Смысл слов христианского писателя II века, что христиане ни в чем не отличались от нехристиан. – Молитва: как понимали учение о непрестанной молитве? – Дневная и ночная молитва, – внешнее положение при молитве, – употребление креста. – Стол: благочестивые обычаи во время стола, – простота его, – правила благоприличия при вкушении пищи, – какая пища предпочиталась? – Употребление напитков, – правила благоприличия при этом, – как держали себя христиане на пиршествах? – Девственное и брачное состояние: процветание девства, – мысли о целомудрии. – Замечательнейшие примеры христианской ревности о сохранении девства; – взгляды на брачную жизнь, – церковное благословение брака, – мысли о цели брака, – правила супружеских сношений, – девство в браке, – дни воздержания, – нравственные качества супругов и духовное единение их, – попечения супругов о взаимном душевном спасении, – разрыв взаимного сожития; – религиозное и нравственное воспитание детей, – примеры.

Св. Игнатий Богоносец, епископ антиохийский, ученик Иоанна Богослова, писал христианам своего времени: «Неверующие носят печать мира, а верующие в любви печать Бога, Отца, через И. Христа». Этот преобладающий отпечаток носили на себе истинные христиане всех веков, но с особенной яркостью и блеском – верующие первых веков, когда христианство наиболее всего одушевляло христиан. Он отражался на всем их поведении, даже на самых простых, обыденных отношениях их домашней жизни. Поистине высокий святой дух проникал во все их взгляды, правила и чувства, и отсюда переходил на все их обычаи, нравы и житейский обиход.

Портрет Оригена. Иллюстрация из «Les vraispourtraits…» Андре Теве (1584)

Правда, писатель Послания к Диогнету, ученый христианин начала II века говорит: «Христиане не различаются от прочих людей ни страной, ни языком, ни житейскими обычаями. Они не населяют где-либо особенных городов, не употребляют какого-либо необыкновенного наречия и ведут жизнь ничем не отличимую от других. Но обитая в эллинских и варварских городах, где кому досталось, и следуя обычаям тех жителей в одежде, в пище и во всем прочем, они представляют удивительный образ жизни». На основании этих слов древнего апологета можно было бы подумать, что домашняя жизнь первых христиан представляла очень мало особенного, выдающегося; но эта мысль должна быстро исчезнуть, если мы возьмем во внимание, что самыми характеристическими чертами христиан, по свидетельству того же писателя, были: нравственная чистота и святость, которые необходимо должны были видоизменять многие стороны домашней жизни, внося в нее такие нравы и обычаи, каких не могло быть ни у язычников, ни у иудеев, в особенности у первых. Само собой бросалось в глаза, что дух христианский не мог допускать и терпеть никакого обыкновения, коренящегося на почве языческой, как например, призывание лар (боги домашнего очага) и возлияния за обедом, а равно и всего, что стояло в противоречии с чувством целомудрия и степенностью. Этого мало. Сама домашняя жизнь христиан из иудеев постепенно отрешалась от тягостных уз и стеснительных форм ветхого закона и различных раввинистических перетолкований его и взамен того обогащалась прекрасными обыкновениями, каких не знал человек ветхозаветный, вследствие чего вскоре в домашней жизни между иудеями и христианами из иудеев обнаружилось не меньшее различие, чем какое примечалось между язычниками и христианами из язычников. Вообще можно сказать, что при внешнем сходстве христиан с нехристианами в жилище, языке, одежде быстро открылось коренное, чрезвычайное различие между ними в нравственном благоповедении. С одной стороны должно сказать, что христиане, согласно свидетельству Послания к Диогнету, в указанных отношениях домашней жизни не различались от язычников, носили, например, такую же одежду, как и их соседи, ибо древние верующие не старались подобно западным квакерам отличаться от прочих людей ни цветом, ни покроем платья; но с другой стороны, они отвращались всего, что напоминало им о языческой роскоши и нелепой суетности, будь то в платье или в чем ином, и через это выступала на вид христианская особенность домашней жизни. Христианский дух подобно закваске заквашивал всю смесь домашней жизни, видоизменял и преобразовывал все явления в ней.

Св. Августин. Фреска капеллы Санкта-Санкторум в Латерано. VI в.

Скажем, прежде всего о том, какое место занимала в домашней жизни христиан молитва. Христиане признавали, что как не может быть истинной веры без дел, так не может быть истинно христианской жизни без молитвы. Учитель церкви Ориген говорит: «Вся жизнь христиан должна быть великой молитвой и так называемая в общежитии молитва есть только часть этой великой молитвы». Подобным же образом рассуждает и Василий Великий: «Непрестанно ты должен молиться, не на словах, но когда ты всем образом поведения стремишься соединиться с Богом, так что вся твоя жизнь есть постоянная молитва». В этом именно значении понимали все отцы церкви христианское требование о непрестанное молитве. Так, блаж. Августин на возражение: разве возможно постоянно, каждую минуту восхвалять Бога, отвечал: «Я укажу тебе средство, как можно хвалить Бога на всякое время, если только ты хочешь этого; что бы ты ни делал, делай справедливо, и ты уже хвалишь Бога». Тот же Августин еще говорил: «Звук голоса при молитве пусть прерывается по временам, но должен слышаться голос внутренний». Беспрестанная молитва не исключала труда и деятельности. Древние христиане неодобрительно смотрели на тех лжеучителей, которые отвергали труд и хотели жить исключительно для молитвы (таковы были евхиты и мессалиане). (Мессалиане или массалиане, евхиты или эвхйты – «молитвенники», – последователи религиозного течения в христианстве, ереси, которая, имела место в Сирии и Малой Азии в IV–VI веках, а в сироязычной Персии – в VII веке. Массалиане имеют ещё одно название – энтузиасты или ентузиасты – это название они получили, как объясняет Иоанн Дамаскин, потому что эти люди принимают в себя действие какого-то демона и это действие принимают за действие Святого Духа).

С другой стороны, отцы древней церкви сильно восставали против тех, кои не признавали важности молитвы или даже считали ее признаком людей слабых. Против таковых вооружался уже Климент Александрийский. «Припоминаются мне, говорил он, некоторые лжеучителя, которые утверждают, что не должно молиться. Пусть они не хвалятся своим нечестивым учением, как новостью, пусть они знают, что они заимствовали это учение от киренейских (языческих) философов». Прекрасно выражается Амвросий Медиоланский, доказывая необходимость молитвы: «Молитва есть пища души, через нее седалище порока превращается в святилище добродетели». Древние христиане учение о непрестанной молитве понимали в некотором смысле даже буквально, потому что они все положения и действия в жизни освящали и сопровождали молитвой. Вот что говорит Климент Александрийский: «Вся жизнь гностика (т. е. совершенного христианина) есть как бы беспрерывный праздничный день: у него – чтение священного писания перед принятием пищи, псалмы и гимны во время пищи и перед отхождением ко сну, и ночью опять молитва. Через постоянное воспоминание о Боге он соединяется с ликами святых. На всяком месте будет он молиться, но не открыто перед народом; в то время, когда он занимается, говорит, отдыхает или читает, он молится». И при другом случае тот же Климент говорит: «Он (гностик) во всю жизнь молится». Тертуллиан, пресвитер Карфагенский, считает преступником того, кто в продолжение целого дня оставался бы без молитвы. По внушению св. Киприана Карфагенского, каждый час дня нужно начинать молитвой. В особенности начало дня, утро должно освящаться молитвой. Киприан говорит: «Рано утром мы должны молиться, чтобы через нашу молитву восхвалять воскресение Господа» (которое произошло утром). Василий Великий писал: «Что может быть блаженнее того, как встречать рассвет дня молитвой, благодарить и прославлять Творца, а потом, когда совсем рассветет, приниматься за работу?» Подобным же образом выражается Амвросий: «Разве ты не знаешь, человек, что начатки твоего сердца и твоего языка ежедневно ты обязан приносить Богу?» Если бывало несколько христиан в одном и том же доме, то они утреннюю молитву совершали вместе; и если между ними не было священника или вообще лица церковного, то хозяин дома читал вслух молитву, а все прочие тихо повторяли ее за ним. В Апостольских Постановлениях общепринятой утренней молитвой указывается псалом 62. (Боже, Боже мой к Тебе утренюю.)

И не только рассвет дня ревностные христиане встречали молитвой, но и ночью вставали для того, чтобы воздать хвалу Богу. Тертуллиан говорит: «Христиане, насытившись на вечерях любви (агапы, которые совершались по вечеру), никогда не забывают, что даже ночью нужно прославлять Бога», и при другом случае: «Даже ночью ты встаешь молиться». О том же свидетельствует Киприан: «И по ночам мы не остаемся без молитвы». Климент Александрийский также говорит: «Часто и ночью ты поднимаешься с постели и благословляешь Бога». Значит, то, что позднее сделалось достоянием монастырей – ночная молитва – в первенствующей церкви было обычаем, который хорошо был известен и мирянам. Как начало дня, так и конец его освящался также молитвой. Киприан говорит: «Восходит ли солнце или заходит, необходимо молиться». Вечерняя молитва заключала в себе прошение, чтобы Бог попустил молящимся дожить до следующего нового дня. Как обычную вечернюю молитву, книга Постановлений Апостольских указывает псалом 140. (Господи воззвах к Тебе услыши мя.).

Св. Василий Великий

Молитвой должна была начинаться работа, молитвой же сопровождаться. Молитвой, по словам Василия Великого, как солью осоляется всякое дело. Она произносилась перед началом обеда. Прежде чем начать мыться в бане, христиане тоже молились. Если гость прощался с хозяином, он делал это с молитвой, равно как и при входе в дом свое приветствие он сопровождал также молитвой (Тертуллиан). Многие христиане приняли от иудеев обычай молиться, кроме утра и вечера, в третий, шестой и девятый час дня. Но христиане соединяли с этим обычаем свои новозаветные воспоминания. В третий час они молились потому, что в этот час в Пятидесятницу излился Дух Святой на апостолов; в шестой – потому, что Петр в этот именно час имел таинственное видение о чистой и нечистой пище; в девятый – потому, что в этот час умер Христос и потом около того же часа Петр и Иоанн, идя в храм Иерусалимский, исцелили хромого (Тертуллиан, Климент Александрийский, Киприан). Таким образом, возникли узаконенные часы молитвы в продолжение дня. Нужно при этом помнить, что в древности в эти же часы миряне призывались для общественной молитвы в церкви. Постановления Апостольские требуют очень строгого выполнения этого предписания. Несмотря на то, что, как мы видим, насчитывалось очень немало времени, назначенного для молитвы в течение суток, Киприан советует христианам молиться еще чаще, еще больше.

Больше всего христиане при возношении своих молитв пользовались книгой Псалтири. Можно сказать, Псалтирь была молитвенником в первенствующей церкви. Но вместе с псалмами была в употреблении в домашней жизни христиан и молитва, которой научил сам Господь своих учеников (Матф. 6, 9 и д.). Представляется однако же удивительным, что ни апостолы, ни их ученики, мужи апостольские, совсем не упоминают о молитве «Отче наш», как молитве употребительной в их время в христианской церкви. Но если апостолы и мужи апостольские и не говорят ничего о молитве Господней, однако же, отсюда не следует делать заключения, что в первые времена молитва Господня не была в употреблении. Прежде всего совершенно невероятно, чтобы апостолы, просившие Христа научить их молиться, сами потом не пользовались данной им молитвой. К той же мысли приводит то явление, что во времена Тертуллиана, следовательно, вскоре после эпохи мужей апостольских, молитва «Отче наш» представляется самой общеупотребительной. Около 200 года молитва Господня пользовалась высоким уважением, на нее писались многочисленные комментарии. Все это доказывает, что ее и раньше не забывали верующие. Тертуллиан прямо называет молитву Господню «сокращением всего Евангелия». Кроме молитвы Господней, в домашнем употреблении христиан встречаем молитву: «Богородице, Дево, радуйся», которая составлена на основании слов из Евангелия (Лк. 1, 2. 42).

Св. Киприан Карфагенский

Молитва эта возникла, вероятно, вскоре после III Вселенского собора, в церкви Греческой, в противодействие несторианству. Позднее она перешла и в церковь Западную, главным образом уже в XI веке. Помимо этих и других молитв, заимствованных из Библии, древние христиане пользовались также молитвами, составленными ими самими. У них были как песнопения, так и молитвы, обязанные своим происхождением благочестивой ревности отдельных верующих. Об этом можно догадываться на основании следующих слов Тертуллиана: «По совершении агап каждый приглашается петь хвалебные песни Богу, извлеченные из св. Писания, или кем-либо сочиненные». На то же указывают постановления собора Иппонского в Африке (в 393 г.): «Никто не должен употреблять самоизмышленных молитвословий, прежде чем не посоветуется об этом с братиями, более просвещенными». Другие соборы еще более стесняют произвол верующих молиться, произнося молитвы самосочиненные. Видно, что в церкви в древнее время появилось много таких молитв, что они стали распространяться в народе, и что не все из них заслуживали одобрения.

Отцы церкви сообщают немало известий и о внешних обычаях древних христиан в совершении домашней молитвы. Климент Александрийский говорит: «Во время молитвы мы воздеваем руки и голову к небу, а при конце молитвы и ноги приводим в движение», то есть, в конце молитвы мы поднимаемся из коленопреклоненного положения, в котором оставались во время нее. Со своей стороны Тертуллиан говорит: «Мы молимся, взирая на небо, с распростертыми руками и непокрытой головой». Он же увещевает христиан, что они «не должны слишком поднимать руки и размахивать ими, что не должны возвышать головы с самонадеянностью и что приличие требует тише произносить молитвы». Ориген между всеми телесными положениями, какие возможны при молитве, рекомендует христианам, как самые приличные, воздеяние рук и поднятие головы. Впрочем, прибавляет он, больной может молиться сидя или лежа, а находящийся на корабле или занятый чем-либо препятствующим воздеянию рук может молиться, не делая вида, что молится. Распростертыми руками христиане изображали вид креста, на котором распят был Христос, как об этом свидетельствует апологет Минуций Феликс. Перед молитвой обыкновенно обмывали себе руки, чтобы показать необходимость внутренней чистоты, и обращались во время молитвы на восток, потому что свет дневной и духовный приходит с востока (Тертуллиан, Климент). Сообразно с апостольским предписанием мужчины молились с головой обнаженной, а женщины – с покрытой (1 Кор. 11, 4). Но уже Тертуллиан высказывает жалобы на то, что девушки его времени и его отечества являлись на молитву непокрытыми и в свое оправдание говорили, что апостол Павел заповедует носить покрывало только женщинам, а так как они не замужем, то к ним неприложимы слова апостола. Тертуллиан поэтому старается доказать таким легкомысленным, что под женщиной по употреблению библейскому разумеются и жены и девушки. Тертуллиан порицает, как суеверие, встречавшееся тогда обыкновение скидывать верхнее платье во время молитвы. «Так приближается, говорит он, язычник к своим идолам, а христианский Бог слышит и того, кто имеет на себе плащ». Не менее он осуждает и тех, кто возлежал во время молитвы. Сидеть во время молитвы, как это было в обычае кое-где на востоке, он считает за выражение небрежения к этому делу. Христиане при молитве обыкновенно стояли. «Мы стоя молимся», говорит Киприан. Христиане часто также молились коленопреклонно. В дни поста, говорит Тертуллиан, и во дни стояний (так называется у него полупост) не должно быть молитвы без коленопреклонений и других знаков самоуничижения. Коленопреклонение представлялось первоначальным христианам делом совершенно естественным, как выражение смирения, как знак, что человек отпал от Бога и нуждается в божественной благодати и милосердии. Поэтому кающимся постоянно предписывалось преклонять колена.

В самой тесной связи с молитвой во все времена находилось крестное знамение, и уже у древнейших христиан мы встречаем самое широкое распространение его. Они полагали крестное знамение не только на себе – на челе, очах, устах, груди, но осеняли им одежду, постель, пищу, стаканы, утварь домашнюю и жилище; они делали его, если выходили из дома или снова возвращались сюда, если начинали одеваться, садились за стол, ложились на постель, умывались или брали баню. Обо всем этом ясно свидетельствует Тертуллиан. При этом он замечает, что хотя на крестное знамение нет указания в библии, но зато в важности его утверждает предание. В одном из своих сочинений он убеждает свою жену, чтобы она в случае его смерти не выходила замуж за язычника, потому что тогда для этого последнего не было бы тайной, что она знаменует крестом и свое ложе, и свое тело. Следовательно, в это время было уже обыкновение ограждать крестом свою постель и тело при том, как ложились спать и вставали. Также Киприан, Ориген и другие отцы и писатели церковные многократно говорят об употреблении крестного знамения. Ефрем Сирин в IV веке говорил: «Животворящим крестом пусть осеняются наши двери, наши очи, наши уста, наша грудь, все наши члены. Этот крест вы, христиане, не оставляйте ни в какое время, ни в какой час; пусть он с вами будет во всех местах. Без креста ничего не предпринимайте: ложитесь ли вы спать или встаете, работаете или отдыхаете, едите или пьете, путешествуете на суше или плаваете по морю, постоянно украшайте все ваши члены этим живоносным крестом».

Доселе у нас шла речь о кресте, который мы делаем нашей рукой, но мы должны еще прибавить, что и крест в смысле вещественного изображения Распятия весьма рано уже вошел в практику домашней жизни; его изображали и при помощи живописи или пластинки. Церковный историк Евсевий говорит о Константине Великом, что в самом лучшем зале его дворца был поставлен золотой крест, украшенный драгоценными камнями. Тот же Константин приказал украсить даже оружие солдат знаком креста. Что далее изображением креста украшались стены и двери, об этом находим свидетельство у Златоуста. Некоторые в своем желании повсюду делать кресты заходили уж слишком далеко – они вздумали украшать крестами полы в своих домах. Это обыкновение однако же строго запрещено собором Трулльским (прав. 73), потому что попирать знак креста ногами противно чувству благоговения. История древнего христианского искусства и Акты мученические указывают, что христиане украшали крестом свои одежды и предметы обыденного употребления. В IV веке встречаем указание на употребление креста на шеях верующих, поверх одежды. Так, Григорий Нисский говорит о своей сестре Макрине, что она носила крест на шее своей.

Се. Климент Александрийский

Стол, обед древних христиан в свою очередь также не оставался без влияния на него нового духа христианского. Прекрасное изображение того, как происходил стол в домах древних христиан, находим у Тертуллиана. «Садятся за стол не иначе, как помолясь Богу; едят столько, сколько нужно для утоления голода; пьют как пристойно людям, строго соблюдающим воздержание и трезвость; насыщаются настолько, что той же ночью могут возносить молитвы Богу; беседуют, зная, что все слышит Бог. По омовении рук и возжении светильников каждый приглашается петь хвалебные песни Богу. Стол оканчивается, как и начался, молитвой. Выходят отсюда не для того, чтобы производить бесчинства, выходят паче из школы добродетели, нежели от вечери». Тертуллиан собственно говорит здесь о христианских агапах, но сам же он не полагает никакого различия между агапами и обыкновенным столом в отношении к благоприличию и благочестию. Климент Алекскандрийский прямо уверяет, что во время еды христиане пели псалмы и песнопения. Еще яснее говорит об этом Киприан: «Час обеда не должен оставаться без небесной благодати. Скромный обед должен сопровождаться псалмами, и если ты имеешь хорошую память и хороший голос, принимай на себя обязанность певца».

Очень часто и с особенным удовольствием древние отцы изображали скромность, умеренность и целомудренность, которые царили во время христианских обедов. Апологет Минуций Феликс говорит: «Наши обеды не только целомудренны, но и трезвенны, ибо мы не позволяем себе никакой болтовни, веселость умеряем важностью и скромными речами». Очень подробно распространяется об этом предмете Климент Александрийский. «Иные люди, говорит он, живут для еды наравне с бессловесными животными, у которых жизнь во чреве; наш же воспитатель Христос повелевает нам есть для того, чтобы жить, ибо пища для нас не занятие, и сластолюбие не есть наша цель. Жизнь слагается из двух вещей – здоровья и сил, а для этого легкое питание гораздо целесообразнее. Великое разнообразие в пище нужно отвергать, потому что от этого проистекает различного рода вред, недомогания тела, вспучивание живота». Изысканность в пище Климент совершенно отвергает и осуждает тех, кто из всех частей света собирает для себя лакомые кушанья и необыкновенные приправы, тех ненасытных искателей пищи, которые для своих сластей желали бы весь мир уловить сетью. Таких сластолюбцев он называет не людьми, а «ртом и челюстями». Этот строгий церковный нравоучитель стыдит христиан за то, что они начали допускать излишества во время христианских агап. «Мы бесчестим священную агапу, прекрасное дело Слова, разными горшками и жидкими похлебками, наносим поношение этому имени разными питьями, изысканными кушаньями и кухонной копотью». В лакомых блюдах он усматривает смерть для тела и души. Умеренно питающиеся люди, говорит он, гораздо сильнее, здоровее и благоразумнее, чем другие; это можно видеть из того, если сравним крестьянина или философа (в смысле человека умеренного) с богачом. Обед христиан, по нему, должен быть прост и короток, не должен мешать ночному бодрствованию и не должен быть приправлен какими-нибудь благовониями. Он осуждает также жадность в еде. «Неразумно жадными глазами пожирать яства. Неразумно протягивать постоянно руки к столовым запасам. Неблагопристойно наполнять свой рот не по обычаю вкушающих, а по обычаю похищающих. Такие люди по прожорливости похожи более на свиней или собак, чем на людей; они торопятся наесться, наполняя обе щеки зараз с сосудов, стоящих перед ними. Кроме того, и пот с них льется, когда по причине ненасытности крепко сжимаются их челюсти, и по причине невоздержания они тяжело дышат, с непристойной поспешностью, далекой от честного обычая, втискивая пищу в чрево, как в дорожный мешок, и без меры нагружая себя съестными материалами». Климент немало занимается указанием тех приличий, соблюдение которых при столе предписывается разумному христианину. Он советует, чтобы христиане благопристойно касались предлагаемого, сохраняли незапачканными руки, бороду и место ими при столе занимаемое, соблюдали спокойствие в лице и чинно протягивали руку к кушаньям через известные промежутки. Не советует он и говорить за обедом. Тогда бывает, по нему, и голос неприличный, и недовольно выразительный, так как из наполненных щек не свободно выходит слово, и язык, сжимаемый пищей, затружненный в естественном своем действовании, издает неясный и как бы сдавленный звук. Неприличным кажется Клименту и есть вместе, и пить: это признак великого невоздержания соединять вместе то, совместное употребление чего неудобно. Климент указывает и роды пищи, какие более всего полезно употреблять. Той пищи, которая способна возбуждать половые страсти, нужно, по нему, совершенно избегать. «Можно употреблять лук, маслины, овощи, молоко, сыр, и, если угодно, мясо вареное и жареное. Из яств, говорит он, самые удобнейшие для употребления суть те, которые приготовляются без помощи огня, потому что за ними менее хлопот; потом те, которые необременительны для желудка и дешевы. Те же, которые составляют роскошь стола и бывают причиной болезней, носят в себе демона обжорства, которого я не колеблюсь назвать демоном чрева, злейшим и пагубнейшим из всех демонов». Далее Климент дает наставления и касательно принятия вина.

Он позволяет употреблять вино, но весьма умеренно, как и апостол Павел заповедует Тимофею принимать понемногу вина для здоровья желудка. Вообще он допускает вино более всего в качестве лекарства. Он не разрешает, чтобы вино пили все без различия. По его воззрению, молодые люди – юноши и девушки – и даже замужние должны воздерживаться от вина. «Пылкому возрасту нейдет вливать в себя вино, горячайшую из всех влагу: это все равно, что к огню прибавлять огонь. От этого возжигаются необычайные стремления, пылкие страсти, огненные нравы; разгоряченные внутри юноши устремляются к похотям, так что и тело их показывает признаки будущей гибели в преждевременном созревании органов похоти. Похотливые пожелания юношей по возможности нужно стараться истреблять, и среди стола или обеда пусть они совершенно воздерживаются от вина, для них опасного. Если же жажда приступит, водой нужно утолять ее. Да и самой водой не следует чрезмерно наполняться, чтобы пища, не разжижаясь, удобнее варилась в нашем желудке и в большем количестве переходила в нашу плоть». Каждый должен, по совету Климента, смешивать вино с водой, а не пить его как воду. Сильными красками изображает он порок пьянства, который, впрочем, по его замечанию, встречался очень редко в то время между христианами. Он осуждает также пристрастие к винам иностранным и употребление различных вин во время одного и того же обеда. «Нужно, по наставлению Климента, весьма заботиться и о соблюдении приличия во время питья, т. е. нужно пить с лицом спокойным и неискривленным, не нужно хвататься за чашку с чрезмерной жадностью, не нужно неприлично водить глазами перед тем, как пить, не нужно предлагаемое для питья поглощать непристойно с невоздержанностью, чтобы не замочить бороды, не залить одежды, что случается, когда питье залпом вливается». «Не должно держать стакан таким образом, чтобы он покрывал почти все лицо». У женщин Климент порицает обычай пить из очень узких бокалов. Они делали это из некоторого рода кокетства: им казалось некрасивым широко раскрывать рот. Ему не нравилось, как они при этом загибают голову, нецеломудренно обнажают шею, как будто стараются обнажить для сотрапезников то, что могут. Тот же Климент дает многие советы о том, как прилично христианину держать себя во время пиршества. Он считает непристойным христианскому дому позволять шумную музыку, танцы и пр. «Зрелищем гнусным, театром распутства, по его представлению, является пиршество, когда на нем нескромно обращаются собравшиеся, при игре на флейтах, кимвалах, тимпанах и других музыкальных инструментах, при плясках и других подобных упражнениях. Можно допускать скромные и целомудренные мелодии, но всячески избегать изнеживающей музыки, нечестивым искусством звуков расслабляющей наш ум и нарушающей мир и тишину чувства. Кто умеет петь или играть на лире, тот этим не заслуживает себе упрека. Это делал и праведный Давид, благодаря Бога. Но если мы хотим достойно пользоваться приобретенным нами искусством пения или игры на музыкальном инструменте, не любовные песни должны быть нашим упражнением, а хвала Богу, Создателю вселенной, и благодарение Ему за те благодеяния, какими Он ущедряет нас». Климент хочет, чтобы шутки, столь обычные на пиршествах языческих, совершенно изгнаны были из собраний христиан. Веселость, по нему, должна сдерживаться в границах и должно далеко оставаться все, носящее печать нескромности. Неприличного не должно ни говорить, ни слушать, а о пороках не должно быть и помину. Не следует, по Клименту, на пиршественных собраниях насмехаться над другими, от чего рождается оскорбление, а отсюда споры, вражда и разные неприятности. Для любви и по любви сходятся на пиршества: зачем же здесь, вопреки цели пиршеств, вызывать насмешками вражду?»

Тертуллиан на гравюре Нового времени

Климент требует большой осторожности по отношению к молодым людям. «Молодые люди, по рассуждению его, не должны вовсе участвовать в пиршествах, потому что они еще не тверды и многое, что здесь приходится им видеть и слышать, может приносить им вред, возжигать страсти» и пр. А о замужних женщинах и девушках он говорит: «Замужние женщины, когда они являются сюда, должны быть внутренне прикрыты стыдливостью, как внешне одеждами, а незамужние и вовсе не должны являться на пиршества мужчин». Участие в пиршествах язычников христианам не было позволено. Этому уже препятствовало то, что в таком случае христианину неудобно было совершать обычной молитвы и пения перед едой, во время нее и после нее. Притом же, христианам казалось греховным быть на пирах, носивших религиозно-языческий характер. Поэтому епископу Марциалу (около 250 г.) поставлено было в большее преступление «его участие в постыдных и скверных пиршествах язычников», за это он даже был низложен. Из Тертуллиана мы узнаем, что христиане сторонились общественных пиршеств, которые устраивались в честь императоров, в чем видели язычники род политического преступления. Тертуллиан по этому поводу замечал иронически: «Правду сказать, великое доказательство верноподданического чувства: зажигать огни и раскладывать постели (потому что у древних кушали лежа) по улицам, делать тут огромные пиршества, обращать город в питейный дом, распивать всюду вино, производя всякие наглости и бесчинства. Неужели радость народная должна обнаруживаться через общий позор?» С течением времени благопристойность начала ослабевать у христиан на пиршествах; именно во время брачных пиров по местам стали нарушать чистоту и скромность прежних нравов. Поэтому собор Лаодикийский (около 370 г.) повелевает: «Если христиане присутствуют на свадьбе, то они не должны ни скакать, ни плясать, но скромно вкушать за свадебным столом, а священники и клирики не должны смотреть ни на какие зрелища, а должны уходить, как скоро появятся комедианты». Должно быть в IV веке уже не строго смотрели на то, что на браки христиан приглашались языческие скоморохи и музыканты. Слушать их и смотреть на них стали считать не столь греховным, как если бы сам христианин позволил себе что-либо подобное. Эти непорядки вызвали следующие узаконения седьмого вселенского собора: миряне должны удаляться мимических представлений и сатанинских песней на браках.

К замечательнейшим и интереснейшим обнаружениям духа христианского в домашней жизни первенствующих христиан принадлежит влияние его на девственное и брачное состояния.

С полным правом говорит Иоанн Златоуст, что девство только в христианстве достойно оценено, и с таким же правом он восклицает: «Прежде чем явилось христианство, где тогда было девство?» Евангельскому совету о девстве (Мф. 19, 12) следовали многие из первых верующих. Иустин (около 138 г.) пишет: «Между христианами есть много мужчин и женщин из всех сословий, которые с детства пребывали в девстве и достигли уже 60 или 70 лет». Немного позднее апологет Афинагор говорит: «У нас можно найти многих как мужчин, так и женщин, которые остаются в безбрачии, в надежде таким образом теснее соединиться с Богом». И Минуций Феликс утверждает: «Мы целомудренны в наших речах, непорочны в нашем теле. Очень многие между нами постоянно девствуют, имея целомудренное тело, хотя они и не хвалятся этим». Все последующие отцы церкви настаивают на мысли о предпочтении девства перед супружеством. Когда на Западе Иовиниан, Гельвидий и Вигилянций стали распространять противоположный взгляд, то бл. Августин и бл. Иероним провозгласили это последнее учение ересью и сильно боролись против него. При этом никогда не надобно забывать, что понятие о девстве не ограничивалось представлением только о телесной непорочности. Истинным девственником считался тот, кто при непорочности телесной отличался смирением и внутренней чистотой. Так учили мужи апостольские: Климент римский и Игнатий Богоносец. Собор Гангрский около середины IV века говорит: «Если кто из тех, кто ради Господа остается безбрачным, осмеливается гордиться над женатыми – анафема». Подобным образом писал и Кирилл Иерусалимский. Как сильно церковь настаивала на внутренней чистоте, понимая под ней отрешение от нечистых желаний, взглядов, слов и пр., это можно видеть из слов Афинагора: девство ведет к Богу, а нечистые помыслы и похоти снова удаляют от Бога». Пополняя ту же мысль, Минуций Феликс говорит: «Мы целомудренны не только во взоре, но и в сердце». Относительно этой внутренней чистоты верующие были убеждены, что она не может быть потеряна даже в том случае, если грубое насилие осквернит чистоту телесную, как это случалось с христианками во время гонений. Проспер Аквитанский (V в.) так рассуждает об этом: «Если сохраняется святость души, то святость тела остается нерастленной, хотя бы тело и потерпело растление; напротив, как скоро не соблюдена чистота души, исчезает и святость тела, хоты бы тело и не было осквернено». В мученических Актах рассказывается, что когда консул Пасхазий в царствование Диоклетиана святую деву Лукию из Сиракуз в Сицилии приказал отдать в публичный дом, она отвечала: «Тело никогда не может вступить в преступную связь, когда нет на то согласия души. Если совершать со мной насилие, непорочность моя удвоится и я получу венец». Впрочем, если приходилось выбирать что-либо одно из двух: смерть или бесчестие, христианские девы и жены с радостью и решительностью выбирали смерть. Они скорее соглашались потерять жизнь, чем лишиться девства, охотнее шли ко львам, чем к содержателям публичных домов (ad leonem, quam ad lenones). Об этом свидетельствует христианский поэт Пруденций Климент (IV в.). В особенности часто случалось в царствование Максимина, преемника Диоклетианова, что христианские жены и девы подвергались казни или пыткам за то, что они не хотели служить гнусным страстям этого императора, его министров и генералов. Евсевий насчитывает не менее 600 христианок, которые приобрели за свое мужество в этом случае великую славу. Во главе этих героинь он ставит знаменитую и высокообразованную александриянку, которая многократно отвергала неистовые искательства языческого императора Максенция и за это наконец лишена была своего богатого имущества. Христианки в период гонений решались даже на самоубийство, лишь бы не потерять свою честь. Позднейшие отцы церкви не одобряли подобные поступки, но в более древнее время многие считали самоубийство, совершенное при таких тесных обстоятельствах, не только позволительным, но и считали его подвигом, заслуживающим всяких похвал. У Евсевия встречаем такой рассказ: достойна удивления одна женщина-христианка в Риме, благороднейшая и скромнейшая из всех, которым пытался нанести бесчестие Максенций. Едва только узнала она, что люди, в таких делах прислуживающие извергу, окружили дом ее, и что ее муж, бывший римским префектом, из страха содействует ее похищению, тотчас, выпросив себе минуту времени, будто для того, чтобы прилично одеться, входит во внутреннюю свою комнату и оставшись одна, пронзает себя мечом и немедленно умирает.

О других подобных случаях рассказывает церковный историк Никифор Каллист; именно он говорит о двух знаменитых антиохийских девах, которые по совету своей матери бросились в воду, чтобы избегнуть позора. Он прибавляет, что этот поступок встретил такое одобрение, что вслед за ними с той же целью побросались в море и многие другие антиохийские девы. Тот же Никифор передает сказание об одном случае, в высшей степени замечательном по своей необычайности. Дело было с христианской девой Евфразией из Никомидии. Она спрашивала никомидийского епископа Анфима (во времена Диоклетиана), что она должна сделать, если ей случится выбрать или смерть или идолопоклонение. Он посоветовал ей в подобном случае выбрать смерть. И она привела в исполнение это решение своего пастыря, но привела так, как едва ли можно было ожидать. По определению гонителей она отдана была одному юноше на растление. Оставшись с ним в уединенной комнате, Евфразия объявляет ему, что она владеет одним волшебным средством, которое делает человека неуязвимым и что она сообщит ему этот секрет, если он не коснется ее непорочности. Затем она сделала смесь из воска и масла, обмазала ей себе шею и пригласила юношу изо всех сил ударить ее мечом по шее, уверяя, что он увидит, что не принесет ей никакого вреда. Опыт сделан, и она лишилась жизни, как и желала того. Так как в то время очень хвалили подобную хитрость, то нечего удивляться тому, что заслуживал одобрения и всякого рода обман, если только он имел целью охранение своей девственности. Так, тот же Никифор рассказывает об одной христианской деве, что она в видах сохранения своего целомудрия объявила себя больной секретной болезнью.

От истинной девственности в древней церкви требовали, чтобы она выражалась во всем поведении девственников. В этом отношении Тертуллиан говорит следующее: «Для целомудрия недостаточно того, что оно существует, нужно также, чтобы оно проявлялось. Оно должно быть так совершенно, чтобы оно из души переходило на одежду, простиралось от внутренностей сердечных до внешних покровов». Поэтому было строго запрещено девственникам носить какую-нибудь неприличную одежду, допускать себе такого же рода украшения и удовольствия. Киприан писал: «Девы ни для кого не должны украшаться, не должны стараться нравиться никому, кроме их Господа, от которого они получают награду за девство. Дева не должна украшаться так, как будто она отыскивает себе мужа. Дева, привлекающая к себе взоры юношей и возбуждающая в них страсти своими нарядами, не может быть целомудренной и скромной в душе!» «Девы, украшающие себя золотом, перлами и драгоценными камнями, потеряли красоту сердца».

Христианская древность высоко ставила девственное состояние, но та же древность высоко ценила и брачное состояние. Только мечтательные и еретические секты считали непозволительной жизнь брачную. Но отцы и соборы всех веков единодушно возвышали свой голос против подобной крайности. Собор Гангрский (прав. 9) определяет: «Если кто живет неженатым и остается в воздержании не ради красоты и святости девства, а из презрения к браку, да будет анафема». То же говорит 51 Апостольское правило: «Если епископ, пресвитер и диакон удаляется от брака, мяса и вина не ради подвига воздержания, но по причине гнушения, забыв, что Бог все создал добро зело и что Бог сотворил мужа и жену, или да исправится, или да будет извержен из священного чина и отвержен от церкви. Тоже и с мирянином». Учитель церкви Климент даже положительно отдает предпочтение брачному состоянию перед безбрачным. «Совершенный христианин, думает он, если вступает в брак по воле божественного Слова, имеет своими образцами апостолов (которые, по нему, имели жен). Таковой человек одерживает верх над прочими мужами. Женатый человек и хозяин дома живет среди всяческих искушений, с которыми он встречается вследствие своих забот о жене и детях, о здоровье и имуществе, остается при всем этом твердым, не отпадая от любви божественной. Но кто не имеет хозяйства, тот не имеет и многих искушений, так как он заботится только о самом себе, то и стоит ниже того, кто хотя менее его заботится о собственном своем спасении, но полезнее в жизни».

Дух христианский прежде всего оказывает могущественное влияние на условия заключения браков. Первый след церковного благословения при заключении браков находим в послании Игнатия Антиохийского к Поликарпу. «Те, которые женятся или выходят замуж, должны вступать в союз с согласия епископа, чтобы брак был о Господе, а не по похоти». Остается не совсем ясным, что нужно разуметь под выражением «с согласия епископа», но во всяком случае видно, что церковь с древних времен давала согласие, одобрение, вообще принимала участие при заключении браков. Брак уже перестал, как это было в язычестве, быть гражданским делом, он стал вместе с тем делом церковным. Яснее Игнатия говорит Климент Александрийский. Осуждая обыкновение женщин носить фальшивые волосы (шиньоны), учитель церкви взывает: «Да кому же священник будет преподавать свое благословение? В таком случае (при возложении рук) он будет преподавать его не этой женщине, а волосам посторонней другой женщины». Также и Тертуллиан пишет: «Как изобразить счастье брака, советуемого церковью, освящаемого ее молитвами, возвещаемого от ангелов на небесах, благословляемого Богом-Отцом?» При другом случае тот же писатель говорит: «Тайные брачные союзы, т. е. о которых не объявляется перед церковью, влекут за собой большую опасность, потому что они могут быть сравниваемы с блудом и прелюбодеянием». Позднейшие свидетельства о церковном благословении браков бесчисленны.

Много поучительного представляют предписания древней церкви о цели брака, о свойствах супружеской жизни, о взаимном отношении супругов и прочее. Так как брак есть образ союза Христа с церковью и есть таинство, то древние писатели постоянно требуют особенной чистоты и святости от брачного состояния – качества, которые неизвестны были в языческом мире. Иустин говорит: «Христиане вступают в брак не ради плотской похоти, но для того, чтобы рождать детей». Афинагор пишет: «Жену каждый из нас, которую он взял по установленным у нас законам, имеет только для деторождения. Как земледелец, бросив в землю семена, ожидает жатвы и больше уже не сеет, так и у нас мерой пожелания служит деторождение» (то есть, если плодоношение женой уже началось или если возраст не позволяет надеяться иметь детей). Родственное с этим встречаем замечание у Климента Александрийского: «Ближайшая цель брака есть рождение детей, а высшая – доброе воспитание их». Очень хорошо тот же Климент говорит при другом случае: «Добрые браки основываются не на золоте и красоте, но на добродетели». То же Тертуллиан: «Христианин женится не ради плотской похоти и не ради прибытка». Климент дает многие правила о том, как должны поступать христианские супруги при физических сношениях между собой. Он запрещает плотское совокупление во время месячных очищений или в случае, если жена зачала уже во чреве. Продолжение физических сношений в последнем случае он почитает противоестественным и греховным. Другие правила касательно того же предмета заключаются в следующем: «Человеку должно воздерживаться от сладострастия и повелевать чреву и тому, что ниже чрева. Не касайся никакой другой жены, кроме своей. Да и здесь должны быть мера и граница. Излишнее удовлетворение плоти расслабляет нервы, омрачает чувства и уменьшает силы. Бог хочет, чтобы род человеческий продолжался, но Он не говорит: будьте похотливы. Время для соития наблюдают животные, не имеющие разума. Человеку ли, отличенному разумом, стоять в этом отношении позади их? По руководству разума, время нужно наблюдать тем, кому позволено жить с женами: никто не должен сходиться с женой, по обычаю петухов, во всякое время, например, возвращаясь из церкви или утром с торжища, когда время молитвы, чтения и других дел. Нечасто должно быть брачное сношение: чем оно реже, тем желательнее и приятнее. Далее, и ночью, во тьме, не нужно вести себя неумеренно и вольно. Бесстыдные слова, гнусные фигуры, любодейные поцелуи и имена других вольностей пусть не упоминаются между нами». Скромность, которая характеризовала древний христианский союз, слышится в самых наименованиях, какими звали себя взаимно супруги. Жены весьма часто назывались «сестрами» своих мужей, и в самом деле некоторые супруги жили друг с другом как брат с сестрой, на некоторое время или навсегда отказывая себе в брачных удовольствиях. Что такое воздержание может иметь место только при обоюдном согласии супругов, на этом настаивает в особенности Августин на основании слов апостола Павла (1 Кор. 7, 2. 4). Некоторые при самом вступлении в брак давали себе обет постоянного целомудрия: другие, живя более или менее долгое время в брачном состоянии, потом переходили к жизни целомудренной. Примеры того и другого рода были известны еще во времена Тертуллиана: воздержание этого рода представлялось явлением столь выходящим из обыкновенного порядка вещей, что считалось героическим подвигом. Кроме этого произвольного воздержания в браке существовали еще определенные времена воздержания, продолжавшиеся более или менее короткий срок. Отцы и соборы требовали воздержания от людей женатых во все воскресные и праздничные дни, во дни причащения, покаяния и поста; при этом ссылались на кн. Исход гл. 19, ст. 15, где приказано было израильтянам перед принятием закона в продолжение трех дней не сообщаться с женами. Что в день совершения брака новобрачным не позволялось брачное сношение, это видно из одного правила собора Карфагенского, где говорится: «Жених и невеста, по получении благословения, должны проводить следующую ночь в девстве из благоговения к полученному благословению». Об установленных временах воздержания говорит Кирилл Иерусалимский, хотя и не перечисляет их. О воздержании в день причащения говорит блаж. Иероним. А собор Лаодикийский запретил браки во дни четыредесятницы.

Св. Кирилл Иерусалимский

Отцы и учителя церкви многократно внушают супругам скромность в их взаимных отношениях так, чтобы их речи и взаимное обращение не давали случая к соблазну ни детям их, ни прислуге. Тертуллиан внушает: «Являйте собой красоту пророков и апостолов. Простота и целомудрие да будет единственным вашим убранством. Привяжите слово Божие к ушам вашим, говорит он женам, а иго Христово к шее своей. Покоряйтесь мужьям, сего довольно для вашего украшения. Оденьтесь в шелк справедливости, в виссон святости, в пурпур целомудрия. Исполняйтесь мудростью, святостью и чистотой. И тогда сам Бог будет вашим верным и вечным подателем любви». Говоря о женах, Климент называет предметы, которыми они стали бы украшать себя, перьями, на которых они улетают от супружеской верности. Но не все христианки соглашались с этими строгими предписаниями, некоторые из них старались выставить разные возражения в защиту своих нарядов. Они говорили, что они должны украшаться ради своих мужей, чтобы поддерживать их благосклонность, что Бог сами блага земные даровал на пользу им, что они занимают высокое положение в свете и по необходимости должны сохранять свое достоинство. Тертуллиан разбирает и доказывает неосновательность каждого из этих возражений. Древние христианские писатели описывают брак христианских супругов в самых привлекательных чертах, как полное, внутреннее единение двух лиц, составляющих из себя как бы одну жизнь. Приводим следующие слова Тертуллиана: «Как приятны должны быть узы, соединяющие два сердца в единой надежде, в единой вере, в едином законе! Они – как дети одного отца. Нет между ними никакого раздора или разделения ни в душе, ни в теле. Они два в единой плоти: где плоть едина, там и душа едина. Они вместе молятся, вместе припадают на колени, вместе постятся, взаимно ободряют и руководят друг другом. Они равны в церкви и в общении с Богом, равно делят бедность и богатство, ничего один от другого скрытного не имеет, не в тягость друг другу, каждый из них может посещать больных и помогать нищим. Они вместе поют псалмы и гимны, стараясь друг друга превзойти в хвалениях Бога своего. Иисус Христос радуется, видя такое домоводство их, посылает мир свой на их дом и обитает в нем вместе с ними, а где Он находится, туда не может войти дух злобы». Такое взаимообщение супругов проявлялось, между прочим, в обоюдных попечениях о спасении души. Пример заботливости супруга о спасении своей жены показывает Тертуллиан, написавший сочинение «К жене», в котором он дает ей наставления, как устроить свою внутреннюю храмину не только при его жизни, но и по смерти. Еще во втором веке было широко распространено предание, что апостол Петр возбуждал в своей жене ревность к терпеливому перенесению мученической смерти, говоря ей: «Жена, помни Господа». В свою очередь, весьма часто случалось, что жены-христианки обращали своих мужей к вере в Бога, знакомили их с христианством и приобретали их для веры и добродетельной жизни. За это именно восхваляет Григорий Богослов мать свою, Нонну. Если Златоуст говорит: «Нет никого сильнее благочестивой жены, увещевающей и наставляющей своего мужа», то это замечание подтверждается бесчисленными примерами из всех веков. В понятие святости христианского брака входило прекращать супружеские отношения с супругом порочным. В книге «Пастырь» Ерма даются такие наставления по этому поводу: «Если кто-нибудь будет иметь женой христианку и найдет ее впавшей в прелюбодеяние, то муж грешит, если живет с ней. Если муж узнает о грехе жены и она не покается, но будет оставаться в своем прелюбодеянии, то муж сделается участником в ее прелюбодействе. В случае если она упорно остается в своем пороке, пусть муж оставит ее, а сам остается один. Если же, отпустив свою жену, возьмет другую, то и сам становится прелюбодеем. Если же отпущенная жена покается и пожелает возвратиться к мужу своему, то он должен принять ее; если же не примет ее муж, он грешит грехом великим; должно принять грешницу, которая раскаивается, но не много раз». Что здесь сказано о муже, тоже по книге «Пастырь», имеет свою силу и в отношении к жене. Того же требует и Василий Великий. Впоследствии случилось, что только одни мужья хлопотали о разводе со своими женами, под предлогом прелюбодеяния их, и возникло воззрение, что жены не имеют права требовать такого же развода в случае прелюбодеяния своих мужей. Представители церкви старались выяснить всю неосновательность подобного одностороннего взгляда.

