Итак, забросив в волны времени одну рукопись, я ныне сажусь за новую. Глупо, конечно, однако я вовсе не столь глуп – и впредь, надеюсь, не выживу из ума настолько, чтоб всерьез тешиться мыслями, будто все это когда-либо отыщет читателя, хотя бы в лице меня самого. Позвольте же для начала, пусть даже этой рукописи никто никогда не прочтет, объяснить, кто я таков и что сделал для Урд.

Настоящее имя мое – Севериан. Друзья, коих у меня никогда не имелось помногу, звали меня Северианом Хромцом. Солдаты, служившие под моим командованием в великом множестве, коего, однако, никогда не бывало довольно – Северианом Великим. Враги, плодившиеся, как мухи, подобно мухам, порождаемым трупами, ковром устилавшими поля наших битв – Северианом Казнителем. Я был последним Автархом Содружества – а значит, единственным законным правителем сего мира в те времена, когда он носил имя Урд.

Однако сколь же привязчиво, заразно писательское ремесло! Несколько лет назад (если время до сих пор хоть что-нибудь значит) я писал в каюте на борту корабля Цадкиэль, воссоздавая по памяти книгу, написанную мной в клеристории Обители Абсолюта. Сидел и скрипел, скрипел пером, точно какой-нибудь писарь, переписывая заново повесть, которую без труда мог вспомнить от слова до слова, когда того пожелаю, и чувствуя, что совершаю последнее что-либо значащее – или, скорее, абсолютно бессмысленное – деяние в жизни.

Так я писал, а затем засыпал, а пробуждаясь, садился за рукопись, снова и вновь отправляя перо в полет, от края к краю страницы, пока не выплеснул на бумагу, как вошел в башню бедной Валерии и как, услышав стоязыкие голоса ее изъеденных временем стен, почувствовав тяжесть павшего на плечи бремени зрелости, понял: молодость в прошлом. По-моему, с тех пор прошло десять лет. Десять лет миновало с тех пор, когда я писал об этом в стенах Обители Абсолюта. Возможно, сейчас сей срок составляет уже столетие, а то и более – как знать?

В дорогу я прихватил с собой узкий свинцовый ларец с плотно пригнанной крышкой. Рукопись, как я и рассчитывал, заполнила его доверху. Закрыв и заперев ларец на замок, я переключил пистолет на самую малую мощность и лучом его сплавил крышку с ларцом в единое целое.

Чтоб выйти на палубу, нужно миновать череду странных коридоров, где зачастую слышится гулкая речь, не всегда членораздельная, но неизменно понятная. Достигнув люка, следует облечься в незримый воздушный плащ, окутаться собственной атмосферой, удерживаемой пустяковой с виду вещицей вроде блестящего ожерелья из цилиндрических звенышек. В этой вещице содержится все необходимое: воздушный капюшон, воздушные перчатки для кистей рук (эти, однако ж, стоит схватиться за что-либо, истончаются и пропускают холод), воздушные сапоги, и так далее, и так далее, и так далее.

Те корабли, что ходят меж солнцами, вовсе не таковы, как корабли Урд. Вместо палубы и корпуса – сплошь палубы, палубы, одна за другой: перемахни леер и ступай по соседней. Застланы они деревом, противостоящим смертоносной стуже куда лучше металла, а металл и камень служат им основанием.

Мачты, торчащие над каждой из палуб, в сотню раз превосходят высотой Флаговую Башню Цитадели. С виду они кажутся безупречно прямыми, однако, если взглянуть вдоль любой из них, будто вдоль пыльной, истоптанной дороги, уходящей за горизонт, увидишь, что все они слегка, едва заметно гнутся, кланяясь ветру солнц.

Мачт этих не сосчитать, и каждая мачта оснащена тысячей реев, а каждый рей несет на себе парус цвета сажи и серебра. Паруса заслоняют собою небо, и, если стоящий на палубе захочет полюбоваться лимонными, белыми, розовыми, фиолетовыми огнями далеких солнц, разглядеть их меж парусов будет не проще, чем среди туч в осеннюю ночь.

От стюарда я слышал, что матросы, несущие вахту на реях, порой оступаются. Случись такое на Урд, несчастный погибнет, разбившись о палубу, здесь же матросы избавлены от подобного риска. Пусть корабль и огромен, и полон несметных сокровищ, и мы куда ближе к его центру, чем те, кто ходит по Урд, к сердцу Урд, сила его притяжения совсем невелика. Пушинкой падая вниз среди множества парусов, беспечный матрос рискует разве что утратить достоинство, однако насмешки товарищей ему не слышны, ибо пустота заглушает любой голос, кроме голоса самого говорящего (если только двое не сойдутся так близко, что их воздушные облачения образуют единую атмосферу). Слыхал я, не будь оно так, от рева солнц оглохла бы вся вселенная.

Однако, отправляясь на палубу, я ничего этого не знал. Загодя меня предупредили только о необходимости надеть ожерелье да о том, что внешнего люка – так уж они устроены – не открыть, пока не закроешь внутреннего, но не более. Представьте, как я был изумлен, выйдя наружу со свинцовым ларцом под мышкой!

Повсюду вокруг надо мной высились черные мачты, унизанные серебряными парусами. Ярус за ярусом, ярус за ярусом… казалось, полотнища парусов раздвигают в стороны сами звезды. Прочие снасти несложно было принять за тенета, сплетенные пауком величиною с корабль – а корабль изрядно превосходил размерами многие из островов, способных похвастать усадьбой и обитающим в ней армигером, чувствующим себя едва ли не полновластным монархом. Сама же палуба тянулась вдаль, словно равнина; для того, чтоб хотя бы ступить на нее, потребовалось все мое мужество.

В каюте, трудясь за письменным столом, я почти не замечал, что вес мой уменьшился до одной восьмой. Теперь же, шагнув на палубу, я почувствовал себя, будто призрак – или, скорее, бумажный человечек, достойный супруг для бумажных дам, которых мне не раз доводилось раскрашивать в детстве, задавая кукольные балы. Силой солнечный ветер уступает легчайшему из зефиров Урд, однако я, ощутив его легкое дуновение, всерьез испугался, как бы меня не унесло. Казалось, я не шагаю по палубе – парю над ней… Впрочем, так оно и было, поскольку подметки моих сапог отделял от досок слой воздуха, создаваемый ожерельем.

Полагая, что палубы, как и палубы кораблей Урд, должны кишмя кишеть матросами, я огляделся в поисках хоть одного, способного подсказать, где и как лучше взобраться наверх. Увы, вокруг не оказалось ни души: со временем воздух незримых плащей становится спертым, и потому матросы остаются под палубами, пока в них не возникнет нужда наверху, а возникает она крайне редко. Не придумав ничего лучшего, я закричал во весь голос, но отклика, разумеется, не последовало.

Одна из мачт возвышалась невдалеке, всего в нескольких чейнах, но, едва разглядев ее, я понял, что вскарабкаться на нее не смогу: гладкая, словно металл, мачта превосходила толщиной любое дерево, когда-либо украшавшее наши леса. Охваченный страхом перед сотней вещей совершенно безвредных, но даже не подозревающий о настоящих опасностях, поджидающих наверху, я двинулся дальше.

Огромные палубы плоски, что позволяет матросам подавать знаки товарищам, работающим неподалеку: выпуклые и в равной мере удаленные от центра корабля, они заслоняли бы матросов друг от друга – таким же образом горизонты Урд заслоняют уходящие в океан корабли. Однако в силу этой же самой плоскости палубы неизменно кажутся наклонными, стоит хоть немного отойти от их центра, и посему меня, при всем ничтожестве собственного веса, никак не оставляло ощущение, будто я иду вверх по склону призрачного холма.

«Подъем» продолжался довольно долго – возможно, около половины стражи. Казалось, мертвая тишина, безмолвие тверже палубных досок, вот-вот сокрушит мою храбрость. Слышал я только собственную неровную поступь да порой дрожь или гул под ногами. Кроме этих негромких звуков, тишины не нарушало ничто. Еще в детстве, на уроках мастера Мальрубия, я усвоил, что пространства меж солнц далеко не пустынны: ведь их бороздят многие сотни, а может, и тысячи кораблей. Впоследствии выяснилось, что одними кораблями дело вовсе не ограничивается. К примеру, ундина, с которой мне дважды довелось повстречаться, обмолвилась, что порой плавает в межсолнечной пустоте, и там же парило крылатое существо, которое я мельком видел в книге Отца Инире.

Теперь же я открыл для себя то, чего никогда прежде не понимал: что все эти корабли и громадные существа – лишь жалкая горстка семян, рассеянных над пустыней, по завершении сева остающейся столь же пустой, как и прежде. Пожалуй, в этот миг я развернулся бы да похромал назад, в каюту… если б не понимал, что, как только переступлю порог, гордыня снова погонит меня наружу.

Наконец я доковылял до едва различимых издали ниспадающих паутинок вант, до канатов, порой поблескивавших в свете звезд, а порой исчезающих из поля зрения в темноте либо на фоне серебристых полотнищ верхних парусов соседней палубы. Сколь бы тонкими они ни казались с виду, каждый из этих канатов превосходил толщиной громадные колонны в нашем соборе.

Под воздушным плащом на мне имелся обычный, шерстяной. Обвязав подол вокруг пояса на манер котомки или узла, я уложил в него свинцовый ларец, вложил в здоровую ногу все силы и прыгнул.

Казалось, все существо мое соткано из невесомых перьев, и посему я полагал, что взлечу вверх плавно, медленно: мне говорили, что именно так взлетают на реи матросы. Не тут-то было. Прыгнул я так же резво, а может быть, и резвее, чем кто-либо здесь, на Ушас, однако полет ее прыгунов замедляется почти сразу, а со мной получилось иначе. Объятый восторгом и ужасом, я летел, летел вверх, нисколько не сбавляя первоначальной скорости.

Вскоре мой ужас изрядно усилился, так как я не сумел сохранить изначального положения: ноги сами собой задрались кверху, в полете меня развернуло на спину, а после закружило в пустоте, словно меч, воздетый над головой в миг победы.

Перед глазами мелькнул сверкающий канат. Не сумев дотянуться до него, я услышал сдавленный вскрик и лишь задним числом понял, что вскрикнул сам. Впереди поблескивал второй канат. По собственной ли воле, нет ли, я ринулся на него, будто на злейшего врага, ухватился, вцепился в него, да так, что чуть не вывихнул из плечевых суставов обе руки, а свинцовый ларец, пронесшийся над головой, едва не задушил меня собственным же плащом. Обхватив ледяной канат и ногами, я кое-как перевел дух.

Сады Обители Абсолюта населены множеством обезьян-ревунов, но, так как слуги низшего ранга (землекопы, носильщики и так далее) от случая к случаю ловят их на обед, людей они опасаются. Сколь часто я завидовал этим зверькам, наблюдая, как они взбегают вверх по стволу дерева, не падая и словно бы вовсе не подозревая о неодолимом тяготении Урд, а теперь превратился в одного из подобных зверьков сам. Едва уловимое притяжение корабля подсказывало, что низ находится там же, где и просторная палуба, но это ощущение казалось смутным, будто воспоминание о воспоминаниях: очевидно, когда-то я падал с большой высоты, а теперь вспомнил, как вспоминал то падение раньше.

Однако канат оказался сродни тропе через пампасы: подъем ничуть не труднее спуска, и ни то ни другое не составляет труда. Тысячи прядей служили прекрасной опорой, и я, точно маленький длинноногий зверек, зайчишка, скачущий вдоль бревна, полез наверх.

Таким образом я вскоре добрался до рея – поперечины для крепления нижнего грот-марселя. С нее я перепрыгнул на другой канат, потоньше, а после на третий, а оседлав рей, к которому вел он, обнаружил, что будто бы ни на чем и не сижу. Шепот «низа» умолк; коричневато-серая обшивка корабля просто плыла сквозь пустоту где-то на самой границе видимости.

Над головой по-прежнему вздымались многие ярусы серебряных парусов, с виду столь же бесчисленных, как и до подъема на рей. Мачты на палубах справа и слева клонились в стороны, точно вильчатые острия стрелы для птичьей охоты – или, скорее, множества рядов подобных стрел, так как за ближайшими возвышались еще и еще мачты, отделенные от моей, по крайней мере, десятками лиг. Будто персты Предвечного, указывали они на рубежи мироздания, а верхние из их солнечных парусов, теряясь в мерцании звезд, казались лишь блестками мишуры. Пожалуй, отсюда я вполне мог бы (как и задумал) зашвырнуть ларец в пустоту – чтоб он, если будет на то воля Предвечного, когда-нибудь попал в руки существа иной расы, в руки иного разума.

Удержали меня два соображения. Первым из них оказалась не столько мысль, сколько память о давнем решении, принятом, когда я трудился над рукописью, а все догадки насчет кораблей иеродул были для меня внове – решении подождать, пока наше судно не пронзит ткань времени. Ту, первоначальную рукопись с повестью о моих странствиях я уже вверил попечению библиотекарей мастера Ультана, а в библиотеке она просуществует никак не дольше самой Урд.

Этот, второй экземпляр я (поначалу) предназначил для следующего творения, дабы, даже не выдержав предстоящего мне великого испытания, отправить хоть малую – неважно, сколь малую – частицу нашего мира за рубежи мироздания.

Теперь, глядя на звезды, на солнца, столь отдаленные, что планет вокруг и не разглядишь, хотя некоторые куда больше Серена, и на целые водовороты звезд таких далеких, что миллиарды их кажутся одной-единственной звездочкой, я с изумлением вспомнил собственную наивность. Еще недавно все это казалось слишком мелким для моих притязаний… Быть может, с тех пор вселенная выросла (хотя мисты утверждают, будто она больше не растет)? А может, с тех пор вырос я сам?

Второе соображение тоже было, скорее, не мыслью, а всего лишь неодолимым инстинктивным желанием: мне очень хотелось взобраться на самый верх. В защиту своей решимости могу сказать, что понимал: больше подобной возможности может и не представиться, что высота положения не позволяла довольствоваться победой менее той, которую одерживает простой матрос всякий раз, когда этого требует служба, и так далее, и так далее, и так далее.

Однако логика логикой, а дело было в другом – в восторге от этой затеи. Многие годы не находивший радости ни в чем, кроме побед, я снова почувствовал себя мальчишкой. Мечтая взобраться на вершину Башни Величия, я даже не подозревал, что Башня Величия сама может мечтать о взлете к небу, но теперь-то знал, что почем. Наш корабль вознесся за пределы небес, и мне хотелось подняться с ним как можно выше.

Чем дальше, тем легче, тем опаснее становился подъем. Тяжести во мне не осталось ни крупицы. Прыжок за прыжком, прыжок за прыжком… Ухватившись за какой-нибудь фал или шкот, я подтягивался, закидывал на него ногу и, оттолкнувшись от него, прыгал снова.

После дюжины подобных взлетов меня осенило: зачем останавливаться так часто, если до вершины мачты, ни за что не хватаясь, можно добраться одним прыжком? С этой мыслью я взвился ввысь, подобно ракете на праздник Летнего Солнцестояния – нетрудно было вообразить, будто полет мой сопровождает точно такой же свист, а следом за мной тянется пышный хвост из алых и лазоревых искр.

Паруса и канаты замелькали перед глазами бесконечной чередой. Раз мне, кажется, удалось углядеть нечто непонятное, золотистое с алыми прожилками, с виду будто парящее в пространстве меж двух парусов – должно быть, какой-то прибор, установленный как можно ближе к звездам, или просто предмет, беспечно оставленный на палубе и после незначительной смены курса уплывший прочь.

Однако долго раздумывать обо всем этом было некогда: я ведь по-прежнему несся вверх.

Вот впереди показался грот-марс. Я потянулся к фалам. Здесь их толщина вряд ли намного превосходила толщину пальца, хотя любой парус мог бы накрыть разом две сотни лугов.

Фал оказался дальше, чем я думал, и дотянуться до него мне не удалось. За первым фалом промелькнул мимо второй.

А за вторым – по крайней мере, в трех кубитах от вытянутой руки – и третий.

Попробовав перевернуться, подобно пловцу, я сумел всего лишь поднять колено к груди. Блестящие канаты такелажа далеко отстояли один от другого даже внизу, где их только для этой мачты имелось более сотни, а здесь не осталось ни единого, кроме топенанта бом-брам-рея. Дотянуться я до него дотянулся, однако ухватиться не смог.

Тут я и понял: жизнь моя подошла к концу. На «Самру» за корму спускали длинный канат, последнюю надежду матроса, упавшего за борт. Имелся ли такой же за кормой нашего корабля, я не знал, но если и да, мне это ничем бы не помогло. Моя беда (ох, как велик соблазн написать «моя трагедия») заключалась не в том, что меня, упавшего с палубы, унесло за корму. Я поднялся выше верхушек мачт и, мало этого, продолжал подниматься – или, вернее, удаляться от корабля, так как вполне мог и падать головою вперед – с первоначальной, нисколько не убывающей скоростью.

Корабль подо мною – или, по крайней мере, со стороны ног – казался стремительно уменьшающимся серебристым материком; черные мачты и реи сделались тонкими, будто усики сверчков. Звезды вокруг полыхали без удержу, сияли невиданным на Урд великолепием. Вспомнив об Урд, я (и вовсе не от велика ума – скорее, наоборот) принялся искать ее среди звезд – зеленую, будто Луна, только увенчанную с обеих сторон белыми шапочками ледников, смыкающихся над нашими стылыми землями… но не нашел ни Урд, ни даже оранжевого с алым отливом диска Старого Солнца.

Поразмыслив, я понял, что просто смотрю не в ту сторону: если Урд вообще различима, то место ей за кормой. Однако, взглянув туда, я увидел – нет, вовсе не нашу Урд, но разрастающуюся, кипучую, бурлящую круговерть цвета сажи – того самого, что черней черного. Больше всего схожую с вихрем, или водоворотом, ее окаймляли кольцом разноцветные сполохи, точно миллиарды звезд затеяли пляс в пустоте.

Тогда-то мне и сделалось ясно: чудо свершилось, но я проморгал его, увлеченный копированием неких нудных сентенций по поводу мастера Гюрло или Асцианской войны. Мы пронзили ткань времени. Круговерть цвета сажи – конец мироздания.

Конец мироздания… либо его начало, и если так, то сверкающий хоровод звезд – это россыпи новых солнц, единственное воистину волшебное кольцо, подобного коему вселенная еще не видывала и не увидит впредь. Приветствуя их, я испустил вопль радости, хотя моего голоса не слышал никто, кроме Предвечного да меня самого.

Подтянув к себе плащ, я вынул из его подола свинцовый ларец, обеими руками поднял ларец над головой и с торжествующим криком метнул за пределы незримого воздушного плаща, прочь из пределов нашего корабля, прочь из вселенной, привычной и мне и ларцу, встречь новому творению – словно прощальный дар творения старого.

В тот же миг судьба моя подхватила меня и отшвырнула назад. Нет, не прямиком вниз, к покинутой части палубы, навстречу весьма вероятной гибели, но вниз и вперед. Верхушки мачт стремительно понеслись ко мне. Наклонив голову, я разглядел ближайшую; она оказалась последней. Еще эль-другой правее, и клотик мачты размозжил бы мне голову, однако меня пронесло между верхней ее оконечностью и бом-брам-реем, в стороне от бык-горденей. Я обогнал корабль.

Впереди – далеко-далеко и совсем под иным углом – показалась еще одна из бессчетного множества мачт, унизанная парусами, будто дерево листьями, причем все они оказались не знакомыми, прямоугольной формы, а треугольными, косыми. Поначалу мне показалось, что я пролечу мимо, обгоню и ее, затем – что вот-вот расшибусь о нее. В отчаянии взмахнув руками, я что было сил ухватился за бом-кливерлеер…

…и завертелся вокруг него, точно флаг на игривом, непостоянном ветру.

Ладони обожгло ледяным холодом. Тяжко дыша, я огляделся вокруг, собрал все силы и прыгнул вниз, вдоль бушприта – да чем еще, кроме бушприта, могла оказаться последняя мачта? Пожалуй, если б меня с лету ударило о нос корабля, я бы ничуть о том не пожалел. В этот миг мне хотелось лишь одного и ничего иного – коснуться корпуса корабля, где угодно и каким угодно манером.

По счастью, угодил я в полотнище стакселя и заскользил по его необъятной серебристой поверхности вниз. Казалось, кроме поверхности в нем ничего больше и нет, словно парус – тоньше, неосязаемей шепота – сшит из чистого света. В скольжении меня завертело, закружило, точно лист, подхваченный ветром, и я кубарем скатился на нашу палубу.

Вернее сказать, на какую-то из палуб, так как я вовсе не был уверен, что вернулся именно на ту палубу, с которой полез на мачту. Хромая нога мучительно заныла. В попытках отдышаться я, почти не удерживаемый тяготением корабля, распростерся на палубе во весь рост.

Однако участившееся дыхание даже не думало успокаиваться или хотя бы замедлиться, и, сделав около сотни частых, судорожных вдохов, я сообразил, что возможности воздушного плаща на исходе, собрался с силами и поднялся. Хоть и почти задохнувшемуся, на ноги встать мне удалось легко, даже чересчур – еще немного, и я взмыл бы вверх снова. Прохромав около чейна, я доковылял до люка, из последних сил распахнул его настежь и поспешно захлопнул за собой крышку. Внутренний люк отворился едва ли не сам по себе.

Воздух плаща тут же сделался свеж, словно благородный юный бриз, ворвавшийся в зловонную темницу. Дабы ускорить дело, в коридоре я немедля сорвал ожерелье с шеи и замер на месте, вдыхая прохладный, чистый воздух, практически не понимая, где нахожусь, но всей душой радуясь тому, что снова внутри, под палубой корабля, а не болтаюсь над его парусами обломком разбитого штормом суденышка.

Коридор оказался неширок и светел, а освещали его яркие до боли в глазах голубые огни, неспешно ползшие по стенам и потолку, мигавшие, словно оглядывая коридор откуда-то со стороны, не будучи его частью.

Если я не без чувств либо не близок к обмороку, в моей памяти сохраняется все до мелочей. Вспомнив все коридоры, которыми шел от каюты до ведущего на палубу люка, я понял, что этот мне незнаком. Большая часть тех напоминала убранством гостиные роскошных шато – картины, до блеска начищенные полы… Здесь же мореные доски палубного настила уступили место ковру вроде травы, вцеплявшейся крохотными зубчиками в подошвы сапог, как будто каждая из иссиня-зеленых травинок – не травинка, а миниатюрный клинок.

Таким образом, я оказался перед лицом выбора, причем выбора не из приятных. Там, за спиной, люк. Можно вновь выйти наружу и искать свою часть корабля, перебираясь с палубы на палубу. А можно направиться вперед, вдоль коридора, и поискать путь обратно изнутри. Конечно, сия альтернатива обладала изрядным недостатком: внутри я легко мог заблудиться… Но что может быть хуже, чем, как совсем недавно, заблудиться среди такелажа, а то и вовсе навек потеряться в бескрайней пустоте среди солнц, куда меня – опять же, совсем недавно – не унесло только чудом?

Так я и стоял возле люка, не зная, на что решиться, пока откуда-то издали не донеслись голоса. Чужая речь заставила вспомнить, что плащ мой до сих пор нелепо обвязан вокруг пояса, и, едва я закончил приводить себя в порядок, говорящие выступили из-за поворота.

Все они были вооружены, но этим их сходство и ограничивалось. Один казался человеком вполне обычным, из тех, кого каждый день можно встретить в окрестностях доков Несса. Второй принадлежал к расе, с которой я не сталкивался ни в одном из множества странствий: высокий, как экзультант, он разительно отличался от первого цветом кожи – не розовато-смуглой, которую изволим называть белой мы, но воистину белой, точно морская пена, а голову его украшал венчик столь же белых волос. Третьей оказалась женщина ростом разве что самую малость ниже меня, а толщиной рук и ног превосходившая всех женщин, каких мне когда-либо доводилось видеть. За этими тремя, будто гоня их перед собой, следовал некто, с виду похожий на рослого, плечистого здоровяка, с ног до головы закованного в латный доспех.

Пожалуй, не останови я их, они прошли бы мимо без единого слова, но я, выступив на середину коридора, загородил им путь и объяснил, в какую попал передрягу.

– Я доложил об этом, – заверил меня некто в латном доспехе. – За тобой придут или пошлют с тобою меня. А пока что ты должен будешь пойти со мной.

– Куда же вы идете? – спросил я, но он, не дослушав вопроса, отвернулся и подал знак остальным.

– Идем, – сказала женщина и поцеловала меня.

Поцелуй был недолог, однако в нем чувствовалась грубая страсть, а ее пальцы, сомкнувшиеся на моем локте, не уступали силой мужским.

– Идем, не упрямься, – поддержал ее обычный матрос (на самом деле вовсе не выглядевший обычным: довольно симпатичное лицо его лучилось несвойственным матросской братии дружелюбием, а песчано-русые волосы выдавали в нем уроженца южных земель). – Иначе они не поймут, где тебя искать, а то и вовсе искать не станут, хотя это, пожалуй, не так уж плохо.

С этим он двинулся вперед, а мы с женщиной, придерживающей меня за локоть, последовали за ним.

– Возможно, ты сможешь помочь мне, – подал голос беловолосый.

Заподозрив, что узнан, и почитая за благо обзавестись как можно большим числом союзников, я ответил: разумеется-де, помогу, если, конечно, сумею.

– Ради любви к Данаидам молчи, – велела ему женщина и обратилась ко мне: – Оружие у тебя есть?

Я показал ей пистолет.

– С такими штуками здесь осторожнее надо. Не мог бы ты убавить мощность до минимума?

– Уже.

И сама она, и остальные были вооружены легкими аркебузами, с виду вроде фузей, только приклад короче, хотя и толще, а ствол, наоборот, куда более тонок. Вдобавок у пояса женщины висел длинный кинжал, а ее спутники предпочитали боло – короткие, увесистые ножи с широким клинком, из тех, какие в ходу у жителей джунглей.

– Я – Пурн, – представился блондин-южанин.

– Севериан.

Мы обменялись рукопожатием. Ладонь его оказалась под стать матросской службе – широкой, грубой, мясистой.

– Ее зовут Гунни…

– Бургундофара, – поправила его женщина.

– Да, но мы зовем ее Гунни. А это, – Пурн указал на беловолосого, – Идас.

– Тихо! – рыкнул человек в латах, пристально вглядываясь в коридор позади нас.

Я еще никогда не видел, чтоб кому-либо удалось повернуть голову так далеко назад.

– А его как зовут? – шепнул я Пурну, но тот промолчал.

– Сидеро, – ответила за него Гунни.

Похоже, из всех троих она относилась к латнику с наименьшим почтением.

– Куда он нас ведет?

Одним прыжком обогнав нас, Сидеро распахнул настежь какую-то дверь.

– Сюда. Хорошее место. Вероятность успеха высока. Разойдитесь шире. Я держу центр. Первыми не атаковать. Сигналы – голосом.

– Во имя Предвечного, что все это значит?

– Аппортов ищем, – негромко пробормотала Гунни. – А Сидеро не слишком-то слушай. Почуешь опасность – не церемонься, стреляй.

С этими словами она подтолкнула меня к распахнутой двери.

– Да не волнуйся, там, скорее всего, нет ни единого, – добавил Идас, придвинувшись к нам сзади так близко, что я машинально шагнул через порог.

За дверью царила непроглядная тьма, однако я сразу же понял, что под ногами не сплошной пол, но довольно редкая и шаткая решетка, а помещение впереди гораздо просторнее обычной каюты.

Плеча коснулись волосы Гунни, устремившей взгляд в темноту из-за моей спины. Вблизи от нее повеяло духами пополам с потом.

– Сидеро, включи свет. Не видно же ничего.

Свет вспыхнувших ламп заметно отличался оттенком от освещения в оставшемся позади коридоре: казалось, их нездоровое, желтушное сияние высасывает краски изо всего вокруг. Мы четверо остановились, замерли, тесно сгрудившись у порога. Пол под ногами сменился неширокими решетчатыми мостками из черных прутьев не толще человеческого мизинца, лишенными даже перил по краям, а в пространстве впереди и внизу (поскольку потолок над самой головой, несомненно, поддерживал палубу) без труда поместилась бы моя родная Башня Матачинов – вся целиком.

Однако сейчас в нем хранилось невообразимое нагромождение грузов – всевозможных коробок, тюков, бочек и ящиков, механизмов и их деталей, мешков (чаще всего из мерцающей полупрозрачной пленки), штабелей бревен…

– Туда! – рявкнул Сидеро, указав на ажурный трап, ведущий вниз вдоль стены.

– Ступай ты первым, – возразил я.

Разделяло нас не больше пяди, и посему рывка в мою сторону засим не последовало… а я не успел выхватить пистолет. С изрядной, достойной немалого изумления силой сграбастав меня и оттеснив на шаг назад, Сидеро безжалостно толкнул меня в грудь. Взмахнув руками в тщетной попытке удержаться на краю мостков, я покачнулся… и полетел вниз.

На Урд я, вне всяких сомнений, сломал бы шею. Здесь, на борту корабля, я, можно сказать, плавно поплыл к полу, однако страха перед падением его непривычно медленная скорость ничуть не ослабила. Сверху неторопливо вращались потолок и мостки. Я понимал, что приземлюсь на спину и позвоночник с черепом ждет серьезная встряска, однако развернуться не мог. Рука сама собой потянулась в сторону, ища, за что б уцепиться, в памяти вновь, точно в горячечном бреду, мелькнул образ бом-кливер-леера. Четыре лица над краем помоста – забрало шлема Сидеро, бледные, точно мел, щеки Идаса, ухмылка Пурна, грубоватые, однако прекрасные черты Гунни – казались масками из ночного кошмара (ведь ни одному несчастному, сброшенному с вершины Колокольной Башни наяву, не придется ждать неминуемой гибели так долго).

Удар начисто вышиб из меня дух. На протяжении сотни – а то и более – ударов сердца лежал я на спине, хватая ртом воздух точно так же, как по возвращении снаружи на борт корабля. Мало-помалу мне сделалось ясно, что упасть я упал, но пострадал при этом не более, чем от падения с кровати на ковер во время жуткого сновидения, навеянного Тифоном. Сев, я обнаружил, что костей не переломал.

«Ковром» мне послужили кипы бумаг, и я решил, что Сидеро заранее знал о них, а посему за меня вовсе не опасался. Может, и так… но, совсем рядом со мной возвышался какой-то причудливо наклоненный вбок механизм, угрожающе ощетинившийся множеством стержней и рычагов.

Я поднялся на ноги. Помост высоко над головой опустел, а дверь, ведущая в коридор, оказалась затворена. Тогда я отыскал взглядом ажурный трап, ведущий с помоста вниз, но весь его, кроме самых верхних ступеней, загораживал все тот же механизм. Пришлось огибать его, увязая в неровно сложенных кипах бумаг (связаны они были сизалевой бечевой, и кое-где бечева полопалась, так что ноги оскальзывались на документах, будто в снежном сугробе), однако легкость тела весьма облегчала задачу.

Все это время я смотрел под ноги, чтобы не оступиться, отчего тварь впереди заметил, только – в буквальном смысле этого слова – столкнувшись с нею нос к носу и изумленно уставившись в ее безглазую морду.

Рука потянулась к пистолету сама собой – я даже не заметил, как выхватил и поднял оружие. На вид это приземистое, сгорбленное, косматое существо ничем не отличалось от саламандры, едва не спалившей меня заживо в Траксе. Казалось, сейчас оно разогнется, распустится, точно цветок, обдаст меня таящимся внутри жарким пламенем…

Но нет, ничего подобного не произошло, а с выстрелом я опоздал. На миг оба мы замерли, а затем странное создание пустилось бежать – вприпрыжку, перескакивая через бочки и ящики, будто неуклюжий щенок в погоне за упругим мячиком, которым тоже было оно само. Подстегнутый присущим каждому гнусным инстинктом, велящим убить того, кто боится тебя, я выстрелил ему вслед. Луч – все еще смертоносный, хотя, запаивая свинцовый ларец, я убавил мощность до нижнего предела – рассек воздух и увесистый с виду слиток металла зазвенел словно гонг. Однако неведомая тварь, кем бы она ни оказалась, успела умчаться вперед, по крайней мере, на дюжину элей, и в следующий миг скрылась за статуей, укутанной для пущей сохранности в полотнища плотной ткани.

Невдалеке закричали (кажется, этот голос, хрипловатое контральто, принадлежал Гунни). За криком последовал звук, вроде свиста стрелы, и новый вопль, вырвавшийся из другого горла.

Косматое создание вприпрыжку прискакало назад, но на сей раз я, успевший опомниться, стрелять не стал. Появившийся неизвестно откуда Пурн выстрелил в него из аркебузы навскидку, словно из охотничьего ружья. Тот же свист, что и прежде, и в воздух, вместо ожидаемой мною арбалетной стрелы, взвилось нечто вроде веревки – гибкой, блестящей, казавшейся черной в странно желтоватом свете.

Угодив в косматую тварь, черная веревка захлестнула ее петлей-другой, но этим результаты выстрела, похоже, и ограничились. Пурн, завопив, кузнечиком прыгнул к добыче. Прежде мне как-то не приходило в голову, что в столь просторном помещении я сам мог бы прыгать совсем как на палубе, но в этот миг я, подражая Пурну, тоже прыгнул вверх (в основном, потому что не желал потерять из виду Сидеро, пока не поквитаюсь с ним) и едва не вышиб себе мозги о потолок.

Однако сверху, в полете, мне открылся великолепный вид на трюм подо мной. Первым делом взгляд мой упал на косматую тварь (наверное, под солнцем Урд она выглядела бы блекло-коричневой), перечеркнутую черными линиями, но все еще неистово скачущую в попытке удрать. На моих глазах шнур из аркебузы Сидеро перечеркнул ее еще парой штрихов. Тем временем Пурн приземлился с ней рядом, а на подмогу ему, огромными прыжками перескакивая с вершины на вершину беспорядочных нагромождений груза, бросились Идас с Гунни, стрелявшей даже на бегу.

Приземлившись возле них, я не слишком уверенно взобрался по наклоненному вниз стволу горной карронады к казеннику, и едва снова увидел косматую тварь, карабкающуюся ко мне, та прыгнула почти в мои объятия. «Почти» – так как на самом деле я ее не поймал, и она, разумеется, обнимать меня не спешила, но и расстаться нам было не суждено: черный шнур прилип к моей одежде не хуже, чем к плоским, узеньким лентам (ни мехом, ни перьями это не назовешь), сплошь покрывавшим шарообразное туловище косматой твари.

Спустя еще миг, свалившись вместе с ней с карронады, я открыл для себя еще одно свойство черных шнуров: растянутые, они снова сжимались, сокращаясь в длине, причем с огромной силой. Рванувшись в попытке освободиться, я оказался связан крепче, чем когда-либо в жизни, а Гунни с Пурном нашли сие обстоятельство весьма забавным.

Сидеро, крест-накрест обмотав косматую тварь свежим шнуром, велел Гунни освободить меня, что она и сделала, разрезав мои путы кинжалом.

– Спасибо, – выдохнул я.

– Такое случается постоянно, – сказала она. – Я сама как-то раз к такой же корзине прилипла. Стесняться тут нечего.

Возглавляемые Сидеро, Пурн с Идасом поволокли изловленное создание прочь. Я поднялся на ноги.

– Боюсь, надо мной давненько никто не смеялся. Отвык.

– А было дело, смеялись? С виду и не подумаешь.

– В ученичестве. Над младшими из учеников насмехаются все до единого, особенно старшие.

Гунни пожала плечами.

– Если вдуматься, любой нередко выглядит глупо. Например, заснув с разинутым ртом. Конечно, если ты квартирмейстер, смеяться никто не подумает. Но если нет, лучший друг сунет тебе в рот комок пыли… Оставь, не трогай!

Остатки черных шнуров прилипли к ворсу бархатной рубашки, и я ковырнул один ногтем.

– Надо, пожалуй, при себе носить нож, – сказал я.

Во взгляде Гунни мелькнуло сострадание. Глаза ее были огромны, темны, безмятежны, будто коровьи.

– А ты, что же, не носишь? Нож ведь у каждого должен быть.

– Когда-то я носил меч, – ответил я. – Но со временем изменил этой привычке и начал брать его с собой только на церемонии. А сейчас, уходя из каюты, подумал, что пистолетом вполне обойдусь.

– Для боя – да. Но часто ли такому, как ты, приходится драться? – Отступив на шаг, она сделала вид, будто оценивает мою внешность. – Вряд ли с тобой многим охота связываться.

На самом-то деле в матросских башмаках на толстой подошве она нисколько не уступала мне в росте, а там, где люди что-либо весят, в весе не уступала бы тоже: под кожей были видны настоящие мускулы, прикрытые добрым слоем жирка.

Я, рассмеявшись, согласился: да, когда Сидеро сталкивал меня с помоста, нож пришелся бы очень кстати.

– О, нет, – осклабившись, возразила Гунни, – этого ножом даже не оцарапаешь, как сказал хозяин борделя, увидев входящего моряка.

Я вновь рассмеялся, и она подхватила меня под локоть.

– И вообще, нож – он обычно не для драки. Нож – для работы, для самой разной работы. Как без ножа сплеснить канат или открыть коробку с пайком? Пока идем, поглядывай по сторонам. В этих грузовых отсеках чего только не найдешь.

– Мы идем не в ту сторону, – заметил я.

– Я знаю другой путь, а если пойдем тем же, которым пришли, найти ничего не успеешь. Слишком он короток.

– А что, если Сидеро погасит свет?

– Не погасит. Разбуженные, светильники светятся, пока рядом остается хоть кто-нибудь. О, уже кое-что вижу. Взгляни-ка.

Сам не знаю отчего, я сразу же проникся уверенностью, что Гунни заметила этот нож еще во время охоты за косматым созданием, но притворяется, будто нашла его только сейчас. Из груды хлама торчала наружу только костяная рукоять.

– Не стесняйся. Возьмешь себе – никто слова против не скажет.

– Нет, я думал совсем не о том.

Нож оказался охотничьим, суженным к острию, длиной около двух пядей, с широким, зазубренным обухом.

«Как раз для черной работы», – подумалось мне.

– И ножны тоже возьми. Не станешь же его в руке носить целый день.

Ножны, хоть и сшитые из простой черной кожи, были снабжены кармашком, где некогда хранился какой-то небольшой инструмент, живо напомнившим мне кармашек для точильного камня на великолепных, человечьей кожи, ножнах «Терминус Эст». Нож понравился мне с первого взгляда, а при виде этого кармашка я полюбил его всей душой.

– Повесь на пояс.

Я послушно прицепил ножны к поясу, слева, уравновесив ножом тяжесть пистолета.

– Я думал, на таком большом корабле грузовые трюмы гораздо больше.

– Да это на самом деле не груз, – пожав плечами, объяснила Гунни. – Так, барахло. Всякая всячина. Знаешь, как устроен этот корабль?

– Понятия не имею.

Гунни негромко рассмеялась.

– И никто другой не знает, по-моему. Соображения есть у каждого, и каждый делится ими с товарищами, но в итоге все эти догадки обычно не подтверждаются. По крайней мере, в самое яблочко еще никто не попал.

– А я думал, уж вы-то в своем корабле разбираетесь от и до…

– Он слишком велик, а еще здесь уйма таких мест, куда нас не водят, а самим их не найти или не попасть внутрь. Однако точно известно: бортов у него семь, чтоб парусов нес побольше, понимаешь?

– Да, понимаю.

– Под некоторыми палубами – по-моему, под тремя – трюмы, огромные, не чета этому. Там и хранится основная часть груза. Отсеки под четырьмя другими оставлены клиновидными. Некоторые, как этот, заняты всякой рухлядью. Некоторые отведены под каюты и кубрики для команды… да, кстати, о кубриках: возвращаться пора.

С этим она отвела меня еще к одному трапу, ведущему на еще один решетчатый помост.

– Мне почему-то казалось, что нам нужно будет пройти сквозь потайную дверь за панелью… а может, по пути назад все это, как ты выразилась, барахло превратится в чудесный сад.

Гунни, покачав головой, широко улыбнулась.

– Похоже, кое-что на борту ты уже повидал. А еще ты поэт, верно? И, бьюсь об заклад, приврать мастер.

– Я был Автархом Урд, а на такой должности, видишь ли, без вранья не обойтись. Только мы называли его дипломатией.

– Ну, так позволь тебе сообщить: это обычный грузовой, рабочий корабль, и построен людьми, только не такими, как мы с тобой. Автарх… то есть ты правил всей Урд?

– Нет, правил я лишь небольшой ее частью, хотя считался законным правителем всей Урд целиком. И уже в самом начале путешествия знал, что, если добьюсь успеха, Автархом назад не вернусь. Но на тебя это, похоже, впечатления не произвело совершенно.

– Миров, – пояснила Гунни, – их ведь так много…

Внезапно она присела на корточки, прыгнула и взмыла в воздух, словно огромная синяя птица. Конечно, подобное я уже не раз проделывал сам, однако от женщины такого прыжка почему-то не ожидал. В прыжке она взвилась над помостом примерно на кубит, а то и меньше, и медленно, плавно опустилась прямиком на него.

Кубрики для команды я неосознанно представлял себе помещением длинным и узким, тесным, как кубрик под полубаком «Самру». На деле они оказались многоярусным муравейником из множества просторных кают, выходящих дверями на галереи, одна над другой опоясывавшие ствол общей вентиляционной шахты. Здесь Гунни, сказав, что ей пора возвращаться на вахту, предложила мне поискать свободную каюту самому.

Я едва не ответил, что каюта, причем покинутая всего стражу назад, у меня уже есть, однако что-то мне помешало. Вместо этого я согласно кивнул и спросил, где лучше расположиться, имея в виду (и намек она поняла), какая каюта окажется ближе всего к ее. Гунни показала мне свою дверь, и на этом мы распрощались.

На Урд древние замки повинуются волшебным словам. Моя каюта – отдельная, апартаменты первого класса – запиралась на говорящий замок. Для отпирания люков никаких слов не требовалось, для двери, распахнутой перед нами Сидеро, тоже, однако замки оливково-зеленых дверей, ведущих в матросские отсеки, оказались точно такими же, как у меня. Две первые двери, к которым я подошел, сообщили, что охраняемые ими каюты уже заняты. Должно быть, механизмы замков были действительно древними: даже характер у каждого свой.

– Ай да каюта! Чудо, а не каюта! – воскликнул третий замок, приглашая меня войти.

Я спросил, давно ли в этой чудо-каюте кто-либо обитал.

– Точно не знаю, хозяин! Много рейсов назад.

– С «хозяином» не спеши, – велел я. – Я еще не решил поселиться именно здесь.

Ответа не последовало. Вне всяких сомнений, умственные способности подобных замков весьма и весьма ограниченны, иначе они быстро выучились бы брать мзду… хотя еще быстрее повредились бы в уме. Слегка помедлив, дверь отворилась, и я вошел внутрь.

По сравнению с моей личной каютой эта роскошью не блистала: две узкие койки, платяной шкаф, рундук да санузел в углу. Вдобавок все вокруг покрывал такой толстый слой пыли, что я легко мог вообразить, как ее несет сюда серыми тучами сквозь вентиляционную решетку, хотя разглядеть эти тучи сумел бы лишь человек, наделенный некоей способностью сжимать время, подобно нашему кораблю… к примеру, живущий, как живет дерево, почитая год за день, или как Гьёлль, струящийся вдоль долины Несса, не зная счета сменам эпох.

Размышляя о подобных материях (причем думал я над ними изрядно дольше, чем писал о сем), я отыскал в платяном шкафу красную тряпку, смочил ее в умывальнике и принялся вытирать пыль, а протерев от пыли крышку рундука и стальную раму одной из коек, понял, что, пусть неосознанно, решил остаться здесь. Личную каюту я, разумеется, отыщу и ночевать чаще всего буду там, но…

Но и эту каюту оставлю за собой. Одолеет скука – вновь присоединюсь к команде и, таким образом, узнаю об управлении кораблем куда больше, чем в качестве пассажира.

Опять же, Гунни… Женщин в моих объятиях побывало довольно, чтоб не кичиться их числом (в скором времени замечаешь, что подобное единение если не укрепляет, то непоправимо увечит любовь), а еще мысли мои нередко занимала бедняжка Валерия, и все же я жаждал симпатий Гунни. В бытность Автархом друзей, кроме Отца Инире, у меня имелось отнюдь не много, а женщин, помимо Валерии, среди них не было вовсе. Улыбка Гунни чем-то напоминала беззаботное детство с Теей (как же мне до сих пор не хватает ее!) и долгий путь в Тракс вдвоем с Доркас. В то время я счел путешествие туда всего лишь изгнанием, и посему каждый день спешил, торопился вперед, но теперь понимал: во многих отношениях то была лучшая пора моей жизни.

Сознавая, что смачивал тряпку уже много раз, хотя и не помня, сколь много, я снова смочил ее, но, оглядевшись в поисках пыльных мест, не обнаружил пыли нигде.

С матрасом так запросто было не разделаться, однако его тоже следовало каким-то образом вычистить: грязен он оказался не меньше всего остального, а нам ведь наверняка не раз захочется на нем полежать. Вытащив матрас на мостки, нависавшие над вентиляционной шахтой, я принялся трясти, выбивать его, пока не выбил пыль без остатка.

Но, стоило мне, закончив работу, свернуть его, чтоб отнести в каюту, ветер принес из шахты дикий, безумный вопль.

Кричали снизу. Перегнувшись через тонкие, точно лучинка, перила, я пригляделся, сощурился, и снизу снова донесся крик. Исполненный одиночества и гнетущей тоски, заскакал он среди ажурных металлических мостков, вновь и вновь отражаясь звонким эхом от металлических переборок многоярусных жилых кубриков.

На миг мне показалось, будто кричу я сам, будто нечто, сдерживаемое мною глубоко-глубоко внутри с той самой сумрачной предрассветной стражи, когда я шел вдоль берега моря с аквастором мастером Мальрубием, глядя, как распадается в мерцающую пыль аквастор Трискель, вырвалось на свободу, отделилось от меня и сейчас воет, воет где-то там, внизу, в неярком свете почти ничего не освещающих ламп.

Одолев соблазн перепрыгнуть через перила (глубины шахты я себе в то время даже не представлял), я швырнул матрас за порог новой своей каюты и устремился вниз по узкой винтовой лестнице, прыгая с пролета на пролет.

Сверху недра шахты казались попросту темными: странный свет желтых ламп бился о сумрак, царящий внизу, безо всякого толку. Я полагал, что темнота рассеется, стоит только спуститься на нижние ярусы, но нет, сумрак, напротив, сгущался и вскоре обернулся туманом, немедля напомнившим мне туманные покои Бальдандерса, только далеко не таким густым. Вдобавок воздушный вихрь со дна сделался заметно теплее – вероятно, туман, заволакивавший все вокруг, порождал теплый, насыщенный влагой воздух из корабельной утробы, смешиваясь с прохладой верхних ярусов. Спина под плотным бархатом рубашки немедля взмокла от пота.

Здесь двери многих кают оказались распахнуты настежь, однако внутри, за дверями, было темно. Очевидно – по крайней мере, так уж мне показалось – когда-то на этом корабле служило гораздо больше матросов, а может, на нем перевозили заключенных (кое-какие изменения в отданных замкам наставлениях, и каюты вполне сошли бы за камеры) либо солдат.

Вопль повторился вновь, и на сей раз ему вторил звук наподобие звона молота о наковальню, однако некие нотки подсказывали, что это вовсе не звон железа, но голос – голос живого, дышащего существа. По-моему, среди ночи, в безлюдной горной глуши, голоса эти казались бы куда жутче воя дикого волка. Какая тоска, какой ужас и одиночество, какая мука и безысходность слышались в них!

Остановившись отдышаться, я огляделся вокруг. Похоже, дальше, в нижних каютах, держали зверей, а может, безумцев – ведь и у нас, палачей, было заведено содержать обезумевших под пыткой клиентов на третьем, нижнем ярусе подземных темниц. Если так, кто поручится, что все двери заперты? Вдруг часть этих созданий вовсе не под замком, а на верхние ярусы не забирается лишь волею случая или из страха перед людьми? Сняв с пояса пистолет, я еще раз убедился, что он переключен на нижний предел мощности и полностью заряжен.

Первый же взгляд на виварий внизу подтвердил мои худшие опасения. У кромки ледника покачивались тонкие, как паутинка, деревья; звонко пел струящийся со скалы водопад; кверху тянулся желтый, бесплодный склон песчаной дюны, а среди всего этого бесцельно бродило около четырех дюжин самых разных зверей. Понаблюдав за ними на протяжении дюжины вдохов, я заподозрил, что свободы они все-таки лишены, а еще полсотни вдохов спустя убедился в том окончательно. Каждому был отведен собственный – кому просторный, кому поменьше – клочок земли, и смешаться друг с дружкой они не могли, подобно зверью, содержащемуся в клетках Медвежьей Башни. Ну и странную же эти звери составляли компанию! Пожалуй, такой причудливой коллекции не собрать, даже прочесав все леса и болота Урд в поисках живых диковин. Одни из них лопотали нечто невнятное, другие, не мигая, взирали перед собой, но большая часть лежала неподвижно, словно в бесчувствии.

– Кто кричал? Что за шум! – рявкнул я, убрав пистолет в кобуру.

Конечно, то была просто шутка, предназначенная лишь для меня самого, однако в ответ где-то у дальнего края вивария жалобно заскулили, и я, огибая зверей узкой, почти незаметной тропинкой, протоптанной, как вскоре выяснилось, посылаемыми кормить их матросами, двинулся на голос.

Скулил тот самый косматый зверек, которого я помогал изловить в грузовом трюме. Стоило мне узнать его, на сердце стало теплее. С тех пор, как пинас увез меня из садов Обители Абсолюта на борт этого корабля, я чувствовал себя так одиноко, что вторая встреча со столь странным на вид зверем казалась едва ли не воссоединением с давним-давним знакомым.

Вдобавок сам зверек тоже заинтересовал меня еще во время ловли. Когда мы гонялись за ним, он выглядел почти шарообразным, а теперь мне удалось разглядеть, что на самом-то деле это один из тех коротколапых (да и телом не слишком длинных) грызунов, что обитают в норах – иными словами, нечто вроде пищухи. Короткую настолько, что ее существование оставалось лишь принимать на веру, шею венчала круглая голова, казавшаяся попросту продолжением округлого туловища, четыре коротких лапы заканчивались четырьмя длинными, тупыми когтями и еще одним когтем поменьше, и все это, кроме пары блестящих, черных бусинок-глаз, покрывала гладкая, серовато-бурая шерсть.

Зверек замер, не сводя с меня взгляда.

– Бедный ты, бедный, – сказал я. – Как же тебя туда, в трюм, занесло?

Двигаясь куда медленнее (очевидно, страх его отпустил), зверек подошел к окружавшей его незримой ограде.

– Бедный ты, бедный, – повторил я.

Зверек, совсем как пищуха, поднялся на задние лапы, а передние скрестил поверх белого брюшка. Белую шерсть до сих пор пересекали обрывки черных шнуров. Увидев их, я вспомнил, что точно такие же прилипли к моей рубашке, и подцепил один ногтем. Со временем изрядно ослабшие, шнуры рассыпались в прах, и те, что оставались на шерсти зверька, надо думать, мало-помалу отваливались тоже.

Изловленный зверек негромко пискнул, и я инстинктивно потянулся погладить, успокоить его, будто испуганного пса, но тут же, опасаясь, как бы он не укусил меня либо не полоснул когтями, отдернул руку.

И тут же мысленно обругал себя за трусость. В трюме зверек никому не сделал ничего дурного, и даже схваченный мною, старался разве что вырваться, не помышляя ни о чем ином. Просунув сквозь ограду (нисколько мне не воспрепятствовавшую) указательный палец, я почесал его мордочку возле крохотной пасти. Зверек совершенно по-собачьи повернул голову в сторону, и я нащупал под шерстью маленькие ушки.

– Милая зверушка, а? – раздалось у меня за спиной.

Я обернулся. Позади стоял Пурн, тот самый матрос с вечной ухмылкой на губах.

– На вид он вполне безобиден, – ответил я.

– Они почти все… безобидны, – с легкой запинкой подтвердил Пурн. – Только чаще всего дохнут, и их уносит. Говорят, нам на глаза попадаются считаные единицы.

– Гунни назвала их аппортами, – заметил я, – и я подумал… Их ведь приносят на корабль паруса, так?

Безучастно кивнув, Пурн тоже сунул палец сквозь ограждение и пощекотал зверька.

– Должно быть, соседние паруса – все равно, что два больших зеркала. А поверхности их выгнуты, и потому где-нибудь – а скорее всего, во многих местах – наверняка параллельны. И освещены звездами.

– Ну, да, – вновь кивнул Пурн. – Потому-то судно вперед и движется, как ответил шкипер на вопрос о его подружке.

– Знавал я некогда человека по имени Гефор, призывавшего и заставлявшего служить себе крайне опасных тварей. А от другого, по имени Водал – хотя Водалу, признаться, веры мало, – слышал, будто Гефор призывает их с помощью зеркал, и один мой друг тоже творит волшебство с зеркалами, но его волшебство не из злых. Так вот, этот Гефор служил матросом на корабле вроде вашего.

Немедля оживившийся, Пурн оставил зверька в покое и повернулся ко мне.

– Название помнишь? – спросил он.

– Название его корабля? Нет. Названия он, кажется, ни разу не упоминал. Хотя, подожди-ка… он говорил, будто служил не на одном – на нескольких! «Долго служил я на кораблях сребропарусных, кораблях по сту мачт, достигавших самих звезд, долго плавал под их сверкающими кливерами, и Плеяды горели у нас за кормой»…

– А-а, – снова кивнул Пурн. – Кое-кто утверждает, что такой корабль на свете только один. Я порой думаю: правда ли, нет ли…

– Нет, таких наверняка много. Я ведь еще мальчишкой слышал рассказы о них – о кораблях какогенов, заходящих в порт на Луне.

– Это где же такая?

– Луна? Так называется спутник моего мира. Спутник Урд.

– Значит, речь о какой-нибудь мелочи шла, – рассудил Пурн. – Тендеры, катера и так далее. Спору нет, этаких-то каботажных скорлупок, порхающих между мирами всевозможных солнц, на свете целая прорва. Только этот корабль и другие такие же, если их вправду больше одного, обычно в подобные места не заходят. Могут, конечно, только дело это уж больно тонкое… да и камней вблизи от солнц мимо свищет немало.

На лестнице показался беловолосый Идас с охапкой садового инструмента.

– Привет! – крикнул он.

Я помахал ему.

– Делом нужно заняться, – негромко пробормотал Пурн. – Нам с этим поручено приглядывать за зверьем. Я как раз глядел, все ли с ними в порядке, вижу – тут ты… э-э… Как тебя, говоришь?..

– Севериан, – напомнил я. – Бывший Автарх – то есть правитель – Содружества, а ныне эмиссар Урд. Ее посол. Ты, Пурн, откуда родом? С Урд?

Пурн призадумался.

– Вряд ли… но, может, и да. Луна там какая? Большая, белая?

– Нет, зеленая. Наверное, ты с Верданди: я читал, ее луны светло-серые.

– Даже не знаю, – пожав плечами, ответил Пурн.

– Чудесно, должно быть, – сказал подошедший к нам Идас.

Что он имел в виду, я себе даже не представлял.

Пурн отвернулся и двинулся прочь от нас, поглядывая на зверей.

– Ты на его счет не беспокойся, – заговорщически шепнул мне Идас. – Он просто боится, как бы я не донес на него – что бездельничает во время вахты.

– А ты не боишься, что я донесу на тебя? – спросил я.

Сам не знаю, что меня в этом Идасе так раздражало – возможно, всего лишь его кажущаяся слабость.

– О, так ты знаком с Сидеро?

– Полагаю, с кем я знаком, кроме меня никого не касается.

– По-моему, не знаешь ты никого, – заявил он, но тут же, словно допустив всего-навсего мелкую бестактность, добавил: – Но, может, и знаешь. Или я могу тебя с нашими познакомить. Если хочешь, только скажи.

– Хочу, – ответил я. – Познакомь меня с Сидеро при первой же возможности. А теперь я требую, чтоб меня препроводили в личную каюту.

– Ладно, – кивнул Идас. – А ты не против, если я как-нибудь загляну к тебе туда, побеседовать? Ты ведь, не в обиду тебе будь сказано, в кораблях ничего не смыслишь, а я ничего не знаю о местах вроде… э-э…

– Вроде Урд?

– О мирах вообще. Только на картинках кое-что видел, и это все… если их не считать, – пояснил он, взмахом руки указав на зверей. – Отвратительные твари, все до единого. Но, может, там, на мирах, есть и другие, добрые, только такие до палуб не добираются никогда. Гибнут.

– Но ведь и эти, конечно же, далеко не все злы.

– О-о, все, – заверил меня беловолосый. – Все поголовно. И я, вынужденный убирать за ними, кормить их, а когда нужно, регулировать состав атмосферы, куда охотнее перебил бы этих тварей, не пощадив ни одной, но в таком случае Сидеро и Зелезо изобьют меня.

– Не удивлюсь, если даже убьют, – сообщил я, охваченный отвращением к этому жалкому человечишке, готовому по злобе погубить столь великолепную коллекцию живых созданий. – По-моему, так вышло бы вполне справедливо. С виду ты сам – будто из их числа.

– О, нет, – без тени улыбки возразил он. – Это тебе, и Пурну, и всем остальным среди них самое место. А я рожден здесь, на борту корабля.

Что-то в его манерах подсказывало: он просто старается вовлечь меня в разговор и с радостью затеет со мной перепалку, лишь бы я не умолк. Я, со своей стороны, разговаривать не желал вовсе, а уж браниться с кем-либо – тем более. Устал я так, что едва не валился с ног, и вдобавок зверски проголодался, и посему сказал:

– Если мое место в этом собрании экзотического зверья, ты обязан позаботиться о моем пропитании. Где тут камбуз?

С ответом Идас замешкался, явно обдумывая, чего бы потребовать от меня взамен (к примеру, ответов на семь вопросов об Урд, а после он, так и быть, укажет мне путь), но тут же сообразил, что, едва заикнувшись об этом, получит изрядную трепку, и, пусть довольно брюзгливо, объяснил, как добраться до камбуза.

Одно из преимуществ памяти вроде моей, сохраняющей все, не упуская ни единой мелочи, состоит в том, что в подобных случаях она вполне заменяет бумагу (может статься, других преимуществ у нее и нет). Однако на сей раз пользы она принесла не больше, чем в тот вечер, когда я пытался отыскать постоялый двор, руководствуясь указаниями лохага пельтастов, остановивших меня на мосту через Гьёлль. Несомненно, Идас, не по заслугам переоценив мое знакомство с внутренними помещениями корабля, рассудил, что считать двери и повороты с доскональной точностью мне ни к чему.

Вскоре я понял, что заплутал. Вместо двух расходящихся в стороны поворотов передо мной оказалось целых три, а обещанного трапа не оказалось вовсе. Вернувшись назад, я отыскал место, где (как полагал) сбился с дороги, и начал поиски заново. И почти сразу же очутился в широком, прямом коридоре – именно таком, какой, по словам Идаса, вел к камбузу. Рассудив, что на полпути отклонился от предписанного маршрута, но теперь-то иду куда надо, я в весьма приподнятом настроении двинулся дальше.

По корабельным меркам коридор этот действительно был изрядно широк и извилист. Воздух, вне всяких сомнений, поступал сюда прямиком из устройств, ведавших его циркуляцией и очисткой, так как пахло вокруг южным бризом в дождливый весенний день. Из-под ног вдаль тянулся не пол из странной зеленой травы, не решетчатые настилы (их я уже ненавидел всем сердцем), но полированные плашки паркета, погребенного под толстым слоем прозрачного лака. Стены – в матросских кубриках темные, мертвенно-серые – сделались белыми, а раз или два на глаза мне попались мягкие скамьи, придвинутые спинкой к стене.

Коридор свернул вбок – раз, другой, и дальше путь пошел слегка «в горку», хотя ноги несли тяжесть тела с такой легкостью, что в этом нетрудно было усомниться. На стенах появились картины, и некоторые из этих картин двигались, а на одной оказался изображен наш корабль, как будто запечатленный живописцем, находящимся где-то далеко-далеко. Не удержавшись, я остановился взглянуть на картину внимательнее и содрогнулся при мысли, как близок был к тому, чтоб самому полюбоваться им с расстояния столь же далекого.

Еще поворот… но на сей раз за поворотом оказался тупик: здесь коридор завершался круглой площадкой, окруженной кольцом дверей. Наугад выбрав одну из них, я переступил порог. За дверью обнаружился узкий проход, настолько темный после белизны стен коридора, что разглядеть удавалось лишь лампы над головой.

Вскоре мне сделалось ясно, что коридор привел меня к люку – первому люку, попавшемуся на глаза после возвращения на борт. Не успевший забыть о страхе, навеянном прекрасной и ужасающей картиной, я поспешил извлечь из кармана ожерелье и убедиться, что оно не сломалось.

Узкий проход дважды свернул вбок, раздвоился, сделался извилистым, точно змеиный след на песке.

Еще десяток шагов – и из-за двери, распахнувшейся при моем приближении, повеяло восхитительным ароматом жареного мяса, а звонкий металлический голос ее замка произнес:

– С возвращением, хозяин!

Заглянув в проем двери, я обнаружил за нею свою каюту. Не ту, разумеется, которую занял в матросских кубриках, но личные апартаменты, покинутые, дабы отправить свинцовый ларец в полет, навстречу величественному сиянию новой вселенной, родившейся на свет всего стражу-другую тому назад.

Не обнаружив меня в каюте, стюард, принесший еду, оставил ее на столе. Жаркое под полушарием колпака еще не успело остыть, и я, неописуемо проголодавшийся, истребил его без остатка – как и свежевыпеченный хлеб с подсоленным маслом, и сельдерей со скорцонерой, не говоря уж о красном вине. Покончив с едой, я разделся, вымылся и уснул.

Разбудил меня, встряхнув за плечо, все тот же стюард. Странно, однако взойдя на борт, я, Автарх всея Урд, почти не обращал на него внимания, хотя именно он приносил мне пищу и охотно выполнял всевозможные мелкие поручения; несомненно, эта готовность услужить и делала его столь незаслуженно неприметным. Теперь же, когда я сам стал членом команды, он словно бы повернулся ко мне другим, новым лицом.

Именно это лицо – грубоватое, однако с виду весьма разумное, глаза поблескивают от затаенного волнения – и нависло надо мною сейчас.

– Тебя хотят видеть, Автарх, – негромко пробормотал стюард.

Я сел.

– Кто же? Особа столь важная, что ты счел уместным разбудить меня ради нее?

– Именно так, Автарх.

– Должно быть, это сам капитан корабля.

Уж не ждет ли меня порицание за самовольный выход на палубу? Ожерелье мне выдали для экстренных случаев… но нет, это представлялось маловероятным.

– Нет, Автарх. Уверен, наш капитан тебя уже видел. Тебя ожидают трое иеродул, Автарх.

– Вот как? – хмыкнул я, дабы выиграть время. – Не голос ли капитана я слышу порой в коридорах? Когда он мог видеть меня? Я встречи с ним не припоминаю.

– Не могу знать, Автарх. Однако не сомневаюсь: наш капитан тебя видел. Возможно, не раз и не два. Капитан видит всех.

– Неужели? – усомнился я, переваривая намек на существование внутри корабля второго, тайного корабля на манер Тайной Обители в недрах Обители Абсолюта и надевая свежую рубашку. – Должно быть, это изрядно отвлекает его от других дел.

– Не думаю, Автарх. Они ждут снаружи… не мог бы ты поспешить?

Разумеется, после этого я начал одеваться неторопливее прежнего. Чтоб вынуть из пропылившихся брюк пояс, с него пришлось снять пистолет и нож, найденный для меня Гунни. Услышав от стюарда, что ни то ни другое мне не понадобится, я, как это ни глупо, вновь нацепил на пояс и ножны, и кобуру, точно собрался устроить смотр вновь сформированному подразделению демилансеров. Изрядно длинный, нож недотягивал до звания меча разве что самую малость.

Мне даже в голову не пришло, что этой троицей могут оказаться Оссипаго, Барбат и Фамулим. Насколько я мог судить, они остались далеко позади, на Урд и на борт пинаса со мной уж точно не поднимались, хотя, разумеется, судно у них имелось свое. Однако в эту минуту все трое предстали передо мной, точно так же (и в точности так же скверно) наряженные людьми, как и в замке Бальдандерса, при первом нашем знакомстве.

Оссипаго отвесил мне столь же неловкий, как и прежде, поклон, а Барбат и Фамулим склонились передо мной с прежней грацией. Ответив на их приветствие со всем возможным радушием, я предложил, раз уж им хочется поговорить со мною, пройти ко мне и загодя извинился за беспорядок в апартаментах.

– Нет, войти к тебе мы не можем при всем желании, – ответила Фамулим. – Комната, куда мы тебя приглашаем, не так уж далеко.

Голос ее, как и прежде, звучал, словно пение жаворонка.

– Каюты вроде твоей не столь безопасны, как нам хотелось бы, – сочным, мужественным баритоном добавил Барбат.

– Тогда ведите. Идемте, куда вам угодно, – согласился я. – Знаете, я искренне рад вновь увидеться с вами. Ведь ваши лица, пусть они и фальшивы, знакомы мне по родным краям.

– Вижу, ты знаешь нас, – заметил Барбат, стоило всем нам двинуться вдоль коридора. – Но, боюсь, лица, таящиеся под этими, для тебя слишком ужасны.

Идти рядом вчетвером ширина коридора не позволяла, и посему мы с Барбатом шли впереди, а Фамулим и Оссипаго следовали за нами. Совладать с отчаянием, охватившим меня в этот миг, удалось далеко не сразу.

– Выходит, для вас эта встреча первая? – спросил я. – Прежде вы со мной не встречались?

– Да, Севериан, – переливчато отозвалась Фамулим, – мы с тобой незнакомы, но ты-то нас знаешь много урдских лет! Я заметила, как ты обрадовался, едва нас увидев. Очевидно, встречались мы часто, и мы – друзья.

– Однако больше не встретимся, – вздохнул я. – Расставшись со мной, вы отправитесь вдоль тока времени вспять, в прошлое, и потому этот раз для вас первый, а для меня, как ни жаль, станет последним. При первой встрече ты сказала: «Добро пожаловать! Для нас нет радости большей, чем радость встречи с тобой, Севериан», – а перед расставанием погрустнела. Я это прекрасно помню – я все помню великолепно, как тебе некогда было известно. К примеру, как ты перед взлетом помахала с борта вашего корабля мне, оставшемуся на крыше замка Бальдандерса под проливным дождем.

– Памятью сродни твоей может похвастать лишь Оссипаго, – прошептала Фамулим, – но этой встречи я не забуду.

– Значит, настал мой черед сказать «добро пожаловать»… и мой черед тосковать: ведь нас ждет разлука. Я знаю вас уже больше десяти лет и знаю, что жуткие лица под этими масками тоже всего лишь маски – в день первой встречи Фамулим сняла и ту и другую, и уже не впервые, хотя тогда я этого еще не понимал. Знаю, что Оссипаго – машина, но не такая ловкая, проворная, как Сидеро; он ведь, сдается мне, тоже машина, а не человек…

– Его имя означает «железо», – впервые подал голос Оссипаго. – Правда, лично я с ним незнаком.

– А твое означает «растящий кости». Ты заботился о Барбате и Фамулим в детстве, присматривал, чтобы они были сыты и ухожены, и с тех пор остаешься при них. Об этом мне как-то рассказывала Фамулим.

– Вот мы и пришли, – объявил Барбат, распахнув передо мной дверь.

В детстве нам представляется, будто любая неотворенная дверь может вести к чуду, в края, непохожие ни на одно из знакомых мест. Отчего? Оттого, что в детстве нередко так и случается: не знающий ничего, кроме родного дома, малыш приходит в восторг от всего нового, тогда как взрослому новизна привычна. Когда я был всего лишь мальчишкой, дверь одного мавзолея казалась мне вратами в сказку, и, переступая порог, я отнюдь не разочаровывался. Здесь, на корабле, не ведая о нем ничего, я вновь стал ребенком, для которого все вокруг внове.

Покои, куда ввел меня Барбат, оказались для взрослого Севериана – Автарха Севериана, обладателя всего жизненного опыта Теклы, и прежнего Автарха, и еще доброй сотни самых разных людей – чудом не меньшим, чем в детские годы тот мавзолей. Тут крайне велик соблазн написать, будто я переступил границу подводного царства, но это было не так. Скорее, мы словно бы погрузились… не в воду, но в некую иную жидкость, являвшую собой точно такой же другой мир, как глубины морские в отношении Урд, хотя, может статься, нас и впрямь со всех сторон окружила вода, однако ж настолько холодная, что в любом из озер Содружества немедля застыла бы льдом.

Полагаю, такое впечатление создавал свет – свет, ледяной ветер, гулявший по залу, чудом не замерзая на лету, да множество самых разных цветов, нежнейших оттенков зеленого, плавно переходящего где в черный, где в синий: виридиан, берилл, аквамарин с вкраплениями мрачновато, тускло поблескивавшего золота и пожелтевшей от времени слоновой кости.

Меблировка покоев нисколько не походила на мебель в нашем, человеческом понимании. Составляли ее пестрые плиты, с виду будто бы каменные, но проминающиеся, если ткнуть пальцем, косо прислоненные к стенам и в беспорядке разбросанные по полу. С потолка лохмотьями свисало множество разнокалиберных лент, столь легких, что при едва ощутимом притяжении корабля они, казалось, вовсе не нуждались в каких-либо креплениях. Насколько я мог судить, воздух в покоях был так же сух, как и в коридоре, однако в лицо хлестнуло мельчайшей, призрачной ледяной моросью.

– Это странное место и служит вам апартаментами? – спросил я Барбата.

Барбат кивнул и снял маски одну за другой. Под масками оказалось прежнее, некогда довольно красивое, до боли знакомое нечеловеческое лицо.

– Мы видели покои, что строят твои собратья. Нам в них неуютно не меньше, чем тебе, вне всяких сомнений, здесь, а поскольку нас трое…

– Двое, – поправил его Оссипаго. – Мне все равно.

– Нет, я ничуть не в обиде, я восхищен! Увидеть, как вы живете, когда у вас есть возможность устроиться на свой, привычный манер, для меня великая честь!

Избавившись от фальшивого человеческого лица, Фамулим сняла и другое, личину неведомого глазастого чудища с полной пастью игольно-острых зубов, и я (в последний, как полагал, раз) увидел ее подлинную красоту богини, не рожденной от женщины.

– Вот видишь, Барбат, как быстро выяснилось, что этот несчастный народ, с которым нам предстоит познакомиться, даже не подозревающий о вещах, нам хорошо известных, способны на высшую степень учтивости, будучи гостями!

Вдумавшись в смысл ее слов, я наверняка не сдержал бы улыбки, однако все мое внимание было поглощено осмотром необычайной каюты.

– Еще мне известно, – наконец сказал я, – что ваша раса сотворена иерограмматами по образцу и подобию расы, когда-то сотворившей их самих. Теперь же я вижу – вернее, полагаю, будто вижу: в прошлом вы были обитателями озер и речных омутов, «келпи», как говорят у нас в деревнях.

– На нашей родине, – ответил Барбат, – жизнь, как и у вас, зародилась в морях. Но отголосков сего давнего, туманного прошлого в устройстве наших жилищ не больше, чем в ваших жилищах – памяти о деревьях, по ветвям которых скакали твои прародители.

– Не рано ли затевать ссоры? – пророкотал Оссипаго, так и не снявший маски (наверное, оттого, что ему маскарад не доставлял никаких неудобств: правду сказать, без маски я его не видел ни разу).

– Он прав, Барбат, – пропела Фамулим и обратилась ко мне. – Ты, Севериан, покидаешь свой мир. Мы трое, подобно тебе, покидаем свой. Мы поднимаемся вверх против течения времени, тебя же ток времени несет вниз. Потому мы с тобою и здесь, на борту этого корабля. Для тебя годы дружбы с нами, годы наших напутствий уже позади, а для нас только начинаются. И начнем мы их, Автарх, вот с какого совета. Для спасения солнца вашей расы необходимо только одно: ты должен послужить Цадкиэлю.

– Кто это, и каким образом я должен ему послужить? – спросил я. – Я о нем никогда ничего не слышал.

– Что вовсе неудивительно, – хмыкнул Барбат, – поскольку Фамулим не следовало называть тебе этого имени. Больше мы им не воспользуемся. Однако он – особа, упомянутая Фамулим, – судья, назначенный разбирать твое дело. Как и следовало ожидать, он иерограммат. Что тебе известно об иерограмматах?

– Немногое, помимо того, что они ваши повелители.

– Тогда твои знания воистину ничтожны: даже это неверно. Вы называете нас иеродулами, но слово это не наше, а ваше, так же, как и слова «Барбат», «Фамулим» и «Оссипаго», выбранные нами, во-первых, за необычность, а во-вторых, потому, что описывают нас лучше любых других ваших слов. Знаешь ли ты, что означает слово «иеродулы» – слово из твоего же собственного языка?

– Я знаю, что вы – существа, принадлежащие к этому мирозданию, созданные обитателями следующей вселенной, дабы служить им здесь. А служба, порученная вам ими, заключена в формировании нашей расы, людей, кровных родичей тех, кто создал их в эпоху предыдущего творения.

– «Иеродулы», – переливчатой трелью отозвалась Фамулим, – сиречь «священные рабы». Как же мы можем считаться священными, если не служим Предвечному? Он – наш «владыка» и только он.

– Ты ведь командовал армиями, Севериан, – добавил Барбат. – Ты царь, герой – или, по крайней мере, был таковым, пока не оставил свой мир. Впрочем, возможно, на трон ты еще вернешься, если не выдержишь испытания. Так вот, кто-кто, а ты должен знать: солдат служит вовсе не поставленному над ним офицеру – точнее сказать, должен служить не ему. Солдат служит своему роду, своему племени, а от офицера лишь получает команды.

– Понимаю, – согласно кивнул я. – Значит, иерограмматы – ваши офицеры. Возможно, вам еще неизвестно, что вместе с верховной властью я унаследовал память предшественника и знаю, что он пробовал выдержать предстоящее мне испытание, но не сумел. И мне все это время казалось, что обошлись с ним, вернув его, лишенного мужской силы, назад, глядеть, как Урд с каждым днем приходит в упадок, и держать за все это ответ, сознавая: это он, он пустил прахом единственную возможность исправить положение к лучшему, крайне жестоко.

Неизменно серьезное лицо Фамулим сделалось серьезнее прежнего.

– Его память, и только? И это все, Севериан?

Впервые за многие годы почувствовал я, как кровь приливает к щекам.

– Нет, я солгал, – признался я. – Я и есть он – в той же степени, что и Текла. Все вы мне друзья, а друзей у меня исчезающе мало, и лгать вам не стоило… хотя я так часто вынужден лгать себе самому!

– Тогда, Севериан, – пропела Фамулим, – ты должен знать, что кара лишь одна, одна для всех. Но, тем не менее, чем ближе к успеху, тем сильнее душевная боль, и сей закон мы изменить не в силах.

Снаружи, из коридора, донесся крик. Кричали довольно близко. Но стоило мне двинуться к двери, крик оборвался на той самой булькающей нотке, означающей, что горло кричащего переполнено кровью.

– Севериан, стой! – рявкнул на меня Барбат.

Оссипаго поспешно загородил собой дверь.

– Мне осталось сказать лишь одно, – настойчиво, размеренно продолжила Фамулим, – Цадкиэль и справедлив, и добр. И посреди страданий помни это.

Я повернулся к ней. Слова сорвались с языка сами собой:

– Помнится мне… помнится мне, прежний Автарх своего судьи даже не видел! Я не мог вспомнить имени, потому что предшественник мой изо всех сил старался забыть его, но теперь мы с ним вспомнили все, и имя это – Цадкиэль! А ведь прежний Автарх был человеком куда добрей Севериана, куда справедливее Теклы… На что надеяться Урд сейчас?

Кому – быть может, Текле, а может, одной из расплывчатых теней за спиной Старого Автарха – принадлежала потянувшаяся к пистолету рука, я сказать не могу, и, мало этого, даже не подозреваю, в кого (если не в меня самого) она собиралась стрелять. Однако кобуры пистолет так и не покинул: Оссипаго, обхватив меня со спины, накрепко прижал мои локти к ребрам.

– Решать Цадкиэль, не нам, – спокойно ответила Фамулим. – А Урд может рассчитывать на все, что по силам тебе.

Возможно, дверь, не отпуская меня, каким-то образом умудрился открыть Оссипаго, а может, она отворилась сама, по команде, которой я не расслышал. В следующий миг Оссипаго рывком развернул меня к двери и вытолкнул в коридор.

Кричал стюард. Теперь он лежал ничком посреди коридора, так что изрядно потертые подметки его тщательно начищенных ботинок покоились в каких-то трех кубитах от моей двери. Клинок, перерезавший горло, едва не отсек ему голову. Возле правой руки на полу лежал складной нож, так и оставшийся сложенным.

Десять лет я носил при себе черный коготь, выдернутый из плеча на берегу Океана. Взойдя на трон, достигнув вершины власти, я нередко пытался пустить его в дело, но всякий раз безрезультатно, а последние восемь лет практически не вспоминал о нем. Теперь же я вынул коготь из крохотного кожаного мешочка, сшитого Доркас в Траксе, и коснулся им лба стюарда в попытке снова проделать то же, что и с больной девочкой в хакале возле обрыва, и с обезьяночеловеком у водопада близ Сальта, и с погибшим уланом.

Продолжать ужасно не хочется, но все же я постараюсь описать, что произошло дальше. Некогда, в плену у Водала, меня укусила летучая мышь из тех, что питаются кровью. Боли я почти не почувствовал, однако нарастающее истощение сил становилось все притягательнее и притягательнее, а когда я, брыкнув ногой, вспугнул мышь посреди трапезы, порыв ветра, поднятого ее темными крыльям, показался мне дыханием самой Смерти. Так вот, все это было лишь призраком, предощущением того, что я почувствовал в следующий миг. Для себя самого каждый из нас – сердцевина всего мироздания, а тут мироздание, подобно истлевшим лохмотьям клиента, с треском разорвалось в клочья, обернулось невесомой серой пыльцой и развеялось без остатка.

Долгое время я, охваченный дрожью, лежал в темноте. Возможно, сознания и не утратил, но сам этого уж точно не сознавал – чувствовал только кроваво-алую боль со всех сторон да невероятную слабость, должно быть, знакомую одним лишь умершим. Наконец во мраке вспыхнула искорка. Полагавший, будто ослеп, я подумал, что ее крохотный огонек сулит пусть призрачную, но все же надежду, приподнял голову и сел, хотя это стоило мне, дрожащему, ослабшему до предела, неописуемых мук.

Бесконечно крохотная, словно солнечный зайчик на острие иглы, искорка вспыхнула вновь. Замерцала она у меня на ладони, однако угасла прежде, чем я успел осознать это, исчезла во мраке задолго до того, как я, сумев шевельнуть онемевшими пальцами, обнаружил, что они скользки от моей собственной крови.

Огоньком сиял коготь – тот самый твердый, острый, черного цвета шип, вонзившийся мне в плечо многие годы назад. Должно быть, стиснув кулак, я вогнал шип во вторую фалангу указательного пальца, да так, что острие, вонзившись в кожу, вышло из ранки наружу в другом месте, будто рыболовный крючок. Почти не почувствовав боли, я выдернул коготь из пальца и сунул в мешочек, тоже скользкий от моей крови.

Сомнений не оставалось: да, я ослеп. Гладкая поверхность, на которой я лежал, казалась не более чем полом знакомого коридора, а обшитая панелями стена, которую я нащупал, как только поднялся на ноги, легко могла оказаться его стеной. Однако коридор был прекрасно освещен. Кто же уволок меня оттуда в это темное место и что со мною проделал? Отчего все тело так жутко болит?

Совсем рядом страдальчески застонали. Сообразив, что стон мой собственный, я поспешил зажать рот ладонью.

В юности, путешествуя с Доркас из Несса в Тракс, а из Тракса (как правило, без спутников) в Орифию, я всегда имел при себе кресало и кремень для разведения костров. Сейчас у меня с собой ничего подобного не оказалось. Обшарив и память, и карманы в поисках хоть какого-нибудь источника света, я не придумал ничего лучшего, как воспользоваться пистолетом. Вынув оружие из кобуры, я набрал в грудь побольше воздуха, чтоб криком предостеречь тех, кто мог угодить под выстрел, и только тут додумался позвать на помощь.

Ответа на зов не последовало. Чьих-либо шагов я, как ни прислушивался, не расслышал тоже. Убедившись, что пистолет по-прежнему переключен на самую малую мощность, я твердо решил стрелять.

Выстрелю одиночным. Не увижу фиолетовой вспышки – значит, я вправду потерял зрение. А если так, не расстаться ли заодно и с жизнью, пока необходимое для сего отчаяние не утратило силу? Или прежде проверить, чем мне сумеют помочь на борту корабля? (Правда, пусть даже сам я – то есть мы – и предпочтем гибель, права расстаться с жизнью у нас попросту нет. Кроме нас, Урд надеяться не на кого.)

Коснувшись свободной левой рукой стены, чтоб без ошибки направить ствол вдоль коридора, я поднял пистолет вровень с плечом, подобно стрелку, целящемуся вдаль.

Вдруг впереди замерцал огонек величиной с булавочную головку: точно таким же алым огоньком сияет Верданди сквозь пелену облаков. Это зрелище оказалось столь неожиданным, что я почти не почувствовал, как вспоротый когтем палец вдавил в рукоять спусковой крючок.

Луч выстрела рассек мрак надвое. Фиолетовая вспышка выхватила из темноты тело стюарда, полуоткрытую дверь моей каюты и смутный силуэт человека, скорчившегося от боли. В руке незнакомца блеснула сталь.

Мгновение – и все вокруг вновь окуталось мраком, однако я убедился, что не ослеп. Как мне ни худо, как ни ломит каждую косточку (казалось, меня, подхваченного смерчем, швырнуло о каменный столб), я вижу! Вижу!

Итак, со зрением все в порядке, просто на корабле отчего-то темно, будто ночью.

Невдалеке снова раздался стон – человеческий, однако этот голос принадлежал не мне. Выходит, в коридоре, кроме меня, все-таки есть еще кто-то, и этот кто-то намеревался лишить меня жизни: предмет, блеснувший в его руках, не мог оказаться ничем иным, кроме клинка некоего оружия. На малой мощности луч пистолета опалил его, как некогда ослабленные до предела лучи пистолетов иеродул опалили Бальдандерса. Разумеется, оказаться здесь, в коридоре, Бальдандерс не мог, однако противник мой тоже, подобно гиганту Бальдандерсу, остался жив… и, возможно, явился по мою душу не в одиночестве. Пригнувшись к полу, я ощупью отыскал мертвое тело стюарда, перебрался через него, словно увечный паук, все так же на ощупь добрался до двери в собственную каюту и заперся изнутри.

Лампа, при свете коей я переписывал рукопись, не горела, как и светильники в коридоре, однако стоило мне нащупать в темноте секретер, под руку подвернулась палочка воска. Тут-то я и вспомнил о золотой свече, на которой растапливал воск, – о свече, зажигавшейся от нажатия кнопки. Хранилось сие хитроумное устройство в одном отделении с воском, в специальном гнезде, однако на прежнем месте его не оказалось. Вскоре я обнаружил его среди прочего хлама на откидной доске для письма.

От первого же прикосновения к кнопке свеча вспыхнула ярким желтым огнем, осветив разгромленную каюту. Вся моя одежда, разбросанная по полу, оказалась распорота, разодрана по швам. Чей-то острый клинок от края до края взрезал матрас. Среди клочьев одежды в беспорядке валялись перевернутые, опорожненные ящики секретера и книги, и даже сумки, в которых мои пожитки доставили на борт, были располосованы в лоскуты.

Поначалу я было счел все это обычным вандализмом, учиненным кем-либо из моих ненавистников (а на Урд таковых имелось немало), не заставшим меня во сне и таким образом выплеснувшим накопленную ярость. Однако недолгие размышления привели меня к иному выводу: разгром в каюте казался слишком уж обстоятельным. Почти сразу же после того, как я покинул апартаменты, в каюту кто-то проник. Несомненно, иеродулы – ведь их время течет вспять, навстречу привычному для нас току времени – предвидели его появление и послали за мной стюарда, главным образом, ради того, чтоб я не столкнулся со злоумышленником нос к носу. Обнаружив мое отсутствие, неизвестный злоумышленник принялся обыскивать каюту, причем искал нечто совсем небольшое – то, что легко спрятать хоть в воротнике рубашки.

За чем бы он ни явился, сокровище у меня имелось всего одно – врученное мастером Мальрубием письмо, удостоверяющее, что я законный Автарх всея Урд. Грабежа я не ожидал, а посему прятать его даже не думал – попросту сунул в ящик секретера среди прочих бумаг, прихваченных с Урд, и, разумеется, письмо оттуда исчезло.

Выходя из моих апартаментов, грабитель столкнулся со стюардом, а тот, должно быть, заподозрил неладное и остановил его. Этого так оставлять было нельзя, поскольку стюард смог бы после описать мне грабителя. Грабитель обнажил оружие, стюард, защищаясь, выхватил складной нож, но, увы, не успел его даже раскрыть. Я, разговаривая с иеродулами, услышал его крик, однако выбежать за порог – и столкнуться с грабителем – мне помешал Оссипаго. Здесь все было предельно ясно.

А вот далее следовало самое странное во всем этом происшествии. Обнаружив тело стюарда, я попытался оживить его, воспользовавшись вместо настоящего Когтя Миротворца шипом с кустов на берегу Океана. Из этой затеи ничего не вышло, однако все прежние попытки воззвать к неведомой силе, которой я повелевал, обладая подлинным Когтем, тоже завершились ничем. (Первой такой попыткой, кажется, было прикосновение к даме, заключенной в наших подземных темницах, любительнице обставлять комнату мебелью из похищенных детей).

Все эти неудачи, однако ж, не повлекли за собой никаких катаклизмов, подобно словам не из числа слов власти: слово произнесено, а двери просто не отворяются, и делу конец. То же самое выходило и с моими стараниями: прикосновения попросту не приводили ни к исцелению, ни к ресусцитации.

На этот же раз дело обернулось совсем по-другому. Оглушило меня так, что дурнота и слабость не отпускали до сих пор, а я даже не догадывался, что, собственно, произошло… но это, как сие ни противоречиво, вселяло надежду. По крайней мере, произошло хоть что-то, пусть даже едва не стоившее мне жизни.

Что б ни случилось, в результате я лишился чувств, а вокруг стало темно, хоть глаз выколи. Осмелевший грабитель вернулся. Вернулся и, услышав мой крик о помощи (на каковой любая благонамеренная особа откликнулась бы непременно), рассудил, что со мною самое время покончить.

Все эти мысли промелькнули в голове куда быстрее, чем я их описываю. Набирающий силу ветер крупица за крупицей, зерно за зерном уносит нашу новую землю к ушедшим под воду землям Содружества, но, прежде чем удалиться в беседку и лечь спать, я напишу еще кое о чем, а именно – о единственном дельном выводе, к которому все они привели. Возможно, подумалось мне, грабитель, раненный выстрелом, еще лежит в коридоре, а если так, его неплохо бы расспросить и о движущих им побуждениях, и о сообщниках, буде таковые имеются. Загасив свечу, я как можно тише отворил дверь, выскользнул за порог, замер, прислушался и рискнул зажечь ее снова.

Враг мой исчез, но в остальном за дверью все осталось по-прежнему. Убитый стюард лежал замертво, рядом валялся его складной нож. В освещенном желтым колеблющимся огоньком коридоре не было ни души.

Опасаясь, как бы свеча не прогорела или не выдала меня, я погасил ее снова. В ближнем бою найденный для меня Гунни охотничий нож казался куда удобнее пистолета. Вооружившись ножом, а свободной рукой касаясь стены коридора, я осторожно двинулся вперед, на поиски апартаментов иеродул.

Сопровождаемый Фамулим, Барбатом и Оссипаго, я не обращал внимания ни на расстояние, ни на направление, но помнил каждую пройденную дверь и почти каждый сделанный мною шаг. Конечно, путь занял куда больше времени, чем в первый раз, однако нужную дверь я (во всяком случае, по собственным ощущениям) отыскал без ошибки.

На стук в дверь отклика не последовало. Прижавшись к ней ухом, я не услышал за дверью ни шороха и постучал вновь, громче, и вновь ничего не добился. Тогда я забарабанил в дверь рукоятью ножа.

Когда и это не принесло результата, я прокрался сквозь мрак к дверям справа и слева (хотя та и другая от первой отстояли далековато, а я был уверен, что обе – не те), постучал в них, однако на стук снова никто не ответил.

Вернуться к себе в каюту означало бы напрашиваться на новое покушение, и я от всего сердца поздравил себя с тем, что загодя подыскал еще одну. Все бы хорошо, вот только единственный известный мне путь к ней вел мимо двери в мои апартаменты. Помнится, изучая историю предшественников и воспоминания тех, чьи личности слились воедино с моей, я был поражен, сколь многие из них лишились жизни, повторив некий рискованный поступок – к примеру, лично возглавив последнюю победную атаку, либо инкогнито нанося прощальный визит какой-нибудь пассии в городе. Воскресив в памяти дорогу к матросским кубрикам, я рассудил, что смогу догадаться, в какой части корабля находится новое пристанище, и решил, пройдя коридором, свернуть, где удастся, в сторону, обогнуть прежнюю свою каюту, затем вернуться назад, в коридор, а там уже следовать к цели.

