потом убирают на полки.

Джек приняла это правило к сведению и кивнула, затем осторожно подошла к сундуку и, опустившись на колени, открыла его. В нем лежала одежда – много детской одежды, в том числе причудливых фасонов, каких она ни разу не видела. Здесь было много старомодной одежды, будто взятой из старых черно-белых кинофильмов. Была одежда из переливающейся ткани, словно из будущего, и еще – скроенная на такие фигуры, какие Джек не могла себе даже представить: туловище длиннее ног, или с отверстиями для трех рук, или без отверстия для головы. В итоге она выбрала белую хлопковую рубашку с накрахмаленными манжетами и воротничком и черную, до колен, юбку из материала, похожего на холст. Юбка была достаточно прочной, чтобы выдержать обучение, ни за что не цепляться, и не должна была мешать ходьбе. Мысль о том, чтобы носить чужое нижнее белье, независимо от того, сколько раз его отбеливали, выбивала ее из колеи, щеки горели от унижения, но в конце концов она все же выбрала пару белых трусов.

Доктор Блик, наблюдавший за ней, пока она выбирала одежду (за исключением поиска трусов; когда он догадался, что она ищет, то вежливо отвернулся), не улыбнулся; улыбаться было не в его стиле. Но он одобрительно кивнул и сказал:

– Наверху есть несколько пустых комнат. Выбери одну из них для себя, в ней будут твои вещи, ты сможешь использовать ее, если тебе захочется побыть в одиночестве. У тебя будет не слишком много возможностей побездельничать. Предлагаю наслаждаться ими при каждом удобном случае.

Джек колебалась.

– Да? – спросил доктор Блик.

– Я… не только мое платье грязное, – сказала Джек, слегка скривившись, будто ей ни разу в жизни не приходилось признаваться в том, что она немытая. Возможно, так оно и было: может быть, ей никогда не представлялось такой возможности. – Смогу ли я как-нибудь вымыться?

– Тебе придется самой таскать воду и нагревать ее, но если это все, чего ты желаешь, то – да.

Доктор Блик закрыл сундук, поднял его обратно на отведенную полку. Затем снял с крюка, свисавшего с потолка, огромное жестяное ведро. Оно было такого размера, что Джек подумала, что при желании сможет залезть в него целиком, будто в ванну.

Ее глаза округлились. Ванна у нее дома. И ванна, и ведро были одним и тем же – разделенные веками технологического прогресса, они служили одной и той же цели.

Доктор Блик поставил ведро у самого большого камина, затем взял с полки котелок и протянул Джек.

– Колодец снаружи, – сказал он. – Я вернусь через два часа. Придумай, как помыться.

И затем он ушел – открыл дверь и вышел в Пустоши, оставив Джек с котелком в руках смотреть ему вслед в полной растерянности.

– Господин хочет, чтобы ты помылась и привела себя в порядок, – сказала Мэри, расчесывая спутанные волосы Джилл.

Джилл стиснула зубы, стараясь ни на дюйм не уклоняться от расчески. Она привыкла расчесываться сама и иногда могла неделями не делать этого, так что образовывались колтуны, которые потом приходилось выстригать ножницами.

Ее привели в небольшую комнату, где пахло тальком и терпкой медью. Стены были оклеены бледно-розовыми обоями, а одну из стен занимало трюмо, похожее на трюмо ее матери. Здесь не было зеркала. Это было единственной настоящей странностью в этой комнате; все остальное было до боли знакомым – этакий оплот женственности, куда ей всегда отказывали в доступе. Это ее сестра должна была сидеть на этом стуле, ей должны были расчесывать волосы, ее «приводить в порядок».

– Жалко, что они такие короткие, – сказала Мэри, не обращая внимания на дискомфорт Джилл. – Впрочем, ладно. Волосы отрастут, зато он сможет решить, какая длина ему нравится, по мере того как они будут расти, так что не придется ничего отрезать.

– Я смогу отрастить волосы? – спросила с надеждой Джилл.

– До длины, достаточной, чтобы прикрыть ваше горло, – сказала Мэри похоронным голосом, но Джилл пропустила эту фразу мимо ушей. Она была занята мыслями о том, как она будет выглядеть с длинными волосами, как она их будет ощущать на затылке; будут ли взрослые на улице улыбаться ей так же, как улыбались Джек, будто она какая-то особенная, как будто она красивая, а не просто еще одна сорвиголова.

Проблема в том, что когда детям не позволяют быть самими собой, когда им навязывают представления о том, кем им быть, не давая выбирать свой путь, то слишком часто тот, кто рисует образ, ничего не знает о желаниях своей модели. Дети – это не бесформенная глина, которой можно придать форму согласно прихоти скульптора, не пустые одинаковые куклы, которые ждут, что их приведут в нужное положение. Дайте десяти детям коробку с игрушками, и вы увидите, что они выберут десять различных игрушек, независимо от пола, религии и родительских ожиданий. У детей есть предпочтения. И когда детям, как и любому человеку, слишком долго отказывают в том, что они предпочитают, – это становится опасно.

Джилл всегда хотелось знать, каково это, когда можно отрастить волосы, надеть красивую юбку, сидеть рядом с сестрой и выслушивать комплименты, как мило они смотрятся вместе. Да, она любила спорт, и ей нравилось читать свои книги; ей нравилось во всем разбираться. Она, вероятно, все равно стала бы футболисткой, даже если бы отец не настаивал, и определенно ей нравились фильмы про космос и супергероев, потому что сущность Джилл не зависела от желаний ее родителей, а всецело от желаний, идущих от ее сердца.

Но многое из этого можно было бы сделать и в платье.

То, что ей так долго отказывали в половине всего того, что она хотела, сделало ее уязвимой: все эти вещи стали запретным плодом, и, подобно любому запретному плоду, даже обещание его было сладким.

– На то, чтобы волосы отросли, нужно время, – сказала Мэри, видя, что ее предупреждения остались неуслышанными. – С одеждой мы разберемся прямо сейчас – как раз к обеду. Ванна уже набрана. – Она отложила расческу в сторону и жестом позвала Джилл подняться со стула. – Я приготовлю вам новый наряд к тому времени, как вы будете готовы.

Джилл встала, вся в предвкушении.

– Куда мне идти?

– Вот сюда, – ответила Мэри и указала на дверь, которой еще мгновение назад не было.

Джилл заколебалась. Двери были опасны. Господин (и этот кошмарный доктор Блик) говорили, что дверь может привести их обратно домой, а она не была готова идти домой. Она хотела остаться здесь, насладиться приключением в мире, где ей позволено отрастить волосы, носить платья и быть той, кем она хочет быть.

Мэри увидела ее замешательство и вздохнула, качая головой.

– Это не проход в ваш мир, – сказала она. – Замок Господина может меняться, подстраиваясь под наши желания. Идите. Приведите себя в порядок. Не стоит заставлять его ждать.

Это предупреждение Джилл не могла не заметить – она выросла среди взрослых, которые говорили одно, а делали другое; они были так захвачены своими желаниями, что им и в голову не приходило поинтересоваться, нет ли своих желаний и у детей. Она хорошо знала, что лучше не разочаровывать взрослых, если это было в ее силах.

– Ладно, – сказала она, открыла дверь и ступила в русалочий грот – в убежище утонувших девушек.

Стены, выложенные серебристо-голубой, словно чешуя, плиткой, сходились в арку, образуя в вышине остроконечный купол. Он был похож на цветок, готовый вот-вот распуститься; на слезу, превратившуюся в хрусталь перед тем, как упасть. Повсюду в стенах были маленькие ниши, а в них – свечи, которые отбрасывали танцующие тени на все вокруг, куда только достигал их свет. Пол представлял собой узкую полоску (не более двух футов в самой широкой точке), опоясывавшую комнату по периметру. Остальное пространство занимал бассейн, наполненный сладко пахнущей водой с пузырьками пены. Все вокруг благоухало розами и ванилью. Джилл стояла и смотрела. Это было… это было удивительно, это было невероятно, и это было все для нее.

Дротик эгоистичного восторга вонзился в ее сердце.

Джек здесь не было. Джек не стояла в этой комнате, глядя на ванну, достойную сказочной принцессы. Все это было только для нее, только для нее одной. В этой истории принцессой была она.

(Расстроилась бы она из-за своего самодовольства, если бы узнала, что в этот самый момент Джек ломает голову над тем, как бы ей доставить воду из колодца в котелок, а затем в жестяную ванну, и при этом не ошпариться и не замерзнуть? Или ей доставила бы удовольствие мысль о том, что ее невозмутимая, изнеженная сестра сидит в едва теплой воде, доходящей только до бедер, маринуясь в собственной грязи, оттирая с себя самые грязные пятна ломкими желтыми губками, которые были когда-то живыми существами, а теперь о них вспоминают только по их останкам? Как быстро люди отдаляются друг от друга, когда один в чем-то превосходит другого!)

Джилл сняла запятнанную грязную одежду и ступила в ванну. Температура была идеальная, а вода – шелковисто-гладкая от духов и масел. Она погрузилась до подбородка и закрыла глаза, наслаждаясь теплом, наслаждаясь ощущением того, что скоро она будет чистой.

Через некоторое время раздался стук в дверь и бодрый голос Мэри сказал:

– Пора выходить, мисс. Одежда готова, и обед уже скоро.

Джилл вышла из оцепенения, открыв рот, чтобы возразить – еще не могло быть время обеда, они только что позавтракали, – но тут у нее громко заурчало в желудке. Вода была еще теплая, но, возможно, это ни о чем не говорило в этой волшебной комнате волшебного замка.

– Иду! – отозвалась она и пробралась, не выходя из воды, к тому месту, где оставила одежду. Но одежды там не было, а вместо нее лежали полотенце и халат.

Сообразив, чего от нее ждут, Джилл вытерлась полотенцем и надела халат – мягкий и белый, почти как пена в ее ванне. Здесь не было ни вешалки для полотенец, ни корзины для белья. Сложив использованное полотенце так аккуратно, как только смогла, Джилл положила его у основания стены, надеясь, что оно выглядит достаточно опрятно, достаточно хорошо для хозяина. Затем она вышла к ожидающей ее Мэри.

Горничная задумчиво оглядела ее и сказала слегка удивленно:

– Думаю, вы подойдете. Вот.

Она взяла сверток бледной ткани – фиолетовой, голубой и белой, будто заживающий синяк, – и протянула девочке.

– Одевайся. Если понадобится помощь с пуговицами, я здесь. Господин ждет.

Взяв сверток, Джилл молча кивнула и совсем не удивилась, увидев, что у дальней стены появилась ширма. Она скользнула за нее, положила одежду на табурет, сняла халат и начала одеваться.

Она облегченно вздохнула, увидев, что нижнее белье было вполне узнаваемо: трусики и сорочка, больше напоминавшая тонкую майку. А вот платье… ох, платье.

Это был океан ниспадающего шелка, море драпировочной ткани.

Платье не было взрослым, предназначенным для взрослой фигуры; это был фантастический наряд для ребенка, в котором девочка выглядела перевернутой орхидеей.

Только с третьего раза она поняла, какое отверстие предназначено для головы, а какие для рук, но когда она наконец разобралась, платье топорщилось, не желая правильно сидеть.

– Мэри? – позвала она с надеждой.

Горничная появилась из-за угла ширмы, прищелкнув языком при виде состояния Джилл.

– Платье нужно застегнуть, если хочется, чтобы оно сидело, – сказала она и принялась застегивать пуговицы и завязывать завязки в таком количестве, что у Джилл, наблюдавшей за движениями пальцев Мэри, голова пошла кругом.

Но когда Мэри закончила, оказалось, что платье сидит на Джилл так, будто его шили специально для нее. Поглядев вниз, Джилл увидела, что из-под ниспадающих юбок выглядывают пальцы ее босых ног, и она была благодарна этому, потому что без этой маленькой погрешности все было бы слишком идеальным, чтобы быть настоящим. Она подняла взгляд. Мэри держала бордовую бархотку с маленькой, свисающей по центру жемчужно-аметистовой подвеской. Выражение лица у нее было мрачным.

– Теперь вы член семьи нашего Господина, – сказала она. – Вы должны всегда и всюду носить эту бархотку, если вы на людях – за исключением слуг. И при Господине тоже. Понятно ли вам?

– Зачем? – спросила Джилл.

Мэри покачала головой.

– Скоро вы все поймете, – сказала она.

Наклонившись, она застегнула бархотку на шее Джилл. Она сидела плотно, но не настолько, чтобы доставлять неудобство; Джилл подумала, что скоро привыкнет. Тем более бархотка была красивой. Джилл не часто позволяли носить красивые вещи.

– Вот так, – сказала Мэри, отступив на шаг назад и откровенно ее разглядывая. – Вы настолько хороши, насколько можно было этого добиться, не имея времени, а времени сейчас у нас нет. Вам нужно сидеть тихо. Говорить можно, если к вам обращаются. Подумайте, прежде чем на что-нибудь соглашаться. Понимаете?