Евсевий Кесарийский

Наконец, бросим взгляд на отношения родителей и детей. Мы увидим, что и здесь новый дух христианский положил свою неизгладимую печать. Воспитание детей было преимущественно религиозным. Таково, по крайней мере, оно было в домашней жизни. Уже муж апостольский Варнава предписывал каждому христианину: «С детства наставляй сына и дочь в страхе Божием». Главным средством религиозного воспитания детей было священное Писание. О Леониде, отце Оригена, известно (из Евсевия), что он ежедневно задавал ему выучивать на память по отделу из священного Писания. Блаж. Иероним в таких чертах изображает христианское воспитание дочери. «Будь осмотрительна, – пишет он матери, – в выборе воспитания для души, назначенной служить храмом Богу; помни, что начатки всего исключительно должны принадлежать Господу; поэтому первые мысли, первые слова дитяти должны быть освящены благочестием. Для матери-христианки нет радости выше той, когда она слышит дитя свое произносящим еще слабо и с запинанием имя Иисуса Христа, или когда оно пытается петь священные напевы нежным голоском своим. Когда потом представится возможность упражнять память дочери твоей, то обучи ее псалмам. Пусть Евангелия и писания апостольские сделаются сокровищем сердца ее; пусть каждый день она прочитывает с тобой несколько страниц из них и таким образом подносит тебе каждое утро как бы букет из цветов, собранных ею в священных книгах. Пусть это будет самой главной заботой ее, самым привычным делом, которое оставляла бы она только ложась спать и за которое принималась бы, пробуждаясь ото сна. Остерегай дитя свое, продолжает Иероним, от всех тех чтений, которые вносят в недра христианской души понятия и вкусы язычества. Удаляйся и сама того мнения, будто юности полезно измлада приобретать некоторые сведения, которые впоследствии приходят сами собой. По-моему гораздо безопаснее вовсе не знать тех вещей, познание которых неизбежно влечет за собой расследование». Вместе с этим очень велика была заботливость родителей о том, чтобы удалять от детей все неприличное и соблазнительное. «Душа, говорит тот же Иероним, должна быть так руководима, чтобы она не научалась ни слушать, ни говорить ничего такого, что отвлекает от страха Божия. Неприличных слов она совсем не должна понимать. Должно держаться вдали от легкомысленных детей других родителей, и пусть няньки избегают всякого дурного общества, чтобы они не научали детей худым нравам. Если родители с такой заботливостью предохраняют своих детей от укушения змеи, то как им не предохранять тех же детей от зла мира сего?» Древние христиане в высшей степени заботились о том, чтобы дети имели учителями людей добродетельных, если это не наблюдалось, епископы и проповедники возвышали свой сильный голос против такого упущения. Так, например, Златоуст говорит: «Теперь заботятся более о лошадях и ослах, чем о детях. Если нанимают погонщика ослов, то очень заняты бывают вопросом: не глуп ли он, не пьяница ли, не вор ли, опытен ли он. А если берут учителя для детей, то принимают кого пришлось и не размышляют, что нет искусства важнее воспитания детей». Часто матери-христианки в случае, если их мужья были язычниками, сами заботились и смотрели за воспитанием детей. Такова была Нонна, мать Григория Богослова, с юности посвятившая его Богу и сама вложившая Евангелие в его руки. От чего Григорий сравнивает себя с Самуилом, которого измлада мать посвятила Богу. На воспитание Василия Великого имела сильное влияние бабка его Макрина, которая постоянно указывала ему, как на образец для подражания, на Григория чудотворца, епископа Неокесарийского. Мать блаженного Феодорита, родив этого сына после продолжительного неплодия, и смотря на него, как на дар Божий (на что указывает и само имя), с ранних лет посвятила его Богу; она каждую неделю отправлялась с ним к благочестивым монахам антиохийским, испрашивая у них благословения и наставления ему. Златоуст и Августин последующим своим величием и святостью одолжены своим матерям; первый – Анфусе, второй – Монике, о чем засвидетельствовали сами эти великие мужи.

Смысл наименования равноапостольный. – Влияние на Константина семьи, в которой он родился. – Значение пребывания при дворе Диоклетиановом. – Состояние духа Константинова перед войной с Римом. – Видение креста. – Возражения против сказания и разборе их. – Утверждение Константина в вере. – Другие объяснения обращения Константина в христианство. – Первые обнаружения христианства в деятельности Константина: монумент в Риме, Миланский указ и пр. – Радость христиан.

Церковь дала императору Константину Великому имя Равноапостольного и этим определила его значение в области церковной истории. Он называется Равноапостольным, потому что после целого ряда римских императоров, воздвигавших гонения на христиан в продолжение трех веков, он был первым императором, обратившимся в христианство и поставившим своей целью внести идеи и убеждения христианские во все отправления жизни государственной. Апостолы своей проповедью имели целью просветить и освятить каждого отдельного человека. Константин же, став императором христианским, старается воплотить христианские идеи и убеждения в сам государственный организм; отсюда государственные учреждения, государственные законы, военная служба должны были вести свое дело в зависимости от тех требований и предписаний, какие заключаются в христианстве. По всему этому его деятельность и приближается к деятельности апостольской.

Проследим те пути, которые привели Константина, родившегося язычником, к вере во Христа.

Император Константин Великий

Первые семена благорасположенности к христианству посеяла в нем семья, в которой родился он. Его отец Констанций, по всем описаниям, был искренним другом христиан, и эту расположенность к христианству от Констанция наследовал и сын Константин. Констанций был императором западных областей Римской Империи (Галлии и Британии). Посмотрим, каков был по своим нравам, убеждениям и наклонностям духа Констанций, чтобы судить по этому, какое направление и настроение духа мог вынести Константин из-под домашнего крова. По словам церковного историка Евсевия, Констанций был государем самым кротким, благосклонным к подданным и весьма расположенным к христианскому учению; по своей жизни он стоял выше других, современных ему императоров, являл себя правдивейшим и благодетельнейшим ко всем. (Евсевий. Церковная История, кн. 8, гл. 13).

Тот же историк рассказывает о необыкновенном бескорыстии этого императора. Он рассказывает следующий замечательный случай из жизни Констанция. Констанций не имел обыкновения наполнять казнохранилищ деньгами, отчего могло бы последовать обеднение подданных и застой в предприятиях. Об этом узнал император Диоклетиан, бывший старшим императором между четырьмя правившими тогда империей, узнал и остался недоволен этим. Он послал к Констанцию послов, которые упрекали его в том, что он небрежен о государственных интересах и что он настолько беден, что срамит тем свое императорское достоинство. Констанций оставил послов погостить у него, а сам между тем собрал к себе тех из подданных, которые отличались богатством, и объявил им, что он имеет нужду в деньгах, и просил каждого жертвовать в казну, сколько кто может. И что же? Прилив пожертвований превзошел все его ожидания. Казнохранилище наполнилось золотом, серебром и другими драгоценностями. Тогда он показал эти богатства послам Диоклетиановым, сказав, что эти деньги до этого времени хранились у его подданных, как верных казначеев, и просил обо всем этом донести Диоклетиану. Констанций, однако же, не присвоил себе денег, добровольно принесенных в царские сокровищницы благодарными подданными его. Как скоро кончилась ревизия его казначейств, он снова отдал все деньги тем лицам, какие принесли их сюда, причем благодарил усердных жертвователей за их любовь и преданность ему. (Евсевий. Жизнь Константина, кн. 1, гл. 14.)

Отсюда видно, что Констанций отличался возвышенным нравственным характером. Поучаясь у своего отца кротости и нестяжательности, Константин тем самым лучше всего приготовлялся к принятию того учения, которое кротость и не стяжательно сть ставят в числе первых добродетелей человека благочестивого.

Что касается до религиозных убеждений Констанция, то он, не будучи христианином, однако же, не был и грубым язычником. Он уже отрекся от суеверного служения многим языческим богам и поклонялся только единому истинному Богу. Евсевий прямо говорит, что он «признавал одного над всеми Бога», и что «он весь дом свой, вместе с детьми, женой и домашними, посвящал одному Царю-Богу». (Там же, кн. 1, гл. 17).

Как далеко был Констанций от суеверного служения идолам, об этом свидетельствует следующий замечательный случай в его жизни. Констанций, уже отказавшийся от суеверного языческого служения идолам жертвами и курением, однажды, желая испытать истинные расположения своих царедворцев, делает вид, что он хочет снова приняться за исполнение всех языческих суеверных обрядов, и сказал придворным: «Кто хочет пользоваться моим расположением и любовью и оставаться в почестях, тот должен приносить жертвы идолам, а кто отказывается от этого, тот должен удаляться с моих глаз и не рассчитывать вперед на мое благоволение». Приняв за истину слова императора, придворные сейчас же разделились на две партии. Одни, люди лицемерные и без действительных религиозных убеждений, сейчас же изъявили согласие на требование императора, хотя до этого из расчетов, вероятно, следовали благому примеру царя; другие же, которые от искреннего сердца пренебрегали суетными языческими обрядами, и теперь остались верными своим убеждениям. Следствием этого было то, что первых, как людей лицемерных и непоследовательных себе, он удалил из дворца, а вторых приблизил к себе и сделал их начальниками над подданными своего царства. (Евсевий. Жизнь Константина, кн. 1, гл. 16).

Следовательно, Константин, живя в своей семье, уже далек был от язычества с его суеверием и внешним благочестием. Он еще у своего отца мог научиться вместо многих и ложных богов почитать одного истинного Бога. Язычество этого времени поддерживалось внешностью, обрядностью, пышными церемониями, а кто отвергся этого рода язычества, тот уже был при дверях религии духа. Но особенно сильное впечатление на восприимчивую душу Константина должна была производить кроткая политика Констанция к христианам. В то время, когда на востоке кипело гонение Диоклетианово, Констанций оставлял христиан неприкосновенными: они жили в мире и благоденствии. (Евсевий. Церков. История, кн. 8, гл. 13. Жизнь Константина, кн. 1, гл. 13.)

Не имея возможности являться ослушником воли Диоклетиана, старшего из императоров, Констанций позволил одно – разрушить некоторые из христианских церквей. (Лактанций. О смерти гонителей, гл. 15).

Насколько он был благосклонен к христианам, это видно из того, что в самом дворце его были христиане, которые могли свободно возносить молитвы христианскому Богу. (Евсевий. Жизнь Константина, кн. 1, гл. 17).

Правда, во время сильнейшего развития Диоклетианова гонения Константин был не среди семьи, а в Никомидии, при дворце Диоклетиана; но, конечно, Константин хорошо знал, как шли дела под руководством его отца. Константин, конечно, знал и то, что кроме хорошего ничего не следовало из той политики, какой держался Констанций в отношении к христианам. Вообще Евсевий допускает сильное и благодетельное влияние Констанция на Константина, когда замечает: «Соревнование отцу призывало сына к подражанию ему в доблестях». (Там же, гл. 12).

А подражая отцу в любви к христианам, Константин воспитывал в своем сердце и любовь к тому Богу, под охраной Которого христиане делались достойными любви.

К сожалению, нельзя сказать ничего определенного о том, какое влияние в ранний период жизни Константина оказывала на него мать его Елена, имя которой Церковь в своем чествовании соединила с именем Великого Константина. Впоследствии, когда Константин сделался императором всей Римской Империи, Елена ознаменовала себя необыкновенной ревностью к христианству: она предпринимала благочестивые путешествия на восток, украшала святую землю великолепными постройками, удостоилась открытия креста Христова. Все это показывает, что последние дни своей жизни она была ревностной христианкой и прославилась святостью; но было ли так издавна, была ли она таковой и во времена малолетства Константина – неизвестно. Историк Феодорит, писатель пятого века, впрочем, допускает, что Елена имела влияние на обращение Константина к христианству. Он отзывается о ней так: «Родительница этого света (Константина), питательница его благочестия». (Феодорит. Церк. История, кн. 1, гл. 18).

Император Диоклетиан

Не все время молодости провел Константин под кровом дома отеческого. Часть своей молодости он провел при дворе Диоклетиана в Никомидии. Он оставался здесь в качестве заложника: он взят был Диоклетианом, старшим императором, от Констанция в знак ручательства в верности и преданности этого последнего первому. По-видимому, пребывание Константина при дворе жестокого гонителя христиан не могло быть благоприятным для христианского развития Константина, но в действительности с христианами и их достоинствами он нигде более не мог ознакомиться в такой мере, как именно на востоке, при дворе императорском и в такую эпоху, какой было гонение Диоклетианово. Сам Константин впоследствии прямо признавал, что пребывание при дворе Диоклетиана было делом не последним в его обращении к христианству. В самом деле, при дворе Диоклетиана он мог познакомиться с лучшими людьми из христианского общества, которых было немало на службе у Диоклетиана, и ознакомившись, мог оценить их ревность, честность, преданность, верность и достоинства их жизни. В штате Диоклетиановского двора мы встречаем христиан в высоких должностях. Так, Лукиан имел должность камергера; Горгоний и Дорофей принадлежали к лицам, приближенным к императору; (Евсевий. Церк. История, кн. 8, гл. 1). несколько христианских юношей были при дворе в качестве императорских пажей. По свидетельству Евсевия, христиане также занимали видные места в административных сферах тогдашней империи. (Евсевий. Церк. История, кн. 8, гл. 1).

Так было, конечно, до времени гонения на христиан. Жизнь и столкновения Константина при дворе Диоклетиана с достойнейшими из христиан, которым не могли отказывать в уважении даже такие враги христианства, как Диоклетиан, должны были показать Константину, что за люди были христиане, как много хорошего вносило христианство в жизнь граждан. Здесь, на Востоке, Константин мог придти к представлению о силе и распространенности христианства; он мог видеть здесь «многолюдные собрания во всяком городе и стечения христиан в молитвенных домах, обширные церкви». Но вот кончились времена мира для христиан. Диоклетиан из благосклонного к христианам делается жестоким гонителем на христиан (303–305 гг.). Кровь ни в чем неповинных христиан льется ручьями; самые приближенные к Диоклетиану лица из христиан беспощадно наказываются и убиваются. Нельзя было смотреть на это зрелище без глубокого сожаления, а вместе и уважения к невинным страдальцам. Вот что, например, происходило в самой Никомидии, на глазах у Константина. Те, кто еще вчера окружали трон царский, ныне влекутся на казнь и они первыми из всех. (Евсевий. Жизнь Константина, кн. 1, гл. 15).

Священники, служители престола, без всяких допросов предавались в руки палачей. Лица нечиновные всякого возраста и пола ввергались в огонь, и так как их было слишком много, то их сжигали массами, других кидали в море, привязав камень на шею. Гонение никого не щадило. С каждым днем выдумывались новые и новые казни для христиан. Гонение было так распространено, что один писатель современник замечает: «Если б у меня была сотня уст и железный язык, то и тогда не мог бы исчислить всех мучений, какие терпели верующие». (Лактанций. Там же, гл. XV и XVI).

Силе и свирепости гонения соответствовала и ревность христиан в вере. В сознании своей невинности «целыми тысячами» шли они на смерть. (Евсевий. Церк. История, кн. 8, гл. 4).

Мог ли Константин, смотря на беспричинную свирепость гонителей христиан, на тысячи жертв варварской политики императора, на твердость и мужество христиан, через что они громогласнее всяких слов говорили, что вера их есть святая истина, мог ли Константин, смотря на все это не понимать, что христиане и христианство – это великая сила, пришедшая в мир, которая требовала глубокого уважения к себе? Если же при этом взять во внимание, что Константин, видя гонение Диоклетианово и сопровождавшие его волнения и беспорядки, не мог не отдавать предпочтения образу деятельности отца своего Констанция, который неизменно благоволил к христианам и в этом находил залог общественного спокойствия, то сердце Константина однажды навсегда должно было отречься от всякой ненависти к христианам ради блага империи. Какие уроки Константин вынес из обстоятельств своего пребывания «при дворе тирана», об этом впоследствии сам он заявил при различных случаях. Это пребывание навсегда поселило в нем отвращение к казням христиан. «Я очуждился от бывших доселе правителей, потому что видел дикость их нравов». (Евсевий. Жизнь Константина, кн. 2, гл. 49).

Он пришел к мысли, что гнать христиан есть дело бесмысленное, ни к чему, кроме вреда, не ведущее. Впоследствии Константин изумленно восклицал: «Какая ему (Диоклетиану) была польза вступать в войну с нашим Богом», т. е. христианским? (Слово Константина к обществу святых, гл. 25 (соч. Евсевия, том 2. Русск. перев.)).

После этого нисколько не удивительно, если Константин, сделавшись императором крайнего запада по смерти Констанция, в 306 году, под живым впечатлением только что виденного им гонения, счел первым делом объявить в своих областях свободу христианского исповедания. (Лактанций. Там же, гл. 24).

Условия жизни императора Константина, рассказанные нами доселе, имели в общем то благодетельное следствие, что воспитали в нем благорасположенность к христианству, побудили его навсегда отказаться от преследований на христиан и ценить их как усердных подданных. Этим определялась для Константина политика мира в отношении к христианам. Тем не менее и сделавшись императором крайнего Запада, на место отца своего Констанция, Константин еще не был христианином и не пришел к мысли, что ему нужно сделаться христианином. В душе его еще происходила борьба идей старых, языческих, с новыми, христианскими. И неизвестно, долго ли бы душа его осталась в колеблющемся, нерешительном положении, если бы грозные и трудные обстоятельства не склонили его искать помощи у Бога христианского, а этот Бог дивным образом не утвердил его в этом решении. В 312 году Константин решился предпринять военный поход против Римского императора Максенция.

Император Максенций

Целью этого похода частью были виды филантропические. Константин хотел исхитить Рим из рук тирана. Поход представлял трудности неодолимые: самому популярному полководцу, любимому войсками, нелегко было заставить Римскую армию войти с мечом в сердце Италии, внести войну на священную для язычников почву Рима, сделать нападение на Капитолий. Подобное предприятие обыкновенно производило в Римских войсках глубокий ропот неудовольствия. Случалось, что армии рассеивались под тем предлогом, что они не могут сражаться против Рима. Константин не мог освободиться от чувства невольного страха, предпринимая поход на Италию. При том же Константин никогда не был и не видал Рима, который потому ему казался каким-то грозным исполином. Наконец, Константину было известно, что войско, которым располагал его противник Максенций, было многочисленнее его войска. Поход на Италию представлялся делом очень смелым и рискованным. Надеяться на одни человеческие силы и средства было недостаточно. В Константине являлось искреннее желание искания помощи сверхъестественной. Вот как Евсевий описывает состояние духа Константина в виду грозных обстоятельств, в каких находился он теперь. Константин «стал думать, какого Бога призвать бы к себе на помощь. При решении сего вопроса ему пришло на мысль, что немалое число прежних державных лиц, возложив свою надежду на многих богов и служа им жертвами и дарами, были вводимы в обман льстивыми оракулами, обольщались благоприятными предсказаниями и оканчивали свое дело неблагоприятно. Константин основательно рассуждал, что полагавшиеся на многих богов, подвергались и многим бедствиям». В этих размышлениях Константина уже высказалось полное неверие в языческих богов; сердце его далеко отстояло от них. Язычество представлялось ему ложью, сплетением обманов. Тогда его мысли переносились к политическим переворотам, которых он был свидетелем; ему живо представлялось, что в самое короткое время погибли уже трое из лиц, разделявших вместе с ним верховную власть в империи. Все они имели постыдный конец. После этих размышлений, по словам Евсевия, Константин решил, что не следует «попусту держаться богов несуществующих, и после стольких доказательств оставаться в заблуждении». (Евсевий. Жизнь Константина, кн. 1, гл. 27).

Мысль Константина искала в небесах истинного Бога, верного помощника в бранях. Константину тем необходимее было противопоставить силе Максенция какую-либо новую силу, что этот последний употребил все меры, чтобы заручиться покровительством богов языческих; он советовался с сивиллиными книгами, гадал по внутренностям беременных женщин, приносил в жертву львов; «этими способами он надеялся на одержание победы». (Евсевий. Жизнь Константина, кн. 1, гл. 36. Лактанций. О смерти гонителей, гл. 44).

Чем более Максенций обставлял себя религиозными церемониями, тем более и Константин, со своей стороны, потеряв веру в силу языческих богов, однако же религиозным упованием своего врага должен был противопоставить подобные же упования.

Но мысленный взор Константина, отвращаясь от веры в язычество и не имея веры в христианского Бога, тщетно блуждал по сторонам. Единственно, на чем мог Константин остановиться мыслью, это был Бог отца его Констанция, единый и верховный владыка всего.

И вот среди недоумений Константин возносит молитву тому Богу, Который был бы в силах помочь ему, подать ему мужество, даровать ему победу. Молитва Константина была услышана. Он зрит дивное видение, которое положило конец колебаниям его и побудило его всем сердцем уверовать в Бога христианского. Евсевий, современник события, лично слышавший о нем от самого Константина, так повествует об этом необычайном деле. «Царь получил удивительное, посланное от Бога знамение, так что и поверить было бы трудно, если бы говорил кто другой об этом; но нас, – замечает Евсевий, – с клятвой уверял в этом сам победоносный царь, когда удостоились мы его знакомства и собеседований. Посему кто станет сомневаться в истинности сего сказания, тем более, что и последующее время было свидетелем его истины? Однажды, после полудня, когда солнце начало уже склоняться к западу, говорил царь, я собственными глазами увидел сложившееся из света и лежавшее на солнце знамение креста с надписью: «Сим побеждай». Константин и все войско его пришли в изумление. Царь, однако же, находился в недоумении и говорил сам себе: что значило такое явление? Но между тем, как он думал и размышлял о нем, наступила ночь. Тогда явился ему во сне Христос с виденным на небе знамением и повелел сделать знамя, подобное этому виденному на небе, и употреблять его для защиты при нападении врагов. Встав ото сна, Константин рассказал своим друзьям тайну и потом созвал мастеров, умевших обращаться с золотом и драгоценными камнями, сел между ними и описав им образ знамени, приказал по подражанию этому сделать такое же из золота и драгоценных камней. Пораженный дивным видением и решившись не чтить никакого другого Бога, кроме виденного, Константин призвал к себе таинников Его слова (священников) и спрашивал их: кто тот Бог и какой смысл знамения, какое он видел? Они отвечали, что этот Бог есть Сын единого Бога, а знамение явившееся есть торжественный знак победы над смертью, какую одержал Он, когда приходил на землю. Потом подробно раскрыв учение о Боговочеловечении, они объяснили Константину и причины Его пришествия. Константин внимательно слушал их слова и сравнивая то, что он видел, с тем, что рассказывали они, утверждался в вере и сам начал заниматься чтением Св. Писания. Сверх того приказал находиться при себе иереям». Затем Евсевий в подробности описывает то знамя, какое сделано было в это время и какое предносилось в войске. (Евсевий. Жизнь Константина, кн. 1, гл. 28–32).

Событие это имело решительное влияние на обращение Константина к христианству. Несмотря на то, что событие это передается Евсевием, современником и лицом, доверенным у Константина, новейшие рационалистические писатели всеми мерами стараются заподозрить и опровергнуть верность рассказа. Считаем не излишим представить те возражения, какие делаются против сказания, разобрать их и устранить.

Прежде всего сомневающиеся критики сказания Евсевия указывают на то, что рассказ этот, заключающийся в сочинении Евсевия «Жизнь Константина», написанного в похвалу этого императора, не нашел себе места в другом сочинении Евсевия «Церковная История», которое будто бы беспристрастнее, как написанное до времени дружбы и близости Константина к Евсевию. На это нужно сказать: «Церковная История» Евсевия написана, вероятно, еще до времени, когда Константин в качестве императора окончательно утвердился на всем Востоке, поэтому неудивительно, если Евсевий, скромный палестинский епископ, не знал подробностей всего, что случилось с Константином на отдаленном Западе, с которым у Востока сношений вообще было немного. Но было бы напрасно утверждать, что Евсевий, писав свою церковную историю, ничего не знал о чудесном событии. Из повествования его здесь видно, что слух об этом событии дошел до него, но слух глухой, не ясный. Тем не менее, главное он знал и передал в повествовании. Так, во-первых, он знал, что в поход против Максенция Константин отправился с молитвой к Богу христианскому: «Константин молитвой призвал на помощь небесного Бога и его Слово, Спасителя всех Христа и выступил», говорит Евсевий. Во-вторых, он знал, что поход этот сопровождался чудесными событиями: «Бог, говоря вообще, всем верным и неверным, лично видевшим дивные события, деятельно доказал, что древние, описанные в св. книгах, происшествия для многих нечестивых кажутся и невероятными и походящими на басни, а для благочестивых истинными», (Евсевий. Церковная История, кн. 9, гл. 9.) после того как современные события оказались тоже дивными и необычайными. Чего же более можно ожидать от повествования короткого и написанного в общих выражениях, каким и есть «Церковная История» Евсевия в своих заключительных книгах? И однако же и здесь, как видим, есть очевидные указания на события, какие он рассказывает подробнее впоследствии в другом сочинении.

Далее возражают: каждый рассказ для своей достоверности должен иметь достаточное ручательство в свидетелях происшествия. Но рассказываемое Евсевием не имеет таких свидетелей. Единственный свидетель – это есть Константин, который уже спустя много лет после события рассказывает о нем Евсевию. Для доказательства истинности своих слов Константин прибегает к клятве, которая в свою очередь свидетельствует, что в обществе уверенности в событии не было. Правда, Евсевий говорит, что свидетелями чуда были все воины Константина, но если бы это было так, в таком случае факт был бы общеизвестен.

Войдем в разбор этих возражений. Достоверность рассказа Евсевия подтверждается тем, что молва о событии была широко распространена в обществе еще ранее, чем Евсевий в подробности описал событие, и нашла себе отголоски как в литературе христианской, так и языческой. Лактанций, живший на Востоке и не доживший до того времени, когда Константин сделался властелином Востока, однако же, знал об одном из главных обстоятельств события, именно о том, что Христос явился Константину в сонном видении и повелел сделать воинское знамя с изображением креста. Кроме того, он знал, что войска, сражаясь с Максенцием, уповали при этом на священное знамя. (Лактанций. Там же, гл. 44).

Языческие писатели также знали о чудесном событии, хотя и передавали его своеобразно. Все они писали ранее Евсевия и, следовательно, независимо от него и независимо от свидетельства Константина, значит были и другие свидетели происшествия. Сомневающиеся критики говорят: «Если бы свидетелями, кроме Константина, были и воины в самом деле, в таком случае факт был бы общеизвестен». Что слух о событии не так был распространен на Востоке, как можно было бы ожидать этого, так что Евсевий в подробности узнает дело только от самого Константина, в этом нет ничего удивительного. Константин перебрался на Восток с Запада, где было событие, спустя более десяти лет. Поэтому войско, которое было свидетелем события, естественно могло быть заменено другим, новым. Притом, то было войско западное, Галльское, которое весьма естественно не пошло за Константином на восток, а потому не могло и принести рассказов о событии. Да и что странного в том, что подробнее, полнее и обстоятельнее о событии никто не знал так, как сам Константин?

Возражатели продолжают: «Константин после явления ему креста представляется недоумевающим: что бы значило такое явление, так что он находит нужным обратиться к священникам для разъяснения: кто тот явившийся ему Бог и какой смысл знамения, какое он видел? Такого неведения о Христе решительно нельзя допустить у Константина. Константин, конечно, должен был знать и действительно знал о Боге христианском еще от своего отца, который был таким искренним другом христиан; он прекрасно мог ознакомиться с христианством в продолжение более чем десятилетнего пребывания при дворе Диоклетиана. Значение знака крестного также едва ли могло оставаться неизвестным для каждого, кто входил в какое-либо соприкосновение с христианами, как оно, по Евсевию, остается, однако же, неизвестным 38-летнему Константину. Да и само призвание Константином священников для разъяснения виденного не соответствует ни времени, ни месту описываемого видения: дело было перед последним, генеральным сражением, а такие обстоятельства менее всего соответствовали идиллическим, огласительным беседам Константина со священниками, о каких (беседах) рассказывает Евсевий. Да и откуда взялись такие священники, как бы по мановению волшебства? Такое появление священников ни с того, ни с сего носит печать сказочности».

Приведенные возражения не имеют действительной силы. Что касается до призвания Константином священников с целью беседы с ними, то Евсевий не говорит, как хотят этого возражатели, что они были призваны для элементарного ознакомления Константина с христианством. Он, конечно, знал многое о христианстве; священники призваны были для того, как замечает Евсевий, чтобы «подробно раскрыть учение о Боговочеловечении». Значит, если Константин и спрашивал священников что такое Бог Распятый, какой смысл явления, то не потому, что не знал христианства, но желал подробнее и тщательнее узнать от священников о христианстве и Христе. Но кроме этого, в том же рассказе есть прямое указание, что Евсевий вовсе не имел намерения выставить Константина совершенно не знающим христианства. Именно по рассказу, священники являются лишь впоследствии, а сначала он заказывает мастерам сделать виденное им знамя, причем сидел в среде их и объяснял им дело. Было бы странно думать, что Константин делал заказ такой вещи, такого символа, смысла которого он решительно не понимал. До бесед ли со священниками было, говорят возражатели, когда дело было перед последним, генеральным сражением с Максенцием, да и откуда в таком случае явились священники?

Имеет силу это возражение или нет, все зависит от того, как решить вопрос: где и когда происходило дело. Евсевий говорит об этом не очень определенно. А возражатели стараются утверждать, что это было чуть не накануне генерального сражения. Но последние не правы. Как ни мало определенности в сказании Евсевия, однако же, видно, что видение было не в Италии, перед вратами Рима (место генерального сражения Константина с Максенцием), а вероятно еще в Галлии, при самом начале похода, когда только что собрались войска. В самом деле, Евсевий сначала рассказывает о видении креста, об устроении крестного знамени, затем далее пишет: «Призвав Бога всяческих и призвав как помощника и защитника Христа Его, также поставив перед своими латниками победную хоругвь со спасительным знамением, он выступил со всем своим войском в поход». (Евсевий. Жизнь Константина, кн. 1, гл. 37).

Спрашивается после этого, не справедливее ли будет полагать, что видение было в Галлии в самом начале похода? Это весьма вероятно, тем более, что Евсевий еще до генерального сражения упоминает о трех сражениях Константина с войсками Максенция, которые дают ему возможность овладеть Италией, сражениях, которые происходили уже под покровительством крестного знамени. (Там же).

Если так, если видение было в Галлии, при самом начале похода, когда только что собралось войско, то нет ничего непонятного в том, что Константин вместо военных соображений тратит время на огласительные беседы, и в том, что тотчас же явились священники. Если дело было в Галлии, свободное время для огласительных собеседований у Константина было, и священники могли быть собраны без малейшего затруднения. Значит неправ не Евсевий, а его критики, которые то читают между строк, то не читают того, что прямо написано.

После этого само собой падает и следующее возражение, направленное против рассказа Евсевиева. Говорят: «Невероятно в рассказе Евсевия сказание о том, как Константин вслед за видением призвал к себе золотых дел мастеров, как сев между ними, разъяснял им свое требование о сооружении хоругви. Все это слишком драматично для полководца, с часу на час готового вступить в решительный бой с врагом. Да и могли ли находиться при войске подобные мастера? Едва ли могла быть в них какая-либо нужда для Константина; подобная свита могли быть лишь бременем при быстрых передвижениях войска».

Если, скажем на это, история видения креста, как мы доказали, совершилась не где-нибудь в Италии перед лицом неприятеля, а в Галлии, то не могло быть никакого затруднения для Константина созвать мастеров и сделать им заказ. Факт не представлял бы ничего невероятного, если бы доказано было, что дело происходило во время самого похода, вдали от границ Константинова государства, потому что нужно взять во внимание, как отправлялись древние в поход: они обыкновенно переносили с собой всю обстановку домашней жизни; они имели с собой большой обоз, в котором находилось все нужное не только для каких-либо потребностей, но и на случай забав, увеселений, удовлетворения прихотей.

По-видимому, имеет более серьезности еще одно, последнее возражение: «Евсевий, рассказывая о том, какое знамение было сооружено по случаю чудесного видения, говорит, что на знамени изображены были между прочим Константин и его дети. Знамя это, по замечанию Евсевия, он видел собственными глазами. Но подобного знамени с изображением Константина и его детей в то время, к которому относится событие, сооружено быть не могло, потому что в это время Константин имел одного сына Криспа. Что у Константина в 312 году был один только сын – это правда, но этим мало подрывается вероятность рассказа Евсевия о видении креста Константином. Прежде всего нужно сказать, что рассказ о знамени, хоругви, Евсевий ведет уже не от лица Константина, а от своего лица, в нем могут быть неточности. Затем, изображение сыновей Константина на знамени не имело никакого отношения к видению, а имело чисто политическое значение, следовательно, оно могло изменяться, смотря по тому, сколько было в данное время детей у Константина. Эти подробности на одном и том же знамени могли меняться, смотря по надобности. Наконец, нужно сказать, что Евсевий не особенно настаивает на том, что виденное им знамя есть то самое, какое сделано Константином по случаю видения: Евсевий, описав знамя, тотчас же замечает: «Но это было немного после». Эти слова Евсевия можно относить и к подробностям украшения знамени.

Борьба Константина с Максенцием увенчалась блистательной победой, и это сделалось для него сильнейшим побуждением веровать в могущественного христианского Бога.

Таким образом, поход Константина на Италию и Рим и сопровождавшие его чудесные события были, по достоверным свидетельствам, решительным моментом в истории обращения Константина к христианству. Но не так рассуждали языческие писатели тех времен и не так рассуждают новейшие светские писатели. Один языческий писатель, описавший в виде пасквиля жизнь Константина, любимый современными рационалистами (Зосима, V века), рассказывал, будто Константин обратился в христианство по следующему случаю: Константин запятнал свою совесть убийством двух близких к нему лиц – жены Фавсты и сына Криспа (о чем сведения почерпаются из языческих источников). Вследствие этого душа его впала в великое смущение и искала очищения. Напрасно он искал прощения греха у представителя языческой платонической школы Сопатра: последний отказал ему в прощении греха. Тогда он обратился к христианским священникам, которые охотно отпустили ему грех и Константин обращается в христианство. (Историк Созомен, кн. 1, гл. 5).

Но неправдоподобие этого рассказа обращало на себя внимание еще древних христианских писателей. Так, историк Созомен с решительностью опровергает эту сказку и на основаниях серьезных. Этот писатель указывает, что смерть Криспа последовала в двадцатилетие управления Константина, т. е. в 326 году, а между тем Константин до этого времени издал многие законы, благоприятные для христиан, из чего видно, что обращение его к христианству последовало ранее события, которое выставляют причиной обращения его к христианству; далее указывает на то, что язычники не замедлили бы дать Константину прощение, исканное у них, принимая во внимание, что многие их религиозные сказания могли давать основание к такому снисхождению. (Созомен, ibidem (там же).

К этому разбору Созомена нужно прибавить, что если бы Константин в самом деле искал прощения своего греха у христианских священников, то он поспешил бы принять крещение, очищающее все грехи, чего, однако же, Константин не делает.

Другие побуждения к обращению Константина к христианству отыскивают некоторые из современных светских историков. Они находят их в политических расчетах Константина. Полагают, что Константин становится на сторону христиан потому, что рассчитывал найти в них для себя твердую опору и поддержку в борьбе с языческими императорами, возбудить к себе симпатию в войске и странах, поскольку в них много было христиан. Но подобные расчеты со стороны Константина не отличались бы благоразумием. Константин, как мы видели, является христианином впервые в походе на Рим и Италию; но если бы принятием христианства он хотел себе облегчить победу здесь, то он жестоко ошибся бы. Христиане, несмотря на свою совокупную многочисленность, еще не составляли большинства в Западной Империи, в особенности же в Риме они были малочисленны и не были влиятельны. Рим был и надолго после Константина оставался убежищем языческого богопочитания. Константин не мог не понимать, что Вечный город не только не стал бы благоприятствовать христианскому императору, но даже сделался бы к нему еще враждебнее. Оскорбления, нанесенные древней государственной религии, не могли бы простить в Риме Константину ни чернь, жадная до языческих праздников, ни сенат, наследовавший предания древности и привязанный к древней славе своей, которая в представлении римлян тесно связывалась с их религией. Некоторые историки несколько видоизменяют представление о политических расчетах Константина при обращении его к христианству, и полагают, что Константин хотел восстановить силу и могущество империи Римской и потому примкнул к партии христиан, людей честных, миролюбивых, послушных. Но понятно само собой, что поступая так, Константин не достигал бы своей цели, потому что, привлекая к себе меньшую часть народонаселения – христианскую – он отталкивал бы от себя большую – языческую.

Итак, остается фактом неопровержимым, что Константин обратился к христианству частью по внутренним влечениям своего сердца, частью по небесному призванию.

Свое обращение к христианству Константин после победы над римским императором Максенцием доказывает распоряжениями, не допускающими ни малейшего перетолкования.

Прежде всего, когда римляне, по словам Евсевия, после сказанной победы поставили новому императору на самом людном месте в Риме статую, он немедленно велел утвердить высокое копье в виде креста в руке своего изображения и написать следующую надпись: «Этим спасительным знамением, истинным доказательством мужества, я освободил ваш город от ига тирана и по освобождении его возвратил римскому народу и сенату прежний блеск и знаменитость». (Евсевий. Церк. история, кн. 9, гл. 9. Жизнь Константина, кн. 1, гл. 40).

Неутомимая рационалистическая критика не оставляет без возражения и этого случая, но ее усилия пропадают напрасно. Напрасно некоторые новейшие историки усиливаются доказать, что копье в виде креста не было символом исключительно христианским, а древнеримской эмблемой, которую Евсевий ошибочно принял за крест; напрасно, говорим, потому что к простому копью было бы ни с чем несообразно обращаться с теми словами хвалы, с какими обращается подпись. Притом же и многие другие обстоятельства в том же роде доказывают, что в победе над Максенцием Константин видел очевидное заявление действия Бога христианского. Так, именно с этого времени вводится крестная хоругвь в употребление в войсках. Сам Константин с этого же времени носит на своем шлеме монограмму имени Христос. (Такой монограммой называются буквы X и Р, вписанные таким образом, что первая покрывает вторую).

И опять: напрасно новейшие историки стараются дать другой нехристианский смысл приведенным фактам, напрасно уверяют, что хоругвь в виде креста была в употреблении у римлян еще до Константина и что монограмма, подобная монограмме времен Константина, встречается на древних аттических тетрадрахмах (монета) и на тяжелых монетах времени Птолемеев. Говорим: напрасно, потому что остается совершенно необъяснимым, почему же Константин вдруг, покинув обыкновенно в то время употреблявшиеся эмблемы и символы, принял знаки какие-то древнеримские, древнеаттические, древнеегипетские? Это было бы более чем странно.

Самым выразительным доказательством привязанности Константина к христианам из этой эпохи был указ его, опубликованный в 313 году в Милане. В этом обширном указе говорилось: «Объявляем следующую нашу волю: пусть решительно никому не запрещается избирать и соблюдать христианское богослужение. Отныне каждый, решившийся соблюдать богослужение христианское, пусть соблюдает его свободно и неуклонно, без всякого затруднения. Предоставляем христианам полное и неограниченное право совершать свое богослужение». Христианам по этому указу снова возвращались молитвенные дома (храмы), даже в том случае, если они во время гонений перешли и в частные руки; церковные имущества, составлявшие собственность данной церкви, также возвращались по принадлежности. За этим указом последовал ряд других указов, благоприятных для христианства. (Евсевий. Церковная история, кн. 10, гл. 5 и др.).

С этого времени Константин сближается, сдружается с христианскими священниками; празднование своего десятилетнего царствования он совершает (в 316 г.) без языческих курений, без языческих жертв. (Евсевий. Жизнь Константина, кн. 1, гл. 42,48).

Все говорило, что Константин перестал быть язычником и стал христианином.

Хотя Константин не тотчас принял крещение, но отлагал его до времени будущего, тем не менее, христиане вполне были уверены в его истинном обращении к христианству. Его благоволение к христианам вызвало восторг в обществе христианском. Все почувствовали себя живущими под новым лучшим христианским правительством. Евсевий восторженно пишет: «Теперь светлый и ясный день, не омраченный никаким облаком, озарил лучами небесного света церкви Христовы во всей вселенной. Мы должны сознаться, что счастье наше выше наших заслуг; мы приведены в величайшее изумление благодатью Виновника столь великих даров, достойно дивимся Ему и говорим с пророком: приидите и видите дела Божия, яже положи чудеса на земли (Пс. 45, 9). Люди всякого возраста, мужского и женского пола, всей силой души радуясь, умом и сердцем воссылают молитвы и благодарение Богу». (Евсевий. Церковная история, кн. 10, гл. 1, 3).

Влияние христианской религии на нравы и поведение человека. – Религиозная сторона жизни Константина: выражение его личного благочестия; – вера в небесную помощь; – отношения его к предстоятелям Церкви; сближение с ними, беседы с многими из них, характер этих бесед; – почтение и уважение к тем же предстоятелям Церкви, выражавшееся в суждениях его о достоинстве иерархического сана, в смиренном выслушивании пастырских поучений, в сотрапезовании и переписке с ними; – дворец Константина, обычаи и порядки в нем, как доказательства религиозности царя; – христианские украшения дворца; – заботы Константина о благолепии храмов; – религиозно-христианское учительство Константина; степень образованности царя и направление ее, знакомство его с философией, Священным Писанием, современной церковной литературой, – где выступает Константин в качестве религиозно-христианского учения? – Кто были его слушатели? – Какие темы для своих поучений избирал он? – Заботы государя о религиозном воспитании своих детей, черты из жизни его семьи. – Нравственная сторона жизни Константина: личные нравственные качества его, трудолюбие и простота домашней жизни; – обличение им нравственных недостатков у других; – примеры человеколюбивых отношений царя; – благотворительность; – развлечения царя и их характер. – Как приготовляет себя к смерти Константин и умирает? – Наименования, усвоенные ему в истории. – Влияние образа деятельности Константина на последующих византийских императоров.

Один знаменитый английский историк (Гиббон), в высшей степени талантливый ученый, но неверующий в божественное происхождение христианской религии и не признающий значения и могущественной силы за этой религией, говорит: «Добродетельная жизнь древних христиан, подобно добродетельной жизни первых римлян, очень часто охранялась бедностью и невежеством». Другими словами, по мнению указанного историка, древние христиане вели добродетельную жизнь потому, что они не имели материальных средств, чтобы доставить себе разнообразные греховные наслаждения, да и не имели по своей неразвитости и вкуса к такого рода наслаждениям.

Лучшим опровержением этого мнения помянутого историка будет, если христианская история укажет на какое-либо знаменитое лицо, которое жило во времена древней христианской Церкви, отличалось образованностью и имело полную возможность удовлетворять всем своим, даже самым прихотливым желаниям, но которое, однако же, под благодетельным влиянием христианского благочестия запечатлело свою жизнь теми же добродетелями, какими славились самые бедные и неученые люди из числа первенствующих христиан.

Нет сомнения, христианская история может указать на много лиц, которые при всей образованности и при всем довольстве в материальном отношении, проводили добродетельную жизнь и не видели ничего заманчивого и соблазнительного для себя в разного рода наслаждениях и удовольствиях, которые можно купить за деньги, но которые противоречат долгу и обязанностям истинного христианина. Но между этими многими лицами едва ли не одно из самых видных мест следует отвести первому христианскому императору Константину Великому.

Константин прервал ряд языческих императоров, управлявших римским государством, стал на стороне христианского народонаселения империи. Событие чрезвычайно важное во всемирной истории! Но еще важнее то, что Константин на собственном примере показал, какое могущественное действие имеет христианство на нравственное усовершенствование человека, какой коренной переворот производит в его жизни, открывая для него благороднейшие цели и давая средства для их возможного осуществления. Едва ли вследствие простой случайности Константин управлял империей частью одновременно, частью непосредственно после таких языческих императоров, нравы которых представляют совокупность всего худшего. Кто такие были западные императоры – Максимиан, Максенций и восточные – Галерий, Максимин и Лициний? В нашу задачу не входит характеристика этих недостойных римских императоров конца III и начала IV века. Скажем только одно: самое пылкое воображение едва ли в состоянии представить себе то, что известно о них по свидетельствам истории. Пьянство, объедение, необузданное распутство, бессмысленное кровопролитие, тирания – вот сфера, в какой вращались эти последние из языческих римских императоров. История, поставив их лицом к лицу с первым христианским императором, тем представляет разительнейшее доказательство, какие различные плоды давали две религии – древняя языческая и новая христианская.

Церковный историк Евсевий, описавший деятельность первого христианского императора в сочинении «Жизнь Константина» и являющийся, как он сам говорит, «истолкователем мыслей» этого государя, находит много назидательного в характере и поступках изображаемого его пером лица. «Сам Бог, замечает историк, показал в Константине мужа, служащего уроком благочестивого назидания» (1, 4). (Цитаты в тексте без обозначения сочинения указывают на Евсевиеву «Жизнь Константина»).

Ибо Император, по словам Евсевия, «преуспевал в добродетели и изобиловал плодами благочестия» (1, 9). Историк уверен был, что сказание его в состоянии возбудить «подражание подвигам царя и возжечь в сердце жажду христианского совершенства» (1, 11).

Действительно, жизнь Константина представляет много как достойного удивления, так и подражания. Его глубокая религиозность составляет средоточие его деятельности. Он сам говорит: «Я твердо верую, что всю свою душу, все, чем дышу, все, что только обращается в глубине моего ума, мы обязаны приносить в жертву великому Богу» (11, 29), и доказал на деле, что эти слова его были вполне искренни и правдивы. В обыденной жизни Константина встречаем все то, чем всегда запечатлевается жизнь благочестивого христианина. Его молитвы к Богу усердны и ревностны. Он «ежедневно в известные часы заключался в недоступных покоях своего дворца и там наедине беседовал с Богом, в молитвах преклоняя колена и испрашивал потребного себе» (4, 22). Но государь не довольствовался одними дневными молитвами, ночью он также вставал на молитву, лишая себя обычного отдохновения. (Евсевий: Похвальное слово Константину, гл. 5).

Евсевий не без основания находит, что по своему усердию к молитве царь походил скорее на священника, чем на простого мирянина (4, 22). Особенно усугублял молитвенный подвиг Константин в ночь на Пасху, проводя всю ее в беседе с Богом (там же.). Для благочестивого христианина чтение Св. Писания составляет потребность. То же находим и у первого христианского императора. Чтение Священного Писания он считал своим непременным долгом (1, 32). Для этого занятия, как и для молитвы, он отнимал у себя часы ночного покоя (4,29). Он не только соблюдал посты, положенные Церковью, но и налагал на себя произвольные посты, почитая их одним из лучших средств угодить Богу (2, 14). Предметом особенного религиозного чествования для Константина служил Святой Крест, о котором он говорит всегда с величайшим благоговением (2, 55). Чтить память святых мучеников – он считал своим неизменным долгом (3, 1). Внешними знаками его благочестивого настроения были: осенение крестным знамением (3,2), воздеяние рук и коленопреклонение (4,22).