Изрядно утомившие меня блуждания по кораблю я, дабы не утомлять оными и тебя, гипотетический мой читатель, описывать здесь не стану. Довольно будет упомянуть, что со временем я отыскал трап, ведущий на нижний ярус, и коридор, вроде бы пролегавший прямо подо мною покинутым, но вскоре завершившийся еще одним трапом, ведущим вниз, в темный, как подземелье, лабиринт галерей, мостков, лесенок и узких проходов. Здесь пол под ногами заметно подрагивал, а воздух с каждым шагом вперед становился все более жарким и влажным.

Довольно долгое время спустя знойный сквозняк принес с собой едкий, до боли знакомый запах. Столь часто похвалявшийся безупречной памятью, я двинулся дальше, вынюхивая дорогу, словно ищейка-браше, и так – едва не вопя от восторга при мысли о знакомых местах после долгих странствий во мраке, пустоте и безмолвии, – казалось, прошел не менее лиги.

Увидев вдали проблеск неяркого света, я вправду не сумел сдержать торжествующего вопля. За многие стражи блужданий во чреве корабля глаза мои настолько привыкли к темноте, что, при всей слабости этого проблеска, я сумел разглядеть и неугомонный пол под ногами, и замшелые стены вокруг – и, спрятав нож в ножны, помчался вперед во всю прыть.

Вскоре я оказался среди округлых клочков земли, служивших средой обитания примерно сотне зверей. Запах привел меня в зверинец, где содержали аппортов, а свет мерцал в загородке, отведенной одному из них. Подойдя ближе, я обнаружил внутри того самого косматого зверька, которого помог изловить. Зверек стоял на задних лапах, опершись передними о незримую ограду, не позволявшую ему улизнуть. Вдоль брюха его мелкой рябью бежали вверх сполохи фосфорического сияния, а ярче всего светились передние лапки, удивительно похожие на человеческие ладони. Стоило мне заговорить с ним, точно с любимым котом по возвращении из долгого путешествия, зверек совершенно по-кошачьи обрадовался моему появлению – прижался мохнатым телом к невидимой стене, замяукал, не сводя с меня молящего взгляда.

Однако в следующий же миг он обнажил крохотные клыки в злобном оскале, сверкнул глазками, точно демон. Испуганный, я бы отпрянул назад, но чья-то рука обхватила со спины мою шею, а к груди моей молнией метнулся стальной клинок.

Перехватив запястье убийцы, я удержал острие ножа в каком-то пальце от тела, напряг все силы, присел и перебросил напавшего через голову.

Меня считают человеком довольно сильным, но противник оказался слишком силен. Поднять его мне удалось без труда – здесь, на борту корабля, я легко поднял бы дюжину человек, однако его ноги сомкнулись на моем поясе, будто медвежий капкан. Не сумев сбросить его, я вместе с ним рухнул наземь и судорожно извернулся, уклоняясь от нового удара ножом.

И тут напавший завопил от боли, причем прямо над моим ухом.

Упав, мы откатились внутрь вольера, и косматый зверек немедля вонзил зубы в его запястье.

К тому времени, как я, опомнившись, поднялся на ноги, убийцы и след простыл. В границах владений моего косматого друга остались лишь несколько пятен крови, казавшейся почти черной при свете золотой свечи. Сам зверек сидел, в странно человеческой манере подогнув под себя задние лапы, старательно вылизывая передние и приглаживая ими шелковистую шерсть вокруг пасти. Фосфорический свет, испускаемый его брюхом, угас.

– Спасибо тебе, – сказал я, и зверек, услышав мой голос, вопросительно склонил голову на сторону.

Нож убийцы остался лежать совсем рядом. Довольно длинный, неуклюжий на вид «боло» с широким лезвием и изрядно потертой рукоятью из какого-то темного дерева, он, по всей вероятности, принадлежал простому матросу. Пинком отшвырнув нож, я извлек из глубин памяти образ руки нападавшего – все, что, пусть мельком, успел разглядеть. Мужская, широкая, крепкая, грубая… но никаких особых примет. Жаль, жаль: отсутствующий палец, а то и два тут бы вовсе не помешали, хотя, возможно, недавняя схватка стоила ему чего-то подобного – ведь укусил его зверек от души.

Матрос с серьезной раной от укуса… Неужели он так долго шел за мной в темноте, преодолев столько трапов и галерей, столько извилистых коридоров? Навряд ли. А если так, значит, он набрел на меня случайно и немедля воспользовался представившейся возможностью. Опасный человек… Пожалуй, лучше всего отыскать его как можно скорее, не дожидаясь, пока он, опомнившись, не выдумает какой-нибудь сказки в объяснение, где и как повредил руку. Узнав, кто он таков, я сообщу о его проделках корабельным офицерам, а если на это не окажется времени или офицеры ничего не предпримут, покончу с ним сам.

Подняв над головой золотую свечу, я двинулся к трапу, ведущему в сторону кубриков. Планы рождались в голове куда быстрей, чем я шел. Офицеры – да тот же капитан, упомянутый погибшим стюардом – распорядятся привести мои апартаменты в порядок или отведут мне новые. Я велю выставить у дверей вооруженную охрану, не столько ради защиты собственной персоны (так как не собираюсь оставаться там дольше, чем требуют приличия), сколько затем, чтоб у врагов появилась новая цель, а затем…

Не успел я перевести дух, как все лампы вокруг разом ожили. При свете я смог разглядеть под ногами металлический трап без опор. Вдали сквозь черный ажур трапа виднелись зеленые с желтым земли вивария. Справа неяркие, мутные огни ламп терялись в перламутровой дымке тумана; по левую руку влажно, словно темная гладь перевернутого набок горного озерца, поблескивала далекая черно-серая стена. Наверху вполне могло не оказаться вообще ничего, кроме туч в кольце кружащего по небу солнца.

Однако продолжалось все это не дольше одного вздоха. Откуда-то издалека донеслись крики матросов, привлекающих внимание товарищей к некоему обстоятельству, которого ни в коем случае нельзя упустить, и лампы угасли. Окутавший все вокруг мрак казался много ужаснее прежнего. Стоило мне одолеть сотню ступеней, свет вспыхнул опять, заморгал, будто все лампы до единой выбились из сил не меньше, чем я сам, и угас снова. Тысяча ступеней, и огонек золотой свечи съежился до синеватого пятнышка. Чтобы сберечь остаток горючего, пришлось продолжить подъем в темноте.

Вероятно, все дело было лишь в том, что я, покинув недра корабля, поднялся к самой верхней из палуб, удерживающих воздух внутри, однако вокруг изрядно похолодало. Тогда я решил разогнать кровь и согреться, прибавив скорости, но обнаружил, что быстрей подниматься вверх не могу. Мало этого, в спешке я оступился, и нога, вспоротая безвестным асцианским пехотинцем во время Третьей Орифийской Баталии, едва не увлекла меня в могилу.

Некоторое время я опасался, что могу не узнать яруса, где находится моя каюта и каюта Гунни, однако без колебаний свернул с трапа, всего на миг зажег золотую свечу и услышал скрип петель отворившейся двери.

Закрыв дверь, я отыскал свою койку и лишь после этого почувствовал, что рядом есть кто-то еще. На оклик непрошеный гость отозвался, и я немедля узнал в нем Идаса, того самого матроса с необычайно белыми волосами. В его голосе явственно слышались нотки страха пополам с любопытством.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я.

– Тебя жду. Я… я надеялся, что ты придешь. Сам не знаю, отчего, но мне показалось, что долго ждать не придется. Внизу, с остальными, я тебя не видал.

Я промолчал.

– Ну, за работой, – пояснил Идас. – Поэтому тоже улизнул от всех и пришел сюда.

– В мою каюту. А ведь замок не должен был тебя впускать.

– Отчего? Ты же ему этого не запретил. Я тебя описал, а меня замок, понимаешь ли, знает. Моя каюта тоже здесь, совсем рядом. Вдобавок я ни словом ему не соврал. Сказал, что просто хочу дождаться тебя.

– Впредь прикажу ему не пускать за порог никого, кроме меня, – буркнул я.

– Но для друзей-то надо бы исключение сделать.

– Посмотрим, – ответил я, однако на самом деле подумал, что уж ему-то в «исключениях» не бывать. Вот Гунни – дело другое.

– У тебя есть свет. Может, зажжешь? При свете уютнее.

– Откуда ты знаешь, что есть?

– Когда дверь отворилась, снаружи на миг вспыхнул свет. Это ведь ты его зажигал, верно?

Я кивнул, но тут же сообразил, что в темноте этого не разглядеть, и ответил:

– Да, но горючее зря предпочту не тратить.

– Ладно. Странно только, что ты не зажег его в поисках койки.

– Я и так прекрасно помню, где она.

На самом-то деле я не стал зажигать золотую свечу из соображений самодисциплины. Как ни велик был соблазн проверить, не обожжен ли Идас, не укушен ли, здравый смысл подсказывал: убийца, попавший под выстрел, не смог бы так скоро покуситься на мою жизнь еще раз, а укушенный опережал меня не настолько, чтоб я не услышал, как он поднимается по железному трапу воздушной шахты.

– Скажи, ты не против поговорить? Мне еще с прошлого разговора так захотелось послушать о твоем родном мире!

– Что ж, с удовольствием, – ответил я, – если и ты не откажешься ответить на пару вопросов.

До сих пор не оправившийся, я бы с гораздо большим удовольствием прилег отдохнуть, однако возможность разузнать нечто новое – вещь не из тех, коими стоит пренебрегать.

– Нет-нет, – заверил меня Идас, – конечно, не откажусь! Наоборот, рад буду ответить на твои вопросы, если ты согласишься ответить на мои.

В поисках безобидного начала для разговора я снял сапоги и улегся на койку, негромко, жалобно заскрипевшую под моей тяжестью.

– Тогда скажи, Идас, как называется язык, на котором мы говорим? – начал я.

– На котором мы с тобой сейчас разговариваем? Корабельным, конечно, как же еще?

– А какие-нибудь другие языки ты знаешь?

– Нет. Откуда бы? Я ведь родился здесь, на борту, и как раз хотел тебя расспросить: чем отличается жизнь человека, рожденного на одном из настоящих миров? От наших-то, от команды, я много разного слышал, но все они просто невежественные матросы, а в тебе сразу чувствуется человек мыслящий.

– Спасибо на добром слове. Однако, родившийся здесь, ты имел немало возможностей повидать настоящие миры. Часто ли среди них попадались такие, где говорят на корабельном?

– Правду сказать, я в увольнительные на берег почти не ходил. Мой вид… думаю, ты заметил…

– Будь добр, ответь на вопрос.

– По-моему, на корабельном почти везде говорят.

Казалось, голос Идаса звучит чуточку ближе, чем раньше.

– Понятно. На Урд язык, который ты зовешь «корабельным», в ходу только среди нас, граждан Содружества. У нас он считается более древним, чем остальные, но до сего момента я сомневался, что это правда, – пояснил я и решил повернуть разговор к происшествию, ввергшему все вокруг в темноту. – Пожалуй, беседа стала бы гораздо интереснее, имей мы возможность видеть друг друга, не так ли?

– О, да! Не зажжешь ли ты свет?

– Возможно, чуть погодя. Как полагаешь, скоро ли твои товарищи исправят корабельное освещение?

– Его сейчас чинят, и в главных помещениях свет уже есть, – отвечал Идас, – но кубрики к ним не относятся.

– Что же стряслось с освещением?

Казалось, я воочию вижу, как он пожимает плечами.

– Должно быть, на шины одной из ячеек главного аккумулятора упало что-то токопроводящее, только никто не может выяснить, что. Но шины пережгло начисто… и еще кабели кое-где – хотя этого произойти вроде как не могло.

– И все остальные матросы сейчас работают там?

– Почти вся наша вахта.

Сомнений не оставалось: Идас придвинулся еще ближе. Теперь его отделяло от койки не более эля.

– Нескольких отослали с другими поручениями. Так я и ускользнул. Скажи, Севериан, а твой родной мир… там красиво?

– Очень красиво, но вместе с этим и страшно. Пожалуй, прекраснее всего ледяные острова, плывущие к северу из южных широт, точно океанические странники, караван кораблей с океана. Белые, бледно-зеленые, они искрятся на солнце не хуже алмазов и изумрудов. Соленая вода вокруг них кажется черной, но она так прозрачна, что бока их, уходящие в океанскую глубину, видны далеко-далеко…

Услышав во мраке едва уловимый вдох Идаса, я как можно тише обнажил нож.

– …и каждый высится, словно гора, на фоне василькового неба, припорошенного россыпью звезд. Вот только жить на таких островах невозможно… слишком суровы они для людей. Всё, Идас. Я вот-вот засну, а тебе, надо думать, лучше вернуться к работе.

– Но у меня еще так много вопросов!

– И ты все их непременно задашь. Но в другой раз.

– Севериан, а принято ли среди жителей вашего мира обмениваться прикосновениями? К примеру, рукопожатиями в знак дружбы? Такой обычай есть на многих мирах.

– И на моем тоже, – подтвердил я, переложив нож в левую руку.

– Тогда давай пожмем друг другу руки, и я пойду.

– Давай, – согласился я.

Наши пальцы соприкоснулись… и тут в каюте зажегся свет.

Державший в руке боло клинком вниз Идас нанес удар, вложив в него всю тяжесть тела. Моя правая рука взметнулась вверх. Остановить удар я бы не смог ни за что, однако сумел отвести клинок в сторону, и широкое лезвие, насквозь пропоров ткань рубашки, вонзилось в матрас так близко, что я кожей почувствовал холод стали. Идас немедля выдернул боло из матраса, но я перехватил его руку возле запястья, и вырваться ему уже не удалось. Теперь я мог бы без труда покончить с ним, но вместо этого вонзил нож в его предплечье – с тем, чтоб он, разжав пальцы, выпустил рукоять боло.

Противник мой вскрикнул – пожалуй, не столько от боли, сколько при виде клинка, торчащего из его руки. Я швырнул Идаса на пол и мигом приставил острие ножа к его горлу.

– Тихо, – велел я, – или прикончу без разговоров. Стены здесь толстые?

– Рука…

– Забудь о руке. Зализать раны еще успеешь. Отвечай!

– Нет, какое там «толстые»… И переборки, и палубы – просто листы металла.

– Прекрасно. Значит, поблизости никого нет. Лежа на койке, я не услышал ни единого шага. Можешь выть, сколько хочешь. Встать, живо.

Заточен охотничий нож оказался на славу. Одним махом распоров рубашку Идаса вдоль спины, я сдернул ее. Под тканью, как и ожидалось, обнаружились едва наметившиеся груди.

– Отвечай, девчонка: кто послал тебя по мою душу? Абайя?

Идас уставилась на меня, высоко подняв белесые брови.

– Ты знал?!

Я, покачав головой, отрезал от рубашки полосу ткани.

– На. Руку перевяжи.

– Благодарю тебя. Незачем. Моя жизнь все равно кончена.

– А я говорю: перевяжи. И так вся одежда в крови, а мне с тобой еще работать и работать.

– Пытать меня незачем. Да, я была рабыней Абайи.

– Посланной погубить меня, чтоб я не привел на Урд Новое Солнце?

Девчонка кивнула.

– А выбрана потому, что еще мала и можешь сойти за человека. Кто еще с тобой заодно?

– Никто. Я одна.

Я потянулся к ней, но девчонка вскинула кверху правую ладонь.

– Клянусь в том Владыкой Абайей! Может, на борту и есть еще кто-то вроде меня, но я их не знаю.

– Стюарда убила ты?

– Да.

– Разгром в моих апартаментах устроила тоже ты?

– Да.

– Но выстрел из пистолета опалил не тебя. Кто был с тобой?

– Просто… матрос, нанятый за хризос. Когда ты выстрелил, я стояла за ним, дальше по коридору. Понимаешь, мне нужно было выбросить тело в пространство, но я не знала, смогу ли донести его до люков сама и справлюсь ли с люками. Вдобавок…

Тут она осеклась.

– Вдобавок – что?

– Вдобавок, потом ему пришлось бы помочь мне еще кое в чем, не так ли? Ну, а теперь: как ты узнал обо всем? Прошу, объясни.

– Зарезать меня у загонов с аппортами пыталась тоже не ты. Кто?

Идас встряхнула головой, будто затем, чтоб разогнать туман, заволокший мысли.

– Об этом я не знала вообще.

– Сколько тебе лет, Идас?

– Не знаю.

– Десять? Тринадцать?

Девчонка пожала плечами.

– Мы не считаем года. Но ты напрасно говоришь, что мы не люди: мы – люди не хуже вас. Мы – Иной Народ, подданные Великих Владык, что обитают в море и под землей. Ну, а теперь ответь, пожалуйста, на мой вопрос – ведь я же ответила на твои. Как ты узнал?..

Я присел на край койки. Еще немного, и эту долговязую, нескладную девчонку придется пытать… а времени с тех пор, как я был подмастерьем Северианом, утекло немало – возможно, в ту пору она еще не родилась, и предстоящее дело не сулило мне ничего приятного. Памятуя об этом, я едва ли не надеялся, что девчонка бросится к двери.

– Во-первых, твоя речь не похожа на речь моряков. Среди моих друзей был старый моряк, и их манера разговора мне прекрасно знакома, но это – история слишком уж долгая. Неприятности – убийство стюарда и так далее – начались вскоре после знакомства с тобой и остальными. Ты почти сразу сказала, что родилась на борту корабля, однако обычных матросских присказок я ни разу не слышал только от тебя, да еще от Сидеро.

– Пурн и Гунни оба родом с Урд.

– Затем ты обманула меня, когда я спросил, как найти камбуз. Отчего? Оттого, что намеревалась последовать за мной и зарезать при первом же удобном случае, однако я отыскал собственные апартаменты, и у тебя, должно быть, возник лучший план. Чего уж проще: подождать пока я усну, и обмануть замок – что для тебя, числящейся в экипаже, полагаю, не составило бы труда.

Идас кивнула.

– Я прихватила с собой инструменты и сказала замку, что послана починить ящик секретера.

– Однако меня в каюте не оказалось, а ты, уходя, попалась на глаза стюарду. Что ты искала?

– Письмо. Письмо от аквасторов Урд к иерограммату. Я отыскала его и сожгла на месте, в твоих же собственных апартаментах, – отвечала девчонка с триумфальными нотками в голосе.

– Найти письмо не составляло труда: оно лежало почти на виду. Ты искала что-то еще и считала, будто вещь эта спрятана куда надежнее. Не ответишь, что это – я сделаю тебе очень и очень больно.

Девчонка покачала головой.

– Можно, я сяду?

Ожидая, что усядется она на рундук или на свободную койку, я согласно кивнул, однако девчонка опустилась на пол и, несмотря на рост, в кои-то веки сделалась похожа на настоящую девочку.

– Совсем недавно, – продолжал я, – ты упорно просила меня зажечь свет. После второй просьбы несложно было догадаться, что тебе хочется убедиться в чистоте удара. Тогда я вставил в рассказ о ледяных островах упоминания об «океанических странниках», так как эти слова часто служат рабам Абайи паролем: давным-давно некто, подумавший, будто я могу оказаться одним из вас, вручил мне карточку, где говорилось, что его можно найти на улице Океанических Странников, а Водал – возможно, ты о нем слышала – велел мне передать некую весть тому, кто скажет: «Океанический странник увидел»…

Закончить цитаты я не успел. На борту корабля все тяжелое становится легче легкого, и потому падение девчонки оказалось медленным, плавным, однако настолько резким, что пола ее лоб коснулся с мягким, негромким стуком. Вне всяких сомнений, смерть ее наступила едва ли не в самом начале моей недолгой хвастливой тирады.

Вскочив с койки, я поспешил перевернуть Идас на спину, пощупал пульс, забарабанил кулаком по груди в надежде вернуть к жизни сердце. Увы, спешить было уже некуда: пульса я не нашел, а изо рта девчонки явственно пахнуло отравой. Все мои старания оказались напрасны.

Должно быть, яд она прятала на теле. Не в рубашке – разве что сунула пилюлю под язык еще в темноте, чтоб раскусить, не сумев сделать дело. Скорее уж в волосах (хотя что в них можно спрятать при такой-то короткой стрижке?), или в поясе брюк: оттуда она без труда могла незаметно переправить ее в рот, унимая кровотечение.

Прекрасно помня, чем кончилась попытка вернуть к жизни стюарда, пробовать коготь на ней я не осмелился. Обыскал тело, но не нашел почти ничего, кроме девяти хризосов, которые спрятал в кармашек ножен. По словам Идас, за хризос она наняла себе в помощь одного из матросов, а если так, очевидно, Абайя (или кто там из его министров отдал девчонке приказ) снабдил ее десятью. Срезав с нее сапоги, я обнаружил, что пальцы ног Идас необычайно длинны и соединены перепонками. Обувь я осмотрел с тем же тщанием, с каким девчонка пару страж назад обыскивала мои пожитки – рассек на кусочки, распорол каждый шов, однако успеха добился нисколько не большего.

Чем дольше я, сидя на койке, разглядывал ее тело, тем сильней удивлялся: где были мои глаза? Как я мог обмануться? Правда, обманула мой взор не столько Идас, сколько воспоминания об ундине, освободившей меня, запутавшегося в стеблях ненюфаров во время купания в Гьёлле, а после перехватившей посреди ночи у того самого брода. Она была настоящей великаншей, оттого Идас и показалась мне долговязой, голенастой девицей, а не огромных размеров ребенком, хотя довольно похожего ребенка – мальчишку, и куда младше возрастом – держал у себя в замке Бальдандерс.

Должно быть, главную роль тут сыграли волосы той ундины – не белые, травянисто-зеленые. Мне сразу следовало бы понять, что столь яркий зеленый цвет ни человеческим волосам, ни звериному меху от природы не свойственен, а если и свойственен, то лишь в результате воздействия крохотных водорослей, называемых тиной, наподобие тех, в крови зеленого человека из Сальта, да и веревка, оставленная в пруду, тоже довольно скоро позеленеет… Какого же я свалял дурака!

О смерти Идас следовало доложить. Первым делом мне пришло в голову поговорить с капитаном, а дабы заранее заручиться его благосклонностью, связаться с ним через Барбата либо Фамулим.

Но как только я затворил за собой дверь, мне сделалось ясно: представить меня капитану в выгодном свете ни тот, ни другая не смогут. Разговор в их апартаментах для них был первой встречей со мной, а для меня с ними – последней. Выходит, придется разыскать капитана как-то иначе, удостоверить подлинность собственной личности и сообщить, что произошло. По словам Идас, внизу полным ходом идут ремонтные работы, а возглавляет их наверняка кто-то из офицеров… Рассудив так, я снова направился вниз, по продуваемому сквозняком трапу, и на сей раз, миновав загородки аппортов, спустился еще ниже. Жара и влажность усиливались на каждом шагу.

Как это ни абсурдно, спускаясь в низы, я почувствовал, что мое тело, почти невесомое на том ярусе, где находилась каюта, сделалось еще легче. Прежде, карабкаясь к верхушке мачты, я заметил, что притяжение корабля слабеет по мере подъема – следовательно, по пути вниз, в корабельное чрево, оно должно было нарастать, однако у меня такого впечатления не возникло. Скорее, наоборот.

Вскоре снизу донеслись чьи-то шаги, а опыт последних нескольких страж наглядно свидетельствовал, что любой случайно встреченный незнакомец может желать моей смерти. Остановившись, я напряг слух и выхватил из кобуры пистолет.

Негромкий лязг металла внизу утих вместе с моими шагами, но тут же возобновился – частый, неровный, будто поднимающийся мне навстречу по трапу спотыкается на бегу. Раз подо мною что-то зазвенело, точно оброненный меч или шлем; нетвердый шаг вновь ненадолго стих и вновь зазвучал в прежнем ритме. Сомнений не оставалось: спешащий навстречу бежит от какой-то опасности, а я иду прямиком к ней. Здравый смысл велел тоже бежать прочь, да как можно дальше, однако я остался на месте, из глупой гордости решив не отступать, пока не узнаю, что именно мне угрожает.

Долго ждать не пришлось. Вскоре внизу показался человек в латном доспехе, без оглядки бегущий наверх. Еще миг, и я, отделенный от встречного лишь одним пролетом, смог разглядеть его во всех подробностях. Казалось, правая рука его даже не отсечена – оторвана начисто: из-под блестящего полировкой брассарда свисали обильно кровоточащие клочья мышц пополам с обрывками сухожилий.

Казалось, опасаться нападения со стороны этого человека, раненого и вдобавок изрядно напуганного, резона нет: скорее уж, он, почуяв во мне угрозу, пустится в бегство. Спрятав пистолет в кобуру, я окликнул его и спросил, что случилось и чем ему можно помочь.

Бегущий, остановившись, поднял голову, взглянул на меня сквозь забрало шлема, и я с удивлением узнал в нем Сидеро.

– Сохранил ли ты преданность?! – с дрожью в голосе крикнул он.

– Кому, друг мой? Зла я тебе не желаю, если речь об этом.

– Кораблю!

Преданность кораблю – всего-навсего изделию иеродул, пусть и необычайно огромному – показалась мне довольно бессмысленной, однако вдаваться в рассуждения об отвлеченных понятиях сейчас явно было не время.

– Разумеется! Жизнь за него положу, если нужно! – откликнулся я, мысленно моля мастера Мальрубия, некогда пытавшегося втолковать мне кое-что о преданности, простить мою грешную душу.

Сидеро продолжил подъем – чуть медленнее, спокойнее, однако по-прежнему спотыкаясь. Вблизи мне удалось разглядеть, что сочащаяся из его раны темная жидкость, принятая мною за человеческую кровь, слишком вязка и цвета к тому же не алого, а черного с зеленым отливом. Лохмотья, которые я счел клочьями плоти, оказались обрывками проводов вперемешку с чем-то наподобие ваты.

Выходит, Сидеро, подобно моему другу Ионе – андроид, автоматон в человеческом облике! Обругав себя за то, что не понял этого раньше, я, однако ж, вздохнул с облегчением, так как кровью наверху, у себя в каюте, уже налюбовался досыта.

К этому времени Сидеро, одолев последние ступени, взошел ко мне на площадку и, пошатнувшись, остановился рядом со мной. Я в грубоватом, повелительном тоне, неосознанно принимаемом всяким в надежде ободрить собеседника, велел ему показать руку. Сидеро послушался, и я в изумлении отшатнулся прочь.

Боюсь, попросту написав здесь, что рука оказалась полой, я создам впечатление, будто полой она оказалась на манер кости, но это не так. Она оказалась пустой. Тоненькие провода и клочья пропитанной темной жидкостью ваты торчали лишь по краям стальной оболочки, а внутри не было ничего. Вообще ничего.

– Как же тебе помочь? – спросил я. – Иметь дело с такими ранами мне прежде не доводилось.

Казалось, Сидеро задумался. Я бы сказал, что забрало стального шлема к выражению чувств неспособно, но нет: выражение ему придавал угол наклона головы, движения, игра теней, отбрасываемых его чертами.

– Для этого нужно в точности исполнить мои указания. Не подведешь?

– Разумеется, нет, – заверил его я. – Признаться, еще недавно я клялся однажды столкнуть тебя с высоты, как ты меня, но мстить раненому, конечно, не стану.

Тут мне вспомнилось, сколь сильно бедному Ионе хотелось, чтобы его полагали человеком, причем многие, и я в том числе, действительно думали, будто он – человек, и, по сути, нисколько в этом не ошибались.

– Что ж, придется поверить тебе, – решил Сидеро.

С этим он отступил назад, и его грудь – весь торс целиком – раскрылась, словно бутон огромного стального цветка. Изнутри его туловище тоже оказалось пустым: под стальной оболочкой не обнаружилось ничего.

– Не понимаю, – признался я. – Чем я могу помочь?

– Смотри.

Подняв уцелевшую руку, Сидеро ткнул пальцем во внутреннюю поверхность одного из стальных «лепестков», части полой груди.

– Видишь письмена?

– Да, линии и символы самых разных цветов. Но прочесть их я не могу.

Тогда Сидеро описал на словах некий сложный символ и символы, его окружавшие, и после недолгих поисков мне удалось его отыскать.

– Вставь туда острый металлический предмет, – продолжил Сидеро, – и поверни вправо – на четверть оборота, не больше.

Прорезь оказалась изрядно узкой, но мой охотничий нож обладал игольно-тонким острием, начисто вытертым о рубашку Идас. Вставив острие в указанную Сидеро щель, я повернул нож, как было велено. Темная жидкость потекла куда медленнее.

Затем Сидеро описал второй символ, на другом лепестке, и во время поисков я отважился сообщить, что никогда не слышал и не читал о таких существах, как он.

– Хадид или Ерро могли бы рассказать о нас куда больше. Я всего лишь исполняю свой долг и о подобных вещах задумываюсь разве что изредка.

– Понимаю, – протянул я.

– Ты обижен тем, что я столкнул тебя в трюм. Но сделал я так потому, что ты не подчинился моим указаниям. Мне давно известно: такие люди, как ты, опасны для корабля. А если кто-то из них и пострадает, со мной они обошлись бы нисколько не милосерднее. Как по-твоему, сколько раз подобные люди пытались меня уничтожить?

– Понятия не имею, – признался я, оглядывая пластину в поисках описанного им символа.

– Я тоже. Мы вплываем во Время и возвращаемся, и вновь отправляемся в рейс. По словам капитана, наш корабль – единственный. Других не существует. Все корабли, попадающиеся нам навстречу меж галактик и солнц, есть он и только он. Откуда же мне знать, как часто на меня покушались и сколько раз в том преуспели?

Едва мне подумалось, что он заговаривается, противореча здравому смыслу, нужный символ наконец-то нашелся. Стоило вставить в прорезь острие охотничьего ножа и повернуть клинок, утечка жидкости практически сошла на нет.

– Благодарю тебя, – сказал Сидеро. – Все это время мое давление стремительно падало.

Я спросил, не нужно ли ему выпить новую порцию жидкости, чтобы восполнить утраченное.

– Со временем – да. Однако теперь у меня снова есть силы, а полную силу я обрету после еще одной, последней коррекции.

Объяснив мне, куда смотреть и что нужно сделать, он продолжал:

– Ты спрашивал, как мы появились на свет. А сам представляешь ли, как появилась на свет твоя раса?

– Смутно. Знаю, что некогда мы были животными, обитавшими на деревьях. Так говорят мисты. Только не обезьянами, так как обезьяны существуют по сию пору. Наверное, кем-то вроде зооантропов, только помельче. Я замечал, что зооантропов неизменно тянет в горы, и там, в горных джунглях, они лазают по деревьям. Как бы там ни было, эти животные обладали способностью общаться между собой при помощи особых криков и телодвижений – на что, впрочем, способен даже домашний скот, не говоря уж о волках. Со временем, согласно воле Предвечного, те, кто общался с окружающими лучше всего, уцелели, а те, кто оказался в общении не силен, вымерли.

– И это все?

Я покачал головой.

– Когда их общение развилось, усложнилось настолько, что сделалось достойным называться речью, они и стали людьми. Теми, кем мы остаемся по сию пору. Изначально наши руки были приспособлены для того, чтоб цепляться за сучья, глаза – чтоб, прыгая с дерева на дерево, видеть следующий сук, рты – чтоб разговаривать меж собой, а еще жевать фрукты да неоперившихся птенцов. Таковы они и поныне. А как появились на свет ты и тебе подобные?

– Почти так же, как вы. Если предания не врут, вахтенным офицерам нужна была защита – от пустоты, от пагубных излучений, от вражеского оружия и прочих подобных напастей. Поэтому они соорудили для себя жесткие оболочки. Еще им требовалось стать сильнее и крепче – и для сражений, и для работ на палубах. Для этого нас – точнее сказать, не нас, наших предков – наполнили той самой жидкостью, которую ты только что видел, сообщившей нашим рукам и ногам способность двигаться, как им требуется, но с большей мощностью. Еще им требовалось переговариваться между собой, и нас оборудовали устройствами связи. А затем добавили электросхемы, позволявшие нам выполнять одно дело, пока сами они заняты другим. Устройства, сообщающие нам способность говорить и действовать, даже когда они сами к тому неспособны. И так, пока мы не выучились разговаривать самостоятельно и действовать без человека внутри. Ну, что там? Никак не найти?

– Сейчас отыщу, – заверил его я (на самом деле нужный символ я уже отыскал, но очень хотел послушать, что он расскажет еще). – Выходит, корабельные офицеры носят вас, словно одежду?

– Теперь – лишь изредка. Ищи звездочку с прямой чертой сбоку.

– Помню, помню, – ответил я, размышляя, что мог бы предпринять, и меряя взглядом полость внутри его тела.

Пояс с ножом и пистолетом в кобуре внутрь наверняка не войдет, а вот без них я там вполне помещусь…

– Погоди чуток, – попросил я Сидеро. – Искать приходится, согнувшись едва ли не вдвое, и вся эта амуниция больно впивается в живот.

Расстегнув пояс, я бросил его под ноги, а ножны и кобуру пристроил рядом.

– И, знаешь, будет намного проще, если ты ляжешь.

Сидеро лег, причем, не истекая наполнявшей его жидкостью, проделал это с неожиданной быстротой и изяществом.

– Скорее. Мешкать не время.

– Послушай, – возразил я, – если бы за тобой кто-то гнался, он уже был бы здесь, а я даже шагов снизу не слышу.

Изображая заминку, я лихорадочно размышлял. Идея казалась сумасбродной, но в случае успеха сулила и защиту, и маскировку. Латы я носил часто, так отчего б не тряхнуть стариной – тем более, эти гораздо лучше!

– Думаешь, я бежал от них?

Слова Сидеро я слышал прекрасно, однако внимания им почти не уделил. Совсем недавно я вспоминал, как вслушивался в тишину, и вот теперь действительно услышал кое-что новое, а сосредоточившись, понял, что это за шум. Откуда-то сверху доносилось неторопливое, мерное хлопанье огромных крыльев.

Острие ножа уже отыскало нужную прорезь. Повернув клинок, я сорвал с себя плащ и, кувыркнувшись вбок, вкатился прямо в распахнутое тело Сидеро. Взглянуть, что за создание машет крыльями над головой, я даже не пробовал, пока – причем с заметным трудом – не втиснул голову внутрь его черепа, и лишь затем выглянул наружу сквозь забрало.

Увы, даже после этого мне не удалось разглядеть ничего – вернее, почти ничего. Прежде воздух в шахте, здесь, на такой глубине, был вполне прозрачен и чист, но теперь все вокруг подернулось дымкой тумана: некая сила гнала, теснила холодный воздух с верхних уровней вниз, смешивая его с теплым и влажным смрадом, которым дышали мы. Под натиском этой силы туман клубился, кипел, словно вокруг буйно плясала тысяча призраков.

Ни хлопанья крыльев, ни чего-либо другого я больше не слышал. Казалось, моя голова заперта в пыльном несгораемом шкафу, и я гляжу наружу сквозь замочную скважину. Впрочем, голос Сидеро я вскоре услышал… но не ушами.

Как описать происшедшее? Даже не представляю. Чужие мысли в собственной голове мне знакомы прекрасно, но на визиты Теклы и прежнего Автарха, не раз пробуждавшихся во мне, пока я не слился с ними в единое целое, это не походило ничуть. На обычные звуки чужой речи – тоже. Одно могу сказать (да и то описание выйдет весьма приблизительным): казалось, голос Сидеро достигает тех органов слуха, что находятся под черепом, прямо за ухом, минуя ушную раковину.

– Я ведь могу убить тебя.

– После того как я тебя починил? Знавал я неблагодарность, но в такие ее глубины еще не заглядывал!

Грудь Сидеро сомкнулась, и я, упершись ладонями в полости плеч, принялся пропихивать ноги в его ноги, точно в штанины брюк. Дело шло туговато. Имей я возможность чуть дольше задержаться снаружи, сбросил бы и сапоги, и тогда все вышло бы гораздо проще, а сейчас… Казалось, обе лодыжки уже потрескались.

– У тебя нет на меня никаких прав!

– Есть, и еще как. Ты сделан, чтоб защищать людей, а кто я, если не человек, нуждающийся в защите? Хлопанье крыльев слышишь? И хочешь сказать, будто подобные создания, вольно порхающие по всему кораблю – это в порядке вещей?

– Они выпустили на свободу аппортов.

– Кто «они»?

Здоровая нога, наконец, распрямилась. С хромой должно было получиться проще, так как ее мышцы изрядно усохли, но пропихнуть ступню в сочленение не хватало сил.

– Рыскуны.

Меня свернуло клубком, так что колено уперлось в грудь. Сидеро сел, а затем поднялся на ноги, и в этом положении мне удалось выпрямить вторую, хромую ногу. После этого моя левая рука проскользнула в руку Сидеро как по маслу, и правая вошла в его правую с той же легкостью, но оказалась снаружи: остатки брассарда прикрыли только плечо.

– Вот, так-то лучше, – сказал я. – Подожди малость…

Однако Сидеро немедля ринулся наверх, одолевая разом по три ступени.

Я остановился, развернулся и снова направился вниз.

– За это я непременно тебя убью.

– За то, что я хочу подобрать нож с пистолетом? По-моему, не стоит: они могут нам пригодиться.

Нагнувшись, я подобрал оружие, так что нож оказался в правой руке, моей собственной, а пистолетом мы с Сидеро вооружились, можно сказать, сообща. Поясной ремень едва не провалился сквозь решетку настила, но я без труда подхватил его, вдел в ножны и кобуру и туго – пальца не просунуть – затянул на талии Сидеро.

– Вон из меня!

Я застегнул плащ, наброшенный на его плечи.

– Возможно, ты не поверишь, но во мне тоже люди живут, и немало. И это вполне может приносить радость, не говоря уж о пользе. Поскольку я здесь, внутри, у нас есть правая рука. Ты говоришь, что предан кораблю. Я тоже. Зачем же нам с тобой…

Из мутных клубов тумана к нам, вниз, спикировало столь же туманное, бледное существо. Невероятно огромные крылья, прозрачные, словно у насекомого, но куда гибче крыльев летучей мыши, сомкнулись вокруг площадки – вокруг нас, – будто занавеси катафалка.

Внезапно я обнаружил, что снова слышу. Должно быть, Сидеро привел в действие устройства, передававшие звук из его ушей в мои, а может, просто, отвлекшись, позабыл отключить их вовремя. Как бы там ни было, по ушам плетью хлестнул посвист ветра, поднятого взмахом титанических призрачных крыльев. Наверное, точно так же зашипела бы тысяча добела раскаленных клинков, погруженных в бадью с водой.

Вскинув неизвестно как оказавшийся в руке пистолет, я принялся озираться в поисках хоть какой-нибудь цели – головы или лапы. Отыскать достойную цель мне так и не удалось, однако чья-то рука – а может, лапа, а то и щупальце – обхватив мои ноги, подняла нас с Сидеро вверх, словно ребенок куклу. Тогда я выстрелил наугад. Увы, прореха, появившаяся в титанических крыльях, оказалась до смешного крохотной: я бы и вовсе ее не заметил, если б не узкая, дочерна обгоревшая кайма по краям.

Ударившись коленями о перила, я в тот же миг выстрелил снова. Ноздри защекотал запах гари.

Казалось, выстрел опалил мою собственную руку. От боли я вскрикнул. Тем временем Сидеро вступил в схватку с крылатым созданием без моей воли. В руке он держал охотничий нож, и мне на миг сделалось страшно: что, если он отсек мне руку, а эту жгучую боль порождает пот, заливающий рану? Еще миг, и я выстрелил бы в него, но вовремя сообразил, что его рука – продолжение моей собственной.

Словно вновь оказавшийся в жуткой власти «Революционера», я бился, насмерть бился с самим собой, больше не понимая, кто я – Севериан ли, Сидеро, Текла при жизни или Текла в посмертии. Нас закружило, перевернуло вниз головой…

…и мы рухнули вниз.

Ужаса, овладевшего мной в этот миг, не описать словами. Умом-то я понимал: падать здесь, на борту корабля, можно лишь крайне медленно, и даже смутно помнил, что на нижних ярусах полет вниз ничуть не убыстрится, однако свист в ушах становился все громче и громче, стена воздушной шахты утратила четкость, слилась в бесконечную мутно-серую полосу.

Да ведь все это было сном, просто сном… но сколь странным! Сначала я взошел на борт огромного корабля о множестве палуб со всех сторон, затем влез в нутро металлического человека… но вот наконец-то проснулся. Проснулся на ледяном склоне горы в окрестностях Тракса, увидел над собой, в вышине, пару звезд и, полусонный, вообразил, будто это глаза.

А рука? Очевидно, во сне я придвинулся правым плечом слишком близко к костру… но никакого костра рядом не оказалось. Значит, жжется не пламя – стужа, а туда, где земля помягче, меня перетащила Валерия.

А этот звон? Звонит колокол, самый большой, басовитый из колоколов Колокольной Башни. Среди ночи Колокольная Башня взвилась в небеса верхом на столбе пламени, а к рассвету опустилась на землю невдалеке от Ациса. Теперь бронзовая глотка огромного колокола орет, орет на скалы, и скалы, дрожа, откликаются на его крик гулким эхом…

Хотя нет, это же Доркас в кулисах включила запись «За сценой басовито, гулко звонят колокола»… А произнес ли я свою финальную реплику? «В будущем, как давно было сказано, с гибелью Старого Солнца погибнет и Урд. Но из ее могилы восстанут чудовища, новые люди и Новое Солнце. Старая Урд расцветет, словно бабочка, сбросившая высохший кокон, и Новая Урд будет названа именем Ушас»… Пафоса-то, пафоса!.. Пророк уходит.

За кулисами ждет крылатая женщина из книги Отца Инире. Увидев меня, она всего раз, формально хлопает в ладоши, точно высокородная дама, подзывающая горничную. Едва ладони ее размыкаются после хлопка, меж ними вспыхивает жаркий, жгучий белый огонек, и мне кажется, будто огонек этот – мое лицо, а мое лицо – лишь обращенная к нему маска.

– Найди нового…

Это прежний Автарх, живущий в моем сознании, но крайне редко подающий голос.

– Найди нового, – шепчет он, едва шевеля моими вспухшими губами.

Дюжина судорожных, прерывистых вдохов – и только потом я понимаю, о чем он. Настало время отдать это тело смерти. Настало время нам всем – и Севериану, и Текле, и ему самому, и всем прочим, стоящим в его тени – шагнуть вперед, в свою очередь уходя в тень. Настало время найти кого-то еще.

Он лежал между двух огромных машин, сплошь в брызгах какой-то темной смазки. Едва не упав, я склонился к нему, раскрыл было рот, дабы объяснить, что он должен сделать…

Увы, он был безнадежно мертв: обезображенная шрамом щека холодна на ощупь, иссохшая нога сломана, да так, что обломок кости сквозь кожу торчит… Оставалось одно – опустить ему веки.

Шаги. Торопливые, частые. Кто-то спешил ко мне. Не успел частый топот утихнуть, кто-то еще, склонившись надо мной, подсунул ладонь под затылок, помог приподнять голову. В полумраке блеснули огоньки его глаз, от буйной шевелюры и бороды повеяло мускусом. Свободной рукой незнакомец поднес к моим губам чашку.

В надежде, что это вино, я сделал глоток. Нет, в чашке оказалась вода, но прохладная, чистая, вкуснее любого вина.

Тут надо мною раздался звучный, грудной женский голос:

– Севериан!

Возле меня опустился на корточки рослый, крепкий матрос. Не заговори он снова, я бы и не подумал, что это женщина и голос принадлежит ей.

– Похоже, с тобою порядок. А то мы… а то я боялась…

Осекшись, она поцеловала меня. Обросший космами незнакомец тоже поцеловал нас обоих, и если его поцелуй завершился немедля, то ее оказался столь затяжным, что я едва не задохнулся.

– Гунни, – пробормотал я, когда она, наконец, отпустила меня.

– Ну? Как себя чувствуешь? Мы уж боялись, что ты умрешь.

– Умру непременно, как же без этого.

Я сел и выпрямился, хотя ни на что другое был неспособен. Каждая косточка ныла, голова раскалывалась от боли, правую руку будто бы сунули в огонь. От бархатного рукава рубашки остались одни лохмотья, а кожу покрывал толстый слой желтоватой мази.

– Что со мной стряслось?

– Должно быть, упал в отдушину – нашли мы тебя там. Точнее, Зак нашел и тут же сбегал за мной, – ответила Гунни, кивнув в сторону косматого карлика, поившего меня водой. – А перед этим тебя, видимо, искрой шарахнуло.

– Искрой?

– Ну, дуговым разрядом обожгло. Такое часто случается, когда где-нибудь закоротит. Меня тоже угораздило. Гляди.

Распахнув ворот серой матросской робы, она показала мне багровый ожог между грудей, густо смазанный той же мазью.

– Я как раз работала у силовой установки, а когда под искру угодила, меня отправили в лазарет. А там намазали этой дрянью и дали тюбик с собой, на потом. Наверное, поэтому Зак и побежал ко мне. Хотя тебе сейчас, похоже, не до болтовни?

– Пожалуй, нет.

Странно наклонные стены повели вокруг нас хоровод – неторопливо, величественно, совсем как ритуальные черепа во время той достопамятной церемонии.

– Приляг-ка и полежи, а я для тебя поесть чего-нибудь раздобуду. А Зак тут покараулит, на случай, если рыскуны явятся… хотя здесь, так глубоко в низах, их, скорее всего, ни единого нет.

Мне следовало бы задать ей целую сотню вопросов, но куда больше хотелось лечь да уснуть, если боль позволит, и я, не успев подумать ни о чем больше, лег и задремал.

Разбудила меня Гунни, вернувшаяся с миской и ложкой.

– Атоле, – пояснила она. – Поешь, подкрепись.

На вкус похлебка оказалась вроде лежалого хлеба, сваренного в молоке, но зато горячей и сытной. Кажется, прежде чем снова уснуть, я съел ее почти всю.

Проснувшись, я обнаружил, что боль поутихла, хотя далеко не унялась. На месте выбитого зуба по-прежнему зияла дыра, губы и челюсть отчаянно ныли, чуть выше уха красовалась шишка величиной с голубиное яйцо, кожа на правом плече полопалась, несмотря на мазь. Между тем трепки от мастера Гюрло или кого-либо из подмастерьев я не получал уже десять с лишним лет и за это время, как выяснилось, порядком отвык стоически переносить боль.

Дабы хоть чем-то отвлечься, я принялся осматриваться вокруг. Место, где я лежал, напоминало не столько каюту, сколько полость в каком-то огромном механизме, щель из тех, где нередко находишь самые разные предметы, неизвестно откуда там взявшиеся, только увеличенную во много раз. Наклонный потолок отделяло от пола не меньше десяти элей, а двери, оберегающей чье-либо уединение, преграждая путь незваным гостям, не было вовсе: сквозь обширный проем в углу сюда мог войти кто угодно.

Я лежал на груде чистой ветоши в противоположном углу, наискосок от входа. Стоило мне приподняться и сесть, из темноты выступил карлик, которого Гунни назвала Заком. Присев на корточки возле меня, он не сказал ни слова, однако вся его поза выражала тревогу о моем самочувствии.

– Не волнуйся, все в порядке, – сказал я, и, кажется, это его слегка успокоило.

Лампы здесь не горели. Пользуясь светом, падавшим внутрь из дверного проема, я постарался разглядеть мою «няньку» как можно лучше. На вид он казался, скорее, не карликом, а просто маленьким человеком – иными словами, не отличался заметными диспропорциями в размерах рук и ног по сравнению с туловищем. Лицо его также ничем существенно не отличалось от любого другого лица, если не принимать в расчет обрамления – косматой шевелюры, роскошной темно-русой бороды и еще более роскошных усов, причем ни то, ни другое, ни третье словно бы отроду не знало прикосновения ножниц. Лоб его был низок, нос несколько приплюснут, а подбородок (насколько уж о том позволяла судить борода) слегка скошен назад, однако подобные черты свойственны многим, особенно мужчинам. Принадлежность нового знакомого к мужскому полу не вызывала никаких сомнений, так как наготу его прикрывала только густая поросль волос на теле, однако, заметив мой взгляд, опущенный к его паху, он выдернул из кучи ветоши довольно широкий лоскут и опоясал им бедра на манер фартука.

Не без труда поднявшись на ноги, я захромал к выходу. Карлик, поспешив обогнать меня, встал в проеме стеной. В этот момент он каждым жестом, каждой чертой лица напоминал слугу, как-то при мне усмирявшего изрядно подвыпившего экзультанта: теперь в его позе чувствовалась мольба отказаться от сумасбродной затеи и в то же время готовность в случае надобности удержать меня силой.

Для сопротивления я был совсем непригоден, а от приподнятого, беззаботного расположения духа, нередко подталкивающего нас к драке с другом, если под рукой нет врага, безмерно далек, и посему почел за лучшее остановиться. Карлик, указав за порог, красноречивым жестом чиркнул себя пальцем поперек горла.

– Там опасно? – переспросил я. – Возможно, ты прав. В сравнении с этим кораблем многие поля сражений из тех, что мне довелось повидать, покажутся тихими парками. Будь по-твоему, я туда не пойду.

Вспухшие губы отнюдь не прибавляли моей речи внятности, но, кажется, он меня понял и недолгое время спустя расплылся в улыбке.

– Зак? – спросил я, указав на него.

Карлик, вновь улыбнувшись, кивнул.

– Севериан, – представился я, коснувшись собственной груди.

– Севериан!

Оскалив в улыбке мелкие, острые зубы, мой новый знакомый заплясал от радости. Выкинув пару коленец, он с той же улыбкой подхватил меня под левый локоть и отвел назад, к куче ветоши.

Казалось, его ладонь, пусть и довольно смуглая, едва заметно светится в полумраке.

– Отменная у тебя шишка на голове, – заметила Гунни, сидевшая рядом, глядя, как я поглощаю похлебку.

– Знаю.

– В лазарет бы тебя отвести, да только слишком опасная это затея. Сейчас от других лучше держаться подальше.

– Особенно мне, – кивнув, согласился я. – Со мной уже двое пытались покончить. А может, и трое. А может быть, даже четверо.

Гунни взглянула на меня, будто заподозрив, что после падения я повредился умом.

– Я совершенно серьезно. Одна из них – твоя подруга, Идас. Но ее больше нет в живых.

– Вот, глотни-ка воды. Ты хочешь сказать, Идас был женщиной?

– Да. Вернее, девчонкой.

– И я об этом не знала? – Гунни ненадолго задумалась. – А ты, часом, не сочиняешь ли?

– Да это все пустяки. Главное, она на жизнь мою покушалась.

– Однако ты одолел его и прикончил?

– Нет, Идас покончила с собою сама. Но на борту есть еще кто-то, желающий моей смерти, и, может быть, он не один. Однако ты, Гунни, говоришь не о них. По-моему, ты опасаешься тех, кого Сидеро называл рыскунами. Кто они таковы?

Гунни протерла уголки глаз (жест, заменяющий женщинам наше, мужское почесывание в затылке).

– Не знаю, как объяснить. Возможно, я сама этого толком не понимаю.

– Попробуй, Гунни, пожалуйста, – попросил я. – От этого многое может зависеть.

Почувствовав мое волнение, Зак отвлекся от самим им возложенных на себя обязанностей караульного ровно настолько, чтоб бросить на нас обеспокоенный взгляд.

– Ты знаешь, что представляет собой наш корабль? – спросила Гунни. – Знаешь, что мы вплываем во Время и выплываем, и вновь отправляемся в плавание – порой к самому краю вселенной и даже дальше?

Я кивнул, выскребая со дна миски остатки похлебки.

– Так вот, сколько нас в экипаже, мне неизвестно. Может, тебе это покажется смешным, но я даже понятия о нашем числе не имею. Сам видишь, корабль наш очень велик, и капитан никогда не собирает всех вместе. Больно уж это долгое дело. По нескольку дней на дорогу только затем, чтоб собрать всех в одном месте… а работать кто будет, пока мы ходим туда-сюда?

– Понятно, – откликнулся я.

– Всякого нанимающегося в матросы приписывают к той или иной его части, вот там он и несет службу. С теми, кто рядом, знакомишься быстро, но целую кучу других так никогда и не встретишь. Жилые кубрики наверху, там, где моя каюта, далеко не единственные. На борту таких множество. Сотни, а может, и тысячи.

– Я спрашивал о рыскунах, – напомнил я.

– Я к этому и веду. Кое-кто – да кто угодно – может заблудиться в отсеках навсегда. И «навсегда» – это я не ради красного словца говорю: корабль ведь уходит в плавание, а потом возвращается, и из-за этого со временем творится странное. Одни успевают состариться и умереть на борту, другие служат многие годы, но старше ничуть не становятся, денег накопят хоть отбавляй, и вот, наконец, корабль возвращается в их родные порты, а там времени с тех пор, как началась их служба, миновало – всего ничего, однако они сходят на берег разбогатевшими. А третьи вовсе на время становятся старше, а после молодеют опять.

Тут она несколько замялась, словно боясь продолжать, но совладала с собой и добавила:

– Так и со мной получилось.

– Гунни, но ты ведь совсем не стара, – возразил я, ничуть не кривя душой.

Гунни, взяв мою левую руку, коснулась ею собственного лба.

– Вот здесь, – пояснила она. – Здесь, в голове, я состарилась, Севериан. Сколько со мной случилось такого, о чем бы забыть навсегда… Нет, не просто забыть. Снова стать молодой тут, под черепушкой. Забыть нетрудно: забыть помогает выпивка или дурь, однако случившееся все равно остается с тобой, в твоем образе мыслей. Понимаешь, о чем я?

– И еще как, – подтвердил я, убрав ладонь со лба Гунни и взяв ее за руку.

– Но, видишь ли, из-за всех этих фокусов со временем – ведь моряки о них знают и многим рассказывают, пусть даже большинство сухопутного люда в их рассказы не верит – на корабль попадает немало таких, кто и в морском деле ничего не смыслит, и работать не уважает. Или кто-нибудь из матросов бросился с кулаками на офицера и приговорен к тяжелым работам. Такие вот в рыскуны и подаются. А зовем мы их так, потому что… помнишь, как говорят о лодке, резко свернувшей с курса, куда не следует? «Рыскнула».

– Понятно, – повторил я.

– Одни, по-моему, просто сидят по углам, как мы сейчас. Другие бродят с места на место, смотрят, где б разжиться деньгами да с кем бы подраться. Порой в кают-компанию, к общему столу, заявляются. У одиночек обычно сказка какая-нибудь наготове, а вот если их много, с ними просто никому неохота связываться. Сделаешь вид, будто принял их за своих, они поедят и, если повезет, уйдут с миром.

– Другими словами, это просто обычные моряки, взбунтовавшиеся против капитана?

Капитана я помянул, желая расспросить о нем позже.

Однако Гунни отрицательно покачала головой.

– Нет, не всегда. Экипаж-то вербуют на разных мирах, в других туманностях, а может, даже в иных вселенных – этого я точно не знаю. Однако тот, кто нам с тобой покажется обычным моряком, вполне может показаться кому-то другому жутким сказочным чудищем. Ты ведь с Урд, верно?

– Да, с Урд.

– И я, и большинство тех, кто служит рядом, тоже. Нас свели вместе, потому что мы и говорим, и думаем одинаково. Однако в других кубриках все может оказаться совсем иначе.

– А я-то думал, будто изрядно попутешествовал, – заметил я, мысленно посмеиваясь над самим собой, – но теперь понимаю, что, по сути, сиднем на месте сидел.

– Чтобы покинуть ту часть корабля, где большинство матросов более-менее похожи на нас с тобой, потребуются не одни сутки. Однако рыскуны, рыщущие тут и там, смешиваются меж собой. Бывает, дерутся друг с дружкой, а бывает, объединяются, так что в одной банде сходятся вместе по три, а то и по четыре разных вида. Иногда они спариваются, и у женщин рождаются дети наподобие Идаса, но у этих детей своих детей завестись не может. Так говорят.

С этим Гунни бросила многозначительный взгляд в сторону Зака.

– Он тоже один из таких? – шепотом спросил я.

– По-моему, да. Он, на тебя наткнувшись, сбегал за мной, потому я и подумала, что могу оставить тебя под его присмотром, пока сама за едой отлучусь. Правда, он говорить не умеет, но ведь дурного тебе ничего не сделал, верно?

– Не сделал, – подтвердил я. – Наоборот, заботился обо мне как мог. В древние времена, Гунни, люди Урд странствовали меж солнц. Многие, в конце концов, возвращались домой, но многие осели в других мирах. Должно быть, к этому времени гетерохтонные миры изменили человека, перестроили под собственную среду. Урдским мистам известно, что каждый континент лепит род человеческий по собственному образцу, и, переселившись с одного на другой, любой народ вскоре – спустя этак полсотни поколений – не будет ничем отличаться от коренных его обитателей. Не сомневаюсь, иные миры способны перекроить человека до неузнаваемости, однако, по-моему, люди останутся людьми во веки веков.

– Пожалуй, – согласилась Гунни, – только вот выражение «к этому времени» тут не подходит. Как знать, в каком времени мы окажемся, завернув к очередному солнцу… Однако разговор у нас затянулся, и ты, Севериан, похоже, порядком устал. Не хочешь прилечь, отдохнуть?

– Только если и ты приляжешь, – ответил я. – Ты ведь устала не меньше, а то и сильней моего, пока бегала мне за пищей и за лекарством. Так что отдохни, а заодно расскажи, что еще знаешь о рыскунах.

На самом деле мне, почувствовавшему себя много лучше, захотелось обнять тело женщины, а то и погрузиться в женское лоно, а между тем лучший способ добиться близости со многими женщинами, к числу коих, по-моему, принадлежала и Гунни, довольно прост: предоставь им говорить, а сам слушай.

Гунни улеглась рядом.

– Да ведь я уже рассказала почти все, что могу. Часть их – матросы, сбившиеся с пути. Часть – дети этих матросов, рожденные на корабле: пока дети слишком малы для драки, их обычно прячут от всех. Еще кое-кто… помнишь, как мы ловили аппорта?

– Разумеется, помню, – подтвердил я.

– Так вот, аппорты – не всегда звери, хотя зверей среди них куда больше, чем кого-либо еще. Иногда к нам заносит людей, и порой им удается пробраться живыми на борт, где есть, чем дышать.

Сделав паузу, Гунни хихикнула.

– А знаешь, то-то, должно быть, их земляки удивляются: куда они могли запропасть? Особенно если паруса переносят к нам кого-то из важных шишек!

Тоненький девичий смех в устах такой крупной женщины казался настолько странным, что я, при всей своей неулыбчивости, невольно заулыбался.

– Еще говорят, будто часть рыскунов попадает на борт с грузами. Будто это преступники, бегущие с родных миров тайком, прячась в каких-нибудь ящиках. Или будто на своих мирах их считают всего лишь животными и потому перевозят, как живой груз, хотя они такие же люди, как мы. Но, по-моему, на таких мирах и нас за животных считали бы.

От ее волос, оказавшихся совсем рядом с моей щекой, веяло резким ароматом духов, и мне пришло в голову, что духами она наверняка пользуется далеко не всегда, а значит, надушилась ради меня, перед возвращением в наш закуток.

– Некоторые зовут их мутниками, потому что многие из них какие-то мутные – говорить не умеют. Наверное, какой-то собственный язык у них есть, но разговаривать с нами они не могут: если поймаем кого, приходится объясняться знаками. Однако Сидеро как-то сказал, что «мутниками» их прозвали потому, что они воду мутят, баламутят, бунтуют.

– Кстати, о Сидеро, – вспомнил я. – Когда Зак привел тебя на дно воздушной шахты, Сидеро здесь, рядом, был?

– Нет. Кроме тебя, мы не нашли никого.

– А не видала ли ты моего пистолета, или ножа, который подарила мне при первой встрече?

– Нет, их мы не видели тоже. А упал ты вместе с ними?

– Не я, Сидеро. То и другое было на нем. На поясе. Я надеялся, что ему хватит честности вернуть их… ну что ж, по крайней мере, он меня не добил.

Гунни покачала головой – точнее, повернула ее из стороны в сторону поверх мягкой ветоши, так что ее румяная, округлая щека соприкоснулась с моей.

– Нет, на него это не похоже. Может, он порой и грубоват, но чтоб убил кого-то – о таком я ни разу не слышала.

– По-моему, он ударил меня, пока я лежал без сознания. Губы разбиты, и вряд ли при ударе об пол: падал-то я в нем, внутри, помнишь? Или об этом я еще не рассказывал?

Гунни, отодвинувшись в сторону, уставилась на меня во все глаза.

– Вправду? Ты и такое можешь?

– Да. Сидеро это пришлось не по вкусу, но, думаю, какая-то особенность конструкции не позволяла ему меня вытолкнуть, пока я оставался в сознании. А после падения он, должно быть, открылся и вытащил меня уцелевшей рукой. И мое счастье, что ноги мне не переломал… зато, вытащив, очевидно, ударил. За что я непременно прикончу его, когда встречу снова.

– Он всего-навсего машина, – негромко сказала Гунни.

Ладонь ее скользнула под мою изорванную рубашку.

– Вот уж не думал, что тебе об этом известно, – удивился я. – Казалось, ты считаешь его человеком.

– Мой отец был рыбаком, и росла я на лодках. Дай лодке имя, дай ей глаза, и она что ни день станет вести себя, как человек, и даже о многом расскажет. Но на самом-то деле она вовсе не человек. Рыбаки – они нередко с причудами, но отец говорил, что помешавшегося всерьез отличить можно вот как: спятивший, если лодка ему не по душе, не продаст ее, а утопит. Да, у всякой лодки есть собственный дух, но чтобы стать человеком, одного духа мало.

– А как отнесся отец к твоей вербовке в матросы? – спросил я. – Не ругался?

– Нет, – ответила Гунни. – Отец к тому времени утонул. Все рыбаки когда-нибудь тонут. А мать не пережила его гибели. Я на Урд возвращаюсь довольно часто, однако еще ни разу не смогла застать их в живых.

– Скажи, Гунни, кто был Автархом в твои детские годы?

– Не знаю, – отвечала она. – Подобные вещи нас сроду не волновали.

Тут Гунни всплакнула. Я принялся ее утешать, утешения быстро и совершенно естественно обернулись любовными играми, однако ее ожог покрывал большую часть живота и груди, а еще, как бы мы ни ласкали друг друга, память о Валерии разделяла нас незримой стеной.

Наконец Гунни спросила:

– Тебе не больно?

– Нисколько, – заверил ее я. – Мне просто жаль, что я сделал так больно тебе.

– Но ты вовсе не сделал мне больно.

– Ошибаешься, Гунни. Это мой выстрел обжег тебя там, в коридоре, у двери в мои апартаменты, и нам обоим об этом прекрасно известно.

Рука ее невольно потянулась к поясу, к ножнам с кинжалом, однако кинжал, отброшенный, когда она раздевалась, лежал среди прочей одежды, далеко в стороне.

– Идас, по собственным же словам, наняла одного из матросов, чтоб тот помог ей избавиться от трупа стюарда. Правда, о нанятом она говорила как о мужчине, но при этом слегка запнулась. Ты же работала с ней в одной вахтенной команде, и, пусть даже не знала, что Идас – девчонка, обращение за помощью к женщине с ее стороны, если у нее не имелось любовника, выглядит вполне естественно.

– И давно ли ты это понял? – прошептала Гунни.

На сей раз она не заплакала, но в уголке ее глаза набухла слеза – большая, округлая, как сама Гунни.

– Сразу же, как только ты принесла мне миску похлебки. Отчего мою руку обожгло пищеварительными соками этой крылатой твари? Оттого, что из всех частей тела только она и осталась снаружи, не прикрытая металлической шкурой Сидеро – и, разумеется, я подумал об этом, как только пришел в сознание. А ты сказала, будто тебя обожгло искрой тока. Разницы между тем и другим – никакой, однако твое лицо и предплечья, ничем не защищенные, остались целы. Тебя обожгло как раз там, где тело обычно защищено рубашкой и брюками.

Здесь я сделал паузу, дожидаясь ответа, но Гунни молчала.

– В темноте я позвал на помощь, однако никто не откликнулся. Чтоб осветить коридор, я выстрелил, убавив мощность луча до минимума, а пистолет, стреляя, поднял вровень с глазами, но ни прицела, ни цели не видел, и луч слегка ушел книзу. И, надо думать, попал тебе в живот, несколько выше пояса. Пока я спал, ты, очевидно, отправилась на поиски Идас, чтобы выручить за меня еще хризос, но, разумеется, отыскать ее не смогла. К тому времени она была мертва, а ее тело я запер в каюте.

– Я бы ответила на твой зов, – сказала Гунни, – но дело-то нам предстояло секретное, а с тобой вроде бы не стряслось ничего страшного. В темноте заблудился – так свет скоро включат. И тут Идас приставил… Хоть ты и говоришь, что он был девчонкой, но я же об этом еще не знала… Приставил мне нож к горлу. А стоял он прямо у меня за спиной. Так близко, что твой выстрел его даже не зацепил.

– Ну, как бы там ни было, – продолжал я, – знай: обыскав тело Идас, я нашел девять хризосов. И спрятал их в кармашек ножен того самого, найденного тобой в трюме ножа. Сейчас мой нож и пистолет у Сидеро. Вернешь их мне – золото можешь забрать. Пользуйся на здоровье.

Продолжать разговор Гунни не пожелала. Какое-то время я, притворившись спящим, зорко следил за ней из-под полуопущенных век: не попробует ли прирезать?

Нет, покушаться на мою жизнь Гунни и не подумала – просто поднялась, оделась и, осторожно переступив через уснувшего Зака, выскользнула из закутка. Долгое время я ждал ее, однако она все не возвращалась, и, наконец, я тоже уснул.

Однако небытие сна овладело мною не целиком: казалось, я, отчасти бодрствуя, плыву, дрейфую в пучине беспамятства – в обители нерожденных и великого множества мертвых.

– Известно ли тебе, кто я?

Да, я это знал, хотя ни за что не смог бы ответить, откуда.

– Ты – капитан. Капитан корабля.

– Так и есть. Но кто я?

– Мастер, – пролепетал я, решивший, будто снова вернулся во времена ученичества. – Не понимаю вопроса, мастер.

– Кто капитанствует на этом корабле?

– Не могу знать, мастер.

– Я – твой судья, а та расцветающая вселенная вверена моему попечению. Имя мое – Цадкиэль.

– Все это и есть мое испытание, мастер? – спросил я.

– Нет. Это мне, не тебе вот-вот предстоит испытание. Ты, Севериан, был царем-полководцем. Царем-воителем. Согласишься ли ты пойти в бой за меня? Согласишься ли?

– С радостью, мастер.

«Мастер… мастер… мастер…»

Казалось, отзвуки моего голоса грохочут со всех сторон. Иного отклика, кроме его эха, я так и не услышал. Солнце постигла смерть, и я остался один, совсем один в окружении стужи и мрака.

– Мастер! Мастер!

Открыв глаза, я увидел над собой Зака, трясущего меня за плечо.

На миг мне показалось, будто он разговаривает куда лучше, чем я полагал.

– Тихо ты. Я проснулся. Проснулся, – сказал я, подняв голову и сев.

– Тихо ты! Тихо ты! – повторил он за мной, точно попугай.

– Выходит, Зак, я во сне разговаривал? Должно быть, да, раз и ты услыхал это слово. Помнится…

Но тут я осекся: Зак поднял к уху сложенную горстью ладонь. И вправду, издали донеслись вопли, шум боя… и чей-то голос, зовущий меня по имени.

Не столько бегом, сколько распластавшись в прыжке, Зак вылетел за дверь первым. Я прыгнул следом и, едва коснувшись ладонями первой стены, точно так же, как он, извернулся, оттолкнулся от нее что есть силы и полетел дальше, ногами вперед.

Поворот, еще поворот, и впереди показалась кучка дерущихся. Еще прыжок – и мы с Заком стрелой влетели в самую гущу схватки, только я не успел разглядеть, кто тут свои и есть ли вокруг таковые.

Ко мне немедля прыгнул матрос с ножом в левой руке. Я, ухватив нападающего, как учил меня некогда мастер Гюрло, швырнул его о стену и лишь после этого узнал в нем Пурна.

Увы, на расспросы и извинения времени не было: великан с кожей цвета индиго уже направил кинжал мне в легкое. Отразив выпад ударом с обеих рук по толстому, точно полено, запястью, я слишком поздно заметил второй кинжал: его противник до последнего прятал, прижимая клинок к предплечью. Сверкнула сталь, я, увернувшись, отпрянул прочь, но пара борющихся оттолкнула меня назад, к великану, и перед моими глазами расцвел, раскрыв сердцевину из стали, голубой ненюфар – цветок смерти.

Однако цели он (как будто ради меня на время утратили силу законы самой природы) так и не достиг. Взвившаяся в замахе рука великана продолжила взлет: казалось, кулак и клинок стремительно тянут владельца назад, да с такой силой, что ему самому, хочешь не хочешь, пришлось изогнуться дугой. Миг – и треск его плеча заглушил дикий вопль, изданный великаном, едва обломки кости пропороли мускулы изнутри.

Как ни огромна была его ладонь, навершие кинжала на несколько пальцев торчало из кулака. Ухватившись одной рукой за него, а другой за крестовину гарды и повернув рукоять, я обезоружил противника и вогнал клинок ему в грудь. Великан рухнул навзничь, будто упавшее дерево – медленно, величаво, так и не согнув ног. Тем временем Зак, повисший на его поднятой кверху руке, точно так же, как я, вырвал у него и второй кинжал.

Каждый из пары трофеев вполне мог сойти за короткий меч, и урона мы ими нанесли немало… хотя, кабы Зака не пришлось защищать от одного из матросов, принявшего его за рыскуна, я бы, пожалуй, успел и больше.

Обычно подобные схватки заканчиваются с той же внезапностью, с какой начинаются. Сначала бежит один, за ним другой, и вскоре бежать приходится всем остальным: их слишком мало для боя. Так получилось и с нами. Обросший буйными космами рыскун с клыками атрокса взмахнул булавой из обрезка трубы, целя в мой кинжал. В ответ я отсек его кисть, перерубив руку в запястье, нанес укол в горло… и понял, что, кроме Зака, товарищей у меня не осталось. Последний из матросов, зажимая ладонью кровоточащую рану в плече, стрелой промчался мимо, и я, во весь голос окликнув Зака, рванулся за ним.

Если за нами и гнались, то без особого рвения. Миновав извилистый коридор, мы пронеслись через гулкий зал, полный безмолвных, неподвижных машин, а после еще один коридор (след бежавших явственно обозначали кляксы свежей крови на палубах и переборках, а раз нам подвернулось под ноги мертвое тело одного из матросов) вывел нас в зал поменьше, уставленный верстаками с грудами инструмента, к пятерке матросов, с ахами, охами и руганью бинтующих друг другу раны.

– Кто ты такой? – спросил один, пригрозив мне дирком.

– Пассажир, я его знаю, – ответил за меня Пурн, баюкавший правую руку, замотанную марлей и пластырем.

Матрос, вооруженный дирком, указал на Зака.

– А этот?

– Тронешь его, убью, – предостерег я.

– Этот не из пассажиров, – с сомнением протянул матрос.

– Я вам ничего объяснять не обязан и не намерен. Сомневаетесь, что мы вдвоем способны покончить со всеми вами – рискните, попробуйте.

– Уймись, Модан, – подал голос еще один матрос, прежде хранивший молчание. – Если уж сьер ручается за него…

– Ручаюсь. Целиком и безоговорочно.

– Вот и ладно. Этого нам достаточно. Мы все видели, как ты бил рыскунов, и твой волосатый друг не отставал. Чем мы тебе можем помочь?

– Например, рассказав, отчего рыскуны ополчились на вас – если, конечно, знаете. Мне говорили, на борту они имеются постоянно, но ведь наверняка не всегда ведут себя столь агрессивно.

Прежде открытое, дружелюбное лицо матроса сделалось замкнутым, хотя, казалось бы, его выражение не изменилось ни в одной мелочи.

– Слыхал я, сьер, будто им велено прикончить кого-то, пошедшего с нами в этот рейс, да только они его все никак не отыщут. Больше ничего сказать не могу. Если тебе известно что-то еще, стало быть, ты куда больше моего знаешь, как сказал хряк мяснику.

– Кто отдает им приказы?

Матрос отвел взгляд в сторону. Я оглядел остальных, и, наконец, Пурн ответил:

– Не знаем мы. Если у рыскунов и есть капитан, мы о нем до сих пор не слышали.

– Понятно. Мне хотелось бы поговорить с одним из офицеров – но не каких-то старшин, вроде Сидеро, а с кем-нибудь из помощников капитана.

– Честное слово, сьер, мы бы тоже хотели, – сказал матрос по имени Модан. – Думаешь, это мы на рыскунов с ходу бросились, без командира и без приличного оружия? Нет, мы всего-навсего сменная вахтенная команда из девяти матросов; это они на нас навалились. И теперь мы без пик да караула из морской пехоты вахту стоять не согласны!

Остальные дружно закивали, поддерживая его.

– Но вы же, разумеется, знаете, где я могу найти кого-нибудь из старших офицеров? – спросил я.

Модан пожал плечами.

– Где-нибудь на носу, сьер, или на корме. Больше я ничего сказать не могу. Чаще всего они либо там, либо там – в таких местах, где паруса наблюдательных и навигационных приборов не перекрывают. Стало быть, либо нос, либо корма. Лучшего места не сыщешь.

Я сразу вспомнил, как ухватился за бушприт во время диких полетов среди парусов и мачт.

– Насколько я понимаю, от носа мы сейчас довольно близко?

– Точно так, сьер.

– Тогда скажи, как пройти дальше вперед?

– А, это туда, – отвечал Модан, указав направление жестом. – А там тебе собственный нос дорогу покажет, как сказала обезьяна слону.

– А точно путь описать ты в состоянии?

– Точно так, сьер, в состоянии, только объяснение выйдет очень уж… неучтивым. Позволь, сьер, совет тебе дать?

– Об этом я и прошу.

– Держись лучше с нами, пока из опасных мест не уйдем. Тебе нужен старший офицер? Так мы тебя передадим кому следует, как только будет возможность. Пойдешь один, рыскуны тебя точно прикончат.

– За этой дверью направо, – заговорил Пурн, – а дальше прямо, пока не упрешься в межпалубный трап. Поднимешься наверх, следуй самым широким из коридоров. Только нигде не задерживайся.

– Спасибо, – ответил я. – Идем, Зак!

Мой волосатый спутник кивнул, а как только мы вышли за порог, указал подбородком назад.

– Плохой человек, – объявил он.

– Знаю, Зак, знаю. Нужно найти укромное место и спрятаться. Понимаешь? Ты ищешь по эту сторону коридора, а я – по эту. И не шумим.

На миг призадумавшись, Зак смерил меня вопросительным взглядом, но замысел мой явно понял. Стоило нам пройти вдоль коридора около чейна, он придержал меня за здоровую руку и указал на небольшую кладовку. Большую ее часть занимали какие-то бочки да ящики, однако места хватило и нам. Я притворил дверь, оставив для наблюдения щель шириной с волосок, и мы, усевшись на пару ящиков, принялись ждать.

Я был уверен, что в зале, где мы догнали их, матросы надолго не задержатся – отдышатся, перевяжут раны, а больше им там делать нечего. На самом же деле они не появлялись так долго, что я решил, будто мы упустили их: они ведь вполне могли вернуться назад, к месту схватки, или свернуть в какой-нибудь не замеченный нами боковой коридор, да еще наверняка долго спорили, прежде чем отправиться в путь.

Так ли, иначе, в конце концов, они появились. Я, предостерегая Зака, приложил палец к губам, но, кажется, надобности в этом не было никакой. Как только все пятеро, пройдя мимо, удалились от кладовой элей на пятьдесят, если не больше, мы крадучись выскользнули в коридор.

Разумеется, предсказать, долго ли нам придется красться за ними, пока Пурн не окажется в самом хвосте (и окажется ли последним вообще), я не мог и в самом худшем случае приготовился, целиком положившись на нашу храбрость и их страхи, выдернуть его из середины процессии.

Однако фортуна приняла нашу сторону: вскоре Пурн поотстал от товарищей на пару-другую шагов. Унаследовав трон Автарха, я нередко водил войска в атаку на северном фронте и теперь, притворившись, будто возглавляю точно такую же атаку сейчас, заорал состоявшим из одного только Зака полчищам:

– Пандуры, за мной!

Размахивая оружием, мы, словно головной отряд целой армии, бросились на матросов, и те дружно, все как один, пустились бежать.

Пурна я рассчитывал, по возможности оберегая обожженную руку, взять со спины, но Зак избавил меня от хлопот. Прыжок, долгий-долгий полет, и мой товарищ сбил бегущего с ног ударом плеча под колени, а мне осталось лишь приставить острие кинжала к его горлу. В глазах Пурна отразился ужас, и отнюдь не напрасный – с ним я, вытянув из него все, что удастся, намеревался покончить.

На протяжении вдоха-другого мы, замерев, вслушивались в удалявшийся топот четырех пар ног. Зак, выхвативший нож из ножен на поясе Пурна, стоял над ним с клинками в обеих руках, испепеляя поверженного моряка крайне недружелюбным взглядом из-под кустистых бровей.

– Побежишь, умрешь на месте, – шепнул я Пурну. – Отвечай честно, и тогда, может, еще поживешь. Бинты на руке откуда? Где кисть повредил?

Пусть даже лежащий навзничь с моим кинжалом у горла, Пурн смерил меня взглядом, полным презрения. Взгляд этот мне был прекрасно знаком: сколько раз на моих глазах ломали таких молодчиков…

– Возиться с тобой мне недосуг, – сказал я, кольнув его кинжалом ровно настолько, чтоб пустить кровь. – Не станешь отвечать, так и скажи: прирежу тебя, и делу конец.

– В схватке с рыскунами. Ты сам там был и все видел. Ну да, не отрицаю, бросился на тебя. Так и есть. Думал, ты тоже из них. В компании с этим рыскуном, – пояснил он, покосившись на Зака, – тебя всякий бы за ихнего принял. Но на тебе ж ни царапины, ни синяка…

– …как сказал удав кролику. Подобными присказками один мой знакомый постоянно сыпал, а звали его Ионой. В моряках служил, как и ты, и приврать при случае, точно так же, как ты, не гнушался. Когда мы с Заком вступили в бой, твоя рука уже была перевязана. Сними-ка повязку.

Пурн нехотя размотал бинты. Очевидно, рану его обработал умелый лекарь из того самого лазарета, о котором поминала Гунни, но, несмотря на аккуратные швы, происхождение раны не оставляло ни малейших сомнений.

Стоило мне склониться пониже, чтоб разглядеть ее, Зак, тоже согнувшись в поясе, оскалил зубы на манер дрессированной обезьяны. Тут мне и сделалось ясно, что дикие домыслы, которые я все это время столь старательно гнал из головы, есть чистая правда: Зак и есть тот самый косматый, прыгучий аппорт, изловленный нами в трюме.

Дабы скрыть охватившее меня замешательство, я водрузил на грудь Пурна ногу и рявкнул:

– Отчего ты пытался убить меня?

Случается, люди определенного склада, осознав неизбежность смерти, теряют перед ней всякий страх. Так вышло и с Пурном, и перемена отразилась на его лице: он словно открыл глаза.

– Оттого, что знаю тебя, Автарх.

– Значит, ты – один из моих подданных и на борт взошел со мной вместе.

В ответ Пурн кивнул.

– И Гунни?

– Нет, Автарх, Гунни из старослужащих. Она тебе не враг, если ты так подумал.

К немалому моему изумлению, Зак поднял на меня взгляд и кивнул.

– Об этом я, Пурн, знаю несколько больше, чем ты.

– Я так надеялся, что она поцелует меня, – будто ничего не расслышав, продолжал он. – А ты ведь даже не знаешь, что это здесь означает.

– Она поцеловала меня при первой встрече, – сказал я.

– Я видел, и твое незнание обычаев заметил сразу. На этом корабле каждому новичку полагается обзавестись парой – любовницей либо любовником из тех, кто служит давно, чтоб его посвятили в обычаи на борту. Поцелуй – знак.

– Как известно, женщина вполне может и поцеловать, и убить, и одно другому нисколько не помешает.

– Гунни не из таких, – возразил Пурн. – Ну, я так думаю.

– Но ты готов был убить меня из-за нее? Ради ее любви?

– Я нанялся в рейс, чтобы покончить с тобой, Автарх. Ведь всем известно, куда ты отправился и что задумал, если удастся, привести в мир Новое Солнце, перевернуть Урд вверх дном и погубить всех до единого.

Неописуемо ошеломленный не только его словами, но и очевидным чистосердечием, я отступил на шаг. Пурн тут же вскочил на ноги. Зак немедля метнулся к нему, но, хоть и достал длинным клинком плечо несостоявшегося убийцы, рана оказалась неглубока, и тот зайцем умчался прочь.

Зак был готов, точно гончая, броситься за ним следом, однако, услышав мой оклик, остался на месте.

– Убью его, если снова попробует лишить меня жизни, – пояснил я. – Однако преследовать человека, убежденного, будто вершит правое дело, по-моему, не годится. Похоже, мы оба на свой лад стремимся спасти Урд.

Зак в недоумении поднял брови и весьма выразительно пожал плечами.

– Ну, а теперь надо бы разобраться в тебе. Ты беспокоишь меня куда сильнее, чем Пурн. Разговаривать ты, вижу, умеешь.

– Зак говорить! – с энергичным кивком подтвердил он.

– И понимаешь, что говорю я.

Зак снова кивнул, но на сей раз вовсе не так уверенно.

– Тогда признайся честно. Не тебя ли мы с Пурном, Гунни и остальными ловили в грузовом трюме?

Зак, вытаращив глаза, замотал головой и отвернулся от меня в манере, красноречиво свидетельствующей, что этого разговора он продолжать не желает, но я не сдавался.

– Больше скажу: это ведь я изловил тебя. Изловил, но не убил, а чувство благодарности тебе, очевидно, не чуждо. Поэтому, когда Пурн напал на меня со спины… Зак! Зак, вер-нись!

Сорвавшись с места, Зак, как и следовало ожидать, бросился наутек, и угнаться за ним при моей-то увечной ноге не стоило даже надеяться. Из-за каких-то причуд корабля он еще долго оставался в поле зрения, появляясь с одной стороны лишь затем, чтоб вмиг исчезнуть в другой, а негромкое шлепанье его босых пяток какое-то время доносилось до меня даже после того, как сам Зак окончательно скрылся из виду. Все это живо напоминало один давний сон, сон о мальчишке – как и я, сироте, носящем то же имя, что и я сам, и ту же одежду, какую сам я носил в ученичестве, бегущем стеклянными коридорами: ведь в том сновидении маленький сирота Севериан отчасти играл мою роль, и лицо Зака, казалось, тоже приобрело некое сходство с моим, удлиненным и узким.

Однако на сей раз все это мне отнюдь не пригрезилось: сна – ни в одном глазу, в крови – ни капли дурмана… На сей раз я попросту заплутал где-то в извилистых лабиринтах корабельных палуб. Что же за существо этот Зак? Пожалуй, не из зловредных, хотя многие ли из миллионов видов, населяющих Урд, можно назвать зловредными хоть в сколь-нибудь буквальном смысле? Альзабо – да, это уж точно, и летучих мышей, пьющих кровь, и, может быть, скорпионов, да еще змей под названием «желтая борода» вместе с прочими ядовитыми змеями, да еще вид-другой… общим числом – дюжина или две среди множества миллионов. Как выглядел Зак при первом столкновении в трюме? Желтовато-коричневый, сплошь в густых лохмах, ничуть не похожих на шерсть или перья, четвероногий, бесхвостый, а также, вне всяких сомнений, без головы. К нашей второй встрече, в зверинце, он обзавелся шерстью, притупленной сверху головой и грубо очерченной мордой, и я машинально счел изначальное впечатление ошибочным, не потрудившись даже как следует припомнить первую встречу.

На Урд живут ящерицы, принимающие окраску всего, что бы их ни окружало – в листве становящиеся зелеными, среди камней серыми и так далее. Однако все это не для того, чтоб изловить жертву, как вполне можно подумать, а чтобы прятаться от зоркого взгляда птиц. А если так, разве не мог какой-нибудь иной мир породить на свет зверя, способного принимать облик других живых существ? Тогда природное, если можно так выразиться, его обличье может оказаться много чудней, непривычнее четвероногого, почти шарообразного создания, с которым я нос к носу столкнулся в трюме! Как правило, хищники не охотятся на себе подобных… а коли так, что же убережет жертву от гибели лучше внешности хищника?

Вот человеческие существа, должно быть, доставили зверьку немало трудностей: тут тебе и разум, и речь, и даже разница между волосами на голове и одеждой на теле. Вполне вероятно, космы наподобие узких лент, покрывавшие его вначале, являли собой первую попытку изобразить одежду, предпринятую, когда Зак еще полагал, будто одежда – неотъемлемая часть тела преследователей. Вскоре он осознал ошибку, и, не выпусти его мутники на волю вместе с прочими обитателями зверинца, со временем в загородке Зака обнаружился бы нагой человек. Теперь он практически и стал таковым, и вдобавок обрел свободу, а в его бегстве от меня нет ничего удивительного: инстинкт, велящий бежать от представителя имитируемого вида, разоблачившего его маскарад, наверняка заложен в подобного зверя природой одним из первых.

Размышляя обо всем этом, я двинулся вдоль коридора, где был оставлен Заком. Вскоре коридор разделился натрое, и я ненадолго остановился, не зная, которое из ответвлений выбрать. Казалось, резонов предпочесть одно двум другим нет, и я наугад свернул в левое.

Свернул… но далеко не ушел, так как вскоре заметил, что идти сделалось затруднительно. Первым делом мне пришло в голову, будто я захворал, а затем – что причина не в хвори, а в каком-то дурмане. Однако чувствовал я себя нисколько не хуже, чем покидая закуток, где прятала меня Гунни. Голова не кружилась, с ног я не падал, равновесие держал без труда…

…но, тем не менее, начал падать, едва подумав об этом. Нет, вовсе не потерял равновесия, сам того не заметив: просто не смог вовремя сделать очередной шаг, лишился опоры, и собственный вес увлек меня вниз – хорошо, что падение оказалось очень и очень медленным. Ноги будто сковала какая-то непостижимая сила, а попытавшись выставить вперед руки и не сумев оторвать локтей от боков, я обнаружил, что и они скованы ею же.

Таким образом, я повис в воздухе, ничем не удерживаемый, по-прежнему во власти едва ощутимого притяжения палубы корабельных трюмов, однако не падая. Или, точнее, падая так медленно, будто никогда не достигну грязно-бурой поверхности палубного настила. Откуда-то издали, из недр корабля, донесся мерный звон колокола.

Все это оставалось без изменений на протяжении долгого-долгого времени… или, по крайней мере, на протяжении времени, показавшегося мне очень и очень долгим.

Наконец сзади донеслись чьи-то шаги, но повернуть головы и оглянуться я не сумел. Пальцы сами собой потянулись к трофейному кинжалу. Не сумев сдвинуть его с места, я что было сил стиснул в кулаке рукоять, напряг все мускулы…

Встряска, и все вокруг стремительно заволокло тьмой.

Казалось, я скатился с теплого ложа из ветоши, но потянувшаяся к нему рука нащупала только холодный пол. Жесткий, но это не страшно: необычайно легкий, я едва не парил над ним, однако холоден он был, точно одна из неглубоких луж, образующихся на льду Гьёлля с наступлением недолгого теплого времени года, а порой даже среди зимы.

Словами не выразить, как мне захотелось снова улечься на кучу ветоши! Если не отыскать ее, то и Гунни меня не найдет… Увы, сколько я ни ощупывал пол вокруг, постель исчезла как не бывало.

Продолжив поиски, я потянулся мыслями во все стороны разом. Как, объяснить не могу, однако охватить разумом весь корабль целиком не составило никакого труда. Миг, и перед мысленным взором моим предстали грузовые трюмы, вокруг коих шмыгали мы, словно крысы в стенах, ограждающих комнаты дома, и оказались они необъятными подземельями, битком набитыми самым странным добром. В руднике обезьянолюдей хранились целые залежи слитков золота и серебра, но любой трюм корабля (а насчитывалось таковых куда больше семи) превосходил его размерами многократно, а самые пустяковые из погруженных на борт сокровищ были сокровищами с далеких звезд.

Разум мой объял корабль целиком, со всеми его диковинными механизмами и устройствами, еще более дивными, не механическими, но и не живыми – из тех вещей, для коих у нас не имеется даже названий. На палубах обнаружилось множество людей, а еще больше – созданий, на людей ничем не похожих, и всяк был занят собственным делом: кто трудился, кто спал, кто предавался любовным утехам, а кто бился друг с другом насмерть. Всех их охватил я мыслью и даже узнал кой-кого, однако многих узнать не сумел.

Объял мой разум и мачты, в сотни раз выше, длинней толщи корпуса, и огромные паруса, ширью не уступавшие морю, исполинские в двух измерениях, но едва осязаемые в третьем. Еще недавно приведенный в ужас изображением корабля, теперь я охватил его весь иным чувством, много превосходящим зрение, окружил собою корабль, как он окружал собою меня… и, разумеется, отыскал свое тряпичное ложе, да только добраться до него так и не смог.

В чувство меня привела боль. Может статься, для этого боль и нужна, а может, она есть лишь цепь, выкованная, дабы связывать нас с бесконечностью настоящего, в горниле, о коем мы способны только догадываться, рукою неведомого нам кузнеца. Как бы то ни было, мое сознание съежилось, схлопнулось, рухнуло само в себя, будто материя, стремящаяся к сердцу звезды; будто строение в тот миг, когда камень снова становится камнем, неотличимым от тех, что некогда залегали глубоко в недрах новорожденной Урд; будто урна, разбитая вдребезги. Надо мною склонилась кучка оборванцев – большей частью людей.