«Нет», – подумала Джилл, и «Да», – сказала Джилл, и все: ее уже нельзя было спасти.

Мэри, которая не произносила слово «вампир» уже больше двадцати лет и которая слишком хорошо знала ограничения, в рамках которых они трудились, только вздохнула и предложила девочке руку.

– Хорошо, – сказала она. – Пора.

Когда доктор Блик, закончив свои дела, вернулся домой с охапкой хвороста и пучком трав, он обнаружил Джек во дворе, тщательно оттирающую остатки грязи со стенок бадьи. Услышав его шаги, она подняла взгляд. Он остановился и посмотрел на нее так, будто видел в первый раз.

Ей понадобилось шесть походов к колодцу и три кипячения котелка, но она смыла грязь с тела и волос, используя густое едкое мыло, которое нашла рядом с губками. Волосы были тщательно зачесаны назад, и единственное, что осталось на ней из старых вещей – лакированные кожаные туфли, и они были вычищены так же, как все остальное. Она все еще выглядела слишком хрупкой для того, чтобы быть подходящим лаборантом, но внешность бывает обманчива, и она выполнила то, о чем он попросил.

– Что на ужин? – спросил доктор Блик.

– Понятия не имею, но вы не захотели бы есть, если бы я подумала про это, – ответила Джек. – Я не умею готовить. Но готова научиться.

– Готова учиться, но не врать?

Джек пожала плечами:

– Вы бы поймали меня на лжи.

– Полагаю, это правда, – ответил доктор Блик. – Ты в самом деле готова учиться?

Джек кивнула.

– Тогда ладно, – сказал доктор Блик. – Пойдем внутрь.

Он пересек двор большими, тяжелыми шагами, и, когда он вошел в открытую дверь, Джек, не колеблясь, вошла за ним.

И закрыла дверь за собой.

Если бы мы взялись подробно пересказывать каждый час, который одна девочка провела в замке, а другая на мельнице, одна в роскоши, другая в искусно заштопанных обносках, история могла бы наскучить довольно быстро, поэтому мы не будем останавливаться на подробностях, поскольку мы здесь не за тем, чтобы скучать, не правда ли? Нет. Мы здесь ради истории, будь это спонтанное приключение или поучительный рассказ, и у нас нет времени на описание рутины. И все же. И все же.

И все же посмотрите на замок на отвесных скалах, замок возле моря, на вершине осыпающегося утеса в глубине равнины. Посмотрите на замок, где по крепостным стенам, на рассвете и на закате, гуляет золотоволосая девушка с закрытым от посторонних глаз горлом, и ветер плетет прекрасные узлы в длинном пологе ее волос. Она прибывает и убывает, подобно луне, – то белая, как молоко, то со здоровым румянцем, как любая деревенская девица. Среди деревенских гуляют шепотки, что она дочь Господина, рожденная от принцессы из далекой страны и наконец возвращенная отцу, когда он выкрикнул ее имя западным ветрам.

(Среди деревенских гуляют и более мрачные шепотки – об исчезнувших детях и о красных, будто роза, губах. Перешептываются, что она еще не вампир, но это «еще» такое сильное и неумолимое, что нельзя усомниться в его истинности, и никуда не спрятаться от того, что за ним стоит.)

И все же посмотрите на ветряную мельницу на холмах, эту мельницу на Пустошах – она возвышается над всей округой, открытая молниям, бросающая вызов стихиям. Посмотрите на мельницу, где золотоволосая девушка работает на земле, не покладая рук, день и ночь, и толстые кожаные перчатки защищают ее руки от грунта, а тонкие замшевые – от всего остального. Она неустанно трудится, обжигаясь о дымящиеся механизмы, напрягает зрение, всматриваясь в тончайшее устройство Вселенной. В деревне у скал расцветают улыбки, когда она идет по пятам за доктором, и ее туфли с каждым сезоном становятся все прочнее и разумнее. Говорят, она учится, ищет свой путь.

(Среди деревенских гуляют и более мрачные шепотки – о ее сходстве с дочерью Господина, о том, что в одном теле не так уж и много крови, что оно может вынести не так уж и много вреда. До сих пор ее не призывали служить, но если Господин и доктор Блик вступят в схватку, вопроса, кто победит, не возникнет.)

Посмотрите на них, они растут, врастают в новые образы, которые им предложили, растут и становятся девушками, которых собственные родители не узнали бы – прошли бы мимо, отвернув нос.

Посмотрите на них, обретающих себя в этом ветреном месте, где даже на луну смотреть не всегда безопасно.

Посмотрите на них – на их одинокую кровать, на одинокую жизнь; они растут, все больше и больше отдаляясь друг от друга, не в силах полностью отпустить одна другую. Посмотрите на девушку в воздушном платье – она стоит на крепостной стене и жаждет увидеть свою сестру; посмотрите на девушку в грязном фартуке – она сидит наверху, на мельнице, вглядываясь в далекие стены замка.

У них так много и так мало общего.

Кто-то с достаточно острым взглядом может увидеть момент, когда одно израненное сердце начинает гнить, а другое – исцеляться. Время идет.

Многое, что происходит за эти годы, нам приходится опустить, многое из этого – отдельная история. У Джек и Джилл в один и тот же день начинаются месячные (слово, которое они узнали от деревенских женщин и от Мэри, пришедшей из другого времени, и Джек находит это слово очаровательным своей древностью, а Джилл – ужасным своей неизвестностью).

Джек заталкивает в трусы тряпки и начинает искать более приемлемый способ. В Пустошах запах крови небезопасен. Доктор Блик призывает на помощь деревенских женщин. Они приносят старую одежду и швейные иголки; она перебирает травы и снадобья, пробует химические соединения, пока не обнаруживает действующее. Вместе с деревенскими женщинами они делают нечто, что лучше защищает, что удерживает запах крови от пытливых ноздрей. Теперь им без опаски можно выходить из дома. Можно не бояться, что монстры или Господин почуют их.

В этот день деревенские женщины начинают любить Джек, хотя бы немного.

Пока все это происходит, Джилл погружается все глубже и глубже в ароматизированные ванны, истекая кровью в воду, выныривая только для того, чтобы съесть тарелку рубленой говядины со шпинатом, ее голова кружится с непривычки. А когда месячные заканчиваются, Господин приходит к ней и наконец показывает свои зубы – о чем она так долго мечтала.

Он говорит с ней всю ночь, до самого рассвета, время от времени убеждаясь, что ей комфортно, что она действительно понимает.

Он не слишком отличается от мальчиков, которых она боялась встретить, когда пойдет в старшую школу. Как и они, он хочет ее ради ее тела. Как и они, он больше ее, сильнее ее, гораздо могущественнее ее в тысяче аспектов. Но, в отличие от них, он не лжет ей, не скрывает своих намерений; он голоден, и она – мясо к его столу, вино для его кубка. Он обещает любить ее, пока не сгорят звезды. Он обещает сделать ее такой же, как он сам, когда она станет достаточно взрослой, так что у нее не будет нужды покидать Пустоши. И когда он спрашивает ее, вместо ответа она отстегивает бархотку, обвивавшую ее шею последние два года, и та падает, обнажая нежный белый изгиб шеи.

Бывают моменты, которые меняют все.

Спустя год после того, как Джилл становится дочерью Господина во всем, кроме имени, Джек стоит рядом с доктором Бликом на верхнем этаже их мельницы. Крыша открыта, буря, черная, как чернила, застилает небо, и эта круговерть освещается изнутри вспышками молний. Между ними на каменной плите лежит деревенская девушка, ее тело накрыто простыней, руки крепко привязаны к двум металлическим прутьям. Она всего на год старше Джек; ее нашли на рассвете мертвой, с белой прядью в волосах – это говорило, что один из призрачных любовников слишком глубоко поцеловал ее и ее сердце остановилось. Сердце, которое остановилось, но избежало повреждений, иногда можно перезапустить, при удачном стечении обстоятельств. А когда удачного стечения обстоятельств не наблюдается, удивительно хорошей заменой может стать молния. Доктор Блик выкрикивает приказы, Джек спешит выполнить их, и молния срывается с неба и поражает их хитроумные устройства. В результате удара Джек отбрасывает через всю комнату; потом еще три дня она чувствует привкус металла на задней стенке горла. Всё погружается в тишину.

Девушка на плите открывает глаза.

Бывают моменты, которые меняют все, затерянные в массе рутины, будто насекомые, застрявшие в смоле. Без этих моментов жизнь была бы предсказуемой, как ручной зверек.

Но с ними – ах! – с ними жизнь делает, что пожелает, будто молния, будто ветер, гуляющий по стенам замка, и никто не может остановить ее, никто не может сказать ей «нет».

Джек помогает девушке подняться, и мир вокруг изменяется и уже никогда не будет таким, как прежде.

У девушки голубые глаза – цвета вереска, растущего на холмах, – а волосы, за исключением белой пряди, золотистые – золотого цвета высушенной соломы, – и она так прекрасна, что нет слов, и кажется, что эта красота одним вдохом бросает вызов и законам природы, и законам науки. Ее зовут Алексис, и это преступление, что она была мертва, пусть даже на секунду, потому что мир стал темнее, когда она ушла.

(Джек не заметила этой темноты, но это неважно. Человек, всю жизнь проживший в пещере, вовсе не скорбит по солнцу, пока не увидит его, но, увидев однажды, уже никогда не сможет вернуться под землю.)

Когда Алексис впервые целует ее за мельницей, Джек понимает, что у них с Джилл есть кое-что общее: она никогда, никогда не хочет возвращаться в мир, из которого пришла. Не тогда, когда взамен она может получить этот мир – с молниями и прекрасными голубоглазыми девушками.

Бывают моменты, которые меняют все, и то, что изменилось, уже не вернуть обратно. Бабочке уже не стать гусеницей. Дочери вампира, воспитаннице сумасшедшего ученого – им уже не стать невинными, наивными детьми, спустившимися по лестнице и прошедшими через дверь.

Они изменились.

История меняется вместе с ними.

– Джек!

Резкий властный голос доктора Блика невозможно было игнорировать. Не то чтобы Джек имела привычку игнорировать его. Первых месяцев с доктором оказалось более чем достаточно, чтобы уяснить, что, если он говорит «прыгай», не надо спрашивать, «как высоко». Правильным будет бежать к ближайшему обрыву и верить, что гравитация сама разберется.

Но все же иногда он звал в неудачный момент. Она выпуталась из объятий Алексис, схватила перчатки, брошенные ранее на полку, и, натягивая их, крикнула:

– Иду!

Алексис села и вздохнула, поправляя сбившуюся сорочку.

– Что ему нужно сейчас? – спросила она. – Папа ждет меня к вечеру.

Дни на Пустошах были короткими и драгоценными. Иногда солнце неделями не показывалось из-за туч, позволяя осторожным вампирам и беспечным вервольфам свободно перемещаться, не дожидаясь наступления собственного времени. Семья Алексис держала трактир. Им не нужно было беспокоиться о скудных дневных часах для охоты или земледелия. Но это не означало, что они спешили устроить своему ребенку вторые похороны.

(Тот, кто однажды умер, но был воскрешен, не мог стать вампиром: странный механизм, позволяющий нежити воспроизводить себе подобных, был основан на магии, а магия сторонилась науки о молнии и колесе. Алексис была в безопасности от прихоти Господина, несмотря на то что с возрастом она все хорошела. Но Господин был не единственным чудовищем в Пустошах, и большинству из них не было дела до медицинской истории Алексис. Они просто сожрали бы ее.)

– Сейчас узнаю, – ответила Джек, поспешно застегиваясь.

Она остановилась и посмотрела на Алексис, на мягкие белые изгибы ее тела, округлые плечи и грудь.

– Просто… просто оставайся здесь, хорошо? Я вернусь сразу же, как только смогу. Если не будешь двигаться, нам не придется снова мыться.

– Я не двинусь с места, – ответила Алексис с томной улыбкой, затем улеглась на кровати на спину и уставилась в потолок, увешанный чучелами.

После четырех лет, проведенных у доктора Блика, Джилл стала сильнее, чем когда-либо ожидала, и одинаково легко могла таскать на своих плечах как трупы, так и мешки с картошкой. Она выросла, как сорняк, вытянувшись больше чем на фут, что потребовало многочисленных походов в деревню за тканью для наращивания брюк. К тому времени, как ей исполнилось четырнадцать, содержимое сундука доктора Блика перестало ей подходить: длинные руки и ноги, подрастающая грудь, непредсказуемое настроение. (Значительную часть того года она огрызалась на доктора Блика по причинам, которые не могла ни понять, ни объяснить. К чести доктора, он переносил ее непредсказуемые вспышки с достойным восхищения терпением. В конце концов, он и сам в некотором роде был непредсказуем.)