С особенной силой проявлялась религиозность Константина и его вера в могущество христианского Бога во всех исключительных обстоятельствах его жизни, как тяжелых, так и радостных. Константину, как известно, приходилось делать много военных

походов. И в каждом из этих походов император обнаруживал все лучшие чувства христианина. Он заявлял, что не тот побеждает в войне, кто лучше вооружен, а кто снискал расположение Божества. По словам Евсевия, Константин, «вооружение и множество войска считая средствами второстепенными, признавал непреоборимым и несокрушимым только содействие Божие» (1,27). И действительно, при одном случае Константин говорил: «Надежды войска должны основываться не на копьях, не на вооружении, не на силе телесной, ему больше всего надобно знать, что податель всякого блага и самой победы есть Бог» (4, 19). Сообразно таким воззрениям, Константин обыкновенно предавался пламенной молитве, прежде чем открыть сражение. «Вне лагеря и в весьма значительном от него расстоянии Константин ставил палатку в честь креста и возносил там молитву Богу. Это было обыкновенным его занятием во всех случаях, когда он намеревался вступить в битву, потому что он любил все делать по совету Божьему» (2, 12). Эта палатка имела сходство с храмом, т. е. была походной церковью (4, 56). К молитве в подобных случаях он присоединял и другие подвиги благочестия – посты и иные лишения (2, 14). Иногда Константин обращался с молитвенным воззванием к Богу перед лицом войска, и войско понимало, что этим давался знак ринуться на врагов (2, 6). Император устроил для войска особую крестную хоругвь. Носить ее позволялось не всякому, а для этого учрежден был штат хоругвеносцев. Константин из числа своих щитоносцев выбрал пятьдесят человек, которые отличались крепостью сил, а главное – благочестивым нравом и добрыми наклонностями. Им поручено было носить во время битв крестную хоругвь. Они носили ее попеременно, причем прочие окружали ее или следовали за ней в виде стражи. Император заметил, что где показывалось крестное знамя, там войска неприятеля терпели урон и поражение; поэтому он приказал переносить хоругвь туда, где видел какой-либо свой полк ослабевающим в борьбе с врагом (2, 7–8). Таким образом, наиболее тяжелые обстоятельства жизни Константина, каковыми были опасные войны его, давали всегда повод императору выразить его искреннюю веру в небесное Провидение. Радости жизни давали ему также повод заявить свои благочестивые чувствования. Одержана ли победа над врагом, Константин возносит благодарственную молитву Виновнику победы (1, 39); пришел ли юбилейный праздник, отмечающий больший или меньший период его царствования, он опять не забывает восхвалить небесного Распорядителя судьбами царей и царств (1, 48).

Религиозность императора заставляет его искать близкого и всегдашнего общения с руководителями христианского общества – священниками и епископами. Любя христианство, он не мог не любить и предстоятелей христианской Церкви. Одно условливало другое. Лиц священного сана Константин почитал своими «друзьями» (1, 56). Он называл их: «Мои сослужители» (2, 72), считал их лицами самыми близкими к нему и дорогими. Отношения Константина к лицам иерархическим представляют много интересных особенностей и должны быть описаны с надлежащей подробностью. Император глубоко был уверен в силе молитвы священнослужителей и потому просил их, чтобы они не оставляли его своими молитвами (4, 14). Лучшей своей свитой, с которой он почти никогда не разлучался, царь считал лиц священного сана. Он окружил себя предстоятелями Церкви в той надежде, что за это одно Бог христиан, Которому они служат молитвами и духовными жертвами, будет к нему, царю, милостив (1, 32). Для многих в то время представлялось странным, почему Константин оказывает такое уважение и внимание этим лицам, казавшимся ничтожными в особенности по своей простой и бедной одежде, но император разъяснял, что он смотрит на лиц духовных не просто как на людей, а как на служителей великого Бога (1, 42). «Священники, как добрые стражи души, по его словам, должны непрестанно беседовать и быть с ним» (2, 4). Константин держит при себе священных лиц во время всех военных походов, не хочет разлучаться с ними и тогда, когда он предпринимает отдаленный поход против персов. Но вот он, по-видимому, не совсем уверен, последуют ли за ним любезные ему епископы в трудном и небезопасном походе против персов. Происходит трогательное объяснение между царем и окружающим его духовенством и результат выходит самый благоприятный для государя. Об этом Евсевий рассказывает так: «Решившись идти войной на персов и собрав армию, царь объявил о своем намерении окружавшим его епископам и высказал желание, чтобы некоторые из них приняли на себя труд сопутствовать ему и отправлять для него богослужение. Епископы охотно пожелали исполнить его волю и говорили, что они с величайшим усердием пойдут вслед за ним и не имеют в мысли отказываться от предложения; напротив, говорили они, своими непрестанными молитвами Богу мы будем содействовать царю и таким образом помогать ему в военном деле. Царь обрадовался таким словам и тотчас написал им подорожную» (т. е. дал им право пользоваться общественными подводами для передвижения (4, 56). Вместе с епископами Константин возносил молитвы Богу как во время своих походов, так и в мирное время. Он любил проводить с ними время в беседах, посвященных раскрытию различных сторон христианского боговедения (1, 32). Особенно часто в разговорах с ними любил рассказывать о своей жизни и тех ее событиях, в которых он видел явный перст Божий, указующий пути Промысла. Разговаривая в свободное от дел время с епископами, он сообщал им о том, по каким признакам он узнавал: угодно ли такое-то или такое-то его действие Богу, о том, как Бог помогал ему в трудные минуты жизни, и о том, как враги его не имели возможности приводить в исполнение своих козней, будучи удерживаемы всемогуществом Божиим. «Память царя была как бы ковчегом, из которого он вынимал и показывал, что в нем было самого драгоценного». (Евсевий. Похвальное слово Константину, гл. 18).

Очень много приводилось епископам слышать от царя рассказов о необыкновенной чудесной силе, какую обнаруживала во время сражения крестная хоругвь. Вот один из таких рассказов Константина. «Однажды во время сражения, говорит он, в войске произошел шум и распространилось большое смятение. В это время один из хоругвеносцев, до которого дошла очередь нести крестное знамя, очень заробел, передал ношу другому и хотел уйти с поля битвы. И что же? Лишь только трусливый человек начал удаляться, как стрела врага пронзила его и он пал мертв. А, напротив, тот хоругвеносец, который сменил робкого и маловерного, остался жив и невредим, несмотря на то, что в него пускали целые массы стрел. Замечательно, стрелы попадали не в хоругвеносца, а в саму хоругвь. Во всем этом, прибавлял Константин, было что-то выше всякого чуда: каким образом стрелы врагов попадали лишь в маленькое копье, какое утверждено было на хоругви, вонзались в него и пронзали его насквозь и совсем не касались того, кто носил знамя, так что люди, носившие это последнее, оставались неуязвимы» (2, 9)? При другом случае в разговоре с теми же христианскими епископами Константин рассказал о том, как враги боялись крестной хоругви. Когда Лициний, император Востока, начал воевать с Константином, рассказывал этот последний, то языческий император скоро заметил, что войско его претерпевает поражение, как только отдельные части оного встречались с хоругвью, а потому он уговаривал воинов не выходить навстречу хоругви и не смотреть на нее, так как этот предмет опасный и приносящий вред (2, 16).

Из числа многих епископов особенным доверием Константина пользовался церковный историк Евсевий Кесарийский, которого царь, по его словам, высоко ценил как за ученость, так и за примерную жизнь (3, 60). Евсевию не меньше других приходилось слышать от царя рассказов о событиях замечательных в истории деятельности первого христианского венценосца (2, 9). Царь не чуждался бесед и с епископами, не принадлежавшими к православной Церкви. Царя, любившего больше всего единодушие и мир между своими подданными, без сомнения интересовал вопрос: почему те или другие общества, носящие имя христианских общества, однако же, на деле отделяются от Церкви православной, прервали союз с ней? Ближе других к Церкви православной по своему духу и учению были новациане, отпавшие от Церкви в третьем веке, в гонение Декия. С одним из представителей новацианского общества, епископом Акесием, однажды пришлось вступить в беседу Константину. Государь начал выспрашивать его: отчего новациане разорвали союз с Церковью? И когда Акесий, подробно разъяснив в чем именно новациане не согласны с православными, между прочим, сказал: мы не считаем нужным допускать отпущение грехов через покаяние, ибо после крещения не должно грешить, в особенности не должно впадать в грехи смертные. Константин внимательно выслушал слова Акесия, подумал и с тонкой иронией сказал: «Ну так поставь лестницу, Акесий, и взойти один на небо». (Сократ. Церк. история, 1, 10).

Иногда Константин делился с епископами своими наблюдениями касательно нравственного характера христианского общества и высказывал свои мнения: как поступать в том случае, если кто-либо из оглашенных будет искать христианства и стремиться к соединению с Церковью из видов корыстных, например, ради тех благотворений, на какие щедра была Церковь, ради покровительства со стороны лиц, власть имеющих и т. д. Высказывая свои мнения в таких и подобных случаях, царь без сомнения не хотел предрешать окончательно вопросов. Он делился мыслями со своими друзьями, предоставляя священнослужителям действовать, как они сочтут за лучшее (3, 21). Случалось, Константин заходил на соборы епископов в качестве частного человека, интересуясь тем или другим вопросом, подлежащим церковному обсуждению; он являлся запросто, не имея ни свиты, ни телохранителей; следил за прениями членов собора, выражая иногда свое согласие или несогласие с рассуждающими (1, 44). Дела епископов или пастырские предначертания Константин, именовавший себя «сослужителем» епископов, считал за дела и предначертания, близкие своему сердцу.

С каким великим уважением и расположением Константин относился к предстоятелям Церкви, это еще яснее открывается из нижеследующих фактов.

Евсевий говорит, что царь в отношении к лицам иерархическим, «выражал услужливость и отличное уважение, в речах с ними показывал смиренномудрие» (1, 42). Такое расположение к указанным лицам царь доказал многократно самим делом. С Константином раз был такой случай: «Какие-то сварливые люди взнесли обвинение на некоторых епископов и свои доносы подали царю письменно. Царь принимал это, и сложив все в одну кучу, запечатал своим перстнем и приказал хранить. Но потом, когда собрались к нему епископы, он вынес запечатанные пакеты и сжег их на глазах епископов, утверждая с клятвой, что он не читал ничего тут написанного; не надобно, говорил он, поступки иереев делать общеизвестными, чтобы народ, получив отсюда повод к соблазну, не стал грешить без страха». К этим словам Константин прибавил еще следующее: «Если бы ему самому случилось быть очевидцем греха, совершаемого епископом, то он покрыл бы беззаконное дело своей порфирой, чтобы взгляд на это не повредил зрителям». (Феодорит. Церк. история, 1, 11).

Разумеется, так поступать и так мыслить мог только человек, проникнутый благоговением перед лицами священными а таким и был этот император. Если Константину приходилось встречаться с епископами, у которых в предшествующее гонение (Диоклетианово) был исторгнут глаз, то зная, что это служит знаком твердости в вере этих исповедников, он целовал избожденный глаз и почитал за счастье для себя поступать так. (Феодорит. Там же).

О чем другом, как не о глубоком почтении к духовному сану свидетельствует следующий рассказ, дающий понимать, что царь перед лицом епископа считал себя ничем не отличным от прочих мирян, хотя бы самого низшего сословия? «Ободряемый любовью царя к божественному, однажды я, говорит о себе Евсевий Кесарийский, просил позволения предложить в его присутствии слово о гробе Спасителя, и он внимал моему слову со всей охотой. В кругу многочисленного собрания во внутренних покоях дворца он слушал его вместе с прочими стоя. Мы предложили было ему сесть на приготовленный для него царский трон, но он не согласился и с напряженным вниманием разбирая, что было говорено, подтверждал истину догматов веры собственным свидетельством. Так как времени прошло уже много, а речь еще длилась, то я хотел было прервать слово, но он не позволил и заставил продолжить до конца. Когда же просили его сесть, снова отказался, прибавив на этот раз, что слушать учение о Боге с небрежением было бы неприлично и что стоять для него полезно и удобно» (4, 33). И другими разнообразными способами царь заявлял свою почтительность к епископам. Одним из самых видных способов этого рода было то, что Константин любил разделять свою царскую трапезу с епископами особенно по случаю каких-нибудь торжественных событий в его жизни. Один случай трапезования царя с епископами Евсевий описал с живым чувством очевидца и участника. По случаю двадцатилетнего юбилея своего царствования Константин устроил торжественный пир. Главными гостями на пиршестве были епископы. Пиршество устроено было во дворце; вокруг дворца расположена была почетная военная стража. Часть епископов возлегла с царем за одним столом, а прочие разместились по сторонам палаты. «Случившееся походило на сон, а не на действительность», – прибавляет восторженно историк (1, 42; 3, 15). Не ограничиваясь сотрапезованием с епископами, царь одарил их различными подарками, как бы на память о своем расположении к ним, причем подарки были не одинаковы, а соответствовали достоинствам одаряемых (3, 16). Выражением благоволения Константина к епископам служит, наконец и переписка его с этими лицами. Константин охотно получал письма от епископов и с удовольствием писал сам к ним письма. В своих письмах к епископам, а таких писем очень много, царь не иначе называет их, как возлюбленными братьями. Он в потребных случаях писал письма ко всем главным епископам провинций, т. е. митрополитам (2, 46). Но преимущественным своим доверием и уважением он отличал следующих епископов: Евсевия Кесарийского, которого он признавал «достойным епископства над всей Церковью» (слова самого Константина, 3, 61); св. Афанасия, епископа Александрийского, которого царь хвалил за «благоразумие и постоянство». (Афанасий. Защитительное слово против ариан. Творения его, 1, 278–280).

Макария, епископа Иерусалимского, которого он называл своим «возлюбленнейшим братом» (3, 52). Все эти письма христианского императора сохранились до нашего времени. Нельзя не упомянуть и о том, что царь, наслышавшись о великих подвигах египетского отшельника св. Антония, писал и к нему письмо от лица своего и своих детей; здесь Константин величал Антония своим «другом» и признавал его «отцом» своим. В ответ на почтительное письмо царя Антоний просил последнего об одном (Константин выражал желание удовлетворить всем нуждам Антония), чтобы царь был человеколюбив, заботился о праве и неимущих. (Созомен. Церковная история, 1,13. Афанасий: Жизнь Антония. Творения его. III, 273).

Отличаясь глубоким религиозным чувством и имея таких друзей, как епископы, Константин, конечно, должен был устроять свою обыденную жизнь сообразно с требованиями благочестия и святости. Так действительно и было. Дворец константинопольский, в котором проводил жизнь царь, стал явным отображением христианских расположений Константина. Все в этом царском жилище носит печать новых религиозных начал. «В царских чертогах Константин устроил род церкви Божией. Личное его усердие к благочестивым упражнениям сделалось примером для других». Он совершал часто молитвословия, приглашая к участию в них и весь свой двор (4, 17). Из числа прочих дней недели с преимущественным благоговением он проводил день воскресный и пятницу. В пятницу, подобно тому, как и в воскресенье, он оставлял обычные свои занятия и посвящал этот день на служение Богу (4, 18). Вообще дворец Константина стал совсем не тем, чем были дворцы прежних государей римских. Здесь не стало слышно праздной «болтовни» и не видно шумных и суетных увеселений; там слышатся теперь «гимны славословия Богу»; тон придворной жизни сообщают священники. (Евсевий. Похвальное слово Константину, гл. 10).

Даже придворная прислуга, лейб-гвардия отличаются правилами христианского благочиния и проникнуты благочестивым настроением. Разумеется, хозяин чертогов сам озаботился о том, чтобы слуги царские и телохранители были взяты из числа лиц, достойных быть вблизи благочестивого венценосца. Это были люди лучших нравственных качеств. «Служителями его (Константина) и споспешниками, равно как и стражами всего его дома, были мужи, посвященные Богу, люди, украшенные чистотой жизни и добродетелью; сами копьеносцы, верные телохранители, руководствовались примером благочестия царя». (Евсевий. Жизнь Константина, IV, 18. Его же: Похвальное слово Константину, гл. 9).

Христианин хозяин дворца наложил христианскую печать на всех служащих при дворце. Украшения дворца и те стали вестниками, что в нем живет христианский государь. Одна из лучших палат дворца украсилась драгоценной мозаикой в христианской вкусе. «Любовь к божественному столь сильно обладала душой царя, что в превосходнейшей из всех храмине царских чертогов в вызолоченном углублении потолка, в самой середине его он приказал сделать великолепное изображение знамени спасительных страданий Христа; изображение было составлено из различных драгоценных камней, богато оправленных в золото» (3, 49). Каждый ступивший на ступени крыльца, ведшего во дворец, сейчас же должен был заметить, что он входит в жилище царя-христианина. Над дверями царских палат утверждена была картина, сделанная из воска и расписанная цветными красками. Картина изображала следующее: лик императора Константина, над главой его крест, а под ногами его дракон, низвергающийся в бездну. Смысл картины такой: «Фигура дракона указывала на тайного врага рода человеческого, которого Константин в лице гонителей христианства – языческих императоров – низвергнул в бездну гибели силой спасительного знамени, помещенного над главой изображения императора». Картина с умыслом поставлена была на внешней стороне дворца, «на показ всем», чтобы все знали, что владыка вселенной – почитатель христианского Бога (3,3).

Множество государственных занятий императора вселенной не отнимали, однако же, у него времени, нужного для обсуждения дел, на совершение которых указывало его христианское сердце. В этом отношении заслуживают внимания заботы царя о благосостоянии и украшении христианских храмов. Во многие из христианских храмов он приказывал посылать богатые денежные вклады (1, 42). Весьма значительную сумму денег он распорядился послать на нужды церквей африканских. (Евсевий. Церк. История, X, 6).

Думы благочестивого царя иногда обращались на такие предметы, о которых до него никто не заботился. Так, его заботами о славе христианского имени открыто в Иерусалиме место погребения Спасителя. Обдуманность, с какой он исполнял это дело, невольно поражает исследователя религиозной деятельности Константина. Царь не просто приказал разрушить языческий храм, построенный на месте гроба Господня и копать землю, пока не будет обретена священная пещера, но он дает распоряжение, чтобы материалы разрушаемого храма были относимы как можно дальше от места погребения Христа. Царь, очевидно, хочет, чтобы ничто оскверненное идолослужением, не прикасалось священнейшего в глазах христиан места (3, 26–27). А, решившись на этом месте выстроить великолепный храм, он следит из своего далека за исполнением дела с такой внимательностью, с какой может следить лишь преданный своему искусству архитектор. Об этом лучше всего могут дать понятие следующие строки из письма Константина к епископу Иерусалимскому Макарию: «Что касается до возведения и изящной отделки стен (храма), то знай, что я заботу об этом возложил на правителей Палестины. Я озаботился, чтобы их попечением немедленно доставляемы были тебе и художники и ремесленники и все необходимое для постройки. Что же касается колонн и мраморов, то какие признаешь ты драгоценнейшими и полезнейшими, рассмотри обстоятельно, и нимало не медля пиши мне, чтобы из твоего письма я видел сколько каких требуется материалов, и отовсюду доставил их. Сверх того, хочу знать, какой нравится тебе свод храма – мозаический или отделанный иначе. Если мозаический, то прочее в нем можно будет украсить золотом. Твое преподобие пусть в самом скором времени известит упомянутых правителей, сколько потребуется ремесленников, художников и издержек. Постарайся также немедленно донести мне не только о мраморах и колоннах, но и о мозаике, какую признаешь лучшей» (3, 31–32). Константин сам придумал, что храм хорошо будет украсить между прочим двенадцатью колоннами, наверху которых находились бы вылитые из серебра вазы; таких колонн поставлено было 12 по числу апостолов (3, 38). Всякий слух, какой доходил до ушей царя, и какой в том или другом отношении касался памятников веры, сильно занимал царя и вызывал его на соответствующие делу распоряжения. Так, до него дошел слух, что под дубом Мамврийским в Палестине совершаются языческие жертвы. Известие это заставляет тотчас же отдать приказ, чтобы вперед ничего такого совершаемо не было на месте, где жил Авраам. Отдавая указанное распоряжение, царь сообщает о нем Евсевию Кесарийскому и замечает: «А если кто будет по-прежнему осквернять то место языческими жертвами, об этом прошу немедленно извещать меня письмами, чтобы обличенного, как преступника закона, подвергнуть строжайшему наказанию». Царь не находит для себя обременительным заниматься письмами, касающимися хотя чего и не важного, но имеющими такое или другое отношение к предмету его религиозных попечений. Место дуба Мамврийского Константином украшено храмом (3, 52–53). Можно сказать, что Константин не пропускал ни одного случая, чтобы выразить свою заботливость о славе христианской веры. На что другой бы не обратил никакого внимания вследствие кажущейся неважности дела, и на это простиралась религиозная попечительность государя. Так, ему пришло на мысль, что следует экземпляры Библии, принадлежащие храмам, облечь в великолепные переплеты, и он распоряжается о приведении в исполнение своей мысли (3, 1). Язычники, зная о такой, по-видимому, мелочной заботливости императора о делах христианской религии, порицали его и смеялись; они находили, что он принимает на себя такие занятия, которые не принадлежат к кругу деятельности государя, в особенности великого государя. (Евсевий. Похвальное слово Константину, гл. И).

Так изумительна представлялась людям IV века религиозная ревность Константина!

Кроме заботы о внешнем возвеличении христианской религии, Константин изыскивал пути к утверждению христианства в сердцах людей, насколько это было возможно в его положении. Он не отказывался прямо учить людей христианскому боговедению. Это составляет очень замечательную черту в жизни Константина. Но для того, чтобы учить других истинам христианской религии, нужно самому быть хорошо образованным вообще и знать христианское богословие в частности. И мы действительно видим, что Константин прилагал немало труда к своему просвещению для того, чтобы принять на себя ответственную обязанность наставника и руководителя других в области христианского учения. Евсевий хвалит в Константине, помимо других качеств, и его ученость (1, 19), и не без основания. Первый христианский император принадлежал к лицам просвещенным. Его знания были средством к достижению высших религиозных целей. Он знал философию, ознакомился с греческими философами Платоном, Сократом, Пифагором, но свое знание философии старался подчинить религиозному ведению. Он, например, хорошо понимал, что Платон есть «наилучший из всех философов», однако Константин не обольщался этой философией, потому что ему известны были слабые стороны философской системы Платона, в особенности по сравнению с христианским откровением. Он не чужд был знания классической поэзии, но не разделял восторгов язычников, слишком высоко ставивших своих поэтов. По воззрению Константина поэты не могут считаться учителями религиозной истины, какими их считали язычники, потому что в их творениях так много очевидной лжи, не свойственной тому, кто возвещает действительную истину о природе Божественной. Из поэтов Константин отдавал полное предпочтение лишь одному Вергилию, ибо у этого римского поэта Константин, подобно некоторым христианским ученым древности, находил предсказания относительно христианских событий, например, о рождении Спасителя от Девы, о наступлении блаженных времен для бедствующего рода человеческого. Вергилия он назвал «мудрейшим из поэтов» и пользовался его творениями для доказательства христианского учения о приготовлении всего рода человеческого к принятию Искупителя. Константин изучал книгу Сивилл, имевшую значение священной книги для язычества. Этой книгой венценосный ученый интересовался не потому, что произведение это имело такую важность в языческом мире, но потому, что древнехристианские учителя находили в ней прикровенные указания на времена и явления христианские. Константин занимался книгой Сивилл в интересах христианства. Но больше всего и усерднее всего царь занимался изучением Священного Писания и различных вопросов, имеющих отношение к христианскому богословию. Об этом отчасти можно составить себе понятие по тем вопросам, какие занимали его богословствующий ум, и на какие он давал посильное решение. Например, ему представлялись вопросы: возможно ли Богу сделать человеческую волю лучшей и более кроткой, в чем сомневались некоторые скептики его времени? Откуда произошло название Сына Божьего? Что это за рождение, когда Бог только один и чужд всякого смешения? Или: сколько основательности в мнении, высказываемом некоторыми нечестивцами, что Христос наш был осужден справедливо и что Виновник жизни, Сам на законном основании лишен был жизни? Конечно, нужно иметь очень пытливый богословский ум, чтобы обращать внимание на такие богословские вопросы, как сейчас указанные. При изучении Священного Писания, Константина, в особенности занимали вопросы о ветхозаветных пророчествах и их исполнении. Значит, он был толкователем Св. Писания. Его толкование приобретает особенный интерес в том отношении, что при толковании пророчеств ветхозаветных он пользуется, как средством уяснения пророчеств, личными наблюдениями над исполнением их, личным опытом. Так, читая пророчество Иеремии, что Мемфис и Вавилон опустеют и с отечественными своими богами останутся необитаемы (Пер. 46, 19), царь находил, что предречение пророка исполнилось во всей точности. «И это, говорю я не по слуху, замечает венценосный экзегет, но утверждаю, как самовидец: я сам был очевидным свидетелем жалкой участи тех городов». Константин не оставлял без внимания и современную ему христианскую литературу. Он читал произведения этой литературы, насколько представлялся к тому случай. Несомненно, с некоторыми из современных ему епископов Константин вошел в очень близкие отношения главным образом потому, что ценил их христианскую ученость. По этому именно побуждению он был очень дружен, например, с Евсевием Кесарийским (3,60). От Евсевия он получал богословские сочинения, написанные этим епископом, читал их с живым удовольствием и поощрял автора к дальнейшим трудам на этом поприще. Обо всем этом свидетельствует следующее письмо царя к Евсевию. Получив от этого последнего сочинение о Пасхе и прочитав его, царь пишет Евсевию: «Изъяснять важный, но затруднительный вопрос о праздновании и происхождении Пасхи, есть дело весьма великое, ибо выражать истины божественные бывают не в состоянии и те, которые могут понимать их. Весьма удивляясь твоей любознательности и ревности к ученым трудам, я и сам с удовольствием прочитал твой свиток и многим, искренно преданным божественной воле, приказал сообщить его. Поэтому, видя, с каким удовольствием принимаем мы дары твоего благоразумия, постарайся как можно чаще радовать нас подобными сочинениями, к которым ты приучен самим воспитанием; так что, когда мы возбуждаем тебя к этим привычным занятиям, то мы только поддерживаем твои собственные стремления. Столь высокое мнение всех о твоих сочинениях показывает, что тебе не бесполезно было бы иметь человека, который твои труды переводил бы на латинский язык, хотя такой перевод большей частью не может выражать красот подлинника» (4, 34–35).

Обладая значительными богословскими познаниями и начитанностью в богословской литературе, Константин хотел делиться своими религиозными сведениями с публикой. В его константинопольском дворце, по его приглашению, собиралась нередко многочисленная толпа для того, чтобы слушать царя, излагавшего «боголепное», т. е. христианское учение для общего назидания и просвещения. Какое зрелище! В середине многочисленного собрания в великолепном дворце восседает царь, владыка всемирной империи, держит обширную речь, посвященную раскрытию истин христианской религии; все с глубоким вниманием слушают проповедника в короне и порфире. Вот он коснулся в своей речи одного из величайших догматов христианства; чувство благоговения наполняет сердце оратора, он считает неприличным о таком священном предмете вести речь в сидячем положении; он встает… лицо его поникло… слова выговариваются медленнее… голос понижается. Он понимал, что теперь он ведет не просто беседу о религиозных вопросах, но посвящает предстоящих в самые тайны Божественного учения… Кто же были слушателями богословских лекций Константина? Простой народ византийский: каждый из простолюдинов, желавший «разуметь веру», мог идти слушать богословствующего царя; затем слушателями венчанного оратора были все придворные, слуги его; затем философы и ученые, и даже не одни христианские, но и языческие; наконец, христианские священники и епископы… Богословские и публичные лекции царя нередко вызывали в слушателях чувства восторга и восхищения, производили могучее впечатление. И дворцовая аудитория оглашалась одобрительными криками по адресу оратора… Царь прервал на минуту свою речь для того, чтобы умерить шумный восторг слушателей и внушить, что «похвалами чествовать надлежит одного Царя всяческих» Бога. (IV, 29. Константин. Речь к обществу верных, гл. 2.)

Для нашего времени может представляться изумительным и странным зрелище: царь во дворце произносит религиозно-нравственную речь, его слушают простой народ, христианские и языческие философы, епископы. Правда. Но в быту византийских христианских императоров встречалось много такого, что на наш современный взгляд показалось бы странным, непонятным и неуместным. Что сказали бы мы, если бы православный государь облекся в саккос и омофор, если бы в руках его мы увидели во время литургии дикирии, если бы при вступлении в общественное собрание он стал благословлять народ архиерейским благословением, если бы певчие стали возглашать ему: исполла? (А. Лебедев. Очерки византийско-восточной Церкви, с. 75–78. М., 1878).

Все это показалось бы нам выходящим из ряда вон, необыкновенным, аномалией. И, однако, все это было в Византии, и никто этому не изумлялся. Поэтому нас нисколько не должно поражать стремление Константина Великого наставлять народ в тоне и духе церковного учителя. Другие времена, другие нравы.

Сообщим некоторые подробности о религиозном учительстве первого христианского императора. Константин, произнося свои поучения, смиренно сознавал, что дело христианского учительства есть дело нелегкое, и просил в его беседах ценить выше всего то, благое расположение, с каким он берется за этот труд. «Внимайте благосклонно вы, искренние чтители Бога, говорил он, обращаясь к своим слушателям, внимайте не только слову, сколько истине слов, и взирайте не на меня, лицо говорящее, а на благочестивое мое расположение; ибо какая будет польза в словах, если вы не будете уверены в сердечных расположениях говорящего к вам? Может быть, я решаюсь на дело трудное, но причиной такой решимости служит вкорененная во мне любовь к Богу, она, да укрепит робкого. При этом, я испрашиваю себе помощи у вас, особенно у сведущих в божественных таинствах, чтобы следя за мной, вы исправляли всякую погрешность, если какая случится в словах моих. Высшее внушение от Отца и Сына да поможет мне ныне высказать то, что положили Они мне на язык и сердце». (Константин. Речь к обществу верных, гл. 2).

Учитель, прежде чем начать изложение христианских истин, обращался с молитвенным воззванием к Подателю всех благ – Христу. «Ты, Христе, Спасителю всех, взывал Константин, споспешествуй моей ревности по благочестию. Сам прииди и указуя мне образ благоговейного вещания, укрась мое рассуждение о Твоей силе». (Там же, гл. 10).

Можно составить себе определенное понятие и о том, о чем говорил царь со своими слушателями. Темами его поучений было обличение заблуждений многобожия, причем наставник доказывал, что суеверие язычников есть обман и прикрытие безбожия; учение о мироправящем Божестве или о всеобщем и частном Промысле; учение о домостроительстве нашего спасения, причем раскрывалось, что домостроительство должно было совершиться так, как оно и совершилось; истина правосудия Божия. Иногда его речь переходила на практическую почву. Он говорил против корыстолюбивых правителей, хищников и любостяжателей. Царь при этом имел в виду обличить и наставить на путь правый того или другого из его подчиненных, замеченного в алчном корыстолюбии и присутствовавшего на царских собеседованиях. Император раскрывал мысль, что вручая управление известной областью тому или другому лицу, он вручает ее не по своей, а по Божьей воле, а потому хищник некогда должен будет отдать отчет в своих делах Великому Царю. Обличения императора попадали в цель, виновные смущались и потупляли глаза. Обличительные поучения царь говорил нередко. Но по замечанию историка, к сожалению, вразумления царские не всегда производили должное действие: обличаемые, казалось, раскаивались, но на самом деле продолжали грабить лиц, вверенных их управлению (4, 29). Раз августейший проповедник в обычном собрании слушателей во дворце произнес речь в память какого-то усопшего (funebrem orationem – погребальная молитва (лат.)); в ней он подробно раскрыл учение о бессмертии души, рассуждал о людях, проведших жизнь свою благочестиво, и о благах, какие Бог уготовал избранным своим; в заключение распространился о том, какая участь ожидает нечестивых и в особенности не принимающих христианства – язычников, поклоняющихся многим богам. Речь государя произвела заметно сильное впечатление на слушателей. Пользуясь этим впечатлением, царственный наставник спросил одного языческого философа, бывшего в числе слушателей, как он думает о слышанном? Спрошенный не мог не похвалить сказанного царем против многобожия, хотя он и понимал, что хваля царя, он тем самым порицает себя (4, 55).

Ревнуя о христианско-религиозном воспитании народа, царь в свободное от дел правительственных время составил молитву, которую потом приказал читать солдатам в день воскресный (4, 20). Трогательна также забота царя о богослужебных нуждах жителей Константинополя, трогательна по той крайней обдуманности и внимательности, с какой царь хочет удовлетворить насущной потребности. Оказалось, что в Константинополе с умножением христиан умножались и церкви, но не все церкви имели употребляющиеся при богослужении книги Священного Писания. Как скоро царь узнал об этом, сейчас же написал к Евсевию Кесарийскому следующее письмо, в котором царь, кажется, не забыл ни о чем относящемся к делу. «Прими со всей готовностью наше решение, писал Константин. Мы заблагорассудили, чтобы ты приказал опытным, отлично знающим свое искусство писцам написать на обделанном пергаменте пятьдесят экземпляров книг, которые было бы удобно читать и легко переносить с места на место. В этих книгах должно содержаться божественное писание, какое, по твоим представлениям, особенно нужно иметь и употреблять в храмах. Ради этой цели нами послана грамота к правителю округа, чтобы он озаботился доставкой всего нужного для их приготовления. Наискорейшая переписка их будет зависеть от твоих хлопот. Для перевозки переписанных книг это письмо наше даст тебе право взять две общественные подводы, на которых прекрасно изготовленные свитки легко будет тебе доставить ко мне. Такое дело исполнит один из диаконов твоей церкви, и по прибытии его к нам мы наградим его как следует». Отсюда с полной очевидностью видно, как близки были душе царя религиозные нужды жителей столицы, сограждан Константина. Разумеется, Евсевий немедленно исполнил царскую волю, он приказал приготовить роскошные свитки Священного Писания и послал их по назначению (4, 34, 36–37).

Вкореняя истины христианского исповедания и дух благочестия в лицах окружающих его и в народе царствующего города, Константин усердно старался утверждать дух христианского благочестия, что наперед можно предполагать, в своем семействе, в сердцах детей своих. Об этом сохранилось немного известий, но зато они с полной ясностью свидетельствуют о ревности царя сделать его детей подражателями благочестию отца. Лишь только дети Константина достигли того возраста, когда начинается обучение, он «приставил к ним учителей, мужей известнейших своей набожностью» (4, 51). В основу воспитания принцев положены начала христианские. Особенно известен был глубоким христианским просвещением учитель старшего сына Константина Криспа – Лактанций, этот замечательный христианский писатель и апологет, имя которого занимает почетное место в списке ученых мужей древне-латинской Церкви. Но самым лучшим руководителем детей Константина на поприще благочестия, конечно, был сам Константин. По свидетельству Евсевия, царь «посредством личных наставлений питал своих детей божественным учением», внушал им подражать его собственному благочестию (4, 52). Весьма вероятно, что дети Константина были всегдашними слушателями его религиозных собеседований, о которых мы говорили выше. Главными правилами, которые старался царственный отец внушить своим детям, были такие: познание Царя всех – Бога – и благочестие нужно предпочитать и богатству и самому царству; надлежит иметь попечение о Божией церкви; нужно открыто и небоязненно исповедовать себя христианами. Внушая им такие и подобные правила в личных беседах, Константин брал на себя труд наставлять детей своих и посредством писем, если они предпринимали путешествия. Отчасти под влиянием отеческих уроков, а частью и по собственному побуждению дети царя «в самых царских чертогах, вместе со всеми домашними исполняли церковные уставы», т. е. предавались благочестивым упражнениям. По распоряжению царя, их окружали люди, преданные христианской религии, как бы крепкие стены (4, 52).

Кроме религиозности были другие привлекательные черты в его жизни. Евсевий восхваляет Константина за незлобие сердца, скромность, правдивость и кротость. В доказательство его незлобия Евсевий указывает на следующее: «Некоторые негодовали на Константина, хотя он и не подавал к тому повода; и он сносил это незлобиво. В спокойных и мягких выражениях он советовал таким лицам одуматься и не волноваться. Одни из таких лиц, по рассказу историка, вразумляемые его убеждениями, переменялись; но другие по-прежнему оставались в злобе и не хотели слушать внушений. Таковых царь не тревожил, предоставлял их суду Божьему, так как не желал никого и ничем оскорблять» (1, 45). С особенной выразительностью тот же Евсевий отмечает необыкновенную скромность государя. Император отнюдь ни надмевался своей царской властью, ибо он понимал, что нет оснований гордиться и тщеславиться тем, что дано лишь на время и притом короткое. Он сравнивал себя с пастухом: как пастух не может гордиться своей властью над животными, так и царь, управляя людьми, должен быть чужд превозношения, тем более, что управлять людьми гораздо труднее и беспокойнее, чем стадом животных. Многочисленные войска, блестящая лейб-гвардия, раболепствующие толпы народа тоже не давали царю забыться, возмечтать о себе, как о существе не равном с прочими людьми: царь помнил, что, несмотря на все это он такой же человек, как и все прочие. По существу скромности, он не любил тех шумных восторгов, к каким прибегала толпа при виде своего властелина. В Римской империи народ в знак приветствия, при появлении царя, имел обыкновение выкрикивать какие-либо лестные для него выражения. Но Константину эти шумные восторги не доставляли удовольствия: «Они наводили на него скорее скуку, чем доставляли удовольствие». (Похвальное слово Константину, гл. 5).

Правдивость и искренность, по свидетельству Евсевия, были отличительной чертой Константина: «Царь, что возвещал, то и делал» (1,6); его слово не расходилось с делом. А указывая на кроткий нрав Константина, Евсевий признает его самым кротким человеком и не сомневается, что подобного ему трудно найти (1,46).

Из других нравственных личных качеств Константина следует упомянуть о его необычайном трудолюбии, простоте и воздержанности в жизни. Его трудолюбие было явлением поразительным. Константин никогда не был празден, от одного дела он переходил к другому. Даже в преклонных летах он был неутомимо деятелен; он «или писал речи», или своим слушателям преподавал христианское учение, или составлял законы то военные, то гражданские и придумывал все способы к общей пользе людей» (4, 55). Он писал такое множество писем к епископам, начальникам областей и другим лицам, что Евсевий не мог не удивляться самоотверженности царя (3, 24). Константин не считал для себя бременем писать собственноручные обширные законодательные акты (4, 47). Самые разнообразные вопросы занимали его ум, и на каждый из них он дает соответствующее решение. Он хочет, чтобы мысль его была понята во всей точности, и не отказывается войти в подробные объяснения, хотя бы с ремесленником (1, 30). Внешний блеск не прельщал Константина, он не мог без улыбки видеть того наивного изумления, с каким народ смотрел на его парадные царские украшения из золота и драгоценностей. Он знал истинную цену всех подобных украшений: он понимал и давал знать другим, что и золото, и серебро, и драгоценные камни, все же камни и вещи, без которых так легко обойтись. В домашней жизни он избегал всех подобных украшений. Стол его не отличался изысканностью и роскошью. Изысканные блюда он предоставлял другим, чревоугодникам, а не себе; он находил, что лакомые блюда кроме вреда для здоровья ничего не приносят. Еще менее расположен был он употреблять «опьяняющие и хмельные напитки: он хорошо знал, что крепкие напитки помрачают рассудок и путают мысли. (Евсевий. Похвальное слово Константину, гл. 5).

Стоя на высоком уровне нравственного развития, Константин хотел поднять до того же уровня и лиц, с которыми ему приходилось вступать в соприкосновение. Один вельможа заявил себя лихоимством, тяжело падавшим на народ, которым управлял этот сановник. Константин захотел обличить его и усовестить и сделать это следующим остроумным способом; царь взял его за руку и сказал: до каких еще пределов будем простирать свою алчность? Потом копьем, которое случайно держал в руке, очертив на земле пространство в рост человеческого тела, промолвил: если приобретешь ты все богатства мира и овладеешь всеми стихиями земли, и тогда не унесешь ничего более этого описанного участка, да и то если получишь его (4, 30). Другой случай: Константин не любил лести и желал отучить от этой наклонности других, считающих ласкательство делом позволительным. Раз Константину пришлось вступить в беседу с одним из высших лиц духовных. Имея намерение доставить удовольствие государю, это духовное лицо позволило себе назвать Константина «блаженным» и затем добавило: «Царь и в сей жизни удостоился самодержавного над всеми владычества и в будущей станет управлять вместе с Сыном Божиим». Константин выслушал эти слова с неудовольствием и заметил ласкателю, чтобы он вперед не произносил подобных похвал, а лучше бы молился о нем, царе, да удостоится он в будущей жизни быть рабом Божиим (4, 48). К сожалению, историк замечает, что старания Константина возвысить нравственный уровень лиц, к которым обращались его обличения и вразумления, редко достигали своей цели (4, 30).

Константин отличался великой любовью к человечеству и благотворениями. Как ни славен был в этом отношении отец Константина Констанций, но человеколюбие сына затмило человеколюбие отца. «Константин с самого начала своей исторической деятельности привлек к себе сердца многих, и все уверены были, по словам одного современника, что он превзойдет своего отца в добросердечии и милосердии». И ожидания народа действительно не были обмануты. Константин настолько был не взыскателен и человеколюбив, что некоторые даже порицали его за эти качества, как неуместные в том положении, какое занимал Константин (4, 31, 54). Его человеколюбием даже подчас злоупотребляли, втирались в его доверие, но оказывались не заслуживающими царского расположения. Милосердие царя обнаруживалось нередко в таких фактах, которые кажутся почти невероятными, несмотря на их историческую достоверность. Так непривычно встречать в людях такие поступки, какие отличали человеколюбивого царя. Война в то время имела варварский характер. Победители не знали, что такое милосердие. Побежденный враг обыкновенно делался добычей меча. Желая смягчить жестокие нравы воинов, Константин сделал такое распоряжение: всякий из его воинов, доставивший царю военнопленного врага целым и невредимым, получает определенное вознаграждение золотой монетой. Понятно, к чему повело такое распоряжение: «Целые тысячи варваров, искупленные царским золотом, были спасены от смерти» (2, 13). Столь же необычайно Константин относился и к лицам, проигравшим процесс, касавшийся каких-либо их имущественных прав. Если случалось, что судебный процесс двух тяжущихся из-за имущества лиц восходил на рассмотрение самого царя и ответчик проигрывал свое дело, то Константин, чтобы доставить утешение потерпевшей стороне, давал человеку, понесшему ущерб, или деньги, или какие-либо вещи из собственной личной казны. Ему доставляло удовольствие видеть радующимся то лицо, которое по закону терпело убытки. «Такое великодушие царя возбуждало общее удивление» (4, 4). Император всегда готов был преложить гнев на милость, если за какого-либо преступника являлся ходатаем перед царем человек, достойный уважения по своим добродетелям. Однажды был такой случай. Некто из телохранителей царя, к которым он питал особенное доверие, совершил какой-то тяжелый проступок. Константин приговорил виновного к тяжелому наказанию. Но преступник убежал, припал к ногам одного подвижника Евтихиана и умолял его испросить ему пощады у царя. Подвижник, тронутый просьбами виновного, лично обратился к царю и исходатайствовал прощение преступнику. (Сократ. Церковная история, 1, 13).

Благотворения щедролюбивого царя лились широким потоком, ибо, по выражению историка, Константин «с утра и до вечера изыскивал кому бы оказать благодеяние и благотворение» (4, 27). Евсевий так описывает деяния щедролюбивого государя: «Он раздавал много денег бедным, оказывал благодеяния приходившим к нему за помощью иноверцам, а нищих и брошенных на произвол судьбы, собиравших милостыню на площадях приказывал снабжать не только деньгами, но и необходимой пищей и приличной одеждой; тем же, которые прежде, жив хорошо, впоследствии испытали неблагоприятную перемену обстоятельств, помогал с еще большей щедростью, оказывал истинно-царские благодеяния, например, дарил земли. О детях, подвергшихся несчастью сиротства, заботился он вместо отца; участь жен, испытывающих беспомощное вдовство, облегчал собственным покровительством; а дев, лишившихся родителей и осиротевших даже выдавал замуж за известных ему и богатых людей, и делал это, наперед дав невестам все, что нужно было для приданного» (1,43). Особенно много делал Константин благотворений в день Пасхи. Константин, скажем мимоходом, ввел обычай, чтобы в пасхальную ночь по всем улицам Константинополя возжигались высокие восковые столбы, «как бы огненные лампады», так что «таинственная ночь становилась светлее самого светлого дня», а лишь только наступало утро, царь ко всем неимущим простирал свою благодеющую десницу, раздавал им всякого рода подарки (4, 22). С такой щедростью раздавалась милостыня царем и по случаю брака его сыновей (4, 49).

Развлечения царя носили характер скромности, благоразумия и полезности. К любимым его развлечениям принадлежали: езда верхом, прогулка пешком, гимнастика, фехтование. Все эти полезные развлечения он позволял себе до глубокой старости. Они предохранили его от болезней и дали ему возможность до конца жизни сохранить юношескую бодрость (4, 53). Они-то настолько укрепили его силы, что он в молодости однажды вышел на единоборство со львом и остался победителем. По случаю радостных событий в семействе мы видим Константина гостеприимным хозяином, душой общества. Он делал распоряжения о пирах и обедах. Сам угощал роскошными снедями гостей. Здесь выходил навстречу поездам мужчин, там приветливо принимал хороводы женщин. Так было, когда справлялась свадьба детей Константина (4, 49). Веселье царило во дворце и на улицах, но к нему не примешивалось ничего нескромного и соблазнительного.

Оканчивая характеристику христианского государя со стороны религиозной и нравственной, скажем о последних днях жизни и кончине его. Последние дни и кончина Константина служат достойным завершением христианской и благочестивой жизни этого императора. Еще задолго до смерти Константин начал приготовляться к ней. Так, Константин построил в Константинополе храм в честь двенадцати апостолов. Храм украшен был двенадцатью ковчегами во славу лика апостолов, а посреди этих ковчегов устроена была гробница. Сначала оставалось неясным, зачем здесь поставлена гробница, а потом это разъяснилось. Оказалось, что эту гробницу воздвиг себе Константин еще задолго до смерти (4, 60). Мысль о смерти стала предметов напряженного размышления для Константина, как скоро он начал чувствовать, что конец его недалек (4, 55). А когда постигла его предсмертная болезнь, он всецело предался религиозным упражнениям. Известно, что в древние времена церкви христианской многие принимали крещение в зрелых летах или даже в старости. Происходило это из опасения, как бы соделанными после крещения грехами не прогневать Бога и не лишиться Его милостей. К числу таких лиц принадлежал и Константин. Впрочем, как сейчас увидим, у царя была и другая причина, побуждавшая его повременить с принятием крещения. Лишь только Константин почувствовал, что телесные силы его ослабевают и кончина его близка, он с ревностью начал изливать молитвы перед Богом, исповедовать свои грехи и учащенно преклонять колена (4, 61). Это было в городе Елеонополе, где он лечился теплыми ваннами. Отсюда ввиду сильного упадка сил царь переправился в Никомидию, где и воспринял св. крещение. (Иные западные, как светские, так и церковные историки, не сочувствующие деятельности Константина, проникнутые рационалистическими наклонностями, желая поставить в неловкое положение православную Церковь, причислившую Константина к лицу своих святых, останавливаются особенным вниманием на том факте, что император крещен в Никомидии; а так как известно, что в это время никомидийским епископом был Евсевий, человек арианского образа мыслей, то указанные историки с торжеством объявляют, что, значит, Константин крещен арианином и есть арианин. Но Евсевий историк не говорит, что Константин был крещен Евсевием Никомидийским, а ясно утверждает, что он крестился от «собора епископов» (4, 61). Из кого состоял этот собор – неизвестно. Весьма вероятно, что в этом соборе участвовал и Евсевий Никомидийский, но едва ли ему принадлежало первенствующее место здесь. Константинополь весьма близко от Никомидии, поэтому есть все основания полагать, что патриарх столицы св. Александр приехал на собор ввиду важности дела, и занял на соборе первенствующее место. Правда, Александр был очень стар, но ведь он прожил после того еще три года, управляя Церковью. В одном семинарском учебнике по гражданской истории (А. И. Цветкова) мы прочли известие, что Константина крестил Евсевий Кесарийский. Откуда составитель мог занять такое странное сведение? Конечно, ниоткуда. Евсевий Кесарийский тщательно отвечает, сколько раз он виделся с Константином, и не упоминает, чтобы он виделся с последним перед смертью его. Полагаем, что семинарский ученый прочел где-нибудь известие, что Константин крещен Евсевием Никомидийским, соблазнился этим, и не думая много, превратил Евсевия Никомидийского в Евсевия Кесарийского, известного церковного историка. Поступлено хоть и остроумно, но уж никак не похвально…

Перед крещением умирающий император сказал речь такого содержания: «Пришло желанное время, которого я давно жажду и о котором молюсь, как о времени спасения. Пора и нам принять печать бессмертия, приобщиться спасительной благодати. Я думал сделать это в водах реки Иордана, где в образ нам принял крещение сам Спаситель, но Бог, ведающий полезное, удостаивает меня этого здесь». Приняв крещение, Константин «ликовал духом, обновился и исполнился радости и живо почувствовал действие благодати». Он «оделся в царскую одежду, блиставшую подобно свету (белую), и опочил на ложе, покрытом белыми покровами, а багряницы – этого царского отличия – не хотел уже касаться» (4, 62). Потом «возвысив голос, он вознес к Богу благодарственную молитву и в заключение сказал: теперь я сознаю себя истинно блаженным, теперь я достоин жизни бессмертной, теперь я верую, что я приобщился божественного света». Константин скончался в день Пятидесятницы, 337 года (4, 63–64).