Самый огромный из них оказался и самым оборванным, и это казалось мне весьма странным, пока я не сообразил, что ему просто негде раздобыть одежду по мерке, оттого он и носит то же, в чем попал на борт, вновь и вновь латая прорехи.

Великан ухватил меня за плечо и рывком поднял на ноги. Кое-кто из товарищей поспешил прийти ему на помощь, хотя в посторонней помощи он не нуждался ничуть. Затевать с ним драку было бы верхом безрассудства: противников насчитывалось не менее десяти, и все при оружии, однако я без раздумий нанес удар, начиная бой, в котором заведомо не мог победить, после чего удары посыпались на меня градом. Казалось, с тех самых пор, как моя рукопись отправилась в бездну пространства, меня непрестанно изводили, мучили, гоняли с места на место, а самому себе хозяином я если и становился, то совсем ненадолго. Посему к этому времени я был готов схватиться с любым, кто вздумает мною распоряжаться – будь это даже сама судьба, и ей врезал бы от всей души.

Однако никакого толку из этого не вышло. От моего удара вожак пострадал не больше, чем сам я – во время великого множества жарких мальчишечьих драк. Мотнув головой, великан заломил мне руки за спину, а один из его сообщников скрутил их в запястьях проволокой и подтолкнул меня в спину. Подгоняемый им, я захромал вперед, и, наконец, меня втолкнули в тесную, узкую комнатку, и у дальней ее стены стоял сам Автарх, Севериан, прозванный придворными Великим, облаченный в роскошные желтые ризы и пелерину, усыпанную самоцветами, с жезлом, символом власти, в руке.

Конечно, то было всего лишь изображение, однако настолько похожее, что я, пусть на миг, но поверил, будто передо мною я сам. Под моим изумленным взглядом «Автарх Севериан» развернулся, преувеличенно царственным жестом указал на свободный угол комнаты и сделал два шага, а на третьем шаге исчез, но в тот же миг вновь появился на прежнем месте. Здесь он надолго замер, затем повернулся, снова взмахнул рукой и двинулся вперед.

Широкогрудый, что твоя бочка, вожак повелительно каркнул что-то на незнакомом мне языке, и кто-то освободил мои руки от проволочных уз.

Мой образ снова шагнул вперед. Избавившись от толики внушенного им презрения, я смог отметить и его волочащуюся на ходу ногу, и надменный наклон головы. Вожак рыскунов заговорил снова, и державшийся рядом коротышка, обросший давно не мытой, сальной, как у Гефора, седой шевелюрой сказал мне:

– Ему угодно, чтоб ты сделал то же самое. Не послушаешься, прикончим.

Однако я его почти не расслышал. В этот миг мне вдруг вспомнились роскошные наряды и изящество жестов придворных, и я, ничуть не желавший мысленно возвращаться в прошлое, оказался захвачен, поглощен ими, словно ненасытной крылатой тварью из воздушной шахты. Казалось, передо мной вновь возник серебристый ажур сходней, ведущих на борт пинаса (тогда я еще не знал, что это всего-навсего посыльная шлюпка огромного межзвездного корабля), и мои преторианцы, выстроившиеся плечом к плечу в две шеренги более лиги длиной, образуя аллею, слепящую взор, но в то же время почти невидимую…

– Бей его!

Толпа оборванцев захлестнула меня, словно водоворот. Решив, будто меня вот-вот убьют за то, что не поднял руки и не пошел вперед, я хотел было урезонить их – дескать, да подождите же… но даже рта раскрыть не успел.

Кто-то схватил меня за ворот, рванул назад, сдавливая горло. И совершил ошибку: притянутый к нему вплотную, я получил возможность дотянуться до его палицы, но прежде вонзил большие пальцы ему в глаза.

И тут в беснующуюся толпу вонзился фиолетовый луч. С полдюжины рыскунов попадали замертво. Еще этак полдюжины – с наполовину сожженными лицами, кто без руки, кто без ноги – завизжали от боли на разные голоса, в воздухе заклубился дым, ноздри защекотал сладковатый смрад горящего мяса. Вырвав из рук ослепленного мной человека палицу, я уложил его одним ударом. Глупость, однако рыскунам, бросившимся вон из комнаты, точно стая крыс от хорька, пришлось куда хуже, чем мне: фиолетовый луч выкашивал их, подобно колосьям спелой пшеницы.

Бочкогрудый вожак их повел себя куда разумнее: при первом же выстреле бросился на пол и распростерся в каком-то эле от моих ног. Теперь он, вскочив, бросился на меня. Навершием палице служила массивная шестерня – она-то и опустилась там, где его плечи соединялись с шеей, причем в удар этот я вложил все имевшиеся силы.

С тем же успехом я мог бы огреть палицей арсинойтерия. В полном сознании, не утративший ни капли сил, вожак рыскунов с разбегу, точно помянутый арсинойтерий на волка, бросился на меня. Палица отлетела в сторону, а чудовищной силы толчок вмиг выбил из меня дух.

Слепящая вспышка – и вожак рыскунов, словно в попытке схватиться за голову, вскинул кверху семипалые ладони, однако от головы на его плечах остался только обрубок шеи, дымящийся наподобие пня во время лесного пожара. Великан вновь с разбегу бросился в атаку, но не на меня – на переборку, врезался в нее, отлетел прочь и вновь неистово, слепо рванулся вперед.

Второй выстрел едва не рассек его надвое.

Опершись об пол, чтобы подняться, я оскользнулся в его крови. Чья-то рука, немыслимо сильная, обхватила меня за пояс и подняла с пола.

– Сам стоять можешь?

Голос ее хозяина оказался знакомым: то был Сидеро, внезапно, к немалому моему удивлению, показавшийся мне одним из старых друзей.

– Думаю, да, – ответил я. – Благодарю тебя.

– Ты сражался с ними.

– Не слишком успешно, – заметил я, вспомнив, как водил в бой войска. – Можно сказать, из рук вон скверно.

– Но все же сражался.

– Да, если тебе так угодно.

В комнату хлынула толпа матросов, ощетинившихся фузеями и окровавленными ножами.

– А снова сражаться с ними согласишься? Постой, не отвечай, – с этим Сидеро качнул стволом собственной фузеи, призывая меня к молчанию. – Твой пистолет и нож я сберег. Возьми.

Действительно, мой пояс с оружием так и остался на нем. Прижав фузею к телу культяпкой правой руки, Сидеро расстегнул пряжку и вернул мне все разом.

– Благодарю тебя, – повторил я.

Ничего другого мне в голову не приходило; подумалось только, вправду ли он ударил меня, бесчувственного, или мои подозрения напрасны?

Металлическое забрало, заменявшее Сидеро лицо, не выражало никаких чувств, а его резкий голос – тем более.

– Теперь отдохни. Отдохни и поешь. Поговорим после. Этот бой не последний. Отдых! – рявкнул он, повернувшись к столпившимся рядом матросам. – Отдых и прием пищи!

И то и другое казалось весьма заманчивым. Драться за Сидеро я вовсе не собирался, однако перед мыслью о сытной еде в компании товарищей, которые постерегут мой покой во сне, устоять не сумел. А улизнуть (так мне в то время казалось) успеется и после.

У матросов нашлось немало съестного, а вскоре мы отыскали запасы убитых нами рыскунов и спустя недолгое время уселись за восхитительный ужин из чечевичной похлебки со свининой, приправленной огненно-пряными травами, хлеба и вина.

Возможно, где-то неподалеку, кроме печи и съестных припасов, имелись и койки либо гамаки, но я лично слишком устал, чтобы разыскивать их. Правая рука еще изрядно побаливала, однако я точно знал, что уснуть это не помешает, а ноющая боль в голове унялась благодаря выпитому вину. Но едва я (пожалев мимоходом, что Сидеро не сберег вместе с поясом моего плаща) собрался улечься на отдых там же, где сидел, рядом присел на корточки матрос отменно крепкого телосложения.

– Помнишь меня, Севериан?

– Очевидно, должен бы, раз уж тебе известно мое имя, – ответил я.

На самом деле матроса этого я совершенно не помнил, однако в его лице чувствовалось нечто знакомое.

– Прежде ты звал меня Заком.

Я в изумлении поднял брови. Лампы светили неярко, но даже со скидкой на сие обстоятельство спутать его с прежним Заком было бы невозможно. Наконец я сказал:

– Не поминая вопроса, в который ни одному из нас не хочется углубляться, должен заметить, что с тех пор ты здорово изменился.

– Это все одежда. Снял с мертвеца. Побрился. У Гунни есть ножницы, она меня еще постригла.

– Гунни тоже здесь?

Зак кивком указал в дальний угол.

– Хочешь с ней поговорить? Она тоже, по-моему.

– Нет, – решил я. – Передай ей: утром поговорим.

Как ни хотелось мне сказать еще что-нибудь, в голову пришло только:

– И еще передай: все, что она для меня сделала, с лихвой искупает любые провинности.

Зак, кивнув, отошел.

Разговор о Гунни напомнил мне о хризосах Идас. Заглянув в кармашек ножен, я удостоверился, что монеты на прежнем месте, а затем лег и уснул.

Когда (написать «поутру» не рискну, так как в действительности времени утреннего или вечернего на корабле не бывает) я проснулся, большинство матросов были уже на ногах и дружно поедали остатки вчерашнего пиршества. К Сидеро присоединились два довольно стройных автоматона – думаю, точно таким же некогда был Иона. Все трое, стоя в некотором отдалении от остальных, о чем-то беседовали вполголоса, так что подслушать их разговора мне не удалось.

В каких должностях состоят эти наделенные свободой воли машины, общаются ли они с капитаном и старшими офицерами чаще Сидеро, я, конечно, не знал, а пока размышлял, имеет ли смысл обратиться к ним и назвать себя, оба покинули нас и скрылись в хитросплетениях коридоров. Сидеро, словно прочитав мои мысли, подошел ко мне.

– Теперь мы можем поговорить, – сказал он.

Я, согласно кивнув, объяснил, что как раз собирался сообщить ему и остальным, кто я таков.

– Бессмысленно. Я навел справки сразу же после встречи с тобой. Ты не тот, за кого себя выдаешь. Автарх в безопасности.

Я принялся убеждать его в своей правоте, однако Сидеро прервал меня, вскинув кверху ладонь.

– Оставим пререкания. Уж я-то знаю, что мне сообщили. Прежде чем снова вступать в спор, позволь мне объясниться. Я причинил тебе вред. Увещевать и карать – мое право и долг… но со временем это начало доставлять мне радость.

Я спросил, не имеет ли он в виду удара, нанесенного мне, пока я лежал без сознания, и Сидеро кивнул.

– Я не должен был…

Казалось, это еще не все, однако Сидеро умолк.

– Не могу объяснить, – после продолжительной паузы признался он.

– Что такое моральные соображения, нам известно, – сообщил я.

– Однако не так, как нам. Вы верите, будто знаете, как надлежит поступать. Мы – знаем точно, но часто совершаем ошибки. Мы вправе жертвовать людьми ради собственного спасения. Мы вправе передавать людям приказы вышестоящих и отдавать приказания сами. Мы вправе исправлять и карать. Но мы не вправе уподобляться вам, а именно это я и совершил. И должен искупить вину.

Я ответил, что вину он уже искупил, причем сполна, когда спас меня от рыскунов.

– Нет. Сражались с ними мы оба, ты и я. Это не в счет. Нанесенную тебе обиду я искуплю вот как. Нам предстоит большой бой. Возможно, последний. Прежде рыскуны только воровали. Теперь затевают резню, захват корабля. Капитан слишком долго их терпел на борту.

Критика в адрес капитана явно далась Сидеро весьма и весьма нелегко: я всем нутром чувствовал, как ему хочется отвернуться.

– Но тебя я от всего этого освобожу, – продолжил он. – Тогда мы и будем квиты.

– То есть мне не придется идти в бой вместе с тобой и твоими матросами, если я сам того не захочу? – спросил я.

Сидеро кивнул.

– До начала боя недалеко. Уходи поскорее.

Разумеется, именно это я и замышлял, однако теперь об уходе не могло быть и речи. Одно дело – сбежать от опасности по собственной воле, благодаря собственному хитроумию, но если тебя гонят прочь, отстраняют от битвы, будто какого-то скопца, в чем же тут доблесть?

Вскоре наш металлический предводитель скомандовал построение. Когда все мы выстроились в ряд, вид товарищей не внушил мне ни малейшей уверенности: в сравнении с ними иррегуляры Гуасахта показались бы несокрушимым воинством. У нескольких, как и у Сидеро, оказались фузеи, еще несколько вооружились легкими аркебузами наподобие тех, что помогли нам изловить Зака (увидев одну из них в руках самого Зака, я с трудом удержался от смеха). Еще у горстки матросов имелись пики либо копья, но большинство бойцов, включая Гунни, стоявшую в некотором отдалении от меня, не глядя в мою сторону, не могли похвастать ничем, кроме ножей.

Тем не менее все они двинулись вперед довольно охотно, словно всерьез настроенные на битву, однако я понимал: надо думать, половина, если не все это воинство, после первого же выстрела пустится наутек. Поразмыслив, я подыскал себе место почти в самом конце нестройной колонны, дабы как можно верней оценить число дезертиров. Однако пока что таковых не наблюдалось: похоже, подавляющее большинство матросов, поставленных под ружье, видели в грядущем генеральном сражении лишь долгожданную возможность хоть немного отвлечься от тягот однообразной повседневной службы.

С ожидаемой баталией, как всегда, как во всех виданных мною войнах любого рода, вышла заминка. Целую стражу, а то и больше шагали мы обескураживающе запутанными коридорами корабля, миновали необъятное, гулкое помещение (должно быть, порожний грузовой трюм), раз остановились, устроив беспричинный, никому не нужный привал, а дважды к нам примыкали горстки матросов, с виду – людей, или созданий, к людям довольно близких.

Любым, кто, подобно мне, командовал армиями либо – опять же, подобно мне – повидал битвы, где обращались в прах, словно пучки травы в топке, целые легионы, овладел бы немалой силы соблазн посмеяться над нашим маршем, то и дело перемежавшимся остановками. Пишу «соблазн», так как смеяться тут, строго говоря, было не над чем – скорее, наоборот. Самая пустяковая стычка отнюдь не пустяк для тех, кто в ней гибнет, а посему и нам ее, в конечном счете, полагать пустяковой не стоит.

И тем не менее я, позвольте признаться, поддался сему недостойному соблазну, как поддавался многим другим. Поддался и забавлялся от всей души – особенно после того, как Сидеро (очевидно, в надежде по возможности уберечь меня от опасности) отрядил часть матросов в арьергард, а мне велел их возглавить.

Разумеется, матросов мне вверили из тех, на чьи силы Сидеро не рисковал полагаться, когда нашему разношерстному войску придет время вступить в бой. Шестеро из десятка оказались женщинами, причем женщинами далеко не такими рослыми и мускулистыми, как Гунни. Трое из четверых мужчин, также с виду отнюдь не дородные, были если не откровенно стары, то давно миновали пору расцвета сил. Вдобавок только четвертый из них – то есть я сам – обладал оружием хоть сколько-нибудь внушительнее рабочего ножа либо стального ломика-гвоздодера. Место (написать «в колонне» при всем желании не могу) нам отвели чейнов на десять позади основных сил.

Имей я такую возможность – повел бы наш невеликий отряд сам, так как был вовсе не против, чтоб любой из этих девяти бедолаг сбежал поскорее, если того пожелает. Увы, пойти первым я не мог: интерьер корабля – зыбкий свет, постоянное мельтешение красок и очертаний – до сих пор сбивал меня с толку, а посему сам я вмиг потерял бы всякий след Сидеро и остальных. За неимением лучшего выхода пришлось пустить вперед самого крепкого телом матроса, объяснить ему, какую нужно держать дистанцию, самому занять место сразу за ним, а прочим предоставить идти следом – кто пожелает, конечно. Признаться, я всей душой сомневался, услышим, узнаем ли мы, что бой начался, буде идущие впереди столкнутся с врагом.

С врагом идущие впереди разминулись, а мы узнали об этом немедля.

Глядя вперед, через плечо ведущего нас за собою матроса, я увидел, как кто-то, выпрыгнув из-за угла, метнул в нас вращающийся на лету нож о множестве острий и мягкими, увесистыми прыжками тилакосмила помчался к нам.

Помнится, я этого не почувствовал, но боль от ожога, очевидно, лишила мою руку проворства. К тому времени, как мне удалось высвободить из кобуры пистолет, рыскун взвился в прыжке над телом злосчастного матроса. Сам я мощности выстрела не повышал, однако это, должно быть, проделал Сидеро: сгусток энергии, угодив в рыскуна, разнес его на куски – клочья разорванного тела брызнули мне навстречу вспугнутой стаей птиц.

Увы, возможности торжествовать победу, а уж тем более хоть чем-то помочь нашему проводнику, лежащему у моих ног, заливая кровью метательную гидру рыскуна, мне не представилось. Не успел я нагнуться, чтоб осмотреть его рану, как из бокового ответвления в коридор навстречу нам высыпало еще без малого полсотни рыскунов, и я со всей быстротой, с какой способен был жать на спуск, выпустил в толпу пять разрядов.

Огненный луч, исторгнутый чьим-то контосом, или боевым копьем, взревев, словно пламя в кузнечном горне, ударил в переборку за моей спиной, рассыпался фейерверком голубоватых искр. Развернувшись, я – насколько уж позволяла изувеченная нога – пустился бежать и пробежал, гоня перед собою уцелевших матросов, около полусотни элей. Не успели мы остановиться, как сзади донесся шум боя: рыскуны ударили по основным нашим силам с тыла.

Трое из них устремились за нами. Этих я пристрелил и роздал их оружие, пару копий и вульж, матросам, объявившим, что умеют с ними обращаться. Вновь двинувшись вперед, мы миновали дюжину с лишним убитых – частью из рыскунов, частью из матросов Сидеро.

Внезапный порыв ветра, с оглушительным свистом налетевшего сзади, едва не сорвал с моей спины изодранную рубашку.

Матросы, оказавшиеся куда умнее меня, поспешили надеть ожерелья. Я же сумел понять, что происходит, только увидев ожерелья на их шеях.

Ужасающей мощности взрыв где-то невдалеке от нас вскрыл обшивку, отделявшую коридоры от пустоты за бортом, и воздух из нашей части корабля устремился наружу. Надевая ожерелье, я услышал лязг огромных дверей – раскатистый, гулкий, словно гром титанических боевых барабанов.

Стоило мне щелкнуть застежкой ожерелья, ветер словно бы унялся, хотя в ушах по-прежнему слышалась его песнь, а вдоль коридора стремительно, мириадами сигнальных ракет неслись, обгоняя нас, буйные пыльные смерчи. Странно: вокруг меня всего лишь приплясывал умеренный бриз.

Крадучись, в любую минуту ожидая нового появления рыскунов, мы добрались до пролома. Казалось бы, где, если не здесь, мне удастся как следует разглядеть внутреннее строение корабля и узнать нечто новое о его конструкции… однако не тут-то было. Пробоину окружали лишь расщепленные доски, искореженный металл да растрескавшийся камень пополам с материалами, неведомыми на Урд, гладкими, словно нефрит или слоновая кость, но окрашенными в какие-то небывалые, диковинные цвета либо вовсе бесцветными. Местами среди всего этого виднелось нечто вроде клочьев льняной кудели, ваты или грубой шерсти неких безымянных зверей.

Дальше, позади многослойных руин, нас ждали безмолвные звезды.

От основных сил мы безнадежно отстали, однако сомнений быть не могло: брешь в корпусе корабля необходимо закупорить, и как можно скорее. В надежде, выбравшись на палубу, отыскать там бригаду ремонтников за работой я знаком велел восьмерым уцелевшим матросам, назначенным в тыловое охранение, следовать за мной.

Будь мы на Урд, подняться наверх по разрушенным ярусам оказалось бы невозможно, но здесь не составило никакого труда. С осторожностью прыгни, ухватись за искореженную балку либо распорку и прыгай дальше, лучше всего – с каждым прыжком пересекая пробоину поперек, что в любых иных обстоятельствах выглядело бы безумием чистейшей воды.

Так мы добрались до палубы, хотя поначалу казалось, будто ничего этим не достигли: палуба оказалась столь же безлюдной, как ледяная равнина, простиравшаяся за верхними окнами Последнего Приюта до самого горизонта. Вдоль палубы змеились громады канатов, а еще несколько канатов колоннами тянулись вверх, удерживая стоймя остатки сломанной взрывом мачты.

Одна из женщин, махнув рукой, указала в сторону другой мачты, отделенной от нас не одной лигой. Поначалу я, как ни приглядывался, не смог разглядеть там ничего, кроме исполинского хитросплетения парусов, канатов и реев. Но вот среди них вспыхнул неяркий, крохотный, едва различимый среди звезд фиолетовый огонек… а на другой мачте вспыхнул в ответ такой же.

Далее произошло нечто столь странное, что на миг мне почудилось, будто все это обман зрения либо попросту сон. Казалось, мельчайшая крупица серебра во многих лигах над головой склонилась к нам и медленно, крайне медленно начала расти. Конечно же, она падала, но, не встречая ни малейшего сопротивления воздуха, даже не трепетала, а сила тяжести, увлекавшая ее вниз, была столь незначительна, что падение превратилось в полет.

До сего времени я вел матросов за собой. Теперь они устремились вперед, полезли вверх по снастям обеих мачт, а я застыл столбом посреди палубы, завороженный невиданным зрелищем. Вскоре, оставшись один, я обвел взглядом вверенных моему командованию людей, стрелой перепархивающих с каната на канат, порой стреляя в прыжке… но сам все еще мешкал.

Следовало полагать, одну мачту удерживали мутники, другую же – экипаж корабля. На какую взбираться? Ошибка в выборе означала бы гибель.

За первым серебряным пятнышком последовало второе.

Сбить выстрелом единственный парус могли и случайно, но два, один за другим… здесь чувствовалась целенаправленность. Лишившись определенного количества парусов и мачт, корабль вовек не достигнет цели, а стремиться к этому могла лишь одна из сторон. Рассудив так, я прыгнул к вантам мачты, с которой падали паруса.

Выше я сравнивал палубу с ледяной равниной мастера Аска. Теперь, в прыжке, я сумел разглядеть ее много лучше. Воздух, по-прежнему рвавшийся в пустоту из огромной пробоины у подножия взорванной мачты, на глазах обретал видимость, превращался в призрак некоего титана, сверкающий миллионами миллионов микроскопических огоньков. Огоньки эти кружили над палубой в медленном-медленном (впрочем, на их месте и человек падал бы не быстрее) танце, оседали вниз, словно снег, покрывая настил белыми блестками изморози.

Миг – и вот я вновь стою у окна в доме мастера Аска, вновь слышу его голос:

– То, что ты видишь – последнее оледенение. Поверхность солнца совсем тускла и вскоре ярко вспыхнет от жара, однако само солнце сожмется, так что будет отдавать окрестным мирам еще меньше энергии. В итоге, если на Урд появится кто-то живой, с поверхности льда солнце покажется ему попросту яркой звездой. А лед, на который он встанет, будет уже не ледником, который ты видишь за окнами, а замерзшей атмосферой этого мира. Под этим льдом Урд и останется на долгие-долгие времена. Возможно, до завершения дня мироздания.

Казалось, он снова со мной. Даже после того, как приближение вант вновь привело меня в чувство, он словно бы летел рядом, а слова его отдавались эхом в ушах. Тем утром, когда я вел его одним из орифийских ущелий к Маннее, в госпиталь Пелерин, он внезапно исчез, и здесь, на корабле, я понял, каким образом ему удалось улизнуть.

Еще я понял, что ошибся в выборе мачты: если корабль навеки увязнет меж звезд, жив или мертв Севериан, некогда – подмастерье гильдии палачей, некогда – Автарх всея Урд, будет уже несущественно. Посему, добравшись до вант, я не полез на них, а развернулся и прыгнул вновь – на сей раз к мачте, удерживаемой рыскунами.

Сколь бы часто ни тщился я описать эти прыжки, порождаемый ими восторг и ужас мне не передать ни за что. Прыгаешь здесь точно так же, как и на Урд… но первый миг взлета растягивается до целой дюжины вдохов, словно полет брошенного ребенком мяча, и, упиваясь полетом, прыгун отчетливо сознает, что, миновав все до единой реи и шкоты, непременно погибнет – канет в пустоту навсегда, подобно мячу, заброшенному в морские волны. Разумеется, я, прыгая, чувствовал все то же самое, пусть даже взор мой до сих пор застилал образ равнины, укрытой льдом. Однако руки мои были вытянуты вперед, а ноги назад, и я казался себе самому не столько мячом, сколько чудесным ныряльщиком из некоей древней сказки, нырявшим, где заблагорассудится.

Внезапно – без звука, без всякой видимой к тому причины – передо мной, в пространстве меж мачтами, где никаких снастей не было и быть не могло, возник новый канат – канат из слепящего пламени. Первый канат накрест перечеркнул второй, за ним – третий, но в следующий же миг все они угасли, исчезли, а я, едва разминувшись с ними, промчался сквозь пустоту. Очевидно, засевшие на мачте рыскуны, узнав меня, открыли по мне стрельбу.

Позволять врагу беспрепятственно палить по себе чаще всего неразумно. Выдернув из кобуры пистолет, я взял на прицел место, откуда был сделан последний выстрел.

Гораздо выше я рассказывал, как напугал меня, замершего в темноте коридора за порогом личной каюты, над телом убитого стюарда, крохотный алый огонек лампочки у затвора, означающий, что пистолет заряжен. Теперь он напугал меня вновь: нажимая на спуск, я с ужасом отметил, что лампочка не горит.

Ясное дело, о фиолетовом разряде не могло быть и речи. Будь я действительно таким умным, каким порой притворяюсь – наверное, выбросил бы пистолет сразу же. Но нет, я по привычке сунул его в кобуру, а нового выстрела, самого точного, даже не заметил, пока луч не сверкнул над моей головой, едва не опалив темени.

После этого стрелять и подставляться под выстрелы сделалось недосуг. Канаты такелажа тянулись кверху со всех сторон и здесь, у палубы, в самом низу, не уступали толщиной стволам огромных деревьев. Впереди показался канат, за который следовало ухватиться, а вдоль него вниз, наперехват мне, мчался один из рыскунов. Поначалу я счел его человеком вроде меня самого, только необычайно рослым и крепко сложенным, но затем (и времени все это заняло куда меньше, чем описание происходящего) обнаружил, что ошибаюсь: за канат он мог цепляться не только руками, но и ступнями ног.

Когда же он, словно борец, готовящийся схватиться с противником, протянул ко мне руки, на пальцах его в свете звезд блеснули длинные острые когти.

Несомненно, он рассудил, что мне придется схватиться за канат, иначе меня ждет гибель, а как только я ухвачусь за канат, тут он со мной и покончит. Однако я хвататься за канат не стал, а устремился прямо к врагу и остановил полет, вонзив ему в грудь нож.

Абзацем выше я написал, что остановил прыжок, однако в действительности едва с этим не оплошал. Оба мы закачались в пустоте: он – будто лодка на якоре, я – будто другая, зачаленная за нее. Выплеснувшаяся из раны по обе стороны от клинка, кровь врага, кажется, оказалась такой же алой, как человеческая, и ее брызги обернулись шариками вроде карбункулов, одновременно вскипавшими, замерзавшими и иссыхавшими, едва выплыв за пределы окружавшей его воздушной оболочки.

Испугавшись упустить нож, я дернул рукоять на себя – и, как и надеялся, ребра противника не подвели: клинок увяз в них так прочно, что мне удалось подтянуться к канату. Разумеется, после этого сразу же следовало взобраться повыше, однако я, ненадолго замешкавшись, пригляделся к нему: вдруг когти окажутся не природными, а рукотворными, наподобие стальных когтей волшебников из высокогорных джунглей либо люсэве Агии, располосовавшим мне щеку? Если так, они вполне могли бы мне пригодиться.

Увы, его когти оказались не вполне природными и не вполне рукотворными, а чем-то средним – думаю, результатом некоей чудовищной хирургической операции, проделанной над ним в раннем детстве, наподобие ритуальных увечий, наносимых мужчинам по обычаям некоторых племен автохтонов. Достойные арктотера, когти были вылеплены, изваяны из его пальцев, устрашающих и в то же время парадоксально безобидных – за неспособностью удержать любое другое оружие.

Прежде чем я нашел в себе силы отвести взгляд в сторону, внимание мое привлекло необычайное сходство его лица с человеческим. Я заколол его, лишил жизни, подобно многим, многим другим, не перемолвившись с ним ни словом. Неписаный закон не позволяет палачу ни вступать в разговоры с клиентом, ни понимать что-либо из оным клиентом сказанного. То, что каждый из нас – палач, открылось мне еще в одном из давних, первых прозрений, и сейчас агония человекомедведя подтвердила: я остаюсь палачом до сих пор. Да, убитый мною был рыскуном, но кто же мог знать наверное, по собственной ли воле он принял сторону бунтовщиков? Что, если причины, побудившие его биться за рыскунов, ничем не хуже моих, побуждающих меня драться на стороне Сидеро и капитана, которого я знать не знаю?

Упершись ногой в его грудь, я выдернул нож из раны.

«Убитый» открыл глаза и взревел, хотя изо рта его, пенясь, брызнула кровь. На вид он казался мертвее мертвого, однако в первый момент я, вовсе не ожидавший его воскресения, куда сильней удивился тому, что слышу его рев в бескрайнем безмолвии пустоты, а между тем объяснялось все просто: вблизи окружавшие нас атмосферы слились воедино, и я смог услышать даже бульканье крови, извергаемой раной.

Высвободив клинок, я ударил его в лицо. К несчастью, острие угодило в толстую лобную кость, а без опоры для ног удар оказался не настолько силен, чтоб пробить ее, и меня оттолкнуло назад – назад, в окружавшую нас пустоту.

Ответный удар – и когти человекомедведя рассекли мне плечо. Сцепившись, мы закружились, закувыркались над палубой, а оброненный мною нож парил между нами, поблескивая в свете звезд окровавленной сталью клинка. Попробовал я поймать его, но человекомедведь, взмахнув рукой, отправил нож в бездну межсолнечной пустоты.

Тогда я, дотянувшись до шеи противника, сорвал с него ожерелье из цилиндрических бусин. Ему бы в таком положении вцепиться в меня, да покрепче, но, вероятно, этому помешали когти на пальцах. Ударив меня наотмашь, он судорожно принялся хватать ртом пустоту, вмиг задохнулся, обмяк, а я кувырком полетел прочь.

Увы, всю возможную радость победы без остатка затмили угрызения совести вкупе с уверенностью, что вскоре такая же смерть ждет и меня. Совесть терзала меня, оттого что я вправду, со всей искренностью, на какую способен человеческий разум, когда ему более не грозят испытания, сожалел о его гибели, а уверенность в гибели собственной внушало направление полета: судя по наклону мачт, ни до растяжек, ни до вант мне было уже не дотянуться. Надолго ли хватит воздуха в ожерельях, я представлял себе разве что смутно – может, на стражу, может, чуть больше. Запас у меня двойной… значит, максимум на три стражи, а когда сей срок истечет, я неизбежно умру – медленно, все лихорадочнее и лихорадочнее хватая ртом воздух, неумолимо переходящий в ту форму, что дарит возможность дышать, жить, одним лишь цветам да деревьям.

Но тут я вспомнил, как спасся от гибели, запустив в пустоту свинцовый ларец с рукописью, и принялся думать, что могу выбросить на этот раз. Ожерелья? Нет, это – верная смерть. Сапоги? Сапогами я некогда уже пожертвовал, впервые в жизни выйдя на берег того самого всепоглощающего моря. Воспоминания о заброшенных в озеро Диутурна обломках «Терминус Эст» наводили на мысль об охотничьем ноже, сослужившем мне столь скверную службу, но нож уже канул в бездну…

При мне оставался лишь пояс, а на поясе – ножны из черной кожи с девятью хризосами в кармашке и разряженный пистолет в кобуре. Спрятав в карман хризосы, я снял пояс, и ножны, и кобуру с пистолетом, прошептал молитву и отшвырнул все это прочь.

Действительно, дальше я полетел гораздо быстрее прежнего – да только, вопреки всем надеждам, не к палубе, не к вантам и не к растяжкам, и вскоре поравнялся с верхним такелажем мачт справа и слева. Бросив взгляд в сторону на глазах уменьшавшейся палубы, я заметил искорку фиолетового луча, выпущенного с одной из мачт по другой, но на этом стрельба прекратилась. Более жуткий покой пустоты не нарушало ничто.

Вскоре я с обычным усердием, сопутствующим стараниям выкинуть из головы все до единой мысли о смерти, начал гадать, отчего по мне не стреляют, как во время прыжка к мачте, и почему никто не стреляет вообще.

Но стоило мне подняться над топом кормовой мачты, и все эти пустячные головоломки разом вылетели из головы.

Над кромкой самого верхнего из парусов, подобно Новому Солнцу, что, быть может, взойдет однажды над Несской Стеной (только гораздо, гораздо больше, прекраснее самого Нового Солнца в той же мере, в какой самый крохотный парус, венчающий мачту, а на поверку – целый материк из серебра, превосходит величиной громаду Несской Стены, нескольких лиг в высоту и нескольких тысяч лиг протяженностью, но в сравнении с ним кажущейся изветшавшей изгородью овчарни), всходило солнце, подобного коему вовек не увидит никто из стоящих ногами в траве – то самое, что знаменует рождение новой вселенной, изначальный взрыв, заключающий в себе все солнца разом, первое солнце, отец-прародитель всех будущих солнц. Сколь долго дивился я на него в благоговении, сказать не могу, однако стоило мне вновь бросить взгляд вниз, на мачты, и мачты, и сам корабль оказались далеко-далеко.

Но тут мне пришла в голову новая мысль: помнится, когда наш невеликий отряд достиг пробоины во внешней палубе, я, подняв взгляд, увидел над собой звезды…

Оглянувшись, я устремил взгляд назад. Да, за спиной по-прежнему роились, мерцали звезды, но теперь они словно бы образовали в небе огромный диск, и, оглядев этот диск, я обнаружил, что края его изрядно выщерблены, изъедены временем. С тех пор я нередко размышляю над этим зрелищем здесь, близ всепоглощающего, ненасытного моря. Говорят, вселенная столь велика, что увидеть ее как есть не дано никому: всякий видит ее лишь такой, какова она была в прошлом (ведь я в бытность Автархом тоже не мог знать, как обстоят дела в Содружестве, а знал лишь, как обстояли они во время составления присылаемых мне донесений). Если все это так, быть может, и звезд, которые я увидел в тот миг, давным-давно не существовало, а донесения моих глаз оказались сродни бумагам, найденным мною в древних покоях Автарха под сводами Флаговой Башни, стоявших запертыми с давних-давних времен, но отворившихся по моему слову.

Посреди этого звездного диска сияла (как показалось мне поначалу) одинокая голубая звезда, изрядно крупнее, ярче всех остальных. Мало этого, она росла на глазах, и вскоре я понял, что до нее не так далеко, как мне думалось прежде. Гонимый светом, наш корабль обгонял свет, подобно кораблям, бороздившим неспокойные моря Урд, гонимым ветром, но некогда, во времена оны, обгонявшим сам ветер, даже идя в крутой бейдевинд. Но пусть и так, оказаться далекой голубая звезда не могла, и будь она вправду звездой какого-либо сорта, мы были обречены, ибо мчались к самому ее сердцу.

Звезда становилась все больше и больше, и вот середину ее перечеркнула черная линия, изогнутая, словно Коготь – Коготь Миротворца, каким я впервые увидел его, вынув из ташки и вместе с Доркас подняв ввысь, к небу, пораженный его лазурным сиянием до глубины души.

Как я и говорил, голубая звезда росла на глазах, однако кривая черная линия росла еще быстрее, пока не заслонила голубой диск (теперь я уже видел, что это диск) почти целиком. И тут-то я, наконец, понял, что это – канат, единственный канат, по-прежнему связующий взорванную мутниками мачту с палубой корабля. Ухватившись за него, я огляделся и увидел, как мироздание, наша вселенная, имя коей Брия, меркнет, исчезает, словно во сне.

Согласно всем законам логики мне следовало бы слезть по канату вниз и вернуться на корабль, но возвращаться я не спешил. Канат я поймал на таком расстоянии от корабля, что стаксели несколько заслоняли обзор, и потому (очевидно, возомнив себя бессмертным, либо решив, будто уже мертв – сие мне неизвестно) полез к мачте, волочившейся за кораблем, с нее перебрался на покосившийся рей, прополз его до конца и, повиснув на нем, вновь устремил взгляд вперед.

Говоря откровенно, описать открывшуюся мне картину попросту не в человеческих силах, однако я попытаюсь. К этому времени голубая звезда превратилась в ярко-лазоревый диск. О том, что до нее было вовсе не так далеко, как до призрачных звезд, я уже поминал. Однако эта звезда, не в пример им, действительно существовала здесь и сейчас, а если так, поди рассуди, что дальше, а что ближе! Глядя на голубую звезду, я все острее сознавал фальшь прочих: их ведь не просто не было там, где они якобы есть, их не существовало вообще, а значит, все они не просто фантомы, но, как и большая часть фантомов, обман. Лазоревый диск рос, ширился, и вскоре я разглядел на его фоне белые пряди облаков. Тут я мысленно рассмеялся, и, не успев отсмеяться, понял, сколь опасно мое положение, понял, что, оставаясь здесь, могу в любой момент распроститься с жизнью, однако даже не сдвинулся с места.

Между тем корабль несся к центру лазоревого диска на полном ходу, и вскоре нас окружило со всех сторон кольцо из черного дерева, инкрустированного россыпью призрачных звезд – Венец Брия.

Стоило миновать его, лазоревый свет хлынул со всех сторон, а позади – там, где еще недавно сиял хорос из юных солнц – виднелась наша вселенная, кружок не больше черной как смоль Луны, вскоре уменьшившийся в небе Йесода до пятнышка, а затем вовсе скрывшийся из виду вдали.

Если ты, тот, кто однажды, может статься, прочтет все это, до сих пор, невзирая на многообразие совершенных мной глупостей, сохранил ко мне толику уважения, то наверняка утратишь ее сейчас: настала пора рассказать, как я перепугался, точно младенец при виде пугала из выдолбленной тыквы со свечкой внутри. Некогда, по пути к Обители Абсолюта, на нас с Ионой напали Гефоровы нотулы, изловленные зеркалами летучие твари, порхающие над землей подобно хлопьям сгоревшего пергамента в дымоходе, однако, при всей своей неосязаемости, весьма и весьма смертоносные. В этот миг я, взглянув назад, в сторону исчезающей за кормою Брия, решил, будто за мной вновь гонятся схожие существа, только не сажные, каким цветом отличались нотулы, а серебристые.

Охваченный ужасом, я сжался в комок, прячась за реем, но вскоре понял, что это (как, несомненно, уже догадался и ты, мой читатель) всего-навсего клочья тончайшего серебристого бремени взорванной мачты, подхваченные буйным ветром. Однако все это означало, что вокруг нас уже не пустота – атмосфера, воздух, пусть даже разреженный. Окинув взглядом корабль, я увидел его во всей его необъятной наготе: паруса исчезли, как не бывало, десять тысяч мачт и сто тысяч реев оголились, точно лес к началу зимы.

Как странно было, цепляясь за рей, дыша собственной, порядком уже истощившейся атмосферой, видеть, однако не чувствовать титанической силы бурю, бушующую вокруг! Едва я сорвал с шеи оба ожерелья, меня едва не снесло с импровизированного насеста, рев урагана безжалостно хлестнул по ушам.

И как же упивался я этим воздухом! Словами не передать. Одно скажу: то был воздух Йесода, студеный, как лед, сверкающий золотом жизни. Никогда еще я не пробовал на вкус подобного воздуха, и все же он показался знакомым.

Сорвав с моих плеч обрывки рубашки, ураган понес их прочь, к клочьям изорванных парусов, и в этот миг я узнал его. В тот самый вечер, покинув Старую Цитадель и отправившись в изгнание, я шел по Бечевнику, глазел на океанские корабли и каракки, лавировавшие вдоль широкой водной дороги, Гьёлля, и поднявшийся ветер, играя гильдейским плащом за моею спиной, рассказывал, рассказывал о северных землях, а ныне все тот же ветер провожал меня вновь, во весь голос славил новые годы, пел мне все песни и гимны нового мира…

Вот только где же он, новый мир? Под кораблем виднелась лишь лазурная чаша да пряди облаков – все то же самое, что видел я из старой, изрядно засаленной вселенной, приближаясь к вратам в эту. Поразмыслив немного (подолгу торчать без движения на таком холоде – сущая мука), я бросил ломать над этим голову, полез вниз, к палубе…

И тут, наконец, увидел – да не внизу, куда глядел прежде, а над головой – необъятную, величественно плавную дугу, тянущуюся вдаль в обе стороны, и плывущие между нами и нею белые облака; горизонт нового мира, изукрашенного крапчатой зеленью и синевой, словно яйцо лесной птицы.

Увидел я и нечто еще более дивное – явление в сей новый мир Ночи. Подобно братьям по гильдии, облаченная в сажный плащ, Ночь на глазах укрывала его полами красоты нового мира, и мне сразу вспомнилось, что она – мать сказочной Ноктуа из книги в коричневом переплете, о которой я некогда читал вслух Ионе, что над плечами ее кружат летучие мыши, а по пятам за ней, резвясь, словно щенята, трусят лютые волки, а Геспер и даже Сириус шествуют не за ней – впереди, и, вспомнив все это, я невольно задумался: каким образом, благодаря чему корабль наш опережает саму Ночь, если паруса его убраны и не улавливают ни лучика света?

В атмосфере, окружающей Урд, корабли иеродул ходят, как заблагорассудится, и даже судно, доставившее меня (а также Идас и Пурна, хотя в то время я этого не знал) на борт этого корабля, поначалу шло не на парусах, а как-то иначе. Очевидно, наш корабль тоже мог ходить без парусов, двигаясь за счет чего-то иного, но вот странность: зачем капитан до сих пор гонит его вперед прямым курсом? Карабкаясь книзу, я размышлял над всем этим, но размышлять оказалось куда как легче, чем прийти хоть к какому-то заключению.

Не успел я спуститься на палубу, как корабль тоже окутала тьма. Ветер не утихал, будто твердо решив унести меня прочь. Казалось бы, я уже должен чувствовать тяготение Йесода, однако чувствовал лишь слабое, едва заметное притяжение корпуса, как в пустоте. Наконец мне хватило глупости отважиться на прыжок. Ураганное дыхание Йесода немедля подхватило меня, точно опавший лист, и я, подобно гимнасту, покатился по палубе кувырком – счастье еще, что не врезался с лету в мачту.

Весь в синяках, ошарашенный неожиданным приключением, я принялся ощупывать палубу в поисках люка, а не найдя его, решил дожидаться дня – и тут день настал, внезапно, словно глас трубы. Миг – и над темным, круто, точно верхушка баклера, изогнутым горизонтом поднялось солнце Йесода, добела раскаленный шар из чистейшего золота.

Казалось, откуда-то издали донеслись голоса гандхарвов, певцов пред троном Вседержителя. Еще миг, и далеко впереди корабля (блуждания в поисках люка привели меня к самому его носу) показалась огромная птица с широко распростертыми крыльями. Корабль несся на нее, словно лавина, однако птица заметила нас и, не прерывая пения, взмахнула могучими крыльями, взмыла ввысь. Крылья ее оказались белыми, грудь отливала изморозью, и если жаворонка с Урд можно уподобить флейте, то голос птицы с Йесода являл собой целый оркестр, хор множества голосов – от высоких, щемяще нежных, до низких, басовитее самого огромного барабана.

Как мне ни было холодно (а замерз я – зуб на зуб не попадал), я невольно остановился, заслушался, а когда птица, разминувшись с нами, скрылась за скопищем мачт и ее пение стихло вдали, вновь устремил взгляд вперед: не появится ли еще одна?

Нет, с дивными птицами мне на сей раз не посчастливилось, однако в небе появилось кое-что новое. Навстречу нам мчался корабль, каких я еще не видывал – корабль на крыльях гораздо шире крыльев скрывшейся за кормой птицы, но тонких, изящных, словно клинок меча. Едва мы поравнялись с ним, как и со встречной птицей, пройдя несколько ниже, корабль сложил крылья и стремглав спикировал к нам, так что мне на миг показалось, будто он, не обладающий хотя бы тысячной долей нашего веса, врезавшись в нас, разобьется на части.

Однако встречный корабль пронесся над верхушками наших мачт, словно стрела над копьями многочисленной армии, развернулся, вновь поравнялся с нами, опустился на наш бушприт и вытянулся на нем вдоль, совсем как барс, разлегшийся на ветке над оленьей тропой, карауля добычу либо попросту нежась на солнце.

Я замер в предвкушении встречи с его командой, однако с борта суденышка не спустился никто. Вскоре мне показалось, что встречный корабль вцепился в наш крепче, чем я полагал, а вскоре после этого в голове зашевелились сомнения: уж не ошибся ли я? Может быть, это вовсе никакой не корабль, а то, что он, серебристый на фоне лазурного мира, сам по себе бороздил небеса, парил над верхушками леса мачт, мне просто почудилось? Сейчас его корпус казался, скорее, частью нашего корабля, корабля, на котором я (по всем ощущениям) путешествовал долгое-долгое время, необычайно утолщенным бушпритом либо бикгедом, а крылья – просто-напросто ватербакштагами, с помощью коих он крепится к носу.

Однако еще некоторое время спустя мне вспомнилось, что именно такой корабль встречал прежнего Автарха по прибытии на Йесод. Возрадовавшись, я со всех ног помчался по палубе на поиски люка. Бежать в таком холоде, на таком ветру было одно удовольствие, хотя каждый шаг отдавался болью в хромой ноге. Наконец я снова прыгнул вперед, а ветер (на это-то я и рассчитывал) вновь подхватил меня, понес вдаль, вдаль, над необъятным настилом, да с такой силой, что, уцепившись за бакштаг и остановив полет, я едва не остался без обеих рук.

Этого оказалось довольно. В головокружительном полете я сумел разглядеть ту самую брешь, сквозь которую моя невеликая команда из десятка матросов выбралась на палубу. Добежав до нее, я без оглядки бросился вниз, в привычное тепло коридоров, озаряемых хаотическими вспышками ламп.

В коридорах снова гремел тот самый голос, не всегда отчетливый, но неизменно понятный. На сей раз он взывал к эпитому Урд, и я, радуясь теплу, полной грудью вдыхая воздух Йесода, казалось, проникший даже под палубы, бежал вперед со всех ног, уверенный, что час моего испытания наконец-то настал или вот-вот настанет.

Корабль прочесывали поисковые партии из матросов, однако мне долгое время не удавалось встретиться ни с одной, пусть даже их голоса звучали где-то совсем рядом, а порой я даже мельком видел то одного, то двоих. Наконец, распахнув какую-то дверь в полутемном углу, я оказался на решетчатых мостках наподобие галереи и в тусклом свете, струившемся с потолка, разглядел внизу, под ногами необъятную равнину, в беспорядке заваленную строевым лесом пополам со всевозможными механизмами, а среди всего этого белели подобно сугробам грязного снега груды бумаг, окруженные россыпями ароматной, душистой пыли, словно талой водой. Если это был и не тот самый трюм, куда меня сбросил Сидеро, то очень, очень похожий.

Навстречу мне из его глубины двигалась небольшая процессия – как вскоре сделалось ясно, триумфальная. Многие из моряков размахивали над головой фонарями, чертя в полумраке трюма фантастические узоры при помощи их лучей, другие дурачились, скакали, выкидывая замысловатые антраша, а кое-кто пел:

…и так далее.

Однако процессию составляли не только матросы. Среди матросов навстречу мне шествовало около полудюжины созданий из полированного металла – в том числе Сидеро собственной персоной, без труда узнаваемый даже издали, поскольку руки ему заменить так и не удосужились.

А вот трое, державшиеся слегка поодаль от остальных, мужчина и пара женщин в плащах с капюшонами, оказались мне незнакомы. Чуть впереди них, словно возглавляя процессию, склонив голову так, что длинные светло-русые волосы целиком закрывали лицо, шел совершенно нагой человек ростом куда выше любого другого. С первого взгляда казалось, будто человек этот поглощен некими размышлениями (тем более что руки он на ходу держал за спиной, а я и сам нередко точно в той же манере расхаживал по покоям, размышляя над множеством бед и невзгод, осаждавших наше Содружество), однако вскоре мне удалось разглядеть сталь цепи на его запястьях.

Уже не столь невежественный, как прежде, я спрыгнул с мостков и после долгого, медленного, скорее приятного, чем пугающего падения встретил шествие на полпути.

Пленник даже не поднял взгляда. Разглядеть его лица как следует я не смог, однако видел этого человека, определенно, впервые. Ростом он, по меньшей мере, не уступал экзультантам, а над матросами возвышался на добрых полголовы. И плечи, и грудь, и, насколько я мог судить, руки его оказались развиты – на зависть всякому, могучие мускулы бедер пружинили, играли на ходу под бледной до полупрозрачности кожей, словно тела анаконд. В золотистых прядях его волос не нашлось ни следа седины, и, судя по стройности, ему было от силы лет двадцать пять, а может, и меньше.

Троица, следовавшая за удивительным пленником, выглядела – зауряднее не бывает. Все среднего роста и средних же лет; мужчина, кроме плаща, был облачен в длинную блузу с рейтузами, а обе женщины в свободные платья чуть ниже колена длиной. Оружия ни при ком из них не имелось.

Стоило им приблизиться вплотную, я отступил далеко в сторону, однако какого-либо внимания удостоился только со стороны матросов. Несколько (хотя никого из них я не узнал) замахали мне, призывая присоединиться к их празднеству. Лица гуляк лучились радостью, перехлестывающей через край, требуя поделиться ею со всяким встречным.

Я поспешил к ним, и тут меня крепко схватил за руку Пурн. Не заметивший его вовремя, я вздрогнул от страха и неожиданности – ведь он уже дважды успел бы меня заколоть, но нет, на лице его отражалась лишь радость встречи. Прокричав что-то (слов я в общем гомоне не разобрал), Пурн от души хлопнул меня по спине. Спустя еще миг Гунни, отпихнув его в сторону, расцеловала меня столь же крепко, звучно, как и при первой встрече.

– Подлец ряженый, – сказала она и поцеловала меня снова.

На этот раз поцелуй вышел не таким грубым, но куда более затяжным.

Выяснять с ними отношения в таком гаме явно не стоило, и, откровенно сказать, если им хотелось со мной помириться, то я (не имевший на борту ни единого друга, кроме Сидеро) был бы этому только рад.

Змеей втянувшись в дверной проем, наша процессия миновала длинный, круто тянувшийся вниз коридор, а коридор тот привел нас в отсек, не похожий ни на одно из помещений, где мне когда-либо доводилось бывать. Стены его казались иллюзорными, зыбкими, но вовсе не призрачными – скорее, необычайно тонкими, тоньше ткани, готовыми лопнуть в мгновение ока, и мне тут же вспомнился мишурный блеск балаганов ярмарки Сальта, где я лишил жизни Морвенну и свел знакомство с зеленым человеком. Охваченный недоумением, силясь понять, к чему все это, я замер посреди общего галдежа.

Тем временем одна из женщин в плащах уселась на высокий табурет и захлопала в ладоши, призывая сошедшихся к тишине. Не подогретое вином, веселье матросов слегка улеглось; ее вскоре послушались, и загадка моя получила ответ: за тонкими стенами негромко, но явственно шумел ледяной ветер Йесода. Вне всяких сомнений, я слышал его посвист и прежде, только сам того не сознавал.

– Дорогие друзья! – заговорила женщина. – Благодарим вас за гостеприимство и помощь, и, разумеется, за все внимание, уделенное нам на борту этого судна.

Матросы откликнулись нестройным гомоном – кто попросту добродушными возгласами, а кто и блеснул простонародной, провинциальной учтивостью, в сравнении с которой манеры придворных выглядят сущей дешевкой.

– Знаю, многие из вас родом с Урд, однако хотелось бы точней оценить, сколь много здесь ее уроженцев. Будьте любезны, покажитесь. Пусть каждый, кто родился на мире под названием Урд, поднимет вверх руку.

Руки подняли почти все.

– Всем вам известно, к чему и за что приговорены нами народы Урд. Теперь они полагают, будто заслужили наше прощение и шанс вновь занять те же места, что и в прежние…

Большая часть матросов, в том числе – Пурн (но Гунни, как я отметил, к ним не примкнула), разразилась свистом и глумливыми выкриками.

– Посему они, дабы заявить об этом, и отправили к нам эпитома. Да, он пал духом и скрывался от нас, но этого не следует ставить в вину ни им, ни ему. Напротив, мы полагаем, что подобная демонстрация осознания вины, лежащей на родном мире, свидетельствует в их пользу. Сейчас мы, как видите, собираемся отвезти его на Йесод, для судебного разбирательства. В то время как он будет представлять Урд на скамье подсудимых, прочим надлежит представлять ее на скамьях амфитеатра. Принуждать к сему кого-либо мы не станем, однако ваш капитан дал позволение взять с собой тех из вас, кто пожелает. Прежде чем корабль снова отправится в путь, всех их вернут на борт. Те, кто не хочет лететь с нами, пусть удалятся немедля.

Несколько матросов из задних рядов тихонько двинулись к выходу.

– Также, – продолжила женщина, – пусть нас покинут и те, кто рожден не на Урд.

От толпы отделилось еще несколько матросов. Больше никто не ушел, хотя, по-моему, многие из оставшихся походили на людей разве что смутно.

– Все остальные готовы отправиться с нами?

Оставшиеся согласно загудели.

– Постойте! – крикнул я, пробиваясь вперед, где меня наверняка услышат. – Если…

И тут произошли разом три вещи: Гунни крепко зажала мне рот, Пурн заломил руки за спину, а пол, который я принимал всего лишь за палубу какого-то странного отсека нашего корабля, ухнул куда-то вниз.

Падая, он накренился так, что и мы, и толпа матросов, не устояв на ногах, смешались в кучу, а падение оказалось ничем не похожим на прыжки по вантам. Ненасытное тяготение Йесода немедля вцепилось в нас, повлекло книзу, и после множества дней в едва ощутимом притяжении корабельных трюмов показалось мне невероятно сильным, пусть даже значительно уступало тяготению Урд.

За переборками взвыл во весь голос чудовищный ураган, и в тот же миг переборки исчезли, как не бывало, однако что-то – что именно, мы бы сказать не смогли – по-прежнему заслоняло нас от буйного ветра. Еще что-то, в той же мере непостижимое, не позволяло нам вывалиться из небольшого флайера, будто букашки, сметенные со скамьи, и тем не менее мы оказались в воздухе, между небом, так сказать, и землей, если не брать в расчет узкой палубы под ногами.

Палуба та, накренившись, помчалась вперед, словно дестрие, несущийся в самую сумасбродную из атак самого отчаянного сражения от начала времен. Так быстро, как мы, не скользил со склона воздушной горы ни один тераторнис, а у ее подножия мы вновь ракетой взвились вверх, кружась, точно веретено – нет, точно стрела на лету.

Еще миг, и мы ласточкой промчались над мачтами корабля, а затем – вот уж и впрямь словно ласточка – заметались меж ними, огибая мачту за мачтой, канат за канатом, рей за реем.

Поскольку многие моряки попадали с ног либо присели на корточки, мне удалось не только разглядеть лица троих йесодцев, что привели нас на борт флайера, но и впервые окинуть взглядом лицо их пленника. Йесодцы держались спокойно (казалось, происходящее их даже слегка забавляет), лицо же рослого юноши облагораживало непоколебимое мужество. Сам я, понимая, что на моем собственном лице не отражается ничего, кроме страха, вновь чувствовал себя как в тот день, в те мгновения, когда над строем скьявони, возглавляемых Гуасахтом, с ревом мчались пентадактили асциан. Однако к этому страху примешивалось еще кое-что, а что – сейчас расскажу.

Те, кто никогда не бывал в сражениях, полагают, будто дезертир, сбежавший с поля боя, стыдится содеянного. Нет, дезертиру нисколько не стыдно, иначе не бывать бы ему дезертиром: на поле боя, за исчезающе ничтожным исключением, бьются трусы, страшащиеся сбежать. Так вышло и со мной. Стесняясь проявить страх на глазах Пурна с Гунни, я скроил мину, несомненно, напоминавшую подлинную решимость не более чем посмертная маска старого друга напоминает его улыбку, помог Гунни встать и забормотал какую-то чушь: надеюсь-де, с ней все в порядке, и тому подобное.

– Мне-то что, а вот парнишке, на которого я свалилась, изрядно досталось, бедняге, – отвечала Гунни, и я понял, что ей стыдно не меньше, чем мне, а посему она полна решимости держаться твердо, пусть даже живот подводит от страха.

Пока мы вели разговоры, флайер вновь взмыл над мачтами, выровнялся и расправил крылья. Казалось, все мы стоим на спине какой-то громадной птицы.

– Вот вам и приключение, которым можно похвастать перед товарищами по возвращении на корабль, – сказала женщина, державшая перед нами речь. – Тревожиться не о чем. Неожиданностей больше не будет, а упасть за борт этого судна при всем желании невозможно.

– Я знаю, что ты собирался сказать ей, – прошептала Гунни, – но ведь сам видишь: настоящий нашелся.

– «Настоящий», как ты выражаешься, – это я, – возразил я, – и мне непонятно, что происходит. Я ведь тебе рассказывал… хотя нет, не рассказывал… Так вот, знай: вместе с верховной властью мне досталась память всех моих предшественников. Можно сказать, я – это не только я сам, но и они, все до единого. А прежний Автарх, передавший мне трон, тоже летал на Йесод, в точности так же, как я… Вернее, это я думал, будто меня здесь ждет все в точности то же самое.

Гунни, явно жалея меня, сокрушенно покачала головой.

– По-твоему, ты все это помнишь?

– Не «по-моему», а действительно помню! И каждый шаг путешествия, и даже остроту ножа, лишившего его мужского достоинства. И в тот раз все было совсем не так: его встретили с подобающим почтением, доставили вниз, а на Йесоде он претерпел долгие испытания и, наконец, был сочтен их не выдержавшим, так как сам счел, будто не выдержал их.

С этим я оглянулся на женщину и ее спутников, надеясь, что привлек их внимание.

– Все еще утверждаешь, что ты и есть настоящий Автарх? – спросил подошедший к нам Пурн.

– Да. Бывший, – ответил я. – И Новое Солнце на Урд приведу обязательно, если только сумею. А ты все так же готов зарезать меня за это?

– Не прямо ж сейчас! А может, и вовсе ну ее, эту затею. Я – человек простой, понимаешь? Потому в байки твои и поверил. Но когда настоящего изловили, понял, что ты меня просто за нос водил. Или умом повредился. Я в жизни никого не убивал, и за выдумки человека резать не стану. А лишить жизни того, кто, как говорится, из Порт-о-Лу́на приплыл – дело вовсе дурное, тут уж наверняка жди несчастий. Как думаешь, – обратился Пурн к Гунни, будто меня рядом нет, – он вправду во все это верит?

– Нисколько не сомневаюсь, – отвечала она, а поразмыслив, добавила: – И, может, все это даже правда. Послушай меня, Севериан. Служу я здесь давно – послушай, не пожалеешь. Этот рейс на Йесод для меня второй, а первым мы, надо думать, твоего прежнего Автарха сюда везли, только я его ни разу не видела и вниз спуститься тогда не смогла. Ты ведь знаешь, что этот корабль пронзает ткань времени – туда-сюда, туда-сюда, будто штопальная игла, верно? Теперь-то знаешь?

– Да, – подтвердил я. – И, кажется, понимаю, к чему ты клонишь.

– А тогда ответь-ка, будь добр, вот на какой вопрос. Что, если мы привезли сюда не одного – двух Автархов? Тебя и одного из твоих преемников? Подумай: допустим, тебе предстоит вернуться на Урд. А там – рано ли, поздно – преемника выбрать. Что, если это он и есть? Или тот, кого выбрал в преемники он? А если так, какой тебе смысл стоять на своем и идти до конца? И в итоге за здорово живешь лишиться кой-чего нужного?

– Хочешь сказать, как я из кожи ни лезь, будущее предрешено?

– Ну да! Сам видишь: будущее-то – вон оно, на носу этого самого тендера…

Разговаривали мы так, точно никого из других матросов поблизости нет, однако в таких случаях никогда ни за что поручиться нельзя: ведь подобные вещи проходят лишь с молчаливого согласия игнорируемых. Один из матросов, оставленных мной без внимания, схватил меня за плечо и подтянул на полшага к себе, чтобы я лучше смог разглядеть нечто за прозрачным, словно хрусталь, бортом флайера.

– Глянь-ка! – воскликнул он. – Глянь, не пожалеешь!

Однако я первым делом взглянул на него самого и вдруг осознал, что этот матрос, для меня ничего не значивший, для себя самого – пуп мироздания, а я для него лишь статист, один из миманса, лишенный всякой индивидуальности и служащий лишь для того, чтоб, разделив его восторги, удвоить их.

Отказ означал бы нечто сродни предательству, и посему я послушно устремил взгляд наружу. Наш флайер, замедлив ход, описывал широкий-широкий круг над островом посреди бескрайнего синего, невероятно прозрачного моря. Остров возвышался над волнами огромным холмом, облаченным в зелень садов и белизну мрамора, а подол его платья окаймляла бахрома из множества крохотных лодок.

Казалось бы, любоваться тут особенно нечем: и Стена Несса, и даже Башня Величия выглядели куда внушительнее. Однако этот остров намного превосходил их кое-чем иным: в нем все без изъятия было прекрасно, от него так и веяло радостью, вздымавшейся выше самой Стены, к темным грозовым тучам.

При виде этого острова и грубых, бессмысленных лиц окружавших меня матросов меня осенило: за всем этим кроется нечто еще, нечто большее, однако неразличимое глазом. Словно в ответ на невысказанный вопрос из глубин памяти всплыло видение, посланное одной из туманных особ, толпящихся (с моей точки зрения) за спиной прежнего Автарха, из тех наших предшественников, кого я вижу в лучшем случае смутно, а зачастую не вижу вовсе. То был образ прекрасной девы в разноцветных шелках, словно росой усыпанных жемчугами. Дева та пела на улицах и площадях Несса, засиживалась у фонтанов до ночи. Ни один горожанин не дерзал причинить ей обиды, ибо ее заступник, пусть даже оставаясь незримым, укрывал все вокруг своей тенью, хранил деву от любых бед.

Скажи я тебе, уроженцу Урд, всю жизнь дышавшему ее воздухом, что флайер наш сел на воду, словно водоплавающая птица огромной величины, ты наверняка вообразишь себе потешное «плюх» и множество брызг. Да, флайер действительно сел на воду, но безо всякого всплеска и брызг: ведь на Йесоде (в чем я убедился собственными глазами вскоре после того, как мы коснулись воды, глядя по сторонам, сквозь борта флайера) водоплавающие птицы умеют опускаться в волны столь мягко, изящно, будто вода для них – тот же воздух, разве что холоднее, как и для птичек, обитающих близ водопадов, ныряющих в их струи за мелкой рыбешкой и чувствующих себя в воде так же непринужденно, как прочие птицы в кустах.

Таким же манером опустились в море и мы. Едва коснувшись воды, флайер сложил необъятные крылья, мягко закачался на волнах, но словно бы не прервал полет. Матросы заговорили, зашушукались меж собой, и Гунни с Пурном, наверное, тоже завели бы со мной разговор, предоставь я им такую возможность. Однако я не оставил им ни шанса, так как хотел запомнить, впитать все окружавшие нас чудеса до единого, а еще понимал, что, заговорив, острее прежнего почувствую за собою обязанность сообщить троице, удерживавшей в плену рослого длинноволосого юношу: вам, дескать, нужен не он, а я.

Посему я (как полагал сам) глазел вокруг сквозь борта флайера, наслаждался вкусом дивного ветра Йесода, напоенного освежающей чистотой морских вод без единой крупицы соли пополам с ароматами дивных, исполненных жизни йесодских садов, и обнаружил, что борта, прежде невидимые, сделались также неощутимыми. Казалось, мы плывем по морю на узком плоту под навесом из сложенных крыльев над головой, и увидел я, должен заметить, немало.

Как и следовало ожидать, одна из женщин-матросов столкнула за борт напарницу, но те, кто стоял ближе к корме, вытащили ее и, хотя вымокшая во всеуслышанье сетовала на зверский холод воды, море оказалось вовсе не столь холодным, чтоб нанести ей какой-либо вред, в чем я убедился, нагнувшись и окунув в воду руки.

Удостоверившись в том, я зачерпнул из-за борта йесодской воды, выпил все, уместившееся в горсти, и, хоть вода вправду оказалась почти ледяной, всем сердцем обрадовался, пролив немного на грудь. Эта мелочь напомнила мне одну древнюю сказку из книги в коричневом переплете, которую я одно время носил при себе как память о Текле. Рассказывалось там о некоем человеке: как-то раз, поздней ночью, возвращаясь домой через пустошь, увидел он пляшущую пару, мужчину с женщиной, присоединился к ним, а завершив танец, отправился с ними, омыл лицо в невидимом днем источнике и утолил жажду его водой.

Дальше жена его, наученная неким необычайно мудрым устройством, пришла на то же место спустя ровно год и услышала голос мужа, поющего соло под разухабистый, буйный мотив, и топот множества пляшущих, однако не увидела вокруг ни души. Когда же она расспросила обо всем этом мудрое устройство, ей было сказано, что муж ее отведал вод иного мира, омылся ими, а посему к ней больше не вернется.

Так оно и вышло.

На беломраморной улице, ведущей от пристаней к зданию на вершине холма, я избавился от общества матросов, держась как можно ближе к троице йесодцев и их пленнику. Матросы настолько приблизиться к ним не осмеливались, однако и сам я не смел признаться этим троим, кто я таков: по меньшей мере, сотню раз открывал рот, да так ни на что и не решился. Наконец я все же заговорил, но лишь затем, чтоб спросить, когда состоится суд, сегодня или же завтра.

Женщина, державшая перед нами речь, оглянулась.

– Тебе так не терпится увидеть его кровь? – с улыбкой спросила она. – Нет, ты ее не увидишь. Сегодня иерограммат Цадкиэль не соизволит занять Трон Правосудия, а посему мы ограничимся предварительным разбирательством. Предварительное разбирательство можно, буде возникнет надобность, провести и в его отсутствие.

Я отрицательно покачал головой.

– Поверь, госпожа, крови я повидал немало и отнюдь не горю желанием любоваться ею впредь.

– Тогда зачем же ты здесь? – с прежней улыбкой спросила она.

Ответил я чистую правду, однако не всю.

– По-моему, таков мой долг. Но скажи тогда вот что: допустим, Цадкиэль не соизволит занять Трон Правосудия и назавтра. Позволят ли нам дождаться его здесь? И разве не все вы такие же иерограмматы, как он? И все ли вы говорите нашим языком? Услышав его из твоих уст, я был весьма удивлен.

Шел я на полшага позади, и вследствие этого ей приходилось говорить со мною, оглядываясь через плечо. Улыбнувшись шире прежнего, моя собеседница поотстала от остальных и взяла меня под руку.

– Сколько вопросов! Как же запомнить их все, а уж тем более ответить на каждый?

Пристыженный, я забормотал извинения, однако, невероятно взволнованный теплым, ищущим прикосновением ее руки, не сумел выговорить ничего внятного.

– Впрочем, ради тебя я, так уж и быть, постараюсь. Цадкиэль ожидается завтра, но к чему ты об этом спрашиваешь? Неужели боишься стосковаться по мытью палуб и тасканию тяжестей?

– Нет, госпожа, – выдавил я. – Мог бы, остался бы здесь навсегда.

Улыбка ее угасла.

– На нашем острове ты пробудешь, общим счетом, менее суток. Придется тебе – нам с тобой, если ты того хочешь – извлечь из этого времени все возможное…

– Разумеется, хочу! – ответил я, нисколько не покривив душой.

Выше я писал, что выглядела она совершенно обычной женщиной средних лет, и вправду, так оно и было: невысокого роста, с заметными морщинками в уголках глаз и губ, виски серебрятся легкой изморозью седины… однако во всем этом чувствовалась некая неодолимая притягательность. Возможно, причиной тому была всего-навсего аура острова – в силу схожих причин некоторые из обычных людей находят привлекательными всех экзультанток без исключения. Возможно, все дело заключалось в ее глазах, огромных, блестящих, отливающих не померкшей с возрастом синевой глубин йесодского моря. Возможно, необычайную привлекательность ей сообщало нечто третье, ощущаемое подсознательно… однако я вновь почувствовал то же самое, что и в тот день, когда, будучи много моложе, встретил Агию – всепоглощающее желание, по сути плотское, однако ж одухотвореннее любой веры, ибо вся плоть его немедля сгорела в его же собственном пламени.

– …после предварительного разбирательства, – закончила она.

– Разумеется, – откликнулся я. – Разумеется. Что я? Покорный раб госпожи.

Знал бы я, на что соглашаюсь!

Впереди с воздушной легкостью перистого облака поднималась ввысь широкая белокаменная лестница, окаймленная по бокам фонтанами. Моя собеседница с лукавой, безмерно притягательной улыбкой смерила ее взглядом.

– Что ж, если ты вправду мой раб, повелеваю: неси меня наверх, и неважно, хромой ты или вовсе безногий!

– Отнесу с радостью, – ответил я и наклонился, будто затем, чтоб подхватить ее на руки.

– Нет, нет, – рассмеялась она и с девичьей легкостью двинулась наверх. – Что скажут твои товарищи?

– Что мне оказана небывалая честь.

– И не решат, будто ты ради нас бросил Урд? – с улыбкой шепнула она. – Зал Правосудия уже близок, однако ответить на твои вопросы я постараюсь. Времени хватит. Во-первых, не все мы иерограмматы. Часто ли на Урд дети санньясинов становятся святыми сами? Во-вторых, по-вашему не говорю ни я, ни еще кто-либо из нас, и ты по-нашему не говоришь тоже.

– Но, госпожа…

– Не понимаешь?

– Нет…

Сказанное ею казалось настолько абсурдным, что иного ответа у меня не нашлось.

– Объясню после предварительного разбирательства. А сейчас я должна попросить тебя о небольшой услуге.

– Все, что угодно, госпожа.

– Благодарю. Если так, будь добр, отведи эпитома на скамью подсудимых.

Я озадаченно поднял брови.

– Мы испытываем, судим его с согласия жителей Урд – тех, кого он представляет здесь, на Йесоде. В ознаменование этого его должен препроводить на скамью подсудимых один из вас, такой же, пусть даже не столь выдающийся, представитель вашего мира, как и он сам.

– Хорошо, госпожа, я согласен, – кивнул я, – покажи только, куда его следует отвести.

– Прекрасно. Что ж, страж у нас есть, – сообщила она сопровождавшим ее йесодцам.

Те одобрительно кивнули, и тогда моя спутница, взяв пленника за плечо (хотя он легко мог бы воспротивиться), подвела его ко мне.

– Твоих товарищей мы отведем в Зал Правосудия сами, а там я объясню им, что происходит. Тебе это, думаю, ни к чему. А ты… как тебя зовут?

Тут я слегка замялся, гадая, известно ли ей имя настоящего эпитома.

– Ну же, неужто это такая страшная тайна?

Что ж, признаться мне в скором времени предстояло, так или иначе, хотя я надеялся прежде послушать, о чем будет говориться на предварительном разбирательстве, дабы подготовиться и встретить свой черед во всеоружии. Приостановившись вместе с нею под портиком, я ответил:

– Имя мое – Севериан, госпожа. А как, позволь узнать, звать тебя?

Новая ее улыбка оказалась столь же неотразимой, как и первая на моей памяти.

– В своем кругу имена нам ни к чему, но теперь, познакомившись с тем, кто нуждается в них, я назовусь Афетой. Не бойся, – добавила она, заметив сомнение в моем взгляде, – те, кому ты назовешь это имя, поймут, о ком речь.

– Благодарю, госпожа.

– Ну, а теперь веди его – вон под ту арку, – велела Афета, указав вправо. – За нею увидишь длинный эллиптический коридор. Дверей в его стенах нет, заблудиться негде. Следуй им до конца, и коридор приведет вас в Зал Правосудия. Взгляни на его руки: видишь, как они скованы?

– Да, госпожа.

– В Палате увидишь кольцо для пристегивания подсудимых. Веди его прямо туда, пристегни – найти разъемное звено и разобраться во всем нетрудно, займи место среди свидетелей, а по завершении заседания дождись меня. Я покажу тебе все чудеса нашего острова.

О чем речь, тон ее не оставлял никаких сомнений.

– Но я ни в коей мере недостоин сего, госпожа, – с поклоном ответил я.

– А вот об этом предоставь судить мне. Ступай. Сделай, как велено, и не останешься без награды.

Вновь поклонившись, я повернулся к великану и взял его за плечо. Выше уже говорилось, что ростом пленник превосходил любого из экзультантов, и в этом я нисколько не преувеличивал: высок он был, почти как Бальдандерс – правда, не столь тяжел, зато молод и полон сил (пожалуй, настолько же молод, как сам я в тот памятный день, когда, переступив порог Двери Мертвых Тел, ушел из Цитадели с «Терминус Эст» за спиной). Проходя следом за мною под арку, ему пришлось нагнуться, однако шел он покорно, точно годовалый барашек за пастушонком, приучившим его к поводку, а теперь задумавшим продать на рынке какому-нибудь семейству, где барашка охолостят, дабы успел разжиреть к праздничному застолью.

Действительно, формой коридор больше всего походил на яйцо из тех, что фокусники ставят на столик стоймя: плавно изогнутые, стены его смыкались высоко над головой, образуя почти остроконечный свод, а внизу еще более плавно переходили в пол наподобие неглубокого желоба. Госпожа Афета оказалась права: ни одной двери в нем не имелось, зато по обе стороны тянулись вдоль стен ряды окон. Последнее меня озадачило, так как я полагал, что коридор огибает дугой зал суда, расположенный в центре здания.

На ходу я поглядывал то вправо, то влево – поначалу любопытствуя, каков собой Остров Йесода, затем дивясь его поразительному сходству с Урд, и, наконец, едва не цепенея от изумления. Вскоре увенчанные снежными шапками горы и равнины пампасов уступили место череде крайне странных интерьеров, как будто каждое из окон вело в иное, новое здание. Просторный, безлюдный зал, облицованный зеркалами… еще зал, гораздо просторнее первого, с множеством полок, заваленных книгами… тесная, устланная соломой камера с зарешеченным оконцем под потолком… темный, узкий коридор меж двух рядов железных дверей…

– Что ж, дело вполне очевидно: здесь ожидали меня, – повернувшись к клиенту, сказал я. – Вон камера Агила, а вон наши темницы под Башней Матачинов, и так далее, и так далее. Вот только за меня отчего-то принимают тебя, Зак.

Произнесенное вслух, его имя словно развеяло некие чары. Встрепенувшись, пленник откинул со лба длинные волосы, глаза его полыхнули огнем, мускулы напряглись, словно вот-вот с треском разорвут кожу, цепь, стягивавшая запястья, натянулась до скрежета. Без раздумий, практически машинально заступив ему за ногу, я швырнул пленника через бедро, как когда-то, давным-давно, учил нас мастер Гюрло.

Пленник рухнул на белый камень, словно бык на арену. Казалось, огромное здание содрогнулось под его тяжестью, но в следующий же миг он, несмотря на оковы, вскочил и со всех ног помчался прочь, в глубину коридора.

Я устремился за ним и вскоре увидел, что шаги его хоть и длинны, но неуклюжи – Бальдандерс, и тот бегал лучше, а еще ему изрядно мешают бежать руки, скованные за спиной.

Впрочем, у него тоже имелась изрядная фора. Казалось, к лодыжке моей хромой ноги привязана гиря, так что погоня, вне всяких сомнений, давалась мне куда тяжелее, мучительнее, чем ему. Возможно, волшебные, а может, попросту искусно устроенные, окна медленно, словно крадучись, проплывали мимо одно за другим. В два-три я заглянул сознательно, на большинство даже не покосился, однако все открывавшиеся за ними картины остались при мне, в пыльной потайной кладовой на задах, а то и на самом дне памяти. Улегся туда и эшафот, на коем я некогда заклеймил и обезглавил женщину, и укрытый тьмой берег реки, и крыша известной гробницы.

Пожалуй, я посмеялся бы над этими окнами, если б и без того не хохотал про себя чуть не до слез. Хваленые иерограмматы, правители мироздания и тем, что за его пределами, не только опростоволосились, перепутав со мною другого, но вдобавок тщатся напомнить мне, не забывающему ни одной мелочи, сцены из моей же собственной жизни, причем воссоздают их (на мой взгляд) гораздо грубей, безыскуснее, чем моя память. Да, возможно, они не упустили ни единой детали, однако в каждой картине чувствовалась некая едва уловимая фальшь.

Останавливаться я не мог (или полагал, будто не могу), но, наконец, хромая мимо одного из этих окон, повернул голову и пригляделся внимательнее, чего прежде не предпринимал. За окном открывался вид на летний домик в садах Абдиеса, где я допрашивал, а после отпустил с миром Кириаку, и на сей раз единственного долгого взгляда оказалось довольно, чтоб наконец-то понять: окна показывают не то, что видел и запомнил я сам, а то, что виделось в то же время Кириаке, Иоленте, Агии и так далее. К примеру, вновь заглянув в летний домик, я сразу почувствовал: за краем оконной рамы скрывается некто ужасный, однако великодушный… и это не кто иной, как я – я собственной персоной.

Это окно оказалось последним. За ним тенистый коридор заканчивался второй аркой, озаренной ярким солнечным светом. При виде нее я разом похолодел, охваченный ужасом, понятным только тому, кто, подобно мне, рос и воспитывался в гильдии. Сомнений не оставалось: клиента, вверенного моему попечению, я потерял.

Ринувшись в проем арки, я увидел впереди, под портиком Зала Правосудия, беглеца, ошеломленно оглядывающего окружившую его толпу. В тот же миг он, заметив меня, бросился сквозь толчею к главному входу.

Я закричал, требуя задержать его, однако толпа, словно нарочно, в пику мне, услужливо расступилась перед ним, раздалась в стороны. Казалось, мне вновь снится один из кошмаров, терзавших меня во время ликторства в Траксе, и вскоре я, очнувшись от сна, хватая ртом воздух, почувствую на груди тяжесть ладанки с Когтем.

Невысокая женщина, выскочив из толпы, бросилась к Заку и схватила его за плечо. Зак отряхнулся, словно бык, избавляющийся от вонзившихся в бока дротиков. Женщина рухнула на пол, однако успела вцепиться в его лодыжку.

Этого оказалось довольно. В следующий миг я настиг беглеца, и, хотя здесь, на Йесоде, ненасытное тяготение коего немногим уступает тяготению Урд, вновь стал хромцом, силы отнюдь не утратил, а его руки по-прежнему оставались скованы за спиной. Дотянувшись до Закова горла, я потянул его на себя, согнул, словно лук. Зак немедля обмяк, и я (порой, чтоб угадать намерения человека, прикосновения вполне достаточно), почувствовав, что сопротивляться он больше не станет, отпустил его.

– Драться – нет. Бежать – нет, – заверил он.

– Вот и ладно, – ответил я и наклонился, чтоб поднять на ноги женщину, помогшую его изловить.

Тут я ее и узнал. Узнал и невольно бросил взгляд на ее ногу. Нога оказалась совершенно обычной – то есть полностью зажила.

– Спасибо, – пробормотал я. – Спасибо тебе, Гунна.

Гунна в изумлении подняла брови.

– Я думала, ты – моя госпожа… Сама не пойму, отчего.

Зачастую мне весьма нелегко сдерживать голос Теклы, рвущийся с языка, и на сей раз я не стал чинить ей препятствий.

– Спасибо тебе, Гунна. Ты ничуть не ошиблась, – сказали мы, улыбнувшись при виде ее замешательства.

Гунна, покачав головой, подалась назад, в толпу, и тут я мельком увидел в проеме той самой арки, которой привел сюда Зака, рослую даму с темными вьющимися волосами. Сомнений быть не могло – ни малейших, даже спустя столько лет… Нам захотелось окликнуть ее, но ее имя колом застряло в горле, лишив нас и дара речи, и даже сил.

– Не плакать, – с неожиданными в этаком звучном басе детскими нотками сказал Зак. – Не плакать, пожалуйста. Я думать, все быть хорошо.

Я повернулся к нему, собираясь ответить: вовсе я, дескать, не плачу… но обнаружил, что он полностью прав. Если я когда-либо и плакал, то разве что совсем маленьким, и даже помню об этом весьма смутно: плакать ученики отучаются быстро, а кто не отучится, тех остальные изводят, пока их не постигнет смерть. Вот Текла, бывало, плакала, а в камере рыдала нередко, но ведь я только что видел ее, Теклу!

– Я плачу лишь оттого, что очень хочу догнать ее, однако нам нужно туда, внутрь.

Зак понимающе кивнул, и я, без промедления подхватив его под локоть, двинулся вместе с ним в Зал Правосудия. Коридор, указанный мне госпожой Афетой, попросту огибал зал сбоку, и я, переступив порог, повел Зака широким проходом между расставленных рядами скамей, мимо матросов, провожавших нас взглядами. Мест на скамьях оказалось гораздо больше, чем собравшихся, и потому матросы занимали только ближайшие к проходу.

Впереди возвышался Трон Правосудия, сооружение куда величественнее и аскетичнее любого судейского кресла, какие мне только доводилось видеть на Урд. Трон Феникса являл собой (а может, являет собою по сию пору, если еще цел где-то на дне морском) огромное позлащенное кресло с воплощенным в золоте, нефрите, сердолике и лазурите изображением птицы феникс, символа бессмертия, на спинке, и с бархатной, окаймленной золотыми кистями подушкой поверх сиденья, без коей последнее сделалось бы убийственно неудобным.

Трон Правосудия (иными словами, иерограммата по имени Цадкиэль) не походил на него ни в чем, ни в одной мелочи, и на поверку оказался вовсе не креслом, а колоссальной величины глыбой белого камня, волею времени, непогоды и случая отдаленно – не более, чем облака, в которых мы ухитряемся разглядеть то лицо возлюбленной, то голову некоего паладина, похожи на них настоящих – напоминавшей нечто наподобие кресла.

Афета сказала, что в Зале Правосудия мне нужно найти кольцо, но в подробности не вдавалась, и я, неторопливо шагая вместе с Заком вдоль прохода между скамей, принялся искать его взглядом. В итоге кольцо оказалось той самой штуковиной, которую я поначалу принял за единственное украшение Трона Правосудия – кованым железным обручем, подвешенным к огромной железной скобе, глубоко вбитой в камень у оконечности одного из «подлокотников». Тогда я начал искать упомянутое Афетой разъемное звено, но ничего подобного не нашел, однако уверенно повел Зака к кольцу, не сомневаясь, что, стоит нам подойти ближе, кто-нибудь непременно придет мне на помощь.

Увы, на помощь мне никто не пришел, но, осмотрев узы, я разом, как и обещала Афета, разобрался во всем. Разъемным оказалось одно из звеньев цепи, и разомкнулось оно легче легкого – Зак сам справился бы с защелкой без какого-либо труда. Стягивавшая его запястья петлей цепь ослабла, соскользнула на пол, а я поднял ее, стянул ею собственные запястья, поднял руки над головой, пристегнул разъемное звено к кольцу в камне и принялся ждать разбирательства.

Однако никакого разбирательства не последовало. Матросы глазели на меня в изумлении. Я думал, Зака кто-нибудь уведет, либо он сбежит сам, однако к нему так никто и не подошел. Вскоре он устроился на полу подле меня, но не скрестив ноги, как поступил бы на его месте я сам, а присев и приняв позу, поначалу напомнившую мне сидящего пса, а после атрокса или еще кого-нибудь из крупных котов.

– Я – эпитом Урд и всех ее народов, – окинув взглядом матросов, объявил я.

То была речь, произнесенная в свое время прежним Автархом, однако я осознал это лишь после того, как заговорил. Делать нечего, пришлось продолжать, хотя в его случае разбирательство выглядело совершенно иначе.

– Я здесь, потому что заключаю в себе их всех – мужчин, женщин и даже малых детей, богатеев и бедняков, старых и молодых, и тех, кто спас бы наш мир, будь им это по силам, и тех, кто готов вырвать из его горла остатки жизненных сил ради собственной выгоды.

Непрошеные слова всплывали из глубин памяти сами собой.

– Еще я здесь, потому что именно я – законный и полновластный правитель Урд. Народов и государств у нас множество. Некоторые много крупнее, сильнее Содружества, и, тем не менее, лишь мы, Автархи, и никто кроме, думаем не только о собственных землях, но держим в уме все наши ветра, колышущие кроны каждого дерева, и все наши волны, омывающие каждый клочок суши. Доказательством сему служит то, что я стою здесь, перед вами, и тем же самым, появлением здесь, подкреплено мое право предстать перед сим судом.

Матросы слушали все это молча, но я, не прерывая речи, взглянул за их спины в поисках кого-либо еще – по крайней мере, Афеты со спутниками.

Нет, в зале их не оказалось, однако другие слушатели у меня появились. Пока я держал речь, толпившиеся в портике собрались под аркой, через которую мы с Заком вошли, и, стоило мне умолкнуть, неторопливо двинулись в Зал Правосудия, но не по центральному проходу среди скамей, подобно нам и, вне всяких сомнений, матросам, а разделившись на две колонны, разошлись вправо и влево и крадучись заполнили пространство между скамьями и стенами.

От неожиданности у меня перехватило дух: среди вошедших оказалась и Текла, и взгляд ее был исполнен такой скорби пополам с жалостью, что сердце болезненно сжалось в груди. Обычно страху я поддаюсь нелегко, однако, понимая, что и сожалеет, и скорбит она обо мне, не на шутку испугался глубины этих чувств.

Наконец Текла отвела взгляд в сторону, а я отвел взгляд от нее, и тут заметил среди толпы Агила и Морвенну с клеймами на щеках в обрамлении черных волос.

Окружало их около сотни человек – заключенных из наших подземных темниц и траксской Винкулы, и жуликов, которых я сек кнутом, и душегубов, казненных мною по приговору провинциальных властей. По другую сторону зала собралось еще человек около ста – асциане, и рослая Идас, и мрачно поджавшая губы Касдо с малышом Северианом на руках, и Гуасахт с Эрблоном под нашим зеленым боевым знаменем…

В ожидании первого вопроса я склонил голову и опустил взгляд к полу.

Однако время шло, а допрашивать меня никто не спешил. Если написать здесь, сколь долгим казалось мне ожидание, или хотя бы сколь долго оно продолжалось в действительности, пожалуй, мне никто не поверит. Одно скажу: прежде чем хоть кто-либо отважился заговорить, солнце в ясном йесодском небе склонилось к самому горизонту, и остров накрыли темные пальцы Ночи, пришедшей на смену дню.

Ночь привела с собой кое-кого еще. Скрежет когтей о каменный пол… а затем из мрака донесся детский голосок:

– Ну, можно, мы уже пойдем, а?

Да, к нам явился альзабо. Глаза его горели огнем в непроглядном мраке, вползшем в Зал Правосудия сквозь проем арки.

– Разве кого-либо удерживают здесь силой? – спросил я. – Я никого не держу.

– Держишь! – откликнулись сотни голосов. – Держишь, да еще как!

Тут я и понял: да это же не они меня – я должен допрашивать их, однако в надежде, что заблуждаюсь, сказал:

– Ну, так ступайте.

Никто не сдвинулся с места.

– О чем я должен спросить вас?

Ответом мне было молчание.

Между тем Ночь полностью вступила в свои права. Однако здание было выстроено из белоснежного камня, с отверстием в вершине вознесшегося к небу купола, и посему я прежде не замечал, что оно ничем не освещено. Когда же поднявшийся горизонт заслонил солнце, в Зале Правосудия сделалось темней, чем в покоях, устраиваемых Предвечным под ветвями огромных деревьев. Лица собравшихся померкли во тьме, угасли, словно пламя свечей – только глаза альзабо, отражавшие последние отсветы вечерней зари, пылали, будто пара малиново-алых углей.

Матросы в страхе зашептались между собой, из мрака донеслось негромкое пение ножей, покидающих тщательно смазанные ножны. Я крикнул им, что бояться нечего, что все это мои призраки, а вовсе не их.

– Вовсе мы никакие не призраки! – с детской запальчивостью пискнула малышка Севера.

Пара малиново-алых глаз придвинулась ближе, жуткие когти снова заскрежетали о каменный пол. Матросы на скамьях зашевелились, заерзали, и шум их возни отразился от купола гулким эхом.

Я безо всякого толку рванул цепь раз-другой, принялся искать ощупью размыкающееся звено и крикнул Заку, чтоб он даже не думал соваться к альзабо безоружным.

– Севериан, – откликнулась из темноты Гунни (ее голос я узнал без труда), – она же всего-навсего девчонка от силы лет шести!

– Она мертва! – пояснил я. – Мертва, а ее устами говорит зверь!

– Нет, девчонка на нем верхом едет. Они здесь, совсем рядом со мной.

Онемевшие пальцы наконец-то нащупали нужное звено цепи, но размыкать его я не стал, охваченный внезапной, непоколебимой уверенностью: освободившись сам и спрятавшись среди матросов, как было задумал, испытания я не выдержу наверняка.

– Справедливость! – закричал я, обращаясь к толпе у стен. – Я старался блюсти справедливость, и всем вам об этом известно! Возможно, вы меня ненавидите, но кто из вас может сказать, что пострадал от моих рук безвинно?

Сталь в руке человека, бросившегося ко мне, сверкнула во мраке, словно глаза альзабо. В тот же миг Зак, вскочив, бросился на него. Клинок нападавшего лязгнул о камень пола.