После того как третьи плохо залатанные брюки треснули по шву, Джек научилась шить себе одежду сама и стала покупать ткань в отрезе, раскраивая по такому фасону, какому ей хотелось. Конечно, ее вещи не сделали бы ее знаменитостью при дворе какого-нибудь модного вампира, но они прикрывали тело и конечности и обеспечивали необходимую защиту от стихий. Доктор Блик понимающе кивал, когда видел, что ее одежда все больше и больше походит на его: спускающиеся до запястий рукава с туго застегнутыми манжетами, платок на шее – казалось бы, для украшения, но на самом деле, чтобы ничего лишнего не попало под тонкое нательное белье. Она не отрицала свою женственность, но защищала ее от едких химикатов и других, менее обыденных соединений.

Она все еще была худенькой: хотя в целом она наедалась, такой роскоши, как добавка или сладкий пудинг к чаю, у нее не имелось; кожа все еще была светлой – солнечный свет был редкостью на Пустошах. Волосы оставались длинными, тугая светлая коса свисала между лопаток – каждое утро ее расплетали и снова заплетали. Алексис говорила, что волосы у Джек гладкие, словно масло, и иногда Алексис удавалось уговорить Джек, чтобы та позволила ей расплести косу и пробежаться пальцами по перекрученным прядям, разглаживая и выпрямляя их. Но Джек никогда не распускала волосы надолго. Как и все в ней, они должны были быть в полном порядке, хорошо организованы и занимать отведенное место в этом мире.

Самым новым у нее были очки, линзы для которых были подобраны и выточены в лаборатории доктора Блика и вставлены в оправу из гнутой проволоки. Без очков мир немного расплывался по краям – не так уж страшно, учитывая, каким жестоким мог быть этот мир, но для ученого это было не слишком подходящее качество.

Так что она надела очки и увидела мир таким, каков он был, – резким, ярким и неумолимым.

Она нашла доктора Блика в помещении мельницы; на столе для вскрытий лежала большая коричневая летучая мышь, мягкие перепонки крыльев были пробиты гвоздями. Ее пасть ради предосторожности набили чесноком и лепестками роз. В летучей мыши не было ничего такого, что доказывало бы, что эта мышь – какой-нибудь залетный вампир, но также не было ничего, что доказывало бы, что это не так.

– Мне нужно, чтобы ты сходила в деревню, – сказал доктор Блик, не поднимая головы. Искусно сделанная лупа закрывала его левый глаз, ужасающе увеличивая внутренние органы летучей мыши. – У нас заканчиваются аконит, мышьяк и шоколадное печенье.

– До сих пор не понимаю, откуда здесь шоколад, – сказала Джек. – Какао растет в тропическом климате. Здесь явно не тропический климат.

– Кошмарные твари, что обитают в водах залива, топят корабли и забирают груз, а потом меняют его в деревнях на водку, – ответил доктор Блик. – Таким же образом мы получаем ром, чай и иногда статуэтки неведомых идолов.

– Но откуда эти корабли приплывают?

– Издалека. – Доктор Блик наконец поднял голову, вовсе не скрывая раздражения. – Если ты не можешь препарировать, воскрешать или решать иные научные проблемы, связанные с морем, оставь его в покое, ученица.

– Да, сэр, – сказала Джек.

Остальная часть сказанного доктором Бликом наконец дошла до нее.

Она распахнула глаза:

– В деревню, сэр?

– Неужели за часы, что ты провела со своей грудастой подружкой, у тебя пропали те остатки куцего разума, что имелись? У меня нет никакого желания брать нового ученика как раз тогда, когда я обучил тебя достаточно, чтобы ты наконец была полезна. Да, Джек, в деревню. Нам кое-что нужно. Ты ученица. Ты принесешь необходимое.

– Но, сэр… – Джек глянула на окно. Солнце, каким бы оно ни было, висело над горизонтом опасно низко. – Ночь уже близко.

– Вот поэтому ты приобретешь аконит как средство от оборотней. Горгульи с Пустошей не доставят проблем. Они до сих пор благодарны за то, что мы в прошлом месяце подремонтировали их вожака. Что до вампиров, гм… Тебе можно не беспокоиться в этом отношении.

Джек хотела возразить. Уже открыла рот, чтобы возразить. И снова закрыла его, сообразив, что проиграет в этом споре.

– Можно проводить Алексис до дома? – спросила она.

– Если ты не опоздаешь за покупками, мне все равно, что ты будешь делать, – ответил доктор Блик. – Передавай привет ее семье.

– Да, сэр, – сказала Джек.

Передать привет семье Алексис от доктора Блика, скорее всего, означало, что домой придется возвращаться как минимум с котелком рагу и буханкой хлеба. Они помнили, что он вернул им дочь, более того, они знали, что Алексис – красавица: смерть и последующее воскрешение защитили ее от вечного вампиризма. За одно только это они будут благодарны ему, пока не погаснут звезды. Джек взяла стоящую у двери корзину, отсчитала двадцать маленьких золотых монет с ликом Господина из жестянки, где они держали деньги на текущие расходы.

Затем, слегка ссутулившись, она пошла сказать Алексис, что они уходят.

Доктор Блик дождался, пока она выйдет, затем вздохнул, покачал головой и потянулся за очередным скальпелем. Джек была превосходной ученицей, жадной до знаний, достаточно послушной, чтобы ее стоило обучать, достаточно непокорной, чтобы о ней стоило заботиться. Когда-нибудь она станет хорошим доктором, если Пустоши захотят оставить ее надолго. В этом-то и была проблема.

На Пустошах рождалось очень мало людей.

Алексис, которая безмятежно считала, что так и должен быть устроен мир, была скорее исключением, чем нормой. В отличие от миров, которые поддерживали собственное здоровое население, недружелюбным к человеческой жизни Пустошам не удавалось добиться этого. Поэтому они создавали двери в других мирах, собирая детей, которые могли бы здесь прижиться, и затем они позволяли тому, что должно было бы происходить естественным путем… произойти.

Доктор Блик родился не в Пустошах. Честно сказать, и Господин тоже. Господин жил здесь несколько веков; доктор Блик – несколько десятилетий. Достаточно для того, чтобы пройти обучение у своей наставницы, костлявой доктора Гаст, которую когда-то обучал ее наставник. Он знал, что однажды умрет и никакая молния уже не вернет его назад. Временами ему казалось, что он только рад будет этому окончательному отпуску, когда его уже не будут приглашать играть второсортного злодея в этой пьесе – который в сравнении с бо́льшим злом невольно выглядел героем.

Он родился не в Пустошах, но пробыл здесь достаточно долго, чтобы разобраться в том, что происходит.

Господин взял Джилл в качестве последней дочери. По ночам она гуляла по крепостным стенам, улыбаясь и что-то напевая себе под нос; с каждым днем в ней оставалось все меньше человеческого. Она еще не стала вампиром и не станет в ближайшие пару лет, но было… тревожно… что дверь открылась и пропустила в Пустоши двоих настолько похожих и одновременно настолько расположенных к противоположным ролям детей.

Устала ли Луна, всевидящая и всеопределяющая, от Господина, как Она уставала от многих вампиров-повелителей до него? Джилл могла стать по-настоящему жестокой заменой, когда потеряет последние остатки человеческого. Доктор Блик мог предвидеть, что случится с момента окончательной трансформации Джилл. Джек, несмотря на то что у нее практически не осталось ничего общего с сестрой, хотя и предпочитала всеми способами избегать сладострастного внимания Господина, все же была одной крови с Джилл. Она не простит Господину, что тот отнял у нее сестру. Решительный безумный ученый мог сравниться с любым чудовищем – ученые были человеческой стороной обязательного баланса между правящими феодальными домами на этих берегах, – и доктор мог легко представить, как Господин будет повержен, а его новое яркое дитя взойдет на трон, бессердечное и жестокое.

Джек и Джилл были историей, которая на глазах становилась реальностью, и он не знал, как это остановить. Поэтому да, он пытался устроить так, чтобы сестры встретились. Ему было нужно, чтобы Джилл вспомнила, что Джек существует и что Джек – человек, тогда логика сказала бы Джилл, что она тоже человек.

Возможно, это единственное, что могло их спасти.

Алексис снова села, заслышав шаги Джек, и, увидев выражение ее лица, нахмурилась.

– Что-то непохоже на «все улажено, а теперь поцелуй меня еще», – сказала она.

– Так и есть, – ответила Джек. – Доктор Блик хочет, чтобы я отправилась в деревню за припасами.

– Сейчас? – Алексис не пыталась скрыть своего огорчения. – Но я пробыла у тебя всего лишь час! – Что означало – после ванны, придирчивого осмотра, чистки зубов, полоскания рта и горла острым травяным дезинфицирующим средством, чтобы убедиться, что ни одной бактерии после чистки зубов не осталось – когда она была достаточно чистой по стандартам Джек, у них было всего пять минут, прежде чем их прервали.

– Знаю, – сказала Джек, с досадой топнув ногой. – Не знаю, зачем ему нужно, чтобы я сделала это именно сейчас. Мне жаль. Но я хотя бы смогу проводить тебя домой?

Алексис притворно тяжело вздохнула.

– Ну хотя бы что-то, – согласилась она. – Мама попытается пригласить тебя отужинать у нас.

– И я с превеликим удовольствием соглашусь, потому что твоя мама кипятит все как следует, – подхватила Джек. – Если она спросит, почему я не снимаю перчатки, скажу, что порезалась и не хочу рисковать, ведь рана может открыться, и запах крови привлечет нежить…

– То же самое ты сказала ей в прошлый раз.

– Ну, это веская причина. Она должна радоваться, что ты дружишь с такой сознательной молодой ученицей доктора, а не с одним из этих деревенских олухов.

Джек протянула Алексис свою руку в перчатке. Еще раз вздохнув, Алексис взялась за нее и соскользнула с кровати.

– Эти «деревенские олухи», как ты их называешь, в будущем обзаведутся собственными домами и ремеслом. А у тебя будет только мельница.

– Очень чистая мельница, – сказала Джек.

– Они могут подарить мне детей. Так говорит мама.

– Я могу подарить тебе детей, – немного раздраженно ответила Джек. – Ты только скажи, сколько ты хочешь, чтобы у них было голов, и как они должны выглядеть, а иначе зачем бы мне сдались все эти могилы, если я не могу подарить тебе детей, когда ты попросишь?

Алексис рассмеялась и пихнула ее в плечо, и Джек улыбнулась, понимая, что все прощено.

Они были странной парой – две девушки, бредущие по Пустошам с совершенно беззаботным видом.

Алексис была пухленькая (тогда как Джек – костлявая), у нее были богатые родители, которые следили, чтобы она никогда не ложилась спать голодной; они полагали, что она лучше знает свое тело и его потребности.

(А если местный вампир предпочитал стройных гибких девушек, которые могли умереть от малейшего сквозняка, что ж, ослабьте пояс и передайте картошку; пусть лучше дорогая доченька будет с нами дома и жива-здорова.) Джек собирала волосы в тугую косу, тогда как волосы Алексис были распущены, и руки у Джек были в перчатках, а у Алексис – без. Но эти руки были переплетены так крепко, как когда-либо сплетались руки влюбленных, и они шли нога в ногу, не оступаясь, подстраиваясь друг под дружку. Время от времени Джек останавливалась, доставала из кармана ножницы с костяными ручками и срезала веточку с какого-нибудь кустика. Алексис тоже останавливалась и снисходительно смотрела, как растительность перекочевывает в корзину Джек.

Когда они продолжили свой путь, Алексис сказала, слегка поддразнивая Джек:

– Ты спокойно можешь трогать любое попавшееся грязное растение, но не можешь потрогать меня без ведра кипятка под рукой?

– Я их не трогаю, – ответила Джек. – За меня это делают ножницы и перчатки, а я растения не трогаю. Я вообще почти ничего не трогаю.

– Мне бы хотелось, чтобы ты могла это делать.

– И мне бы тоже, – сказала Джек и криво улыбнулась. – Иногда я думаю, что бы сказала моя мать, если бы увидела меня сейчас. Именно она первая внушила мне, чтобы я опасалась испачкаться.

– Но моя мама говорит мне то же самое, – сказала Алексис.

– Твоя мама из той породы в меру ужасных женщин, которых я боюсь больше, чем всех вампиров в их замках, вместе взятых, но она ничего по сравнению с тем, какой становилась моя, если только был шанс, что кто-то из соседей увидит грязь на моем платье, – мрачно сказала Джек. – Я научилась бояться грязи прежде, чем узнала, как пишется мое имя.

– Не могу представить тебя в платье, – сказала Алексис. – Ты бы выглядела… – Она замолчала, но было слишком поздно: сказанного не воротишь.

– Как моя сестра, да, – сказала Джек. – Мы могли бы быть похожи, как горошины в одном ужасном стручке. Хотя я не думаю, что из меня вышел бы хороший вампир. Кажется, у них никогда нет под рукой салфетки, когда брызги летят. – Она театрально вздрогнула. – Можешь представить меня покрытой всем этим? А еще они не отражаются в зеркалах. Я бы не смогла понять, оттерла ли я лицо. Единственное, что оставалось бы делать, – каждую ночь погружаться в отбеливатель.