Еще при жизни своей Константин получил в Церкви христианской наименование Равноапостольного; это наименование с тех пор навсегда упрочилось за ним в христианской истории (4, 71). А жизнеописатель Константина, церковный историк Евсевий, воздал ему честь, наименовав его «Великим». (Евсевий. Похвальное слово Константину, гл. 1).

Равноапостольные Константин и Елена

С этим именем Константин известен в истории всемирной. Кроме того, Евсевий дает ему другие почетные названия, например, «чудо-царь» (3, 6) и проч.

Константин Великий является самым типическим лицом из числа христианских византийских монархов. Все, в чем проявлялась религиозность первого христианского императора, в чем выражалась его христианско-нравственная жизнь, в чем обнаружилась его любовь к Церкви и преданность священноначалию – все это стало с тех пор образцом для подражания преемников Константина на Византийском престоле. И хотя ни один из последующих венценосцев византийских не повторил своей жизнью и деятельностью Константина, не сделался таким полным воплощением религиозно-нравственного духа христианского, каким был первый византийский монарх, но многие из них несомненно шли по его стопам, подражая в большей или меньшей мере первообразу истинно христианского царя. Усвоить те или другие черты религиозно-нравственной жизни Константина было задушевным стремлением лучших византийских монархов. Такие византийские императоры, как Феодосий Великий, Феодосий Младший, Маркиан и особенно супруга его Пульхерия, Юстиниан Великий, Маврикий, Константин Погонат, Ирина, Феодора (IX в.), Василий Македонянин, Лев Мудрый (Философ), Константин Порфирородный (Багрянородный), Алексий I Комнин – были, по мере возможности носителями и выразителями религиозных свойств основателя восточной столицы Римский империи. Некоторых из упомянутых нами византийских царей и цариц, как известно, Церковь причислила наравне с Константином Великим к лику святых. Идеал истинно благочестивого христианского царя слился нераздельно в сознании позднейшей истории с именем Равноапостольного Константина; поэтому, когда хотели похвалить какого-либо византийского государя, то всегда говорили: «Он – второй Константин». Так возглашали отцы четвертого Вселенского собора, желая почтить благочестивую деятельность императора Маркиана.

Задача и цель сего очерка. Благожелания и напутствия, с какими отправляли в школы язычники и христиане детей своих; разность благожеланий и напутствий языческих от христианских; стремления, с какими языческие и христианские юноши поступали в школы, и разность этих стремлений. – Характеристика преподавателей языческих школ; непривлекательные стороны учительского персонала этих школ; приятную противоположность представляли христианские наставники в своих школах. – С какими предосторожностями христианские юноши поступали в школы языческие? Какими общими правилами руководствовались, поступая в них? Что в особенности делало эти школы неопасными для их духовно-нравственного преуспеяния? – Изучение юношами разного рода наук в языческих школах: словесности или литературы, ораторского искусства, философии, истории, а также астрономии, естественной истории и медицины; важные недостатки в преподавании особенно словесности и ораторского искусства; христианские юноши в отличие от языческих усвояют из всех наук лишь полезное и здравомысленное; каким образом они достигали этого? Общий взгляд на цель, к которой стремились христианские юноши при изучении наук в языческих школах. – Дисциплина языческих школ: распущенность и беспорядки в школах: от чего они зависели и куда приводили? Христианские юноши сами для себя создают правила дисциплины и верно следуют им; заботы христианских императоров о водворении правил доброго поведения в школах. – Нравственное состояние языческих школ: печальная картина нравов языческих школьников; противоположная картина нравов христианских школьников; пример дружбы христиан сотоварищей по школе. – Плоды школьного образования христианских юношей: их высокое умственное развитие, твердость в убеждениях, сила воли, строгость жизни. Насколько во всем этом христианские юноши разнились от своих сотоварищей язычников? – Послесловие.

Господь Иисус Христос в одной из своих кратких, но глубоко внушительных притчей, указывая на имеющее вскоре последовать распространение христианства в мире, говорил: «Царство небесное подобно закваске, которую берет женщина и кладет в три меры муки, причем закваска заквашивает все смешение (тесто)» (Мф. 13, 33). В этой притче под царством небесным разумеется христианство и христианское учение с его благотворным влиянием на жизнь человека; под женщиной – церковь христианская – ее служители и вообще все ревнующие об успехах христианства; под мукой – все человечество с различными сторонами деятельности. Закваска всегда берется в небольшом количестве (мал квас), но она имеет такую силу, что оказывает свое действие на сравнительно большое количество муки и вообще смеси; так и христианство, хотя оно и представлялось на взгляд неверующих иудеев и язычников ничтожным явлением, однако же своим влиянием «заквасило» все человечество, преобразовало его мысли, чувства, всю жизнь с ее многоразличными проявлениями. Далее, закваска производит свое действие не вдруг, а мало-помалу, со значительной степенностью; так совершало свое действие в мире человеческом и христианство: оно постепенно и почти незаметно преобразовало все отношения человека. Историк, наблюдая ход распространения христианства в мире, невольно поражается глубоким соответствиям между предполагаемым в притче Христа распространением христианства и действительным осуществлением этого дела в самой истории рода человеческого. Христианство постепенно изменяло все человеческие отношения, подобно тому, как это бывает с закваской в отношении смеси теста. Христианство не вдруг, например, положило свою печать на многоразличные учреждения, созданные язычниками в течение многих веков, а потому долго не поддававшиеся благотворному действию христианства. К числу таких учреждений историк имеет полное право отнести языческие школы; эти школы позже других учреждений языческих подвергаются освящающему и очищающему действию христианства. Это и понятно. Наука с многоразличными ее разветвлениями обязана своим происхождением язычникам, она преподавалась в школах языческих, преподавалась языческими учителями и по книгам языческого происхождения; конечно, и дух преподавания был языческий. Все это долго так и оставалось, потому что христиане не имели возможности закрыть эти школы, власть в римской империи (в I–III в.) принадлежала язычникам, не имели и желания (в IV в.) закрывать языческие школы: ведь школы давали человеку одно из лучших благ – образование. Что же нужно было делать христианам при таком положении вещей, когда с одной стороны они желали дать своим детям надлежащее образование, а с другой должны были опасаться вредного влияния школ на тех же детей? Открывать свои школы, школы христианские? Но легко это сказать и пожелать, но не легко было сделать. Христиане действительно стали открывать свои школы, с христианскими учителями и христианским преподаванием, но таких школ в первое время было немного. Это зависело главным образом от того, что слава языческих школ не вдруг померкла; христиане сочли более целесообразным противодействовать вредному влиянию языческих школ на учащихся в них христианских детей другим способом: они устроили дело так, что христианские дети, учась в школах языческих, выносили отсюда все полезное, отстраняясь от всего вредного, усваивали лучшее и отметали худшее. Каким образом происходило это, по-видимому, мудреное дело, разъяснение этого и составляет предмет нашего очерка. Поставив себе такую цель, мы в тоже время в возможно ясных чертах изобразим состояние языческих школ, чтобы таким образом видеть, какое влияние оказывало язычество на питомцев школ и какое, напротив, христианство на тех же питомцев. Мы увидим, что язычество не давало питомцам школ того, чего можно и должно требовать от школ; оно извращало и представления питомцев и пагубно действовало на их нравственность; с другой стороны увидим, что христианство и только христианство могло спасать питомцев этих школ от вредного влияния на них язычества, одно христианство просветляло их мысль и давало твердые устои для их нравственности. Мы берем для своего исследования II, III и IV века, потому что в это время особенно ясно выступает та сильная борьба между воззрениями языческими и христианскими, какая имела место в святилищах науки, труднее всего поддававшихся влиянию христианских начал – в греческих и латинских училищах римского государства.

Уже сама цель, с какой отправлялись в школы дети язычников и дети христиан, была в значительной степени неодинакова. Отправляя своих детей в школы, родители язычники желали одного, а родители христиане – другого; сами дети, если они были язычники, искали и ожидали от школы одного, а если христиане – другого. В те времена, о которых мы говорим, в языческом обществе и в языческих семействах на науку, как науку, смотрели как на нечто второстепенное и служебное, вся цель воспитания заключалась в том, чтобы доставить детям материальное обеспечение в будущем и подготовить их к общественной жизни; и отцы с нетерпением ждали того времени, когда дети их сделаются способными к занятиям, обещавшим богатство и славу. Об истинном образовании и знании, приобретаемых через школы, мало заботились. Из школ спешили броситься в жизнь. (Шлоссер. Всемирная история. Рус. пер. 1862. Твор. IV, стр. 330–331. См. также: Кожевников «Нравственное и умственное развитие римского общества во II веке», стр. 106. Козлов, 1874).

Язычники держались грубо-житейских взглядов на задачу школы, а потому вот с какими напутствиями и внушениями отпускали своих детей в школу: «Учись, – внушали они мальчику при отправлении его в школу, – чтобы сделаться славным, особенно старайся отличиться в искусстве красноречия, ибо это искусство ведет к приобретению почестей и богатств». Это было «единственным правилом» для неопытного мальчика, это было последней «целью, с какой отдавали в школу» язычники своих детей. (Блаж. Августин. Исповедь, кн. 1, гл. 9).

Язычники, отдавая своих детей в школу, желали, чтобы из мальчика вышел «изящный человек». Но что разумелось под именем изящного человека? Пустой щеголь, гостинный болтун. Вот как понимали язычники изящного человека: «Изящный человек тот, кто искусно причесывает свои волосы, тот, от которого всегда пахнет корицей, кто насвистывает мелодии из александрийских и испанских танцев, кто расставляет свои гладкие руки, как будто собирается танцевать; изящный человек тот, кто целый день сидит между креслами дам и постоянно напевает какой-нибудь из них на ухо, кто пишет и получает записочки, кто знает, кто в какую девицу влюблен; изящный человек – тот, кто беспрестанно перебегает от одного пиршества к другому и кто выучил наизусть родословную знаменитых бегунов в цирке. Вот что значит быть изящным человеком» по представлению язычников. (Фридлендер. Картины римских нравов. Том 1, стр. 214. Перев. СПб., 1873. См. Августин. Исповедь, кн. 1, гл. 10).

Видеть таким своего сына желал каждый отец, каждая мать языческого семейства. К этой цели должны были вести наука, образование и школы. По сознанию одного языческого учителя, школа и действительно в особенности бралась отучать питомцев от провинциальных манер и приучать их к светской ловкости: «вместо вяхирей, делала голубями». (Письмо Ливания к Василию Вел. Творения Василия Вел. в рус. пер. Том VII, стр. 340).

Родители, понимая по-своему цель науки и задачу школы, не считали возможным обойтись без того, чтобы со своими неразумными требованиями не обращаться и к учителям, которым они вверяли образование детей. Такая неразумная притязательность нередко выводила из терпения учителей и они «жаловались на несправедливое притязание и глупое тщеславие родителей»; а один из таких учителей (Орбилий) написал «целую книгу жалоб на суетность и неразумие родителей». (Фридлендер. Картины римских нравов, стр. 153, 155).

Не то видим у христиан. Христиане совсем не с той целью посылали своих детей в школы, с какой язычники; совсем не то внушали своим детям, когда отдавали их в школы, и если выражали свои желания перед учителями своих детей, то это были желания, совсем непохожие на неразумные желания и требования языческих родителей. Посмотрите: есть ли что общего между тем напутствием, с каким отпускали в школу язычники своих сыновей, и теми святыми благожеланиями, с какими благочестивый христиан IV века отправлял своего сына в школу того времени? Благочестивый отец говорит своему сыну: «Следующая песнь да будет тебе от меня напутствием. Вождем и в слове и в жизни своей имей Христа – Слово, которое превыше всякого слова. Не дружи с человеком порочным и негодным: зараза проникает и в крепкие члены. Добродетели своей (пожалуй) не сообщишь другому, а срамота его жизни падет и на тебя. Избери себе товарищем целомудрие, и им одним увеселяйся, чтобы преступная любовь не изгнала из тебя любви добродетельной. Одно предпочитай превосходству в слове мудрый навык всегда быть совершенным». (Письмо Никовула отца к сыну. Твор. Григ. Богослова в рус. пер. (1-е изд.). Том V, 290-1).

Тот же благочестивый христианин обещает своему сыну на прощанье, что молитва родительская всегда и везде будет сопутствовать сыну: «положившись на свои собственные и родительские молитвы, внушает отец сыну, усердно неуклонно и с лучшими надеждами стремись, сын, куда желаешь. На нашу жизнь призирает Божье око». (Там же, стр. 239.)

От будущих наставников своих детей разумные христианские родители далеко не того требовали, что требовали родители язычники. Не о том заботились они, чтобы наставники делали из их детей «изящных» молодых людей, приучали их к приятным манерам, а о том, чтобы они «самым ревностным образом» занялись своим делом, чтобы «они оказали ту милость юношам, которая заключается в приучении нравов их к добродетели»; чтобы они зорко смотрели за питомцами, так как «глаз наставника есть уже безмолвный урок». (Письмо Григория Богослова к Элладию. Твор. Григор., т. VI, 225).

Святой Григорий Богослов

Христиане, давая образование своим детям, не только не ставили целью образования обогащение их в будущем, достижение житейских выгод, а даже стремились совсем к обратному. «Пусть наставники, – вот чего хотели христиане, – научат своих питомцев презирать деньги, не стараться изо всего извлекать прибыль и не домогаться неправильных стяжаний – этого залога бедствий». – Обличительное слово Григория Богослова на царя Юлиана. Твор. Григория Богослова, т. 1, 175).

Значит, христиане требовали от наставников, чтобы они воспитывали в юношах чувства истинного бескорыстия. Сами христианские дети, если они вступали в школу взрослыми, – а такими были все христианские дети, учившиеся в высших школах и составляющие предмет нашего особенного внимания, – нередко прямо заявляли, чего они ищут в школах, и оказывается, что они искали благ высших, разумнейших. Так один христианский питомец языческих школ говорил о себе и одном из своих товарищей, что задачей школы они поставили «нравственное обучение, что у них обоих было одно упражнение – добродетель, и одно усилие – жить для будущих надежд, к этой цели они направляли деятельность», что и «внимания достойным они не хотели почтить того, что не ведет к добродетели и не делает лучшим своего любителя», что «выше всего они ставили то любомудрие, чтобы все и ученые труды свои повергнуть пред Богом». (Григор. Богослов. Надгробное слово Василию Вел. Твор. Григория, т. IV, 75, 76, 77. Стихотворение Григор, о своей жизни. Твор. его, т. VI, стр. 13).

Нравственность и преданность Богу – вот что ставили главной целью школы лучшие из христианских юношей. Ничего подобного искать в душах и сердцах языческих школьников не представляется возможным.

С такими-то неодинаковыми воззрениями христианские и языческие дети готовились вступить под кров школы. Но вот они уже при входе в храм науки. Что ожидало их здесь? Много ли хорошего могла дать им школа? К сожалению, учителя в школах редко стояли на высоте своего призвания. Большинство учителей принадлежало к разряду житейских неудачников, которые взялись за преподавание за неимением лучшего занятия, и потому смотрели на свое дело, как на неприятное ремесло. «Большая часть учителей занималась своим делом не по призванию, а по нужде и ради выгоды. Это видно из того, что между самыми знаменитыми и учеными римскими грамматиками многие обратились к этим занятиям совершенно случайно, после того, как им не посчастливилось на другом поприще. Иные положили начало своему образованию, будучи рабами или вольноотпущенниками, или сопровождая господского сына в школу. Один знаменитый учитель (Орбилий) был сначала приказным служителем у одного магистрата и служил в пехоте и коннице. Другой еще более знаменитый учитель (Валерий Проб) предался филологическим занятиям после того, как потерял надежду приобрести второстепенное офицерское место. Третий был прежде кулачным бойцом. Четвертый прежде шатался по театрам и тешил публику разными фарсами. Случалось и наоборот: так, например, император Пертинакс, сын вольноотпущенника, торговавшего дровами, перешел из учительского звания, которое ему не понравилось, в военную службу. Вообще сидеть в школе и учить детей считалось, так сказать, тяжелым хлебом». (Фридлендер. Картины римских нравов, стр. 152).

Желание богатства, денежной наживы – вот что больше всего заправляло деятельностью учителей и их мнимым стремлением к просвещению общества. Все их искусство имело целью единственно прославиться и обогатиться за счет других. – (Шлоссер. Всемирная история, IV, 354.)

Один христианский наблюдатель положения языческих школ IV века прямо говорит, что искусство учителей «обратилось в искусство барышничать словами». «Кто учащихся делает данниками?» спрашивает тот же наблюдатель и отвечает: «Это вы, которые выставляете слова на продажу, как медовары пряники». Чтобы хоть чем-нибудь удовлетворить одного из таких корыстолюбивых учителей, изъявлявшего, по-видимому, недовольство тем, что ему мало платят за уроки, тот же ценитель достоинства языческих учителей послал «барышнику словами» триста брусьев «по числу воинов, сражавшихся при Фермопилах». (Письмо Василия Велик, к Ливанию. Твор. Василия Велик., том VII, 339).

Другой христианский ученый рассказывает о себе, что когда он захотел брать уроки у некоего языческого философа, то этот на первых же порах так озадачил своего нового ученика назойливым требованием денег, что ученик, исполненный возвышенных стремлений и оскорбленный таким откровенным торгашеством, сейчас же бросил школу философа. (Это свидетельство св. Иустина философа. Иустина разговор с Трифоном, гл. 2).

Между учителями одного и того же города велось мелочное соперничество, унижавшее достоинство наставнического призвания; они больше всего заняты были тем, чтобы быть популярными, чтобы о них шла молва, как о людях замечательных. Как далеко простиралось их искательство в указанных отношениях, об этом дает наглядное представление следующее свидетельство одного современника: «Каждый софист (учитель), желая приобрести себе славу, домогается того, чтобы ученики спорили о нем и поднимали шум. Он всячески старается удержать около кафедры своих слушателей, а потому не одобряет ничего, сказанного другим. Положение его в высшей степени мучительно, потому что его преследует зависть, которая есть самое величайшее из душевных волнений. В городе, в котором живет и учит софист, не должно быть ни одного мудреца, кроме него; а если какой появляется, то он порицает его и всячески поносит, чтобы одному ему быть в уважении и почете. Он представляет себя сосудом, наполненным мудростью до краев, который уже ничего не может вместить более. Между тем истинные мудрецы поступали не так» (Слова Синезия. Остроумов: Синезий, епископ Птолемаидский, 182. М., 1879).

Некоторые учителя позволяли себе и того более: они являлись на уроках бесстыдными, развращали нравственное чувство своих учеников. По одному, заслуживающему полного доверия свидетельству, «они с наглым бесстыдством преследовали застенчивую скромность неопытных, приводя их в душевное смущение своим нахальством и тем услаждая свою злохудожную душу. Такими поступками своими риторы (учителя) совершенно уподоблялись демонам», так что таких риторов иные звали «извратителями». (Блаж. Августин. Исповедь, кн. III, гл. 3).

Главным средством, которым пользовались наставники для успешного обучения юношей, были розги, которые пускались в ход к делу и не к делу. «Трость или бич употреблялись учителем и притом часто, для поддержания порядка в школе». – (Фридлендер: Картины римских нравов, стр. 153).

Розгой наказывали мальчика и тогда, когда он не понял и потому не приготовил своего урока, и тогда, когда тот же мальчик хотел позабавиться невинной игрой в мяч. (Августин. Исповедь, кн. 1, гл. 9, 13).

Наказания эти были иногда так бессмысленно жестоки, что некоторые лица с великим ужасом вспоминали о них даже по прошествии десятков лет (блаж. Иероним). (Блаж. Иероним. Апология против Руфина, кн. 1, гл. 30).

Какую противоположность этим языческим учителям составляют христианские учителя христианских школ II и III века! Св. Ириней Лионский, учившийся в домашней школе св. Поликарпа Смирнского, вспоминает через десятки лет с неимоверным восторгом все подробности своей ученической жизни под кровом Поликарпа; он вспоминает о той доброте, которая отличала учителя, о том счастье, какое чувствовалось на его уроках, о том обаянии от его преподавания, которое сделалось неизгладимым. (Евсевий. Церковная история, кн. V, гл. 20).

Мог ли чем-нибудь подобным помянуть свою школу язычник? Не мог ли он, напротив, считать ее на всю жизнь чем-то постылым, ужасным кошмаром, который, слава Богу, кончился? Какое сравнение между языческими учителями и христианским школьным учителем Оригеном! Те только и помышляли о том, чтобы прижать ученика, вытянуть от него или его родителей побольше денег за свое искусство «барышничать словами», а христианский учитель Ориген, чтобы не иметь нужды брать платы со своих учеников, продал всю свою библиотеку на условии, чтобы купивший ее выдавал ему по четыре обола (мелкая монета) в день на пропитание. Христианский учитель Ориген буквально исполнял заповедь Христа не иметь двух одежд, ходил без сапог, босой и отклонял предложения своих друзей о материальных пособиях! (Там же, VI, 3).

От этого-то ученики Оригена питали к нему пламенную любовь. Так, один из них (Григорий Неокесарийский чудотворец), вспоминая о своей разлуке со школой Оригена и с самим учителем, говорил, что расставшись с ними, он долго чувствовал себя «как бы Адамом, изгнанным из рая», «как бы заблудшей овцой», как бы «израильтянином в плену вавилонском». Что общего, наконец, между учителями языческими и христианским учителем Климентом Александрийским? Языческие учителя проникнуты были тщеславием и суетным желанием превзойти других, а главное – набить себе карман. Ничего такого нельзя найти у Климента. Климент, в противоположность языческим школьным учителям, не прежде принял на себя святое звание наставника, как решив наперед вопросы: «Свободен ли он от предрассудков и зависти, не ищет ли он славы, не стремится ли он к другой какой награде, кроме спасения своих слушателей. Когда Климент решил для себя эти вопросы (и понятно, как решил), только тогда он стал учителем «в подражание Христу». Христианские учителя были вполне образцовыми учителями. Рано ли, поздно ли под благотворным действием христианства и все учителя должны были сделаться в большей или меньшей мере тем же, чем были Поликарп, Ориген и Климент. Христианские учителя изучаемого времени, без сомнения, много послужили успехам христианства, призывая мир языческий идти вслед за ними, шедшими в свою очередь вслед за великим учителем – Христом. Но в то время, о котором мы говорим, христианских учителей было еще немного; это был «мал квас», который еще не успел заквасить всей смеси, всего человечества с его воззрениями и идеалами. А потому многим лицам, жаждущим просвещения, приходилось стучать в дверь к «барышникам словами» – языческим риторам и софистам.

И они стучались. Дверь отворилась охотно и широко. Но христианские юноши входили сюда с большой осторожностью. Как уберечься от тлетворного влияния языческих школ и в то же время усвоить в них все, что требовалось для истинно образованного человека? Как зараз достигнуть этих двух целей? Христианские юноши умели это делать. Посмотрим, как же они это делали. Прежде чем решительно переступить порог языческих училищ, они составляли себе правила касательно того, как держаться в языческих школах, твердо запоминали эти правила и поступали сообразно с ними. И успех увенчивал их предприятие. Правила же эти такого рода: «Те, кто решились посещать языческих учителей, не должны, однажды навсегда предав сим мужам кормило корабля (руководительство в науках), следовать за ними, куда они ни поведут, но, заимствуя у них все, что есть полезного, должны уметь иное отбросить». (Василий Великий: К юношам о том, как пользоваться языческими сочинениями. Творения его, т. IV, с. 345).

«Не все без разбора брать от языческих учителей, а только полезное. Ибо стыдно, отвергая вредное в пище, в науках же, которые питают нашу душу, не делать никакого разбора, но подобно весеннему ручью, увлекая за собой все встречающееся, нагружать тем душу». (Там же, с. 356).

Нужно поступать так же, как поступают пчелы. «Ибо и пчелы не на все цветы равно садятся, и с тех, которые посещают, не все стараются унести, но взяв, что пригодно для их цели, прочее оставляют нетронутым. И христианские юноши, если будут целомудренны, собрав из языческих книг, что нам свойственно и сродно с истиной, мимо остального будут проходить. И как срывая цветы с розового куста, избегают шипов, так и в языческих книгах, воспользовавшись полезным, станем остерегаться вредного». (Там же, с. 349).

Однако не следовало оставлять вовсе без внимания и то, что было негодно для христианина, и из этого следовало извлекать пользу. Было правило: «Из самих заблуждений извлекать полезное для христианской религии», именно видя «худшее» (языческие заблуждения), тем с большим рвением отдавать предпочтение «лучшему» (христианству) и таким образом «немощь обращать в твердость христианского учения». (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, IV, 64).

Таковы общие правила, которыми руководились юноши при занятии науками в школах языческих. Более же частные правила для всеобщего пользования ими христианских юношей раскрывались христианскими писателями. Так, сочинение Василия Великого: «К юношам о том, как пользоваться языческими сочинениями», должно было быть настольной книгой для каждого христианина, искавшего образования в языческих училищах. Такое и подобное значение могли иметь и все разнообразные апологетические сочинения христианской древности. Но еще более предохраняло христианских юношей от вредного влияния школ истинно-благочестивое первоначальное воспитание их в среде семейства, под руководством родителей. Такое воспитание было самым твердым ограничиванием юношей от тех соблазнов, какими грозила им школа. Посмотрите, например, как воспитан был Ориген. Когда он был мальчиком, отец заставлял его заучивать по несколько глав из Св. Писания и потом пересказывать. Это занятие так увлекло Оригена, что будучи отроком, он чуть не ежедневно начал обращаться с различными экзегетическими вопросами к отцу. Отца это радовало и услаждало. В чувстве благодарности к Творцу, он считал себя счастливейшим отцом и нередко тайком ночью открывал Оригена и целовал его, как «святилище Духа Божия». Известно, что Ориген под влиянием такого воспитания, не достигнув еще 16-летнего возраста, не только укреплял в вере своего отца исповедника, но и сам готов был на мученичество, если бы мать насильственно не удержала его от этого поступка. (Евсевий. Церк. история, VI, 2). Кто был так воспитан в вере христианской, как Ориген (а подобным образом воспитывались многие христиане), для того не могла быть опасна никакая школа: ученик с таким направлением и в языческой школе никогда не мог забыть, что он христианин и что не все преподаваемое в школах для него годно, нужно и полезно. И действительно, исторические примеры показывают, что христианские юноши, утвердившиеся в вере в доме своих родителей, неблазненными ногами проходили курс наук в языческих школах, так что приходилось удивляться не только глубине и широте сведений, какими подобные юноши обогащались в школах, но и тому, как они искусно оберегались от всего, что могло повредить их христианскому совершенству и нравственности. Эту мысль христианский писатель IV века выражает в следующих красноречивых словах: «Здесь можно было дивиться как избранному, более нежели отринутому, так и отринутому более нежели избранному». (Григорий Богослов, там же, стр. 79).

Для таких разумных и разборчивых друзей языческой науки не были опасны и сами Афины – это древнее святилище науки и политеизма. Афины с их языческими школами, языческими профессорами, языческим строем жизни, языческими храмами, языческой литературой и искусством. Глубоко поучительно то, что говорит Григорий Богослов о времени своего продолжительного пребывания вместе с Василием Великим в Афинах с научными целями. Пребывание в Афинах этих благочестивых юношей среди безбожных жителей даже еще более утвердило их в христианских верованиях. «Хотя для других душепагубны Афины (в особенности для язычников), однако не было от них никакого вреда для нас, заградивших сердце. Напротив того, нужно сказать и то, что необыкновенно: живя в Афинах, мы утверждались в вере, потому что узнали обманчивость идолов. И если действительно существует, а не в мифологии только, такая река, которая сладка, когда проходит и через (соленое) море, и если есть такое животное, которое прыгает и в огне всеистребляющем (саламандра?), то мы походили на это (реку и животное) в кругу своих товарищей». (Там же, стр. 76).

Обращаемся к предметам преподавания в языческих школах. Главным и любимейшим предметом науки в школах было изучение словесности или литературы, произведений эпических, лирических, драматических как греческих, так и латинских. Как усердно учителя занимались именно этим предметом, об этом отчасти можно судить по тем ироническим отзывам, какие слышались иногда среди учеников, недовольных слишком продолжительным изучением одного и того же автора, по приказанию учителя. Ученики говорили, что учитель «с одной книгой возится долее, чем сколько греки пробыли под Троей». Иначе относились к изучению литературы язычники и иначе христиане. Юноши язычники или сами читали или выслушивали из уст наставника чтение различных поэтических рассказов о бесконечных «бранях богов, об их междоусобиях, мятежах и множестве бед, которые они и сами терпят и причиняют друг другу, и каждый порознь и все вместе» (Григорий Богослов. Обличительное слово на Юлиана. Творения его, т. 1, стр. 174), и увлекались не только изяществом языка, но и самим мифологическим содержанием поэтических произведений. Читая или слушая поэму об Энее и Дидоне, они не довольствовались наслаждением эстетическим, но и «плакали о Дидоне, умершей и в могилу сошедшей от печали, вследствие любви к Энею». (Августин. Исповедь, книга 1, гл. 13).

И от сожалений при чтении или слушании других поэм, переходили к иного рода чувствам, меньше всего приличным учащимся юношам. Они изучали с истинным удовольствием, что «боги суть путеводители и покровители страстей», и выводили отсюда заключение, что «быть порочным дело похвальное». Они с явным интересом выслушивали или читали о том, как Юпитер принимал все виды для обольщения женщин, превращался в орла по неистовой любви к фригийским отрокам», как «весело пировали боги, смотря на то, как подносят им вино бесчестные любимцы Юпитеровы». Все это им казалось «образами». – (Григорий Богослов, там же, стр. 175).

Рассказы о Юпитере, «громовержце и прелюбодее», с необыкновенной силой «увлекали» языческих юношей. Все подобные места в поэмах даже «с удовольствием заучивались». И тех, кто «с удовольствием» заучивал все это, называли «мальчиками, подающими добрые надежды». (Августин. Исповедь, кн. 1, гл. 16).

А результат получался тот, что юноша разжигал в себе похоть «как бы по указанию бога». (Августин, там же, гл. 16).

«Не так, не так нужно относиться к этим поэтическим повествованиям», твердили себе, наоборот, юноши христианские, изучая в школах те же поэтические творения. (Августин, там же, гл. 13).

Они читали и изучали их с мудрой осторожностью, на одном в произведениях поэтов останавливали свое внимание, от другого же отвращали свои взоры. Они в этих произведениях «не на всем подряд останавливались умом, но когда идет рассказ о делах добрых мужей и их изречениях, то старались возбуждать в себе любовь к ним, соревновать им и как можно старались быть такими же. А когда у тех же поэтов речь шла о людях злого нрава, то юноши давали себе зарок избегать подражания им, как бы затыкали уши, как делал Одиссей, чтобы предохранить себя от песней сирен». Потому что христианские юноши помнили правило: «привычка к словам негодным служит некоторым путем и к делам такого же рода». Они отдавали дань уважения изяществу и красоте языка поэтических произведений, но при этом «не хвалили поэтов, когда они злословили, насмехались, представляли влюбленных и упивающихся или когда они полагали счастье в роскошном столе и сладострастных песнях». Они старались забывать о том, что поэты рассказывали противонравственного о борьбе богов между собой, причем брат оказывался в раздоре с братом, отец с детьми, дети в войне с родителями. В особенности христианские юноши отвращались от того, что поэты рассказывали «о прелюбодеяниях богов, любовных похождениях и явных студодеяниях опять же тех богов и преимущественно главы их – Юпитера», находя, что у поэтов нередко встречались в этом отношении рассказы о таких делах, которые «и о скотах без стыда не стал бы рассказывать иной». (Василий Великий к юношам. Твор. его, т. IV, 348).

Так неодинаково относились языческие и христианские дети к изучению греческой и римской словесности. Первые не только ценили художественную сторону, но и увлекались содержанием, а вторые, ценя изящество формы, с критическим тактом относились к содержанию. Великим соблазном для христианских юношей, да и для языческих тоже, при изучении изящной литературы было то, что после изучения поэтов классической древности им казался язык священного писания не изящным, слабым, варварским. Один из христианских великих мужей, получивших блестящее образование в школах того времени, сам сознавался, что для него переход от чтения поэтических классических произведений к чтению Св. Писания был весьма нелегок: «Начиная читать пророков, говорил он, и меня ужасала необработанность языка, и думал я, что виной этого не глаза (сам читавший), а солнце (св. писание). Бывала и другая беда от пристрастия к поэтическим писателям древности: христианин хотел поститься и молиться, а между тем рука невольно тянулась к Плавту». (Блаж. Иероним. Письмо к Евстохии. Творения его в русск. перев. Том I, стр. 131–132).

Нужно было перенести много борьбы с самим собой, чтобы, наконец постигнуть внутренние и безмерные красоты св. писания и не зачитываться сладкозвучными поэтами. Истинный христианин, конечно, всегда достигал этого.

В связи с изучением словесности в тогдашних школах находилось изучение красноречия или ораторского искусства, которое называлось разными именами – софистикой, риторикой, а иногда диалектикой. Словесность главным образом изучали для того, чтобы питомец школы имел в запасе множество готовых литературных выражений и оборотов, помогающих оратору быстро и хорошо произносить речи. Ораторство было необходимой принадлежностью тогдашнего образования. Ораторство нужно было для адвоката, для учителя, для всякого образованного человека, так как степень образованности измерялась степенью умения говорить красно; даже простое письмо образованный человек того времени не иначе писал, как переполняя его цветами красноречия. От этого искусство ораторское преподавалось во всех школах латинских и греческих. Но преподавание этого предмета поставлено было на ложную дорогу. Все внимание учителей красноречия исключительно обращено было на внешнюю форму. Эффектное сопоставление слов и мыслей, щегольство изысканными, необыкновенными словами и оборотами, мелочная отделка каждой фразы, неуместное остроумие, ненужное цитирование древних писателей, игра разными фигурами и тропами, устранение естественности мыслей и выражений – вот к чему стремились учителя красноречия изучаемого нами периода истории. Юноши приучались к пышным декламациям, но совершенно бессодержательным. Учителя, чтобы приучить юношей к искусству красноречия, и сами брали и им давали темы нелепые и неприменимые к жизни. Например, нужно было вообразить, что живешь во время мидийских войн и говорить против тогдашних врагов греческого народа – против Дария или Ксеркса и преследовать их поношениями. Или учителя заставляли ученика вообразить, что он живет в баснословные времена, и приказывали ему говорить от лица «Менелая, после того, как у него похитили Елену», «от лица Гектора, узнавшего, что Приам садится за стол Ахиллеса». Но этим дело не ограничивалось. Учителя или сами в виде образца сочиняли или заставляли сочинять своих учеников панегирики, похвальные речи предметам, не могущим вызывать ничего, кроме отвращения. Например, требовалось составить панегирик лихорадке, подагре, даже рвоте. Софисты воображали, что это превосходные упражнения и что искусство обнаруживается тем блистательнее, чем презреннее предмет его, или, как говорили в то время, чем неблагодарнее и непокорнее земля, тем более заслуги заставить ее производить цветы. Они держались того начала, что будто речь имеет естественное свойство делать великие предметы малыми, а малые великими. Нелепая мода делала то, что начали сочинять панегирики, предметы которых становились постепенно все низменнее. Если один говорил в похвалу осла, то другой читал панегирик мыши, а третий, желая превзойти двух первых, ораторствовал в похвалу майскому жуку. В описываемые века дело дошло до мухи, комара, блохи. На чем бы остановились, если бы знакомы были с микроскопом? Фронтон написал похвалу пыли, дыму, небрежности; Дион Хризостом – волосам, попугаю; Синезий, когда был еще язычником, восхвалял в одной речи плешивость. (Марта. Философы и поэты-моралисты во времена Римской империи, стр. 226–229. Перев. Москва, 1880).

Учиться красноречию у такого рода учителей, конечно, было для рассудительного человека своего рода подвигом. Особенно учителя изощрялись приучить своих питомцев быть возможно находчивыми адвокатами, чтобы ничто никакое судебное дело, ни малейше не затрудняло будущих адвокатов. Они, изощряя способности своих питомцев, выдумывали юридические случаи самые необыкновенные и невозможные, самые запутанные, и заставляли учеников составлять речи, как будто такие случаи произошли на деле. Венцом красноречия считалось, если учащийся искусству красноречия без запинки мог говорить за и против известного воображаемого обвиненного в каком-либо преступлении. (Там же, 227).

Язычники, очевидно, мало понимали всю неприглядность того ораторства, какое процветало в те времена, если Фронтон, учитель Марка Аврелия, знаменитый Дион Хризостом (что значит Златоуст), Синезий, слывший философом, без всякого стыда позволяли себе (Синезий в язычестве) произносить речи на нелепейшие темы. Что касается в частности языческих юношей, учившихся у преподавателей красноречия, то они были в восторге от своих руководителей, готовы были превозносить их до небес. Так было, например, в Афинах в IV веке. «Охотники до лошадей и любители зрелищ не остаются спокойными на конских ристалищах, они вскакивают, восклицают, бросают вверх землю, сидя на месте, как бы правят конями, бьют по воздуху пальцами, как бичами, воображают, что они запрягают и распрягают лошадей». «Совершенно такую же страсть, замечает один наблюдатель над жизнью афинских учащихся юношей, питают в себе юноши в Афинах к своим учителям, когда они произносят свои ораторские речи. (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Велик. Твор. его, IV, 69).

Эти юноши не умели отличать хорошее от дурного: для них что скачки лошадей, что речь ритора – все одно. Не то видим у христианских юношей, учившихся в языческих школах ораторскому искусству. Они с большой критикой относятся к софистам своего времени. Учились они красноречию не затем, чтобы блистать пышными фразами, а затем, чтобы сравнявшись в красноречии с лучшими риторами, лишить язычников возможности хвалиться своим превосходством перед христианами. Один из христианских ученых, изучивших языческое искусство красноречия, говорит о себе: «Еще не опушились мои ланиты, мной овладела любовь к словесным наука; я стал обогащать себя внешней (языческой) ученостью с тем, чтобы употребить ее в пособие истинному (христианскому) просвещению, дабы знающие одно пустое витийство, состоящее в звучных словах, не превозносились и не могли опутать меня хитросплетенными софизмами». (Его же стихотворение о своей жизни. Твор. VI, 9).

Другой из таких же христианских ученых учился красноречию или диалектике с той целью, чтобы служить при помощи ее христианской истине. «Сила диалектики, говорил он, есть стена для догматов и она не позволяет расхищать и брать их в плен всякому, кто захотел бы». (Василий Великий. Толкование на прор. Исаию. Твор. его, 11, 123).

И этот ученый на самом деле пользовался этим оружием для защиты истины самым блистательным образом. Современность засвидетельствовала: «Что легче было выйти из лабиринта, чем избежать сетей его слова». (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. IV, 79).

Вот с какими намерениями изучали христианские юноши языческое искусство красноречия. А все прочее, что не имело значения в этом искусстве, они осмеивали и порицали. Они прямо заявляли, что они «нравами не хотят походить на риторов». (Там же, 78).

Они порицали современных им софистов и учителей красноречия за их неудержимую болтливость. «Язык их, говорили они, если не поведет речи с одним, то поведет ее с другим; если же никого не будет, не преминет поговорить сам с собой, но ни под каким видом не умолкнет, как язык софиста». (Василий Великий. Письмо к Леонтию софисту. Твор. его, VI, 58).

Христианские юноши понимали также, как нелепо стремление софистов во что бы то ни стало превзойти один другого на ораторском поприще; они называли риторов «галками, состязующимися между собой о первенстве». (Григорий Богослов. Письмо к Евдоксию ритору. Твор. его, том VI, 235).

Они, конечно, ни на минуту не могли похвалить обычаи софистов брать невероятные и нелепые темы для речей; в этом они не видели ничего более, кроме «искусства победоносной болтливости». (Августин. Исповедь, кн. IV, гл. 2).

Принимая во внимание, как далеко простиралось извращение красноречия в языческих школах, они даже осмеливались называть это искусство краснобайства «собачьим велеречием». (Иероним. Письмо к Минервию и Александру. Твор. его в русск. перев. Т. III, стр. 111).

В особенности, учившиеся в школах языческих христиане никак не могли примириться с тем, что искусство красноречия преподавалось с той целью, чтобы будущие адвокаты могли на судах выставлять правду ложью, а ложь правдой, потворствовать кривде и вредить истине. Ведь учителя ораторского искусства приучали своих питомцев говорить речи за и против воображаемых обвиняемых в каком-либо преступлении. Христиане, видевшие собственными глазами подобное безобразие, порицали всячески это явление; они с горечью говорили, что «риторский обычай состоит в том, чтобы не иметь стыда, что язык риторов исполнен злобы, что риторы только и годятся для народной площади». (Григорий Богослов. Письмо к Евдоксию. Твор. его, VI, 234).

Они прекрасно сознавали, что такое преподавание красноречия есть уродство, они заявляли: «Красноречие, имевшее свое приложение при тяжбах в судебных местах, преподается (в языческих школах) превратно, так как благодаря этому искусству, лукавству отдавалось предпочтение перед добросовестностью». (Августин. Исповедь, кн. III, гл. 3).

Они, изучив в совершенстве красноречие, в жизни, однако же, поставляли себе правилом: «Не подражать ораторам в искусстве лгать; ибо ни в судах, ни в других делах неприлична ложь христианину, избравшему прямой и истинный путь жизни, которому предписано законом (христианским) даже и совсем не судиться». (Василий Вел. К юношам. Твор. его, IV, 349).

Какое тяжелое впечатление полагало учение красноречию в школах на христианских юношей, это видно из того, что некоторые из них, дожив до старости, «до седой и лысой головы» не могли без отвращения вспомнить о годах изучения языческого ораторства. Так, один из таких, изведавших на себе горьким опытом бессмысленную муштровку преподавателей софистов, впоследствии рассказывал: «Часто я вижу во сне, будто я с подстриженными волосами, подобрав тогу, декламирую перед ритором пример ораторской речи, и когда проснусь, радуюсь, что избавлен опасности отвечать». (Иероним. Апология против Руфина, кн. 1, гл. 30).

Из числа прочих наук в языческих школах обращалось особенное внимание на изучение философии и истории. Но из этих наук христианские юноши старались извлекать совсем другого рода уроки, чем какими довольствовались языческие питомцы школ. Философы и преподаватели философии разделились в те времена на множество направлений, до последней крайности враждовавших между собой: кто держался одного направления, тот с презрением относился к представителям других философских школ. (Григорий Нисский. Слово о жизни Григория чудотворца. Твор. его в русск. перев. Том VIII, 136).

Кроме того, за исключением Платоновой философии, все другие философии не интересовались вопросами о Боге и Его Промысле. Ни перепатетики, ни стоики, ни эпикурейцы не разрабатывали вопросов о Причине всех причин. Язычники и языческие юноши находили такое положение вещей естественным, и усвояя какую-либо философию, мало заботились о том, действительно ли она отвечала всем потребностям духа человеческого. Не то видим среди любознательного христианского юношества. Эти юноши внимательно присматривались к тому хаосу мнений, той разноголосице, какие отличали тогдашних вождей философии, и тем крепче утверждались в философии христианской, раскрывавшей «истины сущего». (Там же, стр. 135).

Из внешней языческой философии они умели извлекать ту пользу, что она устремляла их взоры «в горняя». (Григорий Богослов. Надгробное слово Васил. Вел. Твор. его, IV, 78).

Они сравнивали философские учения с христианским и «ежели находили между ними какое взаимное сродство, то старались усвоить себе познание, согласующееся с христианством, в том убеждении, что это кстати христианам; а если не находили такого сходства, то уясняли себе, в чем заключается разность, и это немало служило к подтверждению лучшего (христианского) учения». (Василий Великий. К юношам. Твор. его, IV, 347).

Христианские юноши, впрочем, вообще мало интересовались такими родами философии, которые ничего не говорили о Боге и Его сущности. Так, когда один любитель мудрости вступил в школу стоиков и долго пребывая в ней заметил, что учитель философии не говорит о Боге и не говорит потому, что «сам не имел да и не считал такого познания необходимым», сейчас же бросил школу. (Это св. Иустин. Разговор его с Трифоном, гл. 2).

В особенности христианские юноши при изучении философии с любовью занимались той ее стороной, которая касалась вопросов о нравственности, короче – нравственной философией. Они так рассуждали на этот счет: «Большую пользу оказывает та наука, посредством которой усовершившиеся мужи образуют в человеке добрые нравы, как творог, который принимает вид плетеного сосуда». (Письмо Никовула сына к отцу. Твор. Григория Бог., V, 274).

Например, христианские юноши с большим удовольствием изучали мысли и дела языческих философов, поучавших одной из важнейших христианских добродетелей, именно терпению в несчастьях и лишениях. Они восхищались образцовым поведением среди бед Анаксарха, Эпиктета, Сократа. Они старались закреплять в своей памяти примеры вроде следующих: «Эпиктет, когда у него вытягивали ногу, любомудрствовал как будто в чужом теле, и скорее переломили ему ногу, нежели заметили, что он почувствовал насилие». (Григорий Богослов. Письмо к Филагрию. Твор. его, VI, 274).

Что касается исторической науки, то многие юноши очень интересовались ей, ища «обогатить свой ум». Но иначе относились к этой науке язычники, и иначе христиане. Язычники-юноши, изучавшие историю, восторгаясь героями, не стараясь отличать, все ли в действительности их заслуживало одобрения и подражания; притом же они часто держались неправильного взгляда на историю, считали ее не столько полезной, сколько занятной наукой, думали, что «истории пишутся для развлечения слушателей». (Василий Великий. К юношам. Твор. его, IV, 349–349).

Напротив, христианские юноши, изучая историю, относились к ней критически; они со всяким старанием оберегали душу, чтобы приятный исторический рассказ не внес чего-либо худого в душу, «подобно тому, как иные с медом глотают ядовитые вещества». (Там же).

Они не смотрели на историю, как на вещь лишь занимательную, они считали ее полезнейшей наукой, справедливо рассуждая: «История – складчина мудрости, ум многих». (Письмо Никовула сына к отцу. Твор. Григория Богослова, V, 274).