В замешательстве я поначалу не понял, кем был освобожден: сумел лишь разглядеть, что их двое. Подойдя с обеих сторон, они разомкнули цепь, подхватили меня под руки и быстро поволокли за Трон Правосудия, где ожидала нас узкая лесенка, ведущая вниз. Позади царил сущий пандемониум: вопли и топот матросов смешались с бешеным лаем альзабо.

Лесенка оказалась длинной и довольно крутой, однако колодец ее располагался точно под отверстием в вершине купола, и посему ступени озаряли неяркие отсветы заката, отраженные россыпью облаков, хотя солнцу Йесода предстояло вновь появиться в небе лишь с наступлением утра.

Однако у подножия лесенки нас окружила такая тьма, что я даже не заметил, как мы вышли наружу, пока не почувствовал траву под ногами и ветер, дунувший в щеку.

– Спасибо, – сказал я, – но кто вы?

– Мои друзья, – ответила Афета откуда-то из темноты. – Ты видел их на судне, доставившем тебя сюда с корабля.

Судя по звуку голоса, ее отделяло от меня не больше пары шагов.

Во время нашего разговора двое других отпустили меня и… Как ни велик соблазн написать, будто оба немедля исчезли, поскольку именно так для меня все и выглядело, они, скорее всего, никуда не исчезли, а попросту удалились в ночь без единого слова.

Афета, шагнув ко мне, как и прежде, взяла меня под руку.

– Я обещала показать тебе чудеса…

Я увлек ее прочь, подальше от здания.

– Любоваться чудесами я пока не готов. Ни твоими, ни чудесами любой другой женщины.

Афета расхохоталась. В женщинах ничто не содержит фальши столь же часто, как смех, обычно служащий им чем-то вроде ни к чему не обязывающего междометия в светской беседе, наподобие звучной отрыжки автохтонов на праздничном пиршестве, однако в смехе Афеты слышалось подлинное веселье.

– Я совершенно серьезно.

От пережитого страха я изрядно ослаб, весь покрылся испариной, однако овладевшее мной замешательство не имело к сему ни малейшего отношения, и если я хоть немного (правда, и в этом ручаться, пожалуй, не рискну) разбирался в собственных мыслях и чувствах, то к случайным любовным интрижкам был не расположен совсем.

– Тогда прогуляемся – подальше от этого места, которое тебе так хочется поскорее покинуть, и побеседуем. Днем у тебя вопросов имелось великое множество.

– Но теперь нет ни одного, – отвечал я. – Мне нужно подумать.

– О, это нужно любому из нас, – снисходительно усмехнулась она. – Причем постоянно, или почти постоянно.

К подножию холма вела длинная белокаменная улица, петлявшая из стороны в сторону, словно река, так что спуск ни разу не оказался крут. По обе ее стороны бледными призраками высились особняки, большей частью безмолвные, однако из некоторых доносился шум кутежей – звон бокалов, обрывки мелодий, стук каблуков танцующих… но ни единого звука человеческой речи.

– Ваш народ разговаривает совсем не так, как мы, – заметил я, миновав около полудюжины подобных домов. – У нас бы сказали, что вы не разговариваете вовсе.

– Уж не вопрос ли это?

– Нет, не вопрос – ответ. Наблюдение. По пути в Зал Правосудия ты сказала, что вы не говорите по-нашему, а я – по-вашему. Однако вы, кажется, не разговариваете между собой вообще.

– Сказано это было метафорически, – пояснила Афета. – Просто у нас свои средства общения. У вас они не в ходу, а среди нас не в ходу ваши.

– Плетешь парадоксы, чтоб попугать меня? – спросил я, хотя мысли мои занимали совершенно иные материи.

– Вовсе нет. Вам средством общения служит звук, а нам – безмолвие.

– То есть жесты?

– Нет, безмолвие. Вы издаете звук при помощи дыхательного горла, а форму ему придают нёбо, язык и губы. Обычно вы обо всем этом не задумываетесь, так как к речи привыкли давным-давно, но на заре юности вам пришлось долго учиться голосовому общению, и этот путь до сих пор проходит заново каждый рожденный вашей расой ребенок. Мы тоже можем подавать голос, если захотим. Слушай.

Навострив ухо, я услышал негромкое бульканье, исходящее словно бы не от нее, но прямо из воздуха над ее головой – как будто некоему немому невидимке, стоявшему рядом, вдруг вздумалось прочистить горло.

– Что это? – удивился я.

– О-о, вот видишь, вопросы у тебя все же нашлись! Это мой голос. Так мы зовем на помощь в случае надобности – к примеру, попав в беду.

– Не понимаю, – отрезал я. – Не понимаю и вникать не хочу. Мне нужно остаться наедине с собственными мыслями.

Среди особняков белело множество фонтанов, окруженных деревьями – высокими, необычными, прекрасными даже в ночной темноте. Воду фонтанов здесь не облагораживали духами, как заведено в садах Обители Абсолюта, однако аромат чистой йесодской воды казался нежнее, слаще любых духов.

Имелись вокруг и цветы (я видел их, сойдя с флайера, а после, с приходом утра, увидел вновь). Сейчас почти все они укрыли сердцевину беседками из сложенных лепестков; цвела одна лишь ипомея – лунный вьюнок, хотя луны в небе не было.

Наконец улица привела нас к холодному морю. У берега покачивалось на якорях несметное множество йесодских лодок, показавшихся мне с высоты бахромой бело-зеленого платья. Здесь было людно: среди лодок, между лодками и берегом прогуливалось немало пар. Время от времени одна из лодок с негромким плеском уходила в ночное море, а порой с моря подходили к берегу новые лодки под разноцветными парусами, с трудом различимыми в темноте. Огоньки на глаза попадались лишь изредка.

– Однажды, – нарушив молчание, заговорил я, – я имел глупость поверить, будто Текла осталась жива. То был обман, уловка, чтоб заманить меня в рудник обезьянолюдей, а подстроила это Агия… однако сегодня я видел в толпе ее казненного брата.

– Вижу, ты не понимаешь, что с тобою произошло, – слегка пристыженно ответила Афета. – Затем я и здесь – чтобы все тебе объяснить, но объяснять ничего не стану, пока ты не будешь готов меня выслушать. Пока не задашь вопроса.

– А если я ни о чем не спрошу?

– Тогда и объяснений никаких не получишь. Однако тебе лучше бы во всем разобраться, особенно если ты и есть Новое Солнце.

– Урд вправду так много значит для вас?

Афета отрицательно покачала головой.

– Зачем тогда столько возни вокруг нее… да и со мной?

– Затем, что для нас очень многое значит ваша раса. Конечно, покончить со всем этим одним махом было бы куда проще, однако вы рассеяны по десяткам тысяч миров, и такой возможности у нас нет.

На это я не сказал ничего.

– Заселенные вами миры слишком далеки друг от друга. Если один из наших кораблей отправится с одного на другой со скоростью света звезд, путешествие займет многие сотни лет. Конечно, на борту этого не заметят, но тем не менее. А если корабль помчится еще быстрее, лавируя среди солнечных ветров, время потечет вспять, и к месту корабль прибудет прежде отплытия.

– Должно быть, это весьма неудобно, – заметил я, глядя вдаль над водой.

– Для нас – да, но не для меня лично. Если ты полагаешь, будто я – нечто вроде царицы или хранительницы вашей Урд, оставь эти мысли. Я ничего подобного собою не представляю. Но… да, представь, что нам захотелось сыграть в тавлеи, а клетки доски – плоты на волнах этого моря. Хочешь ты сделать ход, но плоты тут же приходят в движение, кружатся, перемешиваются, образуют новое сочетание, а чтоб передвинуть фигуру, нужно долгое время грести, плыть с одного плота на другой.

– Кто же ваш противник в игре? – спросил я.

– Энтропия. Хаос.

Я повернулся к Афете.

– Но, говорят, выигрыш в игре с ним невозможен.

– Мы знаем.

– Скажи, Текла вправду жива? Жива… вне моего сознания?

– Здесь? Да.

– А если я увезу ее на Урд, продолжится ли ее жизнь там?

– Этого тебе не позволят.

– Тогда не стану и спрашивать, нельзя ли остаться здесь, с нею. На этот вопрос ты уже ответила. «Общим счетом менее суток», верно?

– А ты бы остался здесь с нею, будь это возможно?

Я ненадолго задумался.

– Остаться здесь, а Урд бросить на гибель, замерзающей в темноте? Нет. Текла не отличалась ни добротой, ни порядочностью, но…

– Не отличалась? По чьим меркам? – уточнила Афета.

Я промолчал.

– Я вправду не знаю ответа, – объяснила она. – Возможно, ты свято веришь, будто для меня ничего неизвестного нет, но это вовсе не так.

– По ее собственным. А сказать я, если сумею внятно выразить эту мысль, собирался вот что: все экзультанты – исключения крайне редки – чувствуют за собою определенную ответственность. Долг. Во время наших бесед в камере меня не раз поражало, сколь мало она, такая ученая, ценит собственные познания. Гораздо позже, проведя на троне около полдюжины лет, я понял: все дело в том, что ей было известно нечто большее, и этому большему она училась всю свою жизнь, и… Странное дело: вроде бы этология-то проста до грубости, но я не могу точно объяснить, о чем речь.

– Постарайся, будь добр. Весьма интересно послушать.

– Понимаешь, Текла была готова защищать любого, кто от нее зависит, даже ценой собственной жизни. Потому Гунна сегодня и помогла мне изловить Зака. Разглядела во мне нечто от Теклы, хотя наверняка понимала, что в действительности я вовсе не Текла, и…

– Тем не менее ты говоришь, что Текла не отличалась ни добротой, ни порядочностью.

– Доброта и порядочность есть нечто намного большее. Это она знала тоже.

В попытках собраться с мыслями я умолк и вновь устремил взгляд к серебристым отблескам волн во мраке позади лодок.

– А я… Как бы тебе объяснить… Перенял от нее это чувство ответственности, или, скорее, вобрал его вместе с ней. И если б сейчас ради нее предал Урд, то стал бы нисколько не лучше, напротив, гораздо хуже нее. Но ведь ей хочется, чтоб я оставался лучше – ведь всякий из любящих хочет видеть в любимом человеке намного лучшего, чем он сам.

– Продолжай, – задумчиво проговорила Афета.

– Меня влекло к Текле, поскольку она была намного лучше, выше меня во всех смыслах, и в моральном, и в социальном, а ее влекло ко мне, так как я невообразимо превосходил и ее, и ее подруг уже тем, что делал полезное, нужное дело. Большинство экзультантов на Урд подобным похвастать не могут. Да, их власть велика, все они старательно напускают на себя важный вид, без умолку внушают Автарху, будто правят своими пеонами, а пеонам внушают, будто правят Содружеством, однако в действительности не делают ничего и в глубине души прекрасно осознают это. Если не все, то лучшие из них просто боятся воспользоваться собственной властью, ибо знают, что разумно распорядиться ею не в силах.

Высоко в небе закружились несколько морских птиц – бледных, с огромными глазами, с клювами, словно сабли, а вскоре над волнами блеснула чешуйчатым боком рыба, выпрыгнувшая из воды.

– Так о чем это я? – спросил я.

– О том, что не позволяет тебе обречь собственный мир на гибель от холода в темноте.

Тут мне вспомнилось еще кое-что.

– Ты сказала, что не говоришь на моем языке.

– По-моему, я сказала, что не говорю никаким языком. Языков у нас попросту нет. Смотри.

С этим она разинула рот и подняла лицо кверху, но в темноте я не смог разглядеть, правду она говорит или плутует.

– Тогда отчего же я тебя слышу?

Едва задав этот вопрос, я понял, чего ей хочется, и поцеловал ее, а поцелуй окончательно убедил меня в том, что передо мною женщина моей собственной расы.

– Тебе известна наша история? – прошептала она, когда поцелуй завершился.

В ответ я пересказал ей все, что слышал от аквастора Мальрубия другой ночью, на другом берегу: что в предыдущую манвантару люди той эпохи создали для себя сподвижников из иных рас; что незадолго до гибели собственного мироздания они бежали сюда, на Йесод; что ныне они правят нашей вселенной руками иеродулов, коих также создали сами.

Дослушав меня, Афета покачала головой.

– Это еще далеко не все.

Я ответил, что ни единого мига в этом не сомневался, но сам, кроме пересказанного, ничего больше не знаю, а под конец добавил:

– Ты говорила, будто вы – дети иерограмматов. Кто они таковы? Кто таковы вы сами?

– Они – именно те, о ком тебе рассказали; те, кто был создан по вашему образу и подобию расой, родственной вашей. Ну, а о нас ты от меня уже слышал.

На этом она умолкла.

– Продолжай, – спустя некоторое время попросил я.

– Скажи, Севериан, известно ли тебе значение слова, тобой же употребленного? Что означает «иерограммат»?

Я ответил, что слыхал от кого-то, будто так называют тех, кто записывает и хранит рескрипты, получаемые от Предвечного.

– По сути, верно, – подтвердила Афета и вновь надолго умолкла. – Возможно, в нас слишком сильно прежнее благоговение. Те, кто для нас остаются неназываемыми, та самая раса, родственная твоей, внушает всем нам подобные чувства до сей поры, хотя из всех их творений уцелели одни только иерограмматы. Вот ты сказал: им требовались сподвижники. Как же смогли, как исхитрились они создать для себя сподвижников, способных расти, достигая столь невообразимых высот?

Я признался, что мне это неизвестно, и, чувствуя ее нежелание продолжать рассказ, описал крылатое существо, которое видел на страницах книги Отца Инире, а в завершение спросил, не могло ли оно оказаться одним из иерограмматов.

– Да, так и было, – отвечала Афета. – Но больше я не скажу о них ничего. Ты спрашивал о нас. Мы – их ларвы. Известно тебе, что такое ларва?

– Отчего же, конечно, – подтвердил я. – Дух. Дух, прячущийся под личиной.

Афета кивнула.

– Вот и мы носим в себе их дух, но – тут ты полностью прав – до тех пор, пока не достигнем их, высшего состояния, должны прятаться под личинами. Только эти личины – не настоящие маски, как те, что носят иеродулы, но облик вашей же расы – той расы, которой наши родители, иерограмматы, поначалу намеревались следовать и подражать. Одним словом, мы, пусть пока и не стали иерограмматами, с вами, по сути, схожи разве что внешне. Мой голос ты, Автарх, слушаешь уже долго, так прислушайся же теперь к сему миру, к Йесоду, и скажи, что слышишь, кроме моих слов, обращенных к тебе. Слушай! Слушай и отвечай: что слышишь вокруг?

– Ничего, – ответил я, совершенно не понимая, в чем дело. – А ты – такой же человек, как и мы.

– Ты ничего не слышишь, потому что мы говорим безмолвием, точно так же, как вы – голосом. Придаем облик любым подвернувшимся под руку звукам, отсеиваем ненужные, а при помощи оставшихся выражаем мысли. Вот отчего я привела тебя сюда, где без умолку плещутся волны, вот для чего нам так много фонтанов и деревьев, шелестящих листвой на дующем с моря ветру!

Но я ее почти не слышал. В небеса поднималось нечто огромное, яркое – то ли луна, то ли солнце, неслыханно причудливой формы, залитое слепящим светом. Казалось, в атмосфере этого чужого мира парит некое золотое семя, удерживаемое на лету миллиардом черных нитевидных волокон. То был корабль – наш корабль, а солнце под названием Йесод, пусть даже скрытое горизонтом, освещало его громаду, и свет, отражаемый ею, нисколько не уступал свету дня.

– Гляди! – воскликнул я, повернувшись к Афете.

– Гляди! Гляди! – эхом отозвалась она, указывая на собственный рот.

Опустив взгляд, я обомлел. То, что я, целуя ее, принял за язык, оказалось всего лишь выступом плоти, торчащим из нёба.

Как долго наш корабль, озаренный невидимым солнцем, парил в небе, сказать затрудняюсь. Наверняка меньше стражи, а промелькнуло это время словно бы в один миг. Пока он не скрылся из виду, я не мог оторвать от него глаз, и чем занималась Афета, даже не представляю. Когда корабль исчез за горизонтом, я обнаружил ее сидящей на камне возле кромки воды, наблюдая за мной.

– Вопросов у меня еще много, – сказал я. – Стоило мне увидеть Теклу, все они вылетели из головы, но теперь снова здесь, причем часть их касается и ее.

– Но ты же совсем без сил, – заметила Афета.

Я согласно кивнул.

– Завтра ты должен будешь предстать перед Цадкиэлем, а времени до утра осталось не так уж много. Наш мир меньше, вращается быстрее вашего – должно быть, здесь дни и ночи кажутся тебе необычайно быстротечными. Пойдешь со мной?

– С радостью, госпожа.

– Ты явно считаешь меня царицей или еще кем-то вроде. Интересно, очень ли удивишься, узнав, что живу я в одной-единственной комнате? Взгляни туда.

За деревьями, в какой-то дюжине шагов от воды, темнел проем арки.

– Разве здесь не бывает приливов? – спросил я.

– Нет. Я знаю, что это значит, так как изучала жизнь вашего мира – отчего мне и поручили доставить сюда матросов, а после поговорить с тобой. Но у Йесода нет лун, а потому и приливов здесь нет.

– Выходит, ты с самого начала знала, что Автарх – я? Если изучала жизнь Урд, стало быть, знала наверняка. А Зак в цепях – всего лишь уловка.

На это Афета не ответила ни слова даже после того, как мы подошли к темной арке. На фоне белого камня стены арка казалась входом в гробницу, однако воздух внутри был так же сладок и свеж, как весь воздух Йесода.

– Дальше тебе, госпожа, придется вести меня, – предупредил я. – В такой темноте я ничего не вижу.

Не успел я закончить фразу, как все вокруг озарилось светом, неярким, словно огонек свечи, отразившийся в потускневшем от времени серебре.

Арчатый вход вел в просторный зал, со всех сторон увешанный муслиновыми занавесями. На сером ковре, устилавшем пол, в беспорядке стояли мягкие скамьи и диваны. Занавеси одна за другой дрогнули, сдвинулись в сторону, открывая строгие, неулыбчивые мужские лица. Оглядев нас, каждый молча задернул занавесь вновь.

– Тебя неплохо охраняют, госпожа, – заметил я. – Однако меня тебе опасаться незачем.

Афета улыбнулась. Сколь же странно выглядела ее улыбка, озаренная ее собственным светом!

– Ради спасения родной Урд ты перерезал бы мне горло, не задумываясь ни на миг, да и собственной жизни, наверное, тоже не пожалел бы.

– Да. Надеюсь, не пожалел бы.

– Однако это все не охрана. Мое свечение означает, что я готова к совокуплению.

– А если я не готов?

– Тогда я, пока ты спишь, выберу кого-нибудь другого. Сам видишь: труда это не составит.

Отодвинув с дороги одну из занавесей, она повела меня дальше, в широкий коридор, улиткой завивавшийся влево. Здесь тоже в беспорядке были расставлены такие же скамьи, как снаружи, вперемежку с прочими предметами, для меня столь же загадочными, как и устройства в замке Бальдандерса, только того же ужаса отнюдь не внушавшие – наоборот, поражавшие красотой.

Афета опустилась на один из диванов.

– Разве этот коридор, госпожа, не приведет нас в твои покои?

– Это и есть мои покои. Просто выстроенные спиралью: форму спирали мы предпочитаем всем остальным. Там, дальше, ты сможешь вымыться и уединиться на время.

– Благодарю, госпожа. Не найдется ли у тебя свечи?

Афета покачала головой, но пообещала, что в полной темноте я не останусь.

Оставив ее, я двинулся вдоль вьющегося улиткой коридора. Ее свет последовал за мной, тускнея, угасая на каждом шагу, но отражаясь от изгиба стены. В конце пути, оказавшегося вовсе не долгим, сверху повеяло сквозняком, подсказывавшим, что с крыши сюда ведет, как выражалась Гунни, «вентшахта». Когда мои глаза привыкли к темноте, я разглядел ее проем – кружок мрака не столь темного, как все вокруг, и, остановившись под ним, поднял взгляд к небу Йесода, усеянному блестками звезд.

Поразмыслив о нем, пока облегчался и мылся, я вернулся к Афете, лежавшей на одном из диванов, сияя сквозь тонкую простыню всей красотой обнаженного тела, поцеловал ее и спросил:

– А другие миры здесь есть, госпожа?

– Есть, и немало, – проворковала она в ответ.

Распущенные ее темные волосы парили над изголовьем, отчего она и сама казалась жутковатой звездой, окутанной невесомыми прядями ночи.

– Здесь, в пределах Йесода? С Урд постоянно видны мириады солнц, днем тусклых, а ночью ярких. Ваш небосвод днем чист и пуст, но по ночам сверкает куда ярче нашего.

– Когда нам потребуется, иерограмматы сотворят новые миры, столь же прекрасные, а может, и еще прекраснее этого, и солнца для них сотворят, если прежних окажется мало. Посему для нас все эти солнца уже существуют: ведь время здесь течет, как мы попросим, а их свет приятен для глаз.

– А вот моих просьб время не слушает, – вздохнул я, присев на ее диван и вытянув перед собой отчаянно ноющую ногу.

– Пока что не слушает, – подтвердила Афета. – Ты хром, Автарх…

– Уверен, ты заметила это отнюдь не сейчас, – слегка удивился я.

– Да, но сейчас ищу способ объяснить, что когда-нибудь и для тебя время потечет так же, как для нас. Сейчас ты хром, но если приведешь к Урд Новое Солнце, то не останешься хром навсегда.

– Вы, иерархи, по сути – маги. Куда могущественнее тех, с которыми мне однажды довелось повстречаться, но все же маги. Толкуете о таких и сяких чудесах, но, хотя ваши проклятия и способны испепелить, по-моему, ваши обещания – фальшивое золото, рассыпающееся пылью в руке.

– Нет, тут ты на наш счет заблуждаешься, – возразила она. – Хоть мы и знаем гораздо больше, чем вы, наше золото – золото подлинное, и добывается не легче, чем подлинное. Нередко – ценой наших жизней.

– Если так, ты заплутала в собственном же лабиринте, что и неудивительно. Некогда я уже обладал властью исцелять подобные недуги – пусть не всегда, но порой получалось.

И я рассказал ей о хворой девчонке из убогого хакаля на самой окраине Тракса, и об улане на зеленой дороге, и о Трискеле, и, наконец, о том, как обнаружил у собственного порога зарезанного стюарда.

– Если я постараюсь распутать эту загадку, не решишь ли ты, будто мне ведомы все тайны вашего мира Брия до единой? Не забудешь ли, что я знаю о них не больше твоего, хоть и изучала Брия самым пристальным образом? Тайнам его нет ни конца ни края.

– Не забуду, – пообещал я. – Однако на корабле мне казалось, что по пути сюда мы достигли края Брия и пересекли его.

– Так и есть, но ведь, войдя в дом одной дверью и выйдя наружу другой, не познаешь всех его тайн.

Я согласно кивнул, любуясь ее наготой, мерцающей под тонкой тканью в такт биению сердца, и, правду сказать, опасаясь ее притягательности.

– Вспомни наше море. Заметил ли ты в нем волны? Что ты ответишь тому, кто станет утверждать, будто никаких волн ты не видел, а видел одну только воду?

– Спорить с глупцами я отучился давным-давно. Улыбнусь и отойду прочь.

– То, что ты зовешь временем, состоит из таких же волн, только волны, которыми ты любовался, воплощены в воде, а волны времени – в материи. Волны одна за другой катятся к берегу, но если швырнуть в них камешек, новые волны – пусть в сотню, в тысячу раз слабей старых – устремятся навстречу им, в море, и старые волны почувствуют их.

– Понимаю.

– Так же и будущие события отражаются в прошлом. Ребенок, которому предстоит стать мудрецом, уже мудр, а многие из тех, кого ждет гибель, носят печать судьбы на лице, и всякий, способный хоть самую малость заглянуть в будущее, увидев ее, поспешит отвести взгляд.

– Разве не всех нас в итоге ждет гибель?

– Всех или нет, речь не о том. Возможно, ты обретешь власть над Новым Солнцем. Сумеешь – черпай его силы, сколько заблагорассудится, хотя сил этих не существует, пока ты – а с тобою и Урд – не восторжествуете здесь, перед лицом испытания. Подобно тому, как в мальчишке отражается прообраз мужчины, Коридоры Времени донесли до тебя толику этого дара. Откуда ты черпал силы на Урд, я точно не знаю. Отчасти, вне всяких сомнений, из себя самого. Но, разумеется, вся эта сила или хотя бы большая ее часть исходила не из тебя, не то ты погиб бы в первый же раз. Возможно, ее источником служил твой мир либо его старое солнце. Ну, а на борту корабля поблизости не оказалось ни мира, ни солнца, а посему ты зачерпнул, сколько смог, из самого корабля и едва не погубил его… однако даже этого оказалось мало.

– А Коготь Миротворца? В нем силы не было вовсе?

Афета протянула ко мне мерцающую ладонь.

– Позволь взглянуть.

– Коготь давным-давно уничтожен в бою с асцианами, – пояснил я.

Афета, не отвечая ни слова, продолжала смотреть на меня, и миг спустя я понял, что взгляд ее устремлен на мою грудь – туда, где я ношу черный шип в ладанке, сшитой для меня Доркас.

Опустив взгляд, я увидел на груди огонек – пятнышко света, далеко не столь яркого, как ореол Афеты, однако на диво ровного. Стоило вынуть шип из мешочка, золотистое сияние озарило покои от стены до стены и угасло.

– Шип обернулся Когтем, – проговорил я. – Именно таким я отыскал Коготь среди камней.

С этим я протянул шип Афете, но Афета, даже не взглянув на него, перевела взгляд на полузажившую ранку, нанесенную им.

– Он напитался твоей кровью, – сказала она, – а в крови заключены твои живые клетки. Выходит, некая сила в нем есть. Неудивительно, что Пелерины поклонялись ему…

Оставив ее, я ощупью отыскал путь к берегу моря, долгое время расхаживал взад-вперед по песку и размышлял, размышлял… однако тем мыслям здесь вовсе не место.

Когда я вернулся, Афета еще ждала меня, а ее серебристый ореол мерцал назойливей прежнего.

– Не мог бы ты?.. – спросила она.

Я ответил, что она просто прекрасна.

– Однако не мог бы ты?.. – повторила Афета.

– Прежде нам нужно поговорить. Не расспросив тебя обо всем, я предам человечество.

– Так спрашивай же, – прошептала она. – Но знай: что бы ты от меня ни услышал, выдержать испытание, предстоящее твоей расе, услышанное не поможет.

– Как ты сейчас говоришь? Какой звук тебе помогает?

– Слушай мой голос, – велела Афета, – голос, а не слова. Ну? Что же ты слышишь?

Прислушавшись согласно ее указаниям, я услышал шуршание шелковых простыней, шепот наших с ней тел, плеск невысоких волн и биение собственного сердца.

Вопросов я был готов задать целую сотню – казалось, каждый из ста может подарить Урд Новое Солнце. Но вот ее губы коснулись моих, и все вопросы разом стерлись из головы, исчезли, как не бывало. Ее пальцы, губы, глаза, стиснутые в ладонях груди… однако всем этим чудесам сопутствовало что-то еще – возможно, аромат ее волос. Вдыхая его, я словно дышал нескончаемой ночью…

Улегшись на спину, я вторгся в Йесод – или, вернее сказать, Йесод накрыл, поглотил меня. Лишь после этого я понял, что прежде там никогда не был. Из меня брызнули миллиарды звезд, фонтаны солнц, и на миг мне почудилось, будто теперь я знаю, как рождаются мироздания… но, впрочем, глупости все это. Сплошь глупости. Действительность смела их все, словно пламя зажженного факела, разогнавшее по углам тени, а вместе с ними всех крылатых эльфов фантазии. Стоило нам с Афетой соединиться, сойдясь на диване посреди скрученных улиткой покоев, Брия и Йесод породили нечто – нечто крохотное, но в то же время бескрайнее, пышущее жаром, словно уголь, поднесенный в щипцах к языку.

И этим «нечто» был я, я сам.

Затем я уснул, но не заметил как, поскольку спал без сновидений.

Проснувшись, Афеты я рядом не обнаружил. Солнце Йесода уже поднялось, и свет его проникал внутрь сквозь продушину над узким концом коридора, скрученного улиткой, а меня, утративший в пути почти всю свою яркость, достигал, отражаясь от белокаменных стен, так что проснулся я словно бы в позолоченных сумерках. Встав и начав одеваться, я задумался, куда могла подеваться хозяйка, но стоило мне натянуть сапоги, Афета вышла из-за поворота с подносом в руках. Смущенный тем, что мне прислуживает столь высокородная госпожа, я честно признался в этом.

– Но ведь тебе, Автарх, несомненно, прислуживало множество благороднейших придворных конкубин.

– Что все они в сравнении с тобой!

Афета пожала плечами.

– Я вовсе не высокородная госпожа – ну, разве что лишь для тебя и лишь на сегодняшний день. Высота нашего положения определяется степенью близости к иерограмматам, а я от них довольно далека.

Опустив поднос на ковер, она села рядом. На подносе оказались небольшие пирожные, графин студеной воды и чашки, наполненные какой-то курящейся паром жидкостью, с виду (но только с виду) похожей на молоко.

– Ты, госпожа, – и далека от иерограмматов? Ушам не верю…

– Это лишь потому, что ты изрядно переоцениваешь собственную важность и важность своей Урд, воображая, будто мои слова или наши с тобой поступки как-либо повлияют на ее участь. Нет, не надейся: исход испытания от всего этого не зависит нисколько, а до тебя и твоего мира здесь нет дела никому.

Я промолчал в ожидании продолжения, и, наконец, Афета добавила:

– Кроме меня, – и отломила зубами кусочек пирожного.

– Благодарю, госпожа.

– Да и то лишь с тех пор, как здесь появился ты. Хотя у меня есть все причины невзлюбить и тебя, и Урд: ты о ней так заботишься…

– Госпожа?..

– Знаю, ты думаешь, будто я возжелала тебя. Нет, ошибаешься, и, мало этого, лишь сейчас стал симпатичен мне настолько, чтоб я в том призналась. Ты ведь герой, Автарх, а герои – все поголовно чудовища, являющиеся к нам с вестями, которых мы предпочли бы не слышать. Однако ты – чудовище из чудовищ. Скажи, разглядел ли ты картины на стенах, когда шел овальным коридором в Зал Правосудия?

– Разве что несколько, – ответил я. – Одну с камерой, где заперли Агию, да еще пару, а к остальным не присматривался.

– И откуда же они, по-твоему, там взялись?

Я взял с подноса пирожное и поднес к губам ближайшую чашку.

– Даже не представляю себе, госпожа. Я видел здесь столько чудес, что перестал удивляться чему-либо… кроме появления Теклы.

– Однако минувшей ночью ты не посмел спросить даже о ней, о Текле, из страха перед тем, что я могу сказать или сделать, хотя готов был заговорить о ней раз этак сто.

– Неужто тебе, госпожа, понравилось бы, начни я расспрашивать о старой любви, лежа рядом с тобой? Да, ну и странная же вы раса! Но раз уж ты сама помянула Теклу, расскажи мне о ней.

По округлому боку чашки скатилась вниз капля горячего белого питья, которое я проглотил, не почувствовав вкуса. Оглядевшись в поисках, чем бы ее промокнуть, я не нашел ничего подходящего.

– У тебя дрожат руки.

– Так и есть, госпожа, – признал я.

Поставленная на место, чашка задребезжала о поднос.

– Ты так любишь ее?

– Да, госпожа, и в то же время ненавижу. Я ведь и Текла, и человек, любивший Теклу.

– Тогда о ней я не скажу ни слова – что я могу тебе рассказать? Возможно, после Разбирательства она расскажет о себе сама.

– Ты хочешь сказать, если я выдержу испытание?

– Неужели твоя Текла станет карать проигравшего? – спросила Афета, и сердце мое переполнила несказанная радость. – Однако ешь: еще немного, и нам пора будет идти. Накануне я говорила, что дни здесь, у нас, коротки, а начало дня нынешнего ты уже проспал.

Я проглотил пирожное и осушил чашку.

– Что станет с Урд в случае моего поражения? – спросил я.

Афета поднялась на ноги.

– Цадкиэль справедлив. Урд не станет ни хуже, чем есть, ни хуже, чем стала бы, не явись ты сюда вовсе.

– А это означает будущее во льдах, – подытожил я. – Но если я выдержу испытание, над Урд взойдет Новое Солнце.

Казалось, в чашку было подмешано какое-то дурманное зелье: внезапно мне почудилось, будто я, раздвоившись, гляжу на себя самого откуда-то издалека – со столь огромного расстояния, что там, вдали, я не больше пылинки, а голос мой звучит тоньше, тише писка мыши-полевки с высоты ястребиного полета.

Афета отдернула занавесь, и я следом за нею вышел в стою. За арчатым проемом блистало чистотой и свежестью море Йесода – сапфирово-синие волны в белых барашках пены.

– Да, – подтвердила Афета. – И твоя Урд погибнет.

– Госпожа?..

– Довольно. Идем со мной.

– Выходит, Пурн был прав. Он покушался убить меня… и зря я ему воспротивился.

Широкая улица, на которую мы свернули, оказалась изрядно круче той, что накануне привела нас к морскому берегу, так как тянулась прямиком вверх, к Залу Правосудия, возвышавшемуся над гребнем холма белым облаком.

– Помешал ему вовсе не ты, – сказала Афета.

– Нет, госпожа, я говорю о нападении на борту корабля. Выходит, минувшей ночью, в темноте – это тоже был он? Что ж, вчера ему действительно помешал кто-то другой. Иначе меня уже не было бы в живых, ведь освободиться сам я не мог.

– Ему помешал Цадкиэль, – пояснила она.

Благодаря разнице в длине ног шагал я намного шире, однако, чтоб не отстать от нее, пришлось поспешить.

– Но ты, госпожа, говорила, что его там нет.

– Ошибаешься. Я говорила, что Цадкиэль не соизволит занять Трон Правосудия. Взгляни-ка вокруг, Автарх, – сказала Афета, внезапно остановившись. Вместе с нею остановился и я. – Разве наш город не прекрасен?

– Города прекраснее я еще не видал, госпожа. Вне всяких сомнений, он во сто крат красивее любого из городов Урд.

– Запомни его. Может статься, больше ты его не увидишь. А ваш мир может стать столь же прекрасным, как и наш, если все вы того пожелаете.

Поднявшись на холм, мы остановились у входа в Зал Правосудия. По пути я представлял себе бессчетные толпы зевак, ожидающих моего появления, как на наших публичных судах, однако над вершиной холма царило безмолвие утра.

Афета, повернувшись ко мне, указала в сторону моря.

– Взгляни, – повторила она. – Видишь те острова?

Да, россыпи островов над водой я видел. Казалось, им нет конца, а выглядели они точно так же, как и с палубы корабля.

– Известно ли тебе, Автарх, что такое галактика? Водоворот, смерч из бессчетного множества звезд, отдаленных от остальных?

Я кивнул.

– Знай: остров, на котором находимся мы, отведен для судов над мирами вашей галактики. На каждом из тех, других островов, судят свою. Надеюсь, это тебе поможет, так как ничем иным помочь не могу… ну, а если ты больше меня не увидишь, помни: я увижу тебя все равно.

Накануне ближайшие к центральному проходу места для публики в Зале Правосудия занимали матросы. Сегодня, вновь переступив ее порог, я первым делом отметил, что матросов на скамьях нет. Сидящие на их местах оказались окутаны тьмой, словно бы источаемой ими самими, а матросы сгрудились возле входа и у боковых стен.

Бросив взгляд поверх темных голов, вдоль прохода, ведущего к Трону Правосудия иерограммата Цадкиэля, я увидел Зака. На троне восседал он. Белокаменные стены по обе его стороны украшало нечто вроде гобеленов тончайшей ткани, расшитой узорами из множества ярких, разноцветных глаз… но вот они шевельнулись, и только тут я понял: да это же его крылья!

Афета, препроводив меня к подножию ступеней, ушла, и с этого момента я остался без охраны. Остановившись, я уставился на Зака во все глаза. Двое матросов, поспешив ко мне, подхватили меня под руки, подвели к трону и с той же поспешностью вернулись на место.

Снова оставшись один, я склонил перед Заком голову. На сей раз речь прежнего Автарха из памяти сама собой, невозбранно, всплывать не пожелала. Чего-либо другого на ум не приходило тоже. Изрядно растерянный, я, наконец, промямлил:

– Зак, я пришел встать на защиту Урд.

– Знаю, – ответил он. – Добро пожаловать!

Голос его оказался глубок и звучен, словно зов золотого рога откуда-то издали, отчего мне сразу вспомнилась глупая сказка о некоем Гаврииле, носившем за спиной, на перевязи из радуги, боевой рог Небесного Воинства. Это заставило вспомнить о книге Теклы, в которой я прочел ее, а книга, в свою очередь, напомнила о другой книге, огромном томе в переплете переливчатой, «павлиньей» кожи, раскрытом передо мною прежним Автархом, когда я попросил его показать мне дорогу в сад, а он, извещенный о моем появлении, решил, будто я прибыл ему на смену и немедля отправлюсь ходатайствовать за Урд.

Тут мне и сделалось ясно, что Цадкиэля я видел задолго до того, как помог Сидеро с матросами изловить его в облике Зака, и что его мужское обличье не более (хотя и нисколько не менее) подлинно, чем обличье крылатой женщины, ошеломившей меня одним-единственным взглядом, и что ни одно из них не более и не менее подлинно, чем шкурка зверька, пришедшего мне на подмогу в схватке с Пурном, задумавшим покончить со мною возле его невидимой клетки.

– Сьер, – пролепетал я, – Зак… Цадкиэль… могущественнейший иерограммат… я не понимаю…

– Не понимаешь, кто я и что я такое? А с чего бы тебе понимать это, Севериан? Я сам ни в себе, ни в тебе никак не разберусь. Я – просто то, что я есть, такими уж нас сотворила твоя собственная раса незадолго до апокатастасиса. Разве тебе не сказали, что они сотворили нас по собственному образу и подобию?

Я раскрыл было рот, но не сумел выдавить ни слова и, наконец, просто кивнул.

– Ваш нынешний облик в точности повторяет их самый первый: именно такими и стали они, только-только слезши с деревьев и встав на две ноги. Известно ли тебе, что время меняет, перекраивает все расы без исключения?

– Да, и не всегда к лучшему, – ответил я, вспомнив обезьянолюдей из заброшенного рудника.

– Верно. Однако иеры обуздали и собственный облик, и наш, чтоб мы смогли последовать за ними, тоже.

– Сьер…

– Спрашивай, спрашивай. Окончательный суд над тобой вот-вот начнется, а справедливым он быть не может. Однако несправедливость его мы постараемся возместить. Либо сейчас, либо потом.

При этих словах сердце в моей груди замерло, сжалось: сидящие на скамьях зашептались, и их многоголосый шепот донесся из-за спины, словно шорох листвы в лесу, однако кто они таковы, я до сих пор не понимал.

– Сьер, – не сразу совладав с собой, заговорил я, – вопрос этот довольно глуп, но когда-то я слышал две сказки о существах, способных менять обличье, и в одной из них ангел – а ты, сьер, по-моему, как раз такой ангел и есть – распахнул собственную грудь и отдал способность менять облик на сохранение самому жирному из гусей на птичьем дворе. Гусь, немедля ею воспользовавшись, навсегда превратился в быстрокрылого дикого гуся. А накануне ночью госпожа Афета говорила, что я, возможно, не останусь хромым навсегда. Скажи, сьер, ему… Мелитону… было велено рассказать мне эту сказку?

Уголки губ Цадкиэля дрогнули, сложившись в едва заметную улыбку, живо напомнившую мне ухмылку Зака.

– Кто знает? Мне это неведомо. Пойми, истина, известная многим и многим на протяжении многих и многих эпох, разлетаясь по свету, меняет вид, принимает множество разных обличий. Но если ты просишь передать мою способность тебе, этого я сделать не в силах. Имей мы возможность одарять ею кого захотим, первым делом наделили бы ею наших детей. Но ты встречался с ними и видел сам: они по-прежнему пленники облика, свойственного тебе. Есть у тебя еще вопрос или перейдем к делу?

– Есть, сьер. Целая тысяча. Но если мне позволено задать лишь один, скажи, зачем ты явился на борт нашего корабля?

– Затем, что хотел понять тебя. Разве мальчишкой, на родном мире, ты никогда не преклонял колен перед Миротворцем?

– На празднике в честь святой Катарины, сьер.

– А верил ли ты в него? Верил ли в него всем своим существом?

– Нет, сьер.

В сердце зашевелилось предчувствие, будто меня вот-вот покарают за неверие, а оправдалось оно или нет – этого я не понимаю и по сей день.

– Представим на время, что верил. Неужели среди твоих сверстников – знакомых, приятелей – не было ни единого верующего?

– Разве что причетники, сьер. По крайней мере, так поговаривали среди нас, учеников палачей.

– Так неужели им не хотелось бы, подвернись случай, отправиться в странствия вместе с ним? Защищать его от опасностей? Возможно, ухаживать за ним, если он захворает? Я сам был таким же причетником в творении, ныне несуществующем. Там тоже имелись и Миротворец, и Новое Солнце, хотя мы называли их по-иному. Однако нам пора поговорить кое о чем другом, и поскорее. Дел у меня множество, а среди них немало куда более срочных. Скажу откровенно, Севериан: мы тебя обманули. Ты прибыл сюда, готовясь пройти испытание, и потому тебе постоянно твердили об испытании, о суде, и даже это здание называли Залом Правосудия. Все это неправда.

Я лишь таращился на него, не в силах выговорить ни слова.

– Ладно. Выражусь, если хочешь, иначе: испытание ты уже выдержал, а заключалось оно в изучении будущего, которое тебе предстоит сотворить. Ты – Новое Солнце и будешь доставлен обратно на Урд вместе с Белым Истоком. Предсмертные муки привычного для тебя мира станут жертвой Предвечному. Мук этих не описать словами – ко дну, как и было сказано, пойдут целые континенты, погибнет много прекрасного, а с ним и большая часть вашей расы, однако ваш родной мир обретет новую жизнь.

Пусть я и в силах запечатлеть на пергаменте его слова, но передать его тон или хоть намекнуть на их вескость не смогу ни за что. Казалось, его речи разносятся по залу громом, создают перед мысленным взором картины куда убедительнее, осязаемее самой реальности: я словно собственными глазами видел тонущие континенты, слышал грохот, с которым рушатся огромные здания, и даже в ноздри ударила соленая горечь морских ветров Урд.

За спиной поднялся гневный ропот.

– Сьер, – возразил я, вновь почувствовав себя младшим из наших учеников, – я же помню, какому испытанию здесь подвергли моего предшественника.

– Так и было задумано, – кивнул Цадкиэль. – Ты и должен был все это помнить: именно ради этого его и испытывали.

– И в итоге охолостили?

Прежний Автарх во мне затрепетал, и я почувствовал дрожь собственных пальцев.

– Да. Иначе его ребенок преградил бы тебе путь к трону, и тогда ваша Урд погибла бы безвозвратно. Жизнь Урд против жизни ребенка… разве последняя более ценна?

Дар речи изменил мне окончательно, однако карие зрачки Цадкиэля, словно буравы, вонзались в каждое из бившихся во мне сердец, и, наконец, я покачал головой.

– Ну, а теперь мне пора. Заботу о твоем возвращении в мир Брия, на Урд, ожидающую уничтожения по твоему приказу, я поручил сыну.

Взгляд его скользнул в сторону, и я, оглянувшись, увидел за спиною, в проходе между скамей, человека, привезшего нас с корабля. Матросы, один за другим поднимаясь на ноги, обнажали ножи, но их я заметил разве что мельком. Места по бокам от прохода, еще вчера принадлежавшие им, занимали другие зрители, и никого из них уже не окутывал мрак. Пот заструился с моего лба, словно кровь в тот миг, когда я впервые увидел Цадкиэля, и я оглянулся, чтобы окликнуть его…

Но Цадкиэль исчез.

Забыв о хромоте, я пустился бежать и со всей возможной поспешностью, припадая на иссохшую ногу, обогнул Трон Правосудия в поисках лесенки, к которой меня отвели накануне. Думаю, ради справедливости в отношении себя самого здесь нужно отметить, что бежал я не столько от матросов, сколько от знакомых лиц над скамьями.

Как бы то ни было, лесенка за Троном исчезла тоже: на ее месте оказался лишь пол из гладких каменных плит, одну из которых, вне всяких сомнений, поднимал кверху некий потайной механизм.

Теперь, однако ж, в действие пришел другой механизм, хотя и очень похожий. Трон Цадкиэля с изящным, гибким проворством кита, вынырнувшего понежиться на солнце и вновь устремившегося в глубину усеянного плавучими льдами Южного моря, ухнул вниз, под пол. Незыблемо, точно стена, возвышавшаяся передо мной, заслоняя от меня большую часть зала, громада каменного сиденья в один-единственный миг исчезла из виду, а едва плиты пола сомкнулись над ней, моему взгляду открылось небывалое зрелище: между скамьями шел поразительный, фантастический бой.

В центральном проходе безжизненно оседал на пол иерарх, которого Цадкиэль назвал сыном. Мимо него волной, сверкая окровавленной сталью клинков, рвалась в атаку толпа матросов. Противники их, общим числом около пары дюжин, казались на первый взгляд слабыми, будто детишки (и в самом деле, по крайней мере, одного ребенка я среди них разглядел), однако держались стойко, просто-таки героически, причем некоторые дрались безоружными. Эти стояли ко мне спиной, и я, сколько мог, притворялся перед самим собой, будто не узнаю их, но в глубине души с самого начала понимал: ложь это все, ложь…

С ревом, зазвеневшим под куполом гулким эхом, из кучки окруженных рванулся вперед альзабо. Матросы отпрянули прочь, однако клыки альзабо отыскали жертву. Рядом с ним я увидел и Агию с отравленным клинком, и Агила, словно палицей машущего обагренным кровью аверном, и Бальдандерса – этот, ухватив за ноги женщину из матросов, поверг на пол ударом ее головы еще одного врага.

А вот и Доркас, и Морвенна, и Кириака с Касдо… и уже павшая Текла, и ученик в обносках, унимающий кровь, струящуюся из ее горла… и Гуасахт с Эрблоном, рассекающие воздух спатами, словно с седла, и Дария, орудующая парой тонких, изящных сабель, и Пия – отчего-то опять в кандалах, захлестнувшая цепью горло одного из матросов…

Проскользнув мимо Меррин, я очутился между Гунни и доктором Талосом. Клинок доктора, сверкнув в воздухе, уложил одного из атакующих к моим ногам. Товарищ упавшего в ярости бросился на меня, и я – клянусь в том чем угодно – встретил его с искренней радостью: ведь он был вооружен. Одним движением я перехватил его запястье, сломал ему руку, вырвал из ослабших пальцев нож, и не успел удивиться легкости, с которой проделал все это, как в горло моего противника вонзился кинжал Гунни.

Казалось, стоило мне взяться за дело, на том бой и кончился. Кое-кто из матросов предпочел ускользнуть, а между скамьями и на скамьях остались лежать два-три десятка тел. Большая часть женщин погибла, однако я краем глаза заметил неподалеку одну из женщин-кошек, зализывающую рану на своей короткопалой руке. Старый Виннок устало оперся на скимитар из тех, что носили при себе рабы Пелерин, а доктор Талос отсек клок от одежд одного из убитых, чтоб протереть потайной клинок, прежде чем вложить его в трость, и я с удивлением узнал в мертвом мастера Аска.

– Кто они все? – спросила Гунни.

В ответ я, едва помнивший даже себя самого, лишь помотал головой. Доктор Талос, схватив Гунни за руку, коснулся ее пальцев губами.

– Позволь мне. Доктор Талос – врач, драматург, импресарио. Я…

Но я его уже не слушал. Ко мне, виляя обрубком хвоста, подрагивая крупом от радости, подскакал Трискель с перемазанными кровью брылами. За псом следовал мастер Мальрубий в великолепном гильдейском плаще с меховой оторочкой. Увидев мастера Мальрубия, я мигом все понял, и мастер Мальрубий догадался об этом, едва взглянув на меня.

В тот же миг он – вместе с Трискелем и доктором Талосом, вместе с убитым мастером Аском, Доркас и остальными – распался, рассыпался в серебристую пыль, в ничто, совсем как той ночью, на берегу океана, куда увез меня, подобрав в гибнущих северных джунглях. Я и Гунни остались наедине с телами павших матросов.

Однако убитыми оказались не все. Один, встрепенувшись, сдавленно застонал. Рану в груди (по-моему, нанесенную тонким клинком доктора Талоса) мы, как сумели, забинтовали срезанным с мертвых тряпьем, однако кровь пузырилась и на его губах. Спустя какое-то время к нам явились иерархи – с лекарствами, с чистыми бинтами – и унесли его… но госпожа Афета, пришедшая с ними, уходить не спешила.

– А ведь ты говорила, что я тебя больше не увижу, – напомнил я.

– Нет, я ведь сказала «если ты больше меня не увидишь», – поправила она меня. – И, сложись все иначе, так бы оно и вышло.

В безмолвии Палаты, ставшей обителью смерти, ее голос звучал лишь чуть громче шепота.

– Должно быть, у тебя накопилось немало вопросов, – прошелестела Афета. – Идем наружу, под портик, и я отвечу на все.

Но я покачал головой, так как прекрасно слышал мелодию дождевых капель за открытым проемом арки.

Гунни тронула меня за плечо.

– За нами следит кто-то?

– Нет, – ответила вместо меня Афета. – Но все же давайте выйдем наружу. Там сейчас хорошо, а времени у нас троих осталось совсем мало.

– Я слышу тебя замечательно, – возразил я. – Останемся здесь. Возможно, еще кто-то из множества павших начнет стонать. Его стон послужит тебе вполне подходящим голосом.

– Да, в самом деле, – кивнув, согласилась она.

Я опустился на пол там же, где накануне по-кошачьи сидел Цадкиэль, а Афета – несомненно, с тем, чтоб я лучше слышал ее, села рядом.

Гунни, слегка помедлив, подсела к нам, отерла клинок о бедро и спрятала кинжал в ножны.

– Прости, – сказала она.

– За что? За то, что защищала меня? Я ни в чем тебя не виню.

– За то, что не смогла вразумить остальных, и этим, волшебным, пришлось защищать тебя от нас. От всех нас, кроме меня. Кто они? Это ты их на помощь высвистал?

– Нет, – ответил я.

– Да, – возразила Афета.

– Я просто когда-то знал их, вот и все. Некоторых из женщин любил. Многих давно нет в живых – Теклы, Агила, Касдо… а может, и все остальные уже мертвы, и ныне лишь призраки, хотя мне о том неизвестно.

– Нет. Все они – нерожденные, – пояснила Афета. – Ты ведь знаешь – я сама тебе говорила: когда корабль идет полным ходом, ток времени обращается вспять. Никто из них еще не родился, как и ты сам. Я, – продолжала она, обращаясь к Гунни, – сказала, что их призвал он, так как мы извлекли их всех из его памяти, выбирая тех, кто его ненавидит или хотя бы имеет на то причины. Тот великан – ты сама видела его в бою – завладел бы Содружеством, не одолей его Севериан. Светловолосая девушка не может простить ему то, что он вернул ее из мертвых…

– Я, конечно, рта тебе заткнуть не могу, – перебил ее я, – однако продолжи все эти объяснения где-нибудь в другом месте. Или позволь мне уйти туда, где я их не услышу.

– То есть встреча с ними не принесла тебе радости? – уточнила Афета.

– Встреча с ними, обманом призванными мне на подмогу? Нисколько. Отчего бы вдруг?

– Оттого, что никто из них не обманут, как и мастер Мальрубий во время любой из ваших встреч после его смерти. Мы отыскали их в твоей памяти и предоставили им судить. Все, кто присутствовал здесь, кроме тебя, видели одно и то же. Неужели тебе не кажется странным, что в стенах зала меня едва слышно?

Я, повернувшись к ней, в изумлении поднял брови. Казалось, я отлучился куда-то посреди разговора, а к тому времени, как вернулся, она повела речь о чем-то совсем другом.

– Наши покои всегда полны журчания воды и вздохов ветра. А эти строились специально для вас и вам подобных.

– До твоего прихода, – заговорила Гунни, – он – Зак то есть показал нам, что у Урд есть два будущих. Урд может погибнуть и возродиться заново. А может жить как есть еще долгое время, но потом умрет навсегда.

– Я это знал с раннего детства.

Гунни кивнула собственным мыслям, и на миг я словно увидел рядом не женщину, в которую она выросла, – девчонку, которой она была некогда, давным-давно.

– Но мы-то не знали. Вернее, не принимали все это всерьез, – проговорила она, отвернувшись. Взгляд ее заскользил от трупа к трупу, ненадолго задерживаясь на каждом. – Да, вера верой, но моряки о вере задумываются нечасто.

– Да уж, пожалуй, – за неимением лучшего ответа пробормотал я.

– А вот мать моя верила, но ее вера казалась чем-то вроде помешательства, только упрятанного глубоко-глубоко, понимаешь? Потому я в религии ничего особенного и не видела.

– Что мне вправду хотелось бы знать… – начал я, повернувшись к Афете.

Однако Гунни схватила меня за плечо (рука ее оказалась не только широкой, но и изрядно сильной для женской руки) и вновь развернула к себе.

– Мы думали, что до всего этого еще страсть как далеко. Что нам-то уж наверняка не дожить…

– Корабль, на котором ты служишь, – прошелестела Афета, – возит грузы и пассажиров от Начала и до Конца. Всем морякам это известно.

– Но мы-то об этом не думали, пока вы не заставили! Пока он, Зак ваш, нас носом не ткнул!

– И ты узнала в нем Зака? – спросил я.

Гунни кивнула.

– Ну да, мы же с ним были вместе, когда его изловили. Иначе, наверное, не узнала бы. Хотя… кто его разберет? Он здорово изменился, и я уже понимала, что зря мы его поначалу посчитали обычным зверьком. На самом деле он… как бы это сказать…

– Позволь, я объясню, – прошептала Афета. – Он – отражение, имитация того, кем станешь ты.

– Кем стану я… Если к нашему миру придет Новое Солнце? – спросил я.

– Нет, Новое Солнце уже идет к вам. Твое испытание пройдено. Да, понимаю, ты так долго ждал его, только о нем и думал, и теперь не в силах поверить, что оно миновало. Что ты победил. Что ваше будущее спасено.

– Однако и вы победили тоже, – заметил я.

– Да, – согласно кивнула Афета. – И ты, наконец, это понял.

– А вот я ничего не пойму, – вклинилась в разговор Гунни. – О чем это вы?

– Все проще простого! Иерархи со своими иеродулами – и иерограмматами – старались дать нам шанс стать теми, кто мы есть. Кем мы можем быть. Верно ведь, госпожа? В этом и заключается их справедливость и, вообще, весь смысл их бытия. Они ведут нас сквозь те же мытарства, которыми их провели мы, и…

Закончить мысль я не смог: слова железом сковали губы.

– И вы в свой черед заставите нас повторить то, что сделали сами. Да, думаю, ты все понял. Однако ты, – Афета перевела взгляд на Гунни, – пока что не поняла. Скорее всего, наши расы лишь служат одна другой репродуктивными механизмами. Ты – женщина, а посему, как и положено женщине, производишь яйцеклетки с тем, чтоб на свет однажды родилась новая женщина. Однако твоя яйцеклетка вполне может сказать, что породила ту женщину с тем, чтоб на свет однажды родилась новая яйцеклетка. Поверь, мы желали Новому Солнцу победы столь же горячо, как и он сам… и даже более, если уж начистоту. Спасая вашу расу, он спас и нашу – точно так же, как мы спасли себя будущих, спасая будущих вас.

Сделав паузу, Афета вновь обратилась ко мне:

– Помнишь, я говорила, что ты принес нам нежеланные вести? По сути, ты сообщил, что мы всерьез рискуем проиграть в той игре, о которой меж нами шла речь.

– У меня всего три вопроса, госпожа. Ответь на них, будь добра, и я, с твоего позволения, отбуду восвояси.

Афета кивнула.

– Каким образом Цадкиэль понял, что мое испытание кончено, когда аквасторам еще предстояло биться и умирать, чтобы спасти меня?

– Аквасторы вовсе не умерли, – объяснила Афета. – Все они по-прежнему живы в тебе. Что же до Цадкиэля, он сказал чистую правду. Изучив будущее, он оценил шансы на то, что ты приведешь на Урд юное, свежее солнце и тем спасешь вашу ветвь человеческой расы, дабы она там, в мироздании Брия, положила начало нашей, весьма высоко. От изучения будущего все и зависело, и итог его оказался для тебя благоприятен.

Гунни перевела взгляд с Афеты на меня, будто собираясь что-то сказать, но промолчала.

– Второй вопрос. Еще Цадкиэль сказал, что суд надо мною не может быть справедливым, однако эту несправедливость он постарается возместить. По твоим словам, говорил он чистую правду. В чем же отличие суда надо мной от моего испытания? В чем суд надо мной оказался несправедлив?

Ответ Афеты прозвучал не громче тихого вздоха:

– Тем, кому нет надобности судить, либо, судя, всеми силами заботиться о справедливости, проще простого сетовать на несправедливость и призывать к беспристрастности. Однако тем, кому вправду, подобно Цадкиэлю, приходится вершить суд, сразу становится ясно: соблюсти справедливость в отношении одного, не обойдясь несправедливо с другим, невозможно. Дабы соблюсти справедливость по отношению к жителям Урд, обреченным на гибель, а особенно к невежественным беднякам, которым вовек не понять, ради чего они гибнут, он призвал сюда их представителей…

– То есть нас?! – воскликнула Гунни.

– Да, вас, простых моряков с корабля. А тебе, Автарх, отрядил в защитники тех, у кого есть причины тебя ненавидеть. Все это было справедливо по отношению к морякам, но не к тебе самому.

– Что ж, я и прежде нередко заслуживал кары, но избегал ее.

Афета кивнула.

– Именно посему ты и видел – либо увидел бы, взяв на себя труд приглядеться – в огибающем этот зал коридоре определенные сцены из собственной жизни. Одни напоминали о твоей службе, другие же должны были показать, что и самому тебе не раз доводилось вершить суровейший суд. Теперь понимаешь? Видишь, за что был выбран?

– Палач – в спасители мира… да, понимаю.

– Подними голову, не прячь в ладонях лица. Довольно того, что вы с этой несчастной женщиной едва меня слышите – позволь уж, по крайней мере, мне явственно слышать тебя. На три вопроса ты, как и просил, ответ получил. Нет ли у тебя других?

– Множество. Среди аквасторов я видел Дарию. И Гуасахта с Эрблоном. Неужели и у них есть причины меня ненавидеть?

– Не знаю, – прошелестела Афета. – Об этом нужно спрашивать Цадкиэля. Либо тех, кто ему помогал. Либо тебя самого.

– Пожалуй, да, причины у них имеются. Эрблона я подсидел бы, вытеснил с должности, если бы смог. А Гуасахта, став Автархом, мог бы повысить в чине, однако не сделал этого, и отыскать Дарию после битвы даже не попытался – так много других дел навалилось, причем дел немалой важности… Теперь понятно, отчего ты назвала меня чудовищем.

– Никакое ты не чудовище! Сама она чудовище! – воскликнула Гунни.

Я только пожал плечами.

– И, тем не менее, все они бились за Урд, и Гунни тоже. Вот это действительно чудо…

– Только не за ту Урд, что привычна тебе, – прошептала Афета. – За Новую Урд, которой многие никогда не увидят… иначе как твоими глазами либо глазами тех, кто их вспомнит. Еще вопросы у тебя есть?

– У меня есть, – откликнулась Гунни. – Где мои товарищи? Где те, кто сбежал, спасаясь от смерти?

– Весьма вероятно, их бегство спасло от смерти и нас, – заметил я, почувствовав, что Гунни стыдно за них.

– Их вернут на корабль, – отвечала Афета.

– А что насчет нас с Северианом?

– Нас, Гунни, они постараются прикончить по пути домой, – сказал я, – но, может, и нет. Если попробуют, придется с ними разделаться.

Афета покачала головой.

– Действительно, вас тоже вернут на корабль, только иным путем. Поверьте, с этой стороны трудностей не возникнет.

Вошедшие в зал иерархи в темных одеждах, кряхтя от натуги, принялись собирать тела убитых.

– Их предадут земле у стен здания, – шепотом пояснила Афета. – Исчерпал ли ты накопившиеся вопросы, Автарх?

– Почти. Однако взгляни: один из убитых – ваш. Сын Цадкиэля.

– Он тоже ляжет в землю у этих стен, среди павших с ним вместе.

– Но неужели так и было задумано? Неужели отец послал его на…

– На гибель? Нет, однако рискнуть жизнью ему следовало. Какое право имели мы подвергать риску твою жизнь и жизни многих других, не рискуя собственными? Посему Цадкиэль рисковал погибнуть вместе с тобою на борту корабля, а Венант – здесь.

– Но знал ли он, чем это кончится?

– Кто – Цадкиэль или Венант? Венант, разумеется, не знал наверняка ничего, но понимал, что может произойти, и пошел в бой ради спасения собственной расы, подобно остальным, бившимся за свою. Ну, а о Цадкиэле я судить не возьмусь.

– Ты говорила, на каждом из ваших островов судят целую галактику. Признайся: мы – Урд – все же вам небезразличны?

Афета, поднявшись с пола, одернула белое платье. Парящие в воздухе, ее волосы, при первой встрече ввергшие меня в оторопь, теперь казались знакомыми: определенно, точно такой же темный ореол я видел на одном из полотен в бескрайней галерее старого Рудезинда, хотя картины той вспомнить никак не мог.

– Что ж, мертвых мы проводили, – сказала она. – Они отправились в путь, и нам с вами тоже пора. Возможно, именно ваша древняя Урд, возродившись, станет колыбелью иерам. Я в том нисколько не сомневаюсь… однако я ведь – лишь женщина, причем не слишком высокого положения, а сказала все, что сказала, дабы вам не пришлось встретить гибель в унынии.

Гунни раскрыла было рот, но Афета жестом велела ей помолчать и добавила:

– А теперь ступайте за мной.

Мы с Гунни послушно двинулись за ней следом, однако Афета, отойдя от того места, где стоял Трон Правосудия Цадкиэля, всего на шаг-другой, остановилась.

– Севериан, возьми ее за руку, – сказала она, и сама взяла за руки нас обоих.

В тот же миг каменная плита под ногами понеслась вниз. Еще миг – и пол Зала Правосудия сомкнулся над нашими головами. Казалось, все мы летим ко дну огромной глубокой ямы, озаренной слепящим глаза желтым светом – ямы, в тысячу крат шире квадратной плиты пола. Стенами ямы оказались невероятной величины механизмы из зеленых и серебристых металлов. Перед механизмами парили, порхали мухами люди – множество мужчин и женщин, а по поверхности их, точно муравьи, ползали исполинские, синие с золотом скарабеи.

Во время падения у меня будто язык присох к нёбу. Не в силах сказать ни слова, я стиснул ладони Афеты и Гунни что было сил, и не из страха потерять их, но опасаясь, как бы не упасть с плиты самому, и эти опасения вытеснили из головы все мысли без остатка.

Наконец падение сделалось медленнее – или, вернее, мы вроде бы прекратили наращивать скорость. В этот момент мне живо вспомнились прыжки среди реев и вант: казалось, здесь алчность ненасытного тяготения поумерилась тоже. Охватившее меня облегчение явственно отразилось на лице Гунни, повернувшейся к Афете спросить, где это мы.

– На нашем мире – или, если тебе так спокойнее, на борту нашего корабля, хотя ходит он лишь вокруг нашего солнца и не нуждается в парусах.

Тут в стенке колодца отворилась дверь, и, хотя мы, казалось, все еще падали, проем двери вовсе не промелькнул мимо. Афета повела нас туда. Словами не описать, как я обрадовался, шагнув в темный, узкий коридор и почувствовав под ногами незыблемо твердый пол!

– У нас на корабле воды на палубах нет, – с некоторой дрожью в голосе заметила Гунни.

– Где же вы ее держите? – рассеянно спросила Афета.

Отметив, насколько громче сделался ее голос, я услышал и несмолкающий шум – гул наподобие пения пчел (как явственно я его помню!) пополам с цокотом и стрекотом, словно где-то вдали дюжина дестрие скачет вдоль дороги с дощатым настилом, а вокруг, прячась в ветвях деревьев, которым, ясное дело, здесь, под землей, особенно не разрастись, выводят трели цикады.

– В цистернах, – ответила Гунни Афете. – Внутри.

– Должно быть, подъем на поверхность подобного мира просто ужасен. У нас же возможности побывать наверху ждут с нетерпением…

Навстречу нам размашистым шагом шла женщина, с виду очень похожая на Афету. Двигалась она куда быстрее, чем могла бы идти, и потому вмиг промчалась мимо. Вспомнив зеленого человека, скрывшегося в Коридорах Времени, я обернулся и во все глаза уставился ей вслед, а когда она исчезла из виду, сказал:

– Да, вы ведь не слишком-то часто бываете наверху, верно? Мне следовало догадаться об этом раньше: все вы так бледны…

– Нам это служит наградой за долгий усердный труд. У вас, на Урд, женщины, выглядящие, как я, не работают вовсе – по крайней мере, мне так рассказывали.

– Случается, что и работают, – откликнулась Гунни.

Коридор раздвоился – и раз, и другой. Мы тоже двигались с необычайной быстротой, и вскоре мне показалось, будто путь наш, изгибаясь широкой дугой противосолонь, ведет книзу. Афета говорила, ее народ предпочитает всем прочим формам спираль… возможно, им и геликоиды по сердцу?

Вдруг перед нами, подобно огромной волне, внезапно поднявшейся перед носом застигнутой штормом каракки, выросли двустворчатые двери из потускневшего серебра. Тут мы остановились, да так, словно все это время просто шли шагом. Афета простерла к дверям ладонь, и двери заскрипели, застонали не хуже клиента под пыткой, но даже не шелохнулись, пока я не помог, подтолкнув створки.

Гунни подняла взгляд к притолоке и, точно читая надпись, продекламировала:

– «Оставь надежду, всяк сюда входящий»!

– Нет, нет, – пробормотала Афета, – совсем наоборот.

Гул, цокот и стрекот за нашими спинами стихли.

– Здесь меня и научат, как привести в мир Новое Солнце? – спросил я.

– Тебя незачем учить этому, – отвечала Афета. – Ты чреват нужным знанием и породишь Новое Солнце, как только приблизишься к Белому Истоку достаточно близко, чтобы его почувствовать.

Я рассмеялся бы над сей фигурой речи от всего сердца, однако пустота зала, куда мы вошли, вмиг уняла все веселье. Гораздо просторнее, шире Зала Правосудия, обнесенный серебряными стенами, сходящимися к потолку огромной аркой, дугой, какую мог бы описать запущенный в небо камень, зал этот оказался совершенно, абсолютно пуст, если не принимать в расчет нас, шептавшихся у порога.

– «Оставь надежду», – повторила Гунни.

Почувствовав, что от страха она не слышит ни меня, ни Афеты, я обнял ее за плечи (хотя в отношении женщины, не уступавшей мне ростом, подобный жест выглядел, в лучшем случае, странно), но, утешая ее, никак не мог отделаться от мысли, сколь глупо было бы с ее стороны принять мои утешения, когда всякому ясно: сейчас я так же бессилен, как и она сама.

– Поговорка такая была у одной из наших матросов, – продолжала Гунни. – Уж как она надеялась вернуться домой, да только нас все никак в ее время не заносило… так и умерла, бедняга, дома не повидав.

Я спросил у Афеты, каким образом мог завладеть подобными знаниями, сам о том даже не подозревая.

– Цадкиэль передал их тебе, пока ты спал, – объяснила она.

– То есть прошлой ночью он приходил к тебе в спальню? – удивился я и только после осознал, как Гунни больно это слышать, но было поздно: напрягши мускулы, она стряхнула с плеча мою руку.

– Нет, – ответила Афета. – Думаю, еще на борту корабля. Точного времени, уж извини, назвать не могу.

Мне сразу же вспомнился Зак, склонившийся надо мной в потайном закутке, подысканном для нас Гунни – Цадкиэль, обернувшийся дикарем из тех, какими некогда были мы, его парадигмы.

– Идемте, – сказала Афета и повела нас вперед.

Подумав, будто в зале нет совершенно ничего примечательного, я ошибся: солидная часть пола оказалась черной как смоль. Чешуйки серебра, опавшие со сводчатого потолка, поблескивали на ее фоне звездочками.

– Ожерелья, которые носят матросы, у вас при себе?

Не на шутку удивленный, я нащупал в кармане свое и кивнул. Гунни кивнула тоже.

– Наденьте. Вскоре вам нечем будет дышать.

Только тут я и понял, что представляет собой изукрашенная блестками тьма. Вынув ожерелье (и, признаться, изрядно тревожась, все ли из составляющих его «бусин» исправны), я надел его, придвинулся ближе и заглянул в темноту. Воздушная оболочка последовала за мной, и потому налетевшего сзади шквала я не почувствовал, однако заметил, как всколыхнулись, заструились по ветру подхваченные его порывом волосы Гунни, не успевшей вовремя справиться с ожерельем. Странные волосы Афеты не затрепетали в токах воздуха подобно человеческим, а распрямились, распластались полотнищем, словно реющий на ветру флаг.

Тьма под ногами оказалась пустотой, однако, стоило только шагнуть к ней, она, будто почуяв меня, поднялась, вспухла и, прежде чем я подошел вплотную, превратилась в огромную сферу.

Остановиться перед нею мне, несмотря на все старания, не удалось.

Еще миг, и поравнявшаяся со мной Гунни в безуспешных попытках остановиться ухватилась за мое плечо. Сфера казалась непоколебимой, словно стена, а в самом ее центре – совсем как на той достопамятной картине – виднелся наш корабль.

Выше я уже упоминал, что остановиться так и не смог. Как я ни упирался, меня влекло вперед все сильней и сильней. Возможно, пустота сферы, подобно мирам, обладала некоей силой притяжения. Возможно, меня, заключенного в неподвижную воздушную оболочку, попросту гнал вперед напор ветра необычайной силы.

А может быть, нас обоих каким-то образом притягивал к себе корабль. Хватило б дерзости, написал бы: меня, дескать, влекла вперед сама судьба, однако та же судьба никак не могла увлекать вслед за мною и Гунни… ну, разве что ее собственная, совсем иная судьба увлекала ее туда же, куда и меня – моя. В конце концов, будь это просто ветер, либо неутолимая, алчная тяга материи к материи, отчего же Афету не увлекло вперед с нами вместе?

Поиски объяснения всему этому предоставлю тебе, мой читатель. В чем бы ни заключалась причина, нас с Гунни несло в пустоту. Оглянувшись, я увидел ее, летящую чуть позади, кружась, кувыркаясь вместе с кружащимся, кувыркающимся мирозданием – пожалуй, точно таким же лист дерева, подхваченный весенней бурей, показался бы со стороны другому листу. Где-то за спиной, а может, и впереди, над головой, а может, и под ногами, кружился юлой, мелькал огромный светящийся диск – нечто вроде луны, если только разуму человека под силу вообразить луну столь ослепительной белизны. Промелькнув на ее фоне раз-другой, Гунни исчезла в изукрашенной алмазами тьме (а в какой-то миг мне показалось – и до сих пор кажется, стоит только воскресить в памяти тот головокружительный полет, будто из светлого круга луны смотрит нам вслед Афета).

Еще кувырок, еще одно сальто во тьме, и ослепительно-белый диск скрылся из виду, затерявшись где-то среди миллиардов солнц, равнодушно взиравших на нас, а потерявшаяся было Гунни, напротив, нашлась. Парившая неподалеку, она лихорадочно вертела головой, отыскивая меня.

Корабль наш тоже никуда не делся – и, мало этого, оказался так близко, что я сумел разглядеть даже матросов на вантах. Вне всяких сомнений, нас несло сквозь пространство с немыслимой скоростью, так как корабль наверняка не стоял на месте, а мчался от мира к миру. Однако вся эта скорость оставалась невидимой глазу: точно так же становится невидимым, неощутимым ветер, когда мчишься на быстроходной шебеке по океану Урд, держась впереди шторма. Летели мы плавно, лениво – кабы не вера в Афету с иерархами, я всерьез испугался бы, что корабля нам не догнать вовсе, что вскоре мы канем в бескрайнюю ночь навсегда…

Но нет, все обернулось иначе. Один из матросов, заметив нас, запрыгал от товарища к товарищу, размахивая на лету руками и тыча в нашу сторону пальцем, пока их воздушные плащи не соприкоснутся, позволив поговорить.

Затем матрос с какой-то ношей за спиной вскарабкался на ближайшую к нам мачту, ловкими прыжками добрался до верхнего рея, встал на него, извлек из вьюка лук со стрелой, натянул тетиву и послал стрелу в нас, а стрела увлекла за собой нескончаемый серебристый линь не толще бечевки.

Прошла она между Гунни и мной, и я отчаялся дотянуться до линя, однако Гунни посчастливилось больше. Пальцы ее сомкнулись на лине, и, едва дюжий матрос потянул ее к кораблю, Гунни щелкнула линем, словно гуртовщик бичом, так что по всей его длине от нее ко мне, словно линь вдруг ожил, пробежала волна – благодаря чему я сумел за него ухватиться.

Полюбить корабль я, будучи на нем пассажиром, а после одним из матросов, так и не успел, но как только наши спасители потянули к мачте и меня, одна мысль о возвращении на борт обрадовала меня несказанно. Умом я прекрасно понимал, что дело мое от завершения еще далеко, что Новое Солнце не засияет на небе само собой, пока я не приведу его к нашему миру, после чего на мою совесть лягут все бедствия, все катаклизмы, предшествующие обновлению Урд. Должно быть, таким же образом всякий простолюдин, порождающий на свет сына, чувствует себя виноватым в родовых муках, а может, и смерти жены и не без причин опасается, что в итоге весь свет проклянет его на миллион голосов.

Однако, пусть даже я понимал все это, сердце мое рассуждало иначе, полагая, что я, столь отчаянно стремившийся к победе, вложивший в победу все силы, потерпел поражение, а коли так, мне снова – как и в роли предшественника – позволят взойти на Трон Феникса, наслаждаться всей связанной с этим властью да роскошью, а главное, вершить правосудие и награждать достойных, в чем и заключается наивысшее счастье всякого из власть имущих. Все это, и в придачу освобождение от неутолимого плотского влечения к женщинам, принесшего столько страданий и им, и мне самому… о чем еще можно мечтать?

Посему сердце мое пело от радости, и, спустившись к исполинскому лесу реев и мачт, к континентам серебряных парусов, как всякий моряк, потерпевший крушение, выбрался бы из моря на поросший цветами берег при помощи множества дружеских рук, наконец-то встав рядом с Гунни на рее, я обнял тянувшего нас матроса, словно передо мной оказался Рох или Дротт, расплылся в идиотской (вне всяких сомнений) улыбке от уха до уха и, дабы не отстать от него и его товарищей, спрыгнул с оттяжки не более осмотрительно, чем остальные, как будто весь мой буйный восторг сосредоточился не в сердце, а в руках да ногах.

И лишь после того, как последний прыжок завершился на палубе, обнаружил, что подобные мысли – отнюдь не досужие метафоры. Изувеченная нога, причинившая мне немало мук, когда я спускался с мачты, запустив в бесконечный полет свинцовый ларец с повестью о моей прежней жизни, не только не докучала мне вовсе, но и казалась такой же сильной, как здоровая. Ощупав ее от бедра до колена (отчего Гунни и собравшиеся вокруг нас матросы решили, будто я повредил ее), я убедился: да, ее мускулы вправду столь же обильны, тверды, как и мускулы другой ноги.

Тут я подпрыгнул от радости, а подпрыгнув, оставил и палубу, и матросов далеко-далеко внизу, кувыркнулся над ними не меньше дюжины раз, точно подброшенная игроком в орлянку монета, однако на палубу приземлился отрезвленным: крутя сальто, я приметил в бездонной тьме звезду куда ярче всех прочих.

Вскоре нас увели вниз. Говоря откровенно, я сему был только рад. Объяснить это нелегко – так нелегко, что возникает соблазн опустить объяснения вовсе, а вот будь я так же юн, как некогда, в давнем прошлом, все вышло б гораздо проще.

Младенец в колыбели поначалу не видит разницы между собственным телом и окружающими его планками или пеленками, на которых лежит – или, вернее сказать, его тело кажется ему таким же чужим, незнакомым, как и все остальное. Исследуя собственную ступню, он удивляется до глубины души, обнаружив, что столь странная штука – часть его существа.

Примерно так же получилось и со мной. Взглянул я на эту звезду и, увидев ее – пусть бесконечно далекую – узнал в ней часть самого себя, до смешного нелепую, словно ножка младенца, загадочную, точно собственный гений в глазах человека, едва-едва открывшего его в себе. Нет, я вовсе не имею в виду, что эта звезда обладала моим или еще хоть чьим-либо сознанием (по крайней мере, в то время это было не так)… однако существование в двух точках, в двух местах разом, почувствовал не хуже, чем человек, стоящий по пояс в море, так что волны и ветер для него в равной мере не составляют цельной, единой среды обитания.

Посему я шел рядом с Гунни, в окружении матросов, довольно бодро, с высоко поднятой головой, однако, не пытаясь заговорить с кем-либо, начисто позабыл об ожерелье на шее, пока не заметил, что Гунни и остальные сняли свои.

Как же я был потрясен и разочарован! Ставший привычным за минувшие сутки, воздух Йесода рассеялся без остатка, и в легкие хлынул другой, чем-то похожий на атмосферу Урд, но в то же время совершенно ей чуждый – куда гаже, скверней. Должно быть, первый огонь был зажжен в эпоху, ныне непостижимо далекую, но в этот миг я почувствовал то же, что, несомненно, чувствовал кто-нибудь из тех, древних людей на пороге смерти, вспоминая былую свежесть утренних ветров, ныне памятную лишь таким же старикам, как он сам. Покосившись на Гунни, я встретился с нею взглядом. Каждый из нас понимал, что у другого на сердце, хотя в разговорах мы этого не касались – ни тогда, ни после.

Далеко ли мы углубились в лабиринт корабельных коридоров, сказать не могу. С головой ушедший в раздумья, шагов я не считал, и вдобавок никак не мог отделаться от ощущения, будто время на борту корабля ничем не отличается от времени Урд, а вот на Йесоде время устроено совсем иначе – тянется к самому рубежу Вечности, но пролетает путь в один миг. В размышлениях о природе времени, и о яркой звезде, и о сотне прочих чудес, я шел да шел вперед, даже не подозревая, где нахожусь, пока не заметил, что большинство окружавших меня матросов исчезли, а места их заняты иеродулами в обличье людей. Безнадежно заплутавший в химерических умствованиях, я было заподозрил, что все это время принимал за матросов иеродул, нарядившихся таковыми, а Гунни раскусила их маскарад сразу, однако, воссоздав в памяти момент спуска на палубу, обнаружил: нет, мысль хоть и очаровательна, но абсолютно ошибочна. В нашей невзрачной вселенной, в Брия, экстравагантность идеи отнюдь не свидетельствует о ее истинности. Скорее, матросы попросту ускользнули от меня незамеченными, после чего на смену им явились иеродулы – куда выше их ростом, да и одетые гораздо строже.

Едва я начал разглядывать их, все мы остановились перед огромными дверьми, с виду очень похожими на те, которыми Афета вывела нас с Йесода около стражи тому назад. Эти, однако ж, толкать плечом не потребовалось: створки дверей неторопливо, тяжеловесно распахнулись сами собой. За порогом тянулась вдаль длинная вереница мраморных арок не меньше ста кубитов высотой каждая, а в конце анфилады плясали, переливались сполохи света, какого вовек не увидишь ни на одном из миров, вращающемся вокруг звезды: серебристый сменялся золотым, а золотой, в свой черед, изумрудным, сверкая в воздухе, словно облака мельчайшей драгоценной пыльцы.

Гунни и остававшиеся со мною матросы в страхе остановились, попятились, так что иеродулам пришлось гнать их вперед повелительными окриками, а то и затрещинами, однако я переступил порог довольно охотно, ибо, просидев на Троне Феникса не один год, узнал во всем этом обычную мишуру показной роскоши, при помощи коей мы, самодержцы, повергаем в трепет невежественных, непритязательных бедняков.

Створки дверей с грохотом сомкнулись за нашими спинами. Притянув Гунни поближе, я как можно увереннее сказал, что бояться не стоит – по крайней мере, на мой взгляд, нам вряд ли что-то грозит, а буде какая-либо опасность все же возникнет, я сделаю все, чтоб ее защитить. Услышав меня, матрос, пославший нам стрелу со спасательным линем (один из немногих, оставшихся с нами), заметил:

– Кто входит сюда, назад возвращается редко. Это отсеки шкипера.

Сам он, впрочем, особо напуганным не казался, о чем я ему и сообщил.

– А я просто плыву по течению, куда понесет, – отвечал он. – Все наши помнят: обычно сюда отправляют тех, кто чем-то проштрафился. Ну, а раз или два она решила вынести кому-то из наших благодарность здесь, а не при товарищах. Только эти, по-моему, и вернулись назад. Когда человеку скрывать нечего, это придает храбрости – куда там пережженному вину, сам увидишь. Стало быть, когда тебе нечего скрывать, по течению плыть легче легкого.

– Знатная у тебя философия, – сказал я.

– Других я не знаю, а потому этой держусь без труда.

– Севериан, – представился я, протянув ему руку.

– Гримкельд.

Ладони у меня не из узких, однако его ручища, стиснувшая мою, оказалась еще шире и вдобавок тверда, как доска. Какое-то время мы мерились силой.

Тут наш топот, подхваченный звуками инструментов, только не труб, не офиклеид и не любых других из известных мне, перерос в величавую музыку. Стоило нам разомкнуть рукопожатие, странная мелодия достигла крещендо, отовсюду вокруг, перекликаясь друг с дружкой, зазвучали, зазвенели золотом голоса незримых певцов.

Еще миг, и голоса с музыкой стихли, а перед нами, откуда ни возьмись, внезапно, словно тень пролетевшей над головами птицы, возникла крылатая великанша, огромная, словно зеленые сосны некрополя близ Цитадели.

Иеродулы немедля склонились перед ней, а чуть позже их примеру последовали мы с Гунни. Пришедшие с нами матросы тоже приветствовали ее всяк на свой лад, сдернув шапки, склонив головы, вскинув к вискам сжатые кулаки либо кланяясь – не столь же изящно, как иеродулы, но гораздо подобострастнее.

Если Гримкельда берегла от страха собственная философия, то меня – память. По пути сюда (в чем я нисколько не сомневался) кораблем командовал Цадкиэль, и он же (в чем я опять-таки нисколько не сомневался) возглавлял команду по сию пору, а на Йесоде я привык не испытывать перед ним страха. Однако в тот миг, взглянув ему – ей – в глаза и увидев глаза, украшавшие ее крылья, понял: ну и дурень же я!

– Среди вас есть некто великий, – заговорила великанша. Голос ее звучал, словно мелодия сотни кифар, или урчание смилодона, кота, способного задрать быка с той же легкостью, с какой волки режут овец. – Пусть он выйдет вперед.

Задача оказалась такой же нелегкой, как и все, что мне доводилось делать на протяжении всех моих жизней, но я послушно вышел вперед. Цадкиэль, сложив горстью ладони, подхватила меня, будто щенка, подняла к груди. От ее дыхания веяло ветром Йесода – а я-то думал, что распростился с ним навсегда.

– Откуда только взялась вся эта сила?

Казалось, от ее шепота содрогнулись все мачты, все палубы корабля.

– От тебя, Цадкиэль, – ответил я. – В ином времени я был твоим рабом.

– Расскажи.

Едва начав рассказ, я, сам не знаю как, обнаружил, что каждое мое слово несет в себе смысл десяти тысяч слов, что в одном названии «Урд», произнесенном мною, заключена повесть обо всех ее континентах, морях, островах и даже о синем, словно индиго, небе, озаренном царственным великолепием старого солнца в венце из мириадов звезд. Сотня таких слов – и Цадкиэль узнала о нашей истории куда больше, чем было известно мне, а рассказ мой достиг момента, когда я, обнявшись на прощание с Отцом Инире, ступил на трап корабля иеродулов, готового доставить меня на борт этого корабля, корабля иерограмматов, ее корабля, хотя о сем я в то время еще не знал. Еще сотня слов, и перед нами засияли яркими красками все приключения, постигшие меня в полете, а затем на Йесоде.

– Да, испытаний ты прошел немало, – подытожила Цадкиэль. – Если хочешь, могу помочь тебе позабыть их все. Правда, юное солнце к своему миру ты приведешь все равно – инстинктивно.

Но я отрицательно покачал головой.

– Нет, Цадкиэль, я не хочу ни о чем забывать. Слишком часто я похвалялся тем, что помню все до единой мелочи, а забыть что-либо… такое со мною случалось раз или два и показалось чем-то весьма сродни смерти.

– Отнюдь: смерть, скорее, сродни сохранению в памяти. Однако даже смерть может быть милосердной, в чем ты сам убедился там, на озере. Быть может, тебя опустить на пол?

– Я, как уже говорил, – твой покорный раб. Твои желания – мои желания.

– А если я пожелаю тебя уронить?

– Тогда твой раб постарается остаться в живых, чтоб сохранить жизнь Урд.

Цадкиэль, улыбнувшись, развела руки в стороны.

– Вот ты уже и позабыл, что падать здесь ничуть не страшно.

Действительно, об этом я совсем позабыл и на миг испугался, однако падение с кровати на Урд могло бы оказаться несчастьем куда серьезнее. К ногам Цадкиэль я приземлился легко, точно пушинка, но, тем не менее, собраться с мыслями и заметить, что остальные куда-то исчезли, оставив меня одного, сумел далеко не сразу.

– Их я отослала, – шепнула Цадкиэль, видя, как я оглядываюсь по сторонам. – Твой спаситель получит награду, как и женщина, бившаяся за тебя, когда остальные жаждали твоей смерти. Однако больше ты ни его, ни ее, скорее всего, не увидишь.

Склонившись ко мне, она коснулась кончиками пальцев правой руки пола у моих ног.

– Матросы, – продолжала она, – привыкли к моему исполинскому росту, и это нередко приходится очень кстати. Они даже не подозревают, как часто я разгуливаю среди них. Но ты знаешь обо мне слишком многое, чтобы хитрить с тобой таким образом, и вообще заслуживаешь куда большего, чем обман да лукавство. Вдобавок сейчас нам, пожалуй, удобнее сравняться в величине.

Последнего слова я почти не расслышал: все мое внимание приковало к себе нечто невероятное, чудо, творящееся на глазах. Верхний сустав ее указательного пальца принял форму лица – лица самой Цадкиэль. Ноготь раздвоился, вновь раздвоился, а следом за ним раздвоились, и первая, и вторая фаланги, так что нижний сустав обернулся коленями. Отступив в сторону от ладони, палец отрастил руки, ладони и, наконец, крылья, украшенные множеством глаз, а великанша, оставленная им позади, исчезла, будто погашенный дуновением огонек.

– Я отведу тебя в твои апартаменты, – сказала Цадкиэль, сделавшаяся чуть ниже меня ростом.

Я преклонил бы колени, но она меня удержала.

– Идем. Ты сам не понимаешь, насколько устал – и есть отчего. Там тебе приготовлена удобная постель, а пищу доставят с камбуза, как только пожелаешь.

– Но что, если нас увидят? – пролепетал я.

– Нас не увидят. Здесь множество коридоров, известных одной только мне.

Не успела она закончить, как один из пилястров отошел от стены, распахнувшись на петлях. За потайной дверью оказался темный коридор. Тут мне припомнилось, что, по словам Афеты, ее народ способен видеть даже в такой темноте, но Цадкиэль не замерцала светом, подобно Афете, и явно не собиралась делить со мной упомянутую постель (а мне хватило ума на сие не рассчитывать). После долгой-долгой, как мне показалось, ходьбы на горизонте забрезжил рассвет: невысокие холмы опустились ниже старого солнца, небо стало светлее, и мы словно бы очутились вовсе не в коридоре. Трава под ногами колыхалась волнами на свежем ветру, а в траве той, у самых моих ног, темнел вкопанный в землю ящик.

– Это и есть твои апартаменты, – пояснила Цадкиэль. – Будь осторожен. Теперь нужно шагнуть туда, вниз.

Так мы и сделали. Под ногами спружинило нечто мягкое. Еще шаг, и нога наконец-то нащупала твердый пол. Залитые вспыхнувшим светом, мои апартаменты оказались гораздо просторнее прежней каюты и форму имели довольно-таки непривычную. Утренний луг, которым мы шли сюда, обернулся всего лишь картиной на стене за нашими спинами, а ступени – спинкой и сиденьем продолговатого канапе. Подойдя к картине, я для пробы ткнул в нее пальцем, но палец уперся в холст.

– У нас, в Обители Абсолюта, такие имеются тоже, – сказал я. – Теперь понятно, что послужило Отцу Инире образцом, хотя наши потайные комнаты устроены не так хитро.

– Встань на сиденье как можно увереннее, и сможешь выйти, – объяснила Цадкиэль. – Иллюзию развеивает нажатие на спинку ногой. Ну, а теперь мне пора: тебе нужен отдых.

– Подожди, – попросил я. – Я ведь уснуть не смогу, пока не узнаю…

– Да?

– Слов подобрать не могу. Ты ведь была собственным пальцем… а сейчас ты и есть Цадкиэль.

– О нашем даре менять облик тебе известно: ведь ты сам недавно рассказывал, как, будучи много моложе, столкнулся со мною в будущем. Клетки нашего тела способны, разъединившись, соединяться, как у известных обитателей ваших морей, воссоединяющихся, даже если их пропустить через мелкое сито. Что же препятствует мне сотворить собственную миниатюру и сузить связь с нею до полного исчезновения? Сейчас я такая миниатюра и есть, а после воссоединения моя основная, бо́льшая часть, узнает все, что стало известно мне.