– Вредно для волос, – сказала Алексис.

– Вредно для сердца, – подхватила Джек. Она сжала руку Алексис. – Я такая, какая есть, во мне уже многое не изменить при всем желании. Я жалею об этом. Я многое отдала бы за то, чтобы поваляться с тобой в полдень на сеновале, вдохнуть пыльный воздух и не беспокоиться о том, что твой пот перемешивается с моим. Но, боюсь, подобный опыт свел бы меня с ума. Я могу существовать только в стерильной среде. Мне уже слишком поздно меняться.

– Ты говоришь одно, но я видела, что ты запрыгнула во вскрытую могилу – и ничего.

– Уверяю тебя, это только потому, что я была в подходящей обуви.

Алексис рассмеялась и придвинулась к Джек, взяв ее под руку, и они пошли дальше к стене, окружающей деревню. Алексис положила голову на плечо Джек. Джек вдохнула соленый запах волос возлюбленной и подумала, что есть определенные преимущества в мирах крови и лунного света, где единственная угроза, страшнее тварей, обитающих в море, – твари, живущие на земле. Красота становилась только ярче на фоне папоротника.

Прогулка оказалась слишком короткой, или ноги у них стали слишком длинными: их обеих еще преследовали призраки детства, и они еще не научились тонкому искусству бездельничать, растягивать время так, чтобы события длились столько, сколько попросишь. Казалось, прошло совсем немного времени, а они уже стояли у великой стены.

Алексис отпустила руку Джек. Сложив ладони рупором, она прокричала часовому:

– Алексис Колун, возвращаюсь домой.

– Жаклин Уолкотт, ученица доктора Блика, сопровождаю мисс Колун и собираюсь закупить припасы, – прокричала Джек.

Жители всегда говорили первыми, чтобы дать возможность позвать на помощь, если они чувствовали, что это необходимо, как предполагала она.

«Помощь», скорее всего, явилась бы в виде кипящего масла или дождя из стрел, но, по крайней мере, жители умерли бы, зная, что защитили от опасности остальных.

Было удивительно, что люди, живущие на заднем дворе у вампира, так боятся остального мира. Ведь если что-то тебе незнакомо, это не значит, что у него обязательно более острые зубы и более жестокие когти, чем у чудовища, которое ты уже знаешь. Но доктор Блик сказал, что проводить психологические эксперименты над соседями чревато, а он был главным, так что Джек держала свои мысли при себе.

– Осторожно, ворота! – прокричал часовой.

Раздался вой и скрежет дерева, и ворота – тяжелые и якобы надежные – медленно открылись.

Алексис спокойно миновала ворота: она родилась в деревне и знала, что Господин следит за каждым ее шагом. То, что она добровольно вошла в охотничьи угодья вампира, казалось, совсем не беспокоит ее, – и, вероятно, так оно и было. Несколько раз Джек подступала к ней с вопросами, но она мрачно рассказывала об оборотнях в горах, о Затонувших Богах под водами моря и обо всех страшных опасностях, которые таят в себе Пустоши. Судя по всему, жить в качестве добычи под покровительством хищника было лучше.

Может быть, и так. Джек провела всего одну ночь под крышей Господина, и, хотя временами она грустила, что не смогла спасти сестру, она ни разу не пожалела, что выбралась оттуда. Джилл сама сделала свой выбор.

Джек усмехнулась. Алексис глянула на нее:

– Что-то смешное?

– Все, – ответила Джек; ворота закрылись за ними. Она протянула руку Алексис: – Идем к твоим родителям.

Солнце, хотя и тусклое, еще не село; Господин находился где-то в недрах замка, отдыхая перед предстоящей ночью. Джилл не позволялось видеться с ним еще два дня. Так было всегда после кормления. Он сказал, что ей необходимо достичь определенного возраста, только тогда он сможет остановить ее сердце, сохранив его навсегда. Он сказал, что для нее будет гораздо благоприятнее войти в бесконечную ночь взрослой, с положением и привилегиями взрослого человека.

Джилл думала, что на самом деле он просто боится. Никто не слышал, чтобы найденыши возвращались в свой мир после восемнадцатилетия: если ты достигал этого возраста в Пустошах, ты оставался здесь до самой смерти. Ну или вовсе становился бессмертным, смотря по обстоятельствам. Ей было всего шестнадцать. Еще два года ждать, два года он будет оставлять ее на целых три дня каждые две недели, два года ей бродить по крепостным стенам в одиночестве, ощущая кожей жестокий поцелуй солнца. Господин настаивал. Он хотел, чтобы люди привыкли к ней и чтобы она полностью осознала, от чего отказывается, и приняла это.

Чепуха. Все это чепуха. Разве мог бы кто-нибудь отказаться от предложенных бесконечных привилегий и власти? По доброй воле от Господина мог бы уйти только идиот или хуже…

Она уловила какое-то движение на площади. Через ворота прошли два человека. Толстая девица из трактира и костлявая фигура в черном жилете. Свет блеснул на очках Джек, когда она повернула голову. Джилл почувствовала, как ее ненавистное, ненавистное сердце сжалось в груди. Ее сестра. Здесь.

Этого нельзя было допускать.

Трактир, которым владели родители Алексис, был небольшой, уютный и настолько чистый, насколько вообще могут быть чистыми такие заведения. Могло пройти несколько часов, прежде чем Джек начиналось хотеть соскрести с себя кожу, и это было удивительным достижением для места за пределами лаборатории.

(Алексис как-то заметила после особенно напряженного визита одну странность: Джек может спокойно ковыряться в саду доктора Блика, но не может сидеть на стуле, на котором кто-то сидел до нее, предварительно не отмыв его до зеркального блеска. Джек не очень успешно попыталась объяснить, что грязь грязи рознь; что грязь вполне может быть чистой, если эта грязь находится там, где положено. Проблемой становилось смешивание грязи и других вещей – таких как пот, кожа, жиры с человеческих тел. Дело было в рецепте, а не в отдельных ингредиентах.)

Мама Алексис была похожа на дочь, только старше, и, когда она улыбалась, казалось, будто кто-то зажигал фонари там, в глубине глаз. Джек была готова потерпеть любую грязь ради теплой улыбки миссис Колун. Она снова и снова напрягала память, но так и не нашла хотя бы намека на то, что ее мать была способна так улыбнуться.

Отец Алексис был дровосеком, до того как стал трактирщиком: отсюда и фамилия, и топор, висевший над камином. Он был как человек-гора, и Джек считала, что он единственный человек в Пустошах, способный поспорить с доктором Бликом в физической силе. (Вервольфы победили бы, и бесспорно. К счастью, их мало интересовали борьба и метание топоров, им больше нравилось калечить людей и бегать за палками.)

Как всегда, в «Олене и кролике» еда была простая и обильная и неприятно напомнила Джек кролика, запеченного с овощами, которого она ела в тот единственный вечер, проведенный с Господином. Для своих домочадцев он брал из деревенских магазинов все, что хотел, и Джек не сомневалась, что ее первая еда в этом мире была приготовлена любящими руками миссис Колун. Может, Алексис ела то же самое тем вечером. Возможно, жизнь Джек в Пустошах началась с того, что они разделили трапезу, даже не подозревая, что ждет их впереди.

Ей нравилось так думать. Хлеб становился вкуснее, а молоко слаще, если подумать, что они ели вместе столько лет назад.

Миссис Колун как раз собиралась снова пустить картофель по кругу, когда дверь на кухню распахнулась и задрожала, будто под мощными порывами ветра.

Алексис подпрыгнула. Мистер Колун напрягся, рука привычно метнулась к боку – раньше там висел топор, всегда готовый к взмаху. Миссис Колун застыла, сжав в руках поднос.

Джек сидела спокойно, не поднимая глаз от еды, пытаясь выглядеть так, словно тушеные грибы и жареный кролик занимали ее больше всего на свете.

– Может, хотя бы поздороваешься, сестра? – прошипела Джилл ядовито-сладким голосом, как будто что-то оставили на солнце и оно пролежало там слишком долго и испортилось.

– О, прости. – Джек подняла голову и привычным жестом поправила очки. – Я подумала, бродячая собака вломилась в дверь без стука. Там, откуда я пришла, люди стучат.

– Ты пришла оттуда же, откуда и я, – сказала Джилл.

– Да, и люди стучали.

Джилл в упор посмотрела на нее. Джек бесстрастно посмотрела в ответ. Нельзя было отрицать – у них были одинаковые лица.

Никакие годы не смогли бы изменить форму губ или разрез глаз. Они могли бы перекрасить волосы, сделать абсолютно разные прически – они все равно были словно отлиты из одной формы. Но на этом сходство заканчивалось.

На Джилл было бледно-фиолетовое платье, настолько светлое, что его можно было бы принять за белое, если бы оно не выделялось на фоне белизны ее кожи и инея ее волос. На платье был вырез до самой груди, и, хотя сейчас этот вырез выглядел достаточно скромно, это было ненадолго; платье шилось на девочку, а Джилл, как и Джек, уже потихоньку становилась женщиной. Платье было слишком длинное, и подол волочился по земле. Около шести дюймов посерели от пыли. Джек слегка поморщилась, надеясь, что сестра не заметит.

Не повезло. Пока Джек жила на мельнице, постигая научные тайны и умение воскрешать мертвых, Джилл жила в замке, постигая секреты выживания и умение служить мертвым. Она подмечала все.

Медленно Джилл улыбнулась.

– О, прости, сестра, – сказала она. – Я замаралась? Тебя беспокоит, что я грязнуля? Господину нет дела, если я испачкаю платье. У меня найдется другое.

– Хорошо тебе, – сказала Джек сквозь стиснутые зубы. – Зачем ты пришла?

– Я увидела, что ты прошла через ворота. Я была уверена, что ты наверняка идешь в замок навестить меня, хотя бы потому, что я твоя сестра вообще-то и прошло так много времени с тех пор, как мы виделись последний раз. Представь мое удивление, когда ты пошла за своей толстушкой в трактир, теряя достоинство. – Джилл сморщила носик. – В самом деле, это свинство. Ты именно так хочешь провести свою молодость? Среди животных и крестьян?

Джек начала вставать. Алексис схватила ее за руку, усаживая на место.

– Оно не стоит того, – приглушенно сказала она. – Пожалуйста, оно не стоит того.

Джилл рассмеялась:

– Вот видишь? Здесь все знают свое место, кроме тебя. Наверное, потому что ты ревнуешь? Потому что ты могла иметь всё, что есть у меня, но упустила свой шанс? Или, может быть, ты скучаешь по мне?

– Я недостаточно хорошо знала свою сестру, чтобы скучать по ней, а когда я вижу, как ты себя ведешь, я не уверена, что вообще хочу быть твоей сестрой, – сказала Джек. – А что до того, что есть у тебя… у тебя есть платье, на котором видна каждая пылинка. У тебя такие бледные руки, что на них заметно малейшее пятнышко. Я не хочу того, что есть у тебя. Это всё ужасно. Оставь меня в покое.

– Вот как ты разговариваешь с родной сестрой? Мы с тобой одной крови!

Джек усмехнулась:

– Если память мне не изменяет, ты была готова избавиться от своей крови, как только Господин пожелает забрать ее. Или ты передумала? Собираешься задержаться здесь, попробовать пожить немного? Рекомендую. Тебе нужно малость побольше солнца. У тебя явный дефицит витамина D.

– Джек, пожалуйста, – прошептала Алексис.

Джилл все еще улыбалась. Джек похолодела.

«Олень и кролик» был единственным трактиром в деревне. Но это не делало его незаменимым. Если с ним что-то случится – скажем, если он сгорит дотла посреди ночи или если найдут полностью обескровленные тела его хозяев, – что ж, это будет очень плохо. Но уже до следующего полнолуния откроется другой трактир, с новой семьей, готовой служить, не нарушая правил.

Как и все, кто жил милостью Господина, эта семья подчинялась правилам. Они делали, что им было велено. Они шли, куда было указано. И они никогда не спорили ни с ним, ни с девочкой, которую он выбрал своей наследницей.

Джек сглотнула. Джек разгладила жилет затянутыми в перчатки ладонями и встала из-за стола, оставив недоеденную еду на тарелке.

Алексис отпустила ее руку. Этот момент, когда Джек перестала чувствовать руку Алексис, был гораздо хуже, чем сама капитуляция.

– Я… прости, Джиллиан, – сказала Джек осторожно, ровным голосом. – Я была голодна. Ты же знаешь, какая я раздражительная, когда голодная.

Джилл хихикнула:

– Да уж, ты ходячий кошмар, когда не поешь. Так ты и вправду пришла навестить меня?