В языческих школах изучались также следующие науки: астрономия, естественная история, медицина. Христианские юноши и на усвоение этих наук налагают свою печать – христианскую. Эти науки служили им пособием к уразумению высших истин религиозных. Древняя астрономия далека была от совершенства. Долгое время эта наука была «собранием ничем не доказанных теорий и детски наивных гипотез». (Кожевников. Нравственное и умственное развитие римского общества, стр. 120).

Этого мало: в те времена астрономию смешивали с астрологией и под именем первой нередко преподавалась последняя. Во II и III веке астрология является в виде очень сложной науки, приведенной в стройную систему. В основе ее лежали старинные идеи о влиянии солнца, луны и двенадцати знаков зодиака на судьбу человека. Но эти мысли были дополнены многими другими. Недостаточно уже было зодиакальных богов (каждый зодиак был поставлен под покровительство какого-либо бога): месяцы были разделены на трети, из которых каждой заведывало второстепенное светило (в качестве богов). Половина этих 36 богов следила за земными событиями, другая управляла подземным миром. Далее существовала особая планетная система, в которой первое место принадлежало Сатурну; кроме того, планеты делились на мужские и женские. Но это еще не удовлетворяло астрологов, которые придумали нечто большее, а именно учение о влиянии созвездий на отдельные органы человеческого тела, в каждый час каждого дня и месяца в году. (Там же, стр. 84).

Всю эту чепуху нужно было изучить под именем астрономии и уметь прилагать к практике. Христианские юноши изучали, однако, науку о небе с большей рассудительностью, не увлекаясь бреднями. Они отметали астрологию, а из данных астрономии делали новые выводы, направленные к постижению Верховного Творца небес и звезд. Они из астрономии и науки для других опасной (т. е. астрологии) избирали, сколько нужно, лишь полезное, чтобы познавать стройное течение и порядок небесных тел и благоговеть перед Творцом; а что в этих науках было вредного, того они убегали, и течению звезд не подчиняли ни существ, ни явлений, как делали язычники, сослужебную себе тварь поставлявшие наряду с Творцом. Напротив того, само движение звезд, как и все прочее, приписывали лишь Богу». (Григорий Богослов. Надгробное слово брату Кесарию. Твор. его, том 1, 246).

Словом, они полагали основание для христианского естественного богословия. Так же они поступали и в изучении естественной истории. Естественная история у древних народов находилась на низшей степени развития. Так, у римлян зоология была скорее сборником различных курьезов, нежели положительной наукой: обращалось внимание только на поразительное, диковинное, изучалась только внешность и то мимоходом. В Риме устраивались выставки всевозможных редкостей. Различные уроды, карлики, гермафродиты, великаны, а также редкие животные составляли естественнонаучные коллекции. (Кожевников. Там же, стр. 181–182).

По-видимому, при таком положении этой науки христианские юноши не могли извлекать никакой пользы от изучения ее. Но на самом деле часто случалось не то. Естественная история при всем ее несовершенстве делалась для них путем к боговедению. Они изучали в школах и в книгах, что знала тогдашняя наука о «природе вещей воздушных, земных, морских» и научались уразумевать здесь «мысль неизреченного Бога, постигали, как Бог управляет вселенной, к чему ведет ее, и какой конец положен для целого мира, исполненного многих красот». Они изучали, уразумевали то, что «выше разумения смертных». (Письмо Никовула сына к отцу. Твор. Григория Бог., V, 274). Какое полезное употребление делали христианские ученые из своего знакомства с естествоведением, это доказывает «Шестоднев» Василия Великого, где данные тогдашнего естествознания приложены к объяснению библейского сказания о шести днях творения.

Христианские и языческие юноши, по крайней мере, некоторые из них, обучались в языческих школах и медицине, хотя бы они и не имели в виду сделаться практическими врачами. Они «углублялись в изучение свойств естеств и темпераментов и в начала болезней, чтобы уметь исторгать корни и отсекать ветви болезней. (Григорий Богослов. Надгробное слово Кесарию. Твор. его, 1, 274).

Христианские юноши, как везде и во всем, и здесь вносили свой дух в изучаемый предмет, подводили медицину под свою христианскую точку зрения. Они изучали в медицинской науке не только то, что касалось «видимого и долу лежащего», т. е. не только свойства человеческого организма, но и делали эту науку ступенью к высшей «науке и любомудрию», т. е. научались смотреть на человеческий организм с его немощами, как на творение Божие, испорченное грехом. (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, IV, 79).

Вообще христианские юноши, проходя курс тогдашнего школьного образования и посвящая себя различным наукам, поставляли для себя законов отдавать свою «любовь» не «столько приятнейшим урокам, сколько совершеннейшим, способствующим для молодых людей образовать себя в добродетели». (Там же, 75).

Даже более того: «Они изучали разные науки в юности для того, по сказанию одного из них, чтобы предать мысль свою Божественнейшему Духу, чтобы потом везде отыскивать следы сокровенных красот (божественных), непрестанно восходить к свету и божественные внушения почитать мерилом жизни, а это все для того, чтобы и помощником и спутником и вождем имея Христа, с легкими надеждами вознестись отселе, сподобиться жизни чистой и непрекращающейся, не издали, как бы в зеркале и воде, видеть слабые изображения истины, но созерцать чистыми очами саму истину». Особенно прекрасны следующие слова того же богомыслящего христианина, посвятившего себя науке: «Последним ключом своего учения соделаем Христа». (Письмо Никовула к отцу. Твор. Григория Бог., V, 274–275).

Христианские юноши, как видно отсюда, высшей целью научного образования поставляли то, чтобы все свои знания повергнуть к подножию креста, где все истины находят для себя полную гармонию и действительное совершенство.

В хорошей, правильно организованной школе юноши не только обучаются разным полезным наукам, но и дисциплинируются. Достигала ли этой последней цели языческая школа и насколько достигала?

Дисциплина языческих училищ, к сожалению, стояла на низком уровне и не могла удовлетворять даже самым скромным требованиям. Свидетельств о том, что школы языческие были распущены, можно встретить очень много; но тщетно мы стали бы искать хотя одного прямого свидетельства, удостоверяющего, что школьная дисциплина была благоустроена. Вот несколько черт, рисующих неприглядное состояние дисциплины в языческих школах. «Школьники отличались чрезвычайным своевольством, доходившим до безобразия. В школу они входили с бесстыдством и наглостью, не разбирая того, вовремя ли они пришли или нет. Подобно одержимым горячкой или безумием, нарушали порядок, вводимый учителем для лучших успехов учеников в науках. Школьники осмеливались делать множество оскорблений самого грубого свойства». Печально было в особенности то, что законом не полагалось надлежащим образом наказывать за подобные нетерпимые шалости. «Ибо обычай покровительствовал дерзости ребят». А сами школьники ни во что ставили свои проделки, считая их «за нечто позволительное». (Августин. Исповедь, кн. 5, гл. 8).

Любимой песней «косматых юношей» была какая-то песня, носившая странное название «Завещание свиньи». Неизвестно, что это была за песня. Во всяком случае она была хуже известной современной студенческой песни «Gaudeamus igitur» (нужно сказать, что и эта последняя песня не может быть причислена к лучшим, так как она проникнута эпикурейским духом). Что «завещание свиньи» было нескромного характера, об этом отчасти можно судить по тому, что песня пелась на шутовских пирушках и признавалась знавшими ее «непотребной». (Иероним. Апология против Руфина, кн. 1, гл. 17).

Между учениками школ царила леность, так что учителя едва могли управляться с ленивцами. «Ученикам больше нравилось играть в кости или кегли, чем учить речь умирающего Катона». Чтобы уклониться от урока, ученики пускались на всякие выдумки. Они «нередко намазывали себе глаза маслом, чтобы придать им больной вид и под этим предлогом не ходить в школу». (Фридлендер. Картины римских нравов, стр. 155).

С леностью учеников соединялось крайне небрежное отношение к учителям. Об этом самое наглядное свидетельство дает одно описание отношений школяров к публичным речам учителей, на которых (речах) должны были присутствовать и ученики в целях образовательных. «Если ученики приглашались на публичную речь, то они далеки были от того, чтобы идти на нее также поспешно, как поспешно ходил раб, их приглашавший; еще менее у них было, хоть сколько-нибудь охоты идти поспешнее раба; нет, они тащились, точно их волокли на аркане. И прежде чем они войдут в залу, они уже возбуждали своей медленностью негодование присутствовавших. Но вот началась речь, и они вместо того, чтобы слушать, переговариваются между собой посредством жестов о публичных наездниках, мимистах, лошадях и танцорах, о происшедшем или же имеющем произойти состязании. Одни стоят подобно каменным истуканам, не шевельнут ни одним суставом, а другие обеими руками ковыряют в носу. Они рассаживаются, тогда как им приличнее было бы стоять. Некоторые из них нашли себе занятие в том, что считают тех, кто пришел в залу позже их, а другие находят удовольствие в том, что рассматривают какой-нибудь листок. Они охотнее опозорят оратора, чем заплатят ему внимательностью. Они мальчишествуют: без пути аплодируют, и тем препятствуют выражать действительное одобрение. Они выдумывают и пускают в ход разные слухи с тем, чтобы кого можно, отвлечь от присутствования на ораторском празднике, или же увлекали, кого могли, в бани (которые в Риме и Греции доставляли приятное времяпрепровождение) с той же злокозненной целью. Прежде было, замечает описатель, совсем не так; тогда один одно, другой другое запоминал из речи оратора, и общими силами старались восстановить всю речь, и печалились, если что-либо не могли вспомнить. Три или четыре дня после говорили по поводу речи» (вероятно, описатель припоминает здесь времена классической древности). Об истинном уважении к учителям не было и помину, ученики относились к ним пренебрежительно и гордо. Самые злые шутки проделывались над педагогами (педагоги – это что-то вроде помощников учителей; они репетировали с учениками уроки и содержали их в своих пансионах). Если педагог возбуждает неудовольствие в своих питомцах, горе ему. В подобном случае озорники позволяли себе следующее: они усаживали педагога на ковер (конечно, насильственно), хватали ковер за края и подбрасывали несчастного вверх, а сами разбегались. Иногда педагог успевал схватиться за что-нибудь и оставался невредим; но чаще случалось, что он падал на пол и больно убивался, так что сама жизнь его подвергалась опасности. Чтобы понять возможность подобных явлений, нужно взять во внимание, что в древности большая часть школ была частными заведениями, переход из одной школы в другую был свободен. А потому, чтобы не лишиться учеников, педагоги должны были сквозь пальцы смотреть на проделки учеников.

В особенности худо было то в дисциплинарном положении школ, что дети и юноши не отставали от взрослых в пристрастии к различного рода зрелищам. Учеников никто не останавливал и они тешились всем, чем тешились их отцы и вообще полноправные сограждане. Они присутствовали на конских ристалищах, во время состязания возниц и лошадей; они ходили в театры на представления так называемых пантомимов. (Августин. Исповедь, кн. 1, гл. 10).

Но что кроме худого они могли вынести отсюда? Ристалищные состязания были в то время каким-то беснованием. «Зрители, неотступно следя за колесницами, хлопали в ладоши, кричали изо всех сил, соскакивали с мест, наклонялись вперед, махали платками и одеждами, подгоняли криками лошадей той партии, к которой принадлежали, протягивали вперед руки, как будто хотели достать ристалище, скрежетали зубами, ссорились, грозились, бранились, издавали крики восторга и победы. Вот первая колесница достигает цели, раздается громкий крик восторга победителей вместе с проклятиями и ругательствами проигрывающих». (Фридлендер. Картины римских нравов, стр. 445).

Какая дисциплина позволила бы присутствовать на таких скачках учащимся детям, какая кроме языческой, на этих скачках, где взрослые теряли всякое человеческое достоинство? И что же видим? Дети и юноши уже «увлекаются кичливыми победами на ристалищах», «с большим любопытством устремляются на игры больших». (Августин. Там же).

Еще хуже были представления пантомимов. Это была школа распутства. Самые ревностные покровители пантомимов не могли защищать их от упрека в безнравственности и развращающем влиянии. Некоторые молодые люди более серьезного направления намеренно избегали этих зрелищ. Один из позднейших языческих историков императорского периода считает введение пантомим при Августе признаком всеобщего нравственного упадка, начавшегося с империей. Что такое проделывали пантомимы, об этом нетрудно судить по одному следующему образцу. Когда прекрасный Батилл танцевал в роли Леды, то самая наглая мимическая актриса могла бы признать себя по сравнению с ним как бы деревенской простушкой и ученицей в утонченном искусстве щекотать чувственность. (Фридлендер. Картины римских нравов, стр. 544–545).

И, однако, эти канканные представления беспрепятственно посещались школьниками, даже «увлекали их». Результат такого отсутствия надзора за школьниками понятен. Зрелища пантомимов «разжигали пламень их страстей» преждевременно, ведь и школьники, бывая в театрах, подобно взрослым развратникам, «сочувствовали восторгам влюбленных, когда эти представлялись утопающими в позорных наслаждениях». (Августин. Исповедь, кн. 3, гл. 2).

Какова школа! Сами наставники языческих школ очень много способствовали ослаблению дисциплины между своими учениками. Так как почти все наставники не имели казенного жалования и жили на те средства, какие они получали от своих учеников за преподавание им уроков, то каждый из наставников, прежде всего, заботился о том, чтобы иметь у себя больше слушателей. Между преподавателями имела место конкуренция, причем, многие для пополнения своей школы нисходили до лести ученикам и всячески потакали им. (Фридлендер. Картины римских нравов, 155).

Один наставник враждовал против другого, если оба они были в том же городе, потому что первый видел во втором опасного соперника, могущего повредить его славе и его материальному благосостоянию. Но что особенно достойно сожаления, так это то, что враждующие наставники увлекали за собой и своих учеников: ученики одного наставника составляли общину, враждебно относившуюся к кружку учеников другого учителя. Каждый кружок питал пристрастие к своему учителю и ненавидел другие кружки учеников и самих их учителей. При каждом удобном случае один кружок готов был подраться с другим. Улицы, сады, площади часто делались местами побоища ученических кружков, причем наставники смотрели на такое безобразие с удовольствием, видя в этом защиту своей чести. Даже жители известного города также принимали сторону того или другого наставника, того или другого ученического кружка и принимали участие в побоищах. Так, по крайней мере, было в знаменитых Афинах. Иногда в побоищах пускались в дело ни одни кулаки, а мечи, дубинки и каменья. Случалось, что в драках один участник опасно разбивал другому голову или калечил его. Дело доходило до формального разбирательства в судах.

В особенности много творилось безобразий во время принятия новых учеников в школы. Вот что происходило при этом в Афинах. Каждый кружок учеников старался о том, чтобы новые ученики присоединились к их кружку, а не к другому. Это считалось честью и для себя и для наставника, под руководством которого данный кружок учился. Поэтому когда наступала осень – обыкновенное время прибытия в Афины новых учеников – тогда ученики, принадлежавшие к разным школам, рассеивались по Аттике и поджидали новичков, убеждая их, как скоро встречали таковых, избрать в руководители того же наставника, у которого они сами обучались. Один писатель IV века замечает, что такими «охотившимися за новичками» захватываемы были «в Аттике города, пути, пристани, вершины гор, равнины, пустыни». (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, IV, 69).

Если какому-либо кружку удалось на дороге завладеть новичком, кружок торжествовал. Случалось, что новичок не хотел учиться под руководством того учителя, какого рекомендовали ему; но это мало помогало новичку. Его насильственно удерживали в известном кружке, не позволяя ему перейти в другой. Если встречались на ловитве два или более кружков, то между ними происходила битва из-за добычи. Не кончалось дело и на том, если известному кружку удавалось завладеть новичком; другие кружки тоже не дремали: они насильственно отнимали его у тех, кто завладел им прежде. Рассказывают такой случай: некий юноша прибыл в Афины и желал слушать уроки у одного известного ему наставника; но это ему не удалось, потому что на дороге он пленен был кружком другого наставника. Однако ненадолго. Вскоре он насильственно был схвачен школьниками какого-то еще наставника и присоединен к их кружку. Чтобы схваченный не убежал, его посадили в пустую бочку и дотоле держали в ней, пока он не дал клятвы, что останется верен кружку и будет слушать уроки того наставника, какого слушают его насильники. Описанными своевольными поступками не ограничивалось принятие новичка в сочлены данного кружка. Новичка, прежде чем окончательно ввести в кружок, на пороге дома, где ему приходилось жить, подвергали различного рода насмешкам, которые подчас были дерзки. (Григорий Богослов. Там же, 70).

Затем вся ватага школьников с новичком во главе отправлялась в баню. Процессия через весь город шла попарно. Лишь только подходили к бане, как вся эта ватага поднимала неистовый крик под тем предлогом, что «дальше идти нельзя, баня не принимает». Следовал обычай совершенно нелепый: разламывали двери у бани и только тогда вводили в нее новичка. Этим заканчивался обряд. Новичок провозглашался полноправным членом кружка. (Григорий Богослов. Там же).

Вся процедура охоты за добычей и посвящение новоприбывшего ученика в сочлены данного кружка представляет крайнюю степень разнузданности и отсутствия дисциплины в знаменитых Афинских школах. Общий тон школьной жизни был грубый. Нередко случалось, что развольничавшиеся юноши, главнейше кажется для того, чтобы сделать большую неприятность учителю и показать себя, составляли скоп, зараз целым кружком бросали школу своего учителя и переходили в школу другого. (Августин. Исповедь, кн. V, гл. 11).

Ученики любили устраивать шумные пирушки; часто такие пирушки чередовались одна за другой, отнимая много полезного времени. Случалось, что иной из охотников делать подобные пирушки входил в неоплатные долги. Разгулявшаяся вольница позволяла себе среди ночи вторгаться в дома мирных граждан и конечно производить в них беспорядки. Вот краткое описание состояния дисциплины в языческих школах или, лучше сказать, изображение тех беспорядков, которые свидетельствуют, что в школах этих дисциплина отсутствовала вовсе.

Ввиду такого положения дисциплины в языческих школах, христианские юноши, учившиеся здесь, сами для себя создавали правила дисциплины и твердо держались их. Если в школах языческих сплошь и рядом встречались ленивцы, которые для прикрытия своей лености пускались на разные выдумки, то христианские юноши славились прилежанием. Даже самые даровитые между ними, менее прочих имевшие нужду напрягать свои умственные силы, и те являлись весьма прилежными учениками, так что видевшие это не знали «чему больше удивляться, прилежанию ли их, или же их способностям». (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, IV, 278).

Некоторые из христианских юношей отдавались в школе «неутомимому труду», не различали дня и ночи: «совокупляли воедино дни и ночи», посвящая их науке и другим полезным занятиям». (Письмо Никовула к отцу. Твор. Григ. Богосл. V, 279).

Вследствие этого некоторые из них достигали значительных успехов, опережая своих сверстников, даже лучших между ними: «Быстрых по дарованиям побеждали трудолюбием, а трудолюбивых прилежанием». (Григорий Богослов. Надгробное слово Кесарию. Твор. его. 1, 246).

Язычники, питомцы школ, любили устремляться на конские ристалища, позволяли себе бегать на зрелища даже безнравственного характера. Ничего такого не позволяли себе христианские юноши: «Ходить на праздники, на зрелища, на народные собрания они предоставляли другим». Сами же знали лишь две дороги: «одна вела к наставникам, а другая превосходнейшая к священным христианским храмам». (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, IV, 75).

Если им приходилось учиться в Риме, то каждое воскресенье ходили в катакомбы – эти древнехристианские храмы и усыпальницы первохристиан и многих мучеников. (Жизнь бл. Иеронима. При I томе его Твор. в рус. переводе, стр. 19).

Если им приходилось слушать уроки в городе, где был монастырь, то они посещали благочестивых подвижников и наслаждались их беседой; также не упускали случая войти в знакомство с лицами, обладавшими богословскими познаниями, заводили с ними беседы и вступали в учено-богословские состязания. (Там же, стр. 21–22).

Они, случалось, выбирали себе квартиру в таком доме, который был как можно «ближе к церкви». (Письмо Григория Богослова к Феодору епископу Тианскому. Твор. его, VI, 242).

Вследствие всего этого для христианских юношей открывалась возможность, как выражается один из них, найти «ранние условия вести божественную жизнь». (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, V, 383).

Среди своих сверстников они представляли зрелище поразительное. Так было в разных местах, так было и в Афинах – этом святилище политеизма. Афины не отвлекали христианских юношей от исполнения тех правил, по которым располагали жизнь вообще христианские питомцы школ. Чудное зрелище: «Эллада и любезная юность и все – уступали Христу». (Его же. Надгробие самому себе. Твор. его. V, 385).

Языческие воспитанники любили пиршества и пиршества бурные, христианские же юноши «не предавались излишествам и проводили жизнь тихую». (Его же. Стихотворен, о своей жизни. Твор. его, VI, 12).

Христианские юноши своей серьезностью, «зрелостью в понятиях» производили такое сильное впечатление на своих сверстников, что своевольные школьники делали для них исключение при приеме в свой кружок: не подвергали их «дерзким шуткам», ни сопровождали их с нелепыми обрядами в баню. Всего этого умел избежать, по крайней мере, славнейший из христианских юношей, учившихся в Афинах. (Его же. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, IV, 71).

Все обряды, какими сопровождался прием новичков в среду школьников, христианские юноши справедливо считали заслуживающими порицания. Они находили эти обряды крайне тягостными для благоразумных людей и чувствовали себя счастливыми лишь тогда, когда процедура кончалась. «Освобождение от огорчений и прекращение их во всем обряде посвящения есть самое приятное», рассуждали они. (Его же. Там же, стр. 71).

Высокие качества христианских школьников не оставались незамечаемыми и для языческих учителей. Эти последние невольно отдавали дань уважения стремлениям к порядку и благоприличию, каковыми стремлениями отличались христианские юноши в среде своих сверстников. «Начальство отличало их ради их качеств», этого мало: они делались «уважаемы в целом городе, где они учились». (Его же. Надгробное слово Кесарию. Твор. его, 1, 246).

Первые опыты введения правильной дисциплины и благочиния в школах делаются лишь под влиянием начал христианских. Христианские императоры IV века Валентиниан и Грациан принимают должны меры к обузданию своеволия школьников и приучения их к надлежащей дисциплине. Вот указ этих императоров: «Те, которые приходят в город с намерением учиться, прежде всего пусть являются к магистру ценза, от которого должно быть дано позволение войти, и пусть приносят с собой такого рода свидетельства, чтобы обозначены были и родной город их, и родители, и прежние успехи. Потом в это же время пусть заявляют, какими науками они намерены заниматься. Далее, канцелярия чиновников должна точно знать их квартиру, в которой они занимаются тем делом, какому, по их заявлению, они посвятили себя. Эти же чиновники пусть надзирают и за тем, чтобы все и в обществе являлись такими, какими они должны быть, а именно, чтобы они считали нужным избегать гнусной и худой молвы, не часто бы посещали зрелища и не присутствовали бы на народных пиршествах. В случае если кто из них не так ведет себя в городе, как того требует достоинство наук, подвергать таких публичному телесному наказанию, а затем на кораблях высылать из города и возвращать на родину. Посвятившие себя по призванию науке пусть живут в городе до двадцатилетнего возраста. После этого срока те, которые не хотят добровольно выбраться из города, властью префектской высылаются на родину вопреки их желанию. (Вероятно, указ опасается, что достигшие двадцатилетнего возраста школьники своими недетскими наклонностями могут служить соблазном для прочих детей; отсюда строгие меры против первых). Канцелярия цензуры должна каждый месяц составлять отчет о школьниках, кто они, откуда прибыли, каковы и отмечать тех, которые должны быть высланы. Пусть ежегодно подобный отчет представляют в нашу (императорскую) канцелярию, дабы мы, зная достоинства и успехи всех, могли судить, полезны ли они для службы». Таков был первый шаг христианского законодательства, направлявшегося к приведению в порядок и благообразие поведение школьников. Разумеется, он не только был полезен, но и существенно необходим. Только языческая общественная распущенность могла терпеть распущенность школ.

Какова была дисциплина в языческих школах, такова же была там и нравственность. Яблоко недалеко падает от яблони. Уже из того, что сказано выше о слабости дисциплины в школах языческих, можно заключать, что нравственность языческих школьников должна была стоять на низком уровне. Но мы приведем еще несколько черт, характеризующих печальное нравственное состояние языческих школьников и указывающих как далеко простиралось зло. Языческие дети привыкали к воровству; они не могли давать себе отчет, как это дурно, не понимая, что «все пороки детства переходят в следующие затем возрасты». Они ни во что ставили обман, ложь, «обманывали и учителей, и родителей, употребляя на то всякую ложь». Они привыкали к наглому хвастовству. «Детской невинности не было уже у детей языческих». (Августин. Исповедь, кн. 1, гл. 19).

Но все это ничто в сравнении с той нецеломудренностью, какой отличались языческие школьники. И это неудивительно, если примем во внимание следующее: часто школьники учились вдали от домов родителей, в каком-нибудь городе, неблизком к родине. Поэтому школьники оставались на полной свободе и злоупотребляли ею. (Григорий Нисский. О жизни Григория чудотворца. Твор. его. VIII, 139).

Да если дети и жили под одной кровлей с родителями, то это мало помогало делу, потому что родители не обращали внимания на нравственное состояние своих детей. «Домашние и близкие по одному свидетельству, не заботились о том, чтобы отвращать детей «от плотских похотений», внушать им негодование «к бесстыдству и беспутству». (Августин. Исповедь, кн. II, гл. 2).

Правда, язычники тех времен в деле нравственного воспитания своих детей возлагали большие надежды на педагогов, называли их «стражами целомудрия школьников», сравнивая их с «лающими собаками, отгоняющими волков», т. е. соблазнителей от их питомцев; но горький опыт не оправдывал подобных надежд. Товарищи в школах не только не сдерживали друг друга в границах нравственной строгости, но и подталкивали один другого переходить от одной мерзости к другой. В результате получалось то, что юноши «свободно предавались греховным чувственным удовольствиям», тем более, что за преступление против целомудрия «закон не угрожал никакой опасностью». (Григорий Нисский. Там же, 140).

Языческие юноши «стремглав пускались в любовные похождения, жаждали их и пленялись ими». Ведь иметь «любовные похождения» считалось признаком «изящества» и «светскости» в поведении молодого поколения. (Августин. Там же, кн. 3, гл. 1).

И вот юноши ходили, по характерному выражению одного современника, «по путям вавилонским и валялись в грязных нечистотах». (Августин. Там же, 2, 3).

Дело доходило до того, что им, юношам, нравились наконец, не только греховные деяния, но и сам грех, так сказать, в его идее. Они начинали «любить не предмет своих увлечений, пристрастий, падений – нет, а само падение, сам грех, живущий в душе». (Августин. Там же, 2, 4).

Между школьниками было делом обычным хвастаться подвигами своего нецеломудрия. «Постыдными делами своими не стыдились они гордиться, как подвигами какими-нибудь, стараясь превзойти других позорным удальством потому только, что ими восхищались в кругу своевольного юношества». (Августин. Там же, 2,2).

Кто безнравственнее избирал предметы для разговора, тому непутные товарищи, забывая всякий стыд, кричали: «браво, браво». (Августин. Там же, 1, 13).

«Если же не представлялось случая перещеголять приятеля распутством, то иной из юношей выдумывал и рассказывал своим товарищам такое, чего с ним совсем и не было», и это делалось для того, чтобы «непорочности не пошли за пошлость». (Августин. Там же, 2, 3).

Нужно сказать, что языческие юноши достигли такой степени распущенности, что «если встречался между ними юноша, украшенный целомудрием, то он был неприятным зрелищем для своих сверстников». (Григорий Нисский. О жизни Григория чудотворца. Твор. его, VIII, 137).

Развратная жизнь иных из учившихся в школах языческих юношей доводила до печального болезненного состояния: молодой организм страдал от излишества чувственных наслаждений. В шестнадцать-семнадцать лет иные из них высматривали стариками: «лицо иссыхало и весь юноша становился мерзок» на вид. (Августин. Там же, кн. 2, гл. 1).

Разумеется, ничего подобного нельзя было встречать среди христианских школьников. И даже более: они представляли поразительную противоположность распущенности языческого юношества. Христианские юноши, отправляясь в школы, давали обет своим родителям, что они отнюдь «не станут увеселяться худым», прося своих родителей в противном случае «исключить их из числа их детей». (Письмо Никовула к отцу. Твор. Григория Бог. V, 277).

Дух товарищества, стремление к содружеству имели место и среди христианских юношей, но все это опиралось на другие основания, чем у школьников языческих. «Они водили дружбу с товарищами, но не наглыми, а с целомудренными, не с задорными, а миролюбивыми, с которыми можно было не без пользы сойтись; ибо они знали, что легче заимствовать порок, чем добродетель, так как скорее заразишься болезнью, нежели сообщишь другому свое здоровье». (Григорий Богослов. Надгробное слово Василия Великого. Твор. его, IV, 75).

Они отличались множеством самых привлекательных свойств: «С доверием относились к наставникам, были дружелюбны со сверстниками, убегали сообществ и бесед с неблагонравными, вступали в теснейшее общение с людьми отличнейшими; никого не было, кто бы был известнее целомудрием более их; они делались предметом удивления целого города», где учились. (Его же. Надгробное слово Кесарию. Твор. его, 1, 246).

Они не растрачивали своего здоровья, не увлекались дружбой молодых людей, когда эта дружба вела к опасностям для нравственности, сохраняли целомудрие, вели себя скромно, благочестиво; часто они стояли выше всех юношеских страстей». (Евсевий. О палестинских мучениках, гл. 4).

Случалось, что высокое целомудрие христианских юношей возбуждало ненависть в их языческих товарищах, и последние старались хоть, по крайней мере, о том, чтобы повредить репутации христианских юношей, но это им не удавалось. В жизни Григория чудотворца рассказывается такой случай: товарищи его по школе, язычники, враждебными глазами смотрели на его целомудрие и решились хоть по крайней мере замарать его в глазах сверстников. Они подговорили какую-то публичную женщину к тому, чтобы она пришла к Григорию, сделала вид, что она находится в связях с ним, и чтобы она попросила с него денег, которые она будто имела право с него получить, но не получила. Все так и устроилось. Дело происходило в присутствии многих товарищей Григория. Можно было ожидать споров, неприятностей, но ничего такого не случилось. Григорий хладнокровно попросил одного из товарищей заплатить женщине те деньги, каких она требовала. Тот исполнил его просьбу. Клеветники были сильно пристыжены благородным спокойствием Григория. «Возбудив к себе зависть, которая сопровождает все прекрасное, Григорий стал выше и ее». (Григорий Нисский. Там же, стр. 137–139).

Не можем не сказать о той, поистине трогательной дружбе, которая завязывалась между христианскими питомцами школ и которая служит одним из лучших свидетельств того нравственного совершенства, какого достигали эти лица. Разумеем дружбу двух питомцев афинских школ IV века – Григория Богослова с Василием Великим. Но предоставим самому Григорию рассказ об этой его дружбе с афинским сотоварищем. «Оба мы домогались не того, чтобы которому-нибудь из нас стать первым, но каким бы образом уступить первенство друг другу; потому что каждый из нас славу друга почитал собственной своей. Казалось, что одна душа в обоих поддерживает два тела. И хотя не заслуживают веры те философы, которые утверждают, что все разлито во всем, однако же, должно поверить нам, что мы были один в другом и один у другого. У обоих нас было одно упражнение – добродетель. К сей цели мы направляли всю жизнь и деятельность, поощряя друг друга. Можно сказать, мы служили друг для друга правилом и отвесом, с помощью которых распознается, что прямо и что не прямо». Разлука для них всегда была делом тяжелым, невыносимым. «Сие было тоже, что рассечь надвое одно тело, или то же, что разлучить двух тельцов, которые будучи вместе вскормлены и приучены к одному ярму, жалобно мычат друг о друге и не терпят разлуки». (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, IV, 74–74, 80).

Каких общих результатов достигали христианские юноши, учившиеся в разных школах? Какого рода характеры воспитывали они в себе? Какие взгляды на жизнь и деятельность вырабатывали они? В заключение нашего очерка и об этом скажем, хоть в немногих словах. Дети языческие выходили из школ «с умом незрелым»; они почти не приобретали «никаких положительных сведений»; «о естественном развитии умственных способностей не могло быть и речи»; «с умом незрелым они спешили броситься в жизнь». (Шлоссер. Всеобщая история. Т. IV, 330–331).

Посмотрим теперь на умственное развитие христианских юношей, учившихся вместе с детьми язычников. Как много разницы между теми и другими! Один свидетель-очевидец, наблюдавший над умственным развитием христианских юношей, с восторгом говорит об одном из таких юношей: «Какого рода наук не прошел он? Лучше сказать, в каком роде наук не успел с избытком, как бы занимавшийся этой одной наукой? Так изучил он все, как другой не изучает и одного предмета; каждую науку изучил он до такого совершенства, как бы не учился ничему другому». (Григорий Богослов. Там же, 78).

Тот же свидетель-очевидец почти такое же свидетельство дает о другом христианском питомце языческих школ: «Кто был славнее его умом? Какого рода наук не прошел он? Или лучше сказать, в какой науке не успел более, нежели как успел другой, занимаясь ею одной? Кто не только из сверстников по учению и летам, но из старших возрастом и начавших учиться прежде него, мог с ним хотя несколько сравниться? Он изучил все науки как одну, и одну, как все». (Его же. Надгробное слово Кесарию. Твор. его, I, 246).

Христианские юноши по богатству своих познаний представлялись как бы кораблями, наполненными богатым товаром. «Это был корабль столько нагруженный ученостью, сколько сие вместимо для человеческой природы», говорили об одном христианском питомце школ языческих; (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, IV, 79). это был «большой корабль, нагруженный всякими товарами, заключавший все (научные) сведения и возвращающийся в отечественный город, чтобы и других наделять сокровищами своей учености», говорили о другом христианском юноше. (Григорий Богослов. Надгробное слово Кесарию. Твор. его, I, 247).

Многие из этих последних достигали высокой славы, как между соучениками и согражданами, так и в целом образованном мире. В этом отношении лишь очень немногие из язычников могли поспорить с христианскими питомцами школ. Иные из христианских юношей, говорим, приобретали великую славу, когда еще учились, среди жителей города, где они учились. Жители Кесарии Каппадокийской громко хвалили ученость одного из христианских юношей, для которого этот город был первоначальным местом образования. Они всегда «свидетельствовали: какую славу этот юноша приобрел в короткое время как среди масс народных, так и у первостепенных граждан, так как он обнаружил ученость выше возраста!» Он казался «ритором между риторами и философом между философами». (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, IV, 66).

Впоследствии же слава некоторых христианских юношей, учившихся в школах языческих, достигала всеобщей известности. Григорий Богослов о себе и о Василии Великом говорит: «Мы приобрели известность (своей ученостью) не только у своих наставников и товарищей, но и в целой Элладе. Слух о нас заходил и за пределы ее». Ибо там, где знали наставников их, там знали и их самих. (Его же. Там же, 77). Поэтому-то Юлиан стал питать такую непримиримую ненависть к христианам, когда увидел, что христиане овладевают школами.

В особенности прославлялись те из христианских питомцев языческих школ, которые избирали для себя какую-либо одну специальность, например, медицину. Имена таких делались известны от Востока до Запада. «Восток, Запад и все страны служили знаменитыми памятниками учености» одного христианского врача, учившегося в школах языческих. (Его же. Надгробное слово Кесарию. Твор. его, I, 247).

Даже сами языческие ученые не отказывались отдать дань уважения христианских ученым, некогда учившимся в рассматриваемых школах. Так поступает Ливаний, один из самых видных представителей учености IV века. До нас сохранились собственные письма его, в которых он отзывается о Василии Великом в самом выгодном для последнего смысле. Ливаний, прочитав «слово» Василия: «на упивающихся», писал ему: «Уж не в Афинах ли живешь ты, Василий? Ибо кесарийцы (где Василий был епископом) не могли этого слушать. И мой язык не привык к этому. Это Гомер, или Аристотель, или Платон». (Твор. Василия Великого. VII, 343).

В другом письме к Василию, при котором Ливаний послал ему свою речь, он высказывает свой трепет, с каким он представляет свое произведение такому замечательному ученому, каким был Василий: «Вот послал я речь, обливаясь потом. Да и как было не обливаться, посылая речь к такому человеку, который своим искусством в составлении речей в состоянии доказать, что напрасно превозносится и Платонова мудрость, и Демосфенова стремительность? А моя речь то же, что комар в сравнении со слоном. Почему прихожу в ужас и трепещу, представляя себе тот день, в который взглянешь на речь, и даже едва не теряю ума». (Там же, 346).

С подобным же восторгом говорит Ливаний и об Иоанне Златоусте, своем ученике. Вот как писал первый второму при одном случае. «Когда я получил прекрасное и обширное твое слово, то читал людям, которые и сами знают это дело: все они пришли в восторг, прядали и восклицали». (Филарет Черниг. Учение об отцах церкви. Том II, 309. С.-Петербург, 1859).

Известен также факт, что когда Ливания перед смертью спросили: кого из учеников своих хотел бы он иметь преемников в преподавании ораторского искусства, Ливаний отвечал: «Я избрал бы Иоанна, если бы христиане не похитили его у нас». (Созомен. Церк. история, кн. VIII, гл. 22).

Степень совершенства характера зависит от степени твердости тех убеждений, какими руководствуется человек в своей жизни. Первые основания для создания характера в этом смысле полагает первоначальное воспитание в доме родителей, а окончательному образованию характера в большей или меньшей мере помогает школа. Могли ли школы языческие, под влиянием языческих начал, содействовать твердости убеждений в человеке? На этот вопрос едва ли может быть дан другой ответ, кроме отрицательного. Мы знаем, как много было недостатков в организации языческой школы, а потому понятно, как мало она была пригодна для выработки цельных характеров. С какой шаткостью убеждений, с какой слабостью характера выходили лица из языческих школ, в этом мы ясно удостоверяемся, если возьмем в руки сочинение одного древнего церковного историка и прочтем у него рассказ о некоем софисте (учителе риторики) Экиволии. «Константинопольский софист Экиволий, рассказывает древний церковный историк, приспособляясь к нравам царей, при христианском императоре Констанции притворялся пламенным христианином, при Юлиане казался ревностным язычником, а после Юлиана, когда снова начали царствовать христианские императоры, он захотел опять сделаться христианином; в последнем случае он распростерся на земле перед воротами христианского храма и взывал: попирайте меня ногами, как соль обуявшую». (Сократ. Церк. история, кн. III, гл. 13).

И такой солью обуявшей был не один Экиволий, а множество языческих питомцев тогдашних школ. Образованные лица из язычников, смотря по надобности, готовы были менять веру, «как одежду». Посмотрите теперь на христианских образованных юношей, характер которых слагался под благотворным влиянием христианства; разве можно сравнивать их с языческими образованными людьми? Какую бы они школу ни проходили, языческую ли, христианскую ли, или же смешанную, т. е. учились ли они в тех и других школах, они, разумеется, в большинстве, остаются тверды в убеждениях, являются людьми с крепким, цельным характером. Приводить ли примеры в доказательство сейчас высказанной мысли? Обратите ваши взоры на Оригена, сначала учившегося в школе своего отца христианина, александрийского ритора Леонида, потом слушавшего уроки языческого философа и «пророка» Аммония Сакка; Оригена, познакомившегося под руководством этого последнего с самой соблазнительной языческой философией неоплатонической, Оригена, прекрасно изучавшего всех древних философов, не исключая материалистов и атеистов; проследите всю жизнь Оригена, и вы уверитесь, что он никогда не изменял христианским убеждениям, и ничто не могло отторгнуть его от любви Божией: он всегда оставался благочестивым христианином. Какое величественное и поучительное зрелище представляют ученики Оригена, учившиеся в его александрийской школе! Несколько из его учеников, цветущих молодостью, талантливых, с прекрасной жизненной перспективой, идут с полной готовностью на смерть за исповедание той веры, которой они так дорожили и значение которой им было объяснено юным учителем Оригеном. Но что это? Вместе с учениками Оригена отводится на казнь и какая-то молодая женщина. Кто она? Да и эта ученица Оригена, это та Гераиса, которая так любила уроки Оригена, которая недавно оглашена и теперь идет креститься в «огне»: ее ведь определено сжечь на костре. (Евсевий. Церк. история, VI, 4).

Кому неизвестно также, что св. Иустин философ имел школу в Риме и что когда приспело время доказать приверженность его к вере самим делом, пострадать за свои убеждения, то он с твердостью пошел на место казни. А за ним пошли и все его ученики, все они, вся школа захотела разделить жребий своего учителя. Все они преданы казни. И хотя бы один стон, один звук! Лишь легкая бледность лица свидетельствовала, что исповедники навсегда прощаются со здешней жизнью. Христианские юноши, прошедшие школу языческую, заявляли себя не меньшей твердостью характера. Когда брату Григория Богослова, знаменитому врачу Кесарию, предстоял выбор: оставаться ли верным «подвигоположнику Христу» или же стать на сторону «жестокого властелина (Юлиана), то обольщавшего Кесария сладкими речами, то устрашавшего обширностью своей власти», тогда бывший питомец александрийской языческой школы с твердостью остался верен своим христианским убеждениям. (Григорий Богослов. Надгробное слово Кесарию. Твор. его, I, 253).

Еще один и последний пример. Св. Амфиан, сын богатых родителей, получивший прекрасное образование в Оксфорде древних времен – в Берите (в Финикии, ныне Бейрут), пламенеет такой ревностью к христианским убеждениям, что безбоязненно идет обличить язычника-префекта и приобретает мученический венец за свое неустрашимое мужество. И поверите ли, что св. Амфиану в это время не было и двадцати лет. (Евсевий. О палестинских мучениках, гл. 4).

Остается сказать о тех взглядах на жизнь и деятельность, какие вырабатывались у христианских образованных юношей. Языческие юноши заботились главным образом о том, чтобы скорее сойти со школьной скамьи, они «спешили броситься в жизнь». Мало этого: все их помыслы устремлены были на то, чтобы получить «возможность с их образованием блистать в свете». (Августин. Исповедь, кн. 1, гл. 10).

Короче: их взгляды на жизнь отличались легкомыслием. Как не похожи на этих легкомысленных молодых людей христианские юноши, учившиеся в школах не спеша, иногда до тридцатилетнего возраста! А главное: внешние приманки, внешний блеск совсем не соблазняли их. Когда Василий Великий и Григорий Богослов кончили курс в афинских школах, то к ним пришла толпа друзей и сверстников и многие из профессоров; все они «уверяли блестяще кончивших курс христианских юношей, что они ни под каким видом не отпустят Василия с Григорием, просили, убеждали, удерживали силой»; (Григорий Богослов. Надгробное слово Василию Великому. Твор. его, VI, 80). т. е. цвет афинской образованности просил этих юношей остаться в Афинах и открыть курс преподавания красноречия. Как было бы это заманчиво для других? Как, например, стремился попасть в Афины в профессора красноречия знаменитый Ливаний, и тщетно! Но ни Василия, ни Григория лестное предложение афинского ученого общества ни мало не соблазнило. Вместо того, чтобы сделаться профессорами в Афинах и без сомнения блестящими, они отплыли на родину. И здесь в незнатных городах – один в Кесарии, другой в Назианзе, приняли на себя скромную должность учителей церкви. О св. Григорие чудотворце биограф его рассказывает, что когда Григорий блестящим образом окончил курс наук в Александрии и Кесарии палестинской, то ему сделано было много лестных предложений занять то или другое место, обещавшее все блага мира сего; но Григорий, не внимая ничему такому, решился вернуться в родной Понт. «Здесь все ожидали, продолжает рассказ его биограф, что он обнаружит свою ученость всенародно, дабы в похвалах и известности получить плод долговременных трудов». Но все обманулись. Григорий «высказывает свою мудрость молчанием, от городской жизни он удаляется в уединение»… Правда, впоследствии Григорий делается епископом Неокесарийским в Понте, но это случилось при исключительных обстоятельствах. Митрополит Понтийский Федим избрал Григория в архипастыри вышеназванного города, но избранник никак не хотел принять посвящения в такую ответственную должность. Тогда Федим (редкий случай в истории!) посвятил Григория заочно. Когда Федим хиротонисал Григория, последний находился от своего рукоположителя на расстоянии трех дней пути. После этого Григорий не противился, подчинившись своему жребию. (Григорий Нисский. О жизни Григория Чудотворца. Твор. его, VIII, 141–145).

Кто вдумается глубже в обстоятельства воспитания молодых людей в языческих школах с его последствиями, которые предположительно должны бы быть вредными и опасными для христианских юношей, но которые в действительности были полезны и благотворны для этих последних, тот с верой может принять, что в этом случае на этих юношах исполнялось обетование, данное Иисусом Христом своим ученикам по воскресении: «Аще и что смертно испиют, не вредит их» (Мк. 16,18). Христианские юноши утоляли свою духовную жажду из ядовитых источников, в языческих школах, и, однако же, смертоносные источники эти не вредили им. Даже «душепагубные Афины» превращались для них в душеполезные Афины. Не напрасно Григорий Богослов восклицал в свое время: «Эллада, приятная юность – вы уступили Христу!»

Положение дела в евангельское и апостольское время. – Средства церковные и их употребление во II и III веке; в чем они состояли, – начатки и десятина – чрезвычайные пожертвования – кто распоряжался церковным имуществом? – Сбор пожертвований в праздники – ото всех ли принимались пожертвования? – Кому оказывалось пособие из церковных стяжаний? – Внимательность, с какой это совершалось – молитва за благотворителей – запрещение нищенства благотворимым – употребление церковных средств на клир и нужды богослужения

Если под именем церковного имущества будем разуметь владение собственностью, ограждаемое государственными законами, то церковь первых трех веков не имела подобного имущества. Как общество запрещенное, гонимое, христианская церковь не обладала правоспособностью приобретать и иметь собственность. Но с другой стороны, фактически она обладала и имуществом, и собственностью. Именно она получала и распоряжалась по своему усмотрению пожертвованиями, какие делались со стороны членов ее; у нее были здания, назначенные для богослужения, и усыпальницы, где погребались умершие.

Евангельская и апостольская истории представляют уже более или менее ясный пример так сказать церковного хозяйства.

Христос со своими непосредственными учениками жил милостыней, которую Он получал в особенности от благочестивых женщин (Лк. 8, 3). Евангелия показывают, на что именно употреблялись деньги, таким способом приобретаемые. Из них делались расходы на пропитание Христа и Его учеников. Один из евангелистов упоминает о запасе, состоящем из пяти хлебов и двух рыб, которые ученики Христа несли с собой во время путешествия Иисуса Христа на проповедь (Мк. 6, 38). Христос, не имевший где главу преклонить, имел, однако же, распорядителя, обязанного сбирать, хранить и расходовать пожертвования. «А как у Иуды был ящик, то некоторые думали, что Иисус говорит ему: купи, что нам нужно к празднику или чтобы дал что-нибудь нищим» (Ин. 13, 29. Сл. 12, 6). Этот стих ясно показывает, что Господь Иисус поручил Иуде хранение подаяний и что последний расходовал их по Его указанию.

Из указанного видно, что пожертвования употреблялись для троякой цели: на содержание Господа Иисуса и Его учеников, на вспомоществование бедным и на издержки по устроению пасхальной вечери. Как покажет последующий рассказ, не иначе как для подобных же целей употребляла и последующая церковь сборы с членов христианской общины. Пример Христа был законом для Его учеников и всей церкви в этом, как и в других случаях.