– Но твоя бо́льшая часть держала меня в горсти, а после развеялась, будто какой-то сон.

– Вы – раса пешек, – с укором заметила Цадкиэль. – Движетесь только вперед, пока мы не вернем вас обратно, чтоб начать игру заново. Но на доске кроме пешек есть и другие фигуры.

Как же причудливо утомление влияет на разум… Оставшись в каюте один, я не мог думать ни о чем ином, кроме того, что вход ко мне никем не охраняется. В бытность мою Автархом караульных (обычно из преторианцев) у дверей выставляли всегда. В поисках двери в коридор – а вернее, дабы удостовериться, что за нею нет ни души – я обошел около полудюжины комнат, но стоило мне наконец отыскать и отворить ее, за дверью вскинулись, встали навытяжку двое звероподобных громил в вычурных шлемах.

Гадая, какой им отдан приказ – не пускать никого ко мне или не выпускать из апартаментов меня, я притворил дверь, еще какое-то время поискал, каким образом погасить свет, однако так обессилел, что поиски не затянулись надолго. Сбросив одежду на пол, я растянулся на широкой кровати. Едва мои мысли заволокло тем самым туманом, который мы полагаем состоянием сна, свет потускнел и угас.

Сон мой нарушили чьи-то шаги. Долгое время я (как мне казалось) тщился сесть, однако сон прижимал к матрасу, сковывал по рукам и ногам крепче любого дурманного зелья. В конце концов подошедшая присела рядом со мной, откинула волосы с моего лба, а я, вдохнув аромат ее духов, привлек ее к себе.

Пряди волнистых волос защекотали щеку, губы коснулись губ…

Проснувшись, я точно знал: ко мне приходила Текла. Пусть даже она не сказала ни слова, а лица ее я не разглядел, сомнений в этом не могло быть ни малейших. «Странно, невероятно, изумительно», – твердил я себе самому, однако так все и было. В обстоятельствах столь интимных так долго морочить мне голову не смог бы ни один обитатель нашей, да и любой другой вселенной. К тому же во всем этом не было ничего, совершенно ничего невозможного. Уж если дети Цадкиэль – по сути, младенцы, взращиваемые ею на собственном мире, в Йесоде – сумели вывести на бой с матросами и Теклу, и всех остальных, то самой Цадкиэль тем более под силу вернуть ее ко мне!

Вскочив, я огляделся вокруг: нет ли рядом какого-нибудь следа – к примеру, волоса или смятого цветка на подушке? Подобным памятным сувениром я (как уверял себя самого) дорожил бы всю жизнь. Увы, шкура незнакомого зверя, которой я укрывался, оказалась аккуратно расправлена, и вмятины от второго тела возле той, что осталась на простынях там, где лежал я, не нашлось.

Где-то во всех этих писаниях, над коими я так усердно, так долго корпел в клеристории Обители Абсолюта (а в некоем неведомом будущем, ставшем для меня прошлым, мне предстоит вновь, с еще большим усердием трудиться над ними на борту этого корабля), я уже упоминал, что крайне редко чувствую себя одиноким, хотя тебе, мой читатель, вне всяких сомнений, именно таковым и кажусь. Справедливости ради, позволь уж, если когда-нибудь наткнешься на эти записки, сказать: да, в тот момент я действительно чувствовал себя совершенно одиноким, осознавал собственное одиночество с необычайной остротой, хоть и являл собою не одного человека, не одну личность, но легион – Легион, как мой предшественник велел звать себя конюшим.

Будучи им, собственным предшественником, я тоже был одинок, и в роли всех его предшественников тоже – одинок, как подобает любому правителю, пока на Урд не наступят новые, лучшие времена… или, скорее, не придут новые, лучшие люди. Был я и Теклой – Теклой, вспоминающей мать с единокровной сестрой, которых никогда больше не увидит, и юного палача, плачущего о ней после того, как у нее самой не осталось для себя слез. Однако прежде всего был я Северианом, одиноким ужасно, чудовищно; наверное, подобное одиночество знакомо лишь последнему матросу, оставшемуся на всеми брошенном корабле, в то время, когда он, увидев во сне друзей, просыпается и обнаруживает, что рядом по-прежнему нет ни души, и, быть может, взойдя на палубу, в который раз поднимает взгляд к обитаемым звездам, но видит над головою изорванные паруса, что никогда не донесут его ни до одной из них.

Страх перед одиночеством вцепился в меня мертвой хваткой и не отпускал, как ни старался я отогнать его прочь насмешками. В огромных комнатах – моих апартаментах, по словам Цадкиэль – не было никого, не слышалось ни голосов, ни шагов, и посему мне казалось вполне возможным (так кажется вполне возможным любой бред, привидевшийся во сне, в момент пробуждения), что голоса подать просто некому, что Цадкиэль в силу неких непостижимых соображений очистила корабль от матросов, пока я спал.

В бальнеарии, моясь, а после брея пугающе гладкое, без единого шрама лицо, взиравшее на меня из зеркала, я вслушивался, вслушивался в тишину: не донесется ли издали хоть чей-нибудь голос? Одежда моя изрядно изорвалась и испачкалась так, что надевать ее снова я постеснялся. По счастью, в шкафах гардеробной нашлось множество одежды любых цветов и фасонов – особенно, как мне показалось, таких, что подойдут и мужчине, и женщине, причем любого телосложения, и все из самых дорогих тканей. Я выбрал себе пару темных, свободного кроя брюк, перепоясываемых красновато-коричневым кушаком, рубашку с открытым отложным воротом и вместительными карманами, а также плащ подлинного цвета сажи, цвета гильдии, по сию пору официально числившей меня в мастерах, подбитый переливчатой разноцветной парчой. Облаченный во все это, я, наконец, вышел за порог отведенных мне апартаментов, и устрашающие остиарии, как прежде вытянувшись в струнку, отсалютовали мне.

Таким образом, меня вовсе не бросили на корабле одного; правду сказать, к тому времени, как я оделся, страх перед одиночеством почти унялся, однако, шагая роскошно убранным, но совершенно пустым коридором за дверьми моих комнат, я размышлял о нем, а затем, вслед за Теклой, так обрадовавшей меня во сне и бросившей, не попрощавшись, вспомнил и Доркас, и Агию, и Валерию, и, наконец, Гунни – ту, кого охотно принял в возлюбленные, когда в том возникла нужда, а никого иного под рукою не оказалось, после чего позволил разлучить нас, не возразив ни словом, когда Цадкиэль сообщила, что отослала матросов прочь.

Всю свою жизнь я слишком, слишком легко бросал женщин, имевших полное право на мою верность – прежде всего, ничем не помог Текле, пока имел шанс не только облегчить ее смерть, а после бросил Доркас, Пию и Дарию, и, наконец, Валерию. Теперь, на этом громадном корабле, я едва не выбросил, так сказать, за борт еще одну, но сейчас твердо решил: нет, этому не бывать. Разыщу Гунни, куда бы ее ни отослали, и заберу к себе в апартаменты: пускай до прибытия на Урд остается со мной, а там уж, если захочет, сможет вернуться к землякам, в родную рыбацкую деревушку.

Приняв решение, я ускорил шаг. Обновленная нога позволяла идти, по меньшей мере, с той же быстротой, с какой шел я в тот памятный день по Бечевнику, тянущемуся вдоль берега Гьёлля, однако мысли мои занимала вовсе не только Гунни. За размышлениями я не забывал примечать все вокруг и направление, которым шел, так как заблудиться в коридорах и палубах необъятного корабля было проще простого, что и случалось со мною не раз по пути к Йесоду. Помнил я и кое о чем еще – о ярком крохотном огоньке, сиявшем где-то бесконечно далеко, но в то же время совсем рядом.

Признаться, тогда я еще принимал его за ту самую сферу тьмы, превратившуюся в ослепительно-светлый диск после того, как мы с Гунни прошли сквозь нее. Разумеется, Белый Исток, спасший и уничтоживший Урд, ревущий гейзер, извергающий из ниоткуда раскаленные первородные газы, никак не мог оказаться вратами, которыми мы покинули Йесод!

Иными словами, я неизменно находил это невозможным, будучи поглощен дневными хлопотами, заботами мира, без Нового Солнца обреченного на погибель, но порой меня одолевали сомнения. Что, если на взгляд со стороны, из нашей вселенной, Йесод отличается от Йесода, наблюдаемого изнутри, не меньше, чем вид человека в глазах окружающих отличается от образа, в коем он себя видит сам? К примеру, я прекрасно знаю, что нередко бываю глуп, а порою слаб – одинок, напуган, сверх меры склонен к пассивному благодушию и чересчур легко, как уже говорил, бросаю ближайших друзей в погоне за неким идеалом… и, тем не менее, повергаю в ужас миллионы людей.

Что, если Белый Исток все же и есть окно в Йесод?

Коридор свернул вбок, и вновь свернул вбок, и я уже не впервые отметил, что он, хоть вблизи от меня и выглядит если не вполне, то довольно обычным, его отрезки впереди и позади, вдалеке, стоит лишь к ним приглядеться, обретают все более странный вид, окутываются дымкой тумана, а в тумане начинают мерцать таинственные, жутковатые сполохи света.

Мало-помалу мне сделалось ясно: корабль принимает привычный облик лишь при моем приближении, а стоит мне пройти мимо, снова становится прежним, самим собой, совсем как мать, целиком посвящающая себя ребенку, будучи рядом с ним, разговаривающая попросту, играющая с малышом в глупейшие детские игры, в иное, свободное время слагает эпические поэмы либо развлекает возлюбленного.

Вправду ли корабль был живым существом? В возможности сего я нимало не сомневаюсь, однако повидал слишком мало, чтоб строить предположения… и, кстати, будь это так, зачем ему тогда команда? Нет, то же самое наверняка достигалось гораздо проще, да и сказанное Цадкиэль вечером накануне (если считать ночью время моего сна) подразумевало куда более простой механизм. Если картина становится проницаемой под тяжестью ноги на спинке канапе, не мог ли и свет в моих апартаментах постепенно угаснуть сам по себе, когда я, улегшись, убрал с пола ноги, а эти протеические коридоры – принимать нужную форму, откликаясь на мои шаги?

Задавшись этим вопросом, я решил посрамить их – благо исцеленная нога вполне это позволяла.

На Урд подобное оказалось бы мне не под силу, однако на Урд весь этот исполинский корабль развалился бы, не выдержав собственной тяжести, а здесь, на борту, где и прежде способен был бегать и даже прыгать, я теперь вполне мог обогнать ветер. С этими мыслями я рванулся вперед, а за очередным поворотом подпрыгнул, посильней оттолкнулся ногами от стенки и полетел вдоль коридора точно так же, как летал наверху, среди реев и вант.

Знакомый коридор в мгновение ока остался позади, и я очутился в окружении неких жутких угловатых конструкций вперемешку с призрачными механизмами. Вокруг кометами запорхали сине-зеленые огоньки, коридор сделался извилистым, словно брюхо земляного червя. Наконец ступни коснулись твердого пола, однако нового шага мне сделать не удалось: в полете ноги онемели, обмякли, словно ноги марионетки за опущенным занавесом. Упав, я кубарем покатился дальше, а коридор словно бы съежился, сжался в до боли яркую, стремительно угасающую точку среди кромешной тьмы.

Поначалу решивший, что у меня двоится в глазах, я моргнул, крепко зажмурился, снова моргнул, однако пара лиц, похожих, будто две капли воды, слиться в одно лицо не пожелала. Тогда я заговорил, но и из этого толку не вышло.

– Все в порядке, – заверила меня Гунни.

Женщина помоложе, теперь казавшаяся не столько ее сестрой-близняшкой, сколько младшей сестрой, подсунула мне под затылок ладонь, приподняла мою голову и поднесла к губам чашку.

Рот оказался полон смертного праха. Жадно глотнув из чашки, я покатал воду от щеки к щеке, а проглотив ее, почувствовал, как напоенные влагой ткани возвращаются к жизни.

– Что стряслось? – спросила Гунни.

– Корабль… меняется, – прохрипел я.

Мои спасительницы кивнули, но, очевидно, не поняли ничего.

– Куда бы мы ни шли, вблизи он принимает обычный, подходящий нам вид. А я бежал слишком быстро… или слишком редко касался ногами пола… – Приподнявшись на локтях, я, к немалому собственному изумлению, сумел сесть. – И меня занесло туда, где нет воздуха… только какой-то другой газ… для дыхания, видимо, непригодный. Возможно, им дышат обитатели каких-либо других миров, а может, вовсе никто. Не знаю…

– Встать можешь? – спросила Гунни.

Я кивнул, однако, будь мы на Урд, непременно упал бы, не устояв на ногах. Даже здесь, на борту корабля, где падаешь куда медленнее, обеим женщинам пришлось подхватить меня под руки и поддержать, как будто я в стельку пьян. Одного роста (другими словами, ростом почти вровень со мной), одинаково кареглазые; миловидные округлые лица в обрамлении темных волос пестрят веснушками…

– Ты – Гунни, – повернувшись к Гунни, пробормотал я.

– Мы обе – Гунни, – поправила меня женщина, что помоложе. – Только я иду в первый рейс, а она, похоже, в матросах уже давно.

– Точно, и рейсов за мной числится без счета, – подтвердила Гунни. – По времени это целая вечность, однако ж так мало, что и разговаривать не о чем. Здесь, Бургундофара, время совсем другое, не то что на нашей с тобой родной Урд.

– Постой, – запротестовал я. – Мне нужно подумать. Есть здесь поблизости место, где отдохнуть можно?

Женщина помоложе указала в сторону темной арки.

– Вон. Мы там сидели.

За аркой виднелось множество мягких сидений… и вода, каплющая откуда-то сверху.

Гунни, чуть поразмыслив, повела меня к порогу.

Проем арки вел в довольно просторный зал с высокими потолками. Стены его украшали огромные маски, а вода, точно слезы капавшая из их глаз, наполняла покойные бассейны с расставленными вдоль бортиков чашками вроде той, которую принесла мне женщина помоложе. В дальней стене зала имелся наклонный люк, и вел он, судя по устройству, наружу, на палубу.

Как только женщины уселись рядом, по бокам от меня, я сказал:

– Вы обе – одна и та же особа. И сами так говорите, и я в это верю вполне.

Обе кивнули.

– Но не могу же я звать вас одним и тем же именем. Как к вам обращаться?

– В ее годы, покинув родную деревню и оказавшись здесь, – ответила Гунни, – я решила, что не желаю оставаться Бургундофарой, и попросила товарищей называть меня Гунни. Теперь об этом жалею, однако, даже если попрошу, они на попятный уже не пойдут – хотя бы так просто, смеху ради. Стало быть, зови меня Гунни: я ведь, если подумать, Гунни и есть. Ну, а девчонку… – Осекшись, она глубоко вздохнула. – Ну, а девчонку, которой я была в прошлом, зови, если угодно, моим прежним именем. Менять его на другое ей уже расхотелось.

– Идет, – согласился я. – Наверное, объяснить, что не дает мне покоя, можно и лучше, однако я все еще слаб и мыслю не слишком-то ясно. Однажды мне довелось увидеть некоего человека, поднятого из мертвых.

Обе уставились на меня, высоко подняв брови. Бургундофара задохнулась от изумления.

– Звали этого человека Апу-Пунчау. Был там и еще кое-кто – человек по имени Хильдегрин. И вздумалось этому Хильдегрину помешать Апу-Пунчау вернуться восвояси, в гробницу.

– А он кто был? Призрак? – прошептала Бургундофара.

– Не совсем… по крайней мере, на мой взгляд. А может, все дело лишь в том, что именно ты понимаешь под «призраком». Вероятно, он так глубоко укоренился во времени, что к тому дню не смог умереть окончательно… а может, и вовсе не сможет умереть никогда. Как бы там ни было, мне захотелось помочь Хильдегрину: ведь действовал он по указке особы, старавшейся исцелить одну из моих близких подруг…

Здесь, на вопросе дружеских отношений, мой разум, по-прежнему затуманенный убийственной атмосферой коридора, застрял безнадежно. Вправду ли Иолента была мне подругой? Могла бы стать ею, если б оправилась?

– А дальше? – поторопила меня Бургундофара.

– Я побежал к ним… к Апу-Пунчау и Хильдегрину. Тут – взрыв… нет, взрывом это, наверное, не назовешь, однако ничего более похожего – ну, разве что удар молнии – мне в голову не приходит. Словом, Апу-Пунчау исчез, а Хильдегрин превратился в двух Хильдегринов разом.

– Как мы?

– Нет, то был один и тот же Хильдегрин, только повторенный дважды. Один боролся с невидимым духом, а другой со мной. Но перед этим, еще не заметив Хильдегринова раздвоения, я разглядел лицо Апу-Пунчау, и оно оказалось моим. Много старше… однако моим.

– Да, – заметила Гунни, – прав ты был, пожелав присесть где-нибудь. Рассказывай дальше. Теперь уж мы от тебя не отвяжемся.

– Сегодня утром… Цадкиэль, капитан, отвела мне прекрасные апартаменты. Прежде чем выйти, я вымылся, а бреясь найденной там бритвой, здорово испугался собственного лица в зеркале, но теперь понял, чье это было лицо.

– Апу-Пунчау? – ахнула Бургундофара.

– Твое, чье же еще, – не согласилась с ней Гунни.

– Я вам еще не все рассказал. Взрыв, или молния… словом, Хильдегрин этой вспышки не пережил. Позже я, кажется, понял, в чем было дело… да и сейчас полагаю, что не ошибся. Меня стало двое, а потому Хильдегринов тоже стало двое, но второй Хильдегрин отделился от первого, а человек, разделенный надвое, неспособен остаться в живых. А может, он попросту, разделившись, не смог воссоединиться, когда я, Севериан, снова остался один.

Бургундофара кивнула.

– Гунни уже говорила, как тебя звать. Красивое имя – будто клинок меча.

Гунни погрозила ей пальцем, веля умолкнуть.

– И вот теперь я с вами, обеими. И, если не ошибаюсь, меня здесь вовсе не двое. Или вы видите двух?

– Нет, – подтвердила Бургундофара, – но неужели ты не понимаешь? Разницы-то никакой! Если ты еще не был Апу-Пунчау, значит, не можешь и умереть!

– Похоже, даже я разбираюсь во времени куда лучше тебя, – вздохнул я. – Я был будущим Апу-Пунчау, и с тех пор миновало уже десять лет, а настоящее способно изменить будущее в любой момент.

Гунни покачала головой.

– По-моему, я все же знаю о времени больше твоего, пусть даже ты приведешь на Урд Новое Солнце и изменишь весь мир. Для нас, здесь и сейчас, этот человек, Хильдегрин, вовсе не помер десять лет тому назад. Вернувшись на Урд, ты очень даже можешь узнать, что с тех пор прошла целая тысяча лет, или что смерти его еще невесть сколько ждать. Ну, а здесь – ни то ни другое. Сейчас мы с тобой летим и между солнцами, и между годами, а стало быть, хоть две Гунни, хоть целая дюжина никому ничем не угрожают.

Тут она сделала паузу. Гунни вообще говорила исключительно медленно, а сейчас слова вовсе выползали из ее рта, точно матросы, пережившие крушение, из-под обломков разбитого корабля.

– А знаешь, да, – продолжала она, – я вправду вижу здесь двух Северианов, пусть даже оба – только воспоминания. Один – тот Севериан, которого я как-то сгребла в охапку и поцеловала. Теперь его больше нет, однако он был красив собой, несмотря на шрам поперек щеки, хромоту и седину в волосах.

– Твой поцелуй ему запомнился, – подтвердил я. – Сам он целовал многих женщин, однако его целовали нечасто.

– Ну, а другой Севериан – мой возлюбленный из тех времен, когда я, девчонка, отправилась в первый рейс. В память о нем я поцеловала тебя, а после дралась за тебя – единственная из настоящих людей, плечом к плечу с призраками. В память о нем я резала старых товарищей, хоть и понимала, что ты меня даже не помнишь, – закончила она и поднялась со скамьи. – Вы ведь понятия не имеете, где мы находимся, верно?

– По-моему, это зал ожидания, или что-то вроде, – пожав плечами, ответила Бургундофара, – только здесь отчего-то нет никого, кроме нас.

– Я имею в виду, где сейчас находится наш корабль. А корабль наш – за пределами орбиты Дита.

– Некогда, – заметил я, – один человек, немало знавший о будущем, сказал мне, что женщину, которую я искал, нужно искать над землей, а я решил, будто это означает всего лишь «среди живых». Этот корабль находился за пределами орбиты Дита еще в самом начале пути.

– Не дури. Ты понимаешь, о чем я. Возвращаясь с тобою на борт, я думала, что у нас впереди долгий рейс… но с чего бы им, Афете и Заку, медлить? Корабль покидает вечность, сбавляет ход, чтоб тендер смог отыскать его. На полном ходу он вовсе не корабль, понимаешь? И он, и мы – словно волна… или крик, разносящийся по вселенной.

– Нет, – ответил я, – не понимаю. И с трудом могу в это поверить.

– Бывает, вера способна кое-что изменить, – закивала Гунни. – Но не всякий раз, Севериан, не всякий раз… и убедилась я в этом именно здесь. Помнишь, я как-то раз рассказывала, отчего продолжаю плавать?

Я покосился на Бургундофару.

– Может, из-за…

Но Гунни покачала головой.

– Чтоб снова стать такой, как прежде, но при этом остаться самою собой. Ты ведь наверняка помнишь, каким был в ее годы. Теперь ты тот же?

В этот миг я явственно, словно он вдруг оказался рядом, в этих покоях слез, увидел юного подмастерья гильдии палачей, шагающего вперед – сажный плащ развевается за спиной, над левым плечом темнеет крестовина «Терминус Эст»…

– Нет, – согласился я. – Я давным-давно стал совсем другим, а после вновь изменился.

Гунни удовлетворенно кивнула.

– Вот потому я и намерена остаться здесь. Может быть, здесь-то, когда меня будет не больше одной, это и произойдет. А вы с Бургундофарой возвращайтесь на Урд.

Отвернувшись от нас, она направилась к выходу. Я было привстал, однако Бургундофара удержала меня, усадила рядом, а мне не хватило сил воспротивиться.

– Пускай идет, – сказала она. – С тобой это уже случилось, так дай же и Гунни шанс.

Дверь за спиной Гунни захлопнулась.

– Но ведь она – это ты, – выдохнул я.

– Тогда дай шанс мне. Я видела, кем стану со временем. Неужто и после этого жалость к себе самой – дело такое уж стыдное?

На глаза ее навернулись слезы.

Я покачал головой.

– Кто же поплачет о ней, если не ты?

– Ты.

– Но не по той же причине. Она была мне верным, настоящим другом, а таковых у меня никогда не водилось во множестве.

– Теперь понятно, отчего все эти лица плачут, – заметила Бургундофара. – Этот зал нарочно устроен для слез.

– Для прибывающих и уходящих, – негромко добавил новый голос с порога.

Обернувшись, я обнаружил у входа двух иеродул в масках и, ожидавший вовсе не их, Барбата с Фамулим поначалу в них не узнал, однако голос Фамулим (а говорила именно она) узнал немедля и вскрикнул от радости.

– Друзья мои! Вы отправляетесь с нами?

– Пришли мы лишь затем, чтобы привести тебя сюда, – ответила Фамулим. – Цадкиэль отправила нас за тобой, но в апартаментах тебя не оказалось. Скажи, Севериан, увидишь ли ты нас когда-нибудь?

– И не раз, – подтвердил я. – До встречи, Фамулим!

– Так, значит, ты знаком с природой нашей. Тогда – привет тебе; тогда – прощай!

– Люки откроются, как только Оссипаго задраит ту дверь, – добавил Барбат. – Воздушные амулеты у вас при себе?

Я вынул из кармана свой и надел. Такое же ожерелье извлекла из кармана Бургундофара.

– Теперь я, как и Фамулим, приветствую тебя, – подытожил Барбат и отступил назад, за порог, а проем арки тут же затворился за ним.

В тот же миг распахнулись спаренные люки по ту сторону зала. Слезы масок испарились, высохли на лету, а в проеме люка засиял черный занавес ночи, растянутый меж гвоздиков-звезд.

– Нам пора, – сказал я, но сразу же вспомнил, что Бургундофара меня не слышит, и, подойдя ближе, взял ее за руку, после чего надобность в разговорах отпала сама собой.

Вместе оставили мы корабль, и лишь у порога, замедлив шаг, оглянувшись напоследок, я вдруг понял, что так и не узнал его названия (если он вообще хоть как-нибудь наречен), а среди масок на стенах разглядел изваяния знакомых лиц – лиц Зака, Цадкиэль и его капитана.

Ожидавший нас тендер оказался гораздо больше, внушительнее суденышка, доставившего меня на поверхность Йесода – таким же огромным, как тот, что вез меня к кораблю с Урд, а может статься, и вовсе тем же самым.

– Бывает, им удается подвести эту громадину гораздо ближе, – поведала мне одна из матросов, назначенная нам в провожатые, как только мы взошли на борт. – Да только вечно их заносит то парой звезд правее, то парой звезд левее, так что гостить вам у нас около суток.

Я попросил ее показать Солнце нашей Урд, и провожатая сделала мне этакое одолжение. Солнце оказалось всего-навсего малиново-алым пятнышком чуть выше леера, а все миры его, даже Дит – неприметными точками, темневшими, пересекая его насупленный лик.

Тогда я попробовал показать в небе ту неяркую белую звездочку, частицу моего существа, однако встречавшая нас не смогла ее разглядеть, а на лице Бургундофары отразился откровенный испуг. Вскоре мы, миновав шлюз тендера, оказались в палубной рубке.

Я отнюдь не был уверен, что между нами с Бургундофарой возникнет любовная близость, однако нас разместили в одной каюте (причем раз этак в десять меньше апартаментов, где я провел последнюю ночь на борту корабля), а когда я обнял ее и принялся раздевать, она не возразила ни словом. В постели она оказалась далеко не столь умелой и опытной, как Гунни, хотя, разумеется, не девственницей. С каким же удивлением я вспомнил, что мы с Гунни были близки всего раз…

После ее юное воплощение призналось, что нежностью ее до сих пор никто из мужчин не баловал, с благодарностью поцеловала меня и уснула на моем плече. Никогда не считавший себя особо страстным в постели, я некоторое время, лежа без сна, размышлял над этим и, как обещал некогда себе самому, вслушивался в шорох столетий, уносящихся вдаль за бортом.

Впрочем, то вполне могли быть лишь годы – годы моей собственной жизни. Поначалу, почувствовав под собой исцелившуюся ногу, а после бреясь перед выходом из апартаментов и разглядывая в зеркале непривычное, новое лицо, я решил, что каким-то образом избавлен от них (не зря же Гунни надеялась на избавление от прожитых лет), но теперь понял: нет, это вовсе не так.

Избавился я лишь от старых ран, нанесенных копьем некоего безвестного асцианина, и когтями, спрятанными Агией в кулаке, и зубами летучей мыши из тех, что питаются кровью, а значит, попросту стал таким, каким стал бы, не получив этих (и, вероятно, других) ран, а посему и лицо мое сделалось лицом незнакомого, загадочного существа – ибо кто может оказаться для человека загадочнее, чем он сам, либо действовать еще более непостижимо? Я стал Апу-Пунчау, на моих же глазах воскрешенным посреди каменного городища. Прежде казавшееся юностью, сейчас все это вселяло уныние, скорбь о новых годах жизни, которые могли ждать меня впереди. Может статься, когда-нибудь я, подобно Гунни, снова взойду на борт корабля Цадкиэль в поисках истинной юности, однако если меня вновь отвезут на Йесод, останусь там, буде мне это позволят. Возможно, на протяжении многих веков йесодский воздух смоет с меня бремя тех лет.

В размышлениях о них и о нескольких предшествовавших мне вдруг подумалось, что мое обхождение с женщинами зависело не столько от собственной воли, сколько от их отношения ко мне. С хайбитой Теклы в Лазурном Доме я держался довольно грубо, а с настоящей Теклой в ее камере нежно, неловко, как всякий невинный мальчишка, с Доркас поначалу был вспыльчив, с Иолентой (которую, можно сказать, взял силой, хотя нисколько не сомневался тогда и не сомневаюсь сейчас, что ей хотелось этого) тороплив и неуклюж, а с Валерией… о Валерии я уже и без того рассказал слишком многое.

Впрочем, ко всем мужчинам этого применить, безусловно, нельзя: многие – а может быть, даже и я сам – со всеми женщинами обходятся на один и тот же манер.

Думая обо всем этом, я задремал, а проснувшись, обнаружил, что во сне отвернулся от Бургундофары, вновь задремал, проснулся и поднялся, не в силах снова уснуть: сам не пойму, отчего, мне страшно захотелось взглянуть на Белый Исток. Стараясь как можно меньше шуметь, я надел ожерелье и отыскал путь на палубу.

Бесконечная ночь межсолнечной пустоты терпела сокрушительное поражение. Тени мачт и моя собственная тень казались нарисованными на дощатом настиле чернейшей из красок, а Старое Солнце из неяркой звезды превратилось в диск величиною с Луну. Белый Исток в его свете сделался тусклым, далеким, как никогда прежде. Урд прекратила чертить штрихи по малиновому лику Старого Солнца и парила прямо за нашим бушпритом, кружа в пустоте, точно волчок.

Вскоре подошедший ко мне для разговора вахтенный офицер настоятельно попросил меня спуститься вниз. Полагаю, в действительности никакие опасности мне не грозили: просто присутствие на палубе лица постороннего, не из его подчиненных, доставляло ему излишнее беспокойство. Я ответил, что вниз непременно сойду, однако мне необходимо побеседовать с капитаном этого судна, а еще мы со спутницей изрядно голодны.

Во время наших переговоров на палубе появилась Бургундофара: ее, дескать, привело сюда то же желание, что и меня, хотя с нею, на мой взгляд, дело было лишь в желании оглядеться вокруг и еще раз, напоследок, взглянуть на корабль, прежде чем распрощаться с подобными кораблями навеки. Ее прыжок на мачту встревожил офицера сильнее прежнего – я уж подумал, он всерьез готов поднять на нее руку. Не будь он из иеродулов, я, пожалуй, скрутил бы его, так сказать, во избежание, но и в сложившихся обстоятельствах был вынужден встать между ними, когда партия матросов спустила Бургундофару вниз.

С офицером мы (сам я – больше ради потехи, да и Бургундофара, по-моему, тоже) пререкались, пока воздух плащей не сделался спертым, после чего довольно послушно спустились в низы, отыскали камбуз и, словно дети, с хохотом вспоминая собственные похождения, жадно набросились на еду.

Спустя около стражи в каюту к нам заглянул капитан – не иеродул в масках, но человек, казавшийся с виду самым обыкновенным уроженцем Урд. Я объяснил ему, что, расставшись с Цадкиэль, не имел возможности поговорить с кем-либо из облеченных властью и надеюсь получить дальнейшие указания от него.

В ответ капитан лишь покачал головой.

– Мне для тебя никаких указаний не передано. Уверен, Цадкиэль позаботилась сообщить тебе все необходимое.

– Он приведет к Урд Новое Солнце! – вмешалась Бургундофара.

Я с удивлением взглянул на нее.

– Так Гунни сказала, – пояснила она.

– Тебе это вправду по силам? – спросил капитан.

Я как сумел объяснил, что сам этого не знаю, что чувствую Белый Исток, будто часть себя самого, но, как ни стараюсь привлечь его ближе, он, кажется, до сих пор даже не сдвинулся с места.

– Белый Исток? А что это? – спросил капитан и, видя выражение моего лица, добавил: – Нет, я действительно в первый раз о нем слышу. Мне сообщили одно: тебя с этой женщиной нужно доставить на Урд и целыми-невредимыми высадить к северу от границы льдов.

– По-моему, это звезда, или что-то вроде звезды.

– Тогда он слишком массивен, чтоб двигаться так же, как мы. А вот на Урд ты прекратишь движение в астрономическом смысле – тогда он, возможно, за тобой и придет.

– Но, чтоб звезда приблизилась к Урд, это ведь сколько времени нужно?! – заметила Бургундофара.

– По меньшей мере, не одна сотня лет, – кивнул капитан. – Но, правду сказать, я в этом ничего не смыслю. Друг твой наверняка знает гораздо больше, раз уж сам говорит, что чувствует ее, будто часть себя самого.

– Чувствую, – подтвердил я. – Чувствую, и сейчас до нее далеко.

В этот миг мне почудилось, будто я вновь гляжу за окно в доме мастера Аска, на бескрайние ледяные равнины… а может, в каком-то смысле никогда их и не покидал.

Внезапно мне пришла в голову новая мысль.

– А что, если Новое Солнце явится лишь после того, как наша раса исчезнет? Что, если Цадкиэль вздумалось… этак созорничать?

– Нет. Цадкиэль к таким штукам не склонна, хотя с виду на то и похоже. Подобные каверзы – для солипсистов, полагающих, будто все пройдет и все канет в прошлое, – пояснил капитан, поднимаясь на ноги. – Ты хотел меня расспросить, и я тебя ни в чем не упрекаю, вот только ответов дать не могу. Хочешь подняться на палубу, поглядеть, как будем садиться? Больше мне тебя порадовать нечем.

Бургундофара в недоумении подняла брови.

– А что, уже? Так быстро? – выдохнула она.

Признаться, я чувствовал то же самое.

– Да, осталось всего ничего. Я приготовил вам кое-какие припасы – в основном, съестное. Оружие, кроме ваших ножей, возьмете? Могу выделить, если нужно.

– А сам ты что посоветуешь? – спросил я.

– Я? Ничего. Ты знаешь, что вам предстоит делать, а я – нет.

– Тогда я оружия не возьму, – ответил я. – А Бургундофара пусть за себя решает сама.

– Нет, – согласилась Бургундофара. – Мне тоже оружие незачем.

– Тогда идемте, – сказал капитан, и на сей раз то было уже не приглашение – приказ.

Надев ожерелья, мы следом за ним поднялись на палубу.

Корабль наш несся высоко над облаками, казалось, кипевшими под его днищем, однако я сразу почувствовал: да, вот мы и дома. Урд за их пеленою из голубой сделалась черной и вновь засияла лазурью. Леер на ощупь оказался холоден, точно лед, и я поискал взглядом ледяные шапки Урд, однако мы уже опустились так низко, что разглядеть их не удалось. Сквозь прорехи в клубящихся облаках виднелась лишь синева морей, время от времени перемежавшаяся бурыми либо зелеными пятнами суши.

– Прекрасный мир, – вздохнул я. – Возможно, не столь прекрасный, как Йесод, но все равно красивый.

Капитан пожал плечами.

– Мы и свой сделаем не хуже Йесода, если захотим.

– Захотим, – ответил я, и лишь после того, как слово сорвалось с языка, понял, что действительно в это верю. – Захотим непременно… и чем больше нас, покинув Урд, вернется назад, тем скорее.

Облака успокоились, словно какой-то маг прошептал заклинание, или какая-то женщина обнажила перед ними грудь. Убрав паруса, вахтенные суетились на реях, проверяя, все ли громоздкие, крупные снасти закреплены с надлежащей надежностью.

Стоило последнему из них спрыгнуть на палубу, навстречу нам ударили первые ветры Урд, разреженные до неосязаемости, однако, словно единственное мановение руки корифея, принесшие с собой целый мир звуков. Мачты взвизгнули, заныли не хуже ребеков, каждая стренга канатов завела свою песнь.

Еще немного, и сам корабль, рыскнув в сторону, накренился и кормою вперед ухнул вниз, так что озаренные солнцем облака Урд за шканцами встали дыбом, а мы с Бургундофарой в ужасе ухватились за стойки леера изо всех сил.

Капитан, спокойно, как ни в чем не бывало, опиравшийся на оттяжку, осклабился и крикнул:

– Вот так так, а я-то думал, хотя бы девица с матросской службой знакома! Подними-ка его, дорогуша, не то на камбуз отправишься, коку в помощницы!

Я бы и сам помог Бургундофаре, будь у меня такая возможность, а она, как велел капитан, всеми силами постаралась помочь мне подняться. Цепляясь друг за дружку, мы кое-как встали на ноги (хотя палуба сделалась круче множества лестниц, причем по-прежнему оставалась гладкой, точно пол в бальном зале) и даже сумели сделать пару осторожных шажков в его сторону.

– Не поработав на палубе хоть немного, моряком не стать, – назидательно сказал он. – Жаль, вам высаживаться уже пора, не то я бы сделал из вас настоящих мореходов!

Я, кое-как совладав с дрожью в голосе, сообщил, что наше прибытие на Йесод было далеко не столь бурным.

Капитан посерьезнел.

– Видишь ли, там вам инерцию гасить почти не потребовалось. Вы ее уже погасили, достигнув высшего плана. А мы идем вниз без единой тряпки, что могла бы нас притормозить, как если б в звезду падали. От лееров малость отойди пока. Там ветер горяч – кожу с плеча слижет вмиг.

– Разве ожерелья нас от него не защитят?

– Да, поле у них мощное, без них ты бы до корочки здесь поджарился. Однако и у ожерелий есть свой предел, как у любого устройства, а этот ветер… может быть, для дыхания слишком разрежен, но если б киль не принимал на себя весь напор, нас бы давным-давно сдуло.

Действительно, какое-то время мерцавший, будто топка кузнечного горна, апостис постепенно потускнел и угас, а наш корабль принял более традиционное положение, однако ветер по-прежнему визжал в вантах, и облака под нами неслись вдаль, подобно хлопьям пены в мельничном желобе.

Капитан взобрался к себе, на шканцы, а я, последовав за ним, спросил, нельзя ли уже снять ожерелья. В ответ капитан отрицательно покачал головой, указал на обросшие сосульками ванты, объяснил, что без ожерелий на палубе долго не выдержать, и спросил, не замечаю ли я, что воздух плаща стал свежее.

Я признался: да, дескать, замечаю, но думал, будто это просто обман чувств.

– Все дело в том, что он смешивается с наружным, – пояснил капитан. – Когда вокруг воздуха нет, амулет тянет обратно, к себе, весь воздух, достигающий границы поля, но разницы между воздухом, поднятым наверх из низов, и ветром, проникающим в зону давления, не чует.

Каким образом летящий над облаками тендер мог оставлять за собою кильватерный след, для меня так и осталось загадкой, однако за кормой его, пересекая небо, тянулся белый шлейф огромной длины. Объяснить, в чем причина, я не берусь – просто описываю, чему был свидетелем.

– Жаль, меня не было на палубе во время отбытия с Урд, – сказала Бургундофара. – И на большом корабле нас тоже наружу не выпускали, держали в низах, пока кое-чему не обучили.

– И правильно: ты бы там только без толку путалась под ногами, – откликнулся капитан. – Выйдя из атмосферы, мы поднимаем все паруса, так что хлопот тут хватает. Судно каким было? Этим?

– По-моему, да.

– И теперь ты возвращаешься назад важной персоной, упомянутая Цадкиэль в приказе по имени… Прими поздравления!

Бургундофара покачала головой, и я заметил, как пляшут ее темные кудряшки на пронизывающем плащ ветру.

– Я даже не знаю, откуда оно ей известно.

– Обычное дело. О ней ничего наверняка не скажешь, – согласился я, вспомнив, что если сам я – множество личностей в одном теле, то Цадкиэль – одна личность во множестве тел.

Капитан ткнул пальцем поверх ютового леера, туда, где океан облаков словно бы омывал дощатую обшивку тендера.

– Сейчас сквозь облака вниз пойдем. Как только под ними окажемся, сможете снять амулеты и не замерзнуть.

Туман окутал нас со всех сторон. В коричневой книге, прихваченной на память из камеры Теклы, я как-то читал, что слой тумана служит границей, отделяющей живых от мертвых, а фигуры, называемые нами призраками, – всего лишь остатки сей туманной преграды, налипшие на их одежды и лица.

Правда ли это, нет ли, сказать не могу, однако Урд уж точно отделена похожей преградой от межсолнечной пустоты, и мне это кажется странным. Возможно, четыре сферы бытия на самом деле сводятся к двум, и мы ушли в пустоту, а после вернулись восвояси в точности так же, как духи умерших навещают порой царство живых?

Помнится, глядя за борт, наблюдая, как красные с золотом пятнышки становятся перелесками, а бурые кляксы – полями в путанице сухих стеблей, я думал, сколь странным показался бы со стороны, случись кто-либо неподалеку, наш изящный пинас – точно такое же судно, какие во множестве стоят у причалов Несса, – безмолвно спустившийся с неба. Впрочем, поблизости наверняка не было ни души. На Урд мы прибыли ранним утром, когда даже самые крохотные деревца отбрасывают длинные-длинные тени, а ярко-рыжие лисы трусят к норам, словно сполохи пламени среди росистой травы.

– Где мы? – спросил я капитана. – В какой стороне столица?

– В столицу – это туда, – указал он, – курс норд-ост-тень-норд.

Припасы, пожертвованные нам капитаном, уложили в сарцины – продолговатые вьюки толщиной чуть ли не со ствол полупушки, надежно принайтовленные к основанию бонавентуры. Капитан объяснил, как их носить, перекинув лямку через плечо и закрепив у бедра, пожал нам на прощание руки и, кажется, совершенно искренне пожелал счастливого пути.

Из паза на стыке палубы с бортом тендера выскользнул серебристый наклонный трап. Сойдя вниз, мы с Бургундофарой снова ступили на почву Урд.

Обернувшись – полагаю, от этого на нашем месте не удержался бы никто на всем белом свете – мы устремили взгляды вслед взлетавшему тендеру. Едва его киль оторвался от земли, тендер выровнялся, качнулся на легкой, осязаемой лишь для него волне и взмыл ввысь, словно воздушный змей. К Урд мы, как я уже рассказывал, шли сквозь облака, однако тендер (будто нарочно, чтобы подольше оставаться у нас на виду) отыскал в них прореху и направился к ней, поднимаясь все выше и выше, пока и корпус, и мачты не слились в золотистое пятнышко не больше булавочной головки в величину. Спустя какое-то время пятнышко расцвело, засверкало стальными опилками, сыплющимися из-под слесарной пилы, и мы поняли: команда подняла паруса – сплошь из серебристого металла, каждый обширнее многих островов, выбрала шкоты, и тендера мы больше не увидим. С этой мыслью я поспешил отвести взгляд в сторону, чтобы Бургундофара не заметила слез, навернувшихся на глаза, а вновь повернувшись к ней (как-никак, нам пора было в путь), обнаружил, что она плачет тоже.

Несс, как сказал капитан, находился в направлении норд-ост-тень-норд, а так как горизонт еще не успел слишком отдалиться от солнца, держать курс оказалось несложно. Примерно пол-лиги, а то и больше мы шли побитыми морозом полями, затем углубились в лесок и вскоре наткнулись на чистый ручей с тропинкой, петлявшей вдоль берега.

До этого Бургундофара не проронила ни слова, и я тоже молчал, однако, стоило нам увидеть ручей, она подошла к воде, зачерпнула ее полной горстью, выпила всю до капли и сказала:

– Вот теперь чувствую: мы вправду вернулись домой. Правда, у жителей суши, я слышала, другой обычай: им воду заменяет хлеб с солью.

Я подтвердил, что так оно и есть, хотя сам об этом обычае вспомнил с трудом.

– Ну, а у нас в таких случаях принято испить местной воды. Хлеба и соли на лодках обычно хватает, но вода вскоре портится, тухнет, а бывает, и бочки дают течь. Причалив к новому берегу, мы первым делом пьем тамошнюю воду, если она хороша, а если нет, проклятию его предаем. Как, по-твоему, этот ручей течет к Гьёллю?

– Наверняка. Либо к другому, побольше, а тот уж впадает в Гьёлль. Ты хочешь вернуться в родную деревню?

Бургундофара кивнула.

– Пойдешь со мной, Севериан?

Из недр памяти немедля всплыл образ Доркас, упрашивающей меня отправиться вместе с нею в низовья Гьёлля, на поиски одного старика и развалин одного обветшавшего дома.

– Пойду, если получится, – ответил я, – но вот остаться там, думаю, не смогу.

– Тогда я, наверное, уйду оттуда вместе с тобой, но вначале очень хотела бы снова взглянуть на Лити. Поцеловать отца и родных, как только туда доберемся, и, может, перерезать их всех перед уходом… но повидать Лити хочу все равно.

– Понимаю.

– Я и надеялась, что поймешь. Гунни сказала, ты как раз из таких – много чего понимающих.

Слушая Бургундофару, я не сводил глаз с тропинки, и в этот миг жестом велел ей замолчать. Какое-то время – возможно, около сотни вдохов – мы, не двигаясь с места, вслушивались в тишину. Верхушки деревьев шелестели на свежем ветру; там и сям перекликались птицы, хотя большая часть их уже улетела на север; негромко, будто посмеиваясь себе под нос, журчал ручеек…

– Что стряслось? – в конце концов прошептала Бургундофара.

– Кто-то бежал впереди, и совсем недавно. Видишь следы? Похоже, мальчишка. Возможно, обогнул нас, чтоб проследить… или еще кого привести.

– Да этой тропкой наверняка уйма народу ходит!

Я присел возле отпечатка ступни на корточки и принялся объяснять:

– Дело было утром, как раз когда здесь появились мы. Видишь, след совсем темный? Шел он через поля, как и мы с тобой, и вымочил ноги в росе, а на солнце такие следы сохнут в два счета. Ступня для мужской маловата, но шаг – видишь? – широкий, размашистый. Мальчишка… еще немного, и до мужских лет дорастет.

– Ну и голова! Да, Гунни говорила… я бы в жизни ничего этакого не заметила!

– Зато, к примеру, в тысячу раз больше моего знаешь о кораблях, хотя мне довелось познакомиться с обоими их разновидностями. Одно время я служил в кавалерийской разведке, а там нам часто следы читать приходилось.

– Может, другой дорогой пойдем?

Я покачал головой.

– Это ведь тоже люди, которых я пришел спасти. Нет. Бегая от людей, никого не спасешь.

– Вдобавок мы ведь не сделали ничего дурного, – добавила Бургундофара уже на ходу.

– Вернее сказать, им о наших дурных делах ничего не известно. Что-либо дурное числится за каждым, а уж за мной таких дел – целая сотня, а то и десяток тысяч.

В лесу было так тихо, что я, не чуя запаха дыма, полагал, будто до селения, куда побежал мальчишка, не меньше лиги. Но вот тропинка круто свернула вбок, и впереди, за деревьями, показалась безмолвная деревушка из дюжины хижин.

– Может, просто пройдем ее от края до края и двинемся дальше? – предложила Бургундофара. – Здесь, наверное, все еще спят.

– Нет, они вовсе не спят, – ответил я. – За нами следят сквозь дверные проемы, стоя у задней стены, чтоб мы не заметили.

– Зоркий же у тебя глаз…

– Нет. Просто я о крестьянах кое-что знаю, а мальчишка добрался сюда прежде нас. Пойдем насквозь, могут и вилами в спину ткнуть.

Оглядев хижины, я набрал в грудь побольше воздуха и повысил голос:

– Послушайте меня, люди! Мы – безобидные путники! Денег при нас нет! Нам нужно только пройти через ваше селение!

Наступившую тишину нарушил негромкий шорох. Взмахом руки поманив за собою Бургундофару, я двинулся вперед.

На порог одной из хижин выступил человек лет пятидесяти с обильной сединой в темно-русой бороде, вооруженный цепом.

– Очевидно, ты – гетман этой деревни, – рассудил я. – Благодарим за гостеприимство. Как я уже сказал, мы пришли с миром.

Немигающий взгляд старика напомнил мне об одном каменщике, с которым меня некогда свела судьба.

– Герена говорит, вы сошли с корабля, упавшего с неба.

– Мы – мирные путники и просим лишь позволения пройти вашей деревней. Велика ли важность, откуда мы прибыли?

– Для меня велика. Герена мне дочь. Должен же я знать, врет она или как.

– Вот видишь, и я не всеведущ, – сказал я Бургундофаре, а та, хоть и была порядком напугана, улыбнулась в ответ.

– Если ты, гетман, веришь человеку незнакомому больше, чем родной дочери, то ты изрядный глупец.

К этому времени девчонка, о которой шла речь, подошла к дверному проему так близко, что я смог разглядеть ее глаза.

– Выходи, Герена. Мы не причиним тебе зла, – заверил ее я.

Девчонка выступила за порог – высокая, лет пятнадцати, с длинными темно-русыми волосами… и иссохшей рукой величиною не больше младенческой.

– Зачем ты подглядывала за нами, Герена?

Герена ответила, однако я ее не расслышал.

– Она не подглядывала, – пояснил ее отец, – а просто собирала орехи. Дочь у меня хорошая.

Порой, хотя и нечасто, человек смотрит на нечто давно знакомое, много раз виданное, и видит его по-новому, словно впервые. Когда мне, хмурой, надувшейся Текле, доводилось раскладывать мольберт рядом с каким-нибудь живописным речным порогом, наставник всякий раз требовал взглянуть на него заново. Отчаявшись понять, что сие значит, Текла вскоре решила, будто смысл тут искать бесполезно, однако в тот момент я действительно сумел углядеть в иссохшей руке Герены не столько необратимое увечье (каковыми неизменно считал подобные изъяны прежде), сколько оплошность художника из тех, какие нетрудно исправить двумя-тремя взмахами кисти.

– Должно быть, нелегкое это дело, – начала было Бургундофара, однако, вовремя спохватившись, как бы не нанести девчонке с отцом обиду, слегка замялась, прежде чем завершить фразу… – подниматься в такую рань.

– Если хочешь, руку я твоей дочке исправлю, – предложил я.

Гетман шевельнул губами, будто собираясь что-то ответить, но не издал ни звука. Нисколько не переменился он и в лице, однако страх его я почувствовал явственно.

– Так хочешь ли ты этого? – спросил я.

– Да. Да, конечно!

Под его взглядом и незримыми взглядами прочих крестьян мне сделалось неуютно.

– Ей придется пойти со мной, – решил я. – Далеко мы не уйдем, и времени это займет не так уж много.

Гетман неторопливо, не слишком решительно кивнул.

– Герена, ступай со сьером, – велел он (и я внезапно осознал, сколь роскошной должна казаться этим людям одежда, выбранная мною в каюте). – Будь хорошей девочкой и помни: мы с матерью всегда…

Осекшись на полуслове, он отвернулся.

Герена пошла впереди, той же тропинкой, которой мы шли сюда, и вскоре деревня скрылась за поворотом. Сустав, соединявший иссохшую руку с плечом, был прикрыт рваной рубахой. Я велел снять ее, и девчонка стащила рубаху через голову.

Багряные с золотом листья и розовато-бронзовая кожа девчонки отодвинулись прочь, засверкали драгоценными самоцветами некоего микрокосма за смотровым оконцем; птичье пение и мелодия текущей воды сделались далекими, невыразимо нежными, словно перезвон оркестриона далеко внизу, в стенах внутреннего дворика замка.

Стоило мне коснуться плеча Герены, окружавшая нас действительность обернулась глиной – мягкой, податливой, покорной любому прикосновению. В два-три движения я вылепил ей новую руку, зеркальное отражение другой. Слеза, упавшая на ладонь во время работы, показалась горячей, будто кипяток; девчонка затрепетала всем телом.

– Готово, – сказал я, вновь оказавшись внутри микрокосма, снова принявшего облик обычного мира. – Одевайся.

Девчонка повернулась ко мне. На губах ее сияла улыбка, хотя щеки были мокры от слез.

– Я люблю тебя, господин, – выпалила она и, вмиг пав на колени, поцеловала носок моего сапога.

– Позволь взглянуть на твои руки, – попросил я, сам уже не веря в то, что сотворил.

Герена протянула руки ко мне ладонями кверху.

– Теперь меня заберут в рабство и уведут далеко-далеко. Ну и плевать! Да и не заберут: убегу я, в горах от них спрячусь.

Но я не отрываясь глядел на ее руки. Обе казались безупречными, вплоть до мелочей, даже когда я свел ладони вместе. Кисти рук совершенно одинаковой величины у людей встречаются редко: та, которой достается больше работы, обычно заметно крупнее, однако ладони Герены не отличались одна от другой даже на толщину волоса.

– Кто заберет, Герена? Кто уведет? – пробормотал я. – Вам докучают набегами культелларии?

– Как «кто»? Сборщики податей.

– Всего лишь потому, что теперь у тебя в порядке обе руки?

– Потому что теперь во мне не осталось ни одного изъяна… – Пораженная открывшимися горизонтами, она осеклась, округлила глаза. – Ведь не осталось же, нет?

Философствовать явно было не время.

– Нет, – подтвердил я. – Ты безупречная, весьма привлекательная девушка.

– Тогда точно заберут. Что с тобой?

– Слегка ослаб, только и всего. Сейчас станет легче.

С этими словами я утер взмокший лоб полой плаща, совсем как в те времена, когда был палачом.

– А по-моему, тебе совсем худо.

– Понимаешь, твою руку исправили, в основном, силы Урд. Только вот течь им пришлось через меня, и, видимо, ток их унес с собой часть моих собственных сил.

– Мое имя тебе, господин, известно, а как звать тебя?

– Севериан.

– Я раздобуду тебе поесть, господин Севериан. Кое-какая еда у нас, в доме отца, еще осталась.

По пути назад разыгравшийся ветер закружил над нашими головами россыпи яркой, сверкающей множеством красок листвы.

Жизнь моя изобиловала горестями и победами, а вот радостями, помимо самых простых, известных каждому, вроде любви и сна, свежего воздуха и сытной пищи, баловала меня нечасто. Среди величайших из оных я числю выражение на лице деревенского гетмана при виде руки дочери. Сия смесь изумления, страха и восторга оказалась такой, что я собственноручно выбрил бы начисто его щеки и подбородок, только бы получше ее разглядеть. Герена, по-моему, наслаждалась зрелищем не меньше меня, но, наглядевшись на отца досыта, обняла его, сообщила, что обещала нас накормить, и нырнула в дом, обнять мать.

Как только мы тоже вошли в дом гетмана, страх деревенских жителей уступил место любопытству. Несколько самых храбрых, протиснувшись внутрь, молча уселись на корточки за нашими спинами, а мы умостились на циновках возле низенького стола, где жена гетмана – безостановочно плача, кусая губы, – принялась накрывать для нас пиршество. Остальные просто таращились на нас сквозь проем двери либо приникли глазами к щелкам в стенах без окон.

Подали нам поджаристые оладьи из маисовой муки, местами побитые морозом яблоки, воду и (словно немыслимый деликатес, при виде коего некоторые из молчаливых зевак откровенно пустили слюну) окорочка пары зайцев, сваренные, замаринованные с травами, засоленные и, по обычаю, подаваемые на стол холодными. Гетман с семьей к ним даже не притронулись. Я назвал нашу трапезу пиршеством, так как для местных жителей это и вправду был настоящий пир, однако простой матросский обед на борту тендера в сравнении с нею показался бы праздничным банкетом в садах Обители Абсолюта. Несмотря на усталость и жуткую жажду, я обнаружил, что совершенно не голоден. Съев одну из оладий и отщипнув пару волокон мяса, я запил все это множеством огромных глотков воды, а после счел высшей учтивостью оставить часть угощения семейству гетмана, поскольку с пищей у них явно было туго, и принялся грызть орехи.

Очевидно, это послужило хозяину сигналом к началу разговора.

– Я – Брегвин, – представился он. – Селение наше зовется Вици, жена моя – Киннией, а дочь – Гереной. Эта женщина, – кивок в сторону Бургундофары, – говорит, ты – человек добрый.

– Мое имя – Севериан. Эта женщина – Бургундофара. Я – всего лишь дурной человек, старающийся стать добрым.

– У нас, в Вици, мало что слышно о дальних краях. Быть может, поведаешь нам, что за случай привел тебя в нашу деревню?

Сказано это было с учтивым интересом, не более, но все же вопрос заставил меня призадуматься. Разумеется, я мог бы без труда отделаться от местных селян какой-нибудь выдумкой насчет торговых надобностей либо паломничества, а сказав, что мы надеемся вернуть Бургундофару в родные земли у берега Океана, солгал бы лишь отчасти… однако имел ли я право так говорить? Прежде, в разговоре с Бургундофарой, я заявил, что ради спасения этих самых людей отправился за край мироздания…

Вспомнив об этом, я обвел взглядом изнуренную тяжким трудом, заплаканную жену гетмана, а после всех их соседей. Седина в бородах, жесткие от мозолей ладони… какое право имею я обходиться с ними, будто с несмышлеными детьми?

– Бургундофара родом из Лити, – начал я. – Возможно, это название вам известно?

Гетман отрицательно покачал головой.

– Жители Лити – рыбаки. Она надеется отыскать путь на родину, а я…

Я перевел дух, набрал в грудь побольше воздуха, подыскивая подходящие выражения. Гетман слегка, едва заметно, подался вперед.

– Как видите, я сумел помочь Герене. Сумел избавить ее от недуга.

– Да, видим, и благодарны тебе, – подтвердил гетман.

Бургундофара коснулась моего плеча, а когда я повернулся к ней, взглядом дала понять, что затея моя может кончиться скверно… но это я знал и без нее.

– Однако исцеление необходимо всей нашей Урд.

И гетман, и остальные, сидевшие на корточках спиною к стене, придвинулись ближе, а двое-трое согласно кивнули.

– Вот я и пришел исцелить ее хвори.

– Снег выпал задолго до того, как маис поспел, – с натугой, словно выдавливая из себя каждое слово, сказал один из селян. – Уже второй год подряд.

Тут закивали почти все, а человек, сидевший за спиной гетмана, то есть лицом ко мне, добавил:

– Небесные люди сердиты на нас.

– Небесные люди, – как мог, принялся объяснять я, – иеродулы и иерархи, вовсе не питают к нам ненависти. Просто они уж очень от нас далеки и очень боятся нас после того, что натворили мы в прошлом, давным-давно, на заре юности человечества. Я побывал у них.

Оглядев каменные лица крестьян, мне так и не удалось понять, верит ли мне хоть один.

– Побывал и, думаю, сумел достичь примирения. Сумел хоть немного сблизить их с нами, а нас с ними.

Ночью, улегшись рядом со мною в хижине гетмана (сам он с женой и дочерью ушел ночевать к соседям, а возражений и слушать не пожелал), Бургундофара сказала:

– А знаешь, в итоге – рано ли поздно – они нас прикончат.

– Уйдем завтра же, – пообещал я.

– Не отпустят, – откликнулась Бургундофара.

Поутру выяснилось, что правы мы оба – каждый на свой манер. Уйти-то мы из деревни, конечно, ушли, однако на прощание ее жители рассказали нам о соседней, в нескольких лигах пути, деревушке под названием Гургустии и проводили нас к ней. Выставленная на всеобщее обозрение, рука Герены поразила тамошних жителей до глубины души, и для нас (не только для меня с Бургундофарой, но и для Герены, и для Бренвина, и для остальных) устроили точно такое же пиршество, как накануне, только заячьим окорочкам послужила заменой свежая рыба.

Потом мне рассказали о некоем человеке – человеке очень хорошем, ценимом в Гургустиях чрезвычайно высоко, но ныне серьезно занедужившем. Я ответил его односельчанам, что поручиться за результат не могу, однако взгляну на него и помогу, чем сумею.

Хижина, где лежал захворавший, казалась такой же древней, как и он сам, да еще насквозь провоняла хворью и смертью. Я велел селянам, толпой повалившим за мною, выйти, а когда все ушли, обшарил хижину и, наконец, отыскал рваную циновку достаточной величины, чтоб занавесить входной проем.

После этого в хижине сделалось так темно, что я едва смог разглядеть больного. Стоило наклониться к нему, поначалу мне показалось, будто глаза привыкают к темноте, однако вскоре сделалось очевидно: нет, вокруг уже не настолько темно, как прежде. Лежащего освещал неяркий луч, смещавшийся, куда бы я ни перевел взгляд. Вначале я подумал, что свет испускает шип, хранящийся в кожаной ладанке, сшитой Доркас для Когтя, хотя светить так ярко сквозь кожу и ткань рубашки он, разумеется, не мог. Вынутый из мешочка, шип оказался таким же темным, как в тот раз, когда я пытался осветить им коридор за дверью моей каюты, и я спрятал его назад, в ладанку.

Хворый открыл глаза. Я, кивнув ему, изобразил на губах улыбку.

– Ты никак по мою душу? – едва слышным шепотом спросил он.

– Я не Смерть, – ответил я, – хотя путали меня с нею довольно часто.

– Так я и думал, сьер. С виду ты добр сердцем.

– А тебе хочется умереть? Это я, если хочешь, устрою вмиг.

– Да, хорошо бы… Если здоровым мне уже не бывать.

С этим он вновь смежил веки.

Сдернув с него покрывала из домотканых холстин, я обнаружил, что под ними он совершенно гол. На правом боку старика вздулась жуткая опухоль, шишка с детскую голову величиной. Трепеща под напором силы, заструившейся из недр Урд сквозь мои ступни к пальцам, я принялся разглаживать опухоль, и вскоре от нее не осталось даже следа.

Внезапно в хижине снова стало темно, и я обнаружил, что сижу на утоптанном земляном полу, вслушиваясь в дыхание больного, словно завороженный. Казалось, просидел я так долгое-долгое время. Поднявшись на ноги, я почувствовал себя совершенно разбитым, будто какая-то хворь вот-вот свалит с ног меня самого – одним словом, в точности так же, как после казни Агила. Сдернув циновку, заслонявшую вход, я вышел наружу, навстречу сиянию солнца.

Бургундофара обняла меня что было сил.

– Что с тобой?

Я ответил, что со мной все в порядке, вот только не можем ли мы где-нибудь сесть? Но тут ко мне, распихав локтями толпу, протолкался изрядно горластый здоровяк – полагаю, один из родственников недужного – и во весь голос осведомился, поправится ли Деклан. Я, пробираясь сквозь столпотворение вокруг хижины в ту сторону, куда указала Бургундофара, буркнул в ответ:

– Не знаю.

Недавно минули ноны, и осенний день, как порою случается, выдался теплым. Чувствуя себя лучше, я нашел бы толкающихся, взмокших от пота пеонов изрядно забавными: точно такое же сборище мы распугали у Ктесифонского перекрестка, представляя пьесу доктора Талоса… Но теперь я буквально задыхался в их толпе.

– Отвечай! – заорал здоровяк мне в лицо. – Поправится он или нет?!

Остановившись, я повернулся к нему.

– Друг мой, ты, кажется, полагаешь, будто, если ваша деревня накормила меня, я обязан отвечать на твои вопросы? Если так, ты жестоко ошибся!

Горластого здоровяка оттащили прочь и, похоже, немного помяли (по крайней мере, звук одного удара я слышал).

Толпа расступилась. Герена взяла меня за руку, отвела к ветвистому дереву, несомненно, служившему местом собраний деревенским старейшинам, и усадила на гладкую голую землю спиною к стволу.

Кто-то, подойдя к нам, с поклоном спросил, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь.

Мне настоятельно требовалась вода, и некая женщина принесла ее – холодную, только что из ручья, в запотевшем глиняном кувшине, накрытом чашкой. К этому времени Герена устроилась справа от меня, а Бургундофара слева, и мы пустили чашку по кругу.

Вскоре к нам подошел и гургустийский гетман. Поклонившись, он указал в сторону Брегвина и заговорил:

– Брат мой рассказал, что ты прибыл к ним в деревню на корабле, плавающем среди облаков, а явился затем, чтоб помирить нас с силами неба. Всю жизнь ходим мы к местам поднебесным, посылаем им дым жертвоприношений, однако ж жители неба сердятся, насылают на нас морозы. В Нессе говорят, будто само солнце остывает день ото дня…

– А далеко ли до Несса? – перебила его Бургундофара.

– Следующее селение называется Ос, госпожа. Там можно нанять лодку и рекой добраться до Несса в один день.

– А из Несса нас и до Лити довезут, – шепнула Бургундофара мне на ухо.

– Но все же, – продолжал гетман, – монарх берет с нас налоги по-прежнему, а если не можем заплатить их зерном, забирает детей. Подобно отцам и дедам, ходим мы к поднебесным местам, перед самыми заморозками сожгли на жертвеннике лучшего барана в Гургустиях… Скажи, что же нам вместо этого надлежит делать?

Я вновь принялся объяснять: иеродулы-де нас боятся, так как в древние времена, в эпоху расцвета Урд, мы расселились по многим мирам, истребили без остатка множество других рас, разнесли повсюду свою жестокость и войны, а в заключение сказал:

– Нам надлежит стать едиными. Надлежит говорить только правду, дабы нашим посулам начали доверять. Надлежит беречь Урд, печься о ней, как вы печетесь о своих пашнях.

Гетман и кое-кто из остальных закивали, как будто и вправду все поняли – и, возможно, действительно поняли если не все, то хоть часть мною сказанного.

Вдруг за спинами собравшихся вокруг нас поднялся переполох: вопли, радостный смех, рыдания… Те, кто сидел, повскакали на ноги, только я слишком, слишком устал и остался сидеть. Пошумев, пороптав, гургустийцы вывели вперед хворого старика, по-прежнему голого, если не брать в расчет домотканой холстины (в которой я опознал одно из его покрывал), повязанной вокруг пояса.

– Это Деклан, – объявил кто-то. – Деклан, объясни-ка сьеру, как ты поправиться ухитрился!

Старик заговорил, но я, не расслышав его в общем гомоне, взмахом руки велел остальным замолчать.

– Так вот, господин мой, лежу я в постели, и явился ко мне серафим, облаченный в свет.

Пеоны загоготали, пихая друг друга локтями.

– Спросил он меня, желаю ли я помереть, а я сказал: нет, жить желаю, а после уснул и проснулся вот таким вот, как сейчас перед тобою стою.

Пеоны захохотали, загомонили, наперебой втолковывая ему:

– Это же он, вот этот вот сьер тебя вылечил! – и тому подобное.

– Этот человек видел все сам, а вы – нет! – прикрикнул я на весельчаков. – Кто утверждает, будто знает больше, чем очевидец, лишь выставляет себя дураком!

Боюсь, то были плоды множества дней, проведенных мною в Траксе, на заседаниях суда архонта, не говоря уж о бессчетных днях, в течение коих мне, облеченному властью Автарха, приходилось вершить суд самому.

Как ни хотелось Бургундофаре отправиться в Ос немедля, я обессилел настолько, что больше в тот день не смог бы сделать ни шагу, но снова спать в душной хижине не желал. Посему я сказал жителям Гургустий, что вместе с Бургундофарой переночую здесь, под деревом совета, а они пусть подыщут место под крышей для тех, кто пришел со мною из Вици. Так они и сделали, однако, проснувшись в одну из ночных страж, я обнаружил рядом с нами Герену.

Когда мы собрались покинуть Гургустии, многие тамошние пеоны пожелали отправиться с нами, в чем их поддержали еще несколько человек из тех, кто присоединился к нам в Вици. Однако я, не желая, чтоб меня таскали по округе, будто святые мощи, провожать нас строго-настрого запретил.

Поначалу селяне принялись спорить, но, видя, что я на своем стою твердо, удовольствовались пространными, нередко повторявшими одна другую благодарственными речами и поднесением даров: витого посоха, плода лихорадочных трудов двух лучших местных резчиков по дереву, для меня; расшитой разноцветной шерстью шали (должно быть, роскошнейшего из женских украшений на многие лиги окрест) для Бургундофары; и, наконец, корзины провизии для нас обоих. Со съестным мы покончили по пути, корзину зашвырнули в ручей, но прочее сохранили – посох для ходьбы пришелся мне весьма по душе, а шаль, к изрядному восторгу Бургундофары, неплохо скрадывала суровый мужской крой ее матросской робы. Шли мы почти весь день и в сумерках, как раз перед тем, как стража затворила ворота, вошли в городок под названием Ос.

Здесь ручей, которого мы держались, впадал в Гьёлль, а вдоль берега покачивалось на якорях немало шебек, каракк и фелук. Увы, никого из их капитанов на борту не нашлось: все они сошли на берег – кто по торговым делам, кто поразвлечься, и мрачные вахтенные заверили нас, что раньше утра их не ждут. Один рекомендовал нам заночевать в «Тройной Ухе», и мы направились туда, но по пути наткнулись на человека в длинных, пурпурных с зеленым одеждах, вещавшего перед собравшейся толпой человек этак из ста с перевернутого корыта:

– …И сокровища, погребенные под землей! Все сокровенное, тайное станет явным! Может, из трех птичек, гнездящихся в одних кустах, первая знать не знает о третьей, но мне-то ведомо все! В этот самый миг, вот сейчас, под подушкой нашего правителя, мудрейшего, неподражаемого, лежит перстень с… Благодарю тебя, добрая женщина! Что ты желаешь узнать? Мне и это, конечно, уже известно, но пусть все добрые люди вокруг слышат сами! Скажи, и я сразу же дам ответ!

Толстая горожанка вручила ему несколько аэсов.

– Идем, – поторопила меня Бургундофара. – Мне бы присесть поскорее, да съесть хоть что-нибудь.

– Подожди, – велел я.

Задержался я отчасти из-за того, что трескотня уличного шарлатана напомнила мне о докторе Талосе, но в основном потому, что взгляд его неуловимо напоминал взгляд Абунданция. Имелась на то и третья, еще более существенная причина, только я вряд ли сумею внятно ее описать. Я чувствовал, что этому незнакомцу не меньше моего довелось побродить по свету, что оба мы воротились из дальних странствий, а возвращением вроде наших не может похвастать даже Бургундофара, и что, пусть направлялись мы не в одни и те же края, а вернулись не с одной и той же поживой, хитросплетения чужих дорог в равной мере известны и мне, и ему.

Толстуха промямлила нечто невнятное, и шарлатан в пурпурных с зеленым одеждах объявил:

– Она просит ответить, сумеет ли муж ее подыскать место под новое веселое заведение, и прибыльной ли окажется сия затея!

С этим он вскинул руки над головой, стиснув в ладонях довольно длинный жезл. Глаза его оставались открытыми, но закатились под лоб, так что белки их сверкнули в сгущавшихся сумерках, словно кожица пары вареных вкрутую яиц. Я улыбнулся, предвкушая хохот толпы, однако от незрячей, взывающей к небесам фигуры внезапно повеяло такой жутью, что никто не издал ни звука. Воцарившуюся тишину нарушал лишь плеск речных волн да дуновение вечернего бриза, хотя нежный ветерок даже не ерошил волос.

Но вот «ясновидец», с маху опустив руки книзу, вновь сверкнул угольно-черными зрачками, обвел взглядом толпу.

– Ответ: «да»! И еще раз: «да»! Новые бани откроются менее чем в полулиге от этого самого места!

– Так-то и я пророчить могу, – шепнула мне Бургундофара. – Весь городишко в ширину меньше лиги.

– А прибыли они вам принесут куда больше старых! – посулил шарлатан. – Но сейчас, дорогие друзья, прежде чем ответить на новый вопрос, я хотел бы сказать вам еще кое-что! Думаете, я пророчествую ради денег, полученных от этой доброй женщины?

Монеты он так и держал в кулаке, и теперь крохотным темным столбиком поднял их на ладони к небу.

– Что ж, друзья, ошибаетесь! Ловите!

По-моему, аэсов, брошенных им в толпу, оказалось гораздо больше, чем он получил от толстухи. В толпе началась дикая давка.

– Ладно, идем, – сказал я.

– Погоди, – остановила меня Бургундофара, покачав головой. – Дай-ка послушать.

– Скверные времена настали, друзья! Вы жаждете чудес! Тавматургических исцелений и яблок с сосновых ветвей! Да что там, только сегодня дошла до меня весть о мошеннике, самозваном спасителе, расхаживающем по деревням в верховьях Флюминиса и направляющемся сюда, к нам! – объявил уличный шарлатан, устремив немигающий взгляд мне в глаза. – Знаю, он уже здесь, так пусть же дерзнет выйти вперед! Пусть выйдет, и мы устроим для вас, друзья, состязание – испытаем, кто сильней в магии! Иди же сюда, собрат! Выходи, прими вызов Керикса!

Толпа всколыхнулась, зароптала, а я с улыбкой покачал головой.

– Скажи, добрый человек, – продолжал «провидец», указывая в мою сторону пальцем, – знаешь ли ты, каково это – упражнять волю, пока не станет она тверже железных прутьев? Знаешь ли, каково, словно раба, гнать вперед собственный дух? Знаешь ли, каково неустанно трудиться, стремясь к цели, которой, вполне возможно, никогда не достигнешь, к награде, которой, вполне вероятно, так и не добьешься?

Я отрицательно покачал головой.

– Отвечай! Отвечай: пусть все слышат!

– Нет, – ответил я. – Ничем подобным я в жизни не занимался.

– Однако ж без всего этого не обойтись, если хочешь завладеть скипетром Вседержителя!

– О таком скипетре и о том, как завладеть им, мне тоже ничего не известно, – признался я. – Сказать правду, по-моему, это просто невыполнимо. Сравняться с Предвечным вряд ли возможно, поступая не так, как он сам.

Подхватив Бургундофару под руку, я повел ее дальше. Стоило нам миновать узкую боковую улочку, посох, подаренный мне в Гургустиях, с громким треском разломился напополам. Оставшуюся в руке половинку я швырнул в сточную канаву, и мы двинулись вверх, по пологому склону, что вел от набережной к «Тройной Ухе».

«Тройная Уха» оказалась трактиром вполне приличным: как я заметил, сидевшие за столами в обеденном зале едят не меньше, чем пьют, а это всегда примета благоприятная. Хозяин заведения, перегнувшись через стойку, приветствовал нас, и я спросил, найдется ли у него ужин и тихая комната для двух гостей.

– Безусловно, найдется, сьер. Не под стать твоему положению, сьер, но лучшего у нас, в Ос, не сыщешь.

Я подал ему один из хризосов Идас. Приняв монету, трактирщик уставился на нее, словно бы в изумлении, и сказал:

– Разумеется, сьер. Да, разумеется. Сдачу я приготовлю к утру, вот увидишь. Не подать ли вам ужин в комнату?

Я покачал головой.

– Значит, стол. Подальше, ясное дело, от двери, от бара и от кухни. Сюда, сьер, – вон к тому столу, что со скатертью. Подойдет он тебе?

Я ответил: да, дескать, вполне.

– К ужину у нас, сьер, имеется всевозможная пресноводная рыба. Только что из реки. Уха наша славится на весь город. Есть также камбала и семга, копченая и соленая. Оленина, говядина, телятина, ягнятина, курятина?..

– А я слышал, с пищей в этих краях дела обстоят неважно, – заметил я.

Хозяин «Тройной Ухи» помрачнел.

– Неурожаи. Да, сьер, так и есть. Нынешний – уже третий кряду, и хлеб вздорожал небывало. Ну, тебе-то, сьер, это нипочем, а вот беднякам… Многим детишкам из бедных семей придется сегодня лечь спать голодными, так скажем же спасибо, что нам сон на пустой живот не грозит!

– А свежей семги у тебя нет? – спросила Бургундофара.

– Свежей, госпожа, придется, прошу прощения, подождать до весны, когда семга на нерест пойдет. В другое время она ловится только в море, и свежей ее сюда, так далеко вверх по реке, не довезти.

– Тогда пускай будет соленая.

– Тебе понравится, госпожа, – трех месяцев не прошло, как к нам на кухню доставлена. Насчет хлеба, фруктов и так далее не беспокойтесь. Мы все сюда принесем, сами поглядите да выберете. Бананы имеются, с севера, хотя из-за мятежей и они вздорожали порядком. Вино предпочитаете красное или белое?

– Пожалуй, красное. Сам его порекомендуешь?

– Я, госпожа, с чистым сердцем могу порекомендовать все, что имею в погребе. Другого у себя не держу.

– Значит, красное.

– Хорошо, госпожа. А для тебя, сьер?

Еще недавно я бы сказал, что совершенно не голоден, но в этот момент обнаружил, что рот переполнился слюной при одном только упоминании пищи – попробуй тут разберись, чего хочется больше!

– Может, фазана, сьер? У нас как раз есть один, знатный, в кладовке над родником.

– Пойдет. А вина не нужно. Лучше мате. Есть у тебя?..

– Конечно, сьер.

– Тогда мате и выпью. Давненько я его не пробовал.

– Вмиг готов будет, сьер. Еще что-нибудь?

– Разве что завтрак поутру, как можно раньше, а после мы пойдем в гавань, подыскивать судно до Несса. Сдачу к тому же времени приготовь.

– Все приготовим, сьер, все к утречку приготовим – и сдачу, и сытный горячий завтрак. Есть колбаски, сьер, есть ветчинка и…

Кивнув, я взмахом руки отослал трактирщика прочь.

– А отчего ты в комнате ужинать не захотел? – спросила Бургундофара, как только он отошел. – Там было бы куда приятнее.

– Оттого, что надеюсь кое-что выяснить. А еще наедине с собственными мыслями оставаться сейчас не хочу.

– Но я же с тобой.

– Да, но чем больше народу вокруг, тем лучше.

– Что же за…

Я поднял палец: подожди, дескать, помолчи. Средних лет человек, ужинавший в одиночестве, поднялся, бросил на поднос последнюю обглоданную кость и направился к нам с бокалом в руке.

– Гаделин, – представился он. – Шкипер «Алкионы».

– Присаживайся, капитан Гаделин, – кивнул я. – Чем мы можем помочь тебе?

– Слышал ваш с Кирином разговор. Ты ищешь место на судне, идущем в Несс. Врать не стану: кой у кого сможешь найти и дешевле, а некоторые и каюту получше тебе отведут… то есть просторнее, утварью побогаче, хотя нисколько не чище наших. Зато быстроходнее моей «Алкионы» только патрульные сторожевики, и отправляемся мы завтра поутру.

Я спросил, как скоро его «Алкиона» дойдет до Несса.

– А оттуда до моря, – добавила Бургундофара.

– В Нессе будем послезавтра, хотя тут все зависит от ветра да от погоды. Обычно ветер в это время года легок и благоприятен, но если угодим в ранний шторм, ничего не попишешь, придется причаливать, пережидать.

– Это понятно, – кивнул я.

– Ну, а если все сложится благополучно, послезавтра будем на месте – к вечерне, а то и чуть раньше. Высажу вас, где пожелаете, на том берегу, с караван-сараем. Там мы задержимся на пару дней, разгрузимся, погрузимся и пойдем дальше, в низовья. От Несса до дельты ходу с полмесяца – может, немного меньше.

– Прежде чем дать согласие, нам нужно взглянуть на корабль.

– Сколько угодно, сьер: мне у себя на борту стесняться нечего. Я отчего подошел переговорить: отходим мы рано, и если тебе время дорого, лучше нас не найдешь никого. Обычным порядком мы ушли бы задолго до твоего появления на берегу. А вот если вы оба встретитесь со мной тут, как только солнце покажется, мы перекусим малость и отправимся к пристаням вместе.

– Ночуешь ты, капитан, здесь же, в «Тройной Ухе»?

– Так точно, сьер. Я по возможности всегда ночую на берегу. Как и большинство наших. И завтра на ночь тоже причалим где-нибудь, если будет на то воля Вседержителя.

К столу подошел официант с нашими блюдами, а трактирщик за стойкой бросил на Гаделина многозначительный взгляд.

– Извиняюсь, сьер, – сказал Гаделин. – Кирину что-то нужно, а вы с нею наверняка желаете спокойно поужинать. Утром встретимся здесь же.

– Мы будем вовремя, – пообещал я.

– Чудесная семга, – сообщила Бургундофара, жуя. – Обычно мы берем в лодку запас соленой рыбы, на случай, если ничего не поймаем, но эта гораздо вкуснее. Я и не знала, как по ней соскучилась…

Я ответил: рад, дескать, что семга пришлась ей по вкусу.

– А вскоре я снова взойду на борт корабля. Как думаешь, капитан он хороший? Для команды, бьюсь об заклад, сущий демон!

Я приподнял ладонь, предупреждая ее: тише, Гаделин возвращается.

Стоило ему снова выдвинуть из-под столика кресло, Бургундофара сказала:

– Выпьешь со мной вина, капитан? Мне принесли целую бутылку.

– Полбокала, исключительно за компанию.

Оглянувшись, он повернулся к нам. Уголок его рта приподнялся – самую малость, не больше чем на толщину трех волосков.

– Кирин только что предупреждал на твой счет. Сказал, ты дал ему хризос, каких он в жизни не видывал.

– Пожелает, так всегда может вернуть. Ты хочешь взглянуть на одну из наших монет?

– Я все ж моряк, нам монеты из-за границы попадаются чаще. А порой и из гробниц. В горах могильников, наверное – не сосчитать, а?

– Понятия не имею.

Вынув еще хризос, я легким щелчком отправил его через стол.

Капитан осмотрел монету с обеих сторон, попробовал на зуб и вернул мне.

– Золото, без обмана. А этот-то чуток на тебя, сьер, смахивает, только щеку ему где-то располосовали вон как. Сам ты, наверное, сходства не замечал?

– Нет, – ответил я. – Даже не подумал бы.

Гаделин, кивнув, отодвинулся от стола и встал.

– Ну да, кто ж боком к зеркалу бреется. До завтра, сьер… госпожа… увидимся утром.

Наверху, после того как я, развесив на колышках плащ и рубашку, ополоснул лицо и руки подогретой водой, принесенной трактирным слугой, Бургундофара сказала:

– А ведь он сломал его, да?

Я, сразу поняв, о чем речь, молча кивнул.

– Надо тебе было с ним потягаться.

– Я вовсе не маг, – ответил я. – Правда, в поединке магов как-то раз поучаствовал, но едва не погиб.

– Но ведь руку девчонке исправил.

– То было вовсе не волшебство. Я просто…

Снаружи донесся протяжный рев конха, подхваченный сумбурным многоголосым гвалтом. Шагнув к окну, я взглянул вниз. Комната наша располагалась на самом верху, и с высоты я без труда разглядел поверх голов толпы, в ее центре, пурпурный с зеленым балахон уличного «ясновидца», а рядом с ним погребальные носилки на плечах восьми человек. Отделаться от мысли, будто его, заговорив о нем, призвала на мою голову Бургундофара, удалось, надо заметить, не без труда.

Увидев меня, шарлатан вновь дунул в конх, указал на меня, и когда все вокруг повернулись к моему окну, воскликнул:

– Подними на ноги этого человека, собрат! Не сумеешь, его подниму я сам! Кто-кто, а всесильный Керикс заставит и мертвого вновь прогуляться по Урд!

Действительно, на погребальных носилках возле него, распростертое навзничь, покоилось в гротескной позе поверженной статуи окоченевшее мертвое тело.

– Ты полагаешь меня соперником, всесильный Керикс, однако я не питаю подобных амбиций! – крикнул я в ответ. – Мы всего лишь заглянули в Ос по пути к морю и завтра его покидаем!

С этим я затворил ставни и запер их на засов.

– Это он? – спросила Бургундофара, раздевшаяся донага и присевшая над умывальным тазом.

– Да, – подтвердил я, ожидая новых упреков.

Однако Бургундофара не упрекнула меня даже взглядом.

– Ничего, – только и сказала она. – Вот отчалим, и избавимся от него навсегда. Хочешь меня сегодня?

– Разве что позже. Мне нужно подумать.

Вытершись насухо, я улегся в постель.

– Позже меня придется будить, – предупредила она. – От этого вина в сон так и клонит.

Сквозь ставни пробился внутрь голос Керикса, затянувшего некий зловещий напев.

– Хорошо, разбужу, – сказал я.

Бургундофара скользнула под одеяла и улеглась со мной рядом.

Едва мои веки сомкнулись, налившись свинцовой тяжестью сна, топор в руках мертвеца разнес дверь в щепки, и мертвый нетвердым шагом, не сгибая в коленях ног, двинулся в комнату к нам.

Поначалу я даже не понял, что нападающий мертв. В комнате было темно, в тесном коридорчике за порогом – если и светлее, то ненамного. Полусонный, открыв глаза при первом ударе топора, я успел разглядеть лишь тусклый блеск отточенной стали, вторым ударом прорубившей створку двери насквозь.

Бургундофара пронзительно завизжала, а я, кубарем скатившись с кровати, принялся шарить вокруг в поисках оружия, коего при мне – увы – более не имелось. Третьего удара дверь не выдержала.

На миг в дверном проеме возник темный силуэт мертвеца, а после его топор обрушился на пустую кровать. Рама кровати треснула, и вся конструкция развалилась со страшным грохотом.

Казалось, по мою душу явился злосчастный доброволец, убитый мною давным-давно в нашем некрополе. От ужаса и раскаяния меня словно разбил паралич. Рассекая воздух, лезвие топора свистнуло над моей головой, в точности как Хильдегринова лопата, и, глубоко, проломив штукатурку, словно сапог великана, вошло в стену. Неяркий свет, падавший в комнату из коридора, на миг померк: проем заслонила спина Бургундофары, выскочившей за порог.

Тем временем топор снова вонзился в стену – на сей раз, думаю, менее чем в кубите от моего уха. Холодная, словно змея, окутанная запахом тления, рука мертвеца коснулась моей, и я, движимый скорее инстинктом, чем разумом, вцепился в нее мертвой хваткой.

В коридоре заплясало пламя свечей, из угла в угол комнаты скользнул луч фонаря. Двое почти нагих незнакомцев вырвали топор из рук мертвеца, и Бургундофара приставила нож к его горлу. За ее спиной стоял Гаделин с абордажным тесаком в руке и канделябром в другой. Трактирщик поднял луч фонаря повыше, осветил лицо мертвеца – и, ахнув от ужаса, выронил фонарь из рук.

– Мертв, – пояснил я. – Таких, как он, все мы видели не раз, а со временем и сами станем такими же.

С этими словами я подсечкой, как учил нас когда-то мастер Гюрло, сбил мертвеца с ног, и он рухнул на пол рядом с угасшим фонарем.

– Я же в него нож всадила, Севериан, – выдохнула Бургундофара. – Всадила, а он не…

Осекшись, она крепко, до скрипа стиснула зубы, чтобы не разрыдаться. Окровавленный клинок ножа в ее руке ходил ходуном.

– Берегись! – крикнул кто-то, стоило мне обнять ее.

Мертвец медленно, неуклюже поднимался на ноги. Глаза его, закрывшиеся с падением на пол, открылись, однако взгляд так и остался остекленевшим, бессмысленным взглядом трупа, а одно веко – слегка приопущенным. Из неширокой колотой раны в боку сочилась темная кровь.

Гаделин, вскинув тесак, шагнул вперед.

– Постой, – сказал я, придержав его.

Мертвец потянулся к моему горлу, и я перехватил его руки. Ни страха, ни даже отвращения к нему я больше не чувствовал – теперь я ужасно жалел и его, и всех нас, зная, что каждый из нас в какой-то степени мертв и бродит в полусне, тогда как он спит непробудным сном; все мы глухи к пению жизни внутри и вокруг нас.

Руки мертвого безвольно повисли вдоль туловища. Я провел правой ладонью по его ребрам, и жизнь потекла, заструилась из нее, словно каждый палец, отрастив лепестки, распустился подобно цветку. Сердце мое стало могучей машиной, готовой работать без остановки целую вечность, сотрясая каждым биением мир. Такой жизненной силы, как в тот момент, даруя ему новую жизнь, я не чувствовал в себе никогда.

Еще миг, и я – и все мы – заметили в нем перемену. Остекленевшие глаза мертвеца ожили, вновь обернулись человеческими органами зрения, при помощи коих оживший увидел нас. Холодная кровь посмертия, горькая, едкая гадость, пятнающая потеками бока мясницких колод, вновь забурлила в нем, выплеснулась из раны, нанесенной Бургундофарой, но рана вмиг затянулась, так что от нее не осталось и памяти, кроме кроваво-алых клякс на полу да тонкого белого шрама на теле. Едва кровь прилила к лицу, щеки оживающего, прежде изжелта-бледные, сделались смуглыми, исполнились жизни.

Прежде, до этого самого момента, я полагал мертвеца человеком средних лет, однако юноше, стоявшему, моргая, передо мной, было не более двадцати. Вспомнив Милеса, я приобнял его за плечи и неторопливо, негромко, точно псу, сказал, что мы рады его возвращению в царство живых.

Гаделин с остальными, примчавшимися нам на помощь, попятились прочь. На лицах их отразился страх пополам с изумлением, чему я изрядно удивился (и не устаю удивляться по сию пору): как, как могут люди, столь храбрые перед лицом ужасного, оказаться такими трусами, столкнувшись с палинодией судьбы?

Возможно, дело лишь в том, что, сражаясь со злом, мы бьемся против собственных братьев. Я, со своей стороны, в тот миг нашел объяснение загадке, не дававшей мне покоя с самого детства – отчего, согласно преданиям о последней, решающей битве, целые полчища демонов вдруг побегут с поля боя при виде хоть одного из солдат Предвечного.

Капитан Гаделин выскользнул за дверь последним. На пороге он приостановился, разинув рот, набираясь смелости заговорить, а может, просто в попытке собраться с мыслями, но тут же развернулся и бросился бежать, оставив нас в темноте.

– Тут где-то свечка была, – пробормотала Бургундофара, и я услышал, как она возится в потемках, отыскивая свечу.

Мгновением позже я сумел не только услышать ее возню, но и разглядеть ее. Закутанная в одеяло, Бургундофара склонилась над небольшим столиком возле обломков кровати. Свет, накануне озаривший недужного старика в темной хижине, вновь пришел мне на помощь, однако Бургундофара, увидев перед собою собственную тень, обернулась, в ужасе вытаращила глаза и с оглушительным визгом пустилась бежать следом за остальными.

Гнаться за нею казалось бессмысленным. При свете, послушно перемещающемся в ту самую сторону, куда устремлен мой взгляд, я, как сумел, загородил вход креслами и обломками дверной створки и, дабы нам с воскресшим из мертвых было где отдохнуть, расстелил посреди комнаты вспоротый топором матрас.