– Абсолютно верно. – Джек спиной чувствовала, как дрожит Алексис, как еле сдерживаются ее родители, чтобы не броситься к ней. Они не ожидали, что она принесет с собой опасность. А должны были. Они должны были знать. Она должна была знать. Она сглупила, а теперь им придется расплачиваться за ее глупость. – Доктор Блик ждет меня к полуночи, но мне еще нужно купить кое-что для него на площади. Хочешь пойти со мной? Думаю, мне хватит денег, чтобы купить тебе что-нибудь приятное. Засахаренный имбирь или ленту для волос.

Взгляд Джилл стал подозрительным.

– Если бы ты и вправду пришла навестить меня, ты бы знала, хватит ли тебе денег на подарок.

– Деньгами распоряжается доктор Блик. Я просто его ученица. – Джек развела руками, пытаясь выглядеть раскаявшейся и при этом не выказать нетерпения.

Джилл вроде бы поверила – а может быть, ей было все равно, ведь так или иначе она добилась своего.

«Мы теперь совсем чужие», – подумала Джек мрачно.

– Я уже многому научилась, но это не значит, что он доверяет мне больше, чем считает нужным.

– А мне Господин доверяет все, – сказала Джилл и вприпрыжку – вприпрыжку! – преодолела комнату и просунула руку в руку Джек. – Полагаю, мы можем пройтись по лавкам, а потом ты мне купишь подарок. Если доктор Блик выгонит тебя, тебе придется жить в сарае со свиньями, а ведь там все время грязно. Это было бы ужасно, не правда ли?

Джек, которая после короткого общения с сестрой уже чувствовала необходимость вымыться, передернула плечами.

– Ужасно, – согласилась она и, схватив свою корзину, позволила Джилл утянуть себя в сумерки.

Захлопнулась дверь. Миссис Колун выронила поднос с картошкой и бросилась обнимать дочь, и они втроем прижались друг к другу, дрожа и плача, – неожиданно тьма прошла совсем рядом.

Джилл легко, будто танцуя, ступала по грязным булыжникам деревенской площади. Она говорила, не переставая, слова напрыгивали друг на друга, как резвящиеся щенки; она пересказала каждую мелочь, все, что происходило с ней в замке с тех пор, когда она в последний раз видела сестру.

Джек обнаружила, с притупленным и отстраненным чувством вины, что Джилл одинока – да, в этом громадном замке у нее были слуги, у нее была если не любовь, то по меньшей мере привязанность Господина, но у нее не было друзей.

(Возможно, и к лучшему. Джек еще помнила, как доктор Блик в самом начале их совместного существования возвращался из походов в деревню с большим черным медицинским саквояжем и самым мрачным выражением лица. Среди деревенских детей были случаи смерти. Это все, что он говорил в ответ на ее настойчивые вопросы. И только через несколько лет от Алексис, которая пошла на поправку, она узнала, что всех умерших детей до того видели играющими у фонтана с Джилл. Господин был ревнив. Ему не хотелось, чтобы в жизни Джилл был еще кто-нибудь, кроме него, и он был рад сделать все, что посчитает нужным, чтобы не сомневаться в своей исключительности – что он единственный, кому она отдает свое внимание. Друзья путали все карты. Друзья были расходным материалом.)

Джек привыкла, что делает покупки одна или в компании с доктором Бликом. Удивительно, но люди часто забывали о том, что Джилл – ее сестра; люди не чувствовали необходимости держать при ней язык за зубами. Не стесняясь ее, они могли пошутить, или посплетничать, или даже случайно пройтись по политике Господина. Теперь, когда она ходила по магазинам под руку с Джилл, ее удивляла тишина. Люди, которые знали ее как ученицу доктора Блика, внезапно замолчали, когда она показалась бок о бок с дочерью Господина, а некоторые смотрели на нее так, будто наконец-то разгадали мучившую их загадку. Джек старалась не скривиться от досады. Понадобятся месяцы или годы, чтобы восстановить доверие всех этих людей, кто видел ее в компании с Джилл.

Внезапно она снова стала для них врагом. Не очень приятная перспектива.

Некоторые торговцы попытались дать ей бо́льшую, чем обычно, скидку или даже бо́льшую, чем могли себе позволить. Когда это было возможно, она платила, как обычно, молча качая головой. К сожалению, если Джилл что-то замечала, она выхватывала монеты из руки торговца, закатывая глаза.

– Мы платим только из вежливости, – говорила она. – Мы платим чисто символически, чтобы показать, что мы часть этой деревни, а не просто бьющееся сердце, которое поддерживает ее в мире вервольфов. Если они хотят сделать плату еще более символической, ты должна позволить им это. Ты обещала мне подарок.

– Конечно, сестра, – отвечала Джек, и они шли в следующую лавку, и пустота в животе Джек становилась все больше и больше и стала такой зияющей, что могла бы проглотить весь мир.

Ей обязательно нужно будет рассказать об этом доктору Блику. Если этого не сделает она, то расскажут жители деревни, когда он в следующий раз придет за припасами или осмотреть чью-нибудь больную мать. Они расскажут ему, что его ученица ходит рука об руку с дочерью Господина, и он задаст вопрос, почему она скрыла это от него, и все станет очень плохо. Гораздо хуже, чем уже есть.

Корзина у нее на локте потяжелела – в ней лежало все то, за чем ее отправили, и еще – сверх того – то, что Джилл просто прихватила по ходу дела, положив ко всему остальному. Кувшин с жирными сливками, баночка меда. Приятная роскошь, конечно, но в ней не было необходимости на ветряной мельнице на вершине холма. Наконец пришло время выбрать подарок для Джилл.

Лоточница – стройная деревенская девушка – дрожала и трепетала, как тростинка на ветру; она плотно прижала руки к фартуку, чтобы не выдать дрожание, – похоже, она считала, что таким образом может скрыть свою тревогу. И, может быть, это сработало: Джилл, казалось, ничего не заметила.

Она была занята – перебирала ленточки и при этом ворковала и щебетала о том, как ткань ощущается на ее коже.

Джек попыталась поймать взгляд лоточницы. Но та смотрела в сторону, отказываясь встретиться взглядом с Джек. Джек почувствовала, как пустота в животе выросла еще больше. Большинство деревенских были суеверны, если вообще можно так выразиться о тех людях, которые живут под боком у вампира, когда в горах обитают оборотни, а в море – ужасные твари с щупальцами. Они знали, что Господин может влиять на их разум, если установит зрительный контакт. Никто из них уже много лет не смотрел Джилл в глаза без прямого приказа, хотя она и не могла влиять на души, пока не произойдет трансформация. А сейчас, видимо, доля этих суеверий перекинулась на Джек.

– Тебе нравится вот эта? – спросила Джилл; выбранный ею мерцающий серебристый шелк будто был соткан из тумана над пустошью. – У меня есть платье, к которому она подойдет идеально.

– Красивая лента, – ответила Джек. – Я бы выбрала ее!

Джилл мило надулась.

– Но их здесь так много! – запротестовала она. – Я еще и половины не пересмотрела.

– Знаю, – сказала Джек, пытаясь говорить мягко или хотя бы не выказывать раздражения. – Доктор Блик ждет меня к полуночи, помнишь? Я не могу разочаровывать своего господина, так же как ты – своего.

Это был взвешенный риск. Джилл знала, что такое быть послушной и подчинять свои желания желаниям других. Но у нее частенько сносило крышу от малейшего намека, что ее Господин – не единственный господин в Пустошах, как будто заглавная буква в его имени означала монополию на право приказывать.

Джилл намотала ленту на палец и сказала:

– Господин все еще был бы рад, если бы ты захотела вернуться домой. Ты сейчас выглядишь крайне неподобающе, знаешь ли. Тебя придется переучивать. Я могла бы научить тебя быть леди. Но ты могла бы вернуться домой.

От одной мысли, что можно называть замок «домом», Джек вздрогнула от ужаса. Затем заглушила чувства и покачала головой:

– Я благодарна за предложение. Но я работаю с доктором Бликом. И мне нравится то, чем мы занимаемся. Мне нравится учиться. – В памяти всколыхнулось, как мать в розовом брючном костюме учила ее, как правильно отказаться от приглашения. – Большое спасибо, что подумала обо мне.

Джилл вздохнула.

– Однажды ты вернешься домой, – сказала она и схватила полную пригоршню ленточек, так что они заструились у нее между пальцами, будто червяки всех цветов радуги. – Я возьму эти, – сообщила она лоточнице. – Сестра заплатит тебе.

С этими словами она, развернувшись на пятках, вприпрыжку поскакала обратно к воротам замка. И пока она шла, ленточки, одна за другой, незаметно выскальзывали из зажатого кулака, оставляя за ней след в пыли.

Джек обернулась к лоточнице, потянувшись за монетами на дне корзины.

– Простите, – глухо сказала она как можно убедительней. – Я не хотела приводить ее сюда. Она меня вынудила. Возможно, у меня не хватит денег, чтобы расплатиться с вами, но я обещаю, я верну остальное, только скажите, сколько я должна.

– Нисколько, – ответила лоточница. Она все еще не смотрела на Джек.

– Но…

– Я сказала: нисколько. – Лоточница принялась разглаживать ленты, пытаясь навести порядок среди хаоса, который устроила Джилл. – Она все равно никогда не платит. Господин пришлет кого-нибудь с золотом или заплатит больше, когда закажет для нее очередное платье. На этот раз она хотя бы не угрожала мне. Не показывала свои зубы или не спрашивала, не хочу ли я взглянуть на шею под ее бархоткой. Вы сделали ее лучше, а не хуже.

– Простите.

– Уходите. – Лоточница наконец подняла глаза, наконец сфокусировала взгляд на Джек. Когда она снова заговорила, ее голос был настолько тих, что его едва можно было расслышать: – Все знают, что дети, которые говорят с дочкой Господина, потом исчезают, потому что он не готов делить ее ни с кем. Но вы – исключение. Потому что, хотя вы и не его дитя, вы все еще ее сестра, а она ревнует к тем людям, которые говорят с вами. Отойдите от меня, пока она не решила, что вы мой друг.

Джек сделала шаг назад. Лоточница продолжила сортировать ленточки с угрюмым выражением лица. Она больше ничего не сказала, поэтому Джек развернулась и пошла через притихшую деревню. Солнце село. Огромная красная луна зловеще висела над самым горизонтом, как будто была готова сорваться и начать крушить все на своем пути.

Дверь трактира была закрыта. В окне горела единственная свеча. Джек посмотрела на нее и пошла дальше, прочь из деревни, через ворота, в дикую и одинокую пустошь.

Свет в окне мельницы делал ее похожей на маяк, на нечто совершенное и чистое, зовущее заблудшие души домой. Джек пошла чуть быстрее, когда поняла, что она уже почти дома. Но ей казалось, что она движется недостаточно быстро. Тогда она побежала и непременно врезалась бы прямо в дверь, если бы доктор Блик не открыл ее секундой раньше. Так что она влетела в его упругий живот, и грубый кожаный фартук ударил ее по щеке.

Она выронила корзину, и припасы и оставшиеся монеты рассыпались у ее ног.

– Джек, что случилось? – спросил доктор Блик, и его голос показался спасительной веревкой, брошенной тонущей девушке, его голос был прочной основой ее мира, и она обняла доктора, прижалась к его груди, в кои-то веки забыв про грязь, и плакала и плакала под оком неумолимой луны.

Время шло. Джек держалась подальше от деревни, предпочитая сделать что-нибудь еще по хозяйству, только бы не сопровождать доктора Блика в город за покупками. Она начала строить планы на будущее, представляла, что у нее будет свой сад, собственная мельница и она сможет сама обеспечить себя всем необходимым.

Алексис продолжала навещать ее, поначалу осторожно, затем все смелее и смелее, поскольку с ее семьей не случилось ничего ужасного.

Джилл гуляла по крепостным стенам и считала дни до своего восемнадцатого дня рождения. Она уютно спала в своей кровати, мечтая о реках прекрасного красного цвета, когда солнечный свет затопил комнату и выдернул ее из сна. Она резко подскочила, возмущенная и недоумевающая, и заморгала против ужасающе ярких лучей.

– Мисс, – сказала Мэри вежливо и почтительно. Она говорила так уже два года, с того самого дня, как Джилл устроила скандал и потребовала, чтобы с ней говорили с уважением, а иначе Мэри сбросят с крепостных стен. – Господин попросил разбудить вас.

– Зачем? – требовательно спросила Джилл. Она изо всех сил терла ладонями глаза, пока жжение от солнечного света не исчезло. Когда она опустила руки, быстро моргая, то обнаружила, что Мэри держит огромную вазу, полную красных-красных роз. Джилл распахнула глаза. Она протянула руки навстречу и поманила Мэри к себе: – Дай их мне!

– Да, мисс.

Мэри не дала вазу в руки Джилл. Она прошла несколько шагов вдоль кровати и поставила цветы на столик в изголовье – теперь Джилл могла дышать их ароматом и любоваться их красотой, не рискуя уколоться о шипы. Если бы по вине Мэри драгоценная дочка Господина пролила кровь, когда его самого не было в комнате, у нее сняли бы голову с плеч.