В апостольское время встречаем тот же образ действий. Верующие приносили часть от своих стяжаний и полагали к ногам апостолов (Деян. 5, 2), которые и раздавались каждому, смотря по его нужде (Деян. 2,45). Часть подаяний употреблялась на покрытие издержек для совершения таинства Евхаристии (Деян. 2, 46). Апостолы от самого Господа были уполномочены заимствовать средства для своего содержания также из даяний членов церкви. В какой дом войдете, говорил Господь своим ученикам, в том доме оставайтесь, ешьте и пейте, что у них есть, ибо трудящийся достоин награды за труды свои» (Лк. 10, 7).

В чрезвычайных случаях, как например, по случаю голода, предсказанного Агавом, верующие делают нарочитые сборы и посылают пожертвование к пресвитерам известных церковных общин (Деян. 11, 29. 30). Пресвитеры, каким именем в писаниях апостольских нередко обозначаются и епископы, являются главными лицами, ведению которых принадлежит распоряжение церковными суммами. Так как, однако же, при раздаянии вспомоществований вкрались злоупотребления, а апостолы между тем не могли уделять времени на занятие этим делом, отвлекаемые более важным и существенным служением, то в Иерусалиме дело раздачи пособий было возложено на диаконов (Деян. 6, 1), хотя апостолы и пресвитеры (епископы) удержали право высшего надзора в употреблении церковных денег (Деян. 11,30).

Послания апостола Павла дают некоторые интересные подробности касательно занимающего нас вопроса. Апостол говорит: «В первый день недели (воскресенье) каждый из вас пусть отлагает у себя и сберегает, сколько позволит ему состояние, чтобы не делать сборов, когда я приду» (1 Кор. 16, 2). Мысль апостола та, что, желая избежать сборов во время своего прибытия, он повелевает верующим из своих сбережений делать взносы по воскресным дням, которые, конечно, и сохранялись в общем казнохранилище. Это учреждение было делом новым в Коринфе, как это видно из того, что прежде сборы происходили только в исключительных случаях; так, например, церкви Македонии и Ахайи сбирали и отсылали деньги верующим в Иерусалиме (Рим. 15, 26). Из порицаний, с какими обращается апостол к Коринфянам: «Всякий поспешает прежде других есть свою пищу (во время совершения агап), так что иной бывает голоден, а иной упивается» (1 Кор. 11, 21), легко можно заключить, что в Коринфе при богослужении сначала не существовало обыкновения уделять что-либо из своих достояний на пользу общую. Такое обыкновение возникает первоначально в обществах христиан из Иудеев, а потом по наставлению апостола утверждается и в Коринфе. Вероятно, апостол Павел ввел это обыкновение и во всех основанных им церквях.

Из посланий ап. Павла видно, что церковные суммы употреблялись на бедных и странников (Рим. 12,13). Избыток у богатых лиц должен был восполнять скудость неимущих (2 Кор. 8, 14). Не все, однако же, бедные должны были пользоваться церковным вспомоществованием: бедные и вдовы, имеющие достаточных родственников, должны пропитываться от этих последних, а эти в свою очередь не должны были обременять церковь требованием вспомоществования для своих бедных, ибо каждый обязан заботиться о своих и домашних (1 Тим. 5, 8. 16). Ленивцы и праздношатающиеся не могли также рассчитывать на помощь от церкви, ибо, по апостолу, кто не трудится, тот не должен и есть (2 Сол. 3, 10). Апостол Павел получал содержание из церковной кассы (Филип. 4,16.17). Правда, обыкновенно он питался трудами рук своих, но он ясно высказывает мысль, что проповедники Евангелия имеют все права пропитываться на счет церкви. «Если посеяли мы в вас духовное, велико ли то, что пожнем у вас телесное? Разве не знаете, что священнодействующие питаются от святилища? Так и Господь повелел проповедующим евангелие жить от благовестия» (1 Кор. 9, 11–14). Само собой понятно, что могли заимствовать содержание из церковной сокровищницы не одни апостолы, но и учителя церковные: наставники оглашаемых (Гал. 6, 6), а также учащие пресвитеры, которые достойны сугубой чести (1 Тим. 5, 17).

Посмотрим теперь, в каком положении находится занимающий нас вопрос во II и III веках.

Вошедшие в обыкновение в век апостольский пожертвования на пользу церкви, обыкновенные и чрезвычайные, строго удержались и в последующее время: пожертвования обыкновенные собирались каждый воскресный день, при совершении Евхаристии. Жертвовали кто сколько был в состоянии и сколько хотел; пожертвованное отдавалось пресвитеру или епископу, как свидетельствует св. Иустин (Апол., гл. 67). То же было и в середине III века. Если Тертуллиан делает упоминание о сборах ежемесячных, которые состояли главным образом из денег (Апол., гл. 39), то это нисколько не исключало воскресных пожертвований, которые главным образом состояли из естественных произведений – молока, меда, масла и в особенности хлеба и вина (Апостол, пр. 3).

Церковь постоянно призывала членов ее к посильным пожертвованиям в пользу неимущих. «Кто делится с ближним от всего, дает каждому просящему, тот идет путем света» (Варн. Поел., гл. 19). Христианские писатели высоко ставят тех, кто во время поста, воздерживаясь от пресыщения, бывает в состоянии уделять необходимое для бедных (Ерм. Под. 5). Св. Киприан осуждает богатых, которые приходили в церковь с пустыми руками и за богослужением пользовались той долей, которая назначалась для бедных (Кн. «о благотворении»).

Когда с течением времени христианские общества сделались многочисленнее и явилась нужда иметь многих духовных лиц, возникает мысль и забота о том, чтобы доходы церковные увеличить и сделать их более правильными. Увещания Оригена, Киприана и книга так называемых «Постановлений апостольских» свидетельствуют, что вообще доходы духовенства были очень незначительны. Этой беде старались помочь через утверждение обычая приносить на пользу церкви начатки и десятину от стяжаний. Этот источник доходов указывался ветхозаветными учреждениями и законами.

Учение о начатках и десятине, как источнике церковных доходов, развивается в церкви постепенно. У церковных писателей II века ясных свидетельств относительно этого предмета не находим. Иное дело в III веке. У св. Ипполита встречаем уже указание на обычай приносить начатки в церковь; приносились начатки хлебного зерна, вина, масла, меда, молока, шерсти и заработной платы; все это вместе с начатками от плодов земных приносилось в храм епископу, который и благословлял приносимое. Оставались ли эти начатки на пользу церкви, или же по благословении возвращались владельцу, об этом прямо не говорится. Но принимая во внимание слова молитвы, которая произносилась над начатками: «да будут они в насыщение неимущим из народа Твоего», правильнее утверждать, что начатки были достоянием церковным (Апост. Постан. кн. 8, гл. 40). Этим положено начало пожертвований начатков в пользу церкви. О десятине Ипполит, однако же, ничего не упоминает. Также и Киприан кажется ничего не знал о подобном учреждении в христианском обществе. Если же Киприан в одном из своих писем проводит параллель между ветхозаветными левитами и христианскими клириками, то здесь раскрывается учение не о десятине, а о том, что духовенство должно пользоваться свободой от мирских занятий, чтобы беспрепятственнее служить Богу. Мысли эти само собой предполагают, что духовенство должно содержаться на счет верующих, но не на счет десятины, а вообще от подаяний. При другом случае Киприан говорит, что прежде христиане продавали свои дома и деньги полагали к ногам апостолов, а теперь мы не даем даже и десятины от своих стяжаний (Кн. «о единстве церкви»).

Обычай брать десятину сначала появляется на востоке и отсюда переходит на запад. На востоке прежде всех учитель церкви Ориген заговорил о десятине, а также и о начатках. Об этом предмете он в особенности распространяется в одной беседе (которая известна с именем de primitiis offerendis – лучшее из предложений лат.). Отправляясь от мысли, что Ветхий Завет повелевает жертвовать в пользу священников начатки от плодов и домашних животных, он считает необходимым буквальное исполнение этих предписаний и в христианстве. Он говорит: «Пусть не возражают мне, что ветхозаветные правила не обязательны для христиан, потому что в Ветхом Завете есть различного рода предписания. Псалом XVIII говорит о законе, заповеди и оправдании. «Закон» – это такое предписание, которое находит в христианстве свое высшее исполнение, и потому христиане должны понимать и соблюдать его не буквально, а в смысле духовном. Сюда принадлежит закон, которым предписывается праздник Пасхи и Обрезание. «Заповедь» (наприм., десятисловие) не имеет прообразовательного значения, а потому должна быть принимаема и хранима христианами буквально. «Оправдание» же позволяет и буквальное и аллегорическое объяснение. Предписание касательно начатков есть «заповедь», а потому и в христианстве оно должно было исполняемо с буквальной точностью». Основания для этого Ориген представляет следующие: «прилично и целесообразно приносить начатки для священников новозаветных, ибо Господь сказал: благовествующие евангелие живут от благовестия и служащие алтарю питаются от алтаря. Далее, через подобную жертву верующие дают свидетельство о том, что они получили плоды от Бога. Ибо если кто верует, что он получает их от Бога, то он знает, что он воздает тем честь Богу за Его дары, если дает начатки священникам. Наконец, Иисус сказал: горе вам, фарисеи, ибо вы даете десятину от самого малого, а важнейшее в законе забываете. Лицемеры! Одно должно делать и другого не оставлять. Если Христос таким образом требует, чтобы давали начатки и десятину, то тем более Он требует этого от своих учеников, праведность которых должна быть больше праведности фарисеев» (Orig. in Num. hom. 11). В сочинениях Оригена встречаем даже одно место, в котором начатки и десятина рассматриваются не как свободные дары, а как прямая обязанность верующих (in les. Nav. hom. 17). Несомненно, во времена Оригена вопрос о десятине и начатках решен был, по крайней мере, в теории. Вскоре эта теория переходит и в практику.

На той же точке зрения, как Ориген, стоит и писатель «Постановлений Апостольских». Если, однако же, Ориген главным образом имеет в виду начатки, десятины же лишь только касается, то писатель «Постановлений» ставит то и другое рядом на одной линии. Это было шагом вперед в вопросе о церковных доходах. Во II книге Постановлений говорится: «По повелению Божьему даваемые десятины и начатки должен епископ употреблять, руководясь справедливостью, и добровольные дары, доставляемые ради бедных, он должен расходовать также» (кн. II, гл. 25). Здесь находится ясное различение между узаконенными и добровольными жертвами. Дальше в том же месте Постановлений говорится: «Как в Ветхом Завете священники имели от мирян содержание, так и в Новом Завете те, кои живут для церкви, должны питаться от благ церковных». Затем, приведя изречения из Ветхого Завета, в которых заключается заповедь о десятине, писатель продолжает: «Слушайте это вы, миряне, слыши избранная церковь Божия». Еще решительнее предписания на сей счет, заключающиеся в VIII книге Постановлений. Здесь уже не указывается оснований, почему нужно давать десятину и начатки, а просто предписывается исполнять это, как утвердившееся и общеизвестное правило. «Повелеваю о начатках и десятинах. Всякий начаток приносит епископам, пресвитерам и диаконам на пропитание их, а всякую десятину приносит на пропитание прочих клириков и девственниц, и вдовиц, и бедных» (гл. 30). Десятина и начатки до середины III века не были в обычае, но с этого времени постепенно входят в практику церковную.

По обстоятельствам бывали в церквах особливые чрезвычайные сборы пожертвований. Если обычных приношений было недостаточно для вспомоществования бедным, епископ данной церкви побуждал общину к чрезвычайным пожертвованиям (Ап. Пост., кн. 4, гл. 8). Преимущественно это случалось, когда какая-либо церковь оказывалась в несчастии или беде. Тогда когда разбойники ограбили Нумидийские церкви, Киприан объявил сбор в пользу пострадавших и послал 100,000 сестерций (мелкая монета) в указанные церкви для выкупа пленных. Римская церковь в подобных же случаях отличалась особенной широкой благотворительностью. Дионисий, еп. Коринфский, так писал к папе Сотиру: «Издревле ведется у вас обычай оказывать всем братьям различные благодеяния и посылать вспомоществования многим церквям, в каких бы городах они не находились, помогать нуждающимся и оказывать поддержку братьям, томящимся в рудокопнях» (Евсев. церк. ист. IV, 23). Подобное же свидетельство встречаем о церкви римской в послании еп. Дионисия Александрийского к папе Стефану (ibid. VII, 5).

Случалось, и отдельные лица из числа верующих делали чрезвычайные вклады в церковь. В особенности при вступлении в христианство новопросвещенные изъявляли свою радость великими пожертвованиями на церковь. Так это известно о еретике Маркионе; присоединившись к христианству, он сделал вклад в церковную казну, который, однако же, ему был возвращен, когда он отпал от православия. Далее, те, кто чувствовал в себе призвание к прохождению апостольского благовестия, прежде чем вступить на это трудное поприще, отдавали свое имущество церкви и бедным (Евсев. церк. ист. III, 37).

Деньги, которые собирались с членов общины, хранились в церковной сокровищнице, которую Тертуллиан называет ящиком (area), Киприан и писатель «Апостольских постановлений» – корваной (слово корвана собственно значит дар, приносимый Богу). Епископ обязан был разделять церковные суммы между нуждающимися со вниманием, благоразумием и осторожностью; вообще требовалось самое добросовестное отношение к делу (Пост. Апост. III, 4). В самые первые времена христианства пожертвования приносились к епископу и хранились в его доме.

Кроме перечисленных доходов церковь, по крайней мере, в III веке могла получать доход от недвижимых имуществ, какими она владела. А что она владела таковыми, это видно из того, что император Константин приказал возвратить ей различные земельные участки, отнятые у нее во время гонения Диоклетиана, как то поля, сады. Поля, сады произращали плоды, а следовательно, приносили доход церкви.

Теперь скажем о том, как происходило управление и распоряжение церковным достоянием. Общие правила в этом отношении заключались в следующем: тот, в доме коего слагались и сберегались пожертвования, ничего не должен был удерживать для себя в вознаграждение за труд управления церковным достоянием, но он должен был из милосердия раздавать все. Обыкновенно подаяния приносились к епископу, который и надзирал за раздачей без притязаний на возмездие (Терт. Апол., гл. 39). Апостольские Правила прямо предписывают епископу, чтобы он, имея заботу относительно церковного имущества, не присваивал себе оного и не иждивал его на свою родню (Прав. 38). Миряне приносили или сами или через диаконов дарствования свои епископу для раздаяния (Ап. Пост. II, 27).

В продолжение первых трех веков епископ неоспоримо оставался главным раздаятелем и управителем церковных доходов. Киприан прямо предписывал, сколько и кому нужно выдавать церковных стяжаний, а во время его отсутствия пресвитеры и диаконы лишь занимали его место по управлению имуществами, а не были самостоятельными деятелями. Следующий случай должен показать, в каком роде епископы исполняли свою обязанность по управлению церковным имуществом. Комедианты обыкновенно не были принимаемы в христианское общество, пока они служат на сцене. Между тем, при Киприане в его карфагенской церкви встретился такой случай: один комедиант обратился в христианство, отказавшись от сцены; но так как ему нечем было жить, то он продолжал давать уроки сценического искусства. Но это обстоятельство показалось зазорным для Киприана, и он приказывает принять содержание комедианта на церковный счет, с тем условием, чтобы последний отказался от своего занятия (письма Кипр., 2). Из этого видно, что исключительно епископу принадлежало право принимать тех или других лиц в число содержимых на счет церкви. Тоже самое видно и из другого факта, о котором свидетельствует Тертуллиан. Один епископ молодую девицу, не достигшую еще двадцати летнего возраста, зачислил в разряд вдов, содержавшихся на счет церкви. На «это чудо, чтобы не сказать чудище» (monstrum), смеется Тертуллиан, приставший уже к ереси монтанистов, замечая, что если епископ непременно должен был оказать поддержку девице, то он мог это сделать каким-нибудь другим способом (de velan. virg. cap 9). Факт этот, во всяком случае, показывает, что именно епископы назначали лиц, которым следовало оказывать церковное пособие. Как полный распорядитель церковным имуществом, изображается епископ и у прочих писателей рассматриваемого периода.

Чтобы не оставить без помощи истинно нуждающегося и также не оказывать помощи людям недостойным, епископы обязаны были иметь самые точные сведения о членах своей общины. Киприан, как сам делал, так и внушает пресвитерам своей церкви, когда он удалялся из Карфагена во время гонения Декиева, чтобы обращалось внимание на «возраст, положение, качества» лиц, которым оказывается помощь (письма Кипр.). В Постановлениях апостольских говорится: «Епископ сам знает бедных и дает каждому по мере его нужды, чтобы не дважды подавать необходимое одному и тому же лицу в один и тот же день или на одной и той же неделе, и других оставлять ни с чем» (II, 27).

Случалось иногда, что епископы не сами раздавали пособие, а поручали это лицам доверенным. Это было сделать необходимо, если епископ во время гонения удалялся из города, был болен или по какой-нибудь причине отсутствовал. Наместниками епископа в подобных случаях были пресвитеры. Тоже правило наблюдалось, если епископская кафедра была вакантной. В таком качестве встречаем пресвитеров еще во времена св. Поликарпа Смирнского, ибо последний возлагает не только попечение на них о вдовах, сиротах и бедных, но и предостерегает их от скупости (Поел, к Филипп., 6). Когда христианство из городов, где оно первоначально насаждалось, распространилось и на села, тогда здесь возникли отдельные общины. Хотя связь подобных общин с городским епископом была самая живая, однако же, попечение об их бедных имел обыкновенно собственно их пресвитер. Особенную деятельность проявляли пресвитеры, когда нужно было оказывать помощь христианам, заключенным в тюрьму во время гонений. На исповедников всегда тратились большие суммы денег, и так как это поручалось пресвитерам, то они в этом случае достигли значительного влияния. Но как ни важно было значение пресвитера в том или другом случае при раздаянии церковных достояний, полным хозяином оных был никто другой, как епископ. В Правилах апостольских (пр. 41) говорится: «Епископ имеет власть над церковным имением, он всем распоряжается по своей власти и через пресвитеров и диаконов подает требующим».

Как пресвитеры, так же и диаконы принимали участие в раздаянии церковных стяжаний. В этом случае они назывались «руками» епископа, но они ничего не могли делать без его воли. Им положительно запрещено было оказывать пособия помимо ведения епископа, так как это могло навлекать нарекания на последнего (Ап. Пост. II, 32).

Принятие и раздаяние церковных средств обставлено было многими условиями, которые в самом ярком свете рисуют перед нами высокий нравственный характер церкви того времени.

Большей частью сбор пожертвований соединялся с богослужебными собраниями. Время, когда собирались верующие вкупе, было без сомнения очень удобным для данной цели. Однако же, этот обычай имел и более глубокую основу. Христиане ставили милостыню и молитву в самой тесной взаимной связи: благотворение для них было как бы богослужебным действием. Отсюда св. Киприан предписывал, «чтобы молящиеся не приходили к Богу с пустыми руками, ибо таковая молитва бесплодна» (в кн. «О молитве Господней»),

Вследствие такой связи жертвования и молитвы считались важным вопросом, что и каким образом жертвуется, подобно тому, как молиться можно о том, а не другом, так, а не иначе. Пастыри церкви имели своей обязанностью наблюдать: принесенный дар есть ли дар правый? Диаконы обязаны были знать и разузнавать: каков даятель и не приобретено ли им имущество незаконным и неправым путем (Ап. Пост. III, 8). Требовалось, чтобы не только был чист дар, но чтобы был непорочен и даятель. Бог взирал не на жертву, которую приносили Каин и Авель, но на сердце, и жертва того из них найдена приятно, в чьем сердце Бог обрел угодное ему (Киприан «О молитве Господней»), Апостольские Постановления запрещают принимать приношения от следующих лиц: корчемников, блудников, хищников, прелюбодеев, угнетателей сирот, обидчиков слуг, плутов, бессовестных адвокатов, ваятелей идолов, несправедливых сборщиков податей, купцов обвешивающих, палача, судьи, торгующего правосудием, пьяницы, распутника, ростовщика, отлученных от церкви. Постановления апостольские предвидят возражение «если в самом деле церковь не будет принимать от вышепоименованных лиц подаяний, то чем будут содержаться вдовицы и бедные»? Ответ дается такой: «Если церковь находится в нужде, то лучше погибнуть, чем принять что от врагов Божиих», т. е. явных грешников (кн. IV, гл. 6–8). В тех же Постановлениях апостольских встречаем такое замечание: если случится что-нибудь принять от указанных недостойных лиц, то принятое пусть будет употреблено на покупку дров и углей, ибо дело доброе предавать дары нечестивых огню, а не употреблять их на пищу благочестивых (IV, 10). Лицам, кающимся, напротив, внушалось делать пожертвования, так как это может быть средством к возбуждению духа покаяния. Земное имущество часто бывает причиной греха и падения, поэтому раздача имущества есть полезное врачевство для грешника (Кипр. «О падших»).

Раздача церковных стяжаний производилась не тотчас, но смотря по свойству дара и нужде получателей, то скорее, то менее поспешно. Кажется, обыкновеннее всего было, что миряне получали вспомоществование раз в неделю, а клирики раз в месяц. Быть может, это стояло в связи с тем обстоятельством, что и сбор подаяний был еженедельный и ежемесячный. Впрочем, так как в III веке Евхаристию стали часто совершать каждый день и так как при этом собирались и пожертвования, то раздача последних встречалась вероятно и ежедневная.

Общим правилом было то, чтобы епископы раздавали пособия нуждающимся и достойным. Они должны были «о сиротах пещись как родители, о вдовицах как мужья, взрослых сочетавать браком, ремесленнику доставлять работу, страннику кров, алчущим пищу, нагим одежду, болящим посещение, заключенным вспоможение». Из числа сирот девицу, как скоро она достигала брачного возраста, епископы обязаны были отдать замуж, а мальчика снабдить средствами, чтобы он мог научиться мастерству и стал пропитывать сам себя. Если мальчик научился ремеслу, ему должно было на церковные деньги купить инструмент, чтобы затем не отягчал собой уже церкви (Ап. Пост. IV, 2). При раздаче церковных пособий епископы должны были твердо помнить правило: кто не трудится, тот пусть и не ест. Всякий, кто предан расточительности или пьянству, а также ленивый, и вследствие этого терпящие нужду, не только не заслуживали никакой помощи, но считались даже недостойными церкви Божией. «Праздность есть воистину мать голода» (Ап. Пост. II, 4).

Чаще на церковные средства содержались вообще бедные. Св. Иустин говорит: «Собираемое приносилось епископу и этот оказывал пособие сиротам, вдовам и таким, кто или по болезни или по другим причинам впал в нужду, а также заключенным в тюрьму, странникам, кратко сказать: епископ заботился о всех нуждающихся» (Апол., гл. 67). Совершенно согласно с этим Тертуллиан замечает, что благочестивые приношения тратились на пропитание и погребение бедных, на сирот, престарелых верующих, на потерпевших кораблекрушение, на тех, кто сослан в рудокопни и острова, заключены в темницы, если все это случилось ради Христовой веры (Апол., гл. 39).

Особенными заботами окружались лица, гонимые за веру. Многие из них во время гонений лишались всего своего имущества, и, однако же, несмотря на бедность и преследование, верно служили Господу, показывая образец веры для прочих христиан; поэтому они заслуживали сугубой любви и поддержки от церкви. После исповедников пользовались попечениями церкви вдовы и сироты. Однако же, вдовам не отдавалось исключительного предпочтения: замужняя женщина, но обедневшая, обремененная детьми, болезнью, предпочиталась даже вдове (Апост. Пост. II, 4). На епископе лежало попечение о больных бедных; он должен был удовлетворять даже их мелким потребностям: если они нуждались в глиняном сосуде, то он должен дать и это.

Не все бедные могли рассчитывать на помощь от церкви, но только те, кто не могли работать. Бедных, но могущих трудиться, церковь призывала к ремеслам и занятиям и увещевала их не обременять собой церкви (Апост. Пост. II, 63). Часто встречаем в свидетельствах древности восхваление таким вдовам, которые как ни были бедны, однако же, умели обходиться без помощи из средств церковных. Церковь считала своей обязанностью помогать лишь совершенно беспомощным.

Раздаятели церковного имущества должны были совершать это дело с полным тщанием. Они должны были разузнавать, отчего произошла бедность и достоин ли нуждающийся пребывать ли в бедности и лишениях от детства или в начале был богат и жил в неге, а потом позднее лишился всего. Последний предпочитался первому, как человек, более возбуждающий сострадание. Принималось в расчет, кто нуждается: мужчина или женщина, старец или юноша, и если юноша, то опять различали такого, кто совсем ничего не может заработать, и такого, кто может зарабатывать хоть на хлеб. Разузнавали также, имеет ли нуждающийся детей, заботится ли об их воспитании или пренебрегает этим. «Кто хочет, говорит в заключение Ориген, который сообщает нам вышеуказанные факты, вполне хорошо распоряжаться церковными доходами, тому потребна великая мудрость, чтобы он найден был мудрым и верным управителем и удостоился блаженства» (Orig. in Math. 61).

Бедные имели обязательство молиться за даятелей (Ерма, Под. 5, гл. 3). Для этой цели, когда выдавалось пособие, возвещалось имя жертвователя, чтобы вспомоществуемые знали, за кого именно молиться (Ап. Пост. III, 4). Так поступал св. Киприан. Случалось иногда, однако же, что известность имени жертвователя приводила к неприятностям для последнего. Ибо некоторые назойливые бедные обращались с укорами к щедродателю: почему от него назначено пособие другим, а не им, хотя они более нуждаются (Ап. Пост. III, 14). Из этого видно также, что жертвователи прямо указывали лицо, которому должно дать пособие от их взносов, и которому вручалось пособие через епископа. Вообще было в обычае, что имена даятелей поминались при совершении самой литургии.

Пользовавшиеся пособием от церкви должны были молиться не только за жертвователей, но и за раздаятелей – епископов. Апостольские Постановления влагают в уста вдовицы следующие слова молитвы: «Благословен еси Боже, ожививый вдовицу! Благослови Господи и прослави послужившего ей. Благослови и епископа моего, благовременно давшего милостыню старице, нагой сущей» (III, 13).

Всем, кто находили себе поддержку в церковных средствах, запрещено было нищенствовать. Между вдовицами встречались такие, которые отличались бесстыдным попрошайством и ненасытной алчностью. «Их Бог – кошелек», по характеристичному выражению Постановлений. Не довольствуясь церковным пособием, они шатались из одного дома в другой, везде выпрашивали подаяний, причем дело доходило до того, что некоторые из верующих объявляли, что при таких обстоятельствах они не будут делать более подаяний на бедных. Предстоятели церкви старались положить конец беспорядку. Они указывали жадным вдовицам пример Евангельской вдовы, которая из скудных средств своих находила возможным уделить две лепты на храм. Они грозили подобным бессовестным лицам, что если эти будут продолжать ходить по домам и сбирать милостыню, то лишены будут содержания на церковные средства (Апост. Пост. III, 7).

Для бедных, кажется, устрояемы были общие трапезы. Это было обыкновенно по воскресным дням.

Второй класс лиц, содержимых на счет церкви, составлял клир. Это и естественно. В древности на должности церковные избирались лица вследствие глубокого призвания к этому делу. Желая быть истинными образцами для других, они отказывались от своего имущества (Orig. in Matth. 15), а потому могли содержаться лишь на счет церкви. «Священники и служители Божии не имели никакого земного наследия, потому что их наследием был Господь» (Orig. in Num. hom. 21). Притом большое имение и управление значительным имуществом казалось делом противоречащим призванию клирика и его назначению: церковь грозила низвержением тому епископу, который брал на себя управление мирским имуществом (Ап. пр. 81). Свободный от попечений о земном клирик, неоднократно повторяют писатели рассматриваемого периода, должен жить только для небесного. Вследствие этого пастыри могли содержать себя на средства церкви.

История первых трех веков действительно представляет нам примеры пастырей церкви, которые при вступлении на служение церкви раздавали все свои имущества бедным. Историк Евсевий представляет это дело явлением самым обыкновенным (Ц. ист. III, 37). Григорий чудотворец, епископ Неокесарийский, не только раздал все свое достояние, но даже не хотел оставлять за собой и гробницы, где хоронился его род (Григ. Нисс, в жизни Григ, чуд., гл. 18). Св. Киприан по избрании его в епископы расходовал свое достояние на бедных (Ruinart. Acta mart. II, р. 23).

Клир, таким образом, должен был продовольствовать себя пищей и одеждой на счет церкви. К этой же цели приводили и слова Апостола (1 Кор. 9, 10–14). Апостольские Постановления внушают ту же мысль, принимая во внимание положение ветхозаветных священников, как оно изображено в книге Чисел (II, 25). В 41 Правиле апостольском прямо говорится о епископе: «Пусть епископ, если имеет необходимость, заимствует из церковных имений на нужды свои и странников, да не потерпят недостатка ни в каком отношении. Ибо закон Божий постановил «да служащие алтарю от алтаря питаются». Само собой разумеется, что если епископ имел свое имущество, то ничто не препятствовало ему содержаться на свои средства (Пр. Ап. 40).

Епископы имели право и обязанность выдавать пособие из церковного имущества и всему прочему клиру. Если случится, что какой-нибудь низший клирик по небрежению епископа или пресвитера очутился в безвыходно-бедственном положении, то Правила апостольские предписывают лишать виновных сана (пр. 59).

Относительно того, что и как раздавалось клирикам из церковных стяжаний, древность сохранила следующие известия. Стяжания эти состояли частью из обыкновенных воскресных пожертвований, частью начатков и десятины. Вторая книга Постановлений Апостольских вообще говорит о раздаче десятины, начатков и прочих пожертвований как клирикам, так и бедным. Седьмая же книга Постановлений говорит, что десятина принадлежала бедным, а начатки священникам. По восьмой книге Постановлений начатки принадлежали епископам, пресвитерам и диаконам, а десятина прочим клирикам, вдовам и бедным (II, 25; VII, 29; VIII, 31).

Не все клирики получали равные части. Восьмая книга Постановлений указывает следующий порядок. Приношения хлеба и вина, какие оставались за удовлетворением расходов по совершению таинства Евхаристии, диаконы по воле епископа и пресвитера разделяли клиру. Епископ получал четыре части, пресвитер три, диакон две, а прочие клирики – иподиаконы, чтецы, певцы, диакониссы по одной части (VIII, 31). Что от воли епископа зависело увеличивать или уменьшать выдачу данному лицу, это видно из распоряжения, данного однажды Киприаном, по которому некоторые чтецы, отличавшиеся духовными достоинствами, стали получать доли пресвитерские из церковных имуществ. Подобно клирикам содержались на счет церковных сумм вдовы и девы, состоявшие диакониссами, потому что они принадлежали к клиру (Ап. Пост. VIII, 31).

Наконец, на счет сумм церковных падали расходы для целей богослужебных.

Сюда относится построение церквей, украшение алтарей, также устроение усыпальниц, которые не только служили для погребения частных лиц, но иногда и для совершения общественного богослужения. Для освещения храмов при совершении богослужения и агап потребны были воск и масло, при крещении мед и молоко, при миропомазании миро. При совершении литургии употреблялся ладан. Все это, конечно, приобреталось на церковные суммы. Могли случаться расходы на покупку хлеба и вина, так как христиане обыкновенно причащались все во время каждой литургии, а между тем почему-нибудь приношений для сей цели было мало. Церковные суммы употреблялись также на погребение бедных из верующих. Верующие очень заняты были этим вопросом и заботились о приличном погребении, как это видно из замечания Тертуллиана, что ежемесячные сборы именно назначались для погребения бедных (Апол., гл. 39). В видах безопасности во время гонений христиане, по свидетельству того же Тертуллиана, выдавали известную сумму денег римским солдатам, чтобы они и сами не нападали и другим препятствовали делать нападения на богослужебные собрания (De fuga, с. 13).

Значение и интерес собора «при Дубе». – Два главных врага св. Иоанна Златоуста; соединение вокруг них других лиц, питавших нерасположение к святителю. – Место, где собрался собор против Златоуста («при Дубе»), – Состав собора и его деятельность. – Шесть групп обвинений, предъявленных здесь против Златоуста. – Разъяснение, разбор или опровержение этих обвинений. – Златоуст и привязанные к нему любовью епископы. – Приглашение от собора к Златоусту явиться сюда. – Отказ Златоуста последовать приглашению. – Приговор собора над Златоустом. – Изгнание Златоуста и торжественное возвращение его на архипастырскую кафедру столицы.

Собор «при Дубе» представляет собой печальный эпизод в жизни архиепископа Константинопольского св. Иоанна Златоуста. Он был тяжким испытанием в жизни этого святителя. На нем употреблены были все усилия, на какие только способна злоба и ненависть для того, чтобы очернить и обесславить имя великого архипастыря, поистине блиставшего как замечательным умом и проповеднической деятельностью, так и святостью жизни и добродетелями.

Великих людей чаще всего посещают великие искушения. Так было и со Златоустом. Быть может и нельзя сделаться великим человеком, не перенеся великих искушений. Это подтверждает собор «при Дубе». Он дает нам понимать не только степень злобы людской, направляющейся против истинной святости, но и дает ясное представление о высоте духа истинно-добродетельного мужа, не смущающегося при виде всей ярости почти нечеловеческой вражды.

Св. Иоанн Златоуст

В этом главный интерес указанного собора. Но кроме того, история этого собора переносит нас в такое отдаленное время, как начало V века, в такой центр церковной жизни, как столица империи Константинополь. Здесь встречается для нас много явлений, обычаев, фактов, возбуждающих полное любопытство. Встречается для нас много нового, неожиданного, такого, что невольно возбуждает наше внимание. Словом, читаем такую страницу церковной истории, которая мало кому известна.

Но обращаемся к нашему рассказу. (Актов этого собора до нас не сохранилось. Но, несомненно, они существовали в свое время. Их читал патриарх Фотий и сделал из них извлечения, которые и заменяют для нас акты этого собора. Эти извлечения напечатаны у Манси: Concilia. Tom III, 1141–1148 (здесь же помещены более существенные отрывки из «жизни Златоуста», описанной Палладием, р. 1149–54). Кроме этого издания, в нашей статье мы будем пользоваться следующими сочинениями: Hetele, Gonciliengesch, В. II; Neander, der heilig. lohan. Chrys.; Thierry, St. Jean Chrysost; Tillemont, Memoires, tome XI и некоторые другие).

Чтобы мог образоваться собор, поставивший себе целью зачернить имя великого святителя и наделать ему много неприятностей, для этого, само собой понятно, должны были быть у Златоуста не только непримиримые, но сильные по своему внешнему положению враги. О них прежде всего и скажем.

Во главе лиц, неприязненно расположенных к Златоусту, стояла императрица Евдоксия, жена слабого и недеятельного императора Аркадия. Евдоксия не отличалась нравственными достоинствами. Этого одного уже было достаточно для того, чтобы императрица почувствовала нерасположение к Иоанну Златоусту, ревностному и небоязненному проповеднику христианской нравственности. Между недостатками Евдоксии видное место занимал тот, что она была чрезвычайно корыстолюбива и при том еще содействовала своим приближенным и любимцам обогащаться за счет народа, в особенности за счет состоятельных лиц, впавших в опалу. Златоуст не молчал касательно этих злоупотреблений в своих проповедях, впрочем, избегая всяких личностей. Разумеется, льстецы Евдоксии всякую подобного рода проповедь знаменитого проповедника старались истолковывать, как прямую нападку на императрицу. Это рождало глухую вражду императрицы к Златоусту. Но на этом дело не остановилось. Вскоре вражда становится явной. Евдоксия позволила себе поступок, который глубоко поразил человеколюбивую душу архипастыря. Она довела до погибели одного знаменитого мужа в Константинополе – Феогноста и лишила последнего достояния его вдову, отняв у нее последний виноградник, находившийся в окрестностях столицы. Златоуст, узнав об этом, написал императрице сильное по содержанию письмо, в котором, раскрывая мысль о суетности стяжаний, святитель прямо требует, чтобы царица возвратила по принадлежности отнятый ею виноградник, если она хочет обрести благоволение Божие в день суда. Это письмо привело в ярость Евдоксию, и она жаловалась на архипастыря своему мужу. С этих пор (это было в 401 году, спустя 4 года по восшествии Златоуста на Константинопольскую кафедру) императрица искала случая отомстить Златоусту. Всякая проповедь Златоуста обличительного характера, в особенности если она касалась суетности женщины, принималась во дворе, как более или менее ясный и неприличный намек на Евдоксию. Вражда все более и более разгоралась в сердце негодующей императрицы.

Императрица Евдоксия

Другим лицом, которое стало тоже во враждебные отношения к Златоусту, был архиепископ Александрийский Феофил. Феофил принадлежал к числу властолюбивых и крайне самолюбивых людей, не терпящих, чтобы кто-либо и в чем-либо становился им поперек дороги. Златоуст старался всячески о том, чтобы не затрагивать самолюбия Феофила, но его старания не имели успеха. Обстоятельства заставили его столкнуться с этим тяжелым человеком, и это столкновение сделалось источником больших неприятностей для константинопольского архипастыря. С тех пор, как Константинополь сделался столицей империи на Востоке, архиепископ Константинопольский естественно стал одним из влиятельных иерархов Восточной Церкви. Это обстоятельство возбуждало зависть в некоторых архиепископах александрийских, которые считали свою Церковь первой и главной Церковью на Востоке. Вследствие этого они неприязненным оком смотрели на иерархическое возвышение Константинополя и его предстоятеля. В самых простых действиях и распоряжениях константинопольского архипастыря александрийские архиепископы готовы были видеть посягательство на принадлежащие им права. Из подобных же подозрительных отношений Феофила к Златоусту возникла вражда первого ко второму. Дело было так. Феофил позволил себе в высшей степени возмутительный поступок. Он разогнал монахов одного, подчиненного его власти, монастыря Нитрийского, под тем предлогом, что они держались заблуждений Оригена; говорим: под предлогом, так как в действительности у Феофила были другие, чисто личные побуждения поступить так жестоко с нитрийскими монахами. Часть изгнанников искала себе прибежища в Палестине, а другая часть отправилась в Константинополь, в надежде найти себе защиту в столице. Между лицами, направившими стопы в Константинополь, было трое знаменитых нитрийских подвижников, известных с именем «Долгих братьев», (Они были и в самом деле родными братьями и отличались необыкновенно высоким ростом.) людей очень образованных, высоко нравственных, служивших украшением нитрийского монашества. Они просили себе защиты у Златоуста. Последний, будучи другом справедливости, решился помочь несчастным. Он призрел их, начал ходатайствовать перед Феофилом за несчастных. Но это только разожгло ненависть архиепископа александрийского. Он увидел в действиях Златоуста вмешательство в дела чужой епархии, гневался на Златоуста, послал от себя обвинителей в Константинополь, которые должны были в самом мрачном свете изобразить поведение и жизнь нитрийских монахов. Нужно сказать, что Златоуст не подал ни малейшего повода упрекать его во вмешательстве и присвоении чужой власти; он из осторожности не вступил в церковное общение с «Долгими братьями», не допуская их до причащения, прежде чем не выяснится их дело и не будут они оправданы. Положение дел запутывалось. Несчастные изгнанники не видели для себя никаких средств спасения и в чувстве отчаяния обратились с жалобой на Феофила к самому императору Аркадию. Император, рассмотрев их просьбу, взял их сторону, сделал распоряжение, чтобы архиепископ александрийский приехал в Константинополь и дал отчет в своих действиях на соборе под председательством Златоуста. Можно представить себе, как это известие должно было подействовать на Феофила! Долго не ехал Феофил в Константинополь (дело «Долгих братьев» началось в столице в 401 году), и когда он приехал в столицу, то сумел сделать так, что отношения совершенно неожиданно переменились: Златоуст из судьи превратился в обвиняемого и подсудимого, а Феофил вышел сухим из воды – составился собор не против Феофила, а против Златоуста: собор «при Дубе». Как случилось такое необычайное превращение, об этом скажем несколько ниже.

Вышеуказанные две личности – императрица Евдоксия и архиепископ Феофил стали центрами, около которых соединились все, почему-либо недовольные Златоустом люди.

Около Евдоксии составился кружок лиц, недовольных Златоустом, и принадлежавших к константинопольской аристократии. В этом кружке самое большое место занимали женщины, которым крайне неприятны были проповеди константинопольского архипастыря против пристрастия женщин к нарядам, в особенности в летах преклонных, когда более прилично помышлять о смерти, чем об изысканности в платье. Константинопольские матроны принимали речи Златоуста на свой счет и не хотели прощать смелости оратору.

Около Феофила сгруппировались лица духовного сана, питавшие враждебные чувства к св. Иоанну. Прежде всего разумеем некоторых епископов: Севериана Гавальского, Антиоха Птолемаидского, Акакия Веррийского. Каждый из них имел некоторые поводы быть недовольным Златоустом, но ни один из них не имел основательной причины враждовать к добродетельному архипастырю. (О всех этих епископах будет речь ниже.)

Кроме епископов неприязнь Феофила к Златоусту разделяли некоторые клирики константинопольские: пресвитеры и диаконы. Златоуст занял константинопольскую кафедру после Нектария, человека хотя и достойного, но в значительной мере распустившего столичный клир. Златоуст, как ревностный архипастырь, заботясь о введении более строгих нравов в константинопольском клире, вынужден был некоторых клириков отрешить от их должностей; все это возбудило недовольство в среде некоторых членов столичного духовенства. Сердились некоторые клирики на Златоуста и за то, что он щедрую благотворительность константинопольских христиан направлял не к обогащению клира, а на пособие бедным и несчастным.

Выше мы сказали, что Феофил Александрийский, вызванный императором в Константинополь для суда над ним по делу «Долгих братьев», долго медлил исполнить приказание государя. Это замедление было не случайным и не было мешкотностью человека, оторопевшего от страха. Феофил медлил с расчетом. Он замедлил потому, что прежде прибытия в Константинополь захотел вступить в связь с враждебными Златоусту лицами. Это ему вполне удалось. Недовольные Златоустом в Константинополе охотно протянули руку Феофилу, этому решительному врагу архиепископа столичного. Когда в 403 году Феофил, наконец, прибыл в Константинополь, он здесь сразу же почувствовал себя, что называется, в своей сфере. Двор и несколько наиболее нужных лиц духовных были на его стороне. Прибыв в Константинополь, Феофил знать не хотел Златоуста. Последний, не ведая его истинных расположений, приглашал его остановиться в епископством доме, желал вступить с ним в обычное церковное общение. Но александрийский архиепископ в дом Златоуста не явился, общения с ним иметь не пожелал, держал себя так, как будто он приехал не в чужой епископский город, а в свою архиерейскую резиденцию. Златоуст недоумевал, что означает такое поведение Феофила. Но вскоре всякое недоумение рассеялось. Случилось то, чего нельзя было предвидеть и ожидать, то, что противоречило всем обычаям и правилам церковным.

Император Аркадий

Оказалось, что Феофил затеял составить собор против самого Златоуста. Разумеется, такого рода собор мог произойти только с дозволения правительства. Но склонить бесхарактерного Аркадия на это ничего не стоило, как скоро на стороне Феофила была императрица Евдоксия, пылавшая гневом и мщением на константинопольского архипастыря.

Вопрос был лишь о том, где, в каком месте собрать собор? Где найти членов для преступного собора или, точнее, сборища? Место для собора указало предупредительное византийское правительство, а вербовку епископов в члены сборища взял на себя предусмотрительный Феофил.

Конечно, с первого взгляда представляется, что не могло быть и вопроса о месте собора. На что лучше Константинополя? Здесь имела жительство Евдоксия, здесь было много врагов Златоуста, здесь была полиция, здесь находились прекрасные дворцы. И, однако же, выбрать Константинополь для заседания беззаконного собора было нельзя. Велика была злоба правительства и аристократии против Златоуста, но еще больше была любовь народа, массы к великому святителю. Как не безрассудна бывает злоба, но на этот раз руководители злобы показали себя предусмотрительными. Опасались, что масса народная, душой преданная Златоусту, в пылу гнева и ярости на беззаконный собор разнесет тот дом, где соберутся беззаконные судьи, да и с самими судьями расправится так, как обыкновенно расправляется толпа со своими врагами. Мы должны помнить, что дело идет о византийском народе, который не позволял шутить с собой. Поэтому и решено было не избирать столицу местом заседаний собора. Для этой цели выбрано было загородное местечко на азиатском берегу, невдалеке от Константинополя, подле Халкидона, местечко, носившиее название «при Дубе» (греч. EovoSog ел! Apuv). Это было что-то вроде роскошной дачи, построенной полновластным министром Феодосия Великого Руфином, который был казнен при Аркадии и которого имущество отошло в казну. Здесь был роскошный дворец, чудо строительного искусства и великолепия; здесь находилась и церковь в честь ап. Петра и Павла; здесь имелся и монастырь. Все это было построено на деньги, собранные корыстолюбием Руфина. Место выбрано было очень удачно для того дела, которое нужно было сделать: оно было уединенно, отделено от столицы водной стихией, но могло иметь удобные сношения со столицей.

Набрать членов для собора взялся, как мы сказали, Феофил. Здесь во всем блеске высказалась злобная предусмотрительность архиепископа александрийского. Он понимал, что навербовать епископов, расположенных действовать в его духе, не так легко в Константинополе и его окрестностях; поэтому он привез с собой из Египта готовый штат епископов для заседания на соборе. Считая его, Феофила, всего приехало из Египта 29 епископов. Пусть это совсем ничем неизвестные, нисколько не знаменитые архиереи, но зато они были послушнейшими орудиями александрийского архиепископа. Его слово для них закон. С такими епископами ничего не стоило устроить собор против Златоуста. Из епископов, не принадлежавших к Египетской Церкви, в состав собора вошли немногие, даже очень немногие. Так как всех епископов при открытии заседаний собора было 36, то, исключив число египетских епископов (29), оказывается, что к египтянам присоединилось лишь 7 епископов, неподручных Феофилу. Такими были вышеупомянутые нами: Акакий, Северная, Антиох и еще Павел Ираклийский, прежде друг Златоуста, а теперь внезапно сделавшийся его врагом, Кирин Халкидонский родом египтянин, какой-то Маруфа из Месопотамии и, наконец, Исаак, по-видимому сделанный епископом на самом соборе. Нужны были обвинители. В них недостатка не оказалось. На собор один за другим вытребованы были все клирики константинопольские. Что они говорили на соборе, неизвестно. Но весьма вероятно, что по разным соображениям, иные из них говорили то, что угодно было собору и предержащей власти. Всех заседаний собора было 13. Из них 12 заседаний (т. е. 12 дней) посвящено было изложению обвинений или точнее клевет на Златоуста. Говоря иначе: 12 дней употреблено было на разборку той грязи и сору, которые свезены были из столицы под Халкидон. В настоящее время мы знаем очень мало о тех обвинениях, которые сыпались на соборе на голову Златоуста. Но и того, что мы знаем, слишком достаточно, чтобы видеть, как беспредельно велика злоба людская, восстающая на истинную святость. До нас сохранились две сокращенных записки, которые двумя лицами предъявлены были на соборе в качестве обвинительных актов против Златоуста. Чего только тут не наговорено! Чуть ли не указаны преступления против всех заповедений Десятословия! Одна из вышеуказанных записок представлена на собор константинопольским архидиаконом Иоанном, человеком худых нравов и злобным, который был временно запрещаем архиепископом, отстраняем от должности, но который потом, по снисхождению, был снова возвращен в клир. Этот обвинитель изрыгнул 29 обвинений на своего архипастыря. Другим обвинителем Златоуста выступил Исаак, один из тех недостойных монахов, которые больше любят мирские дрязги, чем подвиги благочестия. Этот Исаак сириец, почтенный от собора саном епископа, источает яд своих клевет на святителя, указывая 17 преступлений Златоуста. Все эти обвинения, предъявленные архидиаконом Иоанном и Исааком, не заключали в себе ничего истинного, в крайнем случае, истина в них перемешана с ложью и представлена в извращенном виде; но эти обвинения во многих отношениях характеристичны, почему мы рассмотрим их в некоторой подробности.