Говорю «отдохнуть», не «поспать», так как, по-моему, уснуть ни одному из нас не удалось, хотя сам я раз или два задремал, а просыпаясь, слышал, как оживший мертвец расхаживает вокруг, словно вовсе не заперт в четырех стенах. Казалось, стоит мне смежить веки, глаза открываются сами собой, чтоб еще раз взглянуть на мою звезду, горящую в вышине, над крышей. И кровля, и потолок сделались прозрачными, как кисея; звезда моя, пусть бесконечно далекая, неслась сквозь пустоту к нам, к Урд. Наконец я поднялся, распахнул ставни, выглянул за окно и поднял взгляд к небу.

Ночь выдалась холодной, однако безоблачной: каждая звездочка в небесах сверкала, будто самоцвет. Где искать среди них свою я, как выяснилось, чувствовал инстинктивно, подобно перелетным диким гусям, безошибочно летящим прямо к привычному месту отдыха, пусть даже сквозь пелену тумана шириной в целую лигу. Вернее сказать, я чувствовал, где она должна быть, однако, взглянув туда, увидел только бескрайнюю тьму. Во всех прочих уголках небосвода звезды сияли обильными россыпями, будто горсти бриллиантов, брошенные на плащ мастера, и, может статься, каждая звездочка принадлежала некоему неразумному вестнику, столь же беспомощному, растерянному, как и я сам, но моей среди них не было. Моя – это я знал точно – была там (где-то там), хоть и неразличимая глазом.

Составляя хроники, подобные этой, всякому неизменно хочется описать развитие действия, процесс, однако некоторые события никаким развитием действия похвастать не могут, ибо происходят в одно мгновение: вот его нет – а вот оно есть. Так вышло и на сей раз. Вообразите себе: стоит человек перед зеркалом, а в зеркало летит камень, и оно моментально разбивается вдребезги.

Тут человеку и становится ясно: он есть он сам, а не тот человек из зеркала, которым он себя только что полагал.

Примерно то же самое произошло и со мной. Какой-то миг тому назад я полагал себя звездой, путеводным огоньком на рубеже Брия и Йесода, мчащимся сквозь вечную ночь. Но вот уверенность в сем исчезла как не бывало, и я вновь стал самым обычным человеком, замершим у окна, опираясь на подоконник – изрядно продрогшим, взмокшим от пота, дрожащим, вслушиваясь в шаги воскресшего мертвеца за спиной…

Городок под названием Ос мирно спал под покровом тьмы: зеленая Луна только что скрылась за темными холмами по ту сторону угольно-черного Гьёлля. Взглянув туда, где стоял окруженный зеваками Керикс, я разглядел в тусклом свете звезд кое-какие оставленные им следы. Движимый побуждением, коего сам не в состоянии объяснить, я отошел от окна, оделся, а затем, перепрыгнув через подоконник, приземлился в топкую грязь улочки за окном.

Приземление оказалось столь жестким, что я всерьез испугался, не сломал ли лодыжку. На борту корабля я привык быть легким, будто лануго, да и исцеленная нога, похоже, внушала мне куда больше уверенности в собственных силах, чем могла выдержать, но теперь-то я понял: на Урд, хочешь не хочешь, придется учиться прыгать заново.

Звезды затмила вуаль облаков, и вещицы, которые я разглядел из окна, пришлось искать ощупью, однако в итоге я оказался прав. К латунному блюдцу-подсвечнику прилипли остатки оплывшей свечи, которой, пожалуй, не признала бы восковой ни одна из пчел. Поблизости, в сточной канаве, лежали бок о бок тельца котенка и какой-то из мелких птиц.

Пока я осматривал найденное, воскресший из мертвых спрыгнул ко мне, причем приземлился куда мягче, чем я. Я заговорил с ним, но он не ответил ни словом. Тогда я в порядке опыта прошелся немного вдоль улицы, и воскресший послушно последовал за мной.

Спать я был совершенно не в настроении, а усталость, навалившуюся после возвращения его к жизни, начисто смыло чувство, которое я отнюдь не склонен счесть заурядным плодом воображения – восторг, порожденный уверенностью в том, что мое существо более не заключено в марионетке из плоти, всеми вокруг называемой «Северианом», но обитает в далекой звезде, а жара звезды той хватит, чтоб во вселенной расцвели хоть десять тысяч миров. Глядя на воскресшего из мертвых, я вспомнил, сколь дальний путь проделали мы с Милесом, тогда как ни мне, ни ему не следовало идти куда-либо вовсе, и понял: сейчас дела обстоят совсем по-другому.

– Идем, – сказал я. – Поглядим город, а как только в первой харчевне отопрут двери, с меня выпивка!

Воскресший вновь не ответил ни слова. Дойдя с ним до освещенного звездами перекрестка, я снова взглянул ему в лицо. Казалось, он заплутал среди неких странных, причудливых грез.

Начни я подробно описывать наши странствия, тебе, читатель, все это быстро наскучит, и еще как, однако я не скучал нисколько. Вначале мы шли на север, вдоль гребней холмов, пока не уперлись в городскую стену – изрядно ветхое сооружение, словно бы возведенное не столько из страха перед нападениями, сколько в угоду гордыне. Повернув назад, мы двинулись дальше уютными извилистыми улочками, застроенными фахверковыми домиками, и достигли реки в тот самый миг, когда позади, над крышами, забрезжили первые отсветы нового дня.

Далее мы неторопливо, любуясь судами о множестве мачт, направились вдоль реки, и вдруг некий старик – из ранних пташек и, несомненно, подобно многим старикам, страдающий бессонницей, – заступил нам путь.

– Ну и ну, Зама?! – воскликнул он. – Зама, сынок! А люди толкуют, будто тебя нет в живых…

Я рассмеялся, и воскресший из мертвых улыбнулся, услышав мой смех.

Старик залился негромким кудахчущим смехом.

– Да-а, говорят, помер… а с виду-то – лучше живого стал!

– А как он умер? Что люди на этот счет говорят? – спросил я.

– Утонул! Ведь лодка Пиниана возле острова Байуле ко дну пошла – так я от людей слышал!

– Жена у него имеется?

В глазах старика замерцали искорки любопытства.

– Я познакомился с ним только нынче ночью, отправившись выпить, – пояснил я, – и хотел бы, понимаешь ли, родным его с рук на руки сбыть. Сам он, боюсь, нагрузился сверх меры и…

– Так нет у него родных. Нету, а квартирует он у Пиниана. Пинианова старуха вычитает из его жалованья за стол и комнату.

Старик объяснил, как добраться к Пиниану и как узнать нужный дом (судя по описанию, довольно невзрачный), а после добавил:

– Только не советовал бы я приводить его к ним так рано, нагрузившегося по самый планширь. Пиниан с него всю шкуру спустит, это уж как пить дать… – Вздохнув, старик в изумлении покачал головой. – Чудные дела, а? Ведь весь город судачит: Заму, мол, утопшего из реки выловили, мертвым назад привезли…

– Да, сейчас и не поймешь, чему верить, а чему нет, – ответил я, не зная, что тут сказать еще, а после, тронутый искренней радостью убогого старика, увидевшего сильного, молодого Заму живым, коснулся ладонью его темени и забормотал заученные фразы благословений, коими, будучи Автархом, порой жаловал подданных, желая ему всех благ и в этой жизни, и в следующей.

Ничего особенного под этим в виду не имелось, однако эффект оказался сногсшибательным, иного слова не подберу. Казалось, прожитые годы покрывали старика, будто пыль, а стоило мне убрать руку, ограждавшие его незримые стены рухнули, открывая путь свежему ветру с реки. Округлив глаза, словно блюдца, старик пал передо мной на колени.

Отойдя от него на десяток шагов, я оглянулся. Он так и стоял на коленях, глядя нам вслед, но стариком его было уже не назвать. Конечно, и в юнца он тоже не превратился – сделался попросту человеком в самом расцвете сил, освобожденным от коловращения времени.

Зама, хоть и по-прежнему молчал как рыба, обнял меня за плечи. Я тоже обнял его, и так, в обнимку, мы двинулись той самой улочкой, что накануне привела нас с Бургундофарой к «Тройной Ухе», и обнаружили мою спутницу с Гаделином в общем зале, за завтраком.

Очевидно, нас вовсе не ждали: свободных кресел у стола не нашлось. Я придвинул еще одно для себя, а видя, что Зама просто стоит и таращится вокруг, разжился креслом и на его долю.

– Мы думали, тебя… нет, сьер, – пояснил Гаделин.

Взглянув на лица обоих, догадаться, где Бургундофара провела ночь, оказалось несложно.

– Так оно и было, – подтвердил я, обращаясь не к Гаделину, а к ней. – Но, вижу, попасть к нам в комнату за одеждой тебе труда не составило.

– Мы думали, тебя в живых уже нет, – уточнила Бургундофара, и, не дождавшись ответа, добавила: – Думали, этот человек тебя прикончил. Дверь-то была загорожена, я еле протиснулась – гляжу, ставни выломаны…

– Как бы там ни было, сьер, вернулся ты целым и невредимым, – подытожил Гаделин, однако жизнерадостный тон удался ему из рук вон скверно. – В низовья с нами идти не передумал?

– Посмотрим, – ответил я. – Сначала взгляну на судно.

– Значит, с нами, сьер – дело, считай, решенное.

К столу, кланяясь, вымученно улыбаясь, подошел трактирщик. Из-за его пояса, прикрытый кожаным фартуком, торчал мясницкий тесак.

– Мне подай фруктов, – велел я. – Вечером ты говорил, что фрукты у тебя есть. И для этого человека принеси тоже: посмотрим, станет ли есть. И мате для нас обоих.

– Сей момент, сьер!

– После того, как поем, поднимемся вместе в мою комнату. Ущерб налицо – оценим, договоримся о возмещении.

– Не стоит беспокойства, сьер. Пустяк, сущий пустяк! Орихалька, чисто символически, будет вполне довольно! – заверил он меня и в обычной для подобных людей манере потер руки, однако тряслись они так, что сей жест казался крайне нелепым и неуместным.

– Я бы сказал, пять, если не все десять. Сломанная дверь, порубленная стена, кровать в щепки… словом, вместе наверх поднимемся и сочтем.

Тут у трактирщика задрожали и губы, а у меня вмиг пропала охота пугать его, маленького человека, примчавшегося с фонарем и палкой, услышав, что одному из гостей грозит опасность.

– Не стоит тебе столько пить, – сказал я, коснувшись его рук.

Трактирщик заулыбался, жизнерадостно прощебетал:

– Благодарю тебя, сьер! Фрукты… Сей момент, сьер! – и рысцой убежал к стойке.

Фрукты, как я и подозревал, оказались сплошь тропическими – плантанами, апельсинами, манго, бананами, доставляемыми к верховьям реки по суше, караванами вьючных мулов, а оттуда переправляемыми на юг. Ни яблок, ни винограда у трактирщика не нашлось. Позаимствовав со стола тот самый нож, что нанес рану Заме, я очистил манго, и мы, ни слова не говоря, принялись за еду. Со временем Зама начал есть тоже, и я счел это добрым знаком.

– Еще что-нибудь, сьер? – спросил трактирщик, остановившись у моего локтя. – У нас погреба полны!

Я отрицательно покачал головой.

– Тогда, быть может?..

Замявшись, он кивнул в сторону лестницы, и я, жестом велев остальным за мной не ходить, поднялся с кресла.

– Лучше бы ты и дальше в страхе его держал, – заметила Бургундофара. – Дешевле обошлось бы.

Трактирщик полоснул ее взглядом, исполненным жгучей ненависти.

При свете дня его заведение, еще накануне, в сумерках да после долгой дороги показавшееся мне довольно-таки небольшим, оказалось совсем игрушечным: четыре комнаты на нашем этаже, да еще, наверное, столько же этажом выше. Наша комната (вроде бы вполне просторная, когда я, лежа на вспоротом матрасе, вслушивался в шаги Замы) вряд ли намного превосходила размерами каюту, отведенную нам с Бургундофарой на борту тендера. Старый, изрядно выщербленный, очевидно, предназначенный всего лишь для колки дров, топор Замы мирно стоял у стены в уголке.

– Я тебя, сьер, позвал вовсе не ради денег, – сообщил мне трактирщик. – Денег я с тебя не возьму. Ни за это, ни за что другое. Ни нынче, ни в будущем.

Я обвел взглядом разоренную комнату.

– Нет уж. Хочешь не хочешь, а деньги тебе взять придется.

– Тогда я их бедным раздам. Бедняков у нас в городе сейчас – пруд пруди.

– Охотно верю.

На самом деле я не слушал ни его, ни даже себя, а внимательно приглядывался к ставням, так как именно ради этого и настоял на возвращении в комнату. Бургундофара вскользь помянула, что ставни выломаны, и оказалась права: винты, на которых крепился засов, были вырваны из досок, как говорится, «с мясом». Вспомнив во всех подробностях, каким образом запирал их, а после открыл, я обнаружил, что всего-навсего коснулся засова, и ставни распахнулись сами собой.

– Не по-людски это выйдет, сьер, брать с тебя деньги после того, что ты для меня сделал. Ведь теперь моя «Тройная Уха» прославится на всю реку, от истока к устью, до конца времен! – пояснил трактирщик, устремив взгляд вдаль, в сторону неких невидимых для меня горних высот общеизвестности. – Нет, нас, конечно, и без этого знают неплохо – как-никак лучший трактир на весь Ос. Но теперь проезжающие повалят ко мне только ради того, чтобы взглянуть вот на это! – охваченный вдохновением, продолжал он. – Нет-нет, никаких починок! Ни за что! Вот так все и оставлю!

– Еще плату за вход назначь, – проворчал я.

– Да, сьер, теперь и ты понимаешь, в чем штука! Не с постояльцев, конечно, но все остальные пускай раскошеливаются, это уж точно!

Я был готов запретить подобное строго-настрого и приказать привести комнату в порядок, однако, едва открыв рот, решил промолчать. Не затем же, чтоб выхватить у него из-под носа удачу – если, это, конечно, можно считать удачей – я воротился на Урд! В этот миг трактирщик любил меня, как отец любит сына, неосознанно, бескорыстно, так вправе ли был я чинить ему зло?

– Гости вчера много о чем говорили. Ты ведь, сьер, надо думать, не знаешь, что стряслось после того, как ты вернул злосчастного Заму к жизни?

– Расскажи, – попросил я.

Когда мы вернулись вниз, я твердо сказал, что за постой и все прочее заплачу, хотя брать с меня деньги трактирщик не желал ни в какую.

– Вчерашний ужин для этой женщины и для меня. Ночлег для нас с Замой. Два орихалька за дверь, два за стену, два за кровать, два за ставни. Нынешний завтрак для нас с Замой. Ночлег и завтрак для этой женщины припиши к счету капитана Гаделина и подсчитай, сколько с меня следует.

Трактирщик, вооружившись брызжущим, изрядно изжеванным пером, покорно взялся за дело и вскоре составил на клочке бурой бумаги счет по всем пунктам, а затем отсчитал и сложил аккуратными столбиками мою сдачу – серебро, медь и бронзу.

– Не многовато ли? – усомнился я. – Может, ты обсчитался?

– В моем заведении цены для всех одинаковы, сьер. Мы гостю в карман не глядим – берем только то, что с него причитается… хотя с тебя я бы вовсе платы брать не хотел.

С Гаделином он рассчитался куда быстрее, и все мы вчетвером двинулись в путь. Пожалуй, ни по одному из трактиров, гостиниц, постоялых дворов, где мне доводилось заночевать, я не скучаю так же, как по «Тройной Ухе» с ее сытной, вкусной едой, достойным вином и, конечно, гостями – честными речными тружениками. Нередко мечтаю я вернуться туда и, возможно, еще вернусь. Вне всяких сомнений, на помощь нам, когда Зама принялся рубить дверь, примчалось куда больше постояльцев, чем следовало ожидать, и мне хотелось бы думать, что одним (а может, даже несколькими) из них был я сам. Порой мне действительно кажется, будто той ночью в пляшущих отсветах свечей мелькнуло и мое собственное лицо.

Но, как бы там ни было, выходя за порог, навстречу утренней свежести, я ни о чем подобном не думал. Снаружи давным-давно рассвело. По улицам, грохоча на ухабах, катили телеги, а спешившие на рынок домохозяйки в платках да косынках останавливались и подолгу глазели нам вслед. По небу с утробным ревом пронесся флайер наподобие огромной саранчи. Я провожал его взглядом, пока он не скрылся из виду: на меня словно бы вновь дохнуло тем странным ветром, поднятым пентадактилями, атаковавшими нашу кавалерию в Орифии.

– Теперь их нечасто увидишь, сьер, – резко, на грани грубости, в которой я еще не привык узнавать почтение, заметил Гаделин. – Большей части уже не взлететь.

Я признался, что подобных флайеров не видел еще никогда.

Едва мы свернули за угол, перед нами открылся великолепный вид с вершины холма: причальная стенка из темного камня, возле нее множество лодок и кораблей, за ними поблескивает в лучах солнца широкий Гьёлль, а дальний берег его теряется в мерцающей дымке тумана.

– Должно быть, мы гораздо ниже Тракса, – сказал я Бургундофаре, на миг перепутав ее с Гунни, которой успел кое-что рассказать о Траксе.

Бургундофара, с улыбкой повернувшись ко мне, попыталась взять меня под руку.

– До Тракса отсюда ходу не меньше недели, если только ветер все время не будет попутным, – отвечал Гаделин, – да и опаснее там, надо заметить. Не ожидал, что ты слышал о такой глуши.

К причалам мы подошли в сопровождении изрядной толпы. Державшиеся поодаль, зеваки о чем-то шептались между собой, тыча пальцами в нашу с Замой сторону. Бургундофара прикрикнула на них – отвяжитесь-де, однако ее не послушались, и тогда она обратилась с просьбой прогнать их ко мне.

– Зачем? – удивился я. – Все равно скоро отчалим.

Какая-то старуха, с криком подбежав к Заме, обняла его. Зама заулыбался: очевидно, старуха не желала ему зла. Вскоре, увидев, как он кивнул в ответ на ее расспросы, все ли с ним хорошо, я спросил, кем она ему доводится, не бабкой ли?

Старуха неловко, на простонародный манер отвесила мне поклон.

– О нет, сьер, нет. Но бабку его я когда-то знавала, и всех детей ее помню, а когда услышала, что Зама погиб, во мне самой будто бы что-то такое умерло вместе с ним.

– Так оно и бывает, – согласно кивнул я.

Тут к нам подбежали матросы за сарцинами с багажом, и я сообразил, что, отвлекшись на Заму со старухой, даже мельком не взглянул на корабль Гаделина. Впрочем, с кораблями мне везло всю жизнь: его «Алкиона» оказалось шебекой, довольно ладной и ходкой на вид.

Гаделин, успевший подняться на борт, призывно замахал нам рукой, однако старуха никак не желала расстаться с Замой. Из глаз ее хлынули слезы.

– Не плачь, Мафальда, – сказал Зама, утирая ей щеку.

То были единственные его слова.

Среди автохтонов бытует поверье, будто их коровы владеют речью не хуже людей, только говорить не желают, зная, что, заговорив, непременно накличут демонов, ибо все наши слова без исключения – не что иное, как страшные проклятия на языке эмпиреев… и, видимо, слова Замы оказались именно ими. Толпа раздалась, отхлынула в стороны подобно волнам, расступающимся перед жуткой пастью кронозавра, и из нее к нам вышел Керикс.

Его окованный железом посох венчала полуистлевшая человеческая голова, поджарое, стройное тело прикрывала кровоточащая человечья кожа, небрежно наброшенная на плечи. Взглянув ему в глаза, я не на шутку удивился: зачем ему весь этот хлам? Столь же удивительно выглядит прекрасная женщина в дешевых стеклянных бусах, облаченная в поддельный шелк: ведь я даже не подозревал в нем мага подобной силы!

Побуждаемый наукой, усвоенной в детстве, я вскинул кверху, к лицу, нож, вложенный мне в руку Бургундофарой, и отсалютовал Кериксу плоской стороною клинка перед тем, как нас рассудит Предвечный.

Керикс, вне всяких сомнений, подумал, что я, подстрекаемый Бургундофарой, намерен покончить с ним. Прошептав что-то в левую горсть, он приготовился пустить в ход убийственное заклятие, но тут…

Зама разительно переменился – и отнюдь не так медленно, как происходят подобные превращения в сказках. С ужасающей быстротой он вновь обернулся тем же поднятым на ноги мертвецом, что накануне вломился к нам в комнату. Толпа завизжала на множество голосов, словно стая перепуганных бабуинов.

Керикс бросился было бежать, однако зеваки сомкнулись перед ним плотной стеной. Возможно, кто-то и удержал его, или преградил ему путь намеренно – сие мне неизвестно. В следующий миг Зама настиг его, и шея Керикса хрустнула, словно кость в пасти пса.

Рухнув с ног, оба на вдох-другой замерли – мертвец поверх мертвеца, а поднялся Зама снова живым и, похоже, уже окончательно. Узнав меня и старуху, он приоткрыл было рот, однако не успел выговорить хоть слово, как в спину его вонзились разом полдюжины клинков.

К тому времени, как я подбежал вплотную, Зама походил, скорее, не на человека – на кровоточащий кусок мяса. Из его горла утихающими, слабеющими ручейками струилась кровь: очевидно, сердце в жуткой кровавой ране еще билось, пусть грудь и вспорота снизу доверху кривым садовым ножом. Остановившись над ним, я принялся вновь возвращать его к жизни. Глаза головы, венчавшей оброненный Кериксом посох, дрогнули, закатились, уставились на меня из сочащихся гноем глазниц, и я, охваченный дурнотой, отвернулся, дивясь, откуда во мне, палаче, могло взяться столько жестокости. Кто-то взял меня за руку, увлек к кораблю, и, лишь поднимаясь по шатким сходням, я заметил, что это Бургундофара.

На борту нас встречал Гаделин в окружении суетящихся матросов.

– Так-то, сьер, на этот раз с ним покончили. Ночью каждый боялся ударить первым, а при свете дня – дело другое.

Я покачал головой.

– Его убили, потому что он больше не был опасен для них, капитан.

– Ему лечь нужно, – шепнула Бургундофара. – У него все это уйму сил отнимает.

Гаделин указал на дверь под прогулочной палубой.

– Сойдем вниз, сьер. Я покажу каюту. Невелика, но…

Я вновь покачал головой. По бокам от двери стояли скамьи, и я попросил позволения отдохнуть здесь, наверху. Бургундофара отправилась смотреть каюту, а я, привалившись спиной к переборке, принялся наблюдать за матросами, готовящими «Алкиону» к отплытию, однако перед глазами неотвязно маячило лицо Замы. Один из дочерна загорелых матросов казался смутно знакомым, но мне, пусть и неспособному что-либо забывать, порой трудновато ловить добычу в глубинах памяти, с каждым днем становящейся необъятнее прежнего.

Как я уже говорил, «Алкиона» оказалась шебекой – невысокой, изящной, узкой в поперечнике. Фок-мачта ее была оснащена косым парусом громадной величины, грот-стеньга – тремя прямыми (их, дабы взять рифы, опускали на верхнюю палубу), а бизань-мачта – триселем с прямым топселем наверху. Гик триселя венчал флагшток, и по торжественным поводам (каковым Гаделин, очевидно, счел и наше отплытие) с него свисал к воде разноцветный, кричаще-яркий флаг. Точно такие же флаги, сколь мне известно, не принадлежащие ни одному государству на Урд, вились по ветру над топами мачт.

Сказать откровенно, в плаваниях действительно есть некий неодолимый дух праздника – при условии, что на дворе день, а погода благоприятна. Мне то и дело казалось, что «Алкиона» вот-вот отчалит, и на сердце становилось все легче и легче. Правда, радоваться было несколько совестно: сейчас мне, напротив, полагалось оставаться подавленным, выбившимся из сил, как в то время, когда я стоял над телом несчастного Замы и вскоре после… но сохранять уныние далее я просто не мог. Натянув на голову капюшон плаща – совершенно так же, как в тот самый день, когда, облаченный в гильдейский плащ, с улыбкой шагал по Бечевнику, отправляясь в изгнание – я, пусть этот плащ (взятый из гардеробной моих апартаментов на борту корабля Цадкиэль утром, ныне казавшимся столь же далеким, как и первый рассвет над Урд) оказался сажным чисто случайно, вновь улыбнулся, вспомнив о том, что Бечевник тянется вдоль этой самой реки, а волны, плещущие за бортом, вскоре заплещут у его темных каменных набережных.

Опасаясь возвращения Бургундофары, а также того, что кто-либо из матросов мимоходом увидит мое лицо, я поднялся по невысокому трапу на шканцы и обнаружил, что пропустил миг отплытия. Пока я размышлял в одиночестве, Ос, оставшийся далеко за кормой, вполне мог скрыться из виду, не будь воздух прозрачен, словно опал-гиалит. Конечно, на кривые улочки, грязь и озлобленность тамошних жителей я насмотрелся вдоволь, однако хрустально-чистая атмосфера погожего утра придала покосившейся городской стене с обветшавшими башнями облик зачарованного городка с картинки из принадлежавшей Текле книги в коричневом переплете. Сказку ту я, разумеется, помнил, подобно всему остальному, и принялся тихим шепотом пересказывать ее себе самому, опершись ладонями на леер и любуясь меркнущим вдали городком, убаюканный легкой качкой нашего судна, почти не дававшего крена под дуновением едва ощутимого бриза.

В давние-давние времена, когда плуг был для людей еще внове, отправились девятеро вверх по реке поискать подходящее место для обустройства нового города. Много дней неустанно гребли они, плыли мимо диких, глухих берегов, и вот наткнулись на место, где некая старуха выстроила себе хижину из ветвей, а рядом разбила сад с огородом.

Причалили они к берегу, так как припасы, взятые в дорогу, иссякли и путникам уже много дней приходилось питаться лишь рыбой, выловленной в реке, запивая ее речною водой. Старуха (а звали ее Фауной) напоила их медовым пивом, угостила спелыми дынями, бобами всех трех цветов – красными, белыми, черными, морковью и репой, и огурцами толщиной в руку, и яблоками, и вишней, и абрикосами.

Ночь девятеро провели у ее очага, а поутру, обойдя окрестности, отведав местной земляники и винограда, увидели, что здесь имеется все, необходимое для строительства великого города, – камень, добытый выше, в горах, нетрудно спустить сюда по течению на плотах из бревен, чистая вода вокруг в изобилии, а плодородная почва щедро одарит жизнью каждое брошенное в нее семечко.

Стали они держать совет. Одни говорили: старуху-де нужно убить. Другие, более мягкие сердцем, предлагали всего лишь прогнать ее прочь. Третьи считали, что ее следует перехитрить, обмануть тем или иным образом.

Однако вожак их, человек весьма благочестивый, сказал:

– Если сотворим мы любое из этих зол, Предвечный уж точно не спустит нам греха с рук: ведь старуха приветила нас и отдала нам все, что имеет, кроме земли. Давайте предложим ей за землю деньги. Может статься, она согласится принять их, не зная настоящей цены тому, чем владеет.

Сказано – сделано. Начистили девятеро до блеска все свои медные и бронзовые кругляши, ссыпали их в кошель и предложили старухе. Однако от денег старуха наотрез отказалась, ибо любила свой дом.

– Давайте свяжем ее и посадим в одну из ее же лоханей, – сказали некоторые. – Тогда нам останется только спихнуть лохань в реку, и мы избавимся от нее навсегда, а рук кровью не запятнаем.

Но вожак их покачал головой.

– Тогда ее дух уж точно не оставит город в покое, – объяснил он.

Добавили девятеро к деньгам в кошеле все имевшееся при них серебро и вновь предложили кошель старухе, но старуха, как и прежде, отказалась от денег наотрез.

– Она стара, – сказал еще кто-то, – и скоро умрет своей смертью, как ей положено от природы. Давайте я здесь останусь, позабочусь о ней, а вы возвращайтесь к семьям. Умрет она, тогда и я вернусь к вам с новостями.

Однако вожак их снова покачал головой, ибо заметил по глазам говорящего, что тот замышляет смертоубийство. Наконец, добавили они к деньгам в кошеле все свое золото (коего, впрочем, оказалось совсем немного) и вновь предложили кошель старухе, но та, любившая собственный дом, опять наотрез отказалась от денег.

Тогда вожак девятерых спросил:

– Скажи же, что согласишься ты взять за эти земли? Подумай, но знай: так ли, иначе, нашими они станут: мне больше не по силам держать в узде остальных.

Старуха крепко, надолго задумалась и, наконец, ответила:

– Выстроив город, должны вы разбить в самой его середине сад с деревьями, что будут цвести и плодоносить, и о стыдливых мимозах тоже не позабудьте. А посреди этого сада поставьте статую – мое изваяние из чего подороже, из самого драгоценного, что окажется под рукой.

На это девятеро согласились охотно, и, воротившись на то же место с женами и детьми, старухи нигде не нашли. Ее хижину, и голубятни, и кроличьи садки пустили на дрова, а плодами из ее сада и огорода лакомились, строя город, однако в самой его середине, исполнив уговор, разбили сад. Да, сад тот был невелик, но горожане пообещали мало-помалу расширять его, а посреди сада воздвигли расписную статую из дерева.

Шли годы. Со временем краска с изваяния облупилась, резное дерево растрескалось, цветочные клумбы заросли сорными травами, однако две-три старухи неизменно выпалывали сорняки, засаживали землю бархатцами и мальвами и не забывали припасти хлебных крошек для голубей, облюбовавших плечи деревянной статуи.

Нареченный весьма громким именем, городок оброс стенами и сторожевыми башнями, но стены его годились лишь на то, чтоб ограждать жителей от мимохожих попрошаек, а в пустующих караулках башен гнездились совы. Что же до названия, громкое имя как-то не прижилось: окрестные земледельцы упорно именовали городок попросту, Урбис, а проезжающие и вовсе дали ему довольно обидное прозвище – Пестис. Тем не менее с течением времени в нем поселилось немало купцов и множество иноземцев, а городок разросся до самых предгорий, и некоторые из крестьян, продав под застройку луга и пашни, изрядно разбогатели.

В итоге некий купец приобрел и крохотный, сплошь в сорных травах, сад посреди Старого Городища. На месте клумб он выстроил склады и лавки, кряжистые древние яблони и смоковницы велел пустить на дрова, порядком вздорожавшие с былых времен, а когда отправил в камин обломки резного деревянного изваяния безвестной старухи, на тлеющих углях, лопаясь, затрещали разбегающиеся изнутри муравьи.

Прежде, если год выдавался неурожайным, отцы города изымали все запасы зерна и делили меж горожанами, торгуя хлебом по прошлогодней цене, но в тот год урожай погиб на корню без остатка. Купцы возмутились, требуя ответа, какое право имеют отцы города так поступать, ибо им-то хотелось распродать зерно по новым, взвинченным неурожаем ценам.

Вслед за купцами возвысила голос и многочисленная городская беднота, требуя хлеба по твердой, казенной цене. Тут отцы города вспомнили, что слышали от собственных отцов, чьим именем правят, да только произнести этого имени вслух не сумел ни один. Охваченный смутой, город запылал во множестве мест, но хлеба в амбарах от этого, конечно же, не прибавилось, и еще до того, как на пожарищах остыли последние угли, большинство горожан, бросив дома, ушли прочь из города на поиски ягод да на охоту за кроликами.

Город тот ныне лежит в руинах, стены и башни разрушены до основания, но, говорят, одна-единственная старуха, не пожелавшая уходить вместе со всеми, разбила небольшой сад в самом сердце его пепелища…

Пока я бормотал под нос все только что записанное, Ос почти скрылся из виду, но я не спешил уходить. Облокотившись о леер, стоял я на небольших шканцах, возле ахтерштевня, и смотрел, смотрел за корму, вверх по течению, любуясь сверкающей гладью реки, простиравшейся с севера на восток.

Эта часть Гьёлля, ниже Тракса, но выше Несса, не похожа на низовья реки, начинающиеся за Нессом, ни в чем – ни в одной мелочи. Ила и сюда с гор приносит немало, однако течение столь быстро, что ил не засоряет русла, а посему (и еще благодаря скалистым холмам, окаймляющим оба берега) река в тех краях пряма, точно мачтовое дерево, на целую сотню лиг.

Вынесенная ветерком на стремнину, «Алкиона» пошла в крутой бейдевинд, одолевая по три лиги за стражу, – перо руля так и вгрызалось в бурлящую за кормой воду. Ясный, улыбчивый верхний мир был залит солнцем от горизонта до горизонта, только далеко-далеко на востоке виднелось черное пятнышко не больше ногтя. Порой бриз, наполнявший паруса, утихал, и странные, несгибаемые, словно жесть, флаги, вмиг растеряв весь свой упругий задор, безжизненно льнули к мачтам.

Пару матросов, присевших на корточки невдалеке, я заметил давно, но рассудил, что они несут вахту, ждут команды обрасопить бизань (основание бизань-мачты уходило под прогулочную палубу), буде в том возникнет нужда. Однако стоило мне отвернуться от борта, чтоб перейти на нос, матросы подняли взгляды, и я немедля узнал обоих.

– Ослушались мы тебя, сьер, – пробормотал Деклан, не в силах взглянуть мне в глаза. – Но только потому, что ты нам дороже жизни. Покорнейше просим: прости нас.

Герена согласно кивнула.

– Руку так и тянуло пойти за тобой, сьер. Не сомневайся, она и еду приготовит, и постирает, и подметет – сделает все, что прикажешь.

Я промолчал.

– Вот только ноги бунтуют, – добавила Герена. – Никак не желают стоять без дела, когда ты уходишь.

– Мы слышали, какой участи ты обрек Ос, – продолжил Деклан. – Писать я, сьер, не обучен, но все запомнил, и человека грамотного отыщу непременно. Твое проклятие, постигшее этот нечистый город, не будет забыто.

Я опустился на палубу напротив обоих.

– Покидать родные места не всегда хорошо.

Герена протянула ко мне сложенную горстью руку – ту самую, мной же и вылепленную – и повернула ее ладонью книзу.

– А хорошо ли, отыскав господина всей Урд, тут же снова его потерять? К тому же, останься я с матерью, меня все равно увели бы из дому. Но за тобой я пойду куда угодно, пусть меня хоть оптимат в жены сватает!

– А твой отец или кто-то из остальных тоже пошел за мной следом? Не скажешь правды, остаться со мной не позволю.

– Я никогда, ни за что тебе, сьер, не совру! Из наших здесь больше нет никого, а был бы – я б его узнала.

– А вправду ли ты, Герена, пошла следом за мной, или вы с Декланом нас опередили? Побежала же ты домой вперед нас, увидев, как мы сошли с летучего корабля?

– Она не думала лгать, сьер, – пояснил Деклан. – Девочка она замечательная. Просто… просто так уж говорится.

– Знаю. Однако вы пришли в Ос до нас?

– Да, сьер, до вас, первыми, – кивнул Деклан. – Герена слышала, как та женщина накануне поминала, что дальше вы в Ос направитесь, и рассказала мне. И когда ты вчера запретил хоть кому-то из нас провожать тебя…

Тут он умолк и задумчиво почесал щетинистый подбородок, вспоминая, как принял решение оставить родную деревню.

– Тогда мы вперед и пошли, сьер, – без обиняков закончила за него Герена. – Ты сказал, что кроме той женщины с собой никого не возьмешь и следом за вами идти запретил, но не говорил ведь, что нам вообще в Ос нельзя! Вот мы и ушли, пока Аньян с Кялахом тебе посох резали.

– И, значит, в Ос пришли прежде нас. И с горожанами говорили, не так ли? Рассказали, что произошло у вас в деревнях…

– Мы не хотели ничего дурного, сьер.

– Вернее выразиться, я не хотел, – кивнул Деклан. – Герена-то больше отмалчивалась, пока не спросят, а говорил я, хотя обычно говорить не мастак… вот только как о тебе заговорю, слова будто сами с языка рвутся…

Сделав паузу, он шумно перевел дух и выпалил:

– Секли меня, сьер, не однажды. Два раза – сборщики податей и еще раз по приговору судьи. Во второй раз я единственный на все Гургустии сопротивлялся, и отходили меня мало что не до смерти… Но если ты, сьер, хочешь меня покарать, просто скажи. Велишь – сам хоть сейчас в воду прыгну, хотя плавать не умею совсем.

Я покачал головой.

– Ты не хотел ничего дурного, Деклан. Да, благодаря тебе обо мне прослышал Керикс, и несчастному Заме пришлось умереть и во второй раз, и в третий. Однако к добру все это или к худу, мне неизвестно. Что хорошо, а что плохо, мы с вами не узнаем, пока не подойдет к концу время, а до тех пор можем оценить лишь намерения совершивших поступок. Как вы узнали, что я собираюсь плыть на этом корабле?

Ветер усилился, и Герена плотнее закуталась в столу.

– Отправились мы спать, сьер…

– На постоялый двор?

Деклан откашлялся.

– Нет, сьер, на ночь мы в бочке устроились. Решили, что от дождя укроет, если вдруг дождь пойдет. Вдобавок я мог улечься с открытой стороны, а ее ко дну сдвинуть, чтоб никто до нее не добрался, меня не задев. Нас и оттуда гнать пробовали, но я объяснил этим людям, в чем дело, и они оставили бочку нам.

– Деклан двоих с ног сбил, сьер, – пояснила Герена, – но, по-моему, никого не покалечил. Они повскакали сразу же и удрали.

– Так вот, сьер, поспали мы малость, а там меня разбудил прибежавший мальчишка. Оказался он слугой из того самого трактира, где ты, сьер, ночевал, а прибежал рассказать, что ты у них в постояльцах, что он сам тебе прислуживал, а после ты мертвого к жизни вернул. Поднялись мы с Гереной и пошли поглядеть. В общем зале народу собралось – не протолкнешься, и все разговоры только о тебе, а некоторые, вроде мальчишки из трактира, нас вспомнили: мы ведь накануне рассказывали им про тебя. Вспомнили, угостили элем – своих-то денег у нас не имелось, а крутые яйца и соль каждому выпивающему полагались за счет заведения. Тут Герена и услыхала от одного человека, что ты с этой женщиной собираешься поутру на «Алкионе» отбыть.

Герена кивнула, подтверждая его правоту.

– Вот мы с утра сюда и направились, сьер. От нашей бочки до пристани оказалось недалеко, а Деклана я подняла с рассветом. Капитан на борт еще не вернулся, но человек, оставшийся за главного, услышал, что мы хотим поработать, если нас примут, сказал: ладно-де, и поставил нас на погрузку. Так что мы все видели – и как ты пришел, и что после случилось на берегу, и с тех пор старались держаться к тебе поближе.

Я рассеянно кивнул, не сводя взгляда с носа. Гаделин с Бургундофарой, поднявшись наверх, остановились на полубаке. Под напором ветра поношенная матросская роба Бургундофары облепила ее тело, будто намокшая, и я, вспомнив грузное, мускулистое тело Гунни, удивился: как же она стройна!

– А эта женщина, сьер, – хрипло зашептал Деклан, – там, внизу, с капитаном…

– Знаю, – оборвал его я. – Сошлись они еще ночью, в трактире, и я на нее не в обиде. Она вольна делать, что пожелает.

Бургундофара, обернувшись, взглянула на паруса (к этому времени вздувшиеся, словно живот чреватой младенцем женщины) и рассмеялась над чем-то, услышанным от Гаделина.

К полудню «Алкиона» понеслась вперед не хуже яхты. Ветер запел в снастях, первые крупные капли дождя обрызгали паруса, словно краска – холст. Стоя на шканцах, у леера, я наблюдал, как матросы спускают стеньги с грота и бизани и ряд за рядом рифят оставшиеся паруса. Вскоре поднявшийся на шканцы Гаделин с чрезмерной учтивостью предложил мне сойти в низы, и я спросил, не будет ли самым разумным причалить где-нибудь да переждать непогоду.

– Никак невозможно, сьер. Отсюда до самого Сальта нет ни единой пристани, а причаль я к берегу, ветер нас тут же на камни выкинет. Сейчас всерьез дунет, сьер… но ничего. Видали мы, сьер, и похуже.

Со всех ног бросившись к бизань-мачте, он принялся подгонять тумаками шкотовых и на чем свет стоит бранить кормщика.

Я ушел на нос. Разумеется, я понимал, что вполне могу вскоре отправиться ко дну, но, наслаждаясь свежестью ветра, не слишком-то опасался гибели. Подошла моя жизнь к концу или нет, я и одержал победу, и в то же время был разбит наголову. Я принес Урд Новое Солнце, однако ему не пересечь пропасть пространства ни при моей жизни, ни даже при жизни хоть одного из рожденных в течение моей жизни детей. Если мы доберемся до Несса, я вновь взойду на Трон Феникса, самым пристальным образом рассмотрю деяния сюзерена, заменившего Отца Инире (ибо «монархом», упомянутым селянами, Отец Инире не мог оказаться никак), и награжу либо покараю его по заслугам и по делам, а затем… Затем проведу остаток жизни среди стерильной показной роскоши Обители Абсолюта либо ужасов полей грандиозных баталий, а если и напишу о сем повесть наподобие повести о моем возвышении, с окончательного избавления от коей началась эта история, то после рассказа об окончании нашего плавания интересного в ней останется не так уж много.

Ветер трепал мой плащ, словно флаг, косой парус на фоке хлопал подобно крыльям какой-то чудовищной птицы, а его суженный к концу рей снова и снова гнулся под натиском налетающих шквалов. Фок зарифили почти до отказа, однако с каждым порывом ветра «Алкиона» шарахалась вбок, к скалистому берегу Гьёлля, точно пугливая лань. Старший помощник, держась за оттяжку, не сводил с фока глаз и бранился – негромко, монотонно, будто шарманка. Увидев меня, он разом умолк и обратился ко мне:

– Могу я поговорить с тобой, сьер?

Обнаживший голову на таком ветру, он принял настолько нелепый вид, что я не сдержал улыбки.

– Полагаю, если фок спустить вовсе, управлять кораблем станет еще труднее? – кивнув ему, спросил я.

В этот-то самый момент буря и обрушила на нас всю свою ярость. Почти без парусов, со спущенными стеньгами «Алкиона», однако ж, легла на борт, а когда выровнялась (да, к чести ее строителей, она действительно выровнялась), вода в реке словно вскипела, по палубе оглушительно забарабанили градины. Старший помощник опрометью бросился под козырек прогулочной палубы. Я двинулся следом. К немалому моему удивлению, едва оказавшись под крышей, он упал передо мной на колени.

– Спаси «Алкиону», сьер, не позволь ей утонуть! Не за себя прошу, сьер – ради жены: у нас с ней двое малышей, и поженились мы, сьер, только в прошлом году. Мы ведь…

– Отчего ты решил, будто я в силах спасти ваш корабль? – спросил я.

– Это ведь все из-за капитана, правильно я понимаю, сьер? Вот я к нему наведаюсь, как стемнеет, – пообещал он, крепко стиснув рукоять изрядно длинного дирка на поясе. – Пара матросов точно за мной пойдет, сьер; сделаем все в лучшем виде, клянусь, сьер!

«Алкиону» снова качнуло, да так, что грота-рей одним концом ушел в воду.

– Во-первых, подобные разговоры – это мятеж, – заметил я. – А во-вторых, просто вздор. Вызывать штормы я не умею, как и…

Однако меня уже никто не слушал. Со всех ног ринувшись из-под навеса на палубу, старший помощник тут же исчез из виду за пеленой ливня пополам с градом. Вздохнув, я снова уселся на узкую скамью, с которой наблюдал за погрузкой… вернее сказать, сам я по-прежнему несся сквозь бездны пространства с тех самых пор, как мы с Бургундофарой прыгнули в непроглядную пустоту под тем странным куполом на Йесоде, а на лету при помощи нитей, которыми мог бы задушить половину Брия, усадил на скамью изображавшую меня куклу-марионетку.

Спустя дюжину, а может, и сотню вдохов старший помощник вернулся, ведя за собою Герену с Декланом, и снова упал передо мной на колени, а они присели на палубу у моих ног.

– Прекрати бурю, сьер, – взмолилась Герена, – ведь прежде ты был к нам добр. Конечно, сам-то ты не погибнешь, но мы с Декланом непременно утонем. Знаю, мы тебя ослушались, но только потому, что хотели как лучше, и просим: прости нас!

Деклан молча кивнул.

– По осени бури с грозой – дело совершенно обычное, – напомнил я всем троим, – и эта скоро утихнет, подобно всем остальным.

– Сьер, – начал было Деклан, но тут же осекся.

– Что ты хотел сказать? – спросил я. – Говори же, не бойся.

– Мы тебя видели. И я, и она. Мы были рядом, там, где ты нас оставил, когда дождь начался. Вот он, старший помощник, бегом побежал под крышу. А ты, сьер, просто пошел. Спокойно пошел, и град тебя даже не задел. Погляди, сьер, хоть на мою одежду, хоть на ее.

– Не понимаю, Деклан. К чему это ты?

– Они промокли, сьер, – пролепетал старший помощник. – Я тоже. А ты, сьер, пощупай хоть плащ свой, хоть щеки.

Действительно, и ткань плаща, и лицо оказались совершенно сухими.

Сталкиваясь с невероятным, разум неизменно ищет спасения в обыденности. Возможно, ткань плаща, сотканная в иных мирах, попросту не намокает, а мое лицо защитил от дождя капюшон? Других объяснений мне в голову не приходило. Откинув капюшон за спину, я шагнул на шкафут.

Повернувшись лицом к ветру, я увидел потоки дождя, льющего прямо в глаза, услышал свист града над самым ухом, но ни одна градина меня не задела, а лицо, и ладони, и плащ остались сухи… Как будто учение муни (которое я всю жизнь полагал изрядной глупостью) обернулось сущей правдой, и все, что я вижу и слышу – не более чем иллюзия.

Едва ли не вопреки собственной воле я зашептал, обращаясь к ненастью. Поначалу я думал поговорить с ним, как с человеком, но обнаружил, что с губ сам собой срывается шелест легкого ветерка, раскаты грома где-то вдали, над холмами, и нежный, словно звон струн тимпанона, шорох йесодских дождей.

Миг, другой… и гром стих вдалеке. Следом за ним стих и ветер, а в реку, точно горсть камешков, брошенных детской рукой, с плеском упали последние градины. Тут мне и сделалось ясно, что несколькими словами я призвал бурю обратно, вновь заточил ее в себе и почувствовал… Нет, этого ощущения просто не описать словами. Прежде я, сам того не заметив, выпустил чувства на волю, и они превратились в чудовище столь же необузданное, как и я, наделенное силой десяти тысяч великанов. Теперь чувства снова сделались просто чувствами, а меня охватила прежняя злость, и не в последнюю очередь оттого, что я больше не понимал, где пролегает рубеж между этим странным, неприглядным миром Урд и моим существом. Выходит, ветер – мое дыхание, или, наоборот, мое дыхание – ветер? А что звучало в ушах – ток крови в жилах или песнь Гьёлля? Выругаться бы от досады… но как знать, что натворит моя ругань?

– Благодарю тебя, сьер! Благодарю тебя!

В который уж раз пав на колени, старший помощник приготовился поцеловать носок моего сапога, вот только я отнюдь не был готов сие позволять. Подняв его на ноги, я настрого запретил ему покушаться на жизнь капитана, а в итоге был вынужден взять с него клятву, так как прекрасно видел: подобно Деклану и Герене, он с радостью сделает все, что ни сочтет для меня благоприятным, пусть даже вопреки моему собственному приказу. Увы, я, нравилось мне это или нет, сделался чудотворцем, а чудотворцам, в отличие от автархов, не повинуются беспрекословно.

Более о том дне рассказывать почти нечего: до вечерних сумерек ничего примечательного не произошло. С головой погрузившись в раздумья, я разве что раз или два прогулялся со шканцев на полубак, а все остальное время разглядывал берега, проплывавшие мимо. Герена с Декланом, да и вся команда неизменно держались поодаль, но едва край Урд коснулся алого солнечного диска, я подозвал к себе Деклана и указал в сторону ярко освещенного восточного берега.

– Видишь вон те деревья? – спросил я. – Одни выстроились шеренгами и колоннами, будто солдаты, другие собрались в кучки, а третьи образуют переплетающиеся треугольники. Уж не сады ли это?

Деклан скорбно покачал головой.

– Вот и у меня были такие же, сьер. Однако в этом году не принесли они ничего, кроме зеленых яблок, годящихся только для варки.

– Но вот это – сады?

Деклан кивнул.

– И там, на западном берегу, тоже? Там тоже сады?

– Для пашен берега слишком круты, сьер. Вспашешь – всю землю смоют дожди. А для фруктовых садов места вполне подходящие.

– Когда-то, – проговорил я, обращаясь, скорее, к себе самому, – останавливался я в селении под названием Сальт. Полей там было совсем немного, скотины тоже, однако фруктов я не видел вовсе, пока не ушел гораздо дальше к северу.

– Странно мне это слышать, сьер. До пристани Сальта всего полстражи ходу.

Голос Гаделина изрядно меня удивил. Подошедший к нам капитан выглядел, будто мальчишка в ожидании неминуемой порки. Отослав Деклана, я сообщил Гаделину, что ему нечего бояться: да, рассердился я на них с Бургундофарой здорово, но больше не сержусь.

– Спасибо, сьер. Спасибо.

На миг отвернувшись, он вновь устремил взгляд мне в глаза и продолжил, причем слов, требующих еще большей моральной храбрости, мне, пожалуй, слышать еще не доводилось:

– Ты, сьер, должно быть, думаешь, будто мы над тобой потешались. Нет, ничего подобного. В «Тройной Ухе» мы тебя погибшим считали, а нынче, в вашей каюте… просто с собой совладать не смогли. Потянуло нас, понимаешь, друг к другу. Поглядела она на меня, а я на нее, а дальше как-то само все вышло. Думали, теперь нам обоим конец… и ведь вправду едва с жизнью не распростились.

– Больше вам тревожиться не о чем, – сказал я.

– Тогда я лучше спущусь в низы, поговорю с ней.

Я ушел на нос, но вскоре понял: когда «Алкиона» идет круто к ветру, как сейчас, с высоты шканцев все, что впереди, видно гораздо лучше. Там я и устроился изучать северный берег, но вскоре наверх вернулся Гаделин об руку с Бургундофарой. Увидев меня, она высвободила руку и отошла к дальнему борту.

– Если ты, сьер, ищешь место, где мы собираемся пристать к берегу, так вон оно, только что впереди показалось. Видишь? Нет, сьер, ты не дома ищи – ищи дым.

– Да, теперь вижу.

– В Сальте нам, сьер, приготовят ужин. Постоялый двор там отменно хорош.

– Помню, – подтвердил я, вспоминая, как мы с Ионой шли туда через лес, когда уланский патруль разогнал поток путников у Врат Скорби, как в умывальном кувшине вместо воды оказалось вино, и о многом, многом другом.

Странно, однако Сальт запомнился мне не настолько большим. Еще я полагал, что большая часть домов там каменные, а они оказались сплошь деревянными.

Тогда я принялся отыскивать взглядом столб, к которому была прикована цепями Морвенна, когда я впервые говорил с нею. Матросы спустили паруса, «Алкиона» скользнула в небольшую бухту, и здесь, у причала, нашелся тот самый утоптанный пятачок, однако и столб, и цепи исчезли, как не бывало.

Пошарив в памяти (безупречной, если не принимать в расчет немногочисленных провалов и искажений), я явственно вспомнил и столб, и негромкий лязг цепей, когда Морвенна в мольбе сложила перед собою ладони, и тучу зудящего, кусачего комарья, и дом Барноха, целиком выстроенный из рудничного камня.

– Да, давненько я здесь не бывал, – сказал я Гаделину.

Матросы травили фалы, паруса один за другим опадали на палубу, «Алкиона» на остатках хода скользила по глади бухты к причалу, а несколько вахтенных со шлюпочными баграми спрыгнули на решетки палубного настила, слегка выдававшиеся за пределы прогулочной палубы и полубака, готовясь уберечь судно от удара о пристань либо, если потребуется, зацепить крюком сваю и подтянуть нас ближе.

Однако нужды в них почти не возникло. Разом полдюжины лодырей из тех, что целыми днями торчат на берегу, поспешив к краю настила, подхватили брошенные с борта швартовы, затянули их вокруг кнехтов, а кормчий притер «Алкиону» к пристани так мягко, что кранцы – бухты старых канатов, свисавшие со скул корабля, – разве что нежно поцеловали дощатый настил.

– Жуткая, капитан, буря нынче на реке разыгралась! – крикнул один из праздношатающихся. – Только-только ее унесло. У нас все улицы дождем залиты. Ваше счастье, что вас не накрыло!

– Накрыло, да еще как, – буркнул в ответ Гаделин.

Сойдя на берег, я всерьез заподозрил, что на реке имеются два селения с одним и тем же названием – к примеру, Сальт и Новый Сальт, или еще нечто вроде.

Постоялый двор также оказался не тем, что запомнился мне с былых времен, но и не слишком-то от него отличался: такой же двор, такой же колодец во дворе, такие же широкие въездные ворота для верховых и повозок. Усевшись за стол в общем зале, я заказал содержателю ужин и призадумался, между делом гадая, подсядут ли Гаделин с Бургундофарой ко мне.

Оба предпочли устроиться поодаль, однако вскоре к моему столу подошли Герена с Декланом в компании дюжего матроса, стоявшего с багром на корме, и замкнутой, молчаливой толстухой, по их словам, служившей на «Алкионе» коком. Я пригласил их за стол, но сели они неохотно, а от предложенной мною еды и вина решительно отказались. Рассудив, что матрос здесь наверняка не впервые, я спросил его, нет ли поблизости рудников. В ответ он рассказал о штольне, пробитой в склоне одного из здешних холмов около года назад, по совету хатифа, нашептанному на ухо разом нескольким из самых видных деревенских жителей, и о кое-каких интересных вещицах немалой ценности, найденных в недрах холма.

С улицы за окном донесся слаженный топот сапог, оборванный резкой, отрывистой командой. Мне живо вспомнились келау, с песней маршировавшие от реки через тот Сальт, куда я пришел изгнанным из гильдии подмастерьем, но едва я в надежде перевести разговор к войне с Асцией собрался упомянуть о них вслух, дверь с грохотом распахнулась и в зал по-хозяйски вошел офицер в крикливой расцветки мундире, сопровождаемый взводом фузилеров.

В зале, гудевшем от множества голосов, воцарилась мертвая тишина.

– Укажи человека, которого вы называете Миротворцем! – во весь голос рявкнул офицер, отыскав взглядом содержателя заведения.

Бургундофара, сидевшая с Гаделином за одним из соседних столов, поднялась и указала на меня.

Живя среди палачей, избиваемых клиентов мне доводилось видеть нередко. Избивали их, разумеется, не мы (мы лишь приводим в исполнение приговоры суда), а солдаты, препровождавшие клиентов к нам и забиравшие по завершении. Самые опытные, прикрыв локтями лицо и голову, подтягивали к животу колени и подбородок – правда, таким образом без защиты остается хребет, однако его в любом случае как следует не защитишь.

За порогом постоялого двора я начал было сопротивляться, и, по всему судя, большую часть побоев получил уже после того, как лишился чувств (вернее, после того, как лишилась чувств марионетка, управляемая мною из дальней дали). Когда же я вновь очутился на Урд, удары по-прежнему сыпались на меня градом – хочешь не хочешь, пришлось воспользоваться опытом наших злосчастных клиентов.

Фузилеры пустили в ход сапоги и, что куда опаснее, окованные железом приклады фузей. Впрочем, вспышки боли казались чем-то неизмеримо далеким, а чувствовал я, в основном, удары – внезапные встряски противоестественной силы.

Наконец избиение завершилось, и офицер приказал мне встать. Я кое-как поднялся, не устоял на ногах, вновь упал наземь, получил пинка, снова привстал и упал. Тогда мне захлестнули шею сыромятным ремнем и с его помощью подняли. Петля изрядно сдавила горло, однако удержать равновесие помогла. Вновь и вновь сплевывая кровь, переполнявшую рот, я начал всерьез опасаться, не пробил ли обломок ребра легкое.

Четверо из фузилеров лежали посреди улицы, и мне вспомнилось, что я сумел вырвать у одного оружие, однако не смог вовремя отыскать защелки предохранителя, а следовательно, не смог и выстрелить – вот такие мелочи и служат осями коловращения всей нашей жизни. Товарищи этой четверки, осмотрев лежащих, обнаружили, что трое из них мертвы.

– И смерти их на твоей совести! – во весь голос прорычал офицер.

Я плюнул кровью ему в лицо.

Конечно, разумным поступок этот не назовешь. Я приготовился к новой взбучке и, вполне вероятно, не зря, однако к этому времени вокруг собралось около ста человек, молча взиравших на происходящее при свете, падавшем из окон постоялого двора. Толпа всколыхнулась, зароптала, и несколько фузилеров, очевидно, вполне разделяли их чувства, так как живо напомнили мне караульных из пьесы доктора Талоса, стремившихся защитить Мешиану (она же – Доркас, она же – мать всех и каждого).

Для раненого фузилера соорудили носилки, и двух сальтцев силой мобилизовали нести их. Для мертвых вполне подошла полная соломы телега. Офицер, уцелевшие фузилеры и я пошли вперед, к гавани, отделенной от нас парой сотен шагов.

Стоило мне снова упасть, два человека, метнувшись к нам из толпы, подняли меня с земли. Поначалу я принял их за Деклана с дюжим матросом, а может, за Деклана с Гаделином, но, утвердившись на ногах, обнаружил, что ни того, ни другого не знаю. Похоже, сие происшествие ввергло офицера в ярость: когда я упал во второй раз, он отогнал бросившихся на подмогу выстрелом из пистолета под ноги, а меня принялся бить ногами, пока я с некоторой помощью сыромятной петли и фузилера, державшего конец ремня, не встал сам.

«Алкиона» мирно покачивалась у причала на прежнем месте, но рядом с нею притулилось судно, каких я не видел еще никогда, оснащенное мачтой, слишком тонкой, чтоб нести парус, и вертлюжной пушкой гораздо меньше орудий «Самру» на полубаке.

Должно быть, вид пушки и несущих при ней вахту матросов придал офицеру храбрости. Приказав мне остановиться и развернуться лицом к толпе, он потребовал, чтоб я указал в ней приверженцев и пособников. Я ответил, что таковых не имею, а из собравшихся ни с кем не знаком. Тогда офицер ударил меня наотмашь стволом пистолета. Вновь поднявшись на ноги, я увидел рядом Бургундофару. Подошла она так близко, что без труда могла бы до меня дотянуться, но едва офицер повторил приказ, тут же скрылась в темноте.

Очевидно, услышав новый отказ, он ударил меня еще раз, но этого я уже не помню: вознесшись в небо над горизонтом, я тщетно направлял ток жизненной силы к телу, безжизненно распростершемуся на земле далеко-далеко внизу. Увы, бездна пространства сводила на нет все старания, и тогда я направил к лежащему силы Урд. На сей раз сломанные кости поверженного послушно срослись, раны затянулись, но я в смятении обнаружил, что его щека рассечена прицельной мушкой пистолета в том же месте, где ее некогда располосовали железные когти Агии – как будто старая рана решила вновь напомнить о себе, только на сей раз оказалась не столь страшна…

Ночь еще не миновала. Гладкие доски подо мною плясали вверх-вниз, тряслись, точно навьюченные на спину самого неуклюжего дестрие от начала времен, пустившегося в галоп. Сев и оглядевшись, я обнаружил, что нахожусь на палубе корабля, в луже собственной крови пополам с блевотиной, а лодыжка моя прикована цепью к какой-то скобе. Неподалеку, держась за леерную стойку, с трудом сохраняя равновесие на бешено скачущей палубе, нес караул один из фузилеров. Усвоивший во время похода с Водалом через джунгли, что пленному в просьбах стесняться не стоит (да, откликаются на них нечасто, но если и отказывают, все равно ничего не теряешь), я попросил его принести воды.

К немалому моему удивлению, давняя мудрость вполне себя оправдала. Пошатываясь, караульный сходил на корму и вернулся с ведерком речной воды. Поднявшись, умывшись и, как сумел, отчистив одежду, я начал проявлять интерес к ближайшему своему окружению и не прогадал: неизведанного вокруг обнаружилось немало.

Буря очистила небо, и звезды над Гьёллем сияли, словно Новое Солнце пронеслось от края к краю эмпиреев наподобие факела, оставив позади сноп искр. Из-за частокола башен и куполов, темневших над западным берегом, выглядывало зеленое око Луны.

Корабль наш без весел, без парусов несся вниз по реке плоским камешком, скользящим по водной глади. Казалось, фелуки и каравеллы, идущие на всех парусах, стоят на якоре посреди фарватера: мы огибали их, словно ласточка – столбы мегалитов, а за нашей кормой серебристыми стенами, воздвигнутыми, чтоб тут же обрушиться вниз, сверкали два шлейфа из мелких брызг, не уступавших высотой тоненькой голой мачте.

Вдруг где-то рядом кто-то забормотал – невнятно, сдавленно, однако еще немного, и это урчание вполне могло оказаться речью либо страдальческим стоном какого-то изрядно хворого зверя, спустя пару мгновений перешедшим в бессильный шепот. Невдалеке от меня на палубе лежал еще человек, а третий, присев, склонился к нему. Дотянуться до них не позволяла цепь, однако я встал на колени, прибавив к ее длине длину голени, и таким образом смог рассмотреть обоих, насколько позволила темнота.

Оба оказались из фузилеров. Первый лежал навзничь, не двигаясь с места, но корчась, будто в агонии, с жуткой гримасой на лице. Заметив меня, он вновь попытался что-то сказать.

– Верно, Эскиль, – пробормотал второй. – Теперь-то уж разницы нет.

– У твоего друга сломана шея, – сказал я.

– Ну да, тебе ли не знать! Ишь, ясновидец, – откликнулся фузилер.

– То есть ее сломал я. Так я и думал.

Эскиль сдавленно засипел, и второй фузилер склонил ухо к его губам.

– Просит прикончить его, – пояснил он, вновь выпрямившись. – Целую стражу просит уже, с тех самых пор, как мы отчалили.

– И что же ты думаешь делать? Уважишь просьбу?

– Не знаю.

С этими словами он уложил фузею, висевшую у него на груди, на палубу и придержал рукой. Заботливо смазанный, ствол оружия зловеще блеснул в темноте.

– Что бы ты ни сделал, товарищ твой вскоре умрет. Позволишь ему умереть своей смертью, после на сердце будет легче.

Наверное, я бы сказал еще что-нибудь, но тут левая рука Эскиля дрогнула, и я умолк, уставившись на нее во все глаза. Ладонь его ползла к фузее, будто увечный паук. Наконец, раненый, сомкнув на оружии пальцы, потянул фузею к себе. Его товарищ без труда мог бы отнять ее, но даже не шевельнулся, очевидно, завороженный зрелищем не меньше, чем я.

Неописуемо медленно, напрягая все силы, Эскиль поднял фузею, направив дуло в мою сторону, но я, не моргнув и глазом, смотрел, смотрел на его неловкие, негнущиеся, едва различимые в неярком сиянии звезд пальцы, нащупывающие предохранитель.

Тут-то судьба и поквиталась со мной за прежнюю несправедливость. Совсем недавно я мог бы спастись, если б только вовремя отыскал защелку предохранителя и успел выстрелить. Он же, прекрасно знавший, где ее нужно искать и куда сдвинуть, мог бы покончить со мною, если б только сумел совладать с непослушными пальцами. В равной мере бессильным, нам – повергнувшему, так сказать, и поверженному – оставалось лишь молча взирать друг на друга.

Наконец ему сделалось не под силу удерживать оружие на весу. Фузея с лязгом упала на палубу, и сердце мое едва не разорвалось от жалости. В этот момент я готов был нажать на спуск сам. Движение собственных губ я, конечно, почувствовал, но даже не понял толком, что такое сказал.

Эскиль, сев, изумленно уставился на меня.

В тот же миг наше судно сбавило ход. Нос его опустился так, что палуба почти выровнялась, а шлейфы брызг за кормой опали, схлынули, будто волна, разбившаяся о берег. Я поднялся поглядеть, где это мы, Эскиль встал тоже, а вскоре к нам присоединились и мой караульный, и друг Эскиля, исполнявший при нем роль сиделки.

По левую руку от нас, рассекая ночное небо, словно клинок меча, высилась набережная Гьёлля. Наш корабль плыл вдоль нее в тишине: рев двигателей (какие бы двигатели ни гнали нас вперед со столь поразительной скоростью) сделался почти не слышен. Чуть впереди к воде спускались ступени, однако готовых протянуть нам руку помощи бездельников поблизости не отыскалось. Пришлось одному из матросов спрыгнуть на причал с носа и принять брошенный другим швартов. Еще немного, и с борта к ступеням лестницы опустился трап.

На шканцы поднялся офицер в сопровождении двух фузилеров с факелами. Остановившись, он изумленно уставился на Эскиля, подозвал всех трех солдат к себе и завел с ними долгий разговор, но говорили они так тихо, что я ничего не расслышал.

Наконец офицер с моим караульным, по-прежнему сопровождаемый факельщиками, подошел ко мне и спустя вдох-другой велел:

– Снять с него рубашку.

Эскиль с другом тоже подошли и остановились рядом.

– Сними рубашку, сьер, – сказал Эскиль. – Не снимешь, нам ее сорвать придется.

– Неужто вправду сорвешь? – спросил я, дабы испытать его.

Эскиль неуверенно пожал плечами.

Расстегнув превосходный плащ, прихваченный с корабля Цадкиэль, я бросил его к ногам, а стянутую через голову рубашку тоже бросил на палубу поверх плаща.

Офицер, подойдя ближе, велел мне повернуться вправо-влево, чтоб осмотреть ребра со всех сторон.

– Ты ведь избит был до полусмерти, – пробормотал он. – Выходит, правду о тебе говорят…

– Не зная, что обо мне говорят, я не могу ни подтвердить сего, ни опровергнуть.

– Тебя и не просят. Одевайся. Одевайся, не мешкай, искренне советую.

Я опустил взгляд, но ни плаща ни рубашки на прежнем месте не оказалось.

– Стянул кто-то. Должно быть, один из матросов, – вздохнул офицер и бросил взгляд в сторону друга Эскиля. – И ты, Танко, наверняка все видел.

– Никак нет, сьер, я ведь в лицо ему смотрел, не на одежду… но отыскать пропажу попробую.

– Возьми с собой Эскиля, – кивнул офицер.

Повинуясь его жесту, один из факельщиков передал факел товарищу и наклонился, чтоб освободить мою ногу.

– Украденного они не найдут, – сказал мне офицер. – Укромных уголков на таких катерах тысячи, и команде известен каждый.

Я заверил его, что мне вовсе не холодно.

Офицер сдернул с плеч форменный плащ.

– Твою одежду вор наверняка разрежет на кусочки и продаст по частям. И неплохо на том наживется. Возьми, на день – у меня в каюте есть запасной.

Принимать от него плащ мне не хотелось, однако отвергать нежданную щедрость было бы глупо.

– А вот руки я тебе должен сковать. Устав, ничего не попишешь.

Кандалы, блеснувшие в свете факелов, точно серебряные, впились в запястья, как и любые другие.

Вчетвером сошли мы по трапу на каменные ступени, спускавшиеся к воде (и, кстати заметить, с виду казавшиеся почти новыми), поднялись наверх и небольшой колонной двинулись вдоль узкой улочки, окаймленной крохотными палисадниками и разношерстными, по большей части одноэтажными, домиками в окружении множества пристроек. Первым шел факельщик, за ним следовал я, за мной с пистолетом наготове шагал офицер, а второй факельщик замыкал строй. Какой-то рабочий, плетущийся к дому, остановился, уставившись на нас во все глаза, но, кроме него, на улице не оказалось ни души.

Оглянувшись назад, я спросил офицера, куда он меня ведет.

– В старый порт. Там один из древних, никуда не годных кораблей приспособили под содержание заключенных.

– А потом что?

Пожатия плечами я не разглядел, но представить его смог вполне.

– Не знаю. Мне было приказано только взять тебя под арест и доставить сюда.

Насколько я мог судить, «сюда» представляло собой один из городских садов. Войдя в сумрак под сенью деревьев, я поднял взгляд и увидел себя в ночном небе за побитой морозом листвой.

Как ни надеялся я взглянуть на восход старого солнца, прежде чем окажусь взаперти, с этим мне, увы, не посчастливилось. Долгое – или, по крайней мере, казавшееся довольно долгим – время мы поднимались к вершине пологого холма. Не раз и не два наши факелы поджигали охряные засохшие листья над головой. Загораясь, листва курилась пряным дымком – дыханием самой осени. Тропинку, которой мы шли, тоже устилали палые листья, но эти были насквозь вымочены дождем.

Наконец мы подошли к мрачной стене, такой высокой, что свет факелов не доставал доверху, и посему я на миг принял ее за Стену Несса. У темной, узкой арки, ведущей к калитке в стене, стоял, опираясь на древко вужа, караульный в полудоспехе. Увидев нас, он даже не попытался выпрямиться или еще каким-либо образом выразить почтение к офицеру, но, когда мы подошли к нему почти вплотную, громко застучал в железную дверцу окованным сталью древком оружия.

Калитку отворили изнутри. Миновав стену – изрядно толстую, однако далеко не такую громадную, как Стена Несса, – я замер как вкопанный, да столь внезапно, что офицер, шедший сзади, врезался грудью мне в спину. Караульный, дежуривший возле калитки внутри, держал в руках длинный обоюдоострый меч, небрежно опираясь тупым, угловатым острием о булыжную мостовую.

– Где я? – спросил я у офицера. – Что все это такое?

– Старый порт, как я и говорил, – отвечал он. – А вот и корпус корабля, отданный под заключенных.

Подняв взгляд, я увидел перед собой исполинскую башню сплошь из блестящего металла.

– Он просто клинка моего испугался, – с ленцой протянул караульный. – Не бойся, парень, наточен он славно – даже не почувствуешь.

– К этому арестованному изволь обращаться «сьер»! – прикрикнул на него офицер.

– Может, и изволю… пока ты, сьер, тут.

Что офицер намеревался сказать ему, что сделал бы далее, так и осталось неизвестным: пока они препирались, из башни вышла женщина в сопровождении мальчишки-прислужника с фонарем. Отсалютовав ей (несмотря на ее немалый, судя по богатству мундира, чин) в самой пренебрежительной манере, офицер сказал:

– Вижу, тебе не спится.

– Какой уж тут сон! О твоем прибытии меня известили, тебя я знаю как человека слова, а новых клиентов предпочитаю осматривать лично. Повернись-ка, парень, дай взглянуть на тебя.

Я послушно повернулся.

– Великолепный экземпляр, и вдобавок вы его пальцем не тронули. Выходит, не сопротивлялся?

– Вот-вот. Для вас – просто поле непаханое, – буркнул в ответ офицер.

Более он ничего не добавил, и тогда один из солдат с факелами шепнул:

– Да он дрался, как дьявол, госпожа префект.

Взгляд, брошенный в его сторону офицером, говорил ясней всяких слов: сия реплика обойдется солдату очень и очень дорого.

– Что ж, если клиент так покладист, – продолжила женщина, – полагаю, в камеру мы его отведем и без вас?

– Можем и до камеры довести, если хочешь, – предложил офицер.

– Но если вы не поведете его внутрь, кандалы с него нужно снять сейчас же.

Офицер пожал плечами.

– Да, кандалы за мной числятся.

– Вот и забирай. Душка, – обратилась женщина к мальчишке-слуге, – возможно, он попытается бежать. В таком случае передай фонарь мне и верни его.

– Не вздумай, – шепнул офицер, подойдя ко мне ближе. – Не советую.

Освободив мои руки, он отступил на шаг и четко отсалютовал мне. Караульный с мечом, осклабившись, распахнул узкую дверцу калитки. Офицер с факельщиками гуськом вышли наружу, дверца за ними с лязгом захлопнулась, и я понял, что потерял единственного друга.

– Сюда, Сто Второй, – велела женщина, указывая на двери, из которых вышла к нам.

Я огляделся в надежде отыскать путь к бегству… и замер от изумления, коего не смогу описать, сколько бы ни старался. Слова сорвались с языка сами собой: удержать их я не сумел бы, как не сумел бы сдержать биение сердца в груди:

– Да это же наша Башня Матачинов! А вот Башня Ведьм, только стоит теперь прямо! А вон и Медвежья Башня!

– Тебя называют святым, – сказала женщина. – А я вижу, ты совершенно безумен.

С этими словами она протянула ко мне раскрытые ладони: смотри, дескать, я безоружна, и делано улыбнулась, что послужило бы вполне достаточным предостережением, не предостереги меня на ее счет офицер. Ясное дело, мальчишка в отрепьях был безоружен и никакой опасности собою не представлял, а вот с нее очень даже сталось бы припрятать под роскошным мундиром пистолет, если не что-либо худшее.

Большинству сие неизвестно, однако выучиться бить человека в полную силу весьма и весьма нелегко: некий древний инстинкт заставляет смягчать удар даже самых жестоких. Меня же среди палачей обучили не сдерживаться, и посему я ударил ее основанием ладони в подбородок с той же силой, с какой бил всех и каждого. Женщина рухнула наземь, словно кукла, а я пинком выбил из рук мальчишки тут же угасший фонарь.

Караульный у калитки поднял меч, но лишь затем, чтоб преградить мне путь. Развернувшись, я со всех ног помчался к Разбитому Двору.

Боль, поразившую меня в тот миг, можно сравнить лишь с пыткой на «Революционере»: ничего мучительнее испытывать мне не доводилось. Меня раздирало на части, и отделение от туловища каждой конечности тянулось, тянулось до тех пор, пока четвертование посредством меча не показалось сущими пустяками. Тем временем земля подо мною запрыгала, закачалась и не успокоилась даже после того, как вспышка ужасающей боли угасла, а я остался лежать в темноте. Где-то над головой грянули залпом все титанические орудия Орифийской Баталии.

Еще миг, и я вновь оказался в Мире Йесода. Чистый воздух наполнил грудь, в ушах зазвучала покойная, нежная мелодия вольных ветров. Однако, сев, я обнаружил, что это всего-навсего Урд – такая, какой должна казаться всякому, прошедшему сквозь Аваддон. Поднимаясь, я вспомнил, сколько сил влил в сие истерзанное тело, но руки и ноги по-прежнему оставались холодными, гнулись с трудом, суставы отчаянно ныли.

И моя койка, и комната, где я лежал, казались странно знакомыми. Створку двери, прежде глухую, сплошь металлическую (это я помнил точно), заменила затейливая решетка, однако каждый поворот узкого коридора, тянувшегося за нею вдаль, тоже был памятен мне с самого детства. Отвернувшись от двери, я оглядел необычную, причудливой формы комнату.

Да, это была та самая спальня, где в бытность подмастерьем обитал Рох – именно здесь я переодевался в мирское платье под вечер перед нашей поездкой в Лазурный Дом. Я так и замер от изумления. Кровать Роха стояла в точности там же, где и моя койка, только была чуточку шире, да и расположение иллюминатора (в этот миг мне отчетливо вспомнилось, как удивился я, обнаружив, что Роху отвели каюту с иллюминатором, а после тому, что сам в свое время не удостоился этакой роскоши), и углы переборок… нет, никакой ошибки тут не было и быть не могло!

Я подошел к иллюминатору. Иллюминатор был открыт настежь, снаружи веяло легким бризом – он-то и помог мне прийти в себя. Решетки на нем не оказалось, но, разумеется, спуститься вниз по гладкой стене башни не сумел бы никто, а протиснуться сквозь него смог бы разве что некто совсем уж маленький.

Высунув наружу голову, я взглянул вниз. Внизу, за иллюминатором, залитая нежным осенним солнцем, простиралась растрескавшаяся булыжная мостовая Старого Подворья – возможно, малость новее, чем прежде, но в остальном та же самая. Башня Ведьм, накануне прямая, покосилась, сделавшись точно такой же, какой и сохранилась в закоулках моей памяти. Стена лежала в развалинах, совершенно как в мое время: половина тугоплавких металлических плит на Старом Подворье, половина в некрополе. У Двери Мертвых Тел в одиночестве грелся на солнышке один из подмастерьев (да, подмастерье я в нем узнал сразу). Облаченный в незнакомый мундир, сжимавший в руках меч, чего за нашим Братом Привратником отродясь не водилось, он, однако ж, расположился на том же самом месте, где обычно стоял Брат Привратник.

Вскоре через Старое Подворье, спеша по какому-то поручению, промчался мальчишка в лохмотьях, такой же ученик, каким некогда был и я. Окликнув бегущего, я помахал ему из иллюминатора, а когда он поднял взгляд, узнал его и вновь окликнул – по имени:

– Душка! Душка!!!

Мальчишка помахал мне в ответ и поспешил дальше, своей дорогой, очевидно, опасаясь, как бы кто не застал его за разговорами с клиентом родной гильдии… и к этому времени я уже нисколько не сомневался: «родная гильдия» у нас с ним одна на двоих.

Длинные тени неопровержимо свидетельствовали, что на дворе еще раннее утро. Вскоре их показания подтвердил лязг дверей и топот подмастерья, несущего мне атоле. Оконца-«кормушки» в двери, вопреки обыкновению, не имелось, отчего он был вынужден встать в стороне, держа на весу стопку подносов, пока другой подмастерье, вооруженный вужем, словно солдат, отпирал замок.

– Молодцом держишься, – заметил он, опустив поднос на пол сразу же за порогом.

Я ответил, что порой чувствую себя много лучше.

Подмастерье придвинулся ближе.

– Ты же убил ее.

– Ту женщину, которую называли госпожой префектом?

Подмастерье кивнул. Товарищ его закивал тоже.

– Шею ей сломал начисто.

– Отведите меня к ней, – предложил я, – и, может быть, дело еще удастся исправить.

Подмастерья переглянулись и вышли в коридор, громко хлопнув решетчатой дверью.

Итак, удара она не пережила, а судя по примеченным мною взглядам, ее здесь ненавидели всей душой.

Некогда Кириака (озаренная утренним солнцем, камера немедля обернулась решетчатыми шпалерами летнего домика и хитросплетениями вьюнов в зеленом свете луны, всплывшими из глубин памяти) заподозрила в моем предложении отпустить ее на свободу последнюю предсмертную пытку. На это я ответил, что подобные хитрости среди нас не в ходу, ибо нам все равно ни один клиент не поверит, однако сам госпоже префекту поверил – по крайней мере, в то, что сумею сбежать, хотя она так, очевидно, не думала. Не думала, поскольку знала: во время нашего разговора кто-то, укрывшийся в Башне Матачинов (возможно, даже за этим иллюминатором, но, скорее, в орудийном отсеке у самой вершины), держит меня под прицелом некоего оружия…

Мои раздумья прервал визит еще одного подмастерья, на сей раз – в сопровождении врача. Дверь камеры вновь с лязгом распахнулась, врач вошел внутрь, а подмастерье запер дверь за его спиной и встал снаружи, приготовившись в случае надобности выстрелить в меня сквозь решетку.

Врач присел на край койки и щелкнул замками кожаного саквояжа.

– Как себя чувствуешь?

– Голоден очень, – сознался я, отшвырнув в сторону миску с ложкой. – Какая же это пища? Одна вода.

– А мяса подрывным элементам и не положено. Мясо – только для тех, кто стоит за монарха горой. Значит, тебя накрыло разрядом конвульсора?

– Ну, если ты за это ручаешься… сам я ничего точно сказать не могу.

– На мой взгляд, если в тебя и стреляли, то не попали. Встань.

Я поднялся, подвигал, как он велел, руками-ногами, склонил голову взад-вперед, вправо-влево, и тому подобное.

– Так и есть, цел. Ни царапины. Отчего на тебе офицерский плащ? Ты был офицером?

– Если угодно. Одно время – правда, довольно давно – я был генералом. По крайней мере, номинально числился таковым.

– Врешь не краснея. На тебе, к твоему сведению, плащ младшего офицера. Эти идиоты убеждены, будто попали в тебя… Сам слышал, как стрелявший в том клянется.

– Так допроси его.

– Стану я слушать, как он отрицает то, что мне уже очевидно! Нет, не настолько я глуп. Объяснить тебе, что в действительности произошло?

Я ответил: да, дескать, с радостью выслушаю.

– Прекрасно. В тот самый миг, как ты пустился бежать от госпожи префекта, от Приски, а этот кретин с артиллерийской площадки выстрелил, началось землетрясение. Стрелявший, как и всякий бы на его месте, разумеется, промахнулся, однако от толчка ты упал, изрядно ушиб голову, а он подумал, будто попал. Подобных якобы чудесных событий я повидал множество, и все они объясняются проще простого – стоит только понять, что очевидцы путаются в причинах и следствиях.

Я согласно кивнул.

– Землетрясение? Вправду?

– Разумеется, и нешуточное – наше счастье, что мы так легко отделались. Ты разве за окно еще не выглядывал? Стена-то отсюда уж точно видна.

Подойдя к иллюминатору, он выглянул наружу и, как свойственно многим, указал на пролом в стене, словно стену разрушил я лично.

– Целая секция рухнула – вон, совсем рядом с транспортом для живого груза. Хорошо, сам корабль тоже набок не завалился. Ты ведь не думаешь, будто сам все это натворил, а?

Я сознался, что прежде даже не представлял себе, отчего стена могла рухнуть.

– Морское побережье в наших краях – местность крайне сейсмоопасная, на что древние хроники – хвала, кстати заметить, нашему монарху, распорядившемуся собрать их здесь – указывают яснее некуда, однако с тех пор, как река изменила русло, землетрясений еще не случалось, вот эти кретины и думают, будто их можно больше не опасаться. Хотя за минувшую ночь кое-кто, – тут мой собеседник пренебрежительно хмыкнул, – полагаю, осознал, сколь глубоко заблуждался.

С этим он направился к выходу. Выпустив его, подмастерье с лязгом захлопнул дверь в камеру и вновь запер меня на замок.

Мне тут же вспомнилась пьеса доктора Талоса, то самое место, где сцена – земля – начинает дрожать, а Джахи в ответ на вопрос солдата, что происходит, кричит: «Гибель Урд, неразумный! Валяй, рази ее! Вам все равно конец!»

Сколь краток оказался наш с ним разговор там, в Мире Йесода…

Как и в мои времена, кормили нас, заключенных, дважды в сутки, а запасы воды в графинах пополняли по вечерам, принося ужин. Ученик, притащивший поднос, заговорщически подмигнул мне, а когда подмастерье отошел куда-то, вернулся с куском сыра и ковригой свежего хлеба.

Вечерняя кормежка оказалась такой же скудной, как и утренняя, и я, наскоро поблагодарив мальчишку, принялся уписывать его дар.

Мальчишка присел на корточки возле двери.

– Можно поговорить с тобой?

Я ответил, что над поступками его ни в коей мере не властен, а заведенные здесь порядки наверняка известны ему куда лучше, чем мне.

Мальчишка покраснел, отчего его смуглые щеки сделались смуглее прежнего.

– То есть ты сам со мной поговорить согласишься?

– Отчего нет, если, конечно, тебя за это не выпорют.

– Какой там «выпорют» – сейчас всем вовсе не до того! Только говорить надо тише. Среди остальных наверняка тайные соглядатаи есть.

– Откуда тебе знать, что я не из них?

– Так ты же прикончил ее! Теперь у нас тут все вверх дном. Все ее смерти рады, только расследования уж точно не миновать, да и неизвестно еще, кого нам вместо нее пришлют.

Сделав паузу, мальчишка крепко задумался, что и как сказать дальше.

– Караульные говорят, будто ты заявил, что оживить ее можешь.

– А тебе этого не хотелось бы.

Мальчишка в нетерпении отмахнулся.

– Значит, можешь? Правда?

– Не знаю… попробовать нужно. Странно только, что они рассказали об этом тебе.

– Так я просто слушаю, где о чем говорят, пока сапоги старшим чищу или бегаю, куда пошлют, за невеликую плату.

– Однако мне нечего тебе дать. Арестовавшие меня солдаты забрали все.

– От тебя мне ничего и не надо.

Поднявшись, мальчишка порылся в кармане ветхих штанов и протянул мне горстку изрядно потертых бронзовых кругляшей с незнакомым рисунком.

– Вот, лучше сам возьми: вдруг пригодятся. За деньги тебе порой и пожрать сверх положенного раздобудут, и просьбу какую-нибудь могут исполнить.

– Но ты же и так принес мне еды сверх положенного, а я ничего тебе не заплатил.

– Бери-бери, не стесняйся, – настаивал мальчишка. – Лишними не будут, это уж точно.

Однако я принимать новый дар не спешил. Тогда мальчишка бросил деньги за решетку и скрылся в глубине коридора.

Собрав монеты, я ссыпал их в карман, сбитый с толку как никогда в жизни.

Тем временем день сменился вечером, снаружи порядком похолодало, однако иллюминатор по-прежнему оставался открыт. Подойдя к нему, я затворил литую раму с тяжелыми линзами и задраил иллюминатор. Его широкое, гладкое обрамление, задумываться над формой которого мне прежде и в голову не приходило, явно предназначалось для того, чтоб противостоять пустоте.

Доедая хлеб с сыром, я вспоминал наш полет назад, к Урд, на тендере, и восторг, пережитый на борту корабля Цадкиэль. Ах, как чудесно было бы запустить к звездам нашу старую Башню Матачинов! Однако сейчас в ней, как и во всем, изначально предназначавшемся для благородных дел, а после обращенном к служению делам постыдным, чувствовалось нечто зловещее, а я, выросший и возмужавший в этих стенах, прежде о сем даже не подозревал.

Когда хлеб и сыр были съедены без остатка, я завернулся в подаренный офицером плащ, прикрыл глаза локтем, чтоб свет не мешал, и постарался уснуть.

Наступившее утро привело с собой новых посетителей. На сей раз мне нанесли визит Бургундофара и Гаделин в сопровождении рослого подмастерья, отсалютовавшего им оружием и оставившего обоих возле моей двери. Вне всяких сомнений, изумление отразилось на моем лице – явственней некуда.

– Деньги способны творить чудеса, – страдальчески скривившись (очевидно, цена оказалась изрядно кусачей), пояснил Гаделин.

Занятно, занятно… выходит, жалованье, прихваченное с корабля, Бургундофара припрятала или Гаделин уже считает ее деньги своими?

– Мне нужно было увидеться с тобой еще раз, напоследок, – сообщила Бургундофара, – вот Гаделин и устроил…

Тут она осеклась, хотя явно собиралась сказать что-то еще.

– Ей хочется, чтоб ты простил ее, – вмешался Гаделин.

– За что, Бургундофара? За то, что оставила меня ради него? Нечего тут прощать: я ведь никаких прав на тебя не имею.

– За то, что указала на тебя, когда солдаты явились. Ты ведь все видел, я знаю.

– Да, верно, – подтвердил я, припомнив, как было дело.

– Я и не думала… боялась уж очень, и…

– Боялась… меня?

Бургундофара кивнула.

– Они так и так тебя взяли бы, – подал голос Гаделин. – Не она, так другой бы кто указал.

– К примеру, ты? – спросил я.

Гаделин, покачав головой, отошел от решетки подальше.

В бытность мою Автархом просители нередко преклоняли передо мною колени, но теперь, когда их примеру последовала Бургундофара, это казалось ужасающе неуместным.

– Мне очень нужно поговорить с тобой, Севериан. Последний, единственный раз. Вот почему я в тот вечер пошла за солдатами, к гавани. Неужто ты не простишь меня? Я ни за что бы не сделала этого, но так испугалась…

Я спросил, помнит ли она Гунни.

– О да, и ее, и корабль. Только теперь все это – будто приснилось во сне.

– Она была тобой, а я ей многим обязан, и ради нее – ради вас обеих – прощаю тебя. И сейчас, и на все прочие времена. Понимаешь?

– Наверное, да, – задумчиво проговорила она и вдруг засияла от радости, словно в сердце ее загорелась свеча. – Севериан, мы отправляемся в низовья реки, в Лити. Гаделин часто ходит туда. Купим дом, буду я жить там, хозяйство вести, а наскучит – ходить с ним на «Алкионе». А еще мы детей завести хотим. Можно, я, когда подрастут, им о тебе расскажу?

В то время мне показалось, будто все дело лишь в том, что я вижу не только ее лицо, но и лицо Гаделина, однако стоило Бургундофаре умолкнуть в ожидании ответа, случилось кое-что странное: ее будущее в один миг сделалось мне столь же ясным, как и будущее какого-нибудь цветка, сорванного Валерией в дворцовых садах.

– Возможно, Бургундофара, твои желания и сбудутся, – ответил я. – Возможно, у тебя вправду появятся дети, и если так, ты вольна рассказывать им обо мне все, что захочешь. Возможно также, когда-нибудь, в будущем, тебе захочется вновь отыскать меня. Начнешь искать – может статься, найдешь. Но, может, и нет. Но если все же затеешь поиски, помни: ищешь ты меня не оттого, что я так велел либо обещал, что ты меня непременно отыщешь.

После их ухода я на какое-то время задумался о ней и о Гунни, Бургундофаре в прошлом. О храбрецах у нас принято говорить «смел, как атрокс», о красавицах – «прекрасна, будто юная лань», а вот для верности подобных сопоставлений не придумано, поскольку истинная верность не свойственна ни одному из известных нам созданий… или, скорее, есть качество не видовое, но индивидуальное. Сын может блюсти верность отцу, пес хозяину, однако и тот и другой окажутся не правилом – исключением. Будучи Теклой, я обманул доверие Автарха, будучи Северианом, изменил родной гильдии, а Гунни, храня верность мне и Урд, предала товарищей, и, может статься, нам не по силам свести некий образчик верности к апофегме лишь потому, что верность (в конечном счете) есть всего-навсего вопрос выбора.