– Это от Господина?

– Да, мисс.

– Они прекрасны. – Выражение лица Джилл смягчилось, на глаза навернулись слезы благодарности. – Ты видишь, как они прекрасны? Он так любит меня. Он так добр ко мне.

– Да, мисс, – сказала Мэри, которая прекрасно знала, что такое любовь вампира. Она иногда думала, что Джилл совершенно забыла, что когда-то давно Мэри и сама была найденышем; что Джилл не первая, кто носит бледные платья и бархотку вокруг шеи.

– Он не сказал тебе почему? – Джилл с надеждой повернулась к Мэри. – Он придет навестить меня сегодня? Я знаю, прошло только два дня, но…

– Вы в самом деле не знаете, мисс? – Конечно, она не знала. Вампиры заботились о времени, только когда это было связано с другими людьми, а Джилл, хотя она еще была человеком, уже думала как вампир. Мэри заставила себя улыбнуться: – Сегодня пятая годовщина вашего появления в Пустошах.

Джилл широко распахнула глаза:

– Мне семнадцать?

– Да, мисс.

Время в Пустошах не совпадало с течением времени в родном мире Джек и Джилл: оно подчинялось другим естественным законам и не совпадало точно ни с каким календарем. Но год есть год. Даже если их точный день рождения невозможно было определить, с датой их прибытия все было ясно.

Джилл подпрыгнула на постели; взметнулись одеяла и воздушная ночная рубашка.

– Мне было почти двенадцать с половиной, когда мы попали сюда, – возбужденно заговорила она, откидывая одеяла на кровать. – Так что сейчас мне практически восемнадцать. Он хочет меня? Сегодня ночью? Время пришло?

– Практически восемнадцать – это не то же самое, что на самом деле восемнадцать, – сказала Мэри, стараясь сохранить выверенный баланс доброты и почтения, необходимый в разговорах с Джилл. – Он знал, что вы спросите об этом. Он сказал, что из-за того, что мы не знаем точную дату рождения, лучше проявить осторожность; все останется по-прежнему, пока колокола Затонувшего Аббатства не возвестят смену времен года.

– Но это же целая вечность! – запротестовала Джилл. – Почему так долго? Я не сделала ничего плохого! Я была такой хорошей! Я старалась и стала такой, какой он хотел видеть меня!

Она сбросила с себя подушки и выпрямилась, взмахнув руками, чтобы показать изящное кружево ночной рубашки и тщательно уложенные локоны. Она давно уже обучилась искусству спать неподвижно, так чтобы встать идеально ухоженной и готовой встретить ночь во всеоружии.

– Старалась и стала, за исключением совершеннолетия, – мягко ответила Мэри. – Дверь все еще может открыться. Мир, в котором ты родилась, все еще может позвать тебя обратно.

– Это все сказки, чтобы пугать детей, – фыркнула Джилл. – Двери приходят, только если в них есть нужда.

– Ты знала, что такое вампир, когда оказалась здесь, – сказала Мэри. – Тебя это не удивило? Наши правила существуют потому, что в прошлом было сделано много ошибок. Все пошло не так.

Новоиспеченные вампиры, порождения гнева и голода, проходили через волшебные двери обратно в те миры, откуда пришли, в беззащитные перед ними миры… Мэри подавила желание вздрогнуть. Пустоши знали, как уживаться с вампирами. Пустоши были приспособлены к выживанию со всеми своими чудовищами.

– Если бы вы отправились в горы к повелителю оборотней, он сказал бы вам то же самое, – сказала она. – Или вниз к морю. Утонувшие Боги не изменяют никого из тех, кто еще может вернуться обратно. Мы должны быть осторожны, чтобы не привлечь внимание той силы, что создает двери. Если они закроются, Пустоши будут обречены.

– Луна делает двери, – язвительно сказала Джилл. – Все это знают.

– Это только одна из теорий.

– Остальные теории неправильные. – Джилл посмотрела на нее. – На двери, через которую мы вошли, было написано «Будь уверен», и я уверена. Я уверена, что хочу быть вампиром. Я хочу быть сильной, прекрасной и вечной. И я хочу знать, что никто и никогда, никогда не сможет отобрать у меня все это. Почему я не могу стать вампиром?

– Вы станете, – сказала Мэри. – Станете, когда зазвонят колокола Затонувшего Аббатства. Господин отведет вас в самую высокую башню и сделает вас безжалостной, быстрой, и, самое главное, он сделает вас своей. Но вы должны дождаться, когда зазвонят колокола, мисс, вы должны. Я знаю, это трудно. Я знаю, вам не хочется ждать. Но…

– Откуда тебе знать, Мэри? – фыркнула Джилл. – Ты была найденышем. Это все могло быть твоим. Ты отказалась. Почему?

– Потому что я не хотела быть безжалостной, мисс.

Поначалу все это было похоже на игру, она и вампир в высоком замке, он предлагал ей все, что она пожелает, а она смеялась и отказывалась от всего, кроме того, что ей действительно было нужно. Это походило на игру. А потом он попросил стать его дитем, а он бы стал ее отцом, чтобы они правили бок о бок, в ярости и в крови, во веки веков. А когда она отказала, он разозлился. Ее друзья из деревни продолжали исчезать, и поначалу это тоже казалось игрой, большим заговором против нее, игрой в прятки… вплоть до того дня, когда он притащил к ней маленького Белу и сказал: «Вот что случается с теми, кто возражает мне», – и перегрыз мальчику горло своими зубами. Иногда Мэри казалось, что она до сих пор ощущает брызги крови на своем лице.

Но Джилл не довелось узнать его с этой стороны. Джилл с самого начала была его драгоценной маленькой принцессой. Джилл витала в облаках и мечтала о вампиризме, будто об удивительной игре, и Мэри никак не могла убедить ее, что это не игра.

Лицо Джилл ожесточилось.

– Я могу быть безжалостной, – сказала она. – Я докажу ему, что могу быть безжалостной, и тогда он увидит, что можно не ждать. Я могу стать его дочерью прямо сегодня.

– Да, мисс, – сказала Мэри. – Вы будете завтракать?

– Не будь дурой, – ответила Джилл, что означало «да». По меньшей мере в этом отношении девочка уже была вампиром: она всегда была голодна.

– Спасибо, мисс, – сказала Мэри и поспешила покинуть комнату как можно быстрее и почтительнее.

Джилл смотрела ей вслед, лицо оставалось жестким. Убедившись, что женщина не вернется, она развернулась и пошла к своей гардеробной, за дверью которой скрывалась целая радуга платьев пастельных оттенков. Она выбрала самое бледное кремовое шелковое платье – оно подчеркивало золото ее волос и кожу цвета слоновой кости. Оно было больше всего похоже на белое свадебное платье. Ей хотелось показать ему, что больше не нужно ждать. Ей хотелось показать ему, что она уже понимала, что такое безжалостность.

Сегодня была годовщина с того дня, как они оказались в этом мире. После захода солнца Господин, несомненно, устроит в ее честь пышное и грандиозное торжество. Возможно, он даже пригласит других вампиров, чтобы они поумилялись над его протеже – как далеко она продвинулась, как она прекрасна. Да, это будет замечательный праздник, и единственное, что может быть лучше, это если он завершится ее славной кончиной и еще более славным воскрешением.

Ждать бессмысленно. Даже если дверь откроется, она не войдет в нее. Она никогда – вот так – не оставит своего любимого Господина. Все, что ей необходимо, – доказать, что она настроена серьезно, что она достаточно безжалостна, чтобы быть его ребенком, и тогда все будет идеально.

Если в ее честь будет устроено торжество, что-то славное и достойное ребенка вампира, то этот кошмарный доктор Блик устроит что-то и для Джек. Наверняка.

Всем понятно, что быть ученицей сумасшедшего ученого не так хорошо, как быть дочерью Господина, а это значит, доктор Блик никак не может упустить такой возможности, чтобы покрепче привязать Джек к себе. Там точно будет праздник. А если будет праздник, там точно будет Алексис.

Неестественная привязанность Джек к дочке трактирщика не увяла со временем, а, если угодно, еще больше выросла. Джилл много раз видела их вместе. Джек смеялась, когда она была с Алексис. Смеялась, будто она не позорила их обеих, шатаясь по Пустошам в уродливых жилетах и шарфах, подавая себя так, будто леди есть место в лаборатории противного сумасшедшего старикашки. Это было неправильно. Это было неподобающе.

Джилл могла все исправить. Она могла наставить сестру на путь истинный и показать Господину, что она уже достаточно безжалостна, чтобы стать его истинным ребенком, а не на словах. Один-единственный поступок мог бы изменить все к лучшему.

Она поморщилась от отвращения, достав из гардеробной плотный коричневый плащ, затем сняла его с вешалки и надела поверх своего прекрасного платья. Она ненавидела скучные, обычные цвета, но это было необходимо. Она знала, как сильно она выделяется, если не принять специальных мер, чтобы замаскироваться.

Мэри все еще была внизу, готовила завтрак. Джилл проскользнула через потайную дверь на лестничной площадке – в каждом приличном замке есть потайные двери – и начала спускаться. Она столько раз ходила этим путем, что могла бы пройти его с закрытыми глазами, так что она отпустила сознание в свободное плавание, представляя, как будет чудесно, когда Господин возьмет ее на руки и покажет все тайны, которые влечет за собой смерть.

Скоро. Так скоро.

Она появилась из неприметной дверцы в стене у основания замка, практически скрытой выступом. Натянув на голову капюшон, Джилл вошла в деревню в застегнутом плаще, не привлекая к себе внимания. Таинственные фигуры в плащах были достаточно привычным явлением в Пустошах, так что ей доставались только мимолетные взгляды. Лучше не попадаться на пути людей, которые могли нести секретные послания Господину или выискивать жертвенные подношения Затонувшим Богам.

Днем деревня выглядела совсем по-другому. Меньше, грубее, грязнее. Джилл шла по улицам, представляя, как все эти люди разбежались бы, если бы узнали ее. Это почти компенсировало грязь, испачкавшую подол ее платья и превратившую кремовый цвет в грязно-коричневый. Она не настолько чуралась беспорядка, как Джек, но это было не элегантно. Трудно внушать страх и ужас, когда выглядишь так, будто забыла постирать свою одежду.

Деревенский люд был на удивление шумным, тогда как в присутствии дочери Господина они вели себя будто в рот воды набрали. Люди смеялись, ругались, торговались, обсуждали урожай. Джилл, скрытая капюшоном, нахмурилась. Они выглядели счастливыми. Но ведь их жизнь была коротка и жестока, они жили по милости Господина. Они погрязли в грязи и трудились, не разгибая спины, просто чтобы иметь крышу над головой. Так как же они могли быть счастливы? Эта мысль могла бы привести ее к некоторым неприятным выводам, если бы Джилл продолжила думать в этом направлении; и эта история могла бы закончиться совсем по-другому. Единственное озарение не меняет всю жизнь мгновенно. Это только начало. Но, увы, дверь трактира открылась, и показалась дочь трактирщика, нарядная – по меркам деревенских жителей. На ней было зеленое платье с голубым лифом, и подол платья был такой короткий, что приоткрывал щиколотки. В руках она держала корзину с хлебом, вином и свежими яблоками. На пороге появилась ее мать и что-то сказала ей.

Девушка рассмеялась и поцеловала мать в щеку.

Затем она развернулась и с совершенно беззаботным видом направилась к воротам.

Джилл, бесшумно ступая, последовала за ней.

Джилл редко покидала безопасные пределы замка и деревни, где слово Господина было абсолютным законом и где никто не посмел бы поднять на нее руку. Конечно, пустошь за стеной тоже принадлежала ему, но на открытой местности могло быть опасно. Те, кто слишком беспечно разгуливал по пустоши, рисковали стать добычей вервольфа или их могли утащить в качестве жертвы Утонувшим Богам. Таким образом, прогулка по зарослям папоротника была приправлена остротой осознания, чем это может обернуться. Но это лишний раз доказывало серьезность ее намерений!

Дочь трактирщика шла удивительно быстро. Джилл держалась достаточно далеко, чтобы оставаться незамеченной.

Алексис выросла под сенью замка, она слышала вой вервольфов в ночи и звон колоколов Затонувшего Аббатства. Она была выжившей. Но она знала, что статус воскрешенной делает ее непривлекательной для многих чудовищ, которых она боялась с самого детства, и она знала, что ни горгульи, ни призрачные гончие не охотятся днем, и, кроме того, она шла к любимой женщине. Она расслабилась. Она витала в облаках. Она была беспечна.

Кто-то тронул ее за плечо. Алексис напряглась и развернулась, приготовившись к худшему. Она расслабилась при виде лица, скрывающегося под капюшоном.

– Джек, – тепло сказала она. – Я думала, ты все утро хлопочешь по дому.