Обвинения, возводимые на Златоуста, могут быть подразделены на несколько групп.

Первая группа обнимает обвинения, касающиеся его личного характера и поведения. Обвинители утверждали: «Он ест неумеренно, как циклоп, ест всегда один и чуждается гостеприимства».

Это странное обвинение возникло, кажется, вследствие того, что он действительно любил обедать один и не любил к себе звать на обеды и ходить к другим на пиршества. Мы имеем точные исторические известия, что обвинение Златоуста в неумеренном употреблении пищи есть чистейшая клевета. Здоровье Златоуста всегда было очень слабо, и, тем не менее, он иногда совсем забывал о пище; случалось, что он до самого вечера оставался совсем без пищи. Занятый изучением св. Писания и делами Церкви, он забывал о пище материальной. В пищу употреблял он небольшое количество легкого мяса, так как тяжелых блюд не переносил его болезненно слабый желудок. (Конечно, здесь речь идет о мясоеде, а не о посте. При этом нужно помнить, что Златоуст не имел монашеского пострига.)

Вина за столом он не употреблял. Лишь в жаркие дни он принимал немного вина в качестве прохладительного напитка и для утоления жажды. Вот та неумеренность в столе, какую приписывали ему обвинители! Другое обвинение, что Златоуст чуждался гостеприимства, возникло из желания представить в дурном свете не заключающую в себе ничего преступного привычку Златоуста обедать одному и не ходить в гости. Он любил обедать один, во-первых потому, что его стол был беден и нередко происходил очень поздно: к такому столу неудобно будет приглашать гостей; во-вторых, он не терпел продолжительных и бесполезных разговоров, этих необходимых спутников, так называемых, званых обедов. Не принимая к себе гостей, Златоуст не ходил и к другим в гости на обеды. На это у него было много причин. Он боялся допустить себе неумеренность, а это при его слабом желудке могло сопровождаться вредными последствиями для его здоровья. Далее, Константинополь был столица, поэтому людей, желавших видеть у себя в гостях архиепископа, было очень много, и если бы он стал посещать всех приглашавших его, тогда у него тратилось бы много времени напрасно; а если бы одни приглашения он принимал, а другие отвергал, то в таком случае не удостоенные его посещением стали бы считать себя обиженными. Наконец, Златоуст не посещал пиршества других вследствие того убеждения, что никто и в особенности архипастырь, не имеет права услаждать себя сладким куском в то время, когда в города есть нищие и голодные, которым мог быть уделен избыток стола богатых. Вот почему Златоуст вкушал пищу один без гостей и не жаловал хождения по гостям. Упрекнет ли кто Златоуста за то, что он поступал так, а не иначе? А между тем в Константинополе находились люди, которые осмеливались думать, что он потому чуждался общества, что был горд и всех презирал. В этом, главным образом, и заключалось обвинение, что он обедал один и не ходил по званым обедам.

В одном из обвинительных пунктов говорилось о Златоусте: «Он принимает женщин наедине, при каковом случае двери для других лиц бывают закрыты». Понятна сущность обвинения. Обвинитель набрасывал тень подозрения на его целомудренную жизнь. На это обвинение отвечал сам Златоуст впоследствии в одном из своих писем (к еписк. Кириаку): «Говорят, что я возлежал с женщиной; но обнажите мое тело и найдете, что тело, влачимое мною, не более как труп». (Должно заметить, что Златоуст на собор «при Дубе» не являлся и потому не мог дать объяснений по поводу обвинений, как об этом скажем ниже.)

Златоусту ставили в вину нечто такое, что с первого взгляда представляется совершенно непонятным. Обвинитель заявлял: «Баня топится не для одного (Златоуста), и когда он моется, то Серапион (пресвитер, близкий к Златоусту) запирает дверь, так что никто другой не может мыться в бане». Вот удивительное обвинение, предъявленное на соборе! Что оно могло бы значить? С точки зрения теперешних понятий и обычаев, не может быть ничего преступного в том – моется ли кто в собственной бане один или публичной отдельной бане – тоже один? Для того, чтобы дело было для нас совсем ясно, для этого нужно войти в некоторые подробности, мало кому известные и касающиеся бытовой стороны в древнегреческой Церкви. В древности, начиная с IV века и до позднейших веков греческой Церкви, было обыкновение устраивать при христианских храмах публичные бани, которые назывались то «епископскими», то «церковными». Для тогдашнего времени в этом не было ничего неестественного и странного. Так как люди должны входить в храм, особенно для принятия таинства Причащения, в возможной телесной чистоте, то у христиан с очень древнего времени образовался взгляд на бани, как на нечто дополняющее храм, как на нечто, к ним прибавочное. А по этой причине вошло в обычай строить бани при самих церквях, в церковных оградах; случалось даже, что бани находились не только при церквях, но даже под самими церквями, в их нижних этажах. Император Константин Великий построил бани при знаменитом Константинопольском храме св. Апостолов (который служил усыпальницей Византийских императоров, начиная с самого Константина. (Евсев. Жизнь Константина, IV, 59). Император Феодосий Великий в одном из своих указов причисляет бани, находившиеся при церквях в их оградах, к таким церковным зданиям, на которые распространяется «право убежища». (Такие церковные бани встречались в древней Руси. См. «Историю Церкви» проф. Голубинского. Первая половина, стр. 566 (здесь же указаны источники, по которым можно познакомиться с вопросом о церковных банях во времена церковной древности)).

Об одной из таких-то церковных константинопольских бань и говорит обвинитель на соборе «при Дубе». Бани эти, как здания, имеющие отношение к храмам, были украшены несколько похоже на церкви: в них были иконы и кресты. Бани эти были публичными. Доступ в них был свободный, но был ли он даровой или платный – не знаем. Что вход в них был открыт для всех христиан, это несомненно. Впоследствии возникал лишь вопрос о том, можно ли «неверующим агарянам», т. е. последователям магометанского закона мыться в церковных банях наравне с христианами? (Патриарха Константинопольского Арсения (XIII в.) обвиняли в том, что он позволял Иконийскому султану мыться в церковной бане наряду с христианами. В ответ на это обвинение Арсений сообщает некоторые сведения о церковной бане. (Пахимер. История рус. цер., стр. 235–236.).

Когда мы узнали, что такое были за бани церковные в древности, для нас становится понятным рассматриваемое обвинение на Златоуста. Слабое здоровье Златоуста требовало возможно частого посещения бани, как укрепляющего средства (Тильмон). Без сомнения, он ходил не в какую другую, а именно баню церковную. Когда он мылся или брал ванну в бане, он закрывал доступ в нее посторонней публике. Значит по смыслу обвинения, возводимого на Златоуста, общественное достояние, публичную церковную баню, он превращал в личную собственность, распоряжался по своей воле тем, что не ему одному принадлежало. Есть тут вина со стороны Златоуста или нет? Он, конечно, был бы виновен, если бы действительно существовали какие-либо определенные правила, ограничивающие права епископа на церковную баню, но о таких правилах не существует никаких известий. Впрочем, сущность обвинения, кажется, заключалась не в том, что Златоуст злоупотреблял своими правами на церковную баню, а в том, что он был так горд, так пренебрежительно относился к другим, что не хотел вместе с другими и брать ванну или мыться в бане. По всей вероятности, в этом случае находили значительную разницу между предшественником Златоуста Нектарием и самим Златоустом. Прежний архиепископ, как человек светских нравов (он был из сенаторов), любил, вероятно, бывать в обществе, любил жить, что называется, на людях, не имел обыкновения отказывать себе в обществе и в том случае, когда он бывал в бане: баня в древности, нужно сказать, была тем же, чем бывает клуб – местом для бесед и развлечений. Не так стало при Златоусте. Он желал быть и в бане наедине, как и за столом, потому что не терпел праздных бесед, не желал из физической потребности делать развлечения. Все это так естественно в Златоусте, но, однако же, Византийское общество пересуживало святителя за его самые невинные действия и ставило ему в упрек то, что заслуживало похвалы.

В одном обвинительном пункте говорилось, что Златоуст, «выходя из дому в церковь и при входе в саму церковь не молился». Как можно допустить относительного такого лица, как Златоуст, чтобы он, так прекрасно понимавший значение молитвы, не творил молитвы при таких случаях, где душа сама невольно напрашивается совершать это дело (Неандер)? Конечно, такое явление представляется совершенно непонятным. Но можно допускать, что Златоуст, при указанных случаях, не обнаруживал молитвенного расположения духа в каких-нибудь внешних, бросающихся в глаза, формах – не падал на землю, не воздевал рук к небесам, а довольствовался хотя и живой, но умственной молитвой: это так естественно в смиренном подвижнике. Но на долю Златоуста вообще выпало несчастье: его не понимали в столице или делали вид, что не понимают его.

Вторую группу обвинений на Златоуста составляют такие, которые должны были указывать, что он нарушал церковные каноны и правила церковного благочиния. Число обвинений подобного рода очень значительно по количеству.

Прежде всего его упрекали за непозволительную будто бы снисходительность к язычникам. Один из обвинителей жаловался на Златоуста: «Некоторых язычников, великих врагов христианства, он принимал, давал им прибежище в церкви и защищал». Очевидно, здесь ставится в преступление Златоусту его великая христианская гуманность, ради которой он не препятствовал и язычникам пользоваться известным «правом убежища» в храме христианском. Но в этом случае он поступал так, как поступать учил публично в своих проповедях. Златоуст всегда внушал своим пасомым, что ни порицания, ни гнев не должны иметь места в отношениях христиан к язычникам. Например, он говорил: «Без особенного побуждения не называй язычника нечестивым. Если он спросит тебя, как ты судишь о его религии, то скажи, что она нечестива; но если тебя не спрашивают о ней и не заставляют говорить о ней, то ты не должен обнаруживать вражды. Если кто (из язычников) будет спрашивать тебя о нашей религии, то скажи, что относится к делу, а затем замолчи. Если мы (христиане) спорим с язычниками (о религии), то мы должны стараться о том, чтобы привести их к молчанию, но делать это без гнева, без жестокости. Если мы делаем это с кротостью, то возбуждаем в язычнике истинное доверие. Где гнев, там не присутствует Святый Дух». Очевидно, Златоуст, оказывая защиту несчастным из язычников, лишь прилагал к делу те начала, какие он раскрывал на словах, и если слова его вполне справедливы, то и деятельность, основанная на справедливых словах, не может ничего заслуживать, кроме хвалы.

Один челобитчик говорил, что «он (Златоуст) вторгался в посторонние церковные области и поставлял там епископов». Здесь, разумеется, главным образом деятельность Златоуста в Эфесской церковной области. То правда, что Златоуст поставил в Эфес епископом собственного диакона Ираклида и отрешил шестерых епископов той же церковной области за симонию. Но в этом случае он действовал не произвольно, но по желанию и требованию самой Эфесской церкви. Нужно сказать, что власть архипастыря Константинопольского после II Вселенского собора чем дальше, тем больше возрастала, хотя права этого архиепископа над соседними округами были канонически определены лишь на соборе Халкидонском. Если бы Златоуст, поступая так, как он поступал в данном случае, производил что-либо противозаконное и нетерпимое, то его примеру не стали бы следовать ближайшие его преемники. Но история показывает обратное. Даже св. Прокл Константинопольский действовал точь-в-точь, также, как и Златоуст.

Златоусту ставили в вину несколько случаев неправильного действования в качестве архипастыря в собственной епархии или церкви. Но все эти случаи или выдумка, или извращение действительных фактов.

Ему ставили в вину, как противозаконное действие, отдачу в руки светской власти двух священников (Порфирия и Верения) для наказания их ссылкой. Но подобный образ действования решительно не входил в правила Златоуста; весьма возможно, что священники эти виноваты были в каких-нибудь важных преступлениях, навлекавших на них кару общих законов (Тьерри). Обвинитель архидиакон Иоанн выставляет Златоуста нарушителем церковных законов, так как архиепископ его, Иоанна, «отставил от должности за то только, что он прибил своего раба мальчика Евлавия». На это нужно сказать, что Иоанн, если бы он был действительно достойным и высоконравственным человеком, не стал бы указывать на этот случай из своей жизни в своей жалобной грамоте. Разве не позорно то, что столичный архидиакон прибегает к кулачной расправе в своей домашней жизни? Если Златоуст лишил его должности, то в этом случае он действовал не как попиратель законов, а как защитник угнетаемых. Быть может, нужен был поучительный пример для прочих клириков. А главное, непонятно, на что жалуется архидиакон: он был только временно лишен должности Златоустом, а потом снова принят в клир. Если одних клириков, по словам обвинителей, Златоуст незаконно оставлял от должности, то других, по свидетельству тех же обвинителей, он противозаконно возводил в церковные степени. В особенности обвинители ударяли на то, что он поставил в священники некоего Серапиона. Обвинители говорили: «Серапиона он сделал священником в то время, когда этот человек находился под судом и не был еще оправдан». Серапион это был один из самых преданных учеников Златоуста, он пользовался большим значением у константинопольского архипастыря. Понятно, почему обвинение выбрало целью именно Серапиона. Хотели указать факт лицеприятия в иерархической деятельности Златоуста. Напрасно. Никогда архипастырь этот не позволил бы себе приблизить к нему лицо, в чем-нибудь подозрительное. Златоуст знал, что у него немало врагов; уже по этому одному он не мог посвятить Серапиона во священники, если бы последний не удовлетворял всем каноническим требованиям.

Многое множество обвинений сплели обвинители касательно богослужебной практики Златоуста, включая сюда совершение им важнейших таинств и его проповедническую деятельность.

Наиболее невинным между этими обвинениями представляется следующее: «Он раздевался и одевался на епископском троне» (кафедре). Смысл обвинения трудно уловить. Полагают, что обвинители указывали на то, что «архиепископ, нося обыкновенную, общепринятую одежду, надевал духовную лишь тогда, когда совершал богослужение» (Неандер); но правильно ли такое предположение, трудно сказать. Не вернее ли будет утверждать, что Златоуст надевал священное облачение не в диаконнике, как вероятно делали иные епископы, а на архиерейском троне, т. е. так называемом теперь «горнем месте». Но как бы мы ни стали понимать приведенные слова, все же ясно видно, что обвинители что-то случайное старались выставить делом существенным и важным.

Гораздо важнее обвинения в отступлениях, допускаемых будто бы Златоустом при совершении таинства священства. В этом отношении свидетели неутомимы и блещут разнообразием своих показаний. Свидетели, или точнее лжесвидетели, говорили: Златоуст «посвящал во священники и диаконы без алтаря (т. е. стоя вне алтаря); посвящал по четыре епископа зараз; он совершал богослужение без участия прочего духовенства и без согласия клира позволял себе посвящать в церковные должности; он многих посвящал без свидетелей» (тайно, в отсутствии народа) и проч. Разобраться во всех этих обвинениях нет возможности. Один исследователь жизни и деятельности Златоуста (Тильмон), передав сущность сейчас указанных нами обвинений, замечает: «Отсюда узнаем не то, что на самом деле было, а что-то такое, о чем безошибочно судить не представляется возможным». Разъяснить сущность дела мог бы лишь сам Златоуст, т. е. раскрыть где здесь прямая клевета и где извращение какого-либо действительного факта; но он молчит, да это и понятно: на многие обвинения он и сам мог бы отвечать только простым отрицанием, что того-то или того-то совсем не случалось в его практике.

Но зато Златоуст с большой силой и энергией защищается против одного обвинения, которое, судя по многим основаниям, тоже было предъявлено на соборе и которое ставило ему в упрек оскорбление святейшего таинства причащения. Говорили, что будто «он допускал к причастию некоторых людей после принятия ими пищи». В ответ на это обвинение святитель с жаром говорит: «Если я это сделал, то пусть изгладится мое имя из книги епископов и пусть оно не пишется в книге православных. Если я сделал что-нибудь такое, то пусть изгонит меня Христос из своего царства. Впрочем, если уж они говорили это против меня и обвиняют меня за это, то пусть осудят и Павла, который после вечери крестил целый дом (Деян. 16, 33); пусть осудят и самого Господа, который после вечери преподал причащение апостолам» (Пис. к еписк. Кириаку). Еще другое обвинение возводилось на Златоуста касательно того же таинства Евхаристии. Обвинитель на соборе заявил: «Он на архиерейском троне ест мучную лепешечку (pastillum). Это «единственно верное обвинение против Златоуста» (Гефеле). Здесь в неясных словах выражено нечто общеизвестное и доселе сохраняемое в церковной практике. Речь идет об одном обыкновении, введенном Златоустом в церковную практику. Он завел тотчас по причащении принимать то, что у нас в просторечии называется «теплотой». Сам он делал и другим приказал по вкушении Евхаристии снедать маленький хлебец (теперь просфора) и выпивать немного воды, чтобы ни единой капли от евхаристии не осталось во рту и не было по неосторожности низвержено на пол со слюной. Вот преступление Златоуста, о котором докладывал собору один из обвинителей.

Проповедническая деятельность Златоуста тоже не ускользнула, как мы замечали выше, от внимания шпионов, следивших за каждым шагом и за каждым словом святителя. Как проповеднику, Златоусту обвинители приписывали раскрытие мыслей или вредных или нечестивых. Так, один обвинитель говорил на соборе, что будто Златоуст давал «позволение людям грешить, когда проповедывал: если ты еще раз согрешишь, то опять кайся, и сколько бы ты ни грешил, лишь приди ко мне и я исцелю тебя». До этого обвинения свидетель дошел не собственным умом: его обвинение есть эхо чужого голоса. Дело в следующем: в Константинополе во времена Златоуста было много новациан, учивших, что на земле нет и не может быть другого рода отпущения грехов, кроме того, какое дается в таинстве крещения. Златоуст считал учение новациан гордостью и неразумием и нередко в своих проповедях опровергал мысли этих сектантов. Такое отношение Златоуста не понравилось епископу новацианскому в Константинополе Сисиннию. Он начал распространять здесь молву, что будто Златоуст однажды сказал в проповеди: «Если ты уже тысячу раз приносил покаяние, то все же можешь и еще каяться». Очевидно, Сисинний вместо действительных слов Златоуста пустил в ход для смущения верующих какую-то пародию на слова великого оратора. Мало того, он выдал по этому поводу едкую книгу против Златоуста. Вот источник, откуда взялось обвинение, что будто Златоуст учил грешить сколько угодно. Это обвинение есть плод недовольства новациан Златоустом. Таким образом, открывается, что обвинители воспользовались готовым материалом, создавшимся в сфере вполне враждебной Константинопольскому витии. В проповедях Златоуста старались отыскать обвинители даже прямое нечестие. Так, обвинитель заявлял: «Он позволяет себе богохульство в церкви, когда говорит (в проповедях): молитва Христа не была услышана, потому что Он молился не так, как должно». По всей вероятности, это есть злонамеренное извращение слов проповедника. Возможно, что так извращены следующие слова одной беседы Златоуста: «Когда Христос сказал: если возможно, да мимо идет чаша сия, то являет Он нечто человеческое; но когда прибавляет: не как Я хочу, но как Ты, то научает нас следовать Божеству, хотя бы природа и противилась этому». В той же проповеднической деятельности Златоуста обвинители его старались открыть и другие недостатки. Так, они призывали его к ответу за то, что он употреблял в церкви в поучениях такие выражения (поэтического характера), которые не принято употреблять в таком святом месте, как храм. Винили его в том, что он говорил: «Престол, наполненный фуриями»; «Я скачу, я вне себя» (…). Что касается первого из сейчас приведенных выражений («престол» и пр.), то его совсем не находится ни в одном из многочисленных слов и бесед Златоуста, а второе из приведенных выражений буквально находится в одной из его оживленных проповедей, произнесенной по случаю одного выдающегося радостного события. Но можно ли ставить Златоусту в упрек употребление им рассматриваемой фразы? Конечно, нет. Очевидно, проповедник ставит себя (мысленно) в положение Давида, скачущего перед ковчегом Завета. Разбираемое выражение указывает на религиозный энтузиазм, восторг. Да если бы Златоусту пришлось оправдывать себя в этом случае перед лицом собора («при Дубе»), то без сомнения он не затруднился бы и у самых членов собора, в их проповедях, указать присутствие совершенно таких же выражений. Поэтические обороты речи тогда были в обычае у христианских проповедников (Неандер).

Третью группу обвинений составляют обвинения Златоуста в неправильном управлении церковными имуществами и в присвоении им не принадлежащего ему. Об этого рода обвинениях скажем очень кратко, так как они или нелепы, или представляют искажение представлений о его благотворительной деятельности. Лжесвидетели собора говорили: «Он распродал многие церковные драгоценности; обратил в продажу мрамор, который был приготовлен предшественником Златоуста Нектарием для украшения константинопольской церкви Анастасии (т. е. Воскресения); никто не знает, на что и куда он тратит церковные доходы; имущество, завещанное Феклой в пользу церкви, он продал; вообще чужие наследства насильственно присвоил себе». Чтобы понять сущность обвинений, нужно взять во внимание то, что Златоуст действительно продавал некоторые драгоценности церковные, очевидно, излишние, употребляя вырученные суммы на нужды и вспомоществования бедным и неимущим. Но разве кто обвинит за это Златоуста? Тоже самое в те времена делали и св. Амвросий Медиоланский и блаженный Августин. Эти последние в своих сочинениях показывали и основания, почему они так поступают. А что касается обвинения константинопольского святителя в хищении не принадлежащего ему, то оно лишено всякого значения. Известно, что когда Златоуст был уже в ссылке и, конечно, нуждался в деньгах, то как ни много получал он их от щедролюбивых константинопольских жителей, он ничего из этих денег не тратил на себя, а отсылал их на нужды миссионерского дела. Мог ли после этого хоть чем-нибудь противозаконно воспользоваться для себя лично Златоуст в то время, когда он был архиепископом столицы и, разумеется, ни в чем не нуждался.

Четвертую группу составляли такие обвинения, которые заявлены были с целью доказать, что Златоуст позволял себе поношения и оскорбления как некоторых епископов, так и константинопольского клира. Так, один из обвинителей святителя утверждал, что он называл св. Епифания епископа Кипрского, современника, «глупым и бесом». Чистейшая клевета! Вот краткая история действительных отношений между Златоустом и Епифанием. Епифаний перед временем рассматриваемого собора, по внушению известного Феофила, прибыл в Константинополь для того, чтобы заставить Златоуста изгнать так называемых «Долгих братьев» из столицы и произнести анафему на Оригена. Златоуст дружелюбно принял Епифания, но, конечно, не сделал того, чего желал его гость. Епифаний некоторое время оставался в столице и предпринимал некоторые меры, неблагоприятные для Златоуста, с целью достигнуть исполнения своего желания. Архиепископ константинопольский не уступал. Кончилось тем, что Епифаний помирился с Златоустом, начал питать добрые чувства и к «Долгим братьям». Затем он отправился обратно на корабле на о. Кипр – место его служения, но по дороге на море скончался. Не в меру любившее острить и сочинять анекдоты византийское общество, вследствие не совсем дружественных временных отношений Епифания к Златоусту, создало несколько баснословных сказаний. Так, например, византийцы рассказывали, что при прощальном свидании обоих епископов они обменялись такими пророчествами: Епифаний будто сказал Златоусту: «Надеюсь, что ты не умрешь епископом столицы». На что последний будто бы отвечал: «А я надеюсь, что ты не доедешь до своего о. Кипра». Конечно, это басня, потому что достоверно известно, что оба святителя перед смертью Епифания расстались мирно. К области таких же легенд, созданных пылким воображением византийцев, относится и обвинение, заявленное на соборе, что будто Златоуст называл Епифания «глупым и бесом». Об отношениях Златоуста к другому епископу, Акакию Веррийскому, один из обвинителей говорил на соборе, что будто первый оскорбительно держал себя касательно второго. Говорилось, что Златоуст высокомерно относился к Акакию и не хотел ни слова говорить с ним. Разумеется, ничего такого не было. А было вот что: Акакий по некоторым делам пребывал в Константинополе. Златоуст, как обычно, пригласил его остановиться в епископском константинопольском подворье. Акакий принял предложение, но остался недоволен приемом Златоуста. Престарелый и уважаемый Акакий ожидал, что архиепископ константинопольский устроит его жизнь со всевозможным комфортом. Но ничего такого не последовало. Ведя жизнь чрезвычайно простую, Златоуст не считал нужным делать какие-либо приготовления для приема гостя: он принял его совершенно запросто. Акакий вообразил, что Златоуст поступил так из каких-то задних целей, прогневался на хозяина и, уезжая от Иоанна, сказал константинопольским клирикам: «Хорошо же, я заварю ему кашу» (ollam condio). Вот та историческая почва, на которой выросло обвинение, что будто Златоуст худо обходился с уважаемым епископом Акакием. Златоуста обвиняли еще за то, что будто он коварно держал себя в отношении к епископу Гавальскому Севериану, говорили, что будто он строил интриги против этого епископа и возбуждал против него константинопольских архимандритов. Клевета, по всей вероятности, пущена в ход самим Северианом, человеком тщеславным и пустоватым. Севериан долгое время остается в Константинополе во времена Златоуста. Но сами побуждения, по которым он это сделал, не рекомендуют Севериана. Один финикийский епископ по имени Антиох (Птолемаидский) приезжал в Константинополь, говорил здесь проповеди, но не даром. За свои проповеди он брал деньги, неизвестно, в виде ли подарка или в виде заранее установленной платы, со стороны слушателей. Само собой понятно, что это могло быть только при условии, что проповеди Антиоха нравились византийцам. Духовное красноречие принесло Антиоху большие денежные барыши. Примером Антиоха увлекся Севериан, епископ Гавальский (в Сирии); он тоже прибыл в столицу, стал проповедывать здесь ради денег и тоже обогатился. Замечательно благодушие Златоуста: он ничуть не мешал Севериану говорить проповеди наряду с собой, даже относился к нему дружелюбно. Но за все это Севериан заплатил великому святителю неблагодарностью. Он втерся в милость Двора, стал вести себя надменно, подготовлять смуты против Златоуста. Так как грозила опасность, что дальнейшее пребывание Севериана в столице поведет к беспорядкам, то Златоуст перестал принимать к себе смутотворца и написал ему письмо такого содержания: «Нехорошо, Севериан, вверенную тебе епископию оставлять на столь долгое время без надзора и епископа. Возвратись скорее к твоей церкви и не неради о живущем в тебе даровании». Севериан должен был повиноваться и уехал, но с дороги был возвращен назад в столицу по желанию Евдоксии. Вот отношения Златоуста к Севериану, давшие повод к несправедливому обвинению, что будто святитель устраивал ковы против епископа Гавальского и наущал против него архимандритов. Клевета изобретательна и из всего может сплести обвинение. Еще больше, чем на оскорбительные будто бы отношения Златоуста к некоторым епископам, обвинители жаловались собору на оскорбления и поношения, какие будто бы он позволял себе делать константинопольскому клиру. На Златоуста доносили, что он давал оскорбительные названия константинопольскому клиру, называл клириков вверенной ему церкви «людьми негодными, испорченными, людьми грошовыми» (точнее: «людьми трех оболов»; обол был мелкая монета вроде гроша). Называл ли действительно Златоуст так своих клириков, остается неизвестным. Но если бы он когда-нибудь в частном разговоре или в минуту справедливого гнева публично назвал их именно так, неужели это составляет большое преступление? Клирики константинопольские, из числа которых вышли лжесвидетели против своего архипастыря на соборе «при Дубе», клирики, которые сами на этом же соборе без зазрения совести повествовали о своих драках со своими слугами, как деле самом обыкновенном и непостыдном, неужели эти люди заслуживали похвал, а не жестоких порицаний от своего ближайшего священноначальника? К числу особенно оскорбительных действий Златоуста обвинители относили следующий факт: однажды Златоуст пригласил в собрание целого клира константинопольского трех константинопольских диаконов, обвинял их в том, что они украли у него омофор, причем архиепископ прибавил: «Да и кто знает, какое употребление сделали они из моего омофора?» Что омофор Златоуста украли трое диаконов, в этом он не сомневался, это он знал. Почему же о таком позорном деле он не мог говорить в присутствии всего клира? Но обвинители Златоустовы, кажется, больше всего недовольны вопросительным замечанием архипастыря: «Да и кто знает, на что ими (диаконами) употреблен омофор?» Полагают (Тьерри), что в этих последних словах Златоуст высказывал подозрение, что омофор его был употреблен клириками на преступное дело, для чародейства против его жизни. Если так, то трое диаконов оказывались виновны не в простой краже, но и в кощунстве. Положим, святитель последнее преступление только подозревает. Но, конечно, правдолюбивый Златоуст имел основания высказывать подозрения. Спрашивается: что же особенно оскорбительного могли находить клирики в вышеприведенных его словах? Как тяжело было жить Златоусту среди такого притязательного и распущенного клира, как константинопольский! Но больше всего константинопольские клирики раздражены были против Златоуста за его сильные и прямые обличения их в беспорядочной нравственной жизни. Обвинитель этого архипастыря ставил в вину ему следующее: «Он написал книгу, наполненную клеветами против клира». Здесь, без сомнения, разумеется обширная проповедь его под заглавием: Слово против живших вместе с девственницами» (Adversus eos, clericos, dui habent virgines subintroductas). Слово это или книга действительно должна была раздражить клир, но в этом винить нужно не писателя (Златоуста), а лиц, вызвавших своим поведением появление книги. Сущность дела в следующем: в некоторых, преимущественно больших городах, например, в Константинополе, завелся весьма подозрительный обычай: холостые клирики (а таких было немало) брали к себе на житье девственниц под предлогом взаимного подвижничества и взаимной помощи. Понятное дело, что некоторые из подобных клириков впадали в грех или, по крайней мере, возбуждали соблазнительные общественные толки. Этот-то беспорядок и желал прекратить Златоуст, с каковой целью и написал вышеуказанное сочинение. Что книга написана не в Антиохии (где Златоуст раньше был пресвитером), а в Константинополе, это видно из того властного тона, в каком говорит писатель и какой приличен только архипастырю. Подробное изложение содержания этой книги в настоящем случае было бы неуместно, хотя она дает яркую характеристику распущенности константинопольского клира.

Немало предъявлено было на соборе «при Дубе» и других обвинений против Златоуста, но о них мы скажем кратко. Пятую группу обвинений могут составлять обвинения в возбуждении народных бунтов и шестую – в насилиях, учиненных будто бы обвиняемым. Разумеется, ничего такого не было. Так, его винили в том, что будто он «возбуждал народ к восстанию вообще, против собора («при Дубе») в частности». Здесь, вероятно, разумеется то, что константинопольский народ, горячо любивший Златоуста, узнав, что против последнего устраиваются ковы епископами собора, открыто и сильно выражал свое неудовольствие на правительство; но Златоуст отнюдь не побуждал народ к подобным поступкам. Напротив, он старался успокоить народ, указывая на то, что судьбами людей управляет Бог. Что касается до насилий, будто бы допущенных Златоустом, то обвинители ставили ему в вину следующее: «Некоторых монахов, имевших у себя церковные общительные грамоты, не только он не принял в общение с собой, но и ввергал в темницу». Здесь речь идет не о монахах святой жизни и поведения, а о тех, клевретах Феофила, которых этот архиепископ отправлял в столицу, чтобы повредить Златоусту и зачернить так называемых «Долгих братьев». Эти лица действительно угодили в тюрьму, но по суждению даже протестантских писателей (Неандера), они «по законам вполне заслужили такого наказания».

Вот сколько злобных напраслин наговорено было на соборе «при Дубе» против Златоуста.

В то время, когда эти клеветы и злонамеренные доносы предъявлялись и рассматривались на разбираемом соборе, сам Златоуст оставался в столице, в своем епископском доме, совершая свои пастырские обязанности. Но он был не один. С ним вместе находилось сорок епископов, любивших и глубоко почитавших его. Они собрались было для известного собора, имевшего рассмотреть дело о Феофиле александрийском; но так как в этом соборе по неожиданно изменившимся обстоятельствам не оказалось надобности, то они остались с Златоустом, главным образом, для того, чтобы разделить с ним его горести. Все они были в великом смущении. Им уже было известно, что Феофил действовал не самопроизвольно, а опираясь на партию придворную, не благоволившую к Златоусту. Смущение было тем больше, чем упорнее держались слухи (как оказалось, основательные), что архипастырь столицы, между прочим, обвиняется в оскорблении императорского величества (императрицы) и что обвиняемому грозит смертная казнь. Именно: Златоуста старались обвинять в том, что будто он называл Евдоксию Иезавелью. Основанием для такого обвинения могло быть то, что в вышеприведенном письме Златоуста к Евдоксии он действительно намекает, но только намекает, на тождество одного поступка императрицы и Иезавели (отнятие виноградника). Другим основанием могло быть то, что он в своих проповедях обличал аристократов константинопольских, проводивших жизнь не лучше Иезавели, и это легко могло быть истолковано, как нападение именно на личность императрицы. Как ни велико было смущение окружавших Златоуста епископов, сам великий святитель, однако, не падал духом. Когда некоторые из них плакали, а другие, не будучи в силах выносить печального зрелища, хотели уйти, Златоуст говорил им: «Сидите, мои братья, и не плачьте, этим вы лишь надрываете мое сердце. Смерть – общий жребий. Разве мы лучше патриархов, пророков и апостолов, которые не были тоже бессмертны?» На это один из епископов заметил: «Мы оплакиваем наше сиротство, смятение Церкви, прекращение наставлений». Златоуст, услышав эти слова, ударил указательным пальцем левой руки (обыкновенный его жест во время размышлений) и отвечал: «Не я первый был учителем Евангелия и не я буду последним. Разве по смерти Моисея не действовал Навин? Разве по смерти Иеремии не нашелся Варух? Разве после взятия на небо Илии не начал пророчествовать Елисей?» Другой епископ на это возразил: «Вот горе: если мы захотим остаться при наших церквах, то мы принуждены будем иметь общение с лицами, которые произносят против тебя несправедливый приговор, и даже принуждены будем подписать этот приговор». Златоуст отвечал: «Оставайтесь с ними в общении, это необходимо, иначе в Церкви появится раскол; но ни в каком случае не подписывайтесь под несправедливым приговором, ибо я сознаю, что я не сделал ничего, за что я заслуживал бы лишения сана».

Между тем, как велись эти печальные беседы, появились двое уполномоченных от собора, которым поручено было пригласить Златоуста для защиты и объяснения по обвинениям в заседание «при Дубе». Этими уполномоченными были молодые и неважные ливийские епископы, очень схожие по своему характеру с их главой Феофилом: они были, судя по историческим известиям, люди, лишенные нравственных достоинств. К этим двум лицам в качестве соборного секретаря присоединен был какой-то мальчик. Очевидно, с намерением оскорбить Златоуста, в депутаты к нему выбраны были лица самые незначительные. Но великий святитель не обратил на это никакого внимания. Он вежливо пригласил посланных в зал и дал им возможность со всей честью выполнить поручение собора. Секретарь собора вслух прочел следующую записку, которой Златоуст приглашался на собор: «Святый (?) собор, собравшийся «при Дубе», Иоанну (святитель намеренно не назван ни архиепископом, ни достопочтенным в знак того, что собор-де не признает его архипастырем). Мы получили жалобы на тебя, в которых ты обвиняешься в тысяче дурных поступков. Поэтому явись пред нашим судилищем и возьми с собой двух пресвитеров Серапиона и Тигрия, присутствие которых необходимо». Серапион и Тигрий были лица, близкие к Златоусту и, очевидно, были замешаны по показаниям лжесвидетелй в преступлениях, приписанных архиепископу Константинопольскому. На это приглашение дано было два ответа: один от епископов, окружавших Златоуста, другой от самого Златоуста. В ответе епископов на имя Феофила говорилось: «Мы сами должны судить тебя первого, потому что у нас находится обвинительный акт, заключающий 70 пунктов преступлений, совершенных тобой; да кроме того, наш собор гораздо многочисленнее, нежели твой: вас только 36 и почти все из одного округа, нас же 40 из различных округов и в среде нас семь митрополитов». Со своей стороны Златоуст отвечал на имя не Феофила, а целого сборища. В своем письме он прямо не отказывался явиться на собор, но объявлял, что придет сюда для оправданий только при условии, если исключены будут из состава собора его личные враги – Феофил, Акакий, Севериан и Антиох Птолемаидский. Четыре раза собор приглашал Златоуста явиться для оправдания и каждый раз Златоуст давал один и тот же ответ. Он дал тот же ответ и тогда, когда то же приглашение было ему через императорского секретаря, т. е. значит с ведома императора. Рассказывают, что собор свою злобу на Златоуста, за неявкой его сюда, выместил на трех епископах, с которыми он послал членам собора свой первый ответ: одного из этих епископов на соборе избили, у другого разорвали в клочья платье, а на третьего наложили цепи, те самые цепи, которые приготовлены были для константинопольского архипастыря, если бы он дерзнул прибыть на собор «при Дубе».

Собор производил свое исследование жалоб на Златоуста не в его присутствии и неизвестно, как именно. Ясно одно, что собор делал вид, будто он верит всем бессмысленным клеветам на великого святителя. Во время 12 заседания собора произнесен был приговор против него. Число членов собора к этому времени увеличилось до цифры 45. Вероятно, некоторые слабые епископы, под давлением придворной партии, может быть не без борьбы в душе, перешли на сторону Феофила и стали ратовать против святителя. Вот приговор собора касательно Златоуста, тотчас же сообщенный императору Аркадию: «Принимая во внимание, что Иоанн обвинен во многих преступлениях и, что сознавая себя виновным, он не хотел явиться на собор, собор на основании закона (против упорных и не желающих явиться для суда) отставил его от должности. Жалобы против него, кроме того, обвиняют его в преступлении против императорского достоинства. Посему пусть прикажет благочестивый император изгнать его из церкви и наказать его за преступление против императорского достоинства, так как последний пункт обвинения не подлежит суду собора». Император, опасаясь народных волнений, согласился только сослать Златоуста, но не решался казнить его, хотя собор ясно подсказывал Аркадию, чтобы он наказал смертью Златоуста, как принято было поступать с презрителями императорского достоинства. Император даже затруднялся каким образом устроить изгнание Златоуста. Дело в том, что народ, так любивший своего архипастыря, день и ночь толпился вокруг архиерейского жилища и – явно было – не хотел без борьбы с правительством давать возможность привести приговор о ссылке в исполнение. Уже сам Златоуст вывел правительство из неловкого положения. Он тайком от народа отдал себя в распоряжение полиции, которая и отправила его в Вифинию в город Пренету, ожидая здесь дальнейших распоряжений. Но таких распоряжений не только не последовало, а напротив, все усилия правительства направились к тому, чтобы как можно скорее призвать изгнанного архиепископа снова в столицу. В следующую же ночь по удалении Златоуста Константинополь посетило сильнейшее землетрясение. Дома и дворцы колебались. Императрица Евдоксия была в ужасе и считала страшное явление за божеское наказание по поводу несправедливого осуждения Златоуста. Она упросила императора возвратить этого последнего на его святительскую кафедру и умоляла изгнанника собственноручным письмом не винить ее ни в чем и прибыть в столицу. Златоуст последовал этому приглашению, или точнее, этим мольбам. Величественное зрелище представляло его возвращение на свою кафедру. Клики народного восторга оглашали весь Константинополь, даже евреи приняли участие в этом празднестве. Босфор покрылся кораблями и лодками, переполненными множеством народа, искавшего случая хоть взглянуть на любимого архипастыря. Берег Босфора со стороны столицы усеян был массами народа со свечами в руках. Здесь смешались в одно целое люди всех сословий, разных возрастов, мужчины, женщины, дети. Все ликовало. Так совершилось вторичное водворение Златоуста среди его паствы!

Значение поставленного в заглавии вопроса для нашего времени. – Понятие об азартных играх. – Азартные игры в древнем языческом мире – у греков и римлян. – Азартные игры этих народов: их происхождение; два вида игры в кости. – Игра в пешки или шашки. – Особенная игра посредством монет. – Преимущественное распространение игр в кости. – Где они производились и степень пристрастия к ним. – Увлечение играми в особенности в кости некоторых древних христиан на Востоке и главным образом на Западе (доказательства этого). – Борьба древней Восточной и Западной Церкви против этого увлечения: обличения пристрастия к играм со стороны церковных писателей того времени; прещения правил церковных против этого же явления. Содержание трактата «Об игроках», приписываемого св. Виктору, папе Римскому. – Несколько общих замечаний в виде заключения.

Наш так называемый «нервный» век, по этой ли причине или какой другой, страждет всякого рода увлечениями. Увлекается кто чем. Между этими увлечениями видное место занимает страсть к азартным играм – в виде карточной игры у нас, русских, и рулетки на Западе.

Азартными играми называются такие, счастливый исход которых для игрока зависит не от тонкости соображения, а от слепого случая, такие, которые ведутся с прямой целью наживы или выигрыша, словом такие, которые нашими гражданскими законами воспрещено производить в публичных местах, например, клубах. Какие это игры, указывать на это не входит в нашу задачу, тем более, что большинству лиц это хорошо известно.

Наша задача (В качестве источников и пособий для нашей статьи будет следующее: 1) Hamack. Tractat De aleatoribus – die alteste lateinische christlicheSchrift. Лейпциг, 1888. 2) Свидетельства древних христианских писателей и правила соборов (цитирование будет сделано в тексте статьи). 3) Pauly’s. Real-Encyklopedie der classischen Alterthumswissenschaft. Band. I, Artikel: Aiea. Stuttgart. 1854, 4) Любкера – Реальный словарь классической древности. Перевод Модестова. Выпуск 5-й, артикул, Игры, Петерб., 1887) заключается в том, чтобы: во-первых, раскрыть несомненно языческое, следовательно, нечистое происхождение так называемых азартных игр; во-вторых, указать на печальный факт увлечения этими играми со стороны некоторых – многих или немногих, трудно решить – христиан древности, указать не для того, чтобы в слабости других найти оправдание нашей современной слабости, а для того, чтобы разъяснить, какой это застарелый недуг и как поэтому необходимо его серьезное лечение; в-третьих, дать несколько уроков, извлеченных из практики древнехристианской П, еркви, уроков, поучительных и внушительных для любителей азартных игр в наше время. Мы не чувствуем себя призванными поучать кого-либо, но наша цель будет вполне достигнута, если кто-либо из людей увлекающихся азартными играми задумается о пагубности своего поведения и станет благоразумнее или, по крайней мере, если не знающие этой жалкой страсти найдут в наших речах некоторое подкрепление для своей благой воли. (Впрочем, нужно сказать, что и всякая игра на деньги (например, игра в карты), хотя бы она и не считалась законом азартной, на деле может становиться азартной. Потому что игроки могут играть, что называется, «по большой» (на крупные суммы), вследствие чего даже дозволенная игра может принимать характер азартной игры; притом же почти никогда игра на деньги не обходится без ссоры и часто крупных неприятностей между игроками. Следовательно, каждый человек, играющий на деньги, нуждается в предостережениях и уроках благоразумия).

Начнем наш очерк описанием азартных игр у древних греков и римлян не только для того, чтобы показать чисто языческое происхождение явления, но и для того, чтобы надлежащим образом понимать свидетельства древнецерковных писателей и правил соборных, направлявшихся к изобличению пагубности азартных игр и несоответствия их с достоинством христиан. Нужно помнить, что свидетельства эти возникли по поводу игр, хотя и азартных, но мало похожих на наши известные азартные игры, а потому слова древнецерковных писателей и отцов соборов будут для нас совсем не ясны, если мы наперед не познакомимся с тем, каким именно азартным играм предавались язычники – греки и римляне, а по их непохвальному примеру, к сожалению, и некоторые из древних христиан.

Происхождение азартных игр теряется в глубине языческой древности.

Одни из языческих писателей утверждают, что изобретателем игры в кости был египетский бог Тот; другие честь или бесчестие этого изобретения приписывают герою, упоминаемому Гомером – Паламеду. По древнеримским представлениям изобретателем той же игры в кости был какой-то, неизвестный теперь по имени, образованный человек, который пожелал достигнуть божеских почестей и поставил себе статую, на которой он был изображен в сидячем положении с игральной доской в руках; это будто бы повело к тому, что его стали считать изобретателем игр и в самом деле стали воздавать ему божеское почтение посредством жертв. Конечно, эти рассказы приведены нами не с тем, чтобы разбираться в том, чьи известия вернее (все известия равно не заслуживают внимания), но единственно затем, чтобы показать, в какой тесной связи азартные игры по своему происхождению стоят с языческой мифологией, этим источником языческого суеверия и безнравственности.

Астрагалы из Керченского музея

Какие же азартные игры известны были у древних языческих народов, греков и римлян? Таких игр было несколько. Больше известий сохранилось о наиболее распространенной из этих игр и наиболее азартной – игре в кости (она называлась alea). Различаются два вида игры в кости. Первый вид этой игры носил название «кивы» (у греков – ^apt, а у латинян: tesser; оба эти слова означают игорные кости). Кивы представляли собой равносторонние кубики и делались из различных твердых материалов.

Каждая из шести сторон таких кубиков имела по цифре, начиная от 1 и кончая 6; эти цифры размещены были так, что две цифры, находящиеся на двух противоположных сторонах, всегда давали в сумме число 7.

Следовательно, на двух противоположных сторонах цифры были размещены так, 1 и 6, 2 и 5; 3 и 4. Другой вид игры в кости составляли: астрагалы (аотрауаХоо, а у латинян: tali, оба эти слова значат собственно кости или позвонки); они делались из позвоночных костей некоторых животных, но также приготовлялись и из других материалов; они имели вид несколько удлиненный по сравнению с кивами. Астрагалы были тоже шестисторонние: две стороны в них были довольно гладкие, третья выпуклая и четвертая вогнутая (вдавленная); оба верхние конца астрагалов были суженые и закругленные, так что этот сорт игральных костей не давал возможности в игре ложиться астрагалам этими закругленными сторонами, по крайней мере, это должно было случаться редко и считалось неправильным «ходом», позволявшим игроку повторить игру. Гладкие стороны астрагалов помещались на двух противоположных их сторонах и одна из этих сторон имела на себе цифру 3, а другая – 4; сторона выпуклая помечена была цифрой 6, а вогнутая цифрой 1. Цифры же 2 и 5 совсем отсутствовали на астрагалах. Не всегда цифры писались на игральных костях, иногда они заменялись соответствующим числом точек или, как принято говорить, очков. Сама игра как в кивы, так и астрагалы, происходила следующим образом: устроилась гладкая доска, которая называлась различно, но все эти названия означают «игорная доска»; края ее были несколько приподняты, чтобы кости во время игры не выскакивали за ее пределы (форма доски нам неизвестна). На эту доску игроки бросали или кивы, или астрагалы. Чтобы избежать плутни при этом бросании, само бросание производилось не руками, а особым снарядом, который мы сейчас и опишем. Устроялось на доске нечто вроде небольшой башенки (так этот снаряд и назывался у древних: башенкой или крепостью), которая кверху суживалась, а книзу расширялась; она имела два отверстия – одно вверху, куда метались кости, и другое внизу, откуда они выкатывались на доску; внутри башенки делалась маленькая винтовая лестница со ступеньками, по которым и катились кости, по пути несколько раз перевертываясь, прежде чем достигнуть игорной доски.