И все-таки как же странно, что Гунни предстоит бороздить пустынные моря времени, дабы вновь сделаться Бургундофарой! Подозреваю, какой-нибудь поэт превратил бы все это в балладу о поисках любви, однако, по-моему, двигала ею лишь иллюзия, будто любовь – нечто большее, чем она есть, как бы мне самому ни хотелось поверить в ее стремление к некоей высшей любви, для которой у нас нет названия.

Вскоре ко мне явился еще один визитер – хотя визитом это, пожалуй, не назовешь, поскольку лица собеседника я видеть не мог.

– Ты и есть тот самый теург, что творит чудеса?

Казалось, донесшийся до меня шепот рождается прямо в пустом коридоре.

– Как тебе будет угодно, – отвечал я. – Но кто ты такой и где ты?

– Я – Каног, студиозус. Сижу в соседней камере. Я слышал, как с тобой говорил тот мальчишка и эта женщина с капитаном, что приходили нынче.

– Давно ли ты здесь, Каног? – спросил я, надеясь получить от него пару-другую советов насчет кое-каких насущных материй.

– Почти три месяца. Приговорен к смертной казни, но, кажется, меня помилуют. Обычно с казнью так долго не тянут. Возможно, старуха-фронтистерия вступилась за свое блудное дитя, а? Хотелось бы надеяться.

Подобных речей я в свое время слышал немало. Надо же, выходит, с тех пор ничто не изменилось…

– Тогда ты, должно быть, хорошо знаком с местными порядками, – заметил я.

– А-а, порядки здесь – в точности как говорил тот мальчишка: если деньжата водятся, жить можно. Я за невеликую мзду раздобыл бумагу с чернилами и теперь пишу письма для караульных. А еще друг принес часть моих книг – продержат меня здесь подольше, глядишь, видным ученым стану!

Неизменно задававший этот вопрос, обходя темницы и подземелья Содружества, я спросил, за что он лишен свободы.

Собеседник надолго умолк. Я вновь отворил иллюминатор, но, несмотря на дуновение ворвавшегося в камеру свежего ветра, по-прежнему чуял и вонь поганого ведерка под койкой, и всю вонь, пропитавшую эти стены вообще. Сквозняк нес снаружи вороний грай, за решетчатой дверью не смолкал грохот сапог о металл.

– В такие дела нос совать здесь, среди нас, не принято, – наконец сказал Каног.

– Прости, если я тебя невольно обидел, но ты ведь о том же спрашивал. Спросил, не я ли тот самый теург… а меня как теурга сюда и упекли.

Вновь долгая пауза.

– Лавочника одного убил, дурня этакого. Он, понимаешь, заснул за прилавком, а я случайно опрокинул бронзовый канделябр. Вскочил он, схватил меч из тех, что держат у изголовья, и на меня с ревом! Что мне тут оставалось? Имеет же человек право собственную жизнь защищать?

– Да, только не при любых обстоятельствах, – ответил я, хотя до тех пор подобных мыслей за собою ни разу не замечал.

Под вечер мальчишка, принесший мне ужин, привел с собой, на закуску, Герену, Деклана, старшего помощника и толстуху, исполнявшую на «Алкионе» обязанности кока, с которой мне довелось познакомиться в Сальте, на постоялом дворе.

– Вот, сьер, провел, – сообщил мальчишка, откинув со лба буйные черные волосы жестом, достойным любого придворного. – Караульный мне кое-что задолжал.

Герена расплакалась, и я, просунув руку сквозь прутья решетки, потрепал ее по плечу.

– Вам всем угрожает опасность, – сказал я. – Чего доброго, из-за меня арестуют и вас, так что долго здесь не задерживайтесь.

– Пусть эта мягкозадая солдатня только сунется сюда! – хмыкнул старший помощник. – Кого-кого, а девственников тут они не найдут.

Деклан, кивнув, откашлялся, и я с немалым удивлением понял, что главный из четверых именно он.

– Сьер, – неторопливо, басовито заговорил он, – это не нам, это тебе опасность грозит. В этом месте людей режут, как мы дома – свиней.

– Даже хуже, – вставил мальчишка.

– Мы думаем замолвить за тебя словцо перед магистратом. Сегодня до вечера ждали, да нас так и не приняли. Говорят, беднякам разговора с ним не один день приходится дожидаться, но мы подождем, сколько бы ни потребовалось. А между тем поможем тебе, чем сумеем… другими способами.

Кок с «Алкионы» бросила на него многозначительный взгляд, смысл коего остался для меня загадкой.

– А пока расскажи нам, пожалуйста, про явление Нового Солнца, – попросила Герена. – Я слышала больше других и пробовала пересказать им, что ты рассказывал, но этого же так мало… Не расскажешь ли ты сейчас все, от начала и до конца?

– Даже не знаю, сумею ли все это объяснить так, чтоб вы поняли, – признался я, – тем более что и сам, кажется, далеко не все понимаю.

– Пожалуйста, – попросила и кок с «Алкионы».

То было единственное слово, которое я от нее когда-либо слышал.

– Хорошо, воля ваша. Что происходит со Старым Солнцем, вы знаете: оно умирает. Однако это вовсе не значит, что оно вот-вот угаснет, будто лампа в полночь. Умирать ему предстоит еще долгое-долгое время, и все же… Представьте себе, если сможете: фитилек лампы обрезан всего-то на толщину волоса, но хлеб остался гнить в полях, побитый заморозками, а на юге, хоть вам сие и неизвестно, уже набирают новую силу льды. К льдам древним, копившимся на протяжении десяти хилиад, прибавятся льды той зимы, что вот-вот настанет, и вместе они, обнявшись, как братья, двинутся маршем в северные края. Вскоре великий Эреб, основавший там царство, гонимый ими, пустится в бегство вместе со всеми своими суровыми бледнолицыми воинами. Отступив, объединит он силы с Абайей, правящим теплыми водами. Заодно с прочими, не столь могущественными, но равными им в хитроумии, они принесут клятву верности правителям земель по ту сторону пояса Урд, которые вы называете Асцией, а объединившись с ними, немедля пожрут их без остатка.

Однако излагать здесь весь мой рассказ целиком, слово в слово, слишком уж долго. Поведав им все мне известное об умирании Старого Солнца, я объяснил, что из-за этого происходит (и еще произойдет) с Урд, а напоследок заверил их: дескать, Новое Солнце – рано ли, поздно – кто-нибудь да приведет.

– Разве Новое Солнце – это не ты сам, сьер? – удивилась Герена. – А женщина, пришедшая с тобой к нам в деревню, говорила, будто ты и есть Новое Солнце…

Опасаясь, как бы они, узнав правду, однако видя меня в заточении, не впали в отчаяние, я ответил, что об этом не скажу ничего.

Тогда Деклан пожелал узнать, чем обернется для Урд явление Нового Солнца, и я, смысливший в этих материях немногим больше него самого, обратился к пьесе доктора Талоса, даже не думая, что некогда, во времена еще не наставшие, пьеса доктора Талоса будет написана с моих же слов.

Когда все они, наконец, ушли, я понял, что даже не прикоснулся к принесенной мальчишкой еде. Проголодался я здорово, однако, стоило мне потянуться за миской, мои пальцы коснулись кое-чего еще – длинного, узкого тряпичного свертка, явно нарочно оставленного в тени.

Из-за решетки донесся голос соседа:

– Прекрасная была сказка! Я торопился как мог и почти все успел записать. Ох, и знатная же получится книжица, когда на свободу выйду!

Но я, почти не слыша его, разворачивал сверток. Внутри оказался нож – тот самый, изрядной длины дирк с пояса старшего помощника капитана «Алкионы».

Весь оставшийся вечер я только и делал, что глазел на нож. Не в действительности, разумеется: нож-то я сразу же завернул в тряпицу и спрятал под матрас койки, однако…

Лежа поверх матраса, глядя в металлический потолок, памятный еще с детства – почти такой же был и у нас, в ученическом дормитории, я чувствовал его под коленями. Затем, стоило мне закрыть глаза, нож начал вращаться перед мысленным взором – мерцающий в темноте, явственно различимый от костяной рукояти до игольно-острого жала. Когда же я, наконец, уснул, он не оставил меня и во сне.

Возможно, по этой причине мне и не спалось. Вновь и вновь просыпаясь, щурясь на светильник под потолком, я поднимался, потягивался и шел к иллюминатору, искать в небе белую звездочку – еще одно собственное воплощение, второе «я». В такие моменты я с радостью – если б сумел проделать сие достойно – отдал бы это лишенное воли тело во власть смерти и бежал, бежал, унесся в полночное небо, дабы соединиться с самим собой. Глядя в иллюминатор, я чувствовал за собою силу, сообщающую способность притягивать к себе целые миры, испепелять их, словно живописец, выжигающий из минералов и руд пигменты для смешения красок. В ныне утраченной коричневой книге, которую я так долго носил при себе и читал, что со временем запечатлел в памяти все ее содержание (пусть некогда и казавшееся неисчерпаемым), есть пассаж: «Слушайте же! Вот, я видел еще сон: солнце, луна и одиннадцать звезд поклоняются мне». Слова эти весьма наглядно показывают, насколько мудрее нас были люди в далекой древности: не просто, не просто так книга та названа «Книгой чудес Урд и Неба».

Той ночью мне тоже привиделся сон. Снилось мне, будто мы (и Севериан, и Текла) призвали к себе мощь моей белой звезды, поднялись с койки, подошли к решетчатой двери и, ухватившись покрепче за прутья, раздвинули их в стороны, так что сумели свободно пройти между ними. Однако стоило нам раздвинуть их, словно занавес, путь нам преградил еще один, второй занавес… и Цадкиэль – не выше и не ниже нас ростом, с пылающим дирком в руке.

Когда сквозь распахнутый иллюминатор в камеру, наконец, хлынул током потускневшего золота свет нового дня, я в ожидании миски с ложкой осмотрел эти прутья и обнаружил, что все они таковы, какими и должны быть, однако средние несколько погнуты.

Завтрак внес в камеру все тот же мальчишка.

– Знаешь, Севериан, – сказал он, – я слушал тебя всего раз, однако узнал такую кучу нового! Жаль, расставаться пора.

Я спросил, не настал ли день моей казни.

Мальчишка, опуская на пол поднос, украдкой оглянулся на караульного из подмастерьев, прислонившегося плечом к стене неподалеку.

– Нет, что ты! Тебя просто увозят куда-то еще. Сегодня за тобой флайер с преторианцами прилететь должен.

– Флайер?

– Ну да – наверное, чтоб армию мятежников по воздуху миновать. Ты на таких летал хоть разок? Я только взлет и посадку издали видел. Страшно, должно быть…

– Так и есть. В первый раз наш флайер сбили, а после я летал на них часто и даже сам выучился управлять, но, если честно, от страха избавиться это так и не помогло.

Мальчишка кивнул.

– Вот и мне страшно… но попробовать все равно хочется, – признался он и неловко протянул мне руку. – Удачи, Севериан, куда бы тебя ни увезли.

Я осторожно пожал его руку. Ладонь мальчишки оказалась изрядно грязной, однако сухой и очень узкой.

– Душка, – сказал я. – Это ведь не настоящее имя, верно?

– Нет, прозвище, – осклабившись, подтвердил мальчишка. – Воняю, говорят, очень уж духовито.

– Вот как? Я никакой вони не чую.

– Сейчас еще не холодно, – объяснил он, – можно купаться ходить. Вот по зиме с мытьем становится туго, а работы задают – о-го-го.

– Как же, помню. А зовут тебя?..

– Имар, – назвался мальчишка и, вздрогнув, отдернул руку. – Ты чего на меня так смотришь?

– Коснувшись твоей руки, Имар, я увидел сияние самоцветов над твоей головой. Похоже, размывать меня начинает… растягивать во времени – или, вернее, я сам начинаю осознавать, что растянут вдоль тока времени от начала до конца, как и все люди на свете. Странно это, однако ж – встретиться с тобою вот так…

Тут я осекся, словно мой голос сбился с толку, запутался в буйном водовороте множества мыслей.

– А может, на самом деле здесь ничего странного и нет. Ведь нашими судьбами явно управляет некто – или нечто – высшее… выше даже самих иерограмматов.

– Что ты такое несешь?

– Слушай, Имар. Придет день, и ты станешь верховным правителем – монархом, хотя назовешь себя, думаю, по-другому. Постарайся же властвовать во имя Урд, а не просто именем Урд, подобно многим и многим. Правь справедливо, праведно – по крайней мере, насколько позволят обстоятельства.

– А-а, это ты шутишь так, – протянул мальчишка.

– Вовсе нет, – отвечал я. – Правда, знаю я всего-навсего, что правителем ты непременно станешь, а однажды, переодевшись, долгое время просидишь под платаном… но эти две вещи известны мне наверняка.

Как только мальчишка, сопровождаемый подмастерьем, ушел, я спрятал нож за голенище сапога, прикрыл рукоять краем штанины, а покончив с этим, в ожидании уселся на койку и задумался о нашей беседе.

Разве не может Имар взойти на Трон Феникса только из-за того, что некий эпопт – то есть я – сие напророчил? Насколько мне известно, в хрониках такой эпизод не отмечен… Может статься, я только что сам создал истину? А может, Имар, решивший, будто оседлал судьбу, не сумеет, а то и поленится напрячь все силы ради блестящей победы?

Как знать, как знать… что, если завеса тайны, охраняемая Цадкиэль, укрывает будущее даже от вышедших из его туманов? Настоящее, оставленное впереди, вновь превращается в будущее; я же, покинув его, канул в глубины прошлого, к нашему времени сделавшегося чем-то наподобие мифа…

Стражи тянулись одна за другой лениво, словно муравьи, ползущие сквозь осень к зиме. Наконец, твердо решив, что Имар все перепутал, что преторианцы явятся по мою душу не сегодня, а завтра – а то и не явятся вовсе, я подошел к иллюминатору и выглянул наружу в надежде развлечься суетой немногочисленных обитателей Цитадели, заглянувших на Старое Подворье по каким-либо насущным делам.

Над мостовой покачивался на якоре флайер – остроносый, продолговатый, серебристый, словно наконечник копья. Едва я увидел его, из коридора донесся мерный, слаженный топот шагающих в ногу людей. Рассыпавшись беспорядочной дробью на ступенях лестницы, топот возобновился на уровне нашего яруса, и я со всех ног бросился к двери.

Впереди, указывая дорогу, суетливо семенил подмастерье. За ним степенно вышагивал увешанный медалями, опоясанный мечом хилиарх. Его большие пальцы, заткнутые глубоко за пояс, свидетельствовали: передо мною не чей-то там подчиненный, но некто, бесконечно превосходящий положением всех остальных. За ними колонной по одному, держа строй с безукоризненной точностью раскрашенных от руки солдатиков под командованием ребенка (хотя со стороны они были видны куда хуже, чем дым), печатая шаг, следовал взвод дворцовой стражи с вентнером во главе.

Подмастерье махнул связкой ключей в сторону моей камеры. Хилиарх, снисходительно кивнув, подошел ближе, смерил меня пристальным взглядом, вентнер рявкнул, отдавая приказ, призрачный взвод, с грохотом приставив ногу, остановился, а за вторым воплем вентнера последовал новый слаженный грохот – грохот десятка прикладов о металлический пол.

Флайер почти ничем не отличался от того, с коего я некогда осматривал войска в день Третьей Орифийской Баталии, а может, и вовсе был тем же самым: при надлежащем уходе подобные машины верой и правдой служат множеству поколений. Мне вентнер велел лечь на пол. Я не стал спорить, однако спросил хилиарха (человека лет сорока, с резко очерченным носом и скулами), нельзя ли мне поглядеть наружу во время полета. В просьбе мне было отказано: несомненно, хилиарх подозревал меня в шпионаже – и в определенном смысле был совершенно прав. Пришлось вообразить себе Имара, машущего с земли на прощание, и на том успокоиться.

Усевшись рядком на скамью в хвостовой части флайера, одиннадцать гвардейцев поблекли, точно призраки, на фоне пуантилистской обивки салона, обязанные этакой неприметностью катоптрическим латам – латам моих собственных преторианцев, и вскоре я понял, что это и есть мои собственные преторианцы, а латы и, главное, традиции преторианской гвардии моего времени передавались от поколения к поколению с невообразимо давних времен. Моя личная гвардия, дворцовая стража, сделалась мне тюремщиками…

Флайер наш мчался по небу, и, время от времени видя стремительно уносящиеся за корму облака, я полагал, что полет не займет много времени, однако прошло не меньше стражи, а может, и двух, прежде чем флайер пошел книзу и впереди показались очертания посадочной полосы. Слева от нас к небу мрачной стеной поднялись дикие скалы, но и они, покачнувшись, тут же исчезли из виду.

Когда наш пилот поднял обтекатель кабины, ветер, хлестнувший в лицо, оказался таким студеным, будто мы приземлились где-то на юге, среди бескрайних ледяных полей. Сойдя с флайера, я поднял взгляд, но обнаружил, что вместо ледяных глыб повсюду вокруг, пронзая низкие тучи, тянутся к небу безликие выжженные скалы, припорошенные снегом. Флайер принес нас в горы, еще не принявшие облик исполинских каменных статуй – в горы бесформенные, неотесанные, как на древнейших из живописных полотен. Пожалуй, я простоял бы так, во все глаза глядя на них, до самых сумерек, но тут удар по уху сбил меня с ног.

Бессильная ярость захлестнула меня с головой. Подобное обращение я уже претерпел в Сальте, после ареста, и сумел внушить офицеру дружескую симпатию, но теперь мне казалось, будто я ровным счетом ничего не добился, будто все то же самое началось сызнова, будто так уж распорядилась сама судьба, и, возможно, из этого круговорота мне не вырваться до самой смерти.

Поднимаясь на ноги, я твердо решил: нет, этому не бывать. Еще до того, как день сменится ночью, нож, спрятанный за голенищем, положит конец чьей-то жизни.

Тем временем моя собственная жизнь струилась из звенящего уха, кипятком обжигая насквозь промерзшее тело.

Стоило мне встать, меня тычками погнали вдоль нескончаемого потока исполинских, невероятно быстрых повозок, груженных дробленым камнем, кативших вперед сами собой, без волов, без рабов в оглоблях, неважно, сколь крут уклон, поднимавших в мерцающий воздух клубы густой пыли пополам с дымом, ревевших истошно, точно быки, всякий раз, как мы окажемся у них на дороге. Великан в латной броне, копавший стальными руками камень далеко на вершине горы, отсюда, снизу, казался крохотней мыши.

Вскоре вереницы быстроходных повозок сменились толпами спешащих куда-то людей, а мы вошли в лабиринт до неприглядности незатейливых сараев, навесов и будок. Внутри сквозь открытые дверные проемы виднелись причудливые инструменты и механизмы. Я спросил хилиарха, которого задумал убить, куда он меня ведет. Вместо ответа хилиарх кивнул вентнеру, и тот вновь наотмашь хлестнул меня по уху латной рукавицей.

В какой-то округлой постройке значительно больше всех прочих меня погнали вперед по проходу меж множества шкафчиков и скамей, ведущему к округлой занавеси наподобие шатра или полога в самой ее середине. Увидев эту занавесь, здание я узнал сразу.

– Жди здесь, – велел хилиарх. – Монарх удостоит тебя разговора. А когда выйдешь, не…

– Освободить его, – донеслось из-за занавеси.

Язык говорящего изрядно заплетался от выпитого вина, однако голос оказался знакомым.

– Слушаю и повинуюсь!

Хилиарх вытянулся в струнку и вместе с гвардейцами отсалютовал занавеси. На миг все мы замерли без движения, словно статуи.

Не получив из-за занавеси никаких иных указаний, вентнер освободил мои руки.

– Когда выйдешь отсюда, – шепнул мне хилиарх, – не вздумай хоть словом обмолвиться о том, что видел и слышал, иначе умрешь.

– Ошибаешься, – возразил я, – умереть предстоит тебе.

Глаза хилиарха потемнели от внезапного страха, однако, резонно рассудив, что на глазах у незримого монарха он не осмелится отдать вентнеру приказ вновь ударить меня, я нисколько не ошибся. На протяжении вздоха мы молча взирали один на другого – убийца и жертва, с какой стороны ни взгляни.

– Кру-у… гом! – рявкнул вентнер.

Преторианцы слаженно развернулись к занавеси спиной. Удостоверившись, что заглянуть за раздвинутую занавесь ни одному из них не удастся, хилиарх велел мне:

– Ступай туда.

Кивнув, я подошел к занавеси, раздвинул в стороны роскошный даже на ощупь малиново-алый, тканный в три нити шелк и, обнаружив за ним те самые лица, которые ожидал увидеть, поклонился их обладателю.

В ответ на мой поклон человек о двух головах, вольготно раскинувшийся на кушетке за алой занавесью, приподнял чашу.

– Вижу, ты знаешь, к кому пришел, – сказала левая голова.

– Да. Ты – Тифон, – отвечал я, – монарх, единовластный, как сам полагаешь, правитель сего злосчастного мира, а также множества прочих. Однако кланяюсь я отнюдь не тебе, а своему благодетелю, Пиатону.

Могучей рукою, принадлежавшей совсем не ему, Тифон поднес чашу к губам. Взгляд, устремленный на меня поверх ее золотого ободка, казался взглядом ядовитой кайсаки, иначе зовущейся «желтой бородой».

– Выходит, ты знал Пиатона в прошлом?

Я покачал головой.

– Нет. Я познакомлюсь с ним в будущем.

Сделав изрядный глоток, Тифон поставил чашу на столик у изголовья.

– Стало быть, мне не солгали. Ты вправду полагаешь себя пророком.

– Сам я себя никогда таковым не считал, но, если хочешь – да, мне известно, что умрешь ты на этой самой кушетке. Тело твое, если тебе сие интересно, останется лежать здесь, среди ремней, в которых минула надобность, так как держать Пиатона в неволе более ни к чему, и всех этих устройств, больше не требующихся, чтобы насильно кормить его. Горные ветры иссушат отнятое у него тело, словно листву, ныне гибнущую совсем юной, и не одна эпоха этого мира промчится над ним, прежде чем мой приход вновь пробудит тебя к жизни.

Тифон расхохотался – в точности так же, как и при виде обнаженного мною «Терминус Эста».

– Боюсь, пророк из тебя неважный, но, кажется, скверный пророк куда забавнее истинного. Просто сказав, что после смерти – буде смерть моя когда-либо настанет, в чем я начинаю сомневаться – мне предстоит покоиться среди погребальных хлебов в черепной полости этого монумента, ты всего лишь напророчил бы то, что по силам предсказать любому ребенку. Нет, твои фантазии нравятся мне куда больше, и, может статься, ты мне еще пригодишься. Говорят, будто ты совершал поразительные исцеления. Наделен ли ты истинной силой?

– Об этом суди сам.

Тифон сел. Охмелел он изрядно: не принадлежавшее ему тело с трудом удерживало равновесие.

– На мои вопросы, видишь ли, принято отвечать. Одно мое слово, и сотня солдат, подчиняющихся лично мне, прибегут сюда, дабы… – Сделав паузу, он улыбнулся собственным мыслям. – Дабы сбросить тебя с моего рукава. Как тебе это понравится? Таким образом мы поступаем с рабочими, не желающими трудиться. Отвечай, Миротворец! Или ты умеешь летать?

– Не знаю: пока ни разу не пробовал.

– Возможно, вскоре тебе представится случай попробовать. Что ж, спрошу еще раз. В конце концов… – Оборвав фразу, он рассмеялся снова. – В конце концов, для моего нынешнего состояния это вполне естественно. Но в третий раз повторять вопроса не стану. Вправду ли ты наделен силой? Докажи сие или умрешь.

Я слегка – на толщину пальца, не больше – приподнял плечи, вновь опустил их, и, растирая окоченевшие в кандалах руки, ответил:

– Убедишься ли ты, что сила у меня есть, если я сумею погубить одного человека, нанесшего мне обиду, всего-навсего ударив вот по этому столику?

Несчастный Пиатон уставился на меня во все глаза, а Тифон, улыбнувшись, ответил:

– Да, демонстрация выйдет весьма убедительная.

– Ручаешься словом?

Улыбка Тифона сделалась шире прежнего.

– Если угодно, ручаюсь, – подтвердил он. – Действуй!

Я, выхватив из-за голенища дирк, вонзил его в середину столешницы что было сил.

Усеянная россыпями цветов, трава под ногами оказалась ароматнее, нежнее любой другой из известных мне трав; пелена облаков, затянувших лазурное небо над головой, затмевала солнце, окрашивая верхние слои воздуха синью индиго пополам с позолотой. Откуда-то издали, едва уловимый, доносился рев бури над горой Тифона. Раз я заметил вспышку (вернее, тень вспышки, если подобное можно себе представить) – наверное, в скалу ударила молния, или один из преторианцев выстрелил мне вслед.

Однако стоило мне сделать еще пару шагов, и все это исчезло… точнее, не столько исчезло само по себе, сколько я будто бы утратил способность (а может, всего лишь желание) воспринимать оставшееся позади – таким же образом мы, повзрослев, перестаем замечать вещи, коими живо интересовались в детстве. Ну, а окрестности… Разумеется, «Коридорами Времени», как выразился зеленый человек, эти места оказаться не могли: вокруг никаких коридоров – только холмы, колышущиеся травы да ласковый ветер.

Чем дальше я шел, тем явственнее становилось впечатление, будто все вокруг мне знакомо, будто иду я по местам, где уже побывал, хотя никак не могу вспомнить, когда, зачем и что все это такое. Нет, не родной некрополь с мавзолеями среди кипарисов. И не поля без оград, где мы с Доркас некогда набрели на сцену доктора Талоса: те поля примыкали к Стене Несса, а тут никаких стен не видно. И не сады Обители Абсолюта с множеством рододендронов, фонтанов и гротов. Пожалуй, больше всего эти края походили на пампу весной, вот только цвет неба не тот.

Спереди донеслась песнь бегущей воды, а вскоре среди травы блеснул серебром ручей. Я побежал к нему, а на бегу вспомнил, как когда-то был хром и как пил из одного ручья в Орифии, а после увидел на берегу отпечатки лап смилодона, и, глотнув из горсти, улыбнулся: теперь-то смилодоны меня бы не напугали!

Впрочем, подняв голову, я увидел перед собою вовсе не смилодона, а крохотную женщину с яркими разноцветными крылышками, бредущую через ручей по каменистому дну чуть выше по течению, словно затем, чтоб остудить ноги.

– Цадкиэль! – вскричал я, но тут же, наконец-то вспомнив эти места, смутился так, что утратил дар речи.

В ответ Цадкиэль помахала рукой, улыбнулась и, что самое поразительное, выпрыгнула из воды, взвилась в воздух, полетела ко мне, трепеща пестрыми крылышками, будто лоскутами цветастого фая.

Я преклонил колени.

По-прежнему улыбаясь, она опустилась на берег рядом со мной.

– По-моему, летящей ты меня раньше не видел.

– Было одно видение… Ты парила на исполинских крыльях в пустоте среди звезд.

– Да, в пустоте, где нет притяжения, я могу летать, как пожелаю. Здесь для этого приходится становиться совсем маленькой. Знаешь ли ты, что такое гравитационное поле?

Взмахом руки не больше моей ладони она указала на луг у ручья.

– Поле я здесь вижу только вот это, о всесильный иерограммат, – ответил я.

Цадкиэль рассмеялась, и смех ее показался мне музыкой наподобие перезвона крохотных колокольчиков.

– Похоже, мы с тобой встречаемся не впервые?

– О всемогущий иерограммат, я – лишь нижайший из твоих рабов.

– Должно быть, стоять на коленях тебе неудобно, а встречался ты с другой «мной» уже после того, как я с ней рассталась. Сядь, расскажи о вашем знакомстве.

Так я и сделал. Сколь же приятно было, сидя на берегу ручья, порой освежая натруженное горло холодной, чистой водой, рассказывать Цадкиэль, как я впервые увидел ее меж страницами книги Отца Инире, как после помог изловить ее в грузовом трюме ее собственного корабля, и как она, обернувшись мужчиной по имени Зак, ухаживала за мной, раненым… Однако ты, мой читатель (если действительно существуешь на свете), уже обо всем этом знаешь, поскольку те приключения я описал выше, не упустив ничего – или, по крайней мере, немногое.

Беседуя с Цадкиэль у ручья, я старался изъясняться как можно короче, однако она решительно этому противилась, заставляя меня сворачивать то в тот закоулок, то в этот, пока я не рассказал и о встрече маленького ангела с Гавриилом, о которой читал в коричневой книге, и о собственном детстве – в Цитадели, на отцовской вилле, в деревне под названием Фамулорум неподалеку от Обители Абсолюта…

Наконец, когда я (возможно, в тысячу первый раз) умолк, переводя дух, Цадкиэль сказала:

– Неудивительно, что ты пришелся мне по душе: среди всех этих слов нет ни единого слова лжи.

– Однако ж я лгал, когда полагал это необходимым, а то и вовсе без всякой надобности.

Цадкиэль улыбнулась и ничего не ответила.

– Я и сейчас солгал бы тебе, о всемогущий иерограммат, если бы счел, что моя ложь спасет Урд.

– Но ты уже спас ее, начав на борту моего корабля и завершив дело в нашей сфире, на поверхности и в глубине мира, который вы тоже зовете Йесодом. Должно быть, и Агил, и Тифон, и многие другие твои противники чувствовали неравенство сил. Будь они мудрее – сразу поняли бы, что бой ваш где-то, когда-то уже завершен… хотя, будучи вправду мудрыми, узнали бы в тебе нашего слугу и просто не стали бы биться с тобой.

– То есть я обречен на победу?

– Нет, ты просто победил. Ты мог бы потерпеть поражение и на борту корабля, и после, однако не мог погибнуть до испытания и до сих пор не можешь, пока не достигнешь конечной цели. Иначе ты не пережил бы ни избиения, ни выстрела с башни, ни многого другого. Однако твоя задача вскоре будет исполнена. Силу ты, о чем и сам знаешь, черпаешь из своей звезды. Когда она, войдя в ваше старое солнце, породит новое…

– Я слишком часто хвалился тем, что не боюсь гибели, чтоб трепетать перед близостью смерти сейчас, – сказал я.

– Вот и хорошо, – с одобрением кивнула она. – Брия – дом недолговечный.

– Но ведь это место – тоже Брия либо его часть. Это же коридор твоего корабля, и ты сама вела им меня в новые апартаменты.

– Если так, и ты, и я, и корабль в то время находились где-то невдалеке от Йесода. Перед тобою Ручей Мадрегот, текущий из Йесода в Брия.

– Из мироздания в мироздание? – удивился я. – Как же это возможно?

– А как может быть иначе? Энергия всегда, неизменно ищет путь вниз… или, говоря проще, Предвечный пересыпает все мироздания, сколько их есть, из горсти в горсть.

– Но это же ручей, – возразил я. – Точно такой же, как ручьи Урд.

Цадкиэль кивнула.

– Ваши ручьи – тоже энергия, ищущая путь сверху вниз, а восприятие зависит от органа чувств… от средства восприятия. Имея другие глаза или другой разум, ты и видел бы все иначе.

– А какой я тогда видел бы тебя, Цадкиэль? – поразмыслив, спросил я.

Сидевшая у ручья со мной рядом, она улеглась на живот, подперла подбородок ладонями, а яркие крылья подняла кверху, словно пару вееров с узорами из множества нарисованных глаз.

– Полями гравитационные поля названы неспроста. Это, помимо всего прочего, и есть поля. Знаком ли ты, Севериан, с полями Урд?

– За плугом я никогда не ходил, но – да, с полями знаком не хуже любого из горожан.

– Этого хватит. Что находится на границах ваших полей?

– Ограды из досок, жердей или сплошных кустов, чтоб скотина не забредала. В горах – стенки, сложенные из плоских камней, чтоб олени не потравили посевы.

– И это все?

– Мне ничего больше на ум не приходит, – признался я. – Возможно, я смотрел на наши поля неподходящими… «средствами восприятия».

– Средства восприятия, имеющиеся у тебя от природы, подходят тебе лучше всяких других – ведь именно ими ты, можно сказать, сотворен таким, каков есть. Это еще один непреложный закон. Так, значит, кроме оград, ничего?

Мне вспомнились живые изгороди… и воробьиное гнездо в одной из них.

– Еще сорные травы и всякая мелкая живность.

– Вот и здесь тоже. Я, Севериан, и есть своего рода «мелкая живность». Возможно, ты полагаешь, будто я отряжена сюда тебе в помощь. Хотелось бы мне, чтоб так и было… и потому я помогу тебе, если сумею, однако я – всего лишь часть себя самой, отлученная от собственного существа давным-давно, задолго до нашей с тобой первой встречи. Возможно, когда-нибудь великанша, которую ты зовешь Цадкиэль – хотя это и мое имя, – пожелает вновь призвать меня к себе, но до тех пор мне суждено оставаться здесь, меж притяжений Брия и Йесода. Ну, а что до твоего вопроса: обладая какими-нибудь другими средствами восприятия, ты, может статься, сумел бы увидеть меня так же, как видит она, и объяснить, чем я заслужила изгнание. Но пока тебе это недоступно, и я знаю не больше, чем ты. А теперь ты, наверное, желаешь вернуться в родной мир, на Урд?

– И еще как, – подтвердил я, – только не в то же самое время. Как ты уже знаешь, вернувшись на Урд, я решил, что до явления Нового Солнца она покроется льдами – ведь сколь бы быстро ни тянул я к себе мою звезду из дальней дали, до нас она добралась бы лишь не одну эпоху спустя. Затем я понял, что вернулся не в ту эпоху, которую знал, и приготовился к долгому скучному ожиданию, но теперь вижу…

– Ты весь сияешь, говоря об этом, – перебила меня крохотная Цадкиэль. – Теперь понятно, отчего все видели в тебе чудо. Ты приведешь к Урд Новое Солнце еще до того, как уснешь.

– Да, если сумею.

– И тебе нужна моя помощь…

Сделав паузу, она подняла взгляд. Такой серьезной я ее прежде не видел ни разу.

– Меня много раз называли обманщицей, Севериан, но я непременно помогла бы тебе, будь это в моих силах.

– Выходит, помочь ты не можешь?

– Я могу сказать вот что: Мадрегот течет из цветущего Йесода, – с этим она указала вверх по течению, после чего устремила взгляд в противоположную сторону, – туда, в гибнущий Брия. – Ступай вслед за водой и придешь в нужное время, ближе к явлению своей звезды.

– Но если меня там не будет, кто укажет ей путь? Хотя я же сам и есть эта звезда… вернее, был ею прежде, а сейчас… Странное чувство: звездная часть моего существа словно бы онемела – не слушается, не откликается.

– Не забывай, ты ведь сейчас не в Брия. Вот вернешься туда – и снова почувствуешь ваше Новое Солнце, если оно сохранится до того времени.

– Должно! – воскликнул я. – И ему… мне… понадоблюсь я – мои глаза, уши, иначе кто же расскажет ему, что происходит на Урд?

– Тогда, – заметила крохотная Цадкиэль, – слишком далеко вниз по ручью не ходи. Пожалуй, двух-трех шагов хватит.

– Очутившись здесь, я его не видел. И, может статься, шел к нему не по прямой.

Крохотные плечи Цадкиэль приподнялись, опустились, а столь же крохотные безупречные груди качнулись им в такт.

– То есть наверняка уже не угадать? Что ж, тогда это место ничем не хуже любого другого.

Поднявшись на ноги, я припомнил ручей, каким увидел его впервые, издалека.

– Он тек в точности поперек моего пути, – сказал я. – Пожалуй, мне все же лучше пройти пару шагов вслед за водой, как ты советовала.

Цадкиэль, тоже поднявшись с травы, взмыла в воздух.

– Как далеко заведет очередной шаг, не дано знать никому.

– Однажды слышал я притчу о петухе, – ответил я. – Тот, кто ее рассказал, говорил, будто это лишь глупая детская сказка, но, по-моему, некая мудрость в ней все-таки есть. Там говорилось, что семь – число счастливое, а вот восьмой шаг – то есть крик – завел сказочного петушка слишком далеко.

Рассудив так, я прошел вдоль ручья ровно семь шагов и остановился.

– Что видишь? – спросила крохотная Цадкиэль.

– Только тебя, ручей да траву.

– Тогда от ручья отойди. Однако не прыгай через него, иначе окажешься в другом месте. Шагай не спеша.

Я, повернувшись к ручью спиной, отошел от него на шаг и снова остановился.

– Что теперь видишь? Гляди вниз, вдоль стеблей травы, от верхушек к корням.

– Ничего. Темноту.

– Тогда сделай еще шаг.

– Огонь… Целая туча искр.

– Еще! – велела Цадкиэль, паря со мной рядом, словно ярко раскрашенный воздушный змей.

– Теперь только трава, с виду – будто обычная.

– Прекрасно! Еще полшага.

Я не без опаски шагнул вперед. Пока мы разговаривали на цветущем лугу, нас неизменно укрывала тень, но теперь лик солнца словно бы заслонила туча куда чернее прежних, и передо мною поднялась кверху полоса тьмы не шире раскинутых в стороны рук, однако изрядно глубокая.

– Что теперь?

– Впереди сумрак, – ответил я, и тут же, скорее почувствовав сие, чем увидев, добавил: – И дверь. Дверь в темноту. Войти?

– Это уж решай сам.

Стоило склониться к двери, мне показалось, будто луг как-то странно накренился (точно так же он выглядел из укрытия на вершине скалы), а напев Мадрегота, хоть ручей и остался всего в трех шагах позади, сделался еле слышен.

Перед глазами замерцали, паря в темноте, неясные, расплывчатые письмена, и я не сразу сумел понять, что они перевернуты, точно в зеркале, а самые крупные буквы слагаются в мое имя.

Едва я шагнул во мрак, луг исчез без следа. Со всех сторон окруженный непроглядной тьмой, я ощупью отыскал впереди камень, нажал на него, и камень подался – сперва неохотно, со скрипом, затем пошел как по маслу, противясь нажиму лишь оттого, что был изрядно тяжел.

Казалось, хрустальный, переливчатый смех крохотной Цадкиэль звенит возле самого уха.

Откуда-то из темноты донесся крик петуха. Отодвинув тяжелый камень, я увидел прямо перед собой, в звездном небе, себя самого – одинокую звездочку. Набравшая скорость, моя звезда превратилась из белой в ярко-голубую, но я, узнав ее с первого взгляда, вновь обрел прежнюю цельность, воссоединился с недостающей частью собственного существа. Как же она была близка! Даже диск красавицы Скульд сиял куда менее ярко и заметно уступал ей в величине.

Долгое (по крайней мере, на мой взгляд) время изучал я собственное воплощение там, далеко за орбитой Диса. Раз или два где-то неподалеку слышались негромкие голоса, но посмотреть, кому они принадлежат, я вовремя не удосужился, а наконец оглядевшись, не обнаружил поблизости никого.

Вернее, почти никого. Справа, с гребня невысокого холмика за мной наблюдал олень. Голову его украшали роскошные ветвистые рога, глаза неярко мерцали во мраке, а туловище терялось в тени венчавших холмик деревьев. Слева таращила в мою сторону пустые, незрячие глаза какая-то статуя. Где-то рядом тянула песню припозднившаяся цикада, хотя трава уже сверкала самоцветами изморози.

Места эти, как и луг возле Мадрегота, казались знакомыми, но я их не узнавал. Под ногами чувствовался твердый камень, из камня же была вытесана и отворенная мною дверь. Три узких ступени вели к аккуратно подстриженной лужайке. Стоило мне сойти на траву, дверь за спиной беззвучно встала на место, а в движении словно бы изменила собственную природу так, что, затворившись, сделалась совершенно неразличимой для глаз.

Передо мной простиралась узкая, около тысячи шагов от края до края, лощина, окаймленная пологими холмами. В склонах холмов виднелись двери – одни не больше дверей ресторанного кабинета, другие гораздо шире каменной двери в обелиске за моею спиной. Эти-то двери, а также мощенные камнем тропки, ведущие к ним, и подсказали мне, что я в садах Обители Абсолюта. Длинная тень обелиска, порожденная отнюдь не полной луной, а краешком солнца, едва показавшегося на востоке, указывала на меня, будто стрела. Сам я находился на западе – еще стража, а то и меньше, и край горизонта, поднявшись, закроет меня.

Охваченному любопытством, мне захотелось прочесть надпись на каменной двери, и я на миг пожалел об отданном хилиарху Когте, но тут же вспомнил, как осматривал Деклана в темной хижине. Подойдя ближе, я устремил взгляд на надпись и без труда прочел:

Войдя в Тайную Обитель, я сам не знал, куда, собственно, направляюсь – вернее сказать, не задумывался о сем, но подсознательно направлял стопы в сторону Амарантового Гипогея, хотя сам понял это лишь долгое время спустя. Теперь мне следовало узнать, кто восседает на Троне Феникса, и, если удастся, вернуть власть себе: надо думать, в день явления Нового Солнца Содружеству потребуется правитель, понимающий, что происходит.

Известная дверь Тайной Обители вела прямо за бархатный занавес, висевший позади трона. Дверь эту я запечатал собственным словом в первый же год правления, а в узком пространстве меж занавесом и стеной велел развесить всевозможные колокола и колокольчики, дабы никто не смог пройти там, не наделав шума – другими словами, незаметно для сидящего на троне.

По моему приказанию дверь отворилась гладко, беззвучно. Войдя в зал, я затворил ее за собой. Крохотные колокольчики на шелковых нитях откликнулись негромким звоном, а большие колокола, к языкам коих они были подвешены, подхватили их звон гулким бронзовым шепотом, стряхнув вниз водопады пыли.

Я замер и напряг слух. Наконец перезвон колоколов стих, но прежде я явственно расслышал в нем смех крошечной Цадкиэль.

– Что там звенит?

Тонкий, надтреснутый, этот голос, очевидно, принадлежал женщине преклонных лет. Ответил ей мужской бас, столь низкий, что я не смог разобрать слов.

– Колокола! – воскликнула старуха. – Мы слышим колокола. Неужто ты, хилиарх, настолько оглох, что не слышишь их звона?

Вот тут батардо действительно пришелся бы весьма кстати: с его помощью я мог бы, разрезав занавес, заглянуть в тронный зал. Однако, как только невнятный бас зазвучал вновь, мне пришло в голову, что те, кто прятался здесь до меня, наверняка додумались до того же самого и вдобавок имели при себе острые ножи. Осененный этой мыслью, я принялся осторожно ощупывать занавес.

– Ну, так мы тебе говорим: колокола зазвонили! Пошли кого-нибудь разузнать отчего.

Вероятно, прорезей в занавесе имелось множество, так как одна из них, проделанная наблюдателем если и ниже меня ростом, то разве что самую малость, отыскалась вмиг. Приникнув к ней глазом, я обнаружил, что стою в трех маховых шагах справа от трона. Отсюда была видна лишь рука, лежавшая на подлокотнике, иссохшая, будто рука мумии, перевитая синеватыми венами, отягощенная множеством драгоценных перстней.

Перед троном, склонив голову, стоял на коленях некто столь необъятной величины, что мне на миг показалось, будто это Цадкиэль, командовавшая кораблем. Дико взлохмаченные волосы гиганта слиплись от запекшейся крови.

Позади него стояли кучкой призрачные дворцовые стражи, а рядом офицер с непокрытой головой – судя по знакам различия и практически невидимым латам, хилиарх преторианцев, хотя, разумеется, не тот, кто занимал сей пост во время моего правления, и не тот, кого я во времена ныне невообразимо далекие снял со столба.

Ну, а у самого трона, почти заслоненная от меня его спинкой, стояла оборванная женщина, опиравшаяся на резной посох. Едва я заметил ее, она, вскинув голову, заговорила:

– Они звонят, приветствуя Новое Солнце, Автарх. Вся Урд готовится встретить его явление.

– В детские годы, – проворчала старуха на троне, – у нас не имелось почти никаких развлечений помимо чтения исторических хроник. Посему нам прекрасно известно: пророков и пророчиц вроде тебя, несчастная сестра наша, Урд видела целую тысячу – вернее, сотню тысяч. Сотню тысяч повредившихся умом побродяжек, воображавших себя великими риторами и желавших вдобавок сделаться великими властелинами.

– О Автарх, – отвечала женщина в лохмотьях, – неужели ты меня не слышишь? Ты помянула тысячи и сотни тысяч… так вот, возражения, подобные твоим, я слышала самое меньшее тысячу раз, однако ты еще не выслушала, что я хочу сказать.

– Говори, – велела старуха на троне. – Говори, сколько хочешь, пока речи твои кажутся нам потешными.

– Пришла я сюда вовсе не с тем, чтоб потешать тебя, но чтоб сказать: в прошлом явления Нового Солнца на Урд случались нередко, только видели его немногие – порой и вовсе кто-то один. Должно быть, ты помнишь Коготь Миротворца, ибо исчез он уже в наше время?

– Он был украден, – пробормотала старуха на троне, – и мы его ни разу в жизни не видели.

– Но я видела, – возразила оборванка с посохом. – Видела в руках ангела, еще девчонкой, когда была очень больна. И нынче ночью, по пути сюда, увидела снова, в небе. Видели его и твои солдаты, только побоялись доложить тебе. Видел его и он, великан, подобно мне явившийся предостеречь тебя и зверски за то избитый. Увидишь его и ты, Автарх, соизволив покинуть этот каменный склеп.

– Подобные знамения случались и раньше. И не знаменовали ровным счетом ничего. Чтоб убедить нас в твоей правоте, хвостатой звезды в небесах маловато.

Как ни велик был соблазн выйти на сцену и, если удастся, положить конец сему фарсу, я остался на месте, гадая, кому на потеху здесь ставят подобные пьесы. Ничем иным, кроме пьесы, все это оказаться не могло, причем я ее уже видел, только не со зрительских мест. То была пьеса доктора Талоса со старухой на троне в роли, отведенной доктором себе самому, а женщина с посохом выступала в одной из моих ролей.

Чуть выше я написал, что предпочел остаться за занавесом, и это чистая правда. Однако, принимая решение, я, очевидно, слегка шевельнулся, сдвинулся с места: ближайшие колокольчики вновь залились смехом, а большой колокол, с языка которого они свисали, вторил им негромким, басовитым вздохом.

– Колокола! – снова воскликнула старуха. – Сестра… ведунья, или как ты там себя величаешь… ступай отсюда! Там, у дверей, стража. Передай их лохагу, что мы желаем знать, отчего звонят колокола.

– Нет, я не уйду отсюда по твоей воле, – ответила оборванка с посохом, – а на вопрос твой уже ответила.

Тут великан, подняв голову, раздвинул прямые длинные волосы. На ладонях его темнели кровавые пятна.

– Если колокола зазвонили, – глубоким, низким на грани членораздельности басом зарокотал он, – звонят они оттого, что к нам идет Новое Солнце. Сам я их звона не слышу, но мне это и ни к чему.

Я не поверил глазам, однако то был не кто иной, как Бальдандерс собственной персоной.

– Хочешь сказать, мы не в своем уме?

– Слух у меня не слишком-то остр. Некогда я изучал природу звука, а чем больше о нем узнаешь, тем хуже слышишь. Вдобавок мои барабанные перепонки сделались слишком велики и толсты. Однако я слышу рев новых течений, пробивающих в дне морском бездонные темные промоины, и грохот волн, бьющихся о твои берега.

– Молчать! – прикрикнула на него старуха.

– Волнам, госпожа, замолчать не прикажешь, – возразил ей Бальдандерс. – Они рвутся на сушу и горьки от соли.

Один из преторианцев звонко, словно киянкой, ударил его в висок прикладом фузеи, однако Бальдандерс даже не поморщился.

– А за волнами идут воинства Эреба, – продолжал он, – и скоро все поражения, что потерпели они от руки твоего супруга, будут отомщены.

Из этих слов я понял, кто ныне Автарх, и… Потрясение, пережитое мною при виде Бальдандерса, в сравнении с этим – ничто. Должно быть, я вздрогнул: крохотные колокольчики зазвенели во весь голос, а большой колокол ударил дважды.

– Слышите?! – надтреснутым голосом воскликнула Валерия.

Хилиарх вытаращил глаза.

– Я слышал, Автарх, – пророкотал Бальдандерс. – Слышал и все могу объяснить. Но выслушаешь ли ты мои слова?

– И мои, – добавила оборванка с посохом. – Колокола звонят, возвещая приход Нового Солнца, и этот великан тебе о том уже сообщил.

– Говори, великан, – пролепетала Валерия.

– Что я скажу сейчас, не столь уж важно, однако должно быть сказано, дабы потом ты выслушала и то, что действительно важно. Наше мироздание – Вселенная не высшая и не низшая. Обретая чрезмерную плотность, материя рвется в высшее мироздание. Мы этого не замечаем, поскольку в таких случаях вся она бежит от нас прочь. Такое мы называем черными дырами. Становясь сверхплотной во Вселенной уровнем ниже, материя рвется к нам. Тогда мы наблюдаем и движение, и всплеск энергии, и это у нас именуется белым истоком. Такой исток провидица и зовет Новым Солнцем.

– В наших садах, – пробормотала Валерия, – есть фонтан, предвещающий будущее, и многие годы назад я слышала, как кто-то назвал его Белым Истоком. Однако при чем же здесь звон колоколов?

– Имей терпение, – отвечал великан. – Еще мгновение – и ты постигнешь то, на что я потратил целую жизнь.

– Истинно так, – подтвердила женщина с посохом. – Остались нам считаные мгновения. Быть может, тысяча вдохов, а то и меньше.

Великан полоснул ее гневным взглядом и вновь обратился к Валерии:

– Вещи противоположные, объединяясь, словно бы исчезают. Однако потенциал для того и другого сохраняется в неизменности. Сие есть один из главных принципов мироустройства, первопричина всего и вся. В самом сердце нашего солнца имеется черная дыра из тех, какие я тебе только что описал. Дабы заполнить ее, к нам уже многие тысячи лет движется сквозь пустоту белый исток. На лету он вращается, и его вращение порождает особые волны – гравитационные возмущения.

– Что?! Волны возмущения?! – воскликнула Валерия. – Да ты не в своем уме, как и докладывал наш хилиарх!

– Волны эти, – продолжал великан, оставив ее вмешательство без внимания, – слишком слабы, чтоб кто-то из нас хоть покачнулся, однако Океан, чувствуя их, порождает новые течения и новые приливы. Я чувствую их, о чем тебе уже говорил. Они-то меня на берег и вынесли.

– Прикажет Автарх – мы тебя живо обратно сбросим, – прорычал хилиарх дворцовой стражи.

– Таким же образом чувствуют их и колокола. Подобно массе Океана, уравновешены они весьма деликатно и посему звонят, предвещая, как выражается эта женщина, явление Нового Солнца.

Я совсем было собрался выступить из-за занавеса, но понял, что Бальдандерс еще не закончил.

– Если ты, госпожа, хоть немного разбираешься в науке, то должна знать: вода есть не что иное, как лед, воспринявший определенный объем энергии.

Голову Валерии от меня заслоняла спинка трона, однако она, вне всяких сомнений, кивнула.

– Предания об огнедышащих горах – отнюдь не просто легенды. В те эпохи, когда люди были лишь высшими животными, подобные горы действительно существовали, а извергаемый ими огонь являл собой камень, расплавленный тепловой энергией, подобно твердому льду, что, тая в тепле, становится жидкостью. Мир, находящийся под нашим, накопив избыток энергии, выплескивал ее к нам: процесс этот един и для миров, и для мирозданий. В те древние времена юная Урд была всего лишь капелькой жидкого камня, летящей сквозь пустоту, а люди, обитая на тонкой корочке покрывавшей его накипи, по простоте душевной считали, будто им ничто не грозит.

Валерия горько вздохнула.

– В собственной юности мы, не имея более увлекательных занятий, клевали носом над подобными прозаическими рассуждениями многие дни напролет… однако после того, как Автарх, придя за нами, пробудил нас к жизни, не нашли в ней никакой взаимосвязи с изученным.

– Вот она, взаимосвязь, госпожа. Сила, заставившая твои колокола зазвонить, вновь разогрела остывшее сердце Урд. Их звон – погребальная песнь по гибнущим континентам.

– С этими новостями ты, великан, к нам и явился? Если континенты погибнут, кто же останется в живых?

– Вероятно, те, кого явление Нового Солнца застигнет на морских кораблях. На воздушных судах, на кораблях, летящих меж звезд, все также наверняка останутся живы. Как и те, кто уже живет под водой, где и я прожил целых полвека. Однако все это пустяки. Куда важнее…

Серьезную, размеренную речь Бальдандерса прервал грохот дверей, распахнувшихся где-то в глубине Амарантового Гипогея, и дробный топот бегущего. Вбежавший в зал младший офицер вытянулся в струнку перед хилиархом, отсалютовал, а Бальдандерс и женщина с посохом, обернувшись, изумленно уставились на него.

– Сьер…

Стоя навытяжку перед командиром, гвардеец в испуге покосился на Валерию.

– В чем дело?

– Еще один великан, сьер!

– Еще один великан?!

Должно быть, Валерия подалась вперед: самоцветы в ее перстнях засверкали, над подлокотником всколыхнулась прядка седых волос.

– Великанша, Автарх! Женщина, совсем голая!

Лица Валерии я по-прежнему не видел, однако сразу же понял, что следующий ее вопрос обращен к Бальдандерсу:

– Что ты сообщишь нам о ней? Не жена ли она тебе?

Бальдандерс отрицательно покачал головой, а я, вспомнив алую спальню в его замке, невольно задумался, как он мог обустроить жилище в талласических пещерах на дне морском, хотя даже сами эти пещеры представлял себе весьма смутно.

– Лохаг ведет великаншу сюда для допроса, – доложил юный офицер.

– Угодно ли тебе, Автарх, ее видеть? – уточнил его хилиарх. – Если нет, допросить ее могу я.

– Мы утомлены и изволим отправиться на покой. Поутру доложишь, что сумел от нее узнать.

– Она г-г-говорит, – заикаясь, пролепетал офицер, – некие какогены высадили с одного из их кораблей мужчину и женщину.

На миг мне показалось, будто речь идет о нас с Бургундофарой, однако Абайя и его ундины вряд ли могли ошибиться на целую эпоху, причем далеко не одну.

– А еще что стряслось? – властно спросила Валерия.

– Больше ничего, Автарх. Ничего!

– Лжешь. По глазам вижу: лжешь. И если язык твой сейчас же не скажет правды, его похоронят вместе с хозяином.

– Это всего лишь беспочвенный слух, Автарх. Из наших людей о подобном никто не докладывал.

– Выкладывай начистоту!

Юный офицер обреченно поник головой.

– Говорят, будто люди видели Севериана Хромца, Автарх. В дворцовых садах, Автарх.

Что ж, сейчас или никогда.

Рассудив так, я поднял занавес, поднырнул под него и вышел на свет. Крохотные колокольчики вновь залились смехом, а большой колокол под потолком пробил трижды.

– Думаю, вы сейчас удивлены не более, чем я при виде вас, – сказал я.

По крайней мере, для троих из присутствующих это оказалось вполне справедливо. Бальдандерс (которого я после достопамятного прыжка в озеро со стены замка вовсе не ожидал когда-либо встретить вновь, однако увидел, причем нисколько с тех пор не изменившегося, на Йесоде, в бою с матросами перед Троном Правосудия) вырос настолько, что отныне я при всем желании не смог бы счесть его человеком: лицо великана огрубело, обвисло, сделалось безобразнее прежнего, а кожа не уступала белизной телу водяной женщины, некогда спасшей меня, едва не утонувшего в Гьёлле.

Девчонка, сестра малыша, клянчившего у меня монетку возле двери в убогий хакаль под обрывом, превратилась в старуху лет шестидесяти с лишком: серый налет старости затмевал, скрадывал и невероятную худобу, и даже бронзовый загар долгих странствий. Прежде она опиралась на посох в манере, наглядно свидетельствовавшей, что служит он ей не только символом ремесла, теперь же, с блеском в глазах, выпрямилась, словно юная ива.

О Валерии я не стану писать ничего – одно скажу: ее я немедля узнал бы где и когда угодно. Глаза ее, ничуть не состарившись, так и остались ясными глазами закутанной в меха девушки, подошедшей ко мне посреди Атриума Времени, над коими не имеет власти даже само Время.

Хилиарх, отсалютовав мне, пал на колени, как некогда – кастелян Цитадели, а после продолжительной, затянувшейся до неловкости паузы его люди и юный офицер преклонили колени тоже. Я жестом велел им встать и, дабы Валерия успела прийти в себя (поначалу я всерьез опасался, как бы она не упала в обморок, а то и чего-либо худшего), спросил хилиарха, какой чин он носил, когда Трон Феникса принадлежал мне.

– Никакого, Автарх. Я был еще мальчишкой.

– Однако меня, вижу, помнишь.

– Долг службы велит мне знать Обитель Абсолюта от и до, Автарх, а в некоторых ее залах имеются твои портреты и бюсты.

– На самом деле…

Едва расслышав эти слова, я обернулся: неужели голос Валерии вправду таков?

– На самом деле они вовсе не похожи на тебя прежнего. Похожи они…

Я терпеливо молчал, гадая, что она скажет дальше.

Валерия по-старушечьи вяло махнула рукой.

– На них ты выглядишь так, как, по-моему, выглядел, вернувшись ко мне, в нашу фамильную башню посреди старой Цитадели. В точности так же, как сейчас.

С этим она рассмеялась, однако смех ее тут же перешел в плач.

После ее негромкого голоса голос великана Бальдандерса казался грохотом тележных колес.

– Да, выглядишь ты, как всегда выглядел, – сказал он. – Память на лица у меня не ахти, но твое, Севериан, я запомнил.

– Хочешь сказать, между нами остался незавершенный спор? Я предпочту оставить его незавершенным, и вот тебе моя рука.

Бальдандерс поднялся, чтоб пожать мне руку, и я обнаружил, что вырос он вдвое выше меня.

– Значит ли это, Автарх, что теперь он – почетный гость Обители Абсолюта? – вмешался хилиарх дворцовой стражи.

– Да. Разумеется, он – порождение зла, но и мы с тобой таковы же.

– Зла я тебе, Севериан, не сделаю, – пророкотал Бальдандерс. – И прежде не делал. А камень твой выбросил, так как ты в него верил. И, наверное, сделал тебе больно… по крайней мере, сам я тогда так полагал.

– Прекрасно, но теперь-то все это позади. Давай уж оставим прошлое в прошлом, если сумеем.

– Еще он чинил тебе зло, говоря здесь, будто ты несешь Урд погибель, – вмешалась пророчица. – Я же открыла им правду, сказав, что ты несешь Урд новую жизнь, возрождение, однако мне не поверили.

– Правду сказали вы оба, и ты и он, – возразил я. – Когда рождается новое, старое нужно отринуть. Кто растит хлеб, тем самым губит траву. Вы оба пророки, хоть и различных сортов, и каждый из вас пророчествует, как велит ему Предвечный.

Огромные двери из лазурита и серебра в самом дальнем конце Амарантового Гипогея – двери, в мое правление отворявшиеся только ради торжественных процессий да церемониальных встреч с посланниками из сопредельных стран – распахнулись настежь, и на сей раз в гипогей ворвался не одинокий офицер невеликого чина, а разом четыре дюжины солдат с фузеями и пламенеющими копьями на изготовку, причем ни один из них даже не подумал повернуться лицом к Трону Феникса.

На миг они завладели моим вниманием настолько, что я позабыл, как много лет Валерия не видела меня – ведь для меня-то минули вовсе не долгие годы, но, общим счетом, менее сотни дней. Посему я уголком рта, тем древним способом, к которому частенько прибегал, стоя с ней о бок во время каких-нибудь затяжных ритуалов, украдкой, как выучился перешептываться с товарищами в детстве, за спиной мастера Мальрубия, пробормотал:

– Похоже, нас ждет достойное зрелище.

Валерия тихонько ахнула. Искоса бросив взгляд в ее сторону, я, наконец, разглядел и мокрые от слез щеки, и весь урон, нанесенный ей временем. Однако крепче всего мы любим, понимая, что у предмета любви нашей нет в жизни ничего иного, и Валерию я, по-моему, никогда не любил сильнее, чем в тот момент.

Я положил ей руку на плечо и, хотя ни время, ни обстоятельства совершенно не располагали к интимным жестам, рад этому поступку по сию пору, ибо ни на что иное времени уже не оставалось. Следом за солдатами в гипогей вползла великанша: вначале над порогом, точно некий диковинный зверь о пяти ногах, возникла ее ладонь, а за ладонью – ручища, массивнее стволов многих деревьев, считающихся самыми древними на свете, белая, будто пена морская, но изуродованная коркой ожога, сочившейся сукровицей, трескавшейся на глазах.

Пророчица забормотала какую-то молитву, завершившуюся обращением к Миротворцу и Новому Солнцу. Должен заметить, молитва, обращенная к тебе самому, внушает весьма странные чувства сама по себе, а уж когда молящийся забывает о том, что ты здесь, рядом – тем более.

Еще миг – и тут уж ахнула не только Валерия, но, кажется, все мы, кроме Бальдандерса. Вслед за второй ладонью в дверях показалось лицо ундины, и, хотя на деле то и другое отнюдь не заполнило проема дверей целиком, ундина была столь огромна, что с виду все выглядело именно так. Думаю, гиперболическую поговорку: глаза-де, что блюдца, хоть раз слышал каждый. Ее глаза, не уступавшие в величине даже тарелкам, сочились кровавыми слезами, и из ноздрей тоже обильно струилась кровь.

Должно быть, из моря она плыла Гьёллем, а из Гьёлля свернула в его приток, петляющий по дворцовым садам, где мы с Иолентой когда-то катались на лодке.

– Как же тебя поймали и оторвали от родной стихии? Зачем ты здесь? – крикнул я ей.

Возможно, оттого, что ундина принадлежала к женскому полу, голос ее оказался не таким низким, как я ожидал. Конечно, звучал он ниже, чем даже голос Бальдандерса, однако в нем слышались некие напевные нотки, как будто, с трудом вползая к нам, в гипогей, на пороге смерти, она была безмерно счастлива, и радость ее не имела ничего общего ни с ее собственной жизнью, ни с жизнью солнца.

– Чтобы спасти тебя…

С этими словами она обильно сплюнула кровью. Казалось, перед нами внезапно отверзлись стоки в полу скотобойни.

– От бурь и пожаров, что принесет с собой Новое Солнце? – спросил я. – Мы благодарны тебе, однако о них нас уже предостерегли. Вдобавок, разве ты не порождение Абайи?

– Да, так и есть.

Ундина с огромным трудом вползла в проем дверей до пояса. Плоть ее волоклась по полу, будто под собственной тяжестью вот-вот слезет с костей, обвисшие груди казались двумя копнами сена, какими их мог бы увидеть мальчишка, стоящий посреди луга на голове. Тут мне и сделалось ясно, что вернуть ее в воду не выйдет никак, что она умрет здесь, в Амарантовом Гипогее, а чтоб расчленить ее тело, потребуется не меньше ста человек, и еще сотня, чтоб предать останки земле.

– Так отчего бы нам не покончить с тобой на месте? – резко спросил хилиарх. – Ты – враг Содружества.

– Оттого, что я пришла предостеречь вас…

Устало поникшая книзу, голова ундины легла на мозаичный тераццо под столь неестественным углом, будто шейные позвонки надломились, не выдержав ее тяжести, но дара речи ундина еще не утратила.

– Я назову тебе, хилиарх, причину более вескую, – вмешался я. – Оттого, что я запрещаю лишать ее жизни. Еще мальчишкой я утонул бы в Гьёлле, не приди она мне на помощь. Лицо спасительницы я помню, как помню все пережитое, и спас бы ее сейчас, если б мог. А ты сама это помнишь?

Лицо ундины при всей его сверхъестественной красоте ужасающе исказилось под собственной тяжестью.

– Нет. Этого еще не произошло… однако произойдет, ибо так тобой сказано.

– Как тебя зовут? Ведь я до сих пор не знаю твоего имени.

– Ютурна. И я хочу спасти тебя… не в прошлом. Спасти всех вас…

– Когда это Абайя желал нам добра? – прошипела Валерия.

– Всегда. Он мог бы уничтожить вас…

Осекшись, она умолкла на целых шесть вдохов, не в силах продолжить, но я вскинул кверху ладонь, веля Валерии и остальным ждать продолжения молча.

– Мог бы… в один день или дня за два-три. Спроси мужа. Но вместо этого он пытался вас приручить. Ловить Катодона… лишать его воли… что толку? Абайя выпестовал бы из нас величайший народ.

«По-твоему, весь мир – война добра и зла? Разве тебе никогда не приходило в голову, что в мире не все так просто?»

Вспомнив этот вопрос, заданный Фамулим при первой встрече, я немедля почувствовал себя на пороге некоего нового, более благородного мира, где точно узнаю ответ. Мастер Мальрубий, увозя меня из северных джунглей к берегу Океана, поминал молот и наковальню, и мне показалось, что здесь без наковальни не обходится тоже. Подобно всем прочим, защищавшим меня на Йесоде, он был аквастором, извлеченным из моего сознания, а посему, как и я, верил, будто эта ундина спасла меня оттого, что мне предстояло стать палачом, а после Автархом. Что ж, возможно, и он, и ундина не так уж ошиблись…

Пока я медлил, запутавшись в подобных мыслях, Валерия, пророчица и хилиарх о чем-то зашептались между собой, однако вскоре ундина снова подала голос:

– Ваш день угасает. Новое Солнце… и все вы – лишь тени…

– Да! – Казалось, пророчица готова запрыгать от радости. – Все мы – лишь тени в его лучах, в лучах грядущего солнца! Большего нам не дано.

Откуда-то издали донесся звук, напоминавший частый топот бегущего.

– Еще кто-то спешит к нам, – заметил я.

Даже ундина, приподняв голову, прислушалась.

Шум, что бы его ни издавало, становился все громче и громче. Вдоль длинного зала со свистом пронесся странный сквозняк, всколыхнувший древние занавеси так, что на пол лавиной посыпалась пыль пополам с жемчужинами. Взревев подобно грому, порыв сквозняка отшвырнул назад створки дверей, раздвинутые телом ундины, и принес с собой тот самый аромат – необузданный, отдающий солью, зловонный и плодородный, будто пах женщины – которого, однажды с ним познакомившись, не забудешь вовек. В этот миг я нисколько не удивился бы, услышав грохот прибоя или пронзительные крики чаек.

– Море! – крикнул я остальным, собираясь с мыслями, дабы понять, что из всего этого следует. – Должно быть, Несс уже под водой!

– Несс затонул два дня тому назад, – выдохнула Валерия.

Я поспешил подхватить ее на руки. Казалось, с годами жена моя сделалась легче ребенка.

Следом за ветром в гипогей ворвались волны – бессчетные белогривые дестрие Океана. Плечи ундины укрыла мантия пены, так что на миг она показалась мне чем-то сродни единству двух миров – женщиной и в то же время прибрежным утесом. Запрокинув с их помощью неимоверно тяжелую голову, она испустила вопль, исполненный торжества и безысходности. Так воет буря, бушующая над морем, и подобного крика я всей душой надеюсь ни разу не услышать впредь.

Преторианцы, спасаясь от волн, с громким топотом устремились на возвышение, к трону, а их юный офицер, прежде казавшийся таким напуганным и нерешительным, схватил за руку сестру Иадера (уже не пророчицу, так как пророчествовать ей сделалось более не о чем) и потянул за собой.

– Ну, я-то не утону, – пророкотал Бальдандерс, – а все остальное пустяк. Спасайся, если сумеешь.

Я машинально кивнул и свободной рукой отдернул в сторону занавес. Преторианцы гурьбой придвинулись к нам вплотную, отчего трижды приветствовавшие меня колокольчики бешено, беспорядочно задребезжали и, обрывая истертые, иссохшие нити, со звоном посыпались на пол.

Не шепотом, во весь голос (к чему держать в тайне слово власти, если оно вот-вот утратит всякий смысл?) я велел двери, которой вошел в гипогей, отвориться. Дверь распахнулась, и из-за порога навстречу нам шагнул тот самый наемный убийца, по сию пору не пришедший в себя, огорошенный памятью о мертвенно-серых пустошах царства смерти.

– Стой! – крикнул я.

Увы, окрик мой запоздал: переступив порог, убийца немедля увидел и венец Автарха, и источенное временем лицо несчастной Валерии.

Должно быть, бойцом он был выдающимся: ударить быстрее не смог бы ни один из учителей фехтования. Отравленный батардо сверкнул, точно молния, и в тот же миг я почувствовал жгучую боль: насквозь пронзив одряхлевшее тело бедной моей жены, клинок вошел в мое тело, вновь отворяя рану, нанесенную листом аверна, пущенным в меня Агилом многие годы назад.

Все вокруг озарилось мерцающим лазоревым светом. Коготь вернулся, вернулся ко мне – но не тем, что погиб под огнем артиллерии асциан, и даже не тем, что я отдал хилиарху преторианцев Тифона, а Когтем Миротворца, самоцветом, найденным мною в ташке, когда мы с Доркас шли темной дорогой вдоль Стены Несса. Сказать бы об этом хоть кому-нибудь… да только рот оказался накрепко запечатан, и нужных слов сыскать тоже не удалось. Наверное, я унесся слишком далеко от себя самого, от Севериана из крови и плоти, рожденного Катериной в тюремной камере, в темницах под Башней Матачинов. Перенесший все, Коготь сиял, слегка покачиваясь на фоне темной бездны.

Нет, покачивался вовсе не Коготь, покачивался я сам – мягко, словно в колыбели, а солнце нежно ласкало мне спину.

Должно быть, солнечный свет и привел меня в чувство, как поднял бы со смертного одра: ведь Новое Солнце должно вот-вот взойти, а Новое Солнце – я сам. Подняв голову, я открыл глаза и выплюнул изо рта струю хрустально-прозрачной жидкости, ничуть не похожей ни на одну из вод Урд. Казалось, это вовсе не вода, но что-то вроде более плотного воздуха, придающего сил, подобно ветрам Йесода.

Видя вокруг сущий рай, я рассмеялся от радости, а рассмеявшись, понял, что прежде не смеялся ни разу в жизни, что все радости, какие я когда-либо знал, были лишь безнадежно бледным, туманным, расплывчатым предчувствием этой. Больше жизни желал я подарить Урд Новое Солнце – и вот оно, Новое Солнце Урд, пляшет повсюду вокруг десятками тысяч крохотных искристых бесенят, венчает каждую волну чистым золотом… Даже на Йесоде не видывал я такого солнца! Затмевавшее великолепием любую из звезд, оно сияло, словно око Предвечного – так, что, осмелившись обратить к нему взор, огнепоклонник ослепнет вмиг.

Отвернувшись от его великолепия, я, подобно ундине, испустил вопль, исполненный торжества пополам с безысходностью. Повсюду вокруг покачивались на волнах обломки крушения Урд – вырванные с корнем деревья, смытая с крыш дранка, обломки балок, вспучившиеся трупы людей и животных… Должно быть, именно эта картина открылась матросам, обратившимся против меня на Йесоде, и, увидев ее воочию, я разом утратил всю ненависть к ним, обнажившим источенные рабочие ножи, дабы предотвратить явление Нового Солнца, а еще вновь удивился тому, что Гунни приняла мою сторону. (И вдобавок уже не впервые задался вопросом, не ее ли выбор оказался решающим: ведь, поддержав товарищей, Гунни непременно схватилась бы не с эйдолонами, а со мною самим – такова уж была ее натура, а моя гибель обрекла бы на гибель и Урд.)

Откуда-то издали, перекрывая ропот многоязыких волн, донесся – хотя, возможно, мне это только почудилось – ответный крик. Я устремился на голос, но вскоре остановился: сапоги и плащ изрядно мешали плыть. Безжалостно сброшенные, превосходные, почти новенькие сапоги камнем пошли на дно. Следом за ними отправился плащ младшего офицера, о чем мне после еще пришлось пожалеть. Плывущий, бегущий, идущий дальней дорогой, я особенно остро чувствую собственное тело, и на сей раз оно оказалось сильным и крепким: нанесенная отравленным клинком убийцы рана исцелилась, подобно той, что нанес мне Агил ядовитым листом аверна.

Однако этим – здоровьем да силой – все и ограничивалось. Нечеловеческое могущество, сообщаемое телу моей звездой, исчезло как не бывало, хотя именно оно, все всяких сомнений, исцелило меня, пока оставалось при мне. Старания отыскать ту, прежнюю часть собственного существа завершились ничем – все равно, что попытки пошевелить утраченной ногой.

Издали снова донесся крик. Отозвавшись, я, раздосадованный заминкой (насколько я мог судить, каждая встреченная грудью волна уносила меня назад примерно настолько же, сколько я успевал проплыть), вдохнул поглубже и поплыл под водой.

Нырнув, я почти сразу открыл глаза: казалось, едкой соли в воде нет ни грана, а мальчишкой я много раз плавал с открытыми глазами в огромном резервуаре у подножья Колокольной Башни и даже в мутном, илистом Гьёлле, на мелководье. Здесь же вода была чистой, словно воздух, хоть и иссиня-зеленой на глубине. Сквозь синеву смутно, подобно дереву над головой, отраженному в глади тихого омута, виднелось дно, а у самого дна – нечто белое, двигавшееся так медленно, что и не поймешь, плывет ли или дрейфует, увлекаемое течением. Чистота и тепло воды внушали тревогу: мало-помалу мне сделалось страшно, как бы невзначай не забыть, что на самом-то деле это не воздух, не заблудиться, как заблудился когда-то в темной, густой паутине корней бледно-лазоревых ненюфаров.

Охваченный страхом, я устремился наверх с такой скоростью, что взвился над водой едва не по пояс, на добрых два кубита, и разглядел в некотором отдалении кое-как связанный плот с двумя женщинами, съежившимися в комок, а человек, стоявший меж них во весь рост, прикрывая глаза ладонью, пристально вглядывался в толчею волн.

Еще дюжина гребков, и я добрался до встречных. Плот их оказался сооружен из всего, что подвернулось под руку – лишь бы держалось на плаву, связанного воедино, как и чем придется. Основой и сердцем его послужил большой обеденный стол, какой мог бы накрыть для интимного ужина в личных покоях средней руки экзультант, и его восемь крепких, основательных ножек попарно качались над волнами, словно карикатурные мачты.

Вскарабкавшись (несколько неловко, благодаря оказанной от чистого сердца помощи) на заднюю стенку одежного шкафа, я обнаружил, что троицу спасшихся составляют плешивый толстячок и две довольно молодых особы женского пола: одна невысокая, одаренная от природы улыбчивым, округлым лицом жизнерадостной куклы, другая же рослая, смуглая, узколицая.

– Вот, видите? – сказал им толстячок. – Не одни мы на свете. Было нас трое, теперь четверо, и еще больше станет, попомните мое слово.

– И воды ни капли, – буркнула смуглая женщина.

– Не бойся, раздобудем и воду. Ну, а пока – делить ничто на четверых не намного хуже, чем на троих, если, конечно, делишь по-честному!

– По-моему, здесь, вокруг, вся вода пресная. Черпай и пей, – заметил я.

Толстячок покачал головой.

– Боюсь, это море, сьер. Из-за Дневной Звезды, сьер, приливы сделались высоки и поглотили окрестные земли. Конечно, древний Океан – он, говорят, куда соленее, но это все оттого, что здесь с морской водой смешалась вода из Гьёлля, сьер.

– Не встречались ли мы с тобой прежде? По-моему, твое лицо мне знакомо.

Толстячок, не отпуская одной из ножек стола, поклонился с изяществом, достойным любого легата.

– Одилон, сьер, – отрекомендовался он. – Старший ключник, ибо милостью Автарха, чьи улыбки вселяют надежду в сердца ее скромных слуг, мне вверено управление хозяйством – ни много ни мало – Апотропного Гипогея во всей его полноте, сьер. Несомненно, там ты, сьер, меня и видел во время одного из посещений Обители Абсолюта, хотя я, увы, не имел счастья служить тебе лично, сьер, так как чести сей, сьер, не забыл бы до последнего дня собственной жизни.

– Который, быть может, уже и настал, – добавила смуглолицая.

Я призадумался. Притворяться экзультантом, которым меня, очевидно, счел Одилон, отчаянно не хотелось, но и объявлять себя Автархом Северианом казалось как-то неловко, пусть даже мне поверят.

– А я – Пега, – пришла мне на выручку девица с кукольным личиком. – Служила в субретках у армигетты Пелагии.

Одилон сдвинул брови.

– Что за манеры, Пега, кто же так представляется? Ты числилась ее анциллой. Однако, сьер, – добавил он, обратившись ко мне, – служанка она исправная, тут ее упрекнуть не в чем. Разве что ветрена малость…

Девица с кукольным личиком пристыженно опустила взгляд, однако я заподозрил в сем чистой воды притворство.

– Да, я укладывала госпоже куафюры и заботилась о ее вещах, но на деле она держала меня при себе только затем, чтоб я пересказывала ей все свежие остроты да сплетни, а еще дрессировала Пикопикаро. Так говорила она сама, а меня всегда называла своей субреткой.

По щеке ее, блеснув на солнце, скатилась крупная слеза, но о чем она плакала – о погибшей ли госпоже, или о гибели ученой птицы, – я бы судить не взялся.

– А эта… э-э… дама нам с Пегой представиться не соблаговолила. Назвала только имя, а имя ее…

– Таис.

– Полагаю, этого более чем достаточно, – ответил я, успевший за время их разговора вспомнить, что ношу почетные звания старшего офицера полудюжины легионов и эпитагм, любым из коих могу представиться, нисколько не погрешив против истины. – Ну, а я – Севериан, гиппарх Черных Тарентинцев.

Ротик Пеги принял форму небольшой буквы О.

– Ах, должно быть, я видела тебя на параде! – воскликнула она и обратилась к смуглолицей женщине, назвавшейся Таис: – Представляешь: роскошные лаковые доспехи из кюрболи, белые плюмажи на шлемах, а дестрие, как у них, ты в жизни не видывала!

– Полагаю, парадом ты любовалась, сопровождая госпожу? – проворчал Одилон.

Пега что-то ответила, но ее слова я пропустил мимо ушей. Взгляд мой привлек труп, приплясывавший среди волн в чейне от нас, и мне вдруг подумалось: как же нелепо болтаться здесь, на плоту из мебели погибшего, лицедействуя перед лакеями, когда Валерия гниет под водой! Как она посмеялась бы надо мной!

Дождавшись паузы в разговоре, я спросил Одилона, не унаследовал ли он должность ключника от отца, служившего некогда на том же месте.

Одилон засиял от удовольствия.

– Точно так, сьер, отец мой тоже служил ключником в Апотропном Гипогее и до самой смерти не удостоился ни единого порицания! А ведь то были великие времена, времена Отца Инире, когда наш Апотропный Гипогей, не сочти за нескромность, сьер, знали во всем Содружестве! Позволь, однако ж, узнать: отчего ты об этом спрашиваешь?

– Просто догадка. Ведь наследование должности, если не ошибаюсь, дело вполне обычное?

– Так и есть, сьер. Обычно сыну дают возможность проявить рвение, и, показав себя достойным, он наследует должность. Возможно, ты не поверишь мне, сьер, но мой отец однажды встречался с твоим тезкой – еще до того, как тот стал Автархом. Тебе ведь известны его жизнь и деяния, сьер?

– Не так хорошо, как хотелось бы.

– Великолепно сказано, сьер! Нет, в самом деле, с каким изяществом сказано!

Закивав, толстячок-ключник с улыбкой оглянулся на наших спутниц, дабы убедиться, что и они оценили исключительное изящество моего ответа.

Пега подняла взгляд к небу.

– Кажется, дождь собирается. Возможно, от жажды мы все-таки не умрем.

– Еще один шторм. От жажды не умрем, так утонем, – буркнула Таис.

Действительно, на востоке сгущались тучи. Сказав спутникам, что надеюсь на лучшее, я принялся было изучать собственные чувства, но тут же вспомнил: собирать грозы сила моей звезды более не помогает.

Однако Одилона не отвлекло от заготовленной истории даже грядущее ненастье.

– Однажды, сьер, поздней ночью, отец, совершая последний обход, наткнулся на человека в сажных одеяниях – иными словами, в одеяниях казнедея, однако без традиционного меча для свершения казней. Как и следовало ожидать, первым делом ему подумалось, что человек этот нарядился для маскарада: ведь костюмированных балов в той или иной части Обители Абсолюта каждый вечер устраивалось около полудюжины. Но, как ему было известно, у нас, в Апотропном Гипогее, никаких маскарадов не затевалось, ибо ни Отец Инире, ни тогдашний Автарх не питали особой склонности к этаким развлечениям.

Я улыбнулся, вспомнив Лазурный Дом. Смуглолицая женщина бросила на меня многозначительный взгляд и демонстративно прикрыла ладонью губы, однако я прерывать рассказ Одилона отнюдь не желал: теперь, по завершении блужданий Коридорами Времени, все, что касалось прошлого либо будущего, казалось мне величайшей драгоценностью на свете.

– Второй мыслью, пришедшей ему в голову – хотя лучше бы, сьер, она оказалась первой, в чем отец не раз признавался нам с матушкой по вечерам, сидя с нами у очага – стало следующее: очевидно, казнедей прислан сюда с неким злодейским поручением, полагая, что сможет остаться никем не замеченным. Подумав об этом, отец тут же понял, сколь важно выяснить, кто отдал ему приказ – Отец Инире или кто-то еще. Посему отец смело, будто вел за собою когорту гастатов, подошел к нему и без обиняков спросил, по какому он здесь делу.

– Да-да, а он, явившийся по какому-то злодейскому поручению, несомненно, сразу бы в этом сознался, – проворчала Таис.

– Дражайшая моя госпожа, – откликнулся Одилон, – не знаю, кто ты такова, поскольку ты нам о сем сообщить не желаешь даже после того, как наш высокий гость соблаговолил известить нас о высоте собственного положения. Однако тебе, очевидно, ничего не известно ни о тонкой политике, ни об интригах, плетущихся ежедневно – и еженощно! – в мириадах покоев нашей Обители Абсолюта. Отец же мой был прекрасно осведомлен, что ни один исполнитель, коему доверено не подлежащее огласке поручение, не скажет о нем ни слова, сколь неожиданно его о том ни спроси. Отец ставил на то, что измену, буде таковая действительно замышляется, выдаст некий непроизвольный жест либо перемена в лице.

– Но разве тот Севериан не прятал лица под маской? – вмешался я. – Ты ведь сказал, что он был одет, как палач.

– Не прятал, сьер, в чем я совершенно уверен, так как отец не раз описывал его внешность, в том числе и лицо – весьма устрашающее, с жутким шрамом поперек щеки.

– Да, знаю! – вклинилась в разговор и Пега. – Я его видела – и портрет, и бюст. Их Автарх, после того, как снова вышла замуж, в Гипогей Альтеркации велела снести. Вид у него – страх просто! Такой полоснет кинжалом по горлу и бровью не поведет.

Казалось, кинжалом по горлу полоснули меня самого.

– Справедливей не скажешь! – согласился с ней Одилон. – Отец говорил примерно то же, хотя столь лаконично на моей памяти не выражался ни разу.

Пега окинула меня пристальным взглядом.

– А детей у него точно не было?

Одилон снисходительно улыбнулся.

– Полагаю, уж об этом-то услышал бы каждый.

– О законном ребенке – да. Но он же мог покрыть любую из женщин в Обители Абсолюта, просто бровь приподняв. Хоть всех экзультанток до одной!

Одилон велел ей придержать язык, а мне сказал:

– Надеюсь, ты простишь Пегу, сьер. В конце концов, это, скорей, комплимент…

– То, что выгляжу я сущим головорезом? Ладно, мне к подобным «комплиментам» не привыкать, – попросту ответил я, после чего продолжал в том же духе, стараясь повернуть разговор в сторону второго замужества Валерии и в то же время скрыть охватившую меня печаль: – Однако помянутый головорез мне, скорее, доводился бы дедом. Сейчас Севериану Великому не меньше восьмидесяти, если он, разумеется, жив. Кого мне о нем расспрашивать, Пега? Мать или отца? Вдобавок, если уж он распоряжался этаким множеством прекрасных шатлен, хотя в юности был палачом, в нем наверняка имелось нечто особенное, пусть даже Автарх выбрала себе нового мужа… не так ли?

– По-моему, сьер, – сказал Одилон, дабы не затягивать паузы, последовавшей за моей не слишком пространной речью, – гильдия палачей… упразднена.

– По-твоему? Ну, разумеется. В подобное предпочитают верить многие.

Восточная часть неба покрылась черными тучами сплошь, а наш импровизированный плот ощутимо прибавил ходу.

– Я вовсе не хотела обидеть тебя, гиппарх, – прошептала Пега. – Я просто…

Что бы она ни собиралась сказать, слова ее заглушил грохот накатившей волны.

– Нет, ты права, – возразил я. – Судя по всему, что я о нем знаю, человеком он был суровым, да и жестокости не чурался – по крайней мере, репутацией обладал соответствующей, хотя сам бы, наверное, подобного за собой не признал. Вполне возможно, Валерия вышла за него ради близости к трону, хотя, по-моему, она порой говорила иначе. Ну что ж, хотя бы со вторым мужем обрела счастье…

Одилон, не сдержавшись, прыснул.

– Метко сказано, сьер! В самую точку. А ты, Пега, будь осторожней, скрещивая шпагу с солдатом!

Тут Таис, держась за ножку стола, поднялась и указала вдаль:

– Смотрите!

Среди волн мелькал парус, порой взмывавший так высоко, что нам становился виден даже бурый борт лодки, а порой и парус почти исчезал из виду, кружась, ныряя вниз с гребня очередной волны. Кричали мы, пока все до единого не осипли, прыгали, махали руками, и, наконец, я усадил Пегу на плечо, хотя рисковал не на шутку: плот под ногами раскачивался, плясал, будто хаудах на спине балухитерия, присланного за мною Водалом.

Гафельный парус заполоскал, потеряв ветер.

– Тонут! – застонала Пега.

– Нет, – успокоил я ее, – галс меняют, приводятся к ветру.

Маленький кливер, в свою очередь, заполоскал, захлопал и снова наполнился ветром. Не могу сказать, сколько вдохов, сколько ударов сердца миновало, прежде чем мы увидели среди волн острый утлегарь, вонзившийся в небо, словно флагшток на зеленой вершине холма. Нечасто течение времени казалось мне таким медленным: по-моему, их счет вполне мог идти на тысячи.

Еще немного, и лодка подошла к нам на полет пущенной из длинного лука стрелы, волоча за кормой канат. Не слишком надеясь, что остальные последуют моему примеру, но рассудив, что куда лучше сумею помочь им, добравшись до лодки, а на плоту от меня толку не так уж много, я нырнул в воду.

Казалось, я с головой погрузился в некий иной мир, еще более чуждый, чем луг у Ручья Мадрегот. Бурные волны, затянутое тучами небо – все это исчезло, как не бывало. Мощь течения я по-прежнему чувствовал, однако ни за что не смог бы сказать, каким образом воспринимаю ее: да, внизу, уносясь вдаль, скользили затонувшие пастбища моей затонувшей страны, деревья с мольбой тянули в мою сторону ветви, но сама вода казалась совершенно неподвижной. Я будто бы наблюдал за неспешным вращением Урд, паря в межсолнечной пустоте.

Спустя какое-то время внизу показался сельский домик с уцелевшими стенами и каменной дымоходной трубой. Распахнутая настежь, дверь словно манила к себе. Охваченный внезапным ужасом, я судорожно, безоглядно, как и в тот день, когда тонул в Гьёлле, рванулся наверх, к свету.

Голова моя с плеском поднялась над поверхностью, из ноздрей хлынула вода. На миг мне показалось, будто и лодка, и плот безнадежно далеко, но очередная волна подняла лодку, так что я сумел разглядеть ее вымокший парус. Очевидно, под водой я пробыл довольно долго, пусть даже сам этого не заметил. По возможности держа голову над волнами, а если не удавалось, крепко жмуря глаза, я как можно скорей поплыл к лодке.

На корме, держась за румпель, стоял Одилон. Увидев меня, он замахал рукой, закричал нечто ободряющее, однако слов я не разобрал. Еще миг-другой, и над планширом показалось округлое личико Пеги, а затем еще одно – незнакомое, морщинистое, смуглое от загара.

Новая волна подняла меня, будто кошка котенка, и, перевалив гребень, соскользнув с нее головой вперед, я нащупал во впадине меж волнами спущенный с лодки канат. Одилон, бросив румпель (надежно, как я обнаружил, поднявшись на борт, закрепленный в нужном положении шкертиком), ухватился за канат и вместе с другими потянул его на себя. Борт небольшой лодки возвышался над водой всего-то на пару кубитов, и влезть на корму, опершись ногой о перо руля, оказалось проще простого.

Познакомившаяся со мной меньше стражи тому назад, Пега обняла меня и прижала к себе, будто набитого ватой игрушечного зверька.

Одилон склонился передо мной, словно мы представлялись друг другу в Амарантовом Гипогее.

– Признаться, сьер, я всерьез опасался, что ты погиб в этих бурных волнах! – вновь поклонившись, заговорил он. – Осмелюсь сообщить, сьер, я безгранично рад и в той же мере поражен, сьер, увидев тебя вновь, сьер!

Пега выразилась куда как прямолинейнее:

– Севериан, мы все подумали, ты утонул!

Я спросил Одилона, где вторая из женщин, но тут же заметил ее, выплескивающую за борт, обратно в волны, ведро воды. Особа весьма здравомыслящая, она приняла на себя обязанности черпальщицы, причем, в силу недюжинного практического ума, вычерпывала воду с подветренной стороны.