Джилл нахмурилась. Алексис, наконец осознав, что на стоящей перед ней девушке нет очков, поспешно отступила назад.

– Вы не Джек, – сказала она. – Что вы здесь делаете?

– Доказываю, что уверена, – ответила Джилл. Она расстегнула плащ – плащ упал в папоротник, – выхватила нож из-под лифа и прыгнула.

На этом мы оставим их двоих. Есть то, что необязательно видеть, чтобы понять; то, что можно осознать по единственному пронзительному вскрику, по брызгам крови, окрашивающим вереск красным, как розы, красным, как яблоки, красным, как губы единственного ребенка вампира.

Больше нам нечего здесь делать.

– Она уже должна была прийти, – сказала Джек, отложив в сторону хирургическую пилу, которую тщательно затачивала. Ее взгляд устремился к открытой двери – на пустошь за ней. Алексис не было видно. – Я сказала ей, что мы будем ужинать с наступлением сумерек.

Алексис разрешили остаться ночевать на мельнице. Это могло бы выглядеть неприличным, но присутствие доктора Блика снимало все вопросы: целомудрие Алексис не подвергалось опасности. (Не то чтобы ее родители питали какие-либо иллюзии относительно целомудрия дочери или об их отношениях с Джек. Да, она была одной из воскрешенных, но все же они радовались, что нашелся кто-то, кто позаботится о ней, когда их не станет.)

Доктор Блик поднял голову от своего верстака:

– Может, она остановилась нарвать цветов?

– На пустоши? – Джек встала, схватила жилет со спинки стула. – Пойду поищу ее.

– Терпение, Джек…

– Это важнейший инструмент ученого: не поднимай труп преждевременно. Я знаю это, сэр. Но еще я знаю, что это не похоже на Алексис. Она никогда не опаздывает.

Джек умоляюще смотрела на наставника.

Доктор Блик вздохнул.

– Ох уж эта молодежь со своей неуемной энергией, – сказал он. – Ладно, иди поищи ее. Только побыстрее. Мы не начнем праздник, пока ты не доделаешь свою сегодняшнюю работу.

– Да, сэр, – ответила Джек.

Натянув перчатки, она выскочила за дверь и поспешила вниз по садовой дорожке. Доктор Блик смотрел ей вслед, пока она не скрылась вдали. Только тогда он закрыл глаза. Он очень долго прожил в Пустошах. И лучше, чем Джек, знал, что опоздание очень редко – можно сказать, никогда – бывает невинным событием.

– Пусть она будет жива, – прошептал он, и, как только эти слова прозвучали, он понял, насколько бесполезна эта просьба.

Он сидел неподвижно и ждал. Скоро все выяснится.

Сначала внимание Джек привлек красный цвет. Пустоши были гораздо разнообразнее, чем ей показалось в первую ночь, когда она была маленькой, невинной и не знала, что ее ждет. Да, преобладал коричневый – цвет высохшей и увядающей растительности. На пустошах можно было обнаружить любой из оттенков коричневого. Но они были расцвечены пробивающейся зеленью, и травами цвета спелого золота, и яркими цветами: оранжевыми ноготками, синим вереском, фиолетовыми аконитами. Шапки болиголова были словно белые облака. Наперстянка охватывала весь спектр заката.

Пустоши были по-своему прекрасны, и если их красота была неброской, требующей времени и внимательного восприятия, в этом не было ничего плохого.

Лучшая красота – та, которую нужно сперва отыскать.

Но на пустошах не росло ничего красного. Ни земляники, ни ядовитых мухоморов. Их можно было найти лишь на лесных опушках, во владениях вервольфов или в чьем-нибудь саду, как у доктора Блика. Пустоши были чем-то вроде нейтральной территории, разделяющей стольких чудовищ, что они не выносили крови. Красный цвет был аномалией. Красный цвет не мог взяться сам по себе. Джек пошла быстрее.

Чем ближе она подходила, тем отчетливее становился красный цвет. Он словно вырвался наружу из какого-то источника, опустошенного с животным наслаждением кем-то, кто держал нож. В центре этого источника лежало тело: плавные изгибы, пышная грудь, широкие бедра… Тело… Тело… Джек, помертвев, остановилась, глаза отказывались смотреть на тело, они сфокусировались на корзине, упавшей на самом краю кровавой сцены. Она опрокинулась набок. Часть хлеба была забрызгана кровью, а яблоки и так были красные, так что никто не смог бы определить, чистые ли они. Никто во всем мире.

Медленно Джек опустилась на колени в папоротник, на этот раз совершенно не заботясь о том, что на брюках могут остаться пятна грязи или травы. Она уставилась на корзину стеклянным взглядом: только бы не видеть того, что дальше; только бы не видеть того, что она отказывалась видеть.

Красный. Так много красного.

Когда она завыла, это был бессмысленный вопль того, кто достиг предела, и перешагнул за него, и укрылся в комфортных чертогах собственного разума. Люди в деревне, дрожа, попрятались по домам вместе с детьми, заперев окна. Господин в замке беспокойно заворочался, не осознавая причины, встревожившей его сон. Доктор Блик на мельнице встал – на его лице проступила скорбь – и взял свою сумку. Что случилось, то случилось. Уже ничего не изменить и не предотвратить. Все, что ему оставалось, – надеяться, что они выживут.

Джек все еще стояла на коленях в папоротнике, когда доктор Блик подошел к ней, сминая сапогами ломкие сухие стебли. Он не пытался приглушить звук своих шагов, напротив, он хотел, чтобы Джек услышала, что он рядом.

Она не пошевелилась. Ее взгляд был прикован к яблокам. Таким красным… Таким красным…

– Когда кровь высохнет, она потемнеет, – глухо сказала она. – Это позволит определить, какие из них грязные. Это позволит определить, какие еще можно спасти.

– Мне жаль, Джек, – мягко сказал доктор Блик. Он не разделял брезгливости Джек – вполне понятной, учитывая ее молодость и то, как она относилась к Алексис.

Он прошелся цепким взглядом вдоль тела мертвой девушки, отмечая глубокие порезы, потерю крови, места, где плоть выглядела так, будто ее просто грубо срезали.

Второе воскрешение всегда давалось труднее, даже если тело было в прекрасном состоянии. Алексис… На ее теле было столько повреждений, что он не был уверен, что ему удастся ее воскресить, а если и получится, он не был уверен, что она останется собой. Иногда, после второй смерти, наука возвращала человека неправильным – он превращался в неуправляемое чудовище.

– Я сделаю это, если ты меня попросишь, – отрывисто сказал он. – Ты знаешь, я смогу. Но, если что-то пойдет не так, ты должна будешь помочь мне.

Джек подняла голову, с трудом перевела взгляд на своего наставника.

– Мне все равно, если что-то пойдет не по плану, – сказала она. – Просто… Нельзя, чтобы все закончилось вот так.

– Тогда иди по следам крови, Джек. Если тварь забрала ее сердце, мне оно нужно в целости и сохранности. Чем больше оригинальной плоти у нас будет для работы, тем выше шанс, что мы вернем Алексис неповрежденной.

Это была правда, но одновременно и отвлекающий маневр. Доктор Блик достаточно разбирался в телах, чтобы знать, что, когда он перевернет Алексис, станет видно еще больше ран. С мертвыми всегда так. Если бы он смог избавить Джек от этого зрелища…

Он никогда не ставил цели щадить чувства Джек. Если девочка собиралась выжить в Пустошах, она должна была понимать мир, в котором оказалась. Но готовить ученика к будущему и быть жестоким – это не одно и то же. Он был рад заниматься первым. И всегда избегал второго. Если только это было возможно.

– Да, сэр, – сказала Джек, пошатываясь, встала и принялась высматривать брызги и капли крови на открытых местах.

За многие годы она настолько привыкла выискивать малейшие намеки на грязь, что ей не составило абсолютно никакого труда идти по кровавому следу. Она настолько сосредоточилась на том, что было у нее под ногами, что уже не слышала, как ворчал доктор Блик, поднимая тело Алексис – он взвалил его на плечи, развернулся и зашагал обратно к далекому силуэту ветряной мельницы.

Джек шла все дальше и дальше по следу, пока не добралась до стены, окружающей деревню. Ворота были открыты. Ворота часто были открыты в разгар дня. Но доносившиеся изнутри сердитые возгласы были довольно необычны. Будто бы люди кричали.

Она прошла через ворота. Шум стал различим, крики обрели смысл:

– Тварь!

– Чудовище! Чудовище!

– Убить ведьму!

Джек застыла на месте, пытаясь осознать сцену, развернувшуюся перед ее глазами. Было похоже, что полдеревни собралось на площади, в гневе потрясая кулаками. Некоторые пришли с ножами и вилами; один предприимчивый человек даже успел раздобыть факел. Она бы восхитилась их боевым духом, если бы не фигура в центре толпы: растерянная Джилл, пропитанное кровью кружевное платье облепило тело, будто она только что искупалась. Руки были красные по локоть; они были вымазаны в крови так густо, что казалось, будто на ней перчатки.

Миссис Колун пробилась сквозь толпу и с криком «Демон!» швырнула в Джилл яйцо. Оно разбилось о ее платье и растеклось, добавив желтый потек к красному.

Глаза Джилл распахнулись.

– Вы не можете так поступать, – сказала она удивительно детским голосом. – Я дочь Господина. Вы не можете так поступать со мной. Это непозволительно.

– Ты еще не дочь Господина, глупая девчонка, – зло произнес новый голос – знакомый голос. Джек и Джилл синхронно развернулись и увидели Мэри, стоящую у края толпы, отрезая путь Джилл к замку. – Я говорила тебе быть терпеливой. Я говорила тебе, что твое время придет. Тебе просто хотелось поторопить события, да? Я сказала ему, что, так опекая тебя, он оказал тебе медвежью услугу.

– Ты говорила, что мне нужно стать безжалостной! – запротестовала Джилл, сжав окровавленные руки в кулаки. – Ты говорила, что ему нужно, чтобы я была безжалостной!

– Господин кормится с деревни, но он и защищает ее жителей, – холодно ответила Мэри. – Ты убила без его разрешения, без его благословения, и ты не вампир. Ты была не вправе. – Она слегка подняла подбородок, перенеся свое внимание на толпу: – Господин снимает защиту своего дома. Делайте с ней, что хотите.

Низкий, опасный гул пробежал по толпе. Такой звук издает хищник перед тем, как напасть.

Наверное, Джек было бы простительно, если бы в этот момент она отвернулась от своей растерянной сестры, покрытой кровью ее возлюбленной, если бы она ушла прочь. В конце концов, это были неординарные обстоятельства и, хотя Джек была неординарной девушкой, ей было всего семнадцать. Можно было бы понять ее – что она затаила обиду, – даже если бы она потом пожалела об этом.

Она посмотрела на Джилл и вспомнила двенадцатилетнюю девочку в синих джинсах, с коротким ежиком на затылке, как она подбивает Джек на приключение. Она вспомнила, как боялась оставить Джилл в замке, хотя это могло спасти их обеих. Она вспомнила Бабулю Лу, которая говорила им, когда они были маленькими – такими маленькими! – чтобы они держались друг за дружку, даже если они будут злиться, потому что семья не из тех вещей, которую можно заменить на новую, если выбросить старую.

Она вспомнила, как любила свою сестру когда-то, очень-очень давно.

Толпа следила за Джилл – не собирается ли она сбежать. И никто не ожидал, что Джек протолкнется в центр плотного кольца людей, схватит Джилл за руку и побежит. Толпа опомнилась только тогда, когда девочки уже были с самого края; Джек тащила сестру, стараясь, чтобы липкая от крови рука Джилл не выскользнула из ее хватки. Джилл была странно податлива и совершенно не сопротивлялась усилиям Джек, когда та тащила ее за собой. Похоже, она была в шоке.

«В один день стать убийцей и лишиться родительского крова – вот что это такое», – подумала Джек, у которой голова шла кругом, и продолжила бежать, даже услышав первые звуки погони. Убежать. Сейчас только это имело значение. Остальное могло подождать.

Посмотрите на них сейчас, на этих двух девочек – они уже почти женщины, но еще не совсем, не совсем, – как они бегут, держась за руки, через огромную беспощадную пустошь. На одной – платье, которое цепляется за высохшие стебли и рвется. На другой – брюки, крепкие туфли и перчатки, защищающие ее от окружающего мира. Они бегут так, будто от этого зависит их жизнь.

Позади них река гнева, распадающаяся на отдельные человеческие тела, подстегиваемые неудержимой яростью толпы. Горят факелы, и их все больше; сверкают вилы, и их все больше. На этой земле, под этим небом факела и вилы – исконный атрибут доведенных до крайностей людей. Они возникают словно ниоткуда, и чем их больше, тем они опаснее.

Толпа сверкает отдельными вспышками ярости, будто звездное небо. Опасность весьма реальна.