Башенка сооружалась или из дерева, или слоновой кости, или же приготовлялась из рога. Хотя снаряд этот выдуман был для избежания плутни, но обман все-таки встречался: случалось, что игральные кости наливали свинцом так, что они всегда ложились одной и той же стороной, которая условливала выигрыш. Для азартной игры кивами употреблялось сначала два, а потом три этого рода кости. Выигравшим, по-видимому, считался тот, кто при бросании костей через башенку на доску на обращенной кверху стороне этих костей имел наибольшее число очков.

Различная сумма чисел, получаемая при подобном счете, обозначалась между игроками на их горном языке различными именами, взятыми из царства природы, истории и т. д. Между этими именами встречались и совершенно неприличные. Различали хорошие и «худые» ходы. Игра же в астрагалы производилась четырьмя костями этого разряда. Существовали определенные правила, по которым известное сочетание цифр на четырех астрагалах, бросаемых через вышеуказанный снаряд на игорную доску, условно считалось особенно счастливым и дающим неоспоримый выигрыш, или же крайне несчастливым. Лучшим «ходом» принято было считать тот, когда четыре астрагала на сторонах, обращенных кверху, показывали после метания следующие цифры: 1,3,4, 6. Этот «ход» назывался Венера (богиня). Худшим ходом считался такой, который на тех же сторонах, обращенных кверху, давал цифры: 1,1,1, 1. Этот самый несчастливый «ход» назывался собака (canis). Различные сочетания цифр на астрагалах, получаемых при метании, имели подобно самому счастливому и самому несчастному ходу (Венера, собака) различные принятые на языке игроков именования; эти наименования заимствовались от имен богов, знаменитых мужей, гетер, зоологических видов царства природы и пр. С первого взгляда представляется непонятным, почему лучшим ходом в игре астрагалами принято было считать цифры 1, 3,4, 6, что составляет сумму 14 очков, а не какие-либо другие цифры, высшие цифры, сумма которых могла даже достигать 24 (4x6). Рассматривая цифры, составляющие самый счастливый ход (Венеры), 1, 3, 4, 6, видим, что здесь цифры все разные; на этом основании можно утверждать, что указанное сочетание цифр считалось самым удачным ходом ввиду именно этого обстоятельства, т. е. различия очков, показываемых четырьмя астрагалами после их метания. Можно было бы восстановить и другие подробности древней игры в кости, разъясняющие условия и правила игры, но в этом не представляется надобности.

О других играх древних греков и римлян, играх, принимавших азартный характер, скажем коротко. Кроме игры в кости, у этих народов принята была игра на шахматной доске, причем ходили шашками или пешками и камешками. Один вид этой игры, называвшейся «город», имел некоторое сходство с нашей игрой в шахматы и шашки. Сущность игры сводилась к тому, чтобы запереть и преградить путь шашкам или пешкам противника.

Шашка, очутившаяся между двумя шашками, принадлежащими противной стороне, считалась проигранной. По уверению ученых (Любкера) некоторые виды этой игры имели азартный характер, когда выигрыш зависел не от внимательности и соображения играющих, а от слепого случая или счастья. Существовали у названных древних народов еще игры под названием «игр в нечет». Здесь дело исключительно зависело от неразумного случая. Играли главным образом при посредстве денег. Эта игра велась таким образом: играющий должен был отгадать, четное или нечетное число монет находится у другого в руке. Игра простая, но несомненно азартная. Эта же игра принимала иногда другой вид, сохраняя свой главный характер. На игорную доску клали произвольное число игорных костей (с цифрами), покрывали их рукой и предлагали угадать другому: четное или нечетное число насчитывается на прикрытых костях.

В случае, если спрошенный угадает, спрашивающий, конечно, считался проигравшим.

Древние греки и римляне предавались азартным играм при различных обстоятельствах и в различных местах. Чаще всего играли в кости; игра эта представлялась тогда наиболее завлекательной. Играли в кости прежде всего в семейных кружках. Конечно, это наиболее невинный род игры. Игра в кости была принята в качестве приятного занятия, которым гостеприимный хозяин развлекал гостей после званого обеда, в особенности во время питья вина, которое древние пили после обеда. Та же игра в кости была принадлежностью публичных домов. Игрок был улавливаем содержателем публичного дома, который ловко и хитро отнимал у посетителя и целомудрие, и кошелек. Были, наконец, игорные притоны, где ничем больше не занимались, кроме игры. Эти притоны, кажется, нередко устроялись под открытым небом. Для игры в кости в этом случае предпочтительно выбирались такие места, где находилась статуя мнимого изобретателя игры. Игра неразлучна была соединена с языческим суеверием. Игроки, вероятно, для счастья, любили именовать себя названием мнимого божественного изобретателя игры. Они приносили жертву этому изобретателю, как богу; мало того: имели у себя и перед собой его статуэтки, как амулеты, приносящие счастье. Когда игра велась семейным образом, тогда играющие предавались ей не столько ради корыстолюбия, сколько для развлечения. Но не так было, когда игра велась в различных притонах. В этом случае игрой управлял и в нее втягивал особый специалист – банкомет. Если дело происходило в доме, то двери запирались. Нужно полагать, что игра в кости, как в настоящее время рулетка, была всегда выгодной для содержателя притона и всегда невыгодной для игроков, если не для всех, то большинства их.

Страсть к азартным играм не с одинаковой силой господствовала в разные времена греко-римского мира. Что касается очень глубокой древности этого мира, то нет точных известий, насколько в эту эпоху распространены были игры, да для нашего вопроса и не особенно важно знать это. В период республиканского Рима, т. е. до времен Рождества Христова, азартные игры считались запрещенными для граждан Римского государства. Они позволены были только в течение того времени года, когда совершался языческий праздник Сатурналий. До нас, впрочем, не сохранилось определенных законов, воспрещающих игры в Римской республике, а дошли до нас лишь частные правительственные распоряжения угрожающего характера относительно азартных игроков.

Особенному наблюдению подлежали гостиницы в Римском государстве, потому что в те времена гостиницы были вместе с тем и публичными домами. Надзор за гостиницами был поручен так называемым эдилам, которые смотрели за тем, чтобы здесь не происходило азартных игр. Игры получают особенное распространение в период так называемого императорского Рима. Тогда стали играть с особенной страстью и увлечением. Разумеем I и II века по Р. X. Значит развитие страсти к азартным играм в язычестве, к сожалению, совпадает с тем временем, когда христианство распространялось и утверждалось в мире языческом.

Сами римские императоры нередко принадлежали к страстным игрокам. Так, любителем азартных игр был первый римский император Август. Один из его ближайших преемников, император Клавдий (сер. I в.) с увлечением отдавался азартным играм; ему принадлежит сочинение «об игре в кости», (De aleae lusu), которое, впрочем, не сохранилось до нас. С какой страстью, с каким самозабвением в это время отдавались азартным играм язычники греки и римляне разных сословий, об этом сохранилось красноречивое свидетельство знаменитого языческого врача Галена (II в.). Он говорит: «некоторые люди во время пиршеств с таким же увлечением предаются игре в кости и шашки, с каким серьезные мужи занимаются благородными науками; тратя время на это неблагородное занятие, игроки являются чрезвычайно выносливыми, так что они готовы бывают претерпевать сильной холод и чрезмерный жар (из этого видно, что игра велась иногда вне дома, на воздухе), не чувствуя ни того, ни другого, так что они и голодают, и мучатся жаждой, ночи проводят напролет без сна и наживают себе тяжелые болезни». В этих слова Галена заключается не только описание увлечения играми, но и обличение игроков.

Христианство распространялось в греко-римском мире в то время, когда греко-римское государство ослабевало нравственно во всех отношениях.

Это имело следствием то, что некоторые более слабые христиане, видя перед собой недостойные примеры распущенной жизни язычников, по слабодушию и столь свойственной человеку склонности подражать в особенности дурным примерам, переняли кое-что из нравов и обычаев языческих. Они стали увлекаться языческим театром, грубыми, кровавыми зрелищами так называемого амфитеатра (публичного цирка), и между прочим азартным играми тех видов, о каких мы упоминали выше. К нашему утешению, однако, нужно сказать, что увлечение азартными играми стало встречаться среди христиан не раньше конца II века, следовательно, первенствующие христиане, жившие до этого времени и считаемые нами идеалом нравственного совершенства, во всяком случае, остаются достойными своей славы; они не сближались с миром до порабощения этим миром.

Увлечение азартными играми встречаем в среде некоторых христиан, как на Востоке, так и на Западе. (Дальнейшая речь наша будет идти о древних христианах, т. е. о христианах от II до IX века).

На Востоке это зло в течение долгого времени проявляется в незначительных размерах. До VI и VII века здесь встречаем лишь отдельные примеры пристрастия к азартным играм. Не то видим на Западе.

Западные христиане очень рано начинают увлекаться этим жалким делом (с конца II века) и не ослабевают в своем увлечении во все времена древней Церкви.

На Востоке первые примеры увлечения играми указываются в обществе монтанистов (в конце II в.), следовательно вне Церкви. Правда, монтанисты отличались очень строгими нравами, и примеры увлечения среди них играми, пожалуй, могут наводить на мысль, что если монтанисты, эти приверженцы очень строгой нравственной дисциплины, не в силах были бороться против страсти к играм, то тем более члены общества христианского, не доводившие строгости нравственных правил до крайности, тоже легко могли заключать в своей среде слабых братий, не чуждавшихся азартных игр. Но подобное заключение будет едва ли верно.

Монтантисты больше говорили о строгости правил их жизни, чем исполняли эти правила. У лицемерных людей всегда можно встречать больше скрытых пороков, чем у людей, не хвалящихся своей добродетелью, но зато в самом деле руководящихся этой добродетелью. Поэтому нисколько не удивительно, что если монтанисты, при их самохвальстве совершенством своей жизни, втайне допускали себе многие увлечения, последних совсем не знали действительные христиане, чуждавшиеся похвальбы своими правилами и поведением. В Восточной Церкви такого раннего времени, как конец II века, увлечение играми со стороны христиан могло встречаться разве изредка, при исключительных условиях, например, в таких больших и распущенных городах, как Александрия, вторая столица тогдашнего мира. Разумеем Климента Александрийского, который, по-видимому, знал некоторых александрийских христиан, показывавших наклонность к достойным осуждения играм. (Большая часть свидетельств, приводимых нами при рассказе о распространении игр между христианами, не цитируются здесь, ибо будут процитированы ниже).

Касательно же прочего христианского Востока, мы, к счастью, не имеем никаких свидетельств, которые бы доказывали, что члены восточных христианских общин увлекались азартными играми; и это должно сказать не только о II, но и о III и IV веках. Определенный случай достоверного характера, случай увлечения непозволительными с христианской точки зрения играми со стороны лица, принадлежавшего к Церкви, встречаем в V веке. Синезий, неоплатонический философ, обратившись к христианству, не оставляет своей языческой привычки проводить свободное время в играх, как это видно из его письма к своему брату Евоптию, где Синезий исчисляет те удовольствия и привычки, какие ему придется оставить при посвящении в епископа, в которого его выбрали жители Египетской Птолемаиды. Конечно, принимая во внимание этот случай, можно повидимому утверждать: если лица философского настроения, вроде Синезия, следовательно самые серьезные, увлекались жалкими играми, то тем естественнее допускать существование страстных игроков в среде христиан, менее просвещенных и менее строгих к себе.

Но такое заключение нам кажется поспешным. Нужно помнить, что Синезий, несмотря на свой философский ум, имел множество увлечений; во-вторых, он уже в зрелом возрасте перешел от язычества к христианству и потому нелегко мог бороться с застарелыми недугами, нажитыми им в язычестве. Поэтому заключать по поведению Синезия о поведении прочих христиан V века представляется неосмотрительным.

Вообще, кажется можно утверждать, что увлечение азартными играми встречалось нечасто между восточными христианами от II по V век.

Нельзя этого сказать о VI и VII веках истории христианского Востока.

Знаменитый Юстиниан в своем законодательном кодексе дает очень ясные факты, свидетельствующие, что игроки между христианами VI века размножились и их увлечение азартными играми приняло чисто болезненный характер. Так, в одном законе Юстиниана указывается, как далеко простиралась страсть к азартным играм в его время. Он говорит, что древняя игра в кости, на которую до сих пор смотрел закон снисходительно, сделалась предметом, достойным сожаления, потому что виды этой игры размножились и разнообразились. Мало этого: страсть к играм перешла, по уверению Юстиниана, в какое-то сумасшествие. Стали предаваться игре, замечает он, и такие лица, которые совсем не знали правил игры; они играли в азартные игры, зная почти одни названия игр; тем не менее они играли с самозабвением, со страстью, проигрывали свое состояние, посвящая играм день и ночь и не разбирая, играли во все игры. Юстиниан не молчит, что и сами лица духовные вовлекались в игру и, во всяком случае, с услаждением смотрели на игру других, так что их самих можно было считать увлекающимися игроками. Отчего зависело такое развитие страсти христиан к азартным играм во времена Юстиниана, трудно сказать. Можно полагать, что очень большое число язычников, обратившихся в это время к Церкви ради житейских соображений, принесли с собой и порчу нравов, заразившую членов христианского общества. В VII веке положение дел было не лучше. Пято-шестой (Трулльский) Вселенский собор борется против увлечения азартными играми как в среде мирян, так и клириков. Очевидно, число игроков было очень значительно и в VII веке между византийскими христианами. Этот собор налагает на игроков те же самые наказания, как и на любителей сценических представлений; значит увлечение играми так же озабочивало отцов собора, как и увлечение театрами, которое давно сделалось предметом порицания со стороны Церкви, как имеющее много точек соприкосновения с языческими нравами и преданиями. Вот что известно и приверженности членов восточного христианского мира к азартным играм.

Картина выходит много мрачнее, когда мы посмотрим, в каких фактах проявлялась и как далеко простиралась страсть к разного рода непозволительным играм на Западе, в среде христиан латинского происхождения и других национальностей. На Западе страсть к азартным играм среди христиан находим сильно укоренившейся и развитой уже в конце II века. Римские христиане этого времени, как бы забывая свое высокое призвание, играли с таким же азартом, как и язычники.

Древнейшее и обстоятельнейшее изобличение игроков на Западе, находящееся в одном древнелатинском сочинении, относится учеными к концу II века и известно под заглавием «Об игроках». Автором этого сурового трактата признается св. Виктор, папа римский (кон. II). Если это верно, то значит были очень серьезные причины, заставившие этого папу обратиться с грозным словом против лиц, увлекавшихся азартными играми, из числа его пасомых. Карфагенский пресвитер Тертуллиан, живший немного после Виктора, со своей стороны, также знал и обличал азартных игроков, хотя они и не принадлежали к чадам православной Церкви. Теперь мы обратимся к целому ряду замечательнейших западных свидетельств, свидетельств, заимствуемых от памятников вещественных, но в высшей степени красноречивых. Разумеем катакомбы, в особенности римские, где находятся гробы древних римских христиан. Раскопки последнего времени в катакомбах дали богатый материал для характеристики жизни древних христиан. По изучаемому нами вопросу катакомбы не молчат; они дают ясное свидетельство о том увлечении, с каким христиане эпохи образования и развития катакомб предавались азартным играм. Есть, однако же, одно важное неудобство при пользовании данными, заимствуемыми от вещественных памятников катакомб. Никто не в состоянии точно решить, к какому именно времени относятся эти данные. Катакомбы возникли в конце I века и оставались в употреблении в качестве христианских кладбищ до конца IV века. Но никем не уяснено (да едва ли это и удастся), к какому веку относятся данные, которые мы сейчас приведем. Чтобы не сделать крупной ошибки, можно утверждать одно: так как, с одной стороны известно, что страсть к играм появилась у римских христиан не раньше конца II века, и так как с другой стороны с конца IV века катакомбы перестали быть христианскими кладбищами, то данные, о которых у нас речь, можно вообще относить к двум векам христианской истории от конца II до конца IV века. Какие же это данные? В гробах христиан, погребенных в катакомбах, исследователи находят подле останков от тел христиан: игорные кости, доски, употреблявшиеся при этой игре, и игорные марки.

Раскопки новейшего времени дали большую массу этого археологического материала. Прежде думали, что игорные кости попали в гробы христиан, как значки или номера для счета гробов, так как на игорных костях, как известно, находились цифры, или же полагали, что предметы, относящиеся к игре, помещаемы были в гробах в качестве своего рода символов: игорная кость, говорили прежние археологи, означала скоротечность жизни, или же указывала на победу над смертью, так как счастливый игрок одерживал верх над противниками. Но в настоящее время все подобные объяснения оставлены и даже католические ученые склоняются к мысли, что некоторые малопросвещенные христиане клали игорные принадлежности в гробы покойников вследствие суеверия, которое христиане заимствовали у язычников. В настоящее время открыто в катакомбах несколько шутливых и неприличных надписей, относящихся к погребенным здесь покойникам, любившим игры. Надписи эти, находимые на игорных досках, зарытых вместе с трупом покойника, отличаются языческим характером. (Вот некоторые из таких надписей: Victus (это слово употреблено здесь в значении счастливого игрока), leva te, ludere nescis, da lusori iocum (дай место игроку), Domine, frater hilaris semper ludere tabula (брат пусть всегда весело играет на игорной доске). Полный перевод делать неудобно).

Очевидно, хоронившие покойников родственники и друзья клали с телами покойников в могилу и то, что увеселяло их при жизни. От этого в гробах, кроме игорных костей и досок вообще, нередко находят кости именно со счастливыми номерами, т. е. такими, которыми определяется выигрыш. Наконец, мы должны указать на тот факт, что в одной из римских катакомб найден даже гроб, как гласит надпись: «мастера предметов, имевших отношение к игре в кости» (artifex artis tesselariae lusoriae). После всего этого едва ли может быть какое-либо сомнение в том, что римские христиане III и IV веков, по крайней мере некоторые из них, были страстными игроками, и что общество христианское слишком снисходительно смотрело на таких недостойных членов его. Что касается IV века, то история имеет определенные свидетельства, что западные христиане этого времени своей привязанностью к играм обращали на себя внимание как соборов, так и писателей церковных. Из правил собора Эльвирского (в Испании, в начале IV в.) видно, что борьба с игроками входила в программу его деятельности. А по некоторым выражениям св. Амвросия, епископа Медиоланского, можно заключать, что азартная игра доводила некоторых христиан до печального нравственного состояния. В позднейшее время древней Западной Церкви зло не только не уменьшается, но еще увеличивается, как это можно видеть из того, что Церковь теперь ведет борьбу не против увлечения игрой простых христиан, по-видимому, зло это представлялось неистребимым среди мирян, а монахов и духовенства.

Значит, и лица духовного сословия не меньше других стали пристращаться к игре. Григорий Турский (западный писатель VI века) рассказывает очень замечательный случае об аббатиссе (игуменье) монастыря св. Радегунды в Пуатье (во Франции). Подчиненные ей монахини обвиняли аббатиссу между прочим в том, что она играет в кости. Обвиняемая не запиралась, а объявляла в свое оправдание, что она стала играть еще при жизни св. Радегунды и что ни Св. Писание, ни церковные правила не запрещают играть. Впрочем, она не отказалась исполнить волю епископа и кинуть игру (Histor. franc. X, 16). Собор Майнцкий (в начале IX века) полагает прещение на духовных лиц и монахов, позволявших себе азартные игры. Так сильно распространено было рассматриваемое зло на Западе к концу эпохи древней церковной истории. Вообще можно утверждать, что западные христиане гораздо больше увлекались азартными играми, чем восточные.

Переходим к изложению истории борьбы древней Церкви против увлечения христиан азартными играми. Сообразно с тем явлением, что азартные игры были больше распространены на Западе, чем на Востоке, борьба Церкви Восточной против этого зла не так энергична и потому не очень богата фактами.

Самое раннее свидетельство о борьбе Восточной Церкви с азартными игроками находим в одном полемическом сочинении (оно не дошло до нас) христианского писателя конца II века Аполлония. Этот писатель обличает за увлечение играми, так называемых монтанистских пророков, т. е. лиц, которые считались у этих сектантов за учителей, руководителей других, и просвещаемых непосредственно от самого Бога (подобно пророкам Ветхого и Нового Завета). Аполлоний говорит (Евсевий. Церк. история, V, 18): «Нужно испытать все плоды пророка. Скажи мне: пророк намащается? пророк подкрашивается? пророк наряжается? пророк играет в шашки и кости? пророк дает деньги в рост? Пусть они по совести скажут, позволительно это или нет? А я докажу, что у них действительно так бывало». Этот первый случай обличения игроков между христианами, к нашему утешению, касается не христиан православных, а отщепенцев от Церкви. Следует заметить об этом обличении, что полемист перечисляет нравственные недостатки монтанистских пророков, начиная от более извинительных и кончая более тяжким из них, и ставит игру в кости и шашки в середине, между более простительными грехами и наиболее тяжкими из числа замечаемых в мнимых пророках – лихоимством. Из этого видно, что полемист относит игру не к самым тяжелым грехам. Почему так, определить трудно. Вероятнее всего потому, что на Востоке в это время увлечение азартными играми не было сильно и не сопровождалось всеми печальными последствиями этого жалкого занятия. Почти одновременно с Аполлонием в борьбу с азартными игроками вступает Климент, учитель Александрийский. На этот раз дело идет, по-видимому, о некоторых православных христианах богатой и распущенной столицы Египта. В одном их своих сочинений (Paedag. Ill, 11, 75) Климент писал: «Мужчины не должны шататься по баням (которые тогда служили, заметим, чем-то вроде наших клубов) и питейным домам, болтая всякий вздор и, наконец, они должны перестать охотиться за мимо проходящими женщинами; притом же они, мужчины, так неутомимы в злословии других, имея в виду возбуждать смех. Должны быть запрещены, далее, игра в шестисторонние кости (т. е. кивы), а также удовлетворение корыстолюбия посредством четыресторонних костей (т. е. астрагалов), чему так охотно предаются. Такого рода забавы изобретает расточительность ради праздных людей. Да и изнеженность причиной этого явления. Любят вещи ничего не стоящие, лежащие вне области истины; да и нужно помнить, что нет ни одного развлечения, которое не сопровождалось бы потерей».

Климент, как видим, много строже относится к игрокам, чем Аполлоний.

Он, по-видимому, готов считать азартных игроков такими же преступниками, как прелюбодеи и праздные люди, извращающие свои чувства и изживающие свое имущество. По крайней мере, к такому заключению приводит то обстоятельство, что он одинаково недоволен поведением, как игроков, так и прелюбодеев и жалких празднолюбцев.

После времен Климента Александрийского проходят целые столетия, в течение которых мы не встречаем прещений и порицаний на игроков. Едва ли отсюда можно выводить заключение, что в течение целых веков восточные христиане вели себя благонамеренно и не допускали себе играть в азартные игры. Скорее можно думать, что игроков было немного и их игры были умеренны и относительно скромны. Во всяком случае дальнейшее проявление борьбы против азартных игроков встречаем на Востоке уже в VI и VII веках. В VI веке очень ревностно борется против этого зла знаменитый Юстиниан, стоящий в своих законах на церковной точке зрения и, конечно, вполне поддерживаемый предстоятелями Церкви.

Он издает закон, которым строго запрещается вести азартную игру, как публично, так и в частных домах (исключение сделано только для некоторых игр, более невинных). Он справедливо находит, что игра завлекательна (несмотря на свою нелепость), что она ведет к потере имущества, что она всегда порождает ссоры и ругательства, что она развивает ненасытное корыстолюбие. Юстиниан приказал духовенству следить за тем, чтобы не допускалось недозволенных игр и чтобы оно доносило правительству о случаях азартной игры. Самим духовным лицам Юстинин воспрещает не только вести игру, но и смотреть на игру других, указывая на то, что игра всегда сопровождается такими явлениями, которые оскорбляют и слух и зрение (Cod. Ill, 43, 1). Мало этого, в одной из своих новелл (новых законов) он прямо определяет довольно строгое наказание духовному лицу, допускающему себе заниматься азартной игрой. По определению Юстиниана, клирик, предающийся играм, на три года отрешается от должности и заключается на это время в монастырь (Novell. 123, 10). В VII веке относительно увлекающихся азартными играми, на пято-шестом (Трулльском) Вселенском соборе, составлено следующее постановление, имеющее ввиду не одних мирян, но и лиц духовных. Правило 50 указанного собора гласит: «Никому из мирян и клириков не играть отныне в азартные игры (в греческом тексте TiaiyyiSi це фхрш, означающее именно игру в кости). Если же, кто-либо окажется делающим это, то если он клирик, да будет извержен (из сана), а если мирянин, да будет отлучен (от св. причастия)». (Сличи Апостольские правила 42 и 43).

Замечательно, что в правилах Трулльского собора азартные игры поставлены на одну степень с увлечением театральными зрелищами и зрелищами звериной травли. Это можно видеть из того, что в следующем (51) правиле собор увлекающихся этими зрелищами подвергает тому же самому церковному наказанию, какому и азартных игроков. А нужно сказать, что древняя Церковь очень строго относилась к увлекающимся театральными представлениями, балетом и звериной травлей, так как все эти увеселения долго сохраняли чисто языческий, необузданный и непристойный характер. После законоположений Юстиниана и правил Трулльского собора, направленных против азартных игроков, в древней Церкви более уже не встречаем на Востоке новых законодательных определений по этому предмету. Это, конечно, зависело от того, что сейчас приведенные определения Юстиниана и Трулльского собора могли служить достаточной уздой для укрощения упорных игроков.

Скажем о тех усилиях и тех мерах, которые со своей стороны Церковь Западная употребляла в борьбе против страсти к азартным играм.

Азартные игры, как мы видели, очень рано проникли в среду западных христиан и не переставали вовлекать их в грех во все времена, составляющие период Древней Церкви. Церковь Западная с прискорбием смотрела на пристрастие некоторых ее сынов к этому постыдному для христианина занятию и стремилась к уврачеванию зла. Эта Церковь то выступала против увлекающихся играми с энергическими, но краткими прещениями, то подробно и обстоятельно раскрывала и разъясняла опасность и пагубность рассматриваемой страсти. Прещения краткие, но энергичные делались, как соборами, так и церковными писателями.

Исчислим сначала эти прещения. Древнейшее церковное свидетельство против игроков встречаем у Тертуллиана карфагенского. При одном случае в своих сочинениях, объясняя слова Христа, сказанные Им в ответ тем, которые заявляли Ему: «вот Матерь твоя и братия твои стоят, желая говорить с Тобою», слова «Кто матерь моя? и кто братья мои? (Мф. 12, 48), Тертуллиан пользуется этим случаем, чтобы сделать несколько замечаний против игроков. Между древними еретиками были и такие, которые допускали только небесное рождение Христа и отрицали Его человеческое происхождение, основывая свое лжеучение на словах Христа, «кто матерь моя? и кто братия мои?», в которых по толкованию указанных еретиков Спаситель будто бы отрицал свое человеческое происхождение.

Такими еретиками во времена Тертуллиана были: Маркион и Апеллес.

Разбирая и опровергая это лжеучение, Тертуллиан справедливо утверждал, что на основании приведенных слов Христа никак нельзя отрицать Его принадлежность к человеческому роду по происхождению, ибо всякий человек, рассуждал Тертуллиан, может иногда находиться в таком положении, что он как бы желает на время позабыть о своих родителях и своих родственниках. И в пример возможности такого положения Тертуллиан говорит, «Позволь заметить тебе, Апеллес, или тебе, Маркион, разве вы, будучи увлечены игрой в кости или спорами об актерах и наездниках и услыхав, что вас желают видеть мать и братья, не воскликнули бы: «Кто моя мать и кто мои братья?» (De carne Christi, cap. 7). Не вдаваясь в рассуждения о том, прилично ли, уместно ли приводить подобные примеры, когда речь идет о Божественном Искупителе (заметим, однако, едва ли наше время более благочестивое на словах, чем на деле, вправе строго судить древнехристианских писателей, хоть и неразборчивых на словах, но зато исполненных действительной ревности по Бозе), укажем как сравнительно много сказано Тертуллианом в немногих словах по интересующему нас вопросу.

Во-первых, как тонкий психолог, он отмечает самозабвение, до какого доходит азартный игрок: такой игрок, как известно, готов забыть обо всем на свете, за исключением самой игры; он не помнит ни о своих общественных, ни семейных обязанностях, он так объят постыдной страстью, что от него легко услыхать: «Да что мне мать, братья; мне теперь не до них!» Во-вторых, тот же писатель, желая образумить приверженных к игре своих единоверцев, сравнивает их увлечение игрой с увлечением театром и конскими бегами; для нас только тогда будет понятна степень строгости Тертуллианова суждения, когда припомним, что театр тогда отражал и совмещал все худшие стороны языческого общества; представления заимствовали свои сюжеты из языческой мифологии, речь постоянно шла о Венере да о Бахусе; театр был учителем безнравственности и убежищем для безобразных оргий. Сравнивая увлечение игрой с увлечением театром, он тем самым порицает игроков, как самый худший род людей. Из III века мы не имеем указаний на борьбу на Западе с рассматриваемым злом. Но зато в IV веке против сего вооружаются и соборы, и церковные писатели. Прежде упомянутый нами собор Эльвирский постановил такое правило (прав. 79): «Если кто из числа верующих (христиан) играет в кости ради денег (nummis), таковой пусть перестанет это делать: он должен быть на год лишен права принимать св. причастие и допущен до причастия по истечении указанного срока лишь в случае исправления поведения». Вот первое церковное правило, которым игрок, приверженный к азартным играм, подвергается важному церковному наказанию. Но, как кажется, постановление собора Эльвирского нисколько не уврачевало недуга. По крайней мере в том же IV веке (в конце его) св. Амвросий Медиоланский сильно ратует против увлекающихся играми. Св. отец, обличая игроков между христианами, сравнивает прибыток, добываемый путем игры, с воровством, ставит его на одну степень с барышом, получаемым ростовщиками, и говорит, что самые лица, предающиеся игре, похожи по своим нравам на диких зверей (в соч. его: De obia, cap. 11). Как ни суров приговор св. отца относительно азартных игроков, этот приговор вполне справедлив.

Св. Амвросий Медиоланский

Азартные игроки, если им счастье благоприятствует, т. е. если они выигрывают, мало чем отличаются от воров и ростовщиков: вор и ростовщик обогащаются без труда, они не потом и кровью создают свое благосостояние, точно тоже и счастливые игроки. Азартные игроки, с другой стороны, все вообще, как справедливо замечает св. Амвросий, похожи на диких зверей: как звери только и заняты одним – отысканием себе обильного корма, так и у игроков – одно на уме: выиграть побольше во что бы то ни стало; как зверь, под влиянием голода, доходит до остервенения, так и азартный игрок, под влиянием ненасытного корыстолюбия, готов обобрать всех, не различая друзей, родных, бедняков, проигрывающих в азартной игре последнюю копейку; как вершину наслаждения для зверя составляет лакомый кус, так для игрока большой куш денег, услаждающий корыстолюбивую душу. Как кажется, и голос знаменитого отца Церкви не имел большого влияния на Западе. Так можно думать на том основании, что собор Майнцкий (813 г.) запрещает пристращаться к азартным играм (aleas amare) лишь лицам монашеского и духовного чина (прав. 14), а о мирянах не упомянуто, не упомянуто, вероятно, потому, что Западная Церковь не находила средств обуздать мирян, предоставив их в этом случае их собственной совести.

Самое обстоятельное, самое внушительное раскрытие всех темных сторон увлечения азартными играми сделано на Западе в трактате: «Об игроках» (De aleatoribus), древнейшем латинском христианском сочинении, приписываемом учеными (Гарнаком) римскому епископу II века Виктору.

Сочинение это представляется нам настолько богатым назидательными мыслями, что мы решились сделать из него большие извлечения и поместить их в конце нашей статьи на основании правила: «конец венчает дело». Автор-епископ пишет: «Мы обеспокоены за все братство наше (христиан) по причине дерзости игроков, которые и других вводят в соблазн и сами приносят себе пагубу. Господь по своему милосердию внушает нам, чтобы никто из верующих по неосторожности не попадал снова в сети дьявола; Он повелевает нам быть предусмотрительными и опытными, так как дьявол различными способами уловляет чад Божиих.

Искушения его разнообразны; главнейшие из них вот: идолопоклонство, прелюбодеяние, воровство, грабеж, корыстолюбие, обман, пьянство и т. д.; к числу этих же искушений относится и игорная доска. На ней стоит сам дьявол со смертоубийственным ядом змеи и приводит верующих к падению, уловляя их кажущейся невинностью занятия. Но вспомните: должна ли рука, очищенная от неправд человеческих, принимающая участие в Господней жертве, поднимающаяся вверх для хвалы Господа (указание на древний способ молитвы посредством воздеяния рук), полагающая крестный знак на челе, получающая божественные таинства (в древности евхаристический хлеб давался прямо в руку причастнику), снова запутываться в тенетах дьявола? Рука игрока причиняет ему повреждение, осуждает сама себя, ибо игорная доска есть орудие дьявола, наносящее неисцелимую рану. Здесь дьявол торжествует свою победу над нами; здесь возникает вероломство и лжесвидетельство. Вокруг игорной доски царит безумный смех, ни во что ставится божба и слышится шипение подобно змее; самые злые страсти, споры, ругательства и дикая зависть не умолкают около игорной доски и ссорят между собой братьев и друзей. На игорной доске растрачивается состояние, с трудом нажитое; что заработано предками в поте лица, это самое губится вследствие постыдного занятия игрока. О, злосчастная рука, бьющая того, кому принадлежит, рука, не знающая покоя, день и ночь вооруженная бессмысленным инструментом, и не прежде перестающая играть, как когда отвратительные кости уносят все имущество и игрок остается беден и нищ. Закон Божий ненавидит эти кости, ибо они порождают страшное преступление и горькую нищету. Игорная доска есть изобретение дьявола, имеющего в виду обнищание человека и побуждающего человека играть даже и тогда, когда у последнего уже ничего не осталось. Без какого-либо судебного процесса человек лишается всего своего достояния. Никто не причиняет ему вреда, никто не преследует его, но он сам преследует себя и иждивает свое и отеческое наследство игрой в разнообразные костяшки. Этого мало: игроки проводят у банкомета целые ночи в обществе блудниц, при запертых дверях. Отсюда рождается двоякого рода преступление; здесь раздаются звуки от метания костей, а там в молчании совершается прелюбодеяние; здесь при забвении своего достоинства в игорной горячке растрачивается игроком имущество, а там (в спальне) выпивается смертоносный яд. Кто изобретатель этого преступления (игры)? Об этом говорят писатели. Кто-то знакомый с науками (Предание это, вероятно, возникло по той причине, что различные «ходы» в игре носили имена лиц исторических или мифологических – признак учености.) пожелал приобрести себе божеские почести, велел сделать себе статую, в руках которой находилась игральная доска, обозначил на статуе свое имя и прослыл изобретателем. Его именем стал зваться каждый игрок, даже принадлежащий к христианскому обществу; игроки стали приносить ему жертву. Кто играет в кости, – продолжает автор, – тот совершает злодеяние и в день Суда (Страшного) будет брошен в огонь. Кто играет в кости, тот наперед обязывается принести жертву изобретателю игры, следовательно, делается идолопоклонником, а этих последних, по слову Писания, ожидает смерть вечная. Но и тот, кто не приносит языческой жертвы перед началом игры, все же виновен в подобном же преступлении, ибо Св. Писание многократно грозит осуждением и всякому соприкосновению со скверной. Каждый христианин, увлекающийся игрой, пусть знает, что он не христианин, а язычник, а его участие в Господней жертве не будет иметь для него знания. Христианин-игрок напрасно называется христианином, ибо он находится в сетях мира и, сделавшись другом врага Христова, не может пребывать в содружестве со Христом. О, неразумные христианские игроки, которые держат себя так же худо, как и языческие игроки; ведь и первые также впадают в ярость, кричат, дают ложные клятвы, бранятся, впадают в отчаяние, проматывают свои имущества; увлекаемые дьяволом и неразумной страстью, они продолжают играть, несмотря на проигрыш, пока не останутся наги.

Играющий христианин пятнает свою руку идоложертвенным, между тем как Господь возвещает свой гнев, простирающим свои руки к злому, а Апостол (Павел) говорит: «Не сообразуйтесь с веком сим, но воздерживайтесь ото всякой неправды мира» (в смысле: Рим. 12, 2). Ведь здесь дело идет о грехе против Бога, за который, как свидетельствует Писание, нельзя ожидать ни извинения, ни снисхождения, ни прощения. Несчастный, удержись от своего безумия! Зачем ты вместе с дьяволом хочешь низвергнуться в сеть смертную? Так как ты воздаешь хвалы врагу твоему (дьяволу), то необходимо и наказан будешь вместе с ним. Не как игрок, а как христианин, принеси лучше деньги твои на трапезу Господню? где председает Христос, где ангелы взирают и мученики присутствуют; раздели свое достояние между бедными». Затем автор-святитель начинает говорить метафорически и очень остроумно пользуется различными выражениями, взятыми из языка игроков, например: «игра», счастливый «игрок», «развлечение», «искусство игрока» – для того, чтобы отвлечь игрока от этого постыдного дела и сделать из него благочестивого христианина; особенно остроумно говорит автор в этом случае, когда пишет: «да будет ежедневно игра твоя (игрока) с бедными» (т. е. пусть он занимается этими последними). В заключение писатель внушает: «бегай дьявола, бегай костей – этих врагов твоих добрых дел; выбрось вон кости из сердца твоего» (см. Гарнак, вышеуказанное сочинение).

Мы познакомились с древнейшим христианским сочинением против игроков.

Оно достойно полного внимания. Обличения, заключающиеся в нем, много сторонни. Оно старается вразумить страстного игрока ссылками на Св. Писание, раскрывает вред и пагубу игры для души человека, особенно христианина, обращает внимание игрока на возможность потери всего имения, указывает на непристойность и зазорность того общества, среди которого вынужден вращаться игрок. Словом, писатель рассуждает и как благочестивый богослов, и как опытный психолог, и как осторожный экономист.

Несправедливо было бы думать, что обличения, прещения и увещания древней П, еркви, обращенные к азартным игрокам, не имеют приложения к нашему времени. То правда, что теперь не существует тех самых игр, которые имела в виду древняя Церковь, не существует и многих обычаев, сопровождавших игры в прежнее время. Но изменились только формы, а сущность осталась одна и та же. Теперь нет азартной игры в кости, но выдуманы азартные игры в карты и рулетку. А главное, поведение, нравы игроков нашего времени совершенно одинаковы с поведением и нравами игроков давнего времени; прежде среди азартных игр бранились, всячески клялись, допускали неистовый шум, завиствовали и ненавиствовали, т. е. нравственно портились; но не то ли видим и теперь? Прежде играли в надежде на быстрое и незаслуженное обогащение; тем же мотивом руководятся и игроки нашего времени. Прежде несчастливые игроки проигрывались до последней нитки; то же бывает и теперь. Старинные игроки были суеверны; а разве мало суеверных примет радостно или печально настраивает душу теперешнего игрока? Даже обстановка игроков прежнего и теперешнего времени мало изменилась: прежде играли в обществе публичных женщин; но и в настоящее время, как скоро появляется газетное известие о том, что полицейскому надзору удалось обнаружить существование тайного игорного притона и заарестовать виновных, в числе необходимых принадлежностей такого притона почти всегда фигурируют женщины легкого поведения, имеющие значение приманки. Если так много схожего между проявления страсти к азартным играм в прежнее и нынешнее время, то обличения, прещения и увещания древней Церкви, обращенные к игрокам давнего времени, сохраняют всю свою силу и для нашего века. В особенности не следует забывать, что одно из правил Вселенского собора (Трулльского) прямо запрещает всем христианам азартные игры. Правда, правило это, по благо снисхождению Церкви, не действует, но оно не отменено и призывает нарушителей его к исправлению своей жизни, если они действительно считают Церковь своей матерью. Да и одни ли азартные игроки могут извлекать для себя полезные уроки из тех обличений и прещений, с какими обращается древняя Церковь против азартных игр? Всякий, играющий в какую-либо игру на деньги и чувствующий пристрастие к ней, уже носит в своем сердце зачатки той болезни, которой страждут игроки азартные. Как легко из игрока для развлечения сделаться игроком азартным? Пусть и для таких людей голос древней Церкви послужит вразумлением и предостережением.

Алексей Петрович Лебедев (2 (14) марта 1845 – 14 (27) июля 1908) – русский историк церкви, византинист, заслуженный профессор Московского университета, почётный член Московской Духовной академии. Алексей Лебедев родился 2 (14) марта 1845 года в селе Очаково, Рузского уезда Московской губернии. Отец, Пётр Мефодиевич Лебедев, за пьянство был лишён священнического сана и низведён в мещане; работал сельским учителем; был убит в драке. Мать, Александра Прокопьевна, определила сына в Перервинское духовное училище, где он учился плохо и не раз был под угрозой исключения. Затем он учился в Московской духовной семинарии, которую окончил в 1866 году и поступил в Московскую духовную академию, где был учеником профессора философии В. Д. Кудрявцева-Платонова. Под его руководством написал и защитил в 1870 году выпускное сочинение на философско-богословскую тему «Превосходство откровенного учения о творении мира пред всеми другими объяснениями его происхождения».

По собственному рассказу Лебедева, после окончания курса руководством академии ему было предложено на выбор занять одну из пяти кафедр в alma mater, а также кафедру метафизики в Киевской духовной академии. Свой выбор и дальнейшую свою научную судьбу Лебедев связал с кафедрой церковной истории, на которой прослужил более 25 лет. После утверждения в степени магистра уже с января 1871 года он стал исправлять должность доцента по классу общей истории церкви; в конце 1874 годы был избран, а в феврале 1875 года утверждён в звании экстраординарного профессора, победив в конкурсе такого претендента как В. О. Ключевский, выдвинутого ректором академии А. В. Горским. Уже первая работа молодого историка, вышедшая в 1873 году, посвящённая критическому анализу нескольких русских церковно-исторических сочинений вызвала резкую критику, а появившаяся в 1879 году докторская диссертация «Вселенские соборы IV и V веков. Обзор их догматической деятельности в связи с направлениями Александрийской и Антиохийской школ» вызвала неоднозначную оценку в печати и богословском обществе. Вскоре после выхода в свет диссертации, но ещё до её защиты появился первый критический отзыв (что, по мнению Лебедева, было невозможно без содействия секретаря цензурного комитета П. И. Горского, ускоренно согласовавшего издание критического отзыва), в котором автор обвинялся в неуважении к свидетельству Св. Афанасия, в приверженности протестантским воззрениям и превратном изображении святых отцов 1-го Вселенского собора. В вышедшей в 1900 году статье Горского «Голос старого профессора по делу профессора А. П. Лебедева с покойным профессором о. протоиереем А. М. Иванцовым-Платоновым» утверждалось, что критический отзыв также собирался написать и И. С. Аксаков в газете «День», однако Горский его отговорил; и А. М. Иванцов-Платонов, которого тот же Горский уговорил напечатать свою критику только после защиты диссертации. В обширном отзыве Иванцова, вышедшем в 1881 году отдельной книгой «Религиозные движения на Востоке в IV и V вв. Критико-исторические замечания» утверждалось: будто автор представляет ариан партией прогрессивной, умной, одаренной необыкновенными талантами; что будто, по суждению автора, ариане были истинными двигателями богословской науки и что они во всех пунктах догматического развития шли впереди православных; что будто, по мнению автора, Кирилл Иерусалимский был несомненный арианин; что будто автор восхвалял Евтихия как человека, обладавшего твердым и ясным умом; что, по представлению автора, Диоскор был истинно православным мужем; что будто в книге автора можно находить легкомысленное отношение к Григорию Богослову; что будто церковное учение, по мысли автора, есть результат соединения „Православия с ересью“; что будто вообще труд автора близко стоит к взглядам рационалиста Баура.

Полемика между профессорами продолжалась много лет и отношения между ними так и не наладились, продолжившись в других произведениях Лебедева. Диссертация также вызывала отклик заграницей, отзыв на неё написал А. фон Гарнак. В конечном счёте за Лебедевым закрепилась репутация либерала и приверженца «тюбингенской школы».

Защита диссертации состоялась 24 апреля 1879 года в присутствии епископа Можайского Алексия; в сентябре Лебедев был избран, а в ноябре 1879 года утверждён ординарным профессором Московской духовной академии по кафедре общей церковной истории. В августе 1885 года он был назначен на должность ординарного профессора церковной истории в Казанский университет, что означало ссылку в провинцию, но благодаря заступничеству ему удалось остаться в Москве. Спустя 10 лет, в сентябре 1895 года было отмечено 25-летие его службы в академии. За это период он подготовил 7 докторов богословия, церковной истории и канонического права и 13 магистров. В январе 1896 года по прошению был уволен из академии, которая, отдавая дань его трудолюбию и таланту, в 1899 году избрала Лебедева своим почётным членом.

С 1 сентября 1895 года он занял кафедру церковной истории Московского университета. В следующем году, 14 мая, он был произведён в чин действительного статского советника в 1898 году был удостоен звания заслуженного профессора университета.

Хотя А. П. Лебедев «политикой интересовался, но не занимался», его научные интересы, включавшие также судьбу Греческой церкви после падения Константинополя, вызывали

в отношении историка нападки со стороны консервативно настроенной части духовенства. В одном из отзывов Лебедев по своему дурному влиянию на студентов сравнивался с В. С. Соловьевым и С.Н. Трубецким. В конце жизни Лебедев, ознакомившись с перепиской митрополита Филарета (Дроздова), написал ряд статей, в которых он попытался развеять сложившееся устойчивое мнение о митрополите как о душителе свободной мысли в российском богословии Лебедев не принимал обвинений в антиправославии и пропагандировании протестантской идеологии. Он настаивал, что церковный историк должен стоять выше любой конфессиональности и рассматривать все христианские церкви и все христианские общины как единую семью, как единый народ Божий.

Напряжённо работая до последних дней жизни по 14–15 часов в сутки, Лебедев в последние годы почти ослеп.

Скончался неожиданно, 14 (27) июля 1908 года, «проболев всего 10 дней ползучей рожей, которой заразился в бане»; исход болезни решила неудачная операция трахеотомии, во время которой он умер от удушья. Был похоронен на кладбище Спасо-Андрониевского монастыря. Как отмечалось в некрологе: «Можно с полной уверенностью сказать, что давно уже у нас не было такого профессора, который бы за 30 лет деятельности успел написать и напечатать такую массу ценных, капитальных трудов…». Печатался он в «Русском вестнике», «Прибавлениях к творениям Св. отцов», «Богословском вестнике», «Душеполезном чтении», «Московских ведомостях» и др.

Был членом Общества любителей духовного просвещения, активным участником публичных богословских чтений в Москве. Среди его учеников – Н. Н. Глубоковский, А. А. Спасский, А. П. Доброклонский, И. Д. Андреев, А. И. Покровский, протоиерей А.В. Мартынов.