– Она тоже здесь, сьер. Мы все, все уже здесь, сьер. Я добрался до этого судна первым, – похвастался Одилон, с простительной гордостью выпятив грудь. – А ты исчез с глаз, сьер, исчез без следа, и никто тебя не видел с тех самых пор, как мы, если можно так выразиться, вверили жребий свой волнам, сьер. Но мы безгранично рады, нет, просто счастливы… – Тут Одилон осекся, однако, немедля опомнившись, собрался с мыслями снова. – Нет, разумеется, сьер, юному офицеру твоего телосложения и несомненной доблести никак не могла угрожать хоть сколь-нибудь серьезная опасность там, где удалось уцелеть даже столь скромным персонам, как мы, сьер… хоть и едва, сьер. С превеликим трудом, сьер. Однако юные дамы беспокоились о тебе, сьер, за что ты, смею надеяться и верить, непременно простишь их.

– Не за что их прощать, – отвечал я. – Я весьма благодарен всем вам за помощь.

Старый моряк, хозяин лодки, с каким-то сложным, многозначительным жестом (руки он прятал под долгополым плащом, отчего смысл жеста так и остался для меня загадкой) сплюнул по ветру.

– Ну, а спаситель наш, – сияя улыбкой, продолжал Одилон, – зовется…

– Неважно, – рыкнул на него моряк. – Топай туда, подбери грот. И кливер, видишь, тоже полощет. Живей, живей, не то, пока треплемся, опрокинет нас к дьяволу!

Со времен моего плавания на «Самру» минуло десять с лишним лет, однако управляться с косыми парусами я там выучился и науки, конечно же, не забыл. Гафельный парус я подобрал куда быстрее, чем Одилон с Пегой постигли секреты его немудреного такелажа, а после, хоть и не без сторонней помощи, справился с кливер-леером.

Остаток дня мы провели в страхе перед штормом, летели вперед на крыльях опережавших его свежих ветров, всякий раз уходя и всякий раз сомневаясь, уйдем ли. К вечеру шторм несколько унялся, и мы легли в дрейф. Хозяин лодки роздал каждому по кружке воды, круглой галете и лоскутку копченого в дыму мяса. Я и до этого понимал, что изрядно проголодался, но только сейчас понял, насколько, а все прочие проголодались не меньше.

– Нужно глядеть в оба глаза, не попадется ли что-нибудь съестное, – мрачно наказал он Одилону и женщинам. – Бывает, когда чей корабль разобьет, на плаву остаются ящики сухарей или бочонки с водой, а судов, надо думать, нынче пошла ко дну уйма…

Сделав паузу, старый моряк сощурился, обвел взглядом свое суденышко и бескрайние волны, все еще освещенные лучами заходящего нового солнца Урд.

– Есть тут поблизости острова, – продолжал он, – то есть до этого были, однако мы запросто можем их не найти, а до Ксантских Земель нам не хватит ни воды, ни провизии.

– В жизни я не раз замечал, – заговорил Одилон, – что ход событий, достигнув некоего низшего предела, поворачивает на подъем. Гибель Обители Абсолюта, смерть нашей любимой владычицы – если, конечно, она милостью Вседержителя не сумела спастись…

– Сумела, – сказал я ему. – Сумела, поверь.

Одилон, вскинувшись, воззрился на меня с надеждой, однако мне удалось лишь негромко добавить:

– Я чувствую…

– Надеюсь, ты прав, сьер. Подобные настроения достойны всяческой похвалы. Однако, как я уже говорил, обстоятельства в тот момент обернулись для всех нас так, что хуже уж некуда.

С этими словами он обвел всех нас взглядом, и даже Таис со старым моряком согласно кивнули в ответ.

– Тем не менее все мы остались живы. Мне подвернулся под руку стол, прекрасно держащийся на воде. Благодаря ему я сумел протянуть руку помощи этим несчастным дамам, втроем мы отыскали еще толику мебели и соорудили плот, на коем к нам вскоре присоединился наш высокочтимый гость, и, наконец, ты, капитан, спас нас, за что мы безмерно тебе благодарны. На мой взгляд, это тенденция! Уверен, обстоятельства еще какое-то время будут нам благоприятствовать.

Пега коснулась его плеча.

– Должно быть, ты, Одилон, потерял жену и родных. Молчишь об этом, конечно, и твое мужество просто восхитительно, но ведь мы понимаем, каково тебе…

Толстячок-ключник покачал головой.

– Нет, в браке я не состоял никогда и теперь рад сему, хотя прежде нередко об этом жалел. Служить старшим ключником целого гипогея – а особенно, как во времена моей юности, Апотропного Гипогея при Отце Инире – о-о, подобная служба требует неустанных забот… хорошо, если хоть стражу на сон сможешь выкроить. Еще до прискорбной кончины отца знался я с некоей юной особой, доверенной, осмелюсь так выразиться, сервитриссой одной шатлены, с коей я надеялся… однако шатлена ее удалилась в свои поместья. Одно время мы с этой юной особой вели переписку…

Сделав паузу, Одилон горько вздохнул.

– Не сомневаюсь, она нашла себе кого-то другого, ведь женщина другого всегда найдет, буде того пожелает. Смею надеяться и верить, он оказался ее достоин.

Я бы и подал голос, дабы разрядить напряжение, но, разрываемый надвое весельем и состраданием, ничего безобидного придумать не смог. Напыщенные речи Одилона казались изрядно смешными, однако я понимал, что эта манера вырабатывалась, развивалась на протяжении многих лет, в правление многих автархов, уберегая людей, к которым еще недавно принадлежал Одилон, от увольнения с должностей и казни… а также отчетливо сознавал, что одним из этих автархов был сам.

Пега негромко, понизив голос до шепота, заговорила с ним, но я, слыша ее голос в плеске волн о борт лодки, не смог (а может, и не пожелал) разобрать ни слова.

Тем временем старый моряк полез под настил полуюта, укрывавший последнюю пару элей кормы.

– Одеял всего четыре. Больше не припасено, – объявил он.

– Тогда, – перебив Пегу, откликнулся Одилон, – я и так обойдусь. Одежда моя уже высохла, а значит, устроюсь с удобством.

Старый моряк швырнул по одеялу обеим женщинам, третье – мне, а последнее приберег для себя.

Свое одеяло я положил на колени Одилону.

– Я пока спать не стану: мне еще нужно поразмыслить кое о чем. Отчего бы тебе им не воспользоваться, пока мне одеяла не нужно? Начну засыпать – постараюсь забрать его, не потревожив тебя.

– Я…

Однако Таис тут же, поперхнувшись, умолкла: локоть Пеги (явно не желавшей, чтоб я это заметил) вонзился под ребро смуглолицей с такой силой, что ей не сразу удалось перевести дух.

Одилон между тем колебался: лица ключника я в меркнущем свете вечерней зари разглядеть не мог, однако и без того понимал, как он устал.

– Ты весьма добр ко мне, сьер, – наконец сказал он. – Благодарю тебя, сьер.

Давным-давно покончивший с галетой и копченым мясом, я, пока он не успел передумать, отправился на нос и устремил взгляд вдаль, к горизонту. Темные волны еще поблескивали в последних отсветах солнца – в моих последних лучах. В этот момент я понял, что чувствовал Предвечный, глядя на собственное творение. Как горько было ему сознавать, что все это канет в прошлое! Должно быть, таков уж связующий даже его логически неизбежный закон: ничто на свете не может быть вечным в грядущем, не уходя корнями в вечность прошлого, подобно ему самому. Тут-то, в размышлениях о его радостях и печалях, мне и сделалось ясно, насколько я, хоть и куда более мелок, подобен ему: пожалуй, то же самое могла бы подумать травинка о могучем кедре или одна из бессчетных капель дождя – об Океане.

С приходом ночи взошедшие звезды, до сих пор будто перепуганные детишки, прятавшиеся от взора Нового Солнца, засияли особенно, небывало ярко. Долгое время я вглядывался в их россыпи, однако искал среди них не свою звезду – ведь ее мне, известное дело, более не увидеть, но Край Мироздания. Правда, его я тоже не отыскал ни той ночью, ни любой другой: уж очень искусно прячется он где-то там, затерявшись в мириадах созвездий.

Из-за плеча моего, точно призрак, выглянул, пал на воду зеленоватый луч, и я, вспомнив разноцветные многогранные фонари на корме «Самру», решил, будто наш капитан поднял похожий фонарь, обернулся, но вместо фонаря обнаружил за спиной яркий лик Луны: кромка восточного горизонта пала с него, точно вуаль. Ни один человек, кроме самого первого, не видал ее такой ослепительной, как я в ту ночь! Неужто это тот самый блеклый, убогий диск, что лишь прошлой ночью предстал передо мной в небе рядом с моим кенотафом? Сомнений не оставалось: старый мир, мир прежней Урд погиб безвозвратно, как и предрек доктор Талос, а наша лодка несет нас в новые, неизведанные доселе воды – воды Урд Нового Солнца, отныне зовущейся Ушас.

Долгое время стоял я на носу лодки, любуясь бесконечной процессией стражей ночного неба, открывавшихся взгляду сообразно быстроте вращения Ушас. Наше древнее Содружество затонуло, но звездный свет, касавшийся моих глаз, был много, много древнее него даже в те времена, когда первая женщина на свете вскармливала первого на свете ребенка. Заплачут ли эти звезды, узнав о гибели Содружества, когда состарится сама Ушас?

К примеру, я – ведь и я был когда-то такой же звездой – сдержать слез не сумел.

От раздумий меня отвлекло прикосновение к локтю. То был старый моряк, капитан нашей лодки. Прежде столь замкнутый, необщительный, теперь он встал со мной рядом, плечом к плечу, устремил взгляд над водой в ту же сторону, что и я, а я вдруг вспомнил, что до сих пор не знаю его имени.

Но едва я собрался спросить, как его зовут, он заговорил сам:

– Думаешь, я тебя не узнал?

– Вполне возможно, – отвечал я, – однако я похвастать тем же не могу.

– Известно мне, что какогены умеют вызывать мысли из головы человека да ему же самому и показывать…

– Значит, ты принял меня за эйдолона? Встречался я с ними, встречался, но сам не из них. Я такой же человек, как и ты.

Но он меня будто не слышал.

– Я весь день приглядывал за тобой. И с тех пор как все улеглись, не спал, наблюдал. Говорят, они не умеют плакать, но это вранье, и я, увидев, как плачешь ты, вспомнил об этих россказнях, убедился, что люди все врут, а после подумал: да так ли уж они – вы то есть – зловредны? Вот только на борту их иметь – не к добру. Дурная это примета – думать сверх меры.

– Уверен, так оно и есть. Но те, кто слишком много думают, поделать с этим ничего не могут.

– Пожалуй, да, – кивнул капитан. – Что верно, то верно.

Человеческие языки гораздо древнее нашей затонувшей земли, и мне кажется странным, что за столь необъятное время никто не подыскал особых названий для возникающих в разговоре пауз, хотя каждая из них обладает собственным, неповторимым характером, не говоря уж об определенной продолжительности. Наше молчание длилось, пока в борт лодки не ударила целая сотня волн, а содержалась в нем и легкая качка, и вздохи ночного ветра в снастях, и многодумное ожидание.

– Так вот, я что сказать-то хотел: на лодку мне, в общем, плевать. Хочешь – топи ее, хочешь – на мель сажай, меня этим не проймешь.

Я ответил, что, наверное, мог бы сделать и то и другое, но нарочно ничего подобного делать не стану.

– Ты и когда настоящим был, особого зла мне не причинил, – после еще одной долгой паузы сказал старый моряк. – Кабы не ты, я не повстречался бы с Макселендой – вот это, наверное, было бы худо. А может, и нет. Хотя жилось нам с ней, с Макселендой, неплохо…

Я искоса взглянул на него. Капитан слепо глядел вдаль, поверх неуемных волн. Нос его был сломан, и, возможно, не раз. Я мысленно выпрямил его, слегка округлил изборожденные морщинами щеки…

– А еще ты, было дело, задал мне крепкую трепку. Помнишь, Севериан? Тебя тогда капитаном назначили. Но, когда подошел мой черед, я Тимона вздул не хуже.

– Эата!!!

Сам не успев осознать, что делаю, я сгреб его в охапку и поднял кверху, как прежде, во времена ученичества.

– Эата, сопляк ты мелкий, а ведь я думал, что никогда больше тебя не увижу!

Потревоженный моим восклицанием, Одилон застонал, заворочался, но не проснулся.

Эата, вздрогнув от неожиданности, непроизвольно потянулся к ножу на поясе, но тут же опомнился и убрал руку, а я опустил его на палубу.

– Когда я реформировал гильдию, тебя там не оказалось. Сказали: сбежал…

– Сбежал… – Осекшись, Эата сглотнул, а может, просто перевел дух. – Рад, рад слышать и видеть тебя, Севериан, пускай ты – попросту дурной сон из этих… как ты их там назвал?

– Эйдолонов?

– Да, эйдолонов. Словом, если какогенам вздумалось показать мне кого-то из моей же головы, компания могла оказаться и хуже.

– Эата, а помнишь, как мы той ночью в некрополь попасть не могли?

– Еще бы, – кивнул он. – Дротт заставлял меня сквозь решетку протиснуться, да я не пролез. Зато после, когда добровольцы калитку отперли, пулей рванул туда, а вас с Дроттом и Рохом бросил воронам на поживу. Из вас-то мастера Гюрло никто вроде бы не боялся, но я…

– Мы тоже боялись, только перед тобой виду не подавали.

– Да уж, известно! – осклабился Эата, сверкнув в изумрудном свете луны двумя рядами зубов с черным пятном прорехи на месте выбитого. – Мальчишки – они такие, как сказал шкипер, поговорив с дочкой.

В голове промелькнула безумная мысль: не сбеги Эата в ту ночь, это он мог бы спасти от гибели Водала, а после повидать и сделать все, что повидал, что сделал я… Возможно, в какой-то другой сфере так и вышло, однако я, отмахнувшись от этой мысли, спросил:

– Ну, а что же ты делал, как жил все это время? Рассказывай!

– Да не о чем тут особо рассказывать. Пока я капитанствовал над учениками, ускользнуть из Цитадели и повидать Макселенду, если лодка ее дядюшки стоит где-то поблизости от квартала Мучительных Страстей, было проще простого. Разговаривал я с моряками и сам кое-что из матросской работы освоил, и когда пришло время праздника, не смог довести дело до конца. Не смог надеть плащ цвета сажи.

– Я сам надел его только потому, что не мыслил себе жизни где-либо, кроме Башни Матачинов, – признался я.

Эата понимающе кивнул.

– Но я-то, сам видишь, мог! Весь год только и думал, каково это – жить на лодке, Макселенде с дядюшкой помогать… Он с возрастом сдавать начал, кто-нибудь пошустрей и притом сильней Макселенды им очень бы не помешал. Думал я, думал, и не стал дожидаться, когда мастера призовут сделать выбор. Просто удрал.

– А потом?

– Постарался забыть о палачах как можно скорее. Только недавно, под старость, начал порой вспоминать, как мне, молодому, в Башне Матачинов жилось, а до того… не поверишь, Севериан, до того я многие годы видеть Холма Цитадели не мог, если мы мимо вниз или вверх по реке шли. Всякий раз взгляд отводил.

– Охотно верю, – вздохнул я.

– Потом дядюшка Макселенды помер. Был у него любимый кабачок в одной деревушке на юге, в низовьях дельты, под названием Лити. Как-то вечером мы с Макселендой явились туда за ним, а он сидит… стакан перед ним, бутылка, рука на столе, голову на руку опустил, но стоило за плечо его потрясти, упал с кресла. Холодный уже.

– «Подле винных источников, бьющих из-под земли, лежали вповалку мужчины, давным-давно упившиеся до смерти, но по сю пору хмельные и во хмелю не заметившие, что жизни их подошли к концу».

– Что это? – удивился Эата.

– Просто древняя сказка, – пояснил я. – Вздор, продолжай.

– После этого начали мы управляться с лодкой сами, я да она, и выходило нисколько не хуже, чем втроем. А пожениться по всем правилам так и не поженились. Когда обоим того хотелось, денег отчего-то вечно не оказывалось, а как заведутся деньги – непременно поссоримся из-за чего-нибудь. Хотя спустя пару лет все вокруг и без того думали, будто мы с ней женаты.

Высморкавшись, Эата стряхнул за борт слизь с пальцев.

– А дальше? – снова поторопил его я.

– А дальше… Мы контрабандой порой промышляли, и как-то ночью перехватил нас катер береговой охраны. В восьми – ну, может, в десяти лигах к югу от Холма Цитадели. Макселенда прыгнула за борт – всплеск я слышал точно и сам бы прыгнул следом, да только один из сборщиков пошлин швырнул мне под ноги ачико, а я в нем и запутался. А с податной братией ты, надо думать, знаком.

Я кивнул:

– Так ведь я же в то время Автархом был. Мог бы ко мне обратиться.

– Нет. Думал я над этим, но был уверен, что ты меня назад, в гильдию вернешь.

– Вот уж так я точно не поступил бы, – заверил его я. – Но неужели возвращение в гильдию оказалось бы хуже того, к чему приговорил тебя суд?

– Хуже ли, нет ли, это было б уже на всю жизнь – вот что у меня из головы не шло. Стало быть, взяли нашу лодку на буксир и повезли меня вверх по реке. До ассизов под замком продержали, а там судья велел меня плетьми высечь и в матросы на большую каракку отдать. В матросах хлебнул я лиха: возле берега на цепи, работа хуже каторжной, зато повидал Ксантские Земли, а там ухитрился спрыгнуть за борт и целых два года провел в тех краях. Не такое уж, надо сказать, скверное место, если деньжата водятся.

– Однако назад ты все же вернулся, – заметил я.

– Да. Поднялся там мятеж, ту девчонку, с которой я жил, убили. Беспорядки у них каждые пару лет: вздорожает съестное на рынках – и началось… Солдаты, посланные бунт усмирять, крушат головы направо-налево, вот она, видно, кому-то и подвернулась под горячую руку. А у острова Голубого Цветка как раз стояла на якоре каравелла. Пошел я, поговорил с капитаном, и он согласился мне место в кубрике выделить. В молодости человеку какой только дури в голову не придет, вот я и подумал: может, Макселенда новую лодку нам раздобыла? Однако, вернувшись назад, на реке я ее не нашел. Так никогда больше и не видел. Надо думать, погибла в ту самую ночь, когда податные нас прихватили.

Вздохнув, Эата подпер подбородок ладонью.

– А ведь плавала Макселенда немногим хуже меня, – продолжал он. – А я, сам помнишь, плавал не хуже вас с Дроттом. Наверное, никса ее на дно утянула. Такое порой случается, особенно в низовьях реки.

– Да, знаю, – подтвердил я, вспомнив громаду лица Ютурны, каким мельком видел его мальчишкой, когда едва не утонул в Гьёлле.

– Ну, а больше и рассказывать не о чем. С собой я привез в шелковом поясе, пошитом на заказ у одного из тамошних ксантодермов, кое-какие деньжата, да и за службу на каравелле получил еще малость, купил кое с кем на паях эту лодку, и вот так с тех пор на ней и хожу. Однако по-ксантски до сих пор немного калякаю, а услышу их речь, остальное тоже припомню. Эх, нам бы побольше воды да провизии…

– Так ведь в этом море островов куча, – напомнил я. – Я как-то раз видел на карте, в Гипотермическом Классисе.

Эата кивнул.

– Да, надо думать, около пары сотен и еще уйма не обозначенных ни на одной из известных мне карт. Ты, небось, думаешь, все их миновать, не заметив, нельзя, ан нет, можно, и еще как. Если не посчастливится, проскользнешь между ними и даже не заподозришь, что земля близка. Тут много чего зависит от времени суток – ночью идешь, или днем, но самое главное, на какой высоте у тебя несет вахту впередсмотрящий. Согласись, грот-марс на каракке – совсем не то, что нос моей скорлупки!

– Остается только надеяться на лучшее, – пожав плечами, подытожил я.

– Ага, как сказал бы лягушонок при виде аиста, кабы у него в глотке не пересохло.

Вновь ненадолго умолкнув, Эата перевел взгляд с волн на меня.

– Севериан, а ты знаешь, что случилось с тобой? Пусть даже ты просто морок, насланный какогенами…

– Знаю, – подтвердил я. – Только я не фантом. А если фантом, то виновата в этом иерограммата по имени Цадкиэль.

– Тогда расскажи, как сам все это время жил. Теперь твоя очередь.

– Ладно, только вначале спрошу еще кое о чем. Что происходило здесь, на Урд, после моего отбытия?

Эата сел на рундук так, чтобы видеть меня, не вертя головой.

– Да, верно, – сказал он. – Ты же за Новым Солнцем отправился, так? Отыскал?

– И да и нет. И обо всем тебе расскажу, как только ты просветишь меня, что здесь, на Урд, творилось.

Эата поскреб щетинистый подбородок.

– Ну, в том, что ты, наверное, хочешь узнать, я разбираюсь не очень. И вряд ли сумею точно припомнить, когда что произошло. Пока мы с Макселендой жили вдвоем, Автархом был ты, однако в столице, по слухам, появлялся нечасто, все с асцианами воевал. А после вернулся я из Ксантских Земель – тебя уже нет.

– Если там ты провел два года, выходит, с Макселендой должен был прожить восемь, – подсчитал я.

– Да, где-то так. Четыре или пять лет с ней и ее дядюшкой, и еще два-три года мы вдвоем по реке ходили. Как бы там ни было, трон Автарха уже супружница твоя заняла. В народе ворчали на ее счет: баба-де, слов власти не знает… Так что, когда я обменял иностранное золото на хризосы, на одних твой портрет был, а на других ее. Она в том году как раз замуж за дукса Кесидия вышла, на улице Иубар из конца в конец такой закатили праздник – с вином и мясом для всех и каждого. Я так набрался… три дня на лодку вернуться не мог, а в народе пошли разговоры, что брак их – дело хорошее, пускай-де она сидит в Обители Абсолюта да заботится о Содружестве, а он тем временем асцианам спуску не даст.

– Верно, помню его, – заметил я. – Прекрасный был командир.

Действительно, командир он был знающий, однако, вызвав из памяти хищное, ястребиное лицо дукса, представить его, сурового, беспощадного обладателя, на ложе с Валерией я не сумел.

– Кое-кто поговаривал, будто она его выбрала за то, что с виду похож на тебя, – сообщил мне Эата. – Но, по-моему, он был симпатичнее, да и ростом, кажется, чуть выше.

Я вновь напряг память. Да, разумеется, симпатичнее, чем я со шрамом через всю щеку… а вот ростом Кесидий мне вроде бы несколько уступал, однако как же не оказаться самым высоким тому, перед кем все остальные преклоняют колени?

– А потом умер он, – продолжал Эата. – Как раз в прошлом году.

– Понятно, – вздохнул я.

Долгое время стоял я, прислонившись спиной к планширю, и размышлял. Восходящая Луна почти добралась до зенита, тень мачты легла между нами, словно черный барьер, а голос Эаты, донесшийся из-за него, показался мне странно, поразительно юным:

– Севериан, а как же насчет Нового Солнца? Ты обещал все о нем рассказать.

И я начал рассказ, однако, добравшись до того, как вонзил нож в предплечье Идас, обнаружил, что старый товарищ мой дрыхнет без задних ног.

Мне тоже следовало бы поспать, однако укладываться я не спешил. Целую стражу, а то и больше простоял я на носу лодки, глядя порой на спящих, а порой на воду. Таис устроилась, как нередко устраиваюсь спать я сам – ничком, уложив голову на скрещенные предплечья. Толстушка Пега свернулась клубком, словно превращенный в девицу котенок, прижавшись спиной к боку Одилона. Одилон лежал навзничь, брюхом кверху, заложив руки за голову.

Эата так и спал на рундуке, полусидя, припав щекой к планширю – должно быть, очень устал. Глядя на него, я то и дело гадал, что скажет он, проснувшись, поверит ли, наконец, что я не эйдолон.

Однако мне ли было судить, кто из нас прав? Ведь подлинный Севериан (да, подлинный Севериан некогда существовал, в чем я нимало не сомневался) давным-давно исчез среди звезд. Увы, все старания отыскать его среди оных пропали даром, и лишь спустя долгое время я понял: причина неудач вовсе не в том, что его там нет. Разумеется, он оставался на месте – просто Ушас, отвернув от него лик, укрыла его вместе с многими прочими за горизонтом. В конце концов, наше Новое Солнце всего-навсего одна из мириад звезд, хотя, может статься, теперь, когда днем ни одной звезды кроме него в небе не видно, люди об этом забудут.

Вне всяких сомнений, с палубы корабля Цадкиэль наше солнце выглядело столь же прекрасным, как и все прочие. Просеивать их взглядом я продолжал и после того, как распростился с надеждой отыскать на небе Севериана, которого Эата уж точно не счел бы мороком, и, наконец, понял, что на самом-то деле ищу в небесах корабль, принесший меня с Йесода. Корабля я, конечно, не нашел тоже, однако звезды были столь прекрасны, что потраченных сил мне было нисколько не жаль.

Среди множества сказок, собранных под коричневым переплетом книги, которой я при себе более не ношу, и, несомненно, погибшей вместе с тысячей миллионов других томов под развалинами библиотеки мастера Ультана, имелось предание о величайшем святилище, о храме, укрытом за расшитым алмазами занавесом, дабы никто из людей, узрев лик Предвечного, не умер, не сходя с места. Много эпох миновало на Урд, и вот однажды некий дерзкий смельчак силой прорвался в святилище, истребил всех его стражей и сорвал занавес ради множества украшавших его алмазов. Тесная каморка за занавесом оказалась пуста – по крайней мере, так говорится в предании, однако, выйдя наружу, в ночь, и устремив взгляд к небу, смельчак тот немедля погиб, пожранный пламенем. Сколь же ужасно, что сказания о нас самих нам неведомы, пока не сбудутся в жизни!

Возможно, виной всему воспоминания об этой сказке. Возможно, всего лишь мысль о затонувшей библиотеке, последним хозяином коей, несомненно, стал (и наверняка погиб в ее стенах) Киби. Как бы там ни было, именно в этот момент – ни мгновением раньше – я осознал гибель Урд во всем ее ужасе и похолодел изнутри, хотя вид затонувшего домика с уцелевшей дымоходной трубой тоже перепугал меня до глубины души. От лесов, где я когда-то охотился, не осталось ни деревца, ни даже прутика. Миллионы мелких хозяйств, земельных наделов, кормивших миллионы Мелитонов и гнавших их, вооруженных лишь небывалой сметливостью да скромной отвагой, на север, и просторные пампы, откуда галопом, с пикой в руке и благородством в сердце примчалась на войну Фила – все это, до последней травинки, до последней капустной грядки, поглотила вода.

Казалось, мертвое тельце ребенка, приплясывавшее на волнах, машет мне ручкой. Увидев его, я понял, как должен искупить грех содеянного. Волны манили к себе, к себе манил утопший мальчишка, и сколько бы я ни твердил самому себе, что мне недостанет воли расстаться с жизнью, планширь выскользнул из рук, точно живой.

Воды сомкнулись над головой, однако я вовсе не захлебнулся и не утонул, но и дышать перестал, хотя чувствовал, что дышать здесь, под водой вполне смог бы. Озаренные полыхавшей изумрудным огнем Луной, хляби морские простирались вокруг, словно толща зеленого стекла, а я, не торопясь, плыл сквозь бездну, казавшуюся чище воздуха.

Вдали виднелись громадные – в сотню раз превосходящие величиной человека – силуэты непонятной природы. Некоторые походили на корабли, некоторые на облака, один казался живой головой без тела, другой щеголял целой сотней голов. Со временем все они скрылись в зеленоватой дымке, и я увидел внизу, под собой, устланную топким илом равнину, а посреди нее возвышались руины исполинского, куда больше нашей Обители Абсолюта, дворца.

Тут я и понял, что мертв, однако смерть не принесла мне освобождения. Еще мгновением позже мне также сделалось ясно, что все это только сон, и с криком петуха (на сей-то раз никаким магам уже не выколоть его блестящих черными бусами глаз) я, пробудившись, окажусь на постоялом дворе, в одной кровати с Бальдандерсом; засим доктор Талос задаст ему взбучку, и все мы тронемся в путь, на поиски Агии с Иолентой. Подумав об этом, я целиком отдался во власть сновидения, но, кажется, пусть совсем ненадолго, сумел разорвать Пелену Майи, хитросплетение цветистых образов, заслоняющее от нас истинную сущность вещей.

Разумеется, брешь в ней немедленно затянулась, однако ткань пелены трепетала под натиском студеных ветров, что дуют из Яви в Грезы, унося с собой нас, словно опавшие листья. Напоминавший Обитель Абсолюта «дворец» оказался Нессом, моей столицей. Необъятный и прежде, город сделался еще больше, чем был: Стена во многих местах рухнула, подобно стене Цитадели, отчего Несс стал воистину городом без конца и края. Многие башни обрушились тоже, стены из камня и кирпича раскрошились, точно корка множества сгнивших дынь, а там, где каждый год величаво, торжественно шли к собору кураторы, косяками кружила макрель.

Решившись поплыть вперед, я обнаружил, что уже плыву, что руки и ноги мерно гребут, рассекают воду помимо моей собственной воли. Тогда я остановился, но, вопреки ожиданиям, на поверхность меня не вытолкнуло. Увлекаемый незримым апатичным течением, я увидел под собой, в глубине, русло Гьёлля, по-прежнему пересеченного величественными мостами, но в одночасье утратившего право зваться рекой – ведь теперь-то вода залила все вокруг. На дне меж берегов покоилось, будто ожидая невесть чего, все, что когда-то поглотила река: истлевшие, обросшие длинной зеленой бахромой водорослей остовы затонувших судов, опрокинутые колонны… Надеясь также лечь среди них, я выдохнул остатки воздуха, и воздух чередой пузырей устремился вверх, однако студеная вода, хлынувшая в легкие, не принесла с собой холода смерти.

Тем не менее я медленно, плавно пошел ко дну и спустя какое-то время встал на ноги там, где вовсе не думал когда-либо постоять – в грязи и иле речного русла. Точно так же чувствовал я себя, стоя на палубе корабля Цадкиэль: босые ступни касались дна легонько, словно тело мое почти ничего не весит. Течение подталкивало в спину, влекло за собой. Казалось, я сделался бесплотным духом, фантомом, готовым развеяться от одного-единственного дуновения, особенно если в дуновение вложены изгоняющие духов молитвы.

Увлекаемый течением, я зашагал вперед – вернее сказать, поплыл вперед, притворяясь, будто иду. Каждый шаг поднимал со дна тучи ила, клубившиеся вокруг, как живые. Приостановившись и взглянув вверх, я сумел разглядеть над незримыми волнами бесформенный, мутный лик зеленой Луны.

Снова опущенный книзу, взгляд мой упал на пожелтевший, наполовину занесенный илом человеческий череп, лежавший у самых ног. Я поднял его. Нижняя челюсть, конечно, отсутствовала, но в остальном череп оказался целехонек. Судя по величине и безупречным зубам, принадлежал он мальчишке, а может, юноше. Выходит, некогда, в прошлом Гьёлль лишил жизни кого-то еще – быть может, одного из наших учеников, утонувшего так давно, что к моему времени печальную историю его недолгой жизни все позабыли, а может, просто мальчишку из убогих доходных домов, подступавших вплотную к грязной воде.

А может статься, то был череп какой-то несчастной девицы, задушенной и брошенной в реку: подобным образом женщины, дети, да и мужчины гибнут в Нессе каждую ночь. Пожалуй, когда Вседержитель избрал меня орудием уничтожения всей земли, в невинности умерли одни лишь младенцы да неразумные звери…

Однако в глубине души я нисколько не сомневался: череп принадлежал мальчишке, и умер этот мальчишка вместо меня, забранный Гьёллем, в последний миг лишенным положенной жертвы. Подцепив двумя пальцами глазницы черепа, я отряхнул находку от ила и забрал с собой.

Со дна русла тянулись кверху множество каменных ступеней, немых свидетельниц бессчетных надстроек, укрепления набережных, возведения новых и новых площадок у самой воды. По ним я и взошел наверх, хотя почти с той же легкостью мог бы попросту плыть над ними.

Из доходных домов не уцелел ни один. Над развалинами, среди груд кирпича собралась огромная – по крайней мере, в несколько сотен – стая мальков. Почуяв мое приближение, рыбешки серебристыми искрами брызнули во все стороны, открыв взгляду побелевший, частично обглоданный труп. После этого я их косяков больше уже не распугивал.

Вне всяких сомнений, подобных трупов в столице, некогда восхищавшей величиною весь мир, имелось немало, но что же со мной? Разве сам я не такой же труп, дрейфующий в глубине? Плечо на ощупь оказалось холодным, легкие отяжелели от воды, да и вперед я шагал, словно во сне… однако по-прежнему двигался (либо полагал, что двигаюсь) вопреки всем течениям, а глаза мои, пусть даже остыв, не утратили способности видеть.

Впереди возвышались запертые, проржавевшие ворота некрополя. Пряди спутанных водорослей между венчавшими их шипами казались горными тропами, неизменным символом моего давнего изгнания. Толкнувшись ногами, я устремился вверх, а пустив в ход и руки, невольно взмахнул черепом над головой. Немедля устыдившись, я разжал пальцы, но череп, увлекаемый вперед силой инерции, последовал за мной.

Прежде чем взойти на борт корабля иеродул и отправиться к кораблю Цадкиэль, я, свернувшись клубком, парил в воздухе, посреди хоровода поющих на лету черепов. Вот, значит, что предвещала та давняя церемония… Теперь я понимал, знал и в знании сем уверен был твердо: Новому Солнцу надлежит проделать то же, что делаю я, пролететь невесомым над своим залитым водами миром, в окружении мертвых. Утрата древних материков – вот чем Урд пришлось расплатиться за новую жизнь, а я должен расплатиться за то же, проделав сей путь до конца.

Череп мягко коснулся размокшей земли, в которой нашли последний приют многие поколения беднейших из жителей Несса, и я вновь поднял его. Как там говорил лохаг из бартизана на мосту через Гьёлль?

«Экзультант Таларикан, чье безумие выражается в нездоровом интересе к ничтожнейшим из аспектов человеческой жизни, утверждает, будто два гросса тысяч – дважды по двенадцать дюжин тысяч человек – питаются единственно объедками, остающимися от прочих! Что в городе насчитывается десять тысяч бродячих акробатов, почти половина которых – женщины! Если бы даже мне было позволено делать вдох лишь тогда, когда какой-нибудь нищий сиганет с моста в реку, я жил бы вечно – город порождает и убивает людей много чаще, чем человек делает вдох!»

Что ж, больше нищие с моста в реку не прыгают: вода сама настигла их одним прыжком. По крайней мере, теперь все их страдания кончены… а кто-то, вполне возможно, даже смог уцелеть.

Добравшись до мавзолея, где часто играл мальчишкой, я обнаружил, что его перекошенная, с давних пор не закрывавшаяся дверь затворена: мощь морского прилива завершила дело, начатое, может статься, целый век тому назад. Опустив череп на порог, я что было сил устремился к поверхности – к россыпи золотистых солнечных бликов, пляшущих на волнах.

Лодки Эаты нигде поблизости не оказалось. Пожалуй, напиши я, как должен написать, что плыл целый день и большую часть следующей ночи, ты, читатель, сочтешь это нелепой похвальбой, однако так оно и было. Вода, которую другие называли соленой, мне таковой отнюдь не казалась и жажду всякий раз, как потребуется, утоляла исправно, уставал я нечасто, а если случалось устать, отдыхал, лежа на волнах.

От всей одежды, кроме брюк, я уже избавился, а теперь сбросил и их, но прежде чем окончательно распрощаться с ними, по давней привычке к бережливости обшарил карманы. В карманах нашлись три мелких бронзовых монетки, дар Имара. Все надписи и лики, отчеканенные на них, истерлись до неразличимости, металл потемнел от времени, отчего монеты казались невероятно древними, какими и были в действительности. Оглядев их, я перевернул ладонь, и бронзовые кругляши канули в воду вместе со всей Урд.

Дважды я видел огромных рыб – возможно, хищных, но в мою сторону ни та, ни другая даже не поглядели. Водяных женщин, из коих Идас, пожалуй, была самой маленькой, мне не встретилось вовсе, как и их властелина Абайи, Эреба или еще кого-либо из морских чудищ.

Наступившая ночь привела с собой свиту из многочисленных звезд, и я долго разглядывал их, лежа на спине, покачиваясь в теплых объятиях Океана. Как много изобилующих жизнью миров летело надо мной в вышине! Некогда, бежав от Авдиисуса, прячась от ветра за скальным выступом и точно так же глядя на эти же самые звезды, я рисовал в воображении обращающиеся вокруг них миры, населял их людьми, возводящими города, не ведающие стольких зол, сколько наши… Теперь-то я понимал, сколь глупы подобные грезы, так как, повидав иной мир, обнаружил, что он куда необычнее всех мыслимых плодов моей фантазии. Да что там иные миры! Я ни за что на свете не смог бы представить себе даже матросов (не говоря уж о рысчиках) с корабля Цадкиэль во всем их гетероклитическом разнообразии, хотя и те, и другие, подобно мне, родились в границах Брия, и Цадкиэль без колебаний принял их на службу!

И все же, как ни отмахивался я от подобных фантазий, они назойливо лезли в голову одна за другой. Возле некоторых звезд, пусть и казавшихся всего лишь угольками, тлеющими в ночи, словно бы мерцали звездочки еще того мельче, а при виде них в воображении один за другим возникали туманные образы, прекрасные и ужасающие. Наконец звезды скрылись за тучами, затянувшими небо, и я на время уснул.

С приходом утра мне выпало счастье полюбоваться, как ночь Ушас пала с лика Нового Солнца. Зрелища более восхитительного не найти ни в одном мире Бриа, и на Йесоде я также не видывал ничего чудеснее. По волнам моря шествовал юный король, сверкающий златом, какого не добыть в самых богатых из рудников, и был он столь великолепен, что всякий, кто хоть раз взглянул на него, не должен более смотреть ни на кого иного.

Волны устроили пляс в его честь, швырнули к его ногам десятки тысяч брызг, и каждую он превратил в бриллиант. Подхваченный высокой волной (с восходом солнца ветер изрядно окреп), я оседлал ее, словно воробей – ток теплого весеннего ветра. Правда, на гребне мне удалось продержаться не больше вдоха, однако с вершины сей я узрел лик солнца… и не ослеп, но узнал в нем себя самого. С тех пор подобного не случалось и, вероятно, не случится уже никогда. Ундина, поднявшаяся из моря меж нами, лигах в пяти от меня, отсалютовала ему высоко вскинутой рукой.

Спустя еще миг набежавшая волна схлынула, и я рухнул вниз. Пожалуй, дождись я второй, она подняла бы меня снова, однако многие вещи (из коих этот момент для меня – вещь наиглавнейшая) не повторяются дважды. Посему, дабы поздние, второразрядные впечатления не затмили памяти о первом, я поскорее нырнул в сверкающую на солнце воду и устремился в глубину, охваченный неудержимым желанием испытать новые силы, открытые в себе минувшей ночью.

Новые силы остались при мне, только на сей раз плыл я вовсе не в полусне, а от стремления покончить с собой не осталось даже помину. Мир мой, окрасившись чистейшей, ясной лазурью, обрел желтоватый охряной пол, а сверху укрылся золотым пологом, и мы с солнцем поплыли в пространстве, улыбаясь с высот каждый собственной сфере.

Проплыв так какое-то время (на протяжении скольких вдохов, сказать не возьмусь, так как не сделал ни одного), я вспомнил об ундине и задался целью ее отыскать. Конечно, я все еще побаивался ее, но, наконец, понял, что ей подобных не всегда следует опасаться: хоть Абайя и строил козни, дабы предотвратить явление Нового Солнца, та эпоха, когда моя смерть могла сему поспособствовать, безвозвратно канула в прошлое. Вскоре, сообразив, насколько проще заметить в воде что-либо, движущееся на фоне озаренной солнцем поверхности, я устремился в глубину.

Глубже, глубже, глубже… и вдруг все мысли об ундине разом вылетели из головы. Подо мной простирался еще один город – огромный город, но вовсе не Несс. Рухнувшие башни его покоились на дне Океана, от нескольких устоявших остались лишь пеньки оснований, а среди них высились остовы затонувших судов – невероятно древних, однако окружавшие их постройки вошли в древний возраст задолго до тех дней, когда эти сгнившие остовы с вымпелами на вантах, с плясками на полубаке спускали на воду.

Порыскав среди поваленных башен, я отыскал немало сокровищ, столь благородных, что все минувшие эоны оказались им нипочем – роскошных самоцветов, драгоценных металлов… Не нашел лишь того, что искал – названия города, выстроенного безымянным народом, а после, подобно нашему Нессу, поглощенного Океаном. Конечно, надписей на дверных притолоках и пьедесталах, стоило лишь поскрести их осколком стекла либо скорлупой раковины, обнаружилось множество, но что проку в писаном слове, если не знаешь азбуки?

Около полудюжины страж я плавал, обыскивал руины и ни разу не поднял глаз, но, наконец, впереди, вдоль широкой, занесенной песком улицы промелькнула исполинская тень, и тогда я взглянул вверх. Промчавшись надо мной (косы – что щупальца кракена, брюхо – что дно корабля), ундина скрылась из виду в россыпи ослепительных солнечных зайчиков на волнах.

Разумеется, о развалинах я тут же забыл. Вынырнув на поверхность, я, точно морская корова, выплюнул струю воды пополам с мутным паром выдоха, и мотнул головой, откинув со лба пряди волос. Стоило мне подняться над волнами, впереди показалась полоса суши – невысокий, землисто-бурый берег, и путь к нему преграждало пространство гораздо у́же протоки, некогда отделявшей от берега Гьёлля Ботанические Сады.

Вскоре – едва ли не быстрее, чем я успеваю обмакнуть в чернила перо – ноги мои нащупали дно. Не столь давно я, расставаясь со звездами, отнюдь не утратил любви к ним и из моря вышел, по-прежнему любя его всей душой: сказать правду, Бриа прекрасен повсюду, где никому не угрожает гибелью, а смертельно опасными его уголки делают только люди. Но крепче всего на свете любил я эту землю, ибо на этой земле и родился, и вырос.

Однако ж какой ужасной оказалась эта земля! Нигде – ни стебелька, ни травинки. Песок, пара камней, множество морских раковин да толстая корка спекшегося, растрескавшегося на солнце ила, и больше ничего. Память, дабы усугубить мою муку, немедля вынесла на поверхность кое-какие строки из пьесы доктора Талоса:

«Сами его континенты одряхлели, точно старухи, давным-давно утратившие и красоту, и способность к деторождению. Грядущее Новое Солнце низвергнет их в морские пучины, пустит ко дну, будто утлые лодки. А из глубин моря поднимет новые, блистающие златом и серебром, железом и медью, алмазами, рубинами и бирюзой, тучнейшие земли, поглощенные морем за миллионы тысячелетий»…

То и дело похваляющийся безупречной памятью, я совершенно забыл, что слова эти произносит не кто-нибудь – демоны.

Тысячу раз овладевал мною неодолимый соблазн (и даже некие побуждения куда хуже соблазна) вернуться назад, в Океан, однако я упорно шагал на север вдоль бесконечной с виду полосы побережья, нисколько не менявшейся что к северу, что к югу. Вдоль берега грудами, словно множество исполинских бирюлек, громоздились треснувшие брусья, стропила и вывернутые с корнем деревья, выброшенные волнами на сушу. Порой среди них попадался то половик, то дверца разбитого шкафа, а иногда под ноги подворачивалась сломленная ветка, столь свежая, что листья на ней даже не начали вянуть, будто ни сном ни духом не ведая о кончине целого мира.

Эту песню пела мне Доркас, когда мы остановились на ночлег у речного брода, а после написала те же слова на посеребренном стекле зеркала в нашей спальне на верхнем этаже бартизана Винкулы, тюрьмы города Тракса. Да, Доркас, как всегда, оказалась куда мудрей, дальновиднее, чем мы с нею думали…

Спустя какое-то время берег изогнулся вбок, образуя огромную бухту, столь обширную, что самый укромный ее уголок терялся из виду вдали. От противоположного берега меня отделяло около лиги искрившихся на солнце волн. Переплыть ее для меня не составило бы труда, но очень уж не хотелось снова нырять в воду.

Новое Солнце почти скрылось за поднимавшимся кверху плечом мира, и, как ни приятно мне спалось накануне, убаюкиваемому волнами, желанием повторять вчерашнее я отнюдь не горел, а уж спать мокрым на берегу – тем более. В конце концов, я решил устроиться на ночлег там, где остановился, развести, если сумею, костер и поесть, если удастся найти хоть что-то съестное, так как впервые за день почувствовал, что после тех скудных крох, которыми поделился с нами Эата, даже не пробовал никакой пищи.

Дров вокруг хватило бы для целой армии, однако я, как ни перебирал их в поисках ящиков и бочонков, на которые надеялся наткнуться Эата, ничего подобного не нашел. Две стражи спустя единственной находкой, которой я мог бы похвастать, оказалась закупоренная пробкой бутылка, до половины наполненная скверным красным вином – возможно, все, что осталось от какой-нибудь захудалой таверны вроде той, где встретил смерть дядюшка Макселенды. Стуча камнем о камень и выбрасывая те, что казались совсем никуда не годящимися, я в итоге сумел высечь пару крохотных искорок, однако воспламенить изрядно отсыревшей (другой поблизости не нашлось) растопки, собранной мною, с их помощью так и не смог. Когда Новое Солнце окончательно скрылось из виду и мои тщетные потуги подняли на смех безмолвные огоньки звезд, я сдался и, отчасти согретый вином, улегся спать.

Еще когда-либо свидеться с Афетой я даже не помышлял, однако ошибся, ибо увидел ее той самой ночью, взиравшую на меня с небосвода точно так же, как некогда провожала взглядом нас с Бургундофарой, покидавших Йесод. Моргнув, я в изумлении уставился на нее, но разглядел в небе лишь изумрудный диск Луны.

Как я заснул, не припомню, но вдруг рядом присела Валерия, плачущая по затонувшей Урд, и ее теплые слезы нежно забарабанили по щеке. Проснувшись, я обнаружил, что раскраснелся от жара, а Луну заволокло сочащимися мелким дождиком тучами. По счастью, неподалеку, у кромки воды, отыскалось укрытие – стена с дверным проемом без двери под обломком какой-никакой, а кровли. Перебравшись под крышу, я уткнулся носом в сгиб локтя и снова заснул, желая лишь одного – никогда больше не просыпаться.

Но вот берег вновь озарился зеленым светом. Одно из крылатых чудищ, унесших меня с прежним Автархом от разбившегося флайера, трепеща крыльями, точно бабочка, заслонило от моих глаз Луну, начало увеличиваться в размерах, и я только сейчас понял, что его крылья – пара нотул. Еще немного, и жуткая тварь неуклюже приземлилась на растрескавшийся ил среди белых волков.

Сам не поняв, не запомнив, как оказался на ее спине, я соскользнул вниз. Залитые лунным сиянием, волны сомкнулись над моей головой, и на дне, подо мной показалась затонувшая Цитадель. Меж ее башен (напрасно я думал, будто они рухнули: все до единой стояли такие же, как в прежние времена, если не считать воды вокруг и гирлянд водорослей) плавали рыбины, громадные, словно океанские корабли. Представив, как напорюсь на один из острых башенных шпилей, я невольно затрепетал, но тут пушка, выстрелившая по мне, когда меня привели к префекту Приске, грохнула вновь, и ее луч, окутавшись клубами ревущего пара, рассек Океан пополам.

Луч угодил в цель – в меня, однако гибель принес вовсе не мне: затонувшая Цитадель рассеялась, будто морок (каковым, собственно, и оказалась в действительности), а я обнаружил, что плыву сквозь брешь в межбашенной стене в настоящую Цитадель. Вершины ее башен возвышались над волнами, а среди них, по горло в воде, восседала, закусывая рыбиной, Ютурна.

– Так ты осталась жива? – крикнул я ей, но тут же почувствовал, что и это лишь сон.

– Да, – кивнула она. – А вот ты – нет.

От голода и страха я изрядно ослаб, однако спросил:

– Выходит, я мертв и приплыл в страну мертвых?

Ютурна отрицательно покачала головой.

– Ты жив.

– Я просто сплю.

– Нет. Ты…

Умолкнув, ундина принялась жевать. На громадном лице ее не отражалось никаких чувств.

Стоило ей вновь раскрыть рот, над водой у ее подбородка запрыгали, ловя ошметки мяса, сыплющиеся с губ, серебристые рыбки не больше окуня, ничуть не похожие на громадных рыбин из моего сна.

– Ты отрекся либо тщился отречься от собственной жизни. И в какой-то мере преуспел.

– Все это сон.

– Нет, ты больше не спишь, а стало быть, умер бы, если б мог.

– И все это мне за то, что я не смог спокойно смотреть на Теклу под пыткой? Поэтому я и должен был увидеть, как гибнет Урд… и сам стать ее погубителем?

– Кем был ты, стоя перед Троном Правосудия того иерограммата? – спросила вместо ответа Ютурна.

– Человеком, еще не погубившим всего, что когда-либо любил.

– Ты был самой Урд, и посему Урд продолжает жить.

– Это не Урд, это Ушас! – во весь голос выкрикнул я.

– Воля твоя, пусть так. Однако Урд продолжает жить и в Ушас, и в тебе самом.

– Мне нужно подумать, – сказал я. – Уйти прочь и подумать.

Молить о позволении я вовсе не намеревался, но даже сам услышал, узнал в собственном голосе нотки жалкой мольбы.

– Ну, так ступай же. Думай.

В безнадежном унынии я обвел взглядом полузатопленную Цитадель.

Тогда Ютурна, точно крестьянка, повстречавшая заплутавшего путника, тыча пальцем в стороны света, о существовании коих я до этого даже не подозревал, принялась объяснять:

– Вон там будущее. Вон там прошлое. Вот здесь граница мира сего, а за нею – другие миры вашего солнца и миры иных солнц. А вот ручей, берущий начало на Йесоде и низвергающийся в Брия.

Выбор я сделал без колебаний.

Почерневшие с приходом ночи, воды сделались темно-зелеными; казалось, в их толще мелькнули бессчетные стебли подводных трав, тянущиеся кверху, покачиваясь в струях течения. Голод извлек из памяти рыбу в зубах Ютурны, едва не затмившую собой все вокруг, однако я ясно видел, что Океан тает на глазах, истончается, светлеет, и вскоре каждая из мельчайших его капелек отделилась от сотоварищей, отчего вся вода вокруг обернулась обычным туманом.

Стоило сделать вдох, в легкие хлынула не вода – воздух. Стоило топнуть, и я почувствовал под ногами земную твердь.

Воды, залившие сушу, превратились в пампу, в целое море травы высотою по пояс, а берег его терялся в белесой дымке, клубящейся над землей, словно огромное скопище призраков, слившихся друг с дружкой в быстром, безмолвном, торжественном танце. Ласка тумана нисколько меня не напугала, вот только затхлым холодом от него веяло, будто от настоящего привидения из полуночной сказки. В надежде отыскать что-нибудь съестное и согреться я зашагал вперед.

Слышал я от людей, будто те, кто идет куда-то сквозь темноту, а особенно сквозь туман, попросту описывают круги по равнине. Возможно, так вышло и со мной, но лично мне так не кажется: туман колыхался на легком ветру, а я все время держался к ветру спиной.

Некогда я, улыбаясь от уха до уха, шел вдоль Бечевника, воображал себя самым несчастным на всем белом свете и упивался собственными невзгодами до исступления. Теперь я знал, что именно с этого начал долгий, извилистый путь к вершине палаческой карьеры – к свершению казни над Урд, и с задачей справился безупречно, однако чувствовал: счастья в жизни мне отныне не знать… хотя еще стражу-другую спустя счел бы подлинным счастьем добротный, теплый плащ подмастерья на плечах.

Наконец за спиной поднялось Старое Солнце Урд во всем своем великолепии, увенчанное золотой короной. Завидев его, призраки вмиг разбежались, и взору моему открылись просторы пампы – безбрежного зеленого Океана, шумящего тысячей волн. Предел ему полагали лишь неприступные твердыни возвышавшихся вдали, на востоке, гор, не успевших еще обрести человеческое обличье.

По-прежнему держа путь на запад, я то и дело думал, что, будучи Новым Солнцем, непременно спрятался бы за горизонт, если б только сумел. Подозреваю, несладко приходилось и тому, кто являл собою Старое Солнце – в конце концов, имелась же такая роль в «Эсхатологии и Генезисе» доктора Талоса, и, хотя пьеса наша навеки осталась недоигранной, доктор, сам сделавшийся бродягой в западных землях, явно приберегал эту роль для себя.

По пампе расхаживали длинноногие птицы, но при моем приближении все они разбегались. Однажды, вскоре после восхода солнца, я заметил пятнистого кота, однако кот, наевшийся до отвала, ужом ускользнул в траву. В вышине, на фоне ослепительной синевы неба, черными пятнышками кружили кондоры и орлы. Изголодавшемуся не менее их, мне, хотя взяться ему в этих местах было неоткуда, раз за разом мерещился аромат жареной рыбы, очевидно, навеваемый воспоминаниями о заштатной гостинице, где я свел знакомство с Бальдандерсом и доктором Талосом.

Согласно наставлениям мастера Палемона клиент, содержащийся в камере, способен прожить без воды три дня и даже более, однако физический труд под жарким солнцем значительно сокращает сей срок. Пожалуй, не найдя воды, я умер бы в тот же день, однако когда моя тень далеко вытянулась в длину за спиной, вода отыскалась сама собой. То был всего лишь узенький ручеек, на мой взгляд, немногим шире ручья, бегущего из Йесода в Брия, да вдобавок так глубоко зарывшийся в земли пампы, что я заметил его лишь после того, как едва не свалился в размытую им лощинку.

С проворством и ловкостью обезьяны спустившись вниз по каменистому склону, я утолил жажду согретой солнцем водой, на вкус того, кому довелось пить из хрустально-чистого моря, заметно отдававшей илом. Будь ты, читатель, в то время рядом да вздумай предложить, чтоб я следовал с тобой дальше, я бы, пожалуй, лишил тебя жизни на месте. Не в силах сделать больше ни шага, я улегся среди камней и уснул, прежде чем смежил веки.

Однако проспал я, похоже, недолго. Где-то поблизости заперхал крупный кот, и я проснулся, дрожа от страха, превосходящего древностью первое человеческое жилище. Мальчишкой, засыпая рядом с прочими учениками в Башне Матачинов, я часто слышал точно такой же кашель, доносившийся из Медвежьей Башни, и ничуть его не пугался. Думаю, все дело в наличии либо отсутствии стен вокруг. В то время я понимал, что меня окружают стены, а смилодоны с атроксами тоже заперты в четырех стенах, однако сейчас сознавал собственную беззащитность и принялся в свете звезд собирать камни, сам себя убеждая, будто запасаюсь каким-никаким оружием, но в действительности (как полагаю теперь) – дабы сложить из них стену.

Чудные дела! Плавая в глубине затопивших Урд вод, разгуливая по дну, я воображал себя если не божеством, то, по крайней мере, созданием куда выше, могущественнее обычного человека, а теперь казался себе совершенным ничтожеством. Впрочем, по зрелом размышлении, удивляться тут вовсе нечему. В этих краях, в землях давнего прошлого, Зак еще не проделал того, что сделал на борту корабля Цадкиэль. Здесь Старое Солнце еще не померкло, и даже воздействия, отбрасывающие тени столь же длинные, как и моя в то время, когда я подошел к лощинке, вполне вероятно, дотянуться до меня не могли.

Наконец вокруг рассвело. Под солнцем вчерашнего дня моя кожа изрядно покраснела, спину и плечи саднило невыносимо. Оставаясь в лощинке, где временами появлялась хоть какая-то тень, я двинулся дальше по ручью либо вдоль его берега, а наткнувшись на труп пекари, явившегося на водопой и задранного неким хищником, оторвал пару клочьев мяса, жадно сжевал их и запил мутноватой от ила водой.

К исходу нон впереди показалась первая запруда. Глубина лощинки достигала почти семи элей, но автохтоны перегородили ее чередой небольших плотин наподобие лестничных ступеней, сооруженных из речных валунов. Кожаные ведерки, прикрепленные к поворотному колесу, жадно тянулись к воде, и двое приземистых, смуглых, как мумии, автохтонов, приводивших колесо в движение, удовлетворенно крякали всякий раз, как вода из очередного ведерка выплескивалась в глиняный желоб возле их ног.

Увидев меня, они закричали что-то на незнакомом мне языке, однако преградить мне путь даже не подумали. Я помахал им в ответ и двинулся дальше, дивясь тому, что они взялись за орошение полей, хотя ночью в небесах среди прочих созвездий сияли Кроталы, звездные погремушки зимы, предвестницы перестука обледенелых ветвей на студеном ветру.

Миновав около двух дюжин подобных колес, я достиг городка: к нему от ручья, из лощины, вела каменная лестница. Здесь собрались женщины, явившиеся по воду либо стирать белье, а после задержавшиеся посудачить. Все они уставились на меня в изумлении, и я поднял кверху раскрытые ладони, показывая, что безоружен, хотя сие при моей наготе было вполне очевидно безо всяких жестов.

Женщины затараторили между собой на каком-то напевном наречии. Я указал на собственный рот, дабы дать им понять, что голоден, но сухопарая горожанка чуточку выше остальных ростом первым делом вручила мне полосу грубой, довольно ветхой от времени ткани, чтоб повязать вокруг пояса: женщины всюду, во все времена практически одинаковы.

Подобно мужчинам, которых я видел в пути, местные женщины оказались узкоглазыми, тонкогубыми, скуластыми, плосколицыми. Лишь через месяц, а то и больше удалось мне понять, чем местные жители столь разительно отличаются от автохтонов, знакомых мне по ярмарке Сальта, рыночным площадям Тракса и многим другим местам, хотя вся разница заключалась в чувстве собственного достоинства да куда менее буйном нраве.

Возле лестницы лощинка изрядно раздавалась вширь, и тени здесь не имелось вовсе. Увидев, что покормить меня ни одна из женщин не собирается, я взобрался наверх и сел в тени под стеной ближайшего каменного дома. Как ни велик соблазн изложить здесь всевозможные мысли, на самом деле пришедшие в мою голову куда позже, во время жизни в каменном городище, в тот момент я, говоря откровенно, не думал ни о чем вообще. Усталый, изголодавшийся, изрядно обгоревший на солнце, я просто радовался тени и возможности дать отдых ногам.

Спустя какое-то время все та же рослая женщина принесла мне лепешку и кувшин воды, оставила то и другое кубитах в трех вне пределов моей досягаемости и поспешила прочь. Покончив с лепешкой и водой, я всю ночь проспал в уличной пыли, а наутро отправился бродить по городку.

Дома здесь строили из речного камня, а известковый раствор заменяли илом. Почти плоские крыши крыли тонкими жердями, замазывая щели все тем же илом вперемешку с соломой да сечкой из листьев и стеблей маиса. У порога одного из домов хозяйка угостила меня половинкой подгоревшей лепешки из грубо смолотой муки. Встречные мужчины меня словно бы не замечали. Впоследствии, познакомившись с местным народом ближе, я понял, в чем было дело: принадлежность к мужскому полу обязывала их знать объяснение всему, что они ни увидят, и посему они, понятия не имея, кто я таков и откуда взялся, старательно притворялись, будто просто не видят меня.

Под вечер я устроился у стены дома, на прежнем месте, но когда рослая благодетельница вновь принесла мне кувшин и лепешку, на сей раз оставив их чуточку ближе, я поднял угощение и последовал за ней к ее дому, одному из самых древних и тесных во всем городке. Отодвинув изорванную циновку, заменявшую дверь, я изрядно ее напугал, а посему поспешил сесть в уголок и принялся за еду, всем видом показывая, что не замышляю дурного. Ночью у ее крохотного очага было куда теплей, чем на улице.

Поутру я принялся приводить дом в порядок, разбирая и заново перекладывая готовые обвалиться участки стен. Хозяйка, некоторое время понаблюдав за мной, отправилась в город и воротилась лишь к вечеру.

На следующий день я пошел за ней. Путь ее вел в другой дом, куда больший, где ей надлежало молоть ручным жерновом зерна маиса, стирать белье и подметать. Усвоивший к тому времени названия нескольких предметов обихода из тех, что попроще, я принялся помогать ей всякий раз, когда понимал, как взяться за дело.

Хозяином дома оказался местный шаман. Служил он божеству, устрашающее изваяние коего высилось на востоке, сразу же за окраиной городка. Проработав на его семейство еще пару дней, я выяснил, что богослужения свершаются рано утром, до моего прихода. После этого я начал подниматься раньше обычного и носить хворост к алтарю, на котором шаман жег муку и масло, а в праздник летнего солнцестояния под топот босых ног танцующих и дробь небольших барабанов перерезал горло жертвенной коипу. Так я и зажил среди этих людей, по возможности деля с ними их жизненные заботы.

Дерево в городке ценилось едва ли не на вес золота. В пампе деревья попросту не растут, и отвести под них удавалось только границы полей. Топливом для очага рослой женщине, как и всем остальным, служили сухие маисовые стебли, листья и кочерыжки, перемешанные с высушенным на солнце навозом. Порой стебли маиса горели даже в огне, каждый день возжигаемом шаманом, когда он с пением и молитвами ловил священной чашей лучи Старого Солнца.

Стены домика рослой женщины я переложил, а вот с крышей на первый взгляд мало чем мог бы помочь. Жерди в ней оказались невелики, источены временем, около полудюжины изрядно растрескалось. Поначалу я думал подпереть кровлю колонной из камня, но тогда в домике, тесном и без колонны, стало бы вовсе не развернуться…

Поразмыслив, я снял провисшую кровлю целиком и заменил ее арками на манер тех, которые видел в пастушьей лачуге вроде пчелиного улья, где когда-то оставил накидку ордена Пелерин, сложенными из речного камня, перекрещивавшимися над самой серединой домика. Из такого же камня с измельченной землей и жердями старой кровли получились леса, без которых до завершения арок было не обойтись, а стены я, чтобы кладка могла выдержать удар снаружи, укрепил новыми камнями, натасканными с реки. На протяжении строительства нам с хозяйкой пришлось ночевать под открытым небом, однако на неудобства она не жаловалась, а когда стройка подошла к завершению и я, как прежде, оштукатурил крышу «улья» илом, смешанным с соломенной сечкой, у нее появилось новое, высокое и прочное жилище.

В начале работы, пока я разбирал старую кровлю, никто мной особенно не интересовался, однако стоило мне, покончив с этим, взяться за сооружение арок, мужчины то и дело приходили с полей поглядеть на меня, а кое-кто даже предлагал помощь. Когда же я разбирал остаток лесов, на стройку явился шаман собственной персоной, ведя за собою гетмана городка.

Некоторое время оба расхаживали вокруг дома, но как только сделалось ясно, что кровлю больше не подпирают леса, вошли внутрь с факелами, а затем, когда работа моя подошла к концу, велели мне сесть и принялись расспрашивать о ней при помощи множества жестов, так как на их языке я все еще изъяснялся из рук вон плохо.

Я рассказал все, что смог, объяснив им устройство крыши при помощи плоских камешков. Тогда они перешли к расспросам обо мне самом: откуда-де я пришел и зачем живу среди них. Мне так долго не с кем было поговорить, кроме хозяйки дома, что я, запинаясь, захлебываясь, поведал им (уж как сумел) обо всех своих похождениях. На то, что мне поверят, я не рассчитывал – довольно, что хоть кто-нибудь меня выслушает.

Наконец, выйдя за порог, чтоб указать на солнце, я обнаружил, что заикался, мямлил и неумело рисовал на земляном полу до самого вечера. Рослая женщина сидела у двери, и свежий, прохладный ветер пампы трепал ее волосы. Шаман с гетманом тоже вышли наружу, и в пляшущих отсветах их факелов я разглядел немалый страх на ее лице.

Я спросил, что стряслось, однако, прежде чем она успела ответить, шаман разразился пространной речью, из каковой мне удалось понять не больше десятой доли. Едва он умолк, столь же долгую речь завел гетман. Слова их привлекли к нам обитателей соседних домов, вооруженных кто охотничьими (особой воинственностью этот народ не отличался) копьями, кто теслами либо ножами. Я, обернувшись к хозяйке дома, спросил, что происходит.

Рослая женщина яростно зашептала в ответ, объясняя мне, что, по словам шамана с гетманом, я похвалялся, будто гуляю по небу и привожу в мир день. Теперь нам придется ждать здесь, не двигаясь с места, пока день не настанет без моей помощи, а когда сие произойдет, мы оба умрем. Умолкнув, она заплакала. Возможно, по ее впалым щекам покатились слезы, но если так, разглядеть их в неверных отсветах пламени мне не удалось, и вдруг меня осенило: да ведь я же ни разу не видел плачущими ни одного из этих людей, будь то хоть малые дети! Стоило вспомнить об этом, ее сухие, прерывистые рыдания тронули мое сердце куда сильней любых слез – а слез в жизни я повидал немало.

Долгое время мы ждали у дверей ее дома. Из соседних домов принесли новые факелы, и топливо для очагов, и тлеющие угли, и вокруг нас запылали полдюжины небольших костерков, но, несмотря на их жар, мои ступни онемели от холода, сочившегося из земли.

Похоже, единственная наша надежда состояла в том, что нервы собравшихся не выдержат напряженного ожидания. Однако, вглядевшись в их лица, застывшие, будто множество деревянных масок, раскрашенных охряной глиной, я понял: нет, измором их не возьмешь, ждать они могут хоть целый год, а недолгая летняя ночь для них сущий пустяк.

Быть может, владей я их языком в совершенстве, мне удалось бы нагнать на них страху или хоть объяснить, о чем на самом деле шла речь. Слова – увы, не из их, из моей родной речи – эхом отдавались в ушах, и отзвуки их навели меня на размышления об их сути. Известен ли мне самому истинный смысл этих, а если не этих, то хоть каких-нибудь слов? Разумеется, нет.

В отчаянии, подстегиваемый теми же неуемными позывами к бесплодному самовыражению, что побудили меня написать и переписать повесть, отосланную мастеру Ультану, дабы заплесневеть, а затем и погибнуть в затонувшей библиотеке, а вскоре после заброшенную в межзвездную пустоту, я принялся жестикулировать, рассказывая свою историю заново, но на сей раз без слов. Мои собственные руки то прижимали к груди младенца – меня самого, то беспомощно пенили воды Гьёлля, пока ундина не спасла мою жизнь. Помешать мне никто даже не пробовал, и спустя некоторое время я поднялся, призвал на подмогу ноги, изобразил, как пробираюсь безлюдными, захламленными коридорами Обители Абсолюта, как пускаю в галоп дестрие, погибшего подо мною на поле Третьей Орифийской Баталии…

Казалось, в голове звучит некая мелодия, а в скором времени я услышал ее и наяву: множество горожан, сошедшихся к нам, услышав речи шамана и гетмана, запели, в мерном, торжественном ритме стуча оземь кто древками копий с каменными наконечниками, кто теслами из оленьего рога. Кто-то в толпе заиграл на носовой флейте, и ее высокие, пронзительные ноты пчелами закружились над моей головой.

Спустя еще какое-то время я заметил, что некоторые из горожан толкают друг друга локтями, поглядывая на небо. Решив, что на горизонте показались первые отсветы утренней зари, я тоже поднял взгляд к небу, но разглядел в нем лишь восходящий Крест и Единорога, созвездия летнего времени. Тут шаман с гетманом распростерлись передо мною ниц, и в тот же миг – волей удачи, граничащей с чудом! – Урд обернулась к солнцу, так что моя тень пала на них обоих.

Перебравшись в дом шамана, мы с рослой женщиной заняли там лучшую комнату. Работать мне больше не позволяли, только несли для излечения раненых и захворавших. Одних я исцелял, как исцелил Деклана, других – освоенными в гильдии способами продления жизни клиента, а прочие умирали у меня на руках. Возможно, я смог бы и возвращать к жизни умерших, но, вспоминая несчастного Заму, подобных попыток ни разу не предпринимал.

Дважды на нас нападали кочевники. Первая битва стоила жизни гетману, однако воинов повел за собою я, и мы обратили кочевников в бегство. Затем горожане выбрали нового гетмана, однако он, очевидно, полагал себя – да и среди соотечественников считался – не более чем моим подначальным. Во второй битве я возглавил основные силы, а он тем временем с небольшим отрядом отборных лучников зашел кочевникам в тыл. Вместе мы согнали их в кучу, перерезали, точно овец, и больше нам никто не докучал.

Вскоре горожане начали строить новое здание, куда больше любого из прежних. Стены его были невероятно толсты, а арки крепки, однако я, опасаясь, что они могут не выдержать огромной тяжести кровли из ила с соломой, научил местных женщин обжигать глиняную черепицу, словно горшки, а мужчин – выкладывать из нее кровлю. По завершении стройки я узнал крышу, на которой предстояло обрести смерть Иоленте, и понял, что сам буду погребен внутри.

Возможно, ты, мой читатель, сочтешь это невероятным, но до того дня я почти не вспоминал об ундине и указанных ею путях, предпочитая снова и снова, благодаря безупречной памяти, «странствовать» по Урд Старого Солнца, какой была она в дни моего детства и в бытность мою Автархом. Теперь же я принялся исследовать воспоминания более свежие, ибо, как ни боялся их, страх смерти оказался сильнее.

Сидя на плоской вершине скального отрога, ответвлявшегося от склона горы Тифона, и глядя на Тифоновых солдат, посланных по мою душу, я увидел перед собою луг за границей Брия так же явственно, как теперь видел наши маисовые поля. Однако в то время, будучи Новым Солнцем, я мог свободно распоряжаться всей мощью своей, пусть и неизмеримо далекой, звезды. Сейчас же я Новым Солнцем не был, а Старому Солнцу предстояло еще долгое время царить в небесах. Раз или два, в полусне, мне чудилось, будто Коридоры Времени берут начало в каком-нибудь из углов нашей комнаты… но, сделав в их сторону шаг-другой, я просыпался и не обнаруживал в углу ничего, кроме каменных стен да жердей потолка наверху.

Однажды я снова спустился в лощину и двинулся на восток тем же путем, которым пришел, повторив его шаг за шагом. Наконец я споткнулся о жалкую стену, воздвигнутую мною, испуганным кашлем кота, однако, хоть и пошел еще дальше, вернулся в каменное городище назавтра после ухода.

В конце концов, утратив всякий счет годам, я понял: если отыскать вход в Коридоры Времени не удается (и неизвестно, удастся ли) мне самому, нужно найти Ютурну, а чтобы найти Ютурну, для начала следует найти путь к берегу моря.

С первыми же лучами следующего утра я, завернув в тряпицу запас маисовых лепешек и вяленого мяса, покинул каменное городище и пошел на запад. Ноги с годами изрядно одеревенели. Спустя семь или восемь страж безостановочной ходьбы я упал, подвернул колено и, словно бы вновь сделавшись Северианом, только-только поднявшимся на борт корабля Цадкиэль, подобно ему, не свернул с выбранного пути. Жар Старого Солнца давно стал для меня привычным, да и год подходил к концу.

В то время дня, когда Урд взирает на Старое Солнце слева, меня нагнал молодой гетман с отрядом охотников из каменного городища. Поначалу они просто шли рядом, затем схватили меня за руки, потянули назад, однако я воспротивился, сказав им, что направляюсь к Океану и всей душой надеюсь никогда не вернуться с его берегов.

Весь остаток дня я просидел в темноте, проклиная собственную глупость. Ясное дело, Белый Исток засияет в ночном небе – все, сказанное иеродулами, на это и намекало, однако я сумел понять их намеки лишь после того, как они ушли.

Сотню раз пережил я заново ту ненастную ночь, когда спустился с крыши этого самого здания на подмогу Хильдегрину. Насколько я приблизился к Апу-Пунчау, прежде чем слиться с ним? На пять кубитов? На три эля? Об этом оставалось только гадать. А вот отчего Фамулим предостерегала меня насчет попыток уничтожения его тела – тут все было предельно ясно: подойди я к нему, чтоб нанести удар, и мы сольемся, причем он, укоренившийся в сем мироздании куда глубже, одолеет меня, как я одолею его в невообразимо далеком будущем, придя в эти края с Иолентой и Доркас.

Однако, кабы я стосковался вдруг по загадочному (о коем уж точно нисколько не тосковал), загадок мне и без того хватало с избытком. Белый Исток, вне всяких сомнений, уже воссиял, так как иначе я не добрался бы до этих древних земель и не смог бы исцелять занедуживших. Отчего же тогда я не могу уйти отсюда Коридорами Времени, как с горы Тифона? Наиболее вероятных объяснений мне виделось два.

Первое, самое простое, заключалось в том, что на горе Тифона все существо мое подхлестывал страх. Как известно, критические обстоятельства пробуждают в нас немалые силы, а солдаты Тифона, несомненно, шли ко мне, намереваясь со мною покончить. Однако сейчас я опять оказался в критических обстоятельствах: ведь Апу-Пунчау в любой момент мог подняться и подойти ко мне!

Второе возможное объяснение состояло в следующем: быть может, силы, вроде той, что я черпал из Белого Истока, уменьшаются сообразно величине расстояния до него, подобно яркости его света. Несомненно, в эпоху Тифона он находился куда ближе к Урд, чем во времена Апу-Пунчау, но если моя догадка верна, намного ли он приблизится за один день? Вдобавок к исходу этого дня, а то и раньше, мое второе «я» наверняка оживет, а значит, мне нужно как можно скорей выбираться отсюда и ждать где-то еще.

То был самый долгий день в моей жизни. Попросту дожидаясь прихода ночи, я мог бы побродить в собственной памяти, вспоминая тот чудесный вечер, когда шел вдоль Бечевника, или сказки, услышанные в лазарете у Пелерин, или радости недолгого отдыха с Валерией на морском берегу. Однако в сложившихся обстоятельствах отвлечься я не дерзнул, а стоило хоть ненадолго утратить бдительность, из памяти сами собой всплывали всевозможные ужасы. За этот день я вновь пережил и заточение у Водала в окруженном джунглями зиккурате, и год, проведенный среди асциан, и бегство от белых волков в Тайной Обители, и еще тысячу подобных страстей, и, наконец, мне почудилось, будто какому-то демону позарез нужно, чтоб я сдался, пожертвовал собою, ничтожным, ради Апу-Пунчау, а демон этот – я сам.

Мало-помалу шум каменного городища утих. Теперь свет, с утра пробивавшийся внутрь сквозь щели в ближайшей ко мне стене, коваными золотыми клинками пронизывал стену позади алтаря, где покоился Апу-Пунчау.

Наконец лучи солнца померкли. Поднявшись, я кое-как размял онемевшие от неподвижности руки и ноги и принялся ощупывать каменную кладку в поисках слабины.

Стены строения складывали из циклопической величины валунов, а между ними громадными деревянными молотами вбивали камни поменьше. Вогнаны эти мелкие камни оказались так прочно, что я испробовал более полусотни, прежде чем отыскал тот, который хоть немного шатался, а ведь чтоб выбраться наружу, мне еще предстояло извлечь из кладки хотя бы один большой.

Дело шло туговато: с мелким камнем пришлось провозиться не меньше стражи. Для начала я, отыскав нож из яшмы, раскрошил вокруг него ил, заменявший известковый раствор, а после, в попытках вытащить камень, сломал и этот нож, и еще три. Камень не поддавался. Раздосадованный, я бросил эту затею и по-паучьи вскарабкался по стене к потолку, надеясь выбраться на свободу сквозь кровлю – тем же путем, каким в свое время бежал от магов, из зала испытаний, крытого листьями. Увы, сводчатый потолок оказался не менее прочен, чем стены, и я, падая вниз, изрядно раскровенил пальцы о камень, отчасти вынутый из стены.

И вдруг, когда мне уже показалось, будто вынуть его невозможно, камень, выскользнув из гнезда, с дробным стуком откатился в сторону. На целых пять долгих, глубоких вдохов я замер, скованный по рукам и ногам страхом, как бы Апу-Пунчау не проснулся от шума.

Насколько я мог судить, Апу-Пунчау даже не шелохнулся, однако спустя еще миг под каменными сводами раздался шорох: огромный валун наверху слегка подался влево. Засохший ил начал трескаться (в тишине его треск казался громче треска лопающегося льда на реке) и лавиной осыпался под ноги.

Я отступил назад. Валун заскрежетал, словно мельничный жернов, на пол вновь водопадом посыпался засохший ил. Тогда я отодвинулся вбок, и громадный камень с грохотом рухнул вниз, а в стене появилась брешь – неровный черный круг, усеянный звездами.

Взглянув на одну из них, я тут же узнал в ней себя – звезду величиной с булавочную головку, едва различимую в матовой, молочно-белой дымке десятка тысяч других.

Несомненно, мне следовало подождать: может статься, вскоре за первым валуном последовала бы еще дюжина. Однако ждать я не стал. Первый прыжок вознес меня на вершину упавшего камня, вторым я одолел брешь, а третьим спрыгнул на улицу. Разумеется, грохот перебудил горожан. Из окрестных домов донеслись гневные крики, в дверных проемах замерцали алые отсветы пламени очагов: хозяйки принялись раздувать тлеющие угли, а их мужья – искать ощупью копья и шипастые боевые палицы.

Но меня все это нимало не беспокоило. Вокруг во все стороны от меня тянулись Коридоры Времени – колышущиеся луга под кровлей наклонного небосвода Времен, звонкие ручьи, струящиеся из наивысшего мироздания в низшие…

Рядом с одним, трепеща разноцветными крылышками, порхала крохотная Цадкиэль. Вдоль другого мчался во всю прыть зеленый человек. Выбрав среди них тот, что казался столь же одиноким, как и я сам, я шагнул в него. За моею спиной, в том направлении, что нечасто показываются на глаза, Апу-Пунчау, Лик Дня, выступив из своего дома, присел на корточки и принялся уписывать вареный маис с жареным мясом – угощение, оставленное для него горожанами. Тоже изрядно проголодавшийся, я помахал ему на прощание и больше его не видел.

Возвращаясь в мир под названием Ушас, я метил как можно ближе к тому самому месту и времени, откуда ушел – и очутился на песчаном берегу, с которого нырнул в море искать Ютурну.

Кубитах в пятидесяти впереди шагал по мокрому прибрежному песку человек с деревянным лотком, полным копченой рыбы. Я двинулся за ним следом, а он, пройдя еще шагов двадцать, остановился перед беседкой, мокрой от соленых брызг, однако украшенной гирляндами из полевых цветов. Здесь он опустил лоток на песок и, отступив на два шага назад, преклонил колени.

Нагнав его, я спросил на языке Содружества, кому он принес столько рыбы.

Встречи с незнакомцем он явно не ждал и, оглянувшись, заметно удивился.

– Спящему, – отвечал он. – Тому, кто спит здесь и вечно голоден.

– Кто же таков этот Спящий? – спросил я.

– Нелюдимый бог. Здесь его, вечно спящего, постоянно голодного, сердцем чувствуешь. Вот я и приношу ему рыбы. Пусть ест, пусть видит, что мы его друзья – не то, чего доброго, сожрет нас, когда проснется.

– Ты и сейчас его чувствуешь? – спросил я.

Незнакомец отрицательно покачал головой.

– Порой чувство куда сильнее – настолько, что мы видим его, лежащего здесь, в лунном свете, хотя, если ближе подходим, он всякий раз исчезает. Но сегодня я его что-то не чувствовал вовсе.

– «Не чувствовал»?

– Верно… а вот теперь опять чувствую, – отвечал он. – Как только ты подошел ближе…

Я сел на песок, выбрал ломоть рыбы побольше, а его жестом пригласил присоединиться. Рыба оказалась так горяча, что обжигала пальцы: очевидно, готовили ее где-то поблизости. Незнакомец подсел ко мне, но взять себе рыбы не отваживался, пока я не подбодрил его еще одним жестом.

– Угощение всякий раз приносишь ты?

Незнакомец кивнул.

– О каждом из божеств кто-нибудь да заботится: о боге – мужчина, о богине – женщина.

– То есть жрец либо жрица.

Незнакомец снова кивнул.

– Нет Бога, кроме Предвечного, а все остальные – его творения.

Как ни велик был соблазн добавить «даже Цадкиэль», я ему не поддался.

– Да, – согласился незнакомец и отвернулся в сторону (наверное, чтобы не видеть моего лица, если невзначай нанесет мне обиду). – С богами, конечно, так все и обстоит. Но для созданий скромных, вроде человека, наверняка существуют и боги чином пониже. Для бедных, убогих людей даже эти меньшие боги – сила очень, очень немалая, вот мы и стараемся им угодить.

Я улыбнулся в знак того, что ничуть не сержусь.

– А чем же подобные «меньшие боги» помогают людям?

– Богов общим счетом четыре…

Судя по размеренному, напевному тону, эти слова он повторял бессчетное множество раз – несомненно, наставляя детишек.

– Первый и набольший среди них – Спящий. Божество мужеска пола, он вечно голоден. Некогда он пожрал целиком сушу и снова может пожрать ее, если его не насытить. Сам Спящий при том утонул, но умереть он не может, а посему спит здесь, на морском берегу. Спящему принадлежит вся рыба в море: отправляясь на лов, не забудь испросить его позволения. Серебристых тарпонов я ловлю для него. Штормы есть его гнев, штили же есть его милость…

Выходит, эти люди превратили меня в Оанна?!

– Второе из божеств мужеска пола именуется Одилоном. Ему принадлежат все земли морского дна, а более прочих любит он тех, кто прилежен в учении и примерно себя ведет. Одилон выучил мужчин речи, а женщин грамоте, а еще он вершит суд над богами и над людьми, но никого не карает, пока не согрешишь трижды. Некогда он подносил чашу самому Предвечному, а угощать его надлежит красным вином. Вином Одилона и потчует его человек.

Кем Одилон был прежде, я вспомнил быстрее, чем перевел дух. Тут мне и сделалось ясно: Обитель Абсолюта и наш двор превратились в раму для смутного образа Вседержителя-Автарха… Впрочем, сейчас, по зрелом размышлении, это выглядит неизбежным.

– Есть у нас также два божества полу женского. Пега – богиня дня. Ей принадлежит все под солнцем. Более всего Пега любит чистоту и порядок. Не кто иной, как она выучила женщин высекать огонь, печь хлеб и ткать, а еще она оплакивает их родовые муки и является к каждому в смертный час. Пега – великая утешительница. Женщина Пеги приносит ей в дар ковриги черного хлеба.

Я одобрительно кивнул.

– Богиня ночи именуется Таис. Ей принадлежит все под луной. Любит она слова любви и объятия любящих. Всякой паре, собравшейся совокупиться, надлежит испросить на то ее позволения – в один голос, погасив огни, не то Таис разожжет огонь в сердце третьего, а в руки ему вложит нож. Объятая пламенем страсти, Таис является детям, возвещая, что их детские годы подошли к концу. Таис – великая искусительница. Женщина Таис приносит ей в дар сияющий золотом мед.

– Похоже, у вас имеется два добрых божества и два божества злых, – заметил я, – и злые божества – это Спящий и Таис.

– О нет, что ты! Все божества к нам очень добры, а Спящий – особенно! Без Спящего столько людей умерли бы от голода… Нет, Спящий очень, очень велик и могущественен, а если Таис к кому не придет, вместо нее явится демон!

– Выходит, у вас есть и демоны?

– А у кого их нет?

– Да уж, пожалуй, – согласился я.

За разговором поднос почти опустел, и наелся я до отвала. Жрец (тут следовало бы написать «мой жрец») взял себе всего один, самый маленький ломтик. Поднявшись с песка, я подобрал остатки и, за неимением лучших идей, зашвырнул их в море.

– Для Ютурны, – пояснил я жрецу. – Ютурну твой народ знает?

Едва я встал, жрец тоже поспешил вскочить на ноги.

– Н-нет, о…

Я понял, что он едва не произнес имя, им же самим мне и данное, но в страхе осекся.

– Тогда для вас она, наверное, одна из демониц. Что ж, я сам большую часть жизни считал ее демоницей, и, может статься, ни вы, ни я не совершили особой ошибки.

Жрец поклонился, и, хотя ростом он был чуточку выше и ни в коей мере не толст, мне на миг показалось, будто передо мною сам Одилон.

– Ну, а теперь отведи меня к Одилону, – велел я. – К другому «божеству мужеска пола».

Вдвоем мы двинулись вдоль берега в ту сторону, откуда он пришел. Прибрежные холмы – во время моего отбытия лишь груды обнаженного ила – поросли мягкой зеленой травой, луговыми цветами и юными деревцами.

На ходу я начал прикидывать, как долго отсутствовал, и считать годы, прожитые среди автохтонов в каменном городище, и, хотя точность подсчетов вызывала немало сомнений, результаты их, на мой взгляд, оказались практически одинаковыми.

Тут я и изумился, вспомнив, как зеленый человек пришел мне на помощь в северных джунглях именно в тот момент, когда я в ней нуждался. Да, оба мы странствовали Коридорами Времени, однако он в сем деле был мастером, а я – всего-навсего учеником.

Затем я спросил собственного жреца, давно ли Спящий пожрал все земли на свете.

Загорел жрец мой изрядно, однако это нисколько не помешало мне заметить, как он вмиг побледнел с лица.

– Давно, – отвечал он. – До прихода на Ушас людей.

– Тогда откуда людям об этом известно?

– Из наставлений бога Одилона. Ты гневаешься?

Выходит, Одилон подслушал мой разговор с Эатой? А я-то думал, он спит…

– Нет, вовсе нет, – успокоил я своего жреца. – Я только желаю послушать, что вы об этом знаете. Скажи, не ты ли пришел на Ушас одним из первых?

Жрец покачал головой.

– То были отец моего отца и мать моей матери. Они упали с неба, разбросанные, будто семена, рукою Бога всех богов.

– Не ведая ни огня, ни чего-либо другого, – протянул я.

В памяти сразу же всплыл юный офицер, доложивший: иеродулы-де высадили в садах Обители Абсолюта мужчину с женщиной. Вспомнив об этом, я без труда догадался, что предки моего жреца – матросы, обращенные в бегство моими воспоминаниями и расплатившиеся за поражение собственным прошлым, подобно тому, как сам я, одолей они мое прошлое, расплатился бы за поражение будущим своих потомков.

Идти до деревни оказалось недалеко. У кромки воды покоились на песке несколько весьма ненадежных с виду лодок – некрашеных, сооруженных по большей части из посеревшего плавника. Чуть выше, в эле с лишком от метки уровня полной воды, квадратом с безукоризненно ровными сторонами стояли хижины. Квадрат… тут явно чувствовалась рука Одилона, любовь к порядку ради порядка, столь характерная для слуг высшего ранга. Вероятно, на сооружение утлых лодок людей вдохновил тоже он: в конце концов, кто, как не Одилон, построил наш плот?

Две женщины, вышедшие из-за домов в сопровождении оравы детишек, замерли, глядя на нас, а в следующий миг к ним присоединился и человек с мушкелем, конопативший швы в днище лодки пучками сухой травы. Мой жрец, державшийся в полушаге позади, кивнул на меня и проворно (настолько, что я почти ничего не успел разглядеть) подал селянам какой-то знак. Обитатели деревушки дружно пали на колени.

Охваченный сценическим вдохновением (сколь часто мне приходилось культивировать его поневоле!), я поднял руки, раскрыл ладони и благословил селян: будьте, дескать, добрее друг к другу и радуйтесь жизни по мере возможности. Сказать откровенно, других благословений у нас, низших божков, для рода людского попросту нет, хотя Предвечному, вне всяких сомнений, по силам гораздо большее.

Еще десяток маховых шагов, и деревушка осталась позади, однако не так далеко, чтоб возобновившийся стук мушкеля в руках строителя лодок, или, скажем, визг и рев вернувшихся к играм детишек стих за спиной. Я спросил, долго ли еще идти туда, где живет Одилон.

– Нет, здесь рядом, – ответил мой жрец и указал вперед.

Удаляясь от берега, мы поднялись на невысокий, поросший травой пригорок. С гребня его открывался вид на вершину следующего, а на ней стояли рядком, бок о бок, три беседки, подобно моей, увитые гирляндами из люпина, плакун-травы и белого василисника.

– Вот, – пояснил мой жрец. – Там спят другие боги.

Наиболее убедительны для примитивного разума чудеса, так или иначе связанные с вмешательством в считающийся неизменным порядок движения небесных тел. Однако отсроченное Северианом наступление дня, несомненно, заставит особ куда менее доверчивых задуматься, каким образом можно достичь столь дивного результата, избежав катаклизмов куда масштабнее тех, что сопутствовали явлению Нового Солнца.

Правдоподобных ответов на данный вопрос можно предложить как минимум два. Первый из них – массовый гипноз, к коему всякий раз обращаются историки, дабы дать объяснение подтвержденному множеством свидетелей чуду, если оное не удается дезавуировать каким-либо иным образом, однако настоящие гипнотизеры воспроизводить подобные чудеса не берутся.

Если отбросить гипотезу массового гипноза, единственной приемлемой альтернативой нам видится солнечное затмение в самом широком смысле этого слова – то есть появление между Старым Солнцем и Урд некоего светонепроницаемого небесного тела.

В контексте данной гипотезы необходимо отметить следующее: созвездия, видимые на небосводе Содружества в зимний период, над каменным городищем (предположительно в силу предварения равноденствий) восходят весной, однако во время отсрочки наступления дня Севериан видит в небе весенние звезды собственной эпохи. Очевидно, сие обстоятельство свидетельствует в пользу второго ответа, наряду с появлением Старого Солнца – и не из-за горизонта, а над крышами домов – немедленно после капитуляции автохтонов. На природу светонепроницаемого небесного тела, послужившего причиной затмения, Севериан нигде в рукописи не указывает, но тем не менее как минимум одно правдоподобное предположение на сей счет читатель вдумчивый и внимательный сможет выдвинуть без труда.