Джек бежит, Джилл бежит за ней. Обе плачут: одна – по своей возлюбленной, что расцвела красным, будто роза, цветком на голой пустоши, другая – по приемному отцу, который должен был так гордиться ею, а вместо этого отказался от нее. И если мы больше сочувствуем первой, что ж, мы всего лишь люди и можем судить только со своей точки зрения.

Они бегут, толпа преследует их, восходящая красная луна наблюдает, наша история подходит к концу.

Когда доктор Блик услышал топот ног по садовой дорожке, он накрыл Алексис промасленным брезентом. Затем повернулся, ожидая увидеть Джек, и застыл, разглядев рядом со своей ученицей ее окровавленную сестру. Позади них в свете факелов виднелась все прибывающая толпа разгневанных людей.

– Джек, – сказал он. – Что?..

– Господин отозвал свою защиту, когда жители увидели, что она сделала с Алексис, – ответила на бегу Джек, затаскивая Джилл внутрь. Если бы он не знал ее настолько хорошо, он бы и не заметил, что этот ясный и холодный голос дрожит от напряжения. – Они собираются убить ее.

Джилл пронзительно вскрикнула и выдернула руку из руки Джек; это оказалось нетрудно – окровавленная рука все еще была скользкой.

– Это неправда! Он любит меня! – закричала она и бросилась бежать.

Но доктор Блик неожиданно оказался уже рядом с ней с белой тряпкой в руке. Он прижал тряпку к носу и рту Джилл. Отчаянно мяукнув, будто котенок, протестующий против того, что его укладывают спать, она пыталась бороться, но через несколько секунд ее колени подогнулись, и она упала, завалившись на спину.

– Джек, быстро. – Он захлопнул дверь. – У нас мало времени.

Повиновение – первое, что вдолбил ей доктор Блик: любое промедление могло привести к печальным последствиям, многие из которых могли стать смертельными для маленькой девочки, которой она была. Джек поспешила к Джилл, подхватив бессознательную сестру на руки. Они были одного роста, но ей показалось, что Джилл почти ничего не весит, что она легкая как пушинка.

– Нужно спрятать ее, – сказала Джек.

– Не получится просто спрятать ее, – ответил доктор Блик. Он схватил какой-то небольшой прибор с верстака и двинулся к задней двери. – Ты была превосходной ученицей, Джек. Ты быстро соображаешь, у тебя острый ум – в тебе было все, чего бы мне хотелось. Мне жаль, что это случилось.

– Что вы имеете в виду, сэр? – Желудок Джек сжался.

Она держала на руках спящую сестру, всю в крови своей мертвой подруги, жители деревни шли с факелами и вилами к мельнице. Она сказала бы, что хуже уже быть не может. Неожиданно она с ужасом осознала, что может.

«Все как в кино, и я уже видела раньше этот фильм, – думала Джек почти на грани бреда. – Но это не мы создали это чудовище. Это Господин. Мы просто любили ее». Но и это неправда, не так ли? С самого начала доктор Блик мог бы спасти Джилл вместо Джек, потому что Джек больше подходила повелителю вампиров. Но это не значит, что он сделал бы это из любви или заботы о ней. Только время – великий алхимик – способно превратить сочувствие в любовь, но у доктора Блика и Джилл не было этого времени. Так что если кто-нибудь в этой комнате и любил Джилл, то только Джек, и что хуже всего, если бы не Алексис, у нее не было бы и этого. Родители не учили их, как любить друг друга. Любая связь между ними была вопреки воле взрослых, а не благодаря ей.

Джилл осталась с Господином, и, хотя она и чувствовала, что ее бросили, она была из тех, кто не оглядывается назад. Она хотела быть дочерью вампира, а вампиры не любят ни с кем делиться. Джек ушла с доктором Бликом, и он заботился о ней, кропотливо учил ее, но тема любви никогда не была затронута.

Так что все это благодаря Алексис. Алексис гуляла с ней по деревне, знакомила с людьми, которые раньше были лишь чередой случайных лиц, рассказывала ей об их жизни, пока она не научилась узнавать их, видеть в них людей. Алексис плакала вместе с ней, и смеялась, и жалела ее сестру, одинокую, запертую в замке. Это Алексис всколыхнула в Джилл человеческие чувства, и, увидев, что ее сестра напугана и брошена, Джек осознала, что все еще любит ее.

Без Алексис она вовсе забыла бы, что такое любовь. Джилл, скорее всего, все равно убила бы кого-нибудь, любого попавшегося под горячую руку деревенского жителя – но тогда Джек не спасла бы ее. Хуже всего было сознавать, что, если бы на месте Алексис был кто-нибудь другой, жители совершили бы свою месть.

– Я имею в виду, они убьют ее, если найдут здесь, а заодно убьют и тебя – в твоем лице им выпадет редкий шанс убить одного и того же человека дважды. – Он всадил заостренные «ножки» прибора в деревянную дверь, прихлопнул его и принялся крутить диски с цифрами. – Господину пришлось отречься от нее, чтобы удержать их от штурма замка, даже вампиры боятся огня, но убийства своей дочери он им не простит. Он выжжет деревню дотла. Такое уже случалось. Единственный способ спасти их – спасти ее.

– Сэр, какое отношение это имеет к…

– Двери – величайшая научная загадка нашего мира, – сказал доктор Блик. Он взял банку с заточенной в ней молнией и разбил ее о дверной проем. Воздух наполнился искрами. Устройство внезапно ожило, диски бешено закрутились. – Ты на самом деле думала, что я не найду способа, как обращаться с ними?

Глаза Джек округлились.

– Мы могли вернуться в любое время? – требовательно спросила она, но это больше походило на писк.

– Вы могли вернуться, – согласился он. – Но вы вряд ли вернулись бы домой.

Джек посмотрела на обмякшую, окровавленную сестру и вздохнула.

– Да, – сказала она. – Это так.

– Ты должна остаться там хотя бы на год, Джек. Ты должна. Нужен год, чтобы гнев людей рассеялся; обиды мешают выживанию. – Они уже различали крики снаружи. Скоро толпа могла поджечь мельницу. – Кровь отворит дверь, неважно, твоя или ее, если она на твоих руках. Оставь ее там или убей ее и возвращайся с телом, но она не должна вернуться сюда такой, как сейчас. Ты поняла меня? Не приводи сестру обратно живой.

Глаза Джек распахнулись еще больше, так, что заболели окружающие мышцы.

– Вы действительно отсылаете меня? Но я не сделала ничего плохого!

– Ты отказала толпе в ее праве убить. Здесь этого более чем достаточно. Давай, иди и возвращайся, если захочешь. Это место всегда, всегда будет твоим домом. – Вид у него был печальный. – Я буду скучать по тебе, ученица.

– Да, сэр, – прошептала Джек, ее нижняя губа дрожала, она еле сдерживалась, чтобы не заплакать. Это было несправедливо. Несправедливо. Джилл нарушила правила, а теперь Джек должна была практически все потерять.

Доктор Блик открыл дверь. За ней должен был быть сад на заднем дворе, но вместо этого она увидела лестницу, медленно уходящую вверх, в темноту.

Джек глубоко вдохнула.

– Я вернусь, – пообещала она.

– Уж постарайся, – ответил он.

Она шагнула за порог. Он закрыл за ней дверь.

Спускаться по лестнице в двенадцать лет было утомительно, но осуществимо: потрудиться пару часов – развлечься после обеда.

Карабкаться вверх, когда тебе семнадцать, с обмякшей спящей сестрой на руках, оказалось гораздо сложнее. Джек методично поднималась ступенька за ступенькой, пытаясь сосредоточиться на повторяющихся, на вид совершенно бессмысленных заданиях, что многие годы поручал ей доктор Блик. Вечерами она сидела, сортируя лягушачью икру по малейшим цветовым оттенкам, или убирая все семечки из земляники, или затачивая все колючки на ежевичной изгороди. Каждое из этих поручений ужасно бесило ее, но в итоге она стала лучше справляться со своей работой. Итак, с чем она станет лучше справляться, поднявшись по этим ступенькам?

Со своим предательством: Алексис, которую она любила, осталась мертвая в Пустошах и может остаться мертвой навсегда, потому что у доктора Блика больше нет ученика, который мог бы ассистировать ему.

Со спасением сестры, из-за которой лишилась всего, что ей дорого, от проклятия, которое она заслужила.

С отказом от всего, к чему она стремилась (после того как наконец поняла, чего хочет).

Ни с чем таким она не хотела справляться, но именно это было ответом на ее вопрос. Джек тряхнула головой, смахнув слезы, и продолжила подниматься.

Лестница была все та же – старая, прочная, пыльная; то тут, то там ей мерещились призраки собственных детских следов, идущих в противоположном направлении. Это могло быть так. Со времени появления Джек и Джилл на Пустошах больше не было ни одного найденыша. Возможно, теперь кто-нибудь появится – место освободилось. С каждым вдохом в нос могло попадать миллион частичек пыли. От этой мысли ее замутило.

Джилл очнулась, когда они уже были на середине пути, она открыла глаза и в замешательстве уставилась на Джек.

– Джек? – пропищала она.

– Можешь идти? – грубо отозвалась Джек.

– Я… Где мы?

– На лестнице. – Джек остановилась и, не церемонясь, усадила Джилл прямо на пол. – Раз можешь задавать вопросы, значит, и идти можешь.

Джилл поморгала и потрясенно вытаращилась на Джек:

– Господин…

– Его здесь нет, Джилл. Мы на лестнице. Ты помнишь лестницу? – Джек обвела рукой окружающее пространство. – Пустоши изгнали нас. Мы возвращаемся.

– Нет! Нет! – Джилл вскочила на ноги, намереваясь бежать вниз.

Джек оказалась быстрее. Она обхватила рукой сестру за талию, рывком подтянула ее наверх и швырнула немного вперед.

– Да! – рявкнула она.

Голова Джилл стукнулась о что-то твердое. Она встала, потерла голову, а затем в явном замешательстве повернулась и потрогала пространство за собой. Оно открылось – как люк, как крышка сундука, – и показалась маленькая пыльная комната, которая все еще слабо пахла духами Бабули Лу.

– Лестницы подо мной больше нет, – нисколько не удивившись этому, сказала Джек бесцветным голосом. – Лучше вылезай, пока нас не вытолкнули.

Джилл вылезла из сундука. Джек за ней.

Некоторое время они стояли, неосознанно прижавшись друг к другу, и просто смотрели на эту комнату, принадлежавшую когда-то первому человеку, который заботился о них, комнату, которая когда-то была такой родной – до того, как они изменились. Сундук захлопнулся. Джилл вскрикнула и бросилась к нему, подцепив крышку ногтями. Джек безучастно наблюдала за ней.

Внутри сундука был ворох старой одежды и разнообразной бижутерии – вещи, которые любящая бабушка откладывала для своих внучек, чтобы играть с ними. Никакой лестницы. Никакой таинственной двери.

Джилл погрузила окровавленные руки в одежду, расшвыривая ее в стороны. Джек не стала ее останавливать.

– Она должна быть здесь! – рыдала Джилл. – Должна быть!

Но ее не было.

Когда Джилл наконец перестала копаться в вещах и, плача, спрятала лицо в ладонях, Джек положила руку ей на плечо. Сломленная, дрожащая Джилл подняла голову. Она так и не научилась думать самостоятельно.

«Я сделала правильный выбор, и мне так жаль, что я оставила тебя», – подумала Джек, а вслух сказала:

– Идем.

Джилл встала. Когда Джек взяла ее за руку, она не стала возражать.

Дверь была заперта. Ключ, что был у Джек в кармане, – этот ключ она хранила пять долгих лет – отлично подошел. Она повернула его, и дверь открылась – они были дома в самом строгом и формальном значении этого слова.

Дом, в котором они прожили первые двенадцать лет своей жизни (не тот дом, где они выросли, нет; они просто старились здесь, но практически не росли), одновременно был знакомым и чужим, как путешествие по книге сказок. Ковер был слишком мягкий для ног, привыкших к каменному полу замка и утоптанной земле; пахло чем-то приторно-сладким вместо цветочных ароматов или запахов полезных химикатов. К тому времени, как они спустились на нижний этаж, они уже держались так близко, что было неважно, что они не касались друг дружки; они все равно будто срослись.

В столовой горел свет. Они пошли на этот свет и обнаружили родителей, сидящих за столом с безупречно ухоженным малышом. Они остановились на пороге, с недоумением глядя на этот маленький замкнутый семейный круг.

Первой их заметила Серена. Она вскрикнула, подскочив со стула:

– Честер!

Честер повернулся, уже открыв рот, чтобы накричать на незваных гостей. Но одна из девочек была вся в крови, и было похоже, что обе плакали, а еще что-то в них…

– Жаклин? – прошептал он. – Джиллиан?

И девушки, прижавшись друг к дружке, зарыдали, и дождь обрушился на дом, словно кара небесная, и уже ничто не могло остаться по-прежнему.